§ 1. Мы ждем решения Верховного Суда

Обращение адвоката к ученым; научность пересилила; кассационная жалоба; этап на Лубянку и обратно; мелочи тюремной жизни

Последнее слово Игоря Заславского - см. §18 гл.1 - подобно прожектору осветившее мою значимость как ученого посреди беспросветности моих политических заблуждений, фактически стало началом борьбы за мое освобождение. Схематически эту борьбу можно обозначить так: моего освобождения хотела и неуклонно - как танк - добивались моя мать (§16 далее); моего освобождения хотел бы и самого по себе и как демонстрации победы над правительством Эрнст Орловский и он неотступно - хотя и с меньшей энергией, но зато с большим знанием научного мира - действовал (§9); сам я, конечно, был вовсе не прочь выйти на свободу, но считал это немыслимым и не только не предпринимал шагов к освобождению, но своей позой по отношению к тюремно-лагерному начальству скорее затруднял его (§§13, 16); однако я ПРОДОЛЖАЛ НАУЧНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ (§§12, 14) и тем самым объективно облегчал борьбу за мое освобождение; привлеченные к проблеме "ученый в тюрьме" первыми двумя названными лицами ленинградские геометры вышли за узкий круг административно-невлиятельных ученых; массированное и широкое воздействие уже московских математиков и лингвистов побудило президента Академии наук М.В.Келдыша и редактора "Нового мира" А.Т.Твардовского, входивших тогда в ЦК КПСС, осуществить шаги в ЦК, в результате которых противодействие зав.отделом административных органов ЦК генерал-майора КГБ, члена ЦК Н.Р.Миронова было преодолено (§19), и я был освобожден. Тут я наметил только главные факторы и узлы, опустив все боковые ветви, "петли с обратной связью" и т.п.; ниже эти усложняющие обстоятельства проясняются.

Хотя борьба закончилась победой одной стороны - меня освободили, в ее ходе бывали промежуточные победы другой стороны. К таковым бесспорно следует отнести февральский суд 1958 года, где срок мне повысили с 6 до 10 лет. Едва не обернулось такой же победой противников освобождения новое дело Бориса Вайля (§10) и перемещение меня в тюрьму из лагеря (§14). Фабульно трудно указать, в чем именно сказались на протекании этой борьбы лагерные судьбы, скажем, моего отца или Иры Вербловской, самих лишенных свободы действий и удаленных от меня территориально. Но подобно тому, как во время ожесточенной драки один лишь вид знакомого лица в окне может помочь угадать опасность сзади или, наоборот, отвлечь внимание и подставить себя под губительный удар, так и они не были посторонними для борьбы и ее исхода.

Из самих "условий задачи" - описать борьбу за мое освобождение - видно, что "агенты" этой борьбы - ученые, мои родственники, судьи, прокуроры, члены ЦК - находились далеко от меня. Я общался с ними посредством писем, научных рукописей, заявлений, приговоров, в строгом смысле, поэтому жанр нынешней главы - не "воспоминания", а ИСТОРИЯ - история, написанная одним из ее участников по документам и подсвеченная собственными воспоминаниями. Единственный "агент" борьбы, с которым я постоянно общался - это мои научные замыслы. О них я могу писать непосредственно. Впрочем, чтобы не приписать себе в 1959 году тех идей, которые зародились у меня только в 1961 году, тоже приходится сверять, листая документы-рукописи. Надо признаться, что документов у меня сохранилось неожиданно много, хотя, к моему изумлению, от некоторых ключевых нет ни обрывка, ни следа.

Вся эта борьба протекала на фоне тюремно-лагерного быта. Но и лагеря и солагерников я буду рисовать только КАК ФОН, а не самих по себе. Тому есть несколько причин, некоторые из которых я назову, если допишу до гл.12. Желающие ознакомиться с тюремно-лагерной жизнью того времени отсылаются к книге Б.Вайля "Особо опасный", к "Памяти" §3, 5, к книге Шифрина "Четвертое измерение". Те, кто не может прочесть этих книг, приглашаются просмотреть кинофильм "Вокзал для двоих". У меня читатель не найдет ни портретов, ни даже исчислений лиц, с которыми мне довелось сталкиваться на этапах, на Воркуте, в Озерлаге. Те списки, которые присутствуют в §§9, 10, характеризуют Орловского и Вайля соответственно, а не лагеря. О некоторых из встреченных мною лиц я немного поведал в своих рецензиях в "Памяти" №№ 1, 3. Но вообще же о товарищах - или врагах - по заключению я буду здесь писать только в порядке редкого исключения. И прежде всего - в связи с тем, как их присутствие отражалось на названной борьбе за мое освобождение. Именно потому я не выкинул из этой главы параграфа про бериевцев. В этом отношении я сделал только два заметных исключения: я не мог заставить себя убрать строки о судьбе Симона Гогиберидзе, перед которым я преклоняюсь, хотя он никакого отношения к борьбе за освобождение не имел. И я счел невозможным умолчать про лагерные и нелагерные судьбы тех, кто был причастен к моему делу, хотя бы дальше они и не имели ко мне никакого отношения (§11).

Сейчас, осенью 1957 года, мы присутствуем у самого зарождения этой борьбы. Мой адвокат Райхман, устыдившись, что адвокат Шафир обскакал его, заполучив блестящий отзыв доктора наук Н.А.Шанина в пользу своего подзащитного Заславского, немедля направил официальные запросы о ценности исследований Р.И.Пименова член-корреспонденту А.Д.Александрову (7 сентября), председателю геометрического семинара ЛОМИ кандидату наук В.А.Залгаллеру (9 сентября), доценту Ю.Ф.Борисову - т.е. всем успевшим остепениться участникам "узкого семинара", о существовании которых Райхман узнал у Орловского; напомню, что Заславский взговорил о моих работах в четверг 5 сентября. Немедленно поступили благожелательные отзывы, впрочем, еще свидетельствующие о полном непонимании специфики момента (вот в письме-отзыве Шанина специфика понималась полностью!), составленные так, словно предназначены редакции математического журнала или Ученого совета математического факультета, тогда как читателями предстояло стать судьями и майорами-полковниками тюремно-лагерной администрации. Вот образцы:

"... Если говорить о формальных оценках, то вторая работа могла бы служить кандидатской диссертацией.

30 сентября 1957

.............. А.Д.Александров"

"... является высоко квалифицированным специалистом и, как математик, проявил в своей последней работе незаурядные способности, выполнив исследование, которое безусловно должно быть доведено им до опубликования.

1 октября 1957

....В.А.Залгаллер"

"... считаю, что известная мне работа Пименова по космометрии вполне могла бы служить кандидатской диссертацией.

Математические работы Пименова не оставляют сомнения в его больших математических способностях и наличии творческой инициативы, о которой свидетельствует полная самостоятельность в выборе тем и методов исследования.

12 октября 1957

...Ю.Борисов"

Самое главные в этих отзывах - это то обстоятельство, что они БЫЛИ ДАНЫ. Ведь и Александров и Залгаллер дружно и не кривя душою считали меня вредным антисоветчиком, и Александров широко высказывал свое убеждение, что Пименова ПОСАДИЛИ ПРАВИЛЬНО, что он еще в 1951 году требовал сослать Пименова на Колыму¹. Он гордился тем, что выгонял меня из университета, гордился своей политической проницательностью. Залгаллер, будучи, с одной стороны, партийцем и, дыша в унисон с Александровым, был, с другой стороны, евреем и, узнав про мое выступление на обсуждении Дудинцева (§3 гл.1), осветившее с неожиданной для Залгаллера стороны причины моих с Данилычем политических расхождений, не присоединялся к безапелляционным публичным и приватным антипименовским осуждениям шефа, но и не собирался ставить под сомнение ни справедливость судебного приговора, ни правильность действий партии и правительства. Да и лично ко мне он относился резко отрицательно, если не сказать враждебно. Борисов же тоже был членом партии и ничего не предпринял бы против желания шефа. И вот эти трое коммунистов, воспринимая приговор как всецело правильный - разве что чересчур мягкий применительно к Пименову - помня обо всех выходках Пименова против них лично, тем не менее ставят свои подписи под отзывами, свидетельствующими высокую научную значимость геометрических работ Пименова! Отзывами, назначенными по замыслу исходатайствующего их адвоката на улучшение судьбы осужденного Пименова!

Я думаю, что одного этого поступка в их жизни в советской атмосфере достаточно, чтобы называть их порядочными людьми. В первую очередь это относится к Александрову: будучи ректором и членкором, он запросто мог бы "затерять" запрос из юридической консультации, мог протянуть с ответом годы, мог ответить - что было бы по букве истинно - что никакие опубликованные работ Пименова Р.И. ему неизвестны... Да мало ли что может сделать член обкома, ректор, когда его просят благожелательно отозваться о политическом вредном лице, которого к тому же он сам знает как политического врага! Но Александров при всей своей партийности был прежде всего УЧЕНЫМ, и его совесть ученого не позволяла ему лгать и уклоняться в трудной ситуации. Несколько позже, в 1961-1962 годы он совершил такой же по значимости поступок: в условиях, когда правильность и монопольность учения Лысенко была не просто признана, но подтверждена Хрущевым дополнительно на пленуме ЦК (см. §18), ректор Александров настоял, чтобы издательство Ленинградского университета опубликовало книгу профессора ЛГУ Лобашова, идущую вразрез с учением Лысенко. Посему, сколько бы мы все ни похохатывали

над позднейшими писаниями Александрова насчет науки и нравственности, какие бы там ни содержались благоглупости, якобы само по себе занятие наукой способствует росту нравственности, причем нравственность имманентно должна оказываться марксистской, - сам Александр Данилович имеет право так думать: он БЫЛ нравствен в науке. И на своем 70-летнем юбилее, куда неофициально съехалось около сотни его прямых и опосредованных учеников, он имел все основания поставить во вступительном докладе на первое место вопрос о порядочности и нравственности ученого как о главном критерии в геометрии. Он-то не погрешил против научных и нравственных критериев.

Кабы Верховный Суд РСФСР прислушался к этим отзывам, оглашенным Райхманом в заседании 7 декабря 1957 года и скинул бы мне пару годков, скорее всего, никакой дальнейшей активности в мою пользу в среде ученых не возникло бы. Сам бы я воспринял такой приговор как справедливый по сути. И в дальнейшем судьба моя сложилась бы примерно так же, как бытие Игоря Заславского: без ажиотажа вокруг его имени, без пребывания в столицах ни меня физически, ни моей фамилии. Ну, может быть, был бы я нынче членкором, который за рюмкой матюкается: "Чего они сделали с Сахаровым!", но который помалкивает всюду, где больше одного человека. Не написал бы ни этих мемуаров, ни чего другого в том же духе. Но силы, враждебные мне ("Наша задача - сломать вас морально и физически", - декларировал полк[овник] Бурдюк 22 апреля 1959 года в Озерлаге), были могучими, и на преодоление их ученым пришлось разбудить сопоставимые по энергии силы, дремавшие в рассеянии в научной среде.

Эта-то деятельность ученых и составила позже мне имя.

Но такое и не грезилось тогда, в сентябре 1957 года.

Я еще даже и не знал, отзовутся ли геометры на запросы защитника, когда на второй неделе сентября строчил свою кассационную жалобу. Текст ее позже произвел определенное впечатление на писателей Н.С.Тихонова и А.Т.Твардовского, поэтому - и по другим более близким мне причинам - осмелюсь воспроизвести его. Но вообще-то, как выразился главный редактор "Памяти" по аналогичному поводу, "с тех пор уже столько писали такого материалу, что никого это заинтересовать не может". Это же замечание сохраняет свою силу применительно к большинству параграфов сей главы, за исключением разве что §§12, 16-19. Но вот он текст:

"Кассационная жалоба

от Пименова Р.И.

Я считаю нужным просить Верховный Суд РСФСР пересмотреть приговор по следующим основаниям.

Мне вменяется в вину написание мною в 1954 статьи "Судьбы Русской Революции". Я не могу признать это обвинение справедливым. Как видно из дела, статья мною писалась в 1952-53 и только окончена весной 1954. Это были кульминационные годы культа личности и годы, когда борьба с его последствиями еще почти не наметилась. Как видно из дела, я прожил годы 1947-53 с открытыми глазами, и в них набилось много мусору, связанного с теми вопиющими несправедливостями, о которых сейчас знают все, но которые тогда прикрывались высоким именем коммунизма. Именно этим объясняются те резкости и ошибочные утверждения, которые попали в статью. Но вскоре - задолго до ареста - я сам убедился в неправильности и вредности некоторых своих прежних мнений и перечеркнул несколько страниц статьи, изъяв их из общего текста. В распоряжение суда попапи как раз только эти, разрозненные, перечеркнутые, хранившиеся среди

старого хлама, три странички, которых я никому не давал читать. Кроме того, попала фотокопия первых четырех страниц, где содержится только отрицательная характеристика капитализма и где речь идет о 1870 годах. Остального текста этой статьи, в которой было несколько десятков страниц, в деле нет. Поэтому я не могу признать этой статьи "антисоветской", а обвинение меня на основе тех мыслей, от которых я отказался, - обоснованным и справедливым. Прошу изъять этот эпизод.

Далее мне вменяется написание статьи "По поводу речи Хрущева", где я, будто бы, изложил свое враждебное отношение к КПСС, советскому государству и руководителям КПСС и Советского правительства. Это неверно. Никогда у меня не было и нет враждебного отношения к КПСС и советскому государству. И в статье я писал не о руководителях КПСС, а о тех верных соратниках и учениках Сталина, которые повинны в преступлениях и раздувании культа личности. Если бы верные соратники Станина: Молотов и Каганович - и ученик: Маленков - были бы разоблачены в мае 1956, у меня не было бы оснований писать свою статью. Сейчас я считаю ее просто излишней, ничего подобного писать бы не стал и прошу учесть, что некоторые поспешные и неудачно выраженные формулировки этой статьи объясняются тем обстоятельством, что в мае 1956 сама мысль о том, что кто-то, кроме Берии, повинен в извращениях культа личности, считалась антисоветской, хотя была правильной.

В абзацах 2 и 4 страницы 2 приговора содержится утверждение, будто я клеветал на КПСС. Это неверно. В моих статьях имеются порой неверные утверждения, возможно, что их даже больше, чем я вижу, - но нет ни одного клеветнического, т.е. заведомо для меня ложного высказывания. Утверждение, будто бы я клеветал, я считаю глубоко оскорбительным и неприемлемым для себя. Для меня всегда было самым главным - честно и объективно разобраться в явлениях окружающей жизни, без лжи, умолчаний и фальсификации. Об этом единодушно показали все свидетели (я сейчас помню показания Рохлина, Орловского, Кудрявцева) и я прошу устранить из приговора это слово "клевета".

Далее, в абзаце 6 той же страницы мои беседы по истории называются антисоветскими. Я вообще не понимаю, как можно излагать с "антисоветских позиций" биографию Желябова (повешен 04.04.1881), биографию Гапона (повешен 28.03.1906), биографию Каляева (повешен 09.05.1905), - а именно это происходило в квартире Вербловской, как видно из дела. Я, действительно, излагал вопросы истории с немарксистских позиций, т.е. полностью игнорируя классовую борьбу. Но это мое право, право человека беспартийного, соглашаться или не соглашаться с марксистской политэкономией, считать, что психологические факторы в большей степени определяют историю, нежели классовая борьба.

Более того, роль Гапона я излагал в соответствии с написанной мною статьей и пьесой. И то, и другое имеется в материалах дела, ни приговором, ни обвинительным заключением мне не инкриминировалось, некоторые официальные инстанции советовали мне направить мою статью о Гапоне в Музей Революции, не считая, видимо, ее не только антисоветской, но даже антимарксистской; и я не понимаю, почему устное повторение того же самого названо "изложением с антисоветских позиций". Даже если бы мои взгляды были не только немарксистскими, но были "антимарксистскими" - отсюда еще далеко до "антисоветских позиций" в освещении истории. Во всяком случае, я считаю несправедливым то, что мне вменяются в вину мои взгляды на историю, и необоснованным то, что они называются "антисоветскими". Прошу устранить этот эпизод из приговора.

Я не могу согласиться и с тем, что мою неоконченную рукопись, начинающуюся словами "что такое социализм?" которую я предполагал озаглавить "У истоков культа личности", приговор называет антисоветской. В ней речь идет о внутрипартийной борьбе в 1925-29, в результате которой и развился "культ личности Сталина". И если даже там и есть вредные с партийной точки зрения высказывания, там нет ничего, направленного против советской власти, против завоеваний Октября, ничего антисоветского и контрреволюционного.

Что касается моей нелегальной деятельности, то в этой части я признаю свои действия после 21.12.56 ошибочными, а приговор справедливым, за исключением одной неточности. В последнем абзаце стр.2 утверждается, будто я ПЫТАЛСЯ СОЗДАТЬ нелегальную группу. Это фактически неверно. Группа - если то, что было, можно так называть - возникла стихийно, в результате реакции на неправильные действия ленинградских властей, направивших на площадь Искусств милицейские части, чтобы помешать дискуссии о Пикассо. Насколько необоснованными были действия милиции, видно хотя бы из того, что никому из подсудимых не инкриминируется участие в событиях на пл.Искусств 21.12.56. а арестованная 22.12.56 Красовская была выпущена, т.к. следствие не нашло возможным предъявить ей обвинение. (Описание этих событий есть среди вещественных доказательств.) Как ответ на эти действия возникли намерения заняться нелегальщиной - возникли стихийно, сразу у многих лиц. Когда такие намерения выяснились - я взял на себя руководство. Но потом так же стихийно стремления к нелегальщине исчезли - и я не пытался помешать развалу группы в Библиотечном институте.

Сейчас я вижу, что был прав до 21.12.56, когда говорил, что за демократизацию нужно бороться только легальными средствами. Когда я ни от кого не скрывал и не конспирировал своих действий, а, напротив, посылал в официальные инстанции письма, в которых излагал свои, порой резко противоречащие установленным, взгляды (напр., по венгерскому вопросу). Моя нелегальная деятельность принесла только вред тому же самому делу расширения демократии, за которое я боролся, и дала возможность назвать меня, всегда и везде доказывавшего преимущества советского строя, преимущества социализма, - назвать антисоветским человеком. Но преступление совершено, и, как бы я теперь ни рассматривал свою прошлую деятельность, приговор в этой части справедлив.

Может быть, в кассационной жалобе неуместно писать о чувствах, но я не могу не сказать того, что забыл сказать в последнем слове. Есть какая-то нелепость в том, что я попал в тюрьму именно сейчас. Если бы я попал в тюрьму в 1947-1949, когда я возмущался ежовщиной - это было бы закономерно, но попасть в тюрьму, когда последствия 1937-38 исправлены, - нелепо и обидно. Я в 1952-1954 возмущался выселениями кавказских народов - а был арестован через месяц после того, как Верховный Совет принял решение возвратить эти народы на старые места. Я в 1954 кричал о необходимости децентрализации (и завоевывал себе на этом репутацию антисоветчика и антимарксиста) - а через неделю после моего ареста появилось детальное постановление о децентрализации. Я в 1947-1954 возмущался тем, что в угоду "Краткому курсу" история священной для меня Революции искажается, тем, что такие книги, как Джон Рид, запрещаются, - и это теперь исправлено. Нелепо именно сейчас оказаться в тюрьме. В декабре 1956 мне показалось, что возвратилась эпоха зажима и репрессий: я усмотрел это в шумной кампании против Дудинцева и в неиздании его книги; в действиях ленинградских органов госбезопасности против студентов - любителей Пикассо. Но я роковым образом ошибся: и эта книга издана, и не проведено (по моему делу) широких репрессий.

Все, или почти все, извращения, которые в течение прежних лет заставляли меня относиться к правительству с недоверием, устранены. Помню, что в 1951 я говорил: "В тот день, когда будет переиздана книга Джона Рида "10 дней", я стану самым лояльным человеком". Она издана в июле 1957. Но что могу я сказать сейчас, если я в марте арестован - и справедливо арестован - за нелегальную деятельность?

Нелепо пропадет и моя научная работа. Мне удалось доказать некоторые теоремы в геометрии, которые казались некоторым ученым небезынтересными. К сожалению, я не оформил своей работы в письменном виде, так как хотел предварительно проверить ее в широких научных дискуссиях. С этой целью я делал многочисленные доклады о своей работе. А сейчас все эти наброски обречены бесцельно погибнуть. И я еще раз чувствую нелепость того, что новые идеи могшие быть полезными науке, не появятся на свет или, по крайней мере, появятся со значительным опозданием - из-за моей ошибки в декабре 1956.

К этому сознанию нелепости моей преступной деятельности присоединяется горечь того, что мои действия бросили мрачный свет на мою жену Вербловскую и моего личного приятеля Заславского и привели их на скамью подсудимых.

Я прошу пересмотреть описательную часть приговора так, чтобы я почувствовал, что приговор в отношении меня до конца справедлив. Что же касается резолютивной части приговора, то, сознавая, что я своей нелегальной деятельностью совершил преступление, я не решаюсь просить ни о чем."

Написав и отправив заведенным порядком жалобы, мы устраивались ждать ответа на них и на прокурорский протест. Но уже в следующий понедельник, 16 сентября, вдруг приказывают: "С вещами!" Куда, зачем - не объясняют. Одно из неписанных в официальных, но главнейшее правило в жизни заключенного, более всего гнетущее его как личность, состоит в том что зеку никогда не говорят, ведут ли его в соседнюю камеру или на Дальний Восток. Держать в неведении его будущего - закон тюремного быта. Ну, выводят меня на шмон в те же клетки, что по прибытии. Затем во двор, где присоединяется Гена Зайцев, этапируемый после вступления приговора в законную силу. А затем - Ира Вербловская. Нас в боксах возят по городу. Заезжаем в "Кресты", берем там партию бытовиков. Конвой попался добрый, помнивший нас еще с дней суда. Двери боксов нам с Ирой открыли, мы сидим, держась за руки и в приоткрытую заднюю дверь воронка - поразительное добродушие - любуемся осенним солнечным Ленинградом. На одной из улиц, стоя под светофором, Ира даже углядела своего брата, приезжавшего в отпуск, в штатском (но на суд своей сестры не пришедшего, свидания с ней не просившего), стоявшего на углу. Он нас, конечно, не приметил, а она окликать не рискнула, дабы не сердить конвоя. Но мне показала, я тоже поглядел.

Привозят на Московский вокзал. Не туда, где мы привыкли садиться вольными, а примерно на полкилометра отступя по путям. Ведут с овчарками к особняком стоящему вагону.

— Шаг в сторону будет рассматриваться как побег, и конвой открывает огонь без предупреждения.

Идем человек двадцать, попарно, по приказу взявшись за руки (дабы руки были на виду, заняты и не шарили, чего не след). Мы с Ирой. Неуклюже помогаю ей вскарабкаться на какую-то высокую платформу, мой наспех повязанный узел с вещами рассыпается, путается. Вот и вагон. На вид - купейный. На деле - "Столыпин". Описывать? Излишне!

Хотя тут нас с Ирой разлучили, но вагонный конвой запросто разрешал обмениваться записками и переговариваться, пока начальник-лейтенант спал, а он спал или делал вид, что спит, почти всю дорогу до Савеловского вокзала. В одной из записок она прислала стихи:

"На оконном стекле - решетка.

За решеткой - желтеющий лес.

Лишь порою хвойная щетка

Промелькнет на фоне небес.

Вместо двери в купе - решетка.

Вместо окон - глухая стена.

В коридоре тяжелой походкой

Расхаживает старшина.

В этих клетках-купе едут люди

С искалеченною судьбой.

Много крови, гадости, мути

Везут они за собой.

Я одна, ибо женщины редки,

Политических - вовсе нет.

Рядом ты. Наши клетки - соседки,

Я лицо твое вижу в стекле.

Слов любви не хочу повторять:

Над своею судьбой я не властна.

Но хочу тебя снова, как прежде, обнять.

Испытанья прошли не напрасно,

И рельсы на шпалах мне шепчут

Про странную долю мою.

И в этот сентябрьский вечер

Верю, надеюсь, люблю."

Мы переговаривались, шутили, не думая, ни куда, ни зачем нас везут. Радость встречи затмевала все. Захлебываясь, с волнением, Ира пересказывала мне судьбы других узников внутренней тюрьмы, с кем она познакомилась перестукиванием - переговариваясь через унитаз. Ее слова частично дополнял Гена Зайцев, с которым она прежде уже была заочно знакома тем же перестукиванием. Это знакомство имело продолжение: они встречались, оба освободившись, в мае 1963 года, когда Гена, поселившийся в Донбассе, обзавелся уже двумя детьми и в отпуск приезжал в Ленинград. Особенно пронзала Иру тогда судьба некоего Владимира Фрийде. Эмигрант или невозвращенец, он в 1956 году, поверив в либерализацию, решил то ли вернуться на Родину, то ли побывать туристом с паспортом ФРГ. Получив надлежащие визы и заверения в советском посольстве, поплыл теплоходом, увидел берега Ленинграда и на

трапе был арестован². Ему вменили измену Родине, шпионаж и еще что-то. Он выл - не в переносном, а в буквальном значении слова - в камере от отчаяния. Не понимал, зачем и кому это нужно. А Ира, еще увеличивая[...], сопереживала ему. Год же спустя, хлебнув лагерей, она писала мне по получении известия, что Фрийде врезали 25 лет:

— Фрийде получил многовато. Но почему-то меня это не трогает. Очерствела.

Да, имеется предел способности человека сочувствовать чужому горю. За некоторым порогом страдания уже перестаешь воспринимать... Но тогда она симпатизировала активно всем политическим (бытовиков, как видно из ее стихов, она уже тогда выделяла как чужих). Поведала она мне про Гену Дмитриева и Сережу Пирогова, с которым и в известном смысле была знакома еще на истфаке. Сопоставляла свои ежегодные поездки в Москву: в 1953 году на похороны Сталина; в 1954 году с хлопотами в министерстве, дабы ее распределили вместо Карелии в Якутию; в 1955 году в то же министерство с хлопотами по увольнению; в 1956 году "сопровождала мужа в научную командировку"; теперь вот в 1957 году "сопровождаю мужа в тюремную командировку". Гадала, когда еще и как поедет в Москву.

Где-то по пути к нам подсадили пару свежеосужденных мужичков из Новгорода. Они пересказали газетные новости - им в тюрьме регулярно давали газеты, которых мы были категорически лишены. Жаловались они, что "посадили ни за что". После мне почти не попадался человек в лагере, который бы не плакался, что сидит, мол, ни за что. Трудно разобраться, сколько в этом защитной реакции, сколько искренней веры в несправедливость. Но разговор с лицами на такой позиции получается с трудом, не получилось его и на этот раз.

Поздним вечером везли нас по послефестивальной Москве - еще не были содраны праздничные афиши, какие-то флажки. Двери снова были полуоткрыты и после духоты "Столыпина" приятно дышалось ночной свежестью. Возили долго, выгружая по одному, по два. Вот в воронке остались мы с Ирой вдвоем, но в разных боксах. Узнавая улицы, увидели, что подвозят к Лубянке. Там разлучили. Прошмонали. Прием показался грубее, нежели в ленинградской тюрьме. И в то же время подчеркнуто формально законнее: например, квитанции на отобранное принесли тотчас же, а не парой дней спустя. Но лица были каменные. Общее впечатление о меньшей человечности окрепло, когда я вошел в камеру (одиночку тож). Площадью она вдвое меньше, чем в Ленинграде: строили нынешнюю внутреннюю тюрьму КГБ на Лубянке в 1935 году, а петербургскую - в 1875 году. Много ниже. В окнах были не простые стекла, а слюда с частой проволочной сеткой ("гофрированные стекла"), так что сквозь них никогда нельзя было увидеть голубизны неба, что удавалось видеть в Большом доме поверх щита-намордника, если стать впритык к подоконнику³. Взамен открывавшейся вверх фрамуги была форточка на уровне пола. Следовательно - по законам физики - воздух никогда не вентилировался выше уровня пола. Батарея помещалась не под окном, а у

противоположной стенки, от чего зимой должен создаваться устойчивый перепад температур. И - самое главное неудобство - не было ни водопроводного крана, ни раковины, ни унитаза. Была параша, а на оправку водили два раза в сутки. Женщин держали на отдельном этаже, где надзирателями были только женщины.

Мы договорились, дабы разузнать, для чего нас привезли, сразу по приезде подать начальнику тюрьмы заявления с просьбой разрешить нам с Ирой свидания друг с другом. И авось? Попытка - не пытка, спрос - не беда. Подполковник вызвал меня и разъяснил, что это не в его власти, ибо мы числимся за Ленгорсудом, который и компетентен давать - не давать свидания. Что мы скоро вернемся в Ленинград и там сможем получить желаемое свидание. Что мы вернемся, как только дадим показания на процессе моего отца Щербакова И.Г., по делу которого в качестве свидетелей нас и привезли.

Про суд над моим отцом я рассказываю в §7. Приговор был вынесен 25 сентября, после чего мне дали свидание с ним. Кажется, дали свидание и ему с Ирой. А затем нас очень быстро повезли назад. На обратном пути конвой был недобрым, и мы с Ирой почти не имели возможности общаться. Конечно, в Ленинграде нам с ней никакого свидания не дали. Эта поездка, помимо того, что внесла элемент разнообразия в тюремную жизнь - мне предстояло проторчать еще семь месяцев в одиночке - явилась хорошей репетицией предстоящих мне этапов. Я передал матери просьбу насчет рюкзака-мешка-сумок, и она пошила мне великолепные тары для тюремных дорог, передала их в тюрьму.

Для нее мой увоз был тяжелым ударом, едва не сшибившим ее с ног. Дня два-три после нашего этапирования в Москву она явилась с обычной передачей мне в тюрьму. Старшина Шевченко, ведавший передачами (тогда их принимали не с Литейного, а с Воинова), бросил в окошечко:

— Не значится. Выбыл.

— Как? Куда?! Ведь еще же кассация!!

— Не знаю. Не положено. Нет такого.

Она тут же свалилась с приступом. Отдышавшись и навоображавшись самого худшего, побрела к адвокату. Райхман тоже всполошился, кинулся наводить справки, и ему довольно скоро удалось установить, что меня и Вербловскую увезли на процесс Щербакова. Он успокоил мать. Вот хотя бы на случай таких инцидентов следует не отказываться от защитника, будь то даже такая бездарная и трусливая адвокатесса, как Чекунова, защитница Щербакова. Мать, установив, что я в Москве, не смогла там со мной связаться: ее московские сестры Женя и Вероника побаивались прикосновения к судебно-тюремным инстанциям и не стали бы носить мне на Лубянку передач. Идея же контакта с новой женой отца, Марусей Лесновой, не могла бы вместиться в душу моей матери. Впрочем, постепенно и это осуществилось само собой, но на привыкание ушло несколько лет.

Вскоре у меня состоялось свидание с адвокатом. Иосиф Израилевич показал мне отзывы, пришедшие от Александрова, Борисова и Залгаллера, и поделился надеждами на впечатление, которое они произведут в Верховном Суде РСФСР при кассационном рассмотрении. Я тоже питал такие надежды. Не очень веря в это сам, он все же попытался внушить мне веру, в предстоящую к сорокалетию амнистию, но когда я фыркнул, настаивать не настаивал. По его совету и исходя из того, что Данилыч без просьб с моей стороны дал благожелательный отзыв о моих работах, я сочинил, написал и отправил через тюремную администрацию ему письмо:

своего рода завещание с перечислением всех моих сочинений, имевших отношение к геометрии, включая написанное еще курсе на четвертом эссе "Об ошибках, лежащих в основаниях геометрии". Сейчас я не включаю в перечень своих математических работ это произведение, хотя оно сохранилось. Письмо было довольно сухое, просить я его ни о чем не просил. Ставил в известность, что всеми моими математическими рукописями будет ведать Орловский. Не знаю, получил ли он письмо: ответа не было, а после освобождения я позабыл поинтересоваться.

Написал я в прокуратуру жалобу на недозволенные приемы следствия:

"В нарушение статей 166 и 181 (ныне ст. 170) УПК, обязывающих следователя принимать меры к сохранению в тайне обстоятельств личной жизни обвиняемого и других лиц, привлекаемых к следствию, капитан Правдин рассказал Вербловской и другим лицам о каких-то якобы имевших место обстоятельствах моей личной жизни; мне он же рассказывал то-то о якобы имевших место фактах личной жизни таких-то свидетелей; Вайлю ст. лейт. Кривошеий рассказывал то-то про свидетелей Кудрову и Гальперина. Прошу привлечь к ответственности и принять меры к неповторению подобных случаев в следотделе УКГБ по ЛО..."

Ответа не получил. Следователи любят ссорить лиц, привлекаемых к следствию; причины см. в §15, где о подборе кадров. Например, Орловский мне писал позже, что следователи ему

"намекали, будто ты смотрел на меня как на "дешевого батрака", а другим, оказывается, говорили, что-де этот грязный тип Орловский кормился вокруг деятельности Пименова."

Ну, а разговоры на постельные темы помогают ссорить, снижать уважение, дегероизировать. Но даже если отвлечься оттого, что они умышленно нарушают зачастую сию статью УПК или просто любят почесать язык на скабрезные темы (вроде Туркина), в законе имеется неувязка, затрудняющая исполнение этой статьи. Ведь обвиняемый должен быть ознакомлен СО ВСЕМИ материалами дела. Поэтому, в частности, я должен был читать акт психиатрического освидетельствования И.Д.Заславского, а форма акта такова, что из него я - и Ира, и любой другой - узнаю, что до ареста он половой жизнью не жил. Ограничить же мое знакомство с этим актом следователи права не имеют. Таким же образом я познакомился со многими обстоятельствами интимной жизни моей матери, про часть которых упомянул в конце §1 гл.З.

Но все описанное не занимало щедро предоставляемого тюрьмою времени. Я был один и вежливо, но непреклонно отстранял то и дело возобновлявшиеся предложения сначала Правдина и Рогова, а потом Луканкина дать мне сокамерника. Игорь - как математик - тоже предпочитал одиночество.

"Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

Два важных правила ты выслушай сначала:

Ты лучше голодай, чем что попало ешь,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало."

Причин, почему начальство считалось с моим желанием, я не понимаю. То ли времена были еще такие либеральные? То ли они боялись моего красноречия и пугались, что я распропагандирую сокамерника? Вайль и Данилов все время имели сокамерников. Один такой компаньон развлекался: положит, бывало, спящему Борису жгут из ваты между пальцев ноги, подожжет и взрывается хохотом, когда тот внезапно проснется от ожога и метнется к ноге. Тоже занятие от скуки, ничем не хуже других занятий... Ира же пребывала в вынужденном одиночестве: женщин больше не было. Для нее оно было особенно мучительно. Ведь она и повыдала-то все, что знала и о чем смутно догадывалась, только из потребности разговаривать. РАЗГОВАРИВАТЬ. Все равно с кем, все равно о чем, не взвешивая последствий, но разговаривать!

— Меня целых двенадцать дней не вызывали на допрос, - с ужасом произнесла она мне на "очной ставке" в июне. А теперь поползут не двенадцать, а сто двадцать дней, за которые ее никуда вызывать не будут, в течение которых ей не с кем не то, что поговорить, но даже парой фраз переброситься.

"День сегодня бесконечно долог,

Слово "время" потеряло смысл.

Жжет сознанье тысячью иголок

Все одна навязчивая мысль..."

"Час я мою чистый стол,

Два - такой же чистый пол.

Тряпка рассыпается,

Уборка кончается."

И она кидалась перестукиваться, переговариваться, переписываться, убеждать надзирателей... С одним она установила особо хорошие отношения: он даже пускал ее ко мне в постель. Но нам от любезности этой было не совсем по себе, визиты эти прекратились скорее по нашей стыдливости. Всего во внутренней тюрьме Ира провела 380 суток.

Я тоже немного перестукивался. Но в сотню раз менее интенсивно, нежели она. Говоря точнее, я иногда отвечал на вызывающий камеру стук, но сам его никогда не затевал. Голиков обучил меня морзянке и поведал подробности про свою группу. Пустынцев прибавил кое-какие детали. Я относился к ним с интересом и в то же время настороженно, памятуя, что по рассказам во время суда Бориса, их подельник Трофимов, мол, каялся и уговаривал каяться его, Бориса. Логика была распространенная: все, мол, пропало, так надо выкручиваться ценой подешевле. Как это позже прозрачно сформулировал Михаил Мейлах: "Этот процесс не принципиальный, а конкретный. Поэтому нечего разворачивать принципы". Борис не то, чтобы поддавшись Трофимову, уговаривал меня в свою очередь каяться (как я не совсем удачно выразился в письме Орловскому позже), но зондировал в этом направлении: есть, дескать, и такое мнение, тоже человека с высшим образованием... Как я понимаю, эти "следственные" настроения минули к дате суда над той группой, и держались они в суде прилично. Но я-то в камере не знал, как они держались на процессе, я помнил то, что мне рассказывал Борис Вайль! С Голиковым наладился было содержательный спор о Моммзене, но оборвался из-за перевода меня в другую камеру. На прогулочном дворике Тельников перебросил записочку:

"Дорогой товарищ! Встретимся после освобождения у Сфинксов по таким-то дням недели таких-то месяцев. Опознаем друг друга так-то. Не прекратим борьбу никогда! Записку съешь!!"

Этот было уже попозже, ибо хорошо помню, что жрал записку во время второго суда, ознакомив с ее содержанием всех своих подельников, С Тельниковым же повидался много позже, и не у Сфинксов на Университетской набережной, а в Москве, когда во второй половине шестидесятых годов в один из моих приездов в Москву он разыскал меня через общих знакомых⁴.

И этих занятий было мало, чтобы заполнить время. Часть его уходила на математику, которой я занялся с апреля. Но новые идеи не рождались, сверх родившихся в апреле. А разработка старых упиралась не только в нехватку специальной литературы и в отсутствие аудитории, по реакции которой я понимал бы, ЧТО нуждается в доработке, а что - тривиально. Даже письменных принадлежностей не дозволяли. Палочкой-выручалочкой для моей психики оказалась классическая литература плюс моя привычка учить наизусть длинные тексты. Я учил Гомера, А.К.Толстого, Пастернака, "Илиаду", "Портрет", "Спекторского", "Лейтенанта Шмидта", "Девятьсот пятый год". Первых двух я всегда любил, а Пастернака открыла для меня Ира. Она настойчиво месяца два повторяла в записках, чтобы я взял в библиотеке его почитать. Я упирался, помня, как он мне в юности не нравился. Но она перемогла. Я выписал в очередной раз в десять дней - пленился музыкой - стал учить наизусть. Подчеркну, что это происходило за год до скандала с Пастернаком, так что на ее и на мой выбор влияли только ПОЭТИЧЕСКИЕ соображения. Прочел я всего Дюма по-французски, перечитал по-английски всего Шекспира и почти всего Скотта. Не могу вспомнить, из какого это романа Скотта стихи:

"For he who builds his faith upon

The Holy Text of pikes and gun

Device all controversies by infaillible artillery

And prove his doctrine orthodox

By apostolic blows and knocks,

Которые я тогда переводил вот так:

"Кто в основание веры кладет

Насилие, ненависть да эшафот,

Избавится от всех противоречий

Залпом непогрешимой картечи.

Что учение его передовое –

Докажет путем мордобоя."

Над Шиллером по-немецки я преимущественно спал, даже в тюрьме он скучен, еще скучнее, чем "Клим Самгин". Впрочем, его "Валленштейн" - исключение, он затронул какие-то чувства во мне. Еще в тот же период я "написал" в первый раз свои мемуары - в стихах от своих легендарных "предков" из трагедии "Борис Годунов" до того момента, как

"И в одиночке вот уж двести суток Как не гаснет свет."

Раз в месяц майор Луканкин вызывал меня и давал при нем прочитывать приходившие на мое имя письма. Мать старалась поддерживать во мне бодрость. Эрнст с августа 1957 по апрель 1958 года прислал мне 22 письма и открытки. Он пересказывал газеты и пользовался каждым праздником (вплоть до "дня шахтера" и ему подобных) как предлогом для послания. Только одно из его писем не дошло до меня, скорее всего потому, что он в нем формулировал доводы в пользу подачи кассационной жалобы, т.е. "затрагивал дело", что в принципе запрещено. Бывало, я даже беседовал с Луканкиным по содержанию писем Орловского. Так - собственно, хронологически это позже, но неважно - Эрнст написал мне, что в "Ленинградской правде" опубликована статья генерал-лейтенанта Миронова о ленинградском УКГБ. Я спрашиваю Луканкина:

— А что, разве Миронова повысили в чине?

— Нет, тут Орловский ошибается. Николай Романович по-прежнему генерал-майор.

К концу года стали приходить письма от отца с обратным адресом "Мордовская АССР. Зубово-Полянский р-н. Сосновка ЖХ 385/7-1-12".

Так вот и плелась уже вроде бы устоявшаяся жизнь на пятом этаже внутренней тюрьмы. Ибо тогда в этом шестиэтажном здании (которое фальшивыми окнами с улицы Каляева замаскировано под трехэтажное) был заселен один только пятый этаж. Это позже первый этаж КГБ передало в аренду ОБХСС.

§ 2. Я раскаиваюсь в своей умеренности

Текст определения Верхсуда; сравнение его с приговором; бессовестное вранье вместо юридической точности; решимость их изобличить; гонения на свидетелей; иней

Под Новый год нам всем под расписку вручили Определение Верховного Суда РСФСР, отменявшего приговор по мотивам протеста, т.е. "за мягкостью". Вот его текст с небольшими сокращениями, устраняющими канцелярский реквизит, который можно почерпнуть из текста приговора в §18 гл.1; этот же реквизит убран из текста моей кассационной жалобы и ряда других цитируемых ниже документов.

копия

уг. дело № 78-70-25 1957

ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР в составе:

Председательствующего Крюкова В.В.

Членов суда Кетова А.И. и Фадеева Г.Е.

рассмотрела в судебном заседании от 7 декабря 1957 года кассационный протест прокурора города Ленинграда и кассационные жалобы...

заслушав доклад члена Верховного Суда РСФСР Кетова, заключение прокурора Степановой об удовлетворении протеста и объяснения адвокатов Райхмана, Зеркина, Шафира и Кугель, Судебная коллегия

установила:

Пименов, Вайль, Данилов, Заславский и Вербловская признаны виновными в проведении антисоветской деятельности, которая заключалась в следующем:

Пименов, имея антисоветские убеждения, среди окружавших его лиц проводил антисоветскую агитацию, распространял антисоветские рукописи. С конца 1956 года он вел работу по обработке молодежи в антисоветском духе по созданию антисоветской организации для борьбы с существующим в СССР строем. С участием осужденного Вайля он создал такую группу и предпринимал попытки к созданию других групп и привлечения других лиц к антисоветской деятельности.

В 1954 году Пименов написал антисоветскую статью под названием "Судьбы русской революции", в которой содержалась клевета на Коммунистическую партию, Советское правительство и призывы к борьбе с существующим строем. Статью эту Пименов давал читать своим знакомым. В мае месяце 1956 года Пименов написал антисоветскую статью но поводу выступления одного из руководителей Советского государства, в которой изложил свое враждебное отношение к Коммунистической партии, руководителям КПСС и Советского правительства. В ноябре 1956 года Пименов написал антисоветские тезисы но поводу венгерских событий, дважды обсуждая их среди участников созданной им антисоветской организации. Впоследствии Пименов написал статью аналогичного содержания, распространив ее среди своих единомышленников. Пименов в квартире своей сожительницы Вербловской с ноября 1956 года по март 1957 года систематически читал участникам организации лекции и доклады, истолковывая в них отдельные вопросы с антисоветских позиций. 13 февраля 1957 года Пименов в квартире Вербловской производил обсуждение программы совместной антисоветской деятельности.

В декабре месяце 1956 года, познакомившись с Вайлем, Пименов принял меры к созданию антисоветской группы среди студентов Ленинградского библиотечного института, где в этих целях было проведено четыре нелегальных собрания.

В январе месяце 1957 года Пименов написал тезисы программы своей антисоветской деятельности и передал их Вайлю для ознакомления других лиц.

В феврале 1957 года Пименов изготовил антисоветскую листовку и пытался распространить ее накануне дня выборов 3 марта 1957 года.

В марте месяце 1957 года Пименов написал антисоветскую статью, озаглавив ее "Что такое социализм", в которой клеветал на деятельность Коммунистической партии и Советского правительства.

ВАЙЛЬ в 1955 вместе с Даниловым и неким Невструевым составили антисоветскую листовку, которую они пытались распространить в г.Курске, но впоследствии от своих намерений отказались и листовку уничтожили.

Кроме того, Вайль вступил в преступную связь с Пименовым и по его предложению участвовал в создании антисоветской группы в Ленинградском библиотечном институте. В этих целях Вайль организовал четыре нелегальных собрания, на которых обсуждались вопросы антисоветской деятельности. Вайль получал от Пименова антисоветские рукописи, хранил их и распространял среди окружавших его лиц.

В январе месяце 1957 года Вайль, находясь в г.Курске, установил преступную связь с Даниловым, пытался создать там антисоветскую группу.

В феврале месяце 1957 года Вайль в целях привлечения к антисоветской деятельности Жолудева с ведома Пименова выезжал в г.Новгород.

ДАНИЛОВ в 1955 вместе с Вайлем участвовал в составлении антисоветской листовки. Он же в январе 1957 г. принял предложение Вайля об участии в антисоветской организации и в период с января но март 1957 года систематически занимался сбором различных провокационных слухов и в виде так называемой "информации" посылал их в Вайлю в г.Ленинград. В своих письмах Данилов требовал от Вайля выслать ему антисоветские листовки для распространения их в г.Курске.

В июле 1956 г. Данилов написал Вайлю в Ленинград письма антисоветского содержания.

ЗАСЛАВСКИЙ, будучи знаком с Пименовым, весной 1955 составил вопросник под названием "анкета страны" для сбора сведений антисоветского содержания.

В 1956 года Заславский написал статью антисоветского содержания по поводу венгерских событий, которую он передал Пименову.

С ноября 1956 г. по март 1957 года Заславский систематически посещал квартиру Вербловской и Пименова, где с антисоветских позиций обсуждались вопросы историко-революционной борьбы в России, вопросы социалистического строительства и т.п.

ВЕРБЛОВСКАЯ, состоя с Пименовым в незарегистрированном браке, с мая месяца 1956 по день ее ареста занималась антисоветской деятельностью.

В июне месяце 1956 года Вербловская, опасаясь обыска в своей квартире, отвезла к Левиной антисоветские статьи Пименова, написанные им по поводу выступления одного из руководителей Советского государства.

В ноябре и декабре месяцах 1956 года Вербловская принимала участие в обсуждении антисоветских тезисов Пименова по венгерскому вопросу.

В январе 1957 года, опасаясь обыска и желая сохранить антисоветские рукописи Пименова, Вербловская отнесла их к своему отцу. После ареста Пименова, Вербловская эти рукописи передала своей подруге Шрифтейлик.

В период с января но март 1957 г. Вербловская неоднократно участвовала в нелегальных сборищах, устраиваемых Пименовым, и однажды среди участников антисоветской организации прочитала стихотворение антисоветского содержания.

В марте месяце 1957 года после ареста Пименова Вербловская пыталась установить связь между Вайлем и Кудровой.

Обвинение Данилова, Заславского и Вербловской в том, что они занимались антисоветской деятельностью в составе организованной группы, суд счел недоказанным и по обвинению их но ст.58-11 вынес оправдательный приговор.

В протесте прокурора поставлен вопрос об отмене приговора за необоснованным оправданием Данилова и Вербловской по ст.58-11 и за мягкостью меры наказания, определенной всем осужденным.

В кассационных жалобах:

Адвокат Райхман просит исключить из приговора обвинение Пименова по ст.58-11, а но ст.58-10 снизить меру наказания.

Пименов не отрицает своего участия в антисоветской деятельности, но считает, что некоторые эпизоды вменены ему в вину необоснованно.

Адвокат Зеркин просит исключить обвинение Вайля по ст.58-11, а по ст.58-10 избрать наказание Вайля с применением ст.53. Вайль просит о пересмотре дела.

Адвокат Шафир просит приговор в отношении Заславского отменить с прекращением дела производством. Заславский считает, что он осужден необоснованно.

Адвокат Кугель просит в отношении Вербловской приговор отменить и дело производством прекратить. Об этом же просит в жалобе осужденная Вербловская.

Проверив материал дела, обсудив доводы кассационного протеста и кассационных жалоб, Судебная коллегия находит, что приговор ... подлежит отмене по мотивам протеста.

Виновность Пименова в проведении антисоветской деятельности доказана фактом изъятия многочисленных написанных им лично рукописей антисоветского содержания. Показаниями осужденных Вайля, Заславского, Вербловской и свидетелей Вишнякова, Кузнецова, Корбута, Бубулиса, Палагина, Шейниса, Зубер-Яникун и других установлено, что Пименов участвовал в создании нелегальной антисоветской организации, был ее руководителем и на устраиваемых сборищах читал свои рукописи антисоветского содержания, проводил их обсуждение, допускал при этом злобные антисоветские высказывания. Сам Пименов в своих показаниях не отрицал того, что он являлся организатором антисоветской группировки в Библиотечном институте.

Из показаний Вайля, свидетелей Кудрявцева, Вишнякова видно, что на одном из сборищ Пименов выступил с предложением расклеить листовки антисоветского содержания ко дню выборов в местные советы. Он же участвовал в составлении программы организации. Таким образом, виновность Пименова по предъявленному ему обвинению является полностью установленной.

Вайль не отрицает своей вины. Так, Вайль показал, что после знакомства с Пименовым в декабре месяце 1956, он предложил Пименову "подумать о программе" их организации, представил для этой цели свои черновики. Вайль подготовил и участвовал в четырех собраниях, организованных с участием некоторых студентов

Библиотечного института, на которых Пименов с антисоветских позиций истолковывал политику Советского правительства и советскую действительность.

Изложенные обстоятельства нашли подтверждение в показаниях свидетелей Грекова, Кудрявцева, Бубулиса и других. Вайль не отрицает того, что он по заданию Пименова участвовал в сборе враждебной информации о Советской действительности. Он же привлек для этой цели осужденного Данилова, причем источником этих "сведений" явилось прослушивание антисоветских передач радиостанции "Голос Америки".

В своих объяснениях Пименов также утверждал, что он давал Вайлю много аналогичных поручений (л.д.145, т.9). Поэтому суд правильно признал Вайля виновным но ст.58-10 и 58-11.

Виновность ЗАСЛАВСКОГО полностью установлена фактом обнаружения и изъятия у него при обыске написанных им статей антисоветского содержания.

Заславский не отрицает также своей связи с Пименовым, следствием чего явилось систематическое посещение организуемых Пименовым сборищ, на которых Заславский принимал участие в обсуждении программы и докладов Пименова явно антисоветского содержания. Заславский получил от Пименова исполненные последним рукописи антисоветского содержания. В частности, при обыске у Заславского изъят текст машинописной рукописи Пименова, озаглавленной "Тезисы о Венгрии" (т.7, л.д.62-68) злобного антисоветского содержания. Заславский комментировал некоторые другие статьи Пименова (л.д. 10, т.7, л.д.7-9, т.7).

Виновность ВЕРБЛОВСКОЙ доказана показаниями свидетелей Шейниса, Зубер-Яникун, Рохлина, Шрифтейлик. Вербловская в своих показаниях в суде не отрицала того, что она участвовала в обсуждении так называемых тезисов "о Венгрии", составленных Пименовым, в которых содержалась клевета на Советский Союз. Она же читала на одном из сборищ стихотворение антисоветского содержания. Будучи хорошо информированной о преступной антисоветской деятельности Пименова, Вербловская после его ареста приняла меры к сохранению антисоветских рукописей Пименова.

В предъявленном обвинении Данилов изобличен фактом изъятия его письма, в котором Данилов выражает свое враждебное отношение к советской действительности и высказывает свое желание бороться с существующим в СССР строем (л.д. 16, т.8). Данилов в своих показаниях не отрицает того, что он дал согласие Вайлю быть членом их организации и выполнял отдельные поручения Вайля по сбору враждебной и тенденциозной информации о советской действительности. Факт преступной связи Данилова с группой Вайля - Пименова установлен приобщенной к делу перепиской Данилова с Вайлем (л.д.26, 29, т.8).

Определяя Пименову, Вайлю, Заславскому, Данилову и Вербловской меру наказания по ст.58-10, суд не дал надлежащей оценки особой тяжести совершенным ими преступлениям, а также и тому обстоятельству, что осужденные занимались антисоветской деятельностью на протяжении длительного периода времени с привлечением в организуемые Пименовым и Вайлем сборища значительного числа лиц преимущественно из числа студенческой молодежи. При этом следует иметь в виду, что Пименов являлся инициатором и руководителем указанной группировки.

Оправдывая Вербловскую и Данилова по ст.58-11, суд оставил без оценки те обстоятельства, что Вербловская систематически участвовала в организуемых у нее на квартире сборищах. Она же после ареста Пименова приняла активные меры к сокрытию следов преступления, скрыв от органов следствия исполненные Пименовым рукописи антисоветского содержания.

Данилов хотя и не принимал непосредственного участия в организуемых Пименовым сборищах, но, находясь в г. Курске, знал о существовании антисоветской организации Пименова, дал согласие работать для этой организации, посылал Вайлю в гЛенинград так называемые "информации". Данилов признал в суде свою вину в связи с группой Вайля в г.Ленинграде.

По изложенным выше основаниям кассационные жалобы осужденных и их адвокатов удовлетворению не подлежат.

На основании изложенного и руководствуясь ст.436 УПК, ...

ОПРЕДЕЛИЛА:

Протест прокурора г. Ленинграда удовлетворить. Приговор Ленинградского городского суда от 6 сентября 1957 в отношении... отменить со стадии судебного следствия, дело направить на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе судей.

Кассационные жалобы осужденных и их адвокатов оставить без удовлетворения.

п.п.Председательствующий - КРЮКОВ, члены: Кетов, Фадеев

Копия верна: Зам.Председателя Ленгорсуда

подпись Н.Исакова

отп. 9 экз. экз. № 4"

Это определение резко переменило мое настроение. Перечитывая его раз за разом на протяжении января, я все более и более заводился, возмущаясь явной бесчестностью коллегии из трех поименованных членов. Эта бесчестность так и перла едва ли не из каждой строчки. Например, в приговоре в нескольких местах сказано: "Машинописные текст доклада "О культе личности и его последствиях" и послесловие "По поводу речи Н.С.Хрущева"." В определении же этот документ именуется "статья по поводу выступления одного из руководителей Советского государства". Почему? Зачем суд затирает точное наименование конкретного документа - вопреки стандартным требованиям правосудия? Да потому, что в 1957 году сам автор доклада Хрущев в ответ на вопрос иностранных журналистов, имеются ли в опубликованном на Западе тексте его доклада о культе личности неточности, произнес:

— Мне некогда читать каждую фальшивку.

Ну, коли "хозяин" дает понять, что, мол, "я не я и лошадь не моя", то естественно, что холуйская коллегия стремится уменьшить упоминание кличек этой "лошади" в официальном документе. Но какое это имеет отношение к Правосудию?!

В приговоре сказано, что

"в квартире Вербловской... Пименов систематически читал своим знакомым лекции и доклады по некоторым вопросам революционной борьбы в царской России и социалистического строительства в СССР с антимарксистских и антисоветских позиций."

В определении:

"...в квартире Вербловской... систематически читал участникам организации лекции и доклады, истолковывая в них отдельные вопросы с антисоветских позиций."

Резче, неопределеннее и страшнее для свидетелей, гуртом превращаемых в "участников организации". И - необоснованнее, ибо

приговор не называл гостей так, а определение претендовало, якобы они лишь ПЕРЕСКАЗЫВАЮТ ПРИГОВОР: процитированному месту предшествует преамбула, в которой сказано, что, дескать, приговором подсудимые признаны виновными в следующем.

Тот же переход от конкретного указания к завыванию виден и в том, что в Приговоре тезисы называются, как в оригинале, "Венгерская революция", а в Определении про них говорится: "антисоветские тезисы по поводу венгерских событий", а в двух местах даже закавычивается, словно это и есть название тезисов: "Тезисы о Венгрии". Разумеется, в том же духе в Определении не называется конкретно "Правда о Венгрии", а бормочется: "другая статья аналогичного содержания", причем - в прямом противоречии с тем, что УСТАНОВИЛ суд в приговоре, пишется, будто бы эту статью написал Пименов, а не Шейнис. И все это искажение подается под шапкой объективного изложения приговора...

Такие пассажи, задолго до того, как я дошел до резолютивной части определения, вызвали уже при первом чтении ощущение априорной несправедливости, идущей сверху. Ведь несправедливость состоит, как правило, не в том, ЧТО делается, а в том, КАК делается. Можно дать вдвое больший срок, но осужденный будет чувствовать себя наказанным справедливо. И вся моя кассационная жалоба была проникнута поиском справедливых формулировок. А тут я натыкаюсь на прямую, бесспорную и заведомую для членов коллегии фальсификацию приговора, на который ссылается определение. Это не породило во мне уважения к писавшей определение судебной коллегии, а, наоборот, вызвало желание бороться и против коллегии и против порядков, при которых такие бесчестные личности оказываются в состоянии вещать от имени Правосудия. Настроение, овладевавшее было мною в кассационной жалобе - вот я в том-то оказался неправ, я вот в том-то ошибался, надобно пересмотреть свои взгляды, признать правоту - хотя бы частичную - тех, кого я полагал своими противниками, - быстро сменялось настроением, диктовавшим, что надо продемонстрировать непреклонность своих убеждений, правота коих подтверждается самим фактом такого вранья от имени Правосудия.

Уже с такими мыслями и эмоциями я продолжал вчитываться в лежавшие передо мною документы. В приговоре:

"Написал "Что такое социализм", в которой путем тенденциозно подобранных фактов пытался опорочить историю и деятельность КПСС..."

В определении:

"Написал антисоветскую статью..., и которой клеветал на деятельность Коммунистической партии..."

Ну, знаете! Ведь "клевета", подобно "антисоветский", - не эмоциональный вскрик, не ругательное словцо, а юридический ТЕРМИН. У термина этого имеется совершенно точно определенное законом содержание: заведомо ложное утверждение, порочащее лицо или юридическое лицо. Значит, дабы доказать состав клеветы, необходимо доказать три вещи: 1) данное утверждение порочит данное лицо; 2) данное утверждение ложно; 3) автору или распространителю данного утверждения известно, что оно ложно. В случае же со статьей даже враждебно настроенная экспертиза была вынуждена признать, что ни одна цитата (а статья сплошь состояла из цитат и их сопоставлений) не переврана ни буквально, ни контекстуально. Суд в приговоре говорил о манипуляции с

ФАКТАМИ, а не с вымыслами. Тут бы Верховному Суду указать низшим судьям, что Закон не предусматривает такого уголовного преступления, как "манипуляция с фактами", и исключить сей эпизод из обвинения как не содержащий состава преступления. И авторитетность приговора только возросла бы. Вместо этого определение имеет наглость ссылаться на приговор, якобы установивший наличие клеветы! Из текста моей кассационной жалобы, из моего последнего слова видно, как болезненно воспринимал я оскорбительное для меня обвинение в клевете. Самое надежное средство восстановить меня против кого-либо - обвинить меня в клевете. Определение достигло этой цели, восстановило меня против названной Коллегии, и не только против нее.

В приговоре про листовку Вайля - Данилова сказано, что они "пытались размножить и намеревались распространить". В определении же: "... пытались распространить". А кому, как не юристам в Верховном Суде, знать, что НАМЕРЕНИЕ и ПОПЫТКА - юридически различные термины, влекущие разное наказание! А ведь как раз в этом эпизоде присутствовал повод проявить себя грамотным юристом в период восстановления законности! Ведь вменение Вайлю и Данилову этой листовки, факт существования которой НЕ УСТАНОВЛЕН ОБЪЕКТИВНО, - имелся только самооговор подсудимых при полном отрицании остававшегося на воле якобы третьего участника Невструева, даже не вызванного в суд; при отсутствии каких бы то ни было материальных следов листовки или приготовления к ней - и относительно которой имел место ДОБРОВОЛЬНЫЙ ОТКАЗ подсудимых от совершения деяния - само по себе это ВМЕНЕНИЕ по меньшей мере спорно. Блюдущему законность Верхсуду надлежало бы вычеркнуть сей эпизод из обвинения Вайля и Данилова. Или потребовать провести доследование, указав суду на обязательность вызова Невструева в судебное заседание. Но данный состав судебной коллегии думал не о справедливости, не о юридической точности, а о конъюнктуре: выше их стоящие начальники указали тащить и не пущать, так тащи и неча рассусоливать о разных там тонкостях! Неудивительно, что и сама по себе такая позиция Коллегии восстанавливала и против нее и против тех, кто облек оную Коллегию полномочиями. Тем более восстанавливала она именно нас, ибо мы все происходящее расценивали преимущественно в аспекте: возрождается ли сталинщина или ее наследие ликвидируется? Всякое "тащить не миндальничать", "удар зубодробительный, удар скуловорот", "партия - это рука миллионнопалая, сжатая в один дробящий кулак" и т.п. воспринималось нами как возрождение Сталина - т.е. как зло, с которым надо биться.

Вопрос о власти в стране, в которой живешь и которая родная - сложнее отношения к голой силе. Хочется уважать власть в своей родной стране. Несправедливость же от имени власти пресекает любые попытки к уважению. От всякой несправедливости власть нравственно проигрывает - о какой бы нравственности ни говорить. И начавшееся было у нас в душах движение в сторону уважения к власти сменялось - мгновенно сменялось - противоположным движением, при котором вспыхивали пушкинские слова: "Представь себе судьбу в виде громадного орангутанга, с которым ты прикован на одну цепь..."

Не задерживался я уже недоуменно на таких нелепостях, как "сведения антисоветского содержания", на том, что "... Вербловская... среди участников антисоветской организации (у себя-то дома!) прочитала стихотворение антисоветского содержания", на том, что ей вменялась попытка "установить связь между Вайлем и Кудровой", не конкретизуя ни

кто такая Кудрова, ни что за связь. Раздражало пренебрежение судебной коллегии к фактам. Я виновным в антисоветской деятельности себя не признал, так и записано в протоколе судебного заседания. Суд выразился осторожно: "Объяснения Пименова с частичным признанием своей вины". А коллегия, сминая всякие там никчемные юридические тонкости, пересказывает приговор так: "Пименов, Вайль, Данилов виновными себя признали." Лжет, якобы "в кассационной жалобе Пименов не отрицает своего участия в антисоветской деятельности", хотя как АНТИСОВЕТСКОСТЬ-ТО я и отрицал! Для доказательства моей преступной деятельности коллегия ссылается на показания Кузнецова, который настолько все отрицал, что суд в приговоре вынужден был изъять из обвинения весь связанный с ним эпизод.

Бесили меня, привыкшего к строго логическим умозаключениям, логические (юридические тем самым) нелепицы. В определении имеется два пассажа:

"Пименов ... считает, что некоторые эпизоды вменены ему в вину необоснованно".

"Таким образом, виновность Пименова по предъявленному ему обвинению является полностью установленной."

В самом деле, вроде бы я признаю факты, достаточные, чтобы закатать меня по ст.58-10-11. Но некоторые факты - например, создание организации у себя на дому - я отрицаю. Коллегия рассуждает, что раз я признаю то, чего уже довольно для осуждения, то значит, виновность по предъявленному обвинению ПОЛНОСТЬЮ доказана. А ну, как учили меня в матмеховских семинарах, давайте рассмотрим пример на иллюстрацию общего утверждения. Допустим, Икса обвиняют в том, что он взорвал мост через Днепр и Московский Кремль. Икс признает, что взорвал мост, но отрицает взрыв Кремля. Взрыва моста достаточно, чтобы расстрелять Икса как диверсанта. Достаточно ли этого, чтобы утверждать, будто виновность Икса по предъявленному обвинению установлена полностью? Пример превращается к контрпример...

В целях очернительства Коллегия вырывает один-два фактика и обобщает их вопреки фактам: несколько, порядка 5%, сведений в "информации", как я рассказывал в гл.1, просочилось из радиопередач. Определение же утверждает как непреложный факт, что, мол

"источником этих "сведений" явилось прослушивание антисоветских передач радиостанции "Голос Америки",

имея в виду ВСЮ информацию.

Рассерженный, взъерошенный, оскорбленный, негодующий, ходил я взад-вперед по камере и метал молнии. Если в прошлый раз в своем последнем слове под воздействием корректности следствия и юридической строгости судопроизводства, впечатленный отсутствием массовых репрессий на воле и в ожидании суда над Молотовым, я призывал в зале суда своих друзей к прекращению нелегальной деятельности, то теперь я готовился к иному. Я рвался выйти и обличить наподобие Савонаролы "их", поправших Закон сверху. Ни о каком примирении говорить я не собирался. Напротив, решился доказать в суде, что всякий порядочный человек должен следовать нашему примеру. Гадал, что явилось причиной такой вопиющей несправедливости. То ли просто привычка к небрежности: "А, и так слопают!" То ли кого наверху задел мой процесс лично? То ли это общая

политика "завинчивания гаек"? Ведь о том, что делается на воле, я ничего толком не знал. Ну, из реплик свидетелей на прошлом процессе у меня сложилось ощущение, что идет весна, что общее движение - в сторону либерализации. Правда, Орловский старался дать понять, что "бочке меду есть ложка дегтю", но эти его "крохотные" оговорки не воспринимались нами, как следовало бы и как можно было их воспринять в хладнокровном бытии. Ну, видел я газеты с портретами новых членов Политбюро, что на июньском пленуме, и прочел пару передовых (попутчики на этапе). Ну, проговорился один надзиратель, что Жукова сняли. Ну, все мы знали, что никакой амнистии к праздникам не дали. Вот и попробуйте из таких "элементов информации" вывести безошибочное умозаключение!

Как бы там ни было, несправедливость была налицо: поскольку прокуратура, загипнотизированная научным значением Заславского, не опротестовала приговор в его отношении, постольку - фактам вопреки и в разрез с его собственными признаниями - роль Заславского в Определении преуменьшалась. То, что ставилось в вину Вербловской, - не ставилось в вину Заславскому. А ведь бесспорно, что она знала и делала неизмеримо меньше его, исключая разве лишь ее послеарестную деятельность по укрывательству моих вещей.

В таких чувствах застиг меня адвокат, пришедший, кажется, 13 декабря советоваться со мной о линии защиты на предстоящем суде. Он отчитал меня за резкости вроде вышенаписанных рассуждений, велел "выкинуть глупости из головы". Обнадежил, что, по всей вероятности, в этот раз дадут мне на всю катушку - 10 лет. Выразил надежду, что при последующем кассационном рассмотрении удастся годик-другой сбросить.

Подобные чувства возмущения, желания дать отпор возникали и у других подсудимых. Лучшим доказательством этого утверждения было бы сравнение последних слов на первом процессе с последним словом на втором. Готовность наклонить голову при первом суде - и вызывающее заявление свое правоты и несправедливости суда на втором.

Раздражение шло еще и оттого, что - вопреки корректности подготовки первого судоговорения - мне не дали бумагу для подготовки к защите. Потребовалось много заявлений Ронжину и Вольняшину, чтобы наконец - в ночь перед судом - мне выдали карандаш и считанное число листов бумаги, отдали мои записи по делу. Вот они "права на защиту" и "равенство сторон". О новом ознакомлении с делом не могло быть и речи: помни наизусть, то, что ты читал полгода назад!

Никто из свидетелей, повторно вызванных на процесс, конечно, не читал Определения: знали лишь, что "суд отменили". Но зато почти все свидетели испытали гонения. Орловский по окончании аспирантуры нигде не смог приискать себе работы по специальности - математик, дефицитнейшая профессия в те годы - и даже не по специальности. Перебивался временными приработками. Зубер было отменено ее распределение по окончании университета, она несколько месяцев искала работу, нашла уже после второго суда. Адамацкого, Бубулиса, Грекова, Кудрявцева, Кузнецова выгнали из институтов. Шейниса - из аспирантуры. Миролюбова - с работы из Политехнического. Разумеется, всех их исключили из комсомола, а Миролюбова из партии. Корбута, Лейтман, Назимову и, кажется, Палагина, выгнали только из комсомола, а не с работ-учеб. Забавно, как добрались до Шейниса - Назимовой. Гальперин проговорился о Кире Лейтман, и ту на бюро райкома стали исключать из комсомола за причастность к антисоветской организации Пименова. Кто-то в момент исключения полюбопытствовал: как же она познакомилась с Пименовым, раз не в одном с ним институте занималась? Она призналась:

через Назимову, Аллу Константиновну, преподавательницу марксизма. Шок был таким, что слушание дела приостановили, вызвали Назимову, убедились, что студентка Лейтман ее не оговаривает, и с ходу отобрали у нее комсомольский билет. Несколько дней спустя Шейнис, спокойно трудившийся в своей московской аспирантуре, и никем не тревожимый, счел нужным доложить по начальству, что у него в графе "жена" в анкете имеют место быть изменения: вместо "член ВЛКСМ" следует читать "беспартийная". От него затребовали объяснений, сначала устных, потом объяснительной записки, из которой констатировали, что он был знаком с главой антисоветской организации, вызван на суд одним из главных свидетелей и прочее, - и изгнали из комсомола с последующим отчислением из аспирантуры.

Совсем ничего - или почти ничего - не случилось с Акменом, Вишняковым, Гальпериным, Грузовым, Дубровичем, Кудровой, Машьяновой, Невструевым, Рохлиным, Шрифтейлик. Правда, Вишняков притворялся исключенным из Библиотечного института, но Орловский совместно с Адамацким убедился, что это ложь. Правда, Рохлин еще ранее был исключен из комсомола "за высокомерие", а в эту пору взял да и уехал в Магадан на заработки. По той же причине взятки были гладки со Шрифтейлик: она никогда не была комсомолкой, на работу устраивалась эпизодически, выгнать ее практически было невозможно. Из редакции ее попросили, но было ли это связано с нашим делом или по другим причинам - темна вода в облацех. Дубровича тоже, как школьника 9-10 класса, выгнать-ущучить было бы трудновато.

Мы в тюрьме ничего этого не знали, да и сами свидетели в силу своей разобщенности и привычного скрывания личных неприятностей не видели цельной картины, но все же общее впечатление приоткрылось нам во время второго, кажется, дня судоговорения. Секретарь суда вызывала свидетелей и анкетно спрашивала, кто где работает. Косяком шло несколько свидетелей с фразой: "Временно не работаю". Дошла очередь до Корбута. Того не оказалось в зале, и кто-то пояснил, что Корбута задерживает его шеф Л.В.Канторович. Зубер, которая и на этом процессе держалась очень взвинченно, выкрикнула:

— Корбут - единственный свидетель, которого еще не выгнали с работы! Вот он и опаздывает!

Все эти гонения, как и следовало ожидать, настроили свидетелей против судей, против властей, в пользу подсудимых. Конечно, не все рвались ДЕМОНСТРИРОВАТЬ. Но показания стали давать еще скупее, отказывая суду даже в видимости уважения и желания помочь. Шрифтейлик же в глаза оскорбила судью:

— Зачем Вы прятали чемодан Вербловской с антисоветскими бумагами Пименова? - вопросил председательствующий Вольняшин.

— Ну, как зачем? Пришла в слезах его жена. Говорит - арестован. Просит - спрятать. Я думаю, что всякий порядочный человек согласился бы спрятать в таких условиях.

— Не оскорбляйте суд, заявляя, что всякий порядочный человек пошел бы на преступление!

— Когда я говорю, что ВСЯКИЙ порядочный человек спрятал бы чемодан, я еще лично о Вас хорошо думаю, - обрезала Виля, выговорив фразу по всем правилам сценического чтения. Вольняшин, едва не взвыв от обиды, прорычал:

— Я Вас за хулиганство и оскорбление суда привлеку к уголовной ответственности!!

Но угрозы не сдержал.

Как бы мы ни кипели, два фактора были сильнее: мы устали, нам было скучно повторяться. Поэтому наше кипение не было непосредственным свежим возмущением, а вспышками помятых и довольно безразличных людей - что производит совсем разное впечатление.

Прежде всего, мы просто элементарно устали, просидев 10 месяцев без солнца, воздуха, воды, движения. Лишенные человеческого общения. Под пристальным и недоверчивым глазком.

Во-вторых, всегда неприятно повторяться. Ни нам, ни свидетелям не удалось бы воссоздать атмосферу непринужденной естественности, господствовавшую на первом процессе. Повторение, а отсюда - элемент искусственности, нарочитости, что уже граничит с фальшивостью. Рождается тоска. Скука-скучища тем усиливается, что исход действа - приговора - по нашему всеобщему убеждению был предопределен и ни в коем случае не зависел от нашего поведения. Мы могли бы поголовно начать клеймить советскую власть или начать ползать на коленях - от этого уже ничто бы существенно не переменилось бы.

В переплетении всех этих осознанных и неосознаваемых душевных движений близились мы к концу января, когда должен был начаться суд. Странные трюки выкидывает психика. Вот жил я в таком озлобленно-приподнятом настроении, можно сказать, и не жил, ибо разве же это ЖИЗНЬ в тюрьме? И вот же как раз в те самые дни, в январе 1958 года, испытал я блаженнейшее из блаженнейших настроений, которые, слыхивал я, выпадают на долю разве лишь наркоманам, принимающим ЛСД. На прогулочном дворике (продолжительность прогулки полчаса, по воскресеньям и праздникам не выводили) колючая проволока и сетка, паутинка забора покрылись изморосью. И, едва шагнув в сектор, я замер, зачарованный:

"В зимней призрачной красе дремлет рейд в рассветной мгле, сонно кутаясь в туман..."

"Как в мразный ясный день зимой пылинки инея сверкают, вратятся, зыблются, сияют..."

Вечная игра солнца на пылинках инея... пронзило, переполнило, вытеснило все-все внешнее, материальное и идейное. Красота и прикосновение к Вечности напрямую. И это чувство, пережитое мною тогда на тюремном дворике, вошло в мою душу навечно. Стало одним из самых больших моих сокровищ. Говорят, иные заключенные в одиночке сдружались с пауком в камере, и память о нем поддерживала их бодрость впоследствии. Паук, иней - а что-то они дают психике!

§ 3. Второе судоговорение - 3 февраля

Судья Вольняшин; показания Корбута; вопросы к Пименову о взглядах; дополнения к судебному следствию; прения сторон

Тот, кто ищет только фабулы (а тем паче экзотики), может смело пропустить этот и следующий параграфы. Но тот, кому ценны подробности, приглашается углубиться в воспроизводимую ниже запись двух дней судебного заседания, сделанную Э.С.Орловским и подвергнутую мною редактированию.

Во вторник 28 января началось повторное слушание дела. Продолжалось оно с перерывом на одно воскресенье по вторник 4 февраля, когда был вынесен приговор. Судья, назначенный проводить процесс, был Вольняшин. В прошлом - работник райкома. В его натуру впиталось ПРОВОДИТЬ УКАЗАНИЯ СВЕРХУ. Нам было померещилось, будто он лично злодей и негодяй, ибо он держался исключительно грубо, более "по-прокурорски", нежели поддерживавший обвинение прокурор Ронжин. И на свидетелей манера Вольняшина производила впечатление расправы, а не суда. Но вдумавшись и насмотревшись в жизни, я догадался, что мы были неправы. Ничего, окромя проведения в жизнь спущенных свыше установок, за его душою нет, если применительно к нему вообще можно говорить о душе. Год назад, в 1957 году, он судил Александра Гидони. Так как в начале 1957 года ему казалось, что веянием свыше является снисходительность, то он приговорил Гидони всего к двум годам. Получил выговор за либерализм. Ясно, что теперь он не в мягкости видел линию партии. Да и Определение требовало: бить по головам!

Я с ним сцепился в первый же день. Иру везли в воронке, и по высадке тут же во дворе ее стало тошнить. Я разнервничался. Когда нас вели - еще не наверх, а внизу, сразу по выходе из караульной - Ира на радостях встречи обернулась ко мне (нас вели гуськом) и стала что-то быстро-быстро говорить. Конвоиры раз, два, двадцать велели ей прекратить, а она игнорировала. Тогда один не то ударил ее плашмя штыком, не то штыком отвел ее руку и лицо от меня. И вот, едва я предстал пред лицо Вольняшина, как, придравшись к чему-то вполне пустячному - на уровне того, что он полюбопытствовал, с каким ударением произносится мое имя - я с возмущением пошел бессвязно выкрикивать:

— Вы бы лучше поинтересовались, в каких условиях содержатся ваши подсудимые! Что делается с их здоровьем! Вы-то - сытый жирный боров!

И так далее. Как почти всегда бывает в подобных случаях, я начисто упустил указать главную причину: что Вербловская не переносит запаха бензина, а поэтому, если ее сразу же из воронка будут везти в суд, то нарушат ее реальное право на защиту, так как она в это время находится в полуобморочном состоянии. Но этого я не сказал, словно Вольняшину уже известно это с той же степенью непосредственного видения воочию, как знали мы - подсудимые и конвой - бывшие рядом с воронком, когда ее вытаскивали. Он же, ни слухом, ни духом не ведавший о случившемся с Ирой, ни об Ириной идиосинкразии, да, наверное, и по сей день не полюбопытствовавший разузнать, в чем возят подсудимых (если только его самого не посадили), недоуменно уставился на меня, а потом тоже стал вопить, призывая к порядку. Итак, когда адвокат заткнул мне глотку, мы с Вольняшиным уже взаимно невзлюбили друг друга.

Второй личный момент в отношениях с судом возник вот из-за чего. Мне, да вроде бы и всем нам, ход судебного следствия был глубоко безразличен. Единственное, чего я ждал, - последнего слова. В ожидании

же мы болтали о том и о сем, не обращая внимания на проформу суда. Ни малейшей попытки самому записывать ход судопроизводства я не предпринимал, в отличие от первого процесса. Зато, читав незадолго до того Вальтера Скотта, я в суде написал одно из его стихотворений по-английски, а рядом - свой перевод в стихах. Стихотворение не того типа, что процитированное в §1, а невинное, вроде: "На поля пал туман, ах уж этот обман, все любовный туман, неужели ж обман?" Конвойный углядел, как я передавал записку Ире (которой на сей раз не позволили сесть рядышком). Налетел, отнял и торжествующе вручил председательствующему "контрреволюционную заговорщическую переписку". Вольняшин прочел и, естественно, возмутился теми негодяями, ради решения судьбы которых собрались три серьезных занятых человека, облеченных доверием государства, а те, словно нерадивые студенты на скучной лекции, обмениваются любовными записочками, вполне игнорируя облеченных.

Вербловскую, а через нее и нас всех, настроил против Вольняшина его кажущийся антисемитизм. Во время допроса свидетеля Шрифтейлик та произнесла, что Вербловская была ее подругой, на что Вольняшин отреагировал странно:

— А кто Вербловская по национальности?

Мы оторопели. Ира, которая лицом выглядит еврейкой, а по паспорту - русская (ибо родилась тогда, когда мечталось "без России, без Латвии жить единым человечьим общежитием"), всегда была чувствительна к таким "разоблачениям" и подумала, что Вольняшин антисемит и надумал "уличить" ее. Разумеется, Виля возмущенно фыркнула:

— А какое это имеет значение?

— Отвечайте на вопрос суда, а не задавайте вопросов суду, свидетель!

— Не знаю!

— Так какая же Вы ей подруга в таком случае?! - уличил ее Вольняшин. Он тщился доказать, что Виля прятала чемодан не как подруга, а как сообщница по организации. Ведь подруга непременно знала бы национальность, как же без установлении таковой дружить?.. Кроме того, перередактирование анкетной части в определении (где всем была дописана национальность, упущенная приговором) он воспринял, само собой, как требование установить в суде национальности подсудимых. В его приговоре национальность каждого указана⁵.

Когда Райхман задал мне вопрос о моих взглядах (об этом я по его же вопросу на первом разбирательстве говорил несколько часов подряд), Вольняшин отвел вопрос и в дальнейшем запрещал мне излагать мои взгляды, ибо, как он ханжески объяснял:

— Вас судят не за взгляды, а за действия. Ваши взгляды суд неинтересуют⁶.

Свидетели держались скучнее, поблеклее, безличнее первого раза, Чаще отговаривались запамятованием обстоятельств, имевших место год с лишним назад. Но некоторые - например, Зубер с Дубровичем - не говоря уже об Орловском, не утратили боевого задора. С Дубровичем связан такой эпизод. После того, как он в приподнятых выражениях описал суду, как он, Дубрович, вовлекал подсудимого Пименова в борьбу со всем на свете, Вольняшин, безуспешно попытавшись сбить свидетеля с избранных им позиций, завершающе рявкнул:

— Ладно. Уходите отсюда. Нечего здесь делать несовершеннолетнему.

Тогда тихо поднялся я и, не успел еще Никита дойти до дверей, внес

"ходатайство об оставлении свидетеля Дубровина в зале суда, ибо в связи с допросом таких-то и таких-то свидетелей мне предстоит задать свидетелю еще некоторые вопросы."

Вольняшин растерялся: нарушать УПК, бывший на моей стороне, ему не хотелось. Но кому приятно брать назад собственное приказание как ошибочное? Он вывернулся:

— Ладно, пусть сейчас идет домой, а завтра приходит. Этих Ваших свидетелей мы будем завтра допрашивать.

Но потом попыток выгнать кого-нибудь из зала не предпринимал.

Народу в зале было неизмеримо меньше. Хотя Райхман по-прежнему затребовал судебного психиатра Случевского (я с улыбкой извинился перед ним, что его приходится теребить по нескольку раз), тот заявился без "шешнадцати ассистентов". Так что в зале присутствовали одни лишь свидетели. И их было меньше: большее число их, нежели в первый раз, предпочли вовсе не явиться. В коридорах по-прежнему устраивали нам демонстрации сочувствия, но они утратили элемент новизны и - оставаясь приятными - не так щекотали душу, как прежде. Да толпилось в коридорах народу поменьше - им тоже приелось. Защитники у нас сохранились прежние, только у Вайля вместо Зеркина был назначен Кравец. Совсем новым лицом в зал суда явился Шанин, которого Шафир вызвал свидетелем в пользу Заславского.

В понедельник допрашивали последним свидетеля защиты Орловского. Дав показания, он сел в зале и стал записывать происходящее. Тут перед концом судебного следствия обнаружилось, что свидетель Корбут, не явившийся вовремя, все-таки пришел, и суд допросил этого свидетеля обвинения. Как мною принято, в нижевоспроизводимой записи я не стану отмечать, а тем более исправлять тех мест, где персонажи протокола говорят заведомую неправду. Потому ли, что персонаж - адвокаты, наспех перевирающие обстоятельства дела, потому ли, что персонажи - судьи, которые отродясь истиной не интересовались, потому ли, что персонажи - подсудимые, которым надобно защищаться, потому ли, что персонажи - свидетели, которые вот, как математик Корбут ниже, заверяют, якобы не знают слова "тетраэдр"...

"ПСИХИАТР дает свое заключение суду.

ПИМЕНОВ. Я хочу дать разъяснение в связи с одним вопросом защиты: одно из оснований помещения меня в психбольницу, как видно из т.8 листа примерно 50, состояло в том, что при мне было найдено переписанное от руки произведение Горького с резолюцией врачей: "Найдено воззвание к товарищам с бессвязными и

т.д." Вторая причина - требования комсомольских работников. В истории болезни написано, что врачи взяли с меня обещание восстановиться в ВЛКСМ.

КОРБУТ. Я познакомился с Пименовым в сентябре или в октябре 1956. Посещал два раза собрания, где Пименов делал доклад о Гапоне, а потом бывал реже.

ВОЛЬНЯШИН. Видели ли Вы венгерские тезисы?

КОРБУТ. 8 ноября он читал тезисы. А с окончательным текстом меня познакомил следователь. Основная мысль этих тезисов была: наши войска были неправомочны вмешиваться в ход событий в Венгрии, ибо это - внутреннее дело венгерского народа.

ВОЛЬНЯШИН. Прошлый раз Вы много раз уличались зачтением Ваших показаний на предварительном следствии. Что, повторить эту процедуру опять? Говорите правду. Давал ли Вам Пименов какие-либо свои рукописи?

КОРБУТ. Нет, он давал мне две машинописи: перевод речи Тито в Пуле и свою статью о соцреализме.

ВОЛЬНЯШИН. А что это были за разговоры о "полной демократизации"?

КОРБУТ. В связи с речью Хрущева многие стали говорить, что еще не изжиты недостатки и злоупотребления периода культа личности.

ВОЛЬНЯШИН. Не увиливайте. Вот я Вам зачитываю отрывок из Ваших собственных показаний:

"Пименов говорил, что Советы не являются верховным органом власти, чем они должны быть но конституции."

Говорил или нет это Пименов?

КОРБУТ. За точность не ручаюсь. Идея была такова: в основном у нас управление идет со стороны партии, а Советы не являются полноправными органами управления.

ВОЛЬНЯШИН. Кто спорил с Пименовым?

КОРБУТ. Когда?

ВОЛЬНЯШИН. На сборищах. Вы ведь участвовали в сборищах и на квартире Кудровой?

КОРБУТ. Нет, с Кудровой я познакомился только в суде.

РОНЖИН. Предлагал ли Вам Пименов участвовать в составлении антисоветской листовки и что он в этой связи говорил?

КОРБУТ. Пименов говорил, что есть документ, с которым было бы целесообразно ознакомить широкие массы.

РОНЖИН. А что же это был за документ?

КОРБУТ. Кажется, там проводилась мысль, на которую обратил внимание товарищ председательствующий.

РОНЖИН. Кто из подсудимых при этом присутствовал?

КОРБУТ. Кажется, никто.

КУГЕЛЬ. Зачем Вы пришли 8 ноября 1956 в квартиру Вербловской?

КОРБУТ. Трудно сказать. Приглашал Пименов. Говорит - праздник все-таки, приходи.

КУГЕЛЬ. Рассматривали ли Вы это приглашение как явку на собрание членов организации?

КОРБУТ. Для этого не было никаких оснований. Собрались друзья за чашкой чая

КУГЕЛЬ. А что вы все при этом делали?

КОРБУТ. Разговаривали на разные темы. Пили

КУГЕЛЬ. Что был за скандал?

КОРБУТ. Не хотелось бы говорить об этом. Вербловская заявила, что ей надоели истерики Пименова, и чтобы при ней не собирались никто. Дело в том, что кто-то неудачно пошутил, Пименов обиделся на шутку и сказал, что так трепаться можно в любом другом месте.

КУГЕЛЬ. Вы разговаривали о нелегальной деятельности с Вербловской?

КОРБУТ. Нет, разговор был с Пименовым, который просил не передавать этого разговора Вербловской.

КУГЕЛЬ. О чем был этот разговор?

КОРБУТ. Разговор был о том документе, о котором спросил прокурор. В этом документе должен был содержаться ряд критических замечаний о нашей системе выборов. Говорилось также о том, чтобы сделать наши встречи более регулярными, обмениваться информацией. Конечно, достоверной. Размножать документы, которые трудно достать. Пименов специально подчеркивал мне, что Зубер-Яникун это все можно говорить, а Вербловской - нельзя.

КУГЕЛЬ. А о "тетраэдрах" шла речь?

КОРБУТ. Я такого слова не знаю.

КУГЕЛЬ. Подсудимый Пименов, с кем Вы разговаривали о "тетраэдрах"?

ПИМЕНОВ. О "тетраэдрах" разговор велся с Заславским и Зубер-Яникун. Корбут при этом не присутствовал.

ШАФИР. Часто ли Вы встречались с Заславским на квартире Пименова?

КОРБУТ. Далеко не всякий раз. В известный период я бывал даже чаще Заславского.

ШАФИР. А точнее, сколько раз?

КОРБУТ. Определенно помню три встречи: 8 ноября и два раза в январе, когда речь шла о Гапоне.

ШАФИР. Что говорил Заславский 8 ноября?

КОРБУТ. По некоторым пунктам тезисов Пименова Заславский возражал Пименову, но по каким именно, точно не помню.

ШАФИР. На предварительном следствии Вы говорили:

"По словам Заславского, в справедливое движение венгерского народа влилась волна реакции". Вы подтверждаете свои показания?

КОРБУТ. Да. Заславский указывал на односторонность Пименова. Он настаивал, что надо различать народ и реакционеров.

ШАФИР. Точка зрения Заславского на венгерские события была ближе к точке зрения Пименова или к точке зрения советской печати?

КОРБУТ. Он не разделял точку зрения Пименова. Точки зрения советской печати тогда еще не было, так что мне трудно сказать. Но я подтверждаю свои показания на предварительном следствии.

ШАФИР. А какие высказывания Заславского в январе Вы помните?

КОРБУТ. Помню, был разговор о методах борьбы за демократизацию. Заславский последовательно отстаивал точку зрения, что "чистое дело требует чистых рук". Заславский говорил, что надо использовать только легальные методы, т.е. действовать строго в рамках закона.

ШАФИР. Еще какие-нибудь высказывания Вы помните?

КОРБУТ. Мне трудно вспомнить после такого промежутка времени.

ШАФИР. Не знаете ли Вы мнения Заславского о некоторых статьях Пименова?

КОРБУТ. По поводу статьи о соцреализме я знаю достоверно. Тот экземпляр, который я отдал следствию по просьбе следователя, - это экземпляр с правкой

Заславского. Правка Заславского была очень большая, и Пименов был не вполне доволен ею. Он сказал: "Ты уж очень там углы посрезал."

ШАФИР. А на следствии Вы не сказали про "срезанные углы." Вы ограничились фразой: "Недоволен был Пименов."

КОРБУТ. Я тогда позабыл.

ШАФИР. Расскажите о последнем периоде перед арестом Заславского.

КОРБУТ. Я стал бывать у Пименова редко. Со слов Зубер-Яникун мне известно, что Заславский был один раз в феврале, а потом, мне кажется, он отошел. Видимо, сыграла роль их идеологическая размолвка. Сыграла роль их беседа в середине февраля в присутствии Зубер-Яникун. Заславскому было предложено участвовать в деятельности но сбору информации, по распространению документов и т.н. Он считал, что это не для него, и отказался.

ШАФИР. Вы сказали на прошлом суде:

"Заславский категорически возражал против чего-либо объединяющего и отмежевался от Пименова."

Вы это подтверждаете?

КОРБУТ. Да.

ШАФИР. Какую роль играл Заславский на январских собраниях на квартире Пименова?

КОРБУТ. Роль его была чисто пассивная.

ШАФИР. Известно ли Вам что-нибудь о каких-либо антисоветских высказываниях Заславского?

КОРБУТ. Ничего.

ВОЛЬНЯШИН. С какими это недостатками, по словам Заславского, надо было бороться легальным путем?

КОРБУТ. С теми, которые являлись наследием культа личности.

ВОЛЬНЯШИН. Конкретно. Назовите недостатки конкретно.

КОРБУТ. Например, со злоупотреблениями некоторых наших органов власти.

ВОЛЬНЯШИН. Свидетель, я требую, чтобы Вы говорили конкретнее. О каких недостатках идет речь? Может быть, Вы называете недостатками наши достижения?

КОРБУТ. Попытаюсь раскрыть содержание слов Заславского, как я их понимал, хотя оговариваюсь, что это мое понимание. Имелось в виду ограничение свободы слова в результате доминирующего положения органов госбезопасности.

ВОЛЬНЯШИН. Ну, и как намечалось с этим, т.е. с госбезопасностью, бороться?

КОРБУТ. Ну, это пройденный этап. Гегемония органов госбезопасности ликвидирована партией в 1953. Речь шла о том, чтобы бороться, чтобы это не повторилось.

ВОЛЬНЯШИН. Вы что-то темните. О каких еще "недостатках" говорилось?

КОРБУТ. Говорилось, что в печати недостаточно подается информация о политической жизни внутри страны и за рубежом. Советы не полностью используют все права, которые дает им конституция.

ВОЛЬНЯШИН. Это все общие слова. Их можно принимать и так и этак. А Вы не уклоняйтесь от ответа на вопрос и говорите конкретно.

КОРБУТ. Говорилось лишь вообще, я так и передаю. О конкретных фактах разговоров не было.

ВОЛЬНЯШИН. Но ведь к этому призывает и партия. Зачем же вам было и с кем вести легальную борьбу?

КОРБУТ. Мы и хотели помогать партии в этой борьбе. Есть крупные сдвиги по сравнению с 1953 годом. Но процесс демократизации не везде в стране идет достаточно быстро. В этом движении за демократизацию должны ведь участвовать все, мы так и понимали.

РАИХМАН. У меня в связи с показаниями свидетеля Корбута есть вопрос к подсудимому Пименову: как у Вас стоял вопрос о борьбе с недостатками, о борьбе за демократизацию?

ПИМЕНОВ. Мы думали так...

ВОЛЬНЯШИН. Подождите отвечать. Сначала закончим допрос свидетеля. У кого еще есть вопросы к свидетелю Корбуту?

КУГЕЛЬ. Как Пименов относился к социализму и капитализму?

КОРБУТ. Пименов считал, что социализм - это лучший общественный строй. Он имел в виду освободить социализм от тех наслоений, которые для социализма случайны. Но Пименов и никто из присутствующих никогда не говорили о реставрации капитализма.

КУГЕЛЬ. Слышали ли Вы от Вербловской какие-либо антисоветские высказывания? Или хотя бы высказывания против официальной точки зрения?

КОРБУТ. Никаких антисоветских высказываний или чего подобного не слышал.

ЗАСЛАВСКИЙ. Вы подробно изложили вопросы, связанные с ролью советов, партии, органов госбезопасности. Это - ваше изложение или Вы передаете мои собственные слова?

КОРБУТ. Точно я не знаю, но насколько я слышал, это примерное изложение взглядов Заславского.

ПИМЕНОВ. Так вот, по вопросу о демократизации мы думали так. Примерно в 1955 я стал чувствовать, что частично наступила оттепель и наступает весна. Основным было то, о чем забыл упомянуть свидетель Орловский, - массовая реабилитация. Я стал поговаривать, что "правительство идет впереди народа." Это означало, что правительство делало в тот период много хорошего, но на местах на эти хорошие шаги косились, потому что они мешали жить по-старому. Недостаточно ведь принять хорошее решение наверху; исполнение зависит от исполнителей, т.е. от народа. А так может получиться: в 1955 примут хорошее решение, а в 1960 - плохое. А народ будет безмолвствовать и в 1955, и в 1960... Кажется, это в Послесловии к речи Хрущева я сказал, что в ежовщине повинен не столько Ежов, Сталин или Берия, а сам народ, который терпел эту ежовщину и сам в ней участвовал. Поэтому я считал, что нужно бороться не с официальной линией, а с перестраховщиками, как бы их ни назвать. Нужно, чтобы писатели не держались в пределах "Краткого курса" или даже любого самого полного курса, а говорили то, что думают. Нужно, чтобы редакторы проявляли больше терпимости, помещали и статьи, не совпадающие с точкой зрения редактора. Вот, например, в журнале "Вопросы Истории" была максимальная свобода, я тогда больше и не считал нужным. А в оппонирующих журналах "Партийная жизнь" или "Коммунист" были одни лишь окрики. Те извращения, которые можно было устранить указом или инструкцией, были устранены. Но остались извращения, зависящие от навыков работы. Остались конъюнктурность, которую невозможно устранить инструкцией. Ведь, грубо говоря, всякий строй управления состоит из двух частей: конституционные, законные основы управления плюс практика, навыки управления. Так вот, во второй части очень распространены навыки, выраженные пословицей: "Закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло". Полностью признавая конституционные основы советского строя, мы говорили о

необходимости борьбы с "порядками", сложившимися во второй части; причем речь шла о борьбе в строгих рамках законности. По крайней мере, до 22 декабря я считал и говорил всем, что именно с этим надо в первую очередь бороться.

О советах. Сейчас всем известно, что группа Молотова - Маленкова препятствовала расширению прав местных советов. А вот в нашей подготовлявшейся листовке речь шла как раз о возвращении советам все полноты власти. Тогда это имело смысл и, как теперь видно, было направлено лишь против небольшой группы в ЦК.

РАЙХМАН. Была ли у вас общая программа? В обвинительном заключении сказано, что у вашей организации была программа, которую Вы передали Вайлю. Передавали ли Вы его программу?

ПИМЕНОВ. Об этом смешно говорить. Я знаю, что такое программа, чем она должна быть. Ведь я изучал программы всех исторически существовавших в России партий. Ничего подобного у нас не было. Неверно, будто я дал Вайлю программу, как и то, будто он дал мне черновики программы, как утверждалось на предварительном следствии. Единственный листок, о котором идет речь - это лозунг "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим, культура - интеллигенции". Плюс 10 пунктов, уточнявших и развивавших эти лозунги. Это были наброски, заметки, о чем поговорить, обсудить. Но я опоздал к поезду и просто отдал листок Вайлю без обсуждения. Потом и забыл про него. Этот обрывок бумажки нашли у Вайля при обыске. Мы на очной ставке с Вайлем вдвоем долго припоминали все обстоятельства появления этого листка. Во всяком случае он никогда не рассматривался даже как набросок программы.

РАЙХМАН. Являлось ли содержание этого листка контрреволюционным?

ПИМЕНОВ. Нет, хотя бы потому, что под лозунгом "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим" произошла Октябрьская революция. Я не согласен с прозвучавшей в прошлом суде шуткой, будто бы этот лозунг годится лишь для "Общества сумасшедших на свободе". Этот лозунг лучше всего показывает, что я не выступал против завоеваний социализма. Вот в прошлый раз зачитывался отрывок из моего дневника: "Дня меня образ капитализма - это фильм "Рим в 11 часов"." И в данном случае имелось в виду, что фабриками полезнее управлять через рабочие советы. В сельском хозяйстве разумнее, чтобы председателя не присылали откуда-то в колхоз, а чтобы выбирался орган, который ведет экономическое управление.

ВОЛЬНЯШИН. Нам Ваши взгляды неинтересны, можете их не излагать.

РАЙХМАН. Откуда Вы позаимствовали эти идеи?

ВОЛЬНЯШИН. Вопрос отводится как несущественный.

ПИМЕНОВ. Из югославских, но не только, а отчасти из китайских газет.

РАЙХМАН. Вы отрицали необходимость принципа партийности при изучении истории?

ПИМЕНОВ. Да. Об этом написано в предисловии к моим пьесам. Тезис Ленина о партийности в литературе был совершенно правильным, покамест существовали антагонистические классы и выражавшие их интересы политические партии. А сейчас тезис Ленина о партийности потерял буквально всякий смысл. Что, разве писатель должен быть, скажем, за рабочий класс ПРОТИВ интеллигенции? За время культа личности лозунг "партийность литературы и науки" стал пониматься не как требование встать на защиту определенного класса, а как требование к литератору и ученому в большом и малом подчиняться решениям партийных органов, что совершенно не вкладывалось Лениным в первоначальное требование "партийности". Такое подчинение привело литературу в малом к коррупции,

подлаживанию к вкусам соответствующего партийного секретаря, а в большом - например, к печальной памяти постановлениям о музыке, принятым ЦК по требованию Сталина...⁷

ВОЛЬНЯШИН. Прекратите! Нас не интересуют Ваши мнения!

РАЙХМАН. Вы хотите сказать, что партия не должна руководить литературой?

ПИМЕНОВ. Нет, я хочу сказать...

ВОЛЬНЯШИН. Суд отводит все эти вопросы как несущественные. Подсудимый Пименов, садитесь.

КРАВЕЦ. Вы сказали - в ответ на вопрос председательствующего, - что не совсем согласны с некоторыми положениями марксизма⁸. А согласны ли Вы с учением Ленина в части диктатуры пролетариата и с учением Ленина о Советах?

ПИМЕНОВ. Я не разделяю учения Маркса о преобладающем значении классовой борьбы. Этим определяется мое отношение к учению о диктатуре того или иного класса против других. Учение Ленина о Советах я вполне принимаю и всегда разделял, особенно в той части, где говорится, об участии масс в управлении государством. Как это было при Ленине.

ВОЛЬНЯШИН. Что Вы тут говорите о согласии с Лениным?! Вы же сами признавали, что Вы стоите на антимарксистских позициях!

ПИМЕНОВ. Я говорил тогда, что я придаю большее значение личным качествам исторических деятелей, нежели так называемой "расстановке классовых сил". Я предпочитал бы термин не "антимарксистские", а "немарксистские", ибо кое-что я и от марксизма принимаю. Но, по-моему, личные качества Желябова более важны...

ВОЛЬНЯШИН. Довольно. Товарищ прокурор, есть у Вас дополнительные вопросы к подсудимым?

РОНЖИН. Подсудимая Вербловская! Вы составляли опись антисоветских произведений Пименова; среди них была и такая статья, как "венгерские тезисы", содержание которой Вам было известно из ее обсуждения 8 ноября. Значит, Вы знали, ЧТО прятали в чемодане, отданном Вами на хранение Шрифтейлик?

ВЕРБЛОВСКАЯ. "Венгерские тезисы" я впервые увидела в машинописном варианте только у следователя. До того я видела лишь первоначальный набросок, который едва ли внимательно прочла. На "обсуждении" 8 ноября я не присутствовала. Я была у себя дома, принимала гостей, уходила на кухню и не имела цельного представления, что там говорится. 3 июля мне предъявили опись из 55 названий предметов, находившихся в чемодане. Там большинство совершенно некриминальные предметы, например, томик Ницше, который следствие давно вернуло матери

Пименова. Опись, правда, я составляла в январе, но не сама, а писала под диктовку Пименова, так что не вдумывалась, что к чему. Вообще, я не помнила, что находится в этом чемодане до 3 июля. У меня не было ни малейших намерений укрывать антисоветские рукописи Пименова. О каком "укрывательстве" могла идти речь, если я из копии протокола обыска знала уже 26 марта, что у Пименова изъяты "Венгерские тезисы"?! Стала бы я прятать их от следствия 28 марта!

РАЙХМАН. Прошу приобщить к делу характеристики на подсудимого Пименова, написанные член-корреспондентом АН СССР ректором ЛГУ А.Д.Александровым, кандидатом физико-математических наук доцентом Ю.Ф.Борисовым и кандидатом физико-математических наук В.А.Залгаллером. В этих характеристиках речь идет о научном значении работ Пименова.

ВОЛЬНЯШИН. У товарища прокурора нет возражений?

РОНЖИН. Нет, обвинение не возражает против приобщения к делу отзывов и характеристик на работы подсудимого Пименова.

ВОЛЬНЯШИН. Ходатайство защиты удовлетворяется.

РАЙХМАН. Прошу приобщить к делу ответ из редакции журнала "Вопросы Истории" подсудимому Пименову но поводу посылавшейся им статьи о Гапоне. В ответе ни слова не сказано о неправильности концепции статьи Пименова, но указано, что тема о Гапоне должна быть написана в рамках более широкой тематики.

ПРОКУРОР не возражает и СУД приобщает письмо.

РАЙХМАН. Прошу приобщить ответ из "Комсомольской правды" подсудимому Пименову о той же статье о Гапоне. В ответе не содержится никакой критики этой статьи, а говорится, что статья Пименова пересылается редакцией в Музей Революции.

ПРОКУРОР не возражает и СУД приобщает письмо.

РАЙХМАН. Приглашаю обозреть приглашение Пименову Р.И. от Астрономического Совета и Комиссии но космогонии АН СССР на всесоюзное совещание по космогонии в июле 1957 года в Москве, датированное маем 1957 года.

СУДЬИ и ПРОКУРОР обозревают, возвращая АДВОКАТУ.

ШАФИР. Прошу обозреть книгу Джон Рида "10 дней, которые потрясли мир", издания 1957, в связи с тем, что государственным обвинителем снова утверждалось, что по поручению Заславского и Пименова Машьянова распространяла "книгу Джон Рида и тому подобную запрещенную литературу".

СУДЬИ и ПРОКУРОР обозревают, возвращая книгу АДВОКАТУ.

ВОЛЬНЯШИН. Вы мне дадите эту книгу?

ШАФИР. С возвратом!

Прерву протокол. Вот та капля, в которой отразилась разница между прежним судьей Мироновым и Вольняшиным. Когда на первом процессе Райхман и Шафир внесли ходатайство о приобщении хвалебных отзывов о Джон Риде из "Литературной газеты" от начала 1957 года, Миронов возмущенно вскричал:

— Что вы мне суете мнения каких-то газет! Да я Джон Рида читал, когда Пименов еще не родился, и не "Литературке" меня убеждать в том, что это не антисоветская книга!

Вольняшин же увидел сию книгу впервые в руках у адвоката Шафира и тут же, в нарушение судебного регламента, обратился к тому с приватной просьбой дать почитать. Но возвращаюсь к прерванному Шафиру:

"ШАФИР. Прошу разрешить мне ссылаться на показания свидетеля Кудрявцева, помещенные в т.9 дела, ввиду того, что свидетель не явился на суд.

ПРОКУРОР не возражает и СУД разрешает.

ШАФИР. Прошу суд и государственное обвинение обратить внимание на научные характеристики подсудимого Заславского.

ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЕ.

Прошу обратить внимание на акт судебно-психиатрической экспертизы подсудимого Заславского, в котором указано на возможность заболевания Заславского туберкулезом.

ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЕ.

Прошу обратить внимание на имеющееся в деле письмо доктора физико-математических наук Н.А.Шанина о значении Заславского И.Д. для отечественной науки.

ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЕ.

КРАВЕЦ. Подсудимый Вайль, Вам вменяется в вину 8 эпизодов. Какие из них относятся ко времени Вашего совершеннолетия?

ВАЙЛЬ. Поездка в Новгород, во время которой я не застал того, с кем хотел встретиться, и безрезультатно вернулся. Разговор с Пименовым относительно листовки для десятиклассников, к которой ни я, ни Пименов не приступали.⁹

ЛИВШИЦ. А Вы, Данилов, в Курске тоже занимались теоретическими изысканиями?

ДАНИЛОВ. Не с кем было. После 1955 я фактически ни с кем не встречался.

ЛИВШИЦ. Подсудимый Вайль показал: "Я намекал Данилову, что в Ленинграде есть организация, хотя на самом деле ее не было." Насколько реально делался Вам этот намек?

ДАНИЛОВ. Я не помню.

КУПЕЛЬ. Вербловская, когда Вами составлялась опись содержимого чемодана?

ВЕРБЛОВСКАЯ. В первой половине января. После ноября месяца, т.е. после выступления Пименова на обсуждении Дудинцева, многие говорили, что его могут арестовать, и я этому верила, хотя на самом деле это выступление не давало к тому никаких оснований и даже не инкриминируется сейчас. Звонили даже разные мои родственники и спрашивали: "Как? Ничего с ним? Не арестовали?"

КУГЕЛЬ. А почему так думали?

ВЕРБЛОВСКАЯ. Потому что в выступлении Пименова содержался личный выпад против ректора, и выступление вызвало широкую реакцию.

КУГЕЛЬ. А что из рукописей в чемодане Вы видели?

ВЕРБЛОВСКАЯ. Я видела ранее первую страницу рукописи, а полный текст, уже машинописный, увидала только на следствии.

КУГЕЛЬ. Прошу обозреть опись бумаг, изъятых у Шрифтейлик, и убедиться, что инкриминируются Пименову только "венгерские тезисы".

ВОЛЬНЯШИН. Ну, это Вы уже говорили. У Вас все?

КУГЕЛЬ. Прошу разрешить мне ссылаться на служебные характеристики на подсудимую Вербловскую, в которых сказано, что никаких идеологических отклонений на уроках она не допускала.

ПРОКУРОР не возражает и СУД разрешает.

КУГЕЛЬ. Прошу удостовериться, что послесловие к речи Хрущева следует непосредственно сразу после основного текста и ничем не выделено.

УДОСТОВЕРЯЮТСЯ.

ВОЛЬНЯШИН. Желает ли кто из подсудимых дать дополнения к своим объяснениям в суде?

ПИМЕНОВ. Прежде всего, но поводу моего разговора с Вишняковым и Вайлем о проекте листовок "К десятиклассникам". Опубликован проект закона, согласно которому в ВУЗы будут приниматься лица только с трудовым стажем. Я считал, что для теоретиков - например, математиков или историков - такой стаж не полезен. Проект закона создавал угрозу для теоретических наук. Ну, для инженеров, может быть, трудовой стаж еще имеет смысл. Я считал, что в порядке всенародного обсуждения надо возражать против этого проекта закона. Мой собеседник - не помню, был ли то Вишняков или Вайль - настаивал на другом: материальное положение учащихся хуже, чем трудящихся. Поэтому, если будет принят закон о трудовом стаже, то при переходе с работы на учебу будет ухудшаться материальное положение, что отпугнет многих от учебы. Говорилось, что в листовке надо разъяснить это.

Далее, я хотел бы связно изложить историю возникновения "Правды о Венгрии", ибо на прошлом процессе в речи прокурора Демидова в этом вопросе возникла путаница. Я показал тезисы Шейнису, Кудровой и др. Эти "Венгерские тезисы" были написаны мною под горячую руку, очень резко. Орловский, например, на своем экземпляре, будучи недоволен моей резкостью, написал: "Ну и терминология!" Шейнис также ругал их за это и выдвинул идею написать чисто фактические тезисы, не содержащие оценок. Когда он написал свою фактологию, контртезисы, они с этим пришли к нам и обсуждали. Так что в присутствии Вербловской обсуждались исключительно хронология событий и т.п. вещи, не содержавшие в себе никаких оценок не за, ни против. Но уже потом, видимо, Шейнису, показалось одних фактов недостаточно, и он соединил свои факты с моими "венгерскими тезисами", и получились выпады против советского правительства и венгерской компартии. А потом я еще добавил. Таким образом, для своего оправдания Вербловской и не нужно было прибегать к цитатам из Ленина, ибо она и не участвовала в обсуждении текста с оценками.

Хочу сделать фактическую справку: судя по обвинительному заключению, можно подумать, будто речь Хрущева и чемодан были переданы Левиной одновременно. На самом деле речь Хрущева мы с Вербловской снесли 16 мая 1956, сразу после звонка Рохлина. Чемодан же мы отнесли около 20 июня, примерно за неделю до отъезда на математический съезд. В этом чемодане - около 33 названий. Из них инкриминируется лишь то, что связано с перепиской с отцом, кажется, всего три вещи.

Наконец, прошу удостовериться, что в т.8 имеется заверенная следователем цитата из Ленина, которую сначала хотели вменить мне в связи с разговором с Кузнецовым, а потом говорили, будто я выдумал сам эти слова и приписал Ленину.

ВЕРБЛОВСКАЯ. Из чемодана, хранившегося у Левиной, Пименову ничего не инкриминируется. Он ошибся, говоря, будто содержимое приобщено к делу. Об этом

содержимом ничего не говорилось ни в прошлом приговоре, ни в протесте прокурора, ни в определении Верховного Суда. Этот эпизод просто не упоминается.

ЗАСЛАВСКИЙ. Хочу обратить, что беловой текст моей статьи о речи Хрущева - это как раз лишь мои возражения на пименовское послесловие к речи Хрущева. И как раз это мне не инкриминируется. Все же остальные мои "статьи" - черновики, записи мимолетных мыслей. А за мысли, насколько мне представляется, у нас не судят.

ВАИЛЬ. В связи с показаниями не явившегося на суд свидетеля Кудрявцева я хочу сказать, что я Кудрявцеву ничего не поручал говорить на четвертом собрании. Он выступал сам от себя. Поэтому я не совсем понимаю, что он имеет в виду.

Еще хочу задать вопрос свидетелю Адамацкому: Помните, как Вы советовали мне порвать с Пименовым, а я сказал, что мне не хочется, потому что я получаю от него интересную литературу и перечислил: речь Тито, выступление Карделя, интервью Тольятти?

АДАМАЦКИЙ. Да помню.

КРАВЕЦ. А почему Вы советовали ему порвать с Пименовым?

АДАМАЦКИЙ. Я человек осторожный, да и Кокорев отговаривал.

КРАВЕЦ. Вам Вайль когда-нибудь говорил, что мысли Пименова правильны по его мнению?

АДАМАЦКИЙ. Нет, он говорил лишь, что такая литература, вроде названной, полезна для общего развития.

РЕЧЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО ОБВИНИТЕЛЯ ПРОКУРОРА РОНЖИНА

Товарищи судьи!

Подсудимые обвиняются в антисоветской деятельности. Поэтому суд должен подойти к этому делу с особым вниманием. Мое выступление ограничится рамками прежнего приговора и определения Верховного Суда РСФСР.

Протест сводился к следующему:

1. В прежнем приговоре была избрана слишком мягкая мера наказания.

2. Вербловская и Данилов были необоснованно оправданы по обвинению вучастии в организации, т.е. по ст.58-11.

Так как протест удовлетворен в Верховном Суде, то я могу требовать повышения наказания всем подсудимым и признания Вербловской и Данилова виновными по ст.58-11. В этой части приговор меня не связывает. Возникает конкретная задача мотивировать обвинение. Суд же должен дать оценку фактам и доказательствам сторон.

В чем виновен каждый из подсудимых?

Пименов, будучи антисоветски настроенным человеком (это видно из его писем к отцу, стихотворений и т.п.), явился организатором антисоветской группировки. Оговорюсь, что документы 1949-53 гг. обвинение ему в вину не вменяет, а привлекает их исключительно для характеристики личности. Пименов говорит, что его деятельность антиправительственная, а не антисоветская. Но мне кажется, что советский строй и его правительство неразрывно связаны, а поэтому признать его различение невозможно.

Ему вменяются:

1. Написание статьи антисоветского содержания "Судьбы Русской Революции" в 1954. Полного текста статьи в материалах дела нет, но есть черновые листы, которые показывают, что она действительно антисоветская. Пименов эту статью распространял.

2. Написание и распространение статьи, являющейся приложением к восстановленному Пименовым, Вербловской и Рохлиным тексту доклада Н.С.Хрущева.

3. Им же написана антисоветская статья в форме тезисов "Венгерская революция". Он также распространял ее среди своих знакомых, устраивал сборища для ее обсуждения.

4. Он же виновен в создании переработанной статьи Шейниса "Правда оВенгрии", носящей сугубо антисоветский характер. Эта статья им не только создана, но распространялась и обсуждалась.

5. Организация сборищ и бесед антисоветского характера в квартире, где обсуждались тезисы. Уже в этом есть элементы организационной антисоветской деятельности.

6. Наиболее яркий признак 58-11 - в организации антисоветской группы в Библиотечном институте с помощью Вайля. Пименов был идейным организатором и вдохновителем всей организации. Он присутствовал на трех собраниях. Там обсуждались не только антисоветские вопросы в узком смысле, но и организационные вопросы. Один из многих примеров: попытка издания листовок, которые по поручению Пименова должен был выпустить Вишняков к 3 марта, но которые небыли сделаны лишь потому, что негатив оказался нечетким. Он дал также задание Вайлю ознакомиться с лестницами на улице Халтурина, с которых можно было бы разбрасывать листовки.

7. Он был также инициатором сбора антисоветской клеветнической информации, которую оформлял в своеобразный бюллетень, который давал своим единомышленникам. Он давал Вишнякову, Вайлю и другим задания по сбору такой информации.

8. При поездке Вайля на каникулы в Курск Пименов его благословил на завязывание связей в г.Курске, которые могли бы быть использованы для антисоветской деятельности. С его ведома Вайль ездил в Новгород, чтобы установить связь с Желудевым, которого Вайль считал антисоветски настроенным.

9. Пименов передал Вайлю на вокзале тезисы. Я не утверждаю, что это была программа. Что бы это ни было, содержание было антисоветским.

10. Наконец, уже в марте им была написана статья "Что такое социализм", имеющая антисоветские оттенки.

Нельзя признать доказанным:

1. Эпизод с Машьяновой. Я имею в виду дачу указаний Заславскому о завязывании через Машьянову связей с антисоветски настроенными людьми в Москве.

2. Эпизод по обвинению Пименова в том, что он пытался через Кузнецова сколотить группу в - я забыл в каком - институте. Он, правда, дал Кузнецову несколько экземпляров статьи для распространения, но никто не говорил о создании группы.

Вербловская обвиняется в следующем:

Вербловская передала Левиной чемодан с записями Пименова и статью "По поводу речи Хрущева." Этот эпизод не доказан, ибо ничего из содержимого чемодана ей не инкриминируется.

Но вина Вербловской доказана в том, что она 8 ноября участвовала в обсуждении венгерских тезисов, а в декабре - в обсуждении статьи Шейниса "Правда о Венгрии".

В присутствии свидетеля Орловского в начале 1957 Вербловская прочла вслух стихотворение явно антисоветского содержания.

В январе 1957 она унесла отцу чемодан с записями Пименова. Там был ряд материалов, содержащих антисоветскую пропаганду клеветнического характера. После ареста Пименова передала чемодан Шрифтейлик. Вербловская говорит, что она не знала, что было в чемодане. Это голословие. Раз Вербловская сразу перепрятывала чемодан в другое место, значит, она знала, что там есть! К тому же передавала конспиративно, в туалете, с соблюдением правил конспирации. "Знает кошка, чье мясо съела". Под № 44 в описи рукой самой Вербловской написано "тезисы", а их содержание она знала из обсуждения.

Ничего другого, кроме этого, против Вербловской нет.

Вина подсудимого Заславского:

В 1954 он составил вопросник "Анкета страны". Ясно, что он предназначался для сбора антисоветских клеветнических сведений. Вопросник этот не имел названия; свое наименование "анкета страны" он получил уже на следствии.

В 1956 он получил от Пименова "венгерские тезисы" и написал свои контртезисы.

Что же касается статей Заславского "О строительстве коммунизма в нашей стране", и "Коммунизм в России до и после второй мировой войны", то это черновики, которые не распространялись даже среди близких знакомых. Статьи, естественно, антисоветские.

(В записи отсутствуют несколько слов о Заславском.)

Подсудимый Вайль:

Еще в 16 лет вместе с Даниловым и Невструевым составил антисоветскую листовку. Данилов ее в каком-то количестве размножил, но распространена она не была.

Вайль сошелся в Пименовым на том, что они являются единомышленниками; я бы сказал - антисоветчиками.

Вайль по заданию Пименова создал группу в Библиотечном институте. Организовал сбор антисоветской информации. Принимал меры по созданию группы в Курске. Для этой цели он встречался с Рыковым, Синицыным, но положительно договорился только с Даниловым. Его он и привлек к работе группировки в Библиотечном институте. Данилов не знал участников группировки, но он знал о ее существовании, Он сообщал Вайлю сведения о фактах, которых не было в действительности. Вайль знал о намерениях Пименова относительно листовок, обследовал лестницы по улице Халтурина.

По своей инициативе, но с ведома Пименова, искал установления контакта с Желудевым, но не установил, не застав того в Новгороде.

Вина Данилова:

В 1955 изготовил несколько экземпляров антисоветской листовки, но от распространения ее отказался.

В 1956 послал Вайлю письмо явно антисоветского содержания.

В 1957 дал согласие Вайлю принять участие в антисоветской организации.

Занимался сбором антисоветской информации.

Просил настойчиво выслать ему антисоветские листовки, а Вайль обещал их ему.

Вайль в одном из своих писем ставил задачу вербовать антисоветски настроенных людей, вести нехорошую, антисоветскую, пропаганду среди

десятиклассников под лозунгом "все пути закрыты", т.е. возбуждать молодежь, которая в связи с мероприятиями партии и правительства не сможет попасть в вуз.

Исходя из вышеизложенного, я предлагаю суду квалифицировать деяния подсудимых следующим образом:

Пименову - но 58-10 его писанину и разговоры, и по ст.58-11 сборища на квартире и создание группы с помощью Вайля в Библиотечном институте.

Так же должны быть квалифицированы деяния Вайля.

Вербловская - я полагаю все же, что ее можно квалифицировать и по ст.58-11, ибо она помогала мужу и участвовала в сборищах.

Данилова тоже следует но 58-11, ибо он дал согласие участвовать в организации. Ведь для того, чтобы можно было квалифицировать деяния по 58-11, вовсе нет надобности, чтобы организация была столь же монолитной, как КПСС. Организационная деятельность может быть молчаливым сговором, как в деле, например, о коллективной краже. Наличие программы, устава, денежных средств - не обязательно.

Я не стану говорить о виновности Заславского по ст.58-11, ибо прошлым приговором он был оправдан в этой части, и по этому пункту не был принесен протест.

Теперь перейду к резолютивной части приговора.

Пименова, как организатора всего этого дела, я полагал бы наказать наиболее сурово, т.е. на 10 лет лишения свободы с последующим поражением в правах на три года, т.е. применить максимум санкции статьи 58-10.

В отношении Вайля я полагал бы назначить срок наказания 7 лет без последующего поражения в правах.

В отношении Вербловской и Данилова и полагал бы ограничиться тремя-четырьмя годами лишения свободы.

В отношении Заславского, поскольку я связан прежним приговором, я думаю, надо оставить два года. Я не вижу оснований для повышения ему наказания."

Речь свою Ронжин произносил вялым, бесцветным голосом. Ничего подобного блесткам ораторского искусства Демидова, который пугал, возмущался, приукрашивал. Ронжин поглядывал в обвинительное заключение, пересказывал его пункты, глотая фразы. Личного отношения к подсудимым не чувствовалось. Он бы не спросил:

— Как, Пименов, довольны приговором?

Но что-то от искренности жило и в этом функционере: в том же году ему поручили поддерживать обвинение Меклера и Рафаловича (там и шпионаж шился и антисоветчина; см. список в §9), а он возьми да и откажись в суде от поддержания обвинения! Его снизили до уровня районной прокуратуры. Вот уж не знаю, восстановили ли Ронжина, когда Меклера реабилитировали? Какой-то Ронжин работал в Ленгорпрокуратуре в январе 1963, но тот ли в какой должности, я не знаю.

Тут Вольняшин предоставил слово Райхману, тот было дернулся с ходатайством объявить перерыв до завтра ради подготовки речи, а время, мол, позднее (шел одиннадцатый час заседания), но Вольняшин согласился только на двадцатиминутный перерыв.

ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ АДВОКАТА РАЙХМАНА:

Товарищ Председательствующий!

Т.Т. члены судебной коллегии!

Подсудимому Пименову предъявлено обвинение в том, что он в 1954 написал и распространил статью антисоветского характера "Судьбы Русской Революции". Это не доказано. Прежде всего, ее нет в деле. Ее читал подсудимый Заславский, но он говорит, что ничего антисоветского в статье не было. Ознакомившись с тремя перечеркнутыми страницами, имеющимися в деле, Заславский заявил, что этих страниц не было в том тексте, который он читал, получив от Пименова. Свидетели Шейнис и Кудрова показали, что в статье содержался ряд спорных положений, наличествовало идеалистическое толкование истории, но ничего антисоветского не было. Пименов показал, что он написанное на этих страницах признал неправильным, перечеркнул и никому не давал читать. Это подтверждается прочими показаниями. Следовательно, эпизод с "Судьбами Русской Революции" должен быть изъят из обвинения.

Ему вменяется, что в марте 1957 им написана статья "Что такое социализм", в которой он пытался опорочить деятельность КПСС. Эта статья вообще не окончена. Пименов писал ее, исходя из убеждения, что в "Кратком курсе" период борьбы с оппозицией освещен неправильно, с позиций культа личности. Это так и есть, это известно всем из решений XX съезда. Пименов решил заполнить эти пробелы и изложить объективно - в его понимании - этот период в жизни партии. На самом деле, он в ряде случае ошибается, можно с ним спорить, но нельзя утверждать, будто эта статья антисоветская.

Товарищ Хрущев говорит:

"Следует признать, что в среде интеллигенции нашлись отдельные люди, которые начали терять почву под ногами, проявлять шатания и колебания в оценке ряда сложных идеологических вопросов, связанных с преодолением последствий культа личности. Чем объяснить подобные шатания и колебания отдельных представителей из среды деятелей литературы и искусства? По-моему, это произошло потому, что некоторые товарищи односторонне, неправильно поняли существо партийной критики культа личности Сталина".

К таким людям относится и подсудимый Пименов. Я полагаю, что статья его ошибочная, но не антисоветская.

Пименов обвиняется в том, что он написал послесловие "По поводу речи Хрущева." Там, действительно, содержатся антисоветские высказывания, но при оценке этой статьи следует иметь в виду, что подобные же колебания проявляли в тот период и другие товарищи, например тов.Тольятти, которого никто не назовет антисоветчиком. А он в своем интервью говорил о "перерождении" советского строя. Зная языки, Пименов много читал. В частности, статьи в итальянской, югославской, польской коммунистической печати. Они воспринимались им без критики. Вы слышали, что Пименов отрекся на прошлом процессе от этой статьи. Он высказал следующую мысль: узнав, что товарищи Молотов, Маленков, Каганович и Шепилов осуждены партией, он заявил, что перечеркивает ее.

Пименов обвиняется в том, что в ноябре 1956 написал тезисы "Венгерская революция", в которой допустил антисоветские высказывания. Это обвинение нашло подтверждение в ходе судебного следствия. Но при оценке этой статьи надо иметь в виду следующее Пименов не сумел разобраться в венгерских событиях. Польская и югославская печать в то время систематически неправильно освещала происходящие

в Венгрии события. Пименов же покупал газеты в киосках, они у нас свободно продаются.

Пименов обвиняется в проведении антисоветской, нелегальной деятельности. С моей точки зрения здесь надо различать два периода. До 21 декабря - показывают все свидетели - Пименов говорил, что надо действовать в строгих рамках закона. После 21 декабря Пименов вступает на путь нелегальной деятельности. В этом, я согласен, есть криминал.

До 21 декабря ни в Библиотечном институте, ни в квартире Вербловской не было никаких разговоров об антисоветской организации. Что же произошло 21 декабря? В университете было назначено обсуждение выставки художника Пикассо, затем отменено, назначено в другом месте, отменено. Тогда студенты решили собраться в садике на площади Искусств. Но и тут милиция не допустила обсуждения. В этот же день студентка Красовская в ЛОСХ заявила, что такое недопущение обсуждения есть аракчеевский режим в искусстве. Ее тут же арестовали. Пименов и его друзья решили, что, значит, нельзя свободно и законно высказывать своего мнения.

Это была не инициатива Пименова. Свидетели показывают, что Кокорев заявлял, что надо собирать деньги, выпускать нелегальную газету.

После этого группа поставила задачу выпустить листовки к выборам в местные советы. Эта листовка по существу антисоветская, это я признаю. Но надо иметь в виду, что было сказано психиатрической экспертизой: Пименов ненормально бурно реагирует на различные события. В данном случае речь шла о реакции на арест Красовской.

Стремление молодежи обсуждать различные вопросы заслуживает поддержки. Молодежи свойственно ошибаться, старшие товарищи должны помочь ей не сваливать все в одну кучу, а разобраться.

К сожалению, воспитание Пименова в стенах университета происходило своеобразно: когда он под влиянием ряда обстоятельств подал заявление о выходе из комсомола, его поместили в психбольницу и держали 42 дня там совершенно здорового человека. При этом рассказ Горького "Человек" врачи расценили как бред Пименова.

Другой факт: разве это плохо, что студенты хотят обсуждать творчество Пикассо? Они все были на выставке. Почему не пригласить художников, не помочь молодежи разобраться? Вместо этого в университете комсомольские руководители просто сорвали объявление, сорвав обсуждение. То же произошло в Публичной библиотеке.

Не удивительно, что молодежь жадно слушала Пименова - новое, а с их точки зрения, и хорошее слово. Он талантливый, эрудированный человек, а в преподавании общественных наук, к сожалению, еще много начетничества и догматизма. Вот и слушают Пименова вместо преподавателя.

Прокурор требует вменить Пименову сбор клеветнической информации. Говорил об антисоветской, клеветнической информации. Это неправильно. В прежнем приговоре было сказано правильнее: тенденциозная информация. Пименов предлагал собирать лишь правдивые, проверенные факты, имевшие место в действительности.

Об антисоветской организации. Я не слышал от товарища прокурора четкого заявления: была ли создана антисоветская организация? В приговоре от 6 сентября говорилось правильно: Пименов ПЫТАЛСЯ СОЗДАТЬ антисоветскую группу среди студентов Библиотечного института.

На квартире же Пименова обсуждались произведения Пименова на исторические темы, и неправильно говорить, будто там была создана антисоветская группа. Это тем более неверно, что такого Пименову не вменяет даже обвинительное заключение, а неправомерно превышать пределы обвинительного заключения в приговоре. Тем более, что эти свои произведения Пименов направлял в редакции и получал ответы, что тему следует дать пошире, что статья направлена в Музей Революции, но ни одна редакция не указывала ему не только на антисоветскость, но даже и на неправильность его статей.

Исходя из буквального текста ст.58-11, я сейчас не возражаю против квалификации по этой статье, и не оспариваю мнения тов.прокурора, ибо Верховный Суд дал указание квалифицировать даже деятельность других подсудимых по этой статье.

О формировании своих взглядов Пименов подробно рассказал в своих собственноручных показаниях. Еще в детстве, в Магадане, он узнал о необоснованных репрессиях 1937-38. Во время своих путешествий он узнал о выселении чеченцев, карачаев и других народностей. На него произвел большое впечатление Джон Рид, а книжка эта была в то время необоснованно запрещена. Она высоко оценивалась Лениным, в то время как в "Кратком курсе" все излагалось совсем иначе.

До 1956 он был одинок, в 15 лет он ушел из дома, так как его отец грубо обращался с матерью. Пименов заявлял, что отец ему не отец. Он очень много читал, но старшего наставника не имел. Когда в 1949 только отец стал хлопотать, чтобы выписать Пименова из психбольницы, снова возникла дружба с отцом, и Пименов попал под его влияние.

Отец же Пименова приговором Мособлсуда осужден на 4 года за антисоветские письма Пименову, за сообщение ему клеветнических сведений о событиях в Москве и антисоветские надписи на одной из книг Ленина.

Хотя Пименов сам и хочет считать себя умнее отца, на самом деле в детстве он был под влиянием своего отца, и этого нельзя не учитывать.

Надо учитывать также его истерическую психопатию.

Я согласен с обвинением, когда оно говорит, что Пименов совершил преступление намного больше, чем любой другой из подсудимых. Но с учетом изложенных мною смягчающих обстоятельств я считаю, что нельзя избрать ему максимальную меру наказания.

Ведь даже если скромно говорить, то Пименов является солидным ученым в области математики. Вот что пишет в своей характеристике член-корреспондент АН СССР ректор ЛГУ А.Д.Александров:

ЗАЧИТЫВАЕТ ХАРАКТЕРИСТИКУ.

ЗАЧИТЫВАЕТ ДРУГУЮ ХАРАКТЕРИСТИКУ (от Залгаллера).

Товарищи судьи! Ведь даже с точки зрения приоритета советской науки работы Пименова нужно как можно скорее опубликовать.

Поэтому я прошу суд избрать Пименову не слишком суровую меру наказания.

ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ АДВОКАТА КРАВЕЦА

Тов. судьи!

Товарищ прокурор просил признать подсудимого Вайля виновным в преступлениях, предусмотренных статьями 58-10 ч.1 и 58-11. Он перечислил эпизоды, инкриминируемые им Вайлю и просил дать ему 7 лет.

Я не слышал упоминания о возрасте Вайля. А ведь это было бы естественно услышать. Ведь он не 1919 года рождения, и не 1929 даже, а 1939.

А не присутствовал на первом рассмотрении дела. Само оно слушалось в закрытом заседании суда. И, тем не менее, циркулировало очень много слухов об этом деле. И вот я ознакомился с ним. Оно оказалось в 9 толстых томах. Из обвинительного заключения я увидел, что существовала стройная организация, которая существовала и действовала. Когда же я прочитал приговор, определение, а затем материалы самого дела, то эта стройная организация распалась у меня на глазах.

Впрочем, оговорюсь: организация, действительно, есть, если подходить к ее определению с точки зрения академика Вышинского. Но известно, что эта теория -такая стройная в себе - дала слишком плохие результаты.

Говорят, что Пименов - идейный руководитель. Свидетели в один голос хвалили Пименова. Но Пименов ничего не дал нового, а только плохо пересказывал то, что говорит буржуазная печать, "Голос Америки", "Би-би-си", все то, о чем говорит желтая и черная печать. Почему Пименов оказался "руководителем"? На это ответил эксперт-психиатр, который указал, что Пименов ставит себя в центр внимания окружающих и в своих собственных глазах.

А теперь посмотрите на подсудимого Вайля. Жизнь его сложилась тяжело. Он жил без матери. Отец его связал свою жизнь с другой женщиной.

И вот, когда Вайлю было 15 лет, т.е. когда он был в возрасте, в котором человек все впитывает, когда приятно общаться с более старшим - он встречается с более старшим, с неким Невструевым. Невструев диктует листовку. Кому? Данилову! - Почему? - Потому что Невструев трус. - А Вайль? - Вайль присутствует при сем. Что же здесь было? Была прикосновенность, был добровольный отказ, а не преступление. Наконец, об этом эпизоде рассказал сам Вайль.

А нам говорят, будто уже тогда у Вайля были антисоветские взгляды.

Я полагаю, что по этому эпизоду Вайлю можно вменить разве недоносительство, т.е. 58-12.

Теперь перейдем к тому, что происходило в Ленинфаде. О "Ереси" я говорить не буду, здесь уже много говорилось об этом журнале.

Итак, Вайль попал на страницы газет.

Пименов, рыскающий в поисках людей, узнает его имя, начинает встречаться с Вайлем. Пименов более старший. Он рассказывает интересные вещи.

Нам говорят: Вайль выполнял поручения Пименова. Какие, позвольте спросить? Да он лишь сказал: "Ребята, приходите, будет один человек говорить интересные вещи". Это не преступление, а лишь пособничество.

Нам говорят: Вайль специально поехал в Новгород, чтобы встретиться в Новгороде с неким Желудевым начет радиоприемника или радиопередатчика. Мотивируют это тем, что Жолудев - радиотехник. Но Вайль поехал в Новгород познакомиться с его достопримечательностями, историческими памятниками. Может быть, он и хотел поговорить с Желудевым, но без всякой связи с этой группой.

У Пименова был еще один такой, более активный помощник - Вишняков. Но он - свидетель. Органы решили его не привлекать. А Вайль - хотя в тот момент ему было всего 17 с половиной лет - привлечен.

Товарищ прокурор более всего просил увеличить наказание именно Вайлю: более чем вдвое. Я не оспариваю ряд инкриминируемых эпизодов: сбор информации, передача товарищам извещения о собрании, чтение документов Пименова. Это все охватывается статьей 58-10 ч.1.

Конечно, мое положение трудное: Верховный Суд не согласился с доводами прежнего защитника Вайля тов.Зеркина. Но даже если обязательно соблюсти требование Верховного Суда, то вовсе необязательно применять к Вайлю столь суровое наказание, как просил т.прокурор.

Ведь о Вайле нельзя сказать слов: "Будучи антисоветски настроен", как о других подсудимых. Нужно, чтобы суд помог Вайлю своим приговором вернуться к учебе, которую ему пришлось прервать на первом курсе. Если не считать Данилова, который вообще не учился, то остальные подсудимые-то получили высшее образование, а вот Вайль - нет.

Учитывая несовершеннолетие Вайля, я прошу суд избрать в качестве меры наказания меру, приближающуюся к старой мере.

ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ АДВОКАТА ЛИВШИЦА

Тов.судьи!

В этом процессе подсудимый Данилов занимает особе место. Если другие имеют высшее или хотя бы среднее образование, то Данилов закончил всего 8 классов.

Если прочие подсудимые знакомы друг с другом, встречались, то Данилов знаком лишь с Вайлем.

Если, будучи осуждены прежним приговором, прочие подали кассационные жалобы, то Данилов согласен с прежним приговором и писал об этом в заявлении в Ленгорсуд и в возражении на кассационный протест прокурора.

Все же, раз мне приходится говорить в качестве защитника заново, я коснусь и обвинения по ст.58-10. Данилов признал себя виновным в сборе и присылке информации, носившей тенденциозный характер, в посылке Вайлю антисоветского письма.

Но что мы знаем о листовке? Какого она была содержания? Вайль сказал ее последнюю фразу. Данилов - подтвердил. А больше о ее содержании мы ничего не знаем. Мне представляется, что эту листовку нельзя вменять в вину Данилову.

Теперь перейдем к вопросу об организации. Формулировка обвинения такова: в январе 1957 года Данилов принял предложение Вайля участвовать в антисоветской организации. Товарищи мои по защите уже касались вопроса о существовании организации. И о том, знал ли об этом Данилов. Вайль показал, что он НАМЕКНУЛ Данилову о наличии организации, хотя ее и не было. Ничего о целях этой организации Данилов не знал. Можно ли считать, что Данилов в ней участвовал? Если подходить так, как подошел государственный обвинитель, то получается, что переписка двух товарищей - это уже организационная деятельность. Да, это может быть так, если есть предварительный сговор, известно, куда идет информация. Мне представляется, что формулировка Верховного Суда:

"Данилов ... знал о существовании антисоветской организации Пименова, дал согласие работать для этой организации," - неправильна. Данилов вообще не знал Пименова.

Возьмем хотя бы "Комментарий к УК" издания 1946, т.е. периода, когда признавалась даже теория Вышинского. И то мы увидим, что деятельность Данилова не подходит под определение участия в организации.

Представьте себе на минуту, что его информация была бы правильной. Тогда его вина просто отсутствовала бы. Но, увы, его материалы оказались тенденциозными, т.е. не истинными. Но все-таки они не были заведомо ложными.

Определение Верховного Суда утверждает:

"Данилов признал в суде свою вину в связи с группой Вайля в горЛенинграде."

Это неверно! Данилов признал в суде лишь свою связь лично с Вайлем.

У него был тот же путь к преступлению, что у Вайля и Пименова: трудные семейные обстоятельства и слушание радиопередач "Голоса Америки". На следствии он рассказывал, как у него стали возникать сомнения в правильности действий правительства и желание критиковать их. На него влияли материальные затруднения, разлад с матерью, жил он как полубеспризорник. В этот период ему было 16-18 лет. Вообще, на этом процессе самый старший - рождения 1931 года, а самый младший -1939. Данилов располагается посредине: в 1955 ему было 16 лет.

Я прошу суд учесть все это и определить справедливую меру наказания. Конечно, я не могу оспаривать Определения Верховного Суда, но я прошу не увеличивать меры наказания Данилову.

ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ АДВОКАТА КУГЕЛЬ

Тов.судьи!

Оценка доказательств принадлежит суду первой инстанции. И для вас вовсе не обязательно мнение Верховного Суда. То, что написано в определении Верховного Суда, - это неверно. Это, видимо, просто ошибка, будто

"Вербловская, была хорошо информированной о преступной антисоветской деятельности Пименова".

В связи с определением Верховного Суда мое положение особенно тяжелое, но я все равно буду опять просить об оправдании моей подзащитной. Положение Вербловской сильно отличается от положения других подсудимых. У остальных в прошлом были какие-то неправильные взгляды или действия. У Вербловской же ничего не было. Шестилетней девочкой она потеряла мать, которая умерла во время блокады. По окончании университета по историческому факультету она в течение трех лет работала на Севере, преподавала географию, ибо не могла найти работу по специальности. В деле нет никаких доказательств того, что она был контрреволюционно настроена, но, напротив, есть доказательства того, что от нее скрывались контрреволюционные действия Пименова после 21 декабря.

1. Эпизод с чемоданом Левиной прокурор отказался поддерживать, ибо в нем ничего не было криминального.

2. От обвинения в хранении доклада Хрущева с послесловием тов.прокурор отказался. И это правильно, ибо по тексту нельзя было отличить, где доклад, а где послесловие, так оно было припечатано.

3. Обвинение в том, что она участвовала в обсуждении 8 ноября, не доказано. Сама она его отрицала. Все присутствующие показали - не участвовала. Ее вина состоит разве в том, что она не ушла из собственного дома.

Правда, она ошибалась, как многие в то время. Венгерские события еще шли. Было много неправильных оценок, публиковавшихся в свободно продававшихся в СССР газетах "Трибуна люду", "Борба" и других.

4. Товарищ прокурор говорит, что Вербловская участвовала в обсуждении статьи Шейниса. На самом же деле это Пименов пригласил Шейниса домой к себе, Пименову. Все свидетели говорят, что участие Вербловской было совершенно пассивным. Они даже не знали, что будет Вербловская. Пришли - оказалось, что дома жена, Вербловская. Она угощала чаем. Говорят, участие Вербловской доказывается ее предложением усилить статью фразой, что революцию нельзя принести на красных штыках. Во-первых, фразу эту, как показали все допрошенные, предложила не Вербловская, а Пименов. Вербловская лишь согласилась с мыслью мужа. Во-вторых, сама по себе мысль, что на красных штыках нельзя принести революцию - совершенно правильная. На этот счет есть недвусмысленное высказывание В.И.Ленина, которое и цитировала в судебном следствии Вербловская. Другое дело, что Вербловская там не к месту цитировала эту мысль Ленина. Но политически неправильно квалифицировать цитирование В.И.Ленина как "усиление антисоветской направленности статьи".

И еще раз повторяю: приходили гости не к ней, но не выгонять же было гостей мужа из дома!

Она ошибалась, но разве можно за ошибку привлекать к уголовной ответственности?

5. Перехожу к основному эпизоду. Она унесла чемодан с бумагами Пименова к своему отцу, а потом к Шрифтейлик, опасаясь ареста Пименова. Имела ли она ввиду хранить и распространять контрреволюционную литературу? Контрреволюционной ли целью она руководствовалась в этом своем поступке?

В ноябре Пименов выступил в университете. Выступление получило большой резонанс, каждый врал по-своему. Я сама уже в то время, задолго до ареста Пименова, слышала мнение, что Пименова непременно посадят. Как с мыслящим человеком Пименов с женой не считался. Он говорил: "Чего с ней советоваться по политическим вопросам? Будет повторять заученные цитаты из Маркса о движущих силах!" Он любил ее как жену, а не как единомышленницу. Пименов и говорит: надо отнести чемодан к твоему отцу. Я хочу сохранить эти вещи. Он переписывает от руки, фотографирует целые книги - все, что хочет он сохранить. Ведь там только венгерские тезисы контрреволюционные. А прочее - это ответы ему из редакций "Известий", "Правды", "Литературной газеты".

После ареста Пименова Вербловская, чтобы сохранить их и оградить от неприятностей своего больного отца, передает чемодан Шрифтейлик. Ну, а так как она уверена, что за ней уже следят - передача происходит тайно, в туалете.

А какие у нее отношения с мужем? Он много в 1956 занимался математикой, делал доклад на съезде. Все близкие друзья считают его гением. И, вправду, если он и не гений, то действительно - талантливый человек. Он бурно радуется после XX съезда. Вот как он сам говорил: "Если бы меня увидели после XX съезда, то признали бы сумасшедшим". При таком отношении к нему с ее стороны, он сам не хочет знакомить ее с Вайлем. Свидетели Зубер-Яникун и Корбут оба показывают, что Пименов велел ничего не говорить Вербловской об организации.

После обыска Пименова Орловский пришел к Вербловской и показал ей протокол обыска у него дома. В нем значилось "венгерские тезисы", потому у Вербловской не могло быть оснований желать скрыть эти тезисы от следствия, а было, как я говорила, лишь желание сохранить любимые вещи любимого мужа, не вникая, какие они.

Если следственные власти не привлекли Зубер-Яникун, Корбута, Вишнякова, то будет совершенно несправедливо осудить Вербловскую!

Я прошу вас оправдать мою подзащитную!

ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ АДВОКАТА ШАФИРА

Тов.судьи!

Игорь Дмитриевич Заславский в возрасте 24 года оказался на скамье подсудимых. К этому времени он уже опубликовал 6 научных работ. Его имя уже стало известным среди советских математиков. Он принес много пользы советской науке. Как же он оказался на скамье подсудимых? Обвинительное заключение датирует начало его "антисоветской деятельности" 1954 годом. Это - период начала развенчания культа личности. Товарищ Хрущев сказал, что это вызвало глубокие и серьезные переживания. Напрасно было бы ожидать, чтобы человек, любящий свою родину, оказался бы индифферентным к происходящему. Заславский ошибался в оценке причин прежних ошибок, но это еще не является государственным преступлением. Я прошу вас, т.т.судьи, взять во внимание всю сложность вопроса, вставшего перед Заславским. И сложность стоящей перед вами задачи: совершить судебную ошибку это значит поставить под угрозу человеческую жизнь. В совещательной комнате вы должны будете, опираясь на закон и марксистское мировоззрение, оценить все обстоятельства настоящего дела.

Заславский обвинялся во многом, осужден он был за меньшее. Сегодня обвинение подается в видоизмененном виде.

1. Тов.нрокурор вменяет ему, что он в 1954 обсуждал с Пименовым статью последнего "Судьбы Русской Революции". В прошлом приговоре этого эпизода не было; не было его и в протесте прокуратуры. Следовательно, этот эпизод не может инкриминироваться моему подзащитному; иное противоречило бы ст.424 и 311 УПК. Однако, т.к. тов.прокурор счел возможным поддержать это обвинение, то я скажу несколько слов по существу. "Обсуждал" - может значить "одобрял", а может значить "возражал". Самой статьи в деле нет. Есть показания Пименова: "Заславский не соглашался". Заславский же сказал подробнее, что историческая часть его более-менее устраивала, а выводы его не удовлетворили, и он категорически возражал.

Значит, ничего подходящего под ст.58-10 нет.

2. В 1955 составил "Анкету страны", как она названа на следствии. Это листок бумаги голубого цвета, обнаружен у Пименова. На нем написано:

"О статистике. Управление. Аппарат. Экономика и право в деревне. Экономика и право в городе. Идеология. Армия. Национальный вопрос. История режима..."

ВОЛЬНЯШИН. Документ это есть в деле. Незачем его зачитывать полностью.

ШАФИР. Все это написано по наущению Пименова, но Пименову не вменяется. Что же здесь антисоветского? Возникла мысль сравнить разные строи. Она осталась невыполненной. Я полагаю, что этот эпизод не может вменяться Заславскому.

3. В обвинительном заключении сказано:

"Заславский получил от Пименова антисоветскую статью - тезисы - в ответ на которую написал свою аналогичного содержания." Прокурор сказал иначе: "Написал контртезисы". Мне это выражение больше нравится. Оно действительно правильно.

Ничего антисоветского в этой статье нет. Называется она "Предварительные мысли о венгерском восстании. Ответ на тезисы "Венгерская революция". " Есть ли в них хоть одно слово против советского государства, против советской армии? Предположим, что там есть даже ошибочные высказывания, пусть так! Но ведь там нет ни одного высказывания против политики советского правительства. Единственное место, где вообще упоминается о советском правительстве, звучит так:

"Помощь своим сторонникам со стороны Запада организуется в данное время эффективнее, чем со стороны СССР". (Речь идет о начале, о первых числах ноября.) Таким образом, по существу, Заславский призывал советское правительство оказать большую помощь коммунистам Венгрии! Я специально просматривал газеты, начиная с 24 октября 1956 года; я говорю о советских газетах. 28 ноября в изложении нашей печати было помещено выступление тов. Яноша Кадара о том, что выступление молодежи 25 октября было вполне лояльным. 6 ноября было опубликовано воззвание Временного Венгерского Рабоче-крестьянского Правительства, в котором говорилось о "клике Ракоши - Гере". Поэтому можно утверждать, что взгляды Заславского в то время совпадали с отдельными утверждениями, публикуемыми в нашей печати, а нет никакой аналогии между взглядами Заславского и Пименова. Пименов считал, что в Венгрии имеет место революция в чистом виде, и недооценивал фашистские силы. Заславский же указывал, что дело обстоит наоборот. И так и было. В "Правде" 9 декабря помещено изложение о пленуме ЦК ВСРП, где сказано, что контрреволюция использовала лозунги, которые пользовались популярностью у народа. Именно в этом суть тезисов Заславского.

Наконец, свидетели Зубер-Яникун, Корбут, подсудимые Пименов, Заславский, Вербловская - все согласно говорят, что Заславский постоянно спорил с Пименовым, не соглашался с ним.

В обвинительном заключении, не знаю откуда - думаю, что по простой описке - появилось утверждение, будто Заславский передал свою статью, контртезисы, Пименову. Это неверно, и тов.прокурор сегодня этого больше не утверждал, хотя это ошибочное утверждение попало даже в прошлый приговор. Я прошу, чтобы эта ошибка не повторилась в вашем приговоре, т.т.судьи.

И, наконец, еще одно соображение. Свидетель Шейнис утверждал, что в составленных им, Шейнисом, тезисах, категорически отрицалась необходимость и возможность советского вмешательства в венгерские события. Шейнис глубоко заблуждался. Но его не привлекли к уголовной ответственности, и правильно сделали. А как же можно судить Заславского за то, что он доказывал необходимость советского вмешательства!

Теперь перейду к эпизоду о посещении Заславским квартиры Пименова. В обвинительном заключении было сказано, что

"Заславский неоднократно посещал квартиру Вербловской и Пименова, где..."

В определении Верховного Суда сказано иначе:

"Заславский не отрицает также своей связи с Пименовым, следствием чего явилось систематическое посещение организуемых Пименовым сборищ."

И мне кажется, что т.прокурор совершенно справедливо не упомянул сегодня об этом эпизоде. В самом деле, Заславский присутствовал 20 и 27 января, когда Пименов делал доклад о Гапоне. Слушать что-либо - не значит проводить пропаганду и агитацию. Обвинению надо было бы доказать еще, что в процессе слушания доклада Пименова Заславский допускал какие-либо антисоветские высказывания. Но анализируя материалы дела, данные судебного следствия, мы никак не можем прийти к выводу, что Заславский высказывал какие-нибудь антисоветские соображения. Свидетель Зубер-Яникун показала, что Заславский настаивал на создании Общества Античной Культуры. Она же говорила, что Заславский произнес фразу: "Интеллигенция всегда чем-то недовольна". Совершенно ясно, что этой фразой Заславский выразил свою насмешку над присутствовавшими в квартире Пименова. То, что в высказываниях Заславского не было ничего антисоветского, подтвердили свидетели Райский, Рохлин, Орловский.

Кстати, об этих свидетелях. Райский показал, что Заславский один раз сказал ему: "Удивляюсь, почему это Пименова до сих пор не посадили". Совершенно ясно, что в этом содержалось осуждение антисоветской деятельности Пименова. Свидетель же Орловский сам неоднократно начиная с декабря, делал выступления на собраниях у Пименова. Свидетель Кудрявцев, участвовавший в нелегальной группе Библиотечного института, показал, что, вводя его в свой дом, Пименов предупредил его, что

"Здесь собираются мои личные друзья. Они ничего не знают о нелегальной деятельности. Тут разговоры на политические темы вести не следует".

Таким образом, сам Пименов различал тех, кто бывал у него на квартире, и тех, кто находился вне квартиры, поближе к Марсову Полю!

В самом деле, того, что человек посещал квартиру Пименова, сидел у него на диване, - мало еще для квалификации действий но ст.58-10. Отвечать должны те лица, которые предполагали какие-то антисоветские действия. Таким лицом Заславский не является!

Наконец, перехожу к последнему эпизоду: статьи антисоветского характера, якобы написанные Заславским. Так назвать их можно только из любви к гиперболам, но других оснований нет. Прежде всего, это не статьи, а черновые наброски. Там, правда, есть большие, порой существенные ошибки и заблуждения. Но позвольте мне огласить последние строки одной из этих "статей":

"Нашим несокрушимым лозунгом должно быть: да здравствует коммунизм!"

Может ли такая статья, статья с таким лозунгом, быть признана антисоветской?! Нет, выводы в статье не антисоветские! В этой статье автор утверждает, например, что ЦК КПСС правильно исправляет ошибки прошлого. Но он молод, он хотел бы, чтобы ошибки исправлялись побыстрее. И многое из того, о чем он писал, исправления чего он желал, уже исправлено позже, в промежуток между его арестом и настоящим судом: например, я имею в виду неправомерную ликвидацию ряда АССР и автономных национальных областей.

Во втором наброске, который целиком ошибочен и совершенно ясно является антипартийным, содержатся неправильные и вредные мысли и обобщения. Но это незаконченный набросок. И мне хочется поставить вопрос: как понимать "хранение антисоветской литературы," о котором говорится в законе? Очевидно, что подразумевается "с целью распространения". А была ли здесь цель распространения? Нет, ибо никто никогда этих двух (и третьего - о Венгрии) набросков не видел. Их обнаружили у Заславского только при обыске у него в связи с арестом Пименова. И они-то послужили основанием для ареста Заславского. Зачем же Заславский написал это? Очень простое и понятное объяснение дал сам Заславский: профессиональная привычка математика заставила его занести на бумагу свои неоконченные соображения, чтобы потом вернуться к ним и глубже додумать затронутые в них вопросы. То, что я понимаю формулировку закона правильно, убеждает меня, например, и учебник издания 1955 года, где прямо говорится, что хранение антисоветской литературы может быть вменено лишь при наличии цели распространения. Даже если считать, что вторая статья антисоветская (а я считаю, что она самое большее - антипартийная), то ввиду отсутствия цели распространения состава преступления в ее написании и хранении нет.

Чем же еще характеризуется Заславский, помимо не присущих ему политических упражнений? Нельзя пройти мимо других данных, которые лучше позволяют обрисовать облик подсудимого.

В деле есть копия письма Шанина, доктора физико-математических наук, на имя т.Хрущева. Там говорится буквально следующее:

"Заславский сделал значительный вклад в науку. Любой математик, работающий в области конструктивного анализа, в дальнейшем будет вынужден опираться на результаты Заславского, которые дают ответы на основополагающие вопросы в этой области математики."

Значит, Заславский укреплял советскую науку. А, укрепляя советскую науку, он тем самым укреплял и советское государство. Для характеристики Заславского куда существеннее не те записи, которые он делал за полтора-два года до ареста, а его непрерывная научная деятельность, давшая такие плоды в последнее время.

В определении Верховного Суда нет ничего, прямо относящегося к Заславскому. Там говорится буквально следующее:

"Суд не дал надлежащей оценки особой тяжести совершенных преступлений, а также тому обстоятельству, что осужденные занимались антисоветской деятельностью на протяжении длительного периода времени с привлечением в организуемые Пименовым и Вайлем сборища значительного числа лиц преимущественно из числа студенческой молодежи."

Заславский же не только никого не привлек, а и сам порвал с Пименовым, как выяснилось в ходе судебного следствия. Таким образом, сказанное к Заславскому не относится. Значит, к Заславскому не относимы те мотивы, по которым Верховный Суд отменил предыдущий приговор.

Т.т.судьи! Талантливый ученый, работ которого ждет страна, сегодня еще находится в заключении. И в опасности не только его свобода, но и жизнь его: вы помните медицинское заключение о возможности развития у Заславского туберкулезного процесса.

Между тем, Заславский не нанес никакого вреда обществу, хотя мог бы, я это понимаю, его нанести. Даже если вы признаете, что второй набросок содержит в себе состав преступления, то вы должны будете применить статью 8 УК РСФСР, ибо общественно-опасных последствий деяний Заславского не наступило. Но я надеюсь, что вы согласитесь с доводами защиты и оправдаете его.

Славные герои Великой Отечественной войны: Зоя Космодемьянская, Юрий Смирнов, Александр Матросов совершили немеркнущие в веках подвиги. В то время Игорь Дмитриевич Заславский был еще ребенком и не мог разделить их героическую деятельность. Но разве нельзя совершить подвига в мирное время?! Такой трудовой подвиг, подвиг научного открытия, и совершил Заславский! Когда вы удалитесь в совещательную комнату, вспомните слова доктора Шанина:

"В битве советской науки с иностранной каждый человек на счету, и советской науке нужен Заславский."

Вы должны возвратить Заславского семье, науке и стране."

Желающие обстоятельнее ознакомиться с манерой речей Г.М.Шафира соблаговолят прочесть сборник "Речи советских адвокатов", изданный в 1968 году, где на ее. 146-156 помещена другая речь Шафира. Приношу ему мои извинения за то, что вышепроцитированная его речь приведена без авторской правки. Единственным извинением мне тут служит то обстоятельство, что все публикации написанного и сказанного мною осуществлялись без моей авторской правки (я не имею в виду математические работы). Заодно обращу внимание ценителей тонкостей на следующие аспекты, постичь которые позволяет эта подробная запись Орловского. Во-первых, ощутимее становится связь, зависимость судов

первой и второй инстанций. Ну, как без такой записи можно было бы поверить, что оценка доказательств - имел ли место тот-то факт или нет - зависит от априорного указания верховной инстанции? Во-вторых, виднее положение адвокатуры в советском судопроизводстве. В-третьих, отчетливо проступает неграмотность и даже просто вздорность (в речи Кугель) адвокатов. Наконец, сравнение записи Орловским первого и второго процессов демонстрирует, насколько возросло его мастерство.

Вольняшин предоставил было мне последнее слово, но не успел я договорить одной фразы, как перебил меня, спросив, много ли мне надо времени для его произнесения. Я ответил - много. Тогда он определил перенести заседание на завтра.

§ 4. Второе судоговорение - приговор 4 февраля

Последнее слово Пименова и комментарии к нему; последнее слово Вайля и Данилова; последнее слово Вербловской и комментарий; последнее слово Заславского; приговор; толпа сочувствующих

Назавтра началось с меня:

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОГО ПИМЕНОВА:

"Мое последнее слово будет состоять из двух частей: первая часть будет общей, а затем я коснусь предстоящего приговора.

Ненормальность в моем поведении - я имею в виду политическое поведение - очевидна. Я вырос в советской семье, мой отец в годы Гражданской войны работал в органах ВЧК. Никаких контактов с заграницей, хотя бы в форме прослушивания радиопередач, у меня не было. И то, что я совершил поступки, которые квалифицируются как контрреволюционные преступления, - это вопиющая, казалось бы, ненормальность. Казалось бы, каждый, кого интересуют судьбы молодежи в советской стране, должен заинтересоваться причинами этого. Но ни в речи гражданина Демидова, который поддерживал обвинение на предыдущем процессе, ни в речи гр.Ронжина, представляющего государственное обвинение на настоящем процессе, такого анализа не было.

Я не буду полностью пересказывать содержания моих собственноручных показаний от 13 и 15 июля 1957, которые как раз посвящены причинам такой ненормальности. Они слишком длинны, Скажу лишь основное.

Все дело в том, что сталинские годы я прожил с открытыми глазами.

Значительная часть моего детства прошла в Магадане. Там, в бухте Нагаево, я видел в 1944 следующую картину: людей штабелями укладывали на землю, связывали веревками и так в штабелях подавали на пароход. Это были заключенные. Я не знаю, за что они находились в заключении, по чьему приказанию их грузили таким образом. Но эта картина навсегда осталась у меня в памяти. Мне было 13 лет. И вот впоследствии, когда я слушал лекции но основам марксизма-ленинизма, лекции по педагогике, я иногда закрывал глаза и видел эту картину. И я спрашивал себя: с кем я? С теми, кто грузит, или с теми, кого грузят?

Я часто слушал рассказы отца об Октябрьской революции, читал много книг о ней, читал, в частности, высоко оцененную Лениным книгу Джон Рида "10 дней, которые потрясли мир". Эта книга еще несколько лет назад подлежала размалыванию на макулатуру "как устаревшая". А студентам в качестве высшей мудрости преподносился "Краткий курс", где исторические события излагались в искаженном виде.

Исходя из таких и подобных им размышлений, я подал в 1949 заявление о выходе из комсомола. Я не берусь решать, был ли я прав тогда. Я знаю, лишь как со мной тогда поступили: меня объявили шизофреником. Повод всегда можно найти: кроме факта выхода из комсомола, доказательством наличия у меня бредовых идей послужил листок с переписанным мною без указания автора произведением Горького "Человек".

Я не хочу перечислять все, что делалось до 1953, это всем известно.

Гражданин прокурор сказал, что хотя в прежнем приговоре нет эпизодов, относящихся к 1949-53, и он не просит признать меня виновным но этим эпизодам, тем не менее, но его мнению, суд должен учесть эти эпизоды как характеризующие мою личность. Поэтому я тоже скажу б этом несколько слов. Речь идет о моих

дневниковых записях, в первую очередь в стихах. В качестве примера можно привести такие:

Сталин

"в двадцатом стал генсек ЦК,

Но всем ворочал мудрый Ленин,

А Сталин, его скрытый тенью,

В то время был совсем не великан."

В то время это было явной антисоветчиной, а сейчас это общепризнанно. И надо помнить, что все преступления и беззакония, которые тогда совершались, творились не от имени Берии или Абакумова, даже не от имени Молотова или Кагановича, а от имени Коммунистической партии и советского правительства. Поэтому, если я в своих записях того времени и допустил резкие высказывания против последних, то я по справедливости не могу признать себя виновным в этом. В своем докладе "О культе личности и его последствиях" в закрытом заседании XX съезда Н.С.Хрущев сказал:

"Грубые нарушения социалистической законности, массовые незаконные репрессии честных советских граждан, аресты и ссылки без суда и следствия - порождали неуверенность среди населения, вызывали страх и озлобленность."

Это - общий социальный закон. А я - индивидуальная иллюстрация к этому закону. Действительно, иногда у меня возникала озлобленность, хотя я всячески старался, чтобы ее не было.

Что касается моего отношения к мероприятиям партии по исправлению последствий культа личности, к решениям XX съезда, то я должен сказать следующее: в 1955-56 среди моих знакомых не было человека, который радовался бы столь же сильно, как я. Среди моих знакомых были такие, которые впервые узнали о преступлениях, совершенных в период культа личности, и начали сомневаться. Но таких, которые радовались бы больше меня, не было. Я видел: несправедливо осужденные реабилитируются, излишняя централизация устраняется. И я был очень рад, что правительство и партия сами так решительно исправляют старые ошибки. Но я опасался, что хорошие решения так и останутся решениями, а на практике мало что изменится, а через несколько лет, может быть, и вообще все пойдет по-старому. Ибо не все можно сделать указом, инструкцией. Большое значение имеют сложившиеся навыки. Конституция у нас - я всегда это говорил и сейчас повторяю -самая демократическая. А вот "порядки", привычки, сложившиеся у нас за долгие годы вопреки конституции, неправильны. Единственная гарантия того, что культ личности не повторится, это по моему мнению - развитие самодеятельности населения. Только к этому и сводилась вся моя деятельность, во всяком случае, до 21 декабря.

Я не могу сказать, что занимался антисоветской деятельностью, ибо я всюду встречал ободрение и поддержку. Не было пи одного человека среди моих знакомых, который осуждал бы мою деятельность в целом, по ее направленности. Были споры по частным вопросам, но в целом то, что я делал, никто не осуждал. Характерна разница с 1949 годом: тогда все, даже отец, сказали, что я был неправ, выйдя из комсомола, и я, как известно, в него вернулся... А теперь было совсем иное: сочувствие и поддержка. Антисоветская деятельность - это деятельность антинародная, а я против народа не шел, доказательством чего как раз и является то, что ни с чьей стороны не было ни малейшего осуждения, а была лишь активная поддержка.

Теперь о моей деятельности после 21 декабря. Никому из подсудимых не инкриминируется участие в событиях 21 декабря. Таким образом, даже следственные

органы не считают преступлением то, что группа молодежи попыталась собраться в сквере на пл.Искусств, чтобы обсудить творчество художника Пикассо. Тем не менее, когда в этот же день в ЛОСХ студентка консерватории Красовская заявила, что действия милиции, не допустившей этого обсуждения, неправильны и создают аракчеевский режим в искусстве, ее арестовали. Красовская пробыла в тюрьме 14 дней. Трудно описать, что женщины переживают в тюрьме. Вот Вербловская была здорова, а сейчас кровью стала харкать. Красовская ничего не сказала не только против советской власти, но даже против какого-либо действия правительства. В ее речи было лишь замечание по частному вопросу о действиях ленинградской милиции. Поэтому ее арест ни в какие ворота не лезет.

Причем это не только меня задело. Все свидетели из Библиотечного института также говорили здесь о том, как сильно были они потрясены этим фактом. Инициатива перехода к нелегальной деятельности принадлежала не мне. Следствие не вызвало в качестве свидетеля Кокорева, ну, оно, видимо, знало, что делало. Я говорю это не потому, чтобы я хотел за чью спину спрятаться; в этом процессе не нашлось бы столь широкой спины. Если меня называют инициатором и организатором группы в Библиотечном институте, чтобы мне увеличить срок, - я стерплю. Но в целях установления истины и понимания причин я должен сказать, что это неверно: там группа возникла стихийно и так же стихийно распалась.

Венгерская революция 1956 произошла после того, как в СССР и Венгрии был проведен целый ряд очень хороших реформ. Я видел здесь аналогию с польской революцией 1863, которая также произошла вскоре после того, как в России был проведен ряд важных реформ. Я имею в виду не только освобождение крестьян, но и судебную реформу и другие реформы. Это также было справедливое народного движение, которое объективно способствовало реакции. Ибо польское восстание 1863 вызвало поворот к реакции в России. И вот я опасался, что венгерская октябрьская революция вызовет поворот к реакции у нас, и считал нужным этому противодействовать.

Так я расценивал свою деятельность тогда. Как я оцениваю ее сейчас? Это для суда не так важно, ЧТО я думаю сейчас, важнее, из чего исходил я тогда. Кроме того, мне трудно ответить на этот вопрос, ибо я уже в течение более чем 10 месяцев оторван оттого, что делается на воле, не имею возможности читать газеты, слушать радио. А ответ на этот вопрос целиком зависит от того, ЧТО делается на воле. Если на воле сейчас порядки таковы, как было в 1920-22 годах, т.е. при Ленине, то моя деятельность, особенно нелегальная преступная деятельность, была вредной. Если же сейчас порядки примерно 1930-34 годов, т.е. периода начала культа личности, то в этом случае я считаю свою деятельность полезной и правильной.

Субъективно я всегда исходил из интересов нашей страны, из интересов социализма, интересов советской власти. Дело суда - оценить, насколько мне это удалось.

Я считал, что для развития социализма необходима свобода обсуждать - и иногда осуждать - действия правительства. Известно, что в истории нашей страны был период, когда правительство в целом приняло много неправильных мер, таких, как выселение целых народов, массовые репрессии и т.п. Поэтому не всякая антиправительственная деятельность является антисоветской.

И во всей своей дальнейшей деятельности, всю свою жизнь я буду продолжать руководствоваться интересами социализма - как я их понимаю.

Я хотел бы, граждане судьи, чтобы вы в совещательной комнате вспомнили, что диктатура пролетариата и, в частности, ее карательные органы, одним из которых

является суд, предназначены для подавления ЭКСПЛУАТАТОРСКИХ КЛАССОВ, и решили - являюсь ли я представителем этих классов.

Я уже говорил, что считаю социализм лучшим общественным строем. Я никогда не думал о реставрации капитализма. Капитализм для меня воплощение всего самого худшего. Как я часто говорю, капитализм в моем представлении тождествен фильму "Рим в 11 часов".

Говоря анкетным образом, у меня нет никаких родственников ни за границей, ни с имуществом до революции.

Теперь перейду к вопросу о приговоре. Гражданин представитель государственного обвинения предложил приговорить меня к 10 годам лишения свободы, Вербловскую - к 3 или 4 годам... Чем он при этом руководствовался, я понять не могу. Я вспоминаю, что в царское время, известное своей жестокостью, существовал "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". Этот Союз занимался изданием и распространением листовок с призывами к борьбе с царизмом, организацией забастовок и т.д. Деятельность Союза была раскрыта правительством, и руководитель Союза В.И.Ленин был осужден. И сколько же он получил? Три года - не тюрьмы, не каторги, а просто ссылки. Может быть, Вербловская гораздо опаснее для советского строя, чем Ленин для царского? Тогда, конечно, ей надо дать столько, сколько просил прокурор.

Дело суда - решить, виновен ли я, и определить меру наказания. Захочет суд практически вычеркнуть меня из жизни - ну, что же, я знал, что я делал. Я не несовершеннолетний Вайль и не влюбленная Вербловская.

В заключение еще два замечания. Гражданин прокурор утверждал, что у меня на квартире происходили собрания антисоветской организации. Действительно, у меня дома были собеседования но истории: я рассказывал, что знаю, о Гапоне, Каляеве и других, выдвигая на первый план личные качества общественных деятелей, а не расстановку классовых сил. Я не скрываю, что рассказывал с антимарксистских позиций. Но я совершенно не понимаю, как можно утверждать, что я делал доклады с антисоветских позиций, если я говорил о деятелях, последний из которых был повешен 51 год назад, а советская власть существует 40 лет. Далее если можно еще спорить, была ли организация в Библиотечном институте, то называть организацией собрания у меня дома - это явная нелепость. Даже следствие не называло это организацией, а прокурор теперь называет. Эта несправедливость касается не столько меня, сколько свидетелей. Люди приходили ко мне домой, чтобы послушать мои историографические соображения, а сейчас они оказываются зачисленными в разряд членов антисоветской организации. Это - вопиющая несправедливость.

И последнее. В обвинительном заключении часто, а в прежнем приговоре - два раза употребляется слово "клеветнический" но отношению к моим статьям и моей информации. Я допускаю, что суд может расценивать мою информацию как вредную, как тенденциозную, даже как злобную и антисоветскую. Но для того, чтобы утверждать, что она клеветническая, надо доказать, что я лгал. Этого никогда не было. Моя совесть ученого требовала, чтобы я собирал лишь достоверные факты. И я всегда к этому стремился. Другое дело, насколько мне это удавалось. В судебном следствии выяснилось, например, что я был обманут с одним вопросам. Но я всегда стремился лишь к правдивости. Слово "клеветнический" оскорбительно. Я прошу суд, чтобы в приговоре этого слова не было."

Помню, Иру очень расстроила формула "влюбленная Вербловская". Я прибег к ней, как и к "несовершеннолетний Вайль", исключительно ради преуменьшения значения Вербловской и Вайля (и он, к слову, нисколько не обиделся; мало ли что говорится на суде или на следствии!). Штампы, формулы, особенно лапидарные, обычно врезаются в память. И я рассчитывал, что судьи будут под влиянием этой формулы во время написания приговора помнить про несамостоятельную роль Вербловской, которой двигала любовь. А так как среди подсудимых есть заведомо самостоятельный Заславский, которому прокурор требует до двух лет, то и Ире дадут не больше. Ведь срок тогда - не то, что после отсидки - казался долгим, нескончаемым, непереносимым... И рвался я изо всех сил сократить его ей. Она же услышала во "влюбленной Вербловской" презрение к ней, к не-личности, к немыслящему индивидууму, а ТОЛЬКО влюбленной. Не заслуживающей, чтобы с ней самостоятельно считались. В слезах она отвернулась от меня и не хотела внимать никаким резонам. Чем убедительнее я ей доказывал, что мои слова вполне в духе избранной ею же линии доказывать, что она "была лишь хозяйкой, которая разливала чай и выходила на кухню", тем более обиженной делалась она. Этот инцидент в огромной степени повлиял на содержание - и еще сильнее на тон - ее последнего слова. Следовательно, и на приговор, ибо, по моему убеждению, приговор Вербловской на 80% определился тоном ее последнего слова.

Другая моя фраза переполошила адвокатессу, а за нею и всех родственников Иры (напомню, что в зале суда родственники не присутствовали; пускать - избирательно - на такие процессы родственников стали только в семидесятые годы). По своей медицинской безграмотности я выразился "кровохарканье", тогда как у Иры всего лишь систематически шла носом кровь. Стала идти в тюрьме, конечно, на воле не было ничего подобного. Родные засуетились, вообразив, будто у нее туберкулез - "наследственность" - да "уже в такой форме". Заукоряли Кугель, что та не провела медицинского обследования, как провели Заславскому. Но на первом же свидании с отцом Ира успокоила всех, растолковав, что я - как всегда - поднапутал. Так ли уж "просто напутал"? При первом же рентгене в лагере в июне 1958 году у заключенной Вербловской обнаружили следы недавнего активного туберкулезного процесса. Спрашивается, ЧТО двигало моим языком?

"Твои слова на суде, совершенно курьезные, оказались зловещими," - писала она мне, уже вернувшись из больницы в рабочую зону.

А вот где я напутал умышленно, так это в сравнении с 1863 годом. Я знал, что судебная реформа - 1866 года. Но в то же время комплекс реформ, осуществленных с 1855 года до польского восстания НЕ СВОДИТСЯ к одному освобождению крестьян. В зале суда, без книг-справочников, без цитат довести до сознания эту мысль, равно как и растолковать, что судебная реформа, намеченная к проведению рескриптом осени 1862 года, была бы без польской революции полнее и кардинальнее, гиблая задача. Поэтому я прибегаю к "рельефно-приблизительному изображению". Суть процесса реформы сверху, окраинная революция снизу, отшатывание верхов в реакцию - изображена мною правильно. Даже "инородческий обертон" присутствует. Всякий, мыслящий по существу, сумеет заметить мою неточность и подставить на место "судебной реформы" два-три других нововведения, случившиеся до 1863 года; при этом я великодушно предоставляю ему повод почувствовать свое превосходство надо мною. Ну, а коли такой "мыслящий по существу" еще и склонен решать ТРУДНЫЕ задачи, то он может попытаться поискать

емкую формулировку, пронявшую бы моих слушателей в тот момент, где была бы названа ГЛАВНАЯ РЕФОРМА 1855-1862 годов, а именно - разрешение и даже стимулирование подданных со стороны царя высказывать собственные мнения насчет переустройства сложившегося законного и привычного порядка управления! Займитесь, в порядке домашнего задания.

Здесь я инстинктивно опирался на две привычки моей натуры. Я был преподавателем. Следовательно, я был обязан время от времени произносить неверные высказывания, дабы стимулировать работу мысли своих учеников. Помню, году в 1951 я, читая скучнейшую книгу по дифференциальной геометрии, пришел к выводу, что во всякой научной книге (кроме справочников, но я справочников не пишу, это иной жанр) должны непременно присутствовать опечатки. Для-ради того, чтобы от скуки безукоризненности читатель не заснул. Дабы в читателе развивалось сознание равенства с автором, начинающееся с несогласия с написанным, подтверждающееся доказательством, что написанное - ошибочно. Конечно, для самолюбия лектора или автора это обидно, но для науки и для поиска истины - полезно. Во-вторых, мне привычна была физическая литература. А в ней все позволяют себе называть Землю - шаром, превосходно сознавая, что Земля - никакой не шар, а сплюснутый эллипсоид. Даже если повышать уровень точности, не эллипсоид, а гораздо более сложная фигура. Но, увы, историки никогда не получали геометрического образования и воображают, будто бы могут "точно" описывать "исторические фигуры" - а они куда как посложнее геоида! Их никогда не учили "разлагать в ряд", и они не умеют - за редчайшими исключениями - "выделять главный член разложения", занимаясь вместо того достижением иллюзорной точности. Само собой, там в зале суда этих пояснений я давать не мог. Кабы мог, то мне и не нужно было бы прибегать к кратной-рельефной формулировке!

Не заговорить же про весь этот комплекс идей, связанных с революциями, я не мог. Мне казалось долгом своим предостеречь присутствовавших в зале моих друзей, что в стране наступают годы реакции. Мне очень уж надо было для души произнести баррикадные слова: "Венгерская Революция Пятьдесят Шестого Года" и напомнить тем самым, что я не сдаюсь и не отрекаюсь.

Моя самооценка последнего слова и зала суда видна из следующих моих слов Эрнсту пару месяцев спустя, на свидании:

— Конечно, мое последнее слово, вероятно, намного хуже, чем последнее слово Димитрова, но есть одна существенная разница: ни одни немец, присутствовавший в зале суда, не крикнул Димитрову: "Привет!"

Эрнст же писал мне, что при произнесении последнего слова и при чтении приговора я радостно улыбался.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОГО ВАЙЛЯ

Граждане судьи!

На скамью подсудимых и в камеру-одиночку меня, как ни странно, привела тяга к знаниям. Мы, молодежь, стремимся обсуждать, оценивать, взвесить все, что нам дают. Знакомство с Пименовым представляло для меня большой интерес в том отношении, что я получал от него интересную литературу, которую нигде в другом месте я достать не мог. Я имею в виду, например, книгу Джон Рид, переводы речей Тольятти, Тито, Карделя, перевод статьи Яна Котта, конспект доклада Хрущева и т.д. Вся эта литература - не криминальная. Изо всей литературы, которую давал мне Пименов, инкриминируется лишь послесловие к докладу Хрущева. Поэтому я надеюсь, граждане судьи, что вы не повторите ошибки, которая была в прошлом

приговоре, где сказано, будто я систематически получал от Пименова антисоветскую литературу. В прошлом приговоре говорилось, будто я был настроен враждебно к советской власти. Это неверно. Я не мог чувствовать нелюбви к советскому строю, ибо более прогрессивного строя нет. Конечно, я не стремился к реставрации капитализма. Зачем мне надо, чтобы вернулись Морозовы, Прохоровы?

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОГО ДАНИЛОВА

Я хочу сказать следующее.

До сих пор мои жизненные обстоятельства складывались так, что вся моя уверенность в справедливость, гуманность почти исчезла.

Я хочу просить вас, граждане судьи, чтобы вы доказали мне, моим товарищам, всем присутствующим, что существует справедливость, гуманность. Мне хочется верить в это.

На воле я много раз слышал, читал в книжках, что наш суд гуманный, справедливый, что он не только карает, но и воспитывает. До сих пор я не имел случая проверить, так ли это. Сейчас я на собственном опыте столкнулся с деятельностью суда. Я думаю, что в совещательной комнате, при вынесении приговора вы будете помнить, что из вашего приговора я и все присутствующие смогут убедиться, действительно ли наш суд такой справедливый, гуманный, как мы слышали об этом раньше, или нет.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОЙ ВЕРБЛОВСКОЙ

Граждане судьи!

Уже 10 месяцев я нахожусь в заключении, из них 8 месяцев - в одиночке... В одиночке потому, что с мая месяца я - единственная женщина среди политических преступников, находящихся во внутренней тюрьме. Мне кажется, это - еще одна причина подумать над тем, правильно ли я здесь нахожусь.

Мы имели возможность в порядке ст.206 подробно ознакомиться с делом, и я хорошо знакома с делом. И вот, когда читаешь дело, то поражает необъективность органов следствия. Доходит до смешного: так, например, к делу приобщены стихи А.К. Толстого! Ну, это курьез, а есть более серьезные вещи: тот, кто действительно совершил тяжкое государственное преступление, более того, занимался провокационной деятельностью, находится на свободе, среди свидетелей; я говорю о Вишнякове. А тот, кто ничего не совершил, находится в тюрьме только потому, что состоит в близких отношениях с совершившим; я имею в виду себя. То, что я по существу не причастна к этому делу, признавали даже следователи и прокурор. Например, гражданин Кривошеий говорил мне: "Среди лиц, замешанных в этом деле, Вы находитесь где-то на 12 или 14-м месте". Гражданин Демидов не раз говорил мне, что я случайно попала в эту историю. Тем не менее, я оказалась среди ПЯТЕРЫХ обвиняемых...

Известно, что по закону для того, чтобы признать человека виновным в контрреволюционном преступлении, обязательно нужно доказать наличие у него контрреволюционного умысла, т.е. нужно, чтобы он имел антисоветскую убежденность. В отношении всех других подсудимых в прошлом приговоре утверждается, что они были антисоветски настроены. Про меня это не сказано. Да это и понятно: ни на следствии, ни на суде ни один человек не спросил меня о моих убеждениях. Тут подробно интересовались взглядами 17-летнего Вайля, а также тем, какие взгляды были у него в 15 лет и как они изменились к 16 годам. А какие взгляды были у Вербловской, которая преподавала конституцию и историю советским

офицерам, - никто не спросил. Почему? Да потому, что никто не сомневается, что мои взгляды ничем не отличаются от взглядов тысяч простых советских граждан. Никакого антисоветского умысла у меня не было и сейчас не появилось.

Кому нужно, для чего нужно, чтобы я сидела в тюрьме, мне совершенно непонятно. Кому от этого польза??? Фактически я отдана под суд только потому, что была в близких отношениях с Пименовым. По закону только члены семьи военнослужащего-изменника Родине могут быть осуждены, даже если они ничем не содействовали его преступлениям и даже не знали о них. А Пименов ведь не военнослужащий и не в измене Родине обвиняется. Знала ли я об антисоветской деятельности мужа? Нет. Занималась ли я сама антисоветской деятельностью? Нет. Тем не менее, прокурор обвиняет меня, и причем не только по ст.58-10, но и по ст.58-11. В качестве обоснования этого прокурор сказал: "Вербловская помогала преступной деятельности своего фактического мужа". Я не могу понять этого. Я перебираю инкриминируемые Пименову эпизоды, но не могу найти ни одного преступления Пименова, в котором я ему помогала бы.

Прокурор говорит: прочла вслух на квартире стихотворение антисоветского содержания. Я не спорю, такой эпизод был, хотя надо сказать, что это стихотворение скорее не антисоветское, а содержащее злобный выпад, направленный на подрыв единства (тут пометка Орловского, что он фразы не понимает, но она записана буквально), но я прочла его не изолированно, а когда рассказывала об аресте этого человека, автора стихотворения - Гидони. Я сказала, что за это стихотворение человек сидит в тюрьме, что подобных разговоров вести не следует. Какая же это антисоветская пропаганда?

Главный эпизод обвинения - чемодан, который я передала Шрифтейлик. Действительно, 26 марта я передавила Шрифтейлик чемодин с бумагами Пименова. По моей краткой описи в нем было 55 названий, а по более подробной описи, составленной в КГБ, бог знает сколько, куда больше. И вот среди всех этих бумаг был всего один документ, являющийся, по мнению органов, следствия антисоветским. Если бы моя цель состояла в том, чтобы спрятать этот документ, то разве нужно было бы тащить весь чемодан? Да и к тому же, я ведь уже 26 марта точно знала, что эти тезисы у органов следствия есть. Причина, по которой я прятала этот чемодан, не в том, что я будто бы хотела спрятать антисоветскую литературу, нет, причина другая: я хотела по просьбе близкого человека сохранить его личные бумаги, представляющие ценность лично для него. Внешне, действительно, была соблюдена форма преступления: передача произведена в женской уборной на Малой Садовой, т.е. соблюдена конспирация.

Теперь о моем участии в исторических собеседованиях, которые Пименов проводил у меня на квартире. Я действительно присутствовала на этих беседах, но не только я не делала антисоветских высказываний, но вообще главным образом сидела и молчала. Никто из присутствовавших там не привел вообще ни одного моего высказывания - ни просоветского, ни антисоветского. Ничего преступного в этих обсуждениях я не видела. Многие свидетели показывали здесь, что я была недовольна этими обсуждениями и требовала их прекратить. Да, это так, но не по политическим причинам, а по личным: 1) мне приходилось много работать, а тут собирались посторонние люди, не давали мне ни отдохнуть, ни подготовиться к урокам. 2) все собравшиеся смотрели в рот Пименову, у него от этого портился характер, а это в первую очередь на мне сказывалось.

Мне тут сделали замечание, что я слишком оживленно веду себя, улыбаюсь, и по моему отношению к Пименову не видно, что я его преступную деятельность

осуждаю. Что касается оживления, то я не знаю, как вел бы себя кто-нибудь другой на моем месте, если б увидел живых людей после того, как в течение восьми месяцев не видал ни одного человеческого лица, кроме кусочка лица надзирателя в глазок, а я вот улыбаюсь. Что касается моего отношения к Пименову, то Вайль может подтвердить - мы с ним вместе знакомились с делом в порядке ст.206 - что когда я впервые узнала о нелегальщине, о подготовке листовки к выборам 3 марта, это было для меня тяжелым ударом. Я не ожидала от него такого преступного авантюризма. И я не могла скрыть своего возмущения, несмотря на все мое хорошее отношение к Пименову. Однако с тех пор прошло много месяцев, ко всему можно привыкнуть, и сейчас у меня уже нет такого острого чувства возмущения против него, и мне было приятно услышать, что он сам называет это идиотизмом.

Все, кто меня знает, понимают, что это нелепость - обвинять меня в антисоветском преступлении. С каждой следующей инстанцией подтверждающей приговор, моя надежда слабее, но я верю все же, что в конце концов я буду оправдана. Просто не нашлось пока честного и смелого советского человека, который скажет: человек сидит ни за что, надо оправдать."

Сумбурность, эмоциональный накал, самоощущение правоты - все эти перманентно присущие Вербловской компоненты душевного строя ярко отразились на ее последнем слове. Еще одна черточка проявится, когда я припомню ее фразочку мне в тот же день:

— Ну, зачем ты сказала, будто бы твои взгляды ничем не отличаются от взглядов тысяч простых советских граждан? Как-нибудь поиначе бы...

— Ничего ты не понимаешь! Конечно, мои взгляды - как у всех советских людей, т.е. антисоветские! Всякому ясно!

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОГО ЗАСЛАВСКОГО

Нахождение в тюрьме располагает к размышлениям. За последние 10 месяцев я думал о многом и, в частности, о причинах, по которым прервалась моя научная деятельность и я оказался в тюремной камере. Я пришел к выводу, что одна из причин, хотя и косвенная, состояла в том, что я не был равнодушен к тому, что было вокруг меня. Я не жалею об этом. Я полагаю, что и в дальнейшем не должен приобретать "позорного благоразумия", говоря словами Маяковского, не должен становиться, если употребить выражение Бруно Ясенского, участником "Заговора равнодушных". Другой причиной было то, что я потерял голову, узнав о том, что происходило в период культа личности. Раньше я, конечно, знал об этом кое-что понаслышке, но точно я узнал это лишь из доклада Хрущева "О культе личности и его последствиях" на закрытом заседании XX съезда партии. Когда я узнал о тех масштабах, в которых происходили нарушения законности в период культа личности, у меня появились различные мысли о причинах этого, о возможных путях предотвращения повторения таких же явлений в будущем. Моей ошибкой было то, что я эти мысли необдуманно заносил на бумагу. Я делал это отчасти по профессиональной привычке: записывать, чтобы не забыть, любую пришедшую в голову мысль, даже самую сырую, непродуманную, с тем, чтобы позже над этим подумать. Как видно уже по внешнему виду этих записей, это - черновые наброски, написанные мною для себя. Я их никому не показывал и не собирался показывать. Многие из этих мыслей ошибочны, даже глубоко ошибочны. Но эти наброски не отражают того, что я думал, а если в какой-то степени и отражают, то во всяком случае - односторонне. В деле имеется лишь одна рукопись, переписанная мною набело (речь идет о моем ответе на написанное Пименовым послесловие к докладу

Хрущева о культе личности; эта рукопись мне НЕ ИНКРИМИНИРУЕТСЯ). В деле имеется также черновик этой рукописи. При сравнении беловой записи с черновиком хорошо видно, что когда я хотел делать свои мысли достоянием других, я прежде их более глубоко продумывал, очищая от всего вредного, наносного, демагогического. Поэтому, если даже у меня и были серьезные, глубокие ошибки, то они остались лишь моим достоянием, не причинивши вреда другим. Поэтому моя совесть перед людьми моей страны спокойна. А это, я считаю, главное. Вот все, что я хочу сказать."

Не случайно Игорь вместо естественно ожидаемого "совесть перед народом" пользуется громоздкой формулировкой "перед людьми моей страны". Он был лютым противником демагогии, которую понимал как употребление нечетко определенных или вовсе неопределенных понятий - сказывалась матлогическая школа. К сонму бессмысленных терминов им относился "народ". По требованию Игоря у меня дома было запрещено употреблять данное слово. Употребивший - лишался слова. Заведено это правило еще году в 1954, кажется, сразу по возвращении моем с Кавказа. Орловский знал эту особенность нашей речи, она ему нравилась, и потому в своей наспех и тайком записи в зале суда он ее заметил и отразил. Из девятого абзаца моего последнего слова видно, что я тоже поначалу вместо "народ" выражался "население" (следуя Заславскому и предвосхищая Солоухина). Но потом, смекая, что "с горбатым и говорить следует горбато", я в десятом абзаце сполз на обнакновенное¹⁰ словоупотребление "народ".

Нас опять увели. А через несколько часов - проворнее, чем в первый раз - привели. И опять была демонстрация сочувствия - то самое "привет", который кричали "Димитровым". И та же усталость - под стать процессу. Вольняшин, Хомутов и Лариков составили компиляцию из ошибок и искажений первого приговора и определения коллегии верхсуда. Вот стиль ихнего приговора:

"С ноября 1956 года по март 1957 года ЗАСЛАВСКИЙ, являясь участником созданной ПИМЕНОВЫМ антисоветской организации, систематически посещал квартиру ВЕРБЛОВСКОЙ, где принимал участие вместе с ПИМЕНОВЫМ и другими в обсуждении с антисоветских позиций...

"Вина ЗАСЛАВСКОГО в антисоветской деятельности доказана... показаниями свидетелей Райскина, Корбут, Назимовой..."

Напомню, что в предыдущем приговоре суд ссылался на Шейниса и Назимову – никогда не знакомых с Заславским и ничего о нем не показывавших по этой причине. Вольняшин из настойчивых повторений Заславского и Шафира сумел усвоить, что Шейнис не причем, но запомнить вторую фамилию – жены Шейниса – нашему судье было явно не под силу. Вот еще.

"Вина подсудимой ВЕРБЛОВСКОЙ установлена в том, что она, состоя с ПИМЕНОВЫМ в незарегистрированном браке с мая 1956 года по день ее ареста занималась антисоветской деятельностью, являясь участником созданной по инициативе ПИМЕНОВА антисоветской организации..."

Ну, конечно, всем - включая Заславского - квалифицировали по 58-11 также. Мне - те 10 лет, о которых просил прокурор, плюс поражение в правах на три года. Борису - шесть лет, Ире и Игорю - по пять, а Косте -четыре. Единственное, за что я признателен гр.Вольняшину, это за его фразу: "Виновным себя Пименов, по существу, признал." Ведь всякому читающему человеку известно, что вводные слова "по существу" в такого рода литературе означают: "На самом деле не так фактически, но мы поступаем так, как будто бы так." Машинально в ответ на вопрос: "Понятен ли приговор?" - я спросил, несколько наученный опытом поездки в вагонзаке:

— Является ли приговор секретным документом, т.е. имеет ли тюремная администрация право отобрать у меня копию приговора?

Вольняшин, сбитый с толку моим вопросом - он ведь никогда не думал ни о следствиях, ни о причинах своих деяний, он лишь исполнительный винтик, "проводивший указания сверху", - буркнул:

— Это знает сама тюремная администрация.

Решения вольняшина суда в части Иры и Игоря было настолько неожиданно, что мы не сразу пришли в себя. Вербловской врезали больше, чем Данилову. Больше, нежели требовал прокурор. Ни с чем не соразмерный срок. И Заславскому, в отношении которого прокурор не домогался даже увеличения прежнего срока, подбросили с двух до пяти! Бред, казалось нам. В тот миг, под влиянием Иры, мы умозаключили, что Вольняшин антисемит, потому именно им он и дал такие срока. Но сейчас я не смотрю столь упрощенно. Вайлю он дал же на год меньше прокурорских наметок. Мне кажется, что в вынесении приговора сыграли роль требования защиты и подсудимых оправдать Вербловскую и Заславского. Оправдать, вопреки очевидности. Это возмутило судей. Затем судей глубоко оскорбило то чувство человеческого достоинства, которое зазвучало в последнем слове и Вербловской, и Заславского. И, наконец сработало представление Вольняшина о справедливости. По-своему он был справедлив и последователен. Он полагал себя обязанным повысить срок Вербловской из-за определения Верхсуда, которое прямо этого требовало. Он нашел, что надо осудить на пять лет. Но ведь в ходе судебного разбирательства с полной отчетливостью обнаружилось, что Вербловская играла довольно случайную роль во всем деле, уж во всяком случае - не большую, нежели Заславский. Следовательно, ей нельзя давать больше, чем ему. Справедливость не позволяла. Из двух остающихся вариантов решения: обоим дать "по минимуму", т.е. по два года, или обоим "по максимуму" т.е. по пять лет, судьи, в духе "веяний сверху", выбрали, само собой, второй вариант.

И снова была демонстрация сочувствия. И снова зал был полон друзьями. И снова по лестницам к нам тянулись руки. Чем были руки эти для наших душ? Вот из письма Иры Вербловской от 26 февраля 1959 года:

"Помню ли я толпы в коридорах, на лестницах, в зале 4/II-58? Разумеется! Иногда, когда бывает тяжело на душе, одолевают всяческие сомнения, я вспоминаю эту толпу, и возвращаюсь к мысли, что все правильно, что все оправдано."

И опять был воронок.

§ 5. Первая пересылка

Определение Верхсуда; доверенности Орловскому; этап; власовец; "есть вместе"; столкновение моралей; растерянность

Данилов кассации не писал, и его примерно через неделю после приговора этапировали в Мордовию - Дубравлаг. Нам же, писавшим, ответ пришел в начале апреля.

Судебная коллегия в составе Гаврилина М.А.¹¹, Овчинниковой А.М. и Калинина Н.И., заслушав 20 марта 1958 года члена суда Калинина, заключение прокурора Степановой¹², полагавшей приговор оставить в силе и исключением из обвинения Заславского статьи 58-11, и выступления адвокатов, пересказала описательную часть приговора от 4 февраля с одним существенным и рядом мелких, сокращающих изменений. Существенное заключалось в том, что в пересказе был целиком изъят эпизод со "сборищами на квартире Вербловской" в том месте, где речь шла о моих деяниях. Когда же об этих "сборищах" поминалось в местах, относившихся к Вербловской и Заславскому, то мои гости именовались не "участниками антисоветской организации", а "участниками сборища". Итак, моя кассационная жалоба, в которой я добивался снятия с оставшихся на воле бывших моих гостей клейма по 58-11, совпала по настроению данных членов Верховного Суда РСФСР. Вспоминая, что в первом Определении направленность мнений другой Коллегии того же Суда была противоположной, невольно вздохнешь над переменчивостью и неустойчивостью правосудия...

Коллегия признала, что Пименов, Вайль и Вербловская осуждены правильно. Что до Заславского, то

"Доказана материалами дела и вина Заславского в совершении им преступления, предусмотренного ст.58-10 ч.1 УК РСФСР. Что же касается осуждения Заславского по ст.58-11, то приговор в этой части подлежит отмене, а дело прекращением производством в силу нарушения судом ст.ст.424 и 311 УПК.

Из материалов дела видно, что приговором Ленинградского городского суда от 6 сентября 1957 года Заславский по ст.58-11 был оправдан. В этой части приговор не опротестовывался прокурором и не был отменен определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 7 декабря 1957 года.

Не нашло подтверждения обвинение Заславского по ст.58-11 и в последнем судебном заседании. С учетом этого и личности осужденного ему и должно быть определено наказание. ... снизить Заславскому до 2 (двух) лет лишения свободы."

Мне до сих пор не ясно, была юридически права Судебная коллегия из Гаврилина, Калинина и Овчинниковой или Судебная коллегия из Вольняшина, Ларикова и Хомутова в толковании, на что распространяется отмена предыдущего приговора. Очевидную голословность формулировки "не нашло подтверждения ... в последнем судебном заседании" можно, конечно, обговорить и так и сяк, но я думаю, что тут проявилась всего-навсего немота и бессловесность членов Коллегии. Сказать же они хотели, что в последнем судебном заседании не было предъявлено никаких новых сравнительно с прежним приговором доказательств. Как бы там ни анализировать с позиций логической семантики или семантического

логицизма их безграмотные опусы, изменением приговора резче, до боли, подчеркнула несправедливость осуждения Вербловской. И ей - единственной - довелось отсидеть от звонка до звонка...

Сразу после вступления приговора в законную силу дали свидания: с матерью, с Ирой, с Орловским. С последним - ввиду того, что я написал доверенность на ведение им всех дел, связанных с публикацией моих математических работ, а также доверенность на хранение моих книг, находившихся в опечатанной комнате Вербловской.

Видимая необходимость первой доверенности подпиралась обстоятельствами: мне приходили корректуры моих рефератов для РЖ Математики, куда меня завербовали во время Математического съезда, и куда я уже успел написать несколько штук рефератов. На улицу Теряева шли гонорары за те же рефераты, за моим отсутствием почта их возвращала и бухгалтерия слала слезные открытки, умоляя сообщить адрес. Из "Успехов математических наук" пришел отзыв на посланную мною им "Космометрию", намечавший определенные переделки в тексте, предусматривая возможную публикацию. Словом, даже текущей деятельности по напечатанию набегало обозримо много, и доверенность представлялась нужным делом.

Собственно, мое мышление не такое юридическое, как у Эрнста Орловского, посему в идею доверенности я укладывал нечто большее: свое ВОЛЕИЗЪЯВЛЕНИЕ, что, дескать, вот мой поверенный по всем вопросам. Нечто более широкое, нежели даже объем "генеральной доверенности", про существование каковой я узнал гораздо позже уже от Чалидзе. Дабы подкрепить такое выражение своей воли и дополнительно поставить его в положение лица, представляющего во всем мои интересы, я написал вторую доверенность: на хранение моих бумаг и книг, находившихся в комнате Иры. Ира - по уговору со мной - подкрепила ее доверенностью от своего имени на того же Орловского. Эта доверенность мыслилась как некоторый заслон-щит Орловскому против Арновича и Враских, которые могли бы воспретить "постороннему" выносить "ирины книжки" из квартиры; против Михеенковых - Мосиной, которые могли бы и не впустить Эрнста в квартиру, "где ему делать нечего". Собственно - напрочь игнорируя доверенности, родственники именно так и поступили, когда лейтенант Прокопьев снял печати и запустил их в комнату, а Орловского не впустил. Да и до наложения печатей соседи успели пообокрасть комнату; в 1962 году Ира со скандалом кое-что вернула. А тут Арнович и Враская, углядев десяток книжек, которые они помнили у Иры, схватили их. И, конечно, утеряли к моменту ириного освобождения-возвращения. Ира особенно скорбела о потере дорогих ей писем матери, Долли Ильиничны, Британишского. Но потом, уже "без старших", Юра Вербловский согласился впустить Орловского и тот уволок книги и часть стеллажей. Эрнст замечательно все сохранил, наведя в каталогах еще больший порядок, нежели был у меня прежде. Из примерно тысячи книг за шесть лет утерялось меньше двадцати штук, да и то преимущественно по моей вине. Например, я позволил ему дать подшивку "Нивы" за 1916 год Марине Таировой, у той ее углядела бабушка, разохалась про свое детство - и "Нива" навсегда скрылась с моего горизонта. Совсем иной процент (примерно 20%) пропавших книг при моем аресте в 1970 году. Приятели разворовали мою библиотеку, в основном уже начинавшие входить в моду раритеты, при христианнейшем благодушии Вили - вопреки занудству и педантизму Эрнста. Эрнст не только сохранил наличные книги - собрал-вытребовал по знакомым те, что я роздал почитать.

В самом конце апреля была последняя передача, в которой мать принесла неслыханный деликатес - копченую курицу, кою вторично довелось мне едать только ровно через 27 лет (это вовсе не тот вкус, что у копченой утки, коллеги-гурманы). 4 мая было свидание. Назавтра - этап.

Я не намерен описывать своей лагерной жизни в ее бытовых проявлениях. В конце концов, лагерь и тюрьма суть формы жизни. А жизнь не опишешь. Ведь не брался же я описывать, как я жил день за днем, учась в университете или в Валентиновке у тети Жени! А лагерь, повторяю, та же жизнь. Лишь пока в него не посадят, он видится чем-то небывалым кошмарным. "Вычеркиванием из жизни." Экзотикой. Может быть, тюрьма и сохраняла бы за собой эту роль невыносимого пугала, кабы у властей предержащих оставалось чувство меры. Кабы они уловили, что кратковременные сроки стращают и перевоспитывают ПЕРЕВОСПИТЫВАЮТ без кавычек - сильнее и основательнее, нежели долговременное лишение свободы. Как ожидание на вокзале за несколько часов утомляет гораздо хуже, нежели поездка в поезде продолжительностью несколько суток. И по той же причине - привыкаешь. Тюремный быт становится естественной частью твоего существования. А человек устроен так, что живет - т.е. страдает и радуется, стремится и смиряется, надеется и отчаивается, помогает другим и урывает себе - в любых обстоятельствах. Достаточно привыкнуть ему к окружающей обстановке - и снова главным в его судьбе выступает его собственная психика, ее подспудные течения.

Великолепную картину - рельефно-приблизительную, экспрессионистско-импрессионистскую, очень верную по сути, только не надо копаться в подробностях и манере - тюремного быта дал нам Солженицын в "В круге первом". Вот то вечное, что в ней содержится, все оно было и со мной. "Или с бойцами. Или - страной. Или в сердце было моем." Ну, а конкретные подробности я выписать не умею. Он, впрочем, тоже не умел, переименовал реальных героев, чтобы не придирались к смещению красок. И я не буду описывать тюремно-лагерной жизни.

А вот переходы из одного состояния в другое - они и впечатление производят большее, и легче для изображения.

Итак, в понедельник 5 мая меня вывезли из Большого дома, к которому я уже привык как к родному, усадили в столыпинский вагонзак. Везли из тюрьмы одного. В купе-клетке (тройник) - тоже одного, других политических не было. Скоро стало известно, что везут на Воркуту. Только в районе Инты подсадили попутчика. Его из лагбольницы этапировали назад на Воркуту. Сидел он с послевоенных лет, и кое-что порассказал. Но это было еще совсем не то, что я увидел сам, прибыв на пересылку.

Началось с того, что меня остригли. А затем я дожидался, пока начальство, ознакомившись с моим делом, решит, на какой лагпункт направить. Оказалось, что к моему тюремному делу была приложена такая поносная характеристика¹³, что лагерное начальство сразу определило водворить меня на строгий, штрафной лагпункт. Любопытно, что доносы на меня за "перестукивание", например, написаны именно теми надзирателями, которые НЕ ДЕЛАЛИ замечаний за перестукивание; те же, кто открывал кормушку и велел прекратить, порой ругаясь, - доносов не писали! Да, так вот в ожидании, держали меня в камере, где номинально были одни только политические.

Но какие политические... Я в первый раз увидел нары - сплошные двухэтажные нары. Есть пришлось прямо из мисок - ложек не дали¹⁴. Камера была просторная, человек на 20-30, позже в такой объем, наблюдал я, и по полсотни набивали без звука. Нас же обитало всего человек восемь. Холодновато. Вижу - стекла выбиты. Жалуюсь надзирателю, что, мол, стекол нет, а за окном 20° мороза, вьюга воет. И слышу в ответ:

— Да вы же сами и бьете!

Выяснилось, что здесь в этой самой камере недавно устроили хибиш¹⁵, протестуя против чего-то, прежние обитатели побили стекла. Что же это выходит? Я - человек интеллигентный, мыслящий о спасении России, а меня вдруг приравнивают к хулиганам, которые бьют стекла?!

На меня пластами обрушивалось и обрушивалось новое знание. Впервые я узнал, кто такие власовцы. Даром, что повешенного генерала Власова видел у кинотеатра "Гигант" в 1946 году... Нервно ходящий по комнате - я все еще мыслил и изъяснялся во фраерских терминах "комната", а не "камера" и жалующийся на свою судьбу человек оказался власовцем, охотно заговорившим со мною. Он поведал, что была целая многомиллионная армия русских людей, которые, говорил он, перешли на сторону Гитлера, дабы бороться против Сталина, дабы биться за освобождение России¹⁶. Что армия эта уже почти вся пораспущена из лагерей, а остались единицы, которым не повезло, вроде него вот. И всего-то из-за того, что он, служа в этой армии, в чем-то принимал участие, сжег во Франции, пошла она на хуй, какой-то задрипанный городок...

— Как во Франции?!

— Ну, да, власовцев немцы использовали карателями во Франции. Гитлер не доверял им воевать на русском фронте. Дурак он был!

— Почему?

— Да ведь власовцы дрались отчаянно. Не сдавались. Знали, что дороги назад нет. Даже когда немцы капитулировали - они дрались. Слышал про Прагу?

— Что про Прагу?

— Ведь ее советские войска брали уже после капитуляции Германии!

— Да ну? Ну и что?

— У кого брали: не у немцев, а у власовцев! Русские против русских дрались в Праге! И вот ни за что меня держат, всех выпустили...

Он ходил, маялся и переживал "несправедливость": в 1956 году их, политических, почти всех выпустили из лагерей на расконвойку. Обязан каждое утро являться на работу, но живешь вольно. Ну, не имел права свободно вести переписку, а только через лагерное начальство, но кто же это соблюдал. А во всем прочем - свободен. Живи, где хочешь, в пределах поселка или города. Можешь жениться, хозяйничать. И его тоже расконвоировали. Он выписал себе из центральной России жену с детьми.

Устроился. И вдруг в мае 1958 года вышло предписание, чтобы всех расконвоированных вернуть в зону, за проволоку. И вот он - не совершив ничего - снова в лагере. А как же дети? Жена как?! - причитал он. И заунывно пел:

"Я тебя вспоминал средь зимы

В белоснежных полях Воркутой.

Я хочу, чтоб услышала ты,

Как тоскует мой голос живой".

Он метался, переживал свою "несправедливость", делился ею с каждым, готовым слушать, требовал сочувствия от занятых своими делами. Ошарашенный, растерянный, подавляемый всем новым, что валилось на меня, - я навсегда запомнил его фигуру: этого крупно шагающего, громко ругающегося человека лет сорока, изменника России, сжегшего в карателях городок и терзающегося за свою жену...

И другие политические в камере. Все имеют пятьдесят восьмую. Но какие же они политические! Тут я сталкиваюсь с людьми, которые, на мой чистоплюйский взгляд, не заслуживают даже названия людей: картежники с единственным интересом выпить и чем-нибудь поживиться. Я не разбирался что и как. Я отчетливо видел, что это - гнусь и мразь; эти три-четыре человека, которые мне бросились в глаза.

Нисколько я не понимал, как надобно держаться в лагере. В частности, не ведал, что "жрать вместе" - дело священное. Если я с тобой ем, значит, я тебе вполне доверяю, числю тебя своим другом. Пожалуй, "есть вместе" в лагере означало еще большую степень душевной близости, нежели "спать вместе" в устах тогдашнего интеллигентного юноши на воле. Во-вторых, если я ем твое, то на лагерном языке это означает, что я беру на себя обязательство поделиться с тобой тем, что имеется у меня. Закон этот, правда, не политических, а воровской. Но хотя в среду политических занесли его воры, он получил распространение широкое, и был в ту пору общепризнанным. Но я не знал и этих делений: "воры", "суки", "мужики", "фашисты", "цветные", "один на льдине". Даже с главным водоразделом "политические" и "бытовики" только начинал знакомиться. Не ведал я и того, что те, на кого я наткнулся, были собственно воры, в прошлом - "воры в законе", потом заработавшие при Сталине еще и 58-ю. Они следовали из лагеря в "крытку", т.е. часть лагерного срока была им заменена тюрьмой. И они стали угощать чем-то своим, какой-то тушенкой.

Я был выше головы сыт. Во внутренней тюрьме я привык есть очень хорошо. За эти год с лишним я, как уже упоминал в гл.1, съел апельсинов больше, чем за всю предшествовавшую жизнь и за пять лет после освобождения. На шоколад мне и смотреть не хотелось. Мне просто некуда было девать свое съестное. Сплошь да рядом я вызывал надзирателя и отдавал ему килограмм-два твердой колбасы или ветчины, которых мне не осилить. Привез с собой я полон мешок разнообразных вкусностей. Именно вкусностей, а не безличной "еды". К съестному же самому по себе я относился свысока, полупрезрительно. Отчасти - по молодости. Отчасти -"по-идейному". Отчасти потому, что в Ленинграде в те годы изобиловала всевозможная вкусная, доброкачественная и дешевая пища. И на воле, если я не ел когда, то потому, что бывал занят делами, времени пообедать не хватает. Не прерывать же интересный разговор уходом на коммунальную кухню готовить или разогревать еду! И вот с этой привычкой, с абсолютным НЕУВАЖЕНИЕМ К СЪЕСТНОМУ, я согласился - просто чтобы не быть неучтивым, не обидеть радушных хозяев - проглотить пару ложек этой

самой тушенки, которой вообще-то терпеть не мог. Да есть и не хотелось. Нервное напряжение первых контактов с людьми после 403 суток одиночки отстраняло аппетит. Отведал и лег спать.

А они-то иначе все расценивают. Я поел - значит, приобщился. Вроде средневековой "клятвы кровью". Я сплю. Меня кто-то трясет за плечо и просит дать ему сахару: "Давай попьем чаю." Мне лень вставать. Что это за ценность - ЧАЙ - я понятия не имею. Мешок у меня как-то так лежит, что до него далеко тянуться. Пришлось бы упустить "постельное тепло". Ведь спальных принадлежностей не выдали, сплю, укутавшись своей шубой и теплым бельем; угрелся. Я ему: "Да не мешай спать!" - и поворачиваюсь на другой бок. Они истолковали сие как мою жадность: я-то с ними жрал, а теперь скаредничаю давать им сахару... Утром просыпаюсь, знать ничего не знаю, не помню ночного разговора. На сон я всегда был здоров, весь в отца. И тюрьмы сна моего не испортили. Правда, глядят они как-то странно, но откуда я знаю, КАК в лагерях друг на друга глядят спросонья? Лезу в свой мешок, поесть собираюсь - там ничего нет. Ни грамма продуктов. И свитера нет. Я спрашиваю, в чем дело. Трое молчат. Один, игравший роль переводчика с лагерного языка на язык фраерский, разъясняет мне, что я, мол, совершил эдакое вот гнусное преступление (передадим такими литературными словами его однообразную матерщину) против лагерных порядков, что я их оскорбил своею жадностью, что они - в порыве возмущения и желая проучить меня, молокососа - высыпали все то, что было в том мешке, в парашу. Деревянная параша, огромная, рассчитанная на то, чтобы хватало на полсуток на три десятка человек, стояла в углу. Выбросили? При всей моей тогдашней наивности этому я не очень поверил. И правильно не поверил, ибо когда спустя сколько-то часов парашу выливали, никаких следов свитера или консервных банок не обнаружилось. Но "презумпция честности собеседника" не позволяла мне выказать сомнение в его словах.

И тут я совершаю еще одно преступление. Меня оскорбило, что я помещен с такого рода людьми. С людьми, которые в состоянии наложить руку на чужие вещи. Даже допустив, что они не себе взяли, а порвали и выкинули в парашу, - ведь это же ЧУЖОЕ! Да, кто его знает, для меня этот свитер, может быть, имеет не нательную и не рыночную ценность, а "элегическую", возводимую к груди любимой, прижимавшейся к нему! Они украли то, что я в полной доверчивости положил не под себя, а поодаль, не запертое, не спрятанное! Пусть я даже провинился перед ними, но как же можно наказывать ДО того, как объяснишь провинность? "Даже ГБ так не поступало." Потрясенный в своих светлых надеждах - это же были люди, которых я издали воспринимал как своих "товарищей по борьбе" - я тут же сел писать заявление начальнику пересылки с просьбой перевести меня в другую камеру, потому что "я не хочу находиться в одной камере в бандитами". Прежде, чем отдать бумагу надзирателю, я показал его "миротворцу"; прочие трое как раз ушли на прогулку. Он принял на себя роль парламентера - и я полагал своим долгом ознакомить его (и тем самым их) с моими намерениями. "Иду на вы." Он дико перепугался. Тогда я не очень понял, почему. Сейчас-то я знаю, что такое заявление могло бы послужить основанием для привлечения их по статье о "камерном бандитизме", кажется, 59-3 УК, грозившей расстрелом. Это тот же бандитизм, только при отягчающих вину обстоятельствах - беззащитное положение жертвы. В ту пору я не имел о ней представления. Он-то наверняка знал про "камерный бандитизм", но мне не сказал ничего. Самое неестественное в таких случаях - как я позже неоднократно наблюдал уже со стороны - что те, кто ЗНАЕТ юридические последствия, не

считают своим долгом СООБЩИТЬ их незнающему. Все совершается во мраке, без разъяснений, Сам, дескать, поймет. "Законы" в лагерях преподаются не словами, практикой.

Он суетливо зауговаривал меня не подавать заявления. Не надо, дескать, горячиться. Что вообще кругом я сам виноват. А они вернут, надо было мне дать им этот треклятый сахар:

— Ты с ними ел!

Но это было для меня дико. Я не понимал значения "жрать вместе", а он не догадывался, что этого можно не знать.

"Ну, и что же, что ел?! - думалось мне. - Мало ли с кем я ел в жизни своей? Это же не причина, чтобы они шарили по моим шкафам."

Но так как он ОЧЕНЬ уговаривал меня, и так как я в общем-то человек мягкохарактерный, и так как мне в душе мерзко было обращаться к лагерной администрации с просьбой о чем бы то ни было, - то в конце концов я отказался от идеи жаловаться и порвал заявление.

После этого мне вернули ту часть продуктов, которую они не съели. Свитера, правда, не вернули. Мотивировка сохранилась прежней: его мол порвали и выкинули. Скорее всего, он был настолько соблазнительным, что им невмоготу оказалось расстаться с добром.

Тут один из них вернулся с прогулки. Уже вроде бы мир был восстановлен. Он подошел ко мне, говорит:

— Сними очки.

Я не понимаю, в чем дело, смотрю недоуменно. Он сам снимает с меня очки и бьет меня по морде. Не то, чтобы как сильно - в значительной мере символически. И выкрикивает:

— Я кровь свою проливал! Я здесь на Двадцать Девятой восстание устраивал! Я был в Центральном комитете, который руководил восстанием! А ты меня бандитом называешь?!

Я ничего не понимаю. Какое восстание? Догадываюсь, конечно, что "славное революционное прошлое", но конкретно, что именно за восстание и когда, и почему он, руководитель восстания, счел допустимым ограбить меня, новичка - не постигаю. И каким-то ухом в его выкриках слышу крики припадочного на Нахичеванском базаре. И вины своей не чувствую. Я со своей моралью стою, растерянный, перед совершенно другой моралью. Он в чем-то прав - шевелится во мне - но ведь и я прав.

Так я вошел в иной мир. Мир, представления о котором я не имел, ибо мы не читали ни "Архипелага ГУЛАГа", ни "В круге первом", ни Дьякова, ни Жигулина, ни Шаламова. Не слушали песен ни Высоцкого, ни Галича. Не смотрели кинофильма "Вокзал для двоих". Мы росли в десятилетия, когда власти помнили, что социалисты обещали построить общество БЕЗ ТЮРЕМ, а потому печать, радио и кино ни словом не проговаривались о мире тюрем. (Годы восторга быстрою перековкою блатного мира промелькнули до того, как мы соску сменили на ложку.) Теперь про это обещание они добросовестно позабыли, и литературы про то, как тяжело живется в лагерях-тюрьмах, сколько угодно. Вот и поэтому мне не нужно изображать этого мира.

§ 6. Время и режим

Изменения в идеологии; изменения в УК; глобальный взгляд; сразу после Берии; прижим весны 1958; постановления совминов декабря 1958; закон от сентября 1961; сравнение исправительно-трудовых кодексов 1924 и 1970 - свидания, переписка, одежда, деньги, передачи; мотивировки устрожений; смена контингента

Я попал в лагерь в очень особенное время. Инструкции и положения о правилах содержания в лагерях и тюрьмах менялись у нас на глазах; И не один раз, и даже не два. Тот, кто подобно Заславскому освободился осенью 1958 года, помнит о совсем другом лагере, нежели тот, кто освобождался вместе с Щербаковым летом 1960 года. И о третьем - мало похожем на оба предшествовавшие - вспоминает сидевший в 1962 году. Дабы все происходившее сделалось понятнее, припомним фон, на котором катились волны перемен 1957-1962 годов. И в глубину и в ширину.

В глубину - это было время, когда кардинально менялась идеология. От государства диктатуры пролетариата, все мероприятия которого предопределялись классовой борьбой, мы перешли в 1961 году к всенародному государству трудящихся, в котором отсутствует классовая борьба. В промежутке, в 1958-1959 годы, мы пережили рецидив сталинской теории "обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму" в форме одобрительно перепечатанной из китайских газет теории "пульсирующей классовой борьбы". Этот отказ от "классовой борьбы", которого я все время требовал в своих речах на суде, будучи по существу здравым поступком, усилил советское государство. Те, кто страшился, будто бы отказ от теории классовой борьбы приведет к отказу от методов борьбы, развитых под покровом этой теории, успокоились, когда было найдено словосочетание "идеологическая борьба", под покровом теории которой сохранились основные прежние средства. Сама по себе эта теория столь же вздорна, как и теория "классовой" борьбы, и когда советское правительство поймет это и откажется от сей "теории", мощь советского государства только возрастет (ибо то, что базируется на истине, всегда сильнее того, что основано на лжи). Но не стану растекаться мыслью, буду держаться поближе к уголовно-лагерной теме.

Одним из проявлений прежней классовой теории было то обстоятельство, что нас судили за КОНТРРЕВОЛЮЦИОННУЮ пропаганду и агитацию. Натяжка бесспорная. Этот явный вздор был исправлен в том же году, когда приговор наш вступил в законную силу: в 1958 году был принят и с 1 января 1959 года вступил в силу Закон о государственных преступлениях, где соответствующее деяние именовалось уже "антисоветской пропагандой", а фикция революционности тех, против кого направлена такая пропаганда, сдавалась в архив. Опять же, как приближающий к истине шаг это мероприятие веско усилило советское государство. Мои слова в суде о том, что данная статья придумана против эксплуататорских классов, а какой же я эксплуататор, какой же я контрреволюционер - несшие изрядный разоблачительный заряд - перестали кого бы то ни было задевать и волновать после указанной переформулировки закона.

Но менялись не только формулировки, изменялись и срока. Здесь нам полезно кроме идеологического измерения включить в рассмотрение еще хронологическое измерение. Согласно первому, приленинскому кодексу, максимальный срок заключения был установлен в 10 (десять) лет. При этом преобладали краткосрочные - измеряемые неделями и месяцами

- наказания. В 1928 году малоизвестный Янсон¹⁷ переориентировал все советское юридически-пенитенциарное мышление на ДОЛГОВРЕМЕННОЕ заключение. На сроки, измеряемые многими годами; тогда же началось заселение Колымы и прочего Севера заключенными, что при недельных сроках, конечно, было бы неосуществимо. В 1937 году максимальный срок был повышен с 10 до 25 лет. Сразу же после смерти Сталина Берия обещал новый кодекс и, похоже, что в его проекте максимальный срок предполагалось снизить до 5 (пяти) лет лишения свободы. Мотивировка: при Ленине было 10, а сейчас наше государство гораздо сильнее, чем тогда, и преступления ему не так страшны. Еще в 1956 году циркулировал проект (или "предпроект") нового уголовного кодекса, в котором максимальный срок заключения ограничивался десятью годами. При этом статья 58-10 в некоторых вариантах планируемого кодекса вовсе вычеркивалась; в гл.1 я уже писал, что ее действие было приостановлено в 1956 году. Согласно Закону о государственных преступлениях 1958 года статья 58-10 осталась (за другим нумером) в кодексе, но максимум санкции по ее части 1 снизился с 10 лет до 7, тогда как вообще предельный срок заключения с 25 лет понизился до 15. Через два года, в 1960 году, был принят и введен в действие с января 1961 года полный новый УК. При этом идеология КРАТКОВРЕМЕННОГО заключения не была восстановлена, хотя Хрущев демонстративно настаивал на том, что за определенные преступления вообще лучше не сажать, а брать коллективом на поруки.

Итак, продолжительность уголовной репрессии в целом уменьшилась, Конечно, это обстоятельство напугало "практиков", которые сложились во времена долгосрочных репрессий сталинского времени. Эти практики вырвали у верхов "компенсирующее" ужесточение режима содержания в лагерях-тюрьмах, чтобы, так сказать, произведение срока на жестокость сохранилось. И я попал в лагерь в то время, когда "второй множитель" в этой "энергии репрессии" возрастал. Возрастание шло ступенькам, порой с попятным движением. И для лучшего понимания происходившего целесообразней окинуть всю ширь от 1924 до 1970 года. В этой перспективе маленькими светящимися пятнышками на экране осциллографа истории судьбы моя, моего отца, Вербловской, Вайля и других наших современников точно очерчивают переходный процесс.

Номинально в 1957 году действовал Исправительно-трудовой кодекс РСФСР 1933 года. В интересующих нас аспектах он практически не отличался от ИТК 1924 года, под которым стоят подписи М.И.Калинина и А.С.Киселева¹⁸. В 1970 году был принят новый ИТК РСФСР, под которым подписи М.А.Яснова¹⁹ и X.П.Пешкова и нормы которого фактически начали действовать за несколько лет до его формального принятия. Каково же глобальное направление перемен у этих двух кодексов? И что происходило в "междуцарствие" их? Как менялась психика законодателя и чем мотивировались изменения?

Общеизвестны нарушения законности в 1936-1953 годы, когда то Ежов, то Берия по наущению или по попустительству Сталина не

руководствовались никакими подзаконными нормами, заменяя их произволом-усмотрением; кто забыл, отсылается к §12 гл.4. Мне для моих целей не надо описывать их злодеяний, достаточно только напомнить, что в лагерях к 1953 году царил произвол. Одним из ярких и нежелательных для законодателя последствий такого произвола было положение с "суками" и "ворами" в лагерях. Эти бытовики, истинный паразитический элемент общества, попадая в лагеря, использовали вполне бесправное положение политических и угрозой ножа заставляли "мужиков-фашистов" трудиться на них. Этим они достигали фантастического превышения норм выработки, за что имели фантастические же зачеты и освобождались после двух-пяти лет заключения, имея по приговору все двадцать пять. Попавшись же на убийстве политического или иного зека, он никогда не рисковал своей жизнью, ибо смертной казни тогда не было; точнее, она применялась только к политическим - "к диверсантам, подрывникам", как было сформулировано в законе 1950 года. Положение чуть-чуть улучшил секретный Указ января 1953 года "кровь за кровь", по которому в лагере за убийство вводился расстрел. Резня-то приутихла, но загнанное положение политических и других "мужиков" сохранилось, так что ворье по-прежнему на их труде освобождалось досрочно.

Едва был арестован Берия и с ним куча эмгебистского начальства (см. §15 далее) - а по некоторым сведениям началось это еще в его правление, - как по лагерям прокатились волнения. Где забастовки, где захват заложниками чинов из лагерной администрации, где даже с пистолетными выстрелами по танкам. Воркута, Норильск, Джезказган - вот наиболее известные места "восстаний". С одним из таких повстанцев я и повстречался в предыдущем параграфе. В литературе много подробностей про восстания, к нашей теме они не относятся.

Важно другое. В духе настроений реабилитации высшее начальство в 1954 году в ответ на восстания не ужесточило режима заключения, а напротив, как правило, снимало с постов головку лагерной администрации. Не знаю формулировок-предлогов снятия: за жестокости ли, доведшие до возмущения; за расхлябанность ли, способствовавшую беспорядкам; было ли предрешено снятие до событий, а волнения послужили предлогом. Но снимали. И хотя головка восставших тоже подвергалась репрессиям, наказания были чувствительнее и ощутимее для начальственной головки, издавна привыкшей к безнаказанности. Например, от переживаний-ожиданий "что со мной сделают" генерал-полковник Масленников застрелился, едва попав под следствие, еще оставленный на свободе.²⁰

Зеки, волокущие четвертак, так не нервничали. Последовавшие затем реабилитации, порой принимавшие театральный характер, когда бесправного зека внезапно дергали на вахту, откуда он выходил в генеральском мундире, раздавая тычки прежним своим надзирателям, - вконец деморализовали лагерное начальство. Оно стало дозволять заключенным "все что угодно". Последовали массовые расконвоирования. Режим исчез. Надзиратели превращались в "шестерок". Слухи, один другого фантастичнее, перекрывались былью - Хрущев выступил с докладом, поносившим самого Сталина, памятники которому торчали в любом, захудалейшем, поселке.

Когда после разгрома "антипартийной группы" власть досталась группировке Суслова, сохранившей номинальным хозяином Хрущева, в тюремно-лагерном хозяйстве стали "наводить порядок". Первые "упорядочивающие мероприятия" вроде возвращения определенных категорий политических с бесконвойки за проволоку оформлялись простыми приказами по МВД и начались уже весною 1958 года. В более общем и резком виде они были оформлены как Постановления Советов министров республик; я ограничусь одной РСФСР, где такое постановление было принято в декабре 1958 года²¹, одновременно с принятием Верховным Советом СССР Закона об основах уголовного законодательства и Закона об особо опасных государственных преступлениях. Оба эти закона без изменений - только с перенумерацией статей вошли в принятый в 1960 новый уголовный Кодекс РСФСР. А вот положение об исправительно-трудовых учреждениях 1958 года было решительно переиначено когда в июне 1961 года Совет министров РСФСР принял новое положение, которое уже и вошло без перемен в Закон, принятый Верховным Советом РСФСР в сентябре 1961 года. Этот закон был подписан Н.Г.Игнатовым²². В Исправительно-трудовом кодексе 1970 года очень мало перемен сравнительно с этим законом 1961 года.

В чем же суть перемен с 1924 к 1970 году? Их тенденция?

Прежде всего, в цели которую ставил Законодатель:

"Ст.2. Лишение свободы ... имеет целью как общее предупреждение преступлений со стороны неустойчивых элементов общества, так и предупреждение дальнейших посягательств преступника..." -

устанавливал кодекс 1924 года. Напротив, кодекс 1970 года угрожал:

Ст. I. ... исполнение уголовного наказания с тем, чтобы оно не только являлось карой за совершенно преступление, но исправляло и перевоспитывало ..., предупреждало совершение новых преступлений как осужденными, так и иными лицами, а также способствовало искоренению преступности."

Мы видим позицию Законодателя 1924 года: они, верные экономическому учению марксизма, знают, что любое преступление - это симптом неправильного устройства общества. Карать за него личность

столь же бессмысленно, как сечь плетьми море за бурю. Личности, лиц, собственно, не существует - имеются "элементы общества". И задача законодателя - найти целесообразные меры социальной защиты от неустойчивых элементов, "волн" в социальном море, а не "наказывать" волны. Никакого наказания, никакой "кары" - дикой звучала бы сия "буржуазная терминология" для т.т.Калинина и Киселева, многажды сидевших в царских тюрьмах. Кодекс же 1970 года пишется людьми, никогда не боровшимися против царизма за социализм, т.е. за общество без каторг и тюрем. Он составляется уставшими изнервничавшимися правителями, которые знают, что "эти распущенные люди" не желают соблюдать их правильных законов. Неграмотными правителями, которые искренне убеждены, что чем сильнее ударить, тем сильнее тебя уважать будут. И достаточно бесцеремонными, чтобы как на заложника возложить на заключенного ответственность за "совершение преступлений как осужденными, так и другими лицами". Вот в каком направлении вершились - не враз - изменения в 1957-1963 годах.

Это можно проследить и конкретнее. Кодекс 1924 года предусматривал зачеты - в кодексе 1970 года их нет. Конечно, бывали злоупотребления с зачетами, я сам с того начал, но характерно, что - как многие неграмотные люди - эти законодатели с грязной водой выплескивают из корыта и ребенка.

Кодекс 1924 года исходил из презумпции, что ОБЩЕСТВО ЗДОРОВО, и главной задачей ставил "приспособление преступника к условиям общежития" (ст.3а). Поэтому, в частности, предусматривались все меры к тому, чтобы заключенные имели как можно больше контактов с вольными: переписка вообще никак не ограничивалась кодексом, а свидания разрешались от ОДНОГО РАЗА В ПОЛМЕСЯЦА (на самых жестких режимах в лагерях и в тюрьме) до ДВУХ РАЗ В НЕДЕЛЮ (на самом мягком режиме - называвшемся тогда "высшим разрядом"). По кодексу же 1970 года число свиданий колеблется от НУЛЯ (на строгом режиме в тюрьме), от ДВУХ КРАТКОСРОЧНЫХ В ГОД (на общем режиме в тюрьме) до ТРЕХ КРАТКОСРОЧНЫХ И ДВУХ ДЛИТЕЛЬНЫХ В ГОД на самом мягком режиме в лагере. Переписка, будучи неограниченной на самом мягком режиме уже на следующем по степени строгости ныне лимитируется: "Отправлять не более трех писем в месяц" (ст.53) и до одного письма в два месяца (ст.70). Никаких ограничений в получении книг с воли, конечно, в кодексе 1924 года нет. Напротив, по кодексу 1970 года никто с воли не может послать заключенному книги, ни собственной, ни купленной, ни им самим написанной. Как конкретно колебались порядки с перепиской лично у меня, иллюстрируется далее.

Но начинается разница даже не со свиданий и переписки, а с водворения в лагерь. По кодексу 1924 года:

"Заключенному разрешается носить свою одежду" (ст. 121),

"Заключенному выдается не позже следующего после его прибытия дня личная книжка установленного образца" (ст. 125),

"122. Вещи, которые заключенному запрещается держать при себе в камере, отбираются..."

123. За сокрытие заключенными не полагающегося к хранению в камерах имущества, они могут быть лишены права пользования им в течение всего или части времени пребывания в месте заключения,

124. Из недопущенного в камеры имущества заключенных деньги подлежат хранению на их текущем счету ... а прочее хранится в месте заключения или передается местной милиции."

Разительно иное в кодексе 1970 года:

"Осужденные носят одежду единого образца... Осужденные, отбывающие наказание в исправительно-трудовых колониях особого режима, содержатся в помещениях камерного типа и носят одежду специального образца.

Хранение осужденными при себе денег и ценных вещей, а также предметов, запрещенных к использованию в исправительно-трудовых учреждениях, не допускается. Обнаруженные у осужденных деньги и ценные вещи изымаются и, как правило, обращаются в доход государства... предметы, запрещенные к использованию в исправительно-трудовых учреждениях, изымаются и ... сдаются на хранение до освобождения осужденного либо уничтожаются." (Ст.22.)

Никакого "удостоверения личности" не предусматривается. Зато практика установила - не предусмотренное кодексом - обязательное ношение нашивки на груди куртки с фамилией зека. Отличие от "личной книжки установленного образца" изрядное.

Я за свои шесть с чем-то лет испытал на себе переход от одной системы "воспитания" к другой. Поначалу вольная одежда разрешалась, а возбранялось носить одежду лишь военного и полувоенного образца. Деньги в небольших суммах разрешалось иметь на руках, но иногда полагалось письменно заявить, сколько у тебя денег, а при образовании излишков их могли отобрать. Презумпция - выиграл в карты, что незаконно. Часы, фотоаппараты, аккордеоны - пожалуйста, покупай, получай в передачах и держи при себе сколько хочешь. Соберутся, бывало, литовцы на завалинке, запоют, заиграют свое. Там же на Воркуте меня фотографировали в зоне. Иру тоже в Суслово ее заключенные подруги сфотографировали. Слыхивал я, будто бы даже приемник в Чуне иметь разрешалось, но поручиться за достоверность не могу. Потом все это стало безжалостно отбираться. Порой с уносом в каптерку, порой с разбиением. Мои часы, отобранные в Вихоревке и значившиеся в бухгалтерии за мною, не были отданы мне при этапе во Владимир и не были пересланы туда, невзирая, что я поднял всех прокуроров. Только пять рублей "их стоимости" перечислили мне на второй год пребывания во Владимирской тюрьме.

Верхняя одежда стала преследоваться. Но еще не запрещалось носить свитер под курткой, или вязаную шапочку под казенной шапкой. Потом - даже шерстяные носки и теплое нательное белье стали отбираться. Сначала можно было возить с собой и пользоваться собственным постельным бельем: простыни, пододеяльники, одеяла, подушки. Хоть и хлопотно со стиркой, но многие предпочитали свое. А для многих сентиментальных сердец очень важным казалось спать на "думочке", вышитой любящей рукой. Не менее важным для любящих сердец на воле или в другом лагере было сознание, что "он" спит на изготовленной "ею" подушечке. Для меня же при моих частых этапах, спасением бывало залезть под собственное теплое одеяло в пододеяльнике (подушек и простыней я не возил) на продуваемых всеми ветрами нарах очередной пересылки, где никакого казенного постельного белья и даже матраца "не положено". Потом у заключенных стали отбирать личные простыни-одеяла-наволочки, а выдачу казенных - прекратили. Простыни заменили "матрацовками", т.е. мешками, в которые засовывается матрац, и который

стирали раз в один-два месяца. Число казенных одеял лимитировали строго одним и безжалостно отбирали второе. Слыхивал я, будто в семидесятые годы снова стали выдавать простыни.

Еще в 1960 году в книге "Советские исправительно-трудовые учреждения, написанной тремя авторами-сотрудниками МВД на базе положений от декабря 1958 года, на с.22 гордо декларировалось:

"Ношение специальной тюремной (полосатой) одежды, как унижающей человеческое достоинство, не допускается".

Но уже в 1961 году эту самую "зебру" ввели как должное для "особо опасных рецидивистов", и Борька Вайль поносил ее.

Деньгами по старому кодексу разрешалось пользоваться на свои нужды по личному усмотрению, включая питание, почти без ограничения.

Единственным условием был запрет пользоваться ВСЕМИ деньгами на твоем лицевом счете - около 1/3 или 1/4 денег "замораживалось" с тем, чтобы к дате освобождения у тебя накопились деньги. Но и при этом фиксировалась МИНИМАЛЬНАЯ сумма денег, которыми ты во всяком случае имел право пользоваться: на продукты, на кормежку в коммерческой столовой и т.п. Новый же кодекс, напротив, лимитирует МАКСИМАЛЬНУЮ сумму денег, свыше которой заключенный не имеет право израсходовать -не свыше 15 (пятнадцати) рублей в месяц на самом мягком режиме, включая все поощрения-премии. В тюрьмах же эта "сумма" понижается до двух или трех рублей. При этом существенно, что ныне в понятие этих денег включаются ТОЛЬКО деньги, заработанные заключенным на работе в лагере (тюрьме), по лагерным расценкам. Так что, например, гонорары за публикации, пришедшие тебе в лагерь, считаются нетрудовым доходом и ты не можешь на них приобрести себе ни одного грамма хлеба до самого освобождения. Зарплата за последний месяц твоей работы на воле, которую бухгалтерия после многих проволочек наконец перешлет тебе в лагерь, - тоже "нетрудовой доход" в современной административной интерпретации.

И тут я испытал переход на себе. Коммерческих столовых на Воркуте я уже на застал. Баяли, будто ее закрыли за месяц до моего появления. Но в Мордовии они, кажется, еще функционировали при Заславском и Данилове. Потом пошли ограничения, и на спецу в Анзёбе нам разрешалось приобретать в ларьке (номинально раз в месяц, но реально -раз в два-три месяца) на сумму, эквивалентную тогдашней стоимости трех килограммов сливочного масла. Можно было расходовать ЛЮБЫЕ деньги со своего счета. Позже на Вихоревке можно было расходовать на питание только "заработанные" деньги, и резко уменьшили ассортимент продаваемых товаров. На Владимире сумма закупа была выше нынешних норм, но категорически запрещено было покупать сахар или получать его в посылках-передачах. Мать моя особенно переживала это лишение: сахар же нужен для умственной деятельности! Как же ты сможешь заниматься научной работой, будучи лишенным сахара на несколько лет?!

Тут мы подходим еще к одному важному аспекту. В кодексе 1924 года настаивалось:

"... режим в местах заключения должен быть лишен всяких признаков мучительства, отнюдь не допуская применения физического воздействия: скандалов, наручников, карцера, строго одиночного заключения, лишения пиши, свиданий заключенных с их посетителями через решетку" (ст.49)."

Статья 145 предусматривала некоторые ограничения - в порядке дисциплинарных наказаний - на свидания, выписку, передачу, пользование деньгами, но с оговорками: "Не свыше одного месяца", "деньгами в размере не свыше одной четверти их". А по поводу карцера, который, конечно, неустраним, коль скоро есть тюрьма, и который именовался "изоляция в отдельную камеру", то

"на срок до 14 суток, с ежедневной выдачей горячей пищи и выводом на прогулку через два дня на третий," -

А в статье 148 добавлялось вовсе анекдотичное для нашего поколения требование:

"Одиночная камера для изоляции подвергаемых дисциплинарному взысканию должна быть обычного размера, светлая и снабжена приспособлениями для спанья."

А на цементе в подштанниках без обуви в неотапливаемом боксе без окон и другого освещения - не хочешь, тов.Калинин? Правда, Калинину не довелось посидеть самому, но жена его сидела, авось рассказывала мужу. Да и подписавший ИТК 1924 года Киселев умер в заключении. Еще в упомянутой книге 1960 года настаивается:

"При этом карцер имеет дневной свет, а в ночное время электрическое освещение. В карцере поддерживается нормальная температура. В случае заболевания заключенные освобождаются от наказания карцером."

Не только сам таких карцеров не встречал, но не встречался и с кем-нибудь, посидевшим бы на таком "курорте". А вот смертельно больных людей в карцере - видывал лично. А вот к истекавшему кровью Ивану Тимкиву не подпускали врача недели три - в карцере. Насчет "дневного света" - так его даже в обычных, не карцерных, камерах не бывало из-за практики щитов-"намордников". Вот как описывается карцер кодексом тов.Яснова:

"Во время содержания в карцере, штрафном или дисциплинарном изоляторе, осужденным запрещаются свидания, отправка писем, приобретение продуктов питания и предметов первой необходимости, получение посылок, передач и бандеролей, пользование настольными играми и курение. В карцере и в штрафном изоляторе постельные принадлежности не выдаются, водворенные в них осужденные на прогулку не выводятся. Содержание осужденных в карцере одиночное" (ст.54).

Начет питания, сравнительно с кодексом тов.Калинина, в кодексе 1970 года ничего, но известно, что кроме пониженной пайки хлеба в карцер дается через день кипяток. О размерах карцера, предназначенного для одиночного заключения, может дать понятие ст.59:

"Норма жилой площади на одного осужденного ... в тюрьмах - 2,5 квадратных метра."

Вернемся к наказанию голодом. Старый кодекс не предусматривал никаких ограничений на размер передач-посылок. Новый кодекс либо вообще исключает передачи-посылки (в тюрьмах), либо жестко их

лимитирует: весом до 5 килограмм, только после отбытия половины срока заключения, и с частотой от одной в год до четырех в год (ст.28). И сии ограничения находились in statu nascendi в мое время. Сначала число и вес посылок был не ограничен. Потом, на спецу - раз в три месяца неограниченного веса; реально почта принимала до 8 кг, но у одного сосидельника брат работал на почте, и ему приходили посылки весом до 20 кг, так называемые "грузовые". Потом - в тюрьме на строгом режиме - посылки вообще были запрещены. На общем режиме в тюрьме с марта по сентябрь 1961 года разрешалась одна посылка в месяц, на вес внимания не обращали. С сентября 1961 года - одна посылка раз в шесть месяцев, весом строго до пяти килограмм, включая вес тары. Некоторые мои сокамерники (см. §15) подкупали Исаеву, ведавшую приемом передач, и имели передачи чаще, большего веса и недозволенного ассортимента, но Исаева не хотела очень рисковать (ведь вся тюрьма гудела, что "у бериевцев привилегии" и тем самым объективно доносила на Исаеву), так что до "сладких дней" 1959 года им было далеко, как до неба. Поэтому, в частности, согласно старому кодексу заключенные могли пить молоко - при частоте передач два раза в неделю это нетрудно - и питаться свежими овощами-фруктами, согласно новому - полностью невозможно чисто технически. Более того, новый кодекс специально оговаривает применительно к вольнонаемным лицам, работающим совместно с осужденными:

"Не допускается передача осужденным вещей, продуктов питания, денег ... Виновные в этом, привлекаются к ответственности в установленном законом порядке." (ст.34)

Чтобы кружки молока не налили. Чтобы огурца не сунули.

Мне кажется, эта статья предельно прозрачно иллюстрирует ту степень отчаяния, на которой находится Законодатель. Уж он бьет, и бьет, и бьет, а сострадание во все щели проползает. И тряпок не хватает затыкать лазейки милосердию. И никак не желают полюбить его эти люди, которые то и дело совершают преступления! А может быть, вспомнить бы слова Ленина, думавшего все-таки на порядок выше и вперед, нежели законодатели 1961-1970 годов: "Не в жестокости наказания" его "предупредительное значение"?! И вернуться к до-Янсоновским порядкам краткосрочных наказаний?

Что проистекает из таких "режимных" мероприятий, иллюстрирует судьба одного моего знакомого прораба. Он бытовик, в лагере я с ним не встречался. За дело ли, по ошибке ли попал он в лагерь - судить не стану. Но довелось ему посидеть на спецу, свежепостроенном. А бытовала практика, дабы "дать почувствовать", добавлять в раствор цемента-бетона соли, после чего бетон практически не просыхает. А ведь сидеть в сырой камере - не то, что в сухой. И вот он посидел и перевоспитался: выйдя на волю и вернувшись к профессии строителя, он всегда, где может, подсыпает мешок с солью в здания, возводимые им для ВОЛЬНЫХ. Пусть они, мол, гады чувствуют, какая у нас "сладкая жизнь" в лагерях!

Тут мы подходим к ассоциированной теме: как объяснялось себе и населению изменение в законодательстве, устрожение режима заключения? Борзописцы из газет решали проблему просто: из лагерного репродуктора над зоной плывут звуки "Танца маленьких лебедей", - значит, ворам и убийцам создали "сладкую жизнь", требуем усилить режим содержания! Никто в печати не обсуждал режим содержания таких, как мы: не воров, не убийц, вообще не совершивших никаких насильственных

действий, не причинивших вреда ни одному человеческому существу, не шпионов, а граждан, родившихся и выросших при строе, который называется социализмом, и имеющих собственные мнения. Высказывающих эти мнения, осуждая правительство за конкретные его действия: за посадку невиновных в 1937 году, за ввод войск в Венгрию в 1956 году, за хрущевский закон об образовании и т.п. предлагающих свои собственные мероприятия по улучшению жизни в родной стране - упразднить такие-то органы, перестроить такую-то сферу жизни. Вслух гогочущие над кукурузой на Севере.

Если в кодексе 1924 года некоторое объяснение определенным строгостям применительно к преступлениям по ст.58-10 отыскивалось легко:

"... вторая категория - профессиональные преступники, а также те из заключенных, которые, не принадлежа к классу трудящихся, совершили преступление вследствие своих классовых привычек, взглядов или интересов..." -

то какие же нужно изобретать "классы", чтобы суметь отнести меня, сына чекиста и учительницы, не имевшего никакой собственности, даже не слушавшего иностранного радио (что видно из приговора!), - к ВРАЖДЕБНОМУ КЛАССУ?! А признать, что - как учит марксизм - всякое преступление имеет СОЦИАЛЬНУЮ причину, что наличие таких "преступников", как я, свидетельствует о неправильностях в их собственной практике управления (например, в системе ихней пропаганды, о чем я подробно толковал в §1 гл.4) - им не под силу. Поэтому в новом кодексе они вовсе никак не мотивируют жесткий режим применительно к особо опасным преступникам" (равно как и объяснение этих деяний к "особо опасным преступникам").

Единственная известная мне "мотивировка" - зловещая, от которой мы в камерах вздрогнули - жестокости применительно к нам была помещена в форме карикатуры в "Крокодиле" году в 1960-1961. Складское помещение, несколько крыс с антисоветскими физиономиями в мышеловке, в дверях милиция уводит мужчину, подразумевается - Берию. И одна крыса другой с надеждой:

— Завхоз проворовался, теперь нас выпустят!

"Мотивировка", при которой несогласных с ними людей уже и за людей считать не к чему...

В статьях-заметках насчет того, что надобно "усилить режим", фигурировали обычно какие-нибудь насильники, злодеи с общечеловеческой точки зрения. Что в эти же условия могут попасть практически невинные лица, не подымалось в нашей литературе-искусстве до кинофильма "Вокзал для двоих". Газетной лажи вполне хватало на таких, например, политически невежественных личностей, как академик А.Д.Александров. Он, начитавшись и наслушавшись страшных россказней про бандитов, счастливо живущих в лагерях-курортах, был не удовлетворен представленным на сессию Верховного Совета РСФСР в сентябре 1961 года проектом Закона, находя его слишком слабым, мягким. Слова для выступления ему не дали, и он воздержался при голосовании. Его поступок - уклонение от единогласного одобрения - вызвал "возмущение общественности", и на следующих выборах его кандидатура выставлена не была.

Ну, а сами себе как управляющие мотивировали такой отход от установок М.И.Калинина? У меня нет сведений насчет годов 1957-1963, но в конце 1960-х годов мне попались несколько брошюрок, изданных

депутатов Верховного Совета СССР. Тематически в них содержался подбор сведений о содержании заключенных в различных странах. Подбор к сессии, где должен был приниматься Кодекс или Основы его. И вот, вникая в них, обнаружил я, что подборка была заметно тенденциозной: приводились данные о режимах в диктаторских государствах. Отрывочно, утяжеляющие моменты. А вот той информации, которую можно почерпнуть хотя бы из шведских детективных романов, что в Швеции заключенного отпускают на уик-энд домой в семью, как правило, в этих брошюрках сыскать было немыслимо. Кто-то заботился, чтобы депутаты Верховного Совета не смутились бы противопоставлением-сопоставлением...

Применительно именно к нам, политическим, тюремно-лагерная администрация оправдывала жестокие мероприятия в своих собственных глазах примерно такого сорта рассуждениями. Да, конечно, среди осужденных по 58-10 изредка попадаются приличные люди, с которыми можно было бы управиться и более мягкими мерами. Но громадное большинство среди них - хулиганье и шпана, с которой обходиться можно только по-крутому. Фактически это было верно. Вот три разнородных эпизода. Ведут нас, группу человек в 10-15, по поселку со спеца в баню. И один или два - из нас, НАС - начинает цинично задевать, охальничая, проходящих женщин. Естественно, что она в ответ - зная, что мы с политического лагеря - поливает: "Всех вас, фашистов, пострелять давно пора!" Или вот во Владимирской тюрьме мой предшественник по камере 1-93 (см. §14) съел радиорепродуктор. Только ради того, чтобы на несколько дней, пока будут оперировать и извлекать детали, его поместили на больницу и кормили бы по-больничному! Или вот, в той же тюрьме неизвестный мне заключенный со второго этажа привязал свою мошонку веревкой, другой конец которой закрепил на двери, прибил гвоздем себя к табуретке и крикнул надзирателю: "Открывай дверь!" Дверь отворялась наружу. Да что приводить сотни подобных примеров, когда в книге А.Т.Марченко "Мои показания" автор, ничтоже смутяшеся, пишет про "корпусного врача Галину", хотя эта врач привыкла, что даже генералы (и белой и советской армий, сидевшие во Владимире) уважительно именовали ее "Галина Николаевна"!

Ведь в 1956-1958 годы в среду политических хлынул массовым потоком новый контингент: бытовики, которые "зарабатывали" себе пятьдесят восьмую в своем бытовом лагере. То он вытатуирует себе "раб КПСС" на лбу, то на половом члене - "портрет" Хрущева. Но чаще бывали загадочные истории, которые я слышал десятками. Опер (кум) бытового лагеря вызывает к себя имярек заключенного, угощает его папиросами-водочкой-колбасой, дает ему текст, пишущую машинку и велит размножить сей текст. Оставляет одного на денек или вызывает несколько дней подряд. Потом велит раскидать листовки по зоне (вариант - берет листовки с собой). Если при аресте зека начинает давать показания на кума, то у того оказывается надежное алиби, а машинки такой отродясь и не бывало на этом лагпункте. Словом, мотают тому десятку и переводят к политическим. О мотивах опера остается только гадать, их с ходу можно три взаимно-исключающих придумать: Но дело здесь не в их мотивах, а в том, что таким образом вся эта шпана, "шобла-ебла" заполоняла собой политические лагеря; ведь очевидно, что серьезный, даже бытовик, на такую авантюру не пошел бы даже при сколь угодно сильном давлении кума. Именно присутствием этого неустойчивого и хулиганистого элемента лагерная администрация целиком оправдывала себе все прижимы по отношению ко мне, моему отцу, Вербловской, Вайлю, Трофимову, Хайбулину, Меклеру.

В упомянутой книге 1960 года авторы еще помнят, что ,

"Лишение самого дорогого блага - свободы, отрыв от семьи, невозможность распоряжаться собой, неизбежные неудобства и лишения - все это не может не причинять преступнику определенных страданий. Лишение свободы продолжает оставаться тяжелым наказанием" (с. 14).

Конечно, это далеко от лаконической фразы Достоевского:

"Самое большое надругательство над человеком - это лишение его свободы".

Именно потому, что социалисты грезили избавить человечество от тюрем, от лишения человека свободы, Достоевский в юности увлекся социализмом. Именно в вопросе о тюрьмах Сталин усматривал в 1906-1907 годах главный аргумент против анархистов: раз анархисты болтают, будто бы при социализме сохранятся тюрьмы, значит, ни черта они не смыслят в социализме (см. §1 гл.4). Нет, конечно же, не сохранятся тюрьмы при социализме - вот только надо быстренько подавить эксплуататорские классы - никаких тюрем, жандармов, судей. И Калинин в ИТК РСФСР 1924 году писал:

"4. Исправительно-трудовое воздействие на заключенных в целях полного и действительного его осуществления должно проводиться путем дальнейшего усовершенствования и максимального развития, вместо оставшихся от прежнего времени тюрем, сети трудовых сельскохозяйственных, ремесленных и фабричных колоний..."

И Хрущев - еще помня, что он давал какие-то обещания народу -широковещательно демонстрировал закрытие отдельных тюрем в Москве, клялся и божился, что к концу его семилетки с преступностью в СССР будет покончено. Переименовывал МВД в Министерство Охраны Общественного Порядка. Заводил добровольные народные дружины как общественный орган, которому предстоит при коммунизме - т.е. к 1981 году - сменить милицию. А Шелепин, дорвавшийся до власти в КГБ, напротив, искал, по кому бы громче ударить. И в новом кодексе спокойно, без оговорок насчет их исключительности, поминаются тюрьмы наряду с "исправительно-трудовыми колониями" (тем, что в просторечии называется "лагерями", хотя строго юридически это словоупотребление неправильно; но конечно "колонии" в калининском контексте - совсем не то, что в кодексе 1970 года).

И вот как раз в годы смены одного воззрения на места лишения свободы другим - нам довелось попасть в этим места.

§ 7. Иван Гаврилович Щербаков в 1957-1960

Шесть обысков и выемок; ретивый капитан; Щербаков и Орловский; Мы - "свидетели" у него; приговор; на Сосновке в Мордовии; Публикация заключенного; акт о павшей кобыле; досрочное освобождение; ссоры с женой

В §13 гл.1 я уже поведал, как Ира Вербловская своими экспансивными излияниями перед притаившимся микрофоном поставила под удар моего отца: в поисках чемодана у него "на всякий случай" произвели обыск 29 марта 1957 года. В духе искомого, изымалось главным образом то, что относилось ко мне:

"Мы, сотрудники Управления КГБ Московской области Савельев и Климушкин на основании ордера, № 17 от 29 марта 1957 года в присутствии понятого Кузьминых Антониды Андреевны коменданта ВНИИЛЭО Раисино, руководствуясь ... обыск у Щербакова Ивана Гавриловича ... дома № 14 по усадьбе Раисино...

1. Конверты разные с письмами Пименова Револьта на имя Щербакова И.Г. -всего 30 штук.

2. Конверты голубого и светло-голубого цвета на имя Щербакова И.Г. -принадлежат Пименову Р. - 2 шт.

3. Отрывок из белого конверта из адреса Пименова Р.

4. Карточка Пименова Р. и его отца - Щербакова И.Г., сфотографированных в усадьбе Раисино - 1 шт.

5. Письма Пименова Р. отцу без конвертов рукописные и одно печатное на пишущей машинке - всего на 10 листах.

6. Рукописи Пименова Р. на белой бумаге - на 6 листах.

7. Копия доклада 1 секретаря ЦК КПСС на XX съезде КПСС "О культе личности и его последствиях" с рукописными пометками и записями между строк и на полях - на 29 листах.

8. Копия печатных текстов статьи с заголовком Антидемократические высказывания на страницах советской печати" - 3 экземпляра, на двух из них надпись черной тушью - Пименова Р., начинающаяся словами "Уважаемый товарищ" и оканчивающаяся "польскую газету" и "югославскую газету" - на 13 листах.

9. Копировальная бумага черная с текстом пишущей машинки - всего 16 листов.

10. Копия печатного текста "Интервью тов.Тольятти для журнала "Нуово Аргумента" с подчеркнутым карандашом текстом - на 9 листах.

11. Копия печатного текста с заголовком "Депутату Верховного Совета СССР"- от Пименова Р.И. - на 1 листе.

12. Копия печатного текста с заглавием "Дополнение: завещание Ленина" - всего на 1 листе.

13. Белый лист с текстом пишущей машинки - 1 лист.

14. Конверты белые с надписями "Посольство Польской Народной Республики" и "Посольство Федеративной Народной Республики" - 2 шт.

15. Записи разные и письмо на имя Воли - всего на 3 листах.

…"

Обозрев поживу, капитан Егоров вспомнил, что еще в ноябре 1956 года сотрудник того же ВНИИЛЭО Паненков Григорий Дмитриевич написал

донос на означенного Щербакова И.Г., который-де в связи с событиями в Венгрии ведет антисоветские разговоры среди сотрудников лаборатории. Доносу тогда не дали ходу. Сейчас же, в свете раскрытия крупной антисоветской организации в Ленинграде, ряд материалов каковой обнаружен у антисоветчика Щербакова И.Г., капитану Егорову стало неоспоримо ясно, что надо энергично взяться и расширить дело. 30 марта к Марусе Лесновой снова заявляются С ТЕМ ЖЕ САМЫМ ОРДЕРОМ оперуполномоченные - добавляется Болихов и изымают:

"1. Журнал "Коммунист" № 18 за декабрь 1956 с подчеркнутым текстом и записями карандашом на полях на стр. 26, 27, 33, 34, 43 к статье "Выступление Э.Карделя".

2. Работа И.В.Сталина "Анархизм или социализм" издания 1950 с записями красным карандашом на полях на стр.60-67.

3. Журнал "Иностранная литература" № 2 за август 1955 с надписями черным карандашом на стр. 198 и в конце статьи Мао Динь.

4. Работа И.В.Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР" изд. 1952 с записями на полях на стр. 15-18, 23, 27-29, 30, 74, 75, 78.

5. Конверты с письмами Щербакова И.Г. на имя Лесновой М.П. - 4 шт.

6. Конверты без писем Щербакова на имя Лесновой - 4 шт.

7. Конверт на имя Вербловской Ирины в Ленинград-137 до востребования - 1шт

8. Письма на имя Маруси от Ивана без конвертов - на 6 листах.

9. Рукопись в стихах "Голуби" на 1 листе²³.

11. Общая тетрадь в клетку в черной обложке с записями чернилами на 10 листах - I шт."

Позже, при передаче дела в суд, из этого вернули предметы, перечисленные в п.п.5-11. Курьезно, что из первого обыска ничего не вернули, даже "Завещание Ленина", изданное в 1956 году массовым тиражом. Даже фотографии!

Мало, мало для Егорова. Он помешался на идее пришить Щербакову не просто 58-10, но 58-11. При этом лавры разоблачения организации капитан хотел сохранить за собой. Следовательно, в Москве предстояло судить организацию, состоящую из одного человека - Щербакова. Забегая вперед, порадую читателя, что капитану не удалось убедить суд, будто такие организации бывают, хотя суд не блистал ни юридической культурой, ни смелостью адвоката, ни правовой грамотностью подсудимого. Да и все следствие велось неграмотно, с весомой дозой обмана и авантюризма.

Например, из первого же протокола обыска - п. 14 - усматривается, что обыскивающие считают слово "Федеративной" таким же названием народа-государства, как "Польской". Что рукописи они описывают гуртом, без полагающихся уточнений: "начинающаяся словами ... кончающаяся словами". В п.8 они принимают на себя функции экспертов-графологов, ничтоже сумняшеся констатируя, что почерк - такого-то. То же самое относится к п.2 и п.5: откуда они знают, чьи это конверты и письма? Ведь не подписывал же я своих писем к отцу своею фамилией! Конечно, со слов

Маруси, от которой они властно потребовали "отдать все, принадлежащее Пименову Револьту", они зачисляют эти бумаги в пименовские. Но в протоколе обыска недопустимо смешивать констатацию действий по изъятию и действий по допросу; хотя бы оговорили "со слов Лесновой - принадлежат Пименову." Но они даже не отмечают в протоколе не присутствия-отсутствия Лесновой в момент обыска, и совсем не указывают, что "обыскиваемое лицо" Щербаков ОТСУТСТВОВАЛ в момент обыска.

Капитан едет в Ленинград и допрашивает Щербакова КАК СВИДЕТЕЛЯ по делу Пименова, хотя Егоров не имеет никакого касательства к ведению того дела; он не включен в следственную бригаду. То, что он по фактически начатому им против моего отца делу допрашивал того в качестве свидетеля, является грубейшим нарушением процессуальных норм не только с его стороны, но и со стороны его ленинградских коллег, доставивших ему эту возможность. При этом ведь, как я уже писал, в Ленинграде Щербакова с 5 по 9 апреля "задержали", т.е. посадили в тюрьму. Издевательским образом его выпустили, чтобы не этапировать в Москву, а пусть доедет за свой счет - и 12 апреля арестовали на Ленинградском вокзале в Москве.

13 апреля Капитан Егоров совместно с Болиховым и Тарасовым производят еще один обыск в доме Лесновой, забирая все газеты, на которых были хоть какие-то пометки; старые удостоверения отца, в том числе о службе в ЧК-ГПУ, что воспроизведены в §6 гл.2; все рукописи почерком отца; карту района города Магадана и т.п.

В этот же день в Ленинграде у Грузова был по указанию Вербловской изъят чемодан, который мы относили к Левиной 20 июня 1956 года. Находившиеся в нем бумаги показались ненужными ленинградскому ГБ, но письма от Щербакова ко мне - главным образом 1949-1953 годов - они передали капитану. В своих дополнениях к судебному следствию (см. §3), так всполошивших Вербловскую, я нарочно для свидетелей сказал, что из того чемодана несколько писем отца сочтено криминальными. Чтобы выдававший чемодан Грузов не думал, будто на его совести ничего нет ничего. Но, кажется, стыдно ему не стало. Во всяком случае, ни он мне, ни какой-либо знакомый Грузова мне не говорили, будто бы Женю хоть сколько-нибудь мучали угрызения совести в связи с этим чемоданом. А Вербловская напрасно волновалась, будто ей могли что-либо пришить в связи с этим эпизодом из-за моих слов: раз эпизод не попал в обвинительное заключение, то суд не может его вставить в приговор на основании голословных заявлений одного подсудимого в самом конце судебного следствия!

Даже с этими письмами отчаянно ощущая недостаточность материалов, 17 апреля капитан посылает Болихова, Лукьянчука и Тарасова, которые из опечатанных шкафов достают документы отца, а 17 мая сам капитан вскрывает опечатанные шкафы и протоколирует: .

"... В результате осмотра была обнаружена работа В.И.Ленина "О государстве" изд. 1933, на стр. 12, 13, 18, 19 имеются карандашные пометки и записи, исполненные Щербаковым.

Данная брошюра подлежит изъятию.

Для изучения диссертационной работы Щербакова "Тиф кроликов" изъят ее машинописный текст на 187 стр. ..."

Но даже штудирование диссертации по тифу - правильно "паратифу", но кондовое невежество препятствует капитану даже правильно скопировать название - кроликов не помогает этому ретивому и обезумевшему от длительного безделья гебисту.

Он пускается на следующий трюк.

В июне приезжает в Ленинград. Допрашивает меня, Иру, Бориса, Эрнста о моем отце. Иру - 5 июня, меня - 6, 7, 10, 11 и 14 июня, Эрнста - 13 июня; когда Бориса - не знаю, но ведь Борис и не знавал моего отца, так что протокол получился пустым²⁴. Не знаю, как он допрашивал Иру, но мне он дал "честное слово коммуниста", что "мы Вашего отца арестовывать не будем", что "ничто из Ваших показаний не повредит Вашему отцу, а только поможет ему", ибо "некоторые полагают, будто речь Хрущева и др. написал Ваш отец, а только Вы своими показаниями можете снять с него эти обвинения." Не очень-то доверяя "честному слову" капеэсесовца, но и не привыкши ко лжи в лицо, я полагался более на юридическую сторону: ведь нас капитан допрашивал не как свидетелей, а как обвиняемых. Протоколы шли в НАШЕ дело. Если бы действительно отца арестовали или собирались бы арестовать, то завели бы дело на него и нас потянули бы свидетелями, рассуждал я. Убивать надо в детской колыбели тех, кто на следствии РАССУЖДАЕТ, вместо того, чтобы молчать и молчать. Рассуждать должно - знал еще Спиноза - только будучи свободными от страстей, а в тюрьме действуют силовые поля таких страстей, таких страхов, таких надежд, что все умозаключения искажаются и опорачиваются. Будучи подвешен за ребро на крюк, не рассуждай о крюках и ребрах, а терпи. Или вопи. Даже Христос в таком положении не удержался от ошибки в рассуждении: "илИ, илИ! ламА савахтанИ?"

Итак, стал я давать показания, изображая себя блудным сыном, который нес всякие резкости, а отец его одергивал. Например, я признал, что послал ему статью "Антидемократические высказывания на страницах советской печати" (см. §1 гл.1), вложенную в конверт с адресом Польской Народной Республики и Федеративной Народной Республики Югославии, дабы отец снес эти конверты в посольства данных СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ стран, к общественности которых я собирался апеллировать с целью показать, что в СССР есть люди, которые стыдятся поступков своего правительства (ведь статья моя ПОСЛАНА в "Правду", а "Правда" не опубликовала!), чтобы приличные люди не смешивали всех русских и советских людей с правительством этой страны. Отец же мой, говорил я, совершенно не согласился с этой затеей, отверг и эту мою статью и письма депутатам, как и прочее, и отказался помогать мне.

Я-то из кожи вон лез, выгораживая отца, а у капитана трансформировалось: ПОЛУЧАЛ УКАЗАНИЯ от руководителя антисоветской организации. А раз "получал", то МОГ ВЫПОЛНЯТЬ. Отсюда до "выполнял" или "собирался выполнять" дистанция микроскопическая. Правда,

трансформировалось не в протоколах моих допросов, а в формулировках вопросов, задаваемых позже обвиняемому Щербакову со ссылкой на показания свидетеля Пименова... При юридической неграмотности моего отца ответы на такие вопросы ложились в протокол как раз, как надо было капитану. И в формулировки обвинительного заключения. И совести мой не легче. Потом названные протоколы были изъяты из нашего дела и направлены в дело Щербакова. Примерно так же выжимал он "подтверждения" наличия "организационной связи" и из Иры. А вот протокол допроса Эрнста Орловского:

"ВОПРОС. Кого из родственников Пименова Вы знаете?

ОТВЕТ. Мать и отца - Щербаковых Ларису Михайловну и Ивана Гавриловича.

ВОПРОС. В каких отношениях с ними Вы находились?

ОТВЕТ. Лариса Михайловна живет в Ленинграде и я встречался с ней в период посещения мною Пименова до 1955, когда Револьт жил у нее. Впоследствии я раза три встречал ее на квартире у Пименова. Иван Гаврилович живет в Московской области, пос.Раисино. Летом 1956 г. после Всесоюзного математического съезда, в котором я принимал участие, я несколько дней по приглашению Пименова жил у Щербакова. Отношения у меня с ними были нормальные, никаких личных счетов не было.

ВОПРОС. Сколько дней Вы жили у Щербакова в Раисино?

ОТВЕТ. Я точно не помню, примерно дня три-четыре. Это вызвано тем, что я старался закончить свою диссертацию для того, чтобы отдать ее своему научному руководителю, проживавшему в Москве²⁵.

ВОПРОС. Когда Вы познакомились со Щербаковым?

ОТВЕТ. Я познакомился со Щербаковым как раз в это время.

ВОПРОС. Встречались ли Вы со Щербаковым в другое время?

ОТВЕТ. Нет, в другое время я со Щербаковым не встречался.

ВОПРОС. Переписывались ли Вы со Щербаковым?

ОТВЕТ. Нет, не переписывался.

ВОПРОС. Что Вы знаете об отношениях между Щербаковым и Пименовым?

ОТВЕТ. Об их отношениях мне ничего не известно. Разговоров на эту тему у нас с Пименовым не было.

ВОПРОС. Какие разговоры на политические темы велись между Щербаковым и Пименовым в Раисино?

ОТВЕТ. Я уделял основное внимание работе над диссертацией и в их разговорах участия не принимал. В моем присутствии разговоров на политические темы не было. Смутно припоминаю, что однажды за обеденным столом Пименов критически отозвался о каком-то положении марксизма, а Иван Гаврилович ему возразил. Более точно этот разговор я не Помню, но своего развития он не получил.

ВОПРОС. Зачем Пименов брал с собой в Москву текст доклада Н.С.Хрущева "О культе личности" и послесловие к нему "По поводу речи Хрущева"?

ОТВЕТ. Мне это неизвестно, и я вообще не знаю, брал ли Пименов в Москву этот доклад. Пименов мне об этом ничего не говорил.

ВОПРОС. Какие разговоры по поводу доклада Хрущева о культе личности велись между Щербаковым, Пименовым, Вербловской и Вами в Раисино?

ОТВЕТ. Никаких.

ВОПРОС. А известен ли Вам сам текст доклада Хрущева "О культе личности" с послесловием "По поводу речи Хрущева", напечатанным Пименовым?

ОТВЕТ. Да, известен. Более того, подстрочные комментарии к этому докладу составлял в основном я. По моей просьбе Пименов передал мне печатный текст этого доклада и послесловия перед отъездом в Москву на математический съезд летом 1956 года.

ВОПРОС. Чем Вы можете дополнить свои показания по существу заданных Вам вопросов?

ОТВЕТ. Хочу уточнить, что Пименов передал мне не печатный, а машинописный текст доклада Хрущева. Первоначально записано "печатный" по ошибке."

По свидетельству Эрнста фактически ход допроса почти буквально воспроизведен в протоколе. В отличие от его ленинградских коллег капитан Егоров почти не вел неформальных разговоров с Орловским, а сразу, не дожидаясь ответа, формулировал свой вопрос в протоколе²⁶. Единственная реплика, не отраженная письменно, была:

— Я Вас нарочно усадил в неудобной позе сегодня, чтобы Вы быстрее правду сказали!

И только тогда Эрнст сообразил, что столик отодвинут от его стула не случайно, а дабы ему не на что было бы облокотиться. И вспомнил, что заметил этого самого капитана в роли постороннего зрителя вчера на допросе 12 июня и, следовательно, тот был свидетелем его, Эрнста, длительного запирательства и внезапного признания по поводу "сговора" с Зубер, Дубровичем, Таировой насчет записи своих показаний... См. §15 гл.1. Прекрасны все же эти воровские попытки капитана прибегнуть к "физическому воздействию". Только егоровы не понимают, с кем они имеют дело. Такие люди, как я или Орловский - крайне неприхотливы и нетребовательны. И, коли ЕСТЬ, обо что опереться, - обопрутся непременно, но если НЕТ, то не заметят "лишения". По крайней мере, такими мы были тогда.

Даже не знай я от Эрнста, что запись в протоколе довольно близка к фактическому разговору, это легко усмотреть из самого текста. Разве не видно из предпоследнего вопроса, как капитан теряет остатки терпения и швыряет в глаза Орловскому "бесспорную улику", после которой допрашиваемый должен был бы истечь признаниями о слышанных разговорах, лишь бы его самого не засадили за соучастие?!

Упоминаемый Эрнстом разговор происходил - собственно, даже длинная цепь разговоров нас вчетвером (Маруся никогда не принимала в этих беседах участия, ей это просто было неинтересно; эту черту унаследовал ее сын Николай, которому в ту пору было 3 года от роду). Ведь, надеюсь, читатель не принял на веру ПОКАЗАНИЙ Орловского, якобы политических разговоров не велось и в наших с отцом разговорах участия он не принимал. Стоит вспомнить и суть дискуссий, и позиции участников, это выходит за рамки "поправок" к протоколам, чего я обычно не делаю. Отец сразу же после "низвержения" сталинского кумира настаивал, что первоочередная задача сейчас летом 1956, разоблачить сталинские воззрения на природу и функции государства. Нужно опровергать теоретические основы той формы государства, которую оно приобрело за годы правления Сталина на практике. Я, не вслушиваясь, отмахивался:

чего, мол, бороться с "дохлой лошадью"! Другие есть дела! Эрнст же трубил о противоречиях, неувязках и вранье в докладе Хрущева. Для него характерно видение мира сквозь очки правовых фикций (подробнее см. в §9). Существенным ему казалось, скажем, сопоставление официального сообщения а причинах смерти Орджоникидзе "от разрыва сердца" с официальным же заявлением Хрущева 19 лет спустя: "Самоубийство, застрелился". Сопоставление ОФИЦИАЛЬНЫХ заявлений советского правительства в 1936-1938 годах, что, мол, никаких советских граждан ниже военнослужащих в Испании нет и быть не может, ибо СССР соблюдает соглашение о невмешательстве, - с начавшими при Хрущеве появляться публикациями о героизме советских людей в Испании; тот же Хрущев в докладе поминал генерала Мерецкова как хорошо зарекомендовавшего себя в войне в Испании. Примечаний такого рода к изданному нами докладу Хрущева сколько угодно. Отцу с его прагматизмом и анархическим догматизмом все это казалось несущественным и мелким. Копание в пустяках. Ну, врали? Так кто нынче помнит КАК врали? Ну, врет Хрущев? А кто из политиков не врет и не врал? Ведь врет же ради хорошего дела, дабы разоблачить и обругать тирана Сталина! Не на эти мелочи надо смотреть, а на слова того же Хрущева:

"Ленин применял крайние репрессивные меры, когда в стране были еще эксплуататорские классы, когда остро стоял вопрос "кто кого?" Сталин же применял крайние репрессивные меры, когда вопрос "кто кого" был уже решен, когда эксплуататорские классы были уничтожены, в стране был уже построен социализм..."

"Даже в разгар борьбы к оппозиции не применялись крайние репрессивные меры - борьба велась на идейной основе. А через несколько лет, когда социализм был уже построен, когда у оппозиционных течений не оставалось никакой массовой базы, против бывших сторонников этих течений начались репрессии."

Указывать надо на эту НЕАДЕКВАТНОСТЬ средств. Умело поворачивая эту неуместность репрессивного, карательного, ГОСУДАРСТВЕННОГО аппарата в условиях отсутствия классового антагонизма, в условиях отсутствия опасности реставрации капитализма, можно будет стимулировать пересмотр сталинского учения о государстве как непременной составной части социализма, настаивал Иван Гаврилович. В определенном смысле он предвосхищал ход мысли идеологов КПСС. Ведь через пять лет, на XXII съезде, была промульгирована отмена "диктатуры пролетариата", т.е. "крайние репрессивные меры" были признаны изжившими себя (см. §6 и §19). Правда, как я уже написал, практики стали почитать "нормальным" то, что прежде считалось "крайним", но это не может котироваться как возражение против идеи Ивана Гавриловича.

Ни я, ни Эрнст не оценили эту идею. Я скорее склонялся тогда к позиции Орловского. Моему отцу это не нравилось. И не только по той причине, что любому неприятно, когда слушатель - тем паче родной сын -соглашается не с тобой, а с твоим оппонентом. Нет, ему активно не нравился сам Эрнст Орловский. Не потому, что у того чрезмерно громкий голос и чем чаще всего в то время Орловский отпугивал "воспитанных людей". Глуховатому отцу громкость голоса не досаждала, он и сам, разгорячась, начинал кричать. Ему была чужда и неприемлема вся ПРАВОВАЯ позиция Орловского. Человек должен жить не по законам, не по писаному праву, а по совести - вот квинтэссенция мировоззрения "анархиста" и "толстовца" И.Г.Щербакова. Право в глазах всех анархистов -

эрзац, ненадежный и формальный заменитель совести, добропорядочности, честности, искренности в отношениях между людьми²⁷. Орловский же и сам весь пропитан правом, и требует от других людей, чтобы они жили по этим бумажным установлениям. Даже самые бытовые, интимные проблемы пропускает чрез призму разложения на законнические цвета. Это злило отца, побуждало его резко отзываться об Орловском. И порой, когда он начинал возводить на Эрнста напраслину, обвинял отсутствующего Эрнста в "бессовестности", он прибегал к более сильным выражениям - я вступался, начиная столь же грубо лаяться с отцом. Последняя такая ссора - как сейчас помню - безобразно взвилась на эскалаторе метро перед Ленинградским вокзалом в Москве в 1976 году.

Но возвратимся на 20 лет раньше. Спор о Сталине и его марксистском учении о государстве, про который Щербаков смутно проговорился капитану, был отражен Орловским в протоколе допроса в процитированной невнятной форме. Капитану, конечно, мало. Рвение заставляет капитана изыскивать "доказательства" ДВУСТОРОННЕЙ организационной связи Щербакова и Пименова. Ну, переписка - хорошо, хотя маловато для организации. Правда, в письмах Щербаков сообщал Пименову - конечно же, "клеветнические" - к этому я вот-вот перейду -сведения о якобы имевших место на заводах Москвы забастовках в ноябре-марте. Сведения, вошедшие в "информацию", издававшуюся ленинградской организацией и, кстати, не опровергнутую на следствии никакими справками. Так что при ШИРОКОМ понимания связи - связь и усмотреть можно. Но хотелось бы поразмашистее...

И он решает использовать до конца юридическую безграмотность моего отца. Попутно реализовать заветнейшую мечту - пришить связь с заграницей. Как я упоминал в §11 гл.1, отец привез мне 23 марта книгу Гамсуна "На заросших тропинках" на норвежском языке, купленную по его просьбе Беляевым, ездившим зимой 1956/57 года в командировку в Норвегию. Исходя из присталинских представлений о "связи с заграницей", отец мой воображал, якобы приобретение "такой книги" за границей - бесспорный криминал. Это сродни Ириному страху, будто главный наш криминал - напечатание "секретного доклада Хрущева". На самом деле, конечно, ни то, ни другое судом нам не инкриминировалось. Но по своему суждению о законности отец мой больше всего упорствовал именно в этом пункте. Вначале он отпирался от всего эпизода. Уличенный магнитофонной записью моего бурного восторга с выражением ему благодарности, а также соответствующими показаниями Вербловской, Иван Гаврилович признает, что привез, но запирается, от кого получил. Капитану же только того и надо: значит, есть НЕЛЕГАЛЬНАЯ СВЯЗЬ с заграницей! Ему и фамилия Беляева, которая тоже попала на магнитофонную ленту, не нужна; скорее всего, Дмитрий Константинович в своем отчете о поездке доложил про покупку этой книги, да и покупал он ее, думаю, с санкции "органов по культурной связи с заграницей". Капитану же не Беляев требуется, а именно ТАЙНАЯ СВЯЗЬ. Может быть, работает и то соображение, что сам Д.К.Беляев, как брат невинно репрессированного, а теперь посмертно реабилитированного ученого-биолога²⁸, окружен в эти годы определенной аурой неприкосновенности. Словом, обойдемся и без признания Щербакова в этом пункте. Но покамест отсутствует corpus delicti - сама книга. 15 июля по просьбе капитана ленинградское ГБ в очередной раз вскрывает печати на комнате Вербловской, производит выемку книги Гамсуна и препровождает ее в Москву. Это - в глазах капитана - самый

веский материальный довод в пользу идеи о наличии двусторонней организационной связи между мной и отцом: "По заданию руководителя антисоветской организации получил нелегально из-за границы..."

В ходе следствия Щербакова приводили к начальнику УКГБ по Московской области²⁹, генералу, фамилию которого он вспоминает то как Светличный, то как Семичастный. Генерал все допытывался, откуда Щербаков подобрал клеветнические измышления о забастовках. Отец чистосердечно отвечал: в трамвае. Видимо, имея в виду, что отец живет в 150 метрах от своей службы, что до ближайшего трамвая - не меньше двух километров, что мой отец по образу жизни либо сидел дома, либо на службе, а ездил в город автобусом-метро, генерал укоризненно качал головою:

— Ай-яй-яй! Вот скрываете, не хотите признаваться! А ведь я Вам даю честное слово коммуниста, что за все это время ни в Москве, ни в Московской области не было ни одной забастовки, ни одного случая отказа от работы. Не стыдно Вам ложь распространять? Охота покрывать лжецов?!

— Да? Правда не было?

— Я Вам точно говорю!

— Вы не ошибаетесь?

— Совершенно достоверно. - Разговор перешел на доверительный полушепот.

— Ну, тогда я должен заявить Вам, что Вы и Ваши подчиненные работаете из рук вон плохо и не знаете, что у Вас под носом творится!

— Что Вы говорите??

— Да то, что Вы не знаете, с кем я в камере сижу! С шофером автобазы, у которого в обвинительном заключении написано, что он – за забастовку!

— Вон!!! - побагровел генерал.

Когда отец вернулся в камеру, его сокамерника уже с вещами перевели в другую камеру. Как видно, в Москве не один кап[итан] Егоров был любителем "честного слова".

Обвинительное заключение, составленное капитаном Егоровым, квалифицировало деяния Щербакова И.Г. по ст.58-10 ч.1 и 58-11. Суд состоялся 24 и 25 сентября. Нас с Ирой и отцом везли в одном воронке, но в разных боксах; это был воронок без общей камеры, а только из двух рядов боксов. Дорогой, дабы известить его о только что произошедшей смене в верхах, я как можно громче переругивался с конвоем, напирая на фамилии Молотова, Маленкова, Кагановича в соответствующем контексте. Трудился вотще: за шумом мотора он при свой глухоте меня не услышал, а про "переворот" узнал сам ранее.

Будучи приведен пред лицо судии, я отказался отвечать. Попытку его сослаться на мои показания на предварительном следствии я отшвырнул, констатировав, что меня допрашивали как обвиняемого, а не как свидетеля, и я там вовсю врал, дабы выгородить себя и наговаривая на Щербакова. Судья полистал дело и изумленно произнес:

— Да, как обвиняемого... Ну, ладно, я Вас предупреждаю по ст.92 и 95УК об ответственности за отказ и за ложные показания - как свидетеля. Распишитесь. Теперь говорите.

— Еще по царскому закону считалось невозможным заставлять свидетельствовать сына против отца.

— Но у нас же не царские законы.

— А, ваши законы!.. - И я, как говорят в лагерях, "потянул" насчет человечности, законов и перемены законов в такую сторону. Суд с перепугом, отец с изумлением смотрели на меня. Защитница отца искала, под какой стол спрятаться от ужаса, трясшего ее тело. А я рассчитывал, что чем свирепее произведу я впечатление - я, получивший "всего" 6 лет, - тем меньше они дадут смирному и вежливому отцу. Моя тактика тут же рухнула, так как прокурор немедля уточнил, что мой приговор опротестован за МЯГКОСТЬЮ.

Словом, я отказался отвечать и судье, и народным заседателям, и прокурору. Но когда вопросы мне стала задавать защитница отца Чекунова, то, оговорив, что раз она представляет интересы моего отца, я согласен ей помочь - я стал отвечать. И разыгрался маленький цирк: председательствующий Син-чурин формулировал вопрос, Чекунова повторяла его мне, а я отвечал, демонстративно повернувшись к ней, а не к суду. И суд терпел, а куда бы он делся? Ничего толком от меня не услышали. Потом меня увели, ввели Иру. Она обошлась без демонстраций, но ничего не могла припомнить, а ее показания на предварительном следствии были дезавуированы, как и мои. И судьи в приговоре не смогли сослаться в подтверждение вины Щербакова ни на Пименова, ни на Вербловскую.

Суд, естественно, отклонил обвинение в организации. Про Гамсуна, как и следовало ожидать, в приговоре ни слова. Но мой отец, более всего страшившийся "гамсуна", еще до суда постарался облегчить свое положение. Так как его до суда - дожидаясь нас - держали довольно долго и в разных тюрьмах (на Лубянке, в Лефортово, в Бутырках), то ему попался и сокамерник, которого назавтра выпускали на волю³⁰. Отец упросил его съездить в Раисино и велеть Марусе выяснить - она знает у кого - можно ли назвать, от кого он получил книжку. Если можно - пусть принесет ему в передаче черной смородины. Недели две спустя черную смородину в передаче он получил. Посему, когда председательствующий вопросил его, откуда у него Гамсун, Щербаков спокойно ответил:

— От кандидата биологических наук Беляева Дмитрия Константиновича, ездившего в загранкомандировку.

— Почему же Вы это скрывали на предварительном следствии?

— У меня не было доверия к следователю, а к Вам вот есть.

Тем дело и кончилось. Стоит добавить, что с Беляевым никаких неприятностей не было: в §7 гл.4 приведен его послужной список, да и в этой главе в §18 я помяну его. И еще - совсем уж детективный роман. Сокамерник отца вовсе не приходил к его жене. Черную смородину Маруся

передала ему случайно, совершенно не догадываясь о ее кодовом значении³¹...

Вот приговор, он короткий:

ПРИГОВОР

дело №_____________

Именем...

24-25 сентября 1957 г. Судебная коллегия по уголовным делам Московского областного суда в составе председательствующего Синчурина, народных заседателей Юдис и Орловой, при секретаре Матвеевой с участием прокурора Яковлева и адвоката Чекуновой, рассмотрели в закрытом судебном заседании в гор.Москве дело по обвинению Щербакова Ивана Гавриловича, 1902 г. рождения, уроженца дер.Филимоновки Хоперского р-на, Сталинградской области, жителя усадьбы Раисино, Балашихинского р-на Московской области, русского, служащего, с высшим образованием, беспартийного, женатого, работавшего заведующим диагностическим отделением Всесоюзной Научно-исследовательской лаборатории пушного звероводства, не судимого, в совершении преступлений, предусмотренных ст.ст.58-10 ч.1 и 58-11

установила

Подсудимый Щербаков с 1954 по день ареста имел письменную связь с ныне осужденным но другому делу по ст.58-10 и 58-11 Пименовым, своим сыном. Эта письменная связь носила преступный характер, так как в письмах Пименова излагались антисоветские контрреволюционные взгляды, а в некоторых письмах Щербакова к Пименову антисоветские взгляды последнего поддерживались и сообщались клеветнические сведения о волнениях и забастовках в гор.Москве. В 1956-57 гг. Щербаков получил от Пименова статьи резкого антисоветского содержания, озаглавленные: "По поводу речи Хрущева", "Письмо депутату", "Правда о Венгрии", "Что такое социализм" и другие. Как в письмах, так и в упомянутых статьях Пименов излагал свое враждебное отношение к советскому социалистическому строю, к коммунистической партии и к руководителям КПСС и советского правительства.

Все эти статьи и письма антисоветского характера Щербаков хранил у себя дома, и они были изъяты у него при обыске. Кроме этого, Щербаков, будучи антисоветски настроенным к существующему в СССР политическому строю, эти свои настроения излагал в записях на полях книги Ленина "О государстве" (т.3 пакет № 7) и в своих письмах Пименову советовал ему быть поосторожнее (т.2, л.д.200-202).

Подсудимый Щербаков виновным себя не признал в предъявленном ему обвинении, в то же время, не отрицая фактических обстоятельств дела, пояснил, что письма и статьи, полученные им от Пименова, на его взгляд являются не антисоветскими, а антиправительственными или критическими на мероприятия КПСС и ее политику. Не отрицая клеветнических сообщений Пименову о волнениях и забастовках в гор.Москве и антисоветских записей на книге Ленина "О государстве", считает это необдуманными своими действиями. Однако объяснения подсудимого Щербакова в необдуманности своих действий и об отсутствии в упомянутых выше письмах и статьях антисоветского содержания несостоятельны.

Вина Щербакова в поддержании переписки с Пименовым подтверждается наличием ряда писем и статей, изъятых при обыске у Щербакова и Пименова и приобщенных к делу как вещественные доказательства. Наличием переписки антисоветского характера между ним и Пименовым, чего не отрицает ни Щербаков, ни Пименов. Кроме этого, Щербакову предъявлено обвинение в поддержании связи с руководителем антисоветской организации Пименовым, т.е. по ст.58-11 и в распространении статей и писем, полученных от Пименова среди других лиц."

В судебном заседании оба эти эпизода не нашли своего подтверждения. Выяснено, что о существовании антисоветской группы, руководимой Пименовым, Щербакову ничего не было известно. По поводу распространения содержания антисоветских статей, допрошенные в суде свидетели Леснова, Данилов³², Повецкий, Абрамов и Перельдин³³, сослуживцы Щербакова ничего не показали, а единственных и несущественных показаний свидетеля Шеин, находившегося со Щербаковым в неприязненных отношениях, недостаточно³⁴. Поэтому оба упомянутых эпизода судебная коллегия исключает из обвинения Щербакова за недоказанностью.

Судебная коллегия признала Щербакова виновным в поддержании письменной связи антисоветского характера с Пименовым и хранении антисоветских статей и писем, т.е. в совершении преступления, предусмотренного ст.58-10 ч.1 УК РСФСР, исключив из обвинения его ст.58-1 I, поэтому ...

приговорила:

Щербакова Ивана Гавриловича ... с отбыванием в ИТЛ на четыре года, без поражения в правах. Срок отбывания меры наказания исчислять ему с зачетом предварительного заключения с 13 апреля 1957 г.

Меру пресечения ...

Вещественные доказательства - статьи и письма хранить при деле. ...

председательствующий Синчурин

нар.заседатели: подписи

верно: член суда Синчурин

секретарь:

би Матвеева"

Две подписи собственноручные, чернилами. Печать не приложена, приговор не прошит. Помета "би", видимо, указывает печатавшуюся копию машинистки.

При самом поверхностном чтении приговора видно, что максимум, в чем можно обвинить Щербакова - в хранении, недонесении и заранее не обещанном укрывательстве. Но рассудку вопреки суд счел возможным

получение и хранение писем - пусть, ладно уж, "антисоветского" содержания - трактовать как АГИТАЦИЮ И ПРОПАГАНДУ. Установив допросом свидетелей, что Щербаков статей НЕ РАСПРОСТРАНЯЛ, т.е. не вел пропаганды, суд НА ОСНОВАНИИ статьи, карающей как раз за распространение и пропаганду, признает его ВИНОВНЫМ!

Неумение судей справляться с поступающей к ним информацией видно из того, что они помещают в приговоре, будто бы отец получил от меня "Правду о Венгрии" и "Что такое социализм", вставляя фразу, якобы они были изъяты у него при обыске! Достаточно взглянуть на протоколы обысков, чтобы убедиться - это вранье! Да и не давал я ему их никогда и не мог дать - характерно, что в приговоре отсутствует ссылка на том дела или пакет или лист дела - хотя бы потому, что вторая статья существовала исключительно в единственном, рукописном, экземпляре и изъята была при обыске у меня! Просто кап[итан] Егоров устрашения ради вписал эти статьи, уговорив отца, якобы тот слышал про их существование, а отец, сдается, спутал их с "Об историческом романе", которую он для чего-то сжег.

Будь у адвоката Чекуновой хоть что-то за душой, кроме животного страха, как бы ее самое не засадили "за связь с антисоветчиком Щербаковым", она могла бы отвести эти эпизоды. Она могла бы и сослаться на то, что "Письмо депутату", как и все прочее посланное мною в газеты, мне, автору, НЕ ИНКРИМИНИРОВАНО приговором, а значит, еще менее может инкриминироваться Щербакову согласно принципу РАВЕНСТВА ПЕРЕД СУДОМ³⁵. Чекунова могла бы обоснованно настаивать, что мои письма хранились отцом без цели распространения - вспомните соответственные пассажи в речах Райхмана и Шафира. А статьи, присланные ему, Щербаков не только НЕ РАСПРОСТРАНЯЛ, но ОТКАЗАЛСЯ распространять, так что доказан УМЫСЕЛ Щербакова на "нераспространение". Адвокат указала бы на нарушение по крайней мере двух статей УПК: самых главных свидетелей Пименова и Вербловскую допрашивали как обвиняемых - нарушены ст.135 и 164-165 (ныне ст.150 и 158) УПК, и дело моего отца слушается отдельно от моего дела, хотя в его приговоре моя фамилия встречается практически столь же часто, как его: 15 и 18 раз соответственно (нарушена ст.117 УПК). К слову, совместное слушание подкрепило бы позицию Вербловской - Кугель, что давая Левиной "Доклад Хрущева", она не знала и не могла знать, что там же припечатано "По поводу речи Хрущева", ибо из п.7 первого протокола обыска у Щербакова видно, что и сами сотрудники госбезопасности проглядели это приложение! Далее, я в этом приговоре незаконно назван "осужденным", ибо приговор по моему делу еще не вступил в законную силу, да и оказался отмененным! Нарушена ст.319, требующая основывать приговор исключительно на "имеющихся в деле данных, рассмотренных в судебном заседании", а ни "Правда о Венгрии", ни "Что такое социализм" не рассматривались в суде; не было предпринято в судебном заседании

рассмотрения вопроса: соответствуют ли действительности сведения о забастовках в Москве или нет. Да, видимо, и не могло быть такого рассмотрения в присутствии судей, которые выдумывают в приговоре состав преступления, не фигурирующий в законе: "Поддержание связи с руководителем антисоветской организации". От этого "состава" так и веет духом тех лет, когда боялись приютить несовершеннолетнюю дочку "врага народа", чтобы не угодить "за связь". Встретив такой "состав" в обвиниловке прокурор был обязан не утвердить обвинительное заключение как неграмотного и противозаконного!

Но это, так сказать, "высокие", "звездные" претензии к защитнику. А вот вполне земная. Чекунова не смогла или не подумала добиться, чтобы Щербакову зачли в срок заключения те три или четыре дня, которые он провел в ленинградской тюрьме "как задержанный". А ведь в свете тех перемен, про которые я рассказывал в предыдущем параграфе, разница всего в несколько дней могла сделаться роковой: все наработанные зачеты внезапно пропали, и у некоторых как раз за день-неделю "до освобождения".

Кассационную жалобу его быстро отклонили, и еще до того, как Верхсуд РСФСР рассмотрел наше дело в первый раз, Иван Гаврилович оказался в Мордовии, официально в Дубравлаге. Это как раз те места Тамбовской губернии, откуда родом его дед и отец, см. §1 гл.2. Почти все время он провел на Сосновке, ЖХ 385/7-1-12, с годичным перерывом с июля 1958 по август 1959 года, когда он был на Парце, 385/10. На общих работах его держали очень недолго, использовали в основном по специальности ветеринара (права была его мать, радуясь выбору такой профессии!). Но чаще оформляли его не ветврачом, а ветфельдшером. Почти сразу его расконвоировали, но в марте 1959 года, как и всех, законвоировали: после этой даты "особо опасных преступников" уже не дозволялось пускать без конвоя.

Маруся все время - и, насколько я осведомлен, верно - ждала Ивана Гавриловича. Часто писала, слала посылки и деньги.

Тетушка его Дарья Андреевна Авсенева не только сама слала посылки, но развернула бурную агитацию среди родственников в помощь Ванюшке. Она поставила на ноги всех уцелевших Лихушиных, Мариных, припомнила события чуть не полувековой давности, согласно которым выходило, что они все в долгу перед Щербаковыми... Тогда-то восстановились уже почти забытые Иваном Гавриловичем родственные связи. И потом до самой смерти он поддерживал их. Впрочем, работая ветеринаром, отец мой мало нуждался в еде. У него даже спирт был в достатке. Посылки ему важны были как символ, как осознание неразрывной связи и памяти. Довольно скоро он сам начал часть заработанных денег отсылать жене. У нее с

деньгами было туго: врачи тогда оплачивались существенно хуже нынешнего, даже полторы марусиных ставки бесследно исчезали при наличии сына. Она какое-то время даже комнату свою - одну из трех, с отдельным входом - сдавала, но тогда жилье еще не так высоко ценилось, как нынче. Случалось, что заколотив на почте посылку мне или отцу, Маруся вдруг обнаруживала, что у нее недостает денег на оплату почтового сбора... Отец же даже из лагеря умудрялся в лагерь Вербловской, когда та заболела, отправлять дефицитные медикаменты. К слову, она здорово преувеличила опасность заболевания, и он вскипел и тут же намахал и отослал пять негодующих заявлений: Ворошилову, Генеральному прокурору, министру здравоохранения, в "Правду" и в Комитет советских женщин. Мол, как же это вы, наобещавшие социализм и общество без тюрем, обращаетесь с больной политзаключенной! Он на эти заявления ответа не получил, а Вербловскую по ним вызывали. И за политикой он внимательно следил и отметил, что в 1958 году в советской печати - в связи с критикой Программы Союза Коммунистов Югославии подчеркнули, что при коммунизме ГОСУДАРСТВО ОТОМРЕТ, государства и государственного аппарата принуждения НЕ БУДЕТ.

На эти темы он много, с неиссякающим молодым задором, вел разговоры в лагере и с Костей Даниловым, с которым познакомился и близко сошелся в лагере.

Спорил он и с Краснопевцевыми с Молоствовым. Близко и надолго - по гроб – подружился он с пятью годами младшим его доцентом-геологом Иваном Прокофьевичем Шараповым, севшим в феврале 1958 года на 8 лет за письма-критику-выступления-афоризмы. Шарапов вспоминал:

— Добрый, отзывчивый, чуткий человек был Иван Гаврилович. Всегда поможет, всегда можно было к нему прийти чайку попить (Шарапов был на земляных работах в зоне). Но очень уж наивный. Все настаивал, что если бы люди все жили по Кропоткину, то все было бы хорошо. В наш век - кто будет жить по Кропоткину?! Хотя, конечно, сам Кропоткин святой был человек.

Словом, жил Иван Гаврилович, добивался от ГБ возвращения книги Гамсуна, но добился лишь письменного отказа. Со мной переписывался активнее, чем на воле.

В бытность в лагере у него вышла из печати заметка. Это последняя из его шести публикаций. Написана она была прежде, зимой 1956/57. "Авитаминоз В, у серебристо-черных лисиц" в журнале "Кролиководство и звероводство", 1960, №4, с.20-21. За его фамилией. В лагерь ему сначала прислали корректуру, потом гонорар. Вот тонкое наблюдение над документами, которое может сгодиться археографам: сопроводительные письма при корректурном оттиске, при извещении о гонораре посылались в конверте, адресованном на лагерь. Но текст этих писем, исполненный на бланке редакции, не содержит АДРЕСА Щербакова, только обращение к нему. Так как в редакциях не хранятся "копии конвертов", а вот копии писем хранятся, то объяснение элементарное: редакция старалась не оставлять следов своего благого дела. И если в архиве, куда сдаются копии

писем, сидит стукач, стукач ничего не заподозрит по таким копиям. В случае чего можно было бы отделаться: "А мы и не знали!" Знали, конечно! Заметку проталкивал в печать С.Я.Любашенко, член редколлегии журнала, живший в том же Раисино, друживший и покровительствовавший Щербакову. Он и сокращал-редактировал.

Главной заботой Ивана Гавриловича было освободиться по двум третям. Это значило вместо апреля 1961 года - в декабре 1959. Но зачеты на "придурочной" работе ветеринара шли умеренные. Их недоставало. И вот он сочиняет следующее казуистическое заявление:

"Прокурору по надзору Дубравлага.

Прошу разъяснить мне: может ли быть для инвалида 3-й группы единственной причиной к непредставлению их на суд администрацией лагеря по 2/3 то, что нет полностью зачетов на оставшуюся 1/3 срока, даже в том случае, когда зачетов не хватает не но вине заключенного, а вследствие продолжительного пребывания (во время следствия и суда) в тюрьме, вследствие болезни и трудоустройства?

Я обращаюсь к вам за разъяснением потому, что это касается лично меня. Я 8 месяцев пробыл в тюрьме и более двух месяцев болел в лагере, остальное время добросовестно работал, взысканий и нарушений не имел. 13 декабря 1959 исполнилось календарных 2/3 моего срока, т.е. 2 года и 8 месяцев. Зачетов я имею на 1/1-60 немногим больше 260 дней.

Прошу Вас конкретно ответить на интересующий меня вопрос.

20/II-60"

Разъясню для неграмотных советологов, что, конечно, никаким инвалидом III группы Щербаков не был, но СПРАВКУ об инвалидности он заполучил сразу же, отсиживаясь первые месяцы на больнице, дабы присмотреться и разобраться в ситуации. Даром, что ли, он сам хоть и "вет", но врач, даром ли его жена - врач? Любую медицинскую бумажку сварганят в два счета! К тому же, Щербаков уже и пенсию получал - работа на Колыме давала право на пенсию чуть ли не с сорока лет - а пенсионера естественно зачислить в инвалиды...

Да прокурор, конечно, и отвечать не стал. Потом Щербаков поднабрал зачетов и рассчитал в апреле 1960 года освободиться. Но тут у него на излечении сдохла нестарая лошадь, принадлежавшая начальнику лагпункта. Сельская местность, свое хозяйство, даровая обслуга-лагерники, об автомобилях тогда и не грезили, да и дороги в Мордовии - не дай бог попасть туда на собственной машине! Так что лошадь - ценность, капитал и орудие труда. С горя начальник заорал на Щербакова, что это - саботаж и вредительство, что от антисоветчика и ждать другого было нечего, что он ему намотает второй срок. К счастью, отец быт тертым калачом, и знал, с кем имеет дело. Конечно, он не пустился декламировать насчет прав человека, не предался вздохам о загубленной судьбе, а составил акт:

"УТВЕРЖДАЮ"

И.О.НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ

полковник ЧЕРНЫШОВ

СОГЛАСОВАНО:

НАЧАЛЬНИК ВЕТИНСПЕКЦИИ

майор ВЕРИГА

АКТ

1960 года "19" апреля пос.Сосновка

Мы, нижеподписавшиеся, Зам. начальника 7 лаготделения капитан АГЕЕВ, представитель Ветинспекции Управления Дубравлага начальник Центрального ветлазарета ветврач ДАНИЛЕНКО, зав.гужтранспортом 7 лаготделения ЛАРИН, ветврач ЩЕРБАКОВ, ветсанитарка САЛЬКАЕВА, составили настоящий акт в том, что сего числа произвели патолого-анатомическое вскрытие трупа лошади 7 лаготделения - кобылы, вороной масти рождения 1953 года, под кличкой "Галка", павшей в 13 часов 19 апреля с.г.

При этом установлено:

АНАМНЕСТИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ:

Накануне указанная лошадь была оставлена на отдых (предназначалась для с/х работ), на ней не работали с 6 апреля по день падежа.

19.IV в 6 часов утра у лошади был обнаружен отказ от корма, угнетенное состояние и повышенная температура тела - 39,7°. При осмотре видимых слизистых оболочек была заметна легкая желтушность их. Других отклонений от нормы не наблюдалось. К 12 часам температура тела достигла 40°.

В связи с тем, что в данной местности в этот период времени наблюдались случаи заболевания пироплазмозом, было применено специфическое лечение против пироплазмоза, был инъекцирован лошади гемоспородин в соответствующей терапевтической дозе. Спустя одни час лошадь, с проявлением признаков болезненного беспокойства и нервных явлений, пала.

НАРУЖНЫЙ ОСМОТР ТРУПА

ПАТАНАТОМИЧЕСКОЕ ВСКРЫТИЕ

ПАТАНАТОМИЧЕСКИЙ ДИАГНОЗ

Гастроэнтерит и миокардит.

Заключение:

Смерть лошади последовала от аутоинтоксикации, вызванной воспалением всего желудочно-кишечного тракта.

Подписи

Конечно, всякий знающий специалист сразу увидит, что ветеринарный врач лечил лошадь не от того, от чего она сдохла: лечил от пироплазмоза, умерла от гастроэнтерита, боль от которого, соединенная, возможно, с болью от инъекции, довела до разрыва сердца. Но это увидит ГРАМОТНЫЙ человек. Начальник лагпункта к таковым не относился. Он видит БУМАГУ С ПЕЧАТЬЮ, с непонятным содержанием. Важно для его психики, что ИМЕЕТСЯ ДОКУМЕНТ, следовательно, лошадь пала ЗАКОННО. Заодно начальник сумел выдать свою личную мертвую кобылу за казенную, а живую казенную перегнал к себе. Правда, новая похуже прежней любимой, к ней еще детки не привыкли, так что Щербаков все-таки гад и я его не представлю в следующем месяце на досрочное освобождение, но что же с ним сделаешь, раз он АКТОМ успел разжиться!..

В июне его представили на УСД, и вот он уже обладатель двух документов:

"РСФСР форма Б

СПРАВКА I 062933

Министерство внутренних дел

Управление ИТЛ "ЖХ"

Лаготделение № 7

20 июня 1960 серия № БУ

выдана гражданину Щербакову Ивану Гавриловичу года рождения 1902 национальность русский. Уроженцу дер.Филимоновка, Хоперского р-на Сталинградской обл., осужденному Московским областным судом 24-25 сентября 1957 г. но ст.ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР к 4 годам лишения свободы имеющему в прошлом судимости не судим в том, что он отбывал наказание в местах заключения МВД с 13 апреля 1957 г. по 20 июня 1960, откуда освобожден по определению постоянн. сессии в/суда Морд.АССР от 15.6.60 г. условно-досрочно на 9 месяцев и 23 дня

фотография Щербакова

Начальник Управления (подразделения) колонии, тюрьмы        подпись

Начальник отдела (части), секретарь                подпись

тюрьмы 7 отделения Управления ЖХ                гербовая печать

Вверху на этой стороне надпись:

"Паспорт выдан IV-РФ 718268 от 21/IV-60 г." На обороте:

"Следует к месту жительства гор.Калинин Калининской обл. Выдано денег на питание в пути на четверо суток. Выдан билет на проезд до станции Калинин железной дороги, стоимостью 68 руб или деньги на билет в сумме А № 896244

начальник финчасти подпись

подпись освобожденного-ой Щербаков

Справку на получение паспорта получил Щербаков. Второй документ выдается не каждому; у меня, например, и у Иры его не было.

"УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано настоящее гр.Щербакову Ивану Гавриловичу 1902 в том, что он за время отбывания наказания в исправительно-трудовых учреждениях МВД СССР работал в качестве ветврача с 25 ноября 1957 г. по 20 июня 1960 г. К работе относился добросовестно.

начальник подразделения подпись

п-я № 385/7

20 июня 1960

гербовая печать почтового ящика № ЖХ-385/7"

Опять же прошу документалистов не верить буквально датам!

Сначала Иван Гаврилович ходатайствовал дать ему "направление" сразу в Раисино, но в Московскую область направлять освободившихся не разрешалось, ему определили местом жительства Калинин. Не доезжая до

него, он вышел в Москве и приехал в Раисино. Как только он появился, они с Марусей побежали в контору зверосовхоза и разжились справкой (к нему все отнеслись хорошо):

"Справка

Гр-н Щербаков Иван Гаврилович был постоянно прописан и проживал в Раисино Московской обл. Балашихинского р-на с 1947 по 1957 год. В настоящее время вернулся к месту своего постоянного жительства в Раисино, где у него в доме № 14 живет семья, состоящая из жены и малолетнего сына. Справка выдана для представления в органы милиции.

Комендант Холявко

29/VII-1960

треугольная печать ВНИЛЗО"

И Щербакова прописали "к жене". Его восторженно встретил боготворивший его тогда семилетний сын, да и сама заждавшаяся Маруся. Но, увы, счастливой жизни у них не сложилось. Во-первых, на обоих почти одновременно свалилось уже "обычное" бедствие: у него обнаружилась язва желудка, он вскоре надолго попал в больницу и, вспоминая собственного отца, уже приготовился себя хоронить. Почти тогда же у Маруси диагностировали то ли рак, то ли язву желудка, и в больницах они лежали попеременно. Привыкнув размашисто рассказывать направо и налево про свои переживания (см.§7 гл.4), жена его в годы одинокого ожидания столь же бурно делилась своими невзгодами. А у кого их нет? Дети ведь всегда болеют и в чем-то нуждаются... И наговорила много жалостливого вздору, о котором и сама бы позабыла, конечно, кабы не жили они в такой маленькой деревне, где все сослуживцы знают, какая каша в каком горшке у кого варится. Те, кому она плакалась, помнили с пятого на десятое и, в свой черед, испорченным телефоном донесли до возвратившегося Ивана Гавриловича, как Маруся страдала и страдает из-за того, что он такой злодей, загубил ее молодую жизнь, лишил ее всех знакомых, держал в клетке, а когда его не стало, ей и обратиться за помощью было не к кому! А ведь она - хорошая. Вот, когда она сдавала комнату студенту, уж как он за ней ухлестывал, а она не ушла с ним, Ивана Гавриловича ждала! Для самолюбивого Щербакова слышать из посторонних уст такие увещания, да еще с примесью правдивых подробностей из его с Марусей постельных переживаний было обидно. Он пустился заподозривать жену в неверности, вспыльчивость в нем не угасла с возрастом. Она - перевалив за тридцать и переживая известную женскую перестройку этого возраста - не только не спускала ему таких незаслуженных оскорблений, но держалась вызывающе: ты вот врешь, якобы я тебе изменяла? Ну, так да, изменяла. И сын твой - вовсе не твой и не от тебя! Он ее кулаком сбивает на пол, а она геройски настаивает на том, что, мол, никогда его ни вот столечки и не любила! Опомнившись - да и протрезвев - он соображает, что Маруся и знакома-то не была, когда зачала сына, с тем, кого она сегодня называет "настоящим отцом ребенка". Соображает, что всем своим обликом сын в него самого. А через неделю - заново...

§ 8. Ира Вербловская в лагере

Надежда на счастье; мариинские лагеря; Маградзе, Машкова, Санагина; переписка; Озерлаг и бунт на женском лагпункте; в Дубравлаге; Пастернак, Ивинская и Емельянова; освобождение; ее роль в моей судьбе

Перепетии судьбы Иры, вплоть до настроений, в те годы входили в мою судьбу и в мои переживания неотъемлемой составной моей частью. Однако именно поэтому баллада о Вербловской должна была бы помещаться в той самой главе "Эрос, любовь, секс", написать кою я все еще не умею. Как же поступить? Придется скользить по поверхности, опираясь на торчащие углы подлинной истории и совсем минуя те, что утоплены вовнутрь. Придется. Набросаю эдакую "выпуклую оболочку" лагерной судьбы Вербловской.

В тот же день 12 апреля, когда нам с ней дали свидание, когда я ее напутствовал: "Жить ожиданием - обкрадывать себя", - ее этапировали, тоже не говоря куда. В Свердловске на пересылке ее подзадержали, там ее догнал Борис Вайль, оттуда они "вместе" поехали восточнее. В Новосибирске их мгновенно переадресовали дальше и, разлучив в Мариинске, задержали ее на пересылке на 11 дней, сносясь, в какой лагерь определить. Влюблена она была в меня сильно, и уже на той же пересылке сочинила первое законное письмо мне, не зная еще даже, где я, в какой части света. Вообще она писала мне много и часто - за полтора года пребывания ее в мариинских лагерях от нее до меня дошло 80 писем, примерно по одному в неделю, а ведь было много и недошедших, бывали и бандероли. Хотя с перепиской между заключенными поддерживались обременительные строгости, но у меня в личном деле она была обозначена как жена, так что ее письма ко мне в основном доходили. Правда, бывали полосы, когда на моем спецу вдруг вводили "порядок": вручать письма только первого числа каждого месяца. Именно вручать, про отправление речь особая, с отправкой писем все время худшало. Поэтому порой мне давали сразу пять-шесть писем от нее. Сплошь да рядом позже отправленное письмо приходило намного раньше отправленного. Иногда два-три месяца валялось не врученное. Поначалу такие "воспитательные меры" доводили ее до истерики, до отчаяния, до сердечных приступов. Но так как в лагере ни истерика, ни отчаяние, ни сердечный приступ "не прохонже", то постепенно душа грубела и покрывалась все более крепкой кожей. "Привычка свыше нам дана, замена счастию она."

На счастье она надеялась очень сильно, и почти в каждом письме уговаривала меня, что счастье нам обязательно будет, что мы созданы друг для друга и т.п. Но совершить какой-нибудь сомнительный шаг по пути к счастью, например, к собственному освобождению, она не только не совершала, не только не могла сделать, а даже отпрыгивала в противоположную сторону, когда ей предлагали сделать такой шаг или когда ей казалось, будто предлагают. Оно, конечно, тупость тамошних лагерных гебистов - "оперуполномоченных" или "кумов" - трудно даже выразить. Один из них додумался до того, что предлагал этой гордой женщине, безумно влюбленной в мужа, согласиться на роль стукачки при собственном муже: тогда ее, дескать, досрочно освободят, а его расконвоируют. Впрочем, тороплюсь. Это произошло уже в бытность ее в Озерлаге.

В Мариинских лагерях ее сначала кинули на сельхозработы в Суслове, 217/7-2. Месяца не прошло, как она заболела, и ее перевели на больницу в Мариинск³⁶. Там-то рентген и установил у нее следы недавнего туберкулезного процесса, что крайне перепугало родственников, веривших в наследственность от ее матери, умершей от туберкулеза. Подлечив ее от экссудативного плеврита, ее признали годной без ограничений к любому труду. Вернули на Суслове. Весь летний сезон они работали без выходных, от зари до зари, только дожди давали отоспаться. Иногда ее как грамотную переводили на другую работу, вроде нормировщицы, учетчицы, но товарки сразу начинали шипеть, что вот, мол, жиды повсюду устраиваются получше - антисемитизм в женских лагерях похлеще, чем в мужских, а в лагерях он вообще погуще, нежели на воле. Ира не выдерживала выпадов по этой линии, заводилась, срывалась, долго не удерживалась. Чуть ли не по этой причине угодила она в марте 1959 года в карцер на неделю: подралась.

Да что там "антисемитизм"! Из примерно семи сотен зека там сотни две были свидетели Иеговы, две - бандеровки (оуновки). Ну, шпана из бытовичек несчитанная (см. конец §6). Ну, десяток-другой молодежи "венгерского призыва". Заправляли же всем на лагпункте человек пятнадцать "эсесовок", как их прозвали там. Это были бабы-полицаи, служившие карательницами при немцах, имевшие большой лагерный стаж и необходимую же лагерную перспективу - лет по 25. Так как и верующие и бандеровки относились к разряду идеалисток (идея "Бог" или "самостийность), а блатные из-за близорукости мышления ни на что серьезное претендовать не могли, то власть умело прибрали к своим рукам искушенные материалистки, которые и к немцам-то рванули ради материальных благ, и к другой власти готовы были ползти за тем же благами. Надзорсостав был из мужчин, им не хотелось вникать во внутренние дела баб - был бы внешний порядок на зоне да план на рабочей зоне - и все было передоверено "активисткам". Эти "эсесовки" "чуть ли не с плетью", как выражаются рассказчицы, поддерживали порядок и свою власть на зоне. Ненависть "эсесовок" к еврейкам смыкалась с глубоко вкоренившейся у украинок неприязнью к еврейкам.

Вербловская вообще плохо сходилась с лагерным окружением, непрестанно жаловалась в письмах на среду. Вот от 3 октября 1958 года:

"Вообще, ужасно хочется отдохнуть от людей. Я от них устала больше, чем от лагеря, чем от работы. ... Вокруг кишит такой мелкотой, которую не следовало бы замечать, но она дает себя чувствовать на каждом шагу."

А ведь еще полгода не истекло, как она томилась в одиночке и тянулась к людям сквозь стены! Почти как у меня, у нее в первые недели украли шерстяную кофту. Она тут же метнулась к администрации, требовала и добилась розысков, кофту нашли уже распущенной на шерсть, последовала омерзительная и многонедельная процедура доказывания, что шерсть от той кофты, воровки цедили:

— Мы тебя сделаем бедной на всю жизнь! - но на такие угрозы, как и вообще на всякие угрозы, Вербловская отвечала бесстрашным пренебрежением. К слову, конечно, ничего не сделали укравшие, и не могли бы сделать: власть блатных все-таки поувяла сравнительно с

солженицынскими временами. Но инцидент сей не улучшил ее положения в бараке.

Среди ОУН-УПА попадались не только анекдотически темные бабы, "знавшие", что "Шевченку преследовали за то, что он не захотел вступить в коммунисты". Там была и Екатерина Зарицкая, жена М.М.Сороки, вполне ему под стать. Очень культурная, величественная обликом, даже когда обречена ходить в юбке, пошитой из мешка из-под цемента, она обладала безмерно широким сердцем, и ее доброта и отзывчивость не знали границ. Но Вербловская не заметила Зарицкой, а сама Зарицкая не сочла нужным обратить внимания на Иру.

Ира сходилась и "влюблялась", а затем ссорилась и на год "переставала замечать" прежнюю подругу. Так у нее было с одной литовкой, как-то причастной к правительству независимой Литвы. С ленинградкой, которую позже "раскусила". Со львовянкой Юлей. С грузинкой Нателлой Маградзе, с которой сошлась, поссорилась на полтора года, а потом подружилась "на всю жизнь". В лето 1959 года она сблизилась с Валентиной Семеновной Санагиной, которая могла порассказать о Пастернаке, проклинаемое имя которого не сходило тогда со страниц газет. А вскоре она сошлась с Валей (Валентиной Ефимовной) Машковой. И эта четверка вскоре почти всегда стала проводить все свободное время вместе.

Все четверо сидели по 58-10-11, точнее, Машкову судили по эквиваленту, действовавшему в 1959-1960, см. §6. Санагина еще перед войной была осуждена вместе с бывшей сотрудницей Луначарского Анной Барковой, поэтессой, и со своим мужем. Муж шел как "агент НТС". В ту пору "Национально-трудовой союз", недавно выделившийся из РОВС (Российский общевойсковой союз") Врангеля - Кутепова, был опереточной организацией. По сю сторону границы Ягода - Ежов - Берия выбивали из арестованных признания, якобы они суть агенты НТС. В статьях о чекистах, берегущих наши границы, хвастались, сколько энтеэсовских диверсантов разоблачили и покарали, а кучка пройдох-эмигрантов собирала вырезки из советских газет и публиковали обзоры их как реляции о подвигах героев-энтеэсовцах по ту сторону железного занавеса, в Зоорландии, выражаясь по-набоковски. Апогея сие вранье достигло в 1950 году, когда посредством вырезки из советской газеты, в которой лялякалось, якобы С.М.Кирова убила злодейская рука, посланная НТС (конкретно - из Белграда), эти проходимцы добились, что ассигнования на радиостанцию "Свобода" от американского сената передали в их распоряжение. Ведь "американцы - народ деловой". Им нужны "доказательства эффективности". Где же сыщешь лучшее ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, нежели "признания самих советских газет"?! Ну, ко времени появления Вербловской Баркова освободилась, Санагина сидела по второму лагерному сроку, муж ее уже помер в лагере же. Всех троих спустя несколько лет реабилитировали, Баркова кажется, даже публиковала мемуары о Луначарском³⁷. По возрасту Валентина Семеновна годилась в матери Ире.

Моложе Иры - 1940 года рождения - была тезка Санагиной Валя Машкова, урожденная Цехмистер. Приехав с Северного Кавказа в Москву и поступив на физфак, Валя через пятикурсника-химика Петропавловского познакомилась с Юрой Машковым и быстрехонько оказалась участницей нелегальной типографии. У них уже был шрифт и программа журнала, когда в ноябре 1958 года их взяли. Петропавловского признали невменяемым, Надя Бацуло раскаялась и получила 2 года, Вадим Попов раскаялся и

получил 3 года, а трое непокаявшихся и произнесших громовые обличительные речи на суде - Нодар Григорашвили, Юрий Машков и Валя Цехмистер - получили тогдашний максимум по 7 лет. Первый доказывал преимущество анархо-синдикализма, второй - что марксизм противоречит естественной природе человека, а третья - что у нас в стране, дескать, государственный капитализм.

Нателла Маградзе, уроженка Тбилиси³⁸, была полной ровесницей Иры, родились в один день. Впрочем, из другой по устремлениям семьи. У Иры брат служил с душой в армии и не тянулся к духовному поприщу. У Вали брат был уголовник, а сестра - замужем за милиционером, так что и Валя, и Ира в каком-то смысле не находили себе в семье духовного отклика. У Нателлы же сестра была писательницей, и сама Нателла тянулась к труду литератора. История ареста Маградзе аналогична истории ареста Машковой³⁹ с той разницей, что она не демонстрировала непреклонности на суде, получила "всего" четыре года в свои восемнадцать девчоночьих лет. Во внесудебном порядке пьесы ее сестры были сняты с репертуара, что оказалось для ее чувствительной тонко организованной натуры непереносимым ударом - в несколько лет ее сестра сошла с ума и умерла. Кажется, это случилось в 1962 году, вскоре после ее поездки в Ленинград, во время которой она встречалась с только что освободившейся Вербловской. У сестер было такое сильное пристрастие к драматургии, что под влиянием Нателлы Ира в лагере начала было сочинять пьесу "о вятичах", хотя ни до ни после не тяготела к театру. Замысел был о расколе у большевиков в 1910 году, о склоках отзовистов и большевиков, на дальше одной сцены - и то утерянной - драма не продвинулась.

Осенью 1959 года мариинские женские политические лагеря ликвидировали, их перевели в состав Озерлага, и Вербловская с 28 ноября оказалась почти рядом со мной: на станции Невельской⁴⁰, 401/14. Вспыхнула безумная надежда - вдруг дадут свидание друг с другом: в принципе мужу и жене в пределах одного лагерного управления разрешались личные свидания. Но, во-первых, я в Вихоревке находился на спецу, т.е. формально ШТРАФНОМ подразделении, а во-вторых, в юридическом браке мы все же не состояли, и тут одной лишь записи с моих слов в моем личном деле было недостаточно. В ту пору около нас обоих потерлись гебисты, причем мне мой Макаров рекомендовался приехавшим из Москвы, поигрывая на струнке "свидания" в том числе. Но, как всегда в подобных ситуациях, Ира шарахнулась в противоположную сторону, дабы не совершить сомнительного шага. Более того, с их слов - о, эта доверчивость к словам профессиональных лжецов - она вообразила, будто бы я готов что-то сделать по их указке, отречься от чего-то, заложить кого-то, не знаю уж подробностей. И тут же произвела мне выволочку в письмах - эзоповски, но доходчиво - что, мол, ТАКОГО она мне никогда не простит. И от подачи заявления о свидании наотрез отказалась сама. Через неделю-другую, прочухавшись, она сама не понимала, как ей такое взбрело

в голову, и угрызалась несколько месяцев. У меня нет моих писем к ней, и я не помню, как я отреагировал на столь несусветное поношение.

Как вообще относился я к ней тогда? По-видимому, любил, ибо мне было больно от ее страданий. За дальнейшими подробностями, равно как и за экспликацией интенционала и экстенционала термина "любить" отсылаю к ненаписанной главе "Э.Л.С." Пожалуй, я облегчал ей жизнь тем фактом, что существует человек, которому можно выложить свою душу, настроения, даже глупости.

Ее собственные родичи писали ей мало, неаккуратно - во всяком случае так она жаловалась мне. Первые месяцы много тепла уделяла ей тетка, увы, вскоре умершая. Брат фактически не писал, ни пока служил в армии, ни когда был демобилизован по громадному сокращению армии в конце 1959 года. Отец ее отнюдь не был к ней безразличен, пару раз загорался "кардинально" ей помочь, но на регулярную переписку был неспособен, да и посылки слал спорадически, то две в неделю, то ни одной за полгода с лишним. Первый раз он рванулся вызволять ее, едва она попала в лагерную больницу, в мае-июне 1958 года. Он сразу подал прошение о ее помиловании. Так как такие ходатайства не рассматриваются без заявления от осужденного, Вербловской предложили самой написать. Она, гордо сознавая себя невиновной и осужденной ни за что, начертала отчетливо:

"Прошу рассмотреть мое дело по существу и помиловать меня. Я осуждена на 5 лет... Как на следствии и на суде, так и теперь признать себя виновной в какой-либо умышленной антисоветской деятельности я не могу. Поэтому считаю, что осуждена неосновательно. Находясь уже год и 5 месяцев в заключении, я чувствую себя также советским человеком, каким была всегда. Прошу мое заявление удовлетворить. 26/VIII-58".

Разумеется, сразу отказали, ибо помиловать можно только того, кто признал себя виновным. Единственным последствием таких ее фраз было то, что "кумы" стали предлагать ей ДОКАЗАТЬ, что она "такой же советский человек". Она заводилась на такие предложения, лагерная характеристика утяжелялась, зачеты ей не шли. Второй раз Савелий Григорьевич кинулся высвобождать свою дочь тоже после ее болезни, летом 1960 года. Тогда он самолично отправился в Верховный Суд хлопотать. Там удивились, почему это ее не освободили по 2/3, истекшим как раз в июле 1960 года. Всех, мол, освобождают по 2/3, - заверили его. Он тут же написал требование администрации Озерлага освободить его больную дочь согласно указанию Верховного Суда. Вербловскую вызвали, предложили опять-таки написать самостоятельное заявление на сей предмет и со вкусом по всей форме шмякнули обоих отказом, ссылаясь на действительно имевшиеся у нее нарушения и взыскания, а также на отсутствие зачетов.

В промежутке между названными двумя кардинальными акциями отец изредка посылал ей деньги, еще реже писал, да и не выражал при этом сочувствия или понимания, а ругал дочь, которая столько невзгод причинила больному старику-отцу. Жаловался и жаловался на свое здоровье. Жаловался на расходы, которые он вынужден нести из-за нее. Вот из письма Орловского от 13.12.58:

"... затем он заявил, что не сможет пустить меня в (Ирину) комнату раньше, чем через неделю (как потом выяснилось, он вел в это время лихорадочные переговоры с Диной (Креневой) о том, чтобы та отделила твои книги от Ирэниных с

тем, чтобы он мог Ирэнины книги сразу же загнать, возместив тем самым стоимость апельсинов, которые он ей носил в тюрьму, несмотря на то, что он прекрасно знал, что ее воля совсем иная)".

Речь идет о попытках Орловского действовать в соответствии с моей и Вербловской доверенностями, помянутыми в §5; "воля" относится к ним, а не к апельсинам. А вот и сама Ира вздыхает в письме мне:

"Шафир вытянул у отца тысячу рублей".

Дело в том, что Арнович вообразил, будто бы различие в судьбах Вербловской и Заславского вызвано наличием у Игоря столь блестящего адвоката (тогда как Шафир блестящ только потому, что никогда не берется за проигрышные дела). Он отобрал дело у Кугель, передал его Шафиру. К слову, моя мать тоже наняла Райхмана для Вербловской, а Ира по-прежнему считала своей защитницей Кугель. Как уж сии три адвоката управлялись между собой, но примерно с год у Вербловской было три защитника. С нулевым исходом. Да и насчет трат: ну кому нынче придет в голову сказать насчет адвоката, которому пришлось уплатить по такому делу сто рублей, будто он "вытянул" из клиента "целых" сто рублей?..

Из ее знакомых больше всего писал ей Юра Кроль, и его письма ей помогали жить. Наладилась регулярная переписка с моей матерью, Ира очень к ней привязалась и как-то признавалась: "Юрка, восхищающийся твоей матерью, прав". Про их отношения см. §16. Но все же главным каналом для излияний оставался я. И ее экстравертная натура изливалась. Вот от 4 февраля 1960 года:

"Сегодня два года, как мы последний раз встретились на Фонтанке. Помню переполненное помещение и знакомые и незнакомые глаза, пожирающие нас. Помню, ты стоя взял меня за руку, и так, держась за руки, мы и простояли с тобой весь текст. Помню, ты шепнул мне: "Смотри на меня!",- а я смотрела в зал, и ты сказал: "Да, верно, ты пытаешься вобрать в себя, надышаться", - и сам устремился глазами в зал".

От 21 июня 1961 года:

"... косовицу... люблю, когда высокая трава падает под моей косой, мне кажется, что я исполин и от взмаха моей руки падают деревья (так думают потревоженные гусеницы и муравьи, и я в это время думаю по-ихнему). А когда разрушаю гнездо, всегда почему-то вспоминаю наших гостей 25 марта: Р-раз - нет гнезда. Р-раз - и голо кругом. А иногда мне кажется, что я выпалываю баобабы, и это страшно важно. Так я кошу, пока не устаю. А когда уже жду отдыха и кошу ничего не думая".

Примерно такие же оды слагала она своей езде на лошади - какое-то время она работала возчиком. Вот от 26 марта 1960 года:

"На днях что-то разразмышлялась в связи с трехлетием. Перепишу тебе все, что записала тогда. "Человек более или менее устойчивый от тяжелых ударов не ломается, не сгибается, а зачастую делается сильнее. Сравнение опошлено, но верно: сталь закаляется. Но вот ржавчина быта, мелочей разъедает эту сталь и от нее уберечься значительно труднее. Она въедлива, умеет глубоко проникнуть и, как ни страшно, не допустить ее в душу тяжелее, чем собраться внутренними силами, и

выстоять после серьезного удара. Собственный арест и первые, самые трудные дни заключения стоили мне меньше нервов, чем нелепая ссора накануне твоего ареста из-за обоюдного нежелания вынести на кухню посуду. Не следует из этого делать вывод, что я хоть на одну минуту смотрела на свой арест легкомысленно. Нисколько. Смотреть с перспективы веков и тысячелетий на свою судьбу с ее превратностями можно, но с какой перспективы смотреть на бесчисленные досадные повседневные мелочи?!" А здесь они еще въедливее."

Видимо, то обстоятельство, что она способна была помнить пререкания насчет вынесения посуды, помнить дальше следующего утра, действительно утяжеляли ее жизнь. Мне до этого письма казалось, будто бы я хорошо сохранил в памяти вечер воскресенья накануне ареста, я его даже в тюремной поэме описывал: была Виля, гадали, разговаривали о религии, марксизме, можно ли называть марксизм разновидностью религии. А вот ведь оказывается, когда Виля ушла, то мы еще бранились, кому за ней чашки убрать?.. Так сильно бранились, что Ира сопоставляет надрывность перебранки с трагедией ареста - и на переругивания ушло ее нервов БОЛЬШЕ, чем на арестные переживания?! Но вот я не помню, корова напрочь языком слизнула, никакой посуды, никакого взаимного неудовольствия! Напротив, я помню нежность ночью... И даже ее письмо не помогло мне припомнить никакого облачка между нами в тот вечер - кроме той тучи, о какой я писал в §11 гл.1: гадание на картах сулило что-то зловещее, от чего мы оба содрогнулись, пряча страх в насмешливость. Не знаю, все ли женщины таковы, но смахивает, что да. Им тяжелее живется, несчастным.

Думается, что именно из-за своей озабоченности "ржавчиной быта" Ира и болела чаще. Вот я, даже провалившись в трескучий мороз в прорубь - мы запасались водой в виде кусков льда на весь лагерь, - с трудом вытащенный и просидевший потом в ожидании опять-таки открытого грузовика на берегу (бегать-то для сугреву не позволил конвой!), я даже не затемпературил. И когда осколком камня в карьере мне пропороло руку -никакой болезни из этого не воспоследовало. Ну, правда, от потери крови -пока доплелся через рабочую зону до вахты, а потом пока разыскали фельдшера с бинтом - я потерял сознание. Но приведенный нашатырем в чувство, я уже НЕ БОЛЕЛ, хотя не преминул попользоваться случаем получить освобождение от работы - правая же рука, гражданин начальничек - на несколько дней. А Вербловская все время температурила, дышала с трудом, по телу множились нарывы, стреляла непонятная боль, фиброматоз груди мерещился раком. Редкое письмо без описания хворей. И не только письма мне. Раздраженная ее жалобами, врач на зоне кидала ей совет: "Надо жить половой жизнью, все пройдет". А вот из письма Орловского от 23.04.1960:

"Иван Гаврилович и другие мордовцы забросали меня паническими письмами про состояние здоровья Ирэны. Но продукты, насколько мне известно, она получает регулярно. Я ей написал, чтобы она сообщила, что ей нужно, и я немедленно пошлю. А посылать посылки, чтоб они возвращались, нет никакого смысла. Очень неприятно, что она больна, но хуже еще то, что она старается убедить себя в том, что она чуть не умирает и в разных других страшных вещах: что ей запретят переписку с тобой и т.п., отпадает одно основание для паники, она тут же выдумывает другое. И это началось не сейчас. Еще летом мать приехала от нее в страшной панике. Никаких

оснований для паники она указать не могла, просто Ирэна заразила ее своим настроением. И что с этим делать, прямо не знаю."

Но не только кажущиеся, а и всамделишние болезни набрасывались на нее: летом 1960 года по лагпункт Невельской гуляла эпидемия рожи, так Ира не только подхватила ее на правую ногу, но попадала в больницу с рожей даже дважды.

Когда она не болела, она занималась самокопанием. Вот ее письмо от 9 апреля 1960 года:

"Да, конечно, ты прав. Надо судить о людях (человеке) по лучшим поступкам. Но я по своей наивности, видимо, не предполагала такого количества весьма неприглядных моментов в жизни так наз. "порядочных людей." Короче, идеализировала. Почему легко было впасть в другую крайность. И вот, получив твое письмо, я сделала, как ты пишешь - попробовала припомнить свои срывы, даже не срывы, а случаи, когда я была не на высоте. Получилось, признаюсь честно, картина дрянная. Ну, а т.к. дрянью меня даже враги не считают (кроме, разве что, Сержа Вернадского), то таким образом я убедилась в твоей правоте, - что судить по худшим поступкам нельзя."

Вот 8 ноября 1960 года она приводит мнение Нателлы о ней:

"За эти полтора-два года ты очень сильно изменилась. Повзрослела - это слово плохо применимо в нашем возрасте, перешла в зрелость. Тогда ты была какая-то во все влюбленная, с удивительной свежестью восприятия. Сейчас - совсем другая. Ты как-то очень поумнела, стала иначе смотреть на мир".

Вот про обволакивающий ее антисемитизм ("черные волосы") от 01.04.60:

"Я вспоминаю твою фразу, что ты старше меня на год и на 42 дня сумасшедшего дома. А на сколько я старше тебя? - На гриву черных волос!"

И все время она так или иначе соотносит себя со мной; вот от 11.04.61:

"Вчера мы здесь отмечали день рождения одной и как-то невольно вдались в детские воспоминания. Рассказывали немного о своем детстве - с 7 до 13-14 лет. Все присутствовавшие - публика холостая. И вдруг как-то я почувствовала, что даже детскими воспоминаниями я вдвое богаче их - у меня есть свои воспоминания и твои рассказы о твоем детстве. Пусть не так уж и много ты рассказывал о нем, но даже те немногие факты дали мне возможность прожить самой его.

Представь себе как забавно! Я рассказывала, как в 11 лет я жила самостоятельно с братом, а про себя думала ("вспоминала"): "Представьте себе, ведь когда я делала то-то и то-то, Револьт за тысячи км от меня ходил на лыжах в сопках, учился в таком-то классе, занимался тем-то и тем-то", как будто МОЕ даже столь далекое прошлое - это наш совместный опыт."

Грызла она меня и еще больше себя за аборт декабря 1956 года. А порой вскидывалась из-за неудачных формулировок моих писем:

"О себе писать нечего. Вернее, слишком много. Нечего во внешнем плане. А на душе слишком много накопилось. Только тебе это не нужно все. Ты полон и счастлив своими успехами. И "возиться" с моими "душевными состояниями" тебе некогда; да и не к чему "баловать". Само образуется. Не так ли? Это, пожалуй, самый здоровый подход." (09.09.1960)

Вот от 3 ноября 1960 года:

"Вот сижу, Волчик, и думаю глупости. Вот тебя освободили как-нибудь на днях. Вот ты по пути домой заехал ко мне. Уехал. И мне радостно и вместе с тем горько. А ты будешь ждать меня оставшиеся почти полтора года?

Как видишь, в голову лезут только глупости."

Глупости-то глупостями, но прежде ей не мерещилось, что я проеду на запад мимо Невельской, а в те дни мне уже было предопределено ехать - не заезжая к ней - аж во Владимирскую крытку. Я и проехал 5 декабря. Плохо все-таки умеем мы обрабатывать наши предчувствия и вроде бы "глупые видения"... Только еще два ее письма после этого успели дойти ко мне в Вихоревку - и я ответить не успел - а потом она стала слать их - после двухмесячного замешательства, стоившего ей многих нервов - на Владимир.

Впрочем, нервы потрепались у нее в те зимние месяцы не только из-за отсутствия писем от меня. На женском лагпункте стряслось небывалое ЧП, в результате которого их "четверка" до тла распалась. Первое "выпадение" было приятным: Санагина освободилась. Как бы "взамен ей", знавшей Пастернака довольно поверхностно и десятилетия назад, на лагпункт прибыла последняя жена Пастернака, Ивинская, и ее дочь Ира Емельянова. Формально они были посажены за валютные операции, сопряженные с получением гонорара за "Доктора Живаго". Посажены сразу же после смерти Бориса Леонидовича⁴¹. Позже, в §18 я вернусь к ним. Ира познакомилась с ними в первые же дни, но теснее сблизилась с Ирой Емельяновой потом, уже в Мордовии.

В это время кончился срок у одной польки по имени Зося. Ее и арестовали в Польше, и в Польше же у нее оставался муж и другие родственники. А тут при освобождении ей выдают советский паспорт и указывают гражданство СССР. Она в крик: не буду освобождаться с такими документами! Я полька! Давайте польский паспорт! Ну, администрация Озерлага и прав таких не имеет, это дело Москвы, но Озерлаг своевременно не известил о таком казусе, а теперь поздно. Обойдется, двести миллионов живут с советским паспортом и не рыпаются. Гнать ее за зону. Если не хочет документов брать, так без документов.

Администрация в Озерлаге была кондовая, со сталинских времен сохранившаяся. Начальник Озерлага полковник Евстигнеев еще с Андреем Небольсиным служил. Майор Эттлин - что одно время у нас на Вихоревке подвизался в подчинении капитана Комракова - даже в воспоминания Дьякова попал как лютый произвольщик. Вот случай покурьезнее. Следователь Курешов работал в уголовном сыске до революции. После революции - стал в советском угро. Пришли в Краснодон немцы - стал служить в уголовном отделе тамошней полиции. Когда Олег Кошевой с

товарищами попались на разграблении грузовика с сигаретами, дело это, зачисленное под рубрику воровства, досталось ему. Но после его рапорта, что это, дескать, подростковое хулиганство, у него дело изъяли. Когда наши выбили немцев, Курешов смылся и через небольшой срок проявился - кем бы вы думали? - начальником одного из лагпунктов в Озерлаге! Надлежащие бумаги о работе в органах сумел сберечь. Лишь в 1952 году его арестовали. С ним встречался Володя Переверов, которому тот жаловался:

— Я сижу только за то, что дал показания, как видел собственными глазами, что Олег Кошевой уезжал в Германию, как с ним прощалась его мать и рядом стоял тот эсесовский начальник, с которым она тогда жила.

Многие помнили, как он был начальником лагпункта. При такой администрации немудрено, что "эсесовки" продолжали на женском лагпункте заправлять по-прежнему, а администрация не утруждала себя хлопотами по репатриации польки Зоей. Так вот, выталкивают Зосю на волю, а она вцепилась в спинки коек-вагонов и вопит дурным голосом:

— Не пойду!

Бабы в бараке тоже в крик:

— Не дадим!

Надзиратели шарахнулись прочь. Эсесовки дернулись было заступиться за администрацию - и тогда началось. Зона объявила голодовку с двумя требованиями: выдать Зосе польские документы и убрать с бригадиров и с других "придурочных" постов эсесовок. Голодовка проходила в перемежающей лихорадке: иеговисты то присоединялись, то отмежевывались. У них ведь своя забота: ждать конца света, а перед тем пострадать посильнее от неправедной власти... Понаехало начальства - сам Евстигнеев, его замполит полковник Курилин, зам. по режиму полковник Кочетков. Уйма гебистов, озабоченных выяснением "подстрекателей". Вся эта публика "беседовала" в том числе с Вербловской, причем Евстигнеев топал на нее ногами и поносил меня. Ну, а с Валей и Нателлой и не беседовали даже. Они обе вместе с бандеровкой Галей Голояд объявили сухую голодовку и держали ее, даже когда зона стихла. Поэтому их изолировали в карцер, прямо оттуда потащили "на суд", который заменил им лагерь - тюрьмой. И в феврале 1961 года этих троих повезли вслед за мною. С Валей у меня были некоторые контакты в тюрьме, а с Нателлой - не могу припомнить. Ира неоднократно возвращалась к переживанию того, что с Валей и Нателлой ей не удалось проститься: прихожу в барак - вещи Вали брошены под мою койку, а ее самой нет... Сама Ира отделалась карцером.

Опять о телепатии. Как раз в это время у меня возникли сильные перебои в переписке с Ирой, и ничего рассказанного я не знал. Но тем не менее ощущал - как никогда остро - что у нее там какая-то беда. И поэтому в моем письме от 20 марта 1961 года среди обсуждения математических поручений Эрнсту в связи с его перепиской с профессором Б.А.Розенфельдом вдруг прорывается истерический вскрик:

"Из указанной им библиографии меня интересует терминология. Надо бы взять терминологический словарь и посмотреть, каким терминам соответствуют мои. Особенно меня смущают "постулированная прямая", "одноименные прямые". Со статьей Соммервилла я знаком лишь но пересказам в книгах Кагана и Розенфельда, А нужна ли она мне? Откуда я знаю, что мне нужно! Мне нужно только знать, что с Ирой не происходит никакой беды..."

Это - уникальный случай в моей переписке. Больше такой несвязности - исключая ситуации, когда несвязность выполняла эзоповские функции - в ней не попадается. Есть все-таки неосознаваемые нами средства передачи психических воздействий, есть!

Эсесовок поснимали, Зосю повезли в Москву, а оттуда прямиком в Польшу. Евстигнееву врезали по шапке, а всех политических из Озерлага вывезли в Мордовию. Говоря осторожнее, кажется, этот перевод был предрешен до истории с голодовкой, но есть основания полагать, что голодовка ускорила. И, опосредованно, та же голодовка способствовала моему освобождению через два с половиной года: на меня была омерзительная лагерная характеристика, но выдавшее характеристику начальство было опорочено в глазах московского начальства, так что при определенном предрасположении можно было закрыть глаза на отрицательность. Кажется, с середины 1963 года Евстигнеева все же сделали начальником Дубравлага.

Женщин везли иначе, чем меня. Меня - обычным Столыпиным -везли месяц с пересылками Новосибирск - Свердловск - Киров -Владимир. К слову, благодаря Ире я ехал во Владимир шикарно. Дело в том, что этот этап в крытку готовился загодя, и от них заранее скомплектовали партию неисправимых верующих, что в ожидании этапа в тюрьму пригнали к нам на спец и разместили в старом корпусе. Когда они прибыли, то сразу передали мне со ссылкой на Иру какую-то жратву. Я еще галантничал, не желал обирать женщин, объедать их. У меня до сих сохранилась записка, в которой они сердито отругивают меня за невзятие, усматривая в этом обиду Ире. Да, так вот, повезли-то нас в одном Столыпине. И оказалось, что с Вихоревки в крытку везут единственного мужчину - меня. И около 30 человек женщин. И все женщины обо мне слышали. И непременно хорошее. Не только от Иры. Словом, никогда так обо мне не заботились, как в это путешествие.

Но возвращаюсь к женскому этапу. Их перевозили теплушками - просторно, даже в окно можно глазеть, безо всяких пересылок по маршруту: Тайшет - Омск - Курган - Челябинск - Златоуст - Уфа - Куйбышев - Сызрань - Рузаевка - Потьма. Меньше чем за шесть суток, и уже 21 апреля их водворили на 385/17-А. Буковка "А" означает "литерный", т.е. более строгий режим. В апреле же из Озерлага этапировали и всех мужчин, причем взамен спеца в Анзёбе рядом с женским строгим в Мордовии расположили мужской, впрочем, не камерного, а барачного типа. И у Иры закрутился новый период лагерной жизни: мужчин можно было видеть через запретку, а при удаче даже перекинуться запиской или окликнуть. После стольких лет изоляции. Она была очарована Карлом Фрусиным, влюблялась в Сашу Гидони и его стихи, покорялась безукоризненным аристократом Юрой Меклером. Впрочем, влюбленности эти покамест цвели без ущерба для ее любовных излияний мне в письмах. Ставить в пример мне Фрусина она пустилась только тогда, когда освободилась, а я еще сидел. Да и как бы это эмоциональная женщина не влюбилась бы хоть на минутку в автора стихов о любимом Ленинграде:

"Пляски снежинок, гирлянды огней

Город вечерний - картинки и сказки.

Тихая площадь, фигурка на ней

Вся в ожидании счастья и ласки..." (Гидони)

Или с Юрой Меклером. Началось с того, что он передал ей книгу Юнга "Ярче тысячи солнц". Но быстро-быстро, считая мое прошлое своей собственностью, Ира со свойственной ей экспансивностью делится с Меклером моими отношениями с Юрием Этиным - Меклер был с тем знаком. Думая меня порадовать, она докладывает мне, что "Юра М. так же относится к Этину, как ты," - а я хватаюсь за голову, какие у нее представления о доверительности.

Как это нередко бывает в лагерях, перевод на более строгий режим реально отозвался заметным улучшением в быту, настроении, так что осенью 1961 года Ира писала, что изо всех лагерных лет лето в Мордовии было для нее настоящими "просперити". 10 июля у нее сутки провела на свидании моя мать, "возвращаясь" из Владимира с получасового свидания со мной. Собственные родственники Вербловской ни разу во все годы заточения к Ире на свидания не ездили: ни отец - всего лет на шесть старше моей матери, - ни брат-близнец. Для моей матери добираться проселочными дорогами без регулярного транспорта - при ее бронхиальной астме - было пыткой, но Ире так хотелось свидания, она так о нем мечтала, такие письма слала... А когда освободилась, то доброго слова о моей матери в письмах не сказала, упреки и несогласия. А после 1963 - так словно и не существовало на свете Ларисы Михайловны.

С обычными нервотрепками дождалась Вербловская своего освобождения строго по концу срока - в среду 28 марта 1962 года. Уже месяца за четыре с лишком ее стали теребить: куда, мол, намерены поселиться по освобождении? Она просила в Ленинград. Отказали. Выпросила месяц подумать. Надумала - в Лугу. К слову, тогда до Луги еще не ходила электричка. За 48 часов до освобождения забрали у нее все вещи на проверку, тщательнейшим образом все прошмонали, разрезая даже швы на рюкзаке, бушлате и т.п. Кажется, отобрали кучу записок, что она везла от подруг на волю.

"На воле пока обнаружила следующее: ходить приятно. Кушать - нет. Пошла в Потьме в столовую и из всех блюд выбрала рассольник и пшенную кашу. И то сознание, что она лучше сварена, чем та, что ела до сих пор, было мне неприятно."

- писала она мне в 6 утра 29 марта с вокзала. Аналогичное же произошло, когда три дня спустя В.В.Иванов в Москве повел ее в ресторан - она заказала только стакан кефира. И хотя недели через две моя мать с Илларием Яковлевичем водили ее в "Север" и она с удовольствием объедалась лакомствами, это отношение к еде изживалось у нее медленно; рецидивы давали знать позднее, когда она лежала в ленинградской больнице:

"... к передачам отношусь так же, как там к посылкам - ем понемногу, не очень раздавая, не оставляя на столе куски масла или сахара, как другие. Мне это просто кажется кощунством.".

Сразу же из Потьмы, минимально промедля в Москве, она примчалась ко мне во Владимир. Нам дали получасовое свидание. Она еще побеседовала с замполитом майором Хачикяном. Потом направилась в Ленинград.

Завершая эту пунктирную повесть о пребывании Иры Вербловской в лагере - повесть, которую она могла бы сама написать лучше, но написать которую она все же не написала, так что я просто вынужден делать это за нее - вернусь к тому, какое место занимала она в моей душе. Конечно, не

ее ошибки и вздорные порой требования: "Пиши на имя XXII съезда жалобу!" - что она повторит потом в письмах моей матери и Эрнсту - определяли тогда это место. Оно определялось ее верой в меня, в мои силы.

"Иногда, когда я как можно более реально стараюсь представить твои условия - постоянное полуголодное состояние и др. - мне делается страшно и я мечусь, теряю себя, не зная, как могу еще я смеяться, радоваться чему-то, думать о чем-то пустом, когда ты там, голодный, взаперти.

И вместе с тем, как для маленького ребенка его мать всегда самая красивая, так для меня ты - самый сильный, самый умный, самый самый. И это поддерживает во мне веру, что ты выдержишь и мы будем вместе." (26.11.61)

"Волчик, но ты будь силен, родной мой; будь крепок. Ведь даже в этих условиях ты поддерживаешь меня, ты мой маяк. А маяк не может тускнуть." (06.12.61)

"... знаешь, когда я думаю о подробностях твоего быта, я ужасаюсь. Но где-то внутри бьется глубокая вера в тебя и в твои силы, что ты пройдешь через все это как Фрези Грант из "Бегущей по волнам" Грина по воде - не замочив ног, не повредившись. Если это чудо, значит, я верю в чудо." (24.12.61)

Чтобы мужчина - особенно творческий мужчина, истеричный как всякий поэт - мог держаться, не ломаться, не опускаться, необходимо, чтобы в него верили так. По такой вере и впрямь обретешь крылья или пройдешь по воде как по суху... Она дала мне эту веру.

§ 9. Предтеча правозащитного движения Э.С.Орловский

Поклон Эрнсту; домашняя жизнь Эрнста⁴²; письмо Орловского от 18.06.58; письмо Револьта от 11.06.58 и ответ Эрнста от 19.06; письмо Эрнста от 22.03.59; от 02.09.59; перечень политрепрессий за 1957-63 по Орловскому; протесты Орловского на собраниях и правительству; личная жизнь его

Не меньшую, если не большую роль, чем Вербловская, сыграл в моей тогдашней судьбе Эрнст Орловский. Я уже писал в гл.1, что во время суда он оказался тем кристалликом, вокруг которого выпали из бесформенного раствора и, сконцентрировавшись, обрели лица все свидетели и знакомые свидетелей. Я думаю, что его наверняка арестовали бы по обстоятельствам дела, кабы не то "досадное обстоятельство", что его мать уже была посажена в 1936 году и реабилитирована в 1956 - "место смерти - РСФСР". В те годы к детям реабилитированных относились с некоторой бережностью, сажать избегали. И после суда Эрнст на долгое время оставался средоточием нашей связи с волей. Нашими руками на воле. Источником наших знаний о том, что творится на воле. А мне - уже персонально мне - он сделался еще и мостом, по которому я вошел в мир математиков, а тем самым и на свободу. Без него я никогда не смог бы написать ни статьи для "Докладов АН", о которой речь в §12, ни многого другого. Земной ему поклон от меня.

Как раз примерно к нашему аресту Орловский окончил аспирантуру и устраивался на работу в один "ящик". Но ему дали от ворот поворот, и примерно полгода никакой совершенно работы он найти не мог. Статьи 209 (или ее аналога) УК тогда еще не существовало, так что Орловскому не лагерь за "тунеядство" угрожал, а лишь голод и отсутствие ботинок. Он подрабатывал однодневными заработками, вроде "книгоношей", но жил главным образом на гонорар матери, который после ее ареста зажилил Географгиз, а после ее реабилитации Орловский частично отсудил у Географгиза. Правда, толику гонорара урвал у него отец, который поначалу из трусости запрещал сыну подавать в суд на Государственное Учреждение, а потом, когда иск завершился победой, вспомнил, что сам может претендовать на наследство покойной жены. С отцом у Эрнста были вообще тяжелые, взрывчатые отношения. Он не мог простить отцу ни того, что тот женился сразу же после ареста матери (и даже, кажется, неоднократно), ни того, что отец воспитывал его в духе слепой веры в Сталина и Правительство (безуспешно, но тем насильственнее), ни того, что отец - по мнению Эрнста - мало заботился о своем старшем сыне Феликсе, умершем, не достигнув 20 лет, от туберкулеза, а Эрнст боготворил своего старшего брата... Отец же, занимавшийся идеологической работой, считал Эрнста непутевым, неприспособленным к жизни и опасным для своей карьеры болтуном. Мачеха не уделяла ему никакого серьезного внимания. Единокровный брат Клим высматривал, чего стибрить у дурака-братца. Хорошо хоть у Эрнста комната - и просторная - была своя, с отдельным входом. И он как-то выстоял самые трудные месяцы, потом повезло устроиться на завод "Полиграфмаш" переводчиком технической документации к отправляемой на экспорт продукции.

Повесть о внешних обстоятельствах жизни Орловского дала бы лишь многократно преломленное, искаженное представление о нем. Дабы его

понять, дабы постичь его роль в нашей жизни, надо СЛЫШАТЬ ЕГО, ну, скажем, ЧИТАТЬ ЕГО ПИСЬМА. Тогда мы войдем в тот мир, в котором он жил, из которого на всех соприкасавшихся с ним веяло духом свободы. Именно то, что он был СВОБОДНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, производило неотразимое впечатление. А свободным он был, ибо жил в этом своем мире, в котором тогда не жил еще почти никто из советских людей. Но вот некоторые из его писем:

ЭРНСТ - РЕВОЛЬТУ № 28

отправлено 18.06.58 - получено 25.06.58

"Револьт, привет! Я очень виноват, что до сих пор не написал, но прошу тебя, Револьт, не обижайся. Ты знаешь, сколько накопилось того, что надо написать, что просто страшно приступать к письму. Открытку я тебе послал 2/VI, чтобы ты видел, что я письмо получил и про тебя не забыл, а после этого писать коротенькое письмо не имело смысла. А на длинное все никак не мог выбрать времени. Ну, сегодня решил - ладно, сколько напишу, столько пошлю. Если здесь не будет ответа на какой-либо твой вопрос или просьбу, это не значит, что я забыл, просто я не дошел до этого, напишу, значит, в следующем письме.

Начну с конца, т.е. с твоего письма от 3I/V. Кагана тебе Л.М. послала, причем вначале по ошибке 1-й том, а йотом 2-й. Розенфельда я тебе выслал заказной бандеролью 15/VI. В этот же день послал тебе заказной бандеролью 2 статьи, присланные из РЖМата - из числа тех, к-рые были у тебя еще до ареста. Черновиков рефератов этих статей не нашел. Что касается Милна, то среди книг, к-рые были на Чкаловского, я этой книги не нашел. Там есть книга Милна, но не Kinematic Relativity, а другая. Сейчас я пишу не дома, я не помню ее названия, но не та. М.6., ты ее кому-нибудь отдал или м.б. она на Московском. Мне пока некогда было туда съездить. Учебники и словари древнегреческого какие-то есть, на память не помню. А книг на греческом языке у меня нет, но, кажется, ряд книг есть на Московском. Что, газеты и журналы, о к-рых ты пишешь, имеются в вашей библиотеке или это чья-то личная собственность? Ты ничего не пишешь о том, работаешь ли ты, какие зачеты и т.п.? Чем конкретно Мордовия лучше вашего лагеря (кроме, разумеется, климата)? Борька Чуну очень хвалит, между прочим, он встретил там Сержа. Что у вас за народ? Политические выделены или нет?

Что касается космометрии, то я вижу только один полный экземпляр (с формулами и чертежами), кроме того, 2 экз. астрономической части. Полного экземпляра без формул и чертежей я ни одного не вижу, только отдельные разделы. А дипломной есть 2 экз. - один с пометками А.Д., другой без.

Марине я написал твой адрес, и она тебе видимо сама напишет. Она строит планы поехать к тебе и жить там. В июне прошлого года с таким планом носились она и Зубер, а сейчас только она. Я ее отругал за такую бессмыслицу и полагаю, что ты ее тоже отругаешь. Хотя, конечно, такое намерение трогательно, но я такого рода вещи отношу к категории "истерии". Кстати, несколько странно, что Игорь и Боря о Зубер, кажется, очень хорошего мнения, в отличие от тебя. Что касается меня, то мне она всегда казалось какой-то странной, да я ее очень мало знал, а даже не знал ни фамилии ее, ни имени. Первый месяц после 25/Ш я чувствовал себя как на необитаемом острове - не было ни одного человека, с которым можно было бы поговорить. И к следователю тоже не вызывают. Я уж, чтобы выйти из такого состояния, раза 3 или 4 ходил на Чайковского, требовал, чтобы мне объяснили в чем дело, тем более, что у Пименова мои книги, к-рые мне нужны и т.д. Но, конечно, они мне ничего не говорили. (Кстати, тебе не рассказывал Меньшаков, как я звонил ему

1/V? Я поздравил его с праздником и попросил друзьям передать то же. Он обещал передать. Потом он сказал, что они не прочь со мной побеседовать, но только чтобы у меня не было с собой кодекса. Я же говорил, что я очень хочу с ними беседовать, но с кодексом в руках.) И вот вдруг, в середине апреля звонит Зубер (правда, перед тем она заходила на Воинова и настаивала, что я там). Я был, конечно, очень рад. В апреле-мае мы с ней виделись очень часто. И - сейчас, конечно, смешно, но факт - чуть не договорились до женитьбы. Но потом она стала меня избегать, да и кроме того, я убедился, что - о чем бы она ни говорила в ее словах действительность переплетается с фантазией. Это я тоже отношу к категории "истерии". Конечно, я наверное это слово употребляю неправильно с медицинской точки зрения, я под ним понимаю всякое метание из одной крайности в другую и т.д. и т.п. В той или иной степени, может быть, это у каждого человека бывает, но вот например, у тебя этого почти нет. А у Эрики всего этого - явно в избытке. Поэтому мне с Эрикой просто неприятно разговаривать, и я к ней за последние полгода заходил всего один раз - на ее день рождения, хотя Женя Грузов мне очень нравится. При этом она просила меня передать тебе привет и просьбу написать ей. Я сказал, что привет я передам, но я сомневаюсь, напишешь ли ты ей, и передал ей то, что ты о ней говорил. При этом сказал, что м.б. она сама тебе напишет. Она сказала, что у вас очень с ней сложные личные отношения и добавила, что писать заведомо не будет, а пожалуй, не стоит и привета передавать. Твое письмо отцу произвело на многих очень сильное впечатление, особенно на Костю и Марину. Причем, когда Марина сначала услышала о нем, она на это никак не реагировала. Но когда она сама прочла его, она была вне себя, тем более, что ей еще наговорили относительно твоих взаимоотношений с Ирэной многое. Она повернула буквально на 180° и считала тебя олицетворением всего плохого. Но потом совершила еще один поворот и опять же на полные 180°. Что касается меня, то, откровенно говоря, сначала это письмо на меня подействовало очень неприятно. Но потом как-то я читал статью В.И.Ленина "О национальной гордости великороссов", и впечатление от этого письма значительно ослабло. Неприятный осадок остался от всего того, что говорили о твоих отношениях с Ирэной. Правда, мне Аржанков об этом ничего не говорил, но зато несколько знакомых твердят об этом. Правда, я рассуждаю так: если бы это было в достаточной степени верно, то не только правом, но обязанностью обвинения было указать на это для характеристики морального облика обвиняемого. Раз этого не было сделано, то, по-видимому, из мухи делают слона. Но все же неприятно, ибо, очевидно какой-то повод для всего этого ты дал. Прости пожалуйста, все это, конечно, бестактно с моей стороны, но мне не хочется скрывать от тебя то, что я думаю. Тем более, что в целом я гораздо лучше теперь тебя понимаю, чем раньше. (Конечно, против тех твоих утверждений, с которыми я всегда спорил, я и сейчас стал бы возражать.) Не знаю, конечно, твоих нынешних мыслей, но я говорю о том, что теперь мне понятнее некоторые твои прежние поступки, понятнее весь круг твоих интересов (Интересно, что случаи, когда какая-либо книга есть и у тебя, и у меня, встречаются чрезвычайно редко. Как ни странно, это - факт). Сейчас, когда есть время, я с большим интересом читаю книги из твоей библиотеки и иногда думаю, а стал ли бы я читать их лет 5 назад? - Вряд ли. Пожалуй, лишь бегло просмотрел бы. Между прочим, недавно вышел однотомник Леонида Андреева. Я его прочел и тем самым впервые познакомился с его творчеством. Не все мне понравилось. Но такие рассказы, как "Губернатор", "Рассказ о семи повешенных", "Первый гонорар" произвели на меня большое впечатление. Особенно - "Губернатор". Очевидно, этот рассказ нельзя отнести к реалистическим, тем не менее, он в высшей степени правдоподобен (что у

меня является высшей оценкой). (А интересно, как бы я оценил его лет 5 назад? А два?) И в этом отношении он сходен с пьесой Назыма Хикмета "А был ли Иван Иванович?", которая мне очень нравится, хотя тоже, конечно, не реалистична. Только что вышел двухтомник Степняка (Кравчинского). Я тоже совершенно не был знаком с его творчеством, да и вообще не помнил толком, кто он такой. Он ассоциировался у меня почему-то с книжками о тяжелой жизни крестьян и т.п. И вот я прочел двухтомник "Андрей Кожухов" - совершенно замечательное произведение, ну -буквально каждой детали веришь, - да, могло быть только так. Но, ты знаешь, роман "Штундист Павел Руденко" мне тоже очень понравился. Только автор упускает из виду, что к "религии" Валериана можно применить его же рассуждение о религии Павла Руденко: что всегда бывают сначала апостолы, а потом их сменяют попы. Биографические очерки Степняка тоже очень интересны. Ты, знаешь, прочел я вчерашние газеты, и мне так захотелось позвонить тебе, поделиться впечатлениями. Но, увы, это невозможно. Приходится писать. Да и то, если я хочу сегодня опустить письмо, то надо закругляться. Впрочем, я думаю, что твои впечатления от вчерашнего сообщения не намного отличаются от моих. Ну вот, вместо того, чтобы дать тебе отчет о выполнении твоих поручений, все письмо заполнил "лирикой". Ну, ладно, продолжение - в следующем письме. Сердечный привет от Ирмы. Пиши подробнее о своей жизни, о людях и т.д.

Это письмо 28-е (25-я была открытка, 26-ым и 27-ым я считаю бандероли). Да, между прочим, ты очевидно получил все мои письма, кроме одного (Жду от тебя обещанных ответов на них). 16-ым я считаю перевод от 3/П. Деньги ты получил, тебе только не дали корешка, но там было всего несколько слов - привет и т.п. А вот 17-е письмо (от 5/II) почему-то до тебя не дошло. Оно недлинное. Там вначале идут соображения в пользу подачи кассационной жалобы, затем, кратко пересказывается письмо Ив.Гавриловича. Далее я приводил выписку из учебника истории для 9 класса: введение земств - 1864; судебная реформа - 1864; реформа гор. упр-я - 1870; военная реформа (введ. всеобщей воин, повинности) - 1874, - т.е. все это после 1863. В заключение я писал, что смотрел у Л.М. твои фотографии. На большинстве фотографий последних лет ты какой-то нахмуренный и не похожий на себя. К тому же застегнут на все пуговицы или в галстуке. А вот мне очень понравилась замечательная карточка 1940 г. в Геленджике. Там ты улыбающийся, точь-в-точь такой, как при чтении приговора. Я припоминаю, ты вроде говорил, что какую-то открытку уничтожили и тебе не дали. Так ли это или это недоразумение?

Да, кстати, ты пишешь свой адрес "Воркута И", но на марках каждый раз стоит штемпель "и/о... Цемзавод." Однако в почтовых справочниках и дополнениях к ним такое п/о отсутствует. В чем причина?

Ну, ладно, все. Пиши. Будь здоров. Всего хорошего.

Эрнст

РЕВОЛЬТ - ЭРНСТУ № 3

отправлено 11.06.58 - получено 18.06.58

Дорогой Эрнст!

Твою открытку от 02.06.58 получил вчера. Кстати, для правильной оценки времени, которое затрачивается на движение письма, имей в виду, что я всегда посылаю письма утром следующего дня по отношению к помеченному в письме.

Ну, я не дожидаюсь твоего письма, грозящего быть бесконечным (еще ничего, если только по длине; но самое опасное это стремление достичь бесконечного совершенства стиля и т.п.).

Итак, к делу. Но, впрочем, какое у меня дело? Вчера я получил посылку. Посему сегодня утром я призвал гостей и пили какао. Мне оно после здешней заварки (именуется кофе, но обладает вкусом опилок) показалось блаженством. Но за всякое блаженство надо расплачиваться. Я расплатился тем, что ничего не делал во весь день. Обычно я плотно занимаюсь космометрией с 08.00 до 16.00. Ну, а сегодня возник непредвиденный выходной. А к тому же сегодня получил долгожданную бандероль и совсем опустил руки. Ведь мне был нужен 2-ой (второй) том Кагана, а прислали первый. Corpo di Baccho! Теперь я внушил себе, что не могу заниматься и буду развлекаться. Вообще, Эрнст, моя мать ведь не сильна в математике, так ты проследи за отправкой книг. (Кстати, пусть она посылает их посылкой, а не бандеролью. Мыслимое ли это дело, по 7 рублей за бандероль платить! И по другим причинам.) Так вот, мне нужны книги:

Каган, том второй

Розенфельд, Неэвклидовы геометрии

Моя космометрия (машинопись, 1 экземпляр)

Milne, Kinematic Relativity

Рашевский, Риманова геометрия (последнее издание, 1955-56)

(Норден), Пространства Афинной связности

(?) Основания дифференциальной геометрии (эта книга с автографом Жоры Антонюка)

(?), Сборник задач по дифгеометрии

Кроме этих моих книг я просил бы еще следующее:

Статьи, присланные мне на реферирование

Blaschke, Differentialgeometrie, т.2. Он есть в библиотеке матмеха. Там его все равно никто не читает. Пусть кто-нибудь возьмет, пришлет мне. Я через 6-9 месяцев верну.

Ну, о прочем я уже тебе писал.

Да, еще, пришли газету "Политика", скажем, группами по 10-15 номеров с начала этого года. Я здесь вычитал в Humanite, что оказывается, фашистский мятеж в Алжире начался с того, что мятежники разгромили американское представительство при попустительстве полиции. Кроме того, французские газеты кишат абсолютно нецензурными выражениями, которые печатаются с весьма прозрачными пропусками букв. Забавно. Да, я не знаю, просит ли об этом Ира или нет, посылай ей независимо от ее просьбы Trybuna Ludu и польский словарь и учебник (Дворецкого, есть в моих книгах). Она будет брыкаться, но пусть растет интеллектуально. Покупай для меня стенограммы и протоколы всех съездов, коих у меня нет, и те тома академического издания Ленина, кои содержат новое.

Да, еще, пришли мне те статьи, где кто-то открыл нечто близкое к моим результатам. Еще нужен итальянско-русский словарь. Я совсем забыл итальянский. Читаю Unita, что разразился предвыборный скандал из-за того, что епископ назвал коммуниста, живущего в невенчанном браке, "публичным греховодником" - печатно, а вот подробности скандала ускользают. А досадно. Срочно вспоминаю испанский. Этот словарь тут есть. С той недели собираюсь, коли даст Аллах, учиться разговорному французскому. Литовский идет туго. Главное, не хватает времени. Кручусь, как белка в колесе, даже побриться не успеваю. А потом это трудный язык. Труднее древнегреческого. Близок к санскриту.

Да, еще, ты как-нибудь урезонь мою мать не тратить деньги попусту: телеграммы зачем-то посылает, бандероль заказной, всякие дорогостоящие деликатесы. Пусть лучше на те же деньги книг купит. Честное слово, ем конфеты и

грызет совесть, что так бесполезно деньги пропадают. Сколько можно было бы книжек купить на них! Послал ли денег Марусе? Помогайте ей.

Ну, ладно, пойду гулять. Погода хорошая, солнечная. Снег почти сошел. Ветра нет. Забыл похвастаться, что я, кажется, развил свою космометрию до того, что сумел дать аксиоматику римановой геометрии и еще общее. Самому не верится. Привет веем-веем, особливо Борьке и Игорю, для которых вкладываю записки (можешь их прочесть). Твой Revoke 11.06.58. Воркута.

ЭРНСТ - РЕВОЛЬТУ № 29

отправлено 19.06.58 - получено 25.06.58

Привет, Револьт!

Вчера отправил тебе письмо, а, придя вечером домой, с радостью обнаружил письмо от тебя. Отвечу сначала на это письмо, а затем буду, если хватит времени, продолжать вчерашнее.

Странно, почему ты не работаешь? По своей воле это или по воле начальства? И временное такое состояние или постоянное?

Что касается твоих математических результатов, то я могу тебе лишь позавидовать. Мне не завидно, если, скажем Юра Волков не тот, который в Кировске, а тот, к-рый в Л-де, или Гера Цейтин напишет интересные работы. Ибо у меня остается утешение, что если бы я уделял все свое внимание математике, то м.б. и я написал бы не хуже. Но ты меня начисто лишаешь такого утешения. Ты ведь занимался космометрией даже в 1956 и успешно. Я и раньше не понимал, откуда у тебя время, м.б. ты умеешь его, как резинку растягивать? А после всего этого и после знакомства с твоими бумагами это недоумение усилилось. Да даже если взять такую мелочь, как джентльменские ответы (или, кажется, по твоей терминологии -аристократические?) библиотекам и т.п. учреждениям, это ведь тоже требовало времени! И ведь тем не менее не было такого впечатления, что у тебя жизнь по минутам расписана. Во всяком случае, иногда можно было придти к тебе неожиданно и трепаться на совершенно отвлеченные темы. Правда, тебе почти не нужно было читать газет, юридич. и т.п. журналов. Но все же. Независимо от всего прочего, твои математич. работы, очевидно, сохранят свое значение надолго. А я кто? Я как-то не нашел вполне своего места. Математику я бросил. И ты тут, конечно, нисколько не виноват (пользуюсь случаем сказать, что я очень тронут твоими письмами А.А-чу и Николаю). Ей-богу, так. Да ты это теперь, несомненно, и сам видишь. Математика мне надоела, а вернее я не согласен уделять ей основное внимание, а без этого (у меня, по крайней мере) научной работы не получится. Ну, хорошо, я работаю переводчиком. Работа неплохая. Нелегко было бы придумать более для меня подходящую работу, что касается "отсутствия перспектив", то это чепуха - не обязательно каждому человеку быть ученым или вообще какой-либо "шишкой". Коли неизбежно, чтобы человек 8 часов в день делал не то, что ему вздумается, а то, что ему скажут, то я не возражаю работать всю жизнь переводчиком. Работаю я не хуже других. Но вот в чем дело: эти "другие" поступают сейчас на курсы усовершенствования по ин.языкам при ЛГУ. Меня никто не заставляет туда поступать. Однако с т.зр. работы, да и вообще с т.зр. знания языков, мне это тоже было бы необходимо. Курсы бесплатные. Но - они в нерабочее время, 12 часов в неделю, в течение 2 лет. Это опять то же самое: я должен буду весь отдаться своей работе, тратить на нее не только рабочее, но и свободное время. Конечно, хорошее знание языков - вещь полезная. Если б эти курсы продолжались 2 месяца, или 2 года, но по 2 часа в неделю, я разумеется пошел бы. А так. Я, конечно, не пойду. Но

боюсь, что это приведет к тому, что меня в конце концов погонят: "другие" будут переводить лучше меня, да и сам факт, что они повышают свою квалификацию, а я - нет, будет говорить не в мою пользу при очередном сокращении. В апреле уже было одно сокращение, но меня не коснулось. Хотя отцу всегда говорю, что мне безразлично, погонят меня или нет, мне это конечно не очень безразлично, и мне не хотелось бы опять пережить период апрель-август 1957. Правда, в то время я был не только без работы, но и без друзей каких бы то ни было, что надеюсь, не повторится. Но я утешаю себя таким рассуждением, что, если я пойду на курсы, то меня погонят с работы тоже, ибо я буду дремать на работе не иногда, как сейчас, а всегда. Ибо читать газеты, журналы и т.п., писать письма я все равно не брошу. Кстати, интересно, как меняется психология: раньше я считал, что если я спал меньше 10 часов, то это очень мало, а сейчас считаю, что спать больше 6 час. это очень много. Тем не менее, я, как и раньше, успеваю сделать гораздо меньше, чем предполагаю. На кровати лежит груда непрочитанных книг, газет и журналов. Есть вещи, которые я собираюсь сделать "в ближайший викенд" вот уже в течение года или двух. Если б хоть кто-то напоминал мне! Но все же, кажется, я стал успевать на какую-то бесконечно-малую величину больше, чем раньше. По крайней мере, мне так кажется. Хотя отец продолжает закидывать меня записками, что я-де человек неорганизованный, в комнате беспорядок, превратил ее в книжный склад, что якобы вредит не только моему здоровью, но и всех жильцов квартиры, занимаюсь никчемной филантропией, не женюсь, редко хожу в кино, не желаю понять, что Тито платный агент Даллеса, до сих пор не написал рефератов в РЖМатематика и т.д. и т.д.

Отобрал тебе книги: Рашевского, Нордена, Веблена и Уайтхеда, задачник и итальян. словарь и пошлю их, как только найду время. Ты ведь просишь послать их посылкой, а не бандеролью. Это сложнее. По цене же, вероятно, эквивалентно. Преимущества заказной бандероли перед простой: а) известна ее судьба - потеряла почта или нет; б) если почта потеряла - платят небольшое возмещение. Разница в стоимости - 1 руб, независимо от веса, так что большие бандероли лучше посылать заказными. Ну, а посылки все, конечно, идут как заказные.

"Трибуну Люду" Ира не просила, но просила подписать ее на "Пшеглонд культуральны", а если невозможно, то послать ей пару книг по истории раб. движения в Польше и словари рус.-ноль, и пол.-рус. Так вот: на "Пшеглонд" подписки на этот год не было совсем, как и на ряд других польских журналов. Кроме того, подписка на второе полугодие закончена, да и подписывают они в пределах данного населенного пункта. Та что я послал ей словари и купил еще 2 книжки новых по истории революц. движения на польском яз. Впрочем, она пишет, что очень устает на посадке картошки и едва в состоянии просматривать даже "Правду". А покупать "Тр.Люду" каждый день в киоске я, конечно, не в состоянии.

Что касается "Политики", то то же относится и к ней. Я ее выписываю, но мои экземпляры я посылать тебе не буду. Если что увижу интересного, буду тебе писать. А неужели у вас есть "Юманите" и "Америка", но нет "Политики"? (Благодарю за новости из "Юманите" и "Униты". Я, впрочем, об этих фактах знал из "Политики", но ты пиши, ибо я этих газет не читаю). Ты узнай, не можешь ли ты там подписаться на 4-й квартал на "Политику". М.б. послать отсюда перевод в Воркутинскую "Союзпечать"? А не то я могу на 4-й квартал подписать еще 1 экз. на себя или на Л.М. для тебя (если будет подписка на 4-й квартал).

Что касается того, что мать-де лишние деликатесы посылает, то ведь первые два письма твоих ей были почти паническими. Лучше бы кому-нибудь другому писал

в таком стиле, а ей более оптимистично. Третье твое письмо было более доброе, но, как ни странно, после первых двух Л.М. и его истолковала в самом мрачном плане - что ее-де туда не пустят, что ты там долго не проживешь и т.п. Я уж пытался, насколько мог, ее успокоить. Кстати, ты ставишь меня пред трудной дилеммой, написав рядом слова, к-рые желательно показать Л.М-не, и слова, которые ты, кажется, не очень хочешь, чтобы она видела. Деньги Марусе я послал, но твою просьбу я не вполне понял.

Кстати, "водопровод, сработанный рабами Рима" не вошел в нашу жизнь, а всего лишь в наши дни (как и сказано у Маяковского): им не пользуются. Чего ты хаешь Борьке эсперанто? Ты же им сам пользовался. За это в наказание я тебе пошлю бюллетень об эсперанто, изданный Ленин. Домом ученых. Там и моя статейка. Конечно, ее редакция немного исправила. Я не вполне понял конец твоего письма Игорю. Чем вызвано предостережение - "Не думать о смерти"? И насчет морали тоже. Конечно, это ты не для меня писал, но коли я уж прочел, то м.б. ты пояснишь.

Статью из "Учен, записок Орехово-Зуевского Пед.и-та" я не имею возможности послать: в продажу они не поступали, я писал в И-т (заказным), но они, видимо, не относятся к аристократам, и мне вовсе не ответили. Выкупил по Ирэниной подписке т.т.37 и 36 4-го изд-я Ленина. Т.37 - это письма к родным (есть несколько новых), а т.36 - разн. статьи из 3-го изд-я, из Лен.сборников и т.д. (Но, напр., речь к вопросу о концессиях отсутствует). На полное с/с Ленина я подписался, пока ничего не выходило. Видел макет 1-го тома: в раздел "Материалы" помещен ряд прошений Ленина; неплохой справочный аппарат. Кое-что новое, очевидно, будет в каждом томе. Из съездов вышел пока только 6-ой. Вот будут удивляться кап.Удовенко и особенно Белоногов! Себе я его купил. Кажется, он еще есть в продаже, куплю еще и тебе. Очень культурно издан, неплохой именной указатель и т.п.

Ну ладно, продолжение следует.

Будь здоров. Всего хорошего.

Это письмо 29-е.

Эрнст

I9/VI 58."

Для истинного понимания переписки, конечно, нужны реальные комментарии, вроде того, что "Вчерашние газеты", упоминаемые в конце письма №28, содержали в себе осрициальное сообщение о казни "Имре Надя и его сообщников". И эмоциональные комментарии, которые дали бы прочувствовать читателю XXV века, ЧЕМ для нас явилось такое сообщение! "Нас" - не только сидевших. Виля вот не сидела, а когда четверть века спустя я предложил ей назвать пять самых запомнившихся событий 1958-1959 годов, она первым выдохнула: "Казнь Имре Надя", - и вспомнила, как проплакала всю вечернюю смену в тот день. Только она почему-то упомнила, будто Надя расстреляли. Нет, его повесили. Знакомые гебисты много позже рассказывали мне, будто бы его вешал лично Андропов. Да, так вот такие комментарии раздули бы текст вдесятеро. Но мне кажется, что для постижения души и мира Эрнста Орловского и не нужны такие примечания. Ведь и его непосредственным слушателям не всегда до конца бывало понятно, о чем он говорит. Поэтому вот следующее письмо, тоже без пояснения, и с сохранением всех особенностей правописания (кроме скобок, где я подчиняюсь возможностям машинки).

ЭРНСТ - РЕВОЛЬТУ № 67

отправлено 22.03.59 - получено 04.04.59

Привет, Револьт!

Я очень много хочу тебе написать, но длинное письмо требует страшно много времени. Да и, откровенно говоря, не очень хочется писать, если многие письма по непонятной причине не доходят.

Поэтому в этом письме ограничусь тремя вопросами, которые я обязательно должен тебе сообщить: 1) перечень посланных тебе и полученных от тебя писем и бандеролей; 2) о продлении твоей доверенности на мое имя, срок которой истекает; 3) что я делаю в отношении твоих научных работ.

Итак, послано мною тебе после 25/XI, т.е. после письма и бандероли, которые ты заведомо получил:

1. Заказная бандероль 7.XII. Из нее французско-русский словарь и "Цезарь Борджиа" на франц.яз. издания 1889., как ты писал, тобою не получены. Я написал запрос начальнику н/я 215/3 и просил либо отдать тебе эти книги, либо вернуть их мне. Ответа нет. Я упомянул об этом в своем письме в "Крокодил". Остальное содержимое этой бандероли ("Раздумье" Панферова, математическая брошюрка, журнал "Проблемы мира и социализма" и две газеты) ты, как я понял, получил (№56).

2. Заказное письмо от 13.XII на 6 стр. (№ 57).

3. Заказное письмо от 14.XII на 3 стр. (№ 58).

4. Заказная бандероль от 22. XII (№ 59). Вернулась ко мне 2.П "за выбытием адресата" (входящий штемпель Анзёба 8.1, исходящий неразборчив). (Содержимое этой бандероли вновь послано мною тебе 25.11.)

5. Простая бандероль от 31.XII (№ 60). Содержала газету "Известия" за 26.XII.

6. Заказное письмо от 7.1 (№ 61) - в основном повторение первой половины письма от 22.IX (№ 43), не полученного тобой ввиду твоего переезда из Анзёба в Вихоревку.

7. Заказная бандероль от 14.1 (№ 62). Вернулась ко мне ЗОЛ "за выбытием адресата" (даты на анзебских штемпелях неразборчивые). Содержимое этой бандероли вновь послано мною тебе 25.11.

Все вышеуказанные письма и бандероли адресованы мною в Анзёбе, ибо я до середины января не знал, что ты выбыл оттуда перед Новым годом и вернулся лишь в конце января.

8. Открытка от 17.1 на Иркутск (№ 63) - коротенькая открытка, содержащая лишь привет и перечень посланных и полученных писем.

9. 10. Две ценных бандероли от 25.11 на Анзёб (№ 64 и 65). содержание: доклад Н.С.Хрущева на XXI съезде; Томсон - Предвидимое будущее (Москва, 1958);Бахитов - Об одной новейшей социальной утопии (Москва, 1958); Урбан - Две бочки рома (Москва, 1958); Материалы по машинному переводу вып.1 (Ленинград, 1958); 3 выпуска "Роман-газеты" 1958 (роман Николаевой "Битва в пути"); "Архив Горького"том VI (Москва, 1957) Инфельд - Эварист Галуа (Москва, 1959); сборник "Из истории ВЧК" (Москва, 1958); около десятка газет "Правда" и "Ленинградская правда" за декабрь 1958 - январь 1959 (в одну все не поместилось).

11. Заказная бандероль от 3 марта на Анзёб (№ 66). Содержит книгу: Гильберт - Основания геометрии.

Я не имею от тебя подтверждения получения ни одной из перечисленных бандеролей и писем. Возможно, что кое-что ты получил, но не дошли твои письма, где ты об этом сообщал. Надо бы делать так (хотя это и нудно): в каждом письме

сообщать о всех посланных и полученных письмах не после предыдущего письма, а после того из прежних писем, которое заведомо получено. Я тоже буду так делать.

Получено от тебя за тот же период письмо от 16-17 XI (№ 18) штемпели - Анзёб нечетки, но кажется, 18.XI, Ленинград 26.XI, от 17.XII (№ 19, через мать), от 14-16.1 (ты зря перестал нумеровать, но я знаю, что по крайней мере, одного твоего письма не получил; Тайшет 20.1, Ленинград 27.1), от 18.2 (через мать).

Мать получила за тот же период: от 17.XI (Анзёб 19.XI, Ленинград 26.XI), от 25.XI (Анзёб 27.XI, Ленинград 4.12), ст.19.ХИ (Анзёб нечетко, вроде 23.XII, Ленинград 28.12), от 1-2.1 (Тайшет 8.1, Ленинград 12.1), от 14.1 (Тайшет 20.1, Ленинград 25.1), от 22.1 (с геометрической статьей, Тайшет 10.2, Ленинград 17.2), от 28.1 (Тайшет 11.2, Ленинград 17.2), от 30.1 (Анзёб 15.2, Ленинград 19.2), от 22.2 (Анзёб 23.2, Ленинград 28.2), от 14.2 (Анзёб 25.2, Ленинград 28.2), от 28.2 (Анзёб 2.3, Ленинград 4.3), от 15.3 (я его еще не видел, но знаю, что там ни мне и никому другому писем не вложено).

Напиши, пожалуйста, что ты получил и что посылал, начиная с декабря. И когда же кончатся твои переезды! Вот опять, наверное, бандероли, посланные на Анзёб, не дойдут (я, как знал, сделал на бандеролях приписку: "В случае изменения адреса прошу дослать". Но судя по предыдущим, они редко бывают столь любезны, чтобы дослать хотя бы на несколько километров.)

Теперь о доверенности. Согласно Гражданскому кодексу РСФСР, доверенности выдаются на срок не более трех лет, а если в доверенности срок не указан, она сохраняет силу в течение одного года. Таким образом, твоя довереннось, заверенная ленинградской внутренней тюрьмой, на днях утрачивает силу. Поэтому заверь у своего начальства и пришли новую сроком на три года. При этом надо изменить ее текст. Во-первых, твоя совместная с Ирэной доверенность составлена крайне неудачно. Неясно, какое ты имеешь отношение к перечисленным там вещам. Неясно, что собственно мне доверяется. Так что нотариус отказался заверить с нее копию. Я спорил, что раз доверенность заверена в установленном (впрочем я не знаю, каким нормативным актом) порядке, то он должен заверить. А твоя подпись, даже если б она была и совсем лишняя, не может лишить силы правильный в остальном документ. Но переубедить нотариуса я не смог. Можно было бы, пожалуй, подать на нотариуса в суд, но я не стал. (А интересно, что бы решил суд). Впрочем, сейчас все равно срок и этой доверенности истекает. Во-вторых, ни одна из доверенностей не содержит права отыскивать твои книги из чужого незаконного владения, а это нужно было бы. В-третьих, нелогична формулировка "действия, связанные с опубликованием рукописей (кроме их уничтожения)". Разве уничтожение - это действие, связанное с опубликованием? Ты написал это потому, что вообще понятие "связанные с опубликованием" недостаточно четко. А потому я предлагаю это выражение исключить. Само собой разумеется, что я буду осторожно пользоваться твоей доверенностью. При возможности с тобой связаться я все сколько-нибудь существенные вопросы буду решать с твоего согласия. А при невозможности - в соответствии с моим пониманием твоего желания. Ты пишешь чушь, конечно, когда уверяешь, будто твоя доверенность дает мне право исправлять тексты твоих писем в редакции или печатать твои статьи под моим именем. Таких прав доверенность не дает и не может дать. Да я и не стал бы этим правом пользоваться. Выдавать твои научные статьи за свои я не стану ни в коем случае. Объяснять редакции несомненно все равно пришлось бы еще до опубликования, ибо ведь рецензировать будут кто-либо, кто уже слышал о твоих работах. Но дело не только в этом. Я же вообще не могу приписать себе твои работы. Между прочим, имей в виду, что ты нисколько не

связан сроком доверенности: согласно ст.270 ГК доверитель может во всякое время отменить доверенность, и даже соглашения в отмену этого права недействительны. Отмена доверенности сообщается поверенному и учреждениям, с которыми поверенный должен иметь дело (если они известны доверителю). Пользование доверенностью после ее отмены влечет ответственность. Пожалуй, лучше всего написать две доверенности: первую примерно такую - доверяю Орловскому хранение принадлежащих мне книг, газет, журналов, а также моих рукописей и адресованных мне писем с правом пользования и распоряжения, доверяю ему также право истребовать мои книги и рукописи из владения третьих лиц, предпринимая все необходимые для этого действия, включая, в случае необходимости, предъявление иска в суде. Да, я забыл вставить оговорки: после "распоряжения! - "без права уничтожения", а после "третьих лиц" - "кроме моей матери Щербаковой". Тебя может удивит упоминание о суде, но я думаю, что это может оказаться полезным, в частности, в отношении "Илиады" и "На заросших тропинках" (твое мнение?) Что же касается права распоряжения, то оно дает мне право давать твои книги и рукописи другим лицам, обменивать дублетные экземпляры книг. Сюда входит и право продажи, в каком случае деньги, конечно, поступили бы в твою собственность. Я не собираюсь ничего продавать, можешь это оговорить, но мне это кажется излишним. Обмен же дублетов, я думаю, ты будешь приветствовать, если он сделан разумно. Пока что такого случая не было, но, возможно, представится. Вторую же доверенность примерно такую: доверяю Орловскому редактирование моих рукописей, а также совершение всех действий и решение всех вопросов, связанных с их опубликованием. Эта доверенность не охватывается предыдущей, ибо редактирование, конечно, не входит в понятие "распоряжение". Да и вообще, там имеется в виду рукопись как материальная вещь, а здесь как овеществление предмета духовной собственности, т.е. авторского права. Так, если я перепишу твою рукопись, то новая рукопись как вещь очевидно будет моей собственностью, но содержащееся в ней произведение разумеется моим не станет. Поэтому вместо "рукопись" здесь лучше сказать "произведение", т.е. сказать: "редактирование моих произведений" и т.д. При этом отпадет также необходимость повторять и в этой доверенности оговорку "кроме уничтожения". Можно для популярности сказать более подробно, как было раньше, т.е. перед "совершение" добавить: "направление их в редакции и издательства и вообще". Из всего, что я написал, можно склеить полный текст предлагаемого мной проекта доверенностей. Мне не хочется тратить на это время, это ты легко сделаешь сам, совершенно однозначно. Для ясности я подчеркнул соответствующие слова. Надо только добавить положенное начало: место и дата словами, затем твои ф.и.о. (и мои тоже, конечно, нужны), имя, отчество и адрес.

Рукопись твою из "Успехов математических наук" я забрал. Рефераты все твои в реферативный журнал послал (впрочем, это я уже писал, кажется). Ответа никакого нет, но ведь они и не отвечают обычно. Подожду еще несколько месяцев, и тогда, если не напечатают, напишу запрос: когда предполагаете печатать. Об астрономической части Огородников говорит, что Зельманов так ничего и не ответил. Придется, видимо, мне самому писать Зельманову, хотя если не объяснять, что и как, то Зельманов удивится - при чем тут я. Огородников часто бывает в Москве, неужели он не видел Зельманова. Популярную статью твою прочел, по-моему, ее можно печатать после небольшой правки, которую я могу сделать (и в значительной части уже сделал). Но вот где? Для академических журналов или Вестник ЛГУ она, конечно, не подходит. Для "Техника молодежи" и "Знания - сила" - тоже. Остаются "Природа", "Наука и жизнь" и сборник "Математическое просвещение". Но и в этих

журналах статьи в таком стиле не встречаются. Ну ладно, доделаю правку, отдам перепечатать, а потом куда-нибудь пошлю (в "Природу", пожалуй?). Статья же твоя для "Докладов" нуждается в более серьезной правке, с целью сделать ее более понятной. Начинать, надо, очевидно, со статьи в "Докладах", излагающей результаты первой части "Космометрии". Впрочем, я говорю о ранее присланной тобой статье для "Докладов", новую я еще внимательно не читал, геометры ее тоже сейчас не имеют желания читать. Я договорился с Залгаллером, что напишу на основе твоей статьи такую статью для "Докладов Ак.наук" с изложением первой части "Космометрии", которая была бы понятна мне самому, после этого Юра Волков с полной рукописью в руках проверит, все ли утверждения доказаны, потом Запгаллер отредактирует и отдаст Александрову, чтоб тот отдал Смирнову. Пока остановка за мной, я начал это делать, но тут пришла твоя новая рукопись, а потом я около месяца не мог выбрать время заняться этим. Ты уже знаешь, очевидно, что Залгаллер и Волков написали подробный официальный отзыв от имени ЛОМИ о твоих работах, первая подпись там директора ЛОМИ Петрашеня, а потом две их подписи. А раньше Юра написал ряд замечаний на 2-ю часть "Космометрии" (собственно, на первую треть ее). Пошлю тебе их потом. В Издательство иностранной литературы я писал, оттуда прислали копию ответа, посланного ими тебе летом: книги, изданные за рубежом более 10 лет назад, ИЛом не издаются, а издаются Физматгизом (быв. Гостехиздат), советуем обратиться туда, заручившись предварительно поддержкой крупного специалиста.

Мать твоя почему-то очень резко возражала против того, чтобы я писал в "Крокодил", а когда я ей сказал, что написал, даже рассердилась. Еще более странно, что и люди, которые, казалось бы, думают иначе, считают, что я делаю чушь, занимаюсь глупым докихотством. А что же не докихотство? Ответа нет. Ты преувеличиваешь, конечно, приписывая моему письму в "Соц.законность" улучшение положение с пересылкой денег заключенным. Из чего не следует, что не стоит писать. Писать о том, что неправильно, я всегда буду, хотя и неприятно, когда ни один человек не считает это разумным. Между прочим, я вынужден был пообещать твоей матери, что пока не буду посылать тебе копию подробного ответа, который она получила из ГУИТК на свою просьбу предоставить тебе условия для научной работы.

Пока кончаю. Будь здоров. Всего хорошего.

№ 67 22 марта 1959

Эрнст"

Как изумительно отчетливо проступает из этого письма духовный облик Эрнста Орловского! Человек, обитающий в мире юридических понятий, норм и отношений. Он продумывает нюансы формулировок в доверенностях - а за все годы, пока у него на руках имелись эти самые доверенности, НИКТО ни разу не потребовал их предъявления! Он-то, правда, их совал под нос лейтенантам Прокопьеву и Голубкову, но те - мягко выражаясь - чхали на них и выпирали щуплого Орловского своими упитанными корпусами за дверь комнаты Вербловской. Эрнст же продолжал жить в ЮРИДИЧЕСКОМ МИРЕ, гораздо более благоустроенном, нежели реальный мир. Гораздо более упорядоченном, нежели мир идеологических установок и директив. Дающим душевную опору, и с ней сознание определенной свободы и независимости. С позиций права можно СВОБОДНО СУДИТЬ даже установочную передовую "Правды". Вот это-то дыхание свободы и шло от Эрнста "глотком свободы" и к свидетелям и к конвоирам в коридорах суда. Однако в обществе в целом пора для увлеченности миром юридических фикций еще не наступила. Вот лет

десять спустя Есенин-Вольпин и Чалидзе озарят прелесть ПРАВОВОГО МИРА и за ними устремятся сотни приверженцев. Не случайно в те дни, сразу после калужского суда, в ноябре 1970 года будет создан Комитет по правам человека, куда Чалидзе, Твердохлебов и Сахаров пригласят Орловского "экспертом-консультантом". Но это будет позже - и хронологически, и по счету душевного личного времени. Покамест же Орловский - в согласии со мной и при противодействии моей матери, и горестно вздыхая, что даже Ирма не понимает его ("ни одни человек" в предпоследней содержательной фразе) - занимается "донкихотской деятельностью": рассылкой протестующих писем по редакциям.

"Донкихотство". Ума не приложу, с чего это бескорыстную борьбу со злом прозвали донкихотством. И тогда, в ответном Эрнсту письме, и сейчас я знаю: донкихотство - это борьба с ВЫДУМАННЫМ злом (с ветряными мельницами). Борьба же с НАСТОЯЩИМ злом - имеет другое название, даже если она заведомо обречена, даже если она ведется неумело, даже если идеалы, во имя которых она ведется, нежизненны.

Но бог с нею, с терминологией. Все равно большинство людей по-прежнему будут пользоваться неправильной терминологией, не отдавая себе отчета, как порабощает их эта ошибочная терминология. Эрнст Орловский

"Свободы сеятель пустынный,

Он вышел рано, до звезды..." -

и до старости сохранил благородный порыв этого сеятеля, не озлился на неграмотных и себялюбивых, составляющих большинство, не пришел к выводу:

"К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь..."

Да будет славен Э.С.Орловский предтеча правозащитного движения,

Вот еще одно, последнее, письмо, которое я тут процитирую:

ЭРНСТ - РЕВОЛЬТУ № 76

отправлено 02.09.59 - получено 20.11.59

Привет, Револьт!

Сейчас (4/VIII) получил твое письмо от 22/VII (точнее, от 18/VII с постскриптумом 22/VII и с письмом жене от того же числа). Очень, очень рад. Тебе хоть и не сразу пошлю ответ, но напишу лучше сразу.

Возможно, что многие тебя неправильно понимают. Но что касается меня, то, мне кажется, я тебя очень хорошо понимаю. Бывает, конечно, когда человек воображает, что он что-то понял, но понял он совершенно неправильно. Как Борька, продумав год над той задачей о Северном полюсе, прислал ответ: "Северный магнитный полюс", или как у одной нашей пожилой эсперантистки: она изучает эсперанто чуть не с детства, но все же делает забавные ошибки. И вот, переписку она еще поддерживает, но в устной беседе получается по принципу: один про Фому, другой про Ерему. Помню, в 1957 году я пытался помочь ей в беседе в одним французом, она замахала на меня руками: мы и так прекрасно понимаем друг друга. Они "понимали" друг друга, но таким образом, что понятое одним часто не имело ничего общего с тем, что хотел сказать другой. Я надеюсь, что у меня не так. Хотя я, конечно, не могу сказать, что я всегда все понимаю (таких людей, которые понимали бы все, сказанное любым другим человеком, очевидно, не существует. Да и одного определенного человека вряд ли можно до конца понять), но я претендую на то, что могу отличить когда я действительно понимаю и когда нет (во всяком случае - могу отличить более точно, чем большинство людей). Поэтому я думаю, что не ошибаюсь,

когда говорю, что понимаю тебя правильно. Вообще я уже писал тебе, что стал понимать тебя гораздо лучше. (Могу еще добавить, что я совсем не уверен, как бы я тебе ответил, если б ты, скажем, в январе 57 - а тем более, скажем, в мае 56 - вдруг спросил бы меня: а ты будешь писать мне, если...) Это утверждение я могу повторить снова, отнеся его к периоду после того письма. Причем, конечно, о твоей эволюции (если она есть) я представления почти не имею, так что все это относится к тебе нынешнему, поскольку ты не отличаешься от прежнего. (Вот про Борьку и Игоря я могу, кажется, сказать, что они ничуть не изменились. Ирэна же, мне кажется, изменилась, о чем я тебе, впрочем, писал.). Парадокс: о тех, с кем я переписываюсь, я знаю намного больше, чем о тех, с кем живу, в одном городе. Насчет того, что ты будешь умалчивать о некоторых твоих интересах. Прежде всего, мне кажется, что в заблуждение ты меня не вводил. Во-вторых, я думал о причинах всего этого, Не могу сказать, чтобы я понял твои побуждения. Но ясно, что обижаться мне было бы глупо (а может быть, мне надо не обижаться, а радоваться?). Это дело твое. Возможно, что меня действительно не очень интересуют выводы прикладного характера из теоремы, но к самим теоремам твое предположение о том, они мне неинтересны, надеюсь, не относится? Я не понял, что именно в тебе не понимает никто из знакомых. О Фридрихе статьи в твоих бумагах нет. Трилогию я прочел зимой. Я не писал тебе разве о своем впечатлении? Я был в восторге. Причем мне тоже больше понравились вторая и третья части. Кое-кто говорит, что в третьей части много анахронизмов, но я готов считать это в данном случае несущественным (не равняй художественное произведение с научной статьей или публицистикой. В художественном произведении анахронизмы допустимы, но в меру, и при обязательном условии, что они сделаны сознательно. Анахронизмы несознательные свидетельствуют о том, что автор плохо изучил эпоху, и их оправдать нельзя, хотя, конечно, их никогда нельзя искоренить совсем, а лишь свести к минимуму.) Я прочел третью часть после твоего замечания, что ты сейчас окончательно понял, как она правильно написана. Прочел и согласился с этим замечанием - в той мере, в какой я могу судить о его правильности. И все же вторая часть еще лучше. Что же касается первой части, то я узнал из нее кое-какие сведения из истории (что, быть может, легче было найти в специальной литературе), есть интересные места, но в целом пьеса во-первых, перегружена конкретно-историческим материалом, а во-вторых, конец совсем не вяжется с общим стилем пьесы, чушь какая-то. Первые же две пьесы я считаю очень хорошими как раз и с художественной стороны тоже. Живо представляешь себе героев, веришь, что не только они так поступали, но иначе и не могли поступать. (Я не совсем понял, что ты называешь "элементом бреда". Я согласен с тем, что не должно быть буквального копирования действительности. В качестве примера хороших пьес я обычно привожу следующие три известные пьесы: Когрут - Такая любовь, Чапек - Мать, Хикмет - А был ли Иван Иванович. Это очень разные пьесы, и по содержанию и по форме. Но у них есть одно общее: ни одну из них нельзя понимать совершенно буквально, будет абсурд. А между тем читаешь и думаешь: очень правильно, вот именно так в жизни бывает. Вот эту особенность ты и называешь "элементом бреда"? Тогда я с тобой согласен.) А собственно, где это "бред" в "Карийской трагедии"? Анахронизмы? Так это не то: ведь можно допустить, что это так, если читатель не знает подробности истории или если фамилии заменить вымышленными, то вполне можно себе представить, что именно так все и было. (Кстати, я никаких анахронизмов не заметил, пока мне не указали на них люди, лучше меня знающие историю.) Ага, вот и сам пишешь о смещении хронологических рамок (этой фразы я при первом чтении не заметил) - ну, правильно, я и не сомневался, что ты это сделал умышленно. Одно

время я думал, а не послать ли эти пьесы в какой-либо журнал (или хоть одну из них). Но меня кажется, убедили, что шансов на нанечатание практически нет. Сейчас выходит немало брошюрок о Халтурине, Мышкине, А.Ульянове и т.д. То, что ты пишешь о своем отношении к Ивану Платоновичу, я хорошо понимаю. Это даже для меня не новость. Некоторое время назад я уже понял, что ты к нему именно так относишься (не так давно, тогда, когда я прочел все книжки о нем, кои есть в твоей библиотеке). Сам я, конечно, до такого отношения к нему пока не дошел, но книжки все я прочел с громадным интересом. Между прочим, стихи его производили на меня большее впечатление, когда ты их читал вслух, чем когда я читаю их в книжке. (А где они напечатаны полностью? В воспоминаниях это ведь отрывки.) Хотя, мне кажется, я их сейчас лучше понимаю. Вот Фридриха я не могу прочесть ни строчки сам, хотя когда ты читал, я мог иногда слушать и как будто даже понимать. Ты не пишешь отзыва о биографии Галуа. Мне она очень понравилась. И больше не математическая, конечно, сторона. Мне очень понравилась такая мелочь, как наличие послесловия, где точно разъяснено, что факт, а что предположение. Конец мне кажется неправодоподобным. Т.е. не исключено, конечно, что могло быть и так но слишком похоже на плохие детективные романы. Но в целом я не ожидал, что Инфельд может так написать. Конечно, я ожидал, что книга интересная: Инфельд неглупый человек, а жизнь Галуа в самом сухом изложении будет крайне увлекательной. Но, считая Инфельда представителем "чистой науки" да учитывая еще его биографию, я не ожидал, что книга будет столь правильной. Вся книга - сплошной панегирик "донкихотству", да причем больше половины выдумано, и, значит, не навязано автору документальным материалом, а сознательно вставлено, или, говоря иными словами, обязано своим появлением - таланту (или "художественному чутью") автора. Очень, очень правдоподобно и полезно. (Ты, вероятно, знаешь, что правдоподобно" - это у меня высшая похвала. Я не говорю "правда", потому что, если понимать буквально, это все, может, совсем не так было. Впрочем, некоторые люди, кажется, употребляют эти слова как раз наоборот: под "правдой" понимают "высокую правду искусства", а под "правдоподобием" - "натуралистичность". Но я предпочитаю свою терминологию, тем более, что она ближе к обычному значению слов и ее можно объяснить без "высоких слов", коих я не терплю.) А насколько верно изобразил Роишин себя в Жоржике? Краски сгущены, это понятно, дуэль выдумана, конечно. Ну, а все же? Вероятно, не дальше, если не ближе к действительности, чем образ, вытекающий из его речи 1924 года. Так? Воспоминания ответа не дают: там психологии немного. Сейчас я ряд книг читаю иначе, чем читал прежде. Вот ту книжку, к-рую я забрал у В.Ж., я читал первый раз (в 56 г.) "с точки зрения статистики", как ты выражался, т.е. с точки зрения фактов. И расценил ее как любопытную, конечно, но не очень интересную. В 57 же году она показалась мне крайне интересной, ибо я уже читал ее "с точки зрения психологии". Пожалуй, все же "статистика" и сейчас преобладает в моем сознании, над "психологией", но последняя, однако, отвоевала у первой большое место. А жалко все же, что ты уничтожил свою поэму о Каляеве. Быть может, она была и не столь уж неудачной? Пьесы "Быль в двух частях" в твоих бумагах нет. "Архив Горького" я потому тебе и послал, что был поражен полным сходством концепций. Некоторые, конечно, говорят: сейчас-то мы можем вернее судить, чем Горький тогда, у нас больше источников. Так, конечно. Но какие же источники опровергают мнение Горького? Я таких не знаю. Между прочим, ты читал в Литературке, что произошло с этим томом "Архива"? Он вышел в конце 57, тогда же появился в крупных библиотеках. В продаже же в Москве было несколько десятков экземпляров, а в

Ленинграде не было ничего. Затем, в начале 59 в Литературке появилась заметка группы известных писателей под заглавием "Возмутительная история" (или что-то в этом роде). В ней говорилось, что московские продавцы отвечают "книга распродана", тогда как большая часть тиража лежит на складе, а магазины не берут ее, опасаясь, что книга не разойдется. После этой заметки книга была выпущена в продажу и распродана в течение двух дней. Предисловие к эпопее. Не пойму, о чем речь. Что касается статьи об историческом романе, то, насколько я понимаю, она у Райхмана, равно как и письмо Марьямова, письмо из Астрономического совета и... что еще - не знаю, ибо мать отдала ему в VII 57 пачку бумаг без всякой описи (и от Аржанкова взяла без описи), да и потом давала. Я понимаю ее, но не уверен, отдаст ли Райхман все это (он, может уж и сам не помнит, что брал). Если нет, будет жалко. Насчет философии истории. Мое мнение, мне кажется (но волне возможно, что здесь я ошибаюсь), близко к твоему, хотя и выражу его совсем в других словах. Коротко я сказал бы так: интегрально - фатализм, локально - волюнтаризм. Рассматривая ретроспективно, мы всегда можем найти, какими причинами (экономическими и т.п.) объясняется то или иное явление истории (успех той или иной партии, победа той или иной страны и пр.), точнее - в принципе можем. Более спорно - можно ли найти единую линию развития в истории. Я думаю, все же более или менее да (в прошлом). Но в каждый данный момент человек действует так, как будто все зависит от его воли (любой человек, независимо от его убеждений), и не должен притворяться, будто он сознательно следует экономическим законам. Законам этим он следует бессознательно (с одной стороны, его действия определены какими-то объективными причинами, с другой - приведут ли его действия с определенному результату зависит от действия других людей, точнее, - от статистической их характеристики, а она определяется также объективными причинами). Выходит, что даже тот, кто верит в материальные факторы истории, должен сам исходить лишь из моральных (материальные окажут свое действие через статистику). Ну, конечно, можно еще исходить из узко-эгоистически понимаемых материальных факторов, но не такого рода поступки двигают историю (хотя они входят в общую статистику). Собственно, вместо "моральные соображения" следовало сказать "как ему кажется нужным" (это несколько шире, пожалуй, хотя зато становится почти тавтологией). Если кто хочет следовать оракулу или гадать на кофейной гуще - пусть, статистика все выровняет. Мне хочется одновременно выставить два противоречащих друг другу положения (не знаю, как выбраться из этого противоречия): с одной стороны, не мешало бы, чтобы люди поступали менее безответственно, т.е. думали: а хорошо будет, если все так будут делать? Если кто считает, что ничего от него не зависит, то и молчал бы, а не говорил то, с чем он сам же не согласен. С другой стороны не надо стараться предугадать все сколь угодно далекие следствия своего поступка (как для себя лично, так и для общества): а вдруг будет хуже? Может быть. Ну, а вдруг будет лучше? Вреда от ошибки отдельного рядового человека для общества быть не может: за ним никто не пойдет, статистика все сгладит. Конечно, эти пожелания противоречивы. Но может быть так: первое относить к форме, второе - к содержанию. Выказывать свое мнение или стараться не иметь вообще своего мнения - это вопрос формы. Высказывать ли мнение, в справедливости которого убежден лишь на 90%, а не на все 100% - это вопрос содержания. Впрочем, разграничить трудно. Отдаленных последствий каждого мелкого поступка предугадать невозможно: они зависят от слишком большого числа факторов. Нелепо молекуле думать: а как будет себя вести газ, если я полечу вверх? - газ будет подчиняться закону Бойля-Мариотта и другим, быть может, еще неоткрытым законам, и тем точнее, чем более независимы молекулы

друг от друга. Склеивание молекул или иное воздействие внешних сил подрывает статистические закономерности, и поведение газа становится трудно предсказуемым. Как будто, его можно предсказать и без статистики. В некоторых случаях, да. Но статистические закономерности действуют точнее. Если нам надо равномерно распределить возможно равномернее 100 г соды в ста банках с водой, можно поступить двояко: либо отвесить по грамму и положить в каждую банку (нестатистический метод), либо слить всю воду вместе (или соединить сосуды как можно более широкими трубами) высыпать туда соду, подождать, пока растворится, а потом опять разлить по сосудам (статистический метод). В каком случае задача будет выполнена точнее? Ясно, во втором. Впрочем, точность нестатистических методов быстро повышается. Но мне кажется, до создания единой планирующей машины в мировом масштабе (к-рая была бы точнее статистических законов) далеко, пожалуй, -дальше, чем до машины, пишущей стихи. Сумбур? Вижу. Но, я думаю, ты кое-что поймешь и при случае напишешь свои соображения. Это близко к твоим рассуждениям о погоде и климате. Тем не менее, я не понимаю Есенина, Шостаковича и пр. Не зарекаюсь: может, и буду когда-нибудь понимать. Чем черт не шутит! Но мало вероятно. Я бы не стал называть атомы и электроны живыми, хотя у них есть черты сходства с жизнью. Впрочем, это спор о словах. Насчет того, что жизнь - это отклонение от статистики, я где-то уже читал, (не у Шредингера ли?), и пожалуй даже не в одном месте. Так что ничего особенно парадоксального и непонятного, а тем более - нелепого я в твоих рассуждениях не нахожу. Надеюсь, я понял тебя в основном правильно. Я учту, конечно, твои пожелания насчет того, кому показывать письмо, кому - нет, Но я понимаю список как примерный. Отступление: возвращусь к вопросу о "бреде" в третьей пьесе. Я сообразил, что "бредом" ты считаешь скорее не анахронизмы, а сны. Но это тоже вовсе не "бред". Во-первых, сон - это вполне допустимый и распространенный прием даже в чисто реалистических произведениях. К каковым я не отношу упомянутые мною выше три пьесы (хотя Ирма и разъяснила мне очень подробно, что их следует считать реалистическими. До некоторой степени - это опять спор о словах). А можно было бы (так делают в романах, вместо "сна" в пьесах) просто чередовать эпизоды из прошлого и из настоящего. Каждый эпизод в отдельности ведь можно считать вполне реалистическим. А место его в пьесе - это уж дело композиции. А в упомянутых трех пьесах иначе: там действуют умершие люди или некто, знающий, что будет дальше, или персонифицируется одна черта человека и т.д. Как сказано у Б.Л.: "О! весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет" (стих. "Брюсову"). Я тебе уже хвалил книгу Синерво "Товарищ, не предавай", но я не помню, писал ли я об одном ее рассуждении, а именно, что человек, знающий свою цель и верящий в то, что она несомненно будет достигнута, выше человека, не знающего цели или нечетко ее себе представляющего, или не верящего, что ее можно достигнуть (не говоря уже о верящих в то, что ее нельзя достигнуть). Ну, о последней категории я не буду говорить, но вторая категория мне кажется выше первой. И не потому, что первые аморальны, как ты говорил (они-де примыкают к делу, успех которого гарантирован): ведь этот успех будет, может, через сто лет после их смерти. А потому, что совершено невероятно, чтобы успех мог в точности совпадать с ясным представлением о цели, к-рое предшествовало успеху. И еще потому, что люди, абсолютно уверенные в правоте своего дела, редко склонны быть слишком разборчивыми в средствах. (Хотя, казалось бы, наоборот: если мое дело обеспечено, я не поврежу ему, если ограничу себя в средствах. Но история, кажется, говорит об обратном.) Все эти рассуждения сходны, конечно, с пресловутым утверждением,

которое я всегда считал совершенно нелепым: "Движение - все..." Считал. Но считаю ли? Вообще, метод - это форма, а форма, пожалуй, не менее важна, чем содержание. Об этом много у Неру. Или помнишь у Льва Толстого в "Круге чтения": "Если благое дело нельзя осуществить благими средствами, то либо оно не благое, либо время его не пришло". Пришло ли время, нельзя определить абстрактно, одними рассуждениями и исследованиями. В этом был прав В.ИЛенин, полемизируя против тех, кто считал, что время для социализма в России не пришло. Но я вспоминаю эти слова Ленина всегда вместе с приведенными словами Толстого. И вот еще что: прочтя "То, чего не было", я не только лучше понял описываемых там людей и задумался над поставленными там социологическими и моральными проблемами, но и понял, кажется, как стала возможной Февральская революция. Действительно, можно ли было представить себе подобный роман, скажем, в 1904? (Что он не мог быть написан тогда, ясно. Но я не об этом. Предположим, он каким-то чудом оказался бы написанным и даже набранным. Как бы реагировала царская цензура?!) А в 1912 было, видимо, бесполезно его запрещать: все равно все везде обсуждали подобные проблемы. Вот такое, значит, было настроение в обществе (даже среди сравнительно консервативных его элементов) в 1912. Или взять возмущение Родзянко деятельностью Малиновского. А ведь после этого были Распутин, Сухомлинов, "прогрессивный блок" в Думе, да еще Земгор и Военно-промышленный комитеты (что, кажется, означало отстранение бюрократии от некоторых сторон русской жизни). Неудивительно, что от царя осталась в 1917 одна вывеска, хотя этого не замечали ни царь, ни его противники. На твой вопрос о Юре ничего пока ответить не могу. Интересно, что у нас на работе есть почти твой тезка. Но он не Револьт, а Револьд (как тебя писал Прокопьев). Это долженствует означать "революционное движение". К тому же у него есть брат с тем же именем, отчеством и фамилией. Различны лишь годы рождения: у этого 1935, а того - 1925. Кстати, зовут его на работе так, как тебя зовет мать: Волик. Несколько дополнительных замечаний к историческим соображениям, приведенным в конце предыдущего письма. Сейчас выходит немало пьес, книжек и т.п. про Мусу Джалиля. Следовало бы, как будто, лишь радоваться, что признаны, наконец, заслуги человека, которого несправедливо считали предателем, тогда как он честный человек и герой. Но вот я читаю эти книжки (скажем, пьесу, если не ошибаюсь, Ишмурадова "Бессмертная песня") и говорю себе: эти книжки, разумеется, не искажают облик Джалиля в худшую сторону; и вспоминаю слова Ленина о том, что Малиновский принес больше пользы, чем вреда (пожалуй, и Азеф?). Мне кажется, если он переходил на сторону немцев, не веря им, оправдываясь тем (перед собой), что он-де спасет свою жизнь и будучи редактором газеты, сумеет сделать что-либо против немцев, то он хотя, быть может, и не предатель, но и не герой. Достаточно поставить вопрос: можно ли такое поведение ставить в пример. Он, правда, взял с немцев обязательство скрывать настоящую фамилию редактора газеты (чтобы его авторитет не влиял в пользу немцев на колеблющихся военнопленных. А можно это объяснить и как-либо иначе), но ведь, как и следовало ожидать, очень скоро стало известно, что редактор - Джалиль. Попытки наборщиков и др. совершать мелкие пакости против немцев - каверзные опечатки и пр. он решительно пресекал. Но он все же скрывал эти проступки от немцев, потом выпустил на базе типографии газеты некоторое к-во листовок, после чего немцы его арестовали и казнили. Это все по упомянутой пьесе. Может быть, я скажу парадокс, но мне кажется, герой он только в том случае, если сначала искренне поверил немцам, а потом, поняв свою ошибку, начал борьбу. Т.е. когда он, выходит предатель (сначала), но и герой (потом): тем труднее ему было снова

поворачивать на 180°. В общем, честный человек. Но, повторяю, если судить по книжкам, дело было совсем не так, а так, как описано выше. И все же его не только не презирают, но восхваляют, ставят о нем оперу, присвоили звание Героя и т.д. Да, у меня недостаточно ясно написано: под переходом на сторону немцев я понимаю здесь не сдачу в плен, а согласие (уже будучи военнопленным) стать редактором газеты. Приводимое тобой стихотворение из Шевченко мне понравилось. Я сразу взял "Кобзарь", чтобы прочесть его полностью. Но там русский перевод Ф.Сологуба, в этом переводе оно совсем не звучит. Взял тоже в наше б-ке Б.Л. - изд. 1934, единственное, к-рое было. Но там лишь извлечения из поэм, и цитируемого тобой места совсем нет. Мне понравилось не все. Но понравилось все же: отрывки из поэм, в частности - описание восстания на "Потемкине", далее "Брюсову", "9-е января (первоначальный вариант)" (так написано в заглавии). Но в некоторых местах я чувствую: надо сначала историю почитать. "Огонек" №14 прочел, достать -постараюсь. Относительно "На заросших тропинках" учту твои пожелания, но срок исковой давности ведь три года, так что будет ли кто с тобой "потом" разговаривать? Конечно, напишу сначала отцу, а потом попробовать что ли им сначала написать? Кстати, юридические новости: еще в одной республике - в КазахССР - приняты УК и УПК. Текста пока не видел. На днях издан Указ, что с 1-го января все дела между гос., общественными и кооперативными (кроме колхозов) учреждениями, организациями и предприятиями изымаются из ведения судов и передаются в ведение Госарбитража. Однако в ведении суда были дела, одной из сторон в которых были органы транспорта, органы Госбанка, органы, оказывающие коммунальные услуги, Литфонд СССР и подобные ему фонды. Письмо, конечно, было послано. Кому оно понадобилось, не знаю. Ничего интересного, на мой взгляд, там не было, да и вряд ли оно сейчас актуально - там всего-то две странички. Впрочем, он писал, что посылает второе письмо через дом. Так что пересказывать его вряд ли стоит. Между прочим, ты, наверное, знал, когда работал в БАН, некоего Н.ФЛютикова, зав. сектором Отдела хранения. Так вот, сейчас в БАН вывешено решение товарищеского суда, рассмотревшего дело о незаконном выносе этим Лютиковым книг из библиотеки. Началось все с того, что он читал в БАН лекцию, на к-рой демонстрировал книгу в качестве своей, а оказалось, что она БАНовская. При обыске у него было обнаружено 46 БАНовских книг со срезанными печатями и с его подписью (кто производил обыск, я не понял: если следственные власти, то при чем здесь товарищеский суд, а если общественность, то ясно, что обыск в прямом смысле слова они не имели права производить). Приговор: считать эти действия несовместимыми со званием советского библиотечного работника, просить дирекцию уволить его, считать необходимым принять меры по усилению охраны книжных фондов. Насчет "Дон-Кихота". Те же люди все время называют Дон-Кихотом меня: пишу в "Крокодил" и т.д. и т.п., оснований, надо сказать, для этого достаточно. Но вот, например, сегодня как раз в газете стихотворение Прокофьева "Маяковскому", где говорится о мещанах, показывающих кому-то кукиш в кармане. Это, конечно, отвратительно, я не желаю уподобляться подобным людям. "Крокодил" мне на предпоследнее письмо ответил, что оно переслано, как и предыдущие, в Мин-ство для окончательного ответа и что редакция повторяет еще раз, что подобные материалы публиковать в журнале невозможно. На мое последнее же письмо (7 VII) ответа до сих пор нет. Я очень рад, что к тебе относятся не хуже, чем ко всем остальным. А то ведь мать вообразила, будто у администрации с тобой личные счеты. Эту фразу она даже, к сожалению, вставила в свою январскую жалобу (уже после того, как она показывала проект этой жалобы мне). Еще больше я рад, что пишешь об этом сам. Это показывает, что ты

вовсе не считаешь себя какой-то исключительной личностью (скорее уж мать считает тебя каким-то особенным: она считает, что все, кроме тебя, там бандиты). Очень рад, что ты оказывается, получил и письма № 35 и 51, которые, я думал, исчезли (и даже писал по этому поводу запрос цензору. Почему же он не ответил на запрос? Мордовские цензоры иногда отвечают на такие запросы.) Так что, по существу, дошли тебе все мои письма (кроме нескольких открыток, затерянных в связи с твоими перебросками). А не знаешь, получена ли Вадимом открытка от 11.XI.58? Все, что там написано, было потом повторено в письме, но все же интересно. Из "Успехов" пришел ответ: надо соблюдать правило оформления рукописей (я не обратил внимания, что таковые печатаются на последней странице каждого номера "Успехов"), из которых главное: заметка, присланная без предварительного согласия редакции, не должна превышать 12 машинописных страниц. Сейчас я вычеркнул все указанные тобою рубрики и пытаюсь внести еще кое-какие сокращения, но это делать очень трудно, а ни Герка, ни Игорь помочь, по существу, не хотят. Пока есть еще две-три лишних страницы. Как только что-либо придумаю, перепечатаю и пошлю в "Успехи" снова. В № 6 Реф. журнала "Математика" напечатаны твои рефераты. Дал ли ты матери доверенность на получение гонорара? Без доверенности ей не дадут. Сейчас буду просить РЖМат дать еще статьи тебе на реферирование. Зельманов на мой повторный запрос до сих пор не ответил. "Космологию и число" я до сих пор не забрал у Запгаллера. А не забрал потому, что не выполнил своего обещания написать свой текст статьи для "ДАН", к-рый бы он потом подредактировал. Это, конечно, не оправдание, но я не оправдываюсь, а объясняю. А сейчас, боюсь, он уехал в отпуск. По этой же причине не послал ее пока отцу. А "Философский смысл космометрии" пошлю отцу в самые ближайшие дни, вероятно, еще до настоящего письма (будет приписка в конце). Книга Мак-Витти в твоей б-ке действительно есть, я посылаю ее тебе. Пошлю также брошюру об А.Ульянове, закон о школе РСФСР, речь Хрущева на июньском пленуме (речь на съезде писателей ты, вероятно, уже читал?): "Математическое просвещение" № 4, "Коме, правду от 15 VII, "Литгазету" от 6 VIII (прочти рецензию на роман Шундика на стр. 2-3). Подробная опись будет в конце письма. Вчера 8 VIII: в "Известии" была статья, которая мне кажется важной: "Торговать, а не распределять" - речь идет не о розничной торговле, а об оптовой. На днях подал в суд на Ленинградский почтамт, требую с него 537 руб. Дело в том, что до 1.1.59 за утраченное заказное международное письмо платили, как и за внутреннее, 5 руб. (в соответствии с приказом Министра связи). Теперь же платят 81 руб. 75 коп. (в соответствии с Конвенцией). Но ведь конвенция не менялась. Из Братского же суда я иск взял обратно, поскольку основания для него отпали. Я тебе писал об указе 14.2 (а не 12.2, как ты пишешь). Малая сов.энц. не буквы X. и Ф. пока не выходила, в БСЭ же Файзуллы нет. Я купил "Историю КПСС", но пока достал лишь один экз. Когда будет свободно, пришлю. Пропал ли Хайям, я так до сих пор и не знаю. Как только я буду точно знать, что он исчез, я йодам в суд. Я очень, очень хорошо понимаю то, что ты пишешь на этот раз про Залгаллера (впрочем, ты это уже писал). Но мне надо еще будет к нему зайти за твоими рукописями. Нет смысла уклоняться и от разговора о содержании твоих работ. Но просить его о редактировании я, пожалуй, не буду. Благодарю за разъяснение начет Университета (1952 и 1953). Интересно, кому могли понадобиться твои книги ("Учр.собрание" и другие, перечисленные мною в письме № 57)? Соседям они явно не нужны (вряд ли они пошли бы их продавать на барахолку, а еще менее вероятно, чтобы они их стали читать), Сав.Гр-чу тоже, Прокопьеву еще меньше! Жалко, что они пропали. И не знаешь, с кого спросить. Надеюсь, ты не забудешь

ответить на письма №№ 57, 58. Надеюсь, что твой антоним к слову "легкомысленный" не относится ко мне. А кажется, то, что Борька сделал в ноябре, красивее, чем мне показалось вначале. Юре Волкову я твою тетрадь послал уже давно, но никакого ответа. И на открытку мою он не отвечает. В конце месяца постараюсь выбрать время заехать к нему. Сейчас купил тебе сегодняшнюю "Известию" (от 9 VIII) - ради статьи акад.Семенова о развитии науки. Что касается письма жене, которое я прочел с твоего разрешения, то я вижу, что там кое-что и меня касается. Это неудивительно: чего ж тебе повторяться. Но во избежание недоразумений хочу отметить, что из предыдущих твоих писем жене я почти ничего не читал. Мать их читала, но считала, что мне их не следует читать, хотя мне казалось, что при отсутствии специального запрещения читать эти письма (с твоей стороны) действует твое общее разрешение читать все твои письма. (Что же касается писем жены тебе, то в соответствии с ее просьбой мать и сама их не читала, а тем более мне не показывала.) Весьма сомневаюсь, чтоб я говорил что-то вроде "мяукающих и немяукающих". Это ты выдумал. Может, я и говорил что-либо похожее, но не в таких словах. Да нет, и то не помню, даже и отдаленно похожего. Восхваляет же он, кажется, всех своих ленинградских знакомых (хотя, вероятно, и в меньшей степени), что еще глупее. Что касается золотой медали Дарвина, то я опасаюсь, что опять понял односторонне и будешь ругать меня за дезинформацию. А я в этом нисколько не повинен: ведь я ясно написал "ср. речь Н.С.Хрущева на июньском пленуме (этого года)". А ты небось эту речь не читал (если читал, тогда твои восторги неуместны). Что касается книги Черча, то в "Матем.прос." был ведь список не вышедших, а выходящих в 1958 г. книг. Книга П.С.Новикова "Математическая логика" кочует по таким спискам в 1947 г. (с перерывами). Книги в продаже в Ленинграде нет. Оба твоих письма жене (вложенные в письма №№ 25 и 27) ей послал. А были ли письма, обозначенные (в явной форме) номерами 24, 26, 28? Вообще, включаешь ли ты в счет писем мне те письма, где ты обращаешься ко мне и к матери одновременно? Один твой реферат напечатан в РЖМат № 4 и 7 рефератов - в РЖМат № 6. Деньги они, по-видимому, выслали тебе. Что касается просьб о новых референдах: я написал им твой адрес еще в ноябре с просьбой посылать статьи по этому адресу. Будучи в Москве, я редактора отдела (от которого, кажется, и зависит посылка референдов) не видел. Разговаривал с сотрудниками отдела и секретарем редакции. Большинство из них реагировало не без некоторого, совершенно естественного, удивления. Но ничего и не просил, лишь спросил, известен ли им твой адрес, и добавил, что лучше всего писать на Тайшет, на Управление. Вышел, наконец, том IV "Трудов Третьего Всесоюзного математич.съезда", там напечатано резюме твоего доклада. Я купил тебе этот том. "Историю КПСС" купил и тебе тоже. Том 2 Детской энциклопедии посвящен геологии и астрономии, в частности, помещены биографии выдающихся астрономов: 9 русских и 3 иностранных (Гершеля, Лапласа, Хаббла). Насчет "На заросших тропинках" постарайся изложить мне ясно все, что известно тебе о судьбе этой книги: кто, когда, у кого ее взял, куда передал и где она должна быть сейчас (то, что ты знаешь из всего этого). Насчет Хайяма: Иркутская почта ответила на днях: книга вручена секретарю Козиной, администрация на мой запрос не отвечает - придется, видно, подавать в суд. Попробую прежде запросить эту Козину: кому он передала из Вихоревки эту книгу. Меня сейчас посылают на месяц в колхоз, и причем внезапно. Так что опять не успею послать ИГ-чу "Философский смысл космометрии" (разве что в колхозе перепишу от руки). По той же причине, видимо, не пошлю тебе книг и газет, а лишь письмо. Но если послать вперед книги, то тебе могут не дать письма.

Письмо же мать до моего отъезда в колхоз написать не успеет. И уговорить почту не прицепляться, если в бандероли будет письмо, она не берется. Да впрочем, она и вообще не хочет отправлять бандероль. Пришел первый номер "Обозрения современной физики" - он посвящен вопросам, смежным с биохимией. Купил тебе № 4 Мат.просвещения (не помню, писал ли я об этом выше). Насчет корзины с твоими старыми документами ты пишешь что-то очень странное: можно подумать, будто я хочу сам их читать, а матери не дать прочесть. Я согласен, что они сейчас не столь уж интересны, но я не прочь был бы с ними ознакомиться. Но ведь мать говорит, что они, скорее всего, уничтожены как ненужный хлам? На днях в Коме.Пр. была подборка на тему о необходимости развития подготовки кадров по эконометрии. Поскольку Коме.пр. у вас есть, ты, очевидно, эту подборку видел. От твоего Юры было письмо, где он обещал не позже 1/IX сделать копию твоей рукописи (в тетради). А в каком номере Огонька про Винера и Литературку? Поскольку ты все бандероли получил, то на эту тему, очевидно, писать уже никуда не нужно. С большим интересом прочел письмо жене, вложенное в письмо № 25. В польской газете "Политика" сообщается, что некоторые польские суды начали признавать действующим правом довоенный закон, согласно которому газета, поместившая неверное сообщение о к-л гражданине, должна поместить опровержение, и причем на том же месте, тем же шрифтом и с заголовком того же цвета и того же размера. Газета считает точку зрения этих судов ошибочной. На днях по приглашению рабочих з-да Кр.Выборжец в Ленинград приезжала группа сотрудников МИДа. Они читали лекции на различных з-дах. Один из них (кажется, Теплинский) пришел и к нам на завод. Он прочел лекцию о Ближнем и Среднем Востоке. Наше начальство напрасно опасалось, что я буду задавать много вопросов. Я не задал ни одного вопроса по той простой причине, что лекция была абсолютно исчерпывающей, лектор как бы предугадывал все возможные вопросы и заранее отвечал на них. Безусловно этот лектор лучше владеет материалом, чем лекторы Горкома партии и даже некоторые московские. Говоря об Иордании, он отметил что одной из причин падения антиимпериалистического правительства Набулси (созданного в конце 1956) послужила неправильная политика коммунистов: хотя они крайне слабы в этой стране, они все же едва выйдя из подполья, стали добиваться передачи им власти. Касаясь Египта, лектор отметил, что президент Насер ловко использовал борьбу различных коммунистических организаций между собой, чтобы расправиться с коммунистическим движением. Он отметил, что Насер пытается оправдать запрещение партий ссылкой на то, что буржуазные партии тянули бы в сторону Запада, а коммунисты - в сторону СССР, а он-де стоит за нейтралитет и за единство народа. Лектор отметил, что хотя арабы с точки зрения языка, религии, культуры, исторических судеб представляют собой единый народ, их объединение в настоящий момент было нецелесообразным (очевидно - с точки зрения арабского рабочего класса). Касаясь Ирана, лектор отметил, что США категорически отказывались взять на себя обязательство защищать Иран в случае "косвенной агрессии", и только после заявления правящих кругов Ирана, что в таком случае Иран откажется и от договора о помощи в случае прямой агрессии, эта формулировка была в договор о помощи включена. Как известно, Иран сорвал переговоры с СССР о пересмотре советско-иранского пакта 1921 г., разрешающего ввод советских войск на территорию Ирана. А теперь иранская дипломатия по всякому поводу и без повода заявляет о своем стремлении к улучшению отношений с СССР, просит СССР предложить какую-нибудь программу улучшения отношений, заявляют, что пойдут навстречу пожеланиям СССР. Они добиваются, в частности, прекращения радиопередач на персидском

языке, рассказывающих правду об иранском правительстве, о том, как далеко оно от интересов народа. А вместе с тем они отказываются порвать договор о военной помощи с США, лицемерно заявляя, что они согласны заключить аналогичный договор и с СССР. Говоря об Ираке, лектор отметил, что компартия участвовала в подготовке народной революции 1958 (наряду с военной организацией Абдель Керим Касема). Касем благожелательно относится к компартии. Правда, формально все партии до сих пор вне закона. Но фактически коммунисты выпускают газеты, организуют крестьянские союзы, а несколько месяцев назад канд. в ЦК КП был включен в правительство. Касем обещал в январе 1960 официально разрешить партии. Однако в самое последнее время в отношениях между Касемом и КП наблюдалось охлаждение: Касем заявил, что он будет бороться против анархии, имея в виду левые силы. В этом охлаждении сыграли свою роль левацкие загибы части коммунистов, осужденные на последнем пленуме ЦК КП Ирака (постановление пленума, напечатано в сокращенном виде в "Правде", этот номер "Правды" я тебе пришлю). В Ираке действуют трибуналы, сурово расправляющиеся с предателями народа: руководящими деятелями прежнего режима, а также сторонниками ликвидации независимости страны и присоединения к ОАР. Процессы проходят в ускоренном порядке и при закрытых дверях. Иракский народ отвергает клевету западной печати по поводу этих процессов и лицемерное сочувствие преступникам. Часть народа считает даже эти меры недостаточными. Вооруженные отряды КП по ночам расправляются с наиболее реакционными деятелями, подчас с излишней жестокостью, скажем, привязывают к автомобилям. Пленум ЦК признал ошибкой применение подобных методов, которые хотя и являются естественным выражением гнева народа, но не всем населением правильно понимаются. Отвечая на вопрос: что заставило Эйзенхауэра согласиться на обмен визитами, лектор отметил, что в настоящее время все трезвые политические деятели на Западе (т.е. все крупные политические деятели, кроме разве Аденауэра - ср. впрочем его послание Хрущеву, опубликованное в "Правде" 31/VIII) пришли к выводу, что в случае ядерной мировой войны победителей не будет, будет гибель цивилизации. Известно, подчеркнул лектор, что наша точка зрения иная: если капитализм развяжет новую мировую войну, то погибнет не цивилизация, а прогнивший капиталистический строй. Еще о Валериане: а может быть все же опасности, которой он не избежал, и нельзя было избегнуть. М.б. не нужно содержания, а лишь форма, не нужно идеи, а лишь принципы, типа "не убий" (я к примеру лишь называю этот принцип). С др. стороны, как все же опровергнуть человека, который стал бы утверждать, будто жизнь человечества невозможна без религии? В истории мало смысла говорить о том, что было бы, если... Однако невозможно говорить об истории, а тем более об уроках истории, не употребляя этого выражения. Если допустить это выражение, то приходится признать понятным и выражение "исторически неизбежное" - это то, что произошло бы и в том случае, если бы отсутствовал рассматриваемый данным историком фактор. Если же (что будет вполне логично) признать, что ввиду немассовости исторических событий к ним эти понятия неприменимы, то придется отказаться полностью от сравнения заслуг тех или иных исторических деятелей или партий (или ограничиться их моральной или эстетической оценкой, а не исторической). Это, кажется, точка зрения Л.Толстого и романа "То, чего не было". Но ты, вроде бы, не так считал. Что о тебе Игорь сказал "по секрету", ты очевидно, догадываешься. Ты говоришь, что заинтересованное лицо не может, де, возражать. Но ты ведь сказал, что на подобные мелкие личные нападки ты отвечать вообще никогда не станешь. Так что этот аргумент отпадает. Про порошок разговор возник случайно, исходя из

множественного числа выражения "экспертн.к-ия" в обв.закл. Так что я про рогатку не понял. Микрофильм "Коня" возвращен органами полностью (кажется, без одной стр., к-рой и не было). Резерфорд гос. деятелем или юристом не был, а был пацифистом, и за это отсидел в американской тюрьме около 2 лет (1917-18). По моему мнению, 99% людей любой категории (достаточно массовой), кроме категории лжецов, искренни, даже когда кажется, что нелепость их рассуждений очевидна. Ты читал "Лес богов" Б.Сруога? - Как они там демонстративно шапки одевали перед немцами! Но как же такая демонстративность и правдивость могут сочетаться со скрытностью?! Обв. закл. само по себе не является доказательством. Приговор должен основываться лишь на доказательствах, рассмотренных в судебном заседании, и ссылаться лишь на них. Суд не отверг выводы экспертов, а просто не рассматривал их, сочтя излишними. Я не сомневаюсь, что с т.зр. адвоката разумно было экспертов не вызывать. Но я бы на твоем месте это мнение отверг. В той мере, в какой имела смысл твоя защита вообще, твои объяснения и т.п. Ровно в той же мере (а может, и в большей), имело смысл вызвать экспертов. Др. основания были - они упомянуты в обв. заключении, а от части своих характеристик они, я думаю, вынуждены были бы отказаться. Суд считал аксиомой определенную характеристику твоих статей и, как мне кажется, просто уклонился от полемики, когда ты пытался это оспорить. Экспертам уклоняться было значительно труднее. Если кто-то считает, что другое лицо, перейдя в христианство (или, скорее, - уверовав в Христа, что, пожалуй не то же самое, если под христианством понимать религию), стало светлее и выше, то это вовсе еще не означает, что первый человек сам перешел в христианство. Насчет Петра Ал. меня как раз и интересовало, оцениваешь ли ты низко лишь отдельные его работы или в целом перестал его высоко ценить. Очевидно - первое. Ст. 175 УПК: о производстве обыска составляется мотивированное постановление. Ст. 179: следователь, приступая к обыску, обязан огласить соотв. постановление. Мне известно, что те же люди иногда предъявляли пост-е по собственной инициативе. Поэтому я считаю весьма вероятным, что, если бы сразу потребовать, они бы предъявили. Тем более, что в журнале "Сов.милиция" 1958 №4 с.45 сказано: "предъявление обыскиваемому лишь ордера, а не мотивированного пост-я является грубейшим нарушением закона". В отношении Лени Пленум Верх, суда СССР отменил как опр-е ВСуда РСФСР, так и пост-ие ПрезВСуда РСФСР и передал дело на новое кассационное рассмотрение, при котором был подтвержден приговор от 23/IV. Насчет меда. Ну и что ж, а в данном случае я ему верю. Какие еще причины? А то, что есть люди именно с такими взглядами, к-рые он приписывает ему, и они как раз восхваляют его (Славку) (ну, может, у него менее карикатурные). Я не говорил в марте 1956, будто что-то не подтвердилось, и уверен, наоборот, что это верно. Я очень жалел, что меня спрашивали о той польской статье в июне, а не в июле - это звучало бы совсем иначе. Что касается председателя, то думаю, что им был министр, и поверил он в иное утверждение лишь после убедительных доказательств. Вот про Жору вопрос сложнее. Возможно, ты прав. Это не противоречит, что я верю всему, что про него говорят. Это две стороны правды. Насчет моей разбросанности: конечно, я остаюсь самим собой. Но все же, мне кажется, я стал менее разбросанным: математикой почти не интересуюсь, физикой довольно мало, а что касается всяких трамвайных маршрутов, то тут я совсем деквалифицировался. Насчет силы воли: совет неконструктивный - а как ее укреплять. Насчет того, кому хуже: ты не прав, ведь речь идет всего лишь о совете. Насчет конспекта вы с матерью опять разошлись во мнениях. Я ее, конечно, вполне понимаю, тем более, что так думает и Ира. Клим, конечно, подлец. Я и хотел

разнести письма сам. Но все дома стали орать: что ты делаешь, он сам разнесет. Вроде, говорит, разнес. Я в этом сомневаюсь, но дома их нет. Впрочем, с почты его все же выгнали, или сам ушел, во всяком случае - больше он там не работает. Перевод Олегу я торопился послать пока он в Иркутске, поэтому послал, сколько было (все равно опоздал, и так до сих пор не знаю, получил ли он, писал во Владимир, не отвечает). А вообще, это не столь просто. Доп. том БСЭ вышел в прошлом году, он содержит материалы о явлениях и лицах, по тем или иным причинам пропущенных в основных томах (напр., из-за того, что они приобрели известность лишь после выхода соотв. тома). Почему второй? Это первый из этой категории. Правда, мне казалось, что первый - Ханджян, но оказывается суд был уже после смерти Ханджяна. Или ты первым считаешь того, о ком говорил Мухитдинов осенью 1956 г.? Но ты забыл - он как раз и говорил об Икрамове. Принимаю к сведению все, что пишешь в письме № 29 о Залгаллере и Александрове (впрочем, это повторение того, что ты уже писал). Но каким же образом это согласуется с твоей просьбой (несколько ниже) просить Ал-рова написать отзыв о переводе Гамова (писал ли я тебе, что в 1957 Гамов получил всемирную премию - забыл, чьего имени - за научно-популярную литературу?). Я не вполне понял насчет заявления от 6.XI. Хорошо, что ты написал о заявлении К-й: я выпросил у матери прочесть ее копию. (Между прочим, она перестала показывать мне адресованные ей письма Ирэны; правда, они, кажется, действительно, для меня малоинтересны. И уж совсем непонятно, что она очень неохотно показывает мне твои письма, адресованные ей, если есть отдельное письмо мне - но не пойми этого как просьбу не писать мне отдельно. Это, конечно, не упрек: я мать очень уважаю и восхищаюсь ею, она делает для тебя, вероятно, больше, чем большинство других матерей. Но тем менее понятно.) А что же Жора делал? Ничего. Во всяком случае - ничего такого, что было бы отменено после его увольнения. Идеи Андреева о моделировании языка я перескажу тебе в другой раз. Вышла в переводе с польского брошюра "Рыцарь акрополя" - о Манолисе Глезосе. Там приведены два высказывания реакционных деятелей о Глезосе. Первое - в 1945: неважно, что он коммунист, он - греческий патриот, его подвиг славит весь греческий народ. Второе - в 1947: всю моральную низость этого человека показывает его поступок 1941 года, он сорвал эту грязную тряпку с Акрополя, заведомо зная, что за этим последует усиление репрессии немцев против мирных граждан, весь греческий народ ненавидит его за это. Выходит, даже в Глезосе можно обнаружить кусок Нечаева. (Последняя фраза не имеет оценочного характера.) Не помнишь ли ты "Литгазету" за 1 мая 1957? Там на 4-й полосе статья Джанни Родари. Как будто почти тривиальная. Но мне запомнилось, во-первых, как косо смотрел на него библиотекарь в фашистской Италии, выдавая ему Маркса и т.п. А во-вторых, он описывает озорство школьников и студентов (тогда же), в частности на военных занятиях, и находит в этом некий смысл. В одной из тех Лигазет за нынешний год, к-рые я тебе пошлю, есть другая статья Дж.Родари, где доказывается, что детей надо приучать к бунту против авторитетов (правда, мне не показалось убедительным описание того, как он приучает свою дочь бунтовать против отца - все сводится к формальности).

Будь здоров. Всего хорошего.

№ 76 1 сентября 1959 г.

Эрнст

П.С. Итак, в колхоз я не поехал, хотя и не отказывался. Произошло это следующим образом: я стал требовать, чтобы завод выдал комбинезон (думаю, что з-д мог бы это сделать). Кроме того, я спросил, как будут платить (при отправке на

полевые работы теперь платят не 100, а 50% среднего заработка, плюс, конечно, то, что там заработаешь. Но вот, напр., на такой работе, как переборка картошки люди из нашего отдела зарабатывали значительно меньше, чем 50% среднего заработка). Мне объяснили, что на этот раз направляют не на полевые работы, а на строительство коровника (на месяц, примерно на 200 км от Ленинграда). А потому будут платить 100% среднего, но зато там уже ничего больше платить не будут. Тогда я спросил: "А может быть, полагаются какие-либо суточные или командировочные?" (Потом я узнал, что на других з-дах в таких случаях действительно платят суточные. В справочниках обо всем этом ничего нет.). На что нач. отдела кадров заявил мне: отправляйтесь обратно в отдел, мы постараемся найти человека, к-рый задает меньше вопросов, чем Вы. В общем, я рад, что не поехал: я пропустил бы 4 бановских выставки и не сделал бы многого другого, что собираюсь сделать (опять всем страшно давно не писал). Хотя, быть может, мне было бы полезно для разнообразия съездить туда. Машинка же у меня уже год, как не слепая (другой шаг), как ты этого не замечаешь? Посмотрел твою статью: по-моему, все правильно. Шаумяна доклад на совещании я помню, мне не очень понравился (тезисы в брошюрке), я уж не помню сейчас, о чем он. Вообще Шаумян пишет слишком схоластично, "научно". Формулу для определения фонемы я из твоей статьи вычеркнул, ибо гораздо точнее и правильнее сказано словами. Юре звонил, он уехал в отпуск, вернется в середине месяца. Но откровенно говоря, я почти уверен, что он откажется читать твою статью (ибо я знаю его отношение к тебе - оно очень резко отрицательное). После разговора с матерью я решил в этом месяце не посылать тебе бандероли, а только письмо, которое я отдам матери, и она вложит его в свое. В "Соц.законности" № 8 говорится как об уже почти решенном деле, что не только в Молдавии, а везде будет введена уголовная ответственность за неподчинение администрации мест заключения и за отказ от работы в местах заключения. В какой-то газете на днях была статья, автор которой недоумевал по поводу того, что принцип "кто не работает, тот не ест" почему-то не распространяется у нас на места заключения. Я не встречал ни одного человека, который бы резко вас осуждал. Хотя есть немало людей, находящих подлыми поступки, в связи с которыми могли пострадать (и пострадали) жена и др. А еще больше людей, которые просто не желают иметь никакого контакта с тобой, и даже ничего слышать о тебе, и даже видеть тех, кто переписывается с тобой! Уж пусть бы лучше осуждали тебя, было бы честнее и порядочнее! Что касается идей Андреева, то у меня где-то законспектирован его доклад, но сейчас я не буду искать, а попробую суть изложить по памяти. Он сравнивает вероятность вообще букве встретиться в русском тексте с вероятностью этого же события при дополнительном условии "известно, что эта буква занимает энное место с конца (начала) слова". Находит ту букву и то эн, при которых это отношение максимально. Оказывается (кажется, что это "о" на конце слова). Тогда он интересуется такими же отношениями вероятностей в случае, когда числитель берется при условии "буква стоит на предпоследнем месте, а последнее - буква о". Опять находит максимум по всем буквам. Так он определяет некое характерное окончание (как он узнает, на скольких буквах остановиться, я не понял, как и то, как у него получаются инфиксы - префиксы-то получаются). В конце-концов он имеет возможность найти части речи, количество форм каждой части речи с грамматич. характеристиками, но без названий. Например, часть речи № 1 имеет два вида изменений: по виду А она имеет две формы, по виду Б - 6 форм, - а всего 12 форм (терминологию я сочиняю на ходу, и мало удачно, я имел в виду существительное с двумя числами и шестью падежами). Далее он находит, что эта часть речи может изменяться по своим 12

формам, скажем, шестью способами (склонения, конечно, не три, ибо здесь будут учтены и некоторые редкие склонения). Не помню уж, получаются ли у него и роды у сущ., или только у прилагательных. Кажется, получались. И т.д. получаем полную схему грамматики не только без семантики, но и без знания грамматического смысла категорий. Причем он говорит, что вопреки ожиданию получается очень близко к традиционной грамматике.

Ну ладно, кончаю. Еще раз привет.

2/IX 59

П.П.С. А разве в твоем духе - рассуждать, чьи мнения можно критиковать, а чьи нет?"

Вместо того, чтобы в комментариях раскрывать, что Слава и Жора здесь суть Вячеслав Молотов и Георгий Маленков и т.п., я предложу читателю мысленный эксперимент: представьте, что вот это письмо зачитывается ему без пауз - как написано без абзацев - самым громким голосом радиовещания. Представили? Тогда вы услышали, каков был Эрнст Орловский в общении (до конца семидесятых годов, когда его голос потишел). Громкостью и бесцеремонностью в обращении он резко выделялся среди всех известных мне лидеров правозащитного направления в демократическом движении: Есенина-Вольпина, Чалидзе, Твердохлебова, Альбрехта. Не случайно Ира Вербловская летом 1962 года писала мне из Ленинграда:

— Эрнста я люблю вдали, а вблизи он мне неприятен.

У нее стандартное наименование Эрнста в письмах было "Орущий". И Виля вспоминает:

— Когда Эрнста на Пушкинской не бывало, все жалели, что отсутствует такой умный и эрудированный собеседник. А когда он бывал, так это была чума в квартире - никому невозможно переговорить друг с другом, у всех болит голова.

Она же вспоминает эпизод, рисующий, как Эрнст не замечал ничего рядом творящегося, что не входило в его мир юридических представлений и журнально-газетной информации. Был он у Вили в гостях. Мать Вили Сарра Абрамовна, которая "для удобства существования" обычно рекомендовалась Софьей Борисовной, испекла пирожков и несла к столу на тарелочке. Эрнст вещал, что он вычитал в периодике всего мира. Тарелочка выскользнула из рук Софьи Борисовны, пирожки рассыпались. И она и Виля опустились на корточки собирать их под столом, под стульями. Эрнст же, изогнув шею, чтобы им было удобнее слушать, продолжал, не видя пирожков на полу, не наклоняясь помочь. Безостановочно, упирая на юридические нюансы.

Сам он в процитированном письме и в других сетует на собственную разбросанность. Да, он почти ничего не заканчивал. Конечно, он гораздо лучше, полнее и точнее, написал бы то, что изложено в §6. Мог бы написать тогда же, в 1958, в 1961, в 1970 годах. Он все это знал уже тогда же - но соединить и закончить не умел. Вкладывал гору труда, но стремление к совершенствованию, сознание, что невозможно достичь им самим признанных кондиций, останавливало его в начале почти на всех поприщах, на какие он ступал.

Опять же, как предтеча Демократического движения, на сей раз в варианте Литвинова-Шихановича, он собирал сведения о политических репрессиях. Но "Хроники текущих событий" он не создал. Вот перечень, составленный им по моей просьбе в 1963 году из его разрозненных записей:

"1) Пименов ...⁴³

2) Щербаков ...

3) Успенский Кирилл Владимирович, рожд. 1915, писатель, чл. СП СССР Кирилл Косцинский, арест, в Л-де VIII 1960.

4) Шагдаров, мастер з-да "Ленгазанпарат", 1957, получил 8 лет за сталинистскую агитацию.

5) Фурсель Вилхо и Тупицын, осуждены в октябре 1959 Верх.Судом Карел.АССР но ст. I и 2 з-на о гос. преступлениях на 10 лет (в июне 1959 перешли в Финляндию, в июле выданы Сов.Союзу).

6) Тарасюк Леонид Ильич 1925 г.р., Л-д, ст.7 ч.1 з-на о гос.преступлениях, ст. 182 чч.1 и 4. Арестован 2.1.59, осужден 23.04.59 на три года, Верх.Суд РСФСР снизил до 5 месяцев, но пленум Верхсуда СССР отменил снижение. Свидетели: Тарасюк Ф., Шмуглер, Доманская?

7) "Союз коммунистов":

1. Трофимов Виктор Иванович, Л-д, арест. 24.05.57, на 10 лет.

2. Пустынцев Борис арест. 24.05.57, на 10 лет, помилов. до 5 л.

3. Малыхин, арест, в конце мая 57, на 10 лет, ст. 58-1А через 19 снята Верховным судом.

4. Петров Слава, арест. 13.06.57, 58-10 через 17, на 3 года, см. хвалебную статью о нем "Лен.правда" от 15.09.60.

5. Голиков Александр, арест. 24.05.57, на 10 лет.

6. Тельников Володя, Москва, 1937 г.р., арест. 18.06.57 на 6 лет.

7. Хайбулин Борис, арест. 15.06.57, на 5 лет.

8. Потапов, 58-10 через 17, на 3 года.

Процесс состоялся 9-19.09.57. С № 1-6, кроме № 4 по 58-10 и П. Тельников и Хайбулин в Москве - "Союз революционных ленинистов". Свидетели: Геля, Бэн, наборщик - убит в драке до суда.

8) Дмитриев Гена, Л-д, выделено из дела Трофимова, арест, в конце мая 1957, суд в октябре 1957, 6 лет, снижено до 3 лет.

9) В апреле 1957 арестованы и в июле осуждены по 58-10:

1. Мартыненко, на 6 лет, снижено до 3 лет.

2. Орлов, на 4 года, снижено до 2 лет, освобожден осенью 1958 по зачетам. Переписывались с американским посольством на предмет переезда в США.

10) Арестованы летом 1958 по 58-1 а, якобы за "Доктора Живаго":

1. Рафалович Адик, 10 лет.

2. Меклер Юра, 6 лет.

11) Арестованы 24.08.58 или около этой даты в разных городах, осуждены вЛенинграде по 58-10, 11:

1. Молоствов на 10 лет                    на 7 лет

2. Солохин Николай Дмитриевич на 8 лет                         на 6 лет

3. Гаранин на 7 лет                          на 5 лет

4. Козлов на 6 лет                            на 4 года

Указаны сроки, оставшиеся после рассмотрения в Верхсуде, которые потом были снижены.

12) Дело о платине, март-май 1957, Л-д, центральная фигура Клебанов,

Эльгюрт,

Асиновский

поляки муж и жена, еще 5 человек.

13) Косарев Вадим Николаевич, 1940 г.р., Л-д, арест. 13.12.57, осужд. 5.03.58 по 58-10, 16-11 (один) на 7 лет. Свидетели две девушки. В начале 1960 освобожден условно но указу 14 июля 1959. Одновременно надзорная инстанция, не зная об этом, снизила срок до 2 лет.

14) Матяш Владимир Иванович, рожд. 1934, Л-д, офицер, товарищ которого сбежал за границу. Осужден по 58-10 на 3 года, затем оправдан, но 31.12.57 дело возвращено на доследование.

15) Арестованы в июле-августе 57 в Москве, осуждены по 58-10, 11, вроде бы сторонники западного капитализма:

1. Краснопевцев Сергей на 10 лет

2. Рендель на 10 лет

3. ?Казовой? на 10 лет

4. Семенченко Миша на 8 лет

5. Меньшиков на 8 лет

6. ? на 8 лет

7. Покровский на 6 лет.

8. Гольдман на 6 лет.

9. ? на 6 лет.

16) Осуждены в Л-де осенью 1958 по 58-10:

1. Кулябко.

2. Фомченко Вадим.

17) Гидони Ал-р Григорьевич, арест. 22.12.56, осужден в апреле 57 в Л-де по 58-10 на 2 года. Осенью 1957 привлечен снова в Саранске.

18) Вернадский Серж, быв. ленинградец, осужден по 58-10 на 5 лет в Семипалатинске. Был свидетелем по лагерному делу Синкевича-Вайля.

19) Лагерное дело ГРАСО - "Гражданский Союз"

I. Синкевич...⁴⁴

20) Ш. (?) Георгий, 1936 г.р., арест. 12.56 в Томске. Был свидетелем по делу ГРАСО. После отбытия наказания уехал в Ригу, где отец его, директор филармонии, член коллегии Мин.культуры в свою очередь сам был арестован в 1937, реабилитирован с признанием 27-летнего партстажа, хотя членом партии не был⁴⁵.

21) Фриде, арест, в конце 1957 при возвращении в СССР. Ранее был заочно приговорен к расстрелу. Приговорен в Л-де на 25 лет, снижено до 15.

22) Левин и др., Л-д, по 58-10 на 10 лет. Записывали на магнитофоны джазы, передачи "Св.Европы" и "зашифрованные инструкции НТС".

23) Конец 1957, истфак ЛГУ. Типографским образом изготовленная брошюра "40 лет ошибок и преступлений".

24) Братья Фокины из ЛГУ, начало 1959, за шпионаж.

25) Нефтяной факультет Горного и-та, секретарь комсомольской организации, фамилия вроде Бро, исключен из ВЛКСМ, потом восстановлен; 1956-57.

26) Студент Ин-та Лесгафта перед 7.11.57 читал на обсуждении журнала "Нева" в ГПБ такие стихи, что все разбежались, исключен из ин-та, уехал на целину или Иркутскую ГЭС, где арестован.

27) Вильнер Миша, Петрозаводский ун-т, летом 1959 привлечен по 58-10, кончилось исключением из Ун-та и переходом на завод.

28) Студент ЛИСИ зимой 1956-1957 арест, за отказ стать осведомителем и пощечину, но вскоре выпущен и А.А.Андреев похвалил коллектив за его защиту.

29) Матмех МГУ, зимой 1956-1957 вывешен портрет Троцкого с приветственной надписью - арестованы и осуждены⁴⁶:

30) Янков Вадим, осенью 1956 исключен из МГУ с мехмата за речь о соцреализме. Позже окончил.

31) Красильников Миша. Л-д, филфак, арест. 7.11.56.

32) Атаманенко. Л-д, арес. весной 1957 по 58-10, уже пожилой человек

33) Жирков. Л-д, арест, в конце 1957 за сталинистскую агитацию.

34) Пирогов Сергей Кузьмич. Ленинградец, осужден в Архангельске.

35) Студенты, арестованы в Л-де до декабря 1958 по 58-1 а, 58-10; сведения из лекции:

1. Гудзенко

2. Арефьев

3. Титов

36) В 1956 двое исключенных из ЛГУ за аморальное поведение решили бежать за границу. Сведения из лекции.

37) Багрецов, наборщик, совместно с техником до декабря 1958 в одном КБ Ленинграда изготовляли антисоветские листовки. Сведения из лекции, см. п.55.

38) В конце 1956 в Л-де арестован преподаватель вуза, при обыске найдено оружие и фашистская литература. Сведения из лекции.

39) Студент ЛГУ в 1956 задержан при попытке бегства на иностранный пароход. Сведения из лекции. КГБ решило ограничиться исключением из ун-та и направлением на целину. Он позже на Братской ГЭС был бригадиром бригады коммунистического труда.

40) Рукописный журнал "Ересь" ЛГБИ, конец 1956. Редколлегия:

1. Вайль

2. Кудрявцев

3. Пачевский Тальмонд

4. Слепакова

5. Троицкий Александр

41) Статья Шейнина в "Известиях" 06.09.59⁴⁷: разоблачена антисоветская группа студентов, после беседы в КГБ решено оставить их в вузе.

42) Та же статья Шейнина: бригадир спичечной фабрики в Бийске Шумилов обвинен по 58-10, дело передано на рассмотрение общественности. Собрание состоялось 18.06.59.

43) События в Муроме 30.06.61. Аналогичные события в Александровске.

44) "Известия" 28.08.63, статья В.Т.Шумилова (Лен.УКГБ):

1. Немецкий Ю.И., экономист, Л-д, связан с американским шпионажем, приглашен в КГБ, покаялся.

1. Коршун Н., инженер КБ, Л-д, дело по 58-10 передано на рассмотрение коллектива.

2. Фенев А., Л-д, арест, в конце 1962 по 58-10. Его друзья:

3. Ряузов.

4. Зиновьева из ГПБ.

5. Тимашкова из ГПБ.

45) В "Вечернем Ленинграде" от 17.03.59 названы иеговисты:

1. Заврайская Зинаида, 24 лет, арестована.

2. Калинкина Мария, она же Валя.

3. Кандыбей Мария.

4. Тарасова Галина, 26 лет, арестована.

5. Брат Володя.

6. Людмила Л., 20 лет.

7. Тамара И. 18 лет.

8. Татьяна М., 20 лет.

"Вечерний Ленинград" от 14.04.60 называет еще иеговистов:

1. Быкова Т.

2. Лебедев В.

3. Нарышкина Л.

4. Некрасова П.

5. Петрова Ф.

6. Румянцева Анастасия, 57 лет.

"Вечерний Ленинград" 26.04.60 называет раскаявшихся иеговистов:

1. Калинина А.

2. Калинина Е.

3. Кандыбей, сын Марии.

4. Кондратьева Е.

5. Моченкова М.

6. Орлова Л.

7. Редькова Екатерина И.

8. Трохалева А.,

снова упоминает брата Володю, он же Иван, и называет нераскаявшихся иеговистов:

1. Кандыбей Мария Гавриловна, осенью 1961 осужд. на 7 лет.

2. Родина Екатерина Ивановна.

3. Румянцева Анастасия Александровна, осенью 1961 осужд. на 7 лет.

4. Соколова Вера Григорьевна.

5. Чеснокова Валентина Александровна, осенью 1961 осужд. на 7 лет.

46) "Комсомольская правда", от 15.09.60, статья Лякина о Ленинграде, где упоминаются:

1. Братья И. и их товарищи, связанные с иностранцами.

2. Инж. С. с судостроительного предприятия чуть не стал преступником.

47) "Комсомольская правда" от 30.10.60, статья Ю.Дмитриева и "Ленинградская правда" за то же число, статья К.Курбатова:

Решетов А.Н., инж. Гипрокаучука, ленинградский филиал, писал анонимные клеветнические письма, взят на поруки коллективом.

48) "Смена" 17.10.59, статья А.Островского: начали с фарцовки, а кончили продажей чести и совести, в Ленинграде:

1. Клейнман Эдуард.

2. Алферов Игорь.

3. Культэ Олег.

49) "Ленинградская правда", статья Лякина 05.03.59 о

1. художнике Г. (Гудзенко⁴⁸; ср.статью в декабре 1957)о фарцовщиках:

2. Бедеров Э.

3. Безуглый Виталий.

4. Вигдорчик Валерий, ин-т киноинж.

5. Городковский В.

6. Дементьев Б.

7. Джус Юрий.

8. Заостровский Ю.

9. Краснюк Марк.

10. Круммер О.

11. Савицкий О.

12. Шафранов Борис, ин-т киноинж.

50) "Смена" 26.10.60 статья В.Крицкого: американский студент К.интересовался архивными материалами по истории XIX века по заданию секретной службы⁴⁹.

51) "Комсомольская правда" 30-31.08 и 01.09.60 статьи И.Шатуновского. Осуждены в Москве:

1. Репников Вячеслав.

2. Рыбкин Ростислав⁵⁰.

52) "Смена" от 15.12.59, статья Т.Дьяконовой: КГБ разобралось в антиобщественной деятельности Мамыкиной Эммы, из Ленинграда.

53) "Пограничник", 1959 № 22, статья А.Логачева:

1. Ситников, преступник, жил в Москве, потом на Дальнем Востоке.

2. Шумилов, упомянутый в п.42.

3. Шукан Н.Г. из Канска, взят на поруки.

54) "Ленинградская правда" от 13.07.58, статья А.Непомнящего:

1. Ин-ский.

2. Художник 3.

55) "Ленинградская правда" 06.08.58, статья П.Елисеева, К.Рогова:

1. Сотрудник типографии И.Багрецов рассылал анонимные клеветнические письма, см.и.37.

2. Гольднпейн С. клеветнически обвинял других в особо опасных государственных преступлениях, сам осужден за спекуляцию.

3. Гордиенко С., кандидат мед.наук, писал клеветнические письма личного характера и антисоветские фальшивки.

56) "Советское государство и право", 1959, № 8, статья В.С.Тикунова.

1. Мария Р. в знак протеста против необеспеченности жильем и др., подожгла цех в Л-де; с ней разобрались и помогли с жильем.

2. Эрик Т., школьник в Эстонии, взят на поруки.

57) "Смена" 22.05.62, статья И.Лисочкина:

1. Бродович Ольга.

2. Бродский Иосиф.

3. Вовк Кирилл.

4. Волпянская Мариамна.

5. Гужков Вилли, с механобра.

6. Козлов Анатолий, с механобра.

7. Уманский Александр, осужд. на 7 лет. Его жена - Нежданова Мария, с матмеха ЛГУ.

8. Шахматов Олег, осужд. на 7 лет.

9. Шемшединов Сергей.

58) "Ленинградская правда" от 11.11.61 и "Труд" от 19.01.62 упоминаетсионистов из Ленинграда:

1. Дынкин Е.Ш., осужд. на 4 года.

2. Казанов Н.А., осужд. на 7 лет.

3. Печерский Г.Р., осужд. на 12 лет.

Свидетели:

1. Абрамзон Я.Ш.

2. Борухов С.Б.

3. Буданицкие М.Б. и Е.Г.

4. Дымент С.А.

5. Лубанов А.Р.

6. Подрядчик Л.

7. Сквирский С.И.

8. Стесин А.С.

9. Теслер А.Д.

10. Шапоринский А.И.

11. Эздрин А.Б.

59) "Неделя" 1962 № 35:

1. Балакирев Валерий, работал на Кировском з-де в Ленинграде, дважды пытался бежать за границу, хулиганил, спекулировал, сослан, подделал документы, помогал шпионам ФРГ, - рассказал Загвоздин Александр Васильевич из КГБ.

2. Один молодой человек арестован КГБ за распространение слухов, выяснилось, что повлияли ошибки периода культа личности плюс обывательские слухи. Освобожден, пошел на моск. завод, окончил вуз заочно, пишет стихи, - рассказал Лебедев Владилен Валентинович из КГБ."

Из самого перечня видно, как мало у Орловского знакомых, как пристально он читает газеты.

Наша переписка с ним проходила разные фазисы. Воркута - мы оба творим словоохотливые эпистолы. Вихоревская фаза - его послания объемисты, я прорываюсь нерегулярно, большая часть моих писем изымается цензорами, которые штудируют мои послания не в Вихоревке, а в Чуне или в Тайшете (что видно по штемпелям, пунктуально отмечаемым Эрнстом), а объем - или, точнее, площадь - моих писем все заметнее сужается. Наконец, владимирская стадия, когда мне дозволено писать раз

в месяц на одном листе и только родственникам. Получать я могу тоже исключительно от родственников, так что Эрнст вынужден ютиться приписками к письмам моей матери. Даже бандеролей с обратным адресом моей матери не пропускали, если он был надписан рукой Орловского - так он был известен администрации тюрьмы! Ведь он не ограничивался перепиской о мной, он включил в круг адресатов и Трофимова, и Синкевича, и других борькиных знакомцев, а Синкевич попал на Владимир за два года до меня, и мы с ним частично пересеклись там. Эрнст оказывал услуги и моим вихоревским сокамерникам, например, разыскал для Папилова адрес его матери и наладил между ними переписку. Писать он продолжал упорно, но тематика помаленьку менялась. Во-первых, из-за гонений на него по местам служб, а во-вторых, из-за вхождения в его жизнь Эроса.

К гонениям он пришел так. На "Полиграфмаше" поначалу все шло хорошо. Его ценили, и знания его использовали нешаблонно. Так, когда приехала группа шведских экспертов, ему поручили сопровождать ее по городу день или два. Но постепенно отношения ухудшались. Ведь он задает слишком много вопросов: то, как полагается экипировать служащих, направляемых в колхоз (а четверть века спустя прочел в "Известиях", что КЗоТ безмолствует по вопросу о направлении в колхоз инженеров), то - на лекции по международному положению. То он высказывает сомнения в правильности ОГУЛЬНОГО взятия на поруки воров, прокатившегося после того, как Хрущев обнимался с одним раскаявшимся вором. То вот на заводе устроили митинг единодушного одобрения действий советского правительства в связи с высадкой американских войск в многострадальном Ливане. В резолюции, в частности, фигурировали пугающие слова:

"Сегодня, когда над миром нависла угроза третьей мировой войны, мы еще теснее сплотимся вокруг нашей партии, ее ЦК и советского правительства" (июль 1958).

Орловский просто не поднял руки, и его воздержания "не заметили". Он же в частных беседах, будь то при одном или двадцати одном слушателях, не понижая голоса, настаивал, что никакой угрозы войны из-за Ливана быть не может, и он ничего не имеет против этой резолюции, согласен сплачиваться, если грозящие слова о войне уберут из текста. Ретроспективно он прав, конечно, никакою войною и не пахло. Из опубликованных с тех пор документов известно, что Эйзенхауэр и не помышлял по этому поводу не то что мировую войну развязывать, но даже региональную. Но правоту Орловского почему-то не смогла оценить тогдашняя заводская парторганизация. Впрочем аргументов против доводов Орловского парторги не находили. Просто отношения портились. Какой-то умник на заводе – под стать Орловскому законник - стал грозить ему увольнением "по требованию профсоюза" (ст.49 КЗоТ). И когда 17 мая 1960 года "все трудящиеся" одобряли срыв Хрущевым парижской встречи с Эйзенхауэром⁵¹, Орловский уже не молча воздержался, а потребовал, чтобы его воздержание зафиксировали в протоколе. Разразился скандал. Он настаивал. Через несколько дней его стали исключать из профсоюза за "совершение антигосударственных действий" и выгонять с работы по

названной статье, предусмотренной для увольнения штрейкбрехеров⁵². Орловский затеял переписку с ЦК ВЦСПС, его оставили на заводе с минимальной зарплатой, из профсоюза исключили, взносы спорадически то брали, то отказывались принимать, а в мае 1961 года уволили "по сокращению штатов". Он сразу же устроился даже на большую зарплату на "Красногвардеец" в Бюро технической информации, но уже в июле его стали просить "уходить по-хорошему". В сентябре ему объявили выговор за минутное (буквально ОДНА минута, так и зафиксировано в акте) опоздание - сразу СТРОГИЙ и С ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕМ ОБ УВОЛЬНЕНИИ. Он лихорадочно искал другую работу, устроился в январе 1962 года в Патентный отдел ВНИИНефтехима, страшно далеко от дома, но через две недели его уволили "как не выдержавшего испытательного срока". Он обжаловал по суду, результат был нулевым. До сентября он промучился-промыкался переводами-халтурками. В результате он три с половиной года не был в отпуске - не считать же "отпуском" безработицу. Измотался. Пошли нервные заболевания - паралич лицевого нерва и т.п. В этой связи он превосходно рисует в письмах систему, именующуюся "системой здравоохранения" - со всей свежестью восприятия. Тем временем дома обострились отношения: брат Клим женился и его жена Галя стала намекать, что следовало бы Эрнсту отдать свою 23-метровую комнату им, семейным, обреченными жить в 16-метровой. Тут еще подвернулась Виля Шрифтейлик, которая из христианских побуждений подзуживала Эрнста к такому самопожертвованию, но я рявкнул: "Пошли Вилю к черту!", - а Галю он и сам был готов послать, и, поддержанный мною, Эрнст сохранил свою площадь для книг. Была морока с разделением лицевого счета через суд, не было денег платить за квартиру. И не хватало родной души, на которую можно было бы опереться. На новой работе - по патентам - возникли трудности с допуском, в профсоюзе он не восстанавливался. Еще в то же время Орловский многократно обращался к Хрущеву: как, мол, тому не стыдно лгать, будто бы у нас нет политических заключенных? А Пименов? А Вербловская? А прочие из вышецитированного списка? Примечательно, что Орловского все же не посадили - он умел облекать свои мысли в точные, не перехлестывающие грань, формулировки. Было еще множество подобных обращений, предвосхищавших деятельность подписантов. Про все эти крупные и мелкие события, как всегда не градуируя их, он и писал мне на обороте материных писем.

В эту "диссидентскую" жизнь вторгалась "жизнь личная". Мы, люди, "умом громам повелеваем", а "телом в прахе изнываем". И самое дерзкое "Я Бог" сопровождается у Державина уничижительной антитезой "Я червь". Из соображений ханжества, из соображений отсутствия достоверной информации о "червеообразной" стороне жизни исторических деятелей, историки обычно обедняют портреты общественных героев. Счастьем-удачей для историков должно быть наличие таких возвышенных и бесстрашных людей как Орловский, чью плотскую жизнь можно достоверно реконструировать, опираясь на бесспорные свидетельства многочисленных посторонних лиц. Ведь о своих сердечных и постельных делах он трубил так же громко, как об общественной деятельности, о патентоведении и о кодексах.

Как я бегло упоминал в §6 гл.1 и как подробнее задержался в §10 гл.4, Орловский "на каждом перекрестке" рассказывал и обсуждал сексуальные дела своих знакомых, лишь только они оказывались ему известными. Ведь, как я настаиваю, Эрнст жил в мире правовых фикций,

него важны были ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ, ПРАВИЛА, ПРИНЦИПЫ. Близорукий - в буквальном смысле слова, ибо он носил сильные очки, которые с 1945 по 1960 не менял, они исцарапались, да и были вредными цля глаз, поскольку двояковыпуклые, - он не видел выражений лиц, глаз, движений пальцев, игры мускулов икр или бедер. В импринтинговый период своего бытия он не выработал в себе умения "охватывать" человека по этим нюансам движений. Будучи девственным, он наблюдал, как женятся (или сходятся без регистрации) один за другим его приятели, и жаждал и тут уловить формулируемые словами ЗАКОНЫ. Что здесь 'законы" диктуются касаниями и интонациями, а не словесно, что внезапная хриплость голоса или скованность движений значит больше самых неопровергаемых силлогизмов, он не мог знать, да и сейчас, прочтя это, не поверил бы мне. И вот он сначала обсуждал известные ему эпизоды из быта своих знакомых:

"Орущий огорчил меня тем, что все эти годы не закрывая рта орет о тебе. Орет обо всем на свете, не считая нужным делать секрет даже из самого интимного. Г.ч. ты весь (в самом искаженном виде) - достояние широчайшей гласности, даже твои отношения с...

Объяснять ему, чтобы он заткнулся, бесполезно. Он не умеет. При всей моей симпатии к нему, дружбу с ним вести не буду." (23.04.62)

Эрнст при всей его доброй хорошей душе отталкивает своей болтливостью и бестактностью. Ты скажешь, что ведь не это в нем главное. Согласна. Но общение с ним мне не доставляет приятного. А потому я при внутреннем хорошем к нему отношении (доброжелательном) не поддерживаю с ним отношений" (11.11.62)

Подобная реакция на него учила его. И к 1968 он стал заметно сдержаннее. Одновременно стал забывать, как он вел себя в 1958. Стал искренне думать, будто бы всегда хранил альковные тайны.

Эрнст неоднократно просил меня высказать мое мнение о женщинах. Я - не ссылаясь на личный опыт - сделал "тенденциозную подборку" из мировой литературы, послал ему, запретив показывать это письмо ЖЕНЩИНАМ. Полгода-год спустя он известил меня, что дал прочесть его двум женщинам, одна мол согласилась "с твоим мнением", другая - нет. Лежала у него пачка моих писем, в том числе такие, которые я категорически и эксплицитно запретил показывать определенному лицу. Но вот сие лицо пришло к нему, и Эрнст не воспрепятствовал тому, что оно взяло эту пачку и стало читать "забравшись с ногами на мою кровать и посмеиваясь". При это он внутренне был всегда твердо убежден, что он, дескать, никогда не разглашает чужих тайн:

"... об этом он просит никому не говорить. А такое пожелание отправителя я, как я уже писал, во всех случаях считаю для себя обязательным." (26.07.58)

Потом он пустился обсуждать новые для него собственные переживания:

"Мне так надоели поддразнивания со всех сторон, что мол до 31 года, а все еще мальчик, что поддался одной особе, хотя с ней мне и очень скучно. Но это оказалось настолько глупо и неинтересно, что вряд ли я к ней еще пойду, хотя она меня и зовет, звонит. А нравится мне по-настоящему лишь один человек, которого ты

знаешь. Но я ей, очевидно, не нужен. Ара же мне время от времени пишет, что де, меня не забыла и т.д. Но что я могу ей ответить, если я ее почти и не вспоминаю." (29.05.60)

Но пошел и во второй, и в четвертый раз, пропуская ради этого встречу с важным и интересным для него лицом. А потом:

"Одно время очень часто стала заходить Марина. Мои домашние почему-то считают ее уродкой и дурой. Это конечно далеко не так. С ней по крайней мере интересно разговаривать. А в остальном вряд ли интереснее с ней, чем с той, о к-рой а тебе писал в прошлом году. Я не решился бы на ней жениться потому, что ее поведение совершенно непредсказуемо. Конечно, это, кажется, свойство, отличающее человека от машины, но все же в каких-то границах. А она может исчезнуть без всякого объяснения. А через полгода окажется, что она в Жданове или во Владивостоке, а может быть - на Южном полюсе. Ей надо такого мужа, к-рому она бы полностью подчинялась." (18.05.61)

Его же угораздило влюбиться в Ирму Кудрову, которая была занята совсем иной любовью. Он ей был смешон. А его трогательно-беспомощные и бестактные письма к ней и читать невозможно без физического ощущения неловкости.

"Личные мои дела все в том же плачевном положении. Видимо, дело в недостатке у меня "лирики", к-рый, как я уже писал, мешает мне даже в работе. Я-то знаю, на ком я хотел бы жениться. Но у меня все время такое ощущение, будто я все говорю и делаю как-то не так. Будто чуть-чуть иначе, и все было бы так, как я хочу. Но в результате я начинаю говорить и делать совсем глупости. И полгода уже совсем ее не видел.

На днях на неделю приезжала Ара в командировку с сыном. Большой уже парень - 11 лет - и хороший. Похоже, что она и сейчас еще согласилась бы за меня выйти. И она мне нравится больше очень многих. Если бы по логике жениться, то, пожалуй, стоило б именно на ней. Но из женитьбы "по логике" вряд ли что хорошее может выйти. Да и неловко, пожалуй, ежели жена зарабатывает больше мужа." (декабрь 1961)

Ему неудержимо требовалось рассуждать и обговаривать: "Эрнст умоляет научить его, как жениться" (13.04.62).

Потом он шлет Ире письмо на 6 листах о своей интимной жизни. Пару месяцев спустя - опять:

"Получила вчера еще одно письмо от Эрнста, все про свои любовные дела. Преуморительное ... Привожу его очень понятные мне рассуждения в связи с одной особой (не Ирмой), на которой он, было, подумывал жениться.

"Известно, что она имеет не одного любовника. Но если б я полюбил по-настоящему, то мне было бы плевать на все, лишь бы она меня тоже любила. ... Впрочем, если я не люблю, то мне тем более плевать на ее любовников."

Написал веселую историю, как его "обгуляла" одна особочка. Ну чистейшая оперетта!" (10.05.63)

"К Аре ездил - она живет недалеко от Бронниц. Говорит, вышла замуж, но мужа я не видел. Но она как-то странно говорит - вроде она в любой момент от мужа согласна уйти." (02.62)

с Арой закончилось буффонадой:

"Уважаемый, Револьт!

Орловскому повезло, что он был в Москве, как сказал его брат, иначе я наверняка свернул бы ему шею. Я предупреждал его, чтобы он оставил в покое мою жену... Он был доволен моим корректным предупреждением. Теперь этого не будет... Все эти до востребования и телеграммы за чужой подписью, это удел жалкого подлеца, а с подлецами по подлому поступают. Можете передать ему, что я пойду на ВСЕ, чтобы оградить свою семью от таких, как Орловский. ... Хотел якобы жениться на моей жене (но, что самое удивительное, после того, как мы поженились)....

Юлий." (28.12.63)

А с Ирмой - насмешливой отставкой:

"... было сказано, что я веду себя, как 15-летний школьник и слишком подобострастно отношусь к женщинам, а после того меня просто выгнали. И попытки как-то восстановить отношения ни к чему не привели..." (май 1963)

Так вот и шла жизнь Эрнста Семеновича Орловского - во всех измерениях. См. также §20. А я его любил и любить продолжаю.

§ 10. Приключения Бориса Вайля

Второй срок Вайля; моя прикосновенность; приговор; общительность Бориса; о мемуарах Б. Вайля

Борька Вайль чуть было не посадил меня еще раз. Не умышленно, упаси бог, невзначай! Этапировали его из Ленинграда 14 апреля, после Иры. Как и меня, направили его не в мягкий мордовский лагерь, а подальше в Озерлаг, где даже на общем режиме зачеты почти не начислялись, так что досрочное освобождение мало кому светило. Ира проторчала в Свердловске шесть суток, так что Борис нагнал ее, и потом они, с краткой остановкой 23 апреля на Новосибирской пересылке, вместе "путешествовали" до Мариинска, откуда его повезли дальше, до Тайшета. Оттуда - на Чуну⁵³. Там он сходу пустился "делать доклады" и "читать лекции" о современном состоянии освободительного движения в Ленинграде. Поведать он мог много о чем: о нашем деле; о деле Трофимова - Тельникова со слов самого Трофимова; о деле Лени Тарасюка; о деле Дмитриева; да и о более ранних Красильникове, Красовской, Гидони - все околоуниверситетская молодежь. Ну, он и рассказывал! А собиравшиеся слушатели, оказывается, были сорганизованы: они числили себя некоей организацией, в которой для удобства были поделены "министерства". Ну и как это часто бывает, ихний "министр безопасности" Мещеряков служил стукачом, так что "госбезопасность" сорвала сей плод, едва лишь он налился румянцем. Их арестовали в сентябре 1958 года и заперли в шизо, ставший исполнять обязанности следственного, а не штрафного изолятора. Подробности можно прочесть в "Особо опасном" Б.Б.Вайля, а также в приводимом ниже приговоре, отсутствующем в книге Вайля, и я их не повторяю.

Я сам оказался на Вихоревке в сентябре, и довольно скоро получил сведения - сначала расплывчатые слухи, потом все уточняющуюся информацию - о новом аресте Вайля. Я был тогда на одиннадцатом, общем, и довольно легко мог отправлять письма, минуя цензуру. В нескольких письмах таких - дублируя для надежности - я известил ленинградских друзей о случившемся. Примерно в таких терминах:

"Новое дело на Чуне. Загремели:

Синкевич Олег Львович (он же Эдик), 1938, 6 классов, бытовик в "10" пункте.

Луков Георгий, 1927, столяр, "8" пункт.

Вернадский Сергей Викторович, 1932, университет, "10".

Вайль Борис Борисович,

Муха Михаил Александрович, 1935, 8 кл., быт., "10".

Кононов, примерно 1940, юрист III класса, "10".

Связным был Куратов Владимир, 1935, без образования, бытовик, "10".

Кроме того, по тому же делу:

Ржаницына Лариса и Козлов."

Мое послание содержало ошибки, видимые простым сличением с текстом приговора. Я не отличал свидетелей от обвиняемых. Ржаницыну - сестру Леонида - звали не Лариса, а Вера (позже она попала в один лагерь с Ирой Вербловской и оттуда по 2/3 освободилась осенью 1959 года. Ира безапелляционно называла ее стукачкой). Но в основном мое "донесение"

содержало верную информацию. Одно из моих писем "сгорело" - не знаю уж: тут ли в Вихоревке или в Ленинграде. Оперативники всполошились быстрой утечкой точной информации. Заподозрили мою "органическую связь" с этим делом, не возглавлял ли на самом деле сию организацию? Не "островок" ли она в целом "архипелаге" таких же организаций, руководимых мною?! Словом, к тому времени, как меня перебросили на спец на Анзёбу, следственно-оперативные органы уже во всю раскручивали вопрос: не привлечь ли меня. И под новый год, 31 декабря 1958 года дернули-таки меня в следственную тюрьму, в Иркутск ("на красный корпус").

Тем временем капитан Дубянский, ведший в Иркутске следствие, вдруг передал Вайлю "привет от Рогова", предъявил упоминавшиеся мною в §15 гл.1 листовки от имени "Комитета спасения России" и предложил:

— Чего уж там тянуть. Сознавайтесь, что ваши. Пименов уже сознался.

— Сознался? Чудесно! Давайте его сюда на очную ставку. Я с удовольствием с ним поболтаю!

То ли от такой позиции Вайля, то ли из-за того, что срок следствия уже истек, но меня продержали там всего с десяток дней (с 4 по 14 января). Один-единственный раз вызвали на допрос, а затем этапировали назад на Анзёбу. Дубянскому на его вопрос, откуда сведения, содержавшиеся в перехваченном моем письме, я чистосердечно объяснил, что слышал разговор двух неизвестных лиц за дверью. Я их не видел и не знаю даже, заключенные они или вольные, конвой или администрация. Но, по голосам судя, мужчины. Очной ставки мне не дали, и я не только не повидался с Борисом в этот приезд, но даже записочкой не обменялся. С кой-какими его подельниками и свидетелями виделся. В частности, со Швейником, которого так обидел лет через десять тем, что не вмиг узнал его у кого-то в гостях. Так эти листовки Комитета Спасения России остались бесхозными.

Лихость Вайля не ведала границ. Сидя уже под следствием, он продолжал разбрасывать листовки, спуская их в щель воронка, которым его возили из тюрьмы в следственное управление (в Иркутске они разделены значительным расстоянием). Эти рукописные листовки, начинавшиеся обращением: "Товарищ! Оглянись вокруг...", - наделали хлопот УКГБ по ИО, искавшему авторов повсюду, только не у себя под носом. Лишь когда сокамерник Вайля бытовик Попов проболтался, тогда нашли. Вайлю добавился еще один эпизод в приговор.

"Именем ... марта 23-26 дня 1959 года Судебная коллегия по уголовным делам Иркутского областного суда в составе:

председательствующего Алексеевой

народных заседателей Тюкель и Козлова

с участием прокурора Недоросткова

от защиты отказались

при секретаре Морозовой

рассмотрев в закрытом судебном заседании в гор.Иркутске дело по обвинению:

СИНКЕВИЧА Олега Львовича, 1937 года рождения, по происхождению из служащих гор.Ленинграда, русский, беспартийный, окончил 6 классов, судимый в 1953 по Указу от 4.VI.47 к 5 годам ИТЛ, в 1956 году Кировским облсудом судим по

58-10 ч.1 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ, определением Верхсуда наказание снижено до 5 лет лишения свободы, отбывал наказание в Озерном УИТЛ⁵⁴,

ЛУКОВ Георгий Матвеевич, 1928 года рождения, по происхождению из служащих гор.Ленинграда, русский, беспартийный, окончил 8 классов, судимый в 1945 году Военным трибуналом Ленинградского военного округа на ст. 193-7 п."г", 193-15, 162 п."г" УК на 6 лет лишения свободы, вторично судим Военным трибуналом Ленинфадского военного округа по ст.58-1а УК на десять лет лишения свободы, наказание отбывал в Озерном ИТЛ,

МУХА Михаил Александрович, 1935 года рождения, уроженец гор.Киева, по национальности украинец, беспартийный, окончил 8 классов, судим в 1953 году по Указу от 4.VI.47 к 10 годам ИТЛ, в 1956 году судим постоянной сессией Краслага по ст.58 IV 20 ч.1 УК к 10 годам лишения свободы, отбывал наказание в Озерном ИТЛ.

РЖАНИЦЫН Леонид Васильевич, 1932 года рождения, уроженец гор.Чимкента Южно-Казахстанской области, русский, имеет среднее образование, беспартийный, судим в 1957 году Алма-Атинским облсудом по ст.58-10 ч.1 УК к пяти годам лишения свободы, отбывал наказание в Озерном ИТЛ,

ВАЙЛЬ Борис...

МЕЩЕРЯКОВ Борис Петрович, 1935 года рождения, уроженец гор.Куйбышева, русский, беспартийный, окончил 6 классов, судим в 1953 по Указу от 4.VI.47, в 1954 году по ст. 193-7 УК и в 1957 по ст.58-10 ч.1 УК к 5 годам лишения свободы, наказание отбывал в Озерном ИТЛ,

преданы суду Синкевич, Луков, Ржаницын, Вайль, Мещеряков по ст.58-10 ч. 1 и 58-11 УК, Муха по ст.58-10 ч. 1, 58-11 и 19-59-9 УК РСФСР.

Проведя судебное следствие, судебная коллегия УСТАНОВИЛА:

Подсудимые Синкевич, Муха, Ржаницын, Мещеряков, Луков и Вайль отбывали меру наказания по предыдущим приговорам в Озерном ИТЛ, встречались между собой на разных лагпунктах и вели разговоры между собой. Установив, что все они имеют одинаковое враждебное отношение к существующему экономическому и политическому строю в СССР, весной 1958 решили объединиться для совместной борьбы против существующего строя в СССР.

Весной 1953 года на 019 лагпункте сосредоточились Синкевич, Луков, Мещеряков и Муха, где имели связь с Синкевичем, который проводил работу по созданию организации. В начале мая все четверо собрались после отбоя в зоне в библиотеку, где Муха был библиотекарем, договорились между собой о создании ядра контрреволюционной организации. Синкевич был избран секретарем и начальником политического отдела, Муха - начальником отдела связи, Мещеряков - отдел безопасности и Луков - организационный отдел. Здесь же договорились такие сборища-оперативки проводить каждую субботу и вести работу по вербовке новых членов антисоветской организации.

На последующей оперативке каждый участник организации присвоил себе кличку. Синкевич - "Малыш", Луков - "Дед", Муха - "Атом", Мещеряков - "Дядя".

На следующую оперативку был приглашен Вайль, который ознаменовал свое вступление в организацию сообщением "Из жизни Ленинфадского общества", содержащим извращенные данные о советской действительности. Присвоил себе кличку "Чех". На этой оперативке все пятеро договорились о написании Устава их организации, назвав ее Гражданский Союз (ГРАСО), и клятвы. В конце мая вновь

собрались Синкевич, Муха, Луков, Мещеряков и Вайль, обсуждали представленный Синкевичем, устав ГРАСО, но в силу разногласий возникших по двум вопросам - это по вопросу объединения с другими группами и вопросу методов борьбы против существующего строя, устав принят не был.

Помимо создания организации по борьбе с существующим строем и активным участием в обсуждении вопросов практической враждебной деятельности, каждый из участников данной группы совершил следующие преступные действия:

СИНКЕВИЧ являлся создателем антисоветской организации ГРАСО, лично написал устав ГРАСО, обсуждал его с членами организации и привлекал других лиц содержащихся в Озерном ИТЛ, изготовлял, хранил и распространял другие документы антисоветского содержания, вел работу по вовлечению других лиц в свою антисоветскую деятельность, поддерживал с ними письменную связь, знакомил с шифром, вел переписку зашифрованным порядком, содержащую указания по борьбе с существующим строем, принимал участие в приобретении запрещенной в лагерях радиоаппаратуры.

ЛУКОВ помимо активной работы по созданию антисоветской организации и работы в ней начальником организационного отдела в последнее время секретарем, написал текст клятвы членов организации, вел работу по вовлечению новых членов организации, пользовался шифром при переписке с другими единомышленниками, хранил у себя черновые записи устава-программы, написанной Вайлем, на оперативках организации активно высказывался о проведение диверсии и террористических актов,

МУХА помимо активного участия в работе организации написал текст клятвы и удостоверения члена организации, обучал шифру других единомышленников, шифровал записки и документы, содержащие антисоветские высказывания против борьбы с существующим строем⁵⁵, изготовлял листовки антисоветского содержания, устанавливал связь между членами организации и другими лицами, враждебно настроенными к советской власти, приобрел два радиоприемника с целью проведения антисоветской агитации как среди заключенных, так и среди жителей поселка Чуна. Будучи сторонником диверсии, показывал применение простейших взрывов с помощью разных химических соединений, вел агитацию на совершение поджога "ДОКа" и т.д. хранил рецепты взрывчатых веществ.

ВАЙЛЬ, прибыв для отбытия наказания на 019 лагпункт сразу же вступил в преступную антисоветскую связь с Синкевичем, в мае вступил в организацию по борьбе с существующим строем в СССР, активно принимал участие в обсуждении устава ГРАСО, работал в помощь Мухе по шифровке документов антисоветского содержания, так им было зашифровано написанное им же сообщение "Из жизни ленинградского общества", расшифровывал поступающие записки от других членов организации, написал программу-устав контрреволюционной организации, а будучи доставленным в Иркутскую тюрьму № 1 в связи с данным делом, Вайль, совместно с заключенным Поповым написал листовки антисоветского содержания, в которых извращал советскую действительность и призывал к борьбе с Советским правительством и ЦК КПСС.

МЕЩЕРЯКОВ за период конца апреля и в мае 1958 года вел активную работу в организации ГРАСО, обсуждал устав ГРАСО, клятву, о работе и безопасности организации, а в конце мая, убедившись в несостоятельности этой организации, стал принимать меры к ее развалу с тем, чтобы вывести из организации Синкевича,

нарушающего конспирацию, а позднее прекратил всякую антисоветскую деятельность и написал заявление в КГБ.

РЖАНИЦЫН осенью 1957 года установил связь с Синкевичем, и договорились вести совместную антисоветскую деятельность, но Синкевич был переброшен на другой лагпункт, тогда, договорившись связь поддерживать через жену Ржаницына - Ржаницыну Ларису и договорившись о шифре, которым будут пользоваться, изготовил и хранил, распространял листовки, письма антисоветского содержания, с клеветой на советскую действительность, извращал политику партии и правительства, допускал злобные выпады в отношении руководителей ЦК КПСС и Советского Правительства. Распространял среди заключенных антисоветские измышления. Вел переписку с Синкевичем, в которой получал от Синкевича указания о создании группировки, начальником которой, от имени организации, назначался он, Ржаницын.

Вся преступная деятельность Синкевича, Мухи, Ржаницына, Лукова, Мещерякова продолжалась весной 1958 года, захватывая Синкевича, Лукова, Ржаницына осень 1957 года, Вайль с мая 1958 и продолжалась в тюрьме будучи доставлен туда но настоящему делу⁵⁶.

Свою вину в предъявленном обвинении все подсудимые кроме Мещерякова признают, отрицая ее антисоветский характер и утверждая, что они против существующего экономического и политического строя СССР. Мещеряков свою вину признал, но утверждает, что убедившись в несостоятельности их борьбы отказался от нее и принял меры развала организации.

Судебная коллегия считает, что вина подсудимых Синкевича, Лукова, Вайля, Ржаницына полностью доказана признанием всех фактов предъявленного обвинения этими подсудимыми, показаниями Мещерякова и Мухи, показаниями свидетелей Куратова, Вернадского, Зимнухова, Синякина и других, которые подтвердили отдельные антисоветские действия Синкевича, Вайля, Лукова, Ржаницына. Вина их подтверждается изъятыми документами графической экспертизой. Действия Синкевича, Лукова, Вайля, Ржаницына правильно квалифицированы ст.58-10 ч.1 и 58-11 УК, хотя Ржаницын и отрицал свое участие в организации, но он имел связь и договоренность о совместной работе с Синкевичем, почему его действия правильно квалифицированы ст.58-11 УК.

Вина Мухи подтверждена частичным признанием своей вины Мухи, показаниями подсудимых Синкевича, Лукова, Вайля, Мещерякова, изъятыми вещественными доказательствами, заключениями графической экспертизы, показаниями свидетелей Зимнухова, Синякина, Куратова. Действия Мухи правильно квалифицированы ст.58-10 ч.1 и 58-11 УК РСФСР, однако судебная коллегия считает, что ст. 19 - 58-9 подлежит исключению из обвинения Мухи, т.к. установлено по делу, Муха предлагал и призывал к совершению диверсии, но никаких приготовлений к совершению таковых не имел, наличие рецептов взрывчатых веществ к подготовке диверсии отнести нельзя, а призыв к совершению диверсии должен войти в состав преступления, предусмотренный ст.58-10 ч.1 УК РСФСР.

Вина Мещерякова в совершении преступления, предусмотренного ст.58-10 ч Л УК РСФСР подтверждена признанием своей вины Мещерякова показаниями подсудимых Синкевича, Лукова, Вайля, Мухи, показаниями свидетелей Малого, Синкина, Зимнухова, двум последним Мещеряков давал задания антисоветской деятельности но выходу на волю. Установление факта прекращения своей

антисоветской деятельности и разоблачения организации может только влиять на определение меры наказания.

На основании изложенного и учитывая степень вины каждого подсудимого в совершенном преступлении...

ПРИГОВОРИЛА:

СИНКЕВИЧА Олега Львовича, ЛУКОВА Георгия Матвеевича, МУХИ Михаила Александровича по ст.58-10 и 58-11 УК РСФСР подвергнуть десяти годам лишения свободы.

Поглотив настоящим приговором неотбытую меру наказания по приговору Кировского облсуда от февраля 1956 года в отношении Синкевича, Военного трибунала ленинградского военного округа от 1954 года в отношении Лукова, постоянной сессии Крайсуда Красноярского края от 1956 года в отношении Мухи, исчислять наказание всем трем по настоящему приговору с 26 марта 1959 года и в соответствии ст ст.20 УПК⁵⁷. Примечания: первые три года в виде тюремного заключения с отбытием в тюрьме. Из обвинения Мухи ст. 19 - 58-9 УК исключить, эти действия считать квалифицированными по ст.58-10 ч.1 УК.

РЖАНИЦЫНА Леонида Васильевича на основании ст.58-10 ч.1 и 58-11 УК РСФСР подвергнуть семи годам лишения свободы с отбытием первого года в соответствии ст ст.20 УК в тюрьме. Предыдущий приговор Алма-Атинского облсуда от 12 июня 1957 года поглотить настоящим.

Отбытие наказания по настоящему приговору исчислять с 26 марта 1959 года.

ВАЙЛЯ Бориса Борисовича на основании ст.58-10 ч.1 и 58-11 УК РСФСР подвергнуть семи годам лишения свободы, исчисляя срок наказания с 26 марта 1959, поглотив настоящим приговор Ленинградского горсуда о февраля 1958 года.

МЕЩЕРЯКОВА Бориса Петровича на основании ст.58-10 ч.1 и 58-11 УК подвергнуть четырем годам лишения свободы с исчислением срока наказания с 26 марта 1959 года, поглотив настоящим приговором неотбытую меру наказания по приговору Верхсуда Якутской АССР 1957 года.

Вещественные доказательства как не имеющие ценность по делу -уничтожить.

Меру пресечения всем осужденным оставить прежнюю - содержание под стражей в иркутской тюрьме № 1.

Приговор может быть обжалован в Верховный суд РСФСР в 72 часа с момента вручения копии приговора осужденным.

Председательствующий: Авдеева.⁵⁸

Народные заседатели: Тюкель и Козлова Копия верна: Морозова."

Итак, Вайлю суммарно выходило 9 лет, с марта 1959 года считая (а у меня было 10 - с марта 1957 года считая). Еще во время второго процесса он делился с Игорем предчувствием:

— Вот сегодня нас окружает человеческое тепло