Шесть обысков и выемок; ретивый капитан; Щербаков и Орловский; Мы - "свидетели" у него; приговор; на Сосновке в Мордовии; Публикация заключенного; акт о павшей кобыле; досрочное освобождение; ссоры с женой

В §13 гл.1 я уже поведал, как Ира Вербловская своими экспансивными излияниями перед притаившимся микрофоном поставила под удар моего отца: в поисках чемодана у него "на всякий случай" произвели обыск 29 марта 1957 года. В духе искомого, изымалось главным образом то, что относилось ко мне:

"Мы, сотрудники Управления КГБ Московской области Савельев и Климушкин на основании ордера, № 17 от 29 марта 1957 года в присутствии понятого Кузьминых Антониды Андреевны коменданта ВНИИЛЭО Раисино, руководствуясь ... обыск у Щербакова Ивана Гавриловича ... дома № 14 по усадьбе Раисино...

1. Конверты разные с письмами Пименова Револьта на имя Щербакова И.Г. -всего 30 штук.

2. Конверты голубого и светло-голубого цвета на имя Щербакова И.Г. -принадлежат Пименову Р. - 2 шт.

3. Отрывок из белого конверта из адреса Пименова Р.

4. Карточка Пименова Р. и его отца - Щербакова И.Г., сфотографированных в усадьбе Раисино - 1 шт.

5. Письма Пименова Р. отцу без конвертов рукописные и одно печатное на пишущей машинке - всего на 10 листах.

6. Рукописи Пименова Р. на белой бумаге - на 6 листах.

7. Копия доклада 1 секретаря ЦК КПСС на XX съезде КПСС "О культе личности и его последствиях" с рукописными пометками и записями между строк и на полях - на 29 листах.

8. Копия печатных текстов статьи с заголовком Антидемократические высказывания на страницах советской печати" - 3 экземпляра, на двух из них надпись черной тушью - Пименова Р., начинающаяся словами "Уважаемый товарищ" и оканчивающаяся "польскую газету" и "югославскую газету" - на 13 листах.

9. Копировальная бумага черная с текстом пишущей машинки - всего 16 листов.

10. Копия печатного текста "Интервью тов.Тольятти для журнала "Нуово Аргумента" с подчеркнутым карандашом текстом - на 9 листах.

11. Копия печатного текста с заголовком "Депутату Верховного Совета СССР"- от Пименова Р.И. - на 1 листе.

12. Копия печатного текста с заглавием "Дополнение: завещание Ленина"  - всего на 1 листе.

13. Белый лист с текстом пишущей машинки - 1 лист.

14. Конверты белые с надписями "Посольство Польской Народной Республики" и "Посольство Федеративной Народной Республики" - 2 шт.

15. Записи разные и письмо на имя Воли - всего на 3 листах.

…"

Обозрев поживу, капитан Егоров вспомнил, что еще в ноябре 1956 года сотрудник того же ВНИИЛЭО Паненков Григорий Дмитриевич написал

донос на означенного Щербакова И.Г., который-де в связи с событиями в Венгрии ведет антисоветские разговоры среди сотрудников лаборатории. Доносу тогда не дали ходу. Сейчас же, в свете раскрытия крупной антисоветской организации в Ленинграде, ряд материалов каковой обнаружен у антисоветчика Щербакова И.Г., капитану Егорову стало неоспоримо ясно, что надо энергично взяться и расширить дело. 30 марта к Марусе Лесновой снова заявляются С ТЕМ ЖЕ САМЫМ ОРДЕРОМ оперуполномоченные - добавляется Болихов и изымают:

"1. Журнал "Коммунист" № 18 за декабрь 1956 с подчеркнутым текстом и записями карандашом на полях на стр. 26, 27, 33, 34, 43 к статье "Выступление Э.Карделя".

2. Работа И.В.Сталина "Анархизм или социализм" издания 1950 с записями красным карандашом на полях на стр.60-67.

3. Журнал "Иностранная литература" № 2 за август 1955 с надписями черным карандашом на стр. 198 и в конце статьи Мао Динь.

4. Работа И.В.Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР" изд. 1952 с записями на полях на стр. 15-18, 23, 27-29, 30, 74, 75, 78.

5. Конверты с письмами Щербакова И.Г. на имя Лесновой М.П. - 4 шт.

6. Конверты без писем Щербакова на имя Лесновой - 4 шт.

7. Конверт на имя Вербловской Ирины в Ленинград-137 до востребования - 1шт

8. Письма на имя Маруси от Ивана без конвертов - на 6 листах.

9. Рукопись в стихах "Голуби" на 1 листе²³.

11. Общая тетрадь в клетку в черной обложке с записями чернилами на 10 листах - I шт."

Позже, при передаче дела в суд, из этого вернули предметы, перечисленные в п.п.5-11. Курьезно, что из первого обыска ничего не вернули, даже "Завещание Ленина", изданное в 1956 году массовым тиражом. Даже фотографии!

Мало, мало для Егорова. Он помешался на идее пришить Щербакову не просто 58-10, но 58-11. При этом лавры разоблачения организации капитан хотел сохранить за собой. Следовательно, в Москве предстояло судить организацию, состоящую из одного человека - Щербакова. Забегая вперед, порадую читателя, что капитану не удалось убедить суд, будто такие организации бывают, хотя суд не блистал ни юридической культурой, ни смелостью адвоката, ни правовой грамотностью подсудимого. Да и все следствие велось неграмотно, с весомой дозой обмана и авантюризма.

Например, из первого же протокола обыска - п. 14 - усматривается, что обыскивающие считают слово "Федеративной" таким же названием народа-государства, как "Польской". Что рукописи они описывают гуртом, без полагающихся уточнений: "начинающаяся словами ... кончающаяся словами". В п.8 они принимают на себя функции экспертов-графологов, ничтоже сумняшеся констатируя, что почерк - такого-то. То же самое относится к п.2 и п.5: откуда они знают, чьи это конверты и письма? Ведь не подписывал же я своих писем к отцу своею фамилией! Конечно, со слов

Маруси, от которой они властно потребовали "отдать все, принадлежащее Пименову Револьту", они зачисляют эти бумаги в пименовские. Но в протоколе обыска недопустимо смешивать констатацию действий по изъятию и действий по допросу; хотя бы оговорили "со слов Лесновой - принадлежат Пименову." Но они даже не отмечают в протоколе не присутствия-отсутствия Лесновой в момент обыска, и совсем не указывают, что "обыскиваемое лицо" Щербаков ОТСУТСТВОВАЛ в момент обыска.

Капитан едет в Ленинград и допрашивает Щербакова КАК СВИДЕТЕЛЯ по делу Пименова, хотя Егоров не имеет никакого касательства к ведению того дела; он не включен в следственную бригаду. То, что он по фактически начатому им против моего отца делу допрашивал того в качестве свидетеля, является грубейшим нарушением процессуальных норм не только с его стороны, но и со стороны его ленинградских коллег, доставивших ему эту возможность. При этом ведь, как я уже писал, в Ленинграде Щербакова с 5 по 9 апреля "задержали", т.е. посадили в тюрьму. Издевательским образом его выпустили, чтобы не этапировать в Москву, а пусть доедет за свой счет - и 12 апреля арестовали на Ленинградском вокзале в Москве.

13 апреля Капитан Егоров совместно с Болиховым и Тарасовым производят еще один обыск в доме Лесновой, забирая все газеты, на которых были хоть какие-то пометки; старые удостоверения отца, в том числе о службе в ЧК-ГПУ, что воспроизведены в §6 гл.2; все рукописи почерком отца; карту района города Магадана и т.п.

В этот же день в Ленинграде у Грузова был по указанию Вербловской изъят чемодан, который мы относили к Левиной 20 июня 1956 года. Находившиеся в нем бумаги показались ненужными ленинградскому ГБ, но письма от Щербакова ко мне - главным образом 1949-1953 годов - они передали капитану. В своих дополнениях к судебному следствию (см. §3), так всполошивших Вербловскую, я нарочно для свидетелей сказал, что из того чемодана несколько писем отца сочтено криминальными. Чтобы выдававший чемодан Грузов не думал, будто на его совести ничего нет ничего. Но, кажется, стыдно ему не стало. Во всяком случае, ни он мне, ни какой-либо знакомый Грузова мне не говорили, будто бы Женю хоть сколько-нибудь мучали угрызения совести в связи с этим чемоданом. А Вербловская напрасно волновалась, будто ей могли что-либо пришить в связи с этим эпизодом из-за моих слов: раз эпизод не попал в обвинительное заключение, то суд не может его вставить в приговор на основании голословных заявлений одного подсудимого в самом конце судебного следствия!

Даже с этими письмами отчаянно ощущая недостаточность материалов, 17 апреля капитан посылает Болихова, Лукьянчука и Тарасова, которые из опечатанных шкафов достают документы отца, а 17 мая сам капитан вскрывает опечатанные шкафы и протоколирует: .

"... В результате осмотра была обнаружена работа В.И.Ленина "О государстве" изд. 1933, на стр. 12, 13, 18, 19 имеются карандашные пометки и записи, исполненные Щербаковым.

Данная брошюра подлежит изъятию.

Для изучения диссертационной работы Щербакова "Тиф кроликов" изъят ее машинописный текст на 187 стр. ..."

Но даже штудирование диссертации по тифу - правильно "паратифу", но кондовое невежество препятствует капитану даже правильно скопировать название - кроликов не помогает этому ретивому и обезумевшему от длительного безделья гебисту.

Он пускается на следующий трюк.

В июне приезжает в Ленинград. Допрашивает меня, Иру, Бориса, Эрнста о моем отце. Иру - 5 июня, меня - 6, 7, 10, 11 и 14 июня, Эрнста - 13 июня; когда Бориса - не знаю, но ведь Борис и не знавал моего отца, так что протокол получился пустым²⁴. Не знаю, как он допрашивал Иру, но мне он дал "честное слово коммуниста", что "мы Вашего отца арестовывать не будем", что "ничто из Ваших показаний не повредит Вашему отцу, а только поможет ему", ибо "некоторые полагают, будто речь Хрущева и др. написал Ваш отец, а только Вы своими показаниями можете снять с него эти обвинения." Не очень-то доверяя "честному слову" капеэсесовца, но и не привыкши ко лжи в лицо, я полагался более на юридическую сторону: ведь нас капитан допрашивал не как свидетелей, а как обвиняемых. Протоколы шли в НАШЕ дело. Если бы действительно отца арестовали или собирались бы арестовать, то завели бы дело на него и нас потянули бы свидетелями, рассуждал я. Убивать надо в детской колыбели тех, кто на следствии РАССУЖДАЕТ, вместо того, чтобы молчать и молчать. Рассуждать должно - знал еще Спиноза - только будучи свободными от страстей, а в тюрьме действуют силовые поля таких страстей, таких страхов, таких надежд, что все умозаключения искажаются и опорачиваются. Будучи подвешен за ребро на крюк, не рассуждай о крюках и ребрах, а терпи. Или вопи. Даже Христос в таком положении не удержался от ошибки в рассуждении: "илИ, илИ! ламА савахтанИ?"

Итак, стал я давать показания, изображая себя блудным сыном, который нес всякие резкости, а отец его одергивал. Например, я признал, что послал ему статью "Антидемократические высказывания на страницах советской печати" (см. §1 гл.1), вложенную в конверт с адресом Польской Народной Республики и Федеративной Народной Республики Югославии, дабы отец снес эти конверты в посольства данных СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ стран, к общественности которых я собирался апеллировать с целью показать, что в СССР есть люди, которые стыдятся поступков своего правительства (ведь статья моя ПОСЛАНА в "Правду", а "Правда" не опубликовала!), чтобы приличные люди не смешивали всех русских и советских людей с правительством этой страны. Отец же мой, говорил я, совершенно не согласился с этой затеей, отверг и эту мою статью и письма депутатам, как и прочее, и отказался помогать мне.

Я-то из кожи вон лез, выгораживая отца, а у капитана трансформировалось: ПОЛУЧАЛ УКАЗАНИЯ от руководителя антисоветской организации. А раз "получал", то МОГ ВЫПОЛНЯТЬ. Отсюда до "выполнял" или "собирался выполнять" дистанция микроскопическая. Правда,

трансформировалось не в протоколах моих допросов, а в формулировках вопросов, задаваемых позже обвиняемому Щербакову со ссылкой на показания свидетеля Пименова... При юридической неграмотности моего отца ответы на такие вопросы ложились в протокол как раз, как надо было капитану. И в формулировки обвинительного заключения. И совести мой не легче. Потом названные протоколы были изъяты из нашего дела и направлены в дело Щербакова. Примерно так же выжимал он "подтверждения" наличия "организационной связи" и из Иры. А вот протокол допроса Эрнста Орловского:

"ВОПРОС. Кого из родственников Пименова Вы знаете?

ОТВЕТ. Мать и отца - Щербаковых Ларису Михайловну и Ивана Гавриловича.

ВОПРОС. В каких отношениях с ними Вы находились?

ОТВЕТ. Лариса Михайловна живет в Ленинграде и я встречался с ней в период посещения мною Пименова до 1955, когда Револьт жил у нее. Впоследствии я раза три встречал ее на квартире у Пименова. Иван Гаврилович живет в Московской области, пос.Раисино. Летом 1956 г. после Всесоюзного математического съезда, в котором я принимал участие, я несколько дней по приглашению Пименова жил у Щербакова. Отношения у меня с ними были нормальные, никаких личных счетов не было.

ВОПРОС. Сколько дней Вы жили у Щербакова в Раисино?

ОТВЕТ. Я точно не помню, примерно дня три-четыре. Это вызвано тем, что я старался закончить свою диссертацию для того, чтобы отдать ее своему научному руководителю, проживавшему в Москве²⁵.

ВОПРОС. Когда Вы познакомились со Щербаковым?

ОТВЕТ. Я познакомился со Щербаковым как раз в это время.

ВОПРОС. Встречались ли Вы со Щербаковым в другое время?

ОТВЕТ. Нет, в другое время я со Щербаковым не встречался.

ВОПРОС. Переписывались ли Вы со Щербаковым?

ОТВЕТ. Нет, не переписывался.

ВОПРОС. Что Вы знаете об отношениях между Щербаковым и Пименовым?

ОТВЕТ. Об их отношениях мне ничего не известно. Разговоров на эту тему у нас с Пименовым не было.

ВОПРОС. Какие разговоры на политические темы велись между Щербаковым и Пименовым в Раисино?

ОТВЕТ. Я уделял основное внимание работе над диссертацией и в их разговорах участия не принимал. В моем присутствии разговоров на политические темы не было. Смутно припоминаю, что однажды за обеденным столом Пименов критически отозвался о каком-то положении марксизма, а Иван Гаврилович ему возразил. Более точно этот разговор я не Помню, но своего развития он не получил.

ВОПРОС. Зачем Пименов брал с собой в Москву текст доклада Н.С.Хрущева "О культе личности" и послесловие к нему "По поводу речи Хрущева"?

ОТВЕТ. Мне это неизвестно, и я вообще не знаю, брал ли Пименов в Москву этот доклад. Пименов мне об этом ничего не говорил.

ВОПРОС. Какие разговоры по поводу доклада Хрущева о культе личности велись между Щербаковым, Пименовым, Вербловской и Вами в Раисино?

ОТВЕТ. Никаких.

ВОПРОС. А известен ли Вам сам текст доклада Хрущева "О культе личности" с послесловием "По поводу речи Хрущева", напечатанным Пименовым?

ОТВЕТ. Да, известен. Более того, подстрочные комментарии к этому докладу составлял в основном я. По моей просьбе Пименов передал мне печатный текст этого доклада и послесловия перед отъездом в Москву на математический съезд летом 1956 года.

ВОПРОС. Чем Вы можете дополнить свои показания по существу заданных Вам вопросов?

ОТВЕТ. Хочу уточнить, что Пименов передал мне не печатный, а машинописный текст доклада Хрущева. Первоначально записано "печатный" по ошибке."

По свидетельству Эрнста фактически ход допроса почти буквально воспроизведен в протоколе. В отличие от его ленинградских коллег капитан Егоров почти не вел неформальных разговоров с Орловским, а сразу, не дожидаясь ответа, формулировал свой вопрос в протоколе²⁶. Единственная реплика, не отраженная письменно, была:

— Я Вас нарочно усадил в неудобной позе сегодня, чтобы Вы быстрее правду сказали!

И только тогда Эрнст сообразил, что столик отодвинут от его стула не случайно, а дабы ему не на что было бы облокотиться. И вспомнил, что заметил этого самого капитана в роли постороннего зрителя вчера на допросе 12 июня и, следовательно, тот был свидетелем его, Эрнста, длительного запирательства и внезапного признания по поводу "сговора" с Зубер, Дубровичем, Таировой насчет записи своих показаний... См. §15 гл.1. Прекрасны все же эти воровские попытки капитана прибегнуть к "физическому воздействию". Только егоровы не понимают, с кем они имеют дело. Такие люди, как я или Орловский - крайне неприхотливы и нетребовательны. И, коли ЕСТЬ, обо что опереться, - обопрутся непременно, но если НЕТ, то не заметят "лишения". По крайней мере, такими мы были тогда.

Даже не знай я от Эрнста, что запись в протоколе довольно близка к фактическому разговору, это легко усмотреть из самого текста. Разве не видно из предпоследнего вопроса, как капитан теряет остатки терпения и швыряет в глаза Орловскому "бесспорную улику", после которой допрашиваемый должен был бы истечь признаниями о слышанных разговорах, лишь бы его самого не засадили за соучастие?!

Упоминаемый Эрнстом разговор происходил - собственно, даже длинная цепь разговоров нас вчетвером (Маруся никогда не принимала в этих беседах участия, ей это просто было неинтересно; эту черту унаследовал ее сын Николай, которому в ту пору было 3 года от роду). Ведь, надеюсь, читатель не принял на веру ПОКАЗАНИЙ Орловского, якобы политических разговоров не велось и в наших с отцом разговорах участия он не принимал. Стоит вспомнить и суть дискуссий, и позиции участников, это выходит за рамки "поправок" к протоколам, чего я обычно не делаю. Отец сразу же после "низвержения" сталинского кумира настаивал, что первоочередная задача сейчас летом 1956, разоблачить сталинские воззрения на природу и функции государства. Нужно опровергать теоретические основы той формы государства, которую оно приобрело за годы правления Сталина на практике. Я, не вслушиваясь, отмахивался:

чего, мол, бороться с "дохлой лошадью"! Другие есть дела! Эрнст же трубил о противоречиях, неувязках и вранье в докладе Хрущева. Для него характерно видение мира сквозь очки правовых фикций (подробнее см. в §9). Существенным ему казалось, скажем, сопоставление официального сообщения а причинах смерти Орджоникидзе "от разрыва сердца" с официальным же заявлением Хрущева 19 лет спустя: "Самоубийство, застрелился". Сопоставление ОФИЦИАЛЬНЫХ заявлений советского правительства в 1936-1938 годах, что, мол, никаких советских граждан ниже военнослужащих в Испании нет и быть не может, ибо СССР соблюдает соглашение о невмешательстве, - с начавшими при Хрущеве появляться публикациями о героизме советских людей в Испании; тот же Хрущев в докладе поминал генерала Мерецкова как хорошо зарекомендовавшего себя в войне в Испании. Примечаний такого рода к изданному нами докладу Хрущева сколько угодно. Отцу с его прагматизмом и анархическим догматизмом все это казалось несущественным и мелким. Копание в пустяках. Ну, врали? Так кто нынче помнит КАК врали? Ну, врет Хрущев? А кто из политиков не врет и не врал? Ведь врет же ради хорошего дела, дабы разоблачить и обругать тирана Сталина! Не на эти мелочи надо смотреть, а на слова того же Хрущева:

"Ленин применял крайние репрессивные меры, когда в стране были еще эксплуататорские классы, когда остро стоял вопрос "кто кого?" Сталин же применял крайние репрессивные меры, когда вопрос "кто кого" был уже решен, когда эксплуататорские классы были уничтожены, в стране был уже построен социализм..."

"Даже в разгар борьбы к оппозиции не применялись крайние репрессивные меры - борьба велась на идейной основе. А через несколько лет, когда социализм был уже построен, когда у оппозиционных течений не оставалось никакой массовой базы, против бывших сторонников этих течений начались репрессии."

Указывать надо на эту НЕАДЕКВАТНОСТЬ средств. Умело поворачивая эту неуместность репрессивного, карательного, ГОСУДАРСТВЕННОГО аппарата в условиях отсутствия классового антагонизма, в условиях отсутствия опасности реставрации капитализма, можно будет стимулировать пересмотр сталинского учения о государстве как непременной составной части социализма, настаивал Иван Гаврилович. В определенном смысле он предвосхищал ход мысли идеологов КПСС. Ведь через пять лет, на XXII съезде, была промульгирована отмена "диктатуры пролетариата", т.е. "крайние репрессивные меры" были признаны изжившими себя (см. §6 и §19). Правда, как я уже написал, практики стали почитать "нормальным" то, что прежде считалось "крайним", но это не может котироваться как возражение против идеи Ивана Гавриловича.

Ни я, ни Эрнст не оценили эту идею. Я скорее склонялся тогда к позиции Орловского. Моему отцу это не нравилось. И не только по той причине, что любому неприятно, когда слушатель - тем паче родной сын -соглашается не с тобой, а с твоим оппонентом. Нет, ему активно не нравился сам Эрнст Орловский. Не потому, что у того чрезмерно громкий голос и чем чаще всего в то время Орловский отпугивал "воспитанных людей". Глуховатому отцу громкость голоса не досаждала, он и сам, разгорячась, начинал кричать. Ему была чужда и неприемлема вся ПРАВОВАЯ позиция Орловского. Человек должен жить не по законам, не по писаному праву, а по совести - вот квинтэссенция мировоззрения "анархиста" и "толстовца" И.Г.Щербакова. Право в глазах всех анархистов -

эрзац, ненадежный и формальный заменитель совести, добропорядочности, честности, искренности в отношениях между людьми²⁷. Орловский же и сам весь пропитан правом, и требует от других людей, чтобы они жили по этим бумажным установлениям. Даже самые бытовые, интимные проблемы пропускает чрез призму разложения на законнические цвета. Это злило отца, побуждало его резко отзываться об Орловском. И порой, когда он начинал возводить на Эрнста напраслину, обвинял отсутствующего Эрнста в "бессовестности", он прибегал к более сильным выражениям - я вступался, начиная столь же грубо лаяться с отцом. Последняя такая ссора - как сейчас помню - безобразно взвилась на эскалаторе метро перед Ленинградским вокзалом в Москве в 1976 году.

Но возвратимся на 20 лет раньше. Спор о Сталине и его марксистском учении о государстве, про который Щербаков смутно проговорился капитану, был отражен Орловским в протоколе допроса в процитированной невнятной форме. Капитану, конечно, мало. Рвение заставляет капитана изыскивать "доказательства" ДВУСТОРОННЕЙ организационной связи Щербакова и Пименова. Ну, переписка - хорошо, хотя маловато для организации. Правда, в письмах Щербаков сообщал Пименову - конечно же, "клеветнические" - к этому я вот-вот перейду -сведения о якобы имевших место на заводах Москвы забастовках в ноябре-марте. Сведения, вошедшие в "информацию", издававшуюся ленинградской организацией и, кстати, не опровергнутую на следствии никакими справками. Так что при ШИРОКОМ понимания связи - связь и усмотреть можно. Но хотелось бы поразмашистее...

И он решает использовать до конца юридическую безграмотность моего отца. Попутно реализовать заветнейшую мечту - пришить связь с заграницей. Как я упоминал в §11 гл.1, отец привез мне 23 марта книгу Гамсуна "На заросших тропинках" на норвежском языке, купленную по его просьбе Беляевым, ездившим зимой 1956/57 года в командировку в Норвегию. Исходя из присталинских представлений о "связи с заграницей", отец мой воображал, якобы приобретение "такой книги" за границей - бесспорный криминал. Это сродни Ириному страху, будто главный наш криминал - напечатание "секретного доклада Хрущева". На самом деле, конечно, ни то, ни другое судом нам не инкриминировалось. Но по своему суждению о законности отец мой больше всего упорствовал именно в этом пункте. Вначале он отпирался от всего эпизода. Уличенный магнитофонной записью моего бурного восторга с выражением ему благодарности, а также соответствующими показаниями Вербловской, Иван Гаврилович признает, что привез, но запирается, от кого получил. Капитану же только того и надо: значит, есть НЕЛЕГАЛЬНАЯ СВЯЗЬ с заграницей! Ему и фамилия Беляева, которая тоже попала на магнитофонную ленту, не нужна; скорее всего, Дмитрий Константинович в своем отчете о поездке доложил про покупку этой книги, да и покупал он ее, думаю, с санкции "органов по культурной связи с заграницей". Капитану же не Беляев требуется, а именно ТАЙНАЯ СВЯЗЬ. Может быть, работает и то соображение, что сам Д.К.Беляев, как брат невинно репрессированного, а теперь посмертно реабилитированного ученого-биолога²⁸, окружен в эти годы определенной аурой неприкосновенности. Словом, обойдемся и без признания Щербакова в этом пункте. Но покамест отсутствует corpus delicti - сама книга. 15 июля по просьбе капитана ленинградское ГБ в очередной раз вскрывает печати на комнате Вербловской, производит выемку книги Гамсуна и препровождает ее в Москву. Это - в глазах капитана - самый

веский материальный довод в пользу идеи о наличии двусторонней организационной связи между мной и отцом: "По заданию руководителя антисоветской организации получил нелегально из-за границы..."

В ходе следствия Щербакова приводили к начальнику УКГБ по Московской области²⁹, генералу, фамилию которого он вспоминает то как Светличный, то как Семичастный. Генерал все допытывался, откуда Щербаков подобрал клеветнические измышления о забастовках. Отец чистосердечно отвечал: в трамвае. Видимо, имея в виду, что отец живет в 150 метрах от своей службы, что до ближайшего трамвая - не меньше двух километров, что мой отец по образу жизни либо сидел дома, либо на службе, а ездил в город автобусом-метро, генерал укоризненно качал головою:

— Ай-яй-яй! Вот скрываете, не хотите признаваться! А ведь я Вам даю честное слово коммуниста, что за все это время ни в Москве, ни в Московской области не было ни одной забастовки, ни одного случая отказа от работы. Не стыдно Вам ложь распространять? Охота покрывать лжецов?!

— Да? Правда не было?

— Я Вам точно говорю!

— Вы не ошибаетесь?

— Совершенно достоверно. - Разговор перешел на доверительный полушепот.

— Ну, тогда я должен заявить Вам, что Вы и Ваши подчиненные работаете из рук вон плохо и не знаете, что у Вас под носом творится!

— Что Вы говорите??

— Да то, что Вы не знаете, с кем я в камере сижу! С шофером автобазы, у которого в обвинительном заключении написано, что он – за забастовку!

— Вон!!! - побагровел генерал.

Когда отец вернулся в камеру, его сокамерника уже с вещами перевели в другую камеру. Как видно, в Москве не один кап[итан] Егоров был любителем "честного слова".

Обвинительное заключение, составленное капитаном Егоровым, квалифицировало деяния Щербакова И.Г. по ст.58-10 ч.1 и 58-11. Суд состоялся 24 и 25 сентября. Нас с Ирой и отцом везли в одном воронке, но в разных боксах; это был воронок без общей камеры, а только из двух рядов боксов. Дорогой, дабы известить его о только что произошедшей смене в верхах, я как можно громче переругивался с конвоем, напирая на фамилии Молотова, Маленкова, Кагановича в соответствующем контексте. Трудился вотще: за шумом мотора он при свой глухоте меня не услышал, а про "переворот" узнал сам ранее.

Будучи приведен пред лицо судии, я отказался отвечать. Попытку его сослаться на мои показания на предварительном следствии я отшвырнул, констатировав, что меня допрашивали как обвиняемого, а не как свидетеля, и я там вовсю врал, дабы выгородить себя и наговаривая на Щербакова. Судья полистал дело и изумленно произнес:

— Да, как обвиняемого... Ну, ладно, я Вас предупреждаю по ст.92 и 95УК об ответственности за отказ и за ложные показания - как свидетеля. Распишитесь. Теперь говорите.

— Еще по царскому закону считалось невозможным заставлять свидетельствовать сына против отца.

— Но у нас же не царские законы.

— А, ваши законы!.. - И я, как говорят в лагерях, "потянул" насчет человечности, законов и перемены законов в такую сторону. Суд с перепугом, отец с изумлением смотрели на меня. Защитница отца искала, под какой стол спрятаться от ужаса, трясшего ее тело. А я рассчитывал, что чем свирепее произведу я впечатление - я, получивший "всего" 6 лет, - тем меньше они дадут смирному и вежливому отцу. Моя тактика тут же рухнула, так как прокурор немедля уточнил, что мой приговор опротестован за МЯГКОСТЬЮ.

Словом, я отказался отвечать и судье, и народным заседателям, и прокурору. Но когда вопросы мне стала задавать защитница отца Чекунова, то, оговорив, что раз она представляет интересы моего отца, я согласен ей помочь - я стал отвечать. И разыгрался маленький цирк: председательствующий Син-чурин формулировал вопрос, Чекунова повторяла его мне, а я отвечал, демонстративно повернувшись к ней, а не к суду. И суд терпел, а куда бы он делся? Ничего толком от меня не услышали. Потом меня увели, ввели Иру. Она обошлась без демонстраций, но ничего не могла припомнить, а ее показания на предварительном следствии были дезавуированы, как и мои. И судьи в приговоре не смогли сослаться в подтверждение вины Щербакова ни на Пименова, ни на Вербловскую.

Суд, естественно, отклонил обвинение в организации. Про Гамсуна, как и следовало ожидать, в приговоре ни слова. Но мой отец, более всего страшившийся "гамсуна", еще до суда постарался облегчить свое положение. Так как его до суда - дожидаясь нас - держали довольно долго и в разных тюрьмах (на Лубянке, в Лефортово, в Бутырках), то ему попался и сокамерник, которого назавтра выпускали на волю³⁰. Отец упросил его съездить в Раисино и велеть Марусе выяснить - она знает у кого - можно ли назвать, от кого он получил книжку. Если можно - пусть принесет ему в передаче черной смородины. Недели две спустя черную смородину в передаче он получил. Посему, когда председательствующий вопросил его, откуда у него Гамсун, Щербаков спокойно ответил:

— От кандидата биологических наук Беляева Дмитрия Константиновича, ездившего в загранкомандировку.

— Почему же Вы это скрывали на предварительном следствии?

— У меня не было доверия к следователю, а к Вам вот есть.

Тем дело и кончилось. Стоит добавить, что с Беляевым никаких неприятностей не было: в §7 гл.4 приведен его послужной список, да и в этой главе в §18 я помяну его. И еще - совсем уж детективный роман. Сокамерник отца вовсе не приходил к его жене. Черную смородину Маруся

передала ему случайно, совершенно не догадываясь о ее кодовом значении³¹...

Вот приговор, он короткий:

ПРИГОВОР

дело №_____________

Именем...

24-25 сентября 1957 г. Судебная коллегия по уголовным делам Московского областного суда в составе председательствующего Синчурина, народных заседателей Юдис и Орловой, при секретаре Матвеевой с участием прокурора Яковлева и адвоката Чекуновой, рассмотрели в закрытом судебном заседании в гор.Москве дело по обвинению Щербакова Ивана Гавриловича, 1902 г. рождения, уроженца дер.Филимоновки Хоперского р-на, Сталинградской области, жителя усадьбы Раисино, Балашихинского р-на Московской области, русского, служащего, с высшим образованием, беспартийного, женатого, работавшего заведующим диагностическим отделением Всесоюзной Научно-исследовательской лаборатории пушного звероводства, не судимого, в совершении преступлений, предусмотренных ст.ст.58-10 ч.1 и 58-11

установила

Подсудимый Щербаков с 1954 по день ареста имел письменную связь с ныне осужденным но другому делу по ст.58-10 и 58-11 Пименовым, своим сыном. Эта письменная связь носила преступный характер, так как в письмах Пименова излагались антисоветские контрреволюционные взгляды, а в некоторых письмах Щербакова к Пименову антисоветские взгляды последнего поддерживались и сообщались клеветнические сведения о волнениях и забастовках в гор.Москве. В 1956-57 гг. Щербаков получил от Пименова статьи резкого антисоветского содержания, озаглавленные: "По поводу речи Хрущева", "Письмо депутату", "Правда о Венгрии", "Что такое социализм" и другие. Как в письмах, так и в упомянутых статьях Пименов излагал свое враждебное отношение к советскому социалистическому строю, к коммунистической партии и к руководителям КПСС и советского правительства.

Все эти статьи и письма антисоветского характера Щербаков хранил у себя дома, и они были изъяты у него при обыске. Кроме этого, Щербаков, будучи антисоветски настроенным к существующему в СССР политическому строю, эти свои настроения излагал в записях на полях книги Ленина "О государстве" (т.3 пакет № 7) и в своих письмах Пименову советовал ему быть поосторожнее (т.2, л.д.200-202).

Подсудимый Щербаков виновным себя не признал в предъявленном ему обвинении, в то же время, не отрицая фактических обстоятельств дела, пояснил, что письма и статьи, полученные им от Пименова, на его взгляд являются не антисоветскими, а антиправительственными или критическими на мероприятия КПСС и ее политику. Не отрицая клеветнических сообщений Пименову о волнениях и забастовках в гор.Москве и антисоветских записей на книге Ленина "О государстве", считает это необдуманными своими действиями. Однако объяснения подсудимого Щербакова в необдуманности своих действий и об отсутствии в упомянутых выше письмах и статьях антисоветского содержания несостоятельны.

Вина Щербакова в поддержании переписки с Пименовым подтверждается наличием ряда писем и статей, изъятых при обыске у Щербакова и Пименова и приобщенных к делу как вещественные доказательства. Наличием переписки антисоветского характера между ним и Пименовым, чего не отрицает ни Щербаков, ни Пименов. Кроме этого, Щербакову предъявлено обвинение в поддержании связи с руководителем антисоветской организации Пименовым, т.е. по ст.58-11 и в распространении статей и писем, полученных от Пименова среди других лиц."

В судебном заседании оба эти эпизода не нашли своего подтверждения. Выяснено, что о существовании антисоветской группы, руководимой Пименовым, Щербакову ничего не было известно. По поводу распространения содержания антисоветских статей, допрошенные в суде свидетели Леснова, Данилов³², Повецкий, Абрамов и Перельдин³³, сослуживцы Щербакова ничего не показали, а единственных и несущественных показаний свидетеля Шеин, находившегося со Щербаковым в неприязненных отношениях, недостаточно³⁴. Поэтому оба упомянутых эпизода судебная коллегия исключает из обвинения Щербакова за недоказанностью.

Судебная коллегия признала Щербакова виновным в поддержании письменной связи антисоветского характера с Пименовым и хранении антисоветских статей и писем, т.е. в совершении преступления, предусмотренного ст.58-10 ч.1 УК РСФСР, исключив из обвинения его ст.58-1 I, поэтому ...

приговорила:

Щербакова Ивана Гавриловича ... с отбыванием в ИТЛ на четыре года, без поражения в правах. Срок отбывания меры наказания исчислять ему с зачетом предварительного заключения с 13 апреля 1957 г.

Меру пресечения ...

Вещественные доказательства - статьи и письма хранить при деле. ...

председательствующий Синчурин

нар.заседатели: подписи

верно: член суда Синчурин

секретарь:

би Матвеева"

Две подписи собственноручные, чернилами. Печать не приложена, приговор не прошит. Помета "би", видимо, указывает печатавшуюся копию машинистки.

При самом поверхностном чтении приговора видно, что максимум, в чем можно обвинить Щербакова - в хранении, недонесении и заранее не обещанном укрывательстве. Но рассудку вопреки суд счел возможным

получение и хранение писем - пусть, ладно уж, "антисоветского" содержания - трактовать как АГИТАЦИЮ И ПРОПАГАНДУ. Установив допросом свидетелей, что Щербаков статей НЕ РАСПРОСТРАНЯЛ, т.е. не вел пропаганды, суд НА ОСНОВАНИИ статьи, карающей как раз за распространение и пропаганду, признает его ВИНОВНЫМ!

Неумение судей справляться с поступающей к ним информацией видно из того, что они помещают в приговоре, будто бы отец получил от меня "Правду о Венгрии" и "Что такое социализм", вставляя фразу, якобы они были изъяты у него при обыске! Достаточно взглянуть на протоколы обысков, чтобы убедиться - это вранье! Да и не давал я ему их никогда и не мог дать - характерно, что в приговоре отсутствует ссылка на том дела или пакет или лист дела - хотя бы потому, что вторая статья существовала исключительно в единственном, рукописном, экземпляре и изъята была при обыске у меня! Просто кап[итан] Егоров устрашения ради вписал эти статьи, уговорив отца, якобы тот слышал про их существование, а отец, сдается, спутал их с "Об историческом романе", которую он для чего-то сжег.

Будь у адвоката Чекуновой хоть что-то за душой, кроме животного страха, как бы ее самое не засадили "за связь с антисоветчиком Щербаковым", она могла бы отвести эти эпизоды. Она могла бы и сослаться на то, что "Письмо депутату", как и все прочее посланное мною в газеты, мне, автору, НЕ ИНКРИМИНИРОВАНО приговором, а значит, еще менее может инкриминироваться Щербакову согласно принципу РАВЕНСТВА ПЕРЕД СУДОМ³⁵. Чекунова могла бы обоснованно настаивать, что мои письма хранились отцом без цели распространения - вспомните соответственные пассажи в речах Райхмана и Шафира. А статьи, присланные ему, Щербаков не только НЕ РАСПРОСТРАНЯЛ, но ОТКАЗАЛСЯ распространять, так что доказан УМЫСЕЛ Щербакова на "нераспространение". Адвокат указала бы на нарушение по крайней мере двух статей УПК: самых главных свидетелей Пименова и Вербловскую допрашивали как обвиняемых - нарушены ст.135 и 164-165 (ныне ст.150 и 158) УПК, и дело моего отца слушается отдельно от моего дела, хотя в его приговоре моя фамилия встречается практически столь же часто, как его: 15 и 18 раз соответственно (нарушена ст.117 УПК). К слову, совместное слушание подкрепило бы позицию Вербловской - Кугель, что давая Левиной "Доклад Хрущева", она не знала и не могла знать, что там же припечатано "По поводу речи Хрущева", ибо из п.7 первого протокола обыска у Щербакова видно, что и сами сотрудники госбезопасности проглядели это приложение! Далее, я в этом приговоре незаконно назван "осужденным", ибо приговор по моему делу еще не вступил в законную силу, да и оказался отмененным! Нарушена ст.319, требующая основывать приговор исключительно на "имеющихся в деле данных, рассмотренных в судебном заседании", а ни "Правда о Венгрии", ни "Что такое социализм" не рассматривались в суде; не было предпринято в судебном заседании

рассмотрения вопроса: соответствуют ли действительности сведения о забастовках в Москве или нет. Да, видимо, и не могло быть такого рассмотрения в присутствии судей, которые выдумывают в приговоре состав преступления, не фигурирующий в законе: "Поддержание связи с руководителем антисоветской организации". От этого "состава" так и веет духом тех лет, когда боялись приютить несовершеннолетнюю дочку "врага народа", чтобы не угодить "за связь". Встретив такой "состав" в обвиниловке прокурор был обязан не утвердить обвинительное заключение как неграмотного и противозаконного!

Но это, так сказать, "высокие", "звездные" претензии к защитнику. А вот вполне земная. Чекунова не смогла или не подумала добиться, чтобы Щербакову зачли в срок заключения те три или четыре дня, которые он провел в ленинградской тюрьме "как задержанный". А ведь в свете тех перемен, про которые я рассказывал в предыдущем параграфе, разница всего в несколько дней могла сделаться роковой: все наработанные зачеты внезапно пропали, и у некоторых как раз за день-неделю "до освобождения".

Кассационную жалобу его быстро отклонили, и еще до того, как Верхсуд РСФСР рассмотрел наше дело в первый раз, Иван Гаврилович оказался в Мордовии, официально в Дубравлаге. Это как раз те места Тамбовской губернии, откуда родом его дед и отец, см. §1 гл.2. Почти все время он провел на Сосновке, ЖХ 385/7-1-12, с годичным перерывом с июля 1958 по август 1959 года, когда он был на Парце, 385/10. На общих работах его держали очень недолго, использовали в основном по специальности ветеринара (права была его мать, радуясь выбору такой профессии!). Но чаще оформляли его не ветврачом, а ветфельдшером. Почти сразу его расконвоировали, но в марте 1959 года, как и всех, законвоировали: после этой даты "особо опасных преступников" уже не дозволялось пускать без конвоя.

Маруся все время - и, насколько я осведомлен, верно - ждала Ивана Гавриловича. Часто писала, слала посылки и деньги.

Тетушка его Дарья Андреевна Авсенева не только сама слала посылки, но развернула бурную агитацию среди родственников в помощь Ванюшке. Она поставила на ноги всех уцелевших Лихушиных, Мариных, припомнила события чуть не полувековой давности, согласно которым выходило, что они все в долгу перед Щербаковыми... Тогда-то восстановились уже почти забытые Иваном Гавриловичем родственные связи. И потом до самой смерти он поддерживал их. Впрочем, работая ветеринаром, отец мой мало нуждался в еде. У него даже спирт был в достатке. Посылки ему важны были как символ, как осознание неразрывной связи и памяти. Довольно скоро он сам начал часть заработанных денег отсылать жене. У нее с

деньгами было туго: врачи тогда оплачивались существенно хуже нынешнего, даже полторы марусиных ставки бесследно исчезали при наличии сына. Она какое-то время даже комнату свою - одну из трех, с отдельным входом - сдавала, но тогда жилье еще не так высоко ценилось, как нынче. Случалось, что заколотив на почте посылку мне или отцу, Маруся вдруг обнаруживала, что у нее недостает денег на оплату почтового сбора... Отец же даже из лагеря умудрялся в лагерь Вербловской, когда та заболела, отправлять дефицитные медикаменты. К слову, она здорово преувеличила опасность заболевания, и он вскипел и тут же намахал и отослал пять негодующих заявлений: Ворошилову, Генеральному прокурору, министру здравоохранения, в "Правду" и в Комитет советских женщин. Мол, как же это вы, наобещавшие социализм и общество без тюрем, обращаетесь с больной политзаключенной! Он на эти заявления ответа не получил, а Вербловскую по ним вызывали. И за политикой он внимательно следил и отметил, что в 1958 году в советской печати - в связи с критикой Программы Союза Коммунистов Югославии подчеркнули, что при коммунизме ГОСУДАРСТВО ОТОМРЕТ, государства и государственного аппарата принуждения НЕ БУДЕТ.

На эти темы он много, с неиссякающим молодым задором, вел разговоры в лагере и с Костей Даниловым, с которым познакомился и близко сошелся в лагере.

Спорил он и с Краснопевцевыми с Молоствовым. Близко и надолго - по гроб – подружился он с пятью годами младшим его доцентом-геологом Иваном Прокофьевичем Шараповым, севшим в феврале 1958 года на 8 лет за письма-критику-выступления-афоризмы. Шарапов вспоминал:

— Добрый, отзывчивый, чуткий человек был Иван Гаврилович. Всегда поможет, всегда можно было к нему прийти чайку попить (Шарапов был на земляных работах в зоне). Но очень уж наивный. Все настаивал, что если бы люди все жили по Кропоткину, то все было бы хорошо. В наш век - кто будет жить по Кропоткину?! Хотя, конечно, сам Кропоткин святой был человек.

Словом, жил Иван Гаврилович, добивался от ГБ возвращения книги Гамсуна, но добился лишь письменного отказа. Со мной переписывался активнее, чем на воле.

В бытность в лагере у него вышла из печати заметка. Это последняя из его шести публикаций. Написана она была прежде, зимой 1956/57. "Авитаминоз В, у серебристо-черных лисиц" в журнале "Кролиководство и звероводство", 1960, №4, с.20-21. За его фамилией. В лагерь ему сначала прислали корректуру, потом гонорар. Вот тонкое наблюдение над документами, которое может сгодиться археографам: сопроводительные письма при корректурном оттиске, при извещении о гонораре посылались в конверте, адресованном на лагерь. Но текст этих писем, исполненный на бланке редакции, не содержит АДРЕСА Щербакова, только обращение к нему. Так как в редакциях не хранятся "копии конвертов", а вот копии писем хранятся, то объяснение элементарное: редакция старалась не оставлять следов своего благого дела. И если в архиве, куда сдаются копии

писем, сидит стукач, стукач ничего не заподозрит по таким копиям. В случае чего можно было бы отделаться: "А мы и не знали!" Знали, конечно! Заметку проталкивал в печать С.Я.Любашенко, член редколлегии журнала, живший в том же Раисино, друживший и покровительствовавший Щербакову. Он и сокращал-редактировал.

Главной заботой Ивана Гавриловича было освободиться по двум третям. Это значило вместо апреля 1961 года - в декабре 1959. Но зачеты на "придурочной" работе ветеринара шли умеренные. Их недоставало. И вот он сочиняет следующее казуистическое заявление:

"Прокурору по надзору Дубравлага.

Прошу разъяснить мне: может ли быть для инвалида 3-й группы единственной причиной к непредставлению их на суд администрацией лагеря по 2/3 то, что нет полностью зачетов на оставшуюся 1/3 срока, даже в том случае, когда зачетов не хватает не но вине заключенного, а вследствие продолжительного пребывания (во время следствия и суда) в тюрьме, вследствие болезни и трудоустройства?

Я обращаюсь к вам за разъяснением потому, что это касается лично меня. Я 8 месяцев пробыл в тюрьме и более двух месяцев болел в лагере, остальное время добросовестно работал, взысканий и нарушений не имел. 13 декабря 1959 исполнилось календарных 2/3 моего срока, т.е. 2 года и 8 месяцев. Зачетов я имею на 1/1-60 немногим больше 260 дней.

Прошу Вас конкретно ответить на интересующий меня вопрос.

20/II-60"

Разъясню для неграмотных советологов, что, конечно, никаким инвалидом III группы Щербаков не был, но СПРАВКУ об инвалидности он заполучил сразу же, отсиживаясь первые месяцы на больнице, дабы присмотреться и разобраться в ситуации. Даром, что ли, он сам хоть и "вет", но врач, даром ли его жена - врач? Любую медицинскую бумажку сварганят в два счета! К тому же, Щербаков уже и пенсию получал - работа на Колыме давала право на пенсию чуть ли не с сорока лет - а пенсионера естественно зачислить в инвалиды...

Да прокурор, конечно, и отвечать не стал. Потом Щербаков поднабрал зачетов и рассчитал в апреле 1960 года освободиться. Но тут у него на излечении сдохла нестарая лошадь, принадлежавшая начальнику лагпункта. Сельская местность, свое хозяйство, даровая обслуга-лагерники, об автомобилях тогда и не грезили, да и дороги в Мордовии - не дай бог попасть туда на собственной машине! Так что лошадь - ценность, капитал и орудие труда. С горя начальник заорал на Щербакова, что это - саботаж и вредительство, что от антисоветчика и ждать другого было нечего, что он ему намотает второй срок. К счастью, отец быт тертым калачом, и знал, с кем имеет дело. Конечно, он не пустился декламировать насчет прав человека, не предался вздохам о загубленной судьбе, а составил акт:

"УТВЕРЖДАЮ"

И.О.НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ

полковник ЧЕРНЫШОВ

СОГЛАСОВАНО:

НАЧАЛЬНИК ВЕТИНСПЕКЦИИ

майор ВЕРИГА

АКТ

1960 года "19" апреля пос.Сосновка

Мы, нижеподписавшиеся, Зам. начальника 7 лаготделения капитан АГЕЕВ, представитель Ветинспекции Управления Дубравлага начальник Центрального ветлазарета ветврач ДАНИЛЕНКО, зав.гужтранспортом 7 лаготделения ЛАРИН, ветврач ЩЕРБАКОВ, ветсанитарка САЛЬКАЕВА, составили настоящий акт в том, что сего числа произвели патолого-анатомическое вскрытие трупа лошади 7 лаготделения - кобылы, вороной масти рождения 1953 года, под кличкой "Галка", павшей в 13 часов 19 апреля с.г.

При этом установлено:

АНАМНЕСТИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ:

Накануне указанная лошадь была оставлена на отдых (предназначалась для с/х работ), на ней не работали с 6 апреля по день падежа.

19.IV в 6 часов утра у лошади был обнаружен отказ от корма, угнетенное состояние и повышенная температура тела - 39,7°. При осмотре видимых слизистых оболочек была заметна легкая желтушность их. Других отклонений от нормы не наблюдалось. К 12 часам температура тела достигла 40°.

В связи с тем, что в данной местности в этот период времени наблюдались случаи заболевания пироплазмозом, было применено специфическое лечение против пироплазмоза, был инъекцирован лошади гемоспородин в соответствующей терапевтической дозе. Спустя одни час лошадь, с проявлением признаков болезненного беспокойства и нервных явлений, пала.

НАРУЖНЫЙ ОСМОТР ТРУПА

ПАТАНАТОМИЧЕСКОЕ ВСКРЫТИЕ

ПАТАНАТОМИЧЕСКИЙ ДИАГНОЗ

Гастроэнтерит и миокардит.

Заключение:

Смерть лошади последовала от аутоинтоксикации, вызванной воспалением всего желудочно-кишечного тракта.

Подписи

Конечно, всякий знающий специалист сразу увидит, что ветеринарный врач лечил лошадь не от того, от чего она сдохла: лечил от пироплазмоза, умерла от гастроэнтерита, боль от которого, соединенная, возможно, с болью от инъекции, довела до разрыва сердца. Но это увидит ГРАМОТНЫЙ человек. Начальник лагпункта к таковым не относился. Он видит БУМАГУ С ПЕЧАТЬЮ, с непонятным содержанием. Важно для его психики, что ИМЕЕТСЯ ДОКУМЕНТ, следовательно, лошадь пала ЗАКОННО. Заодно начальник сумел выдать свою личную мертвую кобылу за казенную, а живую казенную перегнал к себе. Правда, новая похуже прежней любимой, к ней еще детки не привыкли, так что Щербаков все-таки гад и я его не представлю в следующем месяце на досрочное освобождение, но что же с ним сделаешь, раз он АКТОМ успел разжиться!..

В июне его представили на УСД, и вот он уже обладатель двух документов:

"РСФСР форма Б

СПРАВКА I 062933

Министерство внутренних дел

Управление ИТЛ "ЖХ"

Лаготделение № 7

20 июня 1960 серия № БУ

выдана гражданину Щербакову Ивану Гавриловичу года рождения 1902 национальность русский. Уроженцу дер.Филимоновка, Хоперского р-на Сталинградской обл., осужденному Московским областным судом 24-25 сентября 1957 г. но ст.ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР к 4 годам лишения свободы имеющему в прошлом судимости не судим в том, что он отбывал наказание в местах заключения МВД с 13 апреля 1957 г. по 20 июня 1960, откуда освобожден по определению постоянн. сессии в/суда Морд.АССР от 15.6.60 г. условно-досрочно на 9 месяцев и 23 дня

фотография Щербакова

Начальник Управления (подразделения) колонии, тюрьмы подпись

Начальник отдела (части), секретарь подпись

тюрьмы 7 отделения Управления ЖХ гербовая печать

Вверху на этой стороне надпись:

"Паспорт выдан IV-РФ 718268 от 21/IV-60 г." На обороте:

"Следует к месту жительства гор.Калинин Калининской обл. Выдано денег на питание в пути на четверо суток. Выдан билет на проезд до станции Калинин железной дороги, стоимостью 68 руб или деньги на билет в сумме А № 896244

начальник финчасти подпись

подпись освобожденного-ой Щербаков

Справку на получение паспорта получил Щербаков. Второй документ выдается не каждому; у меня, например, и у Иры его не было.

"УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано настоящее гр.Щербакову Ивану Гавриловичу 1902 в том, что он за время отбывания наказания в исправительно-трудовых учреждениях МВД СССР работал в качестве ветврача с 25 ноября 1957 г. по 20 июня 1960 г. К работе относился добросовестно.

начальник подразделения подпись

п-я № 385/7

20 июня 1960

гербовая печать почтового ящика № ЖХ-385/7"

Опять же прошу документалистов не верить буквально датам!

Сначала Иван Гаврилович ходатайствовал дать ему "направление" сразу в Раисино, но в Московскую область направлять освободившихся не разрешалось, ему определили местом жительства Калинин. Не доезжая до

него, он вышел в Москве и приехал в Раисино. Как только он появился, они с Марусей побежали в контору зверосовхоза и разжились справкой (к нему все отнеслись хорошо):

"Справка

Гр-н Щербаков Иван Гаврилович был постоянно прописан и проживал в Раисино Московской обл. Балашихинского р-на с 1947 по 1957 год. В настоящее время вернулся к месту своего постоянного жительства в Раисино, где у него в доме № 14 живет семья, состоящая из жены и малолетнего сына. Справка выдана для представления в органы милиции.

Комендант Холявко

29/VII-1960

треугольная печать ВНИЛЗО"

И Щербакова прописали "к жене". Его восторженно встретил боготворивший его тогда семилетний сын, да и сама заждавшаяся Маруся. Но, увы, счастливой жизни у них не сложилось. Во-первых, на обоих почти одновременно свалилось уже "обычное" бедствие: у него обнаружилась язва желудка, он вскоре надолго попал в больницу и, вспоминая собственного отца, уже приготовился себя хоронить. Почти тогда же у Маруси диагностировали то ли рак, то ли язву желудка, и в больницах они лежали попеременно. Привыкнув размашисто рассказывать направо и налево про свои переживания (см.§7 гл.4), жена его в годы одинокого ожидания столь же бурно делилась своими невзгодами. А у кого их нет? Дети ведь всегда болеют и в чем-то нуждаются... И наговорила много жалостливого вздору, о котором и сама бы позабыла, конечно, кабы не жили они в такой маленькой деревне, где все сослуживцы знают, какая каша в каком горшке у кого варится. Те, кому она плакалась, помнили с пятого на десятое и, в свой черед, испорченным телефоном донесли до возвратившегося Ивана Гавриловича, как Маруся страдала и страдает из-за того, что он такой злодей, загубил ее молодую жизнь, лишил ее всех знакомых, держал в клетке, а когда его не стало, ей и обратиться за помощью было не к кому! А ведь она - хорошая. Вот, когда она сдавала комнату студенту, уж как он за ней ухлестывал, а она не ушла с ним, Ивана Гавриловича ждала! Для самолюбивого Щербакова слышать из посторонних уст такие увещания, да еще с примесью правдивых подробностей из его с Марусей постельных переживаний было обидно. Он пустился заподозривать жену в неверности, вспыльчивость в нем не угасла с возрастом. Она - перевалив за тридцать и переживая известную женскую перестройку этого возраста - не только не спускала ему таких незаслуженных оскорблений, но держалась вызывающе: ты вот врешь, якобы я тебе изменяла? Ну, так да, изменяла. И сын твой - вовсе не твой и не от тебя! Он ее кулаком сбивает на пол, а она геройски настаивает на том, что, мол, никогда его ни вот столечки и не любила! Опомнившись - да и протрезвев - он соображает, что Маруся и знакома-то не была, когда зачала сына, с тем, кого она сегодня называет "настоящим отцом ребенка". Соображает, что всем своим обликом сын в него самого. А через неделю - заново...