КАРАГАНДИНСКИЙ ЭТАП^¹

В середине лета 1952 года в лагпункте Майкадук недалеко от Караганды (нач. л/п капитан Удодов) стали собирать числовой этап человек на триста. «Числовой» этап назывался потому, что начальство лагеря имеет право выбирать по своему усмотрению заключенных, ему неугодных. Попал туда и я. Собирали нас недели две, три, умышленно пустили слух, что едем то ли на волю, то ли на вольное поселение — вроде ссылки. Дали разрешение снять номера, которые были на одежде, и ацетон дали, чтоб смывать номера. Все это была хитрость граждан начальников, чтоб мы спокойней были. Этап. И вот 17 августа станция Енисей Красноярского края, затем Красноярская пересыльная тюрьма. Повели нас в баню на санобработку, и там от банщиков мы узнали, что отправляют нас вниз по Енисею, вплоть до Дудинки, а затем Норильск, Талнах, Каеркан, и вечная мерзлота — на край Ойкумены. Оттуда возврата нет — навечно. Единственно только с биркой на ноге, в мешке с пробитым черепом. По методу «граф Монтекристо» там не хоронят. Череп пробьют мертвому кувалдой так, на всякий случай. Лежать в вечно мерзлой земле — не сгниешь. Вот почему номера с нас сняли: на бирку №42 подводили (документ №42 — акт на умершего заключенного).

То стучали колеса поезда, теперь плещется за бортом баржи вода великой сибирской реки, да временами шаркает дно баржи обо что-то — пороги, объясняли бывалые. Катится солнце вкруговую, как по краю тарелки. Вот и Дудинка. Узкоколейка, вагончики маленькие, паровозики какие-то карапузые, смешные. По стуку колесиков кажется — быстро едем, а выглянуть наружу — курица перегонит. И через весь Норильск — топом.

«Вынь ботинки из шнурков!» — раздалась команда. Мы прибыли — будет шмон.

...На воротах лагеря, как галки на сучьях, торчали заключенные. Они смотрели на нас с нескрываемой злобой и любопытством, но им и в голову не приходило, что пришла к ним «Немезида» за дела грязные и подлые по отношению к таким же заключенным, как они сами. Это была «вторая администрация», у них и палки для битья в руках были, чего мы в Песчлаге не видали. Все эти холуи лагерного начальства в основном из уголовников. По положению уголовника нельзя сажать с 58-й, но выход нашли. Уголовному элементу стали

давать статью вторым судом, и он теперь 58-я, а в моральном облике — бандит. Делалось это специально для того, чтобы нас смешать с бандитами. В Песчлаге это делалось осторожно, но здесь стесняться было некого. Я еще заметил, что нас очень серьезно разглядывал один тип из-за воротной решетки, держась обеими руками за железные прутья. На кисти правой руки, на темляке, болталась большая, до белизны надраенная палка. Одежда у него была лагерная, первого срока, новая, номера были не тряпки, пришитые к одежде, а намалеванные через трафарет серебрянкой. Что простому зеку не позволялось. Я понял, что это «гусь» и имел если не из первых, то недалеко от первого места в руководстве лагерем. Это был «Ворона», уголовник, по происхождению где-то Польша. Да, начальство на таких надеялось и ими хотело нам перебить рога, выросшие в Песчлаге. Ворона (кажется, это его фамилия) так хорошо чувствовал себя в лагере, что никогда не задумывался, что у палки, с которой он никогда не расставался, было два конца, и второй конец бьет больнее. В нем как бы аккумулируются все удары первого, собираются в одну силу и убивают с первого раза. Ворона заслужил свое — был утоплен в уборной живьем. Он один из первых, к кому притронулась Немезида.

Нас распределили по бригадам и вывели на работу, но толку от нас не было. «Бугры» — бригадиры из уголовников, неистовствовали, но карагандинцы их не боялись. Я не помню случая, чтоб бугор или «шестерка» бугра ударили карагандинца. Били они своих заключенных. Карагандинцы заступались за них, и вся работа в лагере стала разваливаться. Рушились старые устои лагпункта, основанные на подлости. Вся сила начальства была в руках холуев, а те стали выбрасывать палки. С момента гибели Вороны палок не стало и не стало рукоприкладства. Пришлось руководству лагеря взять власть в свои руки. А это мы и в Песчлаге прошли. Нам что с гуся вода — их БУРы, карцеры — ничего не помогало.

Доносы на нас сыпались, как пряники из рога изобилия. «Наседки», стукачи — все это имелось. Стали их глушить. Вдруг на строительстве жилого дома лестничная ступенька сама пошла на них и угодила на голову бугру по непонятной причине. Грош цена была теперь буграм, что улею, где меда нет. Немезида работала не покладая рук. Буграм, шестеркам и им подобным стали делать «темную». Первый раз насмерть не убивали, если вина небольшая. Темная делалась на глазах у других, «мокрая» так же, но все будут молчать, такой закон лагеря. Но если кто-нибудь тявкнет куда-нибудь что не надо, «сход» решает его судьбу.

Начались аресты в нашем контингенте. Начальство посадило в БУР половину карагандинцев, человек 120-140, и я туда попал. Просидели месяцев шесть, а уже солнышко катается по горизонту и с каждым днем, как по спирали, все выше и выше забирается — скоро

лето. За время нашего отсутствия в зоне лучше для начальников не стало, ибо все так развалилось, что и не исправишь. Вороны уже забыли, где их палки и баночки с их серебрянкой. Сами ходили в рванье и тряслись за свою шкуру. Кто знал их прошлое, тот и бил их по старой памяти. Стали «воронята» умолять начальство, чтоб их в другой лагпункт перевели. Но начальник сам боялся руководства Горлага за развал лагеря. Кто там ему позволит каких-то бандитов спасать, никому они не нужны. Придумали граждане начальники разэтапировать весь контингент лагеря, а в этот впустить свежий «товар».

Был май месяц. В одно утро ушли люди на работу и не вернулись — их увезли втихаря. Мы сразу поняли этот фокус и сказали начальнику, чтоб вернули товарищей. Просьба удовлетворена не была. Тогда всем лагерем не пошли на развод, объясняя тем, что опять тот же фокус повторится. Так до расстрела и не ходили на работу. Это дошло до других лагерей. Там тоже не пошли на развод. Причин было много. Сам конвой провоцировал беспорядки — подходил к строю и бил прикладом. Вертухаи с вышек стреляли беспричинно в зону. Залихорадило Горлаг. «Верните товарищей, которых увезли», «снимите с окон решетки», «дайте написать письма домой». Начальство пообещало разобраться, а на развод приказало выйти.

Верить им нельзя, никто на развод не пошел. Началась забастовка. Та часть заключенных, которая все-таки была на строительных объектах, не пошла на съем, а забаррикадировалась, мотивируя тем, что их могут погрузить в машины и увезти куда-нибудь. Бастующие в лагере переговаривались с бастующими на стройплощадке флажками, как на кораблях (были и моряки у нас, что знали азбуку).

Загнали граждане начальники пожарную машину в зону, хотели нас водой обливать, но мы эту машину вверх колесами поставили. С большим трудом поставили вертухаи эту машину на ноги, и она попятилась задом. Побежали за вахту и вертухаи, и золотопогонное начальство. Пятившаяся машина придавила какого-то майора к воротному столбу. Началась паника в руководстве Горлага. И все это на глазах у жителей города, т.к. лагерь был в городе и жители выглядывали из окон, залезали на крышу домов.

Власть в лагере взяла в свои руки 58-ая статья. Погромов, беспорядков не было: работали кухня, санчасть, баня, но не было начальства и часть «воронят» убежала за вахту, кто успел. Продукты нам граждане начальники давали и медикаменты тоже. Привезут, сложат возле вахты. Мы забираем и несем на склад, т.е. была уже у нас своя «республика». Тогда начальники, чтобы ослабить лагерь, объявили: «Кто хочет выйти из лагеря, идите с вещами на вахту». Кое-кто пошел, им не препятствовали. Это были из старых и воронят. Потом опять объявление: «Кто освобождается в 1953 году — с

вещами, на вахту». Здесь еще кое-кто потянулся. Потом опять: «Кто освобождается в 1954, затем в 1955, затем в 1956». Люди шли, и их не держали. Лагерь поредел. Хитрость вроде удалась, частично.

Приехала комиссия из Москвы от ГУЛага, человек 8, среди них генерал-майор и полковники. Поставили длинные столы на площади лагеря, накрыли красной тряпкой, принесли стулья и уселись. Начались переговоры. Первое, что они сказали: «Мы уполномочены Лав-рением Павловичем Берия навести здесь порядок!» Согласились снять решетки с окон, разрешили писать письма родным (не знаю, дошли ли эти письма), а товарищей вернуть не соглашались. Забастовка продолжалась. Тогда начальство приступило к предпоследнему приему: развесили репродукторы вдоль колючего ограждения и в двух местах по ограждению, с противоположных сторон, сделали проходы, прорезав колючее ограждение на метров 15-20. Поставили снаружи автоматчиков и дегтяревские пулеметы. Объявили по радио, чтобы люди выбегали из зоны в прорези и чтоб садились на землю возле автоматчиков. Стрелять не будут. Кое-кто выскакивал. Их собирали и уводили. Вскоре этих беглецов не стало. Где-то в последних числах июня (26-27), в 4 часа утра, в прорезы вошли солдаты-автоматчики и стали стеной от одного прореза до другого и еще раз предложили заключенным выходить через прорезы с двух боков. Когда заключенные отказались выходить, грянули автоматные очереди прямо по людям. Я услышал отрывистые автоматные очереди и крики заключенных. Было страшно. Кто-то мимо меня пробежал и кричит: «Убили Юркиса!» Он из Прибалтики, кажется эстонец. Лет 38-42. Высокий, в больших круглых очках, волосы всегда копной стояли, поседевшие. Был очень эмоционален, нервен, м.б. душевнобольной. До того, как его убили, я его видел в первых рядах перед залпом. Он что-то сильно кричал и жестикулировал. Юркиса знал весь лагерь, и его уважали и жалели. Его даже «воронята» не трогали — боялись других. После нескольких очередей, когда толпу обуял страх, все кинулись врассыпную, но бежать было некуда — люди оказались как бы в мешке. Я заскочил в кочегарку кухни, благо топки были холодные, и залез в поддувало. Оно было очень большое (котел на 1500 литров). Лежать в поддувале не пришлось долго. Я увидел, как кто-то направляет на меня револьвер. Ну, думаю, конец... «Ну, вылезай... твою мать, пристрелю». Я попятился задом и вылез. Узнал «Кума» лагеря. Мы были с ним «друзья». Я на работу не ходил, и меня к куму побеседовать таскали. Так и познакомились, и еще оказалось, что он мне земляк. Он из Калининской области, из Луковинково — 50 км от Торжка, а я из Торжка. «Это ты? — сказал кум. — Хана тебе здесь будет, придут, пристрелят. Я тебя сейчас выведу. Иди в ту сторону, куда я тебя буду толкать. Если побежишь, они тебя прикончат». И мы пошли. Я впереди. Он сзади.

Револьвером в спину мне злобно тычет. Злобно, нарочно, чтобы не стреляли в меня. Якобы он ведет меня куда-то. Ведет кум меня, а под ногами убитые с посиневшими физиономиями. Да раненые. Много крови. Прыгаю я через трупы, да через раненых, а кум сзади скачет, стволом то в одну, то в другую сторону поворачивает — дорогу мне указывает. Видел я, как военные санитары, девушки делают уколы противостолбнячной прививки. Это в одном конце лагеря, а в другом конце — бьют. А кум сдержал слово — вывел меня в один из прорезов, спрятал наган и сказал: «Садись здесь и моли Бога, что спасся, для тебя все позади». И ушел. Сел я на землю, слышу стрельбу, крики, стоны, матерщину. На меня хоть и смотрели два дегтяревских пулемета, да с десяток автоматчиков, но у них была другая функция. Они мне не страшны. Что было бы со мной, если бы не кум?

Людей, покинувших зону, стало прибавляться. Нас поставили в колонну и повели в сторону от Норильска. Постепенно крики и стрельба стали затихать, то ли всех забили, то ли ушли далеко. Конвой не кричал, не ругался, все молчали. Солдаты, что нас вели, в расстреле не участвовали. Расстреливали новобранцы. Им дали побаловаться, пострелять по живым мишеням. Преступление от имени Лаврентия Павловича Берия, как нам потом скажут, через месяц. Наконец мы выбрались из топкого мха на асфальтовую дорогу и вскоре увидели какой-то лагпункт. Когда приближались, увидели висящих на воротах «воронят», сбежавших с нашего лагпункта. С усмешкой смотрели на нас, как бы говоря: «Ну, заходите сюда, мы вам покажем». Но мне повезло. Меня не пустили в эту зону, как особо опасного. Когда стали заводить, то полковник Кузнецов, который командовал, держал около себя стукача, и тот что-то шепнул полковнику (очевидно, что я карагандинец), и полковник показал мне рукой в сторону.

Мы опять пришли в Норильск, с восточной стороны. Снова вокзал, снова вагончики, погрузили, проехали 10 км. Здесь для нас был пустой лагерь, рядом с аэродромом. Ввели в зону. Конвой оцепил, и нам сказали, что на кухне есть уголь и продукты, будьте хозяевами сами. Нас оставили одних. Ни начальства, ни надзирателей, прямо как в рай попали. Маячат вертухаи на вышках, но они нам не страшны. Очень устали от нервного напряжения. Ночью сварили кашу. Кто-то ел, другим было не до каши. Никаких работ в помине не было. Привозили продукты. Пили, ели, спали. Курорт после расстрела. Рай, да и только. Но вот однажды, утром, бежит через вахту какой-то солдат. В руках у него кипа газет. «Ребята, это по приказу Берии в вас стреляли. Берия враг народа, английский шпион. Он арестован». После полудня к нам приехали офицерские чины и были очень вежливы. Давали разъяснения. Спрашивали имена, т.к. не знали, кто здесь в лагере. Потом спросили, кто в каком бараке жил,

какие вещи там остались, постель, обувь. Все нам привезли. У кого ничего не нашлось, то раздетыми не оставили. Через некоторое время увидели перед лагерем поезд. За нами. Куда? Приехало большое начальство, конвой, погрузили нас, и мы поехали на «материк». Снова Красноярская пересылка. Каково было удивление стариков-банщиков, что черепа у нас не пробитые.

17 августа 1953 года поезд повернул на восток, в Берлаг (Магадан). Руководство Берлага хорошо было осведомлено о наших норильских «шалостях» и проявило предусмотрительность. На магаданской пересылке нас расчленили на мелкие группы и распределили по Колыме.

С этого момента карагандинский этап прекратил свое существование.