ПИСЬМА ИЗ ЛАГЕРЯ (1931—1933)

Cm. Соколинская Омской жел. дор. Бийской ветки. Сиблаг, роровлянская гр. Закл, Валентине Михайловне Лосевой от закл. Лосева Алексея Федоровича Свирлаг 2 отд.

Важины, 12 дек(абря) 1931

Родная, вечная, незабываемая сестра и мать, жена и невеста! Благословляю день и час, когда я увидел впервые твой ясный и светлый лик, и среди всех испытаний и страданий ты единственная поддержка и опора, постоянная надежда и упование. Даже если предстоит умереть в разлуке, то все-таки можно сказать, что недаром мы жили с тобою на свете, что мы узнали таинство любви и мира, которое неведомо людям и не имеет названия на человеческом языке. Воспоминаниями о тебе и надеждой на свидание живу и здравствую, странствую с одного места на другое и пока выношу все невзгоды трудного пути. Приговор состоялся 3 сентября), в Бутырки перевели 11 сентября), предъявили приговор в Бутырках 20 сент(ября); 28-го повезли на этап в Кемь, но уже в поезде выяснилось, что дальше Свири не повезут. В поезд сел с Ник. Вас. и Воробьевым¹², Буем (нрзб), Жураковским¹³и целой группой профессоров Военной Академии. 29-го были в Питере, от 30 сент. до 3 окт. ехали до ст. Свирь, хотя она всего в 250 верстах от Питера (и в верстах 600 от Кеми). Врачи назначили мне т. н. «вторую общую» категорию, несмотря на мои указания относительно моей инвалидности. В результате этого я был направлен вместе с Ник(олаем) Васильевичем) и Изм. Алекс¹⁴, в новый — пешеходный — этап, верст на 40, в командировку на «общие» работы. Везде невылазная грязь и осенняя дождливая погода. Около двух недель работал в лесу, на реке, по сплаву дров. Однако, заработанный Ревматизм прекратил это занятие, да кроме того появилась новая комиссия, которая 15 октября, перевела меня во «вторую отдельную» категорию, и я был отозван обратно к ст. Свирь, в село Важины, нахожусь и до настоящего дня. Здесь состоялась еще одна комиссия, которая, наконец, приняла во внимание мою инвалидность в отношении зрения, хотя настоящего обследования моих глаз нельзя провести по скудости технических средств у врачей. Эта миссия произвела надо мной «актирование», т. е. перевод в настоящие инвалиды. Это сразу облегчило мое положение, хотя в числе работы сделало мое пребывание в отдельных командировках весьма шатким и неопределенным. Сидеть в канцеляриях по 12

часов в сутки я, конечно, не могу по состоянию зрения. Общие же работы для меня также мало подходят, как для слабосильного. Я выбрал себе должность, как мне кажется, наиболее подходящую для человека, привыкшего размышлять в уединении. Это — работа сторожа. Я сторожу дрова на бирже по 8 часов в сутки, разгуливая по реке то днем, то ночью, почти в полном уединении. Дали валенки и кое-что теплое. Кое-что теплое дали арестанты, так что в общем существую я довольно сносно в должности сторожа до настоящего дня. Если будут большие морозы, то сторожевая работа, боюсь кончится, но еще раньше этого, думаю, может в корне измениться мое положение. Идут упорные слухи о вывозе актированных на свободную высылку, о чем свидетельствуют и многие факты, но никакого официального распоряжения на этот счет не имеется. Думаю также, что независимо от актирования, положение мое и твое должно измениться, так как Казанский в последнем разговоре сказал, что мне будет предоставлена возможность работать литературно в провинции и что будет назначена субсидия от государства. Говорилось и о твоей научной работе. После всего этого наш суровый приговор был для меня полной неожиданностью, хотя такое же точно положение дела оказалось и у всех военных профессоров (о которых я упомянул выше), из каковых кое-кто уже вызван в Москву. По поводу всего этого я, вопреки мнению большинства знакомых арестантов, придерживаюсь довольно сильного оптимизма, — не скрою этого, — хотя многие надо мною смеются. Покамест чувствую большую бодрость и не могу не высказывать настойчивой надежды на возврат к письменному столу. От Соколовых 2 месяца ничего не имел, но в начале декабря получил письмо (с сообщением твоего адреса) и небольшую посылку с съестным. Другую посылку они еще в октябре заслали в Кемь, так как Кемь была назначена первоначально. Теперь я принял меры относительно пересылки ее сюда. Почти ни в чем я не нуждаюсь, кроме жиров; но посылка, полученная недавно, весьма компенсирует этот недостаток. Морозы были дня два (около 20°), но все прочее время погода довольно мягкая. О твоем здоровье думаю, что ты тоже актирована; а если не актирована, то хлопочи, подавай заявления к начальнику санчасти и в лазареты. У нас тут многие добиваются и имеют успех. Если до 3 марта наше положение не изменится, то около этого времени (не позже 15 февр(аля) подавай мотивированное заявление и в Коллегию ОГПУ с просьбой о высылке нас в одно место, и в Комиссию по частным амнистиям при ЦИК СССР о помиловании. Эти заявления можно подавать только по истечении 6 месяцев со дня приговора. Если же можно будет что-нибудь сделать раньше, то делай незамедлительно. И вообще мой совет и благословение: иди, пиши, говори, проси и воздействуй, как только возможно; не уподобляйся многим, которые

охвачены мрачным отчаянием и неверием в благожелательные намерения правительства. Помни, что твой муж — видный писатель, и что он не может быть в течение 10 лет дровяным сторожем. Кроме того, я отбываю наказание в течение уже почти двух лет. Многие в моем положении уже освобождены. Только смотри: когда явишься (перед моими глазами), — чтобы была здорова, весела и полна сил. Нам предстоит еще большой путь. Я только что подошел к большим философским работам, по отношению к которым все, что я написал, было только предисловием. Деборин¹⁵, сваливший меня, сам теперь провалился и отовсюду уволен; и, будучи не в состоянии выдержать травлю, сошел с ума и находится в клинике. Поэтому, еще посмотрим, у кого настоящая социология. Среди прочих исследований укажу хотя бы на диалектическую разработку математики (а это еще далеко не самое важное, — ты ведь знаешь!). В тюрьме я прошел подробный курс дифф. и интегр. исчисления, под хорошим руководством, и умею теперь интегрировать весьма трудные функции. Вместе с тем я обдумал целую диалектическую систему анализа, куда в строгом порядке и системе входят такие вещи, как ряды Тейлора, Маклорена и Коши, формулы Эйлера с величиной, уравнения Клеро, Бернулли и Риккатти, интегрирование по контуру и т. д. Жаль, что сейчас я лишен всяких книг.

Ну, прости меня, милый, ясный, родной человек. Пиши мне по адресу: Ст. Свирь Мурманск, жел. дор. Почт. отд. Важины. 2-е отделение Свирских лагерей. Мне.

Вечно твой А. Л.

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийской ветки. Сиблаг Боровлянская группа Валентине Михайловне Лосевой

Важины, 31 дек. 1931 г.

Красота моя, любовь моя, здравствуй родная, радость моя, головушка ты моя бедная! Получил от родителей сообщение, что ты занимаешься статистикой и живешь среди хорошей природы. В другом письме сообщили мне о твоей телеграмме насчет масла и денег. Бедный, родной человек! Значит ты там нуждаешься, среди хорошей природы-то! Ну, что же мне делать. Отдал бы тебе все последнее, если бы была хоть какая-нибудь возможность. Я живу но, — при помощи наших родителей, которые вообще проявили в отношении меня с такой стороны, что мне становится стыдно то, как плохо я думал о них раньше. Как и чем им отплатить, — знаю и не могу представить. Родная! Каждую минуту вспоминаю и мою жизнь с тобою; и образ твой звучит в душе как благостная и светлая молитва. Сколько надо рассказать! Чувствую,

что только тебе я мог бы действительно поисповедоваться, так как никто так не поймет и никто так не поможет. А искушений было много. Во-первых, из 17 месяцев сидения во Внутр. т. я провел 4 месяца в одиночке, где под особым углом много раз пересматривал всю свою и твою жизнь. Много молился и плакал. Плакал ежедневно в течение 47 дней (как я подсчитал впоследствии), покамест не расстроил своих нервов до полной потери сна. После этого, однажды под утро решил взять себя в руки и прекратить слезы, за каковым решением последовало и исполнение, твердое и неуклонное, и в течение ближайших 2-х недель вернулся и сон и бодрость. Никогда раньше этого не была посылаема такая беспомощность и такая покинутость Богом и людьми, такое метание во тьме и буре по бездонному и безбрежному морю.

Кто это поймет, кроме Тебя! Во-вторых, — все эти бесплодные и ненужные вопросы, которые приходилось решать в течение полутора лет, доводили меня порою до такой скуки и тоски, что в душе начинала клокотать черная буря протеста, ропота и настоящего бунта против высших сил. Ум все время успокаивал. Ум, воспитанный на борьбе с ложными и искаженными формами мысли и жизни, все время вел себя образцово, стараясь внести мир и покой. Но душа мало подчинялась уму, и клокотал озлобленный огонь и темный ропот против Неба, разрушившего столь ценную и редкую жизнь, каковой была наша с тобой. И теперь еще временами нападает на меня эта мучительная смесь злого и яростно клокочущего бунта с беспощадной немощью, бессилием и отчаянием. Одни и те же сны являлись мне в течение 10 лет; и прекратились, кажется, только теперь. То снится мне, что я стою на тротуаре у своей квартиры и с огромными усилиями стараюсь войти в дверь, но никак не могу передвинуть ногу, чтобы войти в дверь, хотя и никто не держит. То стою я на платформе вокзала железной дороги и вижу, как публика с вещами спешит садиться в вагоны; а мне тоже, снится, надо обязательно садиться и ехать. И вот стою я, и—не могу двинуть ногой, несмотря на страшные усилия, — хотя и никто не держит. Мне кричат: «Что же Вы? Спешите садиться. Поезд отходит!» И поезд, действительно, отходит, а я все ни с места, и только с тоскою смотрю на скрывающиеся вдали последние вагоны поезда. То держу в руках какую-то очень, очень интересную книгу, и знаю, что в ней есть одно замечательное место, рисующее всю мою жизнь. Ищу, ищу это место, и — никак не могу найти. То стою на клиросе и веду богослужение. И вот, наступает время, когда нужно вставить какую-то особую стихиру, а я ее не приготовил и никак не могу найти. Служба останавливается, а я бесплодно и мучительно продолжаю свои поиски. И масса других снов, но — все в этом же роде. За 1/2 года тюрьмы — почти ни одного духовного или физического утешения, а если и было что, то — оказалось обманом и коварством.

Часами твердил твое сладкое имя и звал тебя на помощь, никак не имея возможности поверить, что мы разлучены на веки.

Теперь — долой все эти кошмары и ужасы! Скоро мы увидимся, так как инвалиды в ближайшее время будут вывезены из лагеря на свободную высылку. Ради Господа только береги свое здоровье;

и знай, что оно еще пригодится нам в будущем. Береги нервы. Старайся на злобу отвечать любовью и лаской. Как я еще раз в этом убедился, это — самая выгодная для нас позиция, и прежде всего выгодная для физического здоровья. Радость моя, я вечно с тобою; и никакие силы не разрушат нашего чудного общения, в каковом мы сейчас пребываем, не видя друг друга. Помнишь все то, далекое и близкое, что пережили мы с тобою в те волшебные и райские годы. Вспомни только одни имена: Бетховен, Вагнер, Р. Корсаков, Скрябин, Достоевский, Мережковский, Тютчев... Вспомни музыку, философию, нашу келейку, покойного Д. и пр., и пр. Перебирая в уме отдельные точки из этой пережитой бездны, утешаюсь, что недаром мы жили с тобою и что есть на земле и красота, и мир, и светлая глубина любви, и чистая нетронутость дружбы. Дежуря по ночам, наблюдаю небо; и это звездное небо все освещено тобою, твоей астрономией, нашей общей наукой, которая есть и астрономия, и философия, и математика, и любовь, и ласка, и обеты посвященных! Помнишь, как когда-то писал тебе В.; что опыт неразделенной любви — искаженный и неполный опыт, что настоящая любовь — всегда взаимна и всегда обоюдно-ощутима. Теперь мы видим с тобою всю мудрость этих слов. Одна мысль, что есть в мире человек, о тебе помнящий, уже вселяет в душу и мир, и надежду, и радость. С тобою не узнаю старости, и сама тягота жизни становится легкой и простой, и во всем чудится твоя светлая улыбка, улыбка страдания и изнеможения, улыбка знания и любви. Некоторые страницы «Диалектики) мифа», и не некоторые, а очень многие, посвящены исключительно тебе; и если удалось тебе прочитать эту книгу в напечатанном виде, то ты сама узнала, где я говорю о тебе. А эти места я скрыл от тебя, и хотел преподнести их тебе уже в напечатанной книге, чтобы застать тебя как бы врасплох с своим скромным даром любви.

Живу я сносно. Родители понемногу поддерживают. Холода терпимые. Много обдумал новых сочинений, и скоро при твоей обычной помощи их начну публиковать. «Ясочка, напечатай книжку!» В 20 верстах от меня живет Ник(олай) Вас(ильевич). Недавно его видел. Он хорошо устроился, растолстел и обсыпан посылками. Измаил также недалеко и тоже сравнительно благополучен, надеется. Я живу около Воробьева, Жураковского, Бриллиантова. Но ни с кем не сошелся, и никого не чувствую себе родным. Да после тебя, — никому и не хочется открывать свою душу, и ни с кем другим и не может быть общения, хотя бы отчасти напомина-

ющего наше с тобою. Наша жизнь с тобою — волнуется как тихое, безбрежное морс любви и ласки. И пусть оно так и остается в нетронутой и девственной глубине наших душ. Никому этого не понять, и ни с каким человеком и не хочется подражать этому умному и живому морю любви в общении и даже разговоре!

Ну, прости моя радость, вечная надежда и опора.

Это — второе письмо.

А. Л.

Р. S. Шлю тебе вырезку из «Правды» за 12 дек(абря) 1931 г. Полюбуйся! Эта же самая статья помещена и в «Известиях» за то же число.

М. Горький

О БОРЬБЕ С ПРИРОДОЙ

(выдержки из статьи в газете «Правда» от 12 декабря 1931 г.)

Среди буржуазных «мыслителей» есть группа особенно бесстыдных лицемеров, их ремесло сочинять книги о великих заслугах христианства в истории культуры, причем они забывают о поразительном изуверстве церкви христовой, непрерывной пропаганде ею ненависти ко всем иноверцам, о садизме ее бесчисленных инквизиторов, забывают о неисчислимых ужасах «религиозных» войн, о том, что эта церковь освящала рабство и крепостное право. Наместники Христа на земле, князья церкви, епископы, религиозные философы и в наши дни остаются такими же «гасителями разума» и человеконенавистниками, какими они были всегда, а особенно с той поры, когда христианство было признано государственной религией. В рукописной копии нелегальной брошюры профессора философии Лосева «Дополнение к диалектике мифа» сказано то самое, что ежедневно печатается в прессе политиканствующих эмигрантов, предателей трудового народа в прошлом, готовых предать его еще раз и завтра. Не считаясь с тем, что даже классовые враги Союза Советов признают факты культурного возрождения русской трудовой массы, философ Лосев пишет: «Россия кончилась с того момента, как народ перестал быть православным. Спасение русского народа я представляю себе в виде «святой Руси». Но что же такое, по мнению Лосева, представляет собою русский народ? Народ этот он характеризует так: «Рабочие и крестьяне безобразны, рабы в душе и по сознанию, обыденно скучны, подлы, глупы. Им

свойственна зависть на все духовное, гениальное, матерщина, кабаки циничное самодовольство в невежестве и бездействии».

Нечего сказать — красивенький народ! И если б профессор был мало-мальски нормальный человек, он, разумеется, понял бы, что из материала, столь резко охаянного им, невозможно создать «святую Русь», — понял бы и повесился. Только идиот может оценивать «зависть к духовному» как порок. Но профессор этот явно безумен, очевидно малограмотен, и если дикие слова его кто-нибудь почувствует как удар, — это удар не только сумасшедшего, но и слепого. Конечно, профессор — не один таков, и наверное он действовал языком среди людей подобных ему, таких же морально разрушенных злобой и ослепленных ею. Что делать этим мелким, честолюбивым, гниленьким людям в стране, где с невероятным успехом действует молодой хозяин, рабочий класс, выдвигая из среды своей тысячи умных, талантливых строителей социалистического общества, в стране, где создается новая индивидуальность? Нечего делать в ней людям, которые опоздали умереть, но уже гниют и заражают воздух запахом гниения. Я как будто уклонился от моей темы? Возвращаюсь к ней.

(Соблюдается орфография подлинника.)

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийская ветка Сиблаг, Боровлянская гр. Закл. Лосевой Валентине Михайловне

Важины, 6 янв. 1932. № 3

Радость моя! Вчера получил от тебя, наконец, письма. Сам же послал тебе уже 2 письма в течение декабря. В этих письмах описывал свою жизнь и свое теперешнее настроение. Живу в общем сносно. Боюсь, что ты скрываешь от меня свои болезни. И кто читает книгу о мифе, тот должен быть не больным, а здоровым. Я, по-видимому, здесь последние дни, так как я зачислен в инвалиды, а инвалидов определяют на свободную высылку. Если дадут минус, то я выберу Нижний Новгород или Ярославль. Если же будет прикрепление к к-нб. отдаленному месту, то по прибытии на место буду хлопотать о переводе в Н.-Новг. или Москву. То же рекомендую делать и тебе, т. к. ты, вероятно, уже актирована. Здоровье мое приличное. Товарищи даже говорят, что я сильно поправился. Продолжаю служить сторожем и гулять по 8 час. в сутки на воздухе. Морозы терпимые. Радость моя, вечная радость! Живу мечтой о встрече с тобою. И думаю, что скоро встретимся. Потерпи еще немного. Приободрись и будь стойкой. Скоро, скоро увидимся.

Твой всегда Л. (подпись)

Р. S. Поздравляю с праздником.

Cm. Сахалинская Омской ж. д, Бийская ветка Сними, Боровлянасая гр. Валентине Михайловне Лосевой

Важины. 21 яме. 1932. № 4

Радость моя! Не могу дождаться от тебя ответа и пишу новое письмо. Радость моя, единственная жизненная опора и надежда, мыслью о тебе только и поддерживаю свои силы. В письме № 3 я тебе сообщал о моем близком выезде отсюда. Этот выезд задерживается, но едва ли я тут доживу до весны, так как на днях мы получили еще одно авторитетное подтверждение о том же самом Новое освидетельствование привело к тому, что меня из «второй отдельной» категории перевели в третью, что не может не усиливать значение моей инвалидности. Поэтому, кажется, близок день, когда я расстанусь с этим вертепом. Родная, вечная и ненаглядная! сколько дум и чувств посвящено тебе! Кажется, что мы никогда и не разлучались, — настолько все близко и ощутимо. Старики пишут об открытии верхушки,¹⁶ что весьма мало меня радует, так как может начаться разграбление имущества и библиотеки. Едва ли они сумеют сберечь. Насколько могу судить по их метафорическим выражениям, часть библиотеки они передали твоему приятелю Н. Д. М.¹⁷ Я написал ему письмо с благодарностью и с просьбой и в дальнейшем позаботиться о книгах. Просил я его также, не сможет ли он принять каких-нибудь мер относительно облегчения твоей участи — путем переговоров с людьми, имеющими вес. Ответа его жду с нетерпением. Впрочем, наше положение с тобою вообще накануне огромной перемены. У меня есть данные. Имей в виду, что с 3 сентября (дата приговора) не прошло пока еще и 4-х месяцев! Те данные, которыми я располагаю, и без того свидетельствуют о сумасшедшем темпе в этом вопросе. Ты от себя все-таки подай, не позже 15 февр., заявление по адресу: Москва. ЦИК СССР В Комиссию частной амнистии с мотивированием своей просьбы о помиловании или просто о переводе на какую-нибудь обсерваторию (Пулково, Симеиз, Николаев) с целью использования твоих научно-технических навыков. Укажи на болезни, на неоконченную аспирантуру, на прерванное исследование по фотографированию неба и т. д. и т. д. Посоветуйся и со своими ИСО.¹⁸

Я не только здоров, но даже говорят, что поправился. Один лекпом, с которым я имел дело в октябре, увидавши меня в январе сказал: «Вы значительно поздоровели. У Вас появилась веселая улыбка. Вы, значит, примирились с своим положением». Это, конечно, вздор: улыбаться нечему и ни с чем я не примирился. Но он прав, что я поздоровел. Продолжаю быть сторожем и холить по воздуху по 8 часов в сутки. Продолжаю размышлять по философии числа. Придумал еще много разных теорий, которые обязательно

опубликую. Еще мы покажем с тобою, где раки зимуют. Крепись, бодри», Следи за здоровьем

Но тут меня сейчас теснят, и надо кончать письмо Любимая, вечная, тихая, прости и еще раз прости!

Вечно твой А. Л (подпись)

Р. S. Если помнишь, в «Мифе»¹⁹ есть у меня одна страничка, о которой ты, конечно, сразу поняла, что она относится к тебе и только к тебе. Приводимые мною там стихи хочется повторить тебе еще раз:

Вижу я очи Твои, Безмерная,

Под взором Твоим душа расплавливастся,

О, не уходи, моя Единая и Верная,

Овитая радостями тающими,

Радостями, знающими

Все.²⁰

22 января 1932.

Ясочка, радость моя, не могу оторваться от тебя мыслью Все время хочется писать тебе, а гикать и негде и некогда и нечем Да и как сядешь писать, — хочется (.казать так много, мысли и чувства так глубоки и полны, что не знаешь, с чего и начать, и, вероятно, выходит что-нибудь вялое и глупое. Это, Ясочка, от глубины сердечной так происходит. Не хватает ни слов, ни звуков, чтобы выразить всю бездонную жизнь духа, где тихо колышется, на неизмеримой глубине, морс любви и ласки, царство светлой тишины и мира в союзе наши души. Начнешь писать, и — как бы замолкают уста. Думается, что тишиной и безмолвием больше бы выразилось, если бы Бог благословил оказаться хотя бы на одно мгновение вместе Очень хочется рассказать тебе, что я придумал в области диалектики теории функции комплексного переменного. Помнишь когда-то, лет 7—8 назад, когда ты занималась теорией аналитических функций, ты обратила мое (и свое) внимание на ряд чрезвычайно загадочных и однобоких в философском отношении учений в этой области. Теперь многие из этих учении (интегрирование по контуру, теоремы Моавра, Грина, и мн. Др.) я продумал философски и привел их в стройную диалектическую систему. Надо обязательно дать тебе их на проверку и на благословение, так как все эти мысли — из нашей общей с тобою науки, которая есть сразу и математика, и астрономия, и философию и общение с «вселенским и родным» (как сказал бы Вяч. Иванов).²¹ Книга эта, по диалектике

аналитич. функций, написанная мною пока в уме, посвящена, конечно, тебе. Да и какая теперь книга моя не будет посвящена тебе?! Все ведь освящено памятью о тебе и все делается ради будущей встречи и жизни с тобою. Помнишь, Ясочка, как у тебя зародилась любовь к математике под влиянием твоего гимназического учителя (кажется, если помню, это — какой-то ваш умерший инспектор). И помнишь, как ты, под влиянием встречи со мною, полюбила философию и музыку. Пусть обстоятельства жизни еще не привели тебя к тому, чтобы ты создавала что-нибудь самостоятельное в математике и философии. Но ведь все то, что создавал я, принадлежит тебе не меньше, чем мне. И ни кому другому, как тебе, я обязан тысячью отдельных мыслей и чувств, отдельных теорий рассудочных и опытных. Кроме того, мы слишком любим с тобою математику, чтобы сделать из нее ремесло. Радость моя, — Имя, Число, Миф — стихия нашей с тобою жизни, где уже тонут отдельные мысли и внутренние стремления, и водворяется светлое и безмысленное безмолвие вселенской ласки и любви. Вечная, тихая, родная, Христос посреди нас!

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийская ветка Сиблаг, Боровлянская гр. Валентине Михайловне Лосевой Закл. А. Ф. Лосев. Важины. 27 января Свирлаг 2 отд. 1932 г. № 5

Радость моя, я все еще тут, хотя, как я тебе сообщал в предыдущих письмах, этого могло бы и не быть. Не знаю, будет ли следующее письмо отсюда. Я думаю, что оно будет из другого места. То же самое касается, конечно, и тебя. О всяком изменении нашего положения буду телеграфировать (хотя что-то слышно, что телеграммы идут для нашего брата так же долго, как и письма). Повторяю, мы с тобой накануне огромных новостей, и будь к ним готова. Пока же хожу и сторожу свои сараи и раздумываю на темы по философии числа. Надо мною звездное небо, которое я имею теперь возможность наблюдать в течение нескольких часов. Вспоминаю твою книжечку о школьных наблюдениях и жалею, что не могу ею сейчас воспользоваться. Оказывается, действительно небо движется довольно стройно, и пожалуй, «есть тут, над чем задуматься». Везде почил твой лик; и уж не могу теперь смотреть на звезды, не вспоминая тебя и нашей с тобой науки, в которой греки объединяли как раз философию и астрономию. Хочется написать с тобою книгу «Звездное небо и его чудеса», написать так, чтобы было увлекательно, красиво, углубленно — математично и музыкально — увлекательно. Ясочка милая, а жить так хочется, так хочется! Иной раз овладевает

безграничная жажда жизни. Хочется музыки, бетховенской, вагнеровской; хочется фантастики романтической, гофмановской; хочется чудесного, небывалого, чего-то сильного и резкого, и — только бы жить, только бы жить! С затаенной надеждой изучаю теорию комплексного переменного. Думается мне, что тут скрыты какие-то глубокие и родные тайны. И сама-то математика звучит, как это небо, как эта музыка, как ты, единая и верная, овитая радостями тающими. Радость моя, а весна приближается, весна прекрасная, как ты, моя жизнь и моя кровь, моя светлая и огромная радость, огромная и широкая. Ясочка, а небушко-то синее-синее, глубокое-глубокое, ясное-ясное, простое-простое. Ты ведь и небушко мое бездонное. Смотреть на тебя, — все равно, что погружаться в этот бездонный голубой океан торжествующего весеннего неба. Там — и тайна, и сладкое забвение, и трепещущая радость свободного духа, и лазоревые восторги музыки и математики. Ясочка, а помнишь скорбь Вотана, восторг Брюнгильды и Зигфрида, полет Валькирий, архитектурную музыку Вальгаллы, сверкающий мотив меча и всю эту изначальную скорбь мира, изначальное вожделение к жизни, это единое лоно жизни и смерти, музыки и бытия! Ясочка, а как прекрасно общение наших душ, разъединенных злобою и соединенных в любви и истине! А как чудно смотреть в твои глаза и думать о тебе, о той, в ком слилось все, что осталось дорогого на земле, что осталось родного в мире, что осталось ласкового в небе! Милый, родной, вечный, живой человек, — в памяти вечной и предвечной сплетены наши души, наши имена, наши сердца, и нет ничего и никого, кто мог бы это разрушить. В тебе — упокоение страстей и пламя новых, все новых и новых восторгов. Прости — твоего А.

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийская ветка Сиблаг Боровлянская гр. Валентине Михайловне Лосевой

Важины. 19 февр. 1932 № 6

Вчера получил от стариков известие, что книги не могут быть оставлены на верхушке, что они сложили их в своей комнате, а часть отдали «больному 22²²». Итак, родная, наша верхушка погибла. Уничтожена тихая обитель молитвы, любви, высоких вдохновений ума и сердца, убежище ласки и мира, умная пристань в скорби и хаосе жизни. Не могу выразить тебе всей силы своего раздражения, озлобления и дикого отчаяния, в которые я погружен этим известием. До последней минуты я надеялся на сохранение библиотеки и научного архива, уповая, что Бог не тронет того, на что. Сам же

поставил и благословил. Да ведь и открыли-то верхушку всего 9 янв., причем старики писали, что все книги и вещи они нашли в полной целости и сохранности. Что мне теперь делать? Гибель библиотеки, это — удар, который, чувствую, даром не пройдет. Дело не в том, что моим Кантом и Гегелем Соколовы покрывают кухонные горшки, а моим неизданным Николаем Кузанским подтираются. Дело также и не в том, в конце концов, что власти не разрешили оставить библиотеку наверху. Тут дело не во властях. Можно ли остаться спокойным за более высокие ценности, которые делают возможным такое безобразие и возмутительное попрание всего святого и высокого?! Не нахожу слов, чтобы выразить всю глубину своего возмущения и негодования, и готов, кажется, бунтовать против всего, во что всю жизнь веровал и чем жил. Что же это такое?! Что остается нам, кроме этой сволочной жизни, которую мы сейчас с тобой ведем? Куда деться и что делать? Милая, спаси меня как-нибудь, я без тебя погибну. Родная, утешь и отри мои слезы, я же рыдаю сейчас как ребенок и не знаю, что со мною. Погибла последняя надежда на возвращение к научной работе, ибо что я такое без библиотеки? Это все равно, что Шаляпин, потерявший свой голос, или Рахманинов — без рояля. Что буду я делать, я, музыкант, потерявший свой инструмент, который нельзя восстановить никакими силами? Там собраны сочинения всех главнейших философов, всех главных мировых классиков, специальная литература по массе отдельных вопросов. Помнишь, как на каждом листке таилась какая-нибудь мысль, плод иной раз многих бессонных ночей и больших усилий ищущего ума? Ты помнишь, милая, с каким уважением и даже благоговением относилась ты к каждому клочку из моих бумаг, и клала их ко мне на стол, когда они падали на пол? Милый-милый, единственный человек! Только ты одна у меня осталась, да и ту Бог оторвал от меня на тысячи верст. Что со мною? Чувствую, что я теряю самообладание и перестаю ручаться за себя. Как Бог допускает такую дикую месть и духовное безобразие? Начинаешь понимать безбожника Вольтера, который говорил, что если Бог не может преодолеть зло, то Он — не всемогущ, а если Он не хочет преодолевать зло, то Он — не всеблаг, а если же Он и всемогущ и всеблаг, то чего же Он смотрит? Это кощунство теперь занимает ум и готово вывалиться наружу. Что это, невсемогущество, т. е. бессилие, или невсеблагость, т. е. злость? И тот ответ, в котором мы воспитаны, что это — любовь Божия, этот таинственный и страшный ответ звучит сейчас как издевательство и злобный сарказм. Никак не могу заставить себя думать, что наука — зло, книги — зло, церковь — зло, что все это действительно заслуживает уничтожения. Никак не могу поверить, что в наших отношениях с тобою было такое ужасное зло, что надо было обязательно разрушить наш кров и разбить совместную жизнь. Бог

избивает нас уже два года, и не видно и горизонтов окончания этого избиения, так как все дальше и дальше отсрочивается то, о чем я тебе писал. Родная, я — писатель и не могу быть без литературной работы; и я — мыслитель и не могу жить без мысли и без умственного творчества. Я не могу, не могу иначе. Это — мой путь, мое послушание, мое призвание и то, что заняло всю жизнь и отняло все силы. Расстаться с этим — значит духовно умереть, и я не вижу никакого иного пути. Мы с тобой за много лет дружбы выработали новые и совершенно оригинальные формы жизни, то соединение науки, философии и духовного брака, на которое мало у кого хватило пороху и почти даже не снилось никакому мещанству из современных ученых, философов, людей брачных и монахов. Соединение этих путей в один ясный и пламенный восторг, в котором совместилась тишина внутренних безмолвных созерцаний любви и мира с энергией научно-философского творчества, это — то, что создал Лосев и никто другой, и это то, оригинальность, глубину и жизненность чего никто не может отнять у четы Лосевых. И что же? В расцвете сил, на пороге новых и еще небывалых творческих работ мы зверски избиты и загнаны в подполье — кем же? Не скрою от тебя (и не хочу, не могу скрывать), что душа моя полна дикого протеста и раздражения против высших сил, как бы ум ни говорил, что всякий ропот и бунт против Бога бессмыслен и нелеп. Кто я? Профессор? Советский профессор, которого отвергли сами Советы! Ученый?

Никем не признанный и гонимый не меньше шпаны и бандитов! Арестант? Но какая же сволочь имеет право считать меня арестантом, меня, русского философа? Кто я и что я такое? И еще страшнее вопрос: что я буду через «10 лет» и даже не через 10, а через 5, через 3 и даже через год? Озлобление и духовное оцепенение, нарастающее изо дня в день, может привести к непоправимой духовной катастрофе, из которой уже нельзя будет выбраться на прежний путь. Я закован в цепи в то время, как в душе бурлят непочатые и неистощимые силы и творческие порывы, в уме кипят и напирают новые, все вечно новые и новые мысли, требующие физических условий для их осознания и оформления, а сердце, несмотря на холод и тоскливые сумерки теперешней моей жизни, неустанно бьется в унисон с какими-то мировыми, вселенскими пульсами, манящими в таинственную даль небывалых чувств, восторгов, созерцаний, красоты и силы духовных взлетов, умиления и подвига. Родная, я меньше всего устал. Не чувствую никакой усталости. Наоборот, ощущаю кипение духовных и душевных сил и напор к работе, к творчеству. Но невозможность проявить себя, а с потерей библиотеки невозможность владеть своим научным аппаратом и в будущем, удручает меня, озлобляет, обворовывает мою душу, лишает ясности самообладания и производит изнасило-

вание свободно развивающегося духа. Родная и вечная подруга моя, оскудевает моя душа, и чувствую, что начинаю как бы внутренно нищенствовать. Это — тогда, когда в душе столько сил, столько знаний, столько святых и благородных стремлений и порывов! Может быть, когда-нибудь я увижу смысл в этой бешеной бессмыслице окружающей нас жизни и улыбнусь своим былым страданиям. Но теперь душа теряет целомудрие и прежнюю невинность и бьется, как насилуемая женщина, теряющая то, что в глубине души хотелось бы сохранить всякой женщине. Уродуется дух, и — как выйти, как выйти из этого положения? Когда бытие превращается в публичный дом и вертеп разбойников, и когда душа падает жертвой изнасилования, то — пусть даже все это делается против ее воли—как он может остаться невинной и как она могла бы согреться в лучах собственного целомудрия? И еще многое хочу и имею тебе сказать, но — немеют уста и ум не находит слов выразить всю скорбь и боль по поводу гибели нашей верхушки. Неужели я был привязан к ней и к тебе — плотски, материально, чувственно, похотно? Неужели моя любовь к книгам в какой-нибудь степени сравнима Плюшкинским скопидомством, достойным, действительно, лишь раз рушения и возмездия? Неужели я любил книги из-за денег, из славы, из-за теплого угла и вкусного куска? Неужели творения великих людей не были для меня духовной пищей, мировой атмосферой мысли и чувства, вырвавшей меня из недр окружающего мещанства и пошлости? Книги любил я как люблю мысль, чисто мысль, как люблю всякий порыв и выражение духа, вечно стремя щегося ввысь. Со многими своими книгами я жил 20—25—30 лет, с первых классов гимназии. Многие из них уже давно перестали для меня быть книгами, а превратились в живых спутников и друзей жизни, с которыми я беседовал как с живыми людьми, и которые утешали меня как самые близкие родные. Многие из книг, которые теперь отданы на произвол судьбы, всю жизнь сопровождали меня на моем пути, с своими переплетами, с своими внешними дефектами. С своими мельчайшими внешними особенностями, дорогими и родными моему сердцу, как дорога родинка на твоем подбородке или как незабываем тембр твоего голоса, — хотя иной спиритуалист и моралист (вернее, дурак) и упрекнет меня здесь в материализме и сентиментализме. Как люблю я тебя, мой вечный друг и спутник, так я люблю и свои книги, и не знаю, где кончается общение с великим человеком через его книгу и начинается общение с тобою. Это ведь все же едино, одно нечто единое, целое и целомудренное, нерушимое и вечное. И если это все же как-то разрушено, то не есть ли это изнасилование нашей жизни, изгнание во тьму и безумие, ограбление и святотатство великого храма. Этого все равно же нельзя разрушить и — вот оно как-то разрушено. А мощи и престолы. Ясочка, свет моей души, сделай так, чтобы не было этого разру-

шения. Родная, приди ко мне, явись с утешением и лаской. Нуждаюсь в твоей ласке, как в воздухе. Помню, в одиночке метался я иной раз целыми часами, призывая твое имя, как бы заклиная тебя явиться и оказать помощь. И этой помощи не было и нет уже два года? Сколько еще лет Бог будет нас избивать? Или уж скоро конец — не трудно угадать, какой конец. Я знаю, как тут умирают. И когда я околею на своем сторожевом посту, на морозе и холоде, под забором своих дровяных складов, и придет насильно пригнанная шпана (другой никто не идет) поднять с матерщиной мой труп, чтобы сбросить его в случайную яму (так как нет охотников рыть на мерзлой земле нормальную могилу), — вот тогда-то и свершится подлинное окончание моих философских воздыханий и стремлений, м будет достигнута достойная и красивая цель нашей с тобой дружбы и любви. Вот чего достойно теперь теперешнее состояние моего духа, и вот какой красотой награждает Бог наши труды в поисках истины. А насмешки над Христом? Мутнеет мой ум и прорывается сознание, вижу черную бездну и не знаю, куда ступить. Холоднеет и костенеет дух, как холоднеют мои руки, на которых пальцы поражены ревматизмом после долгих работ с мокрыми баграми. И некому согреть холодные и с трудом и болью сгибающиеся пальцы, и некому оживить лаской холодеющий труп души. Ясочка, радость моя, любовь моя, милая девочка, одна ты у меня осталась! Вижу твои очи и глажу мысленно твои волосы. Только ты меня не забыла. А Бог оставил нас одних и чего ждать теперь, кроме смерти? Милая моя девочка, радость моя и жизнь моя, услышь мое рыдание! Родная моя душа, родное мое, больное и худое тело, прими мое лобзание, мысленное и уж не последнее ли? Спаси меня как-нибудь и воскреси к новой жизни. Я потерял свой путь и ничего не знаю. Только на море страдания и скорби всплывает любовь к тебе и память о твоей душе и твоем милом лике. Нет у нас родины, нет у нас убежища. Как не плакать, вспоминая Жуковского:

«Страна, где мы вкусили,

Впервые радость бытия,

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Забавы, игры первых лет,

И первых лет уроки.

О, родина святая!

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя!»

И вот нет ни родины, ни родных, ни неба, ни сладости бытия! Ты моя единственная родина, милая девочка, родная душа, вечная и единственная ласка. В минуты, когда прекращается молитва, воспоминание о тебе только и поддерживает на моем злобно-бессмысленном пути и как бы является знаком того, что когда-то была молитва и что она еще возможна. А молитва много раз оставляла меня в течение двух лет, и оставляла подозрительно злостно и упрямо. Это несравнимо с келейными искушениями. Да и как может совершаться молитва при таком душевном смятении, при таком постоянном страхе и тревоге за жизнь, — наконец, при таком ропоте и неприятии этого сволочного «пути». Вместо молитвы в душе стоит какой-то сплошной вопль, в котором не знаешь уже, где молитва, где стон избиваемого животного и где проклятия, направляемые в воздух, неизвестно на кого. Тут уж не до молитвы, — не говоря уже о том, что для нее нет никаких и физических условий. Только память о тебе и поддерживает тонкую, постоянно прерывающуюся ниточку молитвы. Думается: если я не помолюсь об Ясочке, то кто же о ней помолится? Прекращение молитвы за тебя переживается как измена не Богу, а тебе, и — поверишь ли? — только это обстоятельство и заставляет еще молиться. Молился и проливал небывалые слезы о сохранении нашей обители: результат тебе известен. Молился и закрещивал врагов истины: результат тебе известен. Молился, каялся, плакал до головных болей о сохранении самого последнего минимума научной работы и общения с тобой, минимума, необходимого для поддержания духовного равновесия: результат тебе известен. После всего этого — никнет дух, гаснет молитва и воцаряется оцепенение и помрачение сознания. (Над строчкой приписка: Ни о чем не проси.) Но одного не может преодолеть никакая злоба, никакой ропот и никакое неверие в силу молитвы — память о тебе. Как вспомню о тебе, — так в душе опять занимается пламень из тлеющих и потухших углей молитвы, опять начинает вериться в свет, в ласку, в мир и любовь, в благость и промысел Божий. Во все разуверился, и ни о чем не могу молиться. Но как только всплывает в уме твой образ, твой чудный и прекрасный лик среди туманов и бурь жизни, среди мглы и безумия угасающего ума, и как только вспомню тебя, печальную и ясную, усталую и светлую как осенние горизонты, — так чувствую, что молитва начинается сама собой, и поддерживается память о приобретенных навыках молитвословия. — Как прекрасна мысль, чистая мысль, чистый ум, из недр которого постоянно всплывает и плещет неугасимый источник жизни. «Живой ум», о котором говорит Плотин, — как он прекрасен, а ведь мы были с тобой, хотя и скромными, служителями этого ума, чистого ума. Мы хотели восславить Бога в разуме, в живом уме. Вот почему трудно примириться с теперешним положением, где гораздо больше смерти, чем жизни, и —

сплошное безумие. Это не живой ум бытия и личности, а мертвое безумие небытия и безличия. Как это пережить? Не будь тебя, (приписка в скобках: Безумия перед людьми)

20 февр. 1932

Я бы уже давно, вероятно, стал если не безбожником, то человеком, опустившимся до последнего внутреннего разложения, каких тут очень много, и, можно сказать, не очень много, а почти все таковы. Ведь ты моя совесть и мой постоянный обличитель, то нежный, то суровый. Когда начинаю презирать все людские мнения о себе и становлюсь задом ко всякому обличающему и вопрошающему, — только ты одна продолжаешь обладать великой и нерушимой, даже какой-то торжественной и торжествующей властью надо мною. Одна мысль о тебе уже обнажает мои тайные помыслы и сомнения и превращает их в очевидный для меня стыд и срам. А воспоминание о прошлой райской жизни и мысль о нашем избранном пути, о нашем избранничестве (как мы всегда верили) согревает холодную могилу души — даже в минуты полного отупения. Ты — моя совесть, ты — и моя молитва, опора и поддержка разуверившегося и озлобленного сердца, какая-то таинственная роса, орошающая душу, которая действительно, «яко земля безводная Тебе». Да и кому же я нужен, кроме тебя? Не утешают слова о том, что все творится по волей Божией и что Господь если захочет, все вновь восстановит сторицею, как вернул Он Иову все его богатство и послал ему новых семь сыновей. Да, Он послал новых семь сыновей, а ведь тех-то прежних-то семерых, тоже ведь жалко. Да и можно ли восстановить то, что погибло? Разве может мне кто-нибудь заменить тебя или меня — тебе? Одна мысль об этом — обидна и оскорбительна для нас обоих. Восстановление попранного и загубленного или невозможно или оскорбительно. Уже и теперь чувствую, что утерял свое душевное целомудрие, ибо пережил опыт ропота, бунта и озлобления, какого не знал раньше. И только ты — обновляющая и воскрешающая сила моей души, скорбящей и озлобленной, помощи Божией требующей.

Сейчас перечитал все письмо и — вспомнил, что сегодня — начало недели о мытаре и фарисее. Господи! Ты же все знаешь, Тебе же известно мельчайшее движение моей души. О, дай же, дай сил и знания на этом новом пути, на который Ты меня поставил. Я же все еще хочу быть мытарем, вожделею чистого сердца, хочу взывать и взываю: «Боже, очисти мя грешного! Боже, спаси мя недостойного! Боже, воздвигни мя падшего!» Помнишь, как бывало... Да нет, не надо; не надо больше слов. От Бога никуда не уйдешь, и смирение — было и остается единственным осмысленным путем. Только бы не угасали силы, не падал дух и не воцарялся бы мятеж в душу, где

вместо смрада и холода могилы от века положено Богом благоуханий молитвы и духовного подвига.

Радость моя, прости меня за все! Радость моя, тишина моя светлая! Я же породил тебя духовно, и я же обессиливаю теперь без тебя, так как в тебе — все мои надежды. Девочка милая, ребенок мой ясный, улыбчивый, ласка вечности, тельце худое и слабое грудка слабая и больная,— прости меня, спаси меня, освети своей улыбкой, не дай погибнуть в злобном хохоте и мрачном безумии жизни. И плач мои утоли!

Ну, что же это нет от тебя ничего?

21 февр. 1932 г.

Сегодня воскресение о мытаре и фарисее, и вчера пели: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче!» — Молчу, молчу, ибо прилично по этому поводу безмолвствовать. Сама знаешь, какие дни наступают и как мы их проводили раньше. Что же теперь делать! Предадим все воле Божиеи. — Что же это от тебя нет ответа на мои пять писем, которые я тебе уже послал (это—шестое). Я получил от тебя письмо от 13 дек., открытку от 6 янв. и письмо к Соколовым от 10 янв. (по твоей просьбе они переслали его мне» Больше ничего от тебя не получал, а между тем сроки уже прошли и можно было бы уже вполне получить ответы. Боюсь, не задержаны ли письма. Сегодня опять пришло известие о выезде отсюда. Надоели эти известия, от которых до сих пор нет никакого толку. Напиши мне, какая у тебя категория трудоспособности. У меня, как я тебе писал, — третья, и я числюсь инвалидом. Писала ли какие-нибудь заявления в Москву? Самое простое и безболезненное, это — обращение к прокурору по делам ОГПУ с просьбой об изменении меры пресечения на основании ст. 458 Трудового Исправительного Кодекса, гласящей, что инвалиды (перечень болезней) не могут находиться под стражей. Конечно, применение этой статьи (как и вообще вся практика советского законодательства) зависит от «политики» и «классового подхода», но все же освобождений по этой статье — масса. Если ты — инвалид, то пиши эту бумагу немедленно, сейчас же. Я это тоже делаю Несколько сложнее — бумага в Ком. частной амнистии при Президиуме ЦИК СССР. тут сначала укажи на все лишения, страдания и потери, которые ты претерпела, что если была какая-нибудь вина, то та этим давно уже искуплена, что политически мы не хотим и даже не можем быть врагами правительства, что нам дороже всего наука и литературная работа а не политика. Эту бумагу тоже обязательно пиши, и пусть он идет одновременно с заявлением прокурору. Остается еще треть место — Коллегия ОГПУ, но с этим можно подождать, — хотя то, что напишешь ты в ЦИК, можно писать и в Коллегию ОГЩ

упирая на перенесенные лишения, инвалидность и обещание быть вдали от политики.

Ну, прости меня сумашедшего и помолись

Твой вечно А.

Важины. 23 февр. 1932. No 7

Милая, хотя писал тебе всего третьего дня, но сегодня тоже необходимо писать. Во-первых, сегодня—день твоего Ангела. Поздравляю и молюсь. Во-вторых, вчера получил от тебя открытку от 25 янв. и шесть страниц письма № 4 от—31 дек. Из полученных писем узнал, что ты, наконец, получила хоть первых три моих письма. Я же послал тебе кроме этих еще три последние, впрочем, только третьего дня. Твое письмо № 4 — родная стихия нашей погибающей верхушки; и тут полезно предаться только безмолвию, ибо невыразимо все это, и нет таких слов на человеческом языке. По поводу твоего описания жизни в Сиблаге и я, и старики проявляем довольно глубокий скептицизм. Это, конечно, ты нас утешаешь. Меня-то во всяком случае не проведешь. Зубы качаются? В спине боль? Ну так чего же? Нет уж. Пока не увижу тебя целом и хотя бы относительно здоровой, — ничему не верю Письмо твое содержит много драгоценных для меня фактов и новостей Перечислю по порядку. Твоя работа в Горной Академии — отрадна для меня и утешает меня. Ты же знаешь, как мне всегда был приятен и дорог твой маленький успех в науке или педагогике. Да и подзубрить науку самой было бы полезно, — в особенности такую, как интегральное исчисление, в которой (я ведь тоже туда же: куда конь с копытом, туда и рак с клешней) масса искусственных приемов и маю внутреннем диалектики. У меня есть своя собственная классификация материала, относящегося к интегр. исчисл., продуманная как цельная система (вопреки обычной разбросанности в руководствах) и, думаю, полезная, чисто педагогически, для запоминания То обстоятельство, что ты арестована, как преподаватечьница вуза, — еще более удручает, так как перед тобою открывались некоторые ценные общественно-научные возможности. Далее, ты пишешь о смерти Дим. Ив. Самый факт мне был сообщен Казанским в одну из «дружеских» минут еще в конце июля 1930 г. Но я не знал и не знаю никаких обстоятельств более близких Твое сообщение об этом также отрадно Благодарение Богу! Что касается Мити, то об его смерти сообщили мне наши старики на свидании в день моего отъезда. Он был выслан в Казань и там умер в сентябре 1931 г., просидевши в тюрьме около годa. Обстоятельство это (смерть) весьма печальное, ибо умер человек, — несомненно, не проявивший того, к чему, казалось, был

призван. В нем ушла от нас огромная сила, как я теперь думаю, Но — такова судьба всех, прикоснувшихся к ономатодоксии (вспомни Н. М., В. Л., В. Н. и пр.). Все или умерли или сосланы. — У меня последний допрос был в январе 1931 г. Через три дня после 12/III я был переведен из одиночки в общую. В последний раз видел Каз. 10/VII, вызвавшему меня по заявлению о болезни и книгах. — Твое сообщение о том, что ты была старостихой в камере, вызывает во мне веселые и какие-то хорошие чувства. Что-то в этом мне нравится. Меня тоже уламывали много раз, но я всегда имел мужество сопротивляться. От чего не мог отбояриться, это — чтение лекций. Во Вн. т. за 17 месяцев я прочитал несколько дельных курсов по истории философии, по эстетике, логике и диалектике. В общей сложности — несколько десятков лекций. Имел огромный успех и даже часто читал с увлечением, хотя сдвинуться с места и начинать было труднее всего. До того ли? — В моем мировоззрении синтезируется античный космос с его конечным пространством и — Эйнштейн, схоластика и неокантианство, монастырь и брак, утончение западного субъективизма с его математической и музыкальной стихией и — восточный паламитский онтологизм и т. д. и т.. д. Эта широта мыслителя дает нам возможность и в теперешней жизни находить то положительное, что можно отвергать только в слепой и глухой ненависти и что, однако, приходится признавать философу как благо или путь к благу. Мы — выше отдельных типов культуры и внутренне не связываем себя ни с одним из них, ибо разве есть что-нибудь на земле такое, что могло бы удовлетворить философа целиком? Но зато ни от одного типа культуры мы и не отказываемся целиком; и если язычество и идолопоклонство Плотина не мешает нам учиться у него, то и темные стороны современного строительства не должны затемнять нашего зрения до полной темноты. Есть, напр., тут люди, и очень солидные, которые саркастически высмеивают меня за то, что я принял предложение быть преподавателем арифметики в здешнем ликбезе; и, замечая явные успехи моего преподавания, начинают говорить о несовместимости ликбеза с моим мировоззрением. Я не знаю, о каком моем мировоззрении они говорят, но я знаю, что это — действительно мракобесы и безнадежно мрачно-озлобленные на всю жизнь люди. С этим мертвым отношением к жизни мы никогда не были с тобой согласны, и так могут только бараны упираться лбом в новые ворота. Мы с тобой имеем совершенно иное философско-историческое чутье.

25 февраля

Слушай, что ты наделала! Сегодня получил от тебя посылку, повергшую меня сразу и в восторг, и в умиление, и в недовольство. Ты ведь с ума сошла. Собрала небось последнее, небось копила

столько, чтобы утешить меня. Разве можно делать такие вещи? Я только что хотел тебе написать, чтобы ты этого не делала, а ты перехитрила меня, вероятно, недели на три. Нельзя не выразить своего умиления. Хотя я и запретил бы, но получить, конечно, приятно, — не столько ради нужды, сколько ради того, чтобы получить что-нибудь, приготовленное и собранное твоими руками, ощутить ласку, в которой так нуждаюсь. Только большая радость получения посылки обошлась не без скорби. Самый дорогой предмет из посылки при досмотре был отобран. Ты — неосторожна. Так жаль, так жаль! Я чуть не плакал. Ну, все равно. Никуда не денешься. Вещи ты прислала все нужные. От трафаретных Соколовских посылок твоя отличается как перспективная сложная картина от монотонно зарисованной поверхности.

Автор присланной тебе диссертации — не без вкуса. Губа не дура. Попал в самую точку. Именно — «самой строгой и самой ласковой». Именно так. С понятием человек. Нам он оказывает сейчас большую услугу заботой о библиотеке. Я благодарил его в особом письме, напоминая о необходимости мобилизировать академические средства для оказания помощи тебе и, кроме того, прося его выслать мне три книги, интересующие меня: Привалов, Теория функций комплексн. переменного;Шпильрейн,Векторное исчисление; и известный курс анализа Поссе. Он ответил поразительно быстро, и прислал мне Шпильрейна и вместо Поссе — Куранта, о котором ты пишешь. Привалова у него нет. Это — любезно. По крайней (мере) из четырех мест, куда я обратился с просьбой о книгах, откликнулся только он. У Екранта много оригинального (начинает прямо с понятия интеграла, избегает понятия «бесконечной малости», иначе изложены теоремы Ролля, Лагранжа и др.; и т. д.). Но курс многословный, много лишнего, и в то же время отсутствует ряд фундаментальных проблем. Заниматься мне очень трудно; обстановка совсем не подходящая. Темно, сыро, сплошные нары, которые являются сразу и кроватью и письменным столом. Только урывками заглядываю в книгу, так как не могу, не могу, Ясочка, жить без мысли и без науки. Борьбой за физическое существование, невозможностью работать научно и литературно и этим страшнейшим ударом, извещением о гибели нашей верхушки и вызвано письмо № 6, за которое прошу у тебя прощения. Это — исповедь страждущей души философа, вызванная доверием дружбы, и никому я так не исповедовался, да едва ли буду исповедоваться. Это только для тебя, (pour vous seule), ибо только ты поймешь. — Затруднять Соколовых просьбой о книгах не решаюсь, так как у них и так много забот о нас и трат. А прошу оставшихся знакомых, но — пока почти безуспешно. Ясочка, мне будет приятно, если ты не забудешь математику и астрономию и будешь находить время для повторения более трудных отделов из этих наук и для изучения

новых. Н. Д., влюбленный в тебя (да кто же не влюбится в твою субтильную строгость и ласковость — из тех, у кого еще остается человеческое сердце!), пришлет тебе любую книгу. Сделай для меня подарок — изучи какой-нибудь отдел математики и астрономии (преимущественно из анализа и неб. механики) по общим и специальным руководствам и, когда сойдемся, будь в состоянии сказать мне: «экзаменуй хоть сейчас!» Тут легко зубрится всякая наука. Во всяком случае, анализ в объеме Гурса (трех томов) изволь знать на зубок. И сначала я тебе сдам экзамены по дифф. и интегр. исчислению, а уж затем стану экзаменовать тебя. Тогда берегись! — Скажи, пожалуйста, что, «Миф» конфискован или нет. Я думал, что конфискован, но в тюрьме мне назвали человека, который якобы купил его в магазине. И вообще напиши мне, что тебе известно о моих сочинениях и что ты предпринимала с 18/IV до 5/VI. — Отъезд мой отсюда пока задерживается, но положение дела таково, что каждый день ждем приказа об этапе. Твое сообщение о лагерях для инвалидов — меня не трогает, потому что я уже нахожусь в таковом. Важины, это и есть лагерь для инвалидов. И все же мы собираемся отсюда уезжать. Разумеется, вполне возможны отдельные изъятия, как они были в прошлом году, когда в апреле месяце тоже было выселение шести тысяч инвалидов из УСЛОН'а и многие, в особенности долгосрочники, были оставлены на месте, несмотря на инвалидность. Все это я учитываю; и если предполагаю свой близкий отъезд, то причиной этого, кроме инвалидности, имеется еще кое-что, некоторые «данные», о которых узнаешь потом. Сама же ты, не взирая ни на что, обязательно используй свои официальные ресурсы. Ты пишешь, что ты — «второй отдельной» кат. Но этого мало. Подвергалась ли ты «актированию»? Инвалидами в настоящем смысле считаются только актированные. Впрочем, все равно, актирована ты или нет, но обязательно пиши в Москву прокурору по делам ОГПУ об изменении меры пресечения на основании твоей инвалидности, установить которую прокурор найдет средства. Опиши болезни и научную работу. Кроме того, в Комиссию частной амнистии пиши о желании поработать на общей ниве народного благосостояния и не остаться в хвосте времени; также и о болезнях и научной работе. В Коллегию ОГПУ — то же, что и прокурору и в Ком. по ч. амн., плюс — просьбу о нашем совместном житье и об обсерватории. Пусть окаянные посылают тебя в Пулково, а я «при тебе». — Писать тебе телеграммами не приходится, так как телеграммы у нас идут наравне с письмами, насколько я успел убедиться.

Ну, и посылку же ты мне прислала. До сих пор не могу опомниться. Да ведь все вещи-то нужные. Даже бумага, и та нужна, ибо, как говорят, если в начале пятилетки писали чернилами на бумаге, то теперь пишем карандашом на дереве, а в конце пятилетки

будем писать вилами на воде. Боюсь только, что себе во всем отказываешь, чтобы ублажить меня. Я тебя знаю.

Шлю тебе поклон и привет и благословение. Хочется еще и еще писать, но уж нет никакой физической возможности. Пиши мне побольше и почаще — пока по старому адресу (иначе — ничего не придумаешь). Думаю, что перешлют по новому адресу, если случится переезд.

Ну, прости, радость моя и вечная милая, родная, простая. Всегда с тобой — АЛ.

29 февр.

До сих пор не удалось отправить письма, а писать хочется все дальше и дальше. — Забыл у тебя спросить, получила ли ты от меня статью Горького с цитатами моих сочинений и с руганью против меня. Если получила, то напиши свое мнение. — Вчера получил сообщение от стариков, что дом окружен загородкой в виду перестройки и что весь дом будут, вероятно, выселять. Знаешь, мне от этого легче стало. Если погибла наша верхушка, то уже ничего не жаль. Пустил бы по ветру и нас и нашу обитель. — Вчера ночью была новая врачебная комиссия с подозрительно-усиленным составом, специально для пересмотра III категории. Я опять оставлен в III кат. и опять признан полным инвалидом. Одни говорят, что это — перед отправкой; другие, — что перед отправкой, но только — не на свободу, а (в) другие командировки. Никто ничего толком не знает.

Сегодня впал в лирическое и музыкальное настроение, и в течение целых четырех часов (первая половина моего рабочего дня) вспоминал и напевал, путешествуя вокруг своих сараев, десятки разных мелодий из большой симфонической музыки и из мелких романсов и арий. Не могу сказать, чтобы настроение не было «мещанским» и «мелкобуржуазным», так как не скроешь ни от себя, ни от тебя, что сердцу дороги именно мелкие прелести и жаль именно простых житейских вещей, и тяжелы именно житейские и жизненные утраты, — вопреки монашескому и философскому равнодушию к жизненной текучести. Вспомнил и пропел почти все наши любимые с тобою музыкальные вещи, и даже сентиментализм слабой и колеблющейся души, которой отличается Чайковский, волнует и тянет к тебе.

«Ни слова, о друг мой, ни звука!

Мы будем с тобой молчаливы.

Видишь, над камнем могильным

Склоняются грустные ивы.

И молча склонившись, читают,

Как я в твоем сердце усталом,

Что были дни ясного счастья,

И этого счастья не стало!»

Боюсь, что это не просто истерика. Боюсь, что твой казак, лишенный коня и оружия, прикованный цепями за руки и за ноги, основательно изнемог в неравной борьбе. Раз уж близок Чайковский, — не есть ли это изнеможение в борьбе и искание утешения в мещанстве? Ясочка, много раз в тюрьме вспоминал стихотворение, написанное Лермонтовым про мою мать с тобою и про меня, это — «Казачья колыбельная песня». Помнишь:

«Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю!

Тихо светит месяц ясный

В колыбель твою!»

Не ты ли с матерью помянута в этих стихах:

«Стану сказывать я сказки,

Песенку спою.

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю!»

Сколько раз нуждался я в этих сказках и песнях, и как вспоминал мать, со слезами провожавшую меня в последний раз в Москву, летом 1917 года.

«Богатырь ты будешь с виду

И казак душой,

Провожать тебя я выйду,

Ты махнешь рукой».

И потом самое последнее и дорогое, самое милое и вечное, родное и вселенское:

«Дам тебе я на дорогу

Образок святой.

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой.

Да готовясь в бой опасный,

Помни мать свою...

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю!»

Все потеряно, все пропало, и уже не богатырь я, и даже образок святой отнят и осквернен. Только и остается, что — «казак душой», да, действительно, все опасные минуты своей неизменно тяжелой жизни призываю молитвы матери моей Наталии и сестры. Твой измученный А.

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийская ветка Сиблаг Боровлянская гр. Валентине Михайловне Лосевой

Важины. 6 марта 1932. № 8

Родная, светлая, друг мой единственный! Может быть и не нужно было бы мне писать тебе в том положении и настроении, в каком я теперь всегда нахожусь. Скрывать от тебя свои интимные чувства и настроения я всегда мог только до известного момента (как и ты, конечно, в отношении меня), так как многое всплывает случайного и несущественного, говорить о чем и размазывать что было бы нецелесообразно и даже вредно, поскольку это могло освещать действительность жизни наших душ в ложном свете. Так научены мы с тобою опытом долголетней дружбы; и, как я теперь думаю, мы достигли здесь огромного, — м. 6., небывалого, — результата в смысле тонких чувств взаимного уважения и охранения великого сокровища дружбы. Однако, когда перейден определенный предел, скрываться друг от друга мы не только переставали хотеть, но даже и не могли бы скрывать, если б захотели, так как слишком интимно знаем мы взаимно наши души и слишком обычны в любовном рассмотрении сокровенных движений наших душ. Вот и теперь, приготовляя тебе уже восьмое письмо, — могу ли скрывать свои подлинные настроения и могу ли замазывать картину своей жизни чуждыми красками, т. е. надевать — перед кем же, перед тобою? — какую-то искажающую меня маску? Нет, это не в наших с тобою правилах, и волей-неволей приходится быть правдивым. В письме № 6 я уже открылся тебе, отметивши — увы! только отметивши, а не обрисовавши как следует — ряд своих тяжелых состояний, которыми страдаю два года в разлуке с тобою. Что хочешь, а не принимает у меня душа этой безобразнейшей и гнуснейшей жизни в течение двух лет. Не принимает, понимаешь ли, не принимает. Я знаю все рецепты и утешения, знаю все оправдания и доказательства. Но, что бы там ни было, не могу с этим согласиться и не могу этого переварить. Я отнюдь не говорю, что вся эта тюрьма и каторга не заслужена мною перед Богом, перед людьми или, наконец, перед самим собою. Все это заслужено и даже я Достоин гораздо худшего. Я — осквернитель и похулитель Божьего закона, бесполезное и вредное отягощение людей и неисполнитель

своих же собственных идей и планов. Не могу также и сказать, что я ропщу, бунтую, что я чего-то требую, кого-то виню. Все это предполагает активность, которой совершенно нет в моей душе. Я никого не проклинаю, ни от кого ничего не требую, ни от Бога, ни от людей. Знаю и то, что страдания мои нужны миру и мировой истории, что не только Бог, но о. Д.²³ имоя мать знают и видят, что все это осмысленно и что я должен быть только послушным и смиренным. Все это я знаю, знаю, тысячу раз знаю. И все-таки столько мути в душе, столько бессмысленного животного страдания, такое отсутствие радости, ласки, молитвы, такая богооставленность и безблагодатность, что, в конце концов, невольно встает вопрос: не грозит ли это чудовищной и непоправимой духовной катастрофой и полным жизненным крушением всех заветных дум и идеалов? Ты пойми: ни одного утешения и облегчения участи в течение двух лет, а если и были таковые, то вскоре же оказывалось, что все это обман и злобная пустота и скука. Сколько за это время погибших и пустых надежд, сколько комических и злобных по существу эпизодов, которые вначале принимались моей душой как благоволение и милость! Боже мой, сколько раз была оскорблена моя наивная доверчивость, сколько раз мое желание блага было принято за активное нанесение зла, и сколько раз подстерегал и избивал меня враг, когда я, безоружный и благонастроенный, мирно лежал и спал, не помышляя ни о каком нападении со стороны!

7 марта

Нисколько не утешают слова о том, что все это заслужено или что все это так и должно быть. Против этого возражать трудно. Да, заслужено, тысячу раз заслужено, и миллион раз так должно быть. Но разве избиваемому животному, которое тащит на гору воз, легче от того, что ему объясняет необходимость этого поднятия на гору? Как только начну подыскивать образ, который бы наиболее точно выразил мое существование, — всегда возникает образ «дрожащей твари», какой-нибудь избитой и голодной собачонки, которую выгнали в ночную тьму на мороз. Скажи, родная, можно ли оставаться нормальным человеком и сохранить ясную и безмятежную улыбку, когда вокруг себя постоянно и неизменно слышишь самую отвратительную ругань, когда эта сплошная и дикая матерщина доводит иной раз почти до истерики! Я понимаю, что по той или иной «необходимости» можно пробыть день-два, ну пусть месяц-два среди преступного мира, в бараках и палатках, где люди набиты как сельди. Но если это длится два года, да еще с перерывом тоже нескольких лет, то я уж не знаю, что это за «необходимость», и кому она нужна; и, главное, не знаю, во что превращусь я, всю жизнь уединявшийся и избиравший самое изысканное общество. Ты

пишешь, что в Бутырках ты была с 40 человеками в одной камере в течение нескольких месяцев. А я, родная, до сих пор нахожусь в таком положении, что многие с сожалением вспоминают Бутырки, так как набиты мы (в мокрых и холодных палатках) настолько, что если ночью поворачивается с боку на бок кто-нибудь один, то с ним должны поворачиваться еще человек 4—5. Я понимаю, что наука, как она ни велика, она — ничто перед высшими ценностями, стремлением к которым мы с тобой привыкли жить. И я охотно, теоретически рассуждая, расстался бы с наукой, да такие вопросы, как ты знаешь, не раз и возникали у меня в моей духовной жизни прошлых лет. Но, само собой разумеется, с наукой можно расстаться только именно ради высших ценностей, как я сказал. Наука у меня сейчас отнята, — вернее зверски и идиотски отнята и изуродована. Ну, и? Что взамен ее? Какая высшая ценность воплощается вместо нее? Единственно, о чем можно говорить и могут мне сказать относительно этого вертепа, это — утешение религиозное. Но позвольте, что же это за религия — без таинств, без обряда, без наставления, без постов, без всякого элементарного указания на внешнее присутствие религии? Вот тут уже кончается мое понимание, и я стою — вот как та самая собачонка, ночью на холоде, и я не вижу никаких ценностей, которые бы действительно могли заменить науку и быть «выше» ее. Я понимаю, что, как ни глубоки и сильны, как ни вечны и абсолютно не уничтожимы наши с тобою интимные отношения и все это торжествующее ликование сокровенного общения наших с тобою душ, — есть ценности еще более высокие, в жертву которым мы принесли и это, самое дорогое, что было в нашей жизни, всю дружбу и любовь (не говоря уж о возможности семейной жизни) и, если жили вместе, то только потому, что в окружающей жизни (не только по нашему мнению, но и по мнению главного нашего авторитета) невозможно найти более совершенного воплощения того, что мы взяли на себя. Однако я совершенно уже ничего не понимаю, когда уничтожена наша тихая обитель, когда уничтожена самая возможность нашего с тобою взаимообщения, когда литургия заменена матерщиной, когда мы выкинуты на сплошной базар и ярмарку; если не прямо в дом умалишенных. Я понимаю такие, напр., вещи, что под давлением общественной и академической необходимости ты должна была поехать в Питер на астрономический съезд и что, по контрасту с своей келией, нашла там великое рассеяние ума и расхищение души и даже прямо разврат для своей жизни. Это было каких-нибудь 5—6 дней, да и от тех приходилось очищать душу специальными мерами. Но, повторяю, как это ни плохо было, все это было еще

терпимо, ибо действительно, таких вещей трудно было избежать даже при нашем отшельничестве. Однако, я начинаю просто недоумевать и теряю всякое понимание и элементарную духовную ориентировку, когда это душевное растление длится не 5—6 дней, а несколько лет, когда изо дня в день душа распинается тысячами ненужных и вредных вещей и чувств, когда ум лишен всякой возможности (несколько лет!) сосредоточиться, когда душа расхищается ежеминутно, ежесекундно, когда рассеяние доходит до последних духовных глубин и мутнеет сознание, как это бывает у алкоголика, у блудника, у наркомана и т. д. Совсем не помогают слова о послушании. Пусть будет послушанием то, что пальто износилось и ползет (от скитания по овинам) так, что вата висит клочьями и нечем, да и некому его зашить; пусть будет послушанием то, что из-за каждой кружки кипятку приходится унижаться, клянчить и бегать по всей командировке, пусть послушание — шляться во тьме на больших ветрах около черт знает чего. Не принимать всего этого и из-за этого возмущаться — недостойно философа. Но ведь я же говорю о другом. Может ли быть послушанием — напиваться каждый день до потери сознания, да еще в течение многих лет? Может ли быть послушанием для женщины — поступление в публичный дом и «работа» в качестве проститутки в течение многих лет? Вот чего, родная, не могу понять, и вот от чего ужасается душа и бьется в кошмаре, не находя исхода этому двухлетнему помрачению сознания. Такое рассеяние ума и такая проституция духа есть издевательство над философией, ниспровержение и уничтожение и всякого послушания и самой возможности его. Приобретается совершенно ненужный опыт душевного блуждания, опыт, от которого я убегал целую жизнь. Зачем нам нужен опыт помрачения сознания, бывающий у наркомана? Проституция — имеет за собой очень важный, интересный и глубокий опыт жизни. Но зачем он нам? Не есть ли это ликующая победа злых сил над нами, а вовсе не какой-то особый «промысел Божий»?

Всеми этими мыслями — тоже ненужными и вредными — наполняется душа в те немногие минуты, когда начинаешь думать о себе, а думать о себе приходится мало, так как, за исключением одиночки, я уже два года ни разу не оставался один в комнате, да в одиночке, как ты знаешь, нельзя быть одному... Раньше еще некоторое утешение доставляло уединение на моем посту. Но в последние недели и это утешение исчезло, в виду холодов, ужасных ветров, затяжки того, что я ждал в январе, и общим ухудшением моего политического положения. Приходится бороться с общественными подонками и преступностью, нашедшей себе дорогу к власти, с тысячеголовым зверем и его хамством, невероятной дикостью и грубостью, озлобленностью против ума, культуры, чистоты душевной и физической, против интеллигенции. Ты помнишь и знаешь, как всегда обворо-

вывала меня эта борьба, как она всегда меня унижала, озлобляла, мещанила, делала неинтересным, и как я почти всегда оказывался побежденным в этой борьбе. Ты знаешь, от чего богатела моя душа, от чего я становился глубоким, ясным, духовно-радостным и сильным. И ты знаешь, что омрачало мою душу, принижало ее и сравнивало с общечеловеческой, полуживотной массой. Но там была церковь, очищавшая душу от злобы, там была наука, делавшая меня творцом и мыслителем; там была ты, моя всегдашняя поддержка и утешительница. Здесь же всего я лишен; и чистая злоба, нахальная и неприкрытая, обнаженный аффект слепого озлобления царит и кругом меня и, кажется, во мне. Все это лишне, ненужно, тошнотворно скучно, какие-то вечные тоскливые сумерки духа. Рассматривая эти два года и в особенности те эпизоды, которые весь свет, узнавши, считал бы страшными и опасными, — никак не могу ощутить тут ни страха, ни опасности, а чувствую только одну скуку, невероятную, тошнотворную скуку и тоску. Когда жизнь моя была в опасности, а здоровье таяло изо дня в день, — почти ничего иного не чувствовал, как только зияющую пустоту скуки и тоскливые, бесконечные сумерки. Не страшно, а до блевотины скучно. Так это и остается до сих пор, медленно прогрессируя и захватывая все более и более отдаленные и глубокие уголки души.

Я не выбирал этого «пути», и всегда считал его для себя гибельным. В моем положении хорошо себя чувствовать могут и должны только те, для которых политика есть профессия и специальность, личное призвание и склонность. У них — ясные политические идеалы и соответствующие жизненные навыки. Они знают, за что боролись и за что страдают. Но какое же нам дело до политики? Если бы я готовил из себя политика, я получил бы иное образование, развивал бы в себе иные навыки, иначе бы женился, иные бы книги читал и изучал и т. д. Тогда я любил бы политическую работу и жертвовал бы для нее всем, как до сих пор любил науку и церковь и ради общения с тобой приносил в жертву многое такое, что большинство считает счастьем. Не понимаю, почему моя прежняя жизнь в науке, церкви и в дружбе с тобою — почему она обязательно по моей воле? Тут было и благословение Божие и благословение наставников. Если я любил науку, церковь и тебя, то это не только не плохо, но так и должно было быть, как об этом свидетельствует весь вселенски-православный опыт. Плох тот ученый, для которого его наука не есть предмет любви, но — предмет отвращения. Плох тот христианин, который не любит церкви; и — недостойный монах, для которого отвратительно уединение и молитва. Наконец, что плохого в общении душ, когда одна душа обретает другую на лоне любви и вечности, и почему обязательно надо против своей воли любить друг друга, и почему вредна тут воля к созерцанию вечных идей в любви? Дурна воля к дурному. А воля к хорошему — хороша,

достойна, высока и заслуживает только усиления. Когда я однажды сказал. Д.: «Думаю, не бросить ли науку?» Он, с своими печальными и усталыми глазами (помнишь эти печальные, усталые, как бы внутренне изнеможенные и все же сияющие тайным светом глаза, эти чудные и родные глаза?) ответил: «Нет, зачем же науку бросать? Ты страсти свои брось». Этот ответ не был понятен и высок — как высшее откровение мудрости. Да, да, именно так, именно так. И как всегда бывает в истинном послушании, наставление внешнее абсолютно совпадало с тайным стремлением души, алчущей спасения. По нашему постоянному жизненному и религиозному опыту с тобой, надо было уничтожать не науку, но дурные страсти, не церковь, но дурные страсти, не наше взаимное общение, но — дурные страсти. Что ж теперь? Стою у разбитого корыта, так что даже невозможно и бесполезно и собирать осколки разбитого вдребезги.

В конце концов, дело, конечно, не в страданиях и лишениях. Что же я был бы за философ, если бы жаловался тебе только на страдания и лишения? Не об этом жалоба, и не это самое важное. Самое важное — то, что погибли и гибнут объективные ценности жизни, религии, любви, что нельзя восстановить библиотеки и, след., научного творчества, что нельзя спасаться вне церкви, что силы ума и сердца гибнут без лучей любви и дружбы. Дело в том, что опустошается душа и привыкает к тьме, распинаясь муками уныния и отчаяния. Я оскудел духовно и внутренне одичал от этого болезненного и противоестественного для меня разрыва «сущности» и «явления». Ты помнишь наше с тобою, — да и не наше с тобою, а вселенско-православное и даже просто жизненное и общечеловеческое — учение о сущности и явлении: сущность без явления — пустая отвлеченность, а явление без сущности — мертвый, темный и бессмысленный материал алогической массы; жизнь же—в живом слиянии сущности и явления, когда сущность проявляется в явлении, а явление осуществляет сущность. Эта примитивная диалектика, которой мы с тобой всегда были богаты, отсутствует сейчас в моей жизни. Все святое, духовное, прекрасное, творчество в науке, философии, церкви, в любви, — все это загнано куда-то вовнутрь, лишено всякого внешнего осуществления, противоестественно спиритуализировано, превращено в абстрактную «сущность», которой противостоит наглая и хамская тьма «явлений», бессмысленных, нелепых, убивающих всякую «сущность», зверски злобных, какая-то дурацкая, идиотская масса мертвых душ, карикатурно объединенных в пошлейшую и скучнейшую, пустую, злую, болезненно-напряженную и бессильную, аморальную «общественность». Как я боролся всю жизнь с этим мистическим ужасом дуализма «сущности» и «явления» и — как бессилен я теперь, когда он навалился на меня в виде несметной стихии и всесветного полчища этой безглазой и дикой тьмы окружающего меня вертепа!

По-видимому, действительно, ни о чем не следует рассуждать, т. е. реагировать на все не разумом, как мы привыкли с тобой, а тупым взором неосмысленного животного, — ибо понять и принять ничего невозможно. Волей-неволей, ради спасения веры, приходится отказаться от ума, т. е. ошибочна вся наша предыдущая жизнь с тобою, построенная на уважении к свету разума. Привыкнуть к этому — невозможно даже и в два года. Думаю, что это вообще для нас (с)тобой невозможно. Но так как иного выхода нет (иначе — ниспровержение всех основ христианства и даже религии вообще), то приходится привыкать к этому дуализму, тратя на него живые и самые ценные соки жизни в расцвете сил и творчества. Как ни возвышенно и прекрасно для нас с тобой живое творчество ума в человечестве (в науке, в искусстве, в религии) и какими интимными корнями не связана с этим творчеством наша жизнь и наши души, — принесем в жертву и это, уже последнее и ценнейшее, чему служили и чем были богаты, сотворим эту унылую и безрадостную жертву, ибо на безумие атеизма мы еще более неспособны.

Радость моя, получил от тебя вчера еще два письма — № 5 от 6 февр. и № 6 от 13 февр. Отвечать на них сейчас никак не могу, так как надо кончать это письмо. Ты не представляешь, в каких условиях я нахожусь, и каким подвигом является физическое писание писем тебе. Сейчас я должен кончать, после того, как уже раз 10 переменил место писания. Завтра или послезавтра начну отвечать тебе на № 5 и 6. Прости, если в моем письме есть какие-нибудь внутренние или внешние шероховатости. Переписать его нет никакой возможности, а посылаю то, что само случайно написалось среди шума, гама, тесноты и пр. бедлама.

Прости! Вечно твой (роспись)

Р. S. Прилагаю копию заявления, посланного мною в Москву к Прокурору по делам ОГПУ.

Может быть, и не стоило бы писать тебе это письмо, чтобы не смущать тебя. Но, во-первых, я не могу, не могу этого не писать. А во-вторых, кому же мне и исповедоваться, если не тебе? А это — исповедь, и притом только для тебя, для тебя единственной. М. б., и мне станет от этого легче.

Прокypopy no делам ОГПУ

гр. Катаняну

Проф. МГУ и МГК Лосева А. ф, закл. Свирских лагерей

Постановлением Коллегии ОГПУ от 3 сент. 1931 г. я был осуждена 10-летнее заключение в конц. лагерь, в результате чего и прибыл в Свирские лагеря 3 окт. 1931 г. С тех пор я проходил несколько мед. комиссий, которые единогласно признавали меня инвалидом III кат. (по здешней терминологии). Т. к. в общей сложности я нахожусь в заключении уже около двух лет (арест —18 апр 1930 г.), чем в значительной мере искупил свои провинности и т. к., по состоянию своего здоровья нуждаюсь в постоянной помощи и был в силу этого подвергнут в особой комиссии т. н. актированию то покорнейше прошу изменить мне меру пресечения и освободить меня из заключения, передавши на попечение родных — на основе 458 Ст. УПК.

Жена моя, Лосева-Соколова Валентина Михайловна, осужденная на 5 лет лагеря и находящаяся в Сиблаге (ст. Соколинская... и т. д.), также является научным работником (сотр. Астроф. Инст. преп. мат. в Горн. Ак. в Москве) и также признана инвалидом Прошу также и к ней применить указанную выше ст. 458 УПК Подпись. Адрес.

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийская ветка Сиблаг Боровлянская гр. Валентине Михайловне Лосевой

Важины. 11 марта 1932

№ 9

Радость моя, друг мой единственный! Продолжаю письмо № 8 прерванное внешними обстоятельствами. Существенной чертой своей жизни последних двух лет считаю невероятное нагромождение вопросов, которые, во-первых, совершенно никому не нужны, в том числе и мне, и для решения которых, во-вторых, совершенно не никаких данных. И тем не менее все силы, и внутренние и внешние направлены на меня с требованием во что бы то ни стало разрешит эти вопросы. Так, не зная многих существенных фактов современной церковной политики и не будучи достаточно осведомлен в каноническом праве и некоторых вопросах истории церкви, я в течение 1 недели должен был во что бы то ни стало решать труднейшие вопросы из

этих областей, — решать иной раз чуть ли не под угрозой смерти. Сидя в тюрьме, я, как человек, волновался и занимался тысячью всяких вопросов о себе, о тебе, о родителях, о своей научной деятельности, о своей библиотеке; и это — при полном отсутствии всяких материалов по этим вопросам, в условиях строжайшей изоляции, да еще при активном вмешательстве внешних сил, стремившихся на каждом шагу обмануть, запутать и утопить. В течение первых месяцев одиночки я, как уже тебе писал, испытывал тяжелые состояния угнетения и покинутости, сопровождавшиеся постоянными слезами, расшатывавшими нервную систему. В этих состояниях почти все было для меня ново, и я почти совсем не мог отличить в них хорошего от дурного. Это было новым уравнением, которое волей-неволей, чисто насильственно пришлось решать и решать немедленно и неотложно, но уравнение это явно было не разрешимо, так как оно состояло только из одних неизвестных. Наконец, и теперь я все время плаваю в стихии слухов, сплетен, догадок и предположений, благонамеренных или злонамеренных мнений, из которых волей-неволей (ибо больше неоткуда) приходится составлять и свое собственное мнение о происходящем, — в то время, как, собственно говоря, никто ничего не знает достоверно, все существенное (да и несущественное) скрыто и засекречено, и темная толпа живет сметными ожиданиями и надеждами, большею частью глупыми и тем не менее наивно проецированными вовне. Ты сама знаешь, как все это нагло противоречит не нам и что такое мы?!), а свету разума, спокойному и ясному обладанию истиной и мудрой уравновешенности сознания, опирающегося только на достоверное. Мы привыкли с тобой жить очевидными и достоверными фактами разума, и душа наша тщательно избегала всякого нецеломудренного погружения во тьму недостоверного сознания, живущего нервами, сплетнями, истерикой, преждевременными выводами, всяческими преувеличениями и необоснованными обобщениями. Даже среди посещавших нас друзей мы не переваривали и как бы инстинктивно избегали тех, у кого разум жил на поводу у слепых фактов и кто вносил нервное раздражение и истерию туда, где должно царить величавое спокойствие мудро-уравновешенного духа. Был же тебя какой-то инстинкт достоверного ума, когда ты, незрелой гимназисткой, выбрала своей специальностью математические науки. Едва ли ты много в этом понимала, — вероятно, не больше, чем в том возрасте, от которого осталась твоя, любимая мною, фотография (личико, подпертое руками). И все-таки какой-то внутренний инстинкт привел тебя именно к математике. Обо мне также тебе все известно. В религии я всегда был апологетом, и в мистически-духовном и в научно-рациональном смысле; в богословии — максимальный интерес я имел всегда почти исключительно к догматике, как той области, которая для богословствующего христианина есть нечто и максимально разработанное в

Церкви и максимально достоверное (помнишь, как еще в 1917 году ты обратила свое духовное и сердечное внимание на внутренне-разумную стихию догмата о пресв. Троице); в философии я — логик и диалектик, «философ числа», из наук любимейшая — опять-таки математика; и, наконец, филологией-то я занимался почти исключительно классической, в области которой в науке достигнута наибольшая разработанность и четкость. И вот, после всего этого неустанного и многолетнего славословия разуму, после того, как мы с тобой научились прекрасно понимать всю внутреннюю пустоту и мещанство хулителей разума и их побеждать, после того, как мы обрели последнее единство всего сущего в разуме, в плотиновском Нусе (помнишь?), уходящем в бездну первоединого Света, после всего этого — темный лес и невылазное бесконечное болото каких-то ненужных, часто мелких, но болезненных и напряженных исканий, это вечное болтание в атмосфере непроверенного, недостоверного, смутного, предположительного, беспросветное блуждание по разным топким трясинам субъективных чувств, случайных (ибо где же достоверность?) настроений и объективного хаоса, неразберихи и путаницы реально-происходящего. Молчит догматика, ибо никому и ни для чего не нужны тончайшие методы, разработанные мною в этой области. Молчит логика и диалектика — за недостатком для них всякого материала, за полной, безобразно-наглой и вопиющей их ненужностью ни для чего и ни для кого и за полной, постоянно нервирующей невозможностью, физической невозможностью что-нибудь систематически продумать и записать. В значительной мере умолкла и математика, которой я так усердно и успешно занимался в тюрьме, — за недостатком литературы и опять-таки за полной физической невозможностью что-нибудь систематически продумать и записать. Я уж не говорю об истории античной философии, своей ближайшей и университетской специальности, для которой нужны столичные библиотеки, и которой тут нельзя заниматься, даже если бы физические условия и благоприятствовали этим занятиям. Я уже писал тебе в прошлом письме, что лучше я не могу охарактеризовать свое отношение ко всему этому, как назвавши все это неимоверно скучным и пустым, не страшным и не ужасным, не беспокойным и даже не опасным, а просто только блевотно скучным и пустым. Есть что-то мелкое и бездарное во всех этих угрозах смерти, которые я пережил, во всей этой жесточайшей, но в сущности наивной и пустой изоляции, в этом мареве мертвых душ и безнадежной запутанности мозгов, в бестолковости и азиатчине распоряжений, порядков, «обычаев» и «устоев». Все это как-то бездарно, внутренне бессодержательно. В этой неимоверной жестокости и озлобленности чувствуется что-то пассивное, безнадежное духовное мещанство, отсутствие размаха, глубины, мысли, какие-то тщетные потуги бездарности стать гением. А хочется чего-то красивого,

сильного, умного, даровитого. Хочется общения с возвышенным, мудрым, гениальным, духовно-радостным, просветленным и величавым, великим. Боже мой, сколько же в жизни грубого, топорного, духовно-нетонкого и бессодержательного, сколько всякой хлестаковщины, неподлинного, глупого и неуравновешенного, сколько всего делается на «авось», на «ура», сколько этой мелкости и немощности, животной и осатанелой борьбы за существование, в которой люди не умеют сохранить элементарного достоинства и обнажают всю свою пустоту, плоскость, отчаянную дурость и бездарность до конца! И в этом болоте и вертепе не только живешь, но что-то делаешь, куда-то стремишься, имеешь какие-то чувства любви и ненависти, на что-то тратишь свой ум и способности... Была какая-то идея в нашей с тобой жизни и какая-то мысль воплощалась же в нашей любви, в нашей молитве, в нашей науке, — где она, эта идея и мысль, где эти чудное и прекрасное, ликующее солнце и праздничный, вечно юный небосвод, осенявший и благословлявший нашу жизнь и наши души? Что за сумерки и сырой погреб нас окружают, и что это за незнакомые нам, чуждые нам, бездарные и нерельефные картины вокруг нас, эти серые, несолнечные, скучные и нудные поверхности, эта бескрасочная, подчеркнуто будничная, и лишенная всякой светлой мысли жизнь и участь? Вот и опять все снится: лезу-лезу на высокую колокольню, и — никак не долезу, — так высока колокольня; и богослужение уже кончилось, и народ разошелся, а я все лезу и лезу звонить, поднимаюсь по бесконечным лестницам и никак не могу добраться до колоколов. Что это? Это ли философ Л., и звонарь А.? Это ли профессор, мастер своей науки, и писатель, ведущий за собою общество? Это ли гражданин, нужный обществу, ученый, ценный для науки, педагог, увлекающий молодые души к истинному, прекрасному, подлинно человеческому и гениальному? Или вот еще: стою должна начаться Херувимская; Досифей стоит рядом и толкает: «задавай тон!» Задаю тон «ре-си-соль», но никто меня не слышит, так как голоса у меня нет (как бывает во время простуды горла, когда говоришь хриплым шепотом). Тогда я начинаю петь сам и один, но—и сам своего голоса не слышу. Усиливаюсь петь, но никто меня не слышит, и сам я ничего не слышу, и — богослужение останавливается. Так путаюсь я сейчас в жизненном лесу, забытый Богом и людьми, и — чего, скажи пожалуйста, ждать? Бог требует отдать всякое, хотя бы простейшее понимание происходящего, и волей-неволей приходится его отдавать, ибо Христос выше и дороже и понимания жизни и самой жизни. Но, Боже мой, как все это безрадостно! Как Ты, Господи, отнял у меня всю ласку жизни, как лишил радости подвига и утешения в молитве! Как презрел всю мою многолетнюю службу Тебе в разуме и в поклонении святыя славы!

Сейчас Масляница, блины. Мы никогда не были с тобой любителями этого рода «удовольствий», и часто, бывало, блины эти ешь только для того, чтобы не выразить пренебрежения к столу наших родителей и оказать необходимую тонкость и уважение к старикам-родителям. Но вот теперь, когда я лишен не только этих самых блинов, но и всего прочего в этом роде, — каким утешением и миром веет от этого быта, который, как ни далек от интересов чистого духа, таил в себе столько источников внутреннего равновесия и столько путей к мудрому обладанию жизнью! Блины и хороший стол, это — ласка жизни, начало мирного устроения, наивная и беспечная радость самого бытия. Блины, это звучит как-то празднично, даровито, устойчиво и крепко, и — как это обоснованнее, разумнее, духовнее моего теперешнего нищенства, не только ведь физического, но и духовного! Жизнь чистого духа выше, конечно, блинов. Но блины, этот внутренне оправданный и разумно сформированный быт, безусловно, духовнее, содержательнее, гениальнее этой вопиющей бессмыслицы и жесточайшей тупости и бездарности моего теперешнего бытия. Вот до чего, родная, приходится доходить в своих размышлениях о «сущности вещей». Терпеть не мог я радио. И мы считали духовным растлением и рассеянием провести радио в нашу тихую келию уединенного умственного труда, любви, мира и молитвы. Но вот, на днях, у нас провели тут в «Красном уголке» радио. Боже мой, с какой жадностью я прослушал, за несколько лет идиотизма и азиатчины своей жизни, симфонический концерт из питерской Филармонии, где один неизвестный мне немецкий скрипач прекрасно исполнил скрипичный концерт Глазунова (мне хорошо известный). Насколько духовнее, даровитее, глубже, нужнее и красочнее эта концертная жизнь, чем то дурацкое, безнадежно тупое, бездарное и блевотно скучное существование, которое я сейчас веду. Вот до чего дошел, и вот что имею смелость теперь выговаривать, мой дорогой и единственный друг!

Переходя к твоему письму № 5 от 6 февр., отмечаю и в нем эту потребность в «совете». Боже мой, сколько раз мы, значит, взывали заочно: «посоветуй что-нибудь». И — встречали неумолимую, глухую и тупую, неприступную стену. Но ты умеешь этот кошмар объединять с радостью, а я — увы! — потерял радость надолго, — не навсегда ли? Было в древней Греции предание о некоей «пещере Трофония», раз заглянувши в которую человек терял способность смеяться на всю жизнь. Ко мне, вероятно, это неприменимо. Но пещера, в которую я заглянул, все же отняла смех на многие годы. — Ты пишешь о своей посылке и просишь не сообщать о ней старикам. Вот это и значит, что ты присылаешь мне то, что прислано ими тебе и, значит, себе отказываешь. Это ужасно! Сразу чувствую разом и умиление от дара твоих рук и

обиду на твое самопожертвование. И не знаю, какое чувство сильнее. Но лучше все-таки не присылай больше. Не доставляй мне лишнюю скорбь (и радость? ...). Ну, Бог с тобой.—Твое сообщение о том, что от работы у тебя болели глаза и что вообще много уходит времени на службу, несколько останавливает меня от совета (вернее, просьбы) изучить что-нибудь из математики и астрономии (как я писал раньше). При таких условиях, конечно, трудно заниматься. Нельзя ли как-нибудь сократить службу, и уж тогда заняться наукой. А так едва ли что выйдет. Да и здоровье твое для меня, конечно, несравненно дороже всякой науки. Если будет возможность, то — займись математикой систематически для меня. Не для себя, а для меня. Верю, что сделаешь по мере сил и возможности.

Относительно спотыкания в темноте мог бы очень многое тебе сказать, — вплоть до ночевок в глухом лесу на снегу сбившись с пути и потерявши всю ориентировку местности. Но сейчас об этом нельзя да и не стоит писать. Потом узнаешь. Каким-то чудом всегда избавлялся от ужасов. Думаю, что не всегда же, в самом деле, будут твориться такие чудеса. И что тогда? — заявления пиши во все три места, о которых я тебе писал. Сам я послал пока только прокурору. Второпях не вложил я копию этого заявления в свое предыдущее письмо к тебе. Прилагаю теперь. — То, что ты пишешь по поводу «Мифа», м. б. и правильно, но хочется к этому еще кое-что прибавить. Конечно, там много интимного и сокровенного из нашей дружбы и жизни. Но ведь не называл же я тебя там по имени. Речь идет там в общей форме, как стихи у поэта. И потому интимность тут достаточно прикрыта. Главное же, будучи поставлен в жесточайшие цензурные условия, я и без того в течение многих лет не выражал на бумаге ничего не только интимного, но и просто жизненного. Для философа, строящего философию не абстрактных форм, а жизненных явлений бытия, это было все более и более нестерпимо. Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры, и в том числе (и в особенности) в «Диалектику мифа». Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности. В те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да и нужно ли?) держать себя в железных обручах советской цензуры. Этим объясняются и те многочисленные выпадки против моих врагов из разных лагерей, которые я допускал в своих книгах. В условиях нормальной общественности, где деятель литературы имеет возможность выражать идеи, которые у него созрели, не могло бы быть этого, часто нервного и резкого полемического тона, который я допускал и в печати и в устных выступлениях. Все это надо понять. И ты понимаешь. Ты ведь не Герасимова. Да, впрочем, и та прекрасно поняла, почему

и не решилась изъять меня самостоятельно, а отдала на съедение Тучкову. Тоже еще — «ласковая кобра» (впрочем, не очень ласковая!).

Кажется, пока можно кончить. Напиши мне, родная, что-нибудь такое, чтобы я сразу утешился. Пилюлю, что ли, какую-нибудь пришли или порошок от уныния. Благословляю и возношу худые молитвы неотложно. Послезавтра, 13 марта, прощенный день: прости за все! Кланяюсь тебе до земли и целую твои ноги: прости за все, ведомое и неведомое.

Ст. Соколинская Омской жел. дор. Бийская ветка. Сиблаг Боровлянская гр. Лосевой Валентине Михайловне

Важины. 22 марта 1932

№ 11

Радость моя, здравствуй! Родной, вечный человек, здравствуй! Опять ты выкинула номер, — прислала мне, живущему под Питером, из сибирской глуши книги. Родная, только ты умеешь так обрадовать, и никто другой. Да откуда ты сама-то их взяла? Не могли же тебе, в самом деле присылать из Москвы учебник тригонометрии! Очевидно, ты их приобрела там. Но тогда — 1) как это возможно на какой-то Боровлянке, 2) на какие деньги ты это могла сделать, и 3) что же это такое, что за родной и вечный человек мог придумать для меня такую радость, такую необычайную, давно не бывшую у меня радость!!! Хотя и всякий дар твоих рук для меня умилителен и трогателен, и даже всякая мелочь, освященная твоим участием и лаской, становится для меня родной вечностью, но присланные тобою книги и сами по себе сейчас для меня не бесполезны. О «Раб. книге по математике» я думал априори неблагоприятно, прочитавши о ней в объявлении в конце книги Куранта, и потому не выписывал ее (хотя, кроме Н. Д. М., до сих пор никто не откликнулся на мою просьбу). Но теперь, ознакомившись с нею ближе, нахожу ее весьма полезной, да, оказывается, и редактирована она Хинчиным (о котором, помню, Д. Ф.²⁴ отзывался положительно). Только много написано прикладного. Жалею, что ты прислала только «2-ой концентр»²⁵. Что это, не оказалось под рукою 1-го и 3-го или же кто-нибудь сбаловал из наших почтальонов? Напиши, пожалуйста. Во всяком случае в бандероли оказался только второй концентр. Интересно бы почитать первый и посмотреть, как там рассказаны основные понятия. Напр., в главе о методах интегрирования очень хорошо приведено 12 основных формул, но тут ни одна из них не выведена. По-видимому, это сделано именно в 1 кон-

центре. Также не все ясно в отделе диффер. уравнений. И если бы я раньше (в тюрьме) не прошел курс интегрирования дифференц. уравнений, то и вообще эту главу было бы трудно понять. Если найдутся 1 и 3 концентры, то, пожалуй, пришли их мне, хотя сейчас снова в 1001-й раз пришел «слух» о моем отъезде отсюда. Я уж теперь ,не обращаю на это внимания, и веду переписку в расчете, что буду жить здесь до смерти. Прочитал тригонометрию Рашевского. Ты, вероятно, думала, что тригонометрические функции попадаются на каждом шагу в анализе, и потому прислала мне эту книгу. Было приятно возобновить кое-что в памяти и полезно иметь под руками список основных формул. Но тригонометрию я знаю прилично, и могу сам, немедленно или подумавши, вывести любую формулу. Во всяком случае книжка нужная. Та — очень краткий учебник, почти конспект, в котором часто даже пропущены формулы для секансов. Наконец, что касается третьей книжки, об искусстве света и цвета (как она к тебе попала?), то она представляет для меня наименьший интерес, так как философская сторона ее слишком примитивна, а технически-прикладная — чужда мне, поскольку нет возможности увидеть предлагаемое этим автором на деле. Впрочем, и этот дар твой — свят для меня, как символ нашего с тобою всегдашнего благоговения перед искусством и интереса к его проблемам. Спаси, тебя. Господи, родная, за радость от всей этой посылки! Спаси тебя, Господи!

Продолжаю кое-что о Ф.²⁶ Одна из существенных его сторон — строгость и логическая прямолинейность, переходящая часто, пожалуй, в формализм и юридическое понимание. Эта строгость и чеканность, отсутствие расхлябанности, сентиментальности, сопливости — всегда нам с тобой нравилась. Рохли, мямли, пентюхи, растрепы, канительщики, волынщики, бузотеры и пр. и пр. всегда встречали от нас безнадежную оценку и неизбежный отпор. Ф. — внутренне собранная, величаво уравновешенная и абсолютно неувлекающаяся натура. Я думаю, даже, чересчур. Временами он начинает мыслить юридически (напр., ссылаясь на хорошо известные ему каноны). Там, где все ясно и без юриспруденции или где никакой юриспруденцией не поможешь. Среди всеобщего растления и разложения в Церкви и вне Церкви эта особенность, однако, часто весьма ценна и редка, временами она даже чарует меня, любящего и привыкшего мыслить логически. Это — объективная натура, и тоже, пожалуй, это излишний объективизм. Он хорош, напр., когда слышишь, что Н. М. С.²⁷— его близкий друг (несмотря ни на что) и что он свято чтит его память, постоянно поминая его об упокоении, или когда также чтит другого своего «близкого друга» (его выражение) — М. А. Н.,²⁸ или когда приемлет меня, несчастного как «любимого брата» (несмотря ни на что). Но этот объективизм переходит в формальную точку зрения, когда говорит, что сергиане

и иосифляне одинаково будут судимы на будущем Соборе, хотя, по его мнению, последние безусловно будут оправданы или когда сам он фактически разорвавши (только в 1930 году!) с С., формальное отложение все же считает не только не нужным, но и невозможным, ибо отложить может только Бог. Тут же начинается прореха, свидетельствующая о некоем формализме мысли, не видящем существенные черты борющихся сторон. Впрочем, напрасно я пишу тебе о всем этом. Главное, что написать существенное почти невозможно, и всеми этими отрывками можно легко ввести тебя в заблуждение, так как я не могу затратить тут все краски для портрета этого человека, какие я мог бы затратить. А, во-вторых, любовь, о которой я тебе писал в прошлом письме, есть всегда не только гениальность, но и благодать. Любить можно только по благодати, которая дается сама собой и задаром. А я лишен благодати уже давным-давно, и нет надежды на ее возвращение.

Как не хочется умирать! Стою я как скульптор в мастерской, наполненной различными планами и моделями и разнообразным строительным материалом, и не содержащей ни одной статуи, которая была бы совершенно закончена. Ничего я не создал, хотя приготовился создать что-то большое и нужное, и только-только стал входить в зрелый возраст, когда должна была наступить кульминация всей работы и творчества. Тяжело умирать накануне больших работ и в сознании обладания большими средствами и материалами для этих работ. Что же это? Жалкое неудачничество, потерянные годы и тщетные усилия, ни к чему не приведшие?! Это ли твой родной человек, в которого ты всегда верила как в кого-то ценного и важного, и которого ты выбрала за большие, почти непроявленные еще духовные возможности?! Да, тяжело так умирать и не хочется, не хочется умирать. Эта смерть, в подобных условиях, есть что-то в высшей степени скучное и неинтересное, прозаическое, что-то, прямо скажу, жалко-бессильное и бездарное. Даже и умереть-то не могу с толком, а все как-то глупо, случайно, жалко, неярко, сумеречно. Конечно, не лишен я абсолютно светлых моментов жизни. Но за эти два года пережито столько разбитых надежд и оскорбленных упований, столько пустых и призрачных мечтаний, что, в конце концов, начинаешь познавать подлинную цену и этих т. н. «светлых» моментов. Я — как туберкулезник 3-й стадии, давно уже приговоренный к смерти, но все еще надеющийся жить и работать. Тут, среди инвалидов, я часто встречаю таких. Вот он встал утром и, случайно, ввиду наступившей на несколько часов сухости воздуха, он меньше кашлял при вставании и — уже он убежден, что он выздоравливает, что завтра он будет совсем здоров, а послезавтра станет на работу и наверстает все пропущенное и перегонит всех. Правда, вместо этого, к ночи у него опять разыгрывается кашель, не дающий возможности уснуть до

самого утра. Но через три дня выглянуло солнышко, после целого месяца туч, на душе стало легче, и он, с температурой 39, с кровохарканием и уже невозможностью встать с постели, требует, чтобы ему дали бумагу и карандаши для черчения плана элеватора, который он сам будет через неделю строить. Ему дают прошенное, но, оказывается, он уже не в силах держать и карандаш в руке! Вот также и я, со своими надеждами и планами. Дай мне теперь в руки науку: еще неизвестно, буду ли я к ней способен, и не умер ли я навсегда и для науки, и для философии, и для всего, чем жила душа раньше?

Сидя в плену Вавилонском, нельзя не вспоминать о потерянной сладости Иерусалима и его святой горы, - Сиона. Вспоминая нашу верхушку, нельзя не благословлять погибшее счастье и мир, и нельзя запеть по-старому на земли чуждей. Еврей не может не благословлять сынов Едомских, т. е. не евреев, окружающих Вавилон и мечтающих об его гибели и истощании.

«На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянут и нам Сиона. На вербиих посреде его обесихом органы наша. Я ко тамо вопросиша ны плсншии нас о словесех песней и ведший нас о пении: воспойте нам от песней Сионских! Како воспоем песнь Господню на земли чуждей? Еще забуду тебе, Иерусалиме, забвения буди десница моя. Прильпни язык мой к гортани моему, аще не помяну тебе, аще не предложу Иерусалима, яко во дни веселия моего. Помяни, Господи, сыны Едомские, в день Иерусалимль, глаголющии: истощайте, истощайте до оснований его. Дши Вавилоня окаянная! Блажен, иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала ecu нам. Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень!²⁹»

Только одна непраздная надежда — на твои молитвы. Помолись, чтобы обновилась яко орля юность моя, и чтобы пал Вавилон, блудница на водах многих. Куда-то Бог определит привитать мне и тебя?

Ну, прости! Опять выгоняют и не дают писать.

Твой А. (подпись)

(Открытка, хим. карандаш)

Мурманская жел. дор. Медвежья Гора

Второе Водораздельное Отделение

Валентине Михайловне Лосевой

19 мая 1932 г. № 22

Радость моя! После того как до тебя не дошли никакие мои письма после № 5 (за исключением № 8), посланные на Боровлянку, письма, писавшиеся с таким трудом и выражавшие то, что теперь уже не выразишь, — не хочется больше ничего и писать. На Медвежку я тебе написал уже одно письмо. Пишу и теперь. «Жив и здоров, чего и вам желаю». По-видимому, Бог не дает, чтобы было написано что-нибудь больше. Пусть! Пусть все погибает! Скорее бы уж умирать, что ли, да и смерть-то не придет без фокусов. Надежд у меня мало, духом падаю и вообще...

Ну, благослови тебя. Боже! Пиши о причинах перевода на Медвежку.

Твой (подпись)

Письмо без конверта.

Свирстрой. 14 июня 1932

№ 25

Ясочка милая! Несчастья продолжают рушиться на мою голову. Не успел я приехать со свидания с Т. Е., как пришла телефонограмма, вызывающая меня во 2-е Отделение Свирлага «для переотправки». Недаром я испугался, хотя товарищи пророчили все очень хорошее. Что же, ты думаешь, оказалось? Меня переслали из 2-го Отд. в 1-е, на Свирстрой, в пересылочный пункт для следования в Сибирские лагеря Да и то все скрывалось до последней минуты, и я случайно узнал об этом почти накануне этапа. Я немедленно обратился в здешнее ИСО с заявлением, в котором пишу, что мои родные хлопотали о соединении меня с женой в одном лагере, но что за это время жену перевели на Белобалтлаг и что приказ о направлении меня в Сиблаг, является недоразумением, что мне надо следовать не в Сиблаг, но на Медвежью Гору. Мое отправление временно задержано и дано знать в Управление Свирских лагерей. Я требовал запросить Москву, тройку ОГПУ, возглавляемую Петуховым и Булановым, потому что Буланов говорил Зинаиде Аполлоновне³⁰, что ОГПУ ничего не имеет против

нашего объединения и рекомендовал мне подать заявление от себя. Я этого заявления не подал, так как считал совместную жизнь супругов в лагере — пыткой. Но так как еще большая пытка ехать в Сиблаг и скитаться по пересылочным пунктам по крайней мере целый месяц, то я и просил ИСО направить меня на Медвежку, по выяснении этого дела в Москве.

Сейчас сижу я на пересылочном пункте, за проволокой, и вишу в воздухе, каждую минуту возможен вызов на этап, потому что кроме недоразумения, возможно еще и сознательное направление меня в Сиблаг. Тогда прощай, родная, на долго, на долго. Сижу почти только на пересылочном пайке. Своих продуктов почти нет никаких, купить негде, нет никакого селения. Посылку получить ни от кого не могу, так как старики не знают, что я выехал, а если и узнают, то не успеют ничего прислать. Вещи и ящик с книгами пришлось бросить в Важинах на попечение друзей, которые сами на ладан дышут и вот-вот будут переведены в другое место. Взял с собой только то, что мог сам поднять, да и то за эти два дня хождения по жаре в пальто спустил много потов и ослабел от ноши, которая все-таки оказалась непосильной, хотя я не взял даже подушки. Что делать, — не знаю. Гибнет твоя бедная головушка и идет к верной смерти. Прости, — наверно навсегда.

Твой вечно А.

Приписка наверху страницы:

Любовь сильнее смерти. Увидимся в вечности — уже без разлуки и без страданий.

На отдельном листке:

На всякий случай сообщаю тебе здешний адрес, хотя я могу быть вызван на этап каждую минуту: Мурм. ж. д, п. о. Свирстрой 1-е Отделение Свирлага ОГПУ. Мне. Пересылочн. пункт представляет собою сплошной базар. Постоянно привозят и увозят этапы. 90% — шпана, которая все время выхватывает мешки и чемоданы. Еще хуже, значит, чем на Важинах. Ни одного знакомого человека!

Ну, прости, моя радость, моя вечная любовь, моя неубывающая весна и молодость, мои надежды и — моя жизнь! Прости за все!

Свирстрой — верстах в 50 от ст. Свирь (примеч. к адресу)

Письмо без конверта.

Свирстрой.

27/VI 1932

№ 26

Дорогая, вечная! Пишу тебе второпях, и не знаю, что успею написать. Получила ли ты мое письмо № 25 из Свирстроя, из

пересылочного пункта, куда меня перевезли для переотправки в Сиблаг? Если не получила, то сообщаю тебе вновь об этом прискорбном обстоятельстве, наделавшем мне столько новых страданий. Приехавши сюда (13/VI) и совершивши трудный этап, частью пешком, с вещами на плечах, я сразу поднял шум: подал в, УРО, ИСО и дал телеграмму в Коллегию ОГПУ о том, что жена ноя не в Сиблагс, а в Б.-б.-лаге и что, если угодно нас объединить, то надо меня переслать не в Сиблаг, но на Медвежку. Через несколько дней мучительных ожиданий, когда этап мог состояться каждый час (не состоялся только ввиду технических трудностей длинного пути), пришел, наконец, приказ (кажется, 20—21/VI) — «оставить на месте вплоть до распоряжения». Этот приказ хорош же тем, что я пока не еду в Сибирь. Но очень плох своей неопределенностью Если хотели нас объединить, то почему же не приказали отправите меня на Мед.?? Боюсь, что меня не хотят пускать в Б.-б.-лаг и я особенности боюсь, что тебя перешлют сюда. Тут жизнь невозможная, не сравнить ни с Сибирью, ни с Медв. Я уже принял некоторые профилактические меры — написал «кому следует», чтобы, если наг. объединяют в Свирлаге, то—только в гор. Лодейное поле (15 верст отсюда), где находится Главное Управление Свирлага и где чьи ноги сотрудникам разрешают жить на частных квартирах. Я просил кое-кого дойти, куда надо, и просить дать приказ, — в случае твоего перевода сюда, — поселить нас в Лод. поле сотрудниками Управл. Свирлага с правом жить на частной квартире. Это — единственная форма совместной жизни в Свирлаге. В отделениях и в особенности на лагпункте жить вдвоем невозможно чисто физически. Кроме того, условия и для единоличного житья — самые отвратительные. Голод, мокрые темные палатки и больше ничего. Изнурительная работа.

Я все еще продолжаю жить на пересыльном пункте, что указывает на то, что я вишу в воздухе и каждый день возможно перемещение — неизвестно куда. Засадили меня в Отделение перебирать, приводить в порядок и подшивать целый шкаф бумаг. Работа изнурительная и непосильная для глаз. Приходится по 10—12 час в день разбирать при плохом освещении еле-еле видные, плохо написанные карандашом бумаги, сформулировать их содержание и записать в книгу, а потом подшивать к делам. Деться некуда — пришлось согласиться. Иначе тянут на общие работы — грузить баржи. Тут на пересыльном пункте ничего не признают. Помолись, чтобы я не ослеп. Целую зиму держали сторожем на морозе, а летом, когда сторожевство только приятно, засадили в душную комнату тратить последние остатки зрения.

Но — ничего, родная! Бог послал мне доброе настроение, которого уже давно не было. Может быть, и хорошо, что ты не получила мои письма после №11. Там ведь — отчаяние и бунт. А теперь, —

когда думал, что мне надо ехать в Сиблаг, — сразу почувствовал, что такие вещи не делаются случайно, и что какая-то сознательная рука ведет меня к великой цели. Благословляю жизнь, благословляю все свои страдания, и — благодарю за все! Я весь, слава Богу, обворован, и теперь почти нет ничего. На перес. пункте плохо кормят, а от Сокол, я сейчас оторвался. За все, за все благодарю. Все благословляю и за все благодарю. Думаю, что во благо и что все кончится великим, лучезарным концом.

Ну, прости. До скорого свидания. Спешу, потому что пришло начальство, и — надо кончать.

Пиши мне сюда. Письма идут сюда, говорят, хорошо.

Адрес: Мурм. ж. д. П. о. Свнрстрой, 1-е Отделение Свирлага ОГПУ. Пересыльный пункт.

Хр. в.! Xp. в.! Хр. в.!

Мурманская жел. дор. Сот. Медвежья Гора п. о. Морская Моссельга Второе водораздельное отделение Лосевой Валентине Михайловне (чернила) Свирстрой.

30 июня 1932.

N9 27

Дорогая, родная! Все боюсь, что ты не получаешь моих писем. Получила ли ты два письма из моего нового «местожительства»? И знаешь ли ты о переменах, происшедших со мною после свидания с Т. Е. и Н. А.³¹ за июнь месяц? Ну, буду думать, что ты все знаешь и не буду повторять. Скажу только, что приказ об оставлении меня на месте «впредь до распоряжения» остается пока в силе, и я продолжаю жить на пересыльном пункте и работать в 1-м Отделении, которое находится тут же рядом. Работа — совсем не подходящая для моих глав. Целый день разбираю плохо написанные бумаги, и глаза очень устают и болят. Болит от неестественного для моих глаз напряжения и лоб. Надеюсь, как обычно, только на тебя, что ты поможешь мне тем единственным способом, который только и остается в нашем распоряжении. Настроение, однако, весьма бодрое, такое, какого давно не было. По-моему, не было все 2 года и 2 мес. наших страданий. Чувствую примиренность со своей судьбой, и посещают меня светлые минуты, несмотря на отчаянную

тяжесть обстановки. Правда, наученный горьким опытом, не хвалюсь, что будет так всегда, и что не сорвусь в ближайшие дни. Однако, — благодарен я и за эти минуты, ибо, долговременны они или нет, но все же их не было раньше. Изображать их подробно не стану, так как опять научен горьким опытом: писал я тебе очень много, — по 12—15 страниц из своих тяжелых и отчаянных чувств, и — до тебя почти ничего не дошло. Пусть же остается все это так, внутри, и когда-нибудь узнаешь все отчаяние и всю радость, которую имел в сердце за эти годы твой друг и брат.

Может быть, — тоже опять какая-нибудь «прелесть» или болезненный вывих, но последние месяцы чувствую в своей душе что-то совсем новое, о чем, кажется, еще ни разу тебе не писал. Именно, чувствую временами, — и в общем очень часто — наплыв каких-то густых и сочных художественных образов, сплетающихся в целые фантастические рассказы и повести. Чувствую неимоверную потребность писать беллетристику, причем исключительно в стиле Гофмана (Т. А.), Эдгара По и Уэлльса. Уже сейчас, несмотря на ужас моей обстановки (если бы ты знала, если б ты знала, родная!), я выносил ряд разработанных сюжетов кошмарного содержания и — представь! — не имею ни малейшей возможности не только что-нибудь писать, но просто записать простую схему рассказа (чтобы не забыть). И сколько всего придумывается нового и неожиданного и какие приходят новые и неожиданные слова и образы, и — все это возникает и забывается, нарождается и опять умирает в памяти, так что многого теперь уже не могу вспомнить, в то время, как если бы все это было записано, то получились бы не только законченные литературные образцы, но это было бы базой для дальнейшей литературной эволюции и для прогресса в выработке собственных оригинальных приемов и стиля. Вспоминаю Вяч. Иванова, который тоже был всю жизнь ученым филологом, а в 38 лет издал первый сборник своих стихов. Только 38-ми лет! Может быть, и я так же, а? Впрочем, я — уже старый воробей в писательском деле, и меня этими хлопушками не проведешь. Так как есть непреодолимая потребность писать, то я буду писать эти вещи при первой же возможности. Однако, относиться к ним серьезно и — тем более — стремиться к их напечатанию я буду только после твой консультации. Как бы ты ни скрывала свое плохое отношение к этому: я увижу это по малейшему и тончайшему движению твоих глаз, твоего отцовского лба и твоих губ. И если ты одобришь это, — и я, и ты сразу почувствуем, что так надо, что это правильно, что нужно стремиться здесь к серьзным целям. Важны тут, конечно, не просто определенные вкусы в литературе и искусстве, воспитанные у нас с тобою долговременным опытом жизни и общения родных душ. Важны и все прочие моменты нашей жизни и нашей работы, которые необходимо учитывать в этом новом деле и которые могут быть

выявлены только при взаимном глубоком и любовном корректировании. Словом, если будем вместе, — все будет: если же нет, то... Уж не знаю, что будет, если не вместе. Плохо, конечно, будет. Придется поставить крест над всеми жизненными проблемами и предоставить все — воле ветра. Ведь через год мне уже стукнет — 40 лет. В этом возрасте трудно меняться и невозможно становиться на новый путь. А старый путь, найденный мною и тобою в результате долгих исканий, путь совершенно оригинальный и наш собственный. вместе с соединением философии, науки и мудрости Дав. и Дос.³² (обязательно обоих), этот путь, как был, так и остается для нас единственным, последним и непререкаемым путем, и никакого другого я пока не вижу и не могу видеть. Опыт последних двух лет, как я сейчас чувствую, должен только углубить и упрочить этот путь, но никак не уничтожить его. Ибо без совместной жизни с тобою, без того плана жизни, о котором шла речь, не вижу никакой возможности осмыслить свое существование. Тебя нельзя отнять у меня — так же, как нельзя отнять у меня философствование. Что такое я — без философии? Или я, у которого не ты, а случайные женщины — подруги жизни? Немыслимо все это, родная; и потому, несмотря на 1930—1932, все же продолжаю думать, что путь наш был правильный и что мы правильно ориентировали себя, мы, люди XX века, среди мировых проблем религии, науки, искусства, общественности, давши свой, исключительно индивидуальный и оригинальный образ жизни, который нельзя уничтожить, и не только потому, что мы уже не первой молодости, но потому, что он по существу своему есть образ правды людей 20-го века, захотевших в своем уме и сердце вместить всемирно-исторический опыт человеческой культуры и не оторваться ни от хорошего старого, ни от хорошего нового. Ведь истина — всегда одна и та же, хотя образ ее исторически меняется, и трудно бывает только разглядеть ее сквозь туманы и сутолоку узкого исторического момента. Думается, что мы правильно увидели эту нашу, нашу собственную с тобою, истину и дали свой стиль жизни, не понятной, м.б., никому из нашей современности, и русской, и западной. И если страдаем мы, то, хочется думать, не потому, что избранный нами путь плох, но по тому, что по этому прекрасному и правильно избранному пути мы плохо шли. В этом единственный смысл этой вопиющей бессмыслицы последних двух лет.

Ну, хорошо. Так как же? Я все боюсь, что тебя пригонят сюда. Если не дадут нам жить в Лодейном Поле, то прямо говорю: лучше тебе сюда не ездить! И что мне за положение сейчас, — никак не пойму. Живу на пересыльном пункте и считаюсь пересыльным (с 13 июня), а работаю—в солидном учреждении, в Отделении. Не пойму ничего и насчет Сиблага. Если хотят объединить меня с тобою, почему не шлют меня в Белбалтлаг? А если не хотят этого

объединения, то зачем вызвали меня сюда для пересылки в Сиблаг? И что значит «оставить впредь до распоряжения»? Оставить ли навсегда или что-то там еще решается и о нас будет еще какой-нибудь приказ? Соколовым писал два раза, — в ответ ни слова. Просил пойти и узнать (они ведь наметили кое-какие ходы) и сообщить. Не последнюю роль в проблеме Сиблага, оказывается, сыграла Зинаида Аполлоновна. Ее я и просил исправить наше теперешнее положение и, если объединят, то не так, чтобы ты осталась на Медвежке, а я уехал в Мариинск, и не так, чтобы ты жила в Свирлаге с проститутками и сифилитичками. Жду каждый день из Москвы и писем и жратвы. И — пока ничего нет. Впрочем, — все очень хорошо, очень хорошо! Я напишу тебе рассказ о математике, который осеменял женщин одним взглядом, и они забеременевали, и который построил прибор на основании интеграла Коти о комплексных величинах, превращающий всякую вещь в фигуру с мнимыми пределами, так что всякое пространство и в том числе всякое живое существо по определенным формулам может быть мгновенно вывернуто наизнанку. И опишу, что там оказывается, наизнанке. Ну, прости своего (зачеркнуто). Твой вечно А.

Конверт без марок и штемпелей

Ст. Медвежья Гора Мурманск, ж. д. п. о. Морская Моссельга Второе водораздельное отделение. Валентине Михайловне Лосевой.

Свирстрой. 10 июля 1932

№27 (повторно)

Милая, родная, что же ты мне ничего сюда не пишешь? Неужели и на Медвежку мои письма не доходят? Я получил от тебя только телеграмму числа 3 июля (посланную, кажется, 28/VI). Но на нее я не отвечал телеграммой, потому что мое предыдущее письмо к тебе было послано в те же дни, когда ты посылала телеграмму, и, по моим расчетам, оно должно было к тебе придти в начале июля, так как, по всеобщему мнению, письма здесь идут, ввиду старательности цензоров, очень быстро. Телеграмма же идет не быстрее письма, да я и физически не мог ее послать, так как сижу за проволокой, а любезность ИСО я уже использовал на посылку телеграмм в Коллегию ОГПУ по вопросу о Сиблаге. Кроме того, твое вполне естественное беспокойство обо мне должно было ослабеть от моего предыдущего письма, так как оно было продиктовано хорошим настроением. А в телеграмме — что скажешь?

Итак, вопрос о Сиблаге решен. Тревога, поднятая мною во все концы, увенчалась успехом. Я — 1) подал заявление о том, что жена моя не в Сиблаге, но в Белбалтлаге в УРО Управления Свирлага, 2) послал на ту же телеграмму в Коллегию ОГПУ, тов. Буланову (который, по словам Зинаиды Аполлоновны, устраивал наше объединение), 3) специальное письмо Пешковой³³ и 4) пожарные инструкции старикам (с оказией и почтой). Испугался, испугался, — нечего скрывать. И что ж ты думаешь? Через несколько дней, в начале 20-х чисел июля, пришел приказ — оставить меня на месте впредь до распоряжения, а 3 июля, вместе с твоей телеграммой, получил телеграмму от Петковой: «Сегодня телеграфируется Ваш перевод Белбалтлаг», и, по словам здешних властей, наряд на Медвежку, действительно, уже получен. Однако, я еще не сразу двинусь отсюда, так как этап этот считается далеким и состоится не сразу, хотя, как говорят, вероятно дадут спецконвой, что было бы, конечно, лучше всего и удобнее всего для меня. Кроме того, в конце июня заподозрена вдруг моя инвалидность. Здешний зав. санчастью, ссылаясь на то, что предыдущие освидетельствования не дали в формуляре точного диагноза моего зрения, а ограничились лишь общими терминами (иначе и не могло быть, так как именно освидетельствование тут и нельзя был произвести технически), поставил мне 3-ю категорию только «на 3 месяца», и передо мною опять стоит кошмарный призрак «общих работ». Тут, в управлении Свирлаг есть окулист, но он сейчас разъезжает по лагерям и на днях вернется в Лодейное Поле (15 верст отсюда). Я просил УРО³⁴ сначала дать мне консультацию у окулиста, а потом уже отправлять в Б. б. лаг. Может быть, моя просьба действует, и, м. б., не отправляют еще и поэтому. Кроме того, я разбил свои очки, скитаясь по палаткам и темным баракам, а другую пару у меня украли вместе с вещами, и теперь уже несколько месяцев без очков. В особенности тяжело сейчас, когда приходится целый день сидеть над изнурительной работой. Я хотел, чтобы врач прописал очки, и хотел их купить. Поэтому, не надеясь, что все это я найду на Мед. Горе, хочу сделать это здесь. Не знаю уж, удастся ли.

Приехать в Б. б. л. — я, пожалуй, приеду (если опять не случится чего-нибудь кошмарического, вроде наряда на Сиблаг). Но увижу ли тебя — сомневаюсь. Я представляю себе такую картину. Приезжаю в Бб. л. Назначают меня в какой-нибудь отдаленный лагпункт, о существовании которого я узнаю только по прибытии туда. Иду к начальнику: я-де к жене. «К жене? Да вы что, с ума сошли? какие тут жены?» — «Позвольте, я приехал к жене по наряду Гулага». — «Мы ничего не знаем. Давайте на работу». — «Да позвольте же. У вас должна быть инструкция о поселении меня с женой.»? — «Ха-ха. С женой: у нас у каждого есть жена; что же, по-вашему, мы все должны жить с ними вместе?» И т.д. и т.д.

И получится: будем жить в одном лагере. Предвидя эти издевательства, я и не хотел подвергать себя и тебя этой пытке и этой жалкой участи, когда гимназисту запрещено встречаться гимназисткой и они кроются где-нибудь в темных углах, видясь урывками, из несколько минут. Ведь в женский барак (по крайне мере у нас) входить мужчинам строго запрещено под страхом карцера; так же и женщины — в мужской. И если такие вещи происходят, то обычно только с проститутками, и это тяжело рвется—высылкой в штрафные пункты. Предвидя все это и поставленный перед фактом приказа ехать на Медвежку, я написал еще одно письмо Пешковой, в котором, во-первых, благодарил ее за проявленную активность, а, во-вторых, просил довершить это дело до конца, исходатайствовавши в Коллегии ОГПУ четкую, инструкцию о том, чтобы

1)           нас поселили просто в одном лагере (этого нам не надо,— лагеря тянутся в, сотни верст), но в одном месте лагеря.

2)           давши или частную квартиру или такое жилье, где можно было бы действительно жиг, вместе, а не бегать украдкой на свидание и наконец,

3)           мне необходимо дать такую работу, которая бы обеспечивала мне более или менее устойчивое положение (напр., библиотеку или ликбез) и мешала бы постоянным переводам с места на место (без этого совместная жизнь тоже невозможна). Не знаю уж, добьется ли она чего-нибудь. Если не будет такого приказа, мы с тобой, чует моя душа, даже и не увидимся. Раз уж такая милая увязка в ОГПУ, что оно посылало меня в Сиблаг для житья с тобою, то поселить меня на другом лагпункте или в другом отделении, чем ты, — и совсем ничего не стоит.

Если можно, прими там какие-нибудь меры. Впрочем, какие меры ты можешь принять?! Я писал Пешковой, что ты живешь в комнате вдвоем с какой-то машинисткой и что уже по одному этому, следовательно, возможна жизнь вдвоем в комнате. Но нужен точный приказ об этом из центра, а лагерные власти этого к вмещают и сделают все, чтобы это не осуществилось.

Настроение мое продолжает быть светлым и бодрым. Получу маленькую посылочку от стариков, которую, с голодухи, съел за 3—4 дня, так что немного продержался. Но письма от них никакого нет.

Пиши мне сюда скорее. Когда приеду, — неизвестно. Может быть, проживу тут еще недели 2—3.

Прости, родная. Неужели увидимся? А нужно бы; хотя бы у того, чтобы предпринять вместе серьезные шаги насчет своего освобождения, — ввиду приближения революц. юбилея.

Прости, родная. Твой вечно А.

П. о. Свирстрой Мурм. ж. д. 1-Отдел. Свирлаг ОГПУ о пункт.

Р. S. Книги и вещи, брошенные на Важине, просил, после разьяснения с Сиблагом, своих знакомых переслать тебе, по твоему адресу, надеясь, что увидимся. Увидимся ли?

Медгора, 21/VII—33

Приехал сюда 15—VII. Чего держали в Свирстрое 3 недели (после приказа ехать сюда), — неизвестно. Здесь сегодня начал мало подходящую работу в Проектном Отделе Управления, п. ч. по-видимому останусь здесь. С 15/VII работал исключительно над тем, чтобы перетащить тебя сюда. Масса знакомых, — почти в каждом отделе. Но УРО уперлось — все время прогоняло на Водораздел. Мои главный аргумент: на Вод. нет частного жилья, а я приехал жить с женой, — даешь частную квартиру: одни из УРО за меня, другие против (как всегда). Я плюнул (надоело ждать, ходить, клянчить) — пошел к Кузнецову (пом. нач. Управл.). Так, мол, и так, даешь жену. Этот сначала распорядился: направить на Водоразд. (вчера утром). Днем (3 ч.) при мне звонит в УРО: «Снимите наряд проф. Лосева на Водоразд. Он не хочет жить с женой». — «Позвольте, гр. начальник: я приехал к жене». — «Ну, я же Вас посылаю к жене». — «А я не гимназист, чтобы видеться с женщинами украдкой, кoгда папа и мама не велят». — «Да не украдкой: Вы будете видеться открыто». — «Мне надо не видеться открыто, а жить закрыто». — «Но я не могу вам разрешить жить закрыто на Медгоре». — «А распоряжение Гулага?» — «Распоряжение Гулага — направить вас на место жительства жены, что мы и делаем». — «Но это равносильно запрету жить с женой». — «Ну, чего вам надо? Я вижу, что вы просто не хотите жить с женой, а хотите остаться здесь. Оставайтесь устраивайтесь. Я же сейчас при вас отменил приказ ехать на Вор.» — «Позвольте, а как же я буду с женой» — «А подавайте о свидании, мы м. 6. разрешим приехать ей сюда на 1—2 недели». Тогда я смекнул, что это не худо и с тем ушел. Доброжелатели говорят, что это великолепный исход и взялись меня устраивать. Тебя же я устрою, когда приедешь на свидание. Если я сейчас туда, — мы никогда не выберемся из Водораздела. Кроме того, в ноябре начнется переезд лагеря ближе к Москве, и здесь гораздо больше шансов попасть туда и не остаться тут на зимовку. Кроме и надо тебе ближе к своей специальности. Предлагали «мне заведовать химической лабораторией. Я за тебя не решился место в отделе гидрологии по метеорологии, но мои добродетели проворонили. Стараюсь, чтобы какой-нб. отдел Управ-я тебя запросил в УРО, — тогда все дело в шляпе. Но предстоит одна огромная трудность, которая, пожалуй, погубит все махинации. На днях предстоит разгрузка Медвежки на 1000 человек, которые будут посланы на периферию. Боюсь, что этого барьера я

не возьму, и волей-неволей придется ехать к тебе. Предлагают в Пушсовхозе место библиотекаря (говорят, — молоко, яйца и пр.) Но: 1) неизвестно, будет ли работа тебе 2) опять привыкать к новому месту.

Сообщи свои соображения. Какая работа тут тебя устраивает? На какой работе ты там? Можно ли нам жить там вместе? Если можно, то, м. б., не надо мне и городить тут огород, а прямо ехать к тебе? Хочешь ли ехать в пушсовхоз, возиться с кроликами в 20 верстах от Медвежки? Мне тут сулят разные места, да боюсь браться. Если б захотел, то давно бы заведовал к-нб. комнатой но...

Сплошная лотерея и оперетка! Целыми днями бегаю и устраиваю тебя и себя, и, — кажется, пока ничего еще не добился. Как только получу утверждение, подам заявление о свидании с тобою. М. б. лучше тебе подать? А если они меня погонят к тебе на свидание, а не тебя ко мне? — Опять плохо.

Ну, не знаю, ничего не знаю. Напиши мне, что мне делать и какое направление придать своим хлопотам.

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12 Лосевой Валентине Михайловне

Медв. Гора. 9 сент. 1933 г.

Получил сегодня утром Вашу телеграмму об отце и о высылке удостоверения. С удостоверением, по-видимому, ничего не выйдет. В общем отделе наотрез отказано — с разными наставлениями при этом, которые я не стал слушать. Подал заявление Начальнику общ. отд.,— велено зайти к 4-м, и в 4 — еще раз полный отказ. Остается Поселк. Совет. Но сегодня день, благодаря волоките общ. отдела, пропущен, а завтра, кажется, выходной на Медвежке. Судя по всему, и Совет побоится дать. Ссылаются все на Ваше отсутствие: «А, может быть, она там поступила на работу!» ...Показывал и телеграмму, — как об стену горох. Завтра (или послезавтра, если завтра выходной) будут хлопотать в Совете, но — не надейтесь получить эту бумажку. И для чего она там понадобилась, — ума не приложу.

С «документами» — все по-прежнему. Вчера был у У. Ни в зуб ногой! Показывал телеграмму 3. А., —ничего! Стал просить разрешения (о котором мы с Вами говорили). Говорит (мягко): “Я вас не знаю... И у меня нет никаких сведений... Придется подождать... Единственно, что могу предложить, это — запросить от себя Москву»Я поблагодарил и просил не запрашивать.

Сегодня утром, вместе с Вашей телеграммой, пришла еще одна S телеграмма, — по-видимому, от Б., которому, — помните? — я дал 3 руб., гласящая: «Поздравляю. Справка выслана». Значит, — «список» тоже действует, не только мое персональное «снятие». Но в Общ. отд. — ни звука! Мажут телеграммами по губам, а в рот не попадает. Сижу у моря и жду погоды.

А погода — дрянь. Сегодня переводят Монографию³⁵в Пов. Вчера³⁶, в выходной день, с утра до вечера забивали все в ящики и очищали помещение, а сегодня 6 человек повезло все это имущество туда. Остальные же ходят вылупивши глаза, потому что помещение сегодня же с утра занято другим учреждением. Все ходят, не имея места приткнуться. Сколько продлится эта нуда стоеросовая, — неизвестно. Житье здесь становится вопиющей бессмыслицей, но никуда двинуться не могу. Что за дьявольщина с «документами» — не могу себе и представить. Вам-то, впрочем, по этому вопросу лучше туда не обращаться. Обращаться придется еще по другим, более важным делам.

Пожалуй, еще успеете написать и письмо, хотя в Общ. отд. говорят, что увольнение они проведут в один день (врут! Одного Верж. нужно будет ловить 2—3 дня).

Словом, все — в порядке: ничего не известно!

Пишите подробнее об отце, о квартире и о прочем. А. Л.

Приписка карандашом: Везти ли картошку?

Открытка почтовая

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12.

Валентине Михайловне Лосевой

М. Гора 10/ IX—33

Получил сегодня телеграмму о поправлении отца. Радуюсь и поздравляю. Ехать сюда едва ли целесообразно. Лучше оформляться и устраиваться там, не теряя времени. Тут продолжается бедлам с Повенцом, и Ваше присутствие будет беспокойно. «Документов» и сегодня нет никаких! Вчера я послал Вам письмо с изложением своих хождений. Сегодня — выходной, и в Совет пойду только завтра. Если можно, подготавливайте московскую жизнь. Если Вам приехать сюда, — боюсь, мы останемся на зиму. У меня не все благополучно:

Мучилось что-то с правым глазом, — туман и не могу читать. Сегодня вечером буду у доктора. Попамятуй обо мне... Только на тебя, родная, и надеюсь. Мы же всегда друг друга вытаскивали... только на тебя и надеюсь...

Ну, прости. До скорого свидания. Нельзя ли ускорить как-ниб документы?

Москва, 19, ул Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12 Лосевой Валентине Михайловне

Медгора. 11 сент. 1933

Милая, родная, вечная!.. Не хочется писать формальных писем думается, не станут уже теперь читать другие. Пишу не «вам а «тебе», тебе, родная, единственная, радость и счастье мое последнее. В этой гниющей душе, в этом выжженном сердце — одна осталась вера, вера на твое памятование, и одно чувство, — чувство вечной связи с тобою, чувство вечной родины, где ты и есть эта вечная родина. Потому и написал я тебе о глазах, что вера в твое памятование пересилила большое нежелание огорчать тебя и доставлять раньше времени лишнее страдание. Долго колебался, писать тебe или нет. Думаю, огорчу и заставлю единственного верного и преданного мне человека ненужным образом страдать. Но вера в твою память пересилила эти соображения; и я написал, надеясь обрадовать тебя выздоровлением, которое случилось бы, конечно, только по твоему памятованию. Так велика вера в тебя! И сам удивляюсь, как в этом холодном склепе души все еще теплится лампадка веры во что-то великое и всесильное, лампадка веры в то, что твоя любовь склонит и это великое, непреклонное. Ты моя вера, и ты моя любовь. Вспоминаю все время тебя, и плачу слезами радости при мысли о тебе. Как хочется быть вместе! И как мучительно, как это нелепо и жестоко, что ты должна была уехать! Теперь, с исправлением здоровья отца, уже ясно, что дело было не в отце, а в том, чтобы разъединить нас и не дать тебе отдохнуть. Ведь только же раз или два и дали тебе выспаться. За четыре года несносной, нелепой и изнурительной жизни не дано каких-нибудь двух неделек отдохнуть да выспаться! После твоего отъезда два дня был холод и ветер, а потом, конечно, началась прекрасная солнечная осень. ...Монография (имущество) переехала в Пов., а люди остаются здесь без дела, так как там еще негде раскупорить и расставить имущество. И я тоже остаюсь несколько дней без дела, не хожу на службу (как и все). Сколько счастливых часов могли бы мы провести вместе! Но, родная, светлая, чистая, — нет во мне сейчас никакого недовольства, нет никакого ни возмущения, ни бунта. На душе горестно, тяжело, но — тихо, безмолвно. Душа ждет встречи c тобою и чувствует свои корни, уходящие в твою любовь, в твое сердце. И нет, нет никакого возмущения, а есть под тяжесть и нелепой бессмыслицей дня чистая и светлая радость любви, про-

щения, умиления; и нет, нет во мне никакой злобы ни к тому и ни к чему, и чувствую твою вечную, ясную, теплую, умильную и попаду любви, и плачу, плачу слезами радости. И еще, еще расскажу: удивляюсь и ужасаюсь при мысли, что я был бы без тебя. И даже сейчас, с тобою, едва-едва жив и едва-едва бреду по тяжкой пустыне жизни. А сейчас могу сказать: «Жив Господь, и жива душа моя!» Попамятуй обо мне!.. Ты ведь одна... И прости все! Сама знаешь, за что.

Как хочется писать и писать, а уже очень темно, и глаза болят, чего не видят. А все хочется писать и читать...

Продолжаю при свете. Был вчера у глазника. Говорит: «При ваших глазах это вполне естественно. Особенно патологического ничего нет. Безусловно должно пройти. И будет повторяться. Но признак того, что нужно немедленно и решительно прекратить всякую работу, которая утомляет глаза, и ограничиться чтением только ясного и крупного шрифта при безукоризненном освещении». Велел возобновить иод. Сегодня заказал и начал пить. Но молока нет, и капать не умею. Не хорошо тебе уезжать от меня! Сколько раз ты ни уезжала, всегда от этого обоим (и в особенности мне) было только плохо. Надеюсь, что по твоей вере все пройдет.

Безобразие творится с «документами». В чем дело? И сегодня (11-го) — ни слуху, ни духу. Придется тебе, в конце концов, принять там меры (хотя ходить к П. по этому поводу не стоит, лучше в Гулаг!). Мое положение здесь делается двусмысленным и опасным. Завтра (12-го) монографщики переезжают в Пов., и я остаюсь ни туда ни сюда. Могут быть очень большие неприятности, так как в связи с развалом Моногр. ожидаются всякие проверки и контроль, — конечно, над теми, кто как раз сопротивлялся развалу. Пожалуйста, прими там меры. Конкретно и проще всего было бы вырвать из Гулага справку с печатью и за номером и переслать ее в Упр. Бел. Балт. Комбината (Общ.-Адм. отд.) или заставить Гулаг это сделать. Раз об этом мог узнать Бор., то тем более можешь узнать ты.

Твое предложение приехать было бы для меня очень заманчиво и сладко. И я долго колебался, прежде чем что-нибудь ответить тебе. Так хотелось побыть вместе! Господи, как хотелось пожить "На даче» вместе! Но зрелое размышление заставило меня отказаться подачи этой телеграммы в одно слово: «Приезжай!» Нет, родная, Приезжай. Иначе мы тут пропадем на всю зиму. Тебя отсюда могут не выпустить. Кроме того, — оттяжка московских дел. А самое главное — при настоящем состоянии своих глаз я работать прямо не могу. Родная, не могу! Правым глазом совсем не различаю букв, нужна серьезная гигиена глаз, чтобы не наступило непоправимой беды. А для этого мне нужно не служить и быть в определенном месте. Поэтому, скорей, скорей надо устраиваться в

Москве. Пенсия и паек — вот все, что я буду требовать. А здесь это невозможно.

В Поселк. Сов. тоже отказали в просимой тобою бумаге. Теперь все ученые стали,— и не так-то просто получить ответственную бумагу. Единственно, что Пос. Совет предложил мне сделать, это - удостоверить справку от домоуправления. Говорят, это вообще дело домоуправления. Такую бумажку я тебе и посылаю. Не знаю пригодится или нет. Больше ничего сделать нельзя.

Дмитров все клянут. Анна Моисеевна пишет оттуда, что там невозможно найти даже угла, что все очень скверно, и просит. Верж вернуть ее назад сюда. Особенно не советует иметь дело с Зн., — ввиду его цепкости,

Спешу, родная. Пиши больше. Благословляю и помню, помню...

Твой А.

Справка

Настоящим удостоверяется, что Валентина Михайловна Лосева, жена сотрудника Управления Белом.-Балтийск. Комбината ОГПУ Лосева А. Ф., нигде не служит и находится на иждивении своего мужа.

Домохозяйка дома по ул. Фрунзе, № 10 (Арнольд, лос.)

11 сент. 1933 г. Е. Антонова

Подпись руки Антоновой М. — Горский поселковый совет заверяет.

Секретарь п/совета Повлюкова

(Текст справки написан рукой А. Ф„ кроме вставки «ОГПУ», написанной другими чернилами.)

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка) 13, кв. 12

Лосевой Валентине Михайловне

12 сент. 1933

Родная, ясная, вечная! Какое счастье писать тебе и думать тебе, — хотя жизнь тут беспокойная, и, за отъездом Моногр., нега даже и приткнуться для письма. Сегодня — новое дело. Вычитал приказ о возвращении Монограф, из Пов. В 9 утра туда поехал

Георг. Фед. с 2—3 для распаковывания ящиков (отвезенных ту, уже несколько дней назад), а в 10 час. — послали туда телефоногр.

о приостановлении всего дела и об возвращении поехавших туда — назад. Одновременно Pan. сегодня послал телегр. к Я. о разрешении перевода всей Моногр. в Дм. Таким образом, если будет положительным ответ, то все переезжают на Москанал, в том числе (вероятно) и я, хотя, вернее, возьмут не всех, а только основных работников. Конкретно еще ничего неизвестно, так как ответ от Я. может быть только завтра или послезавтра. Вот какой Содом! Монографщики, вытесненные из своего помещения, уже тут целых 5 дней (если не больше) ходят без дела и встречаются только на дворе (т. к. больше негде). Если бы не болезнь глаз, то — как я сейчас сидел бы у себя в бане и писал бы! Но — увы! Боюсь обременять глаза, пока застилает в правом глазу, и — тоже хожу без дела, сам не знаю — куда и зачем.

Милая, родная, хорошая моя! С какою болью в сердце я решил не вызывать тебя сюда, когда ты телеграфировала: «Могу приехать»! И сейчас чувствую сердечную боль от этого строгого решения. Но — делать было нечего; твой приезд сюда совсем был нецелесообразен и, пожалуй, даже небезопасен. — Из Москвы все еще нет ничего, и я уж теперь начинаю опять отчаиваться. Сделай там что-нибудь. Это не невозможно, в самом деле.

Ежечасно, ежеминутно помню о тебе. И все тут осталось — твое—твое. Все освящено тобою и твоим прошлым присутствием. Посмотрю на лампу, — помню твой чудный лик и вспоминаю, как ты наливала и зажигала лампу. Посмотрю на керосинку,— вспоминаю твое страдание и труд над нею, и — жалко, сладко, грустно и томительно сделается на сердце при мысли о твоей всегдашней заботе обо мне и о том, как ты в жизни заменила мне мать. И Медвежка вся — теперь она мне уже почти чужая, почти отрезанный и конченный период жизни, но — хожу, прощаюсь с нею, и везде нахожу твою улыбку, твое страдание, твою любовь, нашу горестную и удивительную, и тяжелую, и глубокую и тайную, многозначительную судьбу. Вспоминаю трепет первых дней на Медвежке, когда я приехал сюда ради встречи с тобою после двух с половиной лет разлуки... Ходил вчера закапывать йод в первый лагерь, и — обошел весь двор, вспомнил эти бараки, дежурку, свидания и встречи разных лиц, вспомнил, как сошлись мы опять после стольких мук и слез, после стольких надежд и ожиданий. И надеждой овеяна вся Медвежка, встретившая меня в прошлом году так ласково после свирских мучений, встретившая тихим, ясным и теплым летом. И куда ни пойду, везде ощущаю какую-то тайную надежду на что-то большое и чудное, и везде вижу тебя, твой гонкий и высокий стан, твою измученную, чуткую душу. И этот мост с дырками и вечным корявым, нелепым железом, которое все с лежит там ни к селу, ни к городу, и это толстое неуклюжее "Ровно, которое мы с тобою так-таки и не перепилили, и это озеро,

и эти погашенные зеленые тона лесных ландшафтов, и эти баночки и эти две бутылки керосину, и эти гудки «тю-тю-тю-тю-тю», — все? все, вся Медвежка наполнена тобою, звучит тобою, и куда ни пойду, и везде вижу твой ласковый, улыбчивыи лик и чую твою ласку, твою нежную, и вечную, и веселую, и трепетную ласку...

Прости! Никак не выражу всех чувств. И все хочется писать тебе, выражать тебе все, а никак не выражается невыразимое, нет слов и нет такого языка.

Сегодня будем праздновать, по твоему благословению, именины Александра. Ксении еще нет. Владимир — обормот все так же философствует, дико вращая глазами, и все предлагает мне одеяло. Но мне и так тепло.

Ну, когда же, когда мы с тобой увидимся? «Пенсию и паек!» ~ вот мой девиз. Давай сюда пенсию и паек! Пенсию и паек давай! Давай сюда, давай!

Родная, не теряй там попусту время. И, если можно, воспользуйся моим отсутствием, чтобы оформиться и устроиться и подготовить нашу жизнь. А то приеду я, и — опять придется нам расставаться надолго для беготни по учреждениям.

Здесь и везде, всегда с тобою, мыслью и сердцем с тобою. Ведь поживши так, и умереть не стыдно. Была бы любовь, а с любовью и умирать не страшно. Хочется умереть вместе с тобою. А любовь сильнее смерти. Смерть — что? Один момент, вот тебе и смерть. А любовь — вечность. И ты, родная моя чудная и светлая, и ты есть моя вечность, первая и последняя надежда на вечность.

Нету, нету свидания с тобою, невозможно нету.

Прости за все!

А. Л.

Р. S. Шлю привет и поклон родителям. Скажи Михаилу Васильевичу, что еще долбанем.

Почтовая открытка

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Валентине Михайловне Лосевой

13 сент. 1933

Милая, родная! Что же ты мне так мало пишешь? Получил вчера два твоих письма, из которых узнал только описание твоего путешествия и об отце. Сегодня из Москвы опять ничего! Бор. приехавший сегодня, говорит, что 9-го ему сказали в Гул., что «дня четыре назад» послана справка (значит числа 5-го) и что я в списки состою. Пора принимать решительные меры. Слышишь? Обязательно

принимай немедленно решительные меры. Дальше невозможно! Сегодня — новый слух, — как будто Мон. остается. Денег не присылай. Да устраивайся сама. Вчера праздновали Алекс. Погода прохладная, но солнечная. Пиши больше.

А.

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Лосевой Валентине Михайловне

Медгора. 14 сентября 1933

Что же ты, милая, все томишь меня? Неужели не знаешь, как мне тут тяжело жить? Почти неделя, как ты в Москве, и — никаких известий о моем положении. Уж за неделю можно было бы выяснить и непосредственно и стороной о моих документах и телеграфировать, что мне делать дальше. Если ты ничего для меня не сделаешь, то кого же еще просить? Ты пойми!

Хожу-хожу по Медвежке, — сплошное испытание! Мутно борется в душе отчаяние с верой, конченность и обреченность с надеждой на тебя, на жизнь с тобою, с верою в твои молитвы. Эта проклятая монография так и скисла между Пов., Медв., и Москвой. Ящики с делами в Пов., сотрудники — здесь, в Москву запрошено о переводе в Дмитров уже начались интрижки, кого туда брать и кого нет. Глаза болят, и правым глазом совсем нельзя читать. В бане холод и сырость. Начались опять сплошные дожди, доводящие до исступления своей монотонностью и серостью. В довершение всего кончили будочки, и у меня и в столовой, и единственное свое утешение — Рыжего — встречаю очень редко, так как не имею постоянного места на службе и нигде не бываю определенно. Сегодня еще раз ходил в Общий Отдел, — ничего! Черн. удивляется: «Что же ваша жинка там делает?!»

Одна радость остается, и одного еще не отнял Бог, это — думать о тебе и писать тебе. Пока видит левый глаз, пишу тебе почти каждый день, хотя и буквально некуда приткнуться. И пишу мало, ничтожно, невыразительно, тысячную долю из того, что волнуется в душе и что хочется писать. Как все это жестоко, как все это не уютно, коряво, шершаво, эта наша теперешняя с тобою жизнь! Как много всего ненужного, суетного, мелко-болезненного, этих бесплодных ожиданий и слепых порывов! Но ты не думай, что я унываю. Нет, довольно уныния! Три года скитаний и лишений — не шутка; и теперь уже я не тот наивный младенец, каким меня взяли от моего письменного стола. Но только чувствуется, что уныние, это — одно, а другое, это — безнадежность и бессмысленность. Можно не унывать, но можно в то же время чувствовать волную бессмысленность своего положения. Все бессмысленно, но — я спокоен! Пусть спокойно и мужественно встречу смерть, хотя бы

даже и ту, которую я тебе всегда напоминаю, собачья смерть по забором. И никому не пошлю никакого осуждения, никакой даже тени недоброго чувства. Как ни тоскливы и как ни мучительны эти дни для меня, сырые, холодные, бессмысленные дни одиночества и физического и духовного одиночества (ибо где друзья мои и кому расскажу душу свою?), все-таки как раз в эти дни чувствую на глубине души ровное и тихое спокойствие и тайное мужество перед всеми бедами, окружающими меня и каждую минуту готовыми растерзать меня, и перед всем нарочитым бессмыслием жизни. Хотелось бы иначе устроить жизнь; и хотелось бы, прежде всего, жить, жить, — все равно как, но лишь бы с каким-нибудь маленьким смыслом, религиозным, философским, научным, художественным общественным, каким угодно, каким-нибудь маленьким и ощутимым смыслом. Но если этого нет или, что вернее, если этого не дан видеть и ощущать, то — что ж! — пусть будет так! Я согласен и на это! Я на все согласен! В конце концов надо же когда-нибудь буде умирать, и надо же будет когда-нибудь расставаться не только смыслом жизни, но и с самой жизнью. Надо же будет когда-нибудь прекратиться беспокойному и жаждущему уму, вечно любопытном и трепетному сердцу! Так не все ли равно, в конце концов, для философа, когда умирать, и не те же ли вопросы приходится решат о смерти через 20 или 30 лет, что и сейчас, вот, примерно 14 сентября 1933 г.? Почему хочется и мыслить, и писать, и говорить другим, общаться? Потому что я чувствую себя на манер беременной женщины, которой остается до родов несколько часов. Меня схватывают спазмы мыслей и чувств, целой тучи мыслей и чувства бурлящих и кипящих в душе и ищущих себе выхода вовне, жаждущих родиться и стать живыми организмами, продолжающим свою сильную и бурную жизнь вне меня, объективно, на людях, истории. Но если уже заранее становится известным, что этих родов не будет, что своих книг я не могу написать, так как погуби зрение на истязании глаз всякими Андреяновскими капризами, а, если напишу, то не смогу их издать по невежеству и слепой злобе людей, — спрашивается: что делать дальше и куда девать свои не родившиеся детища, как осмыслить явную бессмыслицу — для меня — такого существования? Ответ один: пусть его осмысливается само как хочет! Философ должен сохранять спокойствие, ибо— «если есть что-нибудь одно, то все иное (слышишь? именно все иное) тоже есть (или возможно)». Вот и хватаюсь теперь за то одно-единственное, что уже действительно никто не сможет отнять»! если сам не отдашь, это—за спокойствие и «равный помысел» ко всему. Пусть его «оформляется», как хочет!

Невесело? Но нет и уныния! Смерть — не уныние. Все равно умирать когда-нибудь надо. И все равно эти мысли должны придти, не сегодня, но в час кончины (если только он случится не сегодня).

Что-то я сейчас зафилософствовался. Прости. Это я сам себе наставления читаю. Не с кем ведь поделиться, и не у кого настаиваться. Вот и поучаю сам себя о спокойствии. Если все так безнадежно зыбко и упорно не хочет приходить в норму (как у нас сейчас с тобою), то ведь посуди сама: что же и остается кроме упования на спокойствие?

Одно только еще прибавлю: куда мне без тебя, и худо нам расставаться. Без тебя я теряю голову, теряю почву под ногами, всегда чем-нибудь заболеваю или томлюсь, что-нибудь невеселое думаю. Без тебя приходится, действительно, махать на все рукой и забиваться в свою скорлупу, ища спокойствия в глубине, без топора на действительность. Ясочка, ты знаешь, что я вполне способен и на резкое, суровое и неприступное спокойствие. Но все думается, что это и не так обязательно, что можно спастись и радостью, что мы богаче и глубже, когда нет такого «солнцу заходяшу».

Эх, жить хочется, родная! Самое главное — жить хочется, мыслить, чувствовать, творить вместе с людьми, с народом, создавать жизнь для себя и других, жизнь хорошую, глубокую, веселую и богатую, жизнь и мысль — чистую, уходящую в таинственные глубины, но и ярко плещущую здесь снаружи, красивую, радостную, духовно-сладкую, сильную! И страдать хочется, но так, чтобы от этого расцветала душа, оплодотворялась жизнь и твоя собственная и окружающих, чтобы страдание вело не к гниению, и отупению, но к расцвету, к подъему, к обновлению!

Ясочка милая, пойми страдающую душу твоего родного человека. И опять скажу: «Господи, как хочется жить! Как безумно и слепо хочется жить!

А уже 40 лет! И все еще собираюсь жить! Смешно и глупо! Как опереточный ловелас.

Пиши. Ради самого Господа что-нибудь делай и пиши!

Твой вечно

А.

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12 Валентине Михайловне Лосевой

Медв. Гора. 17 сент. 1933

Родная! Так я и сижу здесь без всякого движения и без всякой надежды выбраться отсюда. И пишешь-то ты мне все какую-то чущинку. Сколько писем, и — ни в одном нет ничего толкового о моем положении! Вывод один; за 10 дней ты ровно ничего не сделала, и рекомендуешь мне старые методы, давным-давно отвернутые нами обоими, вроде жульничества с литерами и пр. Даже «сообщим» от «сообщили» не можешь отличить. Это — меньше, чем

сделал Бор. И еще пишешь: «довольно канители!..», спихивая на меня решение всего вопроса, в то время как прекратить «канитель» сейчас зависит только от тебя, и в то время как сама же знаешь все бессилие сидящих здесь. В Гулаг ты «дозвонилась» только 13-го. Если тебе нужна неделя для звонка в Гулаг, да еще такого звонка, из которого ты ровно ничего не узнала, то, пожалуй, я тут смело просижу зиму, тщетно надеясь на «документы». Кроме того, по всему видно, что на службу ты и не думаешь поступать, паспорта тоже не получаешь, ограничиваясь случайным и легчайшим паллиативом... Словом, твое поведение мне совершенно не понятно; и я не знаю, чем ты там занимаешься. О комнате, конечно, и тем; более заговаривать нечего; ты опять выбираешь самое легкое и случайное — и на этот раз самое ужасное — хорошо зная, чем это грозит в самом недалеком будущем.

Что мне сказать о своем житье? Ты его знаешь: холод, тьма, тоска неопределенности и кошмарический дождь. Читать трудновато, так как правый глаз все в том же положении, да и негде читать. Сегодня, кажется из Пов. привозят отправленные туда ящики с имуществом, и через 2 дня обещают дать комнату в новом доме, доме, который перенесли из Пазвищ и почти уже сложили. Относительно переезда в Дмитров никакого ответа из Москвы не поступает. Да можно считать установленным, что меня туда не возьмут — как по заменимости «специальности», так, главное, и потому, что всем известно о моем желании уйти и приближающемся отчислении. Чудом надо считать, что сейчас, ввиду развала Монографии, несколько дней нет работы всем, а то я с своими глазами пропал бы. Хотя ты и думаешь впредь не пускать меня на службу, но это твое решение несколько запоздало: пускай, не пускай, но правым глазом я читать уже не могу. Остается, правда, еще левый... Но, надеюсь, и он не заставит себя долго ждать. Интересно твое объяснение болезни моих глаз — простудой и нервами. Это все равно, как Соколовы объяснили болезнь твоего сердца — желудком и даже что-то рекомендовали пить от желудка.

Итак, все остается на той же точке, что и в день твоего нелепого отъезда. Без документов я отсюда не поеду, — это твердо, как сто свиней. А там пусть — что будет! Если можно, то сделай что-нибудь, а если нельзя — не привыкать стать, судьба не очень-то избалована. Куда-нибудь приткнет, нас не спросится.

Родная, сама-то ты чего же не устраиваешься? Уж я болтаюсь — как сухая ветка на дереве, да еще и ты там где-то блукаешь. Ну, прости!

Твой вечно!

(Приписано карандашом: Еще новое: говорят, что список будет объявлен в ноябре. Остается спросить: какого года?)

18 сент. 1933. М. Гора.

Родная! Еще новое дело. Знаменский прислал сюда официальную телеграмму с вызовом тебя немедленно явиться к исполнению своих обязанностей. Говорил я тебе не связываться с Дмитровым. Что теперь делать? За это время ты, конечно, никуда не устроилась и никак не оформилась; ничего не сделала, надо полагать, даже для того, чтобы ликвидироваться в Дмитрове. Теперь уже не знаю, что тебе там предпринимать. Мое мнение такое же, как и в самом начале: никаких Дмитровых! Я всегда тебе это говорил, только ты почему-то упорствовала. Все обдуманно и взвешено, и двух мнений быть не может. Без тебя и твоей защиты из меня в Москве кишки выпустят. Да и опять врозь жить с тобою в Дмитрове — почти то же, что и на Медвежке. Зачем тогда было огород городить? Кроме того, жить нам вместе в Д., это значит еще на несколько лет отложить устроение в Москве, не использовать грамоту по ф. № 3 в смысле квартиры, службы и пр., потерять даже ту «площадь», которая могла бы быть у стариков и т. д. Словом, для меня все ясно. Ты же, имевшая какие-то непонятные мне идеи в этом вопросе, поступай согласно своему мнению. Судьба искусила меня соглашаться еще не с такими нелепостями.

Сегодня же получил твою телеграмму о «гарантировании» телеграфа сюда. Я только не понимаю: если действительно дадут сюда телеграмму — 19-го (почему 19-го, а не 18 и не 20-го?), то это значит отчисляться «независимо, немедленно». Если 19-го будет телеграмма, то 20-го я о ней узнаю и, конечно, «немедленно» начну отчисляться, но — никак не «независимо». Я уже тебе писал, что уеду отсюда только по получении на руки твердого удостоверения. Это твердо — как стадо баранов. И если 20-го я ничего не получу, то и отчисляться не буду. Теперь — в особенности. Ты, возможно, будешь в Дмитрове. Я приеду с пустыми руками, без всяких твоих указаний, полуслепой, не бывший в Москве 4 года, — куда я денусь и что буду делать? Нет, пусть уж эта сторона будет улажена. И без этого мне придется еще шляться несколько месяцев для своего оформления.

Странно, почему ты не получаешь моих писем после 11-го. Я тебе отправил 12-го, 13-го, 14-го и 17-го. К 15-му что-нибудь должна была получить. Твои порывы приехать сюда, хотя и очень близки моему сердцу, но представляют собою результат твоего предоставления событий течь самотеком. Все зависит от того, предпринимать ли что-нибудь в Москве или сидеть у моря и ждать погоды. Если сидеть у моря и ждать погоды, то, конечно, нелепо жить там в Москве отдельно от меня. Надо приехать сюда и покорно ждать «документов». Была бы сырь, можно натопить, а большего и — в Москве ничего нет. Я же не вызывал тебя сюда, надеялся,

что ты там устраиваешься и устраиваешь меня. Ради такого предмета, как восстановление московской жизни, не жалко, разумеется, расстаться на 2—3 недели. Поэтому суди сама, стоит ли тебе сюда приезжать или нет. Это тебе яснее.

Глаза в прежнем положении.

Скверно тут!

Прости (далее оборван конец листочка и неразборчиво)

А.

Телеграмма

18/91—57—6

8 Дмитрова 27.15 17 18

М. Гора беломорстрой проектный отдел Лосеву Предлагаю Лосевой немедленно прибыть Дмитров исполнению обязанностей

3694 Знаменский

На телеграмме штамп:

Белбалтлаг ОГПУ Вх. № 24486 18/IX 1993 г.

19 сент. 1933 М. Гора

Милая, родная! Пишу, пишу тебе, и, кажется, так и до смерти все буду писать тебе, вместо того, что видеть и жить вместе. Сегодня— 19-е. Пишу тебе днем (12 ч), так что «гарантированная» телеграмма не может еще дойти не только до меня, но и вообще до Медвежки. За вчерашний день стал больше думать о твоем приезде сюда. Собственно говоря, задерживает только вопрос о Монографии (впрочем, теперь еще Знаменский). Если бы знать, что она продержится здесь до 5 окт., то, пожалуй, тебе стоило бы приехать для осуществления того, что мы проектировали на сентябрь. В связи с этим совершенно не знаю, брать ли на сентябрь справку о твоем иждивении. О Моногр. же по-прежнему ничего неизвестно. Послан второй запрос в Москву с предложением Р-а перевести ее в Дмитров³⁷. Ответа нет. Зачисляться же мне здесь в другое место и неловко (все знаю, что мои дни сочтены) и невозможно по болезни глаз. С Мои. же кое-как еще можно было бы доскрипеть до 5 окт., хотя и трудновато. Нет складности и в этом деле. Потому не шлю тебе ни телеграммы, ни вызова в письме. Рискованно. — Милая, как же ты будешь расцеловываться с Знаменским? Так как все формальные преимущества на его стороне, то для тебя, по-моему, остается только два пути — или воздействие на его чисто челове-

ческие чувства (откровенно признать все неудобство и неловкость своей позиции) или формальное проведение совместительства с Москвой, — что-нибудь, напр., вроде трех дней из Восьмидневки. Конечно, все упадут замертво от такого предложения, но это только умственная инерция или недоброжелательство. Разрешение совместительства — вопрос не закона, а факта. Тебе известны люди, имеющие три службы зараз; — в Харькове, в Москве и на Медвежке. За три дня в неделю ты, конечно, могла бы наладить все дело и в дальнейшем подобрать себе преемника. Видимо, отсюда трудно советовать. Мне ясно только одно: никаких Дмитровых! Для меня Д. всегда был только тем несчастьем, которого нельзя избежать в случае невозможности жить и работать в Москве. Таким он остается и сейчас.

Ввиду холода и сырости пришлось-таки переехать к хозяйке в комнату Влад. Макс., который отчислился и уехал. Жилое помещение, относительная чистота, возможность не колотить голову о потолок, даже присутствие людского живья — действует на меня благотворно; и уж не верится, что можно жить не в хлеву. Чувствуется, однако, насколько я одичал за это время и насколько физически опустился. Не хочется ни постель стелить, ни мешок развязывать, ни чистить забрызганное грязью пальто, ни идти в баню — все думается: все равно умирать на этой навозной куче! Беспокоит меня младшая девочка: встает часов в 6—7 утра и сплошь, без всякой остановки, журчит до 8 вечера, когда уже ложится. Отвык и от детей, и от людей, и от вещей. Один только у меня тут неизменный и вечно благополучный, закадычный приятель, это — Рыжий. Только с ним и не скучно. Одна ведь приблизительно жизнь и судьба. Только он переносит свою собачью долю с благодушием и миром, а я все никак не привыкну к собачьему режиму, хотя уже и не сравнить меня с тем, что я был 4 года назад! Ко всему можно привыкнуть.

Милая, родная, хорошая, вечная! Уж и не знаю, встретимся ли мы с тобою когда-нибудь или нет! Завтра буду ждать извещения от У. Если не будет, то 21-го пойду сам. И если даст, то постараюсь 22-го или 23-го выехать. Об отъезде буду, конечно, телеграфировать. Сколько всего лишнего, ненужного, неуютного, жестокого и зверского!

Твой вечно.

Алексею Федоровичу Лосеву

5/18 сент(ября)

Бедный, милый, родной, измученный мой человек! Напиши обязательно сейчас же, как ты себя чувствуешь. Ведь сегодня 17 мес(яцев), как нету нашей верхушки. Слава Богу за все! Я за себя ко всему готова и спокойна, но за тебя душа болит невозможно. Главное, не падаешь ли духом? Верю, что Господь по испытанию и силы посылает. Я здорова. Говорю это честно. Арестована была 5 июня пр. года (в день свадьбы—вместе!). С 26 декабря по 23 июня была во внутр. В одиночке не была. Душа? И светло бывает, и томительно. Батюшка скончался 2 июня. Исповедывался. Отпевали 4 июня накануне моего ареста. И хорошо было, но и тяжело. Когда же приведет Бог увидаться?

Что с нами будет? Старики, слава Богу, живы. Получаю письма. Напиши им, что тебе надо. Письма доходят. Пошли тебе Господи силы.

Я рядом, в 1-й камере.

Напиши же! Хожу на капли через день мимо тебя, смотри в окно. 4 и 9 в лавочку тоже мимо. Закажи здесь себе очки у глазного врача. Говорят, хорошо и дешево делают.

Я.

24 сент. (1931)

Глаза мои родные, усталые, увижу ли, что они выражают, узнаю ли когда-нибудь, что пережил за эти 17 мес. Воистину силы Господь с испытанием посылает! Слава Богу за все! 22 с. имела первое свидание с отцом и мамой. Тебе 10 л., мне 5 л. конц. л. Петровск. 10 л. Ушаковой 3 г. Остальн. не знают. Егоров был выслан раньше в Казань, там скончался. Дело в прокуратуре и будет пересматриваться. Нашу больш. комн. заняло Г. П. У. еще зимой. Вещи все пока в библ. Меня арестовали 5 июня пр. г. (свадьба). 4 июня отпевали и хоронили о. Д. Без тебя шла за гробом: как все пережила — не знаю. Поел. бат. благосл. было: «Да даст вам Г. благодать хранить истину». Помню, что тебе сказал в день ареста твоего! После говорил, что надо нам и врозь пожить. Видела тебя 20 днем из своего окна, когда ты гулял, и открыли к нам калитку. Хожу часто мимо тв. окна на капли нарочно.

Примем с радостью ссылку и скорби. Ведь какое же чудо была наша жизнь! На моих глазах здесь прошли тысячи из множества в ссылку. Сколько людей страдают. И великая милость Божия к нам, что и мы за грехи наши идем в ссылку на этом свете. И книги

страданием получают силу. Они, между прочим, страшно стали расходиться после твоего ареста.

Радость моя, прости за все, помолись. И я.

Я.

Боровлянка 13 дек. 1931 г.

Далеко мы как друг от друга.

Здравствуй родной, ненаглядный мой человек. Вот уже скоро два года, как мы с тобой не вместе, и до сих пор не наладилась даже письменная связь. С отцом и мамой перед отъездом из Москвы я имела 3 свидания: 22 сентября), 2 и 5 октября. Так была рада, что ты имел с ними свидание и получил вещи и деньги. После своего отъезда я получила от них одно письмо от 23 октября) и 3 посылки. О тебе ни слова. Видимо, ничего не получают от тебя. Пишут только, что послали тебе теплые вещи и продукты.

Вот эта неизвестность и есть для меня самое трудное испытание. Все силушки идут на то, чтобы во всем этом сохранить душевный мир. Я — глубоко одна сейчас. Кругом совершенно чужие мне люди. Всегда с тобой душа и с родными. В смысле внешних условий живу сейчас хорошо. Я работаю по статистике. Живем 5 женщин адм. тех. персонала, отдельно, просторно, сухо и тепло. Расстояние от службы приблизительно километр, т. е. в день прогулка 4 километра всегда бывает. Стараюсь быть больше на воздухе, здорова, но, конечно, после полутора лет следствия есть малокровие. Но ведь полной да розовой я никогда не была. Да и на что мне это. А после того, как прочитала книгу о мифе, так и совсем не хочу быть совсем-то здоровой. Головушка ты моя родная, радость моя тихая, вечная. Хорошо, все хорошо. За все, за все благодарю. Прости меня за все сразу! Так рада, что наконец живу на постоянном месте и работаю. Здесь уже отроги Алтайских гор. Кругом вековые сосны. Бор. Красота! Какие чудные, родные, ласковые краски на небе, какие горизонты. А ночи-то, ночи звездные. Только здесь и поняла, что значит настоящая звездная ночь. А я-то среди всего этого, как листик, от родного дерева оторванный. Кружит ветром, а куда прибьет? И что там далеко с родным беспомощным человеком? Как глаза твои? Как получишь письмо, пошли мне, ради Бога, телеграмму, как жив, как здоров.

Адрес; ст. Соколинская (Сибирь) Омск. жел. дор. Бийской ветки Сиблаг. В письме можно еще в адресе написать Боровлянская группа Сиблага ОГПУ.

Когда же вместе будем? Твоя В.

Хочется дожить до этого.

Так обрадована, так обрадована. Сейчас получила письмо от стариков. Узнала, что от тебя получили две открытки в адрес твой новый.

Ст. Свирь Мурманск, жел. дор.

п/о Важино 2 отд. Свирлага О.Г.П.У.

Алексею Федоровичу Лосеву

6 января 1932 г.

Боровлянка

Здравствуй, милый, родной, живой, свой, ненаглядный человек! До сих пор не получала от тебя ни одного письма. Знаю о тебе только из писем моих стариков. И тому рада бесконечно. Я здорова, живу на лесоразработках, работаю статистиком. Главная моя радость здесь и утешение — это природа. Отроги Алтайских гор, покрытые вековым сосновым бором. Высокие, высокие, гладкие, гонкие, стройные сосны; только вершины в небе глубоко одеты скуфесчками. А краски на небе и земле — русская живопись 15—16 века. А уж восход и заход солнца Разве выразишь. И во всем этом ни одного здесь родного человека! С тобой всегда. Валя.

Пиши мне по адресу: ст. Сикочинския Омской ж. д. Бийской ветки Боровлянская группа Сиблаги ОГПУ, мне. Если можно, и если у тебя есть деньги, пошли мне телеграмму, а то письма очень долго ждать. Адрес для телеграммы я подчеркнула!

В.

(Открытка)

ст. Свирь Мурманск, ж. д. п/о Важино 2 отд. Свирлага ОГПУ.

Закл. Алексею Федоровичу Лосеву.

ст. В. М. Лосевой ст. Соколовская Омск. ж. д. Бийской ветки Боровлянск. Группа Сиблага ОГПУ

25 января 1932

Здравствуй, родной человек! Наконец получила от тебя письма. Сразу два: первое (от 12 дек.) и открытку (от 6 янв.). Как будто увидела или услышала родной голос. Стоит в сердце вся наша жизнь с тобой, как живое настоящее. Никак не хочет быть прошлым. Есть и будет.

Как наивно бессильно астрономическое время. А еще: как удивительно, что людишки придумали миф об андрогинах. Какой живой и реальный опыт!

Мучительно ущербно ощущается наше искусственное разделение. Родной человек, если можно будет выбирать город, может лучше Казань или Ташкент (климат плохой?). Там есть обсерватории. Пошли тогда мне телеграмму. Боюсь, что ты страдаешь чрезмерным оптимизмом. Существуют лагери инвалидов — туда помещен, например), Борисович. У меня категории 2 отдельн. Работаю по статистике. Беспокоит твой ревматизм. Пиши.

Пиши, как у тебя жилищные условия и питание сейчас. Обо мне не беспокойся. Думала недели на две выписать к себе стариков (хотела жить на частной квартире), да боюсь, ехать далеко, да и сложно, пересадки. Может, переведут куда-нибудь. Тогда. Внешние условия жизни — вполне хорошие. Тепло, просторно, сыта.

(без конверта, чернила)

31 января 1932 г.

№ 4

Ну, радость же ты моя несказанная, родной, милый, свой человек. Сколько всего хочется сказать! Все по порядку. Жизни не хватит, чтобы наглядеться и наговориться. Боюсь, что не успели мы с тобой еще по-настоящему списаться, а уже скоро опять могут нас куда-нибудь перевести. Боюсь надеяться на скорую возможность быть вместе... сердце уже не знает, что ему делать (далее нрзб.)... — два года разлуки. И в какой день все это случилось! Стоит этот день жутким настоящим. Думала, что это вопрос двух-трех месяцев, стала (нрзб.) со своей астрономической работой и взяла кроме того 30 часов в декаду лекций в Горной Академии: читала интегральное исчисление на втором курсе — у меня несколько групп. Предлагали еще математику в МГУ на химфаке и в Плехановском институте. То уже не взяла, а в МГУ решила взять с осени и договорилась с заведующим кафедрой. Но вот судьба судила иначе. 2 июня скончался наш родной старик Дм. Ив.³⁸, а 4 июня его похоронили (все, все было хорошо: и перед смертью, и смерть, и похороны). Скончался от рожистого воспаления ноги. Страдал очень несколько дней. Вечер 4 июня в день похорон просидела у его сына, Мити (как узнала недавно, он тоже этим летом скончался в Казани). 5 июня, в день нашей свадьбы, оказалась вместе с тобой. Видела тебя один раз на прогулке 20 сентября, за два часа до прочтения приговора.

5 февраля

Сегодня получила твое письмо от 31 дек. (№ 2). Бедный, бедный родной человек! Сколько же пережил всего! В феврале я почувствовала, что и для тебя и для меня необходимо хоть одну открытку получить друг от друга, хоть только весть, что жив родной человек. Стала настойчиво требовать свидания и после пятидневной вытяжки разрешили 12 марта эти записки, которыми мы с тобой обменялись через следователя, и «свидания». Мне все казалось, что тебе плохо. Я же почти все время была довольно спокойна и часто получала разрешения. Я только шесть месяцев была во внутр. [...], остальное время в Бутырках, с передачами и даже с письмами. Мои письма почти все стариками получены, и я получила 6—7 писем, книги] математические, обычно именно тогда, когда чувствовала себя оставленной. И у меня сейчас нет никакого враждебного чувства ни к кому в прошлом [...] и осудившим меня. Не нам, головушка моя бедная, измученная моя головушка, не нам роптать на жизнь, не нам, столько радости видевшим, разве мы заслужили? Если б только всегда быть вместе. Одного мне хочется. Что нам еще предстоит пережить — не знаю, но одного хочется невозможно: увидеть тебя, посмотреть в родные глаза, наговориться, обнять, да и умереть вместе. Как подумаю, как же ты там один, беспомощный, по темноте на своей бирже ходишь, глаза-то хоть и родные, да ведь видят-то плохо! Какое море бездонное света и любви стоит в сердце вечным, вечным настоящим. «Радость на веки», родной! Еще томили меня в тюрьме люди. Все время была в общей камере. Это при моем-то характере, с 40—50 женщинами сидеть все время, круглые сутки" в одной комнате кажется, и не обломался характер. А уж надо бы. Как ни странно, а много получала любви... Представь, старостой была, пока не взяли во внутреннюю. Сколько людей перевидала. Всяких людей. А сердце-то ведь живое... Родного человека искала.

Ст. Свирь Мурманской жл. дор. Почт. отд. Важино. 2 отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву. (чернила) 6 февр. 1932 г

Здравствуй, милый человек! Родной же ты мой человек, как выразить, ну как же все, все выразить. Ничего не знаю, что мне теперь делать, как быть, как жить? Все эти 22 месяца разлуки все к тебе взываю сердцем и умом: «Посоветуй что-нибудь». Как не-

померно трудно было решать одной всякие бесчисленные вопросы, возникавшие все это время. Ну какой же я одна-то человек? Ну неестественно же, неестественно ведь врозь быть. Ну как же так? Я сейчас здесь совсем, совсем одна.

Какие-то слова все выходят бессильные.

Только старикам об этом не смей писать! Слышишь? Не смей! Невозможно хотелось все время послать посылку. Ну, надо же родному человеку шоколадку купить. Любит, ведь, сладкое. Ну, как же так, не купить. У меня всего много, много! Я обжилась, я же всегда хозяйством занималась. Готовлю себе, достаю все, что надо. Живу, собственно, вольно. Только квартира казенная: большая комната, деревянные кровати (топчаны — как здесь называют), большой стол [... ] одна еще у меня мечта — печка маленькая. [... ] Это в центре небольшого городка-поселка, где бывают изредка и базары (раз-два в неделю). Рядом горы и леса. Часто хожу в лес, особенно в выходные дни (через пять дней на 6-й). Могла бы читать и немного заниматься, так как есть и стол, и лампа, и тишина относительная, но почти ничего не читаю, т. к. от статистической работы (утром и вечером) очень устают глаза. Сама по себе обстановка работы очень хорошая, но отвыкла от керосинового освещения. Кроме того, сначала работала очень много, вечерами; здесь дело было еще, в значительной мере, в стадии организационной. Теперь же работа стала более спокойней, и, если дальше будет так же, думаю попробовать провернуть книги, которые мне прислали из Москвы.

Вчера получила от тебя письмо от 22 января (№ 4). Ну как же мне тебе помочь? Ну как же ты там один живешь, кто же тебе стирает, белье чинит, носки штопает? Напиши, пожалуйста, что тебе надо из жизненного обихода, я многое могу достать. Как ты там при своей-то беспомощности? Напиши, милый, родной мой, свой, свой, ненаглядный человек. Мне, видно, гораздо легче живется и внешне, да и внутренне я ведь никогда духом не падала, ты знаешь. А, кроме того, вообще отношение к женщинам более мягкое везде и всюду. Сердце не терпит, как начну думать о твоей сейчас жизни.

Ночь, гора, грязь, дождь, холод, тьма. Помнишь? Вот и думаю все, как же ты там по горе, да по грязи, да в темноте ходишь. Я как споткнусь где-нибудь (а ведь мои глазки-то смотрят, видят хорошо), так тебя и вспомню с болью; если я вот спотыкалась тут тогда, как же ты-то, да один.

Так бесконечно много надо сказать, что пишу какие-то одни только обрывки. Прости, прости меня, головушка. Растрепалась Душа в суете и на людях, никак не могу собраться. Никогда не бываю одна, разве 2—3 часа в неделю. Одно утешение, гулять ухожу одна, или утром на рассвете, когда солнце всходит, или

вечером после службы часов в 9 вечера особенно в звездные ночи [...]. Солнечные, не холодные, сухие дни. Старожилы (те самые которые никогда ничего не помнят) не запомнят. Температура 8—12 градусов мороза. А когда приехала из Москвы в Мариинск, то с 11 октября до 1 или 2 ноября ходила в летнем, а иногда и совсем в одном платье: так было тепло. Прекрасные были прозрачные осенние солнечные дни. И часто, часто были наши с тобой любимые светлые закаты. А какая красота бывает на востоке перед восходом солнца. Какая-то надежда, залог великой радости и света. Нет у меня сейчас слов рассказать. Когда смотрю утром на небо, всегда чувствую, что будет, будет нам радость и здесь, скоро увидимся.

Все переживаю, как настоящее, а не как прошлое. Вот как удивительно! И ты пишешь, как не разлучались. Вот стоишь ты спиной к печке, а я сижу в уголке на диване ... и друг другу говорим о том, что произошло за тот, иной раз час, что мы были не вместе. А иногда и за целых полдня. И все по порядку, по порядку.

Сейчас у нас спят мои сожительницы, я сижу одна и пишу. А душа так опустошается от всего, всего, что никак не соберешься, что за 22 месяца сделала? Ничего не сделала. Ты же сколько всего по математике обдумал. Может ты со мной, глупой, теперь и говорить не захочешь.

От стариков целый месяц не получаю писем. Что это значит — не знаю. О том, что раскрыли комнату, узнала из твоего письма. Минутами ничего не понимаю: как сон тяжелый, хочется проснуться, да и оказаться с родным человеком на родной верхушке, где два письменных стола стоят.

В.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманской жел. дор.

п/о Важино 2-е отделение Свирлага ОГПУ.

Закл. Алексею Федоровичу Лосеву.

От В. М. Лосевой.

Ст. Соколинская Омск. жел. дор. Бийской ветки

Боровл. группа Верх-обского отд. Сиблага ОГПУ

Боровлянка 13 февраля.

№ 6

Здравствуй, родной человек. Пишу тебе всякий раз, как только остаюсь одна на полчаса. Сегодня я свободна, сижу в комнате, той, в которой живу. Душа какая-то ошеломленная, не верится, что

одна и ни с кем не надо говорить. Все время хочется писать, душа-то ведь с родным человеком общаться хочет, а слова все немощные.

Головушка, солнце уже светит по-весеннему. Душа просится на зелененькое, да на голубенькое. Хочу с тобою жить на даче! Вдвоем! Погоду будем наблюдать. А? Бедные, бедные мы с тобой два родные человека! Духом я не падаю и телом я здорова, но в уме и в сердце, как на небе летом: то солнышко — тихая светлая ласка, то тучи, а иногда и «ночь, гора, грязь...» Ведь не знаю, что предстоит нам. Душа вся, как песок, рассыпается. Ни ума, ни сердца собрать не могу. Не осуди, прости меня, единственный мой человек.

Только после того, как стала получать от тебя письма, получила, наконец, способность плакать, а то все было непонятное состояние, какое-то то ли окаменение сердца, то ли еще что; словом: сердце «вологи не давало». Уж очень томило это почти двухлетнее отсутствие всякого внешнего общения, даже писем.

Милый, милый человек, столько, столько надо сказать, что хочется только без конца повторять родное имя. Почти уж не могу и произносить его без слез (когда одна бываю или в кровати). Когда я прочитала миф, то поняла, почему он не увидел света: не надо миру знать всю сокровенную глубину нашей жизни. Может быть, после когда-нибудь... Как упорно и настойчиво чувствую все это настоящим, а не прошлым. Мы-то в разлуке, но как-то не принципиально, помнишь: на сердце не так опускается. Может быть, потому, что опять будем вместе скоро, а может быть, потому, что и сейчас вместе. А кроме того, часто мысленно чувствую снисходительную и ласковую улыбку Дав.: как-то его ребятишки, сами себе предоставленные, с жизнью справляются. Ну, ведь уж и так ясно, что никуда не годимся. Может быть, уж можно простить за все сразу, да опять поселить нас с тобой вместе на какую-нибудь верхушку, голубятню. Хочу одного человека, тысячу книг и больше ничего! А может, еще сладенького? А если я шоколаду дам? Ох, говорят, только к концу пятилетки дома будем. Помнишь, как Алексей Конст. меня все убеждал на заводе каком-то по учету работать. Исполнилась его мечта: занимаюсь учетом валки леса, но надеюсь, что вернусь к несколько более сложной математической или астрономической работе. За полтора года следствия я так соскучилась по работе, что яростно взялась за дело, как только мне Дали возможность работать. На производственном учете я впервые Работала, и сначала мне все было интересно. Сейчас же страшно Скучаю по своей работе научной. Ту, работу, на которой я сейчас, Может делать всякий хорошо грамотный человек, а работы по Специальности для меня, конечно, здесь не может быть.

На днях думаю подать заявление в комиссию частных амнистий, не знаю, как быть. Ведь для меня главное быть с тобой, а после не работа по специальности. Я буду поэтому просить прежде всего

о соединении нас — одно заявление, а второе уже о работе. Первое в Комиссию, второе в Цик.

Радость моя, всегда бы быть вместе!

Я послала тебе посылку. Ах, как было приятно ее собирать и посылать. Так же, как, бывало, ухожу куда-нибудь в твое отсутствие;

и оставляю сладкое на столе. А ты придешь без меня и увидишь Вечная ты моя голубушка! Замечательный ты мой, удивительный человек!

Твой простой человек

В

(письмо)

Пятница,

19 февр. 1932 г

12 ч. ночи. Гор. Бийск

№ 7

Здравствуй, родная голубушка, милый, свой, ненаглядный человек! Пишу это письмо, сидя одна, в гостинице в гор. Бийске Приехала сюда на несколько дней в командировку на Метеорологическую обсерваторию. Ты думаешь, я — человек? Все та же заключенная. Просто в нашей группе, по условиям производства, оказалось необходимым организовать временный метеорологический пункт; дело это поручили мне (по совместительству с прежней работой) и для согласования и проч. послали в Бийск, где имеется старинная метеор, обсерватория. Приехала сюда два часа назад, побуду, вероятно, дня 4, до 23 февр. Хочется завтра послушать здесь музыку и пение любимое наше,³⁹ но не хочется идти без тебя. И вообще, вся эта поездка мучительна непрестанными сравнениями и напоминаниями. А как мне все завидуют, что я получила такую интересную командировку. Ох, ясочка, нет мне жизни без тебя! Ничто меня без тебя не интересует, ни к чему душа не лежит, пассивно молчит и стонет где-то на последней глубине непрерывным стоном. Прости, родимый человек, но без тебя и наука для меня не живет. Ясочка, прости! Я чувствую, что если нас не соединят, то как бы я не начала бунтоваться. Старики пишут, что 8 янв. они подали заявление в Красный Крест, чтобы нас соединили. Я еще от себя туда же пошлю послезавтра. Буду мотивировать и тем особенно, что ведь и ты и я здоровья плохого, без помощи не сможем существовать, а старикам не под силу помогать нам порознь. А кроме того, 2 года ведь терпеливо ждали. И в (нрзб.) статистике я работала 3/2 месяца за совесть. И сейчас работаю

(далее чернилами)

21 февр. г. Бийск, воскресенье, начало триоди.

Послала тебе сегодня открытку. Сейчас пишу, сидя на метеорологической обсерватории. Из окна вдали видны Алтайские горы, внизу под ногами город, огромная река раздольная во льду. Обсерватория на горе. Здесь только и есть наверху, что она, да кладбище. «Наблюдаю погоду», выверяю ветромеры и термометры. Не хочется! Хочу с тобой на даче погоду наблюдать. Какая тут красота! А во всей обсерватории один человек наблюдает, живет с семьей, нуждается в помощнике, но никого нет. Поселили бы нас с тобой сюда! Но город — глушь. Ничего нет. Есть, конечно, театр, кино. В театре не была, но пение вчера вечером послушала. Душа после двух лет отсутствия музыки и пения недоумевает. Вообще, пожалуй, основное чувство во всем, это недоумение и непонятность вместо жизни.

(далее карандаш)

22 февр. вечер.

Сейчас ушла из обсерватории в последний раз, больше уже не пойду и все свои приборы забрала. Шла одна по плоскогорью пустынному снежному. Звезды! Тишина. Далеко внизу огоньки города, а за ним невидимый вечером, но невидимо живущий дикий Алтай. Прости, ясочка, я как гимназистка 3-го класса, сочинение пишу с описанием природы, прости меня, глупую. Плакала я и молилась одна на этой горе, а больше никуда сегодня не пошла, а завтра именинница.

И думаю сейчас: вот завтра уезжаю опять в Боровл. Эти четыре дня только душу растравили. Представила себе, что я могу совсем здесь остаться ... — и знаешь, не могу сказать, чтобы я этого хотела. Свобода внешняя, еда и прочее — все это мне не важно совсем. Я лишение чувствую не в том, это все все пустяки. И не нужны мне ни Бийск, ни Новосибирск. Мне важно быть с тобой и иметь возможность заниматься вместе наукой (математикой вместе!!! я я я я я новое дело — математикой вместе заниматься!) И если этого нет, тогда мне все равно — мыть ли полы или заниматься учетом чего-нибудь. Родной человек, радость моя, как часто чувствую твою память обо мне. А помнишь, я тебя просила, когда у меня что-нибудь болело. Раз в Снигирях тебя ночью разбудила. А сейчас вот тело здорово, а душа... Ох, боюсь, не пропала бы душа.

Головушка, ну что же это? Как ты хорошо написал, что ум объясняет и успокаивает (уму-то ясно), а душа все будоражится да не всегда принимает.

Ясочка, ты не слишком ли оптимистично смотришь на возможность скорого нашего возвращения к науке? У меня осталось от

всего дела чувство горечи. Я была искренней и не ждала к нам такого отношения. Ну, Бог с ними! Верю, что изменят приговор. Ну, прости, радость моя единственная, вечная.

В.

(открытка, чернила)

Ст. Свирь Мурманск, жел. дор. п/о Важино 2 отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

г. Бийск 21 февр.

Радость моя, родной человек, пишу тебе из гор. Бийска, куда приехала на несколько дней в командировку по метеорологич. делам. Если бы вместе с тобой! Ничего мне без тебя не нужно! Хожу второй день, вернее, бегаю по делам службы, как неприкаянная одна. Живу в гостинице, но, к сожалению, нет отдельного номера, опять на людях. Уеду, наверное. 23 февраля пошли бы с тобой, послушали любимую музыку' В театре не была здесь, но музыку послушала. Как будто вчера слышала, а с тобой и не расставалась. Ну когда же, ну когда же мы будем вместе? Пишу тебе большое письмо, но хочется поскорее послать хоть открытку. Родной, родной, невозможно родной человек. Не могу ничего понять, почему же мы не вместе. Неестественно!

В.

(письмо в конверте, красные чернила)

ст. Свирь Мурманской жел. дор. почт. отд. Важино 2 отделение Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву.

23 февраля 1932 г.

№9

Поздравляем Вас, родных! Здравствуйте! Кланяемся Вам, здравствуйте!

Только тобой живу, с письмами твоими никогда не расстаюсь. Получил ли ты мою закладочку книжную, которую старики передали тебе при свидании? Она была в спичечной коробке. Я в сентябре все собиралась тебе ее передать, да нечаянно в кармане вместе с кофтой отослала домой, а мама решила, что я нарочно, и передала тебе. С каким старанием я шила, если бы знал. И как

же я испугалась, когда увидела, что я ее нечаянно домой и отправила думала, пропадет; а ведь специально для тебя вышивался припев⁴⁰. Я сегодня не уехала. Завтра, вероятно. Сегодня шла по базару, слышь нищие слепые поют, старые, старые стихи. Все ходила и подавала нищим. Помнишь: «дай Бог подать, не дай Бог просить». Подаю нищим и думаю: «Они думают, я человек, а я такая же теперь нищая, да еще арестантка». А может, и я человек?

Смотрю я в эти дни, чем люди живут, да думаю все, сколько нам с тобой дано жизнью. И не знают люди все той великой полноты и цельности, какую дано было нам узнать, «Высота, высота поднебесная, глубина ль, глубина — океан-море!⁴¹». Какие просторы, раздолье, глубина в душе, а сколько и тихой, тихой ясности, светлой прохладной умной тишины. Какая блаженная радость умного созерцания и сердечной ласки.

Ты ли «думаешь» сейчас обо мне? Еще ли кто вспоминает меня нездешней памятью, но так светло и тихо на душе и на небе. Тепло, ласково, глубоко, глубоко. Мыслью со всеми вместе: с тобой, с покойным) Д., со своими бедными стариками.

Человек мой милый.

А хитрый человек! Про миф-то скрыл! А я прочитала.

Сейчас посмотрела в окно: небо ясное, ясное и скоро наступит наш любимый закат.

24 февр. 12 ч. дня, все еще Бийск.

А мировой ясень помнишь? Сколько всего в мире! Света, тьмы, любви, ласки, пошлости, пакости, нежности, цинизма, невыразимых тихо-хладных высот созерцания и исступленной пьяной матерщины, умной собранности и суетной рассыпанности, сколько бессознательного томления духа, духа забытого и забывавшего свое происхождение, как говорил Вяч. Иванов в лекции о Скрябине (о забывшем-то). И все-все, и светлое небо со звездами, и пьяный разврат, молитва и матерщина — все это жизнь. Что же это, если во всей полноте и цельности-то взять?

Что бы я ни увидела нестерпимое, стоит мне ощутить в себе всегда присутствующую, нашу с тобой, жизнь, и смиряется душа, принимает все без трепета. Ведь: или все или ничего! Пусть любые скорби, лишь бы сияла в вечности наша «Радость во веки». Прости за то, что о великом говорю плохими словами.

Ну, а теперь о другом. Вчера послала заявление в Новосибирск прокурору по надзору за ОГПУ, просила соединить нас с тобой

1)           потому, что старикам трудно нам помогать врозь, а без поддержки мы оба с плохим здоровьем не можем,

2)           твоя инвалидность и практическая беспомощность создает для меня такую нервную обстановку, что я не смогу работать нормально в лагере. Такое же заявление послали в Красный Крест Пешковой. Там еще работают,

кажется, Винавер и Фельдштейн. По возвращении поговорю еще в ИСО и пошлю во ВЦИК или куда мне там посоветуют. В ИСО уже, наверное, приложут характеристику и проч. и все должно вместе пойти в Москву. Не знаю, как оно будет, я же сейчас больше всего стремлюсь к тому только, чтобы быть вместе.

Прости за почерк: еще перо сломанное, и другого нет.

Накупила еще здесь продуктов всяких. Напиши, родной человек что тебе надо, я могу послать; и денег могу прислать. Пожалуйста напиши, как у тебя с питанием, что ты ешь. Надо, как можно, больше овощей есть. Ведь ты был полтора года без зелененького. Как я боялась, не было ли у тебя цинги. Напиши честно. Надо есть клюкву, лук, чеснок.

Вчера я опоздала на поезд. Ощущение как у тебя во сне: поезд трогается, все бегут, а у меня вещи, тяжело, бежать не могу уж, сердце устало. Так и уехал поезд, а там ждут. Родной человек, а как ты упал на Нижегородском вокзале? Не могу вспомнить!Ясочка, вечный человек, Христос с тобой

В.

Я тут мылась, ванну принимала, 1 р. отдала. Прости!

(открытка, чернила)

ст. Свирь Мурманск. жел. дор. почт. отд. Важино 2-е отд. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

Боровлянка 1 марта № 11

Родной, родимый мой человек, радость моя непрестанная, здравствуй. Живу все так же, работаю все там же. Получаю деньги, посылки, ни в чем не нуждаюсь. Получила книги от своего приятеля. Получил ли ты? Они и тебе послали книги по математике и, кажется, что-то сладкое. Помнишь, между прочим, молодого художника, который делал обложки на твоих последних 2—3 книгах? Он умер осенью. Я получила на днях от его матери посылку с медом. Так была тронута, что помнят друзья в горе нашем. А мы с тобой всегда вместе. И в горе, и в радости!

Прости, милый человек!

Ну когда же мы будем вместе?

Пиши, не жди, пока получишь письмо.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманск, ж. д.

почт. отд. Важино 2 отд. Свирлага

Алексею Федоровичу Лосеву

Боровлянка 3 марта № 12

Снова я в Боровлянке. Вернулась из Бийска 26 февр. Здесь меня ждали две посылки (книги, масло, булки, мед, крупа, сахар и пр., и пр.) и два письма от тебя и от стариков. Словом, утешения! Это все было еще здесь с 23 февр(аля)! Много случайностей на свете.

Ну когда же мы будем вместе? А может быть не раньше октября? Ничего не знаю. Знаешь, головушка, после смерти Д. у меня иногда бывает какое-то окамененное нечувствие, какая-то жесткость в сердце. Минутами, потом проходит. Когда он умер — я даже не могла плакать; наверное, перешла, как ваши психологи говорят, порог чувствительности. Уже не было сил пережить, вернее, переживать. А ум, хорошо ты написал, всегда успокаивал, объяснял, доказывал, что хорошо, что так надо, что для нас хорошо, приводил примеры. Ф. был у него перед смертью, все было хорошо, дома попрощались, потом проводили с Ф. на кладбище. Я две ночи ночевала у его родных, вернее, впрочем, одна в маленькой комнате думала, читала. Племянницы-то его обе уставали днем.

А в сердце все это, как и наша с тобой блаженная, тихая жизнь, стоит всегда вечным настоящим. Удивительно! Родной человек, знаешь, я все еще не послала заявления во ВЦИК. Просто не знаю, как писать. Кругом все какие-то мрачные пессимисты, совершенно чужие люди. Говорят, что пересматривают дела независимо от заявлений и проч. Главное затруднение: ну в чем же я, по совести, виновата. Думаю, что в нашем деле обстоятельства что ли сложились как-то неудачно, но право не знаю, за что же мы получили ты — ip лет, я — пять лет. И о чем же просить? Ведь следствие было I /2 года. Пересматривать все опять, наверное, невозможно. Не знаю, просто, как быть. Так все, по-человечески рассуждая, странно. Хочу написать личное письмо одному из лиц (не просто следователю), с которым пришлось раза два до конца искренно и хорошо Говорить. Ну какой же смысл меня тут держать, когда так нужны математики в Вузах. Да и вообще, что это, недоразумение или что?

Ну не знаю. Не хочется как-то иногда и писать. Одно у меня твердо — чтобы нас соединили.

Знаешь еще что: боюсь я немного вольной ссылки. Представь глушь какую-нибудь. Там и жить трудно, да и почта раз в два месяца. Опять-таки хорошо, если вместе, а если нет? Прости, родной человек, за нерешительность.

Радость моя! Бедный мой человек! Ну как же ты один живешь? Как одеваешься, где спишь, что ешь, кто тебе стирает. Так трудно об этом думать.Глаза мои родные, больные свои глаза. Ну как же они смотрят? Скорбно, наверное. Мама пишет, что у них была какая-то дама, что ездила к мужу и тебя видела. Говорит, здоров и бодр. Дай Бог! Я, все говорят, полнею и здоровею. Недавно было переосвидетельствование, у меня теперь вместо 2-й отдельной категории стала 2-я общая. Не знаю уже, радоваться этому или печалиться. Что-то, как-то иногда отчасти томительно бывает.

Кругом сейчас разговоры. Суета. Надо идти со своим ветромером погоду наблюдать на полчаса, а потом в статистику. Была у нас совсем уже весна, а вчера и сегодня завернуло на —18° и буран.

Как же было бы хорошо вместе написать книжку по астрономии, а потом книжку по математике. Может и я бы тебе помогла! Чуть-чуть, чуть-чуть.

Завтра или сегодня, напишу и пошлю. А еще с ИСО посоветуюсь.

Главное, не понимаю, какие у тебя данные?

Мама ничего не пишет о деле. Пиши, милый человек, это же главная моя поддержка, и радость и силушки мои в этом.

(письмо в конверте, чернила)

Заказное(штамп: № 5/198 Ново-Боровлянское Зап. Сиб. Края)

ст. Свирь Мурманск, жел. дор.

Почт. отд. Важино

2-е отдел. Свирлага

Алексею Федоровичу Лосеву

ст. Соколинская Омск. ж. дор. Бийской ветки Боровл. группа Сиблага ОГПУ От В. М. Лосевой

Боровлянка 12.11.1932 г. 4 ч. дня

От заключ. Лосевой Валентины Михайловны

Родной мой человек, здравствуй! У нас сейчас стоят чудесные! звездные ночи, смотрю каждый вечер на звезды и думаю, что может, на те же звезды смотришь сейчас и ты. Вид звездного неба у нас, т. е. здесь и в Свири одинаковый, мы ведь с тобой почти на одной широте. Ты пишешь, что жалеешь о том, что нет у тебя

моей книжонки о школьных астрономических наблюдениях, значит, наблюдаешь небо, движения звезд и планет. Какая была бы радость наблюдать вместе.

Почти всякий раз, как бывает звездная ночь, выхожу я после занятий одна одинешенька на какую-нибудь дорогу в поле, на снежной гривке и смотрю хоть 15—20 минут на родное свое небо со звездами. Не дано сейчас заниматься наукой, так хоть великой красотой неба утешить ум и сердце.

Головушка моя бедная, ненаглядный мой человек, хочется хоть нарисовать тебе ту часть неба, на которую обычно смотрю. Там как раз самые яркие звезды, там же видны и две планеты: Венера (как она не похожа на Вагнеровский грот Венеры) и Юпитер. Там же весь Орион и Сириус, а сегодня ночью было редкое сочетание узкого серпа луны над самой Венерой. На прилагаемом рисунке (отдельный рисунок на листке с подписью: «Вид неба на широте 55—60° часа через два после захода солнца». Наверху в левом углу:

«12 марта 1932 г.») дан вид неба, как оно бывает часа через два после захода солнца на южной стороне. Интересно наблюдать движение луны по отношению к какой-нибудь яркой звезде или планете, заметить ее возвращение к той же звезде после полного круга. Вчера, напр., луна была над Венерой. Когда ты получишь письмо, то она, наверное, опять будет подходить к Венере. Заметно также и движение Венеры среди звезд. Днем я теперь три раза определяю силу ветра, температуру и давление. У нас образован временный метеорологич. пункт. Я ведаю этим делом. В нашей мастерской были сделаны ветромеры, я ездила в Бийск на метеор. станцию их выверять, наносить шкалу. Теперь, по совместительству с прежней работой, наблюдаю еще и погоду.

После Бийска несколько дней тосковала невозможно. Неужели никогда я больше не смогу заниматься астрономией и математикой? Ведь, если пять лет не работать по науке, так ведь это все равно, что навсегда.

Получила на днях письмо от одного из сотрудников Астрофизического Института своего, предлагает продолжать научную работу, посылать туда статьи, а мне будут присылать литературу астрономическую. Наивные души!Тронута была очень и думаю попробовать.

Надеюсь все же, что наше дело пересмотрят и мы оба сможем вернуться к математике и астрономии.

Как хочется написать вместе с тобой книгу по математике, по теории аналитических функций.

Я просила послать тебе книг по математике; напиши, получил ли ты что-нибудь. Я получила научные труды Астрофизического Института. За два года своего заключения (30 и 31 годы). Между прочим, там напечатана работа, в которой я принимала участие, а

моего имени нет. Ну, да, это пустяки, а вот если будет напечатан большая работа по прецессии, где я работала 3 года, и тоже н будет указано мое участие — будет обидно.

А собственная моя работа так и лежит. Не знаю даже, где измерения, куда дели звездные фотографии, принадлежащие Пулковской Обсерватории. Подавала об этом заявление в свое время следователю, обещал все сохранить, но продолжения не знаю.

Ну, прости, родной человек, единственная моя радость на свете.

В.

Только общением с тобой поддерживаю в себе силы и бод. духа.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманск, жел. дор. Почт. отд. Важино 2 отдел Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву Боровлянка

1 апреля, № 15

Бедный, бедный мой родной, измученный человек. После месяца отсутствия всяких от тебя писем, после твоего пятого письма получила вчера восьмое (копии там не было). Ну что же мне делать, как мне помочь тебе? Стыдно мне за свое хорошее чистое помещение, за отдельную койку, за то, что каждый день имею молоко, что здорова, работаю в теплом помещении, что вижу от людей хорошее отношение. С какой радостью поменялась бы я с тобой. Почему же ты один в такой страшной муке все эти два года, а я так мало страдала. Моя единственная боль—о тебе. Родной мой человек, я все время думала, что, наверное, у тебя должны быть все эти мысли и чувства, о которых ты пишешь. Этими же переживаниями временами мучилась и я. Ты все писал родственные и бодрые письма. Я радовалась за тебя и стыдилась своей слабости и отупения, своей невозможности сосредоточиться. Ты писал, что продумываешь новые теории по математике, а я забывала все то, что знала раньше. Спасибо, что стал писать правду о душе. Пиши, единственный мои человек, все, особенно тяжелое, что есть на душе, не бойся смутить меня. Так и я хоть немного приобщусь твоей муке, будем же, как всегда, жить одной жизнью. Все это, все стояло, да и сейчас стоит иногда передо мной. Не внешняя тяжесть лишений, а все другое, ведь нет возможности все это пережить, а тем более понять осмыслить. Сначала в Мариинске, когда уж очень над самой голове часами стояла ругань, я молча плакала и все приходила в ужас,

потом поняла, что переживать это нет сил. «Некий муж» мне тогда все советовал заставить себя не слышать, относиться как к несуществующему мареву (помнишь: «потустороннее реальному не мыслит»), и, самое главное, не думать об этом, не пытаться осмыслить. Осмыслить это можно только много позже, наверное, — сейчас же, когда мы сами в этом варимся, — что можно понять? А еще было страшнее то, что нет сил молиться, что произносишь слова, а ум и сердце молчат, только разум один холодно говорит и твердо: есть Бог. А отдельные минуты, отдельные минуты бывали такого светлого предчувствия, какой-то огромной, чистой, вечной радости в будущем, что легки становились все тягости, радостно становилось, и за твое страдание, как бы некое обещание, на одну секунду показанное. Головушка моя милая, прими же и меня в свою скорбь, не отвергни за то, что мне все время хорошо живется. Возьми же, родной мой человек, и меня с собой. Может быть, с тобой, за тобой, и я как-нибудь. Так мне и Д. сказал. Ах, если бы ты видел, как страдал наш бедный перед смертью. У него сделалось рожистое воспаление ноги, которое потом перешло в гангрену. Какая была мука смотреть на его страшные боли. Смерти ждали как облегчения. И если ему столько скорби пришлось пережить ... ...

Прости меня, что не помогаю тебе ничем. Ну как? Ну чем же мне тебе помочь? Посоветуй. Милый человек, ненаглядный, ведь из сердца кровь по капельке бежит, истаивает душа в томлении, хочется умереть скорее вместе (только вместе—не порознь!).

Ты только пиши мне все, не скрывай болей своих, не замазывай. И тебе легче будет. Как напишешь все тяжелое, утвердишь одно, так сразу и иное себя покажет. Ведь как должно быть по нашей родной диалектике. «Всякий ум, всякий ум, всякий ум». Прости!

В минуты последней скорби я взываю не к уму уж, а просто к доверию. Это единственно, что незыблемо во мне: доверие (не ума только, но и души, сердца) в том, что делается с нами. Доверяю, хотя и не понимаю сейчас. Верю, что потом пойму. Знаешь, как змея, меняющая шкуру, должна стеснить себя для того, чтобы сбросить шкуру. Или иногда кажется, что так должно бы себя чувствовать зерно, попавшее в землю и начавшее гнить. Что гниет, это оно чувствует, и это потрясающе страшно, пусто и холодно, и что новый живой росток где-то на глубине прозябает, этого не видно еще.

Не знаю, прости за глупые рассуждения.

Не могу осмыслить, рассказать словами, но чувствует иногда сердце, несмотря на всю боль за тебя, чувствует сердце какую-то Радость за тебя же и какой-то временами, нездешний покой, уверенность в чем-то.

А иногда кажется, что нет терпения, представлю, увижу мысленно весь твой скорбный лик, особенно глаза, так хочется кричат от боли, стонет физическим стоном душа. Часто утром мне говорили: «Вы что, больны, у вас во сне такое скорбное лицо и вы все стонете?» А это стон не от физической боли, я здорова телом, а это душа скорбит по тебе невозможно.

Ты вспомни, в какой день мы расстались. Что для нас случайно? Прости твою наставительную ночную птицу. Хорошо мне все это говорить, сидя в хорошей комнате, после сытного ужина, в тепле за столом с лампой с самодельным абажуром. Господи, с какой радостью поменялась бы я с тобой. Ну что мне сделать, чтобы стало наоборот? Ты же напиши об этом, поговори в ИСО, почему тебя держат на общих работах. Ты же профессор и тебя должны использовать как-то иначе, а не селить в неподобных условиях. Потом, подай заявление в комиссию по частным амнистиям при ВЦИКе о том, чтобы тебя перевели по месту моего заключения или вообще, чтобы дали нам возможность отбывать срок вместе. Я подала такое заявление в Красный Крест. Там Пешкова, Винавер и Фельдштейн были раньше, теперь не знаю. Я послала заявление 20 февраля домой, а мама передала его в Красный Крест. Ответа пока нет.

2 апреля

Все мне представляется, как ты упал на вокзале в 21 году, когда мы с тобой после твоей болезни возвращались из Нижнего. Как иду в темноте (а сейчас у нас «ночь, гора, грязь, дождь, холод, тьма»), так все думаю, как же ты-то там ходишь. Целую жизнь по трудному пути вместе ходили, друг друга поддерживая! А помнишь, как говорил Д., что так и будет, что руки на себя захочется наложить. Ведь с ним это три раза, кажется, было.

Ну, ненаглядный же ты мой человек, ну как мне тебе помочь?

Попробуй написать в Математический Институт о своих исследованиях по математике, укажи просто темы, которыми ты занят, и попроси содействия в том, чтобы изменить обстановку.

Пошло ли твое заявление в прокуратуру? Я пишу старикам, прошу их послать кого-нибудь к тебе на свидание, чтобы увидеть тебя, обшить как следует, обстирать, обштопать. Бедный мой человек. Ох, сколько горя людского видела за год в Бутырках и вообще за все эти два года. Как-то уже сама по себе я каплей в море кажусь. А кругом-то люди, хоть и озлобленные, но ведь и несчастные же. Мы знаем иную жизнь, науку и другое, а они что? Что с них спросить? Жалко и страшно смотреть, на так называемый «преступный мир».

Какие-то свои законы, своя этика, все особое. Но ведь живые люди. А какое у них утешение? А ведь тоже душа просит любви,

утешения. Родной человек, прости, если, может, тебя оскорбляют. Ведь, воистину, не знают, что творят. И так же легко могут перейти к привязанности и к полному самопожертвованию.

Прости меня, родина моя, поддержка и надежда моя единственная. Пиши все, все,

В.

Твоею памятью обо мне живу.

(открытка, карандаш)

Ст. Свирь Мурманской ж. д.

п/о Важины 2-ой отдел Свирлага

Алексею Федоровичу Лосеву.

24 апр(еля) Званка

Мурм. ж. д.

Родной мой, милый человек, здравствуй. Здорова, чувствую себя неопределенно. Так близко... Как только приеду (завтра, видимо), напишу свой адрес. Еду очень хорошо: мед. сестра в сан. вагоне!

Едет лекпом еще и 3—4 больных.

Головушка, сегодня будут проезжать Свирь. Томительно! Когда же? Уезжая, оставила заявление в Особое Совещ(ание) коллегии ОГПУ о пересмотре и освобождении. Вроде твоего. Его без менятам отправят в Москву.

Я я я я

Поздравляю с наступ. праздником.

(открытка, карандаш)

ст. Свирь Мурманск, жел. дор. почт. отд. Важины 2-е отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

28 апр(еля) 14 разъезд

Мурм. Ж. д. № 21

Родной мой человек здравствуй. Никак не доедем до места. На 30 км. Живем 4 дня. Не знаю еще, как-то будет на новом месте. Ехала в санитарном вагоне, свободно и хорошо. Адрес мой

новый, видимо, такой: Медв. Гора Мурм. ж. д., 2-е водораздельное отделение, мне.

Еще не знаю, где буду работать. Теперь 300 км разделяют нас. Боюсь, что здесь плохо с письмами. Пиши, как здоровье. Томительная неизвестность.

В.

Здесь лучше питание.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманск, жел дор. почт. отд. Важины т2-е отделение Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

19 мая № 23

Радость моя, родной мой человек, здравствуй! Сегодня получила письмо твое № 21 от 12 мая. Печать на конверте «Важины 14 мая».

Ну что же мне тебе сказать, чтобы стало тебе легче, что же мне делать — ничего не знаю, опускаются руки. А я-то радовалась, что вот теперь мы ближе.

Ведь если дадут мне свидание с тобой, то дадут по-человечески, конечно. При чем тут решетки? Снимем комнату на определенное число дней и будем жить вместе. Родной человек, я приехала сюда ни по какому заявлению официальному, а совсем по иному.

Главное теперь затруднение то, что мы с тобой в разных Управлениях лагерей. У нас говорили, что Свирские лагери расформировываются и что 1 и 2 категории) пришлют к нам, а 3-ю в Кемь. Я думала, что ты уже в Кеми. Ждала от тебя письма, чтобы подавать заявление о разрешении свидания. Я тебе писала о своей поездке в г. Бийск. Также и здесь я поехала бы к тебе вольно, приехала бы, и мы смогли бы жить несколько дней вместе. За эту возможность побыть хоть несколько часов вместе я готова быть на общих работах, в палатках, как угодно.

К сожалению, я опять прекрасно устроена, и всю тяжесть лагерной жизни несешь ты один и за себя и за меня. Что бы я дала, чтобы было наоборот. Не знаю, что же мне делать? Я работаю в Общей части. Работа легкая, отношение вижу к себе очень хорошее и внимательное. Устроили меня в отдельной комнате вдвоем с нашей машинисткой. Разрешили каждый день покупать молоко. Здесь, кроме того, для техперсонала прекрасная столовая: в 12 час(ов) завтрак, в 4/2 — обед из двух блюд — все это за доплату 6 руб(лей)

в месяц. Да вообще, что же говорить! Здесь ударная, исключительной важности для государства, работа, потому и условия питания и пр. тоже, конечно, исключительные. Хорошие премиальные: у меня 20 рублей) с первого же месяца. В ларьке — полная чаша. От Медвежки 70 км, сообщение автобусом.

Природа — горы и озера, да болота. Наиболее для меня существенные из всех здешних благ, кроме, конечно, близости к тебе, хотя бы и чисто пространственной, ведь не только же пространственной, может, и письма будем получать быстрее? — это хорошая библиотека и читальня. Комната очень маленькая наша, да и двое, заниматься не так удобно (вот уж с жиру человек бесится!), а в читальне очень хорошо. Жаль только, что эта библиотека и читальня не при самом Отделении (где штаб), а на командировке в 1 ½ км. от нас. Дорога туда прекрасная, автобусная, и для меня это — прогулка; сижу ведь всегда на работе-то. Свободна я от 4 до 9 веч(ера). Читальня открыта от 5 до 10 веч(ера).

Хочу организовать здесь филиал библиотеки и читальню. Тогда буду здесь читать. Главное, здесь прекрасный ученый библиотекарь Г. И. Поршнев. Москвич. Ученый библиограф. Выписывает даже Книжную Летопись.

Сколько всего без нас вышло! Просто не знаю, что делать. Между прочим, была специальная конференция в Москве по планированию научно-исследовательской работы. Есть труды этой конференции. Я попрошу своего приятеля прислать. Я читала отдельные отрывки. Видимо, идет попытка, исходя их некоего диалектического целого, дать руководящие нити по всем наукам. Особенно бранят журнал «Успехи физических наук» за то, что там полная идеологическая неразбериха. Махизм и пр. Неясно мне, кто и что сейчас в философских кругах. Читала старую, 30 г. еще, речь Деборина в Академии наук: «Ленин и кризис не то науки вообще, не то физики», уже забыла название. Интересна статья тем, что там приводится масса цитат из иностранных ученых, доказывающих, что вся наука, во всех ее отдельных областях, уперлась в противоречия вроде тех, что встречаются в теории множеств; остро чувствуется необходимость чисто диалектического выхода из всех этих противоречивых непонятностей. Особенно глубоко зашла физика и химия. Хочу выписать «Успехи физических наук» и «Под знаменем марксизма». Хочется поближе, вплотную познакомиться с теорией квант. Это, видимо, нам ближе всего. Прерывность там сливается с непрерывностью, вообще полное недоумение физиков и химиков. Ведь это все твои темы! Хочется мне познакомиться с тем, что делается в естественных науках, а потом тебе рассказать. Ты выберешь, что тебе нужно, изучишь, напишешь книжечку, а я буду ^с издателями и типографиями говорить. Живу надеждой на то, что в октябре—ноябре нас должны освободить. С какого числа у тебя

считается срок? У меня с 5 апреля 1930 г. (было так и в приговоре и здесь в моей карточке). К ноябрю у меня будет полсрока. Да еще к тому времени у меня будет зачет рабочих дней месяца 4. Но это неважно, зачет. Все равно в ноябре мы должны быть с тобой освобождены, если даже и ничего не будет сделано для нас до этого.

Твердо в это верю и в то еще, что ведь не бывает же тяжесть не по силам. А может быть и по силам, да мы сами сбрасываем, п. ч. не хотим?

Прости за все!

Пиши, как здоровье было и как сейчас. Ты все что-то скрываешь.

Оx, невозможно хочу к тебе. Между прочим, в Медвежке Елиз. Ив.⁴² , с которой мы обменялись приветами (от нас каждый день туда ездят). Она, кажется, скоро освобождается, отбыла, с зачетом дней, свой срок 3-летний. А кто-то, сказал, что ей 5 лет. Не знаю, толком. Еще о письмах. Перед отъездом я получила твое 11-е письмо. Из тех 11 писем я получила все, кроме № 10, да и то потому, что оно еще не успело придти, т. к. 11-е проскочило случайно без контроля нераспечатанным прямо к нам в Боровлянку. Всю твою муку знаю по письмам твоим, но все это знала сердцем и до писем. 10-е письмо и следующие придут все на Боровлянку, а оттуда все перешлются ко мне. Там у меня и на почте, и вообще осталось много искренних, хороших друзей. Я уверена, что письма не пропадут. Ведь это самое дорогое, что у меня есть, и я все сделала, чтобы ни одно письмо не пропало. Этот временный разрыв письменный и страх за утерю хотя бы одного твоего слова ко мне — это единственно, что смущало меня в моем решении ехать сюда. Все остальное, чем меня пугали, уговаривая остаться: климат, большое количество людей и большая трудность в смысле устроения и пр. — все это для меня не имеет никакого значения после всего, что пережито. Что мне еда, когда я во внутренней 6 мес(яцев) ела почти один хлеб с чаем, да с сахаром. Селедку, еще, впрочем, ела. И знаешь, даже и не хотелось ничего есть. Климат? А ты? Теснота? А ты?

Однако, как я тебе уже писала, по приезде на место, все оказалось внешне прекрасно. Еще здесь ценно — радиоконцерты из Ленинграда ежедневно. Хочется иногда услышать нашу с тобой стихию музыки. Ведь в Сибири это было невозможно еще и потому, что все время там на 4 часа вперед. Передачи, которые по здешним часам идут в 8—9 веч(ера) — там слушаться могут по Сиб. времени в 12 ч., 1 ч. ночи.

Я вот пишу разные слова, а сердце падает и холодеет, как вспомню фразу о возвращении билета на гармонию-то. Не то, что вспомню, а стоит все время, но не очень низко опускается, потому что все как-то рядом слышится голос Дав. «Не бойся, чадо, так надо, пусть и через это пройдет». Не принимает душа, хочу с тобой вместе быть. Уж я бы нашла, как утешить. Получил ли ты мою глупую посылку? Послала 6-го апреля. И письма?

Перед отъездом я получила в приказе благодарность за работу в производственной части по учету производства и, как премию, отрез сукна черного. Я думаю, отдать Соколовым, если они приедут, пусть сошьют тебе брюки. Оно не толстое, как раз хорошо для брюк. Прости, что я все с пустяками.

Хорошо, если бы тебя перевели в Бел.-Балт. лаг., в одно из наших отделений, или в Кемь. Я бы здесь добилась разрешения на свидание, дал бы Бог. А если бы еще и Соколовых к тому же времени выписать, можно было бы всем съехаться на несколько дней. Прости за фантазии, ведь этим живу, надеждой на жизнь вместе. У нас здесь разрешают свидания мужу и жене из разных отделений. А я уже ездила в вольные внелагерные командировки, мне могут разрешить и в Кемь к тебе поехать на свидание, если только, конечно, твое управление не будет возражать. Но надо, чтобы ты был в одном упавлении, т. е. в УСлаге, а не в Свирлаге.

Но поживем — увидим. Поработаю, а там, может, и в Свирь разрешат. Сегодня прочитала в газете о смерти П. С. Когана. Между прочим, Д. Ф. Егоров тоже скончался.

А наш библиотекарь долго сидел во внутр. вместе с Д. Ф. У него была одна обязанность в камере: колоть сахар. Болел он желудком.

В.

Борисыч писал и тебе горячий слал привет.

Здесь жизнь мужчин и женщин совершенно свободная. Надо работать, а остальное не важно. Можно быть часами каждый день вместе, а в Боровлянке даже разрешали селиться вместе на частной квартире. Спасибо тебе, что я устроена. Я знаю, что все по твоей обо мне памяти. Если не ты, то кто же у меня родной человек?

(письмо без конверта, чернила)

май или июнь 1932 г.

Милый, родной ты мой человек, канителят меня с отъездом. Сегодня опять не отпустили. Завтра обещают отправить дневным автобусом обязательно. Ты же там, бедный человек, встречаешь меня каждый день, наверное.

Скажи в Гидрологии, что принципиально все улажено и сделано, задержка, за чисто механическими делами, а вернее всего, что, просто хотят, чтобы я подогнала здесь дела, т. к. страшно все дела запущены.

Посылку получила, деньги также все получила. Послала бы тебе сегодня, да боюсь, не дойдет письмо, хотя и посылаю его с женой Поршнева библиотекаря. Вдруг, не найдет тебя. Ты же попроси Горского поменять 5 руб. или в долг возьми, купи себе вкусного, обязательно купи. И в столовую, если надо, отдай. Денег много привезу, не бойся.

Ну когда же я уеду. А тут хорошо! Начальник...

Прости. До завтра.

В.

ст. Свирь Мурм. жел. Почт. отд. Важины 2-е отдел Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

№ 24 26—27 мая (1932)

Родной мой человек, здравствуй.

Получила от тебя пока только одно письмо № 21 от 12 мая. Получила его 19 мая. В Боровлянке последнее полученное от тебя письмо было № 11. Остальные перешлют сюда. Сегодня получила открытку от 21 мая от стариков наших. Они пишут, что в последних числах мая собираются к тебе и ко мне. Не очень понятно написано: видимо, поедет или отец, или мать и еще Нина, жена одного моего бывш. сослуживца. Думаю, что они настолько уже стары и слабы, что без здорового молодого человека трудно кому-нибудь из них ехать. Видимо, из них едет кто-нибудь один. Жаль! Хотелось бы повидать обоих. Кто знает, может быть, в последний раз. Так и не пришлось успокоить их старость. Перед отъездом из Москвы я имела с ними 3 свидания. Мать жутко изменилась. Вообще, мучительно и непосильно о них думать. И все-таки скажу: да, любовь! Ты же меня учил диалектике. Именно в муке, в страдании, во всей этой полной непонятности вот тут-то и увидеть любовь. Не знаю как, не знаю когда, но верю, что поймем не только сердцем, но и разумом поймем,

Сейчас же и мне трудно, а главное как-то безрадостно и холодно. Не из-за себя! Я уже давно себя чувствую листиком, соринкой. Носит ветер. А дом — не здесь уж. Домой, наверное, без вещей? А может «с вещами». О тебе, вот о ком и о чем все время болит душа. И не о физических лишениях, хотя и о них. Нет возможности, нет сил все это понять и пережить. Стоит это как-то нерастворенным. Минутами всеми пудами на сердце, а минутами кажется, что скоро, скоро все будет хорошо.

Объективно же рассуждая, мне думается, что у нас есть полное основание надеяться на то, что в октябре—ноябре 32-го года мы

сможем быть вместе и продолжать нашу научную работу по математике. Боюсь говорить безапелляционно, чтобы не вызвать этим диалектического утверждения иного (Ясочка, кто же меня учил диалектике-то, как не ты?).

Боже мой, как нестерпимо хочется снять с тебя всю муку, взять на себя. А все идет все время наоборот. Боюсь, что от твоей муки ожесточится и у меня сердце, но надеюсь больше на то, что своей бодростью и радостью покрою всю твою горечь и когда, наконец, будем вместе, снова увижу и твою радостную улыбку. И эта радость, радость после всего пережитого, будет такова, что ее уже ничем никогда нельзя будет отнять. Внешне нахожусь в прекрасных условиях. Питание, жилище, работа — все хорошо. Но вот природа — мачеха: солнца нет, листвы нет, цветов нет; сухой вереск, камни, мох, тучи. Вот ерунда-то! И еще холод. В южной Сибири лето было, когда я уехала, а здесь снег лежал, когда приехала.

Пиши же больше и подробнее. Все, все должна я получить, что ты будешь писать. Головушка! Прости за все. Только твоей памятью обо мне живу.

В.

(без конверта, чернила)

№ 4 26 июня 32 г. 2 ч. ночи

Бедная же ты головушка, родной человек, пишу тебе и уже ничего не знаю, застанет тебя мое письмо или нет. Опять тебе мученье, опять я далеко и бессильна помочь. Посылаю сегодня же вместе с письмом тебе письмо и домой. Пишу все подробно. Кроме того, послала с разрешения нашего нач. КСЧ телеграмму домой такую: «Алексея отправляют Сиблаг согласно прежнего ходатайства точка Временно до выяснения оставили Свирстрое первое Отделение Свирлага Немедленно просите направления Алексея Белбалтлаг Медгору Валя». Надеюсь, что в Москве они это дело выяснят и успеют сообщить в Свирстрой или в Управление Свирских лагерей, чтобы тебя не посылать. Я думаю, что единственная только и может быть причина направления тебя в Сиблаг — разрешение нам быть вместе. Иначе, зачем же направлять тебя в Сибирь. Важно, куда было направление, ведь Сибирь велика. Если ты узнаешь что-нибудь более подробно, немедленно пиши мне и в Москву.

Я просила маму немедленно, сейчас же попросить Нину и Зинаиду Ап. помочь все выяснить через Красный Крест.

Какой-то злой рок с нашими письмами: послала тебе отсюда на днях письмо и опять, значит, пропадет. Ну да, ладно.

Неужели когда-нибудь эта вся трепня кончится и сможем тихо вернуться к нашим с тобой письменным столам? Головушка, верю что должно быть хорошо, что не умрем в разлуке.

Родной мой человек, прости за все; что бы я дала, чтобы вся тяжесть лежала на мне, а тебе бы дать возможность жить в тех условиях, в каких я сейчас.

О себе что же писать?

Болит душа о тебе, а внешне все хорошо: люди, работа, отношение. Неужели письмо тебя не застанет, неужели уедешь в Сибирь? Что за мука, что за испытания все время!

Прости, родной, милый, бедный мой человек, единственная моя радость, ласковый, нежный человек. Ну как же, как же ты там сейчас живешь и где, где?

В.

Письмо получила от тебя сегодня, из Свирстроя послано 22-го.

Мурм. жел. дор. почт. отд. Свирстрой 1-е отделение Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

27 июня 32 г. № 5

Здравствуй бедный мой родной человек, вчера поручила от тебя письмо из Свирстроя от 14 июня.

Бедный, бедный человек. Может это уже нам последнее испытание? Ведь мне остается только 4 месяца еще быть в лагере, a потом надеюсь будем вместе уже свободными. Вчера же послала тебе письмо, Соколовым письмо и, кроме того, само первое, что, сделала, телеграмму Соколовым такого содержания с разрешения нашего нач. ИСЧ: «Алексея отправляют Сиблаг согласно прежнего ходатайства точка Временно до выяснения оставлен Свирское Первое отделение Свирлага Немедленно просите направления Алексея Белбалтлаг Медгору Валя». Не знаю уж, что они сделают. Надеюсь, что Красный Крест выяснит дело срочно. Я думаю, что согласие на просьбу о соединении — единственно возможная причина твоего отправления. Из Сибири к нам все едут. Лагерь, где я была, почти весь здесь. Одно только у меня предположение — может быть лагерь инвалидов в Япо Томск(ой) губ(ернии), где некий муж, но, с другой стороны, какой же смысл, когда инвалиды здесь в Коми тоже есть.

Я сделала большую ошибку, что, переехавши сюда, не написала в Красный Крест, что теперь я переведена сюда, и что моя просьба о соединении нас теперь меняется, надо тебя в Белбалтлаг. Ох, Ясочка, не знаю уж, что хуже, что лучше. Здесь, говорят, мы тоже только до октября, а потом, может, опять ехать. А куда? Когда я уезжала из Сибири, мой начальник, уговаривал меня оставаться там, говорил, что лучше просить отправления тебя в Сибирь, что нам там вместе будет лучше. Я ведь могла, при желании, жить там вольно. За что ни возьмись, все уравнение неопределенное, ур-ние одно, а неизвестных много. Путается все в голове. Главное, тебе тяжел этап и далеко забираться.

Думаю все же, что не отправят, раз стали выяснять. Главное, чтобы Москва дала знать. Написала Соколовым подробно вчера же спешным письмом через ИСЧ (спасибо начальнику — сразу пошел навстречу), чтобы немедленно выяснить при помощи Нины и Зинаиды Апол. В Красном Кресте или еще где и дать знать в Управл(ение) Свирских лагерей или в Свирстрой. Просила также выслать тебе маленькую посылку продуктовую.

Мать и Нина жили у меня с 5 по 10 июня, жили мы в деревне в избе. Днем я работала, а в 5 час(ов) уходила к ним до утра. Мама из Медгоры выехала 17-го и хотела заехать к тебе за вещами. Не знаю уж теперь, как все там вышло. Уж очень она стара и все путает, бедная.

Думаю, что, может, успеют посылку тебе послать. Ведь даже если и ехать в Сибирь, что невероятно, то до следующего этапа пройдет все же достаточно времени.

Я уж думаю, не попробовать ли тебе на канцработу пойти. Боюсь за твои глаза, но зато же положение администрации) техперсонала гораздо лучше в отношении жилья и пищи. Может быть, на телефон. Работа телеграфиста у нас очень легкая. 8 час(ов) раб(оты), частые переговоры и, тем самым, отдых для глаз. Прости, Ясочка, ничего не знаю.

Я уже подготавливала почву к Свиданию нашему с тобой, говорила с начальником своим по службе (нач(альник) общеадминистративной) части), на днях должна была подавать заявление, в июле надеялась поехать на несколько дней к тебе или вызвать тебя сюда на свидание. ... Испытывает, испытывает судьба наше терпение!

Радость моя единственная, почему ты все говоришь о смерти, чем ты болен. От мамы ничего не могла добиться, чем ты болел в тюрьме и как твое здоровье сейчас. Как у тебя сердце? Напиши же, ради Бога, как здоровье. Честно все напиши. Надо обязательно; тебе подать во ВЦИК заявление о снижении срока. Надо, чтобы к

осени у тебя был срок не 10 лет, а пять или 3. Это совершенно необходимо. Ну прости за все, головушка, прости мой бедный,

измученный человек. Ox, тяжко на этапе. Ну как мне тебе помочь? Я-то все этапы ездила в прекрасных условиях, а ты не знаю как там сейчас.

Радость моя, родной человек, прости. Может последнее испытание? Верю, что не оставлены.

В.

Приписка над страницей:

Вчера послала письмо тебе и маме, сегодня, опять, посылаю тебе и маме, на всякий случай о том же.

Почт. отд. Свирстрой Мурм. ж. д. 1-е отделение Свирлага Пересыльный пункт Алексею Федоровичу Лосеву

8 июля № 5 (1932)

Родной, родной, вечный человек, сегодня ночью получила твое письмо № 27 от 30 июня. Тихо, светло на душе, тихо светло на небе, в природе, в лесу. Хорошо как. Бедные мои глаза больные — вот только что меня беспокоит. Но надеюсь, что и здесь будет хорошо. Мама писала, что 27-го посланы из Москвы из ОГПУ телеграммы о направлении тебя в Медвежку, а не в Сибирь. Жду сведений о тебе со дня на день из Медвежки. Все думаю, что, может, ты уже там. Не знаю, разрешат ли нам быть в одном отделении, или еще как. Не знаю, но доверяю вполне. Верю, что будет так, как нам лучше. Писала тебе уже несколько писем на Свирстрой. Немного обычно неприятно писать теперь, т. к. я работаю в административной) части, знаю всех цензоров ИСЧ и обратно. Интимность письма, поэтому затруднена. Лучше, когда читают письма незнакомые. Тогда этого не чувствуешь.

Интересно очень то, что ты пишешь о твоих новых эстетических устремлениях. Знаешь, мне это нравится! Не знаю только, какое будет содержание, может быть уж очень жуткое. Лишь бы не больное и не истерическое. Этого впрочем, от тебя трудно ждать. Хочу послушать.

Знаешь, а мне хочется писать картины, красками писать. Я в тюрьме все вышивала цветными нитками разные картинки. Посылала маме с просьбой переслать тебе. Не знаю, посылала она тебе или нет. Сделаны плохо, я не умею ведь, но ты мог почувствовать на слабых мазках, что хотелось выразить. Особенно хотелось, чтобы тебе переслали сумку маленькую, а на ней избушка около озера и дорога далекая одинокая к заходящему солнцу. На небе тихое

золото, светлое безоблачное. Плохие нитки, нет подходящих цветов, все получала нитки случайно. Хочется выразить себя в искусстве. Так много молчалось и переживалось внутри, что оно все сублимировалось во что-то иное, хочется себя выразить бурно. Надоела в тюрьме преснота и однообразие еды, образа жизни и прочего. Сейчас у нас в лагере совсем не то, что в тюрьме, главное же лес и солнце. Я каждый день несколько часов провожу в лесу, смотрю, смотрю дышу. Хочется яркого, сильного.

Не знаю, что с этим делать? Может быть это ложно и блудно? Однако, на сердце не чувствуется, что плохо. Куда нас жизнь приведет? Ни берегов, ни краев не видно. Хоть и не любим мы с тобой путешествовать, а пришлось по жизни на листике по ветру мотаться.

Жду тебя, жду родной, свой человек.

Твоя всегда В.

На Медвежке Елизавета Ивановна служит. Уже освободившись, в общем отделе.

Ст. Свирь Мурм. ж. д. Почт. отд. Важины 2-е отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

№ 1

16 июня 1932 г.

I ч. ночи

от В. М. Лосевой Водораздел 2-е отдел.

Сутки назад уехала мать со своей знакомой. Сегодня, час назад получила твое письмо № 24 от 7-го июня. Все рассказы о тебе матери и Нины — сплошная, значит, ложь. Я не думала, что до такой степени расходится действительность с их изображением ее. Или ты им о себе говорил неправду? Зачем это? Что же мне делать? Родной человек, ну что же мне сделать, чтобы стало легче тебе? Немеют уста, чем могу утешить? Неужели? Неужели? А 12 лет нашей жизни? Не могу верить, что наше теперешнее состояние надолго.

( от А. Ф. к родителям В. М.)

(без конв., карандаш)

20 апреля 1932.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! Я жив и здоров, но от Вас уже давно не имею никаких писем. Я Вам писал о получении сапог, о получении двух посылок после сапог, о необходимости для меня удостоверения о службе из Консерватории. Получили ли Вы эти письма? Затем, в последнем письме я вложил письмо для тех, что передал Вам книги для пересылки мне. Передали ли Вы им это письмо? Вчера получил извещение с почты о новой посылке для меня. Сегодня должен получить, но еще не знаю, что в ней находится. Я нуждаюсь в луке и чесноке; очень хорошо действует на желудок мед. Если можно где-нибудь достать, не откажите прислать. Также получил от Вас варенье. Прекрасное варенье! Или уж я так изголодался, что ли, и соскучился о варенье, что оно очень мне понравилось. Еще попрошу Вас, не достанете ли небольшой банки очищенного дегтя для сапог. Говорят, что очищенный деготь лучше всего предохраняет обувь от порчи и способствует непромокаемости. Сапоги, присланные Вами, сами по себе не протекают, но когда приходится ходить по большой воде, то ноги делаются внутри немного влажными. Говорят, что если мазать дегтем, то этого не будет.

Мимо станции Свирь последние 5 суток везут из Соловков тысячи заключенных на свободу. До того все поезда забиты заключенными, что здешние жители уже несколько суток не могут попасть на поезд. Вывешено объявление, что билеты не продаются. Говорят, что скоро начнется разгрузка и у нас. У нас в одно место свезли две тысячи инвалидов (среди них и я); и говорят, что скоро и их вывезут на свободу. Кое-кто поговаривает, что тех, кто имеет десятилетний срок заключения, на свободу не отпустят, так что возможно, что придется еще ждать освобождения уже не по инвалидности. Если освободят или куда повезут, дам телеграмму.

Весна здесь паршивая. Все время дожди и слякоть, холод и северный ветер. Было очень мало теплых и ясных дней. От Валентины Мих. письма имею, но в последнее время тоже получаю меньше. Вероятно, задерживается у нас тут. Некоторые получают сейчас письма, написанные еще в декабре.

Ну покамест пожелаю Вам всего доброго. Надеюсь, что так или иначе, а скоро увидимся. Вечное спасибо за все Ваши заботы и память обо мне.

Вечно Ваш (подпись: А. Лосев)

(от А. Ф. к родителям В. М., без конв., каранд.)

28 апреля 1932

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! Получил Ваше письмо, в котором Вы пишете о подаче заявления в Коллегию ОГПУ о нашем совместном житье с Валент. Мих., но письмо со справкой из Консерватории еще не получил. Пришла повестка и на Вашу новую посылку, но самую посылку еще не получил. Относительно подачи заявления дело обстоит совсем не так, как Вы думаете. Как я могу просить разрешить мне отбывать высылку с женой, когда я еще не выселен и нахожусь в тюрьме? Сначала нужно освободить меня от лагеря, а уже потом разрешать мне селиться с женой. Если я подам такое заявление, там посмеются и скажут: еще не освободился, а просит жить вместе с женой! Конечно, я как инвалид, все время жду выселки. Но ведь ее обещали еще в январе, и — не дали. Обещали в феврале, — не выслали. Теперь назначают на 15 мая, но — разве можно верить! Если бы я освободился, то, конечно, сейчас же просил бы о совместном житье:

А сейчас это по меньшей мере преждевременно. Думаю, что это кто-то над Вами посмеялся. А может быть. Вам сказано было, что я уеду из лагеря? Тогда — другое дело, но я об этом официально ничего не знаю. Кроме того, как же могут меня освобождать, а жену оставлять в лагере, когда ее вина гораздо меньше, да и наказание вдвое меньше? К тому же она к 15-летней годовщине революции в октябре отбывает уже почти половину срока и может надеяться на амнистию. Потому скорее нужно ей ехать сюда, чем мне туда. Да и забиваться туда, за несколько тысяч верст, обоим тоже страшно. Не знаю, как и быть. Но подавать такое заявление — совершенно бессмысленно, да его тут от меня, конечно, и не примут. Я подавал заявление об освобождении на основании своей инвалидности, и это заявление не приняли. Напишите мне подробнее, кто, где и как Вам советовал, чтобы я подавал такое заявление. Имейте в виду также и то, что в лагере мужчины и женщины живут совершенно отдельно, и даже запрещено встречаться и разговаривать. Какая же тут совместная жизнь. Еще раз Вам говорю: хлопочите о замене мне и Валентине Михайловне лагеря — свободной высылкой; и только когда освободят нас от лагеря и дадут если не Москву, то какой-нибудь минус, только тогда мы сможем съехаться и жить вместе. Нужно стараться также скорее ее вызволить из лагеря сюда, поближе к Москве, где она могла бы заниматься научной работой. Ее освободить легче, чем меня. А уж если она будет на свободе, то и я тогда скорее избавлюсь от этой тюрьмы. Хлопочите прежде всего о ней и об ее освобождении и старайтесь

выписать ее из этой глухой Сибири. А я и так тут под носом. От меня до Москвы меньше суток езды.

Жду от Вас подробного письма и разъяснений, почему нужно такое заявление и кто Вам сказал, что я буду выселен из лагеря. Слухам верить нельзя, а нужен официальный приказ. По слухам нас освобождали еще в январе.

Ну, всего хорошего. Жду ответа с нетерпением.

Ваш вечно (подпись: А. Лосев)

(от А. Ф. к родителям В. М., без конв., чернила)

18 июня 1932.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! На меня опять обрушилось несчастье. Не успел я приехать со свидания с Вами, как меня вызвали на пересыльный пункт для отправки в Сибирские лагеря. Это наверно, потому, что Вы просили объединить меня и Валснт. Мих. в одном лагере. В Москве еще не знают, что она переехала на Медвежку. Сейчас сижу на пересыльном пункте вот уже неделю без всяких продуктов среди шпаны и всяких случайных пересыльных арестантов в 50 верстах от Важина и каждую минуту жду этапа в Сибирь. Идите сейчас же к Зинаиде Аполлоновне и Буланову и умоляйте немедленно телеграфировать в Управление Свирских лагерей, чтобы меня отправили не в Сибирские лагеря, а на Медвежью Гору, что жена уже давно переехала туда. Я тут сделал заявление и послал телеграмму Буланову, о котором говорила Зинаида Аполлоновна, но до сих пор ответа никакого нет, а здешние власти не имеют права меня задерживать. Идите без всякого промедления, сейчас же, действуйте и через Пешкову. Это ведь не освобождение, тут — пустяк. Иначе меня повезут в Ленинград, где буду в тюрьме ждать этапа, говорят, недели две или месяц, а потом предстоит ехать тоже не меньше месяца, с остановками в разных пересыльных пунктах и тюрьмах. Я и не вынесу этого мучения. Идите сейчас же, не медля ни минуты. Скажите, что я уже на пересыльном пункте и со дня на день жду этапа. Меня сорвали с места, и я взял с собою только то, что мог сам поднять на плечи. А все вещи остались на Важине. Если Вы не заезжали на Важино, то необходимо Вам или Нине Александровне поехать на Важино к той женщине, у которой я виделся в первый раз с Вами (Меланья Ивановна Меркель), и она укажет, где находятся мои вещи, чемодан, набитый теплыми вещами, и огромный мешок, тоже набитый. Эти вещи надо теперь же выручить, иначе они погибнут. Ящик с книгами остался в лагере, и его достать труднее. Но если Вы спросите там же, на Важине, разрешение у

лагерного начальства, увидеться с заключенным Иваном Ивановичем Ульяновым, которому я поручил наблюдать этот ящик, то он передаст Вам и этот ящик. Ящик находится у вещевого каптенармуса, и на нем надпись моей фамилии. Но раньше хорошо было бы, чтобы Вы заехали сюда, где я, не для свидания, а просто для передачи съестного, так как я почти голодаю. Тут могут разрешить увидеться на 1—2 часа. Ехать надо до ст. Лодейное Поле (50 верст не доезжая до ст. Свирь), а потом— 10 верст—до Свирстроя. Но сначала пусть телеграфируют сюда из Коллегии ОГПУ о направлении меня на Медвежку.

Мурм. ж. д. Почт. отд. Свирстрой. 1-ое Отделение Свирских лагерей, пересыльный пункт.

Ваш А. Л.

(от А. Ф. к родителям В. М. без кои., написано чернилами на бланке с грифом «Опись бумаг, находящихся в деле № »193 года УСВИРЛАГ ОГПУ)

27 июня 1932

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! Получили ли Вы мое письмо из Свирстроя? Если не получили, то сообщаю Вам, что меня вызвали сюда, в 50 верстах от Важина, для переотправки (?) в Сибирские лагеря. Узнавши об этом, я написал заявление о том, что тут произошло недоразумение, что если хотят меня соединить с женой, то жена переведена на Медвежку, и что мне незачем ехать в Сибирь. Разрешили мне также послать телеграмму в Коллегию ОГПУ к Буланову. В результате пришел приказ — «оставить на месте впредь до распоряжения». Чуть-чуть было не повезли по этапам в Сибирь. Говорят, что ехал бы месяца 3, с остановками в Ленинграде, Вятке, Перми и т. д. и т. д. Теперь как будто не повезут, но все же положение остается весьма неопределенным, так как на Медвежку ехать тоже нет приказа. Если хотели объединить меня с женой, но почему же теперь не посылают туда к ней? Боюсь, как бы ее не притащили сюда. Тут ведь ужасная жизнь, не сравнить ни с Сиблагом, ни с Медвежкой. Буду опять покорнейше просить Вас предпринять о нас хлопоты. Дело в том, что здешние знатоки говорят, что если сказано «впредь до распоряжения», то какое-то распоряжение будет, да и держать меня продолжают на пересыльном пункте. Потому прошу Вас: пойдите поскорее к Зинаиде Аполлоновне и покажите ей бумагу, которую я прилагаю при этом письме, и попросите уговорить Буланова и Петухова (?) заменить нам с женой лагерь свободной высылкой в какой-нибудь университетский город средней полосы, ввиду нездоровья Вал. Мих. и моего (я — инвалид 3-ей, т. е. самой высокой

категории). Этот перевод необходимо сделать до осени, потому что осенью и зимой всякие передвижения в лагерях очень мучительны; приходится ходить по этапам десятки верст и таскать по распутице на плечах свои вещи. Бумагу, которую я Вам посылаю, дайте кому-нибудь переписать на машинке несколько штук и попросите хотя бы ту же Зинаиду Аполлоновну проверить переписаное и сверить с подлинным, так как возможны всякие нежелательные ошибки. Один экземпляр дайте ей, а другой — Михаилу Соломоновичу и Пешковой и их просите о том же. Заявления от заключенных большею частью задерживаются, так что писать через лагерь почти не стоит.

Ввиду того, что сейчас я вишу тут на волоске, на пересыльном пункте, и что-то решается о нас, — пожалуйста, не замедлите с ходатайствами, идите во все концы, пока мы еще целы. В последнее время тут много получается досрочных освобождений, — и все по ходатайствам с воли. Ходатайствовала одна жена о муже; 6 апреля ей отказали, а в мае сами освободили. Ходатайствовала одна сестра о своем брате-архиерее, да еще очень контрреволюционном; ей отказали в апреле. Тогда она просила подвергнуть его медицинскому освидетельствованию. Но не успели произвести освидетельствование, как вдруг, в начале июня, пришел приказ о полном освобождении. Поэтому не надо останавливаться ни перед какими препятствиями и хлопотать. Необходимо подать также в Отдел частной амнистии при Президиуме ЦИК'а. Об этом расспросите Зинаиду Аполлоновну.

Если все провалится, то требуйте моего медицинского освидетельствования. Глаза у меня очень больные, и я по ним — полный инвалид, нуждающийся в посторонней помощи, потому что в темное время, напр., не могу ходить сам, а на Севере большая часть года — темная.

Если Зинаида Аполлоновна узнает, что нас все-таки объединят с Вал. Мих. и пришлют не меня туда, а ее сюда, в Свирские лагеря, то пожалуйста попросите, чтобы дали приказ перевести меня в город Лодейное Поле, где находится Управление всех Свирских лагерей и где жизнь несравненно лучше, чем в этих дырах, где я до сих пор был. Лодейное Поле — в 15 верстах отсюда. Там кое-кому из заключенных разрешают жить на частной квартире. Но мне этого не разрешат, если не будет приказа из Москвы. Поэтому, если Вал. Михайловну переведут сюда, то просите, чтобы приказали Управлению Свирских лагерей разрешить мне и ей поселиться в Лодейном Поле на частной квартире. Это — на самый плохой случай, если провалятся все ходатайства об освобождении.

Дайте Зинаиде Аполлоновне прочитать это письмо и попросите ее помощи и совета.

Пишите мне сюда скорее. Письма тут идут, говорят, хорошо. Кроме того, на пересыльных пунктах плохо кормят, и я сижу

голодом. Пришлите чего-нибудь или попросите Нину Александровну приехать ко мне и привезти чего-нибудь съестного. Для передачи продуктов тут могут легко дать небольшое свидание. Ехать нужно до ст. Лодейное Поле, оттуда идет ветка на 1-ое Отделение Свирского лагеря. Тут же и разрешение, тут же живу и я. Только поспешите, потому что я все еще на пересыльном пункте и каждый день жду переотправки, неизвестно куда. Хорошо также было бы заехать на Важино — спасти оставшиеся там все мои теплые вещи, которые я не в силах был поднять и таскать на своих плечах по этапам. Нужно приехать к Мелании Ивановне Меркель, там, где я в первый раз встретился с Вами, и она укажет, где вещи. Остался битком набитый чемодан и огромный мешок. Теплое пальто и осеннее я просил переслать Вам в Москву. Ящик с книгами покамест остался на Важине в лагере. Хорошо бы их переправить к Вал. Мих. Но пока лучше их не трогать с места, так как в ближайшее время, вероятно, будет наша перетасовка, и уж выпишу я этот ящик, когда буду на твердом месте.

Нуждаюсь в конвертах и марках. Бумага есть. Шлю привет и поклон. Простите, что все беспокою Вас своими просьбами. Что пишет Валя, и как Вы к ней съездили? Я ведь до сих пор ничего не знаю.

Ваш вечно (подпись: А. Лосев)

Адрес: Мурманск ж. д. Почт. отд. Свирстрой. 1-ое Отделение Свирского лагеря ОГПУ, пересыльный пункт.

Свирстрой. 13 июля 1932 г.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна!

Долго поджидал я от Вас письмо сюда, на пересыльный пункт, но так и не дождался. Посылку Вашу получил, за что шлю Вам сердечную благодарность. Очень она меня поддержала, так как я здесь почти голодал; ничего тут нельзя купить кроме казенной еды. Сейчас, слава Богу, отсюда уезжаю. Пришел-таки из Москвы приказ ехать мне на Медвежью Гору на место жительство жены. Три недели мучился и ждал, что вот-вот отправят в Сибирь. Я посылал телеграмму тому самому Буланову в Коллегию ОГПУ, который, по словам Зинаиды Аполлоновны, велел мне подавать заявление о совместной жизни. Писал я подробное письмо Пешковой с просьбой выяснить это недоразумение. Пешкова была так любезна, что прислала мне сюда телеграмму, извещающую о приказе ехать не в Сибирь, но на Медвежку. Я же все еще сомневаюсь, дадут ли

жить вместе. Я написал еще одно письмо Пешковой с просьбой походатайствовать, чтобы из Москвы был прислан на Медвежку приказ, чтобы нас поместили на частной квартире и в одной комнате, потому что в лагерях мужчинам под страхом ареста и карцера запрещается входить в женское помещение, а женщинам — в мужское, и так как еще не было здесь случая, чтобы супруги жили вместе, то я боюсь, что по приезде на Медвежку я поселюсь в одном месте с Вал. Мих., но в разных бараках и видеться будет почти невозможно. Пожалуйста сходите к Пешковой и напомните ей о моем втором письме, чтобы она немедленно исходатайствовала строгий приказ о нашей совместной жизни на частной квартире. Иначе лагерные власти затрут все дело, и тут ничего ни от кого не добьешься. А частную квартиру разрешают многим, преимущественно инженерам и техникам. Вызвали на поездку сегодня, 13 июля, но в виду неприбытия еще одного человека, поездку отложили на завтра. Значит, завтра, 14 июля, я в составе трех человек отправляюсь на Медвежью Гору и 15-го, вероятно, буду там. О прибытии сообщу. Не верится, что после 2 лет снова увижусь с женой. Никак не могу этому поверить.

Получили ли вы мое письмо, в котором я прилагал о себе особую записку, чтобы Вы ее показали Зинаиде Аполловне, Михаилу Соломоновичу и Пешковой? Если получили, то предпринимали ли какие-нибудь шаги? Ответ пишите теперь уже на адрес Валентины Михайловны.

Будет у меня к Вам покорнейшая просьба. Я разбил свои последние очки и совсем ничего не вижу. Мне срочно и немедленно нужны новые. Если остались какие-нибудь старые, то их не присылайте, они не годятся. Я прилагаю здесь на бумажке рецепт своих очков. Немедленно пойдите в оптические магазины и найдите этот номер. Номер этот редкий, так что пожалуйста обойдите все магазины, какие есть (на Газетном, на Арбате, на Кузнецком М, и пр.). Без них я совсем слепой. Пришлите на адрес жены. Только сейчас же, поскорее. Обязательно, с футляром, потому что иначе разобьются в дороге. Хорошо бы, если бы прислали две пары. А то без них я совсем не могу ни читать ни писать. Бывало, когда я раньше покупал, то в магазинах говорили, что таких стекол теперь не достанешь. Но пройдя два-три магазина, я всегда находил себе свой номер и даже имел запасные. Еще раз прошу немедленно же после получения письма устроить мне эту вещь, без которой я прямо не человек. Прилагаю рецепт очков. Жду скорого письма. Пишите на Валю.

Ваш вечно

(письмо без конверта от А. Ф. к родителям),

карандаш

Медгора 25/VII-32

Приехал сюда 15/VII. Валя приехала на Медвежку 22. Как это случилось, расскажет Леонид Савельевич. Живем сейчас на частной квартире, в бане, которую сняли пока на 5 дней. Еще неизвестно, разрешат ли жить на частной квартире и дальше.

Пишите официально по адресу: Мурм. ж. д. ст. Медвежья гора, Белбалтлаг, Медгорский Отдельный пункт. Мне. Вале пока не пишите.

Очки, говорят, есть на Кузнецком в Тресте точной механики: где их можно заказать.

Привет Ник. Дм. и Нине Ал.

(от А. Ф. к родителям В. М., без конв., чернила)

Медв. Гора, 5 авг. 1932.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна!

Валент. Мих. Вам уже писала, что я, наконец, после тысячи разных мытарств, добрался до Медвежки. Сюда приехала и благоверная с своего Отделения, сначала на свидание, а потом и перебралась совсем. Вчера перевезла все свои вещи сюда и поступила на новую службу, по вычислениям. Жалеет очень своего прежнего места, так как там она обросла разными благами и удовольствиями, а также и поклонниками. Но муж оказался дороже, и пришлось бросить всех поклонников и приехать к благоверному и августейшему супругу, формально сейчас продолжается свидание, и мы сняли тут недалеко от лагеря одну баню, в которой и живем. Свидание пока будет длиться около 2 недель; потом думаем продолжить его дальше, так что вещи наши находятся в лагере, в бараках, а ночуем в бане, и взяли только самое необходимое. Обедаем и завтракаем в лагере, а ужинаем и чай пьем у себя «дома». На службе устроились в одном отделе, сидим недалеко один от другого. Она вычисляет, а я корректирую рукописи и инженерные проекты. После проклятой Свири я, наконец-то, свободно вздохнул. В первый раз за два года увидал собственную жену и могу хотя бы поразговаривать с нею. Вижусь с нею почти две недели, а до сих пор еще не успели друг другу все рассказать, что пережили в разлуке. Правда, служба отнимает очень много времени. Утром занятия с 9 ч. до 4 ч. дня; вечером же по закону занятий нет, но фактически принуждают ходить с 8 ч. до 10 ч. Все у нас есть, и ни в чем мы не нуждаемся. Вашу посылку В. М. получила недавно, так что теперь только мы

ее разъедаем. Кроме того, и в лагере еда не плохая, не сравнить с этой проклятой дырой Свирью. Пожалуйста, ничего нам не присылайте. У Вали столько вещей, что я два раза ходил за ними к автобусу, и едва-едва за два раза допер, да и то пришлось ей кое-что нести, хотя я и отнимал у нее вещи. Хочет же показать, что она здоровая. Правда, болезней у нее как будто особенных нет, но все-таки она хрупкая и щупленькая, как цыпленок; того и смотри, как бы не уронить и не разбить такую тонкую и фарфоровую игрушку.

Просим Вас вот о чем. Так как, по слухам, лагерь пробудет здесь не долго (кончатся работы по каналу) и так как пока стоит прекрасная погода и тепло, то убедительно просим Вас обоих приехать к нам и собраться поскорее. У нас пока есть квартира, эта самая баня, и мы будем хлопотать, чтобы нас оставили на частной квартире и дальше. Также здесь будем сами просить о свидании с Вами, чтобы после Вашего приезда не канителиться. Дочь имеет полное право на свидание с отцом, а Вы — как жена при муже. Будем говорить, что родители наши старые, и порознь им трудно ехать. Тут у нас купание. Я-то, на старости лет, по требованию и по строгому приказу своей благоверной, начал купаться. Убедительно просим Вас приехать поскорее; лучше условий для свидания нигде не будет. Вы пока собирайтесь, а мы, как только получим разрешение на свидание с Вами, сейчас же сообщим Вам, и Вы приедете. Только покорнейшая просьба: Бога ради не привозите ничего из вещей. Если хотите, привезите чего-нибудь съестного, масла (для Вали) или сладкого (для меня). Но вообще ничего не надо. Вещей не знаем, куда девать.

Прошу Вас еще поискать для меня очков по рецепту, который я Вам послал. Очки мне очень нужны. Их Вы пошлите немедленно, как найдете, по почте, запакуйте их в футляр и во что-нибудь мягкое, чтобы не разбились. И если можно, пришлите две пары. А то эта вещь очень бьющаяся.

Передайте, пожалуйста, записку Нине Александровне и вместе с нею предпримите то, о чем я ее прошу.

Шлем Вам низкий поклон и будем Вас ждать к себе в гости.

Вечно благодарные Вам и любящие Вас А. и В.

Р. S. Что же там насчет наших заявлений — как дела?

Адрес: Мурманск, ж. д. Ст. Медвежья Гора. Белбалт лаг ОГПУ. Отдельный Медгорский пункт, 1-ый лагерь, мне или Вале.

(от А. Ф. к родителям письмо в конверте спешное)

Спешное

Москва 19

Ул. Коминтерна (б. Воздвиженка), 13 кв. 12

Соколову Михаилу Васильевичу

от А. Ф. Лосева Ст. Медвежья гора Мурм. ж. д. Поселок Арнольдов

ул. Фрунзе 10

М.-Гора 4 июня 1933

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна!

Вчера получили Ваше письмо с извещением о том, что Вы еще не послали наших заявлений и ждете заявления от Вали. Нас это несколько удивляет, потому что ходатайствовать об освобождении вполне можно и с воли, а тем более от родителей. Заявления заключенных вообще имеют очень мало веса. Кроме того, писать Валя никак не может сама. Писать ей без лагеря — невозможно, а писать через лагерь, это значит отложить все дело в долгий ящик. Потому она и не присылает Вам заявления. Но так как Вы без ее заявления не подаете и наших заявлений, а время не терпит, то мы решили так, что я напишу официальное обращение к Михаилу Васильевичу по поручению его дочери с просьбой ходатайствовать об ее освобождении. Если и взаправду без ее заявления нельзя, то приколите к Вашему заявлению прилагаемое мною здесь письмо к Михаилу Васильевичу. Юридически это будет равносильно ее собственному заявлению.

Кроме того, покорнейше просим Вас ходатайствовать не просто об ее освобождении, но именно о поселении в Москве. Дело в том, что почти всем освобожденным дают серьезный «минус» и, что еще хуже, Северный Край. Ехать Вале в Северный Край — это значит — гибель. Тогда лучше оставаться в лагере и ни о чем не хлопотать. Ей необходимо подлечиться и кончить аспирантуру и быть для Вас поддержкой, а не продолжать тянуть с Вас соки. Если всего этого не будет — тогда нет смысла и освобождаться. Такое «освобождение», которое сейчас у меня (без права въезда в Москву и занятий по специальности), почти равносильно заключению. Поэтому просить надо обязательно о водворении в Москве.

Шлем сердечный привет. Начинаем Вас поджидать. Кончайте дела и приезжайте. Сообщайте точно, когда Вас ждать.

Вечно любящий Вас А. Л.

(приложение)

I. Самое большое для меня несчастье—служить на Москан.(але) Меньшее, но тоже невыносимое — служить тебе там же. Нужно принять все меры, чтобы вернуться тебе и мне к научной и, если можно, к педагогической работе и избежать Москан.

II. Программа-максимум:

1. Снятие ограничений с обоих.

2. Паспорт для обоих в Москве.

3. Квартира в М(оскве).

4. Реальное распоряжение от ГПУ о предоставлении обоим работы.

III. Программа-минимум:

1. Тебе надрываться на Москанале и

2. мне жить дармоедом при тебе.

IV. Наиболее желательная последовательность:

1. Высадиться в Дмитрове.

2. Закрепиться в Дмитрове на Москан.

(не столько для реальной службы, сколько для разнообразия возможной мотивации).

3. Ехать в Москву и сейчас же идти в ГПУ с просьбой к т. Т. вызвать (независимо от его теперешней должности; если он не на той должности, то нас направляют, куда надо). Если Т. нет, то к Тер., а если ее нет, то к Каз. У всех надо просить совета, куда обратиться, если окажется, что не по адресу.

4. Разговор:

1. Мы — научные работники.

2. Мне обещано возвращение к научн. раб.

3. Предложить ряд тем от меня. (см. прилож.)

4. Твоя аспирантура и практическая вычислит, и измерит, работа.

5. Мой минимум в области обществ, положения:

а) инвалидность,

б) заключение с Государством договоров на переводы.

6. Максимум:

а), в), с) возвращение в Консерваторию и Университет (еще чтение ист. древней философии, которую сейчас читают там разные сосунки), d) предоставление какого-нибудь приличного места в каком-нибудь издательстве (напр., Academia).

5. Параллельно — разговоры в доме о квартире (живущие на верхушке — летуны, и не угодно ли им куда-нибудь еще переехать с благословения квартирно-фондового руководства ГПУ?) Бобров и Мих. Ив.

6. Секретные распоряжения об «использовании» в Наркомпрос, о «паспортах» в милицию и о квартире в домком — делаются (при желании) моментально, так что надо настаивать о даче этих распоряжений немеденно.

7. Скажи им, что им же самим выгодно, чтобы Лосев вернулся советским работником, а не жалким барахлом, которое демонстрировало бы систему угнетения и гонения.

V. При удаче этих переговоров — закреплять все достижения документами и — ехать на Медвежку ([а потом] на Дмитров). При неудаче — закрепить то, что можно, и заехать в Дмитров (или сообщить письменно) на предмет объяснения причин отсутствия и — уже ехать на Медвежку.

VI. Делать все быстро, но отнюдь не кулёхтать. Если ради хотя бы одного из пунктов, намеченных в разделе II, нужно будет задержаться на неделю, на две или на три, то не бросаться, очертя голову, в Медвежку, а дождаться до конца (возможно отсутствие большого начальства, возможно обсуждение и обдумывание «там, внутри» и т. д.).

VII. При неудаче у одного начальника идти к другому. Не радоваться случаю, что прогнали вон и не стали слушать.

(в конверте: воинский билет до ст. Дмитров и плацкарта воинская же от Ленинграда до Москвы)

Москва Ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Соколову Михаилу Васильевичу

3 авг. 1933 г. Медгора

Получил одну открытку — из Ленинграда и одно письмо — из Москвы, из которых вижу, что Вы еще не доехали и не приступили к делу. Хорошо, что хоть удалось немного полежать. Пишите обязательно о каждом важном моменте и, если можно, пишите ежедневно, чтобы я тут мог ориентироваться. Тут, конечно, каждый день перемены. Сейчас, как говорят, окончательное решение и не совсем ожиданное, о чем я Вам и сообщаю. Именно, приказано гидрологии между 10—15 авг. выехать в Дмитров, с назначением Андреянова на должность начальника и с устранением тамошнего, Здесь (т. е. в Повв [неясно]) остаются Гальперин, Пикуш и ... Раздольский (упахали-таки человека!). Все мне долбят голову, чтобы я писал Вам о том, чтобы Вы не возвращались сюда. Тем более, мое ликв. бюро тоже экстренно выезжает в тех же числах в Д. без различия лиц (по-видимому, и я, — поскольку ни о ком персонально не было оговорено). С другой стороны, Фомин вчера

мне сказал, что «уже согласовал», так что на днях будет приказ обо мне в Монографии. Но, по настойчивому мнению (которое с Вашего времени еще больше укрепилось), Монография будет в 3-х верстах от Москвы, так что, если Вы будете в Дмитрове, то — опять безвыходное положение. Мне же по-прежнему, конечно, не хочется слепнуть ни в 60, ни в 3 верстах от Москвы. Вот примерные разговоры:

Андреянов (в столовой).

— Ну, какие ваши планы?

Я: — Такие же, как и раньше.

— Мы уезжаем между 10 и 15. Напишите В. М., чтобы не приезжала.

— Сегодня я напишу, чтобы не приезжала, а завтра вы опять останетесь до 1 января.

— Сейчас окончательное решение. И сам Ф. уезжает, так что некому будет и приказывать.

— В. Т., вы же сами написали ведомость о распределении занятий по I янв.

— Тот же палец, который велел это сделать, велит теперь сделать другое ... А что же будет В. М.

— Если она намечена вместе с вами, то, может быть, она будет у вас в гидрологии. Если она не намечена, то она будет в другом месте. Андр. покривился и раскланялся. Михайлов: — Пишите скорее, чтобы не приезжала.

— А если вы не уедете?

— Тогда напишите, чтобы приехала.

— А если это будет неудобно и она уже не сможет приехать?

М. пожимает плечами и смеется.

Все, словом, говорят, чтобы Вы не приезжали (молчат только Дом. и Ив. Павл., занятые сдачей имущества).

Таким образом, неразбериха остается по-прежнему. Один только я продолжаю ждать Вас здесь, как было условлено, потому что все еще маячит «тихая» и «блаженная» (увы, почти ясно, что теперь уже невозвратимая!) жизнь вдвоем без службы, вдали от сволочей-людей, хотя бы в течение двух недель! Однако, на что решаться, — очевидности нет никакой. Прежде чем что-нибудь решать, надо выслушать о состоянии Ваших дел. Поэтому необходима точная информация и немедленная, а в случае надобности (или даже просто важности) — телеграфирование.

Ездил в экскурсию — на три дня. Съездили, в общем, хорошо. Впечатлений очень много и — довольно сложных. Восторга не испытал, но — занятно.

Книгу о греч. древн., которую Вы видели в витрине, обязательно купите, — независимо от автора (это, вероятно, — или Новосадский или Жебелев).

[Приписка над письмом]: Отъезд А. Л. Монографии приурочен «к концу месяца».

3 авг. веч.

Дописываю через несколько часов. Окончательно решен отъезд Пр. Отд. в Дм. 5-го — начало запаковки, 10-го — отъезд. Сегодня начали запись на места в вагонах для семей и для багажа.

Подпись обо мне в Моногр. ожидается завтра в 11 час. утра. Монография едет не позже 2 авг. Я решаюсь перейти в Моногр., так как здесь, по кр. мере, определенное место (корректор!), а там, в составе Пр. Отд. — никто, так как все, даже инженеры, едут на неопределенные должности. И многие будут даже не в Пр. Отд. А ехать так и (неразб.) искать там место, — (неразборч.) Завтра пишу новое (неразб.)

Твой приезд сюда — пока на весу.

Почтовая открытка

Москва, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Лосевой Валентине Михайловне

№ 2.4 авг. 1933

Сегодня утром была подпись «согласен» на мой перевод в Монографию, кот. едет пока — неизвестно когда (говорят — 20—25—27 авг.). О дне отъезда, когда он выяснится, буду телеграфировать. Вчера я уже писал, что мое бюро едет очень быстро. Сегодня — еще быстрее. Велено 10-го выехать. Хотя будет и невязка с местом жительства (я—в 3-х в. от Москвы, а Вы, мож. б., в Дмитрове), но иного выхода нет, так как уже все вольной, получили путевки, меня же до сих пор не вызывают (по Пр. Отд.). Ваш приезд сюда, помимо тамошних причин, зависит еще от момента моего выезда отсюда. Когда будет объявлено, сообщу телеграфом. Андр. числит Вас по гидрол.

А. Л

Почтовая открытка

Москва Ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Михаилу Васильевичу Соколову.

№ 3. Медгора. 5 авг. 33 г.

Вчера я писал об экстренном сворачивании и об отъезде моего Бюро 10-го авг. Сегодня, когда уже все имущество было уложено в ящики и остальное на половину сдано в Центр. Архив, — пришел

приказ — временно остановить отъезд в Д. и на Б. впредь до распоряжения. Таким образом, все опять откладывается. Я перевожусь в Моногр. (есть «согласен», но еще нет приказа), которая вчера была предположена к отъезду на конец августа; сегодня же, до получения указаний выше телеграммы из Москвы, срок значительно приблизили (называли 1—15). Значит, я пока здесь—на неопределенное время. Если выяснится, что это будет длительно, то можно вполне Вам приехать. Как хотелось бы! Ждите дальнейших известий. Почему нет писем? Пишите ежедневно.

А. Л

письмо в конверте

чернила зеленые

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Соколовой Татьяне Егоровне

7 авг. 1933 № 4

Получил, наконец, вчера пространное письмо с известиями о центрифуге. Центрофуга, как и вообще Дмитров, меня нисколько не устраивает. Хотя я по всему вижу, что иного выхода нет, но результат всего этого настолько заранее ясен, что можно о нем и не говорить: ничего кроме дальнейшего расстройства здоровья и нервов. То скверное, что было прошлою зимой, на 90% зависело от бессмысленного и изнурительного времяпровождения за чужой работой. Решаться на Д., это значит повторять прошлую зиму (и опять повторять бессмысленные и злые слова, допущенные тобою и отчасти мною, во тьме и истерическом самозабвении). Но — ни на чем не настаиваю! Пусть будет — так будет. С другой стороны, то отрицательное, что ты перечисляешь в отношении Московских служб, вполне, конечно, реально, и я ничего особенно розового (кроме научной работы) там не вижу. — С отрадой прочитал я о паспортном деле. Хорошо, что хоть здесь что-то возможно.

У нас — обычный бедлам. Я уже тебе писал, что 10-го авг. было велено все сворачивать и упаковывать и отъезд моих назначался на 10-е. Большинство уже уложило свои вещи, и кое-кто даже уехал. Многие имели в кармане уже литер на билет, как вдруг 5-го в 9 час. веч. пришла телеграмма — все остановить и задержать. Еще и сегодня стоят у нас запакованные ящики среди комнат, люди снуют туда и сюда без дела (так как все вещи запакованы). Пришлось кое-что частично распаковывать. Сегодня вечером ждут разъяснительной телеграммы от Андреича, который уехал в Москву. Возможно, что это — результат решения начать ту расширительную работу, о которой началась речь еще при тебе, и тогда тут начнется работа еще года на два, и — говорят — с Дмитрова и Свободного сюда нагрянет целая лавина «рабгужсилы», Акимыч, напр., получил

уже продукты и деньги на работу, получил литер и пр., и — тпру! Андреян. пользуется случаем, чтобы грызть ему голову за его медлительность. Я писал, что дня 2—3 назад на моем монографическом представлении написано «согласен». На днях будет вероятно, приказ. Выгоды перехода в Моногр.: 1) механический переезд в составе целого учреждения (а тут — еще неизвестно, — в особенности после твоего сообщения о трудностях приема на службу в.-н); 2) переезд «в трех клм. от Москвы»; 3) более поздний отъезд (в конце августа), дающий возможность тебе приехать сюда на отдых. Невыгода — подчиненное положение в смысле распределения работы и отдыха, большее количество работы (Кп. (?) гов.: «Целое лето ничего не делали, а теперь машбюро снова заработало, и — работы стало очень много»). Впрочем, давая свое последнее согласие по Мои., я стоял перед прямой опасностью—остаться здесь за бортом (т. к. еще неизвестно, взял ли бы меня ПО с собою) или там за бортом (в случае неприема — как в.-н.)". Пока же я еще в ПО — описываю бумаги (идиотизм продолжается!).

В связи с отсрочкой всеобщего отъезда открывается опять перспектива твоего приезда сюда. Покамест это еще неясно, т. к. все продолжает быть свернутым и готовым отъезду, который может осуществиться каждый день. Фомин (кот., между прочим, просит передать тебе привет) гов., что отъезд Мон., если только он вообще теперь состояться, будет не раньше конца августа.

Относительно (снятия ограничений?) сн. огр. до сих пор было все безнадежно, но третьего дня пришел список, о чем открыто объявил Гор. Однако, публиковать будут почему-то через несколько дней. Кто содержится в этом списке, — абсолютно неизвестно. О результатах буду телеграфировать.

Получил продукты, как велела, но не без ущерба. Дали топл. масло в бумаге, которое немного потекло и перепачкало прочие продукты (чай и сахар). Как мог, ликвидировал аварию.

Всеобщее брожение сдвинуло многих с места. Так, Купр., как он сам говорит, «сорвался с нарезки» и начал пьянствовать. Оказывается, он запойный алкоголик. Все время он без места, повис между тремя учреждениями, ходит без дела. Ну, и свихнулся. Каждый день теперь его можно видеть с распухшим лицом и навеселе. Но, как опытный в этом деле, держится на ногах твердо. Говорит, что это с ним бывает по 2, по 3 недели. За ним следом пошел и... Разд. (которого, как я уже писал, назначили в Надв., но сейчас отложили—в связи с общей приостановкой). «Я, — говорит, — по стопам Купр.!» Третьего дня они выпивали вместе, но Р. — в меру. Вчера же, вместо обычного чаепития вечером, он куда-то подозрительно исчез. А в 2 час. ночи стрелок нашел его лежащим на земле, недалеко от Пр. О., и мертвецки пьяным. Один не мог его довести, п. ч. он совсем не стоял на ногах, так что

пришлось звать еще других стрелков. Едва-едва увели его в карцер для протрезвления. Сегодня утром звонили из деж. к Андр.: «Что с Разд? Было с ним раньше это?» А. сказал, что он — хороший работник, и ничего такого раньше за ним не было заметно. — Ну, мы его сейчас отпустим; он проспался, (было около 11 ч. утра). Только скажите ему, что в другой раз он получит сутки.

— Да я и сам его засажу в другой раз, — с обычным бонапартизмом ответил Андр.

Разд. сейчас пришел, но предварительно о чем-то долго совещался с А. А. на площадке, не решаясь появиться среди сонма гидрологов. Ко мне тоже пока еще не являлся. Пятн. гов., что такие случаи бывали с ним в Сол., причем — тоже обычно валялся на земле (на ноги слаб). Из гидрологии доносятся возгласы: «Разд. фильтрует»:

«Разд. водопроницаем», «У Разд. шандоры в исправности»; «воду пускал!»

У хозяйки трагедия: Резвого разорвали собаки. Пришлось закопать в землю.

Моего Рыжего тоже чуть не убили. Несколько дней назад он появился весь избитый и в крови. Кто-то бил чем-то тупым по собаке, потому что нельзя дотронуться до кости даже в тех местах, где нет крови. Целый день лежал под столом и стонал; даже Ив. Павл., который всегда его выгонял и поддавал ногой, смилостивился и целый день не прогонял Рыжего. И даже сказал: «глаза-то — как у человека страдают». Когда я подходил и гладил, он, продолжая стонать, слабо начинал махать хвостом. Потом исчез. Дня два не было совсем. Я уже думал, что он подох где-нибудь под забором, на манер того, как и его приятель ожидает своей смерти, — как вдруг сегодня появился опять, изможденный и худющий, едва-едва передвигая ногами. Знатоки говорят, что для того, чтобы так избить собаку, надо было ее долго держать и не пускать, и нужны тяжелые и тупые предметы.

Бедный приятель! Одна у нас судьба с тобою. Бьют-бьют, а все еще волочим с тобою ноги и все еще не подохли так, как приличествует выгнанной собаке.

Вержб. назначен пом. нач. упр. по произв. ч.

Не хочется законапачиваться в Дмитров! И—не только мне дыра. Главное, для тебя — изнурение здоровья и праздность ума (при остервенелой занятности пустяками). Если хочешь, чтобы я поехал туда без большого отвращения и надрыва, выхлопочи мне договор на переводы из Аристотеля. Это — чтобы улестить меня. А чтобы спланировать твое положение (в случае Дмитрова), — и ума не приложу. Волосы становятся дыбом при мысли о твоей работе в течение целого дня (и круглого года) за чуждой и бесплодной для ума работой. Небольшая, паршивая, но научная и самостоятельная, хотя бы и чисто вычислительная работка на 10—15

страниц — лучше и нужнее, чем несколько лет работы с арифмометром и счетами в гидрологии. Совместить же Дмитров хотя бы с минимальной научной работой — безнадежное дело (нам-то это ясно!)

Хозяйка просит привезти ей темно-синюю юбку, шерстяную (или, в крайнем случае, черную) или соответствующий отрез материи. Рост ее, как ты помнишь, миниатюрный. Кроме того, младшая девочка очень просит уже давно свою мать купить ей небольшую гуттаперчевую куклу. Вот и все пожелания хозяйки.

Мне книг не навози. Из тех, которые я просил тебя купить, привези 2—3 (если можно, прежде всего (текст поврежден)). Купить же то, что заказано, — следует.

Пока — прощай! Так-то и остается все в полной неясности! Пиши чаще и обстоятельнее и, если можно, ежедневно — для ориентации.

А.

[Записка на отдельном листе]

1. Николай [оторвана часть листочка] Кузанский и «средневековая диалектика» (109 страниц), сданную ему в апреле 1930 г.

2. Найти (если [неразборч. ]) — Гегель. Лекции по истории философии, ч. 1—11. Партиздат (вышло в сент. 1932).

3. Удостоверение о замужестве (из Домкома или ЗАГС'а).

М.Гора 10 авг. 1933.

Вчера получил четвертое письмо, из которого все еще никакой определенности не усматриваю не только относительно себя, но даже и относительно тебя. Надо что-нибудь выбирать, или, если не выбирать, то заручаться чем-нибудь как в Дмитрове, так, главным образом, и в самой Москве, чтобы при свидании мы могли выбрать сообща и чтобы было, из чего выбирать. Типов, вроде «профессора Михайлова», я советовал бы совершенно избегать. Имей дело только с коммунистами. Лучше партийный чекист, чем беспартийный трус и подхалим. Я думаю, что визитами к этим «чистым» (как они сами себя мнят) ты только испортишь все дело, не говоря уже о нежелательности большинства из них иметь с такими, как мы, общение. Обращайся с просьбами и за советами — только к партийным: вот мое категорическое требование. Не вижу я также из твоих писем, чтобы ты намеревалась сделать то, о чем я тебя просил. Ты хочешь идти с какими-то частными делами — в то время как нужно идти именно не с частными, а с общими вопросами, — с тем единственным и совершенно общим вопросом, обо мне, который я тебе сотни раз формулировал. Ну, да, вижу, силком ничего не

сделаешь. На твое усмотрение! Если ничего не сделаешь, — значит, такая уж моя судьба: винить некого!

Здесь бедламец — в полном расцвете. Об отъезде вот уже несколько дней никто ничего не знает. Я уже тебе писал, что был приказ свернуться всем и ехать в Дмитров. Но когда уложили все ящики (посреди комнаты) и оставалось забить гвозди, пришел приказ о приостановлении всего передвижения. Несколько дней все ходят с безумными глазами и скользят как тени среди развороченного имущества. Сегодня новый приказ: всему л. сектору выехать завтра (!!!) в Пов. А Пр. О., Моногр. и всему аппарату Юстиныча — ничего не сказано. Буквально каждый час можно ждать приказа о выезде, так что твой приезд сюда чреват большими опасностями. Однако, я все-таки решаюсь настаивать, чтобы ты приехала сюда и, если можно, скорее. Они будут тут бедламствовать со своими набитыми ящиками среди комнат (пройти нельзя) еще, небось, несколько недель. Поэтому наплюй на все и приезжай. Если я внезапно выеду, буду телеграфировать. Юстиныча сегодня экстренно вызывают в Д. на постоянную работу. Андреич в Москве по делам. 06 ограничениях Горелов обещает каждый день и — ни с места. Теперь, с переездом Упр. в Подв. [неясно], и вовсе ничего не добьешься. О хозяйке я писал; на случай, если не получишь предыдущее письмо, сообщаю, что она просит привезти ей готовую темно-синюю (или, в крайнем случае, черную) юбку (шерстяную) и гуттаперчевую куклу для девчонки (маленькую). — Погода тут стоит отвратительная, — холод и дождь. Полная осень. Ночью опускается до У. Если приедешь, то, кроме осеннего пальто, бери с собою какое-нибудь одеяло потеплее (но, конечно, не тяжелое). Я едва-едва сплю под розовым и шалью одновременно. Может быть, к твоему приезду погода переменится (счастливая же!), а то что-»то только ранняя осень. Купаться все кончили. Илья Ив. написал о тебе решительно все Душану, известному сплетнику, так что все теперь знают о центрифуге и расспрашивают меня, как я ни делаю удивленный и непонимающий вид.

Что это за пакость с багажом вышла? Как это могло быть? Ты говоришь, что я написал на себя: первый раз слышу! Если кто и написал, то весовщик, по-моему, писал вместо нашего «предъявителя» — фамилию Соколова. Разве ты не помнишь? Как могла там оказаться моя фамилия в качестве получателя, — совершенно не понимаю. А теперь, небось, возьмут большие деньги за пролежание!

Андр. твое дело совсем не двигает, так как ф. — тоже в Москве, и некому утверждать. Кроме того, с утверждением сейчас очень плохо. Отказано Ксении. Теперь старик с своей старушкой не знают, что делать. Пока идет всеобщее замешательство, они продолжают работать на прежних местах. Но думаю, что через не-

сколько дней придется им принимать какое-нибудь очень принципиальное решение. В связи с этим остановился перевод старика в Моногр.

Беспокоит меня. Опять новая специальность, новые знания, новые навыки, т. е., попросту, все та же трепня. Если каждый год менять специальности, — нет лучшего пути к рассеянию ума и к своей перманентной мизерности в общественном положении... Идиотизм.

Ну, трудно мне все отсюда сообразить. Делай там, как хочешь, только приезжай скорей.

Как жаль, что не могу написать тебе нормального письма. Будут же там все читать. А так хочется, так хочется!

Приди!

А.

Открытка

Москва Воздвиженка д. 13, кв. 12 Т. Е. Соколовой

5 окт. [1931]

Родные мои, едем прекрасно, пишу из вагона в Москве. Едем две женщины в купе, с вещами помогают, очень хорошо. Сейчас будем пить чай с лимоном и прочими вкусными вещами. Едем в Мариинск. Едут вместе знакомых много. Целую. Спасибо.

Валя

(от В. М. к родителям, письмо без конверта, чернила)

10 янв. 1932 г.

Спасибо, родные мои, ненаглядные мама и папа, что часто пишете. Вчера опять получила от вас письмо. После каждого письма такое чувство, как будто дома побывала. Из вашего письма знаю, что Алексей послал мне письмо, но от него писем до сих пор не получила ни одного. Главное, что знаю теперь о нем от вас. Нет уже больше этой томительной неизвестности. Родные мои, пошлите мне, пожалуйста, одно или два письма из тех, что он вам пишет, а ему пошлите какое-нибудь из моих. Что он делает, на какой Работе, пишет ли он об этом? Послала ему несколько писем.

Я живу, наверное, гораздо лучше, чем вы представляете. Помещение хорошее, просторно, плита, печка, дров сколько угодно, тепло. Готовлю себе сама, беру сухой паек. Масло и в пайке получила, и от вас. Не хватает только овощей. Если у вас есть, пришлите немного луку, чесноку и чуть-чуть, совсем только чуть-чуть сухих грибов, в суп иногда положить; только штук 10 — не больше. Конфеты дают иногда, сладкого мня не надо, я и не очень люблю сладкое, это уж Алексею, если можно. У меня вообще все есть, а вещей так очень много лишних. Платье и ватник совсем не надо бы высылать.

Ах, как ясно я себе иногда вас представляю в вашей комнате, как вы сидите, папа в глубоком своем кресле спит, мама чего-нибудь суетится, ходит, ищет на столе, потеряла что-нибудь. Представляю, как посылки мне и Алексею собираете. Спасибо вам, поклон мой примите до земли. Простите за все, если можете. Что же тут скажешь словами. Жутко думать, сколько скорби пришлось вам из-за меня принять в жизни. А как хотелось успокоить вашу старость. Если бы не ваше горе — все было бы хорошо. Мне за мой характер и в сто раз более трудную жизнь дать — так и то будет только справедливо. А я и сейчас, как посмотрю иногда на всю красоту мира, так говорю: «Хорошо жить!» Все хорошо! Надеюсь, что и Алексей духом не падает. Вас к себе хотелось бы позвать в гости, да дорога очень дорогая, 74 руб. один билет в один конец;

самое же главное — очень трудно ехать, три пересадки, 7 дней езды от Москвы. Может быть, переведут куда-нибудь, поближе, тогда уж. Хочется вас повидать еще и для того, чтобы успокоить вас. Видели бы, как я вижу, спокойны были бы, что, действительно, не плохо. Я, например, об Алексее не так уж беспокоюсь, потому что сужу по своей жизни. Неизвестность всегда страшнее. Пишите подробно, как живете, как Витя, Игорь, живут ли с вами, учатся ли? Денег мне не надо больше посылать, у меня надолго хватит. Целую родные ваши руки несчетное число раз. Спасибо.

Ваша Валя.

(от В. М. родителям, письмо без конверта, чернила)

24 янв. 1932 г.

Родные мои, милые мама и папа, радость у меня — как выразить, не знаю: получила от Алексея сразу два письма, одно написано 12 декабря, другое — 6 января. Он от меня тоже получил письмо. Одно его письмо — длинное, подробное, подробное. Бодрое, радостное, надеется, что дело пересмотрят, и мы сможем скоро вернуться, если

не в Москву, то в один из Университетских городков, где возможно будет и ему, и мне продолжать научную работу.

3-го марта будет полгода со дня нашего приговора, и можно будет просить или о пересмотре дела (по совести считаю приговор " наш глубоким недоразумением) или, в связи с тем, что мы уже два года почти провели в заключении, просить о замене концлагеря на совместное (его и мое) вольное поселение в одном из городов, где можно было бы продолжать научную работу. Он пишет, что вывел много новых теорем в области математики (когда был еще в тюрьме в Москве). Если бы так все случилось! Вы бы переехали оба к нам, и зажили бы мы опять тихо и мирно. Ну, как будет! Может быть, и еще в лагере надо поработать. Я согласна и на это. Все от жизни принимаю. Жизнь моя идет здесь все так же.

3 февраля.

Сегодня у меня праздник: получила от вас, родных моих, посылку с книгами, а от Алексея еще большое письмо. Милые мои, у нас тут уже кое-кого стали освобождать. Алексей пишет, чтобы я подавала заявления, и он будет подавать. Узнайте, если можно, что с нашим делом, пересматривалось оно или нет, и будет ли пересматриваться, если не подавать заявления. Можно спросить в Красном Кресте у Винавера или Фельдштейна. Напишите мне подробно все, что узнаете. Писать почти все можно. А кроме того, если дело уже пересматривалось и решение осталось прежнее, то пришлите мне телеграмму «Здоровы», если же дело назначено к пересмотру, то такую: «Здоровы пиши», если же пересматривалось и нам изменен приговор на более легкий, то «Здоровы пиши ждем». Адрес для телеграммы: Сибирь Сиблаг Боровлянка.

Родные мои, боюсь, что посылки ваши очень дорого стоят. Не посылайте их нарочным. Я живу на железной дороге, и посылки доедут и так быстро. Не знаю, как благодарить за все. Алексей пишет, что столько заботы и любви от вас видел, что не знает, чем и когда сможет отплатить. Милые мои, дорогие, Господь Вам за все воздаст. Слава Богу за все, за все. Неужели будет еще такое счастье, что мы опять все увидимся? Все говорят, что если не сейчас, то осенью обязательно будет амнистия по случаю 15-летия и конца пятилетки. Вот была бы радость-то. Я сейчас здесь совсем одна. Люди кругом все чужие, хотя отношение к себе вижу все время хорошее, несмотря на мой характер (так и не смирилась, все такая же задорная). Как хочется знать всякую мелочь вашей жизни. Кто же готовит, стирает и прочее. Боюсь, что нуждаетесь. Пожалуйста, продайте рояль. Все равно, так пропадет даром.

Говорят, очень дорого стоит посылки посылать. У меня все есть, молоко часто покупаю. Получаю продукты в кооперативе, получаю

немного денег (10—12 руб. в месяц), кроме тех, которые вы посылаете, так что у меня сейчас больше 100 руб. денег. Единственно, что трудновато доставать — это масло. 11 руб. фунт. Я не знаю московских цен, может быть, выгоднее 11 р. здесь отдать, чем посылать.

(конец письма отсутствует)

(письмо от В. М. к родителям, без конверта, чернила)

10/23 февр. 1932 г.

Милые, родные мои мама и папа, крепко вас целую, поздравляю с дорогой именинницей. Именинница сейчас сидит одна в номере хорошей гостиницы в гор. Бийске и пишет вам письмо. Только что была на базаре, купила крынку прекрасного, свежего творогу за 1 р. 20 к. и большой кусок, больше фунта, свежего сметанного масла за 5 руб. Даже, с горя, съела пирожное (32 коп.). Каждый день (4 дня уже) обедаю по столовым и пью много молока (четверть 3 р.). Денег истратила ужасно много! За номер мне заплатят и 1 руб. суточных, а уже остальные свои проедаю. Простите, родные, что трачу деньги, вашими потом и кровью заработанные. Думаю тоже и так, что пока я здорова, вам легче, если я буду хворать, то вам же тяжелее. Завтра уезжаю назад, там расходов меньше будет. Там за кило хлеба дают большую крынку молока, а хлеба у меня всегда много остается. Да и купить в ларьке можно. Топленое масло в Бийске 15 руб. кило. Деньги у меня пока есть, присылать ничего не надо. Денег хватит месяца на два, а продукты здесь дешевле. Бийск от нас около 70 верст, и бывают оказии.

Была здесь у прокурора, просила совета. Посылаю вам заявление, пожалуйста, передайте его сейчас же в Красный Крест. Еще по приезде пошлю через своего начальника заявление во ВЦИК в комиссию по частным амнистиям. Напишите, что вы знаете о деле и что мне делать, куда подавать, вам в Москве виднее.

Нагулялась я тут 4 дня по городу вволю, охотнее еду назад; вот если бы к вам съездить или к Алеше! Завидуют мне все, что получила командировку, точно домой еду. А я думаю, у нас даже спокойнее и сытнее, чем здесь в городе.

Пишите мне как можно чаще. На мое заявление не смотрите, что я там пишу, это все для Красного Креста. Родные мои, ненаглядные мамочка и папочка, целую несчетное число раз.

Валя.

Я знаю, что вы подали в Красный Крест, а это мое тоже подайте или пошлите им по почте заказным. Это еще лучше. Я-то адреса

их не знаю. От Алексея получаю письма. Так рада, что наладились, наконец.

(письмо в конверте, чернила)

(к В. М. от родителей, 5 дек. 31)

ст. Соколинская Омской ж. д. Бийской ветки Сиблаг. Заключенной Валентине Михайловне Лосевой—Соколовой

Милая, дорогая Валя! Шлем привет и крепко, крепко тебя целуем.

Очень беспокоимся, что от тебя нет письма. От Алексея Фед. получили 2 открытки 2 декабря. В письме он пишет, что ему выслать, как-то: калоши, теплую рубашку, теплые кальсоны, тепл. носки, тепл. перчатки и шлем, а также сала, масла. Мы ему высылаем третью посылку, и выслали денег. В письме ему написали твой адрес, а его адрес следующий:

ст. Свирь. Мурманской ж. д. Почт. отд. Важино Свирлага 2 отд.

Мы все здоровы, мы только безпокоимся, что от тебя нет письма. Пиши в письмах о полученных посылках. Мы послали тебе их три, а по твоим письмам ты получила только одну. 2 послали на Мариинск и одну на ст. Соколинскую и 30 руб. денег. Посылки застрахованы.

Пиши, что нужно сейчас, все вышлем. (Алексей — зачеркнуто) Он написал, что ему нужно из теплых вещей, пиши и ты. Может быть, тебе нужны какие-нибудь платья.

Остаемся горячо любящие тебя папа и мама. Шлют тебе привет Игорь и Виктор.

5 декабря 31 г.

(письмо в конверте, чернила, к В. М. от родителей)

(от 25 янв. 32 г.)

Западная Сибирь, Омская жел. Дорога Станция Соколинская Бийской ветки Боровлянская группа Сиблага Валентине Михайловне Лосевой—Соколовой

12/25 января

Москва

Дорогая и милая дочка Валя.

Сегодня 12/25 мы получили твои два письма вместе и очень были им (?) рады и успокоились, что тебе живется не плохо, лишь бы ты была здорова, а мы оба пока здоровы и, конечно, вспоминаем

тебя каждую минуту. Там, где ты живешь, говорят, очень здоровый и хороший климат, а это очень важно для твоего слабого здоровья. (далее строка зачеркнута). И мы, старики, этим успокаиваемся и думаем только о том, что ты и Алексей были бы здоровы, и чтобы нам пожить до свидания с вами обоими. Одно письмо от Алексея мы послали тебе, его открытку мы вложили в твое письмо — наверное, уже ты его получила — мы послали 10 января. Зима у нас стоит теплая, сырая.

Мы посылали ему 1-ую посылку, она пришла обратно, мы посылаем ее снова. Ты об нем не беcпокойся, мы ему все посылаем, чего он просит, посылаем ему и сала — он его просит — это очень полезно — и масла, и сладкое. Ты знаешь, какое у него слабое здоровье и он считается инвалидом по глазам, значит, работа ему по силам — он там сторожем, мы не волнуемся, все-таки он на воздухе. Одежа у него теплая — шуба есть и он просит ничего ему не высылать из одежды, только его подкармливать, что мы и охотно исполняем. Игорь и Витя живут с нами, Игорем мы очень довольны, он мне хорошо помогает по хозяйству и дедушке иногда помогает работать, он учится хорошо и близко, уходит в 12 ч., а приходит в 5. Леля здесь была со всеми ребятами, у них были каникулы. Самый маленький последний сын у нее умер. Виктору, вероятно, дадут комнату, он тогда от нас уедет и, вероятно, женится. От всех общих знакомых (?) привет. Мы послали тебе посылочку, грибов, но скоро пошлем побольше — грибы у меня есть, и ты напиши, что еще тебе послать. Мы можем тебе послать и сала — видишь, как Алексей его любит и всегда просит прислать сала. И мы тебе советуем его кушать, может быть, теперь и твой желудок переварит и сала. Мы, так, старики, хотим, чтобы ты была здорова, ведь только и надежда на тебя. Ты, милая Валя, ни о чем не думай — мы вспоминаем тебя только одним хорошим. Пиши нам как можно чаще, ваши [письма нам обоим] доставляют большую радость, и мы старики будем писать тебе почаще и побольше.

Мы, милая Валя, и сами думаем приехать повидаться с тобой, но вдвоем очень дорого, да мы очень старые, и мне хочется, чтобы поехал один папа, но это, конечно, летом. Алексей тоже писал, чтобы поехать повидаться с ним, но это будет очень дорого, а лучше на эти деньги ему посылать посылки.

Ну, милая Валя, мы с папой крепко тебя целуем, обнимаем и шлем тебе самые лучшие пожелания, и главное, береги здоровье, кушай побольше и ни о чем не беспокойся. Твои любящие тебя родители мама и папа. Милая Валя! Я очень была обрадована и удивлена, что вчера, 24 янв. получила письмо от Митрофана — и он меня вспомнил. Он жив и здоров и всем жильцам прислал привет.

(от родителей к В. М.)

(февраль 1933 г.)

Милая дорогая Валя!

Крепко тебя целуем. Старики здоровы, а также Виктор и Игорь. Получили твое письмо 11/II, написанное тобой 3 февраля.

Мы рады, что ты хорошо себя чувствуешь, но нам как-то не верится. Если есть возможность, доставай молока, масла там у тебя, потому что цена одна и та же. Анюта у нас не живет как 9—10 месяцев; она живет у племянника в г. Волоколамске. Племянницы ее живут в Москве, а также брат. Старшая вышла замуж. Анюта хлопотала, чтоб ей дали проходную комнату наверху, но ей отказали. Вторично она стала хлопотать, чтоб ей предоставили возможность поселиться на нашей площади. Она говорила, что вы нарочно взяли Виктора и Игоря на мою площадь, но ей и здесь отказали. Белье отдаем в прачечную, иногда кто-нибудь из знакомых стирает.

Елена Семеновна уехала 1 месяц тому назад к мужу. Старший сын живет с отцом и там же учится; из братьев в Москве один доктор. Часто заходит Нина Александровна, иногда с детьми. Детям очень не хочется уходить домой, от дедушки и бабушки.

Мы послали тебе посылку с книгами, конфеты; мы только вложили грибы, чеснок. Алексею тоже послала посылку с книгами. Сегодня была у нас дама, которая ездила к мужу, видела Алексея. Он бодр и весел, надеется на хорошее. Дама (у которой умер сын) послала тебе меду и шлет тебе привет. Папа был у Ивана Николаевича, но его не застал, он уехал в Ленинград. Заходит еще кое-кто из твоих старых знакомых. Рояль пока разрешила держать новая жилица, они скоро уедут на дачу. Продавать его не будем. Книги сверху пришлось все взять, их почти все поместили у себя, но часть взял больной. Комната наша превратилась в книжный магазин. Книги все смешались с Колиными. Алексею сапоги (болотные) наверное, найдем и вышлем. Валя, пиши, что тебе нужно из продуктов, которые там ты не можешь достать. Поздравляем тебя с наступающим... ...

Остаемся любящие тебя папа и мама.

(письмо матери Валентины Михайловны Т. Е. Соколовой, вложено в письмо А. Ф. Лосева к В. М. Лосевой)

Милая, дорогая Валя!

Крепко тебя целуем. Доехала я, здорова 25/VI. Папа был очень рад, ходил на вокзал не раз встречать. Я одна поехала от тебя опять к А. Ф., но его уже не было здесь. Ждала его два дня, потому что никто не мог сказать, где он. Затем я узнала, что вызвали, где было свидание со мной. После его переслали на пересыльный пункт. — На следующий день по приезду получила от него письмо очень

испуганное. Но здесь была ошибка, так как не было известно, что ты из Сибири переведена на Медвежью гору. Он дал в ГПУ Москвы телеграмму, что это ошибка. Мы ходили в ГПУ и Красный Крест, подали заявление. Также с нами ходила Аполлоновна. 27 дали телеграмму из ГПУ, чтобы его переслали на Медвежью гору. Волнение, беспокойство было ужасное. Послали ему посылку. Пальто, шубу я от него взяла, остальные вещи остались на почте, они скоро придут. Книги у него. Он много вещей взял с собой. Лежат в ящике, в лагерях, они в надежных руках, если будут пересылаться, то можно списаться. Он говорил, по приезде сообщить тебе о своем прибытии на Медвежью гору. 30/VI пошлем тебе посылку. Вышлю скороходы и для пальто подкладку и другое. Нина Алек. приехала из Ленинграда 27. Хорошо бы теперь устроить свидание всем вместе. Остаемся любящие тебя папа, мама.

28/VI—1933