Алексею Федоровичу Лосеву

5/18 сент(ября)

Бедный, милый, родной, измученный мой человек! Напиши обязательно сейчас же, как ты себя чувствуешь. Ведь сегодня 17 мес(яцев), как нету нашей верхушки. Слава Богу за все! Я за себя ко всему готова и спокойна, но за тебя душа болит невозможно. Главное, не падаешь ли духом? Верю, что Господь по испытанию и силы посылает. Я здорова. Говорю это честно. Арестована была 5 июня пр. года (в день свадьбы—вместе!). С 26 декабря по 23 июня была во внутр. В одиночке не была. Душа? И светло бывает, и томительно. Батюшка скончался 2 июня. Исповедывался. Отпевали 4 июня накануне моего ареста. И хорошо было, но и тяжело. Когда же приведет Бог увидаться?

Что с нами будет? Старики, слава Богу, живы. Получаю письма. Напиши им, что тебе надо. Письма доходят. Пошли тебе Господи силы.

Я рядом, в 1-й камере.

Напиши же! Хожу на капли через день мимо тебя, смотри в окно. 4 и 9 в лавочку тоже мимо. Закажи здесь себе очки у глазного врача. Говорят, хорошо и дешево делают.

Я.

24 сент. (1931)

Глаза мои родные, усталые, увижу ли, что они выражают, узнаю ли когда-нибудь, что пережил за эти 17 мес. Воистину силы Господь с испытанием посылает! Слава Богу за все! 22 с. имела первое свидание с отцом и мамой. Тебе 10 л., мне 5 л. конц. л. Петровск. 10 л. Ушаковой 3 г. Остальн. не знают. Егоров был выслан раньше в Казань, там скончался. Дело в прокуратуре и будет пересматриваться. Нашу больш. комн. заняло Г. П. У. еще зимой. Вещи все пока в библ. Меня арестовали 5 июня пр. г. (свадьба). 4 июня отпевали и хоронили о. Д. Без тебя шла за гробом: как все пережила — не знаю. Поел. бат. благосл. было: «Да даст вам Г. благодать хранить истину». Помню, что тебе сказал в день ареста твоего! После говорил, что надо нам и врозь пожить. Видела тебя 20 днем из своего окна, когда ты гулял, и открыли к нам калитку. Хожу часто мимо тв. окна на капли нарочно.

Примем с радостью ссылку и скорби. Ведь какое же чудо была наша жизнь! На моих глазах здесь прошли тысячи из множества в ссылку. Сколько людей страдают. И великая милость Божия к нам, что и мы за грехи наши идем в ссылку на этом свете. И книги

страданием получают силу. Они, между прочим, страшно стали расходиться после твоего ареста.

Радость моя, прости за все, помолись. И я.

Я.

Боровлянка 13 дек. 1931 г.

Далеко мы как друг от друга.

Здравствуй родной, ненаглядный мой человек. Вот уже скоро два года, как мы с тобой не вместе, и до сих пор не наладилась даже письменная связь. С отцом и мамой перед отъездом из Москвы я имела 3 свидания: 22 сентября), 2 и 5 октября. Так была рада, что ты имел с ними свидание и получил вещи и деньги. После своего отъезда я получила от них одно письмо от 23 октября) и 3 посылки. О тебе ни слова. Видимо, ничего не получают от тебя. Пишут только, что послали тебе теплые вещи и продукты.

Вот эта неизвестность и есть для меня самое трудное испытание. Все силушки идут на то, чтобы во всем этом сохранить душевный мир. Я — глубоко одна сейчас. Кругом совершенно чужие мне люди. Всегда с тобой душа и с родными. В смысле внешних условий живу сейчас хорошо. Я работаю по статистике. Живем 5 женщин адм. тех. персонала, отдельно, просторно, сухо и тепло. Расстояние от службы приблизительно километр, т. е. в день прогулка 4 километра всегда бывает. Стараюсь быть больше на воздухе, здорова, но, конечно, после полутора лет следствия есть малокровие. Но ведь полной да розовой я никогда не была. Да и на что мне это. А после того, как прочитала книгу о мифе, так и совсем не хочу быть совсем-то здоровой. Головушка ты моя родная, радость моя тихая, вечная. Хорошо, все хорошо. За все, за все благодарю. Прости меня за все сразу! Так рада, что наконец живу на постоянном месте и работаю. Здесь уже отроги Алтайских гор. Кругом вековые сосны. Бор. Красота! Какие чудные, родные, ласковые краски на небе, какие горизонты. А ночи-то, ночи звездные. Только здесь и поняла, что значит настоящая звездная ночь. А я-то среди всего этого, как листик, от родного дерева оторванный. Кружит ветром, а куда прибьет? И что там далеко с родным беспомощным человеком? Как глаза твои? Как получишь письмо, пошли мне, ради Бога, телеграмму, как жив, как здоров.

Адрес; ст. Соколинская (Сибирь) Омск. жел. дор. Бийской ветки Сиблаг. В письме можно еще в адресе написать Боровлянская группа Сиблага ОГПУ.

Когда же вместе будем? Твоя В.

Хочется дожить до этого.

Так обрадована, так обрадована. Сейчас получила письмо от стариков. Узнала, что от тебя получили две открытки в адрес твой новый.

Ст. Свирь Мурманск, жел. дор.

п/о Важино 2 отд. Свирлага О.Г.П.У.

Алексею Федоровичу Лосеву

6 января 1932 г.

Боровлянка

Здравствуй, милый, родной, живой, свой, ненаглядный человек! До сих пор не получала от тебя ни одного письма. Знаю о тебе только из писем моих стариков. И тому рада бесконечно. Я здорова, живу на лесоразработках, работаю статистиком. Главная моя радость здесь и утешение — это природа. Отроги Алтайских гор, покрытые вековым сосновым бором. Высокие, высокие, гладкие, гонкие, стройные сосны; только вершины в небе глубоко одеты скуфесчками. А краски на небе и земле — русская живопись 15—16 века. А уж восход и заход солнца Разве выразишь. И во всем этом ни одного здесь родного человека! С тобой всегда. Валя.

Пиши мне по адресу: ст. Сикочинския Омской ж. д. Бийской ветки Боровлянская группа Сиблаги ОГПУ, мне. Если можно, и если у тебя есть деньги, пошли мне телеграмму, а то письма очень долго ждать. Адрес для телеграммы я подчеркнула!

В.

(Открытка)

ст. Свирь Мурманск, ж. д. п/о Важино 2 отд. Свирлага ОГПУ.

Закл. Алексею Федоровичу Лосеву.

ст. В. М. Лосевой ст. Соколовская Омск. ж. д. Бийской ветки Боровлянск. Группа Сиблага ОГПУ

25 января 1932

Здравствуй, родной человек! Наконец получила от тебя письма. Сразу два: первое (от 12 дек.) и открытку (от 6 янв.). Как будто увидела или услышала родной голос. Стоит в сердце вся наша жизнь с тобой, как живое настоящее. Никак не хочет быть прошлым. Есть и будет.

Как наивно бессильно астрономическое время. А еще: как удивительно, что людишки придумали миф об андрогинах. Какой живой и реальный опыт!

Мучительно ущербно ощущается наше искусственное разделение. Родной человек, если можно будет выбирать город, может лучше Казань или Ташкент (климат плохой?). Там есть обсерватории. Пошли тогда мне телеграмму. Боюсь, что ты страдаешь чрезмерным оптимизмом. Существуют лагери инвалидов — туда помещен, например), Борисович. У меня категории 2 отдельн. Работаю по статистике. Беспокоит твой ревматизм. Пиши.

Пиши, как у тебя жилищные условия и питание сейчас. Обо мне не беспокойся. Думала недели на две выписать к себе стариков (хотела жить на частной квартире), да боюсь, ехать далеко, да и сложно, пересадки. Может, переведут куда-нибудь. Тогда. Внешние условия жизни — вполне хорошие. Тепло, просторно, сыта.

(без конверта, чернила)

31 января 1932 г.

№ 4

Ну, радость же ты моя несказанная, родной, милый, свой человек. Сколько всего хочется сказать! Все по порядку. Жизни не хватит, чтобы наглядеться и наговориться. Боюсь, что не успели мы с тобой еще по-настоящему списаться, а уже скоро опять могут нас куда-нибудь перевести. Боюсь надеяться на скорую возможность быть вместе... сердце уже не знает, что ему делать (далее нрзб.)... — два года разлуки. И в какой день все это случилось! Стоит этот день жутким настоящим. Думала, что это вопрос двух-трех месяцев, стала (нрзб.) со своей астрономической работой и взяла кроме того 30 часов в декаду лекций в Горной Академии: читала интегральное исчисление на втором курсе — у меня несколько групп. Предлагали еще математику в МГУ на химфаке и в Плехановском институте. То уже не взяла, а в МГУ решила взять с осени и договорилась с заведующим кафедрой. Но вот судьба судила иначе. 2 июня скончался наш родной старик Дм. Ив.³⁸, а 4 июня его похоронили (все, все было хорошо: и перед смертью, и смерть, и похороны). Скончался от рожистого воспаления ноги. Страдал очень несколько дней. Вечер 4 июня в день похорон просидела у его сына, Мити (как узнала недавно, он тоже этим летом скончался в Казани). 5 июня, в день нашей свадьбы, оказалась вместе с тобой. Видела тебя один раз на прогулке 20 сентября, за два часа до прочтения приговора.

5 февраля

Сегодня получила твое письмо от 31 дек. (№ 2). Бедный, бедный родной человек! Сколько же пережил всего! В феврале я почувствовала, что и для тебя и для меня необходимо хоть одну открытку получить друг от друга, хоть только весть, что жив родной человек. Стала настойчиво требовать свидания и после пятидневной вытяжки разрешили 12 марта эти записки, которыми мы с тобой обменялись через следователя, и «свидания». Мне все казалось, что тебе плохо. Я же почти все время была довольно спокойна и часто получала разрешения. Я только шесть месяцев была во внутр. [...], остальное время в Бутырках, с передачами и даже с письмами. Мои письма почти все стариками получены, и я получила 6—7 писем, книги] математические, обычно именно тогда, когда чувствовала себя оставленной. И у меня сейчас нет никакого враждебного чувства ни к кому в прошлом [...] и осудившим меня. Не нам, головушка моя бедная, измученная моя головушка, не нам роптать на жизнь, не нам, столько радости видевшим, разве мы заслужили? Если б только всегда быть вместе. Одного мне хочется. Что нам еще предстоит пережить — не знаю, но одного хочется невозможно: увидеть тебя, посмотреть в родные глаза, наговориться, обнять, да и умереть вместе. Как подумаю, как же ты там один, беспомощный, по темноте на своей бирже ходишь, глаза-то хоть и родные, да ведь видят-то плохо! Какое море бездонное света и любви стоит в сердце вечным, вечным настоящим. «Радость на веки», родной! Еще томили меня в тюрьме люди. Все время была в общей камере. Это при моем-то характере, с 40—50 женщинами сидеть все время, круглые сутки" в одной комнате кажется, и не обломался характер. А уж надо бы. Как ни странно, а много получала любви... Представь, старостой была, пока не взяли во внутреннюю. Сколько людей перевидала. Всяких людей. А сердце-то ведь живое... Родного человека искала.

Ст. Свирь Мурманской жл. дор. Почт. отд. Важино. 2 отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву. (чернила) 6 февр. 1932 г

Здравствуй, милый человек! Родной же ты мой человек, как выразить, ну как же все, все выразить. Ничего не знаю, что мне теперь делать, как быть, как жить? Все эти 22 месяца разлуки все к тебе взываю сердцем и умом: «Посоветуй что-нибудь». Как не-

померно трудно было решать одной всякие бесчисленные вопросы, возникавшие все это время. Ну какой же я одна-то человек? Ну неестественно же, неестественно ведь врозь быть. Ну как же так? Я сейчас здесь совсем, совсем одна.

Какие-то слова все выходят бессильные.

Только старикам об этом не смей писать! Слышишь? Не смей! Невозможно хотелось все время послать посылку. Ну, надо же родному человеку шоколадку купить. Любит, ведь, сладкое. Ну, как же так, не купить. У меня всего много, много! Я обжилась, я же всегда хозяйством занималась. Готовлю себе, достаю все, что надо. Живу, собственно, вольно. Только квартира казенная: большая комната, деревянные кровати (топчаны — как здесь называют), большой стол [... ] одна еще у меня мечта — печка маленькая. [... ] Это в центре небольшого городка-поселка, где бывают изредка и базары (раз-два в неделю). Рядом горы и леса. Часто хожу в лес, особенно в выходные дни (через пять дней на 6-й). Могла бы читать и немного заниматься, так как есть и стол, и лампа, и тишина относительная, но почти ничего не читаю, т. к. от статистической работы (утром и вечером) очень устают глаза. Сама по себе обстановка работы очень хорошая, но отвыкла от керосинового освещения. Кроме того, сначала работала очень много, вечерами; здесь дело было еще, в значительной мере, в стадии организационной. Теперь же работа стала более спокойней, и, если дальше будет так же, думаю попробовать провернуть книги, которые мне прислали из Москвы.

Вчера получила от тебя письмо от 22 января (№ 4). Ну как же мне тебе помочь? Ну как же ты там один живешь, кто же тебе стирает, белье чинит, носки штопает? Напиши, пожалуйста, что тебе надо из жизненного обихода, я многое могу достать. Как ты там при своей-то беспомощности? Напиши, милый, родной мой, свой, свой, ненаглядный человек. Мне, видно, гораздо легче живется и внешне, да и внутренне я ведь никогда духом не падала, ты знаешь. А, кроме того, вообще отношение к женщинам более мягкое везде и всюду. Сердце не терпит, как начну думать о твоей сейчас жизни.

Ночь, гора, грязь, дождь, холод, тьма. Помнишь? Вот и думаю все, как же ты там по горе, да по грязи, да в темноте ходишь. Я как споткнусь где-нибудь (а ведь мои глазки-то смотрят, видят хорошо), так тебя и вспомню с болью; если я вот спотыкалась тут тогда, как же ты-то, да один.

Так бесконечно много надо сказать, что пишу какие-то одни только обрывки. Прости, прости меня, головушка. Растрепалась Душа в суете и на людях, никак не могу собраться. Никогда не бываю одна, разве 2—3 часа в неделю. Одно утешение, гулять ухожу одна, или утром на рассвете, когда солнце всходит, или

вечером после службы часов в 9 вечера особенно в звездные ночи [...]. Солнечные, не холодные, сухие дни. Старожилы (те самые которые никогда ничего не помнят) не запомнят. Температура 8—12 градусов мороза. А когда приехала из Москвы в Мариинск, то с 11 октября до 1 или 2 ноября ходила в летнем, а иногда и совсем в одном платье: так было тепло. Прекрасные были прозрачные осенние солнечные дни. И часто, часто были наши с тобой любимые светлые закаты. А какая красота бывает на востоке перед восходом солнца. Какая-то надежда, залог великой радости и света. Нет у меня сейчас слов рассказать. Когда смотрю утром на небо, всегда чувствую, что будет, будет нам радость и здесь, скоро увидимся.

Все переживаю, как настоящее, а не как прошлое. Вот как удивительно! И ты пишешь, как не разлучались. Вот стоишь ты спиной к печке, а я сижу в уголке на диване ... и друг другу говорим о том, что произошло за тот, иной раз час, что мы были не вместе. А иногда и за целых полдня. И все по порядку, по порядку.

Сейчас у нас спят мои сожительницы, я сижу одна и пишу. А душа так опустошается от всего, всего, что никак не соберешься, что за 22 месяца сделала? Ничего не сделала. Ты же сколько всего по математике обдумал. Может ты со мной, глупой, теперь и говорить не захочешь.

От стариков целый месяц не получаю писем. Что это значит — не знаю. О том, что раскрыли комнату, узнала из твоего письма. Минутами ничего не понимаю: как сон тяжелый, хочется проснуться, да и оказаться с родным человеком на родной верхушке, где два письменных стола стоят.

В.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманской жел. дор.

п/о Важино 2-е отделение Свирлага ОГПУ.

Закл. Алексею Федоровичу Лосеву.

От В. М. Лосевой.

Ст. Соколинская Омск. жел. дор. Бийской ветки

Боровл. группа Верх-обского отд. Сиблага ОГПУ

Боровлянка 13 февраля.

№ 6

Здравствуй, родной человек. Пишу тебе всякий раз, как только остаюсь одна на полчаса. Сегодня я свободна, сижу в комнате, той, в которой живу. Душа какая-то ошеломленная, не верится, что

одна и ни с кем не надо говорить. Все время хочется писать, душа-то ведь с родным человеком общаться хочет, а слова все немощные.

Головушка, солнце уже светит по-весеннему. Душа просится на зелененькое, да на голубенькое. Хочу с тобою жить на даче! Вдвоем! Погоду будем наблюдать. А? Бедные, бедные мы с тобой два родные человека! Духом я не падаю и телом я здорова, но в уме и в сердце, как на небе летом: то солнышко — тихая светлая ласка, то тучи, а иногда и «ночь, гора, грязь...» Ведь не знаю, что предстоит нам. Душа вся, как песок, рассыпается. Ни ума, ни сердца собрать не могу. Не осуди, прости меня, единственный мой человек.

Только после того, как стала получать от тебя письма, получила, наконец, способность плакать, а то все было непонятное состояние, какое-то то ли окаменение сердца, то ли еще что; словом: сердце «вологи не давало». Уж очень томило это почти двухлетнее отсутствие всякого внешнего общения, даже писем.

Милый, милый человек, столько, столько надо сказать, что хочется только без конца повторять родное имя. Почти уж не могу и произносить его без слез (когда одна бываю или в кровати). Когда я прочитала миф, то поняла, почему он не увидел света: не надо миру знать всю сокровенную глубину нашей жизни. Может быть, после когда-нибудь... Как упорно и настойчиво чувствую все это настоящим, а не прошлым. Мы-то в разлуке, но как-то не принципиально, помнишь: на сердце не так опускается. Может быть, потому, что опять будем вместе скоро, а может быть, потому, что и сейчас вместе. А кроме того, часто мысленно чувствую снисходительную и ласковую улыбку Дав.: как-то его ребятишки, сами себе предоставленные, с жизнью справляются. Ну, ведь уж и так ясно, что никуда не годимся. Может быть, уж можно простить за все сразу, да опять поселить нас с тобой вместе на какую-нибудь верхушку, голубятню. Хочу одного человека, тысячу книг и больше ничего! А может, еще сладенького? А если я шоколаду дам? Ох, говорят, только к концу пятилетки дома будем. Помнишь, как Алексей Конст. меня все убеждал на заводе каком-то по учету работать. Исполнилась его мечта: занимаюсь учетом валки леса, но надеюсь, что вернусь к несколько более сложной математической или астрономической работе. За полтора года следствия я так соскучилась по работе, что яростно взялась за дело, как только мне Дали возможность работать. На производственном учете я впервые Работала, и сначала мне все было интересно. Сейчас же страшно Скучаю по своей работе научной. Ту, работу, на которой я сейчас, Может делать всякий хорошо грамотный человек, а работы по Специальности для меня, конечно, здесь не может быть.

На днях думаю подать заявление в комиссию частных амнистий, не знаю, как быть. Ведь для меня главное быть с тобой, а после не работа по специальности. Я буду поэтому просить прежде всего

о соединении нас — одно заявление, а второе уже о работе. Первое в Комиссию, второе в Цик.

Радость моя, всегда бы быть вместе!

Я послала тебе посылку. Ах, как было приятно ее собирать и посылать. Так же, как, бывало, ухожу куда-нибудь в твое отсутствие;

и оставляю сладкое на столе. А ты придешь без меня и увидишь Вечная ты моя голубушка! Замечательный ты мой, удивительный человек!

Твой простой человек

В

(письмо)

Пятница,

19 февр. 1932 г

12 ч. ночи. Гор. Бийск

№ 7

Здравствуй, родная голубушка, милый, свой, ненаглядный человек! Пишу это письмо, сидя одна, в гостинице в гор. Бийске Приехала сюда на несколько дней в командировку на Метеорологическую обсерваторию. Ты думаешь, я — человек? Все та же заключенная. Просто в нашей группе, по условиям производства, оказалось необходимым организовать временный метеорологический пункт; дело это поручили мне (по совместительству с прежней работой) и для согласования и проч. послали в Бийск, где имеется старинная метеор, обсерватория. Приехала сюда два часа назад, побуду, вероятно, дня 4, до 23 февр. Хочется завтра послушать здесь музыку и пение любимое наше,³⁹ но не хочется идти без тебя. И вообще, вся эта поездка мучительна непрестанными сравнениями и напоминаниями. А как мне все завидуют, что я получила такую интересную командировку. Ох, ясочка, нет мне жизни без тебя! Ничто меня без тебя не интересует, ни к чему душа не лежит, пассивно молчит и стонет где-то на последней глубине непрерывным стоном. Прости, родимый человек, но без тебя и наука для меня не живет. Ясочка, прости! Я чувствую, что если нас не соединят, то как бы я не начала бунтоваться. Старики пишут, что 8 янв. они подали заявление в Красный Крест, чтобы нас соединили. Я еще от себя туда же пошлю послезавтра. Буду мотивировать и тем особенно, что ведь и ты и я здоровья плохого, без помощи не сможем существовать, а старикам не под силу помогать нам порознь. А кроме того, 2 года ведь терпеливо ждали. И в (нрзб.) статистике я работала 3/2 месяца за совесть. И сейчас работаю

(далее чернилами)

21 февр. г. Бийск, воскресенье, начало триоди.

Послала тебе сегодня открытку. Сейчас пишу, сидя на метеорологической обсерватории. Из окна вдали видны Алтайские горы, внизу под ногами город, огромная река раздольная во льду. Обсерватория на горе. Здесь только и есть наверху, что она, да кладбище. «Наблюдаю погоду», выверяю ветромеры и термометры. Не хочется! Хочу с тобой на даче погоду наблюдать. Какая тут красота! А во всей обсерватории один человек наблюдает, живет с семьей, нуждается в помощнике, но никого нет. Поселили бы нас с тобой сюда! Но город — глушь. Ничего нет. Есть, конечно, театр, кино. В театре не была, но пение вчера вечером послушала. Душа после двух лет отсутствия музыки и пения недоумевает. Вообще, пожалуй, основное чувство во всем, это недоумение и непонятность вместо жизни.

(далее карандаш)

22 февр. вечер.

Сейчас ушла из обсерватории в последний раз, больше уже не пойду и все свои приборы забрала. Шла одна по плоскогорью пустынному снежному. Звезды! Тишина. Далеко внизу огоньки города, а за ним невидимый вечером, но невидимо живущий дикий Алтай. Прости, ясочка, я как гимназистка 3-го класса, сочинение пишу с описанием природы, прости меня, глупую. Плакала я и молилась одна на этой горе, а больше никуда сегодня не пошла, а завтра именинница.

И думаю сейчас: вот завтра уезжаю опять в Боровл. Эти четыре дня только душу растравили. Представила себе, что я могу совсем здесь остаться ... — и знаешь, не могу сказать, чтобы я этого хотела. Свобода внешняя, еда и прочее — все это мне не важно совсем. Я лишение чувствую не в том, это все все пустяки. И не нужны мне ни Бийск, ни Новосибирск. Мне важно быть с тобой и иметь возможность заниматься вместе наукой (математикой вместе!!! я я я я я новое дело — математикой вместе заниматься!) И если этого нет, тогда мне все равно — мыть ли полы или заниматься учетом чего-нибудь. Родной человек, радость моя, как часто чувствую твою память обо мне. А помнишь, я тебя просила, когда у меня что-нибудь болело. Раз в Снигирях тебя ночью разбудила. А сейчас вот тело здорово, а душа... Ох, боюсь, не пропала бы душа.

Головушка, ну что же это? Как ты хорошо написал, что ум объясняет и успокаивает (уму-то ясно), а душа все будоражится да не всегда принимает.

Ясочка, ты не слишком ли оптимистично смотришь на возможность скорого нашего возвращения к науке? У меня осталось от

всего дела чувство горечи. Я была искренней и не ждала к нам такого отношения. Ну, Бог с ними! Верю, что изменят приговор. Ну, прости, радость моя единственная, вечная.

В.

(открытка, чернила)

Ст. Свирь Мурманск, жел. дор. п/о Важино 2 отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

г. Бийск 21 февр.

Радость моя, родной человек, пишу тебе из гор. Бийска, куда приехала на несколько дней в командировку по метеорологич. делам. Если бы вместе с тобой! Ничего мне без тебя не нужно! Хожу второй день, вернее, бегаю по делам службы, как неприкаянная одна. Живу в гостинице, но, к сожалению, нет отдельного номера, опять на людях. Уеду, наверное. 23 февраля пошли бы с тобой, послушали любимую музыку' В театре не была здесь, но музыку послушала. Как будто вчера слышала, а с тобой и не расставалась. Ну когда же, ну когда же мы будем вместе? Пишу тебе большое письмо, но хочется поскорее послать хоть открытку. Родной, родной, невозможно родной человек. Не могу ничего понять, почему же мы не вместе. Неестественно!

В.

(письмо в конверте, красные чернила)

ст. Свирь Мурманской жел. дор. почт. отд. Важино 2 отделение Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву.

23 февраля 1932 г.

№9

Поздравляем Вас, родных! Здравствуйте! Кланяемся Вам, здравствуйте!

Только тобой живу, с письмами твоими никогда не расстаюсь. Получил ли ты мою закладочку книжную, которую старики передали тебе при свидании? Она была в спичечной коробке. Я в сентябре все собиралась тебе ее передать, да нечаянно в кармане вместе с кофтой отослала домой, а мама решила, что я нарочно, и передала тебе. С каким старанием я шила, если бы знал. И как

же я испугалась, когда увидела, что я ее нечаянно домой и отправила думала, пропадет; а ведь специально для тебя вышивался припев⁴⁰. Я сегодня не уехала. Завтра, вероятно. Сегодня шла по базару, слышь нищие слепые поют, старые, старые стихи. Все ходила и подавала нищим. Помнишь: «дай Бог подать, не дай Бог просить». Подаю нищим и думаю: «Они думают, я человек, а я такая же теперь нищая, да еще арестантка». А может, и я человек?

Смотрю я в эти дни, чем люди живут, да думаю все, сколько нам с тобой дано жизнью. И не знают люди все той великой полноты и цельности, какую дано было нам узнать, «Высота, высота поднебесная, глубина ль, глубина — океан-море!⁴¹». Какие просторы, раздолье, глубина в душе, а сколько и тихой, тихой ясности, светлой прохладной умной тишины. Какая блаженная радость умного созерцания и сердечной ласки.

Ты ли «думаешь» сейчас обо мне? Еще ли кто вспоминает меня нездешней памятью, но так светло и тихо на душе и на небе. Тепло, ласково, глубоко, глубоко. Мыслью со всеми вместе: с тобой, с покойным) Д., со своими бедными стариками.

Человек мой милый.

А хитрый человек! Про миф-то скрыл! А я прочитала.

Сейчас посмотрела в окно: небо ясное, ясное и скоро наступит наш любимый закат.

24 февр. 12 ч. дня, все еще Бийск.

А мировой ясень помнишь? Сколько всего в мире! Света, тьмы, любви, ласки, пошлости, пакости, нежности, цинизма, невыразимых тихо-хладных высот созерцания и исступленной пьяной матерщины, умной собранности и суетной рассыпанности, сколько бессознательного томления духа, духа забытого и забывавшего свое происхождение, как говорил Вяч. Иванов в лекции о Скрябине (о забывшем-то). И все-все, и светлое небо со звездами, и пьяный разврат, молитва и матерщина — все это жизнь. Что же это, если во всей полноте и цельности-то взять?

Что бы я ни увидела нестерпимое, стоит мне ощутить в себе всегда присутствующую, нашу с тобой, жизнь, и смиряется душа, принимает все без трепета. Ведь: или все или ничего! Пусть любые скорби, лишь бы сияла в вечности наша «Радость во веки». Прости за то, что о великом говорю плохими словами.

Ну, а теперь о другом. Вчера послала заявление в Новосибирск прокурору по надзору за ОГПУ, просила соединить нас с тобой

1)           потому, что старикам трудно нам помогать врозь, а без поддержки мы оба с плохим здоровьем не можем,

2)           твоя инвалидность и практическая беспомощность создает для меня такую нервную обстановку, что я не смогу работать нормально в лагере. Такое же заявление послали в Красный Крест Пешковой. Там еще работают,

кажется, Винавер и Фельдштейн. По возвращении поговорю еще в ИСО и пошлю во ВЦИК или куда мне там посоветуют. В ИСО уже, наверное, приложут характеристику и проч. и все должно вместе пойти в Москву. Не знаю, как оно будет, я же сейчас больше всего стремлюсь к тому только, чтобы быть вместе.

Прости за почерк: еще перо сломанное, и другого нет.

Накупила еще здесь продуктов всяких. Напиши, родной человек что тебе надо, я могу послать; и денег могу прислать. Пожалуйста напиши, как у тебя с питанием, что ты ешь. Надо, как можно, больше овощей есть. Ведь ты был полтора года без зелененького. Как я боялась, не было ли у тебя цинги. Напиши честно. Надо есть клюкву, лук, чеснок.

Вчера я опоздала на поезд. Ощущение как у тебя во сне: поезд трогается, все бегут, а у меня вещи, тяжело, бежать не могу уж, сердце устало. Так и уехал поезд, а там ждут. Родной человек, а как ты упал на Нижегородском вокзале? Не могу вспомнить!Ясочка, вечный человек, Христос с тобой

В.

Я тут мылась, ванну принимала, 1 р. отдала. Прости!

(открытка, чернила)

ст. Свирь Мурманск. жел. дор. почт. отд. Важино 2-е отд. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

Боровлянка 1 марта № 11

Родной, родимый мой человек, радость моя непрестанная, здравствуй. Живу все так же, работаю все там же. Получаю деньги, посылки, ни в чем не нуждаюсь. Получила книги от своего приятеля. Получил ли ты? Они и тебе послали книги по математике и, кажется, что-то сладкое. Помнишь, между прочим, молодого художника, который делал обложки на твоих последних 2—3 книгах? Он умер осенью. Я получила на днях от его матери посылку с медом. Так была тронута, что помнят друзья в горе нашем. А мы с тобой всегда вместе. И в горе, и в радости!

Прости, милый человек!

Ну когда же мы будем вместе?

Пиши, не жди, пока получишь письмо.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманск, ж. д.

почт. отд. Важино 2 отд. Свирлага

Алексею Федоровичу Лосеву

Боровлянка 3 марта № 12

Снова я в Боровлянке. Вернулась из Бийска 26 февр. Здесь меня ждали две посылки (книги, масло, булки, мед, крупа, сахар и пр., и пр.) и два письма от тебя и от стариков. Словом, утешения! Это все было еще здесь с 23 февр(аля)! Много случайностей на свете.

Ну когда же мы будем вместе? А может быть не раньше октября? Ничего не знаю. Знаешь, головушка, после смерти Д. у меня иногда бывает какое-то окамененное нечувствие, какая-то жесткость в сердце. Минутами, потом проходит. Когда он умер — я даже не могла плакать; наверное, перешла, как ваши психологи говорят, порог чувствительности. Уже не было сил пережить, вернее, переживать. А ум, хорошо ты написал, всегда успокаивал, объяснял, доказывал, что хорошо, что так надо, что для нас хорошо, приводил примеры. Ф. был у него перед смертью, все было хорошо, дома попрощались, потом проводили с Ф. на кладбище. Я две ночи ночевала у его родных, вернее, впрочем, одна в маленькой комнате думала, читала. Племянницы-то его обе уставали днем.

А в сердце все это, как и наша с тобой блаженная, тихая жизнь, стоит всегда вечным настоящим. Удивительно! Родной человек, знаешь, я все еще не послала заявления во ВЦИК. Просто не знаю, как писать. Кругом все какие-то мрачные пессимисты, совершенно чужие люди. Говорят, что пересматривают дела независимо от заявлений и проч. Главное затруднение: ну в чем же я, по совести, виновата. Думаю, что в нашем деле обстоятельства что ли сложились как-то неудачно, но право не знаю, за что же мы получили ты — ip лет, я — пять лет. И о чем же просить? Ведь следствие было I /2 года. Пересматривать все опять, наверное, невозможно. Не знаю, просто, как быть. Так все, по-человечески рассуждая, странно. Хочу написать личное письмо одному из лиц (не просто следователю), с которым пришлось раза два до конца искренно и хорошо Говорить. Ну какой же смысл меня тут держать, когда так нужны математики в Вузах. Да и вообще, что это, недоразумение или что?

Ну не знаю. Не хочется как-то иногда и писать. Одно у меня твердо — чтобы нас соединили.

Знаешь еще что: боюсь я немного вольной ссылки. Представь глушь какую-нибудь. Там и жить трудно, да и почта раз в два месяца. Опять-таки хорошо, если вместе, а если нет? Прости, родной человек, за нерешительность.

Радость моя! Бедный мой человек! Ну как же ты один живешь? Как одеваешься, где спишь, что ешь, кто тебе стирает. Так трудно об этом думать.Глаза мои родные, больные свои глаза. Ну как же они смотрят? Скорбно, наверное. Мама пишет, что у них была какая-то дама, что ездила к мужу и тебя видела. Говорит, здоров и бодр. Дай Бог! Я, все говорят, полнею и здоровею. Недавно было переосвидетельствование, у меня теперь вместо 2-й отдельной категории стала 2-я общая. Не знаю уже, радоваться этому или печалиться. Что-то, как-то иногда отчасти томительно бывает.

Кругом сейчас разговоры. Суета. Надо идти со своим ветромером погоду наблюдать на полчаса, а потом в статистику. Была у нас совсем уже весна, а вчера и сегодня завернуло на —18° и буран.

Как же было бы хорошо вместе написать книжку по астрономии, а потом книжку по математике. Может и я бы тебе помогла! Чуть-чуть, чуть-чуть.

Завтра или сегодня, напишу и пошлю. А еще с ИСО посоветуюсь.

Главное, не понимаю, какие у тебя данные?

Мама ничего не пишет о деле. Пиши, милый человек, это же главная моя поддержка, и радость и силушки мои в этом.

(письмо в конверте, чернила)

Заказное(штамп: № 5/198 Ново-Боровлянское Зап. Сиб. Края)

ст. Свирь Мурманск, жел. дор.

Почт. отд. Важино

2-е отдел. Свирлага

Алексею Федоровичу Лосеву

ст. Соколинская Омск. ж. дор. Бийской ветки Боровл. группа Сиблага ОГПУ От В. М. Лосевой

Боровлянка 12.11.1932 г. 4 ч. дня

От заключ. Лосевой Валентины Михайловны

Родной мой человек, здравствуй! У нас сейчас стоят чудесные! звездные ночи, смотрю каждый вечер на звезды и думаю, что может, на те же звезды смотришь сейчас и ты. Вид звездного неба у нас, т. е. здесь и в Свири одинаковый, мы ведь с тобой почти на одной широте. Ты пишешь, что жалеешь о том, что нет у тебя

моей книжонки о школьных астрономических наблюдениях, значит, наблюдаешь небо, движения звезд и планет. Какая была бы радость наблюдать вместе.

Почти всякий раз, как бывает звездная ночь, выхожу я после занятий одна одинешенька на какую-нибудь дорогу в поле, на снежной гривке и смотрю хоть 15—20 минут на родное свое небо со звездами. Не дано сейчас заниматься наукой, так хоть великой красотой неба утешить ум и сердце.

Головушка моя бедная, ненаглядный мой человек, хочется хоть нарисовать тебе ту часть неба, на которую обычно смотрю. Там как раз самые яркие звезды, там же видны и две планеты: Венера (как она не похожа на Вагнеровский грот Венеры) и Юпитер. Там же весь Орион и Сириус, а сегодня ночью было редкое сочетание узкого серпа луны над самой Венерой. На прилагаемом рисунке (отдельный рисунок на листке с подписью: «Вид неба на широте 55—60° часа через два после захода солнца». Наверху в левом углу:

«12 марта 1932 г.») дан вид неба, как оно бывает часа через два после захода солнца на южной стороне. Интересно наблюдать движение луны по отношению к какой-нибудь яркой звезде или планете, заметить ее возвращение к той же звезде после полного круга. Вчера, напр., луна была над Венерой. Когда ты получишь письмо, то она, наверное, опять будет подходить к Венере. Заметно также и движение Венеры среди звезд. Днем я теперь три раза определяю силу ветра, температуру и давление. У нас образован временный метеорологич. пункт. Я ведаю этим делом. В нашей мастерской были сделаны ветромеры, я ездила в Бийск на метеор. станцию их выверять, наносить шкалу. Теперь, по совместительству с прежней работой, наблюдаю еще и погоду.

После Бийска несколько дней тосковала невозможно. Неужели никогда я больше не смогу заниматься астрономией и математикой? Ведь, если пять лет не работать по науке, так ведь это все равно, что навсегда.

Получила на днях письмо от одного из сотрудников Астрофизического Института своего, предлагает продолжать научную работу, посылать туда статьи, а мне будут присылать литературу астрономическую. Наивные души!Тронута была очень и думаю попробовать.

Надеюсь все же, что наше дело пересмотрят и мы оба сможем вернуться к математике и астрономии.

Как хочется написать вместе с тобой книгу по математике, по теории аналитических функций.

Я просила послать тебе книг по математике; напиши, получил ли ты что-нибудь. Я получила научные труды Астрофизического Института. За два года своего заключения (30 и 31 годы). Между прочим, там напечатана работа, в которой я принимала участие, а

моего имени нет. Ну, да, это пустяки, а вот если будет напечатан большая работа по прецессии, где я работала 3 года, и тоже н будет указано мое участие — будет обидно.

А собственная моя работа так и лежит. Не знаю даже, где измерения, куда дели звездные фотографии, принадлежащие Пулковской Обсерватории. Подавала об этом заявление в свое время следователю, обещал все сохранить, но продолжения не знаю.

Ну, прости, родной человек, единственная моя радость на свете.

В.

Только общением с тобой поддерживаю в себе силы и бод. духа.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманск, жел. дор. Почт. отд. Важино 2 отдел Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву Боровлянка

1 апреля, № 15

Бедный, бедный мой родной, измученный человек. После месяца отсутствия всяких от тебя писем, после твоего пятого письма получила вчера восьмое (копии там не было). Ну что же мне делать, как мне помочь тебе? Стыдно мне за свое хорошее чистое помещение, за отдельную койку, за то, что каждый день имею молоко, что здорова, работаю в теплом помещении, что вижу от людей хорошее отношение. С какой радостью поменялась бы я с тобой. Почему же ты один в такой страшной муке все эти два года, а я так мало страдала. Моя единственная боль—о тебе. Родной мой человек, я все время думала, что, наверное, у тебя должны быть все эти мысли и чувства, о которых ты пишешь. Этими же переживаниями временами мучилась и я. Ты все писал родственные и бодрые письма. Я радовалась за тебя и стыдилась своей слабости и отупения, своей невозможности сосредоточиться. Ты писал, что продумываешь новые теории по математике, а я забывала все то, что знала раньше. Спасибо, что стал писать правду о душе. Пиши, единственный мои человек, все, особенно тяжелое, что есть на душе, не бойся смутить меня. Так и я хоть немного приобщусь твоей муке, будем же, как всегда, жить одной жизнью. Все это, все стояло, да и сейчас стоит иногда передо мной. Не внешняя тяжесть лишений, а все другое, ведь нет возможности все это пережить, а тем более понять осмыслить. Сначала в Мариинске, когда уж очень над самой голове часами стояла ругань, я молча плакала и все приходила в ужас,

потом поняла, что переживать это нет сил. «Некий муж» мне тогда все советовал заставить себя не слышать, относиться как к несуществующему мареву (помнишь: «потустороннее реальному не мыслит»), и, самое главное, не думать об этом, не пытаться осмыслить. Осмыслить это можно только много позже, наверное, — сейчас же, когда мы сами в этом варимся, — что можно понять? А еще было страшнее то, что нет сил молиться, что произносишь слова, а ум и сердце молчат, только разум один холодно говорит и твердо: есть Бог. А отдельные минуты, отдельные минуты бывали такого светлого предчувствия, какой-то огромной, чистой, вечной радости в будущем, что легки становились все тягости, радостно становилось, и за твое страдание, как бы некое обещание, на одну секунду показанное. Головушка моя милая, прими же и меня в свою скорбь, не отвергни за то, что мне все время хорошо живется. Возьми же, родной мой человек, и меня с собой. Может быть, с тобой, за тобой, и я как-нибудь. Так мне и Д. сказал. Ах, если бы ты видел, как страдал наш бедный перед смертью. У него сделалось рожистое воспаление ноги, которое потом перешло в гангрену. Какая была мука смотреть на его страшные боли. Смерти ждали как облегчения. И если ему столько скорби пришлось пережить ... ...

Прости меня, что не помогаю тебе ничем. Ну как? Ну чем же мне тебе помочь? Посоветуй. Милый человек, ненаглядный, ведь из сердца кровь по капельке бежит, истаивает душа в томлении, хочется умереть скорее вместе (только вместе—не порознь!).

Ты только пиши мне все, не скрывай болей своих, не замазывай. И тебе легче будет. Как напишешь все тяжелое, утвердишь одно, так сразу и иное себя покажет. Ведь как должно быть по нашей родной диалектике. «Всякий ум, всякий ум, всякий ум». Прости!

В минуты последней скорби я взываю не к уму уж, а просто к доверию. Это единственно, что незыблемо во мне: доверие (не ума только, но и души, сердца) в том, что делается с нами. Доверяю, хотя и не понимаю сейчас. Верю, что потом пойму. Знаешь, как змея, меняющая шкуру, должна стеснить себя для того, чтобы сбросить шкуру. Или иногда кажется, что так должно бы себя чувствовать зерно, попавшее в землю и начавшее гнить. Что гниет, это оно чувствует, и это потрясающе страшно, пусто и холодно, и что новый живой росток где-то на глубине прозябает, этого не видно еще.

Не знаю, прости за глупые рассуждения.

Не могу осмыслить, рассказать словами, но чувствует иногда сердце, несмотря на всю боль за тебя, чувствует сердце какую-то Радость за тебя же и какой-то временами, нездешний покой, уверенность в чем-то.

А иногда кажется, что нет терпения, представлю, увижу мысленно весь твой скорбный лик, особенно глаза, так хочется кричат от боли, стонет физическим стоном душа. Часто утром мне говорили: «Вы что, больны, у вас во сне такое скорбное лицо и вы все стонете?» А это стон не от физической боли, я здорова телом, а это душа скорбит по тебе невозможно.

Ты вспомни, в какой день мы расстались. Что для нас случайно? Прости твою наставительную ночную птицу. Хорошо мне все это говорить, сидя в хорошей комнате, после сытного ужина, в тепле за столом с лампой с самодельным абажуром. Господи, с какой радостью поменялась бы я с тобой. Ну что мне сделать, чтобы стало наоборот? Ты же напиши об этом, поговори в ИСО, почему тебя держат на общих работах. Ты же профессор и тебя должны использовать как-то иначе, а не селить в неподобных условиях. Потом, подай заявление в комиссию по частным амнистиям при ВЦИКе о том, чтобы тебя перевели по месту моего заключения или вообще, чтобы дали нам возможность отбывать срок вместе. Я подала такое заявление в Красный Крест. Там Пешкова, Винавер и Фельдштейн были раньше, теперь не знаю. Я послала заявление 20 февраля домой, а мама передала его в Красный Крест. Ответа пока нет.

2 апреля

Все мне представляется, как ты упал на вокзале в 21 году, когда мы с тобой после твоей болезни возвращались из Нижнего. Как иду в темноте (а сейчас у нас «ночь, гора, грязь, дождь, холод, тьма»), так все думаю, как же ты-то там ходишь. Целую жизнь по трудному пути вместе ходили, друг друга поддерживая! А помнишь, как говорил Д., что так и будет, что руки на себя захочется наложить. Ведь с ним это три раза, кажется, было.

Ну, ненаглядный же ты мой человек, ну как мне тебе помочь?

Попробуй написать в Математический Институт о своих исследованиях по математике, укажи просто темы, которыми ты занят, и попроси содействия в том, чтобы изменить обстановку.

Пошло ли твое заявление в прокуратуру? Я пишу старикам, прошу их послать кого-нибудь к тебе на свидание, чтобы увидеть тебя, обшить как следует, обстирать, обштопать. Бедный мой человек. Ох, сколько горя людского видела за год в Бутырках и вообще за все эти два года. Как-то уже сама по себе я каплей в море кажусь. А кругом-то люди, хоть и озлобленные, но ведь и несчастные же. Мы знаем иную жизнь, науку и другое, а они что? Что с них спросить? Жалко и страшно смотреть, на так называемый «преступный мир».

Какие-то свои законы, своя этика, все особое. Но ведь живые люди. А какое у них утешение? А ведь тоже душа просит любви,

утешения. Родной человек, прости, если, может, тебя оскорбляют. Ведь, воистину, не знают, что творят. И так же легко могут перейти к привязанности и к полному самопожертвованию.

Прости меня, родина моя, поддержка и надежда моя единственная. Пиши все, все,

В.

Твоею памятью обо мне живу.

(открытка, карандаш)

Ст. Свирь Мурманской ж. д.

п/о Важины 2-ой отдел Свирлага

Алексею Федоровичу Лосеву.

24 апр(еля) Званка

Мурм. ж. д.

Родной мой, милый человек, здравствуй. Здорова, чувствую себя неопределенно. Так близко... Как только приеду (завтра, видимо), напишу свой адрес. Еду очень хорошо: мед. сестра в сан. вагоне!

Едет лекпом еще и 3—4 больных.

Головушка, сегодня будут проезжать Свирь. Томительно! Когда же? Уезжая, оставила заявление в Особое Совещ(ание) коллегии ОГПУ о пересмотре и освобождении. Вроде твоего. Его без менятам отправят в Москву.

Я я я я

Поздравляю с наступ. праздником.

(открытка, карандаш)

ст. Свирь Мурманск, жел. дор. почт. отд. Важины 2-е отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

28 апр(еля) 14 разъезд

Мурм. Ж. д. № 21

Родной мой человек здравствуй. Никак не доедем до места. На 30 км. Живем 4 дня. Не знаю еще, как-то будет на новом месте. Ехала в санитарном вагоне, свободно и хорошо. Адрес мой

новый, видимо, такой: Медв. Гора Мурм. ж. д., 2-е водораздельное отделение, мне.

Еще не знаю, где буду работать. Теперь 300 км разделяют нас. Боюсь, что здесь плохо с письмами. Пиши, как здоровье. Томительная неизвестность.

В.

Здесь лучше питание.

(письмо в конверте, чернила)

ст. Свирь Мурманск, жел дор. почт. отд. Важины т2-е отделение Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

19 мая № 23

Радость моя, родной мой человек, здравствуй! Сегодня получила письмо твое № 21 от 12 мая. Печать на конверте «Важины 14 мая».

Ну что же мне тебе сказать, чтобы стало тебе легче, что же мне делать — ничего не знаю, опускаются руки. А я-то радовалась, что вот теперь мы ближе.

Ведь если дадут мне свидание с тобой, то дадут по-человечески, конечно. При чем тут решетки? Снимем комнату на определенное число дней и будем жить вместе. Родной человек, я приехала сюда ни по какому заявлению официальному, а совсем по иному.

Главное теперь затруднение то, что мы с тобой в разных Управлениях лагерей. У нас говорили, что Свирские лагери расформировываются и что 1 и 2 категории) пришлют к нам, а 3-ю в Кемь. Я думала, что ты уже в Кеми. Ждала от тебя письма, чтобы подавать заявление о разрешении свидания. Я тебе писала о своей поездке в г. Бийск. Также и здесь я поехала бы к тебе вольно, приехала бы, и мы смогли бы жить несколько дней вместе. За эту возможность побыть хоть несколько часов вместе я готова быть на общих работах, в палатках, как угодно.

К сожалению, я опять прекрасно устроена, и всю тяжесть лагерной жизни несешь ты один и за себя и за меня. Что бы я дала, чтобы было наоборот. Не знаю, что же мне делать? Я работаю в Общей части. Работа легкая, отношение вижу к себе очень хорошее и внимательное. Устроили меня в отдельной комнате вдвоем с нашей машинисткой. Разрешили каждый день покупать молоко. Здесь, кроме того, для техперсонала прекрасная столовая: в 12 час(ов) завтрак, в 4/2 — обед из двух блюд — все это за доплату 6 руб(лей)

в месяц. Да вообще, что же говорить! Здесь ударная, исключительной важности для государства, работа, потому и условия питания и пр. тоже, конечно, исключительные. Хорошие премиальные: у меня 20 рублей) с первого же месяца. В ларьке — полная чаша. От Медвежки 70 км, сообщение автобусом.

Природа — горы и озера, да болота. Наиболее для меня существенные из всех здешних благ, кроме, конечно, близости к тебе, хотя бы и чисто пространственной, ведь не только же пространственной, может, и письма будем получать быстрее? — это хорошая библиотека и читальня. Комната очень маленькая наша, да и двое, заниматься не так удобно (вот уж с жиру человек бесится!), а в читальне очень хорошо. Жаль только, что эта библиотека и читальня не при самом Отделении (где штаб), а на командировке в 1 ½ км. от нас. Дорога туда прекрасная, автобусная, и для меня это — прогулка; сижу ведь всегда на работе-то. Свободна я от 4 до 9 веч(ера). Читальня открыта от 5 до 10 веч(ера).

Хочу организовать здесь филиал библиотеки и читальню. Тогда буду здесь читать. Главное, здесь прекрасный ученый библиотекарь Г. И. Поршнев. Москвич. Ученый библиограф. Выписывает даже Книжную Летопись.

Сколько всего без нас вышло! Просто не знаю, что делать. Между прочим, была специальная конференция в Москве по планированию научно-исследовательской работы. Есть труды этой конференции. Я попрошу своего приятеля прислать. Я читала отдельные отрывки. Видимо, идет попытка, исходя их некоего диалектического целого, дать руководящие нити по всем наукам. Особенно бранят журнал «Успехи физических наук» за то, что там полная идеологическая неразбериха. Махизм и пр. Неясно мне, кто и что сейчас в философских кругах. Читала старую, 30 г. еще, речь Деборина в Академии наук: «Ленин и кризис не то науки вообще, не то физики», уже забыла название. Интересна статья тем, что там приводится масса цитат из иностранных ученых, доказывающих, что вся наука, во всех ее отдельных областях, уперлась в противоречия вроде тех, что встречаются в теории множеств; остро чувствуется необходимость чисто диалектического выхода из всех этих противоречивых непонятностей. Особенно глубоко зашла физика и химия. Хочу выписать «Успехи физических наук» и «Под знаменем марксизма». Хочется поближе, вплотную познакомиться с теорией квант. Это, видимо, нам ближе всего. Прерывность там сливается с непрерывностью, вообще полное недоумение физиков и химиков. Ведь это все твои темы! Хочется мне познакомиться с тем, что делается в естественных науках, а потом тебе рассказать. Ты выберешь, что тебе нужно, изучишь, напишешь книжечку, а я буду ^с издателями и типографиями говорить. Живу надеждой на то, что в октябре—ноябре нас должны освободить. С какого числа у тебя

считается срок? У меня с 5 апреля 1930 г. (было так и в приговоре и здесь в моей карточке). К ноябрю у меня будет полсрока. Да еще к тому времени у меня будет зачет рабочих дней месяца 4. Но это неважно, зачет. Все равно в ноябре мы должны быть с тобой освобождены, если даже и ничего не будет сделано для нас до этого.

Твердо в это верю и в то еще, что ведь не бывает же тяжесть не по силам. А может быть и по силам, да мы сами сбрасываем, п. ч. не хотим?

Прости за все!

Пиши, как здоровье было и как сейчас. Ты все что-то скрываешь.

Оx, невозможно хочу к тебе. Между прочим, в Медвежке Елиз. Ив.⁴² , с которой мы обменялись приветами (от нас каждый день туда ездят). Она, кажется, скоро освобождается, отбыла, с зачетом дней, свой срок 3-летний. А кто-то, сказал, что ей 5 лет. Не знаю, толком. Еще о письмах. Перед отъездом я получила твое 11-е письмо. Из тех 11 писем я получила все, кроме № 10, да и то потому, что оно еще не успело придти, т. к. 11-е проскочило случайно без контроля нераспечатанным прямо к нам в Боровлянку. Всю твою муку знаю по письмам твоим, но все это знала сердцем и до писем. 10-е письмо и следующие придут все на Боровлянку, а оттуда все перешлются ко мне. Там у меня и на почте, и вообще осталось много искренних, хороших друзей. Я уверена, что письма не пропадут. Ведь это самое дорогое, что у меня есть, и я все сделала, чтобы ни одно письмо не пропало. Этот временный разрыв письменный и страх за утерю хотя бы одного твоего слова ко мне — это единственно, что смущало меня в моем решении ехать сюда. Все остальное, чем меня пугали, уговаривая остаться: климат, большое количество людей и большая трудность в смысле устроения и пр. — все это для меня не имеет никакого значения после всего, что пережито. Что мне еда, когда я во внутренней 6 мес(яцев) ела почти один хлеб с чаем, да с сахаром. Селедку, еще, впрочем, ела. И знаешь, даже и не хотелось ничего есть. Климат? А ты? Теснота? А ты?

Однако, как я тебе уже писала, по приезде на место, все оказалось внешне прекрасно. Еще здесь ценно — радиоконцерты из Ленинграда ежедневно. Хочется иногда услышать нашу с тобой стихию музыки. Ведь в Сибири это было невозможно еще и потому, что все время там на 4 часа вперед. Передачи, которые по здешним часам идут в 8—9 веч(ера) — там слушаться могут по Сиб. времени в 12 ч., 1 ч. ночи.

Я вот пишу разные слова, а сердце падает и холодеет, как вспомню фразу о возвращении билета на гармонию-то. Не то, что вспомню, а стоит все время, но не очень низко опускается, потому что все как-то рядом слышится голос Дав. «Не бойся, чадо, так надо, пусть и через это пройдет». Не принимает душа, хочу с тобой вместе быть. Уж я бы нашла, как утешить. Получил ли ты мою глупую посылку? Послала 6-го апреля. И письма?

Перед отъездом я получила в приказе благодарность за работу в производственной части по учету производства и, как премию, отрез сукна черного. Я думаю, отдать Соколовым, если они приедут, пусть сошьют тебе брюки. Оно не толстое, как раз хорошо для брюк. Прости, что я все с пустяками.

Хорошо, если бы тебя перевели в Бел.-Балт. лаг., в одно из наших отделений, или в Кемь. Я бы здесь добилась разрешения на свидание, дал бы Бог. А если бы еще и Соколовых к тому же времени выписать, можно было бы всем съехаться на несколько дней. Прости за фантазии, ведь этим живу, надеждой на жизнь вместе. У нас здесь разрешают свидания мужу и жене из разных отделений. А я уже ездила в вольные внелагерные командировки, мне могут разрешить и в Кемь к тебе поехать на свидание, если только, конечно, твое управление не будет возражать. Но надо, чтобы ты был в одном упавлении, т. е. в УСлаге, а не в Свирлаге.

Но поживем — увидим. Поработаю, а там, может, и в Свирь разрешат. Сегодня прочитала в газете о смерти П. С. Когана. Между прочим, Д. Ф. Егоров тоже скончался.

А наш библиотекарь долго сидел во внутр. вместе с Д. Ф. У него была одна обязанность в камере: колоть сахар. Болел он желудком.

В.

Борисыч писал и тебе горячий слал привет.

Здесь жизнь мужчин и женщин совершенно свободная. Надо работать, а остальное не важно. Можно быть часами каждый день вместе, а в Боровлянке даже разрешали селиться вместе на частной квартире. Спасибо тебе, что я устроена. Я знаю, что все по твоей обо мне памяти. Если не ты, то кто же у меня родной человек?

(письмо без конверта, чернила)

май или июнь 1932 г.

Милый, родной ты мой человек, канителят меня с отъездом. Сегодня опять не отпустили. Завтра обещают отправить дневным автобусом обязательно. Ты же там, бедный человек, встречаешь меня каждый день, наверное.

Скажи в Гидрологии, что принципиально все улажено и сделано, задержка, за чисто механическими делами, а вернее всего, что, просто хотят, чтобы я подогнала здесь дела, т. к. страшно все дела запущены.

Посылку получила, деньги также все получила. Послала бы тебе сегодня, да боюсь, не дойдет письмо, хотя и посылаю его с женой Поршнева библиотекаря. Вдруг, не найдет тебя. Ты же попроси Горского поменять 5 руб. или в долг возьми, купи себе вкусного, обязательно купи. И в столовую, если надо, отдай. Денег много привезу, не бойся.

Ну когда же я уеду. А тут хорошо! Начальник...

Прости. До завтра.

В.

ст. Свирь Мурм. жел. Почт. отд. Важины 2-е отдел Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

№ 24 26—27 мая (1932)

Родной мой человек, здравствуй.

Получила от тебя пока только одно письмо № 21 от 12 мая. Получила его 19 мая. В Боровлянке последнее полученное от тебя письмо было № 11. Остальные перешлют сюда. Сегодня получила открытку от 21 мая от стариков наших. Они пишут, что в последних числах мая собираются к тебе и ко мне. Не очень понятно написано: видимо, поедет или отец, или мать и еще Нина, жена одного моего бывш. сослуживца. Думаю, что они настолько уже стары и слабы, что без здорового молодого человека трудно кому-нибудь из них ехать. Видимо, из них едет кто-нибудь один. Жаль! Хотелось бы повидать обоих. Кто знает, может быть, в последний раз. Так и не пришлось успокоить их старость. Перед отъездом из Москвы я имела с ними 3 свидания. Мать жутко изменилась. Вообще, мучительно и непосильно о них думать. И все-таки скажу: да, любовь! Ты же меня учил диалектике. Именно в муке, в страдании, во всей этой полной непонятности вот тут-то и увидеть любовь. Не знаю как, не знаю когда, но верю, что поймем не только сердцем, но и разумом поймем,

Сейчас же и мне трудно, а главное как-то безрадостно и холодно. Не из-за себя! Я уже давно себя чувствую листиком, соринкой. Носит ветер. А дом — не здесь уж. Домой, наверное, без вещей? А может «с вещами». О тебе, вот о ком и о чем все время болит душа. И не о физических лишениях, хотя и о них. Нет возможности, нет сил все это понять и пережить. Стоит это как-то нерастворенным. Минутами всеми пудами на сердце, а минутами кажется, что скоро, скоро все будет хорошо.

Объективно же рассуждая, мне думается, что у нас есть полное основание надеяться на то, что в октябре—ноябре 32-го года мы

сможем быть вместе и продолжать нашу научную работу по математике. Боюсь говорить безапелляционно, чтобы не вызвать этим диалектического утверждения иного (Ясочка, кто же меня учил диалектике-то, как не ты?).

Боже мой, как нестерпимо хочется снять с тебя всю муку, взять на себя. А все идет все время наоборот. Боюсь, что от твоей муки ожесточится и у меня сердце, но надеюсь больше на то, что своей бодростью и радостью покрою всю твою горечь и когда, наконец, будем вместе, снова увижу и твою радостную улыбку. И эта радость, радость после всего пережитого, будет такова, что ее уже ничем никогда нельзя будет отнять. Внешне нахожусь в прекрасных условиях. Питание, жилище, работа — все хорошо. Но вот природа — мачеха: солнца нет, листвы нет, цветов нет; сухой вереск, камни, мох, тучи. Вот ерунда-то! И еще холод. В южной Сибири лето было, когда я уехала, а здесь снег лежал, когда приехала.

Пиши же больше и подробнее. Все, все должна я получить, что ты будешь писать. Головушка! Прости за все. Только твоей памятью обо мне живу.

В.

(без конверта, чернила)

№ 4 26 июня 32 г. 2 ч. ночи

Бедная же ты головушка, родной человек, пишу тебе и уже ничего не знаю, застанет тебя мое письмо или нет. Опять тебе мученье, опять я далеко и бессильна помочь. Посылаю сегодня же вместе с письмом тебе письмо и домой. Пишу все подробно. Кроме того, послала с разрешения нашего нач. КСЧ телеграмму домой такую: «Алексея отправляют Сиблаг согласно прежнего ходатайства точка Временно до выяснения оставили Свирстрое первое Отделение Свирлага Немедленно просите направления Алексея Белбалтлаг Медгору Валя». Надеюсь, что в Москве они это дело выяснят и успеют сообщить в Свирстрой или в Управление Свирских лагерей, чтобы тебя не посылать. Я думаю, что единственная только и может быть причина направления тебя в Сиблаг — разрешение нам быть вместе. Иначе, зачем же направлять тебя в Сибирь. Важно, куда было направление, ведь Сибирь велика. Если ты узнаешь что-нибудь более подробно, немедленно пиши мне и в Москву.

Я просила маму немедленно, сейчас же попросить Нину и Зинаиду Ап. помочь все выяснить через Красный Крест.

Какой-то злой рок с нашими письмами: послала тебе отсюда на днях письмо и опять, значит, пропадет. Ну да, ладно.

Неужели когда-нибудь эта вся трепня кончится и сможем тихо вернуться к нашим с тобой письменным столам? Головушка, верю что должно быть хорошо, что не умрем в разлуке.

Родной мой человек, прости за все; что бы я дала, чтобы вся тяжесть лежала на мне, а тебе бы дать возможность жить в тех условиях, в каких я сейчас.

О себе что же писать?

Болит душа о тебе, а внешне все хорошо: люди, работа, отношение. Неужели письмо тебя не застанет, неужели уедешь в Сибирь? Что за мука, что за испытания все время!

Прости, родной, милый, бедный мой человек, единственная моя радость, ласковый, нежный человек. Ну как же, как же ты там сейчас живешь и где, где?

В.

Письмо получила от тебя сегодня, из Свирстроя послано 22-го.

Мурм. жел. дор. почт. отд. Свирстрой 1-е отделение Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

27 июня 32 г. № 5

Здравствуй бедный мой родной человек, вчера поручила от тебя письмо из Свирстроя от 14 июня.

Бедный, бедный человек. Может это уже нам последнее испытание? Ведь мне остается только 4 месяца еще быть в лагере, a потом надеюсь будем вместе уже свободными. Вчера же послала тебе письмо, Соколовым письмо и, кроме того, само первое, что, сделала, телеграмму Соколовым такого содержания с разрешения нашего нач. ИСЧ: «Алексея отправляют Сиблаг согласно прежнего ходатайства точка Временно до выяснения оставлен Свирское Первое отделение Свирлага Немедленно просите направления Алексея Белбалтлаг Медгору Валя». Не знаю уж, что они сделают. Надеюсь, что Красный Крест выяснит дело срочно. Я думаю, что согласие на просьбу о соединении — единственно возможная причина твоего отправления. Из Сибири к нам все едут. Лагерь, где я была, почти весь здесь. Одно только у меня предположение — может быть лагерь инвалидов в Япо Томск(ой) губ(ернии), где некий муж, но, с другой стороны, какой же смысл, когда инвалиды здесь в Коми тоже есть.

Я сделала большую ошибку, что, переехавши сюда, не написала в Красный Крест, что теперь я переведена сюда, и что моя просьба о соединении нас теперь меняется, надо тебя в Белбалтлаг. Ох, Ясочка, не знаю уж, что хуже, что лучше. Здесь, говорят, мы тоже только до октября, а потом, может, опять ехать. А куда? Когда я уезжала из Сибири, мой начальник, уговаривал меня оставаться там, говорил, что лучше просить отправления тебя в Сибирь, что нам там вместе будет лучше. Я ведь могла, при желании, жить там вольно. За что ни возьмись, все уравнение неопределенное, ур-ние одно, а неизвестных много. Путается все в голове. Главное, тебе тяжел этап и далеко забираться.

Думаю все же, что не отправят, раз стали выяснять. Главное, чтобы Москва дала знать. Написала Соколовым подробно вчера же спешным письмом через ИСЧ (спасибо начальнику — сразу пошел навстречу), чтобы немедленно выяснить при помощи Нины и Зинаиды Апол. В Красном Кресте или еще где и дать знать в Управл(ение) Свирских лагерей или в Свирстрой. Просила также выслать тебе маленькую посылку продуктовую.

Мать и Нина жили у меня с 5 по 10 июня, жили мы в деревне в избе. Днем я работала, а в 5 час(ов) уходила к ним до утра. Мама из Медгоры выехала 17-го и хотела заехать к тебе за вещами. Не знаю уж теперь, как все там вышло. Уж очень она стара и все путает, бедная.

Думаю, что, может, успеют посылку тебе послать. Ведь даже если и ехать в Сибирь, что невероятно, то до следующего этапа пройдет все же достаточно времени.

Я уж думаю, не попробовать ли тебе на канцработу пойти. Боюсь за твои глаза, но зато же положение администрации) техперсонала гораздо лучше в отношении жилья и пищи. Может быть, на телефон. Работа телеграфиста у нас очень легкая. 8 час(ов) раб(оты), частые переговоры и, тем самым, отдых для глаз. Прости, Ясочка, ничего не знаю.

Я уже подготавливала почву к Свиданию нашему с тобой, говорила с начальником своим по службе (нач(альник) общеадминистративной) части), на днях должна была подавать заявление, в июле надеялась поехать на несколько дней к тебе или вызвать тебя сюда на свидание. ... Испытывает, испытывает судьба наше терпение!

Радость моя единственная, почему ты все говоришь о смерти, чем ты болен. От мамы ничего не могла добиться, чем ты болел в тюрьме и как твое здоровье сейчас. Как у тебя сердце? Напиши же, ради Бога, как здоровье. Честно все напиши. Надо обязательно; тебе подать во ВЦИК заявление о снижении срока. Надо, чтобы к

осени у тебя был срок не 10 лет, а пять или 3. Это совершенно необходимо. Ну прости за все, головушка, прости мой бедный,

измученный человек. Ox, тяжко на этапе. Ну как мне тебе помочь? Я-то все этапы ездила в прекрасных условиях, а ты не знаю как там сейчас.

Радость моя, родной человек, прости. Может последнее испытание? Верю, что не оставлены.

В.

Приписка над страницей:

Вчера послала письмо тебе и маме, сегодня, опять, посылаю тебе и маме, на всякий случай о том же.

Почт. отд. Свирстрой Мурм. ж. д. 1-е отделение Свирлага Пересыльный пункт Алексею Федоровичу Лосеву

8 июля № 5 (1932)

Родной, родной, вечный человек, сегодня ночью получила твое письмо № 27 от 30 июня. Тихо, светло на душе, тихо светло на небе, в природе, в лесу. Хорошо как. Бедные мои глаза больные — вот только что меня беспокоит. Но надеюсь, что и здесь будет хорошо. Мама писала, что 27-го посланы из Москвы из ОГПУ телеграммы о направлении тебя в Медвежку, а не в Сибирь. Жду сведений о тебе со дня на день из Медвежки. Все думаю, что, может, ты уже там. Не знаю, разрешат ли нам быть в одном отделении, или еще как. Не знаю, но доверяю вполне. Верю, что будет так, как нам лучше. Писала тебе уже несколько писем на Свирстрой. Немного обычно неприятно писать теперь, т. к. я работаю в административной) части, знаю всех цензоров ИСЧ и обратно. Интимность письма, поэтому затруднена. Лучше, когда читают письма незнакомые. Тогда этого не чувствуешь.

Интересно очень то, что ты пишешь о твоих новых эстетических устремлениях. Знаешь, мне это нравится! Не знаю только, какое будет содержание, может быть уж очень жуткое. Лишь бы не больное и не истерическое. Этого впрочем, от тебя трудно ждать. Хочу послушать.

Знаешь, а мне хочется писать картины, красками писать. Я в тюрьме все вышивала цветными нитками разные картинки. Посылала маме с просьбой переслать тебе. Не знаю, посылала она тебе или нет. Сделаны плохо, я не умею ведь, но ты мог почувствовать на слабых мазках, что хотелось выразить. Особенно хотелось, чтобы тебе переслали сумку маленькую, а на ней избушка около озера и дорога далекая одинокая к заходящему солнцу. На небе тихое

золото, светлое безоблачное. Плохие нитки, нет подходящих цветов, все получала нитки случайно. Хочется выразить себя в искусстве. Так много молчалось и переживалось внутри, что оно все сублимировалось во что-то иное, хочется себя выразить бурно. Надоела в тюрьме преснота и однообразие еды, образа жизни и прочего. Сейчас у нас в лагере совсем не то, что в тюрьме, главное же лес и солнце. Я каждый день несколько часов провожу в лесу, смотрю, смотрю дышу. Хочется яркого, сильного.

Не знаю, что с этим делать? Может быть это ложно и блудно? Однако, на сердце не чувствуется, что плохо. Куда нас жизнь приведет? Ни берегов, ни краев не видно. Хоть и не любим мы с тобой путешествовать, а пришлось по жизни на листике по ветру мотаться.

Жду тебя, жду родной, свой человек.

Твоя всегда В.

На Медвежке Елизавета Ивановна служит. Уже освободившись, в общем отделе.

Ст. Свирь Мурм. ж. д. Почт. отд. Важины 2-е отдел. Свирлага Алексею Федоровичу Лосеву

№ 1

16 июня 1932 г.

I ч. ночи

от В. М. Лосевой Водораздел 2-е отдел.

Сутки назад уехала мать со своей знакомой. Сегодня, час назад получила твое письмо № 24 от 7-го июня. Все рассказы о тебе матери и Нины — сплошная, значит, ложь. Я не думала, что до такой степени расходится действительность с их изображением ее. Или ты им о себе говорил неправду? Зачем это? Что же мне делать? Родной человек, ну что же мне сделать, чтобы стало легче тебе? Немеют уста, чем могу утешить? Неужели? Неужели? А 12 лет нашей жизни? Не могу верить, что наше теперешнее состояние надолго.

( от А. Ф. к родителям В. М.)

(без конв., карандаш)

20 апреля 1932.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! Я жив и здоров, но от Вас уже давно не имею никаких писем. Я Вам писал о получении сапог, о получении двух посылок после сапог, о необходимости для меня удостоверения о службе из Консерватории. Получили ли Вы эти письма? Затем, в последнем письме я вложил письмо для тех, что передал Вам книги для пересылки мне. Передали ли Вы им это письмо? Вчера получил извещение с почты о новой посылке для меня. Сегодня должен получить, но еще не знаю, что в ней находится. Я нуждаюсь в луке и чесноке; очень хорошо действует на желудок мед. Если можно где-нибудь достать, не откажите прислать. Также получил от Вас варенье. Прекрасное варенье! Или уж я так изголодался, что ли, и соскучился о варенье, что оно очень мне понравилось. Еще попрошу Вас, не достанете ли небольшой банки очищенного дегтя для сапог. Говорят, что очищенный деготь лучше всего предохраняет обувь от порчи и способствует непромокаемости. Сапоги, присланные Вами, сами по себе не протекают, но когда приходится ходить по большой воде, то ноги делаются внутри немного влажными. Говорят, что если мазать дегтем, то этого не будет.

Мимо станции Свирь последние 5 суток везут из Соловков тысячи заключенных на свободу. До того все поезда забиты заключенными, что здешние жители уже несколько суток не могут попасть на поезд. Вывешено объявление, что билеты не продаются. Говорят, что скоро начнется разгрузка и у нас. У нас в одно место свезли две тысячи инвалидов (среди них и я); и говорят, что скоро и их вывезут на свободу. Кое-кто поговаривает, что тех, кто имеет десятилетний срок заключения, на свободу не отпустят, так что возможно, что придется еще ждать освобождения уже не по инвалидности. Если освободят или куда повезут, дам телеграмму.

Весна здесь паршивая. Все время дожди и слякоть, холод и северный ветер. Было очень мало теплых и ясных дней. От Валентины Мих. письма имею, но в последнее время тоже получаю меньше. Вероятно, задерживается у нас тут. Некоторые получают сейчас письма, написанные еще в декабре.

Ну покамест пожелаю Вам всего доброго. Надеюсь, что так или иначе, а скоро увидимся. Вечное спасибо за все Ваши заботы и память обо мне.

Вечно Ваш (подпись: А. Лосев)

(от А. Ф. к родителям В. М., без конв., каранд.)

28 апреля 1932

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! Получил Ваше письмо, в котором Вы пишете о подаче заявления в Коллегию ОГПУ о нашем совместном житье с Валент. Мих., но письмо со справкой из Консерватории еще не получил. Пришла повестка и на Вашу новую посылку, но самую посылку еще не получил. Относительно подачи заявления дело обстоит совсем не так, как Вы думаете. Как я могу просить разрешить мне отбывать высылку с женой, когда я еще не выселен и нахожусь в тюрьме? Сначала нужно освободить меня от лагеря, а уже потом разрешать мне селиться с женой. Если я подам такое заявление, там посмеются и скажут: еще не освободился, а просит жить вместе с женой! Конечно, я как инвалид, все время жду выселки. Но ведь ее обещали еще в январе, и — не дали. Обещали в феврале, — не выслали. Теперь назначают на 15 мая, но — разве можно верить! Если бы я освободился, то, конечно, сейчас же просил бы о совместном житье:

А сейчас это по меньшей мере преждевременно. Думаю, что это кто-то над Вами посмеялся. А может быть. Вам сказано было, что я уеду из лагеря? Тогда — другое дело, но я об этом официально ничего не знаю. Кроме того, как же могут меня освобождать, а жену оставлять в лагере, когда ее вина гораздо меньше, да и наказание вдвое меньше? К тому же она к 15-летней годовщине революции в октябре отбывает уже почти половину срока и может надеяться на амнистию. Потому скорее нужно ей ехать сюда, чем мне туда. Да и забиваться туда, за несколько тысяч верст, обоим тоже страшно. Не знаю, как и быть. Но подавать такое заявление — совершенно бессмысленно, да его тут от меня, конечно, и не примут. Я подавал заявление об освобождении на основании своей инвалидности, и это заявление не приняли. Напишите мне подробнее, кто, где и как Вам советовал, чтобы я подавал такое заявление. Имейте в виду также и то, что в лагере мужчины и женщины живут совершенно отдельно, и даже запрещено встречаться и разговаривать. Какая же тут совместная жизнь. Еще раз Вам говорю: хлопочите о замене мне и Валентине Михайловне лагеря — свободной высылкой; и только когда освободят нас от лагеря и дадут если не Москву, то какой-нибудь минус, только тогда мы сможем съехаться и жить вместе. Нужно стараться также скорее ее вызволить из лагеря сюда, поближе к Москве, где она могла бы заниматься научной работой. Ее освободить легче, чем меня. А уж если она будет на свободе, то и я тогда скорее избавлюсь от этой тюрьмы. Хлопочите прежде всего о ней и об ее освобождении и старайтесь

выписать ее из этой глухой Сибири. А я и так тут под носом. От меня до Москвы меньше суток езды.

Жду от Вас подробного письма и разъяснений, почему нужно такое заявление и кто Вам сказал, что я буду выселен из лагеря. Слухам верить нельзя, а нужен официальный приказ. По слухам нас освобождали еще в январе.

Ну, всего хорошего. Жду ответа с нетерпением.

Ваш вечно (подпись: А. Лосев)

(от А. Ф. к родителям В. М., без конв., чернила)

18 июня 1932.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! На меня опять обрушилось несчастье. Не успел я приехать со свидания с Вами, как меня вызвали на пересыльный пункт для отправки в Сибирские лагеря. Это наверно, потому, что Вы просили объединить меня и Валснт. Мих. в одном лагере. В Москве еще не знают, что она переехала на Медвежку. Сейчас сижу на пересыльном пункте вот уже неделю без всяких продуктов среди шпаны и всяких случайных пересыльных арестантов в 50 верстах от Важина и каждую минуту жду этапа в Сибирь. Идите сейчас же к Зинаиде Аполлоновне и Буланову и умоляйте немедленно телеграфировать в Управление Свирских лагерей, чтобы меня отправили не в Сибирские лагеря, а на Медвежью Гору, что жена уже давно переехала туда. Я тут сделал заявление и послал телеграмму Буланову, о котором говорила Зинаида Аполлоновна, но до сих пор ответа никакого нет, а здешние власти не имеют права меня задерживать. Идите без всякого промедления, сейчас же, действуйте и через Пешкову. Это ведь не освобождение, тут — пустяк. Иначе меня повезут в Ленинград, где буду в тюрьме ждать этапа, говорят, недели две или месяц, а потом предстоит ехать тоже не меньше месяца, с остановками в разных пересыльных пунктах и тюрьмах. Я и не вынесу этого мучения. Идите сейчас же, не медля ни минуты. Скажите, что я уже на пересыльном пункте и со дня на день жду этапа. Меня сорвали с места, и я взял с собою только то, что мог сам поднять на плечи. А все вещи остались на Важине. Если Вы не заезжали на Важино, то необходимо Вам или Нине Александровне поехать на Важино к той женщине, у которой я виделся в первый раз с Вами (Меланья Ивановна Меркель), и она укажет, где находятся мои вещи, чемодан, набитый теплыми вещами, и огромный мешок, тоже набитый. Эти вещи надо теперь же выручить, иначе они погибнут. Ящик с книгами остался в лагере, и его достать труднее. Но если Вы спросите там же, на Важине, разрешение у

лагерного начальства, увидеться с заключенным Иваном Ивановичем Ульяновым, которому я поручил наблюдать этот ящик, то он передаст Вам и этот ящик. Ящик находится у вещевого каптенармуса, и на нем надпись моей фамилии. Но раньше хорошо было бы, чтобы Вы заехали сюда, где я, не для свидания, а просто для передачи съестного, так как я почти голодаю. Тут могут разрешить увидеться на 1—2 часа. Ехать надо до ст. Лодейное Поле (50 верст не доезжая до ст. Свирь), а потом— 10 верст—до Свирстроя. Но сначала пусть телеграфируют сюда из Коллегии ОГПУ о направлении меня на Медвежку.

Мурм. ж. д. Почт. отд. Свирстрой. 1-ое Отделение Свирских лагерей, пересыльный пункт.

Ваш А. Л.

(от А. Ф. к родителям В. М. без кои., написано чернилами на бланке с грифом «Опись бумаг, находящихся в деле № »193 года УСВИРЛАГ ОГПУ)

27 июня 1932

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна! Получили ли Вы мое письмо из Свирстроя? Если не получили, то сообщаю Вам, что меня вызвали сюда, в 50 верстах от Важина, для переотправки (?) в Сибирские лагеря. Узнавши об этом, я написал заявление о том, что тут произошло недоразумение, что если хотят меня соединить с женой, то жена переведена на Медвежку, и что мне незачем ехать в Сибирь. Разрешили мне также послать телеграмму в Коллегию ОГПУ к Буланову. В результате пришел приказ — «оставить на месте впредь до распоряжения». Чуть-чуть было не повезли по этапам в Сибирь. Говорят, что ехал бы месяца 3, с остановками в Ленинграде, Вятке, Перми и т. д. и т. д. Теперь как будто не повезут, но все же положение остается весьма неопределенным, так как на Медвежку ехать тоже нет приказа. Если хотели объединить меня с женой, но почему же теперь не посылают туда к ней? Боюсь, как бы ее не притащили сюда. Тут ведь ужасная жизнь, не сравнить ни с Сиблагом, ни с Медвежкой. Буду опять покорнейше просить Вас предпринять о нас хлопоты. Дело в том, что здешние знатоки говорят, что если сказано «впредь до распоряжения», то какое-то распоряжение будет, да и держать меня продолжают на пересыльном пункте. Потому прошу Вас: пойдите поскорее к Зинаиде Аполлоновне и покажите ей бумагу, которую я прилагаю при этом письме, и попросите уговорить Буланова и Петухова (?) заменить нам с женой лагерь свободной высылкой в какой-нибудь университетский город средней полосы, ввиду нездоровья Вал. Мих. и моего (я — инвалид 3-ей, т. е. самой высокой

категории). Этот перевод необходимо сделать до осени, потому что осенью и зимой всякие передвижения в лагерях очень мучительны; приходится ходить по этапам десятки верст и таскать по распутице на плечах свои вещи. Бумагу, которую я Вам посылаю, дайте кому-нибудь переписать на машинке несколько штук и попросите хотя бы ту же Зинаиду Аполлоновну проверить переписаное и сверить с подлинным, так как возможны всякие нежелательные ошибки. Один экземпляр дайте ей, а другой — Михаилу Соломоновичу и Пешковой и их просите о том же. Заявления от заключенных большею частью задерживаются, так что писать через лагерь почти не стоит.

Ввиду того, что сейчас я вишу тут на волоске, на пересыльном пункте, и что-то решается о нас, — пожалуйста, не замедлите с ходатайствами, идите во все концы, пока мы еще целы. В последнее время тут много получается досрочных освобождений, — и все по ходатайствам с воли. Ходатайствовала одна жена о муже; 6 апреля ей отказали, а в мае сами освободили. Ходатайствовала одна сестра о своем брате-архиерее, да еще очень контрреволюционном; ей отказали в апреле. Тогда она просила подвергнуть его медицинскому освидетельствованию. Но не успели произвести освидетельствование, как вдруг, в начале июня, пришел приказ о полном освобождении. Поэтому не надо останавливаться ни перед какими препятствиями и хлопотать. Необходимо подать также в Отдел частной амнистии при Президиуме ЦИК'а. Об этом расспросите Зинаиду Аполлоновну.

Если все провалится, то требуйте моего медицинского освидетельствования. Глаза у меня очень больные, и я по ним — полный инвалид, нуждающийся в посторонней помощи, потому что в темное время, напр., не могу ходить сам, а на Севере большая часть года — темная.

Если Зинаида Аполлоновна узнает, что нас все-таки объединят с Вал. Мих. и пришлют не меня туда, а ее сюда, в Свирские лагеря, то пожалуйста попросите, чтобы дали приказ перевести меня в город Лодейное Поле, где находится Управление всех Свирских лагерей и где жизнь несравненно лучше, чем в этих дырах, где я до сих пор был. Лодейное Поле — в 15 верстах отсюда. Там кое-кому из заключенных разрешают жить на частной квартире. Но мне этого не разрешат, если не будет приказа из Москвы. Поэтому, если Вал. Михайловну переведут сюда, то просите, чтобы приказали Управлению Свирских лагерей разрешить мне и ей поселиться в Лодейном Поле на частной квартире. Это — на самый плохой случай, если провалятся все ходатайства об освобождении.

Дайте Зинаиде Аполлоновне прочитать это письмо и попросите ее помощи и совета.

Пишите мне сюда скорее. Письма тут идут, говорят, хорошо. Кроме того, на пересыльных пунктах плохо кормят, и я сижу

голодом. Пришлите чего-нибудь или попросите Нину Александровну приехать ко мне и привезти чего-нибудь съестного. Для передачи продуктов тут могут легко дать небольшое свидание. Ехать нужно до ст. Лодейное Поле, оттуда идет ветка на 1-ое Отделение Свирского лагеря. Тут же и разрешение, тут же живу и я. Только поспешите, потому что я все еще на пересыльном пункте и каждый день жду переотправки, неизвестно куда. Хорошо также было бы заехать на Важино — спасти оставшиеся там все мои теплые вещи, которые я не в силах был поднять и таскать на своих плечах по этапам. Нужно приехать к Мелании Ивановне Меркель, там, где я в первый раз встретился с Вами, и она укажет, где вещи. Остался битком набитый чемодан и огромный мешок. Теплое пальто и осеннее я просил переслать Вам в Москву. Ящик с книгами покамест остался на Важине в лагере. Хорошо бы их переправить к Вал. Мих. Но пока лучше их не трогать с места, так как в ближайшее время, вероятно, будет наша перетасовка, и уж выпишу я этот ящик, когда буду на твердом месте.

Нуждаюсь в конвертах и марках. Бумага есть. Шлю привет и поклон. Простите, что все беспокою Вас своими просьбами. Что пишет Валя, и как Вы к ней съездили? Я ведь до сих пор ничего не знаю.

Ваш вечно (подпись: А. Лосев)

Адрес: Мурманск ж. д. Почт. отд. Свирстрой. 1-ое Отделение Свирского лагеря ОГПУ, пересыльный пункт.

Свирстрой. 13 июля 1932 г.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна!

Долго поджидал я от Вас письмо сюда, на пересыльный пункт, но так и не дождался. Посылку Вашу получил, за что шлю Вам сердечную благодарность. Очень она меня поддержала, так как я здесь почти голодал; ничего тут нельзя купить кроме казенной еды. Сейчас, слава Богу, отсюда уезжаю. Пришел-таки из Москвы приказ ехать мне на Медвежью Гору на место жительство жены. Три недели мучился и ждал, что вот-вот отправят в Сибирь. Я посылал телеграмму тому самому Буланову в Коллегию ОГПУ, который, по словам Зинаиды Аполлоновны, велел мне подавать заявление о совместной жизни. Писал я подробное письмо Пешковой с просьбой выяснить это недоразумение. Пешкова была так любезна, что прислала мне сюда телеграмму, извещающую о приказе ехать не в Сибирь, но на Медвежку. Я же все еще сомневаюсь, дадут ли

жить вместе. Я написал еще одно письмо Пешковой с просьбой походатайствовать, чтобы из Москвы был прислан на Медвежку приказ, чтобы нас поместили на частной квартире и в одной комнате, потому что в лагерях мужчинам под страхом ареста и карцера запрещается входить в женское помещение, а женщинам — в мужское, и так как еще не было здесь случая, чтобы супруги жили вместе, то я боюсь, что по приезде на Медвежку я поселюсь в одном месте с Вал. Мих., но в разных бараках и видеться будет почти невозможно. Пожалуйста сходите к Пешковой и напомните ей о моем втором письме, чтобы она немедленно исходатайствовала строгий приказ о нашей совместной жизни на частной квартире. Иначе лагерные власти затрут все дело, и тут ничего ни от кого не добьешься. А частную квартиру разрешают многим, преимущественно инженерам и техникам. Вызвали на поездку сегодня, 13 июля, но в виду неприбытия еще одного человека, поездку отложили на завтра. Значит, завтра, 14 июля, я в составе трех человек отправляюсь на Медвежью Гору и 15-го, вероятно, буду там. О прибытии сообщу. Не верится, что после 2 лет снова увижусь с женой. Никак не могу этому поверить.

Получили ли вы мое письмо, в котором я прилагал о себе особую записку, чтобы Вы ее показали Зинаиде Аполловне, Михаилу Соломоновичу и Пешковой? Если получили, то предпринимали ли какие-нибудь шаги? Ответ пишите теперь уже на адрес Валентины Михайловны.

Будет у меня к Вам покорнейшая просьба. Я разбил свои последние очки и совсем ничего не вижу. Мне срочно и немедленно нужны новые. Если остались какие-нибудь старые, то их не присылайте, они не годятся. Я прилагаю здесь на бумажке рецепт своих очков. Немедленно пойдите в оптические магазины и найдите этот номер. Номер этот редкий, так что пожалуйста обойдите все магазины, какие есть (на Газетном, на Арбате, на Кузнецком М, и пр.). Без них я совсем слепой. Пришлите на адрес жены. Только сейчас же, поскорее. Обязательно, с футляром, потому что иначе разобьются в дороге. Хорошо бы, если бы прислали две пары. А то без них я совсем не могу ни читать ни писать. Бывало, когда я раньше покупал, то в магазинах говорили, что таких стекол теперь не достанешь. Но пройдя два-три магазина, я всегда находил себе свой номер и даже имел запасные. Еще раз прошу немедленно же после получения письма устроить мне эту вещь, без которой я прямо не человек. Прилагаю рецепт очков. Жду скорого письма. Пишите на Валю.

Ваш вечно

(письмо без конверта от А. Ф. к родителям),

карандаш

Медгора 25/VII-32

Приехал сюда 15/VII. Валя приехала на Медвежку 22. Как это случилось, расскажет Леонид Савельевич. Живем сейчас на частной квартире, в бане, которую сняли пока на 5 дней. Еще неизвестно, разрешат ли жить на частной квартире и дальше.

Пишите официально по адресу: Мурм. ж. д. ст. Медвежья гора, Белбалтлаг, Медгорский Отдельный пункт. Мне. Вале пока не пишите.

Очки, говорят, есть на Кузнецком в Тресте точной механики: где их можно заказать.

Привет Ник. Дм. и Нине Ал.

(от А. Ф. к родителям В. М., без конв., чернила)

Медв. Гора, 5 авг. 1932.

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна!

Валент. Мих. Вам уже писала, что я, наконец, после тысячи разных мытарств, добрался до Медвежки. Сюда приехала и благоверная с своего Отделения, сначала на свидание, а потом и перебралась совсем. Вчера перевезла все свои вещи сюда и поступила на новую службу, по вычислениям. Жалеет очень своего прежнего места, так как там она обросла разными благами и удовольствиями, а также и поклонниками. Но муж оказался дороже, и пришлось бросить всех поклонников и приехать к благоверному и августейшему супругу, формально сейчас продолжается свидание, и мы сняли тут недалеко от лагеря одну баню, в которой и живем. Свидание пока будет длиться около 2 недель; потом думаем продолжить его дальше, так что вещи наши находятся в лагере, в бараках, а ночуем в бане, и взяли только самое необходимое. Обедаем и завтракаем в лагере, а ужинаем и чай пьем у себя «дома». На службе устроились в одном отделе, сидим недалеко один от другого. Она вычисляет, а я корректирую рукописи и инженерные проекты. После проклятой Свири я, наконец-то, свободно вздохнул. В первый раз за два года увидал собственную жену и могу хотя бы поразговаривать с нею. Вижусь с нею почти две недели, а до сих пор еще не успели друг другу все рассказать, что пережили в разлуке. Правда, служба отнимает очень много времени. Утром занятия с 9 ч. до 4 ч. дня; вечером же по закону занятий нет, но фактически принуждают ходить с 8 ч. до 10 ч. Все у нас есть, и ни в чем мы не нуждаемся. Вашу посылку В. М. получила недавно, так что теперь только мы

ее разъедаем. Кроме того, и в лагере еда не плохая, не сравнить с этой проклятой дырой Свирью. Пожалуйста, ничего нам не присылайте. У Вали столько вещей, что я два раза ходил за ними к автобусу, и едва-едва за два раза допер, да и то пришлось ей кое-что нести, хотя я и отнимал у нее вещи. Хочет же показать, что она здоровая. Правда, болезней у нее как будто особенных нет, но все-таки она хрупкая и щупленькая, как цыпленок; того и смотри, как бы не уронить и не разбить такую тонкую и фарфоровую игрушку.

Просим Вас вот о чем. Так как, по слухам, лагерь пробудет здесь не долго (кончатся работы по каналу) и так как пока стоит прекрасная погода и тепло, то убедительно просим Вас обоих приехать к нам и собраться поскорее. У нас пока есть квартира, эта самая баня, и мы будем хлопотать, чтобы нас оставили на частной квартире и дальше. Также здесь будем сами просить о свидании с Вами, чтобы после Вашего приезда не канителиться. Дочь имеет полное право на свидание с отцом, а Вы — как жена при муже. Будем говорить, что родители наши старые, и порознь им трудно ехать. Тут у нас купание. Я-то, на старости лет, по требованию и по строгому приказу своей благоверной, начал купаться. Убедительно просим Вас приехать поскорее; лучше условий для свидания нигде не будет. Вы пока собирайтесь, а мы, как только получим разрешение на свидание с Вами, сейчас же сообщим Вам, и Вы приедете. Только покорнейшая просьба: Бога ради не привозите ничего из вещей. Если хотите, привезите чего-нибудь съестного, масла (для Вали) или сладкого (для меня). Но вообще ничего не надо. Вещей не знаем, куда девать.

Прошу Вас еще поискать для меня очков по рецепту, который я Вам послал. Очки мне очень нужны. Их Вы пошлите немедленно, как найдете, по почте, запакуйте их в футляр и во что-нибудь мягкое, чтобы не разбились. И если можно, пришлите две пары. А то эта вещь очень бьющаяся.

Передайте, пожалуйста, записку Нине Александровне и вместе с нею предпримите то, о чем я ее прошу.

Шлем Вам низкий поклон и будем Вас ждать к себе в гости.

Вечно благодарные Вам и любящие Вас А. и В.

Р. S. Что же там насчет наших заявлений — как дела?

Адрес: Мурманск, ж. д. Ст. Медвежья Гора. Белбалт лаг ОГПУ. Отдельный Медгорский пункт, 1-ый лагерь, мне или Вале.

(от А. Ф. к родителям письмо в конверте спешное)

Спешное

Москва 19

Ул. Коминтерна (б. Воздвиженка), 13 кв. 12

Соколову Михаилу Васильевичу

от А. Ф. Лосева Ст. Медвежья гора Мурм. ж. д. Поселок Арнольдов

ул. Фрунзе 10

М.-Гора 4 июня 1933

Милые и дорогие Михаил Васильевич и Татьяна Егоровна!

Вчера получили Ваше письмо с извещением о том, что Вы еще не послали наших заявлений и ждете заявления от Вали. Нас это несколько удивляет, потому что ходатайствовать об освобождении вполне можно и с воли, а тем более от родителей. Заявления заключенных вообще имеют очень мало веса. Кроме того, писать Валя никак не может сама. Писать ей без лагеря — невозможно, а писать через лагерь, это значит отложить все дело в долгий ящик. Потому она и не присылает Вам заявления. Но так как Вы без ее заявления не подаете и наших заявлений, а время не терпит, то мы решили так, что я напишу официальное обращение к Михаилу Васильевичу по поручению его дочери с просьбой ходатайствовать об ее освобождении. Если и взаправду без ее заявления нельзя, то приколите к Вашему заявлению прилагаемое мною здесь письмо к Михаилу Васильевичу. Юридически это будет равносильно ее собственному заявлению.

Кроме того, покорнейше просим Вас ходатайствовать не просто об ее освобождении, но именно о поселении в Москве. Дело в том, что почти всем освобожденным дают серьезный «минус» и, что еще хуже, Северный Край. Ехать Вале в Северный Край — это значит — гибель. Тогда лучше оставаться в лагере и ни о чем не хлопотать. Ей необходимо подлечиться и кончить аспирантуру и быть для Вас поддержкой, а не продолжать тянуть с Вас соки. Если всего этого не будет — тогда нет смысла и освобождаться. Такое «освобождение», которое сейчас у меня (без права въезда в Москву и занятий по специальности), почти равносильно заключению. Поэтому просить надо обязательно о водворении в Москве.

Шлем сердечный привет. Начинаем Вас поджидать. Кончайте дела и приезжайте. Сообщайте точно, когда Вас ждать.

Вечно любящий Вас А. Л.

(приложение)

I. Самое большое для меня несчастье—служить на Москан.(але) Меньшее, но тоже невыносимое — служить тебе там же. Нужно принять все меры, чтобы вернуться тебе и мне к научной и, если можно, к педагогической работе и избежать Москан.

II. Программа-максимум:

1. Снятие ограничений с обоих.

2. Паспорт для обоих в Москве.

3. Квартира в М(оскве).

4. Реальное распоряжение от ГПУ о предоставлении обоим работы.

III. Программа-минимум:

1. Тебе надрываться на Москанале и

2. мне жить дармоедом при тебе.

IV. Наиболее желательная последовательность:

1. Высадиться в Дмитрове.

2. Закрепиться в Дмитрове на Москан.

(не столько для реальной службы, сколько для разнообразия возможной мотивации).

3. Ехать в Москву и сейчас же идти в ГПУ с просьбой к т. Т. вызвать (независимо от его теперешней должности; если он не на той должности, то нас направляют, куда надо). Если Т. нет, то к Тер., а если ее нет, то к Каз. У всех надо просить совета, куда обратиться, если окажется, что не по адресу.

4. Разговор:

1. Мы — научные работники.

2. Мне обещано возвращение к научн. раб.

3. Предложить ряд тем от меня. (см. прилож.)

4. Твоя аспирантура и практическая вычислит, и измерит, работа.

5. Мой минимум в области обществ, положения:

а) инвалидность,

б) заключение с Государством договоров на переводы.

6. Максимум:

а), в), с) возвращение в Консерваторию и Университет (еще чтение ист. древней философии, которую сейчас читают там разные сосунки), d) предоставление какого-нибудь приличного места в каком-нибудь издательстве (напр., Academia).

5. Параллельно — разговоры в доме о квартире (живущие на верхушке — летуны, и не угодно ли им куда-нибудь еще переехать с благословения квартирно-фондового руководства ГПУ?) Бобров и Мих. Ив.

6. Секретные распоряжения об «использовании» в Наркомпрос, о «паспортах» в милицию и о квартире в домком — делаются (при желании) моментально, так что надо настаивать о даче этих распоряжений немеденно.

7. Скажи им, что им же самим выгодно, чтобы Лосев вернулся советским работником, а не жалким барахлом, которое демонстрировало бы систему угнетения и гонения.

V. При удаче этих переговоров — закреплять все достижения документами и — ехать на Медвежку ([а потом] на Дмитров). При неудаче — закрепить то, что можно, и заехать в Дмитров (или сообщить письменно) на предмет объяснения причин отсутствия и — уже ехать на Медвежку.

VI. Делать все быстро, но отнюдь не кулёхтать. Если ради хотя бы одного из пунктов, намеченных в разделе II, нужно будет задержаться на неделю, на две или на три, то не бросаться, очертя голову, в Медвежку, а дождаться до конца (возможно отсутствие большого начальства, возможно обсуждение и обдумывание «там, внутри» и т. д.).

VII. При неудаче у одного начальника идти к другому. Не радоваться случаю, что прогнали вон и не стали слушать.

(в конверте: воинский билет до ст. Дмитров и плацкарта воинская же от Ленинграда до Москвы)

Москва Ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Соколову Михаилу Васильевичу

3 авг. 1933 г. Медгора

Получил одну открытку — из Ленинграда и одно письмо — из Москвы, из которых вижу, что Вы еще не доехали и не приступили к делу. Хорошо, что хоть удалось немного полежать. Пишите обязательно о каждом важном моменте и, если можно, пишите ежедневно, чтобы я тут мог ориентироваться. Тут, конечно, каждый день перемены. Сейчас, как говорят, окончательное решение и не совсем ожиданное, о чем я Вам и сообщаю. Именно, приказано гидрологии между 10—15 авг. выехать в Дмитров, с назначением Андреянова на должность начальника и с устранением тамошнего, Здесь (т. е. в Повв [неясно]) остаются Гальперин, Пикуш и ... Раздольский (упахали-таки человека!). Все мне долбят голову, чтобы я писал Вам о том, чтобы Вы не возвращались сюда. Тем более, мое ликв. бюро тоже экстренно выезжает в тех же числах в Д. без различия лиц (по-видимому, и я, — поскольку ни о ком персонально не было оговорено). С другой стороны, Фомин вчера

мне сказал, что «уже согласовал», так что на днях будет приказ обо мне в Монографии. Но, по настойчивому мнению (которое с Вашего времени еще больше укрепилось), Монография будет в 3-х верстах от Москвы, так что, если Вы будете в Дмитрове, то — опять безвыходное положение. Мне же по-прежнему, конечно, не хочется слепнуть ни в 60, ни в 3 верстах от Москвы. Вот примерные разговоры:

Андреянов (в столовой).

— Ну, какие ваши планы?

Я: — Такие же, как и раньше.

— Мы уезжаем между 10 и 15. Напишите В. М., чтобы не приезжала.

— Сегодня я напишу, чтобы не приезжала, а завтра вы опять останетесь до 1 января.

— Сейчас окончательное решение. И сам Ф. уезжает, так что некому будет и приказывать.

— В. Т., вы же сами написали ведомость о распределении занятий по I янв.

— Тот же палец, который велел это сделать, велит теперь сделать другое ... А что же будет В. М.

— Если она намечена вместе с вами, то, может быть, она будет у вас в гидрологии. Если она не намечена, то она будет в другом месте. Андр. покривился и раскланялся. Михайлов: — Пишите скорее, чтобы не приезжала.

— А если вы не уедете?

— Тогда напишите, чтобы приехала.

— А если это будет неудобно и она уже не сможет приехать?

М. пожимает плечами и смеется.

Все, словом, говорят, чтобы Вы не приезжали (молчат только Дом. и Ив. Павл., занятые сдачей имущества).

Таким образом, неразбериха остается по-прежнему. Один только я продолжаю ждать Вас здесь, как было условлено, потому что все еще маячит «тихая» и «блаженная» (увы, почти ясно, что теперь уже невозвратимая!) жизнь вдвоем без службы, вдали от сволочей-людей, хотя бы в течение двух недель! Однако, на что решаться, — очевидности нет никакой. Прежде чем что-нибудь решать, надо выслушать о состоянии Ваших дел. Поэтому необходима точная информация и немедленная, а в случае надобности (или даже просто важности) — телеграфирование.

Ездил в экскурсию — на три дня. Съездили, в общем, хорошо. Впечатлений очень много и — довольно сложных. Восторга не испытал, но — занятно.

Книгу о греч. древн., которую Вы видели в витрине, обязательно купите, — независимо от автора (это, вероятно, — или Новосадский или Жебелев).

[Приписка над письмом]: Отъезд А. Л. Монографии приурочен «к концу месяца».

3 авг. веч.

Дописываю через несколько часов. Окончательно решен отъезд Пр. Отд. в Дм. 5-го — начало запаковки, 10-го — отъезд. Сегодня начали запись на места в вагонах для семей и для багажа.

Подпись обо мне в Моногр. ожидается завтра в 11 час. утра. Монография едет не позже 2 авг. Я решаюсь перейти в Моногр., так как здесь, по кр. мере, определенное место (корректор!), а там, в составе Пр. Отд. — никто, так как все, даже инженеры, едут на неопределенные должности. И многие будут даже не в Пр. Отд. А ехать так и (неразб.) искать там место, — (неразборч.) Завтра пишу новое (неразб.)

Твой приезд сюда — пока на весу.

Почтовая открытка

Москва, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Лосевой Валентине Михайловне

№ 2.4 авг. 1933

Сегодня утром была подпись «согласен» на мой перевод в Монографию, кот. едет пока — неизвестно когда (говорят — 20—25—27 авг.). О дне отъезда, когда он выяснится, буду телеграфировать. Вчера я уже писал, что мое бюро едет очень быстро. Сегодня — еще быстрее. Велено 10-го выехать. Хотя будет и невязка с местом жительства (я—в 3-х в. от Москвы, а Вы, мож. б., в Дмитрове), но иного выхода нет, так как уже все вольной, получили путевки, меня же до сих пор не вызывают (по Пр. Отд.). Ваш приезд сюда, помимо тамошних причин, зависит еще от момента моего выезда отсюда. Когда будет объявлено, сообщу телеграфом. Андр. числит Вас по гидрол.

А. Л

Почтовая открытка

Москва Ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Михаилу Васильевичу Соколову.

№ 3. Медгора. 5 авг. 33 г.

Вчера я писал об экстренном сворачивании и об отъезде моего Бюро 10-го авг. Сегодня, когда уже все имущество было уложено в ящики и остальное на половину сдано в Центр. Архив, — пришел

приказ — временно остановить отъезд в Д. и на Б. впредь до распоряжения. Таким образом, все опять откладывается. Я перевожусь в Моногр. (есть «согласен», но еще нет приказа), которая вчера была предположена к отъезду на конец августа; сегодня же, до получения указаний выше телеграммы из Москвы, срок значительно приблизили (называли 1—15). Значит, я пока здесь—на неопределенное время. Если выяснится, что это будет длительно, то можно вполне Вам приехать. Как хотелось бы! Ждите дальнейших известий. Почему нет писем? Пишите ежедневно.

А. Л

письмо в конверте

чернила зеленые

Москва 19, ул. Коминтерна (Воздвиженка), 13, кв. 12

Соколовой Татьяне Егоровне

7 авг. 1933 № 4

Получил, наконец, вчера пространное письмо с известиями о центрифуге. Центрофуга, как и вообще Дмитров, меня нисколько не устраивает. Хотя я по всему вижу, что иного выхода нет, но результат всего этого настолько заранее ясен, что можно о нем и не говорить: ничего кроме дальнейшего расстройства здоровья и нервов. То скверное, что было прошлою зимой, на 90% зависело от бессмысленного и изнурительного времяпровождения за чужой работой. Решаться на Д., это значит повторять прошлую зиму (и опять повторять бессмысленные и злые слова, допущенные тобою и отчасти мною, во тьме и истерическом самозабвении). Но — ни на чем не настаиваю! Пусть будет — так будет. С другой стороны, то отрицательное, что ты перечисляешь в отношении Московских служб, вполне, конечно, реально, и я ничего особенно розового (кроме научной работы) там не вижу. — С отрадой прочитал я о паспортном деле. Хорошо, что хоть здесь что-то возможно.

У нас — обычный бедлам. Я уже тебе писал, что 10-го авг. было велено все сворачивать и упаковывать и отъезд моих назначался на 10-е. Большинство уже уложило свои вещи, и кое-кто даже уехал. Многие имели в кармане уже литер на билет, как вдруг 5-го в 9 час. веч. пришла телеграмма — все остановить и задержать. Еще и сегодня стоят у нас запакованные ящики среди комнат, люди снуют туда и сюда без дела (так как все вещи запакованы). Пришлось кое-что частично распаковывать. Сегодня вечером ждут разъяснительной телеграммы от Андреича, который уехал в Москву. Возможно, что это — результат решения начать ту расширительную работу, о которой началась речь еще при тебе, и тогда тут начнется работа еще года на два, и — говорят — с Дмитрова и Свободного сюда нагрянет целая лавина «рабгужсилы», Акимыч, напр., получил

уже продукты и деньги на работу, получил литер и пр., и — тпру! Андреян. пользуется случаем, чтобы грызть ему голову за его медлительность. Я писал, что дня 2—3 назад на моем монографическом представлении написано «согласен». На днях будет вероятно, приказ. Выгоды перехода в Моногр.: 1) механический переезд в составе целого учреждения (а тут — еще неизвестно, — в особенности после твоего сообщения о трудностях приема на службу в.-н); 2) переезд «в трех клм. от Москвы»; 3) более поздний отъезд (в конце августа), дающий возможность тебе приехать сюда на отдых. Невыгода — подчиненное положение в смысле распределения работы и отдыха, большее количество работы (Кп. (?) гов.: «Целое лето ничего не делали, а теперь машбюро снова заработало, и — работы стало очень много»). Впрочем, давая свое последнее согласие по Мои., я стоял перед прямой опасностью—остаться здесь за бортом (т. к. еще неизвестно, взял ли бы меня ПО с собою) или там за бортом (в случае неприема — как в.-н.)". Пока же я еще в ПО — описываю бумаги (идиотизм продолжается!).

В связи с отсрочкой всеобщего отъезда открывается опять перспектива твоего приезда сюда. Покамест это еще неясно, т. к. все продолжает быть свернутым и готовым отъезду, который может осуществиться каждый день. Фомин (кот., между прочим, просит передать тебе привет) гов., что отъезд Мон., если только он вообще теперь состояться, будет не раньше конца августа.

Относительно (снятия ограничений?) сн. огр. до сих пор было все безнадежно, но третьего дня пришел список, о чем открыто объявил Гор. Однако, публиковать будут почему-то через несколько дней. Кто содержится в этом списке, — абсолютно неизвестно. О результатах буду телеграфировать.

Получил продукты, как велела, но не без ущерба. Дали топл. масло в бумаге, которое немного потекло и перепачкало прочие продукты (чай и сахар). Как мог, ликвидировал аварию.

Всеобщее брожение сдвинуло многих с места. Так, Купр., как он сам говорит, «сорвался с нарезки» и начал пьянствовать. Оказывается, он запойный алкоголик. Все время он без места, повис между тремя учреждениями, ходит без дела. Ну, и свихнулся. Каждый день теперь его можно видеть с распухшим лицом и навеселе. Но, как опытный в этом деле, держится на ногах твердо. Говорит, что это с ним бывает по 2, по 3 недели. За ним следом пошел и... Разд. (которого, как я уже писал, назначили в Надв., но сейчас отложили—в связи с общей приостановкой). «Я, — говорит, — по стопам Купр.!» Третьего дня они выпивали вместе, но Р. — в меру. Вчера же, вместо обычного чаепития вечером, он куда-то подозрительно исчез. А в 2 час. ночи стрелок нашел его лежащим на земле, недалеко от Пр. О., и мертвецки пьяным. Один не мог его довести, п. ч. он совсем не стоял на ногах, так что

пришлось звать еще других стрелков. Едва-едва увели его в карцер для протрезвления. Сегодня утром звонили из деж. к Андр.: «Что с Разд? Было с ним раньше это?» А. сказал, что он — хороший работник, и ничего такого раньше за ним не было заметно. — Ну, мы его сейчас отпустим; он проспался, (было около 11 ч. утра). Только скажите ему, что в другой раз он получит сутки.

— Да я и сам его засажу в другой раз, — с обычным бонапартизмом ответил Андр.

Разд. сейчас пришел, но предварительно о чем-то долго совещался с А. А. на площадке, не решаясь появиться среди сонма гидрологов. Ко мне тоже пока еще не являлся. Пятн. гов., что такие случаи бывали с ним в Сол., причем — тоже обычно валялся на земле (на ноги слаб). Из гидрологии доносятся возгласы: «Разд. фильтрует»:

«Разд. водопроницаем», «У Разд. шандоры в исправности»; «воду пускал!»

У хозяйки трагедия: Резвого разорвали собаки. Пришлось закопать в землю.

Моего Рыжего тоже чуть не убили. Несколько дней назад он появился весь избитый и в крови. Кто-то бил чем-то тупым по собаке, потому что нельзя дотронуться до кости даже в тех местах, где нет крови. Целый день лежал под столом и стонал; даже Ив. Павл., который всегда его выгонял и поддавал ногой, смилостивился и целый день не прогонял Рыжего. И даже сказал: «глаза-то — как у человека страдают». Когда я подходил и гладил, он, продолжая стонать, слабо начинал махать хвостом. Потом исчез. Дня два не было совсем. Я уже думал, что он подох где-нибудь под забором, на манер того, как и его приятель ожидает своей смерти, — как вдруг сегодня появился опять, изможденный и худющий, едва-едва передвигая ногами. Знатоки говорят, что для того, чтобы так избить собаку, надо было ее долго держать и не пускать, и нужны тяжелые и тупые предметы.

Бедный приятель! Одна у нас судьба с тобою. Бьют-бьют, а все еще волочим с тобою ноги и все еще не подохли так, как приличествует выгнанной собаке.

Вержб. назначен пом. нач. упр. по произв. ч.

Не хочется законапачиваться в Дмитров! И—не только мне дыра. Главное, для тебя — изнурение здоровья и праздность ума (при остервенелой занятности пустяками). Если хочешь, чтобы я поехал туда без большого отвращения и надрыва, выхлопочи мне договор на переводы из Аристотеля. Это — чтобы улестить меня. А чтобы спланировать твое положение (в случае Дмитрова), — и ума не приложу. Волосы становятся дыбом при мысли о твоей работе в течение целого дня (и круглого года) за чуждой и бесплодной для ума работой. Небольшая, паршивая, но научная и самостоятельная, хотя бы и чисто вычислительная работка на 10—15

страниц — лучше и нужнее, чем несколько лет работы с арифмометром и счетами в гидрологии. Совместить же Дмитров хотя бы с минимальной научной работой — безнадежное дело (нам-то это ясно!)

Хозяйка просит привезти ей темно-синюю юбку, шерстяную (или, в крайнем случае, черную) или соответствующий отрез материи. Рост ее, как ты помнишь, миниатюрный. Кроме того, младшая девочка очень просит уже давно свою мать купить ей небольшую гуттаперчевую куклу. Вот и все пожелания хозяйки.

Мне книг не навози. Из тех, которые я просил тебя купить, привези 2—3 (если можно, прежде всего (текст поврежден)). Купить же то, что заказано, — следует.

Пока — прощай! Так-то и остается все в полной неясности! Пиши чаще и обстоятельнее и, если можно, ежедневно — для ориентации.

А.

[Записка на отдельном листе]

1. Николай [оторвана часть листочка] Кузанский и «средневековая диалектика» (109 страниц), сданную ему в апреле 1930 г.

2. Найти (если [неразборч. ]) — Гегель. Лекции по истории философии, ч. 1—11. Партиздат (вышло в сент. 1932).

3. Удостоверение о замужестве (из Домкома или ЗАГС'а).

М.Гора 10 авг. 1933.

Вчера получил четвертое письмо, из которого все еще никакой определенности не усматриваю не только относительно себя, но даже и относительно тебя. Надо что-нибудь выбирать, или, если не выбирать, то заручаться чем-нибудь как в Дмитрове, так, главным образом, и в самой Москве, чтобы при свидании мы могли выбрать сообща и чтобы было, из чего выбирать. Типов, вроде «профессора Михайлова», я советовал бы совершенно избегать. Имей дело только с коммунистами. Лучше партийный чекист, чем беспартийный трус и подхалим. Я думаю, что визитами к этим «чистым» (как они сами себя мнят) ты только испортишь все дело, не говоря уже о нежелательности большинства из них иметь с такими, как мы, общение. Обращайся с просьбами и за советами — только к партийным: вот мое категорическое требование. Не вижу я также из твоих писем, чтобы ты намеревалась сделать то, о чем я тебя просил. Ты хочешь идти с какими-то частными делами — в то время как нужно идти именно не с частными, а с общими вопросами, — с тем единственным и совершенно общим вопросом, обо мне, который я тебе сотни раз формулировал. Ну, да, вижу, силком ничего не

сделаешь. На твое усмотрение! Если ничего не сделаешь, — значит, такая уж моя судьба: винить некого!

Здесь бедламец — в полном расцвете. Об отъезде вот уже несколько дней никто ничего не знает. Я уже тебе писал, что был приказ свернуться всем и ехать в Дмитров. Но когда уложили все ящики (посреди комнаты) и оставалось забить гвозди, пришел приказ о приостановлении всего передвижения. Несколько дней все ходят с безумными глазами и скользят как тени среди развороченного имущества. Сегодня новый приказ: всему л. сектору выехать завтра (!!!) в Пов. А Пр. О., Моногр. и всему аппарату Юстиныча — ничего не сказано. Буквально каждый час можно ждать приказа о выезде, так что твой приезд сюда чреват большими опасностями. Однако, я все-таки решаюсь настаивать, чтобы ты приехала сюда и, если можно, скорее. Они будут тут бедламствовать со своими набитыми ящиками среди комнат (пройти нельзя) еще, небось, несколько недель. Поэтому наплюй на все и приезжай. Если я внезапно выеду, буду телеграфировать. Юстиныча сегодня экстренно вызывают в Д. на постоянную работу. Андреич в Москве по делам. 06 ограничениях Горелов обещает каждый день и — ни с места. Теперь, с переездом Упр. в Подв. [неясно], и вовсе ничего не добьешься. О хозяйке я писал; на случай, если не получишь предыдущее письмо, сообщаю, что она просит привезти ей готовую темно-синюю (или, в крайнем случае, черную) юбку (шерстяную) и гуттаперчевую куклу для девчонки (маленькую). — Погода тут стоит отвратительная, — холод и дождь. Полная осень. Ночью опускается до У. Если приедешь, то, кроме осеннего пальто, бери с собою какое-нибудь одеяло потеплее (но, конечно, не тяжелое). Я едва-едва сплю под розовым и шалью одновременно. Может быть, к твоему приезду погода переменится (счастливая же!), а то что-»то только ранняя осень. Купаться все кончили. Илья Ив. написал о тебе решительно все Душану, известному сплетнику, так что все теперь знают о центрифуге и расспрашивают меня, как я ни делаю удивленный и непонимающий вид.

Что это за пакость с багажом вышла? Как это могло быть? Ты говоришь, что я написал на себя: первый раз слышу! Если кто и написал, то весовщик, по-моему, писал вместо нашего «предъявителя» — фамилию Соколова. Разве ты не помнишь? Как могла там оказаться моя фамилия в качестве получателя, — совершенно не понимаю. А теперь, небось, возьмут большие деньги за пролежание!

Андр. твое дело совсем не двигает, так как ф. — тоже в Москве, и некому утверждать. Кроме того, с утверждением сейчас очень плохо. Отказано Ксении. Теперь старик с своей старушкой не знают, что делать. Пока идет всеобщее замешательство, они продолжают работать на прежних местах. Но думаю, что через не-

сколько дней придется им принимать какое-нибудь очень принципиальное решение. В связи с этим остановился перевод старика в Моногр.

Беспокоит меня. Опять новая специальность, новые знания, новые навыки, т. е., попросту, все та же трепня. Если каждый год менять специальности, — нет лучшего пути к рассеянию ума и к своей перманентной мизерности в общественном положении... Идиотизм.

Ну, трудно мне все отсюда сообразить. Делай там, как хочешь, только приезжай скорей.

Как жаль, что не могу написать тебе нормального письма. Будут же там все читать. А так хочется, так хочется!

Приди!

А.

Открытка

Москва Воздвиженка д. 13, кв. 12 Т. Е. Соколовой

5 окт. [1931]

Родные мои, едем прекрасно, пишу из вагона в Москве. Едем две женщины в купе, с вещами помогают, очень хорошо. Сейчас будем пить чай с лимоном и прочими вкусными вещами. Едем в Мариинск. Едут вместе знакомых много. Целую. Спасибо.

Валя

(от В. М. к родителям, письмо без конверта, чернила)

10 янв. 1932 г.

Спасибо, родные мои, ненаглядные мама и папа, что часто пишете. Вчера опять получила от вас письмо. После каждого письма такое чувство, как будто дома побывала. Из вашего письма знаю, что Алексей послал мне письмо, но от него писем до сих пор не получила ни одного. Главное, что знаю теперь о нем от вас. Нет уже больше этой томительной неизвестности. Родные мои, пошлите мне, пожалуйста, одно или два письма из тех, что он вам пишет, а ему пошлите какое-нибудь из моих. Что он делает, на какой Работе, пишет ли он об этом? Послала ему несколько писем.

Я живу, наверное, гораздо лучше, чем вы представляете. Помещение хорошее, просторно, плита, печка, дров сколько угодно, тепло. Готовлю себе сама, беру сухой паек. Масло и в пайке получила, и от вас. Не хватает только овощей. Если у вас есть, пришлите немного луку, чесноку и чуть-чуть, совсем только чуть-чуть сухих грибов, в суп иногда положить; только штук 10 — не больше. Конфеты дают иногда, сладкого мня не надо, я и не очень люблю сладкое, это уж Алексею, если можно. У меня вообще все есть, а вещей так очень много лишних. Платье и ватник совсем не надо бы высылать.

Ах, как ясно я себе иногда вас представляю в вашей комнате, как вы сидите, папа в глубоком своем кресле спит, мама чего-нибудь суетится, ходит, ищет на столе, потеряла что-нибудь. Представляю, как посылки мне и Алексею собираете. Спасибо вам, поклон мой примите до земли. Простите за все, если можете. Что же тут скажешь словами. Жутко думать, сколько скорби пришлось вам из-за меня принять в жизни. А как хотелось успокоить вашу старость. Если бы не ваше горе — все было бы хорошо. Мне за мой характер и в сто раз более трудную жизнь дать — так и то будет только справедливо. А я и сейчас, как посмотрю иногда на всю красоту мира, так говорю: «Хорошо жить!» Все хорошо! Надеюсь, что и Алексей духом не падает. Вас к себе хотелось бы позвать в гости, да дорога очень дорогая, 74 руб. один билет в один конец;

самое же главное — очень трудно ехать, три пересадки, 7 дней езды от Москвы. Может быть, переведут куда-нибудь, поближе, тогда уж. Хочется вас повидать еще и для того, чтобы успокоить вас. Видели бы, как я вижу, спокойны были бы, что, действительно, не плохо. Я, например, об Алексее не так уж беспокоюсь, потому что сужу по своей жизни. Неизвестность всегда страшнее. Пишите подробно, как живете, как Витя, Игорь, живут ли с вами, учатся ли? Денег мне не надо больше посылать, у меня надолго хватит. Целую родные ваши руки несчетное число раз. Спасибо.

Ваша Валя.

(от В. М. родителям, письмо без конверта, чернила)

24 янв. 1932 г.

Родные мои, милые мама и папа, радость у меня — как выразить, не знаю: получила от Алексея сразу два письма, одно написано 12 декабря, другое — 6 января. Он от меня тоже получил письмо. Одно его письмо — длинное, подробное, подробное. Бодрое, радостное, надеется, что дело пересмотрят, и мы сможем скоро вернуться, если

не в Москву, то в один из Университетских городков, где возможно будет и ему, и мне продолжать научную работу.

3-го марта будет полгода со дня нашего приговора, и можно будет просить или о пересмотре дела (по совести считаю приговор " наш глубоким недоразумением) или, в связи с тем, что мы уже два года почти провели в заключении, просить о замене концлагеря на совместное (его и мое) вольное поселение в одном из городов, где можно было бы продолжать научную работу. Он пишет, что вывел много новых теорем в области математики (когда был еще в тюрьме в Москве). Если бы так все случилось! Вы бы переехали оба к нам, и зажили бы мы опять тихо и мирно. Ну, как будет! Может быть, и еще в лагере надо поработать. Я согласна и на это. Все от жизни принимаю. Жизнь моя идет здесь все так же.

3 февраля.

Сегодня у меня праздник: получила от вас, родных моих, посылку с книгами, а от Алексея еще большое письмо. Милые мои, у нас тут уже кое-кого стали освобождать. Алексей пишет, чтобы я подавала заявления, и он будет подавать. Узнайте, если можно, что с нашим делом, пересматривалось оно или нет, и будет ли пересматриваться, если не подавать заявления. Можно спросить в Красном Кресте у Винавера или Фельдштейна. Напишите мне подробно все, что узнаете. Писать почти все можно. А кроме того, если дело уже пересматривалось и решение осталось прежнее, то пришлите мне телеграмму «Здоровы», если же дело назначено к пересмотру, то такую: «Здоровы пиши», если же пересматривалось и нам изменен приговор на более легкий, то «Здоровы пиши ждем». Адрес для телеграммы: Сибирь Сиблаг Боровлянка.

Родные мои, боюсь, что посылки ваши очень дорого стоят. Не посылайте их нарочным. Я живу на железной дороге, и посылки доедут и так быстро. Не знаю, как благодарить за все. Алексей пишет, что столько заботы и любви от вас видел, что не знает, чем и когда сможет отплатить. Милые мои, дорогие, Господь Вам за все воздаст. Слава Богу за все, за все. Неужели будет еще такое счастье, что мы опять все увидимся? Все говорят, что если не сейчас, то осенью обязательно будет амнистия по случаю 15-летия и конца пятилетки. Вот была бы радость-то. Я сейчас здесь совсем одна. Люди кругом все чужие, хотя отношение к себе вижу все время хорошее, несмотря на мой характер (так и не смирилась, все такая же задорная). Как хочется знать всякую мелочь вашей жизни. Кто же готовит, стирает и прочее. Боюсь, что нуждаетесь. Пожалуйста, продайте рояль. Все равно, так пропадет даром.

Говорят, очень дорого стоит посылки посылать. У меня все есть, молоко часто покупаю. Получаю продукты в кооперативе, получаю

немного денег (10—12 руб. в месяц), кроме тех, которые вы посылаете, так что у меня сейчас больше 100 руб. денег. Единственно, что трудновато доставать — это масло. 11 руб. фунт. Я не знаю московских цен, может быть, выгоднее 11 р. здесь отдать, чем посылать.

(конец письма отсутствует)

(письмо от В. М. к родителям, без конверта, чернила)

10/23 февр. 1932 г.

Милые, родные мои мама и папа, крепко вас целую, поздравляю с дорогой именинницей. Именинница сейчас сидит одна в номере хорошей гостиницы в гор. Бийске и пишет вам письмо. Только что была на базаре, купила крынку прекрасного, свежего творогу за 1 р. 20 к. и большой кусок, больше фунта, свежего сметанного масла за 5 руб. Даже, с горя, съела пирожное (32 коп.). Каждый день (4 дня уже) обедаю по столовым и пью много молока (четверть 3 р.). Денег истратила ужасно много! За номер мне заплатят и 1 руб. суточных, а уже остальные свои проедаю. Простите, родные, что трачу деньги, вашими потом и кровью заработанные. Думаю тоже и так, что пока я здорова, вам легче, если я буду хворать, то вам же тяжелее. Завтра уезжаю назад, там расходов меньше будет. Там за кило хлеба дают большую крынку молока, а хлеба у меня всегда много остается. Да и купить в ларьке можно. Топленое масло в Бийске 15 руб. кило. Деньги у меня пока есть, присылать ничего не надо. Денег хватит месяца на два, а продукты здесь дешевле. Бийск от нас около 70 верст, и бывают оказии.

Была здесь у прокурора, просила совета. Посылаю вам заявление, пожалуйста, передайте его сейчас же в Красный Крест. Еще по приезде пошлю через своего начальника заявление во ВЦИК в комиссию по частным амнистиям. Напишите, что вы знаете о деле и что мне делать, куда подавать, вам в Москве виднее.

Нагулялась я тут 4 дня по городу вволю, охотнее еду назад; вот если бы к вам съездить или к Алеше! Завидуют мне все, что получила командировку, точно домой еду. А я думаю, у нас даже спокойнее и сытнее, чем здесь в городе.

Пишите мне как можно чаще. На мое заявление не смотрите, что я там пишу, это все для Красного Креста. Родные мои, ненаглядные мамочка и папочка, целую несчетное число раз.

Валя.

Я знаю, что вы подали в Красный Крест, а это мое тоже подайте или пошлите им по почте заказным. Это еще лучше. Я-то адреса

их не знаю. От Алексея получаю письма. Так рада, что наладились, наконец.

(письмо в конверте, чернила)

(к В. М. от родителей, 5 дек. 31)

ст. Соколинская Омской ж. д. Бийской ветки Сиблаг. Заключенной Валентине Михайловне Лосевой—Соколовой

Милая, дорогая Валя! Шлем привет и крепко, крепко тебя целуем.

Очень беспокоимся, что от тебя нет письма. От Алексея Фед. получили 2 открытки 2 декабря. В письме он пишет, что ему выслать, как-то: калоши, теплую рубашку, теплые кальсоны, тепл. носки, тепл. перчатки и шлем, а также сала, масла. Мы ему высылаем третью посылку, и выслали денег. В письме ему написали твой адрес, а его адрес следующий:

ст. Свирь. Мурманской ж. д. Почт. отд. Важино Свирлага 2 отд.

Мы все здоровы, мы только безпокоимся, что от тебя нет письма. Пиши в письмах о полученных посылках. Мы послали тебе их три, а по твоим письмам ты получила только одну. 2 послали на Мариинск и одну на ст. Соколинскую и 30 руб. денег. Посылки застрахованы.

Пиши, что нужно сейчас, все вышлем. (Алексей — зачеркнуто) Он написал, что ему нужно из теплых вещей, пиши и ты. Может быть, тебе нужны какие-нибудь платья.

Остаемся горячо любящие тебя папа и мама. Шлют тебе привет Игорь и Виктор.

5 декабря 31 г.

(письмо в конверте, чернила, к В. М. от родителей)

(от 25 янв. 32 г.)

Западная Сибирь, Омская жел. Дорога Станция Соколинская Бийской ветки Боровлянская группа Сиблага Валентине Михайловне Лосевой—Соколовой

12/25 января

Москва

Дорогая и милая дочка Валя.

Сегодня 12/25 мы получили твои два письма вместе и очень были им (?) рады и успокоились, что тебе живется не плохо, лишь бы ты была здорова, а мы оба пока здоровы и, конечно, вспоминаем

тебя каждую минуту. Там, где ты живешь, говорят, очень здоровый и хороший климат, а это очень важно для твоего слабого здоровья. (далее строка зачеркнута). И мы, старики, этим успокаиваемся и думаем только о том, что ты и Алексей были бы здоровы, и чтобы нам пожить до свидания с вами обоими. Одно письмо от Алексея мы послали тебе, его открытку мы вложили в твое письмо — наверное, уже ты его получила — мы послали 10 января. Зима у нас стоит теплая, сырая.

Мы посылали ему 1-ую посылку, она пришла обратно, мы посылаем ее снова. Ты об нем не беcпокойся, мы ему все посылаем, чего он просит, посылаем ему и сала — он его просит — это очень полезно — и масла, и сладкое. Ты знаешь, какое у него слабое здоровье и он считается инвалидом по глазам, значит, работа ему по силам — он там сторожем, мы не волнуемся, все-таки он на воздухе. Одежа у него теплая — шуба есть и он просит ничего ему не высылать из одежды, только его подкармливать, что мы и охотно исполняем. Игорь и Витя живут с нами, Игорем мы очень довольны, он мне хорошо помогает по хозяйству и дедушке иногда помогает работать, он учится хорошо и близко, уходит в 12 ч., а приходит в 5. Леля здесь была со всеми ребятами, у них были каникулы. Самый маленький последний сын у нее умер. Виктору, вероятно, дадут комнату, он тогда от нас уедет и, вероятно, женится. От всех общих знакомых (?) привет. Мы послали тебе посылочку, грибов, но скоро пошлем побольше — грибы у меня есть, и ты напиши, что еще тебе послать. Мы можем тебе послать и сала — видишь, как Алексей его любит и всегда просит прислать сала. И мы тебе советуем его кушать, может быть, теперь и твой желудок переварит и сала. Мы, так, старики, хотим, чтобы ты была здорова, ведь только и надежда на тебя. Ты, милая Валя, ни о чем не думай — мы вспоминаем тебя только одним хорошим. Пиши нам как можно чаще, ваши [письма нам обоим] доставляют большую радость, и мы старики будем писать тебе почаще и побольше.

Мы, милая Валя, и сами думаем приехать повидаться с тобой, но вдвоем очень дорого, да мы очень старые, и мне хочется, чтобы поехал один папа, но это, конечно, летом. Алексей тоже писал, чтобы поехать повидаться с ним, но это будет очень дорого, а лучше на эти деньги ему посылать посылки.

Ну, милая Валя, мы с папой крепко тебя целуем, обнимаем и шлем тебе самые лучшие пожелания, и главное, береги здоровье, кушай побольше и ни о чем не беспокойся. Твои любящие тебя родители мама и папа. Милая Валя! Я очень была обрадована и удивлена, что вчера, 24 янв. получила письмо от Митрофана — и он меня вспомнил. Он жив и здоров и всем жильцам прислал привет.

(от родителей к В. М.)

(февраль 1933 г.)

Милая дорогая Валя!

Крепко тебя целуем. Старики здоровы, а также Виктор и Игорь. Получили твое письмо 11/II, написанное тобой 3 февраля.

Мы рады, что ты хорошо себя чувствуешь, но нам как-то не верится. Если есть возможность, доставай молока, масла там у тебя, потому что цена одна и та же. Анюта у нас не живет как 9—10 месяцев; она живет у племянника в г. Волоколамске. Племянницы ее живут в Москве, а также брат. Старшая вышла замуж. Анюта хлопотала, чтоб ей дали проходную комнату наверху, но ей отказали. Вторично она стала хлопотать, чтоб ей предоставили возможность поселиться на нашей площади. Она говорила, что вы нарочно взяли Виктора и Игоря на мою площадь, но ей и здесь отказали. Белье отдаем в прачечную, иногда кто-нибудь из знакомых стирает.

Елена Семеновна уехала 1 месяц тому назад к мужу. Старший сын живет с отцом и там же учится; из братьев в Москве один доктор. Часто заходит Нина Александровна, иногда с детьми. Детям очень не хочется уходить домой, от дедушки и бабушки.

Мы послали тебе посылку с книгами, конфеты; мы только вложили грибы, чеснок. Алексею тоже послала посылку с книгами. Сегодня была у нас дама, которая ездила к мужу, видела Алексея. Он бодр и весел, надеется на хорошее. Дама (у которой умер сын) послала тебе меду и шлет тебе привет. Папа был у Ивана Николаевича, но его не застал, он уехал в Ленинград. Заходит еще кое-кто из твоих старых знакомых. Рояль пока разрешила держать новая жилица, они скоро уедут на дачу. Продавать его не будем. Книги сверху пришлось все взять, их почти все поместили у себя, но часть взял больной. Комната наша превратилась в книжный магазин. Книги все смешались с Колиными. Алексею сапоги (болотные) наверное, найдем и вышлем. Валя, пиши, что тебе нужно из продуктов, которые там ты не можешь достать. Поздравляем тебя с наступающим... ...

Остаемся любящие тебя папа и мама.

(письмо матери Валентины Михайловны Т. Е. Соколовой, вложено в письмо А. Ф. Лосева к В. М. Лосевой)

Милая, дорогая Валя!

Крепко тебя целуем. Доехала я, здорова 25/VI. Папа был очень рад, ходил на вокзал не раз встречать. Я одна поехала от тебя опять к А. Ф., но его уже не было здесь. Ждала его два дня, потому что никто не мог сказать, где он. Затем я узнала, что вызвали, где было свидание со мной. После его переслали на пересыльный пункт. — На следующий день по приезду получила от него письмо очень

испуганное. Но здесь была ошибка, так как не было известно, что ты из Сибири переведена на Медвежью гору. Он дал в ГПУ Москвы телеграмму, что это ошибка. Мы ходили в ГПУ и Красный Крест, подали заявление. Также с нами ходила Аполлоновна. 27 дали телеграмму из ГПУ, чтобы его переслали на Медвежью гору. Волнение, беспокойство было ужасное. Послали ему посылку. Пальто, шубу я от него взяла, остальные вещи остались на почте, они скоро придут. Книги у него. Он много вещей взял с собой. Лежат в ящике, в лагерях, они в надежных руках, если будут пересылаться, то можно списаться. Он говорил, по приезде сообщить тебе о своем прибытии на Медвежью гору. 30/VI пошлем тебе посылку. Вышлю скороходы и для пальто подкладку и другое. Нина Алек. приехала из Ленинграда 27. Хорошо бы теперь устроить свидание всем вместе. Остаемся любящие тебя папа, мама.

28/VI—1933