В книге опубликован текст, написанный известным костромским краеведом В.И. Смирновым в 1930–1931 г. Речь идет об интеллигенции, в том числе краеведах, репрессированных в годы Великого перелома, о «раскулаченных» крестьянах. Это не воспоминания, а ежедневные записи, делавшиеся в тюрьмах и ссылке. Беспощадно и ярко автор рисует быт тюрем того времени, дает образы заключенных и ссыльных.

Публикуются с небольшими сокращениями «Материалы к биографии В.И. Смирнова», написанные его вдовой Л.С. Китицыной, а также краткая биографическая справка о ней и воспоминания дочери Т.В. Смирновой.

От составителя

Письма больше, чем воспоминания; в них запеклась кровь событий –

это само прошедшее, как оно было,

задержанное и нетленное

А.И. Герцен

Василий Иванович Смирнов (1882–1941) краевед, долгие годы работавший в Костроме, занимавшийся археологическими и этнографическими исследованиями, директор Костромского музея, председатель Костромского Научного Общества. В 1930 г. он был арестован, несколько месяцев находился в тюрьме и был приговорен к административной высылке. Таким образом в 1931 г. он оказался в Архангельске. Работал в Северном геологическом Управлении, не оставляя полностью и занятий археологией.

Материалы для его биографии собраны и подготовлены вдовой Лидией Сергеевной Китицыной в 1961–1963 г. Они публикуются в этой книге в несколько сокращенном виде.

Находясь в заключении, Смирнов ежедневно писал письма жене. Когда возникло недовольство начальства тюрьмы столь интенсивной перепиской (письма должны были проходить цензуру), он ограничился открытками. Но почти каждый день писал большое письмо, оказавшись в месте высылки, посылал письма через почту, но продолжил и большое письмо, начатое в тюрьме. Он вручил его жене, когда они встретились.

У него был замысел написать впоследствии книгу «Народ в тюрьме», к сожалению, не осуществленный. Подробное описание в письме судеб соседей по камере и ссылке, видимо, должно было послужить основой задуманной книги. Письмо публикуется с незначительными купюрами. Примечания к нему сделаны Т.В. Смирновой.

В качестве приложений даны сведения о Л.С. Китицыной и воспоминания об отце дочери – Татьяны Васильевны Смирновой.

Выдающийся краевед

Выдающийся краевед-просветитель первой трети XX столетия, многолетний руководитель Общества изучения Костромского края Василий Иванович Смирнов имел в 1920-е гг. всероссийскую известность, общением с ним, советами его дорожили и краеведы страны, и виднейшие ученые. Василий Иванович и брат его Михаил (который был старше на 14 лет) – глава краеведов Переславля (у Плещеева озера) были представителями российского краеведения на международном торжестве – праздновании 200-летия Академии наук в Ленинграде.

У В.И. Смирнова рано выявились и многообразие дарований, и широта научных интересов. Он проявил себя как разносторонний этнограф и археолог, исследователь фольклора и современного русского языка, местных природных явлений и воздействия их на развитие местных промыслов и особенностей бытового уклада, педагог и писатель, музеевед, библиограф, редактор-издатель. Когда В.И. Смирнов был отторгнут от любимой и столь удававшейся ему деятельности, он в дни пребывания в тюрьмах фиксировал характерное для тюремного обихода, для образа мысли и речи заключенных, а сосланный на Север стал выдающимся геологом-первооткрывателем полезных ископаемых и умелым систематизатором научной информации. Ведь предназначение краеведения: и познавать прошлое и настоящее своего края (и общественной жизни, и природы), и использовать эти данные в строительстве будущего.

В.И. Смирнов был и прирожденным деловитым организатором, обладавшим и необычайной человеческой притягательностью и чувством собственного достоинства – ощущались и самоотверженная преданность своему делу и его искреннее заинтересованное уважительное отношение к людям, и подлинное самоуважение, побуждающее ответственно отдаваться работе и не допускающее навязывания другим тягостного для него – и в пережитом ранее и в переживаемом в тот момент.

Краеведная деятельность в 1920-е годы, в золотое десятилетие нашего краеведения, не только влияла на организацию школьного обучения и музейного дела, но и была тесно взаимосвязана – как никогда ни ранее, ни позднее – с «большой наукой», с Академией наук и разрабатываемыми там программами и методикой научных исследований.

В то именно время краеведение было и культурно-просветительским общественным движением, сплачивающим лиц разного возраста, специальной подготовки, социального положения, очень значимым для местной интеллигенции и тянущейся к знаниям молодежи. Корни такого движения еще в дореволюционных общественных начинаниях, в памятникоохранительной деятельности в годы революции и гражданской войны. Трудно переоценить заслуги краеведов в сохранении культурного наследия и использовании его в новых условиях. Преследования краеведов в зловещее время «великого перелома», когда пострадали трудовое крестьянство, священнослужители, «спецы» – специалисты-профессионалы интеллигентских профессий – один из явственных симптомов установления тоталитарного сталинистского режима. Разгром краеведения в 1929–1931 гг. нанес ощутимый урон и науке и нравственности нашего общества.

С конца прошлого века в среде ученых всего мира наблюдается возрастающий интерес к проблемам истории повседневности, локальной истории, микроистории. А в этой проблематике занимавшиеся в России краеведной работой в 1920-е гг. были новаторами в научной методике. И показательно, что в 2000 г. в парижской Сорбонне по инициативе французских ученых была проведена Международная конференция по истории краеведения в России, а жизни и творчеству В.И. Смирнова посвящены диссертационные работы и отечественных, и зарубежных историков.

Сейчас, когда в России заметно повсеместное возрождение краеведения, а теперь уже в новом столетии – и как общественно-культурного движения, издание такой книги особенно полезно. Тем более что, книга эта и по истории краеведения и шире – развития общественного сознания тех лет, и о судьбах русской интеллигенции, а записи тюремные – впечатляющий и достоверный документ по истории массового террора.

Написание истории краеведения, причем в контексте явлений современной общественной жизни и истории науки – актуальная задача современных историков. Ныне появляется все больше историографических работ (книг и статей) такой проблематики. Пришла пора обобщения этих данных в фундаментальном «академическом» труде, охватывающем вклад подвижников краеведения в развитие нашей науки и культуры, в становление нашего самосознания. Выход в свет настоящего издания, подготовленного в память близкого им человека, вдовой его филологом-краеведом Лидией Сергеевной Китицыной и дочерью музееведом-историком Татьяной Васильевной Смирновой, поможет осуществлению подобных намерений и, думается, побудит к дальнейшим публикациям столь же благородной направленности.

С.О. Шмидт
советник Российской академии наук,
академик Российской академии образования,
почетный председатель Союза краеведов России

Судьба краеведа

В.И. Смирнов – легенда костромского краеведения. Его имя не забудется до тех пор, пока люди будут искать подлинного знания о своей земле. Он многое сделал: был хорошим преподавателем, организовывал экскурсии для гимназистов, потом по его инициативе был создан университет в Костроме, Коллегия по охране памятников искусства и старины, библиотека, архив, Музей местного края, музеи почти во всех уездных центрах губернии…

Главным детищем В.И Смирнова стало Костромское научное общество по изучению местного края, или сокращенно – КНО. Он был одним из четверых членов-учредителей при создании Общества, на первом заседании 18 мая 1912 г., был избран его секретарем. Этот тяжелый груз он нес восемь лет. В 1914 году В. И. Смирнов записывал: «Если бы это время, которое я потерял на организационную работу, на писанье писем, бумаг, докладов секретаря, повесток и всего прочего, употребил бы на собственное научное изыскание касательно края – право, результатов было бы больше. Взявши на себя обязанности секретаря, другими словами, всю черную работу и предоставляя другим наслаждаться науками и погружаться в изучение края, я думал, что это только пока, временно, потом вскоре найдутся люди, закипит работа»… «Черновая работа оказалась не временной, а вечной», – горько замечала по этому поводу Л. С. Китицына. Но при этом он все-таки умудрялся писать.

Когда в 1921 г. В.И. был избран председателем КНО, то его новые обязанности пришлось совмещать с той самой черновой работой, одновременно заведуя Музеем местного края и Этнологической станцией...

Когда в 1921 г. В.И. был избран председателем КНО, то его новые обязанности пришлось совмещать с той самой черновой работой, одновременно заведуя Музеем местного края и Этнологической станцией...

Это была подвижническая деятельность, не только не приносившая достатка, но и ставившая исследователей на грань выживания: «Положение многих членов граничит в настоящий момент с голодом, – писал В.И.Смирнов в 1922 г., – русская наука вообще ходила в рубищах, но провинциальная наука, особенно в последнее время, являет поразительное зрелище нищеты… Создается такое положение, что краеведческое дело никому не нужно – ни правительству, которое равнодушно к гибели подобных научно-просветительных учреждений, ни народу – широким массам, которые не умеют еще ценить важности научной работы».

Что же заставило его положить жизнь на это дело, – в буквальном смысле, «до самыя смерти»?

«Мое отношение к науке самое возвышенное. Я твердо убежден в силе человеческого разума. Знаю, что наука … вскроет удивительные тайны природы и истории...» — давал показания В. И. Смирнов в застенках ОГПУ: «Наука, рассуждал я, и продолжаю так думать, не должна быть достоянием только центральных ученых, которые и не могут обслужить всю страну... Это нужно делать на месте, по возможности местными силами, создав для этого на месте подходящие условия... Мне казалось необходимым спустить научную или, по крайней мере, собирательскую работу до уезда, потом до волости и наконец до села...».

Откуда эта настойчивость, граничившая с одержимостью? Духовная школа, которой он отдал часть жизни с 9 до 24 лет, формализмом вытравив веру, не потревожила идеал подвижничества. Позже он записал в дневнике: «Я хотел спасать мир...» И не случайно в самые трудные в смысле физического существования годы на память ему придет образ подвижника из северного жития... Просто место веры заняла наука, именно в ней В.И. Смирнов видел залог грядущего счастья всего человечества, ей служил...

Оказалось, чтобы убить живую душу краеведения, достаточно было убрать людей, которые этим жили, и в первую очередь человека, который был фактическим центром движения, его мозгом, — Василия Ивановича Смирнова. В 1930 г. он пополнил ряды узников ГУЛАГа.

В его письмах – панорама народного страдания.

Он нашел в себе силы продолжить работу уже в Архангельске в качестве геолога. Смерть догнала его в 1941-м.

Казалось, все кануло в Лету… Но когда в 1950-х в людей возвращалась жизнь, – вспомнили и о нем. Труды Костромского научного общества востребованы специалистами, труды самого Василия Ивановича – специалистами-этнологами. И французский ученый Седрик Пернетт пишет о нем диссертацию, а потом – статью в справочник об отечественных фольклористах… Есть статья в Музейной энциклопедии, и, думается, этим дело не закончится.

Меняется мир, меняются системы ценностей, но всегда люди способны оценить самоотвержение и подвижничество, на которое способен далеко не каждый.

Л.И. Сизинцева
кандидат культурологии,
доцент Костромского технологического университета

«...даже в минуты тревоги и горя не могу оставаться равнодушным к природе. Сижу и любуюсь самым красивым деревом в мире – березкой с ее причудливым и таким нежным узорочьем листьев. Смотрю и вспоминаю тебя, такую же нежную и чистую. Да, да... Иду к коменданту, а не могу оторвать глаз от просторной Двины».

/Из письма В.И. Смирнова к жене,
посланного почтой.
11.07.1931/

Народ в тюрьме

Письмо В.И. Смирнова жене Л.С. Китицыной,
написанное в тюрьмах и ссылке
(1930–1931)

25 декабря [1930]. Сижу 101 день в тюрьме. Первоначально мне «шили» меньшевизм. Понадобилось два месяца, чтобы следователь пришел к выводу, что в этом отношении я чист. Он так и сказал: «В меньшевизме мы Вас теперь уже не обвиняем…»

После этого мне стали подводить другие фугасы: связь с церковно-монархической партией и самое нелепое, что можно только придумать, – участие в краже «годуновской плащаницы». Иногда мне кажется, что это просто диалектический прием: «Думай о человеке хуже – не ошибешься», – говорил Наполеон.

Недели две носились как с писаной торбой с этой идеей, очень искусно устанавливая мое credo. От плащаницы тоже отказались очень скоро. На сцену с новой силой выползло все то, что было уже на двух моих чистках и на разных обследованиях. В сотый раз приходится доказывать, что костромское краеведение занималось делом, а не контрреволюцией.

Я не жду ничего хорошего от того, что показали мои бывшие сослуживцы, недаром один из них уже заработал себе свободу (Вейденбаум). Кажется, и другой, постаравшийся на мой счет, тоже на воле (Рязановский)1. Так как доподлинно неизвестно, что они и прочие показывали, я на этот счет беспокоюсь немного.

Тем более, что мне начали «втыкать», как здесь говорят, нечто более серьезное. Д.О. Святский и Анциферов2 дали на днях любопытные показания: существовала особая группа ленинградских краеведов – группа антисоветская.

Ее установки, в противовес московской группе «советского» краеведения, носили характер антисоветский, даже вредительский: признавалась 1. целесообразность децентрализации науки, 2. аполитичность, 3. обязательное столкновение с ГИКом и Губпланом3, 4. вредительские установки в отношении программ конференций. Последнее, по совести говоря, я не понял. По первым трем пунктам, мне кажется, я отчитался с честью. Но все же тут придется не раз обращаться к этим сюжетам, потому что важен здесь уже не я, а другие лица, которых надо «притянуть» к этой организации.

26 декабря. Слышал вчера за стеной в 3-ей камере кашель брата, его голос, когда он разговаривал в коридоре. Как-то слышал голос Пауля4. Видел в окно Наталию Викторовну5. Мы похожи на пассажиров трюма в длинном путешествии. Одни слезают, входят другие пассажиры. Монотонная жизнь несколько разнообразится передачами и допросами.

Следствие тянется очень медленно. Меня не вызывали вот уже 10 дней. Здесь говорят, что это «ключи подбирают».

11 января [1931]. Сегодня в клубе над нашими головами бал. Отчетливо слышна оркестровая музыка, пение и танцы потом под рояль…

За две последних недели, кажется мне, я переболел всеми душевными болями. Пять ночей, в течение которых меня таскали на допрос, из меня вытрясли душу. Я видел измученных допросами Пауля и Полянскую6. Каждый раз моя душа обливалась кровью, когда я их встречал: ведь я виноват в их несчастье.

Когда мне рассказали, как ты сидела перед листом бумаги, на котором должна была дать свои показания, разбитая и усталая, и когда мне определенно сказали следователи, что тебя арестуют, мука моя не знала предела. И не потому, что ты не смогла вынести тюрьмы (она не так-то страшна), а потому, что это грозило неисчислимыми несчастьями для других.

Мне сообщили показания некоторых лиц, не оставлявшие сомнения в том, что материал для обвинения достаточный, хотя и весь лживый. Большим несчастьем для меня явилось то обстоятельство, что существовало «советское краеведение», а все прочее краеведение, следовательно, было «антисоветским». Разубедить здесь нельзя. Как нельзя было втолковать что-нибудь в комиссии, в свое время обследовавшей этнологическую станцию. Единственный выход, казалось мне, на чем-нибудь столковаться, вот и была придумана формула, которую я подписал. Привожу текст по памяти:

«1. Продумывая работу КНО7 в прошлом, я нахожу, что действительно деятельность Общества, руководимого мною, с точки зрения современности, в некоторые моменты имела антисоветский характер».

«2. Идеологическая установка руководимого мной Общества давалась со стороны ленинградского ЦБК8и совпадала с моими устремлениями через секретаря ЦБК Д.О. Святского, с которым я был связан лично и часто встречался».

«Одной из главных основных установок антисоветского характера является аполитизация науки».

«Признавая свои ошибки и т.д.»

В дополнительных своих показаниях я признал ошибкой основную мою краеведческую мысль в прошлом – мысль о целесообразности децентрализации науки. Я признал ошибкой в условиях современности приобретение этнографических коллекций вроде коллекции поясков и т.д. Само занятие этнологией я также поставил под вопрос. Одним словом, я уже не доказывал пользу науки. Я заявил, что все вины Пауля, Полянской и твои я беру на себя – конечно, виноват только я. Тем не менее, Пауль сидит. Не знаю, продолжает ли сидеть Полянская и еще кто сидит по моему делу.

#

Моя мука началась с того момента, когда пришла в голову мысль, что таким признанием, может быть, я еще больше запутал положение и причинил кому-нибудь вред. Неудачное для меня выражение «имел установки», мне казалось, кого-то подводило. В дополнительных своих показаниях я сгладил это. Но все же время от времени выплывает в душе такая заноза.

13 января. Твои письма, полные тоски, сколько они все-таки доставили мне радости.

Напрасно ты думаешь, что в тюрьме мы только мучаемся. Здесь очень много интересного. Сколько я видел удивительных людей с сильнейшими характерами, сколько видел предателей! Сейчас в камере сидят доктор, инженер-геодезист, мелиоратор, профессор, писатель, музейный работник и т.д. И сколько их прошло около меня.

Я написал еще одну работу «По озерам (Из записной книжки краеведа)». Материалы к статье «Быт рабочих на лесосплаве» мне не дают.

Вчера и несколько дней назад работал по установке здесь литографии. Все равно, оказывается, что ни делать – лишь бы делать что-то.

Ты говоришь, что я стал плохо писать – пропускаю слова и т.д. Это происходит, вероятно, от торопливости, так как нервы мои сейчас в большем или меньшем порядке. <...>

15 января. Пошел 5-й месяц моей сидки. Вчера меня обыскали и нашли твою невинную записочку о визите Насти к Л[епорскому]9. Узнал новости: Геннадьич бежал из Владимирской тюрьмы. Теперь сидит здесь. Отпущены Рязановский и Иорданский10.

18 января. Выпустили 16-го Геннадия Геннадиевича и Полянскую. Я рад за них. Но больно за Пауля. Арестован Казаринов11. Лучшие друзья мои: Казаринов, Пауль, Святский – все гибнут с моим кораблем.

Вчера вечером вызвали с вещами в комендатуру и выслали в Ярославль.

19 января. На лестнице скорби с 3 часов утра и до 4-х. Потом в 17-й одиночке домзака12. За мной назначено особое наблюдение (на двери камеры мелом поставлено О.Н.), прогулки отдельно от других.

В голову лезут очень мрачные мысли, тем более, что некоторые из соседей, по их словам, смертники. Постановление о направлении моего дела мне не объявляют.

Мучает мысль: что делается дома. <...>

18 февраля. Детка моя любимая! Я говорю тысячу ласковых слов, когда веду беседу со своим сердцем, и мне тогда становится легче среди кошмара суровой жизни, полной жестокостей и разочарования. Тюремные мечты, наше счастье не представляют чего-либо неопределенного, они очень скромны: я мечтаю, как о счастье, о высылке – Вологда, Архангельск, Иркутск – все равно. Лишь бы было что-нибудь определенное. Потом можно будет уже думать, как устроиться, чтобы жить вместе.

Неприятны будущие этапы. Мне ясно представляется такая картина: темная ночь, согнувшиеся под тяжестью вещей, мешков, корзин, ползут в тюрьму темные фигуры арестантов под окрики конвоя… Новый обыск вещей, и снова начинать карьеру «от параши».

Врезалась сцена. В камере 40 человек. На нарах лежат человек к человеку. Некоторые ищут вшей. В углу шпана играет в карты. Священник отворотился к окну. Это он молча молится. На полу еще теснее, нежели на нарах. У двери – с одной стороны главный инженер Красного Перекопа, с другой – агроном, и у параши бывший товарищ министра народного просвещения Рачинский. Читает английскую книжку. Над дверями громкоговоритель ревет какие-то музыкальные номера.

Но все кошмары жизни, самая боль и горечь страданий будут позади.

Там, только переступив через порог, я чувствовал, что теряю почву под ногами, куда-то проваливаюсь. Как подкошенная трава, упавшая на дорогу. Оглушенный, затравленный, с завядшим чувством собственного достоинства… <...>

Спрашиваешь: «Как ты жив, как ты можешь жить?» Хочу жить, несмотря ни на что, невзирая на будущую нужду, болезнь, на крах всех планов. Жадная душа хочет все до конца вобрать в себя, всем переболевшая хочет еще увидеть, пережить, перечувствовать.

#

«Жребий брошен. Жребий пал на Иону. Иона брошен в море».

Жребий пал на меня и на других, кто сидит со мной. Впрочем, здесь два мира: кроме контрреволюционеров – уголовные. Среди этих босых, покрытых паразитами людей находится немало людей с благородной душой, гораздо более благородной, нежели у тех, кто одет в шелк. Тюремная жизнь наложила резкий отпечаток на лица тех и других, обреченных жить на незначительном пространстве. Печаль или тупое равнодушие часто видишь на их желтых лицах.

Сегодня этап в Ярославль. Вчера был во Владимир. Грустный это момент. Отправляют людей, с которыми сжились, делили страдания. Мне особенно жалко расставаться с Керезом, межевым инженером, с которым я познакомился в подвале, проспал на одной кровати с ним месяц, и дружба с которым меня утешала. Его мужеством на допросах я гордился.

Сегодня высылают банковских – идет К.И. Либеровский, мой товарищ по школе, Лебедь-Скржидлевский, с которым я сидел в подвале, и другие. Остается лишь провокатор Улитин, который, как говорят, не просто предавал, а провоцировал.

В каждом крупном деле есть свой Улитин, не выдержавший «конвейера». У Волголеса, говорят, эта роль выпала Свиблову, у мелиораторов – Б.И. Евреинову и др. Мой ученик, хороший парень, – он облыжно за глаза и на очных ставках указывал, что давал одному, другому, третьему оружие и т.д. Люди приходили после таких очных ставок и плакали, как дети.

Тюрьма наносит человеку удар, и этот удар распределяется как-то длительно по всему телу и духу. Люди, большинство, выйдут отсюда уже не теми, какими были. Наблюдая и узнавая разного рода людей – хороших, интересных и дурных, открывая в них новые черты, невольно изменяешь прежние суждения о них.

У нас в камере сидит пожилой человек Татаринов С.И., инженер старой марки, когда-то представитель генералистого инженерства, которое было важно и не снисходило до того, чтобы разговаривать с кем-то из простых смертных или смеяться, как смеются простые, не аристократы. Теперь, когда его раздели донага, оставили, можно сказать, без штанов, он начинает учиться смеяться. И смеется зло и над собой, и над другими. Между прочим, ему инкриминируют как вредительство какую-то постройку, за план которой он получил первую премию. Что поделаешь? Мне вменяли в вину то, что я получил медаль от Русского Географического общества, что мне дали диплом за работы для выставки сельскохозяйственной в 1923 г., что меня упомянули добрым словом в адресе Костромскому Научному Обществу по случаю XV юбилея ЦБК и т.д. <...>

25 февраля. Родная моя. Ты получишь много-много писем, адресованных тебе. Но посылать их подожду пока…

Тебе интересно все, касающееся меня. Попытаюсь описать мой «трудовой день».

Просыпаюсь в 4 или в полчаса пятого утра. Знаю, что уже не усну. Дышать нечем. В камере, рассчитанной на 12 человек, – площадь ее 31 кв. м. – помещается сейчас 35 человек (но бывало и 40). Плюс имущество жильцов. Вдоль трех стен устроены нары, на которых под разноцветными одеялами, под шубами и простынями покоятся 25 человек, остальные – на полу и под нарами. Часть общеполезной площади занята парашей в виде громадного железного бака с крышкой. Спят тревожно. Почесываются, стонут, бредят.

Осматриваю камеру, соображаю, что не засну, и вновь закрываю глаза. Картина, незабываемая панорама 11-й камеры, продолжает стоять перед глазами. Внизу стены, увешанные шубами, пиджаками, ящиками и мешками с сухарями. Все это барахло иначе некуда поместить, как только на стены. Как это похоже на вагон поезда. Сходство дополняется тем, что одни пассажиры навсегда покидают нас, на их место приходят другие и садятся крепко. Состав публики заметно стал за последнее время меняться – вместо инженера идет «золотарь» или валютчик и подкулачники из деревень.

Между рамами двух больших окон висят бутылки с молоком, свертки с маслом и другим скоропортящимся продуктом. Как-то раз «шпана» ухитрилась из раскрытой форточки со двора выкрасть часть этих продуктов нашей камеры.

Пять часов. Звонок. Встаем «на оправку». За это время я видел 7 тюрем, но нигде не видел такой грязи, такой неблагоустоенности, как в Ивановской, и нигде нет такой безобразной уборной, как здесь. В валяных сапогах ходить нельзя. Меня часто преследовало, когда я был в других местах, воспоминание этого запаха здешней уборной – меня каждый раз тошнило.

Там же, в этой же уборной, мы умываемся. Втаскиваем из коридора стол и лавку и пьем чай. После чая, кроме тех, кто лежал на полу, все опять ложатся. Одни с книгой, остальные – досыпать, может быть, как и вы, отчасти возмещая недостаток питания.

Здесь часто ссорятся. Жизнь слишком бедна содержанием, поэтому пассажиры придают значительность всякому слову, случаю, останавливая на них внимание, как бы они ни были ничтожны.

Время незаметно натягивается до 8 часов – я едва успеваю, отягощенный чаем, в горизонтальном положении прочесть несколько страниц какого-нибудь большого переводного романа.

В 8 иду «на дрова». Работа состоит в том, что мы кладем в поленницы дрова, которые привозятся сюда со склада. Вся задача наша состоит в том, чтобы растянуть прикладку трех-пяти возов, вместо того, чтобы сделать это в час, в полтора, – на весь семичасовой рабочий день. Мы не торопимся. Охотно беремся за другие поручения – откидывать снег, сколоть лед и т.д. Работа оплачивается 200 гр. черного хлеба, который я отдаю одному вечно голодному крестьянину. Но, кроме того, я время от времени получаю как рабочий вне очереди белый хлеб (например, сегодня – треть буханки) и селедки (один раз). Но главное не это – я на воздухе, я имею некоторую свободу передвижения: иду греться в «вошебойку» или на пост, схожу в кухню, или в портновскую загляну узнать, сколько времени, и т.д.

В полчаса 12 делается перерыв. Идем обедать. На обед – неизменно «силос», как здесь называют зеленые щи. Я сдабриваю их толокном, кладу немного масла и съедаю с сухарями или с хлебом все блюдо. Но многие выливают в парашу. После обеда чай.

В час или в половине первого я опять на улице и опять занят тем же до полчаса четвертого. В 4 – ужин – или картофельное пюре, или пшенная каша. Здесь пьют чай несколько раз и много, чего нельзя делать в ардоме, так как там нет параши, и не дают больше трех раз в день кипятку.

Наглотавшись свежего воздуха и все же немного подуставши, я не так уже много думаю о моей краеведческой карьере, так бесславно кончившейся. Меня тянет ко сну. Я пишу вам открытку. Потом оправка. Проветривается камера. И стадо ложится спать. Но предварительно выполняется «вшивый час». Можно видеть тела худые и толстые, старые и молодые, бронзового цвета и розового, белого, желтого … Все ищут в своем белье вшей.

Нельзя сказать, чтобы любознательность в этом направлении проявлялась только в этот «вшивый» час. Люди сюда наведываются не раз среди бела дня и вечером, потому что грязное тело чешется нередко «зря». Для борьбы со вшой устроена вошебойка – подземная камера, в которой благодаря железным печам нагоняется температура до 100О. Достаточно 15–20 минут, чтобы вошь и гнида с развешенных шуб, одеял и другой одежи исчезли, как «воск перед лицом огня». Но нас обижает не только вошь, но и клопы. Смею заверить, что ни в одной тюрьме нет столько клопов, как здесь. Они буквально грызут нас. И не предпринимается никаких мер борьбы с ними. И нельзя ничего придумать, кроме как давить их, так как в соседней камере, где помещается «шпана» (то же «Индия»), уж, конечно, никакие гигиенические походы невозможны.

Блохи есть, но мало. Блохами кишит Ярославская тюрьма. Удивительно, что здесь всю зиму живут в камере мухи. Я видел моль. Этим, кажется, ограничивается тюремная энтомология.

Несмотря ни на что, я сплю как убитый с 9 ч. вечера до 4-х или 4 1 /2 часов.

Я забыл еще один плюс моей работы «на дровах» – я мало сижу в камере. В тюрьме развивается недоверие к людям, и я рад, что с ними благодаря моему отсутствию в камере приходится говорить меньше.

Я получил сегодня открытки твои от 18 февраля и 23-го и Настину от 23-го же. Спасибо вам – каждая строчка меня радует.

Я продолжу свои письма из мертвого дома, хотя писать очень трудно, так как хочется спать. Целую обеих 1000 раз.

(Ивановский домзак)

26 февраля 1931 г. Милые, дорогие. В прошлом письме опустил добавить кое-какие подробности о вшах и клопах.

Вчера, на третий день после бани, где я переодел свежее белье, нашел уже у себя вошь. Опустил сказать, что процедура «вшивого часа» совершается здесь под звуки хриплого радио – вчера искались и слушали одновременно баркаролу Чайковского и др.

Ссыльный из концлагеря, привезенный сюда по новому делу, утверждает, что в лесных бараках лагеря вшей и клопов еще больше, чем здесь. Его шуба, по словам соседа, представляет из себя хороший животноводческий совхоз – она полна вшей.

Мне рассказывали, что в одной камере (№ 5, где сидят «золотари») клопов нет. Видимо, последние не могут выжить. Здесь со стен льют потоки сырости: если не посыпать пол опилками, днем нельзя ходить в валенках.

#

Я сглазил себя, похваставшись хорошим сном. Вчера на ночь взяли на допрос моего соседа справа, и все клопы, предназначавшиеся для него, грызли меня ночью. Какая досада – их давишь, когда они, напившиеся, уже идут с работы. Спал плохо и думал о разной разности, а больше о вас. Бывают минуты, когда я чувствую себя хорошо, но наступают иногда такие мгновенья, когда я впадаю в глубокое отчаянье – это когда бываю неуверен в том, что вы мало-мальски сносно существуете. Не нужно быть глубоким теоретиком, чтобы не понимать, что ваша жизнь беспробудно тяжела. Но надо жить! И я живу, стараясь не отупеть.

Жадно впитываю в себя подробности тюремных картин, их тон и краски. Меня и здесь, даже во время «конвейера» охватывает тихий восторг, который испытывает краевед, когда он видит свой край, ко всему прислушивается, стараясь сохранить свои впечатления в душе, в своей памяти!

#

Мы часто дискуссируем на тему: где лучше – здесь или в подвале. Есть сторонники того и другого помещения. Конечно, дело это субъективное, но мне здесь лучше. Вчера там, как рассказывают, некто следственный удавился во время допроса в большом здании. Оттуда привели сегодня безнадежно помешанного Радилова (из Костромы, мелиоратор). Там давят сводчатые потолки застенка, нервируют постоянные днем и ночью звонки, вызывающие на допрос… Подвал похож на каюту в трюме во время бури.

Здесь спокойнее. Мы пользуемся более длительной прогулкой – час, тогда как там – 15 минут. И большей свободой передвижения. Одним словом, есть плюсы, которые покрывают вшей и клопов здешней вонючей дыры.

#

За это время я был в 7 тюрьмах и два раза сидел в «собашнике». В последний раз в это учреждение меня посадили на ночь перед свиданием. Вызвали меня из домзака в ГПУ часов в 8 вечера. До 12 я сидел «за ширмой» в подвале, потом сунули в «собашник». Это маленькая комнатка в 9 квадратных аршин, в которой в этот раз сидело 14 человек. Не совсем точно «сидело» – некоторым пришлось стоять. Лечь нельзя – нет места.

Комната при комендатуре соседствует с комнатой, куда приходят с передачами, и отделена от холодного коридора досчатой стенкой. Холод здесь ужасный. Испытываешь горькое чувство надругательства над собой, чувство беспомощности и гибели.

Я видел здесь одного малого, взятого под арест еще 1 сентября, в пиджаке. Ему ни разу не было передач, ни одного письма, написанного им домой, не пропустили – он остался без теплой одежды и белья. Последнее сотлело на нем. Так вот он (Вл. М. Смирнов) в этом собашнике сидел уже пять дней.

Рассказывают о некоторых, пробывших зимой в собашнике по 2 недели. На другой день я имел 15–20 минут свидания. Потом сидел в большом здании, ждал, когда следователь отыщет мои статьи и материалы (разумеется, я ждал напрасно). И еще сидел за ширмой в подвале до 6–7 часов. Тогда, наконец, под конвоем я продефилировал через город в домзак. Таким образом, понадобилось затратить почти сутки, чтобы повидаться с Настей. За свидание я заплатил дорого – был порядочно-таки взволнован и измучен этим днем.

Я шел по городу, смотрел на ярко освещенные окна домов, угадывал те трагедии и комедии, которые совершались за их стеклами. Там живут люди, которые смеются, ненавидят, борются друг с другом, мечтают, строят планы будущего, любят и думают. А главное – они работают. Люди, лишившие меня возможности работать, хорошо понимают, что это самое большое лишение.

По улице бегут автобусы с прижавшимися друг к другу пассажирами, на остановках теснятся мужчины и женщины, едут грузовики, спешат пешеходы, на минуту приостанавливаясь, чтобы бросить на нас, окруженных конвоем, взгляд.

Какая-то девушка с рюкзаком за плечами, которая шла в том же направлении, медленно обернулась и пошла параллельно с нами, то отставая, то обгоняя немного нас. Недалеко от тюрьмы она крикнула: «Прощай!» и круто повернула назад. Позднее я узнал, что это невеста провожала своего жениха агронома в тюрьму.

Какой богатый наш язык: тюрьма, темница, застенок, подвал, предварилка, пересыльная, концлагерь, каторга и т.д. Узилище, съезжая, холодная, домзак, изолятор, исправдом, арестроты…

2 марта. «Ничего, Василий Иванович, посидишь – злее будешь», – утешает меня портной Серов из Палкина. Он сидит одиннадцатый месяц, последние четыре месяца без допроса. Его обобрали начисто: взяли последнюю корову, хлеб, стройку, кроме дома, одежу, самовар. Жену выслали. Остались в доме двое ребятишек и старуха-теща, которым РКИ выделила 10 пудов муки.

Серов – стильная фигура. Умный, оборотистый галичский мужик, до революции судившийся и сидевший, как с.р.13, по делу за убийство пристава Кузнецова (около 1906 г.), устроившего экзекуцию крестьян Мантурово, сжегших помещичье село. Он принимал живое участие в революции – служил председателем ВИКа14, был уполномоченным на разных заготовках. Но партийное клеймо (с.р.) не раз его приводило в тюрьму.

Я сижу и не то, что становлюсь злее, а более углубленно начинаю смотреть на мир и вещи. Я больше задумываюсь над будущим, проверяю себя, свои мысли и свое мировоззрение. Несмотря ни на что, я продолжаю верить в пользу труда, необходимость честно строить свою жизнь. Но изменилось во мне вот что. Мне раньше казалось, что моя работа застраховывает меня от катастрофы. Тупые люди, неумеющие трудиться, доказали мне, что это не так. Теперь новые надежды и новые мечты и сомнения порождает мой собственный мир.

Сейчас все, сколько-нибудь выделившееся из общей аморфной массы непартийных, взято сюда. Эти химики, инженеры, врачи, юристы выброшены, как и я, из строительства нового мира. Мы обанкротились и тем более хотим, чтобы новый мир без нищеты, без невежества и грубого насилия был когда-нибудь построен. Самое дорогое, самое ценное – человеческая свобода – должна быть добыта.

Желание свободы и горечь заключения – пожалуй, это только и соединяет сидящих здесь. Очень уж непохожи все друг на друга: вот этот содержатель воровского притона Корелов на церковника Качалова, громила Маликов, торговец Кузнецов, валютчики, колхозники, текстильщики, краеведы…

Здесь в тюрьме, как и всюду, очень заметно классовое расслоение. И, как везде, интеллигенция не умеет себя вести. На днях я был свидетелем безобразной ссоры «рабочих» (собственно говоря, уголовников) и интеллигенции (инженеров), когда последние не пожелали принимать участия в общей работе по чистке картофеля.

Собственно говоря, работа эта ни для кого не является обязательной. Но тут камера решила идти навстречу администрации, которая до того времени пользовалась услугами только шпаны.

Впрочем, это материя скучная, как и все, что пишется о тюрьмах. Я почему-то никогда не любил читать тюремных воспоминаний.

Должен признаться все-таки, что мне приходит иной раз в голову мысль: быть может, неплохо было бы кое-что из виденного мною записать. Но у меня так мало времени и к вечеру я так устаю, что это желание едва ли осуществится.

4 марта. <...> Многие мне облегчают жизнь. Уголовный Корелов, который может (как он говорит, – не успеешь покурить) открыть любой замок – он никак не позволяет мне вынести в дежурство мое по камере парашу. «Нет, нет, – говорит он, отталкивая меня от параши, – вы хорошей жизни, я за вас вынесу». А сейчас меня кормит за ширмой конфетами рабочий ситцепечатник Нестеров.

Много мне подмогли в 8-й камере подвала, когда я сидел там 9 дней последний раз, привезенный из Ярославля. У меня не было провианта, а писем к тебе не пропускали. Коммуна камеры меня кормила. Я никогда не забуду некоторых фигур из этой коммуны.

Самый интересный человек, встреченный мною здесь, – это А.Ф. Коржавин, самый, говорят, крупный специалист в СССР по стекольному делу. У него сломана нога, поэтому он ходит с тросточкой. Умница, широко образованный, с печальными глазами, с густой шевелюрой седых волнистых волос – он являл спокойную трагическую фигуру на постоянных конвейерах. Между прочим, у него имеется интересное каменное орудие вроде мотыги со сверлением, найденное недалеко от Гуся-Хрустального.

11 марта 1931 г. Родная! Ты опять должна изображать Изиду, разыскивающую своего Озириса. На этот раз твоего Озириса законопатили так, что отыскать будет нелегко. Телеграмм от меня не приняли. Подозреваю, что переписку тоже не пропустят. Следователя, как водится, ты тоже не застанешь…

Холодище в камере адский. Она угловая, промерзла. Топится не каждый день и то осиновыми дровами. Я не снимаю шапки, калош; одетый в теплую тужурку, скорчившись, лежу под шубой и дрожу. Думаю, что не более 2–3 градусов.

Затопили печи. Вдруг из стены, из щели, повалил дым. Кричу: «Дежурный, дежурный!» – не слышит. Начинаю бить в дверь козлами нар. Прибегает. Отпер вовремя. Иначе погиб бы. Печник заделал дырку, наляпал извести. И я решил вымыть камеру. Сделал я это с удовольствием.

С гордостью смотрю на вымытый пол, который и не думает сохнуть при такой температуре. Пожалел я, что рано расстался с валяными сапогами. Рассчитываю, что удастся перепроситься в другую камеру, хотя и в других камерах не жарко.

#

Эти дни мне удалось почитать процесс меньшевиков. Любопытные есть моменты. Меня занимает с точки зрения своего положения заявление Громана о том, как его хорошо кормили во время следствия – меню чуть ли не проработанное лучшими врачами. Как жаль, что это не распространяется на нас. Здесь кормят теперь из рук вон плохо. На 406 человек заключенных на обед было выдано 6 кило крупы, на ужин 6 кило гороха. Так как около кухни еще кормится народ (верно, как и в других местах), арестанты получают одну воду. Я утверждаю – одну воду. Те, кто сидит без передачи, голодают. В нашем коридоре таких двое: Янкевич и Исаков А.М. Последний, может быть, потому так круто подвернут, что жена его назвала Равдоникаса нахалом. Так учат жен вежливости!

Вчера (10-го) еще одну радость мне преподнесли: я лишен прогулок. Я знаю, кто этот режим мне приспособил. То же и Наталье Викторовне. И это после того, как окончено следствие! Жестокость – ничем не оправдываемая. Написал протест на имя областного прокурора и следователю. Последний потом будет говорить, что это без него произошло, он-де уезжал.

#

Нашел себе развлечение в том, что хожу по амбулаториям – зубной и общей. Благодаря этому обстоятельству, набравшись храбрости, я прошмыгнул в средний коридор верхнего этажа. Здесь увидел Штерна (меньшевик), с которым сидел в первый раз в Ярославской тюрьме. Условился проситься в его теплую камеру.

Но главная удача – в волчок камеры № 6 виделся с Натальей Викторовной. Перекинулся несколькими словами. Она спокойна – молодец! Не забуду, как мы с ней лежали в коридоре ярославского ГПУ15 около уборной. Но и здесь нам не дали поспать.

#

Поле для занятия краеведением становится уж очень узким. В одиночке, да еще без прогулок не разойдешься. Впрочем, одиночеством можно назвать наше здесь пребывание довольно-таки условно. Иногда представляется возможность поговорить. Не то было, когда я раз попал в изолятор в Коровниках16 – в камеру № 162. Там не услышишь человеческого голоса – стража в коридоре говорит шепотом. Волчок закрыт наглухо.

12 марта. Сегодня узоры мороза отметили, что на улице потеплело. Но у меня в камере, кажется, еще холоднее стало. В двух рубашках, в жилете, тужурке, теплой куртке и шубе, в шапке и калошах без конца шагаю 6 неполных шагов по диагонали камеры – туда, обратно, туда, обратно. Пока не согреюсь настолько, чтобы сесть за книгу или за письмо. Только вот беда: не пойдет это письмо.

Знаете ли: часто стараюсь не думать о вас, гоню от себя самый образ ваш, потому что до горечи больно представление ваших страданий. А бывает, что только мечты и мысль о вас согревает сердце и дает силы жить.

Нет, не могу больше писать. Захолодал. Стынет самая мысль. Надо побегать по камере. Холод имеет одно положительное качество – блохи и клопы при этой температуре, очевидно, не могут выжить. Меня никто не беспокоит.

Ярославль

23 марта 1931. Замечаю, что ни о чем так люди не любят разговаривать, как о своих болезнях. А здесь, в тюрьме, люди особенно охотно рассказывают, за что они арестованы и отсиживают. Может быть, человек ищет нужного себе сочувствия. Конечно, нельзя всему верить. Рассказ, много раз повторенный, очень ловко, в конце концов, обеляет автора. Но даже и критически относясь к скорбным повествованиям, удивляешься, как жестока жизнь.

Ник. Тим. Медовиков, крестьянин Рыбинского округа, в показательном суде, устроенном в своей деревне, был приговорен (по ст. 58, 8 и 10)17 к расстрелу и к конфискации всего имущества. Человек просидел 43 дня, прежде чем получил помилование. Преступление – гласит кассационное постановление – не доказано, а потому заменить меру пресечения пятилетним заключением и 5 годами ссылки с конфискацией имущества. Натурально, раскулачили начисто.

Я слушаю эти рассказы бывших кулаков, присматриваюсь к ним и задаю себе непрестанно вопрос: целесообразно ли…

/Далее неразборчиво – карандаш стерся/

#

Здесь есть хорошее слово «по блату» (блатной язык – свой язык, то есть, воровской). По блату – значит, по знакомству. По блату многое здесь делается. На работу попал по блату, получше (снизу) почерпнул из ушата обеда – тоже по блату и т.д. «У него блат большой», – говорят про арестанта, у которого есть важное знакомство.

Чем внимательнее присматриваешься к тюрьме, тем больше поражаешься сложностью явлений. Некто NN приговорен к 3 годам строгой изоляции. Это не значит, что он сидит в одиночке, без прогулок и т.д. Нет, он получает за работу жалованье, имеет «выход в город», где видится с женой, и т.д. Это по блату. А вот другой NN. Он приглашен был в ГПУ в качестве свидетеля по одному делу. Сидит три месяца в одиночке.

Одни здесь нищенствуют, потому что «пайки» не хватает, а денег купить нет. Сейчас «пайка» в тюрьме стоит 50 коп. В прошлый раз, когда я был здесь, пайка стоила 25 коп. Голодные ходят и просят «хоть корочку». Наряду с этим другие в тюрьме живут так, как редко приходится многим на воле. Местные раскулаченные каждую неделю получают передачу: масло, творог, ватрушки, яйца, молоко, лепешки и т.д. Как много едят крестьяне! В щи за обедом и ужином (нас 2 недели уже кормят исключительно щами) они крошат вареных картошин штуки 4–5, луковицу, кладут 2 столовых ложки толокна, сухарей, вареного мяса, подбавляют масла. Когда с этим блюдом справятся, достают из торб ватрушки, преснушки, шаньги. Потом очень шумно выражают (особенно ночью) свое благоутробие.

В тюрьме идет постоянный торг хлебом и табаком. Восьмушка махорки стоит 3 руб. 50 коп. Таким образом, курящему табак в месяц обходится 30 с лишком рублей. Поэтому нищенствующих по части табаку особенно много. Табак – валюта.

#

Пользование свежим воздухом, физическая работа, к сожалению, развивают аппетит. В тюрьме последнее обстоятельство очень невыгодно. Но сидеть в камере, правда, почти пустой сейчас, сидеть весной – становится трудно. С утра иду с Венедиктом Ив. «на опилки». Мы подолгу сидим на пахучих стружках в кочегарке, где временами собирается нечто вроде клуба. Мой маститый букинист задает какой-нибудь философский вопрос, вроде, например, «А что было в самом начале?» или «А зачем родился клоп?». Потом идем смотреть кузницу, как хомуты оттягивают, как наваривают, клеплют. Все это я вижу в первый раз. Захожу в разные отделения; столярка – в одном месте делают рамы, в другом – табуреты и т.д. (Делают очень вяло, так как сдельная плата за столярные работы сильно снижена. Оплата труда квалифицированного рабочего-арестанта – 75 коп. в день. Есть категории труда, которые оплачиваются по 9 руб. 50 коп. в месяц).

26 марта. Вчера я получил посылку. Как я был рад не содержимому в ней, а тому, что вы живы. Я плакал, читая письма...

Наталии Викторовны посылку, как я узнал, отправили обратно. Таким обазом, для нее посылки надо направлять через меня. Я разделил свою посылку поровну: половину селедок, колобушек, сахарного песку и сухарей переслал в камеру № 6. Бедная «княгиня», трудновато ей приходится. На днях мне пришлось встретиться с А.А. Тулубьевым, который сидит в одном с ней коридоре. А.А. передавал мне, что он показал Наталье Викторовне интересный пасьянс, который она теперь и раскладывает на картах, сделанных ею из газеты. Так-то. Всюду жизнь.

27 марта 1931. <...>. На улице-то как хорошо. Солнце словно нанялось светить во все закоулки тюремного двора. Сами арестанты кажутся уж не такими серыми и землистыми. Вот бывший член Государственной Думы Скульский18, плохо побритый, кругленький, как шарик, пилит доски с вором-приказчиком из Ц.Р.К. Оба улыбаются солнцу. Скульский имеет уже 5 лет Кеми. Знаешь, у Горбунова есть рассказ о том, как одного столпника в острог посадили. «Да за што же?» – «А за то: на столб не лезай». Так вот и Скульского – в Думу не лезай.

Вот дьякон Рафаил Лилеев проводит для стока воды канавки, улыбая свои белые, широкие, как клавиши рояля, зубы. Впереди у него три года Кеми.

Мчатся по двору с громким смехом босиком в одних рубашках и кальсонах из бани «шпанята», они же «индейцы», прозванные так потому, что ходят почти, а иногда и совсем раздетыми, как в жаркой Индии.

Даже здесь, на тюремном дворе, под ослепительным сиянием весеннего солнца все светит красками и звуками. Венедикт Иваныч сегодня особенно торжественный, и вопросы его, которые он кидает мне, поднимая носилки, как обычно, очень глубокомысленны: «А что, Василий Иванович, дурак может быть умным, а умный дураком?» и т.д. Он сегодня именинник (сегодня день Венедикта, папы Римского), ему принесли передачу, и взгляд его на суетливый мир стал теплее.

Хорошо работать. Работа заполняет чувство пустоты, тупую боль и голод души, исцеляет болезненное беспокойство и душевную тревогу. Но у меня не остается почти времени пописать и почитать.

29 марта. На свидании с Настей я скис. Как это случилось, не могу понять. Но я не плакал так с тех пор, как был маленьким. Что-то подкатило к горлу. Подбородок запрыгал … Не могу удержаться. Сейчас я уже не помню, в связи с каким разговором это приключилось. Но как я рад, что удалось личное свидание, а не через решетку. Настюк милая, какая она энергичная стала.

– Вы счастливый, Василий Иванович, у Вас было свидание, я Вам завидую.

– Да, Венедикт Иванович, я счастлив, что живу. Весь день полон драгоценными дарами. Я получил сегодня удивительное письмо … Да, Венедикт Иванович, я очень счастлив…

Не прошло и получаса, как счастливого человека пригласили в камеру и объявили, что ему работать не разрешается. А позднее добавили, что я лишен и прогулок. Нельзя быть безнаказанно слишком счастливым.

Можешь себе представить, какие кошмарные мысли поползли в голове. Может быть, думаю, обыскали Настю… Но потом я стал думать, что это по доносу надзирателя, с которым повздорил перед свиданием. Или – за постоянные разговоры со Штерном, когда он бывает на отдельной от других прогулке. А вдруг это в результате неудачно посланного мною письма, попавшего не туда, куда надо? Так я и остался в недоумении, что сей сон значит.

Ну, ничего. Стану на досуге писать письма, читать, может быть, сделаю работу о лесосплаве. Найду дело.

Некоторое разнообразие внесет вселение к нам в камеру двух новых квартирантов, не так давно прибывших из Иванова: А.К. Гвоздицкого и К.Н. Антошина – оба они из ИвПИ19. Оба они сидели до последнего времени в подвале.

31 марта. Все разъяснилось: оказывается, кому-то из отделенных (так здесь называют надзирателей высшего ранга) попал в руки старый проскрипционный список, в котором значился и я. Просто-напросто этот старый список вошел в силу.

Теперь меня из него вычеркнули, я вновь гуляю и вновь хожу на работу. «Надо ловчиться», – как мне советовал портной Серов. И я вновь обрел душевный покой.

1 апреля. Население тюрьмы понемногу опять растет. На черной доске у входа мелом выведена цифра 450. В нашей камере 13 человек на 10 мест. О, это еще очень далеко от того, что было в Иванове. Неуклонно повышается стоимость хлеба. «Пайка» (дневной рацион арестанта 400 гр.) стоит уже 1 рубль.

#

Ужасно медленно движется машина правосудия в социалистическом государстве. Вот некоторые даты. Следствие у меньшевиков закончилось 16 октября. Приговор состоялся 13 декабря, объявили об этом решении 3 января. До сих пор приговор не приведен в исполнение, то есть, в ссылку не удается попасть.

Утешаю себя тем, что процесс нечаевцев длился еще дольше, следствие тянулось 4 1 /2 года. Правда, это было в семидесятых годах.

2 апреля. Профессор Гвоздецкий очень недоволен нравами камеры: довольно густой мат во время игры в лото и ударничество благоустроенных желудков по ночам. «Главное, – говорит он, – ведь все это неинтеллигентные люди, не с кем поговорить». – Это не мешает ему от утра до вечера играть в лото с этими грубыми, но вовсе неплохими ребятами.

Доцент Антошин (он рекомендуется профессором) тоже безвыходно сидит за лото.

Право же, мне с ними не о чем говорить.

Пытаюсь, пользуясь тем, что меня никто не занимает разговорами, писать «быт рабочих». Туго подается. Под руками нет статейки «Шалаш перетяжчика». Поищи.

4 апреля. Нас, следственных, числящихся за ГПУ, вчера перевели в другую камеру – № 31. Теперь со мной будут жить Гвоздецкий, Антошин, Козлов (специалист по коневодству, Губконь), защитник Орлов Ф.А., очень приятный, молодой еще, лет 30 человек, и Анисимов, бухгалтер с шведского концессионного завода. Ему за это самое вчинили 6 пункт 58 статьи (шпионаж). Сидит 5 месяцев.

#

Анисимова освободили, на его место пришел Севитов. Обычно я радуюсь в этих случаях. Но сейчас мне стало грустно: ведь я сижу тоже невинно.

#

Есть очерки какого-то автора (Федорченко?) «Народ на войне»20. Теперь кто-нибудь должен написать «Народ в тюрьме». Не «Записки из мертвого дома», именно «Народ в тюрьме». Я вижу здесь как раз русский народ, его хороших и дурных представителей.

#

За что я благодарен тюрьме, так за то, что здесь мне удалось починить свои зубы, чего я никогда бы не сделал на свободе, жалея времени. Здесь прекрасный зубной врач.

5 апреля. Вечером я слышал их стоны, мольбы и крик, когда их замуровали в стену. Это доцент Антошин старательно замазывал глиной клоповые гнезда в дырах стен. А ночью клопы опять меня ели.

#

Милая. Так я мало тебя видел. Ничего не успел сказать – растерялся от неожиданности и от сообщения о приговоре. Сам по себе приговор, хотя и жестокий – меня мало волнует. Но этап и неопределенность – куда попадешь, ибо Северный край велик, а также и неизвестность, когда стронешься с места – все это после твоего отъезда настроило меня как-то не по себе. Из Архангельска могут назначить в Усть-Цыльму, в Мезень, в Пустозерск. Это у чертей на куличках. Но можно остаться в самом Архангельске, попасть в Вологду или в Великий Устюг. Не знаю, удастся ли изловчиться. С Золотаревым и Виноградовым из Рыбинска приключилось следующее. Остались они в Архангельске и жили более полугода. Потом неожиданно облава на ссыльных. Сразу тысяч 20 выслали по деревням за 180 верст. Из деревни в деревню начали гонять, а потом поселили в бараки в лесу.

Милая, родная моя. Да, твоя судьба, о которой я часто думал, – заботиться о других и вместо других. И я перешел на твое иждивение, и Настю подбросил, и родственниками снабдил, которым ты же помогаешь. А ведь я мечтал облегчить твою жизнь и сделать ее возможно радостной.

10 апреля. Тюрьма живет очень интересной напряженной жизнью. Так что напрасно думают, что здесь нам очень скучно. На днях прислали переславцев 36 человек, купечество. Земляки всего видели по тюрьмам. Рады были встретиться. Передавали, что С. Геммельмана выпустили: заработал на Мише себе свободу21.

В тюрьме сейчас 624 человека. Вчера из Коровников перевели сюда 160 человек. Встретился со старыми знакомыми – с Керезом, с которым проспал в подвале на одной кровати больше месяца, с К.И. Либеровским, с которым когда-то учился и через 25 лет встретился в Ивановском домзаке, а потом здесь. Это тот самый К.И. Либеровский, детки которого, придя на свидание, с плачем просили у него в тюрьме беленького хлебца. А мы, когда он рассказывал, тоже плакали.

Коровниковцы порассказали, что знали по части общих знакомых и всяких слухов, мы отплатили тем же.

В Иванове в подвале и домзаке сидит духовенство теперь. А здесь началась посевная кампания.

Да, я забыл сказать, меня и «профессоров» перекинули в другую камеру. Теперь вместе с всунутыми к нам коровниковцами в камере 37 человек. Но все же здесь не так тесно, как это бывало в Иванове. На полу спят всего четверо. Состав неплохой – шпаны совсем нет. Около половины транспортников-ярославцев, которые или жрут, или играют в домино, лото, шашки. У меня очень мало времени, потому что я стараюсь побольше побыть на воздухе, чтобы сберечь, как ты советуешь, здоровье.

12 апреля. Камера № 17 одна из самых больших и самых светлых. Здесь 6 окон, устроенных выше человеческого роста, чтобы арестант не видел воли (4 с одной стороны и 2 с другой). Поэтому она холодная. Но в настоящее время это уже не имеет значения. Потихоньку таскаем под полой остатки теса и топим.

Здесь (в верхнем этаже) камеры не всегда запираются до проверки (6–7 часов вечера), и мы ходим иногда из одной в другую. Таким образом, общения стало больше.

У нас в камере есть священник – старичок из села Великого, есть дьякон из Ростова, молодой здоровый жеребец, любующийся и ухаживающий за собой. Сегодня пасха – валютчики, «лерегиозники», «колхозники» и так просто граждане – спели «Пасху». Только мы, ученый народ, да о. дьякон не принимали участия в молении, по-видимому, очень растрогавшем участников.

#

Читаю газеты (книг читать мне некогда), читаю и терзаюсь, потому что текущая жизнь больно напоминает, бередит рану. Сейчас происходит конференция по планированию науки. С.Ф. Ольденбург22 говорит покаянную речь, что занимались-де раньше не тем – стариной… Эх!..

#

Священника выпустили сегодня на свободу. Оказывается, старичок давно уже подал заявление о том, что готов снять сан, если его выпустят. ГПУ в этих случаях выпускает на время.

#

Решил, когда выйду на свободу (правда, довольно относительную), поступить в дьяконы: видишь ли, очень уж хороши передачи получает наш дьякон – апельсины, сметану, масло, куличи, яйца (красненькие) и другую снедь.

И дьякон! – я тебе доложу. Сегодня он завился, надел бархатную зеленую толстовку, говорят, сшитую из украденной рясы какого-то архиерея, у которого он служил келейником. Ты прости, что я тебя занимаю этим блестящим дьяконом, самым изящным из всех дьяконов и аферистов (он выдавал себя за графа Разумовского, за племянника миллионера Багрова). Но уж очень занятный это персонаж. В желтых туфлях джимми, к вечеру переодевшийся в чесучовую толстовку, уж очень он бросается в глаза среди таких соседей, как Абрам Васильевич Бастраков, плотник из Яранского уезда. В посконной рубахе, в лапоточках, с удивленным застывшим взглядом человека, которого ударили по затылку. Бастраков сел в поезд, чтобы уехать в Донбасс на работу, но с поезда его сняли, признав за беглеца из концлагеря. По неграмотности или по глупости вместо документа, бывшего у него при себе, он показал какую-то записку. Сидит 5 месяцев – выясняется его личность.

14 апреля. Штопаю, починяю костюм. Стараюсь не опускаться совсем. Помнишь, как ты удивилась первый раз на свидании, увидев меня без галстуха. Там, в подвале, галстухи и подтяжки отбирались, чтобы мы не удавились. Здесь носи хоть три галстуха. Но никто (кроме ростовского дьякона Дмитрия Разумова) этим правом не пользуется – отвыкли от ненужной части костюма.

Бриться, к сожалению, приходится лишь тогда, когда парикмахер удостоит прибыть в наш коридор. Вообще здесь царит правило: носить на себе, что похуже. Одежу берегут на свободу. Только в день свидания уголовный принарядится, заняв у соседа брюки (когда свои уже проиграны).

#

В тюрьме 690 человек. Этот рост, главным образом, идет за счет разгрузки Коровников. Приходят оттуда новые и новые этапы. В то же время отсюда все время также отправляются партии – во Владимир («срочные»), в Кемь, в Архангельск, в Вологду. Очень жаль, что вчера ушла без меня партия в 13 человек в Архангельск – без шпаны. Теперь неизвестно, когда соберется новый этап туда. Долго еще придется ждать, должно быть. Вот порядки: как счастья приходится ждать этапа в ссылку. Дудышев, анархист, о котором я писал уже, 5-й месяц ждет этапа в Свердловск. Голодал 10 дней. Обещали отправить скоро. Но когда этап составился, его не взяли: не голодай.

#

Ты спрашиваешь нередко меня: «Как ты можешь жить?». Живу, потому что опасаюсь за вас, за то, что если не буду я жить, побывшитесь и вы, новый удар может быть для вас роковым. Вот и ловчусь, как говорил портной Серов, жить.

#

Позавчера освободили В.А. Перцева и А.А. Соколова, музейных работников Ярославского музея, сегодня освободили целую пачку крестьян-кулаков и подкулачников.

Ползут слухи («радиопараши», как их здесь называют): сняли с работы Чихачева, говорят об амнистии 1-го мая и разное другое, например, что к 1 мая всех куда-нибудь да вышлют отсюда.

#

Слушаю бесконечные рассказы: о зверском садизме Р[авдоникаса], о тупости Л[епорского], о нахальстве М[едникова]23 и т.д. Сегодня Тулубьев, которого стали выпускать через 5 месяцев одиночного заключения на прогулку, рассказывал мне о своем «конвейере», на котором его держали 8 дней, без сна и без пищи: лишь утром стакан чая и сухарик и то же вечером. Но непрерывный допрос, очные ставки с предателями (Щербаковым и Янкевичем) не сломили его. Его топили тоже очень многие (и Кирилин, и Попов), показывавшие и о шпионаже, и о получаемых якобы из-за границы деньгах – в результате он имеет 2, 7, 9, 11 пункты ст. 58 и побаивается жестокой расправы24.

И еще передавали мне потрясающие рассказы из жизни Коровниковского изолятора. C.р. Андреев приговорен к 5 годам одиночного заключения. Три года он уже просидел, и только теперь ему разрешили гулять вместе с некоторыми другими из одиночек и раз в месяц писать письмо семье, которая только теперь узнала, где он находится. Может быть, эти рассказы и не совсем точны, но их колер довольно-таки сочен. Вот еще. Член последнего съезда Коминтерна, представитель Германской компартии, Альберт сидит здесь в самой строгой изоляции со времени съезда. Только недавно он сам узнал, что находится в Ярославле. Германское посольство разыскивает его тщетно. Это за то, что он принадлежит к какому-то оппортунистическому толку компартии.

Те два дня, которые я пробыл в этом изоляторе, попав туда «по ошибке», оставили жуткое воспоминание. Как подумаешь, что дают мне только ссылку, а не изолятор, так начинаешь благодарить судьбу.

17 апреля. Нередко вспоминаю в последнее время брата. Трудна ему будет ссылка в Сибирь на такой большой срок. Ему ведь уже 62 года. Силы, которые он сохранял до последнего времени, могут сдать в этом возрасте сразу.

Он типичный великоросс: деловитый, кряжистый, талантливый, себе на уме. Жаль, мог бы при иных обстоятельствах еще порядочно поработать.

Заезжала ли Наталья Викторовна? Иной раз у меня закрадывается сомнение насчет того, освободили ли ее – не перекинули ли в другое место. Досталось ей, бедняге, здесь на орехи: целый месяц просидела в одиночке без писем и прогулок. Вероятно, М[едников] будет объяснять это случайным недоразумением.

#

В домзаке 723 чел. Завтра еще ждут этап из Владимира. Может быть, в нем придет брат или Иван Петрович [Пауль]. Думаю, что они тоже еще ждут объявления приговора. Кто знает, каким путем можно поторопить машину правосудия. Но поторопить надо.

#

«Мы были друзьями с детства. Вместе учились, слушали курсы и начали служить. После смерти отца он получил хорошее состояние – мельницу, на которой и стал работать. Частный подлог привел его на 2 года в тюрьму, после которой он никак не мог устроиться, Это было так году в 24–25-м. Я собрал о нем у целого ряда выдающихся специалистов самые лучшие референции и устроил благодаря этому в П. Отсюда он перешел в родные Великие Луки, где его лишили избирательных прав и т.д. Вновь он ищет место, и снова я его устраиваю в Шую на должность окружного агронома-луговода. Когда я уезжал из Иванова, предложил ему занять мое место и рекомендовал его. Так вот он, друг, обязанный мне много, оклеветал меня. На личной ставке на вопрос, давал ли я ему заграничные деньги, он, не глядя на меня, сказал: ”Да, давал”». Это рассказ Тулубьева о Янкевиче.

После одиночки человек становится словоохотливее.

Еще более черную неблагодарность обнаружил в отношении к нему агроном Попов. Но об этом просто противно рассказывать. Ведь это все так похоже на пройденный в моем деле путь Полянской и Рязановского.

#

«Жену только что устроил в больницу со скарлатиной, – продолжал свой рассказ А.А. Тулубьев. – Следователь говорит мне: ”Вот выйдет она из больницы, дадим недельку отдохнуть, поправиться и тоже арестуем”».

Все это тоже похоже на здешние приемы.

О своем допросе он более обстоятельно рассказал на этот раз. С 16 января по 24 он сидел безвыходно в кабинете следователя, допрашивали через каждые 2–3 часа круглые сутки. Утром давали 1 стакан чая с конфетой и ломтиком черного хлеба, вечером то же. Через 2–3 дня утром давался винегрет на маленькой тарелочке. С 14 по 24 января в таком положении были культуртехник П.А. Скоробогатов и торфмейстер Робустов. Всех троих после этого за отказ признать себя виновными снова в одиночки, где они и продолжают сидеть до сих пор.

#

Историк А.Г. Вульфиус рассказывал ему о тюрьме на Шпалерной25. Когда он сидел там в одиночке без газет, книг, карандаша и листа бумаги, чтобы не сойти с ума, он составлял план программы образцовой школы и «писал» в уме повесть из времен Петра Великого. Там изолятор очень строгий. В коридоре положены коврики, так что не достигают звуки шагов. Стража говорит шепотом. Круглый день молчание. Спать днем нельзя. Жалюзи окон не позволяют видеть того, что делается на дворе. Через каждые 15 минут подходит стража к волчку и заглядывает в него.

18 апреля. Писем нет. Беспокойство мое усиливается. В камере 41 человек. 9 красноармейцев вчера подкинули. Хорошие ребята.

19 апреля. Писем нет. В домзаке 777 человек. Не видал еще вновь прибывших.

Дьякон переодел третью полушелковую куртку с бархатными рукавами (из архиерейской рясы) и вынул из своих базисных складов сапоги, в которые можно смотреться, как в зеркало. Камера с интересом отмечает также, что он сегодня начал третий кулич.

В камере играют на гитаре, на мандолине и на балалайке. Так как игра идет одновременно в разных концах, и притом играют разные вещи, сосредоточиться на письме довольно трудно.

#

Жизнь внесла поправку на черную доску при входе в тюрьму. Население ее означено в 818 человек. Воротился этап, отправленный вчера в Вологду: «Вологда не принимает».

#

Вечером назначен отсюда этап в 25 человек из мелиораторов и землеустроителей, отправляемых в неизвестном направлении. Все это очень взволновало нашу колонию. Судят-гадают, куда их гонят. Слухи об организации особого технического бюро из заключенных в Иванове: заключенные поступают опять на работы, то есть, мелиоративный и землеустроительный фронты оказались оголенными. Некоторые строят предположения, что их перегоняют в Москву, другие – в Кузнецкстрой.

Между прочим, уезжает мой приятель Э.Я. Керез, удивительно хороший человек.

#

Пришло до 70 приговоров, но их не объявляют. Нет ли мне – скорее бы.

20 апреля. В домзаке 834 человека. Густо пошел середняк. Один из них Д.А. Жомов Родихинского сельсовета из Бурмакинского района рассказывал свою типичную сейчас трагедию крестьянина.

«Пахал ржи 5 пудов, овса 7 пудов, картошки 16 пудов. Обложили вывезти 13 пудов ржи, 18 пудов овса, 30 пудов картошки. Вывез. Доход от хозяйства исчислен в 169 руб. Налог 8 руб. 95 коп. уплатил. Наложили индивидуально, увеличив доходность мою на 100 руб., дали самообложения 88 руб. 20 коп. и на культурные нужды 88 руб. 20 коп. Платить было нечем. Наложили арест на имущество. Взяли лошадь (это у крестьянина-середняка), пальто, зеркало. После этого судили по 60 статье – за невыплату налога и дали штраф в 300 руб. и 1,5 года лишения свободы. Сидит в тюрьме 2 месяца. В это время на него еще накладывают 12 пудов ржи и 12 пудов овса, жена отказывается принимать повестки, говорит – несите ему в тюрьму. Тогда повестки принесли на имя жены, и вместе повестку ей в суд по 60 статье».

Земли у него 2,5 га, имеет 1 лошадь, 1 корову, дом, сарай, баню, 1 /2 амбара и 1 /2 риги.

#

Вот еще материал для фельетона Рыклина26. Жил-был в деревне Гороховой Нагорьевского РИКа пейзан Ив.Ив. Ионов, жил не бедно, и не богато. Земли 2,5 га, пахал не всю – навоза не хватало. Беда в том, что до революции тесть оставил ему 35 десятин купчей земли. В революцию землю его поделили. Стал он как все прочие жить и даже хуже других: в последние годы и лошади не было. Нанимал пахать. Посеял он 3,5 пуда ржи – намолотил 13 пудов, посеял 7 пудов овса – намолотил 32,5 пуда, «раскидал» 3 фунта семяни льняного – нахлестал 2 пуда, накосил 170 пудов сена. Обложили: 15 пудов ржи, 40 пудов овса, 14 пудов семян и 14 пудов волокна да сена 200 пудов. Все, что было, забрали, «выгребли из закромов начисто». Взяли и имущество: корову, одежу, последние кожаные сапоги да чашки. «Оставили по одной ложке».

Еще налог был – доставить 15 кур, а кур у Ив. Ив. всего 5. Взяли их. Дали твердое задание – он говорит: «тверзадание»: купить лошадь, обзавестись коровой и овцой. Думал – больше не тронут, завел лошаденку. Не тут-то было: культналога дали 500 руб. да какой-то штрафовкой обложили – 100 руб. и облигаций купить на 50 руб. Не выполнил – взяли лошадь и посадили. Сидит он в посконной рубахе и в овчинной шубе как изваяние, только оживляют голубые глаза. Живые, внимательные на всклокоченной голове, напоминающей голову Л.Н. Толстого. Сидит 4-ю неделю и ждет допроса.

#

Проф. М.А. Севитов (милый человек) рассказывал о печальном конце коммуны в 8-й камере подвала. Народ приходил и уходил, а коммуна жила: все съедобные пожитки отдавались в общий котел и табачишко тоже. И все распределялось поровну. Когда Севитову предложили собрать вещи, чтобы перекинуть куда-то в другое место, оказалось, что оставшееся сливочное масло в камере принадлежит не коммуне, следовательно, и ему, Севитову, а старосте камеры инженеру Устинову. Оказалось, что некоторые в коммуне табачок и сладенькое из своих передач не сдавали … С большой печалью говорил об этом профессор Севитов.

#

Интервьюирую в кочегарке Жомова, высокого с орлиным носом мужика, очень моложавого для его 40-летнего возраста – почему все-таки его, середняка, разорили и засадили в тюрьму. «Зависть соседей, – говорит он, – выделился, на работу жадный я, не пью, не курю, хозяйство хорошо веду». О нем прекрасный приговор крестьян-односельчан. Старик Ионов на тот же вопрос говорит мне: «Трое белесят, остальные за меня» Из 102 домохозяев под приговором в его пользу подписалось 98 человек.

21 апреля. Получил твои открытки, повидался с Настюлькой, получил приговор. Это не огорчает меня очень, что у меня зажулили, не зачтя моего сидения в сентябре–ноябре в тюрьмах. Но огорчил приговор тебе – ничем не оправдываемая жестокость. Мне не дали копии приговора, но у меня осталось ясное представление, что среди многих перечисленных городов и областей, в которых тебе, выселившись из ИПО27, нельзя будет жить, Архангельск не значится.

24 апреля. Предыдущие два дня не присаживался за письмо к тебе, так как считал безнадежным делом когда-нибудь его переслать, и отчасти и потому, что не знаю, что еще присоветовать, кроме мужества.

Сейчас мне все более и более кажется правдоподобным, что нас, как брата с Натальей Викторовной, бросят в разные стороны. Я знаю, однако, случаи, когда протест во ВЦИК29 в этом отношении давал хорошие результаты. Милая, дорогая моя, не падай духом.

Опасаюсь, что особенно будет горевать Настя. Но разлука с ней может быть очень временной. Как ты ее устроишь, не знаю, как утешишь, недоумеваю. Я, видимо, не сумел влить в нее бодрость при свидании.

Самое страшное – растеряться.

25 апреля. Тронулся по Волге, как говорят, лед. В открытые окна слышны надсадные крики чаек. Сегодня я не пойду гулять на «круг». Круг представляет из себя огороженное палисадником пространство тюремного двора 75 шагов в окружности. В хорошую погоду человек 80–100 толкутся на кругу, в центре которого разделана клумба для цветов. Но прелесть прогулки не в этом. В 10 шагах от палисадника выгребная яма, которую чистят как раз во время прогулки. Бочки худые, из них жидкость течет и плещется. Вся почва кругом залита вонючей жидкостью. И от этой убогой прогулки обычно отрывают надзиратели, которым лень стоять и смотреть на кружащихся людей минут 20–25. Таким образом, вместо часа прогулка обычно продолжается минут 40 или полчаса.

#

Милая, страдалица моя. Может быть, ты сегодня приедешь – я просил предупредить тебя о возможности моего сегодняшнего отъезда с этапом. Опасаюсь, что ты сюда не успеешь приехать, а известие о моем отъезде, которого, может быть, и не будет, собьет тебя с толку.

Сейчас получил от тебя открытку и письмо.

#

Милая моя Лидочка. Как я рад, что повидался с тобой. Теперь неизвестно, когда встретимся. Как жалко, что я тебе не сказал, что сижу в камере, окошки которой выходят на шоссе. Ты могла бы выйти на шоссе и повидать меня за решеткой – получилось бы сходство с картинкой мопровской открытки29.

После каждого свидания радостное чувство смешивается с горьким сознанием неудовлетворенности. Чтобы заглушить терзания, сажусь играть в шахматы. Должен сознаться, к стыду своему, что в последнее время я нередко трачу тюремный досуг на эти упражнения. Каждый раз потом жалею, что время прошло непроизводительно.

#

С почтой дело обстоит очень безобразно. Только в последнее время, когда я стал срочным, поступление писем стало более или менее регулярным. Вчера я получил твое письмо от 25 апреля из Ярославля. Но сегодня получил Настину открытку от 18-го. Долго маринуются письма в ГПУ, где не успевают их просматривать, а потом в домзаке, где не умеют разобрать их и разнести по камерам. Сейчас образовался большой завал их.

#

Да, в моем белье можно всего встретить. Но что же поделаешь? Со мной до последнего времени спал старичок-фабрикант Ник. Н. Палилов. Он пролежал, не снимая сапог и не раздеваясь перед тем 70 дней под нарами. В баню он принципиально не ходит – брезгует никонианами. Сам он старообрядец филипповского согласия («по Таганке верую») – «Вы бы, Н.Н., в баню сходили, Вы все чешетесь и днем, и ночью». – «Нет, нет, В.И., это я массажем занимаюсь».

Вот, значит, с массажиста она и идет.

Чтобы не обидеть его, под другим предлогом я перешел на новое место. Здесь блоха донимает. Я заметил, что две блохи, при настойчивом разделении своего труда, могут ночь превратить в нестерпимую муку.

#

Сегодня еду с вологодским этапом. Как хорошо, что я, наконец, двигаюсь. Еще раз перебираю вещи. Складываю их и обдумываю, как спасти ножичек. «Не хочу, чтобы люлька досталась проклятым ляхам». Смеются над моей рассеянностью.

Сборы в дорогу всегда меня возбуждают, а настоящая командировка, в которую еду, особенно приподнимает нервы. Этап страшен, но хочется скорее его пережить, невзирая на то, что, может быть, придется хлебнуть страшной Вологодской тюрьмы.

Кстати сказать, поднадоели мне порядочно «профессора». Всегда бывает приятно побыть со специалистом – это большая радость. Но профессор всякий бывает. Эти – не поймешь, какая у них специальность, а ум так и топится. Нет, меня больше привлекают крестьяне. Я, как Толстой, умиляюсь, кулацкой мудрости.

Написал вам открыточку, приготовил телеграмму, которую пошлю завтра утром, и с сознанием исполненного долга сел за это письмо, которое еще неизвестно – увидит ли мой родной адресат…

28 апреля. Этап отменили по неизвестным причинам. Бронислав Тимофеевич Лончинский, железнодорожный пожилой техник, который идет со мной изучать Северный край на два года, выражает опасение, что, если в ближайшие дни не уедем, просидим недели три…

Стало известно, однако, что сегодня из Москвы прибывает этап сюда 250 человек. Значит, начальство всячески будет торопиться сбыть нас. Список этапа уже составлен – в 47 человек, поедем, говорят, в теплушке. Передавали, что в списке я стою первым. Это дает некоторое преимущество – успею собрать и уложить разбросанные при обыске конвоем вещи, в то время как других будут еще обыскивать.

#

Поэт А.Н. Смирнов, человек больших размеров, с крупным носом, большой нижней скулой и растопыренными ушами, читает мне свои нежные сентиментальные стихи: «Жене Наташе», «К сыну», – под Никитина. «Я, – говорит он мне, немного как будто конфузясь, – и по-большевистски пишу». – «Ничего, А.Н., ободряю я его, – кто мал не был, кто в колени матери не хаживал». И он прочел мне два тоскливых стихотворения на большевистские темы. Вот запомнившийся отрывок из одного стихотворения, по которому можно судить о его музе:

А там, в Женеве, миротворцы

Жуют советский свой навоз.

А там Литвинов всем им крепко

Натер советским хреном нос…

А.Н. два раза в свое время был в ссылке (один раз в Нарыме), 9 месяцев просидел в одиночке, сидел в Петропавловке, он друг Горького и других советских писателей и поэтов. В то время как он сидел уже в тюрьме, вышел третий сборник его стихов. Сидит по «малютинскому» делу. Несмотря на свои размеры, он, как и прочие малютинцы, представляет из себя какую-то божью коровку – весь в потустороннем мире.

#

Ивсельбанковцы помогли мне уничтожить мало-мало запасы, которые иначе обязательно попортились бы. Это К.И. Либеровский, Лебедев-Скжидлевский С.Я., Святухин П.М., Седов В.И. и Рыбаков Н.Г. Нужно, впрочем, сказать, что последних я упомянул за компанию. Ивсельбанковцы – приличные люди, обыватели, которым с половины сентября начали доказывать, что они контрреволюционеры. Им это очень не нравилось, и, кажется, кроме Благовещенского В.П. и Седова В.И., никому этого не доказали.

29 апреля. Вчера часа в 3 зашел какой-то чин в нашу камеру и предложил мне и Брониславу Тимофеевичу приготовиться к 7 часам в этап. Собираясь, я радовался этому, как неизбежной операции, которая должна меня облегчить. Надо пройти через это, как проходят через обязательное оспопрививание.

В 8 часов на тюремном дворе выстроились две группы: шпана на одной стороне – человек 18 и крестьяне-середняки с разночинцем на другой стороне. Большинство первых босые, в одних рубашках и кальсонах, без шапок, без вещей. Вторые – в сапогах, ушанках, пиджаках, с торбами невероятных размеров: тут и сухари, и валенки, и всякая нужная арестанту утварь и одежа.

Идет опрос и тщательный обыск. Был момент, когда я очень пожалел, что взял с собой крошечный ножичек. Остроумно вышло, что я разостлал на земле газеты, на которые посыпались мои сухари, белье и всякое барахло.

Вечер был теплый, и картина настолько живая, что мы не заметили, как стемнело, и выплыла луна. Присоединился еще этап в 40 человек из Коровников. Хорошо бы взять это на свето-звуковую фильму. Темная колышущаяся людская масса, оцепленная вооруженными конвойными, лай собак-ищеек, которые обязательно сопровождают этап, лязг железных ворот тюрьмы, которые отворяют для нас, думаю, в последний раз, и напутствие начальника команды: «Лишенные свободы, предупреждаю: иттить рядом, не разговаривать, в городу не курить, по сторонам не смотреть. Шаг влево, шаг вправо – будет считаться побегом. Команда, действуй самостоятельно, стреляй без предупреждения». Идем под окрики «подтянись», «не отставай», «равняйсь». Шлепаем по грязи. Я думаю о несчастных босых индейцах.

Наконец сели в поезд. Шпана вскоре же приспособилась раскулачивать мужицкие торбы. Пришлось не спать, да и негде. Потом догадался – угостил папиросами самого наибольшего вора, Он уступил мне место, и я соснул.

#

Поговорил с бородачами из-под Пучежа, ярославскими, костромскими, кинешемскими – это вот они создавали государство размерами в 1/6 часть всей суши. Этот подлинный русский народ, умный, крепкий, смотрит очень пессимистически на ближайшее и на отдаленное будущее сельского хозяйства.

#

Сидим часа 4 в Данилове. От нечего делать записываю блатной язык. Записал более 100 слов. Словарь в большей части уже известный и не такой интересный.

#

Спрашиваю конвойного: «Что, не дадут ли здесь, в Данилове, нам горячей воды для чая?» – «Что, ты особенный што ли какой? Пей вот холодную из бачка, мы тоже ее пьем. Я тебя напою…». – Молчу. Мне рассказывали случаи, когда этапным в течение 6 дней пути только два раза дали холодной воды.

По отзыву бывалых людей наш конвой один из лучших: нас не заставляли бежать от тюрьмы до станции. Мы только быстро шли, и ни одного из нас не ударили прикладом. Только побили шпаненка, укравшего у зазевавшегося бородача пайку.

#

Везут умирать на север старого разбитого священника из села Выголова из-под Нерехты. Исполатов. Дети – врачи. Высокий. Сухой. Печальный.

За это время прошло передо мной много духовенства. Некоторые из них – самоуверенные, презрительно к миру несут свою тупость, опасаясь, как драгоценную влагу, расплескать ее. Они искренне почитают себя мучениками идеи. Другие, какие-то мусорные, давно сменившие свой нелепый костюм, ко всему охотно приспосабливающиеся. Наконец, третьи – истинные мученики, искренне верящие в своего Бога и в спасение души, искренне любящие свою несчастную семью лишенца.

#

Что бы я ни делал, чем бы ни старался занять себя – даже писаньем статьи «Быт рабочих на лесосплаве», одна мысль неустанно гвоздит мое сердце: неужели мы растеряемся. Неужели суждено нам любить друг друга в течение этих трех лет только на расстоянии сотен километров друг от друга? И вся жизнь дальше не будет ли только погоней за куском хлеба? Как бы выжить? Прокормить себя?

#

В Данилове простояли 9 часов без особых приключений, если не считать очередного раскулачивания одного землячка-крестьянина из-под Костромы. Средь бела дня на глазах из-под рук у него сперли мешок сухарей. Когда он спохватился, 16 пар челюстей торопливо дожевывали сухари, нахально похваливая его за запасливость. Сделано было это голодной шпаной так ловко, так дерзко, что я был за нее рад, и не очень было жаль раскулаченного.

Я стесняюсь есть консервы, воздерживаюсь от масла: совестно на глазах голодных людей питать себя по-человечески.

Наши индейцы давно уже съели свои «птухи» (пайки), теперь клянчат у всех корочки, сухари.

Оказывается, кроме них в купе, точнее, в полвагоне, без запасов едут два крестьянина, священник и два квалифицированных вора, одетых не под индейцев. Теперь с запасами остался лишь я да Бронислав Тимофеевич. Очередь за нами…

#

Плетемся дальше, прицепленные к товарному поезду. Любуюсь из-за решетки лесом. Теплые дни уже пробудили жизнь в деревьях – наливаются почки. Некоторые деревья оделись сережками. Эти фенологические наблюдения вызывают опять в памяти скорбный образ Святского.

#

День прошел без особых приключений, если не считать разных маленьких эпизодов вроде того – конвойные били шпану, чтобы отдали ножик, да шпаненок, оставшийся не открытым, обчистил попа. Унес из-под головы последний кусок хлеба. До Вологды ехали более суток, вода была только утром – ярославская.

#

30/IV. Обычно тюрьму строили за городом, вероятно, чтобы не очень-то демонстрировать печальное зрелище. Вологодский домзак находится в 6 верстах от вокзала. Мы (80 человек) шли по деревянному городу разными улицами. Я успел увидеть театр (деревянный), каланчу, здание присутственных мест, кусочек хорошей реки с пароходом. – «Не заглядывайся!», «Подтянись!», «Не растягивайся!» – эти окрики с некоторыми довольно энергичными добавлениями время от времени умеряли мой краеведческий пыл. Приходилось выравнивать ряд, стараться не отставать.

Ряды этапа были построены таким образом, чтобы скрыть наготу и растерзанность шпаны, помещенной в середину толпы. Я оказался поэтому сбоку в центре начальнического внимания одного из конвойных.

Через мои этапные очки Вологда показалась городом так себе, но несравнимым, конечно, с поганым Ивановом.

Наконец пришли к тюрьме. Долгое ожидание у ворот. Вошли в первый двор. Ждем. На доске написана цифра заключенных – 2279 человек, по виду тюрьма меньше ярославской. Выходим. Выстраиваемся. Долго чего-то ждем. Проверка. Повели 20 человек нас в камеру № 19. Спускаемся по лестнице вниз с вещами в какие-то темные коридоры склепов. В камере 8 на 13 аршин сидит уже 75 душ. Нельзя сказать, чтобы радостно встретили нас. Нары и под нарами все занято до отказа. На полу между нарами тоже спят (мы пришли рано, часов в 6).

С массой тяжелых вещей я не успеваю быстро маневрировать и в камеру вступаю далеко не в числе первых. Папиросы имеют чудодейственную силу – за пачку «Трактора» я вдвигаю свои торбы на нары. Но только что успел развязать ящик, скомандовали: «С вещами! На двор!».

Ждем. Длинноволосых остригли, вещи в дезинфекцию, нас в баню. Трудная задача с деньгами – опасаюсь за их судьбу … В контору, умудренный опытом, не сдал.

Моем бани, пока моется другая партия. Вымывшись, ждем одежу из дезинфекции. Одетые опять чего-то ждем. К 12 часам опять с вещами идем в камеру. 95 человек в маленькой комнате полуподвального этажа, единственное преимущество которой в том, что в окнах выбиты все стекла. Гонят прививать против тифа.

Кормят немудреным обедом. Хлеба дают только 300 гр. Грязь невылазная. Хуже Вологодского домзака № 1, по свидетельству лиц, которые прошли 28 тюрем, нет. Исключение – Вологодский домзак № 2. Грек Евтихий уверял, что еще хуже Краснодарская.

Почта здесь в совершенно невозможном положении. Газеты поступают нерегулярно. Одна местная.

Не успели мы присмотреться к аборигенам, как ввели еще 15 человек срочных из Тотьмы … Как мы разместимся...

#

Пытаюсь ловчиться. По-видимому, можно считать, что устроюсь работать в игрушечной мастерской. «Я умею рисовать, знаю картонажное дело, умею работать на токарном станке, знаком с лобзиком» (из моего заявления). Так-то…

Тихий ужас. Еще подсыпали 15 человек из этапа с Кокшенги. Когда-то в этой камере помещалось 8 человек на койках. Таким образом план перевыполнен в 14 раз – гораздо раньше конца пятилетки.

Тошно от скученности, от духоты, от жары, драк и шума. Изнываем.

Выносливость и терпеливость русского человека безгранична, изумительна. В камере курящих человек 50. Подкуривают сбоку, с другого и снизу – из-под нар. Там 40 человек.

Удобство разбитых окон очень относительное. В этом я очень скоро убедился, когда начали выносить в выгребную яму, расположенную в 10 шагах от камеры, против ее окон, параши. Потянули старые знакомые запахи.

Дрались из-за кипятка, которого не хватает. Без воды мы говели полтора суток в дороге и здесь до 3-х часов дня.

#

Мест спать не хватило человекам 8–10. «Устраивайтесь, как знаете!» – махнул рукой староста, надсадивший при распределении мест голос. Из уголовных, молодой, бежавший дважды из концлагерей, он создан повелевать толпой и, по словам моих соседей, ему камера обязана относительным порядком. Последнего я, впрочем, не вижу.

На полу ложатся валетом – одни в одну сторону головой, другие в другую.

#

Мучительно болит укол противотифозной прививки. На спине лежать нельзя, поворачиваться больно. Уколы придется принять еще два раза…

#

Когда смотришь на такие этапы, как тотемский – из 280 человек сермяжной Руси, этапы, которые уходят один за другим дальше, в голову закрадывается мысль: да остались ли в тех местах пахари?

#

Аборигены камеры – 70 душ – главным образом беглецы из разных концлагерей. Некоторые имеют по 2, по 3 побега. С Украины, Белоруссии, из-под Орла, Смоленска, с Кавказа, из Татарии – этот здоровый свободолюбивый люд бежал из-за тяжестей лесных работ (при 300-граммовом рационе), как бегали их предки из татарского и турецкого плена.

Спрашиваю: «За что?» – «За невыполнение хлебозаготовок», – отвечает. Другой лаконично говорит: «58, 10». «Будто натыкал побить бедняка. Присудили к расстрелу. Заменили 8 годами “конца” и 3 высылки», – рассказывает третий.

Пришельцы из Тотьмы – большинство за невыполнение лесозаготовок. Наложили выработать 5 кубометров в день. Никто почти не смог этого сделать. Кто побогаче – получили по 2 года принудработы. Были такие случаи: наложили на двух ловких, сильных работников по 5 кубометров. Вырабатывают. Тогда дали по 6. Вырабатывают и эту норму. Дали 8. Сели в тюрьму. Чаще всего в основе – кто-то сводил счеты.

Мне показывали одного тотемца, который сидит под следствием 9-й месяц, за то, что указал беглецу-украинцу дорогу.

Все они без денег, без табаку, без писем. Каждый мечтает о новом побеге. Недаром русские рабы, по Маржорету30, ценились дешевле других.

Среди печальных землеробов с обветренными заросшими лицами выглядывают случайными гостями молоденькие лица братьев Беляевых Вадима и Вали, двух юных краеведов из Костромы. Оба они работали на Биостанции у А.З. Чернова – один по вредителям леса, другой – по планктону озер поймы р. Костромы. Без денег и без сухарей, слабенькие, особенно младший. Сохранят ли они силы пройти эту трудную школу?

#

Население камеры представляет редкую этнографическую картину: грек из Красной Поляны, татарин, грузин, белорусы, великороссы, украинцы. Ведут дискуссию о различных методах сельского хозяйства, говорят о конях, о ригах и другой надворной постройке, с грустью вспоминают о своих хатах, избах, клунях, овинах. Но никто не стонет и не плачет.

#

Опасное положение. Отсюда письма не идут. Только по блату. Сюда тоже не приходят. Беда, если в это время растеряемся.

#

Разговор: «Колы мы выдэм на волю?». – «Рано ли, поздно ли, гнилое дерево упадет. Толи и выдэм».

#

Как жаль, что конвой в Ярославле выбросил у нас из вещей соль. Редко кому из нас удалось провезти контрабандой. Нет в камере соли. Нет ее и в лавочке. Во всей камере нет ни одного человека с передачами. Так и едим хлеб и «баланду» без соли.

2 мая. Два мира камеры – новички и обдержанные арестанты – каждый имеет свой, диаметрально противоположный взгляд на жизнь. Те, кто только что ввалились в тюрьму, «верят еще в правду на земле». Рассказы беглецов им кажутся сплошным враньем. – «Не может быть, чтобы в лесу заставляли работать сверх силы. Сейчас этого нет, чтобы не кормили, а работу спрашивали. Теперь все на сдельщине. Иностранные государства следят, чтобы не было притеснения... Мы живем не при царском режиме, а в Стране Советов». Обдержанный говорит спокойно: «Ты сам увидишь, хватит ли сил выполнить норму. Вот посидишь здесь три месяца на 300 граммах, сила спадет – увидишь, как тяжела тебе покажется норма в 4 1 /2 – 5 кубометров. Оступись – и пропал: не выполни раз задания, пайку уменьшат, оставят дорабатывать тебя на ночь в лесу. Так и покатишься – день ото дня работаешь все меньше, а тощаешь все больше». – «Мы не боимся лесу, мы родились в лесу с топорами, – не сдаются вологодцы и костромичи. – Это вы не знаете леса, а мы в лес, что в рай попасть хотим». – Тогда вторые начинают приводить иллюстрации из личного опыта. – «Работаешь день без перерыва, мокрый, грязный пришел в барак. Только разделся, развесил все обсушиться, лег – приходит десятник – приказ: грузить два вагона лесу. Никто не идет. Берет одного за ноги с нар, другого. Ночь грузишь, а утром опять пили. От хорошей жизни не побежали бы».

#

Ополовинили у одного костромича мешок с сухарями. Новички из кожи лезут: «Только бы застать – удавили бы». Старики горько замечают: «Не был ты голоден. Сидел около дома и с передачей». Этот более мягкий взгляд на преступление против собственности выработался опытом. Голодный человек просит сухарика, просит у соседей соли, перышко лука, оставить покурить, водички (кипяченой воды досыта не хватает). Вы ему дали. Через минуту он опять просит, не чувствуя унижения собственного достоинства. – «Два года без передачи и денег – оголодаешь».

#

Горечь обиды, несправедливой, незаслуженной, подлинное горе униженных и обездоленных людей, страдания, лишения и муки духовные и телесные – без конца и краю. Скорбь за семью. И ни для кого нет выхода, не видать просвета… Никто не умеет понять совершающегося…

Рабы всех времен и всех народов – мне вы ближе, чем победители. И неправда, что победителей не судят.

#

Из-под нар время от времени вылезают люди, которых я еще за эти два дня встречаю впервые. Там внизу они ведут свою жизнь. Там свои дискуссии и свои «классовые бои».

Вылез маленький мальчик Ваня Спивак, которому я не дал бы 15 лет. В действительности ему 15 лет. Он был в ссылке с матерью где-то в Вологодском крае (отец в Соловках, имеет 5+8). Бежал, то есть, уехал с матерью без документов. Теперь с прочими преступниками проходит тюремную школу. Мать сидит в этой же тюрьме.

#

По случаю майских праздников рабочие нашей камеры и всей тюрьмы не работают. Все 110 человек изнывают целый день в духоте камеры. Прогулка на «кругу» только 15 минут. Круг у вонючей сточной канавы.

#

Рабочих мастерских и отчасти рабочих по двору и за баркасом кормят недурно. Они получают добавочно хлеб и кашу. Мы кушаем баланду (мутный суп из какой-то крупы), черпая из общего на десять человек таза. Последний кое-как споласкивается холодной водой после обеда и ужина. Вкушаем на нарах и под нарами. Столов нет, да и негде было бы поставить стол, даже самый крошечный. Дают есть 2 раза – в 12 и в 6 часов. И два раза кипяток – утром и часа в 2– 3. (Ловкие ухитряются взять обед на двоих). Два раза оправка – утром в 6 и днем то в 1 час, то в 5 часов – без особого порядка.

Нигде, даже в Ивановской тюрьме (Иваново может гордиться) нет таких уборных.

Если ты когда-нибудь получишь это письмо, едва ли ты разберешь написанное. Милая детка, я стал опасаться за тебя все больше и больше. Может быть, ты уже выехала? Но куда? Может быть, ты в тюрьме?..

3 мая. Каждую ночь кого-нибудь раскулачивают. Сегодня из сундука одного гражданина выдернули пробой и взяли два пирога. Третий оставили хозяину. Вор не взял кошелька с деньгами, лежавшего тут же.

#

Нам понятно, почему громадная сила середняка, как класса, до сих пор шла на помочах то у буржуазии, то у пролетариата. Но для меня вовсе не является аксиомой, что этот класс неспособен вести самостоятельной политической линии. Когда он пройдет школу тюрьмы, он сумеет потом сорганизоваться. Это верно, что эта масса в прежних экономических условиях и политическом своем положении не могла проявить себя самостоятельно. И сейчас этот класс еще не осознал себя. Но именно он, как в сказке про теремок, скажет: «А я всем вам давишь». Так было во время всех революций. – «Неужто нет людей, что об нас бы не думали?» – с тоской спрашивает мой сосед, орловец-середняк, раскулаченный, сосланный, бежавший и «завалившийся» с фальшивыми документами. В том-то и беда середняка, что он рассчитывает, что кто-то за него подумает, «рассудит барин».

#

У окна камеры стоит арестант с интеллигентным красивым лицом, бледный, изможденный. Просит хлеба. – «Сережа, попляши». – Начинает плясать, напевая какой-то бравурный мотив. Застывшее, испуганное какое-то просительное выражение лица остается неподвижным. Это сумасшедший С.В. Шевченко, начальник эскадрона, убивший начальника дивизиона. Просидел 7 лет в Соловках, сошел с ума. Теперь передвигается куда-то в ссылку.

#

Некоторым в тюрьме живется не так плохо. К числу таких счастливцев принадлежу я. Работаю в игрушечной мастерской. Раскрашиваю аэропланы: ободок около окошек, звезды на крыльях, кузов, колеса. Стараюсь, чтобы выходило чисто и приятно для глаза. Милые детки, маленькие мои авиаторы, как хорошо, что вы будете летать. Ваши отцы менее счастливы – они сидят в тюрьме или ползают по земле как черви. Летите, как Дедал, к солнцу, но не падайте…

Работаю с увлечением. Я нашел, наконец, призвание. Когда утомляются глаза, я иду к токарному станку и начинаю точить колеса или фигурные тела мотыльков. К ним Болтушкин приделает деревянные крылышки – так интересно они закрываются и открываются, если вести по полу. Мотылек на палочке.

В мастерской работает человек 15–18. Три окна – много воздуха и света.

У окон как раз круг для прогулок. Значит, передо мной пройдет почти вся тюрьма. Надо заметить, что довольно много арестантов совсем не выходят на эти 15 минут прогулки из камеры даже в самую хорошую погоду.

#

Гуляют женщины. Их здесь не менее 500. Молодые, старые, пожилые, здоровые, больные, беременные, городские, деревенские, одетые бедно, изящно, неопрятно, по моде, всех званий, всяких занятий. Некоторые с грудными ребятами на руках.

Из окон шпана кричит охальные слова, гогочет.

Страна родная! Это твои матери, твои сестры, твои дочери.

#

На камеру нашу наложен карантин. Кто-то раньше, до нашего приезда сюда, захворал в ней тифом, а, может быть, и не тифом (бывали ошибки). Во втором этаже еще две камеры под карантином. Это значит – не пошлют никого из камеры на работу, значит, две недели мы не пойдем в этап. Не удастся более посылать письма.

Как же не быть заразе? Нахаркано, наплевано, насморкано. Не мыт пол и нары с сотворения мира. Люди скучены, вошь. Такой грязи не знает ни одна другая тюрьма. Люди спят, не раздеваясь. Простыню стелю только я.

#

Сегодня выдали по столовой ложке на человека соли. Только испытавши долго недостаток соли, начинаешь ценить ее.

#

Теперь ничего другого не остается делать, как предаваться воспоминаниям или заниматься краеведением.

Слушаю сказки «Про Лгало да Облыгало», «солдатские загадки» и т.д. Современность уже отразилась в сказке. – «Стал он жить да поживать, – кончает сказочник, – да добро наживать. А как нажил, так и раскулачили»…

Еще радость. Здесь, говорят, попадаются конвои, которые отнимают у этапных карандаши и всякую письменность. Жаль будет записанных сказок и «Материалов по лесосплаву».

5/ V. Пишу соседям заявления. Невероятных размеров казак Влас Пята рассказывает, а я пишу полномочному представителю: был арестован и выслан в Грязовец (из Криворожского района, с. Петрова). Здесь какая-то специальная комиссия признала его неправильно раскулаченным, как и некоторых других его земляков. Пока суд да дело, желающим предложили ехать в совхоз «Плоское». Работает Пята в совхозе 7 месяцев. А тем временем оставшихся в Грязовце земляков освободили. Тогда и он «поутекал». На дороге арестовали.

Семена Трескала за дряхлостью освободили из Вологодского домзака (сидел как беглец с места адмвысылки). Ему предложили вытряхнуться в течение одного дня в какой-то район Вологодского края. Выехать сразу не пришлось – хотелось передачу сделать сыну в тюрьму. Через 4 дня вновь арестовали и посадили. Не судьба Трескале выйти на свободу. Ушел как-то месяц тому назад на работу в Прилуки, а в это время вызывали его, чтобы отпустить на свободу. Пришел с работы, захворал, лег в больницу, а в это время дело его засунули куда-то, и сидит человек.

#

Мы два дня не умывались, и те, кто имеет несчастную привычку ежедневно чистить зубы, их не чистили. Нет воды.

#

Вечером кто-то кричал надсадно, когда его бил в коридоре надзор, сажая в мешок (темный карцер).

#

– Куда ты залез? У меня самого вшей много.

– Да я хотел полежать, ночь сидеть пришлось, – смиренно, освобождая на нарах место, говорит белый, как молоко, старичок (агитатор – три года Архангельска).

Я не могу так решительно гнать со своего места Гр. Ив. Скутаренко, который, пользуясь тем, что я сошел с места, ложится на мою постель и засыпает мертвым сном. Вообще здесь принято взять чужую кружку, миску и пользоваться, как своей.

#

Больше всего меня преследуют запахи тюрьмы. Из выгребной ямы льется в камеру противный острый запах. Яма в 10 шагах от окошка. Из нее сочится ручей жижи, стекая в канаву под самое окошко. Канава с тухлой жижей с трех сторон омывает тюрьму. Время от времени приезжают с бочкой за этой жижей. Растрогивают ее. Тошнит от смрада и от испарения человеческих тел. В самой камере благоухают 2 параши и по соседству грязная, как нигде, уборная. В ней нет лотков, мочатся на пол, с потолка из верхней уборной капает. Пол в уборной и в коридоре нижнего этажа никогда не просыхает. На сапогах мы эту вонючую грязь несем в камеру. Но не только пол в камере, и нары запачканы грязью.

#

У него чистенькое такое безусое, смешливое личико, кепка больше головы и в лапотках. Вологодский Ванятка, лет 18-ти. Имеет 6 лет трудовой колонии – задушил жену.

#

«У мине одна думка, как у лисицы – тикать бы», – говорит Кайсын Баднаев.

А у меня дума, как бы изловчиться письмо послать. Получить письмо – безнадежное дело, но и послать теперь непросто. Нас угробил карантин – никого на работу не берут, и общение с внешним миром прервано.

#

«Вот расскажу тебе я сказку. Только не хороша моя сказка. Видела в прошлом году Вологда горе, как начали кулака раскулачивать. И день, и ночь гонят и гонят сюда семьями. Попихали по церквам многие тысячи. Потом по всем станциям и полустанкам от Вологды до Архангельска раскидали тысячи. Бараки построили из теса на два ската, землей обложили и сунули в три этажа. Ох, и началось житье. Теснота. Вошь горстями. Голодно. Все бранятся, дети ревут, женщины голосят. Болеть стали – помощи никакой. Детки тысячами мерли. Днем хоронить запретили. Целые поля, милый мой, могилками покрыли. С корнем кулака уничтожали.

Плохая моя сказка». (А.И. Лупанов).

#

К нам ходят на поверку надзиратели в белых халатах. Не тюрьма, а могила. Захворал человек – не дозовешься врача или фельдшера. Три дня Бронислав Тимофеевич обращается к старосте и к отделенному с просьбой устроить ему какую-нибудь медицинскую помощь.

Беда! Кругом зараза, а захворать нельзя – погибнешь.

6 мая. Ночью разгрузили корзину у одного землячка, накануне купившего за рубль две пайки, и сундучок с сухарями у другого старика. Ошпанились люди с голоду.

#

В тюрьме полный хаос. Нет никакого порядка. Разбудили чем свет, в 5-м часу, криком: «19-я, выноси парашу». Люди просыпаются, начинают браниться. Через час приносят хлеб. Еще через час – кипяток. Позднее арестант выпускается из камеры в уборную оправляться и умываться, если есть вода.

Простое дело – алфавитный список на заключенных здесь не могут завести и целый день выкликают по волчкам фамилии, чтобы отыскать кого-либо из заключенных.

#

Моя система собирания сказок имеет свое неудобство. – «Кто расскажет, ребята, сказку, – объявляю я, – тому папироску». –Охотников много, но нередко рассказывают ерунду. Часто жалею затраченной на запись бумаги (бумаги в тюрьме не достанешь). Все же несколько сказок попалось недурных из Самарского и Рязанского края. Прошения тоже пишу за сказки.

#

«Коровоньку последнюю взяли у меня, соседи двое доят, а детки мои кругом бегают, в кринку им смотрят». (Пята В.)

7 мая. В тесной вонючей щели законопачены вшивые люди, копошатся как черви. Звери в клетке. Еще пять дней карантина – у нас еще один заболел расстройством желудка, жалуется на озноб. Хорошо, если это только с сырой воды. А вдруг тиф. Пока не перемрем или пока не прекратится болезнь, не выпустят из ловушки.

«Крышка нам пришла, – говорит сосед, – шабаш, могила!» – Пытаюсь утешать его: – « Ну, ничего, как-нибудь все будет в прошлом, а сейчас давай-ка послушаем, что нам расскажет Кайсын Уразаевич про старину своей Балкарии», – есть такая автономная Кабардино-Балкарская область. Как во время одной чумы мы будем слушать новеллы, которые попытаемся рассказывать по очереди.

#

Проверили корзиночку у Бронислава Тимофеевича и выгребли сахарок.

#

Стряпаю в энергичных словах заявление прокурору от имени камеры об улучшении нашей жизни. Хотя бы нас разгрузили – ведь из других камер многие ушли в этапы. Но, по совести говоря, не верю, чтобы что-нибудь вышло. Нет еще для нас такого МОПРа. – «Играют людьми», – безнадежно говорит сосед.

#

В углу яростно играют в карты, в «очко». Шулер берет контрибуцию с Ваняток из-под Тотьмы. Они уже проиграли деньги, очередь за пиджаками. Игра заканчивается безобразной руганью и дракой.

#

Просим метелку, чтобы мести камеру. Ответ: «Когда наделаем метелок, тогда дадим»…

#

Из газет узнаю: образована при СНК РСФСР31 комиссия содействия ученым. Она будет содействовать нам в научно-исследовательской работе, улучшать наше материальное положение, будет привлекать нас к разработке крупных вопросов социалистического строительства.

#

– Вопрос теперь задумчивый выходит, – так повествует высоким стилем бывший председатель одного сельсовета из Пошехонья, получивший 8 лет принудработ за то, что побил милиционера в пьяном виде. – Первое, заметьте, – посеют в этом году меньше, потому что семян нет, да и охоту отбили продналоги. А второе, замечайте, уродится хуже, потому – нет скота, нет навоза. А наша земля без навозу неродима. Третье, примечай, что и уродится в колхозах, так не все соберут, потому – в колхозах тоже принудработа. Вот видишь, этот год дали задание выпахать на лошадь 11 га. Это чище лесозаготовок. –

В этой реплике не точно лишь одно. Этот бывший председатель свою речь уснащает самой отборной бранью с упоминанием родителей, божьей матери и т.д.

– Ну, а дальше что же будет? – спрашиваю «председателя», ожидая услышать стереотипный кулацкий прогноз событий.

– А будет еще хуже, еще больше тесноты и скорби. Тогда и бедняк, и середняк поймут.

– Что поймут?

Председатель махнул рукой и сказал трехэтажное ругательство. Так рождается в этой среде классовое сознание.

9 мая. Не везет. Из камеры взяли в больницу еще одного – немца из Поволжья Геперле. Кто говорит – с тифом, иные утверждают – у него грипп. Больше недели он жаловался и просился в больницу.

#

Случайно открыл, что одна открытка, посланная неделю назад тебе, лежала до сего дня в кармане кулака, которому я писал слезницу, и который так охотно предложил мне услуги свои в этом направлении.

#

Белозерский мужичок Флегонт Иванович Иванов. Лет около 60, с лучистыми голубыми глазами, поломавшийся в работе, но сохранившийся весь как розовая лампадочка, в сермяге, рассказывает долго и бестолково свое дело. А дело обычное. Сын его, учитель, поссорился с другим учителем и председателем сельсовета. Свели счеты: сначала сына в тюрьму. А потом и отца упрятали. Раскулачили, а середняк был – жил исправно, «на свою шею трудился». Написал по его просьбе ходатайство. Сует мне из кармана замызганный кусок сахара за труды.

– Нет, Флегонт Иванович, не надо мне, кушай на здоровье сам, а расскажи-ка лучше белозерскую сказочку.

#

Бронислава Тимофеевича сегодня под нарами раскулачили начисто. Он не знает настоящей системы предостеречь себя от этих неприятностей – надо было раздать сухари соседям.

#

Иногда я пробираюсь по нарам, шагая через человеческие тела, к окну. Кайсын Уразаевич знает, что я люблю подышать иногда воздухом, уступает мне свое место (ему я состряпал прошение о помиловании во ВЦИК).

– Ну-ка, Влас Яковлевич, расскажи что-нибудь.

– А шо тыбе побалакать? Ну, слухай: «На новый год, говорят, шо скотына со скотыной балакает. И вот один хресьянин захотел послухать, как скотына одна с другой балакает. Пошоу и лиг в ясла, – узнаю: чи правильно, чи нет.

Полежал он там до 12 часов ночи – и встает один вил, потянулся, каже до другого: «Эй, вставай, брат, нам сегодня предстоит тяжка работа. А той пытае: «Яка?» – Хозяина до гроба везти». – «Ну, станем, покушаем».

Той хозяин встае встеля и иде в хату и каже жинце: «Вил балакал, що тяжка работа везти хозяина до могилы». Через полчаса хозяин умер». (С. Петрово Криворожского р-на).

#

Мне больно смотреть на этого малыша одиннадцати лет Мишу Михаленко, который иногда вылезает из-под нар, уставится безмолвно в глаза и так стоит. Это он просит есть, как просят собаки. Бронислав дает несколько сухарей, и он улезает вновь в свою конуру.

Его мать тоже сидит в этой тюрьме, но ни разу не разрешили свидания. Эй, вы, которые посадили этого ребенка, я чувствую стыд за ваше существование.

#

Это факт, а не злобное кулацкое измышление: Иван Семенович Пономаренко 25 лет из крестьян Саратовской губ. весной прошлого года поехал в Архангельск на заработки. Хорошо перед тем за год земляки на разгрузке подзаработали. Не удалось ему. Поехал назад. На дороге просмотр документов. Последние в порядке, но выговор показался подозрительным. Сняли с поезда. Сидит 11 месяцев, все выясняется личность. Это тебе не Англия! Бывали случаи, говорят, когда таким давали по 5 годов концлагеря. Так как заподозревают, что ездят сюда за другим заработком – привозят документы.

#

Гаснет на глазах юный энтомолог Валя Беляев. Трогательно видеть, как заботится о нем старший брат.

Э, живя на кладбище, всех покойников не оплачешь.

10 мая. Холодно. Порхает снежок. «Зазимок», – говорят вологодцы.

В камере с сырой воды медвежья болезнь. Интересно, что, несмотря на карантин, из нашей камеры взяли сегодня в архангельский этап 21 человека. Я и некоторые другие не попали … Будем ждать.

13 мая. Милая, родная. Ты так далеко, моя крошка, так долго я тебя не видел, что становишься ты чем-то мало реальным, каким-то призрачным, абстрактным понятием. Иной раз думаешь: да существует ли другой мир, кроме этой грязной тюрьмы, – это самый верный признак, что свыкаешься с неволей. И еще – перестаешь сознавать ужас положения, наоборот пугает «свобода». Никак не убедишь себя, что кругом кошмар. Наш карантин продолжили. Захворавший оказался тоже тифозным. Чья очередь дальше? Карантин, впрочем, довольно-таки странный. Вчера, например, взяли из камеры одного заключенного (Степанова) на этап. Если болен кто-нибудь еще из нас тифом, так это он, днем и ночью последние дни несходивший с параши. Берут отсюда при передачах белье. Наша высококвалифицированная шпана ежедневно уходит в другие камеры играть в карты.

Между всеми камерами идет оживленный торг вещами, продуктами, для которых открывается наша карантинная камера, в свою очередь, посылающая на продажу свои рваные пиджаки, вонючие пропотелые рубашки и штаны. Все это дешево продается вместе со вшами и заразой. Врача не видим.

И не один я, но и все прочие не чувствуют всего ужаса происходящего. Злые, нервные, по-прежнему они ссорятся, без нужды обижают друг друга, площадная брань, непотребные слова – будто только они в лексиконе – висят в воздухе почти все время, пока не спят люди. Часто дерутся. Побежденные рабы, они не знают, чем занять себя в таком положении.

Родная, любимая моя. Плохими материями я занимаю тебя в письмах. Но ведь письма-то, пожалуй, и не увидят тебя.

#

Смотрю на раскулаченных людей. Стараюсь схватить кулацкие черты классового врага пролетариата и деревенской бедноты.

Кулак алчный, ложка у него большая, ест он быстро-быстро из общей миски, чтобы успеть побольше другого слопать баланды.

Ест он баланду без хлеба, который съедает позднее, так как одновременно хлеб задерживал бы истребление баланды. Ох, и жаден же он. Он будет плакать, просить у вас сахару, папиросу. Между тем, у него есть деньги, есть табак. – «На последний рубль купил», – скажет он. Не верьте. Он труслив. Шпана правит, помыкает кулаком, он сносит ругань надзирателей, он не способен к общему протесту, потому что не верит друг другу. Бережет себя, надеясь, что кто-то другой подставит за него свой лоб.

Кулак подходит ко мне и просит написать заявление, просит с таким видом, что будто бы само собой разумеется, что эта работа доставит мне удовольствие.

– Ладно, – говорю, – за это ты мне расскажешь сказку.

– Хорошо, хорошо, – заявляет он. А потом, когда дело к расплате подходит, уверяет, что не знает ни одной сказки.

– Найми, – говорю.

– Нет, уж я расплачусь с тобой, когда выйдем отсюда. – Удивительное дело: мне ни один сапожник даром не поставит заплату, а мое мастерство никто из кулаков в грош не ценит.

Кулак умеет словчиться, пролезть на лучшее место на нарах, получить две порции обеда, хотя бы другой остался совсем без жратвы. Он навалит в этапе податливому соседу которую-нибудь из своих торб, жалуясь на грыжу или катар желудка.

И, наконец, кулак любит хвастаться, когда нечем, как здесь, так собственной наглостью. И чем больше завидует, тем больше хвастает. Я нарочито нарисовал самый отвратительный образ кулака, собравши его по черточке у соседей по камере. И потом спрашиваю себя: а ну, пролетариат, беднота – разве не тем же миром мазаны?

#

В берегу реки Вологды, у деревни Кривое Высоковского сельсовета (бывшего Вологодского уезда) на глубине 3-х аршин найден был клык мамонта около 2,5 аршин длины. Лежит в пожарном депо (сообщил крестьянин Г.М. Никонов из деревни Поздеево).

#

В местности «Землянки», близ деревни Поздеево (бывшего Вологодского уезда) сохранились землянки, неизвестно когда сделанные. Часть их обрушилась и представляет собой ямы. У части еще сохранились покрытия и остатки срубов (сообщил Г.М. Никонов).

#

– Нет, зачем ты сказки записываешь, ты бы лучше записал, как нас из хат выгоняли, да как бабы причитали.

– Правильно, Алексей Иванович, я буду записывать слезы и горе; у меня уж и бумаги нет, чтобы записать сказку о том, как старик продавал счастье, как Ванюша доил волчицу. Скопец белорус Ржевусский, которого почему-то зовут «женским сердцем», обещал сказать про чудесное яблочко, а старик Гогин, в Бычихе державший постоялый двор, рассказывавший страшные истории, – вас я не буду уже больше слушать.

Пусть Алексей Иванович первый расскажет, как его раскулачили. Молодой крестьянин из Кромского района, сосланный, бежавший, опять арестованный. Он рассказал обычную историю.

«У нас в семье было 22 души. Имели 3 лошади и жеребенка, 2 коровы, телку. Скот был племенной. Завели культурный севооборот. Была пасека – 85 ульев. Работали дружно. Один брат столярным делом занимался – инструмент весь был; другой сапожничал. Началось с налогов: сельскохозяйственный налог 110 руб.; потом дообложили 350 руб., потом оштрафовали на 240 руб. (будто не заплатили в прошлом году), потом заставили займа купить на 500 руб. (билеты потом отобрали при обыске). Хлеба наложили 250 пудов; потом еще 100 пудов, потом еще оштрафовали на 500 руб. Последнего налога не выполнили. “Хочешь – плати, хочешь не плати,– как-то сказал агент ГПУ, – от меня не отвертишься”. После этого все описали и выслали. Взяли и столярный, и сапожный инструмент у братьев. Хозяйство передали в колхоз. Теперь вот уже 2-й год не пашут нашу землю, лошадей испортили, пчел перевели много».

Ну-ка, Ваня, ты расскажи, – обращаюсь к 15-тилетнему арестанту Спиваку. Отец его на Соловках, мать в Вожегодском районе Вологодской губернии на поселении, живет в бараках. Он бежал отсюда на родину. Поймали около Ярославля – теперь едет на два месяца к матери. Хочет учиться, хотя и сняли уже раз из школы как кулацкого сына.

«Взялы наложилы на нас план – 400 пудов хлеба. У нас було двои кони, 1 корова, 12 десятин земли. Мы вывезли. Потом опять наложили 120 пудов. Мы того уже нэ вывезли. Нечего було. Тоди оштрахували на 750 карбованьцев. Те гроши нэ выплатили. Воны позвали батько ночью у 12 часов. И началы принуждати, штоб вин пидписал, шо отдась гроши. Батько нэ пидписау. Вони вишли (голова сельрады, секретарь, член КНС и голова КНС) на двирь, так схватили батька биты и начали биты носками. Батько стау без понятия. Так они взяли и вкинули у погреб (подвал).

Зять почу, шо вин стонет, сказал. Мама да брат вытягли его да принесли. Повэзли папашу у район у больницу, заявилы у милицию. Ничего нэ чути було. Через месяц батька больного взяли у тюрьму. Корову мы сами продалы, а кони забрали, вэсь ремонент забрали и барахло – кожух, пальто, подушки вэлики (большие), потом рядна (одеяла) и разное. Оставили одну хату. Прожили у хаты пивроки (полгода). Нас взяли и вывэзли з хаты у чужу хату. Мы прожелы у той хаты 2 недили. Потом перевезли нас ще в 3-ю хату. Тут ми прожилы два дни. Потом пидъехала подвода – ничего ми нэ знали – и сказали нам: собирайтесь и складайте барахло, яке осталось, седайте и погоняйте. Привезлы нас у школу. Там сгрузылы. Туда свезли усих куркулив (кулаков) – 13 семей. Приходыла ридня, плакалы. Потом до утра двух семей освободилы – у них не було трудоспособных. А нас рано на пидводы и на станцию.

Посадилы у вагон 45 душ. 3 дня сидели на станции, а потом привэзли через 4 дни у Вологду и вителя направилы на Харовску. А потом в Вожегорский район. Спершу у деревню. А з сила в лис. В лису нэ було ничево – прямо скидалы. Чоловик 400 було, душ 20 умерло – хлопцов и дивчах – от тихва. У лису мы построилы соби корени (шалаши) и проживалы у коренях, доки нэ построилы барак… Робиты трэбуют дюже. Хто робив у лису, так получав 500 гр. хлиба да 10 гр. соли. И это усэ. А хто нэ робив, тот 300 гр. хлиба. Больше ничево…».

Довольно с меня – все это я слыхал много, много раз…

#

Ночь. Что-то бормочет во сне больной староста камеры. Весь день он головы не поднимал, лежал, горит как в огне. Слева от меня, как гора, нераздетый, лежит хохол Маслиниченко; справа грек Качемонади, ворочается во сне, чешется. Я слышу, как ползают по мне вши. Расчесанное тело горит. Надо переодеть белье. Но достать его сейчас нельзя – чемодан завален сундуками, торбами. Что делать с бельем? У меня уже накопилось много грязного. Отдать его в стирку в общем порядке – значит, не получишь недели 2 и обязательно, как говорят, не все и не свое. В это время могут выслать … В конце концов – все равно… Надо только не падать духом. Надо как-то сохранять здоровье.

18 мая. Опять крашу аэропланы, расписываю мотыльков, автомобили. Получаю за это 100 гр. хлеба и кашу…

Я уже в другой камере. Купил за 3 руб. и за пайку место на нарах и мирно беседую с вельскими, усть-кубинскими крестьянами о суслонах, горбушах, клепанках. Цыганская жизнь – нет уверенности, что в любой момент не перебросят в другое место – опять начинай карьеру от параши...

Я бригадир красильного цеха мастерской. Калиф на час. «Окрасьте в шоколадный цвет этот грузовой автомобиль, каемочки сделайте темно-голубые, а здесь белые», – говорю Михаилу Ивановичу, учителю откуда-то из-под Хабаровска. Другие расписывают крохотные кроватки для кукол, стульчики, лопатки. Я занят и стараюсь не думать о тебе. Потому что сердце мое замирает, когда думаю, где ты? Жива ли? Радость, цветочек ты мой милый.

#

В некоторых камерах попадаются китайцы, киргизы, цыгане, представители других экзотических народов. Несколько соловчан, направляющихся после Соловков в высылку, как передают, своими рассказами поражающие слушателей ужасами человеческих страданий, перенесенных там32. У нас в камере почти одни вологодские крестьяне. Мои персонажи – скромные землеробы, они предмет моих наблюдений. Внимательно слушаю о том, где как молотят, как пашут, сеют, кладут копны в суслоны, грудки, бабки, кресты и т.д. Внимаю их повествованиям о жизни, работе, крушении.

#

Два брата Ригиных из села Старое Устьинского района, крупные, воспитанные, умные, спокойно рассказывают о том, как они живота не щадили, работали на земле.

«Верите ли, – говорит один из них – Николай Иванович, – я валился с ног на работе. Детей у нас сразу много пошло. Как стали они подрастать, чтобы одеть, обуть их надо было много денег. Хозяйство было образцовое, хотя земли только 3 десятины. Но я так их обрабатывал, что на редкость рожь родилась сама 25-я. Картофелем пар засаживал – с десятины 600 пудов брал. Завел молотилку, хороший инвентарь. Были ульи, сад – 70 яблонь, только что они начали плодоносить. Хмель, огород, цветы. Был я общественным деятелем, хотелось село устроить так, чтобы все свое было. Своя кооперативная лавка, своя мельница, завод кирпичный. Выхлопотал провести у нас мелиоративные работы и сам работал по мелиорации – такие разделали луга, что любо посмотреть. Работал в артели рыбаков – изучил и это дело досконально».

Сидит он 8 месяцев под следствием – ни допроса, ни приговора.

Жену зимой погнали на лесозаготовки. Не пошла сначала. Посадили в арестное помещение. Через месяц пришлось идти. Женщина она слабая, увидала, что тает, теряет силы, бежала с лесозаготовок. Двое детей учатся в Ленинграде, трое разошлись по родным, а самые младшие, 9 и 11 лет, одни уехали к старшим братьям. Доехали ли, живы ли, где жена и жива ли – ничего этого он не знает, так как письма сюда не доходят. У брата жена тоже в бегах с лесозаготовок, тоже неизвестно, где она.

#

« Вот они, – говорит мой сосед на нарах про Ригиных, – убьются на работе. А для меня это не главное в жизни». – Н. Мих. Михайловский, крестьянин из деревни Зинодворская, поражает своей начитанностью, своим широким кругозором и ясным умом. Спокойный, степенный, он понимает, что выше на голову других. Но ведет себя и учтиво, и скромно. Любит литературу, историю. Много читал и, что читал, все помнит. – «Учился я хорошо, первым учеником. И где бы я ни был, как только увижу книгу, беру и читаю. В жизни моей не было никаких приключений. Не был никогда слишком несчастен – ни в делах, ни в любви, даже арест не считаю несчастьем. И счастлив чрезмерно никогда не был. Разве вот только с февраля по октябрь 1917 г., когда все мы были на 7-м небе. Советской власти не враг, но она враг мне – охоту к работе на лесозаготовках отбила.

Подумайте, за 8 верст от дому – от темна до темна работаешь, работаешь один месяц, работаешь другой, без дней отдыха. В баню по ночам только успеешь сходить. Кому-то на ногу наступил, должно быть, вот и сижу в тюрьме, так как хозяйство у меня ниже среднего. Придрались к тому, что в 27 году как-то выступил с речью против самообложения». – 8 месяцев сидит под следствием без допроса.

#

Н.М. ни во что не верит, попов не любит, смеется над суевериями, и все-таки сила среды на нем отразилась. Как-то купил он лошадь в соседней деревне. Она все бегала назад. Пошел к соседу, который умел «лошадей ставить». Велел он принести с реки «встрешной» воды. Заставил снять опояску, пошептал во дворе что-то, а пояс положил на порог. «Когда я взводил лошадь, он прыснул на морду лошади той водой изо рта. Привязал лошадь к стойлу, напоил ее этой водой. С тех пор лошадь не бегала».

20 мая. Сегодня в «Известиях» статья «По советским тюрьмам» какого-то Беспалова. Мы узнаем, что «Основой советской исправительно-трудовой политики является создание человеческих условий жизни лишенным свободы, материальное обеспечение их, подъем их культурного уровня и политического развития»… Так. И еще: «Места лишения свободы, за исключением немногих единиц – специальных изоляторов для наиболее социально опасных и контрреволюционных элементов, ничего общего с тюрьмой в ее традиционном виде, – с крепостными стенами, решетками и замками, – не имеют» и т.д. Я видел людей, которые все вместе прошли сотни советских тюрем. Никто, однако, не видел в них ни чистоты, ни порядка. И кому это втираются очки?

#

Долго в волчок камеры кричит, надсажается надзирателя казак кубанец Лопыгин – просит выпустить оправиться. Наконец, надзиратель подходит – изрекает: «Нельзя». И опять казак надрывается кричит в коридор: «Надзиратель, надзиратель». С ним случилось несчастье – он нашел 30 руб. денег, зашитых семейными в одежду, которую они ему переслали. На грех – подошел такой случай – в лавке была всякая снедь. Купил он 3 кило колбасы, 2 кило капусты, 3 пайки и с 4-х часов вечера до 12 часов дня все это съел + ужин и обед. Перед тем шибко наголодался, вот и напустился. Теперь третий день мучительно расплачивается за обжорство. Вологодцы говорят: «как с гвоздя пошло». (Бочка с пивом затыкается деревянным гвоздем – когда гвоздь вынимают – пиво выливается с шумом сильной струей). Наконец, казак не вытерпел и сел средь бела дня в камере на парашу. «Леший, черт, ты бы заткнул!». «Вот наденем тебе парашу на голову». «А ты бы, дьявол, поголодал хоть день, а то живот никогда на место не станет». Так до утра параша с содержимым и оставалась в камере. Время от времени кубанец продолжал делать визиты.

22 мая. Раскрашиваю целое войско пионеров из фанеры – они в два вершка ростом, в белых рубашонках и синих трусиках с красными галстуками и с барабаном. Рисунок я взял с жестяной коробки из-под мыла «Тежэ». У мастерской нет никаких иллюстрированных книжек, никаких образцов. Все ищут, тыкаются, изобретают.

Как-то скоро случилось так, что я стал бригадиром и всюду стал совать нос. Ко мне стали обращаться за самыми разнообразными сюжетами. Эта деятельность заполнила время и захватила, как всегда, меня. Мне нужно сделаться нужным человеком, чтобы словчиться выйти в Вологде. Раскрашиваю попугаев, мотыльков, петушков. Для них беру рисунки из ума. Кто-то будет играть этими игрушками, чьи детки?

«Нашим внукам никто таких игрушек не подарит теперь», – вздыхает один лишенец. – Ну, так что? Разве не все равно, кто будет играть этими игрушками. У меня нет классовой ненависти к детям коммунистов. Помню, как-то в перерыв между допросами сидел я на диванчике в 3-м этаже здания ГПУ. Кто-то подсадил ко мне двух сопливых ребят. Это были дети моего следователя Лепорского. Я заметил, что они хотят кушать. В то время я жевал, чтобы поддержать силы, печенье. И я делился с ребятами своими скудными запасами.

Нет, нет, вы можете быть спокойны – ваши дети ни при каких обстоятельствах не будут детьми лишенцев.

#

Получил твою телеграмму. Как хорошо, что ты цела. Все усилия сделаю, чтобы выйти, как ты советуешь, в Вологде.

#

Все время днем, а иногда и ночью, в волчок выкликают фамилии заключенных, разыскивают то на этап, то в больницу и т.д. В тюрьме никто не знает, в какой камере находится тот или иной заключенный. Камера ненадолго затихает.

– Смирнов! – Есть! – Имя, отчество? – Василий Иванович. – Собирай вещи на этап.

Из камеры еще выводят одного (Лонщинского). Пересунули в другую камеру. Сюда собирают этапных.

Пытаюсь остаться в Вологде. За меня хлопочет инструктор мастерской, старшина мастерских, Львов. Что-то выйдет? Если бы это удалось, милая, ты бы скоро ко мне приехала.

#

Как жаль – я не успел записать ничего из рассказов новых моих знакомых. Вот, например, крестьянин из псковских краев, которого на месте и в прессе и то знают как русского датчанина. Он имеет более 20 наград и похвальных отзывов за продукты сельского хозяйства с разных выставок. Он выводил редких племенных коров, выводил отличные сорта зерновых растений. Он рассказывает, делая детские баульчики, об усовершенствовании плуга и т.д.

Едва успеваю записывать способы кладки снопов, способы варки пива и другую мелочь.

#

Начинают ходить слухи, что в Архангельск не поедем. Мы стоим, выстроившись в две шеренги, на тюремном дворе. Двадцать раз проверяют, считают. Стоим час, два. Вещи лежат среди двора. Ждем очередного обыска. Узнаю, что нас направляют в Прилуки. Это монастырь под Вологдой, занятый ГПУ под тюрьму.

Какой-то подвижник основал пустыньку, превратившуюся позднее в преименитый монастырь. В XVI столетии монастырь опоясали прочными каменными стенами с башнями, с бойницами, воздвигли каменную громаду собора. Позднейшие строители постарались всячески исказить архитектурно целое здание, надстроив нелепые двойные главы, расчистив узкие окошечки. В подвал под собором нас загнали человек 300 после предварительного долгого стояния в рядах, после новых проверок.

Прилуки – это самое худшее, что мне приходилось видеть в своей жизни. Сырой холодный подвал, ночью неосвещенный. С двойными нарами. Пол мокрый, и мокрые нары. Бывало, что под собор запирали более 1700 человек, а весь монастырь имел более 3000 заключенных.

Ночь. У меня зуб на зуб не попадает от холода. Слышу, кто-то оправляется в углу. Крестьянский недисциплинированный желудок не может примириться с одной оправкой в день, хотя нам не давали с утра пить и с 12 часов есть. Лежу и думаю, что же дальше будет. Говорят, повезут на барже в Тотьму. Направят в Свирьстрой. Вот так вольная высылка!

В полночь отчаянный крик: «Вставай! Собирайся на этап!» Опять шагаем по пыльной дороге под оклик конвоя.

Рядом шагают братья Беляевы. Бедняги – у них украли белье. Это такое несчастье, которое только можно понять в тюрьме, где, как в Вологодской, можно случайно не попасть в баню в течение месяца. Шагает, хромая больными ногами, железнодорожный техник Бронислав Тимофеевич Лонщинский. У него не взяли на повозку корзину, и мы несем ее по очереди. При его плохом сердце этапы – вещь сугубо тяжелая. Идет сзади Н.Н. Кузнецов, тов. Председателя Общества Мироведения в Ленинграде33. Он рассказал мне о Д.О. Святском, Козицыне и Райкове. Первый получил по «Мироведению» 3 года Кеми, по краеведению, вероятно еще добавят. Райков – 10 лет Кеми и конфискация имущества. Н.Н. не знает о судьбе других краеведов и, между прочим, о судьбе А.А. Спицына34.

Разгром старого краеведения полный. Ну, что же? Мы, мавры, сделали свое дело. Грустно не то, что нас отстранили от краеведческой работы, а то, что некому эту работу сделать.

Нерасчетливо здесь тратят людей, как в сельском хозяйстве и других местах.

#

На вокзале обыск, и мы водружаемся в товарные вагоны. Шесть товарных вагонов набиты людьми до отказа – по 50 человек. Усесться мешают мешки, корзины, чемоданы, торбы. Ругань, ссоры.

Выбирают старостой. Ввожу некоторый порядок. В тюрьме я пригляделся, как повелевают людьми, и научился этому нехитрому искусству. На правах старосты занимаю лучшее место у окна на нарах.

#

Рассказ соловчанина. Он перс. Крупный торговец галантереей в Бухаре. Судьба занесла в Соловки, где и отсидел 3 года. После этого ему предстоит отбыть 3 года высылки. Этапом он из Соловков направлен был в Ленинград, отсюда в Вологду, а теперь следует в Архангельск. Собственно говоря, он персидский подданный, но как-то случилось так, что документы, взятые при обыске, были зажаты, и персидское консульство ничего ему не помогло.

В настоящее время в Соловках 123 тысячи заключенных. До мая 1930 г. условия жизни последних были ужасны. Достаточно указать, что в крепости Соловецкого монастыря в 30-м году из 23 тысяч населения потеряно 9 тысяч. Страшно тяжел подневольный труд на лесных промыслах. Летом здесь за невыполнение в срок заданий нередко ставили провинившихся «на комара». Это значит, раздетого донага человека прикручивают к дереву, так что он не может двинуть руками и ногами, – на час, на два, пока он не лишится чувств. Зимой виновного, раздев догола, ставили на пенек. В зависимости от силы мороза, он замерзал минут за 30 или больше. Он валится с пенька, тогда его отогревают у костра и снова иногда повторяют ту же операцию или заставляют работать. Не выполнившие «урок» оставляются в лесу на ночь.

Случалось так, что иной в течение недели не сумеет побывать в бараке. Надзор сменит другой надзор, а он работает бессменно. «Урок» таков, что его самые опытные и сильные лесорубы выполняли не менее как в 12 часов. Многим приходилось работать по 16, по 18 часов. Чтобы избавиться от непосильной работы, многие отрубали себе пальцы, морозили руки.

Администрация набирается из бывших чекистов, служивших в угрозыске, в милиции, в Красной армии.

Особенное несчастье попасть в карантинную роту (на острове Попова). В помещение, по его словам, больше примерно вчетверо, нежели наш обыкновенный товарный вагон, загоняют 800 человек. Кладут их как селедок, друг к другу боком на двойные нары, прижимая дрыном (палкой). Сон непродолжительный: 4–5 часов, потом опять на работу. К счастью, карантин не бывает продолжителен – он длится от нескольких дней до 2-х недель. Отсюда разбирают прибывших в командировки, на промыслы.

Большим несчастьем было для человека приехать сюда в хорошей одежде, или когда администрация заметит, что у заключенного есть порядочные деньги. Таких заключенных пристреливали – пуля в зад за попытку к побегу … Теперь эти безобразия исчезли. В Соловках и кормят, и одевают заключенных.

26 мая. Едем неумытые вторые сутки. Бранимся в духоте, в тесноте. Просим пить – не дают. Какая-то сердобольная девушка из ссыльных, работающая на станции, принесла ведро сырой воды в наш вагон. Пьем с наслаждением сырую воду.

Первый раз после тюрьмы я вижу лес. Смотрю из окна вагона. Но странное дело, необозримые леса – березки со свежей лакированной зеленью, рябинки с мягкой еще, как будто байковой листвой, цветущая черемуха, густые сосны, прямые как стрелы ели и прочие граждане леса – все они со второго этажа нар представляются не моими, чужими.

Вижу лютики, какие-то синие и белые цветочки, видел двух бабочек, купающихся ребятишек, но все это меня после грозной и грязной Вологодской тюрьмы не умилило, как можно было ожидать. Великое горе мое: горе тех, кто едет со мной, горе тех, кого вижу из окна, и тех, кто по тюрьмам томится. Я увидел другую, жестокую сторону жизни.

Среди моря невеселого леса, близ станций и полустанков настроены рабочие бараки – так наскоро, без всякой претензии на красоту и уют. Навалены горы экспортного леса – все это трудами рук тамбовских, рязанских, украинских и других крестьян, переселенных сюда с семьями.

– А сколько платят вам, – спрашиваю из вагона, пользуясь случаем, что конвоир ушел в другой конец поезда.

– А ничего, дают хлеба по 700 гр. да на членов семьи по 350 гр. За 11 копеек.

Работают в лесу и девушки, и пожилые женщины. С пилами, топорами, некоторые в лаптях. Одеты плохо. Конвой гонит всех от наших вагонов, разговаривать не дают.

Успел попросить отправить тебе открытку. Сбросил, когда поезд тронулся.

Сосед мой, перс Бахталов, говорит, что переселенцы живут хуже, чем те, кто в концлагерях.

#

Вадим Беляев вылез из-под нар и примостился близ меня у окошка. Его все умиляет, и не удивительно: ему 19 лет, и это первое его, притом бесплатное, путешествие по СССР.

#

Остается 17 километров до Архангельска. «Что день грядущий мне готовит?»

Собираем вещи. Трудно с вещами в тесноте. Все мешаем друг другу, бранимся.

Выясняется, что нас высадят на станции Исакогорка-2, в нескольких километрах от Архангельска. Где бы ни высадили, но нужно, чтобы это сделали скорее. Мы, из 1-го Вологодского домзака, получили хлеба на 3 дня пути, и весь его подъели без приварка, а 150 человек из 2-го домзака при выезде на дорогу не получили ни куска хлеба.

Надоела грубость конвоя, стеснение в оправке, теснота, вшивость.

2-го июня. Я дневальный. Моя обязанность – встать в 4 часа утра, затопить плиту, принести воды, вскипятить чайники. В 5 часов разбудить остальных. Трудность положения дневального в том, что нет часов. Надо по наитию свыше проснуться вовремя. В течение дня обязанности дневального сводятся к тому, чтобы следить за целостью вещей и еще раз приготовить дров и чай да подмести комнату. Самое главное – это сохранить вещи и, в первую очередь, зорко следить, чтобы не взял чего-нибудь из чужих вещей «уполномоченный рабочей группы» Сарычев. Вчера он надел мое пальто, сказав дневальному, будто я разрешил ему это. Но об этой фигуре я расскажу потом.

Да, был случай, когда дневальный поднялся раньше часу ночи и разбудил остальных. Ночи белые, и не различишь – час или пять часов.

На улице сиверко. Жаль товарищей, которые сейчас перетаскивают шпалы или перебрасывают песок. Помню, как-то раз в такую сырую дождливую погоду мы таскали камни. Даже эта работа не согревала в первое время. – «Лучше бы нас перестреляли, чем издеваться», – говорит мрачно мой сосед, лохматый, угрюмый соловчанин. А сам работает горячо. Люди дорвались, наконец, до работы.

#

Когда нас привезли и выгрузили из вагонов, долго проверяли, считали, а затем сказали: время теперь не то, и высылка не та, что раньше. Бывало, можно было адмвысланному не работать и даже получать небольшое содержание от правительства. Может быть, и сейчас кто-нибудь захотел бы, не работая, жить на свои средства. Нет, вы должны работать, вы работой только можете искупить свою вину, загладить контрреволюционное прошлое».

Мы оказались «подсобной рабсилой», которую, мягко выражаясь, Вологодское ОГПУ передало Северной железной дороге. Ссыльные говорят: «Нас продали за 3 руб. 50 коп. в день».

В день приезда набрали 60 человек, которые были отправлены в песчаный карьер за 30 километров в теплушках. Когда некоторые не хотели записываться в эту партию, им было сказано, что «заставят» поехать.

Ходят слухи, что продовольственные карточки выдадут лишь тем, кто будет работать. Неработающие, таким образом, должны быть обречены на невольный пост. Наш десятник говорил, что пропуск 3-х дней влечет за собой вывод, что данное лицо дезертирует с трудового фронта.

Было заседание актива, ячейки компартии и представителей столовых, на котором был поставлен вопрос о том, чтобы не давать обедов адмвысланным. Некоторые столовые, как в Исакогорке, например, прекратили отпуск обедов нашему брату.

Итак, труд. Что ни говорить, подневольный. Выбора вида и формы труда нет. Труд, расценка которого нам совершенно не известна.

Около нас, занятых ремонтом дороги, проходит помор в громадных сапогах, теплом пиджаке и ушанке. «Верблюды, за пайку работаете, у нас только заработок отбиваете, мы бы за 7 руб. в день поковырялись вместо вас».

Нечему удивляться, если местное население к нам будет неприязненно относиться. Ссыльные со своими дешевыми руками заполонили край.

#

Мы живем на походном положении. Понемногу небольшими партиями рассылают народ на разные станции Северной железной дороги – в «Тундру», «Емницу» и другие, некоторые на 200 километров от Архангельска. Когда один из костромичей стал отказываться ехать на какой-то полустанок Пермилово – в бараки, полустанок, от которого ближайшая деревня в 12 километрах, от вербовщика он услыхал следующее: «Не разговаривать! Не поедешь добром, с конвоем отправим. Отказчиков здесь не будем записывать в табель – все равно ничего не получите».

Я видел, как двое стариков, оторванные от нашей группы, отправляясь в Пермилово, плакали, как малые ребята.

#

Из оставшихся на Исакогорке из нашего эшелона часть работает близ станции Бакарица, километрах в 4-х от Архангельска. Другие, в том числе и я, работают на станции «Пристань-Архангельск», против самого города на другой стороне Двины. Мы чиним путь, грузим и разгружаем шпалы, рельсы, песок. Как-то пришлось раскатывать бревна, вести паровоз и т. д. Бывают очень тяжелые работы, когда надсмотрщики-мастера, старшие кричат на нас, торопят. Есть работы полегче, как, например, «штопка», разбрасывание балласта. Но и на такой работе за день очень устаешь. Встаем мы, работающие на «Пристани», в 6 часов, в 7 едем на работу, в 4 кончаем ее (1 час перерыва на обед), дожидаемся до 5 1 /2 часов «дежурки» и в 7-м часу, наконец, приезжаем в свое логово. Успеваем лишь попить чаю и подзакусить, написать письмо и валимся спать.

Тяжело приходится старикам, больным и интеллигенции, давно уже отвыкшей от физической работы. Вон химик В.А. Виноградов (очень, говорят, дельный химик), мой ученик по Костромской гимназии, штопкой в виде деревянной полулопаты забивает под шпалу песок. Мы все знаем – каждое движение для него – мука, боль, потому что у него жестокий ишиас. Но не работать нельзя – могут выслать куда-нибудь в глубь лесов.

Как-то на одной всесоюзной конференции директоров зерносовхозов некто Герчиков изрекал мудрые мысли, напечатанные в «Правде» (1931, № 33): «Мы не можем, – говорил он, – организовать и построить нашу работу, если мы не увяжем ее с обобщением опыта, с наукой. Надо прямо сказать, что наука отстает от темпов строительства зерносовхозов. Нам надо связаться с нашими научными организациями и сделать некоторую перекачку – научных работников посадить заведующими участками в зерносовхозах и, наоборот, заведующих участками посадить в научные учреждения. Это будет очень здоровая перекачка, там рабочие проверят, как они эту науку строят».

Я не знаю, как на деле отразилась эта перекачка – что делается в лаборатории Виноградова, в Музее, где работал я, на агрономическом участке В.И. Зайцева и т.д. Но мы с черной работой освоились. Я умею неплохо «штопать», «важить», знаю, как подкинуть балласт и т.д. В сущности говоря, не так уж плохо на черной работе – ни о чем не думаешь, ничто тебя не волнует. И право жаль, что доктор категорически запретил мне работать на ремонте.

10 июня. Когда поедешь от станции «Бакарица» к «Пристани», вспомни, что часть этого пути ремонтировал я. Честное слово, я делал это добросовестно, но у меня заболел бок. Мне приятно, что я на работе загорел, мое лицо и руки обветрились, облупились. Усы и брови выцвели.

Ни одного дня не было без осадков – или дождь, или снег. Особенно страдают братья Беляевы – одежонка рваная, старший совсем не имеет ничего теплого, работает в пиджачке, обувь неподходящая – штиблеты без галош. Для младшего, слабосильного, работа непосильная. Денег у них на обеды нет. И если никто не даст деньжонок, они сидят голодные. Но молодость – хорошая приправа к жизни – работают и зубоскалят, не стонут, не охают, не жалуются.

#

Мы жили сначала все в товарном вагоне, в котором приехали. Понемногу начали расползаться. Шпана сразу же направила лыжи в город, откуда возвратилась пьяная. Мы опасались туда идти, потому что Сарычев распустил слух, что осматривают документы на пароходе и сажают не имеющих до выяснения личности в тюрьму.

Некоторые начали подыскивать себе квартиры в самой Исакогорке и в окрестных деревнях. Беда, однако, в том, что у нас нет вида на жительство, а без него не всякий пускает.

Некоторые отремонтировали сами старые, заброшенные на путях развалившиеся классные вагоны. Устроили там печки и живут человек по 25. Позднее и в товарные поставили печи. Стало, по крайней мере, теплее, хотя крыши и там, и тут в дождик протекают. Из товарных вагонов потом переселили в кузницу, громадное худое здание без потолка с холодищем адским и с «протекцией».

Я устроился в комнате канцелярии. Сначала спал в бельэтаже, то есть, под столом, а на столе Н.Н. Кузнецов.

– Только не заговорите, В.И., о Пушкине, а то Кузнецов всю ночь не даст нам спать, – говорит 3-й мой сожитель, агроном из Череповца, «Ильич» (его зовут Владимир Ильич Зайцев).

Позднее я это проверил, когда мы ложились уже на сделанные нами кровати.

В другой большой комнате устроились соловчане и еще кое-кто из интеллигенции. Третья комната предоставлена самому Сарычеву.

#

Эта фигура достойна более сочной кисти, нежели моя. Аферист, попавший на Соловки за наглую аферу, говорят. Он собирал пожертвования на какое-то предприятие, выдавая себя за секретаря Ворошилова – он там делал себе карьеру, поступив в отряд охраны. Здесь он отрекомендовался коменданту, как бывший гепеушник, и был назначен уполномоченным рабочей группы. Но он себя стал называть уполномоченным ОГПУ и с удостоверением личности, неясно составленным, начал свои аферы. Это его дело было получить по минимальным ценам в кооперативе и перепродавать по дорогой цене масло и другие продукты, его частным делом было морочить обывателей и обывательниц своим высоким положением и знаками его – кобура (пустая) и шнурок револьверный. Между прочим, в Вологодской тюрьме он купил у одного изголодавшегося гражданина значок за хорошую стрельбу, заплатив 2 рубля. С этим значком он никогда теперь не расстается.

Этому самому Сарычеву мы и были отданы «на поток и разграбление». Как заместитель коменданта, отсутствовавшего притом, он стал вершителем судьбы для тех, кто захворал, кто имел надобность в том или ином удостоверении, кто имел нужду побывать в город, для чего, по его словам, нужен пропуск с его подписью. Он непременно что-нибудь у своих клиентов выпрашивал «ненадолго», запугивая их в случае сопротивления своей немилостью. Но он выпрашивал и просто нагло брал вещи не только у своих клиентов. Как-то в мое отсутствие он надел мое пальто. Последнее я выручил, но галстух, бывший в кармане, он вытащил и теперь форсит в нем. У другого он выпросил рубашку, у третьего запонки, перчатки, тут занял несколько рублей, здесь взял сапожную щетку. Один злосчастный дал ему надеть пальто до вечера, а Сарычев пропал на неделю с ним.

Все его ругают, потому что он ничего не делает и ничем не помогает рабочим, для которых, особенно на первых порах, уполномоченный группы, как посредствующее между ними и начальством лицо, крайне нужно. Ругают, потому что он должен одному, другому, третьему, потому что застать его никогда нельзя: он все что-то делает в Архангельске. Потом оказалось, что он поступил там давно в Угрозыск, успел за это время жениться на какой-то вдовушке (зарегистрировался в загсе) и переехать к ней на квартиру.

Когда о Сарычеве говорили коменданту (точнее его заместителю), давая подлинную его характеристику, он возражал: «Мне Сарычев нужен». И верно: никто другой из нас не способен был на донос и на любую подлость, какую только можно предположить. Наконец, замкоменданта предложил: «Напишите мне коллективное заявление, тогда я возьму его в переделку».

Все недовольны, но никто не хочет взяться, как следует, за борьбу с ним. Была бы шея, хомут найдется.

#

Сидит Андрей Ив. Пацаль на нарах с бандурой, на корточках, и перебирает тихонько струны, напевая думку. Жалостливо таково выходит…

Дид не расставался со своей бандурой и на Соловках, и здесь за нее берется, как только выпадает свободное время.

Кончил дид и глубоким задумчивым голосом заговорил: « Думав вит буду три роки у Соловках, прыиду к семье, станэм потехонько житы, робити я смогу, а за великим не гонюсь. Так нэ – ще три роки высылки и дитэй, и жинку уж нэ заберу – пишут, що вона у психиатрической больнице, а диты – не знають де. Витправлены у глубь страны»….

Он заиграл: «Мы жертвою пали в борьбе роковой»35. С редким чувством подхватили гимн.

Кто же мы такие, кто «павшие в борьбе роковой»?

#

Лонщинский Бронислав захворал воспалением легких, не узнает нас. В больнице. Куликову придавило ногу рельсой. На бюллетене. Из нашего эшелона захворало порядочно народу. Кое-кто «смылся» (бежал), из шпаны троих арестовали за разные художества.

#

«На душе нэвисило, и хфизически, и на вулице», – говорит агроном Пацаль, неся со мной по грязи тяжелую шпалу. Боишься поскользнуться, придавит. Сиверко. Несет снег. Хорошо, что я в куртке, и у меня есть рукавицы. Бедняки Беляевы – одни работают в пиджаке, далеко не виртуозно заштопанных брюках и оба без рукавиц. Один обезножил, у другого нарыв на руке. Но работают и хохочут.

С прозодеждой дело обстоит плохо, скверно вообще с одеждой: свою изорвали, а дальше что?

#

Горбунцов Михаил Степанович, крестьянин Никоузского района Ивановской области, Воскресенского сельсовета № 1 – шестидесяти двух лет. Его «трудовой список», помимо крестьянской работы, за время революции таков:

В 1918–1919 гг. он член Правления Воскресенской молочной артели.

В 1920 г. – член Правления и кассир Никольского Общества потребителей.

В 1921–1922 гг. избран завом Волпоселкома. В то же время заведует всеми кузницами волости и состоит заведующим прокатным зерноочистительным пунктом и складом сельхозмашин.

В 1923–1924 гг. он член Правления Воскресенского Общества потребителей, заведующий общественным кирпичным заводом. На нем продолжают лежать обязанности заведующего складом сельхозмашин и зерноочистительного пункта.

В 1925 г., помимо всего прочего, он заседатель Нарсуда.

В 1926–1927 гг. к прежним должностям прибавляется заведование по договору с Лоцковским ВИКом в селе Воскресенском всеми постройками Лоцковского ВИКа.

В 1928–1929 гг. продолжает службу в зерноочистительном пункте и в складе сельхозмашин, и вместе с тем состоит членом ревкомиссии Воскресенской молочной артели.

В 1930 г. был заведующим семенным фондом Воскресенского поселкового совета № 1.

В том же году этот деревенский общественный работник, по отзыву односельчан, разделяющих здесь его участь, честнейший человек, был арестован. «Знаю, что ты не агитировал, – предъявляя ему трафаретную статью 58, 10, – говорит следователь, – но кого же нам арестовывать – у тебя крепкое хозяйство (Мих. Ст. имел своих 16 десятин земли), ты человек в районе видный, а в колхоз не шел» – «Так ведь о колхозах-то у нас никто еще и не говорил». – «А ты должен был бы говорить».

Положение такое, что нельзя сейчас чем-нибудь выделяться из общей среды, чем-нибудь блистать, как нельзя надеть на себя брошь с бриллиантами и разгуливать.

#

Прошел из Архангельска этап в 40 вагонах – 1800 человек – семьи из станиц Области войска Донского. Сначала их загнали в Котлас, потом тащили на баржах водой до Архангельска. Отсюда дальше куда-то по железной дороге. Жаль очень маленьких ребят, которым хочется побегать и которых тоже из вагонов не выпускают на длинных остановках на станциях. Их лохматые головенки с грязными курносыми рыльцами торчат из единственного окна вагона. Собрали им хлеба и сахара. – «Мало там у нас народа осталось, почесть всю станицу взяли, – говорит казак, – а на наше место каких-то других присылают».

Так у нас производится колонизация. Русский народ не может обойтись без страданий.

#

– Так вам, мужички, и надо, добивались себе помещичьей земли, добивались себе рабоче-крестьянской власти – вот и получайте: вот вам земля и власть вся ваша.

– Зачем же вы злорадствуете, Н.Н., ведь вы знаете, что они неповинны в этом?

– Как так? Они голосовали за власть.

– А вы?

– Я нет.

– Так и они нет.

#

В «Правде Севера» напечатана заметка, что предполагается колонизовать рыбаками Мурманский берег. Понадобится для этого 25100 семей. Могут быть сюда переброшены 100 семей из Ленинградской области, 1000 из ЦПО36 и т.д. Думает ли кто-нибудь, читая маленьким петитом набранную газетную заметочку, сколько страданий связано с этим предприятием для людей, никогда, быть может, не видевших, как ловится рыба.

#

Успеваю читать только газеты, и то далеко не всю газету прочитываю. Стала она какой-то технической – об уборочных машинах, тракторах, транспорте. Может быть, так и надо. Но очень скучно, и только изредка погромная статья Горького. Еще Антон Павлович Чехов как-то про него сказал: «Алексей Максимович всегда старается говорить громким басом». Ему всегда надо обратить внимание на себя, тем более что его стали забывать, и последний скучнейший роман («Клим Самгин») никто не читает. Да, если велик образ неизъяснимой славы этого человека, так велики и язвы его прегрешений.

Один соловчанин мне рассказывал о приезде Горького на Соловки. Ему рассказали то, что не имеет слов, и для чего нет фраз, чтобы выразить весь ужас порядков острова пыток и смерти, а он написал по приезде в Москву в «Известиях» сладенькую статейку.

Встречаю в городе одного партийного земляка. – «А, здравствуйте, Василий Иванович, приехали сюда служить?» – «Н-да, – говорю, – службу ищу, выслали». – «А знаете ли вы, что не воротитесь из ссылки, что не дадут вам уехать туда, будут гонять с места на место». – И он рассказал, как это бывает, что человек, окончивший ссылку, опять получает repetatur, и как гоняют с места на место, чтобы люди не успели обрасти.

Последнее мы очень хорошо знаем, мы походные люди: сегодня здесь, а завтра вышлют в другое место. Теперь наш эшелон очень порастаял. Остались на Исакогорке человек 100, остальные раскинуты по всему пути до Вологды.

#

На работу и проезд туда и обратно и на время ожидания поезда у нас, работающих на «Пристани», уходит около 12 часов. Работающие на «Затоне» уже перешли на 10-часовой рабочий день. «Подписали какую-то бумагу, что будем работать 10 часов, теперь работаем», – рассказывает старик плотник из-под Костромы, – тяжело, отвыкли уж».

В немногие часы досуга брожу по окрестностям Искогорки. Был на печальном кладбище, поросшем карликовой березой. Здесь похоронена в прошлом году высланная в Архангельск Евгения Васильевна Соснина (Пуцилло)37, заведующая Рыбинским музеем. Ее больную пересылали осенью на барже куда-то вглубь на север края с партией других адмвысланных, исключительно мужчин.

По просьбе рыбинцев начальник эшелона высадил ее из баржи на берег. Она умерла здесь, и кто-то ее тут на горке похоронил. Рядышком цветет морошка и багульник. Сюда же снесли одного из нашего эшелона – бухгалтера из Харькова Частиго.

Но Исакогорка – кладбище не для одних краеведов. Я видел в лесу, недалеко от линии железной дороги собранных с разных лесопильных заводов отощалых лошадей – 630 штук. 290 пало с голода.

Иногда за отсутствием фуража их не кормят по нескольку дней ничем, кроме ржаной соломы. Он обглодали кормушки и кору ближайших сосенок.

Что же это такое? – спрашиваю себя. Все я вижу под таким печальным флером. Или я разучился смотреть на жизнь радостно? Нет, нет, я еще найду веселые краски. – «Пойдемте, Вадим Петрович, сегодня на озеро?». – «Идем».

#

Два дня тому назад нас выгнали из старенького домика, принадлежащего железной дороге. – «Через полчаса очистить!» – вот и все. Перебрался в старый классный вагон на путях к знакомым по Вологодской тюрьме – пейзанам. Здесь Беляевы и Пшеничников, но я не мог дольше здесь оставаться. Угнетает то, что каждый день несколько человек пьяны, ужасает грязь, ругань, харканье на пол, вши. Опустились в высылке ребята.

И не поднимается язык вещать мораль. Ухожу жить в кузницу – старое, без потолка, худое здание, снабженное нарами. Несем с Беляевыми вещи и вспоминаем Аввакума, которого с женой гнали этапом. «– Протопоп мой горемышный, – спрашивает жена его, Марковна, – далеко ли нам еще идти? – До самой смерти, Марковна. – Ну, что ж, Петрович, пойдем буде до смерти»38.

Лидунька моя милая, – думаю про себя, – мы с тобой, видать, будем ходить по этапам уж теперь вместе и до самой смерти.

В кузнице довольно свободно на нарах. Постоянно топится плита, так как склад дров под боком.

К неудобству помещения следует отнести массу налетевших сюда комаров, да разговоры, которые рано-рано заводят над моей головой под крышей воробьи. В холодные ночи так же холодно, как на улице.

#

На озеро (Плоцкое – в 3-х километрах от Искогорки) я пошел один. Иду, радуюсь зелени, скромным цветочкам севера, полярному небу и шири. Озерко словно голубой глазок земли обрамлено зеленой оправой леса. Непуганые птицы. Первый человек, которого я видел вблизи на работе, оказался ссыльным «з Волыни». Он прилично зарабатывает на земляной работе (по рублю с кубометра) – вынуть, перевезти на тачке несколько метров под откос.

– Эх, не надо мне ничего. Семью бы только повидать!

И он рассказал, что семья его выслана в Сибирь. Двое ребят там померли, один сын пропал без вести, другого взяли в тюрьму недавно. Никуда здесь не уйдешь от человеческого горя. И для меня померкла вся прелесть озера, погасла прелесть лесной шири. И не хочется мне смотреть больше на полярные цветочки.

#

А.П. Петров, крестьянин Ленинградской области, получил письмо. Плачет. Арестовали 12 человек семьи: 5 сыновей, 4 снохи и 3 внучат. Куда-то выслали. Жена в бегах.

Другой крестьянин Ивановской области, болезненный, загнанный, Малоротов, тоже получил нерадостные вести – семья арестована и выслана на Урал. Не стал расспрашивать, что и как, только подумал: странные бывают способы колонизации.

#

Ищем работы в городе. Кое-кто пристроился. Один химик продал себя за 110 руб. в месяц и один бухгалтер за 125 руб. Прихожу в Камско-Печерскую экспедицию. Сидят молодые люди. – «Кто начальник экспедиции?» – «Вот тот», – указывают мне на юношу в кавказском поясе, оживленно беседующего о преимуществах каких-то гоночных лодок. Выслушивает, что мог бы я делать в экспедиции. Все идет хорошо. Умею исследовать рыбные промыслы, работал по исследованию лесосплава, кустарных промыслов и т.д. – «А сколько вам осталось еще быть в высылке?» – спрашивает. – «Два года и три месяца». – «В таком случае принять вас не можем, я думал – месяц–два осталось, нам запрещено брать адмвысланных», – добавляет он.

Прихожу в типографию, хочу предложить себя в корректоры. Дело хорошо знакомое. Мог бы, пожалуй, справиться и с работой метранпажа. «Таких не берем», – говорит технический директор.

Иду в Институт научных изысканий. Отворяю дверь. И вдруг силы меня покинули: я почувствовал, что я одинок, как Робинзон, закрыл дверь и ушел. Потом я успокоился и был (без результатов) еще в одном учреждении, познакомился с А.Н. Поповым39. Он обещал спросить, не нужен ли научный сотрудник в Архиве.

«Адмвысланным вход воспрещается» – надпись на дверях кино40.

«Адмвысланным никакие товары не отпускаются» – это в кооперативе.

«Нужны бухгалтеры. Адмвысланных просят не беспокоиться».

Какая-то бригада учащихся девушек роется в хламе близ кузницы – добывают утильсырье, но никак не могут вытащить заваленную рельсу, «Вот бы выгнать ссыльных на полчаса», – мечтательно говорит одна из них. Таково отношение интеллигентного обывателя: адмвысланных можно выгнать, но в голову не придет попросить нас.

Рассчитали нас по 1руб. 50 коп., тогда как та же работа вольных оплачивается 2 и 3 рубля. Такова жизнь побежденных в неравном бою. В учреждениях служащим высланным тоже оплата значительно ниже.

Вчера мы видели плотников 40 человек, которых сняли с работы в городе и переправляли в пересыльный пункт. Они подали заявление, чтобы с ними расплатились за работу. – «Вы сюда высланы не затем, чтобы нас учить, мы сами знаем, что вам не заплачено». Их вышлют в глубь Северного края. А на их место приходят новые кадры в вагонах с решетками.

Иной раз думается, что если бы в один прекрасный момент адмвысланным сказали – вы свободны – они покинули бы край, и край запустеет, исчезнет дешевая рабочая сила, будут перебои в работе учреждений, где все же, несмотря на разные препоны, ссыльных служащих от 15 до 35 %, станут некоторые заводы. Плотники, землекопы, лесосплавщики – почти сплошь ссыльные.

Приниженность адмвысланных крайняя. Много раз я видел, как в столовых они собирают куски и объедки. Рассказывают – на базаре один из высланных подходит к бабе-торговке пряниками и спрашивает: «А адмвысланным можно это купить у вас?»

#

Сарычев посажен в тюрьму. К его молодой жене паломничество обобранных им лиц. Кто идет за пальто, другой за рубашкой, я за галстухом и щеткой. Последнюю выручил, а галстух ушел с ним в тюрьму.

Очень рады все, что избавились от этой заразы. Хорошо, что эту накипь сбрасывают время от времени.

#

Иногда мне вспоминаются птенцы гнезда Петрова. Кто они были? За исключением Шереметева все взяточники, пьяницы, охальники и нахалы, безграмотные люди. Граф Толстой свой графский титул писал через фиту. Но уже в третьем поколении эти фамилии дали высокообразованных деятелей европейского пошиба. В частности, Толстой был родоначальником Льва Николаевича и других Толстых. Так вот. Сейчас неправильно завязанный галстух, эти кепки, надетые на затылок, неевропейский костюм и вопиющая безграмотность современных деятелей производит, конечно, довольно-таки удручающее впечатление. Но пройдет время, и эти птенцы будут представляться в ином свете. Такова жизнь, и такова история.

#

Беляков, крестьянин-середняк села Лобцова из-под Гаврилова посада, выслан на два года, так как вышел из колхоза после письма Сталина в 1930 г. Остались четверо детей, жена и старуха мать. Земля лежит теперь необработанной. И вышло так все просто: ячейка объявила его кулаком. Хотя всего-навсего у него была одна только лошадь, одна корова, не было никакого предприятия, никогда не пользовался наемным трудом. А в основе его катастрофы лежат нелады с одним лицом, которое стало председателем сельсовета. Беляков не дал в свое время тому деревьев на стройку из леса местного значения. Это рассказал он мне, когда таскали с ним рельсы.

#

Сидоров – типичный кулак. Красный, жирный. На мир смотрит одним оком, другой глаз кто-то вышиб ему. Хвастун и лодырь. Постоянно прибедняется, собирает объедки в столовой, между тем, деньги есть у него.

– Ведь у тебя деньги есть, – говорят ему.

– Так что? Всего 3 рубля. Проем, а потом не на что хлебушка будет купить.

Он сам рассказывал, как, получая пособие в УСЛОНе41, где он пробыл год, 7 коп. жалования, он накопил 20 рублей. Деньги эти у него вырезали из зашитого кармана.

#

Один из нашей группы высланных, соловчанин С.В. Метельский, устроившийся бухгалтером, кажется, в Северолесе, не принят на учет комендатурой ОГПУ в Архангельске. Другой, работник Статбюро, Б.Г. Волков, принятый на службу в какое-то учреждение статистиком, не отпущен начальником дистанции. Третьих не хочет «откреплять» комендант Исакогорки. Пока вывернулись только двое – один химик (В.А. Виноградов, поступивший на Североиод) и один преподаватель ленинградский Н.Ф. Куренгин. Этот умеет. Начальник дистанции мотивирует отказ тем, что мы приняты на работу по договору с ОГПУ. Так установлен дешевый рабский труд.

22 июля. Прочел брошюру «Против вредительства в краеведческой литературе», состряпанную Ивановским Обществом марксистов-историков. В брошюре старательно, но неубедительно изображают меня вредителем на культурном фронте, смешали с грязью брата-краеведа, лягнули А.А. Золотарева и т.д. Брошенные обвинения представляют домыслы, чтение в сердцах, вырваны отдельные фразы.

Эти новоявленные краеведы-историки сами до сих пор в науке ничего не сделавшие (Гальперин, Рубинштейн, какой-то Ляпуха), лаются, исходя злостью и слюной. В то время как нам зажат рот.

И какая неувязка в одном и том же участке времени в определении роли краеведов. Какой-то Паустовский пишет в апрельской книжке «Наших достижений» про Мещорский край: «Только в последнее время народились энтузиасты Мещоры – краеведы из Рязанского музея. Существование таких энтузиастов-чудаков – величайшее благо» («Наши достижения». 1931, № 4). Может быть, эти чудаки еще целы, но другие чудаки все пососланы.

К этому предмету на досуге я возвращусь как-нибудь.

#

Мы чумные. Нас сторонятся. На Исакогорке, рассказывал техник, одна барышня погуляла с высланным. Уволили со службы и исключили из профсоюза.

Для адмвысланных отведено другое кладбище. Обыватель и на том свете хочет поставить перегородку между собой и нами.

#

Репин из Мологского уезда. Бедняк. Пожалел семью мельника. Когда того раскулачили и делали отбор имущества, сказал: «Оставить бы на ребят сколько-нибудь муки надо». За это пошел в ссылку. Сегодня, укрывшись от дождя на работе, рассказывал он мне это.

#

24 июня. Приехала жена Чистова с ребенком. Он вызвал, когда был в больнице. Не верит, что помер. Проводили в больницу – там подтвердили ей. Заливается слезами. «Она плачет, и я плачу», – говорит крепкий, суровый на вид Гришин, в вагоне которого она поселилась, – дожидается посланного сюда ею багажа.

#

Работы наши разнообразны, и везде нужен опыт и навык. Надо знать, как бросать и брать рельсу, как положить на плечо шпалу, «гонять» болты, штопать, визировать. Даже пилить – нужна не только сила, но и сноровка. Все это я знаю. Работа становится знакомой, близкой. Так привыкали носить цепи рабы всех времен и народов – их увлекал труд, и в них теплилась надежда на свободу. Поэтому не так часто они кончали самоубийством.

Дорога и пристань становятся понятнее. Раньше меня пугали паровозы, их резкие свистки, лязг железа, непонятные груды товара, суета людская. Теперь я различаю издали сормовский декапот, тайфун, щукинский паровоз и другие, знаю разницу между тормозом Вестингаузена и Кузнецова, понимаю сигнал фонаря, семафора, движения стрелочника и т.д.

Люблю смотреть на приходящий поезд – в этом есть большая прелесть. Недаром к поезду на платформу Исакогорки выходит гулять вся здешняя молодежь. Поезд уходит, но телеграф продолжает стукать. По запасным путям бегают паровозы, грузятся вагоны дровами, передвигаются составы. Дорога не спит. Проходят эшелоны с ссыльными – с юга и с севера. На днях пришел эшелон в 1800 человек, с детьми и с женщинами. На Бакарице их погрузили на баржи.

На пристани я вижу океанских гигантов, которые грузятся нашим лесом, наши суда разных калибров и назначений. Горы экспортируемой пеньки. Бочки с рыбой. Ворвань. Неведомой конструкции машины, направляемые на Ухту, колеса, болты, валы, шестерни, канаты, стальные тросы, неизбежный и незаменимый русский лапоть, каменный уголь. Длинные ряды пакгаузов с ящиками, бутылями, бочками, корзинами…

Мы строим подъездной для угля путь. Плотники рубят новую эстакаду, грузчики нагружают океанский пароход разными товарами – шныряют десятники, мастера, матросы, рабочие, лоцманы, кричат капитаны, свистки, лязг железа, скрип снастей, ругань черных, как из ада вылезших, угольщиков.

Познаю жизнь порта – различаю шведские и северо-американские флаги судов, свисток нашей «Москвы», парохода 30 лет назад сделанного в Гамбурге. На нем переезжаем Двину.

#

На нарах кто-то рассказывает про донского казака Скорохода из Великокняжеской станицы (теперь Пролетарская). Арестовали казака, когда раскулачивали народ в станице. А позднее семью забрали вместе с другими кулацкими на высылку.

Стали грузить эти семьи, выкликать по списку. Всех погрузили, осталась одна жена с детьми Скорохода. – «Батюшки, що ж миня нэ выкликнули?» – «Да тебя нет в списках». – «Та як же нэ? Мужа выслали, а меня нэ у списки?» – Тогда записали и ее и выслали на Урал.

Через некоторое время Скорохода освободили, как неправильно раскулаченного. Стал он хлопотать, чтобы или семью возвратили, или его к семье отправили.

Арестовали его, видимо, чтобы отвезти к семье, да и забыли. Сидит семь месяцев. Мы сюда уехали, а он так там и остался».

#

В вагоне самарский крестьянин из ссыльных, с грустным видом глядя на здешние поля и ни к кому не обращаясь, говорит: «Закопал бы я дома пяток мер, на полгода уродится, а тут што?»

Потом он рассказал, какое было у него поле, огород, сад. Сад, пишет сын, поломали ребята, 2 тысячи саженцев скосили. Стройку развезли. Водопровод сделал в стойла двора – сломали. Скотина погибла. «Зачем же это делают? – заключил он, – ни себе, ни людям».

#

«Работа, что медведь – надо издали глядеть». «Работа дураков любит». «Подставляй шею – хомут найдется». Пословицы эти слышал на работе. Некоторые работают из рук вон плохо. Рабский труд. Копнут и стоят, особенно когда нет глаза над ними. На такой работе бок не заболит.

#

Мне жаль ссыльных детей и стариков. Страдания их бесцельны, если можно так выразиться. Как-то работали близ бараков пересыльного пункта, в который время от времени собирают стариков из Архангельска, чтобы отправить в глубь страны, куда-нибудь в область Коми. Неудобно ведь, если они будут тут вертеться на глазах, да еще иностранцев.

Подходит старенький священник, весь белый, как лунь, прозрачный весь, в рваном тулупе, в каких-то чоботах, с подошвой, привязанной веревкой. Просит кусочек хлеба и копеечку. Говорит, что на попов больше давать хлебных карточек не станут.

Смотрю на него и думаю – этот пропал.

#

Я рад, что живу в России. Сказка, полная самого живого интереса. То сидишь у Кощея за 7-ю замками, то царевна спасает тебя. Теперь за морями, за лесами счастье ищу, буду, как Иванушка-дурачок высматривать жар-птицу и искать колобок.

Как крупинка пшена я варюсь в общем кипящем котле. Сознаю, как это неизбежно, неотвратимо. Кружусь вместе с другими, прижатый, сдавленный другими. Это страдание коллектива, которое я больно чувствую, меня не удручает. Это свое, наше исконное.

Хорошо в России, но я не отказался бы жить сейчас в другой стране, где иной политический климат. Думаю, что там я тоже чувствовал бы неплохо себя, а, пожалуй, лучше.

30/VI. Даже в таком положении, как ссылка, наблюдаешь чрезвычайное разнообразие в жизни. Только подумать: за один месяц я переменил уже 5 квартир. Жил в товарном вагоне, перешел в теплушку, потом пожил в стареньком домишке, затем в старом классном вагоне, наконец, живу в кузнице.

Пришли плотники ссыльные. Для ссыльных устраивают вторые нары. Любуюсь работой артели. Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего тяпка топором. Все давно обдумано, рассчитано, взвешено. Делают, не торопясь, Без горячки, почти не разговаривая друг с другом. Нет или не видно старшего: никто не приказывает – всякий знает, что делать. И никто не стоит без дела. Удивительнее всего то, что работа была выполнена поразительно быстро. Один из них устроил мне полочку, сделал из теса стенку от двери. Стало уютно, а от человеческой доброты, которой я не ожидал, тепло на сердце. Не успели плотники сделать последний взмах топора, как потянулась сюда вереница новых квартирантов: украинцы, кумыки, текинцы.

#

Вл.Н. Николаев прослужил 41 год беспорочно на Псковской железной дороге. Ни одного замечания, говорит, не было, не только что взыскания. Ни одного упущения. Надо бы на пенсию выйти, да все еще хотелось поработать. Бывают такие старички, которым некогда помирать. На место его, рассказывает, давненько уже целились, а он задержался с уходом. Тогда его ушли: предлог всегда найти можно, это дело второе. На днях от Комитета изобретений пришло ему предложение сделать заявку на патент по изобретенному им способу выпечки хлеба из зерен. Еще из ссылки он послал туда другое свое изобретение относительно особого способа электрификации железных дорог. Так-то!..

Старое оттесняется и вытесняется. Выходит: не совсем точно определение процесса истории, как только лишь процесса борьбы классов, на котором вышиваются все остальные узоры. Происходит одновременно борьба возрастов, и у нас в настоящее время особенно ожесточенная. Если раньше победителями были старшие, если раньше на самой верхушке общественно-политической лестницы стояли сенаторы, так в настоящий момент соотношение совершенно обратное. Если бы произвести статистический подсчет, например, служащих по народному образованию за годы довоенные, во время войны и в настоящее время, мы бы увидели поразительную картину засилия старичков в прежнее время и, наоборот, в отношении момента настоящего. Точно такая же картина на заводах и фабриках. Но молодость перманентна: молодые станут старыми. И меня интересует теперь вот какой вопрос: что это поколение, так хлестко разделавшееся с отцами, долго ли удержит свои позиции, когда подрастет новое поколение, нынешние пионеры? Полагаю, что теперешняя молодежь, привыкшая управлять, сохранит за собой, не то, что их отцы, командные высоты и в старости заставит бывших пионеров уважать бывших комсомольцев, свою возрастную наслойку.

Да, да … Это так: теперь старики обречены на преждевременное угасание и умирание в борьбе за хлеб, который они получают, не имея сил работать, 250 гр. в день. Столовой им тоже нет. Не верите – спросите на пересыльном пункте.

Сижу на пристани, дожидаюсь парохода. Два старичка рядом.

– Где работаешь? – с этого начинают здесь разговор ссыльные.

– Да нигде, – говорю, – шпалы тут грузил, доктор запретил, в город поступил – ГПУ не согласилось. Так сижу между небом и землей.

– А нас вот 300 человек загнали в пункт (пересыльный пункт), стариков. Куда уж высылать будут, не знаем.

Держат их здесь уже 7-й день. Валяются на нарах, под нарами, на полу, в тесноте. Завшивели. Собраны не только калеки, хромые, больные, но и такие старики, которые еще работали. За это время, по их словам, 3 раза давали им по 100 гр. хлеба. Никакого приварка. Даже кипятку вдоволь не получают. – «Зачем вы живете? – говорю им, шутя. – «Да вишь, смерть не приходит. Да охота посмотреть, чем все кончится». – Да ничем, глупые, не кончится – жизнь беспрерывна.

#

Глаз стал сам замечать новые явления в жизни дороги. Чугунные из рельс столбики семафора, тридцать с лишним лет простоявшие тут, такие же верстовые столбы, столбы для обозначения уклонов и т. д . на днях спешно вырывали и заменяли деревянными. Так дорога собирает чугунное утильсырье. Спрашиваю Бронислава, долго ли простоят деревянные. Оказывается, простоят три года…

#

Л.А. Альбицкий, химик, человек с научной складкой, в то же время, говорят, отличный фотограф. Он попал сюда за краеведческую работу в Рыбинске. Его использовали здесь, пожалуй, не совсем по специальности. Пилит он и рубит лес в Моржегорском районе, где-то в глуши около Цемозера, на необжитом месте. За него А.А. Золотарев42 просил А.М. Горького (с месяц тому назад – пока ответа нет). Недавно А.А. получил от него письмо, в котором тот рассказывает недавний интересный случай из своей жизни: «Вечером 19 числа (июня) мы с одним стариком, усталые и голодные, возвращались из леса в свою избушку и сбились с дороги, блуждали без пищи двое суток, пока, наконец, не взяли правильное направление.

Можете себе представить нашу радость, когда мы вернулись назад к людям, а то порой приходила в голову мысль, что, пожалуй, сложишь тут кости. Состояние довольно жуткое … На днях нам выдали накомарники, так что работать стало легче. Только вот ноги и обувь каждый день мокрые»

9 июля. Архангельск.

Надо иметь силу сбросить ложный стыд – ходить и просить работу, как кусок хлеба, получать отказ и опять идти. Мне кажется, я подобен муравью – ползет он на дерево, сбросят его раз, другой, он опять и опять на дерево влезает, кем-то невидимым посылаемый.

Подхожу по раскаленному песку к работающим на полотне железной дороги нашим ребятам. – «Ну, как дела, В.И., как работаете? Что нового в городе?» – «Я думал, вы учтивее, – отвечаю им, – и в доме повешенного о веревке спрашивать не станете»…

Надо преодолеть мучительный стыд, который так хорошо знаком безработным.

В пересыльном пункте сейчас, кроме стариков, проживают десятый день 300 человек из Вологодских тюрем разных здоровых специалистов – плотники, столяры, слесаря, маляры. Есть агрономы и другие спецы, подсыпали и шпаны. Их отобрали там, чтобы кинуть на работы. Здесь через день дают 200 гр. хлеба и немного рыбы. Больше ничего. Пробовали пристроиться сами грузчиками или рабочими по полотну – не принимают без вида. Вероятно, их разместят в плановом порядке. Некоторые, видел я, подбирали остатки пищи в столовой. А народ здоровый. Заработать могли бы. Да, всякий бывает безработный там, где ощущается крайний недостаток в рабочей силе.

#

Когда-то кто-нибудь напишет историю Архангельской ссылки, про сосланных по причине политической. За мысль. Про обломки разных исторических и политических течений, которые не нашли себе места в современном обществе. Здесь много интересных людей, усталых, замордованных. Люди, у которых все страсти уже погасли, осталась одна жора. И такие, которые научились быть неуязвимыми ко всем бедам. И люди, полные упадочных настроений.

Интереснейшая фигура мой сожитель, тоже бывший председатель краеведческого Общества А.А. Золотарев. Человек большой моральной мощи, но в практической жизни совсем никчемный. Счастливая встреча столкнула меня с ним. Он теперь уже вжился в Архангельск. Но знал ссылку в особенно неурядливом и неустроенном виде. Так вот он рассказывал, как привезли их в 30-м году сюда, пустили на волю. И жил он месяц, а документа не добыл себе, потому что добыть его среди столпотворения вавилонского было почти невозможно. Ссылка затопила Архангельск. Шли новые и новые этапы, семьи разбредались, уезжали, расходились. Сами архангельцы были смущены и ошарашены.

Через месяц их арестовали – его, Е.В. Соснину и Л.А. Альбицкого – и направили на барже вверх по Двине. 2000 человек, зажатых в барже! Жуть! Больная Соснина высажена была и умерла на Исакогорке. А они ехали дальше, без денег, без хлеба, потому что посылки, отправленные из дома, еще не пришли. Ехали до Березников (300 километров от Архангельска) около недели. Невыразимые страдания. С уголовниками, с кулаками, владельцами больших мешков с сухарями, с которыми они не расставались. Из дома посылки шли на Архангельск, так как нового адреса еще не успели сообщить. Хлеба выдавали только по 100 грамм. Есть описания, как перевозили негров-невольников. Здесь только цепей не хватало – полная аналогия. Приехали: работайте, – говорят. – Сначала спасало молоко, пока его продавало местное население до конфликта со ссыльными. Как только начались кражи со стороны уголовных, отношение изменилось. «Я, – говорит про себя Алексей Алексеевич, – относился ко всему философически: значит, так надо. А вот Леонид Андреевич, проживший жизнь ровным темпом, стал унывать. Съели мы последний хлеб, проели последние деньги. Помощь пришла в самый последний момент. Совершенно неожиданно появляется на пороге Л. Ливанова. Она приехала в Архангельск, не нашла там нас. Получила наши посылки, взяла билет на пароход и приехала сюда»…

«В течение 5-ти месяцев нас перебрасывали из одного места в другое, из деревни в деревню, из барака в барак. Начались эпидемии. Жуткая картина смерти в бараке. Человек умирает на нарах от дизентерии под шум, под крики уголовных: «Издыхай скорее!» Он не может уже говорить, только постучит кружечкой. Никакой Шекспир не опишет этой жути!».

#

Сейчас, как никогда, особенно настоятельно нужна бы экономическая критика, – больше чем какая-нибудь литературная. Но заглушено здоровое критическое чутье у народа. Все боятся говорить, например, по поводу странного лесного хозяйства, которое ведется. А ведь будущие поколения не похвалят такую расточительность. Рассказывают, как плакался представитель Вологодского края на конференции по изучению производительных сил, указывая на то, что Вологодский край совсем вырубили. В самом деле, сюда плывет эта валюта, но отсюда не видно, что там осталась одна лысина. Мне рассказывал один партийный – в прошлом году уплыло в море до 3-х миллионов бревен.

Поздней осенью кинуты были профсоюзами работники-служащие на выкатку леса. В холод, в дождь таскали из воды бревна. Выкатали 150 тысяч дерев.

Как-то по весне Исполком произвел раскладку по расходам на строящийся театр. Наложил и на профсоюзы 125 тысяч руб. Какой-то умный бухгалтер не долго думал, откуда добыть такой куш. Хлопнул себя по лбу и говорит: «Возьмем 125 тысяч рублей с Северолеса и с Экспортлеса, ведь профсоюзная сила выкатала им лес». Те на дыбы, так как не только леса, но и снастей, которые были даны на выкатку, не оказалось. Кто-то развез и растащил снасти, и строительные конторы развезли лесоматериал. Чтобы замять скандал, Северолес и Экспортлес, кажется, выбросили эту сумму.

#

Я достаточно проварился в тюремном котле, нужно еще прожариться на вертеле безработицы. Чувствую – кругом стена. Найду место – комендант не разрешает. Другое – опять то же. Нужно согласовать с П.П. В этом отношении был случай, когда П.П. ответило на 3-й месяц на запрос Плановой комиссии по аналогичному вопросу.

13 июня. Надо найти такое учреждение, которое умело бы хлопотать, или попасть на регистрацию к другому коменданту.

Положение мое осложняется тем, что я пропустил регистрацию и полуоткрепился от Искогорского коменданта. Он обязательно отберет, если возвращусь, документ и заставит вновь работать на железной дороге. Я – на волоске.

#

Воспеты многие реки. А вот Двину с ее безвестными могилками ссыльных по берегам еще никто не воспел. Нужно будет просить этот гимн «На реках Вавилонских» сделать А.А. Золотарева. Мне так нравятся его стихи, посвященные Соловкам, написанные им в 1914 году, которые следовало бы продолжить…

Над Белым морем белых чаек крики,

Над морем Белым белых стен тоска…

Мятежная обитель! Как велики,

Как праведны дела твои и как судьба горька.

В ночь белую соборов выше главы,

В ночь белую слышнее звонниц плач,

Виденье светлое святой забытой славы,

Родным мечом казнил тебя родной палач.

Святой Зосима получил здесь дар прозренья,

Святой Филипп мощь духа пред царем за правду встать,

Здесь старцы «Соловецкого сиденья»

Спасли для Руси старой веры благодать.

Сюда невинных праведников – страстотерпцев веры

Ссылали, ни мольбам, ни стонам не внемля,

И одиноких, горьких слез без меры

Напоена – согрелась скудная холодная земля.

Последней Сечи атаман – будь с нами милость Божья!

Петр Колпишевский дни покончил тут:

Так вольность Новгородская и воля Запорожья

Здесь воскресения из мертвых ждут.

Без его ведома эти стихи, с его именем, впрочем, кто-то напечатал в Ярославской газете «Голос».

Поэт, краевед, научно настроенный человек, переводчик Джордано Бруно, он может без конца рассказывать об Италии, про свои интересные встречи, читать свои стихи или углублять какой-нибудь философский или религиозный вопрос, вроде вопроса о величайшем, по его словам, открытии человечества, об учении насчет промысла, о вселенской идее.

На столе изо дня в день лежит его кошелек, он не знает, сколько там денег. Он не догадается сходить в баню, если его не пошлют.

30 лет с перерывами он ходит по ссылкам и тюрьмам. Обтерпелся. Нет вещелюбия.

Чтобы понять его полностью, надо прочесть его рассказы и новеллы. Сложный он человек, хотя и кажется порой с своей нежизненной непрактичностью очень примитивным.

Частушка:

Из тюремного окошка

Я гляжу на Вологду.

Принесите пайку хлеба –

Умираю с голоду.

Пословица:

И без песен рот тесен.

16/VII. Я бьюсь каждый день, отыскивая место. И как только его нахожу, наталкиваюсь тут или там на препятствие: «Нужно согласовать с ОГПУ». Иду согласовывать – ничего не выходит. Надо мной повисла опасность выселения из Архангельска как безработного. Судно «Альбатрос», которое должно увезти отсюда ссыльный груз, стоит на рейде.

Иной раз хочется схватиться за голову и завыть собакой. У Гамсуна есть прекрасный роман «Голод». Если бы он знал эти особые штрихи своеобразной безработицы ссыльных! И страшно не за себя, а за тех, кто с неослабным интересом следит за моей борьбой.

Нет, нельзя пускать отчаянье в сердце. Вчера я был в госфотографии по объявлению – требуются фотографы, копировщики, ретушеры. Я не знаю ни того, ни другого, ни третьего ремесла. Но я смогу изучить любое – дайте мне только времени немного. Предложу себя ретушером.

– Так и так, – говорю, – знаю ретушерское дело очень немного, умею рисовать. Полагаю, что при свойственном мне упорстве в работе сумею стать неплохим сотрудником.

– А вот мы испытаем сейчас Ваше уменье.

Сердце мое, как у пойманного с поличным мошенника, захолонуло. Дали мне негатив, заточенный остро-остро карандаш и засадили за черный глубокий станок в виде ящика с прорезом для негатива.

Сел, закрыл глаза рукой и думаю, что же будет дальше? Неудобство этого экзамена для меня в том еще состояло, что нельзя подсмотреть, как бывало в школе, что делают другие, далеко друг от друга сидят все, и каждый с головой ушел в свой станок-мешок.

Потыкал немножко карандашом в эмульсию, сижу. Подходит бригадир Ив. Еф. «Расскажите, – говорю, – с чего начинать»… – Посмотрел он на меня недоуменным взором и в свою очередь спросил: «Вы метолом смазали негатив?» – «Нет, – говорю, – не знаю, где его взять.

Смазал он мне и сказал, что если потребуется смыть ретушь, это делается скипидаром.

Сел опять за негатив и тыкать стал карандашом посмелее.

Кто-то подошел сзади, заглянул на мою работу и таково вежливо спрашивает: «Вы как привыкли работать – пунктирной ретушью или штрихами?» – «Пунктиром», – отвечаю упавшим голосом. – «Вы бы, – говорит, – лицо сначала собрали». Даю карандаш ему в руки и смотрю, как собирают лицо.

Немного погодя, подхожу к бригадиру, показываю: «Ну, Ваше мнение?» – Посмотрел, – говорит: «Намазано. Смойте. И снова проработайте».

Смыл и начал собирать лицо какого-то молодого человека со шрамом (который нужно заделать), в кепке, с пестрым галстухом и при часах. Собираю – ничего не выходит. – «Вы не нажимайте, – говорит кто-то сострадательно, через мое плечо наблюдая, к моему стыду, за тем, что я делаю, – не нажимайте сильно, а то эмульсию прорвете».

Потом случилось что-то под карандашом такое, что стало выходить – «лицо собирается». Так по крайней мере мне казалось. Показываю Ив. Еф-чу:

«Намазано. Смойте».

Смыл и начал старательно, не торопясь, работать. Почти все ушли из помещения фотографии, а сижу, ретуширую молодого человека со шрамом на лбу, с галстухом и при цепочке.

Подошел зам. зава, старичок из ссыльных.

– Эх, корявый Вам негатив попал. Вы оставьте его, а завтра другой возьмите. А то глаза у Вас, вероятно, уже утомились. Давно ведь не работали.

– Да, – говорю, – корявый.

– И вовсе не корявый, хороший негатив, – говорит со стороны из своего станка какой-то Константин Евгеньевич. – Это он его истыкал, рябым сделал.

Ну, думаю, подожди, чертов сын. Выучусь, я тебе покажу, как надо ретушировать. Налег и стал делать еще старательнее: умру, а сделаю.

Искусство ретушировать, видишь ли, состоит в том, чтобы привести негатив в такое состояние, при котором натура в отпечатке себя не могла бы узнать. Но то новое лицо, в виде лица куклы – без морщин и бликов, которое в результате работы явится на карточке, должно натуре понравиться. Такова главная задача коммерческой фотографии.

В 10 часов вечера я кончил. Сдал негатив этому самому Константину Евгеньевичу и пошел. А он напутствовал: «Завтра придется смыть и начать снова». На другой день, потерпев аварию с устройством на место управделами в одной построечной конторе, иду опять в Госфотографию. Рассказал заву все начистоту. А он и говорит: – «Вот что, негативную ретушь я Вам дам через месяц, через два, а пока поработайте на позитивной – там тоже можно заработать рублей 150. Два дня я дам Вас на испытание художнику, а потом устрою через два дня дела с ГПУ.

Иду к художнику: – «Достаньте туши, матовое стекло, ножички «жилет», возьмите станок». Но нет ни туши, ни матового стекла, ни ножичков. Станок надо переделать. Завхоз занят. Завхоза нет. Ключ от склада унес зав…

Переборол эти затруднения. Сам переделал станок, за ножичками сбегал в магазин. Сел над блондинкой. – «Что с ней делать? – спрашиваю соседку. – «Да я первый день работаю. Вот тут, видите, пятнышко надо закрасить, вот это соскоблить».

Внимательно посмотрел другие сюжеты – девочку лет пяти и двух молодых людей в макинтошах. – «Вот, – говорю художнику, – мне кажется, надо тут, тут сделать, тут». – «Верно, – говорит, – и тут». А сам уже механически мне поправляет. – «Хорошо, что спрашиваете».

Сделал я быстро, опять показываю: – «Вот, Петр Борисович, посмотрите. Только тушь у меня попала что-то холодная. Хорошо бы немного сепии прибавить». – Кое-где он ткнул и говорит: «Очень хорошо. Скажу, чтобы Вас зачислили. Мне нужен заместитель, понимающий в рисовании, а Вы, говорите, три года у крупного художника уроки брали»…

Так начал я переквалифицировать себя.

#

Иду по Петроградскому проспекту, освещенный склонившимся на небосклоне солнцем и шепчу: благословен кончающийся день, благословен мой новый труд! Настроение душевной гармонии, при котором, кажется, готов благословить врагов и простить клянущих тебя. Мне понятна эта христианская настроенность.

Но мой душевный аккумулятор на этот раз оказался заряженным слишком слабо. День и свет погасли, благорасположение к врагам исчезло: поравнялся с тюрьмой и увидел картину этапа. Впереди на таратайке-одноколке двое больных, изможденных, с землистыми лицами арестантов и возница конвойный. Сзади пошатывающиеся под тяжестью скарба расстроенные ряды арестантов всякого чина и звания – группа, подобная той, которую мы видим на картине Репина «Бурлаки», но только значительно большая.

Мне вспомнилось: «Если враг не сдается – его уничтожают» (тираж 3 миллиона, цена – копейка) и слова Ал.М. Горького, прочитанные сегодня в «Известиях» (№ 192) в статье о трудколониях ОГПУ: «Главное – это непримиримая борьба классов, из которых один отжил свой век, другой – только что начинает жить и живет, и героически работает для того, чтобы завоевать весь мир».

Смотрю, как входят в ворота тюрьмы перегоняемые откуда-то арестанты, как в окнах видного мне с другой стороны улицы через стену верхнего этажа, цепляясь за решетки, смотрят на волю заключенные; наблюдаю, и пережитое оживает, и думаю: прав ли А.М. Горький, или слишком он узко смотрит на жизнь, выглядывая из-за забора классовых перегородок. «Трудно ему умирать будет», – говорил про него бывший друг его К. Пятницкий43…

#

Каждый старик считает свой метод жизни самым правильным. Отсюда конфликты стариков между собой и с молодежью.

Встретился как-то с А.И. Пацалем. Передавал, что получил еще письмо с родины. Жену предлагают кому-то из родственников взять из больницы умалишенных, может быть, говорят, уход восстановит ее нервную систему. Разумеется, взять некому. Сынишка лет 14 живет один. Учится, продает вещи. Дочка в деревне у кого-то. Пишут, чтобы он, А.И., брал ее. Но куда взять? Надо найти место и более или менее прочную оседлость. И вот он тоже ходит по городу и ищет работу. Его тоже обещают провести через горнило препятствий то в одном месте, то в другом.

#

Здесь на севере свежее, нескисшееся молоко называют пресным, а простоквашу – свежим молоком. Так что если вы спросите себе на базаре «свежего молочка», вы получите простоквашу.

Это мне рассказала хозяйка. А Л.А. Альбицкий поделился целым рядом интересных записей по части говора и лексикона севера. Какой он любознательный и разносторонний человек, этот аккуратный, неторопливый старичок. Про него А.А. Золотарев рассказывает: «Великий он читатель. Как-то раз спрашивает меня: “А скажите, Алексей Алексеевич, как этот бульвар называется, что идет к Монмартру по такой-то авеню» Я что-то забыл”. Глаза на него пялю: «Да ведь Вы, Леонид Андреевич, не бывали в Париже». – “Да я, знаете, читал путеводитель”».

Хорошая у него библиотека осталась где-то там в Рыбинске. Беспокоится, сохранится ли? Но он хороший копировщик, хотя с очень медленными темпами.

Так-то вот. А вся вина в том же – не согласился на лестное предложение уничтожать вместе классового врага.

23/VII. Может быть, неплохо, что я не попал в Кустпромсоюз: там всех адмвысланных на днях сняли с работы, ибо «промкооперация признана социалистическим сектором». Радость, конечно, небольшая – прослужить несколько дней и оказаться за бортом.

В фотографии дело вернее. И никто, главное, мне не позавидует. В первый день службы я заработал на позитивной ретуши 44 коп., во 2-й – 78 коп. Третий день я не служил, потому что откреплялся на Исакогорке, 4-й хворал. В 5-й день – 1 руб. 44 коп.

Сидел я с половины 9-го до половины 6-го вечера, не сходя с места. Обработанный позитив оплачивается 6-ю копейками. Работа сдельная. Навык повышает заметно мою технику, а, следовательно, и пропускную способность. Ведь, если, говорят, зайца бить систематически, так он выучится играть на рояле. Из меня, может быть, выработается неплохой ретушер. Что там? Заставят акушером быть, аку-шером буду!

#

С А.А. Золотаревым самые прекрасные отношения. Иначе и не может быть. Это человек евангельский. Во всяком другом он обязательно находит что-нибудь хорошее, частицу, так сказать, образа Божия, что, быть может, примиряет его с человеческой пошлостью. Как-то говорю ему: «На нервы слишком действует Ваш земляк-краевед NN». А он мне: «Зато рассказчик какой он хороший». – «Да и рассказчик, – говорю, – никуда негодный. Именно потому и действует на нервы, что все время говорит и говорит дурь». Ал.Ал. нашелся: «Раньше он был хороший рассказчик – и вообще он милейший человек».

Этот «хороший рассказчик», походя, ругает А.Ал.: «Святоша, из-за него сколько молодежи погибло. Про нас стариков я не говорю, а вот молодежь жалко. Зачем он только вовлекал ее в краеведение?» Или вот еще: «Подумайте только – у него братья сами без всего, вероятно, сидят, шлют ему из последних сил посылки. А он раздает все, кому попало. Пробовал говорить: “Алексей Алексеевич, так нельзя”. – Смеется только».

Алексей Алексеевич постоянно со всеми ровный и ласковый. Меня зовет нередко «Васенька, милый». Даже с грубейшей продавщицей из ЦРК он говорит в отменно нежных тонах, доказывая ей спокойно, что она, собственно, даже и не продавщица, а кооперативный человек, строитель социализма.

Он напоен восторженной любовью к жизни и к смерти. – «Живу, как хорошее вино пью», – говорит он, посматривая на северное небо из окошечка нашей комнаты. О смерти он тоже говорит и думает хорошо. – «Я гораздо больше думаю о смерти, чем о жизни, потому что смерть больше жизни. Жизнь лишь мгновение, а смерть бесконечна, как в алгебре есть А большое и а малое – такое же соотношение. В самоубийстве есть элемент непослушания провидению, которому надо доверять так же, как ребенок, который держится за подол матери, доверяет ей». – «Тяжело ступить за этот предел – “тяжело умирать – хорошо умереть”», – цитирует он Некрасова.

Он очень религиозный человек. Каждый праздник, каждый воскресный день идет в церковь, в единственную, оставшуюся здесь незакрытой. Знает, что сегодня день св. Прокофия.

Много он рассказывает любопытного про свои интересные встречи. Как-то, например, рассказывал про неизвестного мне писателя и поэта, кончившего плохо, на манер Маяковского, про А.К. Лозино-Лозинского. Про брата его, про книгу его стихов об Италии («Одиночество»), цитируя на память некоторые стихотворения. Его рассказы следовало бы записывать. Сам он не соберется. – «Обленился», – говорит приятель-земляк, а ведь годов-то 52.

Жаль, что встречаемся с ним очень мало: он служит вечером, а я утром.

31 июля. Заремба рассказал печальную повесть. В Минской тюрьме одному из приговоренных к смертной казни удалось бежать. Тогда была арестована его жена. Подержали ее несколько дней и отпустили. А он, не знавший о последнем, но осведомленный об аресте жены, явился в ГПУ с просьбой отпустить жену. Был расстрелян. Государственная справедливость была удовлетворена. Недаром Ницше говаривал: «Государство – самое тупое и самое жестокое животное».

Кстати о Ницше. А.А. говорит, что его идеями пропитан большевизм, хотя об этом и не говорят, так как философия изгнана из обихода, кроме разве Гегеля.

#

В Исакогорке, говорят, вывешено на комендатуре объявление: «Известите родных и знакомых, чтобы писали открытки, а не письма для удобства их цензурования». Стиль другой, но смысл этот самый.

Кучи закрытых писем лежат в столе у коменданта – время от времени он почитывает.

Посылки получают только с разрешения коменданта в виде печати, которую он ставит на переводном бланке. Одним словом, в этом отношении вводится тюремный режим в отношении высланных.

#

Опять по городу и окрестностям собирают стариков с вещами. «На курорт». Куда-нибудь в лесную дыру, с глаз долой.

2/VIII. Заходил посмотреть на «семьдесят шестую». Так называют столовую для ссыльных на Соборной улице при пересыльном бараке № 76. Кормят кашей с зубаткой, днем щами. Скверно и «непреизбыточно». В месяц это удовольствие обходится 13 руб. Барак очень грязный.

Теперь, по мере того, как я больше и больше вижу горя, нужды, бедствий, своих и чужих лишений, я больше понимаю, что такое горе, и ближе испытываю и переживаю человеческие страдания. К горлу чаще подступают рыдания. Знать теоретически – это одно, а видеть, как гибнут на глазах люди, – другое. Здоровый не поймет больного, не высланный высланного.

#

К И.И. Мохову, видел я, приехала молодая измученная жена. Одного ребеночка ведет за ручку, другого держит на руках. Поместились в общем бараке с мужем.

– Ваша жена, Лисоног, перевезла уже имущество? – спрашивает Мура моего соседа, к которому как снег на голову свалилась жена с сыном, бежавшие с Украины.

– Да нет никакого имущества, все отобрали. Она осталась только в рубашке.

#

Я видел две системы правления: самодержавие и коммунизм.

Примечания

1. Вейденбаум Максимилиан Адольфович – геолог, заведующий естественно-историческим отделом Костромского музея и заведующий геологической лабораторией Костромского научного общества.
Рязановский Федор Алексеевич (1978–1936) – краевед, архивист, главный хранитель Костромского музея (1921–1930)

2. Святский Дмитрий Осипович (1881–1940), астроном, метеоролог, фенолог, историк, член Общества любителей мироведения и Центрального бюро краеведения
Анциферов Николай Павлович (1889–1958), культуролог, историк, автор книги «Из дум о былом. Воспоминания»». (М., 1992)

3. ГИК – губернский исполнительный комитет

4. Пауль Иван Петрович (ум. в 1960 г.) – сотрудник Костромского музея, библиотекарь Костромского научного общества. В ОПИ ГИМ хранится 57 его писем В.И. Смирнову

5. Наталья Викторовна Смирнова, урожд. княжна Мещерская (ум. в 1956 г.) – жена Михаила Ивановича Смирнова, брата В.И. Смирнова

6. Полянская Елена Михайловна – сотрудница Этнологической станции Костромского научного общества

7. КНО – Костромское Научное Общество

8. ЦБК – Центральное бюро краеведения, общественная организация, координировавшая краеведческую работу в СССР. Создано в 1922 г. решением I Всероссийской конференции научных обществ по изучению местного края (Ленинградское и Московское отделения) и первые годы подчинялось Академии Наук.
В 1929–1931 гг. по всей стране прошли аресты краеведов по сфабрикованному органами ОГПУ так называемому «Академическому делу»

9. Настя – Анастасия Васильевна Смирнова (1915–1993), дочь В.И. Смирнова от первого брака, гидрогеолог
Лепорский – один из следователей по делу В.И. Смирнова

10. Иорданский Николай Федорович – преподаватель физики в Костроме

11. Казаринов Леонид Николаевич (1871–1940 г.) – чухломский краевед, заведующий Чухломским музеем. В ОПИ ГИМ хранится 202 его письма В.И. Смирнову

12. Домзак – дом заключения (тюрьма)

13. С.р. – член партии социал-революционеров (эсеров), массовой политической партии России. С 1921 г. часть ее членов оказалась в эмиграции, остальные находились в тюрьмах и ссылках и были расстреляны в годы «Большого террора»

14. ВИК – Волостной исполнительный комитет

15. ГПУ – Государственное Политическое управление при НКВД РСФСР (1922–1923), предшественником была ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия), далее ОГПУ (Объединенное политическое управление) при СНК РСФСР (1923–1934). Потом МГБ – Министерство государственной безопасности СССР (1934–1946), КГБ СССР – Комитет государственной безопасности ( 1946–1954, с 1995 г. – ФСБ (Федеральная служба безопасности)

16. Коровники – район Ярославля, где находилась одна из городских тюрем

17. Статья 58 Уголовного кодекса РСФСР принята 25.02.1927 для противодействия контрреволюционной деятельности. Пункт 10 – пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных противоправных выступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания

18. Скульский Дмитрий Аркадьевич, депутат I Государственной думы от Ярославской губернии, член партии кадетов, судебный пристав в г. Рыбинске

19. ИвПИ – Ивановский политехнический институт

20. Федорченко Софья Захаровна (1880–1959) – писательница, автор книги «Народ на войне. Фронтовые записи». Первая часть издана в Киеве (1917 г.). Книга несколько раз переиздавалась.
О ней см.: «Литературное наследство. Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. Новые материалы и исследования» М., 1983. Т. 93. С. 9–160.

21. Геммельман Сергей Сергеевич (1877–1938) – межевой инженер, увлекавшийся энтомологией. Активно участвовал в создании отдела природы в Переславском музее, был помощником хранителя музея. В 1931 г. уволился, продолжил работу в Ярославском музее;
Миша – Михаил Иванович Смирнов (1868–1949), историк-краевед, основатель и первый директор музея в г. Переславле-Залесском, брат В.И. Смирнова

22. Ольденбург Сергей Федорович (1863–1934) – востоковед-индолог, академик. В 1920-е гг. возглавлял Центральное бюро краеведения (ЦБК)

23. Медников – один из следователей по делу В.И. Смирнова

24. Ст. 58. П. 2 – вооруженное восстание; П. 7 – подрыв государственной прмышленности и пр.; П. 9 – Вредительство на транспорте и пр.; П. 11 – Организационная деятельность, направленная на подготовку преступлений

25. Улица Шпалерная в Ленинграде, на которой находилась тюрьма

26. Рыклин Григорий Ефимович (1894–1975) – журналист, публиковавший фельетоны в «Крокодиле» и центральных газетах

27. ИПО – Ивановская промышленная область, образованная в 1929 г. из Владимирской, Костромской и Ярославской губерний

28. ВЦИК – Всесоюзный исполнительный комитет

29. Часть открыток В.И. Смирнова из тюрьмы написана на почтовых карточках с плакатом, призывающим делать взносы в МОПР
МОПР – Международная организация помощи борцам революции, созданная в 1922 г. Коминтерном. Оказывала помощь находившимся в заключении революционерам и их семьям

30. Маржорет – автор книги «Россия в начале XVII века. Записки капитана»

31. СНК РСФСР – Совет народных комиссаров Российской советской федеративной социалистической республики (Правительство)

32. На Соловецких островах находился один из первых концлагерей страны СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения (1923–1937), преобразованный в тюрьму особого назначения – СТОН (1937–1939)

33. Кузнецов Николай Николаевич, член правления Общества Любителей Мироведения – общества любителей естественных и физико-математических знаний и мироведения, зарегистрированного в 1909 г. и разгромленного в начале 1930-х гг.

34. Спицын Александр Андреевич (1858–1931) – археолог, профессор, член-корр. АН СССР

35. «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» – начальные слова одного из похоронных революционных маршей. Текст А.И. Архангельского

36. ЦПО – Центральная промышленная область, образованная в 1929 г. из Тульской, Рязанской, Тверской губерний и некоторых уездов Калужской, вскоре переименованная в Московскую область

37. Соснина-Пуцилло Евгения Васильевна (1888–1930) – член научного общества (г. Рыбинск), председатель комитета Рыбинского художественно-исторического музея

38. Аввакум, протопоп (1620 или 1621–1682), противник реформы Патриарха Никона, автор «Жития протопопа Аввакума», в котором описываются его мытарства с семьей

39. Попов Андрей Николаевич – архангельский краевед и библиограф. Арестован в 1935 г., дальнейшая судьба неизвестна

40. Адмвысланные – подвергнутые наказанию в виде административной высылки, то есть высылки в определенную местность с обязательством безотлучного там пребывания (по декрету ВЦИК 10.08.1922). Высланные поступали под надзор местного органа ГПУ, определявшего местожительство высылаемого в районе высылки. Максимальный срок высылки по приговору – 5 лет

41. УСЛОН – Управление Соловецкого лагеря особого назначения

42. Золотарев Алексей Алексеевич (1879–1950) – литературный критик, публицист, краевед, председатель Рыбинского научного общества, член-корр. ЦБК

43. Пятницкий Константин Петрович (ум. в 1938 г.) – издатель, член комитета грамотности, основатель и директор издательства «Знание», существовавшего в 1898–1913 гг. Фактическим главой издательства был М. Горький

***

В последне время появляются в интернете высказывания о сталинских репрессиях, авторы которых стараются приуменьшить их масштаб. А об административной высылке пишут: «Да и можно ли назвать высылку репрессиями в полном смысле слова? Ведь переселяли не в Антарктиду, обретая на голодную смерть. Их переселяли туда, где жили люди, советские граждане!» Или даже: «Высылка – это не наказание».

Надеюсь, эта книга будет способствовать созданию правильного представления о репрессиях начала 1930-х годов.

Т.В. Смирнова

Приложения

Л.С. Китицына

Материалы к биографии В.И. Смирнова
(1882–1941)

Детство в селе Большая Брембола.
Переславское духовное училище. Владимирская духовная семинария. Московская духовная академия. Арест за участие
в революционном движении. Переславская тюрьма.

В трех километрах от Переславля-Залесского, на холме, охваченном с трех сторон оврагами, на месте мерянского поселения, расположилось древнее село Большая Брембола1.

Природа здесь отличается той живописной простотой, которая мила сердцу каждого русского человека. Это среднерусский пейзаж, обычный для Ярославской и Владимирской областей: холмы, овраги, поросшие деревьями, лужайки, поля, перелески и маленькая речка Ветлянка, обратившаяся в ручей.

Село небольшое, с широкой улицей, застроенной низенькими деревянными домиками в три окна, под соломенными крышами. На самом высоком месте – скромная белая церковь, рядом с ней церковный дом, из окон которого открывался вид на Плещеево озеро и город Переславль.

Так выглядела Б. Брембола в конце прошлого века.

Более 40 лет (с 1835 по 1867) священником в Большой Бремболе был Василий Алексеевич Загорский. Это был хороший хозяин, трудолюбивый земледелец, садовод и пчеловод. Уволившись за штат в 1867 году, он, по обычаю, сдал свое место младшей дочери Анастасии. Претендентом на руку и сердце Анастасии Васильевны и одновременно на место священника явился Иван Сергеевич Смирнов, сын дьякона села Копнина Переславского уезда. Он окончил Владимирскую духовную семинарию и был определен учителем в родное село. Так образовалась семья, в которой родился Василий Иванович Смирнов.

По своим привычкам и устремлениям супруги не были похожи друг на друга. Размышляя над судьбой своих родителей, Василий Иванович не раз говорил, что мать происходила из породы Хорей, а отец был Калинычем.

Сделавшись преемником В.А. Загорского, Иван Сергеевич остался совершенно чуждым интересам хозяйства, о котором так пекся его тесть. Иван Сергеевич не отличался крепостью мускулов, боялся физического труда и ни по хозяйству, ни по дому никогда ничего не делал. Он очень любил книги, которыми у него была завалена вся горница, и которые он никому не позволял приводить в порядок. Свободное время он проводил за чтением по преимуществу религиозных и исторических книг. Он много занимался церковной летописью, в которой старался изложить историю села, и даже напечатал во Владимирских губернских Ведомостях заметку: «Надпись на кадиле в церкви села Большой Бремболы Переславского уезда». Своей службой Иван Сергеевич тяготился и никому из детей не советовал идти по его пути. В последние годы жизни он сильно пил, поплатился нервным расстройством и умер от разрыва сердца в 1900 году.

Понятно, что все хозяйственные заботы лежали на Анастасии Васильевне, которая билась как «рыба об лёд», чтобы справиться с полевыми и домашними работами, чтобы прокормить и одеть детей. Вспоминая доброту своей несчастной матери, Василий Иванович рассказывал поразивший его в детстве случай: в квашню с тестом попал мышонок, мать вытащила его, обмыла и со словами: «беги, глупый», – выпустила на волю.

Проникаешься уважением к этой простой женщине, когда читаешь ее письма к сыну, полные доброжелательства, лишенные каких-либо назиданий и поучений, вмешательства в жизнь взрослых детей. И только единственный раз, узнав, что сын поступил на службу в семинарию, она просит его быть помягче, подобрее, не выдавать учеников начальству, помнить, что сам недавно был учеником. Умерла Анастасия Васильевна в 1914 году от водянки.

Бытовой уклад семьи мало отличался от крестьянского: парились в печи, сидели с лучиной, дети играли и дрались с крестьянскими ребятишками. Летом всей семьей (кроме отца) работали в поле: косили, метали стога. Василий Иванович вспоминал забавный случай. Однажды на покосе забыли узелок с ватрушкой, и когда пришли на другой день в поле, то увидели, что их верная собака Церберка всю ночь стерегла ватрушку.

У Смирновых было семеро детей: четыре сына и три дочери. Старший – Михаил Иванович впоследствии стал известен как основатель краеведческого музея в Переславле и исследователь Переславского края. Второй сын – Сергей Иванович был профессором Московской духовной академии и одновременно читал лекции в Московском университете. Он умер в 1916 году. Василий Иванович был третьим сыном в семье, он родился 26 января (ст. стиля) 1882 года. Вот как сам он описывает свое детство в записной книжке 1913 года.

«Я был шестым ребенком многосемейного священника с. Б. Бремболы, Владимирской губернии. Рос в очень бедной обстановке, заброшенным и хилым дитя. Отец жестоко пил в этот период жизни, матери приходилось всячески изворачиваться, чтобы доучить старших, чтобы прикрыть гнетущую бедность. Теперь, смотря на детей моего круга, детей знакомых среднего достатка, я поражаюсь и завидую, как много дается теперь детям развлечений, игрушек, прекрасных книг. Ничего этого не было у меня в детстве. Гриб, бабки, сломанный конь – вот, кажется, и все игрушки. Я, по крайней мере, не помню больше. Зато с сестрой мы сами мастерили себе домики из картона, кукол из сучков бузины – выходило очень мило. Мы запрягали тараканов, которых было великое множество; постоянно дрались и ссорились, рассматривая единственный год “Нивы” 1884-й, сказки Андерсена и еще какую-то книжку – наша литература.

Я помню себя в самом раннем детстве или больным, или обиженным. Я был приговорен одно время к смерти; говорят, я умирал в разгар нашего деревенского праздника Ильина дня... Я был брошен, рос без надзора – оно и понятно, в семье было не до того. ..

Я не могу хорошенько уяснить себе, почему отец пил. Была ли тут виновата засасывающая деревенская жизнь при слабости воли или другие причины? Но мне искренне жаль этого редкой доброты человека. Как-то однажды, уже лет 14-ти, я ему сказал:

– Неужели тебе не жаль нас, детей? Ты видишь, у меня нет сапог, нет костюма.

– Милый Васенька, я так люблю вас, что если бы понадобилось за вас отсечь руку, ни минуты не задумался бы. Но этого (не пить) не могу, простите меня».

9-ти лет кончилось не очень счастливое детство Василия Ивановича. Маленького мальчика, так привязанного к матери, к дому, к родному селу, отвезли в Переславль и определили в духовное училище, которое тогда помещалось в Горицком монастыре. Тоскливо было ребенку в грубой казенной обстановке.

Поселили в интернате, где было грязно, не очень сытно и совсем уже голодно в посты, которые здесь строго соблюдались. Так началась новая полоса жизни Василия Ивановича: жизнь в интернатах с 9 до 24 лет.

По окончании духовного училища Василий Иванович поступил во Владимирскую семинарию. Жизнь во Владимире была нелегкой: ненавистен был режим в семинарии, не было денег, изнуряла зубрежка, плохое питание в посты. Обстановка в интернате была такова, что не было возможности сосредоточиться и учить уроки.

«Я жил без ласк, в грёзах, какие рисовала мне почти больная фантазия. Я хотел спасать мир, быть чем-нибудь в нем таким, что все бы говорили обо мне. Жизнь, между тем, для осуществления великих идеалов складывалась неблагоприятно. Ни средств, ни примеров, ни влияния благотворного рядом я не видел».

Высшее образование Василий Иванович получил в Московской духовной академии, находившейся в Сергиевом Посаде, куда он зачислился на историческое отделение. Несмотря на суровый режим, студенты пользовались все же большей свободой, чем в семинарии. Питание было прекрасным, квартиры – хорошими.

Нарастающее революционное движение 1905 года захватило Василия Ивановича. Вместе со своим другом и дальним родственником Федором Михайловичем Елпатьевским он принял деятельное участие в организации в Переславле социал-демократического кружка2. Подготовка велась в Большой Бремболе. В местной школе на гектографе печатались прокламации. В кружок входили рабочие Переславской мануфактуры. Вскоре членов кружка задержали. Смирнов был арестован 21 декабря 1905 г.

В Переславской тюрьме, в камере № 7, Василий Иванович просидел 4,5 месяца. Сидел то в одиночке, то вместе с Ф.М. Елпатьевским, то с В.Л. Добродеевым.

Все арестованные по делу Переславского социал-демократического кружка обвинялись по статье 125 Уголовного уложения. Следствие велось медленно. В тюрьме Василий Иванович вел подробный дневник, который в настоящее время, к сожалению, утрачен. (Дневник был взят в 1930 году при аресте Василия Ивановича в г. Иванове, попал в руки следователя Медникова и не был им возвращен, несмотря на неоднократные просьбы как самого Василия Ивановича, так и его родных).

Времени в тюрьме было достаточно, чтобы серьезно продумать все случившееся. Вот как об этом пишет Василий Иванович в своем письме к товарищам.

«После наиболее интересных страниц моей жизни мне сказали: “А продолжение в следующем номере”. Жизнь оборвалась; я просто существую, ем. Впрочем, тюрьма не такая страшная вещь, как я себе представлял, когда меня сажали. Правда, пирожными здесь не кормят, приходится отведывать вещи, о которых раньше не имел понятия, но зато я теперь кое-что знаю и могу сам порассказать, например, “о русском правосудии”, о человеческой природе вообще и природе начальников тюрем в частности и многое другое, о чем мы знаем понаслышке.

Тюрьма – экзамен зрелости. Тюрьма – лучшая политическая школа. Многое передумал заново, многое осветилось с другой стороны, сделалось ярко, выпукло.

Ни о чем не жалеем, кроме того, что мало так сделано. Впрочем, этот род работы не подлежит точному учету», – так заканчивается письмо от 15 марта 1906 года.

Несмотря на тяжелые обстоятельства: провал дела, неопределенность положения, тюремный режим, Василий Иванович не утратил бодрости, не потерял веры в «звезду пленительного счастья», готовности к дальнейшей борьбе.

Огромную моральную поддержку оказывали товарищи. Они ежедневно подходили к тюрьме и даже устраивали «демонстрации». Радостно было получать письма с воли, в них было «столько нежности, столько добрых, красивых чувств», за все, за все с избытком вознаграждали эти письма.

Василий Иванович рассказывал мне, что родные, обеспокоенные его судьбой, неофициально обратились за советом к лицам, от которых зависело решение дела. И они получили такой совет: все отрицать и ни в коем случае не признаваться3.

Друзья так и поступили. На предварительном следствии «они отрицали свою виновность в участии в предосудительном сообществе». Студенты показали, что никаких разговоров об устройстве забастовок не вели. Похлебалин заявил, что прокламации нашел у пруда, а вовсе не получил от Елпатьевского, как первоначально показывал. Вызов же вооруженных рабочих из Александрова признал «плодом своей фантазии». Добродеев сказал, что гектографированную прокламацию «Товарищ» (30 экземпляров) Смирнов дал ему не для распространения, а почитать.

Несмотря на то, что все эти объя-снения выглядели крайне неправдоподобными, они вполне удовлетворили прокурора Московской судебной палаты, который под влиянием общего хода революционного движения 17 апреля 1906 года вынес заключение о прекращении преследований всех обвиняемых по делу4.

В этом заключении деятельность Переславского социал-демократического кружка изображена идиллически: «Образовавшееся в Переславле в декабре 1905 года сообщество действовало не из политических побуждений; оно ставило своей задачей возбуждение рабочих к устройству стачек с единственной целью заставить фабрикантов увеличить заработную плату и вообще улучшить экономическое положение рабочих».

За недостатком улик для обвинения по статье 125 Уголовного уложения дело было прекращено, и 8 мая 1906 года все обвиняемые освобождены из тюрьмы.

По выходе из тюрьмы Василий Иванович был восстановлен в Духовной академии и окончил ее 6 сентября 1906 г. Диплом предоставлял ему право на преподавание в семинарии и в то же время обязывал прослужить в духовно-учебном ведомстве шесть лет. В случае же выхода из духовного ведомства до истечения обязательного срока, бывший воспитанник Академии должен был внести единовременно потраченные на его содержание деньги в сумме 830 рублей по расчету недослуженного времени.

Кострома: Духовная семинария, 1-я мужская гимназия. Организация Костромского научного общества
по изучению местного края. Общественная деятельность после революции. Костромской университет. Костромской музей и Костромское научное общество после Октября. Этнологическая станция. Краеведческое движение.

Смирнову пришлось взять назначение в Костромскую духовную семинарию. Здесь в должности помощника инспектора Василий Иванович прослужил один год и 8,5 месяцев.

Помощник инспектора. Как ненавидели эту должность студенты Академии, как не хотели попасть на нее. Узнав о назначении В.И., один из них его товарищей по Академии писал: «Я так привык мыслить тебя свободным, протестующим, оригинальным, что никак не могу вообразить тебя помощником инспектора семинарии. Интерес обостряется для меня еще и тем, что я ведь не ныне, так завтра могу также очутиться в подобном положении».

Полное одиночество в чужом городе. Не с кем поговорить, поделиться мыслями. Служба была тягостна и ненавистна. Все это рождало упадочные настроения.

«Устал я от бесцельности моей жизни. Сейчас решительно не знаю, зачем все это? Ничто сильно не занимает меня. Не читаю. Забываю старое. Не хочется служить делу, к которому приставлен...» (Из письма от 04.09.1907). Много раз являлась мысль уволиться: «...на днях подаю прошение об отставке... Я задаю вопрос: “А куда я пойду?” – И отвечаю: “Не знаю”...»

«Теперь, когда я думаю о политической жизни страны, о будущем моей несчастной родины, у меня нередко является мысль плюнуть на все и ехать за границу. Невыносимо скверно. И не видишь конца этой скверности... И чувствуешь, крепко чувствуешь, что этого положения не переделаешь сейчас. Нужно ждать... И опускаются руки. И все слова, слова. Нет дела...» (Из письма 17.10.1907).

И все-таки он делал посильное дело: читал лекции по истории в Народном доме, много к ним готовился.

А в семинарии было неспокойно. «11 часов вечера... Там гудит семинария. Сходка по случаю бойкота одного преподавателя. Быть может, закроют семинарию». (Из письма 24.11.1907).

Как инспектор Василий Иванович был не на стороне начальства, а на стороне семинаристов, с которыми у него установились хорошие отношения. «В службе у меня порядочно неприятностей... Зато с воспитанниками отношения очень хорошие». (16.11.1907).

В 1925 году, то есть спустя 18 лет, Василий Иванович получил письмо от учителя-краеведа П.А. Камайского из Кологривского уезда. Узнав в председателе Костромского Научного Общества своего бывшего учи-теля, он пишет: «С любовью вспоминаю то время, когда, я был в 4 классе семинарии, Ваши дежурства и разговоры с нами, учениками, по вечерам в классах, а иногда и в верхнем коридоре».

Наконец, в Костромской семинарии произошло что-то такое, что попало в газеты и грозило В.И. лишением места. Не знаю точно, при каких обстоятельствах он покинул семинарию. Как-то во время моих путешествий по Костромскому краю я встретилась в селе Куникове со священником. Узнав, что я сотрудница Костромского Научного общества, он оживился и спросил меня, знаю ли я, из-за чего В.И. уволился из семинарии. И рассказал следующее. ”Отпетые” семинаристы совершили какой-то скверный проступок. Надо было найти виновных. И надлежало это сделать инспектору. В.И., конечно, знал их, но отказался выдать начальству. ”Отпетые” говорили ему, чтобы он их выдал, так как им все равно: не в этот раз, так в другой исключат, не стоит из-за них лишаться места. В.И. не последовал их совету и вынужден был уйти из семинарии.

12 ноября 1908 г. он был переведен на должность преподавателя истории Костромской 1-ой мужской гимназии. Здесь он прослужил до октября 1917 года, то есть 9 лет. Духовное ведомство препятствий к переводу не чинило, но ставило условием уплату долга за содержание в Академии.

Ему советовали просить рассрочку на несколько лет с удержанием из жалованья. Надо думать, что Василий Иванович так и поступил, иначе откуда бы он мог взять сразу 629 руб. 66 коп., которые ему надлежало внести.

Летом 1908 года Василий Иванович женился на Александре Серапионовне Забенкиной, дочери владельца колокольно-литейного завода в Костроме.

За время службы в гимназии В.И. нес целый ряд обязанностей по совместительству. Так, он был библиотекарем ученической библиотеки (1910–1913 гг.), затем библиотекарем фундаментальной библиотеки гимназии. На основе собственных наблюдений написал статью «Что читают ученики гимназии», которая была опубликована в московском журнале «Педагогический листок» (1914, № 2). В течение трех лет был членом хозяйственной комиссии гимназии. В 1914 г. Московский учебный округ утвердил его членом комитета по проведению испытаний на звание учителя высшего начального училища.

Свой предмет – историю – Василий Иванович любил и вел с воодушевлением. Не знаю, ломал ли он стулья, когда говорил об Александре Македонском, но известно, что его лекции нередко заканчивались аплодисментами.

О том, каковы были порядки в гимназии и как себя чувствовал там В.И., узнаем из дневниковых записей. «Опять учеба, опять я вижу людей с лошадиным образом мыслей – педагогов. “Обуздать!” “Ввести в оглобли” и “Пристегнуть!” – вот лексикон». (Запись 07.01.1914).

«С П[авлом] Д[митриевичем], инспектором 1-ой мужской гимназии, у нас, кажется, все кончено. Да оно и лучше. Человек, проделавший эволюцию от “Марсельезы” до того, чтобы доносить на Совете на ученика, что он запел “Марсельезу”, стоит ли того, чтобы с ним иметь дело... Я знаю, он на все способен. Не он ли говорил: ”Я считаю долгом обо всем доводить до сведения директора”. Не доводить, а доносить. Что Арбатский с Дестором, то и П[авел] Д[митриевич] с П.В. за самые жестокие меры наказания. Впрочем, что ж теперь общая политика такова: бей, вешай! Ломал ученик липку – вон! Бросал в перемену мел – вон его! А Распутин, Илиодор, Гермоген – все знамение времени. Все бьют на скандал... Удивительна, прямо непонятна та масса злобы, те жестокие меры, которыми карают учеников. Неужели бьют на скандал, чтобы выслужиться? Не хочется верить. Но такой злобы я не видал. Ученики со своей стороны платят тем же. И сильно говорят о шпионстве». (Запись 12.03.1912).

Были случаи, когда возмущение учеников доходило до протеста. После того, как Дестор побил ученика, на классной доске, перед приходом учителя в класс, появилась надпись на французском языке: «Класс дает Вам нравственную пощечину». С виновными учениками начальство расправилось, а Дестору поставили на вид, чтобы он был осторожнее в своих движениях, дабы не вызывать кривотолков. А вот как Павел Дмитриевич Яковлев осуществлял внеклассный надзор. «Павел Дмитриевич, как поведал сегодня директор, на днях гуляя по Муравьевке, заметил курившего реалиста.

– Ваш билет? – спросил Павел Дмитриевич ученика.

– У меня нет.

– Как Ваша фамилия?

Вместо ответа ученик, повинуясь инстинкту самосохранения, пустился наутек. Но карающая рука Немезиды нашла путь донять малого. Принесен был альбом реалистов, в котором, как на похожего, Павел Дмитриевич указал начальству реального училища на ученика Добрякова.

Тот при опросе сознался и был уволен». (Запись 13.04.1912).

Ну, а что же остальные учителя? Не все же были злыми и жестокими. Остальные были запуганы, подавлены, унижены. Директор расправлялся не только с учениками, но и с неугодными педагогами, вел себя грубо, бесцеремонно, оказывал давление на Советах. А они были слишком робки, чтобы в такой обстановке протестовать. «Нет ни находчивости, ни мужества», – сожалел Василий Иванович.

Он был одним из тех педагогов, которые пытались протестовать. Так, в 1915 году он выступил на Совете с протестом против такой широко практикующейся в гимназии меры наказания, как оставление учеников на 6-ой час. В докладной записке он подробно обосновал свое особое мнение по этому вопросу. Совет не поддержал Василия Ивановича. Отношения же с дирекцией обострились до крайности.

Василий Иванович был не только преподавателем, но и классным наставником. О том, как ученики относились к своему классному наставнику, можно судить по документу, составленному учениками IV класса, 2-го отделения, который они наивно назвали «Закон». Этот «Закон» гласил: «Все нижеподписавшиеся обязуются не шалить во время перемен и за уроками. Не портить электричества, парт и тому подобное. Лица, подписавшиеся, обязуются это соблюдать честно, так как из-за нас добрейший классный наставник терпит неудовольствия». Следует 88 подписей, среди них Г. Бобовский, Павел Невский, Весновский, Орлов.

Пробовал Василий Иванович по-новому бороться с курением среди учащихся. Он провел анкету среди учеников своего класса и на основании этих данных беседовал с ними.

Не забывали воспитанники своего бывшего наставника и учителя и впоследствии. Так, в начале 1916 года группа политических ссыльных поселенцев (А. Горский, П. Ямановский, К. Промптов и А. Рощин) просят Василия Ивановича выслать им в село Каменку на Ангару книги о Костромском крае, а также научную литературу по разным вопросам.

Чтобы закончить тему о взаимоотношениях между Василием Ивановичем и учениками, забегу несколько вперед. Впервые я Василия Ивановича увидела в 1918 году в разгар «школьной революции». Да, в Костроме была школьная революция и самая серьезная. Не дожидаясь реформы сверху, ученики решили сами произвести переворот в школе. Идея эта родилась в недрах 1-ой мужской гимназии и быстро проникла в остальные средние учебные заведения города.

Был выработан кодекс, по которому уничтожались все старые порядки в школе. Один пункт, помню, гласил, что учителя выбираются самими учениками. Многие гимназисты и гимназистки, в том числе и я, перестали ходить на уроки в свои школы, а 1-я гимназия совсем прекратила занятия. Мы хотели организовать новую школу.

Штабом революции была 1-я гимназия; здесь шли митинги, бурные собрания сторонников новой школы. Нашими лидерами были ученики старших классов 1-ой гимназии: Орлов и Г. Бобовский. Это были, несомненно, одни из лучших юношей: развитые, серьезные, культурные. Орлов – чистенький, бело-розовый, сияющий. Жорж Бобовский – интеллигентного вида высокий брюнет, всегда серьезный. Они были авторами кодекса, вели собрания, были душой дела. Ближайшими их помощниками были Павел Невский и Весновский. Облика их уже не помню. Все упомянутые ученики были из класса, которым в прошлом руководил Василий Иванович.

В то же время во 2-ой мужской гимназии организовалась другая группа, выдвинувшая свой кодекс, реакционный. Представительствовал от этой группы верзила Охмелкин. Входили в группу по преимуществу дети буржуазии. С этих пор наш кодекс стал называться кодекс № 1 , а наших противников – кодекс № 2. Между сторонниками этих групп шла борьба: выступали, доказывали, кричали, наконец, наши противники демонстративно покидали зал и били стекла. Это только воодушевляло нас, сторонников кодекса № 1. «Товарищи, – ораторствовал Орлов – наши отцы сражаются под градом пуль, а мы под градом камней» и т.д. Во время одного из собраний, на котором громили порядки старой школы и поносили учителей, и выступил с речью в защиту учителей Василий Иванович. (В это время он уже не преподавал в 1-ой гимназии).

Мне запомнилась только одна его фраза: «Учителя нельзя купить за чечевичную похлебку». Когда он кончил, вокруг меня заговорили гимназисты: «Ну, это Василий Иванович так только говорит, мы знаем, он за нас». Лет 20 спустя я напомнила Василию Ивановичу «чечевичную похлебку». Он сказал, что не хотел тогда выступать, но его вынудили сказать в свою защиту оскорбленные учителя. Они знали, что Василий Иванович всего ближе стоит к ученикам, и именно его слова могут на них подействовать.

Так в конце 1918 года в помещении 1-ой гимназии ученики организовали «новую школу». Пригласили нескольких учителей, и начались уроки. Не помню, чтобы я посещала эти уроки, но очень хорошо помню, как вместе с другими девочками мыла полы в огромном здании 1-ой гимназии. Особенно трудно было мыть зал, который казался необъятным.

Ни жизнь, ни работа не удовлетворяли. Чтобы убить время и отвлечься, Василий Иванович занялся охотой; исходил вдоль и поперек пойму реки Костромы с ее многочисленными озерами. Впоследствии по тем же самым местам он снова ходил, но уже не с ружьем, а с лопатой.

В Костроме Василий Иванович встретился и сблизился с человеком, который направил его интересы в сторону краеведения. Это был Михаил Николаевич Комаров, врач, общественник. Он был человеком разносторонне образованным, собрал обширную библиотеку. Свое свободное время он посвятил изучению местного края и напечатал ряд работ.

Между прочим, Комаров разыскал и обработал курганную коллекцию Г.М. Девочкина, первого собирателя археологических предметов в Костромской губернии. Около него организовался небольшой тесный кружок «Любителей естествознания», в который вошел Василий Иванович. Здесь, в этом кружке, и зародилась мысль об учреждении общества по изучению края.

После смерти Комарова в 1911 году кружок, официально еще не открытый, прервал работу. По духовному завещанию Комарова, его библиотека перешла в собственность к Василию Ивановичу. Последний был этим смущен и предлагал семье Комаровых выплатить деньги за книги, от чего родные отказались, не желая нарушить волю покойного.

Мысль о создании общества не оставляла Василия Ивановича. Решающим толчком для ее осуществления послужило следующее обстоятельство. Весной 1912 года устроители губернской выставки в Костроме предположили организовать на выставке 1913 года особый отдел, в котором Костромская губерния была бы представлена в естественно-историческом, географическом и этнографическом отношениях. Для осуществления этой задачи Комитет выставки решил обратиться за помощью к местным научным силам. Комиссар выставки И.В. Щулепников созвал совещание, на которое получил приглашение и Василий Иванович. На этом совещании 4 марта 1912 г. Василий Иванович предложил организовать для успешности работ по предположенному отделу выставки общество, воспользовавшись уже готовым уставом, выработанным в кружке «Любителей естествознания». Предложение было встречено сочувственно, была избрана комиссия для переработки устава, и Василий Иванович вновь принялся за эту работу.

Теперь общество мыслится ему как «Общество по изучению местного края» и отличается от прежнего тем, что на первый план ставит изучение края во всех отношениях, прежний же устав выдвигал разработку вопросов естествознания вообще.

В результате дополнений и исправлений устава разными лицами в название общества было вставлено слово «научное» – для придания ему веса в глазах сильных мира сего, как объяснял мне впоследствии Василий Иванович.

Нужны были солидные учредители. Ими, кроме Смирнова, оказались директор Дворянского пансиона В.И. Болотов, гидротехник Губернского земства А.С. Валевачев и заведующий отделом народного образования Костромского Губернского земства А.А. Иванчин-Писарев. Они подписали Устав общества.

В начале 1912 г. Общество было учреждено. 16 апреля Устав был утвержден Костромским Губернским Присутствием, а 25 апреля в газете «Наша Костромская жизнь» появилась статья Василия Ивановича «К открытию и деятельности Костромского научного общества по изучению местного края», в которой говорилось о значении общества, объединяющего одиночек, желающих изучать свой край, о задачах общества и видах его деятельности.

5 мая в помещении Костромской городской Управы состоялось первое организационное собрание и одновременно открытие общества. На собрании присутствовало 82 человека. Председателем общества был избран И.В. Щулепников, секретарем В.И. Смирнов.

Эту обязанность Василий Иванович выполнял в течение 8-ми лет, затем 10 лет (1919–1929) был председателем общества. Им составлены «Отчеты о деятельности общества» за годы с 1912 по 1928 включительно.

Изучение Костромского края Василий Иванович начал с собирания библиографии и изучения архивных материалов. Нужно было выяснить, что уже сделано предшествующими исследователями. Впоследствии совместно с Н.И. Умновым он опубликовал два выпуска «Материалов по библиографии Костромского края». (Выпуск I. Естествознание и справочные издания. 1919 и выпуск II. Антропология и этнография. 1925). Краткую историю изучения Костромского края, начиная с XVIII века, находим в статье Василия Ивановича «Краеведение и задачи производительных сил Костромского края» 1924 года. Тщательно изучил он историю археологических исследований в Костромском крае с 1856 года – находки галичского клада – до 1909 г. – IV областного историко-археологического съезда в Костроме. К сожалению, эта обширная рукопись за недосугом так и осталась в черновике. И лишь краткий конспект доклада «Каменный век и курганная эпоха в Костромской губернии (из истории исследования Костромского края)» опубликован в «Отчете о деятельности Костромского научного общества за 1913 год».

Председатель Щулепников вскоре после организации Общества был выбран членом Государственной Думы и уехал в Петербург, а в 1913 г. скончался. На секретаря свалилась масса организационной работы и всяческих забот: составление инструкций и программ для собирания материала, вовлечение новых членов, распределение членов общества по секциям, подготовка собраний, организация полевых исследований, создание библиотеки, своего музея, издательства, изыскание средств, помещения и, наконец, канцелярская работа.

На первых порах Общество не вызвало интереса и не встретило поддержки местной интеллигенции. Василий Иванович почувствовал одиночество и понял, как неблагодарна его работа. «Раздумывая над судьбами Общества, – писал он в 1914 году, – я нередко прихожу к печальным выводам. Сколько потрачено усилий и как мало результатов. Если бы это время, которое я потерял на организационную работу, на писанье писем, бумаг, докладов секретаря, повесток и всего прочего, употребил бы на собственные научные изыскания касательно края – право, результатов было бы больше. Взявши на себя обязанности секретаря, другими словами, всю черную работу, и предоставляя другим наслаждаться науками и погружаться в изучение края, я думал, что это только пока, временно, потом вскоре найдутся люди, закипит работа. Однако людей работы нет. Есть прекрасные слова, а работы нет. Я думаю, что потом окажется несколько человек, которым это дело будет дорого и нужно, а вся короста отпадет сама собой».

Черная работа оказалась не временной, а вечной. Как в Костроме, так позже, в Архангельске, время и силы Василий Иванович тратил главным образом на то, чтобы другие могли заниматься наукой и печатать свои труды. Свои же работы приходилось делать урывками.

Перед новым Обществом стояла огромная задача – всестороннее изучение края, но не было ни средств, ни опыта, приходилось идти ощупью и делать ошибки и промахи.

В 1914 году вышел I выпуск «Трудов Костромского Научного Общества». И с этого времени до 1929 года «Труды» выходили из года в год, несмотря ни на какие трудности. За время существования Общества вышло более 40 выпусков, не считая других мелких изданий. И это великий подвиг Василия Ивановича. Он преодолевал все препятствия, искал выходы, рисковал, сдавая в печать сборники и не зная, чем будет расплачиваться с типографией, вечно ей задолжавши и изыскивая средства уже после выхода книги. Большинство выпусков он сам редактировал, сам правил корректуру.

В 1915 году в III-м выпуске «Трудов» Василий Иванович опубликовал свою работу «Крестьянская изба и ее резные украшения в Макарьевсксом уезде Костромской губернии», сделавшую его известным в кругу этнографов.

К 1917 году Научное Общество издало 5 выпусков «Трудов», провело ряд полевых исследований, ботанических, геоботанических, геологических и др. Впрочем, обо всем этом можно прочитать в «Отчетах» Костромского Научного Общества.

В 1915 году Василий Иванович купил с торгов старый деревянный дом на Никольской улице, № 17. В этот дом я вошла в 1929 году. К этому времени он обветшал и требовал ремонта: зимой дома сидели в шубах – натопить было невозможно. «6 лет крыша не крашена», – сокрушался Василий Иванович. Однако до ремонта дома так руки и не дошли. Слишком много было других забот и работ, в частности, забота о ремонте здания музея.

С 1917 года начинается бурная общественная деятельность Василия Ивановича. Он избирается в состав гласных Костромской Городской Думы, которая возлагает на него целый ряд обязанностей. Так, 29 апреля 1917 года Костромская Уездная Земская Управа назначает его помощником Костромского уездного комиссара (до 1 августа 1917 он несет эту обязанность). 30 сентября он избирается представителем Городской Думы в состав Губернского Земского Комитета по народному образованию. 20 декабря – членом Городской комиссии по народному образованию.

20 августа 1918 года Василий Иванович был избран председателем Костромского Общества народных университетов. Деятельное участие в делах Общества Народных университетов, кроме Василия Ивановича, принимали Иван Михайлович Богданов, З.Д. Беляев и Николай Капитонович Захаров.

Однако при огромной затрате сил на организационную работу, результаты были незначительны. Устроенный с участием выписанных из Московского университета профессоров курс по истории русской культуры успеха не имел. Несмотря на крупные имена профессоров и прекрасно построенный курс, лекции не собрали большой аудитории. Может быть, это объяснялось летним временем, военным и осадным положением или другими какими-нибудь причинами.

«Часто опускались совершенно руки, – писал Василий Иванович, – и только неизменный оптимизм И.М. Богданова и, должно быть, прочно засевшая у него мысль о необходимости нести в деревню знание спасали положение. Он писал пространные проекты, сметы – выходило, как будто дело делается». Однако для Василия Ивановича совершенно ясным было, что для организации какого бы то ни было университета необходимы университетские силы.

Летом 1918 года по делам Научного Общества Василий Иванович был в Москве. На обратном пути он заехал в Сергиев Посад повидать Николая Гавриловича Городенского, с которым его связывало давнее знакомство. Николай Гаврилович оказался безработным. Уехав летом к семье из Тифлиса, где он был ректором университета, он оказался отрезанным вследствие военных действий от места службы. На предложение Василия Ивановича занять место ученого секретаря Костромского Общества народных университетов Городенский согласился. И это обстоятельство в значительной степени сыграло роль в открытии Государственного университета в Костроме.

С приездом в Кострому Н.Г. Городенского началась работа по организации средних школ для взрослых и по осуществлению проектов И.М. Богданова. И опять-таки было очевидно, что для широкой лекционной работы по губернии необходимо присутствие сил высшего учебного заведения, так как местные силы не могли обслужить нужды Общества народных университетов.

Попытка перевести в Кострому Ярославский университет (быв. Демидовский лицей), потерявший вследствие Ярославского мятежа здание, не увенчалась успехом, и потому естественно родилась мысль организовать свой Костромской университет. Мысль эта была горячо поддержана А.А. Языковым, членом Костромского Губисполкома. Ближайшее участие в предварительной работе по созданию университета принимали Общество Народных университетов и Костромское научное Общество.

Н.Г. Городенский составил докладную записку об организации университета и сентябрь–октябрь 1918 года провел в Москве, где ходатайствовал перед Наркомпросом об открытии в Костроме университета5. Получив согласие, Николай Гаврилович стал подбирать кандидатуры профессоров и деканов факультетов. Первым на его призыв откликнулся Ефим Михайлович Чепурковский, антрополог, доктор географических наук. Он согласился занять должность декана естественного факультета.

Василий Иванович принимал деятельное участие в организации университета. Пока Городенский действовал в Москве, Василий Иванович вел подготовку к открытию университета на месте. «Канцелярия сорганизована, – писал он Языкову 7 октября, – и с завтрашнего дня будет открыта. С четверга открывается запись слушателей». Далее Василий Иванович писал о необходимости освободить помещение, отданное университету, о своих попытках достать мебель для аудиторий, о смете на ремонт здания, спрашивал, где можно достать пишущую машинку и гектограф.

Торжественное открытие университета состоялось 8 ноября 1918 г. в ознаменование годовщины Октябрьской революции. Ректором университета был избран Н.Г. Городенский. Первоначально все заботы об организации и оборудовании университета лежали на хозяйственно-административной коллегии, в состав которой входил Василий Иванович. Затем он был выбран членом Организационного комитета, наконец, членом Правления университета. А 5 ноября был избран преподавателем по кафедре русской истории. Читал курсы «Доисторическая археология» и «Русская историческая география». В 1919 и 1920 годах вместе со слушателями университета Василий Иванович совершил несколько археологических экскурсий в деревни Святое, Стрельниково, Оганино, на городища Минское и Чернозаводское. Кроме того, Василий Иванович был заместителем председателя Культурно-просветительной ассоциации университета, которая ставила своей задачей ознакомление широких масс трудящихся с достижениями науки. Ассоциацией была организована Высшая народная школа, в которой читал лекции и Василий Иванович.

Костромской университет просуществовал до 1923 года. Он объединял лучшие профессорские и преподавательские силы. Основу их составляли профессора, переселившиеся из столиц в Кострому: Ефим Михайлович Чепурковский, Владимир Федорович Шишмарев, Алексей Иванович Некрасов, Владимир Николаевич Кун, Федор Александрович Петровский и др. Достаточно сказать, что в 1918/1919 учебном году из 23 человек преподавательского состава 11 имели про-фессорское звание.

В следующем учебном году число профессоров увеличилось. Приезжали из Москвы читать свои курсы Николай Иванович и Сергей Иванович Радциги, Борис Матвеевич Соколов, Алексей Васильевич Михайлов, Александр Иванович Анисимов, Михаил Александрович Петровских, Николай Михайлович Дружинин (впоследствии академик), профессор Любавский, профессор Шамбинаго и многие другие. Приезжали, несмотря на трудные условия жизни и транспортную разруху. Один из профессоров поплатился жизнью, заразившись в вагоне сыпным тифом. Это был Михаил Иванович Ковалевский, профессор математики и философии, в прошлом воспитанник Геттингенского университета. Он умер 32 лет. В чемодане он вез свою работу, которая, как говорили, должна была произвести переворот в науке. Чемодан исчез бесследно. Поиски, предпринятые Василием Ивановичем, были безрезультатны.

Университет имел огромное значение для Костромы, для краеведения и особенно для костромской молодежи, которая в те тяжелые годы смогла получать образование, не отрываясь от дома. Впрочем, среди слушателей встречались лица почтенного и даже преклонного возраста. Вход на лекции был свободный.

Трудно удержаться от воспоминаний. Приведу одну страничку из университетской жизни, хотя она и не имеет отношения к биографии Василия Ивановича. Словесное отделение гуманитарного факультета помещалось в частном доме на Никольской улице. Около десятка студентов собрались в ожидании лекции. Вдруг входит бородатый человек и в нерешительности останавливается. Приняв вошедшего за студента, одна из девиц подлетает к нему и хвастливо сообщает:

– А у нас сегодня будет читать новый профессор Бонди!

– Ах, Бонди,– неопределенно говорит незнакомец и садится на заднюю парту, потом смотрит на часы, поднимается и входит на кафедру (то есть садится за обыкновенный стол). Оглядывает изумленных слушателей и, обращаясь к ним, спрашивает:

– Вы пишете стихи?

Так начал читать курс русской метрики в Костромском университете Сергей Михайлович Бонди, известный пушкинист, ныне профессор Московского университета.

После Октябрьской резолюции объем работы Костромского Научного общества значительно увеличился, и деятельность его стала более разнообразной. Большое значение в жизни Общества имела передача ему бывшего Романовского музея. После того как деятельность Архивной комиссии прекратилась, музей остался в бесхозном положении. 5 августа 1917 года городской голова Языков предложил Василию Ивановичу явиться для приемки Романовского музея, и музей перешел в ведение города. А в октябре того же года музей был передан в распоряжение Общества.

С этого момента Общество вступило на путь собирания музейных материалов, разбросанных по разным хранилищам. В музей поступили следующие коллекции: коллекции Общества, накопленные с начала его основания (с 1912 года) и хранившиеся до сих пор у частных лиц; экспонаты Кустарного земского музея; коллекции Естественно-исторического музея Земства; экспонаты Лесного отдела выставки 1918 года; Церковно-исторический музей Ипатьевского монастыря; имущество, переданное Военным отделом снабжения. Позднее (в 1922 году) комиссия по изъятию церковных ценностей передала в Музей вещи, имеющие художественное значение.

В 1919 году Музей становится государственным учреждением. С 1 марта 1919 года Василий Иванович назначен заведующим Костромским государственным областным музеем. В этой должности он проработал до 24 августа 1928 года (около 10 лет).

Штат научных сотрудников Музея состоял вместе с заведующим сначала из трех, а с 1921 года из четырех человек (В.И. Смирнова, М.А. Вейденбаума, И.П. Пауля, Ф.А. Рязановского). Не удивительно, что каждый заведовал несколькими отделами и в то же время исполнял должность секретаря, завхоза и т.п. Василий Иванович заведовал организованными им отделами – доисторическим и этнографическим, а с 1920 года и художественным. Много энергии потратил он на создание последнего. Полагал, что собранный им материал впоследствии ляжет в основу городской художественной галереи. Василий Иванович был глубоко убежден, что Костроме, которая имеет такие старые и славные художественные традиции, сохранившиеся в живой действительности до настоящего времени, в Костроме, где и сейчас бытуют художественные промыслы (с. Красное, с. Большие Соли), художественная галерея необходима.

Вопрос о галерее он ставил еще в 1917 году перед Академией Художеств и в то же время приступил на месте к собиранию художественных произведений и сведений о художниках-костромичах и художниках, работавших в Костромском крае. Мысль о создании художественной галереи в Костроме была горячо поддержана в 1919 году профессором московского университета Алексеем Ивановичем Некрасовым. Он ходатайствовал перед Румянцевским музеем о передаче художественных произведений и в том числе картин Костроме.

В то же время Некрасов настаивал на том, чтобы Василий Иванович поставил вопрос перед местными властями о предоставлении для галереи одного из реквизированных зданий, где можно было бы разместить и галерею, и библиотеку, и аудиторию. Он соглашался заведовать галереей. Как видно, хлопоты о здании не увенчались успехом.

В последующие годы (1920, 1923, 1926, 1927) Василий Иванович неустанно ходатайствовал перед Главнаукой о пополнении Костромского музея картинами из государственных фондов Москвы и Ленинграда. Свои заявки на картины он согласовывал с местными художественными организациями. Крупное поступление из центра в 1926 году дало возможность открыть в Музее особый отдел гравюры.

Как председатель Костромского Научного Общества Василий Иванович принимал ближайшее участие в организации Центрального Губернского архива и Центральной Научной библиотеки.

Деятельность Общества была направлена к охране и перевозке архивов ликвидированных учреждений Костромы, которым угрожала опасность утраты. Так, были приняты Обществом и перевезены в помещение Музея следующие архивы: Губернаторской канцелярии, Жандармского управления, Дирекции и Инспекции народных училищ за 54 года, Епархиального училища, Духовной семинарии за 150 лет, Духовной консистории, Дворянского собрания, Крестьянского поземельного банка и др. Затем были вывезены архивы из некоторых усадеб Чухломского, Солигаличского и Галичского уездов.

Деятельное участие в собирании и охране архивов принимали члены Общества Евгений Федорович Дюбюк и Федор Алексеевич Рязановский. Обилие архивных материалов заставило Общество постановить вопрос о создании Центрального губернского архива и возбудило перед Губернским исполкомом ходатайство об отводе особого помещения под архив.

В 1919 году с учреждением Архивного управления архивное дело отпочковалось от Общества. Комиссия по устройству Центральной научной библиотеки, организованная при Обществе в 1918 году, занялась выработкой положения о библиотеке, хлопотала о предоставлении ей помещения. Общество передало дубликаты книг из своей библиотеки и даже оказывало денежную помощь вновь организующейся библиотеке.

В 1918 году по предложению Отдела по делам музеев Наркомпроса при Обществе возникла Костромская губернская коллегия по охране памятников искусства и старины. Коллегия занималась выяснением того, где в пределах губернии имеются собрания предметов искусства и старины, ценные библиотеки и архивы, которые подвергаются или могут подвергнуться уничтожению. Василий Иванович вел деятельную энергичную борьбу за охрану памятников искусства, старины и других культурный ценностей сначала как член упомянутой Коллегии, затем как заведующий Комитетом по делам музеев и охране памятников при Губоно (Губмузей).

Летом 1919 года он получил командировку «во все места Костромской губернии для осмотра и научной описи предметов художественно-исторического значения, наложения на них печатей и в случае необходимости вывоза в хранилище местного фонда».

Он поехал в Галичский и Чухломский уезды «для осмотра местных правительственных и частных архивов, библиотек и собирания предметов искусства и старины в видах охраны, учета музейных, архивных и библиотечных материалов». В 1920 году Василий Иванович выезжал в г. Юрьевец Поволжский для вывоза картин художников Чернецовых, находящихся у их владельца В.П. Грибунина. В 1924 году командировался в Кологрив «для ознакомления с положением Музея и принятия срочных мер к улучшению этого положения». С той же целью Василий Иванович ездил в Кологрив в 1928 году. В 1925 году Василий Иванович «уполномачивается произвести осмотр, проверку описи, перерегистрацию и учет произведений искусства, старины и быта».

За скупыми словами командировочных удостоверений кроется не только огромная работа, но и борьба, столкновения с людьми, для которых непонятны интересы искусства. Охрана памятников в самой Костроме вела к обострению отношений с разными должностными лицами. Какую борьбу нужно было выдержать, чтобы «отбить» для музея здание бывшей Гауптвахты, отданное сначала аптеке, а затем Церабкопу, который в этом здании намеревался открыть чуть ли не пивную.

На чистке, которая происходила в Костроме 13 апреля 1930 года, и на которую был вызван из Иванова Василий Иванович, ему, между прочим, было предъявлено обвинение в том, что он несколько лет назад, заведуя охраной памятников искусства и старины, защищал от слома церкви XVII и XVIII веков. Следовательно, не шел в ногу с советской общественностью, так как в настоящий момент эти церкви все равно ломаются. Эта логика принадлежала М.П. Крошкиной. Невольно приходит мысль: не эта ли энергичная деятельность Василия Ивановича по охране памятников вызвала такое беспощадное, массовое уничтожение этих памятников в Костроме в 30-е годы?

За 1917–1919 годы Василию Ивановичу удалось издать 9 выпусков «Трудов» Общества. Среди них два лесных сборника, два исторических, естественно-исторический, этнографический, экономический, сборник «Железные болотные руды Костромской губернии». Перу Василия Ивановича в этих изданиях принадлежат статьи: «Местонахождения железных болотных руд Костромской губернии» и «Пункты нахождения костей крупных ледниковых ископаемых в пределах Костромской губернии».

Кроме того, в 1918 году Василий Иванович начинает издавать серию под рубрикой «Библиотека общественных движений в России в XIX и XX веках». В этой серии вышли: «Записки Черевина», «Записки предателя Гребнева», «Записки Н.Л. Скалозубова о тюрьме и ссылке», «Из материалов по истории подпольной библиотеки и тайного кружка Владимирской семинарии» и др. Как сказано в отчете Общества, эта серия печаталась на частные средства.

В начале 1923 года Василий Иванович был избран в выставочный комитет 1-й сельскохозяйственной и кустарной промышленной выставки СССР. За собранный для выставки обширный и разнообразный материал (начиная с бороны-суководни и кончая тончайшей работы резными прялками) он получил диплом 1-ой степени: «Главный Выставочный комитет присуждает этнографу В.И. Смирнову (г. Кострома) диплом 1-й степени за руководство собиранием и доставку на Выставку богатейших этнографических материалов по быту и особенно по искусству костромских крестьян и ветлужских черемис, замечательно полно и научно осветивших домашний и земледельческий быт края как в фотографических снимках, художественных рисунках, так и в прекрасно выбранных подлинниках – тканях, одеждах, посуде, предметах хозяйства, украшенных орнаментами резными, вышитыми и расписанными».

Летом 1924 года на территории Костромского края работала Верхневолжская этнографическая экспедиция Академии Истории материальной культуры под руководством Д.А. Золотарева. В состав Костромского отряда входили в основном сотрудники и члены Костромского Научного Общества. Василий Иванович был заместителем начальника экспедиции по Костромской губернии. Обследования велись главным образом в бассейне реки Костромы, в Шунгенской и Мисковской волостях, в так называемом «Мерском стане». Василий Иванович взял на себя изучение народной стройки, которая здесь, благодаря местным условиям, носила свайный характер, а также археологические обследования. Во время этой экспедиции была открыта стоянка «Борань» близ деревни Вежи. Над изучением свайных построек в этом районе Василий Иванович работал и в последующие годы. В 1940 году в «Советской этнографии» он опубликовал статью «Свайные постройки Костромского района»6.

И.В. Маковецкий в книге «Памятники народного зодчества Верхнего Поволжья» (изд. АН СССР, 1952. С. 22–23) дает характеристику района свайных построек. Он пишет: «Существенная особенность этого района состоит в том, что весенние воды рек Костромы и Волги ежегодно заливают почти всю территорию Куниковского сельсовета. Часто поднимались штормы, и волнами сносило целые постройки, заливало избы, размывало улицы. В 1913 г. в дер. Куниково уплыло около ста сооружений, в 1926 г. в Ведерках затопило более половины изб. Посетивший в 1926 г. этот район известный исследователь Костромского края, ныне покойный В.И. Смирнов, ярко описывает это опасное для местных жителей время». Далее следует большая цитата из работы Василия Ивановича «Свайные постройки Костромского края».

В 1922 году Василий Иванович организовал при Научном Обществе Этнологическую станцию и с 30 января стал ее заведующим. В этой должности он оставался до 15 декабря 1929 года. В первые годы Станция не имела средств, и труд ее сотрудников был бесплатным или почти бесплатным. Заведующий тоже не получал платы в первые годы, а в 1926 году зарплата его состояла из 25 руб. 75 коп. в месяц. В эти трудные для станции годы большую работу по собиранию и зарисовке предметов материальной культуры вела художница Нина Петровна Беляева.

Однажды на отчетное собрание Общества – это было в 1925 году – забрела неприметная на вид девица и, прослушав доклад, робко спросила, вело ли Общество диалектологические исследования. Этот вопрос решил ее дальнейшую судьбу. Считая, что «для создания новых кадров краеведов нельзя отпускать ни одной живой силы, ни одного лица, наделенного любознательностью», Василий Иванович поручил своим сотрудникам узнать, кто такая девица, и разыскать ее. Девица оказалась студенткой, оканчивающей Ярославский педагогический институт, Л.С. Китицыной. Василий Иванович предложил ей место сотрудницы Этнологической станции. А так как штатной единицы в то время не было, то он, боясь упустить «живую силу», выплачивал новой сотруднице зарплату в течение полугода из личных средств, о чем она, разумеется, не подозревала и узнала много лет спустя.

В 1926 году вместо уехавшей Н.П. Беляевой на Этнологической станции стала работать Елена Михайловна Полянская, сделавшаяся серьезнейшим и способнейшим этнографом. Ее переход на изучение истории Кузбасса, несомненно, потеря для русской этнографии. Свою работу Этнологическая станция вела в направлениях антропологическом, этнографическом и археологическом и за 7 лет своего существования собрала обширный и разнообразный материал. Разносторонность работ Станции при малочисленном ее штате (заведующий и два сотрудника) заставила привлекать к делу собирания материала целый ряд лиц из студентов, сельских просвещенцев и крестьян. Создалась сеть корреспондентов, которые снабжались инструкциями и программами этнографического характера, издаваемыми Обществом и самой Станцией.

Основным способом изучения населения края были ежегодно организуемые экспедиции, которые охватывали самые разнообразные темы материальной и духовной культуры, как то: жилище, одежда, пища, средства передвижения и перевозки, сельскохозяйственные орудия, изобразительное искусство, промыслы (шерстобитно-валяльный, шорный, ткацкий, гончарный резной, рыболовный и др.). Одновременно сотрудники Станции вели записи произведений устного народного творчества и делали наблюдения над языком.

Экспедиции снаряжались на самые незначительные средства и совершались нередко пешком. Не задумываясь, мы делали пешие переходы иногда в несколько десятков километров. В 1925 году, путешествуя по Костромскому уезду, мы с Беляевой питались одним толокном: подойдя к колодцу, стоящему посреди деревни, зачерпывали воды, разбалтывали в кружках толокно и тут же его съедали. Большего мы не могли себе позволить, так как обе нуждались.

Отсутствие средств на выезды и желание охватить наблюдениями широкий район привели Костромских этнографов на базар. Здесь выяснялись и собирались материалы по резьбе и росписи дуг, костромскому хомуту, орнаменту шитья полушубка и др. На основании материала, собранного на костромском базаре, были опубликованы две работы: Н. Калиткин «Орнамент шитья костромского полушубка», 1926, и Е. Полянская «Костромской хомут», 1927.

Какие же вопросы наиболее интересовали Василия Ивановича и над какими темами он работал лично? Мне кажется, больше всего его занимал вопрос о дославянском населении края и славянской колонизации. Для выяснения вопросов доисторической этнологии им был составлен список географических названий края неславянского корня (около 2 тысяч названий рек, урочищ, селений).

Этот топонимический словарь был переслан для просмотра и выяснения форм тюркского и финского языков Н.А. Самойловичу и Н.Н. Поппе, а позднее И.Я. Марру. Из районов Костромского края больше всего интересовал Василия Ивановича бывший «Мерский стан» (по административному делению XVII в.), расположенный в бассейне реки Костромы и занимавший Шунгенскую и Мисковскую волости. Этот район обследовался всесторонне: здесь проводились антропологические, диалектологические, этнографические и археологические работы7.

Привлекала Василия Ивановича тема славянского язычества. Он изучал обряды, народные верования, разнообразные пережитки языческого культа. Особое внимание он уделял земледельческим обрядам, для собирания которых была напечатана и разослана в 1923 году анкета «Культ и сельское хозяйство», давшая более полутора тысяч ответов.

На основании этого материала Василий Иванович подготовил к печати серию очерков: «Власть земли и культа» – обряды при начале полевых работ, пережины, дожинальные обряды, весенние обряды, Егорьев день, домовой, кикимора, куричий бог и др. Кроме того, он собрал обширный материал по заговорам и народной медицине.

В 20-е годы Василий Иванович опубликовал в «Трудах» Общества несколько этнографических работ: «Клады, паны и разбойники», «Потонувшие колокола», «Народные гаданья в Костромском крае». Кроме того, напечатал работу общего характера – «Из вопросов и фактов этнологии Костромского края», статью «Население Костромского края в прошлом и настоящем» (в «Справочной книге по Костромской губернии») и несколько этнографических программ («Программа по собиранию сведений о средствах передвижения и перевозки», «Крестьянские земельные переделы и народные меты» и др.).

Из тем, касающихся материальной культуры, наиболее обстоятельно Василий Иванович изучил тему жилища: технику народной стройки, формы жилищ и их резные украшения. Стремясь полнее выявить типы взаимосвязи между крестьянским домом и двором, он опубликовал (сначала в газете «Борона», затем отдельно) анкету с рисунками под заглавием «Как у вас строятся избы и дворы?».

Для изучения «разноконка» (двурядной связи) Василий Иванович в 1928 году ездил в Игодовскую волость Галичского уезда, где стройка отличалась особой монументальностью, о чем свидетельствуют многочисленные зарисовки в его полевой книжке.

Интересовался он примитивными способами рыбной ловли, распространением разных форм прялок, применением копани (корневищ) в народном быту, изучал орнамент тканых на дощечках поясков-тесемочек. (Работа о костромских поясках была опубликована в 1940 году в «Советской этнографии»). В содружестве с заведующим Ивановским музеем А.М. Кузнецовым он начал подготовку к печати узоров набойки по коллекциям Ивановского и Костромского музеев.

Этнографические интересы Василия Ивановича были настолько разнообразны, что не было такой стороны народной жизни, которую бы он не затронул. Особую важность при изучении любой этнографической темы Василий Иванович придавал собиранию терминологии, полагая, что выяснение географического распространения названий тех или иных предметов прольет свет на вопросы заселения края. В целях картографирования названий некоторых этнографических предметов (коса, цеп, копна снопов, колодец и др.) Василий Иванович составил и в 1927 году издал небольшую анкету по народному словарю.

Для того чтобы не подсказывать корреспонденту ответов, в анкете вместо названий даны рисунки. В результате такого внимательного отношения к терминологии на Станции образовалась словарная картотека по таким темам, как жилище, утварь, одежда, пища, сельское хозяйство и пр.

Из работ по фольклору Василий Иванович опубликовал «Народные похороны и причитания в Костромском крае»8.

В его неопубликованных материалах наибольший интерес представляют записи сказок.

Трудно обстояло дело с записыванием песенных мелодий, так как сотрудники Станции не могли этого сделать своими силами. К этой работе Василий Иванович привлек учительницу музыки Е.Г. Дурново, которая записала на ноты 60 песен. Несколько раньше Василию Ивановичу удалось разыскать старые нотованные записи 300 песен, собранные Ф.Н. Лаговским в 70 годах прошлого столетия. Этот ценный материал был им опубликован в «Трудах» Общества в 1928 году.

В 1926 году совместно с Музыкальным техникумом был организован «Вечер костромской народной песни», много раз повторенный для различных съездов и в клубах. Для подготовки вечера были использованы записи песен Лаговского, Дурново и некоторых других. Со вступительным словом о народной песне выступал Василий Иванович.

Разосланная по Костромской губернии анкета «Хулиганство, его рост и вред, причиняемый им», в которой, между прочим, имелся вопрос о песнях, распеваемых хулиганами, дала 800 текстов частушек в записях 1926 года, которые и были обработаны Василием Ивановичем. Привлек этот материал его тем, что узкая тема давала множество записей и вариантов одной и той же частушки, это позволяло легче произвести текстуальный анализ и сделать интересные наблюдения над жизнью частушки.

Вот несколько распространенных лихих частушек:

Раздайся, улица, пошире –

Шайка жуликов идет.

Атаман в гармонь играет,

Шайка песенки поет.

Финский ножик, финский ножик,

В обе стороны кинжал.

Мне хотелось бы подраться,

Да товарищ убежал.

Режьте тело,

Режьте бело,

Есть на это доктора.

Как залечат мои раны,

Снова драться буду я.

В 1928 году во время летнего отпуска, Василий Иванович совершил рекогносцировочный маршрут: Молвитино-Борок-Буй. Ему надо было ознакомиться с крестьянской стройкой и собрать сведения о тамошнем плотничном промысле. Во время путешествия он сделал массу самых разнообразных зарисовок и записей и посетил между прочим бывший Железноборовский монастырь, откуда, как известно, вышел Григорий Отрепьев. В результате этого маршрута явилась рукопись «От Молвитина до Буя (из записной книжки краеведа)», дающая картину жизни среднерусской деревни накануне коллективизации9.

В 1929 году вместе с фотографом Захаром Захаровичем Виноградовым Василий Иванович отправился в экспедицию для изучения лесосплава на реке Костроме. Материал этой экспедиции был подготовлен к печати и уже были изготовлены клише с прекрасных снимков Виноградова, но работа осталась неопубликованной. Была лишь издана составленная Василием Ивановичем «Программа по изучению труда и быта рабочих на лесозаготовках и лесосплаве».

В том же 1929 г. Василием Ивановичем было сделано моно-графическое обследование одной деревни – деревни Камешник, бывшей Игодовской волости, Галичского уезда, где отходничество населения (стеколь-щики) сочеталось с подсечной системой земледелия, дожившей здесь до 1939 года.

Последней работой Василия Ивановича на Этнологической станции была работа по организации изучения быта фабрично-заводских рабочих. Им была составлена «Программа по изучению быта рабочих», выдержавшая в течение одного месяца два издания.

В составе штата Станции не было постоянного антрополога, поэтому изучение физического облика населения отставало сравнительно с работами Станции в других направлениях. В первый год существования Станции (она тогда носила название Антрополого-этнографической) деятельное участие в работе приняли профессора бывшего Костромского университета Е.М. Чепурковский и Б.И. Вишневский. После значительного перерыва антропологические работы возобновились в 1925 году, они велись приглашенным из Ленинграда антропологом Т.В. Самойловой.

В результате деятельности сотрудников Станции, а также благодаря поступлениям материала от многочисленных корреспондентов и краеведов на Этнологической станции накопился большой и весьма ценный материал в виде рукописей, рисунков, чертежей, фотографических снимков и негативов. (Вещевой материал, приобретаемый сотрудниками во время экспедиций, а также и материал, добытый при раскопках, поступал в Костромской музей). Архив Станции содержался в порядке, все поступающие материалы заносились в «Книгу поступлений», кроме того велось описание архива на отдельных карточках. К великому сожалению, архив Этнологической станции, находящийся в настоящее время в Костромском музее, не приведен в порядок и частично утрачен.

Археологические работы Василий Иванович начал с приведения в известность всей библиографии, касающейся археологии края. В 1922 году им была составлена археологическая карта Костромской губернии по имеющимся в литературе, музее и архивах материалам и текст к ней. Карта пополнялась новыми данными во все последующие годы. Вести систематически археологические работы Василий Иванович начал с 1921 года. Полевыми исследованиями затронуты были только почти одни стоянки – памятники неолитической бронзовой и начала железной эпох. Рассеянные по краю курганы, селища и городища не раскапывались (слишком усердно в свое время действовала в этом направлении Архивная комиссия, раскопавшая более тысячи курганов). Археологические разведки и раскопки производились на весьма скромные средства Общества, иногда на средства Музея, а бывало и так, что на средства самих исследователей.

«За сорок верст в Кострому прямиком

Сбегать лесами ему нипочем», –

писал Некрасов про деда Мазая, жителя деревни Малые Вежи. Так-же нипочем было Костромским археологам в течение ряда лет бегать из Костромы в Вежи на раскопки стоянки «Борань». Только в наше время расстояние до Вежей считалось 25 верст. Впрочем, кто их мерил, эти версты. Лесов тоже не было, были полевые луга.

Старик Л.Н. Казаринов (заведующий Чухломским музеем) ходил пешком из Чухломы до Галича на раскопки в селе Туровском. Василий Иванович проделал тот же путь в обратном направлении: в 1926 году он пешком шел из Галича в Чухлому. Копали сотрудники Общества и Музея, а также юные краеведы, из которых непременными участниками раскопок были П. Третьяков и С. Рейпольский. Рабочих не нанимали.

Обследованиями были охвачены уезды Костромской, Галичский, Чухломской, Буйский и частично Кологривский. В результате этих работ был открыт целый ряд новых памятников – неолитические стоянки Федоровская на озере Чухломском, «Борань» у деревни Вежи, Поповка в Буйском уезде, стоянка у озера Половчиновского Галичского уезда и многие другие. К памятникам с культурой металлической эпохи относятся «Станок» у озера Борисова, с характерной для бронзового времени керамикой, фатьяновский могильник у деревни Говядиново; с сетчатой керамикой стоянка «Ватажка» у озера Борисова, «Стойка» близ Самети и др. Более или менее крупные раскопки Василий Иванович производил на Борани, Федоровской стоянке, на «Станке», на «Песках» у села Умиления Галичского уезда, на «Ватажке» и на Половчиновской стоянке. Небольшие раскопки он вел в течение нескольких лет (1921–1925) у села Туровского. Материалы раскопок и разведок поступали в Музей, а копии отчетов – в архив Этнологической станции10.

Костромская археология привлекала многих исследователей. А.А. Спицын, который находился в переписке с Василием Ивановичем с 1915 года, несколько раз приезжал в Кострому и присутствовал на раскопках «Борани» и Говядиновского могильника. В.А. Городцов производил раскопки у села Туровского, на месте находки галичского клада, Фёдоровскую стоянку копал А.Я. Брюсов. В 1925 году посетил Кострому финский археолог А.М. Тальгрен, у которого с Костромским краем была давняя связь: в 1909 году он вел раскопки на месте находки галичского клада.

О том, какое значение придавал Тальгрен исследованию Костромских древностей, узнаем из его письма, в котором он благодарит Василия Ивановича за присылку снимков с вещей из Говядиновского могильника. 6 марта 1926 года он писал: «Счастливый Вы, который работает в таком интересном районе! И какие там богатые все стоянки! Я уверен в том, что северный, между прочим, финляндский неолит останется не определенным, пока Костромской край не изучен, и его материал не хорошо разработан. Ваш край является центром влияния с Юга, Востока и Запада. Относительно Севера, по-моему, пока нельзя сказать, как идут эти влияния, с Севера или как раз наоборот. Поздравляю Вас! Вы, может быть, совершенно правы в том, что в Костромском крае имеется какая-нибудь загадочная связь между неолитом и культурой дьякова типа. Пожалуй, там нет настоящей культуры бронзового века.

Я люблю Кострому и всех костромцов», – так закончил письмо Тальгрен.

Большое впечатление на костромичей произвел приезд Б.С. Жукова с О.Н. Бадером, которые вели работы на Ветлуге, входившей в старые границы бывшей Костромской губернии. Долго потом костромичи и костромички вспоминали молодого археолога Бадера, который явился в рубашке «цвета собственного загара», что было понято, как верх элегантности. Скорее всего, Бадер носил свою рубашку без умысла, просто она выгорела на солнце. Посещение Костромы Жуковым и Бадером не прошло бесследно для костромской археологии. Отныне сотрудница Этнологической станции Л.С. Китицына ежегодно (1926–1929 годы) проводила свой отпуск в экспедициях Жукова, где работала под руководством Бадера, стремясь расширить свой опыт полевой работы и усвоить передовую методику раскопок.

Вот одна маленькая, но почему-то ярче всех запомнившаяся картинка из этих путешествий. В 1926 году встреча с О.Н. Бадером была назначена в Кологриве. Доехав по железной дороге до Мантурова, я пошла пешком к месту своего назначения. Путь по безлюдному песчаному тракту наволоками, то есть лесами, – 80 верст. В редко встречающихся деревнях, принимая саперную лопатку в чехле за оружие, меня спрашивали: «С обороной, девка, ходишь?». И вот, когда я, изрядно устав, прошла три четверти пути, перед глазами моими предстала такая идиллия: мостик через ручей, пасется белая лошадь, привязанная за ногу, горит костерок, женщина в белом платке склонилась над котелком. Рядом смуглый мужчина в клетчатой домотканой рубахе с распахнутым воротом ломает хворост. «Цыгане»,– подумала я. И через минуту: «Отто Николаевич?». Это он со своей сотрудницей Симой Фадеевой переправлялся с Ветлуги на Унжу.

Описал археологические занятия В.И. Смирнова Вячеслав Шишков, посетивший Кострому в 1924 году. В его книге «Ржаная Русь» есть очерк «Каменный век, электрификация и патока». Писатель не нашел ничего лучшего, как дать шаблонный образ чудака в духе мистера Пиквика. Вероятно, это нужно было ему для того, чтобы противопоставить электрификацию Шунгенской волости «каменной дряни», как он называл находки каменных орудий.

Известность Василия Ивановича как краеведа и этнографа росла за пределами области. Он член Московского и Ленинградского отделений Центрального бюро Краеведения11; Центральная Книжная палата избрала его в качестве члена 1-го Всероссийского библиографического съезда.

Иваново-Вознесенское Общество краеведения, Московская секция Российской Академии материальной культуры и Русское географическое Общество избрали его своим действительным членом.

15 апреля Русское Географическое Общество присудило Василию Ивановичу «За совокупность трудов» малую серебряную медаль.

В сентябре 1925 г. Василию Ивановичу довелось уви-деть цвет русской науки и культуры: он получил приглашение на празднование 200-летнего юбилея Академии Наук, которое проходило сначала в Ленинграде, а потом в Москве. Все гости на юбилее были одеты соответственно торжественному случаю, и только один костромской краевед явился в толстовке (другого костюма у него не было).

Между тем работы Костромских краеведов стали известны за границей. В 1925 году немецкий этнограф Ганс Финдейзен благодарит Василия Ивановича за присылку отчетов Костромского Научного Общества и пишет: «Во всей Германии и даже здесь, в Берлине, русская научная литература – редкость, а между тем нужда в ней настоятельная. Нет, Вы не можете представить себе, как я рад этим трудам. Из обложки «Отчета» я узнал о других изданиях Вашего Общества, особенно о «Трудах». Можно ли их получить? Из всех «Трудов» здесь в Берлине нет ни одного, и даже никто не знает о них. Все эти труды для меня были бы ценны. Я напишу обстоятельные сообщения в журнале «Asia Major», а также рецензию в «Zeitschrift des Vereins fur Volkskunde» и, кроме того, мне хочется дать выдержки в некоторых других наших журналах».

В 1926 году в журнале «Zeitschrift…» появилась статья Финдейзена «Краеведческий музей в г. Костроме на Волге», представляющая собой подробное изложение «Краткого путеводителя» по Костромскому музею, составленного В.И. Смирновым в 1925 году12. В 1926 г. Национальное Географическое Общество в Вашингтоне избрало Василия Ивановича своим членом.

Годы 1926–1927 были прямо-таки бешеными годами в жизни Василия Ивановича: работа по Обществу, по Музею, по Этнологической станции, работа в Губплане, кроме того, он превратился в «справочное бюро». В письмах этих лет он сетует: «Написать статью в “Краеведение” – мечта неосуществимая, так как литературной работой мне заниматься некогда и даже краеведением заниматься некогда – я только и делаю, что пишу письма». (Из письма к Д.О. Святскому 25 октября 1926 года). «В последнее время я превратился в нечто подобное справочной конторе – каких только запросов не приходит с разных концов Союза в мой адрес! И я решил, по выражению апостола, “быть всем вся, да всяко некие спасу”». (Из письма к И.З. Шумскому 10 января 1927 года).

Приведу некоторые из этих запросов. Н.С. Ашукин спрашивает о солигаличских предках Валерия Брюсова, Н.К. Пиксанов – о бунте в имении Н.Ф. Грибоедовой, К.Я. Виноградов – о крепостном театре, Б.В. Асафьева интересуют сведения по истории русской музыки с древнейших времен. Из Харькова спрашивают о граде Китеже, из Москвы – об отходниках-точильщиках. Сотрудник Зоологического музея Академии наук просит прислать шкурки и головы зайцев, профессор Торфяного института – образцы торфа, Д.К. Зеленин – выкройки сарафанов. Пишут студенты-дипломники, пишут краеведы из Зарайска, Киржача, Сталинграда и других городов – просят советов и указаний.

Василий Иванович был человеком обязательным и отвечал на каждое письмо, выполнял каждую просьбу: посылал зайцев в Ленинград, помогал разыскать предков, делился опытом с краеведами и музейными работниками других областей. Если прибавить к этому переписку с авторами, с сотрудниками экспедиций, с уездными и волостными краеведами (Василий Иванович в сношениях с краеведами не пользовался официальными бумагами, предпочитая вести личную переписку), то станут понятными его слова, что ему некогда заниматься краеведением, то есть изучением края. Отнимали время поездки на музейные и краеведческие конференции и съезды, на сессии Центрального Бюро Краеведения. В сентябре 1926 года Василий Иванович был на целый месяц командирован в Ленинград «для участия в текущей научной и организационной работе ЦБК», где, по его выражению, «распят был всякими делами».

В 1924 году умерла Александра Серапионовна, оставив двоих детей: Глеба 15-ти лет и Настю 9-ти лет.

Теперь все заботы о семье легли на плечи одного Василия Ивановича. Неустроенность домашней жизни, непосильная и непрерывная работа подорвали его здоровье. Весной 1926 года рентген показал язву желудка. Нужно было делать операцию, но он отказался, так как «хворать было некогда», кроме того, дело шло к раскопкам и т.д. Осенью он слег.

«Поездка в Москву, в Ленинград и опять в Москву, – писал он брату Владимиру Ивановичу, – с нагрузкой работ и беспокойства довели напряжение моих сил до крайности. Когда я приехал сюда, меня угостили таким букетом срочных дел, что я вместо отдыха, потребность в котором очень хорошо сознавал и чувствовал, на что настоятельно мне указывали врачи, принужден был работать день и ночь, по крайней мере, нередко засиживался часов до 4-х. В результате свалился. Врачи запретили всякие занятия и предоставили месячный отдых, которым и пользуюсь в настоящее время, хотя отдых очень относительный».

Этот «относительный» отдых довел Василия Ивановича до больницы. Но и здесь больной не угомонился. «Отдых в больнице в Костроме, конечно, был очень относительным. По-видимому, не все мои сослуживцы и окружающие меня лица достаточно ясно представляли себе степень моей болезни. Начались в больницу деловые посещения, письма, присылки корректуры, бумаг и т.д.». (Из письма к С.П. Григорову).

Несмотря на то, что в больнице у Василия Ивановича был обнаружен целый ряд болезней (желудка, сердца, легких, нервной системы), он уже не мог изменить сложившегося в силу обстоятельств темпа жизни. Из больницы он писал обстоятельные письма уездным краеведам – вел подготовку ко 2-му губернскому краеведческому съезду, давал указания сотрудникам Этнологической станции и т.д.

Ему было ясно, что в такой обстановке он не поправится, во всяком случае не сможет работать, как до сих пор, «в 20 лошадиных сил». И потому после некоторого колебания (жаль было тратить на это месяц, не было денег на дорогу), он решил воспользоваться путевкой в санаторий, которая была предоставлена ему через содействие не то ЦБК, не то музейного отдела Главнауки.

Здесь, может быть, уместно будет сказать, что материальное положение Василия Ивановича было далеко не блестящим. Его бюджет (в 1926 году) складывался из зарплаты по Музею – 70 руб. 80 коп. и по Этнологической станции – 25 руб. 57 коп. Работу по руководству Научным Обществом он все годы вел безвозмездно. Когда же заместитель председателя Общества А.В. Высоцкий, в отсутствие Василия Ивановича составлявший смету Общества на 1927 год, предусмотрел зарплату председателю Общества, тот запротестовал. «Я настаиваю самым решительным образом, чтобы из сметы был исключен пункт «вознаграждение председателя». Эта роль высокопочетная, и работу по ней оплачивать значило бы делать из нее службу», – писал он Высоцкому.

14–16 мая 1927 года в Костроме состоялся 2-й Губернский краеведческий съезд, приуроченный к 15-летнему юбилею Общества.

Вслед за съездом 17–18 мая прошло 2-ое совещание палеоэтнологов ЦПО. На юбилейное торжество съехалось много гостей-краеведов.

От Центрального Бюро краеведения присутствовали на съезде Д.О. Святский и Н.А. Гейнике.

Из столичных археологов на совещании были А.А. Спицын, А.Я. Брюсов и Б.С. Жуков с О.Н. Бадером. По предложению Спицына совещание чествовало самого юного археолога, тогда еще школьника, Петю Третьякова (П.Н. Третьяков, ныне член-корреспондент Академии Наук СССР).

На торжественном заседании 18 марта Василий Иванович произнес речь, в которой подвел итоги 15-летней краеведческой работы в Костроме и выразил свой взгляд на краеведение и его значение для науки. Краеведов он назвал «подмастерьями науки», которые не берутся сами решать научные задачи мирового масштаба, но которые готовы до изнеможения работать над познанием своего края в интересах мировой науки. Свой взгляд на краеведение Василий Иванович развивал не раз в письмах к краеведам: «Мне всегда казалось, что из трех задач краеведа – собирание, хранение и исследование – первые две наиболее важны». «Сейчас нужны факты и факты. Что касается выводов, их сделает кто-то потом. При наших силах, при отсутствии лабораторий, литературы, инструментария пускаться в серьезную обобщающую работу рискованно».

Перед собой Василий Иванович ставил скромную задачу – собирать, научно документировать и посильно анализировать уходящий материал с тем, чтобы последующие поколения ученых могли его использовать для своих выводов и обобщений. Вот что он писал по этому поводу Спицыну: «Я положительно погибаю в материалах «Борани», работаю над ними каждую свободную минуту. Оброненная вами фраза: “Вот если бы Вы написали хорошую ученую работу”, – не дает мне покоя. Но, честное слово, не об ученой работе я мечтаю, а лишь о хорошем отчете, за который не так бы ругали потом, как ругают Бекаревича». (Н.М. Бекаревич – член Костромской Архивной комиссии).

На работу краеведа Василий Иванович смотрел как на подвиг. Он был убежден, что «подвижничество никогда не переводилось, подвиг принял в наше время лишь новые формы». Ради этого подвига Василий Иванович напрягал все силы и дорожил каждой минутой. Костромской край был так интересен и так мало изучен, что краеведу невозможно было специализироваться. Василия Ивановича занимало все. В частности, его интересовал вопрос о местных уроженцах. Обширный материал для биобиблиографического словаря уроженцев и деятелей Костромского края собрал Алексей Александрович Апушкин, ученый лесовод, одно время председатель Костромского Научного общества, переселившийся потом в Москву.

Василий Иванович очень интересовался этой работой и мечтал издать хотя бы один выпуск словаря к 15-летию Общества. Он считал, что надо собирать материал не только о деятелях прошлого, но и о современниках. «Все-таки, мне кажется, – писал он Апушкину, – дело собирания сведений следует организовать шире и сейчас же. Попытаюсь сегодня же набросать проект запроса нашим современникам, который перешлю Вам. Вы можете включить какие-либо дополнительные вопросы; затем напечатаем и будем рассылать. Материал впоследствии Вы используете». Сам Василий Иванович написал для Апушкина несколько портретов-характеристик своих современников: В.Ф. Дюбюка, Н.Н. Виноградова и др.

Интересовали Василий Ивановича железные решетки церквей и гражданских зданий. По его поручению препаратор музея М.И. Захарова делала зарисовки и составляла альбом этого своеобразного вида прикладного искусства. И сам Василий Иванович не упускал случая зарисовать ампирную или какую-нибудь другую решетку.

Однако жизнь выдвигала новые задачи: нужно было еще теснее связаться в работе с хозяйственными, культурно-просветительными и плановыми органами. С 1924 года Василий Иванович втянулся в работу хозяйственных и плановых органов. С 7 января 1926 года он состоял председателем комиссии Губплана по рассмотрению проектов, предложенных к постройке в Костромской губернии железных дорог. Труды этой Комиссии были опубликованы в 1929 году в «Записке о постройке железнодорожной линии Кострома-Галич» с предисловием и библиографической справкой В.И. Смирнова. Результат работы комиссии – постройка железнодорожного моста через Волгу.

2 апреля 1926 года президиум ГИК’а избрал Василия Ивановича членом Костромского Губплана. С 5 января 1927 года он состоял членом планового совещания Костромского Горсовета.

2 марта 1927 года был назначен президиумом Губплана на должность председателя научно-исследовательской секции Губплана, 22 декабря 1927года президиум Губплана утвердил его членом социально-культурной секции Губплана.

Одной из главных задач Общества Василий Иванович считал пропаганду и популяризацию краеведческой работы. Начиная с 1918 года, с этой целью устраивались циклы лекций по краеведению на летних курсах учителей, библиотекарей и других работников просвещения. Василий Иванович читал лекции о прошлом и настоящем края, об организации краеведческой работы. Особо надо выделить работу Василия Ивановича по школьному краеведению. На учительской конференции им была прочитана лекция «Обществоведение и краеведение». В связи с перестройкой работы школы Василий Иванович вел работу среди преподавателей города, руководя краеведческим кружком при Доме работников просвещения.

Для ГубОНО им была составлена программа по обследованию деревни, написано инструктивное письмо к молодежи, составлен план краеведческой хрестоматии.

Учителя не только городские, но и сельские хорошо знали Василия Ивановича. Его именем мы могли остановиться на ночлег в любой школе во время летних странствий.

В июне 1927 года Василий Иванович поехал в Крым. Вид у него был такой, что женщина, вручавшая ему путевку, с удовлетворением сказала: «Наконец-то путевку получает человек, действительно нуждающийся в лечении».

Путевка была в Гаспру, в дом отдыха ЦЕКУБУ. При поездке в Крым Василий Иванович получил командировку от ЦБК для ознакомления с состоянием краеведческого дела в Крыму и подготовкой к краеведческому съезду. Для выполнения поручения ЦБК Василию Ивановичу пришлось побывать в Ялте, Севастополе и Симферополе.

В доме отдыха Василий Иванович понял, что все его недуги происходят от крайнего истощения. Он и не подозревал раньше, как мало, плохо и небрежно питался. Поняв это теперь, он приналег на стол. «Колоссальное количество масла, какао, простокваши, кефира и пр. возвратили мои силы», – писал он 1 июля из Гаспры. Однако хорошее питание не могло избавить его от тяжелых душевных переживаний. Особенно тревожила судьба музея, который с 1 октября 1927 года должны были снять с государственного бюджета. Положение осложнялось еще тем, что Василий Иванович, будучи одновременно и заведующим музеем, и председателем Научного Общества, должен был работать «на два фронта», то есть на музей и на общество. «Работа на два фронта становится невыносимой», – писал он 2 марта 1927 года.

Между тем во взаимоотношениях музея и общества появились трения. Назревал вопрос о разграничении функций Общества и музея и размежевания их.

Вопросы эти поднимал сотрудник музея Ф.А. Рязановский. Послышались упреки, что канцелярия, библиотека и Этнологическая станция разместились в помещении музея, что заведующий, получая зарплату в музее, отдает свои силы и обществу. «Может быть, никто из этих лиц и многих других, которые сейчас подчеркивают мне, что я кормлюсь от музея, а работаю на общество, не подозревают, как мне тяжело; не знают, сколько лично на себя я принимаю ударов, и что я не могу найти выхода». (Из письма от 20 октября 1926 года).

Василий Иванович понимал, что должен отстаивать интересы музея, но «невозможно конкурировать с собой, работая одновременно и на общество». Чтобы выйти из этого положения, Василий Иванович в начале 1927 года вторично подал в Музейный отдел Главнауки заявление об освобождении его от заведования музеем. Но когда выяснилось, что Костромской музей снимается с госбюджета, он не стал настаивать на уходе и возвратился к исполнению своих обязанностей. Предстояли заботы об отстаивании своего детища в Центре, а в случае неудачи устраивать его на местный бюджет. «Что делать? – спрашивает он. – С одной стороны, я понимаю, что все дела брать на себя нельзя, с другой – никто не возьмет это дело в условиях краха госбюджета». И, кроме того, Василий Иванович не видел человека, который бы мог быть его преемником, кому бы со спокойной душой он мог передать дело.

Между тем краеведческое движение все разрасталось. Костромское Научное общество к своему пятнадцатилетию превратилось по объему и существу работы в многоотраслевой научно-исследовательский институт с той разницей, что оно не имело определенного источника финансирования, а жило на случайно добываемые средства и субсидии. В это время общество имело Биологическую, Геофизическую и Этнологическую станции и Геологическую лабораторию с постоянным, правда, небольшим штатом оплачиваемых сотрудников. Кроме того, некоторые экспедиционные работы велись приглашенными из центра исследователями. (В 1927 году начал геоморфологическое исследование края Н.Н. Соколов, сотрудник Почвенного института Академии наук; в течение четырех лет вел почвенные изыскания А.А. Красюк и др.).

Общество держало связь и оказывало содействие целому ряду экспедиций, направляемых в Костромской край центральными учреждениями. Теперь в состав общества, кроме губернской, входило 19 краеведческих организаций: 6 уездных и 13 волостных, кроме того, 4 уездных и 2 волостных музея.

Уездные отделения Общества средств не имели или почти не имели и работали за счет энтузиазма членов. Не удивительно, что Василий Иванович писал: «Костромское краеведческое дело мне напоминает тот снежный ком, который бывало начинаешь катить и он навертывается все больше и больше. Наконец, сдвинуть его уже нет сил. Я чувствую, что работа становится невмоготу. Наступил кризис во мне, а не в деле». (Из письма к Л.Н. Казаринову 2 марта 1927).

Начало крушения. Работа в Ивановском музее.
Арест и тюрьмы. Ссылка в Архангельск.
Работа в Северном геологическом управлении.
Занятия археологией и этнографией. Смерть.

В то время как Василий Иванович терзался мыслью «быть иль не быть» заведующим музеем, над краеведением сгущались тучи. И вопрос о заведовании решился сам собой. 24 августа 1928 года по распоряжению ГубОНО Василий Иванович был освобожден от заведования музеем с оставлением его на должности научного сотрудника. Заведующим музеем был назначен сначала Крошкин, вскоре после него Воронин, а с переводом последнего на должность заведующего питомником собак, кажется, Васильев.

Увольнению Василия Ивановича предшествовал его разговор с заведующим ГубОНО Масловым. 3 декабря 1927 года оба они ехали из Москвы и волею судеб оказались в одном вагоне.

В беседе с Масловым Василий Иванович просил, чтобы его освободили от обязанности временно исполняющего должность консультанта при ГубОНО по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Василий Иванович считал, что с большим успехом дело охраны мог бы повести кто-нибудь из партийных товарищей, которому легче сглаживать углы в этих вопросах. На это заведующий ГубОНО возразил: «Да и дела там никакого нет, охранять-то нечего. Надо все разобрать по кирпичам. Так мы и сделаем. В некоторых отношениях так уже и наметили». В дальнейшем разговоре на эту тему Маслов заявил: «Мы Вас совсем освободим. Недопустимо, чтобы на нас Вы клеветали и делали доносы. Вы сноситесь помимо отдела Народного образования с Главнаукой – что это такое, как не донос?.. Мы прибрали к рукам техникумы, приберем и музей, он на очереди». На возражения Василия Ивановича о том, что Государственный музей не лишен по уставу права сноситься непосредственно с Главнаукой, Маслов ответил: «Если по уставу это так, мы изменим устав. Вообще этот вопрос мы в самом ближайшем времени пересмотрим. Пересмотрим и штат. Вас совсем освободим. Дела у Вас на поверку, как мы разобрались, совсем никакого нет, одни слова...» Продолжать разговор не было смысла, так как заведующий ГубОНО находился в состоянии крайнего возбуждения.

Освободившись от заведования музеем, Василий Иванович усилил работу в отделах доисторическом и этнографическом, обновил экспозиции этих отделов, особенно этнографического. Продолжил работу в отделе местной промышленности, который им был недавно развернут.

Вскоре гроза разразилась над Научным Обществом. Началось с Этнологической станции. В июне 1929 года распоряжением ГубОНО была назначена комиссия под председательством Крошкина для обследования ее работы. Комиссия вела работу с переменным составом членов с 8 по 16 июня. Лица, мнения которых не совпадали с мнением председателя комиссии, заменялись другими. Один из выводов акта обследования гласил: «Отпускаемые Научным обществом средства на Этнологическую станцию в период усиленного социалистического строительства и напряженности государственного бюджета и вместе незначительного общественного эффекта в деятельности станции надо считать расходом нецелесообразным». И хотя Правление Научного Общества не согласилось с материалами акта и его выводами, было совершенно ясно, что заниматься археологией и этнографией несвоевременно. Отныне археология в Костроме стала называться не иначе как «гробокопательство», а слово «этнография» сделалось одиозным.

Вскоре в газете «Северная правда» (№ 138 от 20 июня 1929 г.) появился фельетон Э. Ручинского «Шинтиберики», в котором он высмеивал работу Этнологической станции, занятие ее такими темами как народные языческие верования, народное печение, особенно обрядовое. Но поистине неисповедимы пути науки. То, что в 1929 году казалось диким и вызывало лишь глумление, через 30 с лишком лет послужило материалом для научных выводов. В своей монографии «Этническая история Волго-Окского междуречья», в разделе «Религиозные представления мери»13, Е.И. Горюнова пишет: «Весьма любопытная коллекция его (обрядового печения) собрана в той же Костромской области Л. Китицыной». Далее приводится выдержка и рисунок обрядового печения из работы Китицыной14. Е.И. Горюнова рассматривает фигуры обрядового печения как предметы, связанные с шаманским действием.

В конце июня 1929 года состоялся 3-й Костромской краеведческий съезд. Он проходил под лозунгом: «Наука должна быть поставлена на службу практическим задачам социалистической стройки». С приветственной речью от имени Губкома ВКП(б) выступил т. Гальперин. Он призывал краеведов к практицизму и критиковал работу Научного Общества за аполитизм и оторванность от задач сегодняшнего дня. «Объекты изучения должны выбираться такие, которые сегодня и завтра могут дать свой практический эффект, и относительно меньше надо уделять внимания древностям». И опять приводились в пример злополучные пироги. Важно не то, какой формы пирог, а то какая разница в питании кулачества и бедноты. Информация о съезде появилась в № 142 «Северной. Правды» под заголовком «Науки для науки нет».

В июле–августе 1929 года Костромское ОкрОНО произвело обследование Костромского Научного Общества в целом. В № 256 «Северной правды» была помещена заметка члена комиссии Кулагина, в которой автор пришел к парадоксальному выводу: «Научное Общество в Костроме стало хиреть после Октября 1917 года».

В августе 1929 г. был обследован Костромской музей. Этому событию предшествовала заметка Б. Тугаринова («Северная правда», № 155, 1929 г.) под заглавием «Нужен музей, а не ломбард». В заметке указывалось на «оторванность нашей местной науки от жизни и практики». Опять фигурировала Этнологическая станция, у работников которой автор обнаружил влеченье к «преданьям старины глубокой». Критиковалась экспозиция музея, не отражающая текущей жизни.

Так как Правление Научного Общества постановило сократить одну штатную единицу на Этнологической станции, Василий Иванович решил уволиться, передав заведование станцией Е.М. Полянской. 18 ноября он поставил об этом в известность заведующего музеем. Несмотря на это, 21 ноября, на основании устного распоряжения ОкрОНО, Василий Иванович был уволен из музея, как работающий по совместительству. Напрасно он пытался доказать, что музей, где он проработал 10 лет, его основная работа, а заведование Этнологической станцией совместительство. Заведующий музеем Васильев заявил, что он считает основною работу Смирнова на Этнологической станции, хотя трудовой список находится в канцелярии музея. И прибавил, что остальные научные сотрудники музея, тоже работающие по совместительству (Вейденбаум), остаются, так как нет квалифицированных работников для их замены. На должность же археолога Главнаука пришлет Дубынина. Так Александр Федорович Дубынин заменил В.И. Смирнова.

Расстаться с музеем Василию Ивановичу было очень тяжело особенно потому, что оставались необработанными и частью не разобранными материалы раскопок последних лет

30 ноября по сокращению штатов была уволена с Этнологической станции Л.С. Китицына.

Убедившись, что Кострома не нуждается больше в его работе, Василий Иванович вынужден был искать другое место для применения своих сил. Как раз в это время директор Ивановского областного музея Вадим Петрович Чихачев обновлял штат и подбирал сотрудников, способных к самостоятельной работе15. 11 декабря 1929 года Василий Иванович был принят на должность заведующего культурно-историческим отделом Ивановского музея с окладом 150 рублей в месяц.

В Костроме же события развивались своим чередом. В начале декабря («Северная Правда», № 290) появилась заметка нового сотрудника Костромского музея Рольского «Откройте форточку в музее» с подзаголовком «Довольно мертвечины». Заметка была написана развязным тоном и упирала главным образом на социальное происхождение работников музея. «Допустим, что отделы каждый в своем порядке, – писал Рольский, – каждая историческая вещь на своем месте, но ведь это же мертвечина: пахнет какой-то отжившей кислятиной, в нашей современности ничего не стоящей». Заметка заканчивалась словами: «Нужно проветрить музей и Научное Общество».

Не остался в стороне от обследовательской деятельности и Архив. Уже после отъезда Василия Ивановича из Костромы в ивановской газете «Рабочий край» (№ 143,1930) появилась заметка О. Обменина «Новые архивные документы в Костроме», начинающаяся словами: «На этих днях специальным обследованием Облархивбюро установлено, что костромское «Научное общество по изучению местного края» имело у себя архив, в котором скрывало различные документы». В действительности открытие, сделанное Ивановским Облархивбюро, было мнимым, так как материалы, о которых шла речь в заметке, не могли быть неизвестны Костромскому Архивбюро. Общество, спасшее в первые годы революции ряд ценных архивов, передало все эти архивные собрания Губархиву. Позднее, по просьбе Общеста, Губархивбюро выделило ему по акту небольшой архив, на который Обществом была составлена опись. Сведения о дальнейшем постепенном пополнении этого архива публиковались в ежегодных отчетах Общества.

13 апреля 1930 года Василий Иванович был вызван в Кострому на чистку аппарата ОНО. Ему как бывшему заведующему музеем был предъявлен ряд обвинений, например: музей в бытность там руководителем Смирнова вперед не продвинулся... вся работа музея, Научного Общества и его станций проводилась узким кругом лиц... Этнографический отдел музея имел чисто религиозную установку и др. Постановили: Принимая во внимание, что предъявленные обвинения на совчистке никем не подтвердились из присутствующих а наоборот даны хорошие отзывы – считать проверенным.

Деятельность Василия Ивановича в Костроме оборвалась на полуслове, многие работы остались незаконченными. Последними работами его был выпуск «Литературного сборника» («Труды КНО, вып. XLII, 1928), куда вошли неопубликованные письма Лермонтова, Гоголя, Жуковского, Потехина, Короленко, Л. Толстого и переписка А.Н. Островского и Н.K. Соловьева; а также публикация упомянутой выше «Записки о постройке железнодорожной линии Кострома-Галич» («Труды КНО», вып. ХXXIX, 1929). Кроме того, был подготовлен к печати и частично сдан в производство Лесосплавной сборник, который однако с отъездом Василия Ивановича прекратил существование. Был лишь издан альбом «План реки Костромы от города Костромы до истока», 1930. Альбом вышел даже без предисловия Василия Ивановича, которое было предусмотрено планом.

Перебравшись в Иваново, Василий Иванович быстро ориентировался в новой обстановке и новом материале и с увлечением занялся организацией порученного ему отдела. В составленном им подробном плане Историко-культурного отдела предполагалось строить отдел путем организации отдельных выставок, которые впоследствии преобразуются в разделы Историко-культурного отдела.

Первая выставка должна была называться «На путях к коллективизации», она разбивалась на ряд тем. В качестве опыта он взял тему «Животноводство». Выставка должна была быть построена таким образом, чтобы наряду с картиной общего состояния животноводства в области показать отсталость существующих форм индивидуального хозяйства и преимущества хозяйств обобществленных. Со знанием дела Василий Иванович составил подробный план экспозиции выставки «Животноводство», план очень интересный в этнографическом отношении.

Мечтал Василий Иванович об организации в музее Отдела города. По этому вопросу им была составлена докладная записка в Президиум Горсовета. На 1930 год намечалось устройство выставки «Старое и новое Иваново», которая должна была лечь в основу отдела города. Со свойственной ему энергией он начал собирать материал для выставки и изучать новые принципы экспозиции в историко-бытовых музеях. В апреле 1930 года ездил в Ленинград, чтобы добыть из Музея Быта вещи, имеющие отношение к Иванову. В Иваново совместно с сотрудницей музея Т.Я. Кобец, выделенной музеем в помощь Василию Ивановичу, он изучал современный быт рабочих и старался восстановить картину жизни рабочих в прошлом. Познакомился с местным текстильным художником Бурылиным и приобрел у него ряд прекрасных акварельных зарисовок старого города, которые художник делал «для души» в свободное время.

Выставка «Старое и новое Иваново» была открыта. На выставке был дан богатый вещевой и графический материал, показывающий прошлое, настоящее и будущее города. Удачно была дана комната рабочего (в прошлом) со всей обстановкой и показан ручной способ изготовления набойки.

Летом Василий Иванович предполагал заняться археологическим обследованием и предлагал свои услуги музею и обществу краеведения, но отклика не встретил. Тогда в свой летний отпуск, забрав жену и дочь, он отправился в поход. В окрестностях озера Сахтыш, в урочище «Малый островок» им была найдена богатая культурными остатками костеносная стоянка. Спустя 32 года, то есть в 1963 году, сахтышская стоянка раскапывалась сотрудником Института Археологии Академии Наук СССР Д.А. Крайновым.

Всякое новое дело Василий Иванович привык начинать с изучения литературы. И в Иванове он занялся составлением библиографии по археологии и этнографии Ивановской промышленной области (ИПО). Для сборника «Наш край», который должен был выйти в Иванове, ему было поручено написать ряд очерков по культуре ИПО (язык, народное творчество, быт, литература, культурные ценности и пр.).

Все эти занятия оборвались неожиданно 15 сентября 1930 года.

В ночь с 15 на 16 сентября Василий Иванович был арестован. В тюрьме он просидел 8 с лишним месяцев. За это время перебывал в 9 тюрьмах. Ивановская тюрьма не была рассчитана на то количество преступников, которое обнаружилось в Ивановской промышленной области в 1930–1931годах. «Следственных» пришлось рассылать по тюрьмам соседних городов и привозить по мере надобности на допросы. Кроме ивановских ардома и домзака, Василий Иванович познакомился с тремя тюрьмами Ярославля и с двумя тюрьмами Владимира. В Ярославский домзак на Тутаевском шоссе он возвращался три раза.

Население домзаков катастрофически росло. Так, 1 апреля 1931 года на черной доске в Ярославском домзаке значилась цифра 450 человек, к 20 апреля она выросла до 834 человек. Естественно, что условия жизни обитателей перенаселенных тюрем были тяжелыми. Но даже в самых тяжелых условиях любознательность не покидала Василия Ивановича. Он жадно впитывал в себя «подробности тюремных картин, их тон и краски». Не всегда удавалось попасть на работу.

Кроме того, время от времени Василий Иванович подвергался совершенно непонятным репрессиям: то его лишали передач, переписки, прогулок, лишали права работать, то сажали в одиночку под особое наблюдение. И уже после окончания следствия запихнули в неотапливаемую одиночную камеру. Когда Василий Иванович обращался по поводу этих репрессий к следователю, тот чаще всего отвечал, что произошла ошибка. Но больше все это было похоже не на ошибку, а на забавы следователя.

Еще более «забавный» случай произошел с Наталией Викторовной Смирновой. Несколько раньше чем Василия Ивановича, арестовали его переславского брата Михаила Ивановича, а через некоторое время взяли и его жену Наталию Викторовну, домашнюю хозяйку. И вот однажды эту маленькую, худенькую, невзрачную на вид старушку провели через весь город под конвоем, как водят особо опасных преступников. Привели из домзака в комендатуру, чтобы объявить ей, что она свободна. Числилась она за тем же следователем.

Василий Иванович внимательно присматривался к людям, наблюдал их в необычной обстановке, изучал их характеры. Не чурался он и уголовных. Особенно много прошло около Василия Ивановича крестьян. В те месяцы «густо шел середняк». Василий Иванович выслушивал скорбные их повести и не упускал случая записать этнографические сведения, особенно много записал он сказок. Собирал также сведения об археологических находках.

В свободное от допросов время Василий Иванович старался заняться чем-нибудь полезным. С первых же дней после ареста начал обработку этнографических материалов, которые мне удалось передать ему через следователя. Работать в тюремных условиях было трудно, а иногда и просто невозможно, но велико было желание «числится в сущих людях». В тюрьме им были написаны: Отчет об археологических обследованиях 1930 года; очерк «По озерам и болотам (из записной книжки краеведа)», закончена обработка рукописей «Быт рабочих на лесосплаве», «Инструкция для изучения и собирания сведений о крестьянской деревянной стройке».

Душевное состояние Василия Ивановича было крайне тревожным, хотя внешне он и сохранял спокойствие. Тревога за семью, за сослуживцев по Костроме, которых он мельком видел во время конвейерных допросов или слышал их голоса, тревога за брата Михаила Ивановича и за свое будущее. И жаль было дела, начатого в Иванове. Три следствия выдержал Василий Иванович – следователи Тихомолов, Лепорский, Медников. Мучительно было сутками сидеть за круглым столом и писать пространные показания, обвинять себя в том, в чем не считал себя виновным. Впрочем, для облегчения признания в то время была изобретена формула, смысл которой сводился к тому, что субъективно я честнейший, прекраснейший человек, ничего дурного в жизни не сделал, но объективно, под углом (не помню, под каким углом) я преступник, и вся моя деятельность вредительство. Так, под углом пришлось признать, что и забота о развитии науки на местах, и занятие археологическими раскопками, и изучение народного орнамента и пр., и пр. – все это преступная деятельность.

28 февраля 1931 года состоялось постановление Особой Коллегии ОГПУ по Ивановской области. Объявлено оно было Василию Ивановичу через 2 месяца. Он получил 3 года административной высылки в Архангельск (обвинение по статье 58, 10 «за аполитизацию и децентрализацию науки»); следователи же получили ромбы взамен шпал. Они так потрудились над этим делом, что потеряли грань между действительностью и собственным вымыслом и не знали, чему верить и чему не верить. Так, уже когда следствие подходило к концу, следователь Лепорский вызвал Василия Ивановича и на всякий случай спросил: «А ну-ка, Василий Иванович, расскажите, как Вы провозили динамит». Василий Иванович засмеялся и ответил: «Я бы охотно Вам рассказал, да вот только не знаю, в каком виде он встречается: в твердом, жидком или газообразном».

После объявления приговора оставалось досиживать в тюрьме, ждать самого страшного – этапа. Этапа ждали многие, ждали подолгу, готовились к нему, как к неизбежной операции, которая должна, в конце концов, облегчить.

28 апреля 1931 года Василий Иванович был отправлен этапом в Вологду из Ярославского домзака. От Вологодской тюрьмы Василий Иванович не ожидал ничего хорошего: исстари о ней шла худая слава.

22 мая. Снова этап. В Прилуки. Это под Вологдой, Спасо-Прилуцкий монастырь, основанный в XIV веке. В XVI веке здесь воздвигли каменную громаду собора и опоясали монастырь прочными каменными стенами с башнями, с бойницами. Теперь монастырь обращен в тюрьму.

Наконец, погрузили в товарные вагоны. Выдали на три дня хлеба. По обязанности старосты Василий Иванович делил хлеб. Всем поровну. Он не подозревал, что за ним следят десятки глаз. «Ну и хитер ты, – сказали ему после, – мы все за тобой смотрели, так и не заметили, когда же ты крадешь хлеб».

26 мая этап был выгружен на станции Исакогорка (в нескольких километрах от Архангельска) и, как оказалось, передан в распоряжение Северной железной дороги, которая и разослала рабочую силу в разные места. Василию Ивановичу посчастливилось закрепиться за Исакогоркой. Отныне он сезонный рабочий по ремонту путей, работает, куда пошлют: на Исакогорке, на Бакарице, на станции Архангельск-пристань. Рядом с Василием Ивановичем работали братья Беляевы Вадим и Валерий, юные краеведы-натуралисты из Костромы. Им особенно трудно. Из Костромского домзака их взяли в этап как раз в тот момент, когда они передали родным верхнюю одежду для починки. В тюрьме им сказали, что этапа до мая не будет, приняли у них одежду и чуть ли не на следующий день выслали. Известить родных не разрешили. В Вологодской тюрьме у них украли белье. Работают они в одних пиджачках, без рукавиц на пронзительном ветру. У них нет ничего: ни продуктов, ни денег.

Сначала жили в товарном загоне, в котором приехали, затем в других вагонах, оттуда перебрались в пустующий домик бывшей конторы. Выгнанные из домика перешли в кузницу, громадное худое здание без потолка, холодное, протекающее. В эти дни Василий Иванович прочитал брошюру «Против вре-дительства в краеведческой литературе», вышедшую в Иванове. Автор одной из статей этого сборника Ц. Гальперин писал: «Да, вся деятельность Костромского общества есть сплошное вредительство», – и удивлялся скудоумию костромских краеведов.

Василий Иванович уже стал привыкать к черной работе, приобрел сноровку.

Однако работа была все же не под силу. Болел бок. Василий Иванович обратился к местному врачу, и тот посоветовал поскорей переменить профессию. Нужно было перебраться в город. Комендант Исакогорки согласился открепить Василия Ивановича.

И вот он безработный. Каждый день с утра едет с Исакогорки в город искать место и каждый вечер возвращается ни с чем.

Архангельск в то время испытывал острую нужду в людях, повсюду в учреждениях требовались работники самых разнообразных специальностей. Причем поступающий мог сразу шагнуть через одну или даже несколько ступенек: счетовод становился бухгалтером, делопроизводитель – управделами, статистик – экономистом и т.д. Но: «Нужны бухгалтеры. Адм. высланных просят не беспокоиться». «Таких не берем», – стандартный ответ, который Василий Иванович получал во многих учреждениях. Несколько раз он находил место, и его зачисляли на работу, даже два дня он работал в Крайплане. Но всюду нужно было разрешение коменданта, согласование – и ничего не выходило.

Положение было отчаянное. Василий Иванович висел на волоске. Не поступив на работу, он не мог нигде прикрепиться для отметки. Отметка через каждый 10 дней. Одну отметку он уже пропустил. Могли выслать из Архангельска как безработного или, еще хуже, как не отметившегося, числить «в бегах».

В отчаянии бродя по городу, Василий Иванович зашел в государственную фотографию. Там ему, наконец, повезло: 18 июля 1931 года он после испытания был зачислен там на работу и закреплен за Архангельской комендатурой. По счастью, он попал в фотографию, которая являлась предприятием Архангельского ОГПУ. Работали здесь почти исключительно ссыльные.

По счастливой случайности Василий Иванович встретил на улице Алексея Алексеевича Золотарева, бывшего председателя Рыбинского краеведческого общества. Тот прибыл в Архангельск в 1930 году, успел совершить путешествие вверх по Двине на барже (2 тысячи человек), в условиях, не поддающихся описанию. В пути умерла заведующая Рыбинским музеем Евгения Васильевна Соснина-Пуцилло. Жил в бараках, оттуда был доставлен в Иваново для доследования по ошибке, вместо какого-то своего однофамильца. Эта ошибка спасла ему жизнь, так как из Иванова его вернули в Архангельск. Работал он где-то корректором, снимал угол в Соломбале. Уговорили хозяйку, и она в свое «зало» пустила четвертого жильца. Место Василия Ивановича было на полу, под огромным фикусом.

Архангельск с его деловой жизнью нравился Василию Ивановичу, но жизнь омрачалась картиной народных бедствий, которая развертывалась перед ним все шире и шире. Трагические картины были на каждом шагу, в каждом рассказе товарища по работе, соседа по жилью или просто встречного.

Осенью под фикусом поселилась и я, а несколько позже, когда в той же Соломбале нашли маленькую комнатушку, приехала и Настя.

Работа в фотографии все же не давала ничего ни уму, ни сердцу, и Василий Иванович искал другую работу. 28 сентября 1931 года он поступил в только что организованный Северный Геолого-разведочный трест на должность научного сотрудника. В этом учреждении он проработал 10 лет, до дня своей смерти. Василий Иванович сделался знатоком обширного Северного края, который стал его третьей родиной.

В Северный Геолого-Разведочный трест Василий Иванович был принят как специалист по музейному делу. Нужно было положить начало геологическому музею треста. Но вскоре оказалось, что есть другой важный отдел, нуждающийся в работнике. Это сектор минеральных ресурсов или, как потом его называли, отдел фондов.

С 16 июня 1932 года на Василия Ивановича сначала временно возложили руководство группой минеральных ресурсов, затем он целиком перешел на работу в этом отделе и работал здесь почти до конца 1937 года.

17 сентября 1932 года Северный Геолого-разведочный трест направил его временно, как совместителя, в Северный Краевой музей на должность специалиста по музейно-технической части. А в мае, когда трест ликвидировался, Василий Иванович был зачислен в штат Северного Краевого музея и работал там до февраля 1934 года, когда в результате объединения нескольких учреждений Геолого-Разведочный трест возродился в виде Северного Геолого-Гидро-Геодезического треста.

Геологической подготовки у Василия Ивановича, разумеется, не было. С геологами он соприкасался в бытность свою председателем Костромского Научного Общества, да разве что интересовался четвертичным периодом при археологических раскопках и сборах костей ледниковых ископаемых. Сейчас приходилось начинать буквально с азов. И Василий Иванович в пятидесятилетнем возрасте освоил новую специальность. Ему, краеведу, библиографу, архивисту, как нельзя более подходила работа в отделе фондов. В конце концов, Василий Иванович превратился в справочное бюро: к нему обращались работники треста, приезжие геологи, сотрудники разных ведомственных экспедиций, научно-исследовательские и плановые учреждения Архангельска.

Работа увлекала, но ни на минуту не удавалось забыть о своем положении адмвысланного; об этом напоминало все: и бесцеремонность администрации треста, и опаска окружающих. Впервые это понял Василий Иванович на Исакогорке: «Мы чумные, нас чуждаются». Здесь же, на Исакогорке, Василий Иванович видел надпись на кинотеатре: «Адмвысланным вход воспрещается». На магазине: «Адмвысланным никакие товары не отпускаются». Работники исакогорской столовой постановили обедов адмвысланным не отпускать. И даже кладбище для адмвысланных было отведено особое. Как-то Василий Иванович наблюдал группу девушек-старшеклассниц. Они около путей собирали металлолом; попался тяжелый кусок, который они не могли вытащить. «Вот бы сюда ссыльных выгнать», – мечтательно сказала одна из девушек.

В Архангельске прилично одетым ссыльным никто не запрещал ходить в кино, они, не в пример другим, даже регистрацию проходили вне очереди.

На первых порах высланные попадали впросак на собраниях. Назначается производственное совещание, объявление гласит о строго обязательной для всех явке. Сотрудники из ссыльных, стараясь показать образец дисциплины, являются первыми. Идут полчаса, час. Собрание открывается с опозданием. И вдруг: «Среди собравшихся находятся не члены профсоюза, они не имеют права присутствовать на собрании. Прошу освободить помещение». Всем как-то становится неловко, не говоря уже о тех, кто обескураженный выходит из зала.

На Картографической фабрике, где я работала, главным экономистом был некий Борис Борисович. Когда на производственном совещании ему предложили покинуть зал, он воспротивился, так как считал, что он как главный экономист фабрики обязан присутствовать: «Я не выйду. Если хотите, выносите меня на руках». Конечно, это единственный случай сопротивления.

Жили мы замкнуто, знакомств не заводили, ни с кем не общались. Естественно, что люди незапятнанные опасались нас, хотя и не показывали этого, а тех, кто не опасался, мы боялись подвести. Общаться с высланными нам казалось небезопасным: что за группировка и т.д. Однако было несколько друзей, которые нас посещали. Это Алексей Алексеевич Золотарев – поэт, краевед, переводчик Джордано Бруно. 30 лет с перерывами ходил он по ссылкам и тюрьмам. В свое время был выслан царским правительством за границу. Он мог без конца рассказывать об Италии, своих интересных встречах, читать свои стихи или углублять какой-нибудь философский вопрос. Но в практическом отношении это был совершенно неприспособленный человек. Его кошелек всегда валялся на столе, и он не знал, сколько там денег. В нем не было вещелюбия. Сам он не догадывался сходить в баню, если его не пошлют. Удивительно в нем было всепрощение и доброжелательное отношение к людям. В каждом человеке он старался найти что-нибудь хорошее. К нам он приходил голодный, обтрепанный. Иногда читал свои итальянские новеллы. Для этого случая хозяева из уважения к писателю предлагали нам перейти в «зало», где мы чувствовали себя неловко, как в чужих санях.

Алексей Алексеевич подарил Василию Ивановичу на память автографы нескольких своих стихотворений. Отбыв срок, он расстался с Севкрайпроммясотрестом, где работал статистиком, и уехал из Архангельска.

К братьям Беляевым мы относились, как к родным. Оба они устроились рабочими в геологоразведочную партию, работавшую невдалеке от Архангельска. Смышленые, старательные, они вскоре переведены были в коллекторы. Но с Валерием случилась беда: он потерял документ. Явиться на регистрацию без документа он не решался – арестуют. Если Вадим явится – спросят, где брат, и то же самое. Подумали, подумали они и решили не являться, перейти на нелегальное положение и числиться «в бегах». Так, работая в Архангельске и никуда не бегая, прожили они довольно долго. В конце концов, Вадим попался. Сослали на Воркуту16. Ехал сначала морем, потом по Печоре. Почти весь этап погиб в пути – ели гнилую рыбу. Вадим решил, что лучше умереть с голоду, и рыбы не ел. Доехал. Два года работал в геологических партиях на Усе, Воркуте, Б. Инте под руководством профессора П.И. Полевого. Страстно полюбил Север. После освобождения поехал в Кострому, работал на заводе б. Пло. Привыкший к приволью тундры и тайги, он задыхался в сталелитейном цехе. Стал болеть, хиреть, затосковал по Северу и вернулся в Архангельск. Работал буровым мастером в полевых партиях. Погиб на финской войне, самовольно отправившись в разведку. В то время как Вадим был в лагере, Валерий устроился лаборантом в СевНИЛИ (Научно-исследовательский лесотехнический институт) и начал работу по изучению жуков-короедов. (Он с детства увлекался энтомологией). Вскоре умер от воспаления легких.

Я никогда не перестану оплакивать этих юношей, злоключения которых начались со школьной скамьи.

Частой нашей гостьей была Анна Сергеевна Комелова, скульптор, бывшая сотрудница Царскосельского музея17. Мы встретились с ней в Краевом музее, где она брала разные мелкие заказы по этикетажу, а позже создала ряд скульптурных портретов местных революционных деятелей (Павлина Виноградова, Чумбарова-Лучинского) и стахановцев (Мусинского и др.). Анна Сергеевна была мужественной женщиной. Храбрясь, она говорила, что ей все равно, где жить, лишь был бы парикмахер. Что было поразительно в Анне Сергеевне так это ее отношение к людям: невзирая на ранги, на общественное положение, в каждом человеке она, прежде всего, видела человека. На сторожа в мастерской Союза художников она смотрела теми же глазами, какими смотрела на Максима Горького, которого когда-то водила по Царскосельскому музею. Неудивительно, что люди незнатных профессии – уборщицы, сторожа, истопники, разные ремесленники – были ее искренними друзьями.

В 1932 или 1933 году Анна Сергеевна совершила путешествие вглубь страны, на лесоразработки, где не было и намека на дамского парикмахера. Надорвалась, таская баланы, но выжила. Помогли коллективные посылки архангельских друзей. На возвратном пути ей пришлось сидеть ночь на какой-то станции. И тут к ужасу своему она увидела одного из лагерных начальников, тоже дожидавшегося транспорта. А он обрадовался, подсел к ней и заговорил. Он исповедовался, говорил, как тяжело ему гнать на непосильную работу больных, изможденных людей. Его душа разрывается от жалости, но он ничего не может для них сделать, и жалость обращается в ненависть и жестокость. Нервы его были совершенно растрепаны.

Анна Сергеевна уехала из Архангельска незадолго до войны и, видимо, погибла во время блокады Ленинграда.

Помимо этого по роду своей деятельности Василий Иванович сталкивался со множеством людей, но это были деловые знакомства, впрочем, некоторые из них превращались в личные. В те годы в Архангельске скопилось много интересных людей из ученого и художественного мира: директор Зоологического музея Академии Наук А.А. Бялыницкий-Бируля, ташкентский хирург профессор В.Ф. Войно-Ясенецкий (впоследствии лауреат Государственной премии), он же епископ Лука, о нем из уст в уста передавались легенды, исследователь Таймыра Кожевников, востоковед Ив. Ив. Умняков и много, много других.

Николай Андреевич Фурсей, оригинальный художник силуэтист. Вырезывал силуэты без предварительного рисунка. Печатался в ленинградских журналах. Его работы, выполненные с большим вкусом, привлекали всеобщее внимание на выставке архангельских художников. По эскизам Фурсея были расписаны стены детского отделения городской поликлиники – фигуры животных из басен Крылова. Василию Ивановичу он подарил на память силуэт оленя. Николай Андреевич побывал на Соловках, после работал в Северном Геолого-Разведочном тресте экономистом, а вечером играл на виолончели в оркестре архангельского театра. В 1937 году был арестован вновь и погиб.

Колоритной фигурой был профессор Борис Зубакин (Почему профессор? Этого никто объяснить не мог). Был он маленького роста, с важной осанкой, часто заходил в музей и проникновенным голосом рассказывал невероятные истории. Писал о холмогорских косторезах. В театре выступал со вступительным словом перед представлением классических пьес. Зубакин был поэтом-импровизатором. Василий Иванович видел его в Москве в 20-х годах, когда с кем-то из знакомых зашел в «Стойло Пегаса» послушать поэтов. В тот вечер выступал Борис Зубакин, импровизировал стихи на заданные рифмы. В Литературном музее я видела старые афиши с фамилией Зубакина, он выступал с вступительным словом на вечерах поэзии.

Как-то А.С. Комелова спросила Зубакина, знает ли он Василия Ивановича Смирнова. «Знаю и чту», – ответил тот. Нас он посетил один раз, когда мы жили в Соломбале. Обвел взглядом убранство комнатушки и начал импровизацию: в стихи вошли и этнографический голубок, спускающийся с потолка на нитке, и «Олень» трехногий, вырезанный Фурсеем. Угощали мы его ржаными пирожками с лисичками (за невозможностью заниматься археологией мы с Василием Ивановичем перешли на грибные экспедиции). Пирожки ему показались нестерпимо вкусными, но взять еще он не решался, пока недогадливая хозяйка не предложила: «А можно?» – оживился гость. Потом рассказывал какую-то историю из собственной жизни. А мы, как завороженные, слушали, раскрыв рты, и опомнились только тогда, когда он дошел до места, где он воскресил мертвого. Что было делать? Невежливо не верить гостю, но нельзя же признать себя дураками.

На память Зубакин написал в самодельном альбомчике Василия Ивановича свое стихотворение «Коринна». В Ленинской библиотеке есть книга его стихов «Медведь на бульваре».

Из свободных людей знакомство с Василием Ивановичем поддерживал Андрей Николаевич Попов – архангельский краевед и библиограф. Несколько раз мы были у него в гостях. В 1937 г. Андрей Николаевич был арестован и умер в ссылке.

Понемногу стали отыскиваться старые друзья. Все они оказались в гораздо худшем положении, чем Василий Иванович. Иван Петрович Пауль объявился где-то на границе Казахстана, таскал кирпичи на стройке, потом работал монтером. Леонид Николаевич Казаринов попал в глухой угол Кичменгородецкого района Северного края, в очень тяжелые условия. Ни питания, ни заработка. Василий Иванович ежемесячно посылал ему деньги. У Леонида Николаевича заболела нога. Еле добрался домой, в Чухлому, ногу отняли.

Брат Михаил Иванович подал весть из таежного села Нарымского края.

В 1938 году Василий Иванович отбыл срок высылки, был восстановлен в правах, вступил в члены профсоюза и секции научных работников. Это давало ряд преимуществ: теперь он мог беспрепятственно присутствовать на профсоюзных собраниях, ездить в командировки в центр и в экспедиции по Северному краю. В остальном же положение бывшего высланного ничем не отличалось от положения высланного.

Около 1933 года в редакции «Ударника лесэкспорта» Василий Иванович встретил Сергея Николаевича Маркова (поэта и писателя-исследователя). Вскоре тот перешел в редакцию «Правды Севера», в отдел информации и краеведения. Все чаще и чаще стал он наведываться в Геолтрест за информацией. Старый краевед и молодой корреспондент подружились.

Приязнь Василия Ивановича к Сергею Николаевичу возросла, когда выяснилось, что они в некоторой степени «земляки» (Марков уроженец Кологривского уезда). Все чаще стали появляться в «Правде Севера» статьи и заметки Василия Ивановича о геологических экспедициях, о месторождениях полезных ископаемых. Совместная работа Василия Ивановича и Сергея Николаевича вылилась в массовый геологический поход.

Поход был открыт 17 июня 1934 года небольшими заметками и сообщениями с мест на страницах – «Правды Севера» и изданием Северным Геологическим трестом однодневной газеты «В разведку недр». В газете была дана карта и список полезных ископаемых Северного края, методические статьи, список литературы, стихи С.Н. Маркова «Баллада о геологе» и масса самых разнообразных заметок. В целях пропаганды похода вскоре была выпущена брошюра «Завоюем недра Севера». К брошюре прилагалась красочная карта месторождений полезных ископаемых, составленная В.И.Смирновым. Геолпоход 1934 года имел большой успех. В него включились сотни колхозников, комсомольцев, пионеров, а также краеведческие общества, некоторые райпланы, школьные кружки. В ответ на призыв однодневной газеты, разосланной в районы и сельсоветы, в трест стали приходить письма, посылки с образцами, являлись и сами корреспонденты.

На страницах «Правды Севера» и во второй однодневной газете «Северный краевед» (17 декабря 1934) подведены были итоги похода. 14 января 1935 года вышла третья однодневная газета под заглавием «Завоюем недра Севера». В ней опубликована карта полезных ископаемых, открытых геолпоходом, и помещены фотографии наиболее активных участников похода. В 1935 году пропаганда похода развернулась еще шире. Издан табель-календарь с картой полезных ископаемых, составленной Василием Ивановичем, и призывом: «Включайтесь в геологический поход». В том же году напечатана настенная карта полезных ископаемых Северного края (Масштаб 1:2.000.000), составленная им же, с пояснительным текстом и призывом включаться в поход.

Начав большое и хлопотное дело, Василий Иванович уже не мог остановиться. Он писал заметки в газету «Северный комсомолец», призывая комсомольцев включиться в поход; сделался корреспондентом Северных краевых известий по радио, разрабатывал маршруты туристических походов для геологов-любителей. Сеть корреспондентов в 1935 году увеличилась, в поход включаются все новые и новые организации: ряд райпланов, Ненецкий окрплан, Комиоблплан, Коми Научно-исследовательский институт, Вологодское ОПТЭ и т.д.

Казалось бы, что для руководства таким обширным предприятием необходим целый штат. В действительности Василий Иванович управлялся один, на нем лежала и организация похода, и связь с корреспондентами. Он отвечал на каждое письмо каждого корреспондента, отвечал обстоятельно, давал советы и указания, часто самые элементарные: как брать пробу, как упаковать образцы, высылал инструктивную литературу, а иногда и посуду для взятия проб воды или газа. Так приходилось писать сотни писем.

Итогом этой работы было официальное назначение его «ответственным лицом по пропаганде и популяризации геологических знаний» (приказ по Геолтресту от 22 февраля 1935 г.).

Одновременно с этим Василию Ивановичу был поручен «инструктаж в организации и работе Водного кадастра» (приказ по Геолтресту от 7 июня 1935 г.). Кроме того, в течение ряда лет он был корреспондентом «Гелиогазразведки» (Ленинград) по изучению газонности Северного края. Взятие проб газов сделалось его любимым занятием.

Начиная с 1933 года, Василий Иванович помещал в журнале «Хозяйство Севера» (и других местных журналах) небольшие статьи-сводки о распространении полезных ископаемых («Горючие сланцы Северного края», «Соли Северного края», «Магнитные аномалии в Северном крае», «К вопросу о нефти в Архангельской области и АССР Коми» и др.).

В своей статье «Горючий пояс» («Известия» № 226, от 32 сентября 1957 г.). С.Н. Марков вспоминает, как Василий Иванович пришел в нему в редакцию в сильном возбуждении. “Вот, – сказал он, – смотрите, как они прослеживаются. От Ухты до Унжи, до наших костромских краев”. – Он развернул передо мной только что составленную им карту распространения горючих сланцев Северного края».

«Удивительное дело! – пишет дальше Марков, – Василий Иванович двадцать лет назад, когда еще не было сделано геологических разведок, предрекал большое будущее унженским сланцам. Теперь я твердо знаю, что можно смело строить сланце-перегонный завод на правом берегу Унжи. Такие выводы были сделаны после геологоразведочных работ 1939–1943 годов».

С 1934 года Василий Иванович вел экспедиционную работу по поискам полезных ископаемых, а также археологические обследования и раскопки. Летом 1935 года он совершил свое первое большое путешествие по Северу: был командирован на Ухту для получения материалов от Ухтпечтреста. Целую неделю ехал на пароходе по Двине и Вычегде, дивился красоте северных рек. Чтобы не терять времени, писал в дороге работу о красочных глинах. От Усть-Выма до Чибью ехал автобусом. Чибью – это новый город, расположенный среди лесов. Своеобразность ландшафту придают здесь высокие нефтяные вышки, напоминая собой Баку, но с той разницей, что все эти десятки вышек раскиданы среди растительности, чего не увидишь в Баку. Природу и население Чибью, города-лагеря нового типа, Василий Иванович описал в одном из своих писем.

На обратном пути он заехал в Великий Устюг и был потрясен церковной архитектурой и всем ансамблем.

Весной 1936 года Василий Иванович ездил в Иваново и в Кострому. В Иванове он хотел выяснить судьбу своей библиотеки. В 1931 году, собираясь в Архангельск, я была в затруднении, как быть с книгами. Продать их в то время не было никакой возможности, оставить было негде. Тогда я обратилась за советом к Николаю Алексеевичу Королеву, ивановскому библиографу, библиофилу и ученому библиотекарю, заведовавшему в то время библиотекой Политехнического института. Николай Алексеевич согласился принять библиотеку Василия Ивановича на временное хранение с условием, что библиотека может выдавать в читальном зале нужные книги. Отвезла я книги на нескольких подводах, расставила их на полки в хранилище, оборудованном по последнему слову библиотечной техники. В библиотеку Василия Ивановича, между прочим, вошли книги М.Н. Комарова, о чем говорилось выше, библиотека брата Сергея Ивановича Смирнова, купленная у его вдовы, а также книги, купленные у Ивана Александровича Рязановского. По подсчету Василия Ивановича я сдала не менее 7 тысяч книг. Среди них такие издания как «Древности государства российского» Солнцева и др.

Через некоторое время библиотека Политехнического института преобразовалась в Центральную Научную библиотеку Иванова. Сменилось несколько директоров. На запросы Василия Ивановича библиотека не отвечала. Из личных переговоров с директором библиотеки выяснилось, что ни возвращать книги, ни приобретать их библиотека не собирается. Тогда Василий Иванович обратился в Библиотечное управление Наркомпроса. Вскоре пришел ответ. Начальник Библиотечного Управления В. Киров сообщал, что возврат библиотеки не считает возможным, так как «большинство книг включено в основные фонды библиотеки, ими пользуется массовый читатель, обработка книг стоила Областной Научной библиотеке больших средств». Так Ивановская областная библиотека присвоила библиотеку Василия Ивановича. Не будучи лишен имущественных прав при высылке, он лишился самого ценного и нужного из своего имущества.

В Кострому Василий Иванович поехал в надежде закончить обработку материала своих раскопок на «Песках», близ Галичского озера. Напрасно: керамики «Песков» так и не могли найти в Костромском музее, несмотря на общие усилия. Зато в топке под музеем, за паровым котлом, Василий Иванович увидел ящики с материалами раскопок 1929 года из Камешника (Половчиновское озеро) – 10 ящиков. Ящики вскрыты, сверху немного потрепаны, но в общем целы.

Дальнейшая судьба этих ящиков неизвестна.

В Костромском музее Василий Иванович нашел много перемен. Часть материалов наших раскопок увез А.Ф. Дубынин в Иваново, собранная мною коллекция керамики распродана, из промышленного отдела материи тоже проданы. «Нет ни одной коллекции – разграблено почти все нацело. Книги, большинство, ушли в утильсырье. На выставках все перепутано, этикетаж утрачен. Так что и сам я очень многое не мог уже определить – откуда это».

Часть экспонатов ушла в Антирелигиозный фонд Ленинграда, многое брал Райфо. Василию Ивановичу показывали описи с отметками на полях : «сд.», «сд.». Это значит, вещь сдана, но кому, когда, по какому акту – не сказано.

«Вот водосвятная чаша ХVII в., вклад посадских людей, весу 2 фунта 50 золотников. Против записи на полях нет традиционного знака «сд.», но и чаши нет в натуре. Ахают – а чаши нет».

1937 год. Шли массовые аресты. Трамваи работали круглые сутки – ночью возили арестованных. Город очищали от «сомнительного» элемента: приближался день выборов в Верховный Совет. Люди не ложились спать, прислушивались, не идут ли. Настроение было такое, что я полтора месяца не мыла пол: зачем, может быть, и жить не придется. Вымыла после голосования.

Когда стало известно, что учреждения должны составить списки бывших высланных, Василий Иванович, посоветовавшись с администрацией треста, подал заявление об увольнении. Таким образом, он не попал в список, который бы иначе решил его судьбу. Собственно говоря, Василий Иванович не прекращал работы в тресте. После увольнения, в течение полугода, он работал по договорам. На договорных началах им были написаны следующие работы: « Обзор геологических исследований в Северном крае», « Библиография геологии и полезных ископаемых Северного края» (опубликована в 1940 году), «Каталог фондовых материалов Северного Геологического Управления» (опубликован в 1941 году).

Кроме того, Василию Ивановичу поручалось составление смет и объяснительных записок по издательству, докладной записки по геологической изученности и полезным ископаемым Ненецкого округа и т.д. К нему обращались постоянно за справками и советами геологи-инженеры, работники фондового отдела, Бюро водного кадастра и администрация. За справками к нему направляли геологов других организаций, обращавшихся в трест. Получалось несколько нелепое положение: Василий Иванович не был служащим треста, и зарплаты не получал.

С июня 1938 года Василий Иванович был восстановлен на работе в тресте в качестве заведующего геологическим музеем и заведующего издательством по совместительству. Заведование издательством было сопряжено с очень беспокойными поездками в Ленинград. Он носился по Ленинграду до изнеможения, доставал бумагу, заключал договоры на печатание чужих работ. Все это было для Василия Ивановича потерей времени и сил, и он с горечью сознавал это. За время его работы по издательству вышло 14 выпусков «Трудов Северного Геологического Управления» (1939–1941)

Каких только поручений не выполнял Василий Иванович. Иногда эти поручения не имели никакого отношения к его должности. Так, в 1940 и 1941 годах он ездил в Ленинград в качестве «ходатая и толкача» по делам Вайгачской экспедиции. Нужно было достать множество материалов во множестве учреждений, получить вагоны для перевозки взрывчатки и разрешение на ее ввоз в Архангельскую область. Вот теперь, пожалуй, Василий Иванович мог бы рассказать, как он «провозил динамит» и каких хлопот это ему стоило.

В 1939 и 1941 годах Василий Иванович совершил экспедицию по реке Пинеге для выяснения нефтеносных структур путем исследования минеральных источников и газирующих ключей. С Пинеги делал выезд на Кулой. Экспедиция проходила в очень трудных условиях, главным образом, из-за неурядиц с транспортом. Путешествуя по Пинеге, еще раз подивился он красоте и величию северной природы, с которой не может идти в сравнение прославленный Крым и Кавказ. Особенно понравился ему Кулой. По-прежнему привлекала Василия Ивановича деревня. Пинега – родина сказительницы Кривополеновой, край неисчерпаемых богатств для этнографа. «Здесь так много всякой этнографии, что если бы все записывать, у меня накопился бы вновь материал для растопки нашей печи», – с грустью замечал Василий Иванович. Его письма с Пинеги дают живую картину жизни северной деревни накануне войны. Война застала его в деревне Труфаногорской.

Занятия геологией не уменьшили интереса Василия Ивановича к археологии. Работая в краевом музее, он изучал вещевой, литературный и архивный материал по археологии Севера. С 1934 года свой отпуск он использовал для археологических обследований. Так, он обследовал Зимний и Летний берега Белого моря. По Летнему берегу прошел пешком от Пертоминска до Рикасихи, осматривая по пути многочисленные стоянки древнего человека. Краткие сведения о его поездках по архангельскому Беломорью в 1934–1936 годах находим в указателе «Археологические экспедиции...» стр. 84. Объединив все имеющиеся сведения по археологии этого района, включив и геологические данные, Василий Иванович написал работу «Обзор археологических памятников Беломорского побережья Северной области» («Советская археология», 1937). Литературу по Белому морю он изучил настолько основательно, что в 1938 году «Ученые записки Московского университета» поместили его «Материалы по библиографии побережья Белого моря».

В 1938 году Василий Иванович закончил работу «Материалы для археологической карты Северного края» и вел переговоры с Институтом археологии о ее опубликовании. Летом 1938 года он вел работу на неолитической стоянке, обнаруженной при рытье котлована на окраине Архангельска. Здесь под трехметровой толщей залегал культурный слой, сохранивший остатки дерева, множество костей и даже шкурку лягушки. Редкостной находкой была дощечка, может быть, конец весла, с ромбическим узором, выполненным красной краской. В статье В.И. Смирнова «Стоянка на р. Кузнечихе в г. Архангельске» дощечка издана в красках («Краткие сообщения ИИМК», 1941г.).

В 1940 г. на средства Архангельского областного музея он производил раскопки на озере Лаче, близ Каргополя (стоянка Кубенино). Одной из интересных находок был фрагмент сосуда, украшенного изображениями плывущих лебедей. Этой находке посвящена статья «Орнаментальный фриз на сосуде из стоянки Кубенино» («Краткие сообщения ИИМК», 1941г.).

Василий Иванович не оставлял мысли обработать для печати материал костромских раскопок. В 1942 году он предполагал выйти на пенсию и заняться любимым делом. Успел подготовить к печати лишь только «Говядиновский могильник». Работа эта опубликована посмертно в 1947 году.

В последние годы жизни Василий Иванович вернулся к занятиям этнографией. Подбирал материал по библиографии ненцев, в «Советской этнографии» появились его костромские работы – свайные постройки и пояски. В 1941 году он передал Д.К. Зеленину для опубликования статьи о северных туесах и «Быт рабочих на лесосплаве по Реке Костроме». Видимо, эти рукописи остались в архиве Зеленина.

Бросая взгляд на деятельность Василия Ивановича, невольно удивляешься, как мог он выполнить такое количество разнообразных работ. Он был чрезвычайно работоспособным и активным, не тратил времени на отдых и развлечения. День, проведенный без дела, считал потерянным днем. «Самый лучший гость тот, который мало сидит», – любил повторять Василий Иванович. Он не отдыхал даже за обедом. Во время обеденного перерыва он рассказывал сказку своей маленькой дочке. Это была сказка-импровизация в лицах. Я знаю только ее пролог. «Прыгал зайчик по снегу и провалился в яму. Оказалось, что он попал в берлогу медведя. Зайчик испугался, думал, что ему пришел конец, но Мишка оказался добрый, некусачий. Мишка с зайчиком подружились и стали жить вместе». Дальше следуют их приключения и путешествия: то они открывают в лесу госпиталь для больных птичек и зверушек, то едут в Большую Бремболу и т.д., и т.д. Так изо дня в день в течение нескольких лет импровизировалась сказка. Василий Иванович был Мишкой, а Таня Зайчиком. Оба действующие лица так сыгрались, что понимали друг друга с полуслова. Василий Иванович заметил, что девочка больше и охотнее слушается Мишки, нежели отца.

1941 год. Василий Иванович слушал радио, тяжело переживал отступление наших войск. В последние дни жизни ему совсем не приходилось спать. Днём работа, вечером курсы ПВХО, ночью дежурства у телефона в течение недели. 21 октября он пришел с занятий по ПВХО в 10 часов вечера и почувствовал себя очень плохо. Ночью скорая помощь отвезла его в больницу, а утром я узнала, что он умер. Разрыв сердца в результате сердечной тампонады. Не дожил Василий Иванович до 60 лет трех месяцев.

Похоронен он на кладбище в конце Вологодской улицы. Могила его затерялась среди других безвестных могил.

В 1960 году Василий Иванович реабилитирован, постановление Коллегии ОГПУ отменено, «а дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления».

Архив Василия Ивановича я отослала в Ленинград: археологический материал в Эрмитаж, этнографический – в музей Этнографии.

По имеющимся у меня сведениям, материалы, собранные Василием Ивановичем, хранятся в следующих учреждениях:

– в Ленинградском отделении Института Археологии Академии наук – отчеты о раскопках. Кроме того, в архиве Института образован особый фонд (№ 46) Василия Ивановича Смирнова, куда поступил весь археологический материал, переданный мною в свое время в Эрмитаж.

– в государственном музее Этнографии народов СССР (Ленинград) находится переданный мною этнографический материал19.

– в рукописном отделе Пушкинского Дома имеются записи фольклора, сделанные Василием Ивановичем (Коллекция № 168, поступил этот материал из Музея Этнографии народов СССР в 1957г.)20.

– литературный музей (Москва) Василий Иванович при жизни передал большое количество фольклорных записей. В настоящее время эти материалы хранятся в ЦГАЛИ.

– в Костромском музее, в архиве бывшей Этнологической станции, хранятся отчеты о раскопках и небольшая часть записей фольклора.

Письма, адресованные Василию Ивановичу с 1905 по 1941 год (более 6 тысяч) переданы в Государственный Исторический музей, его записные книжки – в Костромской государственный архив.

1961–1963 гг.

Примечания

1. Сведения о Большой Бремболе и семье Загорских-Смирновых даны в работе Смирнова М.И. «Село Большая Брембола». Владимир, 1908.

2. Краткие сведения о деятельности Переславль-Залесского социал-демократического кружка даны К.И. Ивановым в путеводителе «Переславль-Залесский». Ярославль, 1959. С. 96–100.

3. В судьбе В.И. Смирнова принял участие В.О. Ключевский, сослуживец Сергея Ивановича Смирнова.

4. Владимирская газета «Клязьма» (редактор-издатель С.С. Анисимов) держала общество в курсе дела политических заключенных Переславской тюрьмы, обличала произвол властей, держащих в тюрьме без суда неповинных людей.

5. О каждом шаге в этом направлении Городенский давал «отчет» в письмах к В.И. Смирнову.

6. В настоящее время в связи с пуском Горьковской ГЭС местность эта затоплена. Образцы свайных построек: деревянная церковь XVII в. из села Спас-Вежи и несколько бань перенесены и установлены на территории Ипатьевского монастыря.

7. Самойлова Т.В. Материалы для антропологических исследований Костромского уезда. Труды КНО. Вып. XL. Еремин С.А. Характеристика народных говоров по р. Костроме. Труды КНО. 1927. Вып. XLI.

8. Рецензия Зеленина Д.К.: «Этнография». 1927, № 2. С. 349.

9. Выдержки из этой рукописи приведены в книге Юрия Арбата «Русская народная роспись по дереву» (М., 1970. С. 110–111).

10. Перечень археологических работ в Костромской губернии за 1921–1929 гг. под руководством В.И. Смирнова дан в указателе «Археологические экспедиции Государственной Академии истории материальной культуры и Института археологии АН СССР. 1919–1956». М., 1962. С. 13.
Обзор и оценку археологических исследований В.И. Смирнова в Костромском крае находим в Трудах Горьковской археологической экспедиции (МИА. 1963, № 110 ), продолжившей в 1954 г. раскопки Борани, Станка, Ватажки, Половчиновской стоянки и Минского городища.

11. В.И. Смирнов сближается с ученым секретарем Ленинградского ЦБК Даниилом Осиповичем Святским. Их теплая искренняя дружба прошла через всю жизнь. В архиве Смирнова хранятся письма (101 письмо) Святского, написанные им в 1924–1940 гг. В 1940 г. Святский умер.

12. Путеводитель был издан с рисунками Н.П. Беляевой и фотографиями Ф.О. Иванского. В музее в то время существовали отделы естественно-исторический, доисторический, этнографический, кустарный, оружейный, исторический, церковно-исторический, художественный.

13. Горюнова Е.И. Этническая история Волго-Окского междуречья. Материалы и исследования по археологии СССР. М., 1961. С. 145–146.

14. Китицына Л. Хлеб (из материалов по народному питанию). IV этнографический сборник «Труды Костромского Научного Общества». 1927. Вып. XLI.

15. Это было время организации Ивановской промышленной области.

16. Причина ареста и отправки в лагерь осталась для Вадима загадкой, так же, как и причина освобождения: обвинения ему не предъявили и ничего не объяснили.

17. Познакомилась я с А.С. Комеловой в 1926 г. в Москве на курсах музейных работников.

18. См. Сазонова М.В. Государственный музей этнографии народов СССР // Советская этнография, 1963, № 2. С. 19.

19. См. Шаповалова Г.Г. Фольклорные фонды рукописного отдела Института русской литературы АН СССР // Советская этнография. 1963, № 2. С. 140.

Приложения

Из письма П.Н. Третьякова

Дорогая Лидия Сергеевна!

Получив Вашу рукопись, я открыл первую страницу и не встал из-за стола, пока не перевернул последнюю. И встал из-за стола потрясенный и ошеломленный. Ведь я очень многого не знал.

Накануне войны я видел Василия Ивановича. Он был у меня дома, о многом рассказывал, но о всем, самом тяжелом из пережитого, не сказал ни слова. И особенно потрясли меня не сами эти тяжелые события. Многие мои друзья прошли такой же путь и многие из них не вернулись.

Меня потрясли сила духа, нечеловеческая стойкость нашего учителя, его безграничное мужество и терпение.

Долгое время я не мог приняться за статьи. Археологическое мне представилось таким мелким, второстепенным по сравнению с человеческим. Мне казалось, что, говоря о Василии Ивановиче как об археологе, необходимо сказать о всём другом – главнейшем, человеческом. А это, Вы понимаете, для археологического издания не подходит!

Наконец, я заставил себя писать.

Очень хороша Ваша рукопись. Необходимо, чтобы один её экземпляр хранился в государственном хранилище, лучше всего – в архиве Института археологии в Ленинграде, где находятся все археологические отчеты В.И.

Осень 1967 г.

Основные печатные труды В.И. Смирнова

1. Программа для собирания этнографических предметов. Кострома, 1912.

2. Каменный век и курганная эпоха в Костромской губернии (из истории исследования Костромского края) // Отчет о деятельности Костромского научного общества за 1913 год. С. 74–79.

3. Крестьянская изба и ее резные украшения в Макарьевском у. Костромской губ. // Труды КНОИМК (Костромского Научного общества по изучению местного края). Вып. III. Кострома, 1915. С. 171–178 и 11 табл.

4. Отношение деревни к войне // Труды КНОИМК. Вып. V. Кострома, 1916. 47 С.

5. Месторождение железных болотных руд в Костромской губернии // Труды КНОИМК. Вып. IX. Кострома, 1918. 12 С.

6. Пункты нахождения костей крупных ледниковых ископаемых в Костромской губернии // Труды КНОИМК. Вып. XI. Кострома, 1919. С. 85–93.

7. Народные похороны и причитания в Костромском крае // Труды КНОИМК. Вып. XV. Кострома, 1920. 106 С.

8. Материалы по библиографии Костромского края // Вып. XIV. Кострома, 1920.

9. Клады, паны и разбойники (Этнографические очерки Костромского края) // Труды КНОИМК. Вып. XXVI. Кострома, 1921.

10. Потонувшие колокола. Чорт родился // Этнографические заметки и записи // Труды КНОИМК. Вып. XXIX. Кострома, 1923. 8 С.

11. Предисловие к сборнику народных песен Костромской, Вологодской, Нижегородской и Ярославской губерний, собранных Ф.Н. Лаговским // Труды КНОИМК. Вып. XXXIII. Кострома, 1924.

12. Человек как основной фактор производства // Труды КНОИМК. Вып. 33. Кострома, 1924.

13. Из вопросов и фактов этнологии Костромского края // Труды КНОИМК. Вып. XXXIII. Кострома, 1924.

14. Краеведение и задачи изучения производительных сил Костромского края // Труды КНОИМК, вып. XXXIII. Кострома, 1924. 6 страниц.

15. Материалы по библиографии Костромского края. Антропология и этнография // Труды КНОИМК. Вып. XXXV. Кострома, 1925.

16. Ближайшие задачи Костромского краеведения // Октябрь, № 3. Кострома, 1925. 4 страницы.

17. Краткий путеводитель (по Костромскому государственному областному музею). Кострома, 1925. 23 страницы.

18. Программа по собиранию сведений о средствах перевозки и передвижения (с Н. Беляевой). Кострома, 1926.

19. Программа. Крестьянские земельные переделы и меты. Кострома, 1926.

20. Население Костромского края в прошлом и настоящем // Справочная книга по Костромской губ., Кострома, 1926. С. 59–90.

21. Предисловие к альбому Н.А. Калиткина «Орнамент шитья костромского полушубка // Труды КНОИМК. Вып. XXXVIII. Кострома, 1926.

22. Анкета по народному словарю (с Л.С. Китицыной). Кострома, 1927.

23. Итоги 15-летней краеведной работы в Костромском крае // Краеведение, № 3, 1927. С. 401–406.

24. Народные гадания Костромского края // Труды КНОИМК. Вып. XLI. Кострома, 1927. 75 страниц.

25. Анкета. Вопросы для изучения быта домашнего скота.

26. Отчеты о деятельности КНОИМК с 1912 по 1928 г.

27. Анкета. Какая у вас употребляется пряха или гребень. Кострома, 1929.

28. Анкета. Как у вас строятся избы и дворы? Кострома, 1929.

29. Программа по изучению быта рабочих (с Л.С. Китицыной). Кострома, 1929.

30. Программа по изучению быта рабочих на лесосплаве. Кострома, 1929.

31. К вопросу о находках костей крупных ледниковых ископаемых в Костромском крае // Труды Солигаличского краеведческого общества. Вып. IX. 1930.

32. Горючие сланцы Северного края // Хозяйство Севера, № 3. Архангельск, 1933. С. 53–61.

33. Соли Северного края // Хозяйство Севера, № 8. Архангельск, 1934. С. 57–62.

34. К вопросу о стекольных песках Северного края // Хозяйство Севера, № 10. Архангельск, 1934. С. 35–39.

35. Горько-соленые воды близ д. Нигино Холмогорского района // Хозяйство Севера, № 12. Архангельск, 1934. С. 55–56.

36. Завоюем недра Севера. Архангельск, 1934. В тексте карта главнейших полезных ископаемых Северного края, составитель В.И. Смирнов.

37. Магнитные аномалии в Северном крае // Хозяйство Севера, № 4. Архангельск, 1935. С. 55–56.

38. Первые рудоискатели на острове Вайгаче (историческая справка) // Звезда Севера, № 3. Архангельск, 1935. С. 68–70.

39. Пещеры Севера // Звезда Севера, № 6. Архангельск, 1935. С. 71–76.

40. Шантым-Прилукское месторождение свинцовых руд // Хозяйство Севера, № 4. Архангельск, 1936. С. 44–47.

41. Работы Северного геологического треста // Хозяйство Севера, № 7. Архангельск, 1936. С. 58–60.

42. Опыт организации геологического похода в Северном крае // Разведка недр, № 10. М., 1936.С. 34–37.

43. Целестины Пинеги // Новый Север, № 2. Архангельск, 1937. С. 92–93.

44. Находки костей крупных четвертичных млекопитающих в Северной области // Труды Комиссии по изучению четвертичного периода, Т.V, вып. 1. 1937. С. 47–67.

45. Древнейшие поселения Зимнего берега Белого моря // Новый Север, 1937. № 4. (Архангельск) С. 85–92.

46. Обзор археологических памятников Беломорского побережья Северной области // Советская Археология, 1937. № 4. С. 169–210.

47. К вопросу о нефти в Архангельской области АССР Коми // Советский Север, № 1. Архангельск, 1938. С. 61–67.

48. Шелотские стекольные пески// Хозяйство Севера, № 2. Архангельск, 1938. С. 89.

49. К вопросу о северо-западнй границе распространения сибирской лиственницы // Природа, № 3, 1938. С. 126.

50. Материалы по библиографии побережья Белого моря // Ученые записки Московского университета, вып. IXX. 1938. С. 294–305.

51. Следы древнего человека в г. Архангельске // Новый Север, 1938. № 3. С. 76–78.

52. Природные минеральные воды Северного края (в соавторстве с А.А.Скробовым) // Труды Северного геологического управления, вып. 4. Архангельск, 1939. 88 страниц .

53. Материалы по библиографии геологии и полезных ископаемых Северного края (кроме полярных островов) (Архангельская область, АССР Коми и прилегающие части Вологодской области). Архангельск, 1940. 168 с. Приведены библиографические сведения о 1298-ми работах с 1780 г. (Лепехин И.И.) до 1937 г. с их краткой аннотацией.

54. Костромской декоративный топорик // Советская археология, 1940. № 5. С. 304–305.

55. Предварительное сообщение о стоянке на реке Кузнечихе // Советская археология, 1940. № 6. С 289–292.

56. Русское народное тканье (костромские пояски) // Советская этнография, 1940, № 3. С. 92–106.

57. Свайные постройки Костромского района // Советская этнография, 1940. № 4. С. 149–167.

58. Орнаментальный фриз на сосуде из стоянки Кубенино // Краткие сообщения о докладах и полевых исследователях ИИМК, 1941. Вып. 10. С. 137–138.

59. Севернорусское орудие для сбора ягод // Советская этнография, 1941. № 5. С. 149–150.

60. Каталог фондовых материалов Северного геологического управления // Труды Северного геологического управления, вып. 14. Архангельск, 1941. 128 страниц.

61. Побережье Белого моря // Археологические исследования в РСФСР. 1934–1936. М. (?), 1941. С. 5–8.

62. Говядиновский могильник // Советская археология, 1947. № 9. С. 213–220.

63. Город Архангельск в начале 30-х годов XX столетия. Из записок иностранца. Сост. Ю.В. Дойков. Архангельск, 1992. Републикация: Город Архангельск в начале 30-х годов XX столетия. Из записок иностранца. Публикация и послесловие Юрия Дойкова // Звезда, 1997 (11). С. 138–151. (Автор указан только в послесловии). Републикация: Дойков Ю. Архангельские тени (по архивам ФСБ). Архангельск, 2008. Т. 1. (1908–1942). С. 206–238. Вступительная статья Ю. Дойкова.

64. Архангельские туеса // Живая старина (журнал). Предисловие и публикация А.М. Решетова. 2000, № 3. С. 46–48.

Перечень работ о В.И. Смирнове

1. Смирнов М.И. Село Большая Брембола // Труды Владимирской ученой архивной комиссии. Владимир, 1908

2. Марков С. Горючий пояс // Известия (газета), 1957, № 226. С. 4

3. Археологические экспедиции Государственной Академии истории материальной культуры и Института археологии АН СССР. 1919–1956. Указатель. М., 1962. С. 13, 84

4. Иванов К. Письма из тюрьмы // Коммунар (газета). Переславль-Залесский, 1963, № 92. С. 4; 1964, № 8. С. 4 (Письма 1906 г.)

5. Воронин С. Древний Сахтыш открывает тайны тысячелетий // Рабочий край (газета), Иваново, 1964, № 191. С. 4

6. Куратов А. Энтузиаст изучения Севера // Правда Севера (газета), Архангельск, 1966, № 247. С. 4

7. Китицына Л.С., Третьяков П.Н. Памяти Василия Ивановича Смирнова // Советская археология, 1968, № 4. С. 239–24. Републикация: Вестник Костромской археологической экспедиции. Кострома, 2001. Вып. 1. С. 7–10

8. Бочков В. Призвание // Северная правда (газета). Кострома, 17 февраля 1972

9. Бочков В. Подвижники костромского краеведения (Василий Смирнов, Леонид Казаринов, Дмитрий Дементьев) // Второе свидание. Глазами краеведов. Ярославль, 1974. С. 42–61

10. Филимонов С.Б. Эпистолярный архив В.И. Смирнова // Археографический ежегодник за 1974 год. М., 1975. С. 315–323

11. Кузнецова М.Ю. Дом, в котором жил историк В.И. Смирнов // Памятники культуры. Труды 34. Материалы свода памятников истории и культуры РСФСР. Костромская область. М., 1976. С. 77–79

12. Гайкин В. Новая работа скульптора // Правда Севера (газета), 7 мая 1977

13. Куратов А.А. Здание Северного геологоразведочного треста, в котором в 1933–1941 гг. работал краевед В.И. Смирнов // Материалы Свода памятников истории и культуры РСФСР. Архангельская область / Ред-сост. А.И. Фролов. М., 1982. С. 82–84

14. Куратов А.А. Историография истории и культуры Архангельского севера. Вологда, 1989. С. 95–96

15. Шмидт С.О. О книге «Краеведение и документальные памятники (1917–1929 гг.)» // Филимонов С.Б. Краеведение и документальные памятники (1917–1929 гг.). М., 1989

16. Муренин Н. Совмещение // Северная правда (газета). Кострома, 1989. С. 3

17. Сизинцева Л.И. «Антисоветский» музей. Краеведение глазами ГПУ // Родина (журнал). 1990, № 11. С. 33

18. Куратов А.А. Смирнов Василий Иванович (1882–1841) // Культура и политика в современном мире. Тезисы докладов II Соловецкого общественно-политического форума 9–13 сентября 1990 г. Архангельск–Соловки, 1990. С. 111–112

19. Сизинцева Л.И. Жизнь и судьба Костромского музея // Памятники Отечества. М., 1991. С. 48–58

20. Сизинцева Л.И. Василий Иванович Смирнов. 1882–1941 // Отечество. М., 1992. Вып. 3. С. 262–276

21. Соболев В.С. Василий Иванович Смирнов // В.И. Смирнов. Город Архангельск в начале 30-х годов XX столетия (из записок иностранца). Архангельск, 1992. С. 17–21

22. Дойков Ю. Архангельская ссылка В.И. Смирнова // В.И. Смирнов. Город Архангельск в начале XX столетия (из записок иностранца). Архпангельск, 1992. С. 22–33 (Вступительная статья)

23. Дом Даниловой. (В нем жил Смирнов с 1916 по 1936 г.) // Памятники архитектуры Костромской области. Каталог. Кострома, 1996. Вып. I. Ч. 1. С. 228. (Указан год продажи дома)

24. Сизинцева Л.И. Субъективный фактор в деятельности краеведческой организации: В.И. Смирнов и Костромское научное общество // Тезисы докладов Научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения М.И. Смирнова. Переславль-Залесский. 28–30 сентября 1993. С. 29–31

25. Сизинцева Л.И. Жизнь и судьба Костромского музея // Краеведческие записки. Кострома, 1993. Вып. 5. С. 3–13

26. Сизинцева Л.И. Материалы о разгроме костромского краеведения в 1930–1931 гг. // Археографический ежегодник за 1991 год. М., 1994. С. 114–136

27. Сизинцева Л.И. Переписка В.И. Смирнова как источник по истории «уездного краеведения» 1920-х гг. // Мир источниковедения. Сб. в честь С.О. Шмидта. Пенза, 1994. С. 336–340

28. Усадьба Малышково // Памятники архитектуры Костромской области. Каталог. Кострома. 1998. С. 99 (Дом, где располагалась геофизическая станция Костромского научного общества по изучению местного края, председателем которого был В.И. Смирнов. В этом усадебном доме жила Л.С. Китицына, которая в 1928 г. вышла замуж за В.И. Смирнова)

29. Сизинцева Л.И. Музейная деятельность в костромском крае. Становление и развитие. XIX – первая треть XX века. Автореферат на соискание ученой степени кандидата культурологи. М., 1998. С. 18–19

30. Куратов А. Судьба Василия Смирнова // Красная пристань. Литературно-художественный альманах. Архангельск, 2000, № 1 (5). С. 205

31. Китицына Л.С. Материалы для биографии Василия Ивановича Смирнова (1882–1941) (Отрывок) // Красная пристань. Архангельск, 2000, № 1 (5)

32. Сизинцева Л.И. В.И. Смирнов и охрана памятников // Вестник Костромской археологической экспедиции. Кострома, 2001. Вып. 1. С. 11–14

33. Пернет Седрик. Василий Иванович Смирнов как ученый и личность // Вестник Костромской археологической экспедиции. Кострома, 2001. Вып. 1. С. 15–21

34. Виноградова С.П. Археологическая коллекция В.И. Смирнова в КОИАМЗ «Ипатьевский монастырь» // Вестник Костромской археологической экспедиции. Кострома, 2001. Вып. 1. С. 22–28

35. Сизинцева Л.И. Смирнов Василий Иванович // Российская музейная энциклопедия. М., 2001. Т. 2. С.192

36. Сизинцева Л.И. Костромской объединенный музей-заповедник // Российская музейная энциклопедия. М., 2001. Т. 1. С. 294

37. Куратов А.А. Архангельская область // Российская музейная энциклопедия. М., 2001. Т. 1. С. 38

38. Якушкина М.М. Обзор фонда Василия Ивановича Смирнова // Труды ГИМ. М., 2003. Вып. 136. С. 363–-370

39. Сизинцева Л.И. «Мастер науки» Василий Смирнов // Жизнь замечательных костромичей. XX век. Краеведческие очерки. Кострома, 2004. С. 114–128

40. Сизинцева Л.И. Роль В.И. Смирнова в жизни Костромского музея в 1910–1920-х гг. // Вестник Костромской археологической экспедиции. Кострома, 2006. Вып. 2. С. 5–6

41. В 50 лет стать геологом? Не поздно // Правда Севера (газета). Архангельск. 15.06.2009

42. Сизинцева Л.И. Сергиев Посад и судьбы историков и музейщиков братьев С.И., М.И., В.И. Смирновых // Троице-Сергиева Лавра в истории, культуре и духовной жизни России. Тезисы докладов VII Международной конференции 23–25 сентября 2010 года. Сергиев Посад, 2010. С. 437–439

43. Пернетт С. Смирнов Василий Иванович // Русские фольклористы: Биобиблиографический словарь / РАН, ИРЛИ, ИМЛИ; отв. ред. Т.Г. Иванова, А.Л. Топорков. Пробный выпуск. М. : ПРОБЕЛ–2000, 2010. С. 202–207

44. Pernette C. Les etudes regionales et le pouvoir sovietique : l’exemple de la Societe scientifique de Kostroma pour l’etude de la region (1912–1929) // Cahiers slaves. Paris, 2002. P. 285–306

Л.С. Китицына. Биографическая справка

Лидия Сергеевна Китицына (1903–1990) родилась в семье адвоката Сергея Александровича Китицына и Елизаветы Михайловны, урожд. Борщовой. Детские годы провела в усадьбе Малышково под Костромой.

После окончания Смольяниновской гимназии поступила в Костромской университет на словесное отделение гуманитарного факультета (1920 г.). После того как Университет в 1922 г. закрылся, перевелась в Ярославский университет, который был ко времени окончания (1924 г.) преобразован в Педагогический институт.

В 1925 г. была принята на работу на Этнографическую станцию Костромского научного общества, участвовала в ежегодных этнологических экспедициях, занималась диалектологией, записывала сказки и другие произведения народного творчества, собирала экспонаты для Костромского музея (являлась одновременно нештатным сотрудником музея, бесплатно). Принимала участие в археологических раскопках, которые проводил В.И. Смирнов. «Четыре года, проработанные в Костроме, были самыми интересными и плодотворными», – написала она в своей биографии.

В 1929 г. Кострому пришлось оставить навсегда. Вместе с мужем В.И. Смирновым она переехала в Иваново, работала в Ивановском областном музее хранителем Кустарного отдела. Но в январе 1931 г. принуждена была уволиться.

Через биржу труда получила направление на должность архивариуса при Ивановском Облзу (Областном земельном управлении), затем была переведена на должность секретаря-статистика. Уволилась 4 августа 1931 г. в связи с переездом в Архангельск к мужу. «Ивановский период самый бессмысленный в моей жизни. Потеря времени», – писала она.

В Архангельске ей пришлось осваивать новые, совершенно чуждые ей специальности. На пустом месте она создавала библиотеку в Северном геологическом тресте, также на пустом месте организовывала Геодезическое справочное бюро, потом заведовала Картографическим справочным бюро. Работала с полной отдачей.

Но через несколько лет, когда Картографическая фабрика уже ликвидировалась, увидела во дворе специально сконструированный шкаф для хранения карт в развернутом виде, хорошо ей знакомый. Уже без полок, внутри висел рукомойник. Она написала, «Еще раз убедилась, что всегда и везде мой труд пропадает».

Ей пришлось оставить работу летом 1938 г., так как обострился туберкулез лимфатических узлов, которым она заболела еще в голодные годы Гражданской войны.

Рождение дочери Тани в 1935 г., много болевшей и очень беспокойной, подорвало ее силы. Помогло лечение в Евпатории. Опять нужно было искать работу.

Осенью 1938 г. Лидия Сергеевна поступила в школу учительницей русского языка и литературы. Мало помогли знания, полученные в университете. Приходилось все осваивать заново. Страшно тяжелыми были годы войны. Здоровье ее и дочери к концу войны стало таким, что необходимо было уехать, сменить климат. Несмотря на медицинские справки, ее не отпускали с работы. «С большим трудом мне удалось вырваться из Архангельска, этого голодного и чужого мне города», – писала она.

В Сталинградской области в казачьей станице Глазуновской она поступила учительницей русского языка и литературы старших классов и проработала там в школе 8 лет. Условия жизни в этой местности были очень трудны.

Тот же голод и холод, как во время войны. Она готовилась к урокам по ночам, при свете коптилки, потом керосиновой лампы. Считала, что подготовившись с вечера, не удержит в памяти нужный материал. Память, видимо, была потеряна в голодные годы войны.

Но творческий подход, занятия в литературном кружке, индивидуальные занятия с учащимися (всегда бесплатно), материальная помощь самым нуждающимся привели к тому, что почти все ее ученики поступили в высшие учебные заведения, многие в Москве и Ленинграде.

Когда она опасно заболела, ее не хотели отпускать – все еще существовал закон, не позволявший уйти по собственному желанию. И только благодаря хлопотам брата, участника Сталинградской битвы, удалось уволиться. Она переехала к брату в Ростов Ярославский. Там получила необходимую врачебную помощь. Работала опять в школе, а в 1958 г. вышла на пенсию и стала жить вместе с дочерью в г. Хотьково Москов-ской области.

«С 1959 г. начался новый период моей жизни», – писала она. Ей удалось разыскать О.Н. Бадера, с которым она участвовала в раскопках еще в 1920-е гг.

Он предложил работу в археологической экспедиции. Лидия Сергеевна принимала участие в работах в зоне затопления Воткинской ГЭС, на палеолитической стоянке Сунгирь, с Н.Н. Ворониным на окраине Смоленска, в Верхне-волжской экспедиции Д.А. Крайнова.

Оформляли ее старшим лаборантом на два месяца в году. В то время пенсионера не могли взять на больший срок по закону. Остальную часть времени она работала бесплатно: зимой дома делала описи находок.

В последние годы ее память все больше ей изменяла. В 1990-м она сломала шейку бедра, поскользнувшись в кухне. Через несколько месяцев скончалась.

***

В юности, когда она училась в университете, несколько девушек, составлявших кружок, решили определить, кто на какую литературную героиню похож. По общему признанию Лида Китицына была похожа на Юлианию Лазаревскую (из повести первой четверти XVII века). Вся ее последующая жизнь подтвердила правильность этого мнения.

Т.В. Смирнова

Воспоминания о папе

Идет 2001 год, Кострома. Первые чтения, посвященные памяти археолога, этнографа и краеведа Василия Ивановича Смирнова. Помещение постепенно наполняется людьми. Вдруг ко мне бросается незнакомая дама:

– Тут один француз очень хочет побывать на чтениях, но беспокоится, что не хватит места.

– Француз уже здесь, – говорю я. – Вон он на крыльце курит.

– Нет, нет. Он у нас в архиве.

– Да вон же он стоит!

В конце концов, недоразумение разрешается: французов два. Один – аспирант Сорбонны, у него диссертация по Смирнову. Другой, постарше, приехал в Костромской архив изучать материалы анкеты о народных верованиях. Он работает над темой об изменении психологии крестьянства в связи с коллективизацией. Анкета «Культ и сельское хозяйство» была разработана Смирновым и распространена в 1923 году.

Я дочь Василия Ивановича. И немало смущаюсь, когда какой-то значительный городской чиновник, как почетной гостье, показывает мне помещение и объясняет, что всего недели две назад тут была типография, а вот сделали ремонт, и теперь помещение принадлежит археологам.

Устроители конференции просят меня выступить, рассказать что-нибудь об отце. Но француз Седрик Пернет на весьма приличном русском языке уже изложил его биографию, О чем же рассказать? Ведь мне было только 6 лет, когда папа умер. И я рассказываю о том, что знаю со слов мамы. Эпизод первый. 1920-е годы. Девушка только что кончила университет. Пришла на заседание Костромского научного общества (КНО). В конце заседания спросила, занимается ли кто-нибудь диалектологией. И ушла. Председатель КНО В.И. Смирнов не успел ее задержать. Но для него был важен каждый человек, проявляющий интерес к науке. И он дал задание: найти ее. Девушка оказалась дочерью его знакомого – костромского адвоката С.А. Китицына. Смирнов предложил ей работу на Этнологической станции КНО. Вакансии не было, но, боясь упустить человека, Смирнов несколько месяцев платил ей зарплату из своего кармана, пока ему не удалось выхлопотать ставку. Она же ни о чем не догадывалась и узнала об этом только через много лет, уже будучи женой Василия Ивановича.

Эпизод второй. 1931 год. В.И. в ссылке. С огромным трудом ему удается найти работу – ретушером в фотографии. Архангельск забит ссыльными. Жилье найти невозможно. Он идет по улице. Что делать? И тут его кто-то окликает. Это его знакомый – краевед из Рыбинска А.А. Золотарев. Он тоже ссыльный, успел уже побывать в лесах, оттуда его выдернули на доследование. Да ошиблись, взяли не того человека. Привезли назад в Архангельск и бросили: не ехать же из-за одного ссыльного в леса. Он прибыл раньше и сумел найти жилье. Приглашает Василия Ивановича: может быть, хозяйка и его пустит. Приходят. Хозяйка ни в какую: итак дом полон, вот еще племянник приедет…

– Но можно хоть чаю попить?

Садятся за стол. И на колени к Василию Ивановичу вскакивает кот. Хозяйка поражена: ни к кому не идет – дикий.

– Да что же Вы за человек такой? Ладно уж, живите.

И В.И. поселяется в «зале» под фикусом. Дает телеграмму: «Жду». И вскоре под фикусом поселяется и моя будущая мама.

И еще я сказала, что В.И. в 50 лет освоил новую специальность: геологию. В Ленинской библиотеке, в каталоге, числится два разных В.И. Смирнова: этнограф и геолог. А это один и тот же человек.

Седрика Пернета я потом спросила, что из рассказанного показалось ему самым необычным. Думала, что про кота. Но оказалось – француза поразило то, что Смирнов отдавал часть своих денег сотруднице. А та дама из архива подошла ко мне и сказала, что ее поразила я тем, что в 60 лет поступила в музей и начала заниматься краеведением.

Меня же больше всего удивляло, как француз вообще узнал про Смирнова. Мне он ответил, что такую тему дал ему научный руководитель. Все равно непонятно. И еще Седрик выразил восхищение тем, что археологи и за банкетным столом говорили о работе. У них это не принято. Кстати, оказалось, что во Франции нет понятия «краеведения». Потому его диссертация о Смирнове-этнографе.

Но В.И.Смирнов был именно краеведом. В Костроме занимался и археологией, и этнографией, и фольклором. В 1920-е годы, когда так мало археологов работало в поле, он копал, начиная с 1920 года. Мама говорила мне, что в ту пору сотрудники КНО были настоящими энтузиастами. Как-то она с другой сотрудницей была в экспедиции с О.Н. Бадером. По окончании работы он купил им по стакану черники в качестве награды. И они были рады этому. Не из-за денег тогда работали краеведы.

Да у мамы этот энтузиазм был и позже. В 1960–1970-е годы, восстановив связи с археологами, она стала ездить на раскопки. Платили ей как лаборантке за два месяца в году: по закону пенсионерам тогда не разрешалось работать больше. А работала она целый год: осенью привозили на машине ящики с раскопочным материалом, загромождая всю нашу однокомнатную квартиру. И мама до следующего сезона делала описи. А потом опять уезжала, оставляя на меня десяток кошек – она жалела и подбирала всех выброшенных животных. Мне надо было их кормить, а в нашем городишке и хлеба-то было найти трудно. Тяжело мне тогда приходилось.

Василий Иванович, и попав в Архангельск, занимался археологией, когда устроился в Северное управлении Геологического треста. Рабочие, копавшие за городом какой-то котлован, наткнулись на следы древнего поселения. Ему сообщили об этом. И он ходил туда. Среди находок особенно ценным считался кусок доски с красным геометрическим орнаментом. Дерево хорошо сохранилось в торфе. В 1970-е годы я видела этот экспонат в витрине Архангельского краеведческого музея уже сильно потемневшим. Но в памяти осталась яркая цветная иллюстрация в журнале к статье В.И. Смирнова об этой находке.

Летом 1936 года родители ездили на берег Белого моря, в Зимнюю Золотицу. Как-то эта поездка была связана с археологией. В указателе «Археологические экспедиции ГАИМК и ИА АН СССР. 1919–1956 гг.» (М., 1962. С. 84) упомянута поездка В.И. Смирнова в 1934–1936 гг. от Северного краевого музея для обследования стоянки у селения Золотица и др. Я была еще очень мала и этого лета не помню. По фотографиям знаю, что купала в Белом море своего мишку.

На раскопках я побывала летом 1940 года, и с тех пор археология мне кажется самым увлекательным занятием в мире. В той экспедиции участвовали четыре человека: папа, мама, Иван Ермолаевич из Архангельского музея и Тоня – молодой человек, недавно кончивший школу. Мы приехали в Каргополь. А место раскопок было на противоположном от города берегу озера Лаче в Кубенино. Каждый день переправлялись через озеро на лодке. Перевозил нас заведующий местным музеем В.Ф. Евстафьев. (Так жаль, что я забыла его имя и отчество). Хороший, добродушный человек, любитель рыбалки. У него была одна нога, что меня весьма удивляло, и я со всей детской бесцеремонностью все допытывалась у него о причине этого. Он нас кормил. Каждый день привозил на лодке рыбу, и мы варили на костре уху. Улов был всегда отменный.

Но мама… Мама была вегетарьянкой. Бедная мама целый день работала голодная и только вечером в школе, где мы жили, варила себе на плитке какую-то кашу. Ела ее, кажется, даже без масла. В городе не было продуктов. Ничего нельзя было купить, кроме крупы да иногда стакана земляники.

Для меня все было так интересно: и плавание на лодке, и костер, и голубой сачок, которым можно было накрыть бабочку (брать ее в руки строго запрещалось) и мальки в прозрачной воде. А цветы! Цветы на лугу рядом с раскопками. Но на первом месте была работа. У меня была обязанность – мыть черепки. Пусть тот, кто не мыл неолитические черепки, скажет, что нет ничего проще, когда раскопки на берегу озера. Но ведь у неолитических черепков ямочный орнамент, а в ямки плотно набивается земля. Ее надо выковырять. Кто-то из взрослых сделал мне заостренные палочки. Но их концы быстро разлохмачивались, тупились… И я подолгу стояла в воде, стараясь хорошо отмыть черепки. Да еще бывали дни, когда комары буквально заедали.

Помню, как-то откопали непонятный предмет величиной с голову ребенка. Не знаю, из какого материала он был, может быть, из дерева. И весь покрыт извилистыми бороздками. К моему удивлению, папа не дал мне его мыть, а стал сам сосредоточенно очищать бороздки грифелем карандаша. Еще был найден загадочный предмет возле одного из костяков. Он был из обожженной глины. Папа потом послал его в Ленинград. И как-то вышло, что он там затерялся. Папа был огорчен, пытался разыскать. Но вскоре началась война.

Уже тогда я знала, что находка черепка с изображением животного считается у археологов удачей. На этих раскопках был найден один черепок с лебедем. Папа ездил куда-то ненадолго посмотреть работы московских археологов где-то неподалеку. И рассказывал, что они нашли несколько подобных черепков.

Помню еще в тот раскопочный сезон наш поход в село Большая Шалга. Там стояла деревянная церковь. Сторож отпер ее нам. На полу стояли большие иконы, прислоненные к стене. Папа ими очень интересовался, смотрел, расспрашивал о чем-то сторожа. Они были совсем черные. Обратно я ехала на плечах Тони. И был красный и золотой закат, полыхавший в полнеба.

В 1960-х годах я приезжала в Каргополь. Узнала, что милый наш перевозчик и кормилец покончил с собой. Музей произвел жалкое впечатление. Места раскопок я не нашла. А церковь в Шалге сохранилась. Я ее зарисовала.

Занятия родителей этнографией и фольклором сказались на облике нашей комнаты в Архангельске. Из Костромского края были концы трех полотенец в выкладной технике. Мама их сшила и повесила на стену. В сундуке лежали два тканых пояска. Один с очень нарядными большими разноцветными кистями. Мама потом мне объяснила, как на нем зашифрована надпись: «кого люблю, того дарю». Он сохранился. А другой был незаконченный, с деревянными дощечками, к которым прикреплены нити разного цвета. Можно было понять технику изготовления таких поясков. Мама потом говорила мне, что поясками занималась больше она, чем папа, и он уговаривал ее опубликовать работу по ним, уже, когда жили в Архангельске. Но она отказалась, сказала:

– У меня ребенок.

И он опубликовал под своим именем.

Но и в Архангельске папа интересовался народным искусством. Хорошо помню туески в нашей комнате. Очень красивые, окрашенные масляной краской в синий или красный цвет. С одной стороны нарисована птица, с другой – цветок. Красные на синем и синие на красном. Была применена в этих изображениях и белая краска. А большой туес не был окрашен: на нем был тисненый геометрический узор. Его привезли родители из Зимней Золотицы. Мама говорила, что он более старинный. В нем держали муку.

Может это показаться странным, но я думаю, что в использовании предмета народного искусства по прямому назначению нет ничего плохого. Наоборот, такие вещи, превращаясь в сувениры, умирают.

Совсем недавно, просматривая журнал «Живая старина» за 2003 год, я неожиданно обнаружила статью В.И. Смирнова о северных туесах. Оказывается, он послал ее в 1941 году в Ленинград, в журнал «Советская этнография».

Напечатать не успели. Архив журнала позже попал в Музей этнографии и антропологии (Кунсткамеру). Один из сотрудников музея опубликовал статью с подробным предисловием. Хочу заметить, что В.И. описал технологию изготовления и приложил чертежи. Некоторые современные специалисты этим пренебрегают, рассматривая вещь только как предмет музейной коллекции.

Другую статью того же времени – о северном орудии для сбора ягод (грабилке) успели опубликовать в «Советской этнографии». Мне уже взрослой привелось один раз собирать грабилкой чернику, но она была с железными зубцами. А та, о которой писал В.И., – полностью деревянная.

Я помню, как папа вырезал подобную грабилку в свободные минуты, когда мы были на раскопках в Каргополе. Он только немного не закончил резать узор с одного бока. Она долго у нас хранилась. Думаю, что нужно незаурядное мастерство, чтобы вырезать такое орудие из цельного куска дерева. Потом ее взяла у нас сотрудница Костромского музея. И мне как-то немного до сих пор жалко.

Хранится у меня овальная костяная брошка с оленями, очень изящная, только пожелтела она. Папа купил ее в подарок маме у холмогорского костереза и попросил его выгравировать на обороте свою фамилию. Потом в книге о народном искусстве две я прочитала, что В. Гурьев – известный мастер. Думаю, что в этом желании иметь авторскую вещь тоже сказался Смирнов как этнограф.

Как память о занятиях родителей фольклором, на самодельных книжных полках стояло у нас множество сборников народных сказок. Я добралась до какого-то академического издания и стала приставать к великому неудовольствию мамы с вопросами, что значит то или иное слово. Мама посоветовала эти слова не произносить. И тот сборник с полки исчез. Были там сказки не только русские, но и других народов. В них повторялись одни и те же сюжеты. Вероятно, это интересно специалистам, но мне скоро стало очень скучно. Помню – была сказка «Аленький цветочек» с ненецким колоритом: малицы, пимы. Мне показалось, что это уж слишком. Сейчас понимаю, что ненецкий сборник был куплен, конечно, уже в Архангельске, так что интерес к фольклору, значит, у родителей в Архангельске не угас. А у мамы в школе было прозвище «Былина».

Я бывала у папы на работе. Там он создал геологический музей и заведовал им. В витринах лежали минералы. Помнится: был какой-то лиловый камень и еще оранжево-красная щетка кристаллов, очень красивая. Папа по делам службы ездил несколько раз в командировки в Ленинград. Позже я узнала, что он ведал в тресте также издательскими делами, потому и были такие поездки. Моей мечтой в детстве была матроска – модный тогда костюмчик из темно-синего сатина с матросским воротником, отделанным полосками белой тесьмы. Мне обычно перешивали из старого, и надежды на то, что купят такой, не было. Все же я попросила папу привезти его из Ленинграда при очередной поездке. Неожиданно папа легко согласился. Когда вернулся, я сразу спросила:

– Купил?

– Даже две.

– Две?!

И тут он вынул из чемодана трикотажные майки – сиреневую и белую.

– Так это же не майки!

– Как не майки?

Я объяснила.

– Так это же ты говоришь о матроске, а не о майке.

Я была уверена, что те чудесные платьица называются майки – по имени весеннего месяца мая.

Как-то папа привез из Ленинграда коробку ириса, в другой раз – мармелада. А маме тонкий матовый шелк кремового цвета с маленькими разноцветными розочками. Во время войны мама продала его на толкучке, вернее, обменяла на хлеб. Променяла и духи, подаренные папой. Они были в футляре, на котором тоже были мелкие розочки. До сих пор такой узор кажется мне необыкновенно изысканным и женственным.

Знала ли я, что папа был ссыльным? К моменту моего рождения срок его административной высылки уже закончился. И, конечно, я мало понимала, что такое «ссылка». И все же… Папа меня часто фотографировал и вклеивал фотографии в альбомчики из плотной серой бумаги. На одной фотокарточке я запечатлена сидящей в ящике с песком (для кур), а в руке у меня жестяная банка. Похожа я была в этом положении на нищую. Папа сделал под фотографией подпись: «Подайте нищенькой». А мама как-то, глядя на эту фотографию, сказала: «Подайте дочери бывшего ссыльного». И эти слова пугали меня.

Украшение Архангельска – набережная. Но на ней стояло здание НКВД. Большое, серое, темное, с какими-то каменными серыми знаменами. Оно вызывало страх. Поравнявшись с ним, я зажмуривалась и старалась проскочить поскорее. Страшным было и слово «милиция».

Уже когда я стала постарше, после смерти папы, я приставала к маме с вопросом: «Почему папу арестовывали? Ведь он такой хороший!». Мама как-то пыталась объяснить. Говорила, что папа хороший, что такого днем с огнем не найдешь. Но считалось, что объективно его работа приносила вред.

Так она пыталась объяснить формулировку обвинения, которую В.И. заставили подписать: субъективно он не делал вреда, но объективно его краеведческая деятельность была вредной. Я ничего не понимала и только представляла, что какие-то люди ходят по городу с факелами и кого-то ищут.

На маму арест мужа подействовал так, что когда в школе комсорг велела мне написать заявление о приеме в комсомол, мама сказала: «Не пиши. Спросят об отце, а что ты ответишь?» Странно, что она не понимала: как раз мое невступление выделяло меня и могло навлечь неприятности – очень скоро я оказалась единственной не комсомолкой. Но комсорг нашла выход – ведь охват должен был быть 100%-ным – она записала меня в комсомол без моего заявления.

Я сейчас подумала, какие же были отношения у папы с сослуживцами, с жителями города. Не помню, чтобы кто-нибудь бывал у нас в гостях. Вероятно, родители понимали, что это опасно. Помню только одну мамину знакомую, бывавшую у нас – Анну Сергеевну Комелову и ее мужа, которого я звала «Дядя Мышеловка». Он брал у нас на время мышеловку. Мышеловка была в виде клеточки. Попавшаяся ночью мышка сидела в ней утром живая и невредимая. Мы с папой ходили ее выпускать на берег реки. Папа говорил: «Тут ей будет хорошо».

Мама познакомилась с Анной Сергеевной на Музейных курсах в Москве в 1926 году. Та была скульптором, работала в Царскосельском музее. После ареста попала на лесоповал, а потом как-то оказалась в Архангельске. Тут и познакомилась с будущим мужем, в прошлом офицером. Помню, что он был такой большой, высокий, что, входя в нашу комнату, в дверях должен был наклонять голову. Анна Сергеевна – завитая блондинка – часто-часто моргала. Мама сказала, что это у нее тик.

Должно быть, в 1937-м город очищали от бывших заключенных. Я знаю это со слов мамы. В Москве, как известно, арестованных возили на «черном вороне», в Ленинграде – на «черной марусе», а в Архангельске машин было мало, а бывших заключенных – много. Но через весь город, протянувшийся вдоль реки, шла трамвайная линия. И трамвай в те страшные дни работал всю ночь – вывозили трамваем. Папа тогда уже получил от Геолтреста комнату в длинном-длинном двухэтажном доме с коридорной системой. Мама рассказывала, что тогда не спали, прислушиваясь, у чьей двери шаги остановятся. Тогда взяли и мужа Анны Сергеевны. Он потом вернулся из лесов, но уже с открытой формой туберкулеза. Перед самой войной они уехали в Ленинград. Уехали налегке. Мы с мамой потом ходили в дом, где они снимали комнату, узнать, нет ли от них вестей. Хозяева встретили неприветливо – видно, боялись, что спросим про оставленные жильцами вещи.

Почему же Анна Сергеевна и Василий Иванович остались на свободе? Мама рассказывала, что тогда начальник вызвал папу и сообщил, что увольняет его.

– За что?!

– Так надо. Потом опять примем.

Как позже стало понятно, начальник знал, что списки на арест составляются не по месту жительства, а по месту работы. И спас сотрудника. (Мама потом говорила, что начальник был заинтересован в работе папы, связанной с издательствами: мог отредактировать рукопись, договориться в редакции). Несколько месяцев папа работал в Геол-тресте не как штатный сотрудник, а по договорам. А Анна Сергеевна всегда работала по договорам: ей заказывали скульптуры разных выдающихся людей. У нас висел на стене подаренный ею рельефный портрет Ломоносова в овале, гипсовый. А на буфете стояла небольшая темная голова Пушкина. Еще она нарисовала акварельный мамин портрет. Я отдала его и портрет Ломоносова на выставку репрессированных художников в «Мемориал», да так их и не вернули. Потом в Музее имени Сахарова мне показали альбом выставки, где был опубликован и портрет мамы. Сказали, где альбом можно купить, но у меня тогда не было денег. Остался только силуэтный мамин портрет.

А еще я отдала на ту же выставку работу Фурсея «Олень». Фурсей был репрессированным художником, из Ленинграда. Он замечательно вырезал из черной бумаги силуэты. Одну свою работу он и подарил родителям. Она всегда висела у нас в комнате, в черной рамке, так подходившей к черному силуэту. Эта работа тоже пропала в «Мемориале». Самого художника я не видела. Но мама часто его вспоминала и говорила, что это он написал в детской поликлинике на стенах сюжеты басен Крылова. Когда меня водили вырывать зуб, помню, что там были нарисованы сцены из басен «Лисица и Ворона», «Журавль и Лиса» и других.

В 1970-х годах, приехав в Архангельск, я увидела работы Фурсея в витринах Художественного музея. Дата на этикетке была только одна: дата рождения. Так принято писать, если художник жив. Без памяти от радости я бросилась к научным сотрудникам. Какое разочарование… Обычная небрежность музейных работников.

Про этого «Оленя» поэт Борис Зубакин сочинил стихотворение, начинавшееся строчкой: «И стоит олень трехногий…». Мама часто ее вспоминала. Дальше она не помнила. А олень был не трехногий, а просто передние ноги у него были плотно составлены. Поэт оказался в Архангельске тоже не по своей воле. Бывал он в гостях, должно быть, еще до моего рождения. Потом уехал из Архангельска. (Недавно узнала, что не просто уехал, а его арестовали, увезли в Москву и расстреляли).

Один раз мы с мамой ходили в гости к врачу, которая меня лечила. Наличие в ее квартире унитаза меня поразило, и я то и дело бегала спускать воду.

Водили меня на елку в Геолтрест, но я обычно сразу засыпала. Помню еще, что дважды я была в гостях на елке у сотрудников Геолтреста. Один раз у машинистки, имевшей двух дочерей – Инну и Ариадну. Мужа у нее тогда не было. С Арочкой я играла во дворе, хотя она была постарше. Женщина пригласила много детей. Мы бегали, играли в тесной комнате, и один мальчик разбил зеркало. Хозяйка очень сокрушалась и все повторяла: « Ах, Володя, Володя…». Мама мне потом сказала, что эта женщина бедная-бедная. Но что меня поразило: в конце каждому дали подарок: маленькую разноцветную корзиночку, а в ней несколько конфет и белые сухарики. Не покупные, а насушенные из хлеба. Эти сухарики я не могу забыть. В более обеспеченных домах подарков не делали.

Еще запомнилась елка у Оли Матюшиной, дочери одного из сотрудников Геолтреста. Оля капризно говорила: «Папа, ты помял балеринку». Такой елочной игрушки у меня не было. А потом … Потом на стену повесили простыню и включили диапроектор. Фильм назывался «Птичка Буффаго». Птичка сидела на спине бегемота и выклевывала из складок его кожи насекомых. Других картин не помню. Вся была во власти этой первой. Мне потом купили аппарат, чтобы смотреть диафильмы, но не на стене, а надо было приставить глаз к маленькому окошечку. Я понимала, что такого дорогого аппарата, как у Матюшиных, мне купить не могли.

Перед войной кто-то из папиных сослуживцев ездил в командировку в Прибалтику – тогда как раз присоединили прибалтийские республики к СССР – и привез конфеты. Мне было подарено немного конфет и много фантиков. Они были совершенно не похожи на наши и казались мне очень красивыми. Запомнился один – с чайной розой, как бы выступавшей из коричневого тумана.

А когда началась война, я захотела играть в санитарку. И на работе папе кто-то сделал для меня крошечные стеклянные пузыречки для лекарств и даже маленький градусник с капелькой ртути.

Помню еще, как сотрудники Геолтреста выходила на демонстрацию. Снег, сугробы, все люди в черном. В руках у них бумажные цветы. И кто-то роняет красную розу. Папа идет в колонне и показывает мне глазами на нее. Я жду, когда все пройдут. Но кто-то из идущих в конце замечает цветок на снегу и поднимает его.

А однажды зимой какой-то человек сфотографировал меня и передал потом карточку папе. Очевидно, что это был кто-то из работавших с ним.

В конце 1960-х мама написала «Материалы к биографии В.И. Смирнова». Начинаются они с рассказа о его родителях. Это она могла написать, конечно, только по рассказам папы. Я знаю, что его отец был священником в селе Большая Брембола под Переславлем-Залесским. Жили очень бедно. В сельской местности священник должен был заниматься крестьянским хозяйством, чтобы прокормить большую семью. Но дед мой был человеком книжным: любил читать религиозные книги, исторические. Пытался что-то писать, даже опубликовал в газете заметку о каком-то старинном паникадиле. Вся тяжесть хозяйственных забот ложилась на плечи бабушки Анастасии Васильевны, урожденной Загорской. Я пишу об этом потому, что когда прочитала написанное мамой, поняла, что я уродилась в деда, о котором раньше и не знала ничего. Самое важное для меня в жизни – чтение книг. Под нажимом мамы я вынуждена была заниматься сельскохозяйственным трудом – сажать картошку, – но всегда это было неприятной обязанностью. Никакой тяги к земле, которую я наблюдала у большинства моих сверстников, стремившихся приобрести дачный участок, у меня не было. Дед, находясь в условиях, где не было места интеллектуальной деятельности, спился и умер. Что было бы со мной в подобных обстоятельствах? Нет, я бы тоже не смогла жить.

Но вот папа, получив от своего отца пристрастие к интеллектуальной деятельности, совсем не тяготился физической работой. Наверное, это передалось ему от матери. Так, в Архангельске он раскопал участочек земли и сажал помидоры. Они не успевали поспеть и долго потом дозревали в ящиках папиного письменного стола. После войны мы с мамой жили в Сталинградской области, где помидоры вызревают в открытом грунте. Но они не казались мне такими вкусными. Тут надо пояснить насчет места для посадки помидоров. Родители до моего рождения сменили несколько частных квартир. Я родилась, когда жили у Марии Александровны Амосовой. Я не могла выговорить ее имя и отчество и говорила: «Мася». Так она и осталась для меня навсегда Масей. Я считала ее членом семьи. Как-то купили мне фарфоровых свинок. Я сказала:

– Папа, мама, бабушка, я, а где же Мася?

И заревела. Не успокоилась до тех пор, пока не купили еще одну свинку. Мася относилась ко мне, как к родной, и в дальнейшем спасла мне жизнь. Она была необыкновенно доброй. Ее национальность – коми. Детей у нее не было, а муж Тося получил «10 лет без права переписки». Тогда не знали, что это значит. Она посылала ему в посылках шанежки, необыкновенно вкусные. Когда его срок закончился, ей сообщили, что за побег, кажется, ему продлен срок заключения. И она опять посылала шанежки. Не знала, что посылает их давно мертвому человеку.

Так вот Масе принадлежала половина деревянного флигеля на Пермской улице: две комнаты, кухня, кладовка и прихожая. Дом был добротный, в кухне – русская печка и плита. Одну комнату она сдавала. Масе принадлежала и половина участка. С одной стороны был сад: два тополя, между которыми вешали для меня гамак, два или три куста красной смородины и две треугольных клумбы с маргаритками и анютиными глазками. Летом возле клумб ставили ванночку с водой. Вода нагревалась на солнце, и меня купали. Но часть этого сада была болотом, та, что подходила к проспекту Павлина Виноградова. Мне строго запрещали бегать дальше тополей. Говорили: «Там трясина! Засосет».

Еще часть масиного участка была у другого торца дома. Там стоял дровяной сарай. У соседей тоже был и садик, и сарай. Они держали кур. И еще у них были две собаки: Кадошка и Бобка. Кадошка был привязан возле курятника, очень злой, все время лаял. А Бобка – ласковый. Его почему-то привязывали к сараю Маси.

Так вот возле масиного сарая был клочок земли, ничем не занятый. Там папа и сажал помидоры. А потом, в конце войны мы вместе с Масей посеяли там морковь, редиску и репу.

Папа в сарае колол дрова. А я добивалась у него, умеет ли он считать до 100. Это казалось высшей премудростью. Там, в сарае, папа как-то нашел две куколки бабочек, прикрепленные к стене. Мы положили их в банку из-под какао. Однажды, открыв банку, обнаружили двух бабочек – оранжево-черных крапивниц. Они были такими яркими! Пыльца на крылышках еще не стряхнулась. Мы выпустили их на крыльце.

Мне было года два, когда была получена комната в доме Геолтреста. Как же я могла помнить так хорошо масин дом? Дело в том, что в 1937 году к нам приехала бабушка после того, как похоронила свою мать (бабушку Прамашу, как я говорила вместо – прабабушку Машу). Она и поселилась в комнате у Маси. И, конечно, я проводила с ней весь день. Папа, по-моему, приходил в обеденный перерыв – Геолтрест был очень близко. Не помню, чтобы обедала мама. Да ей и не подходила та, совсем не вегетарьянская еда, которую готовила бабушка.

Чтобы варить обед, и летом нужны были дрова. Вот папа их и колол.

Вообще, как мне кажется, папа умел делать все. В Каргополе он вырезал мне из дерева деревянную куколку, слепил из глины кувшинчик, выдавил на нем узор и обжег. Как-то весной, когда все дети пускают кораблики, он сделал деревянный пароход с трубами и раскрасил его. Жаль только, что краска, видимо, акварель, в луже не выдержала, и судно потеряло щегольской вид.

Папа делал для меня картинки из засушенных листьев и трав. Разноцветные кленовые листья мы с папой ходили собирать осенью у городского театра – только там росли клены. Картинки были размером 9 на 12 см. – в размер стекла негатива. У папы был фотоаппарат, которым снимают на стеклянные пластинки. Других тогда, наверное, и не существовало. Мама потом отдала его в Архангельский музей по просьбе тогдашнего директора А.А. Куратова вместе с папиной чернильницей. Так вот папа вырезал из листьев разные детали и наклеивал их на цветную бумагу. Снизу подкладывался картон, сверху – стекло. Окантовывали полоской бумаги на крахмальном клейстере. Цветной бумаги тогда, должно быть, не выпускали, и папа брал голубую или розовую промокашку, темно-синюю обложку школьной тетради и т.п. Получалась, например, картинка: лес, озеро, в нем плавают лебеди, а в небе звезды. Или грибы-подосиновики с красными шляпками в траве на светло-желтом фоне летнего дня. Или стог (желтый листок березы), коричневая изгородь, воротца, стерня – на фоне розовой зари.

Брал меня папа с собой, когда ходил по каким-то делам в краеведческий музей. Пока он там с кем-то разговаривал, я бежала в зал, где в витрине стояли волки. Но не волки меня привлекали, а грибочки во мху внизу витрины. Такие красивые, с блестящими красными шляпками. Еще было интересно сообразить – кто больше: акула или палтус. Как нарочно они были выставлены в разных залах, так что никак не удавалось сравнить. Тогда мне было года 3–4. А в 5 лет я сама уже стала экспонентом музея – участвовала в выставке юннатов. На ней были представлены три моих гербария. Делали мы их с папой на раскопках в Каргополе летом 1940 года. Засушенные растения приклеивали на листы альбомов. Папа как настоящий ученый достал «Определитель растений», хотя сам знал большинство названий. (Во время войны я съела почти весь гербарий).

До сих пор я знаю луговые растения лучше, чем мои знакомые: гравилат береговой, чина луговая, горошек мышиный, ятрышник, кровохлебка, льнянка, поповник, черноголовка... Дети сейчас обычно, кроме одуванчика, никаких названий цветущих растений не знают. Из одной командировки папа привез две засушенных орхидеи «венерин башмачок», почему-то он оказался в лесу под Ленинградом. Жаль, что ему не удалось их хорошо засушить, и они потеряли свою красоту.

Мы приходили с папой на ту выставку юннатов, и музейный фотограф захотел меня снять. Все уговаривали меня улыбнуться, а я не умела улыбаться по заказу. На карточке, которая всем нравилась (я ее терпеть не могу) у девочки насильно растянутые губы.

Папа всегда был занят делом. Как только он все успевал? По вечерам он что-то писал. (Мама говорила, что он писал даже в поезде, не теряя времени зря). Его большой письменный стол карельской березы под зеленым сукном стоял у окна. Мы, уезжая из Архангельска в 1945 году, и его там бросили. Я все думаю, как мама сумела перевезти такой стол из Костромы в Архангельск? И когда? Нельзя же было его везти, когда жили «под фикусом». Как-то не догадалась ее спросить. А ведь у нас был еще диван и два стула старинной работы, шахматный столик – за ним занималась мама, – два сундука, буфет. Одна из кроватей, с блестящими шарами, тоже была, конечно, привезена из Костромы. Знаю, что раньше такие вещи отправляли «малой скоростью». И все же не все понятно. Нет, должно быть, привезла уже бабушка.

Из вещей, приобретенных, в Архангельске, помню мой детский голубой столик, стоячие книжные полки бурого цвета, окрашенные морилкой, обеденный стол под клеенкой и белую железную кровать.

Над входной дверью у нас висела старинная вышитая на сукне картина с изображением фазанов. На стенах – сшитые вместе концы полотенец, сделанных в одном из уездов Костромской губернии – красные с вкраплением желтого, синего, зеленого и фиолетового, небольшой портрет Пушкина в золотистой овальной рамке, декоративная тарелка с изображением какой-то сцены из «Руслана и Людмилы», кажется, по рисунку В. Васнецова, овальный рельеф с портретом Ломоносова – о нем я уже упоминала. И еще – портрет неизвестного молодого человека в костюме пастуха в золоченой раме. В 50-х годах мама носила его в ГМИИ им. Пушкина, где сказали, что портрет, скорее всего, начала XVI века, Северная Италия. Может показаться, что многовато всего на стенах, но родители сразу поставили перегородку, разделив комнату пополам, и что-то висело на перегородке. В одной комнате были письменные столы, диван, кровати, книжные полки, мой столик и под ним ящик с игрушками, зеркало в старинной раме и уголок, отгороженный занавеской, где находились умывальник и помойное ведро. А в другой – плита, обеденный стол, буфет и, кажется, сундук.

У мамы была небольшая чернильница в бисерном чехле и такая же ручка. У папы – стоял прекрасный прибор с чернильницей, песочницей и колокольчиком позолоченной бронзы. Но он пользовался стеклянной чернильницей, большой, круглой и низкой. У нее была откидывающаяся медная крышечка. Эту чернильницу мама вместе с фотоаппаратом отдала в Архангельский музей.

Так вот папа допоздна что-то писал, а я с детства очень рано засыпала и просыпалась среди ночи. Требовала включить свет и жила в квартире самостоятельно. Мама рассказывала, что я, еще очень маленькая, как-то заинтересовалась папиными рукописями. Родители утром обнаружили, что на оставшемся чистым пространстве листа я провела волнистые линии, прерывавшиеся круглыми пятнышками. Я сделала это, обмакнув палец в чернила. «Папа писал, а я дописывала», – такое было объяснение. – «А зачем пятна?» – «Это мячики. Папа тоже их делает», – и указала на точки.

Папа летом ездил в геологические экспедиции. В его письмах я потом прочитала, что он видел там женщин, иногда с детьми, которые стремились добраться на свидание со своими мужьями, находившимися в заключении. Ждали по многу дней транспорта, и вынуждены были возвращаться ни с чем, потому что отпуск кончался. На машину (или автобус – не помню) сажали геологов и т.п. Это было, кажется в районе Воркуты.

В этих письмах нашлось объяснение, почему я узнала о начале войны не в первый день, а позже. Девочки в пионерских лагерях помнили этот день, даже те, кто был младше меня. Очевидно, мама и бабушка не сочли нужным мне сказать о войне. А папа находился тогда в каких-то глухих местах Архангельской области. Это была маленькая экспедиция – два человека на лодке – искали горючие газы. И они не смогли сразу вернуться домой. Помню, как мы с папой идем по набережной. День солнечный-солнечный. На земле узорные тени от деревьев. И мне так радостно, так празднично на душе. А папа говорит мне о войне. Я теряю на этой прогулке ленточку из косички. Желтую, как золотую. Ленты привез папа из Ленинграда – лиловые и желтые. Я вплетаю их по очереди, а вечером, намочив, наматываю на прут спинки кровати с блестящими шишечками, чтобы разгладились.

И о потерянной ленточке говорю я дома маме, а не о войне.

Вскоре после начала войны во дворе стали рыть щели. Делали это после работы. У папы была необычная лопатка – с короткой ручкой. «Саперная», – с гордостью говорю я девочкам. Папа тщательно делает своей лопаткой земляные ступеньки. Но потом привозят лестницы из свежих досок. Папины ступеньки не нужны. И мне как-то стыдно.

Папа, несмотря на всю занятость, уделял мне много внимания. По вечерам он всегда что-то рассказывал, иногда о своем детстве. Раз встретилось незнакомое мне слово – название какого-то крестьянского орудия, кажется. Я спросила: «Что это?» – Рассказ оборвался, папа расстроился. Сказал, что я прервала его сон. Как будто он во сне мне рассказывал. Из папиных рассказов запомнился такой. Однажды он присел на полянке на пенек. Вдруг в него кто-то бросил шишку. Оглянулся – никого нет. Потом опять кто-то бросил шишку. Тут он увидел на дереве белку. Она бросит шишку и спрячется за ствол – играет.

Однажды папа имел неосторожность рассказать про Миклухо-Маклая. Было мне лет 5, читать самой сочинения этого знаменитого путешественника и этнографа мне не дали. И я стала каждый вечер требовать рассказов о папуасах. Бедный папа вынужден был освежать в памяти произведения этого ученого и пересказывать мне. Дошло до того, что я заявила: «Почему говорят, что я должна любить свою родину? Я люблю папуасскую родину». Много позже я прочитала дневники Миклухо-Маклая и не поняла, что же так привлекло меня в детстве.

Но наибольшее влияние на меня оказала сказка, которая никогда не кончалась. В ней были три постоянных персонажа: Мишка, Зайчик и Кошка завтрашняя. Завтрашняя, потому что я, еще плохо различавшая «вчера» и «завтра», и раз сказала так вместо «Кошка вчерашняя». Под Мишкой подразумевался папа, Зайчиком была я, а Кошка завтрашняя – мама. Мишка с Зайчиком встречали кого-нибудь, попавшего в беду. Это мог быть цыпленок, божья коровка и т.д. Мы всегда мыли этого несчастного, кормили, лечили и укладывали спать. И эти истории не надоедали никогда.

Папа порой жаловался на изжогу, пил соду. Но, наверное, это были признаки болезни сердца, а не желудка. Однажды я проснулась от какого-то стона. Папа сидел на постели, стонал, держась за грудь.

– Папка, что с тобой?

– Ох, Танечка…

Это были последние его слова, слышанные мной.

В дверь вошла мама с какими-то чужими людьми. Не помню, несли папу или вели. Знаю только, что это была «Скорая помощь».

Утром мама, взяв у меня из игрушечного набора две голубые кастрюльки, стала наполнять их маслом. С продуктами было уже плохо. Мама сказала, что понесет масло в больницу папе. Меня кольнула какая-то ревность. До тех пор вся лучшая еда доставалась мне. Простить себе этого не могу.

Не помню, чтобы я спрашивала об отце. Ничего не замечала. Вскоре мама отвела меня в гости к дочери завуча той школы, где она работала. Эту девочку я не знала. Мне было 6 лет, а она была школьницей и даже октябренком: на коричневом платье у нее была нашита большая красная звезда. Светлана встретила меня очень хорошо. Пришла еще соседская девочка. Мы играли, читали смешную книжку про Макса и Морица.

Вечером мама взяла меня домой. Только на следующее утро она, вставши лицом к окну, – я видела только ее спину – сказала, что папа умер, и вчера его похоронили. Я не плакала. Как-то даже не чувствовала горя. Может быть, не понимала еще, что такое смерть. Пришли девочки-соседки. Они знали, что мой отец умер. Одна с некоторой даже завистью сказала:

– Ты и не от мамы могла узнать, а из газеты.

Потом я узнала, что когда мама утром пришла в больницу с маслом, ей сказали, что Смирнов умер. Она как-то даже не поняла сразу.

У нас долго хранилась справка, в которой сказано, что В.И. Смирнов умер от разрыва сердца. Наверное, так раньше называли инфаркт.

Мама мне потом объясняла, что папа в последнее время очень переутомлялся: готовил эвакуацию экспонатов геологического музея треста, ежедневно после работы должен был ходить на занятия по МПВО, ночами заставляли дежурить на чердаке на случай бомбардировки зажигалками. Да и сводки Совинформбюро не радовали. Наше отступление отец принимал близко к сердцу, хотя не сомневался в победе.

Был октябрь 1941 года.

Мама срезала олеандр, росший у нас в горшке, чтобы положить в гроб. Долго ждали заказанную машину, но та так и не пришла. И сослуживцы несли гроб до кладбища на руках. Мама сохранила белые ленты с черными надписями от венка. В следующие годы мы с мамой ходили несколько раз на папину могилу. Кажется, была поставлена деревянная пирамидка голубая, но ее украли. Перед отъездом из Архангельска мама выкрасила большую гладильную доску белой краской, сделала черной краской надпись, и мы вкопали доску у могилы.

Когда в 1960-е годы А.А. Куратов, бывший тогда директором Архангельского краеведческого музея, решил почтить память В.И. Смирнова как энтузиаста изучения Севера, могилу разыскать не удалось. Это не удалось и мне, когда в 1970-е я приезжала в Архангельск.

Но Куратов нашел выход из положения: заказал какому-то скульптору бюст В.И. и установил его в музее рядом с витриной с несколькими личными вещами Смирнова и его печатными трудами. А на стене под стеклом был выставлен тот кусок дерева с узором красной краской, который В.И. нашел, когда недалеко от города рыли котлован.

Мама не раз говорила, что и хорошо, что папа вовремя умер. Ему не пережить бы голода в войну. Только дольше бы мучился, тем более что на его глазах так голодали бы мы.

После войны перед отъездом из Архангельска, мама деревянные ящики с эпистолярным архивом отца (6 штук) оставила на чердаке флигеля Маси. В ящиках в образцовом порядке хранились несколько тысяч писем, полученных В.И. в течение жизни. Там же находились и его письма, адресованные жене, написанные в тюрьме и ссылке. В конце 1950-х годов мы получили письмо, что флигель будут сносить. Мася к тому времени уже уехала из Архангельска на родину. Мама поехала, чтобы спасти письма. У нее было очень мало денег. В этом моя вина. Получилось так, что по своей тогдашней безалаберности я не платила около года профсоюзные взносы. Из отпускных денег их сразу вычли. На оставшиеся я уехала в отпуск. Маме пришлось очень трудно: не было денег нанять кого-то, чтобы довезти эти тяжелые ящики до вокзала, сдать в багаж. Как-то она довезла их, но надорвалась и долго потом упрекала меня.

Она решила перепечатать письма из тюрьмы и ссылки, то есть нашла машинистку, платила ей. Стала работать над рукописью, названной ею «Материалы к биогра-фии В.И.Смирнова», составила списки его трудов и о нем. Сделала краткий каталог писем. Жили мы в то время на квартире в деревянном домишке на берегу Пажи, в Хотькове. Мебели не было никакой. Спали на раскладушках. Столом и стульями служили ящики. В сенях стоял ящик с крупой, ее поедали мыши, а хозяйский кот не хотел их ловить. Я не могла колоть дрова – на это не было сил. Колола мама. Она же в основном ходила за водой на колонку. А главное – ее не прописывали, и милиционер приходил и требовал убираться в 24 часа. Я была совершенно неспособна хлопотать. Целые дни была на работе, а на выходной уезжала в Москву. Мама сама добивалась прописки, ездила по разным инстанциям. С огромным трудом через газету «Известия» ей удалось получить такое разрешение.

И все это время она еще добивалась реабилитации отца. Ей отказывали под тем предлогом, что он попал под амнистию, которая была, кажется, в 1953 году. Но она знала, что без справки о реабилитации невозможны, например, ссылки на его работы. (Так случилось с архангельским краеведом Поповым). Ей все-таки удалось добиться этой справки.

Однажды, должно быть, в конце 1960-х годов к нам в дверь позвонили. На пороге стояла жен-щина с девочкой-старшеклассницей. Они молчали. И я воскликнула: «Вера!». Это была моя сестра Вера Васильевна Снедкова.

Мама говорила мне о ней. Я помнила ее фотографию – девочки с косичками. Знала, что она дочь костромской учительницы, родившаяся в 1925 году. Папа приглашал Веру в 1940 г. в Архангельск в гости. Что-то ей помешало приехать, а в войну мы растерялись.

Вера разыскала нас. Она на 10 лет меня старше. Мы подружились. А мама всегда говорила, что из всех дочерей Василия Ивановича Вера самая милая. Мы виделись с ней много раз, встречалась я и с ее детьми – их трое. Сейчас она живет в Москве, тяжело болеет.

Из соратников папы по краеведению я в 1950–1960-е гг. видела двоих: Ивана Петровича Пауля и Елену Михайловну Полянскую. Иван Петрович приезжал к нам в Хотьково в конце 1950-х годов, когда мы жили на квартире. Он провел нам (или починил) электричество. Помню эту сделанную им проводку на белых изоляторах с толстым проводом. Пригласил к себе. Мы ездили к нему в Кострому на Октябрьские праздники. В его каморке была масса книг. Он предложил мне посмотреть свою библиотеку, а я не знала, как это сделать. Просто взяла какую-то книгу и стала читать, что его, видимо, огорчило. Принес и показал старинную плинфу. Он тогда работал по охране памятников. Мы были у него на работе (в торговых рядах). Смотрели фотографии церквей Костромского края. Запомнилась сказанная им как-то между прочим фраза: «Я семь этапов прошел». А я не переспросила, постеснялась. Жаль. Он так сердечно нас принял. Хороший был человек. Вскоре умер. Теперь знаю, что он был единственным из костромских краеведов, кто не предал отца.

Леля Полянская приезжала к нам из Новокузнецка. Она занималась историей Кузнецкстроя, защитила диссертацию на этой теме. Подарила свою большую книгу о Кузнецкстрое. Встретившись с мамой, обняла ее и, плача, просила прощения. Знаю, что на допросах она не выдержала и оговорила Василия Ивановича, как и остальные костромские краеведы, кроме И.П. Пауля. (В «Северной правде» 29 октября 1989 г. была опубликована статья Н. Муренина с цитатами из протоколов допросов). Но можно ли их осуждать за это?

Мама задалась целью сдать эпистолярный архив отца в какое-либо учреждение, понимая, что он ценен для истории краеведения. Она как-то связалась с С.О. Шмидтом, и тот прислал своего аспиранта С.Б. Филимонова. Он довольно долго ездил к нам, описал архив и опубликовал описание. А в начале 1970-х мама сдала письма в Исторический музей, в Отдел письменных источников. Только самую ценную, может быть, его часть – письма из тюрьмы и ссылки – тогда не взяли. Их приняли уже во время перестройки.

Описание фонда В.И. Смирнова закончено И.В. Белозеровой в конце 2008 года (фонд 547), но часть материалов вошла в фонд его брата М.И. Смирнова (фонд 191).

А несколько лет назад Я.Е. Смирнов, сотрудник Ярославского областного архива, сообщил мне, что в этом архиве хранятся письма папы к брату М.И. Смирнову (1938–1941 гг.). Многое в них для меня было неожиданным. Все же жизнь в Архангельске, увиденная глазами взрослого и глазами ребенка, очень различны. Будучи напечатанными, они бы продолжили текст книжки В.И. Смирнова «Город Архангельск в начале 30-х годов XX столетия» (Архангельск, 1992). Да и письма к маме, хранящиеся в ОПИ ГИМ, как прошедшие цензуру, так и отправленные из Архангельска почтой, содержат много интересного. Надеюсь, что когда-нибудь будущие исследователи обратятся к ним.

Не так давно мне довелось встретиться с упоминанием Костромского научного общества в неожиданном месте. В архиве внучки князя Д.И. Шаховского оказались протоколы заседаний Экскурсионной комиссии Общества изучения Московской губернии. (Д.И. Шаховской был председателем Комиссии). И вот в протоколе от 28 июля 1925 г. один из выступавших сказал: «Образцом широкой экскурсионной деятельности может служить Костромское общество изучения местного края». Мама как-то совсем не упомянула эту сторону работы КНО.

Костромской краевед В.Н. Бочков интересовался В.И. Смирновым, писал о нем. И мама какие-то материалы передала в Костромской архив, но они, видимо, погибли при пожаре.

Много писала о В.И. Смирнове сотрудница Костромского музея Л.И. Сизинцева. Она изучила и следственное дело сотрудников музея. Между прочим, мама говорила, что она приговора не получила, хотя, как она думала, он был. Объясняла это тем, что органы так были завалены делами, что не успели ей объявить приговор, а потом она уехала в Архангельск. Так вот Лариса Ивановна мне сообщила, что приговор действительно существовал, по нему Л.С. Китицыной не разрешалось жить во многих городах (большой список). Но, конечно, Архангельска в этом списке не было.

Когда добирали остатки архива в ОПИ ГИМ, не очень охотно взяли то, что касалось геологической работы отца в Архангельске – карты полезных ископаемых и т.п. А не так давно приезжала ко мне выпускница Архангельского университета, у которой был диплом по Смирнову, и рассказывала, что обнаружила немало его работ в этой области. Да, если уж есть у человека склонность к занятиям наукой, то он ее проявит в любых условиях, при любых обстоятельствах.

Содержание

От составителя (Т.В. Смирнова) 5

Выдающийся краевед (С.О. Шмидт) 6

Судьба краеведа (Л.И. Сизинцева) 8

Народ в тюрьме. (Письмо В.И. Смирнова жене Л.С. Китицыной,
написанное в тюрьмах и ссылке 1930–1931 гг.) 11

Материалы к биографии В.И. Смирнова (1882–1941)
(Л.С. Китицына) 100

Приложения

1. Из письма члена-корреспондента АН СССР
П.Н. Третьякова Л.С. Китицыной 179

2. Основные печатные труды В.И. Смирнова 180

3. Перечень работ о В.И. Смирнове 185

4. Л.С. Китицына. Биографическая справка 189

5. Т.В. Смирнова. Воспоминания о папе 196