Н. С. ТАГАНЦЕВ

ДНЕВНИК 1920—1921 гг.

Дневник (начиная с отъезда Нади в Витебск)

[1920г.]

Мая 27 н<ового> с<тиля>. Надя выхлопотала себе билет для поездки к отцу и матери в Витебск.

Мая 28, пятница. Надя в 3 часа уехала.

Мая 29, мая 30, мая 31.

Июня 1, вторник. Фрося и Даша получили паек в Миллионной, в Д<оме> ученых¹. Последний раз я был в диетической столовой, ее в этот же день закрыли, отобрали всю посуду, прогнали всех служащих, кроме одного; вместо поварих стали стряпать повара. Отпускать стали очень небольшие порции: суп и кашу, и притом не по рецептам больным, а по трудовым карточкам для рабочих, и совсем малые порции — по обеденным карточкам. Больше мне ходить в столовую не пришлось ввиду лишения всякой возможности питаться по обыкновенным обеденным карточкам.

Среда, 2 июня н<ового> с<тиля>. В 11 часов Володя уехал в Москву, а со среды на четверг у нас был обыск: производил комиссар, сыщик и было человек 8 красноармейцев. Обыск начался в 4 ч. утра с нашей спальни с мамой², причем прежде всего набросились на тюфяк, к<оторый> был прорван, и пружин сломанные частя высунулись одним концом из тюфяка. Так я спал на нем уже года два; вытащил сыщик всю внутренность, потом тщательно искали в печке.

Потом мы узнали, что искали драгоценных камней, которых по доносу Володя получил для продажи в Москве, что я даже не подозревал. Кажется, что указание было на то лицо, которого бриллианты будто бы взял Володя, и которое было заарестовано.

Обыск длился часа 4, но был вполне корректен: хотя и без юридических формальностей, но в присутствии председателя домового комитета бедноты. У меня взяли только какие-то письма; более писем и бумаг было взято у Володи в спальне, но никаких вещей, ни денег взято не было. У меня хотели взять две нераспечатанные игры карт, но потом оставили и их. Да ничего подозрительного и не было.

Мне объявили, что я, жена, внук Кирик 3 ½ лет, внучка Ата 1 года 3-х месяцев, няня-старуха и кухарка Фрося остаемся под домашним арестом, и у нас была устроена засада.

3  июня н<ового> с<тиля>, четверг.

4  июня, пятница.

5   июня н<ового> с<тиля>. Третий д<ень> ареста, суббота. Продолжалась засада, всех приходящих задерживали и отправляли на Гороховую, 2³, где некоторые просидели дней по 4, по 5, и даже прислуга, бывшая у Зины, Нюша — две не дели.

6   июня н<ового> с<тиля>, в воскресенье, четвертый день ареста, мы сидели за завтраком в 2 часа; застучали громко в парадную дверь, и мама, опасаясь, что по стучала дочь Надежда Николаевна, которая обыкновенно приходила по воскре сеньям утром и у которой был грудной ребенок⁴, подошла к двери и неблагоразумно сказала: «К нам нельзя, у нас арест». Оказалось, что это пришел комендант Бозе (латыш), который пришел для проверки стражи; он пришел потом с черного хода, бросился вместе со стражниками в нашу столовую с браунингом в руке, страшно раздраженный, крича: «Кто осмелился говорить через дверь?» Он обращался ко мне, но жена встала и заявила, что говорила она. Тогда он грубым голосом закричал: «Как ты смела, отправляйся на Гороховую, я там тебя заморю!» Она пошла одеваться, я бросился за нею в комнату для Володи; когда она уходила, мне сделалось дурно, и она оставила меня в комнате у Володи в полуобмороке.

На автомобиле у нее произошел такой разговор с везшим ее комендантом Бозе. Жена: «Я плачу потому, что не знаю, что делается дома, ведь когда я уезжала, мужу сделалось дурно». Он: «Ну что ж, издохнет, тем лучше» (дословно верно).

Следователь на Гороховой сначала обращался с женою так: «Ну, баба, что вы наделали?» — и был суров, но потом, когда жена стала говорить, что то, что она сделала, было так естественно, и что она оставила дома меня в бессознательном состоянии, следователь смягчился и стал называть ее бабушкой, а затем отпустил ее домой с конвойным, пешком, так что она воротилась домой к шести часам.

Потом оказалось, что в тот день в какой-то засаде на Фурштадтской ул<ице>, кажется, оба дежурившие конвойные были убиты, а сидевшие скрылись, и Бозе перепутал и думал, что это случилось в засаде у нас⁵.

...Так я пролежал минут десять, а ее повезли в автомобиле на Гороховую. Она всю дорогу плакала, особенно потому, что оставила меня без чувств. Юный следователь, к которому ее привели, сначала обращался с нею грубо, на «ты», называл бабой; но потом, когда она стала объяснять ему, почему она так сделала, и сказала, что и он то же бы сделал, — следователь смягчился и к 6 часам отослал ее домой пешком с солдатом как арестантку. Когда она пришла, у нас оказался задержанным Михаил Иванович, который у нас перед тем ночевал две ночи (как сказал Володя, что он приехал из Москвы); впоследствии оказалось, что это был князь Шаховской. Я его фамилии не знал, да и самого-то видел один раз утром, потом он у нас обедал в Духов день, потом он уже в именины Кирика (11 мая, Кирилла и Мефодия) завтракал вместе с сыном. Тогда я уже знал, что он Шаховской. Когда он попался в засаду, он был страшно взволнован, метался по комнате, точно в зверинце хищные звери в клетках⁶. Теперь стало известным, что он присужден на сколько-то лет в обязательные работы.

После ареста Шаховского никого сколько-нибудь подозрительного у нас не арестовывали.

7  июня, понедельник.

8   июня, шестой д<ень> ареста, вторник. За пайком моим и Володи ходила Да ша; потом оказалось, что она часть взятого оставляла себе, напр<имер> часть хлеба, масла, сахара; в гимназии, откуда мы получали обеды, она продолжала получ<ать> обеды каждый день на четырех, и даже усиленные порции; но преспокойно брала себе, нам же лишь под конец ареста стала приносить только суп и изредка немного каши.

9   июня н<ового> с<тиля>, среда. Отдали Максимову плату за квартиру.

10 июня н<ового> с<тиля>, четверг. Восьмой день ареста. Продолжаем сидеть в одной комнате без перемен. Кажется, о нашем аресте уведомили Надежду Феликсовну. У жены после тряски в автомобиле по теперешним изрытым улицам Петербурга, когда ее повезли на Гороховую, появилась ее старая болезнь — камни в печени: страдала страшно сегодня и в ночь на пятницу.

Пятница, 11 июня. Девятый д<ень> ареста. Получена открытка от Нади из Витебска, вероятно, бывшая в сыскном: шла очень долго.

Суббота, 12 июня. Десятый день ареста. То же.

Воскресенье, 13 июня. Одиннадцатый день ареста. То же.

Понедельник, 14 июня н<ового> с<тиля>. Двенадцатый день ареста. Я обнаружил, осматривая свой письменный стол, что после переселения нас в комнату Володи из моей кожаной папки, оставшейся, к сожалению, у меня на письменном столе, вынуты все бумаги, в которых, к счастию, ничего важного не было, кроме материалов для воспоминаний о пережитом, письма Ивана Петровича (старший рабочий) из Залучья⁷, написанные после нашего выселения оттуда; и еще кое-что. Буду узнавать, куда дежурившие у нас гонцы их дели.

Вторник, 15 июня. Тринадцатый день ареста. Сегодня ночью чувствовал себя плохо: все оконечности онемели; пульс едва прощупывался. Принимал строфан.

Среда, 16 июня н<ового> с<тиля>. Четырнадцатый день ареста. Отдышался, чувствую себя лучше. Сегодня сказал красноармейцу, которого подозреваю в хозяйничестве, о том, что они взяли мои бумаги. Он сначала запирался; но потом сознался, что это сделал его товарищ и отнес, по его словам, к следователю.

Наши маленькие запасы пшена и картофеля истощились, и мы начинаем окончательно голодать. Сегодня у нас, например, были за обедом суп и кашица из хлебных крошек. Получаемый мною паек к нам не доходит; а равно, что мы имели по карточкам. Сегодня пропустили почему-то только две плитки шоколада.

Четверг, 17 июня. Пятнадцатый день ареста.

Пятница, 18 июня. Шестнадцатый день ареста. Пишу заявление следователю.

Суббота, 19 июня. Семнадцатый день ареста. Голодуха продолжается. Сегодня за обедом был суп жиденький, одна селедка, да хлеб, который принесли с Гороховой.

Воскресенье, 20 июня. Восемнадцатый день ареста. У мамы разболелся глаз. Нарыв на веке и опухоль пошла на щеку. Просил прислать врача-хирурга: Сапожкова или Грекова. Они ответили, что их нельзя, — пришлют от следователя. Пришлют, вероятно, какого-нибудь жида.

Прилагаю текст поданного мною заявления следователю.

«Гражданин следователь. Сегодня окончилось 18 дней моего домашнего ареста. Меня не допрашивали ни как обвиняемого, ни как свидетеля. Причина ареста мне неизвестна.

Мне 77 лет, у меня болезнь сердца, необходимо движение на чистом воздухе.

Прошу Вас обратить внимание на мой арест и окончить его.

Николай Степанович Таганцев».

18 июня 1920г.

[1921 г.]

Первые недели после смерти мамы тянулись мучительно долго¹. Шли однообразные, так сказать, животные дни; я все не мог примириться с мыслию, что уже я никогда ее не увижу и не услышу. Пришел девятый день, сходил к Симеонию на Моховую², служил отец Сергий³; на кладбище после похорон я и до сих пор не попал за отсутствием средств передвижения⁴. На панихиде были почти только свои, потому что в газетах оповестить о панихидах невозможно. Накануне панихиды я уходил на Литейную⁵ и оставался там после панихиды еще один день. Володя перенес мою кровать и письменный стол в угловую, т.е. нашу старую спальню, там я был перед портретом мамы работы Кустодиева, который мне теперь сделался особо дорог. Сам Володя перенес свой письменный стол в столовую, туда же перенес и рояль. Двадцатый день совпал с моими именинами (9 м<ая>), после панихиды я пришел на Литейную и остался там и на именины Кирика (11 мая), так что я провел на Литейной дней 5; все шло по-хорошему, так же однообразно время протянулось и до 40-го дня, который был 29/16 мая, воскресенье. Еще в пятницу вечером у меня на Миллионной были Фрося с Кириком, они приходили за Володиным ученым пайком; расставались мы, ничего не подозревая. Володя не хотел остаться на 40-й день и уехал с 5 спутниками, в том числе с Виктор<ом> Михайлов<ичем> Козловским, от Сапропельного комитета в Залучье. В субботу утром, не помню через кого, до меня дошли слухи, что в ночь с пятницы на субботу на квартире у Володи был обыск, устроена засада. Поэтому я на ночевку к ним не пошел, я явился прямо к Симеонию на панихиду. Там сведения подтвердились, причем было сооб-

щено, что, кажется, Надя арестована и отвезена на Гороховую, а Ползикова сообщила даже, что и дети и Фрося увезены. Последнему слуху я не поверил, потому что детей и Фросю видели, как сообщил бывший дворник дома, в окне. В понедельник слухи об увозе и аресте Нади подтвердились, причем сообщили, что был вторичный обыск, уже в отсутствие председателя дом<ового> коми<тета>, и что этот обыск сопровождался страшным разгромом квартиры, т.е. всякой движимости. Тогда я, страшно беспокоясь о детях и в особенности о Кирике, во вторник 31 мая утром решился сам ехать на квартиру и остаться там с детьми. Я обратился в Комитет Д<ома> ученых⁶, где было заседание под председательством А. М. Горь кого, сообщил ему, что происходит у нас, и просил помочь мне отправиться домой. Комитет и особенно Горький отнесся очень внимательно к моим почти истерическим словам, и Горький дал мне своего извозчика, и я около часа поехал на Литейный. Когда я вошел в квартиру, т.е. в засаду, то меня, конечно, впустили, но сейчас же как заарестованного хотели стражники отправить на Гороховую. Я заявил, что явился добровольно, зная, что в квартире засада, что я не уйду, так как эта квартира моя, что идти пешком я не могу за болезнию ног, а останусь здесь под домашним арестом, пока не освободят детей. Я был крайне доволен, что решился приехать и остаться, потому что ребятишки, а в особенности Кирик, выбежали ко мне крайне возбужденные и обрадованные; да и взрослые, т.е. Фрося и заарестованная вместе с ними чухонка-прачка, старуха 60 лет, из богадельни, стиравшая у нас белье и в этот день заночевавшая на квартире. Так я и остался под арестом, беседовал с ежесуточно менявшимися стражниками и стал приводить в порядок сначала мой кабинет и спальню, в которой все ящики в письменном столе были частик» отперты, частью взломаны, все перерыто, многое из моего архива, находившееся в ящиках, унесено, между прочим мой, выданный из Департамента герольдии герб, моя гербовая печать, письменные принадлежности, полученные мною от Гринберга из Комиссариата народного просвещения, некоторые бумаги, я, на<пример>, не нашел старых планов Залучья, и т.д. Привел в порядок книги на моей книжной этажерке, также все перерытые и раскиданные. Затем попытался водворить некоторый порядок на письменном столе сына и в ящиках стола, уложил разбросанные в разных местах ноты. Потом стал приводить в порядок гостиную, где у нас была составлена мебель и накрыта холстом. Эта комната представляла нечто невообразимое. Вся мебель была нагромождена одна на другую, стулья и кресла поломаны, письменные столы и туалет с ящиками мамы весь опорожнен и вещи разбросаны по полу; поверх всего рассыпаны были листы бывших в моей шифоньерке томов собрания узаконений за три года, все печатные и писаные документы, относящиеся уже к описанным мною заседаниям комиссии под председательством Государя⁷. Трудился я в первые четыре дня моего ареста добросовестно, в комнаты Володи я не заглядывал, там разгром был еще более невероятный. Все представляло один первобытный хаос: книги, мебель, вещи, бумаги — все лежало горою, в которой разобраться было невозможно. Так прошло четыре дня. Питались мы кое-как, хлеб приносили с Гороховой, были кой-какие продукты. Готовила Фрося, бывшая и прежде кухаркой. В конце четвертого дня явился следователь Отто (латыш), который стал производить третий обыск, главным образом в письменном столе Володи, который я только что привел в порядок, — показалось ему, очевидно, что я, приводя в порядок бумаги и книги, спрятал что-нибудь; потом произошел осмотр картин, нот около рояли, опять создался новый хаос. Следователь допрашивал у меня, кто бывал по вечерам у Володи, и на мой естественный ответ, что я сам с октября не бывал в квартире, он продолжал спрашивать, бывали ли такие-то. Притом оказалось, что благодаря неверному языку он называл женские имена с мужскими окончаниями. Да к тому же и когда я жил вместе, я обыкновенно в 11 часов уже спал и вечерних гостей не видал; потом спросил меня, почему я не показываю, что у него найдена пропаганда белых, что будто Фрося показала, что она говорила мне, что в печке (правильнее, в трубе железной печи в спальне Володи) найдены прокламации. Я сказал, что если она это показала, то, вероятно, говорила, хотя она же мне заявляла, что при обыске не была и, что нашли, не видела. Я заявил следователю, что из моего письменного стола в спальне-кабинете взято моих личных денег 83 000 в советских деньгах, которые я носил на груди в замшевом мешочке и оставил на столе, чтобы взять назад к себе после панихиды 40-го дня. Потом следователь заявил, что он мне их возвратит, но до сих пор, т.е. до 22 июня, не возвратил. Затем следователь и комиссар объявили мне, что Фросю с детьми увезут немедленно в приют на Пантелеймоновскую, 5, а я с чухонкою-прачкою останусь в засаде впредь до распоряжения. Так и сделали. Опечатали все комнаты, нам оставили только маленькую людскую, такую же детскую и кухню. С нами остались стражники, а остальные обитатели с великим плачем и стенаниями Кирика были увезены на автомобиле.

После их увоза я пробыл под арестом еще четыре дня. Питались мы преимущественно чаем и кофе, было немного хлеба, да ежедневно из Гороховой получали на нас двоих фунт хлеба и г/а сахара, да еще пользовались провизиею сухою, которую принес председатель домового комитета Максимов по пайку Володи. Одним словом, я не голодал. Накануне Вознесения часов в 8 вечера приехал комиссар и еще несколько человек. Сначала предполагалось, что при мне запечатают и дверь с черной лестницы и установят общий домовой надзор; но потом оказалось, что меня увезли, чухонке дали удостоверительный билет, что она была в засаде, чтобы ее не исключали из богадельни, куда она не являлась в течение почти двух недель. Узлы, которые были с нею, она снесла частью в домовой комитет, частью взяла с собою. Меня отвезли на автомобиле в Д<ом> ученых на Миллионную. Дорогою сопровождавший меня коммунар сообщил мне, что он ездил в Залучье и привез сюда Володю, что Володя сидит на Гороховой.

На другой день я пошел прежде всего на Пантелеймоновскую, 5, там оказал<ся> приют для мальчиков. Мне сказали, что Кика сидел там дня три один, а потом его увезли в распределительный пункт на Михайловской ул<ице>, б<ывшая> «Европейская» гостиница, а Агу совсем и Фросю не привозили. На другой день, значит после Вознесения, я сначала пошел на Гороховую, чтобы увидать следователя Отто, получить от него, согласно переданному мне Максимовым, 83 т<ысячи> моих денег и точнее узнать, куда девались дети. Но к следователю, несмотря на мои хлопоты, меня не допустили, заявили, что для получения пропуска к нему надо предъявить его приглашение меня. Указание мое на то, что это фактически не достижимо — получить приглашение, не видавши того, кто должен пригласить, — получил нелепый ответ, что иначе не могут дать пропуска. Так к следователю я не мог попасть и ничего не узнал. С отчаянием пошел я на Михайловскую. Как найти в громадном помещении привезенного туда пятилетнего мальчика? И места, и детей там много. Но промысел Божий охранял детей! Совершилось просто чудо. Подхожу к входной двери, а у входного тамбура с другой, внутренней стороны стоит мой дорогой Кирик с принявшей его под свое покровительство воспитательницею и учительницею Марьею Никитичною Трушниковою. Оказалось, что она, зная его близко по дому, приняла под свое покровительство, поместила, чтобы не смешивать с другими мальчиками, в лазарет, где он по своему ласковому характеру успел уже приобрести сочувствие и дружество управляющего персонала. Мне он, конечно, страшно обрадовался, пришел я с ним в комнату Марии Никитичны; но он нервно-чувствительно ничего не говорит ни о папе, ни о маме; этот удар залег в его детскую память. Следующие дни прошли по моим хлопотам по Дому ученых о возвращении моих вещей. Но, кажется, без результатов.

Кажется, 26 или 27 июня⁸ посетил меня Максимов, который сообщил, что удары судьбы продолжаются; что через два дня после моего увоза с Литейной туда приехал грузовой автомобиль, на котором увезена почти вся оставшаяся движимость, кроме икон и мебели и части книг, что увезено более 10 сундуков и корзин с платьем, бельем, всякою одеждою взрослых и маленьких; что увезено все в подвалы на Гороховую, а что при этом присвоено увозившими — конечно, Бог ведает; что при этом хотя и составлялась опись, но в таких общих рубриках, что ничего не определишь. Так все продолжалось и далее — удалось установить только переписку с заключенными, т.е. с Володей и Надей. Они, возвращая посуду, сообщали, что они просят прислать, и посылали краткие записки, даже подписанные. Но, наконец, как будто остановилась карающая десница Господня и началось успокоение. Прежде всего, всепоглощающее время внесло умирение в мою душу, потрясенную утратою мамы. Когда стряслась описанная выше гроза над Володей, Надей и детьми, я духовно прозрел, что не печаловаться следует о неожиданной и по моим понятиям преждевременной кончине мамы. Господь ведал, что ниспослал, ее кончина была для нее наградою, а не карою Господнею — что бы перечувствовала и пережила она за эти страшные дни с ее характером, с ее беспредельною любовью к Володе и Кирику. Бог осенил ее своею милостью, уберег ее сердце от невыносимых страданий. Да, судьбы Божий неисповедимы. Затем началось улучшение и в отношении живущих, и прежде всего участи детей. Должен сказать, что я, найдя Кирика, думал, что для него будет лучше, если я устрою его в санаторию для детей дошкольного возраста, мне очень хвалили заведующих — настоящих педагогов-женщин, и относительно хорошую пищевую обстановку. Но вот пришла ко мне (кажется, в субботу 18 июня) сестра Надежды Феликсовны, Софья Фелик<совна> Гринева, и стала убеждать меня на лето, до ожидаемого возвращения из тюрьмы родителей (или по крайней мере Нади), отдать детей к ним на дачу в Вырице, где они будут на чистом воздухе, вместе с ее дочкой Ниной; после некоторых колебаний я согласился. Тотчас же написал заявление на имя заведующего распределительным пунктом д-ра Топнера (?)⁹, что я желаю взять Кирика на свое попечение;

что тот на другой день и сделал. С Агой оказалась история более сложная. Я такое же заявление послал и к заведующей приютом на о-ве Голодай, у Морского канала, где Марья Никитична разыскала Агу. Туда поехали Софья Феликсовна и Марья Никитична, но заведующая приютом отказалась отпустить Агу без уполномочия матери, т.е. Надежды Феликсовны; так ни с чем возвращались они на Царскосельский вокзал, чтобы уехать с одним Кириком, но по Божию промыслу у Гринева, относившего пищу Наде, оказалась записка, присланная с посудою от Нади, в которой она умоляет сестру взять на время ареста детей к себе. С этой запиской они опять возвратились в приют, и тогда заведующая после некоторых колебаний согласилась отдать и Агу. Так Бог устроил детей. Это громадное облегчение. Одновременно я начал хлопотать о Володе и Наде. Я написал два письма Ленину и Гринбергу, в которых у первого я в приличной форме ходатайствую о возможном смягчении участи Володи, а у Гринберга, с которым я был близок и который лично знал Володю, прямо прошу защиты и, во всяком случае, спасения жизни. От Гринберга уже получил (правда, словесное) сообщение, через бывшую в Москве нашу заведующую, чтобы я не боялся, что ничего страшного не будет. Но пока это одни слова, которых, конечно, мало, о чем я написал во втором моем к нему письме, посланном через Осадчего.

Я это время живу спокойно, только стал есть очень много, так, что обжираюсь; правда, кормежка раз в день и пища вегетарианская, но пресыщение полное. Только одолевает леденящий ужас при мысли о бесцельности моего бытия. Этот дневник — это вся моя производительная работа: ведь это менее, чем ничто. Меня только успокаивает общее сочувствие, которое удары судьбы, посыпавшиеся на меня, возбуждают во всех меня знающих и со мною разговаривающих (по крайней мере, на словах). Материальное мое положение невероятно улучшилось через то, что я получил из кассы взаимопомощи ученым 350 000 рублей, так что траты на продукты еды покрываются: купил для себя третьего дня молока бутылку, а сегодня 1 ф<унт> прекрасного вологод<ского> масла за 20 000.

Буду далее записывать поденно.

23    июня (10 ст<арого> ст<иля>). Утром обещанного извозчика не оказалось, пошел пешком к начальнику секретной следственной Комиссии (Гороховая, 5); свидания добился сравнительно легко. Я пришел к 11, он приехал в половине первого; ждало несколько человек, но принял довольно скоро. Я отрекомендовался: заявил, что бывший первоприсутствующий уг<оловного> кас<сационного> деп<артамента>, сенатор, заслуженный профессор и почетный академик; он ответил, что меня знает, сам предварил, назвав мою фамилию: он юрист, хотя окончил курс в нашем университете после моего выхода, человек по виду весьма приличный¹⁰. Я объяснил, что я пришел с тремя вопросами: 1) самый главный — о Володе: в чем он обвиняется. На этот вопрос он ответил довольно уклончиво, что обвиняется в пропаганде посредством распространения прокламаций, контрреволюционных листков и участия в реальном покушении на взрыв статуи Володарского, бывший 15 мая¹¹ (к сожалению, я не спросил об обвинении его в том, что он вел казначейскую часть). Во-вторых, я спросил об Анне Юльевне Кадьян, которая сидит с первого дня задержания в 1-й день засады, т.е. почти три недели. Он сказал, что о ней ничего в следствии не упоминается и что ее, вероятно, забыли. Он записал ее фамилию и сказал, что сегодня же напомнит о ней. Наконец, в-третьих, я спросил о своих вещах и деньгах, отобранных лично у меня. Он запросил об этом следователя Отто, но тот оказался в каком-то заседании. Тогда он вызвал какого- то другого следователя Леонтьева и заявил ему о моей просьбе. Затем в ответ на неслышные мне слова Леонтьева он ответил, что я так стар, что сам явиться не могу, а затем сказал, что ответ сообщат мне в Д<ом> отдыха в Комитет¹². На этом мы расстались.

24    июня, четверг. Утром часов в 11 пришел ко мне председатель нашего домового комитета Максимов. Заявил, что у нас в квартире засаду сняли, заперли черный ход изнутри, а сами ушли через парадный; квартиру запечатали, а ключ передали Максимову.

После Максимова пришла Анна Юльевна, ее освободили вчера вечером; не знаю, было ли это последствием моего разговора с Озолиным. Я было встретил ее совершенно дружески, сочувствуя перенесенным ею страданиям человека, забранного по ошибке за чужие грехи; но через пять минут я уже не мог разговаривать с нею. Это человек, до такой степени поглощенный своим «я», всезнанием и пониманием, что с ней обыкновенным людям разговаривать нельзя. Как при жизни Ал<ександра> Алек<сандровича> Кадьяна к ней все относились почтительно и переносили все только ради уважения и любви к нему, так и теперь. Я думаю, что сидеть с ней в одиночке более чем трудно. Отношения мои совершенно те же, что и покойной мамы. Она сообщила, что сначала ее и Надю держали на Гороховой;

что Надю при обыске раздевали до рубашки, так что не щадили ее женской стыдливости, обыскивали грубо мужчины; что потом на следователя из Москвы Попова она заявила жалобу, хотя, по словам Анны Юльевны, боялась, чтобы этим не повредить Володе. Потом Анна Юльевна рассказывала, что во время обыска один из красноармейцев хотел стащить какие-то вещи; что комиссар усмотрел это и не только обругал, но жестоко избил его (красноармеец был лет 20); что на него это страшно подействовало; что потом, когда они приехали на Гороховую, то этот красноармеец на лестнице застрелил комиссара и застрелился сам (на лестнице); она говорила, что потом, когда их водили на допрос, то они ходили по луже крови. Как я ни верю в грубость и жестокосердость особенно комиссаров-латышей, но думаю, что некоторая раскраска события была. Она же сообщила, что будто бы Володю допрашивали 15 часов подряд, как когда-то Каракозова¹³. Эти слухи на ее ответственности. Получаемые от Володи с провизией записочки имеют другой, бодрящий тон: конечно, он, может быть, скрывает.

26   июня, воскресенье. Над<ежда> Ив<ановна> Воскобойникова поехала в Москву. Поручил ей через Осадчего или лично напомнить Гринбергу, что «воз и ныне там». Сегодня день праздничный — ничего, вероятно, не будет. Вчера был у меня вторично бывший швейцар Государственного совета, который брал у меня первый выпуск моих воспоминаний, одобрял. Вспоминал, как подействовала на всех слышавших наши речи в ноябрьском заседании Гос. совета моя краткая, но достаточно энергичная речь о том, что отечество в опасности и что пора сбросить ярмо Змея Горыныча — Распутина, тогда еще бывшего в апогее славы¹⁴. Ко мне почему- то все низшие служащие относились сочувственно. Днем ничего не произошло: только ел — хотя и растительную пищу, но более, чем надо; не жалея, употребляю сахар и масло. Все равно существовать недолго. Отдал швейцару чинить сапоги.

27   июня, понедельник. Пока ничего нового. Приходил Алекс<андр> Ник<олаевич> из Вырицы, сообщил, что дети здоровы. О Наде и Володе у него никаких сведений нет. Отдал ему Володин паек. Он сообщил слух, что будто суд над Володей был, но это невероятно. В пятницу я видел Озолина. Так как никаких других последствий нет, то я думаю сходить к нему в среду: может быть, что-нибудь узнаю.

28   июня, вторник. Сегодня была Анна Юльевна: как всегда, тяжелый человек, всегда неделикатный, полный самой себя, хотя сегодня была помягче. Была Надя [Миштовт], принесла известия от Володи и от Нади [Таганцевой]. Сидят и ждут, что будет. Сегодня принес сапоги швейцар. Прекрасно починил и взял недорого — 5000; говорит, что это только из любви и уважения. Я сегодня беседовал с нашей прислугой Иришей: как симпатично и любовно относится ко мне вся наша прислуга. Я теперь читаю Джека Лондона — несомненно талантливого писателя, но, бес спорно, сильно увлекающегося и недостаточно объективно-справедливого. Как ни далеко от нас жизнь американцев, но несомненно, что черные краски сильно сгущены. Ведь нет ничего отрадного. В особенности в области гуманитарной и обще человеческой. Перед господствующими нравами в Америке высокими идеалами покажутся не только наша современная действительность или эпоха догнивающего царизма конца XIX и начала XX веков, но даже в некотором отношении наша Московская Русь, с точки зрения ее общественных и государственных порядков. Что краски тенденциозно сгущены — это доказывает, напр<имер>, описание знаменитой одиночной тюрьмы. Ведь, несомненно, вполне недостоверно, что там все напоказ, внешний порядок — а внутри неимоверное взяточничество, подкуп, а над всем приписываемые всей нации невероятная жестокость, лицемерие и ханжество. Довольно сказать, что быт каторги в «Мертвом доме» Достоевского куда же выше и человечнее быта этой образцовой одиночной тюрьмы.

.29 июня, среда. Во вторник я опять ходил на Гороховую к начальнику секретно-сыскной части Озолину. В этот раз я, поблагодарив за отпуск Анны Юльевны, попросил его допустить мне свидание с Володею, так как я полагаю, что следствие уже в таком фазисе, что это может быть допущено. Он отнесся к ходатайству, по-видимому, благожелательно, так что я, придя домой, размечтался и даже сон видел подходящий, и пасьянс сошелся. Но в 11 часов утра 30<-го> Озолин по телефону объяснил мне, что он обращался к следователю, но тот ответил, что по ходу следствия это невозможно и что может быть допущено разве дней через десять. Боюсь, что тут вмешиваются не служебные, а какие-нибудь личные отношения следователя. Ходатайство мое о возвращении вещей и денег также не подвинулось вперед.

1 июля, пятница. Получаются с Волги ужасные известия о полной голодухе Поволжья — Симбирская, Самарская, кажется, Саратовская губер<нии> — полная засуха и неурожай. К этому присоединяется полный разгром населения большевизмо-коммунистами: уничтожение всяких запасов, всяких орудий производства, скота, даже у таких деятельных рабочих, как сормовские и самарские немецкие

колонисты, — все это теперь нищенствует и бродяжничествует. К этому присоединяются, как естественный придаток голодухи, повальные болезни, как голодный тиф и холера; мрет население страшно, так что эта часть России превратится, до-видимому, в пустыню. Путешествовать теперь, по слухам, безопаснее на волжских пароходах, потому что на поезда чинятся форменные нападения; так что теперь времена Разина, и прежнее «сарынь на кичку»¹⁵ заменилось каким-нибудь пролетарско-анархическим возгласом. Вечером пришел Молчанов и принес, наконец, мою пенсию за три месяца. Перед ним заходила Анна Юльевна: нового ничего, приходится говорить об одном и том же. Беседовали мирно. Но так и кажется, что опять на чем-нибудь поссоримся. У ней в голосе чувствуется страшная нота зависти к моему благодушному и вегетариански-сытному состоянию.

2   июля, суббота. День прошел совершенно бессодержательно. Днем никуда не ходил, и поутру никто не приходил. Читал, как каждый день делаю, утром две главы из Евангелия. Теперь я по очереди дошел второй раз после смерти мамы до Евангелия Иоанна. Верую, но не могу не относиться сознательно к читаемому. По-моему, на сердце всего лучше действует Евангелие от Матфея: оно имеет характер непосредственного свидетельства современника Христа, веровавшего непосредственно в Божественное провиденциальное значение или, вернее, миссию Спасите ля. Евангелие от Иоанна — хотя он, как заявляет о себе, тоже был простец — но проявляет пытливый систематизирующий ум: он создает евангелическую догму; я откровенно записываю, что я читаю это Евангелие с великим удовольствием; он излагает ход событий, земную жизнь Христа, стараясь быть простым, но в то же время логическим к последовательно и толково записанным им событиям. Не могу не записать, что читая во второй раз его Евангелие, я испытывал умственное не только удовлетворение, но просто наслаждение. Сознаюсь, мне было бы больно и неприятно прочесть теперь научное исследование какого-нибудь ученого протестанта тюбингенской школы, доказывающего со всеми орудиями критического исследователя, что и Иоанна Евангелиста как живого современника земной жизни Христа не существовало. Я когда-то в молодости увлекался протестантизмом, когда я любил крепкую, мясную пищу; но чем более я старею, тем я более отхожу к верованию православно-кафолической церкви в лице ее сердечно-разумных проповедников. Католичество чуждо мне по своему не проникающему в мое сердце, политически властному характеру. Мой идеал — это три старца в рассказе Лескова на острове Соловецкого (т.е. Белого) моря, которые не могли запомнить даже молитвы Христовой, которой учил их архиерей, но которые, желая вспомнить ее слова, пришли по морю на корабль, потому что они воистину веровали в Бога сердцем.

3   июля, воскресенье. Сегодня я спал спокойно. Вообще чувствую (себя] спокойным. Теперь является желание только одно: каким-нибудь чудом сесть в вагон или на пароход и доехать до Франции, а там до Зины, прожить у нее хоть несколько месяцев, довезти до нее этот дневник и прочесть ей. Она откликнется на многое. Много у нас родного в душе. Но, конечно, прежде всего — желание вызволить из тюрьмы Володю и обнять его свободного. По всем доходящим слухам, он ведет себя честно. Только бы сохранилось его здоровье, а разгром материального имущества — дело поправимое, наживное. Вот когда я думаю о Коле¹⁶, честном и умном работнике, то я с ужасом думаю о его слабом здоровье. Если умрет он, что станет с его женою и сыном. Они лично изгладились из моего сердца: да, вероятно, и они оба не вспоминают или мало вспоминают дедушку. Но на какие средства будут они существовать в случае смерти Коли?

Воскресенье, как всегда полное затишье во всем. Мне почему-то напоминают Теперешние воскресенья в Петрограде стоячие болота летом в жаркую погоду, когда по затянутой пылью водяной поверхности скоро движутся паучки. Так по Миллионной проносятся автомобили и двуциклетки, а иногда и извозчики с власть имущими. Они только пользуются в силу коммунистически-анархического мировоззрения правами на механические и лошадиные двигатели. Общая жизнь исчезла. Может быть, скука — от старческого одиночества с постоянно безотрадными мыслями и представлениями.

Понедельник, 4 июля. Стоит очень теплая погода; от Озолина никаких распоряжений или сведений в Комиссию ученых не получено. Ко мне приходила сегод<ня> какая-то ревизионная комиссия, из Осадчего, какого-то медика-хирурга и при неизбежном Родэ. Но последний необыкновенно отзывчив: обещал мне при свидетелях во вторник дать извозчика доехать на кладбище. Днем была у меня во второй раз Гаврилова: принесла для Володи носки, очень порядочные; купила на Андреев<ском> рынке, заплатила 15000 (вместо прежних 60 копеек); но, по крайней мере, его просьба о носках будет удовлетворена — хоть чем-нибудь усладить его арест; в последнем письме пишет, что очень мало спит — не более 3-х часов, все думает и беспокоится о Наде; а про Надю слышно, что она хворает. Для Воло-

ди пищу 3 раза в неделю передает компания Лазаревских, а для Нади — ее сестра и семья д-ра Попова; Фросю, говорят, питает прислуга дома Литейный, 46.

Вторник, 5 июля. Сегодня величайшее счастье. Утром в 11 часов получил прекрасный экипаж от Родэ — колясочка, бывшая у шведского посланника. Он меня свозил на Митрофаньевское кладбище. Был на могиле мамы, поплакал на ее кресте. Могила или, вернее, вся насыпь над склепом поросла зеленью — всходы разных пород деревьев от налетевших семян от соседних кладбищенских деревьев. Почувствовал страшное нравственное успокоение и облегчение. Завтра, в среду, Родэ едет в Москву; посылаю с ним письма к Горькому и Гринбергу, а Горькому вложил письмо и к Ленину. Повторяю все прежние ходатайства о Володе. Целый день праздничное настроение.

Среда, 6 июля. С утра в 10 ¹/₄ пошел на Литейную, 46, прямо к Максимову. Счастливо застал дома. От него получил несколько новых сведений. Разгром квартиры продолжается. Ему принесли бумагу из Отдела бесхозяйственных помещений, в которой сказано, что квартира Владимира Таганцева за арестом его и жены подлежит вселению; но в том же пакете оказалась бумага на мое имя в Петр<оградскую> коммуну из Московск<ого> Кремля с уведомлением, что по моему ходатайству мне возвраща<ются> мои вещи — платье и белье; но они в то же время из квартиры уже опять увезли мой письменный стол, мою этажерку, где хранился мой архив, стенные часы и еще что-то. Но зато выдали детское белье (оказались тряпки). По возвращении домой вечером видел сестру Киракозову, приехавшую из Москвы. Она привезла известия от секретаря Владимира Ильича Ленина и от Гринберга, что об моих вещах писали из Кремля в Петербург. Так как Максимов полагал, что я эти сведения получу из отдела Петрокоммуны (Адмир<алтейская> наб<ережная>, 8), а Киракозова сказала, что ее хорошая знакомая заведует этим отделом, то она обещала назавтра поговорить с нею по телефону и сказать мне, как лучше сделать и когда прийти.

Четверг, 7 июля. С 10 часов я приготовился идти на Адмиралт<ейскую> набережную, как получу известие от Киракозовой, и просидел целый день дураком, ожидая известия, и не дождался. Написал письмо няне¹⁷ в Судак — ответ на ее письмо к маме, посланное няней еще на страстной неделе, когда няня ничего не знала о смерти самой мамы.

Пятница, 8 июля. Не дождавшись Киракозовой, пошел сам к Озолину. Просил опять о свидании с Володей. Опять вышла неудача. Озолин, по-видимому, относится благожелательно; объяснил, что следствие ведет новый следователь из Москвы; о моей просьбе о свидании позвонил к этому следователю, которого камера в Главном штабе, но его на месте не оказалось; я ждал потом целые полчаса, но те же результаты — пришлось отложить до получения разрешения. Относительно бумаги из Москвы, из Кремля, о выдаче мне вещей он подтвердил, что она лежит в Смольном (куда я, разумеется, дойти не могу); посоветовал обратиться к Кристи как председателю Комиссии Дома ученых — что я, конечно, и сделал. Не знаю, что будет завтра. Вечером была Надя Миштовт, тосковала все о том же: о крайне беспечном отношении Володи перед арестом и том, что иссякают источники средств для подсобного подкармливания сидящих. Расходы страшно большие: платят за фунт хлеба по 400, и все остальное соответственно. Получил опять записку от Володи. Он главным образом беспокоится о Наде и ее здоровье в тюрьме. Ее подкармливает Софья Феликсовна, также и Фросю, которая все продолжает сидеть.

Суббота, 9 июля. Ничего особенного: по вопросу о свидании с Володей никакого ответа через Озолина не получил; пробовал сам спрашивать по телефону — оказывается, трубка снята; надо отложить до будущей недели. Середи дня Ухтомская принесла очередное письмо от Володи (9-е!). Его перевели в новую одиночную камеру № 1; но перед отходом из № 17 он, как пишет, в первый раз хорошо выспался — а то, как он писал, спит не более 2-х, 3-х часов: все разные мысли мешают. Новая камера больше прежней, и, как он же пишет, вид хуже. Говорит, что самочувствие его лучше, но все беспокоится о Наде.

Воскресенье, 10 июля. Сегодня ночью моя соседка Кристи родила; вчера еще она ходила по комнатам и готовила себе кушанье, а вечером отправилась в клинику Отто и приобрела себе сына. Никаких известий по Володиному делу не получил.

Понедельник, 11 июля. Утром попросил Корницкого, только что приехавшего из Ташкента, съездить в Смольный, чтобы добиться бумаги из Москвы, из Кремля, разрешающей мне получить свое платье и белье. Потом опять пошел к Озолину, чтобы узнать о свидании с Володей, и опять неудачно: у самого подъезда его встретил уезжающего куда-то в автомобиле. Нечего делать, отложил разговор с ним о свидании с Володей до завтра. Кормят нас пока все сытно, что-то будет дальше. Вперед ни шагу, следствие не двигается. Корницкий был в Смольном, там никаких бумаг из Кремля не оказалось.

Вторник, 12 июля / 29 июня. Утром пошел опять к Озолину. Видел его, но он мне сказал, что теперь дело у нового следователя Агранова и что пока он не ознакомится с делом и сам не допросит Володю, конечно, свидания быть не может. Он советовал еще обратиться к тов. Семенову, который, по его словам, стоит во главе политического розыска. Так и воротился ни с чем. Праздник Петра и Павла прошел грустно.

Среда, 13 июля. Ничего особенного не произошло. Удалось приискать прачку, которая будет стирать белье для Володи, присылаемое им из тюрьмы, у нас на дворе в прачечной.

Четверг, 14 июля. Сегодня день богат треволнениями. Утром ходил в канцелярию, возобновил «зеленую» карточку для Володи, которая где-то затерялась в хаосе обыска. Благодаря добрым людям устроилось: поверили и возобновили, а она ведь стоит 10 000. Получил по ней для него конфет ½ ф<унта> — 300 р<ублей> и сушеных яблок 5 ф<унтов> — 7000 р<ублей>. Это будет подспорьем при питании и ему, и Наде. Рано утром к Кристи пришел акад<емик> Ольденбург с дочерью академика В. И. Вернадского. Оказывается, что <в> эту ночь арестовали Вернадского¹⁸, была опять масса обысков. Затем вечером пришла Лазаревская и принесла письмо от Володи очередное, и на нем постороннюю приписку, что его вместе с другими (челов<ек> говорят, до 300) перевели на Шпалерную¹⁹. Это известие меня на первых порах очень расстроило. Гороховая так близко, здесь хлопотать о свидании и вообще видеть Озолина и других производящих следствие возможно и при моих способах передвижения, а на Шпалерную — это для меня почти недоступное далеко. Как ни утешала меня Лазаревская, но мое самочувствие осталось скверным и угнетенным. Вечером пришел новый удар. Кристи заявил желание присоединить мою комнату к своей (что для него, конечно, удобно), а меня переселить в дом отдыха на 1 ½ месяца, когда, как они предполагают, устроится особое помещение для престарелых ученых. Это предложение меня окончательно сразило, так как в доме отдыха лестница почти в 90 ступеней, что для меня равносильно смерти; а во-вторых, — куда я там дену все мои вещи, распределенные по шкафам и шкафчикам. Здесь пол, обитый ковром, и еще важное удобство — электричество горит всю ночь и, следовательно, есть ночник, необходимый для моих ночных вставаний. Я совсем расстроился, дошел до истерики и лег спать с твердою решимостью добровольно не подчиниться желанию Кристи и довести дело до Совета Дома ученых.

Пятница, 15 июля. Вчера поздно вечером Поссе²⁰ явился согласителем. Заявил Кристи, что мое здоровье и, в частности, мое сердце не позволяет мне даже временный переход в дом отдыха; и что этот аргумент подействовал, и Кристи сказал, что надо придумать какую-нибудь другую комбинацию — так что я лег спать несколько успокоенный. Сегодня удары судьбы все продолжаются, еще новый и очень тяжелый. Пятница — прием пищи для сидящих на Шпалерной; оказалось, что для Нади отнесли передачу, и ее приняли, но от Кати Кнатц для Володи не приняли, потому что указания на прием для него пищи с Гороховой не сделано. Так что Володя остался только при одной казенной пище, которая там гораздо хуже, чем на Гороховой. Что будет в понедельник — посмотрим. Может быть, это простая канцелярщина: разрешение приема пищи не пришло вовремя; тогда устроится хоть потом, но если это наказание за мою приписку²¹, то это будет новый мой личный ужас.

Суббота, 16 июля. Утром устроил получку по пайковой выдаче, и для Володи получил продуктов за три выдачи. Очень много, одного хлеба 10 фунтов: хоть какое-нибудь подспорье. Получил по этой карточке и селедки, и свинину, но ужасно плохой кусок: почти ничего мяса; чтобы не испортилось, отдал все-таки кухарке зажарить. Из тюрьмы известия все мрачные: оказалось, что в пятницу не приняли принесенного и для Нади, и для Фроси, которая там тоже сидит с момента отвоза детей, сидит как свидетельница по делу Володи. Что-то будет в понедельник. Это настоящая погибель, потому что казенная пища на Шпалерной совершенно невозможная: бурда вместо супа и кусок хлеба и утром, и вечером — и ведь это не для приговоренных, а для подследственных арестантов. Вчера весь ученый паек, полученный по карточке Володи, передал Кате Кнатц, которая приходила за ним с дочерьми. Сам Кнатц бежал за границу.

Воскресенье, 17 июля. Хотел сходить к обедне, но не мог успеть одеться: запонка из дневной рубашки три раза проваливалась до носок (?), приходилось переодеваться. Были Молчанов и Лазаревский, которые подтвердили, что неприем принесенной в пятницу пищи — это карательная дисциплинарная мера для целого ряда отделений мужской и женской тюрьмы за какую-то провинность, и, по слухам, эта принудительная голодовка продлится две недели. Что-то скажет понедельник, подтвердит ли он слухи. Лазаревский принес и другое известие: что вышел декрет, по

которому проезд по трамваю и железным дорогам объявлен платным и притом в непостижимых, поверстно возрастающих, размерах. Напр<имер>, проезд до Колпина в 3-м классе стоит с чем-то десять тысяч рублей; в Царское Село более 5 тысяч. До Москвы билет стоит около 150 000 (полтораста тысяч): но проезд командированных советских служащих и для всех красноармейцев даровой.²² Значит, опять новый повод для взяточничества и грабительств. Сообразно этому поднялись цены и на продукты, так как продающие накладывают на стоимость путевые расходы — конечно, в увеличенном размере.

Понедельник, 18/5 июля. Утром я взял ножную ванну для обрезывания затвердевшей на Пятках кожи. Это было часов в 12; в это время ко мне пришли сестры Нади — Софья Феликсовна и приехавшая из Витебска Любовь Феликсовна, которую я прежде не видал. Угостил их кофеем и хлебом с маслом, так как они выехали из Вырицы, еще не успевши поесть. Сообщили, что дети здоровы и веселы; затем сообщили, что они приехали в очередной день понедельник для передачи провизии; что Володе провизию приняли, но Наде и Фросе не приняли — но не потому (как сообщали ранее Молчанов и Лазаревский), что были беспорядки в тюрьме, а потому, что их обеих перевели на Гороховую. Мы порешили, что это, кажется, хороший знак, что, может быть, их выпустят, и все были очень веселы. Вечером ходил на лекцию брата Поссе²³, читает с небольшим перерывом 3 часа; предмет был очень пикантный — новейшие отрицатели Божества и всего сверхчувственного: Маркс, Ленин, Ницше, Прудон, Макс Штирнер. Читал или, вернее, Говорил очень легко, гладко, так что слушалось с интересом — особенно о Ницше и Штирнере («Einzige und seine Eigent<um>»)²⁴. Кончила 10 ½ часов, а потом предложил, чтобы ему возражали. Записалось очень много народа. Я прослушал только первого — священника, который защищал Евангелие и говорил, что первым проповедником нестяжания был сам Христос, и потому самый тезис, что научные коммунисты-анархисты не могут быть при этом и верующими, по существу Неверен. Эту точку зрения разделял и я. Потом я ушел, расцеловавшись с священником, и не присутствовал при скандале, которым окончилась лекция, когда целый ряд анонимных записок грозил лектору чуть ли не расстрелом.

Вторник, 19 июля. Утром я отправился к Озолину узнать, почему переведены Надя и Фрося на Гороховую. Полное разочарование — он сообщил, что об освобождении и речи нет, а их перевели только для удобства следователя, на допросы. Он дал понять, что они упорно отказываются дать подробные показания о заговоре белых, что должно, как полагает следствие, быть им известно; и что лишение приносимой пищи есть наказание за их упорство при допросах, и что они лишены приема приносимой пищи на целую неделю. С полным разочарованием возвратился я домой. Был страшный ливень с грозой, я переждал его в будке адмиралтейского сторожа; но когда он окончился и я пошел домой, то дорогой попал под два, хотя и коротеньких, дополнительных дождя, так что все-таки вымок порядочно.

Среда [20 июля]. Утром в 10 часов ходил за получением по зеленым карточкам. Получил по своему пайку и по пайку Володи; давали яйца (8000 десяток), дали нам по 5 яиц; масло в расчете 16000 за фунт (теперь на рынке уже 25000) и сыр мещерск<ий> (14400 за фунт). Все-таки большое подспорье: и сыр, и масло порядочные. Яйца неизвестно какие окажутся. (Но сегодня, в четверг, съел первое яйцо — оказалось порядочное.) Читаю я теперь «Уленшпигеля», роман бельгийского. Писателя Шарля де Костера из времен Карла V и Филиппа II. В полном объеме я его не читал, так что первую часть вновь прочел с большим интересом.

Четверг, 21/8 июля. Утром получил известие, что мое разрешение на получение вещей переслано из Смольного на Гороховую, 2: будем искать там. Потом отнёс Письмо к следователю Агранову: прошу свидания с Володей или, по крайней мере, с Надей. Не знаю, что выйдет. Потом ходил в старый Государ<ственный> совет, к старому швейцару, который теперь сапожничает и о котором я уже писал в дневнике: сегодня отдал починить мои туфли. Сегодня получил белую ткань, раздаваемую по карточкам: годится для кальсон, оставлю Володе.

Пятница, 22 июля. Ничего нового; получил полотно по карточке и для Володи. Сегодня купил себе свежие грибы, неважные — сыроежки; но, говорят, недорого заплатил за 4 фунта — 3500 р.; не знаю, как их изготовят. Отдал варить, и к вечеру сварили; вышло очень много, хотя и не особенно вкусно; немного попробовал, но много боялся, как бы не расстроить желудок. У нас захворала младшая заведующая Анна Ивановна — упала, как и прежняя; хотя и не провалилась, но ударилась головою обо что-то, так что принесли домой (т.е. к нам); вечером д<октор> констатировал сотрясение мозга, серьезное заболевание. Вот судьба-то... Опубликовано воззвание патриарха Тихона к Англии и Франции о помощи нашим приволжским губерниям. Не знаю, откликнутся ли. Воззвание написано по требованию большевиков, так как их обращение и обращение Горького не подействовали.

Вечером Корницкий передал мне добытое, наконец, постановление Губ<ернской> Чека о выдаче мне одежды и вещей.

Суббота, 23/10 июля. Утром занимался составлением реестра платья, белья и вещей, которые надо требовать: не знаю, что будет; думаю в воскресенье сходить к Максимову узнать, что там нового; у меня только разболелась на левой ноге ступня, так что не знаю, дойду ли: болит косточка и подошва. Сегодня приходила Анна Юльевна, сказала, что была на Шпалерной; там Наде опять посылки не приняли, а на Гороховой ее тоже не оказалось. Вероятно, опять вечером в пятницу перевели на Шпалерную, а разрешение получить добавочную пищу еще не прибыло. Сегодня окончил сыроежки: кажется, моя утроба снесла и эту пищу. Не знаю, отчего у меня разболелась ступня правой ноги, так что я с трудом могу ходить — а тут, как на грех, придется хлопотать о получении вещей; в пятницу у Анны Ивановны были доктора, и ни один из них не зашел ко мне, так как им никто не передал моей просьбы.

Воскресенье, 24/11 июля, Ольгин день. Дожди просто залили: сегодня ночью был опять страшный ливень с ветром, у меня ночью отворялись окна, так что приходилось вставать и запирать два раза. Днем ничего особенного не было. Получил туфли от швейцара.

Понедельник, 25/12 июля. Утром ходил с запиской, полученной у Корницкого, к Озолину — и понапрасну: он сказал, что по ней он ничего не может сделать, так как это не по его отделу. Придя домой, пошел сейчас же в канцелярию Дома ученых, написал доверенность помощнику Корницкого на хлопоты о возвращении мне вещей. Видал Горького и поблагодарил его за ходатайство за меня в Москве.

Ночь проспал хорошо; правая нога после намазания иода Молчановым, который стал обер-доктором, болела менее. Утром была Софья Феликсовна; оказалось, что для Нади не приняли передачу, так как ее (так у авт.) в тюрьме на Шпалерной в списках не значится. Потом была Надя Миштовт, она сообщила, что вообще с передачею выходят затруднения, так как боятся передавать и отказываются. И без того Надя [Таганцева], бедная, вероятно, совсем изголодалась. Обратился к Кристи, чтобы он узнал, куда делась Надя. Обещал справиться; не знаю, что выйдет. Поздно вечером Молчанов опять смазал иодом.

Вторник, 26/13. Получил для себя и Володи по две пары носок, по 450 р. за две [пары]. Сегодня опубликовано обозрение следствия по делу Володи, но я до сих пор не мог достать. Вечером была Леночка²⁵; оказалось, что Лазаревский все еще сидит, но как свидетель по делу священника Боярского, и что-то пишет. Арестован также другой передававший пищу — Попов²⁶; положение все хуже и хуже.

Среда, 27/14. Получил сейчас сведения, что Кристи не узнал, где сидит Надя, она все голодает, когда это кончится? Сегодня провели мимо нас Попова и председателя Сапропельного комитета²⁷; арестован также и С. С. Манухин, бывший помощник Володи по Сапропельному комитету. Прочел сообщение, напечатанное по делу Володи в «Петроградской правде»: по сообщенному он будто бы давал подробные показания²⁸. Не знаю, сколько тут правды.

Четверг, 28/15. Сегодня именины бедного Володи. Не знаю, примут ли завтра ему передачу. О Наде никаких известий. Была Анна Юльевна; ей в справочном бюро сказали, что ответ дадут завтра. Сегодня изготовили для Володи пирог с черникою, сделала наша кухарка; взяла провизии очень экономно, а черники купила на 7000 2 фунта. Большой пирог попробуем в пятницу понести Володе, а маленький съел я с Миштовт и угостил Поссе. Прочел сегодня обращение патриарха Тихона к американскому народу о помощи голодающим у нас, а также письмо Горького (к ним же и о том же, но очень длинное и с претензией) и ответ председателя американской Лиги спасения детей, в котором черным по белому написано, что они могут ожидать помощи только в случае, если московское большевистское правительство представит серьезные гарантии, что уполномоченные Лиги могут действовать в России свободно. Это, очевидно, в связи с историею Петербургского отдела Лиги спасения детей, где я состоял почетным председателем, деятельность которого была прекращена распоряжениями большевистской власти. Получил сегодня известие, что и Совет Петроградск<ой> Коммуны постановил возвратить мне мое взятое имущество и распечатать квартиру; но дадут об этом мне сведения на будущей неделе, когда разыщут, куда спрятали имущество. Вероятно, ничего не найдут.

Пятница, 29/16 июля. Спал прилично. Утром часов в 12 пришла ко мне Анна Юльевна и сообщила, что она была у Ольденбурга и передала ему письмо от ее имени, написанное Ленину, в котором она ходатайствует за Володю, своего племянника, напоминая Ленину, что покойный Александр Александрович лечил Ленина и очень помог ему, и много раз бывал у него; Ольденбург обещал доставить письмо Ленину через Горького²⁹. После нее пришла Софья Феликсовна и сообщила еще более отрадную новость: что нашлась Надя, что она на Шпалерной и что

сегодня ей пищу приняли. Значит, ей пришлось проголодать почти три недели. Что давали хлеба только ½ ф<унта> в день, а вместо супа простую горячую воду; я думаю, что и Фрося совсем извелась, но ей и теперь пищи никто не носит. Далее Софья Феликсов<на> сообщила, что у меня на квартире в воскресенье-понедельник были воры, перерезали веревку от печатей; но попали ли в квартиру — еще неизвестно.

Суббота, 30/17 июля. Утром приходила Анна Юльевна, сообщила, что ей дали справку, что Надя на Шпалерной; я рассказал, что была Софья Феликс<овна> и что Наде посылку приняли. Ждал Георг<ия> Викентьев<ича>, но он не пришел. Вечером в 7 часов приходила Дурново³⁰, к<оторая> не хотела более носить передач, но я ее упросил сделать это в понедельник, послал с нею чаю Володе, она принесла от него белье; Дурново оказалась очень милою и энергичною особою.

Воскресенье, 31/18 июля. Утром ходил сначала в церковь, был в <храме> «Воскресение на крови»³¹; простоял там обедню, а оттуда отправился на Литейную, 46; был у Максимовой. Оказалось, что ее мужа как заарестовали после разрезания шнура для печатей, так и держат до сих пор на Горохов<ой>. Приезжала комиссия: опять запечатали, входили в квартиру; они говорят — пока все цело, даже ковры на месте, где брошены. В этот раз не увезли ничего, разве в карманах. В воскресенье еще печати были целы; уцелеют ли до того времени, когда мне можно будет приехать — это Бог ведает. На обратном пути зашел к Симеонию, где обедню служил отец Сергий, и после обедни оставался еще там; поговорили с ним душевно, обещался прийти как-нибудь ко мне.

Понедельник, 1 августа. Утром отдал мыть белье Володи к четвергу, чтобы доставить в пятницу в тюрьму. У нас в Доме [ученых] стали кормить очень голодно: один раз в день и одно блюдо — щи из сухой зелени. Если бы не делать приварки в виде каши или риса, то можно умереть с голода — а тут еще хлеб окончился; хорошо, что после запасливой мамы остались сухари, утром я насытился сухарями; за обедом дали тарелку какой-то похлебки и сваренную мною пшенную кашу. А потом, оказалось, принесли и хлеб, 4 ½ фунта, и треску. Вот только завтра придется еще потерпеть, потому что треску сегодня отдали помочить. Но теперь, после чая с хлебом и сахаром, я совсем сыт.

Вторник, 2 августа. Нового ничего, утром ходил к Корющкому заявить, что в домовом комитете на Литейн<ом> сведений нет. Петров (?) от комитета повез подтвержден<ие> ходатайства.

Среда, 3 августа. Утром отнес письмо к следователю Агранову, опять хлопочу о свидании с Володей. Видел пришедшую получать кому-то по зеленой карточке Анну Юльевну. Сказала, что в пятницу она не будет передавать, потому что куда-то уезжает. Я с ней совсем поругался — такая эгоистка: благодаря ее языку из боязни перестала носить Кнатц, так как она научила, что записывают, кто приносит; отказывалась носить и Дурново, так как ее фамилия опасная (хотя ее муж только однофамил<ец> с Петром Николаев<ичем> Дурново). Сегодня поздно вечером заведующая принесла известие, что дочь Константина Алексан<дровича> Поссе, которая отправилась для разрешения от бремени в родильный дом, там в родах умерла.

Четверг, 4 августа. Сейчас утром пришел Поссе и сказал, что дочь умерла в полном сознании; теперь у него остался один сын Владимир с семьей.

Четверг, 4 августа. Все то же.

Пятница, 5 августа. Отнес белье Володе. Была Гаврилова, просил купить масла.

Суббота, 6 августа. Вчера вечером было страшно тяжело на душе, будто предчувствие какого-то несчастия. Сегодня под утро видел во сне, что Франковский пришел и сказал, что с Володей покончили. Боже, неужели будет такой ужас, сердце так и замирает.

Воскресенье, 7 августа. Был страшный день, но как-то сердце перенесло и его, хоть был час, когда я думал, что конец; очевидно, что у меня этот аппарат окаменел и выдерживает все. Часа в три пришла чухонка Ольга, с которой я сидел в засаде, и своим ломаным языком сообщила, что Надежда Феликсовна умерла (а уже раньше было известие, что она харкала кровью); а потом она поправилась и сказала, что боялась меня напугать, а что она была на Литейной у Израелевич (т.е. над нашею квартирою) и там ей сказали, что Володя расстрелян, а Надя с горя умерла; и это ей на дворе подтвердил дворник. Вот что значил мой сон и непомерная тяжесть всего утра. Что было со мною, и сказать нельзя. Я бросился к заведующей, упросил ее вызвать Миштовт. Подошла к телефону Дурново; ее спросили, слыхала ли она что-нибудь про Володю. Она отвечала, что в пятницу относили пищу в тюрьму и ее приняли и для Нади, и для Володи. С меня как гора с плеч свалилась: да, еще милосердие Божие сохраняет их жизнь. Вечером пришла сама Дурново, напуганная моим запросом. Вечером пошел в церковь Конюшенную³², куда при-

несли икону чудотворную святителя Николая из Колпина³³. Была всенощная, акафист святителю и общая исповедь. Помолился и я; да защитит мой патрон моих тюремных сидельцев. И опять скажу: что бы перенести такие муки моей маме. Это мое двужильное сердце все стерпит!

Понедельник, 8 августа. Все то же, утром бегал в Конюшенную церковь, поблагодарил святителя, что пока его молитвами держатся еще наши заключенные. Днем получил по зеленым карточкам себе и Володе сухие фрукты — варение, заплатил 60 000; деньги на исходе, а дальше полная голодуха.

Вторник, 9 августа. Был в комитете Горького, объявил о результатах хлопот Комитета о возвращении мне квартиры и вещей. Опять обещали похлопотать, но это, конечно, для успокоения совести. Сегодня уехала наша заведующая опять в Москву; послал с ней письмо к Гринбергу — хлопочу о разрешении мне отпуска за границу с тем, что обязуюсь по возможности приехать умирать сюда назад. Едва ли дадут. Слухи о Володином деле более успокоительные: предержащие власти начинают сознавать, что то, что сообщено в газетах, раздуто. Но когда дело кончится — все еще неизвестно. Сегодня получил письмо от Нади из тюрьмы, она писала мне месяц назад в Царскосельскую санаторию, предполагая, что я там. Сегодня послал ей ответ в тюрьму, в к<отором> сообщил ей о разгроме квартиры. Но лучше, думаю я, разрушить иллюзии и приготовить к грозящей на свободе нищете.

Среда, 10 августа. Ничего нового.

Четверг, 11 августа. Получил продуктовые карточки для Володи и для себя. Была Вера Петровская; она, конечно, с восторгом соглашается ехать к Зине, если это невероятное событие совершится.

Пятница, 12 августа. Целый день хлопот по продуктовым карточкам. Утром Оля Петровская получила по карточкам Володи — продуктовой и усиленного питания (последнее — французский подарок). Не могу не вспомнить, что мы никогда не посылали помощь заграничным, а нам присылают и французы, и шведы, и финляндцы, и американцы. Это любопытная черта социального характера. Кроме американц<ев> прочие присылают без оговорки, чтобы не украли большевики; но это не спасает от того, чтобы не воровала администрация Дома ученых, воровала в виде предварительного и обильного пользования присылаемыми продуктами; но и за то, что мы получаем, надо благодарить добрых людей. В частности, носили Петровские продукты для Володи (правда, за несколько выдач) — около 1 ½ пудов, в том числе свинины 8 ф<унтов>, трески 5 фунтов и т.д., масло, сгущенное молоко. Вечером приходила Соколова — женщина-врач, несколько загадочная. Она сидела на Гороховой, а потом на Шпалерной; в страшном восторге от Володи, его характера, о том, как он держит себя на допросах. То, что напечатано, она тоже считает на ½ вымыслом. Ей лет под 50, у ней убит сын возраста Володи; муж умер ранее. Производит она какое-то особенное впечатление. Преобладающее впечатление искренности, но в то же время кажется что-то напускное, так что даже временами думалось — не принадлежит ли она к контрразведке. Но во всяком случае я принимал ее с открытым сердцем. Боюсь, не стал ли я смешным с моею <нрзб>. Я сам еще не вполне сердцем чувствую Бога — а потому и [мысль о нем] приходит на ум напускною религиозностью. Великую тайну моей души и весь смысл моего существования откроет смерть и потустороннее бытие. Во всяком случае, конечный аккорд уже недалек. Вечером на возвратном пути зашли Петровские. Они дотащили с трудом корзину с съестною провизиею до Дурново, а потом зашли в 46-й д<ом> на Литейный; там видали заступающего место председателя домового комитета, который сказал, что пока квартира цела, но что будет далее — неизвестно.

Суббота, 13 августа. Ничего нового, целый день занят едою да чтением. Тоска берет. Хотел отдать в стирку присланное Володей белье, но нынче по субботам прачечная тоже бездействует; более ничего не произошло.

Воскресенье, 14 августа. Утром пошел в церковь Конюшенного ведомства, помолился за здоровье и спасение Володи; но не могу удержать все время молитвенное настроение, так и лезут в голову праздные мысли, точно дьявол старается об этом. После обеда пошел к Дурново, там приготовляют посылку на понедельник для Володи; понесет Георгий Викентьевич³⁴, я только сделал надписи о посылаемом, чтобы он не беспокоился о том, что я жив. По квартире нового ничего. Устал очень, но спал хорошо.

Понедельник 15/2 августа. Утром ходил получать французские подарки; народу — гибель, но, может быть, Петр Васильевич, служащий в распределении продуктов, устроит получение вне очереди по старости и спасет от толпы невероятной. Отдал белье Володи из тюрьмы стирать; по дороге видел Родэ умывающегося, он сообщил мне невероятную новость, что будто в Москве Володя оправдан. Неужто Бог услышал мои грешные молитвы, а может быть, мамина душа вознесла свои стенания к престолу Всевышнего. Просто не могу поверить, что это правда. Во

всяком случае должны прежде освободить Надю и Фросю. Тогда будет хоть некоторое вероятие. Сейчас был Александр Николаевич Гринев; он сообщил, что обыкновенную передачу сегодня приняли и Володе и Наде; он, как и я, не верит в возможность полного освобождения Володи, моя вероятность освобождения тоже не возрастает.

Вторник, 16/3 августа. Пришло охлаждение, то был радостный сон, мои предчувствия оправдались. Сегодня я пошел подробнее расспросить Родэ. Он пришел в Комитет пред самым Горьким, подтвердил мне тот же слух; но когда я обратился при нем к Горькому, с ним же приехавшему из Москвы, то тот отозвался, что он ничего не слыхал. Родэ тут же мне заявил, что он это слышал от одной дамы, которая знает из верного источника! Значит, в конце концов, все это одни разговоры, а не факты. Последних придется ждать. Была во время обеда Анна Юльевна; я был опять с нею почти груб, но не могу отучить ходить во время еды и смотреть в рот, как я кладу ложку супа или каши; я встаю из-за скудной пищи при ней совершенно голодный. Она носится с тем, что получила письмо от секретаря Ленина (она писала Ленину письмо за Володю, основываясь на том, что Ленину помогал, т.е. лечил его, покойный Кадьян). Собственно, в ответе ничего нет. Секретарь пишет от имени Ленина, что обвинения против Володи так серьезны, что об освобождении из тюрьмы и речи быть не может. Она смотрит иначе и говорит, что это доказывает, что, значит, приговора к смерти быть не может; а затаенная мысль, что она потом может говорить, что Володя спасен благодаря ее вмешательству. Ну да Бог с ней, ее самолюбие не переделаешь. Только бы спасся Володя. Одно меня радует, что с кем бы ни приходилось говорить о Володе — к нему общее сочувствие. Несомненно, он порядочный человек.

Среда, 17/4 августа. Ничего нового. Все те же мелкие ряби на поверхности нашего болота. С удовольствием ем фасоль, присланную французами в подарок. Сегодня по зеленым карточкам раздавали за деньги мясо, конфеты и картофель; от мяса я отказался и за себя, и за Володю: теперь дома держать нельзя — протухнет, да и дорого (6000 фунт), а денег все меньше. С большим удовольствием ем французскую фасоль: немного посахарить, хорошенько разварив и подправив салом, — это объеденье.

Четверг, 18/5 августа. Нового ничего нет, о допущении меня в мою квартиру даже перестали говорить; сегодня у меня был Георгий Викентьевич с Сашей, они уже переехали с дачи; передал ему белье для Володи.

Пятница, 19/6 августа. Сегодня первый Спас, ходил в Конюшенную церковь — простоял всю обедню и дождался освящения фруктов. Все-таки довольно много народа принесло по нескольку яблок святить, но большей частою мелких. Мы с Эспер Эсперовичем Ухтомским кутнули, купили по 2 десятка темных мелких слив; прежде были 10, 15 коп. десяток, а теперь заплатили по 2000 десяток. Бывало, я покупал корзинками на Щукином³⁵ для маринада и варенья — а теперь? Зато у нас полное равноправие и коммунизм анархический.

Суббота, 20/7. Утром в 11 ч<асов> пошел к Миштовт; она гуляла с Сашей, от нее узнал, что вчера Соколова отнесла к Володе подушку, как обещала. Надя находит, что Соколова просто экзальтированная особа, но, по-видимому, наши сомнения с Жоржем³⁶, что она — контрразведка, ошибочны. Все возможно. Я могу сказать только, что гнетущее сознание моего бесцельного существования все висит над сознанием, как камень, и разрешится оно, вероятно, только могилою. Я устал ждать: это не одна только фраза. Если бы к чему-нибудь прилагать свои все еще существующие силы — а то жизнь разменивается, как и мой дневник, на билонную монету³⁷!

Воскресенье, 21/8 августа. Сегодня проспал, т.е. встал в 7 ½, а по настоящему пулковскому времени в 4 ½; но так теперь весь Петерб<ург> живет. Утром приходила какая-то особа в костюме сестры милосердия узнать адрес Глазковского. Тоже, как Соколова, показалась мне подозрительной. Но это свойство старости, которая «ходит осторожно и подозрительно глядит»³⁸. Эта сестра из Полтавы, говорит, что она служит в районном ЧК; по поводу Володи говорит с враждебным оттенком, что он многих запутал (но кого и как — не сказала); но пояснила, что он был распространителем прокламаций; конца следствия не видно, напротив, новые аресты все продолжаются. Но, по-видимому, они сами не знают, что ищут, а так хватают и держат.

22/9, понедельник. Опять такой же бессмысленно-тоскливый день. Сижу, как судно в полный штиль, на мертвой точке. Вот для примера сегодняшняя еда. Утром 4 стакана кофе с хлебом, помазанным маслом с сахаром. В 12 часов сегодня (в виде исключения) почти 3 стакана выпил внакладку с сахаром, а в 2 часа обед — суп с макаронами и жаркое (кусочек свинины с рисом). Затем ел компот с прибавкою кусочка трески; в 7 часов вечерний чай с кусочком хлеба и с компотом — еда бес-

конечная, но для мысли никакой работы. Утром опять пытался поговорить с Родэ, обещался прийти поговорить по душе в 8 /а — но, конечно, надул; а грозная осень надвигается, без всякой одежи, и деньги на исходе — сегодня опять по пайкам уплатил около 50 000. После обеда заходил издатель журнала «Дела и дни», о котором я писал ранее. Взял для ознакомления мой этюд о поэтах и воспоминания, переписанные мамою, о пензенской гимназии³⁹. Господи, до чего бы я был рад хоть что-нибудь напечатать. Нас свел священник, который работал в «Маяке»⁴⁰ при Ольденбургском; вспоминали несколько анекдотов из того времени и добрейшего, но ограниченного Александра Петровича Ольденбургского. А я при этом подумал: какая тоска, должно быть, нашим эмигрантам без дела на чужбине, когда я не знаю, куда деваться от безделья.

Вторник, 23/10. Я описал, собственно, этот день выше, потому что стал записывать вечером во вторник; днем отдал в стирку белье, тоже занятие.

Среда, 24/11 августа. Начинается еще голод интеллектуальный: читать нечего, нет книг. Это новый источник отчаяния.

Четверг, 25/12 августа. Все то же.

Пятница, 26/13. Получил вчера опять бумагу из Москвы (официальную), подтверждающую, что я имею получить вещи обратно; отнес бумагу показать Горькому, он распорядился, чтобы с этой бумагой послать в ЧК Курляндского. Я забыл написать, что в среду и четверг получил из тюрьмы письма Володи, Нади и Фроси. Хотя они посланы официально тюремным начальством, но оно не наклеило марки (или, вернее, не поставило официального штемпеля, что это послано из учреждения), а поэтому я заплатил пеню — за 3 открытки 600 рублей, хотя прибавлю, что почтовых марок даже в почтамте получить нельзя. Надя [Миштовт] ходила сама. Вот тут и исполняй требования: марок купить нельзя, а за ненаклейку почтовое отделение берет штраф. Это настоящие анархические порядки. Сегодня сообщили слухи, одни вполне или почти что вполне достоверные, а другие несколько непроверенные. Первое — что третьего дня произведено много арестов среди, главным образом, моряков (как профессоров Морской академии, офицеров, так и среди матросов). Чуть ли не до 300 человек — во всяком случае, много⁴¹; второй — что будто войска отправлены в большом количестве на границу с Финляндией, много артиллерии и пехоты, но с кем будут драться — не знаю⁴². Признаться сказать, я этому слуху не верю.

Перечитывая написанное, я заметил, что ничего не написал о содержании писем, полученных из тюрьмы. В письме Володи он сообщает, что, проезжая по набережной на допрос к следователю, он видел Поссе, который шел очень бодро, и вспомнил обо мне; он прибавляет, что, может быть, следователь скоро разрешит нам свидание — дай-то Бог, хотя надежды мало. Надя в своем письме просит достать из шкафа и прислать ей какое-нибудь платьишко, значит, мои указания в письме к ней, что у нас все увезено из квартиры, не дошли до нее через тюремную цензуру — зачеркнуто. Фрося пишет то же: чтобы я прислал ей одеяло, а то становится холодно; что она страшно голодает, так как ей никто ничего не носит. Это все верно, но что же я-то могу сделать, так как домой попасть не могу, а на покупку даже хлеба денег не хватает. У меня все денежные средства приходят к концу, и что я буду делать дальше — не знаю.

Суббота, 27/14 августа. Ходил к Курляндскому; говорит, что он передал московскую бумагу нашему юрисконсульту, и он сегодня пойдет в ЧК (Чрезвыч<айная> комиссия); но, вероятно, не поехал, или опять ничего не узнал и не сделал.

Воскресенье, 28/15 августа. Успение Б<ожьей> М<атери>. Утром ходил в Конюшенную к обедне. Там видел дочерей Фриш; они сказали, что предполагавшееся у них мое чтение о поэтах не может состояться ранее сентября. Вечером пришла Надя с ужасно странными и непонятными известиями. В пятницу не приняли провизию ни Володе, ни Наде; а вчера утром от нее приняли передачу только Володе, но на Гороховой — значит, его опять перевели сюда⁴³. Говорят, что всех их перевозят в Москву, где будет разбираться дело. Вечером тотчас вслед за Надей зашла Анна Юльевна; опять пришла во время моей вечерней еды и опять лишила меня возможности спокойно лечь спать. Удивительно неприятно действующий человек; а может быть, я и сам стал невозможен.

Понедельник, 29/16. Утром пошел к Озолину на Гороховую, чтобы узнать что-нибудь про Володю, но совсем неудачно; оказалось, что сама чрезвыч<айная> следств<енная> комиссия переехала на Итальянскую, 17, около Пассажа, и я ходил напрасно.

Вторник, 30/17. Утром пошел на Итальянскую, 17; там Озолина не оказалось, вместо него получил с трудом пропуск к помощнику коменданта, какому-то латышу. Он на мой вопрос — могу ли узнать: здесь ли Володя или увезли в Москву —

сначала сказал, что об этом справки не выдаются; но на мои слова, что я спрашиваю в видах доставления ему пищи, сказал, что справку можно получить только от <нрзб>. С тем и ушел домой. Устал я страшно, чуть доплелся домой. Во всяком случае, Лазаревского и Ухтомского увезли в Москву. Вечером хотела прийти Е. Н. Соколова, которая сбирается тоже в Москву, чтобы посылать пищу заключенным, но не пришла.

31/18 августа, среда. Спал хорошо; хорошо, что хоть сон подкрепляет. Ходил к нашей маркитантше Смирновой, купил ½ ф<унта> масла сливочного, заплатил за ½ фунта 15 000; мне недели на две, наверное, хватит. Что-то будет сегодня. Ходят все сплетни, что мы отправляем войска на границу с Финляндией; но я полагаю, что это опять слухи, распускаемые, чтобы проволочить время до заморозков. С моими вещами любопытная и неразрешимая проблема: из Москвы я получил второе подтверждение, что я могу получить вещи; от здешней комиссии имею извещение, что могу получить вещи и войти в квартиру; но квартира остается запечатанной, и я попасть туда не могу. Мудрый Эдип, разреши эту загадку! — А осень надвигается, и у меня нет платья и белья, нет осенней и зимней одежды. Мне приходит на мысль, что, может быть, следовало бы просто подмазать кого-нибудь, хотя бы еще дать половину того, что осталось — но кого и как? Уход за границу приговоренного Шаховского стоил ему, говорят, 1 миллион; но у меня таких денег нет. Вечером была Надя [Миштовт], та ничего не может представить, где Володя и Надя [Таганцева]; но, в сущности, теперь Надя занята только одним Шуриком, и ей, конечно, уход за ним и работа по квартире поглощают все время, а теперь еще начинаются занятия по бывшей Тенишевской гимназии. Еще позднее была Лазаревская, тоже вне себя — не знает, где Николай Иванович; ехать в Москву не может, средств нет. Надеется, что будет прикармливать через кого-то.

Четверг, 1 сентября. На дворе ясно, но прохладно. Больше писать не буду: сейчас получил известие, что убили и Володю, и Надю — расстреляны, царство им небесное, а убийцам вечное проклятие со всем их режимом и чадцами и домочадцами.

Н. Таганцев.

Делаю исключение только для записания получаемых подробностей расстрела.

Во-первых, расстрел был на рассвете с 24 на 25 августа и происходил на Ириновской железной дороге, где похоронены или, вернее, брошены их тела. Вероятно, получим и подробности, раз уж отыскался источник, свидетель расстрела; но об этих подробностях, как и статистических некоторых сведениях, извлеченных из напечатанного в «Петербургской (или Петроградской) Правде» от 1 сентября 1921 г., сделаю [записи] в особой статье, когда жгучее страдание, вызванное этим убийством, несколько уляжется.

Но по прошествии 8 дней после полученных мною сведений о совершившемся убийстве или расстреле Володи и Нади возобновляю рассказ.

8 сентября, четверг. Утром я пошел в дом Шереметева на Фонтанке, где, по имеющимся у меня сведениям, заведующий музеем Пиотровский может сообщить некоторые сведения об исполнении убийства. Был у него, оказался очень милый, знающий хорошо последнего покойного графа Шереметева, который был членом Государственного совета; он дал обещание покойному оберегать его ценное хранилище и пока исполняет это. Обещал добыть эти сведения и сообщить мне.

По дороге к нему встретил Бака, жившего по одной лестнице с нами на Литейном, в 5-м этаже. Он сообщил мне неожиданную новость, что уже неделя, как печати с моей квартиры сняты и туда вселены какие-то субъекты — новым председателем домового комитета (прежний, Григорий Григорьевич Максимов, кум Володи, расстрелян вместе с Володей). Бак, во-первых, угостил меня по дороге в одной из открытых кофеен около Пассажа кофеем с сдобной булкой и даже сладким пирожком. Обещал ко мне завтра прийти и принести подробные известия о квартире. Потом я прошел к дочери Наде Миштовт, которой муж болен страшным флюсом.

Вечером вчера совершенно неожиданно явился старый мой приятель Цветков Михаил Алексеевич, который сообщил мне, что он просидел три месяца по делу Володи. Взят он в Москве; поводом было какое-то письмо его ко мне, пришедшее как раз во время ареста Володи. В письме оказались какие-то слова, показавшиеся властям подозрительными; но под расстрел он, к счастию, не попал — как-то отхлопотала его дочурка, энергическая девица, хотя ей только 16 лет; она разыскала каких-то влиятельных коммунистов, знавших о мирной жизни Михаила Александровича в Москве, в качестве заведующего. Трудно написать, как я обрадовался, увидев его. Это первый теплый луч в настоящей безотрадной атмосфере. Ему разрешили уехать в Москву; освободили его уже третьего дни, но он был у Чаплина и тот, совершенный рамоли, напугал его, что ко мне опасно ходить — вероятно, у меня засада и т.п. Он получил уже билет в Москву, но все-таки решил зайти пови-

даться перед отъездом. Невероятное ему спасибо. Он, чудак, думал, что я голодаю, и принес мне много дорогого вкусного: ½ [фунта] масла, булки сдобные, колбасу чайную, сахару. Я был страшно тронут. Очень досадно, что он не мог посидеть подольше.

9 сентября, пятница. Бак хотя и обещался непременно прийти сам или прислать сына, но не сделал ни того, ни другого. Зато неожиданно середи дня явился ко мне чиновник нашей канцелярии и сообщил, что за мое дело взялся помощник коменданта нашего Дома [ученых] и предполагает отправиться вместе со мною в склад на Гороховую. Поэтому просил составить список вещей, которые я полагаю требовать, и отстукать этот список на машинке.

Пополняю несколькими сведениями за пропущенные дни дневника. В субботу прошлую были большие панихиды по убиенных в Казанском соборе⁴⁴: в 4 часа о князе Ухтомском, а в 5 часов по Лазаревскому, служили их оставшиеся жены. Конечно, общие рыдания были страшные; народу было довольно, особенно длинная была панихида Лазаревской; служил настоятель Казанского собора⁴⁵, какой-то особый чин заочного отпевания. В воскресенье была наша панихида об убиенных Володе и Наде, а в понедельник о Попове — единственном сыне д<октора> Попова, который лечил и маму.

До сих пор еще не сообщили Кирику о смерти папы и мамы, не знаю, как мы это сделаем; но он, несомненно, что-то чувствует: сбирается учиться писать, чтобы написать им письма; отворачивается от дома № 46, когда проходит мимо, и т.п. Пока я устроил так, что паек по карточкам Володи идет его детям.

В понедельник, 12 сентября (день Александра Невского), не дождавшись присылки от Бака обещанных бумаг, т.е. копии из дел домового комитета об отправленных вещах, сам пошел к нему, но на дворе встретил сына, который ехал ко мне; Варичев, коммунист, заместитель Максимова, выдал копии, но сам Бак оказался заарестованным (где и как — подробностей не знаю); пошел с пакетом домой, как вдруг слышу сзади голосок: «Дедушка, дедушка», — оказалось, что догнал меня Александр Николаевич Гринев с Кириком и Ниною, его дочерью; шли они к Миштовт поздравить Сашу, который был вчера именинник. Опять судьба, столкновение у самых ворот. Я несказанно обрадовался, Кирик тоже. Пошел я с детьми к Миштовт, напился шоколаду и отправился домой.

Вторник, 13 сентября. Утром в 12 часов отправился я с помощником нашего коменданта (т.е. Дома ученых) Пановым, который сам вызвался помогать мне в получении вещей и оказался хотя членом коммунистической партии, но неглупым, а главное, дельным человеком. Пошли мы на Гороховую, в отдел выдачи вещей. Ему вход везде доступен. Предъявил он нашу просьбу и бумаги (копии), взятые на Литейном у Варичева. Они посмотрели, справились; сказали, чтобы приходили через день, т.е. в четверг. Что-то будет? Впрочем, и сам комендант говорит, что, вероятно, большинство вещей стащ<ено>.

Среда, 14 сентября. Весь день просидел дома; после обеда заходила Дурново с Моховой, очень благодарила, что я дал ей возможность увидать доктора из Выборгской тюрьмы (Кресты)⁴⁶, где лежит ее больной муж. С ним ей не дают свидания, и она очень напугана, хотя несомненно, что ее муж сидит только потому, что есть другой Дурново, которого имя и отчество те же, так что и прежде их спутывали; а против него нет прямого обвинения. Но теперь и такая явная ошибка не спасает. Это водевиль вроде известного рассказа: два Ивана, два Степановича, два Костылькова; но при теперешних порядках водевиль легко может обратиться в трагедию.

Четверг, 15 сентября. Оказалось, что Панову, когда он поехал на Гороховую, то его не допустили к коменданту; пришлось отложить.

Пятница, 16 сент<ября>.

Суббота, 17 сентября.

Воскресенье, 18 сентяб<ря>. У меня, во-первых, были гости: Кирик, Нина с матерью Софьею Феликсовною. Было большое угощение: у меня были какао и чай, они принесли с собою пирог с тыквой — объеденье; затем при них приходил Варичев, объявил, что надо подождать, потому что они сдали в пользование (!) ? вещи жильцу — другими словами, грабеж продолжается, и конца-краю не видать. В понедельник опять ездил Панов, отложили до вторника. До того все надоело, что и сказать нельзя. Если бы не угрожающее расхищение всех вещей, то, кажется, отказался бы. Будем опять ждать. Совершенная повесть о капитане Копейкине. Только в другом жанре.

Понедельник, 19 сентяб<ря>. Была Надя с Сашей — оказывается, что моя помощь помогла Дурново и мужа наконец освободили, но совсем больного — и то хорошо, что не расстреляли. Вторник, у нас второй день никакой пищи не дают, так что я с Поссе делали свой суп, а потом рисовая каша; большинство наших де-

вушек уволены Кристи. Вместо них будут новые, но с сокращением штатов. Ах, как все надоело!

Вторник, 20 сентября.

Среда, 21 сентября. Получил по пищевому пайку и, кроме того, добавочный картофель — 10 фун<тов>, так что запасы есть. По зеленым карточкам выдавали американские мясные консервы по 2 ф<унта> на карточку, но страшно дорого — 40 000; взял только 1 банку, т.е. половину выдачи, и то для Нади Миштовт; а для меня и дорого, да и мяса я не хочу.

Четверг, 22/9 сентября. Я пропустил записывать целую неделю; восстановлять по дням прошлую запись было бы очень скучно, да и едва ли правильно, так как позднейшее случившееся часто меняет предполагавшееся. Буду делать сводку за неделю в систематическом порядке.

Метеорологические [сводки] — погода за эту неделю была уже ранне-осенняя, прохладная: около 5 по Реомюру в среднем⁴⁷. С ежедневными дождями, так что ранняя настоящая осень.

По общежитию. В начале недели питались плохо, а под конец был один день, когда казенной пищи совсем не было, так что был один день, когда я себе и Поссе варил суп из собственных продуктов. Со вторника стали питаться опять из казенного котла на нас пятерых. Впрочем, Ухтомский⁴⁸ обедал только раза два, а с прошлой среды застрял в Царском [Селе] и там расхворался.

Дела мои по получению имущества мало подвинулись вперед. Получение с Гороховой отложено до этой недели, когда обещают дать окончательный ответ, дадут ли что-нибудь.

Получение вещей из квартиры еще в более худшем положении. Там чуть было не отняли все мое имущество по подложному распоряжению жилищной комиссии. Пока вовремя приостановлено; на этих днях выяснится, получу ли я что-нибудь или останусь абсолютно нищим.

Сейчас у меня Габриель Богдановна Сапожкова, поплакали мы с ней, какая она милая и отзывчивая.

Что-то будет завтра.

Пятница, 26/13 сентября. Ничего.

Суббота, 27/14 сентября. Ничего.

Воскресенье, 28/15 сентября. Ничего.

Понедельник, 29/16 сентября. Ничего.

Вторник, 30/17 сентября. Ходил в церковь, сегодня именинница Надя Миштовт и Надя Таганцева; но оказалось, что обедня была в 8 часов утра, так что я видел только запертые двери.

Среда, 1 окт<ября> /18 [сентября]. Ничего.

Четверг, 2 окт<ября> / 19 сент<ября>. Ничего.

Пятница, 3 окт<ября> / 20 [сентября]. Я ездил на Литейную, 46, и поневоле на двухколеске, но без толку: был на квартире, пока слабые остатки мебели сохранены, но получить нельзя. Жилец Зубков заявил, что он в пустой квартире остаться не может и часть вещей удержит. Приходится соглашаться.

Суббота, 4 октяб<ря>/21 сентября. Вчера, возвращаясь в двухколесном, мы попали одним колесом в яму; так тряхнуло, что спина совсем отнялась — вынул меня из экипажа буквально Панов, хорошо, что он сильный.

Воскресенье, 5 октября. Отоспался и спина немного отошла.

Понедельник, 6 окт<ября>. В обед приходил Варичев: хлопочет, чтобы дать ему доверенность на укладку в ящики движимых вещей, подлежащих вывозу, — очевидно, хочет стащить что-нибудь; пока отказал, так как надо получать в Доме ученых. Пока остались на старом положении. Получил паек по зеленой карточке — своей и Володи.

Вторник, 7 октября. Сегодня 40-й день расстрела, утром был на панихиде по Ухтомском⁴⁹. В 4 часа будет наша панихида. Сходил на панихиду, но за вещами поехать не пришлось — не было грузовика. Страшный северо-западный ветер. Вода поднялась очень высоко. Опасаются наводнения.

Среда. Ночь всю были тревожные пушечные выстрелы. Но к утру ветер переменился и стал северный, опасность наводнения пока миновала.

Дальнейшего дневника не веду, потому что он не имеет никакого общественного интереса. Если что-нибудь случится особенное, то начну записывать вновь, буде окажусь для сего годным.

Прерываю 3 дек<абря> 1921 г<ода>. Наконец-то близок конец этого года.

Запишу только последнее утешительное известие.

Николай Александр<ович> Елачич, который снабдил меня своим зимним пальто и тем дал возможность выходить на улицу, сообщил мне, что он видел Сергея Серг<еевича> Манухина, который сидел в тюрьме месяца 3 неизвестно почему,

освобожден благодаря хлопотам его падчерицы, но возвращен после операции в тюрьму на Шпалерной и подведен под амнистию. По словам Елачича, лежит в одной комнате с своею женой и поправляется очень медленно, совсем постарел и совершенно седой, но все-таки жив⁵⁰.

17 декабря. Хлопоты по получению зимнего платья кончились после моего личного путешествия на Гороховую вместе с Пановым тем, что объявили, что дело затребовано из Москвы и нужно прийти в январе справиться.

Конец 1921 г<ода> ничем буквально не ознаменовался.

26 дек<абря> н<ового> с<тиля> / 13 дек<абря> стар<ого> ст<иля>, понедельник. Продолжились у нас музыкально-литератур<ные> понедельн<ики> в нашем общежитии. Я читал некоторые стихотв<орения> Надсона, к<оторого> рожден<ие> совпало с 14 декаб<ря>, причем сказал несколь<ко> слов о нем; вечер выш<ел> довольно удачный.

1922 год. Начало его ничем не ознаменовал < ось >.

2 янв<аря> н<ового> с<тиля> / 20 [декабря] старо<го> стиля, понедельник. Чтение наше почти не удалось, музыкальной части совсем не было, так как захвор <ал> сын Кристи: опасались даже, что у него дифтерит, но оказался ложный круп. У меня 3 дня гостил Кирик.

Публикация К. В. Таганцева

Подготовка текста Я. Б. Орловой-Вольской

КОММЕНТАРИИ

Сведения о лицах, упомянутых в дневнике

Таганцевы

Ага. — Агния Владимировна, в замужестве Сыромятникова (1919—1997), дочь В. Н. и Н. Ф. Таганцевых. После расстрела родителей воспитывалась у сестры матери. Окончила 1-й Медицинский институт, по специальности хирург, была врачом скорой помощи, директором медицинского училища.

Володя — Владимир Николаевич (1889—1921), младший сын Н. С. и Е..А. Таганцевых. Географ. Глава нелегальной организации. 24 августа 1921 г. приговорен к расстрелу, но 27 августа все еще допрашивался. Дата расстрела неизвестна. Реабилитирован 27 апреля 1992 г.

Зина — Зинаида Николаевна (1884—1946), младшая дочь Н. С. и Е. А. Таганцевых, жена банковского деятеля Е. Н. Фену (племянника А. Н. Бенуа), после 1917 г. уехала с ним и двумя дочерьми в Париж, позднее вышла замуж за другого русского иммигранта.

Кика, Кирик — Кирилл Владимирович (р. 1916), сын В. Н. Таганцева от первой жены Агнии Ефимовны Бузолиной, дочери иркутского промышленника, умерла после родов в 1916 г. С 1922 г. воспитывался в семье тети Н. Н. Миштовт. Окончил физический факультет Ленинградского университета, где после участия в Отечественной войне был преподавателем. Ныне пенсионер.

Коля — Николай Николаевич (1873—1946), старший сын Н. С. и 3. А. Таганцевых. Окончил юридический факультет Петербургского университета, юрист. В 1917 г. старший председатель Петроградской судебной палаты, сенатор, председатель Особого присутствия Сената по делу генерала В. А. Сухомлинова. В 1920 г. начальник управления юстиции в правительстве генерала барона П. Н. Врангеля. Затем в Париже председатель Союза бывших деятелей судебного ведомства, генеральный секретарь Русского комитета объединенных организаций, член Союза российских патриотов и затем Союза советских граждан, сотрудник просоветских «Русских новостей».

Мама — Евгения Александровна, урожденная Кадьяк (1850—1921), жена Н. С. Таганцева, старшая сестра его первой жены Зинаиды Александровны (1853—1882), мать 3. Н. Фену и В. Н. Таганцева.

Надя — Надежда Николаевна, в замужестве Миштовт (1871—1942), старшая дочь Н. С. и 3. А. Таганцевых, жена Г. В. Миштовта. Преподавательница арифметики, а с 1914 г. начальница Женской гимназии Л. С. Таганцевой, затем учительница 15-й единой советской трудовой школы. Умерла в блокаду Ленинграда.

Надежда Феликсовна, урожденная Марцинкевич (1894—1921), вторая жейа В. Н. Таганцева, мать Агнии. В первую мировую войну врач Красного Креста. Расстреляна по приговору от 24 августа 1921г.

Шурик — см. Миштовт А. Г.

* * *

Даша — прислуга Н. С. Таганцева.

Нюша — прислуга 3. Н. Фену.

Няня — Александра Георгиевна Девяткина, бывшая няня дочерей 3. Н. Фену Зинаиды и Марии.

Фрося — Франциска Зауэр, в 1917 г. кухарка Н. С. Таганцева, затем — кухарка и няня детей В. Н. Таганцева. Арестована 31 июня 1921 г. В показаниях от 23 июля В. Н. Таганцев указал на ее непричастность к делу, и ее освободили.

* * *

Бак Аркадий Фадеевич (1879—1921), сосед Таганцевых по дому, корреспондент Иностранного отдела Совнархоза, переводчик Коминтерна и член комиссии по досрочному освобождению из Петроградской ГубЧК. Обвинен в разглашении сведений об арестованных по «делу В. Н. Таганцева». Расстрелян.

Боярский Александр Иванович (1885—1937), видный деятель обновленчества. В 1921 г. настоятель церкви Св. Троицы в Колпине, арестован Детскосельским уездным политбюро за призывы к перевыборам Советов и пересмотру отношения к Православной Церкви, 3 сентября осужден к 1 году принудительных работ и высылке из губернии, 31 октября освобожден и возобновил службу в церкви. Позднее обновленческий архиепископ Иваново-Вознесенский. Расстрелян. Потомки — династия артистов Боярских.

Бычков Сергей Иоаннович (1882—1952), в 1921 г. священник Симеоновской церкви и глава Симеоновского братства, член правления Общества православных приходов. 30 апреля 1922 — 9 августа 1923 гг. арестован по делу об изъятии церковных ценностей. В 1947 г. принял монашество и стал епископом Лужским, с 1948 г. ректор Ленинградских Духовных школ.

Варичев П., сосед Таганцевых, коммунист, с августа 1921 г. председатель домового комитета, присутствовал при обысках в квартире Таганцевых.

Вернадская (Толлъ) Нина Владимировна (1898—1986), дочь академика В. И. Вернадского. С мая 1922 г. в эмиграции, работала в психиатрических клиниках США.

Вернадский Владимир Иванович (1863—1945), кристаллограф, основоположник биогеохимии, радиогеологии и учения о биосфере, с 1912 г. академик. В 1905—1918 гг. член ЦК кадетов. В 1917 г. товарищ министра народного просвещения и член подпольного Временного правительства. В 1918 г. возглавил созданную гетманом П. П. Скоропадским Украинскую Академию наук. В 1920 — начале 1921 гг. ректор Таврического университета в Симферополе, изгнан взявшими Крым большевиками. Под влиянием «дела В. Н. Таганцева» в 1922 г. уехал с семьею в Париж, в 1925 г. исключен из Академии наук СССР. В 1926 г. вернулся и восстановлен в звании академика. Лауреат Сталинской премии 1943 г.

Воскобойникова Надежда Ивановна, вдова донского подъесаула, в 1916—1917 гг. старшая сестра военного госпиталя фрейлины А. А. Вырубовой в Царском Селе, позднее заведующая общежитием и домом отдыха Дома ученых.

Глазковский Александр, священник в Коломне, близ Залучья. Помогал Н. С. Таганцеву строить школу для крестьянских детей. Его сыновья, старший — Николай, эмигрировал в США, младшие — Алексей и Владимир, научные сотрудники Опытной станции в Залучье, друзья детства В. Н. Таганцева, вместе с ним арестованы 31 мая 1921 г., увезены в Петроградскую ГубЧК, в середине августа освобождены.

Горбов Александр Иванович (1859—1939), профессор химии Петроградской Военно-инженерной академии, председатель Сапропелевого комитета. 29 июля 1921 г. арестован по «делу В. Н. Таганцева», 3 октября приговорен к 1 году принудительных работ, после ходатайств освобожден. Позднее редактор журнала прикладной химии. В 1934 г. вновь арестован по делу «контрреволюционной национал-фашистской организации „Русская национальная партия"». Реабилитирован.

Греков Иван Иванович (1867—1934), хирург, доктор медицины, профессор Обуховской больницы и Психоневрологического института, председатель Хирургического общества им. Н. И. Пирогова.

Гринберг Захар (Зорах) Григорьевич (1889—1949), бундовец, в 1917—1922 гг. большевик. С 1918г. заместитель А. В. Луначарского, комиссар Петроградского учебного округа, член Коллегии наркомпроса и КУБУ. Позднее заместитель директора Оружейной палаты Кремля, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького. В 1947 г. арестован, дал показания против Еврейского антифашистского комитета, умер в лагере.

Гринев Александр Николаевич, муж сестры жены В. Н. Таганцева.

Гринева (урожденная Марцинкевич) Софья Феликсовна (1889—1959), сестра Н. Ф. Таганцевой, жена А. Н. Гринева; мать Нины Гриневой (1917—1941) и Дмитрия Гринева (1-923—1941), погибших в один день 8 сентября 1941 г.; воспитательница Агнии Таганцевой.

Дурново, знакомые Таганцевых, проживавшие в одной квартире с Н. Н. Миштовт.

Елачич Николай Александрович (1872—1933), юрист, помощник статс-секретаря Государственного Совета. Учитель русского языка в Военно-броневой автомобильной школе и член правления Общества православных приходов от Спасо-Преображенского собора.

В 1922 г. вместе с митрополитом Вениамином по делу об изъятии церковных ценностей приговорен к расстрелу, в 1923-м помилован. По «делу двадцатки» Спасо-Преображенского собора в 1930 г. осужден на 5 лет. Погиб на строительстве Беломоро-Балтийского канала.

Зубков, вселенец в конфискованную квартиру Таганцевых.

Израилевич, соседи Таганцевых.

Кадыш Александр Александрович (1849—1917), хирург, шурин Н. С. Таганцева, дядя и крестный отец В. Н. Таганцева. В 1874—1878 гг. сидел за революционную пропаганду, на «Процессе 193-х» с помощью защитника Н. С. Таганцева оправдан, сослан под гласный надзор полиции в Симбирск, был семейным врачом Ульяновых. В земской больнице первым в России удалил у больного почку. Позднее хирург Обуховской и Петропавловской больниц и заместитель директора Женского медицинского института в Петербурге, в 1917 г. член Литейного райкома кадетов.

Кадьян (урожденная баронесса Нольде) Анна Юльевна (1859—1922), жена А. А. Кальяна. Феминистка, лишена права учительствовать. Вице-председатель Общества попечения о молодых девицах, библиотекарь и казначей Высших женских Бестужевских курсов. В 1921 г. заведующая научным отделом библиотеки Петроградского университета, в июне арестована по «делу В. Н. Таганцева», 23 июня освобождена.

Каракозов Дмитрий Васильевич (1840—1866), дворянин Саратовской губ., одноклассник Н. С. Таганцева по Пензенской гимназии. Член революционных кружков. Пытался застрелить императора Александра II, публично повешен 3 сентября 1866 г. на Смоленском поле Васильевского острова.

Киракозова Елизавета Акимовна, дворянка, знакомая Таганцевых, жившая рядом, на Литейном проспекте, 51.

Кнотц (урожденная баронесса Нольде) Екатерина Эммануиловна (1878—1940), племянница А. Ю. Кадьян, жена присяжного поверенного Б. Г. Кнатца, учительница Женской гимназии Л, С. Таганцевой и затем 15-й единой трудовой школы.

Козловский Виктор Михайлович (1883—1921), геолог, член Сапропелевого комитета и Геологического комитета ВСНХ. 31 мая 1921 г. арестован вместе с В. Н. Таганцевым. Расстрелян.

Кортщкий Константин Осипович, присяжный поверенный, управляющий делами ПетроКУБУ и Отделом академического обеспечения Дома ученых. Позднее член коллегии защитников.

Кристи Михаил Петрович (1875—1956), меньшевик, с 1917 г. большевик. В 1918— 1926 гг. заведовал Центром Академии наук и высшими учебными заведениями Петрограда, член пайковой и других комиссий КУБУ. В 1928—1937 гг. директор Третьяковской галереи, затем художественный руководитель Московского товарищества художников.

Кристи Надежда Самойловна, пианистка, жена М. П. Кристи, подруга Ю. О. Мартова и А. В. Луначарского.

Курляндский А. Ф., помощник управляющего ПетроКУБУ и заведующий ее общей канцелярией.

Лазаревская (урожденная Репинская) Елена Михайловна (ум. 1923), одноклассница и подруга Н. Н. Таганцевой (Миштовт), жена Н. И. Лазаревского, член Дома литераторов.

Лазаревский Николай Иванович (1869—1921), родственник И. С. Тургенева и А. А. Фета, друг семьи Таганцевых, профессор государственного права Петербургского университета, масон. В 1917 г. председатель Юридического совещания при Временном правительстве. В 1921 г. проректор Петроградского университета и профессор Института народного хозяйства и Института экономических исследований. Расстрелян по «делу В. Н. Таганцева».

Максимов Григорий Григорьевич (1883—1921), кум В. Н. Таганцева, инженер-технолог, профессор кафедры технологии нефти Технологического института, член Сапропелевого комитета. Расстрелян по «делу В. Н. Таганцева».

Максимова А., жена Г. Г. Максимова, секретарь домового комитета в доме, где жили Таганцевы.

Монухин Сергей Сергеевич (1856—1922), юрист, ученик Н. С. Таганцева, с 1902 г. сенатор, с 1905 г. член Государственного Совета, в 1905—1906 гг. министр юстиции. После октября 1917 г. юрисконсульт Наркомата финансов, делопроизводитель Сапропелевого комитета. По «делу В. Н. Таганцева» приговорен к 2 годам принудительных работ, амнистирован ВЦИК ввиду смертельной болезни.

Миштовт Александр Георгиевич (1918—1939), внук Н. С. Таганцева, сын Г. В. и Н. Н. Миштовт, позднее студент-биолог.

Миштовт Георгий Викентьевич (в дневнике — Жорж) (1879—1950), муж Н. Н. Таганцевой, ученик академика И. И. Павлова. В 1918—1923 гг. врач Красной армии и по совместительству — 15-й единой трудовой школы. Позднее врач Туберкулезного диспансера водников и Нейрохирургического института.

Молчанов Николай Иванович, практикующий врач-невропатолог и психиатр.

Ольденбург Сергей Федорович (1863—1934), академик, санскритолог и буддолог, в 1912—1917 гг. член Государственного Совета, член ЦК кадетов. В 1904—1923 гг. непременный секретарь Академии наук и с 1916 г. также директор Азиатского музея (Института востоковедения). 24 июля—31 августа 1917 г. министр народного просвещения Временного правительства. В 1919 г. арестовывался по «делу Национального центра». Летом 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) Обсуждало отношение к нему, но репрессирован не был.

Принц Ольденбургский Александр Петрович (1844—1932), внук императора Павла I.

генерал-адъютант и генерал от инфантерии, член Государственного Совета, благоволил к Н. С. Таганцеву. После 1917 г. эмигрировал.

Осадчий Петр Семенович (1866—1943), в 1918—1925 гг. ректор Электротехнического института, председатель Электротехнического совета ВСНХ, сотрудник ГОЭЛРО, с марта 1921 по 1930 г. заместитель председателя Госплана РСФСР и СССР. В 1921 г. арестовывался в феврале, обыскивался в связи с «делом В. Н. Таганцева» в июне и был взят под негласный надзор. В 1930—1935 гг. сидел по «делу Промпартии».

Петровская (затем в замужестве Комарова) Вера Михайловна, двоюродная сестра Е. А. Таганцевой (Кальян) по материнской линии.

Петровская Ольга Михайловна (1893—1964), сестра В. М. Петровской, в 1921 г. помощница библиографа Института опытной агрономии, затем сотрудница Публичной библиотеки.

Пиотровский Николай Грацианович (ум. 1931), комиссар Фонтанного дома графов Шереметевых, друг князя С. А. Ухтомского. В 1922 г. член Русско-польской комиссии по возвращению памятников польского искусства в Польшу, обвинен в контрреволюция на фронте искусств, после 9 месяцев тюрьмы уехал в Польшу, где был директором Архива князей Сангушко.

Попов Григорий Константинович (1894—1921), член РКП(б), помощник заведующего подотделом учета «Автогужа» (объединения гужевого транспорта Петрограда). Расстрелян по «делу В. Н. Таганцева».

Попов Константин Маркович (1857—после 1921), отец Г. К. Попова, доктор медицины, специалист по внутренним болезням. До 1917 г. сотрудник Кабинета его императорского величества.

Поссе Владимир Александрович (1864—1940), публицист, издатель, лектор-просветитель, вождь этического коммунизма.

Поссе Владимир Константинович, сын К. А. Поссе, племянник В. А. Поссе. До 1917 г. управляющий делами Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги. В 1920-е годы работник ленинградской фабрики «Равенство», позднее уехал в Среднюю Азию.

Поссе Константин Александрович (1847—1928), друг Н. С. Таганцева, математик, профессор Петербургского университета, почетный член Академии наук.

Родэ Адолий Сергеевич (ум. 1930), купец I гильдии, в 1909—1917 г. владелец сада «Аркадия» с рестораном-варьете «Вилла Родэ». С 1919 г. уполномоченный КУБУ, в 1920—1921 гг. директор Дома ученых. Получив литовское подданство, эмигрировал во Францию.

Сапожков Константин Петрович (1874—1954), хирург, с 1919 г. ассистент хирургической клиники Военно-медицинской академии. Позднее заведующий кафедрой Иркутского медицинского института.

Сапожкова Габриэль Богдановна, знакомая Таганцевых.

о. Сергий — см. Бычков С. И.

Соколова Екатерина Николаевна, с дореволюционных лет врач Петроградской женской тюрьмы. Была арестована по «делу В. Н. Таганцева», выпущена тяжело больной туберкулезом.

Трушникова Мария Никитична, ученица Н. Ф. Лесгафта, учительница гимнастики в Женской гимназии Л. С. Таганцевой и затем в 15-й единой трудовой школе.

Княгиня Ухтомская (урожденная Корсакова) Евгения Павловна, жена князя С. А. Ухтомского, член Дома литераторов.

Князь Ухтомский Сергей Александрович (1886—1921), 31-е колено князей от Рюрика, художник-скульптор, ученик Родена, научный сотрудник Художественного отдела Русского музея, друг В. Н. Таганцева, расстрелян по его делу.

Князь Ухтомский Эспер Эсперович (1861—1921), 30-е колено князей от Рюрика, востоковед, поэт, публицист. Друг юности и позднее негласный советник императора Николая II. Инициатор строительства и директор Маньчжурской железной дороги. Предприниматель. После 1917 г. ассистент Русского музея и Академии материальной культуры, сосед Н. С. Таганцева по Дому ученых, умер в Царском Селе в августе 1921 г.

Фриш Ольга и Софья Владимировны, дочери бывшего шталмейстера, сенатора В. Э. Фриша, внучки председателя Государственного Совета в 1906—1907 гг. Э. В. Фриша, бывших сотрудников Н. С. Таганцева.

Цветков Михаил Алексеевич, друг Н. С. Таганцева, землемер и лесовод. В Залучье посадил лиственницы, сохранившиеся до наших дней. Был арестован по «Делу В. Н. Таганцева», освобожден в сентябре 1921 г.

Чуков Николай Кириллович (1870—1955), работник библиографического отдела КЕПС Академии наук и с августа 1919 г. также настоятель церкви во имя всех Святых Петроградского университета, с 1920 г. ректор Богословского института и с августа 1921 г. по июнь 1922 г. также настоятель Казанского собора. В 1922—1923 гг. и в 1930 г. был заключен в тюрьму, затем сослан в Саратов. Позднее, с 1945 г. и до кончины митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий II.

Князь Шаховской Дмитрий Николаевич (1871 —1930), князь-рюрикович, старший брат последнего царского министра торговли и промышленности, до 1917 г. подполковник, директор Торгово-промышленного банка. При большевиках сидел в Петропавловской крепости, на Гороховой, 2, на Лубянке, в Бутырках, ДПЗ. Два его сына взяты чекистами в заложники и старший в 1920 г. расстрелян. Вместе с В. Н. Таганцевым создал подпольные банковские конторы в Петрограде и Москве для сбыта валюты и драгоценностей с целью финансирования борьбы против большевистского режима, которые обанкротились. В июне—ноябре 1920 г. под арестом в Петроградской ГубЧК и

Диагностическом институте, освобожден за обещание взятки, бежал в Париж, откуда поддерживал связь с В. Н. Таганцевым.

Граф Шереметев Сергей Дмитриевич (1844—1918), внук крепостной актрисы П. И. Ковалевой-Жемчуговой, археолог, историк. Флигель-адъютант императора Александра III. Председатель Археографической комиссии и ряда обществ. Действительный член Академии художеств, почетный член Академии наук, член Государственного Совета. Умер при обыске и аресте московскими чекистами.

Чекисты

Агранов (Сорендзон) Яков Саулович (1893—1938), эсер, с 1915 г. большевик. В 1921 г. секретарь Малого Совнаркома и особоуполномоченный по важным делам при президиуме ВЧК, доверенное лицо В. И. Ленина; вел дела «Народного Союза защиты Родины и Свободы», «Национального центра», «Кронштадтского восстания», с 8 июля 1921 г. вел «дело Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева». Затем готовил процесс эсеров в Москве 1922 г., возглавлял литературный подотдел ОГПУ (вербовал литераторов) и с 1931 г. Секретный отдел ОГПУ (орган слежки за интеллигенцией, духовенством, уклонистами в ВКП(б)). Приближенный Сталина. Фабриковал дела патриарха Тихона, «Академическое», «Крестьянской Трудовой партии» (Н. Д. Кондратьева, А. В. Чаянова и др.), «Ленинградского центра» (убийц Кирова), готовил процесс Г. Е. Зиновьева—Л. Б. Каменева. С 1934 г. заместитель, в 1937 г. 1-й заместитель наркома внутренних дел, затем начальник Саратовского УНКВД. Арестован Н. И. Ежовым как «правотроцкист», расстрелян. В реабилитации отказано.

Базе Иван Иванович (1886—?), большевик с 1907 г., участник революционного движения в Риге и на фронте, латышский стрелок. С октября 1917 до марта 1918 г. охранял Смольный. Затем работал в Петроградской ГубЧК, комиссар, заведующий комиссарами, комендант, военком, помощник командира 12-го отдельного полка войск ВЧК. В 1922—1937 гг. на хозяйственной работе. Судьба неизвестна.

Леонтьев, следователь Петроградской ГубЧК.

Оэолш Янис Германович (1891—1939), большевик с 1911 г. В Петроградской ГубЧК с 1919 г., в 1921 г. заместитель председателя ГубЧК. Поэт, поклонник А. А. Блока. Позднее председатель Губревтрибунала, заместитель председателя Губсуда, председатель Облсуда. Судьба с 1937 г. неизвестна.

Опало Эдуард Морицевич (1884—?), большевик с 1906 г., в 1907 г. был приговорен к смертной казни, замененной 5 годами тюрьмы. Вел революционную деятельность в Петрограде, Эстляндии и Финляндии. С 1918г. следователь Петроградской ГубЧК, вел дело об убийстве председателя ГубЧК М. С. Урицкого, счел его местью сионистов и бундовцев, обвинен в антисемитизме и уволен. С ноября 1918 г. председатель ЧК Эстляндской трудовой коммуны. С апреля 1919 г. вновь следователь Петроградской ГубЧК. В 1923—1936 гг. управляющий делами Русского музея. Далее судьба неизвестна.

Попов — следователь ВЧК из Москвы.

Семенов Борис Александрович (1890—1937), большевик с 1907 г. В апреле — ноябре 1921 г. председатель Петроградской ГубЧК, слыл грубым и жестоким. После конфликта с Г. Е. Зиновьевым послан руководить Алданскими золотыми приисками. Позднее секретарь Сталинградского обкома ВКП(б). Расстрелян. Реабилитирован.