Служба безопасности Украины по распоряжению президента Виктора Ющенко с 23.01.2009 г. сняла гриф секретности с документов, касающихся советских репрессий на Украине в период 1917–1991 годов.

Лэся Падун-Лукьянова (1924–2002) получила доступ к некоторым документам из этих архивов еще в краткий период «гласности» Михаила Сергеевича Горбачева. И готовила их к печати в Киеве...Получилось так, что печатаю их я. В Архангельске.

Ранее, здесь же в Архангельске были опубликованы:

Надiя Суровцова. На засланнi в Архангельську. 1933–1937. Архангельск. 2005.

Надия Суровцова-Олицкая. Колымские силуэты. Архангельск. 2007.

По традиции «Архива Русской Революции» (Берлин) И.В. Гессена материалы печатаются без комментариев.

Юрий Дойков.

24.02.2009 г.

г. Архангельск

<…>

§1. АВТОБИОГРАФИЯ

(Москва, Лубянка, тюрьма. 1927. 3 декабря)

АСБУ, справа арх. 36584 фп, а.а.с. 76-83

Москва, 2 декабря 1927 г.

АВТОБИОГРАФИЯ НАДИИ ВИТАЛИЕВНЫ / СУРОВЦОВОЙ

Родилась 5/18 марта 1896 года (5/17 марта 1896 года) в Киеве. Училась в гимназии – поступила в Киевскую Подольскую, а затем мать (учительница) была переведена в Умань, Киевской губ., где я поступила вторично во второй или третий класс. Окончила 7 класс (с золотой медалью), затем держала экстерном на аттестат зрелости, и в 17 лет поступила на историко-филологический факультет высших женских бестужевских курсов в Ленинграде (Петербурге). До тех пор дома воспитывалась преимущественно по-русски – мать, уроженка Тулы, великоросска, отец – украинец. На курсах специализировалась как историк и 4 года работала под руководством проф. Ефименко (укр. история), а также ряда других профессоров. С первого же года поступила в украинское землячество, а несколько позже в подпольный укр. кружок, где и принимала участие до февральской революции. Во время войны была сестрой милосердия, сперва практиканткой при Уманском земстве, а затем старшей сестрой украинского лазарета в Ленинграде несколько месяцев. С изменением мнения студенчества о необходимости пораженческой агитации, ведения в этом направлении работы с ранеными бойкота молодежью какой бы то ни было связи со «старыми украинцами» и их организациями – госпиталем, а также неврастенией, я бросила госпиталь – около февраля 14 (ошибка: 1915 – Л.) года. Желая остаться при курсах для научной работы, занималась два года археологией, написала работу о каменном веке.

5

§1. Автобиография

Углубляясь в работу укр. кружка, принадлежала к группе пораженцев, возглавляемой Евгением Нероновичем. Перевозила в Киев нелегальную литературу, раз возила прокламации и делала тому подобную мелкую техническую работу. Одновременно легально работала в землячестве, увлекаясь украинским национализмом. В феврале и марте помогала технически Нероновичу в организации украинцев Ленинграда (Петрограде), от которых он впоследствии попал в совет рабочих и солдатских депутатов. Была в этом «революционном комитете», и была послана опять-таки Нероновичем к организовавшейся Центральной Раде в Киев, чтобы узнать, нужно ли прислать на работу ленинградскую организованную молодежь, в то время сосредоточенную вокруг Нероновича, Авдиенка, Гайдаря, Герасимова и социал-демократов «автономистов». Исполнив поручение, поехал в Умань к родным, «украйнизовывала», полемизировала в газете с русскими социалистами-революционерами, организовывала в уезде «селянську спiлку» и работала в ней и при земстве в качестве помощника уездного инструктора. Деятельность сводилась к культурно-просветительской, с добавлением специальных поездок еврейскими погромами.

Осенью 1917 г. бросила эту работу и выехала в Киев, чтобы закончить образование, так как государственных экзаменов в Ленинграде сдать не успела. Поступила снова – в Университет, и одновременно, не желая брать денег у родных, помощником делопроизводителя в беженецкий департамент генерального секретариата. Сдавая дополнительные экзамены, служила, Тогда же познакомилась с большинством украинских «деятелей», да и вообще атмосферой того времени. Поступила дальше в секретариат международных дел – в последствии министерство иностранных дел Центральной Рады. Занимала там ряд должностей, последней на Украине была начальником пресс-бюро. Во время прихода большевиков оставалась в Киеве, но у т. Скрипника не работала.

6

§1. Автобиография

При гетмане организовывала забастовку-протест из солидарности с уволенными Колокольцевым (министр земледелия) служащим. Вероятно, это пошатнуло мое положение, мне предложили «отпуск». Я осталась, но уже совсем в стороне от дел, исключительно ограничиваясь реферированием газет, интервью с журналистами и т.п. Началось восстание против гетмана. Мы долго посылали радио о «критическом положении», пока, наконец, не поймал кто-то в гетманском дворце, и не запретили всякую передачу. Однако стали подозревать, т.к. существовала какая-то связь с фронтом. Я лично участия активного не принимала, но знала о том, что товарищи такую работу вели. Накануне падения гетмана мне сказали, что меня должны арестовать. Наутро гетман исчез. Вскоре после этого директория организовала миссию для переговоров в Версаль. Я попала в нее секретарем информационно-прессового бюро, заведующим был галичанин Кушнир, до того времени мне незнакомый. В январе 31 декабря 1918 г. – Л. мы выехали в составе 90 человек. Часть осталась уже в Вене, меня ликвидировали в Швейцарии. Посидев до конца мая 1919 г. и увидев, что денег все меньше, я вернулась в Вену, в надежде возвратиться на Украину. Это было невозможно, и я поступила снова в университет, где кончила, написала диссертацию и получила степень доктора философии. Поступила лектором в Высшую Сельскохозяйственную школу, где и пробыла до возвращения в СССР. Плата была мизерная, мне приходилось давать частные уроки, быть секретарем, гидом на выставке, наконец, работать в ателье-мастерской кукол, на сборе винограда, сдавать комнату и т.п. Писала и переводила небольшие новеллы, издала книгу – сказки, она вышла двумя изданиями, понемногу наладила свое материальное существование. Первое время постоянно встречалась с украинской эмиграцией, потом все больше знакомилась с немцами, с нашими коммунистами, и уходила от тех.

7

§1. Автобиография

На Украине начался голод. Снимки произвели потрясающее впечатление, и я взяла инициативу с Олесем и еще с кем-то по организации помощи. Впоследствии председателем комитета «Голодным Украины» был Грушевский. Сперва связующим звеном был товарищ Ю. Коцюбинский и я. Тогда я впервые с ним познакомилась, и глубже задумывалась над своими политическими убеждениями – так как я до тех пор, никогда, ни какой партии не принадлежала.

Ездила в Германию, читала лекции о голоде. В Вене также. Комитет собирал больше 10 тысяч долларов, и высылал через советскую миссию. Не сошлась характером с Грушевским, и, вернувшись из Германии, больше не работала, т.к. механизм уже был налажен, и все шло и без меня. В Германии, живя в Штутгарте, познакомилась мельком с тов. Цеткиной (молодой) и Реммеле, была несколько раз на его выступлениях и в редакции.

На протяжении нескольких лет работала в женской интернациональной организации: лиге мира и свободы, и во второй, чисто феминистической. Второю скоро бросила, т.к. она была явно консервативная, а первой были и социалистки и коммунистки, а носила она смешаный либеральный характер. Ездила на один из ее конгрессов т. Коллонтай. Была и я на многих конгрессах. Между прочим в Гааге, где услыхала т. Лозовского, Ротштейна, Радека – познакомилась тогда с ними – правда, это был всего один день, т.к. мне нужно было куда-то ехать. Во время этих конгрессов встречались со многими делегатами. Особенно последний в Вашингтоне 1924 г. (ода) был богат встречами. Мне предложили одновременно сделать турне лекций. Я посоветовалась с товарищем, если не ошибаюсь, Левитским, тогда полпредом, или может быть Ауссемом, и он сказал, что это помешает моему возвращению в Союз. Я поехала, и параллельно с английскими лекциями и выступлениями в университетах, на митингах и пр., уже с Нью-Йорка связалась с редактором украинской коммунистической газеты «УкраЇнськi Щоденнi Вiсти», в которой работаю до сих пор, и по инструкциям секретаря украинской секции

8

§1. Автобиография

тов. Дурделы одновременно организовала укр. митинги- протесты против Польши. Недавно перед тем замучили Ольгу Бессараб, мою близкую знакомую, и арестовали С. Савицкую. Мы, группа делегаток, принудили организацию к выражению сочувствия и пр., а в то же время на моих митингах выражали более бурные резолюции. В Питсбурге и Детройте нас разгоняла полиция. Америка была для меня первой пробой работы – как коммунистки (не члена, партии). Англичанки стали коситься, кто-то донес, что я коммунистка, в Торонто мне уже было трудно вырваться на свой митинг, и удалось только при помощи американской коммунистки (сейчас в Канаде Constance), взявши с собой для вида австрийскую делегатку.

Украинская националистическая пресса с апреля по сентябрь 1924 года посвятила десятки статей, выставляя меня «наемным агентом советов». Газеты «Свобода», «Америка», «Народная Воля» и др. Наша пресса заступилась, и несколько месяцев продолжалась оживленная полемика. В Монреале ко мне пришел тов. Кулик, которого я знала с Умани, с 1917 года, я выступала в его присутствии на митинге, он убеждал меня еще оставаться в Канаде, а секретарь Дурдела и редакция «Щоденних Вiстей» звала работать в Америке. По целому ряду мотивов личных, я хотела вернуться в Европу. Там жил и учился в Вене любимый мною человек, и я мечтала вместе с ним съездить в СССР, научиться работе пропагандиста как следует, а тогда – либо остаться на Украине, либо поехать на несколько лет в Америку. Я вернулась в Вену, поступила в секцию украинскую, а затем и в Австрийскую компартию. Вела культработу в рабочем коммунистическом клубе «Єднiсть» в Вене, посещала партшколу, делала доклад, помню меня вместе с тов. О. Левитской (женой тов. Левитского из Ц.К.К. в Харькове) была в чешской секции по наряду и т.д. и много читала. Однако обстоятельства сложились иначе. Мои личные отношения с товарищем-коммунистом порвались – мы разошлись, и мне нечего было ждать его. За сутки я решила ехать, формальности давно были уложены, т.к. меня хорошо знали в полпредстве и я собралась в дорогу.

9

§1. Автобиография

Средства я получала косвенным образом от полпредства, т.к. переуступила свою квартиру сотруднику полпредства. Через Польшу мне визы не дали, и я поехала окружным путем.

19-го апреля в Харькове, побывав перед тем в Москве и осмотрев «новую» для меня Москву. Помогала мне в этом тов. Клара Цеткин, у которой я тогда тоже была. 22-ого апреля я выступала уже в Харькове на большом митинге- протесте против Польши. Это было в 1925 г. Тогда же я познакомилась с более широкими писательскими, журналистскими и партийными людьми Харькова. С месяц жила чисто литературным трудом (приехала с 5 рублями), а потом поступила редактором ВУФКУ (киноуправление). Там я работала до 1926 года, заведовала сектором детских сценариев, создала специальную комиссию, с представителем СоцВосу, Ц.К. комсомола, специалистов литераторов. Управление не согласилось оплачивать членов комиссии, считало, что дело поставлено и так хорошо. Таким образом, мне пришлось по желанию правления и моему подать в отставку.

В феврале 1926 г. я поступила в НКИД как редактор пресс-бюро. Рекомендовали меня тт. Ауссем и Петренко. Уполномоченным наркомом в то время был Шлихтер, заместителем его т. Максимович. Заведующим пресс-бюро – Петренко; это было мое непосредственное начальство, с остальными мне приходилось встречаться реже, как и с т. Максимовичем впрочем, который часто бывал в отлучках. Работа состояла в реферировании иностранной прессы тов. Шлихтеру, ведении вырезок нашей прессы и работе по составлению периодического бюллетеня, да подбору специальных материалов к докладам по особым заданиям.

Первое время работал со мной редактором т. Витик, но по совместительству работой по Ц.К.МОПРа. (Пiдкресления в рукописному текстi Н. Суровцовоï зробленi чорным, червонным,синiм, олiвцем слiдчого, тут та в iнших мiсцях ранiше i далi-Л.) Получила я 140 с чем-то, а после объединения референтуры 160 или 150 с чем-то.

10

§1. Автобиография

7-го ноября был официальный банкет с представителями иностранных консульств, а затем несколько мелких «двухнедельников». На этом банкете и одном или двух мелких я была по желанию Александра Георгиевича Шлихтера.

Еще в Вене я бывала на приемах в полпредстве по приглашению тт. Ауссема и Йоффе, как представитель прессы, член союза «рабочей печати» в Австрии. Приблизительно такой характер имел приемы и в Харькове: концерт, ужин, танцы – и беседы, иногда переходившие на политические темы. Чешских представителей я видела всего раз, у них никогда не была, да и уехали они вскоре после начала этих «двухнедельников». Немцы и поляки завели и себя «дни», на которые приглашали ответственных работников с женами и секретаря НКИД. На таком «чае» я была раз у немецкого консула, и два раза на ужине после концертов – раз Петри, а второй раз какого то пианиста немецкого не то происхождения, не то немца из Ленинграда, кажется, с женой-певицей. После чаю и одного ужина меня отвозил немецкий автомобиль – раз с консулом, раз просто машина. Автомобиль предлагался и другим работникам НКИД, и я это предложение сочла предосудительным. Когда же немецкий консул, старик стал слишком проявлять «нежность» и попытался меня обнять, я ему объяснила, как нужно себя держать, и с тех пор вдвоем с ним никогда не оставалась, Таковы вкратце отношения с немецким консульством – где я была знакома еще с несколькими чиновниками консульства, присутствовавшими на приемах. С польским консульством знакомство ограничивалось несколькими упомянутыми приемами в НКИД. К себе поляки меня никогда не приглашали, у немцев я встретилась только раз с женой польского консула и еще какими то служащими, кажется, машинистками. Я знала по НКИД еще двух или трех чиновников, но они не считали нужным раскланиваться даже на улице, и были завхозом и еще, кажется, вице-консулом. С консулом долго беседовать пришлось один раз, поддерживая разговор его с т. Величко.

11

§1. Автобиография

Говорили тогда о «непонимании» правительством добрых намерений Польши, о враждебности советской прессы, об учебных годах консула в Киеве, о его путешествии в Испании, о целом ряде перемешанных «светских» и политических колкостей; одновременно о поляках-масонах начала ΧIΧ века времен декабризма, по изучению которого я в то время работала научно. Так как на эту тему, вероятно, придется говорить отдельно подробнее, то я перейду к дальнейшему общему изложению своей биографии.

Осенью 1926 г. по совету т. Левитской, и главным образом, собственному желанию, мы обе пошли в ГлавНауку и поступили аспирантами научно-исследовательских кафедр. Я – по истории культуры Украины. Теперь к службе, кроме постоянной литературной работы, прибавилась и научная, не считая переводной. В это время умирал мой давно парализованный отец, нужно было помогать дома, я была более чем скромно одета (за 8 лет и до сих пор не имея собственной шубы) и я работала ночами – в то время над переводом с английского романа «Dream» для Книгоспилки, и еще одной книги с русского – туда же, для юношества. Мне страстно хотелось учиться. Хоть раз довести до конца – столько же раз мне приходилось его бросать. Я продолжала упорно работать, и написала свою первую печатную научную работу о декабризме (сборник научно-исследовательской кафедры истории украинской культуры). Умер отец. Я заняла немного денег в кассе взаимопомощи. Материально я не должна была систематически помогать, мать кое-как перебивалась на учительское жалование. Я видела, что служить и учиться – трудно. Опыт был – вся жизнь. Мне сказали, что, возможно, поступить в институт марксизма стипендиаткой. Это было бы мечтой. Я старалась попасть туда, но оказалось, что это невозможно. В это время т. Кулик сказал мне, что в РАТАУ – телеграфном агентстве нужен редактор, нужны хорошие работники, что туда поступает его жена, и что т. Величко зовет меня, а не хочет мне мешать перейти на более интересную работу, тем более что в НКИД предвидится сокращение должности редактора.

12

§1. Автобиография

Мы поступили в РАТАУ. Я поработала около двух месяцев, получая, 220 рублей и ушла в отпуск за свой счет с тем, чтобы потом быть редактором центральной информации. Провела около 3-х недель на Кавказе, где был и т. Петренко, с которым мы из Гагр проехали все побережье, военно-грузинскую дорогу. Были там и другие товарищи. С Кавказа я поехала на две или три недели к матери, а затем оказалось, что места в РАТАУ пока нет. Что тов. Величко не вернулся, и надо ждать. Вместо этого тов. Волян рекомендовал меня в Главлит, цензором прессы. Я проработала там две недели, разгрузила залежи и снова ушла, т.к. плата была очень низкая – что-то меньше 100 рублей. Занялась переводами в ДВУ, которых не бросала и раньше. Перевела Гамсуна: Голод, Викторию, Шпильгагена «Один в поле не воин», и Домеля «Самозванный принц». Работы мои выправлял Петренко, в то время уже сотрудник редакции «Вiсти». Гонорар за эту работу должен был обеспечить меня на этот учебный год, а также дать возможность купить пай в жилкоопе литераторов, чтобы привезти старуху мать, т.к. я живу на чердаке, где очень холодно, и куда не могу поселить мать. Заявления поданы, началась уже получка денег – наконец дали стипендию в 60 рублей – как аспиранту. Подала заявление с просьбой командировки научной в Москву, чтобы работать над материалами «особого отдела» 1827 года Архива АОРа, и в день отъезда в Киев для работы по библиографии была арестована и выслана в Москву, а все уже бывшие научные копии АОРа по декабризму и последующему периоду вместе с литературными материалами и перепиской поступили в Харьковское ГПУ, с которым я уже раз встречалась, но о чем не упоминала, считая это специальной темой. Партийные мои дела таковы: сейчас же после приезда в Харьков я передала свой партбилет с заявлением о переводе. Они были направлены в Коминтерн в комиссию по рассмотрению о переводе иностранцев. Как оказалось, на меня был подан и «оттягивающий» отвод,

13

§1. Автобиография

и, когда из Коминтерна дело вернулось в компетенцию Укр. Ц.К., то меня прикрепили на испытание, сперва в ячейку ВУФКУ, а затем Совнаркома, где я и работаю до сих пор. Основная работа – на селе (в обеих ячейках), кроме того, приходилось бывать делегаткой на различных конференциях, выступать иногда с докладами и т.п. Выезжаю систематически 2-3 раза в месяц на село на 2-3 дня, где рядом с общей работой веду женработу. После съезда, во время моего отъезда, должно состояться заседание комиссии, которое решило бы вопрос моего перевода – так говорили в орготделе; отзыв ячейки о моей работе был положительный.

Так, приблизительно, сложилась моя жизнь. Много встреч, много людей на пути – конечно, здесь упомянуть не было возможности, уже хотя бы из-за размеров биографии. Во всяком случае, я хоть и поверхностно, но знаю многих из украинской эмиграции, из Галицких кругов, американцев-украинцев, и ряд лиц в Европе, вращающихся вокруг женского движения. А затем наших товарищей теперь. Меня знают тоже многие, не считая моей рабочей аудитории в Америке и Канаде – моих читателей и слушателей, украинских коммунистов-эмигрантов, Кое какие материалы по разным эпохам моей жизни сохранились во всяких записках, дневниках – они свидетельствуют о моем росте, об эволюции – долгой, мучительной от интеллигента «либерала» – до коммунистки и о всех моих заблуждениях на этом пути. Об этом же говорят мои статьи за пять с лишним лет в «Щоденних Вiстях» Нью-Йорк, «Робiтница» Вiннiпег, в журнале «Нова громада» в Вене, а также вся моя беллетристика, печатавшаяся главным образом в вышеупомянутых органах, а также в журнале Ц.К.МОПРа, где было помещено мое воззвание о помощи Галиции, а также новеллка, написанная по поводу убийства тов. Войкова. Писала я изредка в «Культуре и Побуте», «Всесвiтi», «Вiстях», «Робiтничiй Газетi», по-русски – в «Харьковском пролетарии», переводила с немецкого для «Коммуниста», «Геть неписменнiсть».

14

§1. Автобиография

Приехала и жила тем, чтоб отдать жизненный опыт, все, чему урывками удалось научиться по университетам, лекциям и пр. – теперь здесь, дома. Последнее время все больше сосредотачивалась на истории революционного движения начала ХІХ века по архивным материалам. Состою членом дома писателей и дома ученых. Об узко-личной жизни здесь не упоминаю, кроме самых существенных моментов, т.к. эта сторона, хоть и очень бедна по сравнению с другой, все таки потребовала бы много места, а люди, с ней связанные, сравнительно бесцветны. Если бы встретилась необходимость, то, конечно, я всегда готова написать и о своей «личной» жизни.

На этом я считаю возможным (да и бумага вышла) закончить свой рассказ о жизни человека, поздно и мучительно ставшего, наконец, на правильный и желанный путь, так неожиданно прерванный какой-то непонятной и жестокой ошибкой. Как коммунистка, как человек, желающий посвятить все свои силы служению делу единственного в мире социалистического государства, с полной ответственностью за свои слова повторяю – вся моя жизнь – здесь, в Союзе, и все годы, посвящена работе с коммунистами за границей – эта жизнь чиста от подозрений, ошибки же прошлого амнистированы разрешением вернуться на родину.

Я никогда не была предателем Союза, и все свою жизнь готова – была и есть – посвятить служению коммунистической идеи и будней (будничной) работе культурного строительства УСРР и СССР, настолько это позволили б мои силы.

Мое имя должно остаться, и останется чистым, даже от тени грязных подозрений, которые раньше или позже должны будут быть опровергнуты объективными данными.

3 декабря 27 г.

Н. Суровцова

Передруковано в друге в 3 примiрниках 6.8.95 ЛПЛ.

§2. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА. 8.12.1927

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СУРОВЦОВОЙ НАДИИ ВИТАЛЬЕВНЫ

Суровцова Надия Витальевна

рож. 1896 г. Аспирант при ИНО

каф. Истории Украинск. культуры

литератор.

В Харьков я приехала 19 апреля 1925 года. Занималась вначале – месяц или два – литературной работой, затем поступила редактором в ВУФКУ. В ВУФКУ проработала до конца 1925 года, а затем снова занялась литературной работой. В феврале 1926 года я поступила на работу в НКИД редактором пресс-бюро. В мои обязанности входило составлять доклады из украинской (западной – зачеркнуто – ЛПЛ, написано: зарубежной) прессы для наркома, ведение газетного архива, подготовка материалов из прессы по специальным заданиям, затем составление бюллетеней НКИД. 7 ноября 1926 года я присутствовала на банкете в НКИД. Там познакомилась со Скшинским, с Граппом и с чехами. Фамилий остальных поляков и чехов не помню сейчас. Возможно, что тогда был и Лехнер. После ужина я разговаривала со Скшинским – спрашивала его, откуда он знает украинский язык. Он говорил, что учился в Киеве. Больше с ним не разговаривала. Во время (ужина?) Скшинский серьезных разговоров не вел. Остальной вечер я провела с Граппом, мы беседовали о музыке, серьезных тем не затрагивали.

Я была на втором банкете «двухнедельном» в конце ноября или в начале декабря 1926 года. Встретилась тогда со Скшинским, кажется, Орачевским, Нером, Граппом, Брейзигам. Чехов тогда не было. За столом, где я сидела, также: жена товарища Брауна, жена товарища Величко, товарищ Браун и товарищ Петренко приходили и уходили. За столом Скшинский говорил о своем путешествии по Испании, сыпал шутками.

16

§2. Протокол допроса. 8.12.1927

О политике не говорили. Во время ужина я сидела со Скшинским, товарищем Величко и его женой. Скшинский рассказывал, как он в начале революции ехал с каким-то поручением, переодетый под солдата, и в каком-то селе присутствовал при расправе крестьян со знакомым ему помещиком. Затем рассказывал о ряде поляков, которые вращались вокруг Центральной Рады. Не помню, говорила ли я Скишинскому о своей работе в Центральной Раде – может быть говорила. Я Кнолле пишут в польских газетах, не о том, который работал в секретариате Винниченка у Мицкевича. Он ответил, что о том же и упомянул при этом ряд фамилий поляков-адвокатов, работавших в киевском округе. У меня сохранилось впечатление, что Скшинский говорил о некоторых людях, которых он не знал. Затем мы говорили о трех книжках польских помещиц из Украины, написанных на фоне революции. В этих книжках проводилась мысль, что вся культура на Украине была создана поляками, и что революция и украинство уничтожили культуру. Скшинский якобы не соглашался с этой мыслью, но потом привел рассказ о своем путешествии долженствовавший доказывать такие факты имели место. Как я реагировала на слова Скшинского, не помню, но он сейчас же перешел к другой теме.

Затем Скшинский говорил с товарищем Величко о том, что советское правительство не хочет верить мирным намерениям Польши. На эту тему говорилось сравнительно много. В этом разговоре я непосредственного участия не принимала.

Затем Скшинский говорил о враждебном тоне советской прессы по отношению к Польше. Приводил примеры каких-то статей.

После ужина шел разговор о взаимоотношениях между Польшей и СССР, о мирных намерениях Польши и тому подобном.

17

§2. Протокол допроса. 8.12.1927

Тогда же за ужином, если не ошибаюсь, Скшинский показывал мне свой портсигар, который недавно с большим изумлением показывал мне у себя Петренко – это было в ноябре 1927 года.

Затем зашла речь о старине, я говорила Скшинскому о своей работе по декабристам и польским революционерам. Скшинский сказал мне, что Олизар его предок и предложил достать сохраняющиеся у него в семье материалы о масонских реликвиях. Обещания своего Скшинский не выполнил. Затем он рассказывал, что у него в Харькове был, не то есть, какой-то старый слуга, которого он, якобы сам побаивается, потому, что старик его когда-то вынянчил.

Потом Скшинский уходил, кажется, играть в бильярд с Брауном. Затем мы разошлись домой – Величко с женой ушел раньше, а Скшинский, Петренко, я, Браун с женой ушли вместе. Я не замечала со стороны Скшинского никакого особенного отношения к Петренко, за исключением тем о прессе. Скшинский в этот вечер особенно искал общества Величко.

По дороге Браун с женой распрощались, а я с Петренко и Скшинским дошли до дома. О чем говорили по дороге, не помню.

На одном из банкетов – не помню, на первом или втором, Скшинский говорил, что Шлихтер великолепно владеет украинским языком.

8 декабря 1927 года

Н. Суровцова

Допрашивал В. Бертинский

Перепечатано с ксерокопии ЛПЛ. 11.07.1991.

§3. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА. 14.12.1927

ДОПРОС СУРОВЦОВОЙ Н.В.

Третий раз я виделась (слово зачеркнуто – Л) встретилась со Скшинским в театре, на открытии оперы … октября с.г. Во время антракта Скшинский подошел ко мне и проводил, когда я шла в фойе. Мы несколько раз прошли по фойе. Разговор шел сначала об опере, а затем мы перешли на землетрясение в Крыму. Затем Скшинский говорил, что он слышал, что когда ночью во время землетрясения стали стучать к Шлихеру, тот не открыл, думая, что это бандиты или контрреволюционеры. На это я ответила, что этого не могло быть и что Шлихер не мог думать, что в Крыму на него напали контрреволюционеры. Скшинский перевел разговор вообще (слово зачеркнуто – Л) на еврейскую колонизацию в Крыму в ее прошлом. Скшинский говорил исключительно о древней колонизации, актуального вопроса, насколько помню, не затрагивал. Скшинский также рассказывал, что Патек собирается на Кавказ и что он будет его сопровождать. Затем говорили о том, что стоит посмотреть на Кавказе. В разговоре Скшинский запнулся на украинском слове и не мог вспомнить, как будет по-украински ……….. со. Я ему подсказала и пошутила, что Скшинский забыл говорить по-украински. Скшинский на это ответил, что ему сейчас в НКИД не приходится говорить по-украински, ибо говорят только по-русски. Я ему назвала ряд сотрудников НКИД прекрасно владеющих украинским языком. Разговор происходил после снятия меня. Скшинский не знал или делал вид, что не знает, что я уже не работаю в НКИД. Затем Скшинский говорил жене спрашивал (два с половиной слова вычеркнуты – Л) сказал, что Величко женился. Я спросила Скшинского, был ли у него Величко с визитом с новой женой. Скшинский ответил, что Величко не был,

19

§3. Протокол допроса. 14.12.1927

но что он о женитьбе Величко слыхал. Я ответила, что об этом ничего не знаю, и спросила его в свою очередь, не слыхал ли он о женитьбе германского консула Граппа. Затем разговор перешел на новую книжку Кулика, которая произвела хорошее впечатление на Скшинского. Больше ничего я из разговора со Скшинским не припоминаю себе. Сидел ли Скшинский до конца оперы, не знаю, думаю, что сидел, так как не замечала его выхода. Я ничего не помню такого (5 слов вычеркн.). В нашем разговоре ничего не могло быть такого, чтобы склонило Скшинского уйти из театра раньше конца спектакля. Больше я со Скшинским нигде не разговаривала.

Приблизительно год тому назад меня вызывали в ГПУ к товарищу Ворончуку. Ворончук спросил мое имя и отчество и стал утверждать, что мое отчество Васильевна, а не Витальевна, чем меня обидел. Затем спрашивал подробно про мою биографию, про заграничные мои знакомства. Товарищ Ворончук продержал меня восемь часов. К концу (два слова вычеркнуты – Л). Во время беседы товарищ Ворончук предлагал мне работать в ГПУ. Я ответила, что пока мои партийные дела не оформлены, я в (я, в – вычеркнуто – Л) и у меня нет соответственной директивы от ЦК, я работать в ГПУ не смогу.

В К.П. Австрии я вступила зимою 1924 г. в украинскую секцию, а партбилет КП Австрии взяла перед выездом в У.С.С.Р.

Националистические и шовинистические настроения я изжила еще задолго до возвращения на родину. Считаю, что с националистическими и шовинистическими настроениями необходимо вести решительную борьбу. Взглядов группы Шумского-Максимовича в национальном вопросе я не разделяю – поскольку с их взглядами знакома. Меня за границей пугали, что в СССР меня ожидают преследования, что никто там не поверит в мое желание работать для социализма. Я была убеждена, что осознание мною прошлых ошибок работать дает мне полное право на работу. По сей день в это верю. Что было поводом моего ареста, не могу себе представить. Полагала (слово зачеркнуто – Л) . Думала, что возможна провокация поляков, которые хотят меня почему-то скомпрометировать. Или, что надо уловить как-нибудь связи поляков и я здесь временный козел отпущения. О действительной причине моего ареста и заключения не могу себе составить представления.

14/XII 1927 года.

Н. Суровцова.

С ксерокопии 12.07.1991. ЛПЛ

§4. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА. 23.01.1928

23/Ι /19/28 г/ода/. Н. Суровцова.

Мои знакомства в Вене./главным образом украинские/.

/В/ Вене я прожила до весны /19/25 года, и в ней сосредоточено основное ядро моих знакомых, т/ак к/ак/ на протяжении этих лет там перебывали почти все зарубежные эмигранты. Кроме того за это время я приобрела знакомства среди немцев – о них в случае надобности остановилось подробнее в другой раз, т/ак к/ак это все люди с СССР чужие.

Украинцев для легкости буду делить на петлюровцев /понимая под ними вообще враждебные СССР группы/ и коммунистов, включая сюда и просто «сочувственные» элементы.

Годы 19,20 и 21 – начало были средоточием украинской суеты в Вене, при чем 19 год – до поступления в университет я часто встречалась с украинцами. Основными центрами были кафе Central, Herrenhof, Kranz. В них

21

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

целыми днями и вечерами можно было встретить всех. Официально центры – посольство и потом директория никогда не объединяли вокруг себя, а всегда были «односторонними» - там встречались только служившие, да по паспортным делам. Я лично с посольством была далека, но знала всех, кроме м/ожжет б/ыть несколько служащих, поступивших уже за границей. Остальных я обыкновенно знала еще с Украины. Состав несколько менялся – как уже не помню точно. Послами были: Липинский, Сидоренко, Полетика..С Сидоренко, инженером из Ленинграда я была знакома мало, но года с 1916, с Лепинским и Полетикой познакомилась в Киеве, в министерстве Центр/альной/ Рады, когда они уезжали. Знакомство было с обоими официальное и далекое. Из остальных служащих: Биленького, Храпко /муж и жена/, Жук /муж и жена/, Трофимовича, Балица, Троицкого, Шереметинского, Вовчен/ко/, Хоменка я по Киеву лучше знала Билица, вскоре уволенного, а потом Храпко и Жук, работавших в женском союзе, и Жука встречала в Нац/иональной/ Раде, организации эмигр/ антов/ существовавшей несколько месяцев кажется в 19 году, а также пользовалась его библиотекой. Относительно секретаря посольства, Семенова, о знакомстве с которым тов/арищ/ Бертинский на допросе, могу сказать, что на Украине его не знала. В Вене была с ним очень мало знакома, а после инцидента с ним, когда он отказался мне продлить УНР паспорт и мотивировал это тем, что у него «есть данные» что я работаю у большевиков, однако отказался мне показать данные, я сказала ему, что он лжет и не подала руки в присутствии других служащих. Тогда он потребовал обратно вообще мой паспорт, я не отдала, а он сказал, что отберет его через венскую милицию. Это было приблизительно в 20 году, и после этого мы никогда не здоровались. Второе лицо, упомянутое т/оварищем/ Бертинским – Пален, мне знакома мало, но отношения с ней внешне были вполне обыкновенные – познакомились в посольстве, встречались редко – это была отдельная компания,

22

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

посольская, и я с ней была далека. Если не ошибаюсь, то Пален и Семенов недолюбливали друг друга. Все это были люди со средствами тогда; я же жила очень бедно, училась и много работала. Встречалась я больше со старыми украинцами, группировавшимися упомянутых кафе, и о них скажу позже, нуждавшимся как и я. Да, затем был в посольстве еще Ковалев, кажется, но он как-то исчез потом. Не останавливаюсь тут на характеристике лиц дальнейшей судьбе, т/ак к/ак/ это, насколько я поняла, не входит в мое задание. Около посольства крутился «отец Бон», католический униатский ксендз, знакомый Пален, Липинского, митрополита Шептицкого, графа Тышкевича и вообще всех тех кругов «украинцев-католиков». С ним я была шапочно знакома и также далека, слыхала о нем от Вольской-Мурской, фанатической католички, еще на Украине. Она была переводчицей в министерстве Рады.

Теперь директория: знала с Украины Макаренко, когда он еще был служащим управления жел/езных/ дорог, но близко не встречалась. В Вене же иногда /у/ него и Швеца, а они были раз у меня. Бывала я у Макаренко по делам Шелухина, который постоянно жаловался ему из Парижа на графа Тышкевича, и просил меня добиться ответа. Там же, в отеле директории, я встречалась иногда со «старыми украинцами» громады в Ленинграде /Петербурге/, теперь поделавшимся разными послами, министрами. Это были – учитель гимназии Шульгин, тоже педагог или акцизник Лотоцкий, чиновник Славинский, с/оциал-/ д/емократ/, Мартос, кооператор, Антонович, позже /нрзб?/ – Шелухин, Левитский кажется и ряд других. Туда приезжали отовсюду, требовали деньги, и уезжали. Посольство иногда директории не признавало, а было Петлюриным. Это уже был яркий момент разложения, когда не было даже иллюзий, а видно, что всякий хочет урвать что нибудь – для себя ли, для своего ли посольства. Там я была когда то на одном заседании – о краже кем то. Не помню, громадных закупок

23

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

чаю. В первое же время после приезда познакомилась с Васильком, но очень далеко.

Гораздо ближе я была с украинцами – молодежью или безденежной публикой: правда, некоторые припрятывали деньгу еще тогда. Тут были с/оциал-/д/емократы/, с/ оциал-р/еволюцианеры/ и «просто». Сидели они из-за холода дома в кафе за чашкой кофе целый день, дебатировали, грелись, заседали,. Там же бывали и редакции – напр/имер,/ Воли. Каждая партия заседала в своем углу. Там часто встречались на протяжении этого времени с Олесем /поэтом/, Хомиком /журналистом/, позже – когда был комитет помощи голоду на Украине – Грушевским /и/ всем комитетом. Там же бывали Антонович, Матюшен/ко,/ Галаган, Левитский, Шраг, Чечель, Христюк и много дру/гих. Та/м же бывал Крушельницкий, имевший тогда издательство переводной литературы, где переводило много украинцев – в том числе и я. Там раздавалась работа, производилась выплата, пока у издательства не было своего помещения. Он страшно эксплуатировал нас, мы нуждались, и переводили за гроши. Такого же типа издатель Кашинский. У них служили Базяк и Слобода. Приезжие из других стран тоже бывали там – Севрюк. Завсегдатаями долго были Зализняк, Донцов, Писнячевский, Кушниры Макар /с/оциалист-/ф/едералист// и Владимир, /Галичанин/. Бывало /не?/много галичан, но они появлялисьтолько иногда, а то собирались в своем отдельном кафе. Тут же бывал Жук, Иван Коссак, Дмитрий Левицкий / УНДО/, Модест Левицкий, Лосский иногда. Заходили и «левые» – Карпенко, Дятлов, Витик да молодежь. Поверхностно я знала почти всех, как знают вообще украинцы старых времен друг друга – по имени и литературе – т/ак к/ак/ все почти где нибудь писали. Когда бывали какие нибудь вечера, рефераты, концерты – то встречались все – пока я не перестала бывать; был там и Дорошенко с женой, и все теперешние /п/ражские «профессора», тогда бывшие просто эмигрантами. Я затрудняюсь перечислить всех – возможно, что пропускаю многих.

24

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

В этом смысле мог бы помочь список эмигрантов, сделанный мною для НКИД, тов/арища/ Шлихтера – большинство из них я знала, кроме галичан, которых списывал другой товарищ.

Затем идут галичане – Петрушевич, Габсбург. Они менялись и переплетались – это тепереш/ние УН/ДО в основном. Они бывали на /вече/ринках и их я знала частью по приездам /во/ время Центр/альной/ Раде, частью по Вене уже. /Эт/о были или бывшие австрийские пленные, или /чле/ны парламента, как Кость Левитский, Трильовский, Днистрянексский, Колесса. Был Пазарук. Перфецкий и бесконечное количество докторов разных с женами. Жены входили в женский союз, где я тоже участвовала, была это организация слабая, и ее забила потом Лига мира и свободы. Там работала Кук, Храпко-Драгоманова, Ольга Бессараб, Ст. Савицкая, я и ряд других, Лысяк, Яськевич, Крушельницкая.

Теперь «Єдність». Рабочий клуб, в последствии ставший коммунистическим. Первое время там сходились самые разнообразные элементы, бывали диспуты между с-д, с-р и коммунистами. Бывала я там, сперва часто, затем до /19/23 или 24 года реже, а последний раз год постоянно и активно работала. Там познакомилась со старым Пасишником в 19-20 году, почти бессменным председателем, и рядом других: Щеголем, дочерью Пасишника, Ференцем, Пласконіс, Кобздай, Гуцуляк, Галушкой, и рядом других Дзерою, Ясинецкой – вообще со всеми, кто входил в актив. Но это относится уже к последним годам. Студенты: была в обществе помощи студентам, знала довольно многих: Ломинского, Литинского, Лагодинскую – но все они галичане, еще молоды, все еще учатся и вряд ли тут интересны. Это люди знакомые издалека.

Теперь те, кто были ближе, по тем или иным причинам. Первые годы моим неразлучным другом и спутником был Александр Полюга, полу-галичанин, полунемец, бывший австрийский пленный, служивший одно время со мной.

25

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

Мы несколько лет прожили в одной квартире, и нас часто считали мужем и женой. Переписываемся мы и теперь, хотя очень уж давно о личной близости нет и помину. Он совсем онемечился и сейчас где-то в Абиссинии представителем нем/ецкой/ фирмы гвоздей; перед тем года три он жил в Германии, на заводе гвоздильном. В той же квартире была комната, где жило по очереди много квартирантов / я сама жила на кухне/ , и из этой платы кое как разом с другими заработками от лекций можно было жить и учиться. Там жил Шелухин, месяца два, потом Антонович с внуком-художником Волком. Там жил одно короткое время Чечель, жена Николая Левитского / Харьков Госплан оба/, Лозинская с мужем. Тогда сходились к ним и ко мне знакомые – из тех, о которых я упоминала в кафе: Враги /Харьков/, [нрзб], и другие. Затем эти все понемногу разошлись – одни поехали в Прагу, другие, как Чечель, Шраг, Штефан, на Украину, а я больше бывала с немцами и жили у меня чужие – какие-то две чешки, затем немцы, югославские коммунисты, выгнанные из Америки, лето и осень Батик /прежде Галицкий с/ оциал-/ д/емократ/, теперь ком/мунист/ - зампред Харьк/ овского/ Госиздата/, и, когда не бывало денег, по дням и неделям, а то месяцам, студенты-коммунисты, Коссак Василий, Демчук и Чичкевич Михаил, зять Насишника / Харьков, инст/итут/ Марксизма/. Это были мои друзья, и мы вместе часто бедовали и делились последним. Они учились, а я в это время, как и все годы, читала лекции в с/ельско/х/озяйственном/ институте, и давала частные уроки, секретарствовала, работала в мастерской т т/ому п/одобное/. Чичкевич, Коссак, Коричонер, Либкнехт и я переводили для «Malik-Verlag» Ленина. В связи с этими работами, а также женской лигой мира и свободы у меня были различные знакомые: по университету, с.х.- слушатели, ученицам /?-/ и т.п. Знакомые эти не только в Вене, а, понятно, по разным странам. Ближе в Вене я знала семью Коричонера Франца, с которым встречалась много лет и с которым мы были хорошими товарищами. Он оказал в свое время большое влияние на меня. Немец, коммунист. Сейчас, говорят, в тюрьме. У него жила на квартире по моей рекомендации жена нашего полпреда Михаила Васильевича Левицкого, Оля, с которой я также там часто встречалась, и которая бывала у меня /так как/ жили в одном доме с ними. Поверхностно знала я и тех, кто там бывал.

26

§4. Протокол допроса. 23.01.1928 Затем у меня была приятельница Lotta Heller, мы с ней перевели Короленко кое что на немецкий, и я у нее часто бывала. Это веселая венка, любящая литературу, но абсолютно аполитическая. В Штутгарте у меня была приятельница Friede Perlen, старая «женская деятельница», прекрасный человек, передовая немка. Ее знает хорошо тов/арищ Клара Цеткина – они бывали друг у друга, когда тов/арищ Цеткина работала в Лиге мира и свободы и жила в Штутгарте. У нее /Perlen/ я гостила несколько раз, а также у матери Heller, старухи, жившей в Австрии в горах. Был у меня учитель англ/ийского/ языка – старик профессор из Бенгалора, которому я и до сих пор писала и получала приветы. Пока он жил в Вене, он бывал у меня. Много еще мелких знакомств – то ли с молодых времен, то ли позже, с которыми я изредка обмениваюсь письмами – все мои письма я сохраняю, и они все в ГПУ, около 400. По конгрессам Лиги знаю еще кого из иностранцев, но близких, кроме перечисленных, у меня нет. В Америке меня знает много наших рабочих – по моим выступлениям и статьям; лично за короткое время познакомиться бли/зко/, конечно, не могла. Знаю письменно и переписываюсь с тов/арищем/ Ирчаном / ред/актор/ «Робiтницi»/, знаю Сембая, Настасiвського, Дурделу Век. Из тех, кто меня знал там, сейчас в Харькове в ком/мунистическом унив/ерситете/ Савран или Серван?, /раньше Макух/. /работал в Главлите./

Из советских товарищей познакомилась через комитет помощи голодным Украины с тов/арищем Юрием

27

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

Коцюбинским, Дм/итрием/ Богомоловым, Фединым; Блюменфельдом, Н. Калюжным, тов/арищем/ Ауссемом, М. Левицким, т/оварищем/ Иоффе познакомилась позже; из них тов/арищ/ Ауссем, Коцюбинский и Левицкий бывали и у меня и им я многим была и есть обязана в смысле коммунистического воспитания. Встречались мы и до последних дней – почти накануне ареста. Знала я и некоторых других сотрудников полпредства, но мало. Жена тов/арища/ Левицкого знает меня по Вене еще. Из коммунистов знала еще Дятлова, Поддубного и Букшованого. У меня они не бывали, а к Антоновичу первые два заходили. Таков приблизительно круг людей, которых я знала, и которые знали меня; некоторые, к/а/к вот Чечель, лет с 18 еще. Мне трудно уже сейчас остановиться на чем-нибудь, т/ак/ прошло много лет, много работы, нужды, и много людей позабыто – те же немногие, бывшие ближе – теперь бесконечно далеко. Товарищи знают, что такое тюрьма для человека, и могут себе представить, как мучительна вдесятеро своя тюрьма – мне трудно уже после двух месяцев одиночки писать связно, но все, что нужно узнать, сказать – я всегда, до последней минуты, пока еще смогу соображать, скажу и напишу. И за все, чем смогу помочь Вам – ручаюсь, что делаю это как честный коммунист, ибо ставший на этот путь раз, я не сойду до тех пор, пока живу.

Меня спрашивали снова о петлюровской контрразведке – но я могу снова только ответить: никогда, ни с какой стороны контрразведкой я ничем не была связана, и никогда там не работала. Это же я повторяю всегда, и знаю, убеждена, что Вы будете это знать проверивши тоже – хотелось чтоб это было пока я жива, но что будет – я знаю, ибо верю в уменье /ГПУ? - /. Не может быть, чтоб не знали, не смогли узнать всего о моей жизни, она была всегда открытой и чистой. Я стремилась к работе, которую я знала, которую могу делать – на культурном фронте, с книгой в руке. Это мое дело, и его я хочу делать, принимая этим посильное участие.

28

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

За три года я перевела 8 книг, приготовила 2 к печати и I научную работу – это труд дней и ночей. Все полпреды – до последнего тов/арища Иоффе говорили, что культурные работники нужны у нас – я верю, что так же думает и ГПУ, и поэтому ускорит следствие, ибо иначе может статься, что и после оправдания я уже никуда и непоправимо не буду годиться.

Мое отношение к украинским группировкам за границей было в свое время выражено в статьях «Ми i вони» в 1923 г/оду/ в одном из первых номеров /кажется, август/ журнала «Новый Громады», озлобившей Донцова, кот/ орый после писал о «рае украинской Розы Люксембург». И в трех статьях в «Щоденнi Вiсти» в Нью-Йорке, две о с/ оциал-/д/емократы/ и «парижских пенсионерах», а одна об американской укр/аинской/ реакции.

За время прибывания в СССР мною написано для той же газеты около 50 статей и рассказов, - в них видно мое отношение к нашей жизни тут, и желание передать это нашим рабочим там. Последние статьи о женработе, селе рекомендованы в «Робітниці» /Виннипег/ для чтения по всем ком/муннистическим/ женским организациям. Это мои «знакомства» т/ак/ сказать уже как журналиста. Такие же знакомства по другим органам, где я пишу. Об этом, если понадобиться, могу написать, а также написать подробнее, что знаю о тех, с кем случалась встречаться за границей. Достаточно, что одной парижской делегации было около 90 душ – вероятно я не смогу всех припомнить сразу, хоть и видала их.

Н. Суровцова

Москва 23/І /19/23 /года/ /Лубянка, тюрьма/

С ксерокопии перепечатано 12.07.1991. ЛПЛ

29

§4. Протокол допроса. 23.01.1928

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СУРОВЦОВОЙ Н.В.

Из петлюровцев в Вене я знала Липинского, посла УНР, Сидоренко, который в последствии был послом УНР в Вене; Биленького, Жука и его жену, Полетику, Семенова – секретаря посольства УНР; Храпко, Трофимовича, графиню Пален. Из членов б/ывшей директории я знала Швеца и Макаренко. Затем я знала Шелухина, Антоновича, Лоский, Зализняк, эс-эра Кушнира и Кушнира галичанина, Севрюка.

С Липинским я ближе знакома не была. С Сидоренко познакомилась еще в Ленинграде/Петрограде – ЛПЛ/. Жука я знала ближе. С Семеновым я рассорилась, он утверждал, что я работаю в большевистской контрразведке. Я ему не подавала руки. С Семеновым у меня были самые далекие отношения. С графиней Пален я познакомилась в Вене, говорят, она была в близких отношениях с католическим священником Бонном. Близко я графини Пален не знала. Встречалась я с нею редко. С Бонном я почти не знакома. Я хорошо знала Вольскую-Мурскую, приятельницу Бонна. Знаю хорошо семью Лотоцких.

Н. Суровцова

23/І /19/28 /г/ода/.

/Москва, Лубянка, тюрьма/

С ксерокопии перепечатано 12.07.1991. ЛПЛ

§5. В ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ ПРИ КОЛЛЕГИИ ОГПУ

от заключенной Ярославского политизолятора,

камера 37

Надии Виталиевны Суровцовой

Заявление

Уже полтора года, как я лишена свободы. В течении этого времени девять раз письменно обращалась с просьбой указать мне конкретно инкриминируемые мне поступки, Если бы я такое обвинение получила, то, думаю, что предъявленных мною тогда объяснений и свидетелей было бы вполне достаточно ОГПУ для моего полного оправдания. Меня давно и хорошо знают очень ответственные товарищи в разные периоды моей жизни и работы. Но приезжавшие в изолятор из Москвы представители ОГПУ поставили меня в известность, что я не могу ознакомиться с содержанием своего обвинительного заключения. В силу этого я лишена возможности реабилитации, так как, повторяю, в предъявленном мне обвинении абсолютно невиновна.

Может быть, Особое Совещание сочтет возможным ознакомить меня с сущностью моего обвинения и восстановит честное имя коммунистки, снова заняться научной и литературной работой, которой я всецело посвящала свою жизнь и от которых уже столько времени оторвана.

Если же это по существующему законодательству невозможно, то прошу Особое Совещание пересмотреть вновь и сократить срок, покуда я не дошла до полной инвалидности.

Теперь тяжело заболела моя мать, старуха семидесяти лет. Очевидно, что она, несмотря на выздоровление, потеряет работоспособность и будет принуждена бросить учительство в школе, которым занимается непрерывно 38 лет. Отец умер недавно. Мне тяжело сознание, что меня считают ненужной для заветного дела строительства новой жизни моей родины; жизнь на воле без привычной работы – партийной и общественной, будет мне так же тяжела, как и тюрьма. Но сознание своей невинности и желание скрасить последние годы жизни матери заставляют меня обратиться к Особому совещанию – впервые за все время с этой просьбой – о пересмотре дела и, в крайнем случае, о сокращении незначительного срока заключения.

Н. Суровцова

Ярославский политизолятор

19.IV.1929 года

С ксерокопии перепечатано 12.07.1991. ЛПЛ

§6. ПЕРЕПИСКА УМАНЬ – МОСКВА. 1928.

В московском ГАРФе в фонде «Е.П. Пешкова помощь политическим заключенным» (Р-8409) сохранились письма.

Публикуются по книге: «Изгнанники в своей стране». Сост. Милова Ольга Леонидовна. Институт этнологии и антропологии РАН. (М., 2008).

ПИСЬМО А.И. СУРОВЦОВОЙ^* В ППЗ НА ИМЯ В.Г. МАН.

4 ДЕКАБРЯ 1928 г.

[?]XII – С 907/2.

Умань, Нагорный пер., 4.

* Суровцова Анна Ивановна (урожд. Говердовская) (1865 Тула – 1930 Умань) – преподаватель русского языка в женских гимназиях Киева, Умани. При соввласти – в советских школах. Мать Надии Суровцовой.

Глубокоуважаемая Вера Григорьевна!

Как часто вспоминаю Вас, живя в Умани. В Москве Вы были для меня и светом и теплом. Намучаешься, бегая по всяким местам, придешь к Вам, а Вы так тепло, сердечно

32

§6. Переписка Умань – Москва. 1928.

отнесетесь, и делается легче на сердце, и нет такого одиночества в большом чужом городе. Живется мне скучно, одиноко, хорошо хоть пока есть дело, и я занята по целым дням. Получаю от дочки письма, над первыми сильно плакала, нигде нет такой цензуры, как там, где она. Представьте, все письмо почти зачеркнуто печатной черной краской, а местами вырезано. Иногда нет никакого смысла в последующих фразах, благодаря отсутствию начала. Очевидно там два цензора, потому что впоследствии были почти чистые письма, а потом снова грязные.

Пишет, что ей живется неплохо, изучает турецкий язык, много читает, пишет, гуляет. Видит Волгу, луга и леса, а теперь снег. Просила узнать, кого можно просить о пересмотре её дела, и замолчала, бедняжка, когда я ей написала, что в пересмотре дела отказано. Теперь с сырой осенью моё здоровье пошатнулось, и что-то плохо верю, что дождусь, когда мою дочку выпустят на волю. Все бумаги приготовила, чтобы просить разрешения свидания. Дочка просит отложить до лета, когда мне лучше будет ехать, а то у меня плохая одежда для Севера. Значит, нужно ждать.

У меня последнее время была переписка (деловая) с Петренко, он с тех пор, как он переведен в Ярославль, он, конечно, перестал писать, т.к. оттуда можно писать матери или вообще близкому лицу. Посланные мною ему 20 руб. в Соловки вернулись ко мне обратно, и я теперь очень просила бы Красный Крест принять на себя пересылку ему денег, если это возможно. Принимают ли деньги от Красного Креста заключенным в изоляторе? Если принимают, то я выслала бы в Красный Крест его деньги, а Вы бы переслали ему. Прошу, если возможно, известить меня об этом.

Как поживает ваш секретарь, кажется Евгения Николаевна, а также маленькая, живая женщина с красивыми глазами. Прошу передать им мой сердечный привет. О старших, как Екатерина Павловна и Михаил Львович, конечно, боюсь быть фамильярной, наверно, они меня не помнят, да неинтересно получать приветы.

33

§6. Переписка Умань – Москва. 1928.

Скажите, Вера Григорьевна, если бы я умерла, то могла бы я перевести деньги дочери на имя Красного Креста для выдачи ей? Меня тревожит эта мысль, что я умру, и дочка останется без помощи, ведь у неё никого нет, кроме меня. Простите, что беспокою вас. Будьте здоровы. Желаю всего хорошего.

Уважающая Вас Анна Суровцова.

ГА РФ. Ф. Р-8409. Оп.1. Д.237. Л.287–288. об. Подлинник. Рукопись.

СООБЩЕНИЕ ИЗ ППЗ А.И. СУРОВЦОВОЙ 14 СЕНТЯБРЯ 1928 Г.

С. 906/2 14/IX-28 г.

г. Умань, Нагорный пер., д. 4.

А.И. Суровцовой.

В ответ на Ваше обращение сообщаю, что дочь Ваша, Надежда Витальевна Суровцова, переведена в Ярославский п/изолятор для отбывания там срока наказания, что считается смягчением режима.

Посылки можете посылать ей непосредственно по адресу: Ярославль, Коровник, политизолятор, полит[ической] заключенной. Также непосредственно можете переводить ей деньги.

Свидания с ней сможете иметь. Обычно разрешается 3–4 часа в месяц. Если решите поехать на свидание, пришлите заранее нам заявление, адресованное в ОГПУ, приложив 2 Ваши фотограф[ические] карточки и справку о родстве. Сможем тогда получить разрешение к Вашему приезду.

ГА РФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д. 237. Л. 289. Машинописная копия.

СООБЩЕНИЕ ИЗ ППЗ А.И. СУРОВЦОВОЙ.24 ДЕКАБРЯ 1928 Г.

С 907/2 24XII-28 г.

А. Суровцовой.

В ответ на Ваш запрос сообщаю, что деньги для пересылки гр. Петренко в Ярославский Политизолятор, можете прислать нам.

Как вещи, так и деньги для дочери вашей, Над[ежды] Викт[оровны] Суровцовой, конечно, можете прислать нам для передачи ей по Вашему указанию.

ГА РФ. Ф. Р-8409. Оп. 1. Д.237. Л. 286. Машинописная копия.

§7. БЫЛО ЭТО КАКОЙ-ТО ВЕСНОЙ...

Было это какой-то весной, скорее всего 39-го года. На краю Владивостока, на Черной речке, после того, как вымерли десятки тысяч заключенных, в основном, политзаключенные, мы, наконец, дождались очередного этапа. Этапирование происходило несколькими пароходами, на нашу долю выпал большой, три тысячи по вместимости, «Дальстрой». Рано утром нас построили в ряды, нас, женщин, 300 человек из нашего барака, мужчин грузили отдельно, раньше или позже – этого мы не знаем. А нас вывели из нашего барака, построили в ряды около нашей ...……., собачки, - все было, как следует. Светило солнце. Было это в начале июня, что ли. Чудесное небо, и мы бодро зашагали. И кто-то затянул: «Широка страна моя родная». Немедленно, конечно, нам был дан приказ замолчать. А мы все-таки шли и пели: «Я другой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

35

§7. Было это какой весной...

Позади были сопки с десятками тысяч вольно не дышащих уже человек, а мы шли себе бодренько, бабочки. Дошли мы так до берега. Путь был трудный: какие-то тропинки, за какие-то камни мы цеплялись – все-таки сидор у каждой был (это мешок с нашим имуществом), и он казался тогда очень тяжелым, хотя в нем ничего не было. И затем нас погрузили в трюм куда-то очень-очень глубоко, и оказалось, что в трюме, в три ряда что ли, нар. Моя плацкарта оказалась совсем внизу. Сесть там уже нельзя было, можно было только согнувшись. И когда приносили еду нам, то было очень трудно, этот процесс питания. А так лежали себе. Ехали мы дней пять. В то время был минирован более короткий путь, и мы проехали вместо пролива Лаперуза, по-моему, Татарским проливом. Знаю, что было очень жарко, лежали мы все в поту, задыхались, а ночью, когда уже, в основном, засыпали верхние ряды и нары, я вылезала и шла по трапу вверх. На верху был часовой, конечно, выйти на палубу не разрешалось, но с ним можно было поговорить о чем угодно, ему тоже было скучно и тоскливо. И в это треугольное отверстие трапа видны были огромные прекрасные зори, такие зори, пожалуй, бывают, вероятно, только там.

Ну вот, и так мы ехали-ехали. На 5-ый день мы доехали до пристани, и наш пароход остановился. К нам явился начальник «Дальстроя» Вишневецкий, произнес какие-то слова, а потом, когда он уже ушел, нас начали строить, чтобы идти в место назначения – Магадан. Магадан тогда еще только начинался, так сказать. Еще недавно он был ситцевым городом, жили в палатках. Мы уже шли на построенные дома, на бараки, но до теперешнего города, конечно, было ему еще далеко.

Когда мы прошли шагов двадцать, может быть, тридцать, я почувствовала, что у меня кружится голова, и не успела, так сказать, охнуть, как уже упала. Ну это, конечно, вполне понятно, потому что на этапе предварительном, еще перед Владивостоком, я пролежала всю зиму в Иркутской

36

§7. Было это какой весной...

больнице, тюремной, и предполагалось, что я уже из нее вообще не выйду; но как-то вышла, кое-как отдышалась вот на Черной речке, а теперь, когда пришлось идти, силы сдали. Меня подняли, погрузили на грузовую машину, и еще, конечно, я была не одна, потому что ослабели женщины сильно за это время, и нас повезли торжественно в Магадан. Привезли в место, где был лагерь, но так как нас сначала в самом лагере не поместили, поместили в каком-то недостроенном здании клуба. Мы распределились по ложам, все было очень хорошо, но крыши еще не было, и, капал дождик, то нам приходилось довольно круто. Там мы пробыли сравнительно недолго, я тогда работала медсестрой, еще с эпидемии сыпняка на Черной речке я оставалась уже все время при той бригаде врачей, фельдшеров, которая образовалась по случаю сыпняка, а потом механически уже проследовала и в Магадан. И там я была сестрой, но так как Зора Гондлевская хотела, или мечтала, встретиться с мужем, а он должен был приехать каким-то последующим этапом, то ей было важно остаться в Магадане, кроме того, вообще она была очень слабенькая, а я хотела встретиться с моим мужем, который поехал раньше, в этап пошел, может быть. Во всяком случае, я считала, что он уже в тайге. И я попросилась на этап такой, лагерный, а на мое место предложила взять Зору, что и произошло. Она осталась в Магадане, а мы поехали. Из спутниц своих я помню только художницу Коровину и помню почему, потому что она сидела все время, зажмурившись, зажимая глаза, и не хотела смотреть, а местность была изумительной красоты. Сопки, снежки, цветущий Иван-чай – красота, необычайная. Эти кедры, стланик, стелющийся там…

Ну, и ехали мы так, ехали, по дороге остановились ночевать где-то в каком-то поселке. Переночевали. На другое утро двинулись дальше, и тут где-то по дороге вдруг увидали, что со сторон бегут какие-то странные и страшные чудовища. Это были мужчины с приисков, которые были

37

§7. Было это какой весной...

по дороге. Страшными они были почему? Ну, во-первых, все они были, конечно, в телогрейках, в этих – брюках лагерных, но у них на лицах были накомарники, потому что комары в ту пору представляют серьезную помеху в работе. И почему они бежали? Потому что годами не видели женщин. Не в каком-нибудь общепринятом смысле, а буквально, не видели глазами. И вот они стояли на обочине шоссе, а нас, сколько в машине? Было 18 или 20 женщин, на нас они глазели. Это было до чего, до того удручающе и как-то страшно, когда на тебя смотрят, как, ну не знаю, мы на космонавтов так бы не смотрели, на каких-нибудь марсиан. Ну, ничего. Потом машина двинулась быстрее, и остались эти наши зрители опять. Приехали мы по дороге в какой-то лагерек. Да, направили нас на штрафной женский лагерь Эльген. Зинаида Тулуб на писательском съезде утверждала, что это значит по-якутски «…– смерть», но я думаю, что это было поэтическое преувеличение; насколько я потом с якутам беседовала, это означало «белая береза», потому что там несколько было березок, из которых выросла березовая рощица, ну, там береза – это дерево довольно уже редкое. И так вот назывался этот лагерь наш. Там было 1000 человек женщин. Было штук 7 бараков больших и зона типичная. Об этом говорить – тратить время и … – они все одинаковые. И там мы, значит, оставались. Оттуда меня направили на КОС, – это была небольшая так называемая командировка. Работа на КОС была изумительная после того, что пришлось изведать в Магадане. Дело в том, что после работы сестры я некоторое время была на работе общей, строительной. Меня назначили в бригаду и поручили выдергивать старые гвозди. Определенная норма была, и я этим занималась. Это было около одного из старейших теперь домов Магадана. В обеденный перерыв цветы жизни (детки договорников), проходя мимо, останавливались у изгороди и запускали в нас камнями и кричали: «У – у! троцкисты!» Мы, правда, в большинстве

38

§7. Было это какой весной...

были коммунистами, но троцкистов у нас было не так уж и много. Иногда эти камни падали, в основном мы от них увиливали. Так вот, такого отношения мы ожидали, конечно, и на КОС, тем более, в тайге, в лагере. Однако, там работали ученые, агрономы Тимирязевки, и отношение у них было, до смешного, не колымского типа. Агроном, например, в бригаде которого я работала, упорно называл нас товарищами, и только мы с трудом его уговорили, что это может ему послужить не на пользу. Вот такое. Кстати, пробыли мы сравнительно недолго там. Работа оказалась очень интересной. Нас было там 300 женщин политических и очень немного блатнячек. Работа была для нас, конечно, незнакомой – сельскохозяйственная, но сама идея освоения такого дальнего севера, такого неизведанного, была интересной и увлекала как ученых-агрономов Тимирязевки, энтузиастов, которые попали на Колыму, так и нас, руками которых это осуществлялось.

Ну, говорить о самой работе, пожалуй, не стоит. Скажем, мелочи: завели пчел. Пчел на Колыме до сих пор не было, кроме, привезли каких-то мохнатеньких, маленьких, якутских. Потом привезли материковых и скрещивали. Какой-то ученый немец, конечно, заключенный, завел пасеку, и было 12 ульев. Эта, казалось бы, несколько странная затея имела огромное практическое значение, потому что все растения, например, огурцы, парниковые огурцы, опылялись нашими руками. А когда завели пчел, то опыление пошло уже, так сказать, механическим способом. Это, конечно, имело в будущем огромное значение. А тогда мы увлекались этими пчелами, беседовали с немцем почтительно, было интересно.

В ту пору на Колыме не рос картофель, совершенно. Договорники ответственные работники питались сухим картофелем, который привозили на Колыму, а остальное население, конечно, не имело понятия о нем, так же, как до времен, скажем, Колумба или чего.

39

§7. Было это какой весной...

Мы научились, чтобы осваивать капусту, которой тоже никто не знал тогда, и она потом росла уже у нас на полях просто.

Были сделаны такие 200-метровые по длине и полуметровые в ширину грядки для зерновых культур, чтобы знать, что может вызревать пшеницы, ржи и так далее. Все это, конечно, было очень интересно, но не входит сейчас в тему моего рассказа. Из зерновых культур можно только упомянуть разве то, что работать на искусственном опылении колосьев пшеницы и ржи не хотела ни одна блатнячка и не подходили они для этой работы, поэтому агрономы доверяли ее исключительно нам.

Работа была своеобразная: мы сидели на скамеечках, на берегу реки Колымы, на крутом берегу, прекрасный лесок был в отдалении. Мы сидели около грядок колосьев, около нас лежали небольшие мешочки пергаментные, на которых мы должны были написать дату опыления, … и фамилию работника. Казалось бы, чего легче? 150 колосков нужно было опылить за день, это был рабочий день, норма для получения пайка I степени. Но там вообще питание было прекрасное. Казалось бы, чего проще? Но, производить это опыление нужно было голой рукой без накомарника, без рукавичек, потому что пинцет и тычинки требовали именно такого типа работы. И вы себе можете представить, что рука покрыта сплошь черным покровом комаров, и они пили нашу кровь. В это время рука не могла ни дрогнуть, ни как-нибудь ошибиться, потому что иначе это отзывалось бы на качестве работы. И вот, таким образом мы опыляли, а комары пили нашу кровь. Ну, мы делали свою норму, агрономы были очень довольны, и вся грядка была опылена, и целые ряды сортов обещали богатейший научный материал для Тимирязевской академии и для нашей Колымской опытной станции. Об участии этих трудов я расскажу немножко позже. Ну, так вот мы работали. В бригаде …было там много иностранцев. У меня была, например,

40

§7. Было это какой весной...

напарница – прелестная девушка-коммунистка из Мюнхена, эмигрировавшая сперва от фашизма во Францию, а потом, когда уже и там солоно было, то они эмигрировали, конечно, в Советский Союз от фашизма немецкого. Тут они изведали другую судьбу, не знаю, была ли она намного легче того, что их ожидало бы там. Во всяком случае, эта моя напарница просто покончила с собой несколько позже, когда нас разъединили, и некому было с нею даже поговорить на каком-нибудь языке, потому что она русского не знала, и немецкого никто не знал вокруг. И так она в одиночестве вышла на крылечко, посидела там, чтобы получить воспаление легких, на морозе 50-60 градусов, получила это воспаление легких и от него умерла спокойно, потому что иные способны самоубийства, как-то ей не улыбались. Ну вот, таких, конечно, судеб много, ну, о всех них не расскажешь, тем более, что о них рассказано и лучше моего и удачнее, чем вот таким техническим неусовершенствованным способом, как рассказываю сейчас я. Ну вот, так мы там жили до тех пор, пока не начались дожди.

Каждые 50 лет, якобы, на Колыме бывает большое наводнение. И вот этот год как раз пришелся – очевидно, 40-й, что ли, – не помню точно, когда. Во всяком случае, полили дожди изо дня в день, все больше и больше – летние, потом через месяц… еще вторично, и, в конце концов, приблизительно в июле, вероятно, началось наводнение, Колыма стала подниматься. Сначала заливало наши участки огородные, потом залило наши парники, потом заалело пасеку, и эти прекрасные выведенные лохматенькие пчелы утонули, потому что их не сумели, не смогли, не успели спасти – так погибла работа этого немца-старика. А потом стало заливать уже и высокий берег, вода поднялась на 5,6,7,8 метров и стала угрожать посевам, зерновым. Это уже непосредственно – нашей работе. Вызвали из соседней электростанции катер, привезли нам мешки, мы стали набивать мешками землю (оговорка) и возвышать дамбу

41

§7. Было это какой весной...

по берегу, надеясь, что это может быть, какие-нибудь пара метров спасет посевы. Не удалось спасти. Мы работали день и ночь. Мы не уходили уже в лагерь. Еду нам привозили куда-то на берег. Мы там вздремнули частично, а частично дальше копали. К нам присоединилось уже вольнонаемное население и агрономы, их супруги-дамы и все, кто там мог быть: бухгалтеры, счетоводы, разные этакие персонажи. И все-таки это ничего не помогало. Вода подымалась, и, в конце концов, на берег хлынула уже Колыма. В это время остальные участки оставили свои позиции, а мы не знали и продолжали работать. Случайно к нам прибежал кто-то и сказал, запыхавшись: «Почему вы не уходите?!» «Куда же уходить?»……….. а мы же заключенные, мы не имели права бросить место работы. Оказалось, что все уже ушли. Тогда мы пошли, и эта …, немочка, и я мы повели бригаду. Потом ... мы шли по меже, а за нами хлестала Колыма. Воды было по косточки, потом больше. Хлеб путался, бригада шла за нами, а мы ..., так сказать, к спасению. Наконец, мы вышли на дорогу, подошли к лагерю, лагерный мосток уже поднялся, мы перешли почти вплавь, подплывал карцер, постепенно до столовой, нас накормили сытно, потом мы подошли к своему двухэтажному бараку, где мы жили, и улеглись спать, поднялись на несколько ступенек – 5-6 ступенек – и улеглись спать. Мертвым, конечно, сном, потому что мы слишком долго работали и слишком переволновались. В поселке было всего два двухэтажных здания: одно для вольнонаемного состава, второе – вот это было наше. Там и как чистые от нечистых – тут были лагерники, там были мы. Мы спали, как убитые. И вдруг я проснулась ночью – непонятно почему, глянула (горел еще свет, работала электростанция) и я увидела, что из-под порога течет ручеек воды. Я немедленно разбудила соседок, мы посмотрели и увидали, что дом весь уже окружен водой, что мы, как на острове, и вода подымается постепенно... нам. Сверху, на верхнем этаже тоже были заключенные,

42

§7. Было это какой весной...

поступило нам приглашение наверх, но вещи уже брать боялись, потому что знали прочности пола. Мы подняли свои узелки на гвозди, возможно, выше, а сами отправились наверх. И тоже продолжали спать. Потеснились и .... спали. Наступило утро. Утром мы увидали, что первый этаж уже залит, что залит водою карцер, что повергла нас в страшный восторг. Залита была и уборная, капитальное прекрасное здание у нас во дворе, столовая, но внизу еще существовала каптерка, в которой были те продукты, которые нам разрешались покупать на свой заработок. Ну, а дальше надо было ждать – мы и ждали. Появился начальник, прошел. Потом через время мы увидали, что к нашему зданию приближается лодочка, и в ней сидит три человека. Мы открыли окно, они причалили к нам, и это оказались летчики из гидропорта. Гидропланы были залиты, и их унесло, и мы видели, как их несло и как они, потом ... зацепились за вершины соседнего леса, а летчики вылезли к нам, совершенно мокрые, мы их переодели в наши брюки и уложили спать, и они заснули таким же мертвым сном, каким спали мы перед тем. В это время явился начальничек. Начальничек лагеря. Начальник совхоза был очень умный и культурный человек, он был же и сельськохозяйственником. Что касается начальника лагеря, то он этим качествами не блистал. И вот он возмущен был, что мужчины проникли в женский лагерь. Мы сказали: «Пожалуйста, выбрасывайте мужчин в открытое окно, вот их надутая лодка – и все». Но так как мужчины были военными летчиками, то начальничек сократился на 2 без остатка, и наши мужчины продолжали спать на наших женских лагерных кроватях, койках, нарах и прочее и одетые в наши женские прозбрюки.

Тем не менее, вода подымалась и подымалась. И значит, в перспективе было утонуть на втором этаже. ...Это нисколько не меняло, так сказать, существа: утонуть ли на первом этаже или на втором, но все-таки погибнуть довольно бесславно.

43

§7. Было это какой весной...

Мимо пронеслись плоты, и на плотах стоял поросенок и мирно жевал охапку сена. Его………. Несло по реке Ласточке – притоку Колымы, потом – в Колыму, потом он поехал в Ледовитый океан на наших глазах. Проносило лошадей, скот. Скот же тонул в своих этих .... ну, а нам не хотелось тонуть. Тогда вызывали – еще не была порвана связь – из Таскана – это Тасканская электростанция – катер. Они сказали, что у них есть катер, который может взять 60 человек, нас было 300. И затем у них ограниченное количество запасов и перевезти нас на сопки, там, где уже сухо. Ну, мы решили, что, сколько удастся спасти – столько и удастся. Прибыла команда, маленький катерок, подплыл к окну, и мы, во-первых – роженицы у нас были, которые с перепугу родили. В окно в эту ночь своих незаконных лагерных младенцев, потом – больные, очень старые и, главным образом, те, которые паникеры, потому что тут уже, конечно, такое истерическое настроение было. А мы, более нормальные, остались. Катер ушел, отвез первый транспорт, потом приехал второй, потом был вопрос, будет ли ... Одним словом, я уехала последним, потому что мне, собственно говоря, терять уже было нечего, надежды встретить мужа не было, а к оптимизму такому политическому было довольно мало оснований: тогда была эпоха уже, кажется, Берии, ну, она немногим отличалась от Ежова или Ягоды; надеяться, собственно, было не на что, долгожительство кавказских народов было известно, хорошая постановка медицины в Кремле тоже – значит, надеяться не на что. Итак, еду последним этим катерком. В это время плывет лошадь. Лошадь, которой нужно утонуть тоже или ехать в Ледовитый океан. Мы ее зацепили, она была с уздечкой. Мы зацепили ее за уздечку к катеру, и она жизнерадостно поплыла с нами, выплыла на сопку. ...…….. Выплыли мы на сопку, выгрузились, стали строить из сена шалаши. Шалашовка – это прекрасный лагерный термин, приспособленный в основном к женотделу, так сказать, легкомысленного поведения.

44

§7. Было это какой весной...

И вот мы соорудили шалаши и стали шалашовками. Сидели, и дождь уже на нас не шел, и было хорошо, мы начинали согреваться, но в это время пришли блатнячки и, конечно, нас выгнали из нашего шалаша своим законным, так сказать, правом, и там расположились. И мы опять остались под дождем проливным, но уже на сопках и уже без угрозы утопления. В это время, значит, начальник (это – сельскохозяйственный начальник) прислал за мной и сказал: подберите бригаду своих людей, и я вас отправлю в мужской лагерь. По трассе я договорился с начальством, он вас приютит. Прекрасно. Я подобрала 13 человек, из моей бригады и прочих: композиторы, писатели, инженеры, политики, коммунисты и всякие, всякие, и мы сели на машину и в ночь, в дождь мы отправились по трассе.

Сравнительно скоро мы подъехали к воротам лагеря, добились там, вышел начальник, опять таки было тоже изумление, потому что женщины, и начальник ведь тоже женщин не видал, и мы сказали, что вот, вы договорились с нашими – оказалось, ничего подобного, ни с кем он не договаривался и ничего не знает, «Как же я, – говорит, – вас возьму? У меня же мужской лагерь, у меня же блатные». Но наш шофер сказал, что он назад вообще нас не повезет, все равно. Ну куда же нам деться? Он говорит: «У меня же некуда вас деть – у меня только вот есть старая кузнеца, брошенная». Мы сказали: «Ради бога, лишь бы крыша была» и подождали мы, может быть пол часика на вахте, машина уехала, а мы очутились в старой кузнице. Если существовал бы рай, то он, вероятно, нам бы не представился лучшим, чем эта кузница. Там было полно сена, сухого, теплого сена. Горела печурка. Теплынь была страшная! Натащили нам туда хлеба, каких-то продуктов и устроили нас; мы там покотом улеглись на полу, и в течение ночи, раз 5-6 приходили узнать, не обижает ли нас кто-нибудь, и каждый раз приносили еще какие-нибудь дары. Все мужчины были взбудоражены. Блатники-не блатники, но люди, что вот женщины в лагере.

45

§7. Было это какой весной...

Наутро мы попросили, что мы пойдем что-нибудь купим в ларьке, у нас денег немного было с собой. Нас немедленно повели в ларек, открыли перед нами все, и мы навыбирали себе, ну, сколько можно было по нашему бюджету. Когда мы стали платить, те сказали: «Что вы, что вы». Мы стеснялись, но с нас не взяли ни копейки. Так мы прожили 5 дней. На 2-й день нам стало неловко, я обратилась к начальнику, что мы бы хотели работать. Он: «Ах, женщины хотят работать!» Одну назначили в больницу, одну назначили в больницу, одну в ресторан-столовку, еще кого-то… больше, говорит, у нас нет работы, у нас извиняюсь, лесоповал. А у нас лесоповал, извиняюсь, тоже был. Причем норма у нас на пару была 9 кубометров, потом..... Итак, мы сказали: «Пожалуйста, пожалуйста», и нас отправили на лесоповал. Мы прошли туда. Нас проводило два конвоира, они расположились около нас и предложили сначала непременно отдохнуть. Мы стали отдыхать, а они стали искать нам ягоды, и когда находили большую полянку с ягодками, они нас звали. Они рвали, и мы, и мы питались, значит, ягодами, это было замечательно. Потом мы сказали, что мы хотим приступить к работе. Они очень стеснялись, но мы все-таки часа полтора трудились... Привезли огромный бидон и нас стали питать. Мы попитались и хотели дальше работать. Конвоир сказал: «Что вы, вы должны отдохнуть». Потом вечером привезли ужин. Одним словом, более юмористического происшествия с нами потом уже не случалось. Но этот раз был. Когда мы вернулись, то все были потрясены, чтоб женщины ... Итак, весь мужской лагерь умилялся: женщины сделали на лесоповале кубометр дров. Боже мой! Ну, там мы пробыли пять дней, и тогда лагерный начальник КОСа вспомнил о нас, и нас привезли обратно.

Тут первое время мы были заняты работами по очищению от наводнения. Пришлось очищать, например, столовую ИТР. Мы открывали буферы и очищали бокалы от ила, чашки, тарелки, стаканы, вилки и прочее.

46

§7. Было это какой весной...

Потом нас назначили уже на электростанцию, там мы очищали стаканы, которые были тоже залеплены последствиями наводнения. А в свободное время мы ходили в лесок и на верхушках лиственниц мы находили чудесные дары природы: полушубки, валенки, портянки теплые и так далее – все, что выплыло из военных и лагерных складов. Мы приносили себе по паре полушубков, валеночки на зиму, конечно, потому что до того мы ходили в менее усовершенствованной обуви. Все это было очень хорошо до поры до времени, а когда мы поспасали достаточное количество инвентаря, у нас, его отобрали. Правда, оставили все-таки полушубок и по паре валенок. Это было роскошно.

Вся работа, таким образом, почти пошла насмарку, работа трехлетняя энтузиастов как с одной, так и с другой стороны. Было страшно жаль, но – стихийное бедствие, причем регулярно повторяющееся – ничего не поделаешь. И нам уже нечего было делать на Колымской опытной станции. Нас перевели на Эльген.

Тут началась другая эра. Опять ... не та работа всевозможная, посильная и непосильная, и не очень веселая жизнь. Потому ли, что это был штрафной лагерь, потому ли, что разлучили с людьми, с которыми мы были раньше на этапе (все-таки, лагерная дружба – это большая поддержка в таком невеселом существовании), было невесело. Работала я там первое время, по-моему, не то маляром, не то каким-то производственником на агробазе: красила лейки, красила буквы, белила, расписывала художественно вазоны для начальников: для их квартир, – самые разнообразные такие дела. Вот тогда в один вечер вдруг ко мне прибежали и сказали: беги скорее в каптерку, там твоя однофамилица или родственница получает обмундирование. Оказалось, это была Катя Олицкая, которую мы оставили еще в каком-то не то лагере, не то в изоляторе – не помню, где-то уже там, на материке, и потом она потерялась, а теперь ее опять арестовали и направили на Колыму, и тут она оказалась в нашей каптерке.

47

§7. Было это какой весной...

Повидаться нам сразу не удалось, но во всяком случае, я уже знала, что она здесь, и потом ее устроили кое-как на мое место маляра на агробазу, а потом вообще на агробазу работать, а я стала работать медсестрой.

Меня послали в детгородок. Детгородок – это типичное колымское учреждение, созданное для беззаконных младенцев, которое все-таки упорно продолжали рождаться, несмотря на все запреты и все… Итак, дети рождались, ...бывали и… И вольнонаемный состав, иногда и лагерники – как там это происходило, сейчас на этом останавливаться не будем. Факт тот, что дети рождались и немедленно на пятый день изымались от их собственных, и мамаши отправлялись обратно в лагерь для производственной работы, а младенчики поступали в расположение государства. Это вот был так называемый детгородок.

У нас было в мою пору душ 300, вероятно, младенцев по разным группам, начиная от пятидневных, только что принесенных из родилки, и до тех пор, пока им надо было поступать в школу, – тогда их отправляли в Магадан, а так они у нас по группам.

Медсестры, больница, воспитательницы и все прочее было на высоте. Лагерь этот, лагерные дети были обеспечены настолько хорошо, что многие вольнонаемные по блату устраивали своих младенчиков к нам, потому что у нас был лучший уход, и лучшее даже может быть питание, во всяком случае, заботы, чем они могли себе позволить при очень длинных колымских рублях. Ну, вот я там и работала. Кем я там работала? Работала я сестрой, но в разных местах и этих маленьких младенчиков, и подрастающих, и потом в детской больнице. Очень, конечно, грустно бывало. Матерей водили под конвоем. Сначала каждые два часа – кормить младенчиков. Их приводили на вахту, они кормили, потом их опять гнали в лагерь. Пять или шесть раз в день.

48

§7. Было это какой весной...

Потом подрастающим матерям при выполнении нормы и хорошем поведении разрешали свидания с их младенцами. Если они не вырабатывали нормы или плохо себя вели – их лишали свидания, если они очень плохо себя вели – их вообще лишали материнства, то есть права по окончании срока этих младенчиков уже взять в свою собственность. Папаши нелегально пробирались иногда к нам по блату взглянуть на свою продукцию. Была, например, такая цыганка Ада Шухмаер. Ида, или как-то там. Так она хотела – блатничка – показать своего младенчика так сказать своему лагерному супругу. Она хватала его, этого младенца, ухватила там, где у нас спали в мешочках на солнце, под проволоку лагерную протащила его наружу, за зону, оттащила, показала своему супругу и таким же путем вернулась назад. Ну, можно себе представить наш ужас, когда мы, придя к этим корытцам нести младенцев, одного не досчитались. «Которого? Иды Шухмаер?». «Вы знаете, ведь она ж на все способна! « И что же нам угрожало, сестрам? Тоже – лесоповал, конечно, за украденного, из зоны, младенца вот такого. Ну, когда он вернулся благополучно, то мы все облегченно вздохнули. Вот такие экзотические номерочки. Но это по юмористической линии. А потом наступила какая-то странная эпидемия, и младенчики стали умирать. Лечили их – у нас врачи были прекрасные, кремлевские врачи, конечно, заключенные. Начальником был военный врач, все было очень хорошо, но младенцы умирали. Не знали, чем лечить. Умирали от страшной болезни: они ничего не могли, есть, очевидно, желудочное, начиналась рвота, но они были страшно голодны, они становились на свои кроватки, хватались за поручни, пока могли еще, и стояли и выли от голода, а потом слабели и падали уже, голодные и умирали от истощения. Умерло их 70 человек. Видеть вообще умирающего не очень приятно. Но как сестра, профессионал, я еще кое-как могла терпеть. Но видеть детей умирающих – это совсем как-то ужасно. Это они, как птички, умирали, не знаю, с чем их сравнить.

49

§7. Было это какой весной...

Но смотреть на них и знать, что они еще вдобавок такие беззаконные – ужасно было.

В дежурство, когда умирали дети, а потом когда пускали все-таки мамашу к этому младенчику и «разрешали» его похоронить – то это опять-таки было ужасно, потому что, конечно, такой ребенок был такой матери слишком дорог. Ну, потом младенцев хоронили, они просили делать венки из каких-то тряпочек, мы красили, делали венки бумажные, тряпочные, наряжали, они этих младенцев. Одна блатнячка – в кружевах из Валансьена, где она их достала? – настоящего. Похоронила своего младенчика. Ну, это была очень тяжелая полоса до тех пор, пока не приехала комиссия из Магадана, и научилась каким-то образом их спасать. И мы тогда стали их по чем зря спасать, и они перестали умирать. Но столько штук их все-таки умерло, и эти воспоминания, конечно, совершенно неизгладимы. Ну, обо всем этом можно было бы рассказывать просто, как о нравах.

Дело в том, что сейчас я не знаю собственно, о чем и говорить – о своей судьбе, о лагерной ли. Если о лагерной – то об этом, во-первых, уже сказано и мной и не мной и издано в миллионах экземпляров по всему миру и на всех языках – это уже известно. Повторяться мне теперь уже особого смысла не имеет. Просто так, как говориться, показания очевидца. Может быть, для развлечения кого- нибудь, послушать, что было с одним из участников этого великого переселения народов наших на восток.

Но что же дальше говорить? О тех работах, которые шли, о типах лагеря – это нужно более обдуманно и более систематически, хотя бы с каким-то конспектом, а так сразу – очень сложно и, собственно, уже и некогда говорить. Что ж можно еще рассказать? О том, как я работала, где я работала. Ну, работала я, вот значит, сестрой. Это, так сказать, по профессии. Было невесело, потому что, когда люди, начинали умирать, то, как это было. И помочь ведь нельзя и отойти от этого, как казенной сестре, нельзя: это же все были собратья по судьбе.

50

§7. Было это какой весной...

Много умерло. О тех, кто умерли, говорить сейчас уже я не буду. Они заслуживают большего, и не так, мимоходом, воспоминания. Закончим тогда эту сестринскую деятельность

Чем же потом занималась? Например, все-таки упорно одно время какой-то был нарядчик, который считал, что я должна работать физическим трудом. И вот он меня направил на лесоповал. Поскольку начальник лагеря не вмешивался большей частью в его дела, то я и стала жертвой. На лесоповале дали мне бригаду: композиторшу, пианистку и еще несколько дамочек – что-то душ пять. Дали нам пилы. В то время, конечно, ни электропил, никаких этих интеллигентных приспособлений современных не было еще. Дали нормальную пилу, топор и показали нам, что норма – 9 этих, кубометров и прелестные лиственницы. Взялись мы. Ну, я все-таки пилить теоретически умела, взялась я еще с какой-то другой – не помню уже, с кем; стали мы пилить лиственницу, подобрали какую- то. Пилили-пилили, отпилили половину ствола, а потом, значит, стали совещаться. Я говорю: «Как Вы думаете, она упадет на Вас или меня? « Потому что вообще руководить падением – это надо соображать и уметь, а так вот, здорово живешь, с первого раза, –… Мы подумали. Она как-то упала действительно в сторону. Потом, оказывается, нужно отпиливать ветки. Отпиливать ветки – тоже отвратительное занятие. Отпилили. Потом надо пилить как-то по полтора метра, чтобы штабелевать. Ну, штабелевать, – это я еще соображала: что нужно подобрать кочки торфяные и на них складывать – тогда мы экономили, конечно, довольно большое количество; настолько у меня еще хватало технического этого самого. Ну, конечно, о норме и говорить нечего. Что-то такое мы собрали, потом уезжать. Уезжать надо было, переезжать через Колыму. Переехали через Колыму, и еще 9 километров до лагеря. Переехали, доезжая до берега, с блатнячками ехали, они там чего-то стали какие-то возражения, драку затеяли в лодке, и наша лодка тихо погрузилась на дно.

51

§7. Было это какой весной...

В это время уже была осень, шла шуга. Шуга – это вещь холодная, прохладная. Ну, неприятно. Не очень глубоко было, так, до пояса. Мы вылезли на берег кое-как, а первая группа уже там разложила костер. Были мы в мокром, конечно, с головы до ног. Но надо было ждать еще, пока перевезут тех. Поехал конвой перевозить тех, а мы, значит, остались на берегу, разделись догола и стали сушить свои одежды. А нам еще 9 километров идти пешком.

Вот картина замечательная: русалки – не русалки, нереиды – не нереиды, костер пылает, вечер, лиственницы, тайга, романтика. И тут композиторы, писатели и просто блатнячки и проститутки, ну – смешанный состав. Кое-как мы ... подсыхали с одной стороны, с другой – дул на нас ветер от реки, вообще неважненько. Но что самое интересное, что ни одна из нас не простудилась. Мы подсушили свои тряпочки, напялили их, дождались тех производственниц, которые приехали, и – пешком, конечно, в строю, с собачками, прекрасно отправились в свой родной лагерь. Там нас обыскали при входе, не проносим ли мы чего-нибудь, но нечего было проносить, и мы опять вернулись на свои нары и улеглись там. Вот такая была производственная работа лесоповала.

Через два дня меня оттуда сняли, потому что была явно...…., как ни сокращать паек, но все-таки для государства дохода большого от такой не было, и меня отправили куда-то там еще. Да, грузчицей. Так как перед тем я пролежала уже, в Иркутске, от кровотечений и от миомы зиму, то сейчас, собственно, профессия грузчицы мне не совсем соответствовала, и я пробовала возразить. Но, конечно, на это никто не обратил внимания, и я стала грузчицей. Напарником у меня был здоровенный верзила, блатняк, очень симпатичный такой человечек, а рядом с нами соревновались очень славная блатнячка, славная своей силой и достижениями, выполнениями нормы сверх и сверх. И моему партнеру тоже захотелось с нею соревноваться. А я ж куда же?

52

§7. Было это какой весной...

Мы штабелевали этот турнепс, это такие огромные, вроде свеклы, плоды природы. Мы их накладывали на мешок и накладывали в огромные такие эти – не копны, а страшные стога. И вот надо было набрать их и подбросить. Я подбросила ...… два дня, на третий день у меня опять хлынула кровь, и меня – в больницу. Великолепно. В этой больнице я опять пролежала зиму, и опять мне сказали, что мне надо умирать уже, потому что переливание крови не от кого…………..: от заключенных нельзя, от вольных нельзя, одним словом, надо было просто умирать. Но я как-то все-таки и на этот раз увильнула. Но вот эта вторая моя работа грузчицей не удалась. Потом, когда я выписывалась уже, или меня выписали, то меня нарядчик опять неукоснительно назначил грузчицей. Я явилась на агробазу, агроном на меня посмотрел, сказал: «Простите, но это принесли эту вот самую бумажку, а где же грузчик?» Я говорю: «Там грузчик – это же я» Он рассмеялся и направил меня обрезывать какой-то лук, что-то такое в теплице. Таким образом, я избежала очередного помещения в больницу и, может быть, отправки на тот свет. Это симпатичный был очень агроном. С ним мы работали – это так маленький эпизод, что бывают люди. Как его звали? Лебедев фамилия была, а как его звали – уже не помню.* Все-таки лет 50 тому назад или 40, так что трудно упомнить. А откуда он? Из Москвы, из Тимирязевки. Он был тимирязевский тоже. Так вот там надо было поливать какую-то капусту, какими-то составами. И если ими поливать, то тогда она была необыкновенно хороша, на Колыме росла, и вообще имела какое-то научное значение. Я очень ему сочувствовала, и нужно было поливать, что-то такое, по полтора литра под кустик. Раствору давали, там бочки. И рядом со мной был директор сахарного завода, не помню уже, откуда, соседний участок его. Вот он и поливал, и я поливала. Когда я кончила поливать, оказалось: еще ведра этого состава, что я не так распределила.

* Лебедев Матвей Иванович – Ю.Д.

53

§7. Было это какой весной...

И я в полном ужасе обращаюсь к этому соседу: «Что ж делать?!» Он: «Господи! Да сколько? Вот это вот?» Взял он эти полтора ведра, плеснул широким жестом. А то между кустиком – это ж надо было, и они были все у меня политы. «Я, – говорит, – всегда так делал, свой участок поливал». А я удивляюсь: он сидит и покуривает. Я мучаюсь, разливаю баночками по литру, пол-литра, меряю, чуть ли не миллиметрами, а он сидит и курит. Думаю: вот что значит сильный мужчина. А он себе, это, великолепно.

Когда я уже закончила лагерь, когда я вышла, а этот директор уже давно был тоже освобожден и уехал куда- то...….., я встретилась со своим агрономом и говорю: «Ну, как ваша капуста?» Он говорит: «Вы знаете, великолепно! Вот те участки, которые – Вы помните?» Я говорю: «Помню». «А Вы знаете, – говорю, – как бывало?» Я ему рассказала это эпизод. Хохотал он от души.

Вот так было и смешно и страшно и всяко.

Ну что ж, что ж еще, из страшного? Какая-то блатнячка вела роман. Был ее партнер там, приходил к ней, и она должна была освобождаться через два или три дня. Он явился к ней на участок, они ушли куда-то там погулять в садик, а когда она вернулась, то конвоир с ней вступил в собеседование, она как-то грубо ему ответила, он приказал ей куда-то идти, она куда-то не пошла, и он ее пристрелил. Насмерть. Просто. За два дня до освобождения. Но – блатнячка. Его, правда, сняли с нашего участка, но, как мы узнали потом, перевели, только на другое место. Это вот нравы, которые бывали у нас. Бывало и у нас, в нашем строю, что «буду стрелять!» и одна очень смело выступила: «Стреляй!» и он выстрелил. Но это было перед всем строем, а то он пристрелил просто так, в лесочке. Так что у нас бывало грустно. О смертях я вообще, о таких нормальных, говорить не буду. Ну, вот так. Так прошел Эльген. Когда кончилась война, как мы воровали там, все это не очень интересно, потом можно когда-нибудь специально рассказать.

54

§7. Было это какой весной...

Голодно жилось, очень голодно. Там кормили очень плохо. Другим присылали кое-что. Там была, например, какая-то родственница Сталина Джугашвили. Она работала инженером в механических мастерских. Она постоянно получала посылки. У нее и работа приличная, ей было лучше. Была там и жена Рыкова, по-моему. Она на кипятильнике работала, на этом, как он называется, не бульдозер, а тот, который, кипятится вода в нем? Титан.

Были разные. Были блатные. Должности хлеборезки – разрезать хлеб. Были люди, которые давали взятки, кому надо, и получали постоянно, и вообще таких работ не видали. Я, например, за все время пребывания в лагерях не получила ни одной посылки. А одну мне послала мама-Кира, моя учительница. Но она не дошла, кто-то ее украл по дороге, эту посылку. Во всяком случае, одна мне была послана. Это с одной стороны доказывает, как грустно живется некоторым людям, а с другой стороны – что все-таки прожить на лагерном пайке можно. Потому что я же вот прожила и живу до ста лет на зло врагам и другим организациям. Вот теперь значит что ж еще? Как я выживала? Я, например, рисовала блатничкам какие-то подушки, на них вышивала любыми шелками, мулине – мне все доставалось: «Вышей, чтоб было сердце, чтоб стрела была воткнута и чтоб капала красная кровь, Вот тебе красный шелк. И пиши: «твоя до гроба» и так далее. Потом на других надо было писать что-нибудь другое, и подписываться «Жора». Жора – это типичное такое лагерное изысканное имя. Вот это все я писала, вышивала и за это получала пайку хлеба, масла, иногда – сахару грамм 100-200 – роскошные такие платы. Блатнячки не скупились. Потом меня подкармливали иногда за то, что я рассказывала романы. Например, на Собаке Баскервилей я порядочно подработала за свою лагерную жизнь, потому что блатнячка засыпает, а я ей должна рассказывать роман, пока она не заснет. На другой день – продолжать с того места, на котором она заснула. Это тоже литературный, так сказать, у меня труд. Ну, что ж я еще делала?

55

§7. Было это какой весной...

Потом для вольнонаемного населения я взяла береты из кроличьего пуха, который пряла на нитки на веретено. Тоже – ну, осваивала новый метод производства и тоже кое-что получала. Ну, жене начальника лагеря я вышивала ришелье, так как я была вышивальщица хорошая. И прочее и прочее. Так что кое-что можно было подработать. Но это были случайные заработки, и не значит, что я солидно питалась. Потом, когда я кончила этот лагерь – я еще пересидела что-то, потому что была уже война. Когда войну объявили, нам не стало хуже. Только у нас закрыли радио немедленно и перешли вместо черного хлеба на белый, кукурузный, потому что доставка прекратилась, и нас кормила Америка уже, в лагерях. И мы получали белую муку – эту кукурузную, и ее ели. Одеяла у нас были – у меня и сейчас одеяльце из лагеря, – оно американское. Дрянненькое, серенькое, с большими заслугами – но все- таки американское. Одевали нас в американские тряпочки, и все это. Так мы себе и жили. Но и не выпускали. Меня (когда нас освободили, объявили, что Олицкие, а потом оказалось, что Олицкая) почему-то освободили, я хотела, чтоб Катю, но освободили меня. И тогда, значит, мы вышли, что-то душ восемь нас тогда освободили: блатнячек, меня и потом со мной какую-то сумасшедшую бабу – психически сумасшедшую, не аллегорически, а настоящую, Феклу. Толстая такая, дебелая. И нас направили и поселили нас на краю поселка в так называемый сорокаведерный дом. это разваливающийся дом, половина развалилась, а часть оставалась, в одной был какой-то склад, в другой была большая такая изба, а потом еще жил какой-то вохровец, и малюсенькая комнатка для меня и Феклы. Мы очутились в ней вдвоем. У нас была печурка. Немедленно вымыли полы, постелили свои тряпочки, из марли сделали занавесочки, и тут началась роскошная жизнь. Блатнячек поместили в соседней комнате, ну, на второй день утром приехали с приисков. Это просто: подъезжает машина, забирает какую-то из девок, говорит: «Пойдешь за меня?». Она говорила: «Пойду. На какой прииск?». Усаживали на машину и увозили. Их развезли за сутки.

56

§7. Было это какой весной...

Остались мы с Феклой. Фекла была сумасшедшая. А я была нормальная. Не значит, что нас не сватали. За мной приехал маркшейдер с какого-то прииска. Это не было так примитивно: «Пойдешь за меня?». Меня пригласили к бригадиру лесоповала, а его жена была бывшая лагерница. Там мы закусили, и он предложил мне руку и сердце. Я сказала, что насчет руки и сердца мы, конечно, потом подумаем, а пока я с удовольствием уеду на его прииск, но – как там работа? Он мне сказал, что он мне любую работу достанет. Я сказала, что если достанет, то я, конечно, поеду работать туда, а там…

Потом приехала машина, сказала, что вот это от него, что там квартира уже есть, все это, и что любую работу получу. Ну, на это дело я сказала, когда получу, тогда я поеду. На этом дело кончилось.

Через пару дней за мной прислал бухгалтер управления. Поскольку я ходила туда и просила, чтобы меня взяли счетоводом или чем-нибудь таким, какой-нибудь протоплазмой, то я, обрадованная, напялила платье, которое мне из обслуживания принесла когда-то Зора, потом какую-то шаль, которая у меня осталась, и тапочки и пошла вниз, туда. Оказалось, это был выходной день, с бухгалтером кто-то сидел, скромно вышел, и бухгалтер начал со мной беседу, что вот ему предлагают самостоятельно ехать на КОС, на наш КОС, там быть бухгалтером. Так вот, как я ему посоветую. Я обалдела. Я думала, он меня вызвал брать на работу, а он – как ему посоветую. Я говорю, что, да, конечно, хорошо все это. Он мне выкинул свою сберегательную книжку, показал, сколько у него денег, и сказал, что он кончил коммерческое училище где-то, что у него есть среднее образование. Все это было очень хорошо. Я говорю: «Да, но как в смысле, вот я просила работу». «А работать?». Вы будете как угодно жить, у нас квартира – три комнаты ……….и Вы будете руководить им. Конечно, Вам работать не придется. А работа – хотите быть кассиром?

57

§7. Было это какой весной...

Я говорю: «Я никогда в жизни не была кассиром и очень боюсь денег». «Так нет, – говорит, – я буду выплату производить, а вы будете числиться кассиром». Так я никак не могла понять, в чем дело. Потом оказалось, что это именно он мне предлагает, таким образом, руку и сердце: это его приданое, это его квартира, это работа, условие. Но я сказала, что я никак не …………. В-общем, расстроился брак, расстроился. Он был очень огорчен, не понимал, чего же мне нужно, какого рожна. Так на этом дело кончилось. Тогда я стала понемножку голодать. Я ходила в поселок. Кое-что мне дарили, какую-то пищу, чем-то подкармливали мои бывшие там коллеги, которые уже там работали что-нибудь. Я приносила эту пищу, делила, а хлеба-то не было, потому что надо же было карточки, а для карточек надо было работать, а на работу же не брали. Никакую. На физическую работу я не годилась, потому что на меня дунуть – я же валилась от ветра, тогда я...…. ну, дунуть и от ветра валилась, на ногах не держалась, уже ж без хлеба. Тогда мои две приятельницы, которые работали – продолжали в этом же детгородке, приносили мне за два дня одну пайку хлеба свою, не доедая. Там они питались, и бросали мне в форточку, вырываясь от конвоя из шеренги, бросали в форточку, и этим я питалась. Но мне ж надо было Феклу кормить, а Фекла... детина. Наконец, когда-то вечером Фекла заявила: «Ну, теперь я пойду». «Куда ты пойдешь? « «Я...…….. Ты каждый вечер ходишь. Я тоже могу». Она решила, что это я подрабатываю именно таким общепринятым способом, а теперь ее очередь. Ну, я рассмеялась, сказала, что не надо, что я ее поведу на работу, и отдала ее на работу, на агробазу. Объяснила там, что она сумасшедшая, что она сильная, она будет работать.... сказать: «Слушай этого дядю» – и все. Но. Фекла уже стала питаться, а я-то все голодала. И страшно болели...….., головные боли. Тогда я пошла в больницу, уже в вольную, где заключенная была врачом. Она посмотрела и сказала: «Надежда Витальевна, я понимаю, у вас дистрофия начинается, истощение и все, но я же, что же».

58

§7. Было это какой весной...

В это время вошел начальник – военный врач бывший, гроза наша, такая доктор Семенова*, с которой я по сю пору переписываюсь.

* Семенова Елена Тимофеевна (1897–1986, Ростов на Дону) – Ю.Д.

Посмотрела на меня, сказала: «Принять в больницу». Та робко ей: «Елена Тимофеевна, а какой диагноз?». «Я сказала, принять в больницу!» – гаркнула. Та меня записала в больницу, и меня на другой день положили. На первый обход она явилась, посмотрела, ……….. стояли робко и подобострастно за ней ее свита. Сказала: «Кормить!». Больше ничего. Меня стали кормить. Две недели меня кормили. Поили молоком, маслом и так далее, и я постепенно расцвела, как роза…

Через две недели она меня спросила: «Ты латынь знаешь?». Обращение на «ты» еще оставалось. Я сказала, что знаю. Сейчас делали ревизию аптеки, и никто из ревизоров не знал латыни. Я была направлена туда. Мы произвели ревизию. Она меня еще держала в больнице. Потом она сказала: «Ты рисовать можешь?». Я сказала: «Могу». Все могу. Она мне дала несколько открыток Куинджи и Левитана. «Что тебе еще надо?». Дали мне холст, масляные краски, и я весь коридор больницы украсила Третьяковской галереей. Самое интересное, что когда я уезжала уже реабилитированная и встретилась с ней же в Магадане, то у нее в кабинете, дома, в частном я увидела одну картину, которую она взяла с собой на память.

Запись летом 1980 года.

ЛПЛ (Лэся Падун-Лукьянова)

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

А

АВДИЕНКО — возможно это Авдиенко Михаил Аверьянович (1892 Днепропетровск — 1937 Сандармох, Карелия) — чл. Центра УВО. Расстрелян — 5

АНТОНОВИЧ, Дмитро Владимирович (1877 Киев — 1945 Прага)— 22, 23 25, 27, 29

АУССЕМ, Владимир Христианович (1882 Орел — 1936)— 7, 9, 10, 27

Б

БАЗЯК — 23

БАТИК галицк. соц.-демократ— 25

БЕРИЯ, Лаврентий Павлович (1899-1953) — 43

БЕРТИНСКИЙ, В. — чекист — 17, 21

БЕССАРАБ, Ольга Михайловна (1889 — 1924 Львов) — 8, 24

БИЛЕНЬКИЙ — 21, 29

БИЛИЦ, Юрий — дипломатический курьер — 21

БЛЮМЕНФЕЛЬД — 27

БОГОМОЛОВ, Дмитро Васильевич (1890—1937) — дипломат — 27

БОН (Бонн; отец Бон), бельгийский католический униатский ксендз — 22, 29

БРЕЙЗИГАМ — 15

БРАУН, Виктор Иосифович — Эсер. Сов. укр. дипломат. Соавтор сценариев — 15, 17

БРАЦЮНЬ, Степан — глава Конгресса Украинских Националистов (2010) — 3

БУКШОВАНЫЙ, Осип Иванович (1890 Галичина — 1937 Соловки). Расстрелян — 27

В

ВАСИЛЕК — 23

ВЕЛИЧКО, Лев Исаевич (1879 Москва — 1937 Киев). Расстрелян — 11, 12, 15, 16, 17, 18, 19

ВИННИЧЕНКО, Владимир Кириллович (1880—1951) — 16

ВИТИК, Семен (1876 — после 1930) — галичанин. Арестован в начале 1930-х — 9, 23

ВИШНЕВЕЦКИЙ, Александр Александрович (1903—1942) — зам. начальника Дальстроя — 35

ВОВЧЕНКО — 21

ВОЙКОВ — сов. дипломат. Убит — 13

ВОЛК, художник. Внук Д.В. Антоновича — 25

ВОЛЬСКАЯ, (по мужу Мурская) София Степановна — переводчица — 22, 29

ВОЛЯН — рекомендовал Суровцову в Главлит — 12

ВОРОНЧУК — харьковский чекист — 19

ВРАГИ — 25

Г

ГАБСБУРГ, Лотринген (1895—1945 Киев, тюрьма) — 24

ГАЙДАРЬ — 5

ГАЛАГАН, Микола (1888 Чернигов — после 1945) — 23

ГАЛУШКА — 24

ГАМСУН, Кнут (1859—1952) — 12

ГЕРАСИМОВ — солдат. Укр. социалист в Петрограде (1917) — 5

ГЕССЕН, И. В. — издатель «АРР» — 3

ГОНДЛЕВСКАЯ, Зора Борисовна (1897 Киев — 1987 Москва) — 36, 56

ГОРБАЧЕВ, Михаил Сергеевич (р. 1931) — 3

ГРАПП (Граап) — немецкий консул в Харькове — 15, 19

ГРУШЕВСКИЙ, Михаил Сергеевич (1866—1934) — 7, 23

ГУЗЕЕВ, Евгений — генеральный консул РФ во Львове (2010) — 3

ГУЦУЛЯК — 24

Д

ДЕМЧУК, Петро Иванович (1899 Галичина — 1937 Соловки) — доктор права. Расстрелян — 25

ДЗЕРА — 24

ДНИСТРЯНЕКССКИЙ — 24

ДОМЕЛЬ — писатель — 12

ДОНЦОВ, Дмитро Иванович (1883 Мелитополь — 1973 Монреаль) — 23, 28

ДОРОШЕНКО, Дмитро Иванович (1882 Вильно — 1951 Мюнхен) — историк — 23

ДУРДЕЛА — секретарь сов. консульства в Канаде— 8, 26

ДЯТЛОВ, Петро Юрьевич (1883 Стародуб — 1937 Сандормох). Расстрелян — 23, 27

Е

[?] Евгения Николаевна — сотр. ППЗ — 32

ЕЖОВ, Николай Иванович (1895- 1940)— 43

ЕКАТЕРИНА Павловна (Пешкова) — 32

ЕФИМЕНКО (Ставровская), Александра Яковлевна (1848—1918), историк, этнограф — 4

Ж

ЖУК, Андрий (1880 Лубенщина — 1968 Вена) — 21, 23, 29

ЖУК, Анна — жена Андрия — 21

З

ЗАЛИЗНЯК, Микола (1888 Крым — 1950 Пермь) — умер в тюрьме — 23, 29

И

ИРЧАН, Мирослав (1897 Галичина — 1937 Сандормох) — редактор. Расстрелян — 26

Й

ЙОФФЕ (Иоффе), Адольф Абрамович — 10, 27, 28

К

КАЛЮЖНЫЙ, Николай (Шайтельман) (1885 Миргородчина — после 1933) — арестован в 1933 — 27

КАРПЕНКО — 23

КАШИНСКИЙ, Павло (1890 — после 1935) — издатель — 23

КНОЛЛЕ — 16

КОБЗДАЙ — 24

КОВАЛЕВ — сотр. посольства Укр. в Вене — 22

КОЛЕССА, Александр Михайлович (1867 Сопот — 1945 Прага) — историк — 24

КОЛЛОНТАЙ (урожд. Домонтович), Александра Михайловна (1872—1952) — 7

КОЛОКОЛЬЦЕВ — служащий Министерства земледелия при Скороподском — 6

КОРИЧОНЕР, Франц (1892 Вена — 1941 Освенцим) — 25

КОРОВИНА — художница. Узница Колымы — 36

КОРОЛЕНКО, Владимир Галактионович (1853-1921) — 26

КОССАК — 25

КОССАК, Василь Йосипович (1895 Дрогобич — 1937 Омск) — 25

КОССАК, Иван Йосипович (1879 Дрогобич — 1927 Киев) — 23

КОЦЮБИНСКИЙ, Юрий Михайлович (1895 Винница — 1937 Киев) — 7, 27

КРУШЕЛЬНИЦКАЯ, (Мария? Володимира?) — расстреляна на Соловках — 24

КРУШЕЛЬНИЦКИЙ, Антон Володиславович (1878 Ланц. Австрия — 1937 Сандормох) — издатель. Расстрелян — 23

КУИНДЖИ, Архип Иванович (1841—1910) — художник — 58

КУК — 24

КУЛИК, Иван Юлианович (1897 Шпела — 1937 Киев) — расстрелян — 8, 11, 19

КУШНИР, Владимир (1881 Галичина — 1938 Прага) — 6, 23, 29

КУШНИР, Макар (1890 Черкасы — 1951 Бельгия) — 23, 29

Л

ЛАГОДИНСКАЯ — галичанка в Вене — 24

ЛЕБЕДЕВ, Матвей Иванович — врач. Узник Колымы — 52

ЛЕВИТАН, Исаак Ильич (1860— 1900) — художник — 58

ЛЕВИТСКАЯ, Ольга — жена М.В. Левитского — 8, 11

ЛЕВИТСКИЙ, Кость Антонович (1859 Тисменица, совр. Ив.- Франковская обл. — 1941 Львов) — 24

ЛЕВИТСКИЙ, Михаил Васильевич (1891 Явче, ныне Рогач Ив.-Франковск. обл. — 1933 Сормово) — застрелился —7, 8, 22, 23, 26, 27

ЛЕВИТСКИЙ, Николай Григорьевич (1880—1935 Красноярский край) — умер в концлагере — 25

ЛЕВИЦКИЙ, Дмитро (1877 Галичина — 1942 Бухара) — умер в ссылке — 23

ЛЕВИЦКИЙ, Модест (1866—1932) — дипломат, писатель — 23, 27

ЛЕНИН (Ульянов), Владимир Ильич (1870—1924) — 25

ЛЕХНЕР — 15

ЛИБКНЕХТ, Карл (1871—1919) — 25

ЛИПИНСКИЙ (Лепинский) Вацлав Казимирович (1882 Волынь — 1931 Вена) — 21, 22, 29

ЛИТИНСКИЙ — студент-галичанин в Вене — 24

ЛОЗИНСКАЯ, Вера — латышка. Жена Ивана Лозинского — корреспондента «Руля» в Вене — 25