ГЛАВА 2

Кунгур. Педагогический техникум. Платформа «83-х».

Нелегальное собрание в Перми. Меня исключают из партии

Вот я и в Кунгуре, небольшом городке Пермской области, расположенном у впадения реки Ирень в реку Сылва, в двух часах езды от Перми. Раньше я слышал об этом городе только в связи с известной Кунгурской пещерой. Я не увидел в городе обычных улиц, деревянные домики беспорядочно размещались на большой территории. В райкоме партии меня встретили без энтузиазма, предложили прежде всего поискать частную комнату. Несколько часов ходил по грязному городку, в конце концов в окне маленькой хибарки увидел бумажку: «Сдается комната только одинокому». Я вошел, меня встретила старушка со старомодным белым чепчиком на голове. Ее круглое лицо с ямочками на щеках внушало доверие. Мы договорились, что она сдаст мне комнату с кроватью, двумя венскими стульями и керосиновой лампой. Хозяйка сказала, что утром для меня на кухне всегда будет готов самовар. Вся эта роскошь за 20 рублей в месяц.

Узнав, что я «красный профессор», райком партии направил меня на работу в педагогический техникум, где я должен был читать краткий курс политической экономии. Мне не хотелось читать этот курс по стандартным учебникам, в которых все понятия экономической науки не анализировались, а декларировались. Учащиеся должны были зубрить то, чего не понимали. Я решил использовать для занятий «Капитал» Маркса. Уже после нескольких занятий я убедился что мои ученики прекрасно усваивали такие абстрактные категории, как стоимость, прибавочная стоимость, земельная рента. Особенный интерес к предмету проявлялся при изучении темы «Накопление капитала». Я установил порядок, при котором учащиеся готовили рефераты по отдельным темам. Затем происходило обсуждение темы, и класс втягивался в своеобразный диспут. Я преследовал две цели: познакомить учащихся с законами политической

экономии и научить логически мыслить. Я никогда не забывал, что «Капитал» Маркса — это та же логика, законы которой приложены к экономике. Я считал, что Маркс как критик капитализма безупречен. Но опыт русской революции и создание новой экономической структуры показали, что марксовы экономические категории деформируются.

Готовился я к своим занятиям ночью при керосиновой лампе, снова перечитывал Маркса, книгу Розы Люксембург «Накопление капитала» и другие. Мне хотелось все эти сложные вопросы истолковать своим слушателям так, чтобы они усваивали их не механически, и я достиг своей цели. Мои слушатели, как я скоро в этом убедился, жадно ловили всякую новую мысль. Но я не мог поделиться с ними теми мыслями, которые возникали у меня после десятилетнего опыта русской революции, я обязан был как преподаватель знакомить их только с тем, что дозволено. Меня занимала проблема органического состава капитала, мне было ясно, что расширенное производство является условием экономического развития любой социальной формации, в том числе и социализма. А есть ли прибавочная стоимость в социалистическом обществе? Наши схоласты утверждают, что при социализме прибавочная стоимость заменяется прибавочным продуктом. Но разве этот прибавочный продукт, создаваемый рабочим классом, не идет на создание государственного и партийного аппаратов и огромной армии?

Вдруг я услышал за окном душераздирающие крики и нецензурные слова. А где-то играли на гармонике и пели жалобную песню. Снова под моим окном раздался истерический крик женщины, которая звала на помощь. Не долго думая, я схватил кочергу и выскочил на улицу. Кромешная тьма мешала разглядеть людей. Всмотрелся в темноту. На земле у калитки небольшого домика лежала женщина. Полный мужчина, пошатываясь, подошел к лежащей женщине, ударил ее сапогом по спине и начал кричать:

— Мало ей, подлюге, законного мужика, прячется с любовником в сарае, я ее оттуда вытащил, а ее любовник удрал.

Женщина поднялась с земли, она была высокой, стройной. Закрыв глаза руками, она крикнула своему мужу:

— Уйду я от тебя, постылый, утоплюсь, а твоей женой не буду!

Мужик хотел ударить ее кулаком. Но я крепко схватил его за руку. К моему удивлению, он бросился ко мне на шею и зарыдал. Мне почему-то стало жаль его, а не его жену. Мужские слезы действуют сильнее.

Моя хозяйка видела всю эту сцену, она стояла у калитки, ждала моего возвращения. Старушка назвала избитую женщину «гулящей бабой» и добавила:

— Нынче немало таких, дали им свободу — вот они и загуляли, особенно липнут к военным. А эта Марфушка путается с каким-то командиром, что приехал с колчаковского фронта, у него на груди какая-то награда. Вот эти награды приманивают наших шлюх.

Я слушал старушку и вспомнил злополучную теорию «крылатого эроса». В этом вопросе не Маркс, а Зигмунд Фрейд разобрался намного лучше. А в наше нелегкое время женщины тянутся к тем, кто занял какое-то общественное положение, облегчающее жизнь.

Занятия в техникуме меня увлекли, приятно, когда видишь результаты своих трудов. Среди учащихся было много способных, но особенно выделялась одна девочка, Надя Оксенова, энергичная, с разнообразными интересами. Надя организовала экскурсию студентов техникума в Кунгурскую ледяную пещеру. Когда мы с факелами в руках бродили по пещере, казалось, что мы попали в сказочное царство. Свет от факелов падал на кристаллы огромных сталактитов и сталагмитов, рождая мириады вспыхивающих и тут же гаснущих звездочек. Как-то Надя Оксенова сказала, что ее папа хочет со мной познакомиться. После занятий мы отправились к Наде домой. Отец Нади, коренастый мужчина с большим лбом и глубоко посаженными глазами, пожал мне руку, назвал свое имя и сразу же познакомил с женой. Петр Иванович Оксенов прошел Гражданскую войну, воевал против Колчака, а теперь работал на заводе в Перми. Меня пригласили к столу, покрытому белой скатертью. Шумел самовар. Во время чаепития хозяин из-за висящего на стене портрета жены вытащил брошюру. Это была знаменитая платформа «83-х». Петр Иванович поинтересовался, знаком ли я с этим документом. Я был знаком, но не признался. Петр Иванович сказал, что документ довольно интересный, но не затрагивает глубины, корневых проблем нашей жизни. Предложил мне взять брошюрку с собой, но никому не показывать, а затем просил высказать свое мнение, когда прочту. Петр Иванович добавил: «Вот моя дочь прочитала, судя по всему, кое-что поняла». Я стал заходить к Оксеновым, хорошо, покойно чувствовал себя в их доме.

Однажды встретил там молодого человека. Это был школьный товарищ Нади, он учился в Пермском университете. Надя нас познакомила, мы разговорились. Молодой человек оказал-

ся довольно интересным собеседником, много говорил о настроении студенчества. По его рассказу можно было заключить, что среди студенчества в Перми немало детей опальных родителей. Дело в том, что этой молодежи легче было попасть в уральские и сибирские вузы: Томский, Иркутский, Пермский университеты. В этих вузах меньше копались в анкетных данных. Молодой человек с гордостью упомянул, что в Перми отбывал ссылку Герцен, был здесь и Короленко. По его мнению, пермское студенчество сейчас больше читает Герцена, Белинского, Чернышевского, чем Маркса и Ленина.

Молодые люди проводили меня поздней ночью до моей квартиры. Спать не хотелось, я решил снова с карандашом в руках перечитать платформу «83-х». В этом документе было много правильных высказываний, но были и фальшивые нотки. Мне не совсем понравилось, что объединенная оппозиция клянется ленинизмом и называет себя большевиками-ленинцами. После смерти Ленина все члены Политбюро торопятся заверить партию в глубокой преданности ленинизму. Ленина превращают в идола, но при этом никто не собирается проводить в жизнь большинство ленинских принципов. В платформе «83-х» снова говорится об индустриализации, о возможности построения социализма в одной стране, о борьбе с кулацкой опасностью и необходимости крепить диктатуру пролетариата.

Лидеры оппозиции не затрагивали главного, что определило отступление от всех основных программных установок большевиков до их прихода к власти. Диктатура пролетариата вылилась в диктатуру ЦК партии, в узкую партийную олигархию, когда рабочий класс не имеет возможности влиять ни на решения общегосударственного характера, ни на повседневную деятельность промышленных предприятий. Однопартийная система исключила возможность демократизации жизни в стране. Надо отметить, что во всех трудах Ленина красной нитью прослеживается главная проблема диктатуры пролетариата — это власть. Вся тактика и стратегия ленинизма в конечном итоге сводилась к захвату власти, последующему ее расширению и укреплению. Оппозиционеры, в том числе те, кто подписал платформу «83-х», этого не понимали. А вот Сталин понимал, ему было наплевать на все принципы. Он понимал, что удержится у власти, если овладеет партийным аппаратом и карательными органами. Таким образом он реализовал главный принцип ленинизма.

Как-то Оксенов пригласил меня в выходной день поехать в Пермь, полюбоваться на реку Каму и познакомиться с инте-

ресными людьми. В конце сентября я поехал в Пермь. Меня поразила величественная Кама. Я стоял на высоком правом берегу и смотрел на спокойное, величавое течение реки. В природе все прекрасно. Я стоял и думал: как было бы хорошо порвать с политикой и окунуться в изучение законов природы. На середине реки рыбаки сбрасывали с лодки сети, они далеки от троцкистов, бухаринцев, от борьбы с кулачеством и прочего политиканства. Солнце быстро садилось, на реке появились золотистые дорожки. Я отправился по нужному мне адресу. Когда вошел в дом, все уже собрались. В большой комнате разместились рабочие разных возрастов и студенты, стульев не хватило. Молодежь сидела на полу, среди них увидел Надю Оксенову. Вспомнил подпольные кружки в годы перед Февральской революцией. Мелькнула мысль: вот передо мной сидят люди, не желающие примириться с действительностью, но что они могут сделать? Оксенов попросил меня выступить, провести анализ положения, сложившегося в партии и стране. Задача была сложная, уж очень много объективных и субъективных факторов определили обстановку второй половины 20-х годов. К тому же я не имел возможности соответствующим образом подготовиться. И все же мое выступление получилось довольно продолжительным. Приведу из него только основные положения.

- Одному человеку, особенно в моем положении ссыльного, провести всесторонний анализ политической, общественной и социальной ситуации в стране практически невозможно. Слишком запутанными и не всегда логически объяснимыми бы ли события, произошедшие в России за последние 20—25 лет. Возможно, потребуется заглянуть в тот период, когда возникло Российское государство. Слишком своеобразными были условия образования и последующего исторического развития государства. Я не сомневаюсь, что происходящее сегодня уходит корнями в далекое прошлое России.

- Российское самодержавие и тупое помещичье крепостничество уже в начале XIX века вызывали резкое неприятие со стороны прогрессивной части общества. Радищев, декабристы, революционные демократы Герцен, Чернышевский, народовольцы, различные политические партии, в первую очередь социал-демократы, забастовки рабочих, крестьянские восстания, бунты в армии, революция 1905 года — это этапы на длинном пути к буржуазно-демократической Февральской революции 1917 года. С первых лет XX века почти все слои российского

общества жаждали свержения реакционного, прогнившего режима царского самодержавия и установления демократической парламентской формы государственного устройства, обеспечивающей личную и общественную свободу всем гражданам. С таким кардинальным изменением государственного устройства связывали конфискацию помещичьей земли и передачу ее крестьянам, введение трудового законодательства, провозглашение равенства всех национальностей и так далее. Буржуазно-демократическая революция была неотвратима, что и произошло в феврале 1917 года. В те годы партия большевиков, самая малочисленная среди всех политических партий, боролась вместе с эсерами, меньшевиками, анархистами за свержение монархии, преследуя с ними одни и те же цели, главными из которых являлись свобода и демократия.

- После Февральской революции наступило смутное время. Временное правительство вело себя очень нерешительно, край не непопулярная война продолжалась, крестьяне землю не получили. Армия начала разваливаться, крестьяне жгли помещичьи усадьбы и сами захватывали помещичьи земли, рабочие бастовали, выходили на демонстрации. В этих условиях в сере дине 1917 года большевики решили, что создалась благоприятная обстановка для захвата власти. Они провозгласили курс на социалистическую революцию и диктатуру пролетариата. Это было не чем иным, как чистейшим политическим авантюризмом — подавляющая часть народа не имела никакого представления, что означают понятия «социализм» и «диктатура пролетариата». Чтобы теоретически обосновать свою новую позицию, большевики, в первую очередь Троцкий и Ленин, стали рассматривать возможную социалистическую революцию в России как первый этап мировой революции. Предполагалось, что рабочий класс стран Западной Европы широко поддержит революцию в России. Такая революция не последовала, стратегия большевиков оказалась в корне ошибочной. Либо, если социализм ограничится национальными рамками, революционеры переродятся. Именно это и произошло с нашими революционера ми, большинство из них переродились, мы все свидетели этого.

- Придя к власти, большевики сразу повели непримиримую борьбу со своими недавними союзниками в борьбе с царизмом — эсерами, меньшевиками и анархистами, отказались от своей предреволюционной программы, в которой одними из главных требований были: земля крестьянам, заводы рабочим. Был установлен режим военного коммунизма, вернувший крестьян в положение крепостных. Восстания на Дону и Кубани,

в Сибири и центральной России, на Украине, Кронштадтский мятеж — это реакция народа, в первую очередь крестьян, на режим военного коммунизма. Таким образом, после многолетней борьбы нескольких поколений за раскрепощение народа произошел возврат к принудительному труду, рабочих и крестьян лишили элементарных прав.

- Диктатура как форма власти означает, что политическая власть в государстве принадлежит либо одному лицу, либо не большой группе лиц. Сегодня в нашей стране власть в руках членов Политбюро ЦК РКП(б), эту форму власти можно на звать партийной олигархией, которая сложилась при Ленине. Но тогда в Политбюро и Совнарком входили люди талантливые, высокообразованные, с огромным политическим опытом. И несмотря на это, уже тогда четко проявилась тенденция по давления инакомыслия и стремлений к децентрализации деятельности партии. В 1920 году в основном были разгромлены и внешние враги, и внутренняя контрреволюция. Казалось бы, что можно расширить рамки демократии, предоставить больше прав профсоюзам, усилить борьбу с бюрократией, поощрять открытые внутрипартийные дискуссии. Этого не произошло, что явилось причиной появления оппозиций: рабочей и демократических централистов — децистов. На IX съезде РКП (б) (весна 1920 года) децисты, группа старых большевиков во главе с Сапроновым, В. М. Смирновым, Осинским выдвинула требование о демократизации всей деятельности партии. Децисты нашли широкую поддержку во всех крупных промышленных центрах. Примерно в то же время сформировалась рабочая оппозиция во главе со Шляпниковым, Коллонтай, Лутовиновым, Медведевым, В. Косиором, которая выступила за расширение прав профсоюзов, за их активное участие в управлении производством, за право рабочих выбирать директоров пред приятий. Ленин, Троцкий, Зиновьев решительно выступили против оппозиций, они отстаивали централизм управления деятельностью партии и единоначалие в народном хозяйстве, тем самым отошли от дореволюционной программы большевиков. Оппозиции были правы, но непоследовательны, что явилось причиной их слабости и поражения.

- Период, в который мы вступили после смерти Ленина, можно считать переходным от партийной олигархии к едино личной диктатуре Сталина, которая уже сегодня контролирует и ЦК партии, и карательные органы. У этой диктатуры новые социальные корни и социальная база, совершенно новое идеологическое прикрытие. Такое положение явилось результатом

развития общественно-политических процессов в стране, что определялось многочисленными факторами. Остановлюсь, как мне представляется, на основном. Февральская революция подняла со дна Российской империи огромную массу обездоленных, темных, озлобленных людей. Это бывшие разорившиеся крестьяне, ушедшие из деревень в города, люмпен-пролетарии, мелкие буржуа, городские мещане и даже преступные элементы. Этой массе были очень близки лозунги большевиков типа «кто был ничем, тот станет всем», «грабь награбленное» или в иной форме — «экспроприация экспроприаторов». После окончания Гражданской войны большевистская партия широко открыла двери для приема новых членов. Особенно бурный рост партии начался после смерти Ленина, когда был объявлен «ленинский призыв», который на самом деле был сталинским. Новому генсеку нужны были в партии новые люди, на которых он мог бы опереться. Темная масса поняла, что пришло ее время, и хлынула в правящую партию. Опираясь на массу новых членов партии, Сталин и его сторонники могут делать, что хотят, проводить на партийных съездах любые решения, развернуть кампанию травли неугодных старых членов партии и т. д.

В заключение сказал, что я изложил свой взгляд на происходившее в стране и в партии, отметил, что я не примыкаю ни к какой оппозиции, хотя в ЦК ВКП(б) меня назвали ревизионистом и причислили к троцкистам. Я объяснил, что хотя мне близки некоторые требования оппозиций, я не разделяю их половинчатой позиции, не могу понять их желание остаться в рядах партии.

После меня выступил Зазубрин Петр Михайлович, на квартире которого проходило наше подпольное собрание. Зазубрин — потомственный рабочий, ветеран революции, вместе с Сергеем Мрачковским громил Колчака. Вот что он сказал: «К сожалению, мы снова вынуждены собираться на конспиративных квартирах, как это было до Февральской революции. Теперь на партийных собраниях нам затыкают рты сталинские холуи. К руководству пришли люди, которые никакого отношения не имели к рабочему движению. Сталин выдает себя за стопроцентного ленинца. Но ведь на VI съезде РСДРП, где решался вопрос о вооруженном восстании, именно Сталин настаивал, чтобы Ленин и Зиновьев явились на буржуазный суд. Уже тогда этот грузин хотел освободиться от Ленина и примазаться к Керенскому. Сталин человек темный. Неизвестно, чем

он занимался в течение нескольких лет перед Февральской революцией. Во время Гражданской войны он вместе с Ворошиловым плел интриги против верховного командования Красной армии и был виновником срыва Польской кампании. Все мы знаем, что Ильич перед смертью предлагал срочно снять Сталина с поста генсека. Воля вождя не выполнена, непонятно почему. А на XIV съезде ВКП(б) человека с темным прошлым всячески превозносят, за какие заслуги? Это происходит потому, что партийные аппаратчики из новых членов партии, получившие теплые местечки, понимают, что их судьба и благополучие зависят от генсека». Зазубрин хотел еще что-то сказать, но вошел молодой человек и сообщил, что за квартирой установлена слежка.

Мы, как когда-то в царское время, начали выходить поодиночке. Возвращались в Кунгур ночным поездом, со мной поехал Оксенов, его дочь Надя и молодой рабочий. Надя села рядом со мной и тихо произнесла: «Мы, молодые, многого не знаем, я не могла подумать, что у Ленина были серьезные политические ошибки». Ее отец сказал, что в вагоне нельзя говорить о политике. Оксеновы предложили пойти к ним перекусить и остаться на ночь, но я отказался, они проводили меня до домика, где я снимал комнату. Хозяйка не спала, она сообщила мне, что какой-то мужчина все время прохаживался возле дома. Я понял, что за мной установлена слежка. Долго не мог уснуть. Передо мной всплывали образы рабочих и студентов, внимательно слушавших меня на подпольном собрании. Что они могли сделать? Любое активное выступление против советской власти будет жестоко подавлено. То, что за мной установлена слежка, являлось признаком усиления борьбы с инакомыслящими. Я интуитивно чувствовал, что уже в ближайшее время Сталин предпримет более решительные меры против оппозиционеров. Утром я отправился в техникум и, как обычно, провел занятия. Как только я освободился, ко мне подошел директор техникума и попросил зайти к нему в кабинет. С тревогой он сообщил, что меня вызывают в Контрольную комиссию при Кунгурском райкоме партии. Причем когда директор говорил о Контрольной комиссии, он краснел, волновался, как будто меня вызывали не в Контрольную комиссию, а в полицейский участок. Но я сказал директору, что этот вызов не был для меня неожиданным.

Я явился в Контрольную комиссию, где меня встретил человек с лошадиной физиономией. Бледно-голубые глаза,

отвислый подбородок, голова как дыня, огромный пухлый рот не предвещали ничего хорошего. Это и был председатель Контрольной комиссии. Он откинулся в кожаном кресле и зубочисткой ковырял свои желтые зубы. По самодовольному лицу видно было, что он только что сытно поел. Он указал мне на стул и буркнул что-то похожее на приглашение сесть. Целую минуту он меня рассматривал, не знал, с чего начать разговор. Затем придвинул к себе какую-то папку, это, вероятно, и было мое персональное дело. Хриплым голосом человек спросил меня:

— Куда это вы вчера ездили? — И тут же, изобразив нечто вроде улыбки, добавил: — От нас никуда не скроетесь, мы все видим и слышим.

Мне стало сразу противно, я ответил:

— До сих пор как будто партия не занималась слежкой за коммунистами, это функция скорее разведывательного управления, чем партии. У вас на учете каждый шаг коммуниста, вы знаете, куда он ходит и едет, где бывает и с кем разговаривает, поэтому не считаю целесообразным скрывать от вас, где я был вчера и что делал... Я ездил в Пермь, любовался рекой Камой, знакомился с городом, где некогда в ссылке пребывали Герцен и Короленко. Удовлетворяет вас мой ответ?

«Партийная совесть» раздула ноздри, растянула губы чуть ли не до ушей, усмехнулась одними глазами и гаркнула во все свое хриплое горло:

— Кого ты вводишь в заблуждение? На этом деле я собаку съел, знаю вашего брата троцкиста. Говори, где собирались, о чем калякали?

Я решил больше не играть в прятки с этим тупицей. Я спокойно ответил:

— Да, я не только любовался Камой, но гостил у старого пермского рабочего, фамилию которого я вам не назову, водки мы не пили, о блядях не разговаривали, вели разговоры на партийные темы — что, это хорошо или плохо?

Председатель снова задал мне вопрос:

— Кто был на этой квартире?

Я ответил, что никого из этих людей не знаю и раньше не знал.

— Полагаю, что устав партии не запрещает товарищам встречаться на частных квартирах и разговаривать на партийные темы, или вы другого мнения? Покажите мне в уставе партии такой параграф, по которому запрещаются личные встречи коммунистов.

Моя ссылка на устав поразила председателя Контрольной комиссии. На его лице можно было прочитать даже испуг — а вдруг он допрашивает меня не по уставу? Но тут же он опомнился и решил задать мне самый важный вопрос.

— Ну, а троцкистскую платформу читал?

Я ответил:

— Читал как научный работник, я всякие сочинения читаю, даже кадета Милюкова и монархиста Шульгина. Марксисты не могут ограничиться чтением только резолюций съездов и инструкций ЦК.

Мой следователь засунул руки в карманы, откинулся на спинку стула. Выпятил живот и прошипел:

— Ты мне шарики не крути, про старых оппортунистов не бренчи (Милюков и Шульгин тоже оказались оппортунистами), а скажи прямо, по-большевистски, согласен с платформой троцкистов?

Я ему ответил, что я такой платформы не знаю, знаю только платформу «83-х» старых большевиков, эта платформа подписана не только сторонниками Троцкого, но и последователями рабочей оппозиции, демократических централистов и другими большевиками, не принадлежавшими ни к каким оппозициям. Дальше я сказал:

— Платформу не только читал, платформа не роман, а изучал. Тем не менее я под этой платформой не подписывался по той простой причине, что она мало отличается от образа мыслей ЦК: те же фразы о диктатуре пролетариата, о единстве партии, о союзе с середняком и верности заветам Ленина... Платформа «83-х» признает демократический централизм и внутрипартийную демократию... Я же являюсь сторонником демократии во обще, не только внутрипартийной, признаю демократию в широком смысле этого слова... Вот почему не причисляю себя ни к троцкистам, ни к сталинцам, и если я больше люблю Троцкого, то не потому, что я с ним во всем согласен, а потому, что помню о его огромных заслугах перед русской революцией... Личная симпатия вовсе не означает идейного согласия.

Председатель Контрольной комиссии глядел на меня своими мутными глазами, щеки у него отвисли, он сопел носом, как лошадь после галопа. На столе зазвонил телефон... Мой партийный следователь что-то кричал в трубку, потом обратился ко мне чуть ли не с нежностью:

— Ну, браток, срочно вызывают, сейчас некогда, вызову тебя в другой раз... Советую подумать и порвать с троцкистами... Ты человек ученый, а я университета не проходил.

К моему удивлению, пожал мне руку. О Россия, тебя умом не понять, в тебя можно только верить!

Я вышел из здания райкома, и в ушах у меня звенели последние слова председателя Контрольной комиссии: «Ты человек ученый, подумай!» Для меня было ясно, за мной установлена слежка, следят за каждым моим шагом, мне следует не подводить других. Конечно, речи не может быть о моей второй поездке в Пермь, хотя мне очень хотелось еще поговорить с замечательными людьми, хотелось бы раскрыть им сущность решений X съезда партии.

Назавтра, после беседы с председателем Контрольной комиссии, меня снова пригласил в кабинет директор техникума. Он закрыл на ключ кабинет, посадил меня на диван и сам присел рядом со мной. Беседа между нами была очень интересной и неожиданной. Директор спросил меня: «Вы были у нашего „Кошевого"? Не удивляйтесь, мы между собой его так называем, он напоминает нам одного из главных „положительных героев" из „Тихого Дона" Шолохова... Помните, шолоховский Кошевой батрачил в каком-то селе... Наш председатель Контрольной комиссии батрачил недалеко от Кунгура... После Октябрьской революции он занимался продразверсткой, отбирал последний кусок хлеба у крестьянина, служил в карательных отрядах и творил расправу так, что вынуждал крестьян браться за оружие... Вот этими качествами он заслужил прозвище „Кошевой"». Из дальнейшей беседы я узнал, что председатель Контрольной комиссии никогда не был на фронте, он окопался в Кунгуре как непримиримый враг кулаков, подкулачников и ремесленников, что всякую оппозицию он считает контрреволюцией. Вот уже десять лет он нигде не учится, читает только приказы и инструкции, очередные распоряжения сверху. Зато с нижестоящими обращается бесцеремонно, к людям интеллигентного труда относится с презрением, часто говорит на собраниях: «Вот я в университетах не учился, а мне партия доверяет следить за вашим поведением». Свое невежество он считает истинным достоинством настоящего пролетария. Я рассказал о своей беседе с председателем Контрольной комиссии. Директор сказал мне, что в райкоме все знают, что в Ленинграде я был профессором, что я присоединился к оппозиции и выслан из Ленинграда за свои троцкистские взгляды. Директор меня предупреждал, чтобы я в райкоме ни с кем не разговаривал на политические темы, так как партийные чиновники ради водки продадут кого угодно.

Открытое лицо старого педагога, задушевная беседа произвели на меня хорошее впечатление. Кстати, несколько раз директор побывал на моих занятиях и однажды, пожимая мне руку, сказал: «С удовольствием я бы отказался от своей административной работы и сел бы за парту, чтобы слушать ваши лекции по политической экономии». Выходя из кабинета директора, я мысленно говорил себе: «Да, много еще есть в стране мыслящих интеллигентов, их, к сожалению, становится все меньше и меньше». Потом я узнал, что директор педтехникума по специальности историк, кончил исторический факультет Ленинградского педагогического института им. Герцена. В Кунгур он тоже попал как опальный, хотя не примыкал ни к каким оппозициям.

Однажды директор педтехникума пригласил меня «на чашку чая» к себе домой. Познакомился с его миловидной женой, она кончила факультет иностранных языков того же института им. Герцена, на последнем курсе они повенчались. Жена директора преподает немецкий язык в средней школе. За столом я прочитал ей на немецком языке стихотворения Генриха Гейне и Гете, Клавдия Семеновна — так звали жену директора — пришла в восторг и радовалась как ребенок. Она спросила меня, где я изучал немецкий язык. Я сказал, что немецкий язык изучал, читая немецких классиков, а разговорный язык усваивал в Интернациональном клубе в Ленинграде. Я часто посещал этот клуб с моими друзьями — Мишей Ивановым и Соломоном Фрумкиным.

Директор педтехникума откровенно сказал мне, что он получил установку наблюдать за идеологическими тенденциями моих лекций по политической экономии, его дважды вызывали в райком и интересовались моей персоной. Но он каждый раз давал положительную характеристику моим лекциям и отмечал, что я приучаю студентов пользоваться первоисточниками, особенно «Капиталом» Маркса. Директор поведал мне, что и за ним установлен надзор, он ждет, что и его скоро снимут с поста директора.

Мы долго беседовали, затрагивая не только политические вопросы, но и философские, литературные. Супруга директора очень интересовалась «социалистическим реализмом», она подчеркивала, что понимает сущность реализма вообще, но до сих пор не может усвоить «социалистического реализма». Она поставила передо мной вопрос: можно ли Толстого, Достоевского, Некрасова причислить к социалистическим реалистам? Я ей ответил, что вообще не существует определенной границы

между романтизмом и реализмом. Особенно ей понравилась моя мысль о правомочности всех направлений в литературе и искусстве вообще. Директор просил меня высказаться по поводу платформы «83-х», при этом он улыбнулся и сказал, что не собирается проникнуть в тайны моих суждений. Я постарался по этому вопросу изложить свое мнение, напомнил, что в октябре 1927 года из ЦК были исключены Троцкий и Зиновьев, и что платформа «83-х» по существу была реакцией на этот произвольный акт... Бешеным темпом надвигается мрачная туча, сказал я, может случиться, что все оппозиционеры будут исключены из партии Вероятно, платформа «83-х» является литературным зародышем новой партии, но меня удивляет, что эта платформа не выходит за пределы большевистских принципов... Новая партия, на мой взгляд, должна отбросить идею диктатуры и встать на путь демократии. Я еще сказал, что сталинцы торопятся освободиться от «троцкистов», чтобы развязать себе руки в борьбе с правыми, идейными вдохновителями которых являются Бухарин, Рыков и Томский. Для директора и его супруги такое заявление было открытием, им казалось, что между Сталиным и Бухариным существует полное единство.

1 декабря 1927 года меня вызвали на допрос и суд в районную партийную Контрольную комиссию. Я принял твердое решение высказываться самым откровенным образом, не скрывать своих взглядов. Я больше не был в состоянии лукавить, прикидываться глубоко верующим, раболепствовать. По дороге я вспомнил биографию Баруха Спинозы. Это был, пожалуй, единственный философ, у которого слово не расходилось с делом. Он выше всего ценил свободу. Многие европейские дворы предлагали Спинозе стать придворным философом, занять кафедру в университете. От всех предложений Спиноза отказался ради возможности свободно творить.

Я вошел в полутемное помещение. На деревянных скамьях сидело человек двадцать, это были члены партии, приглашенные в качестве свидетелей моего падения. На сцене этого захолустного клуба за деревянным столом, покрытым зеленым сукном, сидел человек с лошадиной физиономией, а по правую и левую стороны от него сидели два члена Контрольной комиссии, поражавшие своими серыми лицами. Зал напоминал провинциальный суд.

Председатель Контрольной комиссии начал рубить сплеча:

— Скажите, Григоров (уже исчезло слово «товарищ»), за что вас выдворили из Ленинграда?

На этот грубый вопрос я ответил:

— Меня изгнали из Ленинграда потому, что я не похож на вас, что отношусь критически к любой инструкции сверху, а моя мысль в данный момент не соответствует духу времени.

Мне показалось, судя по лицам, что члены Контрольной комиссии ничего не поняли из того, что я сказал. Они тупо смотрели на меня. Председатель, вытирая нос тыльной стороной ладони, снова спросил меня:

— Что ты делал в Перми, с кем встречался, о чем калякали?

Я отвечал:

— Вначале осматривал город, любовался Камой, затем побывал у хороших друзей, с которыми беседовал по текущему моменту.

Председатель снова задает вопрос:

—    Ты согласен с платформой «83-х»?

—    Мой ответ:

—    Нет, я с этой платформой не совсем согласен.

—    С чем же ты не согласен?

—    Я не согласен с тем, что эта платформа остается на позициях диктатуры.

—    А ты согласен с решениями десятого съезда партии об исключении из партии оппозиционеров?

—    Единство партии я считаю мифом. В массовой партии не может быть единства, либо это единство достигается карательной политикой... Без споров внутри партии нельзя достигнуть истины.

И тут председатель поразил меня своей «эрудицией». Он, оказывается знал, что Троцкий и Зиновьев на X съезде партии голосовали за ленинскую резолюцию о единстве партии и недопустимости фракций и группировок. Он поинтересовался по этому вопросу моим мнением. Я сказал:

— Это была их непростительная политическая ошибка, а по тому теперь они стали жертвой этой ошибки.

Председатель ехидно улыбнулся, его крысиные глаза сощурились, и он процедил, обращаясь к собравшимся:

— Видите, перед вами полностью сформировавшийся троцкист, ему не нравится единство партии, он хочет ревизовать ленинизм.

Мне стало противно видеть всю эту комедию. Какой-то ком подступил к горлу, я глотнул воздуха и почти прокричал:

— Я не троцкист, не ленинец, я просто человек, которого природа наделила способностью мыслить самостоятельно. Я не хочу, чтобы моя общественная деятельность, мое поведение

зависело от группы тупоголовых бюрократов, вообразивших, что правящая партия вооружила их абсолютной истиной. Я сторонник той свободы мысли, которая провозглашалась интеллигенцией всего мира на протяжении многих веков и эпох... в данный момент я вижу перед собой не коммунистов, не марксистов, не ленинцев, а группу невежественных лицемеров и карьеристов, крепко ухватившихся за власть, за карательные органы.

Эти слова я выпалил одним залпом. Человек с лошадиной физиономией поднялся, сжал свои огромные кулаки и во все горло крикнул:

— Отдай свой партийный билет! Ты больше не член партии!

При этом он даже забыл хотя бы формально продемонстрировать свой демократизм — два члена Контрольной комиссии и собрание молчали, ничем не выражая свое отношение ни ко мне, ни к председателю. Я вынул из бокового кармана свой партийный билет за номером 120437 и бросил его на стол, как бросают пустую бумажку, отныне ничего не значащую.

Книжечку, которую я до сих пор называл партбилетом, мне вручили на фронте в январе 1919 года. Дважды в Москве я проходил партпроверку, оба раза мне обновляли партийный билет, пожимали руку как кадровому большевику, старому подпольщику и активному участнику Гражданской войны. На партийной проверке в Московском университете в 1922 году хвалебную речь в мой адрес произнес Володя Яцик, тогдашний секретарь партийной Организации университета. Мне аплодировали, студенты впервые узнали от Яцика, что я был подпольщиком при царизме и при Деникине, сидел в камере смертников, был бойцом и политработником Красной армии. Володя Яцик счел нужным сказать, что я по десять часов в сутки просиживаю над книгами в холодной библиотеке, чтобы одолеть все премудрости науки.

И в самом деле, я принадлежал к той когорте рабочей молодежи, которой революция широко открыла двери в университет. И вот теперь, когда этот рабочий парень встал на ноги, одолел много толстых томов по истории философии, истории естествознания, истории социализма, у этого парня отнимают партийный билет. Почему отнимают? За собственное мнение, за мысль. Кто отнимает? Человек с сомнительной репутацией, все десять лет занимавшийся реквизициями, стрелявший не по деникинцам, врангелевцам, колчаковцам, а по «подкулачникам», по деревенским мужикам, домохозяйкам, не желавшим отдавать в колхоз своих коров. Почему этот подозрительный субъект по прозвищу «Кошевой» наделен такой властью? На каком основании он приклеивает мне ярлык троцкиста, не имея никакого

представления о том, что это значит? Я понимаю, что такие, как я, партии больше не нужны. А «Кошевой» — это надежная опора власти, демагогов и интриганов.

Я покинул партийное судилище. На улице было темно, шел снег, дул холодный, пронизывающий ветер. Я ощутил, что сбросил нечто, уже давно тяготившее меня, но одновременно появилось беспокойство в связи с неопределенностью моего будущего. Где я смогу теперь работать? Вряд ли мне, теперь уже беспартийному, разрешат преподавать философию. Никакой труд меня не пугал, в том числе и физический, но что я буду делать с накопленными знаниями? Неужели теперь они никем не будут востребованы?

Пришел в свой домик, не раздеваясь, прилег отдохнуть и обдумать свое положение, но быстро крепко уснул. Утром, открыв глаза, увидел Надю Оксенову, мою студентку из техникума. Оказывается, весь техникум уже знал, что меня исключили из партии как оппозиционера. Директор техникума послал Надю передать мне, что я должен прийти за расчетом. Из райкома партии сразу после исключения позвонили директору техникума и предложили освободить меня от работы. Редкостная оперативность. Я сказал Наде, что вечером уеду из Кунгура, просил передать ее родителям, что я всегда буду помнить о вечерах, проведенных в их доме. Надя заявила, что ее друзья и многие студенты техникума придут на станцию попрощаться со мной. Я объяснил Наде, что нельзя этого делать, поскольку местные власти расценят это как демонстрацию в поддержку оппозиционера и могут даже многих исключить из техникума. Надя ответила: «Я готова заявить, что разделяю ваши взгляды, и в знак протеста покину техникум».

Я попытался объяснить Наде, почему подобный протест не имеет смысла в той обстановке, которая сложилась в стране. Надя со слезами выбежала из комнаты. Я подошел к двери и смотрел, как она, опустив низко голову, быстро удалялась. Невесело было у меня на душе, мрачные мысли бродили в голове. Я думал, что тяжкая доля ожидает таких чистых, открытых молодых людей, как Надя Оксенова, которые по своей наивности еще верили в благородные идеалы, во имя которых их родители активно поддержали революцию.

Когда я явился в педтехникум за расчетом, директор меня встретил с грустной улыбкой, попросил зайти к нему в кабинет. Он рассказал мне, что в Уральской организации многих старых большевиков исключают из партии. Он рассказал о волнениях

среди рабочих и коммунистов в связи с арестом Сергея Мрачковского, пользовавшегося на Урале огромной популярностью. Мрачковский, один из организаторов Советской власти на Урале, был легендарной фигурой времен Гражданской войны. Директор педтехникума предложил мне свои личные деньги. Сказал, что и другие преподаватели готовы оказать мне материальную помощь. Я был весьма тронут, но отказался. Мне причиталось получить в кассе 117 рублей. На первых порах хватит, а там посмотрим.

Перед отправкой на вокзал я немного поспал, проснулся в шесть часов вечера. Хозяйка принесла какой-то пакет от незнакомых людей. Я торопился на вокзал, поэтому не посмотрел, что в пакете. Взял билет на поезд, шедший из Новосибирска в Москву. За полчаса до прибытия поезда ко мне подошел человек в кожаной куртке и попросил следовать за ним. Мы пришли в привокзальное отделение ГПУ. Меня попросили открыть чемодан, все в нем перерыли, перелистали все книги, раскрыли пакет, присланный неизвестными лицами, в нем оказалась пища — жареная курица, хлеб, печенье. После этого первого советского «шмона» мне сказали, что я свободен. Полагаю, что чекисты искали платформу «83-х» и какие-либо материалы оппозиционного характера.

В 1919 году меня обыскивали шкуровцы, искали большевистские листовки, при первом советском обыске тоже искали нелегальщину. Меня удивила необыкновенная оперативность и согласованность всех советских учреждений: меня исключают из партии, на следующий день снимают с работы, а вечером того же дня обыскивают работники ГПУ. Редкостное взаимодействие.

Среди работников ГПУ были еще «гнилые либералы», я заметил даже некоторое смущение на лице начальника привокзального ГПУ. Когда я покидал «богоугодное заведение», начальник пожелал мне счастливого пути и даже попросил извинения за причиненное беспокойство. Очень скоро с либерализмом будет покончено. В конце 1927 года многие работники ГПУ морально и психологически еще не совсем были готовы к массовым репрессиям против старых большевиков, среди них было много одобрявших оппозицию.

ГЛАВА 3

Опять дома. На вечеринке у Миши Иванова. Назревает угроза ареста

Вот я и дома, в кругу семьи, держу на руках малышку-сынишку. Ему исполнилось девять месяцев, из них более трех месяцев возле него не было отца. Тогда я еще не мог предположить, что ему суждена многолетняя безотцовщина. Семья была островком душевного спокойствия, умиротворения в бурном море политических страстей, бушевавших в обществе. Я очень соскучился по семье, друзьям, по Ленинграду. Узнав, что я возвратился, к нам стали заходить гости. Сразу пришла Александра Львовна Бронштейн, первая жена Л. Д. Троцкого, наша соседка по «Астории». Александра Львовна отметила, что Троцкий еще очень популярен в армии, у него много сторонников, и несмотря на это, он почему-то не идет на организацию либо внутрипартийной фракции, либо новой партии.

Моя жена очень болезненно восприняла исключение меня из партии, считала, что в связи с этим я должен обратиться в ЦК. Дина не вникала в принципиальные политические проблемы, считала, что это дело более образованных людей, а свою задачу видела в реализации в практической повседневной жизни тех принципов, за которые она боролась много лет, начиная с 1910—1912 годов. Дина полностью доверяла таким людям, как Бухарин, Преображенский, Станислав Косиор, Киров, которых довольно хорошо знала лично, но не представляла, что они уже перестали играть ведущую роль, а действуют больше по инерции. Я убеждал жену, что массовое исключение из партии всех, кто выступает с критикой ЦК, вполне закономерно и производится по указанию ЦК. Я уже тоже стал беспартийным, а моя жена продолжала оставаться ответственным партийным секретарем завода «Светлана» и членом Выборгского райкома партии. На заводе ее любили. Она проявляла большую заботу о быте рабочих, о повышении их квалификации, боро-

лась за улучшение условий работы. Ей многое удавалось сделать, она была талантливым, прирожденным организатором, могла расшевелить рабочую массу и добиться активной поддержки. Рабочих привлекала не только ее искренняя заинтересованность в улучшении их положения, но и ее бескорыстие. Они видели, что она, занимая высокую партийную должность, в отличие от большинства партийных работников, не пользовалась никакими льготами. В то время это уже было редкостью. Спустя много лет мне пришлось побывать на «Светлане», чтобы получить документы, подтверждающие трудовой стаж Дины. Я был очень удивлен, что нашлись ветераны завода, которые еще помнили Дину и с большой теплотой о ней говорили.

Миша Иванов, узнав о моем приезде, пригласил меня и Дину на день рождения его сестры. Дина отказалась, сославшись на большую занятость, я пошел один, хотелось встретиться с друзьями. На квартире у Миши собралось много народа. Огромный стол, покрытый белоснежной скатертью, ломился от всяких закусок и вина. Красивая и веселая сестра Миши, успевшая уже хлебнуть русской водочки, плясала Камаринскую, затем подбежала ко мне и заставила меня с нею плясать. После пляски жена Миши Зоя Спиридонова спела арию Лизы из «Пиковой дамы».

Миша, обладая хорошим вкусом, не всегда оставался доволен пением своей жены, он замечал фальшивые ноты в ее исполнении. Так, Миша заметил: «Ты, Зойка, поешь „Ах, истомилась, исстрадалась я", но в твоем исполнении не чувствуется ни страдания, ни томления». Мы все заулыбались, а Зоя надула губы, готовая заплакать. Затем Миша исполнил арию Вакулы из оперы «Черевички». Я исполнил две арии: Садко и Ленского.

На вечеринке присутствовал старый друг Миши, бывший слесарь, а теперь артист Мариинской оперы. Он обнял Мишу и меня за плечи и сказал:

— Меньше бы занимались политикой и философией, а шли бы в оперу, больше было бы толку.

И все же, когда мы уселись за стол и подняли тост за сестру Миши Наташу, мы снова вернулись к политике. Миша подошел к окну, поглядел в сторону Мойки и бросил фразу:

— Все стоит, стервец, да дьявол с ним, с третьего этажа ни чего не услышит.

У всех присутствовавших зачесались языки, когда узнали, что XV съезд партии подверг остракизму бывших вождей революции. Кто-то сказал:

— Все идеи Октября полетели вверх тормашками.

Миша своим баритональным тенором с большим чувством произнес:

— Нет, эти идеи не могут погибнуть, идея свободы перешагнет через головы всех узурпаторов.

Мне очень понравилась реплика моего друга, как она была типична для рабочего-лекальщика с головой Сократа. За столом сидел бывший уральский литейщик, недавно еще секретарь Володарского райкома партии, Федор Пичурин. Его еще не успели исключить из партии, а лишь перебросили в Московско-Нарвский район на пост председателя потребительской кооперации. Пичурин, опрокинув в свою глотку полный стакан водки, обратился с такими словами к Мише Иванову:

— Дорогой Мишенька, нам с тобой не надо было лезть в политику, лучше бы стоять у станка и обрабатывать металл, поли тика — это дело юристов и семинаристов.

Мы все поняли намек Федора, знали, что Ленин был юристом, а Сталин учился в духовной семинарии. На минуту установилась тишина. Я дал историческую справку Пичурину:

— В Германии рабочий Август Бебель стал вождем и теоретиком немецкой социал-демократии, портной Вейтлинг создал большое направление в рабочем движении, вступал в дискуссии с самим Карлом Марксом, а сапожник Иосиф Дицген писал философские труды, по которым училось целое поколение европейской интеллигенции.

Пичурин не растерялся и ответил:

— То в Европе, а мы азиаты, у нас все по-другому, и не зря азиат стал вождем коммунистической партии. Азиатчина сказывается во всем.

Разговор принимал очень интересный характер, был затронут важнейший вопрос о своевременности Октябрьского переворота, когда власть захватили большевики. Я согласился с мнением Пичурина насчет азиатчины, немного дополнил, сказав:

— Азиаты не способны воспринимать идеи свободы и демократии, поскольку большинство государств Азии не прошли через фазу капитализма, не имели представления о демократической форме государственного устройства, ими управляли тираны и деспоты. — В подкрепление моих слов я привел очень глубокую мысль из книги воспоминаний Герцена «Былое и думы»: «Если идеи свободы не имели успеха в данном месте (имелась в виду Франция 1793 года), то в этом виноваты не идеи, а место».

На нашей вечеринке присутствовали два брата Рубашкины, Гриша и Марк были очень привязаны к Мише Иванову, бывшему

секретарю парткома завода. В лице Миши они видели идеал российского пролетария. В 1926 году оба брата посещали марксистский кружок, которым я руководил. И вот Марк Рубашкин, как школьник, поднимает руку и просит слова. Марк заявил:

— Я убежден, что некоторые бывшие вожди, наконец, поняли, что Октябрьская революция, вернее Октябрьский переворот, была роковой ошибкой. Надо было остановиться на Февральской революции, хотя бы лет на пятьдесят. Российские пролетарии не прошли школы демократии, они никогда ее и не нюхали. Они чувствовали себя свободными, когда бастовали, требуя повышения заработной платы, и во время демонстраций протеста, например по поводу Ленских расстрелов. Наши теперешние вожди считают, что большинству рабочих, строящих социализм, нужны только хлеб и зрелища, а политикой они будут заниматься, якобы от нашего имени.

Всем нам было очень грустно, и вдруг Миша запел своим грудным голосом:

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль,

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Мы все подхватили:

Динь-бом, динь-бом,

Слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом,

Путь сибирский дальний.

Кто-то бросил фразу: «Старые песни, но вечно новые».

Все мы ощущали, что общая обстановка в стране с каждым днем становится все более гнетущей, массовые исключения из партии и увольнения с работы, слежка и доносительство, боязнь открыто высказаться. Представлялось, что мы оказались во власти каких-то слепых сил, отбрасывавших нас на много лет в прошлое. Очень трудно было это осознать. Все мы были еще не старыми людьми, полными энергии, за плечами богатый жизненный опыт, многие из нас накопили солидные знания, позволяющие проанализировать общественно-политическую обстановку в стране и правящей партии. И при этом мы не видели выхода из создавшегося положения. Что же это, судьба, роковой фатум? Неужели все огромные усилия и жертвы ока-

зались напрасными? Вот с такими мрачными мыслями мы расходились с той вечеринки, начавшейся довольно весело.

Выходили мы из квартиры Миши поодиночке, поздно ночью. Снег падал большими хлопьями. Я подождал Федора Пичурина, нам было по пути до Невского проспекта. Пичурин указал мне на высокого мужчину в кепке, который прохаживался возле Мишиного дома, и сказал: «Каждый зарабатывает себе на хлеб, как может... Все, как и при царе. Гриша, мне очень жаль, что мы столько лет отдали борьбе за свободу, и все впустую!» На Невском проспекте мы с Федей расстались, я повернул на Морскую улицу. Тяжело было на душе. Одиннадцать лет, как сбросили царя, Россия рванулась вперед... За это заплачено кровью многих прекрасных людей. И вот наступило время, когда новая власть развернула репрессии против самой передовой части рабочего класса и интеллигенции. Несмотря на снег, лицо у меня горело. Не заметил, как подошел к «Астории», поднялся на второй этаж, тихо постучал в дверь. Открыла встревоженная жена, сказала: «Я уж не знала, что и думать, в городе начались массовые аресты». А я подумал: это новый этап в деятельности сталинской клики, что еще будет?

В связи с тем, что меня исключили из партии, появились серьезные осложнения с работой. На прежнюю работу меня не взяли. Удалось устроиться на временную работу лектором Общества по распространению знаний. В конце года оказались на бирже труда многие мои друзья и знакомые: Карпов, Фрумкин, Пичурин, Левик, Наумов, Евдокимов, Куклин, Тарханов, Дингельштет. Миша Иванов встал к станку на судостроительном заводе. В «Астории» уже непривычная тишина, прекратились встречи и дискуссии. Дома тоже стало тревожно, мои заработки оказались весьма скудными. Я тяжело переживал это, ведь почти с десятилетнего возраста я трудился. А вот теперь потерял право на труд. Нахлынули и тревоги политического характера в связи с начавшимися арестами. Конечно, ГПУ знало, что я нахожусь в Ленинграде, но ни меня, ни Мишу Иванова, ни Николая Карпова, ни Соломона Фрумкина, ни Левика пока не арестовали, временно отложили эту акцию. Объяснялось это просто: вначале арестовывали зиновьевцев, а троцкистов пока не трогали, только снимали с работы. Троцкисты начиная с 1924 года боролись против Зиновьева и его сторонников, поэтому ЦК еще надеялся перетянуть троцкистов на свою сторону. Как-то на улице я встретил И. Ф. Кадацкого. Он отозвал меня в сторону и предупредил, чтобы я и мои

друзья были осторожными, что составляются большие списки на арест многих ленинградцев. В завершение разговора он посоветовал почаще уезжать из Ленинграда. Я был очень благодарен Кадацкому за предупреждение, ведь он пока еще занимал высокий партийный пост секретаря Московско-Нарвского райкома. Но я всегда чувствовал, что И. Ф. Кадацкий порядочный человек.

Мне надо было что-то предпринимать. С работой в Ленинграде становилось все хуже и хуже, материальное обеспечение семьи все больше ложилось на плечи жены. Встреча с Кадацким и его предупреждение побудили меня поехать в Москву, восстановить старые связи и договориться о заказах на публицистические философские и литературно-критические статьи. Это могло укрепить наш семейный бюджет и одновременно позволило бы чаще исчезать из поля зрения ленинградского ГПУ. Примерно 20 декабря я выехал в Москву.

ГЛАВА 4

Москва. Встречи с друзьями. Сталинцы переходят к решительным действиям.

Торжество холуев на XV съезде. «Революционная целесообразность» выше закона

Рано утром прибыл в Москву, с вокзала отправился к Николаю Вихиреву. На этот раз застал его дома. Он собирался на работу, но успел сообщить мне, что на XV съезде партии было утверждено решение Пленума ЦК и ЦКК об исключении из партии Троцкого, Зиновьева, Каменева, Раковского, Сосновского, Смилги, Бакаева, Дробниса, Радека, Сафарова и многих лидеров как прошлых, так и сегодняшних оппозиционных групп, людей, близко стоявших к Ленину в октябре 1917 года, популярных в международном рабочем движении. Я успел сказать Вихиреву, что и я уже стал беспартийным. Вихирев отправился на работу в Наркомпрос, а я, оглушенный последней новостью, — к моим возможным работодателям, заказчикам различных статей для публикаций в журналах. Я понял, что начался новый этап борьбы за власть, сталинская клика перешла к решительным действиям.

В этих условиях мне трудно было рассчитывать на большие заказы, все редакторы будут осторожничать. Свои визиты я начал с Вячеслава Павловича Полонского, редактора журнала «Печать и революция», договорился о возобновлении сотрудничества. Затем отправился к старому знакомому, директору института Маркса и Энгельса Давиду Борисовичу Рязанову. В это время начали печатать полное собрание сочинений Плеханова, и Рязанов предложил мне написать к этому изданию развернутую рецензию. Это была большая и интересная работа не менее чем на месяц. Я назвал свою рецензию так: «Какой Плеханов нам нужен» — и проводил в ней мысль, что нам нужен не только Плеханов-философ, но и Плеханов-политик, который прекрасно прогнозировал развитие общественных процессов. В дальнейшем Рязанов обещал обеспечить меня работой по редактированию и переводами с немецкого.

В основном решив на первое время дела по работе, вечером отправился к Паше Куниной и Владимиру Косиору, которые всегда были в курсе всех последних событий. Дверь открыла встревоженная Паша, за столом, как часто бывало и раньше, сидела Надя Полуян, жена Ивара Смилги. Но на этот раз я увидел не прежнюю, всегда оживленную Надю, ее голова была низко опущена, и она незаметно смахивала слезы. Мужа Нади, Ивара Смилгу, старейшего большевика, одного из организаторов отрядов латышских стрелков, выслали из Москвы в административном порядке. Паша попросила меня рассказать о Дине, о жизни в Ленинграде и о моих злоключениях в Кунгу-ре. Я последовательно изложил события последних месяцев, в красках обрисовал процедуру исключения меня из партии, особо остановился на председателе Кунгурской партийной Контрольной комиссии, творящем в районе суд и расправу. Отметил, что именно такие, как этот председатель, стали главной массовой опорой сталинистов.

Пришли Владимир Косиор и старик Эльцин. Эльцин сел в кресло, а Володя Косиор, засунув руки в карманы — это была его любимая поза, — шагал по квартире. Женщины уставились на него, ждали новостей. В это время новости приходили каждый час. Вначале ни старик Эльцин, ни Владимир не проронили ни слова, в комнате было очень тихо. Владимир остановился в середине комнаты, откашлялся и своим шепелявым голосом заявил:

— Троцкий малодушничает, а мне известно, что уж отдано распоряжение о его аресте... Вместе с ним и нас всех прикончат... Вот и восторжествует окончательно ленинская теория о вреде группировок и фракций.

Дальше шел разговор в таком духе: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков и Томский продолжают миндальничать с восточным сатрапом, на что-то еще надеются. Старик Эльцин подал реплику:

— Кончилась комедия и с Бухариным, оруженосцем Кобы, он и его угробит.

Заговорили о бухаринских учениках — Слепкове, Астрове, братьях Марецких, Угарове и Стецком, — эти сейчас из кожи лезут вон, всячески стараются отречься от Бухарина и приспособиться к новому «теоретику». Эти преуспевающие молодцы сейчас схватились за сталинскую идейку — борьба на два фронта. Старик Эльцин пошутил: «Эти красные профессора — красные, как редиска, сверху красные, а внутри белые». Такую шутку я слышал не впервые. Когда-то деникинский генерал Слащев, став-

ший на сторону советской власти, сказал Троцкому, что он тоже красный, а Троцкий ответил ему, что он «красный, как редиска». Я уже упоминал о трех братьях Косиорах, все они после революции занимали ответственные посты, особенно Станислав. Но Владимир отличался от своих братьев большей независимостью и способностью к политическим прогнозам. И вот сейчас он бросил в адрес своего брата фразу, полную сарказма.

— Мой братишка Стасик, — сказал Владимир, — оказался на ХХ съезде партии самым «отчаянным демократом», он допускает возможность дискуссии при следующих условиях. Первое: когда несколько областных организаций захотят дискуссию; второе: если в ЦК не будет твердого большинства и третье: когда ЦК разрешит дискуссию.

Мы все расхохотались, я подал реплику:

— Третье условие полностью исключает два первых. Володя, я знаю, что ваш братишка никогда не прочитал ни одного учебника по логике.

Володя мне ответил:

— Мои братья никогда не изучали логики, они только принимали на веру законы материалистической диалектики... Сталинский лозунг борьбы на два фронта и выражает диалектический закон борьбы противоположностей.

Мы снова расхохотались, даже Паша и Надя Полуян смеялись. Прав был Шекспир, когда в самые трагические моменты выпускал на сцену шута — это он делал, чтобы снять напряжение психики у зрителей.

Старик Эльцин подал реплику:

— Ленин еще в подполье нас учил: кто не с нами, тот против нас.

Я ответил Эльцину:

— Сейчас эту формулу надо изменить в таком духе: кто не со мной, тот против меня.

Снова воцарилось молчание, особенно печальны были Паша и Надя Полуян. Они как бы своим тонким женским чутьем угадывали сущность разыгрывающейся драмы. Кто-то из философов говорил о шестом чувстве, но забыл прибавить, что это чувство присуще именно женщинам. Мне неизвестна судьба жены Смилги и ее детей. Но мне известно, как трагически закончили свою жизнь Паша Кунина и ее муж. Но об этом будет сказано ниже.

Я знал, что Владимир Косиор через брата Станислава всегда получал самую свежую информацию о происходящем

на партийных съездах, поэтому попросил его познакомить меня с материалами только что закончившегося XV съезда. Владимир дал мне кое-что почитать.

18 ноября 1927 года решением пленума ЦК были исключены из партии Троцкий и Зиновьев, один из них еще недавно возглавлял армию, другой — III Коммунистический Интернационал. XV съезд партии безоговорочно подтвердил это зловещее решение. Ни один голос на съезде не поднялся в защиту двух самых близких соратников Ленина. Важно отметить, что в Президиуме XV съезда сидели Бубнов, Бухарин, Гамарник, Зеленский, Станислав Косиор, Рыков, Томский, Угланов, Чаплин, Чубарь, Чудов. Я специально перечисляю всю эту группу влиятельных и популярных членов ЦК, чтобы подчеркнуть, как они были близоруки, голосуя за исключение Троцкого и Зиновьева из партии.

Секретарь Московского комитета партии Угланов буквально захлебывался от восторга, расхваливая «мудрую политику» Сталина, он обливал грязью лидеров оппозиции, распространялся о «меньшевистско-бауэровском» банкротстве оппозиции. Этот «вождь» московских большевиков в декабре 1927 года не подозревал, что то же самое обвинение скоро будет использовано против него.

Христиану Георгиевичу Раковскому, известному в международном рабочем движении, блестящему оратору, бывшему председателю Украинского Совнаркома и крупнейшему дипломату чичеринской школы не дали и рта раскрыть на съезде. Раковскому с мест кричали: «Он думает, что здесь Женева», «Будет вам капут». Кто же это кричал? Павел Постышев. Раковскому кричали: «Наглая ложь», «Кончай, довольно, оппозиция дала сведения буржуазии». Кто же подавал эти реплики? Скрыпник, скоро покончивший самоубийством, и Голощекин, расстрелянный в 1937 году. И еще: «Вы агенты мировой буржуазии», «Вы несчастные изменники», «Долой, долой!» Делегаты требуют удалить Раковского с трибуны, их не интересует его мнение, и это весьма характерная особенность делегатов...

Член партии с 1903 года, любимец ленинградских рабочих Григорий Евдокимов не успел и рта раскрыть, как ему начали кричать: «Ты хочешь свободу для меньшевиков», «Меньшевистской свободы не дадим». Евдокимов хотел зачитать свою декларацию, раздаются голоса: «Ты без шпаргалки не можешь?» Сталину и его клевретам можно говорить по шпаргалкам, а рабочему Евдокимову нельзя. А ведь очень скоро все партийные чиновники сверху донизу будут говорить по шпаргалкам, составленным их секретарями.

И вот из рядов поднимается широкоплечий человек, он двигается размеренным шагом, взбирается трибуну. Его внешний облик напоминает легендарного Илью Муромца. Это начальник московского гарнизона, старейший большевик, герой Гражданской войны Николай Иванович Муралов. Он своей простотой, логичностью убеждает делегатов выслушать другое мнение. Но стоило ему только высказать свою мысль, как подняли писк и крик. Но этот крик блеющих овец перекрыл бас Муралова. Он сказал, что даже в военные годы, когда нам угрожала внешняя и внутренняя контрреволюция, в партии была критика, критиковали самого Ленина. В течение двух лет шла однобокая дискуссия, наблюдалось однобокое освещение всех вопросов, Центральный Комитет занимался демагогией и клеветой. После этого истерические ноздревы и смердяковы завыли: «Вы, меньшевики, изменники рабочего класса». Муралов спокойно отвечал: «Я критикую не ради подхалимства». Да, Николай Иванович Муралов раскрыл в своем выступлении сущность XV съезда. Это был съезд подхалимов, демагогов, сталинских прихлебателей, жалких трусов. Эти люди могли стать опорой любого авантюриста. Гитлер в Германии опирался на такую же свору.

О грядущей трагедии для партии и страны предупреждал старейший большевик, председатель Ленинградской контрольной комиссии Бакаев. Он предугадал, что начинается второй акт драмы, который неизбежно закончится трагедией. Привожу дословно его слова: «Я обращаю внимание съезда на то противоречие, в котором товарищ Бухарин находится с товарищем Сталиным». Это заявление Бакаева делегаты съезда встретили ревом и кричали Бакаеву: «Врешь, Бакаев, как тебе не стыдно!..» А Бакаев вовсе не врал, не занимался пустой болтовней, а имел точные сведения, что ЦК готовит петлю для Бухарина и его сторонников. Бакаев это знал, а теоретик Бухарин не знал. Формально это будет вопрос о кулаке, о старом бухаринском лозунге «обогащайтесь». Но это только формальный повод.

На самом же деле речь шла о власти в партии, правым казалось, что после разгрома Троцкого и Зиновьева им легко будет овладеть руководством в партии. Какая была исходная позиция у правых? Они исходили из того, что Сталин и его группировка в рабочем классе и в партийной массе не пользуются никаким авторитетом. Тем более что масса знала о предсмертном предложении Ленина срочно снять Сталина с поста генсека. Эта исходная позиция правых скорее носила психологический характер, чем политический. А психология в политической

борьбе слабый аргумент, здесь решает сила, опора на аппарат и карательные органы. Ни правые, ни левые не учитывали значения этого аппарата. Уже к XV съезду партии ЦК и ОГПУ слились в единый аппарат. Восторжествовал полицейский социализм в духе национал-социализма Гитлера.

По указанию Сталина одним росчерком пера были исключены из партии 75 человек старых большевиков. Всем, кто привык думать, стало ясно, что сталинский ЦК стал на путь фашизма. Но сталинцы в своей борьбе против троцкистов продолжали опираться на правых — Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова и др.

Лидеры оппозиции занимались схоластическими спорами о роли кулака, о возможности построения социализма в одной стране. А Сталин в это время на все ответственные партийные и государственные посты сажал верных ему людей. Л. Б. Каменев на XV съезде говорил, что деревенский кулак срывает все социалистические планы. Это была неправильная, даже наивная установка. «Кулак» и «подкулачники» думали в это время не о политике, а о создании рационального сельского хозяйства. Оппозиция, считавшая кулака силой, враждебной революции, только лила воду на мельницу сталинской группировки. Чтобы вырвать из рук оппозиции лозунг о необходимости борьбы с кулачеством, Сталин перекрыл эту позицию лозунгом «ликвидация кулачества как класса».

В 1927 году готовился удар по всему крестьянству. Столько болтали о союзе с крестьянством, о недооценке роли крестьянства троцкистами, и вдруг свирепый и кровожадный лозунг — «ликвидация кулачества как класса». И крестьян начали громить, страна была поставлена перед катастрофой. Голод косил людей.

Экономист Бухарин прекрасно понимал, что Сталин ставит страну на грань катастрофы. Но Бухарин-политик в это время помогал Сталину и его клике расправляться с оппозицией.

На большом художественном полотне имеет значение не только общий фон, но и детали, часто ускользающие от поверхностного наблюдателя. Когда Л. Б. Каменев на XV съезде заявил, что оппозиция будет мужественно защищать свои взгляды, член Центральной контрольной комиссии Сольц бросил реплику: «И меньшевики защищали свои взгляды мужественно, сидели в тюрьме за них». Что хотел сказать этой репликой Сольц? Не то ли, что защита взглядов, не совпадающих со взглядами ЦК, неизбежно ведет мужественных людей в тюрьму?

Любопытно отметить, что Ворошилов, бывший слесарь Гартмановского завода, на XV съезде партии требовал, чтобы оппозиция стояла на коленях и просила пощады. Откуда такая мысль у пролетария? Конечно, такая мысль унаследована Ворошиловым от его бывшего хозяина Гартмана. Гартман всегда угрожал поставить на колени бунтующих рабочих.

За аресты и тюремное заключение оппозиционеров высказался на съезде и Рыков. Когда Рыков предложил сажать в тюрьму оппозиционеров, делегаты ликовали, пришли в восторг, устроили овацию Рыкову, кричали ему «ура». Но удивительнее всего, что на таких же позициях стояли блаженный Бухарин, острослов Томский, Угланов, архангел Постышев и Станислав Косиор. Вот уж действительно, правы были евангелисты, утверждавшие: поднявшие меч от меча погибнут. Что думали эти апостолы карательной политики, когда в 1937 году меч опускался на их головы?

Рыков напомнил съезду, что при Ленине с потомственным пролетарием Ганькой Мясниковым разделались в два счета. Но почему тот же Рыков умолчал о длительной переписке между Лениным и Мясниковым? Рыков сожалеет, что слишком поздно взялись за Троцкого, Зиновьева и Каменева. Если бы за них взяться раньше, можно было бы предотвратить их «апелляцию к стране». Так мог говорить человек, который был убежден, что расправа с Троцким и Зиновьевым поможет правым скорее пробраться к руководству ЦК партии. В здравом ли уме был Рыков на съезде? Ведь в Москве поговаривали, что Рыков ясно мыслит только тогда, когда выпивает несколько стаканов водки. Вероятно, на XV съезд партии Рыков пришел совершенно трезвым.

Секретарь ЦК комсомола Мильчаков сослался на слова Карла Маркса, который говорил, что угодничество вызывает у него отвращение. Это верно! На XV съезде это отвратительное качество проявилось масштабно. Буквально все пытались угодничать перед Сталиным. Это выражалось в бурных овациях по его адресу, криках «ура», фальшивом сиянии и блеске глаз, когда он появлялся на трибуне. Делегат съезда Рютин перечислил основные качества оппозиции: лицемерие, клевета, авантюризм, истерика и хлестаковщина. Но как раз эти качества и относятся к сталинскому ЦК: лицемерием была клятва именем Ленина в то время, когда Ленин предлагал снять Сталина с поста генсека, клевета, когда Троцкого, Зиновьева, Каменева, Раковского, Евдокимова, Залуцкого, Зорина, Куклина, Лашевича,

Муралова, Пятакова, Радека, Рафаила, Смилгу, И. Н. Смирнова, Л. Сосновского и других большевиков обвинили в меньшевизме; авантюризм — характерная особенность сталинских клевретов, опирающихся не на народ, а на карательные органы; истерика проявилась во всех хулиганских выкриках делегатов съезда, а хлестаковщиной является то, что Сталин объявляет себя создателем партии, организатором Октябрьской революции и вождем Красной армии — гоголевскому Хлестакову в голову не приходили такие гиперболы.

Не случайно на XV съезде партии возник «спор» между тогдашним прокурором РСФСР Крыленко и председателем Центральной контрольной комиссии Шкирятовым. Крыленко, член партии с 1904 года, стоял на точке зрения законности, он настаивал на соблюдении законности в судебных органах, он был против того, чтобы закон толковали произвольно, «вкривь и вкось». Шкирятов же отбрасывал все юридические нормы, для него право и закон — дышло, куда двинул, туда и вышло. Вместо закона Шкирятов настаивал на «революционной целесообразности». Когда Крыленко отстаивал принцип законности при рассмотрении состава преступлений, из зала раздавались крики: «Закон не фетишизм», «Важнее революционная целесообразность». Вот эта революционная целесообразность и есть полнейшее беззаконие, так как ее можно толковать, как угодно. Невежественный Шкирятов вместо закона выдвигал «пролетарское революционное чутье». Это пролетарское чутье как бы превращается в шестое чувство, так как не существует никаких критериев для определения пролетарского чутья.

После того как я познакомился с некоторыми материалами XV съезда, узнал об исключении из партии Троцкого, Зиновьева, Каменева и большой группы старых большевиков, я решил попытаться по горячим следам встретиться с Троцким и услышать от него оценку всего произошедшего на съезде и прогноз на будущее. Оказалось, что организовать встречу с Троцким довольно просто, помогли Николай Вихирев и Евгений Преображенский, которые продолжали работать в Главпрофобре, где когда-то с ними работала и моя жена Дина. Через жену я и познакомился с Е. Преображенским, близким другом Троцкого. Преображенский договорился с Троцким о дне и часе моего визита на квартиру Белобородова, где Троцкий с женой проживал после выселения из кремлевской квартиры. До встречи с Троцким у меня было два относительно свободных дня, и я решил навестить кое-кого из старых друзей. Начал с Эсаула Штейн-

гауза (Красного). В то время он уже был женат на Елизавете Драбкиной, дочери С. И. Гусева (Я. Д. Драбкина), который еще с времен Гражданской войны сблизился со Сталиным. Именно Сталин тогда настоял, чтобы Гусева ввели в Реввоенсовет республики, предполагали, что с целью слежки за Троцким. О Е. Драбкиной говорили, что в смысле политических пристрастий она полностью следовала за своим отцом.

Я всегда с удовольствием встречался со Штейнгаузом, с ним было очень интересно и вспомнить прошлое, и обсудить текущие события. При этой встрече я заметил, что Штейнгауз выглядел очень неважно, изможденное лицо, покрытое мелкими морщинками, старило его лет на 10—15. Я знал, что он давно и серьезно болен, но он не унывал, сохранял интерес к своей работе и ко всему происходящему. При каждой встрече мы вспоминали годы нашей жизни в Екатеринославе, работу в подполье при Деникине.

Невольно перешли к сравнению с положением партийных оппозиций при советской власти: ни легального, ни подпольного печатного органа ни одна оппозиция не имела, не было возможности через печать обратиться к широким массам. Но главное, в царском подполье и при Деникине мы знали, за что боролись, ради чего рисковали жизнью, а вот сейчас мы уже понимали, что вся наша прошлая борьба была напрасной, что, возможно, нас ожидает нечто похуже, чем царское самодержавие. Хотя мы еще не могли представить, что грядет жесточайшая и на редкость кровавая диктатура.

В этот же день я побывал у Ольги Танхилевич, где встретил моего друга Володю Яцика. Ольга сидела за пишущей машинкой, печатала перевод с немецкого какой-то статьи по логике. Мы с Володей начали разговор о логике в политике, пришли к общему мнению, что в XX веке логика вообще не в почете, поэтому бессмысленно ждать от политических деятелей, особенно уже находящихся у власти, логически обоснованных действий. Оля услышала наш разговор, перестала печатать и подключилась к обсуждению. Она сказала, что логика не терпит извращения и фальсификации фактов, поскольку в субъективном сознании логика должна отражать правду жизни, там, где нет правды, нет и логики... Я затронул несколько иной аспект той же проблемы, доказывал, что логическое мышление и авторитаризм вообще несовместимы, как «гений и злодейство». Абсолютная власть требует слепого подчинения, отбрасывает любые логические построения. Эту проблему рассматривали в свое время рационалисты Декарт и Спиноза, они отвергали

любые бездоказательные каноны — государственные, общественные, религиозные. Для них мысль, рассудок, логика являлись безусловными категориями. Декарт изрек: «Cogito ergo s.um» («Я мыслю, значит существую»). Французские, немецкие и русские просветители также стояли на позициях рационализма, каждое явление природы и историческое событие проверяли разумом, логикой. Некоторые «ученые-ленинцы» заявили, что рационализм — идеология эпохи расцвета буржуазии. Но это нелепость. Законы разума во все времена боролись с затемненным сознанием толпы, со всякими предрассудками, со слепым подчинением любым авторитетам. Закончил я так: «Где нет свободы мысли и борьбы различных мнений, там не может развиваться логическое мышление. Без свободы нет логики». После такой речи экспансивная Оля расцеловала меня.

Я очень ценил мнение этой необыкновенной женщины, ее поцелуй воспринял как лучшую оценку моей позиции. Наш разговор затянулся на всю ночь, естественно, что мы анализировали политическую обстановку. Я рассказал о делах в Ленинграде, о том, что готовятся списки людей, подлежащих аресту, высказал предположение, что скоро и в Москве начнется то же самое. Мы пришли к единому мнению, что нет реальной силы, которая могла бы обуздать сталинскую свору, время уже упущено. Под конец нашего большого разговора Ольга затронула еще одну тему, которая в те годы редко обсуждалась. Она сообщила, что по Москве широко распространился такой анекдот: «Моисей вывел евреев из египетского плена, а Сталин — из ЦК». Ольга считала, что появление этого анекдота отражает скрытые настроения как сталинской своры, так и значительной части новых членов партии с типичной мелкобуржуазной психологией. Она также подчеркнула, что Сталин с его комплексом неполноценности, крайне болезненным самолюбием и мстительностью никогда не забудет, что на его пути к широкой популярности и власти в основном оказывались евреи. Так было при организации Октябрьского переворота, во время Гражданской войны и в борьбе за власть после смерти Ленина. К тому же эти евреи во всех отношениях (интеллектуальном, образовательном, культурном и т. д.) стояли неизмеримо выше Сталина.

Я всегда любил беседовать с Ольгой на различные темы, особенно философские, политические, литературно-поэтические, но наступило утро и надо было уходить. Вышли вместе с Володей Яциком, он отправился по своим делам, а я решил побродить по городу. Недалеко от Дома Союзов встретил Женю

Коган, бывшую жену Куйбышева. Когда она узнала, что я исключен из партии, предложила мне заявить протест в ЦК. Она сказала, что вместе со мной пойдет в ЦК и будет настаивать на отмене решения Кунгурской организации. Я поблагодарил ее, но категорически отказался обращаться в ЦК. Я проводил Женю до 2-го Дома Советов, по дороге она сказала, что скоро кончится «вся эта вакханалия», к руководству партией придут Бухарин, Рыков, Томский. Я обратил внимание Жени на то, что поведение этой троицы на XV съезде партии не внушает доверия, а к тому же они вместе с Зиновьевым и Каменевым и привели Сталина к власти. Да и вряд ли уже что-либо исправишь. Женя, взяв меня за руки, заявила: «И.все же, такие, как ты, Гриша, должны вернуться в партию». Я внимательно посмотрел в глаза старой подпольщицы, которая еще продолжала верить в лучшее будущее. Лицо было очень грустным. Я обнял эту чудную женщину, и мы расстались. В 1937 году ее расстреляли как врага народа.

ГЛАВА 5

Несколько дней в Москве. В. Косиор комментирует последние новости.

Беседа с И. Смилгой, в прошлом членом Реввоенсовета республики.

Продолжительная беседа с Л. Д. Троцким в Главконцесскоме.

Встреча с Л. Д. Троцким на квартире А. Белобородова

Шел 1927 год. В Ленинграде по прямому указанию Москвы, в обход либерально настроенного С. М. Кирова, начали исключать из партии всех неблагонадежных, выступавших с какой-либо критикой ЦК. Летом в газете «Ленинградская правда» публиковались списки исключенных. В первом списке оказались мои друзья: Михаил Иванов, Соломон Фрумкин, Николай Карпов и другие. Так как я приехал в Ленинград по направлению ЦК партии, меня теперь направляли в распоряжение ЦК.

В середине августа я прибыл в Москву, отправился навестить своих друзей Пашу Кунину и Владимира Косиора. Я увидел очень изменившуюся Пашу, лицо измученное, бледное, тревожное. Я спросил, что случилось. Она, поглядывая на дверь, шепотом сообщила, что в Москве идет страшный разгром оппозиции, многих снимают с работы, исключают из партии, а некоторых арестовывают. В это время кто-то постучал в дверь. Паша вздрогнула, побледнела. Да, уже многие жили в атмосфере постоянного страха. Это оказался старый друг Паши и Владимира, большевик с 1898 года, старик Эльцин, проживавший в том же доме со своей семьей. Эльцин — активный участник трех революций, много лет провел в царских тюрьмах. Два его сына и дочь были горячими сторонниками Троцкого. Старик Эльцин был жизнерадостным, никогда не унывавшим человеком. Посмотрев на испуганную Пашу, он предложил нам отбросить все тревоги и попеть старые революционные песни. Тут же он затянул приятным голосом:

Как дело измены, как совесть тирана

Осенняя ночка черна...

Мы с Пашей подхватили:

Черней этой ночи встает из тумана

Видением мрачным тюрьма.

Эльцин продолжил:

Кругом часовые шагают лениво,

В ночной тишине, то и знай...

И закончили все вместе:

Как стон раздается протяжно, тоскливо

«Слушай!»

По лицу Паши текли слезы, да и мы с Эльциным загрустили. Мы боролись за общественный строй, когда каждый человек сможет свободно выражать свои мысли, и вот оказались у разбитого корыта.

Появился Владимир Косиор, как всегда, с последними новостями, которые он узнавал от своих братьев, членов ЦК партии. Владимир с волнением (при этом усиливался его польский акцент) рассказал, что ЦК решил перейти к более суровым репрессиям в борьбе с объединенной оппозицией, предложено снимать с работы только за посещение собраний оппозиционных групп. Особенно взволновало Владимира то, что по указанию ЦК созданы группы осведомителей, которые обязаны сообщать в партийные организации о настроении членов партии. При этом Косиор крикнул:

— Дожили, возвращаемся к методам царской охранки! А шеф охранки — ЦК!

Пришла Надя Полуян, близкая подруга Паши, жена И. Смилги. Я знал Надю с 1921 года, часто встречал ее у Паши. Она всегда держалась очень скромно, серьезно интересовалась литературой и искусством. Как только Надя села, старик Эльцин бросил фразу:

— Нас здесь уже пять человек, чем не фракция? По послед ним указаниям ЦК нас для начала надо снять с работы, а может быть, и арестовать.

Эта шутка оказалась пророческой. А Косиор сказал:

— А меня уже давно постоянно сопровождают филеры, как и в прежние царские времена, только теперь филеры особенные, с партбилетом в кармане.

Надя Полуян говорила о том, что Смилга очень обеспокоен расколом среди оппозиционеров, он считает необходимым всем объединиться для борьбы с главной угрозой — централизмом, который неизбежно перерастет в деспотизм. Я задал Наде вопрос, почему же ее муж на X съезде партии так резко критиковал малейшее проявление свободной мысли. Надя всегда болезненно реагировала, когда затрагивали ее мужа, который принадлежал к славной когорте революционеров, беззаветно преданных идеям социализма. На мой вопрос Надя прореагировала так:

— Знаете, Гриша, приходите завтра утром к нам домой и задайте этот вопрос моему мужу, думаю, что он сумеет объяснить свою позицию на десятом съезде партии.

Я охотно согласился на предложение Нади, так как знал, что Смилга очень хорошо осведомлен обо всем, происходящем в партии, и сможет многое прояснить. Смилга жил в 4-м Доме Советов, огромном здании, расположенном на углу улиц Моховой и Воздвиженки, против главных ворот Кремля. В этом доме жили члены ЦК и ВЦИК и размещалась приемная ВЦИК. Лифт поднял меня на четвертый этаж. Позвонил, дверь открыла Надя. Смилга с семьей занимал огромную квартиру, где можно было бы разместить по крайней мере взвод солдат. Подошел Смилга, пожал мне руку и, улыбнувшись, пригласил в свой кабинет. В огромном кабинете у окна стоял большой письменный стол, заваленный книгами и бумагами, рядом два красивых вольтеровских кресла. Мы сели, Надя принесла чай в небольших фарфоровых чашечках и сухарики. Немного помолчали. Я много слышал о Смилге, знал, какую огромную роль он сыграл в Гражданской войне и как член Реввоенсовета республики, и как организатор знаменитых отрядов латышских стрелков. Он был широко образованным человеком, хорошо разбирался в экономике, социологии, политэкономии и философии. Все, кто знал его близко, отмечали его честность и большую веру в идеи социализма. Я испытывал к этому человеку чувство уважения. Но вместе с тем я не мог понять, как он не осознавал необходимости в свободных партийных дискуссиях, в создании фракций с различными платформами. В свое время Смилга, как и многие другие, очень странно оценил Кронштадтское восстание, не пожелал вникнуть в его истинные причины. Он говорил, что это восстание — дело рук меньшевиков, эсеров и анархистов, не понимая, что Кронштадт был протестом крестьян, одетых в шинели, против режима военного коммунизма. Все то, что я знал о Смилге, требовало от меня в разговоре

с ним собранности, взвешенного изложения каждой мысли. Смилга начал разговор так:

— Моя жена рассказала мне о том каверзном вопросе, который вы задали ей относительно моей позиции на съездах партии по отношению ко всем оппозициям. Конкретизируйте, пожалуй ста, ваш вопрос.

Я немного подумал и начал с краткого анализа его брошюры «На повороте», в которой он одновременно отмечает «бюрократизацию аппарата» и требует «урезания демократии». Я отметил, что это явное противоречие. Смилга честно заявил, что в то время, когда он писал брошюру, он был убежден в необходимости любой ценой сохранять единство партии, а с тех пор многое изменилось. Смилга высказал мысль, что если бы был жив Ленин, то события развивались бы иначе. Я не был с ним согласен, напомнил, что именно Ленин провозгласил и отстаивал курс «единой воли», который исключал свободу дискуссий в партии. Затем мы коснулись опасений Смилги, касающихся демократизации порядка в Красной армии. Он боялся, что в условиях демократии армия может превратиться в политический клуб. Мой собеседник спросил:

— А вы, прошедший Гражданскую войну, с этим не согласны?

Я ответил, что в армии должна быть дисциплина, особенно во время войны. Но существует большая опасность превращения армии в аппарат подавления народа, когда армия будет механически выполнять приказы диктатора. Смилга в ответ заявил, что наша армия классовая, рабоче-крестьянская, с ней ничего плохого не может произойти. Тут я расхохотался и сказал:

— Любые армии набираются из рабочих, крестьян, ремесленников, и эти армии использовались для подавления и революций 1848 года в Европе, и революции 1905 года в России. Армии Деникина, Колчака, Врангеля и Юденича тоже состоя ли из рабочих и крестьян.

Я не заметил, как в кабинет вошла Надя, она молча слушала наш разговор. Здесь она и произнесла фразу:

— Ивар, согласись, что Гриша приводит довольно убедительные доводы насчет армии.

Смилга признал, что мои доводы не лишены логики. После этого мы перешли к рабочей оппозиции и децистам. Я напомнил Смилге, что в 1921 году Рафаил, потомственный пролетарий, старый большевик и честнейший человек назвал его «выразителем наиболее закостенелой, бюрократической части партии». Смилга громко засмеялся и обратился к жене:

— Надя, необыкновенная память у этого красного профессора, он мне напоминает то, что я сам давно забыл.

На это я тоже подал реплику:

— Не следует забывать прошлое, от прошлого зависит настоящее и будущее, — и тут же я задал Смилге новый вопрос: — Неужели вы не понимали, что рабочая оппозиция и децисты были сигналом, предупреждающим возможность перерождения партийного аппарата?

Смилга тут же ответил:

— Многие это понимали, но мы не могли допустить и мыс ли, что скоро потеряем Ленина, что его ближайшего соратника Троцкого поставят вне партийных рамок.

Я не считал это серьезным доводом, так как никакая личность, даже такая авторитетная, как Ленин, не может предотвратить закономерности, заложенные в экономике и истории России.

Я доказывал Смилге, что положение, сложившееся в партии, является следствием отсталости русского пролетариата и запоздалости рабочего движения в Европе. Я еще развивал ту мысль, что мы нанесли большой удар по революции своим террором против демократов, эсеров, революционной интеллигенции.

Я напомнил Смилге кое-какие старые высказывания В. И. Ленина. Эти высказывания касались параллели, проводимой Лениным между деятельностью большевиков и деятельностью якобинцев. Ошибка Ленина заключалась в том, что он просто противопоставлял якобинцев жирондистам, рассматривал первых как единое целое. Но якобинцы 1793 года радикально отличались от более поздних якобинцев — времен Фуше и Директории. Последние уже боролись не за народ, а за власть, опираясь при этом не на революционный класс, а на все деклассированные элементы Франции и на «дисциплинированную армию». В своей книге «Две тактики...» В. И. Ленин говорит, что с царизмом и с помещиками надо разделаться «по-плебейски». Но можно ли эти плебейские методы использовать против революции и самих большевиков? Ленин утверждал в «Двух тактиках», что большевики не воспользуются приемами якобинцев, а следовательно, не будут терроризировать другие социалистические партии, не будут преследовать людей за свободную мысль. Но это были лишь слова. Исторический опыт показал противоположное.

Старый большевик Смилга немного съежился и решил сбить меня шаблонным вопросом:

— Как же вы думаете, мы должны были разделить власть с меньшевиками, эсерами и, может быть, с кадетами?

Я же сослался на Ленина, который уже с 1903 года проводил одну линию, а именно что в крестьянской России после свержения царизма и помещиков должна осуществляться рабоче-крестьянская диктатура. Но тот же Ленин доказывал, что союз между рабочим классом и крестьянством возможен до тех пор, пока идет борьба против царизма и помещичьего строя. К социализму с крестьянством будет двигаться труднее, ибо крестьянство будет сопротивляться ликвидации частной собственности на землю и средства производства. Якобинцы, разгромив жирондистов, толкнув их под гильотину, этим самым обусловили собственную гибель. Большевики, ликвидировав все социалистические партии, этим самым подготовили кровавую бойню внутри собственной партии.

Смилга должен был согласиться с моей логикой. Но он продолжал питать иллюзии насчет возможного блока всех прогрессивных сил партии против сталинского руководства. Я тогда тоже верил в такую возможность.

Мы коснулись вопроса самого важного — форм демократического централизма. Мы были согласны, что элементы демократии уже к 1927 году вытеснялись элементами централизма, бюрократизма. Смилга еще пользовался термином «внутрипартийная демократия». Я считал это чепухой, так как всякое внутреннее неизбежно переходит во внешнее, ни политика, ни теория долго не могут удержаться в рамках одной партии; что речь может идти только о широкой рабочей демократии, а не о мифической демократии внутри касты или даже партии.

Когда мы закончили обсуждение «теоретических» вопросов, я подробно информировал Смилгу о создавшемся положении в Ленинграде после разгрома там новой оппозиции. Я отметил при этом одну особенность: для борьбы с ленинградской оппозицией ЦК партии прислал в Ленинград лидеров «правых»: Бухарина, Томского, Скворцова-Степанова и других, но при этом С. М. Киров в борьбе с оппозицией занимает весьма либеральную, миролюбивую позицию. Рассказал Смилге и о настроениях рабочих на крупнейших заводах Ленинграда: Путиловском, Балтийском, им. Ленина, «Треугольнике», «Большевике», о многочисленных увольнениях с работы, в том числе квалифицированных рабочих, старых членов партии. Я высказал предположение, что на этом дело не кончится, после расправы с троцкистами и зиновьевцами сталинцы возьмутся за Бухарина, Рыкова, Томского. Удивительно, что старый аристократ от большевизма, в прошлом партийный бюрократ, целиком со мной согласился. Он даже сказал:

— Вы, молодые революционеры, не обремененные аппаратной косностью, смотрите дальше нас.

Пощупав свою рыжую бороденку, поправив на носу очки, Смилга внимательно посмотрел мне в лицо. Затем он поднялся со своего кресла, походил взад и вперед по своему большому кабинету и, остановившись возле меня, сказал:

— Знаете, товарищ Григоров, я хотел бы вам устроить свидание со Львом Давыдовичем, ему будет интересно узнать от ленинградцев о положении в этом важном городе...

Меня очень обрадовала возможность встретиться с Троцким, с этой легендарной личностью, одним из организаторов трех русских революций, крупнейшим трибуном эпохи. Мне и раньше приходилось не раз видеть и слышать Троцкого на митингах и собраниях Московского актива. На всю жизнь в моей памяти осталось выступление Троцкого в 1919 году на Брянском заводе в Екатеринославе перед нашим отступлением из этого города под натиском деникинских войск. Когда Троцкого сняли с поста председателя Реввоенсовета республики, вывели из ЦК, его назначили председателем Главконцесскома. Советский Союз решил предоставить концессии капиталистическим государствам. Правительство не смогло справиться с освоением огромной территории, особенно Сибири. Почему же именно Троцкий должен был возглавить все переговоры с концессионерами? Разве не могли найти фигуру помельче? Но здесь был весьма коварный расчет со стороны сталинской группировки ЦК. Романтик Троцкий и не подозревал о таком подвохе. На таком посту легче всего обвинить Троцкого в связях с международной буржуазией и контрреволюцией.

Я вошел в Главконцесском и доложил секретарю Троцкого о моем приходе. Я явился в точно назначенное мне время. Войдя в кабинет Троцкого, увидел сидящего за столом человека в белоснежном костюме. Через стекла пенсне на меня смотрели серо-зеленые немигающие глаза. Почему-то бросилась в глаза резкая поперечная линия на нижней губе. Лицо показалось мне несколько одутловатым. В правой руке Троцкий держал красную папку, очень напомнившую мне папку с так называемым «ленинским завещанием», с содержанием которого познакомил меня в 1924 году секретарь Иваново-Вознесенского губкома Семен Зорин. Троцкий пригласил меня сесть поближе к письменному столу, включил стоявший на столе вентилятор и сказал:

— Вентилятор должен работать не столько для охлаждения воздуха, как для создания шумового фона в связи с большим любопытством шпиков.

Я был поражен: трудно было представить, что в 1927 году велось постоянное подслушивание разговоров многих членов ЦК.

Я начал свою информацию о положении в Ленинграде с выступления Зиновьева на собрании Путиловского завода, охарактеризовал смешное положение, в которое попал бывший председатель Коминтерна и ближайший соратник Ленина. Я напомнил о телеграмме ЦК, которую прислали Зиновьеву прямо на Путиловский завод. Тут же я прибавил от себя:

— Зиновьев на Путиловском заводе так же «сдрейфил», как накануне Октября.

Троцкий усмехнулся, вероятно, вспомнил свои «уроки Октября». Затем бросил реплику:

— Григорий Евсеевич теперь хорошо понимает свою роковую ошибку, когда он в 1924 году, сразу же после кончины Владимира Ильича, сочинил легенду о троцкизме, о меньшевистском уклоне внутри партии.

Я решился уточнить:

— Нет, Лев Давидович, не только он совершал ошибки, совершали ошибки все члены Политбюро, в том числе и вы, когда в свое время вы не смогли снять Сталина с поста генсека.

И дальше я решил раскрыть перед Троцким свое понимание «ошибки» Зиновьева и Каменева накануне Октября. В очень спокойной форме я заявил Троцкому, что ошибки Зиновьева и Каменева, выражаясь словами Ленина, «были не случайны». Троцкий остановился, посмотрел на меня своими немигающими глазами и спросил:

— Как это понять?

Я решительно выпалил:

— А так, Лев Давыдович, что Россия в 1917 году не созрела для социалистической революции.

Троцкий был ошеломлен моим ответом. Мне казалось, что организатор Октябрьской революции назовет меня меньшевиком, сторонником Мартова и Дана. Но этого не случилось. Троцкий ушел от этого вопроса и какое-то время молчал. Затем прошелся несколько раз по кабинету, сел в кресло и стал развивать свою мысль:

— Я хотел бы, чтобы ленинградские товарищи поняли, что после смерти Владимира Ильича партия переживает кризис: либо она пойдет по новому, демократическому пути, либо переродится, станет правительственной партией государственного капитализма... Сохранится лишь фасад социализма, но по сути это будет система государственного капитализма... В условиях России это приведет к абсолютизму.

Я слушал Троцкого внимательно, не хотел пропустить ни одного слова. Троцкий продолжал:

— Мы должны, опираясь на передовую, более сознательную часть партии, всячески добиваться консолидации всех сторонников демократического пути. Думаю, что теперь это понимают Зиновьев, Каменев, передовые рабочие Ленинграда, Москвы, Урала... Полагаю, что скоро это поймут и Бухарин, Рыков, Томский. Тогда можно будет выработать новую программу, суть которой я называю демократическим социализмом.

Троцкий говорил так, словно он беседовал не с одним человеком, а обращался к большой аудитории, к рабочему классу, к народу. Я вначале решил, что один из вождей русской революции и главный руководитель Октябрьского переворота пришел к выводу, что диктатура одной партии себя изжила, что она неизбежно приведет к неограниченной тирании. И тут Троцкий стал говорить, что нужно во что бы то ни стало оппозиции остаться в партии, чтобы внутри партии объединить все живые силы против складывающейся олигархии партийной бюрократии. А в связи с этим необходимо распустить организационно оформленные оппозиционнные группы.

Я был не просто поражен таким неожиданным выводом, а оглушен. Какое-то время не мог собраться с мыслями. Трудно было поверить, что в 1927 году, после того как сталинская клика уже на протяжении нескольких лет, особенно после смерти Ленина, ведет активную и вполне успешную деятельность для ликвидации в партии всех оппозиционных группировок, Троцкий еще не осознал бесполезности борьбы в партии за новый демократический путь. Неужели он не видел, что из партии в первую очередь исключаются сторонники демократических методов руководства? На поддержку каких слоев в обществе и партии он рассчитывал? Я мысленно наметил план моих возражений и попросил разрешения изложить свою оценку ситуации. Троцкий предложил мне высказаться. Вот что я говорил:

— Лев Давыдович, разве вы не видите, что момент упущен? Объединяться против узурпатора надо было в 1923 —1924 годах. А в те годы большинство занималось нападками на тех, кто критиковал «ленинский» ЦК, взаимными перебранками и схоластическими спорами о возможности построения социализма в одной стране. А в то же самое время Сталин, пользуясь своим положением генсека, заменял секретарей губкомов и политработников в армии, подбирал верных ему людей в органы ГПУ. И на сегодняшний день создан такой аппарат по давления, что ЦК может не только избавиться от всех крити-

канов в партии, а подавить всякое инакомыслие в стране. А что произошло с ленинградским пролетариатом? Лучшая часть погибла на полях Гражданской войны, худшая — примазалась к партийному и государственному аппарату. Изменилась социальная основа рабочего класса в связи с большим притоком крестьян в города, я могу это проиллюстрировать по Ленинграду конкретными цифрами. В государственный и партийный аппараты пришли абсолютно безыдейные люди с чисто мелкобуржуазной психологией. Все это является основой перерождения партии и послужит базой для неограниченной диктатуры небольшой группы в партии. Всем многочисленным новым членам партии, а особенно партийным чиновникам всех рангов, не нужен демократический социализм, они как огня боятся демократии. Что же касается вождей, руководивших революционным движением масс, то они после свершившегося социального переворота либо умирают, как Ленин, либо их казнят, как Дантона и Робеспьера, либо их ссылают в «места не столь отдаленные». Вероятно, это закономерно для всех революций, буржуазных и пролетарских.

Все это я произнес на одном дыхании и довольно возбужденно, мне стало жарко. Троцкий заметил мое волнение, положил руку мне на плечо и сказал:

— Я вижу, вы много думали над всем происходящим в партии и стране и тяжело это воспринимаете. Вы мыслите философски, вы, кажется, избрали своим научным направлением философию?

Я ответил:

— Да, меня очень интересует история философии, особенно меня привлекает Спиноза.

Троцкий попросил меня успокоиться. Я заметил, что моя взволнованная речь его задела. Но я, используя редкую возможность, решил продолжать разговор и задал такой вопрос:

— Лев Давыдович, не думаете ли вы, что Ленин во всех своих основных работах акцентировал внимание на «рабоче-крестьянской диктатуре», а не пролетарской, и что он втайне мало верил в революционную миссию русского пролетариата, органически связанного с крестьянством?

И дальше поставил Троцкому психологический вопрос:

— Не думаете ли вы, что казнь его брата, Александра Ильича, оказала сильное влияние на психику и сознание Ленина?.. Ведь Ленин на протяжении всей своей политической борьбы пытался связать марксизм с народничеством либо с бланкизмом.

Троцкий широко улыбнулся и сказал:

— Вы правы, в этом вся суть ленинизма, именно в крестьянском вопросе... Те, кто хватался за крестьянский вопрос, скрывали свое недоверие не только к русскому пролетариату, но и к пролетариату европейскому... К этому, по существу, и сводилась критика моей пресловутой теории перманентной революции, которая так неоднократно извращалась не только «бухаринской школой», но и моими теперешними друзьями — Зиновьевым и Каменевым. — И тут же добавил: — Вы-то как ученый-марксист знаете, что теория перманентной революции принадлежит не мне, не Парвусу, а Марксу.

Дальше Троцкий говорил, что ни Маркс, ни Энгельс никогда не считали, что проблема социализма может быть решена в пределах одного национального государства... Если же такие попытки будут сделаны, то такой социализм будет мало отличаться от зубатовщины, то есть от социализма полицейского.

Троцкий еще раз развивал такую мысль, что государственный капитализм Запада будет иметь преимущество перед русским социализмом, так как он не лишает рабочих права отстаивать свои экономические и политические интересы... Государственный капитализм плюс демократия ближе к коммунизму, чем полицейский социализм.

На этом наша беседа прервалась, вошел секретарь и сказал, что есть срочное дело. Троцкий проводил меня до двери кабинета, пожал руку и сказал, что рад такому откровенному разговору.

В возбужденном состоянии и со смутным чувством я покинул Главконцесском. Решил пройтись, остыть и спокойно обдумать беседу с Троцким. Я понял, что он призывает всех своих сторонников оставаться в партии и отказаться от организационного оформления оппозиции. Но я уже в Ленинграде видел, что сталинская клика перешла к открытому силовому подавлению своих противников, и вполне логично, что первым этапом в этой борьбе стало исключение из партии всех инакомыслящих. И призыв Троцкого к своим единомышленникам уже ничего не мог изменить. Возвращаясь к беседе с ним, я начал приходить к мысли, что он и сам не очень верит в возможность сплочения демократических сил внутри правящей большевистской партии. До этого я много раз слушал выступления Троцкого, читал его статьи и брошюры, меня всегда поражали его убежденность в правильности избранного им пути, необыкновенная воля и энергия в достижении поставленных им целей. И вот впервые я всего этого не ощутил.

С такими мыслями я шел по московским улицам, подошел к «Метрополю». Я вспомнил, что в здании «Метрополя» в 1918 году меньшевик Мартов предсказал, что, придя к власти, большевики начнут «пожирать друг друга» и это неизбежно приведет к диктатуре небольшой группы «вождей» и к ликвидации всех демократических свобод, о которых большевики так много говорили до захвата власти. Я подумал, что Мартов смог глубже, чем Троцкий, разобраться в очень сложном клубке противоречий, раздиравших Россию, и понять, что в отсталой крестьянской России приход к власти большевистской партии с давно укоренившимся в ней культом вождя приведет только к неограниченной диктатуре того, кто займет место «вождя».

Я ощутил потребность с кем-то поделиться своими мыслями. Отправился к Паше Куниной и Владимиру Косиору. Они оказались дома. Я подробно рассказал им о встрече с Троцким. Паша посчитала, что Троцкий поступает правильно, стремясь остаться в партии. Паша не углублялась в анализ сложившегося положения, ее реакция была чисто эмоциональной. Она говорила: «Я, мой муж Владимир, твоя, Гриша, жена Дина — все мы вступили в подпольные революционные кружки и много сил отдали борьбе с царизмом. Я не могу себя представить вне партии».

Совсем иная реакция была у Косиора. Засунув руки в карманы, выставив вперед животик, он мелкими шажками передвигался по комнате и говорил: «Правильно... Правильно... Что тут правильного? Ждать, ждать, пока нас всех просто выбросят из партии, изолируют от рабочего класса, а затем для надежности упекут в каталажку. Ведь Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович только и думают о том, как бы поскорее убрать нас из партии, чтобы свободнее творить свои подлые дела... Мне ясно, что после нас из партии вышвырнут Бухарина, Рыкова, Томского... В партии останется одна бюрократическая сволочь! И сегодня ЦК уже не интересует то, что мы хотим остаться в партии. Мы опоздали на три года, после смерти Ленина надо было сразу убрать из ЦК этого подлюгу Сталина и вместе с ним выгнать и всю его свору... Но беда была в том, что наши вожди-демократы обнаружили волчье недоверие друг к другу, завели грязную грызню... Борясь за первенство, каждый всячески очернял своего соперника, подводил под свою позицию «теоретическую базу», искусственно обострял то крестьянский вопрос, то придумывал «сверхиндустриализацию». Каждый обвинял другого в разрушении «единства» партии и все приклеивали друг другу расхожие ярлыки — ревизионист, оппортунист, меньшевик и так далее. — Владимир Косиор

перевел дух и с большой убежденностью продолжил: — По существу же шел спор: можно ли сочетать социализм с демократией, со свободой мысли, либо социализм сочетается только с диктатурой».

Чтобы понять суть вопроса, необходимо вернуться к Ленину. Привожу цитату: «Пролетариат должен провести до конца демократический переворот, присоединяя к себе массу крестьянства, чтобы раздавить силой сопротивление самодержавия и парализовать неустойчивость буржуазии. Пролетариат должен совершить социалистический переворот, присоединяя к себе массу полупролетарских элементов населения, чтобы сломить силой сопротивление буржуазии и парализовать неустойчивость крестьянства — мелкой буржуазии».

В этом положении явно противопоставляется «социалистический переворот» «демократическому перевороту». Отсюда вытекает, что социализм отбрасывает демократию. Во-вторых, парализовать неустойчивость крестьянства можно только, опираясь на силу подавления. И в первом, и во втором случае сила играет первенствующую роль. Но всюду, где на первый план выступала сила, неизбежно побеждала тирания. Субъективно сам Ленин этого не хотел. Но объективно тирания неизбежно вытекает из идеи диктатуры. Любопытно, что Ленин «политическую свободу» связывал с демократической республикой, а не с социализмом. Следовательно, социалистическая республика не дает полной политической свободы. А там, где нет политической свободы, неизбежна победа тирана. Именно в этом заключается секрет победы сталинской клики и бюрократизма.

Я остался на ночь у Паши и Володи, полночи проговорили, а утром я направился в ЦК партии.

Я был тогда направлен в Кунгур, где после трех месяцев работы в педтехникуме был вызван в Контрольную комиссию и исключен из партии. По возвращении в Ленинград я беседовал с Александрой Львовной Бронштейн, первой женой Троцкого, которая была нашей соседкой в бывшей гостинице «Астория». Александра Львовна с сестрой, внуком Левой и внучкой Волей занимала три комнаты. Иногда там появлялись и две дочери Александры Львовны и Л. Д. Троцкого. Внешность у нее была приятная, но не броская, фигура немного полноватая, лицо почти круглое, никакой косметики, рост средний, волосы темные с заметной сединой. Одевалась она всегда просто и аккуратно. Держалась всегда с достоинством, спокойно, при разговоре ее всегда грустные глаза внимательно смотрели на собеседника. Она очень любила маленьких детей, когда видела их, на ее лице

появлялась необыкновенно добрая улыбка. Александра Львовна родилась на Украине в городе Николаеве. Будучи еще гимназисткой, начала увлекаться социальными проблемами, занималась самообразованием, посещала различные собрания и кружки. На одном собрании познакомилась с Львом Бронштейном. При разгроме в Николаеве социал-демократических организаций Александра Львовна была арестована, провела несколько месяцев в тюрьме и вместе с Л. Бронштейном была приговорена к ссылке в Сибирь. По дороге в ссылку в московской пересыльной тюрьме они оформили свой брак. В ссылке у них родились две девочки. Л. Бронштейн бежал из ссылки за границу, в пути подпольщики снабдили его паспортом на имя Л. Д. Троцкого. После освобождения из ссылки Александра Львовна несколько раз виделась с Троцким за границей, но у того уже была другая семья.

Моя жена и Александра Львовна были очень дружны. Когда у нас выдавалось свободное время, мы втроем отводили душу. Говорили обо всем, начиная с истории социалистического движения, которую Александра Львовна очень хорошо знала, и кончая музыкой, литературой и воспитанием детей. Были разговоры и о Троцком. О нем Александра Львовна всегда говорила с большим уважением, отдавала должное его знаниям, широчайшей эрудиции, большому таланту журналиста-публициста, отмечала выдающиеся организаторские способности и талант оратора. Иногда она высказывала сожаление по поводу того, что Троцкий, резко разойдясь с Лениным в 1910—1912 годах, не сблизился с Плехановым и Мартовым, с которыми, по ее мнению, у него было много общего. Надо отметить, что Александра Львовна с благоговением относилась к Г. В. Плеханову. Рассматривая отношения между Троцким и Лениным, она считала, что до 1917 года Ленин относился к Троцкому недружелюбно, а иногда и откровенно враждебно, и ей было не совсем понятно, на какой основе после 1917 года между ними установились довольно доверительные отношения. Действительно, было известно, что Ленин в этот период по многим крупным, принципиальным вопросам обращался к Троцкому за поддержкой. Александра Львовна неоднократно высказывала недоумение относительно пассивной позиции Троцкого начиная с 1923 года. Она не понимала, почему Троцкий ведет себя так нерешительно, когда сталинская клика ведет работу по объединению против него членов ЦК, почему он не идет на организационное оформление внутрипартийной фракции либо новой партии.

Надо сказать, что вопрос о пассивном поведении Троцкого в те годы задавали очень многие. Было известно, что у Троцкого много сторонников, что он еще очень популярен в Красной армии, а многие командиры, занимающие в армии высокие посты, боготворят его.

Я рассказал Александре Львовне о моих приключениях за последнее время: встрече и беседе со Смилгой, беседе с Троцким в Главконцесскоме, посещении Контрольной комиссии ЦК партии и исключении меня из партии в Кунгуре. Александра Львовна полностью одобрила мое поведение и в ЦК, и при исключении из партии. Запомнилась ее фраза: «В партийный аппарат на всех уровнях пришли люди абсолютно безыдейные, которым чужды какие-либо культурные и нравственные традиции, а к тому же зачастую малограмотные. У многих из них хамство в крови». Александра Львовна, будучи человеком очень деликатным, болезненно реагировала на хамство.

Обсуждая мою беседу с Троцким в Главконцесскоме, Александра Львовна посоветовала мне попытаться еще раз встретиться с ним и внести побольше ясности в два, по ее мнению, важнейших вопроса: что побуждает Троцкого по-прежнему занимать нерешительную позицию в то время, когда сталинская клика наглеет день ото дня? Как он оценивает возможное развитие сложившейся ситуации в партии и стране? Считает ли вообще возможным установление в партии демократических методов руководства?

Как ни покажется удивительным, но я вскоре еще раз встретился с Троцким, имел возможность о многом с ним поговорить, в том числе и по вопросам, затронутым Александрой Львовной. Эту встречу я опишу ниже.

После исключения меня из партии я уже не мог занимать никакой штатной должности, связанной с преподаванием. Надо было искать другую работу. У меня сохранились хорошие связи в Москве с директором Института Маркса и Ленина Д. Б. Рязановым и редактором журнала «Под знаменем марксизма» А. М. Дебориным. Через них я надеялся получить какую-нибудь работу по редактированию и переводам материалов по истории философии. Поехал в Москву, остановился у старого друга Николая Вихирева, он работал в Главпрофобре с Евгением Преображенским, которого я хорошо знал еще со времени, когда в Главпрофобре работала моя жена. Преображенский и договорился о моей встрече с Троцким. Только что закончился XV съезд партии, утвердивший решение пленума

ЦК об исключении из партии Троцкого, Зиновьева, Каменева, Раковского, Смилги, Муралова, Пятакова, Радека и многих других, в основном старых большевиков, примыкавших к объединенной оппозиции. По Москве широко ходила фраза: «Моисей вывел евреев из египетского плена, а Сталин — из ЦК». Антисемиты это одобряли. Формальным мотивом исключения послужило следующее обвинение: скатывание к меньшевизму, создание оппозиции и нелегальных организаций с целью раскола партии. XV съезд — это особый, я бы сказал, важнейший рубеж в борьбе Сталина за неограниченную власть. Фактически из партии были исключены те, кто составлял костяк большевиков до Февральской революции и играл определяющую роль как в октябре 1917 года, так и в период Гражданской войны. На этом съезде четко выявились три группы делегатов: сталинская клика, которая незаметно начала формироваться еще со времен Гражданской войны, группа оппозиционеров-капитулянтов и, как всегда, многочисленная группа колеблющихся. Ни одна из этих групп не отражала интересы какого-то класса или социального слоя основной массы народа. Шла борьба за власть. Это особая, большая и сложная тема. Вот в такое смутное время я отправился на встречу с Л. Д. Троцким. Подхожу к Шереметьевскому переулку, который соединяет Никитскую улицу с Воздвиженкой. К нему с одной стороны примыкают здания Московского университета, с другой — правительственные дома, где проживали Молотов, Ворошилов и другие высокопоставленные лица. В большой квартире одного из этих домов жил тогда уже практически бывший, народный комиссар внутренних дел Белобородое. Когда Троцкому предложили освободить квартиру в Кремле, Белобородое предложил ему вместе с женой Седовой поселиться у него в квартире. Это был тот Александр Белобородое, который, будучи председателем Уральского Совета, подписал решение Совета о расстреле царя Николая II и его семьи. Поднимаюсь по лестнице к квартире Белобородова, слышу щелчок фотоаппарата, хотя не вижу, кто меня фотографирует. Я подумал: профессия филера вечная, все социальные формации нуждаются в этой категории людей. Формации меняются, а сыщики остаются. Только сыск постоянно совершенствуется одновременно с техническим прогрессом и меняется его социальная база. При царизме мелких сыщиков набирали из городских мещан, дворников, швейцаров и официантов. Эта категория людей проходила примитивную муштру в жандармских управлениях. Жили эти сыщики небогато, но зато считали себя настоящими патриота-

ми. Служили царю-батюшке и отечеству. Сейчас совсем другое дело, сыщиков и доносчиков обучают в специальных учебных заведениях, зарабатывают они неплохо, в боковом кармане пиджака носят партийный билет. К сыщикам и доносчикам в наше время уже не относятся с презрением, как бывало когда-то. К этой породе теперь принадлежат многие, занимающие высокие посты, а также литераторы, журналисты, педагоги и прочие представители «современной интеллигенции».

С каким-то смутным чувством я вошел в квартиру Белобородова. В небольшой комнате, направо от входной двери, лежал больной Белобородое, он страдал приступами грудной жабы. Жена заботливо ухаживала за ним, то поднимала подушки, то давала лекарство, то поправляла одеяло. Возле кровати на стуле в большой банке лежали большие суммы денег. Как я потом узнал, эти деньги приносили Белобородову многие ответстственные работники, в том числе Енукидзе, тогда секретарь Президиума ВЦИК. Деньги предназначались для поддержки старых большевиков, исключенных из партии и снятых с работы. Это мне напомнило кассы взаимопомощи времен старого подполья. Белобородое и мне предложил «прожиточный минимум». Я категорически отказался взять деньги, сказал, что немного зарабатываю литературной работой. Белобородое интересовался положением в Ленинграде. Мне не хотелось его волновать, поэтому я обрисовал более радужную обстановку, чем она была на самом деле. Но я отметил, что забастовки и стачки в Советском Союзе невозможны, карательные органы сразу прибегают к жестким мерам подавления... Не то, что в дореволюционное время. Затем добавил:

— Вы и сами хорошо это представляете, будучи народным комиссаром внутренних дел.

На бледном и измученном лице Белобородова появилась печальная улыбка, он ответил:

— Да, власть все больше переходит в руки авантюриста, у которого нет ничего святого. Если этого «повара» не остановят в ближайшее время, страну постигнут большие беды.

Рядом с комнатой, где лежал Белобородое, находилась довольно большая комната с длинным столом, покрытым клеенкой. Вокруг стола сидело несколько молодых людей, которые от руки переписывали новую большую статью Троцкого под названием «На новом этапе». Я тут же начал читать эту статью. В литературном отношении она представляла собой блестящий памфлет с глубоким философским анализом нашей действительности, создавшейся после смерти Ленина. В статье обосно-

вывалась необходимость перехода партии и страны к широкой демократии, давалась резкая критика бюрократического руководства в партии и в государственном аппарате. Обстоятельно анализируя процесс перерождения партии, Троцкий подтверждает свою прежнюю теорию о термидоре.

Когда я переписывал эту статью, вошел Троцкий, он сразу узнал меня, пожал руку и пригласил в свою комнату. Я вошел, комната была длинной, но узкой. На полках и на полу много книг, журналов и газет. На небольшом столике лежала какая-то рукопись. Троцкий усадил меня на венский стул, несколько раз прошелся по комнате, поправил пенсне, через которое сверкнули почти немигающие глаза.

Я всматривался в черты величайшего трибуна и революционера нашей эпохи. Он был во главе революции 1905 года при царизме, возглавил Петроградский Совет при Временном правительстве, осуществлял практическое руководство Октябрьским переворотом 1917 года и, наконец, в тяжелейший период Гражданской войны возглавлял Реввоенсовет республики.

Троцкий всегда находился на самых тяжелых участках, где часто решалась судьба не только какой-то военной операции, но и самой советской власти. 1918 год. Создавалась Красная армия из мобилизованных крестьян, бывших солдат царской армии, из партизанских отрядов, из беженцев, убегавших от белых армий, и только в небольшой части из надежных рабочих отрядов, латышских стрелков и балтийских моряков. К тому же имели место местнические, анархические настроения некоторых партийных деятелей, занявших высокие посты в Красной армии. Они не желали подчиняться центральному военному командованию, противились привлечению в армию военных специалистов бывшей царской армии, и уже тогда начали группироваться вокруг Сталина. А в стране разруха, голод, холод, тиф и холера.

Нужно было обладать совершенно особыми качествами, чтобы в таких невероятно сложных условиях успешно руководить созданием боеспособной армии, которая противостояла регулярным, хорошо оснащенным белым армиям, и одновременно постоянно находиться на наиболее критических участках боевых операций. Прибытие Троцкого коренным образом изменяло обстановку. Так было летом 1918 года под Казанью, летом 1919 года на Юго-Западном фронте в районе Екатеринослава, осенью того же года под Петроградом. Благодаря редкостной силе духа, огромной энергии, целеустремленности, организаторскому и ораторскому таланту и личной храбрости ему удавалось

буквально спасать армию или фронт от, казалось бы, неминуемого разгрома. Прошло десять лет советской власти, обязанной Л. Д. Троцкому более, чем кому-либо другому, своим существованием. И вот он становится главным объектом атак со стороны партийного и советского аппаратов. Сталинская клика боится его популярности в народе, партии и армии, лихорадочно ведет подготовку к его аресту и высылке.

И вот я нахожусь в домашней обстановке рядом с этим человеком, который слабым голосом просит меня рассказать о положении в Ленинграде. Почему-то я не смог сразу сосредоточиться, мое внимание было приковано к очень грустному лицу Троцкого, к седине в его волосах. Мне пришлось сделать усилие, чтобы начать рассказывать. Я говорил примерно следующее: «Рабочие Ленинграда возмущены решениями XV съезда партии, в Ленинграде много оппозиционеров, их исключают из партии, лишают работы, за ними устанавливается слежка». Высказал я и свое личное мнение: «На данном этапе оппозиция бессильна, она не может обратиться к народу, так как не располагает никаким печатным органом, не имеет доступа на радио. Но даже если бы и была сделана какая-либо попытка обратиться к партии и народу, любые действия были бы немедленно подавлены. Весь огромный карательный аппарат в руках сталинской клики».

После такой невеселой моей информации я просил Льва Давыдовича ответить на ряд вопросов, по которым хочу узнать именно его мнение. И добавил, что то, о чем я буду спрашивать, интересует очень многих. Троцкий сел с одной стороны столика, я с другой, и между нами начался откровенный диалог, когда я больше задавал вопросы, а он отвечал. Мне удалось, наконец-то, сосредоточиться, я все очень хорошо запомнил.

Троцкий: Надо довести до рабочего класса и членов партии мысль о новом этапе развития нашей революции.

Я: В чем в основном заключается этот новый этап?

Троцкий: Новый этап — это сочетание системы государственного капитализма с термидором. Мы выступаем против того и другого, стоим за демократическое развитие социализма.

Я: Всегда ли наблюдается связь между перерождением правящей партии и социальной революцией?

Троцкий: Да, термидор отражает те процессы в обществе, которые начались еще со времени начала нэпа, то есть с момента формирования новой буржуазии в стране, особенно кулачества.

Я: Не думаете ли вы, что верхушка партии может переродиться по причине, заложенной в психике человека, в самой

тенденции во что бы то ни стало удержать за собой власть и привилегированное положение?

Троцкий: Я вовсе не исключаю психологического фактора, стремления политиков управлять, господствовать над подчиненными. Но такие люди тоже зависят от той социальной среды, в которой формируется их облик.

Я: История показывает, что во все времена были деспоты, тираны, но социальная сущность их была разной, правда, основой тирании всегда была бюрократическая верхушка. Не думаете ли вы, Лев Давыдович, что сама пролетарская диктатура и однопартийная система неизбежно порождают такую бюрократическую верхушку, олигархию?

Троцкий: Когда мы в Октябре совершили переворот, расчет был на диктатуру пролетариата, а не на диктатуру над пролетариатом.

Я: Как же вы могли исходить из этого принципа, если хорошо знали, что русский пролетариат малочислен, и его сознание, культура еще не достигли необходимого уровня... Ведь Маркс и Энгельс, выдвигая идею пролетарской диктатуры, исходили из опыта английской промышленности и исторической традиции английского пролетариата. Вам также известен ответ Маркса Вере Засулич по этому вопросу.

Троцкий: Да, мне и Ленину все это было известно. Но в Октябре мы ставили перед революцией две задачи: окончательно ликвидировать абсолютизм, покончить с домом Романовых, отобрать землю у помещиков и передать ее трудовому крестьянству. Это удалось сделать. Вторая задача была более сложной — предполагалось дать импульс социалистическому движению в европейских странах. Вторая задача не была решена, и это явилось главной причиной внутрипартийных разногласий... Вынужденная уступка русской мелкой буржуазии, составляющей подавляющую часть населения России, была результатом краха наших надежд на социалистическую революцию в Европе.

Я: Придерживаетесь ли вы сейчас теории перманентной революции?

Троцкий: Вы как ученый-марксист хорошо должны знать, что перманентная революция придумана не мною и не Парвусом. Ее теория впервые предложена Марксом и Энгельсом и развита Лениным. Социализм может победить только во всемирном масштабе, революция в одной стране должна породить революционный процесс в других странах — это своеобразная цепная реакция. Но отсюда вовсе не вытекает, что победа социализма неизбежно связана с диктатурой пролетариата...

Социализм может одержать победу и в условиях парламентаризма, если большинство в парламенте составят представители рабочего класса.

Я: К этой мысли накануне смерти пришел и Фридрих Энгельс — я это знаю. Но совместим ли социализм с однопартийной системой и отсутствием демократии? Ведь сегодня практически отсутствует возможность у различных групп в партии изложить свою точку зрения.

Троцкий: Политический и исторический опыт, особенно после смерти Ленина, свидетельствует, что без широкой демократии, без права рабочих группироваться вокруг платформ социализм остается мифом или утопией.

Я: Признаете ли вы сейчас, что ваша позиция, а также позиция Зиновьева и Каменева по вопросу о группировках на Десятом съезде партии была неправильной? Ведь и вы, и Зиновьев, и Каменев на Десятом съезде вели самую ожесточенную борьбу с рабочей оппозицией, с демократическими централистами, вообще не допускали никакой мысли о легитимности фракций и группировок?!

Троцкий: Это была самая грубая наша ошибка. Партия без свободного обсуждения экономических, политических и идеологических вопросов не политическая партия. А иезуитский орден.

Я: Лев Давыдович! Скажите, как, по вашему мнению, может сложиться положение в партии и в стране после Пятнадцатого съезда?

Троцкий поправил пенсне, наморщил лоб, широким шагом прошелся по своей узкой комнатушке, затем остановился против меня и заговорил. Я почти полностью запомнил всю аргументацию Троцкого.

— Положение в стране и партии, — говорил Троцкий, — сейчас окончательно определилось. Страна пойдет не по пути социализма, а по пути государственного капитализма, прибыль и заработная плата, эти типичные черты любого капиталистического общества, останутся и в Советском государстве... Сохраняется и категория прибавочной стоимости, то есть эксплуатация рабочего класса. Эта прибавочная стоимость, с одной стороны, станет экономической основой капиталистического накопления и расширенного воспроизводства, с другой стороны — колоссальным фондом для оплаты огромной массы привилегированного чиновничества, для содержания армии и ГПУ, а также для содержания огромной оравы политических авантюристов за рубежом... Вместо социально-экономических клас-

сов формируются касты, положение которых будет различаться как по материальным доходам и бытовым условиям, так и по правовому признаку. Профсоюзы в нашей стране лишены возможности защищать интересы рабочего класса, лишены права бастовать и устраивать стачки... В стране будет господствовать небольшая кучка людей, из среды которых неизбежно будет выдвигаться одна персона, расправляющаяся со всяким инакомыслием... Творчество будет проявляться только в области техники, так как она нужна прежде всего для самозащиты кастового строя... Партия будет опираться на армию и карательные органы... Суд, прокуратура будут пользоваться не законом или конституцией, а капризами и произволом тирана либо олигархии... Не интернациональные интересы пролетариата, а национальные стремления будут превалировать в политике... Патриотизм неизбежно перерастет в национализм... В ближайшие годы страна пойдет по пути фашизации, фашистские методы руководства страной будут проявляться под флагом сохранения единства партии... Подавление элементарной демократии в нашей стране скомпрометирует во всем мире идею пролетарской диктатуры, от нас отвернутся передовые рабочие Англии, Америки, Франции, Италии, скандинавских стран, Японии. Зато в нашем хвосте будут плестись всякие политические интриганы восточных стран и Африки... Вокруг нас будут группироваться все отсталые элементы мира.

Я: Следует ли отсюда сделать вывод, что социал-демократы, меньшевики и эсеры были правы в своих прогнозах?

Троцкий: Мы должны признать, что совершили целый ряд политических ошибок, когда оттолкнули от себя подлинных революционеров, отдавших свои жизни рабочему классу... Все силы демократии должны объединиться, чтобы спасти рабочее движение от фашизма. Фашизм это не только типично немецкое явление или итальянское — он способен заразить все мировое рабочее движение... Россия не сможет остаться в стороне от так называемого национал-социализма... Снова на историческую арену может подняться русский шовинизм.

Я: Практически вопрос стоит так: что делать? Как уберечь рабочее движение от влияния фашизма? Какова тактика на ближайшее время?

Троцкий: Сейчас нам надо организационно разоружиться, распустить группы и фракции, чтобы сохранить передовые силы партии. Это может показаться вам странным, но к этому нас вынуждают обстоятельства. Скоро должны примкнуть к нам новые силы, те силы, которые до сих пор вели борьбу с нами...

Уже сейчас готовится удар по тем, кто помог Сталину разгромить оппозицию на Пятнадцатом съезде, кто, вопреки указаниям Ленина, поддержал Сталина в критический период. Ни в Политбюро, ни в самом ЦК партии нет единства, там тоже имеются три группы: открытых сталинцев, бухаринцев и вечно колеблющееся болото. Теоретически мы сильны, но выпустили из своих рук аппарат — это ахиллесова пята всей нашей политики — это надо признать со всей откровенностью. Новый этап в рабочем движении должен охватить- все живые силы передовых стран мира. Эти силы необходимо объединить и противопоставить фашизму, в том числе и фашизму сталинского типа.

Лев Давыдович говорил с таким подъемом, словно перед ним находилась прежняя тысячная аудитория, глаза его сверкали, голос был наполнен металлом. Я снова увидел и услышал прежнего Троцкого. Наша беседа прервалась стуком в дверь. Вошла Седова, жена Троцкого, она просила нас к столу, чтобы чего-нибудь поесть, при этом обратилась к Льву Давыдовичу: «Ты ведь сегодня выпил только один стакан чаю». Это была очень симпатичная женщина, в ее голосе и поведении чувствовалось какое-то благородство, мягкие черты лица и морщинки около глаз свидетельствовали о доброте и самоотверженности. Я мысленно сравнивал ее с Александрой Львовной Бронштейн и сказал себе: обе они хороши. Я отказался от обеда, поблагодарил Льва Давыдовича за ответы на мои вопросы. Он пожал мне руку, улыбнулся и сказал: «Надо надеяться на лучшее».

Несмотря на такое напутствие, настроение у меня было невеселое. Я направился попрощаться с Белобородовым. Тогда я не мог предположить, что больше никогда не увижу ни Троцкого, ни Седову, ни Белобородова. В середине января 1928 года Троцкий будет арестован, выслан вначале в Алма-Ату, затем за границу.

Да, для Троцкого это было прощание не только с Москвой, но и с русской революцией, которой он служил с отроческих лет. Троцкого подвергли остракизму. Последний из могикан, сам пользовавшийся силой, подчинился этой силе. Ни один из русских пролетариев больше не услышит твоих блестящих речей! Твоя личная трагедия станет трагедией всего нашего народа. Изгнав из России своего самого потенциально опасного и в связи с этим самого ненавистного противника, генсек теперь сможет распоясаться и привязать к своей джагарнаутовой колеснице всех ослушников. Даже только подозрительным в его глазах он будет беспощадно вонзать нож в спину, и никто

из его собственных соратников не сможет быть уверенным, что такая судьба его не постигнет. Достаточно вспомнить таких соратников Сталина, как Станислав Косиор, Павел Постышев, Ян Гамарник и многих, многих других. Думал ли Сергей Миронович Киров, что и ему в затылок будет стрелять сталинский агент. Мог ли предвидеть самый близкий к Сталину человек, Серго Орджоникидзе, что он вынужден будет покончить жизнь самоубийством.

Я вышел в мрачном настроении из квартиры Белобородова. В кармане у меня лежали новые материалы, полученные мною от Троцкого, в том числе и его статья «На новом этапе». Но особенное значение я придавал личной беседе с Дантоном русской революции. Снова щелкнул хитрый аппаратик. В первый раз меня сфотографировали сбоку, а теперь анфас. Как мне хотелось подойти к шпику — на этот раз он не прятался — и хорошенько дать по физиономии. Но сознание взяло верх над эмоциями. Я не сразу пошел на квартиру Вихирева, а направился через Воздвиженку к храму Христа Спасителя. Сел на скамейку и смотрел в сторону Москвы-реки. Сначала вспомнил свои студенческие годы, когда я на этом же самом месте готовился к экзаменам и зачетам. Затем мысли приняли другой оборот. Я задавал себе вопрос: думают ли когда-нибудь вожди, что их мышление и их действия фатально влияют на судьбу целых народов? Полагаю, что они об этом не думают, а руководствуются в своей деятельности субъективными понятиями о долге и идеалах. В социальной борьбе, когда сталкиваются противоборствующие силы, сознание вождей в значительной мере обусловливается самолюбием и стремлением удержаться на вершине власти. Психофизиологические факторы во всяком социальном движении играют немаловажную роль.

Л. Д. Троцкий, стоявший у власти, думал и чувствовал по одной схеме, тот же Троцкий, потерявший власть, думает уже по другой схеме. Только дилетанты могут думать, что Ленин всегда был верен себе. Одного Ленина мы знаем в ссылке, другого в Женеве, третьего в Октябре, четвертого в Совнаркоме и пятого на смертном одре. Только перед смертью великий революционер понял, что единоначалие в ЦК и Советском государстве принесет огромный вред революции. Ведь сам Ленин приложил руку к выдвижению Сталина на пост генсека. Слишком поздно он понял эту свою ошибку. Моя мысль о трансформации психики вождей в зависимости от конкретных обстоятельств относится и к Зиновьеву, и к Бухарину, и ко многим другим лидерам партии, не умевшим предвидеть

будущее. Да и вообще в истории отсутствуют те закономерности, которые присущи природе.

Как бурав что-то сверлило в моем мозгу. Я продолжал дальше думать, пользуясь законом достаточного основания, что сама идея диктатуры порочна, что из исторической необходимости вытекала Февральская революция, а Октябрьская революция была случайностью, вызванной особым стечением обстоятельств. Точно так же из идеи конфискации помещичьих земель, ликвидации помещиков как привилегированного сословия вовсе не вытекала сплошная коллективизация и ликвидация кулачества. Это был просто произвол, не вытекающий из самой исторической необходимости. Вся цепь бессмысленных событий связана была с фальшивой идеей. Философия все может объяснить, но не все она может изменить. Одиннадцатый тезис Маркса о Людвиге Фейербахе — тоже дань узкому прагматизму, не способному прогнозировать события. В 1928 году Сталин еще не решился одним махом расправиться с Троцким. Это, пожалуй, одно из отличий русской революции от Великой французской. Якобинцы быстро отправили Дантона на гильотину, а с Троцким много пришлось повозиться, прежде чем подосланные Сталиным убийцы осуществили его многолетнюю заветную мечту. Опыт с Троцким будет учтен Сталиным: уже Зиновьев, Каменев, Бухарин и многие-многие другие не смогут покинуть СССР, они закончат жизнь либо в подвалах Лубянки, либо в бесчисленных тюрьмах и лагерях.

Через день после моей последней встречи с Троцким я уже был в Ленинграде со своей семьей. Наступал 1928 год. В канун Нового года мы с женой пригласили Александру Львовну в нашу квартиру, и я подробно рассказал о моей последней встрече с Троцким. Александра Львовна обладала довольно редким качеством любую беседу вести так, что ее собеседники начинали открывать для себя новые стороны в ранее известном явлении, событии, каком-либо высказывании. Обычно она вначале долго и очень внимательно выслушивала собеседника, затем задавала несколько вопросов, иногда довольно неожиданных, и только после этого излагала свою точку зрения.

В этот раз разговор затянулся. Александру Львовну интересовали различные детали моей встречи с Троцким, она также спрашивала и о его внешнем виде. Уже не в первый раз она выразила удивление по поводу того, что Троцкий возлагает надежды на объединение демократических сил в борьбе со Сталиным, но впервые высказала предположение, что, возможно, у него есть какие-то чисто личные, глубоко упрятанные моти-

вы, не позволяющие ему объективно оценить реальное положение в партии и стране. Александра Львовна обратила внимание на то, что по существу жизнь перечеркнула основную принципиальную установку Троцкого на перманентную революцию, когда рабочий класс Запада поддержит революцию в России. Троцкому осознать это очень и очень тяжело, слишком много сил отдано революционному движению. И как всегда, в заключение разговора Александра Львовна подвела итог. Анализируя положение в стране, она совершенно отвергла возможность каких-либо изменений в сторону демократизации, а наоборот, предположила быстрое усиление власти партийной верхушки. Свой скептицизм она обосновывала теоретически, в качестве исходных предпосылок приводила следующее: низкий культурный уровень основной массы населения, отсутствие в стране демократических традиций, однопартийность и чрезвычайно мощный аппарат карательных органов, действующий не по установленному законодательству, а по указаниям ЦК партии.