С Давидом Мироновичем, мужем Елены Андреевны, мы познакомились в 1940 году, когда, проживая в «минусе» (г. Калинин, ныне – Тверь), он приезжал в Москву по воскресеньям, чтобы проведать семью. Я была диковатой и испугалась: незнакомый человек ведет себя в гостях, как дома. Тогда он мне говорит: «Пойдем погуляем». Пошли. У Никитских ворот айсоры¹ разложили и развесили свой нехитрый товар – коробки ваксы, щетки, стельки, шнурки – и кричат: «Чистим-блистим!» Я шарахаюсь и тяну Давида Мироновича в сторону. Он же смотрит на мои ноги и говорит: «А туфельки-то у тебя грязные. Давай почистим. Ставь сюда ножку!» Я ставлю ногу на скамеечку. Чистильщик щеткой быстро сметает пыль с моей туфли. «Теперь ставь другую». Ставлю. Чистильщик открывает коробочку с гуталином. «Ставь третью!» Я заливаюсь смехом. «Четвертую!» Я в полном восторге.

Прошло несколько лет. Мы с мамой живем в Малоярославце, и вдруг в 1948 году он приехал к нам. После лагеря ему нельзя было появляться в Москве, поэтому все свидания с родными и друзьями проходили у нас. Домуправ предупредил моих тетушек, что соседка по коммунальной квартире наведывается «куда надо» и «стучит» на них. Дядя Давид пробыл у нас

полторы недели. Когда мама была на работе, и мы оставались одни, он все время читал книги, которые мама приносила из библиотеки.

В письмах Давида Бацера из поселка Мотыгина Красноярского края в основном вопросы, о себе пишет немного, подчиняясь написанному закону самоцензуры, главное – «я жив!» – угадывается между строк. И только после возвращения в августе 1954 года в Москву мы узнаем о его болезнях и трудностях.

Ему долго пришлось искать работу, всюду пугались его пресловутого «пятого пункта»². Я училась в пединституте. С дядей Давидом мы подружились, тогда-то я поняла, как мне нужен отец, и он стал мне отцом. Особые минуты душевной близости мы испытывали, когда молча сидели рядом и слушали музыку.

Давид Миронович Бацер (1905–1987) вошел в семью Новиковых в конце 1920-х годов. Последние три десятилетия своей жизни он был центром семьи: решал все самые трудные проблемы, помогал родным и близким.

Жизнь его складывалась очень непросто. Родился в Белостоке. Незаурядные способности помогли ему попасть в «процентную норму» и поступить в гимназию. После революции семья переехала в Москву. Давид и его сестра Мина продолжали учиться в школе и занимались музыкой. Потом Мина поступила в консерваторию, а Давид стал студентом Нового экономического института. Тогда же они вступили в молодежный социал-демократический кружок.

Уже в 1923 году Давида арестовали. 1924 –1925 годы – Соловки, 1925–1926 годы – Верхнеуральский политизолятор, ссылка (Ашхабад, Ташкент, Джизак), «минус» в Калинине, суздальская тюрьма, Ивдельлаг (Урал), вечное поселение в Красноярском крае – таков далеко не полный перечень его «одиссей»³.

Несмотря на жизненные перипетии Давид Миронович был очень образованным человеком. Читал всю жизнь, интересовался политикой, историей, экономикой, литературой, музыкой. Собрал большую библиотеку и фонотеку. Много ездил по стране.

Уже в юности Давид ощутил большую потребность заниматься исследовательской работой. В ссылке он пишет ряд очерков по истории Средней Азии, ее культуре, экономике. А в предвоенные годы работает над исследованием о Толстом и Достоевском: совсем маленьким мальчиком он нашел на чердаке

своего дома старую книгу, стал ее читать и увлекся настолько, что не заметил, как стало смеркаться; это был роман «Идиот», с тех пор Достоевский – его любимый писатель.

После возвращения в Москву Давид Бацер печатается в журналах «Бухгалтерский учет», «Советская библиография», «Библиотекарь». Вместе с Еленой Андреевной Новиковой участвует в описании яснополянской библиотеки Толстого и библиотеки Смирнова-Сокольского. Совместно с музыковедом-фольклористом Болеславом Исааковичем Рабиновичем составляет уникальный двухтомник «Русская песня».

В последний год своей жизни он с большим увлечением изучал материалы семейного архива Новиковых и вместе с Еленой Андреевной написал очерк о ее дяде Николае Александровиче Мотовилове – первом русском марксисте, проведшем много лет в заключении.

Но главным делом своей жизни он считал статьи и исследования для выходивших в самиздате и публиковавшихся на Западе в 1976 –1982 сборниках «Память». Писал он под псевдонимами, рукописи переправлялись за границу молодыми диссидентами, с которыми он подружился в 1970-х годах. Не все они были историками по образованию, но рассказы Давида Мироновича настолько захватили их, что они просили его, как свидетеля и участника многих событий, написать об этом. Давид Миронович взялся за этот труд, решил написать статью о молодежном социал-демократическом движении в России после 1917 года. Он уже знал о судьбе многих людей социал-демократических убеждений. Отыскать сведения о других и найти фотографии ему помогали друзья. Его работа «Социал-демократическое движение молодежи 1920-х годов», где говорится о друзьях молодости Давида Бацера и прослеживается их судьба, получила самый широкий резонанс. Эта работа в сокращенном виде дается в приложении к книге.

Вместе с сыном одного из старых товарищей Кристофом Якубсоном Давид Миронович отыскал многих героев этой статьи, объединил их, поддерживал с ними связь до самого конца и старался всем помочь. Удалось ему также вызвать из Канска подругу Марии Спиридоновой Ирину Каховскую и поселить ее в Малоярославце. О ее судьбе он написал довольно обширную статью для «тамиздата». Все черновики своих статей он уничтожил. Сохранил только фотографии, которые публикуются впервые в этой книге.

Новиковский дом всегда был открыт для старых друзей. С возвращением Давида Мироновича друзей прибавилось, в доме появились новые люди, потом стали приходить их дети и внуки посоветоваться о своих делах, приводили женихов и невест, а потом и детишек. В свою очередь, старались помочь найти нужное лекарство, купить интересную книгу, устроить в хорошую больницу. (Давид Миронович перенес три инфаркта, его жена после перелома шейки бедра так и не смогла избавиться от костылей, их единственный сын был тяжело болен с самого детства и находился в интернате для хроников.)

В 1984 году очень серьезно заболела Вера Андреевна, сестра его жены. Была клиническая смерть. Ее удалось спасти, но после этого в течение почти года по ночам ее мучили кошмары, руки и ноги сводило, она кричала: «Папа! Папа!» Тогда Давид Миронович, сам больной, вставал и ухаживал за ней, как за больным ребенком. А я, усталая после трудового дня, лежала на матрасе под обеденным столом и помогала успокаивать Веру Андреевну только в экстренных случаях. На раскладушке мне спать было тяжело из-за больного позвоночника.

Он ясно сознавал приближение конца и старался повидаться и проститься со всеми, кого любил. Приводил в порядок фотографии и бумаги, уничтожал те, которые, по его мнению, могли заинтересовать КГБ и доставить неприятности

семье. Часто вспоминал родителей, детство. Решил написать воспоминания, но, едва начав, попал в больницу с обширным инфарктом.

Его очень волновала судьба Анатолия Марченко, он немного знал его и чувствовал в нем родственную душу. Я долго скрывала от него, что Анатолий скончался, но, когда в палате появились двое молодых инфарктников с радиоприемником, я поняла, что об этой смерти рассказать должна я. И тут Давид Миронович заплакал. Такого не бывало никогда. Прибежала молоденькая врачиха: «Что с вами?» – «Простите, я узнал о гибели моего друга». Через несколько дней по радио передали о возвращении из Горького А. Д. Сахарова. Об этой новости я рассказала Давиду Мироновичу сразу же. И опять он заплакал. На встревоженные вопросы врача Давид Миронович ответил: «Плаксив я стал. Сейчас я плачу от радости». В этой же палате тяжело умирал старик – бывший следователь НКВД. Около него день и ночь дежурили, сменяя друг друга, жена и дочь. Ночами старика мучили кошмары, и он тоже плакал…

Умер Давид Миронович дома в новогоднюю ночь, прожив всего пять часов наступившего 1987 года. Перед смертью произнес: «Я прожил счастливую жизнь».

Я родился в самом начале 1905 года. Не усматривая в этом никакого предзнаменования, отмечаю эту дату только для того, чтобы легче было ориентироваться в хронологии моего рассказа. Не решаюсь сказать, относится ли сам факт моего рождения к сфере везения или невезения; знаю только, что я упорно ему сопротивлялся, заняв самую благоприятную для этой цели позицию. Но я был мал, слаб и в конце концов уступил превосходящим силам моего главного противника: доктор Хазанович самым брутальным образом сломил мое сопротивление, ухватив мою правую ногу. След этого нарушения моих естественных прав человека и гражданина остался со мной на всю жизнь в виде родинки выше правого колена, размерами и очертанием соответствующей большому пальцу взрослого человека. Слава Богу – и в этом был явно виден благоприятствующий мне перст Провидения, – доктор, если бы у него даже появилось такое желание, не мог схватить меня за нос. Сама по себе родинка – сюжет, конечно, настолько мизерный, что и не стоило бы упоминать о нем, если бы в отдаленном будущем она не давала мне повода для некоторых отрадных размышлений. В течение многих лет мне приходилось неоднократно подвергаться самому тщательному, на первый взгляд, осмотру с записью в соответствующих документах всех моих ординарных и экстра-

ординарных примет. Записывался цвет волос, который было нетрудно изменить; отсутствие бороды и усов, которые легко было отрастить; отмечалось даже, что лицо у меня «обыкновенное», что можно было счесть за кровную обиду. Были, правда, и неизменные приметы, такие, например, как отпечаток рисунка пальцев, но, насколько я помню, ни разу никто не обращал внимания на родинку, все параметры которой можно было определить без всякого труда и с достаточной точностью. Из этого можно сделать, по меньшей мере, то заключение, что тюремные работники, младшие командиры конвойных команд и даже чины так называемых правоохранительных органов относятся к своим обязанностям без должного рвения, а это, конечно, внушает самые радужные надежды.

Как бы то ни было, но я родился. Факт этот был зафиксирован так называемым «казенным раввином», передо мной открылся белый свет, и, по заверениям всех психологов, именно тогда на меня обрушилась лавина информации, по объему равная чуть ли не половине всех сведений о мире, какие я получил за весь свой долгий век. Но, увы, я не Толстой и ничего об этом не помню, не помню даже и того, что мне прямо подсказывал великий писатель земли русской. Не помню, испытывал ли я «сложность, противоречивость впечатления», оттого что меня пеленали. Несомненно, меня в младенческом возрасте купали, но не могу ничего сказать о каких-либо запахах воды, которой меня мыли… Я начисто позабыл, обратил ли я внимание на свое тельце и полюбил ли я его, моя память не сохранила никаких ощущений о «гладкости» или шероховатости «мокрых краев корыта» или ванны, в которой меня купали; по совести не могу утверждать, что заметил ребра на моей груди. Словом, по сравнению со Львом Толстым я в свои два-три года был кретином. Должен признаться, что и в зрелом возрасте, и в старости соотношение наших коэффициентов умственных способностей оставалось неизменным. Что делать – неприятный, но факт. Но в младенческом возрасте, как и Толстой и как, вероятно, все люди, «я жил, и блаженно жил!» – хотя и осознавать себя как крохотную, но все же личность начал много позже, годам примерно к семи. К этому времени относятся и первые мои воспоминания. Запомнились, собственно говоря, чисто внешние впечатления, внутренний смысл которых я уяснил уже подростком из рассказов родителей.

Я смутно вспоминаю нашу маленькую квартиру, в которой полы были на две-три ступени выше поварной кухни; по ним поднимается с горящей керосиновой лампой в руках наша «прислуга», как в те времена называли домашних работниц, спотыкается, падает, и через мгновение от пола поднимается столб огня, непонятный и страшный. Огонь быстро погашен – отец и мать не растерялись и из соседней комнаты, их спальни, стали кидать в огонь подушки, перины и одеяла и ими затушили начавшийся было пожар.

Второй эпизод, когда он произошел, показался мне забавной по своей необычности игрой: на расстоянии не больше полуметра от нашего дома растет кирпичная стена, достигает второго этажа, на котором мы жили, и в комнатах начинает понемногу темнеть. Квартира полна народа – папа, его братья и шурья стоят у постепенно закрывающихся кирпичом окон, вооруженные ломами, лопатами и просто палками. Как только стена полностью закрывает оконные проемы, они начинают вышибать только что уложенные кирпичи, еще не схваченные как следует известкой или цементом. В комнатах начинает светлеть, а снизу доносится ругань на чистом еврейском языке. Это предпоследний акт несколько затянувшейся пьесы о наших городских Монтекки и Капулетти. Суть дела была очень проста: задний фасад принадлежавшего моему деду дома выходил на обширный, поросший лебедой и крапивой пустырь. Владельцем его был местный богач и – это говорили с сознанием его недосягаемости почтительным полушепотом – даже миллионер Триллинг…^[1]

<1986 г.>

Мы с Давидом были связаны брачными узами пятьдесят восемь лет. Первые двадцать пять лет его участью было изгнание – тюрьма, ссылка, политизолятор… Я же училась, а потом и служила в Москве. Встречи и расставания. Встречи были краткими, иногда это были часы или даже минуты… Но по прошествии четверти века Давид вернулся, и мы прожили – уже дома – еще тридцать лет и три года.

Мы познакомились летом 1927 года в Ашхабаде (тогда Асхабад), куда я приехала проведать брата Константина, который жил в ссылке с женой Леной и двумя детишками – Аней и Сережей.

В Ашхабаде в то время существовала своеобразная колония политических ссыльных: эсеры, эсдеки (меньшевики), анархисты, сионисты. Жили они в основном на окраинной улице – Воскресенской. Там стоял большой дом европейского типа с террасой в тени большого платана. Дом и флигель принадлежали персиянке Бельгис-Ханум, ютившейся в какой-то халупе во дворе; с ней жили дочка Физа, сын и прислужница Нуджаха.

Каждую из комнат большого дома занимала какая-нибудь семья ссыльных. Брат занимал переднюю часть флигеля, в задней жила еще одна семья ссыльных. Ссыльные жили и в доме напротив, и на соседних улицах.

Константин как бы возглавлял колонию политических ссыльных, все его любили и уважали. Для этого были все основания: длительные периоды тюремного заключения и ссылок, с одной стороны, с другой – открытый характер, любовь и доброта к окружающим и, наконец, удивительно светлая голова, хранившая неиссякаемый запас жизненных наблюдений и впечатлений от прочитанного.

Давид жил на соседней улице. Вначале он очень понравился брату и его жене, они его опекали. Но он повел себя несколько неожиданно: стал ухаживать за молодой женщиной, муж которой находился в ссылке где-то далеко. В среде ссыльных царили пуританские нравы, и даже Константин изменил к нему отношение. Новиковы перестали приглашать Давида попить чайку или пообедать.

Я привезла Давиду от его матери большущую коробку шоколадных конфет. Константин и Лена предупредили меня, чтобы я не вздумала вступать в разговоры «с этим Давидом».

Когда-то Давид видел мою фотографию, где я была вместе с сестрами. Они были коротко острижены и одеты в темные кофточки, я же сделала себе вычурную прическу и надела платье с декольте. Рядом с Женей и Верой я выглядела по меньшей мере странно. Показывая эту карточку Давиду, Лена сказала: «Вот приедет Аля – вы к ней не окажетесь равнодушным». Он ответил, что сестры гораздо милее, чем я.

Давид пришел к нам тогда, когда, вымыв после дороги голову, я расчесывала волосы. Косы у меня были густые и длинные, расчесывать волосы после мытья было делом долгим. Я стояла, вся окутанная волосами и поглощенная этим занятием. Мне было не до Давида, я сунула ему в руки коробку и передала привет от родных, не обращая на него внимания. У него же получилось наоборот. После он мне писал, что увидев меня, «осёл осел».

Вскоре я стала замечать, что постоянно наталкиваюсь на «этого Давида» в нашем саду. А сад у Бельгис-Ханум был очень большой, огромные дере-

вья давали защиту от палящего солнца. Но лучше всего спасала от жары виноградная аллея, тянущаяся через весь сад к арыку. В аллею мы вынесли свои раскладушки, спать в доме было невозможно – нечем дышать!

Что же делал «этот Давид» в нашем саду? Ведь все у нас его недолюбливали. Потом вдруг обнаружилось, что он просто переселился в этот сад, перетащив сюда свое имущество: два больших ящика с книгами и бельем. Из ящиков он соорудил свое ложе.

При встрече мы здоровались и перекидывались несколькими словами. И вдруг я узнала, что Давид читал «Капитал». Это меня поразило. Мне предстоял зачет по политэкономии. Никто из окружающих «Капитала» не читал. Узнав об этом, Давид вызвался мне помочь.

Мы стали уходить к арыку под сень развесистой чинары и опускали ноги в арык. Воду давали редко. Когда ее пускали, голова становилась яснее. Давиду удалось растолковать мне все, что требовалось для зачета.

Потом разговоры перешли на другие темы. Выяснилось, что сестра Давида Мина была студенткой консерватории по классу фортепьяно, я же училась в музыкальном техникуме тоже по классу фортепьяно. Мина подрабатывала тем, что играла на пианино в кинематографе. В те годы кино еще не было озвучено, радиозаписей музыки не существовало, поэтому в зале действие на экране сопровождалось игрой невидимого для зрителей пианиста. На эту работу шел всякий, кто знал несколько фортепьянных пьес на память или бегло читал с листа. Что именно исполнялось – было безразлично. Одна из моих подруг, исчерпав свои запасы, играла гаммы, арпеджио и всякие музыкальные упражнения.

Когда я стала переписываться с Миной, то по ее просьбе стала присылать ей ноты – наряду с классической музыкой это были специально выпускавшиеся для игры в кинематографах сборники, не отличающиеся особым вкусом.

Как и Давид, Мина увлекалась социал-демократией и входила в тот же молодежный кружок, что и он. Члены его собирались на Остоженке в помещении какого-то института. Кто-то обронил там бумажку, показавшуюся подозрительной. За кружком следили давно, теперь начались аресты. Мину предупредили о случившемся, и некоторое время она скрывалась в Кремле у своей подруги «Тоньки» – дочери Григория Ивановича Петровского^[1]. Давид дружил с его сыновьями, особенно с младшим – «Ленькой».

Давида арестовали сразу же, Мину задержали через несколько дней, когда она вернулась домой. Теперь она находилась в ссылке в селе Колпашево Томской области. Минин жених эсдек Миша Матросов жил в ссылке в Ашхабаде вместе со своей матерью. Позже он соединится с Миной, уедет в Колпашево и переживет там трагическую гибель жены и дочери – Мина

ездила навестить больного товарища, были большие снежные заносы, она выпала из саней, начались преждевременные роды, обстановка в местной больнице была антисанитарной, сепсис и слабое сердце послужили причинами смерти. Девочку выхаживала вся колония ссыльных, но трехмесячная Леночка простудилась и умерла.

Мы с Давидом много разговаривали о музыке, часто он что-нибудь напевал: то начало Пятой симфонии Бетховена, то этюды Шопена. Он бывал на консерваторских концертах до 1923 года, а я – после. Я рассказывала о концертах Эгона Петри, о прекрасных пианистах Орлове и Боровском…

За разговорами о музыке следовали стихи. Я была своим человеком в доме поэтессы Веры Клавдиевны Звягинцевой, где по вечерам устраивалось чтение стихов. Кто-то приносил проникавшие к нам из-за рубежа стихи Ходасевича и Цветаевой. Подруга Веры Клавдиевны Марина Баранович, переводчица Рильке, замечательно читала цветаевскую поэму «Крысолов». У нее был необыкновенный голос, богатые интонации, поразительный артистизм. Конечно же, я переписала в свою тетрадку эти стихи и быстро заучила их наизусть. Тогда же я познакомилась со стихами Пастернака. Все это я поведала Давиду.

Потом мы стали говорить о прозе. Он увлекался Достоевским с девяти- или десятилетнего возраста, когда на чердаке открыл истрепанную книжонку с интригующим названием «Идиот» – он прочитал ее взахлеб, не останавливаясь. В последующие годы я покупала и отсылала ему все книги Достоевского и о Достоевском. Любил он и Толстого, но со многими «но». Долгие годы он обдумывал очерк «Толстой и Достоевский» – не знаю, сохранились ли его наброски.

Прошло несколько дней, и вдруг Давид говорит мне: «Вы понимаете, что нам надо пожениться?» И я, не раздумывая, отвечаю: «Да, конечно».

Как объяснить этот феномен? Я никогда не думала о браке и ни за что не пошла бы замуж ни за кого из предметов своих увлечений. И вдруг после нескольких дней знакомства я ясно поняла, что это именно то, что нужно, и не задумываясь ответила: «Да, конечно». Была в этом какая-то железная необходимость, неизбежность.

Это лето в Ашхабаде подарило мне не только будущего мужа, но и будущую профессию. Разговоры и прогулки – все это было очень интересно, но привычка к регулярным занятиям напоминала о себе. Я сказала об этом Лене, и она предложила познакомить меня с «Кокошей». Так по-свойски называли Лена с Константином самого крупного в Средней Азии библиотековеда и библиографа Николая Аполлоновича Бурова.

Николай Аполлонович встретил нас очень любезно. Он сказал, что жена директора краеведческого музея высказала пожелание заниматься каталогизацией. Мы с ней могли бы составить группу по изучению

правил каталогизации. Я, конечно, согласилась. Каждый вечер Давид с кем-нибудь из приятелей отводили меня в музей и приводили обратно. Мы занимались на террасе музея. Каталогизация стала моей специальностью на десятки лет.

Лето кончалось. Пора в Москву продолжать учиться. С Давидом мы договорились, что я приеду будущим летом и мы поженимся. Полного курса каталогизации мне пройти не удалось, и Николай Аполлонович дал мне письмо к Георгию Ивановичу Иванову, заведовавшему отделом каталогизации Ленинской библиотеки. Георгий Иванович, человек деловитый и суховатый, предложил мне записаться на два семинара – каталогизации и классификации. Не оставляя занятий в техникуме, я с большим увлечением взялась за изучение новых дисциплин и прошла оба семинара.

В следующий раз я приехала в Ашхабад летом 1928 года. К тому времени брат с семьей уехал в Самарканд. Давид занял большую комнату в доме Бельгис-Ханум. Всем обитателям он сообщил, что летом состоится наша свадьба. К моему приезду он взял напрокат рояль, и я могла играть.

Но свадьба не состоялась. Когда настало время идти в ЗАГС, я была одета по-праздничному, Давид брился, я вышла из дома на крыльцо. Палило солнце, я как-то непроизвольно пересекла улицу, дошла до центра и, свернув влево, понеслась по дороге к Фирюзе. Никто мне не встретился ни на дороге, ни на холмах… Я добежала до поселка Кижи, расположенного километрах в четырех от Ашхабада, свернула в первый переулок. Никого. Я влезла в окно какого-то большого дома. Очутилась в пустой комнате. Села и просидела до вечера. Когда стемнело, я вылезла через то же окно и пошла по парку. Навстречу фигура. Это наш приятель Ганя. Ищет меня. Оказывается, и Давид здесь, в Кижах. «Что же делать?» – говорю я. «Пойдем в Фирюзу, там есть гостиница». В гостинице оказался свободный номер. Ганя ушел в Ашхабад, чтобы собрать мой чемодан и послать телеграмму сестрам с просьбой прислать мне денег на дорогу. Сама же я решила поехать пока в Самарканд к брату.

Ганя вернулся довольно быстро. Вещи мои он собрал, хотя чемодан оказался располовинен. В нашем доме жила бывшая нянька Кокиных детей; собираясь замуж за перса, она утащила все самое ценное, что у меня было, в частности, сшитое тетей Олей платье из старинного бабушкиного кружева. Мне, конечно, ничего не было жалко.

Ганя сказал, что Давид просит меня повидаться с ним один час – он ни о чем говорить не будет. И мы встретились и посидели часок. Не помню, говорили ли мы о чем-нибудь. Потом Ганя купил мне билет в Самарканд и посадил в поезд.

По приезде в Москву я получила письмо от Давида. Он доказывал, что мы созданы друг для друга. «Браки совершаются на небесах», – говорил

он. Уверенность его была столь сильна, что передалась и мне, и, когда он стал просить меня приехать на зимние каникулы, мне ничего не оставалось делать…

Я приехала в большой дом. Обитатели дома отнеслись ко мне с нескрываемой симпатией. Новый год встречали всем домом и даже сфотографировались. В центре этой фотографии сидели мы с Давидом. Наутро мы пошли на холмы. Было жарко, я была в парадном бархатном платье, пришлось переодеться в легкое полотняное платье… На холмах мы снова фотографировались, эта карточка сохранилась – 1 января 1929 года, Давид без пиджака, а я в платье с короткими рукавами. После праздников обитатели дома пошли на работу, остались дома «старый да малый», да мы с Давидом. Жили мы весело. Разговаривали, читали стихи, ходили гулять.

5 января мы пошли на рынок за виноградом, купили чего-то, вдруг Давид говорит: «Давай зайдем в ЗАГС, распишемся». Мне эта мысль показалась достойной. И вот, в домашней одежде, без всяких свидетелей, с базарными покупками, мы зашли в это учреждение и вышли оттуда уже полноправными супругами.

Дома была только мать Миши Матросова. Мы ей представились в своем новом качестве, она поздравила нас и напоила чаем с вкусными пирожками. Это был наш свадебный обед.

С тех пор 5 января стало нашим семейным праздником.

* * *

Когда я, уже будучи законной женой Давида, в первый раз собиралась в этом качестве ехать на летние каникулы в Ашхабад, оказалось, что в тот же день в Ашхабад едет знакомый Давидовых родителей, он даже взял нам билеты в одном купе.

По дороге случился неожиданный эпизод. После покупки билета я написала нашему с Давидом младшему товарищу Полю Калинскому, жившему в Ташкенте, что в такой-то день в таком-то поезде буду проезжать мимо Ташкента; если он сможет подойти к поезду во время остановки, я буду очень рада повидаться. Ташкент. Поезд останавливается. В вагон влетает Поль, наспех здоровается и быстро начинает сворачивать мою постель. Я кричу: «Что вы делаете?» Но он уже обращается к вошедшей проводнице: «Ваша пассажирка сойдет здесь, а в Ашхабад поедет завтра». А спутнику моему передает старенькую корзинку с крышкой, принадлежавшую тете Оле, объясняет, какой из себя Давид, потом подхватывает мой чайник, дорожную кошелочку с вещичками и быстро бежит по коридору. Мне ничего не остается, как бежать за ним, нестись в город и впрыгивать в трамвай.

Поль жил в старом городе; мы проходили по узким кривым улочкам, состоящим из гладких глиняных заборов (дома с окнами находятся внутри дворов), вошли в один из таких двориков и оказались в узбекском жилище. День мы провели в хождении по городу, а на ночь Поль устроил мне постель на крыше, на которую нужно было влезать из окна его комнаты. Я проснулась рано и с интересом стала наблюдать за жизнью узбекской семьи, протекавшей во дворе. В Ашхабад я прибыла тем же поездом, каким должна была приехать накануне.

У Давида в день моего предполагавшегося приезда тоже произошел один казус. Он пришел на вокзал заранее, зашел в столовую и съел какое-то мясное блюдо. Когда подъехал поезд, он с удивлением увидел незнакомого человека, который передал ему мою корзинку и сказал, что я приеду завтра. Внезапно у Давида разыгралась сильная желудочная боль, он взял извозчика и вернулся домой. С искаженным от боли лицом и моей корзиной он прошел в свою комнату и свалился на кушетку, не говоря ни слова. Обитатели большого дома решили, что со мной случилось что-то страшное.

А перед моим приездом 1 мая 1929 года в Ашхабаде было сильное землетрясение. Давид спал, но внезапно почувствовал что-то неладное и побежал по всем комнатам предупреждать соседей. Но все уже были на улице. Тем временем в комнате у Давида разошлись стены, по потолку

Потряхивало все лето. Мы спали в виноградной аллее, а о том, было ли ночью землетрясение, узнавали утром по состоянию взятого напрокат рояля, особенно если Давид забывал закрыть крышку.

Этим летом мы хотели поехать на месяц в Фирюзу, но Давид не имел права выезжать из города, раз в неделю он должен был ходить «отмечаться» в ГПУ. Давид добился формального разрешения уехать, и кто-то из ссыльных дал нам адрес своих знакомых.

Фирюза, окруженная со всех сторон цветами, – тогда это были белая акация и розы, – была необычайно красива. Предоставленная нам «квартира» располагалась в саду далеко от дома хозяев и вполне нас удовлетворяла. Это была широкая койка под пышной кроной какого-то могучего дерева. Рядом стоял чемоданчик с Давидовыми рукописями и нашим бельем. Ничего лишнего.

Однажды утром мы решили зайти в ущелье, и, когда забрались достаточно глубоко, вдруг загремел гром и засверкали молнии. Это казалось неправдоподобным – с февраля-марта в Туркмении не бывает даже маленького дождика. Дожди начинаются только осенью. И вдруг – дождь стеной, яростные раскаты грома – в Петров день.

Ущелье было узкое, и с гор нам под ноги покатились камни. Крохотная Фирюзинка вдруг сделалась полноводной рекой и залила всю дорогу.

Мы двинулись по обочине. Но всюду торчат острые камушки, вода все прибывает. У меня с ног сорвало туфли, идти больно и трудно. Поселок залило. В городском саду валялись обломки деревьев и скамеек, прибитых водой к ограде. Наша тахта намокла, но уцелела, и чемоданчик с рукописями стоял на месте. Вскоре дождь прекратился. Обеспокоенный судьбой отдыхавших в Фирюзе ссыльных Рухимовичей, Давид предложил мне навестить их. Давид остался в одних трусах, я подобрала платье, мы взялись за руки и перешли бурный поток воды, мчавшийся из Персии по середине улицы.

Рухимовичи оказались дома, но, поскольку они жили на склоне горы, поток прошел через их дом, выбил заднюю стену и засыпал песком метра на полтора их комнату и кухню. Когда мы пришли, они месили босыми ногами песок и время от времени вытаскивали из него предметы кухонной утвари или одежды: примус, кастрюлю, туфлю и т. п.

Оставаться в Фирюзе мы уже не могли. Давид пошел на поиски транспорта – иначе мне бы пришлось босиком идти через ущелье, усыпанное мелкими острыми камнями, а купить туфли не удалось – магазин залило. Автомобилей в Фирюзе не было, хозяева лошадей отказывались ехать через ущелье. Наконец Давид привел осла, помог мне сесть на него, к седлу привязал чемодан. Давид с хозяином осла пошли рядом. Когда мы выбрались из ущелья, там ждал автомобиль, присланный для доставки домой попавших в беду ашхабадцев. Мы сели в эту машину и с шиком прикатили домой.

Остаток каникул я провела по-деловому. Давид уходил на работу, а я описывала книги в Доме работников просвещения.

В Москве тоже надо было думать о заработке. Я продолжала учиться и в техникуме, и на высших курсах, а кроме того, ездила в Тимирязевку, где подрабатывала в библиотеке. Но к концу года работа там закончилась. И тут Георгий Иванович Иванов предложил мне устроиться в Ленинскую библиотеку. Я никогда не могла мечтать о таком чуде, но… по окончании занятий я должна ехать в Среднюю Азию! Узнав о моих сомнениях, Георгий Иванович предложил оформить меня временно и на половину рабочего дня. Так я попала в отдел каталогизации.

Летом 1930 года я завершаю свои занятия и еду уже в Ташкент: после трех лет ссылки в Ашхабаде Давид получил новый срок «высылки» и перебрался в Ташкент, поскольку там уже жил мой брат Константин.

Я поехала в Ташкент, намереваясь пробыть там столько, сколько понадобится. В день отъезда из Москвы получаю письмо от Давида: ждет, приготовил бутылку хорошего вина, коробку шоколадных конфет… «И шпильки ждут тебя на столике твоем», – чуть не стихами заговорил он.

Приезжаю. На перроне стоит Кока. Я к нему: «А где Давид?» – «Его сегодня ночью взяли и квартиру опечатали. Поедем к нам».

Кока с семьей занимали тогда комнату в маленьком трехоконном домике в тихом переулке. Дома наши сказали мне, что в ту ночь взяли еще несколько человек, всё меньшевиков. Пришлось сейчас же идти в ГПУ. Там узнала две новости: во-первых, что Давид находится у них же в подвале, во-вторых, что комната Давида вскрыта и унесены все носильные вещи. Я послала Давиду передачу, вложив в нее открытку с васнецовской Аленушкой (он называл меня Аленушкой), хотя понимала, что он по почерку догадается, кто принес ему передачу.

Прибавилась новая забота: ведь из Ташкента Давида послать могут куда угодно, возможно, и в северные края, а арестован он в июне в Ташкенте и одет соответственно. На приобретение одежды у меня денег не было. Жена арестованного вместе с Давидом товарища настаивала, чтобы я потребовала у ГПУ купить полное обмундирование моему мужу. Вначале мои хлопоты не дали никакого результата, но потом появился какой-то высокий начальник и дал разрешение купить Давиду одежду за счет ГПУ. Для посещения промтоварных магазинов мне даже дали сопровождающего, некоего Опановича (Кока считал, что в начале этой фамилии надо добавить еще одну букву). Но – увы! – шел 1930 год, и магазины были пусты.

Вопрос разрешился неожиданным образом. По соседству с Константином жил некий Юра Овсянников. Он работал геологом, часто выезжал в экспедиции, получал большие деньги. Вкладывал их в свой гардероб.

Однажды после очередной безуспешной прогулки с Опановичем я грустно возвращалась домой. Вдруг открывается окошко в соседнем доме, показывается Юра: «Аля, зайдите на минутку». Эта «минутка» полностью разрешила мой вопрос. Юра открыл огромный платяной шкаф, полный костюмов, пальто, рубашек… Нижний ящик оказался полон разнообразной обувью. «Все ваше», – сказал Юра. Так Давид был полностью экипирован. Я отобрала одежду и обувь по своему вкусу.

Итак, я поселилась у Константина и поступила на работу. Мы познакомились с Лазарем Владимировичем Бомштейном, который недавно кончил те же высшие библиотечные курсы, что и я. Он предложил мне описывать книги для проектируемой им новой библиотеки. Для систематизации он пригласил Евгения Карловича Бетгера – заместителя директора Узбекской республиканской библиотеки.

Итак, я живу в Ташкенте, вечерами работаю, а день провожу в добывании продуктов для передач и отчасти для дома. Регулярно посещаю ГПУ. Добиваюсь свидания с Давидом. Он тоже требует свидания, даже два раза объявляет и держит голодовку. Наконец-то мы это свидание получили. Но оно было обставлено нарочито казенно: мы разговаривали через две решетки, а между ними расхаживал надзиратель.

Это лето органы ГПУ посвятили избавлению Ташкента от проживающих там инакомыслящих. Началось с ареста меньшевиков, потом забрали правых эсеров (в том числе и нашего Кокочку), наконец добрались и до левых эсеров. Они жили рядом с нами, мы дружили. Их было четверо: Мария Александровна Спиридонова, ее муж Илья Майоров, Александра Адольфовна Измайлович и Ирина Константиновна Каховская. Трое первых будут казнены в Орле в 1941 году, а Ирина Константиновна выживет, и через четверть века мы с ней снова встретимся и сблизимся.

Кто им носил передачи, я не знаю. Я носила передачи Давиду и иногда Коке. Один раз мне дали с ним свидание. Впечатление от этого свидания живет во мне до сих пор. Я так привыкла видеть Коку бодрым, иногда суровым, то пасмурным, то веселым, но чаще всего юмористически настроенным. Но никогда не могла представить его растерянным и беспомощным. Арестантская одежда, непривычное выражение лица и особенно то, что у него дрожали руки, когда он брал у меня передачу, – все это пронзило меня так, что я до сих пор вспоминаю эту встречу с содроганием. А Кока понимал, что мы видимся последний раз в жизни и что, может быть, он вообще ни с кем из родных больше не встретится. Позднее к нему в Чердынь ездила сестра Вера.

Наша жизнь с Леной и ее детьми шла довольно однообразно. Раз в неделю по средам я носила передачу. За мной заходил ташкентский ссыльный Сергей Александрович Поляков – личность в высшей степени примечательная. В начале века он был несметно богат, но продолжать коммерческую деятельность родителей не захотел, предпочел занятия литературой, языками и путешествиями. Именно он был до революции меценатом и издателем «Скорпиона» и журнала «Весы». Революция лишила его состояния, он был арестован, побывал в Соловках, затем попал в ссылку в Ташкент. Как я потом узнала, там он жил впроголодь, но изучал языки народов Средней Азии… Итак, Сергей Александрович брал мою корзинку и провожал меня до ГПУ. А потом мы возвращались назад с пустой корзинкой. Во время

пути и стояния в очереди Сергей Александрович занимал меня интересными воспоминаниями.

Лето кончилось. Сведений о дальнейшей судьбе наших мужчин не было. Но вот однажды ночью Лена будит меня: «Аля, за тобой приехали!» Входят два бравых молодчика и предлагают мне взять все необходимое Давиду и поехать на свидание с ним. Сегодня отправляют первую партию арестованных, Давид тоже едет с ними. Народу много, известить нужно многих родных, поэтому они дают мне на сборы всего пять минут. Я набросила платьишко, сунула ноги в туфли, потом сдернула с обеденного стола скатерть и побросала туда все Давидово имущество. Уже выходя за дверь, вспомнила, что забыла взять деньги, вернулась и быстро побежала к машине. Спутники мои были очень любезны, любовались нашим действительно красивым Зеленым тупиком, шутили. Наконец мы выехали за город и двинулись к тюрьме. Скоро машина остановилась, мне передали вещи и сказали: «Стучите». Машина уехала обратно.

Оглядываюсь. Огромное безоблачное небо, яркая луна и мрачное здание тюрьмы с огромными запертыми железными воротами. Стучу. Открывают довольно скоро. И вот я стою в большом зале. Кругом разговаривающие друг с другом пары. Привели и Давида. Худой, бледный, но бодрый. Мы скороговоркой рассказали друг другу все, что могли успеть. Народ все прибывал, и вот… конец свиданию!

Родственников выпроводили в одну дверь, арестантов в другую. Мы ждем, ходим около ворот. Вот они открываются, выезжает грузовик – в нем наши путешественники. Обмениваемся прощальными приветствиями. Машина проезжает мимо нас. Вот и все!

Мне уже не имело смысла оставаться в Ташкенте. Конечно, грустно оставлять Лену одну, но пора в Москву. Я уехала домой.

Уже позже узнала: Давид отправлен в Верхнеуральский, а Кока – в Челябинский политизолятор.

<1987–1988 годы>