Пиотровская — Янковская

Ирина Казимировна

рассказывает историю

своей судьбы

15 ЛЕТ ТРАГЕДИИ ЗА ПРОЧИТАННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ЕСЕНИНА

Саратов, 1940-41 годы. Я училась в девятом классе. Мой соученик, с которым я сидела за партой, пригласил на день рождения.

Я росла в семье, где были словесники, у нас была большая библиотека. Я знала наизусть много стихов: Гумилёва, Мандельштама, Есенина. Многие поэты были запрещены, а Есенин особенно.

По просьбе ребят я прочитала стихотворение Есенина (Возвращение на родину). Через некоторое время арестовали мальчишек из нашего класса. Они устроили математический кружок, руководил которым студент второго курса мехмата. Но кто-то принёс из своей библиотеки старые издания Ленина, стали сравнивать содержания старых изданий и настоящих. Но поскольку моё поколение выросло на доносах, каждый третий был доносчиком, и Ваня Гуляев, который был в этом кружке, рассказал всё своему папе. А папа работал в НКВД, и попросил сына всё это написать. Стихи я читала в январе, а весной начались непонятные аресты одноклассников. Никто из детей эти аресты серьёзно не воспринимал.

Закончились выпускные экзамены и нас, без пяти минут десятиклассников, пригласили на выпускной вечер одиннадцатиклассники. Утром, после выпускного бала, я

с мамой собиралась ехать на дачу. Мама попросила купить продукты, я пошла в магазин и больше уже не вернулась...

Выхожу из магазина, ко мне подходят два парня, очень похожие друг на друга («гороховые пальто») и предлагают: мы тебя подвезём. Я говорю: «Ненужно, я тут рядом живу». А они меня как-то очень ловко взяли в объятия и впихнули в машину. Я подняла страшный крик. «Ты не кричи, сейчас тебя спросят кое о чём и вернут домой». Я говорю: «Мама ничего не знает, будет волноваться». «Ничего, мы сами позвоним». Мне стало интересно... Приключение!

Меня привезли к дому на ул. Дзержинского, как во всех городах, мы въехали в ворота, и они за мной закрылись. Сна чала меня повели в баню, а у меня косы огромные, заставили мыть волосы (дома втроём мне мыли), дали какой-то маленький кусочек мыла. Сделали прожарку белья, все пуговицы сорвали, потом повели снимать отпечатки пальцев. Я недоумевала: зачем? Сделали фотографии в профиль и анфас. И в камеру. Я вошла, там сидели три человека, взрослые женщины. Они стали спрашивать, что случилось, почему ребёнок в камере? Я ничего не понимала и заплакала. Через несколько часов в камеру стали набивать людей, вновь арестованных, Одну женщину привезли прямо в кухонном фартуке, ей сказали, что отвезут на свидание с мужем. От них, прибывших, мы узнали, что началась война. Это было 22 июня 1941 года.

Началось следствие. Почему меня схватили? Потому что арестованных до этого одноклассников, били и говорили: «Называйте ещё фамилии!». И кто-то из них вспомнил, что я читала стихи Есенина. Да ещё и фамилия у меня польская, вот меня и схватили.^¹ Но хочу сказать, что взяли меня

22 июня, а ордер выписали только 6 июля. Мама ничего не знала, искала меня по всем больницам и моргам, пока кто-то не посоветовал сходить на ул. Дзержинского, что вызвало у неё недоумение, однако, именно там она и нашла меня. И не поверила, что это серьёзно. А оказалось - очень серьёзно!

Во время следствия я заболела. Поднялась температура. Была зима, декабрь 1941 года. Вывели меня на тюремный двор вместе с другими больными и поставили к забору. Стою лицом к забору и слышу шёпот: «Что ты плачешь? Сколько тебе лет?» Отвечаю: «Мне семнадцать лет, исполнилось в тюрьме». «Ты немного скоси глаза и посмотри на меня». Стоит высокий человек, очень худой в длинном пальто. Он говорит: «У тебя какая статья?». Отвечаю: «58».

- Ну, так вот, слушай! Может, ты отсюда выйдешь. Я - Вавилов, запомни - Николай Иванович Вавилов, академик. У меня высшая мера наказания. Но сейчас почему-то везут лечить. Ты, наверное, всё-таки выживешь, и тебя освободят. Когда ты приедешь в Москву, ты обязательно должна рассказать, что ты со мной виделась в этой тюрьме. В моей трагедии виноват Лысенко. Повтори!

Я повторила это несколько раз. Потом нас посадили в «чёрный ворон», и мы с ним очутились в одном боксе. Он мне ещё рассказал анекдот, что - бы отвлечь. Он был не сломлен, держал себя в руках. Потом меня подлечили и отправили опять в камеру. Через некоторое время передали записку о том, что академик Вавилов умер.

Следствие продолжалось очень долго, семь месяцев. Нас колотили, били, мне пробили голову, у меня до сих пор здесь шрам, зубы выбили. Я не выдержала и говорю: «Господи, но есть же какая-то правда?!» А у следователя была такая большая бутылка, как из-под шампанского, с боржомом, завёрнутая в газету «Правда». Он взял эту бутылку и меня по голове: «Вот тебе, правда!» Это было последнее, что я услышала. Потеряла сознание. После этого меня несколько дней не вызывали на допросы. Я сидела в тюрьме, где

было очень много всяких, так называемых, «троцкистов», которые сидели с 37 года (все тюрьмы Москвы в войну эвакуировали в Саратов), и они меня очень подготовили. Посоветовали, как себя вести: не знаю, не слышала, не видела, ничего не подпишу, с этим следователем «работать» не могу. Я так и поступила. Вхожу такая важная, вся в синяках, молчу. «Что ты молчишь?» «Я с вами работать не буду и мне нужен прокурор». Следователь пригласил прокурора. Приходит: «Вы меня вызывали?» «Да! Вы посмотрите на меня, во что меня превратил мой следователь?! Вы же видите, что он меня бьёт!» «Бьет?» «Да. Голову разбил, швы накладывали». Прокурор говорит: «Дайте!» и протягивает руку следователю. Тот даёт акт, подписанный конвоирами, в котором говорится, что я упала с лестницы. Тут я поняла, что всё бесполезно. Следователь подходит ко мне и говорит: «Ну, не нравится тебе советская власть?» Я говорю: «Да идите вы к чёртовой матери вместе с вашей властью!» Ох, он так обрадовался! Тут же всё записал, я подписала, что я это сказала. Это вошло красной строкой в моё обвинение.

Судил нас военный трибунал, страшное дело! Разделили нас по группам. Четыре или пять мальчишек и я: вот это и была наша «террористическая группа». На суде предъявили обвинение: покушение на одного из руководителей государства (то есть - на Сталина). Толе Григорьеву дали высшую меру, его расстреляли. Мальчишкам всем дали по 10 лет, мне дали пять.

Мы строили какую-то сталинградскую железную дорогу, носили камни. Нас совершенно не кормили. Давали какую-то баланду и все мы были «доходягами». От бессилия люди падали, умирали. Потом нас за зону уже не выводили. А мне, после очередного падения, дали лёгкий труд.

В зоне штабелями были сложены мёртвые голые тела немцев. Трупы немецких солдат надо было погрузить на телегу (арбу), запряжённую двумя волами, отвезти их к вырытой траншее и туда их сбросить. Была установлена норма - три ездки в день.

Я не знала, что волы здесь понимают только немецкую речь, потому что на этой территории были селения, в которых жили немцы Поволжья. Потом из этих сёл (Гримм, Вауэр, Мессер? ...) сделали наши лагеря. Меня учили обращаться к этим волам - «цоб-цобэ», а они на мои окрики никак не реагировали. Тащила я их чуть ли не на себе. Не знаю, каким образом я их туда приводила.

Одежду нам выдавали с мёртвых немцев и мёртвых красноармейцев. Я была одета в немецкий френч, какие-го брюки, натурально, без всякого белья, сверху - совершенное рваньё, бушлат или телогрейка. И чуни. Чуни это от старых телогреек рукава, к которым пришивались разноцветные куски автомобильных покрышек. И ещё у меня была будёновка. Всё это рваньё записывалось и числилось за мной.

И вот, когда я выгружала эти лёгкие, совершенно высохшие трупы (я старалась очень аккуратно снять с арбы и столкнуть их дощечкой в траншею), у меня упала в траншею будёновка. Я не смогла её достать из траншеи, мне было страшно туда лезть, и мне записали «промот»: утерю казённого обмундирования.

В лагере нас делили на бригады по статейным признакам. Я угодила в бригаду интеллигентов. Все были очень ослаблены, не было сил выполнять работы даже средней тяжести. Но ничего не делать - нельзя, и нас заставляли выполнять бесцельные, здравым смыслом не объяснимые работы.

На поясе у нас висели привязанные котелки для пищи. Нас заставляли в течение целого дня собирать по зоне в эти котелки камешки и ссыпать их в кучу. На следующий день эти камушки разбрасывались по зоне, и нас опять заставляли их собирать и ссыпать в кучу, а за тем переносить их в другую кучу, которая находилась в нескольких метрах от первой...

По территории зоны протекал ручеёк. Его перегородили дощечкой и заставляли черпать воду котелками с одной стороны, переносить и выливать на другой стороне. Причём

ставили метки: здесь брать воду, а вот здесь, пройдя через дощечку, выливать её.

Состояние моего здоровья ухудшалось с каждым днём, У меня опять начались несносные головные боли, и шрам на голове, который я получила на допросе, начал гноиться. Меня отправили в лагерную больницу, где врач-терапевт была заключенная Елена Владимировна Бонч-Бруевич. Она меня лечила и очень хорошо ко мне относилась, и даже написала письмо маме, что она хорошо воспитала и, что, попав в такой ужас, я осталась воспитанной девочкой, какой был и раньше. Она меня подкармливала, и я стала поправляться. Кроме этого, она учила меня разбираться в лекарствах, хотела сделать из меня что-нибудь вроде медсестры, лекпома! Я ещё числилась больной, но ей помогала, и уже дежурила в качестве вечерней санитарки.

Однажды летом, проходя мимо морга, который закрывался на ночь, услышала стук из морга. Мы пошли с санитаром в морг, одна я побоялась. Открываем дверь, а там совершенно голый, но почему-то в очках и с уже привязанной биркой на ноге стоит ленинградец - Кошкадамов... Он бросается к нам и кричит: «Опять меня с довольствия сняли опять мне пайку не оставили!» Он не первый раз оживал в морге и ему уже совершенно безразлично, что он среди покойников. У него одна единственная мысль - сняли с довольствия, а это ужаснее смерти.

Как попадали ещё живые в морг? В большинстве мы все были «пеллагриками» Пеллагра - болезнь истощения. Истощение организма было такой степени, что пульс был совершенно не слышен и в такой ситуации достаточно команды санитара: а-а-а! ... тащите, тащите...

Таким образом, прошло пять лет. Когда наступил день моего освобождения, мне сказали, что надо «посидеть» до особого распоряжения. И я сидела до особого распоряжения один год и четыре месяца. Уже война кончилась давно, a я всё сидела. Срок у меня кончался 06.06.1946 г., а освободили в августе 1947 года.

Пострадали мои близкие после моего ареста? К удивлению - нет. Моя мама читала лекции в университете. Когда она узнала, что меня арестовали, она пришла в ректорат и сказала, что она, наверное, не сможет преподавать. Ей ответили: нет, это никакого отношения к вам не имеет. Педагогов хороших терять не хотели.

После освобождения я, конечно, поехала домой. Но мне выдали такой документ, по которому я не имела права проживать в 39 городах. Я всё время пряталась, на улицу выходила в тёмное время суток, при неурочном звонке в дверь квартиры - пряталась в шкаф. Но музыка недолго играла, и в ноябре 1948 года меня, естественно, выследили. Раздался звонок буквально через несколько секунд после моего прихода домой вечером. ОНИ вошли. Я сразу поняла, кто вошёл. Опять обыск, выяснения... Но сначала я предполагала, что причина такого «визита» - нарушение паспортного режима.

И опять та же камера, та же внутренняя тюрьма. Когда я вошла, я сказала: здравствуйте. Ответ: о! второкурсница! Там все сидели уже по второму разу. Это уже начался «ВТОРОЙ НАБОР», то есть забирали повторно всех, кто отсидел свой срок и был выпущен на свободу.

Самое ужасное состояло в том, что меня ОСУДИЛИ ВО ВТОРОЙ РАЗ БЕЗ ПРЕДЪЯВЛЕНИЯ КАКИХ ЛИБО НОВЫХ ОБВИНЕНИЙ. То есть за то же самое «преступление». Повторно меня «судило» «Особое совещание» - «тройка». Фактически - без суда и следствия: просто арестовали и зачитали постановление... Восемь лет лагерей.

На этот раз я была отправлена по этапу в Магадан. Везли нас почти по всем пересылочным пунктам: Свердловск, Челябинск, Иркутск... до бухты Ванино, и далее под Магадан, па трассу. Бытовые и, разумеется, климатические условия были ужасны. Постоянный холод, то есть, трескучий мороз. Я валила лес, строила дома.

Перед окончанием срока меня отправили на сельскохозяйственные работы. Я не выполняла норму. В наказание на-

чальник отделения «бесконвойников» Юдин отправил меня работать грузчиком на склад. Это с моим-то весом в 48 кг. Я должна была грузить и таскать мешки с солью, сахаром, мукой, значительно больше своего веса: 60, 70, 80, 90 килограммов... Я пробовала таскать, но мешок меня чуть не придавил. Кладовщик пожалел меня и, выяснив, что я владею грамотой, поставил работать на весы. И я стала у него на побегушках: заполняла отчетные бланки, мыла полы, выполняла всю организационную и учётную работу.

Но всё это - уже после марта 1953 года. А до этого - я сидела в особом лагере - Берлаге. У нас был барак на 350 человек, которых никуда не вывозили, так как это были «страшные преступники» (мы назывались «барак троцкистов»): шпионы, диверсанты, террористы. И я. Выборочно, особенно подозрительных, сажали в карцер, закрывали на ночь, утром открывали, постоянно были обыски, шмоны.

Все праздники -1,9 мая, 7 ноября, 5 декабря у меня связаны с карцером. Что искали при обыске? Интересовали красные тряпочки, что бы мы не смогли, как революционеры, их использовать в качестве лозунга-призыва к действиям. Где логика? Для этого пригоден чёрный цвет! Я не боялась, мне говорили, что отсюда мы не выйдем никогда. Я почти половину срока провела в карцере.

Переписка была разрешена. Но нам могли писать неограниченно, а мы один раз в год.

Я постоянно вспоминаю эпизоды того времени.

Морозным утром мы, построенные в колонну «пятёрками», в сопровождении конвоя и собак шли на рабочий объект. На перекрёстке дороги, в ожидании нашего прохода, стояла дама, а с ней мальчик лет пяти. Мы проходили мимо них. Все с любопытством скосили глаза, хотелось посмотреть на свободную женщину и, особенно, на ребёнка. И вдруг в морозной тишине раздался звонкий, громкий вопрос мальчика:

- Мама, а это что, тоже люди...

Зима. Собачий холод. Мы строим какой-то объект. Сдали. Вернулись в барак замёрзшие, раздеваемся. И тут по радио передают последние новости: «Сегодня комсомольцами города Магадана сдан построенный ими досрочно... такой-то... объект! Ура, товарищи!» Тот самый. Украинка, которая только что сняла валенки и разматывала с замёрзших ног портянки, не выдержала этой лжи и с возмущением запустила валенком в тарелку-радио. Надзиратели бросились к ней: «В карцер!» Я в защиту её: «За что? Это же она, комсомолка, строила!» ... «И эту тоже в карцер!»

А часто бывало и такое. Раздастся команда: В сторону! В сторону! Подходит группа комсомольцев, чистеньких, сытых. Берут у нас тачки. Надевают новенькие рукавицы. В противоположной от нас стороне поработают немного, с полчаса. Их фотографируют, и идёт информация о комсомольской стройке.

То же было и на БАМе (Байкало-Амурской магистрали), в строительстве которого участвовали в основном заключённые.

У нас были на шапке, спине и колене пришиты индивидуальные номера. Мой номер: У 1-52. При освобождении нас собрали, объявили, что мы теперь числимся не как зеки ИТЛ, а как рабочие УСВИТЛ (Управление Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей (Дальстроя).) И только 30 апреля 1954 года с нас сняли номера. Приказали самим номера отпороть и сжечь. Я отпорола, что-то бросила вместо них в костёр, а эти номера оставила себе. Это было очень опасно, могли и срок добавить. Номера мне очень потом пригодились. Один я подарила моим американским родственникам, второй отдала в музей Владивостока (им В.К. Арсеньева), где есть экспозиция «Они объявлены врагами народа», третий, оставила себе.

Перед окончанием срока доктор Соломон подарил мне сундучок. Соломон болел, умирал. Я сдала для него кровь. Он выжил. Подарил мне маленький серебряный медальон

с надписью на ленточке — «Сестре по крови с благодарностью». Он хранился бы у меня и сейчас, но взят в экспозицию Владимиро-Суздальским музеем и, боюсь, затерян.

В посёлке Талон под Магаданом, на берегу Охотского моря, в совхозе, где «добивали» свой срок «бесконвойники» я и познакомилась с Валерием Юрьевичем Янковским, будущим моим мужем. Он нам - нескольким женщинам - предложил при освобождении, на период оформления документов в Магадане, пожить у него, так как он был уже освобождён и имел свой дом.

15 октября 1955 года я была освобождена. Когда забирала документы, Пресняков, один из начальников Берлага, выдал мне справку на жительство и дал бумажку, где я должна была расписаться - в том, что обязуюсь не разглашать, где я была и что делала. Я прочла, расписалась и себе поклялась, что всё это нарушу. С тех пор в любом застолье и, вообще, при каждом удобном случае я рассказываю свою сагу. Уже полвека значит. Как фронтовики - с рюмкой и папиросой.

Через две недели после освобождения я вышла замуж за Валерия Юрьевича. Но у меня пожизненная ссылка - мне в Магадане нельзя было жить, и я отмечалась в комендатуре по определённым дням, выстаивая огромные очереди на морозе, чтобы только показаться: я здесь.

После отбывания срока я работала на швейной фабрике. А когда меня реабилитировали, я, по рекомендации моих знакомых, устроилась работать в редакцию газеты «Магаданская правда». При устройстве на работу мне надо было по годам заполнить анкету: мест пребывания и работы. Я спросила: что писать?

Получила ответ: пишите - работа в системе МВД...

В редакции предложили вступить в партию. По этическим соображениям не стану приводить дословно тираду своего отказа. Парторг редакции Сундеев сучил ногами и причитал: «Ну, как же, мы уже внесли это в повестку следующего партсобрания...»

Мне часто говорят: Ирина Казимировна, о чём бы вы ни говорили, вы обязательно возвращаетесь воспоминаниями в тюрьму или в лагерь. Я отвечаю: страна воевала четыре года и вот, уже сколько лет говорят, каждый день в подробностях вспоминают, потому что это - жуткая трагедия.

У меня было 15 лет трагедии. 15 лет моей личной войны, в которой я выстояла. Как могу я не возвращаться к этому поминутно? О чём я могу ещё говорить? Во мне это живёт постоянно.

Дополнение к «Исповеди»

Помимо встречи с академиком Н.И. Вавиловым в саратовской тюрьме, там же произошло знакомство с женой всесоюзного старосты М.И. Калинина.

В связи с наступлением немецких армий на Москву, большое число московских политзаключенных было эвакуировано в тюрьмы Саратова. Они были переполнены. Заключенных пришлось сортировать и уплотнять. Очевидно, в связи с этим, меня, несмышленую девчонку, вдруг вывели из переполненной камеры и втолкнули в необычную «одиночку».

Удивила чистота и порядок не свойственное для общих камер, а главное, что бросилось в глаза, - самовар! Какой-то необычный для тюрьмы уют... На отдельной койке сидела немолодая, коротко стриженая женщина. Когда дверь за мной со звоном захлопнулась, она вскочила и с возмущением воскликнула: «Срам, детей начинают сажать!»

Не помню точно, сколько я с ней просидела, пока администрация не опомнилась и не перевела меня снова в какую-то общую камеру, но разговор с новой знакомой запомнился довольно подробно.

Во-первых, она представилась:

- Знаешь, кто я? Я - жена этого козла - Михаила Ивановича Калинина. Мы жили в его квартире в Кремле. Там ужасная скука. Не с кем словом перекинуться. Все старые подруги в городе, не с кем чайку попить... Чтобы кого-ни-

будь к себе пригласить - нужно заказывать пропуск. Сказала своему козлу: - устрой мне квартиру в городе. А он: - сам этот вопрос решить не могу, нужно переговорить с «Хозяином». Приходит после свидания с ним и говорит: - знаешь, что он ответил? «В Москву, говоришь? Я слышал, что там ГОЛОДНО»...

И, видимо, посоветовал меня без суда устроить в эту гостиницу. Изолировать от всех знакомых вообще. (Она получила и успела переехать в московскую квартиру, где прожила 2-3 месяца). А козёл - трус. Слова поперёк Сталину сказать не смел никогда. И тут тоже. Вскоре за мной приехали, привезли сюда.

Может, он и рад, что отделался от старухи. Падок на молоденьких. А ведь мы с ним прошли царские тюрьмы и этапы... Вот теперь хоть ты будешь знать мою историю....

Худая, издёрганная, потрясая седоватой, короткой стрижкой, эта пожилая женщина всё ходила из угла в угол, выговариваясь случайной слушательнице.

Сколько мы были вместе, не помню. Только, как всегда, вдруг взвизгнул замок, дверь открылась, и надзиратель отчеканил: - Пиотровская! С вещами на выход!»

Что стало со старой революционеркой в будущем, я так и не узнала.

г. Владимир

15.09.2006 г.