Тогда в Норильске Николай Михайлович не мог мне об этом сказать

Декабрь 1949 года. Мне недавно стукнуло двадцать восемь. Освобожденный по отбытии срока в Норильлаге три с половиной года назад, заведовал я научно-исследовательской лабораторией оксиликвитного завода. Непредсказуемая судьба выделила мне неожиданную должность после того, как за несколько лет, начиная с 1943 года, прошел я по печально знаменитой статье Уголовного кодекса мрачные круги исправительно-трудового лагеря (ИТЛ): от землекопа с «машиной системы инженера Опы» («катишь по трапу, и - пар из…»), каменщика на стройке, взрывника и лаборанта. Чудом уцелел в преждевременном взрыве оксипатронов на руднике «Угольный Ручей» 7 августа 1946 года, был я удостоен места, которое до этого занимал талантливый и опытный инженер-химик Юрий Натанович Зинюк, руководитель исследовательских работ по созданию взрывчатки из жидкого кислорода и таймырского мха. Тоже случайно избежавший гибели в том страшном взрыве, разнесшем в клочья пятерых горняков. Юрий Натанович, тогда еще заключенный по той самой 58-й, был назначен на пост начальника оксиликвитного завода взамен уехавшего вольнонаемного – горного доцента москвича Алексея Дмитриевича Яхонтова. Мне же доверили руководство лабораторией, в которой трудился три года, хотя высшее образование у меня закончено не было. Впрочем, такое в Норильске тех лет было не редкость. Комбинат остро нуждался в трудолюбивых кадрах.

Нам с Зинюком и еще несколькими заключенными предстояло опытным путем определить причины несчастного случая и предотвратить их повторение. Многие горняки после происшедшего и подойти боялись к патронам-недотрогам. Мы же были связаны с ними без преувеличения кровными узами.

Новая должность предписывала номинальное руководство всеми научно-исследовательскими работами рудника «Угольный Ручей» по горному делу и смежным вопросам. Звучало громко. Но у каждой темы имелись свои ведущие специалисты: геологи, минералоги, петрографы, горняки, снегозащитники. Мне поручалось координировать их деятельность, собирать программы работ, сметы и прочую документацию в рамках только что организованной Горной опытно-исследовательской станции (ГОИС). Она располагалась в здании управления рудника 7/9 на крутом склоне каменного ущелья Угольного Ручья. Заведовала станцией вольнонаемный инженер Любовь Абрамовна Зайдель.

Был я тогда студентом второго курса на химико-технологическом факультете Всесоюзного заочного политехнического института (ВЗПИ). Он располагался в Москве, рядом с грозным зданием Лубянки. В Норильске же только что был образован его учебно-консультационный пункт (УПК). Туда ринулись недоучившиеся из-за войны фронтовики и освободившиеся из Норильлага, недоучившиеся из-за ареста по 58-й, бывшие зэки. Их было большинство, я в их числе.

Научным руководителем исследовательских работ по минералогии в ГОИС значился политический заключенный Николай Михайлович Федоровский, доктор геолого-минералогических наук, создатель и директор Всесоюзного научно-исследовательского института минерального сырья, автор учебников по минералогии. Незадолго до внезапного ареста ему было присвоено звание члена-корреспондента Академии наук СССР, впереди было звание академика.

Таких птиц высокого полета в Норильлаге числилось несколько: Котульский, Урванцев, Годлевский, Зинюк и другие. Все они оказались за колючей проволокой по абсурдным чудовищным обвинениям в антисоветской деятельности: вредительстве, диверсиях, шпионаже. Большинство заклеймили умопомрачительной кличкой: троцкист. Главный организатор комбината Завенягин извлек их с различных островов ГУЛАГа: с лесоповала, земляных и прочих «общих» работ. В Норильске эти ученые специалисты взамен «машины Опы» получили возможность использовать свои познания и таланты на возведении заводов, электростанций и фабрик, в лабораториях и за чертежным станком.

По возрасту такие как Федоровский, Урванцев, Зинюк годились нам в отцы. Для молодежи, хлебнувшей незаслуженной тюремной похлебки, они представляли образец высоконравственного поведения и самозабвенной творческой деятельности. У Федоровского и Зинюка сроки были по пятнадцать годов, до освобождения оставалось года три–четыре. У меня по сравнению с ними срок был детский: пять лет и в марте 1946 года он кончился. Но выехать на родину бывшим политзэкам не позволялось «до особого распоряжения» и их в обязательном порядке закрепляли на работе в комбинате по вольному найму. Оформляли договор на три года с последующим продлением, устанавливали зарплату (в лагере было лишь так называемое премвознаграждение), северные надбавки, выдавали паспортный листок на три года. К 1949 году я успел обзавестись семьей, и трудился на том же месте, где и срок отбывал: в лаборатории оксиликвитного завода.

Кроме основной работы, отнимавшей большую часть суток, кроме прослушивания и конспектирования лекций в УПК по вечерам, выполнения лабораторных заданий и курсовых проектов, выгадывал я время еще и для увлечения долагерной юности литературной и нештатной газетной работы. Спать приходилось не больше четырех часов в сутки. Выйдя из лагеря, углубился в сотрудничество с норильскими «многотиражками» и радиовещанием, с газетой «Советский Таймыр», издававшейся в Дудинке.

Среди газетчиков и литераторов, с которыми свела эта деятельность, самыми заметными были признанные мастера: Алексей Гарри, Елизавета Драбкина, бывший секретарь Горького Иван Макарьев, Анатолий Шевелев и мой почти одногодок, выпускник Московского института философии, литературы и искусства, фронтовик Великой Отечественной Юрий Сальников. Все уже отбыли свои сроки, а Сальников год назад был освобожден по пересмотру дела.

Как-то вечером в том же декабре 1949, когда я готовил по заказу радиосотрудниц Нины Новиковой и Зинаиды Черных передачу о Пушкине, заходит в комнатку, где трудились эти женщины, Гарри. Увидел меня и говорит: «Поздравляю с публикацией в альманахе». Только что пришел в Норильск четвертый номер «Енисея» - за 1948 год. Там были напечатаны два моих стихотворения: «Имя великое (о Ленине)» и «Экскаваторщик». Я поблагодарил Алексея Николаевича за поздравление, а он спрашивает: «Гонорар еще не прислали?» Об этом я и не думал, главное было увидеть свои творения в типографском шрифте. «Не забудьте им напомнить», - посоветовал многоопытный литератор.

Прошло немало лет, пока я понял, насколько подражательны были мои стихи по содержанию и по форме. Тогда же мне казалось, что они имеют право на жизнь. Гарри усматривал истинную ценность таких произведений лишь в гонораре. Каждый зарабатывает на слове, как может. Мы не Толстые. Не знаю, думал ли именно так Алексей Николаевич, до таких тонкостей мои беседы с ним не доходили. Бывший адъютант Котовского увлекал нас живописными воспоминаниями о встречах с Орджоникидзе, Куйбышевым, другими знаменитостями. Заходила речь и о Федоровском. От Гарри я впервые услышал, что это старый большевик-подпольщик, участник революции 1905–1907 годов, в 1917–1918 устанавливал советскую власть в третьем крупнейшем городе России – Нижнем Новгороде. Был там первым партийным лицом и в качестве такового делегирован на седьмой съезд Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков) (РСДРП (б)).

И вот, вскоре после той беседы с Гарри, встретился я в очередной раз с Федоровским на заседании руководителей научно-исследовательских работ ГОИС. День был пуржливый (да какой там день в норильском декабре – тьма тьмущая круглые сутки!). трехэтажное здание, сложенное из керамзитовых блоков, содрогалось от шальных ударов ветра. За окном ревело и выло, семидесятая параллель показывала свой нрав. В доме действовало паровое отопление от котельной, батареи были горячие, но стужей несло от заросших инеем оконных стекол, в углах подоконников росли сугробики снега: иголочной щелки достаточно, чтобы острая снежная пыль просачивалась через двойные рамы.

Федоровский сделал свой отчет и занял место за длинным столом, где располагались участники заседания. Николай Михайлович был в темном костюме, при галстуке и вовсе не походил на заключенного. Было ему тогда шестьдесят три, но выглядел он почти изящно, мило улыбался женщинам. Походка легкая, плавная, глаза молодые, что приятно совмещалось с совершенно белыми густыми волосами. Сидевшая рядом молодая сотрудница ГОИС с несколько саркастической улыбочкой поправила его чуть сбившийся галстук. Николай Михайлович взял ее руку и поцеловал, что вызвало огонек в глазах других сотрудниц. Даже невозмутимая Любовь Абрамовна слегка улыбнулась. Присутствовавшие знали, что Федоровский кроме работы по специальности в ГОИС ведет курс минералогии в недавно открытом техникуме. В том же здании на Октябрьской улице выделена ему койка и тумбочка в общежитии преподавателей-зэков, то есть он расконвоирован, обладает пропуском через основные вахты лаготделения и ходит без вертухая.

Было также известно, что свои лекции Николай Михайлович сопровождал стихами. О каждом минерале у него есть стихотворение, что делает его преподавание необычным и особенно привлекательным.

Я познакомился с этими стихами в середине или конце 50-х годов. Один из старых норильчан – бывших политзэков, Л.Ф. Жуховицкий, работавший с нами в ГОИС, как-то после очередных воспоминаний при встрече передал мне аккуратно переплетенную книжечку. Переплет был самодельный, хорошо нам знакомый, – мы в лагере с любовью делали такие, стараясь придать вид книги каким-то дорогим для нас бумажкам. Бумага обычно была оберточная, грубая, иной раз даже вырезана из цементных мешков. В тетрадке, переданной мне Львом Фадеевичем, печатными буквами, выдающими аккуратного чертежника, выведены стихи. Озаглавлены: «Минералогические эскизы». Фамилии автора не значилось. Лев Фадеевич уверял, что стихи переписал и даже переплел сам Федоровский.

С точки зрения поэтической стихи показались мне наивными, старомодными, напоминали ломоносовские оды знанию. Но привлекали строгость и выдержанность формы, эмоциональность, стихи вызывали раздумья.

Книжка состояла из нескольких разделов, и все они были посвящены минералам. Были в ней и стихи философские, о жизни и природе вообще. А стихотворения о минералах тоже осмысливались исторически. Под пером автора многоцветные камни не казались мертвыми, оживали. В этих строчках слышался грохот геологических катастроф, бушевало пламя вулканных извержений, кипела огненная лава. Из хаоса рождались современные континенты, возникали минеральные богатства планеты. Я подумал: Менделеев, на что уж сросся со своими химическими элементами, а стихов о них не писал. Федоровский же составлял не только учебники, не только тщательно классифицировал минеральные богатства, но и еще воспевал их поэтическими средствами. Мы с Львом Фадеевичем много говорили об этом. Мой собеседник, дядя известного тогда московского журналиста Леонида Жуховицкого, был человек начитанный, обладал художественным вкусом и понимал толк в поэзии. Я возвратил ему книжечку, а он, кажется, переправил ее дочери Федоровского Елене Николаевне в Москву.

Когда производственные дела закончились, все поднялись из-за стола. Кто-то продолжает в группах обсуждать какие-то детали, кто-то идет к вешалке одежды в углу комнаты, а у меня беспокойная мысль: вот рядом человек, в молодости решавший вместе с видными партийными и государственными деятелями ключевые вопросы революции, войны и мира. Как бы поговорить с ним об этом, спросить, как все тогда было?

Но удерживало опасение: не воспримет ли Федоровский такие вопросы как провокацию стукача? Не принято было в лагере делиться с мало знакомыми людьми воспоминаниями и сокровенными мыслями. Тем более сторонились этого люди, у которых за плечами не просто личная жизнь, а участие в исторических событиях. Это государственная тайна, разглашать ее – значит получить новый срок. А что знает обо мне Николай Михайлович кроме того, что я оксиликвитчик, чудом уцелевший при взрыве три года назад?

Комната почти опустела. Вот и Федоровский освободился от собеседников и тоже направляется к вешалке за своим жестким брезентовым плащом и бушлатом. Я набрался смелости, подошел к нему и сказал:

— Николай Михайлович, могу я с вами поговорить несколько минут?

— Пожалуйста. А что такое?

— Видите ли, мне давно хочется спросить вас о далеком прошлом, известном мне лишь по книгам, кинофильмам. Я о первых годах революции, вы принимали в тех событиях непосредственное участие.

— Ну, знаете, это было так давно, что мне и самому кажется порой: а было ли это на самом деле?

— Тем не менее… Вот Алексей Николаевич Гарри сказал мне, что вы были делегатом седьмого съезда партии, встречались с Лениным…

Вежливый огонек погас в глазах моего собеседника. Опустив голову, он сделал несколько шагов к окну, я последовал за ним. Он разбросал ладонью снежный холмик в углу подоконника, прислушался к завыванью пурги за стеклами, где была бездонная чернота. Потом повернулся ко мне, внимательно посмотрел в глаза.

— Вы вольнонаемный?

— С недавних пор. Меня привезли сюда по этапу в 1942 году, отбыл пять лет по 58-й.

— Вот оно что! Чем же вы провинились?

— Обвинили меня в антисоветской агитации. А родители мои были осуждены в 1937 тоже по 58-й.

— И где они сейчас? Живы?

— Об отце ничего не знаю, а мать в лагере умерла, отбыв десятку.

Уборщица, подметавшая пол, приблизилась к нам, мы уступили ей место.

— Печально, — сказал Федоровский. — Что же касается вашего вопроса… Да, я был на седьмом съезде. Бурный был съезд. Решался вопрос о мире с Германией. Большинство делегатов было против заключения мира. Против были такие видные деятели как Бухарин. Троцкий отстаивал свой лозунг: ни мира, ни войны, считал возможным даже пойти на утрату советской власти. Мы, говорил он, все равно власть не удержим, а перманентная революция неизбежно вернет все потерянное. Борьба на съезде была очень упорной. Владимир Ильич выступал раз двадцать, пока не добился согласия большинства делегатов.

Меня тогда покоробили эти слова: Ленин добился. Нашему поколению пропаганда прочно внушила, что достаточно было Ленину высказать свое мнение, как все соглашались и выполняли его указания.

Я сказал об этом Николаю Михайловичу.

— Так оно и было, — ответил он. — Только сплошь и рядом Ленину приходилось завоевывать большинство. Нас, тогда молодых большевиков, поразили и восхитили его энергия, настойчивость и умение отстаивать свои позиции.

Семнадцать лет спустя после той беседы, когда я в партийном архиве Горьковского обкома КПСС вчитывался в пожелтевшие документы 1917–1918 годов, прочитал я высказывание Федоровского, опубликованное в нижегородской большевистской газете после возвращения седьмого съезда: «Слово Ленина, величайшего вождя нашей партии, было решающим, было тем самым словом, перед которым бледнели все речи и которое производило в глазах съезда необычайное впечатление».

Сказанное в восемнадцатом и в сорок девятом совпадало.

А тогда, в декабре сорок девятого, на меня, впервые беседовавшего с человеком, вместе с Лениным решавшим главные вопросы жизни и истории, слова Николая Михайловича произвели незабываемое впечатление. Позже, изучая биографию уже умершего Федоровского, встречаясь с его родными, детьми, соратниками по революционной борьбе против царизма, я окончательно убедился в огромном масштабе этой личности…

Изучая в середине шестидесятых годов двадцатого века нижегородские архивы семнадцатого-восемнадцатого, слушая и записывая рассказы соратников Федоровского того времени, вспоминал я ту давнюю беседу с ним, заключенным Норильлага, узнавал и осмысливал многое, о чем он не мог мне тогда сообщить. Я узнал, что он, руководитель большевистской организации третьего по величине и значению города и рабочего центра России, прибыл на седьмой съезд РСДРП(б) отнюдь не сторонником Брестского мира. Отправляясь на съезд, Федоровский заявлял, что этот мирный договор «потушит факел революции». А вернувшись, он горячо отстаивал необходимость этого мира. Стало быть, Ленин убедил его… Тогда в Норильске Николай Михайлович не мог мне об этом сказать. Ведь это значило подтвердить правильность того, за что его осудили, признать свою «застарелую контрреволюционность», как формулировали его следователи. Даже самым близким друзьям сказать такое тогда было недопустимо. Нормальные разногласия между единомышленниками в сталинские времена расценивались как уголовное преступление, измена делу революции.

Изучая нижегородские рукописи и газеты семнадцатого года, архивы Академии наук СССР, переписку Федоровского с его любимым учителем Вернадским, я убедился еще в одном. Уже в первые годы советской власти он отошел от текущей политики, от партийного руководства. Покинув Нижний, он с головой ушел в дела, связанные с наукой, промышленностью, экономикой. Возможно, это было вызвано его разочарованием в методах политической борьбы. Насмотревшись на ужасы Гражданской войны, энергичный, умный и образованный человек, он, вполне возможно, убедился в том, что воспеваемое революционное насилие ему не по душе. Федоровский стал отрицать его, как Вернадский, и лично участвовать в нем не захотел. Любовь к науке давала ему такую возможность… Не так ли поступили сам Плеханов, бывший горячий сторонник Ленина, Александр Богданов, ушедший от политики в науку? Не так ли поступил и Отто Юльевич Шмидт? Разумеется, это лишь мое предположение. Жаль, что тогда не получилось откровенно побеседовать с Николаем Михайловичем. Да и вряд ли это было тогда возможно… Таких бесед с ним ни у кого не было. Во всяком случае, официально о них неизвестно. Тайна его внутренней жизни ушла вместе с ним.

Не прошло и года после моего знакомства с Федоровским, как послевоенные надежды на потепление политической обстановки в стране развеялись. Обрушились новые репрессии против бесчисленных «врагов народа». Тысячи советских граждан, притом наиболее мыслящих и активных, оказались в водовороте государственного террора. Но первыми попали в него те, кто ранее получил свою долю изгойства и остракизма. Согласно спущенным сверху директивам, Федоровский из обычного лагеря с его сравнительно мягким режимом и возможностями работать по специальности, был переброшен в только что созданную каторжную зону, так называемый Горлаг. Оказался вместе с власовцами, бандеровцами, фашистскими полицаями, фронтовиками, попавшими в плен к немцам. Ни о каком использовании его как минералога теперь не могло быть и речи. Только самые тяжелые общие работы! Шестидесятичетырехлетний член-корреспондент Академии наук – только с кайлом и «машиной Опы»! Таково было мудрое решение великого вождя всех времен и народов. Именно в том, полагал он, спасение и процветание первого в мире государства социализма.

Несколько лет назад освобожденные после завершения сроков Алексей Гарри, Елизавета Драбкина и множество аборигенов Норильлага были выселены по этапу из Норильска в красноярскую необъятную тайгу на вечное поселение, оторваны от созидательной творческой деятельности. У Юрия Зинюка и сотен ему подобных отобрали паспорт, им объявили о бессрочном поселении в Норильске. Это воспринималось как счастье (все познается в сравнении!).

Каждый из нас, бывших политзэков, честно и плодотворно трудящихся на благо Норильска, ждал такого же бессмысленного решения судьбы, то есть, попросту говоря, гибели. Разразившееся вскоре «дело кремлевских врачей-убийц» окончательно показало: начался новый виток тридцать седьмого года, пришла очередная варфоломеевская ночь.

Мы, рядовые политзаключенные, сверх сроков фактически отбывавшие бессудную ссылку в наглухо засекреченном Норильске, не знали, что фронтовиков, кому после победы в войне разрешили было вернуться в родные места, теперь снова арестовывали и без ширмы следствия и суда отправляли этапом на вечное поселение «в места, не столь отдаленные». Понять, что происходит, зачем нужны все эти беззакония и противоестественные жестокости под флагом «самой демократической в мире Сталинской конституции» было еще невозможнее, чем в тридцать седьмом разобраться, почему сотни тысяч граждан объявлялись антисоветскими элементами… Шесть десятков лет наследники Сталина объясняют тридцать седьмой массовыми доносами и «недомыслием» Ежова, который-де поплатился за свое самоуправство. Каких еще Ягод, Абакумовых и Бериев отыскать в светлом прошлом, дабы отмыть черного кобеля добела? Однако дни диктатора подходили к концу. Смерть кровавого чудища спасла миллионы намеченных жертв. Пришло освобождение от каторжных измывательств и Николаю Михайловичу Федоровскому. Но то, что он пережил напоследок, позже мне рассказал старый норильчанин Владимир Егорович Волков.

Зимой 1952 года Федоровский, содержавшийся в Горлаге на площадке кирпичного завода (тогда это была окраина Горстроя, теперешнего центра Норильска), в жуткий мороз перетаскивал доски, споткнулся, упал в какую-то яму. Волков видел, как старика вытащили, нога у него была сломана, отвезли его в лагерную больницу, после чего он в зоне уже не появился. Измученного шестидесятилетнего узника через год после его освобождения дочь Елена Николаевна увезла в Москву именно из норильской больницы. В 1954-м Федоровский одним из первых был реабилитирован. Около двух лет московские врачи пытались восстановить его здоровье. Но спасти его было невозможно. Книга его страданий подходила к концу…

В декабре 1986 года в стране праздновали столетие Федоровского. Уже на Таймыре была улица его имени на Талнахе, мемориальная доска с барельефом появилась на здании Норильского института и ВИМСА, набережная Оки в Горьком носила его имя, о нем было издано несколько книг. Меня пригласили на то празднование юбилея ученого и в Москву, и в Горький, и в Норильск. Здесь-то и встретился мне В.Е. Волков, здесь-то я и узнал о последних годах Федоровского в Норильске.

23 августа 1956 года в «Правде» мы прочитали извещение Академии наук СССР о смерти ее члена-корреспондента Н.М. Федоровского. На следующий день там же был некролог, подписанный президиумом АН СССР, отделением геолого-минералогических наук и Всесоюзным научно-исследовательским институтом минерального сырья.

«В лице Н.М. Федоровского, говорилось в некрологе, советская общественность потеряла талантливого ученого-минералога, одного из старейших членов Коммунистической партии Советского Союза. Созданный им «Курс минералогии» был первым учебником, по которому воспитывались советские геологи (…) Он привлек к научной работе большой коллектив геологов, минералогов, петрографов, химиков и технологов (…) Под его руководством были открыты и подготовлены сырьевые базы для ряда отраслей горной промышленности (…)

Светлая память о Николае Михайловиче, крупном ученом и чутком товарище, педагоге, надолго сохранится среди всех, кто его знал». Некролог был скромным. Во весь голос руководители Академии наук еще не осмеливались дать полную оценку его деятельности.

Решения XX съезда КПСС тогда больше говорили об «ошибках» Сталина, чем о его преступлениях. Обществу предстояла еще долгая борьба с его наследством. Тридцатилетнее царствование тирана настолько раскололо и развратило многомиллионную страну, страх перед ним столь глубоко засел в душах людей, что многие не могут избавиться от него и спустя шесть десятилетий.

В большевистскую партию вступил гимназистом

Изучением жизни и деятельности Николая Михайловича Федоровского (1886-1956), ученого-минералога, участника трех русских революций, занимаюсь больше полувека.

Довелось мне участвовать во многих конференциях, посвященных деятельности этого человека, – в Горьком и Норильске, в Институте минерального сырья, в Московском доме ученых. Слушал выступления маститых и начинающих исследователей, академиков и студентов, министра и преподавателей истории, геологов и минералогов-практиков. «Идеи Федоровского о комплексном использовании минеральных богатств лежат в основе современной безотходной технологии» (главный геолог Норильской КГРЭ, лауреат Государственной премии СССР В.А. Люлько). «Разработанная Федоровским классификация минералов по энергетическим признакам может быть приравнена в минералогии к таблице Менделеева в химии» (вице-президент Академии наук СССР А.Л.Яншин). «Одно только перечисление сделанного Федоровским в организации советской минералогической и геологической науки занимает немало страниц» (министр геологии СССР профессор Е.А. Козловский). Это только о научном наследии Н.М. Федоровского. А сколько написано о его общественной работе, его необычайно активной, весьма заметной организаторской роли в трех революциях. А ведь еще есть стихи Федоровского. Они тоже звучат в каждый его юбилейный день и в Москве, и в Горьком, и в Норильске. Они тоже живут, занимают свое место.

«Ученый видит дальше, чем другие,
Работает над будущим страны.
И мысли, его сердцу дорогие,
Спустя десятки лет оценены».

Это строки Федоровского о его учителе и друге академике Вернадском. Но их можно отнести и к самому Федоровскому.

В большевистскую партию Николай Федоровский вступил гимназистом в Курске (это его родина) в 1904 году. А в следующем году за участие в антиправительственных выступлениях его уже исключили из гимназии. Боевое революционное крещение девятнадцатилетний Николай получил на баррикадах Красной Пресни в Москве в декабре 1905 года. В апреле 1906-го партия направила его в Свеаборгскую крепость, в Гельсингфорс (ныне Хельсинки). Там он под партийным псевдонимом Степан готовил вместе с другими революционерами восстание военных моряков. Чудом избежав расправы после подавления восстания, Николай возвратился в Москву, где поступил в университет. Еще в гимназии он мечтал посвятить себя науке. Профессор минералогии и кристаллографии, академик В.И. Вернадский вскоре признал, что в науке жизненное призвание талантливого и энергичного юноши. Он закончил университет в 1914 году и стал преподавать в Нижнем Новгороде минералогию в политехническом институте. Здесь он опубликовал первые научные труды, основал минералогический музей-кабинет. И тут мощный революционный подъем снова призвал начинающего ученого на баррикады. 24 мая 1917 года на совещании большевиков Федоровского ввели в состав Временного Нижегородского окружного комитета РСДРП(б). Вместе с А. Писаревым, Ю. Флаксерманом, Я. Воробьевым, К. Козиным и А. Савельевой он основал первую большевистскую газету Нижнего – «Интернационал». Александр Безыменский, принимавший летом 1917 года участие в издании этой газеты и печатавший там свои стихи под псевдонимом Мацедо, вспоминал много лет спустя:

«Особенно большое внимание уделял моей учебе Николай Михайлович Федоровский (…) Мы вместе бывали на митингах и собраниях, о которых я должен был писать отчеты. Федоровский прочитывал написанное и давал практический урок – что упущено важного, о чем написано неточно и т.д.». Николай Михайлович выступал в органе окружкома чаще всех. Его любовь к писательскому и журналистскому труду, пристрастие к политической публицистике, опыт редактирования революционной газеты моряков Свеаборга «Вестник казармы» в 1906 году – теперь нашли плодотворное воплощение. За пять месяцев он напечатал в «Интернационале» более тридцати статей, корреспонденций, очерков, памфлетов, заметок, информаций. Бывало, в одном номере «Интернационала» печатали по два-три сочинения Федоровского.

В июле 1917 года его избрали во Временный исполнительный комитет по управлению Нижним Новгородом. 23 июля на объединенном собрании канавинских, сормовских и нижегородских организаций РСДРП(б) его избрали в состав Нижегородского окружкома, где он стал председателем. С этого дня и до 2 апреля 1918 года, когда Николай Михайлович в последний раз провел заседание губкома партии (так с октября 1917 года стал именоваться окружком), Федоровский бессменно возглавлял деятельность губернской организации большевиков.

Велик был авторитет Федоровского в Нижнем Новгороде. Протокол заседания губкома от 21 марта 1918 года хранит такую запись: «Заявление т. Федоровского об уходе в Высший Совет народного хозяйства по своей специальности. После долгих и горячих прений решено запросить ВСНХ вторично о том, что т. Федоровский крайне нужен для Нижнего и, может быть, ВСНХ без ущерба делу своей организации не будет настаивать на переходе тов. Федоровского в Москву». Но ВСНХ настоял. И вот еще одна запись о заседании губкома 2 апреля: «… постановлено, что тов. Федоровский отпускается в Москву только с тем, чтобы вместо него из центра был прислан товарищ, вполне могущий его заменить по работе». После отъезда Федоровского нижегородскую губернскую организацию большевиков возглавляли поочередно (1918-1934 гг): Л.М. Каганович, А.И. Микоян, В.М. Молотов, А.А. Жданов, другие видные деятели партии. А Федоровский в столице заведует горным отделом ВСНХ и является членом ВЦИК.

В 1919 году Николай Михайлович как член президиума ВСНХ Украины и президиума Комиссии ВСНХ РСФСР при Рабочем правительстве Украины занимается национализацией угольной промышленности, потом возглавил комиссию ВСНХ РСФСР по переселению немецких рабочих и колонистов в Россию. Важной страницей его творческой биографии является организация Московской горной академии, первой советской кузницы горных инженеров. Федоровский организовал геологические исследования Норильского угольно-бурого месторождения на Таймыре, отправил туда геолого-разведочную партию под научным руководством инженера Николая Урванцева, ставшего впоследствии одним из советских первопроходцев Арктики, и тех геологов, кто начал освоение богатейшего района полезных ископаемых в Сибирском Заполярье.

1921–1922 годы Николай Михайлович Федоровский в Берлине заведовал Бюро иностранной науки и техники. Здесь он встретился с Эйнштейном, другими видными учеными. Возвратившись из Германии, он все силы отдает организации минералогической базы страны. Удивляет, как много он успевает: возглавляет Институт прикладной минералогии (с 1935 года – Всесоюзный научно-исследовательский институт минерального сырья), пишет учебники и научные труды, создает и редактирует журналы «Минеральное сырье и его переработка», «Минеральное сырье и цветные металлы», «Минеральное сырье». Являясь членом редколлегии и одним из активных авторов многотомной «Технической энциклопедии», он много сил отдает первому изданию «Большой Советской энциклопедии» (1932–1937 гг.). Пять лет как член Центральной комиссии по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ) он проявляет о них и их семьях искреннюю заботу. Возглавляет он и Межведомственную метрическую комиссию. С 1927 года она называлась Центральной комиссией по введению метрической системы при Совете Труда и Обороны СССР. Как только Николай Михайлович успевал везде…

В 1929 году Федоровский участвовал в работе XV Международного геологического конгресса в Южной Африке. Два года (1930–1931 гг.) он руководил правлением Всесоюзного объединения «Минералруда». Организационные дела он совмещал с научной работой, экспериментальными и теоретическими исследованиями по минералогии. В 1933 году его избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР, а два года спустя без защиты диссертации Федоровскому присвоили ученую степень доктора геолого-минералогических наук.

Казалось, его жизнь успешна, но в разгар его плодотворной деятельности на Николая Михайловича обрушилось страшное несчастье. 25 октября 1937 года его арестовали. Обвинение предъявили тяжкое, но весьма распространенное в то время: контрреволюционная работа. Унизительным, чудовищным было следствие. Федоровского обвинили в невероятных, поистине бредовых преступлениях – он совершил их с виднейшими учеными страны: И.М. Губкиным, Г.М. Кржижановским, А.Е. Ферсманом, Э.В. Брицке и другими. После этого абсурда и полутора лет тюрьмы 25 апреля 1939 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР осудила Николая Федоровского по пунктам 6, 7, 8 и 11 58-й статьи Уголовного кодекса на 15 лет исправительно-трудовых работ с последующим поражением в гражданских правах на пять лет.

После кратковременного пребывания в одной из «шарашек» – лаборатории IV отдела МВД начались мытарства пятидесятилетнего ученого по лагерям. Его этапировали в Воркуту, где его труд использовали на дорожном строительстве, в котлованах. Орудие труда – кайло, лопата и тачка. Но и в лагерных условиях он не забывает о своем призвании. «Просил прислать рюкзак и мешочки для коллекций минералов, – написала мне жена Николая Михайловича Любовь Николаевна. – Потом переписка оборвалась. Мои письма оставались без ответа. Я долго его разыскивала, прежде чем узнала, что Николай Михайлович работает в Красноярском крае».

В Норильск Федоровского привезли в конце 1945 года. Здесь ему предоставили возможность работать по специальности. Он преподавал в горно-металлурическом техникуме. Это было счастьем для измученного этапами и «общими работами» ученого. Снова перед ним была аудитория, его слушали юноши и девушки, из которых предстояло выпестовать технических командиров – геологов, горняков, металлургов, минералогов. Опять в руках Федоровского оказались книги и тетради, которых он был лишен долгие, томительные годы. Он мог творить, делать наброски лекций, читать книги и журналы, продолжать работу над совершенствованием главной своей книги – учебника минералогии, на котором воспитано уже несколько поколений советских геологов.

«Не зная за собой ничего дурного, я не предпринимал никаких мер защиты»

В Норильлаге у ученого было, хотя и усеченное, но все-таки продолжение его научной работы.

Вместе с тем он упорно добивался оправдания в преступлениях, которых он не совершал. В мои руки попали бесценные документы, в которых раскрывается эта сторона его личности. Это письма Сталину. Читая их спустя шесть с половиной десятилетий после того, как они были написаны, поражаешься вере автора, что они принесут ему пользу. Во-первых, опытный государственный деятель Федоровский понимал, как мала вероятность, что его письма попадут в руки вождю. Самое же главное: неужели он мог верить в то, что Сталин придаст какое-то значение доводам обреченного «врага народа»? Да, всесильный спас Губкина, Ферсмана, некоторых других деятелей науки. Но то были редкие исключения. Даже всемирно известного Николая Вавилова он не пощадил. Что же касается справедливости доказательств, положенных в основу уничтожения «врагов», то никто лучше Сталина не знал, насколько они сфабрикованы и как их фабриковать. Был бы человек, а дело найдется. Есть человек – есть проблемы, нет человека - нет проблем. Эти девизы сталинской эпохи и родились по прямому его соизволению.

Неужели Федоровский этого не знал?

Конечно, знал. Но считал своим долгом изложить все свои доводы: пусть хоть один шанс из ста выпадет на его долю. Других возможностей оправдаться и спастись у него не было.

Итак, читаем. Все документы публикуются впервые.

Председателю Совета Министров СССР
Сталину Иосифу Виссарионовичу.
От Федоровского Николая Михайловича,
доктора геолого-минералогических наук,
профессора и члена-корреспондента
Академии наук СССР.

В последние годы мною дан целый ряд научно-промышленных предложений, имеющих большое экономическое и оборонное значение. К сожалению, по не вполне еще понятным причинам эти предложения постигла довольно странная судьба. Так, например, еще 10 лет назад мною было внесено предложение об организации производства «минеральной шерсти» синтезом минерала волластонита. Идея по тому времени совершенно новая, представляющая гораздо больший интерес, чем, скажем, столь рекламируемое нашими журналами достижение последних лет – «стеклянные ткани».

Предложение не было реализовано и пропало, а в 1943 г. мы читаем в американских журналах о постройке в США ряда крупных заводов по производству «минеральной шерсти» из волластонита. Аналогично получилось и с моим предложением /1936-1937 гг./ по получению алюминия из обычных простых глин путем сплавления их с известняком. С 1937 г. работа приостановлена и заброшена, а в 1945 г. я читаю в американском журнале, что добыча известняка в США увеличилась на много миллионов тонн вследствие применения его в новом способе получения алюминия из глины.

Крайне обидно видеть, как плоды моей научной работы и изобретательской мысли достаются другим странам, и выношенные, выпестованные годами творческие идеи и сама работа идут на свалку.

Должен Вам сообщить, что я был в 1923-1937 гг. – 14 лет – директором Института минерального сырья /ВИМС/, созданного по моей инициативе для борьбы за независимость нашей Родины от капиталистических стран в области минерального сырья. Оценка проделанной ВИМСом под моим руководством работы дана в приказе НКТП от 15.3.1935 г., в котором сказано: «В течение 10 лет ВИМС проделал огромную работу по освобождению СССР от иностранной зависимости» /см. журнал «Минеральное сырье», № 3, 1935 г./. Действительно, работами коллектива ВИМСа, поставленными по моей инициативе и с непосредственным участием, удалось дать нашей стране сотни миллионов экономии в валюте /см. статью «Фронт работы Института прикладной минералогии»/.

Так, например, наша Родина не имела ванадия, этого важного оборонного металла для автотанковой и пушечной промышленности. Мне с моими сотрудниками не только удалось в течение двух лет открыть мощные залежи ванадиевых руд /титаномагнетиты/ на Урале, но и проработать в ВИМСе всю технологию вплоть до примустановок. Теперь наша Родина имеет свой ванадий.

Зная, что прозрачный флюорит дает возможность конструировать приборы для снимков в темноте и тумане, я ряд лет упорно проводил поиск этого минерала, которого мало во всем мире. Наконец, удалось /34-36 гг./ найти в горах Таджикистана невиданную в мире пещеру с флюоритом, откуда 2,5 тонны этого чудесного камня было привезено для оптических заводов страны. Причем цена его по весу превышает цену золота. Теперь прозрачного флюорита у нас больше, чем в любом капиталистическом государстве.

В 1933 г. В.В. Куйбышев предлагает мне лично найти мышьяковые руды, необходимые для оборонных целей.Я принимаю вызов и этим же летом вместе с проф. А.А. Творчеридзе ставлю поиски в Грузии. В результате этого найдено крупное месторождение мышьяка, и страна получила мышьяковое сырье. И так далее…

Все эти случаи и примеры позволяют мне заявить, что я вправе рассчитывать на большее внимание к моим заявлениям, предложениям и работам. Однако, даже готовая работа «Минералогические провинции СССР», очень важная для горно-разведочного геологического дела, была заморожена в наборе и не увидела света. Пропал и подготовленный справочник по определению 1500 минералов /два года работы/. Но если пренебрежение к этим творческим работам можно объяснить моим арестом 25.10.1937 г., то трудно объяснить пренебрежение к предложению осенью 1945 г . о поисках урановых руд в хорошо мне известных областях Средней Азии.

К тому же мой арест и осуждение произошли по клевете и оговору врагов народа, о чем я подробно писал в жалобах на имя Предверхсуда Голякова. Но, очевидно, вопрос пересмотра дела очень сложен и делается крайне неохотно. Что же мне делать, если энтузиазм к научно-промышленным работам у меня не погас и голова моя полна новыми интересными проблемами, которые я не в силах продвинуть в жизнь в условиях заключения? Правда, я честно и добросовестно работаю в лагере и <работал> в лаборатории IV-го спецотдела МВД, имею благодарности и крупную денежную награду за работу в IV спецотделе МВД в феврале 1945 г. Но использование меня с моей специальностью, с тридцатилетним стажем, широкими новыми идеями в условиях заключения – это все равно, что микроскопом забивать гвозди.

В частности, я хотел бы включиться в проблему урана. Я хорошо знаю Среднюю Азию и урановые руды. У меня есть ряд соображений <о том>, каким образом поставить работы по открытию крупных запасов урановых руд. Есть и еще ряд наполовину законченных разработкой интересных тем, но я не буду загромождать свое заявление. Я оторван от любимой работы и бессилен реализовать свои творческие идеи. Помогите мне!

Н.М. Федоровский
«…» июля.

Приведенный документ передала мне москвичка М.А. Крюкова – друг и сподвижница Николая Михайловича. Машинописная копия написана, полагаю, в 1946 году. Об этом свидетельствует хотя бы подчеркнутый интерес к проблеме урана, которая, как известно, обострилась с осени 1945 г. В публикации полностью сохранен текст, исправлены лишь явные опечатки машинописи. В трех местах смысл содержания потребовал добавить слова «работал», «о том» и «там» – я поставил их в угловые скобки. Пунктуация приведена в соответствии с существующими правилами.

Председателю Совета Министров СССР
Генералиссимусу Сталину Иосифу Виссарионовичу
От Федоровского Николая Михайловича,
Доктора геолого-минералогических наук,
Б. профессора и члена-корреспондента
Академии наук СССР, 1886 г. рожд.

Ж А Л О Б А

Приношу жалобу на действие Предверхсуда Голякова и Верхпрокурора СССР Горшенина, необоснованно отказавших исправить ошибку Военной Коллегии, осудившей меня /26.IV.39 г./ без экспертизы и справок с места работы, по лживым показаниям разоблаченных впоследствии врагов народа.

Я указываю в жалобах документы и лиц, неопровержимо могущих установить мою непричастность к возведенным на меня преступлениям. Военная Коллегия Верхсуда не принимает к рассмотрению мои жалобы без представления документов и отзывов. Но получить документы и отзывы лицу, осужденному да еще находящемуся за тысячи километров от Москвы, абсолютно невозможно. Это значит до самой смерти не иметь возможности опровергнуть ложь и клевету. Я прошу Вас дать указание Предверхсуда затребовать мое дело и проверить, ознакомившись с документами и запросив указанных лиц.

Федоровский Николай Михайлович.
Норильск, 2-ое лаготделение.
25.4.47 г.

Документ скреплен собственноручной подписью Федоровского. Это первый экземпляр машинописи. Неизвестно, был ли он отправлен адресату. Возможно, был отпечатан и отправлен еще один экземпляр. Этот документ М.А. Крюкова хранила до середины шестидесятых годов.

Маргарита!* (* Маргарита Александровна Крюкова.) Дорогая моя, посылаю тебе сырой, черновой матерьял. Надо посоветоваться с юристом обязательно. На что именно указать, чтобы был приговор опротестован.

Прокурор или Предверхсуда может опротестовать приговор, если есть хотя бы незначительные процессуальные нарушения. Не имея понятия о формах судопроизводства, я не могу юридически оформить мое заявление. Может быть, две трети его не нужны. Может быть, ввиду отказа от показаний, суд должен был осудить меня только после подтверждения их экспертизой и свидетелями. И надо на этом строить заявление. Нужно ли опровергать доносы и клевету, послужившие основанием для ареста и имевшиеся в судебном деле только как побочный матерьял, или выкинуть это совсем? Заявление должно быть коротко. Что выкинуть и что, может быть, добавить?

Возвращать мне не надо. А только схему юридическую – как построить и на чем построить заявление, и ссылка на статьи, нарушенные судом или по которым приговор может быть опротестован.

I. ПРИЧИНЫ, ВЫЗВАВШИЕ НЕНАВИСТЬ КО МНЕ НАСТОЯЩИХ ВРАГОВ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ И БЕСПРИНЦИПНЫХ ЗАВИСТНИКОВ-КАРЬЕРИСТОВ.

С 1924 г. я стал работать над освобождением СССР от иностранной зависимости в области минерального сырья, где я являюсь одним из немногих специалистов Союза. Для этой цели я организовал Институт прикладной минералогии, в дальнейшем переименованный в Институт минерального сырья /ВИМС/, где был директором и научным руководителем до дня ареста, т.е. почти 14 лет.

Под моим руководством институт организовал новые отрасли производства и сократил импорт на сотни миллионов рублей. Это объективно доказывается в приказе по Наркомтяжпрому от 15.3.35 г., § 320, индекс 301 /опубликовано в журнале «Минеральное сырье», № 3, 1935 г./ и в отчете (неразборчиво. – С.Щ.), где сказано: «Всесоюзный институт минерального сырья – бывший Институт прикладной минералогии – за 10 лет своего существования проделал огромную работу в деле создания промышленности минерального сырья и освобождения СССР от иностранной зависимости.

Целый ряд отраслей промышленности: графитовая, слюдяная, новых стройматериалов, фтористых солей и криолита, редких элементов, баритовая и другие – создан в результате научной, производственной и организационной работы Института.

Работы института имели также решающее значение в деле создания новых производств и в других отраслях промышленности: алюминий /Днепровский алюминиевый комбинат, Загликский алунит, уральские и сибирские бокситы/; химическая и бумажная промышленность /серный завод на Калате, производство мышьяковистых солей, дефибрерные камни/; красочная /титановые белила/; цветная металлургия, коалиновая промышленность.

Особое значение имеет работа института по разрешению проблемы титано-магнетитов, на основе которой организован специальный титано-магнетитовый трест, который работает по освоению огромных запасов этих руд…».

И так далее.

Подпись: Нарком тяжелой промышленности.

Такая удача мобилизовала всех моих врагов на почве зависти и врагов укрепления советского строя. Ими был предпринят ряд попыток развалить работу института. Серебровский* пытался забрать институт в свое ведение и раздробить его на части; Лобов** /тогдашний нарком тяжелой промышленности РСФСР/ и Косио р*** провели уже постановление о разделении института и даже о переводе его в Ленинград. Но с помощью тт. Орджоникидзе и Куйбышева мне удалось отбить все нападения и отстоять институт.

* Серебровский Александр Павлович (1884–1938), член партии с 1903 г., участник революции 1905–1907 гг. в Петербурге и борьбы за советскую власть в Закавказье. Кандидат в члены ЦК ВКП(б) с 1925 г., член ЦИК СССР, с 1931 г. – зам. Наркома тяжелой промышленности. Погиб от незаконных репрессий.
** Лобов Семен Семенович (1888 –1937), член партии с 1913 г., участник Октябрьской революции в Петрограде. Кандидат в члены ЦК ВКП(б) с 1922 г. и член ЦК с 1924 г., член Оргбюро ЦК ВКП(б) в 1930–1934 гг., член ВЦИК. В 1926–1930 гг. – пред. ВСНХ РСФСР и зам. пред. ВСНХ СССР, с 1936 г. – нарком пищевой промышленности. Погиб от незаконных репрессий.
*** Косиор Иосиф Викторович (1893–1937), член партии с 1908 г., участник Октябрьской революции в Москве и Гражданской войны. Кандидат в члены ЦК ВКП(б) с 1925 г., член с 1927 г., член ЦИК СССР. С 1933 г. – уполномоченный СНК СССР по Дальневосточному краю. Погиб от незаконных репрессий.

Тогда удары посыпались лично на меня, по партийной линии. В открытом бою врагам не удалось дискредитировать меня перед правительством и партией. Но враги не успокоились. С этих пор, закусив губы, они стали питать свою черную злобу и взращивать запертую внутри ненависть, ища подходящего случая. Ведь в целом, что бы мы ни делали, мы всегда имеем достаточно много поводов, чтобы поскользнуться, тем более что, не зная за собой ничего дурного, я не предпринимал никаких мер защиты, не видя, что со всех сторон окружен засевшими в засаду врагами.

II. ПОДХОДЯЩИЙ МОМЕНТ устранить меня от творческой работы над укреплением обороны и мощи своей Родины наступил в 1937 г. Партия производила очистку страны от шпионов, диверсантов, террористов, вредителей в условиях предвоенного времени. В этом массовом выкорчевывании к.р. элементов легко было погибнуть заодно и честном у человеку , если выдвинуть против него страшнейшее оружие злобы , ненависти и зависти – клевету.

Ведь всякая возможность защиты отнимается скрытностью обвинения. Клевета тем и ужасна, что она заранее овладевает ушами и преграждает к ним все пути, делая их совершенно недоступными для всякого последующего оправдания, поскольку уши человека, решающего вашу судьбу, уже наперед заполнены клеветой. Что же клеветники могли выдвинуть против меня?

1. Происхождение? Я являюсь сыном народной учительницы, ушедшей в 70-х годах в народ, революционерки и пенсионерки во время советской власти за ее революционные заслуги перед Родиной. Брат мой старше меня на 10 лет, и, когда я начинал сознательную жизнь, он уже был большевиком и до сего времени является незапятнанным членом партии. Вот мое родственное окружение.

2. Во время царского режима я был активным борцом с самодержавием. Подвергался репрессиям. Окончив университет, я увлекся наукой, и революция застала меня скромным научным работником в звании ст. ассистента при кафедре минералогии Нижегородского политехнического института.

3. С 1917 по 1937 г. я был членом партии, никогда не подвергался взысканиям по политической линии. Не участвовал ни в каких оппозициях, не имел ни родных, ни друзей, замешанных в антипартийных делах или репрессированных.

4. Основная работа моя и все устремления были связаны с наукой. Я очень много работал именно как ученый. Выпустил более 80-ти печатных трудов, и по моим учебникам училась вся горная молодежь Союза.

5. Жил я скромно – маленькая квартира, дача – в виде крестьянского домика. Вкуса к т. н. широкой жизни не имел. На зарабатываемые деньги мог бы иметь превосходную дачу и роскошную квартиру. Но деньги тратил только на книги и поездки, никаких ценностей не приобретал. В карты не играл и выпивать не любил.

Все это подтверждено в результате обыска и исследованием моей жизни на следствии, пытавшемся найти здесь какие-либо зацепки и не нашедшем.

6. Своему положению и возможности вести широкую научную работу я обязан только советской власти. В любой другой стране я был бы маленьким научным работником. Только в нашей стране я мог получить такие огромные средства, чтобы построить институт минерального сырья с его мощными лабораториями и крупными кадрами. Как человека науки – одно чувство могло наполнять и наполняло меня: чувство глубочайшей благодарности.

7. Предел моих мечтаний был – сделаться академиком и еще глубже уйти в научную работу. Я уже был избран членом-корреспондентом в 1933 г. и намечался в академики в 1938, когда арест закрыл для меня все пути.

Спрашивается, во имя чего же я должен быть контр-революционером?

Не легкое дело было врагам оклеветать меня. Надо было проявить большое искусство, немалую сообразительность. Не осилила бы клевета правду моей жизни, если бы не выдумала чего-либо сногсшибательного и не превратила бы из сторонника Сталинской партии – в предателя, из ученого – в беспринципного политикана и из строителя новой жизни – во вредителя.

III. ДОКУМЕНТЫ, СФАБРИКОВАННЫЕ ВРАГАМИ И КЛЕВЕТНИКАМИ, ЧТОБЫ ДИСКРЕДЕТИРОВАТЬ МЕНЯ.

Если нельзя придраться ни в чем к биографии человека, то клеветник ее искажает, выдумывая несуществующие факты.

Весну, лето и осень 1918 г. я провел в Москве, на официальной должности председателя горного совета ВСНХ, редактора «Известий горного совета» и членом комиссии по организации в г. Москве Горной академии. В сентябре 1918 я лично докладывал в Совнаркоме, и доклад увенчался успехом – Горная академия была организована.

Некто Н.Н. Яроцкий – известный авантюрист изобретатель – представил в руки клеветников записку, где утверждал, что слышал от меня рассказ о якобы участии моем в 1918 г. в восстании левых эсеров в г. Ярославле, где я, будто бы, будучи захвачен, был приговорен к расстрелу, но бежал!!!

Таким образом, этот отрезок моей жизни, посвященный организации Московской горной академии, - делу, которым я горжусь, - был превращен клеветником в ряд сногсшибательных преступлений против Советской власти.

Горный инженер Некрасов показал, что в 1927 г. в ленинском кружке я призывал слушателей «совершенно открыто высказываться по вопросам оппозиции». «А что значит высказываться открыто? – пишет Некрасов. – Это значит развивать оппозиционные идеи».

Несмотря на то, что показание говорит о выводах самого клеветника, на основании ничего, в сущности, не значащих слов десятилетней давности, - несмотря на это, этот клеветнический выпад преподнесен как важный «фактический» материал. До чего же трудно пришлось клеветникам, <чтобы> найти какие-либо опорочивающие факты в моей жизни, что они должны были прибегнуть к таким трюкам!

Наконец, немаловажную роль сыграл донос инженера Зауерессига. Выгнанный мною из института в 1933 г., обозленный лично на меня и выполняя, очевидно, задание дискредитировать видных советских ученых и инженеров для подрыва Советской власти, он, уезжая в 1935 г. из СССР, оставил донос, принесший мне немало неприятностей. Но в 1935 г. этому доносу не было придано политического значения, слишком белыми нитками шита была эта провокационная стряпня. Зато в 1937 г. он опять был вытащен на свет божий как «матерьял».

Но всего этого было недостаточно: успехи института минерального сырья и мои лично в создании новых отраслей промышленности и освобождения СССР от иностранной зависимости были слишком очевидны. И вот целая банда клеветников во главе с членом партии геологом Никольской обрушилась с «ревизией» на институт минерального сырья летом 1937 г. Группа Никольской с авторитетом специалистов и членов партии представила доклад, где квалифицировала институт минерального сырья как вредительский, а директора как вредителя, шпиона, диверсанта и т.п. Этот официальный донос переполнил чашу.

Убивающее дьявольское зелье клеветы было крепко сварено и в таком букете способно было свалить с ног любого честнейшего человека.

Момент тоже был выбран как нельзя более удачно. Крупнейших большевиков, хорошо знавших меня, – Дзержинского, Орджоникидзе, Куйбышева – не было в живых. Вся моя работа прошла на глазах этих людей. Заступиться за меня было некому, и я был арестован.

Только спустя 3 года после моего ареста клеветническая группа Никольской была разоблачена и предстала перед судом. Оказалось, что четыре года эта группа организованно топила честных научных работников и целые институты с целью, как формулировал суд: «перебить научные советские кадры». Клеветники получили по заслугам, но я уже был осужден и находился в лагере как «преступник» с насильно надетой на меня маской врага / см. «Правда» от 27 – 30.1.1940 г./.

IV. ПОЧЕМУ МАТЕРЬЯЛ СЛЕДСТВИЯ ЯВЛЯЕТСЯ НЕДОБРОКАЧЕСТВЕННЫМ И НЕОБОСНОВАННЫМ.

Суд имел в деле:

1. Все вышеупомянутые материалы.

2. Материалы следствия, которые состояли из:

а. «Собственноручные показания» обвиняемого о вредительстве, шпионаже и участии в к. р. организации.

б. Отказ обвиняемого от этих показаний, запротоколированный помпрокурора Московского военного трибунала и объяснение обвиняемым дачи этих показаний под влиянием нарушения душевного равновесия пристрастными методами следствия с применением прямого насилия.

в. Показание Баумана *, что он якобы осенью 36-го года «завербовал» подсудимого в к. р. организацию наряду с другими 15 академиками – Ферсманом, Губкиным и т.д.

(* Бауман Карл Янович (1892–1938), член партии с 1907 г., участник борьбы за советскую власть в Киеве. Член ЦК ВКП(б) с 1925 г., член Оргбюро ЦК в 1928–1934 гг., кандидат в члены Политбюро ЦК в 1929–1930 гг. С 1929 г. – первый секретарь московского комитета и секретарь ЦК ВКП(б). Погиб от незаконных репрессий.)

г. Показания Горбунова*, что он слышал, что из геологов в к. р. организации состоял подсудимый и др. д. «Очные ставки» подсудимого с его сотрудником А.А. Мамуровским и др., где подсудимый подтверждал и даже «уличал» Мамуровского и др. лиц во вредительстве и состоянии в к. р. организации.

(* Горбунов Николай Петрович (1892–1937), член партии с 1917 г., участник Февральской и Октябрьской революции в Петрограде, Гражданской войны. В 1917 г. – секретарь СНК, с 1920 г. – управделами СНК РСФСР, в 1922–1923 гг. – СНК СССР. Химик, с 1935 г. – академик, непременный секретарь АН СССР. Погиб от незаконных репрессий.)

е. Отказ обвиняемого от правильности его показаний на «очных ставках», объясняемый им тем же ненормальным психическим состоянием и сделанных по принуждению.

ж. Показания моих бывших сотрудников инж. Пучека и Зильберминц, которые я не помню.

Количество обвинительного матерьяла, притом самого ужасающего характера, юридически оформленного, побудило суд, не входя в рассмотрение вопроса по существу, провести судебную процедуру в 10-15 минут с вынесением исключительно сурового обвинительного приговора. Суд не принял во внимание мой отказ от показаний, как вынужденных, т.к. суду не было известно важное обстоятельство, выяснившееся позднее: комиссар Минаев, ведший мое следствие, в 1939 г. был отстранен от службы, арестован и приговорен как государственный преступник. Мой «матерьял» для суда оформлялся преступником, делавшим на мне свою карьеру и прикрывавшим свои грязные дела «раскрытием» чудовищного врага народа в ученом, отдавшем все свои знания на строительство родной страны. Минаев вслед за мной собирался дискредитировать и уничтожить почти всех крупнейших ученых, академиков; но, к счастью, был своевременно разоблачен.

«Собственноручные показания», добытые от меня Минаевым, имеют такую же цену, как показания ведьм, колдунов и чародеев об участии в шабашах и сношениях с дьяволом, т.е. безумный вздор, написанный под влиянием нервного шока. В лучшем случае они заслуживали психиатрической экспертизы, но никак не уголовного преследования. Но, поскольку суд не знал тогда, что Минаев преступник, то не принял во внимание мое заявление . Однако в дальнейшем я докажу полную нелепость и бессмыслицу по существу этих показаний.

Второе важное обстоятельство, подрывающее в корне доброкачественность показаний против меня Баумана и Горбунова, так же осталось неизвестным для суда, т.к. обнаружилось позднее. А именно, Бауман и Горбун о в оговорили наряду со мной крупнейших ученых нашей Родины акад. Губкина, акад. Ферсмана, акад. Виноградова, акад. Обручева, ак. Вернадского, ак. Кржижановского. Причем, согласно этим показаниям, все эти ученые были фашистами, я лично имел к.р. связь и поручения от академика Губкина и являлся как бы подручным «фашиста» Губкина. Проведенная уже в дальнейшем тщательная проверка этих показаний установила их личность, и никто из перечисленных лиц не пострадал.

Наоборот, правительство наградило их орденами и премиями за плодотворную работу для пользы Родины. Таким образом, я был обвинен по ст. 58, пункт 11-й за к.р. связь с ак. Губкиным, к.р. поручения которого я якобы выполнял, а сам ак. Губкин являлся знатным, почетным героем труда своей Родины. Именем его назван Нефтяной институт, выдающиеся ученые сейчас получают премии его имени, установленные правительством *.

* Попытки репрессировать И.М. Губкина в конце 1937 – начале 1938 г. изложены в книге Д. Алканцева и Ж. Трошева «Авраамий Завенягин. Очерк жизни и деятельности» (Красноярское книжное издательство, 1975, с.115 – 121).

Третье важное обстоятельство, послужившее основой обвинения, это значенье «очных ставок », например моей и А.А. Мамуровского, где мы оба «признавались», что входили в к.р. организацию и занимались вредительством. Суд не принял во внимание мое заявление об лживости и инсценированности этих «очных ставок», проведенных Минаевым в условиях, исключающих всякое доверие к показаниям, полученным путем репрессий и запугивания.

Однако, позднее, летом 1939 г., мое заявление подтвердилось на суде Московского военного трибунала над А.А. Мамуровским. Вызванные свидетели и экспертиза установили, что данные «очной ставки» совершенно не соответствуют истинному положению дел и являются вымыслом. В результате Московский военный трибунал оправдал А.А. Мамуровского. А я на основании подобных фальшивых «очных ставок» был осужден и не имел возможности ни вызвать свидетелей, ни экспертизу, на даже сам защититься, так как ни разу не был выслушан.

Я не знаю, имеет ли какое-либо юридическое значение, что я находился в отношении своей защиты «человеком без языка».

1. За время следствия я не мог буквально раскрыть рта в свою правоту. Одни только слова «я не виновен» влекли суровые, непереносимые репрессии.

2. Неоднократные мои обращения в прокуратуру оставались без ответа.

3. При подписании обвинительного заключения я смог только формулировать свое утверждение в полной невиновности. И то Московский военный трибунал, взглянув вследствие этого более внимательно н «дело», не принял его к слушанию как неясное.

4. Без дополнительного следствия дело было взято из трибунала и с присоединением пункта 8-го 58 ст. передано в военную коллегию.

5. В ВК судебная процедура продолжалась 10 -15 минут и я опять не смог возразить на обвинения по существу.

V. ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ВЗДОРНОСТИ И ЛЖИВОСТИ ПОКАЗАНИЙ ПО СУЩЕСТВУ.

По статье 58, пункт 7. По показаниям я, якобы, занимался вредительством в Институте Минерального сырья.

1. Скрыл хорошее месторождение талька в Шабрах близ Свердловска от промышленности, дав совместно с проф. В.В. Аршиновым ложные данные о его свойствах в период 33 -34 г.г. Опровержение: на самом деле по имеющимся в ВИМСе материалам видно, что по моему докладу в 1930 году на Шабрах стал строиться тальковый завод и в 1932 году уже начал давать продукцию. В статьях за моей подписью и подписью проф .Аршинова – см. «Минеральное сырье» за 1932 – 34 г.г. – шабровский тальк рекламируется и усиленно рекомендуется промышленности. Летом 1939 г. В.В. Аршинов, мой якобы соучастник по «сокрытию», был оправдан на суде.

2. Я, якобы, скрыл промышленное значение открытых Институтом минерального сырья соленых вод под Москвой. Опровержение: В делах Института минерального сырья имеется копия докладной записки в Совнарком СССР /лето 1937г./, где я указывал большое промышленное значение открытия соленых вод. Я прошу <там> ассигновать средства на промышленную разведку. В журнале «Разведка недр» за 36 и 37 гг. имеется ряд статей за моей подписью и подписью моих сотрудников, где освещаются промышленные большие перспективы, связанные с этим открытием.

3. Я, якобы, совместно с А.А. Мамуровским проводил вредительский проект шахтной добычи известняка под Москвой, который должен был повести к разрушению поверхности и залитию щахт водой. Опровержение: Проект А.А. Мамуровского проводился не втайне от геологов, а обсуждался на широких собраниях геологов-специалистов, где и были высказаны опасения, не повредят ли шахтной добыче подземные воды. На совещании геологов было принято решение проверить шахтный метод постройкой небольшой опытной шахты. Нельзя считать вредительством еще не осуществленное и не проверенное рационализаторское предложение. Официально это показание было признано вздорным на суде Московского военного трибунала, оправдавшего А.А. Мамуровского.

4. Другие упоминания в показаниях о вредительских действиях по Институту минерального сырья /по графиту, слюде/. Опровержение: Все проходящие в показаниях работы, квалифицированные как вредительские, - составляют гордость Института минерального сырья и мою лично как крупнейшие достижения, давшие новые отрасли промышленности и освободившие СССР от иностранной зависимости по ряду объектов.

Это доказывается, во-первых, тем, что эти показания дисквалифицированы судом Московского военного трибунала, оправдавшего моих сотрудников и соработников проф. В.В. Аршинова и А.А. Мамуровского. Во-вторых, они опровергнуты геологическим руководством и геологической общественностью Союза в докладе 18-му съезду партии в апреле 1939 г. Главгеология по Институту минерального сырья ни слова не упоминает о вредительстве. Наоборот, все работы за период 1933, 1934, 1935, 1936 и 1937 годов, т.е. за время моего там руководства,- Главгеология предлагает вниманию съезда как крупные достижения. Как раз те работы, которые проходили по показаниям как вредительские, в докладе съезду указаны как блестящие работы, помогшие стране освободиться от иностранной зависимости. /См. Геологическая изученность и минерально-сырьевая база СССР к XVIII съезду ВКП(б)/.

Наконец, в 1940 г. геологическая общественность Союза праздновала юбилей проф. В.В. Аршинова, моего ближайшего соучастника /по показаниям/ во вредительстве. Геологическая общественность приветствовала его работы, «давшие ценные результаты для промышленности». Далее перечисляются эти работы – тальк, асбест и т.д., т.е. совместные наши работы, которые по показаниям якобы укрывали от промышленности. /См. журнал «Советская геология», №5–6, 1940 г.: «Юбилей работников прикладной минералогии»/. В 1944 г. Проф. В.В. Аршинов награжден орденом Трудового Красного Знамени. На основании этих документальных данных, могущих быть подтвержденными проф. В.В. Аршиновым, инж. Койфманом, инж. Шапиро и др. научными работниками Института минерального сырья, - я прошу снять с меня пункт 7-й ст.58-й.

По статье 58-й, пункт 6-й. Мое вынужденное показание гласит, что, якобы я сообщал за границу /в показаниях сказано: немецкой разведке/ через немецких инженеров, профессоров и т.п. данные о запасах полезных ископаемых в недрах СССР. С подробным наименованием, а именно: руд железа, цветных металлов, хромита, серного колчедана и серы, стройматериалов и минеральных красок и, кроме того, алмазов и металла индий. Суд квалифицировал это так: «передача важных государственных тайн за границу». Опровержение: Что показание это вымышленное от начала до конца, видно из следующего.

1. Показание конкретно перечисляет объекты передачи, среди которых нет ни одного, запасы которого в недрах СССР представляли бы собой «важную государственную тайну». Эти объекты даже не являются «тайной» вообще, а публикуются совершенно открыто в сборниках, монографиях, в периодической печати и даже в учебниках. Какой смысл, например, передавать в порядке уголовно наказуемого шпионажа запасы руд, когда мы имеем исчерпывающую монографию в 2 томах: «Железные руды СССР», изд. 31 и 32г., где дана не «сводка запасов», а подробное описание каждого рудника, каждого месторождения и с детальными картами и анализами. Все те данные новых разведок так же детально из года в год публикуются в специальных журналах и новых монографиях. Или запасы хромитовых руд – кому нужна сводка их запасов, когда в монографии «Хромитовые руды Урала», 1933–34 гг., и в издании Академии наук «Хромитовые месторождения СССР», 1936 г. , даны исчерпывающие данные по любому месторождению, с картами, диаграммами и анализами по всем инкриминируемым мне объектам. Мало того, мы имеем обширные сводки запасов с детальным описанием даже по областям и республикам Союза – так же с картами , диаграммами , анализами; напр., «Минеральные богатства Грузии», изд. 1935 г., том свыше 1000 страниц, «Минеральные ресурсы Урала», том свыше 800 страниц, и.т.д. Наконец, ежегодно выпускаются Главгеологией подробные сводки запасов инкриминируемых мне показаниям объектов. См. «Ежегодный обзор минеральных ресурсов СССР» с 25 года, «Минеральные ресурсы СССР», издание Главгеологии, с 1936 г. Подтвердить, что вышеупомянутые объекты не были засекреченными и данные разведок публиковались для всеобщего сведения , может любая экспертиза из специалистов-геологов.

2. Особенно ярко вздорность этих показаний видна из того, что в числе «объектов передачи» значатся алмазы и металл индий. В справочнике Академии наук «Неметаллические ископаемые СССР», т.1-й, стр. 122, сказано: «Не имея собственных месторождений алмаза, СССР принужден для своего народного хозяйства выписывать алмазы из-за границы». А что касается индия, то даже в 1943 г. написано: «Запасы же таких металлов, как индий, почти ни в одной стране не подсчитаны» /«Известия», 25.VII.43 г., статья «Редкие металлы»/. В СССР же индия и не искали до моего ареста, и тем более никто не считал запасов, которых не было.

Таким образом, «важной государственной тайной» на самом деле была мифическая передача с одной стороны всем известных публикуемых материалов, а с другой стороны – несуществующих в природе данных.

3. Обращаю внимание на фактологические изменения, которыми пестрит это, ставшее для меня роковым показание: Институт минерального сырья в 1935или 36 г. посетил проф. Эйтель. Я в это время был в командировке, и институт показывал проф. Эйтелю мой заместитель. Тем не менее, в показании написано, что я лично передал проф. Эйтелю секретный прибор инж. Чернова, который определяет укрывистость минеральных красок.

Значение этого прибора ничтожно и никакой «государственной тайны» он не представляет. Но не в этом дело, а в том, что прибор описан и с чертежом издан в печатных трудах института и, кроме того, стоял на выставке в музее института для обозрения экскурсий. То есть, не находящийся в Москве директор передал в Москве тайно, в уголовном порядке, всем известный не имеющий никакого военного или крупно-промышленного значения прибор, стоящий на выставке для всеобщего обозрения.

Эти данные могут представить заведующий музеем института и лица, принимавшие проф. Эйтеля в мое отсутствие. На основании этих данных прошу снять с меня пункт 6-й ст.58-й.

По статье 58, пункт 11-й.

1. Согласно показания, я, якобы, организовал в институте минерального сырья группу для помощи мне по вредительству, шпионажу и т.п. Детально описано, например, как я уговаривал Мамуровского и Аршинова войти в антисоветскую организацию.

Опровержение: доказательство выдуманности этих показаний от начала до конца было дано на суде Московского военного трибунала вызванными свидетелями, установившими истинное советское лицо этих двух старейших моих сотрудников. На основании чего Московский военный трибунал оправдал и В.В. Аршинова, и А.А. Мамуровского.

2. Показания Баумана, Горбунова и др. о вовлечении меня в к.р. организацию. Одни показания утверждают, что меня «вовлек» Бауман в 1936 г. , другие, что меня «вовлек» Брицке в 1934 г., Третьи показания говорят, что «вовлек» меня академик Губкин.

Опровержение: В показаниях Баумана дано перечисление фамилий - 15 человек, и в конце стоит и моя, и не указано, как мог «вовлечь» меня Бауман, с которым я и никогда не встречался помимо официальных заседаний. Зато подробно описан процесс вовлечения ак. Губкиным. Такое разночтение в сроках и в лицах уже говорит о недоброкачественности этих показаний. В момент судебной процедуры по показаниям я имел к.р. связь с ак. Брицке, ак. Ферсманом , ак. Виноградовым, охарактеризованными в показаниях как махровые контрреволюционеры, террористы, диверсанты и фашисты. Лишь в последующем выяснилась абсолютная ложь и вздорность этих показаний и все означенные лица не только не подверглись репрессиям, но были неоднократно награждены орденами и почти все являются лауреатами Сталинских премий.

Таким образом, как лица, якобы «вовлекшие» меня в к.р. организацию, так и лица, «вовлеченные» мною, якобы, в к.р. организацию, оказались в ходе последующей жизни честным и советскими гражданами.

На этом основании, прошу снять с меня обвинение по ст. 58, пункт 11 и вытекающий чисто логически из него пункт 8-й, который приписан мне без всяких оснований, для формального предания меня суду Военной коллегии вследствие отказа принять дело к слушанию Московским военным трибуналом.

* * *

Письмо, составленное, видимо, в то же время, когда и прошение на имя Сталина, занимает большую тетрадь из толстой оберточной белой бумаги. Страницы с обеих сторон исписаны почерком Федоровского красными, черными и фиолетовыми чернилами. Оно было отправлено в Москву последнему юному другу, не побоявшемуся поддерживать с Николаем Михайловичем переписку, как только она была ему разрешена. Этим другом была Маргарита Александровна Крюкова.

Когда изучаешь этот потрясающий документ, необходимо помнить, что он принадлежит своему времени и, следовательно, нуждается в тщательных комментариях. Ведь Федоровскому, когда он писал его, не было известно то, что выяснилось потом о событиях тридцать седьмого, предыдущих и последующих лет. Следовательно, его выводы и оценки не могли быть во всем правильными. Так, он, судя по содержанию письма, был искренне убежден, что пал жертвой врагов народа и вредителей, к которым относит таких деятелей партии и государства, как А.П. Серебровский, С.С. Лобов, И.В. Косиор, К.Я.Бауман, Н.П.Горбунов, оказавшихся вскоре в не менее трагической ситуации, чем сам Федоровский.

Документ этот важен тем, что позволяет заглянуть вглубь того механизма репрессий, той дьявольской кухни, на которой минаевы всех мастей и рангов, в погоне за орденами и постами и материальными выгодами для себя бессовестно стряпали «врагов народа». Думаю, что документ этот важен своей типичностью для того времени.

Продолжение материала читайте в следующем томе издания «О времени, о Норильске, о себе…».