Владимир Рассадин: «Норильск для меня стал тем фундаментом, на котором я смог построить свою жизнь».

Предыстория моего рода

Всех желающих приглашаю заглянуть в Москву Владимира Гиляровского, в последнюю четверть XIX века. Еще нет трамваев, но есть уже конка, улицы не знают асфальта, но уже вымощены булыжником и даже кое-где торцовой мостовой. Освещение улиц еще не знает электричества, но зато тускло горят газовые фонари в сиреневых сумерках. Нам, избалованным техникой начала XXI века, картина, нарисованная только что, кажется довольно безотрадной. Но люди жили и не жаловались на недостаток комфорта и сервиса, а он в то время был довольно на высоком уровне и мог поспорить с сегодняшним днем.

Итак, давайте пройдемся неспешным шагом от Солянки по Варварке к Покровскому собору, больше известному, как храм Василия Блаженного. По левой стороне улицы, как жемчужины, нанизанные на нитку, протянулись церкви одна краше другой, а на правой стороне расположены многочисленные лавки с нехитрым товаром, столь необходимым небогатым москвичам. Здесь торгуют лоскутом и нитками, шнурками и сапожной ваксой, скобяным товаром и замками, как врезными, так и навесными, всякой прочей мелочью, которая необходима в хозяйстве.

А вот и свечная лавка, попутно торгующая иконками и церковными книгами. Продавец и хозяин в одном лице крепкий, еще не старый мужчина. Он высок, худощав с негустой бородой, в приличном костюме. Хозяина лавки зовут Николай Ильич Рассадин — это мой прадед. У него немало забот, главное — обеспечить семье достаток, что при наличии семерых детей дело крайне непростое. Не меньше хлопот у его жены Глафиры Ивановны по хозяйству и по дому. Прадед при поддержке старшего сына сумел дать неплохое воспитание и образование своим детям. В том числе и моему деду, который окончил коммерческое училище и крепко стоял на своих ногах, пока не грянул Октябрьский переворот.

Пора познакомиться со всем семейством. Перечисляю от старшего к младшему: Александр, Николай, Борис, Мария, Макарий, Варвара, Леонид, последний — мой дед. Революция впоследствии разбросала семью. Александр эмигрировал во Францию, где и скончался в Ницце глубоким стариком в конце 50-х. Николай пошел служить в Белую гвардию и больше никто и нигде его не видел, пропал без вести. Прадед до революции не дожил и всего этого безобразия не застал. Дед до революции служил у мануфактурщика миллионера Балина и зарабатывал неплохо. Кроме того он удачно играл на бирже и сколотил неплохой капитал, который позволил ему купить два доходных дома на Арбате.

Моя Бабушка Мария Николаевна Рассадина, в девичестве Николаева, окончила Елизаветинское училище и занималась воспитанием шестерых детей. В Октябре 1917 года дед, как и миллионы россиян, все потерял и переехал на Божедомку от греха подальше. Но грех все же случился. Вот уж воистину: не буди лихо пока оно тихо. В 1933 году дед решил помочь советской власти строить социализм и сдал в НКВД небольшую шкатулку с драгоценностями. Не Бог весть что, но все же. Благодарность поступила незамедлительно. Деда пригласили на Лубянку и три месяца спрашивали, где еще у него припрятано золотишко. И чтобы быть уверенными, что дед не врет, во время допросов переломали ему обе ключицы ножкой от венского стула. Жертвователь после этого не мог высоко поднимать руки до конца жизни. По возвращению из узилища дед ругал самого себя: «Старый идиот, так тебе и надо, нашел кому верить». Но я немного забежал вперед. Итак, шестеро детей, называю по старшинству: Ирина (1912), Олег (мой отец, 1914), Юрий (1917), Тамара (1919), Игорь (1923) и Маргарита (1925). Сразу хочу заметить, что никто высшего образования получить не смог. Но не в силу своей неразвитости, а по причине классовой принадлежности. Вот вам и всеобщее равенство.

Мои дядьки по складу своей натуры типичные технари, а вот отец пошел по другой стезе. Он начал учиться игре на фортепиано с пяти лет, и поверьте мне на слово, из него вышел пианист с хорошей техникой и прекрасным вкусом. Занятия шли на дому и никакого документа о музыкальном образовании у отца не было. В консерваторию ему путь был закрыт, а вот если бы он родился в семье пролетария, то, пожалуйста, а так недостоин и точка. Но ему могли позавидовать музыканты с консерваторскими дипломами. Надо заметить, что профессиональным музыкантом отец становиться не предполагал. Но вышло точно по поговорке: человек предполагает, а Бог располагает.

В 1936 году отец вместе с братом Юрием был арестован и после недолгого разбирательства был осужден по знаменитой 58-й статье на восемь лет. Юрия, слава Богу, отпустили, а вот отцу пришлось сидеть от звонка до звонка. Как ни парадоксально, но именно лагерь сделал отца профессионалом в музыке. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Мои оба дядьки прошли Отечественную войну, Юрий от Москвы до Берлина, а Игорь от Ленинграда до Кенигсберга. Оба вернулись живые, и с руками, и с ногами. Как тут не скажешь: «Им сказочно повезло!».

Тетя Ирина была вынуждена уехать из Москвы на Урал из-за мужа, немца по национальности. Надо бы поставить свечку в благодарность за то, что их не посадили. А моему деду дали 101 километр, за помощь в построении социализма. Тетя Тамара после войны уехала добровольно на Север, чтобы не поехать в принудительном порядке. Дед до 1947 года жил у старшего сына, то есть у нас, а после ареста отца уехал к дочери Ирине на Урал. Так пострадала не только моя семья, а чуть ли не треть населения нашей страны. Остальные две трети жили в постоянном страхе…

О семье моей мамы у меня сведения самые смутные, я никогда ее не расспрашивал, а только случайно слышал во время разговоров ее с папой о своих бабушке и деде. Единственное, что я знаю, бабушка по национальности была татарка, а дед был индус, он исповедовал ислам, носил чалму. В середине 1950 года мама получила письмо из Турции от брата Абдуллы, но не ответила, потому что иметь родственников за границей было опасно в то время. Так появилась разумная осторожность родителей после многих лет лагерей.

Вот, пожалуй, и вся краткая предыстория моего рода, дальше начинается моя.

Дорога на Таймыр

«У-у-у-у…» Тягуче, басовито и как-то тревожно течет этот звук над водой, упруго упирается в берега и уплывает за горизонт. Мы стоим на дебаркадере с казацким названием «Атаманово», ожидая начала погрузки. Мы — это папа, мама и я, шестилетний шкет, худенький, со стриженой наголо головой под кепкой. Надо заметить, мы не одни. Весь дебаркадер загружен большой толпой с чемоданами, ящиками, тюками и прочим скарбом. Сезон летнего отдыха для пассажиров окончен и пора возвращаться домой, в Норильск. Но для нас это не возвращение, а прибытие. Теплоход гостеприимно приглашает всех подняться на борт. Мы деликатно пропускаем тех, о ком еще Гоголь сказал: «Которые почище». Нет, мы не грязные, у нас просто довольно непрезентабельный вид, все застиранное, потертое и откровенно заношенное. Папа и мама стесняются этого, а мне в силу возраста — наплевать. Почему мы находимся на берегу Енисея, кто мы и откуда? Вспоминать мне нечего, мой жизненный стаж крайне мал, поэтому я начну вспоминать рассказы папы и мамы, услышанные гораздо позже от них и не всегда сказанные для моих ушей.

Помните фразу незабвенного деда Щукаря: «Перво-наперво, родился я». С этого начинается биография любого человека, а дальше у всех по-разному. Случилось это знаменательное для меня событие 9 декабря 1944 года в северном городке Ухта в республике Коми. Как туда занесло моего отца, коренного москвича? А так же как очень многих, позаботился об этом т. Сталин, конечно не сам лично, для таких дел у него было немало помощников. Арестовали моего папу в 1936 году и осудили по серьезной 58 статье на 8 лет в истребительно-трудовые лагеря. Вообще-то правильно «исправительно», но, по сути, первое определение более точно отражает политику ВКП(б). Таким образом, и очутился отец в этом лагерном крае.

Путь моей мамы в эти благословенные места был не менее романтичен, вряд ли у романистов хватило бы фантазии на такой сюжет. Сказали бы, что такого в жизни не бывает. Но она почище любого романа. Мама родилась в Харбине, образование актрисы получила в Шанхае с перспективой работы в Голливуде, но вышло все иначе. Не знаю, какими судьбами она встретила работника советского консульства или другого посольского учреждения, но кончились эти встречи замужеством. Мама стала Марьяной Якубовной Федоровой. В 1937 году вместе с мужем приехала в Москву. Федорова отозвали по служебным делам и через пару дней вызвали в наркомат иностранных дел. Больше мама его не видела. На другой день отправилась его искать. В наркомате ей посоветовали обратиться по поводу Федорова в НКВД. Мама отправилась на Лубянку, а оттуда на Воркуту, как член семьи изменника Родины, со сроком 5 лет лагерей.

Считая, что муж погиб, после освобождения в 1942 году она вышла замуж за моего отца неофициально. Брак они зарегистрировали уже после моего рождения в 1945 году. Таким образом я являлся незаконно рожденным сыном врага народа.

А Федоров не погиб и написал маме письмо в середине пятидесятых, что жив и если она свободна, то примет даже с ребенком. На письмо мама не ответила. Судьба была милостива к отцу. В лагере он попал в привилегированную касту, которую называли коротким и довольно обидным словом — придурки. Началось все с переклички по прибытию. Портные, сапожники, художники, музыканты — шаг вперед. И отец шагнул, так как с пятилетнего возраста начал учиться игре на фортепиано и был весьма недурным пианистом. Но в лагере был только баян, на котором отец никогда на играл, но сказал, что играет. И в очень короткий срок этому научился. Нотную грамоту знал, пальцы бегали, а главный стимул — желание жить. Иначе лесоповал, о котором говорили: «Три недели работы и — сухой расстрел». Позднее отец достал учебник по гармонии и оркестровке Римского-Корсакова и стал аранжировщиком в местном театре, в котором играла мама. Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло. До лагеря папа работал шофером и играл в любительском духовом оркестре на геликоне, что впоследствии тоже пригодилось, он стал профессиональным музыкантом.

...Вернусь к воспоминаниям: дорога в Норильск. Откуда-то из глубины теплохода возник густой низ кий и призывный звук, он потек неторопливо и величественно над рекой. Второй гудок поторопил стоящих на дебаркадере пассажиров. Что ж и нам пора, отец подхватывает деревянный чемодан и тюк с постельными принадлежностями: ватное одеяло, матрас и две подушки. У мамы в руках кирзовая, потертая хозяйственная сумка, жестяной чайник и, разумеется, моя рука. По сдвоенным сходням поднимаемся на теплоход «Иосиф Сталин». Наш путь лежит на корму, ко второй палубе, к местам, согласно купленным билетам. Крутая лестница ведет нас на палубу ниже, в трюм. Мы путешествуем третьим классом, двухэтажные спаренные деревянные нары чем-то напоминают лагерные…

Свет в трюме слабый, тускло-тюремный, поэтому хочется скорее выбраться на палубу. Коридор первого класса производит на меня ошеломляющее впечатление, ничего более красивого в своей жизни я не видел. А вот и выход на верхнюю палубу. Смотрю на оставленный берег…

Все здесь знакомо, уже несколько лет мы с 1947 года жили в сельской местности в Красноярском крае. В краевом центре отцу жить было нельзя, потому что здесь он находится не по своей воле, а отбывал пожизненную ссылку. Ухтинский театр в новогоднюю ночь сгорел дотла. Артисты, кто был относительно свободен, разъехались по ближайшим населенным пунктам. Наша семья оказалась в Сыктывкаре — столице Коми. Родители стали работать в местной филармонии. Жизнь налаживалась, к нам приехал дед. Помню только его большую окладистую седую бороду. Мама неоднократно давала ему деньги на парикмахерскую, но дед устраивал для меня праздник, покупая на них мороженое и сласти. Благодаря его приезду мама и папа поехали в отпуск на Рижское взморье, с краткосрочным заездом в Москву, чтобы повидать родню, которую отец не видел со дня ареста. Мой дядька Юрий привез в качестве трофея (он был офицер) приличный аккордеон, и отец, никогда до этого не бравший инструмент в руки, заиграл, да еще как! Родня вытаращила глаза. А секрет довольно прост. У фортепиано и аккордеона клавиатура одна и та же, а кнопки в левой руке одинаковы, у баяна и аккордеона. Вот когда пригодился освоенный папой в лагере баян. Вернулись мои родители очень довольные отдыхом.

Стране надо было осваивать Дальний Восток и Сибирь, но желающих туда ехать было немного. Агитация вроде фильма «Сказание о земле Сибирской» успеха не имела. На эту туфту мало кто купился. Вот и решили органы сформировать могучий отряд для строительства новой жизни добровольно-принудительным способом. Папу арестовали и вынесли, по тем временам, мягкий приговор — пожизненная ссылка с правом выбора местожительства в отдаленных районах Сибири и Дальнего Востока. Отец выбрал Красноярский край. Как только папа устроился, вызвал нас в деревню Долгий мост Сухобузимского района, куда входило село Атаманово. Как мы с мамой ехали через полстраны на поезде, в моей памяти не сохранилось, а вот дорога к папе, поездка в деревню на грузовом ЗИСе (скопирован с американского студебеккера, один к одному) врезались в память на всю жизнь. Зимний лес, поздний вечер, лесная дорога, снегу по макушку… Потом с концертной бригадой мы объехали, а вернее, прошли (это я больше на подводе) весь район. Из той жизни почему-то остро запомнились подовый ржаной хлеб домашней выпечки с замечательным вкусом и молоко из подпола. Ничего вкуснее не ел! Так же в память врезались обледенелый сруб колодца, в который с трудом проходило ведро, и запах навоза в морозном воздухе. В деревне была поголовная нищета, и местные крестьяне ненавидели ссыльных, которых по разнарядке вселяли в их избы. Запомнилась бабка на русской печи с какой-то колодой, вставленной в нее палкой и ее стук, однообразный и ритмичный. Оказалось, что таким способом сбивают из сметаны масло. В пищу и на продажу оно не шло, а сдавалось в качестве уплаты натурального налога. Крестьяне со своего личного хозяйства были обязаны сдать социалистическому государству продукцию со всего, что мычало, хрюкало, блеяло, кудахтало или гоготало на дворе. Это мясо, сало, шерсть, яйца, молоко и молочные продукты. Ничего не забывало наше рабоче-крестьянское правительство, а и то верно, не сидеть же в Кремле голодными, им надо заботиться о нашем благополучии. Начальство получало партийные пайки, а на зоне пайки (разница не только в ударении, но и в содержании).

Но пора снова вернуться на палубу теплохода «Иосиф Сталин». Третий гудок расколол речной покой. Команда засуетилась, стали убирать сходни, берег почему-то сдвинулся и поплыл. Не сразу я сообразил, что не берег, а мы поплыли. Теплоход сделал разворот, и через две минуты я увидел, как перед нами проплывает Дом отдыха Норильского горно-металлургического комбината. Лето 1950 года мы провели здесь. Правда, отдыхал только я (и то полулегально), мама работала официанткой в столовой, а папа полуработал по вечерам на танцплощадке, играя на аккордеоне. Почему «полу»? Да потому, что одна ставка музыканта делилась на двоих. Вторым музыкантом был баянист Борис Машонин. Папа его хвалил за хорошую технику и поругивал за некоторую механистичность исполнения. Обычно я с отцом проводил почти все время на реке. Три раза в день появлялась на откосе мама и громко звала нас. Мы шли почему-то в пустую столовую. Только спустя много лет я понял, что ни мне, ни отцу питание не полагалось, и мы ели, как бы сказать поделикатнее, остатки. Администрация смотрела на это сквозь пальцы, иначе, конечно, мы бы голодали. Мама уставала до изнеможения. Однажды ей на руку на кухне попало кипящее масло. Руку забинтовали и предложили ей несколько дней отдохнуть, но мама отказалась. Иначе нам всем троим пришлось бы ходить в сельскую столовую, а деньги позарез были нужны на поездку в Норильск.

Дело в том, что папа получил приглашение работать в театре от отдыхающей заведующей отделом культуры Карповой (возможно, я путаю должность?), ее муж был директором Норильского драмтеатра. Ей нравилась игра отца на танцплощадке. Папа согласился, ему надоела доля бродячего музыканта. Вот и весь секрет пребывания нас на борту теплохода, который набирал ход… Старт на марафонскую дистанцию длиной в две тысячи километров состоялся. Пока Енисей был довольно миролюбив и берега еще совсем зеленые, тайга и не думала переодеваться в краски осени.

За четыре дня плаванья жизнь на теплоходе была довольно однообразна. Все эти Ворогово, Ярцево, Енисейск, Игарка были удивительно похожи. На дебаркадере местные крестьяне торговали всем, что только можно продать: творог, молоко, варенец (замечательно вкусный), вяленая и соленая речная рыба, свежевыпеченный ржаной хлеб. И все это по бросовым ценам. Люди старались хоть что-то заработать. Повсюду единственная улица вдоль реки, неказистые, серые дома и домишки, съезжающие к берегу. Все строения деревянные, многие построены до лампочки Ильича, которая за тридцать лет советской власти во многие поселки так и не добралась. Керосин — вот светоч, ведущий к коммунизму. Лодка в здешних местах — кормилица…

Вот и Казачинскией порог! Даже не верится, что плавное движение воды может на глазах перемениться в бурление и белое кипение. Теплоход останавливается в нерешительности и ждет подхода лоцманского буксира. С того конца порога движется неказистое суденышко, но с наглым и уверенным видом. Боцман и два матроса крепят буксирный конец на носу, и мы отправляемся в путь. Все пассажиры высыпали на палубу, и я со страхом и восторгом наблюдаю противостояние между природой и человеком. Берега по ходу движения стали переливаться разными красками, от ярко-желтой, до красно-бордовой. Заметно похолодало, и мне пришлось надеть мое семисезонное пальто, у него до меня было немало хозяев, его дарили, продавали, отдавали, и наконец, оно досталось мне. Лес постепенно редел… Где-то в районе Потапово лес окончательно исчез, берега стали безлико-серыми. Небо помрачнело, вода стала свинцовой и даже на взгляд холодной. До Дудинки оставались считанные часы, и мама с папой укладывали и увязывали наши вещи. Теплоход ошвартовался у дебаркадера, и мы одни из первых его покинули. На берегу нас ожидал сюрприз: все вокруг было белым от недавно выпавшего снега.

Железная дорога поразила меня! Это была узкоколейка с игрушечными вагончиками и платформами. На такой открытой платформе мы и устроились. Через некоторое время к составу подошел такой же игрушечный паровозик, страдающий одышкой то ли в силу возраста, то ли от предвкушения непосильной ноши. Раздался лязг всего железного, сцепка паровозика с составом совершилась, и он, отдуваясь и пыхтя, потащил свой нелегкий крест. Пошел снежок, мы сидели, закутавшись в одеяло на своем безразмерном чемодане. На полустанке нас разыскала Карпова и предложила мне и маме ехать в ее купе. Маме очень не хотелось оставлять нашего бедного папу, но отец настоял, и мы пошли отогреваться. Купе было таким же игрушечным, как и весь поезд. Спальные полки были не поперек, а вдоль вагона. Из окна открывался однообразный, унылый вид, глазу буквально не за что было зацепиться. Белая равнина дополнялась бредущими за окном телеграфными столбами, иногда щитами против снежных заносов. Вечерело, и снег приобретал сначала синеватый, а затем и фиолетовый оттенок. От такой безрадостной картины я стал задремывать и незаметно уснул. Спустя половину суток наш поезд подошел к вокзалу Норильска, такому же бараку, как и в Дудинке. Наш окоченевший отец побежал в буфет. Там он выпил полстакана спирта, других крепких напитков на севере в то время не знали. Так он отметил наше прибытие.

Прогулки на морозе

Наконец-то меня отпустили погулять с дежурными напутствиями, что просто нельзя делать, а что категорически нельзя. Вылетаю на крыльцо и упираюсь взглядом в гору Шмидта или попросту Шмидтиху. Ее вершина будто срезана ножом и плоская как стол. Это придает горе какой-то зловещий сказочный вид. Первая прогулка по ближайшим окрестностям сулит открытия. Наша улица Заводская одним концом утыкается в никелевый завод, а другим в клуб профсоюзов. Именно он дает начало всей улице. Дома двухэтажные, деревянные, но отштукатуренные снаружи. Есть просто бревенчатые, без претензий. За нашим домом, примерно в метрах пятидесяти, Норильский заполярный драматический театр, так он называется официально. Это одноэтажное здание производит впечатление каменной постройки, но это не так. Он тоже деревянный и отштукатуренный. Здание, огромное для меня, место работы моего отца. Он принят на службу суфлером с окладом аж в шестьсот рублей. За домом маленькое строение — туалет. Посещение его зимой сулит мало удовольствия. Неподалеку деревянный ящик для бытовых отходов. А так как в домах канализации нет, то все жидкое выливается туда же. Когда ящик заполняется, приезжают сани, все четыре борта отбивают и грузят этот айсберг. Пишу это для тех, кто сегодня живет в домах с мусоропроводами, канализацией и прочими благами цивилизации.

Через дорогу, на улице Горной, находится столовая. Там для меня главным лакомством было песочное пирожное с прослойкой из повидла, сверху посыпанное крошкой. Это предел моих мечтаний… Родители, конечно, старались порадовать меня, но обычно это были карамельки или ириски, пряники или печенье. Зефир, вафли, мандарины мы видели только в новогодних подарках, да и то не всегда. На всю жизнь остался в памяти шоколад «Золотой якорь». Конфеты вроде «Ласточки» или «Весны» полагались по большим праздникам.

Дальше находился Нулевой пикет. Это означает, что пересечь его можно только по пропускам. Вечереет, пора домой. Наша квартира на первом этаже свободно умещается на площади в 10 квадратных метров. В нашей комнатке уместились: кровать родителей, мой топчан, два стареньких стула с крохотным столом, и даже осталось место для вешалки и для плиты, которой мы не пользовались. Мама готовила на электроплитке, как и большинство норильчан. Откуда взялась обстановка? Из театра — все бутафорское, кроме стульев. Но самое главное достоинство жилища — паровое отопление. Так мы прожили два месяца. А потом случилось чудо. В театр пришла по почте пьеса, по-моему, Лопе де Вега, а клавир к ней не пришел, где-то, на наше счастье, затерялся. Клавир — это музыкальное оформление спектакля, а так как постановка комедии из жизни средневековой Испании без музыки невозможна, а пьеса уже включена в репертуарный план, дирекция театра призадумалась в поисках выхода из создавшегося положения. Вот тут-то отец и предложил написать свою музыку к спектаклю. К предложению суфлера отнеслись довольно скептически, но больше никто ничего разумного не предложил. Дирекция решила — пусть пишет. Папа всю неделю пропадал в театре, потому что дома работать было совершенно невозможно. Он понимал, что этот шанс он упустить не имеет права. На карту было поставлено будущее семьи. Через неделю для прослушивания собрался худсовет. Папа очень волновался, но сел к роялю и проиграл написанное. Директор театра Горин так выразил свое впечатление от прослушанной музыки: «Оформляйте заведующим музыкальной частью театра». Это была победа! Отец проработал в этой должности с небольшими перерывами двадцать два года.

Очень скоро, почти сразу, после сдачи музыки худсовету, мы переехали в новую квартиру. Это было жилье в том же доме и на том же этаже, но комната больше и с нишей, отделенной легкой занавеской, в которой спальня и маленький столик с лампой. Тут была еще кухня и маленькая комнатка, в которой жил актер театра Толмачев. В доме живут только работники театра, кто увольняется с работы, обязан освободить жилье. Таким образом, укреплялось крепостное положение работников во всех сферах. У папы теперь оклад 1500 рублей и нам стало жить гораздо легче в материальном отношении, но не в моральном. Папа, как ссыльный, каждый месяц ходил в милицию отмечаться. Я часто хожу в театр — крутиться под ногами и мешать людям работать. Актеры относятся ко мне благожелательно, как и весь персонал театра. На сцене с утра обычно идет репетиция, но она мне мало интересна. Другое дело бутафорский цех! Там я могу торчать часами, разглядывая собранное здесь великолепие: шпаги и алебарды, пистолеты и автоматы, кирасы и доспехи, и многое другое, сделанное из дерева, веревок, папье-маше и бутылочного стекла. Все это богатство замечательно сделано умелыми руками бывшего актера И. Ассанова. Из зрительного зала отчетливо видна багетовая рама картины, но стоит подняться на сцену и подойти поближе, видишь мятую мешковину, окрашенную бронзой и черной краской. Как говорил незабвенный А. Райкин: «Ой, дурят нашего брата». А запах кулис? Это буквальный запах клеевой краски, без клея она осыплется. А в высоком смысле это душа театра, его аура, без которой никакое искусство невозможно. Смотрю на техническое оснащение сцены: вот хитрое приспособление для имитации завывания ветра, а это лист железа издает раскаты грома, вот две дощечки звучат, как цокот копыт. Сегодня в век компьютеров все это можно воссоздать одним щелчком «мышки». Машинерия сцены — это сложная система противовесов, при их помощи поднимают и опускают штанкеты (это длинные трубы), к которым привязывают мягкие декорации. Однажды я чуть не наделал беды, совершенно не желая этого. Обычно вся система закрыта проволочными сетками, а в этот раз рабочие сцены почему-то их не закрыли. Я всегда завороженно смотрел, как противовес стремительно уезжает наверх. И однажды, когда на сцене шла репетиция, я потянул канат и противовес уехал вверх. Раздался какой-то грохот, я со страху убежал и спрятался. Оказывается, я своим любопытством чуть не убил штанкетом группу актеров. Тогда меня даже не наказали, хотя и строго пожурили, а рабочим сцены досталось за халатность. Они ограждающие сетки не закрыли.

Мне нравилось бродить по костюмерной театра. Я разглядывал костюмы королей, расшитые фальшивым золотом камзолы, бальные платья на кринолинах, роскошные кружева и жабо. Не меньшее любопытство вызывала парикмахерская. Здесь не стригли, а только делали прически. На деревянных безликих болванах красовались парики, лохматые, стриженые и даже лысые. С буклями и косицами, и длинными косами. Всем этим волшебством заведовал Геннадий Пыпин, гример и парикмахер, настоящий профессионал своего дела. Мир театра, мир доброго обмана, — это мои университеты искусства.

После репетиции папа и я отправляемся домой обедать. У мамы готовы щи со свининой, которую я терпеть не могу. Зато хлеб ем с удовольствием, сам за ним ходил рано утром. Хлебный магазин от нас недалеко, и перед ним всегда толпится народ в ожидании привоза. Наконец появляются сани с большим закрытым ящиком с дверями. Лошадка стоит смирно, ее красивые глаза с большими ресницами, как у актрисы Орловой в «Цирке», подернуты инеем. Лошадка покорно-печальная, и мне ее очень жаль. Белый хлеб очень быстро заканчивается. Тетка за прилавком ловко орудует гильотиной, вделанной в прилавок, и булка взвешивается, к ней нередко добавляется довесок. Я их люблю, пока иду до дома, с удовольствием съедаю. Вкусно!

После обеда папа отправляется на работу в клуб профсоюзов, это его работа по совместительству. Она мне нравилась не меньше первой, потому что давала возможность бесплатно смотреть кино. Помню фильмы «Падение Берлина», «Смелые люди», «Сталинградская битва». «Застава в горах», «Сказание о земле Сибирской»… После сеанса возвращаюсь домой. Мама затеяла стирку, а это довольно долгая процедура. Надо было налить воды в большой оцинкованный бак, настругать туда хозяйственного мыла, положить белье и поставить бак на электроплитку. Когда это варево закипит, она ворошила его палкой. После белье из бака она помещала в такое же оцинкованное корыто и стирала его на специальной доске. Гофрированный лист железа в деревянной раме давно забыт, а тогда мама захватывала в пригоршню кусок простыни и шаркала его о гофр доски. Эта операция требует немало усилий, не говоря об отжиме руками белья… Глажка тоже дело непростое… На электроплитку ставился утюг. Им можно гладить, пока он не остынет. Потом все сначала…

После того, как отец стал заведующим музыкальной частью в театре и подрабатывал в клубе, мы стали жить гораздо лучше во всех отношениях. Заменили бутафорские постели на настоящие, комната приобрела более благоустроенный вид. Мама вышивала болгарским крестом и гладью салфетки, накидки и занавески. На маму в магазине перестали смотреть как на ненормальную, когда она заказывала двести граммов гречки, четыреста пшена, полкило макарон и так далее. Помню, что черной и красной икрой торговали прямо из бочек. Были и другие дефицитные продукты, о которых в России могли только мечтать, кроме москвичей, разумеется.

Расскажу о балке. Это шедевр лагерной архитектуры, нечто среднее между сараем и землянкой, собственного проектирования и возведенный из подручных материалов. Балки ютятся все вместе, сиротливо прижимаясь друг к другу. Зимой к каждому балку ведет туннель, а все вместе это образует лабиринт. Весь этот «микрорайон» носит негласное, но очень точное название «шанхай». Я уже неплохо ориентируюсь в хитросплетении балков, и стучу в знакомую дверь друга. Вовка открывает дверь, предварительно спросив, кого принесло. В нос ударяет кислый и сырой запах никогда не проветриваемого жилья. Окно в балке — большая роскошь, во-первых, без него теплее, а во-вторых, грабители не залезут. Хотя по большому счету грабить тут нечего. Через несколько минут мы с Вовкой уже на горке с санками. Хуже, когда пурга, на улице дальше десяти шагов ничего не видно и нам запрещают выходить из дома. Игрушек у нас почти нет, но нас это мало огорчает, достаточно дать мальчишке пустую коробку, пару щепок и он разыграет драму космического масштаба.

Однажды нас с Вовкой нелегкая занесла на базар. Здесь много самодельной мебели: табуретки, стулья, столы круглые и кухонные, этажерки, тумбочки и матрасы. Все сделано профессионально и хорошего качества. В магазинах мебели практически нет, надежда только на народную самодеятельность. В нашей бывшей десятиметровой комнате живет столяр театральных мастерских. Он дома делал пружинные матрасы и потом их продавал. Я видел, как он крутил пружины специальным приспособлением, прибивал их к деревянному основанию, потом сверху всю конструкцию перевязывал бечевкой. Поверх он стелил старое ватное одеяло или изношенные телогрейки, наконец, все обтягивалось веселеньким ситцем с цветочками. Потом прибивались ножки, и топчан готов на продажу. Именно ему заказали топчан для меня, на котором я благополучно проспал несколько лет.

Чего только не было на базаре, были даже деревянные игрушки, глиняные свистульки, целлулоидные головки красивых кукол, пришитые на матерчатые туловища. Продавали сахарные разноцветные петушки на палочках и жевательную серу.

Музыкант-калека правой рукой играл на кнопках, а левой рукой-культей растягивал меха. Инвалид при этом пел довольно скабрезные частушки. Вокруг мужики весело ржут, при этом суют ему милостыню в прибитую к баяну консервную банку. Инвалид между опусами опустошает содержимое банки, чтобы вновь прибывшим было куда класть смятые рубли и иногда даже трешки. Здесь же работает предсказатель, тоже калека, у него одна нога, а вместо второй протез. Это деревянная тумба, которая крепится ремнями к ноге, где-то в районе колена, и идет книзу на конус, который оканчивается окованной железом деревяшкой. На груди у инвалида лоток с билетиками и морская свинка. За рубль вы можете узнать свое ближайшее будущее, как правило, хорошее, иначе клиентура иссякнет. Заплатив предсказателю, вы ждете, когда по его команде свинка мордочкой ткнется в билетик. Разворачиваете бумажку и узнаете, например, что вы получите премию или встретите свою любовь.

Мы с Вовкой с сожалением всегда покидали это шумное торжище. Однажды из-за него я чуть не пропустил интересное событие в театре. Отец ушел выбирать рояль из полученной партии инструментов. Я прибежал в театр, когда рояли стояли уже распакованными и поставленными на ножки. Отец с настроечным ключом переходил от одного рояля к другому, что-то наигрывал и прислушивался. Один, фирмы Блютнер, понравился папе больше всего. Инструменты были получены из Германии в счет военных репараций. В этот момент на роскошном лимузине ЗИС (завод им. Сталина), подъехал директор Норильского комбината Зверев. Отец знал, что один инструмент Зверев намерен забрать домой, несмотря на то, что никто в семье директора комбината играть на нем не умеет. В своей грубовато-барственной манере он спросил отца, какой рояль он советует взять. Отец выбор уже сделал, ему очень нравится «Блютнер», он хотел бы оставить его в театре. Поэтому расписал в превосходной степени достоинство рояля «Бехштейн». Но Звереву нравится «Блютнер», отделанный под красное дерево, он, видимо, благороднее впишется в интерьер обстановки его двухэтажного особняка. Зверев пригласил отца настроить его. Отец прибыл в особняк в точно назначенное время. Хозяин был еще на работе, и настройщика встретила хозяйка дома. Отец прошел в комнату, где стоял инструмент. Папа заканчивал настройку, когда приехал на обед хозяин. Он пригласил работника отобедать. На столе были свежие помидоры и огурцы, другие невиданные для севера деликатесы, угостили его и коньячком. Хочу заметить, что через лет этак 10–11, когда я работал в ДК металлургов, я увидел рояль «Блютнер» в хореографическом классе. Значит Зверев, уезжая из Норильска, казенный рояль не прихватил, что делает ему честь…

Хочу еще об одном детском впечатлении рассказать. Это экскурсия на кладбище у подножия Шмидтихи. Пришла долгожданная весна. Было еще грязно и сыро. Мы пробирались между могил с покосившимися крестами и редкими пирамидками. Все имело неухоженный, запущенный и неряшливый вид. На иных могилах таблички с буквами, которые проступают как водяные знаки, на некоторых и этого нет. Кладбище кажется бесконечным, бескрайним. Нам здесь категорически не нравится, хочется скорее уйти, что мы и делаем. Нам было тогда невдомек, что тут похоронены не только жители города, но и заключенные. А смотреть за их могилами, в сущности, было некому. Сегодня тут мемориал Норильская Голгофа. Стоит один-единственный крест, один на всех. И сразу вспоминаются строки Высоцкого, написанные, правда, по другому, но похожему поводу:

Здесь нет ни одной персональной судьбы,
Все судьбы в единую слиты!

Однажды моим безалаберным скитаниям по улице пришел конец. Осенью 1952 года я стал школьником. На мне новенькие ботинки, черные брюки и такого же цвета мундирчик с металлическими гладкими пуговицами, а-ля гимназист. Весь вид портит только цивильная кепка. У меня новый портфель с пеналом, тетрадями и чернильницей-непроливайкой в рукодельном мешочке вроде кисета. В пенале целое богатство из ластика, ручки-вставочки, несколько перьев и два простых карандаша. Позже добавится Букварь с черным профилем солдата в каске и с винтовкой (дань недавно прошедшей войне) и матерчатая касса с нарезанными буквами, для составления слов. Моя первая учительница Ираида Викторовна была немолода, ей было за пятьдесят, и мне она казалась не старой, а просто древней. Оказалось, что она была человеком высокой культуры, необыкновенного такта и педагогического дарования. Учитель с большой буквы. Я потом забыл большинство своих учителей, но Ираиду Викторовну храню в памяти. Именно она привила мне любовь к учебе, жаль, что эту любовь напрочь отбили в старших классах. Но я здорово забежал вперед.

В школе № 3 учиться мне нравилось, единственный предмет, который я ненавидел, это чистописание. Выводить каждую букву с бесконечными завитушками, соблюдая нажим и волосяные линии, было просто божьим наказанием. Больше тройки мне никогда не ставили. Остальные предметы мне давались довольно легко. Первый класс я окончил с одной тройкой по чистописанию. И сегодня у меня такой почерк, что порой я сам не могу прочесть, что когда-то написал. По дороге в школу надо было пересечь Горную улицу. Каждое утро я пережидал, когда от Нулевого пикета пройдет густая колонна зэков. Заключенные шли по пять в линию, одетые в бушлаты и ватные штаны, которые были заправлены в огромные серые валенки. На их голове были шапки из «рыбьего» меха, завязанные под подбородком. Лица во время мороза были замотаны тряпками. Руки они держали сцепленными сзади, им не разрешалось ими размахивать, отсюда и замотанные лица, иначе обморозишься. На шапках, на спинах были видны на белых тряпках номера. Колонна шла неторопливо и от множества ступающих ног, казалось, вздрагивает дорога. Слышалось мерное, неспешное хруп-туп, хруп-туп. По бокам колонны шагали в овчинных полушубках конвоиры, держа автоматы ППШ наперевес и с овчарками на поводках. Все это производило тяжелое впечатление, но мы были твердо убеждены, что так и надо поступать с преступниками. Тогда мы не подозревали, что подавляющее большинство из них таковыми не являлись.

Во втором классе вторую четверть я начал в новой пятой школе. Многие ребята не захотели менять прежнее место учебы на пятую школу, которая была буквально через дорогу. Например, Борька Щербаков остался в первой школе, Валерка Черепанов в четвертой, Вовка Ходес в шестой, а мы, Витька Король, Юрка Блинов, Витька Маслаков и я стали учиться в пятой, причем в одном классе. Были и другие ребята нашего возраста, которые держались несколько обособленно. Хочу назвать их в надежде, что хоть кто-нибудь прочтет эти строки и откликнется. Это Валера Кобыленко, Саша Гончаренко. Расскажу, в какие игры мы играли во дворе. Весна — это лапта и прятки, летом предпочитали футбол, зимой — лыжи, коньки и сопку. В октябре–ноябре во двор приезжал бульдозер и сгребал весь снег в большую кучу — так появлялась сопка. Теперь дело было за нами, мы делились на две команды, и начиналась борьба за сопку, одна группа была наверху, другая старалась ее оттуда спихнуть. Вся эта катавасия длилась часами. Но если было очень холодно, то в подъезде, обычно в моем, мы затевали игру в жмурки. Оговаривали площадь игры, за которую никто не имел права заступать. Игра шла в полной тишине, что для водящего представляло дополнительную трудность, а для жильцов подъезда — покой. Когда мороз слабел, на валенки мы прикручивали снегурки. Ближе к весне надевали лыжи и уходили в тундру кататься с пологих горок. В наших играх главенствовал спортивный принцип, хотя были и походы в кино в кинотеатры «Родина» или «Победа» (позднее имени Ленина), в Дом пионеров. Многие из нас ходили в спортивные секции и кружки.

Возле нашего дома началось строительство музыкальной школы, естественно, ее строили заключенные. Стройплощадка была обнесена дощатым забором с колючкой поверху и с вышками по углам. У нас завязались дружественно-бартерные отношения с невольниками. Мы забирались на крышу дома и швыряли через забор батон, пачку чая, граммов сто масла, и в обмен нам бросали замечательно сделанные пистолеты и сабли из дерева. Мы недоумевали, как можно отдавать такие вещи в обмен на такую ерунду, как чай, масло и тому подобное. Через некоторое время стройка замерла, и нам было непонятно почему. О реабилитации мы ничего не слышали, что было вполне естественно для нашего возраста. И только в 1955 году, когда папа получил из Москвы большой серый пакет, и прочитав его содержимое, заплакал, во мне что-то шевельнулось. Мне было безумно жалко папу. Потом, крепко выпив, он часто повторял: «А молодость кто мне вернет?». Мне было неполных одиннадцать лет, я еще мало что понимал, но на этом мое детство закончилось…

Пионерский костер

Каждое лето дети уезжали в пионерские лагеря.В городе наступал шароварный бум. Шаровары не продавались, их шили из черного сатина, кто сам, кто у подпольной портнихи, а кто в ателье. Покупали так же сандалии, спортивные тапочки (кеды были роскошью). На всех вещах матери вышивали инициалы своего ребенка. На вокзале чадо сдавали на руки вожатой. В дорогу родители давали сухой паек. Колбаса, сыр, батон, вареную сгущенку, конфеты, печенье, — дежурный набор туриста. Кое у кого была домашняя выпечка и котлеты. Едва поезд трогался, снедь выкладывали на стол, и начиналось всеобщее объедение. Ничто так не сближает людей, как совместное застолье. К прибытию в Дудинку все становились друзьями, как будто знали друг друга много лет. У причала начиналась посадка на пароход. Судно отчаливает в «Таежный».

По прибытию отряды распределяются по корпусам. Начинается довольно спартанская лагерная жизнь. Ежедневные купания, игры на свежем воздухе, спортивные соревнования. Питание четыре раза в день. Три раза в неделю крутят кино. Раз в неделю баня и смена постельного белья. За смену проходило немало различных праздников и соревнований, спартакиада между лагерями. Так проходило лето, и наступал день отъезда домой… Кроме лагерей в «Таежном» были пионерские лагеря и в другом месте — в Курейке. Мои родители уезжали сюда работать, папа музыкантом, а мама воспитателем. Лагерь «Курейка» находился рядом с деревней под тем же названием. Это был новострой, мы стали его новоселами в 1951 году. Я был определен в самый младший отряд. Папа хотел, чтобы привыкал к жизни в коллективе.

Какое событие запомнилось мне более всего? Это экскурсия в деревню, где каким-то чудом уцелел домик, в котором жил в Туруханской ссылке лучший друг детей и всего человечества. Идем строем с наглаженными галстуками, под горны и барабаны шагаем в деревню старая Курейка. Становимся в каре вокруг неказистого маленького домика. Начинаются речи, присяга на верность и прочие заклинания. Экскурсовод, местная учительница, подробно и нудно рассказывала о героической жизни Сталина. «Молебен» закончился, и мы группами заходим в домик. Захожу, волнуясь, а выхожу в недоумении. Что необычного в обычном крестьянском доме? Я в таком же жил в деревне Долгий мост. Наконец до меня доходит, что необычное в том, что вся обстановка и утварь, какая была в начале ХХ века, такой и осталась… Испытал разочарование, а потом и равнодушие к этому месту…

На следующий год в Курейке нас ждал сюрприз. Легендарный домик вождя теперь заботливо укрыт огромным павильоном, с голубым под цвет неба сводом. Стены павильона — это одно сплошное окно, только четыре угла заполнены документами и фотографиями славного революционного пути генералиссимуса. В метрах десяти перед павильоном высится монумент вождя из белого камня, простой и величавый. Все остальное — речи и панегирики — как и в прошлом году. Спустя несколько лет, после смерти Сталина, посещения сюда прекратились, а еще через несколько лет из павильона, в котором выбили все окна, исчез и легендарный домик. Белоснежный монумент утопили в проруби. Остался обшарпанный, заброшенный павильон и сиротливый пьедестал. Вернусь к прозе жизни. Курейка богата грибами и ягодами, и родители запасают к отъезду сушеные, соленые и маринованные грибы. Мама варит варенье из черники, брусники и княженики. В рыбосовхозе отец приобретает соленую стерлядь. Мама собирает черную икру из потрошеных осетров и солит ее. Родители намариновали капусту с брусникой. Все это богатство мы привозим домой. Оно как ни странно, сыграло очень скоро роковую роль. По возвращению в Норильск актеры, узнав, что у Рассадина прекрасный «закусон», стали частенько заходить в гости с обязательной бутылкой спирта. К Новому году вся закуска была съедена. Не закуску жаль, а отца, который после этого пристрастился к алкоголю. И хотя отец пить, как говорится, умел, не сорвал никогда ни одного спектакля или мероприятия, для мамы это было слабым утешением…

Каждое лето наша семья ездила в пионерские лагеря то в «Курейку», то в «Таежный», родители — работать, я — отдыхать. Последний раз в пионерском лагере я был в 1960 году, но уже в качестве помощника музыканта и вожатого. Мои обязанности были до примитивности просты, я дежурил в отряде во время тихого часа, по вечерам после ужина играл на аккордеоне танцы. Пионерское лето, а с ним и мое отрочество кончилось.

Театральные вечера

Слышу над ухом шепот: «Давай!». Ору во все горло: «Ма-а-ма!». И получаю легкий посыл в плечо. Широко раскинув руки, вылетаю из-за кулис, и опять с тем же радостным воплем несусь к центру сцены к актрисе, которая подхватив меня, прижимает к себе и радостно смеется. Присаживается к круглому столу, за которым сидят еще два актера, а я устраиваюсь у своей сценической мамы на коленях. Далее наступает самый важный момент: меня угощают конфетой, всегда шоколадной, и я с удовольствием засовываю ее в рот. Спустя какое-то время актриса тихонько шепчет мне на ухо: «Засыпай». И я, зевая и потягиваясь, кладу голову ей на плечо и закрываю глаза. Через некоторое время моя сценическая мама уносит меня за кулисы. Потом я бегу в костюмерную, снимаю желтую шелковую рубашку, штанишки на лямках, носки и нарядные туфельки. Переодеваюсь в свою одежду и отправляюсь домой. Мой дебют на сцене профессионального Норильского Заполярного театра состоялся. Почему дебют? Да потому, что он был не единственный. Пьеса называлась, если мне не изменяет память, «Рассвет над Москвой».

Почему выбор пал на меня? Надо признаться, что я вырос за кулисами театра, начиная чуть ли не с Ухты. Когда мы приехали в Норильск, мама несколько месяцев работала, как и отец, в театре. Оставлять меня было не с кем, поэтому родители брали свое чадо с собой. Но у мамы как-то с театром не сложилось, и она оставила сцену, практически навсегда. Сегодня я думаю, что все дело было в амплуа мамы, для артистки опереточного жанра просто не было подходящих ролей. Года через два я еще раз появился на сцене. На этот раз у меня был сценический отец, Всеволод Константинович Лукьянов, талантливый человек и ведущий актер театра, для меня просто дядя Сева. Как назывался спектакль, не помню, что-то на производственную тему. Во втором акте вся бригада выезжает на пикник или, как тогда называлось, на массовку. Я рыбачил на берегу речки вместе с отцом, дядей Севой, и говорил свой отрывок текста по его команде. До сих пор в памяти первая фраз: «Никогда я больше на вашу массовку не поеду, всю рыбу распугали!». Больше ничего память не сохранила. Это была моя вторая и, как оказалось, последняя роль на профессиональной сцене, но на всю жизнь у меня сохранилась любовь к театру, к этому чуду лицедейства. Через много лет, уже будучи взрослым человеком, я вернулся на сцену, но, разумеется, любительского театра.

Репертуар театра начала 50-х годов, по понятным причинам в детской памяти сохранил сказки и комедийные спектакли. «Аленький цветочек» прошел на сцене более 80 раз. Постановка была великолепно оформлена. Сказочный лес производил жутковато-восторженное впечатление, а актер в роли лешего Эверт наводил настоящий страх на ребятню. Он так цокал языком, что звенело в ушах. Вылезал он из огромного дупла дерева и пел под музыку, написанную папой: «Как во темном бору, знаю каждую нору. Ночью по лесу брожу, все тропинки сторожу». Надо сказать, музыка оказалась очень удачной. Загадочно-прекрасным казался сказочный дворец, по его колоннам бежали разноцветные огни. Занавес складывался как веер, как павлиний хвост. Художник-постановщик проявил потрясающую фантазию. Появлялись, казалось бы, из ничего хлеб-соль, кувшин с чашей, алебарда и лук с натянутой тетивой. Для детей это было загадкой, в том числе и для меня. Мои дружки спрашивали меня, как все это происходит, я напускал туману, что это на специальных веревочках и тому подобное. Казаться профаном в их глазах мне не хотелось. За кулисы ни мне, ни детям других актеров заходить не разрешалось, все держалось в строгом секрете. Лишь спустя много лет я разгадал эту загадку. Придя в театр со служебного входа, я увидел на перекуре двух рабочих сцены в черных бархатных комбинезонах с капюшонами. На фоне такого же черного бархата с закрытыми черным тюлем глазами фигуры рабочих были совершенно не видны, а ко всем «исчезающим» предметам были приделаны черные ручки, за которые брались рабочие. Таким же образом раскачивалась под колыбельную песню лежанка с засыпающей Аленушкой.

Отрывочно сохранился в памяти спектакль «Богатырский сказ». Художественное оформление спектакля заслуживает самой высокой оценки, как и музыкальное. Запомнился Жженов в роли Алеши Поповича и артист Юдаев в роли Ильи Муромца. Помню знаменитую оговорку Юдаева в «Аленьком цветочке», где он играл роль купца, отца трех дочерей. Попадая в сказочный дворец, он говорил: «И хорош дровец, и прекрасен дровец…». Хорош был Смоктуновский в пьесе «Шутники» в роли Недоноскова, а также в пьесе «Женихи». Иннокентий Михайлович Смоктуновский и Георгий Степанович Жженов бывали у нас в гостях. Если память мне не изменяет, Смоктуновский жил в нашем же доме, на втором этаже. Жженов был в театре ведущим актером, а Смоктуновского «затирали». Мир театра, сложный мир. Не зря Александр Ширвиндт назвал его террариум единомышленников. Отец не раз говорил Смоктуновскому: «Кеша, уезжай, тут тебе ходу не дадут…». Смоктуновский уехал в 1951 году, а через шесть лет он уже блистал у Товстоногова в «Идиоте».

Я вспомнил этих замечательных артистов, которые были для меня дядя Жора и дядя Кеша, чтобы подчеркнуть, что они и тогда создавали славу Норильского театра. Старый театр на ул. Горной по виду был похож на что-то среднее между овощной базой и производственным складом. Ни привычных колонн, ни фронтона, ни порталов, кои были так характерны для сталинского ампира. Внешний вид театра был так аскетичен и прост, что только с десятого раза можно было предположить, что это неказистое здание и есть драматический театр. Зато внутри поражал нарядностью интерьер с конусными колоннами, вокруг которых располагались мягкие сидения, очень удобные для переобувания валенок. Тогда в театр обязателен был вечерний наряд. Настроение зрителей создавало праздничную атмосферу. Зрительный зал состоял из партера и амфитеатра, по-моему, был и балкон. Слева и справа от сцены были ложи-близнецы, которые имели округло-пузатые конфигурации. Парапеты отделали темно-вишневым панбархатом, им же они были задрапированы. Поверх каждой ложи было жесткое покрытие, на котором располагалась осветительная аппаратура. Левая ложа носила название директорской, в ней сидели привилегированные зрители, личные гости директора или главного режиссера, а правая была только для Зверева, или для зрителей, которые смотрели спектакль по благоволению хозяина комбината. Вход в ложу был не из фойе, а из комнаты отдыха, в которой VIP персоны отдыхали в антрактах. Остальная публика коротала перерывы в фойе и в буфете, где были и горячительные напитки. Театр тогда был культурным центром Норильска.

Как в любом театре, в нашем тоже были популярны розыгрыши и подначки. В пьесе «Женихи», в которой играла почти вся мужская труппа театра, попросили сыграть роль аксакала бутафора И. Ассанова, который в прошлом был неплохим актером. Роль была небольшая, весь текст умещался в кавказский витиеватый тост за свадебным столом. Ассанов отпечатал текст на листке и клал его перед собой. В нужный момент он вставал и произносил тост, практически не заглядывая в бумажку, которая лежала для подстраховки. В обычной обстановке, Ассанов говорил с легким заиканием, но на сцене его заикание пропадало. Однажды артист театра Ю. Клавдиев отпечатал буквенную абракадабру и подменил листок перед окончанием антракта. Занавес пошел, свадьба началась. Крики, шум, мелодия лезгинки, которую на аккордеоне играл отец, одетый в черкеску и папаху. Гости требуют сказать тост. Ассанов встал, поднял рог, который сделал, разумеется, сам. Опустил глаза, наступила маленькая пауза, затем фраза: «Дети мои!..» (громко), «Отдайте текст, сволочи» (значительно тише). Актеры начинают пофыркивать. Дальше, от волнения забыв все и вся, к тому же заикаясь, прозвучала абсолютная ахинея. Актеры медленно сползают под стол, не в силах справиться с хохотом.

На другой день было срочно назначено производственное собрание, на котором администрация и ведущие актеры говорили о недопустимости подобного отношения к святому искусству. Виновного, конечно, не нашли. Другой розыгрыш носил локальный характер и не касался игры на сцене. Отец с 1951 года собирал марки, и долгие годы оставался фанатичным филателистом. Человек он был аккуратный, даже немного педантичный, каждую марку он приклеивал специальной сложенной пополам бумажкой, и чтобы выглядело все оригинально, он клеил сначала марку к черному квадратику, а потом в альбом. Черную бумагу он доставал у фотографов, в том числе и у Жженова. Однажды отец получил письмо из Красноярска. Старый филателист предложил купить ему редкие марки, так как он распродавал свою коллекцию: «Посылаю вам некоторые образцы редких марок, надеясь на вашу порядочность…». У отца буквально задрожали руки. Он вскрыл маленький конверт и пинцетом достал первый образец, на котором было напечатано «стрептоцид», следующей была этикетка от спичечной коробки. Короче, конвертик был набит всякой чепухой, вплоть до круглой наклейки на катушку ниток. Можете представить разочарование и негодование папы… Оказалось, что это дело рук Жженова. Кому-то он проговорился, что ловко разыграл Рассадина. Надо сказать, что многие актеры часто приходили в театр по вечерам, будучи даже не занятыми в спектакле. Читали свежую прессу, играли в шахматы, беседовали. Жженов довольно часто в театре сидел в красном уголке. И вот в такой вечер Георгий Степанович здесь с актером играл в шахматы. Вдруг дверь распахнулась, на пороге запыхавшийся отец полушепотом кричит: «Жженов на выход!» Рефлекс сработал безотказно: Жженов срывается и буквально вылетает из красного угол ка. Жженова у кулисы чуть ли не за полы пиджака поймал помощник режиссера и шипит: «Георгий, вы куда?» Тот тоже шепотом: «На выход!» Помреж ему: «Вы же не заняты в спектакле!» Через три секунды Жженов среагировал словами: «Где Рассадин, убью!» Но отца не нашел. Только через полчаса отец появился в красном уголке. Жженов уже остыл: «Ну и шутки у тебя дурацкие!» Отец парировал: «Такие же, как у тебя. Привет из Красноярска!» Ладно, решили, один — один. Вот так шутили в норильском театре.

Сезон 1953–1954 годов артисты открывали в новом здании театра на Севастопольской улице. Переезд произошел незапланировано, дело в том, что старое здание театра оказалось непригодным для работы. Летом 1953 года в старом здании провалилась сцена, поворотный круг оказался разрушенным, вот и пришлось переезжать в новое. Все артисты жили в старом городе, и на работу приходилось ездить в новый город, практически на весь день. Мотаться туда-сюда выходило себе дороже, поэтому городские власти в срочном порядке решили квартирный вопрос. Не было счастья, да несчастье помогло! Мы получили новое жилье по улице Пионерской, 17 в ноябре, а через полгода ее переименовали в Б. Хмельницкого в честь 300-летия присоединения Украины к России, так она называется и по сей день. В трехкомнатной квартире жили три семьи, что было обычным делом для того времени. Главное отличие новой квартиры заключалось в наличии всех удобств, которые отсутствовали в старом жилье. Потеря в квадратных метрах компенсировалась комфортом.

В новом театре я побывал через несколько дней. Он отличался от старого тем, что был двухэтажным. Имел вестибюль и одно фойе. Второе отсутствовало изначально, где оно должно было быть, проходила железнодорожная ветка. По ней иногда проходил состав, и здание театра слегка вздрагивало. Из вестибюля на второй этаж вели два марша лестницы, в верхнем фойе был буфет со столиками, и из него вел вход на балкон. Зал был небольшой, но уютный, состоял из партера и невысокого амфитеатра, и по периметру располагался балкон, декорированный орнаментом в стиле барокко. Сцена была оборудована по последнему слову техники того времени. Гримуборные находились на втором этаже служебного помещения, там же находилась костюмерная и парикмахерская. Все артисты были довольны переездом, потому что получили жилье со всеми удобствами. Надо заметить, что в новом театре я стал бывать значительно реже, чем в старом: он был намного дальше от дома, примерно в километре.

Репертуар театра постоянно пополнялся новыми спектаклями. Отношение к ним было разным, от восторга до неприятия. Пользовались успехом прежде всего комедии, классика, как наша, так и зарубежная. Непопулярными были пьесы на производственную тему. Людей мало волновало выполнение плана, передовое производство и трудовая дисциплина – всего этого им хватало на работе. Да и, как правило, драматургия была бездарной, текст – дежурный. Хотя труппа театра была очень приличной и часто вытягивала откровенно слабое содержание, но глупость никакой талант спасти был не в силах…

К концу 50-х на норильской сцене появился свой Ленин. Надо сказать, что немногие провинциальные театры могли похвастаться таким достижением. Помню на премьере «Кремлевских курантов», когда на сцену вышел В. Лукьянов в роли Ленина, зал поднялся и зааплодировал, хотя артист не успел даже сказать первую реплику — пришлось пережидать реакцию публики. На первые спектакли был сплошной аншлаг, и реакция зала повторялась из спектакля в спектакль. Норильчане по достоинству оценили работу артиста и всего коллектива. Запомнилась пьеса Маяковского «Клоп». Сейчас не вспомню, была она поставлена до присвоения или в честь присвоения театру имени Маяковского, которое он носит до сих пор. Но поставлена пьеса была замечательно, игра актеров была на высоком художественном уровне. Как сейчас стоит перед глазами начало спектакля. Тромбон, приквакивая тягучим глиссандо, выводит: «БЕ-РИ-ТЕ», и подхватывает весь оркестр, уже в темпе ускоряясь: «Бублики, горячи бублики, берите бублики, да поскорей». Занавес пошел, и стена во весь задник вдруг раскрылась как жалюзи. Торговцы, каждый со своим товаром, двигаются из глубины сцены к рампе, рекламируя товар от шипения до громкого: «Абажуры, любой расцветки и масти, голубые для уюта, красные для сладострастья», «Немецкий точильный брусок, двадцать копеек любой кусок, точит в любом направленье и вкусе, бритвы, ножи и языки для дискуссий», «Республиканские селедки незаменимы к вину и водке», «Бюстгальтеры на меху». Торговцы по одному исчезают и появляются главные исполнители, Присыпкин, он же Пьер Скрипкин — Лукьянов, Олег Баян — Артемов (Артемьев?), Розалия Павловна Ренессанс — Кутасина. Реплики Маяковского норильская публика растащила на цитаты: «Не крутите нижним бюстом», «Я за что боролся, я за хорошую жизнь боролся», «Я человек с крупными запросами, я зеркальным шкафом интересуюсь»… Столько лет прошло, а сидит в памяти. Этот спектакль стал вехой нового театра.

Блистала в «Барабанщице» Мокиенко в роли Нилы Снежко. Этот спектакль тоже полюбили зрители. Пьеса «Остров Афродиты» шел с неизменным успехом. Актеры Мокиенко, Кутасина, Бойцов своей игрой украшали спектакль. Хороша была и музыка, написанная папой. В 60-е годы в театре появились молодые талантливые актеры: И. Пушкарев, В. Толубеев, В. Мишина, все трое были ослепительно хороши в пьесе «Мой бедный Марат». А. Амелин и З. Терскова покоряли зрителей искренностью чувств в спектакле «Жизнь и преступление Антона Шелестова», незабываем был в роли Витьки Крысы Г. Александров. Блистательны были в «Павлине» Н. Надеждина и А. Щеголев. Темпераментом, бьющим через край, запомнилась А. Свистунова и лиричностью исполнения М. Слепова. Конечно, это все мои личные впечатления… Я не театральный критик, тогда был молодым, наверняка что-то забыл, кого-то пропустил…

В 1962 году я начал работать в ДК металлургов. Здесь кроме обычных кружков и студий художественной самодеятельности существовал Народный театр музыкальной комедии. Жанр необычайно трудный и для исполнителей, и для постановщика. Артист оперетты должен уметь петь, танцевать и иметь талант драматического актера. Все эти ипостаси редко сочетаются в одном лице, тем более самодеятельного артиста. Но режиссеру А.В. Колесникову удалось найти таких людей. Сам Колесников был человеком неординарным. Подростком он удрал на фронт, смело воевал, имел контузию и ранения. Я видел, когда он переодевался в гримерной, шрамы, без слез на которые нельзя смотреть. Он обладал литературным талантом, писал сценарии для различных праздников и постановок. Спектакли шли в сопровождении полупрофессионального оркестра. Почему полу? Потому что некоторые из музыкантов работали на производстве, а по вечерам играли в оркестре, правда, за плату. Каждый год выпускали премьеру, что для самодеятельного театра было неплохо. Три оперетты шли на сцене ДК: «Поцелуй Чаниты» Ю. Милютина, «Вас ждут друзья» В. Белица, «Сорочинская ярмарка» А. Рябова. Дирижером и аранжировщиком был А. Алешин. Спектакли шли с большим успехом и тепло принимались зрителем. С ним даже ездили на гастроли в Красноярск. Некоторые фамилии самодеятельных артистов и сегодня помню, только имена забыл. Это Бурдалева, Поляничко, Пакулев, Бочков, Ляшкевич, Купцов…

В те годы сам я тоже был не чужд театральному искусству. В 5-й школе существовал драматический кружок, которым руководил артист театра Борис Балякин. Он создал довольно приличный коллектив, особенно парни подобрались в нем как на подбор и составляли подавляющее большинство в кружке. У нас были только две девочки. Это определяло и репертуар. Мы ставили миниатюры по рассказам А.П. Чехова: «Толстый и тонкий», «Хирургия», «Пересолил», «Злоумышленник». Мы выступали на школьных вечерах, публика каталась от хохота. Мне довелось играть Тонкого и землемера в «Пересолил». Мы поставили первую картину из пьесы «Именем революции». Ее позже поставили в профессиональном театре. Сыграл я и две роли на норильском телевидении. «Приключения Вовки на Луне» мне мало запомнились. Вторая роль пионера-героя В. Дубинина понравилась больше. Я с младшим напарником спасал раненого русского моряка. Роль русского моряка играл сам режиссер телевидения Ганс Мюнценмайер. Потом в своей жизни я сыграл немало ролей, но это было уже не в Норильске…

Музыка - душа моя...

— Олег, ты почему Вовку не учишь музыке? — спросил товарищ отца.

— У него нет слуха.

— Не может быть! Вовка, иди сюда!

Подхожу. Дядя Витя открывает крышку пианино и нажимает на клавишу. По комнате плывет мелодичный звук.

— А ну-ка, спой.

— Ля-а-а…

— Я нажал ля, и он спел ля!

Дальнейший спор я не помню, у меня — свои дела… Это было в начале 50-х, когда мы жили еще на Заводской улице. Музыка в нашем доме звучала очень часто: папа наигрывал какие-то мелодии на пианино, иногда играл для собственного удовольствия и для нашего с мамой. Часто я смотрел спектакли из оркестровой ямы и сидел рядом с отцом у рояля, музыка была частью моей жизни. В театре музыкальное сопровождение исполняло трио. Рояль — папа, скрипка — Риха Ярви, эстонец, и виолончель — Виктор Цитцер, тот самый дядя Витя, который проверял у меня слух. В то время в Норильске было много музыкантов из Прибалтики, которые оказались на Крайнем Севере по «приглашению» Сталина-Берии. Многие после смерти «благодетеля» вернулись на родину, но многие и остались в Заполярье. Мне впоследствии довелось работать в одном оркестре с Пормалисом, Контом, Кютом. Но пока я был только благодарным слушателем.

Пианино в нашем доме то появлялось, то исчезало, и я никак не мог взять в толк, отчего это происходит. И только через много дет я услышал от отца откровения, сказанные не для моих ушей, а собеседнику папы. Ларчик просто открывался. Однажды в голове Виктора Цитцера возник коммерческий проект, как сказали бы сегодня. Покупается разбитое пианино, приводится в полный порядок и продается. Понятно, что покупается оно как можно дешевле и продается, как можно дороже. Папа должен был отладить всю механику и настройку, а Цитцер приводил в идеальный порядок внешний вид инструмента, он был неплохим краснодеревщиком. Единственным условием отца в этом предприятии был отказ торговаться при покупке. Это брал на себя Цитцер и делал это довольно оригинально. Только они входили в квартиру, где продавали инструмент, Цитцер, не давая хозяевам открыть рот, сразу задавал два вопроса, где инструмент и сколько он стоит. Услышав ответ, он говорил: «Олег, пошли отсюда!» Робкие хозяева просили назвать свою цену. Тогда Цитцер предлагал папе посмотреть инструмент и дать свое резюме. Отец осматривал механику, пробовал клавиатуру, слушал звучание, и высказывал свое мнение. Цитцер называл цену и начинался торг, в котором папа участия не принимал, но его заключение, как эксперта, имело решающее значение. Наконец стороны приходили к согласию и сделка совершалась. Покупка, как правило, обходилась в 3,5–4 тысячи рублей, а после ремонта, настройки, полировки продавалась за 6,5–7 тысяч. Разделите доход на двоих, вспомните норильские заработки, и решайте сами, равна ли была прибыль затраченному труду и материалу. Здесь не лишне напомнить, что труд музыканта, как впрочем, и учителя ценился и сегодня ценится государством не очень-то высоко… При переезде в новую квартиру этот бизнес приказал долго жить, по вполне прозаической причине. Мы получили жилье на пятом этаже, и каждый раз заносить и выносить пианино — удовольствие сомнительного свойства.

В 1955 году в Норильске появилась музыкальная школа на улице Кирова недалеко от пересечения с Севастопольской. Первые два года ученикам по классу аккордеона и баяна приходилось приносить на урок свои инструменты. Как говорил персонаж популярного тогда фильма «Лично известен», преклоняюсь, но не завидую. Особенно трудной была ноша при сорокаградусном морозе. Так что выражение «искусство требует жертв» приобретало конкретный характер. Спустя два года у нас с папой состоялся такой разговор.

— Хочешь учиться игре на аккордеоне?

— Очень хочу!

— Но учти, для этого потребуется много сил, времени и характера. Даешь слово?

— Даю!

— Ну, смотри, назад хода не будет. Это серьезно!

— Понял.

Я действительно это понял, но не до конца.

Я просто не предполагал, какие испытания меня ждут впереди, физического, а главное — морального порядка. Начало моей учебы в музыкальной школе было обескураживающим: 1 сентября я умудрился сломать левую руку! Теорию музыки и сольфеджио я посещал, а вот занятия на инструменте начались только через месяц. Я занимался у своего родителя, чему не позавидуешь. У чужого дяди можно схалтурить, пропустить урок, а тут я был вынужден соблюдать дисциплину. Начал я довольно лихо, догнал ушедших вперед и даже кое-кого перегнал. Так продолжалось два года. А потом я «задурил» не на шутку. Третий год обучения оказался самым трудным по причине моего возраста. Хотелось на все плюнуть и колбасить по улицам вместе со своими сверстниками, а не горбатиться за аккордеоном. Отец жестко напомнил мне наш разговор перед началом учения, и я был вынужден с ним согласиться. Тихо глотая злые слезы, я готовился к предстоящему уроку и на него шел как на каторгу. Ну как тут не вспомнить строчки Пастернака: с кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой… Я до конца жизни буду благодарен отцу за то, что он сделал из меня не только музыканта, но и человека, отвечающего за свои слова и поступки. А в четвертом классе я уже сам сидел за инструментом по три часа. Секрет прост: пальцы сами побежали… Первые три года инструмент играет на ученике, потом уже он играет на инструменте. Меня поймут те, кто сам прошел через это в своей профессии, но, правда, при условии, если ты действительно любишь ее.

Начало учебы в 4-м классе музыкальной школы было отмечено еще одним важным для меня событием. Где-то примерно в октябре-ноябре раздался в квартире звонок. На пороге стоял высокий чернявый незнакомый парень. Пригляделся к нему — было в нем что-то симпатичное.

— Володя Зырянов.

— Я тоже Володя, проходи…

— У меня к тебе предложение. Я знаю, ты играешь на аккордеоне, а я учусь на баяне у Стегния (это преподаватель в музыкальной школе). Может, мы попробуем создать свой школьный оркестр? Если ты согласен, то нас уже двое.

Идея мне показалась интересной, и я согласился. Мы тут же стали намечать кандидатуры будущих участников оркестра, спорили, сомневались и соглашались, пока не пришли к решению. Определили первый состав из аккордеона, баяна, гитары, контрабаса и ударника. Но это легко сказать, надо было где-то доставать инструменты. Школа купила несколько пионерских барабанов, из которых мы стали сочинять ударную установку. Появился балалаечный контрабас вместо нужного смычкового. О настоящем контрабасе мы могли только мечтать. Через некоторое время состоялся дебют новоиспеченного оркестра, который был встречен довольно доброжелательно. Но тут же наступил кризис. Я заявил Володе, что два почти одинаковых по звучанию инструмента не дают разнообразия, надо кому-то из нас осваивать другой инструмент. Володя выразил согласие выучиться играть на трубе. Но одного согласия было маловато, нужна была труба. Поехали к нашим шефам, в профкоме Большой обогатительной фабрики нам пообещали содействие. И буквально тут же пригласили руководителя фабричного духового оркестра. Он дал согласие выделить безвозмездно трубу, чему мы несказанно обрадовались. Но радость оказалась преждевременной… Сколько мы с ней провозились! Выпрямляли, паяли, чистили зубным порошком… В конце концов она приобрела вполне респектабельный вид, осталась сущая ерунда — выучиться на ней играть. Володька взялся за дело всерьез, и через короткое время заиграл! Звук оставлял желать лучшего, но это было дело наживное. Музыкальную грамоту он знал, трудолюбия и желания у Володи было с избытком.

Ближе к Новому году нас пригласили играть в медицинском училище. Что с нами творилось, трудно передать! Вокруг одни девчонки, чуть постарше нас, юные, симпатичные… Мы из себя корчили черти кого… За вечер нам заплатили 250 рублей! Как же я был горд первой полусотней, заработанной своими руками и головой. Потом было немало вечеров в разных школах, но тот, первый, в памяти остался на всю жизнь. Репертуар оркестрика был простой, в основном это были мелодии популярных тогда песен «Ландыши», «Поезда», «Сероглазая», «Снег идет»…

Первая половина 1961 года оказалась печальной — папа сломал ключицу и попал в хирургию, где уже лежала мама, ее готовили к операции. Я остался один под надзором соседей, естественно, загулял. Забросил учебу, да и до этого учился спустя рукава. Вспоминаю, как в конце 1960 года нахватал двоек и классный руководитель Надежда Ивановна Башук, впоследствии директор 5-й школы, отправилась ко мне домой, чтобы с моими родителями посоветоваться, что ей делать с таким учеником, как я. По дороге она спросила меня, кем я стану без знаний по геометрии и физике. На что я резонно ответил: «Музыкантом». «На своей балалайке ты далеко не уедешь», — заметила она. Самое забавное, что несколько лет спустя я работал в 5-й школе музыкантом и об этом я напомнил Надежде Ивановне. Она смутилась и сделала вид, что не помнит этих слов… Короче говоря, когда папа выписался из больницы, он задал мне прямой вопрос, хочу ли я учиться. Я ответил: «Не хочу!» Отец спокойно заметил: «Тогда пойдешь работать».

В мае 1961 года началась моя трудовая деятельность, которая длится уже без малого 50 лет. Начал я трудиться в городском духовом оркестре, хотя ни на каком духовом инструменте не играл. Буквально через неделю я выучил большинство партий альта. Дело в том, что тогда в оркестр требовался аккордеонист. Со своими обязанностями я справлялся неплохо. В начале июня не стало моей мамы, послеоперационные осложнения она перенести не смогла. Это был жестокий для меня удар. Несколько дней я был не в себе, но надо было жить дальше. В коллективе работали музыканты высокого уровня и хорошие люди, доброжелательные и отзывчивые. Несмотря на заметную разницу в возрасте, они относились ко мне без всякого высокомерия. Я был на положении сына полка.

Руководил духовым оркестром И.Д. Осипенко, человек по характеру сдержанный, суховатый, вежливый и немного отстраненный. Он был со всеми одинаково ровен и ко всем обращался на вы, в том числе и ко мне, хотя я ему в сыновья годился. Это был профессионал, грамотный музыкант и аранжировщик, очень приличный кларнетист — саксофонист. Эстрадным коллективом руководил Анатолий Алешин, но командовал всем Осипенко. В течение года, который я проработал в оркестре, было гораздо больше репетиций с эстрадным репертуаром, чем духовым. Что вполне объяснимо. Все музыканты были хорошего уровня как духовики, но им не хватало, как сегодня бы сказали, драйва. Все чистенько, правильно, грамотно, но скучненько. Работа в этом оркестре дала мне хорошую практику, но это было не мое. Через год я успешно окончил музыкальною школу, моя выпускная программа тянула по сложности на второй курс училища. В конце мая уехал на гастроли с театром в Красноярск, где мне предстояло играть за сценой на аккордеоне, а на сцене артист лишь растягивал меха аккордеона, из которого вынули голосовые планки. Спектакль был в те времена очень популярный «Стряпуха замужем».

После гастролей я вернулся в Норильск, и передо мной встал вопрос, где работать. И тут мне здорово повезло. А. Алешин, который к тому времени уволился из городского оркестра, собирал свой и предложил работать в ДК металлургов. Я с радостью согласился, потому что он мне нравился, как аранжировщик и высококлассный тромбонист. Под его «знамена» соб рались музыканты экстра-класса: Валя Дорофеев — труба, Толя Богославцев — кларнет, саксофон-тенор. Вахтанг Гвиашвили — кларнет, саксофон-альт, Коля Денисов — электрогитара, Володя Рассадин — аккордеон, Саша Индриков — контрабас, Витя Олющак — ударные и руководитель, аранжировщик Толя Алешин — тромбон. Может быть, кого-то покоробит моя фамильярность, что это за Вали-Толи, но этим я хотел только подчеркнуть, что все мы были молоды и были единомышленниками. Поверьте, мы работали не только за кусок хлеба, но и получали удовольствие от игры и от общения. Для солирующей группы не существовало технических трудностей. Мы играли произведения высокой сложности. Никто в то время не играл традиционный джаз, диксиленд, а мы играли, да еще как!

Наш малый концертный состав при необходимости вливался в большой, для сопровождения оперетты. Мы принимали участие во всех общегородских культурных мероприятиях. Для меня это был — «золотой век», жаль, что он длился недолго. В этом нет ничьей вины, кроме моей собственной. С удовольствием и теплотой вспоминаю и то время, и тех людей, которые меня окружали. В оркестре я проработал три года с небольшими перерывами, ведь мне не было еще и двадцати лет. Это было время исканий. То я ездил «за туманом и за запахом тайги», и чего скрывать, за «длинным рублем» тоже. Хотелось купить приличный инструмент, но на него я не заработал, зато получил опыт. Я понял, что не зря столько лет учился, и отец за мое обучение заплатил кучу денег. Я полюбил мою профессию, она нравится мне до сих пор.

Лето 1965 года я проработал в пионерлагере «Таежный». Возвратившись в Норильск, стал работать в музыкальной школе преподавателем по классу аккордеона. Должен сразу сказать, что этой работой я откровенно тяготился. В дальнейшей жизни я никогда не возвращался к этому занятию. Музыка стала делом всей жизни, не только профессией.

У меня довольно приличная фонотека с произведениями русских и зарубежных композиторов. Мой кумир Рахманинов, чью музыку я впервые услышал в исполнении папы, до сих пор не могу эту музыку слушать спокойно. Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков, Скрябин – для меня они на первом месте, люблю Бетховена, Моцарта, Шопена… Больше всего меня волнует русская музыка, ведь я вырос на русской культуре и литературе.

Наступил 1966 год. Возникли сложности с жильем, появилась возможность уехать в Игарку. К тому времени я был уже женат, мы ждали первого ребенка.

Пришлось уезжать из Норильска, хотя и не хотелось его покидать. Но обстоятельства вынуждали к этому. И вот мы в Алыкеле ждем посадку на самолет. На легком апрельском морозце какая-то тоскливая нота зазвучала во мне… Я иду к самолету, и про себя разговариваю с городом, как живым человеком. Спасибо тебе, Норильск, за все, что здесь пережито, за мое взросление, за верных друзей, за первую любовь, за начало жизни, которая вся еще впереди. Я думал, что покинул тебя навсегда, но сегодня на закате жизни я опять к тебе вернулся. Хочу перефразировать строку замечательного поэта, потому что сам лучше сказать не смогу:

Ах, Норильск, мой Норильск, ты – мое Отечество,
Никогда до конца не пройти тебя…

Послесловие

Вот мы и подошли к заключительной и короткой главе. После полуторагодовалой работы в ДК игарского лесоперевалочного комбината я уехал далеко на запад, в Калининградскую область, в небольшой патриархальный городок Неман, где и проживаю до сегодняшнего дня. Продолжаю, несмотря на возраст, работать музыкантом в местном ДК и это после тридцати лет работы в общеобразовательной школе. Вырастил четверых детей, это Алексей, Марианна, Алеша, Ирина. Имею внуков и праправнука. Таким образом, я нахожусь как раз посередине от моего прадеда до моего правнука. Не рвется нить родства и времени и в этом, по моему убеждению, сила семьи и государства! У человека самая памятная часть жизни — это детство, отрочество и юность. Именно в это время мы становимся гражданами и настоящими людьми и это, поверьте, не так уж мало. Норильск для меня стал тем фундаментом, на котором я смог построить свою жизнь.