Об авторе:

Владимир Федорович Веревкин — выпускник норильской школы № 1 1954 года. В настоящее время заведующий кафедрой «Электрооборудование судов» Морского государственного университета имени адмирала Г.И. Невельского (Владивосток), профессор, доктор технических наук, доктор транспорта, академик Российской академии транспорта, академик Международной академии экологии и безопасности жизнедеятельности, действительный член Британского института морских инженеров, ученых и технологов, отличник высшей школы СССР, почетный работник Морского флота СССР, заслуженный работник высшей школы Российской Федерации, действительный член Русского географического общества, член морского собрания города Владивостока, член Профессорского клуба ЮНЕСКО Владивостока

Моим родителям Харитине Яковлевне Веревкиной
и Федору Павловичу Веревкину посвящается

Рождение семьи Веревкиных

К сожалению, я слишком поздно узнал о возможности опубликовать свои материалы в замечательном сборнике «О времени, о Норильске, о себе…». Первую информацию об этих книгах я получил от своей одноклассницы Аллы Бузаковой (Лукиной), которая живет в Киеве. Я понял, что просто обязан написать свои воспоминания. Моих родителей уже давно нет в живых, но живы и здоровы старшие сестры и старший брат, которые пережили трудные годы, а также младший брат, который родился в Норильске. Моим одноклассникам, как и мне, уже за семьдесят, и кое-кого из них уже нет на этом свете… Буквально с каждым днем становится меньше свидетелей событий середины XX века.

Укрепило меня в этом намерении и письмо от старейшего писателя, бывшего магаданского узника Валерия Юрьевича Янковского, потомка одного из тех, кто осваивал Приморье: «Впервые узнал о Вашем прошлом, о драме семьи. Норильск по климату физическому и политическому очень близок к «моей» Чукотке. Очень хотелось бы Вас вдохновить на автобиографическую повесть о пути отца, мамы, Вашем в Норильске и далее. Обязательно нужно рассказывать об этом молодому поколению… Успехов Вам. Жму руку, Ваш В. Янковский».

Сага — «названье скандинавских поэтичных преданий, повестей, сказаний; дума, сказание, былина» (определение В. Даля). Сага о моей семье отражает Моим родителям Харитине Яковлевне Веревкиной и Федору Павловичу Веревкину посвящается жизнь многих советских людей, их сопротивление бедности, несправедливости, прочим тяготам жизни, и Норильск в ней — особое испытание… Я попытался объективно рассказать обо всем, что нашей семье довелось пережить, о том, какими были школьные годы, ведь в 50-х годах в норильской школе № 1 учился не только я сам, но и мой старший брат. В те же годы учителем, а одно время и директором школы работала наша мама Харитина Яковлевна Веревкина.

В нашей семье сохранились многие семейные документы того времени, письма отца из мест заключения, в том числе из Норильска, в лагерях которого и в ссылке мой отец Федор Павлович Веревкин безвыездно проработал 17 лет, а также записки матери. Вот почему мои родители являются полноправными соавторами «Норильской саги».

В жизни каждого человека есть знаковые события. Мне уже за 70, довелось посмотреть практически весь белый свет, побывать в десятках стран, пройти по всем океанам и многим морям. Я многократно пересекал экватор, побывал в тропиках, жил и работал за северным и южным полярными кругами, но особенно памятным временем в моей жизни является норильский период с 1947 по 1954 год. Это были годы моего детства и юности. Помимо знаний, полученных в прекрасной школе № 1, я получил там богатейший жизненный опыт, порой далеко не детский: прошел, как говорится, «норильский университет».

В сентябре 1947 года часть нашей семьи (мама, я, мой старший брат и одна из старших сестер) на палубе теплохода «Серго Орджоникидзе», трюмы которого были битком заполнены заключенными, плыли по Енисею из Красноярска в Дудинку к отцу, который после десяти лет отсидки в Норильске недавно освободился из лагеря. Я в своей жизни его еще не видел ни разу.

Мой отец Федор Павлович Веревкин родился 1 октября 1898 года в бедной многодетной крестьянской семье в селе Шелковка Медвенской волости Обоянского уезда Курской губернии. В 1908 году его семья из-за обезземеливания (было такое явление в центральных русских губерниях) решила переселиться в Сибирь. Добирались до Алтайского края они на телегах почти два года, их отец (мой дед) в 1910 году умер, поэтому моему отцу пришлось рано начать трудовую жизнь. До 1912 года он занимался земледелием, окончил два класса сельской церковно-приходской школы, а с 1913 года работал на укладке полотна алтайской железной дороги.

За месяц до начала Февральской революции отца призвали на военную службу в Новониколаевск (Новосибирск) в царскую армию. Попал он в элитные тогда пулеметные войска. Время было смутное, власть постоянно менялась, отец был призывного возраста и физически здоров, поэтому ему пришлось служить и в войсках Временного правительства, и в колчаковских войсках, откуда он сбежал, а затем попал в войска Сибирской трудовой армии. Отца направили в Читу в армию Дальневосточной республики, с войсками которой он осенью 1922 года прибыл во Владивосток.

Отец рассказывал, что когда их эшелон прибыл на станцию Угольная, солдаты, увидев впервые море, побежали с котелками за водой и были сильно удивлены, что вода соленая. Ехали они ведь от берегов Байкала, славящегося чистейшей пресной водой.

После ликвидации ДВР отец автоматически стал военнослужащим Красной Армии. В 1923–1924 годах учился на командных курсах в Чите. Служил на Дальнем Востоке в должности командира пулеметной роты в разных местах: во Владивостоке, на острове Русском, в Уссурийске, поселках Раздольном и Шкотово. В 1930–1931 годах окончил в Москве Высшие стрелковые курсы «Выстрел», перед арестом служил в звании майора в штабе 39-й стрелковой Тихоокеанской дивизии, расположенной во Владивостоке.

Моя мать Харитина Яковлевна Веревкина (Кислуха) родилась в селе Михайловка Приморского края в 1906 году также в бедной многодетной крестьянской семье переселенцев с Украины. Ее мать (моя бабушка) была из Полтавской губернии. Когда их семья в конце XIX века на пароходе плыла из Одессы во Владивосток, глава семьи (мой прадед) умер и был похоронен по морскому обычаю где-то в Индийском океане. Осиротевшая семья прибыла во Владивосток без денег. Земельный надел бабушке с дочерьми выделили в Михайловском районе, три года они жили в землянке. Там бабушка Мария Спиридоновна познакомилась с Яковом Корнеевичем Кислухой, выходцем из Черниговской губернии. Он переселился на Дальний Восток, некоторое время работал грузчиком во Владивостокском порту, потом был ямщиком (даже возил наследника Николая во время его поездки по Приморью) и, уже став крестьянином, женился на моей бабушке. Детей у них было 13 душ, но из-за эпидемии холеры выжило только четверо дочерей. Моя мама была второй по возрасту. Имя тогда давали по святцам, в день рождения матери 5 октября 1906 года (по старому стилю) положено было давать девочке имя Харитина. В семье ее звали просто Тина.

С детства у нее была большая тяга к учебе, сначала Тину отдали в церковно-приходскую школу, но она хотела учиться только в «министерской» (светской) школе. Родители были набожными людьми, и маленькой Тине стоило большого труда и упорства убедить родителей перевести ее в другую школу, которую она успешно окончила. Крайняя бедность семьи не способствовала дальнейшей учебе. Мама страстно хотела поступить в Никольск-Уссурийскую женскую учительскую семинарию, и однажды против воли родителей мама пошла пешком в город (20 км), сдала там все (13!) экзаменов на «отлично» и была принята на бесплатное обучение, но без предоставления жилья.

Первое время она тайком пряталась вечером под партами, там и ночевала, питалась только тем, чем угощали богатые сердобольные семинаристки. Вскоре обман был раскрыт директором семинарии, но он разрешил маме устроить себе жилье в коридоре под лестницей с условием, что днем во время учебы постель будет спрятана.

Учебу мамы в учительской семинарии и впоследствии в педагогическом техникуме без преувеличения можно считать ее первым жизненным подвигом. Когда семинарию в 1922 году преобразовали в педагогический техникум, приезжим учащимся стали предоставлять общежитие и выделять стипендию.

Учителя в семинарии в большинстве были замечательные. Революционная волна, катившаяся по стране, влекла за собой многих интеллигентов, искавших более спокойной жизни на Дальнем Востоке. Здесь они по возможности находили работу во Владивостоке, Никольск-Уссурийске и других городах и селах. Мама рассказывала, что, например, учителем музыки у них был бывший регент императорского хора, учителем рисования был известный на Дальнем Востоке художник В.Г. Шешунов, а лекции по естествознанию читал приезжавший из Владивостока друг Шешунова легендарный путешественник Владимир Клавдиевич Арсеньев. Из двадцати преподавателей, работавших в начале 20-х годов, 18 были выпускниками Петербургского и Казанского университетов, Академии художеств, Бестужевских высших женских курсов. Директором был П.Н. Рябинин, окончивший Казанский университет с золотой медалью с правами кандидата математических наук. Никольск-Уссурийскую учительскую семинарию с полным основанием можно назвать праматерью педагогического образования в Приморье.

Это были труднейшие для страны и для ее жителей годы. Власти на Дальнем Востоке быстро менялись: то было временное правительство, то красные, то белые, то чехословаки, то японцы, то земское воинство генерала Дитерихса… С окончательным приходом красных учительская семинария была преобразована в педагогический техникум, который Харитина Яковлевна окончила в 1927 году с отличием уже будучи сама мамой (в 19 лет!) моей старшей сестры Зои. Во время летней практики в селе Раздольном мама познакомилась с молодым атлетически сложенным командиром Красной Армии Федором Веревкиным, который с воинской напористостью вскоре предложил ей пожениться. Важнейшим фактором, повлиявшим на согласие мамы, было обещание жениха не препятствовать учебе. Диплом учителя начальных классов мама получила в 1927 году. В 1938 году производилась аттестация педагогических работников страны, и маме наркомат просвещения РСФСР выдал аттестат на звание учителя начальной школы.

Для нашей семьи началась кочевая жизнь. Отца посылали в разные гарнизоны, поэтому маме приходилось часто менять школы. Об ее успехах на учительском поприще говорит ее награждение личной библиотекой от наркома просвещения А.С. Бубнова.

Вслед за старшей сестрой Зоей, родившейся в 1926 году, в 1928 году родилась вторая сестра Лена, а затем в 1934 году в Шкотово родился в армейской двуколке (не успели довести до роддома) брат Борис.

Наступил 1937 год…

Наша семья жила тогда во Владивостоке. Отец продолжал служить в Красной Армии, но над ним начали сгущаться тучи: на одном политзанятии во время очередной командирской учебы в Хабаровске он возразил в чем-то политруку Лосю, за что отца на партийном собрании осудили и даже исключили из партии. Мама работала тогда учителем истории в средней школе № 10 Владивостока. Наша семья жила в служебной квартире по улице Бестужева, в которой нас основательно обворовали. В семье ожидалось появление четвертого ребенка. Утром 4 октября отец отвел Бориса в детсад, дочери Зоя и Лена ушли в школу, а маму он отвез в роддом № 1 на улице Пушкинской. Когда он вернулся домой, Зоя, которая уже пришла из школы, сказала, что приходил красноармеец с повесткой из штаба дивизии (штаб 39-й стрелковой Тихоокеанской дивизии находился почти через дорогу от нашего дома). Отец ушел в штаб дивизии — там его арестовали. Свою семью он увидел только через десять лет!

В этот день родился я. Мама ждала мужа, но вместо него пришла двоюродная сестра Ольга Матвеенко и сказала, что Федя уехал в командировку. Мама сразу заподозрила что-то неладное…

Ее подозрения подтвердила Зоя, сказав, что к нам приходили с обыском. Сохранилась очень ветхая копия протокола обыска. Из него следует, что при обыске у отца, работника штаба дивизии, изъяли красноармейский политучебник издания 1927 года с портретами Рыкова, Тухачевского, Бухарина и др.

Маму, несмотря на сложные роды, выписали из роддома досрочно: трое детей были дома одни, четырехлетнего Бориса сразу исключили из детского садика, одноклассники, узнав об аресте нашего отца, сторонились сестер. Старшей Зое было тогда всего 11 лет. При аресте отца забрали все документы матери, которые вместе с партбилетом она передала ему на хранение. С работы ее сразу уволили, исключили из партии и профсоюза, а также семье было предложено срочно освободить служебную квартиру.

Сохранились подробные записи мамы, она начала их вести в 1964 году, когда неизлечимо заболел наш отец и когда она прочитала в «Литературке», кажется, статью о Грампе, сына (Евгения) которого она учила, когда преподавала в норильской школе № 1. Она писала, как вернулась из роддома домой, как поняла всю драматичность своего положения, как три дня «выла по-волчьи» и намеревалась покончить с собой… Потом рассудок взял верх, ей стало жалко детей, которые могли бы стать сиротами…

Из записок мамы: «На тринадцатые сутки после родов вызвали на партсобрание, на котором решался вопрос о моей партийной принадлежности. Трудно сейчас об этом писать. Прошло 25 лет, страсти улеглись, многое сгладилось в памяти, боль утихла. И все же нельзя без содрогания вспоминать день исключения из партии. Для меня партия — вопрос моей жизни, вне ее рядов не представляла своего существования. Сколько было выстрадано в детстве и юности! В комсомол и в партию шла сознательно. Все свои действия и поступки соизмеряла с точкой зрения партии. И вдруг исключение с мотивировкой: «за неразоблачение мужа, врага народа, за передачу партийного билета врагу народа, за отсутствие бдительности и т.д. …исключить из партии и дело передать следственным органам».

Я стояла перед коммунистами больная, но не с поникшей головой. Слез не было, смело говорила, что не виновата, что не верю в виновность мужа, но ни до кого не доходили мои слова. Один Клочко выступил на собрании в мою защиту, но на него так зашикали, что он вынужден был замолчать, а несколько позже и сам был исключен из партии.

Особенно свирепствовал на собрании районный прокурор, устроивший мне моральную экзекуцию. Фамилию его я не помню. Много задавал вопросов, в своем выступлении сказал, что я вру о своем прошлом. Дети бедняков, по его мнению, не могли до революции учиться в средних учебных заведениях. Сказал, что я кулацкая дочь и скрываю это. Он же внес предложение о передаче дела на меня в следственные органы.

Заврайздравом в своем выступлении отметила, что если бы я не была виновата, собрание увидело бы слезы на моих глазах, а их не было. Да, слез не было. Все они были выплаканы за неделю в бессонные ночи. Это были не слезы, а крик души, боль. Никто этого не видел и не слышал. Дети спали. Я должна была подумать об их судьбе.

Через несколько дней после партсобрания меня вызвали в 3 часа ночи на заседание бюро Фрунзенского райкома партии. Судьба моя и десятков таких же, как я, решалась минутами. После двухминутного обсуждения было вынесено решение, утверждающее исключение из партии. Мои попытки оправдать себя или хотя бы вызвать чувство человеческого отношения к детям не привели ни к чему. Прокурор Фрунзенского района Селезнев на мое заявление о том, что я могу в таком состоянии повеситься, ответил: «Это ваше личное дело, можете вешаться».

Итак, я стала беспартийной. Надо было думать о будущем. Штаб дивизии торопил с освобождением квартиры. Ехать некуда, документы в НКВД. Ежедневно в течение двух недель обивала пороги пропускной НКВД, но в пропуске к следователю отказывали. Таких посетителей, как я, уйма. У каждого свое горе. Все на что-то надеялись…

Однажды во время очередного посещения я заглянула в окошко дежурного и увидела своего мужа. Он сидел на стуле без ремня и головного убора. Возле него стоял стрелок. Через несколько минут его вывели. Я остолбенела, не могла произнести ни слова. Он меня не заметил в толпе, а я шла за ним до входа в основное здание НКВД. Он не видел меня, а я не могла позвать его, так как с арестованными нельзя разговаривать.

Одновременно с хлопотами насчет своих документов писала петиции прокурорам, горОНО, гор исполкому и т.д. На все мои заявления был отказ. Зав. РОНО Пименов уволил меня с работы как жену врага народа. Профсоюз заочно исключил меня из своих рядов. Осталась я только членом ПВХО (противовоздушная и химическая оборона). По бюллетеню за декретный отпуск не оплатили. Решила нанести личные визиты.

Прокурор округа выслушал, но вразумительного ответа не дал. Посоветовал ехать к каким-либо родственникам. Прокурор района, так ретиво выступавший на партийном собрании, встретил меня с насмешкой. Разговаривала с ним весьма неделикатно. Предлагала арестовать меня и устроить детей. Это же он предлагал на партсобрании… Решила ехать в Михайловку. Все знакомые, бывшие коллеги отвернулись, обходили стороной, как прокаженную. Была боль и обида. Решила добиться во что бы то ни стало пропуска к следователю, и мои усилия увенчались успехом. (Мама со мной на руках пришла в приемную к следователю и заявила, что никуда не уйдет отсюда, пока ее не примет следователь. — Авт.). Все документы, кроме партбилета, он вернул. Партбилет показал и насмешливо при этом заметил, что мне его не видать, как своих ушей. Фельдшеров стыдил меня за то, что не разоблачила мужа, но его слова для меня не имели никакого значения. Документы были на руках, главный — паспорт. Начались сборы к отъезду».

С помощью двоюродной сестры мама с четырьмя детьми перебралась из Владивостока в отчий дом в Михайловку, где она родилась и где жила ее младшая сестра Ольга с мужем Яковом Гончаром и двумя детьми. Ее родителей уже не было в живых. В небольшом сельском доме набралось девять душ. Якова Захаровича, который был тогда председателем сельсовета, от этой должности освободили за то, что приютил семью врага народа. Маме нужно было решать, как жить дальше. Денег, которые полагались отцу в дивизии, так и не выдали. В Михайловке маму нигде не брали на работу даже уборщицей. Чтобы прокормить четырех детей, мама стирала белье. Так прошло несколько месяцев. В краевом отделе народного образования все-таки нашлись добрые люди, знавшие маму по прежней работе. Они поспособствовали восстановлению мамы в профсоюзе, помогли оплатить вынужденный прогул, устроили ее учителем, а впоследствии завучем в Михайловскую среднюю школу, в которой она сама когда-то училась. В пристройке к школе маме выделили жилье, куда мы и переехали. Мама даже сумела добиться восстановления в партии, что для нее имело очень важное моральное и психологическое значение, да и на работу так ей было устроиться легче.

Чтобы выжить в трудные годы, требовалось максимальное напряжение физических и духовных сил. Нужно было работать так, чтобы не иметь никаких упреков со стороны, ведь она, жена врага народа, была основной кормилицей большой семьи. Старшей дочери Зое шел двенадцатый год, Лена была на два года младше, Борису было четыре с половиной года, а я, семимесячный, только появился на этот свет. Первое время я был очень слабым ребенком. На лбу у меня долго виднелась цифра «11», написанная в роддоме химическим карандашом. Много лет спустя сестра Лена так вспоминала жизнь в Михайловке: «Она проходила в основном на русской печке. Зое часто приходилось слезать, чтобы стирать пеленки. Я, Вера, Борис и Вова спали на печи. Вечером Вову снимали с печки и старались расшевелить при свете керосиновой лампы. Вова никогда не улыбался, был серьезен, только смотрел на нас своими большими серыми глазами. Мне он казался очень красивым». Насмешил как-то всех маленький Борис. Он до Михайловки не видел живой свиньи, а когда увидел, прибежал домой испуганным: «Там белый волк бежал, и я испугался». Так как я родился семимесячным и болезненным, кое-кто считал, что я не жилец на этом свете. Но это семейное жизнеописание я веду на 73-м году жизни, причем за всю свою жизнь ни разу не брал бюллетеней и только одну ночь провел в молодости в госпитале, и то по поводу укуса в тайге змеей-щитомордником. Спасибо моим родителям за физическое здоровье.

А вот у мамы в то время со здоровьем были серьезные проблемы. Сильное физическое и особенно нервное перенапряжение, связанное с трудными родами и арестом мужа, привело к заболеванию туберкулезом. Нужно было серьезно лечиться, мама отказывалась от лечения, думая о том, как дети будут без нее, но врачи настояли на лечении, сказав маме: «Вы сейчас боитесь оставить детей одних на время, а потом они вообще останутся сиротами». Маме выделили путевки в противотуберкулезный санаторий «Боровое», и она дважды ездила туда в 1939 и 1940 годах на лечение кумысом и, к счастью, вылечилась. Всего мама прожила почти 74 года.

Тяжелая ноша выпала на долю старшей сестры Зои, на плечи которой ложились все обязанности по дому, когда мама была на работе и особенно когда она уезжала на лечение. А ведь Зоя была тогда сама еще ребенком, но она справлялась с домашними делами и при этом отлично училась в школе. А потом она сама заболела менингоэнцефалитом и тифом. Врачи сказали маме, что нужно готовиться к самому худшему. Зоя была без сознания, бредила, никого не узнавала. Тетя Оля уже шила для Зои похоронное платье, когда в уссурийской больнице Зоя вдруг пришла в себя, узнала маму, и дело пошло на поправку.

Все это время от отца поступали очень скудные известия. После владивостокской тюрьмы его перевели в уссурийскую (ворошиловскую), а затем его местоположение некоторое время было неизвестно. Впоследствии отец рассказывал, что однажды ему довелось короткое время быть в камере с человеком, который рассказал о своем присутствии на собрании, где исключали из партии женщину с грудным ребенком на руках, он запомнил ее фамилию, а вот что за ребенок был (мальчик или девочка), он не знал. Так отец узнал, что какой-то ребенок все-таки родился.

Вот как отец писал маме в одном из своих «тюремных» писем: в письме вместо моего имени стоит многоточие…

Из уссурийской тюрьмы отца перевели, как позже выяснилось, в знаменитую Мариинскую, что в Красноярском крае. Какое-то время от отца долго не было сведений, пока не стали поступать письма и открытки из доселе нам неизвестного Норильска.

В Норильск отца доставили в 1939 году. Вот выдержка из его письма от 7 декабря 1939 года: «Здравствуй, Тинушка! Первым долгом спешу сообщить тебе, что я жив и здоров и благополучно работаю на строительстве железной дороги. Прибыл к месту работы в июне сего года по Енисею через Красноярск. Здесь очень интересные климатические условия, летом солнце круглые сутки не закатывается за горизонт, а теперь оно к нам уже около месяца не показывается, мы переживаем полярную ночь, которая будет длиться около 3 месяцев.

На посланные в Москву мной жалобы в высшие органы ответа я еще не получал, а также и от тебя ни одного письма не получил, а тебе написал около 10 писем и 3 письма на имя Зои, а ответа тоже нет… Жду ответа, адрес мой такой: поселок Норильск (Норильскстрой) Красноярского края, желдорстрой, гора Надежда».

В последующих письмах отец продолжал интересоваться тем, кто же родился, мальчик или девочка? Только через три года после моего рождения он узнал, что у него родился сын, которого назвали Вовой.

Письмо это очень ветхое, поэтому я привожу некоторые выдержки из него в печатном виде: «Здравствуй, Тинуська! Здравствуйте, милые детки Зоя, Лена, Борюшка и ты, до сегодняшнего дня мне неизвестный Вова. Милая Тина, я сегодня очень счастлив тем, что получил от тебя первое письмо, которое ты писала 11 июня 1940 года с курорта Боровое.

Тина, я только сегодня узнал, что ты и вместе с тобой дети еще помните обо мне, и так мне теперь морально стало легче, а то ведь я не получал писем от вас и иногда считал вас потерянными для меня… Тебя, Тина, прошу о моем здоровье не беспокоиться, так как я здоров и попрежнему физически крепок для того, чтобы переносить местный суровый климат. А физическая работа меня не изнуряет, а наоборот от нее физически крепну и не теряю надежды вас видеть, когда бы это ни было…

Тина, последнее мое заявление направлено в ЦК ВКП(б) 18 сентября 1940 года за № 17231/509/, аналогичное заявление послано в мае в Президиум Верховного Совета, но ответа еще нет. Ну все, писать буду часто, я вас никогда не забывал. Крепко, крепко целую вас всех.

Красноярский край, Таймырский национальный округ, поселок Норильск, п/я 224.

Веревкин Федор Павлович»

Отец очень хотел получить мой снимок, а сфотографироваться в то время в деревне было не так-то просто, но тем не менее фотография была сделана, и в далекий Норильск ушла маленькая карточка мамы со мной на руках.

Военные годы

В 1941 году, вскоре после начала войны, маму назначили директором средней школы в Осиновке, которая находилась за Михайловкой, примерно в 140 километрах от Владивостока. Школа переживала в то время трудности, так как директора школы сняли за развал работы, а из 20 штатных преподавателей было только шесть. Всех учителей-мужчин забрали на фронт. Уходили на фронт и многие старшеклассники, призывали даже девушек, поэтому к 1945 году старших классов в школе практически не было.

В связи с войной привычный школьный режим был нарушен, так как почти все трудоспособные мужчины-колхозники были направлены на фронт, и ученики под руководством учителей работали на полях в колхозных бригадах. Между классами шло соревнование за лучшие результаты. Не раз за годы войны Осиновская школа получала грамоты и благодарности от различных руководящих организаций за помощь колхозу. По количеству заработанных трудодней Осиновская школа была первой среди других школ в крае. Ученики обслуживали и саму школу, так как в ней была собственная система водяного отопления. Поскольку топливо школе не выделяли, летом учителя и ученики заготавливали торф и дрова.

Активное участие Осиновская школа принимала в сборе подарков для фронта. В холстяных мешочках для неизвестных солдат школьники посылали теплые носки, варежки, кисеты и домашнее печенье.

Эти подарки отправляли на Ленинградский фронт в составе «красного обоза» от села Осиновки. Шел 1944 год. Наши войска на фронтах вели успешные бои. Я хорошо помню, как на большой школьной карте ежедневно красными флажками отмечались освобожденные города. С фронта приходили письма от мобилизованных учеников и учителей.

В декабре 1944 года вернувшийся из Владивостока один из колхозных руководителей сообщил маме, что она указом Президиума Верховного Совета СССР награждена орденом Трудового Красного Знамени (по Михайловскому району она одна была награждена орденом). Она вначале не поверила этому известию, но когда поздно вечером по телефону из Владивостока позвонил председатель Приморского крайисполкома Цуканов и поздравил ее с наградой, то она села на стул возле телефона и расплакалась. Было и радостно, и горько…

Из разных мест Приморского края и даже из Москвы маме в Осиновку приходили поздравления с высокой наградой. В маминых архивах сохранилось несколько таких поздравлений в виде телефонограмм, написанных на клочках бумаги (хорошей бумаги не было, и ученики часто писали на старых газетах), в том числе поздравление от ЦК профсоюза работников начальной и средней школы РСФСР из Москвы.

Известие о награждении мамы орденом дошло и до отца в Норильск. Вот что он написал маме: «30 августа 1945 года. Здравствуй, милая и дорогая Тина! Поздравляю тебя с высокой правительственной наградой, орденом Трудового Красного Знамени…

Получив это известие, я этому не удивился, так как знаю твое отношение к работе. Мне это еще раз подтвердило твою жизнеспособность и прилежность к труду. Кто сможет другой в таких трудных условиях воспитать 4 детей, предоставить им возможность учиться, и сама окончила институт и на работе сумела добиться таких результатов, что достойна героя труда. Я полагаю, что тебе из женщин равных мало или почти нет. Я это понял не только сейчас, когда тебя правительство наградило. Я это знал и раньше…»

В другом письме отец писал: «Мне кажется, что ты переутомляешь себя, полагаю, что от такой нагрузки ты сильно ослабела, Тина! Я не представляю себе другого такого человека. Я нахожусь здесь среди людей в прошлом высокого полета, но семьи их, как мне известно, не приспособлены бороться за жизнь так, как борешься ты, и, главное, выходишь ты, Тина, победителем в этой борьбе. Я оторван от вас не по моей вине, а реабилитироваться мне не удается, и на все жалобы ответа не получаю».

В письмах отца говорится об окончании мамой учебы в институте. В такое труднейшее время, когда муж был в заключении в норильском лагере, в котором выживал далеко не каждый, а сама она была директором сельской школы, на ее иждивении находилось четверо детей, она в 1944 году без отрыва от основной работы окончила Хабаровский педагогический институт с ОТЛИЧИЕМ. Ей приходилось дважды в год ездить в Хабаровск на экзаменационные сессии, а дома на хозяйстве оставлять детей самих.

Этот диплом о высшем образовании ей был крайне необходим, чтобы доказать свою профессиональную подготовку. Он позволял ей работать не только в начальных классах. Ей, жене врага народа, это было очень важно, чтобы кормить и воспитывать четверых детей, на которых, между прочим, в сельской местности продовольственных карточек не полагалось, и вся наша большая семья кормилась только на мамину карточку, а также на то, что могли сами вырастить и собрать на выделенном маме огороде.

Так как мама работала в школе самоотверженно, невзирая на личное время, то основная тяжесть огородных работ помимо учебы ложилась на плечи Зои, Лены и отчасти Бориса, которому было почти десять лет и который уже тогда начинал проявлять определенный интерес к сельской механизации.

После награждения мамы орденом Осиновский колхоз в качестве поощрения выделил ей телку, из которой выросла наша корова Манька. Она давала не очень много молока, но мы были и этому рады. Среди маминых бумаг сохранилась справка о том, что общим собранием колхоза имени ВКП(б) телка считается законно проданной. Вероятно, в то время был необходим даже такой документ.

Зоя к этому времени уже училась во Владивостокском пединституте, поэтому доила корову сестра Лена, а Борис был при Маньке главным скотником. Корова была членом нашей семьи до отъезда в Норильск. Когда пришлось ее продать, Борис плакал.

Деревенская жизнь повлияла на выбор профессии Леной и Борисом. Они после окончания школы в Норильске поступили учиться в Новосибирский сельхозинститут: Лена выучилась на агронома, а Борис — на сельского механизатора.

Сестры меня научили читать и писать очень рано — в четыре года. Научившись писать, я по подсказке старших стал писать письма папе в Норильск. Сохранилось несколько писем-открыток от папы ко мне. Они написаны на кусочках серой оберточной бумаги, на лицевой и обратной стороне имеются отметки о проверке цензурой.

Письма из Норильского лагеря

Отцовские письма мама сохранила, а в предчувствии своей кончины разделила их по адресатам и раздала нам: Зое, Лене, Борису и мне. Писем было довольно много.

«Здравствуй, Тинушка! Здравствуйте, милые и дорогие детки Зоя, Лена, Боря и …имя которого долгое время мне неизвестно. Я вполне жив и здоров, здоровье мне еще пока не изменяло, кроме зрения, зрение мое ослабло… Читать и писать я могу только при ярком свете или с очками, которых я не имею.

Тина, я до сих пор не получил от тебя ни одного письма… Неужели ты поверила, что я действительно являюсь врагом советского народа? Нет, я врагом не был и при любых обстоятельствах им не буду, хотя меня осудили как врага народа, я получил 10 лет тюремного заключения, но я до сих пор не потерял и не потеряю надежду на то, что эта клевета будет раскрыта и я буду оправдан, а клеветники получат по заслугам…

Тина, я очень подробно свое дело описал верховному прокурору СССР 19 декабря 1938 года еще из уссурийской тюрьмы и дважды писал из Мариинской тюрьмы, но ответа еще нет.

Прошу, помоги, запроси верховного прокурора. Кроме этого меня крайне беспокоит то, что мои жалобы не попали по назначению… Тина, на днях я подробно опишу свое дело в ЦК ВКП(б), советую тебе, если хочешь помочь мне поскорей освободиться, тоже написать. Тинуська, я долгое время не писал тебе писем, боялся, что и за меня, то есть за связь со мной, будут беспокоить и тебя, но теперь принял решение писать письма часто и очень хочется получать письма от тебя, узнать твое положение и отношение ко мне.

Тинусик, если ты отказалась от меня и не хочешь иметь со мной переписку, то ты напиши, чтобы я знал, но поверь, что я не виновен и о тебе и о детях никогда не забуду, так ты передай это Зое, Лене и Боре. С получением этого письма радируй или телеграфируй. Адрес такой: Норильск Красноярского края, п/я 224.

До свидания, Ф. Веревкин
15.03. 1940»

«Здравствуй, милая Тинуська!

Давно не получал твоих писем, последнее ты писала 16.08.40. Где Луха и где он теперь работает? Он мой клеветник, требуй от него опровержения клеветы и пиши прокурору 1-й армии и прокурору СССР. Я писал несколько раз, ответа мне нет. Будь ты понастойчивей, тебе должны ответить. Я верю, что если все мои заявления попали по адресам, то я буду скоро освобожден. Прошу тебя, запроси ответ, напиши заявление в Президиум Верховного Совета, в ЦК ВКП(б), прокурору СССР и предс. Верх. суда. Привет Зое, Лене, Боре и Вове. Я вполне здоров.

До свидания, Ф. Веревкин
20.01.41»

«Здравствуй, милая Тина!

Я от вас до сих пор письма не получил, кроме того письма, что ты писала 16 августа 1940. У меня за это время никаких перемен не произошло. Я недавно получил извещение от Президиума Верховного Совета о том, что мое заявление, которое я писал в сентябре 1940 г., направлено военному прокурору г. Москвы еще в октябре 1940 г., а из других адресов ничего, ответа нет…

Тина, я много раз тебе писал о том, что оклеветал меня майор Луха, но ты написала, что он освобожден. Надо от него требовать, чтобы он написал опровержение своей клеветы, а я не знаю его адреса, прошу сообщить, где он живет. Тина, перо очень плохо пишет, чернила гадкие, поэтому больше писать не могу.

Прошу передать мой сердечный привет милым моим деткам: Зое, Лене, Боре и Вове.

До свидания, Ф. Веревкин
8 мая 1941 года»

«Милая Тинушка!

…Сегодня так размечтался, что не в состоянии логически изложить свои мысли, ты прости меня, если я что-либо тебе неуместного написал, Тинуська! Передай от меня привет нашим дочкам и сынкам и поздравь с 12-летним возрастом дорогого сына Борюшку.

Я еще не могу себе вообразить будущее. Я хотел бы как можно лучше наладить нашу переписку, чтобы представить себе полно все, что может быть после того, как я освобожусь.

Милая Тинуська. Я бы хотел, чтоб наша прошлая жизнь вернулась вновь, а как ее наладить, мы бы решили с тобой вдвоем, но когда я этого дождусь, не знаю.

До свидания, Тинуська, Ф. Веревкин
07.11.45»

«Здравствуй, милая Тинуська!

Привет милым деткам Зое, Лене, Боре и Вове. Тина, я получил от Вовы письмо, но без даты отправления. Он пишет сплошной крик тоски, как ему хочется видеть меня, пришли фотокарточку. Я сняться не могу, поэтому не посылаю. Он пишет, что порвалось пальто и много заплат и что оно у него одно. Я собрал все, что мог, и послал тебе 350 руб. для использования по твоему усмотрению. Ты ему что-нибудь купи и скажи, что это я послал ему…

Вот такие открытки и письма приходили к нам от папы из Норильска

Милая Тинуська, чем меньше остается мне сроку, тем тяжелее и томительнее его переживать, а неопределенное положение еще больше усугубляет это.

Тина, судя по тому, как до сих пор было определено по окончании срока, то меня не выпустят из Норильска… Я хотел бы иметь твое мнение, согласишься ли ты приехать сюда?.. Здесь место работы тебе найдется и ребят можно учить.

Ну так вот, Тинусь. Крепись, жди, теперь осталось меньше, чем пережили.

До свидания, Ф. Веревкин
02.11.46, пос. Норильск»

«Здравствуй, милая Тинуська!

Сегодня роковой день. Сегодня проклятый день, которого мы, как видно, не забудем, пока будем живы. Это потому он проклятый, что в этот самый день ровно 9 лет назад нас разлучили с тобой в тот момент, когда мы ожидали нашего любимца сына, которого ты назвала Вовочкой. В этот несчастный день и родился Вовочка, вот только поэтому этот день становится незабвенным также пожизненно.

Милая Тинуська, вот 3-й месяц как я освободился досрочно… Опиши подробно, как живешь и куда советуешь мне ехать, так как в Михайловку мне нельзя приехать по паспортному режиму ст. 39. Тинуська, в течение текущей зимы мы должны до полной ясности списаться, куда следует тебе переселиться,чтобы я мог к вам приехать, мне очень хочется скорее знать, чтобы заранее к этому подготовиться.

Тинуська, до свидания. Крепко жму тебя и целую несчетное количество раз за долгую разлуку. Привет всем деткам и знакомым!

Ф. Веревкин, 4 октября 1946 года
Упр. рудника открытых работ»

«Здравствуй, милая Тинуська!

Сегодня 21 год тому назад началась наша супружеская жизнь. Вспоминая прошлое, а оно было неплохое, невольно становится передо мной будущее, каково будет оно?

Тинуська, я освободился досрочно на один год, 2 месяца и 10 дней, этого я добился хорошей работой, добивался этого потому, что у меня была и есть непреклонная воля как можно скорее встретиться с тобой и продолжить нашу прерванную жизнь и начать ее снова.

Я думаю и надеюсь, что она должна быть не хуже прошлой…

11 августа 1946 года»

«Здравствуй, милая Тинуська!

Привет дорогим сынкам. А пишу я потому, что имею большую душевную потребность бесконечно говорить с тобой по самым разнообразным вопросам, а это не представляется возможным, и поэтому я очень скучаю. Временами, когда днем нет напряженной работы, то ночь проходит бессонная и мысли все вместе с тобой и нашими детками, за рассуждениями о предстоящей нашей жизни…

Милая Тинуська, скучно мне стало после освобождения без тебя и гораздо скучнее стало, чем было в лагере. Всякая свободная минута целиком поглощается тобой и думками о тебе и о том, как мы встретимся, как возобновим нашу прерванную жизнь и где.

Милая Тинуська, ты в письме от 24-го августа беспокоишься, чтоб не вскружили мне голову вино да еще кое-что. Тинуська, будь твердо уверена в том, что вина я со скуки, может, и выпью, но не допьяна.

Что касается «кое-что», то нет. Ключ от моего сердца находится только у тебя и если ты его не утеряешь, следовательно, его никто не отопрет без ключа, взлому оно не подвержено, в этом ты можешь быть уверена, так же как и я уверен, что ты 9 лет хранила этот ключ, а еще один год ты его вполне убережешь, и думаю, что нашим общим пожеланием будет как можно лучше выбрать местожительство и поскорее встретиться для продолжения прерванной нашей жизни.

Милая Тинуська! Убедительно прошу, пиши мне письма чаще, я не чаю дождаться возможности выехать отсюда, скука по тебе и детям давит.

До свидания, крепко жму тебя к своей груди, привет дочкам, пусть они мне пишут чаще, я им отвечаю на каждое письмо. Сынки в долгу, от них я давно не получал.

Ф. Веревкин
30 октября 1946 года»

В этом письме папа обижается, что мы редко пишем ему, однако в письме от 11 августа 1946 года он пишет: «Я получаю письма очень часто, особенно от Вовы».

На вынужденной гражданской службе отец получил квалификацию и железнодорожного мастера, и горного мастера. Свидетельство горного мастера отцу было выдано в 1949 году. После досрочного освобождения из лагеря отцу, как видно из писем, не стало легче.

Тоска по родным и близким, неопределенность положения угнетали его. Он пишет, что из Норильска ему в ближайшие годы не выбраться, а могут заслать еще в Магадан или Якутию. Отец настойчиво предлагал маме приехать с детьми (мной и Борисом) к нему в Норильск до лучших времен, а Зою и Лену оставить в Приморье учиться. Зоя уже училась в пединституте во Владивостоке, а Лена должна была учиться в 10-м классе.

Были и другие планы, когда после окончания войны освободившиеся могли выезжать на материк, например, в Среднюю Азию или некоторые районы Сибири, но позже гайки стали закручивать сильнее и всех освободившихся оставляли в Норильске практически навечно.

Невероятное напряжение и истощение физических и моральных сил у мамы привело к тяжелейшему кризису. В конце апреля 1945 года мама сильно простудилась (ехала по вызову в районный центр в открытом кузове грузовика), и это спровоцировало сильнейшие головные боли. Вероятно, это был гипертонический криз.

День Победы 9 мая мама встретила больная, лежа в постели. К ней ворвалась группа учителей с радостным сообщением об окончании войны, заходили знакомые, ученики. Я тоже хорошо помню этот солнечный день, все ликовали, а дед Ермак, состоявший при школе извозчиком и истопником, сказал, что скоро будет другая война. Вскоре маму увезли в Михайловку, там врач признал у мамы заболевание центральной нервной системы и направил ее во Владивосток в ФТИ (физиотерапевтический институт — тогда лучшее лечебное учреждение Приморского края).

Лечение было долгим, директорство в Осиновской средней школе пришлось оставить, и маму перевели опять в Михайловку осенью 1945 года на должность заведующей районным педагогическим кабинетом. Одновременно она преподавала в школе.

Осиновка, как и Михайловка, была окружена аэродромами и воинскими частями, так что о начале войны с Японией мы узнали ранним августовским утром по нескончаемому гулу взлетавших и садящихся бомбардировщиков. Наши военные довольно небрежно обращались с хранением оружия и боеприпасов, поэтому почти у каждого деревенского мальчишки было что-нибудь из военного снаряжения, что часто приводило к трагическим для детей последствиям.

Первый год после переезда из Осиновки в Михайловку мы жили в домике у речки на краю деревни по адресу Ленинская, 1, но после сильнейшего наводнения 1946 года, когда водой был полностью уничтожен наш огород, а дом весь пропитался сыростью, матери выделили часть дома по улице Тихоокеанской.

Однажды, когда мы жили в Михайловке на улице Ленинской, мы чуть не распрощались с этим светом. Так как наш дом был очень холодный, натопив печь углем, мы рано закрыли задвижку в печи, и все угорели. Спасла нас учительница Дина Захаровна Колосова, несколько лет работавшая с мамой и в Михайловке, и в Осиновке. Дина Захаровна жила неподалеку, решила нас проведать с утра, никто не отзывался, тогда она сама вошла в дом и сразу догадалась, в чем дело. Она открыла настежь двери и вытащила нас на крыльцо.

В Михайловке я учился во втором и третьем классах, старший брат Борис учился в этой же школе в четвертом и пятом классах. Зоя училась во Владивостоке, а Лена работала в начальной станционной школе. Мама отдавала работе, как всегда, много времени, поэтому на Лену и Бориса ложились все огородные и домашние заботы. Я еще считался маленьким. В Михайловке маму наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

Когда Зоя поступала в институт и в приемной комиссии зачитывали списки для сдачи экзаменов, к ней подошел мужчина и спросил: «Как зовут вашего отца?» Зоя ответила: «Федор Павлович». Встреча эта оказалась необычной. Этим мужчиной был Дмитрий Иванович Чупилкин, который отбывал срок в Норильске, очень хорошо знал папу: они в бараке даже спали на одних нарах. Ему каким-то образом удалось освободиться и даже вернуться во Владивосток. Чупилкин привел Зою к себе домой, познакомил с женой, и они предложили Зое жить у них. Зоя прожила у них как член семьи два года, пока Чупилкины не уехали в Одессу после ее освобождения от немцев. От Чупилкина Зоя узнала много подробностей о папиной жизни в Норильске и, конечно, рассказала маме. С Д.И. Чупилкиным папа долго обменивался письмами и после нашего выезда из Норильска.

Когда мы жили в Михаловке у речки, то в ней нашли с Борисом настоящий немецкий автомат (шмайсер). Вначале мы его испытали во дворе своего дома, а потом Борис осмелел и стал постреливать посреди деревни в окопах, приготовленных на случай войны. Это увидел районный прокурор, и ночью к нам пришли милиционеры с обыском. Борис наш был очень упрямым, во всем всегда отпирался, и на этот раз он говорил, что никакого автомата у нас нет, а я сдался быстрее. Автомат забрали, маму хорошо знали районные власти, поэтому делу хода не дали.

Очень хорошо, что история с автоматом закончилась так благополучно. Уже в то время мы собирались ехать к папе в Норильск, и Борис на полном серьезе тайком от мамы хотел этот шмайсер взять с собой. Я с ужасом представляю, что было бы с нами, а в первую очередь с нашими родителями, если бы этот автомат «всплыл» в Норильске?! Было у нас и другое оружие — штык-нож, а в огороде был устроен тайник с различными боеприпасами (патронами, трассирующими снарядами для крупнокалиберных пулеметов, взрывателями для гранат, порохом и т.п.). Так что хотя мы жили далеко от фронта, но наше детство тоже было насыщено военными событиями и приключениями, далеко не безобидными.

Половину дома на улице Тихоокеанской, куда нас переселили из аварийного дома у речки, летом занимала бригада из пленных японцев, которые строили автомобильный мост через михайловскую речку. Мы у японцев меняли молоко от нашей коровы на зеленый чай и рис.

Как-то японец, которого другие пленные звали доктор Оно, сделал мне игрушку в виде маленького гидросамолета. Сам самолет он покрасил в зеленый цвет травой, а красные звезды на крыльях нарисовал тертым кирпичом. Японцев охранял наш солдат-конвоир без какого-либо оружия. Увидев у нас штык-нож, он выпросил его у нас. От японцев нам перепала некоторая одежда. Борис ходил в японской армейской шубе с отстегивающимися рукавами и армейских ботинках на деревянной подошве. У меня была шапка-ушанка цвета хаки. В этой шапке я и в Норильске ходил первое время, за что меня одноклассники дразнили самураем.

В этом доме на улице Тихоокеанской нас обворовала одна аферистка, вернее, не обворовала, а обманным путем вынудила нас с Борисом отдать то последнее, что у мамы еще было. Как позже выяснилось, она прекрасно знала, к кому она шла. Так как мы жили тогда очень бедно, если не сказать нищенствовали, то после этого я скептически отношусь к тому, когда говорят, что у воров есть своя этика: бедных не обворовывать. Ерунда, есть много примеров, опровергающих эту сказку. Вор, он всегда вор.

В своих записках мама отмечала: «Зима 1946/47 года оказалась для нас самой трудной в материальном отношении. Корова отелилась только в апреле, овощи мы съели к январю, семенной картофель отвезли в погреб к Оле… Бедным детям приходилось копать весной на колхозном поле гнилой картофель, не вырытый осенью. Из него делали лепешки, пекли их прямо на горячей плите».

Папа после освобождения из лагеря во всех письмах настойчиво звал нас к себе, по возможности высылал нам деньги и посылки с продуктами. Мы готовились к отъезду, продали корову, собирали свои пожитки, библиотеку мама отдала Зое, которая училась, как и мама, на историка. Перед отъездом всей семьей вместе с тетей Олей, маминой сестрой, сфотографировались. Уезжали в неведомые края, не знали, вернемся ли мы в Приморье когда-нибудь. Уезжали вчетвером: мама, Лена, Борис и я. Зоя оставалась во Владивостоке доучиваться в пединституте.

В неведомый Норильск

В Красноярске нас встретил папин друг по Норильску Иванушко. Он помог нам разместиться в бараках гостиницы норильского комбината у речки под горой, на которой стоит колокольня, известная теперь всем по изображению на нынешней десятирублевой купюре. В ожидании теплохода там мы прожили 10 дней. В крайоно мама получила назначение на работу в норильскую школу, доставала билеты на ближайший теплоход «Серго Орджоникидзе», идущий в Дудинку. Лена помогала маме, а мы с Борисом осваивали окружающее нас пространство, в том числе побывали на горе у колокольни, а в речке пускали кораблики. После деревенской жизни нам все было интересно: и дорога, и Красноярск, и предстоящее плавание по Енисею в неведомый Норильск.

Из записок мамы: «Плыли по Енисею в четвертом классе в тяжелейших условиях. Видели драки, слушали ругань, чувствовался холод, валялись на трапах. Запасенных нами продуктов хватило до Игарки. На трапах мы спали потому, что четвертый класс — это палубные пассажиры. Нам досталось место на трапах, а их при каждой швартовке убирали, и нам нужно было на это время искать другое место».

На теплоходе я впервые увидел заключенных. Их везли в битком набитых трюмах. Так как в трюмах было очень душно, то люки были постоянно открыты, оттуда шел удушливый запах, который я запомнил на всю жизнь. Полуодетые заключенные буквально, как селедки в бочке, полусидели, полулежали друг на друге. Периодически из трюма вытаскивали парашу и выливали за борт. Те, кому приходилось выливать парашу, не торопились это делать, а жадно смотрели на проплывающие мимо живописные берега.

Один раз конвойный волок какого-то заключенного в армейских брюках на бак судна, вероятно в карцер, бил его прикладом, а он кричал: «Не тронь меня, гад! За что меня бьешь! Я Родину защищал, кровь проливал, а ты, сволочь, издеваешься надо мной!» В Дудинке всех заключенных вывели полураздетых. Многие были без головных уборов, на ногах какие-то шлепанцы на босую ногу. Шел мокрый снег.

Прибытие в Дудинку лучше описать мамиными словами: «Встречу с мужем не представляла, чувствовала себя спокойно, уравновешенно, без всяких эмоций. Возможно, отвыкла за десять лет, дети тоже спокойно себя вели. На теплоходе плыли знакомые папы. Подплывая к пристани в Дудинке, Лавриненко показал нам папу. Он стоял на берегу и плакал, нетерпеливо переступал с ноги на ногу и как будто пританцовывал и старался прыгнуть в воду, кто-то его придерживал за руку. На нем было клеенчатое пальто, он отрастил длинные рыжие усы. Лавриненко поднял на руки Вову и показал. Меня почему-то охватил страх, я забилась в угол, и, вероятно, мой вид был ненормальный, потому что один военный подошел ко мне и спросил: «Что с вами, вам помочь?» Я ничего не ответила, и он отошел. Вскоре пароход пришвартовался. Дети были на палубе и первыми встретили папу. Он спустился ко мне, поцеловал и сказал: «Здоров, Тинуська!» Страх мой как рукой сняло.

Муж привел нас в гостиницу, где мы жили двое суток до отъезда в Норильск в общей комнате. Разговорам не было конца, а дети не отходили от мешка с продуктами, в котором был белый хлеб, сахар, масло, утка, сухие фрукты, рыба и еще кое-что. Казалось, что они никогда не смогут насытиться».

От себя добавлю, что усы папины маме, видно, не понравились, и буквально на следующий день он их сбрил. Папа с мамой все говорили и говорили, а мы бродили по Дудинке. Когда мы выезжали из Красноярска, там была ранняя осень, все еще было зелено, а здесь было сыро, слякотно, шел мокрый снег и было сумрачно. В Дудинке мама в окружном отделе народного образования получила приказ о назначении ее завучем норильской средней школы № 1. Было это в 20-х числах сентября 1947 года.

В Дудинке от пристани до вокзала было несколько километров. Для пешеходов по обеим сторонам дороги были сооружены деревянные тротуары на сваях, а машины, лошади, колонны заключенных шли чуть не по колено в болотной тундровой грязи. От Дудинки до Норильска мы ехали часов 12, хотя расстояние было всего 112 км. Железная дорога тогда была узкоколейная, довольно извилистая, и вагончики довольно сильно раскачивало. Папа с мамой все разговаривали, а мы доедали содержимое мешка.

В Норильск мы приехали рано утром, но его пока так и не увидели, потому что папа повез нас с вокзала к себе на гору. Первое время мы жили в балке прямо на территории лагеря, поэтому взрослым членам семьи (маме и Лене) были выписаны специальные пропуска для прохода на территорию лагеря, причем в пропусках было указано, в какие зоны лагеря можно было проходить. У Бориса и меня специальных пропусков не было, и нас пропускали после того, как мы сообщали, чьи мы дети.

В балке с крошечными окошками было три небольших комнатки. Одну из них приспособили под кухню. В двух других разместились папа с мамой и мы, дети. Первая ночь в этом балке была ужасной. Кроме нас в нем оказалось несметное количество клопов. «Они лезли на лицо, в уши, ползали по всему телу, кусали. Пришлось объявить им войну: кипятили воду, обливали, руками давили, а их появлялось еще больше» — так мама вспоминала о первой ночи в Норильске.

На следующий день папа пригласил лагерных друзей отметить наш приезд: придет человека три. Мама с Леной начали готовить обед. Кое-что было запасено у папы, мы с собой привезли картошку и капусту. Вин и водки в продаже тогда не было, и папа купил спирт. Пришло восемь человек гостей, да нас пятеро. Достали консервы, сварили манную кашу на воде, выставили все запасы сахара. В то время еще была карточная систем на продукты, а на базаре все стоило очень дорого.

«Пировали» до утра и на следующий день. Все гости были из заключенных, еще не освободившихся. Двое в прошлой жизни были инженерами, один — бывший крупный военный, остальные — рабочие. Все были очень долго оторваны от семей, поэтому возможность побывать среди людей с воли была желанной, они истосковались по семьям, по другой жизни. За столом много говорили, вспоминали о прошлой жизни…

Через несколько дней мама поехала определять нас в школу и устраиваться на работу. Добраться до нее было большой проблемой. От балка, где мы жили, нужно было сначала проехать в открытом вагоне (думпкаре) попутного поезда, затем спуститься с горы (подъемник в то время был на ремонте), потом до школы, в соцгород, проехать на автобусе.

Папа нам с Борисом купил новые пальто, валенки. Школьную форму нам выдали позже. Мы с Борисом иногда, не дождавшись автобуса, цеплялись на проходящие грузовики. Один раз я неудачно спрыгнул и шмякнулся в новом пальто в грязь. Я кое-как очистил пальто, мы с Борисом разожгли костер и стали пальто сушить и, конечно, прожгли дырку. Надо отметить, что за это меня тогда особенно не ругали. С горы спускаться было относительно легко, особенно когда выпал снег — на пятой точке. А вот залезать на гору было трудновато.

О том, как начинала в Норильске работать мама, лучше описать ее словами, привожу выдержки из ее записок.

«Муж мне ничего не писал об этом интересном городе, и я надеялась увидеть в лучшем случае деревянные бараки. Каково же было мое удивление, когда я увидела огромные трубы больших заводов, шахты, рудники, многоэтажные дома, асфальтированные улицы, много автомобилей и хорошо одетую публику. В этом чудесном городе мне посчастливилось проработать восемь лет, хотя немало пришлось испытать и неприятностей… <…>

Единственная средняя школа работала у Долгого озера, размещалась в трехэтажном каменном здании. Зав. ОкрОНО Итыгин Геннадий Григорьевич, с которым я познакомилась в Красноярске, рассказал, что в прошлом году в Норильске было две средних школы. Их объединили в одну…

В школе меня встретила очень интересная, высокая и полная, хорошо одетая женщина — директор школы Туранова Вера Львовна… Детей я устроила, но сама в первый день не представлялась, должна была прежде явиться к начальнику политотдела Норильского комбината. Там выслушали подробно автобиографию и благословили на работу.

Через месяц Туранова добилась для меня комнаты в Горстрое. Площадь 20 кв. м в нижнем этаже, кухня на трех хозяек. Соседями оказались учитель русского языка Почекутов Ефим Николаевич с женой фельдшером Верой Гавриловной и приемной дочерью (Люсей Гусаровой) и учительница младших классов Кашеварова Анна Николаевна с мужем и дочерью Липой. И Почекутов, и муж Кашеваровой часто напивались, буянили… обстановка была ужасная. Мы впятером размещались в одной комнате, где поставили четыре кровати, стол и несколько табуреток. С клопами мы никак не могли расправиться, а в новом доме добавилась уйма тараканов. Я никогда в жизни столько их не видела. Каждый день обливали их кипятком, а наутро на кухне и в коридоре все углы и потолок чернели от них.

Муж мой ежедневно рано утром надевал робу и ехал в грузовой машине на РОР (рудник открытых работ). Расстояние 15 км. На пути было не менее 10 вахт, где проверяли документы с высадкой всех пассажиров и пропусканием каждого через вахту. На поездку тратилось два часа, такой же путь был и в обратном направлении. Возвращался домой в 10–11 часов вечера. Так изо дня в день и в дождь, и в жгучий мороз, и в черную пургу. Работа была на воздухе. На щеках у него образовалась «вечная мерзлота» в течение зимы. Трудно доставались трудовые деньги».

От себя добавлю, что у папы на нижней губе от постоянного ее перемерзания и травмирования образовался рак, и ему позже делали облучение и операцию. Тогда все обошлось. После такого продолжительного трудового дня у него уже ни на что не было сил, и он дома в основном отдыхал на кровати.

«Лену устроила в школе учительницей начальных классов. В школе только один завуч, и мне приходилось быть там с утра и до глубокого вечера. Питались в школьной столовой, где готовили вкусно и дешево. Голодовка закончилась. Мы с мужем получали приличный паек, в котором было и мясо, и масло, и рыба, и крупы, и сухофрукты. Дети объедались и крепли на глазах. Лена так располнела и потолстела, что я грешным делом подумала нехорошее».

В школе всем ученикам ежемесячно выдавали по нескольку банок сгущенного молока, и папе на работе тоже выделяли сгущенное молоко, так что я в Норильске в полном смысле объелся им на всю жизнь.

«Улучшилось наше материальное положение. Муж получал 1800 руб., я 900 и Лена, кажется, 500 или 600. Хотя в то время еще была карточная система, стали приобретать кое-что из мебели и из одежды. Приехали в Норильск почти голые…».

«Школа мне понравилась. С учащимися быстро нашла контакт. Дали мне уроки истории в 8–10-м классах. Все дети ходили в форме. В 8-м классе учился сын начальника комбината Зверева.В то время он был еще главным инженером, находился в шестимесячном отпуске и по возвращении должен был занять пост начальника комбината, а бывшего начальника Панюкова, депутата Верховного Совета СССР, перевели на новую ответственную работу. Об этих двух начальниках складывали анекдоты, не лишенные правды. Вообще все начальники в Норильске вели себя как некоронованные князьки. Особенно этим отличался Зверев Владимир Степанович. Высокого роста, толстый, некрасивый, с перебитым носом…

Назначение в школу я получила еще 3 сентября, а Туранова все забывала включить меня в ведомость на зарплату и подъемные. Наступил декабрь, и мои деньги в сумме 5900 руб. пропали (из-за реформы). Предлагали получить десятую часть, но я так обиделась, что отказалась от них. В связи с реформой получилась и вторая неприятность. В Норильск я привезла аккредитив на 12 тысяч (остатки суммы от проданной коровы). В сберкассе приняли на книжку только 9 тысяч, а один аккредитив на 3 тысячи забраковали как неправильно оформленный. Послали запрос в Михайловскую сберкассу, где всех сотрудников после реформы арестовали за махинации. Пропали и эти 3 тысячи…

Педагогический коллектив школы состоял преимущественно из пожилых квалифицированных работников, в основном женщин. Часть учительниц — жены начальников, другие приехали к своим мужьям, освободившимся из лагеря, третьи нашли теплое место во время войны и избавились, таким образом, от голода, который так мучил нашу семью шесть лет.

Литературу преподавала О.Я. Шадрина. Муж ее погиб в 1937 году. Он был главным инженером в Кузбассе. Осталось двое детей, сама Ольга Яковлевна из-за мужа сидела полтора года в тюрьме. В начале войны она приехала в Норильск. Через несколько лет вышла второй раз замуж за агронома Дорофеева, который тоже сидел в норильском лагере. Первая жена его бросила, а вторая умерла. Осталось три сына. Ольга Яковлевна большой души человек, прекрасный литератор. Ученики ее уважали.

Доня Александровна Волох преподавала химию. Муж ее Давид Наумович Шрукенгуз тоже сидел в норильском лагере. До ареста работал в армии редактором газеты. Это была пара жизнерадостных, общительных, порядочных людей. Доня отличалась справедливостью, строгостью. Получить у нее тройку за знания считалось чуть не подвигом, четверки и пятерки не расточала. Умела держать дисциплину, не шла ни на какие компромиссы».

В начале 50-х годов пошла волна высылки бывших зэков из Норильска еще дальше. Однажды моя сестра Лена плыла на теплоходе по Енисею и увидела Шрукенгуза на берегу, кажется, в Курейке. Лена забыла, как его звать, и, чтобы привлечь его внимание, с подругами закричала: «Доня Александровна!» Шрукенгуз услышал их и прослезился.

«Тимофеева Полина Андриановна преподавала математику в 5–7-м классах. Муж, в прошлом учитель, отсидел 10 лет в лагере. Весьма старательная учительница, добросовестно работала, но с дисциплиной не всегда справлялась. Иваницкая Клавдия Захаровна — историк. Красива, молода, изящна. Одевалась, как кукла. Замужем была третий раз за инженером-химиком Штейном Сергеем, тоже бывшим заключенным. (Позже он стал писателем Сергеем Снеговым. — Авт.)

Особого внимания заслуживала Каратаева — физик. Евдокия Павловна знала себе цену: высокая, худая, высокомерная. Физику знала хорошо, но ученики ее не особенно уважали. Муж Каратаевой, в прошлом географ, в Норильске работал каким-то начальником в лагере, носил мундир работника МГБ, считался «чистым»…

Мое завучество продолжалось с конца сентября и до 8 декабря 1947 года. В начале декабря в Норильск приехал зав. ОкрОНО Итыгин и зав. райОНО, не помню фамилию. Они стали меня уговаривать принять директорство от Турановой, которая растратила большую сумму школьных денег. Я уже была беременна и категорически отказывалась. Муж мой был также против этого назначения, но начальство уломало мой податливый характер. Били на то, что я коммунист, опытный работник и школу надо выручать. Согласие работать директором школы явилось большой ошибкой в моей жизни, стоившей мне здоровья.

Снятие с работы Турановой вызвало бурю в коллективе, с которым она сжилась, сработалась, свык лась. И вдруг приезжает какая-то «колхозница», выскочка и лезет на место Турановой. Так думали многие учителя, родители и учащиеся. Я не тщеславна и никогда не искала директорского места. В растрату Турановой я поверила, осудила ее по-своему и хотела навести идеальный порядок в школе по примеру Осиновской. Наивность».

От себя добавлю. Наша мама обладала какой-то невероятной честностью и неподкупностью. В Осиновской школе были некоторые запасы картошки, которую школьники выращивали и заготавливали летом, чтобы во время занятий устраивать бесплатное питание для школьников из других сел — столовых-то в селе не было. Так вот, когда у нас наша картошка где-то посредине зимы заканчивалась, мама категорически запрещала нам брать ее из школьных запасов. А когда в ее отсутствие приехал один районный начальник и, самовольно открыв погреб, набрал для себя несколько мешков, мама добилась, чтобы ему уже после войны вынесли строгое партийное взыскание. Родители учеников Осиновской школы, видя нашу крайнюю бедность, почти нищету, порой приносили что-нибудь из продуктов маме, но она категорически отказывалась, еще и обижалась на это. Позже в записках своих она признавалась, что несли-то продукты маме селяне из доброго сочувствия к нам, из жалости к ее детям. Но мама отвергала всякую помощь, считая, что тем самым родители учеников как бы подкупают ее.

«Первые же дни моего директорства ознаменовались неприятностью. Пионервожатая Д. в грубой форме стала упрекать меня в самозванстве, отказывалась работать под моим руководством. Я проявила выдержанность: поставила ее на свое место и заставила работать. Доня Александровна заметила, что ничего не имеет против меня, но возмущается несправедливостью по отношению к Турановой.

Школу от Турановой принять по всем правилам было невозможно. Описи имущества и кабинетов не существовало. Поступления нигде не записывались. При таком хозяйничанье была полная возможность для злоупотреблений. Сама Туранова могла и не быть виновной, а технический персонал, состоящий из заключенных, мог пользоваться ее бесконтрольностью. Дудинское начальство в отсутствие мецената Зверева решило свергнуть Туранову, я оказалась козлом отпущения.

Мое директорство началось с подготовки к Новому году. Собрался родительский комитет, наметил программу мероприятий. Люди солидные — полковники, директора предприятий, начальники управлений комбината. Готовили грандиозную елку с богатыми игрушками, украшениями. Красиво декорировали все здание школы внутри и снаружи. Комната отдыха, комната для игр и развлечений, искусственная горка и карусель, украшенный зал, где в центре возвышалась до самого потолка елка. К 29 декабря все это уже было готово. 29 декабря вечером явился в школу Зверев с женой. Она представила меня. Он молча подал руку, осмотрел с ног до головы, зашел в зал, взглянул на елку. Потом предложил зайти ко мне в кабинет, разделся, сел за мой стол и стал по телефону вызывать своих подчиненных начальников. Предварительно сказал жене, чтобы ехала домой, так как он надолго останется в школе. Меня это заинтриговало. Я не могла разгадать его поведение. Вскоре на машинах подъехали к школе все вызванные. При мне Зверев давал им распоряжения: доставить срочно в школу 100 человек заключенных, краску, известь, электросушку, шелковые абажуры и прочее. Распорядившись, Зверев сказал, что я могу быть свободной и идти домой.

Утром я школу не узнала. Она была выбелена за ночь, панели в коридорах и в зале покрашены, полы вымыты, гудели электросушки. Зверев продемонстрировал класс распорядительности, власти, могущества. Мне сказал: «Не надо ходить с протянутой рукой под церковь». Я поняла так, что не надо было обращаться за помощью к родительскому комитету, а идти непосредственно к нему. Все это было более чем странно. В годы войны мы привыкли экономить каждую государственную копейку, а здесь допускалась такая роскошь и расточительность.

Наступили каникулы. На елках младших классов празднества прошли благополучно. На вечере старшеклассников не обошлось без казусов. Туранова явилась в бальном платье и золотых украшениях. Величественная, красивая, обаятельная, она то и дело читала учителям при мне записки от учащихся. В них выражались ей преданность и уважение, обожание, сочувствие в связи с незаконным, на их взгляд, снятием ее с поста директора. Видимо, группа ее обожателей из учащихся старших классов приложила руки ко всему, что так любовно было приготовлено для детей заключенными: карусель и горку сломали, панели поцарапали, насорили.

На вечере я старалась не быть на виду и в то же время следила за всем, что требовало особого внимания. По сравнению с Турановой я выглядела замухрышкой. На мне был черный костюм, под ним шерстяной свитер, и зачем-то на костюм пришила белый полотняный воротничок с самодельной мережкой, привезенный из Михайловки. На ногах валенки. Немудрено, что пионервожатая Д. назвала меня колхозницей.

В разгар новогоднего вечера явился Зверев с женой и многочисленной свитой. Я в это время была на втором этаже. Прибежал запыхавшийся физрук Сапунов и сообщил, что пришел Зверев, стоит в коридоре и требует меня. Спустилась вниз, увидела Зверева в окружении расфранченных дам и начальников. Поздоровалась и, кажется, не пригласила пройти в зал. Зверев что-то поучительное мне говорил, я молча выслушала, и на этом распрощались. Бывалые люди мне сказали, что надо было пригласить всю ораву в отдельную комнату, угостить. Все это было мною не предусмотрено, да и не умела я лебезить перед начальством. Чувствовала себя независимо. Видимо, такое поведение директора школы не понравилось Звереву.

Совсем я оскандалилась 2-го января в день елки для малышей. Расфасованные в кулечки подарки по количеству учащихся сложили в кабинете завхоза за три дня до праздника. Зверева являлась председателем родительского комитета. Нечестная завхоз Дудникова крепко приложила руку к этим подаркам. Многим учащимся их не хватило, а остальные были переполовинены. Зверева возмущалась, ругала завхоза. Мне неприятно было, что в стенах школы такое безобразие. Пришлось все подарки перефасовать, чтобы хватило всем ученикам. Об этом случае, конечно, Зверев узнал от жены.

С другой стороны, я постепенно завоевывала авторитет среди учащихся и родителей своей добросовестностью, трудолюбием, усердием, рвением в работе. Перед учащимися старших классов выступала с интересными докладами, руководила школьной комсомольской организацией, проводила общешкольные родительские собрания. Из учителей в школе я одна была коммунистка. Состояла на учете в парторганизации при Доме пионеров. В составе этой организации были зав. Домом пионеров Дружинина (она же и секретарь парторганизации), директор семилетней школы, председатель поссовета З.И. Туманишвили и еще несколько человек из разных организаций…

Наступила вторая половина учебного года. Я в роли директора. Завуч — неудачный историк с высшим образованием, но авторитетом среди учащихся не пользовалась. Любила козырять: я завуч, имею право… Она мне больше мешала, чем помогала. Казалось, все я делала, с утра до ночи сидела в школе в ущерб семье, а успеваемость в третьей четверти оказалась низкой. Заметила, что группа учителей даже со злорадством выставляла двойки. Неужели мне мстили за Туранову? В таком случае ученики являлись жертвой. Какое нужно было иметь сердце, чтобы пойти на такую подлость? Сама Туранова вела себя недостойно: в глаза любезничала, а за глаза поносила. С горем пополам закончили учебный год.

Помимо многочисленных нагрузок я еще руководила 9-м классом. Это было добровольно, хотела показать, как нужно работать классным руководителем. Опыт оказался удачным. Десятые классы успешно выдержали экзамены, хорошие результаты дали начальные и старшие классы. Низкая успеваемость была в 5–7-х классах.

Во время экзаменов шел последний месяц моей беременности. Как-то еще в апреле я возвращалась поздно вечером домой. Муж сильно уставал на работе и меня не встречал. Прошла по дамбе через Долгое, и вдруг погас свет. Нужно было пройти еще через Горстрой с полкилометра. Темень, народу ни души. На полпути услышала шаги за мной, усилила шаг, потом побежала и почувствовала руку на плече. Дико вскрикнула и упала спиной на тротуар. Кто-то меня поднял, спросил, куда мне идти, и проводил до дому. Этот человек вышел из-за угла в то время, когда я крикнула, а мой преследователь сбежал.

26 июня принимала экзамены по истории в двух 10-х классах. Сидели до 9 часов вечера. 27 июня весь день писала дома отчет о работе школы, а утром в 5 часов 28 июня муж отвел меня в родильный дом, благо находился он недалеко от нашей квартиры. В 8 часов утра родила в страшных муках на 42-м году Алешу. Так хотелось девочку под старость, вышел третий сын… Учителя навещали. Выпускной вечер проводили без меня. Догадались пригласить на него моего мужа.

Боря окончил 6-й класс с посредственными оценками, Вова — с хорошими. Ребята подросли, окрепли, но Вова обижен ростом. (До 9-го класса я был самым последним, когда класс строился по росту на уроках физкультуры. Был я даже ниже девчонок. — Авт.)

Мы впятером жили в одной комнате, где стирали и вешали пеленки. Клопов все еще не могли вывести. В конце июня и в начале июля в тундре кое-где зазеленела травка, пробиваясь в местах, где растаял снег. Получила после родов декретный отпуск. За директора работала завуч Михайлова, но она собиралась ехать к мужу в Иркутск.

В середине июля прислали из Дудинки постоянного завуча Бердичевскую Феню Марковну, одинокую женщину солидного возраста. Виктория Геннадиевна привела ее ко мне на квартиру. Новая завуч увидела наши жалкие пожитки, развешанные пеленки, скученность… Договорились, что она будет ремонтировать школу, а я выйду на работу к 1 сентября. Феня Марковна оказалась опытной и деловой особой. Познакомилась с теми, кто ей был нужен, зарекомендовала себя отличной хозяйкой… Она прошла огни и воды, работала на Колыме, в Хатанге. Поселилась она в школе.

Из событий второй половины 1947/48 учебного года следует отметить два. Первое — это самоубийство ученика 6-го класса (Вульфа). Во время большой перемены он выбежал за школу с самопалом и выстрелил в каменную стену. Пыж, в котором были дробь и кусочки свинца, рикошетом попал ему в висок. Жил он только сутки. Отец его — бывший заключенный. Меня и группу учеников вызывали к следователю. Случай этот насторожил, учителя больше стали следить за детьми. Второе событие случилось в марте. Ученица 8-го класса родила 9 марта ребенка. Накануне была в классе, занималась на уроке физкультуры. Из школы «скорая» увезла ее в роддом. Характерно, что даже родители не заметили беременности. Отцом ребенка был тоже ученик. Родители поженили их. За этот случай ответа никто с меня не спрашивал.

В этом году Зоя окончила Владивостокский пединститут и получила направление в Липовцы (шахтерский поселок примерно в 150 км от Владивостока). Володе Сороке (ее жениху — курсанту Тихоокеанского высшего военно-морского училища имени адмирала С.О. Макарова) оставался еще год учиться, но они решили осенью зарегистрироваться…».

Дальше обстоятельные записки матери прерываются… Но остались документы и фотографии того периода, воспоминания сестер и брата, мои… В декабре 1948 года мама от директорства была освобождена. Как позже выяснилось, основной причиной этого была судимость отца. В одном из маминых писем я нашел такие слова: «Директор школы № 1 Б.Д. Сухомлинов однажды заявил о том, что по указанию районо все учительницы, у которых мужья были судимы в прошлом, будут сняты с работы, но ему пришлось отстоять меня, так как я хорошо работаю и являюсь коммунистом». В этом году некоторые послабления к бывшим заключенным власти стали заменять более суровыми мерами, вплоть до повторного ареста. Вскоре многих из «бывших» отправили в еще более далекие места.

После рождения Алеши — пятого ребенка в нашей семье — маме как многодетной было единовременно выплачено 850 рублей и назначено ежемесячное пособие в размере 60 рублей.

Акклиматизация в Норильске маме давалась трудно. Имеется заключение врачебной комиссии (акт № 212 от 13 июня 1955 года САНО Норильского горно-металлургического комбината), что она не годна для работы в Заполярье. И все же ей пришлось остаться учителем истории в школе № 1. Директорство она передала Борису Даниловичу Сухомлинову. Это был умный, волевой, порой даже жестковатый руководитель и талантливый педагог.

К маме он относился всегда с уважением, даже с почтением. Мне казалось, что Борис Данилович даже несколько ревниво относился к авторитету мамы среди учеников и учителей. Тем не менее он всегда по отношению к ней был объективен, и именно благодаря настойчивости Сухомлинова мама в Норильске за свой педагогический труд в 1954 году получила второй орден Трудового Красного Знамени. Об этом событии написала местная газета «Заполярная правда» (№ 134 от 10 ноября 1954 г., автор Д. Мясищева). В статье говорится, что «свою любимую учительницу пришли поздравить учащиеся, а среди них бывшая ученица — теперь преподаватель русского языка и литературы Лариса Семеновна Кузнецова, работающая в одной школе с Харитиной Яковлевной».

После рождения Алеши мама часто болела и очень тяготилась своим нездоровьем. Она всегда была очень деятельной, а тут приходилось лежать. Кто-то дал ей почитать «Сагу о Форсайтах» Дж. Голсуорси, но врачи даже читать ей на время запретили. И тогда она предложила мне читать ей «Сагу» с условием, что за каждую страницу она мне будет платить какие-то копейки. Брат и сестра надо мной издевались, называли корыстным, но я из этих копеек насобирал рублей десять, купил себе простейший фотоаппарат «Комсомолец», и с тех пор фотографирование стало на всю жизнь одним из моих главных увлечений. У всех родственников и близких друзей мои фотографии являются основой их семейных архивов, и теперь никто уже мой детский меркантилизм не осуждает. А я благодарен маме за свою любовь к фотографии.

С Алешей мы нянчились по очереди все, пока папа не пригласил из Алтайского края племянницу Пашу (Прасковью Федоровну Бабину). Когда Алеша подрос и стал ходить в детсад, Паша пошла работать по своей специальности пекарем на норильский хлебозавод. Там она заработала северную пенсию.

Паша Бабина вскоре вышла замуж за ссыльного немца Андрея (Абрама) Петровича Унру, которого в Норильск сослали прямо с фронта, хотя он воевал в рядах Красной Армии. Андрей был очень добродушным человеком.

Начинали они свою совместную жизнь с нами в новой квартире на улице Б. Хмельницкого. Позже к нам с Алтая приехали и устроились на работу на различных заводах Норильска Пашины сестры Надя, Зоя, брат Виктор, затем их родители: папина сестра Наталья Павловна и ее муж, участник Великой Отечественной войны, Федор Емельянович Бабин. Одно время все они жили у нас, потом постепенно по мере получения своего жилья расселялись. Но мне в старших классах приходилось спать на матрасе под столом.

Однажды сын начальника комбината В.С. Зверева Олег пришел к нам домой просить у мамы рекомендацию для вступления в партию. Мама неоднократно с ним беседовала, выясняла его жизненную позицию и, в конце концов, дала ему такую рекомендацию. Я думаю, что этот факт говорит о том, что у Олега Зверева мама пользовалась очень большим авторитетом. Ему мог с радостью дать рекомендацию любой из подчиненных всевластного отца, но Олег выбрал для рекомендации настоящего, по его мнению, коммуниста, хотя в то время наш папа еще был ссыльным, а мама являлась женой врага народа.

Маме писали письма ученики, уехавшие поступать в столичные вузы. Приезжая на каникулы, они обязательно заходили к ней. Особенно часто у нас бывала Эвелина Махновецкая. Приведу выдержки из письма одной из маминых учениц.

«Я поступила в Московский университет на химический факультет. Набрала 30 очков из тридцати возможных. Откровенно говоря, я очень боялась экзаменов, но теперь они уже позади. Занятия начались 1 сентября. Пока не очень трудно…

<…> Инна не попала в мединститут, так как в сочинении сделала 20 грамматических ошибок. Сейчас она учится в педагогическом институте на французском отделении. Не нравится ей! Мила Кацаурова сдала в мединститут, но не совсем хорошо (с тройками). А вот Клара Ефимова молодец, она химию и физику сдала на 5 (поступила в Тимирязевку). Все наши десятиклассники поступили, а сколько нам, «несчастным», попадало, сколько нас ругали! Большое Вам спасибо, милая Харитина Яковлевна. Спасибо за все и за всех. Ребята с большой благодарностью вспоминают Вас, именно Вас. Очень прошу, ответьте, пожалуйста, на мое письмо, я всегда с удовольствием Вам буду писать, потому что ценю Вас больше всех учителей. Это не комплимент, а просто слова от чистого сердца. Желаю Вам счастья и здоровья. Не болейте!

Ваша ученица Луиза.
19.09.49 г. Москва»

Летом многие ученики выезжали в пионерский и комсомольский лагеря в Таежное. Там же в доме отдыха «Таежное» порой отдыхали и учителя. Как-то раз и ребята, и учителя возвращались из Таежного в Дудинку на одном теплоходе «Серго Орджоникидзе», на котором в 1947 году мы с мамой плыли к папе в Норильск. Я на теплоходе сделал несколько снимков учителей.

В 1954 году я окончил школу № 1 и уехал в Ленинград учиться в институте. Старший брат Борис, покинув нашу школу на два года раньше меня, уже учился в Новосибирском сельскохозяйственном институте на факультете механизации сельского хозяйства. Мама с папой и Алешей еще год прожили в Норильске. В 1955 году папу реабилитировали, восстановили в воинском звании майора, правда, сразу отправили в отставку с выплатой воинской пенсии. В этом же году родители с Алешей навсегда уехали из Норильска в Приморье. Считалось, что норильчане зарабатывали очень большие деньги. Это не совсем так. Привожу справку бухгалтерии Норильского гороно, которую выдали маме перед выездом из Норильска. Для сравнения хочу привести такую цифру: моя стипендия в Ленинградском политехническом институте в то время составляла 395 рублей.