«...И слышим выкрик деревенский,

И ловим отклик городской,

Что есть и тульский, и смоленский,

Есть из поселка под Москвой».

(Ярослав Смеляков. «Этапная перекличка»)

Обратившись к основным юридическим принципам, нетрудно установить, что для возбуждения уголовного дела, а уж тем более для вынесения судебного или иного приговора по нему, необходимы прежде всего неопровержимые факты преступного деяния.

Какие же факты, то есть всесторонне, полно и объективно рассмотренные доказательства, легли в основу так называемого «ленинградского дела»?

Я лично не знал о существовании такового, пока летом 1950 года не обратил внимание на мельтешение и суету в темных коридорах «большого дома». Административный люд, будто кем-то или чем-то подстегнутый, несся навстречу друг другу буквально сломя голову. Беспрестанно хлопали массивные двери, то вышвыривая того, кто получил за ними срочное задание, то поглощая очередного вызванного начальством.

Мой собственный следователь тоже торопился куда-то: после оформления планового протокола допроса он не потягивался, не потирал рук, не отхаркивался в канцкорзину и не произносил обычное: «Ну, пойду приму душ Шарко, чтобы смыть твое вранье».

Затем на коридорных дорогах «Шпалерки» я лоб в лоб столкнулся с Натальей Александровной А. — своей недавней учительницей.

Она была очень красивой, знала, как родной, несколько языков, в войну, как сообщала школьная молва, состояла личной переводчицей Рокоссовского. Но не за это же ее упекли сюда. А за что?

Пример с собственной судьбой, — что могут арестовать ни за что, ни про что, — в голову не приходил. Да и женщина она...

Вечером в мою одиночку прорвалось отрывочное сообщение, неконтролируемое надзоослужбой: «Будет трибунал по «ленинградскому делу»... Передай дальше...» Передал, конечно, но в голову тумкнуло: Наталья Александровна — жена крупного партийного работника то ли горкома, то ли даже обкома. Значит, ее — за него?

Потом в общих тюремных камерах, на полках «заквагонов», в «стране Лимонии, где- вечно пели и плясали», огромных и вонючих залах пересылок, в барачных закутках и у рабочих костров в конвойном оцеплении, - везде дорисовывалась картина «ленинградского дела».

В центре ее Сталин.

Он же «Сам», «Хозяин», «Дядя Джо», «Усы».

Допрежь того «Давид», «Коба», «Иванович», «Coco», «Чижиков»... Он же якобы сын холодного сапожника Джугашвили.

Иногда мелькало «Рябой», «Конопатый», «Шестипалый», но это было очень опасно — могли ликвидировать без последствий.

Сей обладатель кличек ненавидел Ленинград. Во многом, возможно, за то, что па требование сказать, чем он болен, великий врач, определявший многие человечьи недуги с расстояния в двадцать метров, ответил: «Паранойей», «Что это значит?» произнесенное профессором слово насторожило консультируемого. «То, что вам не Россией — тройкой лошадей управлять нельзя, расшибете».

Это произошло на исходе 1927 года.

Владимир Михайлович Бехтерев поплатился за смелость жизнью. И жизнью двоих своих талантливых сыновей.

Когда с мужской линией было покончено, последовало распоряжение об изоляции женской: кто повзрослее — в лагерь, малолетних — в детские дома. Целесообразнее в разные, да подальше и друг от друга, и от родного города.

Решения, возникающие в мозгах, пораженных паранойей, неуловимы, как действия «механизма намерений», положим, у фаланги или паука-крестовика. У них все — в беспощадном смертельном укусе с конвульсиями пораженного.

А разве до бехтеревского не звучали предупреждения о грозной опасности?

В 1928 году многоименец преобразовался еще и в многоликого Януса — он сгинул от глаз людских, подставив им своих двойников.

Не это ли последнее обстоятельство помешало отыскать Геркуле «гада семиглавого» и поступить с ним так, как надлежало — снять мечом огнедышащие отростки? Нет: вблизи он был виден, как на ладони, двойники — это для публики.

Много лет спустя упоминал о проблеме возмездия и Н. С. Хрущев. Но он сказал, что, будь оно совершено, народ мог неправильно истолковать это.

Мне представляется, что один из зачинателей нашей сегодняшней перестройки покривил душой: людское сообщество потому и зовется народом, что все правильно понимает. Совершению разумного действия помешал именно недостаток личного мужества и храбрости, коих хватило у первой кровавой жертвы Ленинграда — В, М. Бехтерева.

Затем началась вакханалия.

Кто иезуитски покончил с Горьким?

Кто злодейски убил Кирова?

Ответ однозначен.

А чья рука нажимала на курок, подсыпала исподволь действующие «ОВ», сталкивала автомобили — это детали, пусть их поскорее отсистематизирует практическая юриспруденция для всенародного осмысления.

Ему докладывали, что двоюродный брат перед расстрелом выкрикнул здравицу в его честь — он поднял бокал с вином. И присутствующие не разобрались: то ли это поминальный жест, то ли восторг по случаю исчезновения еще одного свидетеля давних нечистоплотных дел.

На одном из обедов он изрек: «У меня нет военнопленных...», кивком головы разрешив разливать из фарфоровой супницы наваристые русские щи. И трапе за эта происходила в то время, когда 4,5 миллиона наших воинов, отданных в фашистский плен его полководческой гениальностью, ели из подручных емкостей бурду из гнилых капустных листьев и брюквы.

Что это, если не садистское сладострастие параноика?

Ненавидел Ленинград и последний из главных его подручных — Берия. И не только в силу служебной подчиненности. «Отвратительнее палача — его помощник», — утверждают французы. И они правы: помимо

черного пристрастия патрона, «удав в пенсне» таил и свою патологическую ненависть к нашему городу, а уж совсем желчью исходил, когда упоминался при нем Кронштадт. Там служил храбрец-моряк, который, защищая женщину от похотливых поползновений удава, отхлестал его по морде.

А Кронштадт упоминался в связи с приобщением к «ленинградскому делу» председателя его горсовета Михаила Ивановича Парамонова... О, сколько ему пришлось вынести сверх того, что обрушилось на его "товарищей!

А преданный исполнитель приказов садист Абакумов?

Он раздувал ноздри при виде струек женской крови, которую собственноручно пускал осколками бритвенных лезвий.

Ненавидя красивое и живое, он сам составлял омерзительные анонимные доносы на все толковое, что было сделано после войны в Ленинграде... И получал одобрение на принятие «надлежащих мер».

Были и другие способы набора фактов, которые в многопризменных следовательских освещениях стали основой для обвинительного заключения по «ленинградскому делу», сотен приговоров по нему — судов, судебных коллегий, трибуналов, решений Особого совещания, которое действовало при том же Абакумове.

Факт первый

Вскоре после снятия блокады восстановились в названиях Садовая улица, Невский проспект. Дворцовая площадь...

«И правильно сделали, что восстановили, — скажет об этом нынешний молодой ленинградец и, немного поразмыслив, совсем уж убедительно дополнит: — Да моя бабушка никогда и не называла Садовую улицей 3-его июля... Ну, вы даете!»

И пойдет дальше. И правильно сделает — они нынче такие, молодые, их на мякине не проведешь нигде — ни в цехе, ни в поле, ни в выборе названий.

Меж тем абакумовские молодчики, — следователи, переодетые в форму лейтенантов-артиллеристов, майоров береговой службы и капитанов-танкистов, — оценивали абсолютно правильное решение ленинградских

властей по-своему, Перекручивая факты городских переименований, они сводили его к замаскированному побуждению масс к враждебным выступлениям. Они распространяли слухи, что разоблаченные ими враги народа сознались в тайных замыслах, то есть в преступлении, предусмотренном пунктом 2 статьи 58 УК РСФСР...

Это Степан Андреевич Антонов-то, плоть от плоти олонецкий мужик, притопавший в университет в лыковых лаптях и просоленном Ладогой кожухе, стал врагом своего народа? Степан Антонов — защитник последнего ленинградского предполья и Невского пятачка, ставший секретарем исполкома Ленгорсовета?

Полно напраслину-то нести, иль вы с ума посходили?

Да, ему «шили» пункт второй, а потом разделили два пополам. Получилось две единицы. Одну отбросили, к другой посредством тире «пристегнули» букву «А». В целом у абакумовских закройщиков вышло: «ст. 58, пункт 1-А — гражданская измена Родине».

А ты, Степан Антонов, полковник запаса, так любил все военное!

Жонглеры человеческими судьбами, они в самом деле пребывали в состоянии на грани сумасшествия. От власти над попавшим в их руки человеком, от страха за творимое — шакальим нюхом своим они чуяли, что кровь крестьянская не проливается без отмщения. И от того подкоркового блуждающего осознания они никак и ничем, — ни душем Шарко, ни массажем всего тела, оргиями, — не могли освободиться.

Они орали: «У нас ошибок не бывает!» — а ведь понимали, что вершат злодейство, замешанное на садизме. Они взвизгивали с придыханием: «К тачке прикую, вражина! Навечно...» И, будто рыба на воздухе, безмолвно разевали рот в секундном остолбенении от услышанного ответа подследственного: «А цепей-то, тачек хватит?»

Очухавшись, они исходили потоками угроз и брани: «А, ты и здесь контрреволюцией занимаешься, сволочь! Водички карцерной у меня не хлебал, погоди-и...»

Они то неистовствовали, то впадали в монументальную меланхоличность. То лишали выписки махорки из тюремного ларька, то протягивали подследственному свой «Казбек».

Генерал Бородулин, разжалованный в майоры «за бесчеловеческое обращение с арестованными», — надо

же, какой акт! — недоумевая, спросил Абакумова: «Да за что же, вы же сами...» — «Иди, Бородулин! — пресек министр. — Иди и моли всех богов, что вживе остался».

Не умолил богов майор Бородулин, расторопный и хозяйственный начальник 3-го лаготделения, — догнала его кара возмездия меж интинских холмов.

В тактике гадов земных это, так сказать, в порядке вещей — в зависимости от обстоятельств отдавать часть плоти своей. «Ешьте Бородулина!» — на одном этаже. На самом высоком: «Четвертуйте наркомвнудел и наркомвод Ежова!»

Не жаль!

Не этот ли принцип водил и пером автора громыхающей статьи «Головокружение от успехов»?

Вот уж воистину — украсть, а потом кричать: «Лови вора!»

Бесконечная политико-государственная ложь ввергает в ожесточение и цинизм. При этом, если сдерживающие инстинкты подъедены комплексами, последние становятся безгранично-маниакальными.

Нелюди с подобными наклонностями, зловонный выплеск природы, ею же и отмечены, она как бы предупреждает о возможной опасности. Отмечены этими знаками и те, кто вел в 40-50 годах прицельный огонь по нашему народу и рядам партии, — и Кабулов, и Меркулов, и Гоглидзе, и Мешик, и Рюмин, и Володзимерский, и Игнатов... И «Сам», что уже отмечалось, «отец родной, черт заводной, оспинный да шестипалый», как говаривала тетя Варя К., простая русская женщина.

Если спросите: «А почему выпал из списка Абакумов, главный истязатель по «ленинградскому делу»?, то отвечу: намеренно. Я хочу поделиться собственным впечатлением о мимолетной встрече с ним.

Произошло это в середине 1951 года.

Меня, недавно проэтапированного после 13-месячного содержания в тюрьме в лаготделение при шахте № 8 комбината «Воркутауголь», вдруг вызвали с вещами на вахту. «На этап, за пределы», — услышал там.

И «поволокли», да какое там «за пределы» — пешком на шахту № 7. Оттуда, будто следы запутывая, на «Капиталку»... Только на третьи сутки оказался в «столыпинском вагоне», в купе с шестью полками, на которые уже «умяли» 22 человека...

Ничего — колеса покатились, застучали на рельсовых стыках. В Котласе сутки простояли в тупике. Затем меня, пересадив в другой поезд, доставили в пересыльную тюрьму города Кирова.

Со счета дней сбился. Привезли в город Горький. Высадили и повели по многолюдному перрону... Видок: тепло, на мне черная ватная одежда, таврированная буквой «Р», валенки — граждане отъезжающие и провожающие шарахаются по сторонам скорее от этого особо-режимного лагерного комплекса, чем от автоматов конвойных.

Переводворили в персональное купе нового «зак-вагона». По соседству в двух общих загонах, — походных камерах, — гомон малолеток, воздающих хвалу конвойной команде:

— Начальник — человек!

— Дай бог ему хорошего следователя!..

Когда ранним утром следующего дня поезд замер на конечной станции, они стройным хором, жалобно, но звонко, провозгласили:

— Сталин, отец родной, спаси-и!

Их — водой из шлангов. Они — свое:

— Зародненький, — жизни нету!

— Прекратить-ить!

— А-а, гады-вертухаи...

— Ой, мамочка, роди меня обратно!..

Мальчишек отвезли в какую-то исправительную «Лесную школу». Я сказал старшому «воронка», что мне пора бы и пайкой похарчиться.

— Годи, — ответил тот, — мы тя туда забросим, где сами порубать не брезгуем.

— А куда?

Сержант поманил пятерней, прокричал, хохоча прямо в ухо:

— На кудыкину горушку, знаешь такой адресок?

Иногда они очень любили пошутить. Наиболее своеобразным шутником слыл, понятно, «Сам — Хозяин». Под веселую руку он спрашивал, например, приближенного: «За тобой еще не приходили? Нет? Ну-ну...»

Многообещающе, не правда ли?

Подражая, один устраивал в бараке бесконечную проверку подконтрольного лагконтингента. Войдет, «пронзит» взглядом чуть не каждого из 200-300 работяг. Взмахом руки прикажет помпобыту — старшему дневальному - читать список. Что-то не понравится,

начнет считалку вперебивку: помпобыт выкрикнет твой номер, ты в ответ — свою фамилию. Снова баланс не сходится вроде, давай перекличку с объявлением всех установочных данных: ФИО, лагерный номер, статья, срок, начало его, конец...

В Инте таким шутливым нравом отличался старший сержант Монаков, руководимый старшим лейтенантом Макойниковым, — впокатушки, до глубоких обмороков доводили проверяемых... Смех один, будут знать, как свободу любить!

Другому нравилось, чтобы его парили под патефон с пластинкой типа «С одесского кичмана бежали два уркана». В предбаннике он доверительно рассказывал выбранному счастливчику о незабываемом времени, когда в Ухте у него дневалил Рокоссовский. «Ох, упаси бог — вспомнит!» — деланно ужасался он.

Третий шутковал тем, что останавливал колонну заключенных, приказывая им сесть там, где стоят. Местечко соответственное выбиралось — по завихрениям ветра аэродинамической трубе не уступит. Как сказал Поэт-страдалец (о нем самом чуть позже): «...Вдоль по дороге снеговой овчарки рвутся с жарким храпом, и злее бегает конвой».

Четвертый...

Много их было, шутников-затейников — подполковник Бганко, капитан Гатьянский, старший лейтенант Слинин, подполковник Фатов, капитан Кобец, капитан Сахаров, подполковник Козлов, надзиратель Богданов, полковник Кухтиков, старший лейтенант Гуменюк, старший лейтенант Школьников, сержант Коваленко, старший лейтенант Лавриненко, надзиратель Кодырков, майор Шишкин, майор Ткач, старший лейтенант Бучин, капитан Прискока, майор Казымов... Генералы Быстрое и Горлинский. Последние утверждали обвинительные заключения. Кстати, они считали себя ленинградцами. Верхние — погоняли приговоренных.

Много их было, весельчаков... Ну как было ему, безвестному начальнику лаготделения или даже управления ими, оперативнику, режимнику, старшему по надзорслужбе и прочее, — как было ему душеньку не отвести, а? Стоит перед ним со снятой шапкой в руке, в номерных, как на автомашине, обозначениях, наголо, как новобранец, остриженный, — по стойке «смирно!» стоит, ха-ха! — бывший, допустим, председатель Совета Министров одной из союзных республик... Да-а, не хухры-мухры, небось мог и с «Са-

мим» разговаривать. Э, да что это я — станет «Хозяин» на всякого времечко тратить... Чем бы его ковырнуть побольнее, вражину, чтоб знал... Как на грех, ничего интересного на язык не подваливает. Уселся в кресло повальяжнее — привалило:

— ФИО?

— Простите?

— Добавляй, глухая тетеря: гражданин начальник.

— Извините, гражданин начальник.

— То-то. Фамилия, говорю, имя-отчество как?

— Соляков Петр Васильевич, гражданин начальник. Статью-срок говорить, гражданин начальник?

— Без надобности — само собой, полная катушка?

— Да, гражданин начальник, и еще с добавками.

— А ты как хотел... Ты по ленинградскому, что ли, проходишь?

— Да и нет, гражданин начальник.

— Это как?

— По выделенному из него — карело-финскому, если можно так сказать, гражданин начальник.

— Ну, ты мне угольной пылью мозги давай не пудри, я ее здесь столько наглотался, что — ого-го, пока вы там шахер-махер вытворяли. Ты вот лучше скажи, почему тебя, не последнего кузнецовского пристяжного, из-под, «вышки» вывели? Ну, с Яковлевым ясно — он еще и не мужик, так, да и подумаешь — какой-то там секретаришко по промышленности, эка невидаль — я его и сунул в учкомбинат. Но ты-то! У тебя в сопроводиловке «ТФТ», чуешь, что это такое?

— Не могу ответить, гражданин начальник.

— Понятненько: необучен — необстрелян, а туда же: ТФТ — это тяжелый физический труд... В общем, так — не хотел жить в миру, полезай на эстакаду обогащения — проветрись...

Немолодой, — ему было около, если не все 50 лет, — Петр Васильевич сидел за движущейся транспортерной лентой, по которой плыл печорский уголь повышенной зольности, и вручную выбирал из него негорючую породу. Нелегко давалась ему выработка 5-ой горняцкой нормы.

— Но тянул, бригаду не подводил, — мягко говорил мне Петр Васильевич, когда через год его почему- то перевели в Инту из Воркуты. — А тот «гражданин начальник» не хотел меня отпускать, из этапа вычеркивал — очень льстило его самолюбию, что на эстакаде обогащения вкалывают бывшие министры.

Он высок, чуть сутуловат, угловат в движениях, что вовсе не мешает их точности и координированности.

Петр Васильевич — ленинградец, одно время возглавлял исполком Дзержинского райсовета, затем, направленный в Петрозаводск, был там и председателем Совмина КФССР, и секретарем ЦК компартии.

Вот коротенькая запись в моем дневнике от 14 июня 1954 года: «Сегодня проводили в Свободу П. В. Солякова».

По возвращении он работал директором фабрики «Древтехдеталъ», что на Петроградской стороне. А напротив, через Малую Невку, на «Русском дизеле», трудился, кстати, Александр Яковлев, бывший секретарь Ленинградского горкома партии.

Но, извините — отвлекся, возвратимся к Москве.

Да, судя по плотности городского шума, проникающего в везущий меня «воронок», по характерному перекладыванию троллейбусных токоприемных «бегунков», это была она — наша столица.

Окончательно в том убедился, когда оказался в подземной комендатуре «Лубянки-Один» — главного абакумовского гнезда, над которым шефствовал Берия.

Вот это номер!

Тут разоблачали сэра Рейли — ладно. Тут покаянно саморазоблачался Борис Викторович Савинков — это его дело. А меня-то за что сюда?

...Они отравили Горького, а десятки врачей, не только не видевших, но даже не читавших его, оказались замешанными в умышленном убийстве и сгинули в «местах не столь отдаленных».

Они злодейски убили Кирова, а тысячи жителей Ленинграда, пройдя «пропаривание» в набитых до отказа тюремных камерах и через ежовские «двойки», «тройки», «чрезвычайки», если оставались в живых, объявлялись «ОСЭ» — опасно-социальным элементом, высылались на земли Соловецкие, как и на сопредельные с ними. А там — добыча гравия, ручная валка леса, а также длинные студеные морозы, гнус, мошкара, комарье гнилым летом и дисциплинарно-наказанный комендант. Один из них такую речь произнес однажды: «Ну, лишенцы, значит, так: меня за невыполнение плана по раскорчевке, само собой, по головке не погладят — дадут прикурить по первое число, а вас: ведь — расстреляют...»

И расстреляли «зачинщиков», — чего, спрашивается? — а остальных отправили подальше и поглубже. Там желдорветку к углю тянули, так под каждую шпалу потребовалось уложить невинную голову...

Так что принцип и тут не новый — брошенный в воду камень дает круги. Взяли «в шоры» этот самый камень — высшее звено ленинградского руководства. Оно «призналось», что вынашивало враждебные идеи. Но идеи сами по себе — ничто, если ими не привлекают и не заманивают, то есть не распространяют... Понятно, — их идеи распространялись среди ближайшего окружения. Это — первый круг от камня. Пойдем дальше — круги чаще и шире: за секретарями и завотделами потянули в «одиночную изоляцию» инструкторов и районщиков, оставив на всякий случай из их числа «свидетельский резерв».

Принцип ясен, а вот как обстоит дело с «влиянием тех самых идей на массы»?

Подтверждений тому — несть числа!

И забегали оперативные «эмки». Их недоставало — пристегнули к ним линейных «воронков». В 4,5 раза перевыполнили норморазмещение в «Шпалерке» — ее вытяжные вентиляционные накрышные люки стайки воробьев, — тюремных попрошаек, — вынужденно облетали, будто встретив на пути огнедышащие сопла.

— Полна коробочка, как «Дом крестьянина» в уездную ярмарку, — говорил Иван Михайлович Шаповалов, колхозник из Приозерского района. — Теснись, ребятки, пятого волокут, кажись.

— В тесноте, бабка моя говорила, — не в обиде, — рассудительно соглашался с предстоящим уплотнением камеры Петя Лыков, солдат срочной службы из гарнизона Ленинграда.

— Следователя Трапезникова — ко мне! — тоскливо будоражил души чей-то возглас две ночи подряд. Ждали и в третью — нет, не вырвался.

Инженер с Кировского завода Пузыня, один из творцов трелевочного трактора, искал на стенах камеры, на ее окне какую-то тягу, которой можно было ускорить втаскивание бревна на приемную платформу...

— Велики грехи наши, — произносил Янис Говейка, органист костела в Ковенском переулке.

— Господь всемилостив, вознесем к нему молитвы наши! — вторил коллеге «по цеху» Василий Михайлов, звонарь собора, что на улице Пестеля.

Это ли не подтверждения, учитывая, что их можно умножить?..

Мало!

«Эмки» и «воронки», шныряя ночи напролет, часто подтягивались к Арсенальной набережной — в «Крестах» под «58-ю» корпус выделили. Скоро и половину «Второй-женской» очистили с тем же целевым назначением.

Случались некоторые издержки, но не ошибки, как известно, таковых у них не бывало: среди нескольких университетских контрреволюционных организаций обнаружились отдельные группы студентов, занимавшихся не политикой, а, — как бы это половчее сказать? — панельным флиртованием... Да, да — именно так при нужде и можно будет отметить в устном, так сказать, приложении к докладу. Или вот, к сожалению, в рабочей среде выявлено немало организованных группочек, замаскированно действовавших под личиной так называемых «черных касс». Неофициальная взаимопомощь уже, — подчеркнем, — преступное деяние, достаточное для хорошенького срока, а какие разговорчики велись между вами, сказать? Мы все-о о вас знаем! Не ты говорил: «У нас расценки понижаются, как давление в проколотом баллоне, а нормы растут, как тесто на хорошей опаре, а пойди правду искать, так тебя за ушко да на солнышко», — не говорил скажешь? — «Говорил, но не так, как вы повторяете...» — «Не я, милок, это твои товарищи нутро твое, пропитанное антисоветским душком, изобличают. Главное, не как, а что сказано». — «Нет, я говорил, что это происходит в нашем цехе, в нашем, слышите? А не «у нас» вообще...»— «Ну вот, заладил... Ты клеветал на наш героический рабочий класс...»

Да что там, как говорится, гнилая интеллигенция, студенты, отщепенцы из рабочих, ренегаты из военнослужащих, офицерского, а в ряде случаев сержантского и рядового составов, — до чего дело дошло! — их заразные идейки проникли в школу... в школу! Какие еще подтверждения нужны?

Между тем, пока размышлялось и вспоминалось, «подтверждение» последним восклицаниям, то есть мою персону, взметнули кабиной лифта, забранной в стальную мелкоячейчатую обрешетку, на третий этаж, если не считать подземный, и водворили... в прекрасную комнату. Не камерой же называть это "большое, светлое, с высоким потолком и натертым

паркетом, двумя огромными окнами и с голубенькой дверью помещение? Право, язык но поворачивается этакое великолепие назвать камерой.

К ночи ближе прогуляли на крыше... Жили же сэр Сидней Роили и гражданин Борис Викторович Савинков!.. Чего вот только последний в лестничный пролет махнул? Не подтолкнул ли кто... нечаянно?

Но снилось мне той ночью в роскошной комнате бывшей гостиницы страхового общества «Россия» но очень страшное. Скорее даже наоборот.

Факт второй

Осенью 1946 года под темно-синими куполами Преображенского собора, что на Измайловском, и вдоль Красноармейской улицы заиграла первая торговая ярмарка.

Слово-то забыли ленинградцы ярмарка, как с трудом представляли они какую-либо продажу без талонов и карточек. Коммерческий гастроном № 1 (бывший Елисеевский) «кусался» и баснословными ценами, и круглосуточными очередями подступиться через них к прилавкам нормальному человеку было невозможно.

А здесь веселись душа и тело....

Нот, никаких разносолов, мяса и рыбы, а уж тем паче производимых из них продуктов на ярмарочные лотки не «выбрасывали». Зато, если не реками, то напорными струями лились в кружки квас, морс, суфле. Таяло во рту ароматно и сладко ледяное мороженое. Без ограничений предлагались и покупались кое-какие крупы и изделия их них. Нарасхват шли семечки.

Крутились карусели.

Торговые точки размещались в гигантских «матрешках», бочках, затейливых теремах.

Высился над толпами и гладкий столб, какая же ярмарка без столба с хромовыми сапогами на его вершине! И в удальцах, стремящихся к ним, недостатка не было.

А еще звучала музыка. Простая и бодрая, именно такая, которая нужна была ленинградцу, истерзанному войной и блокадой. И он, окрепший, полный надежд, подпевал динамикам.

«Ярмарка! — думал он. — Лиха беда начало».

А между тем каждый, простите, шибздик с синим кантом на фуражке, рукавах да штанинах начинал покрикивать: «Кто я есть?!»

Исчезли с улиц те, кто передвигался на роликовых каталках. «На Валааме под присмотром им будет хорошо!»

Главное: под присмотром.

Также подозрительно дружно поднялись и уехали на лесозаготовки вернувшиеся из немецкого плена. Видимо, там, где «тайга — закон, а медведь — прокурор», им будет комфортнее. А чего: сами ставьте бараки, сколачивайте привычные пеналы на нарах. А мы, не сомневайтесь, присмотрим: каждого, — слышите ли, протестующие генералы, каждого! — прощупаем, то есть, если по-нашему, профильтруем и чрез фидерок пропустим. Что это такое? Система! Допустим, мы спрашиваем: Органы располагают данными, что ты, находясь в плену, искал все возможности и пути, тобы остаться в живых, подтверждаешь? — Да я, как все. — Ну, обо всех как-нибудь потом, а сейчас расскажи о себе как, что, когда и с кем контактировал?

Далее вывести на пункт 3 — «пособничество врагу»— раз чихнуть: там купил, тут продал, в третьем месте записочку передал. Короче, ни одного так называемого военнопленного на балансе не задержалось.

Ловко это у вас!

Да, многовариантная система.

Чего говорить: охранные вышки, как грибы поганые, росли в Лигово, Лисьем Носу, Ропше, на Тарухтанных островах, в Колпино и Купчино, в Славянке и на Металлострое... А если в самолетный иллюминатор ночью на землю глянуть, то — зоны, зоны, зоны, как озер гирлянды в цепях электроламп.

Вспомним, как стороной обходили «большой дом», самое высокое здание в Ленинграде. И потому, что у каждого его угла стоял часовой с примкнутым к винтовке штыком, и потому, что с любого его этажа отчетливо просматривались Магадан с Воркутой... Что гам обзорная площадка Исаакиевского собора — с нее в редкий день Кронштадт-то разглядишь...

А они стервенели.

За кочан капусты — пять лет.

За две жмени зерновых — восемь...

За лишний гол в ворога «Динамо» — дисквалификация.

Или — говорил почтеннейший наш футболист-спартаковец Николай Петрович Старостин, не потерявший чувство юмора и в Инте, — «как мне с братьями — десятилетние тренировочные сборы на Крайнем Севере».

Сплошная выкорчевка антоновки, анисовки, семиренки и прочих яблонь, а равно груш, слив, вишен и других ягодных деревьев объяснялась необходимостью сосредоточения всех витаминоносных растений в одном районе, а именно — вблизи Крайнего Севера, как наименее доступной для закордонных лазутчиков зоны. Туда же отправили настырных садоводов, пусть пообмениваются опытом селекционирования морганисты-менделисты, понимаешь ты.

А на всю страну распространили плакат с «Хозяином» в центре, естественно. «Сам», держа как бы указующе мундштук трубки, стоял на фоне зеленых лесозащитных полос, раскинувшихся гигантской дугой от залива Кара-Богаз-гол до северокавказского Кизляра.

О переносе Урала на Памир и последнего, — с безусловным сохранением в целостности пика Сталина, разумеется, — на место Енисея пока помалкивали.

Но — кролик объявлялся быком, что окончательно решало проблему потребления белка на душу населения.

Несушкам, белым и рябым, как и остальных цветовых оперений, предписывалось резко увеличить яйценоскость. Иначе... Последнее в особенности относилось к тем красногребешковым, которые от себя гребли на частных подворьях.

Предписание не обходило и других пернатых.

Первой, как наиболее консервативно-независимая, почти поголовно была изведена гусыня.

Это было бы нечто гротесковое, если бы не обернулось столь печальными результатами. Мы не только-закупаем птичьи тушки, но и много лет уже учимся их выращивать в живом виде. Да все что-то до конца не получается...

Что явилось причиной — неизвестно, но от позирования на фоне породистых и тучных стад, стай, отар и иных формирований скота и птицы главное «действующее лицо, по-видимому, отказалось. Фотозаготовки же задуманного монтажа частью пошли на создание околорыночных мозаичных панно, таких, на-

пример, как при спуске к станции метро «Владимирская», частью на витрины мясных отделов.

Вообще же, искусство для абакумовцев, стряпавших «ленинградское дело», как в подражание кому-то они говорили — «это особь-статья».

Факт третий

С первого дня блокады копились свидетельства перенесенных ленинградцами трагедий и ужасов от бомбежек, обстрелов, голода и холода.

С первых же немыслимых потерь и примеров невероятного мужества зародилась и быстро окрепла мысль о создании Музея обороны Ленинграда.

Судьбы миллиона оборванных жизней. Каждая из них — геройская. Потому и поют проникновенно оставшиеся жить: «Над заставами ленинградскими вновь бушует соловьиная весна...»

Музей обороны Ленинграда в Соляном Городке. Его открыли для всеобщего обозрения и, если хотите, для поминовения павших, ведь и не вынашивались еще мемориалы на Пискаревском и Серафимовском кладбищах.

Склони голову, сюда входящий!

И все склоняли, часть в слезах и рыданиях.

Пред ними в стеклянном аквариуме стояли десятиричные весы, точно уравновесившие, с одной стороны, маленькие гирьки в 5; 20 и 100 граммов, с другой в соответствии с их массой, кусочек черного хлеба... Хлеба?

Внизу представлялась рецептура, — смотрящий да увидит!

Не доводилось есть?

Не дай вам бог!

Кому пришлось вкусить — низкий поклон и пожелания здоровья!

Будь в Соляном Городке лишь одна эта экспозиция, Музей обороны Ленинграда оправдал бы свое предназначение и существование.

Из этого же убеждения исходили и абакумовцы, и потому немедленно приступили к уничтожению свидетельств мужества.

Их бросал в ярость всамделишный бомбардировщик, распластавший свои крылья под потолком Со-

ляного Городка. Как же: экипаж этого самолета, ведя за собой другие, в июле 1941 года первым бомбил Берлин. В июле, когда после микрофонного стона: «Братья и сестры, спасите!», «великий из великих» пребывал в состоянии панической прострации.

Пугливо вздрогнул тогда и Адольф Шикльгрубер, он же Гитлер. Истерично топая ногами, наци № 1 орал: «Вы скотина, Геринг, — русские бомбят столицу рейха, а вы говорили, что одно появление в небе непобедимого люфтваффе бросает их в ужас!»

Что он мог поделать, Геринг, с теми, кто бомбил Берлин, дрался врукопашную, шел на таран, подрывался под гусеницей танка?

С теми, кто стоял насмерть вместе с майором Гавриловым в Бресте, кто бился в Либаве, кто прорывался из Таллинна в Кронштадт — с тысячами и тысячами героев, с памятью павших стали расправляться абакумовцы.

Подумаешь, геройство — перелететь на самолете через передовую! Кстати, с какой целью? Знавали мы таких — в лагерь!

Туда же и изуродованного войной командующего 16-ой армией генерала Лукина, организовавшего столь активное сопротивление немцам, что, как минимум, сковало продвижение их основных сил на две недели... Потому, видите ли, что шилом и дратвой кормился в фашистской неволе. За то, что в беспамятстве, истекая кровью от потери ноги, не поднял «ТТ» к виску! Ну, не кощунство ли это?

Но они продолжают упиваться делом своих грязных рук. Что, что? Мнение маршала Жукова о паникере и изменнике Лукине? Дойдет, смеем вас уверить, и до него очередь... до мнения. Спасители Москвы, понимаешь ты, тут объявились...

Они боялись героев.

А потому — долой с потолочных подвесок самолет полковника Преображенского, в переплавку его!

Срыть до основания и развеять панорамную экспозицию, с натурным показом разгромленного штаба испанской «Дивисион Асуль» — «Голубой дивизии»!

Под самым Ленинградом, в Антропшино, собрались «голубые» с «коричневыми», чтобы торжественно обменяться наградами. Доставили их личные представители каудильо и фюрера. Тут-то их и накрыли ленинградские пушкари, разнеся в пух и прах. Генерал

Гомес, командир дивизии, невредим, правда, остался, но столь поспешно эвакуировался, что мундир парадный бросил...

Святым нашим долгом надо считать восстановление всего, что связано с обороной города.

Цела ли галерея поясных портретов героев и организаторов обороны города? Если сожгли или уничтожили другим способом — воспроизвести и поместить в более освещенном, чем прежде, в более просторном, чем тогда, зале... Да надписать: «Не жертвами пали — героями!»

«Ишь, — ерничали абакумовцы, — в историю, понимаешь ты, им захотелось... Мы обернем вас в сырую холстину, послушаем, что запоете — это вам не петушиными гребешками на ярмарке возмущать толпы!»

Оборачивали. И сапогами били. И в карцере темном по колено в воде держали...

Прошедшие через истязания ленинградцы не делились своей болью. Им было стыдно почему-то. Не за себя, конечно. Нет, не за себя!

С двумя сыновьями-мальчишками, только что привезенными из дальней детдомовской ссылки, пришел в военкомат Московского района Владимир Антонович Кубышкин. Он из списка первопривлеченных по «ленинградскому делу» — пять лет назад Владимир Антонович возглавлял партийную организацию Московского района. Но — пять лет!

Офицер, проводивший его переаттестацию из батальонного комиссара в майоры, заметил, что при каждом вопросе, уточнявшем тот или иной момент анкеты, опрашиваемый вставал. Подтягивались и его сыновья.

«Видно, устроили им «мясорубку», — говорил недавно тот офицер. — Я не знал, куда глаза девать от стыда... Что же они вытворяли с честными людьми!»

Но нам пора снять вуаль стыдливости, ибо, прикрываясь ею несколько десятилетий, не воздаем должного тем, кто прошел «огни и воды» в бериевских застенках. Наша юстиция на четвертушках бумаги вернула им имена — настала пора всенародно извиниться перед ними, чем хоть как-то возместить нанесенный им моральный ущерб. Наконец, просто вернуть заработанное ими, ведь они, не получая ни копейки за 10-часовой рабочий день, валили лес, рубили уголь, добывали руду, возводили дома и прокладывали дороги. Вспомним, что в Конституции мы утвердили не

только право на труд, но и обязательное вознаграждение за него.

«Лучше поздно, чем никогда», — гласит народная мудрость.

«А вот Нестеров, о, — продолжал отставной военкоматский сотрудник, — это прирожденный промышленный генерал: он нас всех распрямил и увлек — заставил работать по-настоящему...»

И правильно сделал. Он по-другому, не по-настоящему, и сам не мог работать, и подчиненным не позволял.

Как и Кубышкин, Герман Александрович Нестеров до ареста был секретарем райкома партии — Василеостровского. На Севере, как предписывалось ему, вкалывал по «ТФТ» — отваливал породу на террикон в чаду самовозгораний, пробивал траншеи в вечной мерзлоте под фундаменты домов соцгородка... И не унывал, подбадривая себя и других незатейливым мотивчиком «с Васильевского острова, с завода «Металлист»...»

Назначенный после реабилитации директором нынешнего ЛЭМЗа, с довоенного прошлого известного как фабрика «Равенство», Герман Александрович внутренне ахнул: хоть и перепрофилировали фабрику, возвели в завод, а...

Короче, нужно было работать.

Он умело сочетал директорство с творчеством инженера, и в созданном на заводе электромеханическом производстве есть и нестеровские узлы. За их разработку и внедрение Герман Александрович в самом начале шестидесятых удостоился Государственной премии СССР. А вот представление к высшему трудовому званию, оформленное позднее, в областной инстанции притормозили. Нельзя сказать прямо, что «кое-что припомнили», но сие как бы подразумевалось в нефиксирующейся аргументации. Впрочем, всем, так или иначе осведомленным о тормозящих усилиях, было ясно, что они обратно пропорциональны душевности, прямоте, знаниям и организаторскому умению Нестерова.

Большинство из них, ленинградодельцев, отличали эти качества, и многие никогда, — даже в лапах абакумовских следователей, — не скрывали, что проходили выучку у Алексея Александровича Кузнецова.

Однажды у фабрики «Северное сияние», которую возглавлял Степан Андреевич Антонов, в толпе формирующейся первомайской колонны я спросил одного

рабочего, где отыскать директора. «Проще простого, — ответил он, — присмотрись, кто из наших мужиков поплоше одет, тот и будет директор, ей-ей, не ошибешься».

Абакумовцы, мерзостники, знали, по какому ряду в первую очередь вести снайперский огонь.

Факт четвертый

«Говори, подписывал паршивый адрес!.. Говори!.. Говори!.. Не скажешь — медленной смертью сдохнешь, вражина!..»

И били лежачего ногами...

Не все выдерживали этот «тематический» допрос, — кто посмеет за то их упрекнуть!

Когда допрашиваемый приходил в себя, его снова атаковывали требованием сознаться, что он подписывал неведомый ему адрес.

На это изматывающее, терзающее: «Говори!.. Говори!.. Подписывал, ну?» — чаще всего следовало словно сговоренное заранее: «Нет, не подписывал, но если бы такой адрес существовал, то подписал бы не раздумывая».

Какого признания добивались коновалы-следователи, какой адрес они упоминали?

Сорокалетие А. А. Кузнецова почти совпало с еще одним событием в его жизни — он стал первым секретарем Ленинградского обкома и горкома партии.

Радостные события: силы на взлете, работы — непочатый край, а на дворе 1945-ый...

Все это учли составители так называемого приветственно-благодарственного адреса, который якобы был преподнесен имениннику. Из верноподданического текста адреса были вынесены и два слова, выгравированные на прилагаемом подарке — уменьшенной копии «Медного всадника»: «Создателя — Спасителю»...

К тому летнему дню 1952 года, когда после почти трехлетнего заключения в тюрьме к нам на 5-ое отделение Минлага привезли С. А. Антонова, я вроде бы» — в тех условиях нельзя было рассчитывать на что-либо постоянное, — довольно основательно «заякорился» в «хозлагобслуге». В нее входили: Михаил Жданов (зав. водокачкой-кипятилкой, в прошлом партработник), Сергей Новиков (соответственно — зав. производством

общего пищеблока — партработник), Евсей Капланский (зав. ларьком — военный журналист), Иван Власов (процентовщик — партработник), Алексей Каплер (старший санитар — кинодраматург), Сергей Ляпин (старший нарядчик — юрист), Николай Пивоваров (зав. хоздвора — дипломат), Ярослав Логуш (зав. производством больничного пищеблока — партработник), Евгений Саруханов (начальник колонны — спортсмен), Борис Войтехов (дневальный барака—писатель), Николай Барановский (нарядчик — студент), Карл Ляуфер (старший процентовщик — польский коммунист), Ян Федорович (начальник колонны — полковник Войска Польского), Иван Козлов (зав. продскладом — колхозник)...

Да простят меня не упомянутые здесь, но правившие службу честно, чем не только помогли многим в главном — выжить, но и сохранить себя человеком для будущего.

Делали это и врачи, — на 5-ом отделении Минлага была центральная больница: отличный хирург Ростислав Матешук из Ярославля; терапевт, редкий диагност Амиран Морчиладзе из Грузии, как минимум, прошедший страшный немецкий плен; ни при каких обстоятельствах не терявший вежливости великолепный отоларинголог Николай Цицерошин, из тех, кто, пребывая на недосягаемом расстоянии, «пичкал» ядами ковры в особняке московского миллионера Рябушинского, ставшем последним пристанищем великого Горького.

Привет вам, живущим! Глубокий поклон — скончавшимся!

Немногое, но могли: подкормить изголодавшегося, отставить на два-три дня от вывода на работу, отправить родным письмо сверх официального, двухразового в год, извещения типа: «Я жив-здоров, чего и вам желаю», перевести из барака в барак, из бригады в бригаду, блюсти норму в «пайке», чистоту в бане... И кое-что посолиднее, разумеется, не без помощи сочувствующего сотрудника в погонах, — были такие, мало, но были, иначе некоторые бытовые трудности оставались бы неодолимыми.

Конечно, каждый из «хозлагобслуги» в любой момент мог оказаться в ближнем или запредельном этапе. Первый это поблизости: раз — и ты на какой-нибудь из одиннадцати интинских шахт, на лаготделении, обеспечивающем ее потребности в рабсиле. Со вторым дело помуторнее обстояло — пока на перекладных,

положим, до Джезказгана доволокут, не то что мать родная тебя — ты ее не узнаешь.

К 1952 году окончательно сформировались 8 крупных особорежимных лагерей с контингентами, составленными исключительно из политических заключенных, в большинстве приговоренных к 25-летнему сроку.

Лагеря делились на отделения, — иногда число их, как, например, в Воркуте, доходило до 40 с контингентом от 5 до 7 тысяч человек на каждом. Располагались лагеря, как правило, на месторождениях — угля, нефти, руды, в известной мере от мест нахождения и зашифрованные названия получили — Речной, Минеральный, Песчаный, Лесной, Озерный...

Порядки в них — соответственные, концлагерные: неоплачиваемый десятичасовой рабочий день, бараки на ночь — запор, номера — над коленом правой ноги и между лопатками, свидания с фотографиями родственников, хранящимися у администрации — строго по графику и в зависимости от поведения и нормо-выработки.

Но — жить нужно, товарищу помочь — в первую очередь.

В упомянутую уже водокачку-кипятилку вбежал Павел Варзин, в прошлом учитель, в войну — офицер группы связи между Ленинградским и Волховским фронтами:

— Уф! Ребята, в этапе Степан Антонов — потрепали его... Худющий... «Степан Андреевич, не узнаете?» — говорю — «Почему же, помню — на КП у генерала Конькова представлялись», — отвечает. Господи, какое там капе на «Невском пятачке» — высунутую из окопа веточку, как бритвой, очередями срезало — такая была плотность огня...

— Паша...

— Все ясно: лирико-военные воспоминания в другой раз, а сейчас?

— Тарань к этапу вот этот термос — эрзацкофеек и жажду утолит и душу отогреет.

Действия старых лагерников всегда поражали продуманностью и целесообразностью, а он, Михаил Афанасьевич Жданов, и был им — старым лагерником: пятнадцать лет оттрубив на Севере, стал после реабилитации директором-распорядителем Студии киноактера в Москве.

Короче, встретили мы Степана Андреевича Антонова по-человечески: он подлечился, подправился и

после карантина стал работать учетчиком в нарядной. Потом освободилось место в каптерке по хранению личных вещей.

Мы подружились с ним, несмотря на разницу в возрасте — ему было под пятьдесят, а мне едва исполнилось двадцать.

В первом же откровенном разговоре я спросил про копию с «Медного всадника». Неожиданно услышал в ответ:

— Была копия.

— Была? — вырвалось у меня невольно, хотя еще прежде заколотилась мысль: какая разница, была или не была эта копия, — не расстреливать же людей за нее.

Точно такая же, какие тиражировал цех ширпотреба «Монументскульптуры». Адрес — подделка, а копия была, — повторил Степан Андреевич.

Уходя из каптерки, я снова услышал:

— Копия была, а вот гравировки на ней не было. Они ее сочинили и тайком присобачили. Это очень просто для них: залезть в квартиру, когда хозяев в ней нет, и присобачить... А то и потом...

Как же он, Степан Антонов, которого гибельный рок, жестко и огненно опахнув, оставил в живых, относился к происходящему? Как-то я сказал ему, что они, ленинградодельцы, напоминают заложников — на идущий поезд наскочила шайка бандитов и захватила их.

— А ты сам? — отпарировал Степан Андреевич и кивком головы показал на довольно крутой и длинный подъем к лаготделению, на который устало взбирались оконвоенные рабочие бригады: — А они? Нет и нет...

Вернувшись в Ленинград в мае 1954 года, он наотрез отказался поселиться в «доме для реабилитированных», только что отстроенном на Кузнецовской улице. С окнами на Парк Победы. Хорошая планировка. Просторная площадь. Удобства. Нет: только прежнее жилище, только в нем, когда подъедет из ссылки семья, все придет в жизненное равновесие. Лучшего не нужно.

В своей комнате, — не знаю, что прежде составляло ее интерьер, — он поставил железную койку под солдатским одеялом, стол с обширной поверхностью для дружеских встреч, книг и рукописей, с простыми стульями вокруг. Низко опущенный к столу желто-каркасный абажур с бахромой, какими полыхали сплошь и рядом окна до- и послевоенного Ленинграда, при освещении создавал удивительно уютную обстановку.

Очень может быть, что эта подсветка лишь дополняла умение хозяина дома творить беседу интересной и полезной, сколько бы она ни длилась.

Да, стояла еще обычная этажерка с необходимой справочной литературой. Верхнюю полку ее занимала небольшая скульптурная композиция из черненой бронзы: Лев Толстой за сохой, которую тянет по пашне крестьянский конек.

— Выразительно. Его сиятельство граф в отдыхе, — сказал Александр Прокофьев — поэт был одноземельным другом Степана Андреевича с детских лет. Прищелкнув по скульптуре ногтем указательного пальца, прислушался к отзвуку и спросил:

— Копия, к жалости, Степушко?

— Оригинал, Сашок, к счастью.

— Неужто не подтасовка?

— Время им прошло.

— Так-то уж и прошло: такую «мульку» зарядит — ни один экспертком не углядит, за стопроцентную натуру примет, — не услышав в ответе хозяина под текста, продолжал Прокофьев: — Но вещица знатная и занятная, думать заставляющая, пусть и копия.

— Сказал же: не держим.

— Ну, тешься...

Они чуть было не повздорили, мужики олонецкие, до преклонных лет ершистые, правде приверженные.

Когда над могилой Степана Андреевича Антонова на Охтинском кладбище осыпалось троекратное эхо воинского салюта, в одной из групп, провожавших его в последний путь, я услышал:

— Доконал его абакумовский бронхит, ни дна б ему...

— Помолчим, а?

К молчанию призвал Геннадий Николаевич Куприянов.

Среди заключенных северных лагерей в 50-х годах его фигура, колоритная и подчас весьма одиозная, пожалуй, наиболее представительно-заметная.

Пятнадцать лет в верхах.

Тесные дружеские отношения с А. А. Кузнецовым — трагическим лидером «ленинградского дела». Знакомство и совместная работа с видными политическими деятелями, большими учеными, известными работниками культуры, дипломатами, деловое сотрудничество с крупными военачальниками, — в войну он

генерал-лейтенант, первый член Военного совета Волховского фронта, - соответствующим образом отшлифовали облик Геннадия Николаевича, Генки Куприянова, парнишки из костромской глуши.

Пятнадцатилетнее пребывание «на людях», - в трудовых коллективах, на собраниях и представительных активах, в воинских соединениях и гарнизонах, на пограничных заставах и боевых кораблях, — сформировало из него эдакого центрального «стояльца и сидельца» президиумов, обретшего известность на огромной территории «От Баренцева моря до Ладоги». Именно так назвал Г. Н. Куприянов свою первую книгу, выпущенную Лениздатом в 1972 году.

К моменту ареста он член ЦК и первый секретарь ЦК компартии Карело-Финской ССР.

И это, разумеется, лишь начало ранговой табели, вбиравшей в себя еще десятка два высоких званий и должностей. От союзно-республиканского депутатства до почетного пионерства в школьной дружине какого-нибудь малоизвестного, но ударного по выработке карельской березы леспромхоза.

Лагерный контингент ахнул.

— Батюшки, неужели он? Его... к нам?

— Да, он, как мой младший братец, уголовничек, говорит: век свободы не видать — он!

— Да, глядите-ка: Ваня Власов побег ставить его превосходительство на партучет, не иначе.

Иван Владимирович Власов до заключения работал заворготделом в аппарате, который возглавлял Куприянов.

Засуетилась надзорслужба: дьявол его знает, какой номерок может выкинуть этот шишкомот, с одной стороны, вроде бы и лестно покуражиться, но с другой...

Прибытие именитости, пусть и бывшей, обеспокоило и местное начальство покрупнее. Оно приказало наушникам и доносчикам, каковые на лагерном жаргоне именовались стукачами, — держать уши топориком, или, если по-нормальному — следить, слушать, устанавливать, с кем он стремится к контакту, — ах, какое словцо! а кто, наоборот, с ним ищет связь, а также во что бы то ни стало стараться разузнать, о чем наблюдаемый думает, что и как высказывает.

Паршивая свора выполнила приказ, из-за чего Куприянова и надолго задержали в лагере, и значительно позже, чем всех ленинградодельцев, «впоследствии

реабилитировали». Оттого он и ютился в полуподвале Екатерининского дворца в Пушкине.

А тогда, в первые свои лагерные дни, Геннадий Николаевич довольно спокойно, — не будем уточнять, чего это ему стоило, — переоблачился из генеральской в зековскую униформу и высказался в том смысле, что «теперь он не турок, а казак». Выведенный в карантинной бригаде на каменный карьер, он также спокойно подобрал в инструменталке по. своему крепкому плечу кувалду.

Невольно ловишь себя на мысли: как же силен наш народ, если даже его,— скажем так, — князья, оказавшись в жестких жизненных условиях, не пасуют перед ними, а спокойно берутся за автомобильную баранку, шило и молоток, за лом и кувалду.

Прибытие в отделение Куприянова, установление с ним нормальных человеческих взаимоотношений один лагерный остряк подытожил весьма своеобразно:

— Это что же означает, братцы, все флаги спущены в Минлаге?

Факт пятый

Абакумов с подручными «композиторами», — да простят меня сочинители музыки, — это те, кто «оперу писали», — провели масштабный предварительный, — прошу прощения у настоящих юристов, — следственный эксперимент. Смысл его был в составлении процентного соотношения флагов СССР и РСФСР, вывешиваемых на ленинградских домах в праздничные дни. Особое внимание к подсчете уделялось зданиям, в которых размещались государственные учреждения. Исключительное — райкомам и исполкомам, чрезвычайное — Смольному и Мариинскому дворцу.

Подбили бабки, или, как говорят между собой счетоводы, «скрыжили»: тютелька в тютельку, все— как должно быть.

— А Кронштадт?

— Что Кронштадт?

— Считали?

— Так там же военно-морская крепость, там — флагов...

— Ты секретных сведений-то не разглашай, а то мы тебе, как главному их, тарпедку —пузырей не успеешь пустить, как на дно заляжешь.

— Да я что...

— То, что слышишь.

По новой принялись считать. Баланс сверили с карандашом в руках: один к одному пропади ты пропадом. Но — доложили.

— Раззявы! — грохнуло там. — В ликвидком захотели, шмакодявки!

В общем, по выверенно-уточненному подсчету процентное преимущество пришлось на стяг Российской Федерации. Самим не верилось, но арифметика желанная — вот она, измена и крамола!

Из очередной подлой фальсификации состряпали немыслимые преступные деяния, подпадавшие под весь столбец из 14 пунктов пресловутой 58-ой статьи.

«Но все-таки, — заметит любознательный читатель, если не точно знающий, то по-граждански чувствующий основные конституционные положения, — Карелия и теперь не подчиняется в административном делении Ленинграду, а тогда она, союзная республика, не входила и в состав РСФСР?»

Абсолютно верное будет замечание. Но для абакумовцев, поправших Закон, это представлялось несущественными деталями.

Зато ленинградское устремление к обособленности, абакумовцами от начала до конца выдуманное и их же ввергающее в ужас, подтверждалось якобы вполне конкретно-очевидным. В разжигаемую кремационную печь они подкладывали: «А Куприянов кто? А Соляков, Альперович, Трускинов, Седов, Власов, Панарин, Николаев, —да там и аппарат целиком из кузнецовских выкормышей... У них и лаз за кордон есть на Севере, возможно, и не один — сейчас уточняем».

Неразрывно приобщенное к «ленинградскому делу» руководство Карело-Финской ССР подверглось разгрому, и почти полностью было арестовано... Славно потрудилось Главное следственное управление. Рюмин, кто до кучи?

— Рюмин, понимаешь ты, у нас — голова, мастак на все руки, кому хочешь такой зипунишко скроит и сам сошьет, что обряженный в него и чихнуть не поспеет, как с четвертаком в зубах окажется...

— Подъем!

Это мне: помните, я окутался, как чалмой, сном в роскошном номере бывшей гостиницы.

Надзиратель не гаркнул; ключами не заскрежетал — он напомнил, что пришла пора: пробуждаться от сна.

Чуть ли не классическое произнес: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!»

Экие чудеса: хоть и забраны в жестяные корытообразные «козырьки» широкие да высокие окна, а солнце в камере купайся, надраенный паркет, отражая его лучи, полыхает ласковым огнем. И надзирательская вежливость — не оговорка. Подтвержение тому слышится вслед за вставанием и одеванием:

— Пожалуйста, туалет!

Не вертухай — дядька-наставник, Савельич прямо, приставленный к отпрыску дворянскому. А не то разве: ему, недорослю, еще и квадратик бумаги протягивает — той самой, нежно-мягкой, дефицитной и поныне.

Иду. Правда, с казенно-собственной парашей, как с кипящим самоваром, впереди себя.

Неужто, думаю, за вежливое обхождение и прочий сервис не взимается в сем месте благословенном отдельной таксы, как, например, за особую купейность в «СВПС»?

Неблагодарный, когда вели к полковнику Киселеву, решил «дурочку из себя» строить, валять и ломать. Дальше спецмедэкспертизы не зашлют, а там тоже люди. Меж тем время неумолимо, оно идет «корифею науки» третий год, как восьмой десяток стучит, а мне неделю назад, на этапе сюда, в этот комфорт, девятнадцать годочков исполнилось, кто над кем тризну будет править?

Нет, того я вслух не скажу не из почтения к возрасту, из осторожности, чтобы 8-ой пунктик не пришили...

«Косить» решил твердо, но до конца вариант в возможном скором будущем не прогнал подвели к арочной двери в нише. Меня, понятно, лицом к пристенку и первой дверью со спины поприжали для верности, во вторую постучали. Из-за нее донеслось: Введите!

Ввели, за отдельный столик усадили.

Пугнул полковник Киселев сразу, не здороваясь: Знаешь, куда попал?

Понятия не имею, гр-ж начальник, положил я пробный комочек словесной глины в «дурочку».

В 5-ый отдел Главного управления по борьбе с контрреволюционными организациями...

Тут я переборщил немного: мне сказать бы, что я не сын уж, а внук революции, а я присвистнул.

— Ты что, на улице?

А в ответе на этот вопрос я подправился:

— Не пускают, гр-ж начальник.

— И правильно делают, — разбавил он мой раствор, нейтрализуя его скрепляющее действие: — Не вскакивай, как попрыгунчик, сиди и слушай: я — заместитель начальника...

Ну разве не момент для хорошенького контрудара, и я им воспользовался:

— Всего главного управления, вот это да!

— Не болтай чего зря — отдела...

— Но тоже? — сыпанул я портландцемента в бездействующий раствор.

— Что тоже?

— Ну, по борьбе?

— И заруби на носу: не таким, как ты, рога обламывали, орешки кололи — ого-го!

— Гр-ж начальник, — вякнул я, да толку-то: он отвернулся от меня, как от предмета неодушевленного, и стал смотреть в окно в том направлении, где теперь кипит и бурлит самый главный «Детский мир».

Долго смотрел, изучающе и пристально. От нечего делать пришлось и мне повнимательнее разглядеть помещение.

Кабинет как кабинет: небольшая, метров в семнадцать, комната, по стенам двухметровая панель из дранки, крашеной под мореный дуб. Такого же цвета тяжелый сейф на глухой каракатистой подставке, гладкий письменный стол на двух тумбах. Равноразмерен им по устойчивости был и хозяин кабинета — полковник Киселев, налегший сейчас массой груди и живота на кромку стола так, будто хотел положить на руки, сведенные в кольцо, большую бритую голову.

Странный какой-то следователь.

Вот он повернул голову, наконец. Посмотрел на меня как-то необычно, будто снизу днище рассматривал, дырку в нем выискивая, и сказал совершенно уж «не в дугу»:

— Там, внизу, человечки, души грешные, туда-сюда бегут, машиненки, как кнутами подстегнутые, с места срываются, а тут...

Право, того и гляди, жаловаться начнет, как трудно ему, бедному, жирному да неповоротливому, «орешки» щелкать. Или конкретно: просиживать задо-часы с каким-то «балалаечником», от которого никакого навара — одно треньканье...

Игроками на популярном народном инструменте, — «балалаечниками», — окрещивали тех, кто проходил абакумовскую купель по статье 58, пункт 10, часть 1. Расшифровывалось это обозначение как «антисоветская агитация и пропаганда».

Прочтешь такую формулировочку, так и потянет встать в позу прокурорскую: «Ах, ты, такой-сякой, тебя Советская власть кормила и одевала, поила и обувала, а ты во-он что-о...» А что?

И в самом деле, что? В пухлой папке обычно ничего, кроме тарабарщины обличающих формулировок да следовательских витиеватых протоколов. Не судить же человека за то, что он где-то и когда-то якобы что-то зарубежное похвалил или, наоборот, — отечественное похаял.

А ведь за эти «преступления» отваливали по 10 лет лишения свободы, редко когда — 8. Часто с последующими поражениями в правах...

— Поди сюда и возьми вот, — полковник Киселев прихлопнул тяжелой, как крышка чугунной латки, ладонью по стопке бумаги.

— А что писать, гр-ж начальник?

— Что в башку взбредет — хошь про Ерему, а то и про Фому с Матреной.

— Пойдет. На одном листе я изложил просьбу об извещении родителей о моем местонахождении, на другом — о выдаче книг, а третий изрисовал «ИЛами», штурмующими чертиков.

— Ну, накорябал что? — спросил через некоторое время полковник, со вздохом отрываясь от созерцания заоконных сцен.

— Немного.

— Волоки сюда.

Приволок. Он разложил листки перед собой, стал читать и разглядывать, а потом и комментировать:

— Рога у чертей больно уж длинные, а вообще — ничего, зададут им жару-пару наши истребки...

Он так и сказал, истолковывая рисунок — «истребки».

— Теперь об адресочке, — продолжал искусствовед-полковник, — не думай и не гадай: зачем стариков беспокоить.

Вот это гуманизм: старики мои шлют в Воркуту письма, посылки, а им их возвращают со штампом: «Адресат выбыл». А куда?

На последнем истолковании полковник завелся с пол-оборота и приоткрыл причину моего привоза в «лежбище удава»:

— Я те что, избач-книгонош?.. Нашел офеню с торбой, жертва тлетворного влияния! Сгинь с глаз...

Под конец монолога, сбросив форсаж двигателя, он вынул из ящика и положил на стол две пачки «Дуката».

— Скажи, я дал.

— Вы позвонили бы, гр-ж начальник, а то на обыске отберут, доказывай тогда, — вернулся я к возведению «дурочки».

— Ну ты и жертва... Чего вот только?

Но о папиросах сказал подошедшему конвоиру.

Пришло лето. Над Москвой проносились теплые ветры. Иногда их бесконвойные шлейфы врывались в прогулочный двор на крыше и, ласково пеленая, словно старались унести в поднебесье, нашептывая: «Там вольная воля бескрайняя, а ты тут — в яме сырой, как в могиле заживо».

Истинную правду они молвили: и солнца в камере хватает, и супец, хоть и не наваристый, но чистый, без рыбьих ошметков, и надзиратели за всякий пустяк не осаживают, а все едино — как в яме.

Кому я должен? Усатому идолу, которого за два квартала отсюда тоже прогуливают на крыше?

В прошлый раз я ошибся: ему 72-ой, а не 73-ий. Жалко, что ошибся — лишний год лютовать будет, ни старого, ни малого не пощадит, всех шестипалой ладонью приласкает.

«Начальник самой захудатой станции о чем прежде всего думает?» — подброшу я вопросик будущей спецмедэкспертизе. Она переглянется между собой и поручит одному из членов удовлетворить мое любопытство: «Мы, посовещавшись на месте, отвечаем вам: начальник станции думает прежде всего о строгом соблюдении графика безопасного движения поездов». — «Ха-ха! — кверулянтно хохотну я. — А вот и не угадали, — и опережая встречные вопросы, скажу быстро-быстро: — И не о комфорте пассажиров в зале ожидания он думает, зачем тут мозгами шевелить — поставил деревянные скамьи да лавки, приставил к ним, чтобы людям спать не давала, тетю Глашу с голиком и шваброй и пусть себе транзитят хоть до скончания века... Нет, ни за что, уважаемые эксперты, не догадаться вам, чем прежде всего озабочен началь-

ник станции, простите мою прямолинейность. Нет, ни за что не догадаться...»

На этом месте я расчетливо запнусь, чтобы дать возможность другому члену ехидненько так, с подковыркой, тоже не без задней мысли осведомиться: «Но вы, надеемся, просветите нас?»

«Нет, — скажу, — вы серьезно хотите знать, чем занята прежде всего голова начальника станции?»— «Хотим и, повторяю, надеемся, что вы откроете нам секрет». — «Да какой там секрет, — потяну я резину, — если об этом знает каждый стрелочник». — «Тем более, отчего же и нам не быть в курсе с вашей помощью?» — «Хорошо... а вы точно не знаете? — заставлю их закивать головами в знак согласия о полном неведеньи. — Так вот, пожалуйста, запомните; начальник станции прежде всего думает о... великом и гениальном вожде нашего народа».

И пока они не придут в норму от моей кверулянтной атаки на их верноподданническую психику, я им кое-что выдам для поддержания коллективного шока.

Я им открою глаза на то, что перед зданиями вокзалов, мешая нормальному осуществлению высадки и посадки пассажиров, стоит его скульптурное изображение. Оно из серебряного или золоченого гипса. Исполнение — в полный преувеличенный рост, в длинной кавалерийской шинели и знаменитой фуражке или в форменном кителе и неуставных брюках, заправленных в сапоги — галифе не очень уважал, появлялся в них редко. Через несколько станций допускался бюст — из стелы-пилона как бы на мощном взмахе крыльев, что достигается своеобразным расположением отложного воротника гимнастерки, возносится голова с волосами, остриженными под полубокс и зачесанными от низкого лба, который между тем таковым не видится, к несколько шарообразному затылку. Еще через несколько остановок можно было его подать сидящим на простой скамейке в обществе, например, с Горьким, голова которого почему-то всегда была укрыта тюбетейкой типа «ковровый шатер».

Разумеется, вокруг разбивалась цветочная клумба, которая в свою очередь окружалась крепким низким штакетником или, в крайнем случае, беленым кирпичом, укладываемым «в елочку».

Первостепенная озабоченность одолевала начальника станции с момента прибытия прижизненного памятника: как его разгрузить, распаковать, устанавли-

вая, за что цеплять, какими словами командовать такелажниками — тут на стрелочника, как при крушении, не свалишь. Сотни проблем, одним словом. С клумбой взять — «анютины глазки», на радость, дружно так проклюнулись, а откуда ни возьмись — чертополох, зараза, как на дрожжах полез. Или вот птица, к примеру, отметину сделает, а ведь птичий помет, гуано, по-научному, штука въедливая — броню, кажется, проест, а не то что серебрение или даже золочение. Э, да что говорить — голова под фуражкой из красного сукна идет кругом от главнейшей заботы.

В заключение небольшие, но весьма показательные статистические данные: если по состоянию на 1951 год железнодорожная протяженность составила 40 тысяч километров, а средний прогон между станциями определяется в 50 километров, то частное от деления первого числа на второе будет 800 статуй. В среднем, конечно.

Вот такую «мастырку» я заготовил на всякий случай, когда решил, что «Лубянка-Один» это все-таки не спальный вагон прямого сообщения.

Продумано было и осуществление этого замысла: когда тюремный доктор с надзирательской свитой войдет в камеру и спросит: «Вопросы, жалобы?» — плясануть перед ним на слова: «Калина-малина, нет порток у..., сами знаете кого!» Или что-нибудь про колхозы сбацать, как они сначала сеют, а потом уж пашут, напевая про железного коня.

Тюремные доктора — народ битый и сметливый, таких самодеятельных артистов сразу берут на карандаш... Туда-сюда, а время-то, если помните, идет в нашу пользу.

Полковник Киселев вызывал редко — раз в две недели, а то и того реже. В один из таких вызовов, — допросами их нельзя назвать, — он стал смотреть в окно, а я придумывать первую фразу в экспромт-сочинении «О жизни после ареста».

Вдруг двери под воздействием невидимой силы с треском распахнулись настежь в дуплетной очередности: трах-трах. Она же, эта сила, вскинула вверх и моего полковника, поставила его в дрожаще-подобострастную стойку, не предусмотренную ни одним служебным уставом.

Поднялся и я. На всякий случай — черт их знает, этих «истребков»: то отяжелевшими быками мирскими мнутся, то по-телячьи взбрыкиваются. Постоял немно-

го. Не меняя позы, шагнул чуть влево. Вывернув голову, посмотрел в проход— в арочном проеме никого. Отступил, повторяя движения в обратном порядке, к своему столику. Полковник Киселев стоял не шелохнувшись, не то что глазом — бровью не повел на мои вольности.

Нечистая, не иначе, и дверьми выстрелила, и полковника вздернула. Абсурдная мысль? Возможно, и так, если бы она не приблизила мрачную истину — вот оно, исчадие адово в форме генерал-лейтенанта, сверкнув черными без зрачков глазами, затуманенными пленкой бешенства или наркотического дурмана, ворвалось в кабинет и на мгновение замерло рядом, чуть не вплотную, плечо в плечо. «Абакумов», — ожгла догадка.

Попадаться ему на пути, даже сбоку, не рекомендовалось.

Как нашатырем опахнуло чем-то отталкивающе-терпким — духами особой пряности, что ли, отчего заслезились глаза, и перехватило дыхание,

— В Сухановку! — в следующий миг выплюнул министр и развернулся к арке-выходу так, что его сопровождение втянулось в кабинет, заполнив пространство безликими, как кочны капусты, физиономиями, а затем также, ломаной гужевицей, выползло прочь. «В Сухановку? — обессиливая, усадил меня на стул вопрос самому себе. — Досочинялся, доопровергался, доигрался «в дурочку»!..»

Сухановка — острог из острогов, тюрьма сверхспециального назначения. Те, кто в Сухановке побывал и, вопреки всему, из нее вырвался, неохотно делились воспоминаниями о тамошних порядках, а, в особенности, о способах воздействия на допрашиваемого. Находилась Сухановка вне городского кольца, в глуши, километров за сорок от него, если верить «биологическим часам» заключенных, доставляемых туда в беспросветном нутре «воронка».

Санкционировал направление в Сухановку прокурор Дорон. Он вызывал намеченного кандидата и предлагал ему альтернативу: либо признать предъявленные следствием обвинения, либо обречь себя на спец-допрос... В Сухановке Главный маршал авиации Александр Александрович Новиков, командующий ВВС Ленинградского фронта, а затем Главком ВВС Советской Армии, — ленинградоделец, — поседел, как лунь, перенеся все муки.

Не довезли до них адмирала Льва Михайловича Галлера, знатока кораблевождения, корабельной артиллерии и прекрасного виолончелиста. Это он пропел сквозь неодолимый в бурю Бискай в 1930 году линкор «Парижская коммуна» и крейсер «Профинтерн», чтобы возродить ими наш Черноморский флот...

Прокурор Дорон, раскрывая суть спецдопроса, очень уж назойливо говорил о силе воды, о том, как она каплями точит камень... Нет постыдного в принятии большинством дороновских собеседников первого условия, и потому «раскрывались» умопомрачительные заговоры, попытки к массовому и персональному террору, замышляемые диверсии, акты саботажа в экономике и науке...

Очень часто жертвой террора почему-то должен был стать Буденный. Потому, наверное, осведомленный об этом, он и встретил «истребков» очередью из «Максима». Пока — поверх голов. Приструнив непрошеных гостей свинцом, Семен Михайлович поделился с ними, сколько в тачанке, забаррикадированной в баньке, боеприпасов. С учетом казачьих навыков маршал мог положить не одну цепочку «истребков». Но атака захлебнулась вовсе не из-за этого, «истребки» и сами время от времени прореживали свои ряды, будто густо взошедшую морковь — поднятый шум их приостановил. Сообщили «Самому» — подобные акции проводились исключительно с его благословения. Выслушав боевое донесение, «генерал генералов», пораздумав, а может, набив и раскурив трубку, сказал в другую — телефонную: «Вах!»

Общекавказским восклицанием приказано было отставить приступ.

У Буденного — станковый пулемет, да и покровитель куда уж выше; вспомнил, наверное, в последний момент, что и сам грешен: любит смотреть, как изображающие его киноартисты сабелькой помахивают. А лучшего консультанта при просмотрах не сыскать.

А у меня что и кто?

— Ну-ну, — сказал полковник Киселев, выходя из оцепенения, — ты не очень-то могилевскую губернию разводи. — Оговорился он.

И зырк-зырк по сторонам, а потом и — в окно.

Факт без количественной характеристики

От мыслей о той «губернии» я освободился лишь в сентябре, когда меня перевезли в Бутырку. Серьезное, между прочим, заведение: глухой двор сплошь в булыжнике, как рыба в чешуе, и с цветочной клумбой неподалеку от комендатуры, внутри все — каменно-железобетонное, перегороженное неодолимыми стальными прутьями от пола до потолка, с баней в бывшей церкви.

Помывшись перед аналоем, словно помолившись перед дальней дорогой, я был приобщен к собранному этапу и в его составе дней через десять последовал в воркутинский Речлаг.

Родная стихия не оставила без внимания, пристроила на четыре месяца дробить, тесать и полировать камень в скульптурно-отделочной мастерской, что располагалась в промзоне шахты № 1 «Капитальная». На пятом — снова этап без объяснения причин, и я очутился в Интинском Минлаге.

Случилось так, что я оказался как бы между двумя карантинами — свой не отбыл, потому что провалялся в изоляторе с острой пневмонией, а другой был на подходе. Из Москвы.

Этап пришел ночью. Я переписывал фамилии прибывших, как вдруг над головой пророкотало хрипловатым, но все же крепким баритоном:

— Строчишь поминальник, писарек? Тогда катай: Смеляков...

— Ярослав Васильевич?

— Он самый, друг-канцелярист.

Поэта облегал кожаный реглан — редкие начальники из управления Минлагом носили нечто подобное. На ногах Поэта — фетровые бурки с начальственно сдвоенными отворотами голенищ, — обувка в Инте среди вольнонаемных тоже не очень-то растиражированная. Дополняли ансамбль пушистая шапка и меховые рукавицы.

— Что ж не скрипишь пером, столоначальник?

— Только после вашего автографа, Ярослав Васильевич, — я протянул Поэту одну из дощечек, на которых дублировал списки для «придурков» из хозлаг-обслуги.

С удовольствием, надворный советник: — До встречи в Крюково, устроит? И еще подпишем: дано

на интинском пересыльном холме в марте 52-го, подойдет?

И сразу же обиделся за то, что я посоветовал ему поскорее сдать личные вещи в каптерку.

— Ты знаешь, откуда я топаю в этих личных вещичках!..

— Ярослав Васильевич, пайку здесь не тронут, но регланом соблазнятся и наверняка уже прицелились.

— Пусть попробуют выстрелить, я что тебе, первогодок по второму дню?

— Да ведь все равно свою одежду здесь носить нельзя.

— А что льзя, эту бумазею с ватой?

— Сдайте, Ярослав Васильевич, а? А вам подберут, вот увидите, все первого срока, и чесанки, честное слово, — убеждал я Поэта, не ведая, впрочем, как смогу выполнить обещание,

— Нет уж, чинодрал особых поручений, что всем, то и мне, обойдемся хабэ, которое бэу... Мы прямо лезем, словно танки, неотвратимо, будто рок, на нас бушлаты и ушанки, уже прошедшие свой срок.

Не знаю, были ли последние строчки стихотворным экспромтом, или Поэт прочитал отрывок из уже созданной им «Этапной переклички»:

...Ах, вроде счастья

Выше нету —

Сквозь индевелые

Штыки

Услышать

Хриплые ответы,

Что есть и будут

Земляки.

Шагай, этап,

Быстрее, шибко,

Забыв о собственном

Конце,

С полублаженною

Улыбкой

На успокоенном

Лице...

Недавно на чествовании одного речлаговца я услышал посвящение ему. Чуть измененное для конкретности, оно, по-моему, не утеряло смеляковской точности, емкости и образности:

Когда на «Рудник»

Шел этапом Вниз

по дороге Снеговой,

Овчарки рвались

С жарким храпом,

И зло осаживал Конвой...

А тогда, когда, возможно, вынашивались эти бьющие по сознанию строки, мы с Поэтом, — да будь проклят тот рок! — трудились в каменном карьере.

Он представлял собой километровую дугообразную гряду с пробитыми в подножии неглубокими лавами. В них-то, — вручную, киркой и ломом, зубилом с кувалдой, — и добывался строительный бут. Вырубленные куски из его пластов выбрасывались или выкатывались по слегам на дорожную бровку, с которой тачками отвозились на отгрузочную площадку. А далее автомашинами — по интинским новостройкам.

Проще некуда, не правда ли?

Колонне зеков приказывали: «Стоять!»

Могли и посадить.

Часть конвоя разбегалась по постам, сообщая с них криком о боевой готовности.

Звучала команла: «Приступай!»

С нами в лаве вкалывал профессор физики Сена, завкафедрой в Ленинградском политехническом институте.

По прежнелагерной классификации, то есть еще в довоенные времена, когда в так называемых исправительно-трудовых учреждениях-колониях, отдельных пунктах, командировках и прочих людских загонах за колючей проволокой царил волчий закон, в основе которого лежали абсолютный произвол начальства и верховодство блатного мирка, наше звено относилось бы к разряду «фан-фанычей». Так называли тех интеллигентов, кто бесправие свое усугублял беспомощностью. Ныне положение, судя по дополнительной булочке к нашим «пайкам», стало выравниваться. Мы вполне дружно, а главное — грамотно, долбали и выволакивали на свет божий мелкие, средние и крупные бутовые фракции из каменной гряды, образованной доисторическим ледником. Поэт освоил навыки проходки в твердых грунтах в финских и норвеж-

ских каменоломнях, когда был военнопленным. Меня обучил. обращению с камнем литовский скульптор Франц Балелюнас, отбывавший в Воркуте 20-летний каторжный срок. Профессор практики работы с камнем не имел, но, используя физические законы, неподражаемо осуществлял выемку, оттаскивание, рычажный подъем и выброс добытого за пределы лавы.

— Вы что же, дорогой профессор, — спросил как-то Смеляков у Сены, — по «ленинградскому делу», простите?

— Нет, дорогой поэт, формально не причислен.

— А не формально? Если почему-либо нельзя, то...

— Помилуйте, отчего: в Кавголово в кругу коллег выразил недоумение в связи с арестом братьев Вознесенских, нашелся доносчик — и вот результат, какие уж тут секреты.

В перекурах обсуждали самые разнообразные проблемы — от войны в Корее до моего будущего. Когда Поэт как бы вырывался из состояния обычной задумчивости, баритон его обретал особо звучную окраску, а говоривший в глазах слушателя становился и выше ростом, и сильнее, чем был на самом деле.

В наш цех, в летописцы: судьба, пусть и треклятая, ему такой материалище поднесла, что не передать его грядущим потомкам — большущий грех. Представьте, дорогой профессор, через четверть века, когда сия дикая фантасмагория сгинет, все утрясется, уляжется и осмыслится, наш молодой коллега поведает им, как мы, кротам уподобясь, колупали в этой норе бутовый камень. Зачем? Кто мы — жертвы шайки бандитов? Сборища садистов, человеконенавистников? Топливо экономического развития?..

— Ярослав Васильевич...

— Куда уж дальше-то нас попрут, и так чуть не во флагшток Северного полюса упираемся?.. Нет, профессор, спасибо за предупреждение быть осторожным, но на заданные вопросы и в будущем никто не ответит, если мы не попросим нашего молодого друга передать потомкам чистоту наших помыслов и дела рук наших — безвинные, мы добывали камень и думали, что он пойдет на пользу всем... Что там страдания короля Лира, подумаешь, неблагодарные дочери оставили его в рубище!

Большие уши, костистый большой лоб, венчающий несколько удлиненное, с подщечными брылями лицо, чуть асимметричное, с большим прямым носом, от

основания которого взметнулись в разные стороны полукружья густых бровей, обрамляющие большие и открытые, невзирая на тяжелые веки, серые глаза, — все было в Поэте крупным, как-то не до конца собранным, не подчиненным единому управлению, что ли, отчего казалось, что он живет сразу в нескольких ипостасях, если не сказать — временных измерениях.

— Дорогой Ярослав Васильевич, — продолжал отвлекать профессор Поэта, — прежде всего для будущего наш молодой друг и коллега должен овладеть запасом конкретных знаний. Я настаиваю на этом вот почему: был у нас способный студент, которого чуть было не сбили с толку литературные успехи. Не останови я его, он забросил бы институт...

— И правильно сделал бы, многое вы у него отобрали, профессор.

— Я... отобрал? У Даниила Гранина, всем теперь известного?

— И у него самого, и у его читателя.

— Я отказываюсь вас понимать, Ярослав Васильевич.

— Понять друг друга — на это нас еще достанет... Ну, не сердитесь, милый профессор, нам нужно спешить с прижизненным завещанием. Что с нами будет? Сегодня? Завтра? А он, наш молодой сотоварищ в геенне огненной выстоит, я это предчувствую.

— А мы... простите?

— И мы выстоим. И мы, дорогой профессор: того не может статься, чтобы в последний раз взглянули мы на солнце не из-под руки, а из-под автоматного ствола. Но мне лично скоро сорок, да сатанинских двадцать пять...

— О чем они? Здесь, под необозначенным на картах отрогом?

Как-то, когда мы отторгли из гряды едва ли не половину дневной нормы, профессор Сена сказал:

— А теперь, друзья, вы перекурите это дело, а я помозгую, как при наименьших усилиях и в минимум времени перекантовать сию глыбу на поверхность.

Специально умный профессор подбирал слова, и достиг ими цели — Смеляков от души расхохотался, даже присел от удовольствия:

— Ай да профессор, да вы, дружище, скоро по фене ботать станете.

— И стану, а сейчас я серьезно.

— Что ж, не возражаем: вы двигайте кумполешником, а мы будем северное солнышко... хавать.

Мы с Поэтом навалились на край лаза, как на широкий подоконник — локтями вперед.

— Ты знаешь, — сказал Ярослав Васильевич, словно продолжая недавно прерванный разговор, — если я и виноват перед кем, так это перед Натальей Николаевной...

Вокруг — тундра. Скоро в рельсу «съем-подъем» сыграют, побегут ошалело учетчики, бригадиры — в предъявленном к сдаче инструменте не досчитались какого-то ломика. Его примутся искать совсем не там, где найдут потом, когда начальник конвоя вконец остервенеет, приказывая строиться то побригадно, то в колонну. Предупреждающе взведутся, коротко клацнув, затворы: «Шаг влево, шаг вправо — побег, оружие применяется без предупреждения!» Потом — обыск и пересчет у вахты. Опять что-то не так в первом или во втором... Ненавистные нары в бараке становятся самым вожделенным местом на всем белом свете — забраться бы сейчас на них и растянуться на трухлявом сеннике... А тут... Какая Наталья Николаевна?

— Черной выдумке, пигмеями сочиненной, поверил: «Пушкина убили коварство царя и неверность жены...» Чушь преступнейшая, в научную истину возведенная, в которую слепым котенком я торкнулся... Самодержец, ладно, стерпит, да и поделом ему, как всем сатрапам, но образ святой женщины, — на кого я перышко поднял! Уж сколько лет, даже в плену, они — прекрасные глаза Натальи Николаевны — корят меня: «Что еще нанриду маешь, какую напраслину пропоешь?» Для того, может, и жив остался, чтобы очиститься, другим сказать — не верьте клевете...

Поэт Ярослав Смеляков создавал свое «Извинение перед Натальей Николаевной Гончаровой-Пушкиной». А вообще, в бытность на 5-ом лаготделении, на глазах, — а куда от них было деться! — он писал мало. Больше слушал. Подсаживался к какой-нибудь этапной группе, — отделение служило и минлаговским пересыльным пунктом, и слушал, думая о чем-то своем. Чаще всего на его ушанке и левый клапан стоял торчком. Отталкиваясь от этой приметы, я вспоминаю Поэта сидящим на каком-нибудь приступке, полене или просто на корточках, в позе, выдававшей его старым лагерником, и слушающим новые были.

Ярослав Васильевич был сухопар, сутуловат, жилист, ходил, чуть приседая, словно кавалерист, только что соскочивший с коня после утомительного марша. Любого труда он не боялся и не чурался. От должностей, — даже от дежурства по пожарному депо, — категорически отказывался. Дружил избранно, с очень немногими. Редко, очень редко его можно было увидеть улыбающимся. Понял я причину этого, когда узнал, — не от него, — что девятнадцать лет с двумя очень короткими перерывами Поэта держали в неволе.

Однажды я увидел Ярослава Васильевича в пустой барачной секции. Он внимательно смотрел в окно. Я подошел поближе: на обшитой тесом завалинке здания посылочной, подняв лицо к солнцу, сидела молоденькая девушка.

— Аленушка... — шепотом сказал Поэт. — Ты не знаешь, кто это невинное создание?

По сведениям из нарядной: «ЧСИР» Элла Харитонова. По «ленинградскому делу»...

— Как ты сказал?.. Какое там, к чертям собачьим, у нее может быть дело-о!

Он бывал очень вспыльчив, Поэт.

— Не я, Ярослав Васильевич, это они в Особом совещании так пишут: «ЧСИР» — член семьи изменника родины... Элла — дочь председателя Леноблисполкома.

— А ты не повторяй слов убийц красоты, слышишь?

Он прав, «ленинградского дела» не было.