Репортаж № 2

В ДЕНЬ ДВОЙНОГО РОЖДЕНИЯ.

Прошло полгода

Время - 5 ноября 1937 г.

Возраст -11 лет.

Место – Владивосток

"Жить стало лучше, жить стало веселей!"

                                          (И. В. Сталин. 1937 г.)

Шаги в подъезде ночью

Все ближе... у дверей!

Я обмираю: точно –

"Жить стало веселей!"

Пронеси же...Боже мой...

Мимо... Год тридцать седьмой…

                              (Л. Пичугина. Чесеирка из ОЛЖИРа)

Среди ночи неожиданно, тревожно вспыхивает свет в моей комнате. Я просыпаюсь. Но только на миг. Тут же голова моя, как у черепашки, втягивается в теплую темноту под одеялом и погружается в сонную глухоту, сквозь которую, все-таки, настырно пробивается чей-то раздраженный и требовательный голос:

- Подымайте ребенка!

- А может быть...ну, пусть еще поспит… зачем же ему это видеть? - просит мамин голос. Голос испуганный, сдавленный, как будто бы горло чем-то стиснуто.

- Сказано -подымайте! - настаивает голос зло и нетерпеливо, - мы сюды пришли не в детские игры играться!

Ласковые мамины руки обнимают меня за плечи.

- Вставай, солнышко мое, вставай!.. Надо... надо вставать...

Но почему же мамины руки взволнованны и так дрожат? Страх через них передается и мне. Я открываю глаза. Оказывается, я уже сижу в кровати. С недоумением смотрю на какого-то хмурого военного, брезгливо вытряхивающего на пол тетрадки из моего школьного ранца. В комнату входит еще один военный. Такой... мордастенький... Ну и ну-у - до чего же дурацкий сон снится! Откуда же взяться военным у меня в комнате среди ночи? Я спокойно закрываю глаза, пытаясь вновь улечься: сны смотреть удобнее лежа.

- Ешь кокоря! Да убирайте же отседа вашу дочку! - властно и нетерпеливо негодует "хмурый".

- Он не дочка... это сын... он - мальчик... - оправдывается мама. Голос у мамы робкий, извиняющийся. Как будто бы она в чем-то виновата ... наверное, в том, что я - не дочка?

- Гы-ы-ы!! - неожиданно гогочет Хмурый, - а почему же оно в платице? - в голосе Хмурого - снисходительное любопытство.

- Это же - ночная рубашка! Он же не в школе, а в постели! - голос мамин крепнет, становится увереннее. Длинные фланелевые ночные рубашки для меня - один из маминых пунктиков и тут уж с мамой и сам папа не спорит. Вот сейчас-то мама прочитает лекцию этому Хмурому, насчет гигиены и европейских обычаев...

- Гы-ы-ы-гы-ы! - Опять ржет Хмурый, но теперь уже высокомерно: - ну - камедь ... ентилихенция...

А мама... молчит! Тут я, наконец-то понимаю, что никакой это не сон: во сне такие дуроломы не являются. Это, уж, как говориться, - наша советская действительность... и от этого я просыпаюсь.

Просыпаюсь от стыда за себя, за маму, за эту действительность. Конечно же и мама тут виновата: сколько же раз я говорил ей, что не буду больше спать в девчоночьей рубашке! И придумал же кто-то эту европейскую моду на мою азиатскую голову... и на все остальные части тела.

Вскакиваю я с постели, как на пружинке. Натягиваю пижамку, оглядываюсь. Мордатый уже сбросил с моей кровати одеяло, встал на него забрызганными грязью сапогами и ощупывает руками матрац. Мама смотрит беспомощно, как ходят военные в грязных сапогах по белоснежному белью, устилающему пол, вперемешку с моими альбомами для марок и рисунков акварелью. А мама так гордилась моими рисунками... так берегла их!

И только сейчас ко мне приходит страх. Страх за папу и маму. Значит, случилось то самое ужасное, о чем все избегают не только говорить, но даже и думать!? И к нам "пришли"?!.. Пришли! чтобы "забрать"...

В чем вина папы и мамы - об этом я даже и не думаю - от весны и до осени в таком году, как в  этом - тридцать седьмом - многое я уже узнал. Понимаю, что вовсе не враги народа те, кого "забирают" по ночам... Если бы они были бы преступниками - их бы судили. А так - все они исчезают бесследно...

И, все-таки страх мой какой-то не настоящий - до того все это невероятно, настолько чудовищно, что как-то и не воспринимается всерьез. Вроде и не взаправду это, а как в кино, где сперва страшно, а потом все кончается благополучно. От растерянности все происходящее вокруг меня сознание дробит на осколки, отказываясь воспринимать целиком.

И вдруг я вижу на моем столе... подарки! И вспоминаю, что сегодня день моего рождения.

Позабыв о страхе - любопытство сильнее - я спешу к подаркам.

В большой коробке - конструктор. Самый большой из всех конструкторов! А в маленькой... и у меня даже дыхание перехватывает... там лежит предел моих желаний, моя самая заветная мечта - фотоаппарат "Фотокор"! И даже штатив, настоящий, складной штатив - тоже лежит рядом! И фотопластинки, и фотобумага, и ванночки, и рамка... а сверху открыточка красивая, самодельная, написаная и нарисованая папой и мамой: "С днем рождения, сынок!" И два текста: по-русски и по-английски, - чтобы я и к английскому привыкал. А еще на открыточке нарисовали папа и мама замысловатые китайские и японские иероглифы - пожелания счастья и здоровья. Китаевед папа и японовед мама поздравительные открытки всегда этими иероглифами украшают. На Востоке считают, что разглядывание иероглифов, содержащих хорошие пожелания, улучшает здоровье и настроение.

Не знаю, как дело обстоит с улучшением здоровья, но настроение у меня от иероглифов сегодня не улучшается, потому что, пока я их разглядываю, через мое плечо протягивается рука Хмурого, хватает мою заветную мечту, мой "Фотокор", приятно пахнущий кожей и еще чем-то таинственно прекрасным, и ... "предел моих желаний" исчезает в недрах дермантинового чемодана, который Хмурый предусмотрительно принес с собой, наверное, специально для этого.

С глумливой назидательностью Хмурый цедит, ни к кому не обращаясь, так как говорить со мной считает ниже своего достоинства:

- Оружие, фотоаппараты и другие предметы шпионско-диверсионной техники подлежат изъятию...

А взглянув на маму, спохватывается:

- А золото, промежду прочим, - тоже!

И пока Хмурый снимает с маминой шеи цепочку с медальоном, шустренький Мордастый успевает сдернуть с руки у мамы обручальное кольцо. И кольцо и медальон вмиг исчезают в карманах чекистов. Ошеломленная мама обнимает меня, готового разрыдаться, и уводит в гостиную.

Изо всех трех комнат нашей квартиры, эта комната не только самая большая, но и самая интересная. Каждая из вещей заполняющих эту комнату, вызывает у меня разные, часто совсем противоположные чувства, от обожаемого мною патефона с заграничными пластинками до ненавистного пианино "Красный октябрь", хищно оскаленная клавиатура которого сожрала у меня столько чудесного, взахлеб увлекательного мальчишечьего времени, которое я мог бы провести в компании своих друзей 9 блаженном неведении об этюдах Черни!...

В этой же комнате у окна стоит уважаемый мною папин рабочий стол всегда заваленный бумагами к которым не только мне а даже маме папа не разрешает прикасаться. На этом же столе стоит и пишущая машинка за печатание на которой мне попадало уже столько раз!...

На полках стеллажа важно стоят суровые шеренги папиных книг слишком уж мудрых для того чтобы кому-либо кроме папы быть интересными. А напротив - наш всеобщий любимец -уютный диван, на котором иногда сидели мы по вечерам, все втроем, когда папа рассказывал что-нибудь интересное или мама читала вслух новую книгу.

В центре гостиной - обязательный для всех домов, круглый стол, а над ним - китайский абажур на золотистом куполе которого причудливо извивается огненно-красный дракон тщетно пытающийся проглотить такое же красное солнце.

Под этим абажуром за круглым столом когда-то часто собирались гости. Некоторые из них приходили с детьми и всю эту разновозрастную компанию во главе со мною как с хозяином отправляли в мою комнату чтобы мы не мешали взрослым... Я не любил эти вечера, хотя бы потому, что роль моя на них была милицейская: следить за порядком в играх малознакомых друг с другом малышей и сурово пресекать их отчаянные попытки присоединиться к веселящимся в соседней комнате родителям...

Но все это было так давно! Сейчас в гости уже не ходят. Боятся. Дескать, побываешь сегодня у хорошего советского человека в гостях, а назавтра - нате вам - связь с врагом народа! И, все-таки как раз сегодня все мои друзья из нашего двора приглашены в честь моего дня рождения на мамины пироги. Вот такие-то пироги получаются...

Папа сидит на диване и смотрит перед собой. И о чем он думает? Глаза папины застыли в какой-то точке на противоположной стене. Пальцы обеих рук переплелись так крепко, что косточки на смуглых папиных руках побелели. Лицо осунулось, постарело. А как много у папы седых волос! И почему же я их вчера не видел?..

Я подсел к папе. Он обнял меня и ничего не сказал. Только шевельнулся у него кадык на шее, будто бы проглотил он что-то. А что говорить? Я и так все понимаю... я уже не тот новоиспеченный пионер, который удивлялся: почему дядю Мишу арестовали? После профессора Вольских и дяди Миши многих забрали из наших трех "Домов-Специалистов". Наверное - больше половины. Ученые, инженеры, капитаны судов, знаменитые врачи - все они - враги! А на улице пьянь из соседнего барака величая себя "простыми рабочими людьми" зло орет вслед тем кто еще остался в наших домах, нашим соседям:

- Мы вас, ехтехенцию - трах-тарарах - в туды-растуды загоним! Пососали, пидарасы, рабочую кровушку! Будя! Наша власть!..

Ждет небось, с нетерпением вся эта пьянь, когда ее поселят в наших благоустроенных квартирах, наполненных нашими вещами, на все готовенькое, чтоб...

Странно, ведь мы же - пионеры. Все мы - пацаны из "Домов Специалистов" - воспитаны родителями и школой в благоговейном почтении к абстрактному пролетариату - "могильщику капитализма". Так почему же с такой неприязнью относимся мы к конкретному пролетариату - рабочим колбасной и пуговичной фабрик, живущих в бараках, вблизи "Домов Специалистов" и к ихним пацанам, с которыми мы постоянно деремся? Разве не с ними должны мы "крепить нерушимый союз рабочих, крестьян и интеллигенции"? Но за что же они так ненавидят нас, и наших родителей, живущих в благоустроенных "Домах Специалистов"? Только за то, что Мы -не такие убогие, как они? Или за то, что их, пролетариев, кто-то обманул, пообещав вечное благоденствие за их пролетарское происхождение? А оказалось, что им-то благоденствия и не досталось. А мы, интеллигенция, остались в заложниках перед пролетариями, и чувствуем себя теперь, как уэллсовские элои перед морлоками - такой же инстинктивный страх и ... беспомощность.

Однажды папа, заступаясь за соседку, сказал такому хмырю "шибко пролетарского происхождения":

- Твою-то кровушку - отраву алкогольную - и вша сосать побрезгует!.. Так как же обиделся пьяный хмырь! Как возмутился! До самого нашего дома шел следом за папой и на всю улицу кричал, что папа интеллигент и выступает против советского трудового народа. И, наверное, прав этот хмырь: теперь-то их власть - власть черни. Забыла неблагодарная чернь, что им дорогу к власти проложили интеллигенты, такие как папа и дядя Миша... и теперь чернь пойдет дальше по их костям, по костям интеллигентов. Одна была надежда - Сталин остановит чернь, ведь он должен же быть интеллигентом! Ведь интеллигентами не рождаются, а становятся...

Такие мысли появились у меня не сегодня. Давно мы, пацаны из "Домов Специалистов", спорим на эту тему. Последнее время все реже играем мы в чижа и лапту, даже драться перестали... Собираемся в каком-нибудь из подъездов возле теплой батареи отопления, и сидим - шепчемся. Есть нам о чем шептаться: каждый день узнаем, кого еще арестовали в наших домах... А ведь эти аресты - не какая-то странная ошибка, как сперва некоторые думали: никто не вернулся ОТТУДА...

И с самой весны сгущается и сгущается страх-страх от постепенного понимания чего-то ужасного, что происходит в наших "Домах Специалистов" . И от предчувствия неотвратимой беды, которая приближается к нам и нашим родителям... как неслышно приближались морлоки к элоям  в непрогладной темноте уэллсовского будущего...

Из папы-с-маминой спальни появляется третий военный с длинным рябым лицом. Проходит мимо, не взглянув на нас, и начинает деловито выгребать на пол все папины бумаги из письменного стола. Рукописи, фотографии, деловые бумаги - все вперемешку сыпется на пол: это все ему не интересно. Но когда ему в руки попадают папины шахматы... он на миг делает стойку перед ними, как надресированный охотничий пес. Потом торопливо приоткрывает футляр, в котором сияет перламутром редких тропических раковин шахматная доска, заглядывает в специальную коробку, внутри которой в бархатных гнездышках хранятся шахматные фигуры из слоновой кости...

Мне не разрешалось трогать руками эти фигуры. Мне разрешалось только смотреть и удивляться. Было на что посмотреть, было чему удивиться. У каждой из фигур - свое лицо, свои особенности и в одежде, и в прическе, и в оружии. Каждая из фигур - самостоятельное произведение искусства - резьбы по кости. Через лупу видны более мелкие детали: каждый волосок на голове, морщины на лицах, узоры на рукоятях мечей ...

Воровато оглянувшись на папу. Рябой торопливо, с трудом засовывает большую коробку в огромный, как мешок для картошки, карман, пришитый внутри шинели. А шинель Рябой предусмотрительно держит рядом с собой, повесив ее на стул. Озирается Рябой... значит - стесняется... А Хмурый и Мордатый не стесняются - опытные "рыцари революции"...

Я слезаю с дивана и направляюсь на выход из гостиной, но меня останавливает окрик Рябого:

- Куды пшел? Низя ходить!

- Я в уборную... пописать... - почему-то мой голос тоже, как у мамы, робкий, извиняющийся за что-то. Может быть за кое-какие подозрительные, с точки зрения НКВД, физиологические функции моего организма?

- Хм.. - важно размышляет Рябой, сурово, по-чекистски нахмурившись, но тут увидев, что Толстомордый уже на кухне шурует, торопливо от меня отмахивается:

- Ладно  иди-иди... - и спешит на кухню. В передней, под вешалкой, укрывшись полою маминого пальто, мирно похрапывает "тетя

Шура, тетя Шура, - очень видная фигура" - дворник. Она хотя и безмужняя, но мать четверых, самых отчаянных сорванцов из нашего двора. Табуретка под тетей Шурой кажется крохотной, как детский стульчик, и необъятные округлости тетишуриного организма свешиваются по сторонам. Тут же, в коридоре, мается и домоуправляющая Ксения Петровна - гроза всех парочек, пытающихся найти укромное место в подъездах наших домов.

И сама Ксения Петровна, и вся ее жизнь - полная противоположность тетишуриной. Засыхает Ксения Петровна в сорокалетнем девичестве, бездетная и безмужняя, никому, кроме службы, не нужная. То-ли от своей вредной природы, то -ли от неустроенности в личной жизни, но стала партийная Ксения Петровна "деловой современной женщиной", посвятив все свое время и нерастраченную энергию Партии и комендантской службе.

Только никому от этого не лучше: ни Партии, ни службе. "Деловая женщина - бич Божий!" -как-то сказал врач Рудаков из соседней квартиры. Вот, наверное, от этого "бича" и убегают все работники нашего домоуправления... Но еще хуже от истерично суетливой деятельности Ксении Петровны жильцам, которым и бежать-то некуда. А уж совсем плохо - пацанам в нашем дворе...

От своей деловитости и постоянной сердитости стала Ксения Петровна тощей и нервной. И поэтому, вместо того, чтобы спокойно дремать на табуретке рядышком с пышущим телесным жаром мощным закруглением тетишуриного организма, мотается Ксения Петровна на тонких ногах по узкому коридору, выкуривая папиросу за папиросой. Чулки у Ксении Петровны винтом скрученные, юбка на тощем заду вся изжеванная, потому что давно уже живет Ксения Петровна на военном положении, и спит не раздеваясь на жестком диване в домоуправлении. За всю свою одинокую жизнь оказалась Ксения Петровна нужной но ночам только НКВД... И ведет она такую неустроенно-диванную ночную жизнь, чтобы не приходилось ее искать далеко и долго, когда понятые понадобятся и надо квартиру опечатывать. А теперь такое в "Домах Специалистов" - почти что каждую ночь.

По пути из уборной, заглядываю я на кухню. Смотрю как там Толстомордый и Рябой наперегонки шуруют - серебряные ложки по карманам тырят. И вдруг... да где уж жалкому писку Архимеда - "Эврика!" - сравниться с ликующим воплем Хмурого:

- Наше-е-ел!!! Бона где!! Гля де воны тайник сварганили! От жеж гады! Эй! Давай сюды! Давай усех понятых! Гля - че затырено!...

Толстомордый и Рябой, бросив препираться из-за серебряного половника, прибегают из кухни, Ксения Петровна тормошит тетю Шуру и тетя Шура, бессмысленным со сна взором таращится из дверного проема на ликующего Хмурого.

У меня же внутри все как оборвалось: значит нашли... Я единственный, кто сразу все понял. понял, что Хмурый обнаружил самую страшную тайну - тайник, где хранилось то, что я и Жора собрали для побега в Испанию!

Жору, еще в мае, сразу же увезли в деревню бабушке с дедушкой, а в июне я, папа и мама уехали на курорт Дарасун. Вот так-то Испанская революция и осталась без нашей поддержки...

А к осени, когда я и Жорка во Владике встретились, то мы тут такой разгром коммунистов застали, какой был бы не под силу ни одной фашистской фаланге... Профессор Вольских и дядя Миша - "они были первыми" в этом страшном разгроме. Я слышал, как папа говорил маме, что в университете лекции читать некому - он уже троих замещает: почти всю профессуру забрали вместе с ректором. Да и в нашей школе только половина учителей пришли первого сентября. Забрали и Двучлена и, даже, безобидного Почетного Пионера, которому уже пора было бы и на пенсию... а он так старательно нам символ изображал... И нет больше символа в школе, кроме бюста Павлика Морозова и... Крысы. Вот сейчас-то она - символ нашей эпохи. Она и директор школы, она и парторг, она же и за всех недостающих учителей.. а так как уроки проводить некому - у нас чуть ли не каждый день общешкольный митинг, на котором Крыса призывает нас к дальнейшей борьбе с врагами народа. А куда уж дальше-то? Скоро в школе только Крыса и останется, и будет каждый день митинги проводить, призывая к бдительности. Почему-то мне и Жорке расхотелось с фашистами бороться... и на фига нам каких-то далеких испанских коммунистов выручать, если у нас и своих-то коммунистов, кроме Крысы, уже не осталось?

И вот, все то, что приготовили я и Жорка, чтобы спасать Народный фронт Испании обнаружено в моем столе спрятанное в полости за выдвижным ящиком...

Ликует Хмурый! Ликует!! Триумф!!! Вот же прямо перед ним на виду у всех лежат несомненные и неопровержимые улики бурной шпионской деятельности! Сколько же производят арестов чекисты, а небось никто кроме него не находил тайник со шпионскими вещами, только он нашел! Не спроста же все это так тщательно спрятано! И Хмурый торжественно извлекает из тайника и раскладывает на столе несомненные тяжкие улики одна другой страшнее:

Карманный фонарик, без батареек, но очень

заграничный. Этот фонарик Жорке какой-моряк подарил.

Складная подзорная труба - настолько заграничная, что на ней так и написано по-заграничному: Цейс! Эту трубу Жорка у своего дяди выпросил.

Иностранные марки всех стран. Их мне Роза Моисеевна, библиотекарь ДВГу, дарит, отклеивая с бандеролей.

Два одинаковых складных ножа с фабричным клеймом: "Завод им. Воровского".

Узелочек с иностранными монетами. Уж они-то, хотя бы не внушают подозрений - такого добра у каждого пацана во Владике полным полно. Иностранные моряки за мелкие пацанячьи услуги дарят жевательную резинку или мелкие монеты из разных стран для пацанячьих коллекций.

"Разговорник для моряков торгфлота", который я у Игоря на книжку "Последний из Могикан" выменял. Зато, даже в Вавилоне с таким разговорником не пропадешь: сразу на четырех языках можно заговорить!

А вот и самая страшная улика - карта мира, на которой стрелками нанесены сразу два маршрута в Испанию. Сколько же мы, я и Жорка, провели счастливых часов, склонившись над этой картой и обложившись географическими атласами и томами энциклопедии! Первый маршрут "Владивосток - Мадрид" - сухопутный: по Китаю, через Великую Китайскую Стену, через высокогорье Тибета Лхассу, куда и Пржевальский не смог добраться, через знойные джунгли Индии, в которых стоят затерянные древние таинственные храмы полные сокровищ которые несомненно пригодились бы для Испанской Революции а дальше, с сокровищами, в Испанию мы бы летели через аравийские пустыни и Средиземное море на собственном боевом самолете, который бы купили за часть сокровищ. А летать я и Жорка давно уже обучились, прочитав книжку для аэроклубов: "Молодежь, - на самолет!" Другой же маршрут, водный, был проложен нами по морям и океанам: мимо тропических островов Тихого океана, населенных каннибалами, через Мексику, где спрятаны сокровища Монтесумы. Постараемся их найти - они бы тоже пригодились испанским революционерам. И, кроме того, через Атлантический океан мы бы тогда летели тоже на своем самолете. Или же переплыли бы океан на собственной подводной лодке, открыв попутно тайну Атлантиды. Может быть, даже, прихватив и сокровища Атлантиды, которые нужны были бы не только в Испании, но и в Африке гце негров угнетают. А Африка там действительно совсем рядом...

- Это - ваше? - допрашивает маму торжествующий Хмурый. Мама испуганно смотрит на карту и не в силах сказать что-либо только головой.

- Ага, Мадам изволит запираться! Комедь мает! Ну-ну... у нас быстренько заговоришь... - угрожающе злорадствует Хмурый и, обращаясь к Толстомордому командует:

- Давай сюды того... прохвессора!

Входит папа, спокойно рассматривает содержимое тайника и стрелки маршрутов на карте мира. Потом грустно улыбается. А Хмурый нетерпеливо зло, настырно допытывается:

- Ну как признал? Вспомнил а? Или мозги надо прочистить?

- Да мое же это все! Мое!! Мое!!! - кричу я.

- Пшел вон!!! - рявкает Хмурый и Толстомордый за шкирку как котенка выносит меня в коридор.

- Это мое! Мое!! Мое-о-о!!! - уже из коридора кричу я сквозь слезы изо всех сил.

- Посмотрите лейтенант - объясняет папа Хмурому, - все стрелки направлены в Мадрид. В Испанию. Во все времена мальчишки мечтали бежать туда, где сражаются за свободу. А задолго до войны в Испании бежали мальчишки в Африку, к бурам, или в Америку, к индейцам... раз они мальчишки... фантазеры и мечтатели...

- Это только вашим мальчишкам, таким, которые в платицах спят, нужны мечтазии и хвантазии... - кривляется Хмурый под "мужичка из народа", раздосадованный тем, что срывается его версия о тайнике со шпионским набором. - Знаем мы эти мечтазии... раз в загранку намылился твой сынок! Ишь, к своим потянуло! Яблочко от яблоньки...

- Лейтенант! Я арестован, но не осужден! И прошу вас... - начинает возражать папа, но Хмурый обравает его криком:

- Не осужден, так осудим! Будешь осужден! Не долго осталось! Во всем признаешься! И не таким рога обламывают! И неча хайло разевать! Па-адумаешь - прохвессор... кислых штей! Канай на свой диван, да помалкивай! Ентиллихенция траханная... е-мае... ишь - цаца... еш кокоря... - еще долго бормочет что-то Хмурый вслед папе, собирая мои "улики" в чистую наволочку, после чего они навсегда исчезают в его бездонном чемодане.

Из дворовых разговоров про чекистов я уже давно стал понимать кое-что. Но раньше не во все мне верилось. А сегодня понял: почему же никто не возвращается ОТТУДА? А как бы чекисты стали тогда вещи возвращать, которые растащили и пропили всей своей конторой?

Обыск закончен, все вещи уже разбросаны по полу, но у Хмурого что-то еще не стыкуется. За что-то он отчитывает в коридоре домоуправляющую, которая вытягивается перед ним по стой-

ке "смирно а потом они вместе идут в домоуправление, чтобы оттуда куда-то позвонить по телефону. Мрачный Рябой сидит, раскорячившись, на стуле, на котором все еще висит его шинель, готовая в любую минуту, как удав, проглатывать предметы, которые даже больше ее. Скучая, Рябой рассеянно листает японский альбом цветных репродукций картин Хокусая. Толстомордый сосредоточенно бродит из комнаты в комнату, насвистывая модное танго и пиная сапогами разбросанные по полу вещи. Он похож на грибника в лесу, который, по привычке, все ищет, ищет...

Я, папа и мама сидим на диване. Мы все еще вместе. И никак не верится, что это - в последний раз в жизни. Последние минуты вместе—я, папа, мама... Последние минуты. А сколько же лет до этого могли мы сидеть и сидеть на этом диване! Вот так же, как сейчас, - все вместе. А мы?.. У всех дела... дела.. И если иногда и сидели, то как же мало и как редко! И почему же мы не понимали, что нет на свете дела важнее, чем, просто быть нам всем вместе? И как теперь мало времени осталось для этого...

Мы сидим молча. Говорить не о чем. Да и невозможно говорить: в горле комок. И мы молча сидим под равнодушными глазами энкавэдешников. Мама сидит посерединке и тихо плачет. Тихо-тихо плачет. Но так горько, что и у меня в груди что-то сжимается, сжимается... Папа обнимает маму. гладит ее плечи. Целует ее мокрое от слез лицо. Комок в горле растет, растет... И я тоже глажу маму. Но от этого мама начинает плакать еще сильнее. Тогда комок в горле начинает меня душить. Мама обнимает меня крепко-крепко и начинает рыдать. Комок с ревом выталкивается из моего горла. Я реву. Реву белугой. Реву совсем неприлично. Будто бы маленький. Реву, реву... и не могу остановится...

Но ведь мы еще вместе! А вдруг?... Вдруг, вернется Хмурый и буркнет хмуро: - "Извиняйте... запарочка тута получилась... мать ее... напутали там манеько..." Я бы тут же все ему простил! И "фотокор" бы ему подарил... И ни-ку-да бы папу с мамой с этого дивана не отпустил... долго-долго-долго! И мы бы так и сидели... только уже очень счастливые. Оказывается, для счастья - так немного надо... А, ведь, было же счастье... еще вчера было... и позвчера, и всегда-сколько угодно было счастья!.. а я об этом не знал... Почему же про счастье узнаешь так поздно?.. Когда его уже нет...

-Так чо рассиживатесь? - Напоминает Толстомордый. - Собирайтеся. Берите по одеялу... и бельишко про запас... и одежонку потеплея. -.Не-е - это не берите... Кожанно - ничо не берите - в прожарке сгорить.

Мама суетится, собирает вещи мне, папе, себе... Запутывается: кому, что, куда положить. Никогда не приходилось собирать всех троих порознь... И, наверное, навсегда - порознь... Ведь никто же не возвращается ОТТУДА! Эта мысль настолько чудовищна, что просто - не укладывается в голове. Может быть, поэтому из нас троих - я самый спокойный. Потому, что хотя и знаю, но не могу понять что все это НАСОВСЕМ...

А мама, наверное, поняла это тогда, когда стала собирать вещи. Окончательно перепутав все то что она уже собрала, мама беспомощно садится прямо на пол и плачет. Плачет все сильнее, навзрыд. Папа старается успокоить маму, заставляет ее пить воду, которую принесла тетя Шура из кухни. Рябой сидит, насупившись, а на широком лице Толстомордого - брезгливость и досада. Папа и я сами собираем вещи и себе, и маме. Потом папа садится на диван, и лицо его покрывается капельками пота. Видимо опять плохо с сердцем... а папа не хочет признаваться в этом. Да и зачем? "Эти" все равно врача не вызовут... Да и любой врач сейчас скажет только то что нужно "этим".

Голова моя пустеет... И последние перепутанные мысли исчезают в пустоте. Я уже не сержусь и даже не горюю. Я покорно делаю все, что мне говорят. Когда я оделся, маме попадает под руки мой пионерский галстук, и она надевает его мне, будто бы в школу отправляет. Я не протестую. Пусть. Мне уже - все равно. Сниму потом. Где-нибудь. Когда-нибудь. Там и тогда где у меня не будет ни папы ни мамы... и какая разница - где это будет?...

Возвращается Хмурый а с ним почему-то приходит милиционер. Хмурый опять ворчит на всех потому что мы еще не собрались. Пока мама торопливо перекладывает свои вещи, милиционер советует мне побольше брать с собой: книг, одежды, игрушек... Если не понадобиться - можно отдать кому-нибудь или на улице оставить - подберут. А здесь - все равно пропадут...

Но мне безразлично: пропадут, не пропадут. Если бы Хмурый не забрал "фотокор", я бы и его тут оставил. Ничего мне уже не нужно... Но, уступая настойчивому шепоту милиционера, я беру с собой толстую книгу, которую подарил мне дядя Миша - "Граф Монте-Кристо". Я ее только-только начал читать. Книга - толстая лето - короткое... Быстро каникулы промчались и все некогда было...

Что-то болезненно перехватывает мне горло как при ангине. И в душе что-то саднит и ноет как громадная заноза. От всего этого становится неуютно, зябко. Знобит. И голова начинает болеть. Наверное заболел чем-то... но об этом я никому не скажу. Не до меня тут...

Под конвоем трех чекистов и милиционера

пала, мама и я выходим на Сухановскую улицу, где напротив нашего дома сереет в темноте силуэт зловещего автофургона. "Черный ворон"... Так называют пацаны жуткие автомашины ОГПУ, которые ездят с наступлением темноты по ночному городу.

На улице сыро, холодно - самое промозгло-предрассветное время не то слишком поздней ночи не то слишком раннего утра. На фоне уныло-сиреневого неба чернеет скалистая громада Орлинки. По темной улице торопливо семенит съежившийся ранний прохожий. И что заставило его покинуть теплую постель в такое время? И что же он думает сейчас о нас?.. Я с досадой и смущением ловлю себя на том, что мне и сейчас такая мура в голову лезет! Когда подходим к автофургону, я с удивлением обнаруживаю, что в "Черном вороне" черного цвета не больше, чем в кенаре. На ярко-желтом кузове фургона большими зелеными буквами написано: "Хлебобулочные изделия". Сперва я подумал, что эта машина с хлебозавода, но когда Рябой открыл автофургон, я увидел решетку, перегораживающую кузов и специальные скамейки для арестованных и для конвоира. Все - как полагается.. "Внешность бывает обманчива, сказал ежик, поцеловав сапожную щетку." - как говаривал дядя Миша.

А мама все плачет и плачет... и меня целует. А Хмурый все ворчит и ворчит: торопит нас, чтобы не задерживались... Папа из последних сил помогает маме подняться по лесенке в фургон. Я чувствую что папа и сам едва держится на ногах, и помогаю ему. Последним, звякнув серебряными ложками в глубоких оттопыренных карманах, ловко запрыгивает в фургон Толстомордый. Запирает папу и маму в клетку внутри фургона и садится на скамеечку у двери. Хмурый закрывает массивную дверь фургона на засов, навешивает висячий замок снуружи. Теперь никто бы не догадался, что этот фургон не для хлеба. Потом Хмурый лезет в кабину, где за рулем сидит Рябой. Хмурому не удобно - чемодан в кабине мешает ему разогнуть нота, но он, наверное, боится оставить чемодан в фургоне возле Толстомордого: уж очень у того харя ненадежная...

Опять спохватываюсь я, что мне в голову всякая мура полезла. Но про папу и маму я уже не могу думать. Какие-то предохранители сами все время мысли переключают. Странное тупое равнодушие обволакивает меня, и ноги становятся как ватные... Я сажусь на поребрик тротуара, и равнодушно наблюдаю, как раздраженно и нетерпеливо Рябой терзает не желающий заводиться, застоявшийся мотор.

Душно рыгнув сизым облаком выхлопа, мотор заводится, и машина медленно трогается. Сперва - по Сухановской, потом прощально качнув кузовом на глубоком ухабе, сворачивает на Урицкого. В последний раз мелькает и исчезает за поворотом красный огонек автофургона.

Все.

И тогда дикая страшная тоска железными тисками сжимает грудь. Хочется завыть по звериному заорать во весь голос... И какой же я был счастливый еще совсем-совсем недавно когда мы, все втроем, сидели на диване, когда я мог видеть, слышать, прикасаться и к папе, и к маме! И что бы я сейчас не отдал, чтобы вернуть те чудесные минуты! Чтобы хотя бы чуточку еще побыть с папой и мамой!.. Уж не сидел бы я тогда таким истуканом...

Я оглядываюсь на наш дом. В слезах и темноте расплывается громадная прямоугольная глыба хмурой черноты. Никогда еще не видел я наш дом таким чужим, угрюмым. На темном фасаде еще более черные слепые глазницы окон. Впервые я вижу наш дом, когда ни в одном из окон не горит свет. Даже - в нашей квартире - все окна черные... да ведь там же сейчас уже никого нет!!! Ни папы, ни мамы, ни меня... ни-ко-го... И больше никто меня не будет ждать домой. Никто уже не наворчит, что опять так поздно... И никогда-никогда не постучу я в дверь своего дома... Нет у меня дома...

На входной двери, наверное, две бумажные полоски уже наклеены. С печатями. Одна - домоуправления, другая - ОГПУ. У других на дверях так было... И сегодня же все пацаны из нашего дома увидят эти полоски на двери и все поймут...

А ровно через месяц в нашу квартиру вселится сотрудник ОГПУ. На все готовое. Все там будет: книги постельное белье мебель пианино даже патефон с заграничными пластинками! Не будет только ложек и вилок: сперли чекисты... Скорчившись на поребрике тротуара я дергаюсь задыхаясь от слез от горя, от обиды...

- Ну пошли что-ли? Как звать-то?

Я вздрагиваю от неожиданности. Пожилой добродушный милиционер стоит неподалеку от меня сливаясь в предрассветных сумерках с фонарным столбом. А я-то о нем совсем позабыл... так значит он - за мной?.. Молча встаю, и мы идем рядом. Хороший он, наверное, дядечка только глупый чересчур: всю дорогу пытается меня разговорами развлекать будто мы на прогулку отправились. Я угрюмо молчу. Да если бы я и попытался говорить - все равно ничего бы из этого не получилось: горло сжато, перехвачено так будто меня кто-то душит. В груди - заноза разрослась от живота до горла и застряла в горле так что дышать не дает. Будто бы шершавый нетесаный кол вовнутрь меня всунут. Меня раздражает милицейская болтовня. Если бы он помолчал хотя бы немножко! Но потом я подумал, что если

бы милиционер не раздражал меня болтовней, не давая мне думать, то неизвестно: до чего бы я додумался...

К утру в милиции собралось трое таких же как и я, пацанов. Трое, потерявших в эту ночь все: родителей, дом, друзей... Трое - не потому, что только три ареста было ночью. Просто другие дети оказались либо младенцы, либо достаточно взрослые а потому могли идти в тюрьму вместе с родителями... Счастливые!

На рассвете два заспанных милиционера везут нас куда-то в пригородном поезде. Зачем их двое, не очень-то понятно: никто из нас бежать не собирается. Нам все равно, куда, почему и зачем нас везут милиционеры. Мы и друг с другом не разговариваем. Каждый погружен в свои мысли, точнее - в ту бессмыслицу, которая вяло булькает в мозгах. Несколько раз я вспоминаю: надо бы галстук снять - и тут же забываю про это.

Внешне мы спокойны, только, будто бы, усталые от бессонной ночи. Но спать совсем не хочется. Боль в горле осталась, а комок перекочевал куда-то ниже, в живот, и от этого поташнивает. И почему- то я на себя все время со стороны смотрю. Как-то раздваиваюсь: мысли - сами по себе, а тело - отдельно. И я управляю собой со стороны, будто послушной машиной. А если делать нечего - тело цепенеет, словно машину выключили.

Когда-то читал я у Жюля Верна что землетрясение страшнее для человека, чем шторм потому что противоестественно, когда качается не водная зыбь, а земная твердь. Вот именно - твердь! Твердая надежная опора. А в эту ночь под каждым из нас даже не качалась - враз рухнула твердь привычных представлений и убеждений. В одну ночь мы потеряли все то что было незыблемым в нашей жизни и неотъемлемым от нас: родителей дом веру в закон в справедливость веру в Советскую Родину... И нет больше тверди. Нет опоры. Вокруг - пустота...

От станции Океанская мы долго шлепаем по грязной, противно липкой лесной дороге вдоль Амурского залива. По сторонам - места знакомые: не раз с пацанами приезжал я сюда купаться. Тут самые дачные места. Вдоль дороги, среди деревьев, стоят разноцветные веселые домики- дачки, разные и по форме, и по размерам. Еще недавно, летом, из открытых окон дач слышалась патефонная музыка, под окнами цвели георгины, томные дачницы, с нераскрытыми томиками стихов, терпеливо раскачивались в гамаках, старательно изображая меланхолию. А между дачами, на лесных полянках, до глубокой темноты раздавались азартные вскрики и хлестко-звонкие удары по волейбольному мячу.

Потом за этими дачами появилось длинное угрюмое здание, выдержанное в классическом стиле советского... но не барокко, а барака под названием: " Дом отдыха чекистов". А к осени уже все дачи сменили своих хозяев: взамен арестованных партработников в них вселились начальники НКВД. С тех пор этот дачный район стал "зоной отдыха работников НКВД".

И только один из дачных домов самый огромный старинный с мансардой, который был построен задолго до революции каким-то богачом, всегда оставался не заселенным. Слишком был он не уютным и запущенным. Пацаны даже говорили что в этом доме никому нельзя жить, потому что там водятся привидения и вурдалаки. Но как раз во двор этого "дома с вурдалаками" заводят нас сейчас милиционеры...

Во дворе неподалеку от дома - длинный флигель со множеством дверей и маленькая котельная а рядом с ней вероятно баня. А на фасаде дома с мансардой прибит свежий красный плакат: "Все лучшее - детям!" Вероятно, под этим "лучшим" подразумеваются совсем новенькие добротные и прочные тюремные решетки которые выглядят как-то нелепо на окнах на которых еще сохранились веселые витражи из цветного стекла.

У входной двери милиционер нажимает кнопку электрического звонка и в ответ за дверью раздается странный железный лязг и немузыкально-ржавый скрип. Потом дверь в дом" открывается, и мы входим. Плохо видя, после улицы, топчемся нерешительно на пороге.

- Швыдче, швыдче! Сюды заходьте, в дежурку! - сипло и мрачно доносится к нам откуда-то.

За входной деревянной дверью - еще одна дверь. Решетчатая, из толстых железных прутьев. Как у клетки в зверинце. Звонко лязгает эта дверь за нами, этим лязгом отделив от нас нашу прошлую жизнь с пионерией, школой и родителями. Потом звякнул железный запор на двери, железно отсекая от нас и свободу. И, наверное, надолго если не навсегда. Теперь мы - "детки в клетке" в полутемной дежурке с прочными решетками на окнах. Дыхание сразу же перехватывает от кисло-казенной вони и застоявшегося дыма дешевых папирос.

Дежурный в форме НКВД молча указывает нам на узкую неудобную скамейку, прибитую вплотную к стенке. Подписав какую-то бумажку, дежурный опять скрипит и лязгает железной решеткой и запором, выпуская милиционеров. А мы, сидя на скамейке, озираемся. Дежурка - несуразно длинная, как коридор, - комната, с окнами на обоих торцах. Одно окно - на хоздвор, откуда мы вошли. Другое - на какой-то специальный дворик, тщательно обнесенный высоким забором, поверх которого три ряда колючей про-

волоки с наклоном вовнутрь. Наверное, такой двор - для прогулок? Видно, что со знанием тюремного дела сделано это: "Все лучшее - детям"!

Справа от нас в дежурке - лестница на мансарду а в середине противоположной стены, прямо перед нами, - еще одна решетчатая дверь, а за ней виден полутемный большой коридор. За этой дверью шум какой-то слышен слитный, как из потревоженного улья. Присмотревшись, вижу, как по тому коридору пацаны какие-то, будто бы мураши, снуют. Туда и сюда туда и сюда... Какие-то они все чужие и целеустремленно - угрюмые, как морлоки у Уэллса. Хотя... ничего зловещего: просто люди заняты делом: в туалет спешат - все с полотенцами. Из-за решетки мне их плохо видно и я встаю, что бы подойти к решетке вплотную.

- А ну сидай! На место! Кому сказано! - рявкает дежурный. А потом утешает: - Побачишь ще... до отрыжки...

Сидим долго. А сидеть на такой скамейке неудобно: узкая и нельзя назад откинуться. Еще и книга под мышкой мешает. Толстая, тяжелая. Смотрю - по коридору к дверной решетке, пацан на цыпочках крадется. Я кошу ему глазами - показываю мимикой, что дежурный тут сидит. Пацан кивает понимающе и ладошкой показывает: будь спок. А возле решетчатой двери пацан вдруг... исчезает. Вроде бы - только что был тут и ... нет! Сижу, удивляюсь. А... допер: там за дверью темная ниша есть, отсюда не видная. А время все тянется, тянется... тянется противно и нудно. Голова тяжелая и в то же время - как будто бы пустая или ватой набита. Все мысли в ней глохнут. Интересно: а что этот пацан в той нише делает?

И тут дежурный, увидев кого-то на хоздворе, выскакивает на крыльцо. В тот же миг за решеткой двери нарисовывается этот шустрый пацан и шепчет, захлебываясь от торопливости:

- Эй! Новенькие! Давай сюда все, что с воли принесли! Все одно - отберут!

Я торопливо просовываю ему "Графа" через крупную ячейку решетки. Другие двое - тоже суют сквозь решетку какие-то сверточки.

- Не боись... все - как в сберкассе... будьте уверочки! Я за это отвечаю, а меня кличут - Хорек... - торопливо шепчет пацан, принимая от нас и пряча в нише все, что мы ему передали.

- А теперь тихо сидите, и меня слушайте, - продолжает Хорек - сейчас с вами беседовать будет Таракан и Гнус - это начальник и старший воспитатель. Так вы там ничему не верьте: они на пушку берут... и что про ваших родителей наговорят - это все мулька... для того, чтобы вы на пацанов стучать согласились... а обещать что-то будут - не верьте... они ничего не могут - сами шестерки... Они из вас дешевок захотят сотворить... Не соглашайтесь… Но шибко-то не выпендривайтесь, а то бить будут... Главное - чтобы без паники... Таракан - он только с виду страшный, а Гнуса поберегитесь... больно бьет, падла - обученный чекист... И лучше, если вы...

Хлопает входная дверь в тамбуре и и Хорек мгновенно исчезает в нише. Входит дежурный. Подозрительно смотрит на наши просветлевшие физиономии, но тут же зевает и отворачивается к окну на хоздвор. Хорек на цыпочках линяет из ниши, показав на прощанье ладошкой: "Будь спок!" и мы трое, посмотрев друг на друга, впервые улыбаемся: будь спок - не сдрейфим!

Я не знаю, как обстоит с этим делом у пацанов в других портовых городах, например в Одессе, но нас, пацанов из Владика, обещание, что бить будут, хотя и не очень-то радует, но и не пугает. Просто - ободряет, мобилизует. Раз бить будут значит все путем: пробьемся! уж к чему другому а к этому нас жизнь приучила. Главное, чтобы с папами и мамами было бы все нормально. А за себя-то мы уж постоим... сами с усами! И спасибо Хорьку - ободрил а то - совсем уж было скисли в простоквашу.

Вот дохнуло на нас из душного коридора легким ветерком дружеского участия и пацаны снующие в коридоре уже не кажутся чужими и враждебными. Такие же они, как и мы. И ждут нас. Даже беспокоятся... Друзья наши будущие. Не беспокойтесь, из нас Павликов Морозовых не сотворить! Будьте спок на этот счет!

И тут, кого-то высмотрев в окне дежурный кидается отпирать дверную решетку хотя никто еще не позвонил и тамбурная дверь не хлопнула. По резвости дежурного догадываемся: начальство идет! Входят двое. Первый - громадный и толстый второй - маленький и тощий. Небрежно кивнув дежурному и не удостоив взглядом нас, начальство торжественно поднимается по скрипучей лестнице на мансарду. Проходит несколько минут. Наконец дверь наверху открывается и кто-то хрипло цедит:

- Давай-ка их... по одному...

- Эй ты! - дежурный тычет пальцем в ближайшего к нему пацана и кивает: - А ну пшел! Бехом!

Опять долго и томительно тянутся минуты. Становится тревожно. А на верху тихо. Потом пацан что-то крикнул. Потом - громче... еще!... еще!!... Дверь наверху громко хлопает и пацан сбегает вниз содрагаясь от рыданий. От побоев и от боли пацаны так не плачут. Наверное это реакция на все что было с ним за всю эту ночь. А сверху тот же голос хрипло каркает:

- В карцер гаденыша!

Дежурный отпирает дверку темного тесного чулана под лестницей в мансарду, заталкивает туда пацана и запирает его там в темноте.

- Ну, зараз ты! - дежурный небрежно указывает перстом на меня, - не задерживай! Швыдче!

В просторной мансарде, заставленной по стенам шкафами, за письменным столом массивным, как бастион, восседают ЭТИ. Двое. Чекисты. Над просторами необъятного стола, будто монумент, гордо возвышается громадная туша, увенчанная непропорционально крохотной лысой головкой с двойным подбородком. На этой чахлой и недоразвитой головке необычайно пышно произрастают огромные, как у Буденного, усы. На эти великолепные рыжие усы, вероятно, ушли и те соки, которые для мозгов были предназначены, и усатая ряшка, лоснясь от жира и спеси, ярко сияет благолепием высокомерной глупости. И по этим-то усам я сразу же усек, что это Таракан - начальник ДПР НКВД.

У чекиста, сидящего справа от Таракана самой яркой чертой была худоба, настолько противоестественная и болезненная, что говорить о его телосложении было бы нелепо: у него было только теловычетание. Даже на тех местах организма где неизбежно должны были бы быть выпуклости у него - ровное место а то и впадины. Особенно странное и жутковатое впечатление производит его мертвоглазое лицо. Глаза его безо всякого выражения бездушны как у позавчерашней камбалы в магазине "Живая рыба". Это - старший воспитатель Гнус.

Мое внимание настолько поглощено изучением мертвоглазости Гнуса что до меня не сразу доходит что меня кто-то упорно о чем-то спрашивает.

- ... хлухой ты падла чо ли? Только хлухих тута нам ще нехватало! - назойливо пищит чей-то голос. Несоответствие этого писка с комплекцией Таракана настолько разительно, что я, переминаясь с ноги на ногу, оглядываюсь в поисках какой-нибудь тетки, запрятанной в углу.

- Да тебя же, тебя, дундука пришибленного, спрашивають! Чехо тута завертелся? Как твое фамилие?

Обращение "дундук пришибленный" сразу же помогает мне плавно вписаться в удобную роль дурачка малахольного. И теперь, чтобы узнать у меня мое имя, фамилию и год рождения Таракан и Гнус затрачивают энергии и изобретательности ровно столько же, сколько надобно на то, чтобы вывести на чистую воду матерого шпиона.

Но, путаясь в моих бестолковых ответах и еще больше бестолковых вопросах, чекисты, все-таки, выведали у меня эту вероятно очень ценную для НКВД информацию и сравнив ее с тем что было написано на бумажке лежащей на столе удовлетворенно откидываются на спинки стульев. Вытерев трудовой пот на лысом набалдашнике, Таракан бережно расправляет свои великолепные усы что, наверное, способствует пробуждению его интеллекта. Очевидно первое впечатление обо мне вдохновляет его и обнадеживает. Узрел Таракан во мне душу родственную! И где же еще найдешь такое великолепное сочетание: чтобы нашелся рыжий дурак да еще и идейный - в красном галстуке! Очень уж симпатичен я Таракану и радостно улыбается мне Таракан тускло-серой улыбкой из зубного железа.

- Ишь значица тута тако дело... именинничком к нам пожаловал? Точно - аккурат одиннадцать сполнилось. Как тута ховорица -поздравляю! А тута вишь родителев пришлось забрать, как врагов народа. Сам знаш, не маленький, значица так надо. Если враг народа не сдается - что делать? Вот то-то... сам знаш.

А если они тута вдрух и не врахи? А если их тута шлепнуть зазря? Сам знашь, ить лес рубят - щепки летять. Тута тако дело быват -сам знаш. И потому желаю я тута разобраться с твоими родителями, допреж их шлепнут. А чтобы разобраться мне то уж тута ты подмохать должен. Сам знаш. Вить яблочко от яблоньки куды котится? От то-то... секешь? Сам знаш - от тебя зависит. Вот прям, захотишь ты подорвать отседа как уже пытались некоторы. От тохда чекистам зараз все понятно хто ты есть и хто - твои родители. Толды - сразу их к стенке родителев. Тута не ошибешься потому сам знаш ежли ты хаденыш то они в сто раз хады для революции.

Но вижу тута что ты пацан сурьезный, прям при пионерском халстуке пожаловал. Пионер, значица.. та-ак. А про Павлика Морозова знаш? Вот и лады. Значит мы, тута договоримся. Ить тако время настало - сам знаш - обостренье. Врахов надо везде выявлять. И я как токо увижу что ты - пионер настоящий а не для понта халстух нацепил - враз пойму что твои родители не врахи а ошибочка тута вышла така. И об этом прям сообчу в ком-ти-пент-ные органы... сам знаш - куда. Чтоб с родителями твоими поскорей разобрались и ос-лобонили. Тута и ты прям отседа домой воз-вернешся и меня век добром поминать будешь, что помог я тута родителев твоих вызволить. А родители твои, как узнают, кто пособил их ослобонить, по хроб жизни нам обоим и мне и тебе благодарны будут. Любишь небось родителев? Ну то-то...

Наконец-то закончил Таракан в железных

зубах пережевывать свой тускло-серый, под цвет зубов своих, монолог. Одарив меня еще одной обаятельно-железной улыбочкой. Таракан довольный собой поглаживает усы, давая мне время проникнутьься всей прелестью ожидающей меня перспективы.

И тут в разговор вступает Гнус, вероятно решивший, что Таракан достаточно мне мозги запудрил. В отличие от многословно-велеречивого Таракана, Гнус хрипло каркает без обиняков:

- Короче. Прям говорю, по-чекистски. Должен ты докладывать мне про все, что видишь, слышишь чуешь. Понял? Кхе - кха... - Тут Гнус закашлялся и, достав из стола консервную банку, долго сплевывает туда мерзко-тягучий харчок. -У нас тут пацаны разные... - продолжает Гнус, разделавшись с харчком, - недаром же все тут -вражий помет - члены семей изменников Родины... короче - чесеиры. Понял? А ты должен долг свой пионерский сполнять. Хотя здеся пионеров у нас нет. Понял? А галстучек-то сыми, здеся такие галстуки носить не положено - происхождение не позволяет. Понял? Давай сюды... протягивает он руку за моим галстуком.

Я снимаю галстук и отдаю. Гнус небрежно как тряпку швыряет галстук в угол - звякает никелированный зажим... а мама так тщательно и любовно выбирала его в магазине! Хотя я и сам собирался снять этот галстук но тут мне становится до слез обидно. Я чувствую что весь краснею от злости и злые слезы - вот-вот брызнут но не успеваю ничего сказать - меня опережает Таракан:

- Ну-ну-ну! Ты и без халстука пионерский долх должен сполнять. Перво-наперво - про себя понять что ты есть пионер... а не халстуком красоваться. Считай что в тылу враха ты.. у нас, у чекистов, кажин день така работа. Все время - в тылу враха даже ежели и тута - в Советском союзе. Ить ежели б мы чекисты за народом не следили б - весь народ тута давно б уж в антисоветчиков перекинулся! Вот то-то... И как и где ты нам сообчать будешь - так ет мы тута обмозхуем и вскорости тебя проверим - что узнал про пацанов: кто из них чем дышит? Аккратненько с тобой свяжемся - комар носа не подточит - не первый день замужем что-что а етому обучены. А окромя нас троих сам знаш ни одна душа про ет знать не будет. Сам токо будь поаккуратней и никому тута не доверяйся. Помалкивай и примечай будто невзначай - где какой непорядочек проклюнется? Да ты ж - не колхоз какой ушлый пацан - хоро декой... сам знаш. Так что - сработамся. Усек? - Таракан подмигивает мне как единомышленнику и становится от этой фамильярности еще противнее каркающего и харкающего Гнуса. От всего этого я начинаю заводиться и его заводить.

- Усе-ек - откликаюсь я эхом и оглядываясь заговорщически по сторонам доверительно, вполголоса сообщаю: - Внизу тута сам знаш, ежели тута - ет самое непорядочек проклюнулся сам знаш раз видать его у дежурнохо потому как тута - ширинка у него расстехнута... прям тут он и проклюнулся...

- Ну ты дае-ешь.. - разочарованно протягивает Таракан все еще простодушно дивясь моему скудоумию. Но пока тараканьи мозги работают со скоростью остановившегося будильника под дряблой серой кожей гнусовского урыльника уже засуетились забегали злые живчики желваков. Гнус уже встает со стула но внезапный приступ кашля усаживает его на место поближе к банке с харчками. Тогда поднимается сам Тараканище. Видно "тута" и до него доехало и зацепило. Подносит Тараканище к моему носу свой кулачище а кулачище у него - ого-го! - с мой кумпол! И для большего сходства - тоже заросший густыми рыжими волосами.

- А ну чем пахнет?

- Могилой - отвечаю я уважительно ознакомившись с размерами рыжего кулачища.

- То ж то... Задену - мокрое место останется!.. Р-раз-маж-жу по стенке тварина!

После его пинка под зад я, распахнув двери головой, лечу кубарем по лестнице и оказываюсь в дежурке опередив команду сверху:

- Следующий!..

Ощупываюсь в дежурке. Вроде бы все нормалек. Никаких комков ни в груди, ни в горле! Злость - лучшее средство от горя! Сволочи!.. Ни одной слезинки от меня больше не дождетесь падлы! Вот только шишка на кумполе наливается цветом спелой вишни. Но это - ништяк! У меня же день рождения! И эту шишку я оприходую как подарок от наших доблестных "органов". И когда-нибудь за свою шишку я с этими "органами" посчитаюсь! Гад буду!

Если бы не обидная шишка на кумполе - было бы только горе от потери папы и мамы и растерянность от назойливой мысли: да как же такое может быть??! Но по мере того, как растет и цветет шишка, вянет и никнет в душе моей вера в Сталина. Неужели же Великий, Мудрый, Всезнающий не знает о том, что творят чекисты во Владике?! Неужели?!! Но.. какой же он тогда - Великий? Мудрый?? Всезнающий??? А если он не такой, то разве он - Сталин???!!!

И чувствую я что шишка эта - не просто - одна из многих полученных мною за мою пацанячью жизнь. Эта шишка - точка которой заканчивается моя жизнь в простом и радостном мире добра, где все было так хорошо и понятно в мире осененном вниманием заботой и любовью мудрого Вождя.

И сегодня - не просто очередная дата моего рождения - сегодня день рождения другого мировоззрения начало новой жизни...

Репортаж № 3

ДЕТКИ В КЛЕТКЕ

Прошло полгода.

Время - май 1938

Возраст - 11 лет.

Место - ст. Океанская

Все мы Сталиным воспитаны

В родном своем краю.

                              (М. Исаковский)

Удар по лицу был не очень-то сильным, но неожиданным, а потому - ошеломляющим. А вслед за первым ударом - еще! Еще!!

- За что!? - только и успеваю вскрикнуть я  закрывая лицо и забиваясь в угол сортира. Надо мною огольцы Блэк и Штуцер. Огольцы, как огольцы, лет четырнадцати, из старшей группы. Нормальные огольцы... веселые, начитанные... Какая же муха их укусила?!

- По поручению Присяжных... - начинает Блэк уставную форму приглашения на Присягу...

- Ты, Монтекриста, не пузырись, - перебивает его Штуцер, - сам виноват - напросился на дополнительную присягу... не будешь пацанов агитировать! - и добавляет утешая: приложили-то самую малость, только- только, чтобы не забыл про Присягу, как полагается при приглашении...

-Жди присяжных в Зале Ожидания с началом мертвого часа! - заканчивает Блэк уставную форму Приглашения на Присягу.

Так горько начался у меня сегодняшний день. А, однако, фискальное дело у огольцов поставлено не хуже  чем в НКВД! Только вчера после отбоя рассказывал я пацанам про книжку Том-мазо Компанеллы "Город Солнца", а уже утречком поздравили: бац по морде! Нарушение Присяги... ишь, как оперативно! Но - не справедливо же! Никакой я не Павлик Морозов! Впрочем, с Павликом Морозовым тут бы чикаться не стали. Никто бы его не бил по морде и в правилку бы не приглашал, просто нашли бы его утречком в сортире повесившимся. И ничего тут не поделаешь - все правильно, потому что против страха есть только одно средство - еще больший страх  да такой, чтобы всякий предыдущий страх был бы совсем уже не страшен!

Как только начинается мертвый час, залезаю я в укромный закуток, который образовался в коридоре после перепланировки усадьбы. Это и есть "Зал Ожидания" - единственное местечко в ДПР, где можно посидеть в одиночестве, " пребывая в состоянии сосредоточения мысли и духа", как предписано инструкцией подготовки к Присяге. Таков ритуал. И пацанам ко мне подходить строго настрого запрещается, потому как перед Присягой полагается мне заниматься только "мыслительным процессом", усиленно думая про свою прошлую жизнь "для духовного очищения перед вхождением в будущую".

Прошлая жизнь оказалась у меня не настолько длинной и содержательной, чтобы о ней долго думать, да и вши мешают задуматься: зудят и зудят. Зато - развлечение " в минуты жизни трудные  когда на сердце грусть... " Удобное развлечение: не позабудешь про него и всегда при себе. Нащупаешь ее, родимую, единокровную  положишь бережно на ноготь  а другим ногтем осторо-ожненько надавишь... чик! и брызнуло! Очень приятное занятие и полезное для нервной системы. От любых мыслей отвлекает. А вот научиться бы ни о чем не думать! А, может быть, научиться заодно и не жить? Очень уж противно жить так каждый день...

Зябко… Язва какая-то на щеке гниет и чешется...

Все-таки, постепенно я задумываюсь, и мой наголо остриженный кумпол начинает наполняться обрывками кое-каких мыслей. Сперва приходят обидные: "Ну и кому же от этого кисло, что я в коммунизм верю? Да хоть сто раз я буду Присягу принимать, а в коммунизм все равно буду верить!.."

Потом, когда надоело обижаться, пошли мысли грустные на тему: «У него было только короткое прошлое, мрачное настоящее и неведомое будущее».^* Это - цитата из той книги, из-за которой кликуха ко мне прилипла "Граф Монте Кристо". Я эту книгу в ДПР притаранил. И теперь у всех клички  как клички  а у меня - с подначкой: "Ва-аше сия-ательство"! А если бы не эта книга - звали бы меня  наверное  просто- "Рыжий". Кликуха солидная, вполне приличная и со школы еще привычная.

А мама звала меня - солнышко... И папа маму так же звал... хотя мама и не такая рыжая, как я...

Вот уже полгода, как папу и маму забрали, а я все о них думаю. И о чем бы ни начинал думать - все к ним возвращаюсь. В детстве я козла видел за столб привязанного. В одну сторону побежит козел - веревка наматывается и к столбу его притягивает, тогда он в другую сторону бежит, а результат тот же. Пацаны говорят, нельзя о ро-

дителях много думать: от этого с ума можно сойти.

Легко говорить: думать - не думать. А если мысли сами, будто вши, ползают, куда захотят... и кусают именно там, где больнее и больше расчесано. «Граф Монте-Кристо сидел, подавленный тяжестью воспоминании...» Граф … никто бы и не заметил моего пришествия в ДПР, если бы не граф этот...

В комнате политпросвета стоит конторский шкаф с отломанной дверкой. Называется этот шкаф очень солидно: "Библиотека ДПР". В шкафу, вперемешку с прошлогодними газетами, лежат, еще более древние , чем газеты, разрозненные журналы "Коммунист", полсотни экземпляров детского издания "Биографии И. В. Сталина" и полсотни экземпляров "Биографии В. И. Ленина" - тоже для детей, только другого формата. Никому в голову не приходило чинить дверку, за которой хранились такие библиографические ценности. Правда, газеты постепенно растаскивались на гигиенические нужды, но на биографии вождей никто не покушался - жесткая, лощеная бумага отпугивала.

Но в тот день, когда узник замка Иф, протиснутый сквозь решетку, предстал перед восхищенными взорами узников ДПР НКВД, из "Библиотеки" враз исчезли почти все "Биографии И. В. Сталина", хотя "Биографии В. И. Ленина" продолжали спокойно пылиться на прежнем месте. И будь воспитатели повнимательней - как бы порадовались они стремительному взлету идейности в младшей пацанячьей группе! Пацаны теперь не только в комнате политпросвета, но и в спальной, а некотрые во время прогулки, вместо того, чтобы поиграть в пятнашки или лунки, горящими от любопытства глазами впивались в строки "Биографии И. В. Сталина".

Конечно, если нас не утюг прогуливал. Воспитатель по кликухе утюг, методику прогулок почерпнул из неиссякаемого кладезя армейской мудрости, по которой надо не только поровну есть, но и поровну гулять: шаг в шаг и больше ни на шаг. Хорошо еще, если прогуливает он нас строем, но часто выстраивает в одну шеренгу, поворачивает "направо!" и гоняет нас гуськом бегом все быстрее и быстрее вдоль забора по всему периметру двора. утюг в армии так три года гулял, а теперь мы за это расплачиваемся.

И теперь под подушками пацанов хранятся тоненькие книжки на обложках которых изображен юный Джугашвилли, который тоже, не расставаясь с книгой, так бодро чешет на высокую гору, будто бы его утюг прогуливает...

Интерес к таинствам биографии Великого Вождя оказался заразительным и вслед за пацанами на том же самом месте чеканулись и солидные огольцы из старшей группы. Даже шестнадцатилетние парни клянчили у пацанят детское издание "Биографии И. В. Сталина". А некоторые, понахальнее, выхватывали заветную книжечку из рук зазевавшегося пацанчика, отделываясь расхожей шуточкой:

- Брось, а то потеряешь!

А если бы воспитатели оказались еще более наблюдательными, они бы уж точно уверились в том, что и пацаны, и огольцы свихнулись от любви к Вождю Народов, потому что каждый, прочитав от корки до корки "Биографию И. В. Сталина", тут же спешил поменять ее на ... точно такую же "Биографию И. В. Сталина" и опять начинал ее читать от корки до корки с таким же интересом, потому что между одинаковыми корками с изображением юного Джугашвилли были аккуратно вклеены листы из книги "Граф Монте-Кристо"! С моего согласия, пацаны расчленили Графа на равные дольки по сорок страниц в каждой. Зато, после такой операции, каждый из нас получил возможность, не дожидаясь других, читать свою долю "Графа Монте-Кристо". К несчастью для "Биографии И. В. Сталина", ее формат идеально соответствовал формату страниц "Графа". И наверное, ни одну книгу в мире не читали с таким интересом, перечитывая по нескольку раз подряд, и в такой фантастической последовательности. Каждый начинал с того, что ему досталось и продолжал читать те дольки, которые ему удавалось выменять на свою дольку. Зато эту книгу, единственную книгу в ДПР, читали сразу все! А многие из пацанов говорили, что так даже интереснее читать, если не знаешь не только то, что еще будет, но и то, что уже было до этого. Только одно огорчало всех: приключения Графа прерывались в дольках слишком уж неожиданно...

Полюбившиеся дольки пацаны по нескольку раз перечитывали и многие из нас по любому поводу теперь так и шустрят цитатами из "Графа". А так как каждый раз читали мы и перечитывали эти дольки в разной последовательности, то от этого все интриги Графа, и без того хитро закрученные Дюма, в головах пацанов еще раз перекрутились самым фантастическим образом и у каждого в той последовательности, в которой он их читал. И теперь после отбоя, когда свет выключат, есть у нас о чем поспорить: каждый излагает свой вариант интриг, и я уверен: у многих из нас эти варианты получились еще интереснее, чем у Дюма...

Неожиданно в "Зал Ожидания" заглядывает дежурный воспитатель по кликухе утюг. Под пристальным взглядом его крохотных глаз, я цепенею, как кролик перед удавом. Вероятно, чем ниже интеллект удава, тем сильнее его воздейст-

загадка природы!

Изнывая от любопытства, с завистью наблюдали мы, как двое старших огольцов помогая киномеханику, таскали таинственные круглые коробки, железные ящики, звуковые динамики и Наконец-то, сам кинопроектор. Если бы и нам пацанам, разрешили!.. Плохо быть маленьким...

- Семья Опенгейм? - Семья Опенгейм! - Только и слышалось со всех сторон. И все гадали что к это за семья?

Стемнело быстро и рано, потому что опять забарабанил по окнам обычный для Приморья, нудный майский дождик. Все уже было готово, в комнате политпросвета пацанов посадили поближе к экрану, огольцы расселись позади на сдвинутых столах. Пришли и воспитатели, сели на стульях подальше от нас, чтобы вшей не нахватать. Только Таракан не пришел. Или во Владик мотался, или кирнул крепко и спать залег.

Застрекотал кинопроектор и в том же ритме застрекотали пацанячьи сердца, готовые выпрыгнуть от нетерпения. Луч света уперся в экран, очертив на нем ослепительно-белый квадрат. И мы перестали дышать. По экрану побежали зиг-заги... полосы... мелькнула какая-то звезда.. и, вдруг неестественно резко зазвучала громкая бравурная музыка и перед нами распахнулась, с высоты птичьего полета. Красная площадь. Мы поняли, что это- киножурнал. Но ощущение восторга от того, что это - тоже кино, уже захватило нас, приподняло над площадью, понесло на крыльях радости... Ведь мы же смотрели кино! Кино!! Кино!!!

А кинокамера уже наезжает на мавзолей, где плечом к плечу стоят добросовестно откормленные советские вожди. И пока кинокамера рассматривала оплывшие физиономии каждого из них, я вспоминал, как однажды ночью пацаны заспорили о том: что такое Мавзолей?

Конечно, все мы прекрасно знали, что Мавзолей - хранилище для трупа Ленина, так и не похороненного в назидание потомкам. А не странно ли жить в таком городе, посреди которого лежит непохороненный покойник? Даже если он "под колпаком". Но тем пацанам, которые говорили, что Мавзолей - это и есть могила - возражали: почему же могила не на кладбище, а в центре шумного города? А если Мавзолей все таки могила, то какого же рожна по праздникам публично, перед всем народом, вожди наши на этой могиле притоптывают радостно, и с ликующими криками лапушками машут?

Пока вспоминал я пацанячьи споры, по экрану замаршировали широкими мужскими шагами мускулистые физкультурницы в белых тапочках и белых трусиках. Оператор умудрился снимать их снизу вверх и от этого казались физкультурницы мясисто-страшноватыми. Во весь экран шагали огромные мускулистые бедра из натренированного мяса.

А вверху, над этим физически культурным мясом, ненужно маячили жалкие отростки - безлико-кургузые от короткой стрижки головки. Ощущение счастья от такого кино сменилось раздражением. Завертелись пацаны, зачесались, зашептались. Но ждем терпеливо, когда же это торжество первомайское закончится.

И вдруг! - прет на экран народная масса с плакатами. Кинокамера обшаривая толпу объективом, останавливается и любовно смакует каждый лозунг: " Смерть врагам народа!" "Да здравствует НКВД!" "Нет пощады изменникам Родины!", " Сотрем...!", "Выжжем...!"... и так далее, и так далее...

Чтобы не портить себе настроение, стараюсь я не смотреть на эти, адресованные нам и нашим родителям лозунги, где каждое первое слово подсказывает все остальные. А кинокамера все смакует и смакует энтузиазм масс, перескакивая с плакатов на лучезарно-дегенеративные хари демонстрантов. А тут же еще и рисунки и стихи советских поэтов, посвященные "гнусным гадинам", "мерзким крысам" и бесчисленно растиражированные пожелания, вроде: "Собакам - собачью...." Вобщем - полный ассортимент советских пожеланий для нас и наших родителей.

Пацаны сидят на экран глядят. Привыкла "чесеирская порода" к пожеланиям советского народа. Да и нашим воспитателям не лень твердить тоже самое каждый день. А ничего - живем и воспитателей переживем!

Но тут... то ли это темнота так повлияла а то ли просто забылся тугодум Дрын - а то что это Дрын я по голосу сразу же усек - вздохнул он мечтательно глядя на массу народную и этак задумчиво промычал:

- Эх из пулемета бы-ы-ы...

Вот на этом-то месте закончилось одно кино и началось другое...

- Све-ет!! Све-е-ет!!! - нетерпеливо истерично забазлал Гнус, умолкло стрекотание кинопроектора включился свет. Воспитатели выпендриваясь перед Гнусом стали выдергивать пацанов одного за другим из рядов, наугад, сея путаницу и неразбериху.

- Ты сказал? А кто?? Говори!!! - орали они на каждого, отвешивая тут же затрещины, от которых в глазах сразу темнеет - будто бы свет выключается.

Когда воспитатели уже перетасовали нас всех, и им надоело дергать нас поодиночке, огольцов отпустили в спальню, а нас, пацанов, вывели в прогулочный двор и построили. Молча мокли мы под дождем. Воспитатели, пытаясь определить по

голосу, стали спрашивать нас по одному. Но мы, сразу же раскусив эту подляну, стали шипеть, будто бы от холода простудились.

Гнус, такой же мокрый, как и мы, распахнул свою пасть вонючую - у него из пасти всегда чахоткой за версту смердит - и затявкал свой воспитательный монолог, который, в разных вариациях, мы каждый день слушаем:

- Я научу вас свободу любить! Понятно? Неча фиксовать со мной, я старый чекист! Еще с Держинским я и не таким писюнам, как вы, рога обламывал! Короче, я вас, шмураков наскрозь вижу контриков вшивых! Знаю, что маракуете, как бы отседа подорвать, чтоб опосля под советскую власть срать! Токо хрен вам - от такой! Понятно? (Гнус показал нам полруки). У меня ж вся энкаведе - по корешам! Понятно? И ни один гаденыш отседа не смоется! Ить где ж те две ман-давошки, которые отседа зимой подорвали? А? Я-то знаю, где! Нюхают они корешки ромашек из-под земли на Второй Речке! Там же, где и родители ихние - гадины мирового имперь-пип-лизьма! Тьфу - мразь и слово - такое же... - харкнул под ноги Гнус и растер ногою. - Короче. От так же и с вами, говнюками... понятно? Помет гадючий! От тут и стоять будете, покеда не сдохните! Понятно? От талды и мне, и усем чекистам родная народная масса токо спасибо скажеть! На-хрена ему-то, народу советьскому на вас, на мразь, на контру, еще и средства раходовать? И кормить вас и содержать, блин... Да будь бы вам по двенадцать лет - я бы не так сейчас с вами поговорил... вы бы у меня все туточки кровью харкали! Понятно? Ить все одно, блин, а вас, контру, надо уничтожать. Рано или поздно, так уж лучше - пораньше. Ить все вы, блин, враги со-ветьского народа, ить яблочко от яблоньки ...кых-кых-кых... мать вашу! кых-кых-кых! - зашелся в кашле, как в яростном собачьем лае. Гнус. Не то от лютой злобы пролетарской, не то от своей чахотки. А мы стояли и про себя молились: сдох бы он поскорее, падла чахоточная! И видимо, не одни мы об этом Бога молили, потому что немного дней осталось Гнусу вонять на этом свете...

Наверное, опасаясь заразы, начальство энкаведешное отправило Гнуса от себя подальше - к нам. Вместе с Тараканом, которому не только чахотка, а и дуст - по хрену. Посчитало начальство, что, лишившись своей любимой чекистской работы - пытать и в затылок стрелять, - быстрее загнется здесь Гнус на свежем воздухе, с нашими молитвами.

Долго мы стояли так промокшие насквозь, на ветру на майском. Гнус уже и материться не мог, только взлаивал хриплым кашлем, как кобель цепной. А нас согревала радость, что Гнус в запале, в злом кураже не бережется - вместе с нами мокнет. А ну-ка - кто кого??!

Потом откуда-то Тараканище бухое возниюк и по-тихому что-то заботало Гнусу. И трясясь о' холода и злобы. Гнус прокашлял в ответ:

- Энти, блин, не передохнут! Чесеиры - тва ри... кых-кых-кых! Самые живучие! Кых-кых., научу их... кых-кых... свободу любить!

Назавтра староста старшей группы Олег Пок ровский - Вещий Олег - проводил с нами занято в комнате политпросвета и, хляя под Гнуса, задавал нам вопросики с подтекстом:

- В своей бессмертной речи старший воспитатель, как и весь советский народ, сурово заклеймил вас, писюнов, назвав врагами народа. Понятно? А теперь, вот, ты! Ты-ты Цуцик! Встать, гаденыш когда тебя воспитывают! Я научу вас свободу любить! Понятно? И перестань чесаться вшивка! Короче, отвечай, говнюк: насколько страшен ты для народа, который, тебя, цуцика вши вого своим врагом величает? Опять не знаешь! Садись, гнида серая, и не лыбся: в следующий раз в кондей сядешь! Понятно? А ну, кто скажет Правильно, Пузырь! Ить раз Великий советский народ Цуцика врагом своим считает, значит мандраж перед Цуциком имеет. Короче, ни Чингизхан, ни Наполеон, не сподобились звания врага народа... где им до нашего Цуцика!...

Впрочем великим этот народ стал только пос ле Великой Октябрьской революции. Только по чему же у великого народа стало все не малым как у Гулливера а наоборот - великим? Если та] дело пойдет и дальше - и Цуцик станет не про сто врагом народа а Великим Врагом народа! То то, шмакодявки...

А теперь переходим к следующей теме. Ну-ка Хорек прочитай во-он тот плакат!

- Дети - будущее народа! - звонко чеканит Хорек.

- Умеешь читать... - одобряет Олег. - А теперь Хорек расскажика своими словами какое будущее светит народу у которого дети - враги народа?

- X... - пискнул Хорек, сдерживая смех.

- Кратко и немножко похабно но политически - вполне грамотный ответ - резюмирует Олег - садись Хорек молодец... А-а-а-а! - это Вещи» меня заприметил - а вы все в мечтах витать изволите Ваше Сиятельство?

Я поспешно вскакиваю с места, опасаясь того, что Олег обсмеет сейчас меня вдрызг. Олег все таки продолжает изгаляться:

- Содрогнитесь мадам и мусье! Перед вами самый страшный враг Великого Советского Народа - Гра-аф Мо-онте-Кристо! - объявляет он торжественно как в цирке.

Все конечно зырят на меня и ржут, им-то

лишь бы поржать. Сам знаю, какой я неказистый: маленький нескладный ушастик с лишаем и пол-урыльника... да еще и рыжий... как специально, чтобы посгальнее был... Цирк! Но Олег вдруг посерьезнел и говорит тихо так, со значением:

- Ща, шмакодявки! Нету причин зубки скалить. Он еще вырастет. И не один он Монтекриста в Советском Союзе. Все мы- монтекристы, каждый из нас о мести мечтает! И таких по стране миллионы! Десятки миллионов Графов Монте-Кристо! А теперь - задание на дом для развития фантазии: подумайте каждый самостоятельно: что могут сделать десятки миллионов Монтекристов, если каждому дать по винту? А нам Монтекристам советским, искать тех, кто убил наших родителей кто ограбил нас и лишил свободы кто издевался над нами насмехался над нашими родителями, кто ненавидел нас... нам искать всю эту мразь гораздо легче чем Графу Монте-Кристо. Наши враги не скрываются они и в кино снимаются и плакаты злобные по улицам носят. И уверен я не будь я Вещий что не долго осталось народу свой поросячий энтузиазм перед вождями демострировать скоро сбудется мечта Дрына: "эх из пулемета бы-ы..." Будут и у нас пулеметы... иначе - зря меня кличут Вещим!

И взаправду наш Олег - совсем, как Вещий Олег который был изображен на обложках тетрадок со скрытым антисоветским лозунгом, и лицо такое же: благородное, гордое, вдохновенное, - только помоложе...

Для того, чтобы иметь побольше времени для своих таинственных совещаний, воспитатели охотно поддержали инициативу огольцов из старшей группы - проводить с нами занятия по изучению "Биографии Сталина". И теперь с нами поочередно занимаются то Вещий, то Мотор, -которые не только самые старшие в старшей группе но и самые доверенные огольцы у Гнуса. А втерлись они к нему в доверие демонстративно возжаждав власти, льгот и особенно, дополнительного питания. Вот так появились у нас "паханы". Только не знает Гнус, что большую часть из того съестного, которое перепадает "паханам" с кухни тайком передается тем пацанам которые в этом нуждаются а демонстративная грубость и хлесткие затрещины которыми они щедро награждают пацанов да и огольцов помладше в очередное совещание в кабинете Таракана. Расходятся они с этих совещаний красно-лоснящимися оступаясь на лестнице пересекая двор по сложным кривым и, по пути к своему флигелю опорожняя переполненные мочевые пузыри.

А Таракан "посовещавшись" сперва начальственно распекает дежурного в дежурке а потом мирно разглагольствует с ним же:

- Мы с тобой… ты да я... кто есть? Ик! Воспитатели?... Не-е-е... Ик! - грозит пальцем Таракан а потом - загадочно и конфедециально: - Мы пе-ре-вос-пи.....Ик!...спитатели... Во! Мы что должны? Ик! Во-о-о - создавать послушных строителей ... из вражеских элементов... Ик! Это нервная работа... Только чекисты... и без разрядки тута -ни-ни! Тута, конечно, бывают и пьющие... ик! Но бывают и не пьющие... которые свое уже выпили... Ик!!

Вероятно "непьющим" Таракан считает Гнуса, который не принимает участия в "совещаниях" у Таракана, быть может, по хилости здоровьишка, но, скорее всего, по своим каким-то хитрым соображениям. Давние и непростые отношения связывают Гнуса с Тараканом. Оба в ВЧК еще с Гражданской. Но ни тот, ни другой до высоких чинов не дослужились, хотя у обоих руки по локоть в крови тысяч людей...

Много лет простоватый здоровяк Таракан служил под началом хитрого и вздорно-злобного Гнуса, неприхотливо ворочая за него грязную и кровавую работу палача-чекиста. И все эти годы связывало их чувство солидарности и считались они друзьями закадычными. Их редкостную трогательную дружбу-симбиоз часто ставили в пример другим чекистам, всегда готовым нагадить в карман своему ближнему. Но, по чьему-то начальственному капризу, роли двух друзей вдруг переменились. Самолюбивый и мнительный Гнус попал в подчинение к грубому и глупому Таракану. И хотя Таракан, по старой памяти потакает прежнему своему начальничку завистливый и подозрительный Гнус .никак не может смириться со своим подчиненным положением у того кого привык он считать беспрекословным исполнителем своей воли...

Прошло наверное, уже около часа, как припухаю я в этом "Зале ожидания". "Позабыт, позаброшен..." Этак скоро и мертвый час закончится!?..

- Монтекриста ! На присягу! - втискивается в "Зал Ожидания" оголец по кликухе Шатун. Вот я и дождался... И бреду я понуро вслед за Шатуном по "Светлому пути", как называется темный коридорчик перед сортиром в честь известного кинофильма. А из столовки пацаны уже несут в сортир бюст Сталина. Передав бюст мне, пацаны уходят стоять на стреме. До окончания При-

сяги в сортир теперь никто из пацанов и огольцов не зайдет - никто не должен мешать Присяге.

Кроме Шатуна - он самый младший- в сортире еще трое огольцов: Хан, Америка и глава комиссии Присяжных - Макарон. Все они - выборные Присяжные на сегодня и перед ними я буду принимать Присягу будто бы я присягаю перед всеми пацанами и огольцами. Смолят уважаемые Присяжные чинарик один на всех и чего-то лыбятся увлеченные своим серьезным огольцовским разговором. А мне - не до смеха. Но увидев среди присяжных долговязого Макарона я сразу же успокаиваюсь: бить не будут - Макарон не позволит. При Макароне даже на допприсягах еще никого не били.

Докурили огольцы свой чинарик договорили про что-то свое огольцовское и Макарон командует:

- Х-хряй с-сюда Монтекриста! Не д-дрейфь -выдавай сгал по полной норме присяги! - Макарон всегда слегка заикается.

Ну раз со сгала начали значит и "разборки" не будет то есть мне не надо оправдываться ни в чем! И становится на душе хорошо и спокойно...

Я ставлю бюст в раковину умывальника встаю на табуретку как на пьедестал долго и торжественно мочусь на голову Великого Вождя. Специально терпел перед этим... Потом долдоню всякие лозунги которых у нас в ДПР - навалом. Для нашего перевоспитания. Само собой к каждому лозунгу - прицепочка-подначка. И при такой прицепочке любой большой и серьезный лозунг гипнотизирующий миллионы людей сразу же становится до смешного глупым.

Мы все эти подначки на память выучили: иначе присягу не пройдешь. А пока присягу не пройдешь - ни киселя тебе ни компота! Не положено... И никто другой не выпьет а в раковину выльют как после поганого. И дружить с тобой никто не будет - вроде и не человек ты...

Но уж у меня-то насчет прибауточек - полный ажур! Я и сам присочинить способен. И в рифму. Сколько таких прибауточек я другим подарил которые присягу принимали - не счесть!

Для начала я с пафосом провозглашаю: "Учиться, учиться и учиться!" - Выжидаю паузу и мечтательно заканчиваю: - Чтоб на Сталина... помочиться!

С этого лозунга все присягу начинают. Это уже традиция. Но следующую подначку я декламирую свою:

- "Все лучшее - детям!" И вот вам пример:

Надежный, как кича, наш де-пе-эр!

Заржали огольцы. Ага - понравилось!.. Как из пулемета барабаню я серию лозунгов с подначками которые уже все знают. Но не все знают кто их придумал. А я сам догадался что почти все - Макарон сочинил. Он и настоящие стихи пишет. Хорошие умные. Только на наш пацанячий вкус - уж очень... такие... душещипательные... откровенные... у него целая тетрадь свои стихов написана. А так если по литературным нормам - так гораздо лучше чем у Пушкина. Хотя бы потому что про все современное и про нас пацанов... А кроме того - Пушкину писать лепя было. Он при кровавом царизме о чем думал о том и писал. Так-то - каждый сумеет! А вот Макарон умеет писать то о чем он думает такт образом что всем понятно о чем он думает, а придраться нельзя! Потому что всегда можно до казать что Макарон совсем о другом думает, тот кто его обвиняет - понял стихи в меру свое1 испорченности. Вот у него-то обвиняющего мысли по-антисоветски повернуты! Это большой искусство писать так чтобы потом можно было бы оправдаться. Например приписав свои мысли испорченности какого-нибудь персонажа, который от этих мыслей станет жутко отрицательным и потому очень симпатичным читателю, Даже Пушкин так и не овладел этим искусством, отчего были у него неприятности с тогдашним НКВД..

Впрочем мне сейчас не до пушкинских бед мне и своих забот - по горло. И захлебываясь 01 спешки шпарю я лозунги с подначками..:

- Сели партийцы народу на спины: Дескать, "партия и народ - едины!"

- Шаг влево, шаг вправо - стреляет конвой! "Партия - наш рулевой!"

- "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" И в оковах по этапу отправляйтесь!

- Врач, учитель, инженер - каждый каторжанин. "Кадры решают все!" - сказал товарищ Сталин.

- Славит себя ублюдочный сброд: "Да здравствует советский народ!"

- В лагерях и по тюрьмам миллионы людей, "Жить стало лучше, жить стало веселей!"

Много лозунгов разных. Внутри ДПРа все стенки ими увешаны. И как бы ни трудно было это, а к каждому лозунгу подначки придуманы. И не по одной чтобы и выбор был. Есть сгальные подначки есть - серьезные. Сам выбирай на свой вкус! А не нравится - придумывай свою. Но каждый лозунг надо продекламировать без искажений!..

- Жрем кору и лебеду И за это -"Слава труду!"

Выдав скороговоркой еще с полдюжины ло зунгов я начинаю запинаться повторяться v спохватываюсь что все лозунги уже продеклами ровал. Но тут я вспоминаю про подначку сочи неную Хорьком которую он мне сегодня подарто для моей присяги. Хорек - выдумщик и фантазер поэтому и подначка у него не обычная а не восточный манер.

- Городской баран, деревенский баран - Все попали в один каган,

Оттуда на весь барбаранят улус: "Да здравствует Союз Рабочих и крестьян!"

Огольцы удивились и заржали. Все новенькое всегда интересно и забавно. И тут, под конец выкладываю я последние свои козыри, только что сочиненные:

-Давит нас "Колесо истории" На прогулочной территории.

Но эффект от этого стишонка кислый. Куплеты на тему "Колеса Истории" всем уже приелись. Не фига, у меня есть еще кое-что. Тот же лозунг с которого я начинал, только с другой подначкой:

Не держим в секрете: "В се лучшее - детям!"

Тому есть наш пример - Наш де-пе-эр!

И, прежде чем огольцы успели заржать над этим стихотворением, я завершаю "поэтический полдник" только что сочиненным стихотворением на тему "Сталин - отец":

Есть у меня и Сталин-отец, И Советская Родина - мать,

Но до чего ж я хочу, наконец, Круглым сироткою стать!

И хотя этот стишок не по лозунгам, а, как говорится, "лирика по идее", но огольцы ржут так что один из дежурных стоящих на стреме заглядывает сгорая от любопытства и просит, чтобы потише, а то в коридоре слышно.

Закончен сгал. Спрыгиваю я с табуретки, споласкиваю бюст, отдаю его дежурным. Теперь - торжественная часть Присяги - Клятва. Опустившись на коленки я медленно и торжественно повторяю за Макароном страшные слова Клятвы о верности Присяге:

- "Я - чесеир Советского Союза перед лицом моих друзей чесеиров клянусь что буду твердо и неуклонно с оружием и без оружия тайно или открыто словом и делом, до последнего дыхания и до последней капли крови бороться за свободу России от коммунистов! Я буду всегда помнить о том что главное мое оружие - непримиримая ненависть к ВКП (б) и ее грязным псам -чекистам! А если предам я хоть одного чесеира делом или бездействием расколовшись под пыткой или случайно проболтавшись то пусть же постигнет меня участь предателя - позорная смерть! Если же узнаю я о том что кто-то из чесеиров стал предателем по любой причине и заложил меня или моих друзей чесеиров то обязан я покарать предателя без сожаления и страха, даже ценою своей жизни. А если не сделаю я это - то сам же я сукой и предателем стану. И пусть тогда постигнет меня смерть от руки чесеира! Да здравствует свобода! Да здравствует Россия!!"

Присяга - это не пионерская игра лажевая. Это всерьез. Каждый же знает что сделают с нами в НКВД если кто-нибудь заложит. Поэтому никому из пацанов не надо знать: сам ли Рябчик в сортире повесился?..

Когда клятва заканчивается Макарон берет меня за плечи легко поднимает с коленок подводит к огольцам. Протягивая правую руку, я невольно морщусь и зажмуриваюсь от предчувствия боли. Хан достает из кармана что-то острое и втыкает в мой палец. Макарон вынимает из под рубашки "Клятву". Это - лист бумаги на котором ничего не написано. Только множество коричневых пятен на этом листе. Я отпечатываю палец своею кровью на "Клятве". Ранка на пальце болит, кровь продолжает выступать, время от времени я ее слизываю и во рту противный соленый вкус крови.

- Клянусь своею кровью, что буду мстить за кровь моих родителей до тех пор, пока в жилах моих будет хоть одна капля крови! - продолжаю я клятву под диктовку Макарона. - Клянусь своею кровью и кровью моих друзей бороться за свободу своей Родины - России от чекистов и коммунистов!

А кровь у меня все капает из пальца. Видимо -перестарался Хан - глубоко ткнул. Я продолжаю слизывать кровь, во рту все противнее... Сердобольный Америка находит какую-то тряпочку, отрывает полоску, туго бинтует палец. Но теперь - уже весь палец болит...

Но это что! По сравнению с огольцовской присягой пацанячья присяга - сгал один! У огольцов присяга страшная. Пацанам про нее они не рассказывают, свои огольцовские секреты в тайне хранят. На всякий случай. А если что и скажут, то так, что вроде бы пошутили - сам понимай! Но кое что знаем мы и про огольцовскую Присягу. Там не сгалом проверяют, а умением терпеть боль, чтобы на допросе не расколоться. И не на Вождя там писают, а на крови клянутся... да не так, как пацаны - не по капельке на бумажку… А смешивают огольцы кровь с водой и пьют... чтобы быть одной крови... как братья.

Не просто огольцом быть. Поэтому и уважаем мы их, огольцов наших, как старших братьев. И они к нам относятся, как братья. В присяге огольцов даже говорится о воспитании пацанов. И наказание предусмотрено огольцу, если пацана обидит, тем более - издеваться будет. Вот если заслужишь - выдадут трепку похлеще отцовской. Да тут же и пожалеют чтобы понятно было что не со зла били а по делу... Чтобы ни один пацан зла не держал.

Клятвой заканчивается Присяга. уходят огольцы а Макарон берет меня за плечи и говорит заикаясь больше чем обычно. Хорошо говорит даже взволнованно как-то:

- Гордись ч-что ты - ч-чесик. Не б-было в России з-звания т-трагичиее и п-почетнее ч-чем сейчас -в-враг н-народа! Может б-быть б-будет к-ког-да-нибудь орден т-такой к-как рыцарский... П-потому что в-врагами н-народа н-называют сей-

час с-самых в-верных с-сынов России! Не с-слу-чайных арестовывают, а с-самых лучших! Г-гор-дись с-своими родителями! П-помни - настоящие в-враги России - п-партия черни захватившая власть и уничтожившая миллионы лучших людей!

Помолчав, Макарон заканчивает зловеще:

- К-клятву с-свою  Монтекриста, п-помни в-всю жизнь!..

Пацаны считают самым умным Олега. И гордятся, если Присягу у него Вещий принимал. А я уверен, что Макарон - умнее. Только они - разные. Вещий - резкий и насмешливый. И потрепаться с пацанами он лю-юбит... А Макарон -добрый и серьезный. Только- молчун. Наверное потому, что заикается. Стесняется... И драться не любит. А это иногда - надо... Тут-то у него - недостаточек...

Из сортира иду я рядом с Макароном, и он разговаривает со мной, как с равным, без подначек.

- А ведь я, Монтекриста, т-тоже о коммунизме мечтаю... Но... молчу об этом. Н-не хочу я своей мечтой п-помогать тем, к-кто п-при п-по-мощи этой мечты народ в к-кабалу дуриком загоняет. Не п-пришло еще т-то время, ч-чтобы п-про к-коммунизм говорить. Ч-чтобы к-комму-низм с-строить, надо сперва п-партийцев уничтожить, к-которые рабовладельческий к-коммунизм норовят п-построить... И пусть нас в-вра-гами называют! П-потомки нам п-памятники п-поставят, если мы мир от к-коммунистов избавим. Если с-смогу - с-сам хотя бы одного партийца к-кончу! 3-зубами з-загрызу! 3-завсе... з-за коммунизм - тоже!

«Хотя он произнес эти слова с величайшим хладнокровием, в его глазах мелькнуло выражение жестокой ненависти.»

Мы останавливаемся у "Дороги к счастью" -коридора, ведущего к двери столовой. Через открытую дверь из столовой слышен гомон дежурных из нашей группы и я вспоминаю, что я тоже в списке дежурных по столовой. Макарон дружески подталкивает меня туда...

Мертвый час только что закончился и в столовой начинается послеобеденная уборка. Каждый день дежурные тут чистят, моют, но, как это бывает там, где слишком часто и много чистят и моют - полы и столы, двери и окна  скамейки и стены - все больше и больше зарастают грязью.

Вот только бюст Сталина, который дежурные уже водрузили на место, всегда чистенький - споласкивают его часто. Впрочем и бюст подернулся желтизной, особенно сверху, будто бы Сталин становтся рыжим, как я.

Над бюстом - плакат: "Спасибо дорогому отцу и учителю, родному товарищу Сталину за наше счастливое детство'" Трижды в день перед едой мы выстраиваемся вдоль длинного стола, натощак преданно зырим на рыжеющий бюст вождя и хором базлаем этот дурацкий лозунг. За ухмылочки, или если хило базлаешь - пендель или плюха от воспитателя не заржавеет. А то и хуже: без шамовки оставить могут...

- Ну, чего. Рыжий, задумался? - одергивает меня оголец по кликухе Краб. Он сегодня старший дежурный по столовой. - Поздравляю с Присягой, - говорит Краб шепотом, а затем громко: -Бери тряпку, айда с Капсюлем окно мыть!

Это хорошо, думаю  что окно мыть  а не посуду... Краб строг с пацанами  при нем не пофило-нишь  и я спешу забраться на подоконник. Я выше Капсюля - мне окно мыть  а ему - тряпку в тазике. Настроение у Капсюля почему-то лучезарное  даже противное дежурство в столовой не может его испортить. И Касюль  выжимая тряпку, звонко запевает старинную мальчишечью песню:

Когда я был мальчишкой

Носил я брюки клеш,

Соломенную шляпу

В кармане - финский нож.

Вслед за Капсюлем и я подхватываю разбитной мотивчик:

Мать моя -артистка,

Отец мой - капитан,

Сестренка - гимназистка,

А сам я - уркаган!

- Прекратить хулиганскую песню! - кричит утюг  возникая на пороге столовой.

- А какую же песню можно петь во время работы? - спрашивает Капсюль  изображая глубокий смысл на шухерной физиономии. - Вы  как человек бывалый и опытный  нам скажите нам за это  а мы уж споем  постараемся...

утюг задумывается. Его давно уже заржавевшая от бездействия бестолковка долго  со скрипом перебирает репертуар из дремучего абсурда армейских песен. Но  видимо  даже утюговые запросы не удовлетворяет та тошнотная бредяти-на  которую создали советские песенники для того  чтобы такие же  как и он  утюги  от подъема и до отбоя три года горланили бы одно и то же  вроде: Эй, комроты! Даешь пулеметы! Даешь батарей, Чтобы было веселей!

Так и не вспомнив ничего подходящего  утюг ограничивается несомненно  ценным  но несколько общим указанием:

- Петь песни советских композиторов! Ясно? А еще раз услышу воровскую песню - в кондее

допевать будете... певцы!

Уходит утюг, не дожидаясь других вопросов. А вопросы эти так и крутятся в голове. Почему же громадные, коллективы высокооплачиваемых советских песенников не способны сочинить хотя бы одну песенку для пацанов, которую бы пели запросто сак а не по команде? Почему дерганно-бодряческие советские песни никого не радуют? Не потому ли, что нет в них ничего для души, для настроения? Ведь никто, кроме радио, не стал бы такие песни петь, потому, что адресованы все эти песни только заказчику этих песен -Партии, а не людям. А вот старинные воровские песни – «Гоп со смыком", "Мурка", да и множество других, - живут-поживают еще с прошлых столетий.

И переживут они и всех советских композиторов, и их заказчика, и все это дорогостоящее, но никчемное советское искусство. Переживут воровские песни и советскую власть...

Тру я окно и думаю. И пацаны молчат. Тарахтят мисками, звякают ведрами, шоркают тряпками, пыхтят, сопят... сплошной трудовой энтузиазм - вкалывают не разгибаясь...

- Ви-и-хри враждебные веют над нами.

Я вздрагиваю от резкого дисканта Капсюля, но тут же, еще не успев сообразить - что к чему -звонко подхватываю:

Темные силы нас злобно гнетут.

Пацаны оглядываются, кто - с улыбкой, кто - с недоумением, но маршевый, бодрый ритм песни захватывает и их и, один за другим распрямляют пацаны спины и вот уже песня звучит на весь ДПР:

- В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные жду-ут...

В дверях столовой появляются все новые и новые пацаны, подхватывая песню. А вот уже и огольцы вливают в песню свои крепнущие баритоны:

- В битве великой не сгинут бесследно

Павшие с честью во имя идей,

Их имена, с нашей песней победной,

Станут священны мильонам людей...

И песня творит чудо: мы - не робкие запуганные, вшивые чесики... Мы- коллектив! От волны восторга кожа становится "гусиной", как от холода и кажется мне что ветер свободы развевает волосы на моей голове хотя знаю я что наголо острижен...

Стоя на подоконнике я самозабвенно дирижирую мокрой тряпкой не замечая этого но никто на меня не обращает внимания: все захвачены грозным ритмом песни. Поют истово вдохновенно как гимн и ветхое здание ДПР-а содрогается от "Варшавянки" как содрагались от нее когда-то казематы царских тюрем.

И уже каждый из поющих понимает: это же наша песня! Наша! Песня наших отцов! Дедов! Ведь все мы из семей революционеров погибших в застенках НКВД. И это наш наш святой долг -мстить за отцов и дедов! Наш черед!...

- Месть беспощадная всем супостатам,

Всем паразитам трудящихся масс,

Мщенье и смерть - всем царям-плутократам,

Близок победы торжественный час!

Последний куплет мы повторяем дважды и я замечаю что слово "царям" смазывается - многие поют "вождям"!...

Кончилась песня. А все стоят и друг на друга смотрят смущенно улыбаясь: "Ай -да мы!"... И не хочется расходиться, когда чувствуешь рядом плечи друзей-единомышленников.

Месть! Жажда "святой мести" - вот что нас сейчас сплачивает крепче, чем общая судьба, присяга, занятия с вещим Олегом... Месть! Вот - цель, вот - смысл всей нашей жизни!

Плечом к плечу стоят пацаны и огольцы. И лица у них особенные - просветленные лица! С такими же светлыми святыми лицами пели эту песню наши отцы и деды. И под мужественные суровые слова этой песни:

- Наших сподвижников юные очи

Может ли вид эшафота пугать? -

шли на казнь еще до революции друзья и братья наших отцов...

Наверное и отцы наши в эти проклятые дни -дни советской власти - тоже идут на казнь с этой песней! А теперь эта песня наша - чесеирская! Теперь - наш черед! "Наших сподвижников " -миллионы! И, кажется, это понимаем уже не только мы...

- А ну, расходись... расходись! Не мешай тут... дежурным работать не мешай! Ишь - спелись... филармония... - хрипло командует утюг, но как-то не сердито и не напористо, а, вроде бы, ворчит по обязанности.

И Гнус в коридоре стоит. Насупленный... Желваками шевелит под серой кожей. Но- молчит. А, ведь молчит падла! Значит - понимает...

* * *

После отбоя скорчившись под грязным тонким одеялом я... мечтаю. А если уж мечтать то стоит ли себе в чем-то отказывать? И я мечтаю не о путешествиях и не о кладах. Мечты мои страшны и кровавы до нервной дрожи. Это - грозные

великолепные мечты! Я мечтаю стать невидимкой или научиться летать. А лучше - и то, и - другое. Чтобы нигде, на за какими Кремлевскими стенами ни одному партийному вождю не удалось бы укрыться от моей жестокой но справедливой мести! Я буду расправляться с вождями только сам... сам! Я никому не уступлю это блаженство: отомстить своими руками!

«Эдмон предавал этих известных и неизвестных ему людей, повинных в его несчастьи, всем казням, какие только могло изобрести его пламенное воображение и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительными: ибо после казни наступает смерть, а смерть - если не покой, по крайней мере, бесчувствие, похожее на покой.»

А потом приходит сон который нежно уносит меня в радостный причудливый калейдоскоп фантастических сновидений от которых и на следующий день когда уже забываю что снилось долго еще теплеет в душе трепетный комочек непонятной необъяснимой радости. Потому что чаще всего вижу я в своих снах и папу и маму. И до чего же стыдно мне вспоминать сейчас то, что мог я когда-то обижаться и сердиться на них... а сколько же я доставлял им огорчений своим непослушанием! !..

Но часто снится мне один и тот же страшный сон в котором я сперва просто лечу. И вдруг непонятная жуткая сила подхватывает меня и поднимает все выше выше... Уже дух захватывает от такой страшной высоты! А прямо надо мной вот-вот - уже совсем рядом клубится огромная сизо-черная туча. И внутри этой тучи - что-то очень страшное. И тут я вижу что внизу на земле - папа и мама. Взялись они за руки и бегут куда-то. И смеются... веселые-веселые! А я понимаю что раз они не смотрят вверх - значит не видят что над ними такая туча висит в которой скрыто такое страшное... Туча зловеще клубится все страшней и страшней! А я - между тучей и родителями и меня уносит в эту тучу все выше выше, все дальше и дальше от папы и мамы!

И тогда я наконец-то кричу. Кричу, кричу... изо всех сил кричу!

- Ма-ама! Ма-а-ама!! Ма-а-амочка-а-а!!! и... просыпаюсь. А подушка опять мокрая - слезы... Ну а криком среди ночи тут у нас никого не удивишь - все мы такие... нервные...

Репортаж № 4

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ТАРАКАНИАДЫ

Прошло два месяца.

Время - июль 1938

Возраст -11 лет.

Место - ст. Океанская.

"За что боролись, на то и напоролись".

                                         (Советская поговорка)

Ранние сумерки. Неопрятные лохматые тени вползают в ДПР изо всех углов, постепенно пожирая жиденький свет еще одного ненужного и тоскливого дня. Электричество до самого ужина не включат, потому, что дежурит сегодня утюг. А его в армии железно научили экономить. Эх, и что же армия с человеком-то сделала! Да еще -на нашу-то голову!

Много-много дней привычно барабанят по окнам капли дождя в одном и том же одуряюще унылом ритме. Летний дождь в Приморье - это надолго - муссон... Может быть, прошла уже шестидневка, но всем нам кажется - вечность. Целая вечность, пропитанная мокротой, минула с тех пор  как последний раз нас выпускали во двор. И хотя прогулочный двор за колючей проволокой, но небо-то над двором - вольное! Да я уже и не мечтаю играть в малого чижа или  хотя бы - в лунки! Я уже согласен гулять, бессмысленно бегая вдоль забора, так же  как утюг в армии три года гулял...

Муссонный дождь в Приморье - то же самое, что и чтение "Биографии Сталина" вслух: долго и скучно. И если бы, не дай Бог, совместилось то и другое в нашей несчастной жизни - не жить бы нам: засохли бы все от тоски. Но провидение спасает нас от такой ужасной гибели. С той поры, как отправил Таракан Великого Воспитателя Гнуса на пенсию "по состоянию здоровья", а попроще - подыхать дома от чахотки, воспитатели  как с гвоздя сорвались - ударились в запой и совсем махнули на нас рукой. Не только перестали донимать нас "Биографией Сталина", заставляя читать ее вслух  но даже и вечернююю поверку не всегда стали устраивать. Конечно же  не столько на решетки и запоры надеются, сколько на то, что побоимся мы удрать, чтобы родителям своим не навредить.

Теперь-то огольцы полностью взяли в свои руки воспитание пацанов. Занятия в комнате политпросвета становятся с каждым днем все интереснее. После завтрака и до обеда - занятия "по текущей политике", которые научились проводить огольцы на самом высоком уровне политпросвета. Не импровизации, как раньше, а подготовленные лекции на какую-нибудь определенную политическую тему. А главное - ежедневные чтения газеты "Правда".

Берут огольцы ежедневно у дежурного воспитателя газету "Правда" и обсуждают ее сперва у себя в спальной, пока "дежурный лектор" проводит лекцию у нас. А потом приходит к нам уже подготовленный "политинформатор" с газетой "Правда" под мышкой и начинает читать нам эту газету, выдавая заранее подготовленный комментарий к каждой статье. И тогда сразу же становится понятно: о чем, зачем и почему газета, которая называется "Правда", врет ежедневно врет регулярно, врет бессовестно и занудливо-однообразно изо дня в день и из номера в номер. А если очередной "политинформатор" сумеет выдать комментарий еще и с юморком, то "Правда" превращается в сборник анекдотов. Вот бы порадовались "правдисты", если бы узнали о том, что их газета - стала любимой газетой в ДПР НКВД Владивостока!

А по вечерам, после ужина, огольцы по очереди рассказывают нам содержание книг, которые они когда-то успели прочитать. А успели они прочитать, по сравнению с нами, пацанами очень много, - чуть ли не все самые знаменитые книги из мировой литературы!

Время с обеда до ужина раньше было заполнено мертвым часом и прогулками во дворе. Сперва гуляли пацаны, потом - огольцы. Но с тех пор, как начался этот нескончаемый дождь, все послеобеденное время превратилось в беспросветный "мертвый час". Вялые, 'как сонные мухи, бессмысленно слоняются пацаны по темным и мрачным от ненастья комнатам, кружась, как заведенные по заколдованному кругу: спальня- сортир - столовая - комната политпросвета - коридор... и снова - по тому же кругу. А дождь все барабанит, барабанит по карнизам окон, не сбиваясь со своего заунывного ритма...

Пытаясь найти развлечение, и я кружусь по тому же кругу. Зря я с Хорьком поссорился... да он же сам виноват... стал какой-то дерганный.. а я что, я - тоже человек... Но без него все стало как-то неинтересно...

В спальной - тоска зеленая. На койке Капсюля, поджав ноги, сидят несколько пацанов и под его руководством уныло тянут беспросветную, как дождь за окнами, грустную песню:

Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет Я остался сиротою, счастья доли мне нет...

И уже в который раз я удивляюсь: до чего живучи песни которые сложились среди беспризорников и воров, и насколько же раздражающе-искусственны песни, изобретенные советскими композиторами.

А в комнате политпросвета шумно. Несколько компаний азартно режутся в карты. Игра идет серьезная - на щелбаны. Карты у пацанов самодельные, нарезаны из обложек журналов "Коммунист". И это очень разнообразит игру потому, что многие предусмотрительно наделали тузов, которых хранят в рукавах, на всякий экстренный случай. И вот уже в одной из компаний поднимается возмущенный гвалт, потому что в игре оказалось сразу шесть тузов!

На одном из столов пацаны сосредоточенно играют в "настольный футбол" тремя конторскими скрепками. По условиям игры, надо серией щелчков загонять одну из скрепок в узкие ворота противника, причем, каждый раз скрепка должна пролетать между двумя другими. Количество перепасовок определяется подбрасыванием деревянного кубика с точками.

А на подоконнике - где посветлее, несколько пацанов состязаются в чтении вверх тормашками. Для состязания вырывают страницу из журнала "Коммунист" и кладут ее на подоконник так, чтобы читающий и проверяющий могли бы читать ее одновременно. Читающий читает вслух, глядя на страницу вверх тормашками, а проверяющий читает про себя видя страницу в нормальном положении. Остальные ждут очереди чтобы тоже продемонстрировать свое искусство. Один из ожидающих держит над ведром консервную банку с дырочкой, через которую вытекает вода. Чемпионами становятся те кто успевает прочитать без ошибок всю страницу пока вода не вытекла полностью. Я - суперчемпион потому что мой результат - полторь! страницы за банку' Чтобы достичь такой скорости в перевернутом чтении я прочитал вверх тормашками всего "Графа Монте-Кристо"!

Пацаны уважительно расступаются, предлагая мне дать показательное выступление продемонстрировать высший класс. Но я скромно отказываюсь - нет настроения. Да где же интересно, Хорек? Я заглядываю в столовую. Вот там-то игра идет серьезная. Вернее - это уже не игра - это спортивный матч это состязание на самом высшем уровне! Идет борьба тяжеловесов интеллекта. В борьбе за лавры чемпиона схватились два интеллектуальных титана: Пельмень и Никола Мученик. Судит схватку авторитетное жюри из трех пацанов: Дрын Пузырь и Хорек. Остальные - просто зрители болельщики. Ставка в состязании титанов высока: борьба идет не на жизнь а

на половинку венской булочки, которую должны давать к чаю.

Пельмень и Никола Мученик - чемпионы и финалисты единственного в мире чемпионата по изучению наизусть "Биографии Сталина". Но только - наоборот: шиворот на выворот, с конца книжки, вверх и справа налево!

Члены высокого жюри, наморщив от усилия лбы, водят пальцами по строчкам справа налево, а Пельмень, крепко зажмурив глаза, как сомнамбула в трансе, тщательно выговаривает странные и жуткие звуки, похожие на таинственные заклинания колдуна:

- ...абок оге илавз ищи равот сын йитрап...

У Мученика тайм-аут: он отдыхает до тех пор  пока Пельмень не ошибется. Тогда будет читать то же самое он. Каждому из них дано по три попытки, а жюри следит за количеством заученных строчек и качеством произношения... Состязание трудное. Симпатии болельщиков разделились, и они тоже заключают пари меж собой. Но так как им-то интеллект беречь незачем, то пари заключаются на щелбаны.

Дверь из кухни в столовую закрыта, но сквозь тонкую фанеру слышно, как тетя Поля, повариха, сердито командует дежурными по кухне огольцами, которые у нее "по струнке ходят" -делают все беспрекословно: дрова пилят,  колют, картошку чистят, кастрюли таскают... Работа кипит и сама тетя Поля, гремя конфорками,  ставит на плиту сковороду, на которой что-то аппетитно шипит. Сквозь фанерную дверь в столовую проникают не только аппетитные звуки,  но и восхитительный аромат лука и перловой каши. Титаны интеллекта вынуждены сражаться в трудных условиях: звуки и запахи из-за фанерной двери вызывают обильное слюноизвержение.

Из-за обиды на Хорька  который делает вид  будто бы меня не замечает  я покидаю столовую  мысленно благословляя судьбу за то  что  хотя бы тетя Поля не сотрудник НКВД  а работает по найму. Иначе мы давно бы от голода загнулись  потому что после исчезновения Гнуса вся трудовая деятельность воспитателей заключается в том, чтобы  обливаясь потом  таскать со станции тяжелые чемоданы с бутылками спиртного и волочить оттуда же раскисших под дождем  визгливо хохочущих  хронически пьяненьких бабешек.

Громкие голоса воспитателей  доносящиеся из дежурки  привлекают мое внимание. Я крадусь по "Бродвею" к решетчатой двери в дежурку,  чтобы спрятаться в нише. Оказывается в нише уже стоит оголец по кликухе Капитан. Шикнув на меня, он прижимает палец к губам. Я затаиваюсь рядом с ним. Я знаю зачем он тут. Собственно – и я тоже за тем же... Только если мною руководит просто любопытство  то у огольцов это серьезнее...

В эти дни,  дни дождя,  гнетущее чувство тревоги все больше и больше овладевает всеми нами: и огольцами и пацанами. Чувство это неосознанное  неопределенное. Когда люди долго живут в замкнутом ( во всех смыслах этого слова) пространстве и коллективе  то все они начинают думать одинаково. Появляется какой-то коллективный разум  как у муравьев. И мы научились понимать без слов если не мысли  то чувства друг друга  и вместе чувствовать одно и то же.

Вот уже несколько дней ощущение большой опасности гнетет нас  но никто не может сказать: откуда же это наваждение  от которого не только пацаны  а  даже  огольцы стали дерганными, раздражительными. И теперь уже не воспитатели следят за нами  а мы скрытно наблюдаем за ними  подслушивая их разговоры.

Сейчас у воспитателей временное просветление из-за того  что один из них  по кликухе Кусок  подзадержался на станции вместе с заветным чемоданом. И все-таки  хотя спиртное где-то еще в пути  воспитатели сумели чем-то опохмелиться и  перебивая друг друга, возбужденно делятся воспоминаниями о вчерашней попойке и пикантных особенностях тех бабцов  которых они вчера "перепускали". Кажется  ни один из воспитателей не упустил возможности ознакомиться с интимными особенностями каждой из них и особенно бурный восторг вызывает у всех упоминание о "стерве Машке".

Унылый Тараканище сидит за столом  но не принимает участие в общей оживленной беседе. Не то - гнетут его какие-то зловещие предчувствия  не то - на опохмелку не хватило. Весь он стал оплывающий  как свеча догорающая. И щеки,  и мешки под глазами  даже брюхо - все безвольно повисло. Холеные усы - предмет его неустанных забот в недавнем прошлом  тоже жалобно поникли  пропитавшись соусом и украсившись семечками какого-то овоща. Как видно  от беспробудного веселья на душе у Таракана становится все тоскливее...

Не только я  но и многие из пацанов искренне обрадовались,  когда узнали  что вечернее занятие сегодня будет проводить Мотор.

Хотя он и бравирует тем,  что серьезные технические книги предпочитает "пустой беллетристике"  но мы-то знаем,  что Мотор одинаково увлекательно может рассказать и о двигателе внутреннего сгорания, и о царице Клеопатре. Сегодняшнюю беседу Мотор начинает не так, как обычно:

- Говорят, будто бы мать всех наук - мать

- математика. И когда жисть идет на конус, то только математической логикой можно определить время, когда этот конус дойдет до точки. А для этого, пацаны, предстоит нам решить задачку с несколькими неизвестными...

Мотор глубокомысленно почесывает розовый шрам, рассекающий наискось его лоб  вместе с правой бровью. Этому мужественному шраму на лице Мотора мы, пацаны, все завидуем, хотя получил этот шрам Мотор не на войне и даже не в драке. С самого раннего детства единственной, но пылкой страстью Мотора были всякие самодвижущиеся механизмы: модели пароходов, паровозов, самолетов и, особенно, автомобилей. Удивлялись родители и знакомые трудолюбию и технической смекалке пятнадцатилетнего паренька, готового и ночевать в мастерских соседнего автогаража, где работал отец Мотора. Да и как было не удивляться, если после того, как Мотор отрегулирует на старенькой полуторке или трехтонке карбюратор, зажигание  клапана  - старые изношенные моторы, как по волшебству, удваивали свою мощность! Поговаривали бывалые шофера, что это - не спроста, видно  руки у Мотора - особенные.

И были все довольны руками Мотора,  пока не прочитал Мотор книжку Циолковского про ракетный двигатель для полета к звездам. Был Мотор человеком практичным и деликатным и первую свою ракету решил он не тратить на далекие звезды,  откуда едва ли и внуки дождуться ответа,  а так же не беспокоить марсиан  которые очень заняты копанием каналов в своих красных безводных пустынях. И  потому  направил он ракету поближе - на Луну. Дожидаясь полнолуния,  Мотор  не теряя времени  изучал траекторию Луны по небосводу. И дождавшись,  затащил Мотор на сопку Орлинка тяжелый деревянный желоб,  смазанный тавотом, и, установив его на вершине сопки, тщательно нацелил на вычисленную им точку встречи Луны с его ракетой...

Вот, с тех-то пор лоб Мотора и украсился этим великолепным шрамом, отметившим точку встречи оторвавшегося стабилизатора ракеты со лбом изобретателя...

После приобретения мужественного шрама и горького опыта. Мотор стал собирать вторую ракету. Неизвестно, пережил бы Мотор запуск второй ракеты, вдвое крупнее, чем первая,  если бы бурная его деятельность на ниве освоения космоса не прервалась бы не менее бурной деятельностью Владивостокского НКВД  лишившей его и ракеты и родителей.

- Итак  пацаны  - продолжает Мотор тем же менторским тоном  - что мы имеем на сегодняшний день для решения этой задачки? условия таковы: известно  что дело пахнет керосином. Тем самым  которым Таракан со своей шоблой закеросинились до упора... до потери не только сознательности  но и человекообразности! Теперь используем аксиому: Таракан - дурак. А раз дурак, то это надолго  как...

Повернувшись к окну  Мотор смотрит , о чем-то думая, на низкое темно-серое небо,  придавившее землю своей мокрой тяжестью,  да так,  что на земле и свет померк.

- Дурак - это как муссон: такое же беспросветное явление  - продолжает Мотор  все еще глядя в окно  - и как с таким явлением природы бороться - науке это пока неизвестно. Поэтому и делаем поправку на это явление при решении нашей задачи,  условное название которой - "Конец Тараканиады"...

- Шухер! - сигналит дежурный пацан,  который с самого начала занятия старательно изображает очистку какого-то пятнышка на двери комнаты политпросвета. Мотор открывает книжицу "Биография Сталина" и изображает чтение вслух,  а нам остается только изображать внимательных слушателей.

Если бы не бдительный дежурный - мы бы и не заметили появление воспитателя по кличке Акула - так бесшумно умеет он входить в помещения. Даже лязгающий запор на железной дверной решетке Акула отпирает совершенно бесшумно. Это у него получается само собой  непроизвольно,  потому что еще совсем недавно был Акула не заурядным домушником,  а виртуозом скока - скокарем. Наносил он ночные визиты по квартирам  мирно спящих хозяев. Время от времени  Акулу отзывают из ДПР для выполнения каких-то чекистских работ  связанных с его специальностью, но потом Акула опять возвращается к нам. А вот и он и пожаловал: в дверях бесшумно появляется странно скошенная физиономия со всегда настороженными и  кажется  не мигающими глазами на выкате. Бдительно проверив,  чем мы занимаемся,  Акула по пути заглядывает в уборную и во все закоулки коридоров,  двигаясь бесшумно, как тень,  а потом исчезает.

- Порядок! - докладывает пацан у двери и,  не выпуская тряпку из рук, присаживается на корточки возле щелки приоткрытой двери.

- Не все воспитатели произошли от обезьяны  кое-кто и от акулы... - высказывает новую гипотезу Пузырь.

- И от утюга тоже... - добавляет ехидный Капсюль.

- Итак  первое неизвестное в задачке вычислить проще всего  - продолжает математическое занятие Мотор,  как только мы просмеялись, - это неизвестное находится в вопросе: на какие шиши так лихо Таракан керосинит? И тот  кто думает , что Таракан получил наследство английской ко-

ролевы, тот думает совсем не туда, да еще и не тем местом. Так как я надеюсь, что среди нас таких нет, то, значит, всем понятно, что Таракан - истинный пролетарий, в предосудительных связях с английской королевой не замечен и киряет только на то, что сумел наворовать. А для того, чтобы у нас натырить, для этого ума немного надо: хватит и тараканьих мозгов.

Теперь - второе неизвестное. Оно определяется логическим способом, точнее - психологическим. Задаемся вопросом: что делает сейчас Гнус, получив чекистскую пенсию? Коллективно-дедуктивным методом мы  огольцы, пришли к неутешительному выводу: Гнус купил бутылку... Капсюль! Перестань похабненько лыбиться! Улыбка Капсюля говорит о том, что каждый из вас понимает мои слова в меру своей испорченности. Наверняка Капсюль не лыбился бы столь плотоядно, если бы, обладал более высоким интеллектом и поинтересовался: а с каким содержимым купил бутылку Гнус? А Гнус купил бутылку с самыми черными чернилами, а на сдачу еще и попросил тетрадочку в косую линейку. Но если кто-нибудь из вас подумал,  что Гнус купил все это для того, чтобы написать мемуары о плодотворной своей деятельности на ниве просвещения чесиков, то тот, кто так подумал, подумал не совсем туда, а совсем в обратную сторону. Черные чернила понадобились Гнусу для того  что бы написать чернейший донос на Таракана, а косая клеточка - чтобы был донос с правым уклоном... в самый, что ни на есть  правейший троцкизм.

Пока Гнус с Тараканом из одной кормушки хлебали  топить Таракана для Гнуса резону не было. Гнус  хотя и не керосинил с тараканьей кодлой  но по наблюдениям тети Поли и нашим предположениям, он свой хабар сухим пайком тянул. Да  небось, еще побольше  чем дурак Таракан со всеми своими придурками. А чтобы Таракан при таком раскладе навара не слишком-то высовывался - Гнус его чем-то припугивал время от времени. Но возжажадало Тараканище свободы и независимости... не поняв того, что когда такая гнусная харя рядышком из одной кормушки вонючим чавкалом хавает, оно противно  но куда спокойнее живется, чем тогда, когда такая тварь в сторонке на тебя та-акой вот зуб точит!

И для наглядности Мотор откладывает на руке предполагаемый размер Гнусовского остро отточенного зуба.

- И вот, уважаемые слушатели, когда первое и второе неизвестные стали нам известными, то при наличии аксиомы: "Таракан - дурак", - определение третьего неизвестного не представляет для нас затруднений. Итак, "Тараканиада" продлится еще не более трех дней! И это - учитывая малую скорость работы почты и большую загруженность доносами работников НКВД. Поэтому к краху Таракана мы должны быть готовы уже сегодня, и как говорится в советской поговорке "Готовь сани летом, телегу зимой, а сухари сушил на каждую ночь". Вот он, он братцы, кончик нашего конуса...

Как только хрупнет Тараканищине под "теле гой" Гнуса  так и мы  огольцы  сгорим синим пламенем. Потому  что сидим мы вместе с вами  пацанами  в этом тихом ДПР только потому, что Таракану ничего уже поменять нельзя  чтобы что-то не выплыло из его махинаций. А по нашему огольцовскому возрасту давно пора нам полировать нары в кичах и зонах  а не с вами  шмураками  детские задачки решать...

Вы-же  пацанята  тут и останетесь  раз вам еще двенадцати нет. Но когда будет тут шухер, то вас в покое не оставят: под шкуру к вам полезут с расспросами о житье-бытье и со шмонами... Поэтому еще разок крепко-накрепко запомните: не было тут разговоров о политике  кроме  как про двух Павликов  на предмет подражания и преклонения. И как их?.. Правильно - Корчагин и Морозов. Еще и анекдоты травили. Но... только про баб! Эта тема как раз по умственному развитию чекистов. Поэтому - одобряется... А про все остальное  особенно - про присягу... кто трепнет - тому не жить!..

- А сейчас вы  пацанва  все пойдете в свою спальню и там приведете в порядок все ваше хозяйство  - продолжает Мотор. - А то - распустились! Дальше - некуда! Монтекриста на самом видном месте стишата оставляет такие,  за которые и вольняшкам-то сразу же вышак светит! Все стихи - только в голове! У нас,  огольцов,  все уже подчищено. Полный ажур - ни одной бумажки! Даже Макарон свои стихи спалил. Говорит: "Жив буду - еще лучше напишу!"

Я в моторах разбираюсь,  а в стихах - не очень, но и то понимаю,  что стихи у Макарона - настоящая поэзия! Но...- Мотор разводит руками, - что поделаешь!... Если они умному попадут - тот по одному слову все раскрутит, а если дураку - того хуже: тот сдуру по одному слову все накрутит! Да... вот еще что: все экземпляры "Графа" сейчас же соберите! Хватит пижонить! Книгу Монтекриста пусть у себя заначит. Хорошая книга... А все корочки с портретом Сталина сейчас же на место приклейте! И чтобы - ни одной неприклеенной!..

Пока мы переклеиваем корочки с "Графа" на биографии. Мотор развлекает нас рассказом про вурдалаков. Под конец его рассказа мы уже и не дышим, изнывая от страха и интереса.»

- ... и хватает тогда старый вурдалачище своих внучат-вурдалчат и ... давай их швырять по

одному вслед удирающему всаднику! А если вурдалачонок промахнется, не сможет вцепиться зубами или когтями во всадника, то летит он тут же обратно к старому вурдалаку, что бы тот снова зашвырнул бы вурдалаченка подальше да пометче. - Заканчивает рассказ Мотор.

- Как бумеранг! - хвастает своей эрудицией Пузырь.

- Да... действительно, как бумеранг. А ну-ка, Пузырь, расскажи-ка! Ведь не все, небось, про бумеранг знают? - предлагает Мотор.

- Ну... это там... в далекой Австралии...- важничает Пузырь. - Там дикари живут, аборигены называются... так они такими деревянными ... вроде палки изогнутой... охотятся. Короче - бумерангами. Понятно? Вот бросит он бумеранг, а если промажет, то бумеранг сам к нему возвращается... так устроен... снисходительно, важничая, с видом знатока  объясняет Пузырь, будто он про бумеранг не в книжке читал, а сам всю жизнь с бумерангом охотился. Но тут все начинают спорить и кое-кто сомневается, что такое взаправду бывает. А Пузырю разве можно верить - известный выдумщик...

-Хотите, покажу сейчас, как бумеранг летает? - неожиданно предлагает Мотор.

Все, конечно, понимают, что сжалится Мотор и выдаст он нам сейчас покупочку для гоготухи над теми, кто наивняк и поверил ему на серьезе. Откуда же здесь у нас, в ДПР, бумерангу взяться? Конечно, нам до Австралии поближе, чем до Москвы, но у нас даже китайцев и то всех повывели  а уж аборигенов каких-то... Да разве допустило бы НКВД, чтобы во Владике хоть один абориген завелся!?

А Мотор, как ни в чем не бывало, в шкаф лезет. Делово так , будто бы там Австралия. И достает из шкафа... картонную обложку от старого скоросшивателя. А мы внимательно зырим и ждем покупочку для гоготухи. Мотор аккурано отрывает уголок от скоросшивателя,  чуть-чуть подгибает его по краям,  кладет его плашмя на картонную папку... и как-то чересчур серьезно смотрит на нас.

- Да какой же это бумеранг... - разочарованно ноет Копчик, так и не дождавшись гоготухи.

- А это и не бумеранг,  а модель бумеранга. Модель самолета - тоже не самолет,  а летает  как самолет. Я же обещал не бумеранг показать,  а только то  как он летает... так смотрите! - и Мотор щелчком ловко запускает картонный уголок,  а тот,  быстро вращаясь,  летит... летит... летит у нас над головами и, описав замысловатую дугу, возвращается прямо в руки Мотору!

Тут уж все вскакивают с мест, что бы получше разглядеть этот удивительный кусочек картона,  который умеет так замысловато летать. И Мотор тут же отдает нам его  вместе с картонной обложкой  которая вмиг превращается в два десятка бумерангов и все они,  соревнуясь,  кружатся,  выделывая замысловатые петли по комнате политпросвета.

А о политике Мотор сегодня вечером ни слова не сказал. И "политинформатор" с газетой "Правда" не пришел... Наверное  огольцам сегодня не до этого было,  а  может быть считают огольцы,  что достаточно они подготовили нас к жизни в Сесесерии?...

* * *

- Вставай! Да вставай же! - шепчет Хорек  дергая меня за ухо. - Да просыпайся же  а то - жалеть будешь  что такое проспишь! Что творится  что твори-и-ится! Ой-е-ей!

Открываю глаза - ничего не творится. Дождь все идет и все спят спокойно... только мне спать не дают!

- Дурак ты  Хорек  - говорю я ему нервно. - И шутки у тебя - дурацкие. Особенно - по ночам. Ка-ак дам сейчас по шее - вот и будет тебе ой-е-ей! Ишь - шутку придумал - по ночам за ухо дергать! А я и днем-то не люблю, когда меня за уши дергают...

- Сам дурак! Вот увидишь! Дуй за мной  да поживее! - командует Хорек.

- И-иди ты.. ишь  раскомандовался! - ворчу я  но   все-таки, сую ноги в ботинки и, наступая на шнурки, нехотя шкандыбаю за Хорьком, хотя ни на что смотреть я не расположен потому, что все артерии у меня сонные, да и смотреть мне сейчас нечем - глаза совсем не открываются,  будто бы у новорожденного котенка.

Странно... хотя в сортире свет выключен,  но там совсем светло от того света,  который попадает сюда через высокое зарешеченное окно,  выходящее на хоздвор. А ведь электричество на хоздворе давно уже не включается из-за какой-то неисправности!...

На подоконнике стоят огольцы: Мотор и Краб. Зырят на что-то поверх закрашенной части окна. И Пузырь тут же. Пристроился у них между ног,  гудок свой оттопырил и тоже что-то наблюдает в дырочку - там  внизу окна  краска соскоблена...

- Пузырь  а  Пузырь! - таинственно шепчет Хорек  - а ты знаешь  что там творится? Где-где! В ... этой самой! Да в дежурке! А... вот и не скажу! Сам пойди и посмотри! Жу-уть!

Любопытный Пузырь легкомысленно оставляет свой наблюдательный пункт,  торопясь узнать,  что за жуть в дежурке творится. А я и Хорек поочередно припадаем к дырочке...

На хоздворе стоят три автомобиля с включенными фарами. Алмазинки дождинок сыпятся из густого мрака,  висящего над хоздвором,  и тут же

исчезают в черных лужах под колесами автомашин, успев на миг сверкнуть в ярком свете автомобильных фар, направленных на флигель,  где обитают воспитатели и Таракан. Пересекая полосы света, суетятся приехавшие из Владика бойцы НКВД. По временам лучи света упираются в степенно шествующее по двору начальство, которое сразу же выделяется размерами живота.

- Вон тот Мордоворот - он на эмке приехал, - показывает Хорек на пузатого начальника, - бойцов - на полуторке привезли... а автозак-то для кого? Сечешь!? - Хорек возбужден до того, что не в силах стоять и все время переступает с ноги на ногу, будто бы писать ему приспичило.

- И-иди ты!... - от удивления у меня даже дух перехватывает, - неужто за Тараканом!?

- Я надеюсь, что и для всех воспитателей там места хватит! - хищно предполагает Хорек.

Слышен топот в коридоре - это Пузырь сюда бежит.

- Пацаны-ы! - прямо с порога, от нетерпения сообщить новость, сдавленным шепотом кричит Пузырь, - а в дежурке то!... Утюга!.. Сгорел утюг и дыма нет! Тюх-тюх-тюх-тюх! Разгорелся наш утюх! Там в дежурке с винтарями набралось полно бойцов... пытается импровизировать Пузырь на мотив куплетов из "Веселых ребят!"..

- Ша, пацанва! Засохни! Ишь, разгалделись... - шикает на нас Краб, - если еще кого-нибудь разбудите - всех повыгоняю! Устроили тут массовый просмотр!

Возбужденно, но теперь уже молча, толкаясь у дырочки, я. Хорек и Пузырь поочередно зырим, как из флигеля выводят одного за другим наших воспитателей и они исчезают в недрах пестрого автозака с весело закрученной и не лишенной юмора надписью: " Услуги на дому". Воспитатели не очень-то твердо держатся на ногах и большинство из них, наверное, не понимают: куда их ведут и зачем. Видимо, поздно вчера они кирять начали - проспаться не успели...

Но твердо прошагал солдатским шагом хмурый утюг, взятый прямо с дежурства, и тяжело, хотя почти и не качаясь, прошлепал по лужам, не разбирая дороги. Таракан. Весь обвисший и оплывший  перепуганный  растерянный  глупый рыжий...

- Спекся Таракан  - злорадно прокомментировал Хорек.

- Сгорел синим пламенем  - прошептал Пузырь.

А я промолчал. Почему-то жалко стало Таракана. Глупый он,  а по сути-то... Не свяжись он с этим чекистским кодляком и был бы человек  как человек... только называли бы его торжественно и божественно: "Олух царя небесного"...

Захлопнулась за Тараканом дверка автозака и завершилась этим хлопком и дурная чекисткая его карьера и наша бесконечно длинная эра дэ-пээровской "Тараканиады".

Натужно взвыв мотором и разбразгав глубокую лужу в воротах, выехал со двора тяжелый автозак. Лихо громыхнула вслед за ним в той же луже полупустая полуторка с бойцами. Большая часть бойцов остались в дэпээре, нас,  наверное, охранять.

И начальство осталось во главе с Мордоворотом, который арестами руководил. Все в Мордовороте важное  начальственное: и голос, хотя и тонкий, но сварливо барственый, повелительно брюзжащий, а фигура - куда там Таракану! Хорек, разглядев его в дырочку, даже заинтересовался:

- Интересно,  им чины по размерам пуза дают, или же им пузо приходится отращивать, что бы чину соответствовать?...

Пузырь опять на разведку сбегал, говорит,  что начальство в кабинете Таракана собралось и в бумагах шуршит. Я удивился: чем же там шебаршать,  если всех бумаг у Таракана - три тоненькие папочки в сейфе со сломанным замком? А все шкафы пустыми бутылками заполнены. Мы же там полы моем - все знаем...

Оставшиеся бойцы собрались в дежурке и закурили,  едкий сизый дым пополз к нам в коридор. Шофер эмки устроился кимарить на сидении и выключил фары. Темнота накрывает хоздвор и дождевым капелькам больше не суждено сверкнуть  хотя бы напоследок,  перед тем  как упасть из непроглядного мрака в черную-пречерную лужу...

- Финита ля коммэдиа, - непонятно, но красиво выражается Краб и, спрыгнув с подоконника  включает свет в сортире. Смотреть больше нечего  но и спать уже не хочется. Мы оживленно обмениваемся тем, что каждому из нас удалось увидеть  и своими предположениями.

Вдруг резко лязгает запор коридорной двери  и слышны чьи-то быстрые шаги по коридору!.. Мы организованно выстраиваемся в ряд над ячейками, и добросовестно изображаем культ-поход по малой нужде. Двери сортира распахиваются , на пороге появляется невысокий круглолицый энкавэдешник. Молодой,  но уже с животиком и тремя кубарями в петличках.

- А вы чего тут делаете?

- А мы тут пи-и-исаем... - деликатно пискнул Пузырь за всех.

- И давно вы... вот так... писаете?

Мы молчим,  сосредоточенно созерцая кругленькое брюшко старлея.

- А ну  мар-рш на место! - рявкает Аарлей и мы разбегаемся по спальням  - р-распустились тут! - несется нам вслед грозное рычание. Но  чув-

ствуется - понарошку рычит, для порядка. Молодые толстяки обычно добродушны и миролюбивы. Наверное потому, что в детстве им было трудно и драться, и убегать...

Утром мы просыпаемся задолго до подъема из-за шума в коридоре. За окнами - ненастный рассвет. Но капли по подоконнику не стучат. Неужели же дождь наконец-то кончился? Двери в нашу спальню заперты снаружи и пацанов ни в коридор, ни в уборную не выпускают. Чей-то голос из-за двери успокаивает:

- Никуда не денется уборная! Подождете!

Проснувшиеся пацаны ерзают и ноги держат крестиком - терпят. А в коридоре матерятся конвойные - огольцов торопят. Потом мы слышим, как их во двор выводят.

- Прощай, пацанва! - это Вещий Олег мимо двери прошагал...

- Не поминайте лихом, чесики! - А это веселый Мотор протопал...

А Макарон, как всегда, молча прошаркал. Молчун застенчивый...

Выпустили нас из спальной только тогда, когда всех огольцов во двор вывели. И снова мы столпились в сортире у глазка  проскобленного в закрашенном окне, наблюдая за тем, что на хоздворе происходит.

Как и ночью, весь двор оцепили бойцы НКВД. И опять командует Мордоворот со шпалами в петличках. Во дворе, кроме уже знакомой крытой полуторки  появилось два автозака с надписями: на одном - "Фрукты", на другом - "Мясо".

Огольцов построили во дворе и  выкликая по фамилиям  сортируют на две группы. В фургон "Мясо" загрузили : Вещего Олега  Макарона, Мотора, Краба, Америку, Скифа, Хана и Капитана, - всем им уже исполнилось по шестнадцать лет. Те же огольцы, которым шестнадцати еще не было, по систематике НКВД, дозрели, вероятно, только до кондиции "фрукты" и были погружены в фургон с соответствующим названием. Интересно, а как же называются автозаки НКВД для перевозки тех, кому еще не исполнилось двенадцати ? "Цветочки"? Или уже "Ягодки"?..

Когда запирали внутренние решетки в автозаках, то Хорек, смотревший в глазок, успевает заметить, что во внутрь автозака "Мясо" конвойный не сел, а, выскочив, запер дверь автозака снаружи на засов и навесил замок. Вроде бы и несущественно все это, но любое изменение в ритуалах НКВД всегда настораживает.

Увезли огольцов. Уехали следом и бойцы на полуторке. Укатил и важный Мордоворот на эмке. Пусто, печально стало в ДПР без огольцов, будто бы каждый из нас лишился старших братьев.

- И к чему такая сортировочка по разным автозакам? - недоумевает Хорек, когда мы, уже в спальной, вспоминаем все подробности, - все равно же всех в одну кичу везут, другой-то во Владике нет. А, может быть, у авто, с поэтическим названием "Мясо", маршрут не в кичу, а на Вторую Речку?!

- Иди ты! Типун тебе на язык! - сержусь я и отворачиваюсь от Хорька, завернувшись с головой в одеяло, а сам тоже с тревогой думаю: конечно, Хорек - известный фантазер, но  ведь  и чекисты - такие твари  что на все способны. И на такое, до чего ни один нормальный человек не допетрит. Профессионалы...

И я погружаюсь в пучину невеселых размышлений на страшноватую темочку: "Молодым везде у нас дорога". Про кичу, про зону  про способы казней... Обычно такие размышления сами собой постепенно переходят в радужные мечты о побеге с помощью шапки-невидимки  случайно найденной среди хозтряпок на кухне  или же с помощью дара левитации  который внезапно открылся бы у меня... Мечты постепенно сменяются причудливыми сновидениями, и вдруг все это обрывает грубо и резко самая противная команда изо всех команд  которые придумало человечество:

- Па-адъе-е-ем!!!

Ну и ночка же выдалась... И который раз меня будят?

После умывания  какие-то новые воспитатели выстраивают нас на "Бродвее". Появляется тот круглолицый энкавэдэшник с тремя кубарями, который ночью нас из сортира шуганул.

- Здравствуйте!.. - громко говорит он и ...смолкает, сморщившись. Видимо никак не может придумать, как нас назвать. И не товарищи мы и не граждане и не заключенные... даже - не пионеры... Мы - "загадка природы", как говорит Хорек.

- Па-ца-ны... - подсказывает ему тихонечко Капсюль, который из-за своего маленького роста стоит всегда с краю и сейчас оказался рядом со старлеем.

- Здравствуйте, пацаны! - громко и уверенно подхватывает старлей. Мы заулыбались: а кажется  не плохой он мужик,  хотя и энкавэдешник.

- Я у вас новый начальник ДПР. А зовут меня  Антон Федорович... - говорит начальник быстро, довольно грамотно  слегка нажимая на "о", а поэтому как-то "округло". - А теперь,  пацаны,  снимай рубашки! Давай-давай , веселей! Майки - тоже! - командует новый начальник.

Мы раздеваемся по пояс и,  с непривычки  поеживаясь,  предстаем во всей красе: ребра наружу,  кожа серая от грязи  в красных пятнах лишаев и полосах расчесов...

-Та-а-ак...- протягивает Антон Федорович  важ-

но вышагивая вдоль нашего строя и критически огладывая наши расчесанные организмы. -Э-эк!! - энергично крякает он дошагав до того конца шеренги, которая заканчивается унылым Дры-ном - самым длинным и самым тощим.

- Ну и антисанитария! Да как же вы без эпидемии обошлись?? - возмущенно вопрошает Антон Федорович, обращаясь, вероятно, в пространство. Но так как именно в той точке пространства оказался Дрын, то он посчитал, что вопрос адресован ему.

- А микроб от грязи дохнет! - лихо отвечает Дрын.

Все смеются и Антон Федорович - тоже, а потом решительно заявляет:

- Все! Легкой жизни больше не будет! А уж человеческую жизнь я вам устрою... и сегодня же! Та-акую вам задам головомойку, какой вы отродясь не видывали! Значит, некогда сейчас разговоры разговаривать! За дело! Поговорим потом...

Мы привыкли к тому, что по закону природы  внутренние органы и человеческие и государственные, выделяют из себя только дерьмо. Поэтому, с удивлением того, кто обнаружил жемчужное зерно в дерьме, наблюдаем мы за Антоном Федоровичем, вернее, за его бурной деятельностью.

Из-за маленького ростика  округлого животика и совсем круглого лица - весь он кажется кругленьким. А так как его закругленность сопровождается неуемной подвижностью, то тут же намертво приклеивается к нему кличка - Колобок.

И сегодня с самого утра круглая фигурка Колобка мельтешит по всему дэпээру, то тут, то там непррывно искря энергетическими разрядами команд и матюков. Удивляясь, мы впервые наблюдаем за чекистом, который увлеченно занимается совсем не чекистскими делами: вместо того, чтобы пытать, убивать, воровать и пьянствовать, он, с неистощимой энергией, весьма успешно проворачивает десятки хлопотных хозяйственных дел, от любого из которых вусмерть засохла бы вся Тараканья кодла. Даже удивительно, как же такой толковый человек оказался среди чекистов, а не среди зеков? Как же это он... не туда попал?

Непрерывно трещит телефон в дежурке, и дежурный уже замаялся искать Колобка и звать его к телефону. А во двор одна за другой заезжают автомашины, груженные досками, трубами  матрацами... Откуда-то, как из под земли, появляются рабочие. Электрики восстанавливают освещение, сантехники заменяют трубы и арматуру, плотники ремонтируют баню, бойцы НКВД таскают матрацы и какие-то мягкие тюки...

Зачем-то приехали санитарные автофургоны с красными крестами на кузовах, а один - даже с зелеными.

- Вот только пожарных машин нам сегодня не хватает... - ехидничает Капсюль.

Впрочем, суета на хоздворе вполне на уровне не только пожара, а и конца света. Врачи, медсестры  сантехники, дезинсекторы, электрики, чекисты... все куда-то спешат  прыгают через лужи  ищут кого-то  а найдя или не найдя  все равно бегут-бегут куда-то  натыкаясь друг на Друга  таская с места на место какие-то тюки, свертки, коробки... Совсем, как на картине "Последний день Помпеи"!

И тут, словно для полного сходства с картиной, задымила, как Везувий, наша маленькая котельная. И не так жиденько  как бывало,  а настолько лихо, что дым извергнулся не только из трубы, но даже из окна и двери, прямо во двор. И, спустя пару часов после завтрака, баня, которая из-за многочисленных неисправностей давно превратилась в склад для всякого барахла, была уже полностью разгружена, отремонтирована и из нее повалил пар, как из вулканического гейзера.

Как видно, подошло время обещанной Колобком "головомойки" и всех нас срочно - а с пришествием Колобка все у нас стало только срочно - ведут мыться в баню. Раздеваемся мы, почему-то, не в раздевалке бани, а на занозистых досках под навесом около бани. А уж оттуда, голышом, будто бы белые гуси, живописно меченные полосками расчесов, шествуем мы по досочкам в баню. А там на пороге, нас уже поджидает санитар из дезотряда - амбал "полтора Ивана". И будка у него - будь-будь - ничего хорошего не предвещает. Вообще-то  такую будку детям до шестнадцати лучше бы не показывать...

В левой ручище амбала - ведерко с желто-коричневой жижей  а в правой - большая кисть  из тех  которыми дома белят. Обмакнув кисть в ведро  амбал дартаньяновски точным выпадом попадает каждому из нас точно между ног  а после еще дважды шлепает этой кистью ко кумполу -только брызги по сторонам!

А потом  собравшись в бане,  мы, будто бы ангелы на небе, кротко сидим в облаках клубящегося пара с жестяными тазиками в руках. По этим-то тазикам мы и барабаним, за неимением арф, положенных - ангельскому чину. И от этого ангельского занятия отрывает нас  время от времени  только одна забота  зато - насущная: выковыривать из носа  из ушей  изо рта и особенно  из глаз едучую всепроникающую жижу, которой нас щедро окропил амбал из дезотряда. А жижу эту он, несомненно  позаимствовал для испытания на нас из арсенала самых секретных боевых отравляющих веществ!

А в это время сантехники  электрики, и чекис-

ты, вместо извечного российского вопроса: "Что делать?", - решают другой  самый насущный для России вопрос: "Кто виноват?" и пытаются вычислить крайнего, который и будет виноват в том, что горячей воды у нас вдоволь, а холодная - не течет. А не течет она по причине весьма распространенной в Российском климате: трубу сперли.

Наконец-то прибегает Колобок и с ходу решает все заскорлузлые российские вопросы, обещая всех пересажать: кого - за саботаж, а кого - за ротозейство. Окрыленные такой перспективой, сантехники  электрики и чекисты прекращают увлекательный диспут и, по совету Колобка, дружно разматывают пожарный шланг и подают по нему холодную воду.

При помощи всего банного арсенала: воды, мыла, мочалок, - мы долго и упорно, но, увы, безуспешно размазываем с места на место по своим тощим телесам эту необычайно прилипчивую вонючую жижу. Но чем больше мы ее размазываем  тем больше она въедается во все поры, а вонь при размазывании усиливается неимоверно. Даже те пацаны, которые избегали раньше умываться, теперь по десять раз неутомимо намыливаются. И каждый из нас готов с себя кожу хоть смыть, хоть содрать, только скорее бы избавиться от этой вонючей жижи! Потому, что дальнейшее пребывание на этом свете, при такой вонище от самого себя - совершенно бесперспективно.

А когда мы, распаренные и усталые, завершаем свой тяжкий банный труд и спешим в раздевалку, чтобы там насладиться прохладой и заслуженным покоем, то вместо желанного покоя, попадаем мы в хитрую западню, устроенную медициной. Раздевалка оказалась перегороженной барьерами из шкафов, поставленных так, что путь к долгожданному покою пролегает сперва через болезненный укол в спину, потом - через измерение роста и веса, а после этого - через прослушивание, простукивание и бесцеремонное заглядывание врачей в рот, нос, уши и всякие другие плохо освещенные места, куда, кроме медиков, никто не догадался бы заглядывать. И, уже под конец, на выходе из западни  предстояло нам самое интересное: смазывание всех наших болячек зеленой жидкостью и мазью кроваво-красного цвета.

Кто-то сказал, что "все проходит  даже неприятности",  хотя  по моему опыту  неприятности  чаще приходят , чем проходят,  так часть их остается.  Но тут  все-таки, сентенция эта оправдалась. И после того, как завершили мы свое хождение по медицинским мукам, нас  в ожидании одежды  оставляют в раздевалке одних, предоставив нам редкую возможность любоваться друг на друга в таком экзотическом виде.

Наша красная кожа,  еще горящая от горячей бани и жестких мочалок  щедро раскрашена разноцветными мазями. И дикому сочетанию цветовой гаммы этих мазей наверняка позавидовали бы все краснокожие, когда-либо выходившие на тропу войны.

- Я - Великий Чингачхук! Мудрый Змей! - первым, очухавшись после укола, заявляет Пузырь, с присущей ему скромностью. И в подтверждение своей заявочки. Пузырь, добавляя слюну, размазывает зеленую жидкость по всему телу горизонтальными линиями, отчего сразу же становится похожим на того зеленого тигра, которого продавали в магазине "Игрушки" в нагрузку к розовому, как попугай  крокодилу.

- А я делавар! Я -делавар! - верещит Капсюль  примыкая к Чингачхуку.

- И мы все тоже делавары!, - тут же солидаризируются его соседи по отсеку из шкафов  изображая красной мазью черепах не только на груди  но и везде  где только мазь намазана.

- Улю-лю-лю-лю-лю-лю-лю-у-у! - визжит дружный хор последних могикан по Фенимору Куперу.

- У-ху-ху-ху-ху-ху-ху-ху-у-у!- завывают будто бы голодные вурдалаки  команчи из другого отсека  изображая волчий вой по Майн Риду.

- Е-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-о-о ! - грозно отвечает из дальнего угла племя ирокезов молодецким кличем  который похоже  слизали они у скандинавских викингов. А боевая раскраска  которую они составили из чередования зеленых и красных полос  придает им несомненное сходство со светофорами.

И тут же в общий хор вливаются боевые кличи гуронов  сиу и множества других племен  не известных не только Фенимору Куперу и Майн Риду  но и самым дотошным этнографам. Но до снятия скальпов дело так и не дошло: понабежали встревоженные чекисты  медики  даже сантехники. Видимо не читали они ни Фенимора Купера  ни Майн Рида:

- Шо вас  кипятком ошпарило?

- Сказылись  чи шо?

- Какая муха вас укусила?

- Да что же это опять стряслось с вами?..

И тут  наконец-то  приносят нам одежду. Но... не нашу одежду  на которой каждая пуговичка - родная  а казенную , серую,  приютскую,  всем одинаковую... Пацаны разревелись...

Ведь самое последнее  что связывало нас с ТОЙ жизнью,  была наша одежда. А ведь ТА жизнь и была у нас единственной жизнью в отличие от пребывания в ДПР. Потому  что в ТОЙ жизни были у нас и папа  и мама, и дом... Да и как же тут можно не расплакаться, навсегда утратив ту одежду в которой каждый стежок, каждая пуго-

вица  каждая штопка впитали тепло заботливых маминых рук  шивших эту одежду  пришивавших пуговицы  штопавших ее... Где же теперь эти ласковые мамины руки? Где же ты сейчас  мама,  мамочка?..

И как же мало мы ценили в ТОЙ жизни эти простые рубашки,  сшитые мамой,  предпочитая им магазинные! А теперь,  после того,  как лишились мы еще и нашей домашней одежды,  оборвалась последняя ниточка,  тянувшаяся из ТОЙ  домашней  жизни и исчезло последнее реальное подтверждение того,  что была,  действительно была ТА жизнь! И ТА жизнь стала теперь совсем уже не реальной  вроде вчерашнего сновидения... Чекисты  сторожившие нас  и всякие зеваки  собравшиеся поглазеть на нас,  наверное, ожидали увидеть наши восторги при получении новой одежды. И не понимают они: почему же мы с такой неприязнью относимся к добротной обновке? Конечно же,  они считают,  что это от нашей врожденной испорченности, оттого что все мы не только "классово чуждые элементы"  но еще и "помет врагов народа". Знаем же,  что о нас думают! А  впрочем  никто не скрывает то,  что о нас думает. Все гордятся своей ненавистью к нам...

И тут появляется клуха какая-то раскрашенная,  которая от наробраза в комиссии участвовала. Уставившись на нас,  облаченных в эту дурацкую униформу,  она изображает восторг на рыхловатой физиономии и сюсюкает слащавенько:

- Ой  какие же вы хорошенькие в этих костюмчиках! Правда же,  мальчики,  вам нравятся эти костюмчики?

- Да подавитесь вы вашим шмотьем говенным! - не выдерживает Дрын  - Вы нашу законную одежду верните! Она же наша! И не имеете права!..- подергиваясь от рыданий,  Дрын швыряет свою новую курточку в грязь. Он же нервный... мы-то это знаем...

- А ну  подбери и выстирай! - рявкает чекист.

- Сколь волчат ни корми,  а они все в лес смотрят... - вздыхает пожилой рабочий сантехник.

- Неблагодарные! Ах  какая черная и черствая неблагодарность - надрывно,  во всю мощь своего мелкодраматического таланта произносит представительница передовой советской педагогики  покачивая шестимесячной завивкой и поджав и без того узенький,  как щель для монет,  ярко накрашенный ротик. Мне очень хочется опустить в эту щель монету,  лишь бы эта многозначительная дура еще бы немного помолчала. Но не успеваю я представить,  как  заглотнув монетку,  лязгнут ее длинные зубы,  зафиксировав без толку телепающийся язык,  как...

- А за что же мы должны благодарить? - внешне спокойно спрашивает Пузырь. Но я-то вижу  что и у него нервы - как струны: тронь - зазвенит. - За что благодарить? - повторяет Пузырь  - за то  что все - все у нас забрали,  а в замен выдали вот эту арестантскую одежду???

Да-а... умеет сказать Пузырь. Лучше не скажешь. Вот же - заткнулись все. И наробразиха язык прикусила - даже до нее дошло,  что Пузырь не только про нашу одежду сказал. Да забрали бы вы все это шмотье! И ваше и наше,  чего тут мелочиться: ваше,  наше,  Маше  Саше  мордва  чуваши... да оставьте вы нас голышом! Только верните нам пап и мам! Вот они-то - наши!! Только наши!!! И тогда-то увидели бы вы - какими мы можем быть благодарными и какими глазами мы на всех вас и на вашу власть советскую смотреть будем  может быть мы даже плакать будем от любви и к вам  и к советской власти!...

Подумал я так  да не сказал ничего. Да и все - тоже промолчали  а  ведь  каждый же что-то подумал... Научились помалкивать в тряпочку. Да и что говорить? Плетью обуха не перешибешь  тем более - такого тупого и крепкого обуха  как советский кретинизм.

Зыркнул Дрын на чекиста так  что тот непроизвольно отступил на пару шагов подальше  а потом  к нашему облегчению  справившись с собой  споласкивает Дрын свою курточку. А мы , напяливая на себя эти нежнокрысиные костюмчики,  стараемся для сгала  сделать их как можно больше неряшливыми: комкаем,  растягиваем,  пуговицы кое-где отрываем,  чтобы посгальнее выглядеть,  как Чарли Чаплин и кривляемся друг перед другом...

А когда  наконец-то оделись все,  то так и ахнули: стали мы в этой одежде такие одинаковые,  что не только друг друга,  а и самих себя узнавать перестали. До чего же одинаковая одежда убивает индивидуальность! Даже страшно... И так-то мы уже все думать одинаково привыкли,  а тут еще и внешне отличаться перестали - совсем  как насекомые...

В спальной ожидала нас еще одна утрата: вместе с постельным бельем,  которое у нас никогда не менялось,  исчезли и старые матрацы. Разумеется  со всем тем,  что у каждого там было заначено. Вместе с моим матрацем исчез весь  только что собранный  "Граф Монте-Кристо"!

Было бы совсем несправедливо,  если бы судьба не сжалилась над нами и  хотя бы чем-нибудь  не порадовала бы нас для компенсации всех утрат. И чудо свершилось,  свершилось там,  где мы не ждали - в столовой. Этим чудом стал обед,  который превратился в буйное пиршество. Главное  не то,  что был сегодня обед из четырех блюд,  главное - вдоволь! А желающим – добавку. уж само собой - все пацаны были желающими,  да еще и не по одному разу. И все равно - всем по-

чему-то хватило. Вот это было настоящее чудо, когда ощутил каждый из нас давно уже забытое блаженство плотно набитого брюха.

Даже мертвый час сегодня вполне оправдывает свое зловещее название. После раннего пробуждения, мытья в бане, а  главное  после обильного обеда, спим мы, как убитые. Едва ли нашелся бы такой оригинал, который захотел посгалиться сегодня во время мертвого часа - его бы так вздули подушками, что он сразу же стал бы тихим и задумчивым.

Неизвестно, сколько времени смоли бы мы так сладко проспать, если бы в ДПР царил тараканий либерализм: хочешь - спи, не хочешь - гуляй по всем коридорам во всю широту своей натуры. Новые воспитатели, наэлектризованные энергией Колобка, ровно через час энергично поднимают нас с чистых постелей и сонных опять выстраивают на Бродвее.

- Да что же это за жизнь такая! И поспать-то не дают... - громко ноет Мученик, который искренне уверен, что самая интересная часть жизни - это сон и сновидения , которые он умудряется все запоминать, чтобы потом целый день толковать их в разных вариантах, как его бабушка научила. А после объяснения своих снов Никола Мученик объясняет сны и всем желающим.

- Ну  как  пацаны  пообедали? Понравилось? Всем хватило? - сыпет на ходу вопросами Колобок , катясь по Бродвею. В ответ мы громко галдим что-то нестройное,  но искренне восторженное.

- То-то! Теперь-то - всегда сытые будете. У меня принцип: "Сначала - питание,  а потом - воспитание!" Так меня мой батька воспитывал...

Обозрев выпуклости Колобка,  я ему поверил: не врет. Правильный батька у Колобка - хорошо своего сына воспитал!

- Продуктов на вас дают предостаточно... По полной детдомовской норме. А сегодня вы ели те продуты,  которые в бане были спрятаны. Да-да - в бане нашли списанные продукты,  которые вы будто бы уже съели. А вот одежду  такую же,  как на вас сейчас одета,  но  будто бы еще раньше вами полученную,  ту - так и не нашли. Сами по-шурупьте - где она? Да еще и по два комплекта постельного белья на каждого из вас - тоже корова языком слизнула. Вот и крутите шариками: какое же молочко давала та коровка, которая все это слизнула? Правильно - бешеное... А о домашней одежде - нечего горевать. Завшивленная она и такая ветхая,  что ее стирать уже нельзя. Ничего от нее после стирки не останется... Что же вы, всю жизнь в одной и той же одежде прожить хотите? Повырастали вы из нее все! Ну  а самое главное - не положено! И нечего взбрындивать! Все мы люди  государственные , что нам скажут то и делаем. Я  вот  техник-строитель  хотел бы в штатском костюмчике пижонить,  а мне в органах выдали форму танкиста и объяснили: "Главное - не форма,  а содержание!" Вот я и ношу эту форму, а про себя думаю: главное  чтобы польза от меня была,  а уж в какой форме я полезное дело сделаю - это дело десятое... - заложив ладони за широкий командирский ремень на выпуклом животике,  по-домашнему уютный Колобок важно продефилировал перед строем.

- Итак  про настоящее время закончили. Ша. Теперь - программа на будущее. К первому сентября здесь будет детдом. Заполним и пустую спальню  в которой старшие ребята жили.

Будет две группы. А может быть и три. В столовой тоже можно занятия проводить... Главное  - учиться вы будете... в школе учиться  как и все дети. Учителей со станции будем возить. Об этом я уже договорился с директором школы на Океанской. Так что - порядок в танковых частях! По человечески жить будете! Все! Поговорили! На сегодня - хватит. Нету времени у нас разговоры разговаривать! Там в столовой вас следователь ждет. Вызовет каждого на индивидуальную беседу. По одному... А остальным - нечего баклуши бить - марш заниматься в политкомнату! На пра...о! Ша-агом... ырш!

В комнате политпросвета новый воспитатель устраивает нам занятие по ... опять по изучению "Биографии Сталина"! Запросто чекануться можно от этой "Биографии"! И хотя некоторые ее уже частично выучили шиворот навыворот,  но обратно ее перевернуть - никто уже не в состоянии,  потому что с первых же строчек на каждого нормального человека ступор нападает от скуки. Мгновенно из сознания вырубаются  прямо с открытыми глазами. Такую книжку в медицине бы применять - читать ее во время операции вместо наркоза... Не зря же авторам этой "Биографии" ученые степени дали!..

Вскоре меня вызывают к следователю. Видно  как всегда - по алфавиту шуруют. Странно только одно: почему из тех,  кого до меня вызвали,  никто обратно в комнату политпросвета не вернулся? Куда их девали! А может быть, их сейчас пытают!!? Но почему же тогда стонов и криков не слышно? И я  не то  чтобы очень мандражу,  но все-таки волнуюсь. Ведь в первый раз в жизни на допрос иду... не привык еще... И маракую про себя: будет сейчас коварный следак меня колоть по-хитрому  чтобы запутался я и в чем-то проговорился... выдал кого-нибудь... и  конечно же  угрожать будет! А  может быть  - бить? А я все равно ни в чем не признаюсь!« И клянусь Богом, что я скорее дам себя убить, чем открою хоть тень правды моим палачам!»...

А в столовой сидит молоденький-молодень-

кий, да еще и самый младшенький лейтенантишко с одиноким, сияющим от новизны, красным кубиком в петличке. Наверное, только что школу закончил. И тут же, возле окна, зевая, сидит один из новых воспитателей - чекистов. На меня он не смотрит - противно ему на меня смотреть -он "при исполнении" - делом занят - мух на стекле пальцем давит. А зачем он тут нужен, этот воспитатель? Может быть - младшего лейтенанта охраняет, что бы мы его не обидели? Тогда -зазря сидит, у нас закон: младших не обижать!...

В общем, сразу видно, что никто тут на меня наганом по столу не собирается стучать. Ишь,  как вежливо приглашают:

- Чего топчешься? Садись! Куда потащил табуретку? Где она стоит, там и сиди!

Значит - пыток не предвидится...

Сразу же скучно мне стало от такого допроса и как только прошел страх - пришло разочарование. Да разве же это допрос? А я-то стойкого Компанеллу изображать намылися... А тут еще и вопросы стал задавать следак  вроде бы, совсем не по делу. Какие-то глупые:

- Кто бывал у воспитателей? Бля..? да ты поаккуратней выражайся, щенок! Надо говорить -женщины... А они похожи на переодетых мужчин? А на японок? А что ты слышал про мины? А про яды? А про Ватанадзе что воспитатели говорили? А про Крутова? А что ты сам думаешь про воспитателей? Да сколько же раз тебе говорить, чтобы не выражался!

А что...? А кто...? А как...? А где..? И так - до бесконечности.

Если попытаться добросовестно отвечать на такую бредятину - минут на пять тебя хватит, а потом - опупеешь. Но тут я вспомнил мудрое правило, как нужно вести себя на допросе, чтобы не запутаться и не проговориться. Посто, надо не думая отвечать на каждый вопрос теми же словами, но с приставкой "не" к каждому глаголу. Так нас огольцы научили. А как же можно запутать того, кто ничего НЕ видел, НЕ слышал, НЕ знает и  даже, ни о чем НЕ думает?

Но, похоже, что добросовестного лейтенанта не очень-то интересуют мои ответы. Он их даже не дослушивает до конца. Наверное, протоколы допросов у него заранее отпечатаны под копирку и его начальством одобрены. А весь этот допрос - пустая и скучная формальность, которую зачем-то надо выполнить в определенный срок. Задает лейтенант вопросы по списку, который достал из папки, а папка так и осталась открытой. А мне туда заглядывать о-очень интересно. И пока следователь очередной вопрос читает мне по списку, я успеваю зырнуть в папку. Хорошо  что вверх тормашками читаю с такой же скоростью, как и прямо. Текст отпечатан на машинке и читается легко, но времени у меня мало и я успеваю выхватывать только отдельные фразы из общего текста.

"... организация была создана по прямому заданию секретаря ДВК Крутова и японского консула Ватанадзе..."

" ...контрреволюционная шпионско-вредительская организация, входящая в состав право-троцкистского заговора..."

"... проводил активную шпионско-вредительскую деятельность создающую условия для поражения СССР в грядущей войне с Японией и отторжение ДВ Края от Советского Союза..."

"... готовил диверсии по уничтожению матчасти и личного состава Тихоокеанского флота..."

И вот тут-то  на самом интересном месте, когда я увлекся,  младший лейтенант перехватывает мой взгляд и с досадой захлопывает свою папку. До чего же обидно - не успел дочитать!.. А, ведь, как лихо закручено!... Интереснее любого детектива!

- Проваливай отсюда! - раздраженно говорит мне следователь,  как будто бы это не он меня сюда вызвал,  а я сам к нему пристаю со своими пустяковыми разговорами.

- Только не в классную комнату,  а в спальную! - добавляет воспитатель уже вслед...

Ни посмотреть в протокол моего допроса,  ни расписаться в Протоколе не дает мне следователь. Наверное,  за всех за нас этот воспитатель расписывается? А может быть все протоколы не только уже написаны.  но уже и подписаны заранее? Ведь любой допрос для следователей НКВД - пустая формальность  либо - предлог  чтобы понаслаждаться пытками. И какой смысл разыгрывать из себя стойкого Компанеллу и выдерживать все пытки,  если все протоколы и даже обвинительное заключение еще до допросов не только написаны,  но и подписаны? А вот арест для чекистов - это самое главное дело. Потому-то орудует во время ареста не младший лейтенантик  а матерый мордоворот с двумя шпалами!...

Когда нас в спальной набралось более десятка пацанов, вернувшихся после допроса, то мы, сопоставив вопросы, которые нам задавал следователь, приходим к выводу, что донос Гнуса не касался воровства, как предполагали огольцы. Гнус оказался коварнее и написал политический донос, который в НКВД тут же был сориентирован "в струю" с огромным разветвленным делом первого секретаря Дальневосточного края Крутова. И попал наш Таракан с собутыльниками в пособники японской разведки. И хотя едва ли знал полуграмотный Гнус о японском консуле Ватанадзе, но для чего-то же содержится такой огромный штат изобретательных сотрудников НКВД? Вот они-то и заложили Таракана, вместо

мухи, в крутую рисовую русско-японскую кашу под названием "Дело Крутова - Ватанадзе". Все остальное - детали. И то, что воспитатели приносили в чемоданах не водку и закусь, а мины и яды, и то, что приводили они не пристанционных потаскушек, а переодетых японцев... Ведь по заданию Ватанадзе Таракану поручалось уничтожить Тихоокеанский флот! Корабли - минами, краснофлотцев - ядами...

Нормальный человек, прочитав первую страничку такого дела, сразу бы понял, что писала его дружная компания шизиков, в самом умопомрачительном состоянии. Но где же он - этот нормальный человек? Наверное, ни одного нормального человека не осталось в стране советской, если точно такой же бред бешеной слюной брызжет отовсюду: от генсека и передовой доярки, из черной тарелки репродуктора и с каждого обрывка газетного листа. Шизофренический донос Гнуса попал в резонанс с шизофреническим бредом самого гигантского дурдома в истории человечества: дурдома, разметнувшегося на одной шестой части суши всей планеты! И сработал донос да еще как сработал! Не будут Таракана и его кодлу судить за воровство, потому что и воровство, и пьянку посчитают ловкой маскировкой японских шпионов под нормальных советских людей. Загремело Тараканище по чистой пятьдесят восьмой. Туда ему и дорога. И кодле его - тоже.

Но тут, во время наших рассуждений о судьбе Таракана, Пузырь вдруг начинает пузыриться от идеи, бурно расширяющейся внутри его организма. Будто бы Архимед, который всех удивил тем, что всплыл как пузырь в своей персональной ванне . И как всплывающий Архимед, Пузырь  пузырясь от озарения, чуть-чуть не лопается от переполняющего его нетерпения осчастливить своих отсталых современников глобальным открытием мирового значения.

- Пацаны-ы! Я новый закон природы открыл!!

- И-иди ты... - скептически отношусь я к такой сенсации, зная, что Пузырь из тех беспокойных и дотошных зануд,  которые любого учителя запросто доводят до умопромрачения своими неожиданными озарениями во всех областях науки и техники, вплоть до новых открытий в таблице умножения.

Но другие пацаны удивляются и интересуются:

- Да ну-у! А какой закон?.. - ведь не каждый же день у нас в ДПР открываются новые законы природы.

- Просто - "Закон Бу-ме-ран-га!" -торжественно объявляет Пузырь.

- Чего-чего-чего-о??? - заудивлялись отсталые современники Великого Передового Пузыря.

- Да Бумеранга! Разве не понятно?! - горячится Пузырь, досадуя на консервативность своих замшелых современников.

- Да ты нам толком объясни, - урезониваю я распузырившегося Пузыря, - великих открывателей человечество не всегда сразу же понимает...

- Так вы слушайте, а не перебивайте! - с досадой восклицает Пузырь и  облокотившись на спинку койки, принимает позу снисходительного гения  щедро озаряющего заблудшее во тьме невежества человечество своими путеводными идеями. И не то - от сознания важности реченного, не то - для большей доступности для нас, недоразвитых, но свой закон формулирует Пузырь нараспев:

- Че-ем сильнее бро-осишь бу-ме-ранг, тем с бо-ольшей силой возвращается он!

- Три ха-ха! Тоже мне - загадка природы! -фыркает разочарованный Хорек. Ты уж лучше назови свой закон - "законом кирпича... подброшенного над головой!"

- Хм... - как и полагается мыслителю, с достоинством отвечает Пузырь. - Можно назвать и так. Дело-то не в названии, а в действии закона. А ты перебиваешь... Этот закон объясняет, что чем сильнее коммунисты наносят удар по кому-нибудь, тем сильнее получают они ответный удар тем же самым и по тому же месту. Вот например: расстреляли они тех, кто на этих дачах до революции жил и сами тут поселились... А удар-то -вернулся! Коммунистов расстреляли чекисты и поселились на этих дачах... А удар-то - опять возвращается!! Таракан и его кодла - первые, которые по доносу пошли,  а за ними и другие чекисты пойдут туда же!..

- "Круговорот воды в природе"  -вспоминает учебник естествознания Капсюль.

- А  ведь, точно... Заставлял нас Таракан доносить и сам же поплыл по доносу... - размышляю я вслух.

- Не рой яму ближнему своему... - начал было излагать Мученик заповедь  усвоенную от своей верующей бабушки  но его тут же перебивает Капсюль  затараторив:

- Не рой яму - повредишь кабель, - это мы  Никола  уже слышали  а вот...

Дрын затыкает ладошкой словоизвержение из Капсюля и  слегка заикаясь от волнения, говорит:

- Ребя! А раз ч-чекисты дон-носы ст-трочат на своих же - значит - кранты энкеведе  а?

Дрын длинный и поэтому до него не всегда сразу все доходит  тугодум он  но коща до него что-нибудь дойдет  то -здорово!

- Эх  пацаны... - запальчиво вступает Хорек  -узко думаете! По частностям. Потому и не видите, что это не закон  а частный случай! Надо думать так,  как Вещий учил: сразу в масштабе всей страны. Это же в самой советской власти свойст-

во такое заложено, как в бумеранге. Она бьет по тем, кто создал ее, кто ее строит, на ком она держится! Петрите? Советская власть бьет по самым нужным для нее людям! Она сама себя уничтожает! Петрите? А Таракан... энкавэдешники -просто случайность! "Лес рубят - шепки летят", -как говорит Сталин. Петрите? А раз советская власть на одном страхе только и держится - значит она не жизнеспособна и...

-Точно! - Восклицаю я перебивая Хорька. - Лес рубят - щепки летят, а бревна - гниют! Это - самый дубовый закон советской власти! Дело не в том, что она по своим бьет, а в том, что без этого она не живет! Потому, что тогда - гниет! Без крови она пропадет! Это - мертвая власть, как тот ... во-во - вурдалак! Если кровь не будет пить - сразу будет гнить! Вурдалачьей власти надо, чтобы кровь лилась непрерывно, чтобы ей всегда вдоволь крови было - море крови!! И все, что творит сейчас Советская власть, все это по "Закону вурдалака"!!

Хорек сразу же со мной соглашается а Пузырь, хотя и не пузырится, но что-то думает и лоб морщит озадаченно. Видимо, жалко ему несостоявшегося открытия Всесоюзного Закона Природы с таким красивым названием.

А я рад. И не открытию "Закона вурдалака", а тому, что удалось придумать такое злое сравнение для ненавистной Советской власти. Жаль, что нет с нами огольцов -.они бы оценили мое открытие... да и граф Монте-Кристо тоже понимал, что «... иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.»

Репортаж № 5

С ТОГО СВЕТА.

Прошел месяц.

Время - август 1938-го.

Возраст - 11 лет.

Место - Тот Свет

(по документам ДПР НКВД)

"...если бежать, так уж бежать по всем правилам, честь по чести"

(Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна)

Вслед за полетом с высоты, от которого все внутри замирает, обжигающий удар о поверхность воды, мгновенный щекотный холодок скользящих струй по коже  и, на глубине, море нежно, но сильно сжимает мое невесомое тело. Сквозь зеленоватую прохладу морской воды я вижу солнечные блики, причудливо извивающиеся на крупных камнях, устилающих дно залива.

Чуть-чуть прогибаясь, я долго-долго парю в невесомости над шевелящимися водорослями  над рыбами, испуганно шарахающимися от моей тени, над солидным, деловитым крабом, который , не обращая на меня внимание, корячится, перелезая через камень. Парю над всем этим иллюзорно расплывчатым миром, где не бывает солнца, а свет живет сам по себе, весело закручиваясь причудливыми змейками. Свет на суше - совсем другой. Он льется  сверкает, даже брызжет  но змеиться свет может только в воде.

И я парю над неземным миром, в котором все - и цвет и форма - непрерывно изменяются, вместе со светом, появляясь из зеленоватой прохладной мглы  чтобы тут же исчезнуть в ней. Парю над причудливым миром  где нет четких форм и линий, где все непостоянно и зыбко  расплывчато и таинственно.

Но  увы  в этот волшебный подводный мир я могу заглянуть только на минутку. Удушье все настойчивее напоминает о том, что я тут слишком загостился... и мое невесомо легкое тело прогибается еще сильнее и, круто изменив направление, устремляется вверх, подгоняемое взмахами рук, толчками ног. Вверх, вверх, где молоч-но-голубая поверхность этого мира пузырится и сминается в непрерывно- меняющиеся складки от пробегающих волн. Еще несколько тягучих, удушливых секунд и... пробив головой хрупкую границу воды, я вмиг оказываюсь в другом мире - в мире ярко синего неба, ослепительно жаркого солнца и грубо незыблемых очертаний причала и рыболовных сейнеров. Но тут  вместе с первым упоительным глотком голубого воздуха  в рот попадает горькая-прегорькая тихоакеанская вода. Отплевываюсь и...

- Воблошников! - скрипучим голосом старательно перевирает мою длинную сибирскую фамилию воспитатель-педагог по кликухе Кризис.  А пацанам - лишь бы похихикать!

"Вот мудак"  - с раздражением думаю я  выдернутый внезапно из прекрасных горько-соленых воспоминаний о прошлогодних купаниях,

неужели же он не может прочитать мою фамилию? Впрочем  Кризис все наши фамилии перевирает самым диковинным образом - бзик у него такой.

- А расскажи-ка нам, Вобло-Шинников, о состоянии культуры в царской России!

Пока пацаны опять хихикают над этим вариантом моей фамилии. Хорек успевает нашептать мне скороговорочкой:

- Поэтов там сразу убивали... на дуэль и - наповал...  а писателей и художников чахоткой морили...

Это все я и сам знаю, без подсказки. А, главное, знаю я,   как про все это надо рассказывать. Усвоил уже стиль передовой советской науки  и уныло, многословно и неконкретно пережевываю общие фразочки об упадке культуры народа и о гонениях на самых передовых его представителей. И чем неопределенней рассказываешь,  тем лучше. Слушая радио, да и в газетки заглядывая иногда  в сортире, понял я, что не один я такой ушлый: все журналисты до этого раньше меня додули. И говорю я с многозначительными паузами, чтобы на дольше мыслей хватило. А во время пауз вижу я, что Кризис не очень-то вникает в смысл всей этой бредятины  а, может быть, и вообще меня не слушает.

Его неестественно желтое, морщинистое, грустное лицо обращено к зарешеченному окну, за которым ярко сияет дивный приморский август. О чем же сейчас думает Кризис? Может быть вспоминает то время, когда хотел он стать морским волком - капитаном дальнего плавания? Интересно, что было бы с ним тогда, если бы какая-нибудь Кассандра показала бы ему такую картинку: каким он станет?...

Зачем же жизнь устроена так зло? Зачем сильные отважные мужчины и красивые нежные женщины долгие годы, по привычке, как надоевшее платье, донашивают свою жизнь, постепенно превращаясь в страшные карикатуры на самих себя: перекособоченные скелеты, небрежно вставленные в неуклюжие футляры из собственной кожи, сморщенной и потрепанной от длительного пользования?

Мешковатый, неряшливо залоснившийся пиджак Кризиса щедро осыпан перхотью  а в маленьком кармашке пиджака - таблетки. Так и жизнь прошла... и все уже - позади... Но что же заставило Кризиса стать сотрудником НКВД? И кажтся мне  что какая-то страшная и горькая тайна и днем  и ночью разъедает  как кислота, его робкую  запуганную душу. Но зачем же тогда так жить? Да и вообще  зачем же люди так долго живут?...

- Кончил  Войлошников? Ну  садись  садись... очень,  очень хорошо...  - вдруг очнулся Кризис от задумчивости. Что бы не говорил Кризис,  а произносит он слова медленно  скрипуче и так осторожно  будто бы мысль его крадется , замирая от страха  по шатким перекладинам над зияющей пропастью...

Спешу сесть на место  очень довольный собой и Кризисом. Садясь, успеваю  по привычке  зыркнуть на свой стул: а что же на этот раз успели втихаря подставить под мой зад неугомонные мои современники? Жизнь в замкнутом на замок коллективе приучает к повышенной бдительности.

А настроение сегодня у пацанов - самое праздничное. По результатам учебы и поведения больше половины нашей группы сегодня должны пойти купаться на Амурский залив. Купание в заливе  несомненно  самая замечательная изо всех перемен  которые произошли в нашем ДПР. "Не все течет  но кое-что меняется"  - однажды изрек наш Кризис. И  вот  с тех пор  как в дождливую июльскую ночь выехал с хоздвора автозак "Обслуживание на дому"  увозя в своем зачерешенном чреве Таракана и его команду  многое переменилось и у нас. Стремительное появление Колобка закончилось таким же стремительным его исчезновением. Но за одну шестидневку своей бурной деятельности в ДПР  Колобок успел сделать больше,  чем все его предшественники и последователи  вместе взятые.

Погорел Колобок по доносу чекистов воспитателей,  которым трудно было бы ужиться с таким энергичным начальником. Прав был Дрын: строчат чекисты доносы друг на друга. Строчат  бодрясь перед приятелями  сотрудниками и жалобно скуля по ночам на ушко раскормленным женам  изнывающим от скверных предчувствий. Строчат  выслуживаясь  самоуверенно злобствуя днем и вздрагивая от каждого шороха по ночам... Строчат.

Только никому от этого не легче: вместо одних тут же приходят другие, еще более злобные от скрытого страха  сосущего под ложечкой. И доживем ли мы до той благословенной поры,  когда последний чекист настрочит последний донос? Наверное - уже на самого себя...

А для доноса на Колобка и придумывать ничего не надо было. Трудно обвинить человека, если он ничего не делает,  но раз он что-то делает , то антисоветчину можно высмотреть в любом деле и в каждом слове. Ну  хотя бы в том,  что перед вызовом нас к следователю,  Колобок дал нам,  чуждым классовым элементам, установку на то, что Таракан и его сообщники были заурядные воры и пропойцы. Этим он  несомненно  пытался увести следствие с шикарно накатанной колеи политического дела на ухабистую колею банальной уголовщины,  где следователю надо

копаться в накладных, искать свидетелей и улики  находить похищенное ... в общем - что-то делать, в отличие от политического дел, где следователю достаточно иметь "классовое чутье" и, не отрывая зад от стула  провести "активное следствие с пристрастием..." И сразу же - вот они - несомненные доказательства вины - чистосердечные признания!

А разве же не выдает антисоветскую сущность Колобка тот факт, что он собирался создать для нас - детей врагов народа - те же условия жизни, какие были в детдомах и колониях, где содержались дети друзей народа - как называли уголовников, в отличии от политических?...

И закатился Колобок куда-то далеко-далеко... подальше, чем его сказочный тезка. И поговорить с нами по душам не успел он, - все-то ему было "некогда разговоры разговаривать..." Но осталось от Колобка, кроме нашей доброй памяти о нем, самое удивительное изо всех нововведений его : ежедневные купания в Амурском заливе.

Почти рядом с нашим ДПР-ом есть участок берега, огороженный высоким забором, где хранятся лодки и катера дома отдыха НКВД. Вот это место и облюбовали для наших купаний. А чтобы не смылся кто-нибудь из нас по дороге туда или оттуда, водят нас маленькими группами и каждую группу сопровождает несколько воспитателей из тех, кто помоложе и пошустрее.

На берегу мы раздеваемся догола, а одежду складываем в ряд, чтобы легче ее пересчитывать было. В воду заходим голышом и по команде, а воспитатели следят за нами и с берега и из лодки, которая плавает вокруг купающихся, не давая пацанам заплывать на глубину. А ведь мы-то - у моря выросли - всем поплавать хочется, как следует: на перегонки, на дальность... да и понырять хочется, а не мокнуть, как курицы, у самого берега. Но и такое купание - наслаждение... Хотя бы немножко поплаваешь да поплещешься в соленой морской водице и - будто бы на свободе побывал! И долго- долго потом слизываю я вкусные, как свобода, соленые кристаллики моря, осевшие на беленьком пушке вокруг рта.

После исчезновения Колобка купания хотели прекратить. Но Кризис попросил нового начальника ДПР, по кликухе Сфинкс, оставить купания, хотя бы для старательных учеников, успевающих по истории СССР. В отличие большинства советских педагогов, не имеющих представления о том, что у мальчиков, кроме тела есть еще и душа, Кризис понимал, что пацан запросто может прочитать весь учебник, но только- задом наперед, и ни за что не прочитает его так, как надо,  если ему это не интересно. С девочками - проще: если им что-нибудь долго повторять, то, рано или поздно, они это запоминают, хотя и не понимают -зачем? Просто - так уж они устроены природой... А с пацанами - все не так. Прежде, чем учить пацана, надо еще поймать его душу. Потому, что обычно перед учителем сидят не сами пацаны, а только их бренные оболочки. И пока они невинно таращат глаза на учителя, души пацанячьи  в мечтах своих  мчатся в прериях на взмыленных мустангах  качаются на палубах пиратских шхун по волнам океанов  погружаются во мрак таинственных пещер с сокровищами... Во потому-то все педагоги дружно считают пацанов самыми тупыми созданиями природы... А  может быть  и еще какие-то соображения были у доброго старого учителя Кризиса  когда он специально поехал во Владик  чтобы попросить разрешение на купания? ...

Дал разрешение Сфинкс. Загадочный  как и все сфинксы... хотя бы потому загадочный  что жил он во Владике и в ДПР никогда не появлялся. А заправлял всем в ДПР старший воспитатель по кликухе - Рогатый  - с угрюмым лицом  лишенным какого-либо выражения и с холодными равнодушными глазами профессионального мокрушника. Но самой главной достопримечательностью Рогатого были какие-то шишки на коротко остриженной голове. Никола Мученик побожился  что это - зародыши рогов... И особняком ото всех держится в ДПР заведующий учебной частью  заодно замещающий и всех остальных учителей  интеллигентный Кризис... который и на чекиста-то ни капельки не похож! Для всех нас до сих пор остается загадкой: почему же он работает вместе с чекистами?... И как они его терпят!?

Когда-то появление Кризиса в ДПР с его жаждой немедленного политпросвещения всех нас, восприняли мы, как еще одну кару со стороны злобного и коварного НКВД. Прислали его, дескать для того  чтобы терзал он нас этой историей  как орел Прометея. Ну, был бы какой-нибудь другой предмет  а то - история! Самая скучища! Будто бы мало на нашу голову понаписали биографий вождей! Ведь это только в романах история кажется интересной. Там убийства и сражения  любовь и ненависть,  интриги и коварство, отвага и доблесть...

Но  увы . так бывает только в тех книжках,  которые учителя презрительно называют "беллетристикой". А по науке марксизма историю делают "Не Бог  не царь и не герой"  а серая  как вошь, народная масса. И если какой-нибудь царь или герой вляпается ненароком в такую историю, то только в качестве "Продукта". Продукта зарождающегося, а чаще загнивающего какого-нибудь "изма". Будто бы он не герой, а кочан капусты гнилой... из овощехранилища. А в серой народной массе, которая историю творит, все время

что-то назревает, как чирей. То- от роста, а то - от кризиса производства... Тьфу! Про такое расскажешь на уроке, а потом рот прополоскать хочется, как после блевотины! У Эдьки из нашего двора старшая сеструха в медучилище научилась толковать про массы: рвотная масса, каловая масса... И хогда Кризис весь урок твердит нам про народную массу, которая сотворила социалистическое государство, то мне кажется, что в таком государстве, сотворенном массой, должно скверно пахнуть.

Впрочем, после семнадцатого года серая народная масса  наконец-то, перестала творить свою вонючую историю. Теперь, отныне и навсегда вершит историю Сам Великий Вождь Всех Времен и Народов! Разумеется, уж он-то - не жалкий продукт загнивающего "изма". Да и вообще, вся марксистская история закончилась в семнадцатом году. После революции осталась только "Биография Сталина"...

А кликуха к Кризису пристала сразу же и намертво. Без вариантов  Во-первых - такая же скрипучая на слух, как и сам он, а во-вторых - слово "кризис" - его любимое определение любого исторического события, разумеется, до семнадцатого года. А сам по себе Кризис - нормальный мужик. Хотя и шкраб бывший и чекист нынешний. Во всяком случае, ни разу ни на кого не наябедничал. И без кондея обходится. Но самое удивительное - ни разу никого из пацанов не ударил! Мы к колотушкам, пенделям, подзатыльникам уж так притерпелись, что без них - как-то даже не привычно...

Вдруг Пузырь, сидящий впереди меня, руку поднимает.

- Ну, что тебе? - спрашивает Кризис.

- А у меня вопрос, Кирилл Семенович. Можно?

- Давай вопрос. Давай...

- Скажите, а это правда, что при социализме кризисов не будет?

- Правда.

- Но вы же говорили, что развитие общества происходит только благодаря кризисам. Значит, общество уже не будет развиваться?

- Гм… молодой человек... - тянет Кризис скрипуче и занудно, как это умеют делать старые учителя. - Вот если ты сейчас  тут же, не сходя с места, не выкинешь эту мысль из своей головы,  ты имеешь шанс потерять эту мысль вместе со своей стриженой головой. Но если ты когда-нибудь поднимешься до тех вершин исторических знаний,  когда сможешь совместить марксистский подход к истории с "Биографией Сталина",  как это успешно делают в наши дни замечательные советские ученые-историки,  то станешь  как и они  доктором исторических наук и, может быть  даже напишешь новый учебник по истории СССР, в который войдет и биография Великого Вождя...

И почудилось мне, что когда Кризис скрипел все это  где-то глубоко-глубоко, в его словах пару раз сквозанула ирония. Но,  наверное,  это только показалось. Может быть, потому  что Кризис чуть-чуть улыбнулся,  что бывает с ним очень редко. А может быть и взаправду не так уж и глуп Кризис? И рассказывая нам историю строго по учебнику,  акцентирует он чуть-чуть наше внимание на несуразностях в нем? Особенно - на стыке истории СССР с "Биографией Сталина"  которую тоже доктора наук написали.

Это не так уж давно стали мы так дотошно изучать историю СССР. И память у всех оказалась превосходная. Из-за купаний  мы без оплеух и подзатыльников учим на совесть все, что ни попадя. Даже "Биографию Сталина". А я - один из самых старательных! Особенно - по изучению "Биографии Сталина". Тут уж меня сам Кризис зауважал и другим в пример ставит. Да и без меня  с каждым днем успевающих по "Биографии" и по Истории все больше и больше. Но и отбор для купания все строже. За любое замечание - лишение купания. А это - страшнее тысячи карцеров!

На берегу Амурского залива, как нигде, тянет на свободу. Наверное поэтому, именно на этом огороженном участке берега, где, кроме чекистов, никто не бывает  я и допетрил до идеи шикарного побега. Лучше  чем у Графа Монте-Кристо! Что - Дантес! Ему лишь бы сквозануть из замка Иф  а там - хоть трава не расти. А мне и о родителях подумать надо, и пацанов бы не подвести, чтобы их потом не лишили купаний. Значит мне надо так подорвать, чтобы и побега не было... но и меня в ДПР - тоже...

«Большие начинания должны проводиться в исполнение безотлагательно» - такая установка у графа была при организации побега. Поэтому и я, не откладывая в долгий ящик  притырил из хозтряпок рваную  но зато длинную майку. Если ее потом скрепить между ног - получится спортивное трико  не хуже   чем у борцов в цирке. Сложил я эту майку в тугой сверточек и не стал далеко затыривать. Положил просто в карман. Если будет шмон - скажу  что вытираться взял ее  чтобы соль не засыхала на коже после купания...

После занятий нас  избранных счастливчиков, удостоенных купания, выстраивают на хоздворе, залитом ярким солнечным светом приморского августа. Поглядывая на близкую синеву залива, мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу. Наконец - долгожданная команда:

- На пра—о! Ша-аго-ом.-.ырш!

И тут-то вдруг на крыльцо выскакивает дежур-

ный воспитатель.

- Сто-ой! - базлает он.

- Приставить ногу! - командуют нам. Останавливаемся недоумевая и досадуя на задержку.

- А я кому поручил цветы полить... а? - спрашивает дежурный с крыльца. У меня - мурашки по коже, не смотря на августовскую жару. Это же мне! Мне поручил он полить цветы в ДПРе! Хотя позабыли их полить дежурные... Угораздило же меня, именно меня! - попасть ему на глаза в полутемном коридоре... И дело-то плевое: пробежать по комнатам с ведерком и в каждый цветок плеснуть по кружке воды... А теперь... а теперь - прощай купание! Да что - купание, прощай побег! Во всяком случае - сегодня. А там ... еще и неизвестно, что потом будет? А все из-за того, что в мыслях своих сегодня я давно уже не здесь... Все это закружилось у меня в голове...

- Я ка-аму по-ру-чил цветы полить? - закипает дежурный на крыльце.

- Вы мне поручили  Федор Игнатыч... а я позабыл... простите меня... я после купания полью... и полы еще помою... - тараторит Хорек, неожиданно для меня выходя из строя. Дежурный недоверчиво смотрит на Хорька  но по-видимому, эффект одинаковой одежды играет свою роль. А кроме того - какая для дежурного воспитателя разница над кем ему сейчас покуражиться?

- А купаться ты не позабыл пойти, а? - издевается дежурный. - А ну, иди-ка и поливай! Сейчас! И полы помоешь заодно, а то дежурные и полы сегодня плохо помыли! Это хорошо укрепляет память!

Я увидел, как сморщилось худенькое лицо Хорька, как на глазах его заблестели слезы. Он был единственный, кто знал, что сегодня видит меня в последний раз.. Потому-то он и вышел вместо меня.

Когда нас, наконец-то, повели,  я оглядываюсь и вижу, как улыбается мне Хорек, машет рукой, а по щекам его текут крупные слезы. Сердце мое сжимается: суждено ли нам встретиться еще в этом мире?...

На берегу, пока все раздеваются, я, будто бы по нужде, отхожу в сторонку, присаживаюсь возле кучи мусора и роняю туда свой сверточек. Делая вид, что ищу бумажку, закапываю майку в мусор. Потом кладу свою одежду в ряд со всеми и - в воду!

Дождавшись, когда лодка с воспитателями зайдет мористее купающихся и воспитатели в лодке забазлают на пацанов, которые окажутся там крайние, я брызгаю водой на пацанов, которые поближе ко мне. В ответ тотчас же поднимается туча брызг и я, под прикрытием ее, ныряю по направлению к пирсу для лодок. Прихватываю с собой и крупный камень, который заранее присмотрел на дне. Это - чтобы не всплывать подольше. Ведь до пирса - метров двадцать-тридцать! Не каждый способен такое расстояние проплыть под водой! Но что-что, а нырять-то я и люблю, и умею. С малолетства ловил у причалов "Рыбфлота" крабов  морских ежей  морские звезды. Среди пацанов нашего двора слыл я даже чемпионом по плаванию под водой. И даже зимой  когда я еще в школе учился  специально тренировал дыхалку. На радость учителке  сидел я на уроках буквально - не дыша и сосредоточенно считал до сотни  не спеша.

Сперва я ухожу наискосок, на глубину, подальше от берега и от лодки с воспитателями. А потом поворачиваю и плыву вдоль берега,  выбирая направление по водорослям и по наклону дна. Вот тут-то - опыт нужен - в воде всегда кажется,  что дно во все стороны от тебя вверх поднимается.

Я боялся,  что ослаб в ДПР-е,  но уже под водой «... с радостью убедился, что вынужденное бездействие нисколько не убавило выносливости и ловкости и почувствовал, что по-прежнему владеет стихией, к которой привык с младенчества.»

Кроме того,  плывя под водой на малой глубине,  я рассчитывал облегчить движение тем,  что время от времени буду отталкиваться ото дна.

Но  все-таки  либо я недооценил расстояние до пирса  либо - переоценил свое умение и силы. Одна за одной уходят драгоценные секунды и по моим расчетам я уже должен увидеть опоры пирса. А их - нет. А мне не хватает воздуха! Я задыхаюсь!! В голову приходит паническая мысль: промахнулся мимо пирса и плыву в море!!!

Инстинкт требует: бросай камень,  всплывай,  пока не поздно,  пока еще в сознании! Ему  инстинкту дурному  плевать на то,  что вокруг меня горькая тихоокеанская вода,  инстинкт пытается разжать мои зубы,  заставить меня широко распахнуть рот,  вдохнуть взахлеб,  полной грудью вдохнуть! И не важно - что  лишь бы вдохнуть!!! Но и тренировки мои по воспитанию воли не прошли даром ... « К тому же страх, этот неотступный гонитель, удваивал силы.» Но вот наступает момент,  когда я, уступая инстинкту,  хочу бросить камень,  всплыть,  сдаться на милость воспитателей и тут... наконец-то я вижу расплывчатые очертания опоры пирса!

Ухватившись за осклизлую опору , обросшую водорослями  и укрываясь за ней,  я перевожу дыхание,  судорожно глотая воздух. Только сейчас я понимаю,  почему я чуть не задохнулся под водой: в спешке я нырнул, не успев проветрить легкие несколькими вдохами! В глазах моих еще противно мелькают "черные мухи" от недостатка кислорода,  а нужно снова нырять,  чтобы добраться до следующего пирса  метрах в десяти-пятнад-

цати от этого. А воспитатели уже торопят пацанов, собираясь выводить их из воды. «Дантес только перевел дыхание и снова нырнул, ибо больше всего боялся, как бы. его не заметили.» Хорошо, что до следующего пирса поближе, да и по прямой можно плыть... Никогда не приходилось так тяжело нырять, да еще два раза подряд! Под вторым пирсом я дожидаюсь, когда начнут выводить пацанов из воды. Теперь все внимание воспитателей поглощено созерцанием пацанов, мелькающих туда-сюда и обратно, и воспитателям уже не до того, чтобы по сторонам любоваться. И я, укрываясь за лодками, лежащими на берегу, спешу заползти в запримеченный ранее сарайчик с дверью  косо висящей на одной петле. Я предполагал, что раз есть сарайчик, то всякий хлам, за который можно затыриться, уж обязательно там скопился. Но, увы! Только неопрятная куча хвороста-плавника и каких-то деревянных обломков  видимо собранных по берегу на дрова, лежат посреди сарайчика...

А меня уже зовут! Я слышу крики!! Меня хватились!!!

Первая заполошная мысль - самая глупая: залезть под кучу плавника! Но, поранив ногу ржавым гвоздем, перепачкавшись в пыли и, почему-то, в мазуте, я отбрасываю эту мысль и предпочитаю соорудить маленькое укрытие из обломков досок и коряги, лежащей у противоположной стенки. Обливаясь потом от спешки и страха  нахватав заноз во все части своего организма  я   через две-три минуты уже забираюсь вовнутрь своего сооружения и  задвинув за собой корягу  замираю там,  скорчившись в три погибели. Зато здесь меня ожидает маленький,  но приятный сюрпризик - щель в стенке сарая,  через которую я могу наблюдать за тем,  как меня ищут.

Один воспитатель бегает по берегу,  заглядывая под все лодки,  лежащие на суше. Хорошо,  что больше всего лодок лежит возле первого пирса,  вблизи того места,  где мы раздевались. Так что  ему там надолго еще хватит заглядывать... Но как бы он не додумался и в сарайчик заглянуть? Одна надежда - далеко сарайчик... А двое других воспитателей идиллически медленно плавают в лодке там,  где мы только что купались,  сосредоточенно глядя за борт: дно  наверное  изучают. Остальные воспитатели,  собрав пацанов, усаживают их на гальку и хищно кружат вокруг,  как уссурийские тигры.

Заглядевшись на пацанов,  я теряю из виду самого опасного воспитателя, который под лодки заглядывает. И вдруг - слышу грузные торопливые шаги уже у самой двери сарайчика!!! Замираю, дрожа в своем укрытии, которое, кажется, вот-вот развалится от моей вибрации. Но  может быть  все-таки - мимо??!..

- Кр-р-рах!!! - с треском отлетает последняя дверная петля на двери сарайчика  а с ней и глупая надежда  что сюда-то никто не заглянет... «Он собрал все свое мужество и затаил дыхание, он горько сожалел, что не может, подобно дыханию, удержать стремительное биение сердца.» А я перестаю не только дышать,  но и видеть: глаза у меня сами со страху зажмуриваются! Но не слышать я не могу и на слух понимаю  что воспитатель в той же последовательности  как ранее, и я  знакомится с достопримечательностями сарайчика. Сперва, вбежав с яркого света  спотыкается он о тяжелый деревянный брус и  потеряв равновесие  натыкается на торчащий из доски гвоздь. Я слышу треск материи и оцениваю ущерб по многоэтажности сооружения из матюгов.

А хорошо,  что у меня не было времени,  чтобы соорудить свое убежище более основательным. Маленькая неряшливая кучка из нескольких  перепачканных в какой-то дряни  обломков у дальней стены сарая  до которой нужно добираться через всю большую и грязную кучу плавника, не привлекает внимание воспитателя. Ясно,  что он думает так же глупо,  как и я, потому что сразу же пытается заглянуть под большую кучу плавника посреди сарая. Разумеется  при этом он получает все то,  что я уже получил: пачкается в мазуте,  покрывается пылью и  вероятно  приобретает пару заноз. От всего этого воспитатель взвывает, как электродрель: кратко  но выразительно. И какие же великолепные комбинации матерков спрессовались в этом кратком звуке!

Психанув  выскакивает воспитатель из сарайчика и начинает бегать между лодками,  лежащими вокруг,  заглядывая под каждую из них. Я открываю глаза. Двое в лодке плавают уже вдоль пирса,  задумчиво разглядывая опоры под водой и деревянным настилом. Те  которые пацанов стерегут  костерят во все корки тех  которые в лодочке катаются: кто же поверит  что пацан под водой доплыл бы до пирса и там скрывается?! Только разве - виде утопленника?... А так как утопленнику  вроде бы  спешить некуда  а живые воспитатели без обеда маются  то вскоре поиски прекращаются. Пацанов выстраивают и зачем-то еще раз пересчитывают - не прибавилось ли? А потом  наконец-то  уводят.

Вот теперь-то я могу перевести дух,  распрямиться и перестроить укрытие поудобнее,  чтобы можно было лежать во весь рост. И старался я не зря: вскоре снова пришлось залезать в свою нору за спасительной корягой,  так как на берегу появляются трое воспитателей с какой-то снастью и авторитетным хмырем при ней. Вся эта компания берет две лодки и отправляется тралить дно. Слушая их громкие разговоры с лодки на лодку и прогнозы всезнающего хмыря  я узнаю  что тело

мое уже давно унесло подводное течение на глубину в залив, а оттуда понесет прямиком в Тихий океан и поэтому тут, у берега искать - только время терять.

Такое безответственное отношение к поискам моего тела меня слегка задело: ишь, жалко им время терять,  чтобы тело мое на глубине поискать! Впрочем, лодки удалялись от берега все дальше, и я стал подумывать, как бы сделать так, чтобы время до темноты прошло поскорей. Но кроме уэллсовской машины времени, я ни до чего другого додуматься не смог. А время, похоже, совсем остановилось  будто бы, как в романе Уэллса, остановилось и вращение Земли. Мучительно долго проходит вечность. За ней - другая... Кажется, где-то посередине, между вечностями, я вздремнул. Наконец-то солнце опустилось так низко, что заглянуло в сарайчик через дверной проем. Только тогда экспедиция по вылавливанию моего тела, так и не добравшись до глубин Тихого океана, прекращает свои бесполезные работы.

Убедившись, что берег опустел,  я покидаю убежище,  сажусь на деревянный брус и внимательно смотрю, как в раме дверного проема медленно и величаво опускается за заросшие тайгой сопки на другом берегу Амурского залива огромный багровый диск солнца. За день судьба так часто швыряла меня от надежды к отчаянью,  что я устал и надеяться  и отчаиваться. Гнетущее фатальное безразличие охватывает меня. Вечерняя тишина на берегу залива кажется зловещей и тревожит больше  чем уже привычные злые окрики и угарный мат воспитателей. После привычной жизни среди гвалта взбалмошного мальчишечьего коллектива одиночество даже страшит. Потом появляется странное  жуткое ощущение,  будто бы я один остался на Земле,  как уэллсовский путешественник по времени  наблюдающий Конец Света. Когда-то меня так поразило это яркое описание Конца Света,  длившегося миллионнолетия  тихого, безмолвного конца жизни на остановившейся планете, что я несколько раз перечитывал это место:

"...солнце, кровавое и огромное, застыло над горизонтом. Оно имело вид огромного купола, горящего тусклым огнем..."

И все – точь-в-точь, как и здесь, на этом пустынном берегу! Мне становится очень грустно и жалко... жалко Всех, кто зачем-то живет на этой медленно умирающей планете. И зачем жить  если даже память о человечестве раствориться в пучине времени? Зачем же войны  революции  изобретения  создания искусства  труд, любовь и ненависть если все-все исчезает без следа во времени??!

А потом мне становится жалко самого себя, даже еще жальче,  чем всю планету. Обидно же: другие будут жить и жизнь на планете будет  а меня - не будет... И тут я понимаю,  что люди только живут вместе,  а умирают - каждый сам по себе. И каждому страшно и себя жалко. И от мысли о том,  что я хотя и рыжий,  но  все-таки  добрый и умный.  а никто из моих современников до сих пор это так и не оценил, становится мне так себя жалко,  что я начинаю думать про то  что самое подходящее время для того,  чтобы утонуть,  это - на закате солнца: красиво и печально.

И тут же захотел я сочинить грустное стихотворение на эту актуальную тему  но после строчки: " над морем рдел закат печальный"  - в сообразиловку полезли рифмы "актуальный  нахальный  буквальный..."  а в компании таких эпитетов смешно выглядело бы мое трагичное утонутие... утопление... утопие... Ну и словечки же подобрались - одно другого не мохначе! Кому же захочется тонуть,  если для этого и слова-то подходящего не придумано! Вот так всегда: только соберусь я погрустить,  как получается это у меня  как у циркового рыжего клоуна,  который если и плачет,  то все с хохоту покатываются. Видно - не спроста родился я рыжим...

Неизвестно - до чего бы я еще догрустился,  глядя на заходящее солнце,  может быть и до того,  что надо бы поспешить утопиться,  чтобы закат не прозевать? Но тут я обнаружил,  что дрожу уже не за свою жизнь,  а просто от холода. С каждой минутой становится все холоднее,  а от противной пустоты в желудке - еще неуютнее  чем от холода. Приятно грустить, покачиваясь в гамаке после сытного обеда в жаркий полдень,  но когда кожа покрывается пупырышками от холода,  а в животе голодное бурчание - тут уж не до грусти! Еще раз внимательно осмотрев сарайчик,  я замечаю то,  на что не обратил внимание раньше,  пока это было не нужно: слева от двери  под дровяным мусором лежит свернутый рулоном кусок толстого брезента. Вероятно  на этом брезенте кто-то плавник таскал,  потому что брезент перепачкан в пыли и в мазуте. Но мне это уже без разницы: неизвестно кто из нас чище? Завернувшись в брезент с головой,  я сразу же согреваюсь, и  в ожидании темноты  развлекаюсь выковыриванием заноз из разных мест своей голодной сущности.

А  ведь  уже и ужин прошел! - вдруг спохватываюсь я. -Сейчас все пацаны уже в постелях... и меня вспоминают... наверное  хорошо вспоминают... только один бедный Хорек молчит - мается... Вот уж - загадка природы - опять он единственный,  кто знает загадку моего утону.... утопии... тьфу! И не выговоришь! И все-таки  уверен я: не подведет. Хорек  промолчит , как бы ни было это для него мучительно. А Никола Мученик сейчас  уж это точно  укрылся с головой от

страха и бубнит из-под одеяла что-то жуткое-прежуткое про пристрастия утопленников навещать по ночам своих друзей. Нагнал, небось, на всех страху, а больше всего, - на себя самого.

И тут мне так захотелось к пацанам нашим! Эх, подобраться бы сейчас к окну в спальную и постучать... как тот - у Пушкина... а там уж - будь что будет. Только уж очень хорошо мне известно, что будет, когда я к Рогатому в лапы попаду: прикончит сразу же и выставит напоказ, как наглядное пособие для тех кому на волю захочется..

Недавно Рогатый прочитал нам новый Указ: расстреливать чесиков с любого возраста за любое совершенное ими преступление. Потому, что все мы - политические преступники и закоренелые рецидивисты, которые даже в эмбриональном состоянии уже предавали светлые идеалы Партии совершив антисоветский выбор своих родителей из числа будущих врагов народа. То-то в масть идет этот Указ для рыцарей революции- героев-чекистов! Как же тяжко приходилось им до этого Указа! Сколько же труда приходилось прилагать им... сапогами по ребрам живучего пацаненка, чтобы потом списать его по воспалению легких! А теперь - по Указу его - чпок! - и все законно. И работенка - "не бей лежачего". Зачем же теперь его бить, раз можно - пиф-паф - и вся любовь. И гигиенично - прохоря от крови отмывать не надо.

Да-а... у Монте-Кристо все было попроще—и опасностей после побега его ждало поменьше. Поймали бы его - обратно в замок Иф посадили бы. Дело уже привычное: сиди и размышляй не спеша о новых способах побега, «... ибо тому, кто охраняет, приходится предусматривать сотни вариантов возможностей побегов, а тому, кто убегает, достаточно продумать только один.» И богатство его ждало... А меня-то что ждет?

Стемнело. Пора в путь. До восхода луны надо учесать подальше отсюда. Осторожно оглядываясь  вылезаю из сарайчика. Прислушиваюсь—шаги! Галька скрипит под сапогами! Ближе... ближе... Заползаю в темноту сарайчика. На фоне светлой гальки темнеет грузная фигура: сторож!! ... с берданкой!!! И как же я об этом не подумал заранее??? Даже маечку не взял...

Отпирает сторож будочку, неподалеку от кучи мусора, где моя маечка заныкана и, присев на порог, спокойно закуривает...

А время идет. Может быть он уйдет куда-нибудь? Покурил и сидит. А время идет!. Потом к сторожу присоединяется ханурик. Рыбак-полунощник. А время идет!! Теперь вдвоем курят... А время-то - идет!!! На востоке чуть-чуть сиренево посветлело: всходит луна. Медлить больше нельзя! Скорбя по утраченной майке, выползаю из сарая, прихватив с собой, вместо майки, кусок брезента. Сторож и ханурик все еще курят, ослепляя себя огоньками цыгарок, и тихо разговаривают, а значит не прислушиваются. Стараясь не шуметь, запнувшись в темноте, медленно крадусь к забору. Пока еще темно, как у негра в …, а еще бы не много и было бы поздно: засеребрилась уже даль залива - вот-вот и луна выкатится!

До чего же забор высоченный! И колючая проволока наверху еще! Хорошо, что изнутри поперечены набиты и со мной толстый брезент, чтобы на колючку положить! Спрыгнув с забора по ту сторону, долго отрываю брезент, зацепившийся за колючку. Не хочу его оставлять - пригодится. Больше у меня - никакой одежды! И улику оставлять незачем...

Сразу же за забором выхожу на пустынную дорогу вдоль залива. И тут со стороны дома отдыха НКВД в вечерней тишине запел репродуктор:

- Выхожу один я на дорогу...

Ярко-молочный диск луны  выглянув из-за леса, освещает пустынную дорогу и мою одинокую фигурку  похожую на зачехленное в брезентовый чехол привидение, позабытое во время перевозки на тот свет.

- Сквозь туман кремнистый путь блестит. -Многообещающе выпевает сладкоголосый певец.  Это - точно, - соглашаюсь я с певцом- до Владика - два десятка километров поблескивает мне кремнистого пути. Да еще и босиком... А неугомонный певец выводит совсем уж слащаво, до приторности:

- В небесах торжественно и чудно...

Но нет у меня никакой возможности небесами любоваться: все внимание - под ноги. И тут что-то острое впивается мне прямо между пальцев. Я охаю и подскакиваю.

- Что же мне так больной, так трудно... - издевается сладкоголосый. Прихрамывая, направляюсь я к обочине. Но здесь, возле дороги, - настоящая свалка мусора и под ногами полно острых железок и битого стекла. Удрученно сажусь на сломанный деревянный ящик...

- Я б хотел забыться и уснуть... - уже во второй раз настырно повторяет певец. Я бы - тоже... думаю я. И тут-то меня осеняет такая мудрая идея, что я перестаю слушать сладкоголосого любителя ночных прогулок и поэтому так и остаюсь в полном неведении о том: зачем же надо было выходить ему одному на дорогу, если ему спать хочется? Дорога - не самое удобное для этого место...

Вооружившись острой железякой и несколькими стеклами, я разделываю часть брезента на длинные полосы, которыми обматываю ступни. Получаются: не то сандалии,  как у Сократа, не то - онучи, как у Иванушки - дурачка, но для ходь-

бы по "кремнистому пути" - то что надо!

Если бы я предусмотрительно не уклонялся от встреч с редкими пешеходами на пути к Владивостоку, то может быть, стал бы источником легенды о неугомонном призраке рыжего утопленника, скитающегося по бергу Амурского залива. Кусок жесткого брезента, в который я завернулся  как Цезарь, после дружеской встречи с Брутом, придает мне несомненное сходство со стандартным приведением, наслаждающимся прогулкой под луной. И тому, кто сейчас увидел бы меня, пришлось бы долго и постепенно штанишки от задницы отклеивать... И опять я пожалел, что меня не могут увидеть в таком наряде пацаны из ДПРа.

А, все-таки, приятно быть покойником, который все и про все понимает - живым покойником! Даже хочется выступить перед народной массой на своих собственных похоронах и толкнуть торжественную речугу  вроде:

- Люди! Я тоже был живым! А вы покойниками еще не были! Поэтому я лучше вас понимаю чем вы меня. Я мало жил, но много страдал... не съев сегодня ни обед, ни ужин. И почил я сво-евреременно под холодными волнами на радость энкаведе и советскому народу, - как сказал бы над моей могилой незабвенный наш воспитатель -падла Гнус. А потому - чур-чура - чтобы к родителям моим - никаких претензий!..

Хорошо, когда на ногах есть какая-никакая,  а обувь - сразу же голова освобождается для высоких мыслей. Жаль только то, что нет у меня могилы персональной, где можно было бы эпитафию написать, что-нибудь этакое: "Остановись, прохожий! Я-то дома,  а ты -черте где! И все вы - соблюди траханные  - все тут будете! И уж мы-то,  чесы,  встретим вас тут и на равных побеседуем  душа в душу  мать вашу  без помощи энкаведе! И если кто-то из вас думает,  что позабудем мы все и простим - значит,  то лекарство,  которое вы от головы принимаете,  вам нефига не помогает!"

Эх  жаль,  что покойнику нельзя самому выступать на своих похоронах! Я б такое вам, со-влюди, выдал, что вся ваша долбанная народная масса урыдалась бы...

Мученник говорил,  что если кого-нибудь при жизни посчитают мертвым,  то жить тому придется очень долго. Меня такая перспектива вполне устраивает. И не буду я спешить к эпитафии и поминкам  так как очень уж большой счет у меня и к "рыцарям революции", и к "любимой партии". Да и ко всему советскому народу - тоже...

Вот так вот, чапаю я задумчиво вдоль серебрящегося под полной луной Амурского залива и высокими мыслями себя развлекаю. Ни дать ни взять - вечерний променад философа в Элладе.

И хламида на плечах - под Диогена, и сандали -под Сократа - все к философии располагает. А мимо - вполне современные поезда колесами постукивают и на дачных площадках останавливаются, на тех самых площадках посадочных, которые я за кустами сторонкой обхожу, потому как понимаю: лезть мне в поезд - то же самое, что и под поезд - в любом случае - тут же на том свете окажусь. И уже - без понта. Если на мента не напорюсь, то уж первый же стукач-доброхот меня тут же застопорит, чтобы бдительность проявить и награду получить. Да и любой трезвый человек глаза будет долго протирать, когда меня увидит: не то - погорелец Нерон, не то - заблудившийся Робинзон. Ну  а разве я не такой  как все -значит, - вражеский лазутчик! А терять мне теперь, после побега, есть что: хотя бы такой пустячок, как жизнь. Хватит на сегодня и одной моей смерти. Хорошего - понемножку. Да и часто умирать - вредно...

А ноги-то, ноги... под утро они уже не болят и не ноют, они - воют. А я только перематываю онучи время от времени и - дальше...

По Владику пробираюсь я через проходные дворы. Хороший город Владик - в любом направлении можно пройти, не пользуясь улицами. А изредка, пересекая улицу, внимательно смотрю: нет ли раннего прохожего?

Уже совсем светло стало, когда дошкандыбал-таки я до улицы Лазо и,  оглянувшись, ныряю в ворота под большой жестяной вывеской  на которой черными буквами на желтом фоне написано: "Такелажная мастерская". А вверху на вывеске два якоря нарисованы,  чтобы всем понятно было,  что это - морская мастерская.

Просевшая калитка как и год тому назад не закрывалась,  так и сейчас не закрыта. Есть там,  конечно,  сторож в мастерской,  который дрыхнет на чехлах для матрацев в швейном цехе,  резонно рассуждая,  что все ценное - под ним,  а то  что во дворе - и даром никому не надо.

"Такелажка" - это чистилище Дальторгфлота. Попадают сюда и те морские волки,  которые отстали от рейса по болезни или "по семейным обстоятельствам", и те, кого переводят с одного судна на другое, но большинство попадает сюда тех, кого временно списали на берег за какие-то грехи. И просоленые штормами всех широт морские волки  в ожидании прощения и назначения на судно в рейс  кротко и терпеливо, за грошовую зарплату, мастерят в "Такелажке" спасательные средства,  плетут кранецы,  набивают матрацы морской травой. Потому-то даже воздух в "Такелажке" пропитан ароматом морской романтики. Здесь всегда пахнет смолой  пенькой  брезентом и океанскими водорослями, которыми набивают матросские матрацы. Войдешь в "Такелаж-

ку", вдохнешь ее чудотворный воздух, зажмуришь глаза и кажется, что далеко-далеко, в экзотическом-заокеанском порту, хриплые голоса, под скрип брашпиля, запевают:

В Кейптаунском порту

С какао на борту

"Жанетта" починяла такелаж...

И чудится, что шелестят над головой прокаленные тропическим солнцем паруса и ветер морских странствий гудит в пенковых вантах, а под ногами - горячая от солнца палуба бригантины... а откроешь глаза и почти все - наяву! Только вместо качающейся палубы бригантины - круто накренившийся к морю двор "Такелажки", в котором настоящие просоленые мариманы  голосами стивенсоновских пиратов, напевают за настоящей матросской работой под скрип настоящей лебедки  натягивающей настоящий канат:

Они сутулятся,

Вливаясь в улицы,

Их клеши новые ласкает бри-из, ха-ха-а!

Они идут туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин, и вина...

Не раз приходил я сюда вместе с Жоркой. Затаив дыхание, слушали мы, как бичи со всех посудин торгфлота лихо травят баланду, рассказывая наперебой невероятно захватывающие истории про цунами, тайфуны и вулканических женщин со сказочно прекрасных тропических островов... И не могли сравниться даже лучшие страницы книг Майн Рида, Брег Гарта, Стивенсона с теми солено закрученными рассказами, которые слушали, открыв рты, я и Жорка! А чтобы не прогоняли нас из 'Такелажки", старались быть мы чем-нибудь да полезными: где подхватим, где - поддержим, где - закрутим, где прибьем, а пошлют - из гастронома все, что надо  принесем. Знали мы всех бичей и по именам, и по кличкам. А они  не утруждая свою память  звали нас салажатами. И было это нам приятнее,  чем любое ласковое имя,  которе давали нам родители...

И какой же слащаво-пошлой тягомотиной  для меня и для Жорки  казались тогда тошнотворненькие рассказики Горького,  не похожие ни на реальную хмельную жизнь бичей из "Такелажки",  ни на интересные выдумки Дюма... Крепко усомнились я и Жорка в том,  что был когда-либо Горький бродягой. Слишком уж фальшиво писал он про бродяг...

И вот, спустя почти год, опять я стою во дворе "Такелажки", с наслаждением вдыхая ароматы океанских путешествий. А потом, из последних сил, ковыляю я к складу морской травы под высоким навесом во дворе, упав в траву, зарываюсь с головой в нее - пыльно-соленую, крепко пропитанную йодом Тихого океана и засыпаю «... сладостным сном человека у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в сознании неожиданного счастья.»

...и опять парю я над морским дном, по которому весело перебегают змейки солнечного света...

- Полундра! А это что за чучело морское, мать твою за ногу? - хрипло кричит на меня очень сердитая акула.

- Иди ты... - вежливо говорю я акуле, вовсе не уточняя адреса. Но акула не унимается. Больно ухватив меня за заднюю ногу, она волоком тащит меня по дну морскому. Водоросли на дне, становятся сухими и колюче скребут по коже. Я открываю глаза и весь мир сразу же переворачивается вверх тормашками. Наконец-то  с трудом, до сознания доходит, что кто-то поднял меня за ногу, демонстрируя мой организм, как удачный улов. Из мозаики самых экзотичных матюков  применяемых только в "Такелажке"  у меня складывается в голове понимание того,  что меня только что чуть-чуть не прокололи вилами насквозь, когда набирали траву для матрацев.

Перепачканный мазутом, покрытый слоем пыли, с садинами и порезами на ногах, а  главное, - во всей красе своей наготы  выглядел бы я  как весьма отощавший Маугли,  если бы не наголо остриженный кумпол,  обозначающий мою принадлежность к криминальному миру. Вокруг меня собираются бичи и кое-кто из мариманов уже выдает рекомендацию на "пару горячих ремнем"  чтобы знал я в следующий раз,  где можно дрыхнуть. Но мой жалкий видочек приостанавливает воспитательные мероприятия. А тут еще один из ветеранов "Такелажки" узнает меня:

- Да это же Рыжик - салажонок наш прошлогодний!

После этого  меня отмывают в пожарной бочке,  обильно смазывают щипучим йодом из профсоюзной аптечки,  кормят до отвала горячими пирожками из соседней кондитерской. А тем временем  кто-то из самых бесшабашных бичей, кому и Тихий океан по колено, приносит мне поношенную, но вполне еще приличную одежду  ботинки и кепку. А кепка для меня сегодня - куда необходимее штанов! Чтобы шарабаном наголо остриженным не отсвечивать.

Вероятно  все это бичи делают чисто импульсивно, помогая человеку, оказавшемуся за бортом советской действительности. Не спрашивать же утопающего под водой, как же дошел он до жизни такой? А когда все меры по оказанию первой помощи терпящему на море и на суше были уже выполнены, я отзываю в сторонку бича, который и узнал меня. Я тоже помню его. В прошлом году этого парня звали Ваня, а сейчас все почему-то величают его - Джон.

- Джон, я из ДПР-а НКВД сплетовал... у меня родители арестованы... так что я -чес... - выпаливаю я Джону без обиняков.

- И так понятно... - только и ответил Джон.

Я не знаю, что сказал Джон другим бичам, но никто больше ни о чем меня не спрашивает. Да и козе понятно: откуда по ночам появляются наголо остриженные пацаны и где у этих пацанов родители... если на дворе нашего Отечества год идет тридцать восьмой.

Часа через два у меня проходят первые восторги. Понимаю, что морские волки и щедры и добры, а насчет  вот, остального - увы! Когда до каждого бича в полной мере дошло - из какой я конторы вынырнул - то относиться ко мне они стали по-разному. Некоторые  хотя и сочувственно, но настороженно, будто бы внутри меня -мина с часовым механизмом. А парочка мореманов  вдруг, вообще перестали меня замечать, будто бы они меня в упор не видят. Обидно, досадно, ну да ладно. Кроме "Такелажки", куда же мне еще податься? Бичи - единственные мои соотечественники, которые меня  может быть, тут же не заложат, хотя бы из-за традиционной солидарности мореманов, приученных к быту и нравам общего кубрика, откуда подлецу  кроме как за борт  уйти некуда. Дантес засмеялся: -Странно, - прошептал он, - что именно среди таких людей находишь милосердие и дружбу!»  Ишь - Дантесу ЭТО смешно было! Не долго бы он хихикал,  если бы попал в Сесесерию,  где подлость доноса возведена в ранг чести, доблести и геройства! Где каждый  оставшийся еще на свободе  чувствует себя неразоблаченным,  либо воспринимает это,  как таинственную милость,  а может быть  коварство НКВД. И что же с того,  что никто не может припомнить: в чем же он виноват? Раз известно,  что НКВД все припомнит и все узнает. И то  чего не было,  но могло бы быть. Вот это - страшнее всего! Раз могло бы быть,  значит  ты действительно враг! А  ведь  каждый за собою это чувствует: "а могло бы быть..."

И не хочу я встречаться ни с кем из моих Друзей прошлой моей жизни. Даже с Жоркой. Нет для меня друзей среди тех пацанов,  родители которых еще не арестованы. Все прежние друзья будут смотреть на меня, как на опасного, смертельно заразного: с сожалением и страхом - как бы самим не заразиться. А самое интересное было бы потом, когда бы я ушел,  а они стали бы друг на друга коситься  прикидывая: кто из них пошустрее и заложит всех побыстрее...

Бичи продолжают свою работу,  а я  преисполненный благодарности к ним,  стараюсь не упустить ни одну из возможностей,  чтобы помочь кому-нибудь. Главная моя забота - патефон. Во дворе, на пожарном ящике  крутятся, на приобретенном в складчину патефоне  старые заезженные пластинки. Под шуршание морской травы, плывут томные тягучие танго, и вторят скрипу и стуку примитивных механизмов четкие ритмы фокстротов. И через каждые несколько минут я спешу к патефону, чтобы подзавести его, сменить пластинку, иголку. Работа у бичей нудная, но под хорошую музычку и такая работа - праздничек. Хлопоча у патефона, замечаю я, что Джон обходит бичей, и с каждым о чем-то толкует. В душе вспыхивает робкий огонек надежды: а не оставит ли меня Джон при "Такелажке"? Наконец-то Джон подходит и ко мне.

- Слушай сюда. Рыжик. У нас, мореманов, две хазы: либо – посудина,  либо - "Такелажка". Больше нам бросать якорь Негде. Конечно  несколько деньков ты мог бы и здесь кантоваться. Ночевать в "Такелажке" есть где. Но слишком часто сюда разная шалупень воняет. И лягаши повадились за нами присматривать. Кто бы ни подрался с фронсами - менты сюда интересуются. Да и родное начальство из пароходства нас не забывает - каждый день кто-нибудь приходит на нас вонять. А начальство - оно помохначе лягавых - все наскрозь партейное. Да что там - начальство! Уже и среди нас  мореманов  и то уже завелось говнивое шептало из партейных. На посудине "Трансбалт" едва-едва от этого говна избавились,  так теперь его к "Такелажке" прибило. А с начальством у него шуры-муры - одна парторганизация. Хорошо  что сегодня почему-то нет этого чмыря, а, ведь  назавтра и принесет нелегкая—куда мы тогда тебя денем? Тем более,  не все одинаково к тебе относятся... Но ты , корешок, на ребят не обижайся. Понятно - очкуют: каждому в рейс поскорее хочется. И не в каботажку, а в загранку, а для этого надо быть в кадрах - как стеклышко - чтобы без пятнышка! Вот - тут тебе ребята подсобрали по кругу мани-мани. Сколь уж есть, все, что у ребят было повытряс... - и Джон сует мне в карман спресованный в кулачище влажный комок хрустов и трешек.

- Ну, корешек, семь футов тебе под килем! Держи краба! - протягивает мне Джон огромную и жесткую, как совковая лопата, ладонь и жмет руку крепко, как взрослому.

А потом я линяю через забор в проходной двор, унося из "Такелажки" полный карман денег и сложное чувство в душе. С одной стороны -благодарность бичам за все, что они для меня сделали. уж на "мани-мани" я не рассчитывал. Бичи- не богачи - последние заветные хрусты и трояки  на выпивку заначенные  отдали. И  в то же время  так все получилось  будто бы откупились они - дали мне денег  чтобы поскорее канал я из "Такелажки" куда-нибудь в пятую сторону света, лишь бы к ним не чалился. Своя тельняш-

ка ближе к телу. Поджимают хвосты совморволки,  чуя партийца...

Из-за дощатого забора Таклажки вслед мне, хрипит, разухабисто и гнусаво, заезженная пластинка:

У меня есть тоже патефончик,

Только я его не завожу,

Потому что у меня такой характер –

Я с ума от музыки схожу!...

А почему я воспринимаю, как должное, что кто-то должен рисковать работой, свободой, даже жизнью, помогая мне? У каждого свой патефончик - свои проблемы... На это и рассчитывают чекисты: голышем не убежишь, а помочь - никто не поможет. Не у каждого есть такие бесшабашные и бескорыстные знакомые, как у меня! То, что сделали мариманы из Такелажки, не сделал бы никто другой  во всей фискальной Сесерии!

Только у бичей патефончик общий...

* * *

Покачиваясь, как в люльке, на фартуке крытого перехода между вагонами скорого поезда Владивосток - Москва, я вглядываюсь в ночные огни, с трудом узнавая такие знакомые днем места. Ночью - все по-другому... На ногах моих еще саднят ушибы и порезы, а мне уже кажется,  что прошло много-много лет, с той ночи как шкандыбал я по этой, вот, дороге вдоль линии.

Промелькнула Первая Речка, Вторая Речка... вот и Седанка... Вот ОН!!! Среди деревьев на миг мелькнули и исчезли: горбатая от мансарды тень ДПР-а на фоне освещенного хоздвора, одинокий огонек в дежурке... а в окнах света нет - спят пацаны. Хороших вам снов  чесики! Десять месяцев я спал рядом с вами... десять бесконечных депееровских месяцев...

А завтра я буду уже далеко отсюда. И  надеюсь, что прав был аббат Фариа, сказавший: «Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно осуществлялись. Так герцог Бофор бежал из Венсенского замка, аббат Дюбюку а из Фор-Левежа, а Латюд из Бастиллии»....