1. Детские годы

Мой отец, Лейб Абрамович, родился в 1845 году, в Херсонской губернии, Николаевском уезде, в местечке Павливка.

Его отец, мой дед, имел фамилию Иммельфарб. Но отец и его младший брат Нафталия не захотели служить в царской армии и, когда приблизился срок их призыва, подделали свои паспорта: изменили в них фамилию и год рождения. Так за моим отцом утвердилась фамилия Абрамович, а за дядей - Герц. Суд приговорил их за это на вечное поселение в Иркутскую губернию, в село Пашенное Верхоленского уезда. По прошествии какого-то времени он как портной-ремесленник получил, однако, право на жительство в Иркутске, куда и переехал с семьей.

Другой мой дед, отец матери — Ханы Абрамовны — был гомельским купцом. Как старший сын и наследник отца, не пожелавшего делить капитал, он должен был унаследовать все состояние. Братья, недовольные этим решением, обвинили его в каких-то нарушениях закона - и суд приговорил его к ссылке на вечное поселение в то же сибирское село, куда был сослан мой отец. Маме тогда было восемь лет. А когда ей исполнилось пятнадцать, ее выдали замуж за моего, тогда уже сорокалетнего отца. По ее рассказам, она была тогда еще совсем ребенком, в куклы играла. А отец выдал ее замуж за пожилого ревнивого человека крутого нрава, который часто бил ее. Прожила она с ним двадцать лет. Умер он от скоротечной чахотки, нажитой от 12-15-часовой ежедневной работы.

Мать осталась вдовой с четырьмя сыновьями. Старшему, Давиду, было тогда пятнадцать лет, Григорию - десять, Натану - семь и мне - пять. Собственно, детей за двадцать лет своего брака мать родила четырнадцать - тринадцать сыновей и одну дочь, но многие из них либо родились мертвыми, либо умирали от болезней. Скарлатиной, например, одновременно болело нас шесть братьев. Четверо умерли.

Я родился в 1900 году, 1 апреля по старому стилю. Мать полезла в подпол за продуктами, споткнулась, упала, и у нее начались преждевременные роды. Она послала старшего сына Давида сообщить об этом отцу, который работал в портняжной мастерской Шнайдера. Мальчик пробежал, запыхавшись, километра полтора от нашего дома до мастерской и попросил одного из подмастерьев передать отцу, что у матери начались роды. Зная, что по расчетам рожать ей еще рано, отец сначала не поверил, считая, что это — первоапрельская шутка.

Но это была не шутка, сын у него действительно родился и доставил много хлопот своей матери. Недоношенного, болезненного, меня держали в вате, главным образом на русской печи. Ухаживали за мной мать и единственная моя сестра Сара, старшая из детей, которой в ту пору было пятнадцать лет. Спала она около печи на полу, но молодой сон крепок, и как-то отец проснулся от моего крика раньше, чем Сара, и разбудил ее ударом ноги в живот. Удар был настолько силен, что сестра вскоре умерла. Так я стал невольным виновником гибели своей единственной сестры. Мать любила ее больше всех, и она единственная из детей помогала матери.

Отец был необузданно вспыльчив, и даже гибель сестры не могла укротить его. Я сам не помню, но мне рассказывали, какой погром учинил он однажды на нашей улице.

На этой улице Подгорной были расположены все публичные дома города Иркутска. Это очень беспокоило моего отца, у которого росли сыновья. А проститутки любили зазывать к себе маленьких детей, играть с ними, угощать их сластями: видно, им хотелось излить на них нерастраченную материнскую нежность. И вот однажды отец нашел пятилетнего Гришу мирно уснувшим в публичном доме. Взбесившись, отец, вытащив сына, стал бросать в окна публичного дома кирпичи и громогласно, на всю улицу, ругаться на еврейском и русском языках.

Мне было пять лет, когда умер отец. 1905 год запомнился мне двумя событиями, причем оба были связаны с похоронами. Должен признаться, что не столько смерть отца врезалась в детскую память, сколько тот факт, что мой дядя Нафтул, не желая брать на кладбище двух малышей, подарил мне и моему брату Натану по серебряному рублю, чтобы мы не рвались на кладбище.

Мы, маленькие, мало понимали в семейных взаимоотношениях. Но и старший мой брат Давид, которому уже исполнилось пятнадцать лет, проявил полное равнодушие к смерти отца, Слишком часто он не только испытывал на себе тяжелую руку отца, но и был свидетелем того, как тот избивал мать. Однажды, когда отец, придя с работы усталый, в присутствии Давида ударил мать, сын вступился за нее. Тогда отец выгнал Давида в нижнем белье в сени (дело было сибирской зимой) и запер дверь. Мать плакала, несколько раз делала попытки открыть дверь и впустить Давида, но отец был неумолим. Только когда он заснул, матери удалось тайком впустить сына в квартиру. После этого Давид заболел воспалением легких.

Второе яркое воспоминание о 1905 годе — впечатление о демонстрации по поводу похорон братьев Винер.

Братья Винер, члены партии социалистов-революционеров, стали во главе дружины еврейской самообороны от готовившегося погрома. В дружину входили не только евреи, но и русская революционная молодежь. О подготовке погрома узнали от нескольких еврейских богачей-золотопромышленников, имевших личные связи с власть имущими, предупредившими своих друзей. Золотопромышленники выделили некоторые средства на приобретение оружия, а Винеры сформировали организацию самообороны и обучили членов дружины стрелять из пистолетов.

Когда толпа погромщиков, вооруженных пистолетами, топорами и ломами, двинулась к домам, где жили евреи, их встретил вооруженный отряд дружинников. Завязался бой - и на каждого убитого дружинника пришлось несколько убитых погромщиков. Увидев такой поворот дела, городские власти прислали полицию, которая прекратила столкновение.

Во время этого боя и погибли оба брата Винеры, похороны которых вылились в многолюдную демонстрацию. Мы, мальчишки, конечно, бежали за демонстрацией, и мне на всю жизнь запомнилось: множество людей, идущих мерным шагом по мостовой, красные знамена над ними и пение незнакомых песен. Это были революционные песни: в демонстрации приняли участие все революционные партии.

...Матери было тяжело справляться с четырьмя сыновьями. К тому же старший, Давид, и следующий за ним одиннадцатилетний Гриша явно не ладили между собой. Строптивый Гриша не хотел учиться, часто убегал в публичные дома, куда проститутки приманивали его подарками и сладостями. Мать страшно боялась, что он свихнется. Давид часто колотил его, но это только озлобляло мальчика. Однажды, забравшись на крышу, он дождался, пока Давид вернулся домой, стал бросать в него кирпичами и ранил его в плечо.

Мать не знала что делать. По совету дяди Нафтула она написала младшим братьям отца, жившим в местечке Павливка, и попросила их взять на воспитание Гришу. Вскоре пришел ответ с согласием. Грише купили железнодорожный билет, нашли попутчика, и мама поехала с ним на вокзал. И тут ей стало жаль сына, и она предложила ему вернуться домой.

- Черт с ним, с билетом и с деньгами, - сказала она, махнув рукой.

Но Гриша, гордый тем, что едет так далеко один, в новую, неизвестную жизнь, отказался выйти из вагона.

Из событий моего детства мне хорошо запомнилось мое с Натаном участие в подпольной работе, а также обыск и арест Давида на нашей квартире. Мне было тогда 8, а Натану - 10 лет. Мы жили на Арсенальской улице, рядом с каланчой. Я учился в начальной школе. Давид, которому тогда было уже 18 лет, состоял в социал-демократической партии и участвовал в подпольной работе. Для расклейки листовок он использовал меня с Натаном. Вечерами он, тайком от матери, брал меня и Натана и уводил нас в темные улицы города, где жила иркутская беднота. Мы брали с собой банку клея, кисть и 50-60 листовок. Один из нас нес банку, кисть и клей, другой - листовки. Первый быстро обмакивал кисть в клей, намазывал его на забор или стену, второй пришлепывал на клей листовку и проводил по ней тряпкой. Сзади шел Давид и всматривался, не идет ли кто навстречу или обгоняет нас: тогда он давал условленный сигнал, и мы прятали все наше оборудование.

Так повторялось много раз, пока не арестовали Давида.

Мы жили в однокомнатной квартире с кухней. Мама и Давид спали на железных койках, а мы с Натаном - на полу, под одним одеялом.

Однажды поздно вечером к нам в квартиру постучали. Мать открыла двери. На пороге стояли жандармы. Ротмистр предъявил ордер на обыск и арест Давида. Жандармы начали перебирать вещи, особенно бумаги и книги. Обыск длился недолго - вещей у нас было мало, - и жандармы ничего не нашли. Но Давида они с собой забрали и оставили нас с мамой в смятении.

Мы с Натаном к тому времени уже кой что понимали. Конечно, о своей "подпольной работе" мы ничего не говорили маме, но у брата спросили, что это за бумаги мы наклеиваем тайком. Давид объяснил нам, кто такие царь, жандармы, полиция, помещики, почему враждуют между собой капиталисты и рабочие. После этих объяснений мы с еще большим рвением расклеивали листовки. Разумеется, и таинственность, и опасность дела тешили наши детские сердца. Расклеивали листовки мы много раз, но ни разу не попались. Иногда утром мы с Натаном тайком не только от мамы, но и от Давида, ходили смотреть, висят ли наши листовки, читали их - и очень гордились своими делами.

Давида продержали недолго, месяц с небольшим - и выпустили за недоказанностью обвинения.

Давид был единственной опорой матери и, по существу, содержал всю семью. Окончив высшее начальное училище, он давал уроки. Ходил он для этого из одного конца города в друг ой - и одновременно готовился сдавать экстерном за гимназию. Зарабатывал Давид рублей 20-25 в месяц. Это и был бюджет нашей семьи, к которому добавлялись небольшие заработки мамы: она покупала старое платье, ремонтировала или перешивала его, а затем продавала на барахолке.

В 1909 году Давид стал репетитором Иосифа Уткина, будущего советского поэта. Его родители за уроки предоставили брату отдельную комнату с полным пансионом.

Несмотря на то, что брат стал жить отдельно, он продолжал помогать маме и заботиться о семье. Часто он давал нам с Натаном деньги и посылал за покупками для дома — покупать муку, рыбу, сахар, растительное масло, крупы и прочее. Помню, как мы Натаном покупали рыбу: она в те годы была в Иркутске самым доступным для бедняков продуктом. Мы брали большой мешок, шли на рыбный рынок и ходили меж рядов, прицениваясь. Конечно, омуль, муксун, таймень, хариус, сиг были нам не по карману, но окунь, щука, сазан, карась, линь, налим стоили дешево. На рубль можно было купить целый мешок - до двух пудов, если сумеешь как следует наложить. Мама учила нас брать рыбу не слишком крупную и не слишком мелкую - средняя рыба, говорила она, лучше укладывается, и ее входит в мешок больше. Мы строго следовали маминым советам, накладывали в мешок не меньше двух пудов и с трудом тащили его домой, я взявшись за один, а Натан - за другой конец.

Муку покупали крупчатку, расфасованную в полотняные мешки по 40 фунтов (до сих пор «помнился штамп на белом полотне: "Мука Велицкого"). В квартирах везде были русские печи, и хлеб мама пекла сама. Такого хлеба, как мамин, пышного, пахучего и вкусного, я уже не ел никогда. Была она большой мастерицей и печь пироги с рыбой и рисом (в будни - со щукой, в праздники - с тайменем), и особенно - пирожки с мясом, оставшиеся нашим любимым блюдом. Когда у мамы собирались ее уже взрослые сыновья, она прежде всего угощала нас нашими любимыми пирожками.

Но в детстве это бывало редко. Мяса мы тогда ели мало: оно стоило относительно дорого.

Летом мы с Натаном собирали грибы и ягоды, которых под Иркутском было очень много. Обильно росли там смородина, земляника, лесная клубника, брусника, черника, голубика, облепиха и черемуха. Мама солила, сушила и жарила грибы, мочила бруснику, варила кисели и варенье, но большую часть ягод мы съедали свежими. Собирали мы и кедровые орешки, но для этого приходилось ходить километров 20-25 от Иркутска. Кедровые орешки были большое лакомство. Мы калили их на железной печурке, постоянно топившейся в нашей квартире (русскую печь, требовавшую много дров, топили только тогда, когда мама пекла хлеб).

Часто я оставался в квартире один. Мама уходила на барахолку, Давид был занят допоздна на уроках, Натан убегал с соседскими мальчишками на улицу. Я сидел у печурки, подкладывал в нее дрова и ждал маму, чтобы она, быстро согревшись, приготовила какую-нибудь еду.

Тяжела была вдовья жизнь мамы с малыми детьми. Но и радости у нее были: все сыновья росли трудолюбивыми, честными и любящими. Бывали, конечно, и у нас проступки и шалости, но все мы уважали и любили маму и всячески старались облегчить ей жизнь.

Особенно тяжело стало маме после того, как Давида отправили в ссылку на три года. Тогда-то мама решила выйти замуж. Предложил ей брак овдовевший Промысловский, жена которого умерла родами. У него была обувная лавка на барахолке и собственная обувная мастерская, где работало четверо подмастерьев. Мама колебалась, боясь дать нам отчима, но после ареста единственного кормильца Давида решилась. Она брала на себя тяжелую ношу: у отчима тоже было трое детей - дочь 16-ти лет и два сына - двухлетний Абраша и трехмесячный Матвей. Отчим со старшей дочерью были целый день в лавке, а мать оставалась дома, присматривала за мастерской, готовила на всех пищу, мыла полы, обшивала и обстирывала всех детей.

Мы переехали в четырехкомнатную квартиру. В самой большой комнате, вход в которую пыл с улицы, расположилась мастерская, в другой - мама с отчимом, в третьей - дети отчима и в четвертой, совсем маленькой, - мы с Натаном. К тому времени Натану было 12, а мне 10 лет. Теперь мы тоже спали на железных койках с матрацами.

Отношения в семье были ровными, хорошими: и отчим к нам, и мама к его детям относились хорошо. Я учился тогда в первом классе высшего начального училища. Натан учиться не захотел, пошел учеником в мастерскую отчима, быстро овладел специальностью и стал работать самостоятельно.

Наша квартира находилась вблизи Первого общественного собрания (ныне - филармония), в котором всю зиму 1910/1911 года размещалась опера. Мастерская отчима шила театральную обувь по заказам, и к нам часто заходили артисты и администраторы оперы. Они разрешили нам с Натаном бесплатно посещать спектакли, пускали нас и на репетиции. Там мы услышали многих известных тогда певцов (например, тенора Секар-Рожанского и других). Постепенно мы стали нештатными статистами: когда по ходу спектакля требовалось участие мальчиков, нас выпускали на сцену. Мы по нескольку раз пересмотрели и переслушали все оперы — и это навсегда определило наше отношение к оперному искусству.

За эти предвоенные годы наибольшее впечатление на всю нашу семью произвел суд над Бейлисом в 1913 году. Меня больше всего поразил сам факт обвинения евреев в употреблении крови христианских мальчиков для приготовления мацы.

Отчим и мать были неграмотны. Газеты с отчетами о ходе судебного процесса в Киеве читал им я. Ежедневно я покупал газету "Русское слово" и, усевшись на сапожный стульчик, принимался за чтение.

Процесс Бейлиса взволновал не только евреев, но и всю передовую русскую и мировую общественность. Это относилось и к Иркутску, в котором было много ссыльных революционеров и передовой молодежи.

Известно, что попытка царского правительства путем фальсифицированного дела Бейлиса направить гнев русского народа против евреев была сорвана дружным отпором русского и мирового общественного мнения. На защиту Бейлиса выступил Владимир Короленко, лучшие представители русской адвокатуры, все революционные партии и вся прогрессивная интеллигенция России. Бейлиса пришлось оправдать, хотя от прямого ответа на вопрос о ритуальном употреблении евреями крови присяжные все же уклонились.

Нечто подобное, на слегка модернизированной основе, задумал в 1952 году осуществить Сталин, затеявший процесс над врачами-евреями. К позору страны, называвшей себя социалистической, никакого отпора ни от партии, ни от русской интеллигенции этот черный замысел не получил. Спасло врачей от расстрела, а всех евреев - от лагерных бараков не вмешательство общественного мнения, спасла их счастливая случайность - смерть Сталина.

...Возвращаюсь к своей биографии. В 1912 году вернулся домой мой старший брат Гриша.

Мать сидела у окна за швейной машинкой и, как обычно, что-то шила. Взглянув в окно, она увидела на противоположной стороне улицы упорно наблюдавшего за ней молодого парня. Она присмотрелась к нему, вскрикнула "Гриша!" и бросилась на улицу. Мы все выбежали за ней. Гриша обнял плачущую маму, поцеловал нас с Натаном, и мы пошли домой.

Григорию было всего 17 лет, но выглядел он взрослым мужчиной: высокий, широкий в плечах, уверенный в себе. Жилось ему все эти годы тяжело. С дядей и двоюродными братьями в Павливке он не ужился, сбежал от них в Одессу к другому дяде, тоже портному. Там его, по его рассказам, тоже били и плохо кормили. Он сбежал и оттуда и устроился сам учеником к одному из лучших портных в Одессе. Конечно, сначала он, как и все ученики, был на побегушках, но постепенно овладел профессией, стал квалифицированным портным и хорошо зарабатывал. Маме он о своих злоключениях не писал.

В Иркутске Гриша жил с нами и работал в портняжной мастерской Любовича. В 1915 году его мобилизовали и направили в 12-й сибирский запасный стрелковый полк. Полк стоял в Иркутске, я часто бывал у брата в казармах и видел, как тяжело переносил он солдатскую службу. Она осложнялась еще тем, что командир полка, полковник Михайловский, зверски обращался с солдатами. Человек огромной физической силы и крутого нрава, он за малейшую провинность вытаскивал провинившегося из строя и собственноручно избивал его.

Через три месяца после призыва Гришу за какую-то вину отправили на фронт. Он попал на Барановичское направление, трижды был ранен и награжден двумя Георгиевскими крестами. В 1917 году после тяжелого ранения его демобилизовали. Он приехал домой и снова стал работать портным.

Давид, отбыв срок ссылки, выдержал экзамен на аттестат зрелости. От службы в армии он был освобожден по зрению, но права на жительство в Иркутске был лишен и должен был вернуться в Верхоленский уезд. Чтобы избегнуть этого, Давид заплатил 25 рублей священнику и получил от него справку, что он принял крещение и наречен именем Виктор. На этом основании ему выдали паспорт на имя Виктора Львовича, православного вероисповедания, и он по-

селился в Чите, где занимался уроками - преимущественно летом. Как преподаватель он пользовался большой популярностью у читинской буржуазии, ему платили за уроки от 30 до 40 рублей в месяц, а один из читинских миллионеров за подготовку сына предоставил ему, кроме того, комнату в своем особняке и полный пансион. Летом Давид-Виктор зарабатывал до 200-300 рублей в месяц и откладывал деньги на зиму, когда уезжал в Харьков, где учился в университете, на юридическом факультете, который он окончил в 1916 году.

Мне было пятнадцать лет в 1915 году, когда я окончил Иркутское пятиклассное высшее начальное училище. Хозяин дома, в котором мы тогда жили, занимавшийся крупным извозным промыслом, порекомендовал меня одному из своих клиентов, купцу-бакалейщику Баумцвейгеру, искавшему кладовщика. Мы с мамой пошли на переговоры, и хозяин предложил по тем временам прекрасные условия: 75 рублей в месяц (в 1915 году это были большие деньги), полное питание, да еще, кроме того, обещался перед каждым выходным днем посылать со мной домой разные продовольственные товары. Свое обещание он выполнил: каждую неделю посылал нам пуд муки, 5 фунтов сахару, цибик чаю и, кроме того, конфеты, крупы, печенье и прочее. Кормили меня тоже хорошо. В течение шести дней я жил у хозяина на квартире и питался па хозяйской кухне, утром и вечером вместе с кухаркой, а обед она мне в судках приносила на склад. Еда была обильная и вкусная.

Но все эти блага я и отрабатывал тяжелым трудом. Рабочий день мой длился от 12 до 14 часов, и вечером, после ужина, у меня хватало сил только добраться до постели.

Денег на руки я не получал: за ними приходила мама, которой хозяин кроме того, в праздники посылал иногда денежные премии, или, как он их называл, подарки. На заработанные мной деньги мама одевала и обувала меня, а раз в неделю, по субботам, выдавала мне рубль - на мороженое, на билет в цирк, в театр или кино (тогда это называлось "иллюзион"). Остальные деньги тратились на общесемейные нужды.

Меня это вполне устраивало - и так длилось до революции, когда все склады и все имущество хозяина были конфискованы, а сам он уехал в полосу отчуждения КВЖД.

2. Февральская и Октябрьская революции

О Февральской революции в Иркутске узнали с опозданием. И сообщение об отречении in престола Николая II, и сообщение об отказе от царствования его брата Михаила были на несколько дней задержаны иркутским генерал-губернатором Пильцем. А командующий войсками Иркутского военного округа генерал от инфантерии Кшесинский в свою очередь утаил эти сообщения от воинских частей. Войска были выведены на Тихвинскую площадь, чтобы поклясться в верности царю, но церемонию сорвал один из младших офицеров поручик Краковецкий. Он обратился к войскам с сообщением об отречении царя и призвал их присягнуть Временному правительству. Призыв Краковецкого был встречен криками "ура!", и правый эсер Краковецкий возглавил первый Временный революционный комитет Иркутской губернии.

Постепенно в Иркутск стали прибывать освобождавшиеся из тюрем политические заключенные. Из Александровского централа явились в Иркутск эсеры Гоц, Тимофеев и другие, меньшевик А.Церетели (ставший затем первым председателем Иркутского Совета), большевики Боград, Яковлев, Шумяцкий, Постышев и ряд других.

Все театральные и концертные залы Иркутска были использованы для собраний и митингов. Один за другим выступали представители всех партий - от кадетов до анархистов. Целыми днями и вечерами шли дискуссии, в которых самое активное участие принимала молодежь - гимназисты, студенты, рабочие. Процесс революционизирования молодежи шел гигантскими и игами. Все политические партии стали легальными, и каждая из них стремилась привлечь население на свою сторону, доказывая, что именно ее программа открывает путь к благоденствию и счастью народа.

Мне исполнилось семнадцать лет, и я со всей страстью окунулся в политический водоворот. Вместе с моим другом Ю. Гутманом я все вечера проводил на митингах, как губка впитывая в себя идеи и программы. Меня больше всего привлекала программа большевиков, хотя мой старший брат Виктор, в ту пору самый большой для меня авторитет, был меньшевиком-интернационалистом.

Во главе большевистской молодежи Иркутска стояли семинаристы: из них хорошо помню только Стукова и Беляева — прекрасных ораторов и, по моим тогдашним представлениям, письма образованных людей. Молодых кадетов, меньшевиков и эсеров возглавляли преимущественно студенты. На молодежных собраниях шли жаркие дискуссии между большевиками, меньшевиками, эсерами, кадетами и анархистами. Учащиеся в большинстве поддерживали

эсеров и меньшевиков, рабочая молодежь - большевиков.

Октябрьская революция в Иркутске не совершилась по телеграфу. В Иркутском совете было большинство эсеров и меньшевиков. Реальная власть находилась в руках Иркутского ревкома, председателем которого был эсер, поручик Краковецкий. Опираясь на казаков, юнкеров и кадетов (в Иркутске был кадетский корпус и четыре юнкерских училища), местные власти объявили о своей верности Временному правительству.

На стороне большевиков были пехотные части и отряды Красной гвардии, особенно Черемховский отряд, созданный шахтерами и прибывший в Иркутск на помощь большевикам.. Бои длились восемь дней. В декабре 1917 года солдаты и красногвардейцы разгромили юнкеров, выбили их из бывшего генерал-губернаторского дома - и в Иркутске установилась Советская власть. Во главе первого большевистского Совета стал Борис Шумяцкий.

Мать, отчим и братья были против моего увлечения большевистскими идеями. Мама пригласила из Читы Виктора, и на тайном - без меня - семейном совете было решено, что Виктор увезет меня в Читу и таким образом оторвет от моих друзей-большевиков. Уговорить меня уехать было нетрудно: я очень хотел учиться, а Виктор обещал подготовить меня к поступлению в Вуз.

Весной 1918 года мы приехали в Читу, и я поселился вместе с Виктором в небольшой комнате, которую он снимал. Работал он тогда председателем Совета кооперативных съездов Читинской губернии. Обедал и ужинал я в столовой, которую мне рекомендовал Виктор: она находилась в подвале того дома, где мы жили. В первый же день, когда я явился туда, постоянные посетители этой столовой узнали во мне "Викторенка", а две его знакомые девушки, осведомленные о наших семейных вкусах, даже заказали для меня пирожки с мясом.. В этой столовой я, благодаря Виктору, познакомился со многими молодыми читинцами и продолжал встречаться с ними, усиленно готовясь в то же время к экзаменам, которые должен был держать осенью.

Среди посещавших столовую было много молодых сионистов, главным образом из интеллигентных еврейских семей. Это были преимущественно левые сионисты из так называемой "Поалей-цион". Особенно подружился я с возглавлявшим эту группу Моисеем Бронштейном - отличным оратором и одаренным журналистом (свои статьи он подписывал "Нетроцкий"). Когда мы познакомились, ему было всего девятнадцать лет. Через год, в 1919 году, он вступил в Коммунистическую партию и вскоре стал работать в Коминтерне, заместителем председателя секции стран Востока. Он погиб в возрасте 22-х лет в бою, когда в числе 300 делегатов X съезда партии ушел на подавление Кронштадтского мятежа. О его гибели сообщила на первой странице "Правда".

Из других левых сионистов помню М.Бонер, Л.Левитана, М.Литвина, Б. Радовского, братьев Владимира и Виктора Шепшелевичей.

Я был решительным противником сионизма, но куда мне было тягаться с такими образованными людьми, как мои новые знакомцы. И наряду с подготовкой к экзаменам я стал под руководством Виктора изучать марксистскую литературу по национальному вопросу.

Не могу сказать, чтобы первые мои выступления против сионизма на собраниях молодежи были удачны. Но постепенно, по мере изучения вопроса, я стал чувствовать себя все увереннее. Да и время работало на меня, на отстаиваемый мной тезис, что еврейский вопрос дол жен решаться не путем эмиграции, а путем строительства социализма в стране обитания, путем ассимиляции с народами, среди которых евреи живут.

Время работало на меня, на марксизм, потому что после Февральской и Октябрьской революций евреи получили все гражданские права и стали равноправными. Перспектива эмиграции в Палестину все более блекла в глазах молодых евреев, теряла свою заманчивость... Левая сионистская молодежь (во всяком случае, у нас в Чите) все пристальнее присматривалась к событиям в России, все больше склонялась к слиянию с Коммунистической партией.

Процесс этот был прерван возрождением монархического движении в Сибири и на Дальнем Востоке.

3. Переворот на Дальнем Востоке

Осенью 1918 года я выдержал экзамен и поступил в последний, восьмой класс Читинского коммерческого училища. Но учился я уже не в советской Чите. Чехословацкое восстание в Сибири и на Урале и наступление из Манчжурии поддержанных японской армией войск атамана Семенова привели в августе 1918 года к захвату Читы белыми. Вступив в Читу, семеновцы сразу начали проводить жесточайшие репрессии против революционных элементов.

Виктор остался в Чите, вновь занялся репетиторством и включился в подпольную работу против власти атамана Семенова. Меня же сразу по окончании коммерческого училища, в апреле 1919 года, мобилизовали в белую армию.

Я попал в отдельную еврейскую роту, а затем, вместе с ней, в отдельный егерский батальон.

Откуда взялась в белой армии еврейская рота? Решение создать ее было принято атаманом Семеновым, по-видимому, из двух соображений: чтобы предохранить русских солдат от "растленного" влияния евреев и чтобы, смешав в еврейской роте детей трудящихся с детьми буржуазии, затруднить трудящимся евреям переход на сторону Красной армии. Командиром роты был назначен поручик (фамилию его я забыл), зоологический антисемит. Впрочем, не только антисемит: нас, евреев, он называл китайцами, что было, по всей вероятности, для него высшей степенью унижения.

Прошло месяца два со дня моего прибытия в роту. К тому времени все мы более или менее узнали друг друга. Это позволило найти единомышленников. Я и Яков Гриф договорились о создании в роте подпольной группы с целью подготовки восстания и перехода роты на стороне красных партизан. Вовлекали мы солдат в нелегальную группу крайне осторожно, медленно, заранее определив тех, кого вербовать ни в коем случае не следовало (их было немного, человек десять, в основном - дети очень богатых родителей). Всего в роте было около 150 солдат. Создали тройки, каждый из членов которых, в свою очередь, создавал тройку, с которой только он имел дело. Чтобы утвердить нового члена организации, требовалось получить по цепи согласие комитета. Вербовка шла успешно, предателей не было. Единственное, что волновало солдат: как отразится наш переход на сторону красных на семьях и на положении евреев на территории белых вообще?

В начале 1920 года, когда организация подполья была в полном разгаре, нашу роту, в составе всего егерского батальона, перевели со станции Борзя вглубь Восточного Забайкалья. Батальон стал нести гарнизонную службу в г. Нерчинск-Заводском, рядом с бывшим Горно-Зерентуйским централом. Кроме нашего батальона в Нерчинск-Заводском стояли три сотни казаков, две батареи легких и одна батарея трехдюймовых орудий - всего 1200-1300 человек. Гарнизон располагал большим количеством пулеметов, снарядов, патронов, продовольствия и амуниции.

В марте 1920 года комитет решил, что подготовка к восстанию, в общем, закончена. Мы имели и необходимые данные о гарнизоне в целом, о его дислокации и т.п. Еще в начале нашей работы, присмотревшись к помощнику командира взвода прапорщику Якобсону, мы завербовали его в нашу организацию. От вербовки мы его освободили (слишком подозрительно было им чересчур тесное общение офицера с солдатами), зато на него было возложено выяснение планов командования. Пора было приступать к активным действиям.

Нерчинск-Заводской лежит в котловине, окруженной со всех сторон высокими сопками. Восточная часть города охранялась казаками, караульную службу в западной части нес егерский батальон, по очереди каждая из его трех рот. Следовательно, раз в три дня западную часть города охраняла наша рота.

План комитета был таков. Заранее договориться с партизанами, которые в назначенный день и час окружат Нерчинск-Заводской и разоружат части, охраняющие восточную сторону. В это время наша рота арестует офицеров и пропускает партизан в город. Часть партизан сменяет наших солдат на сопках, а основные партизанские силы, вместе с нашей ротой, тихо, не открывая огня, спускаются в город и захватывают гарнизон врасплох. В назначенный для операции час на западных сопках должны были загореться сигнальные огни.

Чтобы осуществить этот план, нужно было, прежде всего, установить связь с партизанами. Решили послать к ним одного из солдат - членов нашей подпольной организации. Желательно не жителя Забайкалья: ведь побег его мог тяжело отозваться и на его семье, и вообще на положении евреев, находившихся под властью атамана Семенова. По моей рекомендации выбор остановился на иркутянине Любовиче, сыне портного, в мастерской которого работал мой брат Гриша. В нашу организацию завербовал его я, и мне же поручили его проинструктировать. Установлен был недельный срок, в течение которого Любович должен был сообщить партизанам наш проект и вернуться к нам, чтобы сообщить решение партизанского командования.

Ночью Любович тайно ушел к партизанам. Утром побег был, конечно, обнаружен. Началось расследование, но никаких результатов оно не дало, так как, кроме членов комитета, никто действительно ничего не знал о причинах исчезновения Любовича.

Все произошло по намеченному плану. В назначенный день и час Любович появился на

сопке (мы предупредили караульных, чтобы его тихо пропустили к нам) и сообщил, что Нерчинск-Заводской окружен партизанами, которые ждут нашего сигнала. Они, сказал Любович, остерегаются провокации и поэтому просят, чтобы к ним явился один из членов комитета.

К партизанам немедленно направили Я.Грифа. Одновременно комитет приступил к аре сту офицеров и дал сигнал зажечь костры.

Через 15-20 минут партизаны поднялись на сопки, сменили наших солдат на постах, а большинство их вместе с нашей ротой спустились в город и, как и было предусмотрено, захватили гарнизон врасплох.

Победа была полная. Вместе с партизанами мы разоружили около 1000 солдат, захватили 10 орудий, 30 пулеметов, около 3000 снарядов, 13 миллионов патронов и множество продовольствия и амуниции.

Операция была завершена. Комитет направил меня для доклада к командованию партизанских войск Забайкалья. Командир действовавшего вместе с нами партизанского соединения дал мне сопровождающего и оседланную лошадь — и мы выехали в село Александровский завод, где располагался партизанский штаб.

Встретили меня дружески. Командующий партизанскими войсками Коротаев и начальник штаба Киргизов усадили меня пить чай и за ужином выслушали мой доклад о событиях в Нерчинск-Заводском и о переходе его гарнизона на сторону партизан. От имени комитета я просил штаб сохранить еврейскую роту как боевую единицу и создать на ее базе пехотный полк, командиром которого назначить бывшего прапорщика Якобсона. Коротаев и Киргизов согласились со мной и распорядились подготовить соответствующий приказ. Потом мы беседовали о настроениях наших людей, о моей жизни, о биографиях Якобсона и Грифа и т.д. В свою очередь они рассказали мне о политическом и военном положении на Дальнем Востоке и, наконец, предложили мне перейти на агитационно-информационную работу в штаб второй партизанской дивизии Ведерникова. Я согласился - только после того, как отчитаюсь перед своими товарищами о поездке в партизанский штаб.

Большинство партизан кавалерийского корпуса Коротаева составляли казаки Восточного Забайкалья, восставшие против власти атамана Семенова и его карательной политики. Большинство штабных должностей в корпусе красных партизан занимали бывшие народные учителя, вышедшие из казаков. Начальник штаба С.Киргизов, начальник политотдела дивизии А.Комогорцев, адъютант комкора А.Лесков, политработники Аксенов, Белокопытов - все они принадлежали к этой народной казачьей интеллигенции. Честные и смелые люди, они не побоялись вступить в борьбу с семеновской бандой, поддержанной японцами, и повести за собой значительную часть забайкальского казачества, в том числе и зажиточного.

Особенно известно было имя командира первой партизанской бригады Якимова. Простой казак, неграмотный бедняк, Якимов проявил огромную смелость, находчивость и настоящий талант полководца. Со своим отрядом он совершенно неожиданно для белых внезапно появлялся в самых неожиданных местах, сопровождаемый своей женой-партизанкой, бывшей учительницей. О Якимове в кавалерийских партизанских частях ходили рассказы, напоминающие легенды. В основе их чаще всего были действительные подвиги Якимова.

Рассказывали, например, как ответил Якимов на письмо бывшего своего командира в империалистическую войну есаула Резухина. Командир кавалерийского полка в семеновской армии Резухин прислал Якимову письмо, в котором предлагал ему и его соратникам перейти к белым, обещая Якимову должность командира полка, а его помощникам - командиров сотен. Якимов ответил налетом на гарнизон Резухина и полным разгромом гарнизона, причем сам Резухин убежал в нижнем белье.

Другой рассказ относится к 1919 году. Тогда семеновцы чувствовали себя хозяевами положения, а у партизан было еще мало сил. Якимов решил разгромить гарнизон белых, расположившийся в селе Газимурский завод. Семеновцев было около 1000 человек, партизан - почти вдвое меньше. Неподалеку от Газимурского завода располагалась деревня Тайна. Жили в ней в ту пору главным образом старики, женщины, дети и подростки: большинство мужчин ушли в партизаны. Среди якимовцев тоже были жители деревни Тайна. Он послал их к своим землякам, предложив им посадить молодых парней и женщин верхом на лошадей и двинуть галопом на Газимурский завод, поднимая перед собой метлами сильную пыль. Сам Якимов со своими партизанами занял в это время все выходы из Газимурского завода. Когда несущаяся из тайги кавалькада, скрытая густым облаком пыли, приближалась к Газимурскому заводу, там началась паника. Разнесся слух, что мчится конница Якимова. Солдаты бросились бежать в противоположную сторону, но на дорогах их перехватывали, разоружали и брали в плен партизаны Якимова.

Летом 1920 года партизанские части Восточного Забайкалья стали сосредоточиваться вблизи железной дороги, занятой армией Семенова, около Сретенска, Нерчинска, станций Борзя и Карымская.

К этому времени на Дальнем Востоке образовалась Дальневосточная демократическая республика (ДВР), и шли переговоры правительства ДВР с японским командованием. Десятого июля 1920 года было достигнуто соглашение об уходе японских войск из района Забайкалья Предстоявший уход японцев, конечно, ослаблял силы Семенова. В предвидении грядущих сражений с народно-революционной армией семеновское командование решило, пока еще японцы здесь, нанести серьезный удар по партизанским частям, чтобы ослабить их.

Однако одновременное наступление армии Семенова на Нерчинск, Сретенск и станцию Борзя не принесло белым решающей победы. Правда, партизаны, стремясь сохранить силы для решающих схваток, отступили, и отступление было тяжелым, но основные силы и вооружение удалось сохранить без потерь.

Отступали мы вдоль реки Аргуни, до места слияния ее с рекой Шилкой и образования Амура. Здесь, на стрелке, в месте слияния Шилки и Аргуни партизанские части распоряжением командования Народно-революционной армии были переформированы из корпуса в Забайкальскую кавалерийскую дивизию. Командный состав в основном остался тот же — начдив Коршаев, начштаба - Степан Киргизов, начполитотдела - А.Комогорцев. Комиссаром был назначен прибывший из политуправления НРА Максимов.

Здесь, на стрелке, в селе Покровка, я вступил в РКП(б). Политотдел дивизии принял меня в партию без кандидатского стажа и утвердил стаж с апреля 1920 года, т.е. со дня переворота в Нерчинск-Заводском (хотя оформили мой прием только в июле 1920 года). Тогда же меня назначили начальником политпросветчасти политотдела дивизии.

В октябре 1920 года началось общее наступление войск НРА на банды Семенова из Нерхнеудинска, со стороны Сретенска и со стороны станции Борзя, Даурии и др. Войска Семенова были порезаны в шести пунктах железнодорожной линии и в конечном счете разгромлены Войска НРА заняли город Читу. Забайкальская, Амурская и частично приморская области пошли в состав Дальневосточной Республики.

Началась подготовка к выборам в Учредительное собрание ДВР. В нашей дивизии избрали комиссию по выборам в Учредительное собрание. Председателем комиссии стал комиссар Максимов, секретарем - я. Мне пришлось объехать в ходе выборной кампании части дивизии, расположенные в разных местах Восточного Забайкалья. Когда я уже возвращался в Читу для сдачи материалов Центральной избирательной комиссии, часть пути из станицы Цаган-Олуево и Борзи мне пришлось проделать в санях. Стояли сильные морозы, в степи разразился буран, и я, ехавший в одной легкой японской шинели, приехал в Читу с температурой выше 40, а когда брат вызвал врача, я был уже в бреду.

Выздоровев после тяжелого воспаления легких, я около двух месяцев работал по назначению Военпура завполитпросветом Военно-политической школы, а когда окреп, меня назначили инструктором Военпура.

4. На Хабаровском фронте

В конце 1921 года главком ДВР Блюхер специальным поездом направился на фронт, для руководства наступлением войск НРА на Волочаевском направлении. С ним ехал и его полевой штаб и выделенная по приказу Блюхера Военпуром группа политработников. Составляли ее руководивший группой заместитель начальника Военпура А.Т.Якимов и два инструктора — П.Подеревянский и я.

В январе 1922 года поезд Блюхера прибыл на станцию Ин. Здесь произошла встреча главкома с командующим фронтом Серышевым и членами Военного совета Постышевым и Мельниковым. Пока они совещались в салоне, наша инспекторская группа обследовала политуправление фронта. Когда же началась операция, мы трое по приказу Блюхера переселились в деревянный дом полевого штаба главкома и заняли места у телефонов, связывавших штаб соединениями наступающих войск.

Перед началом операции Блюхер послал к генералу Молчанову, командовавшему белой армией, парламентера, передавшего обращение Блюхера к войскам противника с предложением прекратить сопротивление и сдаться Народно-Революционной армии. Парламентером пошел наш Паша Подеревянский, молодой, красивый, смелый человек, которого мы очень люби-

ли. Естественно, мы очень беспокоились за него, однако белые, хотя и отклонили предложение о капитуляции, но Пашу не тронули, и он благополучно возвратился в штаб.

Сидели мы у телефонов в той самой большой комнате, где работал Блюхер. За столом, на котором лежала карта Волочаевского района, располагались главком и другие командиры. На стенах висели три телефона, и каждый из нас во время боевых действий был связан с одним из командиров соединений. Через нас Блюхер в любую минуту мог связаться с командирами, а они - с главкомом. Мы слово в слово передавали распоряжения главкома и сообщавшиеся главкому сведения, которые он тщательно отмечал на карте.

Наступление наших войск началось 10 февраля 1922 года. Перед началом операции в частях была проведена большая политическая работа, в которую включилась и наша группа. Велась работа и в войсках противника. Накануне наступления наш самолет разбросал в окопах и по тылам белых множество листовок, привезенных в поезде Блюхера. А в листовках, раздававшихся нашим бойцам, мне запомнились лозунги; "Даешь Волочаевку!", "Привал на Имане, отдых - во Владивостоке".

Но отдых оставался пока впереди. Волочаевку еще нужно было взять. Бои велись тяжелые. Волочаевка располагалась на будто выглаженной равнине, без какой-либо возвышенности, без единого деревца. Белые заранее оборудовали по всему фронту восемь рядов проволочных заграждений, а за ними - окопы со встроенными артиллерийскими орудиями и гнездами для станковых пулеметов.

Начался бой. В лобовой атаке наши несли большие по тем масштабам потери. Противник кинжальным огнем из пулеметов простреливал наши наступающие части. Помню, как по моему телефону позвонил командир соединения и просил, ввиду больших потерь, разрешения прекратить наступление. Блюхер внимательно выслушал сообщение и сказал:

- Передайте, что командующий приказывает безоговорочно продолжать наступление.

Сражение продолжалось два дня. Белые упорно сопротивлялись. Но когда нашим войскам удалось обойти фронт со стороны Казакевичей, генерал Молчанов отдал приказ отступить.

Волочаевка была взята войсками Народно-Революционной армии. Не забудется картина этого поля сражения. Снежная равнина, усеянная тысячами трупов, замерзших в том положении, в каком их застала смерть. Наши и белые, в самых причудливых позах. А неподалеку, рядом со штабом, горят костры, народоармейцы греются чаем. Блюхер вышел из штабного домика с эмалированной кружкой в руках...

Блюхер был одет так же, как рядовой народоармеец, и очень прост в обращении. Рассказывали, что как раз в эти дни он подошел к одному из костров и попросил налить ему кружку кипятку. Боец послал его довольно далеко. Блюхер ничего не ответил и направился к другому костру.

- Ты что, с ума сошел, ведь это командующий, - сказал один из сидевших у костра.. Ви новник бросился к Блюхеру извиняться, но тот даже не обратил внимания на его провинность. Весть об этом эпизоде быстро разнеслась среди народоармейцев и вызвала большую симпатию к главкому.

Наступление продолжалось. 14 февраля наши части заняли Хабаровск.

Вскоре после боев под Волочаевкой меня назначили начальником агитационного поезда Хабаровского фронта. Поезд должен был выпускать свою газету, проводить митинги и доклады, распространять литературу. В состав поезда входили вагон-типография, вагон- библиотека-читальня, вагон-клуб с оркестром и спальный вагон. Редактором фронтовой газеты, выпускавшейся поездом, назначили Подеревянского, а руководителем агитационной группы - Елену Терновскую, известную дальневосточную комсомолку, очень яркого и талантливого человека.

Поезд двигался по железной дороге и останавливался в местах сосредоточения воинских частей. На стоянках начинал играть оркестр, созывавший бойцов на митинг. На митинге выступал обычно кто-нибудь из нас троих - Подеревянский, Терновская или я - с докладами о международном и внутреннем положении. Потом кто хотел из бойцов заходил в читальню, а политработники частей получали от нас газеты для распространения.

Очень важно было, как указало командование, разъяснить бойцам сложную обстановку, создавшуюся на Хабаровском фронте. Правительство ДВР заключило соглашение с японским военным командованием, согласно которому войска НРА могли продвигаться к Владивостоку только по мере отхода японских войск. Между нашими и японскими войсками при этом всегда должен был строго соблюдаться разрыв (если я правильно запомнил - не менее 10 километров). Японское же командование медлило с отходом, стараясь продлить пребывание своих войск на

Дальнем Востоке. Поэтому они время от времени устраивали провокации, стараясь вызвать военные действия с нашей стороны.

Одну из таких провокаций устроили они с нашим бронепоездом № 8. Зная, что частям НРА категорически запрещено вступать в бой с японскими солдатами и открывать по ним огонь, что в случае нападения японцев им приказано отходить, группа японцев стала окружать бронепоезд и сделала попытку захватить его. Командир бронепоезда (фамилию не помню) готов был отдать приказ о сдаче. Тогда комиссар поезда Кручина приказал арестовать командира, принял командование и распорядился занять позиции у орудий и пулеметов. Когда японцы попытались подняться на платформы бронепоезда, Кручина приказал открыть огонь. Часть японцев были убиты и ранены, а вся группа японских войск, пытавшаяся захватить бронепоезд, вынуждена была отступить. Явившись в расположение штаба главкома, Кручина доложил Блюхеру о случившемся. Блюхер освободил от ареста командира бронепоезда и вынужден был для формы арестовать Кручину и принести извинения японскому командованию.

Но японское командование вскоре начало общее наступление на наши позиции. Части НРА получили приказ отходить без боя. Отходили до станции Иман. В войсках поднялся ропот:

- Зачем же мы несли такие потери? Так воевали, с таким трудом завоевывали территорию, а теперь без боя отдаем?

Как и другие политработники фронта, я получил указание разъяснять бойцам смысл заключенного с японцами соглашения и суть временных затруднений, испытываемых нашими частями до тех пор, пока правительство ДВР не подпишет с японским командованием новое соглашение.

Вскоре на место Блюхера был назначен Уборевич.

5. На подпольную работу во Владивосток

В начале мая 1922 года я получил приказ сдать агитпоезд и выехать в распоряжение Приморского губбюро РКП(б) для подпольной работы во Владивостоке. Приморское губбюро располагалось в селе Анучино. Там я встретился и познакомился с секретарем Губбюро Константином Пшеницыным, которого все называли Костей, председателем Приморского губисполкома Ильёй Слинкиным, с одним из руководителей партизанского движения в Приморье Николаем Илюховым, с Бахваловым, Врублевским и другими опытными руководителями подполья.

Через несколько дней я пешком, в сопровождении проводника, отправился во Владивосток. Проводник был необходим, потому что через уссурийскую тайгу, особенно весной, можно было пройти только по партизанским тропам. Шли мы несколько дней. Тайга вся цвела, пышная полутропическая растительность заплетала дорогу, воздух был насыщен густыми и влажными ароматами, под ногами хлюпали болота, а в тело впивались клещи и другие насекомые, которыми так богата тайга.

Наконец пришли. Проводник привел меня к рабочему-судостроителю, где я переночевал, а утром явился на явку.

Бюро Владивостокского подпольного комитета (секретарем его был Н.Горихин, а членами бюро А.Слинкин и С.Третьяков) решило поручить мне руководство военной организацией комитета. Она состояла из трех райкомов. Райком, руководивший подпольной работой на военном флоте, возглавлялся Дмитриевым, в гражданском флоте - Хмелевым, в сухопутных частях Сусловым. Моим связным была Маруся Фетисова, дочь рабочего, девушка, горячо преданная с чу социалистической революции.

Маруся нашла мне квартиру неподалеку от своей, в Голубиной пяди. Организация обеспечила меня паспортом на имя Петра Михайловича Железнова.

К моменту моего приезда во Владивостоке существовало так называемое правительство братьев Меркуловых, вскоре сменившееся правителем края бароном фон-Дитерихсом, одним из придворных Николая II. Свою армию барон назвал "Земской ратью".

Но остерегаться нам следовало не столько барона и его "земской рати", сколько военных разведок.

Во Владивостоке работали три контрразведки: одна - морская - при штабе военно-морских сил, две другие - при пехотных частях. Все они имели широко разветвленную сеть секретных сотрудников - и при подборе функционеров подпольной организации требовалась особая внимательность.

Дмитриев был опытный человек, старый "морской волк", хорошо разбиравшийся в людях и наладивший связи с военными кораблями. Кораблей таких в Дальневосточном флоте к тому

времени осталось немного: 8-10 миноносцев устаревших конструкций. Но терять их нам не хотелось. Власть белых подходила к концу - и мы задумали не допустить увода из Владивосток военных и гражданских кораблей.

Подпольная организация решила в подходящее время вывести из строя машинные отделения военных судов. Что касается гражданского флота, Хмелеву было поручено попытать договориться с капитанами о передаче кораблей в первом же рейсе генеральному консульств; в Шанхае.

Чтобы вывести корабли из строя, специалисты рекомендовали взрывать пироксилиновыми шашками золотники, так как в условиях Владивостока на ремонт золотников потребовалось бы не меньше 2-3 месяцев. Для взрыва требовалось в оставшееся время подобрать на каждом миноносце одного-двух надежных людей. Это и было поручено Дмитриеву.

Хмелеву поручалось выяснить настроения капитанов транспортных и пассажирских судов, их помощников и команд. Для начала я попросил Хмелева в ближайшее время организовать мою встречу с таким капитаном, который, по его мнению, настроен просоветски. Но лев поручиться ни за кого не мог. Однако, когда при встрече он сообщил, что один из грузовых пароходов уходит в рейс, я решил рискнуть и встретиться с его капитаном. Подпольный комитет одобрил это, а Хмелев взялся обеспечить меня пропуском и проводить на корабль. Вход на корабль контролировался морской разведкой, и мы на всякий случай вооружились.

Но все сошло благополучно: охрана беспрепятственно пропустила нас. В капитанскую каюту вошел я один - Хмелев остался ждать меня на палубе. Я попросил разрешения поговорить с капитаном наедине, и когда мы остались с глазу на глаз, прямо сказал ему, что пришел по поручению советских органов.

- Чего же вы от меня хотите? - спросил капитан.

- Мы предлагаем вам перейти на службу в советское пароходство, - сказал я.

- И как вы себе это практически представляете? — улыбаясь, спросил мой собеседник.

- Мы предлагаем вам, когда вы придете в Шанхай, передать судно с грузом советскому консульству и поступить в его подчинение.

Капитан молчал, но уже не улыбался. Я ждал: вот-вот он вызовет матросов и сдаст меня на руки морской разведке. Однако после некоторого раздумья он сказал:

- Хорошо. Это мне подходит. Я и сам не хочу уезжать из России.

На том мы и порешили, и я тут же попросил его посоветовать, с кем еще из капитанов можно вступить в такие же переговоры. Он назвал мне фамилию капитана, который может взять на себя организацию передачи гражданских судов генеральному консульству в Шанхае. Позже Хмелев встретился с ним, и тот действительно выполнил наше поручение.

Несколько иной была задача подпольной организации в отношении сухопутных частей белой армии. Распропагандировать их, добиться их перехода на сторону красных мы не надеялись: это были отборные белогвардейские зубры, прошедшие с белой армией от Волги и Урала до Тихого океана. Задача состояла в том, чтобы не дать японцам и белым увезти из России огромное военное имущество, накопившееся во Владивостоке.

Во время войны поставки царскому правительству Соединенными Штатами осуществлялись через Владивосток, так как морские пути в Европейскую часть России были блокированы немецкими подводными лодками. К концу империалистической войны на складах Владивостока скопилось огромное военное имущество: около 1,5 млн. пудов пороха, 800-850 тысяч винтовок, громадное количество артиллерийских снарядов, мин, патронов, моторы к самолетам, кожа для военной обуви и многое другое.

Склады Владивостокской таможни тоже были забиты конфискованными товарами.

Все это нужно было сохранить для нашей страны. Американские представители во Владивостоке, конечно, зорко следили за тем, чтобы имущество, поставленное их правительством, не попало в руки японцам, но нам они его, разумеется, передавать не собирались.

Подпольный комитет принял такое решение:

во-первых, предложить работникам военных складов соглашение: они сохраняют военное имущество для России в обмен на сохранение им жизни и прощение грехов, совершенных ими в белой армии;

во-вторых: организовать собственную охрану складов из вооруженных рабочих Владивостока.

Вот чем, в основном, занималась наша подпольная военная организация.

В конце июля 1922 года комитет получил от командования белых частей предложение встретиться с их представителями, чтобы обсудить вопрос об условиях, на которых белые вой-

ска могли бы перейти на сторону Народно-Революционной армии.

Мы, в общем, не очень-то верили этому предложению. На заседании комитета, в котором участвовал и я, высказывались предположения, что это, может быть, провокация. Все же решили на встречу пойти, так как положение белых частей было, действительно, критическим, и тенденции к сдаче у них могли быть. Комитет решил послать на встречу А.Слинкина, а мне предложили сопровождать его до места и наблюдать за обстановкой вокруг дома, где встреча была назначена. Если бы Слинкина арестовали, я должен был доложить все комитету.

В первый день встреча произошла без всяких инцидентов. Я занял совершенно неуязвимую, хорошо скрытую позицию для наблюдения. Слинкин благополучно вышел из дома. Представители белых выясняли условия, спрашивали, чем гарантируется выполнение наших обещаний. Договорились встретиться на другой день.

Я занял прежнюю позицию. Но на этот раз Слинкина арестовали. Я видел, как двое офицеров вывели его под руки, усадили в пролетку и повезли в сторону Морского штаба. Я выждал несколько минут, вышел из укрытия, взял извозчика и поехал вслед за пролеткой. У меня мелькнула мысль отбить Слинкина. Но это была бы безнадежная попытка: вокруг было полным-полно офицеров.

(Позднее, когда Слинкин вышел из тюрьмы, он рассказал мне, что у него упорно добивались, кто приходил с ним на встречу. Он отвечал, что был один.)

Время шло. Дмитриеву удалось вывести из строя несколько миноносцев, организовав взрыв золотников. Но тут я чуть было не попался. Один из матросов, которому был поручен взрыв, прежде чем дать согласие, пожелал встретиться с руководителем военной организации. Не согласовав вопроса с комитетом, я согласился встретиться с ним в садике на Голубиной пяди. Все же некоторую осторожность я проявил: поручил одному из товарищей прийти на место встречи заранее и проследить, не привел ли матрос агента. Оказалось, привел: мне дал это понять, находившийся в садике товарищ. Вскоре пришли Дмитриев с матросом. Я быстро закончил с ними беседу и ушел. Но шпик пошел за мной. Зная все лазейки в этом районе, я ускользнул от него. Но это был сигнал. Надо было менять квартиру, тем более, что Маруся Фетисова установила: за моей квартирой следят.

После освобождения Владивостока матроса-предателя, конечно, арестовали.

В районе Первой речки были расположены артиллерийские склады, в которых, по агентурным данным, находилось весьма ценное военное имущество, в частности, новые моторы для самолетов. Во главе этих складов стоял полковник, который, по достоверным данным, не хотел эвакуироваться с белыми. Я решил с ним договориться: пошел к нему рано утром, когда он бывал один, и прямо предложил ему перейти на службу в Красную армию. Полковник усомнился, не провокатор ли я, но, когда я показал ему мандат, согласился выполнять поручения подпольщиков. В его распоряжении была небольшая группа солдат, охранявших склады. Полковник обязался не допустить изъятия или уничтожения имущества, находившегося на складах, и в сохранности передать его Красной армии. Я обещал, что он и его охрана будут приняты на службу в нашу армию. По его просьбе я выдал ему документ, удостоверяющий, что полковник такой-то выполнял поручение подпольного комитета сохранять военное имущество до прихода частей Народно-Революционной армии. Свое обещание полковник выполнил, имущество сохранил и вскоре, вместе со своими солдатами, сопровождал его в Россию.

А Слинкин наш продолжал сидеть в тюрьме. Во Владивостокской тюрьме было много политических заключенных, и существовала реальная опасность, что перед эвакуацией белогвардейцы их убьют. Некоторые наиболее оголтелые уже делали несколько попыток вывести заключенных из тюрьмы и перестрелять. Спас их решительно воспротивившийся расстрелу начальник тюрьмы, который из Владивостока уезжать не хотел. Но, в конце концов, власть начальника тюрьмы не безгранична, и белогвардейцы могли перед самым своим концом силой вывести из тюрьмы и перестрелять наших товарищей.

Секретарь Владивостокского подпольного комитета РКП(б) Николай Горихин решил смелым рейдом освободить всех политзаключенных. Запасшись мандатом комитета на арест начальника тюрьмы (в случае, если тот будет противиться освобождению политзаключенных) и пистолетами, Горихин, Дмитриев, Суслов, Хмелев и я пошли на квартиру к начальнику тюрьмы. Мы остались у двери, а Горихин вошел в квартиру и от имени подпольного комитета предложил ему сотрудничать с Советами.

- Чтобы вас ни в чем не заподозрили, мы, после того как освободим политзаключенных, арестуем и уведем вас, - сказал Горихин. — Но мы гарантируем вам жизнь и свободу...

После некоторого колебания начальник тюрьмы согласился. Вместе с Николаем он стал

обходить камеры политзаключенных и открывать их. Горихин сообщал товарищам, что они свободны и советовал им быстрее смываться из тюрьмы. Ворота тюрьмы распахнулись. Мы встречали освободившихся и тоже рекомендовали им поскорее убраться подальше отсюда.. Через полчаса все было закончено. Я встретил Слинкина и вместе с ним пошел на Первую речку. А последним удалился Н.Горихин, захватив с собой начальника тюрьмы.

Выше я упоминал о том, что Владивостокский подпольный комитет предложил военной организации создать охрану складов военного имущества отрядами вооруженных рабочих. Эта работа выпала главным образом на долю Шишкина и мою. Шишкин, новый член бюро, по кличке "Володя маленький", прибывший во Владивосток примерно в середине октября, возглавил военную организацию подпольного комитета и революционный штаб. Я стал его заместителем и членом ревштаба.

Захватив некоторые склады, мы вооружили рабочих Дальневосточного судостроительного завода — и с 20 октября, по мере того как снимали свои посты японцы, мы занимали охрану портовых складов и складов Владивостокской таможни. А затем, заняв здание бывшего Морского штаба, подпольный революционный штаб напечатал и расклеил по городу обращение к трудящимся Владивостока с просьбой помочь нам в охране народного имущества и порядка в городе.

Неожиданно нам предложили свои услуги иностранцы. На рейде в это время стояло несколько иностранных кораблей: японский линкор "Ниси", американский крейсер "Сакраменто" и французский крейсер "Жерминаль". Офицеры французского и американского кораблей явились к нам в штаб (мы уже почти вышли из подпольного положения) и предложили свою помощь в охране складов пороха. В этом они, пожалуй, действительно были заинтересованы: взрыв пороховых складов мог уничтожить весь полуостров, включая рейд с иностранными кораблями.

Но Володя Шишкин гордо заявил им, что мы в иностранной помощи не нуждаемся. И, действительно, обошлись своими силами, хотя больших сил как будто и не было.

23 октября войска Народно-Революционной армии заняли станцию "Первая речка". В это время на рейде в панике грузились последние японские и белогвардейские части. 24 октября между командованиями Народно-Революционной и японской армий было подписано соглашение об окончательной эвакуации японских войск, которая должна была закончиться не позднее утра 25 октября. Остатки белой армии были спешно погружены на транспортные суда и вывезены из Владивостока под прикрытием японских войск. На рейде оставались только три перечисленных выше военных корабля. Жерла их орудий были направлены на Владивосток.

Утром 25 октября во Владивосток со стороны Первой речки, под звуки оркестра двинулась колонна войск Народно-Революционной армии. Впереди верхом ехал главком Уборевич. В тот же день во Владивосток прибыли из Анучина все руководители партийных, советских и комсомольских организаций во главе с Костей Пшеницыным.

Весь Владивосток высыпал на улицу и встречал армию цветами и овациями. С балкона здания на углу Светланской и Алеутской улиц армию приветствовали все мы, подпольщики, вышедшие, наконец, на свет. Начался митинг, на котором первым выступил секретарь подпольного горкома РКП(б) Николай Горихин. С ответным словом выступил И.Уборевич.

На следующий день Уборевич отдал приказ: всем иностранным военным судам и иностранным военнослужащим немедленно покинуть Владивосток, его порт и рейд, всем консульствам иностранных государств, не признавшим ДВР, в трехдневный срок покинуть территорию ДВР. Все, кроме японского командования, выполнили это распоряжение. Только линкор "Нисин" продолжал оставаться на Владивостокском рейде, и японское консульство еще длительное время не покидало Владивосток.

26 октября 1922 года на всех предприятиях и во всех учреждениях Владивостока состоялись выборы в первый Городской совет рабочих и красноармейских депутатов, а 27 октября в театре "Золотой Рог" открылась первая сессия Совета.

Я тоже был избран депутатом Горсовета, а 28 октября утвержден членом только что сформированного Губернского бюро профсоюзов как секретарь и заведующий культотделом этого бюро. 29 октября на пленуме Владивостокского горсовета трудящихся я, от имени трудящихся, объединенных в профсоюзы, предложил ликвидировать буферную республику и воссоединиться с Советской Россией. Предложение было встречено бурной овацией. На этом же собрании Горсовет принял внесенное Губбюро РКП(б) обращение к Народному Собранию ДВР о самороспуске и воссоединении с Советской Россией.

В течение ноября все организации Приморской губернии занимались подготовкой и про-

ведением губернских конференций, на которых надо было избрать руководящие органы этих организаций - партийных, советских, профсоюзных и т.д. К концу ноября все губернские и городские органы, кроме губисполкома, были сформированы. Меня избрали членом Приморского губкома партии.

Выборы в губернский Совет и формирование губисполкома задержались потому, что надо было разобраться в социальном составе населения Приморья. Здесь, особенно во Владивостоке за время гражданской войны скопилось много людей из бывших привилегированных классов, постепенно отходивших на Восток вместе с белой армией. Не все они успели или захотели эвакуироваться с японцами. Надо было разобраться. Были среди этих пришлых людей и активные контрреволюционеры, и просто жены белых офицеров, не сумевшие уехать со своими мужьями, и множество проституток, осевших в публичных домах Владивостока. Изучение этого пришлого состава заняло несколько месяцев, и занимался этим временный Губревком, во главе которого стал начальник ГПУ Вельский. Большую часть социально-чуждых элементов отправили в районы Западной Сибири и там трудоустроили.

Очень трудоемкой работой, требовавшей больших усилий и тщательного подбора честных сотрудников, были учет и распределение имущества, находившегося на Владивостокских складах и в крупных универсальных магазинах, принадлежавших ранее фирмам "Кунст и Альберст" и "Чуркин". Для учета и приемки всего этого имущества Совет труда и обороны (СТО) РСФСР создал и направил во Владивосток специальную комиссию во главе с Трифоновым. Сразу по прибытии во Владивосток комиссия опечатала все склады и поставила привезенную с собой охрану, сразу закрыв доступ к складам вившимся вокруг материальных ценностей местным дельцам и авантюристам.

А авантюристов в те времена в Приморье было много. Не могу удержаться от рассказа об одном из них, подвизавшемся во Владивостоке во времена власти японцев. О его похождениях я прочел в одной из белогвардейских газет.

Вместе с белой армией докатился до Владивостока некий корнет Савин, настоящее имя которого было, по утверждению газеты, "граф Тулуз де Лотрек" (какое он имел отношение к знаменитому французскому художнику, неизвестно). Будучи уже немолод, он почему-то продолжал оставаться (или называться) корнетом. О нем писал еще Гиляровский, и он был известен тем, что сумел в свое время два дня пробыть на болгарском престоле, а также продать некоему заезжему иностранцу дом московского генерал-губернатора (ныне здание Моссовета).

Похождения корнета Савина в белогвардейско-японском Владивостоке были, конечно, попроще, но тоже довольно изобретательны. Так, он продал крупнейшему комиссионному магазину некую скрипку, выдав ее за скрипку Страдивари. Магазин скрипок на комиссию не брал, ни корнет уговорил хозяина выставить ее в витрине с надписью "Скрипка Страдивариуса" и утверждал, что знатоки оторвут ее с руками. Цену за скрипку корнет назначил 15.000 иен.

Хозяин принял скрипку условно и выставил ее на витрине. В последующие два дня в магазин один за другим зашли два элегантно одетых посетителя, попросивших показать им скрипку и осведомлявшихся о цене. Первому из них хозяин назвал цену 18.000 иен, второму - Глаза разгорелись! - 25 тысяч иен. Оба пробовали скрипку, выразили свое восхищение ею, дали задаток (первый — 2000, а второй 3000 иен) и просили оставить скрипку за ними. А еще через день явился сам корнет Савин и озабоченно сказал:

- Обстоятельства складываются так, что я должен срочно уехать. Придется мне забрать скрипку. Сколько я должен вам за услуги? - и полез в карман.

- Я покупаю скрипку за вашу цену, - объявил хозяин магазина.

- Как вам будет угодно, - вежливо ответил корнет Савин, получил деньги и ушел. Разумеется, скрипка ничего общего со Страдивари не имела, и своих элегантных покупателей хозяин больше не видел.

Второе мошенничество, уже совсем мелкое, однако по остроумию своему впору хотя бы Остапу Бендеру.

Во Владивостоке в ту пору были две сапожных мастерских высшего класса, способные удовлетворить претензии самых богатых и франтоватых офицеров. Корнет Савин зашел в одну из них и заказал пару лакированных сапог по своему рисунку. Затем он зашел в другую мастерскую и заказал точно такую же пару сапог. С обеими мастерскими он договорился, чтобы заказ был принесен к нему в гостиницу "Золотой Рог" ровно через неделю, только первой мастерской указал срок 10 часов утра, а второй — 11. Он предупредил, чтобы сапоги были принесены без опозданий.

Все было сделано так, как потребовал заказчик. Ровно через неделю, в 10 часов, мастер

принес ему сделанную в первой мастерской пару сапог. Корнет примерил сапоги и нашел, что левый сапог немного жмет.

- Поставьте его на ночь на колодку, - распорядился он, - а утром принесете.

Точь-в-точь такая же беседа произошла у него через час с мастером, принесшим сапог: из второй мастерской. Только на этот раз "жал" правый сапог. Мастер ушел, унося его с собой, а Савин, соединив таким образом пару бесплатных сапог, обулся и покинул гостиницу.

Вернусь от анекдотов к подлинным событиям. В числе ценностей, находившихся во Владивостоке, были библиотека и архив бывшей Академии генерального штаба царской армии. Сначала библиотека и архив были вывезены в Самару, а затем во Владивосток, на Русский остров. Библиотеку сопровождало несколько генералов, профессоров Академии, в том числе бывший начальник ее, генерал Андогский, уехавший с японцами. Однако остальные профессор остались. Они же во время пребывания японцев во Владивостоке не допустили к русским военным архивам пытавшихся ознакомиться с ними японцев.

Сразу после прихода во Владивосток Красной армии председатель Реввоенсовета РСФС Л.Д.Троцкий приказал Уборевичу немедленно, специальным железнодорожным составом, отправить в Москву библиотеку и архив. Это было сделано. Вместе с драгоценным грузом в Москву уехали и профессора Военной академии.

...Закончилась предвыборная и выборная горячка. Мы, профсоюзные работники, включились в деловую, практическую деятельность. Прежде всего, нужно было сломать господствовавшую на предприятиях Приморья расистскую систему оплаты труда рабочих. До прихода Советской власти на угольных шахтах Приморья за одну и ту же работу русский рабочий полу чал почти вдвое больше, чем китаец. Теперь, когда все предприятия Приморья были национализированы, на этих предприятиях, согласно советскому законодательству, установилась равная оплата за равный труд независимо от национальности рабочего. Эту работу проводил профсоюзы, что сильно повысило их авторитет в глазах рабочих, особенно китайцев, которые составляли большинство на шахтах Приморья. Все они вступили в члены профсоюза. Производительность труда на угольных шахтах резко повысилась.

Страна переходила к мирной жизни. Дальний Восток освободился от врагов. Теперь считал себя вправе осуществить свою мечту об учебе. Думая об этом, я откладывал часть своего, довольно большого по тем временам заработка, зная, что мне предстоит жить на небольшую студенческую стипендию. Зарплату нам во Владивостоке платили сначала в иенах, потом — в золотых и серебряных монетах царской чеканки. Ста пятидесяти рублей в месяц, которые получал я, не имевший семьи, вполне хватало и на жизнь, и на некоторые накопления, и на то чтобы, памятуя о будущей студенческой жизни, приобрести кое-какую одежду, обувь, белье.

6. На учебу - в Москву

Летом 1923 года я поставил, наконец, перед секретарем губкома К.Пшеницыным вопрос о командировке меня на учебу. Сначала мне отказали: не отпускали с работы. Я вновь и вновь добивался своего и, наконец, 1 октября Губпрофсовет освободил меня от должности секретаря, а Дальбюро дало путевку в Московский институт народного хозяйства и назначило стипендии - 30 рублей в месяц.

Ехал я в Москву с удобствами (мне повезло), но опаздывал к началу занятий (тут мне не повезло). Повезло потому, что председатель Губревкома Ян Гамарник, узнав о моем отъезде предложил мне доставить в Москву и сдать секретариату ЦК РКП(б) специальный вагон, которым он приехал во Владивосток. Я согласился, ко мне еще примкнул ехавший в Москву председатель Дальбюро ВЦСПС К.Кнопинский, и мы вдвоем поехали в роскошном вагоне с шестью одноместными купе, с широкими кожаными диванами, письменными столами и креслами, со специальной плитой для приготовления пищи и прочим.

А не повезло потому, что, во-первых, меня не сразу отпустили, а во-вторых, ехать и Владивостока в Москву в те времена надо было не меньше двух недель. Железные дороги были запущены, а мост через Амур, взорванный в гражданскую войну, все еще не был восстановлен, переправляли вагоны через реку паромом и собирали состав на том берегу. Отапливать свой роскошный вагон мы должны были сами: хорошо хоть, в Чите с помощью Кнопинского удалось запастись топливом.

Наконец, 25 октября 1923 года прибыли мы в Москву. Поселился я, по ходатайству Дальбюро ВЦСПС, в общежитии гостиницы ВЦСПС "Деловой двор", располагавшейся на площади Ногина. Сразу явился к декану экономического факультета А.Я.Вышинскому (тому самому).

Он направил меня к директору института Челяпову. Тот отказал в приеме: поздно. Но ведь я приехал с Дальнего Востока! Все равно - поздно. Пошел в Главпрофобр. Начальником Главпрофобра оказался тот же Челяпов, подтвердивший свой отказ. Пошел в ВЦСПС: ведь в институт меня направили профсоюзы. Заведующий культотделом Сенюшкин, переговорив с Челяповым, холодно сказал: ничем помочь не может.

Опечаленный, шел я по длинному извилистому коридору ВЦСПС, помещавшемуся тогда на Солянке, в здании, описанном впоследствии Ильфом и Петровым. Вдруг натыкаюсь на Кнопинского. Вид мой был достаточно выразительным, и Кнопинский спросил: что случилось? Я рассказал.

- Пойдем-ка со мной, - сказал Кнопинский.

Он привел меня к кабинету М.П.Томского, тогдашнего председателя ВЦСПС и члена Пооитбюро ЦК РКП(б), приоткрыл дверь, увидел, что у Томского есть посетители, и предложил мне подождать. Несколько минут мы посидели в приемной, а когда Томский освободился, зашли к нему в кабинет. Никто нас не останавливал, не спрашивал, по какому мы делу.

К.Кнопинский представил меня М.П.Томскому как только что приехавшего из Впадивостока бывшего секретаря губпрофсовета. Томский, усадив нас, сразу стал расспрашивать меня и Приморье, о положении во Владивостоке при белых, о том, какая там обстановка сейчас, о настроениях рабочих, о кадрах профработников... Я подробно рассказал ему все, что мог. А потом Кнопинский сказал:

- Михаил Павлович, у него есть путевка Дальбюро в Институт народного хозяйства на учебу, но его не принимают, потому что он опоздал. А опоздал потому, что губком не отпускал его с работы...

Тогда никаких экзаменов не было, и путевка от организации была достаточным основанием для зачисления в Вуз. Томский спросил меня, обращался ли я в культотдел ВЦСПС, узнав, что Сенюшкин отказался мне помогать, и велел секретарю вызвать к нему заведующего культотделом. Когда Сенюшкин явился, он тут же, при нас, резко осудил и его, и Челяпова за бюрократическое отношение к товарищу, приехавшему из недавно освобожденного района, тем более, что причины моего опоздания были безусловно уважительными, и дал указание немедленно зачислить меня в институт.

Сенюшкин, выйдя со мной из кабинета Томского, тут же позвонил Челяпову — и все было сделано. Я поехал в институт, предъявил Челяпову путевку и остальные документы, тот поставил резолюцию — и я стал студентом ИНХ. Только на прощанье Челяпов полюбопытствовал, как я попал к Томскому?

- К нему попасть легче, чем к вам или к Сенюшкину, - сказал я, прощаясь.

...Занятия начались. Жил я, как уже сказано, в общежитии гостиницы "Деловой двор". В громадной комнате стояло не менее 60 коек, на которых все время сменялись командированные в Москву периферийные работники. С 6 утра до 12 ночи здесь стоял непрерывный гул. Люди приходили с работы, из театров, музеев, магазинов, ужинали, курили, делились впечатлениями, спорили. Заниматься тут было невозможно, и я занимался в библиотеке, но и отдохнуть было негде.

О своей беде я рассказал бывшему дальневосточнику Николаю Илюхову, с которым встретился в институте. Илюхов рассказал мне, что в Москве, в отдельной квартире живет наш товарищ Александр Слинкин - и дал мне его адрес.

Слинкин, действительно, жил один в квартире нашего общего знакомого, командированного из Москвы во Владивосток. Свою квартиру, забронированную за ним на время командировки, он предоставил Слинкину, пока тот не получит собственного жилья. Как мы с Илюховым и думали, Слинкин предложил мне поселиться с ним, и я с радостью согласился. Правда, дом, в котором жил на первом этаже Слинкин, был достаточно запущен, квартира состояла всего из одной комнаты с небольшой кухней, но я не был избалован. Все меня устраивало: и то, что я избавлялся от общежития, и то, что дом был расположен на Садовом кольце, откуда было удобно ехать в институт, и то, что Слинкин работал — и я целый день мог без помехи заниматься.

Я забрал свои вещи из камеры хранения и переехал к Слинкину. А позже мои квартирные дела устроились совсем хорошо. Я встретился со своим старым приятелем, который работал в Наркомате почт и телеграфов, в отделе учета и распределения кадров. Жил он в том же здании, где размещался наркомат, в одной из коммунальных квартир, отведенных сотрудникам. Приятеля моего, когда я его встретил, мобилизовали на флот, и он предложил мне занять его долж-

ность и его комнату со всей обстановкой (и телефоном). Володя повел меня к своему начальству - и мы быстро обо всем договорились. Занятия в институте тогда шли только вечером - и, ради комнаты, я согласился совмещать работу с учебой.

Зачислили меня начальником подотдела учета Наркомата (по-нынешнему — заместителем начальника управления кадров; впрочем, тогда, несмотря на наличие безработицы, отдел кадров такого значения, как впоследствии, не имел). Оклад мой был 225 рублей - партмаксимум. Такой оклад получал и я, и нарком, и председатель Совнаркома.

В квартире, кроме меня, жили три семьи: Зискинда, референта наркома Довгалевского, Б.И.Духовного, бывшего начальника управления ФОН, и начальника финансового управления наркомата Раева с женой и дочерью.

Все шло хорошо. Но учеба занимала все больше времени - и я решил уйти с работы. Но в таком случае, как предупредил меня начальник общего управления К.Трофимов, меня, в соответствии с законом, запросто выселили бы из квартиры.

Я пошел к секретарю Московского комитета партии Зеленскому, рассказал ему, что хочу сосредоточиться на учебе и уйти с работы, но мне грозит в таком случае выселение из квартиры. Зеленский позвонил Трофимову - и меня оставили в покое, только сняли у меня телефон. Это было не так уж страшно: у всех моих соседей были телефоны, и я беспрепятственно пользовался ими.

Отдельная комната и свободное время сильно облегчили мои занятия. Моя комната стала местом встреч с товарищами, общих занятий и многочисленных дискуссий по теоретическим вопросам. Отказ от зарплаты меня тоже, в общем, не волновал. Стипендии, от которой я отказался, пока был на службе и которую возобновил, когда со службы ушел, хватало на питание и на покупку необходимых книг. Получив стипендию, я сразу закупал на месяц вперед чай, сахар, масло, сыр и колбасу (хранил я их зимой между рамами окон). Купил примус. Обедал в студенческой столовой, талоны в которую тоже покупал на месяц вперед. Обед стоил дешево, не помню — не то 12, не то 20 копеек. Кроме того, у меня были еще мои золотые монеты, накопленные во Владивостоке. Тратил я их очень сдержанно, бумажные деньги тогда падали очень быстро, и я, обменяв золотую монету в отделении Госбанка, тут же покупал продукты.

По время одной из таких операций я встретил Кнопинского. Разговорились. Узнав, что я меняю золото на бумажные деньги в Госбанке, Кнопинский удивился:

— На "черной бирже" у Ильинских ворот ты получишь в три или четыре раза больше, — сказал он, пожав плечами. - Ты студент, тебе каждая копейка дорога, никто тебя не осудит...

Тут пришла очередь удивляться мне: Кнопинский был членом партии с 1907 года. Но, то ли его авторитет сыграл роль, то ли простое любопытство, на "биржу" я все же пошел. Здесь гудела, кричала, торговалась толпа, беспрерывно слышались выкрики спекулянтов: "Беру доллары!", "Беру фунты стерлингов!", "Беру золото!". Спросив одного из них, сколько он даст мне за пятирублевую золотую монету, я услышал сумму, в несколько раз превышавшую официальный курс. Я отдал монету, получил бумажки и уже хотел уходить, как вдруг раздался крик: "Облава!". Действительно, толпу оцепляли милиционеры. Кольцо сжалось - и милиция стала пропускать окруженных по одному, проверяя документы. Дошла очередь до меня. Я показал студенческую книжку и партбилет (паспортов тогда еще не было). На вопрос начальника милиции, как я сюда попал, я соврал, что просто проходил мимо. Меня отпустили — и больше я таких экспериментов не устраивал, хотя бы и по рекомендации старого большевика.

...В институте я все больше сближался с Илюховым. Мы учились в одной группе и дружили почти все годы пребывания в институте. Он часто бывал у меня, а я у него, на Лесной улице, где он жил с женой, тоже бывшей партизанкой, и с дочкой, названной звучащим сейчас странно, а тогда распространенным в нашей среде именем "Идея". Илюхов познакомил меня и со своим старым другом, тоже дальневосточником-партизаном М.Титовым, впоследствии - начальником политотдела Амурской Армии. В ту пору, как мы познакомились, Титов учился в МГУ, на факультете общественных наук и был одно время секретарем партийной ячейки Московского университета.

Что касается парторганизации нашего института, то первое общепартийное собрание, на котором я присутствовал, честно говоря, не могло произвести хорошего впечатления. Партячейка была большая, на закрытом собрании, происходившем в Плехановской аудитории, присутствовало тысячи полторы человек. Как правило, это были не зеленые юнцы, а участники гражданской войны, бывшие командиры, комиссары, политработники. Но дело разбиралось на собрании не очень красивое.

Шла речь о моральном разложении секретаря партячейки института Юрисова. Доклады-

вала об этом собранию секретарь Замоскворецкого райкома старая большевичка Самойлова, известная в партии под своей подпольной кличкой "Землячка".

Землячка доложила собранию то, что многие уже знали. Юрисов, живший в общежитии, устраивал в своей комнате так называемые "афинские ночи", участники которых, парни и девущки раздевались догола. Узнав об этом, Землячка потребовала сообщить ей, когда состоится следующая встреча и, вместе с работниками контрольной комиссии, ворвалась в комнату, где и застала обнаженных студентов и студенток в соответствующих позах.

Землячка потребовала исключить Юрисова из партии. Его, конечно, исключили (и было за что!), но и Землячка не снискала симпатий. Ее вообще не любила молодежь: за сухость, черствость, крутой нрав. Во время собрания слышалось немало выкриков: "Старая ведьма!", "Стара дева!". Претило то, что секретарь райкома шарит по комнатам, подглядывая за личной жизнью студентов.

Секретарем ячейки был избран Бойко-Павлов, тоже бывший дальневосточный партизан. Впрочем, Юрисов. видимо, был все-таки восстановлен: впоследствии он занимал должность начальника Главтекстиля ВСНХ СССР.

Собрание это, как и вообще первые месяцы в Москве, произвело на меня тяжелое впечатление. Предыдущий период моей жизни, когда я стал коммунистом, - подготовка переворота в Негчинске-Заводском, участие в партизанских отрядах Забайкалья, бои на Хабаровском фронте, подпольная работа во Владивостоке - все это было чисто, было проникнуто горячей верой в партию, в ее идеалы. Там меня окружали люди, готовые каждую минуту умереть за партию. И когда я ступил ногой на московскую землю, где находился штаб мировой революции, я был похож на христианина, пришедшего на святую землю.

А встретился я со многими, носившими звание члена партии, но по существу бюрократами, или равнодушными циниками, или, вот как на этом собрании, с морально разложившимися, как Юрисов и его компания, или с ханжами вроде Землячки, смаковавшей поступки Юрисова. А ведь имя Землячки я читал в истории партии!

Все это не могло не отложиться в моем сознании, не вызвать некоторое разочарование, не поколебать в какой-то степени мою веру в чистоту того движения, которому я посвятил свою жизнь.

Светлой точкой в моей памяти осталось собрание Замоскворецкого партийного актива, состоявшееся в колонном зале нашего института вскоре после моего поступления на учебу. Мне удалось присутствовать на этом собрании и впервые услышать доклад Л.Д.Троцкого. Услышать Ленина и Троцкого было моей давнишней мечтой.

Доклад Троцкого произвел на меня огромное впечатление, и еще большее - сам Троцкий и устроенная ему встреча. Это была действительно овация, и длилась она не менее десяти минут. Председательствовавшая Землячка металась за столом, воздевала руки и кричала:

- Товарищи! Дадим мы, наконец, говорить товарищу Троцкому?

- Дадим! Дадим! - кричали ей в ответ собравшиеся и продолжали аплодировать. Троцкий поднял руку, требуя внимания, но аплодисменты долго не стихали. Это было подлинно стихийное проявление чувств. Помню это и по себе. И по окончании доклада тоже долго гремела буря аплодисментов.

7. Внутрипартийные разногласия

В конце ноября 1923 года началась внутрипартийная дискуссия. Положение в стране было сложное, республика вышла из войны в состоянии разрухи. Почти восемь лет сначала империалистической, потом гражданской войны обессилили, разорили и истощили рабочий класс и крестьянство. Материальная база была подорвана, восстанавливать крупную государственную промышленность, не имея опыта управления, было нелегко. Не хватало и кадров: значительная часть передовых рабочих, потомственных пролетариев во время гражданской войны ушли в Красную армию. Многие из них погибли, другие выдвинулись на руководящую работу. На смену им пришла молодежь, преимущественно из деревни, без квалификации и без пролетарских традиций.

Крупная промышленность восстанавливалась туго, медленно. Более поворотливыми оказались в условиях НЭПа мелкая промышленность и розничная торговля, в массе своей находившаяся в руках частников - так называемых "нэпманов". Еще быстрее поднималось мелкое крестьянское хозяйство. Освобожденные от поборов и мобилизации, крестьяне жадно схватитись за землю.

И очень скоро командные высоты в деревне стал занимать кулак. Через подставных ли он проникал в кооперацию, прибирал к рукам мельницы, розничную торговлю, и стал подчинять своему влиянию бедноту и середняков. Роль кулака была неизмеримо большей, чем его удельный вес в деревне.

В капиталистических странах после провала революции 1923 года в Германии наступил полоса относительной стабилизации.

В партии, вследствие длительной болезни Ленина и его продолжительного отсутствия на работе, практическое руководство в ЦК перешло к Сталину и его окружению, которые посте пенно повели партию по пути сползания с революционной линии. Настоящего опыта управления государством и хозяйством страны не имели все руководители партии. Единственной верной политикой в этих условиях был бы коллективный поиск путей и решений всех крупных вопросов, встающих перед молодой республикой Советов. А для этого было важно, чтобы узком коллективе вождей партии, в Политбюро ЦК, была создана атмосфера взаимного доверия и поддержки. Тогда можно было бы путем дискуссий, без оглядки друг на друга, то ест без боязни быть обвиненными в уклоне, свободно подвергать всестороннему анализу и критик все вопросы. При деловой, товарищеской атмосфере Политбюро, в котором были сосредоточены основные политики и теоретики партии, было способно и без Ленина решать вопросы любой сложности. При необходимости можно было привлечь для изучения и подготовки вопросов любое количество мыслящих людей, которыми тогда была исключительно богата партия.

Это был еще такой период, когда решался вопрос о дальнейшей судьбе партии. При правильной политике Троцкого партия могла еще выправить свою линию и остаться в руках ее революционных элементов.

Однако Троцкий не понял уникальности и неповторимости обстановки, сложившейся в партии накануне XII съезда.

В своей книге "Моя жизнь", изданной за границей, Л.Д.Троцкий писал:

"Ленин вызывал меня к себе в Кремль, говорил об ужасающем росте бюрократизма у нас в советском аппарате и о необходимости найти рычаг, чтобы как следует подойти к этому вопросу. Он предлагал специальную комиссию при ЦК и приглашал меня к активному участию в работе.

Я ответил ему. По моему убеждению, сейчас в борьбе с бюрократизмом советского аппарата нельзя забывать, что как на местах, так и в центре создается особый подбор чиновников и спецов, партийных и беспартийных, вокруг известных партийных руководящих лиц в губернии, в районе, в центре, то есть в ЦК. Нажимаешь на чиновника, натыкаешься на партийца, в свите которого спец состоит, и при нынешнем положении я на себя такой работы не мог бы взять...

Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром:

- Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?

Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро ЦК означало самое средоточие сталинского аппарата.

- Пожалуй, выходит так.

- Ну что ж, - продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, - я предлагаю вам блок против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности.

- С хорошим человеком лестно заключить блок, - ответил я.

Мы условились встретиться снова. Ленин предлагал обдумать организационную сторону дела. Он намечал создание комиссии ЦК, мы оба должны были войти туда. По существу, эта комиссия должна была стать рычагом разрушения сталинской фракции... для создания таких условий в партии, которые дали бы мне возможность стать заместителем Ленина, по его мысли - преемником на посту председателя Совнаркома. /.../ Совместное наше выступление против Оргбюро ЦК в начале 1923 года обеспечивало бы победу наверняка. Более того, я не сомневаюсь, что если бы я выступил накануне XII съезда в духе "блока Ленина-Троцкого" против сталинского бюрократизма, я одержал бы победу и без прямого участия Ленина в борьбе".

Но как раз вскоре после этой беседы у Ленина произошел вторичный инсульт, и Влади-

мир Ильич больше уже к работе не возвращался. Троцкий понимал, что время не терпит, что с каждым днем "тройка" все дальше и дальше отодвигает его от активного участия в делах партии. Тем не менее, он не сделал правильных выводов из ситуации и не выступил активно от своего и Ленина имени против сталинской фракции. Отвечая на обвинения его в пассивности, Троцкий в статье "Почему Сталин победил оппозицию", помещенной в "Бюллетене" № ... от декабря 1935 года, писал:

"...Те мудрецы, которые задним числом (хотя были в 1922 году тоже такие мудрецы, которые настаивали на открытом выступлении Троцкого) обвиняют нас в том, что мы, вследствие нерешительности, упустили власть, ...они думают, что есть какие-то особые технические секреты, при помощи которых можно завоевать или удержать революционную власть независимо от действия величайших объективных факторов побед или поражений революции на Западе и Востоке, подъема ил упадка массового движения в стране, и прочее. Власть не есть приз, который достается более "ловкому". Власть есть отношение между людьми, в последнем счете между классами. Правильное руководство, как уже сказано, является важным рычагом успехов. Но это вовсе не значит, что руководство может обеспечить победу при всяких условиях. Решает в конце концов борьба классов и те внутренние сдвиги, которые происходят внутри борющихся масс".

Между опубликованием произведений Троцкого, из которых взяты первая и вторая цитаты, прошло около шести лет. Взгляды его за это время, как мы видим, коренным образом изменились. Если в 1929 году в книге "Моя жизнь" он считал, что его выступление в 1922 году от имени Ленина и его собственного безусловно обеспечивало победу, то в 1935 году он уже ссылаеется на непреодолимые объективные условия.

"Значит, победа Сталина была неотвратима, значит, борьба левой оппозиции была безнадежна? — спрашивает он, и тут же отвечает: — ... Такая постановка абстрактна, схематична, фаталистична. Ход борьбы показал несомненно, что одержать полную победу в СССР, т.е. завоевать власть и выжечь язву бюрократизма большевики-ленинцы не смогли и не смогут без поддержки мировой революции".

Коренная ошибка Троцкого и руководящей головки оппозиции состояла в том, что они упустили время. То единственное, отведенное для них историей время, когда они, в порядке подготовки к XII съезду могли дать правильное направление политике партии и исправить ошибки Сталина по организационному и национальному вопросам - ошибки, на исправлении которых в своих письмах к съезду настаивал Ленин.

Неверно представлял себе Троцкий роль Сталина в партии в тот период, когда писал:

"Инициатива борьбы против левой оппозиции принадлежала собственно не Сталину, а Зиновьеву. Сталин сперва колебался и выжидал. Было бы ошибкой думать, что Сталин с самого начала наметил какой-либо стратегический план. Он нащупывал почву. Несомненно, что революционная марксистская опека тяготила его. Он фактически искал более простой, более национальной, более надежной политики".

Здесь ошибочные мысли Троцкого переплетаются с его прозорливыми догадками.

Сталин, став генсеком, с самого начала наметил линию, которую он проводил методически, с железной последовательностью (конечно, поскольку позволяли обстоятельства). Борьбу он вел, разумеется, не в безвоздушном пространстве, а при сопротивлении других членов Политбюро, но истинные свои намерения при этом скрывал, иначе все вожди партии объединились бы против него. Зиновьеву он предоставил эфемерную власть, внешне выразившуюся в том, что Зиновьеву было поручено сделать съезду политический отчет ЦК, который обычно делал Ленин. Поскольку Сталин оставил за собой два главных вопроса - организационный и национальный, определявшие дальнейшую судьбу партии, — временный "триумф" Зиновьева ему ничем не грозил.

Единственное, чего боялся и чего не хотел допустить Сталин, это открытых разногласий и дискуссий перед — и особенно — на XII съезде партии. Они были невыгодны ему по следующим причинам:

1. Массы членов партии хорошо знали имена Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина — и почти совсем не знали Сталина. Он опасался, что, если начнутся споры, большинство партии поддержит Троцкого, который, после Ленина, был самым популярным в партии человеком.

2. К моменту съезда Сталин еще не успел полностью укомплектовать обкомы и губкомы партии своими людьми. Эта работа, хотя и проводилась им интенсивно, закончилась только после XII съезда, что заставило спохватиться Зиновьева и Каменева, настаивавших на пере стройке рабочих органов ЦК.

3. В составе Центрального Комитета партии тоже не были еще проведены такие изменения, которые обеспечили бы Сталину большинство. Ленин, как известно, настаивал на таком сформировании ЦК, чтобы большинство в нем составляли не чиновники, а рабочие. Троцкий даже не обратил внимания на это предложение Ленина. А Сталин, сознавая, как опасен был бы для него такой ЦК, хотел добиться и добился противоположного: расширения ЦК за счет верных ему, Сталину, аппаратчиков.

4. Чтобы обеспечить свое господство в ЦК и поворот партии от интернационализма к национализму, Сталину было необходимо не допустить обсуждения перед съездом и на съезде так называемого "Завещания Ленина" и его письма к съезду под названием: "К вопросу о национальностях и об автономизации" и не допустить выступлений Троцкого по организационному и национальному вопросам. Сталину удалось и то, и другое. Он добился от пленума ЦК, во-первых, назначения Сталина докладчиком по обоим волновавшим партию вопросам и, во-вторых, перед лицом болезни Ленина, не выносить разногласия на съездовские партийные собрания, конференции и на самый съезд.

Так ловко разыграл Сталин игру, которая дала ему в руки победу и предопределила поражение всех остальных членов Политбюро. Сталин сумел сформировать такой Центральный Комитет, который стал послушным орудием задуманного им стратегического плана.

Неспособность Троцкого решиться на открытую борьбу против "тройки" и поддерживавшего ее Центрального Комитета привели к тому, что партия была отброшена от ее революционных традиций на путь бюрократического перерождения.

Как показывает анализ исторических фактов, многие расхождения в Политбюро создавались Сталиным искусственно. Он был большим мастером придираться к случайной обмолвке, оброненному невзначай слову, не до конца продуманной фразе. В созданной генсеком обстановке каждая обмолвка раздувалась до принципиальных разногласий.

Кто должен был создать здоровую, товарищескую атмосферу в Политбюро? Казалось бы, генеральный секретарь, задача которого заключалась в сглаживании, а не в обострении расхождений. Но Сталин этого-то и не делал. Он постоянно плел паутину интриг, с большим искусством настраивая лидеров партии друг против друга. В отношениях между ними появилась напряженность. Стали создаваться группировки, из которых главной была группа "трех" в составе Сталина, Зиновьева и Каменева, которая по существу возглавила политическую борьбу против Троцкого. Разногласия по принципиальным вопросам (внутрипартийный режим, монополия внешней торговли, национальный вопрос, отношения между городом и деревней, политика цен и т.п.) перерастали во внутрипартийную борьбу. А ЦК запретил выносить эту борьбу, эти разногласия на съезд.

Зиновьев в Политическом отчете ЦК XII съезду, Каменев — в прениях по этому отчету выступили с предложениями ужесточить внутрипартийный режим. "Мы с вами, товарищи, должны знать следующее. — заявил Каменев, — всякая критика партийной линии, хотя бы так называемая "левая", является ныне объективно меньшевистской критикой". (XII съезд РКП(б), стенографический отчет, стр. 46-47).

Троцкий был не согласен с такой позицией Зиновьева. Однако он промолчал, исходя из того, что Политбюро приняло решение разногласий на съезд не выносить.

Все же выступления против Зиновьева на съезде были. Так, против Зиновьева выступил один из руководящих работников партии Владимир Коссиор. Зиновьев и Каменев с одной стороны и В.Коссиор - с другой обосновали на XII съезде партии две линии, которые легли в основу борьбы между большинством и меньшинством партии во весь последующий исторический период.

Именно концепцией, изложенной Зиновьевым на XII съезде партии в его высказываниях по внутрипартийному вопросу, руководился в дальнейшем сталинский ЦК в своей борьбе с оппозиционными течениями. Согласно этой концепции, всякая критика партийной линии является объективно меньшевистской и опасной для диктатуры пролетариата. Это заранее наклады-

вало запрет на всякую критику, отстраняло массы от активного участия во внутрипартийной жизни и, прежде всего, отстраняло от этого участия передовые элементы партии. Таким образом, круг членов партии, непосредственно принимавший участие в ее повседневной жизни, резко сужался.

Владимир Коссиор предупреждал партию об опасности такой политики. Если число членов партии, допущенных к критике партийной линии, будет все больше сокращаться, - говорил он, - то неизбежно наступит такой момент, когда партией и страной будет управлять небольшая горстка людей. И это действительно будет опасно, ибо дела партии и страны будут решаться за спиной партии узкой группой лиц, повлиять на которых партия будет бессильна. В этом случае всякие изменения в политике партии будут зависеть от изменений в этой верхушке. Это неизбежно лишит весь наш строй устойчивости и может привести к переменам, неожиданным для партии и опасным для социализма. В этом же выступлении Коссиор сообщил съезду о фактическом отстранении из групповых соображений Троцкого от политического руководства.

Из речей, произнесенных на XII съезде Зиновьевым, Сталиным, Коссиором, уже было ясно, что в ЦК имеются разногласии между Троцким и большинством Политбюро. То, что эти разногласия было решено не выносить на съезд, не могло скрыть самого факта существования мелких разногласий. Достаточно ясна была и тенденция руководящей верхушки запугивать будущую оппозицию планируемыми против нее репрессиями.

Как мы уже писали, Троцкий допустил крупную политическую ошибку, заняв рыцарскую позицию в отношении борьбы за руководство и упустив тем самым благоприятный момент для разгрома своих противников. Ленин бы этого, конечно, никогда не сделал. Троцкий же, еще до съезда выступивший против претензии кого-либо из лидеров партии на роль вождя, не поддержал даже выступившего на съезде в его защиту Коссиора.

Троцкий поступил как человек, не искушенный в интригах, недооценивший прожженного интригана Сталина. Поэтому он точно выполнил решение Политбюро и потерял возможное и, своим авторитетным вмешательством повлиять на решения съезда о внутрипартийной демократии, о формировании руководящих органов партии и по национальному вопросу, по которым Ленин предлагал ему блок.

После всего сказанного нелишне будет отметить, сколь опрометчивы и необоснованны суждения по этому вопросу историка Р.А.Медведева в его книге "К суду истории". Рассматривая перипетии внутрипартийной борьбы в 1922-1923 годах, Р.Медведев пишет: "XII съезд партии прошел без больших споров, во всяком случае между членами Политбюро. Однако уже через несколько месяцев после съезда Л.Д.Троцкий, бывший тогда одним из наиболее популярных руководителей партии, выступил со своей особой платформой (и с плохо скрытой претензией на руководство партией)." (Р.А. Медведев, "К суду истории", стр. 76).

Медведев даже не дал себе труда как-то обосновать это свое утверждение. А между тем, как это видно из приведенных мною фактов, именно Л.Д.Троцкий, а не кто-либо другой, возражал против того, чтобы на XII съезде кто-либо заменил Ленина как докладчик по Политическому отчету ЦК.

Неверно, что на XII съезде не было еще разногласий, они были скрыты - и именно внутри Политбюро. Медведев прошел мимо одного из самых важных моментов истории партии, мимо XII съезда. Как раз там, под покровом внешнего благополучия, историк должен был обнаружить скрытую борьбу, ход которой предопределил успех Сталина и поражение Троцкого.

Беда Л.Д.Троцкого состояла не в том, что он выступил с плохо скрытой претензией на руководство партией, а в том, что он не выступил с такой претензией своевременно. Перед лицом противников, не стеснявшихся никакими средствами, Троцкий показал себя Дон-Кихотом, и именно в этом обвиняли его такие единомышленники, как Пятаков, Иоффе и другие. Он стремился убедить своих противников - этих насквозь прожженных политиканов - что Ленина никто заменить не может, что только коллективное руководство может заполнить вакуум, образовавшийся в ЦК после вынужденного отхода Ленина от руководства. Прочтите ту часть его заключительного слова по докладу о промышленности, где он говорит о выступлении Коссиора, и вы поймете, что перед вами типичный Дон-Кихот.

Не так вел себя его основной противник Сталин. Он не тратил время на бесплодные дискуссии. Ему удалось провести свою линию по организационному и национальному вопросам, изолировать Троцкого от большой политики и в то же время удержать его от полемического выступления на XII съезде в невыгодное для Сталина время, когда организационное окружение Троцкого еще не было завершено.

Конечно, все это свидетельствует о том, что Сталин был не только ловким и бессовестным интриганом, но и опытным политиком. И это свидетельствует также о том, что Троцкий при всех его выдающихся способностях, был недостаточно опытным тактиком и недостаточно решительным и целеустремленным политиком. К тому же он находился под гипнозом навязанного ему понимания "единства партии".

Зная все, что произошло вслед за XII съездом партии, Медведев как историк не имел никаких оснований повторять ложную сталинскую версию о претензиях Троцкого на руководство. Нельзя не видеть в этой версии обычный для Сталина отвлекающий маневр: ведь это он сам питал такие претензии и осуществил их железной рукой, через горы трупов своих бывших товарищей.

Л.Д. Троцкий вместе с В.И. Лениным были самыми популярными из вождей партии — не только в партии, но и в народе. Недаром Демьян Бедный писал в годы гражданской войны:

Ленин-Троцкий - наша двойка.

Вот попробуй-ка, покрой-ка!

Где ж твоя, Деникин, прыть?

Нашей двойки нечем крыть.

Разумеется, Троцкий, как и любой политический деятель такого масштаба, стремился руководству. Это естественно, ибо только таким путем подлинный вождь может осуществить свою политическую линию. Видеть в этом какие-то карьеристские стремления может только обыватель (так меньшевики в свое время увидели в стремлении Ленина к руководству наклонности к личному диктаторству). Но Р.А. Медведев придает этим стремлениям Троцкого имени карьеристский оттенок. Это совершенно бездоказательно и полностью противоречит всему па следующему ходу борьбы Троцкого против Сталина.

В июле и августе 1923 года в ряде районов страны, в частности в Москве, Харькове Сормове, прокатилась волна забастовок, которые сигнализировали об ослаблении связей партии с рабочим классом.

В начале октября Троцкий направил в ЦК письмо, в котором говорил о бюрократически омертвлении аппарата и о необходимости внутрипартийных перемен.

Почти одновременно в ЦК поступило так называемое "заявление 46-ти" — коллективно письмо группы видных членов партии, в котором ставились почти те же вопросы - о необходимости пересмотреть внутрипартийную политику и об ошибках ЦК в экономической области

И Троцкий, и группа 46-ти выдвигали сходные предложения:

вовлечь в активную работу партийную периферию, которая из передаточного механизм от высших партийных органов к массам должна превратиться в среду, вырабатывающую партийное общественное мнение;

обеспечить свободу внутрипартийных дискуссий и контроль работы руководящих органов партийными массами путем отчетности перед ними;

ликвидировать практику "назначенчества", т.е. отменить систему подбора кадров по принципу послушания.

Большинство ЦК и, прежде всего, существовавшая в Политбюро фракционная "тройка Сталина, Зиновьева и Каменева, встретила эти предложения в штыки. В ноябре 1931 г., в №3 издававшегося за границей "Бюллетеня" Л.Д. Троцкий писал: "В 1923 году Зиновьев и Камене открыли кампанию против Троцкого. В начале борьбы они очень слабо отдавали себе отчет в е последствиях, что свидетельствовало, конечно, об их политической дальновидности". Это ироническое замечание могло быть отнесено не только к Зиновьеву и Каменеву, но и к самом Троцкому. Видимо, не только в 1923, но и в 1931 году он не понимал еще, что главным организатором нападения был не Зиновьев, не Каменев, а стоящий за ними Сталин.

"Роль Сталина в этой борьбе, - писал там же Троцкий, - имела гораздо более органический характер. Дух мелкобуржуазного провинциализма, отсутствие теоретической подготовки, незнакомство с Европой, узость горизонта, - вот что характеризовало Сталина, несмотря на его большевизм".

Все это верно, и все-таки Троцкий не знал, с каким противником он имеет дело. Да и ни кто из членов ЦК внутренней сущности Сталина не понимал. Никто из них, в том числе Троцкий, не мог подумать, что Сталин ведет борьбу не за большевизм (правильно или ложно

понятый), а просто-напросто за свою личную, безграничную власть. "Его враждебность к троцкизму", - писал дальше Троцкий, - имела гораздо более глубокие корни, чем у Зиновьева и Каменева, и давно искала политического выражения..."

Троцкий ищет классовых корней, теоретических обоснований, а Сталин был враждебен не к "троцкизму", а лично к Троцкому - человеку, который преграждал ему путь к личной неограниченной власти.

"Борьба большинства Политбюро против Троцкого, начавшаяся в значительной мере как личный заговор, уже очень скоро развернула свое политическое содержание. Оно не было ни простым, ни однородным".

Это правильно только в том смысле, что Зиновьев боролся за захват власти, чтобы пронести большевистскую программу, как он ее понимал; Сталин же боролся за власть как таковую и использовал для этого одних вождей партии против других с таким расчетом, чтобы в конечном счете избавиться от всех их. Этого тогда, к сожалению, не понимали все члены Политбюро.

"Левая оппозиция, — писал дальше Троцкий, — включала в себя, вокруг авторитетного большевистского ядра, многих организаторов Октябрьского переворота, боевиков гражданской войны, значительный слой марксистов из учащейся молодежи. Но за этим авангардом тянулся на первых порах хвост всяких недовольных, неприспособленных, вплоть до обиженных карьеристов. Только тяжкий путь дальнейшей борьбы постепенно освободил оппозицию от ее случайных и непрошеных попутчиков".

"Под знаменем "тройки" - Зиновьев, Каменев, Сталин - объединились не только многие "старые большевики", которых Ленин предлагал еще в апреле 1917 года "сдать в архив", но и многие серьезные подпольщики, крепкие организаторы партии, искренне поверившие, что надвигается опасность смены ленинизма троцкизмом."

Такова была расстановка сил в руководящем ядре партии к началу дискуссии 1923 года. И таковы были идейные позиции сторон, участвовавших во внутрипартийной борьбе.

На первом дискуссионном собрании в институте, в ноябре 1923 года, с докладом выступил В.М. Молотов, с содокладом — Е.А.Преображенский. В прениях выступало несколько десятков студентов-партийцев.

Я приехал с Дальнего Востока, где совсем недавно закончилась гражданская война, и понятия не имел о разногласиях внутри ЦК и в партии. Когда же на институтском партийном собрании выступил Преображенский, его исключительно яркая и искренняя речь произвела на меня огромное впечатление. Чувствовалось, что его устами говорит сама истина - и о бюрократизме аппарата, и о зажиме внутрипартийной демократии, и о многом другом. Да и я уже кое-что повидал в Москве, прошел через мытарства, связанные с поступлением в институт, видел разложившихся партийцев, сталкивался с самодовольством руководящих работников... Словом, я выступил в прениях и рассказал о том, что я мечтал увидеть в Москве, которую всегда представлял себе как идейный центр мировой социалистической революции, и что увидел на самом деле. Я поддержал Преображенского, открыто говорившего о недугах, которыми болела партия.

Горячая дискуссия длилась несколько дней. В конце концов, партийное собрание подавляющим большинством голосов проголосовало за резолюцию, предложенную Е.А. Преображенским. Делегатов на конференцию Замоскворецкого района собрание избрало из числа сторонников оппозиции.

Большинство наших студентов-коммунистов пришли в институт из Красной армии, где авторитет Троцкого был исключительно высок. Впрочем, за позицию Троцкого голосовала не только наша партячейка. В "Правде" от 13 января 1923 года, в отчете секретаря МК РКП(б) на Московской партконференции приведены данные о количестве ячеек и голосов, поданных за большинство ЦК и за оппозицию. По этим данным за оппозицию голосовало 67 рабочих ячеек с 2223 голосами, за ЦК - 346 ячеек с 9843 голосами. В вузах же картина была противоположная: за оппозицию проголосовало 40 ячеек и 6594 члена партии, за ЦК - 32 ячейки и 2790 членов партии. 18 января в "Правде" же напечатано, что на районных партконференциях за оппозицию было подано 36 % голосов.

Цифры я, конечно, взял из подшивки, как их упомнить. Но память хорошо сохранила, что

в 1923 году большинство коммунистов-учащихся и военных голосовало за оппозицию. И что касается Замоскворецкой и Хамовнической районных партконференций, то и там большинство голосовало за Троцкого.

После выступления с трибуны собрания я познакомился с сидящим рядом преподавателем института Тер-Ваганяном. Домой мы шли вместе: мой товарищ Арсен Оганесов, Тер-Ваганян и я. Я узнал, что Тер-Ваганян — старый большевик, что он написал книгу о Г.В. Плеханове и что он — горячий сторонник Троцкого.

Тер-Ваганян рассказал мне многое, чего я не знал. О том, кто из руководящих деятелей партии разделяет взгляды Троцкого. О расстановке сил в ЦК к моменту начала дискуссии. О завещании Ленина, в котором Владимир Ильич требует снятия Сталина с поста генсека. О том, что борьбу против Троцкого возглавляет Сталин, у которого с Троцким старые счеты, а поддерживают Сталина Зиновьев и Каменев. И еще многое.

После рассказов и разъяснений Тер-Ваганяна я стал смотреть на разногласия в партии серьезнее и постепенно стал уже не случайным, а сознательным противником линии большинства ЦК. Однако ни в какой фракции я не состоял и никакой фракционной работы не вел. И вообще, как мне помнится, тогда, в 1923-1924 гг., никакой фракционной организации у оппозиции не было.

Тер-Ваганян считал, что Троцкий напрасно без сопротивления позволил своим противникам отстранить себя от руководства. Таково было настроение многих сторонников Троцкого. Пятаков, Преображенский, Белобородов, Раковский, И.Н.Смирнов, Н.И.Муралов, В.Коссиор были недовольны также тем, что Троцкий уклонился от прямого участия в дискуссии, в то время как его личное участие - особенно в рабочих и военных ячейках - могло иметь решающее значение для результатов голосования. Троцкий же считал, что всякое обострение борьбы, связанное с его личным участием в дискуссии, может привести к расколу партии, и он не хотел быть в этом виноватым.

Под давлением оппозиции Политбюро пошло на уступки. Была создана комиссия из Троцкого, Сталина и Каменева, разработавшая проект резолюции "О партстроительстве". Пятого декабря 1923 года Политбюро утвердило эту резолюцию, в которой провозглашался новы курс партии на рабочую демократию. В резолюции отражались все основные требования оппозиции об изменении режима партии, те требования, против которых на XII съезде выступали Зиновьев и Каменев, а в дискуссии - большинство ЦК, настаивавшее на запрещении всякой критики линии ЦК. Четырнадцатого декабря 1923 года было опубликовано подписанное Сталиным Обращение ЦК РКП(б) ко всем парторганизациям, в котором говорилось: "ЦК признал своевременным углубление и расширение рабочей демократии в области внутрипартийного строительства... ЦК считает, что обсуждение резолюции ЦК должно захватить всю массу членов партии во всех уголках СССР".

Начался второй тур дискуссии, который был разрешен приведенным выше Обращением, С разъяснением резолюции Политбюро на активах и на партийных собраниях выступали все члены Политбюро, кроме Троцкого. Он был болен и потому обратился "к партийным совещаниям" с письмом, которое вошло в историю, как "Новый курс".

Письмо Троцкого было построено на резолюции Политбюро от 5 декабря и полностью соответствовало духу этой резолюции. В нем говорилось:

"Новый курс, провозглашенный в резолюции ЦК, в том и состоит, что центр тяжести, не правильно передвинутый при старом курсе в сторону аппарата, должен быть передвинут в сторону активности, критической самодеятельности, самоуправления партии как организованной: авангарда пролетариата. Новый курс вовсе не значит, что на партийный аппарат возлагается задача в такой-то срок декретировать, создать или установить режим демократии. Нет, осуществить этот режим может сама партия. Коротко задачу можно формулировать так: партии должна подчинить себе свой аппарат, ни на минуту не переставая быть централизованной организацией".

Хотя разъяснения Л.Д. Троцкого полностью соответствовали духу принятых ЦК решений, большинство членов Политбюро по существу не хотело дать ход резолюции от 5 декабря, не хотело проводить новый курс в жизнь. Да и немыслимо было, чтобы аппарат — и прежде всего верхи аппарата во главе со Сталиным — добровольно сдал свои позиции и передал инициативу в руки самодеятельных масс. Принятая под давлением оппозиции резолюция для большинства ЦК являлась лишь дипломатическим прикрытием его жесткой внутрипартийной политики. Поэтому всякое истинно демократическое толкование ее вызывало бешенство аппаратчиков Толкование резолюции Троцким не могло не вызвать такой реакции.

Понять это нетрудно, если вспомнить, как совсем недавно всемогущий аппарат ЦК КПСС 14-и провал на попытку братской Чехословацкой партии освободиться из-под его власти и взять инициативу в свои собственные руки.

Критика Л.Д. Троцким старых большевиков, управлявших партией, служила целям исправления ошибок старшего поколения, увлекшегося административной стороной дела и забывшего о самодеятельности партии.

Лицемерная защита Сталиным и Зиновьевым старой гвардии преследовала цель сыграть на их чванливом отношении к Троцкому как к "чужому" в партии, доказать, что он поэтому заинтересован в том, чтобы натравить молодых членов партии на старых.

Письмо Троцкого по своему содержанию ничем не отличалось от резолюции 5 декабря. Примеры, поясняющие существо вопроса о рабочей демократии, были яркими, острыми и запоминающимися, но они только иллюстрировали основные принципиальные положения резолюции. То, что этот материал, сухо изложенный в официальном документе, заговорил в письме Л.Д. Троцкого сильно, ярко и убедительно, свидетельствовало только о таланте автора.

Почему понадобилось так остро реагировать на письмо Троцкого, если ЦК действительно искренне решил осуществить свою резолюцию? Даже если бы в письме Троцкого действительно было бы какое-то отклонение от резолюции - в сторону ли большего ударения на демократию, в сторону ли критики старого курса, стоило ли поднимать такой вопль против этого письма, если бы ЦК в самом деле считал старый курс вредным и понимал жизненную необходимость перестройки.

В том-то и дело, что, соглашаясь принять резолюцию от 5 декабря, Сталин и Зиновьев просто маневрировали, чтобы успокоить партию. На самом деле эта резолюция была забыта на другой день после окончания районных партийных конференций. Зиновьев и Каменев почувствовали, что на своем горбу после XIII съезда, когда они уже оказались не нужны своему временному союзнику Сталину.

В ходе дискуссии Троцкого особенно сильно обвиняли за то, что он в своем письме противопоставляет молодых членов партии старым и пишет о перерождении старых большевиков. Отвечая на первое обвинение, Троцкий писал:

"Именно "штиль" заключал в себе опасность возрастающей отчужденности между руководящим слоем партии и более молодыми ее членами. Тенденция партийного аппарата думать и решать за партию ведет в своем развитии к стремлению укрепить авторитет руководящих кругов только на традиции... Поскольку революционно сохранившиеся, не оказенившиеся представители старого поколения, т.е., как мы твердо уверены, подавляющее его большинство, отдадут себе ясный отчет относительно охарактеризованной выше опасной перспективы и, став на почву резолюции Политбюро ЦК, приложат все усилия к тому, чтобы помочь партии претворить резолюцию в жизнь, постольку исчезнет главный источник возможного противопоставления разных поколений в партии".

Анализ, данный Троцким 50 лет назад, подтвердился за прошедший период многочисленными фактами. Сталин, игравший на самолюбии старых большевиков, использовавший их влияние в партии против Троцкого, вскоре после победы над своими идейными противниками пи поголовно уничтожил старых членов партии, заменив их в аппарате членами партии призыва тридцатых годов.

Отвечая на второе обвинение, Л.Д. Троцкий писал:

"Можно еще, пожалуй, возразить, что приведенная ссылка на аппаратное перерождение социал-демократии неправильна ввиду глубокого различия эпох: тогдашней застойно-реформистской и нынешней революционной. Разумеется, пример есть только пример, а никак не тождество. Однако же это огульное противопоставление эпох само по себе еще ничего не решает. Недаром же мы указываем на опасности НЭПа, тесно связанные с затяжным характером международной революции. Повседневная государственно-практическая работа, все более детализованная и специализированная, таит в себе, как указано в резолюции ЦК, опасности сужения горизонта, т.е. оппортунистического перерождения, совершенно очевидно, что эти опасности становятся тем более серьезными, чем более партийное руководство заменяется замкнутым секретарским командованием. Мы были

бы плохими революционерами, если бы надеялись на то, что со всеми трудностями, и прежде всего с внутренними, нам поможет справиться "революционный характер эпохи". Надо как следует помочь "эпохе" правильным осуществлением нового партийного курса, единогласно провозглашенного Политбюро ЦК".

Говоря о роли молодежи, Л.Д.Троцкий писал в "Новом курсе":

"Совершенно недостаточно, чтобы молодежь повторяла наши формулы. Нужно, чтобы молодежь брала революционные формулы с боем, претворяла их в плоть и кровь, вырабатывала бы себе собственное мнение, собственное лицо и была бы способна бороться за собственное мнение с тем мужеством, которое дается искренней убежденностью и независимостью характера... Пассивное послушание, механическое равнение по начальству, безличность, прислужничество, карьеризм — из партии вон! Большевик есть не только человек дисциплины — нет, это человек, который, глубоко сверяя, вырабатывает в себе, в каждом данном случае твердое мнение, мужественно и независимо отстаивает его не только в бою против врагов, но и внутри собственной организации. Он сегодня остается в своей организации в меньшинстве. Он подчиняется, потому что это его партия. Но это, разумеется, не всегда значит, что он не прав. Он, может быть, только ранее других увидел или понял новую задачу или необходимость поворота. Он настойчиво поднимает вопрос и второй раз, и третий, и десятый. Этим он оказывает услугу партии, помогая ей встретить во всеоружии новую задачу или совершить необходимый поворот без организационных потрясений и фракционных конвульсий".

Молодежь, воспитанная на таких принципах, которые ей проповедовал Л.Д. Троцкий, разве допустила бы такое перерождение партии, которое произошло в эпоху сталинского правления. Мы, молодые члены партии, пошли тогда за Троцким потому, что он лучше и ярче все: выразил наши идеалы и наши представления о социализме, нашу ненависть к бюрократизму карьеризму, наше отвращение к прислужничеству, послушанию и равнению на начальство.

Теперь, когда мы прошли через все, что случилось за более чем пятьдесят лет, когда партийная элита разоблачена на XX и XXII съездах партии, когда всем известны имена таких перерожденцев, как Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Маленков, Микоян и другие, споря об опасности перерождения кадров решен. Правота оппозиции в этом споре теперь уже не может вызывать сомнение.

По поводу критики его положений об опасности аппаратного перерождения Троцкий писал в "Новом курсе":

"Такие процессы развиваются медленно и почти незаметно, а обнаруживаются сразу. Усматривать в этом предостережении, опирающемся на объективное марксистское предвидение, какое-то "оскорбление", "покушение" и прочее можно только при болезненной бюрократической мнительности и аппаратном высокомерии".

Старые большевики из числа руководителей, такие как Сталин, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Молотов и многие другие страдали этим пороком, были заражены большевистским чванством и кичились своим незапятнанным большевистским прошлым.

Часто можно было прочитать и услышать, что борьба Троцкого за демократические ре формы в партии являлась-де не более чем маневром. Об этом много говорили и писали во время внутрипартийных дискуссий 1923-1924 и 1926-1927 годов, писали и пишут до сих пор официальные историки КПСС. Пишет об этом и Р.А. Медведев. Для доказательства обычно используется позиция, которую занимал Троцкий в период гражданской войны и его предложения насчет "перетряхивания" профсоюзов.

Наряду с этим во всех книгах и учебниках, изданных в сталинские времена, упоминаете: об ошибках Троцкого по вопросу об организационном строении партии. Известно, что вплоть до Февральской революции Троцкий был противником принципа демократического централизма, который лежал в основе стратегии большевистской партии, и все официальные историк партии, и Р. Медведев ссылаются на упомянуты выше "ошибки" Троцкого, однако не пытаются рассмотреть и проанализировать их.

Ни Ленин, ни Троцкий не придавали демократии самодовлеющего значения, а исходили в ном вопросе из интересов партии и революции. Правы ли они были в этом вопросе, об этом я скажу позже. Здесь я хочу только подчеркнуть, что внутрипартийную демократию Троцкий всегда считал важнейшим фактором революционного развития партии.

В разгар дискуссии 1923 года официальные докладчики ЦК обвинили оппозицию в меньшевистском уклоне. Это полностью соответствовало заявлению Зиновьева, объявившего в поем докладе XII съезду меньшевистской всякую критику ЦК.

На XIII партконференции Е.А. Преображенский сказал, что резолюцией от 5 декабря исчерпываются все требования оппозиции по вопросам внутрипартийной демократии. Сталин пила подал с места реплику: "После издания этой резолюции почти никаких расхождений с оппозицией не осталось".

Тем не менее, на той же XIII конференции большинство ЦК продолжало обвинять оппозицию в меньшевистском уклоне.

Выступавший после Преображенского делегат Врачев говорил: "ЦК установил такой внутрипартийный режим, при котором нельзя даже было быть правильно осведомленным о мнении партии. Тут уже говорилось, товарищи, о тех методах борьбы с оппозицией, которые сейчас вошли в практику и которые, по-моему, трудно сочетать с тем курсом на рабочую демократию, за которую сейчас все так распинаются. Сегодня, когда выступал т. Преображенский и ставил вопрос, в чем же разногласия, тов. Сталин ему с места ответил: разногласий у нас почти не осталось.

Сталин (с места): Тогда не оставалось.

Врачев: Так в чем же дело? Нет разногласий, а почему же вы обвиняете оппозицию в уклоне к меньшевизму, к оппортунизму? Почему же вы так травите отдельных, наиболее ярких представителей этой оппозиции?"

Получалось парадоксальное положение. Оппозиция предложила изменить курс партии в сторону усиления рабочей демократии. Большинство ЦК за это обвинило оппозицию в уклоне к меньшевизму. Затем Политбюро пересмотрело свою политику и приняло 5 декабря резолюцию, полностью соответствующую требованиям оппозиции. И тут же, на XIII партконференции ЦК предлагает резолюцию, вновь обвиняющую оппозицию в уклоне к меньшевизму.

Разве все это не доказывает, что резолюция от 5 декабря была только маневром, что большинство ЦК вовсе не хотело примирения, а лишь выискивало поводы, чтобы отдалить представителей оппозиции от руководства. Тогда это было сделано впервые и вызывало недоумение даже у таких опытных товарищей, как Преображенский и Врачев. В последующие годы такой метод борьбы с оппозицией стал системой.

Подводя итоги разногласиям внутри партии в 1923-1924 годах, следует подчеркнуть, что эта борьба имела решающее значение для судеб партии и революции. Сталину удалось тогда, несмотря на предупреждение Ленина, расколоть руководящее ядро партии и натравить одних лидеров против других. Вскоре после того, как заболел Ленин, Сталин сумел отстранить от руководства самого своего серьезного противника — Троцкого. Воспользовавшись прошлыми спорами Троцкого с Лениным, Сталин объявил о "рецидивах троцкизма" и ему удалось убедить в этом ряд старых большевиков. Так создалось впечатление единства всей старой гвардии против «атаки» Троцкого на партию. В процессе отражения этой "атаки" Сталин потихоньку заканчивать окончательное сколачивание своего собственного партийного и государственного аппарата.

Теперь-то политика Сталина ясна до прозрачности: одной рукой он создавал условия для раскола партии, другой — систему "чрезвычайных законов" для беспощадного подавления бунта "раскольников"...

При ленинском руководстве тоже не было широкой демократии, но партия и Ленин не скрывали этого. Многие вопросы обсуждались только в среде старых членов партии. Устав партии для избрания в руководящие органы требовал определенного партийного стажа. Такой пункт Устава был принят, чтобы преградить доступ в партийный аппарат людям чуждым, неустойчивым или непроверенным.

И все же при Ленине партия развивалась несравненно более нормально, чем при Сталине. Демократия и централизм тогда были более уравновешены. Сам принцип демократического централизма был приемлем только при честном и идейном руководстве. Нельзя забывать, какой период переживала тогда наша страна, окруженная врагами извне, с разоренной экономикой и мелкобуржуазной стихией внутри. Для первых лет советской власти существовавшая тогда демократия была достаточно развитой и являлась как бы первым шагом к более высокой

ступени цивилизации. В рамках внутрипартийной демократии свободно развивалась творческая мысль партийных интеллигентов. Партия критически относилась к своей теории и к своей те кущей политике. Она не боялась вскрывать свои недостатки и промахи, открыто говорить о бюрократизме в партийном и государственном аппарате. Профсоюзам предоставлялась свобода защищать интересы рабочих против советских бюрократов, включая право на стачки. Ученые писатели, деятели литературы и искусства могли свободно общаться с учеными, писателями другими культурными деятелями капиталистических стран. Было обеспечено печатание переводной научной и художественной литературы.

Предсъездовские партийные дискуссии давали возможность выявить мнение членов партии, помогали выработке правильного политического курса, выявляли способности молодых членов партии и стимулировали рост их политического опыта и сознания. Все это делалось без какой либо попытки узурпировать права партии. После принятия съездом решения вся партия включая оппозицию, как правило, включалась в работу по проведению принятой съездом линии.

Владимир Ильич никогда не отождествлял свою линию с линией партии, пока она не была принята съездом. Ленин стремился в ходе дискуссии выяснить мнение большинства. Он не стремился подавить здоровую критику ссылкой на то, что-де скажут враги. Ленин всегда брал от оппозиции то здоровое, что могло служить интересам партии и революции и всегда подчеркивал то истинное, что находил в выступлениях оппозиции.

При Сталине центр тяжести был передвинут на аппарат. Самодеятельность партии была сведена к минимуму.

В борьбе против оппозиции у Сталина всегда были скрытые мотивы, которые он не обнаруживал. Это - желание дискредитировать оппозицию и ее вождей с целью проложить себе путь к единоличной власти. Поэтому после съездов не происходило примирения сторон, а, на оборот, борьба принимала еще более острый характер.

Дискуссии перед съездами, пока они еще были, использовались для выявления инакомыслящих, их учета и исключения из партии (1924 год), преследования и ссылки (1927-192! годы) и истребления (1936-1938 годы). Сталин завоевывал большинство на съездах и конференциях не идейным путем, то есть не путем подъема активности масс, а посредством тщательной организационной подготовки, путем назначения верных ему лиц - от секретаря ячейки райкома до секретаря ЦК, а также путем аппаратного подавления масс. Сталин создал и внедрил целую систему организационных мероприятий для проведения на выборах желательны) ему лиц. Сталин брал программу оппозиции, а самое оппозицию отправлял в тюрьмы и в ссылку.

При Ленине, как правило, состав оппозиции от съезда к съезду менялся. Вчерашние оппозиционеры на сегодняшнем съезде защищали вместе с Лениным одну и ту же платформу, а место оппозиции занимали те, кто на предыдущем съезде был вместе с Лениным.

Так, во время подготовки Октябрьского восстания против Ленина выступали: Каменев Зиновьев, Рыков, Ногин, Милютин и др., которые во время Брестских переговоров были на стороне Ленина. И наоборот: Троцкий, Бухарин, Дзержинский, Урицкий, Иоффе, Ярославский Ломов были в 1917 году вместе с Лениным, а во время Брестских переговоров были против не го.

При Сталине партийно-политические деятели, раз оттесненные на положение оппозиции продолжали оставаться в этом положении до конца своей жизни, которая, как правило, завершалась казнью. Решения съездов при Сталине предрекались заранее, задолго до начала съезда и выбора делегатов. Поэтому при Ленине съезды были действительно крупными политическим событиями в жизни партии и страны. При Сталине съезды превратились в парадные собрания единогласно штампующие все, заранее заготовленное сталинским аппаратом, прославляющие гениального вождя, а попутно и местных кумиров, но, конечно, в первую очередь - главное божество.

Атмосфера съездов партии, начиная с XVII-го, отражена в нельзя сказать чтобы даровитом, но натуралистическим точном произведении неизвестного самодеятельного поэта:

Открылся семнадцатый съезд.

Шестьсот делегатов, шестьсот мест.

Делегаты встали - да здравствует Сталин!

Аплодисментов дождь - да здравствует вождь!

Делегаты сели, потом опять встали:

Да здравствует Сталин!

Аплодисментов дождь!

Да здравствует вождь!

Признавая на словах важность и необходимость внутрипартийной демократии, разрабатывая вместе с Троцким и Каменевым резолюцию Политбюро от 5 декабря 1923 года по внутрипартийному строительству, Сталин на деле думал не о том, как осуществить эту резолюцию, а о том, как сорвать это выполнение — и при этом всю вину за срыв возложить на оппозицию.

Борясь идейно против большинства ЦК, Троцкий и его сторонники не учитывали такой личной особенности Сталина, как его безудержное стремление к единоличной власти. Троцкий и его единомышленники знали о недостатках Сталина, но они и представить себе не могли, что во имя обладания единоличной властью он готов отбросить любые идейные соображения, что для него интересы партии и революции являются второстепенными и третьестепенными. Поняли это все бывшие вожди партии слишком поздно, когда он в борьбе против партии стал опираться на органы госбезопасности. Если бы все вожди в 1922-1923 гг. могли предвидеть стратегический план Сталина, они легко удалили бы его с поста генерального секретаря Центрального Комитета партии. Но в том-то и дело, что все они вели борьбу открыто, в то время, как Сталин маскировался, объявляя себя продолжателем дела Ленина, а на деле вел тайную борьбу за личную власть.

Сторонники оппозиции даже после того, как начались аресты, верили в возможность устрашить Сталина партийным путем. Они до конца своей жизни продолжали считать себя частью партии, временно устраненной из ее рядов. Отсюда их настойчивое стремление возвратиться в партию, отсюда их осторожность при выборе методов борьбы.

Все официальные цифры численности сторонников оппозиции явно преуменьшены. Сталиным, Зиновьев и Каменев прекрасно понимали, что фактическое влияние оппозиции далеко выходит за рамки официальной статистики и что, если оппозицию вовремя не придушить, ее влияние может стать опасным для их руководящей роли в партии.

Поэтому на XIII партконференции были приняты такие решения, которые должны были парализовать влияние оппозиции и припугнуть тех, кто вздумает примкнуть к ней. Среди таких мер были чистка вузовских и военных ячеек и ленинский призыв в партию 1924 года. ЦКК на своем пленуме 12-13 января 1924 года рассмотрела вопрос об опасности оппозиционной деятельности в армии. "Пленум ЦКК считает, — сказано в резолюции — особенно опасной работу оппозиции в Красной Армии, так как эта работа создает враждебное настроение у части военных коммунистов против руководящего органа партии - ЦК. Пленум ЦКК считает опасным такие шаги, как попытка ПУРа организовать совещание партработников армии без ведома ЦК, как рассылка ПУРом циркуляра от 24.XII.1923 г. о применении принципов внутрипартийной демократии в Красной Армии не только без согласия ЦК, но и вопреки предложению секретаря ЦК тов. Молотова о необходимости предварительного согласования его с ЦК".

Это решение ЦКК находилось в противоречии с принципами и нормами партийной жизни. Оппозиция являлась частью партии, и нелепа поэтому была самая постановка вопроса о том, что оппозиция создает враждебное настроение у части военных против ЦК. Из такой постановки вопроса следует, что парторганизации в армии должны быть всегда на стороне большинства ЦК.

Но главе ПУРа в те годы стоял сторонник Троцкого Антонов-Овсеенко, который был снят со своего поста постановлением Оргбюро ЦК, утвержденным пленумом ЦК. Сталина и его окружение особенно возмутила резолюция ячейки РКП(б) штаба ЧОН (части особого назначения) управления военных сообщений Московского военного округа, в которой говорилось:

"Ячейка полагает, что назначенная в середине января Всероссийская партийная конференция, которая будет состоять, главным образом, из партработников, активно проводивших антидемократическую политику внутри партии, не может считаться вполне компетентной в разрешении вопросов осуществления принципов рабочей демократии". (Сборник "Оппозиция 1923 года", стр. 36).

Опасаясь влияния оппозиции в армии, сталинская группировка приняла меры. В частности, были исключены из партии военные, выступавшие против большинства ЦК во время дискуссии 1923 года.

По поводу влияния оппозиции в вузовских ячейках в "Правде" 12 декабря 1923 года была напечатана статья Ходоровского. Излагая свои "впечатления", он приводил примеры и тогда казавшиеся из ряду вон выходящими, а уж сегодня вряд ли кто поверит, чтобы рядовой партиец мог так разговаривать на собрании. Так он цитировал речь студента Мартынова, который о тезисах ЦК отозвался так: "Какая цена этим тезисам? Они для заграницы и для наших мещан...", "ЦК загнал партию в подполье и держит ее там два года", "ЦК узурпировал мнение партии", "Наше дело постановлять, а дело ЦК выполнять" (там же, стр. 40).

Е.Ярославский в своем выступлении на XIII партконференции так говорил о влиянии оппозиции в вузовских ячейках: "Ячейки вузов в большинстве своем голосовали за линию оппозиции. Оппозиция смогла это сделать только пользуясь самыми демагогическими средствами против ЦК, только потому, что не могла вооружить наших товарищей документами, которые они распространяли на собраниях, как письмо тов. Троцкого, письмо 46-ти и т.д.".

На самом деле чистейшей демагогией было утверждение Ярославского. Коротенькое заявление 46-ти никогда не было напечатано в газетах, зато тенденциозная критика этого заявления печаталась массовыми тиражами в газетах и журналах. То же и в отношении письма Л.Д.Троцкого.

Оппозиция действительно завоевала большинство в студенческих ячейках. Потому что в вузах обучалась тогда самая идейная и активная часть партии, прошедшая школу гражданской войны. Это были люди, занимавшие командные и политические должности в Красной армии, и они скорее и лучше других членов партии поняли ошибочный и антидемократический курс большинства ЦК партии.

Проверка историей показала, что истинным барометром партии была оппозиция. Она своевременно предупредила партию об опасностях: об опасности аппаратного разложения и узурпации аппаратом прав партии, об опасности создания в стране бюрократического режима, перерождения руководящих кадров, развития среди членов партии карьеризма, подхалимства, прислужничества и послушания.

Почему большинство партии голосовало за линию Центрального Комитета?

Среди оппозиционной молодежи было распространено убеждение, что Сталин просто подкупил большинство аппаратчиков выгодными должностями.

Л.Д. Троцкий разъяснял своим сторонникам, что такая точка зрения ошибочна и может привести оппозицию к неправильной тактике по отношению к членам партии, работающим в аппарате.

Оппозиция не сумела пробиться сквозь заградительную стену запретов к широким массам членов партии, особенно в провинции. Сталину поэтому удалось посеять в массах и в части аппарата сомнение в идейности оппозиции. Односторонней пропагандой ЦК убедил массы членов партии в том, что Троцкий как старый меньшевик стремится, в связи с отходом Ленина от руководства, захватить власть в свои руки и оттолкнуть от руководства старых большевиков - ближайших друзей и соратников Ленина.

Л.Д. Троцкий писал, что большое влияние на результаты голосования в партии сыграла усталость масс от постоянной борьбы, в том числе и борьбы за мировую революцию.

Вскоре после окончания дискуссии 1923 года вышел один из томов собрания сочинений Л.Д.Троцкого, куда включались материалы и труды, относившиеся к 1905 году, с большим предисловием автора, озаглавленным "Уроки Октября". В этом предисловии автор критиковал позицию, занятую Каменевым и Зиновьевым в октябрьские дни 1917 года.

Эта статья послужила основанием для исключительно острой и односторонней борьбы против Л.Д.Троцкого.

"Сплошной стеной, - писал Троцкий в 1931 г. - поднялась против "перманентной революции" растущая и крепнущая советская бюрократия. Она-то и обеспечила впоследствии перевес Сталина над Зиновьевым и Каменевым". И не только над ними, но и над всей партией, добавлю я. Вспоминая в 1929 году историю этой дискуссии, Л.Д.Троцкий писал в "Бюллетене" № 9 от февраля-марта 1929 г. в статье "К вопросу о происхождении легенды о "троцкизме":

"1. Когда разразилась так называемая "литературная дискуссия" (1924 г.), некоторые из ближайших к нашей группе товарищей высказывались, что опубликование мною "Уроков Октября" было тактической ошибкой, так как дало возможность тогдашнему большинству развязать "литературную дискуссию". Я со своей стороны утверждал, что "литературная дискуссии" все равно развернулась бы, независимо от того или другого повода. Суть "литературной дискуссии" состояла в

том, чтобы выдернуть из всей прошлой истории партии как можно больше фактов и цитат против меня и - с нарушением перспектив и исторической правды - преподнести все это неосведомленной партийной массе. К моим "Урокам Октября" "литературная дискуссия" никакого отношения по существу не имела. Любая из моих книг или речей могла послужить формальным поводом для того, чтобы обрушить на партию лавину травли против "троцкизма". Таковы были мои возражения тем товарищам, которые склонны были считать политической оплошностью опубликование "Уроков Октября".

После того, как наш блок с ленинградской группой сложился, я на одном из совещаний задал Зиновьеву, в присутствии ряда товарищей, примерно следующий вопрос:

- Скажите, пожалуйста, если б я не опубликовал "Уроков Октября", имела бы место так называемая "литературная дискуссия" против "троцкизма" или нет?

Зиновьев без колебаний ответил:

- Разумеется. "Уроки Октября" только предлог. Без этого повода дискуссия была бы другой, формы дискуссии несколько другие, но и только...

- Ведь надо же понять то, что было, - говорил Зиновьев. - А была борьба за власть. Все искусство состояло в том, чтобы связать старые разногласия с новыми вопросами. Для этого был выдвинут "троцкизм"."

На нас, участников группы 1923 года, эта беседа произвела большое впечатление, несмотря на то, что механика борьбы против "троцкизма" была нам ясна и раньше.

"Так как теперь (речь идет о 1929 годе) Каменев и Зиновьев снова пытаются проявить то же "искусство", то есть связать старые разногласия с весьма свежим вопросом об их капитуляции, то я прошу вас, — обратился Троцкий с письмом к Е.Преображенскому, Г.Пятакову, К.Радеку, Х.Раковскому и другим, — вспомнить, принимали ли Вы участие в одной из указание выше бесед и что именно вы помните? С комм. приветом. Л. Троцкий".

В том же "Бюллетене" № 9 были помещены ответы Е.Преображенского, Г.Пятакова, К.Радека, Х.Раковского, В.Эльцина, в которых они, каждый как запомнил, подтверждали самый факт такого разговора между Троцким и Зиновьевым во время одного из заседаний оппозиционного центра. Затем Троцкий заключал:

"Таковы свидетельские показания, которые я успел получить в Москве. Они только иллюстрируют то, что более осведомленным товарищам ясно было и без этого. Они достаточно ярко освещают малопривлекательную идеологическую чехарду в вопросе о троцкизме. С 1917 по 1923 год о троцкизме не было и речи. На этот период помимо всего прочего падает Октябрьский переворот, гражданская война, строительство советского государства и Красной Армии, выработка партийной программы, образование Коминтерна, формирование его кадров, составление его основного документа, в том числе программных тезисов и Манифеста Коминтерна. В 1923 году, после отхода Ленина от работы, вспыхивают в основном ядре ЦК серьезные разногласия, которые в течение дальнейших четырех лет развертываются в две непримиримые линии. В 1924 году призрак троцкизма - после тщательной закулисной подготовки - выпускается на сцену. Вдохновителями кампании являются Зиновьев и Каменев. Они стоят во главе - по-тогдашнему - "старой большевистской гвардии". По другую сторону - "троцкизм"... И далее:

"После того, как были написаны эти строки, прошло более 2-х лет. Главные свидетели по делу о фальсификации... Пятаков и Радек не предвидели, что им самим понадобится через несколько месяцев вступить на оный путь... На борьбе с троцкизмом Сталин стал "теоретиком", а Молотов — вождем. Зиновьев и Каменев шли со Сталиным, порвали с ним, вернулись к нему...

Революция — суровая школа. Она не жалеет позвоночников, ни физических, ни моральных. Целое поколение вышло в тираж, истрепалось нервно, израсходовалось духовно. Сохранились немногие. Опустошенные составляют огромный процент на вершинах сталинской бюрократии. Аппаратные скрепы придают им внушительный вид, как парадная форма генералу-рамолитику".

Мы привели большую выдержку из статьи Троцкого, чтобы документировать истории партии, один из наиболее фальсифицированных фактов.

Из цитированной статьи Л.Д. Троцкого вытекают три следующих важнейших вывода:

Во-первых: руководящая головка оболванивала партию и рабочий класс, чтобы привлечь их на свою сторону;

во-вторых: "искусство", о котором говорил Зиновьев, было не более как искусством лжи, потоки которой, кстати, направлялись не против политических врагов, а против своих единомышленников, и только для того, чтобы отодвинуть их от власти и захватить ее в свои руки. Такая политика, по мере ее внедрения, должна была привести к разложению всей системы власти;

и, наконец, в-третьих: Сталин победил потому, что он наилучшим образом владел этим методом, Троцкий же потерпел поражение, потому что такие методы борьбы были для него не приемлемы.

8. Завещание Ленина

В процессе дискуссии оппозиция распространяла среди членов партии письма Ленина к XII съезду, которые вошли в историю как завещание Ленина, скрытое большинством ЦК от партии. В этих письмах Владимир Ильич предлагал убрать Сталина с поста генерального секретаря ЦК:

"Сталин слишком груб, - писал Ленин, - и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от товарища Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною о взаимоотношениях Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение".

Ленин предлагал убрать Сталина, потому что его взаимоотношения с Троцким и его грубость могут привести к расколу партии.

Следовательно, Владимир Ильич исходил из необходимости сохранить Троцкого в руководстве партии ценою удаления Сталина с поста генсека, ибо сохранив этот пост, Сталин, как по-видимому предполагал В.И. Ленин, будет иметь возможность бороться за удаление Троцкого из Политбюро. Мысль Ленина состояла в том, чтобы предупредить раскол на личной почве. Между тем, все так называемые историки не пытаются анализировать, как сложились личные отношения между Сталиным и Троцким.

Исходя из концепции Сталина, изложенной им в "Кратком курсе", все официальные историки утверждают, что вожди партии, кроме самого Сталина, свернули с ленинского пути и стали врагами партии. Они даже не пытаются хотя бы задаться вопросом: почему же все члены Политбюро, ближайшие соратники Ленина, стали врагами народа - и только один Сталин остался до конца верным Ленину?

На XIV съезде партии Г.И. Петровский и К.Е. Ворошилов говорили, что в 1923 году "сначала были личные расхождения, а дальше началась уже несогласованная работа, а потом искание позиций, которые можно было бы подвести под эти расхождения". Они, однако, не говорили, что Сталин всячески старался придать остроту этим личным расхождениям. Так, XIII партконференция приняла резолюцию "о мелкобуржуазном уклоне" оппозиции. Если, как говорили Петровский и Ворошилов, расхождения были несущественны, то почему члены ЦК допустили, чтобы было записано такое тяжелое обвинение в адрес оппозиции?

Для осуществления коллективного руководства Владимир Ильич предлагал провести мероприятия, не допускающие дискредитацию вождями партии друг друга, сдерживающие столкновения вождей, не допускающие обострения личной борьбы между ними. Для этого-то и предлагал он убрать Сталина с поста генсека и увеличить состав ЦК до 50-100 человек за счет рабочих от станка, которые не допустят обострения личной борьбы между вождями партии.

Следует заметить, что комплекс мероприятий, намеченных Лениным, был, конечно, недостаточен для обеспечения коллективного руководства. Нужно было сделать решительный

поворот от централизации к рабочей демократии. Возможности для этого были. Гражданская война закончилась, страна перешла к мирному строительству, на предприятия возвращались старые пролетарские кадры.

Между тем Ленин в своем завещании продолжал говорить лишь о таких паллиативных мерах, как расширение состава ЦК, коллективное руководство Политбюро и т.д. Владимир Ильич говорил об опасности для судеб революции конфликтов в узком коллективе вождей партии, но у него не возникла мысль о том, не слишком ли узок коллектив, которому дано право решать коренные вопросы революции?

Обстановка требовала реформы советской централизованной системы, сконструированной для потребностей гражданской войны, требовала более решительного расширения демократии, ограничения прав ЦК, разграничения функций партийной и государственной власти, привлечения широких масс трудящихся к управлению страной. То есть, надо было сделать то, что не успели сделать большевики в 1917 году, так как возникла гражданская война. Только на базе подлинной демократии партия сумела бы преградить путь к власти любому диктатору. Но Ленин обошел эту проблему и сосредоточил внимание лишь на обеспечении коллективного руководства в рамках Политбюро.

Однако и это показалось Сталину, Зиновьеву и Каменеву чрезмерно демократичным. Зиновьев и Каменев виновны перед историей в том, что в личных интересах отстояли сохранение Сталина на посту генерального секретаря вопреки предложению Ленина. И они же виноваты в том, что не только не убрали Сталина, но и поручили ему сделать на XII съезде партии два самых важных доклада по организационному и национальному вопросу. Два доклада, которые собирался делать сам Ленин, намереваясь предложить съезду выводы прямо противоположные тем, которые сделал Сталин!

Ленин предлагал увеличить состав ЦК до 50-100 человек за счет рабочих. Сталин провел на съезде увеличение состава ЦК с 27 до 40 человек — и не за счет рабочих, а за счет секретарей губкомов. При этом он подчеркивал, что "губкомы это основная опора нашей партии, и без них, губкомов, без их руководства как партийной, так и советской работой партия осталась бы без ног".

Сталин открыто предлагал ставку на аппарат. Вот как он представлял себе организацию руководящих органов партии, рекомендованную им и утвержденную XII съездом при поддержке Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина и Томского:

"Я говорил о том, что необходимо пополнить ЦК товарищами независимыми... Нам нужны независимые люди в ЦК, но независимые не от ленинизма, - нет, товарищи, упаси бог, независимые, свободные не от нашей партийной линии, — нет, товарищи, упаси бог. Нам нужны независимые люди, свободные от личных влияний, от тех навыков и традиций внутри ЦК, которые у нас иногда создают внутри ЦК тревогу. В ходе работы внутри ЦК за последние 6 лет сложились некоторые навыки и некоторые традиции внутрицекистской борьбы, создающие иногда атмосферу не совсем хорошую. Я наблюдал эту атмосферу на одном из последних пленумов ЦК в феврале. И тут-то заметил, что вмешательство людей с мест часто решает все. Нам нужны независимые от этих традиций и от этих личных влияний люди, для того чтобы они, войдя в ЦК и принеся туда опыт положительной работы и связи с массами, послужили тем цементом, который бы мог скрепить ЦК, как единый и нераздельный коллектив, руководящий нашей партией. Такие независимые товарищи, свободные от старых традиций, выкованных внутри ЦК, нам нужны именно как люди, вносящие новый, освежающий элемент, скрепляющий ЦК и предупреждающий все и всякие возможности раскола внутри ЦК". (XII съезд РКП(б), стен. отчет, изд. 1963 г., стр. 231, (подчеркнуто нами).

Сталин изложил свою программу предупреждения раскола, противопоставив ее ленинскому плану, ленинским традициям и навыкам работы, и направил ее против подобранных Лениным руководящих кадров ЦК.

Меня удивляет, что так открыто изложенная им программа борьбы против тогдашнего состава Политбюро не вызвала отпора ни со стороны вождей, против которых она была направлена, ни со стороны других членов ЦК, среди которых было много опытных политиков. Ведь Сталин совершенно недвусмысленно сказал, что нужны независимые люди, "свободные от личных влияний, от тех навыков и традиций внутри ЦК, которые у нас сложились". Какие

это навыки и традиции, которые сложились в ЦК "за последние 6 лет", т.е. за все время руководства ЦК Лениным? Здесь речь идет о свободном обсуждении вопросов членами ЦК, о дискуссиях - иногда жарких, иногда прямо направленных против Ленина.

Владимир Ильич в своем плане предполагал свободное обсуждение политических вопросов внутри ЦК и Политбюро, что соответствовало ленинским традициям руководства. Сталин не нравилась эта "атмосфера". Он хотел создать такую обстановку, при которой "вмешательство людей с мест", т.е. секретарей губкомов, будет пресекать излишние споры. Он так и поступил. Он отбросил "гнилую" ленинскую традицию и на место ее ввел единоличную диктатуру, при которой все члены Политбюро были не более чем его консультантами, а все члены ЦК, т.е. представители с мест — не более чем машиной для голосования.

В своем завещании Ленин исходил из того, что во главе ЦК еще длительное время будут стоять работавшие с ним вожди партии, которые под его руководством провели корабль революции через все бури и рифы.

Сталин выдвинул идею замены "уставших жрецов" другими деятелями из числа преданных ему людей, которые признавали бы его единственным вождем партии и стали бы в его руках тем "цементом, который... скрепил ЦК, как единый и нераздельный коллектив."

В 46 томе собрания сочинений Ленина, где помещены его письма к съезду, т.е. так называемое "Завещание", редакция ИМЛ дала примечание № 216 (стр. 599), в котором утверждается что доклад Сталина о реорганизации центральных учреждений партии, сделанный им на XII съезде, полностью соответствовал-де указаниям Ленина. Как видно из только что приведенные выше цитат, это утверждение полностью противоречит фактам.

В том же примечании говорится, что против ленинского плана укрепления центральных учреждений партии выступил на февральском пленуме ЦК Л.Д. Троцкий. Это неправда: Троцкий, действительно, выступил на февральском пленуме, но не против ленинского плана, а в защиту его против плана Сталина. К сожалению, на самом XII съезде Троцкий по организационному вопросу не выступил и тем помог Сталину осуществить его далеко идущие замыслы.

...О завещании Ленина и обо всем, что было связано с письмами съезду, я узнал еще 1923 году от Тер-Ваганяна и других деятелей оппозиции. С тех пор прошло более полвека — и вспоминая прошлое, я все время возвращаюсь мысленно к этому историческому событию: завещанию Ленина и его сокрытию от партии. И все больше размышляю над тем, достаточно ли определенно, достаточно ли убедительно было сформулировано в 1922 году требование Владимира Ильича удалить Сталина с поста генсека?

Сейчас, после всего, что было, и после всестороннего изучения обстановки того времени я думаю, что и по форме, и по существу предложение Ленина было недостаточным.

Конечно, В.И. Ленин не знал, да, пожалуй, и не мог знать тогда истинного лица Сталина! Не знали его и другие члены Политбюро, не подозревавшие о его тайных намерениях, которые он проявлял не сразу, а постепенно, и которые до конца не вскрыты и до сих пор. Но и то, что знал Ленин о Сталине, давало ему основания высказаться более определенно. Та же оценка Сталина, которая содержится в ленинском завещании, не только не оказала благотворного воздействия, на которое рассчитывал Ленин, но, наоборот, помогла Сталину и его приближенным доказывать выдающуюся роль Сталина в партии, - роль, которой он при жизни Ленина никогда не играл. Уже одно то, что Владимир Ильич говорил о нем и о Троцком, как о "двух выдающихся вождях современного ЦК", помогло Сталину добиться признания своей значительности, чего он все время добивался. Да и то, что Ленин, предлагая отстранить Сталина и назначить на его место другого человека, формулирует требования к этому "другому человеку" таким образом ("который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только (подч. нами) одним перевесом..."), создавало впечатление будто Сталин во всех других отношениях был идейным человеком и выдающимся вождем.

Думал ли так Ленин или осторожность и недосказанность его формулировок вызваны какими-то другими соображениями, мы не знаем. Троцкий в своей книге "Моя жизнь" пишет, что Ленин сам неоднократно сталкивался с ограниченностью и малой цивилизованностью Сталин и отнюдь не был о нем такого мнения, какое вытекало из его писем к съезду. Однако совершен но ясно, что к тому времени, когда со скрытыми от широких слоев партии письмами Ленина ознакомилась уже подчиненная Сталину верхушка партаппарата, отклонить предложение Владимира Ильича ей было уже сравнительно просто под предлогом отсутствия другой такой "во всех отношениях" подходящей "крупной личности".

Если бы завещание Ленина было выполнено Центральным Комитетом, если бы Сталин

был замечен человеком, который не стремился бы к захвату власти и не разжигал, а, наоборот, сглаживал разногласия среди вождей партии, опираясь на большинство ЦК, состоящее из передовых рабочих, - партия развивалась бы нормально.

Владимир Ильич писал свое завещание, не считая его, разумеется, панацеей от всех бед и злоключений, которые ожидают революцию в нашей стране. И завещанием его следует считать не только "письма к съезду", но и все последние статьи и письма, написанные и продиктованные им во время болезни. В последние месяцы жизни мысль Ленина неустанно работала над тем, как, каким путем идти партии и стране. Предусмотреть наперед все шаги, которые следовало сделать на путях социалистического строительства, было немыслимо даже для такого выдающегося человека, как Ленин. Все свои предложения он высказывал как свои мысли, раздумья, видя в них только общее направление, по которому должны продолжать поиски его единомышленники.

Думаю, что если бы сам Ленин продолжал руководить строительством социалистического государства и убедился, что монопольное положение партии может привести ее к бюрократическому перерождению, он нашел бы в себе мужество допустить в стране существование нескольких социалистических партий. На такой позиции он стоял и в период подготовки Октябрьской революции, и сразу после ее осуществления (о чем можно прочитать в томе 35 собрания сочинений (5 издание).

9. Последствия дискуссии 1923 года

На X партконференции подводились итоги дискуссии 1923 года. Было принято решение провести партийную чистку в военных и вузовских ячейках, то есть как раз там, где во время дискуссии большинство голосовало за оппозицию.

Такая чистка происходила, конечно, и в ячейке нашего института, и в процессе ее были исключены из партии все активно выступавшие за оппозицию, в том числе и я. Формулировка у всех была одинаковая: "как идеологически неустойчивые". Районная и Московская контрольные комиссии исключение в большинстве случаев подтвердили. Мы обжаловали это решение в партколлегию ЦКК, которая отменила решение предыдущих инстанций и всех нас в партии восстановила.

Партколлегия ЦКК состояла тогда из трех человек под председательством старого большевика Сольца. Она не просто формально отменила решение предыдущих инстанций. Сольц долго и обстоятельно беседовал с каждым из нас. Он разъяснял нам, оппозиционерам, почему нас исключили из партии, говорил о том, какую роль в жизни старых большевиков играет партия, какими гигантскими трудами и жертвами ее удалось создать, какую роль сыграла партия в подготовке Октябрьской революции, в гражданской войне и т.д.

- И вот теперь, - говорил он, - приходите вы, молодые члены партии, не проникнутые глубокой верой в ее идеалы, не воспринявшие ее традиции, и легкомысленно разлагаете ее, с легкостью идете на подрыв единства ее рядов, на раскол партии. Нужно было ударить вас по головам, чтобы довести до вашего сознания недооценку драгоценности партии...

Он говорил об этом так искренно и горячо, а мы были так молоды и зелены, что поверили ему. Он убеждал нас, что дорожа партией нельзя трепать ее, как это делали мы во время дискуссии 1923 года. Он говорил о партийной дисциплине как о первостепенном факторе - в отрыве от партийной линии...

Конечно, восстановили нас в партии не сразу после беседы с Сольцем. Решение должна была вынести партколлегия ЦКК, которая рассматривала и все документы о нашей предыдущей деятельности, характеристики, данные нам рядом коммунистов. Так, исключенного из партии Илюхова характеризовал старый большевик Губельман (брат Ярославского), который работал на Дальнем Востоке и отлично отозвался о подпольной работе Илюхова. Мне тоже дали письменные характеристики бывшие владивостокские подпольщики Н.Горихин и Дмитриев, а бывший член подпольного бюро Александр Слинкин пришел на заседание партколлегии ЦКК, чтобы лично рассказать о моей нелегальной работе во Владивостоке.

Заседание партколлегии кончилось поздно. Мы все, конечно, ждали, не расходились. Наконец, вышел Сольц и сообщил нам, что все мы восстановлены в партии. Вместе с Сольцем мы вышли из здания ЦКК на Старой площади и пошли провожать его домой. Всю дорогу он продолжал убеждать нас. Насколько я понимаю сейчас, он сам тогда не понимал, куда ведет партию Сталин. Человек он был, видимо, честный, преданный партии, но, кажется, весьма ограниченный.

10. Продолжение учебы

Борьба закончилась. Постепенно все стало входить в нормальное русло, и на первый план выдвинулась учеба.

Учились мы, пожалуй, с не меньшей страстью, чем вели внутрипартийную борьбу, и теперь, когда она закончилась, все свободное время посвящали занятиям. Ну, конечно, время времени ходили в театры, в музеи (театральные билеты, конечно, на галерку, мы, студенты, тогда получали бесплатно, как и билеты в баню и трамвайные).

Отдельная комната давала мне возможность с наибольшим эффектом использовать время. Посещение лекций тогда не было обязательным, и на лекции я, как правило, ходил только тогда, когда их читали Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский и т.п. Но в институте бывал ежедневно: во-первых, аккуратно посещал семинары и, конечно, партсобрания, а, во-вторых, обедал в студенческой столовой и попутно заходил просмотреть объявления, вывешенные на досках в колонном зале и в Исполбюро профсоюзов.

Работал же я преимущественно дома или в библиотеке, изучая политэкономию и философию: труды Маркса и его предшественников, Плеханова, Каутского и других. Часто я и мои товарищи занимались в библиотеке Комакадемии, куда у нас были входные билеты и где мы могли получить для занятий любые книги в любом количестве.

Конечно, по темам, по которым шли занятия, между студентами завязывались горячи споры. Шли они и в институте на семинарах, и дома, в моей комнате, и в курилке библиотеки.

В тот же, что и мы, зал библиотеки Комакадемии приходили читать Бухарин и его ученики: Слепков, Стецкий, Марецкий, Карев. Бухарин, как и мы, спускался покурить в подвал. Помню, как однажды, разгоряченные спором о форме и содержании, мы обратились к курившему в сторонке Николаю Ивановичу за разрешением разногласий. Вероятно, спор наш велся не на очень высоком философском уровне, потому что Бухарин, улыбнувшись, упрекнул нас, что мы ударились в схоластику и спорим о том, "сколько ангелов может уместиться на остриц иголки". Мы были разочарованы и продолжали спорить с тем же пылом. Кто из молодых страдал такой болезнью!

...Первый курс мы с Илюховым закончили успешно, и Исполбюро премировало нас путевками в санаторий, в Алушту. М.Титов тоже получил путевку в этот же санаторий, и мы втроем двинулись в Крым. Мы отлично отдохнули, загорели, объездили весь Крым — были Алупке, Симеизе, Ялте, Балаклаве, Феодосии, Севастополе — в общем, на всем побережье.

Возвращался я домой в отличном настроении — и с двумя корзинами золотых крымских груш Дюшес, купленных на севастопольском рынке. Правда, в ценности моего приобретения меня незамедлительно разочаровали. В подъезде моего дома, у лифта, я встретил двух девушек, одну из которых я немного знал. Когда они полюбопытствовали, что у меня в корзинах, и предложил угостить их отличными крымскими грушами, они, смеясь, ответили:

- С удовольствием. Только зачем везти их из Крыма? В Москве на Болотном рынке они наверняка, дешевле...

Так оно и было. Но зато мое знакомство с девушками - вернее, с одной из них - оказалось более чем продолжительным.

Эту девушку, Розу, я, как уже говорилось, немного знал и раньше. Она жила этажом ниже, училась на вокальном отделении музыкального техникума и ежедневно приходила в наш квартиру к моим соседям, у которых был рояль, чтобы упражняться. Приходила она утром, когда в квартире никого, кроме меня, не было, и, открывая ей двери, я не был слишком привлив: ее вокализы мешали нам заниматься.

- Я думала, что когда-нибудь он прихлопнет меня толстой книгой, - смеясь говорила впоследствии Роза.

А мы, прислушиваясь к ее чудесному контральто, иногда, действительно, бросали занятия...

В квартиру мы вошли вместе. Оказалось, что одну из комнат нашей квартиры за время моего отсутствия предоставили Розе и ее сестре. Мы познакомились ближе. А в 1925 году Роза стала моей женой.

11. На практике в ВСНХ

В конце 1924 года меня, Илюхова и ряд других студентов нашего института вызвали в райком. Здесь мы прошли комиссию, созданную для отбора кандидатов для прохождения специальной практики в ВСНХ.

Незадолго до этого ВСНХ возглавил Ф.Э. Дзержинский, совместивший эту работу с руководством ОГПУ. Феликс Эдмундович обратил внимание на то, что во главе всех важнейших правлений и отделов ВСНХ стояли люди, чуждые советской власти - бывшие кадеты, меньшевики или эсеры. Он обратился в ЦК с просьбой отобрать из нескольких институтов - нашего, ирной академии и МВТУ - 15-20 студентов-коммунистов, прошедших школу гражданской войны или партийной работы и проявивших на учебе способности к самостоятельной деятельности. Из направленных институтами студентов отбор производили сначала райкомы, затем МК, затем - орграспред ЦК. Из нашего института отобрано было из 50 кандидатов 8 человек. В их число попали и мы с Илюховым. Из Горной академии запомнил двоих - Шмидта и Штыкгольда — бывших командиров дивизий в гражданскую войну. Всего ЦК направил в управление кадров ВСНХ человек 158.

В назначенное время нас принял Дзержинский. Характерная для тогдашнего стиля деталь: когда в кабинет вошел немного опоздавший к началу беседы студент, Феликс Эдмундович прервал свою речь, попросил секретаря принести стул для опоздавшего и только после этого продолжил разговор.

В беседе участвовали два заместителя председателя ВСНХ - Г.Л. Пятаков и Э.Квиринг. Говорил нам Феликс Эдмундович примерно следующее:

- ВСНХ ощущает острый недостаток в теоретически грамотных специалистах, которые были бы политически надежны. Мы хотим, чтобы вы стали такими специалистами, которые в ближайшие годы смогли бы возглавить важнейшие отделы ВСНХ. Для этого мы и отобрали вас и институтах, и каждого направим в один из отделов ВСНХ, где вы будете в течение всего срока нашего обучения проходить практику и готовиться к будущей работе. Работать в аппарате ВСНХ вы будете два раза в неделю, будете посещать все заседания президиума, особого совещания по воспроизводству основного капитала (его возглавляет товарищ Пятаков) и особого совещания по качеству продукции (возглавляет товарищ Троцкий¹). Мы будем поручать вам выполнение серьезных заданий и присматриваться к вам. Задания будете получать лично от моего заместителя Г.Л. Пятакова и выполнять их в установленные им сроки. Он будет консультировать вас, проверять и оценивать вашу работу. ВСНХ будет выплачивать вам по 75 рублей в месяц, с оставлением за вами стипендий, которые вы получаете.

Затем нас распределили по отделам ВСНХ. Меня направили в отдел черной металлургии Планово-экономического управления, начальником которого был Гинзбург. Отдел черной металлургии возглавлял Сабсович.

Первое задание, которое поручил мне выполнить Пятаков, было: сделать анализ выполнения плана за 1923/24 год трестом "Югосталь", объединявшим тогда все металлургические заводы Украины. Пятаков вкратце объяснил мне, что я должен сделать, дал в качестве образца анализ по тому же тресту выполнения плана за 1922/23 год и срок для выполнения задания определил в три месяца. Работать я должен был в свободное от заседаний время. Затем он вызвал моего начальника Сабсовича и обязал его обеспечить меня материалами треста "Югосталь" и по мере надобности разрешать печатание моих материалов в машинописном бюро. За время работы над заданием я должен был также научиться пользоваться арифмометром и счетной линейкой.

В положенные для посещения ВСНХ два дня в неделю, в те часы, когда не было заседаний, я делал необходимые выписки из отчетов заводов и треста "Югосталь". Обрабатывал я материалы дома, а затем показывал Сабсовичу. Под его руководством я в назначенный срок сделал порученную мне работу и после того, как черновики были несколько раз переписаны, сдал Пятакову.

Пятаков ознакомился со сделанным мной анализом, вызвал меня к себе, указал на несколько небольших упущений, но в целом дал моей работе положительную оценку. Конечно, это было приятно. Г.Л. Пятаков был одним из крупнейших советских экономистов, и мнение его было решающим для всего аппарата ВСНХ, в том числе и для Ф.Э. Дзержинского. Присутствуя на всех, происходивших на самом высоком уровне, заседаниях и совещаниях в ВСНХ, мы заметили, что докладчики больше трепетали перед Пятаковым, чем перед Дзержинским: Пятаков и лучше знал вопросы, связанные с управлением индустрией, и был более требователен. На заседаниях президиума и особых совещаний ВСНХ очень строго относились к време-

ни. В повестку дня обычно включалось до 10-12 вопросов. Диаграммы и карты, необходимые для иллюстрирования докладов, развешивались на специальных стендах заранее, до начала заседания. Пока вызванный докладчик шел к трибуне, Г.Л. Пятаков согласовывал с ним необходимое ему для доклада время, Докладчик просил обычно 30 минут, Пятаков давал обычно не больше 15-ти. Но бывало, что сокращал и это время, а бывало — значительно продлевал его.

Вспоминаю такой случай. Обсуждался вопрос о состоянии и развитии химической промышленности. Докладчик просил тридцать минут, Пятаков дал пятнадцать. Но через пять минут он прервал докладчика и спросил:

- Вы подготовились к докладу?

- Да, - ответил докладчик.

- Нет, - сказал Пятаков, - Вы болтаете о пустяках, а прошла треть вашего времени. Доклад не подготовлен, я предлагаю его с обсуждения снять и перенести его на следующее заседание. Возражений нет?

Он обвел глазами зал. Никто не возражал. Пятаков вызвал следующего докладчика.

Помню, я и другие студенты были несколько расстроены такой резкостью. Но скоро мы поняли, как важно было приучить работников управления промышленностью к деловитости. Глядя, как растерян не подготовившийся докладчик, никто уже не хотел попадать в такое положение.

Зато если доклад был подготовлен солидно, а вопрос представлял большой интерес, Пятаков и без просьбы докладчика мог продлить ему время и до тридцати, и до сорока минут, советовался с ним, задавал ему и экспертам вопросы. Выл такой случай: докладчица по вопросу о развитии промышленности редких металлов просила для доклада всего 15 минут. Фактически Пятаков удлинил ей время до 45-ти минут, а по окончании доклада сказал:

- Сообщение очень интересное. По уровню подготовки и по компетентности докладчица сама является редким элементом...

...В те годы закладывались основы экономической политики Советской власти. В число серьезных проблем была проблема амортизации. Пятаков настаивал, чтобы при установлении норм амортизации учитывался не только средний износ оборудования, но и его моральный износ. Это, конечно, увеличивало нормы амортизации, а, следовательно, вело к росту отпускные цен промышленности. Такая политика, в условиях и без того сильного разрыва между ценами на промтовары и на сельскохозяйственную продукцию, рассматривалась большинством ЦК как " сверхиндустриализаторская".

Как показала жизнь, установка Пятакова являлась единственно верной. Только такая установка и могла обеспечить расширенное воспроизводство основных средств государственно промышленности.

Сугубое внимание Пятакова к вопросам рентабельности проявлялось и в отношении работе студентов-практикантов. Он считал, что любой инженер в любой отрасли промышленности при разработке любой технологии, любого проекта должен обязательно учитывать соображения рентабельности. Под этим углом зрения предложил он, помнится, двум практикантам из Горной академии, о которых я уже упоминал, - Шмидту и Штыкгольду - переработать представленные ими доклады.

Докладчики заупрямились.

- Это дело экономистов, — заявили они. — Мы — инженеры, и нас интересует техническая сторона вопроса.

Пятаков сначала попытался спокойно убедить их в том, что они ошибаются. Он говорил:

- Грош цена проекту или технологии, если они не исходят из рентабельности... Никакой капиталист не стал бы держать инженера, который не принимает в расчет рентабельности, нам это еще важнее, чем им: ведь нам нужно с ними конкурировать.

Но студенты заупрямились, и Пятаков в конце концов, после нескольких безуспешных попыток переубедить их, рассердился и выставил обоих из кабинета. Они пошли жаловаться Дзержинскому. Феликс Эдмундович внимательно выслушал их и сказал:

- Пятаков прав. Нам нужны такие инженеры, которые строили и эксплуатировали предприятия выгоднее, экономичнее, чем капиталисты.

Шмидт и Штыкгольд не согласились и с Дзержинским и пошли жаловаться на него и на Пятакова в ЦК. Но их и здесь не поддержали.

В 1925 году в СССР был выращен хороший урожай. Однако государственные закупки хлеба шли туго. Обладатели излишков, зажиточные крестьяне, не хотели продавать хлеб госу-

дарству потому что, во-первых, не могли купить на вырученные деньги ни промтоваров, ни сельхозмашин, и, во-вторых, цены на сельхозтовары были значительно ниже, чем цены на промышленные изделия. Особенно бросалось это в глаза при сравнении соотношения цен между примышленными и сельскохозяйственными товарами с таким же соотношением до революции. Поэтому крестьяне, чтобы выручить деньги, необходимые им для текущих нужд, для покупки всяких мелочей, вывозили на рынок кур, яйца, овощи, а хлеб придерживали до весны, когда, по их расчетам, цены на него должны были подняться. Особенно характерно было это для Северного Кавказа, степных районов Украины и Волги. Закупочные организации, которых тогда были великое множество, конкурировали между собой и только вздували цены на хлеб.

Президиум ВСНХ решил изучить обстановку, сложившуюся на рынках в этих районах. Для этого нас, нескольких практикантов-экономистов, послали на места, в деревню, обследовать положение на хлебном рынке. Чтобы крестьяне не заподозрили в нас "начальство", нам, по согласованию с редакцией "Правды", выдали удостоверения корреспондентов газеты. Кроме полагающихся командировочных, нам выдали не то по 50, не то по 100 - не помню точно - рублей специально для покупки определенного количества остро дефицитных тогда на селе хлопчатобумажных тканей. На купленных образцах мы должны были проставлять цены, по которым мы их приобрели. Дело в том, что торгующие организации (а тем более — частные торговцы), пользуясь дефицитом, завышали установленные государством розничные цены. Об этом в Москву поступали сигналы, и мы должны были проверить их правильность. К слову скажу, что сигналы подтвердились полностью.

Перед отъездом нас собрал и проинструктировал Э.Квиринг - и мы разъехались. Я попал на Северный Кавказ.

Как сейчас помню беседы, которые я вел в станицах с крестьянами и казаками насчет того, почему они не хотят продавать хлеб. Беседовал я преимущественно с зажиточными мужиками - фактическими обладателями хлеба, и на постой для этого останавливался у них же. Бывал я и на всех собраниях и прислушивался к выступлениям крестьян. Но и на собрании, и в личной беседе трудно было уговорить крестьянина откровенно сказать, почему он не хочет продавать хлеб. Помогало удостоверение "Правды": вот газета интересуется, чем обижен мужик, что ему мешает?

Помню, в станице Усть-Лабинской остановился я на постой у богатого казака. Поужинали разговорились. Хозяин выложил мне все свои расчеты, называл цены на хлеб и ситец до революции и осенью 1925 года. Я едва успевал записывать. Сравнение оказывалось не в нашу пользу. Получалось, что крестьянин за тот же труд может приобрести вдвое меньше ценностей, чем до революции: прогадывал и на низких ценах на хлеб, и на высоких на промтовары.

Вернувшись в Москву, я сдал приготовленный мной еще в командировке доклад вместе с отрезами тканей, к которым были приклеены этикетки цен. После этого меня с таким заданием направили в Балашовский уезд Саратовской губернии. В общем, осенью 1925 года я побывал в пяти кубанских станицах и пяти саратовских селах. И с Кубани, и с Волги я присылал корреспонденции в "Правду", которые все были напечатаны, так что свое корреспондентское удостоверение я оправдал.

12. Зиновьевская оппозиция

Вскоре после ХШ съезда стали возникать слухи о новых разногласиях в ЦК, на этот раз Сталиным и Зиновьевым. Окончательно обнаружились разногласия на XV съезде партии.

Как явствует из предыдущих страниц, в преследовании троцкистской оппозиции, в зажиме критики особо активную роль играли Зиновьев и Каменев, с особым пылом выступавшие лично против Троцкого. Поэтому, когда выяснилось, что теперь Зиновьев и Каменев сами оказались в оппозиции и негодуют против зажима критики, мы, рядовые оппозиционеры 1923 года, испытывали некоторое удовлетворение, почти злорадство. Похоже, что и вожди оппозиции, даже Троцкий, испытывали нечто близкое, хотя, казалось бы, чувство это достаточно мелкое для таких крупных людей.

Однако чувство озлобления против Каменева и Зиновьева было очень велико. То, что мы, зеленая молодежь, пострадавшая от установленного Зиновьевым и Каменевым внутрипартийною режима, искренно радовались тому, что наши противники попали в беду, — это, допустим понятно. Но руководители бывшей оппозиции, такие политические деятели, как Троцкий, Радек, Раковский, Пятаков, Преображенский. И.Н.Смирнов и другие, не должны были поддавать-

ся личным чувствам, а обязаны были руководствоваться исключительно политическими мотивами и интересами партии.

Руководитель, который в политике руководствуется чувством озлобления, не годится на роль вождя партии. "Озлобление, - писал Владимир Ильич в письме "К вопросу о национальностях, или об автономизации", - вообще играет в политике обычно самую худшую роль". И в этом случае - как показали последующие события - озлобление против Зиновьева и Каменева сыграло отрицательную роль.

Л.Д. Троцкий обязан был поддержать на XV съезде зиновьевскую оппозицию в ее принципиальных спорах со Сталиным, ибо Зиновьев и вся его группа занимали на этом съезде правильную позицию - и в вопросе об отношении к кулаку и середняку, и в вопросе о строительстве социализма в одной отдельно взятой стране, и в вопросе о внутрипартийном режиме. Святая обязанность Троцкого и его сторонников была забыть о своих прошлых распрях с Зиновьевым и Каменевым.

Такая тактика была бы верной по существу и единственно результативной. Она не дала бы Сталину пустить в ход свой единственный козырь, который он использовал, когда оппозиция - слишком поздно! - организовала "Объединенный блок". Сталин тогда заявил, что это! объединение - беспринципное. Он не мог бы заявить это, если бы Троцкий поддержал Зиновьева еще на XV съезде. Наоборот, такое выступление свидетельствовало бы о принципиальности! Троцкого, сумевшего подняться выше политических дрязг, выше личных обид против Зиновьева.

Но Троцкий на XV съезде партии молчал. Молчал, не выступал, несмотря на неоднократные попытки делегатов выяснить его позицию.

А между тем Сталин больше всего боялся, что Троцкий выступит в поддержку зиновьевской оппозиции. Потому и стремился он избежать предсъездовской дискуссии, что боялся объединения обеих оппозиций на принципиальной платформе.

Сталин действовал как опытный политик, руководствуясь заранее продуманным расчетом. Он и на молчаливую поддержку Троцкого в своей борьбе против Зиновьева тоже рассчитывал, хоть и опасался всяких неожиданностей. И расчет его оказался верен, он угадал, что Троцкий поддастся своему озлоблению и не поддержит Зиновьева. Сталин не был особо проницательным, но все отрицательное в человеке он чуял и старался его использовать. Чего стоит, например, тот раздел политического отчета XV съезду, в котором Сталин сообщает, что Зиновьев и Каменев в свое время требовали исключения Троцкого из ЦК и даже из партии.

"Позвольте теперь перейти, - говорил Сталин, - к истории нашей борьбы внутри большинства ЦК. С чего началась наша размолвка? Началась она с вопроса о том: как быть с тов. Троцким? Это было в конце 1924 года. (Подч. нами). Группа ленинградцев вначале предлагала исключить тов. Троцкого из партии... Мы, т.е. большинство ЦК, не согласились с этим... Спустя некоторое время после этого, когда собрался у нас пленум ЦК, Зиновьев вместе с тов. Каменевым потребовали немедленного исключения тов. Троцкого из Политбюро. Мы не согласились с этим предложением оппозиции, получили большинство и ограничились снятием тов. Троцкого с поста Наркомвоенмора. Мы не согласились с тов. Зиновьевым и Каменевым потому, что знали (подч. нами), что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови, - а они требовали крови, - опасен, заразителен, сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, - кто же у нас останется в партии?" (XV съезд, стен.отчет, изд. 1926 г., стр. 502).

Сегодня, когда хорошо известны сталинские методы, особенно отвратительно звучит лицемерное беспокойство по поводу "отсечения" и "пускания крови", эта добродетельная тревога насчет того, "кто ж у нас останется в партии". Но тогда, тогда-то зачем Сталин говорил все это на съезде? Разве не ясно, что он хотел прибегнуть к своему излюбленному методу: натра вить Троцкого на Зиновьева или, по крайней мере, нейтрализовать его? Для этого ему и надо было представить дело так, что именно Зиновьев ссорил его с Троцким, что именно Зиновьев сторонник метода отсечения и кровопускания, а не он, Сталин, который, как мы теперь знаем, блестяще осуществил этот метод сначала в отношении Троцкого, затем - Каменева и Зиновьева, затем - Бухарина, а затем...

Все это свидетельствует о том, что Сталину не только "везло" в силу сложившейся в

стране и в мире ситуации. Он был достаточно умен, проницателен и бессовестен, чтобы в каждом конкретном случае выбрать подходящий метод для окружения и политического уничтожении своих противников.

Верно, у него было одно существенное преимущество: он хорошо знал, чего он хотел, в n время как другие его скрытых замыслов и не подозревали. Он руководствовался только своим личным расчетом, в то время как другие исходили, прежде всего, из интересов партии и революции.

Это подтверждается хотя бы тем, как фактически произошли размолвка между Сталиным и Зиновьевым. Версию Сталина мы уже знаем. Теперь послушаем версию Зиновьева:

"Между XII и XIII съездами у нас почти что не было сколько-нибудь серьезных расхождений. Первое серьезное расхождение началось после X съезда, можно сказать назавтра после X съезда. И тут решающую роль играет выступление тов. Сталина, которое было потом напечатано, речь, содержащая прямое нападение на Каменева и меня. Нападение на меня было по вопросу о диктатуре партии - формулировка, которая была одобрена X съездом партии и которую тов. Сталин критиковал в этой речи у секретарей укомов, сказав, что "кажется, X съезд ее принял", (там же, стр. 454)

Сталин и Зиновьев по-разному рассказали историю их разногласий. Зиновьев начало разногласий относит к маю 1924 года и связывает его с выступлением Сталина на совещании секретарей укомов по вопросу о диктатуре партии. Сталин начало разногласий относит к концу 1924 года, когда Зиновьев предложил исключить Троцкого из партии. Однако неопровержимым остается факт, что Сталин неожиданно напал на своих вчерашних единомышленников именно в мае 1924 года, т.е. сразу после окончания X съезда РКП(б), когда только что произошло отсечение от руководства первой группы сторонников Троцкого. Вчерашние союзники, с которыми он совместно действовал против Троцкого, теперь, после X съезда, ему уже не нужны; он задумывает и осуществляет отсечение от руководства второй, зиновьевской группы - и использует для этой цели других союзников: Бухарина, Рыкова и Томского.

"На вопрос к Сталину, - говорил Зиновьев, - зачем он выступил со своей статьей, он сказал, что он имел целью расширить ядро, ибо оно стало узким" (там же, стр. 455).

В этом ответе, как в капле воды, просвечивает интриганская суть Сталина. Он даже не скрывает своей цели: дискредитировать Зиновьева и Каменева, вчера еще вместе с ним составлявших руководящую тройку.

Если ядро узкое, то почему не обсудить этот вопрос в Политбюро и на пленуме ЦК? Когда Троцкий, на основе согласованной резолюции от 5 декабря 1923 года, выступил с разъяснением в своей брошюре "Новый курс", Сталин обвинил его в том, что он сделал это без предварительного обсуждения вопроса в Политбюро. Сталин говорил тогда: "Перед партией стал вопрос: существует ли у нас ЦК... или существует сверхчеловек, для которого законы не писаны. А тут, после X съезда партии, Сталин сам, без согласования с Политбюро, выступает на курсах секретарей укомов с обвинениями в адрес двух членов Политбюро, да еще по вопросу, по которому существовало решение X съезда партии!

Нет, не в том дело, что "ядро" было слишком узким. "Ядро" было для Сталина, наоборот, слишком широким. Он хотел заменить "тройку" своим единоличным руководством. "Тройка" устраивала его, пока Зиновьев и Каменев помогали ему устранять из руководства Троцкого.

Зачем же Сталин выступил в защиту Троцкого на XV съезде? Мне думается, что Сталин, имея ясную конечную цель - убрать всех своих соперников - в период XV съезда еще не был уверен, что это удастся ему быстро и без сопротивления. Выбирал он пути и средства осторожно, ощупью. Авторитет Троцкого и в партии, и в стране еще был велик. Почему же на данном этапе не использовать его для нанесения удара по очередному сопернику? Тем более, что он был уверен: Троцкий не забыл злобных атак Зиновьева и Каменева. Он надеялся создать впечатление, что Троцкий поддерживает его против этих двоих. Троцкий не поддержал ни Сталина, ни Зиновьева. Он занял выжидательную, нейтральную позицию. Для Сталина и этого было достаточно.

Вторая причина, по которой Сталин в примирительном тоне заговорил на XV съезде о Троцком, заключалась в том, что он хотел продемонстрировать: опасность раскола партии идет-де не от него, как предполагал Ленин, а от Зиновьева. Они-де хотели отсечь сначала группу Троцкого, затем Бухарина, а ему, Сталину, удалось сорвать этот коварный план.

Таким же способом завоевывал Сталин и расположение Бухарина.

"Дальше, - говорил Сталин на XV съезде, - вопрос о Бухарине, я имею в виду лозунг: "обогащайтесь!". Я имею в виду апрельскую речь тов. Бухарина, когда у него вырвалось слово: "обогащайтесь"...¹ Чем объяснить, что, несмотря на это, все еще продолжается разнузданная травля Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухарина. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине! Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови. Так и знайте". (Там же, стр. 504-505)

Не это ли имел в виду Ленин, когда говорил о грубости и нелояльности Сталина?

На самом деле, как известно, не кто иной, как Сталин, вынашивал и осуществил планы уничтожения по очереди всех вождей партии.

Куда повел Сталин партию и сколь губительно повели себя многие, работавшие в аппарате старые большевики, понимали далеко не все. Но это поняли, наконец, Каменев и Зиновьев. Поняли, какую крупную ошибку совершили они, помешав выполнению завещания Ленина воспротивившись отстранению Сталина с поста генерального секретаря. Поняли, но было уже поздно. Когда Зиновьев сказал на XV съезде, что члены ЦК не выполнили завещания Ленина, не сыграли роль обруча, о которой говорил Владимир Ильич, нельзя было не вспомнить о роли Зиновьева и Каменева в этом деле. Ленин и не рассчитывал на то, что сплотить партию смогут партийные чиновники: он предлагал для этой цели ввести в ЦК рабочих. Зиновьев же и Каменев на X съезде помогли Сталину подменить рабочих чиновниками.

Разногласия между сталинско-бухаринской и зиновьевской фракциями определились еще до XV съезда: по вопросам о госкапитализме, об отношении к кулаку, о строительстве социализма в одной стране и о внутрипартийной демократии. На Политбюро было договорено: разногласий этих на XV съезд не выносить, а спорные вопросы уладить путем компромисса. Было также решено, что с отчетными докладами ЦК на областных конференциях выступят сторонники как той, так и другой фракции.

Несмотря на все это, накануне открытия съезда в передовой статье "Правды" и в напечатанной в "Правде" резолюции Московского комитета партии было сказано: "Мы точно так полагаем, что точка зрения товарищей Каменева и Зиновьева выражает неверие во внутреннюю силу нашего рабочего класса и идущих за ним крестьянских масс, мы полагаем, что она есть отход от ленинской позиции", (там же, стр. 462)

Сталинская фракция нарушила соглашение. Она первой открыла огонь против Зиновьевской группировки, поставив ее перед фактом открытого разрыва. В ответ на это зиновьевская группировка открыла огонь на ленинградской партконференции, а на съезде потребовала слова для содоклада, чтобы изложить свою позицию.

Обосновывая необходимость содоклада, Г.Е. Зиновьев говорил: "И вы думаете, что мы, как мертвые, будем молчать и останемся со всеми ярлыками, которые хотели нам приклеить, не попытаемся объяснить партии, что мы не ликвидаторы, не аксельродовцы, не пораженцы! (Голоса: "Троцкий молчал", Орджоникидзе: "Вам не разрешат"). Никогда это, товарищи, не было в жизни нашей партии (Голос: "А Троцкий?")... Назовите мне пример, чтобы за неделю до съезда объявить пораженцами, писать передовицы, а потом заявить, что нужно кончать эту дискуссию. Вы скажете, что мы сами виноваты, что мы сами себе построили такое положение (Голоса: "Конечно".) Нет, товарищи, мы виноваты в том, что были слишком доверчивы, что надеялись на ликвидацию разногласий без вынесения их на широкое обсуждение. У нас иногда возникало предположение: а что, если большинство за недельку до съезда заставит нас говорить о разногласиях? Но мы отбрасывали эту мысль, так как не допускали, что это предположение может осуществиться. Худшие предположения осуществились". (Там же, стр. 453)

Делегаты съезда репликами с мест дали понять Зиновьеву, что он сам еще на X съезд создал такую обстановку, когда всякое критическое выступление в адрес ЦК расценивалось как меньшевистский уклон.

Центральный вопрос, вокруг которого обострились отношения между Сталиным и оппозицией, был вопрос о коллективном руководстве - тот же по существу, который поставил Ленин в своем завещании. Пока Зиновьев вел ожесточенную борьбу против Троцкого, он не видел недостатков в "коллективном руководстве". Но, оказавшись в меньшинстве, он почувствовал, что Троцкий был прав, что никакого коллективного руководства фактически не было, и нет.

На XV съезде, с помощью лиц, чьи выступления были инспирированы Сталиным (например, Ворошилов), вопросу о коллективном руководстве было придано другое направление,

чем давал ему Ленин. Владимир Ильич в своих письмах говорил о том, что центральные органы партии должны охранять целостность узкого коллектива вождей. Не так стали толковать это сталинские подпевалы. "Наше коллективное руководство, - говорил Ворошилов, - заключается в том, что мы считаем, что весь ЦК нашей партии есть тот ленинский коллектив, который после съезда получает в свои руки всю полноту власти".

Выступление Ворошилова, как сказано выше, было инспирировано Сталиным. Ворошилов дал понять новым членам ЦК, что именно они "должны сменить наших уставших и иной раз шатающихся из стороны в сторону товарищей из старого кадра", (там же, стр. 396) Устами Ворошилова Сталин подбросил такую мысль: а что случится в партии, если будут отсечены старые, уставшие и шатающиеся ленинские кадры? Ничего страшного не случится, говорил Ворошилов, лишь бы сохранилось единство большинства ЦК.

Таким образом, были сначала обойдены, а потом и совсем забыты предложения Ленина об обруче для сохранения узкого коллектива вождей партии.

Зиновьевская оппозиция решительно отвергла сталинские принципы организационной работы ЦК, ведущие к единоличной власти. В выступлениях оппозиции на съезде была полностью раскрыта вся механика сталинских махинаций.

Подчинив себе секретариат ЦК, Сталин держал в своих руках все нити подбора, назначения и перемещения кадров. Таким образом, Политбюро оказалось лишенным возможности влиять на формирование руководящих органов партии.

Оппозиция прямо предупреждала делегатов XV съезда партии, что таким способом Сталин добивается единоличной диктатуры и предлагала коренным образом изменить порядок прохождения организационных вопросов: ликвидировать пост генерального секретаря и создам, секретариат, непосредственно подчиненный Политбюро. Откровеннее всех мотивировал ни предложение Сокольников. Он сказал, что если Сталин претендует на такую роль в партии, какую играл Ленин, пусть он завоюет это положение доверием, а не организационными методами.

Решительно высказался за предложение убрать Сталина с поста генсека в своей речи на XIV съезде Л.Б. Каменев.

"Лично я полагаю, - говорил он, - что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб...¹ Именно потому, что я неоднократно говорил это тов. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил это группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба. (Голоса с мест: "Неверно", "Чепуха", "Вот оно, в чем дело!", "Раскрыли карты...", крики: "Мы не дадим вам командных высот", "Сталина, Сталина!". Делегаты встают и приветствуют Сталина. Бурные аплодисменты). Эту часть своей речи я начал словами: мы против единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя. Этими словами я и кончаю речь свою". (Там же, стр. 274-275)

Во время выступления Сокольникова с места была брошена реплика: "со всяким генсеком это может случиться". Это было неверно. Ленин считал Сталина не способным выполнить роль объединителя партии, и потому он предлагал заменить его другим, более подходящим для этой цели человеком. Кроме того, как показала жизнь, должность генсека создавала в условиях и централизованной партии предпосылки для личного захвата власти. Поэтому оппозиция предлагала перестроить органы ЦК так, как они были при Ленине, без генерального секретаря.

Большинство съезда, состоявшее в основном из аппаратчиков, отклонило предложение оппозиции и тем самым помогло Сталину обеспечить его единоличное управление партией. Из реплик с мест во время выступления Каменева ("Мы не дадим вам командных высот", "Сталина, Сталина!") видно, что руководящая прослойка партии знала, что она делает - и продолжала восхвалять Сталина. Это и привело к "культу личности". Как показало время, центральные органы партии сыграли роль не обруча, а дубинки, которая прошлась по головам всех вождей партии, на которых делал ставку Ленин.

В каком заблуждении находились некоторые лидеры партии, еще не оказавшиеся к тому времени в оппозиции, видно из их выступлений на том же съезде.

Так, М.П. Томский, опровергая данную Каменевым оценку Сталина, говорил: "Система единоличных вождей не может существовать, и ее не будет, да, не будет!". И Рыков говорил: "...ни перед Каменевым, ни перед кем-либо другим ( !, подч. нами) партия на коленях не стояла и не станет".

Каменев и Зиновьев уже поняли, куда идет развитие событий, а Рыков, Томский и Бухарин этого еще не понимали и потому продолжали поддерживать Сталина.

С иных позиций выступили на XV съезде партии такие сталинские подголоски, как Ворошилов, Андреев, Куйбышев. Они знали, чего хочет Сталин — и подталкивали события.

Вот что, например, говорил Ворошилов: "Тов. Сталину, очевидно, уже природой или роком суждено формулировать несколько более ударно, чем какому-либо другому члену Политбюро (смех). Тов. Сталин является — я это утверждаю — главным членом Политбюро (!, подч. нами), однако не претендующим на первенство...¹ ...Если они (Каменев и Зиновьев) думают, что один человек, хотя бы и Сталин, или три Зиновьева и десять Каменевых могут двигать и управлять аппаратом, то это представление весьма отдаленное от того, которое у нас имеется".

Другой подголосок Сталина А.А. Андреев говорил: "Тов. Каменев... два часа мочалкой водил по принципиальным вопросам, а потом съехал на диктатуру тов. Сталина. К чему же сводится требование тов. Каменева об изменении структуры ЦК? Нет, товарищи, за этим кроется другое, - за этим кроется нежелание признавать растущий авторитет тов. Сталина (подч. нами), который является генсеком".

И, наконец, вот заявление В.В. Куйбышева, руководителя ЦКК, которому полагалось быть объективным в разборе споров между вождями партии: "Я от имени ЦКК заявляю о том, что это руководство и этот генеральный секретарь является тем, что нужно для партии, чтобы идти от победы к победе".

Одни политические деятели считали, что опасности единоличной диктатуры Сталина нет, что ленинские нормы партийной жизни непоколебимы и что партия никому не позволит узурпировать власть.

Другие считали, что Сталин является единственным вождем, достойным взять на себя руководство партией и страной.

Теперь, когда прошло 50 лет, всем достаточно ясно, что на XV съезде партии права была в своем анализе внутрипартийного положения именно оппозиция. Худшие ее предсказания не только оправдались, но даже оказались наивными по сравнению с тем, что сделал с партией Сталин.

К этому времени Сталин уже начал привлекать к внутрипартийной борьбе органы безопасности. Началась слежка за членами партии, организовано было подслушивание их разговоров. Выступая на съезде, оппозиционерка Кл. Николаева говорила:

"Тов. Гусев сегодня с этой трибуны сказал так: "Что же, мы за доносы, такие доносы должны быть в партии, ибо каждый коммунист должен быть чекистом". Товарищи, что такое чекист? Чекист это есть то орудие, которое направлено против врага. Против классового нашего врага... Разве можно это сравнивать ... с тем положением вещей, которое мы хотим создать под этим лозунгом в нашей партии? Доносы на партийных товарищей... это будет разлагать нашу партию, и не членам центральной контрольной комиссии выступать за такие доносы и делать подобные сравнения... Не такой системой надо бороться. Надо бороться системой правильной постановки внутрипартийной демократии... (смех). Нельзя продолжать систему под лозунгом "Спокойно, снимаю"." (Там же, стр. 612-613).

Это был 1925-й, а не 1936937-й год. Членов партии еще только приучали к мыслям, вы сказанным Гусевым. Аппаратчики еще только привыкали к использованию op пион ГПУ для слежки за своими товарищами. Но смех, раздавшийся в зале в ответ на слона Николаевой внутрипартийной демократии, показателен. Уже тогда апелляция Крупской, Николаевой и других к внутрипартийной демократии вызывала у аппаратчиков только смех, уже тигли главным методом разрешения внутрипартийных споров становился метод подавления енот идейный противников в партии. Впоследствии от таких методов пострадали и те, кто активно ратовал за их внедрение.

Большинство делегатов съезда считало, конечно, что они борются за единство партии, не

отдавая себе отчета в том, что на деле они таким образом содействуют разгрому партийных кадров и создают почву для победы диктатора.

Как расценивали мы, молодые члены партии, причину успехов Сталина и поражения его противников? Несмотря на всю остроту внутрипартийной борьбы, мы считали, как и наши вожди, что она должна вестись в рамках партийного устава. Мы были уверены, что, с большими или меньшими потерями, но партия выйдет из состояния кризиса.

После окончания XV съезда сталинская фракция не пускала оппозицию к массам, отсекала ее от партийных масс. Как в 1923 году основной удар по оппозиции был нанесен по московским военным и вузовским ячейкам, поддержка которыми оппозиции представляла угрозу для большинства ЦК, - так в 1925 году решающий удар по оппозиции был нанесен в Ленинграде - и прежде всего - на крупнейших предприятиях Ленинграда.

Об этом подробно рассказал на XV съезде партии ленинградский большевик т. Минин:

"Вот первое, что произвело сильное впечатление, когда на пленуме прежнего губернского комитета партии т. Калинин, выступая, сказал: "Что вам стоит для Центрального Комитета объявить белое черным, а черное белым?" Но особенно сильное, прямо-таки потрясающее впечатление на всю организацию произвело заседание на "Треугольнике" 14 января 1926 года... Там мы видели рабочих и работниц, которые от способа ведения собрания, от навязывания своих взглядов тремя членами Политбюро... ломали руки в отчаянии, спрашивая: "Да что это такое?"... Что-нибудь одно: либо принимать в той же самой резолюции XV съезда о проведении в жизнь демократии, либо так проводить кампанию, как проводили ее в Ленинграде, когда резолюцию, отвергнутую большинством и не проверенную голосованием объявили как принятую "подавляющим большинством". (XV съезд РКП(б), стен, отчет, изд. 1961 г., т. 1, стр. 235)

Так сталинская фракция проводила организационное разоружение ленинградской оппозиции.

Когда Л.Д. Троцкий узнал об этом, он открыто выступил против тактики "выкручивания рук", которая не применялась даже в борьбе против прямых врагов большевизма.

Но было уже поздно: дело было сделано. Дело было сделано - и оно нанесло глубокую рану вере членов партии в идейность и справедливость Центрального Комитета - и в возможность силами рядовых членов партии добиться этой справедливости. Самодеятельности партии был нанесен тяжелый удар. У членов партии начала вырабатываться психология равнодушия к судьбам партии и революции.

В нашем институте зиновьевская оппозиция не имела широкой поддержки, сторонники ее даже не выступали на общеинститутских партсобраниях. Но в нашем отделении несколько зиновьевцев было: Т.Имяреков, ставший впоследствии одним из самых близких моих друзей, Сагателов, Меликсетов, Карапетов и др. Как оппозиционеры они проявили себя не в 1925, а в 1926 году, уже после образования объединенного блока троцкистско-зиновьевской оппозиции.

Образовался этот блок не сразу и не просто. Троцкий довольно долго не видел разницы между Сталиным и Зиновьевым, который так же, как и Сталин, шел на всякие комбинации, чтобы захватить власть.

Разница заключалась в том, для чего добивались они власти.

Зиновьев - потому, что считал себя единственным подлинным наследником Ленина, считал, что только он понимает задачи партии так, как понимал их Ленин.

Сталин - потому, что он хотел править один. Ему было глубоко наплевать на мировую революцию, партию и социализм. Все эти слюнтяи, считал он, не понимают: русский народ любит, чтобы государством правил один человек, и чтобы этот человек был сильной и волевой личностью.

Зиновьев был склонен дружно работать со всеми вождями партии, лишь бы они признали его первым среди равных.

Сталин стремился к тому, чтобы удалить от руководства всех вождей партии, ибо только таким образом он мог подобрать других, полностью послушных ему членов Политбюро. Никакое другое решение вопроса его не устраивало.

Зиновьев был убежденным ленинцем и потому интернационалистом.

Сталину идеи интернационализма были вообще чужды.

"Председатель Коминтерна Зиновьев дорожил своей международной оппозицией, - писал Л.Д.Троцкий, Сталин с презрением поглядывал на компартии Запада. Для своей национальной ограниченности он нашел в 1924 году формулу социализма в одной стране". Это было противно духу Зиновьева и Каменева, воспитанных на интернационалистских позициях.

"Борьба внутри "тройки", - писал там же Троцкий, - начавшись в значительной мере тоже как личная борьба - политика делается людьми и для людей, и ничто человеческое ей не чуждо, - скоро в свою очередь развернула свое принципиальное содержание... Но Сталину достаточно оказалось опереться на те силы, которые были "тройкой" мобилизованы против "троцкизма", чтобы автоматически одолеть Зиновьева и Каменева.

Прошлое Зиновьева и Каменева, годы их совместной работы с Лениным, интернациональная школа эмиграции, - все это должно было враждебно противопоставить их той волне самобытности, которая угрожала, в последнем счете, смыть Октябрьскую революцию.

Результат новой борьбы на верхах получался для многих совершенно изумительный: два наиболее неистовых вдохновителя травли против "троцкизма" оказались в лагере "троцкистов".

13. Д.Б. Рязанов

В 1925/1926 началась специализация по отраслям. Я выбрал впервые созданное на экономическом факультете организационно-хозяйственное отделение с теоретическим уклоном. 1 Руководителем отделения, председателем его президиума стал член коллегии ЦСУ СССР А.С. Мендельсон. От студентов в президиум избрали меня.

Когда в президиуме рассматривался вопрос о преподавательских кадрах на начинающийся учебный год, стали обсуждать, кому вести семинар по истории экономических учений. Ре шили пригласить для этого директора института Маркса-Энгельса Давида Борисовича Рязанова. Конечно, мы должны были согласовать это с ЦК РКП(б). По поручению президиума я договорился с орграспредом ЦК Москвиным. Разрешение пригласить Рязанова мы получили, если он сам согласится вести семинар. Москвин тут же позвонил Давиду Борисовичу по телефону, получил его согласие и сообщил ему, что для конкретных переговоров к нему придет студент Абрамович.

Москвин предупредил меня, чтобы ни я, ни другие студенты не вступали с Рязановым в пререкания. При этом он рассказал любопытную историю.

Д.Б. читал в Свердловском университете курс лекций по истории социализма. На одной из лекций с ним вступил в спор студент по поводу того, следует ли считать Робеспьера революционером. По программе на эту лекцию отводилось два часа. Рязанов затратил на нее шесть месяцев - время, отведенное на весь курс. Шесть месяцев он доказывал слушателям, что Робеспьер был революционером, приводя совершенно уникальные, нигде не опубликованные материалы и документы. Студенты жаловались, но ничто не помогало: курс по истории социализма был сорван.

Строптивый характер Д.Б.Рязанова был известен. Но принял он меня в институте Маркса-Энгельса очень доброжелательно. Подробно расспросил, что собой представляет наше отделение, выразил удовлетворение узнав, что оно - теоретическое, поинтересовался моей биографией и биографией моих товарищей. Было решено, что он будет вести семинар в нашей группе, состоявшей из 30 человек.

— Лекции вам читать я не буду, — сказал Рязанов, — у меня нет времени. Я буду вести семинар. Я научу вас самостоятельно пользоваться литературой, источниками. Доклады будете делать вы сами. Распорядок занятий такой. Курс истории экономических учений разбивается на темы, распределяемые между студентами. Устанавливаются сроки подготовки к докладу, дам список литературы по каждой теме, обязательный для всех студентов, и отдельный список для тех, кто хочет готовиться более углубленно. Студент-докладчик за две недели до своего доклада сдает мне тезисы. В письменном виде — я их отпечатаю у себя в институте и не позже чем за неделю, раздам студентам. После доклада — прения, в которых могут участвовать все, затем - мое заключительное слово. Вот все. Обсудите этот порядок со студентами и в день первого занятия дайте мне свои замечания...

В назначенный день Рязанов минута в минуту явился на первое занятие. Прежде всего, потребовал список студентов, вызвал каждого и стал знакомиться: сколько ему лет, какое получил образование, где работал до поступления в институт. Память у Рязанова была феноменальная. На втором занятии он уже знал всех участников семинара в лицо и по фамилии и, войдя в класс, сразу обнаруживал посторонних и устанавливал, кто отсутствует. Присутствовать на

семинаре кому-либо, кроме его участников, он категорически запретил. Желающих находилось много, но никакие наши просьбы за того или другого студента не помогали.

В своем институте Давид Борисович выделил для нашего семинара шкаф и заполнил его книгами, подобранными им из книжных фондов института Маркса-Энгельса. В процессе семинарских занятий он пользовался этими книгами сам и рекомендовал нам пользоваться ими для подготовки к докладам. Только требовал неукоснительной аккуратности в обращении с ними.

Познакомившись с нами поближе, Давид Борисович стал вести себя с нами неофициально и иногда в нашем присутствии позволял себе довольно рискованные замечания. Помню его остроту о И.В. Сталине:

— Мне доподлинно известно, что он прочел первую страницу "Капитала"...

О Бухарине он неоднократно говорил:

— Какой он марксист, он типичный бем-баверковец...

Еще запомнились такие его слова:

— Никакого ленинизма нет. Есть марксизм. Сам Ленин, если бы он был жив, не потерпел бы такого понятия, как ленинизм.

Занятия в нашей группе Рязанов вел на очень высоком теоретическом уровне и требовал от нас, чтобы мы знали не только труды основоположников марксизма, но и труды их предшественников, чтобы мы основательно знакомились с теми философскими, экономическими и социальными учениями, которые предшествовали Марксу. Труды Фейербаха, Оуэна, Кампанеллы, Смита, Рикардо и многих других мы стали изучать благодаря Рязанову. Большинство из нас, начиная учебу, по своей малой образованности были убеждены, что все достижения социальных наук принадлежат либо Марксу, либо Энгельсу. Разъяснения Рязанова дали нам возможность гораздо глубже понять марксизм и его историческую связь с другими теориями.

Первый доклад на нашем семинаре сделал самый молодой студент нашей группы - Александр Герценштейн.

(Прежде чем продолжить повествование о Д.Б. Рязанове, будет уместно несколько подробнее остановиться на личности его любимого студента.)

Среди студентов Плехановского института особо выделялся Александр Герценштейн, или как мы его звали в своем кругу — Саша. В институт мы поступили одновременно — в 1923 году.

В отличие от других студентов, попавших в институт в возрасте 23-25 лет, после демобилизации из Красной Армии или после нескольких лет работы на фабриках и окончания рабфака, Саша стал студентом сразу после окончания средней школы. Он был самым молодым среди студентов нашего факультета, по годам. В теоретическом и общеобразовательном отношении он был подготовлен лучше остальных студентов.

Саша вырос в интеллигентной семье и с самого раннего детства был приучен к труду и любви к наукам. Под влиянием своего дяди, известного в дореволюционные годы экономиста, он стал проявлять интерес к экономическим знаниям еще в подростковом возрасте. К моменту поступления в институт он уже проштудировал такие труды по политической экономии как: Железнова, Туган-Барановского, Чупрова и Каутского. С первых дней нашего знакомства мы почувствовали основательность его подготовки по экономическим наукам.

Нa семинарских занятиях, где студенты, по ходу изучения отдельных проблем политической экономии, выступали с короткими докладами, Саша выделялся своими глубокими знаниями предмета, умением сосредоточиться на основных вопросах, а также умением осветить проблему со всех сторон.

Кроме того, он обладал большим запасом слов и, несмотря на свой тонкий, почти писклявый голос, большими ораторскими данными, чем неизменно вызывал восхищение не только у части студентов, но и у всех наших профессоров и преподавателей. Наоборот, у некоторых студентов нашего курса его выдающиеся способности и заслуженный успех вызывали зависть.

В течение первых двух лет занятий в институте Саша почти все свое внимание уделял работе над "Капиталом" К.Маркса. Маркс восхищал его не только своей глубиной, но и своим литературным блеском. Он любил по памяти цитировать из трудов Маркса целые абзацы, а память у Саши была феноменальная. Саша увлекался не только чтением книг Маркса, но также и всеми книгами, попадавшими в поле его зрения о Марксе.

Для добычи необходимых ему книг он пользовался всеми фундаментальными библиотеками Москвы и прежде всего богатыми экономической литературой библиотеками нашего института и Коммунистической Академии.

Особенного роста талант Саши достиг после перехода на третий курс института, когда

началась специализация и когда все занятия были сосредоточены в семинарах. На семинарах А.С.Мендельсона по "Теории воспроизводства капитала"; Д.Б.Рязанова по "Истории экономических учений"; Трайенберга по "Денежному обращению и кредиту" а также И.Т.Смилги по "Экономической политике" Саша выступал или как самый талантливый докладчик, или как самый выдающийся оппонент.

Саша любил не только экономические науки. Он проявлял большой интерес к художественной литературе, изобразительному искусству и был в курсе всех новинок в этих областях. Он был постоянным посетителем всех драматических и оперных театров, выставок, концертов. Но все книги, прямо не относящиеся к экономической литературе, также как и языки, он изучал при пользовании транспортом; в трамваях, автобусах, во время длительных переездов из дома в институт и обратно.

Саша не любил пустых разговоров или пустого времяпрепровождения.

Все у него было расписано по дням и часам. Благодаря этому он успевал сделать намного больше того, что удавалось сделать каждому из нас, его товарищей по институту. При этом не относился к нам с пренебрежением за наше, с его точки зрения, легкомысленное отношение к использованию своего личного времени. От пустопорожних дел он всегда уклонялся с большим тактом, под каким-нибудь серьезным предлогом.

Саша был беспартийным и от вступления в партию или в комсомол он уклонялся, не желая отвлекаться от целиком поглощавших его интересов к науке. Его нежелание стать коммунистом расценивалось некоторыми его недоброжелателями как враждебный акт буржуазного интеллигента. Для завистников его таланта отказ от вступления в партию служил поводом к его травле. Однако все попытки создать вокруг Саши атмосферу враждебности и подозрительности, не получили поддержки среди большинства студентов нашего отделения и особенно среди профессоров и преподавателей института, видевших в лице Герценштейна будущего выдающегося теоретика марксизма.

Из всех студентов нашего института я больше всех был близок к Саше. Я с самого первого дня нашего знакомства понял его отказ вступить в партию как акт человека, всецело увлеченного наукой. Я делал все, чтобы не допустить образования вокруг него недоброжелательной атмосферы. Для этого, в частности, я использовал свое положение члена президиума организационно-хозяйственного отделения.

Подготавливаясь к докладам или к выступлениям на семинарах, Саша изучал проблему значительно шире и глубже, чем это предусматривалось программами и планами руководителей семинаров. Он изучал не только марксистскую литературу, но и труды всех предшественников и противников марксизма. В своих докладах и выступлениях он позволял себе раздвигать рамки рассматриваемых на семинарах проблем, делать самые критические замечания адрес авторитетных теоретиков марксизма и их трудов, упрекал их в узости и шаблонном подходе к вопросам, чего, конечно, не позволяли себе делать другие студенты.

Оставаясь, в общем, на теоретических позициях марксизма и постоянно подчеркивая это, Саша одновременно подчеркивал незаконченность и недоработанность отдельных проблем экономической теории Маркса и призывал советских ученых развивать учение основоположников марксизма. За эту "вольность" некоторые так называемые "ортодоксы", а по существу завистники, обвиняли его на семинарах в отступничестве от марксизма и в оппортунистическом мышлении.

После окончания института Саша издал ряд книг по теории воспроизводства и капиталистических кризисов, написал большое предисловие к книге американского экономиста Д.Митчела, работал над изучением проблемы советского воспроизводства, печатал в газете "За индустриализацию" большие ежемесячные конъюнктурные обзоры о ходе развития советской экономики, которые имели положительную оценку со стороны ведущих экономистов Советского Союза. В частности его теоретическими трудами заинтересовался Н.И.Бухарин, который привлек его для работы в редакцию газеты "Известия".

На семинаре у Д.Б. Рязанова Саша сделал доклад: "Закон стоимости у Рикардо и Маркса». Девятнадцатилетний студент сделал доклад, блестящий по содержанию и по форме. Со свойственной молодости самоуверенностью докладчик не удержался от того, чтобы несколько свысока не пройтись по книге известного ученого XX века Зибера "Рикардо и Маркс".

Рязанов с большим уважением относился к первым русским марксистам, в том числе и Зиберу. И в своем заключительном слове он, обращаясь к Саше, сказал:

— Вы, товарищ Герценштейн, сделали прекрасный доклад, проявили свой незаурядный талант экономиста и большие ораторские способности. Но вы глубоко заблуждаетесь, если ду-

маете, что можете себе позволить с высоты достигнутых вами знаний фамильярно похлопыватъ по плечу такого ученого, как Зибер. Вам еще работать и работать, чтобы достичь его уровня. Истинный ученый, - а вы себя сегодня им заявили, - должен понимать, что блеска, даже таланта еще недостаточно. Нужно еще быть неутомимым тружеником.

— Если бы я имел вашу голову и мой зад, - заключил Рязанов, — я бы большего добился и в науке.

Выступал с докладом и я — на тему "Теория ценообразования у Рикардо и Маркса". Анализируя эту проблему, я показывал, с какими затруднениями встретился Рикардо при объяснении действия закона стоимости в капиталистическом обществе и какие теоретические находки сделал в этой области Маркс, раскрывший механику обращения товаров и капиталов. Рязанов похвалил меня — правда, гораздо более сдержанно, чем Сашу.

Давид Борисович был личностью необыкновенно интересной, в некотором роде даже уникальной. Он прошел свой революционный путь в рабочем движении России особняком, не будучи ни большевиком, ни меньшевиком.

Хочется привести здесь биографию Д.Б. Рязанова, изложенную в именном указателе к первому изданию сочинений Ленина, - биографию, на которой еще не лежал отпечаток лживых сталинских утверждений. В этой биографии сказано:

"Д.Б. Рязанов — один из старейших русских социал-демократов, организовал в первой половине 90-х годов рабочие кружки в Одессе, после пятилетнего заключения в "Крестах" эмигрировал за границу, где примыкал к революционному крылу социал-демократии, стоя обычно несколько особняком от основных русских социал-демократических группировок. Участник заграничной социал-демократической группы "Борьба" в начале 1900-х годов. Во время первой революции одно время работал в Одессе, затем являлся организатором и руководителем профессиональных союзов в Петербурге. Вынужден был вторично эмигрировать за границу, где уделял большую часть своего времени заграничному социал-демократическому движению и работе по изданию сочинений Маркса и Энгельса, а также истории Интернационала по поручению Германской социал-демократической партии. Участник многих русских и немецких партийных изданий. Антиоборонец и интернационалист с самого начала войны. После Февральской революции возвращается в Россию и принимает энергичное участие как организатор и агитатор в подготовке октябрьской революции. Член ВЦИК. Историк и экономист. Организатор Социалистической Академии и Института К. Маркса в Москве".

Приведенная характеристика, хотя и не является тенденциозно искаженной, как, скажем, не существующие характеристики Д.Б. Рязанова в IV и V изданиях собрания сочинений В.И.Ленина, все же недостаточно полно освещает особые черты Рязанова как революционера.

Д.Б. Рязанов отличался от всех старых большевиков, прошедших ленинскую школу, большой широтой взглядов, отсутствием догматизма и слепой приверженности к своим вождям. В полном соответствии с взглядами Маркса он был противником любого преклонения перед авторитетом. Он был социалистом, рассматривавшим социализм как гуманный строй, и всякое отклонение против такого понимания социализма вызывало в нем открытый протест.

Он не держался за портфель, хотя в этом его портфеле находились все рукописи Маркса и Энгельса и архивы по истории социализма, работе над которыми он посвятил всю свою послереволюционную жизнь.

Д.Б. Рязанов отвечал моему идеалу социалиста. Под любым нажимом не отступал он от своих убеждений. Он считал, что не может быть таких причин, по которым марксист, хотя бы временно, мог отказаться от демократических институтов. Он не признавал ни временного, ни тем более постоянного отхода от демократии, хотя бы и провозглашенного во имя спасения революции. Всякое временное отступление от демократии, считал он, может превратиться в постоянное.

В биографии, приведенной выше, подчеркивается, что Д.Б. Рязанов "стоял обычно несколько особняком от основных русских социал-демократических группировок". На это я хочу обратить особое внимание. Он и после революции, внутри партии, "стоял несколько особняком» и никогда не примыкал ни к одной из группировок, в том числе и оппозиционных. Он попросту не укладывался в рамки, ограничивавшие деятельность члена партии, и всегда выступал против этих ограничений. Отказ от преклонения перед партийной дисциплиной делал его в

партии белой вороной, а партаппаратчики изображали его чуть ли не клоуном. На работе он требовал железной дисциплины и страсть как не любил бездельников, но в общественной жизни он стоял за самую широкую и подлинную, не на словах, а на деле, демократию, и у себя в институте он создал именно такую демократическую атмосферу.

Он не спрашивал своих сотрудников об их политических убеждениях. Ему нужны были образованные и умеющие работать люди, и он привлек для работы в институте бывших меньшевиков - Рубина, Маслова, Потресова, Мартынова и других, - не интересуясь тем, отошли они от своих прежних взглядов или продолжают оставаться активными меньшевиками. Он помогал нуждающимся семьям меньшевиков - и западные социал-демократы знали это.

Его доброжелательность и гуманизм в немалой степени облегчали работу Институт Маркса-Энгельса. Архивы Интернационала, личные архивы Маркса и Энгельса в основном находились за границей, в распоряжении руководителей западных социал-демократических партий. И они шли навстречу просьбам Рязанова и передавали ему многие интересовавшие его материалы и документы.

Ленин знал о его отношениях с меньшевиками и сознательно смотрел на это сквозь пальцы, не давая Рязанова в обиду, когда кто-нибудь пытался ущемить его. Сталин тоже все это знал, но до поры до времени не трогал Рязанова. Только в 1931 году, когда Сталину потребовалось сфальсифицировать дело "Союзного бюро РСДРП", а заодно избавиться от строптивого старика, позволявшего себе открыто говорить о сталинском режиме, - Рязанов был исключен из партии. Основание для этого было сформулировано вполне по-сталински: "за содействие контрреволюционной деятельности меньшевиков". Как теперь всем известно, ни деятельности такой не было, ни, само собой разумеется, содействия ей.

Демократизм Рязанова был не только его убеждением, но и естественной формой его по ведения. Один из самых образованных марксистов России, человек широкой философской экономической, исторической эрудиции, непревзойденный ученый в области истории социализма, он был начисто лишен надутого академизма, свойственного некоторым теоретикам пренебрежения к повседневной практике. Он был, несмотря на свой возраст, живой, подвижный остроумнейший человек. Его выступления по политическим вопросам, его реплики в адрес вождей, невзирая на лица, надолго запоминались слушателям. Так, запомнились его выразительные выступления и меткие реплики в период 1922-1931 гг., в которых он осуждал начинавшую набирать силу политику зажима критики.

На X съезде партии Д.Б. Рязанов выступал четыре раза, из них три раза - по вопросу о правах члена партии. В своем первом выступлении он говорил:

"Все товарищи, которым приходится выступать с критикой (я, боже сохрани, далек от оппозиции), которым по долгу службы приходится критиковать политику ЦК, попадают в затруднительное положение. Наш ЦК совершенно особое учреждение. Говорят, что английский парламент все может; он не может только превратить мужчину в женщину. Наш ЦК куда сильнее: он уже не одного очень революционного мужчину превратил в бабу, и число таких баб невероятно размножается (смех)...

...ЦК нарушил и не провел в жизнь тогда, когда это можно было сделать, в течение всего этого года, все начала внутрипартийной демократии. Пока партия и ее члены не будут принимать участия в коллективном обсуждении всех этих мер, которые проводятся от ее имени, пока эти мероприятия будут падать, как снег, на голову членов партии, до тех пор у нас будет создаваться то, что т. Ленин назвал паническим настроением. Хотя, вероятно, военные люди сказали бы т. Ленину, что расстреливают не отступающих, а бегущих, и что некоторые стратегические условия тут требуют другой тактики, чем тактика слишком простая, слишком физическая. При всяком отступлении, для того, чтобы создавать ему максимум успеха, нужно оповещать, информировать о причинах и задачах этого отступления". (Стен, отчет X съезда РКП(б), стр. 79)

Вот отрывок из второго выступления Д.Б.Рязанова на X съезде:

"...вы поймете, товарищи, почему я начинаю со следующего положения: ЦКК надо упразднить... Что такое ЦКК? Возьму первое дело... по вопросу о профсоюзах... В чем состоит мое первое преступление? На собрании фракции партии IV

съезда профсоюзов я внес резолюцию. Если бы я внес резолюцию о том, чтобы свергли весь ЦК, если бы я внес резолюцию о том, чтобы изменили в корне всю политику партии, что можно было сделать? Можно было отвергнуть мою резолюцию... но привлекать за выступление на партсобрании - это нелепость в третьей степени... И вот я ждал, что ЦКК обсудит это дело и напомнит тому учреждению, действия которого она контролирует, что нельзя судить, нельзя обвинять, нельзя делать преступление из выступления на партийном собрании", (там же, стр. 179)

Выступая в третий раз, Рязанов говорил:

"В чем состоит мое преступление..? Я показал (в выступлении на IV съезде профсоюзов), каких работников посылали в профдвижение.., Подбор руководящего персонала профдвижения должен протекать при направляющем контроле партии, но партия должна особенно тщательно проводить нормальные методы пролетарской демократии именно в профсоюзах, где более всего отбор руководителей дол жен делаться самими организованными массами. И когда мне приходилось встречаться за границей с представителями иностранных наших товарищей, я им в ответ на их вопросы говорил: у нас право стачек не отменено... И пошла эта канитель, пошли статьи т. Зиновьева, другого, третьего, четвертого: можно или нельзя бастовать. Можно или нельзя? Как будто стачка сама по себе является преступлением!

Бастовать можно, но в рабочем государстве бастуют только несознательные рабочие. Право бастовать остается и останется нерушимо в Советской конституции. Вот что надо было заявить, а не косноязычествовать по вопросу о забастовках".

Не менее интересны реплики Рязанова. В 1924 году Зиновьев, делая отчетный доклад ЦК (москворецкой районной партийной конференции, сравнил каждого члена Политбюро со столбом, на котором держится все сооружение - Центральный Комитет партии.

— Оппозиция, — говорил он, — подпиливает эти столбы, чтобы обрушить всю постройку.

В это время из зала послышался голос Рязанова:

— Не всякая дубина столб!

А в ответ на сравнение Зиновьевым Центрального Комитета с оркестром и каждого члена с инструментом, которые все вместе образуют ансамбль, Рязанов заявил:

— Товарищ Зиновьев говорил, что ЦК это оркестр. Да, это верно, ЦК это оркестр, и Зимин играет в нем первую скрипку. Он меня на одной струне три года пилил, пилил, пилил...

Протестуя против слепой дисциплины, Рязанов не стеснялся нарушать никакие каноны. Так, когда Рязанов несколько раз пытался получить слово на собрании, посвященном годовщине журнала "Молодая гвардия", а президиум во главе с редактором Раскольниковым делал вид, не замечает его просьбы, он вышел на сцену, стал впереди президиума и заявил:

— Я несколько раз громко просил слова. Я надеялся на то, что вы не позволите президиуму узурпировать ваши права, а вы молчите. Какие же вы комсомольцы? Почему вы допускаете, чтобы вами командовали чиновники? Молодежь должна быть строптивой, активной, должна быть хулиганистой, должна не просить, а требовать и не должна слепо следовать за своими старшими товарищами... (шум, аплодисменты).

Президиум был явно смущен. Для ответа Рязанову слово предоставили Павловичу (Вельтману), который сказал:

— Перед вами выступал Давид Борисович Рязанов. Он призвал вас быть строптивыми и не подчиняться своим старшим товарищам. Я вспоминаю, как в 90-х годах в Одессе, когда я был еще юношей, а моим руководителем был Д.Б.Рязанов, он никогда не призывал меня быть недисциплинированным. Он обучал меня, как должен вести себя молодой революционер. Он наставлял меня, что я должен быть строго дисциплинирован, и никогда не говорил мне, что я должен быть хулиганом...

Рязанов (с места): Ты и так был хулиганом (шум, аплодисменты).

Во время выступления Рязанова сидевший в президиуме СМ. Буденный позволил себе какую-то грубость в адрес оратора. Рязанов немедленно дал ему отповедь, которую закончил такими словами:

— Верно, кавалеристу важна не голова, а хорошая посадка, не так ли, товарищ Буденный?

(Смех, аплодисменты).

Молодежь любила Д.Б. Рязанова за его смелость, прямоту и страстность. Этот всегда подтянутый, быстрый, бодрый седоголовый и седобородый старик душой был моложе многих, годившихся ему в сыновья.

Доставалось от него не только таким деятелям, как Раскольников, но и самому Ленину. Это именно Рязанов провалил на комфракции съезда профсоюзов резолюцию, предложенную ЦК - о составе президиума ВЦСПС и о правах профсоюзов.

Рязанов, старый революционер и старый социал-демократ, не терпел духа мещанства и обывательщины, начавшего проникать в коммунистическую среду в 20-х годах. Это ярко проявилось в его выступлении на XIII съезде партии по поводу проекта перенести прах Маркса в Москву.

"За последнее время, - сказал Рязанов, - много говорят о перенесении праха Маркса в Москву. Я лично считаю, что эти тенденции - одна из форм, одно из проявлений того идейного "труположества", над которым так резко смеялся Ленин в великолепнейшем письме к Горькому, которое вам здесь роздано.¹ 43-44 года лежит прах Маркса вместе с прахом его жены... Трудно себе представить что-нибудь более нелепое, чем попытка перенести этот прах... Я полагаю, что и мы, и наша делегация должны оставить в покое эти остатки праха, не думая ни о каких больших памятниках, а заняться построением одного великого памятника, о котором писали основоположники русского марксизма после смерти Маркса тогдашним немецким социал-демократам: "Лучшим памятником, который вы создадите Марксу, будет народное издание всех его сочинений для всемирного пролетариата". (X съезд РКП(б), стен, отчет, изд. 1963 г., стр. 532)

Давид Борисович очень любил свой институт, который считал одним из важнейших учреждений для подготовки новых поколений марксистов. Назывался этот научный институт то время Институтом Маркса. Наш учебный институт народного хозяйства тоже носил имя Маркса, и это создавало путаницу в почтовых операциях. Институт Маркса, которым руководил Рязанов, вел большую переписку с различными иностранными и международными организациями, получал большое количество рукописей, редких книг, журналов, газет, архивных документов и других материалов. Проверка показала, что некоторые из этих материалов попадают по ошибке в наш институт и надолго застревают в нем. Рязанов поэтому поставил вопрос о переименовании нашего института. А так как для такого переименования тогда требовалось решение общего собрания студентов и сотрудников, Давид Борисович приехал к нам на собрание уговаривать нас (большинство не хотело переименования).

— Кому-то надо менять имя, - сказал он, - потому что путаница с отправлениями нарушает нашу работу по собиранию наследства Маркса и Энгельса. Наш институт Карла Маркса может носить другое имя. А вам я предлагаю присвоить вашему институту почетное имя Геогия Валентиновича Плеханова.

Об этом проекте Рязанова студенты уже слыхали. Поднялся ропот: зачем нам навязывают этого меньшевика? Рязанов продолжал:

— Вы глубоко заблуждаетесь, если считаете, что имя Плеханова оскорбит ваше марксистское достоинство. Плеханов сыграл великую и ведущую рель в истории марксистского движения в России, именно институт вашего профиля должен воздать должное великому теоретику марксизма в России.

Нельзя сказать, что все студенты согласились с Рязановым, однако за переименование института все же проголосовали.

Рязанов, кропотливо собиравший материалы и документы о жизни и деятельности Маркса, Энгельса, Бебеля, К.Либкнехта и других деятелей Интернационала, был связан лично и по переписке со всеми крупными деятелями международного рабочего движения и лидерами социал-демократических партий Европы — Каутским, Бернштейном, Лафаргом, Лонге и многим другими. До революции он одно время работал секретарем К.Каутского, которого Энгельс оставил наследником всего архива — своего и Маркса.

Зная все это, Ленин именно Д.Б.Рязанову поручил организовать институт К.Маркса. Политбюро ЦК РКП(б) уполномочило его устанавливать и вести все связи с деятелями II Интернационала по поводу приобретения у них идейного наследства основоположников марксизма.

Ему были выделены для этого необходимые средства (в том числе и в иностранной валюте).

Благодаря неуемной энергии Д.Б. Рязанова, ему удалось собрать в Институте Маркса действительно уникальное собрание документов и материалов. Некоторое представление о проделанной им работе дают приводимые ниже отрывки из его доклада на ХIII съезде партии.

"...Для этого, - говорил он, - пришлось очень долго бороться с тем беспросветным мещанством, которым была охвачена все время немецкая социал-демократия. Оказывается, что за эти долгие годы немецкой партии, немецким социал-демократам, немецким марксистам не удалось даже собрать основные источники этого литературного наследства.

Я укажу на то обстоятельство, что даже из сочинений Маркса и Энгельса до 1848 года мы имеем только жалкие крохи. Многие из нас хорошо знали, что существует какая-то огромная рукопись, в которой Маркс и Энгельс подвергли резкой уничтожающей критике идеологию немецкой радикальной буржуазной интеллигенции, немецкого мещанства того времени в самых его революционных проявлениях. Эта рукопись "Немецкая идеология" нам известна была только по маленьким частичкам.

С большим трудом мне удалось вытащить буквально крохами, клочками, кусками, страничку за страничкой эту "Немецкую идеологию". Я помню, как я шутил у немцев, что "остаточки идеологии, которые у вас еще имеются, приходится вытаскивать прямо, как приходится вытаскивать у тяжко больного кое-какие вещи". Теперь у нас имеется все, хотя вполне ручаться за это я и не могу. Когда Бернштейн уверял в одной статье, что рукопись чересчур изгрызена мышами, то мне при внимательном просмотре удалось установить, что Бернштейн скрыл гораздо больше, чем выгрызли мыши, и многое, что он считал изгрызенным мышами, оказалось среди этих самых рукописей". (X съезд партии, стен, отчет, изд. 1963 г., стр. 538-534).

23 сентября 1921 года Владимир Ильич писал в Берлин Д.Б. Рязанову:

"...Тов. Рязанов! Я очень поддерживаю просьбу т. Адоратского, который проделал работу немалую и полезную. Собрать все письма Маркса и Энгельса важно, и вы это сделаете лучше других. С комприветом Ленин". (ПСС, изд. 5-е, т. 53, стр. 21 )

Давиду Борисовичу, действительно, удалось собрать почти все письма К. Маркса и Энгельса к своим партийным товарищам, политическим деятелям и личным корреспондентам, в том числе и к русским революционерам. Как трудна была эта работа, можно судить по тому же докладу Д.Б. Рязанова на X съезде.

"Многим из вас известно, - говорил Рязанов в этом докладе, - что немецкие с.д. издали переписку Маркса и Энгельса. К сожалению, нет никакой возможности изучать эти материалы. Переписка Маркса и Энгельса была издана группой лиц, но в этой группе лиц преобладали бонны в сапогах и гувернантки в штанах (смех). Вот нам первый том переписки на немецком языке. Я попросил, чтобы все пропущенные места были вклеены, и получилось, что необходимо было сделать бесчисленное количество вставок и исправлений, чтобы переработать один только кастрированный социал-демократами 1-ый том переписки Маркса и Энгельса. Скажите, можно ли приступить к изучению этой переписки, когда вы знаете, что та или иная бонна вычеркивает не только резкое слово? В одном месте сказано: "идиот", они пишут "дурак". Но не только такое резкое слово вычеркивается... Мало того, там выбрасывается ряд мест, которые было неудобно опубликовать, по мнению то Бернштейна, то Бебеля и Дитца, для того, чтобы не задеть той или другой личности. При этом, чтобы скрыть следы своих преступлений, редакторы даже не потрудились отметить точками те места, которые они выбросили, выдавая все это за настоящее издание переписки Маркса и Энгельса.

Я должен теперь сказать товарищам, что еще года три назад я принял меры против этого безобразия. Я получил на время, благодаря покойному Бебелю, часть писем Маркса и Энгельса. Года два назад вынужден был их вернуть во избежание

чересчур большого скандала, но я предварительно сфотографировал все письма (смех). В прошлом году я сообщил Бернштейну о своем преступлении и сказал: раз я сфотографировал первую половину, дайте сфотографировать и другую половину.

Он понял, что если он не даст мне вторую половину, - я это сказал в разговоре, - я вынужден буду напечатать часть этих писем... Он понял мой намек. Согласился.

Вот, товарищи, вторая часть этого огромного наследства, которая подлежит еще опубликованию", (там же, стр. 536-537)

В сталинские времена, да и после его смерти, имя Д.Б. Рязанова покрылось архивной пылью, а в тех редких случаях, когда оно упоминается, заслуги этого замечательного человека замалчиваются, а его деятельность тенденциозно искажается.

Еще одно личное воспоминание о Рязанове.

В 1927 году, после окончания института, Давид Борисович пригласил меня и предложил работу младшего научного сотрудника в институте К. Маркса. Оклад для такого сотрудника в рязановском институте был установлен в 75 рублей. Такой небольшой оклад установил сам Рязанов, исходя из того принципа, что идейный марксист не должен гнаться за большими деньгами, что работа в таком институте - святая святых марксизма - честь для молодого научного работника.

Так оно, конечно, и было. Но я к тому времени уже работал старшим научным сотрудником в научно-исследовательском институте Наркомфина, и оклад мой составлял 225 рублей - втрое больше того, что предлагал мне Рязанов. Об этом я и сказал Давиду Борисовичу.

Рязанов возмутился. Ведомственный институт платит вчерашнему студенту втрое больше, чем ведущий научно-исследовательский институт! Будучи, по совместительству с директорством в Институте Маркса, председателем бюджетной комиссии ВЦИК, он., при рассмотрении бюджета Наркомфина, предложил сократить ставки научных сотрудников этого института. Мотивируя это свое предложение, он сослался на пример со мной, и утверждал, что высокие ставки, установленные Наркомфином для своего института, развращают научную молодежь и являются бессмысленной тратой государственных средств. Возглавлявший ФЭБ (финансово-экономическое бюро) Наркомфина, в ведении которого находился наш институт, Бронский возражал Рязанову. Но это не помогло — ассигнования сократили. Вернувшись в Наркомфин, Бронский вызвал меня и спросил с досадой:

— Это вы сказали Рязанову, что получаете у нас 225 рублей? Что вы наделали? Вы же нас зарезали!

Несколько дней в ФЭБ была паника, но потом все улеглось. Опытные деятели Наркомфина нашли пути для обхода указаний бюджетной комиссии ВЦИК - и все осталось по-старому.

В 1930 году Д.Б.Рязанову исполнилось шестьдесят лет. Это было отмечено и официальными кругами Советского Союза, и оппозицией. В № "Бюллетеня" за 1930 год Л.Д.Троцкий поместил краткий обзор деятельности Рязанова. В обзоре с большой теплотой отмечались не только выдающаяся роль Д.Б.Рязанова в собирании, очищении от фальсификации и издании трудов Маркса и Энгельса, но и личные качества этого выдающегося марксиста, "не сделавшего ни малейшей уступки тем методам, которые стали руководящими в лженаучных учреждениях сталинского аппарата. ...Институт Маркса-Энгельса был и остается подлинно ученым и научным учреждением, где горит и светит марксистская мысль и где реставрируется, очищается, отчасти куется заново творческое оружие пролетарской революции".

Не прошло и года с тех пор, как официальные круги Советского Союза отпраздновали 60-летие Д.Б. Рязанова, - и появилось сообщение об исключении его из партии и предании суду "за участие в заговоре меньшевиков и эсеров и за связь с заграничным центром меньшевиков", которые, как говорилось в сообщении, были связаны с заговором промышленной буржуазии.

Процессы над меньшевиками и эсерами, происходившие в 1931 году, так же, как и предыдущие дела "шахтинцев" и "Промпартии" и последующие процессы над руководителями РКП(б), были разыграны по сценариям, изготовленным по указаниям Сталина и вымучены в застенках ГПУ. Признавшиеся на процессе меньшевиков в не совершенных ими преступлениях Громан, Шер, Гинзбург, Рубин, Иков, Суханов, сидевшие в 1936 году в Верхне-Уральском изоляторе, подверглись на этом основании бойкоту со стороны заключенных в том же изоляторе социалистов и коммунистов-оппозиционеров. В тот же период Суханов объявил борьбу за свое освобождение. Ом посылал многочисленные, все более резкие по тону заявления, отдельные из

которых опубликовывались в стенах изолятора. Вот отрывок одного из них:

"Вы от меня потребовали, — писал Суханов, — максимальной жертвы, самооклеветания и т.д. Я счел нужным на все это пойти, будучи убежден, что все это соответствует интересам СССР. Мы с вами - со следователем - разыграли роли и прорепетировали комедию, которую мы позже разыграли в качестве процесса. Было обещано и само собою подразумевалось, что и приговор будет условным или формальным..."

Ответов, конечно, не было. Суханов объявил голодовку, которая длилась 30-40 дней. Потом его увезли неизвестно куда.

Один из осужденных, известный ученый-экономист Юровский (работавший ранее, между прочим, в том самом ФЭБ, в ведении которого находился наш институт) пытался покончить жизнь самоубийством. Незадолго до этой попытки он сказал на свидании своей жене, что все его показания, конечно, ложь, но так надо было...

Обвинительный материал на Д.Б. Рязанова под давлением следователя дал бывший сотрудник Института Маркса-Энгельса Шер.

Исследуя причины исключения из партии и ареста Д.Б. Рязанова, Л.Д. Троцкий в "Бюллетене" № 21-22 писал:

"Директор института Маркса-Энгельса не мог не заступиться за своих сотрудников-меньшевиков, когда им грозили аресты и ссылки. Такого рода заступничество Рязанова, не всегда счастливое, началось не со вчерашнего дня. Все, начиная с Ленина, об этом знали, многие над этим подшучивали, прекрасно понимая "ведомственные" интересы, которые руководят Рязановым... Д.Б. Рязанов мог в течение нескольких лет осторожно, слишком осторожно молчать по целому ряду острых вопросов. Но Рязанов был органически неспособен подличать, подхалимствовать, упражняться в излиянии верноподданнических чувств. Можно себе представить, что на заседаниях ячейки института он не раз неистово огрызался по адресу тех молодых негодяев из многочисленного ордена "красных профессоров", которые обычно мало смыслят в марксизме, но зато набили себе руку в деле подвохов, кляуз и фальшивых доносов. Такого рода внутренняя клика имела, несомненно, давно уже своего кандидата в директора института и, что еще важнее, свои связи с ГПУ и секретариатом ЦК. Если бы Рязанов где-нибудь, хотя бы в нескольких словах, намекнул на то, что Маркс и Энгельс были только предтечами Сталина, то все козни негодяев сразу рассыпались бы прахом и никакой Крыленко не осмелился бы вменить Рязанову в вину его шуточки по отношению к переводчикам-меньшевикам. Но на это Рязанов не пошел. А на меньшем генсек не мог примириться..."

Если Бухарин и Рыков пали жертвой своей "платформы", от которой они, правда, дважды и трижды отказывались, то Рязанов пал жертвой личной опрятности. Старый революционер сказал: "Служить молча, стиснув зубы, - готов. Восторженным холуем быть не могу".

В "Правде" от 12 марта 1930 г. была помещена заметка "Маркс о Каутском" за подписью «Институт Маркса-Энгельса". В комментариях к приведенному письму говорилось: "Подлинник этого письма был передан известной меньшевичкой Лидией Цедербаум-Дан еще в 1925 году . Это письмо Рязанов тщательно скрывал".

Авторы заметки явно пытались бросить тень на Д.Б.Рязанова, хотя прекрасно знали, что Рязанов мог получать из рук противников драгоценные документы только потому, что "соблюдал чрезвычайную осторожность и корректность во всех сделках такого рода".

14. Воронский и Бухарин

Когда я учился в Плехановском институте, разовые лекции по историческому материализму читал у нас Н.И. Бухарин. Читал он блестяще и, несмотря на то, что среди студентов было много внутрипартийных противников Бухарина, несмотря на известное нам критическое отношение В.И. Ленина к книге Николая Ивановича "Исторический материализм", - на лекции Бухарина набиралось столько студентов, что пройти в аудиторию было почти невозможно. Бухарину приходилось идти на трибуну, перешагивая через сидящих на полу студентов. Запомнился полукомический случай, когда пробираясь таким образом на трибуну, Бухарин увидел, как один из студентов сплюнул в сторону, и плевок этот попал на сапог лектора. В этот день мы

не слышали лекции об историческом материализме: Николай Иванович прочел нам импровизированную лекцию о культуре и цивилизации.

Позже, когда на квартире И.Т. Смилги я встречался с А.К. Воронским, он много рассказывал о Бухарине. В частности, рассказал такой случай.

В.И. Ленин, как сказано выше, с большими оговорками считал марксистской книг Н.И.Бухарина "Исторический материализм" и решил выступить с критикой ее в журнал "Красная новь", который редактировал Воронский. Редактору и позвонил Ленин, и между ними состоялся такой разговор:

— Вы, Александр Константинович, читали новую книгу Николая Ивановича "Исторический материализм"?

— Нет, Владимир Ильич, не читал.

— В книге много ошибок, и я хотел бы в вашем журнале поместить критическую статью ней. Как вы на это смотрите?

— Я не могу поместить вашу статью.

— Почему же, если не секрет?

— Владимир Ильич, вы знаете, что Николай Иванович - мой друг. Ваша статья может сильно повредить ему, так как вы теперь стали иконой.

— Как, как вы сказали? — переспросил Ленин.

— Да, да, Владимир Ильич, вы стали иконой. Вы — икона, и на вас молятся. Ваша стать станет сигналом для проработки Николая Ивановича...

— Икона говорите? Ха-ха-ха! Так, значит. Ну, а если не я, а Иван Иванович Степанов напишет такую статью в ваш журнал?

— Все равно, Владимир Ильич, никакой и ничьей статьи против Бухарина я в моем журнале не помещу.

Воронский рассказывал об этом разговоре к случаю, подчеркивая, какие нравы были при Ленине, каков был тогда стиль руководства. Кто из редакторов журналов посмел бы при аналогичной ситуации так ответить Сталину и спрашивал ли бы последний у редактора разрешения на напечатание своей статьи?

15. И.Т. Смилга

Летом 1926 года, во время каникул, МК партии направил меня в Орехово-Зуево - прочитать ряд лекций по политической экономии на курсах секретарей укомов. Поехало нас трое - Митин, читавший философию, и Горюнов. Срок курсов - два месяца. Время было летнее, и сочетали чтение лекций с отдыхом - купались, загорали, катались на лодках. Разумеется, близко познакомился со всеми членами нашей группы. Митин, как это легко было заметить и тогда, был человек самых заурядных способностей, ограниченный, без всякого проблеска творческой мысли. В сочетании с тем единственным, чем он отличался, — усидчивостью, эти качества, видимо, и сделали его "ведущим философом" страны.

Осенью, вернувшись в институт, мы узнали о разногласиях в Политбюро и о создании оппозиционного блока троцкистов и зиновьевцев. К этому блоку примкнул и недавно ставший директором нашего института Ивар Тенисович Смилга.

Мои отношения с И.Т. Смилгой связаны с целой полосой моей партийно-политической жизни. Этот во всех отношениях замечательный человек оказал на меня большое влияние, и я считаю необходимым рассказать о нем подробнее, чем о других.

Как сказано выше, во второй половине 1926 года И.Т. Смилга, оставаясь заместителем председателя Госплана СССР, был назначен одновременно директором нашего института и взял на себя чтение курса лекций по экономической политике Советской власти.

Наше организационно-хозяйственное отделение, готовившее плановиков, просило взять на себя руководство семинаром по экономической политике. Переговоры об этом вел с И.Т.Смилгой я как член президиума отделения.

Начало этих переговоров по времени совпало с чтением членами нашей партячейки протоколов июльского пленума ЦК 1926 года. В числе студентов, участвовавших в этих чтениях были и те, кто ранее состоял в троцкистской или зиновьевской оппозиции. Ознакомившись с протоколами мы уяснили для себя суть разногласий: по китайскому вопросу (об отношении к Гоминдану); об отношении к англо-русскому профсоюзному комитету (в связи с предательством генсовета английских профсоюзов); о политике РКП(б) в области индустриализации; о политике РКП(б) в деревне; о строительстве социализма в одной стране; о внутрипартийной де-

мократии.

Читали протоколы ЦК в институтской читальне (разумеется, когда никого, кроме членов партии, там не было), причем чтением этим руководил секретарь институтской партячейки Балтис - член райкома, член партии с 1916 года.

Когда протоколы были прочитаны, Балтис стал опрашивать коммунистов персонально, как относятся они к выявившимся в ЦК разногласиям? Главным образом интересовался он отношением к разногласиям в ЦК бывших оппозиционеров. Я, Илюхов, Имяреков, Ефретов и ряд других заявили, что мы согласны с платформой объединенной оппозиции.

Как-то, когда я зашел к И.Т. Смилге по поводу занятий на нашем семинаре, он спросил меня, участвую ли я в чтении протоколов Пленума ЦК и какую позицию занимаю я и другие студенты. Я ответил. Мы еще немного поговорили о разногласиях в ЦК, и когда он вполне выявил мою позицию, пригласил меня к себе на квартиру. Предварительно спросил, с кем я особенно дружу, узнал, что с Илюховым, и предложил привести и его.

В назначенное время мы пришли к Смилге. Жил он тогда на углу Воздвиженки и Волхонки (ныне проспекты Калинина и Маркса), на пятом этаже дома, в котором расположена Приемная Верховного Совета СССР. В этом доме семьи И.Т. Смилги и его брата П.Т.Смилги тишали одну большую квартиру. Ивар Тенисович подробно расспросил нас о расстановке сил и парторганизации института, о количестве выявившихся оппозиционеров, об их выступлениях во время чтения протоколов пленума ЦК. С тех пор мы стали часто бывать у Смилги и постепенно вошли в круг его друзей.

На квартире у Смилги мы познакомились и часто встречались с К.Радеком, Х.Раковским, И Трифоновым - постоянными его гостями. Нередко к Смилге заходили Л.Д.Троцкий, Пятаков, Е.А.Преображенский. А.К. Воронский. Бывали, но очень редко, и Зиновьев, и Каменев.

Познакомились мы и с братьями жены Смилги — Надежды Васильевны Полуян. Все они старые большевики: Яков работал в Центросоюзе, Дмитрий был членом коллегии НКПС, Ян был раньше секретарем ВЦИК, Николай служил в Красной армии.

Из числа наших студентов, кроме меня и Илюхова, у Смилги бывали А.Бригис, Имяреков, В.Карапетов. Из других помню командира авиации Мальцева, бывшего члена коллегии ОПТУ Иоселевича, Чеслава Козловского, Яна Строуяна. Многие из нас бывали у Смилги женами, в том числе и я.

Собирались у Смилги обычно вечером. Говорили, главным образом, о животрепещущих политических вопросах, а их было при сталинском правлении больше чем достаточно.

Имя И.Т.Смилги в советской печати теперь замалчивается. В живых осталось всего несколько человек, лично знавших его. Попытаюсь рассказать все, что мне известно об этом замечательном человеке.

Ивар Тенисович был прост, демократичен, одинаково обращался с людьми независимо отзанимаемого ими положения. Исключительно интересный собеседник, он прожил богатую, насыщенную жизнь, и ему было о чем рассказать.

Родился И.Т.Смилга в 1892 году в Лифляндии (ныне Латвийская СССР), в семье фермера-землевладельца. "Отец и мать моя были вполне интеллигентные люди", - писал И.Т. в своей автобиографии, напечатанной в словаре Граната (см. 7-е издание, 41 т., III часть, статья "Союз Советских социалистических республик", раздел "Деятели СССР и Октябрьской революции"). По своим политическим убеждениям, — писал далее Смилга, — отец мог бы быть отнесен к типу демократов-просветителей". В 1904 - 1905 годах отец Смилги принимал активное участие в революционной и политической жизни. "Мой отец левел одновременно с левением тогдашнего общества, - вспоминает в той же автобиографии И.Т., - и играл чрезвычайно видную роль в революционных событиях. В конце 1905 года, во время ликвидации волостных праилений, отец был избран председателем революционного распорядительного комитета в нашей волости. В 1906 году он был расстрелян карательной экспедицией царского правительства".

Интерес к политической жизни пробудился у Ивара Тенисовича рано. "Моя революционная совесть, — писал он там же, — была разбужена в 1901 году выстрелом Карповича и министра народного просвещения Боголепова". Правда, это не значит, что он этому выстрелу сочувствовал. "Как это ни странно, — пишет он дальше, — несмотря на вполне либеральную и свободомыслящую обстановку в семье, лет 9-10 я придерживался весьма религиозно-монархических взглядов. Помню, что после убийства Боголепова в нашей семье было нечто ироде праздника, в котором только я один никакого участия не принимал".

Ивар Тенисович пишет, что 1901-1903 годы явились годами перелома в его сознании.

Следует учесть, что в 1901 году ему было неполных 9 лет.

Под влиянием широко распространенного в Латвии социал-демократического движения Ивар Смилга в 12 лет становится "убежденным атеистом и сторонником революции". "В январе 1907 года, - писал И.Т., - будучи учеником реального училища, я вступил в социал-демократическую рабочую партию. В студенческие годы (1909-1910) окончательно сложилось мое марксистское мировоззрение".

Смилга изучает философские труды Плеханова, работы Ленина, и такие ленинские книги как "Что делать", "Шаг вперед, два шага назад" делают его активным сторонником большевизма, ленинских организационных принципов построения партии. Он полностью на стороне Ленина в борьбе против "отзовизма", "ликвидаторства", "богоискательства".

К 1907 году относится первое знакомство Смилги с полицией: перед празднованием 1 Мая его обыскали и на несколько часов задержали.

"Второй раз я был арестован в 1910 году в Москве, на Театральной площади, на студенческой демонстрации против смертной казни, связанной со смертью Л.Н.Толстого. После месячной отсидки я был выпущен. В 1911 году весной я вел нелегальную партийную работу в Лефортовском районе. В июле того же года был снова арестован и после трехмесячного сидения сослан в Вологодскую губернию на 3 года. Вернувшись оттуда в 1914 году, уже после начала войны, я немедленно вошел в Петербургский комитет РСДРП большевиков, в котором проработал до мая 1915 года, когда был снова арестован и сослан на 3 года в Енисейский уезд, откуда вернулся после Февральской революции".

Таков краткий перечень деятельности И.Т.Смилги с момента его вступления в партию и до Февральской революции, когда ему исполнилось 24 года.

В ссылке Смилга пробыл в общей сложности 5 лет, и, как для многих политических ссыльных, эти годы были для него годами серьезного образования. Он много читал: произведения русской и иностранной художественной литературы, серьезные философские, исторические, экономические труды. Вернувшийся в Петроград 24-летний Ивар Смилга был уже вполне сложившимся, образованным марксистом, способным к самостоятельной работе в любой сфере политической деятельности, хотя в те времена, как пишет он, "предстоящая партийная работа мне мыслилась преимущественно в пропагандистской деятельности".

На апрельской конференции 1917 И.Т.Смилгу избирают в состав Центрального Комитета партии, состоявшего тогда всего из девяти человек: Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, Милютин, Ногин, Свердлов, Смилга и Федоров.

Современная история всячески затушевывает или вовсе замалчивает выдающуюся роль Октябрьской революции Троцкого, Бухарина, Сокольникова и других оппозиционеров, в том числе, конечно, и И.Т.Смилги. Только в 5-м издании собрания сочинений В.И. Ленина упоминается о том, что И.Т.Смилга был председателем областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии, которому Ленин отводил особую роль в Октябрьской революции. В 34 т. этого издания напечатано и тогдашнее письмо Ленина Смилге. В печально известном "Кратком курсе" имя И.Т. Смилги, естественно, не упоминается вообще.

О чем же писал В.И. Ленин Смилге в сентябре 1917 года?

В августе 1917 года, когда власть в России еще находилась в руках Временного правительства, в Финляндии был избран Областной комитет Армии, Флота и рабочих Финляндии составе 65 человек. Из них 37 были большевиками, 26 - левыми эсерами, 2 - меньшевиками интернационалистами. Председателем комитет избрал И.Т.Смилгу.

27 сентября Ленин, находившийся тогда подпольно в Финляндии, пишет И.Т. Смилг письмо, проникнутое беспокойством по поводу пассивности партии в деле подготовки военный сил для восстания. Придавая большое значение тому, что войска и флот в Финляндии находятся под влиянием большевистской партии, Ленин рассматривал их как важнейший резерв успешного осуществления восстания в Петрограде.

"История, - пишет он Смилге в письме от 27 сентября 1917 года, - сделала коренным вопросом сейчас вопрос военный. Дальше о вашей роли. Кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках, и что играет серьезную военную роль — это финляндские войска и Балтийский флот. Я думаю, Вам надо воспользоваться своим высоким положением, свалить с себя на помощников и секретарей всю мелкую рутинную работу, не тратить времени на "резолюции", а все внимание отдать военной подготовке войск + флота для предстоящего свержения Керенского". (КС В.И. Ленина, 5-е изд., т. 34, стр. 264-265)

В этом же письме Ленин давал Смилге и другие указания: о пропаганде в казачьих частях, расположенных в Финляндии; о подготовке агитаторов из числа солдат и матросов, едущих в отпуск; о налаживании транспорта литературы из Швеции в Петроград и др. Особенно предостерегал В.И. Ленин против попыток Временного правительства вывести "неблагонадежные" войска из Финляндии. "...Мы ни в коем случае не можем позволить увода войск из Финляндии, это ясно. Лучше идти на все, на восстание, на взятие власти — для передачи ее съезду Советов". (Там же, стр. 265)

Последнее замечание Ленина вызвано тем, что Временное правительство собиралось направить в Гельсингфорс карательный отряд для разоружения и вывода войск, отказывавшихся выполнять распоряжения Временного правительства.

Карательная экспедиция не состоялась: на отмене ее настоял меньшевистский ЦИК, опасавшийся гражданской войны. Но в тревожные часы, когда ожидалось наступление карателей, руководимый Смилгой Областной комитет привел в боевую готовность части 42-го корпуса в Выборге и полки Гельсингфорса. Тогда же Областной комитет обращается в Петроградский Совет с призывом к революционному пролетариату Петрограда:

"В грозный час нашего существования мы обращаемся к вам. Вы авангард революции, мы - ваш тыл. Петроградский пролетариат до сих пор мог быть спокойным. Охрана его тыла была в верных руках флота, армии и рабочих Финляндии. Правительство отдало приказ о выводе из Финляндии ряда революционных полков и о замене их неизвестными частями. Твоему тылу угрожает смертельная опасность. Против нашей воли мы можем выступать, тем самым поставить тебя перед фактом гражданской войны... Мы ждем вашего властного слова", — так заканчивал Смилга обращение к Петроградскому Совету.

Смилга, несомненно, осуществлял замысел Ленина. Когда было еще не ясно, как будет развиваться конфликт между Петроградским Советом, Временным правительством и Петроградским военным округом, Ленин намечал, в случае необходимости, подключить преданные большевикам военные силы, расположенные в Финляндии, для общего наступления на вооруженные силы Временного правительства. О том, что именно Смилге была поручена подготовка к осуществлению ленинского плана, свидетельствуют и приведенное выше письмо Ленина, и ряд документов, подтверждающих постоянные контакты со Смилгой Ленина, находившегося в то время в Финляндии. Так, в опубликованных в 1922 году воспоминаниях Густава Ровно, у которого осенью семнадцатого года жил в Гельсингфорсе Ленин, говорится, что о пребывании Ленина в Финляндии "из русских товарищей, проживавших в Финляндии, знал лишь И.Т.Смилга. Когда Владимир Ильич поселился у меня, он попросил привести к нему И.Т.Смилгу... Не помню, Шотман или Смилга рассказывал про пресловутое Демократическое совещание". Об этом пишет и сам И.Т.Смилга в комментариях к письму Ленина от 27 сентября 1917 года (впервые опубликовано в 1925 году в IV Ленинском сборнике). "Владимир Ильич в это время находился в Финляндии, - пишет Смилга. - ...Я в то время часто встречался с Владимиром Ильичом, беседовал с ним о складывающейся обстановке и получал от него указания не только по работе в Финляндии, но и для всего ЦК. Я привез в Питер, например, знаменитое письмо Владимира Ильича об окружении Александринки". А в 1919 году, вспоминая о роли гарнизона и флота Финляндии и Кронштадта в Октябрьской революции, Смилга писал: "План наш заключался в том, что если революционным рабочим и солдатам Петрограда не удастся сразу захватить весь город, то непременно должны острова и Выборгскую сторону... в таком случае борьбу должен решить я при помощи войск из Финляндии". (И.Смилга, "Историческая ночь", отрывок из воспоминаний, журн. "Красноармеец", №№ 105 за 1919 г.)

К слову сказать, с установкой Ленина, данной им в письме к Смилге по вопросу о выводе революционных войск из Финляндии, полностью совпадала установка, принятая неделю спустя руководимым Троцким Петросоветом по вопросу о выводе революционных войск из Петрограда.

Комплекс вопросов, связанных с подготовкой Октябрьского восстания, и в частности, вопрос об участии в ней войск и флота Финляндии, в нашей исторической литературе искажены и фальсифицированы. Так, в книге Антонова-Ракитина "Именем революции", изданной в [в рукописи пропуск - ред.] году, в очерке о В.А. Антонове-Овсеенко сообщается, что между Антоновым-Овсеенко и Дыбенко было условлено: в случае необходимости помощи Балтфлота Пет-

роградскому гарнизону Антонов-Овсеенко пошлет следующую телеграмму: "Центробалт Дыбенко высылай устав Антонов".

Как обстояло дело на самом деле, ясно из воспоминаний И.Т.Смилги, опубликованных в 1919 году:

"Так как телеграф в Петрограде был в руках Временного правительства, то о начале борьбы меня должны были известить условной депешей. В 12 часов ночи 24 октября, с группой товарищей ужиная в знаменитом матросском клубе, я беседовал о событиях дня. В это время ко мне подошел один из товарищей, левый эсер Ковригин и сообщил, что в областном комитете на мое имя получена странная телеграмма: "Гельсингфорс Смилге присылай устав Свердлов". Чтo это значит?" "Это значит, что в Петрограде началась борьба, что от нас требуют помощи", крикнул я ему и другим... Через 10 минут на военных судах, стоящих на рейде, появились огоньки. Это значило, что весть о восстании уже долетела. В три часа ушел первый эшелон, в 5 часов утра второй, уехало 1800 вооруженных бойцов, готовых помочь рабочим Петрограда вершить историческую миссию пролетариата, уехало на 300 человек больше, чем было условлено с Лениным и Свердловым. К приезду наших отрядов в Петроград там, в сущности, уже все было кончено. Матросы участвовали только при взятии Зимнего дворца". (Журн. "Красноармеец",№ 105. 1919 г.)

В воспоминаниях самого Антонова-Овсеенко, изданных в 1922 году, тоже говорится, что телеграмма была подписана Свердловым, а адресована И.Т. Смилге.

Каким же образом в книге "Именем революции" появилась сфальсифицированная телеграмма?

Автор использовал в ней воспоминания Антонова-Овсеенко, изданные в 1933 году, когда имя Смилги было запрещено упоминать в печати, и Антонов (Овсеенко) поэтому вычеркнул его из своих воспоминаний.

В 1965 году издаются воспоминания того самого левого эсера А.И. Ковригина, о котором Смилга упоминает в своих воспоминаниях. Ковригин подтверждает, что телеграмма была направлена Свердловым и адресована Смилге. В том же 1965 году в "Известиях" (№ 163 от 13.7) кандидат исторических наук А. Совокин писал: "В 1927 году XV съезд ВКП(б) исключил И.Т.Смилгу как активного участника троцкистской оппозиции из партии. И тогда и Антонов-Овсеенко, и Дыбенко переделали телеграмму, вычеркнули и Свердлова, и Смилгу, вставив мои фамилии. Так был сфальсифицирован исторический документ".

Прочитав эту заметку, я подивился смелости и историка А.Совокина, и редактора "Известий". Но не надолго хватило их мужества! Через месяц с небольшим, в № 206 "Известий", я прочел заметку за подписью того же А.Совокина, в которой автор опровергал свои прежние утверждения. Фальсификаторы истории не хотели допустить, чтобы истина начала пробивать себе дорогу. Истина же заключалась в том, что именно И.Т.Смилга, член ЦК партии, был уполномочен Лениным подготовить расположенные в Финляндии войска к тому, чтобы выступить на помощь петроградскому восстанию.

После Октябрьской революции И.Т.Смилга остается в Финляндии и в качестве уполномоченного СНК принимает активное участие в финляндской революции. Затем, в течение всей гражданской войны, его деятельность как одного из выдающихся политических руководителей Красной армии неразрывно связана с военной борьбой Советской России на фронтах. Смилга становится членом Революционного Военного Совета Республики и первым начальником Политуправления армии и флота. Центральный Комитет партии направлял его на все фронты: на Восточный, где он вместе с С.С.Каменевым руководил разгромом Колчака; на Южный, где он, входя вместе с М.Н.Тухачевским в Военный совет фронта, возглавлял борьбу против Деникина; на Кавказский, где Красная армия, руководимая Тухачевским, Смилгой и Орджоникидзе, освободила Грузию, Армению и Азербайджан; на Северо-Западный, куда он был переброшен вместе с Тухачевским, чтобы разгромить белополяков. Последний фронт, в котором И.Т.Смилга участвовал в качестве члена Военного совета, был Врангелевский.

После окончания гражданской войны партия направляет И.Т.Смилгу на хозяйственную работу - на самый боевой и самый сложный тогда участок мирного строительства: восстановление топливной промышленности (отсутствие топлива было причиной паралича промышленности, транспорта и городского хозяйства). Смилга назначается начальником главного управления топливной промышленности и первым заместителем председателя Высшего Совета народного хозяйства (ВСНХ), председателем которого в то время был Богданов.

Начиная с апрельской конференции 1917 года вплоть до XV съезда И.Т.Смилга на всех съездах, кроме Х-го, избирался в состав Центрального Комитета.

...После июльского пленума ЦК 1926 года я и Илюхов (а после отхода летом 1927 года Илюхова от оппозиции - я и Трофим Имяреков) стали постоянными посетителями Смилги. Не реже, чем два раза в неделю мы собирались на квартире Ивара Тенисовича и располагались в его кабинете. Каждый из нас рассказывал о событиях в наших парторганизациях за прошедшие дни, о новостях, рассказанных нам оппозиционерами из других ячеек - заводских, студенческих и учрежденческих. Потом Ивар Тенисович сообщал нам о том, что произошло в верхах партии - в ЦК, ЦКК и Коминтерне – и в других городах.

Иногда Ивар Тенисович рассказывал нам различные эпизоды из внутрипартийного прошлого, рассказывал и о своих взаимоотношениях с Троцким, Зиновьевым, Каменевым и другими лидерами партии. В частности, он рассказал нам историю своих взаимоотношений с Л.Д.Троцким во время гражданской войны.

В 1919 году, когда армия Колчака подошла к Волге, а Деникин — к Орлу, Политбюро созвало военное совещание, в котором участвовали все руководители Реввоенсовета Республики, командующие и члены военных советов фронтов. Председательствовал на совещании В.И. Ленин. Речь шла о том, какова должна быть ближайшая стратегия Красной Армии. Л.Д.Троцкий и чайком Вацетис считали, что обеспечить одновременное наступление на Восточном и Южном фронтах сейчас невозможно. Они предлагали сосредоточить главные силы против Деникина, n чего направить на Южный фронт все пополнения и материальные ресурсы, а также перебросить туда часть дивизий с Восточного фронта. И.Т.Смилга и командующий Восточным фронтом С.С.Каменев, наоборот, считали основным Восточный фронт, и предлагали направить основной удар против Колчака, сосредоточив для этого все новые войсковые части и материальные ресурсы. Они, в свою очередь, предлагали перебросить две-три дивизии, наоборот, с Южного на Восточный фронт.

После длительного и детального обсуждения этих двух диаметрально противоположных и планов Политбюро приняло предложение Смилги и С.Каменева и возложило на них ответственность за осуществление всех оперативных планов нанесения главного удара белым армиям на Восточном фронте. Одновременно по предложению И.Т.Смилги на посту главкома Вацетиса сменил С.С.Каменев. Л.Д.Троцкого было решено временно направить на Южный фронт.

Сам Л.Д.Троцкий в своей книге "Моя жизнь" следующим образом изложил эту историю:

"Первый острый спор возник в Центральном Комитете летом 1919 года, в связи с обстановкой на восточном фронте... Вацетис считал, что после первых наших крупных успехов против Колчака нам не следует зарываться слишком далеко на восток по ту сторону Урала. Он хотел, чтобы Восточный фронт зазимовал на горном хребте. Это должно было дать возможность снять с востока несколько дивизий и перебросить их на юг, где Деникин превращался во все более серьезную опасность. Я поддерживал этот план. Но он встретил решительное сопротивление со стороны командования Восточным фронтом С.С.Каменева и членов Военного Совета Смилги и Лашевича, старых большевиков. Они заявили: Колчак настолько разбит, что для преследования его нужно немного сил: главное не давать ему передышки, иначе он за зиму оправится... В оценке врага Колчака правота была на стороне командования Восточного фронта.

Этот конфликт привел к смене Главного командования. Вацетис был уволен, его место занял Каменев." (стр. 185-186)

Но позже, когда армия Колчака была отброшена за Урал, В.И. Ленин вызвал Смилгу и сказал ему:

— Товарищ Смилга, вы понимаете, что заменить Троцкого на посту председателя Реввоенсовета вы не можете. Операция по разгрому Колчака в основном закончена. Поезжайте на Южный фронт и освободите место Троцкому. И учтите, что Троцкий сильнее вас в партии, и может сложиться такая ситуация, при которой он захочет нанести вам ответный удар...

Такая ситуация, по словам И.Т., сложилась в 1920 году, когда войскам Северо-Западного Фронта, которыми командовал М.Н. Тухачевский (а членом Военного совета фронта был И.Т. Смилга) белополяки нанесли тяжелый удар под Варшавой, после чего началось отступление частей Красной армии. Известно, что по настоянию Сталина командование Юго-Западного фронта (командующий фронтом Егоров, член Военного совета Сталин) не выполнило указаний партии и Реввоенсовета Республики о переброске на Северо-Западный фронт трех армий, в

результате чего Польша в решающий момент получила перевес.

Генерал А.И. Тодорский в своих воспоминаниях о маршале Тухачевском так описывает эту историю:

"5 августа пленум ЦК партии одобрил предложение Реввоенсовета республики о передаче в распоряжение Западного фронта 1-й Конной, 12-й и 14-й армий с Юго-Западного фронта. Однако передача этих армий по вине Реввоенсовета Юго-Западного фронта (главным образом лена РВС Сталина) затянулась до 20-х чисел августа, тогда как 167 августа противник перешел в контрнаступление, и Варшавская операция уже закончилась для нас неудачей. Наша армия вынуждена была отступать". (А.И.Тодорский. "Маршал Тухачевский". М.1963, стр. 66)

Все верно. Требуется только одно уточнение: в срыве наступления на Северо-Западном фронте Сталин был виноват не "главным образом", а целиком. Ибо командующий фронтом Егоров настаивал на срочном выполнении приказа РВС, а член Политбюро и член Военного совета фронта Сталин отклонял его.

В книге "Моя жизнь" Л.Д. Троцкий объяснил, в чем состояла подлинная причина провала Варшавской операции, и "какая оценка была дана ЦК всему этому делу":

"...Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтобы война, которая началась как оборонительная, превратилась в наступательную революционную войну..."

"Оценка Мархлевского (в отношении настроения польских рабочих и крестьян) вошла важным элементом в мое стремление как можно скорее выйти из войны... Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план... вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть... Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира... Мы прошли мимо собственной победы - к тяжелому поражению. Ошибка стратегического расчета в польской войне имела огромные политические последствия. Польша Пилсудского вышла из войны неожиданно укрепленной. Наоборот, развитию польской революции был нанесен жестокий удар... Ленин, разумеется, лучше всякого другого понимал значение "Варшавской" ошибки и не раз возвращался к ней мыслью и словом", (стр. 190-192)

И.Т. Смилга рассказывал нам, как по-разному вели себя Троцкий и Сталин в этом деле.

Узнав, что Л.Д.Троцкий по поручению Ленина выезжает на Западный фронт, Смилга подумал: "Вот теперь он припомнит мне девятнадцатый год!". Троцкий приехал. Смилга и Тухачевский встречали его на перроне. И, взглянув на И.Т. Смилгу, Троцкий сразу все понял.

— Ивар Тенисович, — сказал он, — вы думаете, что я использую создавшееся положение, чтобы отомстить вам? Как же плохо вы меня знаете!

Действительно, ни Троцкий, ни Ленин, ни ЦК не винили в создавшемся положении командование Северо-Западного фронта - они знали, что виновником его являются Сталин и ошибочная тактика ЦК.

Сталин же всячески пытался свалить ответственность за провал Варшавской операции на Тухачевского и Смилгу. На IX партконференции Л.Д. Троцкий сказал: "Тов. Сталин говорит, что Реввоенсовет Западного фронта подвел ЦК. Я говорю, что этому есть оценка ЦК. Тов. Сталин представил дело так, что у нас была идеально правильная линия, но командование подводило нас, сказав, что Варшава будет занята такого-то числа. Это неверно". (Протоколы IX конференции, изд. 1970 г., стр. 77). Известно, что и В.И. Ленин в своей речи на IX партконференции заявлял о пристрастном отношении Сталина к Смилге и Тухачевскому. К сожалению, ни стенограмма речи Ленина, ни та оценка, которую ЦК, по словам Троцкого, дал всему этому делу, не опубликованы, кроме той оценки, которая была дана Троцким в его воспоминаниях.

Сталин во взятом в конце заседания слове "по личному вопросу" заявил, что обвинение Лениным его, Сталина, в пристрастии к командованию Западного фронта "не соответствует действительности". Но теперь хорошо известно, что даже после того, как Сталин сумел избавиться и от Троцкого, и от Тухачевского, и от Смилги, он в "Кратком курсе" взвалил на них ответственность за поражение на Польском фронте, причиной которого - во всяком случае - был он сам.

Почему Сталин не выполнил указания ЦК? Почему он не послал на Западный фронт три

требовавшиеся армии? По мнению Ивара Тенисовича, которое он высказывал в беседе с нами, - только из-за своего непомерного честолюбия. Он хотел нанести поражение польской армии "своими" войсками, войсками Юго-Западного фронта, и присвоить себе всю славу победы. Теперь, когда мы знаем, что честолюбие приводило Сталина к еще большим преступлениям, можно не сомневаться, что И.Т.Смилга был прав.

И хотя основной причиной провала польской кампании Троцкий считал ошибочную тактику ЦК, задержка Сталиным отправки трех армий на Северо-Западный фронт оказала резко отрицательное влияние на ход войны с Польшей.

Рассказывал нам Ивар Тенисович и об отношениях между Лениным и Троцким. Он говорил, что Владимир Ильич относился к Троцкому с большим уважением, считал его выдающимся стратегом, а в последнее время, когда они особенно сблизились, прочил его в свои заместители. Он нередко принимал перспективные наметки Троцкого при решении вопросов в Политбюро и нередко подчеркивал, что Л.Д. далеко видит прекрасно, но иногда ему не хватает уменья увязать далекую перспективу с сегодняшними задачами. Сам В.И.Ленин, по словам Смилги, обладал обоими этими качествами. Зиновьев же, наоборот, в совершенстве обладал даром сегодняшнего, "сиюминутного", но был лишен способности заглядывать вперед. Когда возникла объединенная оппозиция, в оппозиционном центре (это тоже со слов И.Т.Смилги) сложилось даже своеобразное разделение труда: Л.Д.Троцкий делал анализ международного и внутреннего положения СССР и намечал перспективы оппозиции, а Зиновьев увязывал эти перспективы с сегодняшними задачами оппозиции.

У Л.Д.Троцкого был еще один недостаток, о котором с огорчением говорил Смилга. Если В.И.Ленин умел слушать и выслушивать самых разных людей, то Троцкий этого совершенно не умел. Поэтому ему не всегда удавалось прощупывать биение пульса политической жизни. Единомышленники Льва Давидовича не раз старались восполнить этот недостаток. Например, шла речь о непопулярности некоторых лозунгов оппозиции. Соратники Троцкого говорили ему об этом, пытались свести его с некоторыми передовыми рабочими, которые хотели ему рассказать, что думают рабочие об этих лозунгах. Но из этого, как правило, ничего не выходило. Троцкий принимал их у себя хорошо, по-дружески, но - до конца не дослушивал и начинал говорить сам.

...Борьба внутри партии становилась все острее. Сталинская группировка всеми средствами старалась преградить оппозиции путь к массам. Оппозиция, стремясь, в свою очередь, приблизиться к массам, стала прибегать к нелегальной пропаганде. В ответ на это ЦК усилил репрессии.

Одной из таких репрессий была "почетная ссылка" И.Т.Смилги на Дальний Восток, куда ЦK направил его председателем Экономсовета. 9 июня 1927 года с Ярославского вокзала уходил поезд, которым уезжал Ивар Тенисович. Провожать его пришло множество оппозиционеров и, в том числе Л.Д.Троцкий, выступивший с речью, в которой указал на отправку Смилги из Москвы как на пример расправы с оппозицией.

Крайней остроты борьба достигла 7 ноября 1927 года. Во время демонстрации ряд ведущих оппозиционеров выступали с балконов домов, устраивали летучие митинги на улицах. Из окна квартиры И.Т.Смилги было выброшено красное знамя с лозунгом, направленным против ЦК партии. Работники ГПУ выломали двери, ворвались в квартиру, сорвали знамя и унесли его. Г.Е.Зиновьев в Ленинграде и Л.Д.Троцкий в Москве выступали на улицах, разъясняя свою платформу. В одном месте работники ГПУ окружили Троцкого и стали оттеснять его от машины, но Н.И.Муралов, человек большой физической силы, оттолкнул их и на руках внес Троцкого в машину.

14 ноября 1927 года, накануне XV съезда партии, пленум ЦК и ЦКК исключил Л.Д. Троцкого из партии. Не дождались съезда, на котором исключение их все равно было обеспечено, конечно, для того, чтобы не дать им возможности участвовать в предсъездовской дискуссии и выступать на съезде.

Все остальные ведущие оппозиционеры, подписавшие платформу объединенного блока, были исключены из партии решением съезда. Были приняты жесткие условия для восстановления в партии оппозиционеров, и главное из них — отказ от своих взглядов.

Зиновьев, Каменев и их сторонники согласились принять продиктованные условия капитуляции. Троцкий и его единомышленники соглашались признать ошибочность фракционной борьбы, но категорически возражали против требования отказаться от своих взглядов. Дискуссии по этому поводу среди членов оппозиционного центра происходили на квартире И.Т.Смилги, в его кабинете, за большим столом, по одну сторону которого сидели Зиновьевны,

по другую - троцкисты. Мы с Имярековым и Бригисом в это время сидели в соседней комнате и ждали результатов совещания. И.Т.Смилга (он, конечно, примчался с Дальнего Востока) время от времени выходил к нам и коротко сообщал, о чем говорят в кабинете. Однажды, после выступления Л.Д.Троцкого, Ивар Тенисович, выйдя к нам, с восхищением сказал:

— Какая фигура!

Совещание, на котором произошел разрыв, окончилось. Все его участники, за исключением К.Б.Радека и Х.Г.Раковского, разошлись. Надежда Васильевна, жена Смилги, пригласила всех оставшихся к столу, за которым разговор шел, конечно, о только что закончившемся совещании. Особенно возмущались Г.Е.Зиновьевым. Смилга заявил, что сегодняшнее поведение Зиновьева и Каменева напоминает ему их поведение в Октябре 1917 года. Радек и Раковский согласились с этим.

Вскоре после окончания XV съезда начались массовые аресты оппозиционеров. 19 декабря 1927 года съезд принял резолюцию об исключении оппозиции из партии, а уже через несколько дней И.Т.Смилгу вызвали в ГПУ и объявили ему постановление Особого совещания об обсуждении на 3 года ссылки в село Колпашево Томской области. Дали три дня на сборы и устройство личных дел.

В день отправки в ссылку на квартире Ивара Тенисовича было много людей. Из крупных деятелей помню Л.Д.Троцкого, Х.Г.Раковского, К.Б.Радека. Были Б.Мальцев, Т.Имяреков, Т.Ривош, я и другие товарищи. Вещи мы помогли собрать и упаковать еще днем, в том числе и довольно приличную библиотеку.

Вечером пришла легковая машина с конвоем. Пока грузились вещи, все прощались с Иваром Тенисовичем. Дети - Таня и Наташа - были лихорадочно возбуждены. Помню, как Наташа, простившись с отцом, прибежала в столовую, быстро осмотрела всех и вдруг бросилась к стоявшему у буфета Льву Давидовичу. Видимо, ребенок в своей тоске и тревоге инстинктивно почувствовал в нем самого сильного и спокойного человека. Лев Давидович положил руку на ее головку, прижал ее к себе, и она чуть успокоилась.

Незадолго до ареста Ивар Тенисович попросил нас с Имярековым разобрать и привести в порядок его личный архив, с тем чтобы надежно упрятать его. Так как Д.Б.Рязанов не участвовал в оппозиции, архивы всех крупных деятелей оппозиции, кроме архива Л.Д.Троцкого, были спрятаны в его институте.

Дома у Смилги архив хранился в громадном, окованном железом сундуке, стоявшем за дверью его кабинета. Сундук был до краев полон бумагами, и когда мы принялись их разбирать, мы увидели, что почти все эти бумаги имеют громадную историческую ценность. Здесь было много писем и телеграмм Ленина (в том числе и на Западный фронт), и ленты переговоров по прямому проводу с Лениным, Троцким, Склянским и другими, и переписка с Троцким, и приказы Реввоенсовета Республики и РВС фронтов. В сундуке мы нашли и золотое оружие, подаренное Ивару Тенисовичу, кажется, эмиром бухарским.

Среди бумаг мы нашли большой, нераскрытый, покрытый сургучными печатями конверт. Мы показали его И.Т.Смилге. Он сначала с недоумением посмотрел на пакет, потом стал вспоминать - и вспомнил. Оказывается, в 1919 году Белобородое, приехав с Урала, остановился у Ивара Тенисовича и, уезжая на фронт, оставил пакет, прося сохранить его. В пакете, по его словам, находились документы о казни Николая Романова и его семьи. С тех пор прошли годы, и оба - и Смилга, и Белобородов - забыли об этом историческом пакете. В 1927 году И.Т. отдал его Белобородову - но куда он делся?

Колпашево, где отбывал ссылку Смилга, было место сырое. В гражданскую войну у Ивара Тенисовича открылся туберкулезный процесс в легких. По окончании гражданской войны И.Т.Смилгу по предписанию врачей и по предложению Ленина послали в Германию, где его подлечили. Надежда Васильевна боялась, что в Колпашеве начнется рецидив туберкулеза и пошла на прием к начальнику ГПУ Менжинскому с просьбой переменить И.Т. место ссылки на район с более сухим климатом, Минусинск.

Менжинский отказал, заявив, что место ссылки определено Политбюро, и он не может менять его по своему усмотрению. Вернувшись, Надежда Васильевна в соответствующих выражениях отозвалась о Менжинском. Она рассказала нам, что в предоктябрьские дни была связной у Ленина и хорошо знала Менжинского, а Ивар Тенисович как-то даже оказал ему большую услугу.

В конце концов И.Т.Смилгу все-таки перевели в Минусинск: Надежда Васильевна обратилась со своей просьбой к Сталину, и тот дал соответствующее распоряжение.

Летом 1929 года Смилга, Радек и Преображенский подали в ЦК заявление об отходе от

оппозиции. Осенью того же года я присоединился к "заявлению трех" и тоже вернулся в Москву (я, конечно, тоже был в ссылке, но об этом ниже).

Вскоре после моего возвращения я увиделся с И.Т.Смилгой. Он сначала жил в той же квартире - только во время его ссылки у семьи его забрали одну комнату, бывший кабинет, где поселилась некая, как выражался Радек, "баронесса" - красивая женщина из так называемых бывших". Но вскоре ему, тоже вместе с братом, предоставили такую же большую квартиру в «Доме правительства», на набережной (где кинотеатр "Ударник"). Назначили его заместителем председателя Госплана, председателем которого оставался тот же Г.М Кржижановский, с которым он работал еще при Ленине.

Сразу же он занялся разработкой контрольных цифр на 1929/30 годы. Помню, как был он доволен, когда принес домой хорошо оформленную книгу "О контрольных цифрах на 1929/30 годы". Доволен он был своим детищем, как он объяснил нам, главным образом потому, что удалось хорошо сбалансировать все показатели народно-хозяйственного плана. Скоро, однако, ему пришлось горько разочароваться.

В декабре 1929 года начали пересматривать план коллективизации деревни. И чем шире становился размах коллективизации, чем быстрее захватывала она новые районы, чем круче применялись раскулачивание, выселение и принудительное вовлечение крестьян в колхозы, тем мрачнее становился Ивар Тенисович.

Контрольными цифрами пятилетнего плана предусматривалась самая первичная форма коллективизации - товарищество по совместной обработке земли (ТОЗ). Решением ЦК была принята для внедрения уже другая форма - артель. Но фактически в процессе коллективизации обобществлялось все: не только производственный инвентарь и рабочий скот, как предусматривалось Положением о сельскохозяйственной артели, но и весь скот, включая единственную корову и даже кур и уток.

Каждый раз при встрече Ивар Тенисович рассказывал, с какими извращениями проводится коллективизация. Он становился все мрачнее, стал поговаривать о том, что наш отход от оппозиции был ошибкой — он только придал Сталину самоуверенности и спеси. Политика Сталина приведет к пагубным последствиям и в деревне, и в городе, говорил Смилга. Он возмущался совершенно нечеловеческой политикой раскулачивания, о котором партия и Ленин никогда не думали. Он рассказывал нам, как проходят раскулачивание и выселение на практике, в каких гиблых местах помещают кулаков и их семьи, как под видом кулаков выселяют и середняков, и бедняков, называя их "подкулачниками" и нередко сводя с ними личные счеты. Волнуясь, он говорил о большом числе смертных случаев во время транспортировки кулацких семей в Сибирь и на поселении там зимой, без теплой одежды, без заготовленного жилья и даже без времянок.

А потом, переходя уже от гуманных соображений к хозяйственным, Смилга-экономист с горечью говорил о том, во сколько обошлась народному хозяйству страны нелепая политика сталинской коллективизации. Помню почти буквально: "Потери скота в ценностном выражении, происшедшие от принудительной коллективизации, - говорил Смилга, - превзошли по своему эквиваленту весь прирост основных средств за годы первой пятилетки".

И.Т.Смилга говорил, что среди старых большевиков растет недовольство сталинской политикой в области индустриализации и коллективизации, что в рабочих массах растет недовольство последствиями коллективизации — недостатком продовольствия в стране, введением карточной системы, ростом цен на промышленные и продовольственные товары, а отсюда — резким снижением уровня реальной заработной платы. Он не раз повторял, что нелепая экономическая политика Сталина ничего общего не имеет с марксизмом и ленинизмом, и напоминал разумной экономической политике, предложенной оппозицией XV съезду в своей платформе.

Недовольство политикой Сталина было уже ощутимым. Отрицательное отношение ряда руководящих и партийных деятелей, критические высказывания бывших оппозиционеров, открытые выступления крестьян против Советской власти, протесты рабочих, вылившиеся в некоторых местах в забастовки, - все это испугало Сталина. Боясь, как бы все эти потоки не соединились и не опрокинули его власть, он стал принимать меры. Прежде всего, эти меры обратились, конечно, против бывших оппозиционеров. Под разными предлогами их стали переводить из Москвы, Ленинграда, Киева и других крупных городов в провинцию. Так были переселены Зиновьев, Каменев и другие. И.Т.Смилга был направлен в Ташкент, председателем среднеазиатской Экономкомиссии.

Меня и Арвида Бригиса под видом мобилизации на черную металлургию отправили из Москвы в Днепродзержинск.

Больше я не видел Ивара Тенисовича. Только от отдельных товарищей, встречавшихся в лагерях и ссылках, и позже, после освобождения, приходилось мне услышать редкие вести о нем.

...После убийства Кирова начались массовые аресты. В конце 1934 года арестовали Таню Ривош, но после вмешательства Димитрова освободили (Таня была женой болгарского коммуниста Степанова). Таня рассказала, что ее допрашивали об антипартийной деятельности Смилги. В январе 1935 года Смилга был уже арестован, и вскоре его отправили в Верхне-Уральский изолятор, где содержались бывшие меньшевики, эсеры и коммунисты-оппозиционеры. В одной из камер Верхне-Уральского изолятора сидел в то время сын старого большевика Емельянова, с помощью которого скрывались в 1917 году в Разливе В.И.Ленин и Г.Е.Зиновьев. Емельянов и рассказал впоследствии дочери Смилги Наташе кое-что об Иваре Тенисовиче.

Тогда администрация изолятора еще держалась с политическими заключенными подчеркнуто вежливо. И.Т.Смилгу по прибытии спросили, с кем он хочет сидеть в камере: с разоружившимися или с ортодоксальными троцкистами. Ивар Тенисович выбрал разоружившихся. Но когда на следующий день камеру вывели на прогулку, один из сокамерников Ивара Тенисовича перехватил брошенную каким-то заключенным из форточки в прогулочный двор записку и передал ее охраннику. Возмущенный Ивар Тенисович тут же потребовал начальника тюрьмы и заявил ему:

— Переводите меня немедленно к ортодоксальным. Переведите меня куда хотите — к меньшевикам, эсерам, монархистам — но с этими подлецами я сидеть не желаю...

Этот случай сын Емельянова, присутствовавший при этом, рассказал впоследствии дочери И.Т.Смилги - Наталье Иваровне, той самой Наташе, которую когда-то, в день отправки отца в ссылку, успокаивал Л.Д. Троцкий... Емельянов рассказывал ей (теперь ее нет уже в живых), что и этот случай, и все поведение И.Т.Смилги в тюрьме вызывало глубокое уважение заключенных.

Дочерей И.Т.Смилги, 15-летнюю Таню и 13-летнюю Наташу, приютила старшая сестра их матери Серафима Васильевна Полуян, член партии с 1903 года, по недосмотру, что ли, ГПУ уцелевшая от ареста. Все остальные члены семьи — жена Смилги Надежда и ее четыре брата, все старые большевики, были арестованы и уничтожены. Обеих дочерей аккуратно арестовывали, как только им исполнялось 18 лет и отправляли в лагерь как ЧСВН ("член семьи врага народа"). Таня и Наташа были реабилитированы и вернулись в Москву только в 1955 году, когда первой было 36 лет, а второй — 34 года.

Ни И.Т.Смилгу, ни Е.А.Преображенского не осмелились вывести на открытый процесс. Очевидно, несмотря на пытки и издевательства, сломить их не удалось, и они отказались участвовать в кровавом спектакле, срежиссированном Ягодой и Вышинским под руководством Сталина. Их - Смилгу и Преображенского - просто застрелили во внутренней тюрьме ГПУ.

а) Образование блока

...Вспоминая о периоде образования объединенного блока, хочу прежде всего рассказать о нашей институтской оппозиционной группе.

В Плехановском институте была очень крепкая в идейном отношении и мощная количественно оппозиционная группировка. Входило в нее человек 200-250, среди которых были студенты всех трех факультетов - экономического, технологического и электротехнического, наиболее активных оппозиционеров назову Н.И.Ефретова, М.А.Абрамовича, Т.Имяреков А.Бригиса, П.Поддубного, К.В.Трофимова, А.Оганесова, Я.Кагановича, В.Карапетов Н.К.Илюхова (до 7 ноября 1927 года), Шабхи, Д.Кучина, П.Венцкуса, Говендо, Г.Либерзона, Рудницкого, Фомичева, В.Е.Мишина. Можно было бы назвать и многих других. Мы вели активную оппозиционную деятельность не только внутри института, но и в заводских ячейках Замоскворецкого района, разъясняя рабочим-партийцам суть разногласий между большинством и оппозицией. Нашей пропагандой были охвачены, прежде всего, передовые, мыслящие рабочие почти всех крупных фабрик и заводов Замоскворечья.

Секретарем нашей оппозиционной студенческой организации мы избрали Василия Егоровича Мишина. Одним из самых авторитетных в Плехановке оппозиционеров был студент того же организационно-хозяйственною отделения, на котором учился и я, — Николай Иванович Ефретов.

Ефретов, человек очень талантливый, образованный марксист, со страстью отдававшийся

философским и экономическим наукам, обладал неутомимой энергией и вкладывал, что называется, душу в борьбу против сталинской бюрократии.

В отличие от нынешних студентов, все мы были люди взрослые, с немалым жизненным и политическим опытом, побывавшие на фронтах, на партийной, хозяйственной, профсоюзной работе. Тот же Ефретов до поступления в институт работал председателем Центрального комитета профсоюза работников связи. На одном курсе с ним учился подававший большие надежды в теоретическом отношении М.А.Абрамович - тоже активный оппозиционер. Вообще, нисколько не преувеличивая из пристрастия к бывшим товарищам, могу сказать, что среди оппозиционеров в Плехановке было немало интересных, способных и даже талантливых людей.

Вероятно, были такие и среди сторонников большинства. Но знал я их хуже и беспристрастием, честно говоря, не отличался. Должен однако сказать, что учившиеся в то время на одном отделении с нами Суслов и Большаков ни особенными способностями, ни особыми успехами в борьбе с оппозицией не отличались, а были скорее середнячками. Видимо, именно это помогло им выдвинуться в сталинские времена и стать одному — министром кинематографии, а другому — секретарем ЦК и ныне даже членом Политбюро. К большинству примыкали все послушные, все не решающиеся самостоятельно мыслить, все голосующие по директивам. В оппозицию - и на заводах, и в институтах - шли люди идейные, отдававшие себе отчет, с какими опасностями связана принадлежность к оппозиции.

В период обострения внутрипартийной борьбы оппозиция проводила свои фракционные собрания. Проводила их и наша оппозиционная парторганизация Плехановки. На такие собрания мы приглашали докладчиками Радека, Раковского, Преображенского и других. Помнится, чаще всего такие собрания устраивались на квартире Зины Васильевой, бывшей жены Г.Л. Пятакова, или на квартире студента В. Карапетова.

Наша оппозиционная институтская организация активно участвовала в издательской деятельности оппозиции, выделяя студентов для работы на ротаторах, шапирографах и других множительных аппаратах. Таким образом печаталась подпольная литература, написанная вождями оппозиции, а также документы центральных органов партии, скрытые от партийных масс и добытые нелегальным путем.

Вся эта деятельность - организационная, пропагандистская, издательская - проводилась сознательно, делалась принципиальными людьми. Если многие сторонники большинства (и в рабочих, и в вузовских ячейках) зачастую совершенно не были информированы о всех перипетиях внутрипартийной борьбы, не знали многих документов, в том числе и писем Ленина, не очень-то разбирались в существе разногласий, то совершенно иначе обстояло дело с оппозицией. Сторонников большинства было неизмеримо больше - при голосовании. Но зато каждый оппозиционер был политическим бойцом. Пассивных оппозиционеров не было. Сторонники оппозиции, как правило, все принимали активное участие в борьбе, каждый из них был лично "ЬШ - с самостоятельным политическим мышлением, выкованным в острой политической борьбе. Примерно так же обстояло дело и в Плехановке: подавляющая часть сторонников большинства играла роль голосующей машины, а оппозиционеры были политическими деятелями, среди которых многие обещали стать выдающимися.

Несомненным оказалось и моральное превосходство оппозиционеров. Несмотря на усиленные попытки ГПУ разлагать оппозиционные организации изнутри, засылая в них своих провокаторов и агентов, случаи провалов у нас были очень редки. Идейность и преданность членов оппозиции сильно ограничивала возможность проникновения ГПУ в тайны оппозиционного подполья.

А опыт у ГПУ в этом отношении был большой. Разложением политических противников путем проникновения в их ряды или вербовки среди них своих агентов аппарат ВЧК-ОГПУ занимался с самого начала своего возникновения.

Но мы тоже кое-что об этом знали. Среди оппозиционеров были люди, ранее работавшие органах ВЧК-ОГПУ и изгнанные из них в 1926927 гг. Были и такие, кто скрывал свою принадлежность к оппозиции и продолжал работать в аппарате ГПУ, тайно помогая нам (с этими, в чае провала, расправлялись особенно жестоко). Бывшие чекисты рассказали нам, что для узкого круга своих ответственных работников ГПУ издало ряд книг, обобщающих опыт проникновения агентов в партии кадетов, меньшевиков, эсеров, монархистов и в ряды церковников. Они рассказывали, что деятельность всех партий, действовавших в СССР подпольно, парализовалась большим количеством агентов ЧК. Доходило до того, что из каждых трех подпольщиков один-два были агентами - завербованными или подосланными.

Еще легче, казалось, было сделать это в отношении оппозиции. Все оппозиционеры еще

недавно были или продолжали оставаться членами большевистской партии, все были связаны с ней многочисленными историческими, личными, политическими и психологическими связями.. Кроме того, мы были заинтересованы в расширении своих рядов, в привлечении на свою сторону членов партии - и не могли же мы в каждом пришедшем к нам коммунисте подозревать агента ГПУ. Да и не только ГНУ засылало к нам агентов. Контрольные комиссии Московской и других партийных организаций специально выделяли членов партии, поручая им ходить на подпольные собрания, выдавая себя за оппозиционеров.

Оппозиция старалась тщательно изучать пополнение через своих проверенных функционеров, которые до поры до времени не допускали новых оппозиционеров к секретам. Обнаруженным провокаторам объявлялся бойкот, и их широко разоблачали в тех коллективах, где они работали.

Для пережитой нами эпохи характерна судьба тех, кто, выполняя поручения партийных органов, выдавали себя за оппозиционеров, а по существу являлись агентами-соглядатаями, донося руководящим парторганам о деятельности оппозиции. Как правило, они все были арестованы в 1936937 годах и получили такие же сроки, как и настоящие оппозиционеры. Ибо бывшие оппозиционеры, отходя от оппозиции, в основном давали "чистосердечные показания" о своей фракционной деятельности и на следствии перечисляли фамилии всех, кто присутствовал на фракционных собраниях. Так что кто тут вел себя хуже, трудно сказать. Мне приходилось встречаться в лагерях с такими "оппозиционерами". Все они гораздо хуже переносили заключение, чем мы, непрерывно писали протесты и заявления во все инстанции, включая Сталина, - и все получали стереотипные отказы.

...Все мы, оппозиционная молодежь, как всякая молодежь, на дружеских встречах и вечеринках любили петь. После революции и в начале двадцатых годов мы пели преимущественно старые революционные и военные песни. Теперь, в годы внутрипартийной борьбы, у нас появились свои самодеятельные поэты, сочинявшие песни, направленные против бюрократизма и карьеризма, против сползания руководства партии на позиции национализма и автократии, переделывали соответствующим образом популярные песни, писали тексты на известные арии. Так к распевавшейся всюду песне "Кирпичики" кто-то из оппозиционеров приделал новый конец:

...Стал директором, управляющим

На заводе товарищ Семен.

Бюрократом стал, прижимающим,

Не глядит на рабочего он.

День-деньской сидит в кабинетике,

А в цеха не покажет и нос,

Прикрывается партбилетиком,

На рабочих глядит, как барбос.

Станешь плакаться на собрании,

Так пришьют моментально уклон.

"Разгильдяи вы и прогульщики!" –

Заявляет товарищ Семен.

За билетиком, за талончиком

Измотался я в жизни в конец...

Говорила нам оппозиция,

Что словам только верит глупец.

Не на мастера, на директора,

А повыше прицел надо брать.

Так за критику, за политику

Поднимайся, рабочая рать!

Так и не знаю я, кто автор слов этой бесхитростной песни, отразившей настроения многих рабочих и пролетарской интеллигенции. Любили мы в Плехановке распевать такие песни. Особенно увлеченно пели Ефретов и Мишин.

Дискуссия с Бухариным отразилась в произведении тоже безымянного автора на мотив арии Мефистофеля:

На земле весь род людской

Чтит один кумир священный...

"Обогащайтесь откровенно", —

Кричит Бухарин, сам не свой.

А за ним из профессуры

Стецкий, Кантор и Слепков

Чертят па и вертят туры

На листах большевиков:

"Нэп равняется Коммуне!

Нэп равняется Коммуне!

Нет в России кулаков, кулаков...

Умер Ленин, жив Слепков, жив Слепков!"

Это уже чисто студенческая и, несмотря на ее литературную беспомощность, интеллигентско-оппозиционная песня. В ней чувствуется то, что можно назвать "ароматом эпохи": возмущение оппозиционной молодежи тем, что "бухаринские птенцы" из Института красной профессуры - Стецкий, Марецкий, Астров, Кантор, Слепков захватили командные посты в центральной печати - "Правде" и "Большевике" - и отстранили от участия в большевистской печати таких партийных деятелей и партийных журналистов, как Зиновьев, Каменев, Сосновский и другие. С еще большим темпераментом песня протестует против расширительного толкования Бухариным НЭПа как ступени к коммунизму.

В 1928 году большой популярностью в нашей среде пользовалась распеваемая на мотив "Ллаверды" следующая песня:

Мы оппозицию разбили:

Кого в Сибирь, кого в тюрьму.

Шутить не любит Джугашвили.

Хвала ему, хвала ему!

Отправлен Троцкий за границу

И, если он исподтишка

Напишет хоть одну страницу,

Секим башка, секим башка!

И, если Радек вновь покажет,

Разинув пасть, враждебный клык,

То некто в бурке грозно скажет:

"Руби в шашлык, руби в шашлык!"

Зиновьев с Каменевым в паре,

Хоть и покаялись в грехах,

Скулят вдвоем на тротуаре:

"Увы и ах! Увы и ах!"

И здесь, и там, и повсеместно

Враги рассеялись, как дым.

Дороги все, как вам известно.

Ведут в Нарым, ведут в Нарым.

Алаверды, господь с тобою,

И Сталин здесь его пророк.

Но если занят ты борьбою,

Вон за порог, вон за порог!

В снегах холодных ты остудишь

Былых речей горячий тон.

Уедешь дальше - тише будешь:

Таков закон, таков закон.

Работы было очень много.

Окончен груд, и дни легки.

Идет железная дорога

В Ессентуки, в Ессентуки.

Толпа. Привет в цекистском стиле.

Вокзал, вагон, и дым, и пар.

На отдых едет Джугашвили.

Кончал базар, кончал базар.

Песня, в некотором роде, пророческая. В 1928929 еще не так много оппозиционеров остужали свой пыл в снегах Сибири, и еще не было совершено убийство Троцкого. Но ссылки, как я уже об этом писал, конечно, практиковались. По Москве, Ленинграду и другим городам широко гулял приписываемый Радеку анекдот:

"С товарищем Сталиным трудно спорить. Ты ему - цитату, а он тебе - ссылку".

На массовые аресты оппозиционный поэт откликнулся текстом на мотив известной песенки Вертинского:

В последний раз я видел вас так близко.

К Лубянке черный вас умчал авто.

А рядом с вами — "спутник коммуниста"

С ротатором, завернутым в пальто.

Где вы теперь? Зачем неосторожно

Лукавый бес в засаду вас занес,

Чтобы теперь, в соседстве с мелким вором,

В тюрьме решать тактический вопрос?

Эта песня для современного читателя нуждается в некоторых разъяснениях. "Спутником коммуниста" называли тогда шпика или охранника, по нынешнему "вертухая". Арестованных оппозиционеров в те либеральные времена еще возили в легковых машинах. А заключение политических в одну камеру с ворами еще вызывало возмущение общественности.

Были и более боевые песни, в которых слышалась трезвая оценка положения оппозиции. Приведу две такие песни, одну на мотив "Молодой гвардии", другую - на мотив "Замучен тяжелой неволей".

Для ленинцев настали тяжелые деньки.

Нам надо быть из стали, друзья-большевики.

Наш строй в невзгодах поредел,

Тюрьма и ссылки наш удел.

В бой, ленинская гвардия рабочих и крестьян!

Товарищи, старые песни по-новому могут звучать.

В Бутырках и темных, и тесных они раздаются опять.

Не встанет наш вождь из гробницы, не встанет

Наш вождь мировой.

Ему наша доля не снится,

Не слышит он правды живой.

Товарищ и друг его верный

Не двинет нас в битву с врагом,

Томится он в городе Верном,

Прижатый к стене сапогом.

Во второй песне звучит горечь, что дело революции предано, и шансов на скорую побед нет.

Политических анекдотов в те времена ходило очень много. Большинство их приписывалось Радеку, некоторые - Раковскому и Мануильскому. Помнится, иные из анекдотов Радек родились буквально на моих глазах. Так, во время дискуссий в Комакадемии, где докладчиком был Мартынов, а содокладчиком Радек, Мартынов попросил воды. Радек, сидевший рядом трибуной, налил стакан воды и подал ему, Мартынову, со словами:

- Пожалуйста! Одним стаканом воды больше - какая разница!

Раздались смех и аплодисменты. Правда, и Мартынов не растерялся и ответил:

- Давайте, давайте - я вас в этом стакане и утоплю.

Однако его ответ никаких восторгов не вызвал.

В тот день, когда "Правда" напечатала подвал М.Н.Покровского, направленный против оппозиции, я пришел в Кремль, на квартиру Радека. Хозяин проводил меня в столовую, куда в это время вошла из соседней комнаты собака - немецкая овчарка. При виде хозяина она завиляла хвостом, а Радек, погладив ее, сказал:

- Верти, верти хвостом - Покровским будешь...

Еще один анекдот, приписывавшийся Радеку: Сталин вызывает к себе Радека:

- Слушай! Ты рассказываешь много анекдотов. Черт с тобой! Но ты, говорят, дошел до того, что стал рассказывать анекдоты обо мне. А я — вождь мирового пролетариата.

- Это — не мой анекдот, товарищ Сталин, — ответил Радек.

Вспоминается обмен репликами между К.Б.Радеком и Л.Д.Троцким 7 ноября 1927 года на квартире у И.Т.Смилги. После демонстрации, устроенной оппозиционерами, сюда пришли Л.Д.Троцкий, Х.Г.Раковский, К.Б.Радек и мы, молодежь. Решили отметить праздник. Ждали только ухода Троцкого, чтобы начать застолье (Троцкий сам не пил и другим не давал). А Троцкий все не уходит. Тогда Радек взял на себя инициативу.

- Лев Давидович, - сказал он, кивая на стол. - Говорят, Сталин обязывает своих единомышленников участвовать в коллективных выпивках с ним...

Троцкий понял намек.

- В таком случае, - сказал он, улыбаясь, - боюсь, что у меня не останется ни одного единомышленника...

И тут же собрался уходить.

Радек был фигура колоритная и достаточно сложная. Талантливый, разносторонне образованный человек, он не получил никакого систематического образования. Но читал необыкновенно много, читал постоянно, на разных языках, хорошо знал историю, политическую литературу, художественную, искусство. Феноменальная память и необыкновенная трудоспособность Радека позволяла ему удерживать в голове массу фактов из самых разнообразных областей знания и широко пользоваться ими в своей деятельности публициста. Знал он, как уже сказано, множество языков, читал всю мировую прессу без помощи переводчиков, писал легко, быстро, блестяще, но ни на одном из языков, в том числе и на русском, не говорил правильно. Он лично знал многих выдающихся политических деятелей, писателей, людей искусства, и они его знали и ценили его талант и остроумие. Но сам Радек не был ни политическим вождем, ни теоретиком, скорее - прекрасным популяризатором чужих идей, быстро подхватывающим мысль вождя и блестяще развивающим ее.

И еще он был циник. Ради удачной остроты он мог пожертвовать кем и чем угодно, даже собственной репутацией. Представления о личной порядочности у него были весьма смутные… Мне рассказывали любопытную историю о происхождении его псевдонима "Радек", ставшего впоследствии его фамилией. Еще до революции, работая вместе с Розой Люксембург в Польской социалистической партии, Радек для какой-то заграничной поездки получил через Розу взаймы чей-то хороший костюм и пальто — и не вернул их. Роза в пылу какой-то дискуссии скала ему, что он - "крадек" (по-польски "вор"). Радек, предварительно осмеяв это обвинение, сказал:

- Отныне я из слова "крадек" сделаю свою фамилию. Первая буква моего имени "Карл" - а остальное - Радек - я сделаю фамилией.

Когда, услышав это, я спросил Радека, куда же девались на самом деле позаимствованные пальто и костюм, он, не задумываясь, ответил:

- Понятия не имею. Мне они нужны были, чтобы проехать в Германию. В Германии я оставил их у своих знакомых и забыл о них. Никогда не интересовался туалетом... И личной собственности не придавал значения.

Это была правда, и, вероятно, все так и было, как рассказывал Радек. И он, и его жена — даже в период НЭПа, когда все чуть приоделись — одевались кое-как, в квартире у них царил полубогемный хаос. А самого Радека я никогда не встречал одетым иначе, как в потертую короткую куртку и брюки, вправленные в сапоги.

Но в истории фамилии "Радек" (если она, действительно, правдива) характерен именно вызывающий цинизм. Уверен, что мысль сострить на превращении бранной клички в фамилию пришла ему в ту минуту, как он ее услышал.

Это бы все ничего, если бы бытовой цинизм не превращался у него в политический, если бы не были характерны для него беспрерывные политические колебания, далеко не всегда вызванные принципиальными соображениями. С 1923 по 1926 год он колебался между левой оппозицией в России и правой оппозицией в Германии. В момент открытого разрыва между Сталиным и Зиновьевым, перед XV съездом партии и на самом съезде Радек пытался увлечь троцкистскую оппозицию на блок со Сталиным. Внутри оппозиции он также колебался то влево, то вправо. В 1929 году он так же, как Смилга и Преображенский, подписал заявление об отходе от оппозиции. Так же, но не так же, Радек капитулировал внутренне, он всячески искал путь к Сталину, и ярчайшим свидетельством политического цинизма Радека является напечатанная в 30-х годах в "Правде" подхалимская статья его о Сталине - "Зодчий социализма".

Поведение Радека на процессе говорит само за себя. Но еще до этого моральное падение Радека проявилось в истории с Блюмкиным. Блюмкин, считавший Л.Д.Троцкого своим идейным вождем, во время своей поездки за границу тайно заехал к Троцкому на Принцевы островa, чтобы услышать от него лично изложение его политической позиции, и в частности - позиции по отношению к Советскому Союзу. Установив, что Троцкий не изменил социализму и продолжает бороться за рубежом против сталинской бюрократии с позиций защиты интересов СССР, Блюмкин согласился тайно помогать Троцкому и взял от него письмо к его единомышленникам в СССР.

На его беду он доверился Радеку, которого очень уважал и считал истинным единомышленником Л.Д.Троцкого, и прежде всего пошел к нему. Но Радек уже не был прежним. Узнав, что Блюмкин тайно посещал Троцкого и уверенный в том, что органы ГПУ проследили это и сейчас следят за каждым его шагом, Радек потребовал от Блюмкина, чтобы тот сам явился в ГПУ, рассказал о своем посещении Троцкого и о данных ему Троцким поручениях.

По некоторым сведениям, полученным Троцким, Радек предупредил Блюмкина, что если тот немедленно не явится в ГПУ и не расскажет там обо всем, то это сделает он, Радек, сам. В № 9 "Бюллетеня" оппозиции за март 1930 года напечатано официальное сообщение, в котором говорится: "После этого Блюмкин "покаялся", явился в ГПУ и сдал привезенное им письмо Троцкого". Дальше там же говорится, что, по слухам, сам Блюмкин потребовал, чтобы его расстреляли.

Точных данных о том, как происходило дело в действительности, редакция "Бюллетеня" не имела. Редакция предполагала, что, оказавшись перед лицом предательства Радека, Блюмкин предпочел лично передать в ГПУ письмо Троцкого, в котором, как он знал, содержалось опровержение клеветы, которая распространялась о Троцком в СССР. Несмотря на это, Блюмкин тогда же, в 1930 году, когда эти меры еще широко не применялись, был по приказу Сталина расстрелян.

...Вспоминаю Карла Радека, невысокого, очень некрасивого, в бакенбардах и очках в черной оправе, с умными, постоянно вспыхивающими огнем оживления глазами, живого и подвижного - и такого ненадежного! Этот человек лично преклонялся перед Л.Д.Троцким, он ставил его рядом с Лениным - но в решающий час борьбы он его предал и переметнулся к Сталину. Впрочем, и его моральная неразборчивость не спасла его.

Из деятелей оппозиции, часто посещавших И.Т.Смилгу, мы, молодые, особенно любили Х.Г. Раковского и А.К. Воронского.

Христиан Георгиевич Раковский, один из самых выдающихся и просвещенных политических деятелей советской эпохи, был революционером и демократом европейского образца. Человек самостоятельного, независимого мышления, полностью лишенный способности бездумно преклоняться перед авторитетом, он выбирал свой путь сам. Его глубокое уважение к Ленину и Троцкому определялось не их положением в партии и стране, а их несомненным интеллектуальным превосходством над окружающими. А к Льву Давидовичу Раковский относился, кроме того, с большой теплотой, я бы даже сказал — с любовью.

И Раковский, и Воронский были хорошими рассказчиками, и часто, в свободную минуту рассказывали нам отдельные эпизоды прошлого — иногда тяжелые, иногда комические, но всегда метко характеризующие людей, о которых шла речь.

Помню любопытную историю, рассказанную нам Воронским. В 1919 году, в связи с тяжелым положением на фронтах, Политбюро собрало в Кремле военно-партийное совещание, котором участвовали приехавшие с фронтов крупнейшие партийные деятели, работавшие в армии. На совещании, длившемся два дня, председательствовал В.И.Ленин. Утром второго дня Л.Д.Троцкого, шедшего на совещание, во дворе Кремля остановили курсанты военной школы ВЦИК, охранявшие Кремль.

- Товарищ Троцкий! Вчера, когда мы шли с поста, мы увидели в окнах квартиры товарища X. почти всех участников совещания за столом, уставленным такими продуктами, что их теперь и не увидишь: семга, икра, колбаса, сыр, вино... Что ж это, товарищ Троцкий, получается: страна живет впроголодь, а комиссары гуляют?

Троцкий обещал курсантам разобраться и виновных наказать. Он, как и Ленин, сам не пил, к выпивкам относился непримиримо.

Когда совещание окончилось, и Ленин спросил, нет ли у кого из собравшихся вопросов или заявлений, Троцкий взял слово и с возмущением рассказал о том, что говорили ему курсанты.

Наступила томительная тишина. Владимир Ильич переводил глаза с одного на другого и, наконец, спросил:

- Что же вы занавески-то не опустили?

Еще некоторое время молча смотрел на присутствующих и повторил:

- Занавески-то почему не опустили?

Да, Владимир Ильич сам не пил и был чрезвычайно щепетилен. У него, конечно, в те времена не водилось на столе ни семги, ни икры. Но он был снисходителен к человеческим слабостям. Он понял, что, вырвавшись на два дня из нечеловечески тяжелой фронтовой обстановки и встретившись с друзьями, люди захотели отключиться, на минуту расслабиться, действительно, что называется, "погулять". И отнесся к этому снисходительно.

Раковский рассказывал нам забавные случаи из своей жизни за границей в качестве посла СССР. Например, как он ездил представляться английскому королю.

Церемония вручения иностранным послом королю верительных грамот, как и все официальные процедуры в Англии, выполнялась по строго установленному древнему традиционному ритуалу. Посол должен был предстать перед королем в средневековом костюме из цветного бархата, со шпагой и шляпой с пером. Ехал он в Букингемский дворец в специальной карете, в сопровождении одетых соответствующим образом слуг и охраны.

Как с юмором рассказывал Христиан Георгиевич, представив себя в бархатном костюме со шпагой, он пришел в ужас. Чтобы не быть смешным в глазах сотрудников посольства, он договорился с партийной и профсоюзной организацией, что на тот час, когда послу надо будет и средневековом костюме проскользнуть в средневековую карету, в большом зале, удаленном от выхода, будет созвано общее собрание.

Но всем хотелось посмотреть на посла в бархате и при шпаге! И когда он спускался с парадной лестницы, сотрудники посольства встретили его в вестибюле смехом и шумной овацией.

Мы, слушая этот рассказ, смеялись не меньше.

Забавно рассказывал X.Г.Раковский о том, как в бытность его послом во Франции "преследовал" его некий человек, назвавший себя "внуком знаменитого деятеля Парижской Коммуны".

Раковского, как посла СССР, часто приглашали в Париже на вечера, устраивавшиеся парижской общественностью по поводу различных историко-революционных дат. На одном из таких вечеров назвавшийся внуком коммунара человек сказал, обращаясь к Х.Г. Раковскому:

- Мой дорогой друг! Когда мой знаменитый дед-коммунар Джордан умирал, он завещал мне вот эту палку, с которой он стоял на баррикаде. И эту палку я дарю тебе, мой дорогой друг, как представителю революционной России, продолжающей дело Парижской Коммуны.

Палка была как палка, такие десятками валяются на улицах, но она, разумеется, была с благодарностью принята. Однако на следующем такого рода приеме Раковский снова увидел сына коммунара", который обратился к нему с речью точь-в-точь повторявшей первую - с той только разницей, что на этот раз вместо палки Раковскому преподносилась старенькая трубка. В третий раз повторилось то же. "Когда мой знаменитый дед-коммунар умирал..." - и Раковскому преподносился очередной презент такого же рода. А улучив момент, когда около Раковского никого не было, "внук коммунара" подошел к нему и доверительно сказал:

- Мне очень хотелось бы иметь от вас знак памяти о нашей дружбе. Не могли ли бы вы подарить мне... пару кавказских пистолетов?

Надо было слышать, как это рассказывал Раковский!

Одним из ближайших друзей Л.Д.Троцкого был А.А. Иоффе, принадлежавший к активнейшим деятелям оппозиции в их борьбе против сталинского большинства. Но в 1927 году он был уже тяжело болен, не мог передвигаться (будучи послом в Китае, он заразился какой-то неизлечимой болезнью) и вскоре покончил жизнь самоубийством, не желая, как он писал в своем

предсмертном письме, жить, не будучи в состоянии бороться, как подобает революционеру. По той же причине так поступили в свое время и супруги Лафарг, на пример которых ссылался в своем письме А.А.Иоффе.

Он писал еще, что у него нет средств, чтобы оплатить уход за собой, чтобы сделать свое существование ни для кого не обременительным. Он мог бы, писал Иоффе, получить такие средства от продажи своих мемуаров западным издательствам, если бы не запрет партии.

На квартире А.А.Иоффе несколько раз устраивались собрания оппозиционного актива. На одном из таких собраний был я. Доклад об итогах одного из пленумов ЦК делал Л.Д.Троцкий. Присутствовало человек 250. Доклад, как всегда, был ярким и остроумным, звучал он оптимистически. Но в одном месте, когда аудитория засмеялась и зааплодировала, Лев Давидович сказал:

- Громкий смех и овации мы сейчас себе позволить не можем. Предсмертное письмо А.А.Иоффе адресовал Троцкому. В этом письме Иоффе обвинял Л.Д.Троцкого в излишней мягкотелости и щепетильности, в том, что он не умеет, подобно Ленину, "оставаться в одиночестве". Он сообщает в этом письме, что имел специальную беседу с Владимиром Ильичем по поводу исторической оценки его спора с Троцким о "перманентной революции" и что Ленин твердо сказал ему, Иоффе: в предреволюционном споре о "перманентной революции", прав был не он, Ленин, а Троцкий. Подчеркивая точность и достоверность переданных им слов Ленина, Иоффе пишет: "Мертвые не лгут". (Письмо А.А.Иоффе опубликовано в журнале "Большевик" , № 23-24 за 1927 г.).

В своем предсмертном письме А.А.Иоффе не только разрешал Троцкому редактировать его письмо, если некоторые его формулировки окажутся не созвучными политическим задачам оппозиции, но даже просил Троцкого исключить из него все то, что ему покажется лишним, или добавить то, что он найдет нужным.

В 1929 году, в № 4 журнала "Большевик" была напечатана статья Ем. Ярославского, соучастника всех злодейств Сталина, который попытался спекулировать на предсмертном письме Иоффе, чтобы скомпрометировать оппозицию. Ярославский писал о стремлении Иоффе издать свои мемуары на Западе как о торгашеском. Он характеризует данное Иоффе Троцкому разрешение изменять формулировки его письма как двурушничество, моральное раздвоение. Иоффе не рассчитал, писал Ярославский, что его письмо будет немедленно опубликовано. Да, конечно, как хорошо ни знал Иоффе методы Сталина, он все-таки не ожидал, что его последнее в жизни письмо попадет не к адресату, а в руки сталинских молодчиков, немедленно после смерти Иоффе слетевшихся на его квартиру и еще в присутствии трупа произведших там тщательный обыск.

Ничего морально предосудительного в разрешении, данном Иоффе Троцкому, не было. Он считал себя единомышленником Троцкого, глубоко уважал его и полностью доверял. Ничего нет удивительного в том, что, готовясь к смерти, он в письме к своему ближайшему другу мог допустить, что не все формулировки его письма будут отточены и поручил отточить их тому, кому писал.

Обвинений же во фракционности и в нарушении партийной дисциплины никогда не боялся ни один настоящий революционер. Не боялся их и Ленин, когда стоял вопрос о судьбе революции, например, во время борьбы за подписание Брестского мира.

Именно к такой тактике призывал Иоффе Троцкого в 1927 году. В 1926927 гг. в оппозиционных кругах все больше крепло убеждение, что судьбы революции зависят от того, каких успехов удастся достигнуть оппозиции в борьбе против сталинского большинства.

Образование блока Троцкого и Зиновьева

Начало создания блока троцкистской и зиновьевской оппозиции относится к середине 1926 года. На апрельском пленуме ЦК ВКП(б) при обсуждении тезисов Рыкова "О хозяйственном положении" Троцкий и Каменев выступали еще несогласованно. Встречи уже происходили, но о совместной платформе еще не договорились.

В ходе этих встреч лидеры обеих групп оппозиций проанализировали внутрипартийное положение и причины поражения той и другой оппозиции. Они выявили свои ошибки в предшествующий период после отхода Ленина от руководства, ошибки, которые помогли Сталину захватить власть, и договорились о публичном признании этих ошибок перед партией.

Рассказывая впоследствии об этих переговорах, Троцкий в "Бюллетене" № 31 (XI.1932 г.) в своей статье "Сталинцы принимают меры" писал:

"Чтобы обеспечить блок, левая оппозиция, - против предупреждений и возражений автора этих строк (т.е. Троцкого), - смягчила отдельные формулировки платформы и временно воздержалась от официальных ответов на наиболее острые теоретические вопросы. Вряд ли это было правильно, но левой оппозиции 1923 года не пришлось все же идти на уступки по существу. Мы оставались верны себе, Зиновьев и Каменев пришли к нам. Незачем говорить, в какой мере переход вчерашних заклятых врагов на сторону оппозиции 1923 года укрепил уверенность наших рядов в собственной исторической правоте".

26 апреля 1926 года на президиуме ЦКК выступил Зиновьев со следующим заявлением: "Было такое печальное время, - вместо того, чтобы двум группам настоящих пролетарских революционеров объединиться вместе против сползающих Сталина и его друзей, мы, в силу ряда нелепостей в положении вещей в партии, в течение пары лет били друг друга по головам, о чем весьма сожалеем и надеемся, что это никогда не повторится".

После того, как соглашение о блоке было, наконец, достигнуто, Зиновьев и Каменев подписали декларацию, в которой говорилось: "Сейчас уже не может быть никаких сомнений в том, что основное ядро оппозиции 1923 года предупредило об опасности сдвига с пролетарской линии и об угрожающем росте аппаратного режима. Между тем десятки и сотни руководителей оппозиции 1923 года, в том числе многочисленные старые рабочие-большевики, закаленные в борьбе, чуждые карьеризма и угодливости, несмотря на всю проявленную ими выдержку и дисциплину, остаются по сей день отстраненными от партийной работы".

На объединенном пленуме ЦК и ЦКК от 19-23 июля 1926 года Зиновьев сказал:

"У меня было много ошибок. Самыми главными своими ошибками я считаю две. Первая моя ошибка 1917 года всем вам известна... Вторую ошибку я считаю более опасной, потому что ошибка 1917 года, сделанная при Ленине, Лениным была исправлена, а также и нами, при его помощи, через несколько дней, а ошибка моя 1923 года заключалась в том что...

Орджоникидзе: Что же вы морочили голову всей партии?

Зиновьев: Мы говорим, что сейчас уже не может быть никакого сомнения в том, что основное ядро оппозиции 1923 года, как это выявила эволюция руководящих фракций, правильно предупреждала об опасности сдвига с пролетарской линии и об угрожающем росте аппаратного режима. Да, в вопросе о сползании и в вопросе об аппаратно-бюрократическом режиме Троцкий оказался прав против нас". (Стенограмма, в. V, стр. 33)

Это заявление Зиновьева вызвало сильное недовольство в ленинградских кругах, у оппозиционеров "второго призыва", которые искренне поверили в легенду о "троцкизме".

"Зиновьев не раз говорил мне, - писал впоследствии Троцкий, - "В Питере мы это вколотили глубже, чем где бы то ни было. Там поэтому труднее всего переучивать".

"Очень отчетливо помню, — писал там же Троцкий, — те слова, с которыми Лашевич накинулся на двух ленинградцев, прибывших в Москву для выяснения вопроса о троцкизме.

- Да что вы валите с больной головы на здоровую? Ведь мы же с вами сами выдумали этот "троцкизм" во время борьбы против Троцкого... Как же вы этого не хотите понять и только помогаете Сталину?.."

Объясняя своим единомышленникам, почему оппозиция 1923 года пошла на объединение оппозицией 1925 года, Л.Д.Троцкий писал:

"Ленинградская оппозиция своевременно забила тревогу против замазывания дифференциации деревни, по поводу роста кулака и роста его влияния не только на стихийный процесс хозяйства, но и на политику Советской власти; по поводу того, что в рядах нашей собственной партии создалась под покровительством Бухарина теоретическая школа, которая явно отражает давление мелкобуржуазной стихии нашего хозяйства; ленинградская оппозиция энергично выступила против теории

социализма в одной стране как теоретического оправдания национальной ограниченности".

На июньском пленуме ЦК в 1926 году Л.Д.Троцкий выступил со следующим заявлением:

"Несомненно, что в "Уроках Октября" я связывал оппортунистические сдвиги политики с именами тт. Зиновьева и Каменева. Как свидетельствует опыт идейной борьбы внутри ЦК, это было грубой ошибкой.

Объяснение этой ошибки кроется в том, что я не имел возможности следить за идейной борьбой внутри семерки и вовремя установить, что оппортунистические сдвиги вызывались группой, возглавляемой т. Сталиным, против товарищей Зиновьева и Каменева."

Как показали дальнейший ход борьбы и роль, которую, в конце концов, сыграл Сталин в разгроме партии, решающий промах оппозиция совершила в 1923 году, когда Сталину удалось столкнуть Зиновьева и Каменева с Троцким и обеспечить себе поддержку Бухарина, Рыкова и Томского. Самая крупная ошибка была совершена Зиновьевым, Каменевым, Бухариным и другими, не выполнившими завещания Ленина и не удалившими Сталина с поста генерального секретаря. Больше такая благоприятная ситуация для удаления Сталина уже не повторилась: он сумел завершить укомплектование партийного и государственного аппарата послушными и преданными ему людьми.

В 1923 году положение в партии, внутри страны и на международной арене не угрожало основам диктатуры пролетариата и не толкало неизбежно, как полагал Троцкий, партию и Советскую власть на путь перерождения. При правильной политике по отношению к крестьянству, при решительной борьбе с бюрократизмом и широкой внутрипартийной демократии партия могла бы продержаться у власти до подхода мировой революции. И не только продержаться. Были все возможности значительно укрепить индустриальную и пролетарскую базу страны; на основе постепенного и добровольного перехода на коллективные формы значительно поднять сельское хозяйство; осуществить культурную революцию, - то есть к моменту революции в передовых западных странах привести нашу страну значительно более цивилизованной и подготовленной к социализму.

Декларации Троцкого. Зиновьева и Каменева, если взглянуть на них ретроспективно, звучат вполне искренними и справедливыми. Никакой дипломатии здесь, видимо, не было. Если бы Троцкий с таким заявлением выступил на XV съезде партии, по горячим следам борьбы между Сталиным и Зиновьевым, никто не посмел бы обвинить его в беспринципности, так как именно Сталин на съезде выступил в роли защитника Троцкого, а нападал на него Зиновьев. Кто знает, может быть, такая своевременная поддержка Троцким зиновьевской оппозиции могла стать поворотным пунктом истории партии... Но на XV съезде Троцкий молчал. И именно поэтому, и еще потому, что наиболее острая борьба в недавнем прошлом шла между Троцким и Зиновьевым, Сталину удалось представить их блок как беспринципный союз.

Две линии — линия Сталина и линия объединенной оппозиции — были диаметрально противоположными линиями внутрипартийной политики.

Сталин, стремившийся к личной власти, приспосабливал внутрипартийный и государственный режим именно к этой цели, то есть к подавлению всякого свободомыслия в партии и народе, включая и стремление к национальному самоопределению.

Линии Троцкого, который стремился к мировой революции, соответствовал режим, способствующий подъему самодеятельности масс, свободному волеизъявлению партии, вовлечению масс во все сферы государственной, хозяйственной и общественной жизни. Только такой социализм (говоря в сегодняшних терминах, "социализм с человеческим лицом") мог стать притягательной силой для трудящихся на Западе.

Только такой социализм, при котором все национальности равны на деле, а не на словах, при котором все они получают реальное право на самоопределение, мог стать притягательно силой для национально-освободительных революций на Востоке.

Сталин прекрасно понимал, что национализация средств производства дает громадные преимущества для усиления власти центрального аппарата, который был у него в руках, а значит - для его власти. И он стоял за повсеместное обобществление средств производства – не потому, что это должно было стать первым шагом к утверждению нового социалистической строя, а потому, что это усиливало его личную власть.

Следует вспомнить, что в 1925-1927 годах Сталин и не думал о коллективизации, и говорил о ней только потому, что после опубликования последних произведений Ленина не говорить о ней было невозможно. Тогда Сталин шел по пути привлечения на свою сторону крестьян путем поощрения развития индивидуальных хозяйств кредитами, удобрениями и прочим. Изменил он свою политику только тогда, когда увидел, что кулачество ограничивает его власть. Когда он увидел, что кулачество не дает хлеба государству, т.е. сопротивляется его мероприятиям, то он решил ликвидировать сопротивляющихся ему кулаков и зажиточных середняков и установить систему колхозов, полностью подчиненных его власти. Чтобы обеспечить это полное и безоговорочное подчинение, он и наказал крестьянство страшным голодом в 1932933 годах, решив раз навсегда отучить его от сопротивления.

С моей точки зрения, Сталин шел на коллективизацию и ликвидацию кулачества как класса вовсе не потому, что надеялся таким путем скорее построить социализм, а потому что надеялся, безоговорочно подчинив колхозы своей власти, избежать хозяйственных кризисов.

Оппозиция в те годы по-настоящему не понимала до конца сталинских планов. Она рассматривала его политику как ошибочную, как отклонение от ленинской политики, но не как полный отход от социализма к авторитарному строю.

Его зигзаг в сторону колхозов, который послужил одним из поводов для раскола троцкистской оппозиции, был вызван не пониманием вреда политики правых, а лишь желанием подавить возрастающее сопротивление его власти верхних слоев крестьянства.

Он ограниченно понимал задачи социализма не только в силу узости своего мышления, но прежде всего потому, что для него пределом стремлений была единоличная власть. Для ее полного утверждения и могущества ему не нужно было осуществление идеи колхозов, ему нужны были сами колхозы как организации, облегчающие реализацию его авторитарной политики.

Чем я могу подтвердить такое мое понимание сталинской политики тех лет?

Во-первых, тем, что Сталин в первые годы после смерти Ленина, с 1924 по 1928 годы, стоял на почве поощрения индивидуального крестьянства и был решительно против форсирования коллективизации вплоть до XV съезда партии. Переход от одной линии к другой был совершен им стремительно.

Во-вторых, тем, что после того, как зажиточное крестьянство сократило продажу хлеба государству и тем самым стало ограничивать его экономическую власть, Сталин на другой день после XV съезда (где он, вместе с Молотовым, громил оппозицию за ее предложение ограничить эксплуататорские тенденции кулака) стал проводить экстраординарные меры против зажиточных слоев деревни, а вскоре осуществил ликвидацию кулачества как класса.

В-третьих, если бы он исходил из интересов социализма, разве он позволил бы себе, как революционер и социалист, расправиться с миллионами людей — в полном противоречии с Марксом, Энгельсом и Лениным, рекомендовавшими приобщать крестьян к социализму только добровольно, не допуская никакой торопливости и даже намеков на принуждение?

В-четвертых, если бы в основе сталинской политики в крестьянском вопросе (как и в других) не лежали его личные мотивы, разве он установил бы практику ничем не ограниченного грабежа колхозников? Разве он заставил бы их работать бесплатно и довел по сути дела до нищенского состояния?

Может быть, Сталин, делая все это, думал, что он строит социализм - в каком-то своем понимании? Не отбрасываю такого предположения, но думаю, что, осуществляя "социализм" в каком-то своем понимании, он прежде всего исходил из своего стремления к неограниченной личиной власти.

Каким-то, ему одному ведомым путем он в перспективе сочетал свои авторитарные идеи с социализмом, как сочетал свою великорусскую, великодержавную националистическую политику с казенным интернационализмом. Считая, что он - гений, он вел страну своим собственным путем, в сторону, противоположную той, куда указывали путь Маркс и Ленин. Его политика смахивает на феодальный социализм, и кто его знает, к какому обществу и на каком этапе намеревался он в конечном счете привести эту смесь самовластия с обобществлением. Во всяком случае, его, сталинский, "социализм" ничего общего не имел с научным социализмом Маркса, Энгельса и Ленина.

Основные разногласия между сталинским большинством ЦК и Объединенным оппозиционным блоком Троцкого и Зиновьева выявились по следующим вопросам:

1. о китайской революции,

2. о строительстве социализма в одной стране,

3. об индустриализации,

4. о политике партии в деревне,

5. о внутрипартийной демократии.

б) О китайской революции

Наиболее открыто правая политика сталинско-бухаринской группы выявилась в вопросе об отношении в 1923927 годах к китайской революции.

Китайская политика Сталина и Коминтерна исходила из "блока четырех классов", то есть из тех же самых принципов, из которых исходил Сталин в 1917 году в своем отношении к Временному правительству Керенского. Как тогда в России, так и теперь в Китае, Сталин и Бухарин считали, что поскольку революция буржуазная, она должна осуществляться руками буржуазии, то есть Гоминдана. Роль Коминтерна в Китае в данной ситуации должна была состоять в том, чтобы подталкивать Гоминдан в сторону революции.

Несмотря на опыт русской революции, несмотря на решение Конгресса Коминтерна по докладу Ленина о национальном и колониальном вопросах (в котором на опыте СССР и стран Востока была разработана тактика партии в период подготовки революции), Сталин и Бухарин продолжали проводить меньшевистскую политику. Недаром № 8 берлинского органа меньшевиков "Социалистический вестник" 2 апреля 1929 года оценил политику Сталина в китайской революции как меньшевистскую. "...Мартынов в "Правде", — писал "Социалистический вестник", - весьма невразумительно и... совсем "по-меньшевистски" доказывал правильность официальной позиции, настаивающей на необходимости сохранить "блок четырех классов", не спешить с разрушением коалиционного правительства, в котором рабочие заседают совместно с крупной буржуазией, не навязывая ему преждевременных социалистических задач".

Из этих же соображений Коминтерн по инициативе Сталина и Бухарина настоял на вступлении китайской компартии в Гоминдан. Эта рекомендация также противоречила позиции Ленина, изложенной им на Конгрессе Коминтерна, где он подчеркивал: "Коммунистический! Интернационал должен идти во временном союзе с буржуазной демократией, но не сливаться с нею и безусловно охранять самостоятельность пролетарского движения, даже в самой зачаточной форме". (Ленин, т. 41, стр. 167)

В письме ко всем членам Китайской компартии, датированным 10.XI.1929 года, бывший генеральный секретарь КПК Чен-Ду-сю изложил историю борьбы и взаимоотношений Китайской компартии с Коминтерном в период 1926927 годов. В этом письме он сообщает, что все руководство компартии Китая было против ее вступления в Гоминдан. Но на этом настаивал Далин - представитель Интернационала молодежи, затем - делегат Коминтерна Маринг, который настойчиво утверждал, что Гоминдан не является партией буржуазии, а является объединенной партией разных (?) классов, и что пролетарская партия должна вступить в ряды Гоминдана, чтобы воздействовать на него и толкать в сторону революции... Под конец Марин поставил вопрос, намерена ли Китайская компартия повиноваться резолюции Коминтерна "После этого, - писал Чен-Ду-сю, - руководителям молодой Китайской компартии не лось ничего другого, как подчиниться".

После вступления Китайской компартии в Гоминдан Сун-Ят-Сен стал настаивать на том, чтобы Китайская компартии безоговорочно подчинилась партийной дисциплине Гоминдана и не критиковала его руководство. Он предупреждал, что если Китайская компартия не подчинится этому требованию, она будет исключена из Гоминдана.

Чен-Ду-сю и ЦК Китайской компартии поставили перед Коминтерном вопрос о разрыве с Гоминданом. Этому решительно воспротивился новый представитель Коминтерна в Китае родин. Были забыты все указания Ленина в том же докладе Конгрессу Коминтерна, в котором Ленин вопрос о поддержке буржуазно-освободительных движений (таких, как Гоминдан ставил в зависимость от того, насколько эти движения действительно революционны и от того будут или не будут их представители "препятствовать нам воспитывать и организовывать в революционном духе крестьянство и широкие массы эксплуатируемых".

20 марта 1926 года Чан-Кай-ши совершил переворот в Кантоне, во время которого был разоружена гвардия стачечного комитета. "ЦК Гоминдана, — писал Чен-Ду-сю, вынудил коммунистические элементы покинуть руководящие учреждения Гоминдана, запретил критик сун-ят-сенизма коммунистами и постановил, чтобы списки всех лиц, вступающих в компартии предъявлялись Гоминдану. Все это было принято" - опять-таки несмотря на то, что требование Гоминдана явно противоречили условиям, принятым Конгрессом Коминтерна. Списки эти

впоследствии были использованы руководством Гоминдана для репрессий против китайских коммунистов.

ЦК Китайской компартии стремился создать свои собственные вооруженные силы и с этой целью обратился за помощью к Бородину. "Но последний не согласился с нами, - пишет Чен-Ду-сю, — и направлял все свои силы для постоянного усиления Чан-Кай-ши. Бородин отказал в просьбе ЦК Китайской компартии выделить ему 5000 винтовок для вооружения крестьян в Гуандуне, так как это, по его словам, могло вызвать подозрения Гоминдана". "Конкретно говоря, - писал дальше Чен-Ду-сю, - это был период, когда буржуазный Гоминдан заставил пролетариат следовать за его руководством... Делегат Коминтерна открыто сказал, что коммунисты должны выполнять работу кули для Гоминдана".

Бородин был только агентом Сталина и сам не смел проявлять какой-либо инициативы. Все попытки ЦК Китайской компартии порвать с Гоминданом наталкивались на решительное сопротивление Бородина. А в это время московская "Правда" метала громы и молнии против сторонников разрыва с буржуазией. Заведующий восточным отделом Коминтерна прибыл в Китай со специальным поручением поддержать господство Гоминдана над пролетариатом.

После того, как 20 марта 1926 года Чан-Кай-ши совершил переворот в Кантоне, он стал добиваться, чтобы Гоминдан был принят в Коминтерн. Это его требование было удовлетворено: Гоминдан приняли в Коминтерн в качестве сочувствующей партии. Тогда же произошел обмен портретами между Сталиным и Чан-Кай-ши. Нужно сказать, что Троцкий тоже получил от Чан-Кай-ши портрет, но отослал его обратно и категорически отказался послать ему свой.

Прием Гоминдана в Коминтерн и демонстрация дружбы между ним и коммунистическим движением противоречили прямым предупреждениям Ленина против "перекрашивания буржуазно-освободительных течений (таких, как Гоминдан) в цвет коммунизма". (Ленин, т.41, пр. 167).

Позднее, когда Чан-Кай-ши беспощадно подавил восстание рабочих Шанхая, Сталин отрицал, что Чан-Кай-ши все еще продолжает оставаться членом Коминтерна и даже то, что он вообще когда-нибудь состоял членом Коминтерна. Сталин "забыл", что по вопросу о приеме Гоминдана в Коминтерн было проведено голосование в Политбюро, зафиксированное в протоколах последнего, и что против приема Гоминдана в Коминтерн голосовал один только Троцкий. Сталин "забыл" также, что в V пленуме ИККИ, осудившем левую оппозицию, участвовал делегат Гоминдана Шао-Ли-дзы, речь которого также имеется в протоколах пленума. Этот представитель Гоминдана обещал, что его партия под руководством Коминтерна разрешит все задачи революции, "разрешила" же она только одну — осуществила кровавое подавление восставших рабочих Шанхая.

Анализируя сегодня статьи и выступления Сталина в 1926-1927 гг., опубликованные и не опубликованные в 8 и 9 томах его собрания сочинений, поражаешься, с каким бесстыдством фальсифицировал он взгляды Ленина по национальному и колониальному вопросам.

В речи, произнесенной 5 апреля 1927 года на собрании актива московской партийной организации, Сталин отстаивал пребывание компартии Китая в составе Гоминдана и отрицал возможность измены Чан-Кай-ши. Там же он заявил: "Бородин бодрствует". Факт произнесения этой речи отмечен в биографической хронике Сталина, но сама речь в собрании сочинений отсутствует. И по понятным причинам. Ровно через неделю после оптимистических высказываний гениального провидца, 13 апреля того же года Гоминдан устроил контрреволюционный переворот в Шанхае и кровавую баню шанхайским рабочим. И в мае 1927 года, в ответе Маргулину, который писал об отклонении Сталина от политики, провозглашенной Лениным на Конгрессе Коминтерна, Сталин уже вообще ни слова не говорит ни о приеме Гоминдана в состав Коминтерна, ни о вступлении Китайской компартии в Гоминдан. Будто ничего этого вообще не было!

О том, как происходило подавление Гоминданом восстания шанхайских рабочих, подробно рассказал на XV съезде ВКП(б) член Исполкома Коминтерна молодежи Хитаров, направленный в Китай Сталиным и присутствовавший в Шанхае во время контрреволюционного переворота.

Хитаров говорил о бездеятельности коммунистов, стоявших во главе Шанхайского правительства. Они объясняли свою пассивность тем, что гоминдановцы либо вообще отказывались принимать участие в работе шанхайского правительства, либо затягивали — как это делали все гоминдановцы, возглавлявшие уханьское правительство — утверждение шанхайской администрации. Сил у шанхайского правительства было достаточно. О своей поддержке шанхайского восстания заявил командир Первой дивизии чанкайшистских войск Сей-о, предупредив-

ший шанхайское руководство о готовящемся перевороте. Он заявил, что готов со своей дивизией остаться в Шанхае, чтобы вместе с шанхайскими рабочими бороться против военного переворота. Однако руководители восстания, боясь конфликта с Чан-Кай-ши отклонили его предложение — и Первая дивизия как ненадежная была выведена чанкайшистском командованием из Шанхая и заменена второй дивизией. Через два дня после этого военный переворот завершился, и шанхайские рабочие были расстреляны.

По личному указанию Сталина эта часть сообщения Хитарова была изъята из протоколов ХV съезда, ибо шанхайское правительство только выполняло директивы Сталина.

Какую же позицию занял Сталин после контрреволюционного переворота Чан-Кай-ши в Шанхае?

Вот что писал он в апреле 1927 г. в своих тезисах "Вопросы китайской революции", написанных для пропагандистов (9-й т. собрания соч. Сталина):

"Переворот Чан-Кай-ши означает, что в Южном Китае отныне будут два лагеря, два правительства, две армии, два центра - центр революции в Ухани и центр контрреволюции в Нанкине...

Это значит, что революционный Гоминдан в Ухани, ведя решительную борьбу против утилитаризма и империализма будет превращаться на деле в орган революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства...

Из этого следует, далее, что политика тесного содружества левых и коммунистов внутри Гоминдана приобретет на данном этапе особую силу и особое значение, что это сотрудничество отражает складывающийся союз рабочих и крестьян вне Гоминдана, что без такого сотрудничества невозможна победа революции". (Сталин, собр. соч., т. 9, стр. 226-227)

Таким образом, Сталин снова повторяет свой эксперимент, но теперь уже с левым Гоминданом.

Генеральный секретарь Китайской компартии снова поднял вопрос о выходе из левого Гоминдана. Он обратился за помощью и советом к Бородину, Тот сказал ему: "Я вполне согласен с вашей мыслью, но я знаю, что Москва никогда не позволит этого".

Это было в середине апреля 1927 года, а в конце мая того же года произошел контрреволюционный переворот "левого" Гоминдана в Ухани.

В двадцатых числах мая 1927 года в Москве происходило заседание V пленума ИККИ. Пленум осудил левую оппозицию (троцкистско-зиновьевский блок) за требование разрыва с "левым" Гоминданом. Телеграмма о контрреволюционном перевороте "левого" Гоминдана в Чанша пришла через несколько дней после того, как пленум осудил оппозицию. Сталин эту телеграмму от пленума скрыл.

"Изменить решение пленума ИККИ, - писал Чен-Ду-сю, - значило бы признать правоту оппозиции. На это Москва не могла пойти. Пусть гибнет Китайская революция, но да здравствует престиж сталинской бюрократии!" Когда Уханьское правительство окончательно стало на путь контрреволюционного разбоя, Москва разразилась следующей директивой:

"Порвать только с правительством Гоминдана, но не с Гоминданом".

Л.Д. Троцкий считал, что политика Сталина и Бухарина в Китае являлась пародией - не столько на большевистскую, сколько на меньшевистскую политику в 1905 году.

Троцкий был решительным противником вступления компартии Китая в Гоминдан, приема Гоминдана в Коминтерн, избрания Чан-Кай-ши почетным членом Исполкома Коминтерна. "Этим жестом, - говорил Л.Д. Троцкий, - Бухарин и Сталин демонстрировали "добрую волю" в отношении Гоминдана и ударяли по компартии Китая".

Выше уже говорилось о том, что в ответ на требование представить Гоминдану списки! присоединившихся к нему коммунистов, руководство компартии хотело создать свои вооруженные силы на случай нападения Гоминдана и просило советских советников о помощи. Представители СССР категорически отказали в помощи и отвергли план создания коммунистических вооруженных сил. Это поставило компартию Китая в зависимое от Гоминдана положение. И когда Чан-Кай-ши запретил демонстрации, подавил профсоюзы и направил войск для подавления революционных крестьян, компартия не смогла прийти к ним на помощь.

Руководство Компартии Китая снова обратилось в Коминтерн с просьбой разрешить выход из Гоминдана. Бухарин отверг эту просьбу как "ультрареволюционную ересь". Сталин присоединился к нему и предостерег руководство Китайской компартии от попыток создания Со-

ветов. Уже после того, как Чан-Кай-ши начал контрреволюционное наступление на рабочих Шанхая, Сталин и Бухарин в ответ на просьбу китайских коммунистов о помощи предложили им "передать контроль над Шанхаем Гоминдану". Через некоторое время Чан-Кай-ши репрессировал десятки тысяч китайских коммунистов.

5 марта 1926 года на закрытом заседании Политбюро ЦК ВКП(б) с докладом о Китайской революции выступил Л.Д.Троцкий. Он сказал в этом докладе: "Политика компартии должна оставаться независимой от соображений советской дипломатии. Последняя может заключать сделки с буржуазными правительствами, а дело революционеров свергать это правительство".

Сталин и Бухарин во имя того, чтобы избежать столкновения с мировым империализмом, то есть во имя национальных интересов России, приносили в жертву интересы мировой революции.

Китайская революция явилась лакмусовой бумажкой для сталинской идеологии. Захватив власть в партии и стране с помощью отталкивавшихся от международной революции слоев и при косвенной, но очень действенной поддержке враждебных классов, Сталин автоматически стал вождем Коминтерна и тем самым — руководителем китайской революции. И он проявил при этом свои методы и свои качества.

Подчиняя китайских рабочих буржуазии, тормозя аграрное движение, поддерживая реакционных генералов, разоружая рабочих, препятствуя возникновению Советов и ликвидируя возникшие, Сталин выполнил до конца ту историческую роль, которую Церетели лишь пытался выполнить в России. Разница в том, что Церетели действовал на открытой арене, имея против себя большевиков, - и ему пришлось немедленно и на месте понести ответственность за попытку выдать буржуазии связанный и обманутый пролетариат.

Сталин же действовал в Китае из-за кулис, защищенный могущественным аппаратом и прикрытый знаменем большевизма.

Церетели использовал репрессии буржуазной власти против большевизма.

Сталин сам применил эти репрессии против большевиков, состоявших в оппозиции.

Репрессии буржуазии разбивались о волну подъема.

Репрессии Сталина питались волной отлива.

Вот почему Сталин получил возможность довести опыт чисто меньшевистской политики до конца в китайской революции, закончившейся трагической катастрофой.

Предоставленный самому себе, Сталин во всех больших вопросах всегда и неизменно занимал оппортунистическую позицию. Если у Сталина не было с Лениным сколько-нибудь значительных теоретических и политических конфликтов, как у Бухарина, Каменева, Зиновьева, даже Рыкова, то это потому, что Сталин никогда свои взгляды не отстаивал принципиально, и но всех случаях, когда надвигались серьезные разногласия, попросту умолкал, отходил в сторону и выжидал.

в) О строительстве социализма в одной стране

В расхождениях между оппозиционным блоком и сталинской группировкой основным был вопрос о строительстве социализма в одной отдельно взятой стране.

В истории КПСС, изданной в 1962 году, говорится: "Вопрос о возможности построения социализма в СССР был главным вопросом, по которому расходились с В.И. Лениным, с партией все оппортунисты, все группы и фракции". (Стр. 392)

В той же книге (стр. 760) утверждается, что "К.Маркс и Ф.Энгельс, открывшие законы капитализма в его домонополистической стадии, учили, что социалистическая революция не может победить в одной, отдельно взятой стране, что она победит одновременно во всех или в большинстве капиталистических стран".

Здесь все преднамеренно спутано: вопрос о построении социализма в одной стране - с вопросом о победе социалистической революции в одной стране. И все неверно. Ни Маркс и Энгельс, ни Ленин, ни Троцкий никогда не ставили под сомнение вопрос о возможности социалистической революции сначала в одной стране, но постоянно подчеркивали невозможность окончательной победы социализма в одной, отдельно взятой стране.

Дальше авторы "Истории КПСС" утверждают: "Этим выводом, правильным для периода, и и да капитализм развивался по восходящей линии, руководствовались все марксисты, но к началу XX века обстановка круто изменилась. Капитализм перерос в империализм... Положение К. Маркса и Ф. Энгельса о невозможности победы социализма в одной, отдельно взятой

стране уже не соответствовало новой обстановке, и В.И. Ленин не побоялся пересмотреть его".¹ (Там же, стр. 760)

В приведенной цитате - несколько ошибок, допущенных авторами из-за непонимания ими механики капитализма.

Во-первых, из факта перерастания капитализма в империализм вытекает только то, что всякая революция, где бы она ни произошла, не станет преждевременной. Ибо капитализм вступил в полосу дряхлости и умирания - и революция, возникшая в одном районе, может рикошетом распространиться на другие районы.

Во-вторых, из неравномерности развития капитализма (а что капитализм всегда, на всех своих стадиях развивается неравномерно, это прекрасно знал Маркс — см. т. 26, изд. 2-е, ч. 10, стр. 591) вытекает только то, что в то время, как одни страны уже созрели для социалистической революции, другие еще продолжительное время находятся на низкой ступени экономического развития. Это-то и создает предпосылки для возможности социалистической революции начала в одной стране.

Но Сталин решил использовать это по-своему. Исходя из положения Маркса о неравномерности развития капитализма, В.И. Ленин доказывал возможность победы социалистической революции первоначально в одной стране. Сталин решил превратить это в доказательство того, то В.И.Ленин является автором теории о возможности окончательной победы социализма в одной, отдельно взятой стране.

Сталин привел следующую выдержку из статьи Ленина 1915 года "О лозунге Соединенных Штатов Европы":

"Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих и даже в одной отдельно взятой капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капиталистов." (Ленин, там же, т. 26, стр. 354)

В статье, из которой Сталин взял Цитату, Владимир Ильич критиковал лозунг Соединенных Штагов Европы, выдвинутый на конференции заграничных секций социал-демократических партий, как лозунг антисоциалистический. Ленин считал, что объединение всех европейских стран в единое государство будет только содействовать капиталистам "сообща давить социализм в Европе", Наоборот, существование самостоятельных европейских государств при их неравномерном развитии обеспечит возможность для революционной демократии отдельных стран осуществить социалистическую революцию — сначала в тех странах, где сложилась революционная ситуация, не дожидаясь такого положения, когда созреет капитализм во всех "Соединенных штатах Европы".

Только так можно понимать мысли Ленина, развитые в его тезисе о "неравномерном раз витии капитализма". И уж во всяком случае не так, как их толковал Сталин на XV конференции ВКП(б) и на V пленуме ИККИ, стремясь доказать на этом основании возможность окончат тельной победы социализма в одной стране.

Доказывая несостоятельность толкования Сталиным приведенной цитаты, Л.Д. Троцкий на VIII пленуме ИККИ говорил: "Под словами "победа социализма" мы в разных случаях понимаем разное. Так, например, когда Ленин, говоря о Западной Европе, писал в 1915 году, пролетариат отдельной страны может взять власть, организовав социалистическое производство и принять бой затем с буржуазией других стран, что понимал он тут под организацией социалистического производства? То, что уже есть у нас за последние годы: фабрики и заводы вырваны из рук буржуазии, необходимые шаги к обеспечению производства за государственный счет сделаны, так что народ может жить, строить, отстаивать себя против буржуазных государств и пр. Это тоже победа социализма, тоже организация социалистического производства, только самая первоначальная. Отсюда до построения социалистического общества ей однако очень далеко."

Сославшись на Ленина, как на автора теории строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, Сталин сформулировал обвинение против Троцкого как автора противопо-

ложной теории, враждебной ленинизму. В резолюции XV партконференции эта позиция Троцкого охарактеризована следующим образом: "Троцкизм придерживается совершенно других взглядов на характер и перспективы нашей революции. Несмотря на то, что Троцкий шел в Октябре 1917 года с партией, он исходил и продолжает исходить из того, что наша революция сама по себе не является, по существу дела, социалистической, что Октябрьская революция есть лишь сигнал, толчок, исходный пункт социалистической революции на Западе, что если наступит затяжка мировой революции и победоносная революция на Западе не подоспеет в самый близкий период, то пролетарская власть в России должна будет пасть или переродиться (что одно и то же) под напором неизбежных столкновений между пролетариатом и крестьянством".

Между тем, рассмотрев внимательно позиции Ленина и Троцкого, мы убеждаемся, что между этими позициями не было никаких противоречий.

Так, оба они — и Ленин, и Троцкий - считали, что начинать революцию нужно на национальной почве, не дожидаясь начала революции в других странах. Потому и совпали полностью позиции Ленина и Троцкого во время подготовки Октябрьской революции.

Резолюция XV конференции обвинила Троцкого в том, что он рассматривал Октябрьскую революцию не саму по себе, не как исходный пункт для строительства социализма в России, а как толчок, пример, сигнал для мировой революции.

Но и здесь обнаруживается полное совпадение точек зрения Ленина и Троцкого.

Выступая на 1-м Всероссийском съезде работников просвещения 25 августа 1918 года Владимир Ильич говорил: "Каждый несет с собой на фронт сознание того, что он борется за судьбу не только русской, но и всей международной революции, ибо мы можем быть уверены в том, что русская революция — только пример, только первый шаг в ряде революций, которыми неизбежно закончится война." (Ленин, т. 37, стр. 76).

Сталин обвинил Троцкого в утверждении, что если всеевропейская революция не подоспеет, то пролетарская власть в России должна будет пасть перед лицом "консервативной Европы".

Но и такой взгляд Л.Д. Троцкого нисколько не противоречил ленинским взглядам. В отчете ЦК V съезду партии, 18 марта 1919 года Ленин говорил: "Мы живем не только в государстве, но и в системе государств, и существование Советской республики рядом с империалистическими государствами продолжительное время немыслимо". (Ленин, т. 38, стр. 139)

Л.Д. Троцкий считал, что подлинный подъем социалистического хозяйства станет возможным только после победы революции в важнейших странах Европы. Это тоже совпадает с позицией Ленина. Выступая 12 марта 1919 года в Петроградском Совете, В.И. Ленин говорил: "Дело строительства социализма целиком зависит от того, как скоро победит революция в важнейших странах Европы. Только после такой победы мы можем серьезно приняться за дело строительства". (Ленин, ПСС изд. 11-е, т. 24, с. 33)

Выступая на V Всероссийском чрезвычайном съезде Советов в 1918 году, В.И. Ленин говорил:

"...С самого начала Октябрьской революции вопрос о внешней политике и международных отношениях встал перед нами как самый главный вопрос не только потому, что империализм означает отныне самое прочное и сильное сцепление всех государств мира в одну систему, чтобы не сказать в один грязный кровавый комок, но и потому, что полная победа социалистической революции немыслима в одной стране (подчеркнуто нами), а требует самого активного сотрудничества по меньшей мере нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем. Вот почему вопрос о том, насколько мы достигнем расширения революции и в других странах и насколько нам удастся до тех пор дать отпор империализму, стал одним из главных вопросов революции". (Ленин, т. 37, с. 153)

Троцкий также считал, что русская революция является частью мировой революции и что окончательно победить она может только во всеевропейском масштабе, при государственной поддержке пролетариата передовых стран.

И Ленин, и Троцкий не рассматривали перспективу нашей революции в национальных границах, как это делал Сталин и как это делают сейчас его наследники, а ставили задачу удержать власть до тех пор, "пока не придут рабочие всех передовых стран... на помощь". (Ленин, т. 36, стр. 109). В.И. Ленин неоднократно подчеркивал, что национальные задачи нашей революции должны быть подчинены интересам международной революции.

"Если мы верим, - говорил он, - в то, что германское движение может развиться немедленно в случае перерыва мирных переговоров, то мы должны пожертвовать собою, ибо германская революция будет гораздо выше нашей". (V съезд РКП(б), стр. 245)

"Мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства. Мы оборонцы социалистического отечества", (там же, т. 36, стр. 340-349)

"Мы приносим и должны принести величайшие национальные жертвы ради высшего интереса всемирной пролетарской революции", (там же, т. 37, стр. 190)

"Когда мы начинали в свое время международную революцию¹, мы это делали не из убеждения, что мы можем предварить ее развитие, но потому, что целый ряд обстоятельств побуждал нас начать эту революцию. Мы думали: либо международная революция придет нам на помощь, и тогда наша победа вполне обеспечена, либо мы будем делать нашу скромную работу в сознании, что в случае поражения мы все же послужим делу революции.² Нам было ясно, что без поддержки мировой революции победа пролетарской революции невозможна. Еще до революции, а также и после нее мы думали: сейчас же или, по крайней мере, очень быстро наступит революция в других странах, в капиталистических более развитых, или в противном случае мы должны погибнуть. Несмотря на это сознание, мы делали все, чтобы при всех обстоятельствах и во что бы то ни стало сохранить советскую систему, так как знали, что мы работаем не только для себя, но и для международной революции". (Ленин, т. 44, с. 36)

Разве в этой ленинской постановке вопроса есть хоть намек на переключение тактики партии с перспектив мировой революции на перспективу строительства социализма в одной стране?

Ленин прямо говорит, что мы думали: если международная революция не придет, то мы должны погибнуть.

Ленин ставит вопрос о сохранении советской системы - для чего? Для строительства социализма в одной стране? Нет, "так как знали, что мы работаем не только на себя". А если б на мировую революцию надежд не было? Тогда не нужна была бы и советская система. Таков смысл этой выдержки Ленина.

Авторами теории строительства социализма в одной стране были Бухарин и Сталин. Обоснование этой теории бесспорно принадлежит Бухарину, так как Сталин не обладал способностями, чтобы обосновать какую бы то ни было теорию, даже такую реакционную. Сталин воспользовался бухаринским истолкованием вопроса о строительстве социализма и положил его в основу своей политической линии.

Сам Бухарин в брошюре, посвященной Октябрьской революции и написанной им в начале 1918 года ("От крушения царизма до падения буржуазии") писал: "Перед российским пролетариатом становится так резко, как никогда, проблема международной революции. Вся совокупность отношений, сложившихся в Европе, ведет к этому неизбежному концу. Так перманентная революция в России переходит в Европейскую революцию пролетариата".

Сталин до 1925 года вопрос о победе социализма в одной стране трактовал примерно так же, как и все большевики того времени, только более упрощенно и схематично.

В августе 1917 года, в отсутствии Ленина, который тогда скрывался в Разливе, Сталин и Свердлов проводили V съезд партии. В эти дни Сталиным был написан и съездом принят "Манифест РСДРП(б) ко всем трудящимся, ко всем рабочим, солдатам и крестьянам России", в тором имеются следующие слова: "С самого начала российский пролетариат понимал, что для успеха революции необходима взаимная поддержка рабочих всех стран, необходимо международное восстание порабощенных пролетариев Европы". (Протоколы V съезда РСДРП(б), стр. 271)

В 1924 году, в книге "О Ленине и ленинизме" Сталин писал:

"Но свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране еще не значит обеспечить полную победу социализма. Главная задача со-

циализма — организация социалистического производства, — остается еще впереди. Можно ли разрешить эту задачу, можно ли добиться окончательной победы социализма в одной стране без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран? Нет, невозможно. Для свержения буржуазии достаточно усилий одной страны — об этом говорит история нашей революции. Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, - уже недостаточно, для этого необходимы усилия пролетариата нескольких передовых стран. Поэтому развитие и поддержка революции в других странах является существенной задачей победившей революции. Поэтому революция победившей страны должна рассматривать себя не как самодовлеющую величину, а как подспорье, как средство ускорения победы пролетариата в других странах". (Сталин "О Ленине и ленинизме", 1924, стр. 60)

Аргументация Сталина небогата, в теоретических вопросах он почувствовал себя уверенным только тогда, когда все крупные партийные теоретики были уничтожены, и он выступал перед теми, кого сам официально утвердил "теоретиками". Однако и он подчеркивал, что революция победившей страны не должна рассматривать себя как самодовлеющую величину, а как подспорье мировой революции. За эти же самые мысли, высказанные Троцким до 1924 года, Сталин обвинил его в разрыве с ленинизмом.

В приведенной выдержке Сталин примитивно толкует главную задачу социализма как задачу организации социалистического производства.

Организовать социалистическое производство пролетарская власть может и до победы революции в важнейших капиталистических странах, но окончательно построить более передовое и прогрессивное, чем капитализм, демократическое социалистическое общество без поддержки большинства передовых стран не сможет. Ибо окончательная победа социализма означает создание демократического общества без классов, без государства, без армии, без аппарата подавления, следовательно без насилия, с равенством труда и равенством платы, с более высоким уровнем производительности труда и более высоким уровнем жизни, чем при капитализме. Только так следует понимать социализм, и так понимали его и Маркс, и Энгельс, и Ленин.

Что вкладывал в понятие социализм Сталин?

Выступая на V пленуме ИККИ, он сказал:

"Но что значит построить социализм, если перевести эту формулу на конкретный классовый язык? Построить социализм в СССР это значит преодолеть в ходе борьбы своими собственными силами нашу советскую буржуазию (подчеркнуто нами). Поэтому когда говорят о том, возможно ли построить социализм в СССР, этим хотят сказать: способен ли пролетариат СССР преодолеть своими собственными силами буржуазию СССР. Так и только так стоит вопрос при разрешении проблемы о построении социализма в нашей стране". (V пленум ИККИ, протоколы, стр. 10)

"Так и только так" Сталин "завершил построение социализма" в СССР в 1936 году. При помощи аппарата подавления он ликвидировал советскую буржуазию, включая кулаков и нэпманов. И хотя Сталин в своей концепции, изложенной им в брошюре 1924 года, выглядел большим троцкистом, чем сам Троцкий, он полностью пренебрег своими прежними взглядами. При помощи всесильного НКВД он "организовал" социалистическое производство в деревне, предварительно уничтожив, пересажав в лагеря и уморив с голоду миллионы крестьян. Исходя из такого понимания социализма, наше правительство сегодня называет социалистическим любое отсталое государство - Ирак, Египет, Сирию, Алжир - лишь бы оно проводило национализацию производства.

После того, как на пленуме ИККИ Л.Д. Троцкий показал всю ограниченность и попросту нелепость сталинской формулировки социализма как "преодоления буржуазии", Сталин в своем заключительном слове на том же пленуме попытался исправить и дополнить эту формулировку.

"Что значит, — говорил он, — преодолеть экономически буржуазию СССР? Или иначе, что значит создать экономическую базу социализма в СССР? Создать

экономическую базу социализма это значит сомкнуть сельское хозяйство с социалистической индустрией в одно целое хозяйство, подчинить сельское хозяйство руководству социалистической индустрии, наладить отношения между городом и деревней на основе прямого обмена продукции сельского хозяйства и индустрии, закрыть и ликвидировать все те каналы, при помощи которых рождаются классы и рождается прежде всего капитал, создать, в конце концов, такие условия производства и распределения, которые ведут прямо и непосредственно к уничтожению классов".

Все его исправления и дополнения только усилили впечатление полного непонимания Сталиным сущности социализма.

Читая тогда его речь, мы еще не знали, как это будет выглядеть на практике. Но уже тогда многие понимали, что это не теоретические размышления серьезного марксиста, а планы ретивого администратора, который намеревается построить социализм такими мерами, как подчинить", "ликвидировать", "наладить", "сомкнуть", "закрыть каналы" и т.п.

Теперь-то мы уже знаем, как на деле он "строил социализм" в СССР, какими мерами он воздействовал на народное хозяйство страны и как "закрывал каналы".

Будучи теоретически беспомощным перед своими выдающимися оппонентами. Сталин старался аргументировать преимущественно цитатами из ленинских трудов, пытаясь доказать, то автором теории "социализма в одной стране" был Ленин.

Приведя выдержку из статьи Ленина "О кооперации" ("Разве это не все необходимое для построения полного социалистического общества?"). Сталин восклицает: "Вы видите, что эта цитата не оставляет никаких сомнений насчет возможности построения социализма в нашей стране".

Исключает ли эта мысль Ленина его неоднократно высказанное убеждение, что окончательное построение социализма невозможно без поддержки пролетариата передовых стран? Конечно, нет. Еще раньше Владимир Ильич подчеркивал: "Мы знаем, что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступит революция в других странах", (т. 43. стр. 59) Он неоднократно заявлял, что для окончательной победы социализма в такой стране, как Россия, требуются два условия:

"В странах развитого капитализма есть сложившийся в течение десятков лет класс наемных сельскохозяйственных рабочих. Только такой класс социально, экономически и политически может быть опорой непосредственного перехода к социализму. Только в таких странах, где этот класс достаточно развит, непосредственный переход от капитализма к социализму возможен и не требует особых переходных общегосударственных мер.

Мы подчеркивали в целом ряде произведений, во всех наших выступлениях, что в России мы имеем меньшинство рабочих в промышленности и громадное большинство мелких земледельцев. Социалистическая революция в такой стране может иметь окончательный успех лишь при двух условиях. Во-первых, при условии поддержки ее своевременно социалистической революцией в одной или нескольких передовых странах ...

... Другое условие — это соглашение между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках власть пролетариатом и большинством крестьянского населения". (Ленин, т. 43, стр. 58)

О двух условиях для окончательной победы социализма Ленин говорил и в той статье "С кооперации", которую цитировал Сталин.

В статье "Лучше меньше, да лучше", написанной на два месяца позже, чем статья "О кооперации", Ленин опять связывает вопросы внутренние с вопросом о мировой революции. "Мы стоим в настоящий момент перед вопросом, удастся ли нам продержаться при нашем мелком мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западно-европейские страны завершат свое развитие к социализму".

Обращаю внимание на формулировки. Ленин не говорит: "удастся ли нам завершить строительство социализма в СССР до тех пор, пока..." Он говорит: "удастся ли нам продержаться..."

Таким образом, из факта задержки мировой революции Владимир Ильич не сделал вывод

о необходимости пересмотра тактики партии, связывающей окончательную победу социализма в нашей стране с победой социалистической революции в передовых европейских странах, как об этом пишут и кое-кто на Западе, и у нас, в частности Р.А. Медведев.

Что же нужно для того, чтобы продержаться? В своих последних статьях ("О нашей революции", "О кооперации", "Лучше меньше, да лучше") В.И. Ленин намечает основные вехи политики партии: индустриализация, коллективизация, борьба с бюрократизмом, чистка государственного аппарата, режим экономии и т.п. Таким путем, считал В.И. Ленин, мы сможем не только удержать власть до прихода мировой революции, но и подняться в течение этого переходного периода на значительно более высокий уровень цивилизации.

В этом и состояла программа социалистического строительства в нашей стране на период, пока не подойдут резервы мировой революции, а не в том, чтобы нацеливать партию на строительство в национальном масштабе, изолируясь от интересов мировой революции.

Сталин заявлял: "Если мы не в состоянии своими собственными силами преодолеть свою буржуазию, тогда, имея в виду отсутствие немедленной поддержки извне, мы должны честно и открыто отойти от власти".

Тактика большевиков в 1917 году исходила из того, что мы живем в эпоху империализма, войн и революций и, следовательно, приход рабочего класса к власти в любой стране не может быть преждевременным.

Вот если бы мы пришли к убеждению, что партия большевиков ошиблась при анализе характера эпохи, тогда было бы закономерно поставить вопрос о сдаче власти.

Раздумывая сейчас над логикой Сталина, мы приходим к такому выводу. Сталин считал, что мировая революция — это химера. Капитализм нашел в себе внутренние силы для преодоления кризиса. Если мы будем продолжать ориентироваться на мировую революцию, думал он, мы неизбежно придем к столкновению с мировым империализмом и погибнем в этом столкновении.

Почему Сталина привлекала теория строительства социализма в одной стране? Потому что первым и главным для него было достижение единоличной диктатуры, захват единоличной власти. А теория окончательного строительства социализма в одной, отдельно взятой, окруженной капиталистическим морем стране естественно брала на вооружение строжайшую централизацию, диктаторские полномочия. Оставаясь на позициях борьбы за мировую революцию подчиняя ее интересам строительство в СССР, он такой перспективы не имел. Не было у него надежды на единоличное правление и на путях реставрации капитализма: во-первых, потому, что в этом случае партия за ним не пошла бы, во-вторых, потому, что при таком повороте событий он был бы лишен централизованной экономической власти, дающей исключительную мощь. А именно о такой власти он мечтал. Отказавшись от мировой революции, он не отказался от строительства социализма, наоборот, он заявил, что социализм будет строиться в России и для России, и под этим флагом национального социализма усыпил бдительность парши. И на V пленуме ИККИ почувствовал себя уже настолько уверенно, что прямо заявил, мо считает свою прежнюю позицию о строительстве социализма, изложенную им в 1924 году брошюре "О Ленине и ленинизме" — ошибочной.

Известен ряд ошибок, допущенных Коминтерном. В частности, ошибка 1923 года привела к провалу вооруженного восстания в Германии, вследствие чего там не была использована революционная ситуация.

В.И. Ленин неоднократно подчеркивал, что безнадежных положений для капитализма нет. Если революционная ситуация вовремя не использована, капиталистические государства, имея опытных лидеров, могут выйти из революционного кризиса без поражений. И правительства крупнейших империалистических государств, хотя и пережили в 1917-1923 годах серьезные потрясения, все же вышли из кризиса без катастрофы, обогатившись политическим опытом борьбы с международным и своим пролетариатом.

Борьба фракций в ВКП(б) воодушевляла империалистических заправил, а победа сталинской фракции укрепляла надежды на ликвидацию планов мировой революции. Лидеры ведущих европейских капиталистических стран пошли по пути умиротворения своего пролетариата, части - за счет репараций с Германии.

Под давлением оппозиции и для маскировки Сталин на VIII пленуме ИККИ признал, что социализм это такое общество, в котором нет классов и нет государства. Как обойтись без государства в капиталистическом окружении? Для защиты от внешних врагов, заявил Сталин, есть вооруженный народ. Тогда он не очень заботился о том, чтобы увязать одно с другим, он хотел только кое-как отбиться от своих противников и избегнуть обвинений в национал-

социализме.

Потом, в 1936-1938 годах он забудет об этих своих теоретических уступках и сочинит новую "теорию" - о том, что по мере успехов в строительстве социализма классовые отношения будут все более обостряться.

Ликвидировав своих идейных противников, Сталин утвердился в своем первоначальном, примитивном понимании социализма как государства, в котором все средства производства обобществлены, а крупная и мелкая буржуазия уничтожены.

Между тем для изолированного социалистического общества в капиталистическом окружении опасность состояла не в трудностях обобществления хозяйства. Главной опасностью были экономическая отсталость, недостаток культуры, цивилизованности и организованности пролетариата. Этих качеств не хватало, чтобы не допускать перемещения власти в руки проходимцев, бюрократизации партийного и государственного аппарата. Руководители отрывались от массы, и руководство превращалось в единоличную диктатуру.

Вот в каком смысле трактуется марксистами вопрос об опасности для революции отсталости страны, в которой она происходит, и пролетариата, который ею руководит, а не только в смысле отставания техники и экономики.

К. Маркс в ходе экономического анализа показал, что в рамках капитализма происходит централизация народного хозяйства, концентрация техники и рабочих на предприятиях, а вместе с этим — рост организованности, повышение дисциплины и культуры рабочих. Таким образом, подготовка пролетариата к взятию власти у капиталистов происходит еще в недрах капиталистического строя. И чем выше уровень индустриального развития страны, тем выше уровень культуры рабочих, тем подготовленнее пролетариат к овладению властью.

Подготовка пролетариата к власти происходит также и в политической области. Пролетариат передовых капиталистических стран проходит школу парламентской борьбы и приобретает опыт использования демократических институтов в своих классовых интересах. Обладая таким опытом, рабочий класс после пролетарской революции способен оказать решающее влияние на судьбы социализма.

И Маркс, и Энгельс подчеркивали, что социализм прежде всего должен превосходить самые передовые страны капитализма по уровню техники и по уровню материальной обеспеченности трудящихся. Уже по этой причине сталинский "социализм" не мог стать привлекательным для пролетариата передовых капиталистических стран, так как в европейских странах и США уровень техники и, что особенно важно, уровень заработной платы значительно превосходит уровень, достигнутый в СССР.

В 1965-1966 годах в Самиздате распространялась книга, приписываемая Варге: "Российский путь перехода к социализму". Автор этой книги, как и Сталин, считал, что автором теории строительства социализма в одной стране являлся Ленин. Он (автор) считал, что Ленин ошибался, заявляя, что "империализм есть канун социалистической революции пролетариата". Он (автор) открыто говорил то, что думал, но скрывал Сталин, то есть, что большевики ошиблись насчет "эпохи войн и революций", и утверждал, что последние статьи Ленина свидетельствуют о его отказе от установки на мировую революцию и переключении на тактику строительства социализма в одной стране.

Все это совершенно неверно. О том, что империализм есть эпоха войн и революций, свидетельствуют и факты, которые приводит сам "Варга", факты, подтверждающие революционную ситуацию в 1917 и в двадцатых годах: революционные восстания в Германии в 1918 и 19231 годах, в Венгрии и Финляндии, восстание моряков во Франции, волна забастовок в Англии, и т.д., и т.п. Несмотря на отрицательное воздействие на ход мировой истории сталинского режима, мы были свидетелями дальнейшего распада капитализма, распада колониальной системы империализма. Сроки оказались более замедленными, чем предполагали вожди Октябрьской революции Ленин и Троцкий, но характер эпохи от этого не изменился.

Не соответствует действительности и приписываемое "Варгой" В.И. Ленину изменение в его последних статьях тактики - с установки на мировую революцию на переход к тактике "строительства социализма в одной стране". Толкование "Варгой "статьи Ленина "О нашей революции" как якобы обосновывающей эту новую тактику Ленина, - произвольно и несостоятельно. Выше приводилось достаточно доказывающих это цитат. Приведу еще одну - из статьи "Лучше меньше, да лучше", написанной почти одновременно со статьей "О нашей революции",

"Мы разрушили капиталистическую промышленность, постарались уничтожить дотла учреждения средневековые, помещичье землевладение, и на этой почве

создали мелкое и мельчайшее крестьянство, которое идет за пролетариатом из доверия к результатам его революционной работы. На этом доверии, однако, продержаться нам до победы социалистической революции в более развитых странах нелегко". (т. 45, стр. 40)

Здесь, как и раньше, Ленин связывает борьбу за социализм в СССР с борьбой за мировую революцию в более развитых странах. Никакого "русского пути" к социализму, отличного от Марксова пути, Ленин не изобретал.

"Варга" писал, что по "русскому пути" к социализму пойдут все колониальные и полуколониальные страны, что "Россия открывала свой революционный новый тип развития, путем перехода к социализму, минуя собственный капитализм".

Это открытие сделано не в 1922 году. О переходе отсталых стран к социализму, минуя капиталистический путь, писал еще К. Маркс, отвечая Вере Засулич на ее вопрос о возможности использовать для этой цели русскую общину. Однако это вовсе не исключает мировую социалистическую революцию, а наоборот, усиливает необходимость борьбы за нее, так как свершение такой революции в передовых странах облегчит и ускорит приобщение к социализму стран отсталых.

Ленин связывал возникновение новой революционной ситуации с подъемом революционного движения на Востоке, с неизбежным конфликтом между колониальным Востоком и империалистическим Западом, так же, как в 1917 году он связывал революцию в передовых странах Европы с Октябрьской революцией в России. Тогда эта связь рассматривалась им как начало, теперь - как продолжение "всемирного прорыва фронта империализма".

В позиции, занятой Лениным в 1922923 годах, нет никакого противоречия с его позицией 1917 года. И тогда, в 1917 году, и теперь, к концу своей жизни, основной задачей он считал международную революцию в передовых странах. Только тогда, в 1917 году для этих стран толчком стала Октябрьская революция, а теперь должен стать революционный подъем на Востоке.

На ход мировой революции отрицательное влияние оказала сталинская политика. Сталинская политика в Коминтерне, его же экономическая политика в СССР и установленный им же режим репрессий.

Неправильная политика Коминтерна в Германии разрушила намечавшееся единство коммунистов с социал-демократами, помогла фашистам прийти к власти, толкнула мелкую буржуазию в объятия фашистов.

Вступив в союз с социал-демократами против фашизма (что не исключало критики непоследовательности руководства социал-демократов), компартия Германии могла сплотить рабочий класс и привлечь на свою сторону мелкую буржуазию и таким образом противостоять фашизму и наращивать силы для захвата власти. Вместо этого Коминтерн и компартия Германии вели политику разъединения рабочего класса и отпугивания мелкой буржуазии, чем способствовали росту сил на стороне фашизма.

Сталинская экономическая политика в СССР привела к тому, что индустриализация и коллективизация сопровождались резким ухудшением материального положения рабочих, разорением крестьянства, сокращением поголовья скота, что тоже вело к дискредитации социализма.

Все это — при одновременном росте бюрократизма и увеличении доли чиновничества в национальном доходе - вело к апатии рабочих, к потере материальной заинтересованности крестьян. И все это сопровождалось политикой репрессий по отношению к идейной и революционной части партии, разгромом старой гвардии - носительницы традиций большевизма.

Вот что ослабило советский строй, сделало его непривлекательным для пролетариата западноевропейских стран, способствовало стабилизации капитализма в западноевропейских странах.

Тот факт, что даже при сталинском "социализме" лидеры капиталистического мира вынуждены были идти по пути улучшения своего общества — улучшать материальные условия жизни рабочих, внедрять элементы планирования в экономику и др., — само по себе говорило о наступления новой эры и о том, что капитализм принимал меры, чтобы отдалить ее.

Теория Ленина о наступлении эпохи распада капитализма продолжает оставаться верной и сейчас, несмотря на длительную затяжку мировой революции. Это подтверждается непрерывными кризисными явлениями в капиталистической экономике, постоянными противоречиями и конфликтами - внутри капиталистического общества, между капитализмом и со-

циализмом, между капитализмом и третьим миром.

Как показала живая жизнь, путь перехода от капитализма к социализму не так прост. Как при переходе от феодализма к капитализму, процесс идет не по восходящей прямой, как души многие социалисты, а зигзагами. Замедленность движения к социализму объясняется тем, что идея диктатуры пролетариата была дискредитирована опытом СССР. Китая, ГДР, Польши, Чехословакии, Венгрии, Албании и других стран.

Сталинский "путь к социализму" не сумел убить самое идею социализма, но надолго компрометировал движение к социализму через диктатуру пролетариата, провозглашенное Лениным. Теперь компартии ряда европейских стран так же, как и социалистические партии, стоят за переход к социализму мирным, парламентским путем.

Владимир Ильич, в полном соответствии с учением Маркса-Энгельса, считал, что начало первой фазы социализма наступит только тогда, когда будет покончено с капитализмом во всем мире - или, по крайней мере, в основных капиталистических странах. Тогда уже не потребуется государство для охраны социалистического общества от окружающих его капиталистических государств. "Вооруженные рабочие" будут только охранять народ от "хранителей традиций капитализма" - воров, насильников, мошенников и т.п.

После образования социалистического общества "все граждане должны работать поровну и получать поровну", "все общество будет одной конторой с равенством труда и равенством платы".

"Чем полнее демократия, тем ближе момент, когда она станет ненужной". После того, как "все научатся управлять и будут на самом деле самостоятельно управлять общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль" за уклоняющимися от гражданских обязанностей, "отпадет необходимость государства, и оно быстро начнет отмирать".

Победа социализма значила для Ленина не только ликвидацию буржуазии и организацию социалистического производства, но и целый комплекс мероприятий для расчистки "гнусностей и мерзостей капитализма". Вовлечение всех граждан в управление государством и хозяйством, развитие подлинной демократии, завершение социализма связывались для Ленина с коренной перестройкой всей жизни общества в экономическом, нравственном и интеллектуальном отношении.

Сталин не только не организовал борьбу широких масс против "мерзостей капиталистической эксплуатации", но еще увеличил количество этих мерзостей, создав еще более опасную касту бюрократов и привилегированных тунеядцев. Воровство, коррупция, мошенничество при Сталине не только не сократились, но стали еще более массовым явлением, чем при капитализме.

Сталин считал, что поскольку наша собственная буржуазия подавлена, а средства производства обобществлены, постольку строительство социализма завершено. Между тем, по мнению основоположников научного социализма, диктатура пролетариата полностью сохраняет свою роль не только для подавления собственной буржуазии, но и для того, чтобы сломить сопротивление мировой буржуазии.

На XV съезде партии Сталин снова возвратился к вопросу о строительстве социализма в одной стране. Рабочий класс нашей страны, говорил он, хочет знать, для чего идет он на трудовые усилия, на трудовой подъем. "Отнимите у него уверенность в возможности построения социализма, и вы уничтожите всякую почву для соревнования, для трудового подъема, для ударничества", - говорил Сталин.

В этом проявилось его высокомерие, его неверие в способность рабочего класса осознать свои классовые задачи, рабочих нужно поманить конфетой - вот в чем смысл цинического утверждения Сталина.

Между тем, если бы рабочим откровенно сказали, что наш строй не является еще социализмом, а является диктатурой пролетариата, осуществляемой коммунистической партией, привлекали бы их всерьез к управлению страной и производством; если бы политика партии вела к равенству труда и равенству оплаты; если бы репрессии против политических противни ков не росли, а сокращались; если бы Сталина не превратили в божество; если бы с рабочими говорили так же откровенно, как при Ленине, - если бы все это осуществилось, то несравненно легче поднимались бы рабочие на подлинное соревнование и ударничество.

Массы трудящихся не только не привлекались к управлению, как этого добивался Ленин, но, наоборот, систематически отстранялись от него. Вместо этого была введена система выдвижения передовиков, построенная на подкупе - привилегиями, славой, приближением к "бо-

жеству" и т.д. Таким образом, была создана привилегированная прослойка "выдвинувшихся" из рабочего класса, ставшая опорой Сталина в массах. С излишествами не только не боролись, излишества использовали для привлечения кадров на свою сторону.

О том, как под влиянием теории социализма в одной стране менялась психология руководителей советской страны, можно судить по речи СМ. Кирова на XV съезде партии. Вот широко известная цитата из этой речи:

"Успехи, действительно, у нас громадные. Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить!"

Эти вырвавшиеся из глубины души слова свидетельствуют, что Киров упоен успехами, достигнутыми Россией. Предел его мечтаний лежит в национальных рамках. Первоначальная цель Октябрьской революции - социализм во всем мире - уже забыта Кировым. Он уже не задумывается над тем, что на международной арене пролетариат терпит поражение, не акцентирует на том, что в Германии к власти пришел фашизм... Теория "социализма в одной, отдельно взятой стране" выступает здесь перед нами во всей своей национальной ограниченности и хвастливой самоуверенности.

"Что это - глупость? - спрашивает Троцкий и отвечает: - Нет, этот человек не глуп и притом он выражает не только свои особые чувства. Оратор, как и его слушатели, забывает о всем остальном мире: они действуют, думают и чувствуют только "по-русски" и даже в этих рамках по-бюрократически".

Вот это и есть то, что мы называли перерождением партии, потерей революционной перспективы, увлечением сегодняшним днем. Вот это и есть то, что левая оппозиция называла "национальной ограниченностью".

г) Индустриализация и коллективизация деревни

Одним из основных разногласий было разногласие по вопросу об индустриализации и о коллективизации крестьянских хозяйств.

В 1923-1927 годах в деревне происходили глубокие процессы дифференциации. Кулачество завоевывало одну позицию за другой, сосредоточивало в своих руках основные средства сельскохозяйственного производства и розничную торговлю, держало в экономической зависимости основную массу бедноты и примыкавших к ней середняков. Городские и сельские нэпманы, пользуясь товарным голодом в стране и неповоротливостью государственной и кооперативной торговли, обогащались за счет резкого повышения розничных цен по сравнению с оптовыми. Кулаки обогащались и проникая всяческими путями в руководство кооперацией.

Опасность состояла в том, что кулак мог повести за собой середняка. Кулаки, а за ними и зажиточные середняки, саботировали продажу хлеба государству. Вместо смычки рабочего класса с бедняком и середняком мы стояли перед опасностью смычки кулака с середняком, которая со временем могла перерасти в политическую опасность для диктатуры пролетариата.

Центральный Комитет партии и его вожди Сталин и Бухарин не видели тогда в росте и укреплении кулака опасности для революции. Они считали, что при наличии власти в руках рабочего класса рост экономики деревни и ее обогащение будут только способствовать экономическому могуществу пролетарского государства.

Объединенная оппозиция в своей "Платформе", поданной XV съезду партии, предлагала следующую программу:

увеличить налоговое обложение кулаков, зажиточных середняков (около 10% населения древни) и городских нэпманов с целью ограничить рост капиталистических элементов и накопить в руках государства средства для индустриализации страны;

повысить оптовые цены на промышленные товары широкого потребления и тем уменьшить образующийся в условиях товарного голода разрыв между оптовыми и розничными ценами (оптовая торговля находилась в руках государства, а розничная - в руках частника). Всю конъюнктурную разницу оппозиция предлагала класть в карман государства, а не частника, и врачующиеся накопления также направлять на индустриализацию;

чтобы обеспечить эффективную смычку с крестьянством и оборону страны, усилить темп индустриализации, развивая в первую очередь тяжелую индустрию, в том числе тракторное и другое сельскохозяйственное машиностроение;

на базе развертывания индустриализации усилить кооперирование крестьянских хозяйств и первую очередь — хозяйств бедноты, изолируя ее от кулаков, кредитуя приобретение колхозами сельскохозяйственных машин, наглядно показывая середнякам преимущества крупного коллективного хозяйства и таким образом добровольно вовлекая их в колхозы.

Оппозиция предлагала также освободить от налога 40% крестьян-бедняков, установить льготы на их кредитование и обеспечить преимущественное снабжение их сельскохозяйственными орудиями.

Оппозиция утверждала, что политика партии в деревне должна строиться исходя из избной формулы Ленина: "Уметь достигать соглашения с середняком, ни на минуту не отказываясь от борьбы с кулаком и прочно опираясь только на бедноту".

Оппозиция считала, что для победоносного строительства социализма и сохранения за пролетариатом руководящей роли необходимо систематически повышать долю пролетариата в национальном доходе страны.

Так, с четырех сторон - путем ограничения эксплуататорских элементов (кулака и нэпманa), путем индустриализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства, путем повышения доли рабочего класса в национальном доходе страны и увеличения его роли в экономике и политике - предлагал оппозиционный блок укрепить социалистические позиции пролетарского государства и смычку его с основной массой крестьянства - беднотой и середками.

Пятнадцатый съезд партии по рекомендации Центрального Комитета 16 декабря 1927 года отверг оппозиционную программу. А в феврале 1928 года, т.е. меньше чем через два месяца после окончания съезда, Политбюро уже вводит экстраординарные меры по обложению сверхналогом не 10, а 15% населения деревни и повышает оптовые цены на промышленные товары в размере значительно большем, чем предлагала оппозиция.

На апрельском пленуме ЦК 1928 года эти экстраординарные меры утверждаются. А затем от пленума к пленуму Центральный Комитет все дальше отклоняется от выработанной в борьбе с оппозицией и провозглашенной XV съездом политики либерального отношения к НЭПу и поощрения кулачества. Продолжая держать оппозиционеров в тюрьмах и ссылках, Центральный Комитет в то же время беззастенчиво переписывает в свои документы пункт за пунктом из "Платформы" оппозиции. Так, если на XV партконференции и на XV съезде в интерecax смычки с крестьянством отрицалась необходимость преимущественного развития тяжелой промышленности, то теперь, меньше чем через год, именно тяжелая промышленность придается главным фактором преобразования деревни.

Одной из наиболее распространенных фальшивок, подброшенных Сталиным в разгар внутрипартийной борьбы и продолжающих употребляться и сейчас, является утверждение о непонимании якобы Л.Д. Троцким ленинской политики по отношению к среднему крестьянству.

Казалось бы, такая фальшивка должна была сама собой отпасть после опубликования в 5-м издании Собрания сочинений В.И. Ленина его ответа на "Запрос крестьянина" (Ленин, т. 37, стр. 478-479). Однако, в примечании к этому письму редакция ПСС пишет: "После победы Октябрьской социалистической революции Троцкий некоторое время формально (?) соглашался с политикой партии по крестьянскому вопросу. Такой характер носит и упоминаемое В.И.Лениным письмо Троцкого к крестьянам-середнякам (ПСС. т. 37, стр. 621).

Фальсификаторы из Института марксизма-ленинизма лучше, чем Ленин, знают, что он, Ленин, хотел сказать. Ленин говорит, что никогда разумный социалист, а не только коммунист, не был против соглашения со средним крестьянином, а сегодняшние "марксисты-ленинисты" в полном согласии со сталинской фальшивкой пытаются представить дело так, будто Троцкий только "некоторое время", да и то формально соглашался с Лениным по вопросу о крестьянства.

Пожалуй, Ленин все-таки лучше знал, кто с ним и в чем соглашался. И по этому поводу стоит вспомнить то, что говорил он в заключительном слове на X съезде партии, которому, как известно, предшествовала бурная дискуссия. "Два коренных вопроса, - говорил Ленин, - должны были быть разрешены единодушно, и у нас по вопросу об отношении авангарда пролетариата к его массе и об отношении пролетариата к крестьянству разногласий не было" (подчеркнуто нами).

д) Разногласия по внутрипартийным вопросам

В то время как большинство ЦК вело непрерывную пропаганду против оппозиции, искажая ее взгляды и приписывая ей различные криминальные дела, оппозиция была лишена возможности вести открытую борьбу за свои взгляды. Разумеется, всякую возможность для открытых выступлений на партийных собраниях оппозиция использовала, но таких возможностей

становилось все меньше. Поэтому мы вынуждены были пойти по пути создания фракции. Отсюда вытекало и все остальное: устройство фракционных собраний, издание подпольной литературы, создание на фабриках и заводах кружков по изучению платформы оппозиции и т.д.

Внутрипартийная борьба принимала все более острые формы. Однако оппозиция не смогла завоевать на свою сторону сколько-нибудь значительной массы членов партии. Слишком плотен был аппаратный заслон, установленный сталинским ЦК, и к партийным массам, особенно к партийным массам провинции, оппозиция пробиться не смогла.

Оставшись в меньшинстве, оппозиция накануне созыва XV партконференции, 16 октября 1926 года подала заявление в ЦК. Заявление, текст которого был согласован с ЦК, являлось документом, на основе которого стороны пришли к соглашению об установлении в партии длительного мира.

Но Сталин не был заинтересован в таком мире: наоборот, он торопился вышибить оппозицию из партии. Поэтому он беззастенчиво нарушил принятое соглашение и на первый очередной пленум ЦК вынес свой доклад об оппозиции. Протестуя против вероломства Сталина, Троцкий предупреждал его сторонников, что сталинский курс приведет к разрушению партии, к смертельной опасности для революции. "Генеральный секретарь, - говорил Троцкий, - выдвигает свою кандидатуру на пост могильщика революции".

Троцкий говорил, что Сталин использует апатию, царящую в массах; народ склоняется к поддержке сталинского курса в надежде на обеспечение в стране длительного мира. В разговоре со своими единомышленниками Троцкий как-то заметил, что революционеров, как правило, ожидает либо судьба Ленина, либо судьба Карла Либкнехта, и что его и его сторонников, видимо, ожидает судьба Либкнехта.

"Сталин, — говорил Л.Д. Троцкий, — ведет к физическому истреблению оппозиции; сегодня они фальсифицируют наши слова, завтра наши дела - теми же средствами, которые применялись к большевикам в июле 1917 года. Только слепые не видят этого, только фарисеи отрицают это".

После открытого нарушения Сталиным условий мира и начатой им атаки оппозиции борьба внутри партии приняла еще более резкий характер. В условиях нападения Сталина оппозиции заткнули рты и запретили ей защищать свои взгляды внутри партии. Именно тогда оппозиция была вынуждена перейти к нелегальным средствам борьбы: выступление на беспартийных собраниях (известны такие выступления на заводе "Авиаприбор", в МВТУ, МГУ и др.), печатание листовок и "Платформы" оппозиции в подпольных типографиях, выступления Л.Д.Троцкого в Москве и Г.Е. Зиновьева в Ленинграде во время демонстрации 7 ноября 1927 года, и др.

Это выступление в день десятой годовщины Октябрьской революции ЦК и ЦКК использовали, чтобы исключить Троцкого и Зиновьева из партии накануне XV съезда, назначенного на ноябрь 1927 года. Таким образом предотвращалось их выступление на съезде с разоблачениями предательства Сталиным и Бухариным китайской революции и создания ими в партии диктаторского режима.

Выступая при исключении его из партии на пленуме ЦКК, Л.Д. Троцкий говорил:

"Мы будем критиковать сталинский режим, угрожающий завоеваниям Октябрьской революции, пока вы не заткнете нам рты.

Термидорианцы тоже ударяли по левым якобинцам при криках "Отечество в опасности!", обвиняли левых как агентов Питта, так же, как оппозицию называют агентами Чемберлена. Не все еще потеряно, еще имеются в партии гигантский революционный потенциал, идеи и традиции, унаследованные от Ленина. Вы растранжирили большую часть этого капитала и заполнили его дешевыми суррогатами, но остается еще запас чистого золота.

Пусть правящая группа не торопится принимать решения, чтобы не пришлось сказать позже: мы участвовали с теми, от кого должны были обезопасить, и отсекли тех, с кем должны были вместе участвовать".

Сегодня, через 50 лет, можно оценить силу предвидения Л.Д. Троцкого.

Сталин, выдвинувший свою кандидатуру на пост могильщика революции, стал ее подпитым могильщиком. Он разрушил партию Ленина и создал новую партию по своему образу и подобию. Троцкого действительно постигла судьба Карла Либкнехта, и большинство участников оппозиции гоже были физически уничтожены Сталиным. Но не только они. Сталин ис-

требил и большинство своих единомышленников, обвинив их в троцкизме. И, вероятно, многие из тех, кто помогал Сталину громить оппозицию, - такие, как С. Коссиор, Чубарь, Постышев, Эйхе, Кабаков, Хатаевич, Рудзутак и другие, - вспоминали в сталинских тюрьмах и лагерях вещие слова Троцкого: "Мы участвовали с теми, от кого должны были обезопасить, и отсекли тех, с кем должны были вместе участвовать".

В момент исключения его из партии, Троцкий, хоть и с большим опозданием, внял призыву А.А. Иоффе и других единомышленников. Выступая на заседании ЦИК, он сказал: "Всякая группа, стоящая перед дилеммой, нужно ли во имя дисциплины умолкнуть или продолжать борьбу за возрождение, - несомненно изберет последнее и скажет: к черту дисциплину, подавляющую жизненные интересы движения".

Все это так. И все же неизбежно возникает вопрос: почему вожди оппозиции так долго подыгрывали Сталину? Почему тогда, когда опытным политикам уже не могло быть не ясно, куда ведет партию и страну Сталин, вожди оппозиции шли ему на уступки? Почему подавали покаянные заявления - сначала 16 октября 1926 года, затем 8 августа 1927 года и, наконец, на XV съезде партии?

Такая тактика вызывала недоумение, возмущение и протесты со стороны рядовых оппозиционеров и со стороны коммунистов, примыкавших к оппозиции в зарубежных компартиях.

В марте 1928 года, отвечая на письмо европейского коммуниста Урбанса, не понимавшего, как он выражался, покаянного стиля русских коммунистов, Л.Д. Троцкий писал:

"Что касается ваших многочисленных и резких критических замечаний о наших "заявлениях", то вы обнаруживаете ими непонимание одной простой вещи, что все эти заявления не были нашими пропагандистскими документами, а были публично отданными приказами о временном отступлении. Судить о них надо, следовательно, не путем "разбора текстов", а анализом политической обстановки, при которой проводилось отступление. Вопрос должен стоять так: неизбежно ли было отступление в соответствующий момент, отмеченный в заявлении, принесло ли в общем соответствующее заявление пользу оппозиции или вред".

Но это объяснение неудовлетворительно. В тактике покаянных заявлений фиксировалась не только беспринципность, но и недальновидность вождей оппозиции. Она приносила оппозиции не пользу, а вред, давая в руки Сталина козыри в виде признаний своими противниками их ошибок.

Среди оппозиционных течений были и такие, как "сапроновцы" или "децисты", которые считали все эти заявления троцкистской оппозиции капитулянтством.

Так, в своем письме в "Правду" один из вождей "децистов" В.М. Смирнов писал:

"Нынешнее правительство, действующее под вывеской советской власти, которую оно на деле уничтожило, является враждебным пролетариату, и пролетариат должен и будет бороться против него за свою диктатуру, за подлинную власть Советов".

Это крайняя точка зрения. В.М. Смирнов забежал вперед и давал оценку наметившейся тенденции как уже совершившемуся факту. Но и в рядах троцкистской оппозиции существовал такой взгляд, что официальное партийное руководство уже переходит роковой исторический рубеж, и путь внутрипартийных реформ становится все менее надежным.

Так или иначе, тактика уступок, принятая руководством оппозиции, была ошибкой. Не принося оппозиции передышки, на которую она рассчитывала, эти заявления лишь способствовали потере авторитета вождей оппозиции в партийных низах, в рабочих массах, которые не понимали смысла этих зигзагов.

Если внимательно проанализировать отчетные доклады Сталина и Орджоникидзе XV съезду и прения по этим докладам, создается впечатление тщательно разыгранного сценария, в котором заранее размечено, кому что говорить, когда и какие подавать реплики, как не допустить, чтобы ораторы-оппозиционеры говорили об основных вопросах, об основных разногласиях. И режиссеру это удалось. Ни в докладах Сталина и Орджоникидзе, ни в выступлениях единомышленников Сталина не было даже попытки дать анализ основных экономических и политических разногласий. Все выступления, все реплики, вся сила огня были направлены против фракционной деятельности оппозиции, против расшатывания ею основных устоев больше-

визма - дисциплины и единства.

Попытки, выступавших на съезде оппозиционеров - Х.Г. Раковского, Л.Б. Каменева, И.Т.Смилги, Н.И. Муралова, Евдокимова, Бакаева — привлечь внимание делегатов к содержанию программы оппозиции успеха не имели. Практически им не давали говорить, осыпая их градом реплик.

Сталин сделал все, чтобы сначала отсечь вождей оппозиции от руководства партией, а затем и всех оппозиционеров исключить из партии как возбуждающих недовольство, "смутьянов". Разумеется, для Сталина и речи не могло быть, чтобы оставить вождей оппозиции в ЦК. Когда Каменев в своем выступлении сказал, что если оппозицию сохранят в рядах партии, она будет помогать ей, будет сигнализатором, Сталин в своем заключительном слове ответил на это так: "Говоря о себе как о сигнализаторах, оппозиционеры претендуют тем самым на руководство партией, рабочим классом, страной. Спрашивается, на каком основании?"

Вот это больше всего беспокоило Сталина — претензии на руководство. Он сделал все, чтобы отстранить близких к Ленину вождей партии от руководства, а они, оказывается, еще на что-то претендуют. Но и отстранить ему было мало, ему нужно было скомпрометировать, унизить, поиздеваться. Так, говоря об отказе оппозиционеров от своих взглядов, Сталин сказал: "Не впервые им приходится отказываться от своих взглядов, - почему бы им не отказаться от них еще разик?" (Стеногр., стр. 412-416) . Разве в этих словах не слышится уже голос будущего режиссера судебных процессов?

Требования отречься от своих взглядов в 1927928 году, как и требования признаться в не совершенных преступлениях в 1936938 годах, нужны были Сталину для одной и той же цели - лишить своих противников чести, авторитета, растоптать и унизить их, оставив его одного всегда правым и непогрешимым. Не интересы партии, не интересы революции, а далеко идущие замыслы диктатора руководили им.

Поддержанное съездом требование Сталина к оппозиции отречься от своих взглядов противоречило всему строю ленинской партии, всем ее принципам.

Исключение из партии большого количества оппозиционеров за фракционную работу при том, что оппозиции было отказано в напечатании - в порядке предсъездовской дискуссии -ее платформы и тезисов, свидетельствует о том, что нарушение оппозиционерами партийной дисциплины было вызвано, можно даже сказать спровоцировано сталинской фракцией, не давшей оппозиции изложить свои взгляды партийным массам.

Если бы ЦК дал указания опубликовать платформу и тезисы оппозиции в печати (как это было при Ленине даже в обстановке гражданской войны), разве стали бы оппозиционеры печатать их на ротаторах и пишущих машинках?

Как стоял на съезде вопрос о фракциях?

Вопрос о фракционности и дисциплине был выдвинут руководителями ЦК на первый план и затмил все остальные вопросы. Причем и в речах Сталина и Рыкова, и в речи Каменева усиленно подчеркивались недопустимость и вредность фракционности.

Я думаю, что и отношение самой оппозиции к этому вопросу было недостаточно четким. Оппозиция оправдывалась. На всех пленумах ЦК, конференциях и съездах оппозиционеры доказывали, что принципиально они против фракционности, что они вынуждены прибегать к фракционный методам только потому, что им не дают отстаивать свои взгляды. В такой формулировке чувствовалась неуверенность оппозиции в правоте и законности своих действий.

Между тем, при нормальном положении, в партии, какой она была, скажем, при Ленине, нее фракции во время внутрипартийной борьбы пользуются одинаковыми правами в смысле использования партийной печати, выступлений на партсобраниях и т.д. Фракции были нужны партии, потому что именно путем споров между фракциями можно было организовать эффективное и откровенное обсуждение различных взглядов.

В.И. Ленин, выступая против фракций, не отрицал правомерности фракционной борьбы, он лишь считал, что к этому крайнему методу следует обращаться в тех крайних же случаях, когда имеются острые принципиальные разногласия.

При Ленине в важные переломные периоды дискуссии внутри партии происходили по платформам, и это считалось совершенно естественным и закономерным. Так было во время борьбы по вопросу о Брестском мире, так было и во время дискуссии о профсоюзах. Запрещение фракций X съездом партии было временным мероприятием, вызванным остротой момента, в частности Кронштадтским мятежом.

В брошюре "Кризис партии", написанной в январе 1921 года, Владимир Ильич писал:

"Если есть коренные и глубокие разногласия, — могут сказать нам, — разве не оправдывают они даже самых резких и фракционных выступлений? Если надо сказать новое и непонятное, не оправдывает ли это иногда даже раскола? Конечно, оправдывает, если разногласия действительно крайне глубоки и если исправления неправильного направления политики партии или рабочего класса нельзя достигнуть иначе". (ПСС, т. 42, стр. 275)

Второй раз Ленин выступил по вопросу о фракциях на X съезде, при рассмотрении и утверждении резолюции "О единстве партии".

Д.Б. Рязанов при обсуждении этого вопроса внес поправку к резолюции, которая гласила: Осуждая самым решительным образом всякую фракционность, съезд в то же время высказывается так же решительно против выборов на съезд по платформам".

Владимир Ильич выступил против предложения Рязанова.

"Я думаю, - сказал он, - что пожелание т. Рязанова, как это ни жаль, неосуществимо. Лишить партию и членов ЦК права обращаться к партии, если вопрос коренной вызывает разногласия, мы не можем. Я не представляю себе, каким образом мы можем это сделать!¹ Нынешний съезд не может связывать чем-либо выборы на будущий съезд: а если будет такой вопрос, как, скажем, заключение Брестского мира?² Вы ручаетесь, что не может быть таких вопросов? Возможно, что тогда придется выбирать по платформам... Я думаю, что запретить это мы не в силах... Это чрезмерное пожелание, которое невыполнимо и которое я предлагаю отвергнуть". (Стен, отчет X съезда РКП(б), М.1963, стр. 540)

Но именно такое положение создалось в партии накануне XV съезда. Опасность, все болee грозно нависавшая над партией, была куда более серьезна, чем фракционность и нарушение дисциплины. Это была та опасность, на которую обратил внимание в своем завещании Ленин и которой пренебрег ЦК - опасность сосредоточения в руках Сталина "необъятной власти". Это влекло за собой, как вскоре подтвердила жизнь, сползание с пролетарской линии, ликвидацию ленинских норм и установление личной диктатуры.

Тем не менее XV съезд, даже не пожелав разобраться, откуда грозит опасность, во главу угла поставил вопрос о дисциплине и борьбе с фракционностью. Запретив, как уже сказано выше, печатание платформы оппозиции в партийной печати, ЦК санкционировал не только исключение из партии, но и арест директора типографии "Красный пролетарий" Фишелева, "самовольно" напечатавшего платформу.

Выступая на XV съезде, Рыков и Сталин, говоря об отречении от своих взглядов, проводили аналогию с обстановкой X съезда.

Аналогия эта не выдерживает критики. На X съезде никто не требовал от "Рабочей оппозиции" отречения от своих взглядов - требовали только отказа от их пропаганды. Сталин же и разделявшие его концепцию делегаты XV съезда в своих выступлениях и репликах требовали от оппозиционеров средневековых покаяний. Современные историки намеренно обходят, игнорируют эту разницу.

Нужно совершенно забыть или никогда не знать атмосферу, внутрипартийный климат, существовавший при Ленине, чтобы сравнивать с ней внутрипартийную атмосферу, созданную сталинским руководством.

"Рабочая оппозиция" расходилась с большинством партии по программным вопросам, она утверждала, что не партия, а профсоюзы являются авангардом пролетариата. Ленин определил это течение не меньшевистским, как назвал его Сталин, а "анархо-синдикалистским", и X съезд признал несовместимость пропаганды взглядов "Рабочей оппозиции" с принадлежностью к коммунистической партии.

Оппозиция же 1926-1927 г. стояла на программных позициях большевизма, и ни один выступавших на XV съезде ораторов от большинства не смог опровергнуть этого, не смог доказать выдвинутые против оппозиции обвинения в "меньшевистском уклоне".

Взгляды Мясниковской группировки, которая защищала "свободу печати от монархистов до анархистов включительно", тоже не имели ничего общего с большевизмом и не выдерживают сравнения с взглядами оппозиции 1926-1927 годов.

Но разве можно сравнивать отношение Сталина к оппозиционному блоку с отношением Ленина к "Рабочей оппозиции" и даже к "группе Мясникова"?

Достаточно ознакомиться с письмом Ленина к Мясникову от 5.V. 1921 года (ПСС, г. 44, стр. 81-82), чтобы убедиться, с какой внимательностью и предупредительностью относился Ленин к своему идейному противнику. Владимир Ильич писал Мясникову:

"Оторванность комячеек от партии? Есть. Зло, бедствие, болезнь. Есть. Тяжелая болезнь. Лечить ее надо не "свободой" (для буржуазии), а мерами пролетарскими и партийными. То, что вы говорите о поднятии хозяйства, об автоплуге и прочем, о борьбе за "влияние" на крестьянство и т.д., содержит в себе много верного, много полезного. Отчего бы вам не выделить это? Мы сойдемся и будем работать дружно, в одной партии. Польза будет громадная".

Разве Ленин предлагал исключить из партии "Рабочую оппозицию", как проделал это Сталин с ближайшими соратниками Ленина? Нет, хотя взгляды "Рабочей оппозиции" отклонялись от программы партии.

Приведенная Рыковым на XV съезде партии выдержка из резолюции X съезда, относящаяся к "Рабочей оппозиции", приведена им не полностью. Полностью она выглядит так:

"Съезд РКП(б), решительно отвергая указанные идеи, выражающие синдикалистский и анархический уклон, постановляет:

1. Признать необходимой неуклонную и систематическую борьбу с этими идеями;

2. Признать пропаганду этих идей несовместимыми с принадлежностью к Российской коммунистической партии;

3. Поручить ЦК партии строжайшее проведение в жизнь этих своих решений. Съезд указывает вместе с тем, что в специальных изданиях, сборниках и т.п. можно и должно быть уделено место для наиболее обстоятельного обмена мнений членов партии по всем указанным вопросам". (Стен, отчет X съезда, стр. 576)

Вот именно эту последнюю фразу и опустил Рыков.

Из стенограмм X съезда и из приведенного текста его решения явствует, что:

а) X съезд не исключил "Рабочую оппозицию" из партии и не требовал от ее членов произнесения покаянных речей;

б) X съезд не только разрешил, но даже рекомендовал обмен мнениями "в специальных паданиях, сборниках и т.д.".

Можно ли сравнивать отношение к оппозиции X съезда, руководимого Лениным, и XV-го, руководимого Сталиным? Ведь ни накануне XV съезда, ни на самом съезде не было допущено никакого "обмена мнений", оппозиции заткнули рот, всех оппозиционеров исключили из партии, а затем постепенно передали в распоряжение органов ОГПУ и отправили в ссыпку. А ведь в 1927-1928 году в стране не было ни голода, ни Кронштадтского восстания!

Ленин и возглавляемый им ЦК ни на Х-м, ни на XI-м съезде не спешил с исключениями из партии, хотя оппозиция и после X съезда продолжала вести фракционную работу. Наоборот, ЦК делал все, чтобы облегчить оппозиции постепенное сближение с партией: выдвигал оппозиционеров на руководящую работу (Шляпников впервые был избран в ЦК именно на X съезде), доверял им руководство чисткой партийных организаций в ряде крупных центров страны, и т.п.

Сталин делал все наоборот. Ленин рекомендовал X съезду избрать в ЦК двух членов "Рабочей оппозиции". Сталин, не дождавшись XV съезда, в канун открытия дискуссии исключил из партии двух руководителей оппозиционного блока — Троцкого и Зиновьева. А ряд известных оппозиционеров, в том числе и бывшие члены ЦК, и герои гражданской войны (как, например, Мрачковский) были посажены в тюрьму или отправлены в ссылку.

Второго декабря 1927 года открылся XV съезд. На другой день, 3-го декабря более 120 ответственных представителей оппозиции обратились к съезду с предложением установить в партии мир. В основу этого мира подписавшиеся предлагали положить следующие принципы:

1. Прекращение всякой фракционной работы, роспуск всех фракционных организаций в РКП(б) и в Коминтерне.

2. Подчинение решениям съезда.

3. Подписавшиеся выразили свое непоколебимое решение пресекать любую попытку рас-

кола и организации второй партии, как противоречащую учению Ленина и обреченную на гибель.

В то же время подписавшиеся представители оппозиции твердо заявили, что они не могут отказаться от взглядов, в правильности которых они уверены и которые изложены ими перед партией в платформе и в тезисах.

"Мы, - писали в своем заявлении 121 оппозиционер, - будем работать для партии, защищая свои взгляды в строгих рамках устава и решений партии, что является правом каждого большевика, зафиксированным в ряде основных решений съездов при Ленине и после него". В заключение подписавшиеся заявляли: "Перед съездом и во время съездовской дискуссии мы боролись за свои взгляды со всей твердостью и решительностью. Решив подчиниться съезду, мы с той же твердостью и решительностью проведем это в жизнь, как верные солдаты большевистской пролетарской армии".

В ходе обсуждения текста "Заявления 121" в оппозиционном центре возникли серьезные разногласия между троцкистами и зиновьевцами. Троцкий и его единомышленники были против капитулянтских ноток, звучавших в "Заявлении", в частности - против приведенного нами выше заключительного абзаца. Но во избежание раскола троцкистская сторона пошла на некоторые уступки.

Съезд рассмотрел "Заявление 121" и вынес следующее решение: "Принимая во внимание, то разногласия между партией и оппозицией из "тактических переросли в программные, что троцкистская оппозиция объективно стала фактором антисоветской борьбы, XV съезд объявляет принадлежность к троцкистской оппозиции и пропаганду ее взглядов несовместимыми с пребыванием в рядах большевистской партии". (XV съезд, стен, отчет, т.11, стр. 1434)

После принятия съездом этой резолюции, 18 декабря 1927 года на заседании оппозиционного центра произошел раскол в оппозиции. Часть оппозиционеров во главе с Зиновьевым и Каменевым решила капитулировать, и 19 декабря они подали новое заявление в президиум съезда. В этом заявлении они "приняли к исполнению требование съезда об идейном и организационном разоружении", иначе говоря - отказались от своих взглядов. Вскоре к ним присоединились и некоторые троцкисты: Г. Пятаков, Л. Серебряков, Дробнис.

После раскола оппозиции троцкистская группировка подала за подписями Смилги, Муратова, Раковского и Радека заявление XV съезду от имени всей оппозиции. В этом заявлении более резко, чем в заявлении 121-го, подчеркивалась приверженность платформе оппозиции.

19 декабря XV съезд вынес решение по поводу "Заявления 23-х" (зиновьевцев), в котором говорится:

" 1. Не рассматривать заявления исключенных из партии Каменева, Зиновьева и др., внесенное 19 декабря 1927 года, ввиду того, что XV съезд уже исчерпал вопрос об оппозиции в резолюции от 18 декабря.

2. Предложить ЦК и ЦКК принимать заявления исключенных из партии активных деятелей бывшей оппозиции лишь в индивидуальном порядке и принимать решения по заявлениям лишь спустя шесть месяцев после подачи заявления при условии, что: а) поведение подавших заявление соответствует обязательствам, взятым на себя авторами заявлений; б) сами заявления б. оппозиционеров вполне отвечают требованиям XV съезда и, следовательно, исходят из отказа от "платформы 83-х", "платформы 3 сентября" и "платформы 15-ти".

Заявления оппозиции, даже такие крайне капитулянтские, как заявление 23-х Зиновьевцев, уже не могли смягчить Сталина. Эволюция коммунистической партии, двигавшейся по пути сползания с марксистских позиций на путь единоличной диктатуры, продолжалась. Наоборот, капитуляция зиновьевцев только укрепила Сталина в его намерении и придала ему уверенности.

17. Арест, тюрьма и ссылка

Массовые аресты оппозиционеров начались вскоре после съезда. Оппозиционный центр оповестил нас о принятом Политбюро решении: всех активных оппозиционеров арестовать и отправить на три года в административную ссылку. Будучи предупреждены, мы могли подготовиться к обыскам, в частности — изъять из квартир всю нелегальную литературу.

Высылали оппозиционеров в отдаленные места Сибири и Средней Азии. Лидеров вызывали в ОГПУ и зачитывали им соответствующее решение коллегии ОГНУ. Так были вызваны

Х.Г.Раковский, К.Б. Радек, И.Т. Смилга, И.Н. Смирнов, Е.А. Преображенский и многие другие.

Несколько иначе обстояло дело с Троцким. Ему объявили у него на квартире, что его направляют в ссылку в город Верный (ныне Алма-Ата). Ему предоставили отдельный вагон, в котором, кроме него и ехавших вместе с ним членов семьи, разместились его личный архив, библиотека и все необходимые ему вещи (включая охотничий инвентарь и собаку, по поводу которой было много острот в тогдашних газетах).

Высылка Троцкого была назначена на 7 января 1928 года. Поезд, к которому должны были прицепить его вагон, отходил с Казанского вокзала, и к назначенному времени там собралась огромная толпа, не меньше 6-7 тысяч человек, конечно, преимущественно оппозиционеров. Поезд стоял на линии, но вагона с Троцким и его семьей не было. Мы решили, что Троцкого спрятали в одном из вагонов, и отдельные товарищи стали обходить один вагон за другим. Но Троцкого не было. Тогда демонстранты легли на рельсы и задержали поезд на два часа, до тех пор, пока, созвонившись с квартирой Троцкого, не узнали, что все дома, потому что никто за ними не приезжал.

Приехала за ним группа чекистов во главе с Дерибасом на другой день. Возмущенный обманом, Троцкий отказался открыть им дверь. Дверь взломали. Троцкий отказался добровольно ехать с ними. Тогда, обратившись к охране, Дерибас воскликнул:

— Товарищи, послужим Советскому Союзу, потащим Троцкого в машину!

— Контрреволюции вы служите, а не Советскому Союзу, - ответил Троцкий, которого на руках потащили в машину.

Троцкого и членов его семьи посадили в машину, вывезли на какую-то станцию окружной железной дороги, где его ожидал вагон. Затем этот вагон вывезли на Казанку, где прицепили к поезду, идущему в Среднюю Азию.

За мной пришли вечером 8 января. Три вооруженных чекиста, явившиеся на квартиру, предъявили ордер на обыск и арест. Обыск длился несколько часов, кое-что у меня взяли, но основная литература была спрятана. Повезли меня на Лубянку, 2 (ныне площадь Дзержинского), в комендатуру, расположенную в первом этаже главного здания ОПТУ. Там я случайно встретился с несколькими оппозиционерами из нашего института. То есть они попали туда не случайно, а так же закономерно, как я. Случайной была только наша встреча, потому что тюремная система на Лубянке, 2 была построена так, чтобы арестованные ни в коем случае не могли встретиться. Но гепеушники еще не были тогда так подготовлены к массовым арестам, как впоследствии, а в тот день в Москве были произведены такие массовые аресты оппозиционеров, что комендатура не сумела обеспечить полную изоляцию заключенных.

Как я узнал потом, в тот день были арестованы и почти все оппозиционеры-плехановцы: П.Мишин, П. Поддубный, И. Ефретов, Я. Каганович, Кучин, Шабхи и многие другие.

Привезли меня на Лубянку в полночь и сразу приступили к личному обыску, фотографированию, "игре на пианино" (снятие отпечатков пальцев) и прочим процедурам, которые так точно и с такой художественней силой описаны А.И. Солженицыным в его "Круге первом".

Операции по "обработке" заключенного ничем не отличались в 1928 году от тех, которым подвергся в 40-х годах арестованный дипломат Иннокентий из солженицынского романа. Разница была в переживаниях. Иннокентий, до самого момента ареста принадлежавший к "элите" и новее не собиравшийся бороться с этим строем, был ошеломлен самым фактом ареста и грубым обращением с ним. Мы, оппозиционеры, арестованные чуть не на двадцать лет раньше, знали, на что мы идем и с кем боремся, и были готовы ко многому.

И все-таки — не ко всему. Меня поразила система унижения человеческого достоинства, уже тогда применявшаяся советским государственным строем, в создание которого и я внес свою лепту. Несмотря на мою психологическую подготовленность к аресту, на меня произвело глубокое впечатление заглядывание обыскивающего в задний проход и еще большее - поведение женщины-врача.

Когда меня привели к ней, я увидел молодую, привлекательную женщину. Но обратилась мне эта "женщина" с такими словами:

- Брюки вниз, рубашку вверх. Поднимите член, нажмите, отпустите, одевайтесь.

Вот это меня ошеломило. Эти слова, это каменное выражение лица, этот бесцветный, казенный голос... Проделывая все приказанные мне манипуляции, я позволил себе заметить:

- Вы не врач, а тюремщик!

Она презрительно взглянула на меня. А я, уходя, думал: ведь все это должно унижать ее больше, чем меня! Зачем же она идет на это? Неужели только из-за тех благ, которыми одаряют ее "opганы"?

И в комендатуре, и в камере, и в коридорах, по которым арестованного ведут на допрос, а оправку, в баню и в другие места, ему запрещается громко говорить. Мы, бывшие члены партии, попавшие в 1928 году в советскую тюрьму, этим правилом намеренно пренебрегали, каждый раз, проходя по коридору, мы выкрикивали свои фамилии и спрашивали, кто здесь из Плехановки?

Я не переоцениваю нашу смелость: ведь тогда еще никого не били и не пытали. А посадить всех в карцер не было возможности: тюрьму переполняли оппозиционеры, и все они вели себя так же. "Попки" и тюремная администрация не знали, что с нами делать: мы ломали строго установленный тюремный режим. Единственным выходом было быстрее заканчивать следствие и вышибать нас с Лубянки в Бутырскую пересыльную тюрьму.

После обыска, осмотра и прочего меня отправили в знаменитую "внутреннюю тюрьму", здание которой до революции было гостиницей.

Основное здание ВЧК-ОГПУ, выходящее на площадь Дзержинского, принадлежало до революции Обществу государственного страхования (сокращенно "Госстрах"). (Здесь, на Лубянке, я впервые услышал остроту: "Раньше был Госстрах, а теперь — Госужас"). Во внутреннем дворе помещалась гостиница для приезжавших в командировки чиновников Госстраха. После того, как ее превратили в тюрьму, здание соединили крытым переходом с основным домом, где размещался аппарат ГПУ, в том числе и следователи. На стыке перехода с основным зданием установили пост, который каждый раз фиксировал записью в книге передачу заключенного следственным органам, а по возвращении со следствия снова делал запись, сопровождаемую распиской заключенного.

Во внутренней тюрьме меня сначала повели в баню (тоже очень точно описанную Солженицыным), а потом в камеру, куда вскоре принесли койку, матрац, одеяло, пуховую (роскошно жили тогда заключенные!) подушку, две простыни, полотенце и эмалированную кружку.

В камере, когда меня туда привели, находилось пять человек. Пока я там находился, количество менялось — от трех до восьми. Если коек было шесть, они располагались вдоль стен, если больше, лишние ставили посреди камеры, напротив двери, и, конечно, была в камере параша".

Окно, во всю его высоту, изолировал от двора и от соседних окон щит. Все трубы были ограждены, и перестукивание таким образом исключалось.

Забыл рассказать, что прежде чем попасть в камеру, заключенный, по ходу "обработки", время от времени попадал в так называемый "бокс" - крохотную одиночную камеру, без параши, иногда приспособленную только для сиденья, иногда имеющую вделанный в стену топчан. Опытный заключенный, попав в бокс, сразу догадывается, что это — временное помещение (нет ни окна, ни "параши"). Неопытный же, как Иннокентий, и впрямь может подумать, что это - одиночная камера.

В камеру я явился около пяти часов утра, и пока меня вводили, приносили койку, пока я стелил - все, конечно, проснулись. Но было не до разговоров, я улегся и заснул, хотя через час прозвучал подъем. Впрочем, тогда это ничем особенным не грозило: в 1928 году разрешалось и спать днем, и читать лежа.

Утром я познакомился с соседями. Один из них, военный (у него на петлицах остались 1 следы двух ромбов), китайский коммунист, учился в Академии генерального штаба СССР. Он прекрасно говорил по-русски и рассказал мне, что сидит по подозрению в шпионаже в пользу Японии, но что несколько дней назад у него было свидание с начальником Генштаба Егоровым, и тот сказал, что его скоро освободят. С ним было интересно разговаривать, мы обсудили многие политические проблемы, причем оказалось, что по китайскому вопросу он полностью солидарен с Троцким.

Я договорился о ним, что если он освободится, то зайдет к моей жене и расскажет ей, что я здоров, бодр и вовсе не унываю. Действительно, его через несколько дней освободили, и как я потом узнал, он зашел к Розе и все ей рассказал.

Сидел со мной в камере и заключенный совсем другого рода — крупный профессиональный бандит, из "могикан" этого дела. По внешнему виду, по манерам, языку это был вполне интеллигентный человек, владевший, кстати, кроме русского, французским и итальянским языками. Сидел он, как рассказал мне, за крупную аферу, и ему грозил расстрел. Выдал его бывший член его группы по кличке "Ромка", который "ссучился", стал работать на и "накрыл" его в дачном поселке, где он "гулял" с элегантными дамами. Дальше, судя по его рассказу, разворачивалась типичная уголовная романтика. Оперативники на нескольких маши-

нах окружили дом, стоявший "на стреме" сообщил об опасности, чекисты вошли во двор, он со второго этажа открыл по ним стрельбу и ранил нескольких человек. Но и его тяжело ранили в ногу, взяли, положили в больницу, вылечили и начали следствие.

Он говорил, что начальник отдела ГПУ, занимавшегося борьбой с бандитизмом, некий Буль, сам бывший крупный бандит, "завязавший", предлагает ему, моему соседу, тоже "ссучиться" и идти на работу в его отдел. Вот теперь он должен решать: или в "бандотдел", или под расстрел.

Через несколько дней его забрали от нас. Как он решил - не знаю.

Расстреливали, по словам заключенных, в подвале нашей "внутренней" тюрьмы. Заключенного, приговоренного к расстрелу, вели в подвал, и шедший сзади чекист стрелял ему в затылок.

Третьего арестованного, украинца из Галиции, обвиняли в шпионаже. Следствие уже закончилось, и он ждал суда.

Через несколько дней в камере появился еще один заключенный по фамилии Иоффе. Это была колоритная фигура. Могучего сложения и необъятной толщины, с огромным животом и соответствующего объема противоположным местом, веселый и неунывающий, он появился в камере с чемоданчиком в руках, и вид у него был такой, будто он приехал на курорт.

Крупный делец-нэпман, Иоффе занимал пост председателя смешанного (с участием государственного капитала) акционерного общества по добыче, переработке и продаже рыбы. В Москве, в Охотном ряду (там, где сейчас здание Госплана СССР) у него был фирменный рыбный магазин, а в Астрахани - рыбные промыслы с заводом, производившим консервированную, копченую и соленую сельдь, белугу, осетрину, севрюгу и стерлядь. Ворочал он миллионами.

Во внутренней тюрьме Иоффе сидел не один раз, хорошо знал все порядки, и так как всегда, по его словам, выходил сухим из воды, был уверен, что и сейчас отделается легким испугом. Ныне его обвиняли в небольшом мошенничестве, которое могло дать ему большую прибыль: в том, что в каждую бочку сельди, проданной государству, он влил по лишнему ведру воды. При крупной партии сельди это могло составить большую сумму. Иоффе, впрочем, уверял, что обвинение ложное и что воды было влито ровно столько, сколько полагается по рецепту.

В чемоданчике, который ему, в порядке исключения, разрешили взять в камеру, кроме белья, лежали всякие съедобные деликатесы, а главное - несколько блоков хороших папирос по 100 штук в каждом. Это тоже было исключение: у нас пачки вскрывали, и папиросы передавали нам навалом.

— Курите, — сказал он, широким жестом кладя блок папирос на стол, — курите, не стесняйтесь. Выкурим - мне следователь еще передаст... И, закрывая чемоданчик, сказал:

— Вот, как прихожу из тюрьмы домой, так сразу заполняю его тем, что мне в тюрьме может понадобиться. Пусть стоит наготове...

Пробыл я на Лубянке недолго, недели две-три. Когда меня вызвали к следователю, я заявил ему, что ГПУ не имеет права вмешиваться во внутрипартийные разногласия и отказался давать показания. На этом мои встречи со следователем закончились, и через некоторое время меня перевели в Бутырскую тюрьму.

Здесь была другая обстановка. Камера огромная, людей много, не койки, а нары, постельного белья нет - спят или на голых досках, или на своем тряпье, под потолком - тусклая лампочка, облепленная пылью и грязью. Воздух — смесь гнилых овощей, пота, человеческих испарений и вони от параши. Меня ввели в камеру ночью, и увидев представшую передо мной картину, я от неожиданности остановился, надзиратель легонько подтолкнул меня в камеру и закрыл за мной дверь. Я продолжал стоять.

Кто-то с нар тихо подозвал меня. Я подошел.

— Пятьдесят восьмая? Оппозиция? - так же тихо спросил человек.

— Да, — ответил я.

— Садитесь (он подвинулся). Давно арестованы?

— Восьмого января.

Человек подвинулся еще, выделив мне полоску на нарах, чтобы можно было улечься боком, и посоветовал заснуть. Я лег, но заснуть не мог Утром, когда обитатели камеры проснулись, я постепенно составил себе представление о

них. Большинство в нашей камере составляли растратчики, взяточники, проворовавшиеся и профессиональные уголовники ("урки"), их было немного, но они терроризировали остальных и особенно преследовали политических. Меня они, естественно, встретили враждебно и явно искали случая наброситься. Но мы договорились с моим соседом, сплотили вокруг себя остальных (в том числе и нескольких религиозников, которых тоже особенно преследовали урки) и встретили нападение организованным отпором. После того, как мы их загнали под нары, урки присмирели и к нам больше не приставали. Жаль было среди них только молодых. Помню молодого паренька, почти подростка, сидевшего, подвернув ноги, на нарах и вдруг запевшего слабым, почти детским голоском:

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла

И родному свому сыну

Передачу принесла.

В 1928 году в Бутырской тюрьме на окнах еще не было козырьков. Поэтому оппозиционеры - а они были во всех камерах - связывались друг с другом через окна. Увидеть друзей и знакомых в окнах можно было и во время ежедневной получасовой прогулки. Кроме того, нам удалось наладить связь со всеми камерами через арестантов-бытовиков, разносивших пищу: они исправно передавали наши записки. Бесперебойно работал и тюремный телеграф: перестукивание по водопроводным трубам.

Так в течение двух-трех недель была подготовлена голодовка оппозиционеров, находившихся в Бутырской тюрьме. Мы предъявили такие требования:

Содержать всех политических заключенных отдельно от уголовников;

Улучшить пищу;

Ускорить отправку оппозиционеров в ссылку.

При невыполнении наших требований в течение 3-х дней мы объявляли голодовку.

Текст заявления мы согласовали друг с другом, подали одновременно вечером, на проверке, и передали его на волю. Московская подпольная оппозиционная группа выпустила по пому поводу листовку.

Однако голодовка не состоялась. За день до истечения объявленного нами срока нас поторопились вывести из камер на так называемый вокзал Бутырской тюрьмы, где нас должны были рассортировать по направлениям и местам ссылки.

Каждому из нас объявили решение Особого Совещания: по статье 58 п. 10 — принудительная ссылка сроком на три года. Затем дали свидание на полчаса. Ко мне, конечно, пришла жена, принесла мне вещи и продукты на дорогу, рассказала, что делается в Москве, и сообщила, что меня отправляют в Среднюю Азию.

После этого меня, уже с вещами, вернули на вокзал Бутырской тюрьмы. Здесь уже были все наши, мы встречались и прощались с друзьями по оппозиции, узнавали, кто как "сидел", кто куда выслан. Узнали здесь и о том, кто из наших бывших единомышленников не выдержал нажима и стал "сотрудничать" с чекистами: рассказывать о своих связях, о местах хранения литературы и множительных аппаратов, и т.п. Здесь же на ходу давались поручения тем, кого еще не вызвали на свидание: передать на волю фамилии предателей.

На "вокзале" Бутырок я успел увидеть своих друзей по институту: Ефретова, Бригиса, Я.Кагановича, Мишина и других.

...Началась отправка. Вскоре вызвали меня и со мною еще шесть не знакомых мне оппозиционеров, среди них одна женщина. Нас посадили в машины, привезли на Казанский вокзал и ввели в помещение транспортного отдела ГПУ. Там нас ожидал начальник Главного политического управления ОГПУ Агранов, который, как оказалось, провожал всех, уезжающих в ссылку с этого вокзала.

Агранов обратился к нам со следующей информацией:

— Вы едете в Ташкент. Там явитесь в распоряжение П.П.ОГПУ по Средней Азии, который распределит вас по местам ссылки. Поедете вы в обычном плацкартном вагоне в сопровождении работников ОГПУ. Старшим из них я назначаю такого-то, который несет ответственность за вашу поездку. Ему дано указание обеспечить вам возможность выходить на остановках из вагона, гулять по перрону, делать покупки в ларьках, ходить в буфет и ресторан. Все это при том условии, что вы не будете общаться с пассажирами ни в поезде, ни на плат-

формах, говорить о том, что вы едете в ссылку, устраивать шум и дебоши. В противном случае охрана запретит вам выход из вагона. При нежелании выходить охрана обязана делать для вас необходимые покупки.

— Сейчас, продолжал Агранов, — вам выдадут по ведомости по 30 рублей на дорожные расходы. По постановлению коллегии ОГПУ на месте ссылки неработающие ссыльные будут получать пособие по тридцать рублей в месяц. Работающие пособия получать не будут.

Нам выдали пособие и повели нас в вагон, где уже лежали наши вещи. Перрон был пуст - очевидно, провожающим в этот раз было запрещено выходить к поезду. Но наши жены стояли в каком-то закуточке - они все-таки узнали время отхода поезда. Когда мы проходили в вагон, Роза окликнула меня. Узнав, что наши близкие здесь, мы стали требовать, чтобы их пустили к нам, и Агранов, видимо, боясь шума, разрешил это. Мы прощались с ними на перроне до второго звонка. Потом раздался звонок, мы вошли в вагон - и поезд тронулся.

В пути все мы систематически нарушали установленные для нас правила. Особенно отличалась этим Ида Шумская. На остановках она все время ходила по платформе и говорила пассажирам, что мы - старые члены партии, истинные ленинцы, что нас везут в ссылку, что Сталин - термидорианец, и прочее. При смене паровозной бригады она подходила к паровозу и сообщала новой смене, кто мы такие, в каком вагоне едем, как нам предложили участвовать в обмане масс и никому не говорить, куда нас везут. Она стыдила машинистов, что они, вольно или невольно, участвуют в расправе над большевиками.

Сначала мы делали то же самое, правда, с меньшим надрывом, чем Ида. Но наши демонстрации ни на кого особого впечатления не производили - и постепенно не только мы, но и Ида Шумская, прекратили спектакль.

В Ташкент мы приехали поздно вечером, и нас прямо с вокзала отвезли в гостиницу. Представитель комендатуры ГПУ сообщил нам, что мы свободны, только завтра утром должны явиться в П.П.ГПУ для регистрации и получения направления на место ссылки.

Стоял март. В Москве при выезде было холодно, в Оренбурге нас задержали снежные заносы, а здесь, в Ташкенте, было тепло. Мы погуляли по улицам, легли спать, а утром, до явки на регистрацию, решили сходить на ташкентский базар. Съели шашлык в чайхане, купили огромную, весом килограмм 18, чарджуйскую дыню и торжественно съели ее в гостинице. Потом всей компанией отправились в ГПУ.

(Я рассказываю, вспоминаю все это и думаю: боже мой, что за идиллическое, младенческое, патриархальное было время! А ведь сами себе мы казались героями... Если бы мы знали, что нас ждет впереди!)

В приемной я узнал, что начальником Ташкентского ГПУ является Вельский, переведенный сюда с Дальнего Востока, где он в мои дальневосточные времена был первым председателем Владивостокского губревкома. Когда-то мы хорошо знали друг друга...

Ко мне подошел комендант, который тоже меня помнил, тоже из дальневосточников, и сказал:

— Вас просит к себе товарищ Вельский.

Оказалось, что Вельский, просматривая списки высланных, увидел мою фамилию и послал коменданта проверить, тот ли это Абрамович, и если тот, то пригласить (пригласить!) меня к нему.

Я оказался "тот самый". Вельский встретил меня радушно, поздоровался, пригласил сесть и озабоченно спросил:

— Как ты попал в эту компанию?

— В такую компанию попасть не стыдно, - ответил я. - Лучше, чем участвовать в расправе со своими партийными товарищами.

— Ого-го-го! - воскликнул он. - Знаешь что, брось ты это все. Вот тебе бумага, садись, пиши заявление - и езжай обратным поездом в Москву!

— Спасибо, не надо. Предпочитаю остаться в ссылке и вести борьбу с перерожденцами.

— Как хочешь, - сухо оказал Вельский и велел коменданту отвести меня к моим товарищам.

Все же при распределении он направил меня в один из лучших в климатическом отношении районов Средней Азии — в город Коканд. Поехало нас туда двое — я и Федя Пилипенко, децист.

Приехали мы в Коканд, с разрешения коменданта окротдела ГПУ оставили у постового мсти и пошли искать квартиру. По дороге зашли в шашлычную, с удовольствием поели шашлыка, который жарился тут же при нас и стали осматривать телеграфные столбы, на которых

висело множество объявлений о сдаче квартир и комнат.

Шашлык, ароматный и вкусный, стоил дешево (10 копеек палочка, на которой было грамм сто мяса), зато квартиры — дорого. За комнату 15-20 метров просили 30 рублей в месяц. По тем временам 30 рублей получал малоквалифицированный рабочий, и на них жила семья. Пришлось нам с Федей все же снять комнату за тридцать рублей, в надежде, что впоследствии подыщем что-нибудь более доступное.

Вернулись в ГПУ, забрали вещи, оставили часовому, как нам сказали, свой адрес. Прочитали висевшее на лестнице объявление, из которого узнали, что ссыльные обязаны раз в неделю, в определенные часы, приходить "отмечаться", а также сообщать в комендатуру о всех изменениях адреса. Отнесли вещи домой, где хозяйка уже успела поставить и застелить кровати, отдохнули и пошли посмотреть город, где нам предстояло жить три года.

Город Коканд был некогда столицей Кокандского ханства, существовавшего с XV века вплоть до насильственного присоединения ханства к Российской империи. В 1875 году в городе был дворец последнего хана Худояра, построенный за пять лет до падения ханства.

В 1928 году в г. Коканде жило около 50 тысяч человек. Город разделялся на старый - азиатский и новый — европейский. В азиатской части города были глинобитные дома, глядевшие на улицу слепыми стенами без окон (окна выходили только во внутренний двор, где проходила жизнь узбекской семьи), узкие кривые улочки, по которым могла проехать только местная двухколесная арба.

Мы с любопытством разглядывали все это, но, собственно, и разглядывать было почти нечего. Глинобитные стены, верхушки деревьев за ними. Ни приступочек, ни скамеечек у домов, даже где вход в них — непонятно. И почти никого на улицах.

Нам захотелось посмотреть, каков узбекский дом внутри, и мы, недолго думая, перелезли через забор. Что тут поднялось! Во дворе было несколько женщин, старых и молодых, они что-то варили. Увидев нас, они подняли страшный крик. На крик сбежались мужчины (женщины тут же исчезли) - глаза налиты кровью, машут ножами, что-то угрожающе кричат. Мы пытаемся объясниться, но ни они нас, ни мы их не понимаем. Дорого обошлось бы это нам с Федей, если бы не появился узбек, владевший русским языком. Мы объяснили ему, что злого умысла у нас не было, что мы только хотели посмотреть, почему окна не выходят на улицу. Недоразумение выяснилось, узбеки объяснили нам, почему нельзя постороннему мужчине входить во двор, мы объяснили, что даже не знали о присутствии здесь женщин - и все кончилось миром.

Конечно, и я, и Федя Пилипенко слышали, читали о мусульманских обычаях, о законах шариата, но представить себе это, пока не увидишь, трудно. Посторонний мужчина (все равно, русский или узбек) мог увидеть женщину, даже девочку старше десяти лет, только в чадре и чачване (длинный закрытый халат и густая волосяная сетка, закрывающая лицо), то есть не мог видеть вообще. Даже покупая невесту, он не видел ее, мог судить о ней лишь по рассказам матери или сестры. За все время моего пребывания в Узбекистане, с марта 1928 по август 1929 я не видел ни одной узбечки с открытым лицом.

За одним, впрочем, исключением. Восьмого марта 1929 года я в течение нескольких минут видел лица узбекских женщин. Советские органы поощряли снятие чадры (или паранджи, как ее называли в Средней Азии) и приурочивали это снятие к 8 марта. Женщинам, публично снимавшим чадру, делались ценные подарки — отрез на платье или пальто. Снятые паранджи тут же сжигались. Я видел, как это происходило. Узбечки приезжали на празднество вместе с мужьями, снимали с себя специально для этого надетую старую, бросовую чадру, получали подарки и тут же уезжали. Отъехав на небольшое расстояние, они вынимали и надевали другую, заранее припрятанную чадру. Но тех, кто открыл лицо без ведома мужа или отца, тогда еще беспощадно убивали.

По законам шариата девушка, выйдя замуж, становилась рабой своего мужа. Жен у него могло быть столько, сколько он мог купить, причем любого возраста. Советские законы запрещали многоженство и устанавливали для Узбекистана брачный возраст женщины в 16 лет. Но официальных законов редко придерживались даже в городах, а уж в деревнях с ними и вовсе не считались. Продолжали продавать и покупать девочек, начиная с десяти лет, а в 12 лет многие уже рожали детей.

Так мы в первый же день познакомились с некоторыми местными обычаями. А на второй день ко мне домой пришел связной из окротдела ГПУ и передал мне вызов немедленно явиться к начальнику его Дементьеву.

Я пошел. Оказалось, что Дементьеву звонил Вельский и обязал его устроить меня на работу, что он, Дементьев, уже звонил управляющему треста Узбекнефть Васильеву, которому

очень нужен начальник планового отдела, и теперь Васильев ждет меня.

Отнесся ко мне мой новый начальник очень доброжелательно. Усадил, закрыл дверь и прежде всего стал расспрашивать о внутрипартийных делах, о программе оппозиции, о том, как протекала борьба в Москве и прочее. Чувствовалось, что он отнюдь не относится к оппозиционерам как к врагам, скорее наоборот.

Потом заговорили о моей работе, о штате отдела, об оплате. Оклад начальнику планового отдела (если бы он был вольный) полагался 350 рублей. Но мой оклад он должен был согласовать с начальником окротдела ГПУ.

Васильев тут же, при мне, позвонил Дементьеву, Тот предложил установить мне оклад 200 рублей.

— Может, установим ему все-таки двести пятьдесят? — сказал Васильев.

— Он что, у тебя в кабинете сидит? - спросил Дементьев.

— Нет, что ты, он в приемной, - подмигнув мне, ответил Васильев.

— Хватит ему двухсот, меньше будет помогать своей оппозиционной братве, - сказал начальник ГПУ и положил трубку.

Но и двести рублей были по тем временам большие деньги, особенно в Коканде. Фунт мяса стоил 30 копеек, десяток яиц — 10 копеек, масло — 66 копеек фунт. Л овощи и фрукты почти ничего не стоили. Помидоры и баклажаны продавались по копейке за фунт, виноград — от 4 до десяти копеек. И промтовары еще были недороги — хороший костюм из ленинградского шевиота можно было купить за 45 рублей.

Да, ссылка для оппозиционеров была, что и говорить, привилегированная. Когда я познакомился с моими подчиненными старшим экономистом и экономистом планового отдела, то узнал, что они тоже ссыльные, один меньшевик, другой эсер, пока не работали, получали пособия всего по 6 р. 70 копеек. А оппозиционерам сразу назначали по 30 рублей. Я же вообще все-то один день был без работы.

Люди они оказались хорошие, интеллигентные, идейные. У меньшевика (забыл его фамилию) скоро кончался срок ссылки, и он собирался уезжать из Коканда. С эсером Романовым мы проработали вместе, пока меня выставили из Узбекнефти. Сначала он относился ко мне настороженно. Впрочем, он не скрывал своего удовлетворения тем, что большевики передрались между собой и держат своих бывших товарищей в тюрьмах и ссылках. Но прошло месяца два, ч мы стали относиться друг к другу с уважением и доверием, бывали и в гостях. С ним жили жена и мать, обе эсерки, мать, кажется, с 1895 года.

Разумеется, хорошие личные отношения не отменяли наших разногласий. Нередко в свободное от работы время у нас происходили бурные дискуссии, в которых меньшевик и эсер объединялись против меня. Речь чаще всего шла о том, кто был прав в 1917 году, а также о том, почему большевики стали на путь преступления и насилий. Я тогда занимал ортодоксальную позицию и яростно боролся против двоих. Вскоре меньшевик уехал, его место в плановом отеле занял оппозиционер Дзиграшвили. Нас стало против Романова двое. Но скоро наши дискуссии кончились. Весной 1929 года срок ссылки Романова истек, и он уехал.

А ссыльные оппозиционеры все прибывали и прибывали в Коканд. Из Грузии явились бывший второй секретарь ЦК Грузии Сандро Туманишвили, секретарь Абхазского обкома Николай Акиртава, Глуховский; из Москвы Николаев, Бамдас и Власов; из Киева - Кофман, из Харькова - Роковицкий, и так далее. Особенно много было в Средней Азии оппозцционеров-грузин. В Ташкенте, в частности, отбывали ссылку братья Окуджава: Михаил - бывший первый секретарь ЦК Грузии и Николай - бывший прокурор Грузинской ССР.

Большая колония ссыльных оппозиционеров жила в Сибири; среди них — Радек, Смилга, И.Н.Смирнов, Сосновский, Преображенский.

Оппозиционные колонии активно переписывались. ГПУ нисколько не препятствовало нашей переписке, ибо чекисты хотели знать, что думает и предпринимает оппозиция. Конечно, все наши письма перлюстрировались, с них снимались копии, которые направлялись в Москву и тщательно обработанные его аппаратом, докладывались Сталину и Политбюро. Но письма к нам и от нас вручались аккуратно. Могу судить об этом по тому, что и сам неоднократно получал ответы на свои письма — и не только от жены. Так я написал Давиду Борисовичу Рязанову и попросил его прислать нам полное собрание сочинений Плеханова и все философские произведения Маркса и Энгельса. Очень скоро я получил от него все книги, которые просил.

Но, конечно, официальной почтовой связи нам было недостаточно: мы ведь понимали, но все наши отправления контролируются ГПУ. Нужен был надежный связной — если не с Сибирью, то хотя бы с Ташкентом и Самаркандом, где были большие колонии ссыльных.

Я решился заговорить об этом с моим начальником, управляющим трестом Васильевым, который часто ездил в Ташкент и Самарканд и хорошо относился к оппозиционерам. И, действительно, Васильев согласился — и в течение нескольких месяцев все шло прекрасно: Васильев регулярно передавал наши письма и привозил нам письма и документы. Но, несмотря на всяческие инструкции и предостережения, Васильев все же "накрылся". Гепеушники проследили его и задержали в тот момент, когда он выходил от одного из ташкентских оппозиционеров, нагруженный материалами. Задержали, привели в комендатуру, обыскали - остальное ясно. Васильева исключили из партии и сняли с работы. Уволили, конечно, и меня.

К тому времени я давно уже был не один: еще в мае 1928 года ко мне приехала жена. Приехали жены и к другим ссыльным — к Акиртава, Николаеву, Туманишвили и другим. К Туманишнили, кроме жены, приехали и две дочери - 18 и 16 лет. Жили ссыльные очень дружно, часто встречались, пели, играли в шахматы, спорили...

Когда ко мне приехала Роза, мы сняли комнату в хорошем доме, с большими окнами и балконом, выходившим в густой тенистый сад. Летом в Коканде жара в тени доходила до 45°, а на солнце — до 65-70, но в нашей комнате всегда царила прохлада. Комната была огромная — метров пятьдесят — но совершенно пустая: в ней стояли только две койки, стол и четыре стула. В нескольких минутах ходьбы от нашей квартиры располагался кокандский рынок, своим изобилием и красочностью поражавший даже ссыльных, приехавших с Украины, из Армении и Грузии. На него можно было ходить, как на выставку натюрмортов: любоваться яркими красками самодельных узбекских тканей, пестрыми халатами, узорчатыми тюбетейками и поясами, а главное — овощами и фруктами. Все оттенки красного, желтого, оранжевого, синего, зеленого, лилового сверкали и переливались в грудах помидоров, гранат, персиков, винограда, дынь и арбузов, вишен, черешен, слив, инжира. Горами лежали кукуруза, рис, изюм, урюк.

Стоило все это так дешево, что, покупая на базаре 102 килограммов овощей и фруктов, мы затрачивали копеек 80. максимум рубль. А готовить наши жены-южанки умели.

За время ссылки мы с Розой (уехав через некоторое время в Москву, она вскоре вернулась в Коканд уже в качестве ссыльной) переменили несколько квартир. Под конец нам повезло: когда окончивший срок ссылки Романов уехал из Коканда, он передал мне, с согласия комендатуры ГПУ, свою комнату в коммунальной квартире, принадлежавшей исполкому, такую комнату, снятую у частного хозяина, мне пришлось бы платить 35-40 рублей в месяц, здесь она обходилась всего в два рубля. Это было как нельзя более кстати, ибо вскоре изошли "провал" Васильева и мое увольнение — и мы с Розой как два ссыльных стали получат 60 рублей в месяц. Не так уж это было мало, но, несмотря на дешевизну квартиры и продуктов нам не хватало. Но и тут повезло: как раз в это время происходила перепись скота - и статотдел искал работников для обработки материалов переписи.

На эту временную работу нас с Розой охотно взяли, и мы неплохо зарабатывали, пожалуй, больше, чем я получал в тресте. За обработку одной карточки статотдел платил 15 или 20 — точно не помню — копеек. Мы брали домой по 1000 карточек и, не спеша, обрабатывали их две недели. В нашей такой же большой и такой же пустой комнате мы раскладывали карточки на полу по графам. Я ползал по полу и обсчитывал карточки по каждой графе, а Роза записывала итог в соответствующую колонку сводного бланка.

Это все были дела бытовые, касавшиеся хлеба насущного. Но, разумеется, главным держанием нашей жизни, главным предметом размышлений были дела политические.

После того, как наша ссыльная колония наладила связь с другими колониями, мы получили два документа, помещенные в газете "Правда" 15 января 1928 года.

В этих документах была изложена тактика оппозиции, принятая центром после раскол троцкистско-зиновьевского блока и капитуляции зиновьевской группировки, а также письма Зиновьева и Каменева по поводу этих расхождений. В этих двух документах рассматривало вопрос о том, приведет ли исключение оппозиции из партии и ее отказ подчиниться решениям съезда к образованию второй партии?

Обе части расколовшегося блока, ссылаясь на Ленина, решительно высказывались против создания второй партии. Но мотивировали они это по-разному.

Зиновьев и Каменев в своем письме в "Правду" писали:

"Мы разошлись с группой Л.Д. Троцкого непосредственно по вопросу о полном и действительном подчинении XV-му съезду. Или подчинение всем требованиям ХV-го съезда и твердое решение сработаться с большинством партии пли путь второй партии - вопрос стоял и стоит только так. (подчеркнуто мной)

...Исключение оппозиции из партии обозначает на деле создание второй партии и неизбежность провозглашения неудачи, краха и конца Октябрьской революции.

...Вне ВКП(б) нашим ленинским идеям грозит только одно - вырождение и гибель".

Иначе расценивал положение и самый отход Зиновьева и Каменева от оппозиции Л.Д.Троцкий. Он считал, что Зиновьев и Каменев в 1927 году так же испугались разрыва с советской бюрократией, как в 1917 году они испугались разрыва с мелкобуржуазной демократией. И это было тем более "не случайно", что советская бюрократия на три четверти состояла из теx самых элементов, которые в 1917 году пугали большевиков неизбежным провалом Октябрьской "авантюры". Капитуляцию Зиновьева и Каменева перед XV съездом, в момент разгрома большевиков-ленинцев, Троцкий воспринимал как чудовищное вероломство. В этой капитуляции он видел закономерность не только психологическую, но и политическую, так как в ряде основных вопросов марксизма (пролетариат и крестьянство, "демократическая диктатура", перманентная революция) Зиновьев и Каменев стояли между сталинской бюрократией и левой оппозицией.

Теоретическая бесформенность, говорил Троцкий, как всегда, неотвратимо мстила за себя на практике. Он считал, что при всем своем агитаторском радикализме Зиновьев всегда останавливался перед действительными выводами из политических формул. Борясь против сталинской политики в Китае, Зиновьев до конца противился разрыву компартии с Гоминданом. Примкнув к борьбе против термидорианских тенденций, он заранее давал самому себе обет - ни в коем случае не доводить до исключения из партии. В этой половинчатости была заложена неизбежность крушения.

"Все, кроме исключения из партии", означало: бороться против Сталина в пределах, разрешенных Сталиным.

После капитуляции, говорил Троцкий, Зиновьев и Каменев делали все, чтобы вернуть себе доверие верхов и снова ассимилироваться в официальной среде.

Зиновьев примирился с теорией социализма в одной стране, снова стал разоблачать «троцкизм» и даже пытался кадить фимиам Сталину лично.

В одном из двух напечатанных в "Правде" документов Троцкий писал: "...Надо ясно понять, что откол капитулянтов от оппозиции ставит на проверку все элементы международной оппозиции.

С оппозицией ВКП или с капитулянтами? Так и только так должен ставиться вопрос по отношению к каждой отдельной группе в Европе и к каждому отдельному оппозиционеру..."

Одна или две партии? - спрашивал Троцкий. И отвечал: мы против второй партии и против IV Интернационала самым непримиримым образом.

Специфические условия СССР он также оценивал под международным углом зрения. С точки зрения международного рабочего класса в целом, считал он, оппозиция поставила бы себя в безнадежное положение секты, если бы позволила сдвинуть себя на позиции IV интернационала, враждебно противостоящего всему тому, что связано с СССР и Коминтерном. Дело идет о завоевании Коминтерна, говорил он. Разногласия достаточно глубоки, чтобы оправдать существование левой фракции.

А прав ли был Зиновьев, утверждавший, что образование второй партии, как и длительное существование фракции внутри правящей партии, должно неизбежно привести к краху Октябрьскую революцию? Из такой постановки вопроса неизбежно вытекало, "что оппозиция в целом и отдельные ее сторонники должны (якобы в интересах партии, а на самом деле - в интересах ее случайно оказавшегося у руля руководства) безоговорочно подчиниться требованиям этого руководства. Принимая такое решение, Зиновьев и Каменев знали, что Сталин и его ближайшее окружение ничем не доказали своей правоты, своего теоретического, политического и морального превосходства, своей преданности интересам революции. Наоборот, они знали предупреждение Ленина, что "сей повар будет готовить острые блюда", знали ленинскую рекомендацию удалить его с поста генерального секретаря. И тем не менее отдали себя и шедшие за ними массы в безоговорочное подчинение Сталину.

Правда, Зиновьев делал оговорку. В одном только случае, считал он, большевик может идти на создание второй партии: если он пришел к убеждению, что "термидорианские" тенденции, несомненно имевшиеся в стране, одолевают партию и власть, что рабочий класс утерял руководство революцией, что Октябрьская революция исчерпала себя, и СССР перестал быть

движущей силой мировой революции.

Но это была непоследовательная оговорка. Ибо ждать момента, когда термидор завершится, значило стать на путь помощи термидорианцам. Такие процессы, как перерождение партии и отдельных людей, происходят постепенно и подспудно, а вскрываются неожиданно, когда противодействовать им уже поздно, когда все уже свершилось. Политический деятель крупного масштаба должен уметь обнаруживать такие тенденции и противодействовать им тогда, когда они еще скрыты от глаз, маскируются, принимают самые неожиданные формы - как это и было в нашей стране. Где же для политического деятеля тех лет был критерий, которым он мог руководствоваться при определении момента перехода от тактики поддержки режима к тактике борьбы с ним?

Для объединенной оппозиции таким критерием стало отношение к теории строительства социализма в одной стране. Это достаточно убедительно доказано дискуссией, которую вели со Сталиным в 1926 году, на VII Пленуме ИККИ, Троцкий, Зиновьев и Каменев. Капитулянтская позиция, занятая Зиновьевым и Каменевым менее двух лет спустя на XV съезде, послужила началом их линии, которая протянулась вплоть до судебных процессов 1936938 годов. Если в 1927 году они "в интересах партии" подчинились требованиям Сталина, порвали с оппозицией, отказались не только от защиты своих взглядов, но и от самих взглядов, — то совершенно логично было полностью подчиниться Сталину и в 1936-1938 годах. Очевидно, к этому времени партия, по мнению Зиновьева и Каменева, все еще не переродилась - и поэтому "в интересах партии" следовало признать себя врагами народа и исчезнуть с политического горизонта и из жизни.

Троцкий в момент раскола оппозиции тоже был противником создания второй партии. Но, видя зримые признаки сползания руководства с ленинского пути, он считал необходимым продолжать фракционную борьбу для завоевания масс в ВКП(б) и в Коминтерне. Только после убийства Кирова и фабрикации процессов Троцкий, в книге "Революция, которую предали", поставил вопрос о создании IV Интернационала.

18. Бухаринская оппозиция

Вскоре после XV съезда партии определились разногласия внутри сталинско-бухаринского блока и началась открытая борьба против "правого уклона". После этого вскрылись и противоречия внутри левой оппозиции — главным образом, по вопросу об отношении к разногласиям внутри Центрального Комитета. Споры начались осенью 1928 года, усиливались с каждым месяцем, по мере развертывания борьбы внутри ЦК.

Правая часть оппозиции, во главе с Радеком, Преображенским и Смилгой, стала утверждать, что оппозиция ошибалась, обвиняя в термидорианском перерождении Сталина, что роль термидорианцев выполняла и продолжает выполнять бухаринская группировка и ее вожди — Бухарин, Рыков, Томский, Угланов и другие. Линия же ЦК по мере развертывания борьбы с правыми выправляется, становится ленинской и с каждым днем приближается к платформе, поданной оппозицией XV съезду — особенно по таким вопросам, как политика партии в области индустриализации страны и в крестьянском вопросе.

Левая же часть оппозиции предостерегающе подчеркивала, что зигзаг Сталина влево и его борьба с правыми проходят при продолжении и усилении курса на "строительство социализма в одной стране", при продолжении и усилении репрессий в отношении левой оппозиции, члены которой содержатся в тюрьмах и ссылках. Индустриализация, говорили левые, сопровождается резким снижением уровня жизни рабочего класса, снижением его доли в национальном доходе, подавлением активности масс, зажимом внутрипартийной демократии. В деревне, утверждали они, проводится неплановая и непродуманная политика, экстраординарные меры приводят к затруднениям при заготовках хлеба, а коллективизация проводится путем усиленного административного нажима.

Начало разногласий между сталинской и бухаринской группировками относится к январю 1928 года, хотя выявились они несколько позднее, согласно официальным партийным документам - перед июльским пленумом ЦК 1928 года (см. Резолюции КПСС, т.II, стр. 508).

Фактически же через восемнадцать дней после окончания XV съезда (он закончил свою работу 19 декабря 1927 года) Сталин в письме Политбюро от 6 января 1928 года отменяет утвержденную съездом линию и проводит в деревне ряд экстраординарных мер - против решений съезда и без ведома Центрального Комитета. Апрельский пленум ЦК и ЦКК одобрил письмо Политбюро от 6.1.1928 задним числом, заявив в своем решении: "...мы можем с полным основанием констатировать, что указанные мероприятии в партии, в изксстмоП сноси части но-

сившие чрезвычайный характер, обеспечили крупнейшие успехи в деле усиления хлебозаготовок".

Но срыв зажиточным крестьянством хлебозаготовок осенью 1927 года стал известен Политбюро не в январе 1928 года, после съезда, а был известен до съезда (в частности, об этом предупреждала ЦК и оппозиция). Однако до окончания съезда Сталин не мог пойти на изменение политического курса, чтобы не лишиться поддержки бухаринской группы, необходимой ему для разгрома левой оппозиции. Резкое изменение Сталиным политического курса после съезда свидетельствует о заранее разработанной им стратегии поочередного отсечения от партии всех вождей, руководивших ею вместе с Лениным.

Если при других аналогичных ситуациях Сталин не спешил с отсечением своих идейных противников, то борьбу против правых он форсировал, потому что его подпирал общехозяйственный кризис и кризис хлебозаготовок. Таким образом, меньше чем через три недели после окончания съезда проводятся чрезвычайные меры в отношении крестьянства, о которых не было доложено съезду: принудительно изымаются излишки хлеба не у 10% (как прелагала оппозиция), а у 15% крестьянских дворов. Но это не дало желаемых результатов. Гибель озимых на Украине и частично на Северном Кавказе сузила возможности хлебозаготовок - и принудительные изъятия проводятся вторично. Двукратное проведение экстраординарных мер в течение первого полугодия 1928 года вызвало ряд восстаний крестьян. В резолюции пленума ЦК, говорилось:

"все это создало почву для административного произвола в заготовительных районах, нарушения революционной законности, частичного применения методов продразверстки (обход дворов, закрытие базаров, незаконные обыски и т.д.).

Эти мероприятия вызвали недовольство среди всех слоев крестьянства, выразившиеся в выступлениях протеста против административного произвола в ряде районов, облегчили капиталистическим элементам в деревне возможность использовать это недовольство против Советской власти, частично оживили деятельность контрреволюционных элементов и дали повод для разговоров об отмене НЭПа". (КПСС в резолюциях, т.II,стр. 515)

Волнения крестьян, недовольство в партийном аппарате, атаки бухаринской группы, - все это заставило Сталина временно отступить. Как всегда, он трусливо свалил всю вину за чрезвычайные меры и административный произвол на местные органы. В ответ на обвинения в отходе от линии, принятой на XV съезде, Сталин отвечал словами резолюции июльского пленума ЦК 1928 года: "Центральный Комитет партии при введении чрезвычайных мер со всей решительностью подчеркнул их временный характер, и если, несмотря на это, возникли толкования этих мер, то такие толкования свидетельствуют лишь о том, что на отдельные прослойки партии до сих пор оказывает влияние чуждая ей идеология" (там же, стр. 515).

Переговоры Бухарина с Каменевым сначала велись через Сокольникова, который сообщил Каменеву, что внутри ЦК и старой гвардии идет расслоение на зиновьевцев, бухаринцев и сталинцев. Сталин, в связи с взятым им "левым" курсом хвастал, что на его сторону перейдет большая группа троцкистов и зиновьевцев. Бухарин говорил, что Сталин целиком перешел на позиции Е.А. Преображенского насчет эксплуатации крестьянства. Отсюда, по словам Бухари-па, безграмотный идиотский вывод Сталина, что по мере продвижения к социализму растет сопротивление, и только твердое руководство может удержать в этих условиях власть.

— Сталин не остановится ни перед чем, — говорил Бухарин, — его политика ведет к гражданской войне, он утопит восстание в крови и объявит нас защитниками кулака.

Бухарин сообщил Каменеву, что в течение 1927 и первой половины 1928 года ГПУ подавило 150 крестьянских восстаний.

Встреча Бухарина с Каменевым состоялась накануне июльского пленума ЦК, на котором, под влиянием крестьянских волнений, правым удалось частично добиться отступления Сталина ма прежние позиции, выработанные совместно с Бухариным к XV съезду.

Л.Д. Троцкий убеждал своих колеблющихся единомышленников, что линия Сталина на индустриализацию и коллективизацию ненадежна и неустойчива.

Все как будто говорило о том, что на пленуме ЦК верх взяли правые. Экстраординарные меры были отменены. Сталин клялся, что стоит на платформе XV съезда партии. Запретили обыски и реквизиции зерна, отменили принудительную подписку на займы. Хлебные цены были подняты на 20%. Создавалось впечатление, что Сталин отказался от "левого" курса, что ли-

нию диктуют правые.

Капитулянты из числа троцкистов и зиновьевцев, делавшие ставку на "левый курс" Станина, были разочарованы.

Троцкисты-ортодоксы считали, что угроза термидора нависла над партией с удвоенной силой, что повышение хлебных цен осуществлено в интересах кулака, главного владельца хлеба, за счет снижений жизненного уровня рабочих.

Сталин внимательно следил за перепиской троцкистов и знал, что оппозиция раздирается внутренними противоречиями. Из этой же переписки он вывел заключение, что единственно правильным путем для выхода из кризиса является продолжение политики индустриализации и коллективизации. Дальнейший отход Сталина от установок и решений XV съезда партии произошел на ноябрьском пленуме ЦК 1928 года. Однако под влиянием правых и под давлением зажиточных слоев деревни ЦК во главе со Сталиным все еще продолжает отстаивать центристские позиции. Все еще считается, что развитие тяжелой промышленности возможно лишь при более быстром обороте легкой индустрии. Однако на апрельском пленуме ЦК 1929 года сталинская фракция пошла дальше по пути отхода от решений XV съезда и вступила на этой почве в открытый конфликт с бухаринской группировкой. В этот период бухаринская линия именуется уже "правым уклоном".

Ф. Ваганов в книге "Правый уклон в ВКП(б) и его разгром" пытается опровергнуть выдвинутое Бухариным, Рыковым и Томским обвинение в том, что в 1928929 годах ЦК отошел от политики, принятой XV съездом партии. Однако, при внимательном чтении этой книги легко заметить, что из приводимых им цитат выпирают прямо противоположные выводы.

На протяжении всего периода от XIII до XV съезда и Сталин, и Бухарин занимали ошибочную позицию, либерально толкуя НЭП, настаивая на постепенном, медленном развитии промышленности (по преимуществу - легкой, а тяжелой - лишь в меру развития первой), ориентируясь на преимущественное развитие индивидуального хозяйства. Но вскоре все изменилось. Правда, резолюция, принятая Центральным Комитетом ВКП(б) на своем апрельском пленуме 1929 года, утверждала, что "партия в целом, как и тов. Сталин, всегда боролись и будут бороться против троцкистской теории военно-феодальной эксплуатации крестьянства". Но эта резолюция искажает действительное положение вещей вдвойне.

Во-первых, потому, что Сталин и его сторонники после разрыва с Бухариным последовательно проводили именно линию на военно-феодальную эксплуатацию крестьянства.

Во-вторых, потому, что Троцкий и все его единомышленники, кроме Преображенского, стояли за умеренное обложение середняков, усиленное обложение кулаков и полное освобождение от налогов бедноты.

Теория Преображенского "о первоначальном социалистическом накоплении" за счет несоциалистической среды была отвергнута оппозицией.

После того, как Сталин взял на вооружение "левый" курс, он положил в основу своей политики именно эту теорию, и в этом, между прочим, Троцкий видел одну из причин извращения Сталиным линии оппозиции в хозяйственных вопросах.

Переход на новый курс был совершен Сталиным без какой бы то ни было попытки проанализировать ошибки прежнего курса, даже без упоминания об этих ошибках. Репрессии против всех оппозиций при этом усиливались. Когда Бухарин обвинил ЦК в "сползании к троцкистской позиции", проявившемся в том, что сразу после XV съезда было проведено дополнительное обложение крестьян на сумму в 400 миллионов рублей, - в резолюции ЦК это обвинение называется "неслыханным поклепом на партию". На самом деле Сталин не только "сполз" на линию оппозиции, но и далеко "переполз" через нее: ведь оппозиция предлагала только 200-миллионное дополнительное обложение, и это было отвергнуто XV съездом.

До какой степени противоречивы решения апрельского пленума ЦК 1929 года, видно хотя бы из следующих взаимоисключающих формулировок.

С одной стороны, резолюция обвиняет Бухарина в "недооценке новых форм смычки социалистической промышленности с сельским хозяйством, недооценке роли совхозов и колхозов при явной переоценке возможностей развития мелкого крестьянского хозяйства". С другой стороны, в этой же резолюции высказывается возмущение упреками Бухарина в адрес ЦК, который "не проводил будто бы решений пленумов ЦК о стимулировании индивидуального крестьянского хозяйства".

В резолюции утверждается, что "вся партия в целом признала в прошлом году, что налоговое обложение недостаточно, что сельхозналог мал, что его надо увеличить".

И в той же резолюции сказано: "Неправильно и фальшиво заявление Бухарина о том, что

налоговое "переобложение" является составной частью политики партии".

Как и в борьбе против троцкистской оппозиции, изменение политического курса происходило одновременно с принятием организационных "мер" против своего вчерашнего союзника, одновременно с запретом внутрипартийной критики, с запретом противникам выступать с изложением своих взглядов в печати и на собраниях. Естественно, что поставленные в такие условия бухаринцы выступили, обвиняя большинство ЦК в нарушении норм партийной жизни.

Одинаковые причины приводят к одинаковым следствиям.

Вчера левая оппозиция обвиняла ЦК в зажиме внутрипартийной демократии, а Бухарин, Рыков и Томский категорически отвергали эти обвинения. Сегодня эти же вожди правых, совместно со Сталиным разгромившие в 1923 году троцкистскую, в 1925 году — зиновьевскую, в 1926-1927 годах - объединенную левую оппозицию, предъявляли ЦК и прежде всего Сталину те же обвинения.

На XV съезде партии Бухарин, Рыков и Томский выступали особенно резко, угрожая тюрьмой участникам левой оппозиции, если они не прекратят фракционной деятельности.

Но ведь вождям правой оппозиции, опытным политикам, наблюдавшим за тем, как Сталин вероломно срывал все внутрипартийные соглашения, должно было быть ясно, что Сталину верить нельзя. И все-таки они его поддерживали и защищали против критики со стороны оппозиции. Вплоть до того, что на XIV и XV съездах Рыков и Томский доказывали: нет, не Сталин, а Троцкий и Зиновьев добивались единоличного руководства, а партия вообще никогда не допустит, чтобы кто-нибудь единолично управлял ею и страной. По-видимому, они считали, что смогут обуздать Сталина и при его содействии осуществить свою программу социалистического строительства в СССР. Только это может в какой-то степени оправдать их слепую политику.

Впрочем, и то сказать - он был осторожен. Пока Сталин вел борьбу с левой оппозицией, он был исключительно внимателен к своим правым союзникам. Он горячо защищал Бухарина от нападок левой оппозиции. И даже в октябре 1928 года, уже выступая на пленуме МК и МКК с докладом "О правой опасности в ВКП(б)", то есть, готовя атаку на Бухарина и других, он (правда, не зная еще о свидании Бухарина с Каменевым) говорил:

"Есть ли в Политбюро какие-либо уклоны? В Политбюро нет у нас ни правых, ни "левых", ни примиренцев с ними. Это надо сказать здесь со всей категоричностью. Пора бросить сплетни, распространяемые недоброжелателями партии и всякого рода оппозиционерами о наличии правого уклона... в Политбюро нашего ЦК". (Сталин, ПСС, т.II, стр. 236)

А в это время он подготовлял решительный удар против правых, и именно тогда предстал черед Бухариным в своем подлинном обличье тирана, которое Бухарин нарисовал в беседе с Каменевым.

Поняв это, Бухарин и его друзья стали искать встреч с руководителями левой оппозиции. Правда, это было нелегко, ибо Бухарин понимал, как свежи еще следы его многолетней коалиции со Сталиным и как велико в этой связи недоверие к нему левой оппозиции. А тут еще Сталин пустил слух, что Троцкий и Зиновьев присоединятся к нему для борьбы против правых. Об этом говорили в кулуарах Коминтерна и в кругах, близких к Центральному Комитету.

В беседе с Каменевым Бухарин предостерегал его против соглашения со Сталиным и предлагал объединить для борьбы с ним усилия всех внутрипартийных течений.

О своих встречах с Бухариным Каменев послал подробный отчет Зиновьеву в Воронеж и Троцкому в Алма-Ату.¹ Он писал, что Бухарин в отчаянье, что он сломлен и считает, что партия находится на краю пропасти. Он приводил слова Бухарина текстуально:

— Он нас перехитрит. Он — новый Чингис-хан, он нас уничтожит... Если Сталин победит, не останется и помину о свободе. Корень зла в том, что партия и государство слились... Старые деления стали недействительными... Сейчас речь идет не о нормальном различии в политике, но о сохранении партии и государства и о самосохранении противников Сталина... Для него важны не идеи, он беспринципный политикан, жаждущий власти, он знает только месть и удар в спину. Надо объединиться для самозащиты...

Когда читаешь сейчас эти записи, видишь, что Бухарин, пожалуй, лучше всех других понимал Сталина и предвидел будущее.

Во всяком случае, ни Зиновьев, ни Каменев, ни даже Троцкий не вняли предостережениям Бухарина. В том же письме, в котором Каменев послал Троцкому запись своей беседы с Бухариным, он от своего и Зиновьева имени просил Троцкого написать заявление в ЦК с предложением возобновить совместную работу. Письмо полно оптимистической уверенности в скором возвращении к руководству партией. Вместо того, чтобы объединиться, как рекомендовал Бухарин, для борьбы со Сталиным, вожди левой оппозиции апеллировали к Сталину, обещая ему поддержку против правых. Их не насторожило даже то, что, изгоняя из ЦК и Политбюро руководителей правой оппозиции, Сталин избавлялся от последних вождей партии, стоявших у руководства при Ленине. Троцкий отверг предложение Бухарина потому, что, по его мнению, не Сталин, а именно Бухарин являлся представителем наиболее опасного для революции течения.

И никто из них не обратил внимания на пророческие слова Бухарина:

"Сейчас речь идет не о нормальном различии в политике, но о сохранении партии и государства и о самосохранении противников Сталина..."

Все говорило о том, что в лице Сталина они имеют дело с необычным явлением, что в то время, как все они, несмотря на разногласия, являются коммунистами, Сталин свободен от всяких идей и от всяких принципов. Но, кроме Бухарина, никто этого не понял.

Зиновьев и Каменев сделали, как пишет Троцкий, из этой беседы вывод, что можно "схватиться за руль" и что "это можно сделать только поддерживая Сталина, поэтому нужно не останавливаться перед тем, чтобы платить ему полной ценой".

Троцкий же не нашел ничего лучшего, как выпустить в Москве листовку с изложением беседы Каменева с Бухариным, чем по существу предал Бухарина.

Конечно, Сталин и не помышлял о привлечении вождей оппозиции к руководству партией. На протяжении ряда лет он планомерно проводил политику постепенного отсечения - одного за другим - ленинских соратников от руководства партией, чтобы остаться одному самовластным распорядителем судеб партии и страны. Сейчас его замысел близился к осуществлению, и отступать ему не было ни нужды, ни смысла. А слух насчет поддержки его линии Троцким, Каменевым и Зиновьевым распространялся Сталиным в некоторых партийных кругах лишь для того, чтобы запутать и запугать Бухарина, внести смятение в ряды левой оппозиции, помешать оппозиционерам всех течений объединиться, а заодно, может быть, "проверить", кто как будет на этот слух реагировать.

Была еще одна важнейшая для Сталина задача: консолидировать свои силы, избавиться от старых ленинских кадров, старых большевиков не только в Политбюро, но и вообще на руководящих постах, заменить их всюду своими, воспитанными в его, сталинском, духе людьми.

К этому толкали его колебания в политических настроениях среди кадрового состава партии, даже среди поддерживавших его в борьбе с оппозициями. Чтобы предотвратить возможную смычку этих недовольных и колеблющихся с Л.Д. Троцким, Сталин решил выслать Троцкого за границу. Характерно, что при обсуждении этого вопроса в Политбюро четверо высказались против: еще не исключенные из Политбюро Бухарин, Рыков, Томский, а также Куйбышев. Об этом сообщил Зиновьеву Калинин.

Узнав о решении выслать Троцкого, зиновьевцы собрались обсудить этот вопрос. Бакаев настаивал на открытом выступлении с протестом. Зиновьев заметил, что протестовать не перед кем, так как Сталина нет в Москве. Крупская, когда Зиновьев сообщил ей о готовящейся высылке Троцкого, сказала: "Если бы и решили мы протестовать, кто нас послушает?"

Беседуя с Каменевым, Бухарин сказал: "Психологические условия для устранения Сталина еще не созрели, но созревают. Правда, Сталин завоевал Ворошилова и Калинина. Орджоникидзе ненавидит Сталина, но у него нет решимости. Но ленинградские лидеры - и Киров один из них. Ягода и Трилиссер - два заместителя начальника ГПУ - и другие готовы повернуть против Сталина. Все же он испытывает ужас перед ГПУ".

Обо всех этих настроениях в партийных кулуарах Сталин знал. Чтобы обезопасить себя от возможных неожиданностей, он приложил все усилия, все свои интриганские таланты, чтобы перетянуть на свою сторону наиболее влиятельных членов ЦК. Против тех же, кто проявил хотя бы малейшее колебание и вообще против всех старых членов партии, в которых он не мог быть абсолютно уверен, он затаил тлеющую и до времени скрываемую злобу.

Как реагировал Л.Д. Троцкий на беседу Бухарина с Каменевым, мы уже говорили выше,

упоминая о выпущенной в Москве листовке. Из писем Троцкого, посланных им в августе 1928 года, явствует, что он не потерял надежды на замирение со Сталиным. Троцкий писал своим единомышленникам, что Сталин самостоятельно, без помощи левой оппозиции, не сможет осуществить левый курс и вынужден будет прибегнуть к ее помощи. "Оппозиция исполнит свой долг, - писал он, - и поможет партии выправить линию Сталина". Наивность для такого опытного политика, конечно, непростительная!

Однако Троцкий категорически возражал против закулисных сделок со Сталиным. Он неоднократно повторял, что разделит ответственность за руководство только при условии установления в партии рабочей демократии, свободы мнений и критики, выборности руководства сверху донизу путем тайного голосования. Не солидаризировался он полностью и с так называемым "левым" курсом Сталина в отношении крестьянства. В тех же августовских письмах он писал, что всегда был противником жесткого административного нажима, всегда был сторонником относительно высокого налога только на зажиточных, помощи беднякам и поощрения коллективизации середняков. "Чтобы судить о политике Сталина, - писал он, - надо иметь в виду не только то, что он делает, но и то, как он это делает". Поэтому, считал он, надо сочетать поддержку "левого" курса с беспощадной критикой.

В связи с провалом сталинской политики в деревне к 1929 году наблюдалось повышение авторитета Троцкого. Среди мер, принятых, чтобы парализовать рост этого авторитета, в № 4 журнала "Большевик" за 1929 год была напечатана статья Ем.Ярославского "О двурушничестве вообще и двурушничестве троцкистов". Ярославский доказывал, что до блокирования Троцкого с Зиновьевым между позициями Троцкого и Бухарина по вопросу о кулаке не было различий.

По его словам, Троцкий до образования блока стоял за свободное развитие капиталистических отношений в деревне, а после объединения, идя на уступки зиновьевцам, занял непримиримую позицию в отношении кулака и выступил против правых. Пытаясь подкрепить это свое утверждение, Ярославский привел несколько выдержек из доклада Л.Д. Троцкого на общегородском партийном собрании г. Запорожье сентября 1925 года.

В действительности Троцкий и до, и после его блока с Зиновьевым занимал одну и ту же линию в крестьянском вопросе.

Да, он считал неразумным в 1925 году мешать развитию кулацкого, или, как он выражался, фермерского хозяйства в деревне. Тогдашний уровень промышленности и сельского хозяйства, считал Троцкий, не давал социалистическому государству возможности обеспечить деревню машинами и оборудованием, необходимыми для кооперирования крестьянских хозяйств, для развития производительных сил в сельском хозяйстве. Именно поэтому партия была вынуждена допустить развитие кулацкого хозяйства.

"— Социалистическое развитие, — говорил Троцкий, — и опирается на капиталистическое, и в то же время борется с ним. Кулак, богатый крестьянин, который продает хлеб через посредство государства, позволяет государству получать иностранную валюту, за которую мы можем ввозить машины для наших заводов. Это — плюс, это — содействие приближению к социализму.

...Пока мы не можем дать деревне высокой техники, у нас есть две возможности: либо применить в деревне методы военного коммунизма и задержать тем развитие производительных сил, что привело бы к сужению рынка и тем самым - к задержке производительных сил в промышленности; либо до тех пор, пока мы не можем средствами нашей промышленности коллективизировать сельское хозяйство, мы должны допустить там развитие производительных сил, хотя бы при помощи капиталистических методов".

Чем же отличалась линия Троцкого от линии Бухарина?

Бухарин в росте кулацкого хозяйства не видел никакой опасности. Он считал, что по мере роста мощи советского государства кулак будет постепенно "врастать в социализм". Троцкий he видел опасность для социализма в росте кулацкого хозяйства и влияния кулака на середняка. В основе своей, говорил он, это явление чревато большими опасностями, на которые никто из нас не закрывает глаз.

"По какому пути мы будем развиваться быстрее, полнее; по какому каналу идет у нас с каждым годом больше ценностей, больше богатства — по каналу социалистическому, то есть в руки государства и кооперации, или по каналу капитали-

стическому — в руки частных собственников? Этот вопрос, — говорил Троцкий, — должен постоянно стоять в центре внимания нашей партии и социалистического государства".

Чем отличалась линия объединенной оппозиции от линии Сталина?

До XV съезда позиция Сталина была идентична позиции Бухарина, охарактеризованной выше. Троцкий же и объединенная оппозиция допускали развитие производительных сил деревни с помощью капиталистических методов лишь на известный период времени, до осуществления первой фазы промышленной революции, и, разумеется, при ограничении эксплуататорских тенденций кулаков. После осуществления промышленной революции, утверждалось в платформе оппозиции, следовало перейти к коллективизации, снабжая колхозы на выгодных условиях тракторами и сельскохозяйственными машинами. Машинизированные колхозы окажутся более конкурентоспособными, чем кулацкие хозяйства, лишенные машинной базы.

Сталин же, внезапно перейдя на "левый" курс, не обеспечил подготовку промышленности к нуждам колхозов в сельскохозяйственных машинах, не убедил на практике средних крестьян в преимуществах коллективных форм земледелия — и ринулся на путь насильственной коллективизации, объединив не только землю, но и весь инвентарь и домашний скот. Такая линия (противоречащая, кстати сказать, взглядам всех основоположников марксизма) нанесла тяжелый ущерб и миллионам крестьян, и всему народному хозяйству Советского Союза.

В рядах троцкистской оппозиции, находившейся частично в подполье, частично в ссылке, продолжались шатания. Шло размежевание оппозиции на правое, левое и крайне левое крыло.

Этот разброд, царивший во второй половине 1928 года в рядах оппозиции, отражен в письмах Смилги, Радека, Преображенского и других.

"У меня, - писал из ссылки И.Т. Смилга Л.Д. Троцкому в октябре 1928 года, - растет глубокое отвращение к оппозиционным истерикам и истеричкам. Они все больше и больше ведут себя как секта, выключенная из исторического процесса.

...Радек бьет тревогу, - пишет он далее, - против начинающегося в оппозиции поворота в сторону децистов. В качестве примера он ссылается на письмо Дингельштедта, Виктора Эльцина и сравнивает их с последним замечанием В.М.Смирнова, что "партия — труп". ...Радек считает, что отказ от поддержки левеющего центра в конечном счете приведет к проблеме новой революции..."

"Все это правильно," — писал Смилга. — Я делаю отсюда вывод, что если оппозиция будет сидеть на теперешней межеумочной позиции, то это неизбежно кончится расколом на группы: одна пойдет к партии, другая пойдет с децистами, третья будет влачить межеумочное состояние".

"...Я обратил внимание, — писал Радек 15 октября 1928 года Эльцину, Нечаеву и Белобородову, — нескольких товарищей на письмо Эльцина от 19 мая, в котором он заявлял: "Что касается термидора, то я считаю, что он совершился". Я указал на это письмо, как на симптом сползания некоторых наших молодых товарищей с позиции нашей платформы на платформу "15-ти". Но Эльцин не один. Ему вторит Нечаев, заявляя в письме от 8 августа, что "с таким правительством у нас не остается ничего общего и с ним у нас только борьба". Но эти два письма не исчерпывают множащегося количества беспокоящих симптомов".

"Вы, любезнейшие друзья, — писал Радек, — подписали заявление Конгрессу, платформу и все остальные документы, в которых вы обещали поддержать советское правительство и даже были готовы защищать это правительство с оружием в руках. Что же, это заявление осталось в силе?"

Крайне левое крыло все более тяготело к децистам и постепенно смыкалось с ними. Это вызывало протесты Смилги, Преображенского и Радека.

В октябре 1928 года Смилга писал Л.Д. Троцкому: "Лучше всего было бы, если бы Вы сами вправили мозги некоторым товарищам, например Дингельштедту. Равным образом Вам следовало бы выступить против ультралевой фразы в нашей среде".

28 октября 1928 года в своем письме ко всем оппозиционерам Л.Д. Троцкий писал, что, как ни досадно тратить время на второстепенные вопросы, тем не менее надо заняться дсцистами, в смысле разъяснения кружкового паразитическою характера их политик и заложено-

го в ней авантюризма. Ибо вожди децистов, которых мы до поры до времени предоставляли самим себе, доболтались до чертиков...

На крайне правом фланге оппозиции находился Преображенский, который добивался координации действий оппозиции с большинством партии.

"Надо думать о координации, — писал он Троцкому, — по целой программе общих пунктов, для осуществления которых нужны годы". "Перебирая эти пункты, - писал он далее, - по большинству которых я не вижу уже непримиримых разногласий, достаточно перечислить те пункты, по которым разногласия или почти исчезли, или значительно уменьшились. Индустриализация, борьба с кулаком, опора на бедноту, борьба с правой и неонароднической идеологией, быстрое строительство совхозов и колхозов, чистка партии от разложившихся, обывательских и классово-чуждых элементов. В частности, мне кажется, что каждый оппозиционер может подписаться почти под всеми решениями ноябрьского пленума, кроме ругательств по адресу оппозиции".

Перед лицом прекращения разногласий Преображенский предлагал обратиться к партии, подчеркнув всю нелепость пребывания оппозиции вне партии, в ссылке.

В направлении сближения с большинством партии предлагал двигаться и К.Б. Радек.

"Я не верю, — писал он Сосновскому, — что все дело Ленина и дело революции только за пятью тысячами коммунистов во всем Советском Союзе. Если верить утверждениям оппозиции, что все остальные большевистские фракции только прокладывают дорогу реакции, тогда приходишь к выводу, несовместимому с марксистским пониманием истории. "Левый" курс, который привел сталинскую фракцию к моральному конфликту с частной собственностью, показывает, что дело Ленина и пролетарской революции нечто большее, чем 5000 коммунистов в России. Вулкан революции не гора, родившая мышь, он не потух, а действует. Сталинская фракция — агент исторической необходимости и, несмотря на путаницу, ошибки и даже преступления, действует как страж наследия Октября и чемпион социализма. Сталинисты оказались достойнее, чем думала оппозиция, это надо признать без самоуничижения. В новом продвижении к социализму оппозиция действует как авангард, а сталинская фракция как арьергард".

Капитулянтская позиция, занятая Преображенским, Радеком, Смилгой и другими, усиливала разброд в рядах оппозиции. Левое крыло троцкистов упрекало Троцкого в терпимости по отношению к капитулянтам и не разделяло его надежд на возможную реформу внутри партии, на возрождение пролетарской демократии.

Троцкий спорил с обоими крайними течениями. Радека и Преображенского он призывал не спешить с капитуляцией, не преувеличивать значения "левого" курса Сталина. Лево настроенных оппозиционеров он убеждал в ошибочности их чрезмерно оптимистических взглядов на перспективы оппозиции. Левым экстремистам он доказывал, что неверно рассматривать всех своих противников, оставшихся в партии, как шкурников, продавшихся за чечевичную похлебку. В рядах партии, утверждал Троцкий, имеется еще много идейных и преданных людей, особенно из числа рабочих и пролетарской интеллигенции, за которых оппозиция должна вести упорную борьбу. Он писал, что положение Сталина создано не только террором аппарата, но и доверием и полудоверием большинства рабочих, а с ними нельзя терять контактов.

Выше уже говорилось, что в 1928 году Сталин одно время делал вид, что скоро добьется соглашения с Троцким и Зиновьевым. Однако ни о каком соглашении он в самом деле не помышлял и никаких конкретных шагов в этом направлении не предпринимал. Он выжидал.

К концу 1928 года положение Сталина упрочилось. Ему удалось перетянуть на свою сторону часть колеблющихся членов ЦК. Правая оппозиция, не поддержанная ни левыми оппозиционерами, ни партийными массами, капитулировала. Троцкистская оппозиция продолжала разлагаться в противоречиях. Наблюдая за всем этим, Сталин рассчитал, что время работает на и него.

Как известно, несколькими годами позже, в разгар террора тридцатых годов, Бухарин за несколько дней до своего ареста написал письмо "будущему поколению руководителей парши". Письмо это, которое, по просьбе Н.И. Бухарина, заучила наизусть его жена А.Ю. Ларина,

стало известно после смерти Сталина. В этом письме говорится: "О тайных организациях Рютина, Угланова мне ничего известно не было. Я свои взгляды излагал вместе с Рыковым и Томским открыто". Как обстояло дело в действительности, можно будет судить лишь после того, как станут доступными все архивы партии и ГПУ. Нам лишь известно, что борьба в московской организации и в Центральном Комитете закончилась полным поражением правых.

Только накануне разгрома правых (слишком поздно!), 12 сентября 1928 года Троцкий выразил согласие на блок с Бухариным и Рыковым на следующих условиях: сокращение партийного аппарата с оставлением за ним только партийно-политических функций; отстранение его от вмешательства в управление государством, хозяйством и профсоюзами; совместная подготовка партийного съезда с дискуссией по всем платформам всех течений; свободные выборы делегатов на партийный съезд путем тайного голосования.

Эту программу перехода от режима сталинской бюрократии к режиму внутрипартийной демократии Троцкий излагал много раз на разные лады. Особенно четко сформулирована она в его статье, напечатанной в мае 1933 года в № 34 "Бюллетеня".

Троцкий писал в этой статье, что Сталин разгромил партию, раздробил ее, разогнал по тюрьмам и ссылкам, разводнил сырой массой, запугал и деморализовал.

"Совершенно верно, - писал Л.Д. Троцкий, - что партии как партии сейчас не существует. Но в то же время она остается очень реальным историческим фактом. Это доказывается непрерывными арестами левых оппозиционеров; возвращением на путь оппозиции старых большевиков, пытавшихся сотрудничать со Сталиным (аресты Зиновьева, Каменева, И.Н. Смирнова, Преображенского, и др.); наконец, признанием со стороны самих бюрократов того немаловажного факта, что оппозиция во всем основном права". "Когда мы говорим, — писал Троцкий, — о восстановлении партийной демократии, то мы имеем в виду необходимость собрать воедино разбросанные, закованные, запуганные элементы действительно большевистской партии, восстановить ее нормальную работу, вернуть ей решающее влияние на жизнь страны. Разрешить задачу пробуждения и собирания партии иначе, как методом партийной демократии, немыслимо. Не сталинская же клика совершит эту работу, и не либеральная бюрократия, которая поддерживает ненавистного ей Сталина из страха перед массой".

"Демократия нам нужна для пролетарской диктатуры и в рамках этой диктатуры, - продолжал Троцкий. - Мы не закрываем глаза на то, что приступ к возрождению партии единственно мыслимым методом партийной демократии будет неминуемо означать на переходный период предоставление свободы критики всей нынешней разношерстной и противоречивой официальной партии, как и комсомолу. Большевистские элементы в партии не смогут разыскать друг друга, связаться, сговориться и активно выступить, не отмежевываясь от термидорианских элементов и от пассивного сырья; а такое размежевание немыслимо, в свою очередь, без открытого объяснения, без платформы, без дискуссий, без фракционных группировок, то есть без того, чтобы все загнанные внутрь болезни нынешней официальной партии не вышли наружу".

Изложенная Троцким программа возрождения большевистской партии с некоторыми поправками действительна и для сегодняшнего дня, и для сегодняшней партии.

Именно таким способом осуществил десять лет назад реформу чехословацкой компартии Дубчек и его товарищи по тогдашнему руководству КПЧ. И если б не вмешательство советской бюрократии, опыт чехословацкой реформы постепенно распространился бы на все компартии восточно-европейских социалистических стран. Близкую изложенной выше программе Троцкого позицию занимал и Бухарин после того, как он оказался в оппозиции. Бухарин, Томский и Рыков в своем заявлении в ЦК писали, что линия большинства приведет объективно к установлению партийной олигархии, к государственно-крепостнической эксплуатации рабочих и военно-феодальному грабежу крестьянства.

"Мы, - писали они в своем письме, - предупреждали ЦК и хотим предупредить партию от этого гибельного для партии и советского государства пути. Разговоры о привой опасности служат дымовой завесой для усыпления бдительности

партии перед этой величайшей опасностью".

"Какой выход? — спрашивали они и отвечали: — Выход только один: назад к Ленину, чтобы идти вперед по Ленину. Другого выхода нет. Мы в состоянии убедить партию в этом. Поэтому мы требуем очередного съезда партии".

Бухарин, Рыков и Томский писали, что ЦК ведет линию на свертывание самокритики и партийной демократии, не создает условий для свободного обсуждения политики партии, насаждает бюрократизм и систему политкомиссаров.

Они поняли, какое положение создалось в партии, слишком поздно, когда осуществить поворот "назад к Ленину" нормальным партийным путем было уже невозможно. Партия была уже зажата в железные тиски сталинского режима, созданного при их же непосредственном участии. Бухарин, Рыков и Томский помогли Сталину расправиться со всеми оппозициями, создать в партии новые, отличные от ленинских традиции. Это они вместе со Сталиным требовали от оппозиционеров покаянных заявлений, отказов от своих взглядов, это они требовали исключений и арестов оппозиционно настроенных членов партии. Короче говоря, это они помогли создать сталинскую мясорубку, в которую теперь попали сами.

Последнее предарестное письмо Бухарина, о котором говорилось выше, противоречит его заявлениям, сделанным в период его борьбы со Сталиным.

В своих беседах с Каменевым, правильность записей которого он признал в ЦКК, Бухарин утверждал, что разногласия со Сталиным вышли за рамки обычных партийных споров, и призывал объединить все силы против Сталина.

В письме, заученном наизусть Лариной, он утверждал, что у него не было никаких разногласий с партией. Как можно было заявлять, что вот уже седьмой год у него нет и тени разногласий с партией, когда в эти годы Сталин совершил термидорианский переворот, арестовал и уничтожил большевистскую партию и ее руководство?

Видимо, Бухарин уже не верил, что последующие поколения коммунистов отвергнут сталинскую политику с ее клеветой против бывших вождей партии, и защищал себя, исходя из того, что "будущие поколения руководителей" будут смотреть на то, что происходило в 20-х и 0-х годах глазами Сталина.

В процессе борьбы сталинской и бухаринской группировок обе они обвиняли друг друга и скатывании на троцкистскую платформу. Бухаринская оппозиция обвиняла большинство ЦК и сползании к троцкизму по вопросу о темпах индустриализации, в налоговой политике и политике цен, в отношении к кулаку, в вопросе о коллективизации и т.п. Сталин и его единомышленники обвиняли правых в троцкистском отношении к внутрипартийному режиму.

В общем обе спорящие стороны были в какой-то мере правы, ибо именно троцкистская оппозиция первая начала критику как ставки на кулака, которую вел Сталин вместе с Бухариным, так и зажима внутрипартийной демократии, выработанного Сталиным вместе с Зиновьевым. Впрочем, то, что осуществил Сталин и, главное, как он это осуществил, не имело ничего общего с той индустриализацией, коллективизацией и той политикой цен, которые предлагала новая оппозиция. Что же касается внутрипартийного режима, то по мере разгрома одной за Фугой троцкистской, зиновьевской и объединенной оппозиций, он все более ужесточался. В процессе этой борьбы Сталин выработал целую систему организационных мер, которые лишали любую оппозицию возможности прорваться к партийным массам.

В капкан этих мер и попала в 1929 году бухаринская оппозиция. В числе их было, как нише сказано, назначение особых "комиссаров", наблюдающих за правыми, пока они еще сохраняли свои посты. Так к главному редактору "Правды" Н.И. Бухарину был приставлен (в рукописи пропущено - ред.), без визы которого не могла быть напечатана ни одна строка; к председателю ВЦСПС МП. Томскому - Каганович, без согласия которого председатель ВЦСПС не мог созвать совещание или отправить документ.

Так в уничтожении оппозиций 20-х годов закладывалась основа для окончательного уничтожения партии в тридцатых годах.

На XVI съезде партии борьба со всеми оппозициями фактически закончилась. Троцкий был выслан за границу. Правые присмирели, борьбу прекратили, от своих взглядов отказались. На ноябрьском пленуме ЦК 1929 года Бухарин, Рыков и Томский выступили с заявлением, в котором писали:

"Мы полагали, что при намечавшихся нами на апрельском пленуме методах

проведения генеральной линии партии мы могли бы достигнуть желательных результатов менее болезненным путем. Однако, подводя итоги истекшего года, мы констатируем, что у пас была известная ошибочная недооценка тех могущественных рычагов воздействия на деревню, которые в конечном счете начали перекрывать отрицательные стороны чрезвычайных мер". (Ваганов, "Правый уклон в ВКП(б) и его разгром", стр. 247)

Таким половинчатым признанием своих ошибок Сталин не удовлетворился. Пленум ЦК квалифицировал заявление Бухарина, Рыкова и Томского как "фракционный маневр политических банкротов, аналогичный "отступательным" маневрам троцкистов, не раз использовавших свои якобы примиренческие заявления как метод подготовки новых атак на партию". ("КПСС в резолюциях", Т.П. стр. 663)

Под давлением большинства Бухарин, Рыков и Томский 26 ноября 1929 года опубликовали в "Правде" новое покаянное заявление, в котором писали:

"В течение последних полутора лет между нами и большинством ЦК ВКП(б) были разногласия по ряду политических и тактических вопросов. Свои взгляды мы излагали в ряде документов и выступлений на пленумах и других заседаниях ЦК ВКП(б). Мы считаем своим долгом заявить, что в этом споре права оказалась партия и ее ЦК".

Массам членов партии и рабочих на протяжении многих лет вдалбливалась мысль, что революционер должен обладать несгибаемой волей и смелостью, должен в любых условиях выстоять в борьбе за свои идеалы. И одновременно в сознание внедрялась другая мысль: истинный большевик, совершив ошибку, должен иметь мужество публично признать ее и искренне участвовать в ее исправлении.

Вот на этих двух догмах покоилась сталинская политика репрессий против бывших товарищей по партии.

На первом этапе внутрипартийной борьбы, в 1923929 годы, публичные покаяния руководителей и членов оппозиционных группировок сослужили хорошую службу Сталину — и не зря он их так усиленно добивался. Покаяния эти должны были показать партии и народу, что все старые лидеры партии, кроме Сталина, оказались не способными к руководству, совершили ряд политических просчетов и ошибок и, если бы не Сталин, привели бы страну к краху. Такой вывод не могли не делать люди, хотя бы читающие газеты. Ведь не могли бы, рассуждали они, признать свои ошибки такие крупные партийные лидеры, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский и другие, если бы они этих ошибок не сделали! Ведь не испугались же они, в самом деле? Да и чего им бояться?

Такая логика действовала неотразимо и, развенчивая, лишая обаяния имена вчерашних вождей, автоматически повышала авторитет Сталина. Ведь именно он, единственный из всех, оказывается, не делал никаких ошибок, он, именно он, безошибочно вел страну вопреки всяким уклонистам.

Покаяния были хорошим психологическим мостиком к физическим расправам тридцатых годов. Приучив массы к покаянным заявлениям политически шельмуемых противников, Сталин на следующем этапе сравнительно легко перешел к инсценировке судебных процессов, где те же люди каялись теперь уже во всех мыслимых и немыслимых преступлениях в форме судебных показаний. Сознание масс, подготовленное предшествующими признаниями своим ошибок, воспринимало процессы 1936-1939 годов как логическое следствие ошибок, переросших в преступления. То, что подсудимыми на этих процессах оказались закаленные в прошлом революционеры, видные большевики, делало их признания только более убедительными. Ведь не испугались же они! Они-то не могут бояться!

В одной из передач "Немецкой волны", в рецензии на какую-то американскую книгу Сталине, автор рецензии сказал: "Тиран спал в Сталине очень долго". Не могу с этим согласиться. Тиран в Сталине всегда бодрствовал, он лишь ждал своего часа. И прежде чем обрушиться на миллионы людей, он уничтожал неугодные ему единицы. В той же передаче "Немецкой волны" передавалась рецензия на книгу Б. Бажанова, бывшего секретаря Сталина. Бажанов рассказывает в своей книге, как по приказу Сталина был расстрелян без суда и следствия чешский коммунист-инженер, монтировавший кремлевскую телефонную станцию. Убрать

его Сталину понадобилось потому, что он монтировал и специальное устройство, с помощью которого Сталин мог подслушивать разговоры руководящих партийных деятелей. Бажанов бежал из Советского Союза в 1925 году. Значит, вот как рано не спал тиран! Известно и организованное Сталиным убийство Блюмкина, и шахтинский процесс, и процессы демпартии, меньшевиков и прочие....

...После разгрома правых и изгнания Бухарина, Рыкова и Томского из Политбюро, в его составе остался единственный из членов ленинского Политбюро - Сталин. Все остальные были в ссылке, в "отпуске", или на низовой работе. Сталин делал все, чтобы вытравить из сознания масс даже воспоминания, даже имена прежних вождей партии. Именно тогда Сталин начал создавать версию о двух вождях партии — Ленине и Сталине.

На XV съезде партии уже не было никакой оппозиции, и никто не мог опровергнуть безудержное хвастовство "безошибочного" лидера, который, фальсифицируя статистику, повествовал о неслыханных достижениях.

Так, Сталин утверждал, что зарплата рабочих утроилась. На самом деле реальная заработная плата количественно значительно выросшего рабочего класса все время снижалась. Одновременно росло неравенство, значительно выросла бюрократия, появилось дифференцированное снабжение.

Так же фальсифицировалась Сталиным история проведения коллективизации. Говоря на XV съезде о "левых загибах" при проведении коллективизации, он утверждал, что они представляют собой "некоторую, правда бессознательную, попытку возродить у нас традиции троцкизма на практике, возродить троцкистское отношение к среднему крестьянству".

Кто же был носителем таких традиций? Аппарат партии, проводивший коллективизацию на практике? Но этот аппарат в краях, областях и районах не смел ни на йоту отступить от сталинских директив. Они точно выполняли сталинские директивы — и потому оказались виноваты в... попытке возродить троцкизм!

У Сталина было совершенно своеобразное представление о миссии и роли вождя. Согласно этому представлению, вождь не ошибается. Если же он отдал ошибочное распоряжение, го за это должны отвечать выполнившие это распоряжение подчиненные. Разумеется, если бы они его не выполнили, они отвечали бы еще больше.

Из этих соображений ответственность за проведение предписанной им молниеносной сплошной коллективизации он взвалил на плечи областных, районных и сельских партийных и советских организаций.

"У нас существуют в партии люди, — говорил он на XVI съезде, — которые думают, что не надо было одергивать "левых" загибщиков. Это чепуха, товарищи. Так могут говорить лишь такие люди, которые обязательно хотят плыть по течению (попробовали бы они плыть против!). Это те самые люди, которые никогда не смогут освоить ленинской линии — идти против течения, когда этого требуют интересы партии, это хвостисты, а не ленинцы".

Нельзя представить себе большего цинизма и лицемерия, чем эти слова, произнесенные человеком, воспитавшим свои кадры на угодливости.

В "Истории КПСС" (изд. 1962 года) по этому поводу говорится:

"2 марта 1930 года в "Правде" появилась статья И.В. Сталина "Головокружение от успеха"... Хотя подстегивание коллективизации исходило сверху, от Сталина, он в своей статье нею вину за ошибки в колхозном движении взвалил на местных работников, огульно обвинив и в головотяпстве" - и в троцкизме, добавим мы.

Впервые в истории был произведен такой молниеносный и такой чудовищный эксперимент над миллионами людей. На глазах односельчан миллионы крестьян с женами и детьми были выхвачены агентами сталинских органов безопасности из своих домов и отправлены в дальние края на смерть или подневольный труд. Видимо, Сталин был уверен, что все это пройдет ему безнаказанно. И он и на этот раз не ошибся.

Но для страны, для народа это безнаказанно не прошло. Принудительно проведенная Сталиным коллективизация привела деревню к голоду, а страну — к разорению.

Цифры потерь скота, приведенные Сталиным в его докладе на XV съезде партии, сильно занижены. Но даже согласно этим цифрам потери крупного рогатого скота составили 14,5 млн. голов, свиней было потеряно 33%. а мелкого рогатого скота - 25% поголовья.

И все-таки даже не это явилось главной потерей. Главное - моральный удар, нанесенный крестьянству, лишивший его заинтересованности в результатах его труда.

Насильственное вовлечение крестьян в колхозы, почти полное изъятие у них урожая по исключительно низким ценам привели к тому, что всякий стимул труда в колхозе был потерян: труд этот не давал даже прожиточного минимума.

Колхозные посевы планировались сверху райкомами и райисполкомами.

Председатели колхозов назначались сверху.

Колхозы облагались натуральным налогом без учета их возможностей.

Цены на колхозную продукцию устанавливались государством без учета фактических затрат труда.

Поставки колхозной продукции были так велики, что нередко превышали валовые сборы, а оплата трудодней так низка, что даже не восстанавливала сил, затраченных на труд.

Со второй половины 30-х годов были резко сокращены размеры приусадебных участков, являвшихся единственным источником существования колхозников, и значительно урезаны права колхозников разводить лично принадлежащий им скот. Запрещалась даже косьба травы для личных нужд колхозников.

Регламентация жизни и труда колхозников была более строгой, чем крестьян при крепостном праве.

Естественное в этих условиях желание колхозников переехать в город на заработки решительно пресекалось властями путем запрета выдавать колхозникам паспорта, строгостями прописки в городах и т.п. Такая система принудительного труда и быта, введенная властями, парализовала жизнь деревни. Это оказало самое отрицательное влияние на развитие колхозного движения. Не будет преувеличением сказать, что причина эта сказывается и сейчас, что и теперь все по той же причине колхозы топчутся на одном месте.

Доходы колхозов регулировались внеэкономическими методами, что породило безразличие колхозников к делам и успехам колхозного производства. А когда труд председателей колхозов стал оплачиваться путем выплаты им зарплаты независимо от успехов колхозов, это привело к отчуждению колхозников от председателей и к независимости председателей от колхозников.

Многолетнее управление колхозами внеэкономическим, административным способом привело к тому, что наша страна до сих пор не может найти путь для быстрого подъема сельского хозяйства, доведенного Сталиным до полного упадка.

Единственным верным путем подъема советского сельского хозяйства до уровня передовых капиталистических стран является введение полной колхозной демократии на основе широкой демократии в стране в целом.

19. Стратегическая линия Сталина

Разгромом бухаринской оппозиции - по счету четвертой после смерти Ленина и последней — Сталин завершил устранение от руководства всех своих основных соперников. Причем, он не просто устранил их, а, пользуясь мощными средствами информации (печать, радио), ошельмовал перед массами как вероотступников, порвавших с марксизмом и ленинизмом.

Возникает законный вопрос: что лежало в основе сталинской стратегии? Какими мотивами руководствовался он, стремясь устранить с политической сцены своих партийных товарищей? Были ли это идейные соображения? Может быть, он был убежден, что только таким образом можно осуществить генеральную линию партии, намеченную Лениным? Или в основе его планов лежали личные соображения, стремление захватить власть в свои руки?

Как я уже продемонстрировал на большом количестве примеров, Сталин с первых дней пребывания на посту генерального секретаря стремился искусственно обострять борьбу среди членов Центрального Комитета партии.

Чего же он добивался?

После длительного и детального изучения исторических документов (материалов съездов и конференций, воспоминаний ряда людей, близко соприкасавшихся в те годы с верхушкой ЦК), я пришел к выводу, что основная цель Сталина состояла в овладении безраздельной личной властью в нашей стране.

Мне представляется, что линия на захват власти была вчерне продумана Сталиным еще при жизни Ленина, в 1920-1921 гг., когда окружению Ленина стало ясно, что годы его общественно-политической деятельности уже сочтены.

В то время как все другие лидеры партии были заняты большой практической работой, Сталин в основном был занят обуревавшим его планом захвата власти. Этот план не предусматривал политической борьбы и политической победы над своими противниками. Сталин полностью отдавал себе отчет в том, что в этой плоскости он неизмеримо слабее их — и поэтому не имеет никаких шансов на победу в прямой открытой политической борьбе.

План его был основан на том, в чем он был сильнее, опытнее и дальновиднее их. Прежде всего, он принялся внимательно изучать характеры всех вождей партии, с которыми ему предстояла борьба, историю их жизни и политической деятельности, их позицию в различные периоды партийной борьбы, их взгляды, их слабости и пристрастия.

Для этого нужно было подобрать соответствующих людей, которые копались бы в архивах с определенной направленностью, зная, чего он от них хочет. В этом определенном смысле он умел разбираться в людях. Он нашел для своего секретариата таких же авантюристов, как он сам, которые готовы были пойти с ним на любые преступления. Это, прежде всего, его помощник Товстуха и его секретари Мехлис и Канер. Он внушил им уверенность в своей победе, и они умели держать язык за зубами.

Чтобы получать самую точную и важную информацию обо всех руководящих работниках, надо было получить доступ к их интимным и деловым беседам. Как раз в это время, в начале 20-х годов, Политбюро приняло решение оборудовать в Кремле автоматическую телефонную станцию на 50 номеров, "вертушку", как назвал ее Ленин, без участия телефонисток, чтобы избежать подслушивания секретных и особо важных разговоров. Сталин использовал это как раз для того, чтобы получить возможность подслушивать разговоры. Он берет организацию «вертушки» в свои руки, и по его указанию в его кабинете оборудуется устройство, дающее ему возможность, не вызывая подозрения у абонентов, подслушивать любой телефонный разговор.¹

Желая знать, что думает по тому или иному вопросу каждый руководящий работник центра и периферии, кого он поддерживает и к кому относится отрицательно, Сталин установил контроль над голосованием на съездах партии. Тот же Бажанов вспоминает, что все избирательные бюллетени после окончания съезда поступали, как и другие материалы съезда, в секретариат ЦК, к Сталину, а тот, в свою очередь, передавал их Товстухе. Товстуха тщательно изучал те бюллетени, на которых не только были вычеркнуты какие-то фамилии, но и были написаны другие - и по почеркам устанавливал, кто из делегатов съезда вычеркнул фамилию Сталина и других. Все эти материалы клались на стол Сталина, и он их хранил, используя для подбора руководящих кадров, а впоследствии - и как основание для репрессий.

Сталин крепко держал в своих руках Оргбюро ЦК и допускал к работе в его аппарате только своих, строго отобранных людей. А Оргбюро выполняло работу исключительной важности: подбор и распределение партийных работников. Через Оргбюро Сталин подготовлял свое будущее, обеспечивая большинство своих сторонников в краевых, областных и районных комитетах партии, а также на съездах и конференциях.

Уже на X съезде партии ему удалось, пользуясь своим влиянием в аппарате, за спиной Ленина протолкнуть в состав Центрального Комитета таких своих людей, как Орджоникидзе, Ворошилов и Михайлов, а в кандидаты - Киселева, Чубаря, Куйбышева, Сулимова и Кирова. На X съезде, кроме Орджоникидзе и Ворошилова, членами ЦК стали еще и А.А. Андреев, Чубарь, Куйбышев и Коротков, а кандидатами, кроме Киселева, Михайлова, Сулимова и Кирова - Бадаев, Лепсе, Лобов, Мануильский, Микоян и Рахимбаев. Таким образом, ему удалось на X съезде партии протолкнуть в ЦК три новых члена из 25 и 5 новых кандидатов из 15-ти, а на X съезде таких членов ЦК стало уже 6 из 27, а кандидатов — 10 из 20-ти.

Сталин не стеснялся пользоваться именем Ленина, чтобы обеспечить желательный ему состав делегатов съезда. Это подтверждается опубликованными недавно воспоминаниями А.И.Микояна, в которых он рассказывает о том, как Сталин вызвал его к себе в ЦК накануне X съезда, Сталин, как пишет Микоян, сказал ему, что "если в ЦК будет избрано относительно много бывших троцкистов, то это представит опасность для ЦК после того, как съезд разойдется... Поэтому мы озабочены тем, какие делегаты приедут на предстоящий съезд и много ли среди них троцкистов... Вот почему Ленин поручил мне (подчеркнуто мной) вызвать Вас, рассказать об этой обстановке, попросить Вас съездить в Ново-Николаевск к Лашевичу, чтобы передать ему от имени Ленина все, что я Вам здесь сказал". ("Новый мир", 1972, № 11, стр. 18889). Таким образом, становится ясно, что если вербовка делегатов съезда Троцким происходила путем пропаганды своих взглядов, то Сталин вербовал делегатов с помощью организационных мер и путем личной обработки их.

Разговор Сталина с Микояном происходил как раз в то время, когда Ленин недвусмысленно высказался против назначения Сталина генеральным секретарем. Не мог Ленин быть решительным противником выдвижения Сталина и в то же время вступать с ним в некий секретный заговор. Но расчет Сталина был предельно прост: не станут же Микоян, Лашевич и другие проверять у Ленина, давал ли он Сталину такие поручения.

Сталин, разумеется, стремился занять место Ленина с тем, чтобы постепенно овладеть абсолютной властью. Но он тогда еще отдавал себе отчет в том, что не обладает теми свойствами вождя, которые были присущи Ленину. У него не было ни ленинской эрудиции, ни ленинского владения диалектическим методом мышления, ни ленинской прозорливости и глубины анализа, ни того исключительного уменья сочетать конечные цели с практическими задачами, которое всегда было свойственно Ленину.

В.И. Ленин был на голову выше всех своих единомышленников - и ему не было нужды ; бояться чьего-либо соперничества. Да это и не могло прийти ему в голову в силу его глубокой идейности. Поэтому вокруг Ленина всегда была плеяда выдающихся, талантливых вождей, сгруппировавшихся вокруг него не в силу дисциплины, не по принципу послушания, а как единомышленники, действующие вполне самостоятельно и способные руководить на любом уровне политической деятельности.¹

Сталин так руководить, конечно, не мог. Характеризуя личные черты Сталина, Троцкий писал:

"При огромной и завистливой амбициозности он не мог не чувствовать на каждом шагу своей интеллектуальной и моральной второсортности. Он отталкивал меня теми чертами, которые составляли впоследствии его силу на волне упадка: узостью интересов, эмпиризмом, психологической грубостью и особым цинизмом

провинциала. По-настоящему Ленин узнал Сталина только после Октября. Он ценил его качества твердости и практического ума. В то же время Ленин на каждом шагу натыкался на невежество Сталина, крайнюю узость политического кругозора, на исключительную моральную грубость и неразборчивость. На пост генерального секретаря Сталин был выбран против воли Ленина, который мирился с этим, пока сам возглавлял партию". (Л. Троцкий, "Моя жизнь", 1930, ч.II, стр. 213)

Аналогичную характеристику Сталину дал Раскольников. Он отмечал те же черты: грубость, необразованность, недальновидность, эмпиризм, ненависть к интеллектуалам, догматизм, хитрость, коварство и вероломство. "Слово "дружба" для него пустой звук, — писал Раскольников, — он резко отшвырнул от себя и послал на расправу такого закадычного друга, как Енукидзе".

Вот отрывок из воспоминаний Б. Бажанова:

"Всегда спокоен, хорошо владеет собой. Скрытен и хитер чрезвычайно. Мстителен необыкновенно. Никогда ничего не прощает и не забывает - отомстит через 20 лет. Найти в его характере какие-либо симпатичные черты очень трудно - мне не удалось...

Умен ли он? Он не глуп и не лишен природного здравого смысла, с которым он очень хорошо управляется.

Сталин малокультурен, никогда ничего не читает, ничем не интересуется...

Одна, но все поглощающая, абсолютная, в которой он весь целиком - жажда власти. Страсть маниакальная, азиатская, страсть азиатского сатрапа далеких времен. Только ей он служит, только ею все время живет, только в ней видит цель жизни". ("Континент", №№ 8-9)

Основой жизни Сталина была политика. В ней коренились его личные интересы и помыслы, в ней должно было найти удовлетворение его стремление к власти. По-настоящему увлекала его только сфера политических интриг беспредельностью и богатством своих комбинаций, все нюансы и тонкости которых он умел различать и создавать. В плетении интриг он был поистине гением: тайно, искусно и неутомимо ткал он паутину, в которую намеревался поймать всех своих товарищей по партии. И уж, конечно, он при этом ни на минуту не задумывался над интересами мировой революции, социализма, партии, рабочего класса, народа - хотя не переставал говорить о них. Цель была одна — завоевание власти, и думал он исключительно о способах этого завоевания. Для этого он изучал и детально продумывал все возможные перипетии борьбы, изобретал блоки и комбинации, умело воздвигал препятствия, отодвигал от руководства своих подлинных и потенциальных противников и на каждом новом этапе безошибочно выбирал себе партнеров — хотя бы временных, хотя бы на одно мероприятие...

Вероятно, он действительно ощущал свою интеллектуальную и моральную ущербность, .k как больше всего ненавидел людей умственно богатых, идейных, морально чистых.

В политической борьбе полностью проявились те черты личного характера Сталина, о которых говорили и писали многие: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Раскольников, Литвинов, Хрущев и другие. Я приводил выше некоторые из этих высказываний. Добавим высказывания его родной дочери Светланы Аллилуевой, которые приоткрывают некоторые истоки о завистливости, амбициозности и мстительности.

"Он выбрал путь революционера потому, — пишет Аллилуева, — что его жег огонь протеста против общества, в котором он сам находился на дне и должен был там оставаться всегда".

Не убеждение, не стремление вырвать из кабалы всех, кто находится на дне, нет, лишь стремление самому вырваться наверх - вот что привело Сталина в революционное движение!

Светлана Аллилуева тоже отмечает узость кругозора, узость интересов ее отца. Она пишет при этом:

"Я убеждена, что церковная школа, где он провел, в общем, более десяти лет, имела огромное значение для характера отца, на всю жизнь усилив и укрепив врожденные качества… …Вместо духовного опыта он развил в себе совсем другое: близкое знакомство с лицемерием, ханжеством, двуличием, такими характерными

для немалой части духовенства".

С. Аллилуева исключительно точно рисует образ И.В. Сталина, как он проявился в годы своего беспредельного владычества. Свидетельство Аллилуевой тем ценнее, что исходит оно от человека, знавшего его, так сказать, в домашнем виде, не в генеральском мундире. Вот что говорит она, например, о его темпераменте: "Он не был ни горяч, ни открыт, ни эмоционален, ни сентиментален - что так характерно для грузинского темперамента... В нем было все наоборот, и с годами только укоренились холодная расчетливость, скрытность, трезвый цинический реализм".

Приведем еще одну выдержку из книги Аллилуевой. Она поможет нам лучше понять способы, какими он делал свою политическую карьеру.

"К людям он относился без всякой романтизации. Люди бывают сильные, которые нужны, и слабые, которые никому не нужны.¹

Из своего семинарского опыта он заключил, что люди нетерпимы, грубы, обманывают свою "паству" и тем держат ее в руках, интригуют, лгут и, наконец, имеют много слабостей и мало добродетелей.

Кроме этой основной жизненной философии, у него было уязвленное самолюбие бедняка, способного своротить горы на своем пути... Твердое убеждение, что для достижения цели хороши любые средства, обещало более реальные результаты, чем политические идеалы... Отец остался внутренне таким же, каким он вышел из дверей семинарии. Ничто не прибавилось к его характеру, только развились до предела те же качества. Человеческие чувства в нем были заменены политическими соображениями. А так как самым главным для него в течение многих лет было захватить, не упустить и укрепить свою власть в партии и в стране, то перед этой целью отступало все остальное". (С. Аллилуева, "Только один год")

Все приведенные выше выдержки в совокупности дают характеристику Сталина как политического деятеля, коммуниста, человека. Быть может, эта характеристика неполна, но для поставленной мною цели — способствовать прояснению стратегической линии Сталина — ее, по-моему, достаточно.

Как же развивалась стратегическая линия Сталина, какими путями и через какие этапы шло осуществление его идеи?

Выше уже говорилось, что каждый из членов Политбюро обладал неизмеримо большим талантом и кругозором, чем Сталин. Он отчетливо понимал, что подчинить их своему влиянию он не способен и что рядом с ними он не может завоевать авторитет в широких массах партии и рабочего класса. Он знал, что пока на командных постах стоят ленинские наследники, он не сможет безраздельно властвовать в партии. Поэтому он давно, медленно, исподволь начал подготовлять их отстранение, помещая верные ему кадры в состав Центрального Комитета и местных партийных органов.

После болезни Ленина и отхода его от руководства Сталин поставил перед собой уже более зримую, более реальную задачу: постепенно дискредитировать, а затем убрать всех мешавших ему руководителей партии. Теперь, зная его характер, мы сможем по-иному, чем прежде прочесть его выступление на XII съезде партии. Вот как звучит та часть речи Сталина, в которой он, по существу, сделал заявку на власть:

"Внутри ЦК имеется ядро в 10-15 человек², которые до того наловчились в деле руководства политической и хозяйственной работой наших органов, что рискуют превратиться в своего рода жрецов по руководству. Это, может быть, и хорошо, но это имеет и опасную сторону. Эти товарищи, набравшись большого опыта по руководству, могут заразиться самомнением, замкнуться в себе самих и оторваться от работы в массах... Если они не имеют вокруг себя нового поколения будущих руководителей, тесно связанных с работой на местах, то эти высококвали-

фицированные люди имеют все шансы закостенеть и оторваться от масс...

Во-вторых, то ядро внутри ЦК, которое навострилось в деле руководства, становится старым¹, ему нужна смена. Нам известно состояние здоровья Владимира Ильича, вы знаете, что и остальные члены основного ядра ЦК достаточно поизносились. А новой смены еще нет, — вот в чем беда... И пора подумать о том, чтобы выковать новую смену. Для этого есть одно средство: втянуть в работу ЦК новых, свежих работников и в ходе работ поднять их вверх, наиболее способных и независимых, имеющих головы на плечах". (XII съезд, стр. 67-68)

Большинство делегатов съезда не поняли подспудного смысла этого места речи Сталина. Они не поняли его замысла, не поняли, куда направляет он свой удар. Они и представить себе не могли, как замышлял Сталин осуществить свою программу против "жрецов по руководству". К тому же среди делегатов съезда было много людей, справедливо недовольных зажимом демократии, который, по их мнению, исходил от Зиновьева. Это отношение к Зиновьеву с наибольшей откровенностью высказал Осинский:

"Тов. Зиновьев старается привязать меня к неумному предложению об устранении из ЦК Зиновьева, Каменева, Сталина.² Так позвольте мне сказать, товарищи, что нам людьми бросаться не приходится. Вопрос идет не о том, кого нам выбросить, а весь вопрос в том, как подчеркнул товарищ Сталин, каким образом нам новых людей воспитать. Каким же образом мы можем бросаться такими людьми, как тов. Каменев, такими людьми, как тов. Сталин? Что касается тов. Зиновьева, то тут я должен выяснить лично мое мнение о тов. Зиновьеве, которое позвольте мне высказать.

Если тов. Сталин здесь говорил относительно жрецов, которые от партийных товарищей откалываются, если он говорил о тех партийных работниках, которые превращаются в генералов, то к тов. Зиновьеву, если этот процесс действительно уже происходит, такое замечание и относится.³

В своих предсъездовских статьях Г.Е. Зиновьев выступал именно таким образом, как может выступать только некий "жрец", он считал себя вправе кричать на них, не отвечал деловым порядком решительно ни на что. Когда пытается говорить ленинским языком тов. Зиновьев, то я говорю себе: не верь глазам своим. Если на клетке написано "лев", а льва там нет, я не верю надписи. И я считаю, что такие люди, как тов. Зиновьев, не имеют права так поступать..."

"Меня, — продолжал Осинский, — крайне порадовал доклад тов. Сталина. Я думаю, что если тов. Сталин на этом съезде, в конце съезда, а также после съезда осуществит⁴ те предложения, которые он сделал в начале, то это будет для партии большим благом, и, вероятно, в нашей партии установится настоящее единство. И если тов. Сталин здесь выступает с таким заявлением, что он хочет концентрировать людей с самостоятельными головами с мест, умеющих независимо думать, и т.д., то я приветствую всей душой и эти принципы, и эти слова". (Стеногр. XII съезда РКП(б), изд. 1968 г., стр. 133-134)

Из этого выступления видно, что на приманку Сталина клюнул даже такой умница, как Осинский, тоже не понявший потаенного смысла планов Сталина. Мало того, открыто высказав на съезде недовольство Зиновьевым, Осинский, с точки зрения Сталина, опережал события, Зиновьев еще имел в партии большую силу и еще нужен был Сталину - и говорить прямо о том, что таких "жрецов", как Зиновьев, надо убрать, было еще рано. Плод еще не созрел. Потому в заключительном слове Сталин со всем пылом обрушился на Осинского.

"Я не могу, товарищи, пройти мимо той выходки тов. Осинского, которую он

допустил, - некрасивой выходки, неприличной, которую он допустил в отношении тов. Зиновьева, решив, что пока достаточно отстранить одного, а потом дойдет очередь до других. Он взял курс на разложение того ядра, которое создалось в ЦК за годы работы. С тем, чтобы постепенно, шаг за шагом разложить все".¹ (подчеркнуто мною - авт.)

Думается, приведенные мною выдержки из доклада Сталина и из речи Осинского, взятые вместе, составляют уникальное свидетельство, разоблачающее внутреннюю подоплеку планов Сталина, зародившихся в его интриганском мозгу еще в 1922-1923 гг.

Напомним, что в эти самые годы, когда Сталин "предостерегал" на X съезде партию против "жрецов от руководства", он занимался подслушиванием телефонных разговоров, выявлял голосовавших против него делегатов съезда, через секретариат и Оргбюро ЦК подбирал и выдвигал преданных ему людей. Этим была занята его мысль, его энергия в период работы ХII съезда. И не Осинский, который говорил лишь о Зиновьеве, а он сам акцентировал в своей речи на "создавшемся внутри ЦК ядре в 10-15 человек", которых именно он назвал "жрецами от руководства". Для чего это было сказано? Для красного словца? Нет, он хотел исподволь приучить "новых свежих работников с мест" к мысли о том, что приближается момент, когда ими надо будет заменить "старых жрецов", так как они "могут заразиться самомнением и оторваться от работы в массах".

Звучит очень эффектно и "демократически". Но разве в этой высказанной на съезде мысли слышится забота о сохранении "того ядра, которое создалось внутри ЦК".

Если вдуматься в смысл речи Сталина, станет ясно, что именно он, а не Осинский, настраивал делегатов съезда на необходимость перемен в составе ЦК, и именно за счет основного ядра, которое "наловчилось в деле руководства".

Теперь уже хорошо известен один из широко применявшихся Сталиным методов: приписывать своим оппонентам свои собственные замыслы. Гак было и на этот раз: только частично он в весьма завуалированной форме высказал их сам, частично приписал Осинскому.

Так или иначе, свою центральную задачу - сначала развенчание, а затем устранение от руководства всех вождей партии - он постепенно и методически осуществлял с 1922 по 1938 годы.

Чтобы лучше понять Сталина и его планы, следует ознакомиться с некоторыми, сложившимися у него еще в юности представлениями. Например, с представлением о том, каков должен быть вождь партии.

В изданных в 1924 году воспоминаниях о В.И. Ленине он писал о своей первой встрече с Владимиром Ильичом:

"Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных.

Принято², что "великий человек" обычно должен запаздывать на собрания, с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причем перед появлением "великого человека" члены собрания предупреждают: "Т-сс, тише... он идет!" Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу, самую обыкновенную беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда нарушением некоторых необходимых правил". (ПСС Сталина, т. 6, стр. 54, подчеркнуто везде мной - авт.)

Сталин, может быть, и, не подозревая об этом, сам дает здесь свою выразительнейшую характеристику. Можно было бы посчитать это воспоминание Сталина чистосердечно-наивным, если не знать, что его взгляды на взаимоотношения вождей и "массы" отнюдь не изменились, что, исходя из этих взглядов, он установил такие правила, несоблюдение которых стоило жизни не одному пролетарскому революционеру.

Историк Р. Медведев приводит в своей книге о Сталине свидетельство бывшего работника Ленинградского обкома Чагина: "Вскоре после избрания Кирова первым секретарем ленинградской организации, состоялся обед, на котором, кроме Кирова и других ленинградских работников, присутствовали Сталин и Томский. Беседа шла на разные темы, но, как и многие беседы среди партийцев того времени, она соскользнула скоро на вопрос, как управлять партией без Ленина. Все, разумеется, согласились на том, что управлять партией должен коллектив. Сталин вначале не участвовал в беседе, но затем встал и, пройдясь вокруг стола, сказал: "Не забывайте, что мы живем в России, в стране царей. Русский народ любит, когда во главе государства стоит какой-то определенный человек. Конечно, - добавил Сталин, - этот человек должен выполнять волю коллектива".

Характеризуя личность Сталина, нельзя пройти мимо такой его черты, как мстительность. Приведу два случая.

Об одном из них рассказал тот же бывший секретарь Сталина Бажанов.

"Во время дискуссии, когда резко критиковали ЦК, Мехлис спросил его: "Товарищ Сталин, не думаете ли вы, что тут переходят всякую границу, что напрасно ЦК позволяет так себя открыто дискредитировать? Не лучше ли это запретить?"

Сталин усмехается: "Пускай разговаривают! Пускай разговаривают! Не тот враг опасен, который себя выявляет. Опасен враг скрытый, которого мы не знаем. А эти, которые все выявлены, все учтены, все переписаны - время счетов с ними придет".

О втором случае рассказал в статье, посвященной зиновьевскому процессу, Л.Д. Троцкий ("Бюллетень", № 52, "Зачем Сталину понадобился этот процесс"):

"В 1924 году, летним вечером, Сталин, Дзержинский и Каменев сидели за бутылкой вина, болтая о разных пустяках, пока не коснулись вопроса о том, что каждый из них больше всего любит в жизни. Не помню, что сказали Дзержинский и Каменев, от которого я знаю эту историю. Сталин же оказал:

- Самое сладкое в жизни - это наметить жертву, хорошо подготовить удар, беспощадно отомстить, а потом пойти спать".

В той же статье Троцкий приводит несколько характеристик, данных Сталину Лениным. Первая широко известна: "Сей повар будет готовить острые блюда". Вторая относится к марту 1123 года, когда Ленин совместно с Троцким готовился к борьбе против Сталина на X съезде партии. Через своего секретаря Фотиеву он передал Троцкому:

"Не вступайте в переговоры со Сталиным, ибо Сталин заключит гнилой компромисс и обманет. Такой компромисс, - писал Троцкий, Сталин заключил во время процесса Зиновьева-Каменева: "За признание - жизнь!". И обманул - и как обманул!".

И, наконец, характеристика, данная Лениным Сталину и переданная Троцкому Н.К.Крупской в присутствии Зиновьева и Каменева:

"Осенью 1926 года, - пишет Троцкий, - Крупская сказала мне: Володя сказал о Сталине: "Ему не хватает элементарной честности". И она прибавила: "Вы понимаете? Самой простой человеческой честности!"

Эти черты Сталина легли в основу его поведения в борьбе за власть. Но это еще не объясняет, почему он победил в этой борьбе, что помогло ему разгромить своих идейных противников, имевших огромный авторитет в партии и стране.

С моей точки зрения здесь сыграли роль несколько причин - и объективных, и субъективных.

Из объективных причин следует отметить следующие.

Во-первых, процессы, происходившие в капиталистическом мире. В 1917920 годах мир этот находился в состоянии глубокого кризиса, резкого обострения классовых противоречий. После окончания империалистической войны Запад начал постепенно выпутываться из состояния кризиса и входить в полосу относительной стабилизации. В результате ухудшились перспективы мировой революции в ближайшие сроки.

Во-вторых, в составе рабочего класса России произошли коренные социальные перемены. Лучшие кадровые рабочие, в ходе революции и гражданской войны ушедшие на фронт и на партийную работу, на предприятия не вернулись: часть погибла, а остальные ушли на руководящую работу. На их место на фабрики и заводы пришли новые рабочие из крестьян, не имевшие ни классовых, ни революционных традиций.

В-третьих, в результате двух продолжительных и разорительных войн в массах пролетариата России произошел спад революционной активности. Люди устали, они стремились скорее перейти к мирной жизни.

В-четвертых, крестьяне, вернувшиеся после войны домой, мечтали поскорее начать мирную жизнь и приступить к освоению и обработке полученной после Октябрьской революции земли.

Среди неблагоприятных причин субъективного характера следует, прежде всего, отметить болезнь и смерть Ленина. Партия лишилась крупнейшего политика и вождя, обладавшего к тому же такими личными человеческими качествами, которые вызывали и доверие товарищей по партии, и доверие широких трудовых масс. Умеющий предвидеть и умеющий слушать, лишенный честолюбивых замыслов, не боящийся смотреть правде в глаза и говорить ее вслух, Ленин именно благодаря сочетанию всех этих качеств умел мобилизовать партию на поиски выхода из любых сложных обстоятельств. Потеря Ленина, конечно, чрезвычайно осложнила и без того сложную ситуацию.

Вторая причина субъективного порядка, неблагоприятно повлиявшая на судьбу партии, заключается, по моему разумению, в составе и взаимоотношениях вождей партии, фактически оказавшихся у власти после смерти Ленина. Вызванный этими отношениями раскол в руководящем ядре партии и привел к сползанию ее с марксистских позиций.

Третьей и важнейшей - если не решающей - причиной субъективного порядка является то, что в этот ответственный исторический момент в руководстве партии, на важном посту генерального секретаря оказался по существу чуждый самому духу партии человек, одержимый стремлением к неограниченной личной власти и не сдерживаемый никакими моральными соображениями.

И Маркс, и Энгельс, и Ленин неоднократно подчеркивали, что ни для капитализма нет безвыходных ситуаций (несмотря на то, что человечество вступило в эпоху крушения капитализма), ни для социализма, даже после победы пролетарской революции, не следует ожидать гарантированных побед. Неправильная политика революционной партии, взявшей власть, появление во главе движения авантюриста или тирана могут привести к временному поражению революции, к затяжке революционного процесса или к сворачиванию на путь, ведущий к ошибкам и даже преступлениям.

В тот исторический период, о котором мы говорим, парадоксально сочетались все перечисленные выше отрицательные факторы — объективные и субъективные. Они-то и выстелили Сталину путь к победе над его противниками. Эти факторы способствовали ему в борьбе, которую он вел свойственными ему методами, и которая привела к поражению социалистических! и победе националистических начал.

К анализу этих методов я и хочу перейти.

От благоприятных условий до победы еще очень далеко. Победу еще надо было организовать. И Сталин организовал ее теми самыми, свойственными ему методами.

Начал он с дискредитации вождей партии, с подрыва их авторитета, искусно используя для этого их самих, восстанавливая каждого из них друг против друга. Все было точно рассчитано. Он создавал ситуации для возникновения столкновений между ними, не выпячивая себя не давая основания для подозрений, что процессом руководит он. В противном случае мои было бы спугнуть потенциальные жертвы и допустить их объединение против него.

В разные периоды он действует по-разному. В иных случаях не спешит, дает созреть ситуации; а когда считает необходимым — форсирует события и, чтобы не упустить удобный момент, наносит молниеносный удар.

Время для удара он выбирает сам, руководствуясь при этом недюжинным инстинктом и

чутьем политического интригана. При этом он не пренебрегает ничем: клеветой, подогреванием личной неприязни, национальными предрассудками, даже убийством из-за угла — любыми средствами, как изобретенными им самим, так и взятыми из арсенала Нечаева, с концепциями которого, как теперь мы знаем, Сталин тщательно ознакомился.

Прежде всего, Сталин наметил устранение Л.Д. Троцкого - самого крупного и опасного своего противника. Троцкого Сталин боялся даже после выдворения того из Советского Союза - до тех пор боялся, пока не убил.

Политика отсечений нашла бы в лице Троцкого самое резкое осуждение. Сталин это понимал - и начать отсечение решил с Троцкого. Но для этого нужны были сильные союзники. Без их помощи исключить из руководства партии такого влиятельного лидера было бы невозможно.

Как начиналась борьба в руководящем ядре Центрального Комитета партии? Об этом свидетельствует ряд документов, распространявшихся оппозицией в ходе дискуссии 1923 года.

После того, как стало ясно, что больной Ленин не сможет выступить с политическим отчетом ЦК на X съезде партии, встал вопрос о том, кому поручить политический отчет.

М.И. Калинин предложил поручить это Троцкому, так как большинство внесенных в Политбюро предложений исходило от Ленина и Троцкого.

Л.Д. Троцкий отказался делать политотчет ЦК на съезде и высказался против того, чтобы вообще поручать кому бы-то ни было одному делать такой доклад, ибо, как мотивировал он, никто единолично не может заменить Ленина. Троцкий предложил коллективно наметить политическую линию ЦК в ходе прений по отдельным вопросам повестки дня съезда.¹

В своей книге "Моя жизнь" Л.Д. Троцкий так излагает события:

"Шли первые недели 1923 года. Близился X съезд. На участие в нем Ленина надежды почти не оставалось. Возникал вопрос, кому читать основной политический доклад. Сталин сказал на заседании политбюро: "Конечно Троцкому". Его сейчас же поддержали Калинин, Рыков и, явно против своей воли, Каменев. Я возражал. Партии будет не по себе, если кто-нибудь из нас попытается, как бы персонально заменить больного Ленина. Обойдемся на этот раз без вводного политического доклада. Скажем то, что нужно, по отдельным пунктам порядка дня. К тому же. добавил я. у нас с вами разногласия по хозяйственным вопросам. - Какие там разногласия? - ответил Сталин. Калинин прибавил: "Почти по всем вопросам в Политбюро проходят всегда ваши решения". Зиновьев был в отпуске на Кавказе... Сталин знал, что со стороны Ленина на него надвигается гроза, и со всех сторон охаживал меня. Он повторял, что политический доклад должен быть сделан наиболее после Ленина влиятельным и популярным членом ЦК, т.е. Троцким, что партия ничего другого не ждет и не поймет...

Вернулся с Кавказа Зиновьев. За моей спиной шли непрерывные фракционные совещания... Зиновьев требовал для себя политического доклада. Каменев допрашивал наиболее доверенных "старых большевиков", из которых большинство лет на 10, на 15 покидало партию: "Неужели же мы допустим, чтоб Троцкий стал единоличным руководителем партии и государства?" Все чаще стали по углам шевелить прошлое, поминая старые мои разногласия с Лениным. Это стало специальностью Зиновьева. Тем временем положение Ленина резко ухудшалось, и с этой стороны никакой опасности не грозило. "Тройкой" решено было, что политический доклад сделает Зиновьев. Я не возражал, когда вопрос после надлежащей политической подготовки, был внесен в Политбюро. На всем была печать провизориума. Явных разногласий не было, как не было у "тройки" никакой своей линии..." (с. 227 - 228)

Отказавшись принять предложение Калинина (за которое в то время проголосовало бы

большинство Политбюро), Троцкий, несомненно, совершил большую ошибку. Опираясь на блок с Лениным по всем вопросам повестки дня X съезда - национальный вопрос, бюрократизм, реорганизация руководящих органов партии и др., ссылаясь на письма Ленина по этим вопросам, Троцкий имел все шансы выиграть сражение против своих соперников. Вместо этого он стал в благородную позу, ослабил этим свою позицию и обеспечил победу своим противникам.

Скорее всего, это свидетельствует о некоторых личных особенностях Л.Д. Троцкого, всегда несколько недооценивавшего значение организационной политики и не привыкшего к свойственным большевикам методам закулисной борьбы: он всегда боролся открыто и с пренебрежением относился к интригам.

Его противники действовали с прямо противоположных позиций, и это сразу ставило его в неравное положение.

Против Троцкого действовал образованный Сталиным блок, так называемая "тройка" - Зиновьев, Каменев и Сталин - о которой писал впоследствии Троцкий и о которой много говорилось на XV съезде партии. Все члены этой "тройки" были очень нужны друг другу.

Сталину поддержка Зиновьева и Каменева была необходима для сохранения и укрепления своего положения в Центральном Комитете и в Политбюро.

Зиновьев и Каменев для баланса сил против Троцкого нуждались в поддержке Сталина.

При этом обе стороны вовсе не являлись единомышленниками и искренними союзниками, а рассматривали друг друга как силу, которую следует временно использовать. Так, Зиновьев и Каменев, поддерживая Сталина, видели в нем, как верно пишет Бажанов, "человека политически ничтожного, видели в нем удобного помощника" — и только. И уж никак не соперника. Пройдет в нем нужда - и можно будет его отодвинуть.

Сталин тоже рассматривал Зиновьева и Каменева как фигуры, удобные для первоначального соглашения. Он тоже не сомневался, что после победы над Троцким не составит большого труда отодвинуть их от руководства.

История показала, что свой замысел осуществил именно Сталин. Прошло немногим более года после того, как "тройка" выдвинула Зиновьева докладчиком по политическому отчету ЦК на XII съезде, умер Ленин, состоялся ХIII съезд - и вскоре после него Сталин выступил на курсах секретарей укомов против Зиновьева и Каменева и рывком отбросил их от власти. Они сделали свое дело и больше не были ему нужны.

Но пока, накануне XII съезда и на самом XII съезде они еще этого не подозревали. Ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев не оценивали в полной мере сильных позиций Сталина в аппарате, его способности закулисными методами привлечь на свою сторону большинство членов Центрального Комитета.

В своих воспоминаниях Б. Бажанов дает чрезвычайно важное свидетельское показание, которое, конечно, не может быть документально подтверждено, но все же весьма правдоподобно: во-первых, оно исходит от человека, хорошо знакомого со сталинской кухней, во-вторых, подтверждается многими воспоминаниями (в частности, Л.Д. Троцкого). Бажанов утверждает, что Сталин начал организовывать "тройку" сразу же после первого удара у Ленина, т.е. в мае 1922 года.

"Уже после удара у Ленина, - пишет Бажанов, - Зиновьев, Каменев и Сталин организуют "тройку". Главного соперника они видят в Троцком. Но они еще не предпринимают борьбы против него, потому что против ожидания в июне Ленин начал поправляться...

...Ленина поразило, как за несколько месяцев его болезни быстро увеличилась власть партаппарата и, следовательно, Сталина. Ленин сделал шаги к сближению с Троцким и начал серьезно раздумывать, как ограничить растущую власть Сталина..."

В феврале-марте (1923 г.) состояние Ленина было стационарно. В это время Ленин пришел к окончательному решению о борьбе со Сталиным и с бюрократическим аппаратом, который он возглавлял. По настоянию Ленина создается комиссия ЦК против бюрократизма. "С января 1923 года, - пишет Бажанов. - "тройка" начинает осуществлять власть. В первые два месяца - с боязнью блока Троцкого с умирающим Лениным, но после мартовского удара Ленина больше не было, и тройка могла начать подготовку борьбы за удаление Троцкого".

Готовя эту совместную атаку, Сталин был вынужден временно допустить Зиновьева и Каменева к управлению Оргбюро и секретариатом ЦК, т.е. к тайнам своей аппаратной кухни.¹ Ознакомившись с нею, они поняли, что здесь-то и есть ключ к настоящей власти и что, владея ею, "тройка" может реально решать судьбы партии и страны. Сталин дал им прикоснуться к власти, а у них создалась иллюзия, что они действительно сами, вместе со Сталиным овладели ею. Сталин же, образовав "тройку", ничем не рисковал: решающие позиции в аппарате он продолжал держать в своих руках.

Об этом периоде Л.Д. Троцкий писал в "Моей жизни":

"Главная трудность для заговорщиков состояла в открытом выступлении против меня перед лицом массы. Зиновьева и Каменева рабочие знали и охотно слушали. Но поведение их в 1917 году было еще слишком свежо в памяти у всех. Морального авторитета в партии они не имели. Сталина, за пределами узкого круга старых большевиков, не знали почти совершенно. Некоторые из моих друзей говорили: "Они никогда не посмеют выступить против вас открыто. В сознании народа ваше имя слишком неразрывно связано с именем Ленина. Ни Октябрьской революции, ни Красной Армии, ни гражданской войны вычеркнуть нельзя". Я с этим не был согласен. Личные авторитеты в политике, особенно революционной, играют большую роль, даже гигантскую, но все же не решающую. Более глубокие, т.е. массовые процессы определяют в последнем счете судьбу личных авторитетов. Клевета против вождей большевизма на подъеме революции только укрепила большевиков. Клевета против тех же лиц на спуске революции могла стать победоносным орудием термидорианской реакции. Объективные процессы в стране и на мировой арене помогли моим противникам. Но все же задача их была не легка. Партийная литература, печать, агитаторы жили еще вчерашним днем, который стоял под знаком Ленина — Троцкого. Нужно было все это повернуть на 180°, не сразу, конечно, а в несколько приемов..." (с. 230)

"Ленин лежал в Горках, я - в Кремле. Эпигоны расширяли круги заговора. Они выступали на первых порах осторожно, вкрадчиво, подмешивая к хвале все большие порции яду.

Создана была целая наука: фабрикация искусственных репутаций, сочинение фантастических биографий, рекламы вождей по назначению. Особая малая наука была посвящена вопросу о почетном президиуме. Со времени Октября повелось так, что на бесчисленных собраниях в почетный президиум выбирались Ленин и Троцкий. ...Надо было разъединить два имени... Теперь в президиум стали включать всех членов Политбюро... Карьеры создавались и разрушались в зависимости от расстановки имен в почетном президиуме. Эта работа, наиболее упорная и систематическая из всех, мотивировалась необходимостью бороться против "культа вождей". На Московской конференции в январе 1924 года Преображенский сказал эпигонам: "Да, мы против культа вождей, но мы и против того, чтобы, вместо культа одного вождя, практиковался культ других вождей, только масштабом поменьше". (с. 239-240)

"В позднейшей борьбе Зиновьева и Каменева со Сталиным тайны этого периода были раскрыты самими участниками заговора. Ибо это был подлинный заговор. Создано было тайное Политбюро... Все вопросы предрешались в этом тайном центре... Они обязывались не полемизировать друг с другом и в то же время искать поводов для выступлений против меня... Ответственные работники партии и госу-

дарства систематически подбирались под одним критерием: против Троцкого...

Лишь смерть Ленина полностью развязала руки этой конспирации, позволив ей выйти наружу... Уже нельзя стало занять пост директора завода, секретаря цеховой ячейки, председателя волостного исполкома, бухгалтера, переписчицы, не зарекомендовав себя антитроцкистом... Та же самая работа производилась с конца 1923 года во всех партиях Коминтерна... Общий курс свелся к замене самостоятельных и даровитых людей посредственностями... Как высшее выражение аппаратной посредственности и поднялся Сталин", (с. 240-241)

Именно "тройка" поручила Зиновьеву сделать политический отчет X съезду партии. Сталин воспользовался уникальной ситуацией (Троцкий отказывался замещать Ленина, а Зиновьев, наоборот, рвался выполнять эту роль), чтобы покрепче вбить клин между ними.

Заключив соглашение, Сталин, Зиновьев и Каменев распределили между собой роли на X съезде. Зиновьеву поручался политический отчет ЦК, а Сталину - два доклада, определявших дальнейшую политику партии: по организационному и по национальному вопросу. Решения, принятые X съездом по организационному вопросу, предусматривали, как это и планировал Сталин, мероприятия по реорганизации центральных учреждений партии, направленные против проектов, изложенных Лениным в его предсмертных письмах съезду. Делая доклад по национальному вопросу (который намеревался, было, делать сам Ленин), Сталин затушевал искажения национальной политики партии в грузинском вопросе, допущенные им, Сталиным, Дзержинским и Орджоникидзе (Ленин придавал этому большое значение).

Что выиграли от заключенного соглашения Сталин и Зиновьев? Сталин получил весьма ощутимые результаты, Зиновьев - лишь недолговечную трибуну для ораторских упражнений.

Тот факт, что политический отчет ЦК съезду делал Зиновьев, как будто свидетельствовал о том, что к нему перешла политическая роль Ленина. Но это была только видимость. Никакой новой линии (кроме предложения ужесточить внутрипартийный режим) в докладе Зиновьева не содержалось. А из обоих докладов Сталина явно вытекала новая линия - линия, прямо противоположная той, которую намечал В.И. Ленин.

Так, Сталин отверг в своем докладе ленинское предложение пополнить состав ЦК рабочими от станка и предложил, наоборот, дополнительно ввести в ЦК ряд крупных партийных чиновников (секретарей обкомов, крайкомов и др.). Предложение было принято, и все новые люди, вошедшие в ЦК на X съезде, были взяты из аппарата. Если учесть, что Сталин свой пост генсека и руководителя Оргбюро уже давно использовал для того, чтобы подобрать в аппарат своих людей, неудивительно, что после X съезда партии он получил прочное большинство в ЦК.

В докладе по национальному вопросу и в предложенной резолюции Сталин так же решительно отклонил предложения Ленина, высказанные им в известном письме в ЦК по вопросу об "автономизации". И съезд одобрил линию Сталина, против которой Ленин направил огонь своей критики.¹

По существу, именно с X съезда начался отход партии от ленинской линии к сталинской.

* * *

Выдвигая Зиновьева докладчиком по политическому отчету ЦК, Сталин имел в виду несколько соображений.

Во-первых, он знал, что это вызовет негодование Троцкого. Тот вовсе не считал Зиновьева таким политическим деятелем, вокруг которого может объединиться руководство партии. Выдвижение Зиновьева способствовало обострению борьбы внутри Политбюро - а это-то и было нужно Сталину.

Во-вторых, выдвижением Зиновьева создавалась иллюзия объективности: как-никак, на съезде от имени ЦК докладывал член ЦК большевистской партии с 1907 года.

В-третьих, — и это, пожалуй, самое главное: Сталин твердо рассчитывал на то, что с помощью Зиновьева и Каменева ему удастся сколотить в Политбюро такое большинство, которое сумеет изолировать Троцкого и свести его на роль второстепенного политического деятеля. При этом он рассчитывал также на щепетильность и самолюбие Троцкого, которые не позволят

ему ввязываться в прямую борьбу за власть.

Ну и, конечно, выдвигая Зиновьева на руководящую роль, Сталин был уверен, что отстранить его от этой роли будет неизмеримо легче, чем Троцкого.

Были у него, видимо, и другие соображения. Выдвигая на первый план Зиновьева и его устами провозглашая жесткий внутрипартийный курс, он усыплял настороженность некоторых членов ЦК и делегатов съезда, помнивших характеристику, данную Сталину Лениным. Одновременно он отводил от себя удар Троцкого и незаметно направлял его против Зиновьева.

Расчет был точный. Так, в своей известной работе об уроках Октября Троцкий главный огонь критики направил не на Сталина, а на Зиновьева и Каменева. Даже в статье, написанной уже в 1935 году и напечатанной в "Бюллетене" № 35 ("Почему Сталин победил оппозицию"), Троцкий писал:

"Инициатива борьбы против левой оппозиции принадлежит, собственно, не Сталину, а Зиновьеву. Сталин сперва колебался и выжидал.

Было бы ошибкой думать, что Сталин с самого начала наметил какой-либо стратегический план. Он нащупывал почву. Несомненно, что революционная марксистская опека тяготила его. Он фактически искал более простой, более национальной, более надежной политики".

Верно, Сталин выжидал. Но не в том смысле, какой вкладывал в это понятие Троцкий. Обдуманно столкнув Троцкого с Зиновьевым и Каменевым, он терпеливо выжидал, когда они по очереди дискредитируют друг друга. А в это время сам был занят тем, что тщательно подбирал преданных ему людей.

Как верно замечает Бажанов¹, ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев сталинской тактики не разгадали и даже не заметили. Даже тогда, когда он сделал открытый выпад против "жрецов по руководству", дав этим самым понять партаппаратчикам (а они уже тогда и на съезде и в партии занимали господствующее положение), что реальная власть находится в руках у него, а не у этих "болтунов", которые не способны управлять страной.

Параллельно с открытой борьбой против Троцкого, в которой роль тарана отводилась Зиновьеву, Сталин за кулисами вел подготовку к последующим отсечениям. Пока Зиновьев упивался своими ораторскими трелями, направленными преимущественно против Троцкого, (талин ведет потаенную, кропотливую, невидную работу по подбору и расстановке сил. Во все звенья аппарата продвигаются его сторонники; тех, кто не был ими, он привлекает на свою сторону, повышая их по службе, предоставляя им высокие партийные и государственные посты, создавая для них продуманно разработанную систему привилегий. Одновременно с руководящих постов исподволь систематически удалялись оппозиционно (или просто критически) настроенные деятели, в большинстве - старые члены партии. Так, в 1922-23 гг. с занимаемых ими постов были удалены Белобородов и Преображенский (Урал), Раковский (Украина), И.Н.Смирнов, Антонов-Овсеенко, Крестинский, Мрачковский и многие другие. Уже к концу 1922 года Сталин фактически полностью овладел и аппаратом ЦК, и аппаратом местных партийных органов.

Но Зиновьев и Каменев заметили это только тогда, когда они уже сослужили свою службу - и Сталин мог, не стесняясь, отшвырнуть их. Он так и сделал в своей речи на курсах секретарей укомов вскоре после X съезда. Вот тогда-то Зиновьев и Каменев хватились и увидели, что у Сталина в руках и секретариат ЦК, и Оргбюро, и все местные обкомы и крайкомы, а у них никого, кроме небольшого количества аппаратчиков в Ленинграде, прозванном "вотчиной Зиновьева".

К этому периоду - между X и XV съездами партии - относятся отчаянные попытки поздно спохватившихся Зиновьева и Каменева изменить структуру органов ЦК так, чтобы поставить генсека под контроль Политбюро и лишить его возможности единолично решать кадровые вопросы. К тому времени Сталин обладал уже почти неограниченной возможностью по своей воле осуществить организационное "окружение" любого члена Политбюро. Чтобы предотвратить такую опасность, Зиновьев изменил курс и предложил Троцкому блок. Он хотел

таким путем создать в ЦК перевес сил против Сталина и ограничить его возможности единолично решать кадровые вопросы.

Троцкий отклонил предложение Зиновьева - и это было одной из тех его ошибок, которые помешали ограничить власть Сталина. Попытки сделать это были предприняты без участия Троцкого, но они потерпели неудачу.

Об одной из таких попыток рассказывал в своем заключительном слове на XIV съезде партии Зиновьев.

В конце 1923 года в Кисловодске собрались Зиновьев, Бухарин, Евдокимов, Лашевич и другие.

"На этом совещании, - говорил Г.Е. Зиновьев, - были представлены два мнения. Все участники совещания понимали, и всем одинаково было ясно, что секретариат при Владимире Ильиче это одно, а секретариат без Владимира Ильича это совершенно другое.

При Владимире Ильиче кто бы ни был секретарем, все равно и тот, и другой играли бы ограниченную служебную роль... Без Владимира Ильича стало всем ясно, что секретариат ЦК должен приобрести решающее значение... И тогда у нас возникло два плана. Один план - сделать секретариат служебным, другой - "политизировать секретариат", в том смысле, чтобы в него вошло несколько членов Политбюро, и чтобы это было действительно Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В это время назревали кой-какие личные столкновения со Сталиным".

Ни тот, ни другой план не были, однако, осуществлены, потому что Сталин просто не дал им осуществиться. Ибо изменение роли секретариата положило бы конец его власти как генсека, и он это хорошо понимал.

ХШ-й съезд принес победу Сталину. Помимо всего прочего, на съезде в ЦК были дополнительно избраны Антипов, Догадов, Л. Каганович, Колотилов, Куклин, Лепсе, Лобов, Медведев, Николаева, А.П. Смирнов, Шварц, С. Косиор, Румянцев и Рухимович. Если проследить, кем пополнялся Центральный Комитет партии на X, X и X съездах, можно установить строгую закономерность: новые члены ЦК были преимущественно сталинскими и отчасти зиновьевскими сторонниками — как правило, крупными партийными и государственными чиновниками. Однако сразу же после съезда Сталин взял курс на отсечение от руководства Зиновьева и Каменева. "Зиновьевцев" начали постепенно снимать с руководящей работы: так вскоре после съезда под разными предлогами были сняты Глебов-Авилов, Наумов, Закс, Равич, Харитонов и другие.

Что касается принципиальных разногласий, то в ЦК после X съезда сложилась еле дующая расстановка сил. Слева располагались Зиновьев, Каменев, Залуцкий, Евдокимов, Лашевич, Николаева и др., стоявшие на платформе индустриализации и коллективизации, с ограничением эксплуататорских тенденций кулака. Справа находились Бухарин, Рыков, Томский, Угланов и др., отстаивавшие сдерживание индустриализации и свободное экономическое развитие деревни. Сталин и большинство членов ЦК занимали центристскую позицию, склонявшуюся в сторону правых.

Особняком стоял Л.Д. Троцкий, который хотя и был избран и в состав ЦК, и в состав Политбюро (причем усиленно подчеркивалось, что без его участия не мыслится деятельность обоих этих органов), но был уже в этом составе изолирован и почти одинок.

В противоположность открытой борьбе троцкистской оппозиции против линии большинства ЦК, борьба между зиновьевской и сталинской фракциями до самого XV съезда партии протекала скрытно. Но уже самое оповещение, что политический отчет ЦК на XV съезде поручен Сталину, означало, что Зиновьев отодвинут от ведущего положения в партии (на XIII, как и на XII съезде партии, политотчет делал еще Зиновьев).

Предсъездовское соглашение нарушил, разумеется, Сталин. Перед самым началом съезда было опубликовано инспирированное Сталиным решение Московского комитета партии, обвинявшее Зиновьева и Каменева в "пораженчестве" и "аксельродовщине". Это было вполне в духе сталинского метода подготовки съездов: предсъездовские конференции уже прошли, делегаты съезда уже избраны, обсуждать выдвинутые обвинения кроме как на съезде уже негде. А съезд соответственно подготовлен - и Сталин, разумеется, одержал на нем победу.

Тот факт, что на XIV съезде и Троцкий, и Зиновьев, и Каменев все же избираются в ЦК и

входят в состав Политбюро, уже ничего не меняет. Количество их сторонников в новом составе ЦК так невелико, что они уже не могут оказать существенного влияния ни на политическую, ни на организационную деятельность Центрального Комитета.

Чтобы окончательно удалить их из ЦК, Сталину оставалось еще проделать несколько маневров, которые сделают это удаление оправданным в главах широких масс партии и рабочего класса. Они и были в соответствующее время проделаны. А пока, после разгрома ленинградской оппозиции, Сталин такими же методами отстранил от руководства партией Бухарина, Рыкова и Томского - последних лидеров ленинского ЦК.

Стратегическая линия, намеченная Сталиным еще при жизни Ленина, была окончательно осуществлена им на XVI съезде партии.

С этого времени он стал единоличным и полновластным диктатором России.

20. Почему Сталин победил оппозицию

Маркс, Энгельс и Ленин никогда не считали, что победа пролетарской революции гарантирует неизбежную победу социалистического общества над капиталистическим миром.

"Творить мировую историю, - писал К. Маркс в письме к Л. Кугельману, - было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны история носила бы очень мистический характер, если бы "случайности" не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями". (ПСС, т. 33, стр. 175)

Факт существования пролетариата и буржуазии, их враждебные столкновения, так же как противоречие между развитием производительных сил и произволе! венными отношениями, сами по себе не предопределяют победу одного и поражение другого общественного строя.

Рождение нового социалистического общества может произойти не иначе, как через классовую борьбу (в ходе которой пролетариат накапливает необходимый опыт, проходит стадию организации своих сил, образует профсоюзы и революционную партию, и др.) и победу пролетариата над буржуазией - революционным или парламентским путем. Но это вовсе не значит, что победа рабочего класса в той или иной стране обязательно обеспечивает распространение социалистической революции на все капиталистические страны, созревшие для перехода к социализму. Опыт и Парижской Коммуны, и Октябрьской революции в России доказывает, что такой предопределенности нет. Свершившаяся пролетарская революция, изолированная от других стран, не получив поддержки мирового пролетариата, может затем потерпеть поражение или переродиться.

Беря власть в Октябре 1917 года, большевики в соответствии со стратегией Ленина считали, что мир вступил в эпоху войн и социалистических революций, что капитализм находится и состоянии распада и уже не в состоянии вывести человечество из полосы перманентных кризисов. Поэтому, считали они, социалистическая революция в отсталой России, хотя не будет иметь самостоятельного значения, не может быть преждевременной, ибо она явится прологом, факелом, который зажжет мировую революцию.

В той внутрипартийной борьбе, которая развернулась в РКП(б) после болезни и смерти Ленина и вылилась в борьбу за власть, исходное значение имели непримиримые разногласия по "опросу о характере Октябрьской революции.

Троцкий и примыкавшая к нему группа членов ЦК продолжали занимать традиционную марксистскую позицию, рассматривая Октябрьскую революцию как первый этап революции мировой. Сталин и большинство членов ЦК начали присваивать Октябрьской революции самостоятельную роль, самодовлеющее внутринациональное и внутригосударственное значение. Они утверждали, что Ленин и партия рассматривали русскую революцию, прежде всего, как открывающую путь к непосредственному строительству социализма в России, что новое социалистическое общество можно создать в России независимо от прихода мировой революции.

Из двух противоположных позиций вытекали и две отличные друг от друга тактики, сформулированные Сталиным и Троцким.

Из позиции Троцкого следовало, что внутренние задачи социалистического строительства в России должны быть подчинены главной задаче - мировой революции. Острие тактики Троцкого было направлено на усиление роли Коминтерна, на подготовку и организационное крепление компартий капиталистических (особенно западноевропейских) стран для подготов-

ки их ко второму, после Октябрьской революции, штурму капитализма. Тактика же Троцкого в отношении внутреннего строительства в СССР ничем не отличалась от плана, изложенного Лениным в его статьях и письмах ХП съезду партии. В них Владимир Ильич рекомендовал использовать время до подхода революции в западных странах для индустриализации страны и мощного подъема сельского хозяйства путем постепенного кооперирования крестьянских хозяйств, для подъема культурного уровня трудящихся и вовлечения широких масс в управление страной, что должно было послужить лучшим средством для решительной борьбы с бюрократизмом.

В основе тактики Сталина и возглавляемого им большинства Центрального Комитета лежала уверенность, что мировая революция - это химера, что капитализм вышел из кризиса и окончательно стабилизировался. Поэтому внешняя политика Сталина была направлена главным образом на то, чтобы дать понять окружающим СССР мощным капиталистическим странам, что СССР отошел от авантюристической ставки на мировую революцию. Внутренняя же политика Сталина была направлена, прежде всего, на усиление государственной мощи страны, на все большую централизацию управления хозяйственной, политической и общественной деятельности, на все большее ужесточение методов этого управления.

В цитированном выше письме к Л. Кугельману Маркс, говоря о "случайностях", которые могут устранить или замедлить революцию, упоминает среди них "и такой "случай", как характер людей, стоящих... во главе движения". Теоретические и тактические разногласия между двумя фракциями большевизма неизмеримо осложнились и обострились тем, что во главе партии оказалась такая аморальная личность, как Сталин.

Сталин нанес делу коммунизма неисчислимый вред. Не только тем, что совершил термидорианский переворот в СССР, уничтожил старую большевистскую гвардию и большую часть идейных коммунистов в СССР (а также основные кадры Коминтерна) и разложил большинство остальных. Главное его преступление заключается в уничтожении миллионов невинных людей - причем в уничтожении именем коммунизма, партии, коммунистических идей. Тем самым он дискредитировал коммунистическую идеологию в глазах народов всего мира (особенно передовых, развитых стран), поставив знак равенства между нею и тоталитаризмом, называя социалистическим общество антидемократическое, антигуманное, строящееся на насилии и эксплуатации трудящихся. Урон, нанесенный мировому рабочему движению Сталиным, несравним ни с каким другим.

И в те времена, о которых здесь идет речь, и сейчас широко распространяется точка зрения, отождествляющая сталинизм с большевизмом и с марксизмом, из которого большевизм вырос. Эту точку зрения, согласно которой сталинизм представляет собой законный продукт большевизма, разделяет и вся мировая реакция, и все социалистические партии, противостоявшие большевизму, провозглашал ее и сам Сталин, провозглашают и ныне и его современные последователи, и сторонники точки зрения Солженицына. Последовательно отстаивали ее, в частности, русские меньшевики, эсеры и анархисты.

Мы это всегда предсказывали, говорили они. Начав с запрещения других социалистических партий, с установления диктатуры большевиков в Советах, Октябрьская революция не могла не придти к диктатуре бюрократии. Сталинизм есть продолжение и вместе с тем банкротство большевизма.

Троцкий решительно возражал против отождествления сталинизма с большевизмом. Ошибка такого рассуждения, говорил он, начинается с молчаливого отождествления Октябрьской революции и Советского Союза. Исторический процесс, состоящий в борьбе враждебных сил, подменяется, таким образом, по его мнению, эволюцией большевизма в безвоздушном пространстве.

Между тем большевизм был лишь политическим течением, тесно слившимся с рабочим движением, но не тождественным даже с ним. А кроме рабочего класса в СССР существовало тогда более ста миллионов крестьян, разнородные национальности, а также наследие гнета, нищеты и невежества. Созданное большевиками государство отражало не только мысль и волю большевизма, но и все, вытекавшее из перечисленного выше: культурный уровень страны, социальный состав населения, давление варварского прошлого и не менее варварского мирового капитализма. Поэтому, считал Троцкий, изобразить процесс вырождения советского государства как эволюцию чистого большевизма, значит игнорировать социальную реальность во имя одного логически выделенного элемента. Когда большевики шли на уступки собственническим тенденциям крестьян, устанавливали строгие правила для вступления в партию, подвергали эту партию чистке от чужеродных элементов, запрещали другие партии, вводили НЭП, прибегали к

сдаче предприятий в концессию или заключали дипломатические соглашения с империалистическими правительствами, они, большевики, делали частные выводы из того основного факта, который был ясен им с самого начала. Этот факт можно сформулировать так: завоевание власти, как ни важно оно само по себе, вовсе не превращает партию в полновластного хозяина исторического процесса.

Овладев государством, партия получает, правда, возможность с недоступной ранее для нее силой воздействовать на развитие общества, но зато и сама подвергается удесятеренному воздействию со стороны всех других его элементов. Прямым ударом враждебных сил она может быть отброшена от власти; при более затяжных темпах она, удержав власть, может переродиться. Большевики всегда считались с такой теоретической возможностью и открыто говорили о ней. Напомним прогноз Ленина накануне Октябрьской революции и его же высказывания после ее свершения. Особая группировка сил в национальном и международном масштабе создала предпосылки к тому, что пролетариат смог придти к власти в такой отсталой стране, как Россия. Но та же группировка сил свидетельствует, что без более или менее скорой победы пролетариата в передовых странах рабочее государство не устоит. Предоставленный самому себе советский режим падет или выродится. Точнее сказать: раньше выродится, затем - падет. Не только советское государство может сойти с социалистического пути, но и большевистская партия может при неблагоприятных исторических условиях растерять свой большевизм.

Из ясного понимания такой опасности, говорил Л.Д. Троцкий, исходила левая оппозиция, окончательно сложившаяся в 1923 году.

Регистрируя изо дня в день симптомы перерождения, она стремилась противопоставить надвигавшемуся термидору сознательную волю пролетарского авангарда. Однако этого субъективного фактора оказалось недостаточно. Те "гигантские массы", которые по Ленину решают исход борьбы, устали от внутренних лишений и от слишком долгого ожидания мировой революции. Массы пали духом. Бюрократия взяла верх. Она заставила пролетарский авангард смириться, растоптала марксизм, проституировала большевистскую партию. Сталинизм победил. В лице оппозиции действительный большевизм порвал с советской бюрократией и с ее Коминтерном. Таков действительный ход развития.

Правда, в формальном смысле сталинизм вышел из большевизма. Московская бюрократия даже и сегодня продолжает называть себя большевистской партией. Правда, эту этикетку она употребляет теперь редко, но при случае пользуется ею, чтобы лучше обманывать массы, выдавая оболочку за ядро, видимость за сущность.

Устранение с политической арены всех других партий неизбежно должно было привести к тому, что противоречивые интересы и тенденции разных слоев населения в той или иной мере стали находить свое выражение внутри правящей партии. По мере того, как политический центр тяжести передвигался от пролетарского авангарда к бюрократии, партия изменялась — как по социальному составу, так и по идеологии. Благодаря бурному ходу событий, она (партия) в течение 15 лет (с 1922 до 1937 года) претерпела гораздо более радикальное перерождение, чем социал-демократия за полстолетия.

"Чистка", которую провел Сталин в 1936937 годах, проложила между большевизмом и сталинизмом даже не кровавую черту, а целую реку крови. Истребление всего старого поколения большевиков, значительной части среднего поколения, участвовавшего в гражданской войне, и той части молодежи, которая наиболее серьезно восприняла большевистские традиции, наглядно показала не только политическую, но и чуть ли не физическую несовместимость сталинизма и большевизма.

Выше я изложил взгляды Л.Д. Троцкого на причины перерождения партии. Но, как мне представляется сейчас, в этих взглядах есть изрядная доля фатализма.

"Всякий, сколько-нибудь знакомый с историей, - писан он в статье "Почему Сталин победил оппозицию", - знает, что каждая революция вызывала после себя контрреволюцию, которая... всегда отнимала у народа значительную, иногда львиную долю его политических завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны являлся, по общему правилу, тот слой революционеров, который стоял во главе масс в первый, наступательный, "героический" период революции. Уже это общее историческое наблюдение должно навести нас на мысль, что дело идет не просто о ловкости, хитрости, уменье двух или нескольких лиц, а о причинах несравненно более глубокою порядка.

Марксисты в отличие от поверхностных фаталистов... отнюдь не отрицают роль личности, ее инициативы и смелости в социальной борьбе. Но в отличие от идеалистов марксисты знают, что сознание в последнем счете подчинено бытию".

В этом много верного. Однако Троцкий не дал здесь конкретного анализа позиций, занятых отдельными выдающимися членами Центрального Комитета партии, не рассмотрел соотношения сил, сложившихся в ЦК до и после смерти Ленина. В своем анализе причин поражения оппозиции и победы Сталина он исходит только из объективных условий, сложившихся в мире и в СССР - и потому его объяснения отдают фатализмом.

"Совершенно неоспорим и полон значения факт, - писал Л.Д. Троцкий, - что советская бюрократия становилась тем могущественнее, чем более тяжкие удары падали на мировой рабочий класс. Поражение революционных движений в Европе и в Азии постепенно подорвало веру рабочих в международного союзника. Внутри страны царила все время острая нужда. Наиболее смелые и самоотверженные представители рабочего класса либо успели погибнуть в гражданской войне, либо поднялись несколькими ступенями выше и в большинстве своем ассимилировались в рядах бюрократии, утратив революционный дух.

Уставшие от страшного напряжения революционных лет, утратившие перспективу, отравленные горечью ряда разочарований, широкие массы впали в пассивность. Такого рода реакция наблюдалась, как уже сказано, после всякой революции. Неизмеримое историческое преимущество Октябрьской революции как пролетарской состоит в том, что усталостью и разочарованием масс воспользовался не классовый враг в лице буржуазии и дворянства, а верхний слой самого рабочего класса и связанные с ним промежуточные группы, влившиеся в советскую бюрократию".

Верно, что большевики, Ленин и сам Троцкий предвидели возможность такого варианта истории, когда пролетарская революционная партия, взяв власть в изолированной и притом отсталой стране, при задержке мировой революции и под воздействием уставших и пассивных масс, вынуждена будет уступить власть другому классу или переродиться.

Но была ли в действительности такая ситуация в России после болезни и смерти Ленина?

Если бы Троцкий на X съезде партии, как настаивал на этом Ленин, выступил от имени Ленина и своего против Сталина по организационному и национальному вопросам, удалось ли бы ему убрать Сталина с поста генсека?

Или, если б то же сделали все члены Политбюро. Не могли разве они выполнить завещание Ленина и убрать Сталина с поста генерального секретаря?

А если б это случилось, в партии могла бы сложиться совсем иная ситуация, иная атмосфера, какую хотел создать Ленин и какую намечал в своих письмах съезду. И это, в свою очередь, могло изменить и международную обстановку, и внутреннее положение в СССР в революционном направлении.

В своем втором письме к съезду, продиктованном 25 декабря 1922 года, Ленин писал:

"Наша партия опирается на два класса, и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если б между этими двумя классами не могло состояться соглашение. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол. Но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить...

Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут..." (ПСС, т. 45, стр. 344-345)

Следовательно, Владимир Ильич в тот период видел непосредственную опасность, угрожавшую партии, не в затяжке мировой революции, не в отсталости страны и не в упадке настроений уставших масс, а в вероятности личной борьбы между лидерами партии. Сам Троцкий в двадцатых и начале тридцатых годов в книге "Моя жизнь" и в статьях, опубликованных

"Бюллетенях" в эти годы, неоднократно высказывался в том смысле, что если бы он на X съезде выступил в блоке с Лениным, то их победа была бы вполне обеспечена. И это правда. Ведь их совместное выступление в защиту монополии внешней торговли быстро закончилось их победой. Такой же победой закончилось бы, несомненно, выступление Троцкого в блоке с Лениным по организационному вопросу. Это означало бы удаление Сталина с поста генсека, что немедленно лишило бы его того, чем он был силен — связи с аппаратом.

В цитированной выше статье "Почему Сталин победил оппозицию" Троцкий писал:

"К числу важнейших достижений пролетарского руководства надо отнести способность различать, когда можно наступать, когда необходимо отступать. Эта способность составляла главную силу Ленина. Успех или неуспех левой оппозиции против бюрократии, разумеется, зависел в той или другой степени от качества руководства обоих борющихся лагерей".

Вот этого-то качества, этой способности в решающий момент у Троцкого не оказалось. Несмотря на то, что накануне смерти Ленина они вдвоем подробно рассмотрели ситуацию и согласовали тактику, Троцкий не сумел довести принятую ими линию до победного конца. Отрицательную роль здесь сыграло, конечно, и поведение остальных членов Политбюро, увлеченных своими личными интересами и потому не выполнивших совет Ленина - убрать Сталина с занимаемого им поста в то единственно благоприятное время, когда это было еще возможно.

Этот, казалось бы, "частный" вопрос, эта "случайность" истории (кто будет генсеком?) оказал огромное влияние на всю последующую историю партии и страны. Поэтому мы считаем необходимым специально исследовать вопрос о том, какую позицию занял в этот короткий, но решающий отрезок времени каждый из политических вождей.

Читателям, желающим подробнее ознакомиться с политической ситуацией и расстановкой сил накануне XII съезда партии, с характером обсуждавшихся тогда в руководстве партии разногласий (о монополии внешней торговли, о национальных и организационных проблемах и др.), следует изучить письма Ленина в этот период (к Троцкому, Сталину, Зиновьеву, Каменеву, Мдивани, Н. Окуджаве, К. Цинцадзе); его же письма, адресованные XII съезду; записи секретарей В.И. Ленина; его записки в адрес Л. Фотиевой. Все это содержится в тт. 45 и 54 Пятого полного собрания сочинений В.И. Ленина. Следует также ознакомиться с примечаниями редакции ИМЛ к этим документам.

Из документов этих мы узнаем, в частности, что 5 марта 1923 года В.И. Ленин продиктовал М.А. Володичевой два письма: одно — Троцкому с просьбой взять на себя защиту его взглядов по национальному вопросу на пленуме ЦК и на XII съезде партии, и другое - Сталину по поводу его грубой выходки по отношению к Н.К. Крупской. На следующий день, 6 марта, он справился, получен ли ответ от Троцкого, вторично просмотрел вчерашнее письмо к Сталину и дал указание отправить его.

В тот же день Ленина постиг удар, после которого он уже к политической жизни не возвратился.

Такой исход благоприятствовал намерениям Сталина. У людей, близких Ленину, создалось впечатление, что под предлогом выполнения советов врачей Сталин старается изолировать Ленина от товарищей, от поступления к нему информации. Эта система запретов волновала Ленина и вредила ему больше, чем любая информация. Так, в записи Л.А. Фотиевой от 12 февраля 1923 года говорится:

"Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль... По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы... ...создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам", (подчеркнуто мной, ПСС, т. 45, стр. 485)

Именно в это время Сталин принимал решительные меры к овладению центральным аппаратом, тщательно изучал каждого крупного партийного работника, его слабости и достоинства, и все это под углом зрения, главным для него: как данный товарищ относится к нему, Станину, и к другим членам Политбюро (особенно — к Троцкому). Для такого изучения использовались, как написано выше, и такие методы, как подслушивание телефонных разговоров. К этому же времени относится и образование "тройки", направленной против Троцкого.

Накануне XII съезда Сталин внезапно внес предложение: перед лицом болезни Владимира Ильича прекратить распри и выйти на съезд едиными.

Звучало как будто очень благородно. Но что это означало практически? Это означало: ввиду смертельной болезни Ленина прекратить борьбу за ленинскую принципиальную позицию в национальном и организационном вопросах, одобрить тезисы докладов Сталина по этим вопросам, прямо направленные против взглядов Ленина, выраженных в его письмах съезду, оставить Сталина на посту генерального секретаря и тем самым отдать в его руки судьбы партии и страны.

Странно, как Троцкий мог попасться на такую примитивную удочку! И, тем не менее, он согласился с предложением Сталина не выносить разногласий на съезд и вместе с другими членами Политбюро утвердил тезисы докладов Сталина по национальному и организационному вопросам.

Это была крупнейшая политическая ошибка Троцкого. И он сделал ее, несмотря на то, что Ленин предупредил его: не идите ни на какой компромисс со Сталиным. Эта ошибка сыграла роковую роль в жизни партии и страны, она позволила Сталину сохранить свой пост, выиграть время и закрепить свою власть в партийном и государственном аппарате.

В чем же коренилась ошибка? Почему Троцкий пошел на уступки Сталину?

Мне представляется, что в тот период сразу совпало несколько неблагоприятных обстоятельств ("случайностей") с некоторыми индивидуальными чертами Троцкого, которые в личной жизни являются положительными, но для политического деятеля оборачиваются, безусловно, недостатками.

Троцкий недооценивал организационную сторону деятельности руководящих органов партии по сравнению с политической, и уж тем более не придавал значения закулисным интригам, которые, по его мнению, не могли оказать решающего влияния на политику. Поэтому и посту генсека, и тому, кто его занимает, он не придавал такого значения, как Ленин. Тем более, что и личность Сталина он недооценивал, считая его фигурой второстепенной, а основную роль в искажении принципиальной политики партии отводил Зиновьеву. В условиях же смертельной болезни Ленина он счел невозможным отвергнуть предложение Сталина о "перемирии", о том, чтобы руководство партии вышло единым к съезду, - и отложил принципиальные споры.

Эта отсрочка и стала роковой. Привыкший к открытой политической борьбе, Троцкий был недостаточно опытен в тонкостях закулисной игры политических деятелей, пренебрежительно относился ко всякого рода организационным и политическим комбинациям и уж тем более считал ниже своего достоинства вникать в тонкости таких комбинаций или участвовать в них. Сталин же проводил всю свою игру именно за кулисами, в этой области он был чрезвычайно хитер и ловок, обладал вкусом к интригам и маневрам и придавал решающее значение именно организационному закреплению своей власти на посту генерального секретаря.

Не увидев главной опасности для партии в продолжении деятельности Сталина на посту генсека, Троцкий не понял и не почувствовал, что именно в этом и именно в момент, когда Ленин был уже безвозвратно утерян для политической жизни, нельзя было уступать и отступать. Именно в этот момент Троцкий должен был и на пленуме ЦК, и на съезде взять на себя открытую и активную защиту взглядов Ленина и на изменение организационной структуры и состава центральных учреждений партии, и на отстранение Сталина, и на национальный вопрос. Тем более что у него в руках был такой документ, как письмо Ленина от 5 марта 1923 года, позволявший ему выступать не только от своего имени, но и от имени Ленина:

"Уважаемый тов. Троцкий!

Я просил бы вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под преследованием Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным. Если вы почему-нибудь не согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком вашего несогласия. С наилучшим товарищеским приветом Ленин. 5 марта 1923 года". (ПСС, т. 54, стр. 329).

Троцкий не успел ответить на это письмо: на следующий день у Ленина произошел необратимый удар. Но письмо-то осталось у него!

Может быть, Троцкий не разделял взглядов Ленина на Национальный вопрос? Судя по его дальнейшим выступлениям, это не так. В 1926 году, перечисляя на VII пленуме ИККИ

ошибки Сталина, он упоминает его ошибки в национальном вопросе. В 1930 году, в "Бюллетене" № 14, излагая историю политических ошибок Сталина, Троцкий пишет: "В национальном вопросе он занимал позицию, которую Ленин обвинял в бюрократических и шовинистических тенденциях..."

Итак, Троцкий все понимал, но и накануне XII съезда, и во время съезда, и после него об ошибках Сталина молчал. Ни во время обсуждения тезисов Сталина на предсъездовском пленуме, ни на самом съезде, ни после него Троцкий не выступил с поддержкой антисталинских взглядов Ленина и не сообщил о письме Ленина к нему по национальному вопросу. На заседании съезда, принимавшем резолюцию по этому вопросу, он даже не присутствовал. Кое-кто из крупных партийных работников (Бухарин, Раковский, Скрыпник, Мдивани и другие) пытались внести в эту резолюцию, предложенную Сталиным, поправки в духе взглядов Ленина, высказанных им в письме "Об автономизации...". Но эти попытки успеха не имели: съезд рассматривал и доклад, и резолюцию не как личное мнение Сталина, а как мнение ЦК. Выступление Троцкого и обнародование им письма Ленина могло бы сыграть решающую роль в переломе на съезде. Но Троцкий не выступил.

После XII съезда партии, когда Зиновьев почувствовал, что власть Сталина, держащего в руках аппарат, непомерно выросла, он обратился к Троцкому с предложением объединиться для борьбы за такое изменение структуры центральных учреждений партии, которое поставило бы секретариат (а значит и Сталина) под контроль Политбюро.

Можно понять, что Л.Д. Троцкий не доверял Г.Е. Зиновьеву. Нельзя не учитывать и того, что Зиновьев так же, как и Сталин, рассматривал организационные принципы большевизма исключительно прагматически: как наиболее эффективное средство овладеть партийной машиной - голосованием, выборами, подбором "нужных" людей. Оба они весьма мало заботились о подъеме активности и самодеятельности членов партии, хотя только это могло явиться единственной гарантией от перерождения руководства.

Все это верно. Но Троцкий не понял, что должность генсека и личные качества Сталина делают его более опасным, чем Зиновьев. Вплоть до XIV съезда партии Троцкий связывал оппортунистическую политику ЦК с Зиновьевым и Каменевым, а роль Сталина считал второстепенной. Поэтому, увидев в предложении Зиновьева очередную комбинацию, он и отклонил ее.

Только тогда, когда уже после X съезда партии Троцкому становится ясно, что время упущено, и победа досталась его противникам, он, под давлением своих единомышленников, предпринимает атаку. Начинается дискуссия 1923 года.

Как повел себя тогда Л.Д. Троцкий?

Он не возглавил открыто левую оппозицию, не включился активно в дискуссию, в борьбу a партийные массы, среди которых он пользовался огромным авторитетом. Отстранившись от прямого участия в дискуссии, он переложил эту задачу на плечи своих сторонников - Преображенского, Радека, Пятакова, И.Н. Смирнова, Мрачковского, Белобородова и других.

В основе такой его линии поведения лежала боязнь раскола партии. Его ближайшие соратники считали, что раскола бояться не следует, и не одобряли его поведения.

Кончилась дискуссия. Шестнадцатого января 1924 года собралась X партийная конференция, на которой Сталин и Зиновьев выдвинули против оппозиции обвинение в мелкобуржуазном уклоне. Конференция принимает резолюцию "О мелкобуржуазном уклоне", а также решение опубликовать ранее не публиковавшийся п. 7 резолюции X съезда партии "О единстве" - пункт, прямо направленный против любой критики в адрес ЦК. И это несмотря на то, что меньше месяца назад, 5 декабря 1923 года, ЦК принял согласованную между большинством и оппозицией резолюцию "О рабочей демократии".

Кроме того, конференция принимает решение провести чистку военных и вузовских ячеек, в большинстве своем голосовавших за левую оппозицию.

Как реагирует Троцкий на все эти мероприятия? На конференции он не присутствует, нигде не выступает, нигде не протестует против вероломной политики большинства, то есть по существу предает своих единомышленников.

Через три дня после окончания XIII конференции умирает Ленин. Через четыре месяца, в мае 1924 года, собирается XIII съезд партии.

Как повел себя Троцкий на съезде, подтвердившем резолюцию ХIII-й партконференции "О мелкобуржуазном уклоне"?

Как солдат, а не как вождь партии. Он заявил, что "партия всегда права" и призвал своих единомышленников к дисциплине и к подчинению партии. В его речи превалируют ноты оправдания, хотя впоследствии он утверждал, что перерождение партии было предопределено

уже на XII съезде.

Когда же Троцкий был прав?

Тогда, когда он утверждал, что его победа была бы обеспечена на XII съезде партии, если бы он выступил против Сталина от своего и Ленина имени (и даже только от своего имени)?

Или тогда, когда он стал утверждать, что поражение оппозиции было предопределено историческим ходом событий?

В 1935 году, в той же статье "Почему Сталин победил оппозицию", Троцкий писал:

"Сталин, второстепенная фигура пролетарской революции, обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии — не более того... Те мудрецы, которые задним числом обвиняют нас в том, что мы вследствие нерешительности упустили власть, ...они думают, что есть какие-то особые технические "секреты", при помощи которых можно завоевать или удержать революционную власть независимо от действия величайших объективных факторов: победы или поражения революции на Западе и Востоке, подъема или упадка массового движения в стране и прочее.

Власть не есть приз, который достается более ловкому. Власть есть отношение между людьми, в последнем счете — между классами. Правильное руководство, как уже сказано, является важным рычагом успехов. Но это вовсе не значит, что руководство может обеспечить победу при всяких условиях".

Верно, не при всяких. Но при тех конкретно условиях, которые сложились в стране и в партии в момент болезни Ленина, перед XII съездом партии, была возможность наверняка обеспечить победу Троцкого, если бы он занял правильную и решительную линию, какую намеревался занять Ленин, готовясь к съезду.

Видимо, так думал и сам Троцкий, когда писал свою книгу "Моя жизнь", но к 1935 году изменил свою точку зрения. Вот что он пишет по этому поводу в упомянутой статье:

"На вопрос о том, как сложился бы ход борьбы, если б Ленин остался жив, нельзя, конечно, ответить с математической точностью. Что Ленин был непримиримым противником жадной консервативной бюрократии и политики Сталина, все более связывавшего с нею свою судьбу, видно с неоспоримостью из целого ряда писем, статей и предложений Ленина за последний период его жизни, в частности из его "Завещания", в котором он рекомендовал снять Сталина с поста генсека, наконец, из его последнего письма, в котором он прервал со Сталиным "все личные и товарищеские отношения". В период между двумя приступами Ленин предложил мне создать с ним вместе фракцию для борьбы против бюрократии и ее главного штаба, Оргбюро ЦК, где руководил Сталин. К ХII-му съезду партии Ленин, по его собственному выражению, готовил "бомбу" против Сталина. Обо всем этом рассказано на основании точных и бесспорных документов - в моей автобиографии и в отдельной работе "Завещание Ленина".

Итак, сам Троцкий заявляет, что Ленин готовил на XII съезде партии "бомбу" против Сталина, рекомендовал снять Сталина с поста генсека и предлагал Троцкому блок против Сталина.

Почему же Троцкий не реализовал этот ленинский план ни на очередном пленуме ЦК, ни на XII съезде партии?

Может быть, он пытался это сделать, выступал по этим пунктам, но остался в меньшинстве, потерпел поражение по причинам объективного характера?

Нет, как мы знаем, ничего подобного не было. Поведение Троцкого в течение всего этого периода, от декабрьского пленума ЦК 1922 года до XIV съезда партии (1925 г.) включительно, было, как это показано мной на конкретных примерах, пассивным, нерешительным. И поражение он потерпел именно поэтому, да еще потому, что поверхностно, высокомерно отнесся к своему противнику.

Мы видим, что и впоследствии Троцкий не только проходит мимо своих ошибок, но неправильно оценивает и Ленина. Он утверждает, что и Ленин, если б он остался жив и вступил в борьбу со Сталиным, вероятнее всего потерпел бы поражение.

"Подготовительные меры Ленина показывают, - пишет Троцкий, - что он считал предстоящую борьбу очень трудной — не потому, конечно, что он боялся Сталина лично, как противника (об этом смешно говорить), а потому, что за спиной Сталина ясно различал сплетение кровных интересов могущественного слоя правящей бюрократии (когда она успела образоваться и так набрать силу?).

Можно с уверенностью сказать, что если б Ленин прожил дольше, напор бюрократического всемогущества совершался бы - по крайней мере, в первые годы - более медленно. Но уже в 1926 году Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров: "Если бы Ильич был жив, он, наверное, уже сидел бы в тюрьме". Опасения и тревожные предвидения Ленина были тогда еще свежи в ее памяти, и она вовсе не делала иллюзий насчет личного всемогущества Ленина, понимая, с его собственных слов, зависимость самого лучшего рулевого от попутных или встречных ветров и течений".

Конечно, если б Ленин вел себя так же пассивно и нерешительно, как Троцкий, если б он не добился удаления Сталина с поста генсека, с ним могло случиться то же, что случилось с его товарищами по Политбюро. Но я думаю, что Ленин по самому свойству своего характера так поступать не мог.

Приведенных фактов, думается мне, достаточно, чтобы подтвердить основную мысль этой главы: победа Сталина над оппозицией не была предопределена характером эпохи, как это утверждал впоследствии Троцкий. Победу эту - над Троцким и другими членами Политбюро - продумал, организовал и осуществил Сталин.

Этому не противоречит утверждение Троцкого - очень точное и правильное, - что эпоха работала на спад революционного движения, что на настроениях рабочих масс все больше сказывалась усталость. Из факта усталости и пассивности рабочих масс вовсе не вытекает предопределенность победы Сталина. При правильной политике партии в отношении крестьянства и индустриализации, при улучшении материального положения рабочего класса, при решительной борьбе против бюрократизма на основе широкой внутрипартийной демократии партия могла бы повести страну по пути социалистического строительства, не отказываясь от своей основной цели — мировой революции.

Ленин в своих письмах к съезду и в последних, предсмертных статьях намечал план, осуществление которого дало бы российскому пролетариату возможность продержаться до подхода мировой революции. Сталин, захватив власть, дал политике партии противоположное направление, ориентирующееся не на мировую революцию, а на укрепление Российского государства, на упрочение новой бюрократии. Реакционные тенденции эпохи способствовали этому направлению и облегчили Сталину победу над его революционными противниками. Его стремление к личной власти совпало с реакционными тенденциями эпохи.

Характерно, что Сталин чуждался международных проблем, плохо разбирался в вопросах международного рабочего движения, не изучал их и, в силу своей ограниченности и провинциализма, не имел даже вкуса к ним. Если ему приходилось в своих выступлениях затрагивать эти проблемы, он либо неудачно копировал Ленина, либо пользовался анализом своих более образованных союзников. Его подозрительному, недоверчивому характеру как нельзя более соответствовала веками насаждавшаяся в России ксенофобия, нелюбовь и недоверие ко всему чужому, иностранному. Сюда хорошо вписывалось и недоверие к иностранным компартиям, к иностранцам-коммунистам.

Троцкий сформулировал это так: Сталин "искал более простой, более национальной, более надежной политики". Реакционный курс на отказ от международных целей революции и на строительство социализма в одной стране" не был предопределен внутренним положением в стране, он был следствием поворота в политике партии, намеченного и подготовленного Статным еще при жизни Ленина и осуществленного им на XII-XVII съездах партии.

Еще раз подытожим средства, какими он этого добился, и обстоятельства, облегчившие ему задачу.

Прежде всего - огромная власть генерального секретаря Центрального Комитета партии. Пользуясь ею, Сталин постепенно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом укреплял свое нераздельное влияние в партийном аппарате. От участия в партийной жизни постепенно отстранились партийные массы; из местных и центральных органов партии сначала медленно, потом быстрее вытеснялись кадры старых идейных большевиков; различными организационными мероприятиями формировалось послушное большинство; с руководящих постов изгоня-

лись мыслящие и инакомыслящие коммунисты.

Затем — тщательное изучение своих противников, наличных и потенциальных, способных помешать его единоличной власти, и умелое использование как их положительных качеств (доверчивость, преданность партии), так и личных слабостей.

Сталин умело создавал ситуации для их столкновения друг с другом, для резкого обострения отношений между ними и таким образом подготовлял почву для их дискредитации и постепенного удаления с политической арены.

До какой степени неопытными и доверчивыми политиками оказались все противники Сталина!

Сначала проявил свою недальновидность и нерешительность Л.Д. Троцкий, который из боязни нарушить единство партии отстранился от борьбы на XII съезде партии, а затем отказался сначала от союза с Зиновьевым (в 1923 и 1925 годах), а затем от союза с Бухариным (1928 год).

Во всех перечисленных случаях Троцкий остается пассивным созерцателем сталинской расправы со своими противниками - вчерашними его союзниками в борьбе против Троцкого. Оказавшись в беде, они должны были стать естественными союзниками Троцкого и действительно предлагали ему этот союз. Решительное вмешательство Троцкого на стороне меньшинства могло привести к успеху в борьбе со Сталиным. Однако Троцкий не сумел подняться над вчерашними спорами и распрями, не мог провести грань между Зиновьевым, Каменевым и Бухариным с одной стороны, и Сталиным — с другой. И молчаливо допустил расправу с ними, облегчившую впоследствии окончательный разгром всех противников Сталина — и, прежде всего, разгром и физическое уничтожение левой оппозиции.

Еще менее принципиальным было поведение Зиновьева и Каменева. Если внимательно проанализировать все их выступления в период борьбы против левой оппозиции, то станет ясно, что эти выступления не вызваны серьезными теоретическими или практическими разногласиями. Зато явственно проступает борьба за власть, за "наследование" Ленину, особенно разгоревшаяся в преддверии близкой смерти признанного вождя партии. Наиболее авторитетным членом Политбюро после Ленина был тогда Троцкий - и именно поэтому против него направили удар Зиновьев и Каменев, заключив для этого союз с казавшимся им безобидным "практиком" Сталиным. Именно поэтому стал тогда муссироваться и пропагандироваться в партии исторический "небольшевизм" Троцкого, который Ленин в своем "Завещании" не считал возможным ставить ему в вину. Именно для того, чтобы изолировать и устранить Троцкого и тех, кто его поддерживал, Зиновьев и Каменев, пренебрегая советом Ленина, отстояли оставление Сталина на посту генерального секретаря, в чем впоследствии запоздало каялся Зиновьев.

В 1926 году Троцкий, Каменев и Зиновьев, наконец, спохватываются и образуют блок. Но уже поздно. Зиновьев и Каменев считали тогда, что в союзе с оппозицией 1923 года они сумеют быстро овладеть положением, восстановить ленинскую линию в партии и свой личный престиж.^[1] Они ошиблись и на этот раз. Время уже было упущено, Сталин уже безраздельно овладел аппаратом, а через него и большинством партии.

Последнюю роковую и постыдную ошибку совершили Зиновьев и Каменев сразу после XV съезда, капитулировав в таком вопросе, в котором не имеет права капитулировать ни один уважающий себя политический деятель: отказе от своих взглядов. Добившись от них этого, Сталин достиг своей главной цели: он публично унизил и дискредитировал их перед партией и рабочим классом и утвердил себя в глазах тех старых большевиков, которые колебались в своем отношении к "новой оппозиции". Эта капитуляция, которую Зиновьев и Каменев по недомыслию считали средством предотвращения раскола партии и условием их возвращения к политической деятельности, по существу была их политическим самоубийством, наступившим задолго до того, как Сталин убил их физически. Все дальнейшее их (особенно Зиновьева) поведение есть результат деморализации, началом которой явился их отказ от своих взглядов.

Что касается "правой оппозиции", то и Бухарин, и Рыков, и Томский были трижды использованы Сталиным: сначала - против Троцкого, затем против ленинградской оппозиции и, наконец, против объединенной оппозиции.

Здесь нужно заметить, что в отличие от других, между Бухариным и Троцким действительно были принципиальные, идейные, теоретические разногласия. Именно Бухарин, а вовсе не Сталин, был автором теории строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, ко-

торую Троцкий считал антиреволюционной и националистической. Именно Бухарин выступал се защитником во время борьбы с Зиновьевым: Сталин был неспособен на это даже по своему теоретическому уровню; зато он прекрасно был приспособлен к тому, чтобы столкнуть лбами сначала Зиновьева и Каменева с Троцким, затем Бухарина - с Зиновьевым и Каменевым, и, в конце концов, по очереди убрать всех своих соперников руками друг друга.

Ведь "правые" не только вели с левыми оппозиционерами теоретические дискуссии, они помогли Сталину обосновать необходимость полицейских репрессий против своих товарищей по партии, прикрыли своим авторитетом это черное дело, жертвами которого, в конце концов, стали и сами. Расправа с Троцким, Зиновьевым и Каменевым и с их сторонниками (аресты и ссылки) вплоть до 1928 года происходила не только на глазах правых, но и при их прямом участии.

Может ли быть, что они действительно считали "троцкизм" мелкобуржуазным уклоном, а Троцкого и троцкистов — антиленинцами? Думаю, что это возможно. Но вот что, казалось бы, невозможно - это продолжать доверять Сталину, продолжать считать его большевиком, ленинцем, наблюдая изо дня в день на близком расстоянии его политическую кухню, его вероломство по отношению к вчерашним союзникам, его беспринципность и жестокость.

Однако вплоть до 1928 года, когда наступила очередь Бухарина, Рыкова и Томского быть выжатыми Сталиным и отброшенными от руководства — вплоть до этих самых пор они шли вместе со Сталиным против своих старых партийных товарищей. И тоже поняли, что совершили крупнейший политический просчет только тогда, когда было уже поздно.

А ведь Троцкий еще в 1926 году неоднократно предлагал Бухарину присоединиться к нему "в общем требовании восстановить здоровый внутрипартийный режим".

В партии при Ленине за годы совместной работы сложился и вырос костяк руководящих кадров среднего звена. Это были рабочие и пролетарские интеллигенты, в большинстве своем преданные делу пролетарской революции, идейные, самоотверженные, многие - очень способные люди. После революции именно они заняли посты наркомов, секретарей национальных компартий, губкомов (впоследствии крайкомов и обкомов), крупных военных и хозяйственных руководителей. Внутрипартийный режим, созданный Сталиным, разложил их. Сначала Сталин временно использовал этих людей в борьбе против оппозиций под видом борьбы за единство партии, а затем уничтожил их.

* * *

...Меня все время мучает вопрос: почему Сталину так относительно легко удалось осуществить свой план? Как и чем он обольстил одних, чтобы натравить их на других? Почему ни у одного из членов Политбюро, много лет работавших со Сталиным, не возникло подозрения о провокаторской сути деятельности Сталина?

Светлана Аллилуева в книге "Только один год" писала о своем отце:

"К людям он относился без всякой романтизации: люди бывают сильные, которые нужны, равные, которые мешают, и слабые, которые никому не нужны".

Мне думается, что в этих словах дочери Сталина содержится зерно ответа на мучающий меня вопрос.

Вот читаю я, как очаровывал Сталин своих знаменитых гостей: Г. Уэллса, Л.Фейхтвангера, Р. Роллана, Б. Шоу, Ф. Рузвельта, У. Черчилля и других, пользовавшихся огромным влиянием в своих странах и во всем мире. Все это были люди сильные, и они были ему нужны. И он умел, значит, найти ключ к их сердцам, умел заставить их поверить в себя, когда пни были ему нужны. Одних он привораживал своим грузинским гостеприимством и радушием, разыгрывая искреннего и широкого человека, других умел убедить в своей преданности идеям социализма, третьим импонировал как государственный деятель.

А не этим ли способом привлекал он на свою сторону, по очереди восстанавливая друг против друга, членов Политбюро, разыгрывая внимательного друга, сочувствующего единомышленника, на поддержку которого против идейных противников можно рассчитывать? Ведь тгда, когда он вступал в борьбу, это были сильные люди, которые были ему "очень нужны".

Когда Сталин готовил атаку против Троцкого в 1922923 годах, он, чтобы расположить к себе Зиновьева, пугал его "небольшевизмом" Троцкого, который после смерти Ленина может захватить руководство в партии и, использовав ошибку Зиновьева и Каменева в Октябре 1917 года, отстранить от этого руководства их обоих. Свой собственный план (который он впоследствии и осуществил) Сталин при этом выдавал за план Троцкого, а себя выдавал за скромного

человека, не претендующего на первые роли, а лишь заботящегося о выдающемся вожде Зиновьеве.

Когда Сталин восстанавливал Бухарина, Рыкова и Томского против Зиновьева и Каменева, он выдавал себя за человека, более всего отстаивающего единство партии и желающего сохранить в руководстве всех членов Политбюро. Лицемерно возражая против требований Зиновьева и Каменева исключить Троцкого из ЦК и усилить борьбу против Бухарина, Сталин как бы говорил Бухарину:

— Вот видишь, сегодня они требуют отсечь Троцкого, завтра, когда разделаются с Троцким, потребуют твоей крови... Не верь им, верь только мне...

Конечно, что только грубая схема, все было тоньше, сложнее, но именно такова была основа сталинской тактики и стратегии в его борьбе за власть: натравливать одних на других, а кием отбрасывать своих вчерашних союзников, когда они использованы. Это — тактика и стратегия всех беспринципных политиканов, всех тиранов и диктаторов, всех вождей мафий — политических и уголовных.

Крупнейшая ошибка бывших соратников Ленина — и ошибка не только политическая, но и психологическая — заключалась в том, что все они рассматривали Сталина как однопартийна, как своего идейного товарища, пусть стоящего на ошибочных позициях. А он никогда им не был. Целью его не был социализм, не была мировая революция, не было освобождение трудящегося человечества от социального и национального гнета. Цель у него была одна — власть. Личная, ничем не ограниченная власть, власть как таковая вне зависимости от ее социального содержания.

Не знаю, был ли он вообще когда-нибудь коммунистом или примкнул к революционному движению, руководствуясь той же основной своей страстью. Еще раз процитируем книгу его дочери:

"...У отца было уязвленное самолюбие бедняка, способное сворачивать горы на своем пути... Твердое убеждение, что для достижения цели хороши любые средства, обещало более реальные результаты, чем политические идеалы... Отец оставался внутренне таким же, каким он вышел из дверей семинарии. Ничто не прибавилось к его характеру, только развились до предела те же качества".

Он мечтал вынырнуть со дна, и не просто вынырнуть к более достойной человеческой жизни, а подняться наверх, достичь высшей власти. У него не было никаких надежд достичь этого при старом строе; инстинктом учуяв близость падения монархии, он понял, что революционная эпоха дает неограниченные возможности для выдвижения. Так он сделался большевиком.

Любопытная подробность, которую не раз отмечает Троцкий в своих статьях, книгах и воспоминаниях: Сталин, много раз занимавший позицию, противоположную ленинской, никогда не вступал с Лениным в борьбу. Он всегда, по выражению Троцкого, "вовремя отскакивал". Не потому, что Ленин его переубеждал, а потому, что Сталин его-то действительно боялся. Он боялся, как бы Ленин не распознал его, не разгадал его внутреннюю сущность.

К сожалению, этого не произошло. Только незадолго до смерти Ленин приблизился к разгадке этого феномена. Приблизился, но не распознал до конца.

А затем наступила смерть.

21. Возвращение из ссылки в Москву

Продолжу прерванный рассказ о моей и моих товарищей жизни в ссылке и о том, как она кончилась.

Споры, разгоревшиеся в оппозиционной ссылке, велись, разумеется, и в нашей колонии. Радека, Преображенского и Смилгу, стоявших за капитуляцию и возвращение в партию, поддерживали Николаев, Туманишвили, Глуховский, я и другие. На другой стороне стояли солидаризировавшиеся с Раковским и Сосновским противники капитуляции Бамдас, Власов, Акиртава, Дзиграшвили, Раковицкий и прочие.

Жаркие дискуссии шли непрерывно в течение нескольких месяцев. Каждая из сторон обращалась к своим лидерам и единомышленникам из других колоний с вопросами и просьбами разъяснить некоторые неясные проблемы. По получению ответов споры разгорались с новой силой.

Мы получали, разумеется, и все письма Л.Д. Троцкого, в которых он призывал своих единомышленников не торопиться с отходом от оппозиции, обратить внимание на неустойчивость и непоследовательность сталинской политики.

Главным предметом спора между оппозиционерами был вопрос: какова же в действительности позиция Сталина? Встал ли он, в самом деле, на путь индустриализации и коллективизации или это только маневр?

Между тем, нам следовало бы понимать, что развитие индустрии и сельского хозяйства не являются специфически характерными для социалистического государства: такие вопросы па разных исторических этапах стоят перед правительствами любых стран — и капиталистических, и социалистических. Для советского правительства, для коммунистической партии более принципиальными, более существенными являлись такие проблемы, как отношение к мировой революции, к строительству социализма в одной стране, к Коминтерну. А в этих вопросах позиция сталинского руководства продолжала оставаться неизменно реакционной.

Капитулянты (к ним относился и я) утверждали, что разногласия между партией и оппозицией почти исчезли. Но с международной политикой Сталина такие утверждения никак не увязывались - и тем менее увязывались они с репрессиями против оппозиции. При "отсутствии глубоких непримиримых разногласий" чем можно было объяснить, что большевики-оппозиционеры продолжали находиться в ссылках и тюрьмах? Письма ссыльного Карла Радека о том, что Сталин является подлинным "чемпионом социализма", отдавали поэтому изрядной фальшью.

Пока Троцкий оставался в СССР, он продолжал оказывать влияние не только на оппозиционеров, но и на партию в целом. Отходы от оппозиции были тогда единичными, и можно даже сказать, что после разгрома оппозиции и обрушившихся на нее репрессий среди партийной массы стало расти сочувствие к оппозиционерам.

Именно поэтому Сталин решил выслать Троцкого из СССР и добился соответствующего решения Политбюро.

Ни одна капиталистическая страна не соглашалась предоставить ему убежище. После длительных переговоров такое согласие дала Турция. Восьмого февраля 1929 года Троцкий был выслан в Турцию, где поселился на Принцевых островах.

Еще до высылки Троцкому было предложено публично отказаться от политической деятельности, от чего он, разумеется, отказался.

Характерно, что хотя в постановлении ГПУ о высылке Троцкого говорилось, что Троцкий руководил-де вооруженной борьбой против советской республики - в "Правде" слова о "вооруженной борьбе" оказались опущенными: никто в ту пору в стране этому не поверил бы.

В "Бюллетене" № 1-2 (июль 1929), в "Письме рабочим СССР" Троцкий приводит следующее сообщение, полученное им из Москвы:

"Вопрос о высылке был. разумеется, раньше разрешен в секретном заседании сталинской верхушки, а затем проведен через Политбюро, где были обсуждены официальные мотивы высылки. При обсуждении этого вопроса на Политбюро Сталин говорил:

"Троцкого нужно выслать заграницу: 1) потому, что он здесь идейно руководит оппозицией, численность которой все более растет; 2) для того, чтобы развенчать его в глазах массы, как только он окажется в буржуазной стране, как пособника буржуазии; 3) чтобы его развенчать в глазах мирового пролетариата: социал-демократия, безусловно, использует его высылку против СССР и станет на защиту жертвы большевистского террора — Троцкого; 4) если Троцкий будет выступать против руководства с разоблачениями, то мы будем его изображать как предателя. Все это говорит о необходимости его высылки". (Цитируется по стенограмме)

На заседании Политбюро против высылки голосовали Бухарин, Рыков, Томский, а на предшествовавшем этому заседанию частном обсуждении - еще один член Политбюро, имя которого сообщавшему не было досконально известно (полагают, что это был Куйбышев).

После того, как Троцкий выступил в западной печати с изложением своих взглядов и своих разногласий со Сталиным, в журнале "Большевик" ( №№ 5, 6, 9 и 10 за 1929 г.) и в "Правде"(8 и 22.III, 27.IV, 12.V и 14.VII) появились пространные статьи Ем. Ярославского, посвященные "разоблачению" Троцкого.

Ярославскому не в новинку было фальсифицировать историю и современность, и он не пожалел черных красок, чтобы еще раз оклеветать Троцкого и его первые шаги за границей. В своем стремлении угодить Сталину Ярославский доходил до комической несуразицы. Так, он с возмущением писал, что первым шагом появившегося в Константинополе Л.Д. Троцкого "было

заявление на имя Кемаля: "Его превосходительству, господину президенту Турецкой республики. У ворот Константинополя я имею честь сообщить Вам, что не по своему свободному выбору я прибыл на турецкую границу и перехожу эту границу лишь уступая насилию. Благоволите, господин президент, принять мои почтительные чувства. Л. Троцкий, 12 февраля 1929 года".

Приведя этот текст, Ярославский негодующе комментировал его в том смысле, что вот, очутившись в капиталистической стране, Троцкий сразу сделал плевок по адресу Советского Союза и выразил "почтительнейшие чувства" к президенту капиталистической страны. Эта низкая демагогия характерна для Ярославского: "почтительные чувства" — обычная формула дипломатической вежливости, к тому времени уже неоднократно употреблявшаяся советскими дипломатами и другими официальными лицами. Но и помимо этого: неужели высланный в порядке политической расправы Троцкий должен был бросить плевок по адресу Кемаля, предоставившего ему политическое убежище, и почтительно раскланяться перед расправившимся с ним Сталиным?

Одно из основных "преступлений", инкриминируемых Ярославским Троцкому за границей - его выступления в буржуазной и социал-демократической печати. Конечно, Сталину, Ярославскому и прочим приспешникам Сталина было бы куда удобнее, если бы высланный Троцкий замолк и исчез с политического горизонта. Но Троцкий, естественно, делать этого не собирался - и до тех пор, пока не наладился выпуск собственной прессы (в частности, оппозиционных "Бюллетеней"), временно пользовался теми органами буржуазной или социал-демократической прессы, которые предоставляли ему свои страницы, для разоблачения сталинской клеветы.

Одним из первых таких выступлений Троцкого было опровержение широко распространявшейся Сталиным и Кº легенды, будто Троцкий, Раковский, Смилга, Радек, И.Н. Смирнов, Белобородое, Муралов, Мрачковский и другие большевики, строившие и защищавшие оружием Советскую республику, теперь готовят вооруженную борьбу против нее. Легенда эта широко распространилась не только в Советском Союзе; ее всячески, на все лады муссировала буржуазная пресса, видя в этом возможность решающего ослабления Советского Союза.

Троцкий счел своим долгом выступить в буржуазной печати и сказать громогласно, на весь мир: неправда, что оппозиция намеревается вести вооруженную борьбу против Советской власти. Оппозиция вела и будет вести беспощадную борьбу за Советскую власть.

"Я хочу усилить Советскую республику, — писал Троцкий. — Сталин и его печать давно уже распространяют во всем мире весть, будто я заявил, что Советская республика стала буржуазным государством, что пролетарская власть погибла и прочее. Я разоблачил эту подделку. Я рассказал в своих статьях, искаженных и фальсифицированных Ярославским, почему и при каких условиях меня выслали из СССР. Сталинцы распространяют в европейской печати слух о том, будто меня отпустили за границу по моему ходатайству. Я разоблачил эту ложь. Я рассказал, что меня выслали за границу насильственно, путем предварительного соглашения с турецкой полицией".

Выступая в буржуазной печати, Троцкий предупредил своих читателей: "Прежде чем я взялся писать эти статьи, я потребовал полной свободы высказывания. Я скажу либо то, что я думаю, либо не скажу ничего". Приведя эту выдержку, Ярославский пытается снизить ее значимость, издевательски заявляя: "Всякий вправе спросить, с каких это пор и по какому поводу буржуазная и империалистическая пресса стала свободной трибуной для тех, кто заявляет себя искренним ленинцем".

Ответ на этот демагогический вопрос не так уж существенен. Независимо от того, какие цели преследовали буржуазные издатели, давая место на своих страницах статьям Троцкого, они понимали, что получить эти статьи могут только на тех условиях, которые ставил Троцкий. И он воспользовался этим, чтобы во всеуслышание противопоставить правду сталинской лжи. Вот что заявил он в ответ на вымысел о том, что оппозиция хочет для свержения сталинского режима прибегнуть к войне:

"Наш метод - это метод внутренних реформ. Я пользуюсь этим случаем для того, чтобы заявить это всему миру, дабы, поскольку это возможно, защитить интересы Советов... Как бы ни были велики трудности Советских республик, вытекающие не только из объективных обстоятельств, но и их бесплодной политики коме-

баний, все же те, кто ожидает близкого свержения режима, осуждены еще на одно жестокое разочарование".

В своих статьях в западной прессе, в интервью с корреспондентами буржуазных и социал-демократических газет Троцкий давал объективную информацию. Он не уклонялся от встреч с корреспондентами (такая уклончивость лишь давала бы повод для сенсаций), он говорил то, что сказал бы в советской печати, если у него была бы такая возможность.

В числе затронутых им тем был вопрос об экономических репрессиях, применявшихся по отношению к оппозиционерам. Ярославский лицемерно возразил по этому поводу, что это утверждение Троцкого просто неправдоподобно.

Теперь, по прошествии десятков лет, мы знаем, что метод экономического поощрения за политическое послушание и экономических репрессий за политическое непослушание стал одним из основных методов управления в нашем государстве. Тогда, в двадцатых годах, это еще не было так явно. Но мы-то, оппозиционеры, уже хорошо знали, что не только директором фабрики или секретарем парткома ты не станешь, не высказав неодобрения Троцкому или симпатии к Сталину, но даже место машинистки или бухгалтера в некоторых учреждениях будет для тебя в таком случае закрыто. Таким образом в сознание рядовых партийцев, вообще рядовых людей вдалбливалась мысль, что если оппозиционерам "не доверяют" какой-то работы, значит они - враги, а работники аппарата привыкали к своему привилегированному положению, определявшемуся опять же степенью послушности.

Ярославский с наигранным негодованием спрашивал в своих статьях, зачем Троцкий повторяет меньшевистские разговоры о том, что члены партии - это люди, которые проводят ту или другую линию из материальных выгод, и отвечал: "Затем, что это выгодно буржуазии, затем, что только такой товар и оплачивает полноценно буржуазия, а иначе, зачем бы она стала печатать статьи Троцкого?"

Тот же примитивный аргумент: если печатаешься в буржуазной прессе, значит - продался. Но не Троцкий был виноват в том, что буржуазный способ коррупции и подкупа стал все шире применяться в партии — он только сказал об этом правду. Объясняя советским людям свое сотрудничество в буржуазной печати, Троцкий сослался на пример Ленина, который для того, чтобы сказать всему миру правду, воспользовался проездом в Россию через Германию Гогенцоллернов.

Ярославский не постеснялся выдумать, что Троцкий якобы получил за свои статьи миллионы долларов. Троцкий отвечал на эту ложь:

"Мои статьи я передал американскому агентству в Париже... Агентство рассчитывало на хороший заработок, оно предложило мне половину дохода. Я ответил, что я лично не возьму ни гроша за это, но что агентство должно обязаться половину дохода от моих статей передать по моему назначению, и на эти деньги будет издан целый ряд произведений Ленина (его речи, статьи, письма, которые были запрещены в Советском Союзе) на русском языке и других иностранных языках, равным образом я на эти деньги издал целый ряд важнейших партийных документов (протоколы конференций, съездов, письма, статьи и т.д.)".

Пытаясь скомпрометировать Троцкого в глазах советского читателя, лишенного всякой информации, кроме оболванивающей сталинской, Ярославский приводит не только выдернутые из контекста цитаты из статей Троцкого, но и отзывы о нем социал-демократической западной печати. Любопытно, что именно с точки зрения Ярославского является наиболее "компрометантным" в этих отзывах. Вот некоторые из приведенных:

"Троцкий, — говорится в социал-демократической "Венской газете" 14 октября 1926 года, - в противовес правительству представляет право на оппозицию, право на свободное слово. Троцкий борется с абсолютизмом господствующей группы".

И еще:

"Троцкистская оппозиция может быть еще весьма убеждена в том, что в состоянии укрепить пролетарскую диктатуру. В действительности же она является только пионером демократии. Вывод - возвращение к демократии это принципи-

альное решающее предложение Троцкого. Русский пролетариат может завоевать свою свободу только на основе демократии". (Хемницкая "Фольксштимме").

Надо отдать должное социал-демократическим авторам цитируемых статей: их анализ и прогноз оказались правильными. Попытки же Сталина и Ярославского предсказать, что мировая буржуазия будет восторженно приветствовать Троцкого, полностью провалились. Правительства всех западных капиталистических стран боялись Троцкого, не доверяли ему и так и не дали ему убежища ни в одной европейской стране. Но об этом, конечно, Ярославский молчал.

* * *

Что же происходило в это время с нами, ссыльными оппозиционерами в нашей среднеазиатской, сибирской и прочей "глубинке"?

Процесс раскола оппозиции все ускорялся. Особенно ускорился он после выступления Троцкого за границей со статьями против Сталина и сталинского курса.

До чего же были мы наивны, провинциальны и недальновидны! Нас возмутил сам факт выступления Троцкого в буржуазной печати с изложением наших внутрипартийных разногласий. Как будто они и в самом деле были "внутрипартийным" секретом! Сталинисты, владевшие всей советской прессой, публиковали в ней любые острейшие антиоппозиционные статьи, немедленно перепечатывавшиеся зарубежной буржуазной печатью - и мы считали это вполне нормальным. А полемические ответы Троцкого в той же буржуазной печати мы воспринимали как предательство. Как будто у насильно высланного за границу Троцкого или у нас, сидящих в ссылке, была какая-нибудь другая возможность разоблачить сталинскую ложь.

Хоть мы были оппозиционеры и сторонники мировой революции, но все же находились под влиянием тех же захолустных провинциальных норм, которые насадил и укрепил в партии Сталин. Помню, что на наших оппозиционных собраниях в ссылке зарубежным выступлениям Троцкого дана была чуть ли не текстуально такая же оценка, какую дал им Сталин, назвавший их предательством интересов партии и революции.

Откуда взялись эти догмы? Их либо ввел, либо упрочил Сталин - сначала с помощью Зиновьева и Каменева, затем — Бухарина, Рыкова и Томского. Некоторые тактические приемы, некоторые временные решения, принятые еще при Ленине, стали жесткими и твердыми законами, регулирующими внутрипартийную жизнь на веки вечные. К числу таких догм относится запрещение фракций и группировок, предложенное Лениным и принятое X съездом партии как временная мера, но ставшее при Сталине "нерушимым законом". В их числе и "единство партии во что бы то ни стало", то есть строжайший запрет на какое бы то ни было "инакомыслие" в партии по любому вопросу. Сюда относится и обожествление дисциплины, нарушение которой (вне зависимости во имя чего) стало рассматриваться как преступление; в этом же ряду стоит запрет для коммуниста публиковать свои книги и статьи в буржуазной печати.

Мы, оппозиционеры, выступали против ряда таких догм, но в плену этой последней оказались и мы. Так, Преображенский, Радек и Смилга, хоть и с оговорками, поддержали сталинский ЦК в его отношении к публикациям Троцкого за границей. Они стояли на той позиции, что публиковать свои произведения в буржуазной печати можно только "для разъяснения политики Советского правительства" и "всякий раз на основе решений парторганов и под их контролем". Применительно к положению коммунистов-оппозиционеров, Преображенский, Радек и Смилга считали, что Троцкий имел право выступать в буржуазной печати с изложением позитивных аспектов точки зрения оппозиции и для спасения товарищей. "Но, - писали они, - мы отрицаем возможность печатания в буржуазной печати статей против большинства партии, в которую хотим вернуться".

Оглядываясь назад, на споры, которые велись между оппозиционерами в ссылке около 50 лет назад, мы видим, как необоснованны были надежды капитулянтов на воссоздание единой партии на основе принципов оппозиции. Сталин не давал никаких поводов думать, что он пере- : ходит на платформу "левых", он и думать не думал о возврате оппозиционеров в партию в качестве равноправных ее членов. А именно на этом воображаемом "единстве принципов" между сосланными и ссылающими и базировалось рассуждение Преображенского, Радека и Смилги о недопустимости выступлений Троцкого в буржуазной печати и их совет ему прекратить с ней всякую связь.

Конечно, Троцкий оказался в двойственном положении. С одной стороны, выступая в иностранной печати, он получал возможность разъяснять широким массам Запада (в том числе

и западным коммунистам) взгляды оппозиции и косвенно влиять таким образом и на советскую компартию.

С другой стороны, буржуазная печать, конечно, использовала его выступления для атак на советское государство, да и сам факт выступлений в этой печати отталкивал от него западных коммунистов и вообще левых.

Но что было делать? Впредь до создания собственной печати прекратить всякие выступления? Это значило капитулировать перед широко распространявшейся Сталиным клеветой на оппозицию. Вред, который наносился международному коммунистическому движению тем фактом, что руководство советской компартии и исключенный из нее Троцкий публично обвиняли друг друга, следует записать исключительно на счет Сталина, который клеветнически объявил внутрипартийную оппозицию антисоветским, антикоммунистическим объединением. Тем более, непростительно поведение тех оппозиционеров (Зиновьев, Каменев, Преображенский, Радек, Смилга, Раковский, И.Н.Смирнов и многие другие), которые, осудив Троцкого и порвав с ним, помогли Сталину укрепить в СССР авторитарный строй.

Впрочем, сотрудничество Троцкого в буржуазной печати продолжалось недолго, всего несколько месяцев. С июля 1929 года, то есть через пять месяцев после его высылки из СССР, в Париже начали выходить "Бюллетени" троцкистской оппозиции. Однако именно этот краткий период сотрудничества Троцкого в иностранной прессе оттолкнул от Троцкого ряд оппозиционеров и послужил началом разложения оппозиции. Я хорошо помню это, так как сам принадлежал к числу тех молодых активных оппозиционеров, на которых выступления Троцкого в начальный период его пребывания за границей произвели отрицательное впечатление. Недавно я отыскал выдержку из статьи Л.Д. Троцкого "Куда ведет советская революция — великий вопрос для России и мира", напечатанную в 1929 году в газете "Нейе фрейе Пресс". Меня тогда поразило заявление, сделанное Троцким в этой статье:

"Нынешний период существования советского государства характеризуется неоспоримо ослаблением непосредственного участия масс. Река вернулась в свое русло. Над массами опять возвышается централизованная машина директории. Советское государство и армия становятся бюрократическими".

Троцкий был прав. Но мне тогда казалось, что такие высказывания его в буржуазной печати приносят неисчислимый вред партии. Коминтерну, социализму. Мне казалось недопустимым печатание таких резких высказываний в капиталистической прессе, ибо, считал я, некоторое отступление руководства партии от социалистического пути вполне могло быть исправлено внутрипартийными средствами.

Так думал не только я. После выступлений Троцкого в иностранной печати вскоре начались отходы от оппозиции - сначала единичные, потом и массовые. Первым крупным заявлением об отходе было заявление "38-ми", поданное на имя XVI партконференции и напечатанное в "Правде" 28 мая 1929 года. В числе подписавших не было ни одного лидера оппозиции, даже ни одного крупного работника, и более половины их составляли кадровые рабочие. Они писали:

"Мы не считаем возможным обойти молчанием последнее выступление Троцкого в заграничной буржуазной печати. Мы решительно отклоняем ответственность за помещение Троцким политических статей в буржуазной прессе, не только в силу того, что участие коммунистов в буржуазной печати запрещено рядом партийных постановлений, но главным образом потому, что вся нынешняя обстановка обязывает каждого пролетарского революционера сугубо осторожно и бережно относиться к интересам страны пролетарской диктатуры, особенно при условии, когда он находится вне ее и каждый его ложный шаг создает трудности для Советской страны".

Из всех посыпавшихся затем писем об отходе от оппозиции это первое заявление было наименее капитулянтским и наиболее достойным по тону. Редакции "Правды" особенно не поправилось в нем отношение авторов к Троцкому как к пролетарскому революционеру, и она сочла нужным оговорить, что "подавшие заявление должны быть более последовательными, если они искренне порывают с троцкизмом". Однако, так как это была "первая ласточка", а подписавшие наполовину были рабочими, заявление напечатали и подписавших его восстановили в партии.

10 июня 1929 года капитулировали Е. Преображенский, К. Радек и И. Смилга. В заявлении об отходе от оппозиции они полностью одобряли политику большинства в области индустриализации, борьбы с куликом и правой опасностью и пр., а также международную политику Коминтерна. Вопрос о методах проведения одобрявшейся ими политической линии они обходили молчанием, хотя практиковавшиеся Сталиным методы резко противоречили основам марксизма и методам, предусмотренным в платформе оппозиции. Подписавшиеся заявили, что поддерживают борьбу с бюрократизмом в партийном и государственном аппарате, хотя прекрасно знали, что не только никакой борьбы с бюрократизмом сталинское большинство не ведет, а наоборот активно насаждает бюрократизм.

Преображенский, Радек и Смилга заявляли далее, что идейно и организационно порывают с Л.Д. Троцким и его единомышленниками, напоминали, что ничего общего не имеют с теорией перманентной революции и даже сочли возможным подыграть Сталину указанием на "небольшевизм" Троцкого и на его дореволюционные разногласия с Лениным.

Подписавшиеся признали, что выдвигаемое Троцким требование легализации фракций и свободы критики не является большевистским и что XV съезд был прав, осудив оппозицию за платформу "83-х". "Исходя из вышеуказанного, - писали они, - мы снимаем наши подписи с фракционных документов, заявляем о полной солидарности с генеральной линией партии и просим принять нас обратно в ее ряды".

Итак, Преображенский, Радек и Смилга пошли по стопам Зиновьева и Каменева, которых они осудили за капитулянтство на XV съезде партии.

Через несколько месяцев, 29 октября 1929 года, аналогичное заявление подали И.Н.Смирнов и М.С. Богуславский. Они пошли даже несколько дальше Преображенского, Радека и Смилги, одобрив в своем покаянном документе сталинскую теорию строительства социализма в одной стране.

Вслед за заявлениями вождей оппозиции начался массовый отход рядовых оппозиционеров.

Троцкий за границей, Раковский и Сосновский в ссылке проанализировали причины раскола оппозиции и дали оценку действиям "раскаявшихся". Наиболее интересен анализ, сделанный Х.Г.Раковским в статье, написанной им в октябре 1929 года.

В качестве причин, вызвавших кризис оппозиции, Раковский перечисляет: массовые аресты; провокационную деятельность ГПУ по разложению оппозиции; тяжелое материальное положение ссыльных оппозиционеров (пособие было сокращено наполовину); изгнание Троцкого за границу; и, наконец, так называемый "левый курс", взятый сталинским руководством и сыгравший роль фигового листка, прикрывавшего центристское разложение и оппортунизм.

Оппозиция, вышедшая из партии, писал Раковский, не была в известной части своей свободна от недостатков и навыков, годами воспитывавшихся аппаратом. Оппозиционеры не свободны, прежде всего, от некоторой доли обывательщины. Бюрократический атавизм особенно живуч у тех из них, кто до исключения из партии стоял ближе к верхушке партии или советского аппарата. Отчасти они были заражены фетишизмом партбилета, противоположным верности партии, ее идеям, ее исторической задаче - верности, присущей лишь тем, кто и дальше хочет бороться за реформу партии.

Отсев тех, кто не до конца продумал платформу, кто мечтал о спокойном уюте, наивно прикрываясь при этом желанием участвовать в "грандиозных боях", — такой отсев был неизбежен.

Кто понимал, что именно борьба оппозиции и есть тот "грандиозный бой", от исхода которого зависело будущее социалистического строительства, судьба Советской власти, тот своего поста не покинул.

Вопрос стоял так: согласны ли мы сойти с ленинской линии в угоду центристскому оппортунизму?

Самый большой враг пролетарской диктатуры - бесчестное отношение к своим убеждениям. Если партруководство вымогает у оппозиционеров признание в мнимых ошибках и отказ от своих ленинских убеждений, то тот, кто идет на это, теряет тем самым право на уважение к себе. Оппозиционер, который в течение ночи теряет свои убеждения, заслуживает лишь полно го презрения.

Но и после капитуляции надежды отошедших от оппозиции - так же, как надежды ранее капитулировавших Зиновьева и Каменева — на доверие к ним верхов и на ассимиляцию с официальными кругами партии - не оправдались. Вместе с Зиновьевым и Каменевым капитулировавшие троцкисты попали в категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боялись

вслух сказать свое слово, боялись иметь свое мнение и жили тем, что озирались на свою тень. Им не позволяли даже поддерживать вслух правящую верхушку: Сталин передал им через Молотова, что правительство не нуждается в их поддержке.

Стремясь приблизиться к партии, капитулировавшие оппозиционеры перестали видеть, что самой живой и активной силой партии продолжает оставаться оппозиция.

Капитулянты разрушали, деморализовали и официальные кадры, приучая их к притворству, хамелеонству, идейному низкопоклонству. Это происходило в таких условиях и в такое время, когда теоретическая ясность должна была сочетаться с непреклонным мужеством. Многие старые большевики погибли в гражданской войне, другие не выдержали физически, многие, слишком многие сдали идейно и морально. Сотни и сотни старых большевиков жили тогда покорными чиновниками, тянули лямку и критиковали начальство только за чашкой чая. Но эти, по крайней мере, не выделывали сложных фокусов, не прикидывались орлами, не занимались оппозиционной борьбой, не писали платформы.

Выше изложена статья Раковского, представляющая собой наиболее обстоятельный анализ кризиса оппозиции в 1929 году. С его выводами, в общем, согласен и Троцкий, писавший в заметке "Уроки капитуляции" ("Бюллетень" № 9):

"...Какое значение могут сохранить идеи и принципы, если руководители партии по очереди отрекаются от самих себя, а безличный и безыдейный аппарат не только утверждает раз навсегда свою непогрешимость, но и открыто заявляет партии: "Нас вы сможете снять только гражданской войной".

* * *

...Мы с Розой тоже были капитулянтами. Мы присоединили свои подписи к заявлению Преображенского, Радека и Смилги.

Сталиным был установлен такой порядок отхода от оппозиции: заявление об отходе подавалось на имя ЦК ВКП(б), затем оно печаталось (или о нем сообщалось) на последней странице "Правды", после чего органы ГПУ освобождали отошедшего из ссылки и разрешали ему вернуться на место постоянного жительства.

В августе 1929 года мы получили документы о досрочном освобождении из ссылки и выехали в Москву. Правда, квартиры у нас в Москве уже не было: после ареста Розы нашу комнату забрали органы ГПУ. Мы остановились у сестры Розы, доставив ей тем самым много хлопот. Во-первых, муж ее, ответственный работник Промбанка СССР, не был в восторге от нашего появления, а главное — приехал я тяжело больной и долго не мог поправиться.

Заболел я, когда мы подъезжали к Оренбургу, но ни врач, вызванный со станции, ни московский врач не смогли сразу определить заболевание. Диагноз установил только врач из Московского тропического института: тропическая малярия. Длилась болезнь что-то около трех недель и протекала тяжело: температура все время держалась вблизи 40°. Я сильно ослаб, похудел на 16 килограммов и совсем не мог самостоятельно ходить. Роза выводила меня на Никитский бульвар, и я ежедневно сидел там по 2-3 часа.

Там я встретился случайно со знакомым мне членом коллегии наркомата связи Мусатовым. Узнав мою историю, Мусатов предложил мне работу в наркомате и комнату в новостроящемся доме. Я, разумеется, согласился и, как только окреп, явился в наркомат, где получил назначение на должность заместителя начальника сектора перспективного планирования. Комнату мне тоже дали — правда, не в новостроящемся доме, строительство которого затянулось, а временно в доме Центрального телеграфа, на улице Кирова. Комната была прекрасная, большая (35 метров), с высокими потолками и огромным окном, но одно немаловажное неудобство в ней было: вторую комнату в этой двухкомнатной квартире занимал работник ГПУ Петр Комков. Вряд ли это было случайно.

К тому времени в Москву стали съезжаться бывшие оппозиционеры. Вернулись из ссылки и мои приятели по институту - Ефретов, Мишин, Поддубный, Коваленко, Трофимов, Бригис. Я.Каганович и другие. Самый близкий мой друг Трофим Имяреков от оппозиции не отошел и все еще находился в ссылке в Нижнем Новгороде.

Настроены были возвратившиеся по-разному. Некоторые испытывали разочарование: чип, считая, что Сталин перешел на точку зрения оппозиции, думали, что партия встретит их как победителей. А к ним относились с недоверием и требовали от них доказательств их лояльности. Другие, наоборот, были довольны, что отошли от оппозиции, а недоверие к бывшим оп-

позиционерам считали вполне естественным следствием острой внутрипартийной борьбы. Эти считали, что нужно сделать все, чтобы ассимилироваться в партии. Были и такие, кто продолжали не доверять Сталину и хотели продолжать оппозиционную деятельность, уйдя в глубокое подполье, сохраняя людей, ведя осторожную пропаганду среди рабочих и готовя внутрипартийные перемены.

Но и те, и другие, и третьи все же не считали сталинскую фракцию антипартийным течением. Никому из нас в 1929-30 годах и в голову не приходило, что Сталину нет никакого дела до социализма, а стремится он лишь к единоличному диктаторскому режиму.

В 1931 году по Москве ходили слухи (впоследствии об этом было и официальное сообщение в печати), что раскрыта фракционная группировка, возглавлявшаяся тогдашним председателем Совнаркома РСФСР Сырцовым и деятелем Коммунистического Интернационала молодежи Ломинадзе. Говорили, что они применили новую тактику, скрытно насаждали своих людей в важнейшие партийные ячейки и давали им якобы задание вести двурушническую политику, выдавая себя за рьяных сторонников генеральной линии. Цель была-де такая: сформировать как можно большее число подпольных ячеек, а затем выступить на одном из съездов сплоченной группой.

История так называемого "право-левацкого блока Сырцова-Ломинадзе" - одна из самых туманных и до сих пор не проясненных. Был ли на самом деле такой "блок", была ли даже какая-то попытка создать его или просто происходили в компании "вольные" разговоры, которые тогда еще велись в партийной среде? Ответить на этот вопрос трудно: большинства людей, о которых идет речь, нет в живых, а из уцелевших, возможно, есть такие, у которых все основания об этом эпизоде своей биографии не вспоминать... Известно только, что Сырцов и Ломинадзе никогда близки не были, но что каждый из них порознь, не будучи в оппозиции, относился к Сталину весьма критически. Передавали отзыв Сырцова о Сталине: "Тупоголовый человек, ведущий страну к гибели" и его же фразу: "Политбюро больше не существует, а есть "четверка" — Сталин, Молотов, Каганович и Орджоникидзе". Со слов Ломинадзе рассказывали, что в ту пору, когда он был близок к Сталину, тот как-то сказал ему: "Коминтерн ничего собой не представляет, он держится только на помощи ВКП(б). Если мы прекратим поддержку, от Коминтерна ничего не останется".

Зачем я вспоминаю сейчас все эти слухи (можно сказать даже - "сплетни") пятидесятилетней давности? Только затем, чтобы дать представление о том, как уже тогда была создана в партии атмосфера, когда никто истинного положения не знал, и приходилось питаться слухами. И еще потому, что если такие слухи через агентуру ГПУ доходили до Сталина, это как раз и могло послужить причиной создания таких "дел", как дело о "право-левацком блоке" Сырцова-Ломинадве. Всякая попытка самостоятельного мышления даже людей, не имевших никакого отношения к оппозиции, всякий откровенный разговор между партийцами рассматривался как нечто вызывающее подозрение. Рассказывали, что в особо тяжелых условиях в заключении (а не в ссылке!) находился бывший секретарь Каменева Филипп Швальбе, который передал левой оппозиции запись знаменитого разговора, состоявшегося в 1928 году между Каменевым и Бухариным.

В "Бюллетенях", издававшихся Л.Д. Троцким за границей, напечатан ряд писем из СССР, свидетельствовавших об ускоряющемся процессе деморализации как официальных партийных кадров, так и раскаявшихся оппозиционеров. Сообщалось о том, как известные партийные деятели, журналисты и ораторы, стараясь угодить Сталину, жаждавшему славы "теоретика", на все лады прославляли его как "мыслителя". (Теперь многим молодым кажется, что так было всегда, но начиналось это именно тогда, в годы разгрома и распада левой оппозиции.) Даже Луначарский унизился до того, что в одном из своих выступлений сказал: "Все люди науки, от Маркса до Сталина..." Потом это уже стало обычным, и, может быть, тот же Луначарский повторял что-нибудь в таком роде не один раз. Но тогда это было в новинку...

В "Бюллетене" № 19 сообщалось, что Н.К. Крупская, выступая в Москве на Бауманской районной партконференции, весьма мягко, но все же решилась сказать, что нельзя всю ответственность за "перегибы" при коллективизации валить на исполнителей. Что тут поднялось! И Надежда Константиновна - капитулировала. Признала свою ошибку.

Есть своя "эскалация" в процессе покаяния. У иных она доходила до самозабвения. Забавная история произошла с известным оппозиционером Горским, который в пылу раскаяния приписал Троцкому слова Сталина и громогласно раскритиковал его за них.

Дело было так. Еще в 1926 году, на апрельском пленуме ЦК, Сталин сказал:

"Речь идет о том, чтобы построить Днепрогэс на свои собственные средства. А средства требуются там большие, несколько сот миллионов.

Как бы нам не попасть в положение того мужика, который, накопив лишнюю копейку, вместо того, чтобы починить плуг и обновить хозяйство, купил граммофон и прогорел..." (Стенограмма пленума, стр. 110)

В 1929 году раскаявшийся Горский обвиняет Троцкого в недооценке строительства Днепрогэса и заявляет, что Троцкий (!)...сравнил Днепрогэс с граммофоном.

Преследуя и разлагая партийные кадры, Сталин в то же время принимал меры, чтобы разводнить партию большим количеством вновь принятых людей. В № 178 "Бюллетеня" было напечатано письмо из Москвы под заголовком "Сталинский призыв", в котором сообщалось о принятии в партию старых рабочих с большим производственным стажем.

"Что же что за люди, — спрашивал корреспондент, - которым удалось до революции провести на заводе, чаще всего на одном и том же, по 15-20 лет?"

"Это, — отвечал он, — наиболее смирные, покорные, нередко прямо крепостные элементы, участники крестных ходов, подносители подарков ко дню ангела директорам предприятий и пр. В первые годы они и думать не могли о вступлении в партию. Но раз начальство приказывает, они отказаться не могут".

В 1933 году в № 34 "Бюллетеня" была напечатана небольшая статья Троцкого, озаглавленная "Нужно честное внутрипартийное соглашение". Уже по заголовку видно, что Троцкий тогда еще надеялся, что такое соглашение возможно. Вот дух и смысл этой статьи.

Либералы-бюрократы, писал Троцкий, в частных беседах говорят: "В основном Троцкий прав почти во всем, но он видит перед собой пролетариат 1917923 годов. Между тем, этого пролетариата больше нет. Большинство нынешних рабочих - вчерашние выходцы из деревни. Им демократию дать нельзя. Их нужно крепко держать в узде".

Далее Троцкий писал, что Сталин разгромил партию, раздробил ее, разогнал по тюрьмам и ссылкам, разводнил той самой сырой массой, что партии как партии сейчас не существует. Но в то же время, продолжал Троцкий, она остается очень реальным историческим фактором. Это доказывается страхом сталинской клики перед левыми оппозиционерами, их непрерывными арестами и ссылками на дальний Север (напр., Раковский); возвращением на путь оппозиции ряда старых большевиков, безуспешно пытавшихся сотрудничать со Сталиным (Зиновьев, Каменев, Н.И.Смирнов, Преображенский, Мрачковский, Переверзев и многие другие); наконец, признанием со стороны самих бюрократов, что оппозиция "во всем основном права". Это является ярким симптомом того, что партия существует, формирует свое мнение и по частям навязывает его даже аппарату.

Когда мы говорим о восстановлении партийной демократии, то мы именно и имеем в виду необходимость собрать воедино разбросанные, закованные, запуганные элементы действительно большевистской партии, восстановить ее партийную работу, вернуть ей решающее влияние на жизнь страны.

Разрешить задачу пробуждения и собирания партии иначе, как методом партийной демократии, немыслимо. Не сталинская же клика совершит эту работу и не либеральная бюрократия, которая поддерживает ненавистного ей Сталина из страха перед массой.

Демократия нам нужна для пролетарской диктатуры и в рамках этой диктатуры. Мы не открываем глаза на то, что пробуждение и возрождение партии единственно мыслимым методом партийной демократии будет неминуемо означать на переходный период предоставление свободы критики всей нынешней разношерстной и противоречивой официальной партии, как и комсомолу.

Большевистские элементы в партии не смогут разыскать друг друга, связаться, сговориться и активно выступить, не отмежевываясь от термидорианских элементов и от пассивного сырья; а такое размежевание немыслимо, в свою очередь, без открытого объяснения, без платформы, без дискуссий, без фракционных группировок, то есть без того, чтобы все загнанные внутрь болезни нынешней официальной "партии" не вышли наружу.

Ликвидация сталинского режима, исторически неизбежная, может, однако, произойти разными путями.

Если предоставить вещи их собственному течению, то ликвидация сталинского самовластия явилась бы предпоследним эпизодом в ликвидации всех завоеваний Октября. Но опроки-

нуть советский режим, к счастью, не так просто. В недрах его заложены большие творческие силы.

Борьба за определенную политику партии не имеет ничего общего с борьбой за захват аппарата с целью разгрома и изгнания господствовавшей вчера фракции. Наоборот, мы хотим, чтобы партия положила ей конец. Дело идет о чем-то неизмеримо высшем, чем кружковые личные притязания. Нужен лояльный партийный режим. Легче, вернее и безболезненнее всего придти к нему можно было бы через внутрипартийное соглашение.

В виду неизмеримых опасностей, сгустившихся над Советской республикой, большевики-ленинцы снова предлагают всем группировкам правящей фракции честное соглашение перед лицом партии и международного пролетариата.

Так думал Троцкий в 1933 году, незадолго до убийства Кирова и последовавшей затем вакханалии!

* * *

27 декабря 1929 года Сталин выступил со своей "исторической" (уж подлинно исторической!) речью на конференции аграрников-марксистов. А 5 января 1930 года, вскоре после нашего возвращения из ссылки, ЦК ВКП(б) в развитие указаний Сталина принял решение "О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству".

Вот с этого и началась сталинская коллективизация. Какие же указания и директивы давал в своей речи Сталин?

"Характерная черта нашей работы за последний год, - говорил он, - состоит в том, что мы, как партия, как советская власть, а) развернули наступление по всему фронту против капиталистических элементов деревни, б) это наступление дало и продолжает давать, как известно, весьма ощутительные положительные результаты. Что это значит? Это значит, что от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества как класса...

...Наступление на кулачество есть серьезное дело. Его нельзя смешивать с демагогией против кулачества. Его нельзя также смешивать с политикой царапанья с кулачеством, которую усиленно навязывала партии зиновьевско-троцкистская оппозиция. Наступать на кулачество — это значит сломить кулачество и ликвидировать его как класс...

...Теперь раскулачивание в районах сплошной коллективизации не есть уже простая административная мера. Теперь раскулачивание представляет там составную часть образования и развития колхозов. Вот почему смешно и несерьезно распространяться теперь о раскулачивании. Снявши голову, по волосам не плачут". ("Труды первой всесоюзной конференции аграрников-марксистов", т. 1, стр. 446-448)

Голову действительно сняли — и с миллионов людей, и с сельского хозяйства страны. И сделали это именем марксизма, хотя и выступление Сталина, и принятое затем решение ЦК было грубейшим извращением марксизма-ленинизма.

Лозунг сплошной коллективизации, независимо от того, назначается ли для этого срок 15 лет, как было зафиксировано в решении ЦК ранее, или один год (срок, установленный после выступления Сталина перед "аграрниками-марксистами"), сам по себе является величайшей экономической и политической нелепостью. Марксисты всегда утверждали, что новые формы собственности могут возникнуть лишь на базе новых производственных отношений, которых не существовало. Коллективизация не явилась результатом широкого опыта крестьянства, убедившегося в преимуществах коллективного хозяйства над индивидуальным, а возникла исключительно как административный способ борьбы за хлеб.

Необходимость в административных мерах возникла, в свою очередь, в результате неправильной хозяйственной политики 1922928 годов: из отставания промышленности и неправильного отношения к беднякам и кулакам.

Экономической нелепицей было и директивное упразднение НЭПа. Никакими уставами и директивами нельзя устранить противоречия между экономическими факторами и бытовыми навыками: эти противоречия остаются и в окружающей среде, и внутри самих колхозов. Игно-

рирование этой экономической истины и привело к применению насилия и срыву колхозного строительства.

Защитники сплошной коллективизации в ту пору выдвигали обычно два довода. Первый: сплошная коллективизация - это естественный-де процесс перерастания частичной коллективизации во всеобщую. Но каждый, кто видел, как реально протекал этот процесс, прекрасно знал, как неизмеримо далек он от "перерастания", да еще "естественного".

Второй довод ближе к реальности: согласно ему, сплошная коллективизация это вынужденная обстоятельствами попытка выйти из затруднений — настоящих и будущих.

"Мы, - писал Бухарин, - вошли в нее ("антикулацкую революцию") через ворота чрезвычайных мер и быстро развернувшегося кризиса зернового хозяйства".

(Прошло пятьдесят лет, и мы видим, что лекарство усугубило болезнь. Проведенная сталинскими методами коллективизация не решила зерновой проблемы, а временные затруднения сделала постоянными.)

Кампания сплошной коллективизации подхлестывалась и подгонялась лично Сталиным и под его нажимом прессой, обкомами, райкомами, райисполкомами. Прошло немногим более месяца после выступления Сталина перед "аграрниками-марксистами" и немногим менее после упомянутого решения ЦК, а уже газеты писали: "Последняя наметка — 75% бедняцко-середняцких хозяйств в течение 1930-31 годов не является максимальной". ("Правда", 3.11.1930 г.)

Сплошная коллективизация была мероприятием одновременно и бюрократическим, и авантюристическим. Ничем абсолютно не подготовленная ни экономически, ни политически, она застала врасплох не только крестьянство, но и партийный и советский аппарат.

В течение ряда лет сталинское руководство строило свою политику в деревне, ориентируясь на индивидуального крестьянина, в основном на крепкого середняка. Кулака Политбюро попросту не замечало. А когда левая оппозиция предложила усилить борьбу с кулаком, сталинская группировка обвинила ее в... панике перед кулаком.

Но в 1927 году, вскоре после XV съезда партии, на кулака пришлось обратить внимание: выяснилось, что кулак владеет 40% товарного хлеба и смог поэтому сорвать хлебозаготовки. В панике оказались Сталин и его сподвижники - и в начале 1928 года для проведения заготовок пришлось применить "чрезвычайные меры".

Утверждая, что именно тупик с хлебозаготовками стал исходным пунктом новой политики партии в деревне, оппозиция ничего не придумывала. Это признавали все партийные руководители и вся официальная печать.

Оппозиция охарактеризовала внезапный поворот сталинского ЦК в сторону сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса — как результат банкротства прежней политики Сталина в деревне.

Совсем недавно, когда руководство ЦК ставило ставку на "крепкого хозяина", оппозиция требовала усилить коллективизацию деревни. В ее платформе было записано:

"Растущему фермерству в деревне должен быть противопоставлен более быстрый рост коллективов. Необходимо систематически, из года в год производить значительные ассигнования на помощь бедноте, организованной в коллективы... Должны быть вложены гораздо более значительные средства в совхозное и колхозное строительство... Необходимо проведение строго-классовой линии в области машиноснабжения..." и т.д.

Темпов коллективизации левая оппозиция не предрешала, ибо для нее аксиомой было то, что рост колхозов - в прямой зависимости от мощности тракторостроения и производства других сельскохозяйственных машин и орудий; коллективизация могла естественно развиться только на их основе.

Через два года после того, как о коллективизации заговорила оппозиция, Политбюро наметило в течение очередной пятилетки охватить коллективизацией 20% крестьянских хозяйств. Но уже через полтора года коллективизировано было 60 процентов хозяйств. Если поверить официальной пропаганде, утверждавший, что крестьянство массами внезапно пошло в колхозы из доверия к политике партии, то встает вопрос: чему же они доверяли? Что это за политика и что за руководство, если оно не в состоянии предвидеть основные хозяйственные процессы и настроения огромных масс народа?

Но верни, официальной пропаганде не следует. Кстати сказать, тогда еще на страницу

прессы проскальзывали данные о действительном положении вещей. Так, Бухарин, стоявший на платформе коллективизации, но считавший, что она должна проводиться по мере накопления материальных и психологических ресурсов, открыто писал в "Правде", что новый этап коллективизации вырос из административных мер в борьбе за хлеб и что сдвиг не был предусмотрен руководством "во всей его конкретности". Ошибка в расчетах была велика: они во много раз разошлись с действительностью. Эта ошибка проистекала из того, что коллективизация не созрела в умах и душах крестьян как плод их убеждения в преимуществах коллективного хозяйства над индивидуальным, а была навязана им силой. Не обеспеченная ни соответствующей сельскохозяйственной техникой, ни внутренним стремлением крестьян, подхлестываемая и подгоняемая ("скорей, скорей!") суровыми административными мерами, она вылилась в те безобразные формы, которые теперь известны всему миру.

Тогда же, в 1931 году, Сталин, чтобы выгородить себя, всю тяжесть ответственности за сотворенные в деревне преступления, стыдливо названные "перегибами", взвалил на исполнителей его директив.

22. Настроения среди оппозиционеров, возвратившихся в Москву

По мере того как вернувшиеся из ссылки все ближе узнавали положение в партии и в стране, у них начали исчезать иллюзии, что Станин вернулся к ленинизму. Капитулировавшие оппозиционеры стали понимать, что допустили крупную политическую ошибку.

Особенное возмущение вызывала сталинская политика коллективизации и так называемой "ликвидации кулачества как класса", фактически превратившаяся в физическую ликвидацию огромного количества крестьян: и кулаков, и середняков, и их жен и детей.

Процесс индустриализации также сопровождался грубыми искажениями, очковтирательством, усилением административного нажима на рабочих и репрессий по отношению к левой оппозиции.

Сейчас, пятьдесят лет спустя, распространено мнение, что Сталин, проводя индустриализацию свойственными ему методами, просто проводил идеи Троцкого.

Это не просто. Подлинными авторами программы индустриализации страны были действительно Троцкий и его соратники по левой оппозиции. Но Сталин не только обокрал их, присвоив эту идею себе, он еще извратил ее, исказил грубыми ошибками и приписал троцкистам антииндустриализаторский "уклон". Именно в таком духе выступал Сталин на XV съезде партии, именно в таком духе велась пропаганда индустриализации после съезда. Из этой пропаганды следовало, что идея индустриализации принадлежит-де Сталину, который осуществил ее в борьбе с троцкистской оппозицией. Пропагандировалось все это в обстановке небывалого до тех пор зажима внутрипартийной и рабочей демократии. Было еще много людей, которые прекрасно помнили, кто, как и где отстаивал идею индустриализации, но сказать это вслух было уже невозможно: вы, таким образом, становились пособниками "агента империалистической буржуазии" Троцкого.

Вот в такую обстановку попали мы, бывшие оппозиционеры, вернувшиеся из ссылки.

Да, мы, конечно, хотели восстановиться в партии. Но для этого надо было пройти путь унижения. В контрольных комиссиях от всех нас требовали безусловного и безапелляционного признания линии партии правильной, а нашего поведения - ошибочным и антипартийным.

Все мы, бывшие оппозиционеры, в процессе длительной борьбы с партийным аппаратом очень сдружились и продолжали оставаться друзьями и после отхода от оппозиции и возвращения в Москву. Мы не вели никакой фракционной работы, но встречались в том же составе, говорили друг с другом так же открыто и откровенно. Наш идейный контакт и наши, как теперь принято говорить, "неформальные связи" были так велики, что фактически мы, конечно, представляли собой готовый резерв троцкистской оппозиции. Думаю, что в случае необходимости мы легко могли перейти от невинных товарищеских встреч к фракционной работе.

Но никакой фракционной работы мы в то время не вели, а вели только разговоры между собой. Однако об этих разговорах бывших оппозиционеров, об их настроениях было, видимо, хорошо известно Сталину: сеть сексотов, или, как теперь говорят, "стукачей", в ГПУ была уже хорошо развита.

Таким "стукачом" был и специально подселенный ко мне сосед по квартире Петр Комков. Я этого сначала не подозревал, и конфликты мои с соседом начались вовсе не на этой почве. Просто этот блюститель "политической чистоты" был настолько нечистоплотен в своей

личной жизни, что жить с ним в одной квартире становилось невозможным. Ежедневно в его комнате устраивались шумные попойки с участием разгулявшихся мужчин и пьяных женщин, подчас забавлявшихся прямо на полу общего коридора. С 10-ти часов вечера до 2-х-3-х часов ночи непрерывно гремел патефон, исполнявший по очереди всегда одни и те же (у Комкова была только одна пластинка) песни Леонида Утесова: "Купите бублики" и "Чайку".

Стало невозможно ни читать, ни спать или просто отдыхать. Я пробовал усовестить Комкова, но с него было как с гуся вода.

Однажды ночью, когда я вышел из комнаты и наткнулся на особенно безобразную сцену, я не выдержал: вызвал соседа к себе в комнату и пригрозил сообщить о его безобразном поведении в наркомат. Пьяный Комков заорал, что если я не перестану приставать к нему, он донесет на меня такое, что я немедленно "загремлю" в изолятор...

— Думаешь, я не знаю, — кричал он, — что к тебе ходят твои друзья-троцкисты, и вы обсуждаете, как лучше вести борьбу с партией...

— Кто тебе, пьянице, поверит? - спокойно ответил я. Но пьяного Комкова уже неудержимо несло.

— Я работаю в органах, - заявил он, - и мне поручили наблюдать за тобой...

Так я узнал, кто мой сосед. Утром, когда он протрезвел, я снова позвал его к себе и сказал ему:

— Вчера в пьяном виде ты сообщил мне, что тебе поручено следить за мной. Сейчас я иду на Лубянку, 2 и расскажу об этом, а заодно и о твоем поведении, и потребую, чтобы тебя убрали из этой квартиры...

Комков испугался. Он знал, что ГПУ не прощает своим агентам, если они расшифровывают себя. Он стал умолять меня не ходить в ГПУ и клялся, что прекратит оргии. Ну что ж, подумал я, лучше уж известный тебе агент, чем другой, про которого ты ничего не знаешь.

Попойки прекратились, и наладилась сравнительно спокойная жизнь. А через два месяца был готов новый дом на Большой Ордынке, где я получил две комнаты в трехкомнатной квартире.

Получая ордер у управделами Наркомата связи Д. Папанина, я рассказал ему о Комкове и спросил, не собирается ли он и на новой квартире пристроить ко мне сексота.

Папанин ответил:

— Соседом к тебе идет И. Писаренко, работник спецотдела Наркомата. Не знаю, сексот он или нет, но точно знаю, что человек он непьющий.

Да, Писаренко не пил, но кто его знает, что лучше: пьющий или непьющий стукач? Агентом ГПУ этот сотрудник спецотдела, конечно, был. Я сообщил своим друзьям о Писаренко, как раньше сообщил им о Комкове.

Отдохнули мы от "всевидящего ока" сталинских жандармов летом. Это лето 1930 года навсегда запомнилось мне - подмосковной природой, непринужденностью отдыха в кругу друзей, яростными и веселыми спорами, беготней и играми детей. Мы — Ефретов, Мишин, Поддубный, Трофимов и я — все женатые — коллективно сняли большую дачу на Клязьме. У всех, кроме нас с Розой, уже были дети (наша дочь Лена родилась через год) - у кого один ребенок, у кого двое. Жили мы дружно и весело, купались, играли в городки и в шахматы, дискуссировали по всем вопросам - и друг с другом, и с приезжавшими к нам на воскресенье друзьями. Возились с детьми. Особенно любили мы младшего сына Ефретова, трехлетнего Левушку. Очень нравилось нам, как он "играл в шахматы": расставит фигуры, впереди неизменно большие, а сзади пешки, подопрет головку руками и молча сидит, глядя на доску.

— Что ты делаешь, Левушка? - спрашивали мы.

— Дюмаю, - серьезно отвечал ребенок. Да, хорошее было лето!

* * *

Заявление о восстановлении в партии я подал, как только начал работать. Но, согласно постановлению XV съезда, рассматривать это заявление могли, во-первых, не ранее чем через полгода после отхода от оппозиции, во-вторых - только при наличии положительной характеристики партячейки. А для этого требовалось время.

Я работал. В частности, по поручению начальника планового управления Наркомата К.Мехоношина, разработал вместе с инженером Акинфьевым экономические изыскания и проект телефонизации Москвы с 1931 по 1950 годы. Коллегия министерства под председательст-

вом тогдашнего наркома связи А.И. Рыкова (недавно снятого с поста предсовнаркома за участие в правой оппозиции) одобрила мой доклад и утвердила проект.

Бюро ячейки и партсобрание дало мне положительную характеристику и поддержало мое ходатайство. В конце 1931 года вопрос о моем восстановлении в партии рассматривался партколлегией ЦКК под председательством Ем.Ярославского. Секретарь ячейки Наркомата, как полагается, изложил суть дела и передал Ярославскому протокол собрания. Перелистывая его, Ярославский прочел выступление А.И. Рыкова.

— Вы что, лично знакомы с Алексеем Ивановичем? — спросил меня Ярославский.

Я ответил отрицательно: нет, я впервые увидел Рыкова только на заседании коллегии Наркомата. Почему же он так положительно отозвался обо мне? Этого я тоже не знал, хотя предположил, что здесь сыграл свою роль мой доклад.

Следующий вопрос Ярославского был стереотипный, его задавали всем бывшим оппозиционерам:

— Остались ли у вас какие-либо разногласия с партией, и по какому вопросу?

— Нет, по основным вопросам у меня разногласий нет, но некоторая неудовлетворенность состоянием внутрипартийной демократии и отношением к бывшим оппозиционерам у меня осталась...

Ярославский обратился к другим членам партколлегии - Короткову и Шкирятову:

— Предлагаю пока отложить вопрос о восстановлении товарища Абрамовича. Рекомендовать ему перейти на работу на завод и рассмотреть вопрос, если будет ходатайство от заводской ячейки.

Такое решение и было принято. И по моему делу, и по делу моего друга Бригиса, который тоже работал в плановом управлении Наркомата связи.

Работать мы с Бригисом пошли в плановый отдел 1 -го Государственного подшипникового завода, который тогда готовился к пуску в эксплуатацию и набирал кадры.

В партии мы решили больше не восстанавливаться.

* * *

Начальник планового отдела ГПЗ встретил нас хорошо. Ему нужны были грамотные экономисты, способные воспринимать и осуществлять его идеи новой системы планирования, для того времени новаторские. Правда, он, беспартийный, немного побаивался нашей конкуренции, но после того как понял, что карьера нас, во-первых, не интересует, а во-вторых, по понятным причинам и "не светит" нам, отношения между нами установились самые дружественные.

Я стал работать начальником планово-экономического бюро цеха шлифовки колец, Ар-вид получил аналогичную работу в термическом цехе. С начальником цеха — опытным, знающим и чрезвычайно способным инженером С.Качановым - работать было интересно; секретарь партячейки, один из старших мастеров Михаил Овчинников тоже встретил меня приветливо. Скажу здесь, кстати, что и с Кабановым, и с Овчинниковым мы дружески встречались долго - и после того, как с завода я не по своей воле ушел.

ГПЗ был построен по проекту итальянской фирмы "Рив", а оборудование для него по советским заказам выполняли многие фирмы Италии, США, Англии, Германии и других стран. Качанов объездил все эти страны, осваивая на их заводах опыт нового для СССР шарикоподшипникового производства, размещая заказы на оборудование и подбирая его для своего цеха. С его участием было закуплено и уже установлено в шлифовальном цехе 1200 шлифовальных и полировальных станков и другого заграничного оборудования. На заводе, в частности, в шлифовальном цехе, в ту пору работало большое количество иностранных шеф-монтеров и других специалистов от фирм-поставщиков, помогавших нашим инженерам, мастерам и рабочим осваивать новое оборудование. Завод имел соответствующие договора как с фирмой "Рив", так и с фирмами-поставщиками.

Дело, однако, на первых порах шло туго - не только на нашем, но и на других заводах-новостройках, осваивавших новые для России отрасли машиностроения: на автомобильном заводе в Москве, на Горьковском автомобильном заводе, на тракторных заводах в Сталинграде, Харькове и Челябинске. Главными причинами, порождавшими трудности (прежде всего - большой брак) были слабость нашего инструментального хозяйства и техническая отсталость и неподготовленность наших инженеров, техников и рабочих.

В первый год эксплуатации ГПЗ не выполнил плана производства из-за громадного брака колец, шариков, роликов и сепараторов. Значительная часть выпускаемой продукции не укла-

дывалась в установленные техническими условиями допуски. Работал же 1-й ГПЗ в основном на импортной шведской стали: производство отечественной шарикоподшипниковой стали на Златоусском металлургическом заводе только-только начало налаживаться, а завод "Днепросталь" еще не был построен. Громадный процент брака (до 35-40%) обходился государству очень дорого.

Консультантов фирмы "Рив" это не очень беспокоило. Они отправляли брак в отходы, горы дорогостоящих бракованных деталей росли. Консультанты, естественно, настаивали на строгом соблюдении технических условий, но не подсказывали выхода из создавшегося положения.

Выручил нас приехавший из ОНА на должность начальника производства завода инженер Шуберт, имевший в США свой небольшой завод, который выпускал подшипники по индивидуальным заказам. Высококвалифицированному специалисту, Шуберту всего один день пришлось поработать со штангенциркулем (и с переводчиком) в кладовых брака, чтобы найти выход. На следующий день он приказал вывезти все забракованные полуфабрикаты в сборочный цех завода, собрал всех инженеров, мастеров и работников ОТК и объяснил, как, при очень небольших усилиях, можно превратить горы забракованной продукции во вполне доброкачественные детали.

Через несколько месяцев завод стал выполнять план. Сначала - за счет использования разбракованных изделий, а потом, когда мы, плановики, сумели создать пооперационные заделы, установился нормальный производственный ритм. Брак с 35-40% снизился до 2-3%.

* * *

Обстановка в стране в начале 30-х годов была сложная. Сталин усиленно подхлестывал темпы индустриализации, перейдя, по выражению Л.Д. Троцкого "с черепашьего темпа на галоп". В то же время принудительный перевод крестьян в колхозы привел к упадку сельского хозяйства и нехватке продовольственных товаров в городах. Городское население в процессе индустриализации росло, а продовольствия для него становилось все меньше.

Чтобы сократить потребление и увеличить накопления для индустриализации, Сталин значительно поднял розничные цены на продовольствие и промтовары при незначительном повышении заработной платы. Но это мало помогало. Разрыв между спросом и предложением товаров увеличивался.

Вот тогда-то была установлена система так называемого "дифференцированного" снабжения в зависимости от положения человека в установленной Сталиным новой иерархии. Появились закрытые распределители, с одной стороны, и продовольственные карточки с другой, причем карточек было несколько категорий - опять-таки, в зависимости от занимаемого положения и так называемой "ценности" для государства.

Для иностранцев, которых тогда в СССР работало много, были организованы так называемые "торгсины" (торговля с иностранцами), в которых продукты и товары продавались за валюту или золото. Такие магазины были открыты и в поселке, выстроенном неподалеку от нашего ГПЗ для работников иностранных фирм.

Советская "элита", то есть партийные и государственные чиновники, снабжалась через особые закрытые распределители, в которых был полный набор продовольственных и промышленных товаров по пониженным ценам.

Рабочие и ИТР получали продукты по рабочим карточкам. Набор этих продуктов ограничивался самым необходимым (нередко и необходимого не было), а цены были обычные, то есть повышенные.

Карточки служащих обеспечивали самое минимальное количество продуктов и товаров по тем же повышенным ценам.

Ходили слухи, что при рассмотрении на Политбюро новой системы снабжения Сталин сказал: "Контрреволюцию кормить не будем". Но недоедала не "контрреволюция" (где он мог бы ее тогда найти?), недоедало все трудовое население страны, не говоря уже о настоящем чудовищном голоде на Украине. Но сведения об этом голоде тщательно скрывались от населения центральных городов, которое все же было лучше обеспечено.

По Москве тогда ходил такой анекдот: " - Знаете пять категорий снабжения? - Нет. - Так нот, слушайте: первая категория - "торгсиньоры", вторая - "блатмайоры", третья - "литер-Аторы", четвертая - "как-нибудь-еры", пятая - "никак-оры".

В течение 1930-1932 годов была пересмотрена система приема и увольнения, введена но-

вая форма трудовой книжки, в которой строго регистрировалось все движение по службе, все отклонения от нормы — не только поощрения, но и выговоры, аресты и время нахождения в тюрьмах, лагерях и т.п. На всех заводах были созданы так называемые "спецотделы" и отделы кадров, тесно связанные с органами ГПУ и занимавшиеся "политической проверкой" персонала.

Так, под сурдинку, постепенно Сталин коренным образом изменил всю систему социальных, производственных, бытовых и просто человеческих отношений, сложившихся после Октябрьской революции.

Мы, бывшие оппозиционеры, конечно, были недовольны. Но многие из нас, увлеченные интересной работой и видя некоторые успехи в промышленности, не замечали многих отрицательных явлений, создавшихся в стране в результате господства сталинского режима. Однако явления эти нарастали, нарастало и недовольство ими партийных и рабочих масс. Пользуясь паспортизацией, сталинский аппарат взялся, в первую очередь, за "очищение" крупных политических и индустриальных центров от "нежелательных элементов", в том числе от вернувшихся в свое время из ссылки оппозиционеров. Был издан секретный циркуляр, предписывавший усилить наблюдение за использованием на предприятиях и в учреждениях множительных аппаратов. Участились аресты и высылки. Особенно большое впечатление произвела внезапная высылка в 1932 году Зиновьева и Каменева. Около четырех лет длились попытки бывших лидеров оппозиции наладить отношения с аппаратом и кончились все-таки разрывом. Передавали, что перед отъездом в ссылку Зиновьев сказал: "Нашей величайшей исторической ошибкой был отход от оппозиции в 1927 году". С ним будто бы согласился и Каменев.

Ухудшение продовольственного положения, нарастание режимных строгостей вызывало раздражение и недовольство на заводах Москвы и Ленинграда, соответственно росли симпатии к оппозиции среди широких партийных масс. А это в свою очередь влекло за собой новые репрессии. Другого средства справиться с трудностями сталинские аппаратчики не знали. На заводе "Амо" в связи с распространением оппозиционных листовок было арестовано около ста человек. Несколько десятков рабочих арестовали и на нашем заводе, и на заводе "Калибр", и на Балтийском заводе в Ленинграде. Накануне 7 ноября 1932 года на фасаде Московского тормозного завода был вывешен портрет Сталина. К утру он превратился в портрет Троцкого. Последовали, конечно, аресты.

Такие факты, как появление оппозиционных листовок или портретов Троцкого, чрезвычайно беспокоили сталинский аппарат. Больше всего Сталин боялся, чтобы оппозиция и массы не нашли друг друга, чтобы общее недовольство масс, влияющее, конечно, на партию, не вылилось в политический поворот к троцкизму. Аппаратчики стали распространять слухи, что если оппозиция придет к власти, она беспощадно расправится с теми, кто поддерживал Сталина.

Для выявления политических настроений широко стал применяться метод провокации. На совещаниях, обсуждавших проблемы индустриализации, в которых участвовал обычно узкий круг работников, председательствующий предлагал высказываться "с полной откровенностью". После таких откровенных выступлений проводилось расследование с целью выявить, кто поддерживает выступивших на совещании "еретиков". А затем арестовывали и выступавших, и тех, кто их поддерживал.

Говорили, что именно так произошло со Смилгой: в очень тесном и архиответственном кругу, на совещании под председательством Сталина он выступил с критикой крестьянской, сельскохозяйственной политики Сталина...

Еще не наступил, но уже готовился тридцать седьмой год. В январе 1933 года Каганович на московском активе заявил: "В Истринском районе все ячейки в течение пяти месяцев находились в руках троцкистов. И что же? Аппарат вступал с ними в дискуссию вместо того, чтобы расправиться с ними как следует Ленинградская работница Клычкова выступила с заявлением, что не верит в контрреволюционность Зиновьева..."

Ну, с Клычковой, конечно, не дискуссировали: ее тут же исключили из партии.

СМ. Киров на узком закрытом активе в Ленинграде говорил: "Мы будем беспощадно расправляться не только с партийцами, ведущими контрреволюционную (т.е. оппозиционную) работу, но и с теми, кто миндальничает на заводах или в деревне, кто не выполняет планов и прочее. 400 членов партии были сосланы в Соловки за невыполнение планов".

Киров не мог знать тогда, что скоро сам падет жертвой сталинской расправы, которая послужит сигналом к убийству или отправке в Соловки (и в другие лагеря) не сотен, а сотен тысяч коммунистов.

Со Сталиным начали вступать в конфликт даже те, кто никогда не примыкал ни к какой оппозиции. К таким относился, например, Скрыпник, обвиненный в "буржуазном национализме" и покончивший самоубийством в 1933 году.

Скрыпник, который все эти годы неизменно шел в сталинской упряжке, прославлял Сталина и активно боролся со всеми уклонами и уклонистами (включая Х.Г. Раковского, которого он очень уважал), не смог смириться с разгромом украинского крестьянства, произведенным в начале 30-х годов по приказу Сталина и приведшим к голоду на Украине и к гибели миллионов украинских крестьян. Когда приехавший на Украину Постышев, выполняя поручение Сталина, хотел переложить ответственность за это на местные органы, выгородив ЦК ВКП(б) и Сталина, Скрыпник выступил против принятия постановления, угодного Сталину. Этого оказалось достаточно, чтобы начать грубую травлю одного из старейших большевиков, участника Октябрьской революции, которого еще год назад, в день его 60-летия торжественно приветствовали Центральный Комитет и украинские коммунисты. Возразить самому Сталину, сказать правду о миллионах погубленных крестьян - вот что обернулось обвинением в "национализме", да еще буржуазном. Скрыпник знал, что ему грозит - и предпочел уйти из жизни сам.

Аресты продолжались. Еще до самоубийства Скрыпника были вновь арестованы И.Н.Смирнов, Е.А. Преображенский, Мрачковский, Переверзев, Тер-Ваганян, О. Равич и многие другие. Тех, кто помельче, под разными предлогами выпихивали из Москвы и Ленинграда "на периферию".

Меня и Бригиса внезапно вызвали в Наркомтяжпром и объявили, что мы мобилизованы в счет "1000" для укрепления кадров черной металлургии. Нам предложили - в недвусмысленно категорической форме - поехать на работу в Днепродзержинск.

Возражать было невозможно. Мы поехали.

23. На металлургическом заводе

Приехали мы с Бригисом в Днепродзержинск и сразу же, на вокзале, столкнулись с жертвой того страшного украинского голода, о котором мы, москвичи, ничего не знали.

От станции до завода было несколько километров, а транспорта никакого не было. Дойти было бы нетрудно, но мешали два тяжелых чемодана, один из которых был набит книгами. Пока я озирался, ко мне подошел молодой парень и предложил помочь мне донести чемоданы. Я обрадовался, вручил ему чемодан потяжелее, и мы пошли. Но не прошли и 500 метров, как мой спутник зашатался. Пьян? Нет, не пьян. Я пригляделся и увидел, что он невероятно изможден. Мы остановились, сели, и я спросил:

— Что с вами, вы больны?

— Из голодающих я, - сказал парень, отдышавшись. - Ослабел. Из деревни я бежал, там мрут как мухи - и дети, и взрослые. Но вы будьте спокойны, я ваши вещи донесу...

Куда уж ему было нести тяжелый чемодан! Я поделился с ним остатками еды, взятой в дорогу, уплатил деньги и потихоньку взвалил на себя второй чемодан. Как-нибудь доберусь!

Да, ничего этого я не знал. И никто из нас не знал, что в 1932 году на Украине был страшный недород — и у колхозов и колхозников по хлебозаготовкам начисто изъяли весь принадлежавший им хлеб. Весь, до зернышка! Осенью колхозники питались картошкой, капустой и прочей огородной снедью с приусадебного участка, затем стали поедать домашний скот и другую живность. А потом начался настоящий голод. Государство не помогло ничем. В отличие от 1921 года, когда о голоде в Поволжье знали все и все старались чем могли помочь голодающим, голод на Украине скрывали, деревни с умирающими оцепляли войсками и никого не выпускали оттуда и не впускали туда.

Кто мог, все-таки бежал в город. Но и здесь поначалу было несладко без паспорта и без продовольственной карточки.

* * *

Итак, прибыл я на завод, сдал в отдел кадров путевку, выданную управлением кадров Наркомтяжпрома, и явился на прием к директору.

Директор Днепродзержинского металлургического завода А.П.Завенягин не выразил восторга, ознакомившись с нашими биографиями. Что ж, его можно было понять: сразу на шею ему вешали двух троцкистов! Однако на работу нас зачислили: меня — старшим инженером-экономистом планового отдела УКС (управление капитального строительства), Арвида - туда

же инженером-экономистом.

Но работать нам с Завенягиным пришлось недолго: его перебросили директором Магнитогорского завода, а к нам был назначен директором И.П.Манаенков. Техническим директором Днепродзержинки был Бардин, но и он вскоре уехал в Кузнецк, и его заменил В.И.Жданов, один из старейших и выдающихся русских металлургов.

Манаенков как-то рассказывал историю появления Жданова на заводе. Оказывается, он был назначен техническим директором завода и приехал в Днепродзержинск непосредственно из внутренней тюрьмы ГПУ на Лубянке 2, где сидел по делу "Промпартии". Ему инкриминировалась подготовка вместе с другими контрреволюционного переворота, после которого Совет народных комиссаров должен был быть устранен и заменен "кабинетом министров", возглавлявшимся Рамзиным. В составе этого "кабинета" Всеволод Иванович должен был якобы занять место министра по делам торговли и промышленности.

В конце 1933 года я ехал вместе с В.И.Ждановым в командировку. В поезде разговорились, и я спросил его, верно ли все это.

Всеволод Иванович подтвердил, что все верно. Разумеется, не в том смысле, что верны обвинения - они были с начала до конца лживы. Но он действительно два с половиной года сидел во внутренней тюрьме на Лубянке, где его избивали и пытали, пытаясь добиться признания в несуществующих преступлениях. Однако, несмотря на пытки, он никакого "признания" не подписал. От этих лет у него остался непрекращающийся нервный тик.

Как же все-таки попал Всеволод Иванович с Лубянки в Днепродзержинск?

Когда Бардин уехал, И завод остался без технического директора, И.П.Манаенков, приехав в Москву и будучи на приеме у Г.К.Орджоникидзе, попросил его направить на завод какого-нибудь крупного специалиста-металлурга. Орджоникидзе предложил ему Жданова.

— Это было бы прекрасно, - сказал Манаенков. - Но, насколько мне известно, он сидит в тюрьме...

— Ну и что же? - сказал Орджоникидзе. - Существует такая практика, что по просьбе наркомов ГПУ освобождает из заключения специалистов для работы на предприятиях. Если ты не возражаешь, я поговорю с Менжинским...

Манаенков, конечно, согласился: лучшего технического директора ему было не найти. Орджоникидзе тут же позвонил Менжинскому, и очень скоро в кабинет Орджоникидзе явился конвоируемый гепеушником В.И.Жданов. Орджоникидзе познакомил его с Манаенковым и предложил ему должность технического директора на Днепродзержинском заводе

— Я согласился, - рассказывал мне В.И.Жданов, - при условии, что не буду заниматься вопросами реконструкции и строительства новых цехов и других объектов, а ограничусь только эксплуатацией. Орджоникидзе удивился: как можно вести строительство без увязки с эксплуатацией действующего завода? "Ваше дело, - сказал я, - я не навязываюсь на эту должность". "Но почему?" - продолжал изумляться Орджоникидзе. "Потому, что меня посадили в тюрьму, где я просидел два с половиной года, по обвинению во вредительстве. А "вредительство" заключалось в том, что направление, которое я давал строительству, вело якобы к неэффективной эксплуатации строящихся заводов. С меня хватит".

Тут вмешался Манаенков и сказал, что он согласен на то, чтобы Всеволод Иванович занимался только вопросами эксплуатации. На том и покончили. "Вертухая" отправили обратно с распиской Орджоникидзе. Тут же Серго поручил своему секретарю Семушкину выяснить, где семья Всеволода Ивановича. Семья его оказалась в Москве, на той же квартире, только половину ее забрали. Через несколько минут на столе Орджоникидзе лежал номер телефона жены Жданова, и Всеволод Иванович прямо из кабинета наркома позвонил домой. Немедленно было отдано распоряжение освободить квартиру Жданова, и Всеволод Иванович на машине Орджоникидзе поехал домой. А наутро встретился с Манаенковым, чтобы обсудить практическую сторону дела.

Вот что предшествовало началу работы нового технического директора. Что и говорить, похоже на сказку. Но чего не бывало в тех условиях: просто было казнить, но если требовалось, просто было и миловать. Закон в обоих случаях был тут ни при чем — как, впрочем, и сейчас.

...О Всеволоде Ивановиче Жданове как о личности и деятеле следует рассказать подробнее. Я чувствую себя обязанным сделать это, потому что ни у кого я не научился столь многому, как у него, и ни у кого не было так интересно учиться...

Днепродзержинский завод не был для него новым. В.И.Жданов считайся выдающимся инженером этого завода еще до революции, когда тот принадлежал Днепровскому металлурги-

ческому акционерному обществу, правление которого находилось в Петербурге. Завод был построен в 1912 году по новейшему тогда слову техники в поселке Каменское (нынешний Днепродзержинск) польским акционерным обществом. Директором его был Сунгрем, на дочери которого женился Жданов.

Инженерное образование Всеволода Ивановича как небо от земли отличалось от нашего - поверхностного и скороспелого. Мы были по существу недоучки, а в области общей культуры вообще недоросли. Жданов, всю жизнь работавший над самыми сложными проблемами металлургического производства, еще до революции объехал все сколько-нибудь заслуживавшие внимания металлургические заводы мира. В совершенстве владевший английским, французским и немецким языками, он получал все специальные иностранные журналы и другую литературу и регулярно знакомился с ними. Несмотря на невероятную загрузку, он находил время для того, чтобы постоянно читать новейшую русскую и иностранную художественную литературу. Возможность удовлетворять свои широкие и разносторонние интересы он получал благодаря своей невероятной организованности и работоспособности. Это была совсем несвойственная нам высочайшая степень культуры труда.

У него не было, например, секретарши, которая сидела около кабинета и охраняла своего шефа от посетителей. В определенные часы приема, которые он сам строжайше соблюдал, к нему мог прийти каждый в порядке живой очереди. Секретарь же (или, как называл его Жданов, "писарь"), мужчина, печатавший на машинке, вел картотеку, в которую заносил все распоряжения Жданова, и строго следил за их выполнением (ежедневно он клал на стол Жданова справку с указанием фамилий работников, не выполнивших распоряжения в срок); готовил всю почту и был, кроме того, библиотекарем Жданова. Ежедневно просматривая получаемую литературу, Всеволод Иванович тут же помечал, что нужно перевести на русский язык и кому разослать переводы. Переводом и перепечаткой занималась специальная машинистка, владевшая иностранными языками, а рассылкой - секретарь, фиксировавший в картотеке и срок отправки, и содержание сопровождавшей ее резолюции. Исполнение распоряжений проверялось неукоснительно - и не внезапно, в порядке проверки, а изо дня в день. Распределение премий (а премии завод получал большие), распределение квартир для инженерно-технических работников зависело непосредственно от выполнения ими распоряжений руководства, и тот, кто без предварительного обоснованного объяснения не выполнял приказа, не получал ни премии, ни квартиры. Занимался этим лично Жданов, и директор в это не вмешивался, а Жданов неотступно придерживался своего принципа. При этом - и это все знали - не было случая, чтобы он покривил душой, оказал снисхождение тому, кому он симпатизирует, или, наоборот, к кому-нибудь придрался. Его уважали не только за ум, талант и организованность, но и за справедливость.

В высшей степени свойственно было ему врожденное чувство собственного достоинства и, вероятно, поэтому совсем несвойственно чувство страха — во всяком случае, оно никогда не проявлялось. Впрочем, это видно уже из того, что он выдержал два с половиной года мучений, не подписав ложного навета на себя.

Во время работы его на заводе произошел такой случай. Манаенков уехал в отпуск, и его заменял Жданов. В это время сдавалось в эксплуатацию какое-то помещение, построенное для нужд завода и расположенное рядом с райотделом ГПУ (все жилые и административные здания в городе принадлежали заводу). Начальник райотдела позвонил Жданову и попросил его отдать новое помещение райотделу ГПУ.

Жданов отказал. ГПУ заняло помещение самовольно. Жданов позвонил командиру батальона, несшего охрану завода и приказал ему немедленно выселить незаконно вселившихся. Но охрана состояла из войск ГПУ, и комбат отказался вступать в конфликт со своим непосредственным начальством. Тогда Жданов обратился непосредственно к секретарю Днепропетровского обкома партии М.М.Хатаевичу и сказал ему, что если ГПУ не освободит здание, он будет просить помощи у Орджоникидзе.

Здание немедленно освободили.

Не знаю, пошел ли бы на такой открытый конфликт с ГПУ (даже с районным отделом) Манаенков или какой-нибудь другой ответственный работник, и не соприкасавшийся никогда с HM учреждением. А Жданов, испытавший на себе все его порядки и нравы, не смолчал, не стерпел. Это тоже свидетельствует о масштабе личности.

Всеволод Иванович был предельно точен и аккуратен. Не той безжизненной аккуратностью, которая заменяет иным ум и воображение (той, что ходила в те времена под названием "каменная задница"), а той дисциплиной ума и воли, без которой немыслима напряженная умственная работа День его был строжайшим образом расписан по часам и минутам, и все знали

его расписание: с 6 до 8 утра обход цехов; с 8 до 9 — завтрак; с 9 до 11 — работа с секретарем, просмотр почты и иностранной литературы; с 11 до 12 — у директора завода; с 12 до 15 — обед, отдых, чтение; с 15 до 18 - прием начальников отделов и цехов и вообще всех вызванных и пришедших по собственной инициативе лиц. Время, отведенное для приема вызванного, соблюдалось строго, и на каждый свой вопрос посетитель получал ответ - либо немедленно, либо, в редких случаях, через некоторое время, нужное для того, чтобы навести справку.

Расхлябанности он не терпел. Сам никогда и никуда не опаздывал и того же требовал от других. Растраты времени на бессмысленное ожидание тоже не выносил. Помню, он как-то назначил совещание на 19 часов. Все пришли немного раньше, и когда стрелка часов стала подходить к 19-ти, послышались шутки: вот, дескать, и непогрешимый Всеволод Иванович может опоздать. Но, как только большие часы в его кабинете пробили семь, дверь распахнулась, и вошел Жданов.

Было однажды на этой почве столкновение с Всеволодом Ивановичем и у меня лично -очень поучительное.

Мы ехали вместе в командировку в Москву. Поезд отходил из Днепродзержинска в 22.00. Жданов предупредил меня, чтобы я был готов к 21.00, ровно в это время за мной заедет его шофер. Я считал, что выехать надо раньше. Жданов был непреклонен. "Успеем еще на вокзале выпить по рюмке водки и закусить бутербродом", - сказал он. В 20 часов я начал нервничать, еще через полчаса вызвал шофера Жданова и стал уговаривать его заехать за мной пораньше. Он не хотел, ссылался на приказ Всеволода Ивановича, но потом сдался. К дому Жданова мы подъехали в 20 часов 15 минут. Я попросил шофера посигналить, но на этот раз он решительно воспротивился.

— Через пятнадцать минут посигналю, как Всеволод Иванович велел , — сказал он.

Тогда я, к ужасу шофера, сам нажал на клаксон. Напрасно. Жданов вышел ровно в назначенное время, сел в машину и спросил шофера:

— Почему гудели раньше срока?

Я признался в своей вине. Всю дорогу до вокзала Всеволод Иванович пилил меня за расхлябанность, за неуважение к своему и чужому времени. И оказался прав. Мы и в буфет успели зайти, и спокойно дошли по перрону до своего вагона, сели — и поезд отправился только через две минуты. Это был наглядный урок точного расчета времени, и я его запомнил на всю жизнь.

Всеволод Иванович Жданов навсегда остался для меня образцом культуры труда, поведения, отношения к людям, к своему слову - своего рода моральным и культурным эталоном.

Прежде чем перейти к рассказу о заводе, я хочу вернуться к первым дням моего пребывания в Днепродзержинске. Город к тому времени был уже немалым промышленным центром. Кроме нашего металлургического завода, на котором работало 25000 человек, здесь находились вагонный завод "Правда", коксохимкомбинат, крупная по тому времени ТЭЦ и строительный трест "Дзержинскстрой", в котором работало 12 тысяч человек. Рабочие, как я скоро узнал, были обеспечены неплохо. Но в первый же день мне все чаще стали попадаться на глаза истощенные люди в обтрепанной деревенской одежде. Вспомнил я своего "носильщика" и кое-что понял. Да и от служащих гостиницы узнал, что в городе много голодающих из окрестных деревень, что ежедневно на улицах подбирают 20-25 умерших от голода и истощения. Это было страшно - и особенно страшно было видеть голодных детей. Говорили, что были и случаи людоедства.

А в это время правительство Сталина экспортировало хлеб.

"Смычка", которую устроил Сталин, была своеобразна. Крупный и важный промышленный центр Днепродзержинск снабжался хорошо. Рабочие и ИТР нашего завода получали не только по килограмму хлеба в день (члены семьи - по 600 граммов), но и все, в общем, необходимые продукты. А вокруг города было кольцо умирающих с голоду деревень.

Система привилегий была тщательно разработана. Рабочие были в привилегированном положении относительно крестьян, инженеры лучше снабжались, чем рабочие, начальники цехов и отделов - лучше, чем рядовые инженеры, а о высшем начальстве нечего и говорить. Назначенный вскоре начальником сметно-планового отдела, я принадлежал к начальству средней категории и был прикреплен к очень хорошей столовой "Делового клуба" (там столовалось человек 100 заводского начальства) и, кроме того, получал разнообразные продукты в литерном ларьке.

Пропасть между нами, сытыми и обеспеченными, и умиравшими с голоду беженцами из деревни была потрясающая. И все это было рядом, на глазах, и как-то никого не потрясало. На-

пример, служащие гостиницы, сами вчерашние выходцы из деревни, советовали мне продавать остававшиеся у меня хлеб и продукты на рынке, где они продавались в 105 раз дороже их цены в магазинах. И очень негодовали, когда я, отвергнув их советы, раздавал хлеб и другие продукты голодным детям, которые всегда осаждали нашу гостиницу.

До сих пор не могу я забыть этих голодных детей, их худые ручонки, их лихорадочные глаза... До сих пор ощущаю укоры совести за то, что сытый и ни в чем не нуждающийся, я жил среди моря голодных и умирающих с голоду.

Директор завода, Иосиф Петрович Манаенков, был во многом человеком, полярно противоположным Всеволоду Ивановичу Жданову. Не было у него образования, культуры, интеллигентности Жданова, его выдержки и тонкости. Но они импонировали друг другу. Способный человек, Манаенков до революции работал токарем на Юзовском металлургическом заводе и выдвинулся после революции. Он обладал хозяйственной жилкой и твердым характером, пытливым умом, а главное - был человеком идейным, действительно преданным интересам революции и не "оторвавшимся", не обюрократившимся.

Завод он любил, как свое родное детище, лне жалел сил, чтоб улучшить его работу. Смелый и решительный, он не боялся принимать решения и брать на себя ответственность за них - и того же требовал от своих подчиненных. Он был вообще строг и требователен, но и защищал своих подчиненных, как лев, от всяких вышестоящих инстанций, пытавшихся через его голову повлиять на его работников. В его своеобразной натуре отражалось специфическое для тех лет сочетание остатков демократизма первых лет революции с гипертрофированным, если можно так выразиться, "рефлексом единоначальника". Своей власти он ни с какими парторгами и профоргами делить не хотел. Он запретил, например, давать без его разрешения какие бы то ни было сведения секретарю парткома или председателю завкома, и если этот его приказ нарушался, немедленно снимал нарушителя с должности. Помню, только что назначенный парторг ЦК попросил меня дать ему данные о ходе строительства завода за несколько лет. Я сказал, что данные приготовлю, но дать их ему без разрешения директора завода не могу. На этой почве у парторга было несколько стычек с директором, и в один из приездов Орджоникидзе на завод парторг пожаловался ему на самоуправство Манаенкова. Серго ответил ему в том смысле, что директор на заводе хозяин и устанавливает такие порядки, какие считает правильными.

— А так как вы не сработались, - добавил Серго, - то я предлагаю тебе поехать в Москву и получить назначение на другую работу.

Такие молниеносные, "волевые" решения были характерны для Г.К.Орджоникидзе, но в существе своем они вовсе не были самодурскими, а основывались на глубоком знании дела и людей. Орджоникидзе досконально знал каждый крупный металлургический завод, лично знал каждого директора и технического директора, знал и многих инженеров и рабочих. Манаенков был один из тех директоров, которых он уважал за деловитость и честность. Он мог простить многие недостатки, но лжи и очковтирательства не прощал.

Завод наш реконструировался. По проекту после реконструкции он должен был давать 2,5 миллиона тонн стали, чугуна и проката вместо 400 тыс. тонн, выпускавшихся до революции. В четвертом квартале 1934 года по плану следовало сдать в эксплуатацию три новые мартеновские печи по 250 тонн каждая.

До Орджоникидзе дошли слухи, что печи в срок сданы не будут. Перед отъездом в отпуск (а в отпуск он ездил всегда в сентябре) Серго позвонил управляющему трестом "Дзержинскстрой" Сабурову и спросил его, будут ли готовы в срок печи. Сабуров заверил наркома, что да, будут готовы. Но когда, возвращаясь в октябре из отпуска, Орджоникидзе заехал на завод, он сразу обнаружил правду: печи в четвертом квартале сданы не будут.

Обнаружил он это просто: приехал, никого не предупредив, вышел из своего салон-вагона и пошел прямиком к строящемуся мартеновскому цеху.

А пока он шел, со станции сообщили о его приезде и о том, куда он идет, и Манаенкову, и Сабурову, и в Днепропетровск - Хатаевичу. И все направились к мартеновскому цеху.

Когда они прибыли, Орджоникидзе уже был на месте — и был в бешенстве. По натуре добрый, в гневе он был невоздержан, груб и страшен. Увидев Сабурова, он набросился на него:

— Где новый мартеновский цех? Где обещанные три мартена? Покажи мне, где они? Что ты молчишь? Я тебя спрашивал по телефону, будут ли готовы печи к сроку. Ты обещал. Я тебя зa язык не тянул: сказал бы, что печи к сроку готовы не будут. Ты обманул меня, я обманул

Политбюро. Больше я тебе не верю. Больше ты у меня строить не будешь.

Повернулся, прошел сквозь толпу ошеломленных рабочих и уехал. Вскоре Сабуров и главный инженер строительства Сапрыкин были сняты со своих постов и заменены другими людьми.

...Одним из серьезных экономических мероприятий того времени был переход предприятий тяжелой промышленности на рентабельную работу. Первым отказался от дотации Макеевский металлургический завод - и его директор Гвахария стал одним из самых известных людей в стране. Вторым заявил о переходе руководимого им завода на рентабельную работу наш И.П.Манаенков. В конце октября 1934 года он объявил, что с 1 января 1935 года Днепродзержинский металлургический отказывается от дотации.

До перехода на новую систему работы оставалось два месяца. Энергичный Манаенков взял дело в свои руки. В общезаводском и цеховых масштабах изыскивались резервы. Принимал активное участие в этом и я как начальник планово-сметного отдела.

Для перехода на бездотационную работу большую роль играли механизация загрузки доменных печей (кроме двух новых — седьмой и восьмой — загрузка всех доменных печей пока еще производилась вручную — каталями) и скорейшее окончание строительства агломерационной фабрики для спекания руд (завод нес большие потери из-за пылевидности криворожских руд, значительная часть которых в виде пыли вылетала через колошники). Необходимо было также как можно скорее закончить строительство газопроводов — от доменного цеха к коксохимическому и от коксохимического — к доменному, мартеновскому и прокатным цехам.

...В феврале 1935 года были пущены две ленты аглофабрики, которая начала давать спекаемую руду в виде окатышей определенной величины. Это подняло коэффициент использования объема печи с 0,57 до 0,85 и резко снизило стоимость руды.

С 1912 года, за более чем двадцать лет работы завода неподалеку от него накопились огромные отвалы постепенно собираемой уловителями транспортируемой с завода рудной пыли. Собрались миллионы тонн такой пыли, и администрация не знала, как от нее избавиться. Теперь, с пуском аглофабрики, пыль эта превращалась из бросового отхода в ценное сырье. Поступило предложение сократить завоз руды из Кривого Рота и использовать рудную пыль, в которой, по подсчетам специалистов, содержалось не менее 60-65% металла. Всеволод Иванович одобрил это предложение, испытание дало положительные результаты - и рудная пыль стала все больше использоваться в производстве, занимая от 30 до 35% общей потребности в руде, необходимой заводу для производства чугуна. Это дало заводу огромную экономию, как и сокращение расходов на топливо и электроэнергию в результате перевода производства кокса на доменный газ, а чугуна, стали и проката - на коксовый газ.

В первый же месяц 1935 года завод вместо запланированных 2-х миллионов убытка получил 600 тысяч рублей прибыли. Директор сначала не поверил этой цифре, и только когда в феврале оказалось, что прибыль выражается в 750 тысячах рублей, убедился в том, что завод прочно стал на рельсы рентабельной работы. К апрелю это уже стало окончательно ясно.

По условиям, установленным наркомом тяжелой промышленности, 50% прибыли поступало в фонд директора завода, и он распоряжался им по своему усмотрению.

Один из примеров того, как использовал это право И.П.Манаенков, я хочу привести ниже.

...Однажды директор появился в столовой доменного цеха в 3 часа утра, когда обедала ночная смена. Попросил себе обед, съел его и расплатился. Обед стоил 30 копеек и состоял из трех блюд, но подававшийся на второе кусок мяса весил не более 75 граммов - явно недостаточно для рабочих тяжелого физического труда.

Манаенков спросил, сколько будет стоить обед, если вместо 75 граммов мяса давать 250. "Не меньше рубля", - ответила заведующая.

— Так вот, с завтрашнего дня давайте к обеду 250 граммов мяса, а берите с рабочих по-прежнему 30 копеек. Разницу будет оплачивать дирекция.

Это распоряжение Манаенков провел по всему заводу - и в мартеновских, и в прокатных, и во вспомогательных цехах, и во всех службах рабочие стали получать за свои тридцать копеек втрое более сытный и вкусный обед. Это не только произвело большое впечатление, но и резко подняло производительность труда.

За счет фонда прибылей Манаенков осуществил еще одно очень полезное для рабочих завода мероприятие: построил на берегу Днепра, в громадном фруктовом саду заводской дом отдыха на 300 мест. Это было тем более осуществимо, что в порядке поощрения за рентабель-

ную работу нарком разрешил заводу в течение первых шести месяцев использовать всю прибыль на премии и культурно-бытовые мероприятия. Вот за счет этих средств и был спроектирован в три-четыре месяца и построен Дзержинскстроем заводской дом отдыха.

История этого строительства очень характерна: в ней отражены и все положительные, и все отрицательные черты тогдашнего метода хозяйствования. С одной стороны, бюрократизма было меньше, у директора было гораздо больше простора и возможностей проявить инициативу. С другой стороны, даже в положительных вещах отражалось отсутствие твердой законности: в конечном счете, решали не хозяйственники, не рабочие массы, не суд и прокуратура, а партийные органы и отдельные личности.

Утвердив проект, Манаенков вызвал начальника УКСа и меня и велел оформить строительство дома отдыха за счет фонда директора.

Но это было не согласовано с Наркомтяжпромом и Промбанком и вообще незаконно. Осуществлять капитальное строительство за счет прибылей запрещалось. Можно было построить дом отдыха за счет статьи "непредвиденные расходы" генсметы, но для этого требовалось разрешение вышестоящих организаций, т.е. того же Наркомтяжпрома.

Когда я указал на все это Манаенкову, он отмахнулся. Зная Орджоникидзе, он хотел сначала построить дом отдыха и поставить наркома перед совершившимся фактом: прекрасно работающий завод за счет фонда прибылей, которым законно распоряжается директор, построил для рабочих дом отдыха. Что в этом плохого? А раз это хорошо — утвердите статью расхода.

Так и сделали. УКС в нарушение финансовой дисциплины финансировал строительство дома отдыха за счет других объектов — и дело шло быстро. К сентябрю 1935 года дом был построен.

Но к тому же времени прокуратура по требованию Промбанка стала вести следствие по этому делу. Вызвали, прежде всего, меня, так как я отвечал за плановую и финансовую сторону. Манаенков предложил мне все валить на него, но прокурор не соглашался привлекать к ответственности директора, а продолжал допрашивать меня. Тогда Манаенков просто позвонил секретарю обкома Хатаевичу и попросил его прекратить дело до приезда Орджоникидзе. Раздался соответствующий звонок из обкома в прокуратуру — и дело замерло.

...Наконец, приехал Орджоникидзе. В то время завод работал отлично, держал переходящее Красное знамя по производству стали и проката и давал до 10 миллионов рублей прибыли. Перед тем как ехать встречать Орджоникидзе, директор вызвал меня и сказал:

- Как только я поеду с Орджоникидзе осматривать дом отдыха, бери в гараже машину, езжай вслед за нами и жди в вестибюле. Закончим осмотр, сядем в вестибюле отдыхать - тогда подойди к Серго и доложи ему кратко о проекте и смете дома отдыха.

Серго после осмотра дома отдыха был в восторге и не переставал спрашивать Манаенкова, за счет чего осуществлено строительство. Манаенков сначала уклонялся, а когда они вдвоем вышли в вестибюль, подозвал меня, представил наркому и сказал, что я отвечу ему на интересующий его вопрос.

Я положил на стол проект и смету - и откровенно, подробно рассказал Орджоникидзе, как и почему мы нарушили закон.

Орджоникидзе, настроенный после осмотра благодушно, ограничился устным выговором Манаенкову и мне, и сказал, что даст указания аппарату найти источники, утвердить проект и смету и тем узаконить наше самовольное строительство.

24. После убийства СМ. Кирова

Описанные в предыдущей главе события моей личной жизни, моя работа в Наркомате связи, на заводе "Шарикоподшипник" и на Днепродзержинском металлургическом заводе, происходили в самый противоречивый в жизни советского государства период — с 1930 по 1933 годы,

В стране тогда параллельно развивались два противоположных и независимых друг от друга процесса.

С одной стороны, толчок, данный на X, XI и XII съездах партии, открыв дорогу восстановлению разрушенного двумя войнами хозяйства, выдвинул и воспитал целую плеяду новых руководителей промышленности, главным образом, из числа старых членов партии. С годами кадры эти крепли, набирали силы, опыт и знания - и к 1932-1933 стали уже вполне зрелыми хозяйственниками нового типа, уверенными, что они работают на социализм. Такие люди, как Манаенков. Гвахария. Макаров в металлургической промышленности, Лихачев, Дьяконов, Дыбец и другие – в автомобильной  (нетрудно было бы перечислить соответствующие имена и

авиационной, факторной, химической промышленности и пр.) показывают, как велики были резервы социализма и каких огромных успехов в экономике могла добиться страна, если бы Сталин не оборвал процесс подъема. Впрочем, и подъем этот, и его резкий обрыв происходили не только в промышленности, но и в военной, дипломатической, культурной областях.

Итак, с одной стороны налицо был подъем. Это был процесс, так сказать, открытый, казовый, всячески афишировавшийся и рекламировавшийся. Он порождал надежды у широких масс рабочих и интеллигенции, иллюзии у коммунистов западных стран, веривших в то, что в СССР идет последовательное строительство социализма.

А наряду с этим неофициально, подспудно шел другой процесс, исподволь подготовлявший коренной поворот в политике страны от социализма к авторитарной власти.

Выше я, сколько мог, рассказал о том, как готовилась эта политика и необходимые для ее проведения кадры. Тут было и искажение ленинской национальной политики и ленинской политики в вопросах индустриализации и сельского хозяйства; тут было и установление системы привилегий и дифференцированного снабжения; сюда же относится и повальное "раскулачивание", а фактически ограбление деревни, приведшее ее к голоду. В том же ряду находится натравливание рабочих на интеллигенцию; введение паспортов; пересмотр всей системы приема и увольнения; невероятное возрастание роли ГПУ и всяческих "специальных" и "секретных" служб и т.п.

Сталин не мог осуществить захват личной власти сразу, не маскируясь под ортодоксального ленинца. Поэтому он разделил осуществление своего плана на два этапа: сначала, опираясь на старые партийные кадры, разгромил оппозиционеров как вероотступников; затем, опираясь на соответственно подобранные и получившие большую власть кадры органов безопасности, стремительно убрал старых большевиков. На первом этапе он предоставил старым большевистским кадрам командные посты во всех сферах деятельности, кроме центрального аппарата партии и ГПУ, поддерживая в них веру, что они направляют страну к социализму, и их руками устранил своих соперников из оппозиции. На втором этапе, когда его власть окрепла, он резко оборвал процесс консолидации старых большевиков и убрал их руками ГПУ, обвинив в "измене" - и предотвратив этим удар, который они могли еще нанести ему. Скачок от движения в направлении социализма к единоличной авторитарной власти он мог сделать, только избавившись от них.

* * *

Убийство Кирова было переломным моментом: после него наступил переход от первого этапа ко второму. Конечно, началось с преследования бывших оппозиционеров (попутно скажу, что в кругах бывших участников оппозиции еще тогда существовало убеждение, что это убийство было делом рук Сталина - и хотя доказательств этому у нас тогда не было, история показала, что мы были правы).

...И.П. Манаенков, как и другие директора, стал все чаще получать "установки" — и от бюро обкома, членом которого он был, и от ГПУ - бдительно присматриваться к кадрам, особенно — к бывшим оппозиционерам.

В начале января 1935 года он вызвал меня и с глазу на глаз сказал, что ему придется снять меня с должности начальника отдела и сделать заместителем. Нет, он, как и прежде, вполне доверяет мне, но считает, что, учитывая обстановку, мне лучше не быть на виду, а перейти на вторые роли. Материальные блага (оклад, снабжение и пр.) останутся такими же, а подобранный им новый начальник - человек порядочный и деликатный, и будет прислушиваться к моим советам. "Да я и сам по-прежнему буду советоваться с вами", - заключил И.П.Манаенков.

Конечно, я согласился. Во-первых, мне ничего другого не оставалось, а во-вторых, я чувствовал, что директор заботится не только о собственной безопасности, но и обо мне. Бригис, мой заместитель, соответственно, стал старшим экономистом - и мы продолжали работать.

... Здесь я должен сделать некоторое отступление от рассказа о моих личных делах.

В июне 1935 года, будучи в командировке в Москве, я встретился с моим старшим братом Виктором, тоже приехавшим в командировку. Он продолжал работать на Дальнем Востоке, и он рассказал мне историю, которая мне самому теперь кажется невероятной, но которую я, подчеркиваю, слышал собственными ушами не в пятидесятых, не в шестидесятых, не в семидесятых, а в 1935 году!

То есть, невероятна, разумеется, не сама история, она-то как раз, по всей вероятности

вполне правдива. Невероятно, что я узнал ее в 1935 году!

Время стерло из моей памяти подробности. Помню только, что Виктор, работавший тогда во Владивостоке, каким-то образом познакомился и сблизился с прибывшим на Дальний Восток бывшим начальником Ленинградского ГПУ Медведем, снятым с должности после убийства Кирова. Опять-таки, сейчас не могу вспомнить и даже понять, как случилось, что Медведь разоткровенничался, сказал Виктору о своей уверенности, что дни его сочтены, и поведал ему тайну, которую просил сохранить до лучших времен.

А рассказал он ему то, что теперь известно уже из других источников: что Николаева, выслеживавшего Кирова, дважды арестовывали по приказу Медведя и дважды освобождали по прямому приказу Ягоды, который, в конце концов, приказал прекратить всякое наблюдение за Николаевым и вернуть отобранный у него револьвер. Это было равносильно прямому приказу убить Кирова. И хотя Ягода на процессе "право-троцкистского блока" фактически признался в этом, он не сказал одного: что это было сделано по приказу Сталина.

Я уже говорил, впрочем, что в среде бывших оппозиционеров такой вариант находили наиболее правдоподобным. Такое впечатление от рассказа Медведя осталось и у Виктора, хотя бывший начальник Ленинградского ГПУ имени Сталина, конечно, не называл.

Убийство Кирова давало Сталину одновременно два козыря в его игре: во-первых, он избавлялся от соперника и, во-вторых, получал повод для развязывания террора.

Начал он, как и следовало ожидать, с оппозиционеров. Уже в первом сообщении об убийстве Кирова утверждалось, что Николаев был связан с зиновьевской оппозицией и, хотя через некоторое время было сообщено, что участие Зиновьева, Каменева и других "не доказано", самая эта формулировка показывала, что когда будет нужно - "докажут"...

В обвинительном акте по делу Николаева упоминается и имя Троцкого в следующем контексте: Николаев имел-де встречу с консулом некоего иностранного государства, который вручил ему, Николаеву, 5000 рублей и обещал установить связь с Троцким, если Николаев передаст письмо Троцкому от группы его единомышленников. Кроме этой белиберды ничего о Троцком в обвинительном акте не было, но и этого оказалось достаточно, чтобы орган французской коммунистической газеты "Юманите" на этом основании сообщил, что "участие Троцкого в убийстве Кирова доказано".

Рассказывая об этом в "Бюллетене" № 41 (январь 1935 года), Троцкий писал:

"Я не могу не отметить здесь, что один из первых моих острых конфликтов с "тройкой" (имеются в виду Зиновьев, Сталин и Каменев. — И.А.) вызван был моим протестом против того, что они во время болезни Ленина занялись систематическим развращением более податливых "вождей" западного рабочего движения, в частности при помощи подкупа.

"Ведь покупает же буржуазия вождей тред-юнионов, парламентариев, журналистов, - почему же нам этого не делать?", - возражали мне Сталин и Зиновьев. Я отвечал им, что при помощи подкупа можно разлагать рабочее движение, но не создавать революционных вождей. Ленин предостерегал против отбора в Коминтерне "покорных дураков". К этому прибавился отбор готовых на все циников. Готовых на все? До первой серьезной опасности. Люди без чести и совести не могут быть надежными революционерами".

Однако, даже зная Сталина как человека "без чести и совести", зная его уменье и способность опираться на таких же людей без чести и совести, Троцкий все же сразу после убийства Кирова не считал что это убийство было организовано Сталиным. Он даже высказал предположение, что террористический акт Николаева был вызван желанием "протестовать против партийного режима" и что Сталин лишь использовал это убийство как предлог для ареста "ненадежных элементов" партии и высылки их из крупных промышленных центров. Только три года спустя, после признаний Ягоды на процессе (признаний, в которых, как известно, имя талина не упоминалось), Троцкому стало ясно, что Сталин не только использовал убийство Кирова, но и организовал его.

"Смерть Кирова, - писал тогда Л.Д. Троцкий, - стала исходным пунктом в деле систематического истребления старого поколения большевиков. Но чем больше ГПУ ставило процессов вокруг трупа Кирова, тем настойчивее стучался во все головы вопрос: "Кому это нужно было?"

Истребление старой гвардии есть главная политическая цель Сталина. Московские верхи ни на минуту не сомневались поэтому, что Ягода не мог действовать без инструкций Сталина. Подозрение проникало во все более широкие круги и превращалось в уверенность. Сталину стало совершенно необходимо оторваться от Ягоды, создать между собой и Ягодой глубокий ров и по возможности свалить в этот ров труп Ягоды".

Троцкий совершенно правильно объясняет, зачем понадобился Сталину суд над Ягодой и труп Ягоды: чтобы опровергнуть сам собой напрашивавшийся вывод о том, что Ягода действовал по приказу Сталина. Непонятно только, почему этот вывод сразу не пришел на ум самому Троцкому. Ведь еще в 1929 году он писал: "Сталину остается одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до-зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженного восстания и проч. ..." 4 января 1930 года по поводу расстрела Блюмкина Троцкий писал: "...ГПУ стало личным органом Сталина".

Сразу после убийства Кирова, в январе 1935 года, была привлечена к делу об убийстве шновьевская группа. Первым оказался под следствием Бакаев, и, если верить тогдашним сообщениям печати, именно он дал возможность "установить участие Зиновьева, Евдокимова, Каменева и Федорова из Московского центра в контрреволюционной деятельности".

Таким образом Сталин осуществил цель, не вполне осуществленную во время проводившегося в спешке процесса Николаева: связать убийство Кирова с "контрреволюционной деятельностью" оппозиции. Помочь Сталину в этом деле должны были под угрозой расстрела сами Зиновьев и Каменев. Они это и сделали, приняв на себя политическую ответственность за якобы существовавшие в среде оппозиции "террористические настроения и тенденции" и подтвердив, что прежняя их деятельность и дававшиеся ими политические директивы "не могли не способствовать" вырождению оппозиционеров в террористов. Так была создана амальгама примерно такого рода: "Если бы не было оппозиции с ее критикой режима, молодые люди были бы послушны, не впадали бы во враждебные заблуждения - и террористические акты оказались бы невозможны". Зиновьев и Каменев своим "признанием" эту амальгаму подтвердили.

* * *

...После свидания с Виктором в Москве я вернулся в Днепродзержинск. Слухи о массовых арестах в Ленинграде, Москве и других городах все ширились – и в первую очередь арестовывали бывших оппозиционеров.

Утром 23 октября 1935 года, придя на работу, я увидел на своем столе выписку из приказа по заводу. В ней было сказано примерно следующее: заместитель начальника планового отдела бывший троцкист И.Л.Абрамович и старший экономист бывший троцкист А.И.Бригис прибыли на завод по путевкам Наркомтяжпрома в апреле 1933 года. Вместо того чтобы заниматься деятельностью, направленной на строительство завода, они использовали свое пребывание здесь для троцкистской антисоветской деятельности. Заканчивался приказ так: "За антисоветскую троцкистскую деятельность зам. начальника планового отдела УКСа Абрамовича и старшего экономиста Бригиса с завода уволить..."

Как будто я все понимал и все должен был предвидеть - и, однако, все оказалось для меня неожиданным. Я, конечно, попытался тут же увидеться с Манаенковым, однако секретарь его сказал, что директор приказал меня к нему не пропускать. Пошел в отдел кадров. Там мне сказали, что к тому, что написано в приказе, ничего добавить не могут, и предложили через час зайти в бухгалтерию за расчетом.

Выйдя из отдела кадров, я направился к жене, которая работала через дорогу, в тресте "Дзержинстрой". По дороге купил в киоске местную газету. Маленькая "двухполоска" на этот раз вся была посвящена разоблачению антипартийной и антисоветской деятельности вскрытой на заводе троцкистской группировки, возглавляемой Абрамовичем и Бригисом.

Я рассказал все Розе — и в течение примерно часа и я, и она оформили расчет и получили деньги. Мы решили уезжать немедленно — пока к старшей сестре Розы, в Одессу. Взяли мы с собой только самое необходимое, остальные вещи оставили на хранение двум моим товарищам из планового отдела экономистам Канашевичу и Гольдуберу, которые отнеслись к нам очень тепло и оказали в эту трудную минуту неоценимую помощь. Пока жена ходила за дочкой в детсад, я вместе с друзьями быстро собрал необходимые вещи, они помогли нам донести их до

вокзала, и мы взяли билет на первый поезд до Днепропетровска, где пересели на поезд, идущий в Одессу. С той минуты, как я ознакомился с приказом, до отхода поезда на Одессу прошло не больше 3,5-4-х часов. Темпы, которых я сам от себя не ожидал!

Ну вот, приехали мы в Одессу. А как быть дальше?

Оглядываясь назад, я вижу, что единственно правильным выходом в нашем тогдашнем положении было: остаться в Одессе, устроиться на какой-нибудь малозаметной работе и таким образом скрыться от "всевидящего ока". До устройства мы могли еще скромно прожить несколько месяцев на скопленные и полученные при расчете деньги.

Но я, как и большинство моих единомышленников, не понимал всей глубины происшедших и происходивших в стране перемен. Я рвался в Москву, в Наркомтяжпром, чтобы обжаловать решение директора завода. И мы с Бригисом поехали в Москву.

Здесь мы узнали об аресте И.Т.Смилги и других оппозиционеров. Казалось, самое время вернуться в Одессу и затаиться. Но мы с Арвидом все же решили добиваться в Наркомтяжпроме работы.

В наркомате я узнал, что Манаенков сейчас находится в Москве, и решил сначала повидаться с ним. В Москве это оказалось куда проще, чем в Днепродзержинске: я узнал его номер телефона в гостинице "Москва", позвонил - и он очень любезно пригласил меня к себе. Здесь, в номере гостиницы "Москва" я и узнал всю предысторию нашего увольнения.

Манаенков рассказал мне, что на бюро Днепродзержинского горкома с докладом выступил начальник райотдела ГПУ. Он сформулировал все, что потом попало в приказ и в газету, и потребовал немедленного увольнения меня и Бригиса с политической формулировкой. Обосновывалось это обстановкой, сложившейся в стране после убийства Кирова, и связью с этим убийством троцкистов и зиновьевцев.

— Отказаться выполнить это требование я не мог, - смущенно сказал мне Манаенков, - это значило самому быть обвиненным в связях с троцкистами. Правда, я сказал, что никаких отклонений в поведении Абрамовича и Бригиса не замечал, но вы ведь знаете, что это ни о чем не свидетельствует, кроме как о потере мной бдительности, - невесело пошутил он.

Потом мы перешли к обсуждению вопроса о том, что же нам делать. Манаенков посоветовал позвонить секретарю Днепропетровского обкома Хатаевичу, дал номер его личного телефона и великодушно предложил позвонить сейчас, из его номера. Я позвонил - и трубку снял сам Хатаевич. Но из разговора ничего хорошего для меня не получилось. После того, как я представился и кратко рассказал, в чем дело, я услышал в трубку ледяной голос:

— Вы что, хотите сказать, что правы вы, а не партия? Нет, и тысячу раз - нет! Права партия, а не вы.

И я услышал стук брошенной трубки.

Впечатление было такое, что и возмущение Хатаевича наигранное, и сам он напуган - во всяком случае, намного больше, чем я.

Итак, с Хатаевичем я потерпел неудачу. Тогда Манаенков предложил мне написать заявление на имя Орджоникидзе, подвинул чистый лист бумаги и обещал завтра же передать заявление лично Серго, дать нам с Бригисом характеристики и попросить направить обоих на работу.

Обещание свое он выполнил, наше с Бригисом заявление передал Орджоникидзе, и тот, возмущенный самоуправством органов ГПУ, наложил на заявлении резолюцию - распоряжение начальнику управления кадров: направить нас на работу на другие предприятия. Манаенков сообщил мне об этом и посоветовал сразу обратиться к секретарю Серго - Семушкину.

Я так и сделал. Семушкин, правда, полюбопытствовал, как попало к Серго наше заявление, не очень поверил мне, когда я сказал, что отправил заявление по почте (вся почта к Орджоникидзе шла через Семушкина), но, в конце концов, направил меня в управление кадров, где резолюция наркома была уже известна.

Нам с Бригисом предложили на выбор две работы, обе - начальниками плановых отделов: одному - на Губахинский коксохимический завод, другому - на рудник Темир-Тау. Я выбрал Губаху, а Бригис - Темир-Тау, куда он сразу и выехал.

У меня дело сложилось несколько иначе. Не успел я выехать из Москвы, как получил телеграмму от жены: тяжело заболела дочка. Я договорился в наркомате об отсрочке начала моей работы на месяц и уехал в Одессу.

Здесь было много тревог и тяжелых волнений: скарлатина, осложнение на ухо, трепанация черепа, заражение в больнице ветряной оспой — короче, я смог выехать в Губаху только в

середине января 1936 года. По дороге я заехал в Москву и зашел на квартиру к жене Бригиса. Она сообщила мне, что вчера Арвид был арестован в Темир-Тау, о чем ей телеграммой сообщил кто-то из доброжелателей.

Казалось, уж тут-то мне бы повернуть обратно в Одессу и отказаться от мысли ехать на Губаху, чем я только облегчал ГПУ мой розыск и арест. Но нет, вопреки здравому смыслу, я поехал — прямо в пасть крокодила...

На Губахе мне довелось проработать недолго: 15 февраля 1936 года я явился к директору завода Дмитриеву, а уже 2 апреля меня арестовали. Я даже не успел отправить жене в Москву (к тому времени она вернулась на нашу старую квартиру, забронированную за мной после мобилизации на черную металлургию) полученные мной подъемные.

Арест происходил, как почти все аресты тогда, ночью. В полночь, когда я уже лег в постель, я услышал, что в гостиницу вошли какие-то люди и спросили, в каком номере живет Абрамович. Догадаться было нетрудно, и на стук я сразу открыл дверь, как был, в нижнем белье. Оперуполномоченный и двое сотрудников ГПУ помельче сразу схватили меня и бросились к моим лежавшим на стуле вещам. Все осмотрели, ощупали - и только тогда предъявили ордер на обыск и арест.

Обыск продолжался недолго: вещей у меня почти не оказалось. Времена были еще, по сравнению с последующим, почти патриархальные, да и тюрьмы на Губахе не было, и оперуполномоченный повез меня, арестованного, до утра к себе на квартиру — в такой же коттедж, который обещали дать мне и моей семье. Все происходившее затем может показаться неправдоподобным, да мне и самому так иногда кажется. Человек, арестовавший меня, "врага народа", разговаривал со мной вполне по-человечески, выполнил даже все мои просьбы. А просил я о следующем: чтобы в дирекции сделали мне расчет и выдали деньги, чтобы я мог перевести эти деньги жене и, наконец, чтобы он разрешил мне написать и отправить жене письмо.

Было уже около двух часов ночи, но мой страж позвонил на квартиру директора завода, сказал ему, что я арестован и передал мою просьбу о деньгах. Через полтора часа приехал кассир завода и привез деньги и ведомость. К этому времени я написал письмо жене, в котором иносказательно сообщил о моем аресте и о том, что перевожу ей деньги. Оперуполномоченный просмотрел письмо и запечатал его, а потом предложил лечь на диван и поспать до утра. Попутно он сказал мне, что распоряжение о моем аресте получил из Свердловска, но думает, что и Свердловск, в свою очередь, получил приказ из Москвы. "Здесь вы еще ничего не могли успеть сделать", — обронил он.

Утром меня отправили на вокзал с "провожатым", который одновременно был моим конвоиром и выполнял мои поручения (разумеется, по распоряжению оперуполномоченного). Он перевел от моего имени деньги Розе, бросил мое письмо в почтовый ящик, мы вместе зашли в магазин, и я купил папиросы и продукты .

Поезд проходил через станцию Губаха в 11 часов утра. Мы приехали заранее, но на станции нас уже ждал директор завода Дмитриев. Тоже странно: ведь он меня почти не знал, казалось, должен был отшатнуться - а вот приехал проводить, повел в ресторан, угостил вином и горячим завтраком, потом вышел со мной на перрон и перед отправкой поезда тепло попрощался.

...В Свердловск меня повезли в обычном купированном вагоне три оперативника, привезли прямо в областной отдел ГПУ, где с меня сняли первый допрос (главным образом, по анкетным данным) и предъявили стандартное по тому времени обвинение по статье 58, пп. 10 и И. Затем меня отвезли в Свердловскую тюрьму. Разумеется, и до тюрьмы, и в тюрьме тщательно обыскали.

Свердловская тюрьма помещалась в старом кирпичном здании, к которому при советской власти был пристроен новый корпус, образовавший вместе со старым замкнутый внутренний двор, куда заключенных выводили на прогулку.

Здесь я впервые увидел поразившее меня зрелище, вводившее в неизвестный мне дотоле блатной мир.

В моей камере политических заключенных не было, но не было и так называемых "урок", то есть профессиональных уголовников. Урки помещались отдельно, в нижнем этаже нового корпуса. Козырьков на окнах тогда еще не было, и из окон мы видели все, что происходило во дворе. Окна, кроме того, свободно открывались.

Увидел я вот что.

Вывели на прогулку женщин, в том числе "блатнячек". Урки-мужчины открыли окна, и один из них, узнав свою возлюбленную, крикнул ей:

— Зинка, подними юбку, покажи свою.... Сколько лет живой п.... не видел!

Зинка без всякого смущения выполнила его просьбу и простояла так несколько минут. Это сочетание цинизма и сочувствия меня ошеломило. Позже не раз я имел случай убедиться, что в уголовной среде, при всей ее распущенности, чрезвычайно ценится верность женщины своему возлюбленному, что женщины-уголовницы часто верны своим мужьям-уркам, а за неверность чаще всего платят жизнью.

...В Свердловской тюрьме я просидел около трех недель, пока не собрали этап в Москву. За это время успел получить весточку от Розы и узнал, что до нее дошли и мое письмо, и деньги.

Наконец, вызвали на этап. Впервые я познакомился с так называемым "столыпинским" (впору было уже называть его "сталинским"!) вагоном. В купе — шестнадцать человек: четверо наверху лежа, восемь внизу - сидя. Лежали по очереди. Еда всухомятку: хлеб, селедка, три куска сахару на день, а вода выдавалась ограниченно. На оправку выводили дважды в день - утром и вечером. Правда, охрана тогда не так свирепствовала, как впоследствии.

В Москву нас привезли под Первое мая, числа 28-29 апреля. Набили в "воронок" столько народу, что можно было только стоять, и при резком повороте машины мы так сдавливали друг друга, что дышать было невозможно. Возили меня в "воронке" по Москве несколько часов, и с остановкой у каждой тюрьмы в нем становилось все свободнее. Наконец, я остался один и тогда понял, что везут меня во внутреннюю тюрьму, на Лубянку, 2.

Так оно и было. И все повторилось: "бокс", вызов для заполнения анкеты, снова "бокс", "игра на пианино", обыск... Обыск еще более тщательный, чем в 1928 году: заставили раздеться догола, залезали пальцами в уши, рот, волосы, в задний проход... Потом взялись за осмотр вещей: прощупывали все швы, вспарывали подкладку, обшаривали вату, подпарывали воротник, подымали стельки на ботинках, простукивали подошвы, и так далее. По мере осмотра "попка" (все они на Лубянке были в чине старшин) отдавал вещи и, наконец, срезав все металлические пряжки и отняв шнурки, сказал:

— Одевайтесь!

Я проходил эту процедуру уже второй раз, так что она не вызвала у меня того шока, какой испытал Иннокентий из романа А. Солженицына "В круге первом". И самая процедура, и переживания испытывающего ее новичка, который постепенно осознает бесчеловечный смысл происходящего, описаны в романе не только с огромной художественной силой, но и со строгой точностью.

...К двум часам ночи операция была закончена, и меня отвели в так называемый "собачник" — большую камеру, где койки стояли вплотную. Здесь заключенные находились до вызова к следователям, которые распределяли их по камерам так, чтобы однодельцы не встретились.

Я попал в "собачник" накануне Первого мая, когда следователи не работали, и поэтому провел здесь три дня. Здесь я встретился - правда, ненадолго - с несколькими интересными людьми: старым большевиком Шкловским, одновременно с Лениным жившим в Швейцарии; Рейнгольдом, которого я знал раньше по Наркомфину и который впоследствии проходил, как известно, по процессу Зиновьева; Розенгольцем, членом коллегии Наркомвнешторга и другими. От них я узнал об аресте Зиновьева, Каменева, Радека, Пятакова, Смилги, Раковского, И.Н.Смирнова и многих других, о том, что Орджоникидзе возражал против ареста Пятакова, и что на этой почве произошла размолвка между ним и Сталиным. Розенгольц рассказал, что его обыскали, когда он возвращался из-за границы, и отняли книгу Л.Д.Троцкого "Моя жизнь"; одновременно произвели обыск дома и тоже нашли там "недозволенную" литературу.

Разумеется, мы не только делились информацией, но и обсуждали вопрос: что же дальше? Настроение было подавленное, и даже роскошные папиросы "Госбанк", которыми всех нас щедро угощал Шкловский, его не подымало. Массовые аресты не сулили ничего хорошего. Говорили мы между собой откровенно и пришли к заключению, что Сталин затевает громкий процесс над вождями оппозиции, и что это - пролог к изменению системы, созданной Октябрьской революцией.

Наконец, 3 мая всех нас вызвали к следователям и расселили по камерам. В моей камере стояло шесть коек (для меня внесли седьмую), и за три месяца моего пребывания на Лубянке в ней находилось от 5 до 7 человек. В большинстве это были оппозиционеры, но из них я почему-то никого не запомнил, кроме одного - Иосифа Сандлера, сторонника Мясникова.

Во внутреннем распорядке тюрьмы на Лубянке причудливо сочетались лучшие бытовые условия, чем к других тюрьмах, которые мне потом с лихвой пришлось изведать, с большими

строгостями. Так, здесь вместо сплошных нар стояли настоящие кровати с матрасами, подушками, одеялами и аккуратно менявшимся постельным бельем. Было чисто (правда, эту чистоту мы поддерживали сами: ежедневно с утра нам приносили щетки, ведро с водой, тряпки, воск, мыло), и если в камере вдруг обнаруживался клоп или вошь, производилась полная дезинфекция помещения и всех вещей. Это было развлечением для заключенных, так как на время дезинфекции всех нас на 2-3 часа уводили в баню, где мы могли, не торопясь, мыться и плескаться. Поэтому заключенные иногда специально старались раздобыть клопа, чтобы показать его "попке".

Прекрасная тюремная библиотека, образовавшаяся, главным образом, за счет изъятия книг у арестованных, очень скрашивала нам жизнь. Эту вполне закрытую библиотеку, видимо, никто не "очищал", и здесь поэтому можно было получить книги, давно изъятые на воле. Так, именно на Лубянке я прочел трилогию Д. Мережковского, романы Пшибышевского и многое другое. На камеру в семь человек можно было получить на неделю четырнадцать книг.

Кормили как обычно в советских тюрьмах: на завтрак - кипяток, заваренный фруктовым чаем, черный хлеб и три куска сахару, обед и ужин — одинаковые: щи или суп с крупой и каша из той же крупы. Однообразно, невкусно, но не голодно, тем более что мы ведь не работали, как заключенные в лагере. Кроме того, хотя передачи (и свидания) были запрещены, каждый заключенный мог получать ежемесячно до 50 рублей денег переводом на тюремный ларек. Это обеспечивало дополнительное питание.

А вместе с тем, в отличие от Свердловской тюрьмы, к окнам снаружи уже были приделаны козырьки, закрывающие даже небо, и в правилах указывалось, что при попытке выглянуть из окна часовые стреляют без предупреждения. На прогулку выводили только на 15 минут. Хорошо, если на крышу внутренней тюрьмы: там, хоть тоже ничего не был видно, так как крыша была окружена высоким забором, но слышался уличный шум, гудки машин, даже долетали отдельные слова идущих по улице людей. Хуже были прогулки в маленьком дворе тюрьмы, со всех сторон окруженном высокими домами здания на Лубянке.

Допросы, как правило, велись ночью, а днем спать не разрешалось, не разрешалось даже прилечь на койку. Очень угнетало требование говорить только шепотом: стоило чуть поднять голос, как появлялся "попка" и шипел: "Т-с с!"

Угнетало, конечно, и отсутствие сведений с воли. Единственной такой весточкой от близких оказывался прозаический денежный документ: квитанция о переводе заключенному денег, где стояла подпись того, кто перевел деньги, и где должен был расписаться заключенный. Обоим предъявлялась расписка, и таким образом каждый, узнавая знакомую подпись, понимал, что другой жив. Деньги можно было переводить либо раз в месяц 50 рублей, либо два раза по 25. Жена моя сразу догадалась, что надо переводить два раза, чтобы дважды в месяц увидеть подпись.

Как я уже сказал, следствие на Лубянке длилось три месяца. Тогда, в 1936 году, следователи еще не применяли (по крайней мере, я этого не испытал и не слышал от товарищей) так называемых физических методов следствия, то есть избиений и пыток. Следователь задавал мне вопросы, пытаясь добиться от меня признания в том, что, отойдя от оппозиции, я продолжал нелегальную фракционную работу и являлся связным между оппозиционным центром в лице Смилги и троцкистской ячейкой Плехановского института. В качестве доказательства мне предъявили показания одного из плехановцев-оппозиционеров Я.Кагановича о моем рассказе со слов Смилги о размере потерь от уничтожения скота во время принудительной коллективизации, потерь, превышавших в ценностном выражении прирост основных средств в первой пятилетке.

Я категорически отрицал как мое, так и Смилги участие во фракционной подпольной деятельности после отхода от оппозиции. В теоретические и политические дискуссии со следователем я старался не вступать, хотя он неоднократно пытался меня в них втянуть, а держался фактов, где я был неуязвим. Увидев, что "дружественной" беседы не получается, следователь поспешил закончить мое дело и перевел меня из внутренней тюрьмы в Бутырскую, где мне и предъявили 206-ю статью.

Проходя в последний раз к нему на допрос, я увидел в коридорах ГПУ объявление о похоронах Горького. Разумеется, о смерти Горького мы не знали, как и обо всех других событиях: ни газет, ни радио нам не полагалось. Пока следователь писал, уже почти не обращая на меня внимания, последний протокол допроса, я незаметно сдвинул газету со стола на пол, нагнулся как бы поправить завернувшийся носок, сложил газету и вложил ее в мой лишенный шнурков ботинок. Мне посчастливилось: "шмон" по возвращении в камеру оказался поверхностным, и

утром мы с товарищами с величайшей осторожностью прочли и обсудили материалы о смерти Горького (да и весь, конечно, номер газеты).

* * *

О Горьком существуют совершенно противоположные мнения. В последнее время особенно широко распространено и имеет большой отклик мнение А.И. Солженицына, считающего Горького сталинским холуем. Для подтверждения этого мнения приводят "крылатую" фразу Горького:

"Если враг не сдается - его уничтожают", фразу, более подходящую, конечно, полицейскому рубаке, чем гуманисту, каким на протяжении десятилетий с несомненным основанием слыл Горький. Известны также высказывание Солженицына о поведении A.M. Горького в Соловках, куда он приезжал для проверки положения заключенных, о его участии в издании книги "Беломорканал", восхвалявшей Сталина и принудительный труд арестантов. Вспоминают и о том, как A.M. Горький в 1930-х годах переделал свои воспоминания о В.И. Ленине, написанные им в 1924 году сразу после смерти Владимира Ильича, в частности, о двух совершенно противоположных характеристиках Троцкого, содержащихся в этих двух вариантах воспоминаний.

Но есть и другая точка зрения. Например, Шуб в изданной за границей книге о Ленине утверждает, что приписываемая Горькому фраза об уничтожении врагов никогда не была ни произнесена, ни написана Горьким, а опубликована от его имени сталинскими подручными; что Горький, наоборот, резко выступил против сталинских репрессий и именно потому был сначала изолирован (т.е. фактически находился под домашним арестом), а затем уничтожен.

Несмотря на фальсификацию Горьким своих собственных воспоминаний о Ленине (и конкретно - отзыва Ленина о Троцком), Лев Давыдович в "Бюллетене" № 56 (июль-август 1936 г.) опубликовал написанный им некролог, в котором дал покойному писателю теплую, проникновенную характеристику.

"Глубже всего в этом необычном самоучке сидело преклонение перед культурой, — писал Троцкий, — первое запоздалое приобщение к ней как бы обожгло его на всю жизнь...

...Горькому очень трудно было примириться с фактом победоносного переворота: в стране царила разруха, интеллигенция голодала и подвергалась гонениям, культура была или казалась в опасности. В те первые годы он выступал преимущественно как посредник между Советской властью и старой интеллигенцией, как ходатай за нее перед революцией.

Ленин, ценивший и любивший Горького, очень опасался, что тот станет жертвой своих связей и своих слабостей, и добился, в конце концов, его добровольного выезда за границу.

С советским режимом Горький примирился лишь после того, как прекратился

"беспорядок" и началось экономическое и культурное восхождение Он горячо

оценил гигантское движение народных масс к просвещению и в благодарность за это задним числом благословил Октябрьский переворот... "Просвещенный абсолютизм" хорошо уживался со служением "культуре"...

...Горький никогда не был революционером, но он был сателлитом революции, связанным с непреодолимым законом тяготения, и всю свою жизнь вокруг нее вращавшимся. Как все сателлиты, он проходил разные фазы: солнце революции освещало иногда его лицо, иногда спину. Но во всех своих фазах Горький оставался верен себе, своей собственной, очень богатой, простой и вместе сложной натуре. Мы провожаем его без нот интимности и без преувеличенных похвал, но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути".

* * *

...Бутырская тюрьма в 1936 году - это вам не Лубянка, 2. В камере, рассчитанной на 24 человека, помещалось от 70 до 80 заключенных. Вместо коек - сплошные нары, а кто не пометался на них, ютился под нарами, на полу, начиная свой камерный путь от двери и параши и

продвигаясь, по мере отправки приговоренных на пересылку, к окну.

В то время сидели в нашей камере (и, кажется, во всей Бутырской тюрьме) преимущественно троцкисты. Среди нас почему-то оказался один иеромонах, человек весьма образованный и интересный, который но нашей просьбе прочитал в камере курс лекций по истории Греции, Рима и Византии. Осудили его за то, что на заседании Высшего церковного совета он предложил выдвинуть на выборах в Верховный совет СССР кандидатуру церковного деятеля.

С иеромонахом мы, конечно, спорили (хотя он, в общем, соглашался с замечаниями о низком культурном уровне православного духовенства и о незначительном авторитете церкви в русском народе), но, в общем, жили гораздо более мирно, чем с отдельными попадавшимися в камере сталинскими ортодоксами, которые чем-то проштрафились и были зачислены ГПУ в сторонники оппозиции. Они, естественно, утверждали, что арестованы по ошибке, и их скоро освободят. В 1936 году их было сравнительно мало (через год они составляли уже большинство обитателей тюрем), и они служили объектом постоянных розыгрышей со стороны оппозиционеров. Среди арестованных было немало бывших военных, и нетрудно было в момент, когда открывалась дверь, появиться около нее человеку в военной форме, который держал в руках бумагу и выкрикивал фамилию одного из заключенных-ортодоксов. Участники розыгрыша звали жертву, и он взволнованно бежал к двери, не особенно приглядываясь к военному, которого принимал за охранника.

— Собирайтесь с вещами! - бесстрастным голосом провозглашал лжеохранник.

Тот начинал лихорадочно собираться. В это время другие участники розыгрыша подходили к нему и тихо, на ухо, просили зайти к родным, называли адреса и телефоны. В общем, все было вполне правдоподобно.

Наконец, ждущий освобождения готов, вещи его собраны, он весь - ожидание. Но никто за ним не приходит. Теряя терпение, он стучит в дверь. Входит "попка", и он бросается к нему:

— Почему за мной не приходят?

"Попка" понимает, в чем дело, и немедленно включается в игру:

— Подождите, конвой занят: собирают освобожденных из других камер.

Или что-нибудь в этом роде...

Когда все, в конце концов, разъяснялось, реакция оказывалась бурной: некоторые плакали, у других дело доходило до драки. Умнее всех поступали те, кто, рассмеявшись, говорил: "Так мне, дураку, и надо!" Таких, впрочем, было мало.

Шутка, что и говорить, жестокая, но мы, признаюсь, не испытывали жалости к верным слугам Сталина, попавшим сюда потому, что их по ошибке приняли за нас.

...Старостой камеры мы избрали Фишелева, старого члена партии, бывшего политэмигранта, организатора социал-демократической типографии за границей. Это он, будучи директором крупной московской типографии "Красный пролетарий" (бывшая типография Кушнарева), выпустил 15000 экземпляров нелегально напечатанной к XV съезду "Платформы 83-х". За это Фишелева исключили из партии и вскоре арестовали, а Троцкий за этот поступок назвал его "мужественным пролетарием".

...В конце августа меня перевели в бывшую тюремную церковь - на пересылку. Там мне объявили приговор - заочно вынесенное постановление Особого совещания о заключении меня на 5 лет в ИТЛ.

Вскоре мне, как и другим, ждавшим этапа, дали свидание - на 15 минут, через две сетки: за одной из них стояла жена, за другой - я, а посредине, в проходе, ходил "попка". Роза принесла мне, конечно, большую передачу: продукты, теплые вещи, валенки; принесла и карточку, на которой была снята вместе с дочкой, но карточку "попка" выхватил, посмотрел и вернул Розе.. Мы все-таки сумели поговорить и иносказательно сказали друг другу все, что хотели: жена даже сумела рассказать мне о процессе над Зиновьевым, Каменевым и другими.

Я вернулся в пересыльную камеру. Вскоре нас начали вызывать на этап, но перед тем, как начался мой путь на Воркуту, я успел получить привет от родного и близкого человека. Услышав мою фамилию, ко мне подошел товарищ, назвавшийся Шабалкиным, бывший завагитпроп Дальневосточного крайкома партии. Он хорошо знал моего брата Виктора и даже дружил с ним. Он сказал мне, что в момент его ареста Виктор все еще работал директором Дальневосточного политехнического института и был членом бюро крайкома. Что с ним стало потом, Шабалкин, естественно, не знал. Он начал рассказывать о настроениях в среде старых членов партии — дальневосточников, и разговор наш обещал стать очень интересным.

Но тут меня вызвали на этап.

25. Сталинские процессы против оппозиции

В главе "Стратегическая линия Сталина" я писал, что задачу захватить власть Сталин поставил перед собой еще при жизни Ленина, и что для этого ему требовалось постепенно отстранить от руководства всех ленинских лидеров партии.

Сначала он действовал осторожно, медленно, отравляя сознание членов партии малыми лозами клеветы. Одной из первых его жертв оказался Каменев, с которым он тесно сотрудничал в 1917 году. В 1926 году Сталин, выступая на VII расширенном пленуме ИККИ, заявил, что в 1917 году, после отречения Николая от престола в пользу Михаила Романова, Л.Б. Каменев якобы послал из сибирской ссылки приветственную телеграмму Михаилу. Утверждая это, Сталин бросал тень не только на Каменева, но и на Ленина: он говорил, что Владимир Ильич поддержал Каменева на апрельской конференции не потому, что верил в его невиновность, а потому, что "это было единственным средством спасти Каменева и уберечь партию от ударов со стороны врагов". Сталин приписывал Ленину свой собственный иезуитский принцип: "цель оправдывает средства" и тем самым приучал сознание членов партии к тому, что "для благой цели" можно, оказывается, обманывать трудящихся: вот ведь сам Ленин-де на это шел...

К протоколам VII пленума ИККИ приложено письмо Н.К. Крупской, которая пишет: "Узнав о вчерашнем инциденте на пленуме ИККИ, должна сказать, что никогда не слыхала от Владимира Ильича — хотя он не раз говорил со мной о Каменеве — о телеграмме, якобы посланной Михаилу Романову. Знаю, что Владимир Ильич никогда не стал бы покрывать такую вещь. Не стали бы этого делать, конечно, и другие члены ЦК. 16.12.1926 г. Н. Крупская".

В 1927 году, в разгар внутрипартийной борьбы, ГПУ по поручению Сталина подослало к одному молодому оппозиционеру своего агента, в прошлом якобы белого офицера. Эта состряпанная ГПУ провокация послужила для Сталина поводом обвинить оппозицию в вовлечении белогвардейца во внутрипартийную борьбу. Для широких внутрипартийных масс такое обвинение звучало очень внушительно, тем более что тот факт, что так называемый "врангелевский офицер" был на самом деле агентом ГПУ, - оставался этим массам неизвестным. Правда, сталинские аппаратчики, прижатые к стене руководителями оппозиции (тогда еще - членами ЦК), вынуждены были признать этот факт. Но и это признание осталось неопубликованным.

Совсем неизвестен или забыт факт, сообщенный в "Бюллетениях", о попытке ГПУ сфабриковать "заговор", в центре которого должен был стоять бывший управделами Троцкого в Наркомате армии и флота Г.В. Бутов. Бутов, несмотря на примененные к нему (тогда еще вообще не применявшиеся) "методы физического воздействия", отчаянно сопротивлялся, ничего не признал, объявил голодовку и после 40-50 дней голодания умер в тюрьме. Через год, в 1929 году, в Москве были расстреляны два левых оппозиционера, Салов и Рабинович, которых тоже неудачно пытались связать с каким-то заговором. Тогда же, в 1929 году, расстреляли Я.Блюмкина. который встретился за границей с Л.Д. Троцким и привез от него письмо. Кроме этого факта, предъявить Блюмкину было нечего, но и здесь органы ГПУ, вдохновляемые Сталиным, пытались создать какую-то "амальгаму".

Вся эта ложь и провокация имела целью оправдание высылки Троцкого за границу и заявления, которое при этой высылке сделал Сталин: что деятельность Троцкого "за последнее время" была направлена к подготовке "вооруженной борьбы против Советской власти".

Приведенные выше факты показывают, как политически и психологически еще в 20-х годах подготовлялась Сталиным атмосфера, в которой проводились политические процессы 30-х годов, как исподволь подготовлял Сталин удаление с политической арены - и из жизни вообще! - своих политически противников, а затем всех тех, кто предположительно мог воспрепятствовать захвату им единоличной власти.

На XVII съезде, когда все оппозиции были уже уничтожены, Сталин внезапно столкнулся со скрытой оппозицией. Оказалось, что при выборах в ЦК он получил меньше голосов, чем любой другой член ЦК, и прошел только потому, что в списки для голосования включили ровно столько человек, сколько намечалось избрать. Именно поэтому на пленарном заседании съезда, в отличие от всех предшествующих съездов, не сообщалось количество голосов, поданных за того или иного кандидата. Примечательно также, что наибольшее количество голосов было подано за СМ. Кирова, который, как уже кой-кому было известно, выступал против применения государственных репрессий в отношении оппозиции. Собственно, это голосование на XV съезде и предопределило судьбу Кирова и тех делегатов съезда, которые по предположению

Сталина голосовали против него (Сталина).¹

Однако если в партии и даже среди некоторых руководящих ее работников были, как выяснилось при голосовании на XV съезде, люди, недовольные политикой Сталина, то аппарат ГПУ к тому времени находился уже в полной личной его власти, в безраздельном ему подчинении. Убийство Кирова, помимо всего прочего, дало ему возможность это проверить и открыло путь к расправе со всеми противниками — как действительными, так и потенциальными.

Сначала он предполагал, видимо, устроить процесс над Николаевым, присоединив к нему на скамье подсудимых Зиновьева, Каменева и других представителей левой оппозиции. Однако анализ обстановки привел, как мне кажется, к выводу о необходимости разделить рассмотрение этого дела в суде на два этапа. Процесс над Николаевым надо было провести немедленно - и для пущего эффекта, и для того, чтобы как можно скорее его расстрелять. Процесс же над Зиновьевым и Каменевым, которые на первом этапе следствия решительно сопротивлялись обвинению в террористических замыслах и отказывались давать ложные показания, требовал длительной подготовки. Да и вся инсценировка не прошла так гладко, как предполагалось: не так уж безукоризненно вел себя накануне выстрела Николаева Медведь; сам Николаев во время следствия то и дело впадал в истерику; бежал шофер, в присутствии которого был застрелен охранник Кирова, и т.п.

Рассмотрим, как разворачивались события.

1 декабря 1934 года прозвучал в Смольном выстрел, которым был убит Киров. В тот же день ЦИК СССР принял указ о порядке разбирательства дел о террористах. По темпам рассмотрения и принятия этого указа видно, что он заготовлен заранее, как будто авторы его знали, когда должно было состояться убийство.

6 декабря 1934 года публикуется сообщение о расстреле 104 белогвардейцев (названных в сообщении "террористами"), произведенном в соответствии с упомянутым выше указом ЦИК. Создавалось впечатление, что эти 104 человека были непосредственно связаны с убийством Кирова, хотя ни с Кировым, ни между собой они не имели ничего общего.

15 декабря 1934 года арестованы, в связи с убийством Кирова, Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев и другие. Однако через некоторое время о семи из них (в том числе о Зиновьеве, Каменеве и Евдокимове) было опубликовано сообщение, что "за отсутствием достаточных данных" преследование против них не возбуждается. Таким образом, их не оправдывали, а лишь откладывали возбуждение против них дела до сбора "достаточных данных". За этим дело не стало.

17 декабря 1934 года в газетах впервые публикуется сообщение, что подсудимый Николаев входил в "зиновьевскую оппозиционную группу".

22 декабря 1934 года ТАСС сообщал, что в связи с убийством Кирова арестовано 13 зиновьевцев - Каталынов, Шацкин, Мандельштам и другие, якобы входившие в Ленинградский центр.

27 декабря 1934 года опубликован обвинительный акт по делу Николаева, Каталынова и других - всего четырнадцати человек, а на следующий день, 28 декабря, начался процесс, длившийся всего два дня. Виновными себя признали Николаев, Звездов, Антонов и частично Южин. Остальные десять человек категорически отрицали свою вину. Все четырнадцать были расстреляны. О Зиновьеве, Каменеве и других вождях "ленинградской оппозиции" ни на этом процессе, ни вокруг него не упоминалось.

16 января 1935 года в печати появляется обвинительный акт по делу так называемого "Московского центра", в котором в качестве главных обвиняемых фигурируют уже Зиновьев, Каменев, Евдокимов и другие (всего 19 Человек). Обвиняются они в "стремлении к реставрации капитализма", в "контрреволюционной деятельности", в "распространении террористических настроений". Ни одного конкретного факта, только голословное упоминание "злобной критики", "распространения слухов" и т.п. Суд, констатировав, что непосредственного участия в убийстве Кирова подсудимые не принимали, все же возложил на них политическую и моральную ответственность за это убийство.

23 января 1935 года начался процесс 12 работников Ленинградского ГПУ, которым вменялось в вину, что они, "располагая сведениями о готовящемся покушении на С.М.Кирова, проявили не только невнимательное отношение, но и преступную халатность, не приняв необходимых мер".

Суд над теми, кто должен был охранять Кирова, но кому было приказано не мешать его убийцам, именно за то, что они его плохо охраняли, достойно завершал первый этап инсценировки. С подсудимыми достигли соглашения: за обещанную им жизнь они давали те показания, которых от них требовали. Впрочем, Сталин и тут обманул: если на первых порах ему было достаточно убрать подальше тех, кто знал, как готовилось покушение, то в 1937/38 году потребовалось их уничтожить. И все они, вместе с Ягодой, были расстреляны.

На первых трех процессах следственные органы не добились от подсудимых признания их участия в террористической деятельности. На процессе "Объединенного центра" в 1936 году обвинение объясняло это исключительно умелой конспирацией заговорщиков. Неясно, откуда вытекает такое заключение, ибо из материалов этого же процесса следует, что "преступники", видимо, только то и делали, что нарушали правила конспирации: беспрерывно ездили друг к другу, встречались, совещались, готовились к убийствам... Так явствовало из их показаний, а ГПУ-де ничего не знало и не видело.

Обвинения нарастали, круг привлекаемых к ответственности все расширялся. На процессе Николаева и других ("Процесс 14-ти") убийство Кирова было представлено как акт отчаянья нескольких ленинградских комсомольцев-оппозиционеров. Незадолго до этого на суде над вождями зиновьевекой оппозиции на этих вождей возлагалась политическая и моральная ответственность за террористические настроения тех, кого вскоре осудили и расстреляли по процессу 14-ти. Через две недели после этого, на процессе "Московского центра", к которому были привлечены исключительно зиновьевцы - Шаров, Куклин, Гертик, Федоров, Горшенин, Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев - речь шла уже о контрреволюционной заговорщической деятельности. Однако ни о троцкистах, ни об "объединенном центре" никакой речи еще не было.

Но в 1936 году появилась новая инсценировка - процесс "Объединенного центра". Режиссеры ее совершенно не касались прошлогоднего спектакля, названного "Московский центр" и даже не пытались выяснить взаимоотношения между этими двумя центрами. Судьи и прокуроры отделались голословным утверждением, что подсудимые на предыдущем процессе просто скрыли существование "Объединенного центра". То есть выгородили троцкистов, взяв всю ответственность на себя?

Немаловажное значение имеет и то, что среди девятнадцати человек, обвиняемых по делу "Объединенного центра", оказалось только четверо, проходивших по делу "Московского центра". По какому принципу были отобраны эти четверо? Скорее всего, обвинение руководствовалось двумя обстоятельствами: а) степенью податливости обвиняемого к требованиям следствия и б) прихотью (или расчетом!) главного режиссера.

И, наконец, 1937-й год - процесс "Параллельного центра". Если в 1935 году шла речь о контрреволюционной организации, ратующей за реставрацию капитализма, если в 1936 году, на процессе "Объединенного центра", оппозиция была представлена как организация террористическая, то процесс "Параллельного центра" отвел в перечне обвинений центральное место же не террору, а государственной измене троцкистов, заключивших-де с Германией и Японией соглашение о подготовке войны против СССР, саботажу в промышленности и истреблению рабочих.

"Как объяснить эту вопиющую несогласованность? - писал Л.Д. Троцкий в № 54-55 "Бюллетеня". - Ведь после расстрела 16-ти нам говорили, что показания Зиновьева, Каменева и др. были добровольными, искренними и отвечали фактам... Почему же они ничего не сказали о самом главном, о союзе троцкистов с Германией и Японией и о плане расчленения СССР?..

...Могли ли они забыть о таких деталях заговора? Могли ли они, вожди центра, не знать того, что знали подсудимые последнего процесса, люди второй категории?..

...Разгадка проста: новая амальгама построена уже после расстрела 16, в течение последних пяти месяцев, как ответ на неблагоприятные отклики мировой печати...

...Самым слабым пунктом процесса 16-ти являлось обвинение старых большевиков в связи с тайной полицией Гитлера гестапо. Ни Зиновьев, ни Каменев, ни Смирнов, вообще никто из подсудимых с политическим именем не признал этой связи: перед этой гранью унижения они остановились".

Видимо, Троцкий прав. После процесса "Объединенного центра", на котором все обвине-

ния против Троцкого базировались на показаниях таких явных агентов ГПУ, как Ольберг, Берман, Фриц-Давид, отношение мирового общественного мнения к сталинским процессам как к подлогам становилось все более распространенным. Требовалось парализовать это недоверие.

"Надо было, — писал по этому поводу Троцкий, — во что бы то ни стало исправить грубую ошибку режиссуры. Надо было заделать брешь. Ягода был заменен Ежовым... Сталин решил ответить критикам: вы не верите, что Троцкий способен был вступить в связь с гестапо ради Ольберга и гондурасского паспорта? Хорошо, я покажу вам, что цель его союза с Гитлером была вызвать войну и переделить мир".

Однако для этой второй, более грандиозной инсценировки не хватало уже главных действующих лиц. Сталин успел убить их. Ему ничего не оставалось, как на главные роли главной пьесы поставить актеров второго плана.

Чтобы хоть сколько-нибудь замаскировать вопиющее противоречие между двумя процессами, Пятаков и Радек под диктовку ГПУ показали, что они образовали "Параллельный центр" в виду... недоверия Троцкого к Зиновьеву и Каменеву.

"Но я еще меньше доверял Пятакову и Радеку, - писал Л.Д. Троцкий. - Уже в 1929 году Радек предал в руки ГПУ оппозиционера Блюмкина, который был расстрелян без суда и без огласки".

Пятаков и Радек на суде без устали каялись в своих преступлениях. Но из их покаяний совершенно непонятно, почему они их совершали.

Всю свою жизнь они посвятили борьбе против капитализма. Зачем им понадобилось его реставрировать?

Они всегда были противниками индивидуального террора. Зачем им понадобилось изменить своим принципам и взяться за террор?

Они были решительными и последовательными противниками фашизма и неоднократно напоминали партии об опасности этой крайней формы реакции. Зачем им понадобилось войти в соглашение с фашизмом и совместно с ним подготовлять почву для крушения социализма?

Нет, надо полагать, не обвиняемым нужно было оплевать свое прошлое, всю свою жизнь. Это нужно было Сталину для оправдания чудовищных злодеяний, которые он совершил против страны, партии, революции. Это нужно было Сталину, чтобы террором закрепить свою единоличную власть.

Чудовищная неправдоподобность обвинений вытекает из самих показаний (самообвинений) подсудимых, из всего их поведения на суде.

Прежде всего, вызывает удивление, почему эти закоренелые террористы, диверсанты и саботажники, эти умелые конспираторы, которые на протяжении ряда лет тайно и скрытно убивали людей, взрывали шахты и электростанции, отравляли воду и пищу, — почему они вдруг размякли, перестали сопротивляться и, перебивая друг друга, ударились в раскаяние?

Может быть, они сломились под тяжестью неопровержимых улик?

Нет, ни одной сколько-нибудь убедительной улики на процессах предъявлено не было. В чем же дело? Может быть, в пресловутой загадочности "русской души", на которую ссылались некоторые западные психологи?

Вот что по этому поводу писал Троцкий:

"Подумать только, вчера они совершали крушения поездов, отравляли рабочих по незримой команде Троцкого. Сегодня они возненавидели Троцкого и взваливают на него свои мнимые противоречия. Вчера они только о том и думали, как бы убить Сталина. Сегодня они все поют ему гимны. Что это такое? Сумасшедший дом? Нет, говорят нам господа Дуранти, это не сумасшедший дом, а "русская душа". Вы лжете, господа, на русскую душу. Вы лжете на человеческую душу вообще.

Чудовищна не только единовременность и всеобщность покаяний. Чудовищно, прежде всего, то, что, согласно собственным признаниям, заговорщики делали как раз то, что гибельно для их политических интересов, но крайне выгодно для правящей клики. Нормальные люди, повинующиеся собственной воле, никогда бы не могли держать себя на следствии и суде, как держали себя Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков и другие. Преданность своим идеям, политическое достоинство, простое чувство самосохранения должны были заставить их бороться за себя, за свою личность, за свои интересы, за свою жизнь. Единственный правильный и разумный вопрос будет гласить так: кто и как довел этих людей до состояния, в кото-

ром попраны все нормальные человеческие рефлексы? Юриспруденция знает очень простой принцип, который открывает ключ ко многим тайнам: "Кому выгодно, тот и совершил".

"На суде фигурировали не борцы, не заговорщики, а манекены в руках ГПУ. Цель постыдного представления: раздавить всякую оппозицию, отравить самый источник критической мысли, окончательно утвердить тоталитарный режим Сталина".

Это слова, сказанные в 1937 году, то есть 40 лет назад. История подтвердила прогноз Троцкого.

Сегодня нет нужды заниматься разбором самих процессов и опровергать выдвинутые на них обвинения, ибо характер сталинских процессов теперь уже всем ясен. На двух эпизодах мне, однако, хотелось бы остановиться - исключительно для иллюстрации зыбкости наспех сколоченных следственных и судебных конструкций.

В основу процесса "Параллельного центра" положены две мнимые встречи Троцкого с двумя подсудимыми — Гольцманом и Пятаковым. Гольцман якобы приехал к Троцкому в Копенгаген за террористическими инструкциями, а Пятаков — к тому же Троцкому в Осло за инструкциями о расчленении СССР.

На суде Гольцман показал, что в Копенгаген он приехал 23-25 января 1932 года и встретился здесь в отеле "Бристоль" с сыном Троцкого Львом Седовым, вместе с которым они направились к Троцкому (о встрече в "Бристоле" они уговорились еще в Берлине).

Но встречи этой не было. И быть не могло, ибо, во-первых, Лев Седов ни в ноябре 1932 года, ни вообще когда-либо в жизни не был в Копенгагене. Не могло быть и потому, что отеля "Бристоль" в 1932 году в Копенгагене не существовало: он был снесен до основания еще в 1917 году (!).

"В моем распоряжении, - писал Л.Д. Троцкий, - полный арсенал документальных доказательств того, что Гольцман не был у меня в Копенгагене, а Пятаков не был у меня в Осло".

Действительно, на телефонной станции в Копенгагене, где десятки свидетелей окружали Троцкого и его жену, ведших переговоры с сыном, находившимся тогда в Берлине, было документально засвидетельствовано, что Седов в ноябре 1932 года находился в Берлине и тщетно добивался визы в Копенгаген для встречи с отцом. Следовательно, он не мог быть в это время в Копенгагене. Что касается отеля "Бристоль", то несуществование оного в Копенгагене в указанное время установить было еще проще.

То же можно сказать о показаниях Г.Л. Пятакова. На суде он утверждал, что прилетел в Осло для встречи с Троцким из Берлина в декабре 1935 года. Норвежский домохозяин Л.Д.Троцкого, Член стортинга Конрад Каутели и бывший секретарь Троцкого Эрвин Вольф заявили в печати, что в декабре 1935 года у Троцкого не было ни одного русского посетителя и что он без кого-либо из них двоих не совершал никаких поездок. Но если бы и не существовало заявления Каутели и Вольфа, хватило бы официальной справки аэродрома в Осло, установившего на основании документов, что в декабре 1935 года на аэродроме Осло не приземлялся ни один иностранный самолет.

Как же ГПУ так опростоволосилось? Поторопились, схалтурили? Откуда взялась встреча и Копенгагене? Просто ГПУ через своих агентов в Берлине знало о хлопотах Седова насчет копенгагенской визы и не проверило, состоялась ли копенгагенская встреча. Откуда взялся несуществующий отель "Бристоль"? Вероятно, Гольцман останавливался в свое время, будучи мигрантом, в этом отеле и назвал его. Откуда взялся полет Пятакова в Осло на не существовавшем аэроплане? Все оттуда же, из немудрящих голов следователей.

"Я располагаю, — писал Л.Д.Троцкий, — десятками прямых и косвенных доказательств лживости показаний несчастного Пятакова, которого ГПУ заставило лететь ко мне на воображаемом аэроплане, как святейшая инквизиция заставляла ведьм летать на метле на свидание к дьяволу. Техника изменилась, но суть осталась та же.

Прошу обратить внимание юристов, что ни Гольцман, ни Пятаков не дали ни малейших указаний о моем адресе, то есть о действительном месте встречи. Ни тот, ни другой не сказали, по какому именно паспорту, под каким именем они приехали в чужую страну. Прокурор не задавал им даже вопроса об их паспортах. Ясно почему: них имен не оказалось бы и списках приезжих иностранцев. Пятаков не мог

не переночевать в Норвегии, где декабрьские дни очень коротки. Он не назвал, однако, отеля. Прокурор не задал ему вопрос об отеле. Почему?.."

Обвинение против подсудимых фантастично по самому своему существу. Все старое поколение большевиков обвиняется в отвратительной измене, лишенной смысла и цели.

В обоснование этих обвинений прокурор не располагает ни одним вещественным доказательством, несмотря на десятки тысяч арестов и обысков.

"Полное отсутствие улик есть самая грязная улика против Сталина". Расстрелы опираются исключительно на вынужденные признания. "А когда в этих признаниях названы факты, они рассыпаются при первом прикосновении критики". (Л.Д. Троцкий)

В результате сталинских процессов советское государство выглядело, как центральный аппарат государственной измены.

Глава правительства и подавляющая часть наркомов, члены ЦИКа, главные руководители промышленности, транспорта и сельского хозяйства, все важнейшие советские дипломаты, все полководцы и руководители Красной Армии, главы и члены правительств всех советских республик, все руководители Коминтерна, все секретари и руководящие работники ЦК ВКП(б) и ЦК союзных республик, все секретари и руководящие работники исполкомов, обкомов, горкомов, райкомов, все руководители ГПУ и руководящие работники ГПУ, — "все они состояли в заговоре против советской власти, даже в те годы, когда вся власть находилась в их руках. Все они, в качестве агентов иностранных держав, стремились взорвать построенную ими республику в клочья и закабалить фашизму народы, за освобождение которых они боролись десятки лет".

В этой преступной деятельности премьеры, министры, маршалы и послы неизменно подчинялись одному лицу. Не официальному вождю, нет — изгнаннику. Достаточно было Троцкому пошевелить пальцем - и ветераны революции становились агентами Гитлера и микадо. По инструкции Троцкого, через случайного корреспондента ТАСС, руководители промышленности, транспорта и сельского хозяйства разрушали производительные силы страны и ее культуру. По присланному из Норвегии или Мексики приказу "врага народа" железные дороги Дальнего Востока устраивали крушения воинских поездов, а московские врачи Кремля отравляли своих пациентов. Вот такую картину советского государства вынужден был дать Вышинский на основании процессов 1937 года.

"Построить точный безошибочный сценарий с участием людей, известных всему миру, со сложными личными связями, в полицейской канцелярии без грубых политических ошибок невозможно. Разумеется, если за эту задачу посадить десяток Шекспиров, Сервантесов, Гете и Фрейдов, то они справились бы лучше, чем Сталин, Ежов и Вышинский".

"Что более вероятно, - писал Л.Д.Троцкий, - то ли, что лишенный власти и средств политический изгнанник, отдаленный от СССР химической завесой клеветы, одним движением мизинца побуждал в течение ряда лет министров, генералов и дипломатов изменять государству и себе самим во имя неосуществимых и абсурдных целей, или же то, что Сталин, располагающий неограниченной властью и неисчерпаемой массой средств (?), то есть всеми средствами устрашения и развращения, заставлял подсудимых давать показания, которые отвечают его, Сталина, целям?..

Что более вероятно - то, что средневековые ведьмы действительно находились в связи с адскими силами и напускали на свою деревню холеру, чуму и падеж скота после ночных консультаций с дьяволом ("врагом народа"), или же то, что несчастные женщины просто клеветали на себя под каленым железом инквизиции? Достаточно конкретно, жизненно поставить этот вопрос, чтобы вся постройка Сталина-Вышинского рассыпалась прахом".

"Признания подсудимых ложны, — писал Троцкий, — это ясно; но как Сталину удается получать признания: вот где тайна! На самом деле тайна не так уж глубока, инквизиция при более простой технике исторгала у обвиняемых любые показания. Демократическое уголовное право потому и отказалось от средневековых методов, что они вели не к установлению истины, а к простому подтверждению обвинений, продиктованных следствием. Процессы ГПУ имеют насквозь инквизиционный ха-

рактер: такова простая тайна признаний..."

Может быть, на свете есть много героев, которые готовы вынести всякие пытки, физические или нравственные, над ними самими, над их женами, над их детьми?

"Не знаю...- писал Л.Д. Троцкий, - мои личные наблюдения говорят мне, что емкость человеческих нервов ограничена. Через ГПУ Сталин может загнать свою жертву в такую пучину беспросветного ужаса, унижения, бесчестия, когда взвалить на себя самое чудовищное преступление, с перспективой неминуемой смерти или со слабым лучом надежды впереди, остается единственным выходом, если не считать, конечно, самоубийства, которое предпочел М.П. Томский. К этому же выходу пришли Иоффе, два члена моего военного секретариата - Глузман и Бутов, моя дочь Зинаида и многие десятки других.

Самоубийство или нравственная прострация, третьего не дано!"

"Московские процессы не бесчестят революцию, ибо они являются детищем реакции. Московские процессы не бесчестят старое поколение большевиков: они лишь показывают, что и большевики сделаны из плоти и крови и что они не выдерживают без конца, когда над ними годами качается маятник смерти. Московские процессы бесчестят тот политический режим, который их породил".

"Среди бредовых признаний подсудимых, - писал Л.Д.Троцкий, - есть одно, которое, поскольку могу судить издалека, прошло мало замеченным, но которое, даже изолированно взятое, дает ключ не только к загадкам московских процессов, но и ко всему режиму Сталина в целом. Я имею в виду показания доктора Левина, бывшего начальника Кремлевской больницы. 68-летний старик заявил на суде, будто он преднамеренно содействовал смерти Менжинского, Пешкова (сына Горького), Куйбышева и самого Горького.

Профессор Левин не говорит о себе как о тайном "троцкисте", и никто в этом не обвиняет его, даже прокурор Вышинский не приписывает ему стремления захватить власть в интересах Гитлера. Нет, Левин убивал своих пациентов по приказу Ягоды, тогдашнего начальника ГПУ, который грозил ему в случае неподчинения тяжкими репрессиями. Левин боялся истребления своей семьи. Таково буквальное показание, положенное в основу обвинения.

Эти люди не побоялись прибегнуть к такого рода кошмарной выдумке. Они не считали ее невозможной. Наоборот, из всех возможных вариантов они выбрали наиболее вероятный, то есть наиболее отвечающий условиям отношений и нравам. Все участники суда, вся советская пресса, все носители власти молчаливо признали полную правдоподобность того, что начальник ГПУ может любое лицо заставить совершить любое преступление, даже когда это лицо находится на свободе, занимает высокий пост и пользуется покровительством правящей верхушки. Но раз дело обстоит так, то можно ли усомниться хоть на минуту, что всемогущее, всепроникающее ГПУ способно любого заключенного во внутренней тюрьме Лубянки заставить "добровольно" сознаться в преступлениях, которые тот никогда не совершал.

Показания доктора Левина - ключ ко всем процессам".

Мы привели выше большие выдержки из статей Л.Д. Троцкого о сталинских процессах, напечатанные в 1936-1937 годах в "Бюллетенях" оппозиции, издававшихся тогда в Париже. Из этих статей явствует, что Троцкий разоблачил Сталина, его полицейские методы, перерождение сталинского режима и его полный разрыв с марксизмом еще в 30-х годах, за двадцать лет до XX съезда КПСС и "секретного" доклада Н.С. Хрущева, где, на основании документов ГПУ и прокуратуры, вскрывалась, хотя далеко не полностью, механика подлогов и провокаций, с помощью которых создавались процессы.

Настойчивые обращения Троцкого к мировой прогрессивной общественности привели к тому, что для расследования московских процессов была создана Международная комиссия из 17-ти человек - писателей, ученых и политических деятелей - под председательством известного американского философа Джона Дьюи. В беседе с журналистами Троцкий подтвердил, что за исключением представителя Франции Росмера он раньше не имел никаких личных отношений ни с одним из членов комиссии. "Я могу сказать, - заявил Троцкий, - что все они, хотя в

разной степени, являются моими политическими противниками, и некоторые из них публично проявили свое отрицательное отношение к так называемому "троцкизму" даже во время расследования".

Комиссия работала более десяти месяцев в Нью-Йорке, Париже, Праге и других столицах, а также в Койонане (местность в Мексике, где жил Троцкий). Она изучила тысячи документов - писем, протоколов, статей, свидетельских показаний. Как писал Троцкий, комиссия требовала от него и от его сына Льва Седова "объяснений и документов по каждому, даже самому маленькому вопросу".

По окончании работы комиссия опубликовала ряд материалов, в том числе стенографический отчет о заседании своей подкомиссии в Койонане - том в 617 убористых страниц. После опубликования этого тома мексиканский писатель Бернар Вольф, известный как старый противник Троцкого, напечатал в нью-йоркском журнале "Нью-Рипаблик" следующее заявление:

"Автор признает, что его прежняя позиция побуждала его к большему доверию Сталину, чем Троцкому, но что, перечитав московские признания вместе с этим изданием (здесь имеется в виду Отчет о койонанской сессии) или, вернее, заключительную речь, он вынес буквально непреодолимое убеждение, что Троцкий не мог совершить тех действий, в которых его обвиняют по процессам Зиновьева-Каменева и Радека-Пятакова".

20 сентября 1937 года Комиссия опубликовала "Вердикт Международной Комиссии о московских процессах". Приведем из него некоторые выдержки:

"Ведение процесса: Комиссия находит:

Ведение московских процессов убеждает всякое непредвзятое лицо, что не было сделано никаких попыток для выяснения правды.

В то время, как признания вообще требуют чрезвычайно серьезного рас смотрения, эти признания заключают в себе такие невероятности, что они убеждают комиссию - совершенно независимо от того, каким способом они добыты - в их несоответствии действительности".

Далее в Вердикте кратко рассмотрены и отвергнуты 21 пункт обвинения. Параграфы 22 и 23 Вердикта гласят:

"22. Мы находим поэтому, что московские процессы являются подлогами.

23. Мы находим поэтому, что Троцкий и Седов невиновны".

Кроме Вердикта был опубликован полный текст выводов Комиссии, состоящий из 80.000 слов. В нем заключается тщательный анализ показаний обвиняемых и утверждений прокурора Вышинского, а также обстановки, в которой проводились процессы.

На процессы не были допущены представители зарубежных общественных организаций — юристы и деятели Интернационала, обращавшиеся к правительству СССР с просьбой разрешить им выступить в качестве адвокатов подсудимых. Не допустили к участию в процессах и экспертов. Советское правительство грубо отбрасывало всякую попытку проверки, способствовавшей гарантии объективности и беспристрастности. Таков неопровержимый и сам по себе убийственный факт.

Что представляла собой присутствовавшая на процессе публика? Это были сотни две отобранных ГПУ статистов, в известном смысле избранная термидорианская чернь. Эта чернь не только аплодировала речи прокурора и приговору, но и часто смеялась над несчастными подсудимыми. Расстрел был нужен им не меньше, чем Сталину: традиции и идеи Октябрьской революции давили их как тяжелый кошмар, они мешали им строить свою "счастливую, радостную жизнь".

Когда разоблачительные выступления Троцкого достигали слуха сторонников Сталина, они говорили: "Почему мы должны верить Троцкому больше, чем Сталину?" На такие заявления Троцкий отвечал:

"Я готов предстать перед открытой и беспристрастной комиссией с документами, фактами и свидетельствами в руках и раскрыть правду до конца. Я заявляю:

если эта комиссия признает, что я виновен, хотя бы в небольшой части тех преступлений, которые взваливает на меня Сталин, я заранее обязуюсь добровольно отдаться в руки полиции и ГПУ. Я делаю это заявление перед лицом всего мира... ...Но если комиссия установит, что московские процессы - сознательный и преднамеренный подлог, построенный из человеческих нервов и костей, я не потребую от своих обвинителей, чтобы они добровольно становились под пулю. Нет, достаточно будет для них вечного позора в памяти человеческих поколений".

В воспоминаниях чекистов-невозвращенцев (в частности, Орлова) сообщалось, что Сталин в период подготовки процесса встретился с Зиновьевым и Каменевым и в обмен за соответствующее поведение на процессе обещал им жизнь. Об этом же писал М.М. Литвинов в своих дневниках, на это указывает и Р. Медведев в книге "К суду истории". Факт такого "соглашения" между палачом и жертвами подтверждается и тем, что в процедуре процесса Зиновьева-Каменева были допущены исключения из принятого ЦИК СССР от 5 декабря 1934 года декрета: в процессе участвовали "адвокаты", на суде присутствовала "публика", и подсудимым была разрешена апелляция. Видимо, все это входило в условия "соглашения", которое Сталин, разумеется, как и все свои соглашения, нарушил. Но этот обман обреченных на смерть позволил ему спокойно провести процесс.

Мне хочется остановиться на личности Вышинского, сыгравшего едва ли не самую отвратительную роль в процессах тридцатых годов.

А.Я. Вышинский, вступивший в РСДРП (меньшевиков) в 1905 году, в 1907 году, в эпоху реакции, отходит от рабочего движения - и в его официальной биографии годы 1907-1920 замалчиваются. После февральской революции он вновь заявляет себя меньшевиком и активно выступает против большевиков в Замоскворецком районе Москвы. После победы большевиков он в 1920 году вступает в РКП(б) и с самого начала внутрипартийной борьбы выступает против оппозиции. В общем, можно точно сказать: Вышинский, как и его вождь Сталин, всегда на стороне победителей.

На процессе этот "юрист" не задал - и не мог задать! - подсудимым ни одного "изобличающего" их вопроса. Имена, факты, дата, обстановка, — все это он обходил молчанием, на все набрасывал некий туманный покров. Вышинский не доказал - и не мог доказать! - что признания подсудимых правдивы, что их субъективные заявления хоть в какой-то мере соответствуют объективной действительности.

26. Этап на Воркуту

Началась отправка нашего этапа в лагерь. К так называемому "вокзалу" Бутырской тюрьмы подали поезд, начальник охраны скомандовал: "По четыре человека становись!" - и мы поехали.

Состав был сформирован из обычных пассажирских вагонов третьего класса, только переоборудованных специально для перевозки заключенных. Основное пространство вагона, где размещались заключенные по 9 человек в купе, отделялось железной решеткой от первого и последнего купе, которые занимала охрана.

С Бутырского "вокзала" состав, заполненный заключенными, перебросили на Ярославский вокзал - и уже оттуда он направился в Архангельск.

Распределение заключенных по вагонам, к счастью, не производилось тюремной администрацией, а шло стихийно, как построились сами заключенные. Таким образом, вся наша группа плехановцев оказалась в одном вагоне, где внутри зарешеченного пространства заключенные могли свободно общаться друг с другом. И всю дорогу от Москвы до Архангельска мы, конечно, обсуждали политические события: процессы над Зиновьевым, Каменевым и другими, смерть Горького и пр. Знали мы, правда, мало: газет нам в тюрьме не давали, радио, тем более, не было. Но сведения с воли к нам все же долетали.

Мы, оппозиционеры, не сомневались в том, что и убийцей Кирова, и автором сценариев процессов над вождями оппозиции был Сталин. Мы только недоумевали, как удалось ему заставить подсудимых сыграть такую позорную роль на суде.

Высказывались самые различные предположения. Одни говорили, что роли подсудимых исполняли на процессах загримированные актеры, другие предполагали, что подсудимые говорили под влиянием наркотиков или гипноза. Мало кто верил, что выдающиеся деятели партии согласились оговорить себя под пытками или пошли на сделку со Сталиным, обещавшим им за

это жизнь. Впрочем, ходили слухи и о том, что Смилгу и Преображенского, например, только потому не включили в открытый процесс, что они отказались играть на суде роль, предписанную им сценарием, и что Ягода якобы сам застрелил их в камере внутренней тюрьмы.

...В Архангельске эшелон с нашим поездом подали на пересыльный лагпункт, где мы в ожидании погрузки на пароход прожили десять дней. Такие пересыльные лагеря - и, конечно, лагеря стационарные — строились тогда во многих отдаленных районах страны: шла подготовка к запланированным Сталиным массовым репрессиям. Строились лагерные объекты в Коми АССР (Ухта, Воркута, Усть-Уса и т.д.), на Колыме и в других местах.

...На Архангельской пересылке к нашему прибытию успели построить только два капитальных здания — столовую и баню. К строительству жилых бараков еще и не приступали, и мы разместились в палатках, по восемь человек в каждой.

За десять дней ожидания на пересылке мы перезнакомились с большим количеством политзаключенных, среди которых было немало интересных и хороших людей. К числу лучших из них отношу Машу Солнцеву, с которой я продолжал встречаться и на воле, до последних дней ее жизни.

Маша была человеком-магнитом, который обаянием своей личности притягивал к себе людей. Вокруг нее и ее подруги Тани Андриановой за эти несколько дней образовался небольшой кружок людей, интересовавшихся политикой, историей, литературой, театром. Из этого кружка помню Копылова, Береуцина, Н.Окуджаву. О чем только мы не переговорили за эти десять дней! Конечно, и воспоминаниями занимались, и о книгах говорили, и задумывались о том, что нас ждет в лагере.

А нас не ждало ничего хорошего.

Мы уже знали, что поедем на Воркуту. На пересылке заключенные-бытовики из числа так называемых "придурков" просветили нас насчет того, что собой представляет Воркутинский лагерь. Работать нам предстояло, вероятнее всего, на лесоповале, на общих работах, питание там зависело от выполнения норм, а нормы для нас, физически слабых и нетренированных, были явно непосильны. Так что нас ожидал голод и уж во всяком случае — постоянное недоедание. Мы и не рассчитывали вырваться из лагеря живыми и здоровыми.

Из разговоров, которые велись на пересылке довольно свободно (тогда не было еще такого количества стукачей и такой боязни провокации) мне особенно запомнились пылкие речи грузинского оппозиционера Вираба. Он, в отличие от составлявших большинство нашего этапа так называемых "разоружившихся", принадлежал к тем немногим, которые и в заключении продолжали активно выступать против Сталина. Вираб пользовался буквально каждым случаем, чтобы собрать вокруг себя людей и разоблачать перед ними Сталина и его клику. Он сообщал многие малоизвестные факты о злодеяниях Сталина, о фальсификации им истории партии, о фабриковавшихся им ложных обвинениях против своих идейных противников и т.п.

...В сентябре наш этап, тысячу человек, погрузили на пароход и отправили в Нарьян-Мар. Тысяча человек - это было вдвое больше, чем количество, на которое был рассчитан пароход. На каждую полку приходилось по два человека.

В Баренцевом море начались обычные в это время года штормовые ветры. Наш небольшой старый пароходик швыряло по волнам, как щепку. Морская болезнь свалила почти всех заключенных. Теснота, духота, скученность, да и соответствующая пища (черный хлеб и селедка) усугубляли болезнь. Рвотой было загажено все трюмное помещение, где разместили заключенных. Даже те немногие, кто не страдал от морской болезни, не могли удержать рвоты. Счастье еще, что это путешествие продолжалось всего три дня.

В Нарьян-Маре, в устье Печоры, нас перегрузили на три речные баржи с буксиром. Заключенных, конечно, разместили в трюмах, а вооруженная охрана со сторожевыми собаками и склад продовольствия и амуниции устроились на полубаке, в брезентовых палатках.

Пища была та же — хлеб, селедка и три кусочка сахара в день, но кипятку не давали: вода - из Печоры. Вскоре на баржах началась массовая дизентерия, кровавый понос. На каждой из этих барж, предназначавшихся для перевозки грузов, а не людей, была уборная всего на три очка, а заключенных помещалось в ней триста. С общего согласия преимущественное право пользования уборными было предоставлено женщинам, которых в этапе на 1000 человек было всего пятнадцать-двадцать. Мужчинам приходилось справлять нужду через борт, причем двое товарищей должны были держать оправляющегося за руки. Страшная картина, как вспомнишь!

Несколько выручало то, что тогда не было ограничено количество продуктов, которое за-

ключенным разрешалось брать с собой в этап. Наши жены знали, что этап предстоит долгий и трудный и постарались передать нам перед отправкой большое количество не портящихся продуктов. Большинство заключенных на баржах сгруппировались в потребительские ячейки, получившие полуироническое наименование "колхоз". Наш плехановский "колхоз" объединял четырех друзей - Бригиса, Мишина, Кагановича и меня. Мы объединили все наши продукты и сумели дотянуть их до прибытия в лагерь.

...На полпути от Нарьян-Мара до Усы, перед поворотом на Воркуту, по Печоре пошла шуга — сначала редкая, потом все гуще и гуще. После поворота на реку Усу шуга так уплотнилась, что встал вопрос о причаливании к берегу. Охрана, разумеется, старалась проплыть как можно дольше, но в 30 километрах от устья Усы, около деревни Сынья-Нырд, остановка стала неизбежной: буксир и баржи стало затирать и, наконец, их плотно сковал лед. Команде буксира и охране пришлось сойти на лед, пробить во льду майну и вывести по ней суда к берегу.

Деревня Сынья-Нырд, около которой причалили наши суда, состояла из 11-ти дворов, а на берег сошли 1000 заключенных, да еще охрана. В домах поместились охранники и заключенные-женщины. Мужчины оказались на вольном воздухе, около стогов сена. Температура воздуха в это время была 3-4° ниже нуля. Спали мы на сене, вповалку, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы не замерзнуть. Наш "колхоз" согревался еще оказавшимся в моих вещах одеялом из верблюжьей шерсти: все мы четверо ухитрялись прикрываться им поверх зимней одежды.

На следующий день в Сынья-Нырд прибыли начальник лагпункта Макаров и его заместитель Доманский, оба — заключенные: Макаров — бытовик, а Доманский — бывший чекист, осужденный по ст. 580, видимо, за какой-нибудь анекдот. Они приступили к организации ОЛПа и начали с отбора из заключенных специалистов. Разных специалистов - прорабов и поваров, десятников и экономистов, бухгалтеров и нормировщиков.

Прорабом нашего ОЛПа назначили заключенного Роде, инженера-строителя, а уж ОН подбирал десятников на строительные и лесозаготовительные работы. Были сформированы дм бригады по строительству и несколько бригад по заготовке леса.

При распределении заключенных Бригиса, как инвалида, назначили статистиком ОЛП, а меня. Мишина и Кагановича направили на лесозаготовки.

Район Сынья-Нырд расположен в лесотундре. Лес здесь тянется вдоль реки Уса небольшой полосой, шириной от 200 метров до одного километра. Около деревни вырубка леса запрещалась, поэтому делянки для заготовки древесины нам отвели на расстоянии 2-2,5 км от деревни.

Жили мы в землянках, построенных нашими строительными бригадами довольно быстро, так как к началу строительства земля еще не успела промерзнуть. Отапливались землянки самодельными печками, сделанными из железных бочек из-под нефти, трубы тоже гнули из жести свои жестянщики.

После того, как мы при температуре ниже нуля спали под открытым воздухом, жизнь в теплых землянках показалась нам вполне сносной, а горячая пища, которую мы стали получать сразу после выгрузки в Сынья-Нырде, - просто божественной. Еще бы - после нескольких недель селедки с хлебом, запиваемой водой из Печоры. Правда, единственная привлекательность этой пищи заключалась в том, что она была горячая. В нормальных условиях трудно было бы в рот взять то варево из соленой трески, которое наши неумелые лагерные повара называли "супом", да немногим лучше было и вечное "второе блюдо" - перловая каша.

В землянках скоро стало нечем дышать: испарения от просыхающей земли, от дыхания многих людей, от просушки постоянно влажной от работы в лесу одежды... Но мы были так измучены десятичасовой работой в лесу, что сваливались и засыпали сразу, какой бы там ни был воздух.

Когда мы приступили к работе, стоял конец сентября - начало октября. Дни становились все короче. Нас подымали в 6 часов утра, в 6.30 выводили. Час уходил на дорогу. В 7 ч. 30 минут мы приступали к работе, в 17.30 кончали. Но и при этом дневного света в лесу хватало только на пять часов, остальное время работали в темноте.

Но главное, что трудно было выдержать, — нормы выработки. Норма на одного лесоруба была четыре плотных метра. В нее входила валка леса, обрубка и сжигание сучьев, разделка хлыстов и трелевка их к дороге. Работали простой пилой по двое: восемь куб.м. леса на звено.

Норма не была специально разработана для заключенных - она исходила из единых республиканских норм. Но, разумеется, вольные лесорубы не гак питались, как мы, а главное дня нас не принималось во внимание предусмотренное в тех же единых республиканских нормах

снижение норм в зависимости от среднего возраста деревьев, сбежимости леса и густоты насаждений. А лес, росший вокруг Сынья-Нырда, был молодой, тонкий, редкий и сбежистый. И большинство заключенных, не имевших, к тому же, никаких навыков, норм, конечно, не выполняло.

А не выполнять норму означало обречь себя на постоянное недоедание, а затем и на голод. Система лагерного питания строилась в соответствии с выполнением норм выработки. Выполнил заключенный 100% нормы — получает 800 граммов хлеба. Выполнил 80% — 600 граммов, от 60 до 80% — 500 граммов, а ниже 60% — 300 граммов. А хлеб был основным продуктом питания: приварок только что горячий, а жиров и белков в нем содержалось не на много больше, чем в кипятке,

...Силы со дня на день убывали. И я, и мои друзья никак не могли выполнить больше 60% нормы и, соответственно, получали уменьшенную пайку хлеба.

Я написал жене письмо с просьбой отправить мне несколько посылок - только сало, сухари и сахар, никаких деликатесов. Но письма и посылки шли санным путем, и прохождение их из Сынья-Нырда в Москву и обратно длилось полтора-два месяца...

Конечно, положение заключенных было бы легче, если бы администрация лагпункта учитывала характер лесонасаждений и применяла соответствующие поправки. Да оно и для производительности труда оказалось бы выгоднее: много ли могли наработать голодные люди?

Но наш прораб Роде, по специальности строитель, ничего в лесозаготовках и лесообработке не понимал. К тому же он был патологический трус, боялся потерять свое место и не хотел ходатайствовать перед лагерной администрацией о применении поправок, предусмотренных официальными справочниками. Он требовал безоговорочного выполнения невыполнимых норм, но чем больше люди голодали, тем меньше выполнялись нормы.

Под влиянием этих тяжелых условий стали выявляться и резче обозначаться характеры и нравственные качества людей. Одни - такие, как Н. Окуджава, Копылов, Береуцин, Маша Солнцева, Таня Андрианова, А.Бригис, В.Мишин и другие - еще больше утвердились в своем чувстве собственного достоинства, укрепились в своем мужестве. Другие - среди них особенно выделялись прораб Роде и снабженец Махлак - шли на все, чтобы обеспечить себе минимальное благополучие: сотрудничали с сексотами и стукачами, способствовали доносам.

...Мне повезло: на лесозаготовках я пробыл всего два месяца — октябрь и ноябрь 1936 года. Правда, уже эти два месяца меня измотали, но я старался не опускаться (что случалось со многими, перестававшими мыться и следить за собой).

В конце ноября, когда по Усе установился санный путь, началось формирование этапов на Воркуту, в Сынья-Нырд приехала из Воркутлага медицинская комиссия, которая прокомиссовала всех заключенных и разбила их на пять категорий: ТФТШ - годные к тяжелому физическому труду в шахтах; ТФТП - тяжелый физический труд на поверхности; 1.СФТ - средний физический труд; Н.ЛФТ - легкий физический труд; и, наконец, категория - инвалиды.

Всех, признанных годными к труду в шахтах, сразу отправили на Воркуту, а годных к тяжелому и среднему физическому труду на поверхности — на лесозаготовки, во вновь формируемый лесзаг на реке Косью. Инвалидов направили на специальную инвалидную командировку "Адак".

Женщин, способных к труду, тоже распределили по лагпунктам, и Маша Солнцева осталась на месте. Начальником лесзага Косью назначили заместителя начальника лагпункта Сынья-Нырд Доманского. М. Солнцева посоветовала Доманскому использовать меня по специальности как знающего экономиста, и он действительно вызвал меня и предложил мне должность экономиста лесзага Косью. Так, благодаря Маше Солнцевой, я спасся от ТФТП.

На лесзаг Косью из Сынья-Нырд отправили 400 заключенных - восемь этапов, по 50 человек в каждом. Со вторым из этих этапов отправился и я.

Шли пешком, проходя в день в среднем километров 40. Путь от Сынья-Нырд до Косью занял у нас, таким образом, примерно 102 дней, и к середине декабря все этапы были уже на месте. Путь был нелегкий: морозы стояли от 30° до 45° , и хотя нам в Сынья-Нырде выдали зимнее обмундирование (телогрейки, бушлаты, валенки, ватные брюки, шапки, рукавицы и даже фланелевые портянки), мы порядком мерзли. Да и уставали сильно: пройти 3 километра в час по морозу и в темноте, да еще в нашем ослабленном состоянии, было тяжело. Правда, в пути мы питались куда лучше, чем в лагере. Каждые три дня делалась остановка на день в деревнях для отдыха и выпечки хлеба (муку, селедку и сахар везли с собой на подводе, которая полагалась на каждый этап в пятьдесят человек). В деревнях можно было купить или выменять у крестьян на вещи куропаток, зайцев, речную рыбу, картошку, а в ларьках или магазинах - сли-

вочное масло, табак и даже водку. Самоохранник, приставленный к каждому этапу, не мешал этому; он следил только за тем, чтобы никто из заключенных не отстал в пути. Я, как и другие, старался как можно больше своих вещей продать или обменять на продукты и тем поддержать силы. Уцелели только шерстяные чулки, варежки и шарф, которые Роза передала мне еще в Бутырках: они спасали от обморожения. Все мы очень следили в этом смысле друг за другом и как только замечали у кого-нибудь признаки обморожения, быстро натирали ему лицо снегом.

Шли, в основном, в темноте, различая дорогу, главным образом, по елочным вешкам, следуя за санями, на которых ехал от деревни местный крестьянин, хорошо знающий путь. Вообще деревни воспринимались нами как очаг спасения. Еще за 102 километров от жилья, видя отблеск огня и слыша лай собак, мы приободрялись и шагали быстрее, хотя идти нужно было еще 2-3 часа. И все-таки я часто отставал, и самоохранник, все время наблюдавший за мной, заставлял меня садиться на сани. Но в сорокаградусный мороз долго не усидишь...

27. Лесзаг Косью

К тому времени, как мы прибыли в Косью, оказалось, что у нас новый начальник. Одновременно с нашим этапом из Воркуты приехал назначенный вместо Доманского М.А. Ретюнин, который принял от Доманского еще не начавший работать лесзаг.

Ретюнин, с которым мне пришлось проработать в лагере четыре года - с 1937 по 1940 -фигура колоритная. Позже я расскажу о нем подробнее, а здесь скажу лишь, что наш начальник только что освободился из заключения в Воркутлаге, где отбыл десять лет за бандитизм (вооруженный грабеж и убийство). Оставшись работать в Воркутлаге по вольному найму, он и получил назначение на должность начальника лесзага Косью. Был он полуграмотен - читал по складам и писал только печатными буквами.

Вскоре после прибытия на Косью Ретюнин собрал совещание всех работников ОЛП, в основном прибывших из Воркуты заключенных-специалистов. Из них только главный и старший бухгалтеры были осуждены по ст. 58 п. 10. Начальник УРЧ Мельников, как и Ретюнин, — бывший бандит, начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) - осужденный за растрату, и два самоохранника, получившие свои "срока" за хищения. Ну и я - экономист ОЛП.

Ретюнин передал нам касающиеся нас инструкции, приказы и предписания управления Воркутлага. Согласно им, штат лесзага был утвержден в количестве 600 человек, причем лошадей нам не выделялось: вывозка леса предусматривалась людьми. Так как такой вывозки не могло быть в официальных государственных нормах, нам предлагалось сделать расчет норм на лесовывозку на месте. Сделать этот расчет должен был я.

От Ретюнина я получил планы лесозаготовок, штаты, нормы выработки, инструкции и положение о плановой части ОЛП - и засел за работу, на которую мне была отведена неделя.

Разумеется, прежде всего, я учел то, с чем не хотел считаться в Сынья-Нырде прораб Роде, и внес необходимые поправки в нормы в соответствии с густотой лесонасаждений и толщиной деревьев. Но, изучив досконально все материалы, я пришел к убеждению, что если мы составим нормы на лесоповал в точном соответствии с едиными республиканскими нормами (даже со всеми законными поправками), все равно основная масса заключенных эти нормы все равно выполнить не сможет. А значит, будет получать сниженное питание, недоедать, слабеть и гибнуть.

Конечно, ни для Ретюнина, ни для управления Воркутлага этот аргумент не годился. Но была и другая сторона вопроса, которую я решил пустить в ход. Ослабление заключенных, главной рабочей силы, неизбежно повлечет за собой все большее невыполнение планов лесозаготовок, и это отрицательно скажется не только на здоровье заключенных (на него администрации было наплевать), но и на экономике лагеря. Правда, принцип, положенный в основу лагерной системы, на первое место выдвигал задачи не экономические, а карательные, но от начальников лагпунктов все же в первую очередь требовали выполнения плана - и поэтому они часто смотрели сквозь пальцы на нарушение "священных принципов" ГПУ, если это нарушение улучшало экономические показатели. Отсюда и неофициально благосклонное отношение к "туфте", отсюда и поговорка: "Не было бы туфты, не было бы и Воркуты".

Не обойтись было без туфты и нам - вопрос только в том, на чем туфтить. В лагерной практике часто туфтили на объемах выполненных работ. Но это было очень рискованно: ежегодно по окончании работ выявлялась недостача леса, за что десятники и начальники лагпунктов привлекались к ответственности.

Наиболее безопасной представлялась мне туфта на вывозке леса. Ибо официальных норм на вывозку леса людьми не существует и существовать не может: выработать эти нормы дол-

жен был я. Проверить реально расстояние, на которое в каждом данном случае вывозился заготовленный лес на катище, можно только в тот момент, когда происходит вывозка: потом дороги заметает снегом, и никто уже нас проверить не сможет - в актах, которыми мы обязаны оформлять вывозку, мы укажем такие расстояния, которые необходимы, чтобы сделать нормы выполнимыми.

Именно поэтому я предложил объединить нормы на заготовку и вывозку леса в одну комплексную норму, рассчитанную на звено в 3 человека. Комплексная норма включала в себя весь объем лесозаготовительных работ: валку деревьев, обрубку и сжигание сучьев, разделку хлыстов, трелевку их к дороге и вывозку на катище. Это давало возможность безопасно завышать в актах расстояния.

Но провести это в жизнь без содействия Ретюнина было невозможно.

Конечно, если бы я сам не работал на лесоповале в Сынья-Нырде, я вряд ли додумался бы до такого плана. А если бы не знал, что Ретюнин сам - бывший заключенный, много лет работавший на общих работах, вряд ли решился бы изложить ему такой план. Правда, я его совсем не знал, но я и не рассчитывал на гуманизм бывшего бандита, а лишь предполагал - и, как оказалось, правильно — что мой план совпадет с его соображениями личной выгоды.

Я пришел к Ретюнину с докладом о разработанных мной нормах. Разговор шел с глазу на глаз. Я прямо изложил ему свои соображения: что без туфты не обойтись, что туфтить на объемах опасно, а на длине прокладываемых снежных дорог и на расстояниях вывозки леса - безопасно, что тем самым мы снижаем комплексную норму выработки и облегчаем выполнение плана.

Я докладывал и следил за выражением лица Ретюнина. Он слушал мой доклад и настороженно следил за мной: не провоцирую ли я его? Но, поскольку я не требовал от него никакой подписи, он после некоторой паузы одобрил мое предложение. И, поверив, что я его не подведу, уже не вмешивался в мои распоряжения. Я сам подбирал десятников (от них очень многое зависело в проведении в жизнь нашего плана), которых потом приказом оформлял Ретюнин, давал им инструкции, объяснял, как заполнять рапорта и оформлять акты.

В результате лесзаг Косью постоянно выполнял планы, и не было ни одного заключенного, не выполнявшего норм и получавшего пониженное питание.

...И тут мне хочется несколько подробнее остановиться на личности Ретюнина.

Я уже сказал, что был он малограмотен и вряд ли до конца прочитал хоть одну книжку, да и потребности в этом у него не было. Но свою доморощенную философию он выработал и твердо ее придерживался. Люди в его представлении делились только на две категории: на сильных и слабых, на тех, кто командует, и тех, кем командуют. Философия эта сложилась у него в воровской среде, где он вырос, где существует "пахан", которому остальные подчиняются. А как пахан заставляет себе подчиняться? Силой. Значит, сила и есть главное - и этот закон воровского мира Ретюнин переносил на все общество.

Сталин — это пахан, который сумел подчинить себе армию, ГПУ, милицию и все прочие силы и использовать их так, чтобы заставить весь народ бояться и слушаться его. Он, Ретюнин, считал это нормальным, естественным. Все люди такие, говорил он, но не все способны это осуществить. Тех же, кто способен осуществить власть над другими людьми, он уважал. Особенно тех, кто сумел подчинить себе целые государства и народы. Он одинаково уважал и Сталина, и Гитлера. Это и есть настоящие люди, говорил он, это и есть гении. А те, кто им служит и подчиняется, но в свою очередь заставляет подчиняться других — это тоже паханы, только поменьше масштабом. На этом построена вся жизнь, так было и будет всегда, говорил он.

— Вот сделали революцию, - рассуждал Ретюнин, - говорили о равенстве, братстве... А все равно вышло все по-старому: одни командуют, другие подчиняются. Так оно всегда и будет...

Таких чувств, как справедливость, жалость, сострадание, он был лишен начисто. Сталин уничтожал тех, кто ему сопротивлялся? А как же иначе? Не он их, так они - его. А если бы они этого не сделали, значит, они ничего не стоят - и нечего с ними церемониться...

Пошел он служить начальником лагпункта потому, что за долгие годы пребывания в лагере усвоил: власть ГПУ сильнее, чем власть пахана. Он хотел стать паханом в системе лагерной администрации, хотел сделать карьеру гепеушника, чтобы его боялось (что, по его мнению, было равнозначно уважению) как можно большее количество людей.

Но лагерная карьера не задалась: бандитское прошлое Ретюнину все же мешало (зря, кстати: он со своим полным отсутствием человечности был бы весьма подходящим начальни-

ком лагеря). И тогда он решил, что для угождения лагерным начальникам не стоит угнетать заключенных — лучше привлечь их на свою сторону и вместе с ними в удобный момент перейти к Гитлеру. А уж там он сумеет рассчитаться с этими сталинцами, которые не приняли его как равноправного в свою среду!

За свой вывод я ручаюсь: он основан на четырехлетнем близком наблюдении этого человека и полностью опровергает утверждения Солженицына, будто бы восстание Ретюнина - пример свободолюбия русского человека. Какое уж тут свободолюбие!

Убеждений, принципов Ретюнин никаких не имел, и потому легко подпадал под влияние. Его нетрудно было склонить и на плохое, и на хорошее - в зависимости оттого, что взбредет ему в голову. В спокойном состоянии он был довольно добродушен, а в озлоблении — страшен.

Я имел, благодаря некоторым обстоятельствам (о некоторых я уже говорил, о других скажу ниже) немалое влияние на Ретюнина. Но немало сил и времени мне пришлось тратить на борьбу с двумя другими людьми, имевшими на Ретюнина влияние, - с Гороховым и Дроздовым. Горохов был бывший белый офицер, активно боровшийся против советской власти, Дроздов - крупный сибирский кулак. Все трое - Ретюнин, Горохов и Дроздов - сдружились в лагере, где, освоив профессию десятников по лесозаготовкам, в течение многих лет вместе переходили из лесзага в лесзаг. И в Косью Горохов и Дроздов были вызваны по запросу ставшего начальником ОЛП Ретюнина. И все четыре года между мной и ими шла борьба за влияние на Ретюнина.

Почему я так упорно вел эту борьбу?

Потому что я прекрасно понимал: если Ретюнин окончательно попадет под влияние этих двух своих друзей, лютой ненавистью ненавидевших всех коммунистов (в том числе и заключенных-оппозиционеров), то они сживут этих заключенных со свету. Особенно злобным был Дроздов — человек твердый, решительный и безжалостный. Мне стоило большого труда в многодневных спорах доказать ему, что оппозиционеры были против сталинской политики в отношении колхозного движения и кулака. Сначала Дроздов и Горохов мне просто не поверили, потом, когда я привел им веские доказательства, их отношение к заключенным-оппозиционерам несколько смягчилось. Но, разумеется, смягчение это было очень относительным.

Все же "свалить" меня обоим друзьям не удалось: Ретюнин неизменно становился на мою сторону и поддерживал все мои предложения, хотя Горохов и Дроздов, несомненно, были куда ближе ему по духу.

Объяснялось это просто: я два раза крупно выручил Ретюнина, и он поверил в здравый смысл моих соображений, выгодность хороших отношений со мной.

О первом случае я уже рассказал: предложенная мною система планирования и учета оказалась весьма эффективной. Второй случай уже более непосредственно касался самого Ретюнина. На реке Косью прорвало запань - и Ретюнина обвинили в том, что прорыв этот он инсценировал для того, чтобы скрыть туфту на лесозаготовках. На самом деле он ни сном, ни духом не был в этом прорыве виноват (подробнее я буду говорить об этом происшествии ниже), но доказать этого без моей помощи не смог бы.

Я писал ему все объяснительные записки, вместе с ним поехал в Воркуту и выступил на совещании у начальника Воркутлага Тарханова с речью, в которой документально доказал невиновность Ретюнина. Мои доводы признали обоснованными, Ретюнина оправдали, и он вернулся на свою должность начальника лесзага Косью.

То, что я не побоялся вступиться за Ретюнина, вызвало удивление многих, но у самого Ретюнина вызвало такую горячую признательность, что я теперь мог пользоваться своим влиянием на него, чтобы улучшать по мере возможности положение заключенных. Он теперь поддерживал меня во всем. Впрочем, одного мне так и не удалось добиться: откомандирования Дроздова и Горохова на другой ОЛП. Здесь (возможно, к чести его представлений о дружбе) он заупрямился и ограничился тем, что послал обоих на отдаленную командировку — Дроздова начальником, а Горохова десятником.

* * *

Как был на леезаге организован быт? У работяг - как во всяком лагере, с той, правда, разницей, что бежать тут было невозможно — и поэтому режим был куда легче. Никакой охраны, кроме одного-двух самоохранников, не существовало. Один из бараков выделили для штрафного изолятора, потом его передали санчасти, а под изолятор отвели маленькую избуш-

ку. Но и она большей частью пустовала: за все четыре года моего пребывания в Косью она использовалась по прямому назначению, может быть, один или два раза.

Заключенные в свободное от работы время могли ходить в лес или тундру, собирать ягоды, ставить силки на куропаток и зайцев, ловить в реке рыбу, даже ходить в деревню и покупать там продукты. Конечно, не так уж много сил оставалось после 80-часовой тяжелой работы в лесу, большую часть года на сильном морозе. И все-таки в Косью эта тяжелая подневольная работа в какой-то мере компенсировалась относительно хорошим питанием и, по сравнению с другими, некоторой свободой.

Я уже сказал, что эта малая "свобода" определялась хорошо организованной большой несвободой. Бежать было некуда и немыслимо: весь район был оцеплен, и все дороги были перекрыты частями войск ГПУ. И даже тому, кому чудом удалось бы выйти из этого кольца, чтобы пробиться к железной дороге, пришлось бы пройти свыше тысячи километров преимущественно по тундре, где нет никакого жилья. Следовательно, пришлось бы запастись продуктами на месяц-полтора.

Нет, это было недостижимо, и недаром за все четыре года я не помню не только побега, но даже попытки к побегу...

...Положение нас, так называемых "придурков", было, конечно, куда легче, чем положение работяг. Мы не мерзли в лесу, не надрывались с пилой и топором, не волокли тяжелые бревна на катище. Работали мы в теплой конторе, пищу нам готовили отдельно, из сухого пайка, дневальный приносил дрова и топил печи.

ОЛП (отдельный лагерный пункт) разделялся на две административные единицы, так называемые "командировки". Одна, центральная командировка, располагалась неподалеку от деревни Кожвы, другая - "подкомандировка" - в верховьях одноименной с деревней речки Кожвы, притока Косью, ближе к приполярному Уралу. На подкомандировке были свой начальник (вот туда был назначен Дроздов), десятник, экономист, статистик, счетовод и повар. Вся же ОЛПовская администрация находилась на центральной командировке.

Все мы, кроме начальника КВЧ, жившего в отдельном домике, где помещалась библиотека-читальня, жили в доме, расположенном в лесу, неподалеку от отдельного дома, занимаемого Ретюниным с женой. В большой комнате этого дома помещалась контора ОЛП, где мы работали, в комнате поменьше - наша спальня, в которой жили пять человек.

Еще одно существенное обстоятельство: "кума" (оперуполномоченного) на нашем лагпункте почему-то не было - уж почему, не знаю, хотя единственным вольным среди нас шестисот был Ретюнин, да и тот - вчерашний заключенный.

Сам Ретюнин, собственно, ничего по ОЛПу не делал, он просто не мешал работать своим подчиненным. С утра, позавтракав, он брал свою двустволку, становился на лыжи и уходил в лес, где охотился на тетеревов и глухарей, а то промышлял и белку или горностая, либо в тундре бил песцов и куропаток. По дороге иногда останавливался поговорить с работавшими в лесу заключенными, потом с добычей возвращался домой. Отстреливал он дичь и для себя с женой, и для нашей компании, часто приносил нам и тетеревов, и глухарей. Это было неплохим дополнением к сухому пайку, который с разрешения Ретюнина выдавался нам со склада. Да к тому же крестьяне коми, проживавшие в соседней деревне, с превеликим удовольствием меняли свежую рыбу на выдававшуюся нам соленую треску. Почему-то треску, и именно соленую, они предпочитали всякой свежей рыбе, даже такой, как сиг или хариус. Наш дневальный менял в деревне нашу пайковую соленую треску на свежемороженую рыбу, и мы варили из нее отличную уху или жарили ее.

Поварам ОЛП, готовившим пищу для работяг, Ретюнин тоже разрешал менять у крестьян треску на свежую рыбу. За килограмм трески крестьяне-коми давали 1,5-2 килограмма отличной рыбы, и это очень улучшало питание заключенных, как и куропатки, которых многие приспособились отлавливать петлями: ставили их на замерзшей реке или в тундре, куда куропатки садились стаями, а в дни отдыха выходили и собирали попавших в петли замерзших птиц.

Рыбы в реках Косью и Кожва было множество, дичи в здешних лесах - тоже, а сбыта для них не было - большие поселения располагались в сотнях километров отсюда.

И вот тогда, когда питание заключенных значительно улучшилось, а наше так стало просто отличным, — начали приходить долгожданные посылки от жены: сало, сухари, копченая колбаса, сахар... Как они нужны были мне в Сынья-Нырде, где я "доходил" от голода!..

Одна из позорнейших страниц истории сталинских лагерей - это вывозка заготовленного леса вручную, людьми-заключенными. Недаром власти так усиленно старались скрыть это обстоятельство от всякого постороннего глаза. Впрочем, посторонних глаз, собственно, не было, а все, принимавшие в этом участие, — и сами люди-лошади, и их погонщики — отлично все знали.

Как была организована заготовка и вывозка леса в Косыю?

Все заключенные были разбиты на звенья по три человека в каждом. Сначала двое валили лес, а один обрубал и сжигал сучья. Затем двое разделывали очищенные от сучьев стволы па хлысты (по 6 м длиной для строительства и по 1,6-2 м - для крепежника и подтоварника). Третий в это время протаптывал снег от места валки до дороги.

Затем все трое по этой протоптанной дорожке трелевали хлысты к дороге, где укладывали их на сани, специально изготовленные для того, чтобы в них впрягались не лошади, а люди. И люди впрягались.

Все трое — коренник и двое пристяжных — натягивали на себя постромки и тянули лес на катище (склад на берегу реки). Здесь они сгружали хлысты и штабелевали их в 8-9 рядов: строительный отдельно, крепежный и подтоварник отдельно. Можно себе представить, каково было людям одновременно выполнять и человеческую, и лошадиную работу! Ведь в нормальных, а не рабских условиях лесоруб валит, разделывает и укладывает лес, а вывозят его лошадьми или тракторами.

...Лесзаг Косью был организован сравнительно поздно, поэтому к сплаву 1937 года леса на нашем катище накопилось немного - и начальство решило сплав для нас перенести с весны к 1937-го на весну 1938-го года, а лето использовать для сенозаготовок. Работа на вольном воздухе, жизнь тут же в шалашах (каждой бригаде был придан повар и выделен котел для варки пищи) была бы вполне сносной, если бы не тучи комаров в июне и мириады мошкары в июле. Эта мелкая тварь отравляла жизнь хуже, чем лошадиная нагрузка зимой. Не спасали ни пологи ночью, ни костры днем, ни надеваемые на лица накомарники: все были покрыты мучительно зудевшими волдырями...

* * *

Весной 1938 года началась подготовка к сплаву леса. Одновременно это было прелюдией к разыгравшейся вскоре истории с обвинением Ретюнина и тем, как я его выручил, о чем я уже упоминал выше, а здесь расскажу чуть подробнее.

Началось с обсуждения того, каким способом проводить сплав. Было два предложения. Наш специалист-заключенный предложил сплавлять лес молем, т.е. когда реки войдут в межень, сбрасывать с катищ лес в воду - и он своим ходом пойдет по течению до рейда, места подхода судов под погрузку. Для этого на рейде следовало построить запань, которая перегородит реку и задержит лес.

Другие предлагали сплавлять лес плотами.

Выслушав на совещании оба предложения, Ретюнин решил сплавлять лес молем.

В устье реки Косью, при впадении ее в Усу, стали строить запань. Для крепления ее, по расчетам нашего специалиста, требовалось два троса крупного сечения. Ретюнин своевременно обратился с заявкой на них в Воркутлаг, но ОМТС (отдел материально-технического снабжения) затянул это дело и в самый последний момент сообщил: можем выделить только один трос, и то меньшего сечения, чем требуется по проекту.

Что делать? К сплотке леса приступать было уже поздно. Оставалось либо идти на риск и укрепить запань одним малым тросом, либо перенести сплав на 1939 год.

Инженер-лесник лесзага подал Ретюнину рапорт, что при отсутствии необходимых тросов он снимает с себя ответственность за целость запани и сохранность леса. Я посоветовал Ретюнину в порядке перестраховки написать рапорт начальнику Воркутлага, где описать сложившуюся обстановку и просить либо дать указания ОМТС обеспечить лесзаг соответствующими тросами, либо разрешить отложить сплав на 1939 год.

Но Ретюнин на этот раз никого не послушал. Ему, по его характеру, даже нравилось идти на риск: вот хочу — и поступаю по своей воле! И он пошел на риск: принял решение строить запань с одним малым тросом.

Запань построили. Вода в Кожве и Косью вошла в межень, лес спустили в Кожву, и он пошел своим ходом. Все заключенные лесзага пошли по обоим берегам до запани, не давая бревнам - истрепать по пути. Основная масса леса благополучно приплыла к запани, и к тому

времени, когда уровень воды сильно упал, оказалась на суше, на берегах Косью. К запани стали подходить баржи под погрузку.

Казалось, все обошлось благополучно. Но в это время на Уральских горах под лучами летнего солнца началось сильное снеготаяние. Вода стала прибывать, лес, осевший на берегах, снова оказался в реке и стал жать на запань — и в пик паводка трос не выдержал. Лес большим заломом двинулся по реке Косью в Усу.

Прорыв произошел ночью. Ретюнин объявил аврал. Во главе с ним сплавщики-заключенные и помогавшие им крестьяне-коми на лодках двинулись за лесом, прижимая его к берегу. Ветром, течением воды и усилиями сплавщиков удалось загнать основную массу леса (около 90%) на песчаную косу правого рукава реки Усы. В это время подъем воды прекратился, вода стала быстро убывать, и лес, оказавшийся на суше, был, таким образом, спасен. Ниже косы на берегу вмонтировали две перенесенные с запани лесотаски и стали одновременно вытаскивать лес из воды и грузить его в баржи.

Но какая-то часть бревен, разумеется, прорвалась и двинулась вниз по течению Усы, а затем и Печоры. Эти бревна заметили с пароходов, идущих из Нарьян-Мара в Воркуту, и на этом основании в Воркутлаге поползли слухи, что основная масса леса, заготовленного в Косью, уплыла в океан. Это была неправда. Замер объемов заготовленного и погруженного леса производился десятниками лесзага, по нашему указанию, очень тщательно, в накладных о количестве отгруженного леса объемы не завышались — и эти накладные показывали, что основная масса леса спасена. Однако, работники лесобиржи Воркутлага, завороженные слухами о гибели леса, "на всякий случай" на 25-30% процентов снижали объемы заготовленного леса, записанные в наших накладных.

Я посоветовал Ретюнину принять меры: найти среди коми вольного десятника по приемке леса и послать его на лесобиржу в Воркуту, чтобы проверить, как принимают там наш лес. Десятник такой нашелся, я его проинструктировал и напомнил ему, чтобы о результатах проверки он обязательно составил акт вместе с работниками лесобиржи и пароходства.

Все так и было сделано. Представитель наш присутствовал при разгрузке двух наших барж, не обнаружил при этом никаких приемщиков леса, никаких десятников, установил, что никаких замеров разгружаемого леса не производится, а объем принятого леса снижается против указанного в накладных на 20% автоматически, в соответствии с указаниями начальника ОМТС Воркутлага. Все это было зафиксировано в акте, подписанном и заверенном печатью лесобиржи и пароходства — и этот акт привез нам командированный Ретюниным вольный десятник. На этом основании Ретюнин официально опротестовал порядок приемки заготовленного в Косью леса на лесобирже ОМТС Воркутлага. Но вместо ответа на свой протест получил вызов явиться к начальнику Воркутлага для объяснений: ОМТС в своем докладе начальнику Воркутлага Тарханову обвинил лесзаг Косью в завышении объемов отгрузки леса на 20-30%.

Ретюнин попросил разрешения явиться вместе с экономистом лесзага, получил это разрешение, и с первым же отходящим пароходом поехал вместе со мной на Воркуту.

28. На Воркуте

Расследование этого дела затянулось. Я пока жил в бараке ИТР, где жили все "придурки" управления лагеря и куда меня устроил Ретюнин с помощью начальника планового отдела Барского. А Барский, узнав, что я в свое время занимался капитальным строительством на Дзержинском металлургическом заводе, назначил меня временно старшим экономистом по капитальному строительству планового отдела Воркутлага. В то время на Воркуте строилась шахта №1 - первая капитальная шахта, так и называвшаяся - "Капитальной" в отличие от единственной действовавшей тогда на Воркуте временной шахты.

В течение нескольких месяцев моей работы в плановом отделе Воркутлага я перезнакомился со многими специалистами, как вольными, так и заключенными. Один из последних, арестованный совсем недавно на Дальнем Востоке (фамилию его я запамятовал) рассказал мне о печальной судьбе моего старшего брата Виктора. По его словам, Виктор, выведенный из состава бюро Дальневосточного крайкома партии вместе с Лаврентием Картвелашвили и тогда же исключенный из партии, застрелился сразу после исключения в вестибюле крайкома.

Из всех, с кем я тогда познакомился, ближе всего я сошелся и даже подружился с Абрамом Пергаментом. С ним я продолжал встречаться и дружить в Москве, и после освобождения из лагеря и реабилитации — вплоть до его смерти в 1972 году.

О нем мне хочется рассказать чуть подробнее.

Человек ясного ума, обладавший прекрасной памятью, много видевший и знавший, Пергамент чрезвычайно интересно рассказывал о многом.

Вступив в партию в 1921 году, юным восемнадцатилетним романтиком, Пергамент сумел сохранить свои идеалы до конца жизни, несмотря на все испытания, через которые он прошел, несмотря на многие разочарования в людях. Он многое видел из того, что недоступно обычному взгляду. Работая в секретариате Ленина, потом - Чичерина, потом - Троцкого, он встречался со многими выдающимися деятелями партии и революции, видел их не на трибуне, а в обычной деловой обстановке и сумел составить о них самостоятельное мнение. Видел разных пюдей, проходивших через приемную Ленина - и преданных энтузиастов, и умелых приспособленцев, и деятельных помощников, и безответственных болтунов. Видел, в общем, жизнь без прикрас. И то, что Пергамент, судящий обо всем трезво и критически, сохранил о Владимире Ильиче и о работниках его секретариата самое светлое воспоминание, лишний раз укрепляет меня в убеждении о безответственности попыток задним числом замарать имя Ленина.

Характерно для Пергамента, что, примкнув в 1923 году к троцкистской оппозиции, он не только до самой смерти оставался сторонником Троцкого, но в 1925 году, когда Троцкий попал в опалу, снят был с поста председателя Реввоенсовета и назначен в Главконцесском, — именно тогда Пергамент перешел на работу в секретариат Троцкого. Неудивительно, что с 1928 года он был в ссылке, а с 1936-го - в заключении, в Воркутинском лагере, где я с ним встретился.

* * *

...Наконец, началось разбирательство "дела о лесзаге Косью". Начальник Воркутлага Тарханов созвал совещание, на котором с докладом выступил Ретюнин. Разумеется, я соответственно подготовил его к докладу и прорепетировал с ним его содержание.

Незачем повторять здесь всю историю строительства запани, того, как подвел ОМТС лесозаготовителей Косью, как Ретюнин взял на себя риск организации сплава молем, как запань прорвало и как было спасено 90 процентов заготовленного леса. Все это изложил Ретюнин в своем докладе, в подтверждение чего предъявил накладные. Однако начальник ОМТС в своем выступлении обвинил его в жульничестве, в превышении в накладных фактических объемов отгруженного леса. Никаких доказательств при этом предъявлено не было.

Вопросы задавались преимущественно мне как экономисту. Я отвечал на них и каждому в отдельности, и в своем выступлении, когда получил слово. Касались они, главным образом, "туфты", и отвечая на вопросы, я придерживался принятой мной линии: "туфты" никакой и ни в чем не было, но если бы понадобилась "туфта", то уж во всяком случае не на объемах заготовленного леса (это соответствовало действительности). Но наиболее убедительным для начальства оказался аргумент, который я приберег к концу. В своем выступлении я спросил начальника ОМТС, откуда взялась цифра 20% (он утверждал, что в наших накладных количество погруженного леса завышено на 20%).

— Почему именно двадцать процентов? - спросил я.- Вы что, производили замеры выгруженного с каждой баржи леса и сверяли их с накладными?

— Да, - ответил начальник ОМТС.

Тогда я вытащил акт, подписанный вольным десятником лесзага Косью, начальником Воркутской лесобиржи и представителем Печорского пароходства, зачитал вслух и передал Тарханову. Из акта неопровержимо следовало, что лес, сгруженный с каждой баржи, не замерялся, да и не мог замеряться, ибо производить замер на барже означало бы надолго задержать выгрузку и платить большие штрафы за простой барж. А в воде, куда сбрасывался лес с баржи, измерять уже было невозможно, ибо в ней плавал лес, сгруженный с других барж. На вопрос, как определялась недостача леса, начальник Воркутской лесобиржи прямо ответил, что по указанию начальника ОМТС они просто автоматически снижали на 20% объемы отгруженного леса, записанные в накладных.

...В общем, все кончилось для нас благополучно. Ретюнина оправдали, начальнику ОМТС сделали внушение.

Пока разбиралось затянувшееся "дело лесзага Косью", реки покрылись льдом, и навигация прекратилась. Когда "дело" закончилось, Ретюнин взял отпуск и провел его на Воркуте. Я все это время продолжал работать в плановом отделе Воркутлага — старшим экономистом по капитальному строительству. И когда окончился отпуск Ретюнина, и мы стали собираться обратно на Kocью, начальник планового отдела Барский заявил, что меня он не отпустит, что я

останусь работать в плановом отделе.

Это не устраивало ни Ретюнина, ни меня — и в конце концов Ретюнин добился, что меня отпустили начал в Косью.

* * *

Почему я не хотел оставаться на Воркуте?

Начать можно бы с того, что уж очень безрадостным был этот заполярный край. Кругом на сотни и тысячи километров безмолвная тундра — ни деревца, ни травки. Зимой - пласт снега, летом - мох, ягель и карликовые деревья. Морозы доходят до 50-55°, да при этом еще дуют штормовые ветра. Зимой круглые сутки полярная ночь, короткое лето с полярным днем длится не более месяца. Когда зимой задувает буран (а задувают они почти непрерывно), ничего не видно на расстоянии одного-полутора метров. На работу в такую погоду ходили цепочкой, связанные веревкой, в уборную из бараков - держась за специально протянутый канат (до того, как протянули эти канаты, около бараков нередко находили замерзших ночью заключенных). В общем, не зря лагерный фольклор создал частушку:

Воркута, Воркута,

Славная планета:

Двенадцать месяцев, зима,

Остальное — лето.

Впрочем, зэка, отбывавшие свой срок в Севвостлаге, утверждают, что частушка эта создана на Колыме, где тоже был "подходящий" климат.

Но, конечно, не климат главным образом отвращал от Воркуты: не так уж сильно отличался от него климат Косью. Главное, что отравляло жизнь заключенного на Воркуте, была постоянная опека и неусыпное наблюдение блюстителей режима и, прежде всего, - "кума" оперуполномоченного. Несмотря на то, что в те начальные времена на Воркуте не было еще охраняемой зоны и вышек — и заключенные переходили из жилой зоны в производственную без конвоя, собак и шмонов, вообще могли свободно общаться друг с другом - несмотря на все это, они находились под постоянным бдительным наблюдением тайных агентов "кума". Не проходило дня, чтобы "кумовья" не вытаскивали на допрос то одного, то другого заключенного, на которого состряпал донос сексот.

По сравнению с этим жизнь и работа на Косью, вдали от начальства, "кумовьев" и охранников казалась чуть ли не свободой. Да к тому же и питались на Косью все заключенные (не только мы, "придурки") не в пример лучше, чем на Воркуте, где кроме котлового довольствия (сушеные овощи и соленая треска) даже шахтеры-заключенные, выполнявшие норму - а это было нелегко! - мало что получали по своей "первой категории" питания.

Единственное, что меня удерживало на Воркуте, это дружба с Пергаментом. И все-таки, когда начальник планового отдела захотел оставить меня в Воркутлаге, я был доволен, когда Ретюнин добился у начальника Воркутлага, чтобы меня отпустили обратно на Косью.

Конечно, я тогда не знал, что это очень скоро спасет мне жизнь. Но именно так произошло во время известной акции органов ГПУ, расстрелявших на Воркуте без суда и следствия более тысячи заключенных — бывших троцкистов и зиновьевцев.

Многие авторы, описывающие сталинскую эпоху, включая А. И. Солженицына, изображают массовый расстрел оппозиционеров, известный под именем "кашкетинской операции", как ответ властей на массовую голодовку этих заключенных.

На самом деле в основе "кашкетинской операции" на Воркуте, как и идентичной "гара-нинской операции" на Колыме и аналогичных акций, проведенных в 1938 году почти во всех лагерях страны, - в основе этих массовых убийств лежали другие, более важные причины.

Когда в 1936 году были арестованы почти все рядовые оппозиционеры, Сталин еще преследовал ограниченную цель: изолировать их от партии, политически скомпрометировать и лишить всякого влияния на партийную массу. Для этого достаточно было самого факта ареста и осуждения за "контрреволюционную деятельность". Поэтому сроки осужденным тогда давались небольшие: либо 3 года за "контрреволюционную троцкистскую агитацию" (КРТЛ), либо

5 лет за "контрреволюционную троцкистскую деятельность" (КРТД).

Но к 1937 году перед Сталиным начала вырисовываться новая опасность, грозившая его стремлению установить единоличную диктаторскую власть. И руководящие, и средние партийные работники, вовсе не оппозиционеры, до тех пор вполне послушные Сталину, начинают сначала смутно, затем все яснее сознавать, что цели Сталина ничего общего с целями партии не имеют. Эти настроения начинают проникать и в партийную массу, а у ряда руководящих деятелей партии зреет мысль о необходимости выполнить требование, высказанное Лениным в его завещании, - удалить Сталина с поста генсека.

Сталин внимательно следил за развитием таких настроений. Он понял, что его план создания личной диктатуры неосуществим до тех пор, пока большая часть партийного и советского аппарата состоит из старых большевиков, из ленинских кадров. Нужно было уничтожить эти кадры, создать новый аппарат, уже полностью послушный его воле. Для этого, прежде всего, создается новый аппарат ГПУ. Удаляется Ягода, на его место назначается Ежов, который и проводит в 1937938 годах ликвидацию партии. Именно тогда — частично пройдя через фальсифицированные процессы, а большей частью по решениям пресловутых "троек" — был расстрелян основной костяк партийного, советского, хозяйственного, профсоюзного и комсомольского аппарата; средние же и рядовые получили от 15 до 25 лет заключения в лагерях.

Создалось парадоксальное положение. В лагерях одновременно находились зачинатели борьбы со Сталиным, его непримиримые противники, присужденные всего к 3-5 годам, и его сторонники, боровшиеся с оппозицией и получившие "на всю катушку" — от 15 до 25 лет.

Конечно, не отсутствие логики или справедливости смущало Сталина — это его никогда не смущало. Но малые сроки заключения бывших оппозиционеров вот-вот кончались — и их надо было выпускать на свободу как раз в период большой смуты в партии и стране. Какие бы ни были "минусы", как ни ограничивались местожительство и работа бывших зэка, а все-таки несколько тысяч политически активных людей получали свободу общения с массами и могли рассказать правду о лагерях.

Это Сталина не устраивало - и он решил довершить расправу с оппозицией, т.е. уничтожить своих противников физически. Начать новую серию процессов со смертными приговорами - на этот раз над рядовыми людьми - он не хотел: слишком много шума. Проще было подобрать надежных исполнителей, отобрать в тюрьмах и лагерях всех бывших активных сторонников оппозиции и без всякого следствия вывезти их в удаленное от человеческих глаз место — и там расстрелять. А затем расстрелять тех, кто эту "операцию" проводил: Кашкетина, Гаранина и рядовых исполнителей.

Так и было сделано.

Мои товарищи-воркутяне (главным образом, А.Д. Пергамент) рассказали мне, как отбирались кандидаты на расстрел на Воркуте. Производил этот отбор отдел Воркутлага во главе с приехавшим из Москвы специальным уполномоченным. Это и был старший лейтенант госбезопасности Кашкетин. С каждой из намеченных жертв он беседовал лично, стремясь выявить, прежде всего, степень участия заключенного во внутрипартийной борьбе и характер его связей с оппозицией.

О том, как на деле было организовано это убийство политических противников Сталина подробно и правдиво рассказано в главе (тетради) пятой воспоминаний М.Д. Байтальского, который как раз в это время отбывал свой срок в качестве слесаря на Воркутинском кирпичном заводе.

Среди погибших у кирпичного завода и в других пунктах Воркуты - мои близкие товарищи по совместной борьбе против Сталина: Баян Мальцев, с которым мы встречались у П.Т.Смилги, Бамдас, с которым мы вместе отбывали ссылку в Коканде, Александр Мишин и другие.

Полагалось быть там закопанному и мне. Уже много позже, когда Кашкетин, закончив операцию, отбыл в Москву, Ретюнин рассказал мне, что трижды получал из Воркутлага радиограммы: "Немедленно отконвоировать на Воркуту з/к Абрамовича Исая Львовича". Конечно, ни о планах Сталина, ни о задании, полученном Кашкетиным, Ретюнин и понятия не имел. Но он знал, что на Воркуте производится отбор бывших оппозиционеров и, обладая здравым смыслом, справедливо полагал, что отбирают их не для награждения. Поэтому он, ничего не говоря мне, каждый раз отвечал Воркутлагу, что не может отправить Абрамовича "ввиду отсутствия конвоя".

Так он спас мне жизнь.

После смерти Сталина и возвращения в Москву Пергамент начал составлять список бывших оппозиционеров, погибших на Воркутинском кирпичном заводе. Он опрашивал всех бывших заключенных-воркутян, разыскивал семьи расстрелянных, подбирал каждую крупинку сведений. Он успел довести этот список до 176 фамилий и надеялся, что кто-нибудь продолжит эту работу. Не знаю, нашелся ли такой продолжатель. А.Д. Пергамент рассчитывал, что такой список когда-нибудь станет основанием для памятника жертвам сталинского террора. Тогда, в 1956 году, после XX съезда, это казались реальным. Сейчас уже ясно, что мы, во всяком случае, до воздвижения такого памятника не доживем.

Сам Пергамент избежал расстрела на кирпичном заводе по чистой случайности: он в это время сидел в БУРе, находясь под следствием по делу, затеянному против него III отделом Воркутлага. Тут вступила, видимо, в силу профессиональная амбиция: III отдел числил Пергамента по своему ведомству, а не по ведомству приезжего Кашкетина. "Кумовьям" отдела нужно было не расстрелять Пергамента тайно, в общей куче, а числить за собой "раскрытие" его "контрреволюционной деятельности" в лагере. Поэтому его не включили в кашкетинские списки, а вскоре после расстрела на кирпичном заводе и отъезда Кашкетина Абрама Пергамента вызвали на внутрилагерный суд и приговорили к новым 10 годам за антисоветскую, контрреволюционную деятельность.

29. Снова на Косью

Но все это было много позже, когда мы с Ретюниным уже вернулись "домой", в Косью. А из Воркуты в Косью еще надо было добраться. Реки стали, и путь был только санный. Ретюнин выпросил у начальника транспортного отдела лошадь с санями, добыл на складах два старых собачьих тулупа, копну сена, продукты на дорогу - и мы двинулись.

Начальник мой был одет тепло, я же - как все заключенные. Выручал все же собачий тулуп, закутавшись в который, я зарывался в сено, а когда мороз все же добирался до костей, соскакивал с саней и бежал за ними. Погонял все время Ретюнин. Он и одет был теплее, и дорогу знал лучше, и испытывал к тому же ко мне признательность за мое выступление на совещании. Не будучи чувствительным, он все же выразил эту признательность в нескольких словах:

— Выручил ты меня,- сказал он как-то, погоняя лошадь. - Не будь тебя, получил бы я новый срок - и загорать бы мне еще лет пять в лагере...

В ста километрах от Воркуты находился тогда оленесовхоз "Сивая маска". Он принадлежал Воркутлагу и обслуживался заключенными. Старшим экономистом этого совхоза был один из самых близких моих друзей Арвид Бригис - и я уговорил Ретюнина остановиться здесь на сутки. Уж очень хотелось досыта наговориться с другом, и мы действительно досыта наговорились вдвоем, без посторонних глаз и ушей. Увы, это была наша последняя встреча...

...Поехали дальше. Путь долгий, чем еще его занять, как не разговорами? А мне хотелось разговорить Ретюнина, понять, что он за человек, чем живет. Но каких бы тем я ни касался, ко всем он проявил полное безразличие. Наука? Происхождение нашей планеты, животного и растительного мира, человека? А что ему до этого! Религия? Не верит ни в бога, ни в черта, но даже не думает об этом. Любовь - к женщине, к детям? Не понимает, что это такое. Была у него жена, взятая им из соседней деревни крестьянка-коми. Я бывал у него почти ежедневно, но никогда не слышал, чтобы он обратился к ней хоть со словом. Ее дело было сварить еду и обслужить его в постели, а других отношений с женщиной он не представлял себе. Он говорил мне (и я думаю, что говорил правду), что никогда не испытывал никакого увлечения какой-либо конкретной женщиной. Мои рассказы о том, какая бывает любовь (я даже вспоминал при этом средневековые турниры в честь дамы) ничего, кроме насмешек, у него не вызывали.

Естественно, ничего, кроме скуки и насмешки, не вызывали у него и мои разглагольствования о различных народах, о многообразии культур, о великих художниках, писателях, зодчих. К своей работе, жизни, к отсутствию у него образования, профессии, он тоже относился вполне равнодушно. И пошел он работать в лагерь явно потому, что знал: здесь он будет господином над другими, и для этого не потребуется никаких знаний, а сытая жизнь будет обеспечена.

Что же, он всегда был таким? С детства? Неужели он ни о чем не мечтал, ни к чему не стремился в свои молодые годы?

Тщетно я стучался в эту душу — не достучался. Не к чему было пробиться.

И вдруг совершенно неожиданно Ретюнин заинтересовался. И кем бы вы думали? Вильямом Шекспиром! Где-то на мерзлой снежной дороге, утыканной елочными вешками, чтобы не сбиться в буран, безграмотный начальник лагпункта, бывший бандит и убийца, необычайно

заинтересовался... Гамлетом. Он выспрашивал у меня подробности трагедии, просил рассказать ее подробнее, расспрашивал о содержании других трагедий Шекспира, а при первой же командировке в Воркуту добыл где-то прекрасно изданный том Шекспира с иллюстрациями, содержавший все основные трагедии. Читал он, как уже говорилось, плохо, по складам, и просил меня читать ему Шекспира вслух. Слушал, затаив дыхание, и восхищался, просил по нескольку раз перечитывать.

Чем же он восхищался, что так волновало его в шекспировских трагедиях?

Я уже упоминал в начале этой главы об одной из основных его черт, заставлявшей его одинаково преклоняться и перед Гитлером, и перед Сталиным: восхищение сильной личностью, любыми средствами подчиняющей себе других. В трагедиях Шекспира он увидел сильную личность и восхитился. Но он был так же не способен оценить благородство Гамлета, как подлость Клавдия или коварство Ричарда . Моральных категорий для него вообще не существовало, а сострадание, человеколюбие он рассматривал как нечто постыдное, как черты, если употреблять гитлеровскую терминологию, "недочеловека".

Когда он изливался мне в своих восторгах по поводу Шекспира, я пытался обратить его внимание на гуманизм великого драматурга, на проблемы совести, долга, чести, на любовь Ромео и Джульетты, Отелло и Дездемоны... От всего этого он нетерпеливо отмахивался. Борьба за власть, для достижения которой можно идти на все, переступая через горы трупов, — вот что интересовало и волновало его. Так он понимал Шекспира.

Забегая несколько вперед, я хочу рассказать в этой связи об известном "восстании Ретю-нина". К моменту этого восстания, вспыхнувшего ранней осенью 1941 года, я уже был на свободе и находился в рядах армии, на Крымском фронте. Знаю я о восстании в лесзаге Косью со слов Маши Солнцевой, которая рассказала мне об этом уже в 1955 году в Москве.

Тогда, в 1941 году, Маша тоже уже отбыла свой срок и работала вольнонаемной в одном из предприятий Усть-Усы. Она встречалась и дружила с некоторыми заключенными, работавшими на Усть-Усинском рейде, в частности, с Федей Муравьевым, с которым в свое время дружил и я, и которому я рассказывал о своих отношениях с Ретюниным. Как-то Федя рассказал Маше о том, как я читал Ретюнину Шекспира, и добавил, что в примитивной голове Ретюнина борьба шекспировских героев за власть возбудила желание выдвинуться на поприще борьбы с советской властью и поднять восстание.

Думаю, что Федя здесь ошибся, спутал причину со следствием. Не книги Шекспира породили у Ретюнина стремление к борьбе за власть, желание уничтожить тех, кто ею обладает, чтобы встать на их место; наоборот, это ненасытное стремление к власти породило у него острый интерес к шекспировским героям и ситуациям. К тому же, в те месяцы катастрофического отступления Красной армии многим - не только за рубежом - казалось, что дни советской власти сочтены. Особенно тем, кто, как друзья Ретюнина Дроздов и Горохов, страстно этого желали.

Однажды ночью к Маше Солнцевой в Усть-Усу явился Муравьев и сказал ей, что на рейде началось восстание, возглавленное Ретюниным. Восставшие обезоружили нескольких самоохранников и идут в сторону Усть-Усы. Он бежал с рейда, не желая участвовать в восстании, и просил ее сообщить о нем органам власти.

Сообщать что-либо органам НКВД Маша отказалась. К утру восставшие вышли на левый берег Печоры, откуда двинулись к другим лагпунктам, надеясь поднять в них восстание, местные органы НКВД немедленно сообщили об этом по радио своему начальству - и на подавление восстания были высланы воинская часть и самолеты. Восстание было очень быстро подавлено, а восставшие уничтожены. Тут же начались аресты по известному сталинскому принципу: тех, кого знал Ретюнин, и тех, кто знал Ретюнина. Так были арестованы начальник планового отдела Воркутлага бывший заключенный В.Зубчанинов, начальник финансового отдела (фамилию его я забыл), Маша Солнцева, Федя Муравьев и многие другие.

Ирония судьбы: Федя Муравьев, не желавший участвовать в восстании, был расстрелян, а Маша Солнцева, отказавшаяся сообщать о нем властям, получила новый срок — 10 лет, которые она отбывала на дальней северной стройке, возле Карского моря, на тяжелых физических работах.

* * *

...Вернусь к своему последовательному жизнеописанию. Кончилось наше утомительное путешествие на санях, и я вернулся к своей обычной лагерной жизни. Выше я писал, что не хо-

тел оставаться в управлении Воркутлага и что жизнь на Косью по сравнению с Воркутой казалась мне почти раем. Да, это верно, но рай-то был относительный. Не раз на Косью, где контора освещалась керосиновыми лампами, а бараки — плошками (да и то только во время подготовки заключенных ко сну) вспоминал я о теплых рубленых бараках Воркуты, освещавшихся электричеством. Там можно было читать, легко было доставать книги, велись интересные беседы.

В Косью книг не было, да и читать было некому, некогда и негде: полярная ночь, а света не было. Да и после десятичасовой работы в лесу не очень почитаешь: сваливались на нары, как мертвые.

Можно представить себе, какое значение приобретал в этих условиях человек, знавший наизусть много художественных произведений и обладавший артистическими способностями.

Такой человек оказался в одном из бараков лесзага Косью - бывший главный режиссер ленинградского Александрийского театра (фамилию его я забыл и, к стыду своему, так и не удосужился узнать ее). Сначала он работал вместе со всеми лесорубом в лесу, а потом его соседи по бараку решили освободить его от тяжелого труда, чтобы у него хватило сил вечером побольше читать им вслух. Они попросили меня помочь им перевести режиссера с лесозаготовок дневальным в барак и пригласили послушать его чтение. Я пришел и слушал примерно в течение часа прекрасное профессиональное исполнение написанного самим же исполнителем сценария по роману Драйзера "Американская трагедия".

Я договорился с Ретюниным, и бывшего главного режиссера освободили от лесозаготовок и осчастливили должностью дневального по бараку. Впрочем, его сожители по бараку старались освободить его и от наиболее тяжелой части этих обязанностей. Каждый из них приносил из лесу по охапке напиленных и наколотых дров, они же таскали ведрами из Кожвы воду и наполняли 40-ведерную бочку, они же мыли полы в бараке. Режиссеру, по существу, оставалось только ночью, когда работяги спят, топить печи и просушивать их одежду и валенки. Работа, нельзя сказать, чтобы творческая, но зато не тяжелая и всегда в тепле. А отоспаться можно было днем.

Не знаю, как режиссер, а я бы на его месте рассматривал эти знаки внимания измученных тяжелой работой зэка как высшую степень оценки его искусства.

...Вскоре после нашего возвращения на Косью на лесзаг прибыл небольшой этап, и в нем Маша Солнцева, мой старый друг Яков Каганович и незнакомый мне врач Буждан.

Я употребил все свое влияние на Ретюнина, чтобы как можно лучше устроить Машу и Якова. Машу удалось на некоторое время вообще освободить от работы и поместить в отдельной, отгороженной от барака каморке, а Яков стал моим помощником в плановой части лесзага и переложил на свои плечи большую часть дел. Необычайно трудоспособный, быстро соображающий, он сразу разобрался в обстановке, одобрил мое уменье незаметно "управлять Ретюниным" и сам предложил мне сосредоточить свое внимание на выгодном для заключенных контроле за деятельностью Ретюнина. При этом всю практическую работу по планированию и учету он брал на себя, и я мог быть уверен, что она будет выполнена честно, точно и добросовестно. С ним я был вполне откровенным.

Молодого врача Буждана, осужденного на 10 лет за участие в какой-то студенческой организации (он и был студентом, правда, уже 5-го курса), направили к нам на лесзаг для организации санчасти.

С самого начала Буждан проявил себя как незаурядный организатор. Свободных помещений в лесзаге не было, свободной рабочей силы — тоже, и строительство нового барака для санчасти было бы утопической мечтой. Буждан высмотрел единственное свободное помещение - полуразвалившийся барак, иногда использовавшийся как изолятор, и уговорил Ретюнина отдать его под санчасть, причем обещал не просить рабочих для ремонта. Ретюнин подивился, но согласился. И действительно, в течение двух недель старая развалюха превратилась во вполне приличное, чистое и прочное помещение санчасти с амбулаторией и стационаром.

Как Буждан этого добился?

А он начал с того, что в составе заключенных отобрал квалифицированных столяров, плотников и штукатуров. Затем он пригласил их к себе и предложил им следующее соглашение. Он, Буждан, на месяц освобождает их от работы в лесу и "по болезни" переводит их на усиленное больничное питание, а они за этот месяц капитально ремонтируют барак и перестраивают его под стационар, амбулаторию и медканцелярию. Соглашение устраивало обе стороны, и когда Буждан получил у Ретюнина все необходимые материалы, работа закипела. Пока

возводился стационар, Буждан обошел весь лагерь и отобрал у лагерных придурков десять железных коек. На эти койки он после окончания работ положил всех ремонтников, дав им десять дней отдыха. А затем койки остались в стационаре для больных.

То, как организовал Буждан строительство стационара, восхитило в Косью всех - и заключенных, и администраторов.

Буждан оказался славным парнем, хорошим медиком и организатором, но не понятно, как он попал в какую-то организацию, да и была ли эта организация? Политикой он не интересовался совсем и разговаривать на эти темы не любил. В свободное время он брал гитару и пел, подыгрывая себе. Чаще всего - песенки своего любимого Вертинского. Особенно любил он "Шарманку", и мне до сих пор запомнились в его выразительном исполнении слова:

Мчится бешено шар и летит в бесконечность,

И смешные букашки облепили его.

Мчатся, вьются, жужжат — и в расчете на вечность

Исчезают, как дым, не узнав ничего.

Мы — осенние листья, всех нас бурей сорвало,

Нас все гонят и гонят ветров табуны.

Нас все гонят и гонят, бесконечно усталых.

Кто укажет нам путь в это царство весны?

Вероятно, у Буждана, как и у нас, его слушателей, слова эти ассоциировались с нашим собственным положением. Нас тоже, как осенние листья, сорвало с корней, и неведомая сила гонит нас, бесконечно усталых - куда? Мы, как те букашки, о которых поет Вертинский, этого не знаем...

...Почти одновременно с Машей, Яковом и Бужданом на лесзаг прибыл другой этап, и в нем - пять уголовников. До этого в Косью уголовников не было, только политические и бытовики. Прибывшие урки немедленно начали шарить по тумбочкам, чемоданам и постелям, и все, что им нравилось, прибирать к рукам. Вернувшиеся из леса работяги обнаружили пропажу и бросились было бить урок. Ретюнин, однако, велел самоохранникам отвести их в изолятор, а затем отконвоировать в лагпункт Адьзва-Вам.

Но урки не хотели уходить. Им здесь понравилось. Они решили использовать давно испытанный ими прием: в тот момент, когда их вызвали на этап, они прибили свои мошонки гвоздями к нарам, и у них, естественно, началось сильное кровотечение. Вызванный Буждан, впервые столкнувшийся с таким явлением, испугался заражения крови и сказал, что этап нужно отменить. Но Ретюнин хорошо знал уголовную среду и ее обычаи: сам был оттуда. Он явился в барак с клещами, собственноручно вытащил гвозди из мошонок, велел Буждану остановить кровотечение и наложить повязки, а самоохранникам приказал вести этап в Адзьву.

* * *

Вскоре после нашего с Ретюниным возвращения из Воркуты в Косью, в конце ноября 1938 года, Ретюнин согласно приказу начальника Воркутлага, отправил в Усть-Усу бригаду плотников для строительства нового лагпункта. К июню 1939 года, то есть к началу лесосплава, здесь предстояло построить: жилой двухэтажный рубленый барак для 200 заключенных, двухэтажный, отдельно стоящий домик для начальника и конторы рейда, а главное - сам рейд, то есть устройства для выгрузки леса из воды и для механизированной погрузки его в баржи.

Лесозаготовки, как и в прошлом году, велись на двух командировках. На так называемой "подкомандировке" приемом леса ведали те же Дроздов и Горохов, а на нашей, центральной, десятник Алексей Медведев. Было ему 53 года, но почти все звали его Алешей. И не от пренебрежения, а, наоборот, от желания выразить уважение и любовь.

Был он действительно очень хороший человек - умный, интересный и добрый. Жил он до ареста на Южном Урале, имел зажиточное крестьянское хозяйство и, конечно, в тридцатых годах был раскулачен. И не только раскулачен, но и осужден на 10 лет заключения в лагере. Жену его и взрослых сына и дочь выслали в Западную Сибирь. Он с ними переписывался.

Можно представить себе, сколько горя испытал и продолжал испытывать этот человек, но и в лагере, где столько злобы, страха, недоверия друг к другу, Алеша Медведев продолжал оставаться спокойным, отзывчивым и уравновешенным. Мягкий, милый, глубоко порядочный

человек, он немного боялся своей огромной физической силы, как бы стеснялся ее и не хотел пользоваться ею даже для защиты от хамов, рвачей и подлецов. Но зато для помощи людям - сколько угодно!

Как-то раз мы пошли с ним к месту вырубки леса. По дороге нам все время встречались лесорубы, тянувшие сани, груженные лесом, на катище. Люди, надрываясь, тащили тяжелые сани и то и дело застревали даже на небольших подъемах. И сколько было таких встреч, столько pas останавливался Медведев и подставлял свое могучее плечо, чтобы помочь вытащить груз. Его не надо было просить - он сам кидался на помощь. И помощь его всегда была существенной: силы этот человек был действительно непомерной.

Мы с ним подружились, и он много рассказывал мне о жизни уральских крестьян, о себе, о своей семье. Рассказал, между прочим, и о происхождении своей фамилии. Пошла она от прозвища, полученного дедом Алеши за его необыкновенную силу ("Медведь"), а потом стала фамилией. Дед, рассказывал Алеша, был лесорубом, заготавливал корабельный лес. Работал он без напарника, один, топором валил сосны и разделывал хлысты, а потом в одиночку же, собственноручно трелевал их по ледяной дороге. Судя по рассказам, слышанным Алешей в детстве, хлысты эти, если перевести на современные меры измерения, весили каждый около трех тонн!

Еще он рассказывал, как его дед, подъезжая из лесу к дому с дровами, перед преграждавшим дорогу оврагом распрягал лошадь, отводил ее в конюшню, впрягался в сани сам и сначала спускался в овраг с гружеными санями, а потом подымался с ними. Жалел единственную лошадь — она могла надорваться.

Алеша рассказывал, что силу свою он унаследовал не только от отца и деда, но и от матери, которая еще на его памяти, возя зерно на мельницу, клала на каждое плечо по два мешка зерна, поднималась с ними на лестницу, а затем сносила вниз те же четыре мешка со смолотой мукой.

* * *

Близилась весна. На лесзаге стали готовиться к сплаву - на этот раз плотами. В Косью, прибыли четверо заключенных-коми, специалистов по сплотке леса, которые быстро обучили заключенных вязать плоты и руководили этой работой. Из каждых десяти плотов составлялся караван, на головном и последнем плоту которого устанавливались большие весла. На каждом плоту были установлены палатки и устроены очаги. По караванам распределили всех заключенных Косью (включая "придурков"), кроме тех, кого оставили для сенозаготовок. И мы поплыли вместе с лесом к Усть-Усинскому рейду.

Почти на всем течении от лесзага до впадения в р. Усу, где был построен рейд, река Косью течет спокойно, и плыть по такой реке в летние июльские дни было необыкновенной передышкой для измученных работяг. Судьба дала им четыре дня праздника!

На четвертый день наша армада, состоявшая из шести караванов, приплыла в Усть-Усу, где уже был построен рейд и где нас встретил Ретюнин. Началась выгрузка леса из воды и погрузка его на баржи для отправки в Воркуту.

* * *

Из моих встреч.

Не помню точно, по какому случаю летом 1939 года я поехал вместе с Ретюниным на лодке в Кочмес. В Кочмесе располагался женский сельскохозяйственный лагерь, начальником которого был приятель Ретюнина Подлесный. О Подлесном этом говорили, что он не пропускает ни одной молодой красивой женщины из заключенных, а тех, кто отказывается от сожительства с ним, гонит на самые тяжелые работы. При этом он был женат и жил с женой, тоже красивой женщиной, на территории лагеря (зоны тогда там не было) - конечно, в отдельном доме. Жена Подлесного работала зоотехником (я, кстати, в этот приезд был невольным свидетелем того, как она единолично проводила случку мощного жеребца с кобылой).

Проходя по территории лагеря мимо женских бараков (Ретюнин ушел к Подлесному), я вдруг услышал, как кто-то негромко — заключенным-женщинам было строго запрещено разговаривать с мужчинами - окликает меня по фамилии. Я остановился, оглянулся и увидел неподалеку какую-то старую высокую незнакомую женщину. Решив, что ослышался, я пошел было дальше. Но оклик повторился. Я понял, что окликает меня именно эта женщина, мимо которой я прошел, и повернул обратно. "Это вы меня звали?", — спросил, я. "Да, - ответила женщина. -

А вы меня не узнаете, Исай Львович? Я - Манаенкова".

Да, мудрено было бы узнать в этой худой сгорбленной старухе еще сравнительно молодую, привлекательную жену бывшего директора Днепродзержинского металлургического завода! А ведь всего три года прошло...

Она стала рассказывать мне, до какого состояния дошла на тяжелых работах, куда ее неизменно посылает Подлесный. Временами так тяжело, что она готова наложить на себя руки...

Я решил попытаться использовать свое влияние на Ретюнина, чтобы помочь Марье Ивановне. К счастью, я вспомнил, как славилась она в Днепродзержинске своим кулинарным искусством. Попросив Марью Ивановну подождать у барака, я тут же побежал к Ретюнину, рассказал ему историю моей знакомой, упомянул, что она - отличный повар, и попросил походатайствовать перед Подлесным, чтобы ее перевели в столовую. Буквально в полчаса дело было сделано. До того, как отплыть обратно на лодке в Косью, я еще успел увидеть, как прошла и дом начальника лагеря вызванная туда Манаенкова и услышать от нее, возвращавшейся в барак, слова благодарности: ее направили на кухню помощником повара.

Мне не раз удавалось использовать свое влияние на Ретюнина, чтобы смягчить участь отдельных людей и даже положение в целом заключенных в Косью. Я отношу это не за счет своих пропагандистских качеств и не тешу себя мыслью, что мне удалось пробудить в Ретюнине совесть или гуманность. Нет, просто у него были свои, пусть бандитские, но все же понятия и чести: он был мне благодарен за помощь и, выполняя мои просьбы, считал, что оплачивает долг. Да он при этом и ничем не рисковал, и знал, что я ему еще пригожусь.

* * *

В конце 1939 года в Воркутлаге произведена была некоторая реорганизация. В Усть-Усе стлали филиал Воркутлага, так называемый Усть-Усинский райсельхозлаг, объединивший все сельхозлагеря, расположенные вдоль Печоры. Райсельхозлагу были подчинены также Кочмес, Сивая Маска и лесзаг Косью.

Начальником Усть-Усинского райлага назначили некоего Мартовицкого, а начальником планового отдела... моего друга, заключенного Пергамента. И во время лесозаготовительной кампании 1939940 гг., и во время сплава, и после него мы часто встречались с Пергаментом.

Он и посоветовал мне перейти на работу в райлаг и перебраться из Косью в Усть-Усу. Близилось мое освобождение: 2-го апреля 1941 кончался пятилетний лагерный срок, назначенный мне особым совещанием (мне повезло: никто не "пришил" мне, как Пергаменту, нового дела). Перейти в Усть-Усу хотелось и для того, чтобы быть поближе к А.Д. Пергаменту, а главное - для того, чтобы после освобождения не шагать пешком из Косью в Усть-Усу, где я должен был получить документы.

Нашлась возможность поменяться местами со старшим экономистом планового отдела райлага И.Я.Хейфицем. Согласился Хейфиц, согласился я, согласился и Мартовицкий. Заупрямился Ретюнин, не хотевший со мной расставаться. В конце концов, удалось убедить и его - и обмен рабами состоялся: Хейфиц уехал в Косью, а я остался в Усть-Усе.

За несколько месяцев до освобождения я попросил в письме жену выслать мне своевременно деньги на дорогу - самолетом от Усть-Усы до Архангельска и поездом от Архангельска до Москвы. Деньги я получил и терпеливо ждал.

Последние несколько месяцев моего пребывания в лагере были скрашены дружбой с Пергаментом. Мы жили в зоне, в одном бараке, койки наши стояли рядом. И о чем только не переговорили мы за эти месяцы, какие события прошлого не перебрали, какие оценки давали мы сталинскому режиму и какие прогнозы выдавали на будущее! Не помню, чтобы мы спорили, наши взгляды удивительно сходились - и тогда, в лагере, и при встрече в Москве в 1956 годy, и позже, вплоть до его смерти в 1972 году. "Ну и системочку же мы с вами создали!" - любил цитировать Абрам Давидович слова одного из старых большевиков (кажется, Коссиора), которым он вместе сидел в изоляторе. И я понимал: увы, мы сами создали ту систему, от которой страдаем и мы, и весь народ.

30. Освобождение из лагеря

Наконец наступил знаменательный для меня день 2 апреля 1941 года. Вызвали меня к начальнику УРЧ (учетно-распределительной части) лагеря и объявили об освобождении. Я прошел с обходным листом по всем отделам и службам райлага, получил документы, присланные мне Розой деньги и отобранные еще при аресте часы.

Кроме часов из моих вещей за эти пять лет ничего не сохранилось: часть их была обменена на продукты для спасения жизни, часть просто раскрадена. Пальто, костюм, обувь, обычную гражданскую шапку я купил за небольшую плату у тех заключенных, которые были осуждены на большие, чем я, сроки и чьи вещи находились в камере хранения лагпункта.

...Ну, вот и все. Переоделся в вольную одежду, взял справку об освобождении из лагеря и пошел в поселок Усть-Уса, покупать билет на самолет. Вечером простился с друзьями, особенно тепло - с Пергаментом, и утром 3-го апреля, в 6.30 сел в самолет. Между Усть-Усой и Архангельском курсировали тогда маленькие 4-местные самолеты. Все мы, четверо пассажиров, были только что освободившиеся заключенные: двое мужчин и две женщины.

...Какое это необыкновенное ощущение после пяти лет заключения: ты - вольный! В Усть-Усе, даже переодевшись в вольную одежду и имея на руках справку об освобождении, я это хоть умом и понимал, но еще не ощущал. В крохотном самолете, где мы сидели колено в колено — тоже. А вот в большом селе, где самолет сделал посадку для заправки горючим, я ощутил это, можно сказать, всеми пятью органами чувств.

Тут сыграло роль еще и то, что самолет по каким-то причинам задержался в этом аэропорту до следующего утра. Сообщив нам об этом, летчик сказал: "Так вы идите в гостиницу аэровокзала, устраивайтесь на ночлег..." И мы пошли - без всякого сопровождения и разрешения. И не только устроились в гостинице, но и неплохо поужинали в буфете, а потом пошли в кино, где посмотрели хороший музыкальный фильм "Сто мужчин и одна девушка". Возле кинотеатра была толпа людей, в которую замешались и мы.

Все это, такое простое и обычное для других, было так необыкновенно для нас! И то, что мы свободно бродим по улицам села, вступая в разговоры с другими вольными людьми, покупаем билеты в кино, смотрим хороший фильм. И то, что мы ночуем в гостинице, на хороших постелях, с нормальными подушками и одеялами. Нет, этого не объяснишь!

... В 6 утра 4 апреля летчик разбудил нас - а в 10 утра мы уже высадились из самолета на Архангельском аэродроме.

... Поезд в Москву отходил вечером. Как ни рвался я к своим, пришлось провести в Архангельске целый день. Конечно, я дал телеграмму - и на следующее утро в Москве, на Ярославском вокзале, меня встречали жена и дочь Леночка, которой исполнилось 10 лет.

Описывать встречу не буду - не могу.

Прямо с вокзала мы поехали за город, на станцию Вешняки, где у Розы была собственная "дача" - комнатка площадью около 8 метров.

Да, свобода, конечно, пьянила, но уж очень она была кургузая, эта моя "свобода"! В выданном мне в лагере документе значилось "минус-48". Это означало, что мне запрещалось жить . в 48-ми городах Советского Союза, т.е. практически почти во всех областных центрах.

К счастью, в число "минусовых" городов не входил Симферополь, где жил приглашавший меня к себе мой брат Григорий. И когда при выписке мне документов меня спросили, куда я поеду на жительство, я вспомнил полученное от него письмо и назвал город Симферополь. Так и значилось в выданной мне справке: освобожден из лагеря и едет к месту своей прописки в г. Симферополь.

Да, но как не хотелось сразу расставаться с семьей! А ведь я имел право находиться в Москве только от поезда до поезда. Роза настаивала, чтобы я пожил с ними месяц, ну хоть две недели. "Никто об этом не будет знать", - трогательно уговаривала она.

Ну, как же "никто"? Знали соседи. Им было известно, что муж Розы сидел в лагере, и что бывшие заключенные не имеют права находиться в Москве.

Пришлось уехать. И хорошо, что я не задержался. Уже после моего отъезда жена соседа рассказала Розе, что муж предложил ей донести на меня в НКВД, тогда всю нашу семью выселят, и им достанется Розина комната. Хорошо, что жена оказалась порядочнее и добрее своего мужа и убедила его отказаться от доноса.

Перед отъездом я договорился с Розой, что как только устроюсь с работой и жильем, они с Леной переедут ко мне в Симферополь. Если же дело с устройством затянется, приедут хотя бы погостить, на время отпуска и каникул.

Жил мой брат в Симферополе материально неплохо. Вдвоем с женой (детей у него не было) он снимал в частном доме квартиру из трех небольших комнат. Прекрасный портной, он работал главным закройщиком на большой - 3000 рабочих - швейной фабрике, получал высокий оклад и большие премии. Кроме того, его буквально заваливали частными заказами, и не потому, чтоб он так уж гнался за деньгами - он даже отбивался от этих заказов! - а потому, что

секретари обкомов, министры правительства Крымской автономной области и другие ответственные работники, а также их жены, хотели одеваться именно у него, мастера высшей квалификации. А им попробуй, откажи! И он шил им, кряхтел, но шил, а они платили дорого, не стесняясь в средствах. И он не уставал повторять мне, что денег у него больше чем нужно, чтобы я не торопился на работу, что он без всякого напряжения может содержать не только меня, но и Розу с Леной, пока я спокойно, без торопливости, подыщу себе хорошую работу и квартиру.

Все это было очень хорошо, я испытывал благодарность к Грише за его истинно братское предложение, но ни становиться его иждивенцем, ни взваливать на его плечи мою семью не хотел. Отдохнув с недельку, я начал искать работу.

Это было куда труднее, чем работать.

Куда бы я ни приходил, даже по объявлению в газете: "Требуются...", оказывалось, что меня им не требуется. В отделах кадров неизменно заявляли, что вакантная должность уже занята. Устроиться на работу с моими документами отбывшего срок политзэка оказывалось так же трудно, как пройти верблюду сквозь игольное ушко (впрочем, сейчас, кажется, дело обстоит точно так же). Помытарившись какое-то время, я написал заявление в обком партии, в котором описывал свои злоключения и просил помочь мне устроиться на работу.

Через некоторое время меня вызвали в ЦИК Татарской АССР и направили на работу в артель "Ударник", производившую кровати. Председатель артели внимательно изучил мои документы, с явно сочувственным любопытством осторожно расспросил меня и предложил мне должность заведующего плановым отделом артели. Разумеется, я согласился: выбирать мне было не из чего.

Это было 10 мая 1941 года, а недели через полторы ко мне из Москвы приехали жена и дочка — пока временно. К концу мая они уехали обратно в Москву, где должны были дождаться, пока я найду квартиру и вызову их к себе "насовсем".

Но 22 июня началась война, которая опрокинула не только наши с Розой планы.

31. Начало войны. Отступление

Хорошо известно, что представляло собой начало войны для нашей страны: грандиозное отступление войск Красной армии, быстрый захват фашистами больших территорий, множество пленных и большого количества военной техники. Население не могло этого не понимать. Люди слушали сводки Информбюро, а в районах, подвергавшихся нападению фашистской авиации, еще на себе испытывали бомбежки. И не могли не вспоминать совсем недавние хвастливые утверждения нашей пропаганды, что "если завтра война", то воевать мы будем "малой кровью" и "на чужой земле". Несоответствие между пропагандой и действительностью было слишком разительным.

Да, но об этом нельзя было говорить вслух. А мой брат Гриша презрел этот основной закон советской общественной жизни. На четвертый день войны, прослушав в обеденный перерыв сводку Совинформбюро об отступлении, он сказал в присутствии нескольких сослуживцев:

— Наше правительство умеет хорошо воевать только со своим народом! Это было сказано 25 июня днем, а 26-го ночью к нему пришли на квартиру с ордером на обыск и арест. И увели.

Проверили, конечно, документы и у меня, и я был уверен, что меня тоже заберут - либо тут же, либо на следующий день. Но - не взяли. Видимо, в тот день у них не было соответствующих директив, а дальше то ли обо мне забыли, то ли вообще уже было не до меня...

...Фашистские бомбардировщики ежедневно бомбили Севастополь. Они шли с грузом бомб над Симферополем, и мы каждый вечер наблюдали, как прожекторы берут в клещи вражеские самолеты, а зенитные пушки бьют по ним. Увы, фашисты шли на большой высоте, и зенитчики редко достигали цели, а наши истребители не появлялись. С каждым днем фронт приближался к Крымскому полуострову. Началась эвакуация. Эвакуировали, конечно, и заключенных. Перед отправкой Гриши жена его получила свидание с ним, во время которого передалa ему теплые вещи и продукты. Оказалось, что Гришу еще ни разу не вызывали к следователю и, как ему сказали, будут допрашивать "на месте", т.е. в Восточной Сибири, куда их оправляют. Вполне в духе сталинской законности: сначала отправляют на каторгу, а потом и начинают "вести следствие"...

Восемнадцатого августа 1941 года на территории Крыма объявлена мобилизация, в том числе и моего возраста. В военкомате меня по возрасту (и еще, вероятно, на основании моих биографических данных) определяют нестроевым и зачисляют в транспортную роту 1-го запасного стрелкового полка. Размещается полк в симферопольских казармах.

Командир транспортной роты, бывший оперуполномоченный райотдела НКВД Емельянов вызывает меня к себе. Я по привычке жду неприятностей - что хорошего могу я ожидать от вчерашнего оперуполномоченного?

Но, к моему удивлению, Емельянов отнесся ко мне с необычным для энкаведешника сочувствием. Он прочел составленные в военкомате на меня документы и в моем присутствии уничтожил их. Разговор шел с глазу на глаз, Емельянов сказал мне:

— Забудь свое прошлое. Его нет. Война все спишет. Только не болтай, ни с кем не откровенничай... Потому что есть директива: всех, отбывших срок по ст. 58-й направлять в рабочие батальоны...

Он назначил меня писарем транспортной роты, дал мне соответствующие инструкции и формы и предложил приступить к выполнению своих обязанностей. Я работал с ним больше года, вплоть до момента, когда в 1942 году он подорвался на мине, и убедился в его скромности, честности и порядочности. Были, значит, когда-то в этом аппарате и такие... Особенно убедил меня в порядочности Емельянова один разговор с ним в ноябре 1941 года.

Отступление из Крыма продолжалось. В сентябре наш полк перебазировали в район Семи Колодцев, а оттуда, уже в ноябре, мы должны были переправиться сначала в Керчь, а потом в Тамань. Перед переправой нас задержали в поле — уж слишком много скопилось на переправе отступающих частей. Здесь, в поле, в трех километрах от Керчи, мы и расположились до наступления темноты, когда происходила переправа.

Емельянов предложил мне устроиться вместе с ним у одной из многочисленных копен накошенного сена. Он тщательно осмотрел выбранную копну - не залег ли там уже кто-нибудь? - мы развернули наши плащ-палатки, устроились поудобнее - и вот тут-то начался у нас задушевный разговор.

Обоих нас, как и каждого советского человека, волновал тогда один и тот же вопрос.

Что происходит? Почему так легко удается фашистам захватывать нашу территорию? Да не просто территорию, а области, наиболее густонаселенные и важные в хозяйственном отношении? Почему так относительно слабо сопротивление Красной армии? Ведь до войны советские люди с полной убежденностью пели: "Но от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней..." Где же ее сила, где могущество?

Об этом спрашивал меня, лежа на стогу сена, под крупными южными звездами, бывший чекист, а ныне командир транспортной роты Емельянов. Он спрашивал меня, бывшего троцкиста, то есть по чекистским понятиям "врага народа", что я думаю об этом. Верно ли, спрашивал он, что наша армия отступает только из-за внезапности нападения врага?

Что я должен был ему ответить? По всем зэковским традициям я должен был либо уклониться от прямого ответа, либо нести официальную казенную чепуху. Откуда я знал, не настрочит ли завтра мой начальник на меня соответствующую "телегу" в соответствующий отдел?

Но что-то подсказывало мне, что Емельянов этого не сделает. Что-то удерживало меня от того, чтобы ловчить с ним. И я заговорил совершенно откровенно.

Конечно, тогда, в ноябре 1941 года, я еще не знал многого, что стало мне известно потом. Не знал я о "плане Барбаросса", созданном по приказу Гитлера еще в апреле 1940 года. Не знал о том, что с того же 1940 года гитлеровские войска стали постепенно стягиваться к границам СССР. Не знал, что и военное командование, и наша разведка обо всем этом сообщали Сталину, даже о примерной дате нападения на СССР. Не знал, что Сталин запретил главному командованию своевременно привести в действие разработанные на случай ожидаемого нападения противника оперативный и мобилизационный планы.

Ничего этого тогда я не знал. И все-таки на вопрос Емельянова ответил решительно: нет, не во внезапности дело! Когда развертывается война такого масштаба, о внезапности не может быть и речи. Чтобы начать такую войну, надо сосредоточить на границах будущего противника, по крайней мере, пятимиллионную армию и огромное количество военной техники. Можно ли это сделать тайно, незаметно, в течение нескольких дней? Конечно, невозможно. Все это происходило по соседству с нами, на наших границах, в течение нескольких месяцев. О какой же неожиданности может идти речь?

А потом, рассуждал я, ну хорошо, допустим - внезапность. Но если есть сильная, мощная оборона, внезапность может дать преимущество противнику только в самой первой начальной стадии военных действий. Но фашисты ведут наступление уже не в течение дней или недель, а уже в течение месяцев. И за эти несколько месяцев они подошли к Москве, окружили Ленинград, захватили всю Белоруссию, Литву, Латвию, Эстонию, большую часть Украины и немалую территорию России, а теперь вот гонят нас из Крыма. Где же наша линия обороны, которая обошлась стране в несколько миллиардов рублей? Где наша авиация: ведь наши пехотные части и население беззащитны перед фашистскими бомбардировщиками.

Нет, говорил я, дело не во внезапности, а в чем-то более глубоком и серьезном.

И я сказал ему то, что думал: главным виновником наших поражений является Сталин. Потому что именно Сталин ликвидировал мыслящие, творческие кадры во всех сферах хозяйственной, политической и военной жизни страны. Сталин ликвидировал ленинских соратников и вообще талантливых и самостоятельных руководителей. На смену им пришли люди, нужные Сталину - безличные и малокомпетентные, без идей и традиций, но зато послушные, собственной инициативы у них не было, а если она и появлялась, они боялись ее проявлять.

В общем, я был прав, хотя о многом тогда не подозревал. Не буду здесь задним числом приводить аргументы, которые мог бы изложить Емельянову, если бы располагал той информацией, которой располагаю сейчас. О моих нынешних взглядах на роль Сталина в войне и на сталинскую военную и международную политику читатель сможет судить по отдельной главе той книги. Здесь я хочу только заметить, что если после XX съезда КПСС в ряде воспоминаний наших полководцев, в военных и исторических учебниках была по существу отвергнута концепция, согласно которой поражения на первом этапе войны объяснялись "внезапностью нападения", то после 1965 года концепция эта потихоньку возродилась. И воспоминания, и учебники переписаны и переизданы - и теперь, к 1979 году, советская военная история вернулась "на круги своя" к версии "внезапности", придуманной Сталиным для оправдания колоссальных жертв, понесенных советским народом в войне.

...Тогда, повторяю, ни я, ни Емельянов многого не знали. И основные жертвы были еще впереди. И недалек уже был день, когда подорвется на мине мой молодой начальник, лежавший сейчас рядом со мной на сене и задумчиво покусывавший травинку.

Но о нашем разговоре никто не узнал. Ни тогда, ни при вторичной моей посадке в лагерь. Гак и остался этот крамольный разговор достоянием нас двоих: одного уже тридцать семь лет нет на свете, а другой вот сейчас впервые делает этот разговор достоянием читателей.

* * *

К вечеру, с наступлением темноты, нас вызвали на переправу. Эвакуацией воинских частей из Крыма руководил лично контр-адмирал Черноморского флота. Эвакуация проходила спокойно и организованно. Наш полк вывез не только людей и вооружение, но и весь транспорт, продовольствие и амуницию. И мы, и эвакуировавшиеся вместе с нами моряки-зенитчики погрузились довольно быстро. Однако надо было ждать буксира. Я и еще двое бойцов из нашей роты стали подумывать об ужине. Тем более что карманы моей шинели оттягивали два пол-литра спирта. Но, увы, закуски не было.

Впрочем, выход очень быстро нашелся. Вертевшийся около меня матрос признался, что нащупал у меня в карманах бутылки, и предложил "скооперироваться": наш спирт, а его с корешем - консервы, колбаса, масло и хлеб.

Предложение было с благодарностью принято, моряк схватил ведро и побежал к пристани за водой, чтобы развести спирт, и мы до отхода баржи неплохо поужинали впятером, покончив и с хлебом, и с колбасой, и с консервами, и с обеими бутылками спирта.

Наконец, пришел буксир, подхватил наши баржи и потянул их к Тамани. Расстояние от Керчи до Тамани небольшое, всего 18 километров, но нас неуклонно сопровождали фашистские истребители. Правда, морячки обстреливали их из спаренных зенитных пулеметов и мешали им вести прицельный огонь. Во всяком случае, на нашей барже жертв не было.

В Тамани мы пробыли недолго и уже в конце декабря вернулись в Керчь. Именно тогда советские войска предприняли десантную операцию, высадив части, находившиеся в Тамани, в Керчь, а находившиеся в Новороссийске - в Феодосию. 30 декабря, вслед за десантными частями 51-й армии был перебазирован и наш 1-й армейский запасный стрелковый полк. Основные части 51-й армии заняли район Владиславовка - Акмокаи, а наш запасный полк размесился в самой Керчи.

За те полтора месяца, что в Керчи хозяйничали фашисты (советские войска оставили Керчь 16 ноября 1941 года, а вернулись в нее 26-28 декабря), гестапо успело уничтожить все еврейское население, всех караимов и всех не успевших эвакуироваться коммунистов. Приступили к отбору цыган, но провести акцию по их уничтожению не успели...

* * *

В начале 1942 года на Керченском полуострове были сосредоточены войска трех армий (44-й, 47-й и 51-й), а также отдельные воинские части, подчиненные непосредственно командованию Крымского фронта — командующему фронтом генерал-лейтенанту Козлову и — что немаловажно! — представителю Ставки Верховного командования Мехлису. Уже значительно позже, после смерти Сталина и XX съезда партии, из многих мемуаров и других документов я узнал о роковой роли, которую сыграл Мехлис своим некомпетентным вмешательством в Керченской операции. Тогда я мог знать только факты, которые были у меня перед глазами, да и то не все.

А факты были таковы. Численность советских войск, расположенных на Керченском полуострове, втрое (так говорили все командиры) превосходила численность противостоявших им фашистских сил под командованием генерала Манштейна. Техникой наши войска были обеспечены. Тем не менее, ни одна из попыток наступления на немецкие позиции успеха не имела. Очевидно (это уже мои сегодняшние мысли), стратегически наступление не было подготовлено. Впрочем, и тогда невооруженным глазом рядового солдата можно было видеть, что на небольшом пятачке стиснуто огромное количество войск. Как я понимаю сейчас, их надо было рассредоточить, распределить на несколько эшелонов и создать цепь оборонительных укреплений. Вместо этого войска, предельно насыщенные техникой, были выстроены в одну линию, что резко сузило их маневренность.

Воспользовавшись этим, Манштейн 8 мая 1942 начал наступление на советские позиции и всего только через десять дней (178 мая) одержал решительную победу. Керченский полуостров снова попал в руки фашистов, и вместе с ним - большое количество военнопленных и военной техники.

Майская операция 1942 года - одна из позорнейших страниц истории Отечественной войны 1941-1945 гг. Растерявшись под напором армии Манштейна, командование Крымского фронта не сумело противостоять наступлению фашистов. Войска наши были дезорганизованы и отступали в беспорядке. Между 8 и 16 мая Крымский фронт перестал существовать.

Отступавшие части со всей уцелевшей техникой сосредоточились не берегу Керченского пролива. Но это уже была не армия, а толпа, масса разрозненных, никак не организованных людей. Конечно, время от времени тот или иной боевой командир, тяжело переживавший бессилие и бездействие перед лицом врага, собирал добровольцев и бросался с ними в бой против фашистов, наседавших с высот, которые окаймляли береговую полосу Керченского пролива. Но эти героические вылазки ничего не меняли и ничего не решали.

На этой узкой береговой полосе столпились тысячи вооруженных солдат и офицеров, уже не сопротивлявшихся, а представлявших собой живую мишень для врага. Командование не смогло организовать их для обороны, но и запретило судам Черноморского флота эвакуировать здоровых военнослужащих на противоположный берег Керченского пролива. На борт брали только раненых.

Что было делать тем, кого еще не убило и не ранило? В бой их никто не вел, эвакуировать их было запрещено. Оставалось выбирать между немецким пленом, гибелью от немецкого снаряда или пули (последнее время фашисты, обстреливая Керченскую пристань, могли уже не трудиться вести прицельный огонь: куда бы ни попадал снаряд или пулеметная очередь, она попадала в толпу) и - попыткой спастись самостоятельно.

И многие бойцы и офицеры, соединившись в группы, начали сооружать плоты, чтобы переправиться на них на кубанский берег Керченского пролива. Вместе с двумя однополчанами и я принял участие в сооружении такого плота из кузова грузовика, под которым мы закрепили четыре больших автопокрышки. Плот получился устойчивый. Смастерив себе весла, мы погрузили на него наше вооружение, продовольствие, личные вещи, разулись (чтобы в случае чего не оказаться в воде в сапогах) - и двинулись в путь. Вместе с нами двинулось еще несколько десятков таких же самодельных плотов.

Это было 18 мая 1942 года. К тому времени командование Крымского фронта, уже эвакуировавшееся на другой берег пролива, разрешило эвакуацию военнослужащих на пароходах

Черноморского флота. Но время было упущено: флот уже не мог успеть перевезти всех - и немало советских солдат и офицеров попали в плен на Керченском полуострове по вине тех, кто отдал бесчеловечную и бездарную директиву - не брать военнослужащих на борт отходящих от Керчи судов.

Поэтому, даже тогда, когда эвакуацию уже разрешили, надежд попасть на отходящий пароход было мало. Отсюда и количество самодельных плотов.

... Нужно сказать, что я и мои товарищи по путешествию на плоту только случайно спаслись от немецкого плена. Среди нас не было местных людей, и мы не знали, что в Керченском проливе есть сильное течение, идущее из Азовского в Черное море. И что это течение самодельные плоты преодолеть не могут: переплыть Керченский пролив можно только на моторированном судне. Обычную же лодку или плот течение обязательно отнесет к Камыш-Буруну - селу, которое в то время уже находилось в руках немцев.

Мы этого не знали и плыли довольно весело. Плот быстро двигался к другому берегу, и, несмотря на то, что вся акватория пролива усиленно обстреливалась, у нас была стойкая надежда, что мы спасены.

И вдруг на середине пролива мы обнаруживаем, что нас тянет к Камыш-Буруну!

Нас обдало холодным потом: прощай, свобода! Но тут кто-то из нас заметил плывущий невдалеке пароход Черноморского флота. Мы подняли истошный крик. Пароход подплыл, нам бросили трап, и мы взобрались на судно. Вещи и оружие остались на плоту. Встретили нас на борту криком: "Ложись!" - на пароход пикировал вражеский самолет. Но нам и тут повезло: пароходные зенитчики отогнали разбойника, и жертв на борту не было.

Наши спасители выручили не только нас: они подобрали еще многих плывших на плотах поенных. Однако тысячи бойцов и офицеров так и не смогли эвакуироваться и попали в плен. Только немногие их них сумели пробраться в Керченские каменоломни, где они боролись с фашистами вместе с местными партизанами. Те же, кто попал в плен, полной чашей хлебнули горя сначала в немецких, потом в советских лагерях. Ведь после войны судили не тех, кто бросил их на произвол судьбы, а тех из них, кто уцелел в этой кровавой каше!

... Чушка, на которой высадил нас пароход, это узкая длинная полоска земли, омываемая водой. Между ней и ближайшим населенным пунктом - станицей Ахтырской - пролегали плавни: земля, поросшая травой и покрытая мелкой водой. Идти по ней днем было опасно: немцы простреливали и этот берег. Я предложил до темноты залечь в плавнях (наше зеленоватое обмундирование сливалось с травой, которой они поросли). Так мы и сделали - и сделали, очевидно, правильно: вся дорога, по которой мы шли, была усеяна трупами тех, кто в нетерпении двинулся по ней днем.

... Мы уже сутки ничего не ели, но напряжение, в котором мы находились, заставило нас забыть о голоде. Он дал о себе знать, когда главная опасность прошла. Кто-то из нас обратил внимание на то, что рядом со многими мертвецами валялось оружие и туго набитые мешки. В одном из них мы нашли продукты, а заодно взяли у мертвецов - им они уже были не нужны! - винтовки, сапоги и другое недостающее нам обмундирование. И, выйдя, наконец, из зоны обстрела, впервые поели.

В нескольких километрах от станицы (не уверен, что это - Ахтырская, но, кажется, она) нас остановил военный патруль. Выяснив, какой мы части, он приказал нам сдать винтовки и следовать в город Темрюк, где в комендатуре мы узнаем ее местонахождение.

Пришлось подчиниться, хотя очень не хотелось расставаться с оружием. Зашагали в Темрюк. По дороге остановились сначала в Ахтырске, где получили сухой паек, потом остановились на ночлег у казаков, которые заинтересованно расспрашивали нас о том, что произошло в Крыму.

В Темрюке нам, наконец, сказали, где находится наш полк, и после нескольких дней пути мы прибыли в свою часть, расположившуюся в хуторе Трудобеликовском Славянского района. Я вернулся в свою роту, к Емельянову. Правда, ненадолго: меня перевели из транспортной роты в ОВС (отдел вещевого довольствия) полка, который, по существу, заново формировался. Хотя знамя полка сумели сохранить, но потери в его личном и командном составе были большие. Впрочем, состав нашего полка по самому своему существу не был постоянным, поскольку H был запасным. В отдельные месяцы численность его доходила до 15, а то и 20 тысяч. Через него проходили все военнослужащие, вышедшие из госпиталей, а также вновь мобилизованные, проходившие в нем ускоренное обучение, после чего из них формировали роты и батальоны и отправляли их на пополнение действующей 51-й армии.

Переформировывалась здесь, на Кубани, по существу, вся 51-я армия. Выбравшиеся из

Керчи остатки ее стали основой для создания новых частей и соединений, и все пополнение этих частей шло через наш 1-й запасный стрелковый полк.

К середине июля 1942 года формирование 51-й армии закончилось, и она начала передислоцироваться на Сталинградский фронт. Наш полк в конце июля получил приказ покинуть хутор Трудобеликовский и направиться в станицу Белая Глина, находящуюся на линии Тихорецкая-Сталинград. Однако в Белой Глине, куда нас доставили по железной дороге, мы пробыли всего два дня. Захватив вторично Ростов-на-Дону и Батайск, фашисты двинулись на Сальск и перерезали нам путь на Сталинград, где находилась 51-я армия.

Командир нашего полка майор Голядкин оказался перед альтернативой: либо с боем прорываться к Сталинграду на соединение со своей армией, либо отступать на станцию Тихорецкая, в сторону Кавказа. Для прорыва с боями полк, не бывший по существу боевой единицей, был недостаточно вооружен и вообще слабо подготовлен - и командир полка выбрал второй вариант.

Отступая, мы вынуждены были оставить в Белой Глине большое количество продовольствия и амуниции. Чтобы добро это не доставалось противнику, командир полка приказал раздать его населению. Приходилось спешить: немецкие войска находились от нас на расстоянии одного перехода.

... Горько было отступать через самую богатую часть нашей страны. Маршрут нашего отступления проходил через Тихорецкую, Кропоткинскую, Армавир, Невинномысск, Черкесск, Нальчик, Кисловодск, Орджоникидзе... В тот год созрел богатый урожай. Стеной золотились хлеба, румянились яблоки, груши, вишни, помидоры, наливался виноград. Нам встречались стада откормленного скота. И все это богатство оставалось врагу! А что будет с людьми, с населением?

В мрачном молчании месили мы "пыль, пыль, пыль от шагающих сапог"... А что мы могли сделать, мы, плохо вооруженные и внезапно брошенные в отступление запасники? Ведь все части действующей армии, которые должны были оборонять Кубань, оставили этот район еще раньше, чем мы...

... Прошли через станцию Тихорецкая - крупный железнодорожный узел. Здесь полный хаос. Все разгромлено и разрушено, все перемешалось: разбитые паровозы и вагоны, разрушенные рельсовые и станционные сооружения. И в этом нагромождении обломков кирпича и железа - трупы, трупы, трупы... Военных и гражданских, мужчин и женщин, взрослых и детей...

Город Тихорецк показался нам сначала вымершим. Улицы пусты, над ними нависла мертвая тишина. Только на противоположной от станции окраине города нам стали встречаться люди. Женщины и дети стояли у своих домов с ведрами воды и молока, с фруктами, мясом и другой едой. Все они звали нас поесть, попить, отдохнуть - и как же стыдно было смотреть им в глаза, как тяжко было слышать их полные отчаяния вопросы:

— На кого же вы нас бросаете?!

Затем мы прошли через крупную станицу Кропоткинская, где командир полка объявил суточный привал. Тут была организована баня и горячий обед, для которого колхозники завалили нас продуктами щедрой кубанской земли.

Немецкие части шли за нами по пятам. Иногда нам удавалось на один переход оторваться от них, но стоило остановиться на дневной отдых, как немцы на нас наседали. Были моменты, когда казалось, что мы вот-вот попадем в окружение. Спасала бдительность командира полка. Непрерывно и тщательно проводя разведку, майор Голядкин сумел своевременно реагировать на каждый маневр противника и выводить полк из опасности. Так, по намеченному маршруту мы должны были двигаться на Минеральные Воды, но когда разведка донесла, что к ним уже приближаются немцы, майор отдал приказ повернуть на более длинный и менее удобный путь Черкесск-Кисловодск. На этом пути мы влились в войска отступавшей 38-й армии.

Отступление всегда трагично, но иногда в нем бывают моменты трагикомические. Внезапно наша колонна, взбиравшаяся на господствующую над Кисловодском высоту, остановилась. Впереди какая-то пробка. Командующий 38-й армией, двигавшийся в общей колонне, послал адъютанта разузнать, в чем дело? Адъютант вернулся и доложил, что дорогу перегородила машина Сальского совхоза "Гигант", у которой внезапно отказал двигатель. Шофер ремонтирует ее.

Ждать, пока отремонтируют машину, было, разумеется, некогда, и командующий приказал сбросить ее в ров. Так и сделали, и ехавшая в машине жена директора совхоза безропотно

взяла ребенка и небольшой узелок с вещами и пошла вместе с солдатами пешком. Надо отдать ей справедливость: у нее хватило юмора, чтобы подшучивать над собой.

— Вот теперь я наверняка похудею, - сказала эта молодая крупная женщина, шагая рядом со мной в колонне. - Каждый год ездила в Кисловодск худеть, и ни одного килограмма не могла сбавить. Наверное, потому, что каждый раз после прогулочных маршрутов тайком пирожными наедалась... Ну, а уж со здешнего довольствия не разжиреешь...

Она оказалась права: когда мы подходили к Орджоникидзе, платье, раньше обтягивавшее фигуру, висело на ней мешком. А из Кисловодска, в котором она когда-то сгоняла жир, из всех санаториев, превращенных в госпитали, спешно эвакуировали раненых. И было ясно, что эвакуация сильно запоздала, и что многие раненые могут попасть в плен к фашистам. (Мы только не знали тогда, что потом, много лет спустя, их же, раненых, будут за это судить). Ведь даже мы, здоровые солдаты, отступали с такой поспешностью, что, сделав трудный переход в 40 километров, не успевали устроиться на отдых, как поступала команда строиться. И мы строились и шли еще 15-20 километров. Нас спасало и то, что немцы в это время еще воевали с удобствами: ночью не стреляли, а отдыхали.

Последняя наша остановка перед Орджоникидзе - город Алагирь. Именно здесь было остановлено немецкое наступление, - и от Алагиря до Орджоникидзе мы уже шли спокойно.

Прибыли. Получили указания от начальника Орджоникидзенского укрепленного района двигаться в селение Натахтари (это по Военно-Грузинской дороге, в 30 километрах от Тбилиси) и там ждать указаний от командующего Закавказским фронтом генерала Тюленева.

Переход в лучшую летнюю пору по Военно-Грузинской дороге и сам по себе прекрасен для нас, вырвавшихся из военного ада, избавившихся от опасности окружения и плена, он пыл просто подарком судьбы. Шли, не торопясь, делая по 20-25 километров в день, наслаждались видом буйного Терека, красотой величественного Казбека, ночевали среди садов и виноградников.

Когда мы прибыли на место, командир полка выехал в Тбилиси, к командующему фронтом. Рассказывали потом, что командующий сначала обрушился на нашего майора Голядкина за самовольный отход от своей 51-й армии, но когда тот по карте ознакомил командующего с обстановкой, сложившейся в Сальских степях, командующий сменил гнев на милость и даже объявил майору благодарность за инициативу, смелость и находчивость.

32. В Грузии

По приказу комфронта наш 1-й армейский стрелковый полк расформировали, а на его ба-c стали создавать новый 964-й полк в составе новой 295-й стрелковой дивизии, формируемой h новобранцев. Майора Голядкина по его просьбе откомандировали в действующую армию, а наш полк под командованием нового командира подполковника Сирадзе отправили на переформирование в Кутаиси.

Там я получил назначение на должность зав. делопроизводством полка. Должность не бог несть, какая, но, оказывается, занимать ее положено офицеру. Поэтому меня вызвал комиссар и просил, почему у меня нет офицерского звания, хотя высшее образование я имею.

— Вероятно потому, - осторожно ответил я, - что у меня нет специального военного образования.

— Ну, это пустяки, — сказал комиссар, — для вашей должности военное образование не нужно, а вот офицерское звание необходимо. Я подам рапорт в отдел кадров Закавказского Фронта о присвоении вам офицерского звания.

Очень мне этого не хотелось - главным образом, из-за связанной с процедурой присвоения офицерского звания необходимости заполнять анкеты и писать автобиографии. Я попытался убедить комиссара, что представлять меня к офицерскому званию не надо.

— Товарищ комиссар, - сказал я, - ведь я считаю своим долгом служить в армии только до тех пор, пока идет война. А когда война кончится, я вернусь к своей специальности...

— Звание младшего лейтенанта, которое вам сейчас присвоят, этому не помешает, - резонно возразил комиссар. - Вам сейчас 43 года, кто вас в этом возрасте и в этом звании будет удерживать в армии? Кончится война, демобилизуетесь - и будете заниматься, чем хотите.

Возразить мне было нечего. Я промолчал. Комиссар спросил:

— Может быть, у вас есть другие, более серьезные причины отказываться от офицерского начни? Тогда назовите их.

Да, у меня были очень серьезные причины, но назвать ему их я не мог, и снова промолчал.

— Идите и подумайте, — сказал комиссар, — а завтра я вас снова вызову.

Весь день я думал. И не только думал, но и наводил справки. От работников дивизионного отдела кадров узнал, что присвоение звания младшего лейтенанта - процедура несложная и совершается быстро, особенно если человек имеет высшее образование, что в Москву, в Министерство обороны посылаются только списки лиц, которым присваивается это звание, без анкет и автобиографий. И, махнув рукой, я решился. Заполнил, анкеты и написал автобиографию, в которых, конечно, обошел молчанием и свою былую партийность, и ссылку, и лагерь. И через несколько недель мне сообщили о присвоении звания младшего лейтенанта.

* * *

Собственно, единственное, что изменилось в моем положении к лучшему, это то, что я мог отправить жене аттестат на 400 рублей в месяц (оклад мой был шестьсот). Деньги это по военному времени были небольшие, но все же деньги. А семья моя голодала, особенно Леночка, как писала жена, была совсем истощена.

По ходатайству помощника командира полка, которому я сообщил о положении семьи, я получил месячный отпуск в Оренбург. Когда я получал в продовольственном складе 10-дневный паек на дорогу, завскладом спросил меня, куда я еду, и сказал:

— Туда, товарищ младший лейтенант, не такие продукты надо везти. Туда надо везти фамильный чай. За фамильный чай вам казахи любые продукты дадут, и вы семью подкормите. Хотите, я вам дам 5-6 килограммов чая? У нас его большой запас, а повара фамильного чая не берут...

Я не очень ему поверил, но на всякий случай все-таки взял с собой 40 пачек (по 50 граммов). Отпуская мне чай, он все качал головой и приговаривал:

— Пожалеете, что так мало взяли, ой как пожалеете... И жена вам не простит...

Он был прав: очень я пожалел в Оренбурге, что не воспользовался его предложением.

Путь в Оренбург был такой: Кутаиси - Тбилиси - Баку - Красноводск (через Каспийское море) - Ташкент - Оренбург. По этой дороге шло снабжение Закавказского фронта, а из Закавказья по этой же дороге шла в Россию нефть.

В Ташкенте в ту пору находилась эвакуированная из Одессы глазная клиника знаменитого окулиста Филатова. Со всех фронтов ехали к нему раненые. Особенно много было танкистов, получивших ранение или ожог глаз. На пароходе, курсирующем между Баку и Красноводском, таких раненых было уж очень много. Оказалось, что все они - в очереди на операцию к Филатову, что их очередь уже подходит, и они поэтому торопятся в Ташкент.

На фоне тех трагических дней, когда смерть от пули, бомбы или голода подстерегала чуть ли не каждого, особенно запомнилась бессмысленная гибель нескольких молодых ребят, военных моряков, свидетелем которой я был на пароходе.

Пароход еще стоял у бакинской пристани, как сидевшая рядом со мной на палубе группа матросов стада готовиться к обеду. Нарезали хлеб и колбасу, открыли банки с консервами, очистили копченую рыбу, расставили кружки и послали кого-то из своих за спиртом. Вскоре он явился с двумя бутылками, морячки разлили спирт по кружкам, разбавили водой и приготовились пить.

Я сидел рядом и заметил, что спирт не смешивается с водой, значит это технический спирт, пить его нельзя. Я сказал им: опасно, вылейте его к черту, можете отравиться. Но они от меня отмахнулись, и не успел я опомниться, как выпили и стали закусывать.

Прошло очень немного времени - и один из выпивших потерял сознание. Корабельный фельдшер не мог установить диагноза, но после того как я рассказал ему, в чем дело, дал радиограмму в Бакинский порт. Следование судна приостановили, к пароходу подплыл катер с врачами и военными следователями. К тому времени потеряли сознание все выпившие, а первый уже скончался. Врачи определили сильное отравление. Больных увезли, а следователи остались и, кажется, нашли того, кто продал морякам спирт.

Вот уж обидно в войну так погибнуть!

* * *

В Красноводске я сел в поезд, идущий в Ташкент. "Сел в поезд" — это легко сейчас написать, но вовсе нелегко было тогда сделать: весь вокзал и площадь перед ним были забиты военными и эвакуированными, ожидавшими поезда. Только с помощью коменданта вокзала, которому я предъявил свой отпускной билет, мне удалось втиснуться в вагон.

На первой же станции по дороге в Ташкент я убедился, как прав был заведующий продскладом. Местные жители (правда, не казахи, а туркмены) спрашивали у пассажиров, нет ли у них чая, и за чай предлагали все, что угодно: рис, яйца, фрукты и прочее. За одну пачку чая я получил 3 килограмма рису.

В Ташкенте я с таким же трудом втиснулся в поезд и через несколько дней прибыл в Оренбург. Там, на самой окраине, в проходной кухоньке с плитой глинобитной мазанки, я нашел моих близких.

Дома я застал только Леночку. Она побежала за матерью на завод, а я пока огляделся. Шесть метров. Комнатка проходная, чувствуется, что сырая. Из дверей дует. Представляю себе, как здесь зимой. Наверное, промерзают стены, и каждый раз, когда открывается дверь из сеней, мороз врывается в комнату. Мебели почти нет, но в комнате тесно. Топчан, на котором, видимо, спят вдвоем Роза и Лена, маленький столик, две табуретки и тумбочка.

Пришла Роза. На улице я бы ее, наверное, не узнал: так она похудела и побледнела. Обе были худенькие и легкие, как перышко.

Я вытащил из вещевого мешка тушенку, хлеб, сахар, рис и чай. Наибольшее впечатление на Розу произвел чай, который, по ее словам, ценился в Оренбурге еще выше, чем в Туркмении. Она тут же пересчитала и спрятала пачки и сказала, что это будет фонд для подкармливания Леночки (у девочки был туберкулез желез). Банку тушенки мы тут же открыли, и из нее и привезенного мной риса Роза сварила суп. Пир по поводу моего приезда был знатный: давно им не приходилось так сытно есть.

Пока варился суп и накрывался стол, пока мы ели, жена и дочь рассказали мне о своей жизни.

Роза работала на эвакуированном из Москвы заводе сверл цеховым экономистом. Работа, как и все на заводе, по 12, а случалось и по 18 часов, не выходя из цеха. Цех не отапливался, а оренбургские морозы известны. Питалась в заводской столовой, которая обкрадывала рабочих, так как, хотя на довольствие каждого выдавалось по 2,6 килограмма мяса, - никто этого мяса не видел и не ощущал. Вместо супа они получали, в сущности, горячую воду, в которой плавало несколько крупинок.

Единственным надежным продуктом питания был хлеб — смесь ржи, овса и гороха. От пайки в 600 граммов Роза сразу отрезала граммов двести для обмена на необходимое Лене молоко.

Но были лишения не только материальные. Так Лена чуть ли не на второй день после моего приезда попросила меня, чтобы я записал ее в библиотеку Дома офицеров. Дом этот расположен в центре города, довольно далеко от района, где жила моя семья. Я удивился: неужели нет библиотеки поближе? Оказывается, есть, но плохая.

Конечно, мы пошли с Леной в Дом офицеров, и по моему удостоверению ее записали в библиотеку. Но как в этом мелком факте отражалось проявлявшееся уже тогда во всем деление людей на привилегированных и не привилегированных. Во времена моей молодости существовали не Дома офицеров, а Дома Красной армии, в которых и командиры, и красноармейцы брали книги из одной библиотеки, вместе играли в шахматы или участвовали в кружках самодеятельности.

Сталкивались они и с вещами похуже, например, с очень развитым среди оренбургских казаков антисемитизмом. Роза рассказывала, что по утрам, когда она шла на работу, соседские подростки, ребята лет 145 забавлялись тем, что кричали ей вслед:

— Сарочка, хочешь курочку?

Она, разумеется, не отвечала. Но, наконец, это ей надоело, и однажды она, внезапно повернувшись к маленькому хулигану, сказала:

— Хочу. А ты разве курочку не хочешь?

— Нет, - сказал он твердо.

— Ну, тогда ешь говно!

— Как, почему говно? - растерянно пробормотал он, но уже больше не приставал.

В Лену мальчишки кидали камнями и однажды даже разбили ей голову. Только мой приезд избавил ее от этих преследований: видимо, наличие отца-офицера внушило мальчишкам уважение.

Уезжая из Оренбурга, я мечтал только об одном: послать моей семье побольше чая. Несколько раз мне это удавалось, и какое-то время это помогало Розе и Лене более или менее сносно питаться. А когда эта возможность отпала, их снова настиг голод.

В середине 1944 года меня назначили помощником начальника адмхозчасти дивизии. Практически дивизия наша, уже давно сформированная, в военных действиях не участвовала. Фронт отодвинулся далеко, и наши воинские части несли гарнизонную службу: командир дивизии, полковник Хубулури был одновременно начальником Кутаисского гарнизона. Узнав от кого-то, что моя семья бедствует в эвакуации, он вызвал меня и посоветовал взять семью в Кутаиси, обещав через квартирную часть гарнизона помочь устроиться с жильем. Мне выдали пропуск и литер на жену и дочь, я выслал им документы и стал ждать.

Получив телеграмму, я с разрешения полковника выехал встречать их в Тбилиси и в сентябре 1944 года, наконец, привез Розу и Лену в Кутаиси.

И снова был пир - только на этот раз более обильный. Кое-какие запасы я специально подкопил для встречи, да к тому же на дворе стоял сентябрь, обильный фруктами и овощами. Щедрая грузинская земля встретила моих дорогих виноградом, грушами, яблоками, инжиром, хурмой, помидорами, баклажанами... Когда я повел Розу и Лену на рынок, они не могли наглядеться на это обилие, на эту яркость. А я за праздничным столом боялся только того, чтобы после голода мои гости не заболели от чрезмерной сытости...

Все устроилось. Моей семье дали комнату, Лена пошла в школу, Роза на работу. Где-то далеко, уже на немецкой земле, шли решающие жестокие бои с фашизмом, а мы здесь жили жизнью мирных обывателей. Но у каждого были близкие люди на фронте, каждый мечтал о скорейшей победе...

* * *

... И она пришла. В ночь с 8 на 9 мая 1945 года мы проснулись от выстрелов и радостных криков на улице. Я выскочил во двор. Ликующая толпа двигалась к нам (мы жили в здании школы). Все кричали: "Победа! Победа! Победа!"

Не забыть эту ночь! Никакие официальные торжества, никакие речи опытных ораторов не могут выразить сотую долю той непосредственности, искренности, радости, с какой встречал победу сам завоевавший ее народ. Стихийно, сам собой организовался праздник. Во двор школы вытащили столы и стулья, из соседних домов принесли скатерти, тарелки, ножи, вилки, бокалы. Женщины нарезали хлеб, раскладывали неведомо откуда взявшуюся еду, на столах возникли бутылки, фляги, бурдюки. Стучали во все окна подряд, знакомым и незнакомым: "Выходите на праздник!"

Мы с Розой и другие офицеры нашей дивизии вперемежку с жителями окрестных домов уселись за один из столов. Кто-то из офицеров провозгласил первый тост, за ним пошли другие, такие яркие, радостные, от всего сердца. Каждый тост темпераментные грузины сопровождали криками "Ура!" и выстрелами из револьверов. "Сабантуй" длился до утра и у нас во дворе, и по всему Кутаиси, да думаю, и по всей Грузии тоже.

Да, счастливая это была ночь!

33. Окончание войны и демобилизация

Кончился праздник, начались будни. Конец войне, надо думать о демобилизации и о работе. С демобилизацией мне пришлось повозиться: несмотря на мой возраст и на то, что командир дивизии поддержал мою просьбу, я получил несколько отказов, и только в феврале 1946 года меня, наконец, демобилизовали.

И тут передо мной опять встал грозным призраком анкетный вопрос. Как быть? Продолжать линию, начатую в армии, и скрывать свое прошлое или рассказать в автобиографии нею свою историю?

Хорошенько подумав, я решил никаких признаний не делать. Исходил я при этом из нескольких предпосылок - частью верных, частью неверных. Я не верил, в отличие от некоторых прекраснодушных товарищей, что Сталин после победоносной войны будет править страной более мягкими методами и что "война все спишет". Но зато я поверил ходившей по Москве легенде, что в октябре-ноябре 1941 года, во время прорыва немцев к Москве, органы безопасности, запаниковав, сожгли весь свой архив. Следовательно, рассудил я, они сожгли и личные дела зэков, которые должны были "храниться вечно". А значит, проверить мою анкету будет невозможно.

Демобилизовавшись, я пошел в дирекцию строящегося в Кутаиси автозавода, чтобы узнать, нет ли у них вакансий в плановом отделе. На руководящую работу я не стремился, не хотел быть на виду, но начальник планового отдела, расспросив меня о прошлой работе, предложил мне должность своего заместителя и повел к директору завода Букия.

Борис Самсонович Букия встретил меня хорошо, но первым долгом спросил, есть ли у меня диплом об окончании института. Диплом, сказал я ему, утерян в суматохе эвакуации, но я думаю, что в Москве, в Плехановском институте я смогу получить дубликат.

— Хорошо, - сказал Букия, - мы вас зачислим на работу временно и сразу дадим вам командировку в Москву, чтобы вы могли оформить получение диплома.

Приехав в Москву, я сразу пошел в Плехановку. Оказалось, однако, что наш институт теперь разделен на несколько институтов, и я, помытарившись по нескольким канцеляриям, наконец, оказался перед столом секретаря декана Планового института, созданного на базе нашего организационно-хозяйственного отделения экономического факультета.

Увы, помочь мне она не могла. Архивы института, как она сообщила, сгорели в 1941 году при бомбежке, и она может выдать только справку об этом.

Я уже собрался было уходить, как из кабинета вышел декан. Вглядевшись в меня, он сказал:

— Здравствуйте, вы меня не узнали? А я вас помню, я учился на том же отделении, что и вы, только одним курсом моложе.

Я действительно его не узнал и не помнил фамилии, которую он назвал, но совет он мне чал дельный. Нужно, сказал он, получить письменное подтверждение того, что вы учились в институте и окончили его, от трех профессоров. Он дал мне адреса двух профессоров - Мендельсона и Ястремского и сказал, что третьим будет он сам.

Пошел я сначала к профессору Мендельсону. Он принял меня очень тепло, хотя прекрасно знал, что я был в ссылке и лагере, и подробно расспрашивал меня о моих злоключениях. правку он мне, конечно, дал. Дали такую же справку и профессор Ястремский, и нынешний чекан, и на основании этих трех справок Плановый институт выдал мне копию диплома. Меня «числили в плановый отдел Кутаисского автозавода уже на постоянную работу. А вскоре после этого начальник планового отдела Ровинский был отозван в Москву, и меня утвердили начальником отдела.

Конечно, была еще морока с оформлением моего допуска к секретной переписке. Я под разными предлогами затягивал заполнение анкет и прочих бланков, но, в конце концов, пришлось уступить настояниям начальницы спецотдела. Вскоре из Москвы поступило уведомление о допуске меня к секретной переписке. Значит, моя "липа" прошла. Казалось бы, это свидетельствует о том, что у органов безопасности отсутствуют данные о моем прошлом?

Не тут-то было!

* * *

Существует несколько вариантов того, как и откуда началась антисемитская кампания в Советском Союзе. Излагать их здесь я не буду, но один из вариантов, имеющий непосредственное отношение к той отрасли хозяйства, в которой я работал, попробую пересказать.

В мае 1948 года, после того, как образовалось государство Израиль, началась война меж-

ду евреями и арабами. Советская пресса сначала освещала эти события в тоне сочувствия по отношению к Израилю и израильтянам, но когда появились заявления от советских евреев с просьбой разрешить им выезд в Израиль для участия в войне против арабов, Сталин воспринял это как проявление антипатриотизма и антисоветизма. Тех, кто подал такие заявления, стали снимать с ответственных постов и просто увольнять с работы, а некоторых обвинили в сионизме и арестовали. С этого, говорят, и началась кампания против евреев, вошедшая в историю под псевдонимом "борьбы с космополитизмом".

Немало таких заявлений было подано и в дирекцию Кутаисского автозавода от работавших на заводе евреев.

Директор завода Букия, человек, хорошо осведомленный о настроениях "в верхах", распорядился эти заявления никуда не отправлять, а когда обстановка окончательно прояснилась, приказал уничтожить их. Так он спас от репрессий многих заводских евреев.

34. Повторные аресты

В 1947948 гг. начали освобождаться заключенные, арестованные в 1937938 гг. и получившие тогда 10-летний срок (те из них, кто уцелел). В числе их было немало инженеров-автомобилестроителей, в том числе и крупные специалисты Горьковского автозавода, арестованные в ходе расправы Сталина с ленинскими кадрами. Теперь, в 1947948 году руководящие посты в автомобильной и тракторной промышленности занимали люди, некогда подчиненные освобождающимся зэкам. И после освобождения из лагерей все они шли в Наркомат (министерство) автомобильной и тракторной промышленности на прием к начальству, чтобы устроиться на работу по специальности.

Заместителем министра автомобильной и тракторной промышленности и начальником Главка автозаводов работал тогда Г.С. Хламов, бывший в 1937 году мастером механосборочного цеха Горьковского автозавода. К нему-то и пришли на прием освободившиеся зэки - бывший начальник этого цеха Г.Н. Гисин, бывший главный конструктор того же Горьковского завода Шарапов, которого считали отцом отечественного автомобилестроения, бывший главный механик завода Зельберг, бывший начальник кузнечного цеха Явно и другие.

А в это время Кутаисский автозавод готовился к пуску, и наш директор B.C. Букия днем с огнем искал квалифицированных специалистов. Конечно, он с радостью откликнулся на предложение Хламова принять на работу людей, которые по существу были пионерами советского автомобилестроения. Так на Кутаисском автозаводе собралось примерно 20-25 инженеров, побывавших в лагерях и занявших теперь ключевые посты в цехах и отделах завода.

Но в середине 1948 года по указанию Сталина начались повсеместные повторные аресты бывших заключенных. То есть, людей арестовывали, часто даже не приписывая им каких-либо новых "преступлений", просто за то, что они уже отсидели семь-восемь-десять и больше лет.

Первым на нашем заводе арестовали заместителя главного конструктора Шарапова.

Главным конструктором был тогда A.M. Кригер (ныне главный конструктор Московского автозавода имени Лихачева), ученик и воспитанник Шарапова еще с тех, довоенных и долагерных времен. Он относился к Шарапову с глубоким уважением и готов был уступить ему место главного конструктора и стать у него заместителем. Но Шарапов сам от этого отказался, да и директор не согласился бы на такое перемещение.

И вот теперь, в 1948 году, пожилого, всеми уважаемого конструктора Шарапова вызвали к директору, и там, в кабинете директора, оперативники МВД предъявили ему ордер, увезли на квартиру для обыска, а затем во внутреннюю тюрьму.

Этот арест, да еще с предварительным вызовом в кабинет директора, произвел тяжелое впечатление на всех заводских инженеров. А бывшие зэки о вызове к директору стали прямо говорить между собой: "Что, приглашают в тюрьму?"

Букия, конечно, почувствовал это — и больше в его кабинет для ареста не приглашали. Но это не значило, что аресты прекратились.

Один за другим были повторно взяты все бывшие заключенные, кроме трех человек, не считая меня, о котором, как я думал, ничего не известно.

Оказалось, однако, что я обнадеживал себя напрасно. Из надежных источников мне стало

известно, что и местные органы МГБ, и директор завода знают обо мне все.

Что было делать? Уезжать? Куда и под каким предлогом? Да и спасет ли это бегство от "всевидящего глаза" и "всеслышащих ушей"?

Мы решили, что, прежде всего, должна уехать жившая вместе с нами сестра моей жены, гоже сидевшая в лагерях, но как "член семьи врага народа" (муж ее в 1937 году получил 10 лет лагерей "без права переписки", то есть был тайно расстрелян). Ее еще в 1943 году "актировали", и она жила на поселении в Оренбургской области, откуда ей удалось переехать к Розе в Оренбург. На основании выданной ей сельсоветом справки, что она эвакуирована, и документы ее утеряны, она получила в Оренбурге паспорт и с тех пор жила с нами. Таким образом, она тоже скрыла свое прошлое. Если возьмут меня, могут добраться и до нее, больной и старой.

Мы отправили ее в Иркутск, где жила еще одна сестра моей жены. И стали ждать удобного случая, чтобы уехать.

Но аресты внезапно прекратились — и мы успокоились.

35. Арест и следствие

В ноябре 1950 года начальник планового отдела главка по телефону вызвал меня в Москву. Предстояло рассмотрение и утверждение плана Кутаисского завода на 1951 год. План у нас в отделе заблаговременно подготовили, и я сообщил директору завода о вызове и о том, что я готов ехать.

Неожиданно Б.С. Букия сказал мне:

— Нет, пусть едет Габидзашвили, а ты перед этим несколько дней поработай с ним и под готовь его.

Габидзашвили — мой заместитель, грузин, имевший специальное высшее образование, но еще не имевший достаточного практического опыта. Так как на заводе было мало национальных инженерно-технических кадров, в мою задачу как раз входило подготовить его в будущем к руководству плановой работой завода. Я это и делал, но пока Габидзашвили был еще не готов к тому, чтобы самостоятельно отстаивать наш план в министерстве.

Но Букия уперся и никаких резонов не хотел слушать. Странно - и непохоже на него: никакого национализма у нашего директора я не чувствовал. Я прямо спросил, какие у него соображения. Он уклончиво ответил:

— Ты нужнее здесь...

Однако обстоятельства сложились так, что я все-таки в Москву поехал. На этом настояли все ведущие специалисты завода на последнем перед поездкой а министерство рассмотрении плана - и директор был вынужден с ними согласиться.

Поехали мы вдвоем - я и начальник производства Давыдов. В одном вагоне с нами ехал в Сочи, в отпуск Букия. Незадолго перед Сочи он вызвал меня в коридор и снова предложил вернуться на завод, а в Москву послать Габидзашвили.

— Да что случилось, Борис Самсонович? - не выдержал я. - Вы что-то не договариваете... Скажите мне прямо, в чем дело, честное слово, это останется между нами!

— Что ты, что ты! - замахал он руками. - Никаких секретов у меня нет. Просто я был бы спокойнее, если бы во время моего отпуска ты оставался на заводе...

С тем мы и расстались: он поехал в Сочи, а я все же в Москву. Тогда я только подозревал, а теперь уверен, что он знал что-то, что не мог или не смел мне сказать.

В Москве мне рассказали многое. В частности, почти непосредственно касавшуюся нас, автомобилестроителей, историю арестов на Московском автозаводе им. Лихачева (тогда - имени Сталина).

Арестованы были почти все евреи, занимавшие руководящие инженерно-технические должности на этом заводе: главный конструктор, начальник технологического отдела, помощник директора и многие другие, в том числе - заместительница начальника одного из отделов заводоуправления. Муж ее, А.И. Шустер, начальник планового отдела нашего главка, тут же, конечно, был снят с работы. Всем арестованным предъявили обвинение в шпионаже в пользу Израиля, во вредительстве и в связях с международной буржуазией.

По рассказам одного из работников министерства, который всю предысторию этого дела шал лично от И.А. Лихачева, произошло следующее.

В Москву из Израиля приехала представительная делегация, знакомившаяся с Москвой и

московскими предприятиями. После встречи на верхах они разбились на группы. Часть делегации посетила Московский автозавод. Гостей принял директор завода И.А. Лихачев, рассказал им историю завода, а для осмотра цехов прикомандировал к ним своего помощника М.Единова. Ходили, смотрели, беседовали, и тут кто-то из гостей спросил Единова, не еврей ли он. Да, он еврей. А много ли на заводе евреев? Единов ответил. А среди руководящих работников? Таких набралось немало, и Единов простодушно перечислил их.

Вот, собственно, и все. Человеку задали вопросы, ответы на которые не являлись ни служебной, ни государственной тайной. Он правдиво ответил на них и, вероятно, и думать забыл об этом эпизоде.

Но делегация, вернувшись в Израиль, напечатала отчет о своей поездке в одном из журналов. В этом отчете говорилось, что на крупнейшем советском автозаводе в Москве на руководящих должностях работает много евреев и что евреи вообще занимают ведущую роль в советском автомобилестроении. При этом называлось много фамилий.

Отчет этот в Москве перевели на русский язык, и кто-то из помощников показал его Сталину. Тот пришел в бешенство и распорядился... арестовать всех упомянутых в отчете евреев, а также тех, кто был с ними связан в министерстве.

Аресты эти произвели оглушительное впечатление в Москве, но больше всех был потрясен И.А. Лихачев — человек честный, прямолинейный и принципиальный. Всех арестованных он хорошо знал, работал с ними много лет и за каждого был готов ручаться головой. В таком именно смысле высказался он в Московском комитете партии, куда пошел хлопотать за своих инженеров, в невиновности которых был убежден.

Но в МК ему сказали: помочь ничем не можем, дело заведено по личному указанию Сталина, и мы вам советуем прекратить ходатайствовать за этих людей, если не хотите навлечь на себя беду.

Лихачев не воспользовался этим советом. Он давно лично знал Сталина (говорят, был у него когда-то шофером) и записался к нему на прием. Но Сталин Лихачева не принял, а велел передать ему: если он не хочет очутиться там, где его инженеры, пусть прекратит свои хождения. Хождения прекратились: Лихачев получил инфаркт, долго пролежал в больнице и больше к работе на заводе не возвращался.

А инженеры, арестованные только за то, что о них слишком хорошо написали в Израиле, получили сроки от 15 до 25 лет. При этом в их личных карточках было записано: "содержать только на тяжелых общих работах". Многие из них были уже очень немолоды, и не знаю, дожили ли они до смерти Сталина, реабилитации и освобождения.

* * *

Это, так сказать, общая экспозиция. А на фоне ее разворачивалась моя собственная история.

Утверждение плана - дело небыстрое, и мы в Москве должны были пробыть долго. В один из выходных дней мой коллега Давыдов, с которым мы вместе приехали из Кутаиси, пригласил меня в гости к его знакомым. Я сначала отговаривался: дескать, неудобно, я-то ведь с ними незнаком, а потом согласился - все равно, никаких планов на этот вечер у меня не было.

...В уютной квартире нас встретил полковник и его, очень милая на взгляд, жена. Поздоровались, и хозяин сразу спросил меня:

— Вы меня не узнаете? А я вас сразу узнал. Мы вместе учились в Плехановке, на одном факультете и на одном курсе. Только я еще одновременно учился в военной академии...

И - без перехода:

— Как ваши партийные дела? Вы не были арестованы?

Да, вот тебе и приятно проведенный выходной день!

Я ответил, что в партии не восстанавливался, а ареста избежал, уехав сразу по окончании института в провинцию.

Мы погостевали и ушли. Давыдов тактично не задавал никаких вопросов. Уж очень тактично! Ведь он, как и все на заводе, ничего не знал о моем прошлом, и неожиданные вопросы полковника должны были его поразить. Может быть, они уже говорили обо мне? Может быть, и приглашение в гости было организовано специально?

Донесет или не донесет на меня полковник?

Кто мог мне ответить на эти вопросы? Только время. И оно ответило.

Две недели прошли без всяких событий.

Второго декабря вечером я должен был зайти к начальнику главка для окончательного утверждения нашего плана. Днем я походил по магазинам, купил подарки жене и дочери и отнес их в общежитие. Затем пошел в министерство и заказал в отделе обслуживания два билета - себе и Давыдову - на поезд, в Кутаиси.

Вечером начальник Главка утвердил наш план, я сложил бумаги, мы попрощались, и я вышел в коридор. Было часов 9 вечера. Я остановился закурить, и в это время ко мне подошел начальник спецотдела Министерства.

— Вы когда едете? - спросил он.

— Завтра вечером.

— Зайдите ко мне, я хочу передать вам бумагу для директора завода.

Я пошел. Он пропустил меня в дверь вперед себя, а там ко мне сразу подскочили три оперативника и стали ощупывать мои карманы. Затем один из них, судя по погонам — полковник, предъявил мне ордер на обыск и арест.

Я сел и стал изучать ордер.

— Этот документ не имеет ко мне отношения, — сказал я старшему оперативнику, изучавшему в это время мой паспорт. - Во-первых, я не Исаак, а Исай, во-вторых, родился не в 1902, а в 1900 году...

— Да, - сказал оперативник, - какая-то тут ошибочка небольшая произошла. Но ведь вы учились в Плехановском институте?

— Учился. Но в это же время в Плехановке учились еще два Абрамовича.

— Ну что ж, — сказал полковник, — если вы настаиваете на том, что ордер имеет в виду не вас, мы отвезем вас на квартиру, где вы пробудете под домашним арестом до тех пор, пока разъяснится это недоразумение. Но я вам не советую осложнять положение. И я, и вы знаем, что ордер имеет в виду вас, и только вас.

Я подумал и решил, что он прав: ареста мне все равно не избежать. Что будет со мной дальше, я не знаю, а пока надо постараться обеспечить себе хоть на первое время сносное существование.

— Ладно, - сказал я, - признаю я этот ордер, но при условии, что мне, во-первых, немедленно вернут деньги, которые я внес сегодня в министерство на покупку двух железнодорожных билетов, во-вторых, доставят чемоданы, которые лежат в общежитии под моей кроватью со всеми находящимися в них вещами, и, в-третьих, разрешат заехать в магазин и купить продукты и папиросы...

Полковник согласился. И, пока посланные им оперативники бегали в Министерство и в общежитие, я все думал, в чем причина моего ареста? С чего началось? Может быть, с оформления допуска меня к секретной переписке? В МГБ нашли мое дело и обнаружили, что я скрыл свое прошлое?

Возможно. А возможно, мой бывший сокурсник, полковник, к которому повел меня Давыдов, сообщил обо мне в МГБ.

А может быть сам Давыдов - в порядке перестраховки?

Тоже не исключено.

И уж не подозревал ли возможности моего ареста в Москве Букия, так сопротивлявшийся этой поездке?

Пока я раздумывал, вернулся сначала один, потом другой оперативник. Вещи мои все привезли в целости и сохранности, а вот в бюро обслуживания министерства уже никого не было. Полковник-оперативник стал обещать мне, что он завтра же перечислит мои деньги на мой счет в Финбюро тюрьмы, но я ему не поверил: знал, как выполняются такие обещания. Конечно, полковник мог на мои требования наплевать и увезти меня силой, но ему явно не хотелось скандала, особенно в здании министерства. Он пошел сам, привел в спецчасть замминистра по кадрам Бородина, который обещал мне все уладить с деньгами. Ему я поверил.

Оперативники подхватили мой чемодан и портфель, усадили меня в машину и торжественно конвоировали сначала в "Гастроном", где я купил еду и папиросы, а затем - к родимой внутренней тюрьме, помещавшейся внутри всем известного здания МГБ на площади Дзержинского. Оперативники ввели меня в комнату ожидания в комендатуре и ушли.

Через некоторое время меня отвели в специальную комнату для шмонов, и началась процедура, которую гораздо лучше, чем я, описал А.И. Солженицын в романе "В круге первом". На длинный обитый белой жестью стол один из надзирателей вывернул все содержимое моего чемодана и стал, прежде всего, тщательно прощупывать сам чемодан. Удостоверившись, что ни в стенках, ни в крышке его тайников нет, он перешел к прощупыванию каждого шва в каждой

вещи. Другой надзиратель в это время обыскивал меня. Тоже процедура знакомая: оглядывают тебя, раздетого догола, на предмет "выявления особых примет", заглядывают во все отверстия тела, прощупывают каждый предмет белья и одежды: не спрятаны ли деньги, не зашиты ли записки, бритвы, спички и другие запрещенные вещи.

Наконец, я смог одеться, мне выдали квитанцию на все отобранные у меня вещи и выдворили для прохождения всех прочих тюремных процедур. Я уже описывал все это дважды, а с 1926 года технология приема арестанта во внутренней тюрьме не изменилась. Все то же: шмон, медосмотр, фотографирование, стелоскопия, парикмахерская и баня, где отбирают твое белье и выдают казенное.

Только к 3-м часам ночи меня на лифте подняли на 4-й этаж и ввели в камеру, где уже находилось пять человек. Вслед за мной внесли койку с матрацем, одеяло, две подушки с наволочками, две простыни, полотенце и эмалированную кружку (внутренняя тюрьма, видимо, по-прежнему щеголяла сервисом). Конечно, шум разбудил моих сокамерников, и как только надзиратель вышел, посыпались вопросы. Но я уж очень устал. "Все ответы - завтра", - сказал я, разделся, лег и тут же уснул.

* * *

Режим во внутренней тюрьме не изменился за эти годы. Так же были запрещены свидания, переписка и передачи; так же всего 15 минут длилась ежедневная прогулка; так же в течение месяца можно было приобрести в тюремном ларьке продуктов на 30 рублей (старыми деньгами). Новое я обнаружил только одно: при шмоне у меня забрали очки и сказали, что вернуть их можно только с санкции следователя (в 1928 и 1936 годах очки не отбирали).

Утром, после оправки, сели мы завтракать. Аппетита я не лишился, что очень удивило моих сокамерников, как и мой крепкий сон в первую же после ареста ночь. Но они ведь еще не знали, сколько у меня уже было таких ночей!

Сокамерников у меня, как я уже сказал, было пять. О двух я ничего сейчас вспомнить не могу. Один был украинец, привезенный в Москву с Западной Украины и обвинявшийся в шпионаже. Он был молчалив и от разговоров уклонялся. Упорно молчал и другой - молодой парень, месяц назад демобилизовавшийся из армии. На общие темы он, хотя и неохотно, разговаривал, но отвечать на вопросы о своем деле решительно отказывался.

Зато словоохотлив был третий - москвич, работавший редактором в одном из московских издательств. Его арестовали недели на две раньше, чем меня, и обвинили в сионистской и антисоветской деятельности. А он даже толком не знал, что это такое - сионизм.

За эти две недели его уже трижды вызывали на допросы. Следователь требовал от него признания в том, что в издательстве существовала подпольная сионистская организация, активным участником которой был-де допрашиваемый, а также ряд других сотрудников издательства - евреев. Он настаивал, чтобы мой сокамерник подписал протокол, составленный следователем на основании показаний одного из арестованных ранее сотрудников издательства. В протоколе этом ему приписывались небылицы, о которых он знать не знал. До сих пор он держался и отказывался подписать требуемое от него "признание". Сегодня его должны были вызвать на очную ставку с оговорившим его сотрудником.

Узнав, что я человек опытный и уже дважды был под следствием, он стал советоваться со мной, как ему вести себя, если его "одноделец" станет настаивать на своих показаниях.

— Прежде всего, - оказал ему я, - держаться спокойно и твердо, не поддаваться панике. Если вы знаете, что ни в чем не виноваты, постарайтесь уличить своего "однодельца" во лжи. Это вполне возможно... — и я привел несколько примеров.

Днем в камеру зашел работник финотдела тюрьмы и выдал мне квитанцию на поступившие на мое имя из министерства деньги. Бородин, следовательно, свое обещание выполнил.

А часов в 12 ночи явился надзиратель и на обычном тюремном языке спросил: "Кто здесь на букву "А"?" На букву "А" оказался я один. Именно меня вызывали на допрос. Я этого ждал.

На допросы, как правило, вызывали ночью. Так же, как и раньше, вели из тюрьмы в главный корпус через соединяющий эти два здания переход. Так же, на стыке перехода со зданием тюрьмы специальный контролер регистрировал уход заключенного к следователю и возвращение от следователя в тюрьму. Так же сопровождавший заключенного надзиратель не вступал с ним в разговоры и предупреждал возможные встречи заключенных.

Все было так же, как и в прежние годы. Бросалось только в глаза, даже при поверхностном взгляде, что следственный аппарат необычайно разросся. В 1928 году все следователи раз-

мещалась на 7-м этаже главного корпуса. В 1936 году следственный аппарат занимал уже три верхних этажа того же здания, причем каждый следователь занимал отдельную комнату. В 1950 году в каждой комнате сидело по 4-5 следователей, а, кроме того, специальный следственный корпус был построен на территории Бутырской тюрьмы. Я примерно подсчитал: с 1928 но 1936 год следственный аппарат КГБ увеличился раз в 5-6, а с 1936 по 1950 - еще в 4 раза.

Но и весь вообще аппарат МГБ колоссально увеличился. Он уже не помещался в двух старых зданиях бывшего Российского страхового общества. К зданию, выходящему на площадь Дзержинского, в тридцатых годах пристроили громадное многоэтажное здание, выходившее на ул. Дзержинского и на Фуркассовский переулок. Старое основное здание было перестроено в огромный семиэтажный корпус, выходивший не только на площадь Дзержинского, по занявший также немалую часть улицы Кирова. Кроме того, аппарат МГБ занял еще ряд зданий, расположенных на прилегающих улицах и переулках.

Все эти размышления насчет топографии размещения органов МГБ, разумеется, относятся к более позднему времени. Уж конечно, не об этом думал я тогда, когда "попка" ввел меня в кабинет следователя, отрекомендовавшегося майором Макаренко. Он предложил мне сесть на стул, стоявший у двери, и предназначавшийся специально для подследственного (он находился шагах в 6-7 от стола следователя). Так было и в 1936 году; в 1928 следователь и подследственный еще сидели культурно по обе стороны письменного стола.

Вопрос начался с заполнения анкеты с большим количеством вопросов: социальное происхождение, семейное и служебное положение, политическое прошлое, судимости и прочее. ще до вызова на допрос я думал, как мне быть, и решил все же придерживаться анкеты, заполненной мной при присвоение мне офицерского звания. А вдруг они ничего не знают и про-с ю "берут меня на пушку", как говорят в Одессе?

После заполнения анкеты Макаренко составил протокол по поводу ошибок в ордере на арест, дал мне подписать его и вызвал "попку", чтобы вернуть меня в камеру. На просьбу возвратить очки он сказал, что мне вернут их сегодня же. Но когда я уходил, он не удержался и сказал:

— Ну и наврал же ты, Абрамович!

(Тут следует сказать, что "тыканье" в 1950 году уже не было новацией. "Тыкали" всем зэкам, независимо от пола и возраста, уже в 1936 году (в 1928 году этого не было). Да что такое «тыканье» по сравнению с избиениями и пытками! Новацией было обращение типа "жидовская морда!", но об этом позже.)

Следуя в камеру, я думал, почему Макаренко тут же не уличил меня во лжи. Еще заполняя анкету, я обратил внимание на лежавшую у него на столе пухлую папку и подумал, что она очень похожа на мое старое "дело". Почему он в ходе допроса не ошеломил меня справками из моего дела, когда я отклонялся от фактов своей биографии?

Человеку, изучившему, как я, повадку следователей МГБ, нетрудно найти ответ на этот вопрос. Макаренко хотел не просто уличить меня во лжи, он хотел сыграть в разоблачение важного преступника, скрывающего свое преступное прошлое. И я решил, что не доставлю ему ого удовольствия. На следующем допросе сам начну с заявления о своих неправильных показаниях насчет биографии.

Вернулся я в камеру примерно в половине третьего ночи. Все спали, только койка "сиониста" была пуста. Не вернулся он и завтра, и послезавтра. Только к концу третьих суток, через 0 часов после вызова на допрос, он возвратился в камеру, вернее, его ввели под руки два надзирателя и прямо положили на койку по специальному указанию тюремного врача (по тюремным правилам днем лежать на койках заключенным запрещается). А ему было разрешено не только лежать, но и спать: он почти трое суток простоял на ногах, следователи, менявшиеся каждые четыре часа, не давали ему ни спать, ни есть, ни сидеть. Ноги его распухли, как колоды, и он сейчас мог лежать только с поднятыми кверху ногами.

Рассказав все это в нескольких словах, он заснул и проспал 18 часов, потом поел и опять пал до следующего утра. Только через несколько дней он собрался с силами и рассказал нам, как прошла очная ставка. Его напарник заплакал и сказал, что его вынудили дать лживые покаяния. Это невероятно разозлило следователя, и он с удвоенным рвением взялся за обработку нашего сокамерника. Результаты этой обработки мы видели: только когда после трехсуточной стойки подследственный свалился без сознания, следователь вызвал тюремного врача, и тот запретил продолжать допрос. Отпуская его в камеру, следователь сказал:

— Ну, жидовская морда, погоди, мы до тебя еще доберемся!

"Сионист" пробыл у нас в камере еще полтора месяца, но за это время его ни разу на

допрос не вызывали. Потом его от нас забрали, и чем кончилось его дело, я не знаю.

* * *

А когда вызвали на допрос в следующий раз меня, в кабинете у Макаренко сидела стенографистка. Я понял, что сейчас будет разыгрываться комедия моего "разоблачения", и, желая предотвратить ее, сказал, что хочу сделать внеочередное заявление. Стенографистка приготовилась писать, и я начал:

— На предыдущем допросе я дал неправильные сведения о моем прошлом...

Ну, так и есть! Макаренко прервал меня:

— Нет, мы запишем это иначе: "На первом допросе я, пытаясь ввести в заблуждение следствие, скрыл ряд фактов своей биографии..."

Тут я прервал его:

— Нет, такой редакции моего заявления я не подпишу. Я сам, без вашего разоблачения, хотел исправить свои первоначальные показания...

Как это ни странно, в наш спор вмешалась стенографистка:

— Какая вам разница, как это будет записано? А для служебного положения Макаренко это имеет значение...

Я опешил. Такой цинизм у молодой девушки, в чьи обязанности даже не входит вмешиваться в существо допроса, меня потряс. Я цыкнул на нее, и она умолкла. Но Макаренко с таким же простодушным цинизмом продолжал развивать начатую ею тему:

— Действительно, какая вам разница? Что так, что этак, срок будет все тот же. А для оценки моей работы это важно.

Они не стеснялись прямо говорить, нам, что делают карьеру на наших липовых "делах", стоивших часто жизней нам и нашим семьям.

Карьерные соображения были так важны для Макаренко, что он готов был пойти даже на некоторые уступки, и я решил этим воспользоваться. Ведь я-то знал, что по существу он был прав: сам ли я признаюсь, что дал неверные сведения, или он "разоблачит" меня, приговор будет один и тот же. И я сказал:

— Ладно, разоблачайте. Но подпишу я эти формулировки только при определенных условиях. Во-первых, вы будете вызывать меня на допросы только до 10-11 часов вечера, то есть будете давать мне возможность спать. Во-вторых, вы не будете пытаться вставлять в протоколы вопросы, не имеющие отношения к моему делу. Я все равно этого не допущу, но мне не хочется тратить на это нервы...

Макаренко согласился и, в общем, условие выполнил. Правда, в ходе следствия он нет-нет да и пытался пришить мне новые обвинения: якобы я после формального отхода от оппозиции в 1929 году продолжал вести подпольную работу, или - на Кутаисском автозавода я-де вместе с такими-то и такими-то (назывался, ряд еврейских фамилий) вступил в подпольную сионистскую организацию; и прочее в таком же духе.

Но из всех этих попыток создать новое "дело" ничего не вышло. В протоколах моих допросов 1950 года так ничего и нет, кроме тех же моих "прегрешений" в период 1923-1927 годов в Плехановской партийной организации. За это меня сослали в 1928 году, за это посадили в лагерь в 1936 году, за это же, по существу, держали в тюрьме и сейчас. "Скрытие" этих фактов по закону преступлением не было, а все, выходившее за пределы 1927 года, что пытался приписать мне Макаренко, я отвергал и не подписывал.

В середине января 1951 года Макаренко вдруг впервые стал расспрашивать меня о моей жене. Это, конечно, меня взволновало: вдруг они возьмутся за Розу? За что она была арестована в 1928 году, спрашивал Макаренко, и почему ее отправили тогда в ссылку? (Вопрос, замечу в скобках, со стороны следователя резонный: в 1928 году членов семей оппозиционеров, как правило, не арестовывали). Я ответил так, как оно и было: из-за меня. В чулане у меня хранилась оппозиционная литература. Когда за мной пришли и произвели, обыск, ее не заметили, а потом, уже после отправки маня в ссылку, при вторичном обыске, нашли. И тут уже была арестована Роза, ей дали 3 года ссылки и отправили по ее просьбе (тогда такие просьбы еще удовлетворялись) туда, где отбывал ссылку я.

Следователя мой ответ не устроил. Он настаивал на том, что Роза сама вела оппозиционную работу и за это и была сослана. Но, увидев, что я держусь твердо, и ему меня не сбить, прекратил попытки выудить у меня что-либо, компрометирующее мою жену, и сказал:

— Сегодня твоя жена с дочерью проехали из Кутаиси через Москву в Иркутск. Она у тебя

умная женщина: даже не остановилась переночевать в Москве, а прямо пересела из кутаисского поезда в иркутский. Если бы попыталась задержаться в Москве, мы бы ее арестовали...

...В 1955 году, после моего освобождения, Роза рассказала мне, что после моего ареста решила уехать из Кутаиси в Иркутск, к сестрам. Но ни отдел кадров, ни директор завода ее не отпускали. Тогда она пошла в горотдел Кутаисского МГБ и сказала:

— Муж мой, такой-то, работавший на Кутаисском автозаводе в такой-то должности, арестован. Я хочу уехать из Кутаиси в Иркутск, где у меня родственники, а дирекция меня не отпускает. Помогите мне уволиться. Если вы подозреваете, что я хочу скрыться, возьмите мой иркутский адрес...

Оперуполномоченный обещал ей, что больше ее задерживать не будут, и действительно на следующий день Букия наложил на ее заявление резолюцию об увольнении.

Всю дорогу от Кутаиси до посадки в поезд Москва-Иркутск ее неотступно сопровождал сотрудник МГБ. Он исчез только тогда, когда иркутский поезд двинулся.

...Между тем в нашей камере произошло некое событие. Разговорился тот самый молодой парень, который отказывался отвечать нам на любые вопросы о своем деле. От следователя он приходил все более мрачный и все так же упорно молчал.

Но вот однажды он явился от следователя чуть ли не веселый.

— Все, - сказал он. - Теперь все кончено, и я могу вам рассказать, в чем дело...

Парень проходил военную службу на Дальнем Востоке. Был комсоргом части, пользовался доверием начальства. В 1950 году, во время выборов в Верховный Совет, он написал на избирательном бюллетене какой-то призыв (какой, он не сказал даже сейчас). Вскоре после этого подошел конец срока его военной службы. Он демобилизовался, вернулся к матери в Москву, поступил на работу...

И вдруг - арест. На первом же допросе ему предъявляют обвинение в попытке совершить террористический акт, в призыве к убийству (кого - он не сказал), написанном на избирательном бюллетене. Обвинение он категорически отверг, своей надписи на бюллетене не признал.

Такой позиции он держался в течение четырех допросов. Во время пятого допроса следователь предъявил ему тетрадь с записями лекций и спросил его:

— Ваши записи?

— Да, мои.

— Так вот, — сказал следователь, — экспертизой почерк надписи на бюллетене признан идентичным с почерком, каким записаны конспекты лекций в вашей тетради.

И передал ему протокол экспертной комиссии, в котором идентичность почерков, научно обосновывалась.

Деваться было некуда - и парень признал себя виновным.

— Теперь, - сказал он, закончив рассказ, - мне нечего больше скрывать. Скажу вам по совести, что мне так вся эта канитель надоела, что мне все равно, что со мной будет...

А молчал до сих пор он, оказывается, потому, что слышал о том, как в камеры МГБ подсаживает "стукачей".

Честно говоря, мы боялись за жизнь этого молодого парня. Ему, конечно, не говорили, но если он действительно призывал к убийству Сталина, "вышка" ему была обеспечена.

Однако пронесло. Я встретился с ним потом на пересылке в Бутырской тюрьме, и он сообщил мне приговор Особого совещания по его делу: 25 лет лагерей! Надо надеяться, что он дожил до смерти Сталина (уже недолго оставалось!) и до XX съезда - и вышел на свободу!

Дело мое подходило к концу, и однажды следователь, вызвав меня, предъявил мне, согласно статье 206 Уголовно-процессуального кодекса, материал, обосновывающий обвинение.

Я сел за столик в кабинете Макаренко и прочел мое "дело".

Из "дела" я узнал, что основанием для ареста послужила... моя биография (впрочем, в этом я был уверен и раньше). В "деле", лежала аккуратная и, в общем, добросовестно составленная справка оперуполномоченного МГБ СССР, в которой излагалось, как я примкнул к оппозиции в 1923 году, какую оппозиционную деятельность я вел в 1926-27 годах, сообщались сведения об аресте и ссылке 1928 года, об отходе от оппозиции в 1929 году, об аресте 1936 года, о пятилетнем заключении в Воркутлаге с 1936 по 1941 год и об освобождении из лагеря в апреле 1941 года. Все. Больше никаких "преступлений" за мной не значилось. На этом-то "основании" прокуратура СССР выдала ордер на мой арест в 1950 году.

А разрешение арестовать меня в здании Министерства дал министр Г.С. Хламов. Это я тоже узнал из моего "дела".

На следующий день меня снова повели в главное здание МГБ, но на этот раз не наверх, к

следователю, как обычно, а на третий этаж, в роскошную приемную, а затем в не менее роскошный кабинет. Передо мной туда прошел майор Макаренко.

В кабинете за огромным письменным столом сидел, как мне сказали, прокурор по делам МГБ Дорон. Он предложил мне сесть на диван, конечно, на расстоянии 10 метров от его стола, и спросил:

— Ознакомились с вашим делом?

Я ответил: ознакомился.

— Замечания есть?

— Да, - ответил я. - Обращаю ваше внимание как прокурора на то, что меня уже третий раз привлекают к суду за одно и то же. Это противоречит советским законам. Как явствует из материалов дела, следствие не смогло предъявить мне какие-либо новые обвинения.

Дорон выслушал меня, повернулся к сидевшей за маленьким столиком стенографистке и спросил ее:

— Вы записали замечание, сделанное Абрамовичем?

— Да.

— Прочтите вслух. Так. Правильно она записала? - спросил он меня.

— Да.

— Ну, что ж. Ваше замечание записано в протокол и будет учтено при рассмотрении вашего дела.

Дорон нажал на кнопку, и "попка" увел меня из роскошного кабинета.

Разумеется, никакого суда не было, и никто моих замечаний не учитывал. Меня осудило Особое совещание МГБ, чохом, заочно.

Любопытно, апеллировал ли к своим преемникам в Прокуратуре СССР Дорон, когда сам, очень скоро попал в тюрьму?

* * *

Итак, следствие закончилось, и меня перевели в Бутырки, в пересыльную тюрьму - ждать этапа.

В Бутырках я побывал трижды — в 1928, 1936 и 1951 годах. Тут такой стабильности, как! во внутренней тюрьме МГБ, не было: режим раз от разу менялся.

В 1928 году в ней содержались вперемешку и уголовные, и политические, причем уголовных было больше. Коек не было, постельные принадлежности не выдавались. Спали на общих нарах, рассчитанных на каждую сторону по 25 человек - всего, значит, в камере содержалось 50 заключенных. "Козырьков" на окнах тогда еще не было, окна выходили в большой прогулочный двор, и летом заключенные из камер свободно переговаривались через открытые окна с гуляющими. Общение вообще не было затруднено: записки передавались и через окна, И через уголовников, разносивших пищу; кроме того, шло оживленное перестукивание по отопительным и водопроводным трубам. Одновременно на прогулку выводились 2-3 камеры, и прогулка длилась не менее часа. Регулярно давались свидания с родными, разрешалась передач продуктов и вещей, не ограничивалась покупка продуктов в тюремном ларьке.

В 1936 году все изменилось. Бутырки стали тюрьмой исключительно для политических, сидели в ней преимущественно коммунисты-оппозиционеры или те, кому приписывалось участие в оппозиции. Впрочем, немало было и "религиозников", и членов других партий - меньшевики, эсеры, сионисты. Камеры были перенаселены, в них набивали по 70-80 человек (говорят, во время "пика" 1937-1938 гг. доходило до 100 и более, но к тому времени я уже давно был на Воркуте). Разумеется, ни о каких постельных принадлежностях не было и помину; спали только на нарах, но и под нарами. На наглухо закрытые окна были надеты "козырьки". Общение с внешним миром свелось к минимуму; на сокращенную вдвое (до получаса) прогулку выводили только своей камерой; надзиратели, как ястребы, следили, чтобы не передавались записки; перестукиваться стало невозможно — на все трубы надели густые металлические сетки. Свидания разрешались только на пересылке. Ларек обслуживал заключенных раз в неделю.

В 1951 году я обнаружил в Бутырках значительные реформы. Нары исчезли, вместо них появились койки из железных труб с натянутым на них брезентом. На день койки поднимались (лежать не разрешалось) и прикреплялись к стене, на ночь опускались, опираясь на специальный деревянный ящик, служивший днем табуреткой и хранилищем для постельных принадлежностей. Да, в Бутырках появились постельные принадлежности. И в камерах стало свободно: 24 койки, по 12 на каждую сторону. В мое время даже не все койки были заняты. Зато

прогулки сократились до 15 минут. "Козырьки" и сетки на трубах, конечно, остались, передачи по-прежнему были запрещены, как и свидания (кроме единственного раза в пересылке перед отправкой в этап).

В Бутырской тюрьме, в сущности, было три тюрьмы: одна — для заключенных, ожидающих приговора, другая (это и есть "пересылка") — для заключенных, ожидающих этапа, и третья главная - подследственная. Для этой последней был выстроен специальный корпус уже в советское время, а пересылка располагалась в старой тюрьме, выстроенной еще при Екатерине , и в бывшей тюремной церкви. Здесь, на пересылке, не было никаких "реформ": ни тебе коек, ни простыней, сплошные нары, как и раньше...

* * *

В Бутырской тюрьме я встретился с двумя людьми, о которых много слышал раньше, но таком с ними не был: с В. Зурабовым и Р. Фортусом. Случай свел нас в одной камере.

С Зурабовым мы встретились, как давние знакомые: о нас друг другу говорил мой воркутинский друг А. Пергамент.

Виктор Зурабов - один из активнейших оппозиционеров, принадлежал к числу тех немногих, которые в 1929 году не разоружились, не покаялись, а продолжали открыто заявлять себя противниками большинства партии. Поэтому он получил дополнительный срок, который отбывал во Владимирском политизоляторе.

В 1950 году ему по доносу одного "стукача" состряпали новое дело и приговорили к 25 годам тюрьмы. Вот в ожидании исполнения этого приговора мы и встретились в Бутырской "пересылке" и за те дни, что пробыли в одной камере, очень сблизились. Мы обменялись информацией, которой располагали, и пришли, в общем, к единому мнению: СССР под руководством Сталина все больше становится реакционной страной, развивающейся в духе великодержавного шовинизма и сдерживающей революционное движение во всем мире.

Позже, когда мы оба после реабилитации 1956 года оказались в Москве, мы часто дружески встречались с В. Зурабовым до самой его смерти.

О Рувиме Фортусе я слышал еще в Чите в 1918 году. Он был тогда одним из активных поалей-ционистов города Вехнеудинская (ныне Улан-Уде). Встретившись в камере, мы стали вспоминать, и нашли многих общих знакомых, с которыми, правда, не встречались уже тридцать лет.

Фортуса, как и меня, арестовали "за прошлое". В ходе антисемитской кампании МГБ подняло старые архивы и. арестовало всех бывших членов сионистских партий, существовавших в СССР в первые годы после революции. К тому времени, к 1950 году, Фортус, мирно работавший главным бухгалтером одного из главков Центросоюза, никакой политической деятельностью не занимался. Однако его арестовали. Одновременно арестовали и начальника одного из отделов того же главка Н. Товбина, когда-то давно принадлежавшего к распущенной в 1922 году партии Циери-Цион. Обоих подвергли многочасовым допросам со "стоячкой", требовали от них признания в контрреволюционной сионистской деятельности.

Фортус, человек волевой и смелый, категорически отверг домыслы следователя и отказался подписывать вымышленные "признания". Товбин же очень быстро скис, струсил и "раскололся", то есть стал подписывать все, что от него требовали следователи. Его перевели на улучшенное питание и даже приносили ему прямо в кабинет следователя отбивные с жареной картошкой (об этом он сам мне рассказывал в лагере на Воркуте, где мы оба оказались).

Фортус, от которого следователи требовали подтверждения показаний Товбина, держался стойко и подписать эти показания отказывался. Несколько раз ему давали очную ставку с Товбиным, но это ни к чему не привело: Фортус легко разоблачил своего "подельника" как лжеца.

Был он человек темпераментный: когда следователь во время допроса обозвал его "жидовской мордой", Фортус схватил табуретку и бросился на оскорбителя. Ударить, правда, не успел: прибежавшие из других комнат следователи отняли у него табуретку.

Несмотря на такое диаметрально противоположное поведение на следствии, оба - и Фортус, и Товбин - получили один и тот же срок: 10 лет лагерей. И надо же было, чтобы на пересылке оба оказались в одной камере, той же, где и я. Встреча их чуть было не закончилась дракой, вернее — избиением Товбина. И Фортус, наверное, избил бы его, но уж очень жалкий был у того вид. Он полностью признал свою вину и только молил о пощаде — и Фортус плюнул, отступился и только изругал его последними словами.

Небольшое отступление от мемуаров. Напомню, что Ленин ничем не отличал сионист-

ское движение от других буржуазных националистических движений, в том числе и от русского великодержавного шовинизма. Сталин выделил сионизм уже тем, что объявил его течением, присущим всем евреям, не говоря уже о бывших сионистах, давно порвавших с этой партией. Наследники Сталина пошли еще дальше: они выделили сионизм из всех националистических движений как особо опасное, являющееся-де вдохновителем и организатором мировой буржуазии. И так как они, подобно Сталину, ставят знак равенства между евреями и сионистами, то весь еврейский народ оказывается "особо опасным" для всего человечества. Пример достаточно показательный для иллюстрации того, во что выродились интернационалистские принципы большевистской партии!

* * *

До оформления приговора я сидел в Бутырках что-то, кажется, около трех недель. Затем меня вызвали и зачитали мне приговор Особого совещания: "За активную контрреволюционную троцкистскую деятельность... к десяти годам лишения свободы... в исправительно-трудовом лагере..."

После этого меня, как и всех, кому объявили приговор, перевели в пересыльную тюрьму, куда вскоре прибыли также и Фортус, и Товбин. На пересылке мы пробыли всего несколько дней, и нас вызвали на этап. При этом выдали из камеры хранения все личные вещи. Затем началась передача заключенных конвою, который тщательно обыскал нас, отобрав все колющие, режущие и вообще острые предметы. У меня, естественно, отобрали: бритвенный прибор и перочинный ножик - особенный, состоявший из 20 предметов. Ножик этот при обыске приглянулся начальнику конвоя, и он, без особого стеснения, попросил меня отдать его ему.

— Все равно, - сказал он, - вам его не отдадут до самого освобождения. А через десять лет...

И он сделал выразительную паузу. Я согласился. Расположение начальника конвоя, пожалуй, стоило дороже, чем перочинный ножик через десять лет.

...Нас погрузили в "черный ворон" и повезли на Ярославский вокзал. Набили "воронок" так, что можно было только стоять, и при каждом повороте нас так сдавливало, что мы едва могли дышать. К счастью, путь от Бутырок до Ярославского вокзала сравнительно невелик.

"Воронок" подали прямо к нашим "столыпинским" вагонам, мы погрузились (в каждое купе по 16 человек: восемь внизу и восемь наверху) и поехали.

Наутро поезд прибыл в Вологду, где нас "поместили в Вологодскую пересыльную тюрьму. В камере, куда я попал вместе с пятью эстонцами (в нашем вагоне большинство были эстонцы), помещалось вместе с нами, новоприбывшими, шестнадцать человек. Четверо из них были урки, еще да нашего прихода обобравшие своих сокамерников, а теперь бросившиеся обирать нас. Но тут коса нашла на камень. Эстонцы - народ дружный, здоровый, они схватили табуретки и доски с нар - и урки запросили пощады. Эстонцы даже заставили их вернуть вещи всем ранее обворованным.

Вологодская тюрьма - старинная, времен ЕкатериныI, с толстыми стенами, маленькими зарешеченными окошками, массой узких переходов и закоулков. Но режим в наше время в этой тюрьме был сравнительно мягкий. Разрешалось ежедневно отправлять одно письмо, которое сдавалось корпусному во время вечерней поверки. Разрешались свидания и передачи.

Я сразу взялся за письмо. Но, несмотря на заверения майора Макаренко, уверенности в том, где находится моя семья, у меня не было. На всякий случай я написал письма сестрам жены и в Иркутск, и в Одессу, и попросил переслать их Розе. В письмах я сообщил им приговор, срок, место заключения и добавил, что никакого нового дела у меня нет, отсиживаю все за то же. Отправил письма и стал ждать.

Развлек меня один эпизод. Внезапно меня вызвали к начальнику Вологодской тюрьмы, который задал мне только один, рассмешивший меня вопрос:

— У вас был перочинный ножик. Где он теперь?

— Я его отдал начальнику конвоя.

— Вот, подпишитесь под этим актом. Здесь сказано, что начальник конвоя присвоил себе отобранный у вас перочинный ножик...

Я отказался. Очень нужно было мне вмешиваться в их дрязги и становиться на чью-либо сторону в этой ссоре тюремщиков!

Через несколько дней нас вызвали на этап. Снова прием-сдача конвою, снова шмон, погрузка в "столыпинские" вагоны... Все знакомо! Поехали на родимую Воркуту!

Мы с Фортусом оказались опять в купе вместе с эстонцами и литовцами, и в пути никаких особых происшествий не было. Тоже все знакомое и обычное: пайка хлеба, селедка, три куска сахару, два раза в день кипяток, дважды - в уборную, на оправку...

Через трое суток прибыли. Вагон наш разгрузили на Воркутской пересылке, вещи сдали по описи в камеру хранения. Наш этап — человек 11520 — поместили в отдельный барак.

Почти сразу же этому бараку пришлось превратиться в нечто похожее на осажденную крепость. В то время на пересылке собралось много уголовников, которые шныряли по баракам, вынюхивая, чем бы поживиться. Наш этап привлек их особое внимание. Все мы были прилично одеты и обуты, особенно эстонцы и. литовцы в своих добротных костюмах, шерстяных пуловерах и свитерах. У меня было хорошее демисезонное пальто, черный костюм, крепкие зимние ботинки и шляпа, у Фортуса - полушубок, теплая шапка, валенки с галошами. Если бы мы не организовали отпор, нас обобрали бы до нитки.

Обитатели нашего барака, по инициативе эстонцев и литовцев, решили: барак закрывать изнутри, никого из посторонних не пускать, установить круглосуточное дежурство и при первой же попытке урок взломать дверь и ворваться в барак дать им хорошую взбучку.

Это было правильное решение. Но ведь нельзя все время сидеть в запертом бараке, а при одиночном выходе каждый из нас, выделявшийся своим внешним видом, привлекал урок.

Я понял, что мне свои вещи сохранить все равно не удастся. Кроме того, мне нужны были деньги. Связи с семьей я пока не наладил, а деньги, бывшие в Москве на тюремном счету, все ушли на покупку продуктов в ларьке. В лагере, особенно в первое время, деньги были необходимы. Я согласился на предложение, сделанное мне одним из лагерных "придурков" - бытовиков, связанных с уголовниками: обменять мой костюм, пальто и ботинки на телогрейку, ватные брюки, лагерные ботинки и шапку с приплатой 250 рублей.

Я переоделся и перестал привлекать внимание урок. Фортус тоже обменял кое-какие вещи на лагерную одежду, а полушубок и валенки положил в камеру хранения.

Попытки урок проникнуть в наш барак не прекращались, но так и оставались попытками: мы их не пропускали. Кроме одного раза, когда человек 20 все же прорвалась к нам, но этот случай они запомнили надолго. Одна группа обитателей барака с заранее заготовленными палками встала у дверей, закрыв уркам выход, другая - ринулась на воров, вооруженная дрынами и досками от нар. Их было человек двадцать, нас - больше сотни, и вскоре барак огласился криками и стонами избиваемых урок. Прибежали надзиратели и выпустили избитых. После этого незваные гости больше не пытались нас посетить.

Однако от стремления нас ограбить они не отказалась. Они нападали на людей из нашего барака во дворе, по пути в столовую, в уборную, на почту, в ларек. Мы стали выходить из барака только большими группами и брать с собой доски или палки.

Однажды мы такой группой шли из барака в столовую. Группа урок стремительно налетела на нас, оттерла меня в сторону, повалила на землю и, вытащив из моего кармана деньги, гут же скрылась. Все это было проделано так стремительно, что шедшие вслед за мной ребята даже не успели оказать мне помощь.

Откуда урки узнали о том, что у меня есть деньги? Ясно, что им сообщили об этом те самые придурки, которые произвели со мной обмен. Хорошо, что мой опыт лагерника предостерег меня от того, чтобы хранить все деньги в одном месте. Правда, увидев, что они отобрали только четвертую часть моих денег, урки очень обиделись и сделали вторую попытку напасть на меня - но я уже денег с собой не носил.

Избавиться от преследований урок мне помог олповский врач — старый воркутянин, которого я знал еще по тем годам. Я встретился на пересылке со многими старыми воркутянами и v знал, что они, отбыв свой срок и оставшись работать на Воркуте по вольному найму, в 1948950 году были повторно арестованы и получили дополнительный срок от 5 до 10 лет.

Урки не любят ссориться с лагерными врачами, наоборот, они стараются угодить "лепилам": ведь врач выдает освобождение от работы. Узнав, что урки отобрали у меня деньги, олповский врач встретился с их паханом, после чего заверил меня: больше нападений не будет. И действительно: и меня, и Фортуса оставили в покое.

Старые воркутяне рассказали мне также о реорганизации Воркутлага, проведенной в 1950 году. Воркутлаг разбили на два самостоятельных лагеря: один из них, сохранивший прежнее наименование, предназначается для бытовиков, урок и только тех политических, которые осуждены по самому безобидному из пунктов 58-й статьи - 10-му. Остальные осужденные по 8-й статье политические переведены в так называемый "Речлаг", задуманный как лагерь особо строгого режима для особо важных преступников. В "Речлаг" переведены также все уцелевшие бывшие каторжане.

36. Снова на Воркуте. ОЛП № 31.

На пересылке мы пробыли дней десять. Потом сформировался этап, и нас, человек сто пятьдесят, погрузили в теплушки и привезли на ОЛП строящейся шахты № 31. Ввели в один из бараков и, конечно, приступили к шмону. Всем предложили разложить свои вещи на нарах. В это время в барак вошла группа офицеров МВД во главе с каким-то майором, как мне потом сказали - начальником Речлага. Лицо его показалось мне знакомым. Я пригляделся: да, конечно, это Иванов, в 1937-38 годах он был начальником строительства шахты "Капитальная", и я часто встречался с ним при обсуждении вопросов планирования.

...Переходя от нар к нарам, группа офицеров подошла ко мне. Увидев среди моих вещей женские шерстяные кофточки, белье и туфли (это были все те же подарки, которые я купил жене и дочке в Москве в день моего ареста и которые пропутешествовали со мной через все тюрьмы и этапы), начальник Речлага спросил:

— Это откуда же у вас женские вещи?

Я объяснил. Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Вы впервые на Воркуте?

Увы, не впервые! Я сказал, что отбывал срок на Воркуте в тридцатых годах, и на вопрос, кем я тогда работал, ответил: старшим экономистом планового отдела Воркутлага.

В общем, он меня узнал и предложил начальнику ОЛП использовать меня на работе по специальности - экономистом.

— А это все, - сказал он, показывая на разбросанные по моим нарам предметы женского туалета, — в ближайшие дни отправьте его семье...

Ну что ж, мне, можно сказать, повезло. Нас "прошмонали", отвели в отведенный нам барак, и мы начади устраиваться. Но не успел я оглядеться, как за мной прибежал дневальный начальника ОЛП. В его кабинете, кроме него, сидела какая-то молодая женщина. Начальник ОЛП спросил меня о моем образовании, специальности, работе на воле, спросил как бы между прочим, где я встречался с Ивановым. Затем, обратясь к женщине, сказал ей:

— Нина Васильевна, Абрамович будет работать у вас экономистом.

И отрекомендовал мне Нину Васильевну Кириченко как начальника планово-производственной части (ППЧ) ОЛП, то есть моего непосредственного начальника.

Я вернулся в барак, но очень скоро за мной опять пришел дневальный. На этот раз меня вызывала уже Кириченко в свой кабинет.

Прикрыв за мной дверь, она начала разговор... Нет, не о плановой работе, а о хранившихся у меня в чемодане женских вещах (весть о них распространилась, видимо, среди начальства ОЛП с быстротой молнии). Особенно ее интересовали туфли: какой номер, каблук, цвет? Я удовлетворил ее любопытство. Понятно было, к чему она клонит: она хочет купить у меня хорошие туфли, да не по рыночной, а по магазинной цене. Ну что ж, если я подарил начальнику конвоя перочинный ножик, почему мне не сделать вынужденный презент и начальнице планового отдела?

По ее просьбе я принес ей в отдел туфли, она примерила их, сказала, что берет их, и просила никому об этом не говорить. Ну, это само собой разумелось. Потом мы договорились, что я приступлю к работе через два дня - и я ушел в барак.

Но мне все никак не удавалось отдохнуть: на меня в этот день был большой спрос. Только я вошел в барак, как за мной прибежал дневальный "кума". Тьфу ты, черт, а этому что понадобилось?

Пошел. С места в карьер оперуполномоченный огорошивает меня:

— За сколько ты продал туфли?

Ах, вот в чем дело! Я недоуменно смотрю на него и необычайно правдивым голосом говорю:

— Какие туфли? Ничего я не продавал...

— Врешь! Только что продал их Нине Васильевне Кириченко. У тебя женские туфли в чемодане были?

— Были.

— Где они? Принеси их сюда!

— Туфли у меня украли, — сказал я, пожав плечами, — как же я их принесу?

— Как это украли? Когда?

— А вот пока меня вызывал начальник ОЛП, а затем начальница ППЧ. Вернулся я в барак

после этих бесед и обнаружил, что туфли из моего чемодана исчезли... Смотрю на "кума" правдивыми глазами, а он выходит из себя:

— Врешь, врешь! А какого цвета были туфли?

— Светло-серые.

— Опять врешь! Бежевые у тебя были туфли...

— Не знаю, откуда у вас такие сведения... (А правда, откуда?)

"Кум" прямо из кожи вон лез. Нет, тут уж не склока из-за перочинного ножика. Нина Васильевна - молодая, красивая женщина, и этот тип, видимо, надеялся, шантажируя ее, чего-то от нее добиться.

Не получив от меня нужного ему материала, "кум" отпустил меня, угрожая еще вызвать по этому же делу.

И этим день еще не кончился. Через полчаса меня снова вызвали к начальнику ОЛП. У него в кабинете "кум". В ответ на вопросы начальника, я вновь повторил свою версию о краже туфель.

Начальник ОЛП, конечно, внутренне был доволен моими ответами: ему вовсе не улыбаюсь, чтобы его подчиненной приписали "спекуляцию" или "связь с КРТД".

— Идите в барак, - сказал он, - и немедленно сдайте вещи по описи в камеру хранения. В ближайшее время мы отправим их вашей семье.

Когда я зашел в кабинет Нины Васильевны, она была бледна как полотно. Она знала, куда и зачем меня вызывали, но как я себя поведу, понятия не имела. И, естественно, боялась: если бы я сказал, как было на самом деле, ее бы в лучшем случае уволили с работы, а в худшем могли и срок намотать.

Войдя, я сразу приложил палец к губам и начал громко говорить о работе, а в это время написал на бумаге: "Не волнуйтесь, все в порядке". Затем на цыпочках подошел к двери и стремительно открыл ее. За дверью, вплотную к ней, прижавшись ухом, стоял дневальный.

Дневальный этот, мальчишка 18 лет, был тоже жертвой сталинского режима. От старых заключенных я узнал, что он осужден на 25 лет как бендеровец, хотя какой он бендеровец, он был во время войны еще несовершеннолетний. Да и родители его ни в чем не были повинны, просто дали однажды занявшим деревню бендеровцам продукты. А как они могли не дать?

И вот семью погубили, разбросали по лагерям, отца, может быть, и расстреляли, а мальчишка в лагере пошел по рукам - в прямом и двойном смысле: "ссучившиеся" урки использовали его как пассивного педераста, а "кум" — как стукача. И погиб человек.

Страшно, конечно. Но сделать из него человека уже было невозможно, а избавиться от него как от стукача - необходимо. Нине Васильевне удалось уговорить начальника ОЛП заменить мальчишку 60-летним Лисбароном — бывшим троцкистом, вполне справлявшимся с не требовавшей больших усилий должностью дневального.

* * *

...И начался мой второй воркутский срок...

Что же изменилось на Воркуте за эти десять лет?

Прежде всего, коренным образом изменился лагерный режим. Выше я уже писал о разделении Воркутлага на два лагеря. Под зашифрованным названием "Речлаг" скрывался лагерь строгого тюремного режима специально для особо тяжелых политических преступников. Работа и быт здесь были организованы по образцу фашистских лагерей. Территория делилась на зоны - производственную и жилую, обнесенные высоким забором. С внутренней стороны у забора была еще отгорожена колючей проволокой узкая полоска земли - так называемый "предзонник". Попытка перешагнуть в него рассматривалась как попытка к побегу. По всему периметру зоны на расстоянии 30-50 метров друг от друга были построены вышки, на которых круглосуточно дежурили вооруженные солдаты срочной службы. Внутри, "за порядком" наблюдали надзиратели ("попки"), как правило, из сверхсрочников, которым присваивалось звание старшины.

Свободное хождение заключенных практиковалось только внутри производственной зоны: там оно обусловливалось производственным процессом. В жилой зоне режим был тюремный: окна зарешечены, бараки после отбоя запирались снаружи на замок (параша стояла внутри, в сенях). На коленях брюк, на рукавах и спинах гимнастерок, бушлатов, телогреек, на головных уборах были проставлены номера, соответствующие номерам формуляров заключенных (за попытку отпороть или замазать номер отправляли в Бур — барак усиленного режима).

На работу и с работы водили колонной под конвоем, с собаками. Строго запрещалось отклоняться от колонны ("шаг вправо, шаг влево - считается побег"). Каждый день при выходе на работу заключенные слышали от начальника конвоя это наставление, заканчивающееся угрозой: при нарушении порядка конвой будет открывать огонь без предупреждения.

При выходе и входе из жилой в производственную зону и обратно заключенных, построенных в колонну, впускали и выпускали побригадно. После возвращения с производства надзиратели устраивали тщательный шмон, и пока они обыскивали одну бригаду, остальные ждали за зоной на открытом воздухе, дождь ли, снег ли, мороз, все равно. Иногда ждали по часу и больше.

О всех других подробностях режима - тяжелых и унизительных - писать не буду: о них достаточно подробно и правдиво написал А.И. Солженицын в своем "Архипелаге Гулаге". Хо чу только оговорить, что, видимо, наиболее тяжелыми для заключенных 40-х-50-х годов были военные и первые послевоенные годы, когда под предлогом наказания за военные преступления в ряде лагерей был введен каторжный режим. Режим этот и сам по себе был убийственно тяжел, но становился еще тяжелее благодаря чудовищному произволу администрации лагерей. По рассказам лагерников, переживших на Воркуте 1941-1950 годы, этот произвол в отношении каторжников не поддавался описанию. Нужно еще учесть, что в каторжники зачислялись не только действительные преступники (те, кто работал в гестапо и в полиции, выдавал фашиста советских работников, участвовал в убийствах советских людей и т.п.), но и просто люди, вернувшиеся из фашистского плена или оказавшиеся на оккупированной территории. То есть люди, не только ни в чем не виноватые а, наоборот, государство было виновато перед ними. Ведь СССР был единственной страной, отказавшейся помогать своим пленным. И разве не в результате политики этого государства значительная часть его территории вместе с мирным безоружным населением была захвачена врагом?

...Что еще изменилось на Воркуте за десять лет? Изменилось, прежде всего, соотношение между заключенными и вольнонаемными. В 1936-1941 годах все, работавшие в шахтах, за исключением нескольких специалистов, были заключенными; в 50-х годах появилось много вольнонаемных рабочих-шахтеров (частично из бывших заключенных). В основном из заключенных формировался в 30-х годах и аппарат управления лагерей; теперь большинство сотрудников аппарата составляли офицеры МГБ или вольнонаемные. Чрезвычайно разросся аппарат отдела, ведающего политическими преступлениями; собственно, их стало даже два: отдел с его "кумовьями" и стукачами и так называемый "оперчекистский", ведающий нарушениями лагерного режима и бытовыми преступлениями заключенных. Во всех подразделениях лагеря были филиалы этих двух отделов.

Да, начальства над заключенными было натыкано много: от "попки"-надзирателя и часового на вышке до "самого" начальника лагеря. И все они (кроме солдат срочной службы) получали особо высокие оклады, специально установленные для органов МГБ и МВД, всем дополнительно к этим ставкам выплачивались на Воркуте так называемые "северные" - по 20% надбавки за каждый проработанный год, через пять лет - 100% надбавки к основному окладу. И все они, включая надзирателей, ежегодно имеют двухмесячные отпуска, бесплатные путевки в санатории, бесплатный проезд к месту отдыха и обратно. Все эти привилегии, льготы и блага даются за работу тюремщиков, и, собственно, ничего другого эти люди делать не умеют, как только, по бессмертному выражению Чехова, "тащить и не пущать".

Это закономерно привлекло на работу в лагерях людей жадных, жестоких, ничем не брезгующих и ни на какую созидательную деятельность не способных. Уголь добывали заключенные. Необходимую работу аппарата (плановая, нормировочная, бухгалтерская и т.п.) за числившихся начальниками офицеров и вольнонаемных делали те же рабы-заключенные - как правило, неизмеримо более квалифицированные и образованные люди, чем их хозяева, прошедшие какие-нибудь краткосрочные курсы.

Все это создавало некоторые специфические отношения. В нашем ОЛПе женщин-заключенных почти не было, а мужчины - и офицеры, и вольнонаемные, как правило, были женаты. Зато немало было вольных незамужних женщин. И, как ни боролась "кумовья" с "незаконными" связями, сожительство вольнонаемных (иногда даже замужних) женщин с заключенными-мужчинами было достаточно распространено, хотя женщины при этом рисковали получить от 3 до 5 лет заключения в лагере "за связь с КРТД".

Особыми были и отношения между работягами - шахтерами вольными и шахтерами-заключенными. Работали они рядом - в одном забое или вместе на проходке. Но при учете добычи или выполненной проходки им записывался не одинаковый объем (или метраж), а воль-

ным - 3-3,5 нормы, заключенным же - 1,2,5 нормы. Соответственно выводились прогрессивка и премия. В результате вольнонаемные (конечно, за счет труда заключенных) получали по .5-4 тысячи рублей в месяц. Заработок же заключенных выплачивался ОЛПу, причем 50% этого заработка сразу отчислялись Речлагу на содержание лагеря. Таким образам, заключенные-работяги содержали своих тюремщиков, оплачивая и северные надбавки, и путешествия на курорты, и шубки их жен. Из оставшихся 50% бухгалтерия ОЛПа вычитала стоимость содержания заключенного (питание и обмундирование), а остальную сумму зачисляла на его лицевой счет. Это не значило, что он мог распоряжаться своим заработком. Он мог только просить разрешения снять какую-то сумму дня приобретения продуктов через ларек - и разрешение это зависело от "кума" или от начальника режима.

И все-таки в 50-х годах массового голода, цинги и дистрофии, от которых сотнями гибли заключенные в 30-х годах, на Воркуте не было. После постройки железной дороги на Воркуте появились овощи. Нормы, как правило, выполнялись, и люди, по крайней мере, не голодали. Питание было бы даже сносным, если бы не "придурки"...

"Придурки", работавшие в обслуге, в основном ссучившиеся воры, беззастенчиво грабили заключенных.

Небольшое отступление по поводу "сук". Согласно воровской морали, "честный вор", "честняга" мог либо вовсе не работать, либо в крайнем случае работать на общих работах. Если же он шел в обслугу (дневальным, хлеборезом, поваром, парикмахером, кладовщиком и прочее), он становился "сукой". Между "суками" и "честнягами" шла война не на жизнь, а на смерть, и чтобы предотвратить внутрилагерные убийства "сукам" стали давать... 58-ю статью. Таким образом, они попадали в политические лагеря и становились ближайшими сотрудниками "кумовьев", усердными стукачами. Именно их назначали нарядчиками, кладовщиками, заведующими банями и прачечными, хлеборезами и поварами. Вся эта орава, пользуясь поддержкой начальства, отрывала от продовольствия заключенных лучшее мясо, жиры, насыщенную часть супов и прочее. Нормы питания поэтому никогда не доходили до работяг.

На шахтах положение было все-таки несколько лучше. Вольнонаемные шахтеры - и в силу естественной рабочей солидарности, и сознавая, что своими высокими заработками они в значительной степени обязаны заключенным, подкармливали зэков и всячески помогали им. "Вольняшки" приносили зэкам в шахту колбасу, масло, сыр, яйца, рыбу, белый хлеб, даже водку и вино, даже предметы одежды. Они получали для них на свой адрес письма, опускали их письма в почтовые ящики, даже, случалось, из своих денег посылали их семьям помощь.

Так было при мне на действующей шахте № 2. Хуже приходилось строителям шахты № 31: строителей набирали только из заключенных, и подкармливаться было не у кого.

* * *

Состав заключенных за это время тоже сильно изменился. Тогда, в 30-х годах, не считая уголовников, основную массу заключенных составляли коммунисты - либо бывшие оппозиционеры, либо "ортодоксы", которым "пришили дело". Сейчас таких заключенных остались единицы. Куда же девались остальные? Освободились? Увы, нет. Подавляющее большинство их — в тех, наполненных костями ямах, которые время от времени и сейчас обнаруживаются в городе Воркуте и его окрестностях.

Впрочем, отдельные "старожилы" попадались. Так, на ОЛПе шахты № 31 я встретился с И.Ф.Ведем. Арестованный в 1937 году, он к моменту нашей встречи просидел больше тринадцати лет. До ареста он работал главным инженером мельничного комбината в Орске, и его обвинили в том, что он якобы заразил зерно колорадским жуком. Несмотря на жесточайшие избиения, он не признавал себя виновным и отказывался подписать протокол. Следователь во время допроса перебил ему шейный позвонок, его положили в больницу и сделали ему операцию. Он остался изуродованным: голова у него была лишена шеи - сидела как бы непосредственно на плечах.

После смерти Сталина Ведь, как и многие другие заключенные, стал посылать одно за другим заявления с требованием пересмотреть дело. Летом 1954 года его освободили из лагеря и вызвали в Оренбург на переследствие. В ходе беседы в местном МГБ следователь спросил его:

— Вот вы пишете в своем заявлении, что вас сильно избивали. Чем вы можете это подтвердить?

Подтвердить то в другом случае было бы трудно - через пятнадцать-то лет! Но тут дока-

зательства были если не налицо, то - на шее. В.Ф. Ведь молча указал следователю на посадку своей головы. Тот возразил: увечье могло произойти по другой причине.

— Проверьте в больнице, - сказал Ведь. - После избиения мне делали операцию.

Сделали перерыв, а на следующий день вызвали снова. В кабинете, кроме нового следователя, сидел тот, который изуродовал Ведя. При виде своего бывшего "клиента" он упал в обморок. Когда его привели в чувство, состоялась очная ставка, на которой палач полностью признал все. На вопрос, почему же он отрицал факт избиения на предварительном следствии, бывший следователь ответил:

— Я был уверен, что Ведя давно уже нет в живых...

Что ж, большинство сталинских, как и гитлеровских, палачей именно на это рассчитывали - и рассчитывали, как правило, безошибочно. Такие случаи, как с Ведем, которому удалось разоблачить своего мучителя, редки, да и то неизвестно, ответил ли он за свое преступление или спокойно ушел в отставку и наслаждается "заслуженным отдыхом".

Когда следователь снова вызвал В.Ф. Ведя, чтобы ознакомить его с делом, он предложил читать дело "только с 74-й страницы". Очевидно, предшествующие страницы заключали в себе "дело", которое вел старый следователь.

Ведь прочел, устно подтвердил, что начиная с 74-й страницы все записано правильно, но подпись свою дать отказался, так как его не ознакомили со всем делом. Суд, которому он это рассказал, отложил на несколько дней рассмотрение дела, предоставил потерпевшему возможность ознакомиться с ним и после этого полностью реабилитировал В.Ф. Ведя. Для этого понадобились перебитая шея и пятнадцать лет каторги!

Вторым из "старожилов", вскоре освобожденным после смерти Сталина, был Романов, заместитель Вознесенского по ленинградскому Облплану, ставший председателем Облплана после того, как Вознесенский получил назначение на пост председателя Госплана СССР. Конечно, он был арестован вместе с Вознесенским, Кузнецовым и другими по печально знаменитому "ленинградскому деду" и осужден на 25 лет заключения. Сначала он не связывал со смертью Сталина надежды на освобождение, так как почему-то решил, что инициатором "ленинградского дела" был не Сталин, а Маленков, и вот теперь-то, дорвавшись до власти, Ma ленков достреляет всех недострелянных ленинградцев. Напрасно я доказывал ему, что Маленков был пособником Сталина и никакой самостоятельной роли не играл.

Жизнь подтвердила мои предположения. "Ленинградское дело" было пересмотрено одним из первых, и Романова очень скоро освободили.

Третьим назову Белова - лицо для меня в какой-то мере загадочное. Как и полагается разведчику, о себе он говорить не любил. Мы знали только, что до 1945 года он был полковником Советской армии и вплоть до самого ареста работал за границей, в тылу врага, по заданиям разведупра Генштаба СССР. Разумеется, он хорошо владел иностранными языками. Рассказал Белов нам и о том, как его арестовали. Когда он в последний раз приехал в Советский Союз для доклада разведупру, его внезапно вызвали в МГБ и предложили: во-первых, дать им копию своего доклада, и, во-вторых, отчитываться в дальнейшем обо всех своих поездках не только перед разведупром, но и перед МГБ. Белов сказал, что он должен получить по этому поводу указания от генштаба. А от него потребовали, чтобы он, даже не докладывал генштабу об этом вызове. Разведчик отказался выполнять их требования, был арестован, разумеется, обвинен в том, что он "двойник", и приговорен к 25-ти годам. Он тоже одним из первых был освобожден после смерти Сталина.

Но, кроме этих троих, да еще меня, Фортуса, Товбина и Лисбарона (всего семь человек из 1000 заключенных Речлага), политическими заключенными можно было считать только часть литовцев, эстонцев и латышей, активно противостоявших насильственному присоединению их республик к Советскому Союзу, да еще некоторых бендеровцев. Я говорю "часть", потому что многие прибалтийцы были арестованы "в порядке профилактики" (очень любопытный термин в области юриспруденции) — не за то, что они совершили какие-то действия, а исходя из того, что они, по мнению органов МГБ, могли их совершить. Что касается бендеровцев, то многие из них были арестованы так же, как и семья того дневального, о котором я рассказал выше: за то, что они накормили бендеровцев или дали им ночлег.

Процентов 50 заключенных в каторжном лагере Речлаг составляли бывшие военнопленные (о них я еще буду говорить), процентов 30 арестованные на освобожденных после оккупации территориях за сотрудничество с немцами, 15 процентов - литовцы, эстонцы и латыши. Остальные 5 процентов — разные, разношерстные, в том числе, как уже сказано, зачисленные политические "суки".

Было несколько заключенных с КВЖД. После поражения Японии в 1945 году всех прокипавших в Манчжурии и работавших на КВЖД русских пригласили на жительство в СССР, обещая, что они будут приняты, как родные братья. Многие из них жили в Манчжурии по нескольку десятков лет, некоторые родились там.

Часть кавежединцев не поверила советским обещаниям и уехала вглубь Китая. Но подавляющее большинство с семьями переселилось в СССР. Их разместили в Казахстане, Сибири и на Алтае, но вскоре после торжественной встречи почти всех переселенцев арестовали, обвинили в связи с империалистами и в шпионаже и дали им сроки заключения от 5 до 10 лет. В 1955 году, после моего освобождения я в Казахстане встречал только тех из них, кто приехал из Китая по договору на стройки Казахстана. Они избегли ареста.

...А теперь - о бывших военнопленных и о тех, кто на оккупированной территории сотрудничал с фашистами.

О них много написано у А.И. Солженицына в его, не преувеличивая, исключительной книге "Архипелаг Гулаг". Жаль только, что это выдающееся произведение окрашено предвзятым, заранее исключающим объективность взглядом автора.

Это относится и к проблеме военнопленных. Если в советской литературе тех лет люди, сказавшиеся в плену, огульно рассматривались как изменники, то Солженицын так же огульно зачисляет их всех в сознательные противники советской власти и борцы против режима. Не так просто все это было, и не одинаковы были эти люди. Верно пишет Солженицын, что большинство военнопленных попало в плен не по своей вине, а по вине Сталина. Да и вообще пленение не преступление и не может рассматриваться как измена. Верно, что и те из пленных, кто вслед за Власовым поступил на службу к немцам, в большинстве пошли на это с отчаяния, так как родина отступилась от них и предоставила им помирать с голода в плену. Но и среди них были разные люди. Не вижу, чем можно оправдать Власова и его ближайших сотрудников. Не вижу смягчающих обстоятельств для тех, кто, став на путь активного сотрудничества с фашистами, боролся вовсе не со Сталиным, а со своим собственным народом. Я беседовал в лагере с сотнями таких. Они и не скрывали того, что были у фашистов карателями, полицаями, вешателями, что убивали не только коммунистов, а простых советских людей: за то, что они русские, или за то, что они - евреи, или за то, что они сопротивлялись грабежу, или за то, что они не хотели доносить на своих соседей — да мало ли за что?

Советские власти валили всех в кучу, и тот, кто работал на "душегубке", и тот, кто просто оказался в плену, одинаково попадали в лагерь и получали одинаковый срок. Солженицын, делая великое дело разоблачения сталинской карательной политики, тоже, однако, валит все в кучу и порой зачисляет тех, кто служил Гитлеру (а в лагере чаще всего был прислужником МГБ) в "борцы за освобождение русского народа".

Эта предвзятость, необъективность снижает историческое значение трудов Солженицына. Так, пытаясь доказать, что разоблачаемые им злодеяния ведут свое начало не от Сталина, а от Ленина, Солженицын ведет свое летоисчисление лагерных зверств от Соловков. Но при этом он скрывает от читателей, что на Соловках у заключенных было самоуправление, руководство которым с самого начала захватили в свои руки белогвардейские офицеры. Это именно они, а не коммунисты, были вдохновителями и изобретателями тех зверств, того произвола, о котором пишет Солженицын, и об этом свидетельствуют многие, побывавшие на Соловках. Об этом я читал и в материалах, опубликованных в Самиздате, да есть у меня и живой свидетель — мой брат, попавший в Соловки за приписанное ему содействие в переправе белогвардейцев из Манчжурии на Дальний Восток. Брат подтвердил, что белогвардейцы весьма изобретательно издевались над заключенными и что именно им принадлежит авторство знаменитой поговорки: «Унас власть не советская, у нас власть соловецкая».

При Ленине Соловецкий лагерь был единственным стационарным концентрационным лагерем в советском Союзе (не считая временных в период гражданской воины), и в него попадали действительно заклятые враги Советской власти. При Сталине лагеря стали массовым явлением. Именно при Сталине возник этот страшный "Архипелаг", расползшийся мрачным пятном по карте Советского Союза. Сначала в борьбе за свою единоличную власть Сталину потребовалось упрятать в него внутрипартийную оппозицию, потом - техническую интеллигенцию, потом - верхушку деревни, потом - всех или почти всех старых большевиков.

Солженицын не анализирует все эти явления, не дает оценки роли внутрипартийной оппозиции, для него - все кошки серы, все большевики одинаковы. Ни сущности Октябрьской революции, ни сущности сталинской контрреволюции он не понимает. С Октябрьской револю-

цией он познакомился через сталинское окно. Воздухом героических лет революции он не дышал, а вот воздухом термидора надышался в лагере даже чрезмерно.

Жаль! И потому, прежде всего, жаль, что подавлявшее большинство страниц "Архипелага Гулага" с необычайной силой и правдивостью отражает страшную действительность. Не надо бы сюда ложки дегтя!

* * *

...Я попросил Нину Васильевну бросить несколько моих писем в почтовый ящик (я все еще не имел писем от своих). Она выполнила мою просьбу, и недели через две я получил ответ с иркутским адресом семьи. Все у них было как будто бы благополучно. Лена кончила школу и поступила в финансово-экономический институт.

Теперь я мог, наконец, отправить подарки, купленные мной в тот злополучный день 1950 года. На следующий день все вещи были отправлены в Иркутск.

Переписка с семьей наладилась регулярная. Нина Васильевна аккуратно отправляла мои письма, но чтобы не вызвать у "кума" подозрений, я продолжал раз в шесть месяцев, как полагалось по распорядку, слать письмо через цензуру. В письмах, посылаемых через Нину Васильевну, я предупредил Розу, чтобы в ее письмах не было никаких намеков на то, что писем она получает больше, чем полагается.

* * *

В ППЧ я, в сущности, работал в единственном числе. Нина Васильевна, убедившись, что в плановом деле я понимаю гораздо больше, чем она, спокойно перевалила на меня всю работу. Приходя утром в свой кабинет, Нина Васильевна вызывала к себе вольнонаемную сотрудницу ППЧ, жену начальника спецчасти, и они целый день болтали о своих женских делах.

Вскоре после прибытия нашего этапа в руководстве ОЛП произошли перемены: сменились начальник ОЛП и начальник ППЧ. Новый начальник ППЧ, лейтенант Барабанов, присмотревшись ко мне и убедившись, что мне можно "доверять" (разумеется, не в идейном или политическом смысле; такого смысла он вообще не разумел), т.е. что я не буду ни "стучать" на него, ни интересоваться, его "личной жизнью" (а она у него была богатая: молодых женщин, с которыми можно переспать, кругом было много), полностью перевалил на меня всю практическую работу. Теперь уже все три вольных сотрудника ППЧ паразитировали на труде заключенных сотрудников. Так было, впрочем, везде: и на шахтах, как я уже писал, и в аппарате.

...В 1952 году Сталин, как известно, затеял знаменитое "дело врачей". И как раз в это время меня вызвал к себе на беседу "кум". Он повел речь о том, что на ОЛПе-де много активных контрреволюционеров - фашистов, бендеровцев и других, - и они, дескать, и в лагере продолжают свою деятельность. В этих условиях всем коммунистам нужно объединиться.

— Вот вы, например... Вы, бывший старый член партии, должны помочь нам выявить контрреволюционеров. Приходите ко мне хотя бы раз в неделю и сообщайте мне о разговорах, которые ведутся в бараках и на работе...

— Это что же, вроде партийной нагрузки? - спросил я.

— Вот-вот, - обрадовался "кум", не замечая иронии. - Это будет как бы проверкой вашей преданности партии...

— Позвольте, вы, я полагаю, знаете, что я из партии исключен и уже третий раз отбываю срок...

— Ну и что же? Вы ведь, наверное, считаете, что осуждены неправильно, что на самом деле вы остаетесь большевиком? Вот вы это и докажите...

— Я — не единственный большевик в лагерях, таких как я тысячи. И нас, так же как и других людей разных убеждений, но одинаково невинных, держат в заключении. Многих — только за то, что они были в плену. И вот теперь вы предлагаете мне, чтобы я на них доносил? За что? За то, что они считают, что арестованы несправедливо? Так они правы. Вместо того чтобы освободить невинных людей, вы хотите с моей помощью намотать им дополнительный срок? Нет уж, увольте, я вам не помощник...

— Учтите, - сказал "кум", - что результатом вашего отказа может быть перевод на общие тяжелые работы...

— Это вы можете, - ответил, я. - А заставить меня заниматься доносами не в вашей вла-

сти...

Через несколько дней меня вызвал начальник ОЛП и сказал, что "в связи с делом врачей" (какая у меня могла быть "связь" с этим делом, кроме моей национальности?) он не может больше держать меня на такой ответственной работе и поэтому включает меня в этап, который завтра уходит на ОЛП шахты № 2.

37. Шахта и ОЛП № 2

На шахте № 2 меня плановиком не сделали, но и на общие работы не назначили. Сделали меня счетоводом-расчетчиком в расчетном столе бухгалтерии. Всего нас было десять таких расчетчиков - две вольнонаемные женщины и восемь заключенных. Нашей обязанностью было рассчитать заработную плату 2000 рабочих - вольных и заключенных, из которых 1800 работали сдельно и 200 — повременно.

Главный бухгалтер шахты был вольнонаемный, его заместитель и начальник расчетной части — из немцев Поволжья, так называемых "спецпереселенцев". Оба они, не в пример олповским "вольняшкам", вкалывали добросовестно, наравне с заключенными.

Немцев-спецпереселенцев на Воркуте было много — и среди шахтеров, и среди строителей, и на конторской работе. Выселенные из своей республики в начале войны, они к моменту моего второго прибытия на Воркуту, летом 1951 года, уже проработали здесь больше десяти ст. Жили они семьями, оплачивали их труд как вольнонаемных, высоко, получали они и "северные" и, в пределах Воркуты, считались свободными. Но свободы у них, конечно, не было: они не имели права выезда из Воркуты, обязаны были каждую неделю отмечаться в комендатуре и вообще были лишены своего привычного национального быта.

Мои товарищи по работе, счетоводы-расчетчики, в основном были из бывших военнопленных. Только двое были "политики": один - бывший сионист, другой - Гольц, социал-демократ, меньшевик с апреля 1917 года.

С Гольцем мы жили в одном бараке и работали в одной смене, поэтому много свободных or работы часов мы провели в разговорах, рассказывая друг другу свою жизнь и, конечно, рассуждая на политические темы.

В 1917 году Гольцу было 19 лет, и он учился в Петроградском Политехническом институте. После Февральской революции он примкнул к меньшевикам, продолжал разделять их взгляды и после Октября, вел активную пропагандистскую работу среди петроградских рабочих и вместе с другими активными меньшевиками был арестован в 1919 году. Отсидев три года и политизоляторе, он вышел на свободу, отыскал своих единомышленников и включился в подпольную работу. Ну, а потом все пошло "как быть должно": несколько ссылок и, наконец, лагерь, десятилетний срок.

Когда я встретился с ним, Гольц оставался все таким же убежденным меньшевиком. Но наряду с политическими интересами у него были и научные. В частности, во время пребывания и ссылке в Саратовской области и в Средней Азии, он написал несколько серьезных географических работ, опубликованных в специальных журналах.

Конечно, немалое место в наших беседах занимали прошлые разногласия наших бывших партий. Понимаю, звучит это несколько смешно: и разногласия - прошлые, и партии - бывшие, а вот поди ж ты, спорили эти два зэка-счетовода, бывший большевик и бывший меньшевик, по-настоящему, со всем пылом.

Основной аргумент Гольца заключался в том, что большевики, подавив демократию, погубили революцию, что, подчеркивал он, доказано всем последующим ходом истории, перерождением большевистской партии. Против этого трудно было возразить. Но, соглашаясь с Гольцем и насчет подавления демократии, и насчет перерождения большевистской партии, я утверждал, что ответственность за погибель социалистической революции следует разделить между большевиками и другими социалистическими партиями, которые пошли на коалицию с буржуазией, а не на коалицию с тогда еще пролетарской, социалистической партией. Если бы меньшевики и эсеры пошли на то, чтобы вместе с большевиками создать коалиционное социалистическое правительство, которое отобрало бы власть у буржуазии, заключило мир, отдало крестьянам землю и провело бы все другие демократические реформы, социалистическая революция пошла бы по другому, демократическому пути.

Но меньшевики и эсеры боялись взять на себя ответственность за власть, а большевики, наоборот, проявили величайшую самонадеянность, решив, что сами справятся с задачами социалистическом революции и отсталой стране. И даже тогда, когда стало ясно, что мировая революция в ближайшее время не придет, они не допустили другие социалистические партии к

участию в политической жизни страны. Расплатой за монополию власти; за однопартийную систему и было перерождение партии и предательство революционных идеалов.

А ведь среди большевиков было течение, настаивавшее на сближении с другими социалистическими партиями (Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин и другие). Но ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры на такое сближение не шли. Так что ответственность за то, что Октябрьская революция не дала тех плодов, которые от нее ожидали, лежит не на одних большевиках, но на всех социалистических партиях.

Гольц не соглашался. Он был немножко догматик (это вообще свойственно меньшевикам) и упрямо твердил, что незачем социалистическим партиям стремиться к власти, пока не завершены буржуазно-демократические реформы.

Наши разногласия только придавали интерес нашим беседам, которые немало скрасили унылый арестантский быт. Но больше всего я благодарен Гольцу за то, что он познакомил меня с Михаилом Давыдовичем Байтальским, который очень скоро стал для меня близким и любимым другом Мишей.

Встреча с ним была одной из самых запоминающихся во всей моей богатой встречами арестантской и ссыльной жизни. Мы продолжали дружить и общаться с Байтальским и после освобождения, в Москве - и большим, тяжелым горем была для меня его смерть в 1978 году.

Этот слесарь-водопроводчик шахты № 2, с которым я познакомился в конторе, куда он зашел к Гольцу, был, несомненно, человеком выдающимся - и по своим талантам, и по своим моральным качествам, и по тому непередаваемому обаянию, которое производила его личность почти на всех, кто с ним встречался.

К тому времени, как мы с ним познакомились, Мише было 49 лет, и он успел побывать многих тюрьмах и лагерях, а также на фронтах гражданской и Отечественной войн. В молодости он был комсомольцем, коммунистом, журналистом - и, как и я, примыкал к троцкистской оппозиции, что и положило начало его тюремной биографии. Не знаю, каким журналистом он был в молодости, но все, написанное им после освобождения из лагеря ("Тетради для внуков", "Товар номер один", "Близкое и далекое", "Технология ненависти" и др.) свидетельствует значительном литературном и публицистическом даровании.

Встречались мы с ним тогда ежедневно: во время развода, на шахтном дворе, на территории жилой зоны. Старались идти рядом в колонне с шахты и обратно и, конечно, беседовали любые темы. Потом, когда мы сблизились еще больше, стали ежедневно встречаться с ним маленькой каморке, где размещалась его миниатюрная слесарная мастеровая. Здесь он часто читал мне свои стихи, (несколько лет назад сборник их напечатали в Израиле).

Мне, конечно, несказанно повезло. Приобрести такого друга, как Миша Байтальский, общее счастье, а каким счастьем было это там, среди окружавшего нас моря зла, ненависти отчаянья, может представить себе только тот, кто там побывал. Душа оттаивала, как только увидишь его высокую, худощавую фигуру в засаленной брезентовой куртке и таких же брюках в потертой кепке, из-под которой светились лучившиеся добротой и умом необыкновенно синие глаза.

Привлекали не только его ум, начитанность, своеобразие его мыслей. Какой-то необыкновенной душевной мягкостью, открытостью, искренностью отличался этот человек, его лицо голос, взгляд... Он как бы распространял вокруг себя атмосферу свойственного ему душевного благородства. Привлекательна была даже самая его манера разговаривать: он как бы пря эмоции под легкой ироничностью своих скупых, сдержанных формулировок — но горячая душа его прорывалась сквозь них и согревала все вокруг...

Читая мою восторженную характеристику Миши Байтальского, можно подумать, что мы тогда во всем были с ним единомышленниками. Отнюдь нет. Мы полностью соглашались только в отрицательной характеристике современного советского строя и современной коммунистической партии. Но выводы из этого мы делали разные. Я по-прежнему считал себя (и считаю сейчас) марксистом и социалистом, Миша же переживал тогда начальный период своего увлечения идеей борьбы за еврейскую национальную независимость и государственность, разочаровался в своем интернационалистском прошлом, он доказывал мне, что национальные особенности и черты сильнее социальных и политических и что, как показал опыт, никакие революции, в том числе и социалистическая, не в состоянии покончить с национальным гнетом и насилием.

Я не соглашался. Я доказывал ему, что происходящее сейчас в Советском Союзе — это не социализм, а измена ему, что переродившаяся партия коммунистов является теперь носителем не социалистических, а великодержавных идей.

Вообще в споре я нетерпим и несдержан, знаю за собой этот недостаток. Только не с Мишей. Как-то так получалось, что его неизменная мягкость, терпимость и доброжелательность действовали на меня успокаивающе - и наши споры, несмотря на диаметральную противоположность наших точек зрения, никогда не превращались во взаимные обвинения. Конечно, тому помогало и то, что, несмотря на свою увлеченность идеей национального самосознания, Миша не походил на тех узких, тупых националистов, которые все свое хвалят и все чужое поносят. Он резко порицал израильских клерикалов, он хотел видеть еврейское государство гуманным, демократическим, терпимым ко всем людям, как гуманен и терпим был он сам.

Миша знал иврит, умел читать на нем, хорошо знал историю еврейского народа. Но писал он (тогда он писал только стихи) по-русски, хотя все его стихи были посвящены многовековым страданиям еврейского народа. Вначале стихи его казались мне несколько чересчур пафосными, но вскоре натура взяла свое, и они становились все мягче и лиричнее.

...Я описал наиболее запомнившихся мне моих "соузников" на ОЛП № 2. В остальном состав заключенных здесь мало чем отличался от состава заключенных на ОЛПе № 31 - может быть, бендеровцев оказалось здесь чуть побольше. Да еще была небольшая группка - человек восемь, которых чурались почти все, - немцы-врачи, проводившие свои эксперименты в фашистских лагерях на советских детях. Основных заправил этого чудовищного мероприятия расстреляли, а исполнителей приговорили к 25-ти годам заключения.

38. Смерть Сталина и перемены в лагере

Утром 5 марта 1953 года я проснулся от сильного и несколько странного шума. По радио передавалась траурная музыка, а население барака буквально вопило от радостного восторга. Оказалось: только что передали сообщение о смерти Сталина.

Заключенные свой восторг почти и не скрывали, хотя взгляды на то, какое влияние будет иметь эта смерть на их судьбу, были различными. Некоторые считали даже, что смерть Сталина повлечет за собой усиление репрессий. Многие предполагали, что никаких изменений в судьбе заключенных эта смерть не принесет. "Видите, - говорили они, - его наследники проливают слезы над его могилой, его труп они положили рядом с Лениным. Все это свидетельствует: сталинская политика останется неизменной".

Примерно таких же взглядов придерживались Байтальский и особенно Гольд. Все большевики, говорил он, воспитаны на одних и тех же принципах, их карательная политика - не плод сталинской выдумки, а вытекает из самой сущности большевизма. Поэтому даже от смерти Сталина не приходится ждать ничего хорошего.

Я был настроен более оптимистически. Теперь, говорил я, прежде всего, следует ожидать разногласий в руководящей головке, в первую голову - между Берия и остальными члена Политбюро, а потом и между ними самими. И тот, кто победит, вынужден будет чем-то противопоставить себя Сталину, в чем-то смягчить его политику. Все эти люди давно перестали быть большевиками или никогда ими по существу и не были, но они так же боялись Сталина, как и все в стране (может быть, даже больше: лучше знали его), и хотят передышки. Вот увидите!

Первым сигналом, подтвердившим мои прогнозы, было официальное сообщение о прекращении "дела врачей", отдаче под суд ведшего это дело Рюмина и лишении ордена Ленина донесшей на врачей Лидии Томашук. В этом сообщении, опубликованном МГБ, которым руководил Берия, содержался любопытный намек. Было сказано, что старший следователь Рюмин вел сфабрикованное "дело врачей" "помимо руководства органов безопасности". Конечно, все понимали, что так Берия пытается снять с себя ответственность. Но на кого он ее перелагал?! Кто мог дать директивы старшему следователю МГБ по такому делу? Намек был явный - Сталин.

Разоблачение "дела врачей" получило колоссальный резонанс не только внутри страны, но и во всем мире. Но еще более сенсационными были разоблачение, арест и расстрел Берия, обвиненного в том, что он хотел совершить государственный переворот.

Все эти события, происшедшие в течение одного-трех месяцев после смерти Сталина, свидетельствовали, что в стране назревают какие-то крупные перемены. И действительно, вскоре и до нас, зэков, дошло через возвращавшихся из отпусков вольных, что в Центральном Комитете партии намечается пересмотр политики Сталина и что в первую очередь будут пересматриваться карательная политика и политика в области сельского хозяйства.

Это уже давало нам какую-то надежду. И это же явно беспокоило лагерную администрацию. Беспокойство все больше сквозило в поведении больших и малых лагерных начальников.

Посыпались десятки и сотни тысяч заявлений заключенных с требованием пересмотра их дел.

"Либерализация" началась с пересмотра режима для ссыльных. Наши спецпереселенцы были освобождены от отметок в комендатуре и получили право свободно передвигаться по территории СССР (крымские татары его не имеют до сих пор; впрочем, вряд ли и наших спецпереселенцев прописывали на постоянное жительство в гор. Энгельсе - бывшем центре Pecпублики немцев Поволжья). Сведения о реабилитации ссыльных и разрешении им вернуться к месту постоянного жительства мы получили и в письмах.

Начал смягчаться и режим в Речлаге. Ликвидировали ограничения в переписке, разрешили свидания с родными, содрали номера с одежды, перестали запирать бараки, облегчили получение посылок, книг, журналов. Возле проходной ОЛПа построили барак с отдельными комнатами для свиданий заключенных с их семьями. Женам давали свидание до семи суток и предоставляли отдельную комнату. Родителям, братьям, сестрам и детям давали свидания в течение нескольких дней по нескольку часов в день.

Наконец, начался пересмотр дел. Заключенные, годами бившиеся как головой о немую стену, вдруг стали получать ответы, в которых прокуратура сообщала, что их дела находятся стадии пересмотра. Появились уже случаи реабилитации некоторых категорий заключенных, в первую голову тех, кто был обвинен в террористических намерениях и осужден за то, например, что сжег или порвал портрет Сталина.

В общем, "лед тронулся" и остановиться уже не мог.

Как же в это время эволюционировали взгляды разных групп: руководящих партийных и государственных работников, заключенных, томившихся в лагерях, и тех, кто распоряжался ими, как рабами, - лагерных начальников?

Естественно, лучше всего я знаю ход мыслей своих братьев-зэков, легко могу представить себе, как воспринимали события "кумовья", надзиратели, начальники ОЛПов, да и более высокие лагерные чины. Что касается тех, кто делал политику в Москве, я могу только предполагать, зная общий тип этих людей и пройденную ими школу.

Они понимали, что сталинскую репрессивную политику придется пересматривать, а значит, придется пересматривать дела арестованных и освобождать людей. Но сколько их - даже они себе не представляли. И когда представили, поняли, что если рассматривать каждое дело, но на это могут уйти десятки лет. Между тем, требовалось сразу показать, что произошли принципиальные изменения в политике, да и сведения о волнениях в лагерях уже дошли до Москвы - и требовалось успокоить пока заключенных.

Поэтому, наряду с ускорением пересмотра дел, были приняты решения о немедленном смягчении режима в лагерях: бесконвойное хождение в прилегающей к ОЛПу зоне; предоставление ряду заключенные права жить вместе с семьей за зоной с ежедневной отметкой в проходной; выдача на руки заработанных денег; досрочное освобождение местными судами ряда включенных, отбывших одну треть срока, без права выезда в другие районы; и пр.

Однако все эти мероприятия фактически осуществлены не были, так как их саботировала лагерная администрация. "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги..." Хозяевами на местах были они, лагерные деятели, а они вовсе не были заинтересованы в скорейшем роспуске лагерей. Наоборот, они жаждали доказать, что лагеря необходимы, что они, лагерные начальники, здесь с риском для жизни сдерживают орду государственных преступников, "охраняя мирный труд советских людей" (так они любили выражаться). И в самом деле, где еще нашли бы они такую кормушку? Где могли бы они, ни к какому производительному труду не способные, найти такую великолепную работу: ничего не делать, пользоваться властью и получать высокие оклады?

И они, под разными предлогами, саботировали проведение мероприятий по ослаблению лагерного режима, особенно таких, как досрочное освобождение и разрешение жить за зоной. Еще бы: ведь эти мероприятия сокращали контингент заключенных, а значит, неизбежно вели и к сокращению штата лагерной администрации.

Все это сильно возмущало заключенных. И чем больше доходило с воли слухов об общей либерализации, о выявлении преступлений, совершенных органами безопасности, тем сильнее был гнев заключенных: а мы-то все сидим, а мы-то ни с места! Приезжавшие на свидание жены рассказывали: в Ленинграде, на партактиве, Н.С. Хрущев прямо сказал, что "ленинградское дело" было сочинено Сталиным и органами безопасности, его уже пересмотрели и всех реабилитировали, а оставшихся в живых освободили. Рассказывали, что в правительственных кругах рассматривается вопрос о незаконности преследований и арестов бывших военнопленных только за то, что они были в плену. Это особенно волновало заключенных Речлага: ведь почти половина их были бывшие военнопленные.

Чем больше было надежд, и чем медленнее они осуществлялись, тем острее становились конфликты. Почему застыло дело с освобождением из лагерей? Такой вопрос задали прокурору Речлага, приехавшему на наш ОЛП специально для того, чтобы "разъяснить политику правительства в отношении реабилитации". Он ответил:

— В лагерях сидит огромное количество заключенных. Дела их пересматриваются, но это процесс длительный. Ведь нужно проверить правильность предъявленных каждому обвинений, на это требуется много времени.

Кто-то из заключенных зло выкрикнул:

— Как сажать, так все быстро делалось, любого клочка бумажки с доносом хватало... А как выпускать — проверка потребовалась... Вы бы тогда лучше проверяли...

Участилась столкновения с конвоем. Несмотря на общее смягчение режима, конвойные не получили никаких новых указаний и по-прежнему требовали от заключенных соблюдения правил, установленных для лагерей строгого режима: не допускали самого ничтожного отклонения от строя, требовали соблюдения строжайшей тишины во время следования колонны, не разрешали присесть в ожидании вывода, и т.п.

Раньше этим идиотским правилам безропотно подчинялись. Теперь заключенные стали систематически нарушать их: громко разговаривали, отклонялись от строя, отставали от колон-

ны и прочее. Конвоиры злились, грозили применением оружия, натравливали на отстающих собак, а иногда давали предупредительные выстрелы.

Атмосфера накалялась. Усугубляли накал надзиратели - "попки", которые никаких перемен не ощущали и воспринимать не хотели. Их тешило самое сознание своей власти над бесправными людьми, и они не хотели отказывать себе в удовольствии проявлять эту власть. Идет такое ничтожество по двору и ищет, к чему бы придраться. "Почему не приветствуешь?" "Почему не встаешь?"... При малейшем сопротивлении их издевательским требованиям они тащили заключенных в Бур, заставляли их сверх рабочего времени мыть полы или топить печи надзирательской и прочее.

И в сталинские беспросветные времена находились заключенные, не мирившиеся с попытками унизить их человеческое достоинство. А после смерти Сталина почти все заключенные стали отказываться выполнять требования надзирателей. Столкновения на этой почве стали ежедневными.

Отношения между заключенными, с одной стороны, конвоем и лагерными блюстителями режима дошли до предельной остроты. В это время и вспыхнул инцидент, закончившийся забастовкой заключенных ОЛПа шахты № 2.

24 июня 1955 года, во время побригадного вывода первой смены из шахтной зоны, один из уже выведенных заключенных, ожидавший вывода всей колонны, присел на стыке дороги с предзонником. Конвоир без предупреждения выстрелил и пулей сбил с его головы шапку. Заключенные закричали: "Убийца!", "Бандит!". Ворота производственной зоны были еще открыты. Кто-то крикнул: "Пошли обратно!", и все вышедшие из шахты хлынули обратно в производственную зону.

Байтальский, Гольц и я были в это время среди тех, кто еще не успел выйти с шахтного двора. Начальник конвоя обратился к заключенным с призывом идти в жилую зону и обещал виновного конвоира отстранить, но его призыву никто не внял. Заключенные категорически казались уйти с шахтного двора и потребовали, чтобы на шахту пришел начальник ОЛПа.

В это время вторая смена, пришедшая с ОЛПа, уже спустилась в шахту и приступила работе. Узнав, что первая смена забастовала, они тоже прекратили работу, поднялись на-гора и, узнав в чем дело, присоединились к первой смене. В шахте остались только вольные шахтеры и дежурные водопроводчики по откачке воды.

Начались уговоры. Прекратить забастовку заключенных уговаривали поочередно начальник шахты № 2, у которого с заключенными были неплохие отношения, и приехавший начальник комбината "Воркутуголь".

Начальник ОЛП не показывался ни на шахте, ни в жилой зоне и заявил, что не придет. Уговоры не помогли. Отказ начальника ОЛП явиться только подлил масла в огонь. Забастовщики устроили на шахтном дворе собрание и постановили: не уходить с шахты, пока к ним явится прокурор Речлага. Прокурора пока не нашли, и обе смены решили ночевать на шахтном дворе.

Третья смена, которая должна была выйти на работу ночью, узнав о забастовке, на раб не вышла. Таким образом, к утру 25 июня забастовка охватила весь состав ОЛПа.

Уговоры не помогли, потому что заключенные уже перешли границу конфронтации, которой они постепенно подходили в своих столкновениях с конвоем и администрацией. Теперь вопрос уже не сосредоточивался на выстреле конвоира: заключенные требовали прекратить всякое самоуправство, осуществить, наконец, формально предписанное ослабление режима, быстрее освободить из лагеря невинно осужденных.

Утром 25 июня на шахту прибыл прокурор Речлага. Он собрал заключенных, находящихся на шахтном дворе, выслушал их претензии, обещал, что "ознакомится с обстановкой" "примет меры", а пока просил забастовщиков вернуться на ОЛП и возобновить работу.

Собрание постановило: на ОЛП вернуться, а вопрос о возобновлении работы обсудить на общем собрании всех заключенных.

Когда колонна, состоявшая из двух забастовавших смен, подошла к воротам ОЛПа, заключенные, остававшиеся в жилой зоне, встретили вернувшихся аплодисментами. После того, как они поели, зазвучал гонг, призывавший на собрание.

Открыл его заключенный-"двадцатипятилетник" (Доброштан, бывший майор Красной армии, служивший, как и Белов, о котором рассказано выше, в Разведупре, и, как и Белов, получивший свой срок за отказ работать параллельно с разведупром в органах МГБ).

Избрали президиум, в который вошел и Доброштан, и стали обсуждать вопрос, прекратить иди продолжать забастовку. Подавляющим большинством голосов решили: продолжать

до приезда Генерального прокурора СССР. Затем начали вносить предложения, какие требования следует предъявить прокуратуре. Избрали комитет из пяти человек во главе с Доброшаном. Этому комитету предложили выработать окончательный текст требований и на следующий день, 26 июня, снова собрать собрание для утверждения этого текста.

Затем к собранию обратился Доброштан с очень важным предложением. Он предупредил ч возможных провокациях и, чтобы сорвать их, предложил на все время забастовки утвердить следующие правила:

1. Обязать всех заключенных соблюдать все решения общего собрания и требования комитета.

2. Не вступать ни в какие пререкания с администрацией ОЛП и с надзирателями.

3. Не подходить к ограде зоны ближе, чем на десять шагов, и не вступать ни в какие разговоры с охраной.

4. Не ходить в канцелярию ОЛПа ни по своей инициативе, ни по вызову администрации, без разрешения в каждом отдельном случае комитета и без его представителя.

Предложения эти были тут же утверждены. Но и администрация сразу приступила к ответным действиям.

На каждой вышке вместо одного часового появилось два, и на всех вышках установили пулемет. Одновременно на каждой вышке появился громкоговоритель, связанный с трансляционной установкой в кабинете начальника ОЛП. Уже к концу первого дня забастовки по трансляции несколько раз было передано обращение начальника ОЛП к заключенным с трафаретным, в общем, текстом: вы поддались на удочку зачинщиков и бунтовщиков, арестуйте их и кидайте администрации, а сами возвращайтесь на работу. По моим наблюдениям, обращение это никакого влияния на заключенных не оказало.

Я еще забыл упомянуть, что лагпункт шахты № 2 был спарен с лагпунктом шахты № 3. Эти ОЛПы отделялись друг от друга несколькими рядами колючей проволоки, вдоль которой через каждые 30 метров тоже были установлены вышки. Стоящие на них часовые могли одновременно наблюдать за зэками обоих ОЛПов.

Неподалеку от проволочного заграждения, по обе его стороны находились жилые бараки обоих ОЛПов, и с крыши, каждого из них было видно все, что происходило во дворе соседнего ОЛПа. После окончания собрания наши зэка залезли на крышу, позвали соседей и рассказали им о том, что у нас происходит. Заключенные шахты № 3 узнали от наших ребят о забастовке, о принятом решении не приступать к работе до приезда генерального прокурора, о вырабатываемом сейчас проекте требований к прокурору. После того, как текст требования будет принят,. они обещали передать его соседям с той же крыши.

26 июня на общем собрании был утвержден текст требований. Передаю его, разумеется, по памяти. Основными были требования немедленно ускорить пересмотр дел заключенных, назначив для каждого лагеря авторитетную комиссию; не позднее 1-го июля начать, согласно постановлению правительства, работу судов местного значения в каждом ОЛПе для решения вопроса о досрочном освобождении тех, кто отбыл одну треть срока, и обязать эти суды ежедневно рассматривать не меньше 30-40 дел; немедленно приступить к выдаче таким заключенным пропусков на бесконвойное хождение и разрешений жить с семьями за зоной; немедленно отгородить половину бараков для переоборудования их в семейные квартиры; обязать начальника ОЛП, всю лагерную администрацию и конвой прекратить предъявление заключенным нелепых, унижающих человеческое достоинство требований; и, наконец, обязать управление Речлага немедленно освободить женщин-заключенных (у них был особый ОЛП) от тяжелого физического труда на кирпичном заводе.

Последнее требование внес один из заключенных непосредственно на собрании, и оно, как и все остальные, было единогласно принято.

Текст немедленно перебросили на ОЛП № 3, заключенные которого с 27 июня тоже прекратили работу и присоединились к забастовке (позже мы узнали, что к ней присоединились и заключенные с шахт №№ 29 и 40).

Радиорупоры гремели с утра до ночи, передавая угрозы вперемешку с призывами одуматься и обещаниями простить вину, если мы выйдем на работу.

Мы не сдавались. Для поддержания духа комитет ежедневно собирал короткие собрания, и которых информировал заключенных о положении дел. А события нарастали.

Несколько стукачей в разное время попытались прорваться к "кумовьям" — и одна из попыток увенчалась успехом: самому первому удалось обмануть комитет. Но других поймали — и

вошли в раж: стали охотиться за стукачами. В столовой вывешивали объявления, что такой-то заключенный (следовала фамилия) обвиняется в стукачестве. Ему предлагалось тогда-то явиться на собрание и опровергнуть выдвинутое обвинение.

Нужно сказать, что некоторые смело являлись и приводили убедительные доказательства своей невиновности. Но было и несколько убитых стукачей — главным образом, из числа "сук".

Во время забастовки вольнонаемные на территории лагеря не появлялись, за исключение ем тех, кто привозил нам хлеб и продукты (лишить нас пищи администрация, все-таки, не решилась). Встреча с ними поваров и раздатчиков хлеба проходила под контролем комитета.

Наконец, на пятый день забастовки по радио передали сообщение: из Москвы приехала комиссия, которая просит всех членов избранного заключенными комитета прийти для переговоров в кабинет начальника ОЛПа.

Удары гонга призвали всех заключенных на общее собрание. Все немедленно примчались на спортивную площадку. Доброштан сообщил о приезде комиссии и сказал:

— Я думаю, нам не следует туда идти. Давайте проголосуем: кто за то, чтобы, наоборот пригласить их к нам сюда, на собрание.

Это предложение было одобрено подавляющим большинством и передано приехавшим.

Из бараков быстро принесли несколько столов и табуреток, где-то раздобыли даже кусок кумача, графин с водой и стаканы: все, как на настоящем собрании. А от управления ОЛП нам уже двигалась группа офицеров и людей в штатском. В полном молчании они сели за стол. Потом один из них поднялся и обратился к собранию.

Он поздоровался, назвал себя ("я - заместитель Генерального прокурора СССР Хохлов" и сидевшего рядом начальника Гулага МВД СССР (фамилию начальника Гулага не помню. авт.), сказал, что они направлены сюда решением правительства для рассмотрения наших претензий и требований, переданных им по телеграфу.

— Мы уполномочены, - сказал он, - решить на месте те вопросы, которые относятся нашей компетенции, и ознакомиться с теми, которые выходят за пределы наших прав, чтобы доложить о них вышестоящим органам.

Он предложил такой порядок: сначала выслушать тех, кто расскажет о причинах, побудивших заключенных пойти на такую крайнюю меру, как забастовка; и потом комиссия ответит на все вопросы, которые входят в ее компетенцию, а для ответа на остальные вопросы через день-два будет собрано еще одно собрание.

Против предложенного порядка рассмотрения никто не возражал. На импровизированную трибуну поднялся Доброштан, представившийся как председатель комитета заключенных. Хохлов спросил, какой у него срок и за что он осужден. Услышав ответ, он сказал:

— Если вы говорите правду, вы будете одним из первых, кто выйдет отсюда на свободу...

Затем Доброштан рассказал причины возникновения забастовки, которые читателю книги уже известны. Он подчеркнул законность требований заключенных, сказал, что наибольшее негодование их вызвал отказ начальника ОЛПа явиться на шахту и выслушать их претензии, обратил внимание приехавших на то, что забастовщики приняли все меры к тому, чтобы предотвратить какие-либо эксцессы.

— Администрация же ОЛПа, - сказал он, - наоборот, пыталась провоцировать столкновения. С утра до вечера громкоговорители с вышек обвиняли нас в контрреволюционных действиях, разносили самые жестокие угрозы в наш адрес. Вы, надо полагать, уже ознакомились нашими требованиями. В них нет ничего контрреволюционного. Мы требуем лишь выполнения постановления правительства. В требовании пересмотреть наши дела тоже нет ничего противозаконного. Большинство заключенных осуждено не судами, а Особым Совещанием МГБ, в отсутствие обвиняемых. Вот это было противозаконно. Теперь мы как раз настаиваем на восстановлении законности. Если можно было выносить тяжелейшие приговоры не в суде, а комиссии, без присутствия обвиняемых, почему теперь нельзя пересмотреть эти дела тоже комиссии, но с участием тех, кто был осужден?

Хохлов ответил, что рассматривать здесь вопрос о пересмотре дел они не уполномочены, и могут только обещать, что по приезде в Москву доложат об этом требовании вышестоящим органам.

— Что же касается всех остальных ваших требований, — то они вполне законны и должны быть выполнены, — сказал Хохлов. — Очень важно и то, что бастующие вели себя, как вы утверждаете, организованно, спокойно и не допускали никаких эксцессов. Мы сейчас сделаем перерыв на один-два дня для проверки правильности утверждений комитета и потом соберем снова для окончательного решения.

Через несколько дней действительно комиссия созвала второе собрание заключенных нашего ОЛПа. Не буду здесь пересказывать доклад, сделанный нам Хохловым, скажу только вкратце, что все требования заключенных, кроме немедленного пересмотра дел (об этом, сказал Хохлов, будет немедленно доложено правительству), были удовлетворены. Буквально через несколько дней начали работать суды, рассматривавшие в день не менее 30 дел тех заключенных, которые отсидели 1/3 срока. Создан был лагпункт с ослабленным режимом, выданы разрешения ряду заключенных жить за зоной, оборудованы за зоной бараки для семейных, где разрешено было жить с семьями. Естественно, ряд таких заключенных были расконвоированы и получили соответствующие пропуска. Женщин-заключенных освободили от тяжелых работ па кирпичном заводе — об этом Хохлов сообщил нам уже на собрании как о совершившемся факте. Конвоиры и надзиратели (это мы тоже почувствовали сразу, еще до собрания) получили строгие указания изменить свое обращение с заключенными и не раздражать их мелкими придирками.

В общем, мы победили. Единогласным решением общего собрания забастовку прекратили, и в тот же день вторая смена (первую мы уже пропустили) вышла на работу. Когда наша колонна впервые после окончания забастовки шла на шахту, все женщины-заключенные подошли к ограде своего ОЛПа, мимо которой мы проходили, и шумно благодарили нас за заступничество.

Вспоминая всю историю нашей забастовки, я не могу не признать естественными иллюзии, охватившие многих бывших заключенных в конце 50-х годов. Ведь, в самом деле, фантастическими казались нам тогда (и, увы, кажутся теперь!) такие вещи, как собрание заключенных-забастовщиков, которым делает доклад заместитель генерального прокурора СССР, признающий правоту и справедливость их требований и, мало того, тут же принимающий реальные меры к их удовлетворению. Подлинно фантастика! Да и длилась она недолго, как и вся вообще "оттепель".

Нельзя, кроме того, умолчать о том, что далеко не везде события оканчивались так идиллически, как у нас. Вольнонаемные впоследствии сообщили нам, что на поддержавших нас и тоже объявивших забастовку шахтах № 29 и № 40 столкновение заключенных с администрацией кончилось кровопролитием. Будто бы обострение началось с того, что приехавшего на шахту № 29 для переговоров с забастовщиками генерального прокурора Руденко заключенные забросали камнями, а он приказал открыть по ним пулеметный и ружейный огонь. То же, но слухам, произошло и на шахте № 40 — и в обоих ОЛПах было много убитых и раненых. Но никаких подробностей этих событий я не знаю, так как не только не был их очевидцем, но даже ни с кем из очевидцев или участников не беседовал.

* * *

К Гольцу и Байтальскому, давно отбывшим 1/3 своего срока, приехали жены, — и они получили разрешение жить за зоной вместе с семьей. Меня почему-то еще некоторое время задерживали на ОЛПе строгого режима, и только через две недели перевели на ослабленный режим, выдав пропуск на бесконвойное хождение.

И тогда Гольц и Байтальский пригласили меня к себе в гости.

А знает ли сегодняшний читатель, что это значило тогда для меня: "пойти в гости"? Или для них: пригласить к себе гостей?

Примерно то же, что для сегодняшнего (и уж, разумеется, и тогдашнего!) советского гражданина поехать в гости в Париж, или в Бостон, или в Роттердам.

Мы годами жили в бараках. Годами не видели женщин. Годами не были не то что дома – в доме, в семейном доме, не сидели за накрытым столом, не пили чай из чашек, не брали сахар из сахарницы... Мелочь? Но как она важна для людей, лишенных семьи...

Конечно, "дом" Байтальского или Гольца лишь очень относительно можно было назвать домом. Мужу с женой отводилась отдельная комната в бараке с тонкими стенами и выдавалась казенная мебель: стол, стулья, кровати, шкаф. Но женщины умеют внести уют в любую обстановку. Какая-нибудь пестрая ткань вместо одеяла на кровати, бумажный абажур на лампе, репродукция на стене, скатерть на столе — и уже испаряется мысль о бараке. А главное — я могу пойти туда, когда хочу, никого не спрашивая...

Эти несколько раз, когда я был "в гостях" у Гольца и Байтальского, запомнились мне навсегда как самые радостные часы моей лагерной жизни.

Конечно, мы отметили наши встречи и рюмочкой, и вкусным домашним ужином - и это

тоже было уникально для нашего положения. Но главное было другое — мы сидели за столом и свободно разговаривали, о чем хотели, вместе с женами друзей — совсем как в былые свободные времена...

Ну, положим, не совсем. Конечно, это не была свобода. Мы все еще оставались заключенными. Но это был уже "глоток свободы", если позаимствовать для этого случая выражение Булата Окуджавы. Даже одно только право на бесконвойное хождение уже было этим глотком. Ходишь без колонны, в приятном одиночестве, наедине со своими мыслями... Хочешь - меняешь маршрут, захочешь - зайдешь в магазин, в кино, к знакомому вольному... Еще не свобода, но уже и не совсем лагерь, нечто промежуточное.

Еще сильнее ощущали это те, кого суды освободили досрочно, кто стал получать нормальную вольную зарплату и жить вместе с семьей. Для большинства заключенных, привыкших к тяжелому физическому труду, не труд на шахтах был каторгой. Каторгой была жизнь, в которой расписан каждый твой шаг, в которой ты зависишь от любого "попки", любого "вертухая". Каторгой была жизнь без женщин, о которых в бараке мечтали все свободное время. Каторгой была баланда, не восстанавливавшая затраченных на работу сил. И переход от всего этого к домашнему теплу, к семейному уюту (даже в барачной, но отдельной комнате), к детям - или к перспективе иметь детей, наконец, к вкусной и сытной еде, да еще и с водочкой, - все это многим и казалось свободой. И те из досрочно освободившихся, кто не был на воле женат или замужем, или у кого рухнула семья, как правило, быстро находили себе в общежитии пару, заводили новую семью и чаще всего прочно устраивались на новом месте.

39. Освобождение из лагеря

Два года после смерти Сталина были полны надеждами на освобождение, мечтами о свободе, снами, в которых снилась свобода. А пришла она неожиданно и буднично. 29 июля 1955 года я, как всегда, пришел утром на работу. И вдруг меня позвали к телефону. Начальник спецчасти ОЛП сообщил мне, что пришла телеграмма о моем освобождении, и предложил немедленно явиться для оформления документов.

Я простился со столпившимися вокруг товарищами по работе, наперебой поздравлявшими меня с досрочным освобождением, и поспешил в спецчасть.

Сложная бюрократическая процедура (сверка формуляра ЗК с данными телеграммы, заполнение обходного листа в библиотеке, каптерке, бухгалтерии и т.п., получение справки об освобождении, железнодорожного билета, полагающихся денег и пр.) прошла на удивление быстро, но все же заняла несколько часов. Уже стемнело, когда начальник спецчасти вызвал дежурного надзирателя и предложил ему вывести меня за ограду зоны. На вопрос, где же мне сегодня переночевать, начальник пожал плечами.

— Это ваше дело. Только не в лагере. Это категорически запрещается.

Ну и черт с вами — тем лучше. Последний тщательный шмон (отбираются письма, книги) — и я оказываюсь за воротами ОЛПа. Оглянулся на столько лет стерегшую меня ограду — и пошел, вольный, куда хотел. Пошел на квартиру к Мише Байтальскому, переночевать последний раз на Воркуте.

Утром на станции Воркута сел в поезд, довезший меня до Котласа, где была пересадка на иркутский поезд. Билет я взял в купированный вагон, где в моем зековском обмундировании весьма выделялся на фоне едущих в отпуск лагерных чиновников и вольных специалистов. Меня стали расспрашивать, кто я, за что сидел — и я охотно рассказывал подробности — и о себе, и о других безвинно сидящих в лагере людях. Некоторые вольные выражали сочувствие, большинство угрюмо молчало, а иные, явно лагерные "деятели", хоть и одетые в штатское, реагировали на мои рассказы открыто враждебно.

Совсем иначе отнеслись к освобожденному зэку пассажиры иркутского поезда. Это были обыкновенные трудящиеся люди. Они тоже не могли понять, кто я такой (уж очень необычен был внешний вид), засыпали меня вопросами и слушали ответы с огромным вниманием. Правда, сами говорили мало и осторожно. Но женщины, не скрываясь, плакали и все старались угостить меня чем-то вкусным, домашним, так недосягаемым для многолетнего обитателя зоны...

И вот, наконец, Иркутск. И на перроне — жена и дочь.

Описывать встречу не буду - читателю нетрудно ее вообразить. Леночка - девочка с косичками - превратилась во взрослую красивую девушку, только что окончившую институт и уже получившую назначение на работу. Мой приезд вынудил ее начальство согласиться на от-

срочку на месяц ее выезда в Биробиджан, куда ее направляли заведовать отделом труда и зарплаты крупного завода. Пока она была свободна, мы с ней бродили по Иркутску - городу моего детства и юности, я показывал ей памятные для меня места - и среди них оказались памятные и для нее. Так, в здании высшего начального училища, которое я окончил в 1915 году, помещался теперь финансово-экономический институт, который только что окончила моя дочь.

...Много горя пережила за эти года моя жена, много седых нитей вплелось в ее пышные полосы. Все эти годы "органы" не снимали с нее наблюдения, несколько раз вызывали, допрашивали, справлялись о ней у директора завода, у секретаря парткома, наверное, еще кое у кого. Но сотрудники мелькомбината, где она работала, относились к ней хорошо и искренно поздравили ее с моим освобождением и возвращением.

Вообще в воздухе носилось то, что Эренбург назвал "оттепелью". Люди переставали бояться общения с бывшими заключенными, не скрывали сочувствия к ним. Даже директор мелькомбината, где работала моя жена, еще до моего возвращения, вернувшись из поездки в Москву, специально вызвал ее к себе, чтобы сказать ей: "Знаете, таких, как ваш муж, сейчас освобождают. Как его дела?"...

Казалось, это может стать началом возрождения страны... Казалось!

...Но пока надо было устраивать практические дела. Начал я с того, что сменил зэковский ватник на сохранившийся у Розы (не продала на хлеб!) мой костюм, лежавший все эти годы в чемодане, высланном с Воркуты (пальто, шапку купили позже, когда получили причитавшуюся мне с Кутаисского завода компенсацию - благо, пока было еще лето). И поехал к брату Григорию, который жил недалеко, в 70-ти километрах от Иркутска, в Ангарске.

Напоминаю: Гриша был арестован в Симферополе 26 июня 1941 года и тут же, без суда и следствия, отправлен в специальном эшелоне в Тайшет, где, опять же без суда и следствия, заключен в лагерь. Тут через несколько месяцев ему объявили приговор Особого совещания: 10 лет ИТЛ - и он пробыл их "от звонка до звонка". Освободился после окончания срока - в 1951 году. Ему еще повезло, он выжил: многие заключенные погибли в этом страшном эшелоне 1941 года от дизентерии.

"Повезло" звучит, конечно, кощунственно, особенно если вспомнить, что в то время как Гришу везли в эшелоне смерти в Тайшет, жену его вместе с другими евреями, расстреляли в симферопольском рву.

Но к тому времени, как я его увидел, прошло четырнадцать лет. Брат работал, был женат женился он на эстонке, отбывавшей в том же Тайшете 10 лет за то, что была женой человека, расстрелянного в 1944 году советскими "органами").

От имени брата я написал заявление в Прокуратуру СССР о снятии судимости по обоим его делам (арест в 1924 и в 1941 гг.) и через несколько месяцев, уже находясь в Москве, получил от него письмо, в котором сообщалось, что ему прислано постановление Верховного суда СССР об отмене решений Особого совещания по обоим делам.

В Иркутске я пробыл недолго, дней десять, и поехал в Москву. Надо было решать вопрос о работе.

Министерство автомобильной и тракторной промышленности, в котором я работал до ареста, ко времени моего освобождения разделилось на два - автомобильной промышленности и тракторного и сельскохозяйственного машиностроения. Оба они помещались в том же здании, на Неглинной улице, и, проходя по коридорам, можно было встретить многих знакомых людей: аресты коснулись все же не всех.

В министерстве автомобильной промышленности мне предложили вернуться на прежнюю должность — начальника планового отдела Кутаисского автозавода. Я отказался: начальником здесь работал мой бывший заместитель Габидзашвили, и его смещение могло, особенно и тогдашней обстановке, вызвать нежелательные осложнения. Тогда мне предложили аналогичную вакантную должность на Уральском автозаводе. Я согласился, тем более что и директора, и главного инженера завода хорошо знал. Но и тут не получилось: директор был в отпуске, а главинж., знакомый с моей биографией, на должность начальника отдела пригласить меня побоялся и предложил мне приступать к работе заместителем. Тут уж отказался я.

40. Переезд в Павлодар

Бродя по коридорам здания на Неглинной, я случайно встретил В.А.Монтыцкого, главного инженера управления капитального строительства соседнего министерства - тракторосельхозмашиностроения.

Выслушав мою эпопею, он тут же предложил мне ехать в Павлодар, на стройку крупного комбайнового завода. Это, говорил он, одно из важнейших сейчас строительств в стране, ему уделяется первостепенное внимание со стороны правительства и ЦК партии.

В то время по инициативе Н.С. Хрущева готовилось освоение целинных и залежных земель. В план этого мероприятия входила и постройка по решению ЦК крупного комбайнового завода в Павлодаре. Из 33 миллионов гектаров, подлежавших освоению целинных земель, 18 миллионов приходилось на Казахстан. На таких колоссальных массивах предполагалось организовать уборку хлебов высокопроизводительными комбайнами СК-4, которые должен был производить новый завод. Сроки на строительство его отпускались минимальные: один-два года.

Подумав, я согласился на предложение Монтыцкого, и он тут же повел меня знакомиться с В.Ф. Исаковым - директором будущего завода. Мы с ним тут же уселись в одной из свободных комнат министерства, договорились о моей работе в качестве начальника планово-производственного отдела и обо всех связанных с этим служебных и материальных делах (оклад, подъемные, командировочные и пр.). Сам Исаков еще в Павлодаре не был, он только что сам получил назначение и "утрясал" в Москве множество организационных вопросов. Меня он подключил к работе по рассмотрению и утверждению плана капитального строительства завода на и V кварталы 1955 г.

До конца августа я вплотную занимался этим. Тогда же я сходил в Прокуратуру СССР, чтобы узнать условия реабилитации, встретил там массу людей, пришедших с этой же целью, и добился приема у одного из заместителей генерального прокурора.

В общем, я выяснил следующее. Для реабилитации мне нужно подать заявление в прокуратуру (я его тут же подал). Бывших членов партии, арестованных в 1937 году, реабилитируют и восстанавливают в партии без каких-либо помех. Что же касается оппозиционеров, то их, хотя тоже реабилитируют легко, но в партии восстанавливают с большим скрипом и далеко не всех.

Ну, в партии я восстанавливаться не собирался, и то, что я узнал, могло огорчать меня только в том смысле, что подтверждало мои сомнения насчет ликвидации сталинизма.

Узнав все, что нужно, я тут же написал сестре жены, отбывшей пять лет в лагерях, и посоветовал ей послать в прокуратуру заявление о реабилитации ее и - посмертно - ее мужа. Свояченица моя была арестована в 1938 году как "член семьи врага народа", или, как тогда в просторечии говорили, "за мужа", расстрелянного, очевидно, в том же 1937 году.

* * *

В начале сентября 1955 года я вместе с директором и главным бухгалтером завода выехал в Павлодар.

Павлодар, хоть и числился к тому времени областным центром, но жило в нем - главным образом в небольших одноэтажных деревянных домах - не больше 30 тысяч человек. Уникальный в городе трехэтажный 16-квартирный дом отмечался даже особым названием автобусной остановки, так и именовавшейся: "Шестнадцатиквартирный..." И летом 1955 года вдруг на этот тихий, провинциальный городок, расположенный вдали от центра, "на диком бреге Иртыша", обрушился шквал приезжих и поток поездов с грузами для стройки.

Город никак не был к этому подготовлен. Ни жилья не было для десятков тысяч людей, ни дорог и транспорта - для грузов. Дело затруднялось еще климатом. Расположенный на севере казахстанской степи городок насквозь продувался жестокими ветрами: зимой снежные, а летом песчаные бури слепили глаза и сбивали путников с дороги. Зимой морозы доходили до 40-45°, летом на солнце термометр показывал 35-40° выше нуля .

Уже через несколько дней крохотные вокзал и аэропорт Павлодара перестали справляться с потоком людей и грузов, а улицы города превратились в месиво, от которого столбом подымалась застилавшая солнце пыль. Все дома и домишки были до отказа набиты приезжими. Хотя основную массу рабочих составляли заключенные бытовики, для которых на окраине города были наспех построены бараки, служащих МВД и заключенных специалистов все же было больше, чем жилой площади, которую могли предоставить им жители Павлодара.

Сразу подскочили цены. На рынке они сначала утроились, потом упятерились. За комна-

ту 14-16 метров в почти неблагоустроенном доме до нашего нашествия платили рублей 20-30, потом стали платить 100, 150, 200, 300 и даже до 500 рублей. Единственная небольшая гостиница-общежитие положения не спасала. Не справлялся хлебозавод - и хлеб пришлось завозить из близлежащих городов. Не справлялись баня и прачечная. Не справлялась электростанция - и электроэнергию, необходимую строительству, подавали два электропоезда.

Словом, все надо было начинать с нуля - вокзал и аэропорт, больницу, поликлинику, аптеку, магазины и, конечно, жилые дома. Все это было необходимо для строительства комбайнового завода-гиганта.

И сначала казалось, что все идет ускоренными темпами. Строительство было поручено мощной, базировавшейся на труде заключенных организации - Главпромстрою МВД СССР. Возглавлял его известный генерал-полковник МВД Комаровский, в руках которого находилось большое количество предприятий строительной индустрии, расположенных в различных районах Советского Союза, в том числе и в близлежащих районах Урала и Сибири.

Получив от Н.С.Хрущева личное задание в кратчайший срок построить комбайновый завод, Комаровский немедленно дал задание ряду сибирских и уральских предприятий стройиндустрии отгрузить в Павлодар большое количество грузовиков и строймеханизмов, сборные железобетонные блоки для сооружения жилых домов, школ, магазинов и др., конструкции и детали для сооружения бетонных заводов и заводов металлических, железобетонных и деревянных конструкций и пр.

Но грандиозному замыслу ускоренного сооружения комбайнового гиганта не суждено было осуществиться. История этого строительства, не завершенного еще и сейчас, 25 лет спустя, иллюстрирует все пороки нашей хозяйственной системы - как в области планирования и проектирования, так и в области строительства.

Внезапно Политбюро приняло решение переключить всю отлаженную систему Главпромстроя МВД на строительство неких важных военных объектов. Главпромстрой вкупе с его начальником Комаровским и всеми подведомственными ему учреждениями и предприятиями пыл выведен из системы МВД и передан министерству среднего машиностроения - хозяину атомной промышленности. И сразу, в одни сутки, стройка комбайнового завода из передовой превратилась в нечто захолустное, бесперспективное. На следующий день после нового решения Политбюро Комаровский дал команду всем своим учреждениям и предприятиям прекратить поставку в Павлодар механизмов и строительных деталей, а все уже отправленные ранее материалы и оборудование - завернуть обратно.

И стройка зачахла. С 1955 по 1964 гг., когда я был причастен к судьбам комбайнового завода, она несколько раз переходила от одного стройподрядчика к другому и меняла свой профиль. Сначала ее передали из МВД в Главнефтегазстрой, затем в совнархоз, затем - в министерство строительства предприятий тяжелой промышленности. Сельское хозяйство перестало ориентироваться на будущий Павлодарский завод, Хрущев потерял к нему интерес - и стройку несколько раз переориентировали: сначала на завод химического машиностроения, а через несколько лет — на тракторостроительный завод. Все это, разумеется, не способствовало завершению стройки. Заказанное еще в 1956 году для завода импортное оборудование, в том числе высокопроизводительные литейные автоматы, было передано Московскому и Горьковскому автозаводам. Выстроенные корпуса не соответствовали изменяющемуся профилю завода, меняющейся технологии. Приходилось вводить перестройки, перепланировывать оборудование, организовывать производство по временным обходным технологиям. Все это до сих пор усложняет процесс производства, удорожает выпускаемую продукцию и неизбежно приводит к невыполнению планов. И до сих пор, через 25 лет, завод работает с перебоями.

* * *

...Но тогда я ничего этого не мог ни знать, ни предвидеть. Настроение у меня было самое радужное. Да и личные дела устраивались.

По характеру своей работы я должен был не менее 4-5 раз в году бывать в Москве. Выше я уже упоминал о том, что, побывав в Москве в прокуратуре СССР, я сразу написал сестре моей жены о том, что ей необходимо послать заявление о реабилитации и приехать в Москву для устройства своих дел. Она так и сделала - и в один из моих приездов из Павлодара я застал и ее, и мою жену в Москве, на квартире друзей.

Вскоре мою свояченицу реабилитировали (посмертно реабилитировали и ее мужа), восстановили в партии, назначили ей персональную пенсию и дали жилье. Правда, вместо трех-

комнатной квартиры, которая была у нее до ареста, она получила лишь комнату в коммунальной квартире, где была прописана вместе с моей женой.

Я помог им устроиться на новом месте, перебрался к ним из гостиничного общежития и провел с ними несколько дней до возвращения в Павлодар. И однажды во дворе их дома на Университетском проспекте я встретил знакомого, сообщившего мне радостную весть: мой друг Абрам Пергамент жив, реабилитирован, находится в Москве и живет по соседству - на Молодежной улице.

В тот же вечер я был у него.

...Абрам жил один, хотя в соседнем подъезде того же дома жила его жена с двумя взрослыми сыновьями, тоже реабилитированная и вернувшаяся из кустанайской ссылки. Восстановить брак, расторгнутый ею в свое время под давлением "органов", Абрам отказался. Жил он плохо, без ухода, был болен, резко обострившийся хронический пневмосклероз заставлял его задыхаться почти при каждом движении. Мы очень обрадовались свиданию и долго о многом говорили. Нет, он не был совсем одинок: его навещали друзья - Виктор Зурабов, Маша Солнцева, Таня Андрианова и другие, тоже реабилитированные и поселившиеся в Москве. Абрам дал мне их адреса и телефоны, и я в тот же приезд успел повидаться и с ними.

Тогда же я зашел в Прокуратуру СССР и в Верховный суд, куда, как я узнал в прокурату- ре, передано мое дело. Меня принял секретарь Верховного суда, тут же, при мне, ознакомился с моим делом, установил, что я был осужден в 1936 году Особым совещанием, и сказал мне:

— Поскольку ОСО — суд незаконный, вы, бесспорно, подлежите реабилитации. Ваше дело будет рассмотрено на первом же заседании Верхсуда. Зайдите ко мне дня через три-четыре, и вы получите справку о реабилитации.

И, действительно, я получил ее через три дня. Удивительно ли, что я уехал обратно Павлодар в хорошем настроении, с верой в будущее? Несмотря на прожитую жизнь и приобретенный опыт, несмотря на то, что я хорошо знал живучесть сталинского бюрократического аппарата, я все же недостаточно наглядно представлял себе эту живучесть. Впоследствии мне, как и всем нам, пришлось увидеть, как взамен одной отрубленной головы у сталинского дракона отрастают три новые.

* * *

...Из многообразной работы, выпавшей на мою долю в Павлодаре в течение почти десяти лет, особо вспоминается участие в планировании жилого строительства в городе.

Положение было трудное. Как уже говорилось выше, сооружение двух крупнейших заводов - комбайнового и алюминиевого - оказалось для местных организаций внезапным - неожиданным и непредвиденным. Павлодарскому горисполкому не предусматривалось никаких капитальных вложений на то бурное жилищное и культурно-бытовое строительство, которое требовалось в связи с возведением заводов. Не было таких средств и у транспортных организаций и предприятий, которым в первую очередь надлежало укрупняться и перестраиваться. Проектированием строительства в Павлодаре занималось множество проектных организаций, и каждая проектировала по-своему: Моспроект - для комбайнового завода, Ленпроект - для алюминиевого, Гипротранс - для транспорта, и т.д. И каждая организация планировала строительство жилых массивов вблизи своих предприятий. В результате город рассыпался на от дельные, оторванные друг от друга пятна и куски, между которыми образовывались пустыри.

Городские власти справедливо возражали против этого. Они выдвигали идею комплексной планировки и застройки города с общим транспортным узлом и портом, водопроводом и канализацией, с общей перспективой развития города, по крайней мере, лет на 25. Идея была тем более верной, что кроме двух строившихся заводов, в Павлодаре пятилетними планами намечалось еще строительство крупных нефтеперерабатывающих и химических предприятий и других объектов, в том числе нескольких тепловых электростанций (они, кстати сказать, действительно построены и давно уже работают).

Чтобы решить вопрос о принципах застройки, которые следует заложить в генплан будущего города, секретарь Павлодарского обкома И.И. Афонин созвал расширенное совещание с участием представителей всех заинтересованных ведомств. Комбайновый завод представляли его директор В.Ф. Исаков и я.

Разный подход к планированию строительства предопределял и разное отношение к существующему деревянному, в большинстве одноэтажному, частному жилому фонду. Сохранять его или сносить и на его месте строить многоэтажные здания? Местные органы и руково-

дители строящихся предприятий стояли на диаметрально противоположных позициях. Первые требовали все снести и на освобождающихся площадях строить новый город. Вторые предлагали возводить новый город вокруг строящихся предприятий.

Я выступил с компромиссным предложением - и оно было принято - разбить строительство города на две стадии. На первой стадии не сносить старые дома (процедура затяжная и дорогостоящая, связанная с выплатой компенсаций владельцам домов и предоставлением им жилой площади в новых домах), а заложить дома на прилегающих к заводам пустырях. На второй же стадии вести строительство, постепенно продвигаясь от окраин к центру существующего города, постепенно снося существующую застройку и на ее месте возводя многоэтажные жилые дома и культурно-бытовые здания.

Так и было решено.

41. XX съезд партии

В конце 1955 и начале 1956 года с Колымы, из Воркуты, Тайшета, Норильска, Караганды и других лагерей и мест ссылки стало возвращаться все больше освобожденных зэков. В Москве, Ленинграде и других городах Советского Союза стало появляться все больше этих людей, 10, 15, 17 лет назад выброшенных из жизни молодыми и здоровыми и возвращавшихся сейчас сгорбленными, седыми, с потухшими глазами и часто выбитыми зубами. По сравнению с количеством арестованных в тридцатых годах этих "возвращенцев" было мало: большинство их истлевало в северной земле. Но и этих вернувшихся было достаточно. Они появлялись среди родных и знакомых, как призраки, часто заново узнавая своих выросших детей, открывая своими рассказами глаза ничего не знавшим людям, иногда пугая своим появлением людей, сделавших карьеру при Сталине. Правда о сталинских лагерях, о том, что там заключены миллионы невинных людей, стала потихоньку расползаться в народе.

Однако советская печать и официальная пропаганда все еще хранили молчание. На вопросы, задаваемые на собраниях, лекциях, докладчики отвечали уклончиво - не было "установок".

Между тем готовился созыв XX съезда КПСС. Как сообщает в своих воспоминаниях, записанных на пленку и изданных за границей, Н.С. Хрущев, он на одном из заседаний Политбюро предложил выступить на съезде и в печати с критикой карательной политики Сталина и с сообщением о мерах, принимаемых партией для исправления этой политики. Мотивировал он свое предложение тем, что возвращающиеся из лагерей заключенные все равно рассказывают правду о страданиях невинных людей. Не лучше ли, говорил он, чтобы народ узнал эту правду от самой партии?

Молотов, Ворошилов, Каганович и Маленков высказались против постановки на съезде такого доклада. Тогда Хрущев заявил, что если такой доклад не будет сделан от имени Политбюро, он, Хрущев, лично обратится к съезду с вопросом, не желает ли съезд выслушать такое сообщение?

Эта недвусмысленная угроза возымела свое действие. Политбюро приняло решение заслушать на съезде соответствующий информационный доклад без обсуждения. Доклад поручили подготовить тому же Поспелову, но зачитать его на съезде поручалось Н.С. Хрущеву. Самое же главное, что после съезда текст этого доклада, раскрывавшего ужасы застенков ГПУ-МВД, широко читался на открытых собраниях рабочих, колхозников и служащих. Правда, дальновидные сталинисты предусмотрели одну весьма важную меру. Текст, открыто читавшийся миллионам людей, никогда не был опубликован в Советском Союзе, и это позволило вычеркнуть его из памяти и сознания последующих поколений.

Но тогда, в 1956 году, доклад этот произвел ошеломляющее впечатление. До съезда правду о преступлениях Сталина, как сказано выше, слышали урывками от отдельных вернувшихся зэков. Теперь ее узнали все из официального источника. Разумеется, это была еще неполная, еще весьма приглаженная правда, но все равно доклад произвел впечатление разорвавшейся бомбы. В адрес ЦК, обкомов, крайкомов, в редакции газет посыпались тысячи вопросов. Какими же вопросами осаждали докладчиков. Как все это могло случиться? Где были остальные члены Политбюро? Почему они допустили такие беззакония? Почему они допустили расправу с друзьями Ленина и другими невинными людьми? Почему они не убрали Сталина с поста генсека, как этого требовал Ленин?

И так далее, и так далее. Вопросы множились, и им не было конца.

Приехавший с XX съезда первый секретарь Павлодарского обкома Афонов рассказывал,

что многие делегаты съезда, слушая Н.С. Хрущева, плакали. Другие угрюмо молчали. И это понятно: среди делегатов немало было тех, кто приложил руку к преступлениям Сталина.

Вопросы: "Как это могло произойти?" не прекращались. Кроме того, на Западе, где доклад Хрущева был опубликован, начались кризисные явления в зарубежных компартиях. Многие рядовые коммунисты, которые до этого не верили многолетним сообщениям буржуазной печати об ужасах советских лагерей и о царящем в СССР беззаконии, теперь, получив подтверждение этому из уст руководителя советских коммунистов, начали выходить из коммунистических партий. И тогда ЦК КПСС счел нужным выступить с официальным заявлением, 30 июня 1956 года в "Правде" и в других газетах и журналах было опубликовано известное постановление ЦК КПСС "О культе личности Сталина и его последствиях".

Это постановление, на которое вот уже почти четверть века ссылается руководство КПСС, когда речь заходит о террористическом режиме Сталина, по тону и содержанию резко отличалось от закрытого доклада Н.С. Хрущева на XX съезде.

Хотя этот доклад представлял собой, в общем, лишь констатацию вопиющих фактов попытки серьезного анализа, общий тон его не оставлял сомнений в том, что автор доклада, выступая от имени руководства партии, резко осуждает политику Сталина и квалифицирует ее как резкое отступление от идей и принципов ленинизма. В постановлении же "О культе личности" тон был противоположный. Осуждались - весьма сдержанно - личные ошибки Сталина, но утверждалось нечто даже логически бессмысленное: что партия и советская власть ни йоту не отступили от Ленина. Эта версия была положена в основу всей пропаганды и остается ею и посейчас, уводя коммунистов и весь народ от осмысления уроков страшного прошлого.

Разумеется, в постановлении ЦК ничего не говорилось об отходе партии от принципов интернационализма и переходе на строительство великодержавного национального государства, об отходе от демократических принципов управления, о захвате власти привилегированной бюрократической кастой и т.п.

На вопрос "Как это могло случиться?" ответ давался совпадающий со сталинской попыткой оправдания своей жестокой и вероломной политики. Если в докладе на XX съезде разоблачалась и отвергалась сталинская концепция, гласящая, что чем больше успехи социализма, тем сильнее сопротивление классового врага, то в постановлении ЦК вполне в духе этой концепции происхождение сталинской политики объяснялось тем, что "советская страна вынуждена был напрячь все силы для укрепления обороны, для борьбы с происками враждебного капиталистического окружения..." И дальше: "Эта сложная международная и внутренняя обстановка требовала железной дисциплины, неустанного повышения бдительности, строжайшей централизации руководства, что не могло не сказаться отрицательно на развитии некоторых демократических форм".

Таким образом, все, осужденное на XX съезде, потихоньку обосновывалось и оправдывалось в постановлении ЦК. О самом Сталине в этом постановлении говорилось так:

"Он был предан марксизму-ленинизму, как теоретик и крупный организатор возглавил борьбу партии против троцкистов, правых оппортунистов, против происков капиталистического окружения. В этой политической, идейной борьбе Сталин приобрел большой авторитет и популярность".

Я не буду здесь опровергать всю вздорность этих славословий: и о Сталине-"теоретике" и о подлинном смысле его "идейной" борьбы против оппозиций, и о том, какими средствами были приобретены его авторитет и популярность, я подробно писал в главах "Эволюция советского общества" и "Фальсификация истории". Замечу лишь, что с тоном и смыслом постановления ЦК от 30 июня 1956 года не согласились многие и советские, и иностранные коммунисты, а несколькими годами позже, на XX съезде КПСС, от него, по существу, отказался сам Н.С. Хрущев, и другие члены Политбюро. Что не помешало ему и тем, кто его сменил, впоследствии вернуться к этому постановлению и даже превзойти его в деле ресталинизации!

Это, прежде всего, относится к линии и политике КПСС. Несколько иначе обстояло дело в западнях компартиях.

Первым свою концепцию, резко отличающуюся от позиции советской компартии, открыто изложил в большой статье, напечатанной в журнале "Нуови аргументо", руководитель итальянской компартии Пальмиро Тольятти. В этой статье он поставил вопрос о необходимости провести глубокое историческое и политическое исследование причин перерождения со-

ветского общества. "Правда" перепечатала эту статью с купюрами, но в упомянутом постановлении "О культе личности..." ЦК КПСС не замедлил "дать отпор" Пальмиро Тольятти.

"Следует отметить, - говорилось в этом постановлении, - что при обсуждении вопроса о культе личности Сталина не всегда дается правильное толкование причин, породивших культ личности, и последствий этого культа для нашего общественного строя. Так, например, в обстоятельном и интересном интервью журналу "Нуови аргоменто" товарища Тольятти, наряду со многими весьма важными и правильными выводами содержатся и неправильные положения. В частности, нельзя согласиться с постановкой товарищем Тольятти вопроса о том, не пришло ли советское общество "к некоторым формам перерождения"? Для постановки такого вопроса нет никаких оснований".

И далее:

"Несмотря на все зло, которое причинил культ личности Сталина партии и народу, он не мог изменить и не изменил природы нашего общественного строя".

Однако, несмотря на все заклинания, содержавшиеся в постановлении ЦК и в развернувшейся вокруг него кампании советской печати, процесс развенчания и разоблачения сталинизма был уже не остановим и необратим - особенно в международном масштабе. Опубликование и западной печати секретного доклада на XX съезде КПСС несло в себе заряд огромной политической силы. Нейтрализовать его влияние на всю международную политическую жизнь не могли уже ни его авторы, ни любые постановления ЦК.

Прежде всего, это отразилось на компартиях и правительствах стран так называемой народной демократии. Как и в Советском Союзе, резкой критике подверглись тамошние просталинские политические режимы, копировавшие у себя сталинскую политику репрессий, террора, расправы с оппозициями. Сменился ряд руководителей партий и правительств (например, в Польше Берута заменил еще недавно арестованный, а теперь освобожденный Гомулка, в Венгрии, правда, после кровопролитного вмешательства советских войск, во главе партии стал тоже бывший заключенный Кадар). Вслед за СССР все страны народной демократии признали ранее отлученную и ошельмованную ими Югославию и ее вождя Броз-Тито, посмевшего противостоять Сталину.

Разоблачение Сталина оказало также большое влияние на компартии западных стран. Буржуазная печать, которая еще при жизни Сталина информировала своих читателей о его злодеяниях, не без основания торжествовала: при ее помощи общественность западных стран узнала правду о том, что творилось в СССР, на 25 лет раньше, чем советские граждане. Компартии, всегда опровергавшие эти сообщения, лишились доверия многих своих сторонников, рассматривавших их как соучастников сталинских преступлений.

Все это привело к значительному смещению политических акцентов, к изменению состава руководства западных компартий. Многим старым руководителям этих компартий, дискредитировавших себя близостью к Сталину, постоянным одобрением всех его мероприятий и живой информацией о положении в СССР, пришлось уйти в отставку. Новые руководители, выражая мнение партийных масс, сами включились в дело разоблачения сталинизма и стали проявлять все больше независимости от СССР.

Что же происходило в это время внутри нашей страны?

С 1956 по 1964 год, несмотря на существенные отступления, вроде упомянутого постановления ЦК, несмотря на неоднократные взрывы и рецидивы сталинизма, шел все же неуклонный процесс разоблачения Сталина, его окружения, его политики. Так, на XX съезде КПСС были отстранены от руководства наиболее реакционные члены Политбюро - Молотов, Каганович, Маленков и другие. Были сделаны, хоть и не очень значительные, но все же обнадеживавшие первые шаги в сторону более правдивого освещения нашего исторического прошлого (хотя объективное освещение борьбы оппозиций против Сталина все еще было под запретом). Некоторая "оттепель" сказалась и в том, что на первых порах сократилось некомпетентное вмешательство партийных органов в науку. Правда, Лысенко, которому покровительствовал не только Сталин, но и Хрущев, все еще был в силе, и генетика по-прежнему официально считалась "лженаукой", но все же стали уже появляться статьи и книги, направ-

ленные против Лысенко и его присных, затравивших Вавилова и других крупных ученых генетиков и нанесших большой ущерб советскому хозяйству, медицине и науке вообще. Была признана кибернетика, были отвергнуты сталинские "указания" в экономике, языкознании и пр.

Свежее дуновение стало проникать в область литературы и искусства. Одним из первых робких признаков этого явилась повесть И. Оренбурга "Оттепель", напечатанная в № 5 журнала "Знамя" за 1954 год. Это была, действительно, еще очень робкая, но все же первая попытка показать зримые черты переродившихся деятелей сталинского режима. Более остро и сильно прозвучала другая книга, напечатанная уже после XX съезда — роман "Не хлебом единым" В.Дудинцева, опубликованный в "Новом мире" в 1956 году.

Это отнюдь не произведение великой литературы. Когда роман этот перечитываешь сейчас, он кажется, в общем, безобидным. Но тогда он вызвал взволнованные отклики, бурю споров, толпы у подъезда Дома литераторов, где обсуждался роман, конную милицию около этого Дома и страстные речи на его трибуне. В русскую советскую литературу навсегда вошли данные Дудинцевым достоверные, правдивые, объемные образы советских бюрократов - Дроздова, Невраева, Шутикова - с их повадками, характерами, образом мышления.

Из речей, прозвучавших тогда в Доме литераторов, особенно запомнилось яркое выступление Константина Паустовского, в частности, его рассказ о заграничной поездке на фешенебельном лайнере по Черному морю вместе с несколькими десятками "Дроздовых", об их тупости, чванстве, безграмотности, об их шовинистической ограниченности, заменявшей патриотизм.

Появилось множество новых стихов и новых молодых поэтов, со страстью откликавшихся на события. Некоторые из этих стихов даже проникали на страницы печати, особенно после XXII съезда - так были напечатаны некоторые стихи Бориса Слуцкого ("Хозяин", "Бог"):

Мы все ходили под богом,

У бога под самым боком,

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого, на мавзолее...

Однажды я шел Арбатом.

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана...

Я. Смеляков в стихотворении "Простой человек" возмущенно отталкивался от этой кли ки, которой Сталин наградил рядового труженика.

Живя в двадцатом веке

в отечестве своем,

хочу о человеке

поговорить простом.

Раскрыв листы газеты,

раздумываю зло:

определенье это

откудова пришло?

Оно явилось вроде

из тех ушедших лет:

смердит простонародье,

блистает высший свет.

В словечке также можно

смысл увидать иной:

вот этот, дескать, сложный,

а этот вот простой...

После XX съезда, постановившего вынести труп Сталина из ленинского мавзолея, даже "Правда" напечатала стихотворение Е. Евтушенко "Наследники Сталина", в котором поэт со страстью призывал партию и народ не допустить возрождения, воскрешения сталинизма.

Особенно много стихов ходило по рукам, читалось на площадях, на эстрадах, в клубных залах. Собственно, Самиздат и начался со стихов. Молодые поэты шестидесятых годов еще с большим правом, чем Маяковский, могли сказать: "На сотни эстрад кидает меня, на тысячу глаз молодежи". Даже Маяковский в двадцатых годах не имел такой массовой, взволнованной и благодарной аудитории, как эти невесть откуда взявшиеся мальчики в тренировочных костюмах и девочки в коротких юбчонках, выражавшие в своих стихах скопившуюся в их поколении жажду правды, справедливости и добра.

В тот короткий, к сожалению, период, лагеря, по выражению того же Евтушенко, были пусты, а залы, где поэты читали стихи, переполнены.

Это сказано, может быть, слишком красиво и не совсем точно: и лагеря еще не совсем опустели, и далеко не всем по нраву был тот пафос, с которым поэты всех поколений отрекались от мрачного сталинского прошлого. Но тогда этот пафос у многих был искренним. И даже нынешний верноподданный Роберт Рождественский задорно восклицал:

И не смейте нас уговаривать тайком,

делая загадочные позы:

"Рано вам разбираться в таком",

Рано?

Лучше рано, чем поздно!

…………………………..

Мы уже не скажем: кто-то думает за нас,

Мы узнали, чем это кончается...

Так думали поэты, так думали и тысячи аплодировавших им юношей и девушек.

Где они сейчас? Что с ними сталось?

Одних приручила, прикормила бюрократия, и они из певцов правды превратились в пособников лжи, прихлебателей власти, другие, оставшись духовно не сломленными, гибнут физически в лагерях. Третьи уехали из страны. Четвертые - и их больше всего - повзрослели, отрезвели, отяжелели и перестали думать о стихах, о правде, о судьбах страны. Ходят на работу, читают книжки, пьют водку или коньяк...

Поэты старшего поколения, которые в эти годы примкнули к молодым и поверили в революционный подъем, были дважды изломаны сталинской бюрократией. Это лучше всего видно на примере поэта П. Антокольского, который написал тогда следующее покаянное стихотворение:

Мы все лауреаты премий,

Врученных в честь его,

Спокойно шедшие сквозь время.

Которое мертво.

Мы все однополчане —

молчания, когда

Росла из нашего молчания

Народная беда.

Таившейся друг от друга,

Не спавшие ночей,

Когда из нашего же круга

Он делал палачей.

Мы, - сеятели вечных, добрых,

Разумных аксиом,

За кровь Лубянки, за темень

Ответственность несем.

Пусть всех нас переметят правнуки

Презрением своим.

Да, очевидность этих истин

Воистину проста,

И не мертвец нам ненавистен,

А наша немота.

Вы шли под грозами и бедами,

Шли в чудеса дорогой адовой.

Вы шли, сомнения не ведая,

Вы были гордыми и гневными,

И на смерть шли душой открытою.

Про вас читали мы в учебниках,

Благоговея и завидуя.

Но не в Кремле, не рядом с Лениным,

Не под торжественными елями,

Не там нашли успокоение

Вы, поколение расстрелянных.

Во всех газетах и журналах, и особенно в "Литературной газете", стали печататься стихи молодых поэтов, таких, как Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский, Б. Ахмадулина, Р. Казакова, В. Цыбин и других, а также поэтов старшего поколения, которые тоже включились в борьбу против культа личности Сталина. Из последних следует отметить: Н. Асеева, Антокольского, Безыменского, М. Светлова, Я. Смелякова, Б. Слуцкого и др. Так, например, поэт Н. Асеев писал в напечатанном в "Литературной газете" стихотворении "Верность Лени ну":

Он, воспетый

В стихах и в прозе,

Переснятый тысячу раз,

Он лежит

В неподвижной позе,

Не откроет

Жестоких глаз.

……………

И начался

С тех самых пор

У воспрянувшего народа

Убедительный разговор.

Разговор о большой заботе,

Чтобы страх опять не возник,

Чтобы нигде,

Ни в каком народе

Не поднялся его двойник...

Почему произошел такой сильный взлет поэзии, направленной против диктаторского режима, унаследованного от Сталина?

Отвечая на этот вопрос, один ученый писал в статье, напечатанной в "Литературной газете":

"Ликвидируя последствия недавнего прошлого, наша партия представила полную (?) возможность для многостороннего проявления человеческой личности: человек снова получил право на эмоциональность, место веры заняла убежденность".

К сожалению, дело обстояло совсем не так. Возможности для многостороннего проявления человеческой личности действительно появились. Но не потому, что партия поддержала этот порыв, а явочным порядком и, несмотря на то, что руководство партии всячески сопротивлялось такому порыву.

Печатание стихов в газетах и журналах и их чтение на больших форумах стало возможным не потому, что руководство партии организовывало этот процесс, выработало линию на

демократизацию страны, а стихийно. Руководство партии само еще не знало, куда его вывезет кривая.

Появилась также целая плеяда прозаиков, таких как: В. Аксенов, Ф. Абрамов, В.Быков, Войнович, С. Залыгин, В. Некрасов, Б. Можаев, В. Тендряков, Ю. Трифонов, Троепольский и другие. Но с самого начала ростки нового встретили сильное сопротивление со стороны сил реакции. Чувствовалось, что руководители партии склонны поддерживать не тех, кто смотрел вперед, а тех, кто оглядывался назад.

У тех из бывших сторонников Сталина, кто после XX и ХХII-го съездов партии были напуганы разоблачением прошлого, испуг стал проходить. Они поняли, что аппарат партии на их стороне.

Это настроение хорошо отразил тогда же поэт А. Безыменский, в своем фельетоне-портрете "Тонкий ход". Рассказывая об одном районном бюрократе, который при Сталине:

Установил такой режим,

Что гнусен был и нестерпим,

Он всех давил своей персоной...

Он окружил себя колонной

Деляг, холопов и льстецов.

Он взял руками своры этой

Людей талантливых в тиски...

После XX и особенно после ХХII-го съездов:

Он обмер затаив дыхание...

Боялся он, что в наказанье

За недостойные деяния

Его общественность заест!!!

Ура - ура,

Его не съели!

Он служит, он остался жив.

Пока притихнув,

Но доселе

Свой нрав ничуть не изменив.

Считает он невзгодой злою

Партийной жизни новый путь

И ждет,

Что сладкое былое

Еще вернется как-нибудь...

...Но на сегодняшних собраниях

Коль ситуация страшна

И маскировочка нужна,

Он кой-когда

Лукавой бранью

Клеймит былые времена.

Все эти сталинские последыши пользовались полной поддержкой и доверием руководства ЦК и в том числе его генсека Н.С. Хрущева. Это может быть подтверждено хотя бы тем, что на XX съезде партии были избраны в центральные учреждения партии только те писатели, которые проявили себя как сторонники сталинского курса, а именно: Шолохов, Кочетов, Корнейчук, Ермилов и Грибачев. Из демократической группы писателей был избран, и то кандидатом, только А. Твардовский.

Писатели реакционного направления сочли возможным выступить с трибуны съезда с критикой писателей и литературных деятелей демократического направления. Вот что, например, сказал на ХХII-м съезде писатель Кочетов:

"...В Москве писатели пишут новые книги о людях труда... Самое прекрасное - это труд человека, и нет благороднее задачи, чем правдиво показать нового человека труженика... В свое время Никита Сергеевич решительно отмел термин "ла-

кировщики", каким эстетствующие критики пытались клеймить писателей, которые с радостью и гордостью, по зову собственного сердца отдали свое перо служению делу партии...

...Я бы сказал, что наиболее скверная продукция кино и литературы возникает не просто от незнания жизни нашего народа, а чаще всего в том случае, когда иные из нас пытаются изображать ее на манер, каким изображается жизнь на буржуазном западе...

Ну, а если писатель, художник прочно держится на позициях партийности, - то тут уже похвал не жди, жди только разнообразных ругательств". (XX съезд КПСС, том , стр. 185 и 187 - 188)

Или вот что говорил на ХХII-м съезде партии другой писатель, тоже избранный в центральные учреждения партии Н.М.Грибачев:

"Несколько лет тому назад нашу литературу основательно лихорадило потому, что небольшая группа писателей клюнула на некоторые приманки западных ловцов душ. В ту пору выдвигались и порой коммунистами требования пересмотра партийной линии в литературе, ликвидации влияния партии на литературу, даже требования печатать все, что и как напишется, без редакторов, поскольку, как буквально дословно сказал один из выступавших, "писатель имеет право на бред". В целом это был литературный метастаз, метастаз ревизионизма. ЦК КПСС особенно сам Никита Сергеевич Хрущев с его взрывчатым полемическим темпераментом и прекрасной практической выдержкой и расчетом оказал нашей литературе помощь быструю и действенную. Гроза, громыхавшая над нами, в один день смыла мусор, осветила атмосферу и сменилась хорошей погодой", (там же)

Комментарии, как говорят, излишни.

Съезд был 17-31 октября 1961 года, а в ноябре месяце 1962 года была опубликована в печати повесть АИ. Солженицына "Одни день Ивана Денисовича".

В эти дни я зашел повидаться с одним своим товарищем, имеющим прямое касательство к литературе. Он жил в коммунальной квартире, и его комната со всех сторон была окружен подслушивающими соседями. Он пригласил меня в ванную комнату и под большим секретом сообщил мне, что, по достоверным данным, скоро в журнале "Новый мир" будет напечатана повесть одного, до сих пор никому не известного писателя по фамилии Солженицын о лагерях. Люди, читавшие эту повесть, сказал он, говорят, что это уникальное и выдающееся произведение, открыто и правдиво изображающее сталинские лагеря. Говорят, сказал он, что эту повесть Твардовский дал прочитать Н.С. Хрущеву и получил от него благословение на опубликование.

То, что мой товарищ - имея прямое отношение к литературным делам, хорошо зная политическую кухню, которая была в это время в журналистских кругах - развел вокруг этого сообщения столько таинственности, уже само по себе свидетельствует о той атмосфере, которая царила в журналистских кругах того времени. И действительно, скоро после этого события я получил по подписке № 11 журнала "Новый мир" за 1962 год с повеет А.И.Солженицына "Один день Ивана Денисовича" с кратким предисловием А. Твардовского.

О том, как была принята эта книга критикой, как дальше развернулись отношения А.И.Солженицына с официальной прессой, я подробно написал во второй части настояшей книги, в главе, посвященной А.И. Солженицыну.

42. Прекращение процесса либерализации

Размах, который приняла свобода печати, стал вызывать у верхов партии испуг. И вот в конце 1962 года - начале 1963 года наступил такой период, когда, с одной стороны, в печати еще продолжались разоблачения культа личности Сталина, но когда, с другой стороны, на редакции газет и журналов и издательства стала уже набрасываться узда.

Органы партийной пропаганды начали, пока еще скрытно, давить на редакционные коллегии, чтобы они воздерживались от опубликования произведений, открыто направленых против режима бюрократии. Это было еще время наибольшего расцвета политической, публицистической и художественной литературы. Все журналы и газеты были завалены рукописями

произведений, освещающих историю сталинский диктатуры. Эти рукописи застряли в архивах печатных органов вследствие запрета их опубликования.

Запрет распространялся только на их официальное печатание, но не было еще установки пресекать их распространение в рукописном виде. К этим книгам пока еще относились как к подпольной литературе, и они стали перепечатываться на пишущих машинках и довольно широко распространялись "среди знакомых". Это и было начало образования "самиздата". В числе первых произведений "самиздата" мне запомнились следующие книги:

Ж.А. Медведев "Биологическая наука и культ личности"

Р.А. Медведев "К суду истории"

Е. Гинзбург "Крутой маршрут"

В. Гроссман "Все течет"

А. Солженицын "Раковый корпус"

А. Солженицын "В круге первом"

А. Солженицын "Август 1914"

Е. Варга "Путь к социализму"

М.М. Литвинов "Дневники"

Е. Евтушенко "Автобиография" и др.

В это время я еще жил в Павлодаре и бывал в Москве только наездами.

Приезжая в Москву, я постоянно встречался с Машей Солнцевой, Абрамом Пергаментом, В.Зурабовым, которые находились в гуще всех политических и литературных событий того времени.

Маша работала стенографисткой в Академии наук СССР. Там она познакомилась с братьями Медведевыми и другими либерально настроенными учеными, и через них получала рукописи интересных книг, которые она тут же перепечатывала на пишущей машинке и передавала для распространения своим друзьям и знакомым. Мне она неизменно передавала один экземпляр этих произведений. Делала Маша все это совершенно бескорыстно, только из идейных соображений, хотя эта работа отнимала у нее не менее 4-5 часов ежедневно.

На каждый экземпляр книги, отпечатанный на машинке, устанавливалась очередь, и книги быстро, через короткие интервалы, иногда целиком, а чаще всего по частям переходили из одних рук в другие. Таким образом, в течение месяца книги, в зависимости от числа страниц, оборачивались по 5-8 раз. А если учесть, что в каждом доме ее читал не один, а несколько человек, то можно себе представить, какой широкий круг людей был охвачен чтением самиздата.. К самиздатской литературе проявлялся большой интерес в самых различных кругах интеллигенции. Ее приохотились читать ученые и писатели, артисты и музыканты, врачи и учителя, инженеры и рабочие. Эти симпатии к самиздату сохранились у интеллигенции до сего времени, хотя теперь это и связано с большим риском.

Активный интерес к подпольной литературе среди относительно широких кругов интеллигенции был свидетельством того, что Сталину так и не удалось задавить живую мысль в нашей стране. Люди мыслящие временно притихли, спрятались и при первом мало-мальски незначительном проявлении свободы всплыли на поверхность.

О начале отхода от либерализации, наступившей после XX и XX съездов партии, первые сигналы поступили с встреч руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, происходивших 17 декабря 1962 года и 8 марта 1963 года.

Комментируя эти встречи, газета "Известия" в статье "По-ленински" следующим образом формулировала задачи этих встреч:

"Надо было осудить неверные тенденции в деятельности наших творческих работников, тенденции, которые снижают действенность искусства. Уводят его с магистральных путей народной жизни в узкие закоулки формалистского творчества...

Невозможно согласиться с теми, кто хотел бы "критическое" начало объявить едва ли не ведущим в нашей литературе. А такие тенденции есть, и сказываются они, в частности, в том, что в некоторых произведениях критика культа личности и его последствий, по существу, сводится лишь к изображению нарушений социалистической законности, имевших место в прошлые годы".

Если вдуматься в речи НС. Хрущева и Ильичева, произнесенные ими на этих совещани-

ях, то создается такое впечатление, что хрущевское руководство стремилось сохранить в неприкосновенности всю сталинскую практику, за исключением разве что некоторых излишеств в карательной политике. Они хотели сохранить за собою право выступать от имени народа и в то же время продолжать практику бюрократического командования народом.

"Какие художественные произведения ждет советский народ, — спрашивал Н.С. Хрущев на совещании 3-го февраля 1963 года, - какие произведения он ценит и поддерживает и что он отвергает".

Кто дал право самозванному выскочке устанавливать для литературы и искусства правила творчества?

Перед лицом таких компетентных представителей литературы и искусства, которые сидели в зале совещания, он взял на себя наглость диктовать маршрут, каким должны были следовать писатели, художники, музыканты, чтобы "заслужить" признательность народа.

Что же он предлагал ваять за образец творчества писателям, художникам, музыкантам?

В поэзии он рекомендовал равняться на Демьяна Бедного, в прозе - на Фадеева, в музыке — на братьев Покрас.

Надо было быть таким поистине примитивным и самоуверенным бюрократом, чтобы самому не почувствовать безграмотности и бездарности своих рекомендаций. Их можно было бы посчитать наивными, если бы они не были обязательными и не исходили от человека, занимавшего самый высокий пост в советской бюрократической иерархии.

В этой речи Н.С. Хрущева был сделан почти полный поворот от разоблачения Сталина и его политики к новому утверждению основ сталинизма. Для доказательства этого приведу несколько выдержек из его речи:

"Неверные тенденции (имеются в виду тенденции творческих работников - прим. авт.) состоят главным образом в том, что все внимание односторонне сосредотачивается на фактах беззакония, произвола, злоупотребления властью", (стр. 16)

"Не надо огульно охаивать все, что было написано в то время. Скажут, это отход от ХХ-го и ХХII-го съездов. Нет, это утверждение курса XX и XX съездов", (стр. 7)

"Спрашивается, знали ли руководящие кадры партии, об арестах людей тогда? Да, знали. Но знали ли они, что арестовывали ни в чем не повинных людей? Нет, этого они не знали. Они верили Сталину и не допускали мысли, что могут быть применены репрессии против преданных нашему делу людей", (стр. 18)

"В борьбе против троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев и буржуазных националистов Сталин в первые годы после смерти В.И. Ленина отстаивал ленинские принципы и сыграл в этом значительную роль. Поэтому партия и массы ему верили, его поддерживали", (там же, стр. 20)

"Владимир Ильич Ленин считал Сталина марксистом, видным деятелем нашей партии, преданным революции", (стр. 21)

"Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя и не надо отрицать", (стр. 21)

"Когда хоронили Сталина, то у многих, в том числе и у меня были слезы на глазах. Это были искренние слезы", (стр. 22)

"По личному опыту могу оказать как участник событий в те годы, которые изображаются иногда в мрачных красках и серых тенях, что это были счастливые, радостные годы, годы борьбы и побед, торжества коммунистических идей", (стр. 27)

Человек, который именует себя коммунистом, и который назвал годы насильственного уничтожения миллионов невинных людей, годы ликвидации лучших представителей партии и народа, в том числе ленинской когорты идейных борцов за социализм, счастливыми и радостными годами, такой человек не заслуживает уважения своего народа.

Но, прежде всего, мне хочется остановиться на вопросе о том, знали ли руководящие работники сталинского Политбюро, ЦК и аппарата партии, такие, как Хрущев, Ильичев и многие другие, оставшиеся в живых, что в нашей стране творились беззакония, что через суды и казнь прошла масса невинных людей?

На этот вопрос НС. Хрущев ответил отрицательно.

Допустим, что он был прав.

Но тогда, естественно, встает другой вопрос: что же из себя представляли руководящие работники, которые не могли понять причин происхождения массовых репрессий и казней старых партийных кадров?

Ведь речь шла не об одном, двух и даже сотне случаев, а о подавляющем большинстве старых большевиков. Ведь в это время было уничтожено три четверти членов ЦК, рядом с которыми Н.С. Хрущев жил и работал многие годы. Ведь тогда было уничтожено 70 % всех делегатов XVII-го съезда партии, людей, среди которых проходила вся личная и партийная жизнь Хрущева.

Неужели у него не возникло сомнений о том, что если все эти, окружавшие его, люди были врагами, то как же партия, руководимая ими, вела страну от победы к победе?

Можно, наконец, допустить, что в среде всех руководящих работников, оставшихся в живых, были такие, которые не смогли и самостоятельно осмыслить происшедшие вокруг них события. Но ведь аресты и расстрелы продолжались не один и не два дня, а несколько лет. За это время среди руководящих работников ходили слухи, велись беседы, передавались из уст в ста невероятные случаи, которые не могли не стать известными Хрущеву и членам его семьи.

Нельзя себе представить, чтобы те, кто остался жив, находились в стороне от всех событий времени, и до них не доходила информация о самых животрепещущих, волновавших всех событиях, об арестах и расстрелах их вчерашних знакомых и близких.

Но если, несмотря на все это, среди руководящих лиц оказались люди, и среди них был Н.С. Хрущев, которые так и не смогли понять, в чем была причина массовых арестов и казней талина, то как такие люди могли оказаться во главе политического руководства после смерти Сталина?

Раз они не могли разобраться в политической кухне Сталина, в которой они сами варились много лет, то как же они смогут разобраться в событиях большей сложности, в которых им предстояло руководить, и можно ли было в таком случае им доверить политическое руководствo в такой великой стране?

"О злоупотреблениях Сталина властью, о фактах произвола, — говорил там же Хрущев, - которые совершал он, мы узнали только после его смерти и разоблачения Берия - этого матерого врага партии и народа, шпиона и гнусного провокатора", (там же, стр. 26)

Но мы-то знаем, что в действительности дело обстояло далеко не так, как рассказывал Хрущев. В действительности все те, кто после смерти Сталина вместе с Хрущевым составили Политбюро ЦК КПСС, были прямыми соучастниками сталинских преступлений.

Известно, что все они стояли во главе партийных и государственных учреждений, через которые Сталин проводил все подготовительные мероприятия по осуществлению репрессий. Сталин намеренно не делал ничего такого, что могло привести к изоляции руководящих работников партии от участия в проводимых им репрессиях. Наоборот, он делал все, чтобы привлечь и к участию в карательных мероприятиях, чтобы связать их всех круговой порукой и общей ответственностью. Ни один сколько-нибудь ответственный работник не был в стороне от проводимых им репрессий. Для того чтобы понять, как все эти руководящие кадры стали соучастниками Сталина в его карательной политике, нужно вспомнить, как все они, как правило, вступившие в партию в конце двадцатых и в 1930-е годы, оказались в руководящей головке партии и государства. После того как Сталин с помощью аппарата разгромил все оппозиции, он, в своем стремлении окончательно изгнать всех оппозиционеров из партии, натолкнулся на сопротивление своего аппарата, который в массе своей был против жестокой расправы с оппозиционерами. Сталин понял тогда, что окончательно и безраздельно овладеть властью он сможет, только избавившись от большевистских кадров, сохраняющих ленинские традиции.

Для осуществления перемен в аппарате партии ему нужны были новые люди, без партийного стажа и без традиций. Этих новых людей он взял из пополнения, вступившего в партию в конце двадцатых и в тридцатые годы.

Работа по созданию нового аппарата партии была проделана Сталиным с помощью небольшого количества преданных ему членов партии старшего и среднего поколений, которые понимали, что от них требуется, и шли на это. К таким приближенным Сталина из старшего поколения являлись: Л.Л. Андреев, К. Р. Ворошилов, Л.М. Каганович, Куусинен, А.И. Микоян,

В.М. Молотов, Шверник и др., и из среднего поколения: Брежнев, Булганин, Косыгин, Маленков, Суслов, Хрущев, Щербаков и др.

Вот как на XVIII-м съезде партии, то есть сразу после только что закончившейся расправы со старыми кадрами партии, оценивал свою роль сам Н.С. Хрущев, бывший к тому времен генсеком ЦК КПУ(б):

"В отчете товарищ Сталин показал, каких огромных успехов добился наш СССР в борьбе за коммунизм...

Эти успехи не пришли сами собой, они завоеваны в жестокой борьбе с врагами рабочего класса, с врагами крестьянства, с врагами всего нашего народа, в борьбе с агентами фашистских разведок - с троцкистами, бухаринцами, с буржуазными националистами...

Украинский народ с ненавистью относится к буржуазным националистам, ко всем этим подлым шпионам Любченко, Хвылям, Затонским и другой нечисти¹... Бдительность украинских рабочих и колхозников повысилась. Мы будем всемерно повышать эти качества и травить как тараканов эту мерзкую тварь, которую засылают на украинскую землю иностранные разведки²..."

Все они были связаны со Сталиным одной ниточной. Они выносили и подписывали решения об аресте своих товарищей. Иначе Сталин не выдвигал бы их на такие посты, как секретарь ЦК КПУ(б). Они помогли Сталину разгромить ленинскую партию, а он выдвигал их, до того мало кому известных людей, в первую шеренгу руководящих кадров партии. Их судьба была тесно связана с судьбами репрессированных. Они возвысились на костях погибших большевиков. Об этом предельно просто было сказано в докладе председателя мандатной комиссии XVIII-го съезда Г.М. Маленкова:

"Среди делегатов мы имеем много товарищей, выдвинувшихся на руководящую работу (подчеркнуто мной - авт.) за период между XVII и XVIII-м съездами партии. Всего в составе делегатов XV съезда партии имеется 618 товарищей, которые выдвинуты за период с XVII съезда партии на руководящую партийную, хозяйственную и советскую работу с низовой работы".

Вопрос о том, понимало ли окружение Сталина и широкие круги советской интеллигенции, что подавляющее число осужденных были репрессированы необоснованно, стал предметом дискуссии между Н.С. Хрущевым и И.Г. Эренбургом и между В. Ермиловым И.Эренбургом. В своем письме в редакцию газеты "Известия" от 1-го февраля 1963 И.Эренбург писал:

"В моей книге я рассказывал о том, как наши военные, сражавшиеся в Испании, наши писатели и журналисты в Москве мучительно воспринимали аресты того или иного человека, в невиновности которого были убеждены. Часто между собой мы говорили об этом, но протестовать публично у нас не было возможности. Я не присутствовал ни на одном собрании, где выступили бы люди, протестуя против расправы с товарищами, в невиновности которых они не сомневались..."

Отвечая И. Эренбургу, В. Ермилов в том же номере газеты "Известия" писал:

"Но какой же, однако, облик советских людей, живших, работавших и воевавших в эпоху, о которой рассказывает И. Эренбург, предстает перед молодежью в письме И. Эренбурга. Ведь и по его мемуарам, и по его письму получается, что уже в то время если не все, то большинство людей знало о том, что именем Сталина творится зло, что массовые репрессии являются необоснованными, — знало и молчало. А это значит - оскорбить целое поколение советских людей, выгораживая себя. Великое очистительное значение ХХ-го съезда для всего народа и заключалось

в том, что партия установила и раскрыла правду об искажениях, беззакониях, совершавшихся в период культа личности Сталина..."

В. Ермилов так же, как и Н. Хрущев, испугались своей личной ответственности перед будущими поколениями, испугались того, в каком облике они предстанут перед молодежью. И во имя того, чтобы не вызвать гнева и разочарования своим карьеризмом, безыдейностью и приспособленчеством, они были готовы скрыть свое поведение при Сталине и снова пойти на искажение истории.

Но факт остается фактом. Масса людей, за исключением обманутой молодежи, знала о том, что репрессии были незаконными, необоснованными и преступными. Об этом говорил не только И. Эренбург. Об этом писали в своих воспоминаниях и произведениях поэты, стихи которых распространялись среди молодежи, публицисты и прозаики в своих книгах, статьях и воспоминаниях. Но самое главное, благодаря такому обману молодежи после смерти Сталина был заторможен процесс очистительной работы от лжи и преступлений власти, совершенных в советском обществе, а это облегчило для нового руководства возможность опять возобновить репрессии против инакомыслящих, хотя и в более узком масштабе. Допустим, что Хрущев, Ермилов и другие не знали, что Сталин и его окружение злоупотребляли своею властью.

Ну а то, что при руководстве самого Н.С. Хрущева было допущено злоупотребление властью, в этом он тоже был не виноват, или в этом был виноват только начальник КГБ Серов?

Разве при руководстве Хрущева не заставили замолчать П. Григоренко, И.Эренбурга, l.Евтушенко, Р.Рождественского, и других?

Разве не при руководстве Хрущева оппозиционеров стали сажать в психиатрические больницы?

Или то, что в Венгрии по указке Хрущева против инакомыслящих применили танки и авиацию, не было злоупотреблением властью?

К этому же времени относится начало кампании, открытой в советской печати против поэта Е. Евтушенко в связи с изданием за границей его "Автобиографии", а также в связи с опубликованием в "Литературной газете" его стихотворения "Бабий Яр".

30 марта 1963 года "Комсомольская правда" под заголовком "Куда ведет хлестаковщина" напечатала статью-подвал, посвященную "Автобиографии" Е. Евтушенко, помещенной во французском еженедельнике "Экспресс".

Поскольку "Автобиография" Евтушенко была своим острием направлена против сталинской автократии и бюрократии, у авторов очерка "Комсомольской правды" вызвала возмущение каждая фраза и каждая мысль Е. Евтушенко. "Революция принесла русскому народу много новых тяжестей и много новых слез, это правда", - писал Е. Евтушенко. "Правда или кощунство? - хочется крикнуть, прочтя эти строки", - писали авторы очерка: Г.Оганов, Б.Панкин, И.Чикин. "Но может быть оговорка? - спрашивают они и отвечают, - Нет, послушайте дальше".

"...Россия выстрадала марксистскую идею не только в эпоху царизма. Она продолжала платить ценой боли и ошибок в эпоху строительства социалистического общества".

Если эта мысль Е. Евтушенко чем и могла вызвать возражение у истинного марксиста, то как раз не тем, что так возмутило авторов очерка, а, наоборот, тем, что Евтушенко эпоху сталинских пятилеток, эпоху перерождения и автократии именовал "социалистическим" строительством. Дальше авторы очерка цитируют Е. Евтушенко:

"О нашей победе над фашизмом... Русский человек привык к страданиям, жизнь русского народа была более легкой во время войны, ибо она была более искренней. В этом одна из главных причин нашей победы.

Я пошел в "Форум" в день Победы. Это был особенный день... Люди смеялись, целовались, плакали. Они полагали, что все самое худшее позади, и начинается лучшая жизнь.

...Русский народ работал с ожесточением, чтобы грохот машин, тракторов и бульдозеров заглушал стоны и рыдания, прорывавшиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей".

Что же в этих словах Е. Евтушенко так возмутило авторов очерка?

"Если бы весь этот вздор, — писали они, — был опубликован в нашей стране, то любой успевающий школьник уличил бы автора... Полуправда опаснее лжи.

Солжет тот, кто скажет, что путь революции был устлан розами, кто умолчит об испытаниях и жертвах, принесенных во имя великой цели, кто закроет глаза на трагедии времен культа личности. Но трижды солжет тот, кто скажет, что не было ничего, кроме страданий, кто попытается вычеркнуть из памяти все то, что завоевано, построено, взращено на земле социализма..."

Да, "успевающий школьник", обученный истории партии по фальсифицированным учебникам, насквозь пропитанным обманом и ложью, не смог бы разобраться, где историческая правда и где ложь. Но истинный марксист - переживший историю внутрипартийной борьбы, историю ликвидации ленинской партии - знает, что то, что "построено", "взращено" Сталиным и его бюрократической кликой, ничего общего с социализмом не имеет.

И прав был Е. Евтушенко, когда в своей "Автобиографии" писал, что русский народ надеялся, что после победы над Германией начнется лучшая жизнь, что все самое худшее оста» лось позади, и что эти надежды народа так и не сбылись.

Авторов очерка возмутило также то, как в своей "Автобиографии" Е. Евтушенко отозвался о значительной части писателей и поэтов сталинской эпохи.

"...Эти произведения, - писал он, - были настолько пустыми, что их трудно было отличить одно от другого.

Ах, если бы машины умели читать! Они оценили бы стихи, написанные в ту пору... Духовная жизнь народа была низведена до уровня описания различных аспектов труда. Так сталь превратилась в главного героя многочисленных романов... Живые существа играли вспомогательную роль в этих романах. Впрочем, они и не были живыми существами".

Да, романы Бабаевского, Кочетова и многих, многих других писателей сталинской эпох были сделаны по такому шаблону.

Е. Евтушенко подвергся также резкой и совершенно необоснованной критике за его стихотворение "Бабий Яр". Вот что говорил по этому вопросу Н.С. Хрущев:

"За что критикуется это стихотворение? - спрашивал он. - За то, что его автор не сумел правдиво показать и осудить фашистских, именно фашистских преступников за совершенное ими массовое убийство в Бабьем Яру. В стихотворении дело изображено так, что жертвами фашистских злодеяний было только еврейское население, в то время как от рук гитлеровских палачей там погибло немало русских, украинцев и советских людей других национальностей. Из этого стихотворения видно, что автор его не проявил политическую зрелость и обнаружил незнание исторических фактов". (Речь на встрече 8-III-1963 г.)

Нет, не Евтушенко, а Хрущев, ослепленный своим антисемитизмом, проявил свою политическую близорукость. Хрущев не понял специфики, которая отличала "Бабий Яр" от обычных фашистских операций по уничтожению людей.

Все, кто писал о событиях, происшедших в "Бабьем Яру": Е.Евтушенко, А.Кузнецов В.Некрасов, А.Борщаговский, Д.Шостакович и другие, отмечали ведь не то, что там была казнена масса людей, а то, чем, прежде всего, было окрашено это событие в начальной стадии проведения этой операции, на чем делали ударение сами фашисты и что они выделяли как первостепенную задачу, - на уничтожении еврейской нации.

По приказу гитлеровских оккупационных властей все еврейское население г. Киев мужчины, женщины, дети всех возрастов, от грудных младенцев и подростков до глубоких стариков, должны были явиться в назначенное место и в назначенное время. Всех собравшихся построили в колонну и под сильным конвоем провели на убой. И именно это мрачное шее многотысячной колонны описано в стихах Е. Евтушенко. Именно это больше всего потряс всех тех, кто прикоснулся к этому событию, и, прежде всего, тех, кто был непосредственным свидетелем этой чудовищной операции. Сюда я, прежде всего, отношу А. Кузнецова, бывшего живым свидетелем одновременной гибели нескольких десятков тысяч евреев в течение скольких дней.

Мимо его глаз прошла эта масса согнанных на смерть людей.

Хрущев говорил, что Е. Евтушенко "не сумел правдиво показать фашистских преступников…"

Неправда! Тот, кто, как Евтушенко или А.Кузнецов, показал отвратительную бойню фашистских расистов, сделал это наиболее весомо и ярко. С их страниц эта акция видится как чудовищное злодеяние гитлеровских преступников.

Вот как охарактеризовал писатель Д.Борщаговский то впечатление, которое произвела на казнь на мальчика-подростка Толю Семерика (из книги А.Кузнецова — прим. авт.) в своей статье "Прошлое не умирает", напечатанной в "Литературной газете" от 22-X-1966 года.

"Прекрасная страна детства — крутые поросшие кустарники, живописные и таинственные склоны оврага неподалеку от дома - превращена гитлеровцами в земной ад. Ум и воображение мальчика-подростка потрясены первым актом трагедии: в несколько дней убито, истреблено, сброшено в рвы еврейское население Киева".

Ни с каким другим народом, ни с русским, ни с украинским, ни даже с польским фашисты так не поступили. Лиц других национальностей, уничтоженных в Бабьем Яру, казнили в разное время, на протяжении многих месяцев, небольшими группами.

Ярко и доходчиво эти два акта трагедии описывает в упомянутой своей статье Борщаговский:

"Потом Бабий Яр становится бытом, страшной повседневностью, местом частых казней, садистских убийств, жестоких расправ с партизанами, подпольщиками или схваченными на улице города заложниками. Спадает чудовищное напряжение первых дней - беспрецедентной еще тогда, в сентябре 1941 года, одномоментной, массовой, "тотальной" бойни, но счет оккупационных дней только начат. Бабий Яр примет еще десятки и десятки тысяч жертв всех национальностей. Когда Толя Семерик глубокой осенью 1943 года спросит у оборванного деда с торбой, перебирающегося с одной стороны оврага на другую: "Дед, евреев тут стреляли или дальше?", старик скажет ему, вспоминая пережитое: "А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех наций?"

Такова специфика, которая отличала Бабий Яр от других мест фашистских казней. "Интернационалист" Хрущев не понял этой специфики, а на основании его "глубокого" анализа руководство партии несколько десятилетий запрещало сооружение монумента на месте казни в Бабьем Яру. Попытка еврейской общественности поставить такой монумент на собранные средства решительно отвергалась руководством партии по тем же соображениям. Верно то, что Бабий Яр — это могила не только евреев.

Но разве нельзя было сделать надгробие, на котором были бы отражены оба акта этой чудовищной трагедии, на котором было бы написано:

"Здесь покоится прах всех советских евреев, проживавших в г. Киеве под немецкой оккупацией в сентябре 1941 года - жертв фашистского геноцида, и советских граждан других национальностей, расстрелянных за активную борьбу с немецкими оккупантами".

"Кому и зачем, - говорил там же Хрущев, - потребовалось представить дело таким образом, что будто бы население еврейской национальности в нашей стране кем-то ущемляется. Это неправда".

Если бы советские руководители не затеяли мышиной возни вокруг постройки монумента в память погибших в Бабьем Яру советских евреев, а также вокруг других подобных акций в отношении евреев, то не возник бы и вопрос об ущемлении евреев в Советским Союзе.

Еще более определенно Н.С. Хрущев предстал перед нами в образе антисемита после того, как в той же речи начал разглагольствовать о том, как себя вели люди разных национальностей при царском правительстве, в гражданскую и отечественную войны. Тут он опередил другого фальсификатора истории и антисемита Пикуля, написавшего подлейшую книгу под названием "У последней черты". Коснувшись вскользь вопроса о том, что скверные люди были во всех нациях, он походя и без какой-либо связи с текстом своей речи заговорил о евреях-

провокаторах: об Азефе и Житомирском; о национализме и сионизме "Бунда"¹; о работе евреев в царской охранке и в зубатовских организациях; о еврее капиталисте из Лос-Анджелеса; еврейских шахтерах; а также о еврее Когане, якобы служившем переводчиком у фашистского фельдмаршала фон Паулюса. Журналистка Ариадна Громова в статье "В интересах истины", напечатанной в "Литературной газете" от 9-VIII-1966 года разоблачила ложь, пущенную в рот Н.С. Хрущевым в отношении А.Г. Когана.

"Я прочла, - писала А. Громова, - книгу П. Гаврутто "Туча над городом" ("Московский рабочий", 1965 г.), в которой рассказывается о деятельности херсонских подпольщиков в годы Великой Отечественной войны... В книге Гаврутто есть грубые ошибки и просчеты".

Как выясняется, в первом издании книги Гаврутто, опубликованной в 1963 году, до Н.С. Хрущева, о Когане как о переводчике Паулюса ничего не сообщалось. О Когане говорилось только как о предателе, выдавшем херсонское подполье. Во втором издании этой книги вышедшей в 1965 году, уже после речи Н.С. Хрущева, Гаврутто обвинил Когана в том, что выдал немцам Киевское подполье и стал немецким переводчиком у Паулюса. Сообщая об этом, Ариадна Громова рассказывает, как все это изложено в книге Гаврутто:

"Некий Пилипенко, обитатель г. Киева, сообщает приехавшим к нему херсонским подпольщикам, что киевское подполье было выдано гестаповцам одним человеком. Об этом предателе, говорил он, знает уже весь Киев. Это подлое злодеяние совершил бывший комсомольский работник города, оставленный для подпольной работы на киевщине, некто по фамилии Коган".

Дальше Гаврутто сообщил, что "почти два года Коган находился в услужении у фельдмаршала Паулюса, чистил ему обувь, помогал допрашивать советских военнопленных и да стрелял в своих соотечественников".

"Но вот, - писал дальше Гаврутто, - наконец, трехсоттысячная армия Паулюса была разбита, сам фельдмаршал сдался в плен, а вместе с ним задрал кверху руки и Коган".

Так, по заметке А. Громовой, изложил события Гаврутто. А вот как об этом событии сообщил Н.С. Хрущев в своей упомянутой выше речи:

"Когда была окружена группировка Паулюса... позвонил мне член военного совета 64 армии З.Т. Сердюк и говорит, что среди пленных, захваченных со штабом Паулюса, оказался бывший инструктор киевского городского комитета комсомола Коган. Спрашиваю:

— Как он мог попасть туда, вы не ошиблись?

— Нет, не ошибся, - говорит т. Сердюк. - Этот Коган был переводчиком при штабе Паулюса".

А как же было в действительности? Об этой писала в "Литературной газете" Ариадна Громова:

"Но уточним факты. "Всех подпольщиков Киева" никто вообще не выдавал: несмотря на тяжелейшие провалы, киевское подполье никогда не прекращало деятельности, многие из его героев остались живы и посейчас живут в Киеве. Предатели действительно не раз причиняли громадный ущерб подпольщикам Киева, но имена предателей известны (хотя, конечно, о них никак не мог знать "весь Киев" в период оккупации). Имя переводчика Паулюса тоже никакой не секрет и, разумеется, переводчик фашистского фельдмаршала не был и не мог быть евреем, и не могли гестаповцы "послать" такого человека к фельдмаршалу на работу.

Наконец, как мог один и тот же человек одновременно находиться в разных местах? Ведь Гаврутта (а еще раньше Хрущев - добавим мы) утверждает, что Коган служил у Паулюса "почти два года". Но известно, что Киев был оккупирован в сентябре 1941 года, а Паулюс попал в плен в январе 1943 года. Между двумя этими событиями прошел, таким образом, год с небольшим. Но главное, когда при этом Коган мог быть в оккупированном Киеве и выдать "всех подпольщиков". Получается явная бессмыслица.

Однако, как видно, ни автора, ни редактора В.Степанова такое противоречие ничуть не смутило. И пошел гулять по свету абсурдный вымысел, основательно испортил жизнь реальному человеку А.Г. Когану, который в оккупированном Киеве вообще не был, поскольку ушел из города вместе с советскими войсками, а фельдмаршала Паулюса и в глаза не видел. Книга Гаврутто не просто неудачна: она вредна, ибо вводит в заблуждение читателей, дезинформирует их". (А.Громова, "Литературная газета" от 8-VIII-1966 года)

Но если книга Гаврутто вредна, то что можно сказать о речи Н.С. Хрущева? Она была преступна, так как была произнесена человеком, занимавшим самое высокое положение в стране, который обладал огромным аппаратом для проверки любых фактов. Тень, брошенная на гражданина СССР Когана должностным лицом, занимающим столь высокое положение, неизмеримо подлее, чем тень брошенная Гаврутто.

Между тем, мы нигде не читали о том, что Хрущев принес извинения Когану, и не слышали о том, какое наказание понес генерал З.Т.Сердюк за обман Хрущева (кстати, это тот самый З.Т.Сердюк, который потом стал зам. председателя комиссии партконтроля при ЦК КПСС, так сказать "совесть партии").

43. Н.С. Хрущев и историческая наука

После XXII-го съезда партии казалось, что историческая наука, которой при Сталине был нанесен особенно сильный ущерб, вновь становится наукой и обретает свою независимость от власти и объективность. В журналах: "Вопросы истории" Академии наук СССР и "Вопросы истории КПСС", органе ЦК КПСС, появился ряд принципиальных статей, как будто свидетельствующих о том, что партией взят курс, который должен вывести советскую историческую пауку из того тупика, в который ее загнал Сталин.

В журнале "Вопросы истории КПСС", № за 1963 год, был напечатан доклад секретаря ЦК КПСС Б.Н.Пономарева, в котором была изложена позиция нового руководства партии в вопросе о дальнейшем развитии исторической науки. В докладе говорилось:

"Культ личности посягал на философские методические основы марксистской исторической науки. Прежде всего, это связано с тем, что партийность исторической науки стала вульгарно противопоставляться ее объективности, тогда как Ленин видел в партийности марксистской науки высшую форму объективности.

...Догматизм и начетничество, распустившиеся пышные цветом в годы культа личности, вели к отрыву от жизни и сильно ограничивали теоретико-познавательную роль истории как науки.

Произвольная оценка событий, фактов, лиц, порожденная культом личности Сталина, тяжело отразилась на исторической науке. Нарушение социалистической законности в отношении многих и многих деятелей партии и советского государства неизбежно вели к извращению их роли в борьбе за победу революции и социализма в СССР. Упрощенчество в отношении исторического процесса, насильственная подгонка его под угодные Сталину схемы приводила к вопиющим нарушениям исторической правды...

В освещении послеоктябрьского периода истории нашей родины Сталин прямо насаждал волюнтаризм. Результатом была фетишизация силы приказа, директивы, любого выступления Сталина; это искажало историческую перспективу, декларированное выдавалось за реально существующее...

В научных коллективах насаждались нетерпимые нравы, тормозящие развитие науки, мешавшие работе ученых. Обсуждение принципиальных вопросов на основе товарищеского обмена мнениями, столь необходимое для процветания нау-

ки и ее развития, в соответствии с принципами марксизма-ленинизма, заменялись часто грубым окриком, шельмованием честных ученых. Неугодные люди изгонялись из науки, а зачастую и физически устранялись. Были оклеветаны крупные советские историки Лукин, Пионтковский и др. Научная ценность источников, архивных материалов была взята под сомнение. Архивные фонды, как правило, стали использоваться лишь для иллюстрации общеизвестных положений. Терялось уважение к факту, без чего история как наука просто немыслима.

...Историкам прививалось убеждение, будто все принципиальные оценки исторического процесса либо уже даны, либо могут быть даны только Сталиным". ("Вопросы истории КПСС", № . 1963 г., стр. 21-23)

"Каковы основные задачи, которые ставит партия перед советской историей?" — спрашивал докладчик Б.Н. Пономарев и отвечал:

"Было решено создать, прежде всего, марксистский учебник по истории партии, опиравщийся на факты и научно обобщающий опыт борьбы партии за коммунизм". Одновременно принял решение о создании многотомной истории КПСС, и вот в 1962 году такой учебник, который должен был соответствовать задачам, изложенным в докладе Пономарева, и замени сталинский "Краткий курс" вышел.

Сравнивая эти два учебника - "Краткий курс" и "Историю КПСС" издания 1962 года под редакцией Б.Н. Пономарева - прежде всего, бросается в глаза полная идентичность их конструкций. Разбивка "Истории КПСС" по главам и внутри глав по подглавам была принята такой, какой она была в сталинском учебнике.

И это понятно. Авторы того и другого учебника исходили из единой оценки прошлого партии, и потому их внимание было приковано к одним и тем же событиям. В учебнике, вышедшем в 1962 году, это было сформулировано следующим образом:

"Внутри партии была проведена длительная и ожесточенная борьба с различными антиленинскими группировками — с троцкистами, с "рабочей оппозицией", группой "демократического централизма", троцкистко-зиновьевским блоком, правыми оппортунистами, с националистическими и другими группировками. Политическая победа над всеми враждебными партиями и антиленинскими группировками была необходимым условием победы социалистической революции, построения социализма в СССР". ("История КПСС", Госполитиздат, 1962 г., стр. 8)

Декларации, провозглашенные в докладе Б.Н. Пономарева о коренном изменении подхода партии к исторической науке, которые мы привели выше, на деле остались пустыми декларациями. Фактически в учебник "Истории КПСС", изданный после этих деклараций, были внесены только такие поправки, которые касались личности Сталина.

Все фальсификации, относящиеся к марксистской теории о государстве, характере социалистической революции и социалистического строительства в СССР, эволюции советского строя, политической борьбы в партии в и международном коммунистическом движении, а так же истории гражданской войны, остались в прежних рамках "Краткого курса", сфабрикованного Сталиным и его апологетами.

Так, например, в новом учебнике была записана та же клевета, что и в "Кратком курсе", именно, что:

"В вопросах внешней политики троцкисты и зиновьевцы скатились к отрицанию необходимости защиты СССР от угрозы империалистической интервенции. Ослепленные ненавистью к партийному и советскому руководству, они дошли до того, что были готовы нанести удар в спину советской стране, в момент нападения на нее империалистов", (там же, стр. 404-405)

Следует, однако, подчеркнуть, что в другом месте этого же учебника его авторы осуждали Сталина за то, что он изображал своих идейных противников врагами советской власти.

"Репрессии, как известно, - говорится там, - начались против бывших идейных противников, которые были представлены как агенты империализма, иностранных разведок. Такие же обвинения предъявлялись и другим коммунистам, ни-