ПРЕДИСЛОВИЕ

Просьба не читать мемуары как научное исследование; роль, сыгранная опубликованным отрывком; трудность написания внешняя - обыски и пр.; трудность написания внутренняя - нет языка для описания эротических переживаний; "вероисповедание" автора

Зачем люди пишут мемуары? Ответить я не умею, равно как и на вопрос, зачем люди живут. Но я живу, ergo пишу мемуары. Предоставляя утонченным знатокам логики указывать и называть логическую ошибку в этом жонглировании словами, сообщаю, что реально не рассчитываю ни на одного читателя. Лестная надежда, что, дескать, "в Лете не потонет строфа, слагаемая мной", не движет мною. Потонет, как уже многое потонуло. А коли и выплывет, то ведь кто ее ПРОЧИТАЕТ, т.е. осмыслит в соответствии с намерениями автора? Уже на протяжении моей жизни произошел чудовищный обвал культуры, знаний, даже навыков чтения. Homo sapiens сменился на homo TV. Неграмотные получили все права грамотных. И последствия растут лавинообразно. Так что не читайте меня, мои современники и потомки. Разве только если вы потрудились настолько, что, живя в России, умеете равно легко читать русский и французский текст "Войны и мира" и чувствуете, почему именно тут Толстой пишет "mot", а страницей далее - "мо". Такой читатель, с которым можно было бы вести диалог, нужен мне как воздух. Но нет его у меня, и время не сулит его появления.

Главным образом пишу я, чтобы разобраться самому в том, как и почему я сыграл в жизни именно ту роль, какую сыграл. Весь интерес не в том, ЧТО именно я делал и думал, но в том, как мое по внешности исключительно самобытное и активное поведение, оказывается, лишь выражало и отражало всеобщие настроения и закономерности, генетические, семейные, воспитательные, микроокружения, политической атмосферы, "мыслей, носившихся в воздухе". Если есть ноосфера, то вот на примере молекулы, зовомой Револьтом Ивановичем Пименовым, просмотреть и увидеть, как силовое поле ноосферы сливалось в резонанс с индивидуальными побуждениями и волнующими открытиями этой молекулы - разве это не интересно? Таким образом, мои мемуары - это разновидность научного исследования.

В этом аспекте они продолжают традицию опубликованной части моих мемуаров, но в отличие от тех носят индивидуальный, а не социальный характер. "Один политический процесс" был написан в ответ на многочисленные разнообразные вопросы моих близких и далеких знакомых рассказать, что и как стряслось со мной в 1957 году. Тому обществу Ленинграда и Москвы, которое контактировало со мной в 1967-1968 годы, нужен был - как хлеб, как вода, как свобода - рассказ о политическом аресте его современника, его коллеги. Я исполнил этот социальный заказ. Будучи по складу привычек ученым, я сделал больше, нежели просто рассказал факты и переживания: я провел анализ - в котором не щадил ни себя, ни близких мне лиц - хода событий во время предварительного следствия, чем, в частности, научил некоторых профессиональных историков умению читать протоколы допросов; это в сочетании с иными обстоятельствами привело позже к возникновению целой новой школы историков в СССР. Мои тогдашние "отрывки из мемуаров" повлияли и на других лиц, стимулировали поступки кое-каких деятелей, оставивших свой след в Движении Сопротивления 60-70 годов. К сожалению, типографски они были опубликованы лишь примерно лет десять спустя, но даже самиздатское их хождение было достаточно эффективным. Правда, я надеялся, что и другие участники событий напишут о том же, со своих точек зрения, стимулированные "моим враньем". Но откликнулся только Борис Вайль, написавший "Особо опасный", а такие, как В.Л.Шейнис или И.С.Вербловская струсили.

На нынешние мои мемуары нет социального заказа. И прежний читатель... "но спят усачи-гренадеры... иные погибли в бою, иные ему изменили и продали шпагу свою..." А новый читатель - дремуче невежествен, как я имел уже горе высказаться. Я, например, уверен, что моим детям будут непонятны, неинтересны и не нужны эти воспоминания. Таким образом, сохраняется чисто научная задача: постараться вспомнить и собрать ВЕСЬ фактический материал, могущий иметь

отношение к проблеме, сформулированной мною во втором абзаце. Подвергнуть собранный материал собственному АНАЛИЗУ и ПЕРЕДАТЬ его вместе с этими ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМИ выводами в потомство тому специалисту по психике, генетике и социуму, который захотел бы заняться исследованием этой или смежной проблемы. По-видимому, после того, как я завершу работу над этими мемуарами, я отошлю их в архив Академии Наук (копию - в Комитет, именующий себя Комитетом государственной безопасности, для надежности сохранности).

Упомянув сей "чрезвычайный орган", я тем самым фиксирую одну из трудностей в написании моих мемуаров. Огромного числа документов первостепенной важности в связи с решением названной научной задачи нет в моем распоряжении, ибо они были изъяты у меня при обысках, даты которых (примерно с интервалом, равным периоду обращения Юпитера вокруг Солнца) приводятся в тексте. А некоторые из бумаг были предусмотрительно уничтожены накануне обысков или - еще предусмотрительнее - никогда не были составлены в письменном виде. Предоставляю будущим исследователям из Академии Наук реконструировать эти ключевые ситуации методом ли академика Н.Я.Марра или методом неакадемиков М.С.Бернштама и В.Е.Борисова, блестяще применивших методы Марра для реконструкции авторского коллектива "Тихого Дона" и "Поднятой целины".

Но эти весомые, хотя и заурядные трудности - не главная помеха в написании воспоминаний. Главную трудность сформулировал тот же Пушкин (в возрасте двадцати шести лет):

"Писать свои Memoirs заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая."

Не расковывая пушкинской формулы, и проиллюстрирую ее на одном довольно специфическом примере. Я имею в виду сексуальные переживания. Я отнюдь не полагаю "неприличным" затрагивать эту тематику. Она необъятно важна, я хотел бы писать о ней, разобраться в ней. Но не умею. Слов не хватает. Поясню на крохотном примере. Часть людей, по крайней мере в литературе (письменной, устной и граффити), сводит свои сексуальные переживания к "переспать". Более грамотные сексологи отмечают, что сексуальные - точнее, эротические, ибо полового созревания еще нет - переживания начинаются задолго до фактического или мечтательного совокупления, что даже территориально эрогенные зоны у человека не связаны непосредственно с гениталиями, а имеется оральная эрогенная зона, есть анальная эрогенная зона и лишь последнею развивается генитальная эрогенная зона. Это уже дает что-то, слова появились, хотя такие неуклюжие, наукообразные, что АДЕКВАТНО ими ни одно эротическое (и т.п. напряженно-волнующее) переживание не опишешь. Но вот ведь казус. Известно, что довольно часто мужчина в ходе эротического диалога засовывает руку за лифчик и "тискает титьки". Ну, у женщины там наличествует "генитальная эротическая зона", так что понятно, зачем ЕЙ такие прикосновения нужны, почему ОНА их допускает - когда допускает - и даже поощряет - если поощряет. Но неужели же хоть один научно мыслящий сексолог или просто анализирующий человек вообразит, будто бы МУЖЧИНА всовывает руку под лифчик ДЛЯ ТОГО, чтобы доставить женщине приятные эротические переживания? Вообразит, будто мужчина такой альтруист?! Нет, мужик лезет охальничать из своих свински-эгоистических побуждений, потому что это ЕМУ ПРИЯТНО.

Удовольствие кончиками ли пальцев проводить по грудям, вдавливаться ли ложбинкой ладони, постукивать ли тыльной ее стороной... Это - тоже эротические эмоции мужчин. Значит, "эрогенная зона" у него располагается в подушечках пальцев рук, а не только в окрестностях губ, анального отверстия да в причинном месте. Но как же ТЕРМИНОЛОГИЯ разработана для изображения этих переживаний? Для локализации их? Для передачи интенсивности? Окраски? Звучания? Любовь - ощущение осязательное, а в русском языке самые пренебрежимые и расплывчатые

суть эпитеты, до тактильных восприятий относящиеся. Ну, "томление" да "нега", да еще разве что "зуд"... Пабло Неруда воспевал вот щекочущее блаженство, возбуждаемое в нем сперматозоидом, рвавшимся по его мочеточнику прочь из него. Не знаю, как оно по-испански, не удосужился прочесть, а в русском переводе мне его описание чем-то противно, хотя узнаваемо. Но узнаваемо примерно так, как во фразе: "Шерстяной комок, маша пятью конечностями, переместился на плоскость, расположенную на высоте 84 сантиметров" - узнаешь: "Кошка вспрыгнула на письменный стол". Ради того, чтобы не вставлять "пять шерстяных конечностей" и ради того, чтобы мне не претило написанное мною самим, я постараюсь по мере сил избегать эротические волнения в своих мемуарах, хотя полностью этого достичь невозможно без лицемерия - слишком внушительное место в жизни занимают сексуальные события. Возможно, за оставшиеся мне годы жизни я найду слова, обрету язык, создам письменность этой темы. Тогда - напишу. А до решения этой, чисто внутрилитературной, задачи я стану разрабатывать сексуальные темы только тогда, когда это будет совершенно неизбежно по ходу повествования.

По одним сведениям, человек был вылеплен из грязи, в которую Бог вдохнул свое дыхание. По другим, человек возник из обезьяны, научившейся стыдиться. Но все серьезные люди признают, что человек не сводится к своему духу, интеллекту, к своему Высокому и Вечному. В человеке не меньше половины дерьма и животных страстей. Христианство учит, как ПРЕОДОЛЕВАТЬ эту животную половину, устремляясь душой к небесному. Материализм ДЕДУЦИРУЕТ самые духовные устремления из естественной необходимости и этологических закономерностей. Теософия учит обнаруживать, как исполнение животных страстей - "жизнь астрального тела" - энигматически и ясновидчески НЕОБХОДИМА для расширения морального пространства, в котором растут дух и саморазвитие Человека. Есть много базисных воззрений на соотнесенность Добра и Зла. Я, скорее всего, гностик: я живу и знаю, что мир иррационален, алогичен, хаотичен и покорен только одному закону - закону случайности и бессмысленности. Добро из него не вытекает, Добро им не управляет, не воздает Верховное Добро за праведность и разумность никому и ничему. Разума в мире нет. Но я знаю также, что Разум, Логос, ЕСТЬ и во мне и в еще чьих-то душах. И знаю, что мы обязаны нести этот факел света сквозь тьму и ветры и завывания хищных зверей. Мы отнюдь не идеальные и не чистые носители света. Но мы должны. И как бы ни были мы измараны в дерьме, и какие бы плотоядные звери ни жили внутри нас самих, мы должны не выпускать факела из своей руки. И только там, где мы осветим мрак бессмысленного бытия - будет Разум и Смысл и победа Добра.

И пусть мне повезет - пусть кто-нибудь зажжет свой факел о мой, до того, как мой угаснет.

§ 1. Три основания моего ареста

Доклад Хрущева, изданный нами; показания Ефима Рохлина; революция в Венгрии в 1956; моя переписка с депутатами; Борис Вайль, Владимир Вишняков, Кобе Кобидзе и Костя Данилов; стихи Ольги Берггольц 1940 года

В марте 1957 года¹ я был арестован по обвинению в преступной деятельности, предусмотренной статьями 58 (10-11) УК РСФСР; в ныне действующем кодексе это ст.70 и 72 с некоторыми разночтениями². Юридические основания, приведшие к моему аресту, и деятельность, послужившую основой для этого ареста, можно разбить на три группы. В этом параграфе я буду говорить исключительно о юридической стороне; мотивы и подробности излагаются далее.

Первое. Еще в марте 1956 года мы перепечатали - раздобыли разными путями и отпечатали на машинке в большом числе экземпляров - доклад Н.С.Хрущева на XX съезде о культе личности Сталина, речь идет о докладе на закрытом заседании съезда, текст см. в § 12 гл. 4. Мы снабдили текст моим послесловием, называвшимся "ПО ПОВОДУ РЕЧИ ХРУЩЕВА", и примечаниями к тексту - подстрочными. Я не главный автор этих примечаний. Если мне в них что и принадлежит, то это - инициатива их составления, безотлагательность их написания и связанное с этим некоторое ухудшение их научности, а также придание им полемической заостренности и местами безответственности суждений. Поскольку примечания нам не инкриминировались, а сам автор примечаний согласен, чтобы я назвал его имя, да оно и называлось им в процессе следствия - автором их был мой друг Эрнст Семенович Орловский. Отпечатанный текст - примерно 30 страниц - мы продавали потом по "себестоимости", т.е. из расчета, сколько стоит перепечатка на машинке. Кстати, этот принцип - продажа самиздатных произведений по стоимости перепечатки - и в последующие времена казался мне реалистичным и весьма правильным.

Так вот, первый провал относился к маю 1956 года. На праздники к нам в Ленинград приезжал мой старый приятель Фимка (Ефим) Рохлин,

который работал в Медвежьегорске (по распределению). Он застал нас в разгаре работы по перепечатке. Купил у нас экземпляр. Напоминаю, что потом он выражал свое неудовольствие, граничащее с возмущением (не мне, а Володе Фролову), на предмет моей коммерческой жилки, что я потребовал с него 10 рублей (в нынешних деньгах - один рубль) за этот экземпляр. Вспоминаю еще одного тогдашнего знакомого (Юру Волкова), который в шестидесятые годы не раз поминал с ехидством, что ЭТОТ экземпляр принадлежит ему лично, ибо он за него денежки платил. Кстати, этот последний экземпляр остался неразысканным органами, и, как я понял после освобождения, с него за время моего заключения делались копии, которые сейчас где-то гуляют. Впрочем, это не единственный экземпляр, уцелевший от органов. Вернемся к Рохлину. Свой экземпляр он увез к себе. Там, в Медвежьегорске (Карело-Финская АССР), он разумеется, давал его читать то тому, то иному. Сослуживец дал сослуживцу, тот дал начальнику, а начальник, прочтя - в Комитет госбезопасности³. Насколько мне известно, этот экземпляр в непродолжительное время лег на стол к одному из членов Карело-Финского ЦК. Надо уточнить только, что он был без моего послесловия (кажется, его мы не успели допечатать до отъезда Рохлина; он-то прочитал послесловие в оригинале, а я обещал ему прислать с оказией недостающий "хвост"), но с примечаниями, расположенными подстрочно. Говорят, чекист весьма похвально высказался о примечаниях.

Сразу же Рохлин позвонил мне. Точнее, не мне, а Фролову. Некоторые считают, будто в таких случаях ни в коем случае нельзя прибегать к помощи телефона. Я не разделял этой точки зрения. Надо различать два вида телефонных сообщений в случае провала. Если бы он позвонил мне, говоря: "Тот текст, который я брал у тебя, у меня изъяли в КГБ", то это было бы чистой воды идиотством. Но если бы он вообще не известил меня о провале, это было бы глупостью. Он лишил бы меня той информации, которой ГБ уже обладало. Сведения о провалах, арестах, обысках надо сообщать сразу, молниеносно. Он это и сделал. Он позвонил Володе, рассказал второпях, приемлемых для ГБ, что у него, Фимки, забрали, да, одну очень интересную бумагу, которую он купил в Ленинграде у случайного встречного у Дома Книги; что теперь это грозит ему вызовом в ГБ; что он очень беспокоится и просит почаще поддерживать с ним связь - как бы не стряслось чего плохого с ним. Как видите, задача передать информацию была решена им прямо-таки гениально. Такой разговор не давал ни малейших оснований даже самому подозрительному сыщику заподозрить собеседника Рохлина, а и тем менее - меня. В самом деле, человек, которому грозит неприятность со стороны ГБ, делится опасениями со своим старым приятелем, который, как явствует из телефонного разговора, вообще-то впервые слышит о каких-то там бумагах. Приятель же этот в тот же день позвонил моей жене Ире Вербловской, сказал, что давно не виделся с нею и хотел бы поболтать за жизнь. В тот день он звонил еще по десяткам разных номеров, ей звонил не первой, да и начала разговор по телефону его жена Ира Тимезенко, а он подключился попозже. Встретившись, он информировал ее о случившемся и договорился о встрече со мною в ближайшие дни. Неподалеку от моего института (я тогда работал ассистентом в Технологическом институте пищевой промышленности; он помещался у Дома культуры им.Капранова на тогдашнем проспекте Сталина - он же Забалканский, Международный,

Интернациональный, Московский проспект - а позже, уже после моего ареста, был переведен из Ленинграда в Воронеж) вечерком мы с ним встретились. Из-за этого пришлось скомкать мой день рождения (16 мая), большинству гостей я отменил приглашение, рано закончил празднование к изумлению моей матери. Он полностью пересказал мне содержание звонка Фимки, и мы с ним обсудили, какие меры следует принять.

Позднее мне стало известно, что в это время - с апреля по ноябрь 1956 года - действовал какой-то Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, чтобы не привлекать к ответственности по ст.58 (10). Точнее, мне рассказывали об этом указе обычно осведомленные люди, а текста его я не читал. Стало быть, наши страхи были в известном смысле напрасными: арест нам не мог грозить. Но поскольку указ сам никогда не был опубликован, страхи наши были по крайней мере обоснованными. Как бы там ни было, мы (я и Ира Вербловская) убрали все экземпляры речи Хрущева из дому - тогда мы жили уже в ее комнате на Мичуринской улице, что подле мечети, - приостановили размножение их, сменили пишущую машинку в доме (для напечатания речи я специально брал машинку, на которой не печатал ничего другого) и собрали ряд бумаг, которые, по моему мнению, не следовало показывать посторонним глазам, в чемодан (бумаги были, главным образом, с той квартиры, где я жил с матерью и был прописан - на Серпуховской улице, что у Технологического). Чемодан же мы отнесли одной знакомой Иры - Доре (Долли, Длойре) Ильиничне Левиной; это мать Жени Грузова. Она в свое время, в начале тридцатых годов, попадала на непродолжительное время в тюрьмы ОГПУ и на допросы к подчиненным Ягоды⁴. Тамошние впечатления оказались столь сильны, что она была готова помочь любому человеку, который боролся с ГБ или с которым боролась ГБ. Она очень остроумно запрятала экземпляры речи Хрущева (теперь я понимаю, что ей помог ее прошлый тюремный опыт), в чемодан, не содержащий, с моей точки зрения, особо криминального, поставила в комнате.

Это - первый раз, когда они напали на след нашей деятельности. Тогда все происшедшее осталось без последствий. Позже они и это припомнили: за два месяца до ареста - 20 января 1957 года - этот экземпляр был приобщен к моему следственному делу.

Следует добавить, пожалуй, что когда Рохлина вызвали в Карельское ГБ, то он дал там показания (впрочем, юридически, наверное, его рассказ там нельзя считать ПОКАЗАНИЕМ и заданные ему вопросы - ДОПРОСОМ: ведь дело не было возбуждено; именно поэтому, как я понимаю, позже ему его ложь не инкриминировалась как лжесвидетельство) в стиле своего телефонного звонка: купил у неизвестного у Дома Книги. Неизвестный - высокого роста, в зеленой шляпе. Других примет не помнит. Его отпустили с миром, и даже по службе никаких неприятностей у него не возникло.

Любопытная подробность, которая годилась бы в мелодраму. Впрочем, автора упрекнули бы в натяжке, подгонке случайностей. В то же время, весной 1956 года один мой университетский приятель, сокурсник, Юра Волков тоже ненароком помог ГБ. Случилось это так. Вскоре после XX съезда мы с ним много беседовали на политические темы. На него

произвела впечатление цельность, убежденность и страстность моей позиции, которую вкратце (подробнее я говорю об этом в §2, а также в гл.4, §§1 и 11) можно описать как полное недоверие тогдашнему ЦК, состоявшему из выучеников Сталина; я требовал, чтобы народу была возвращена власть в своей стране, отнятая у него Сталиным и его приспешниками. Волков не соглашался со мной ни в критических загибах, ни в позитивных требованиях, но относился к моему мнению с интересом; обычно мы беседовали втроем с еще одним рабочим, Николаем Мамонтовым, весьма интеллигентным. Жена Волкова Зина однажды пригласила на чашку чаю и рюмку водки к себе свою сослуживицу (обе работали в школе). Та пришла с мужем. Волков, когда разговор за столом коснулся Сталина (а кто весной 1956 года не говорил о нем?), рассказал, что у него есть интересный приятель - Револьт Пименов - который думает то-то и то-то. Собеседник же его оказался - не отрекомендовавшись в том - капитаном госбезопасности Юрой Меньшаковым⁵. Об этой беседе он сам напомнил Волкову, когда уже в форме ГБ приехал делать обыск в доме Волкова примерно через год (обыск был напрасным, ибо у Волкова ничего найдено не было). Меньшаков и мне похвалялся: "Мы о Вас знали еще в мае 1956-го от Ваших же приятелей. Например, от Волкова". Разговор этот также остался без последствий, если не считать того, что Меньшаков поставил себе "галочку": есть-де такой "интересный человек". Вообще позже выяснилось, что, не подозревая того, я был знаком и с другими штатными сотрудниками ГБ. Например, со старшим лейтенантом Валерием Александровичем Кривошеиным мы вместе были на одной комсомольской стройке, куда выезжал году в 1950-1951-м наш университет. Он также входил в следственную группу по моему делу и поведал, что обратил на меня внимание именно тогда. Каюсь, я его там и не заметил, хотя он высокого роста - и он позднее подписывал обвинительное заключение (§17).

Второе. Венгрия. "Венгрия" - это слово стало как бы условным кодом, кратким названием целой серии событий. Я не собираюсь здесь излагать события тех дней и тем более не пытаюсь "правильно" их оценить. Ведь для понимания последующего важно, существенна в моей судьбе не та или иная "правильная" оценка этих событий, даже не то, что случилось "на самом деле", а мое ТОГДАШНЕЕ ВОСПРИЯТИЕ этих событий, комплекс тех сведений, которые мне были известны ТОГДА, а не потом. Я хочу воспроизвести свои мысли того периода, даже если не разделяю сейчас их и даже если факты были иными, чем мне они представлялись осенью-зимой 1956 года.

20 октября 1956 года в Польше произошли некоторые события, которые можно было назвать революцией, которые сами поляки назвали "Наш Назъдерник" (Октябрь) и которые состояли в том, что сменилось польское правительство (у власти по требованию снизу стал Гомулка, посаженный еще в 1949 году, но в отличие от Райка, Костова, Сланского и Дзодзе не расстрелянный), после чего советские танки, уже двигавшиеся к Варшаве, остановились в результате ряда демаршей, предпринятых этим правительством⁶. Вскоре после этого в Польше резко снизилась

общественная жизнь и прекратились преследования за критику правительства.

23 октября в Будапеште состоялась трехсоттысячная демонстрация перед зданием Парламента. Эта демонстрация происходила под впечатлением польских событий. Лозунги ее были довольно невинны: все -за социализм. Насколько они были невинны, видно хотя бы из того, что все главные 10 пунктов требований вошли через некоторое время в программу правительства Яноша Кадара⁷. В частности, я помню, что один из лозунгов касался системы школьных оценок. В Венгрии сложилась традиционная национальная система отметок, отличная от русской. Не помню, то ли она была 12-балльной, то ли там единица означала высший балл, двойка - уже хуже, а пятерка соответствовала нашей двойке. Как бы то ни было, году в 1949 эту национальную систему отметок всюду в обязательном порядке заменили нашей пятибальной. Так вот, демонстранты-студенты требовали возврата к национальной системе отметок. Но тогдашний генеральный секретарь венгерской компартии (официально - Венгерской Партии Трудящихся, ВПТ) Эрне Гере и в этом провидел происки американской разведки и потаенное желание реставрации капитализма; он был проницательными человеком, как и многие его сослуживцы. Он обозвал демонстрацию "фашистской чернью". В ответ Будапешт покрылся баррикадами, раздались требования отставки Гере. В отличие от Варшавы советские войска находились в самом Будапеште. По приглашению Гере они выступали "на подавление фашистского мятежа". Кстати, среди советских военнослужащих в Ленинграде распространялись единообразные слухи, якобы "контрреволюция" в Венгрии началась с массовой резни советских солдат ночью. Я специально проверял тогда же эти слухи и не нашел никаких подтверждающих фактов. Разумеется, рядовые солдаты Советской Армии МОГЛИ воспринимать события как фашистский мятеж: для них восстание могло выглядеть продолжением полугодового штурма Будапешта в 1944-1945 годов, когда нилашисты, арестовав Хорти, до последнего человека отстаивали город от Красной Армии. Ведь в годы войны Венгрия была противником СССР, причем особенно сильно сопротивлявшимся на последнем этапе, под властью фашиста Салаши. Когда советские войска вмешались, венгерская армия и полиция выступили в поддержку демонстрантов (а кое-где сохраняли нейтралитет, отказываясь подчиняться требованиям правительства, но и не выступая против него). Не было частей венгерской армии, которые бы выступили против восставших. На стороне правительства Гере - Хегедюша, не считая советских войск, были только войска госбезопасности, которые - надо отдать им должное -отчаянно дрались и не сдавались даже того, когда ПРАВИТЕЛЬСТВО отдало им приказ о сдаче. Сил же, чтобы оборонять другие "узловые пункты" вроде радио, вокзалов, и т.п., у правительства Гере - Хегедюша не было. Советских войск в городе было мало.

В советских газетах 24 октября были опубликованы сообщения "о провале антинародной авантюры в Будапеште". За два дня до того в "Правде" была помещена статья о польских националистах, об угрозе завоеваниям социализма в Польше и т.п. Статья была за подписью "нашего собственного корреспондента" и называлась "Антисоциалистические высказывания на страницах польской печати". В ответ на это я послал в "Правду" письмо, названное "антидемократические высказывания на страницах советской печати", где в очень возвышенных, патетических тонах заявлял примерно следующее (копии у меня не сохранилось, но это письмо приобщено к моему следственному делу, которое должны "хранить вечно"; оно мне не инкриминировалось): Ленин был за полную свободу, Ленин полемизировал без угроз танками и штыками, Ленин был за право наций на самоопределение. Поэтому я возмущаюсь писаниями "гражданина собственного корреспондента" и тем, что в "Правде" помещена статья, явно угрожающая польскому народу, если он не будет поступать так-то и так-то. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что большая статья, примерно на четверть листа, в "Правде" за подписью "собственный корреспондент" является редакционной, и речь выражает мнение ЦК (причем по каким-то причинам ЦК не желает официально выразить это мнение). Следовательно, я сознавал, что выступаю против ЦК и советского правительства в этом вопросе. Но выступал я, противопоставляя заявления Ленина нынешней, неверной, по моему мнению, практике правительства. Но явно я говорил не о правительстве и ЦК, а лишь о "гражданине собственном корреспонденте", которого всячески изничтожил в письме. Копию я направил в "Комсомольскую правду" и журнал "Вопросы истории". 7 декабря "Правда", а 26 декабря "Комсомольская правда" переслала эти письма в КГБ. Журнал "Вопросы истории" вернул мне его с выражением "благодарности за сообщение своего мнения по данному вопросу" (на типографском бланке).

Не помню точно, на какой день после событий в Венгрии премьер-министр Хегедюш и генсек Гере подали в отставку и эти посты заняли соответственно Имре Надь и Янош Кадар. Юридически это было оформлено как решение ЦК и Президиума Государственного Собрания (парламента). Имре Надь, подобно Гомулке, в тот момент являлся воплощением народных требований. Надь, будучи в июне 1953 года назначен премьер-министром, он провел целый ряд мер, облегчивших народу жизнь, и в 1955 году был исключен из партии (генсеком все время до XX съезда оставался Матиас Ракоши). Восстановлен Имре Надь был только в октябре 1956 года, когда политическая жизнь активизировалась (клуб имени Петефи, похороны реабилитированного праха Райка и др.). С его именем связывали надежду на подлинную демократизацию общественной жизни, на построение настоящего, не ракошиевского социализма и - многие - на достижение национальной самостоятельности Венгрией. Так вот, "с корабля на бал", числа 24-25-го Имре Надь стал премьер-министром. Советские газеты каждый день уведомляли о "полном крахе контрреволюции", впрочем, иногда проговариваясь, что правительство предоставляет восставшим одну за другой отсрочки для "окончательной капитуляции". Парой недель позже я выяснил, что в это время силы повстанцев росли и росли, а Янош Кадар в эти дни публично выступил с речью, в которой указал на лояльность, законность требований повстанцев. Тогда я этого не знал. Дело в том, что по принципиальным соображениям я в то время не слушал иностранного радио (да его и глушили), а все свои сведения черпал исключительно из газет стран социалистического лагеря - польских, югославских и (в меньшей степени

за трудностью языка) венгерских, а также из анализа советской прессы. Попутно замечу, что внимательный анализ советской прессы позволял почти всегда составить совершенно правильное представление о событиях, как бы на первый взгляд ни казалось противоположное.

Числа 28-29-го⁸, не помню точно, но скорее 28-го, я разослал ряд писем депутатам Верховного Совета СССР примерно следующего содержания (копии у меня не сохранились, но в следственном деле копий много):

Уважаемый товарищ депутат такой-то! До сих пор в нашей печати правительство, опирающееся на иностранные штыки, называлось марионеточным правительством, а сами эти иностранные штыки назывались штыками интервентов. Сейчас в Венгрии правительство опирается на советские штыки, как видно даже из советских сообщений, советская армия там ведет войну против части венгерского народа. Для того, чтобы у советского народа и иностранцев не сложилось мнения, будто венгерское правительство является марионеточным, а Советский Союз интервентом, с целью сохранения престижа Советского Союза, я прошу Вас на ближайшей же сессии Верховного Совета потребовать от Советского правительства вывода советских войск из Венгрии. Кроме того, я прошу Вас потребовать принятия закона, согласно которому в дальнейшем такое использование советских войск за границей не допускалось бы без специальной санкции Верховного Совета либо Президиума Верховного Совета.

Следовала моя полная подпись и адрес. Не помню, к сожалению, полного списка адресатов, кому я направил это послание; адреса были взяты из разного рода справочников. Тут мне помогла энциклопедичность уже упоминавшегося Орловского: у него нашелся и список всех депутатов Верховного Совета, и справочники, по которым можно было установить адреса многих из них. Разумеется, я не рассылал самолично всех писем - меня бы на это не хватило. Мне помогли и напечатать написанный мною текст, и надписать адреса, и опустить конверты в ящики (в последнем, в частности, помогла Эврика Зубер-Яникун; в быту ее называли Ирой, как и мою жену). Но оригинал был написан самолично и полностью мною, и на каждом послании я собственноручно расписался. Учитывая вскрывшуюся позднее недобросовестность некоторых лиц, я не уверен, что ВСЕ те письма, которые были вручены моим помощникам, попали в почтовый ящик, а не в печку. Но часть писем все же дошла до адресатов, как видно из того, что в следственном деле имеются собственноручные заявления в ГБ о "препровождении нижеподписавшимся в органы полученного нижеподписавшимся письма антисоветского содержания"; такие письма направили 10 декабря 1956 года академики Палладии, Пишюн, Мускелишвили; между 11 и 19 декабря - писатель Бажан, а 21 декабря - академик Курчатов. В обвинительном заключении мне инкриминировалось это письмо, но суд не признал его преступным, и в приговоре оно мне не инкриминировалось. Уточню, пожалуй, что собственноручные заявления и видел лишь первых четырех, а Курчатов поручил какому-то администратору препроводить это письмо, что тот и сделал со ссылкой на указание академика Курчатова.

Эренбург получил мое письмо и никуда не пересылал. Единственно, кто мне ответил, был академик Бакулев. Он писал:

"Гражданину Пименову Р.И.

Все разъяснения по интересующему Вас вопросу Вы можете найти в письме Председателя Совета Министров СССР Н.А.Булганина Эйзенхауэру, опубликованное в газете "Правда" такого-то числа ноября месяца. Прошу подтвердить получение моего письма."

Никаких формул вежливости и даже обращения не было. Письмо было датировано, кажется, ноябрем (я его цитирую по памяти; оригинал - в следственном деле, а копия - в канцелярии Президиума Верховного Совета), но получил я его чуть ли не в конце декабря или начале января, ибо адрес я указал тот, где я прописан, Серпуховская, 2, у Загородного, тогда как фактически жил у своей жены на Петроградской стороне, уже на улице Теряева (ныне - улица травителя Булгакова и "пилатчины" Вс.Вишневского), недалеко от Карповки, и за эти бурные месяцы мне было некогда заглянуть "домой". Последний абзац его письма я понял так: Бакулев думает одно из двух: либо, что это письмо - анонимка, что такого человека быть не может, разве что сумасшедший; или же он желает проверить, не арестован ли отправитель. Именно поэтому я так досадовал, что вышла задержка с его получением. Немедленно я написал ему нечто в следующем роде:

"Уважаемый товарищ Бакулев!

Извините, что задержался с ответом. Ваше письмо я получил и им не удовлетворен. События в Венгрии могут иметь такое же роковое значение, как поведение СССР по отношению к Югославии в 1949. Я крайне удручен тем, что депутаты Верховного Совета сейчас, как и тогда, ограничиваются тем, что повторяют слова Председателя Совета Министров, тогда как по Конституции должно быть вообще наоборот - он должен выслушать их мнение и следовать их воле. Прошу Вас принять меры к опубликованию нашей с Вами переписки.

С уважением - подпись."

На это я получил ответ - снова в безличной форме.

"Нашу с Вами переписку я направил в Президиум Верховного Совета СССР. Бакулев."

Как только КГБ получил письма депутатов⁹ и т.п. "голос народа", в частности, бумагу на ОК ЦК КПСС от 28 декабря 1956 года, оно запросило ленинградский диспансер. Это первая бумажка, официально открывающая дело: не состою ли я на учете в диспансере. Ответ гласил: "Нет". Строго говоря, в деле нет самого запроса ГБ, а есть ответ:

"В ответ на Ваш запрос сообщаем, что гражданин Пименов Револьт Иванович на учете в психдиспансере не состоит."

Наконец, третья группа обстоятельств, которая, в общем-то, уже решила мою судьбу. Это обстоятельства, связанные с Библиотечным институтом (ныне - Институт культуры; расположен на Марсовом Поле). В деле есть два формально независимых документа, начинающих дело с этой стороны. Первый из них:

"Мы, нижеподписавшиеся, работники ленинградского почтамта, такие-то <три человека>, составили настоящий акт о том, что в результате повреждения сортировочной машины 9 числа февраля месяца 1957 года был поврежден пакет с письмами за номером таким-то. В результате адреса на ряде конвертов пришли в негодность и невозможно было установить, кому они были адресованы. Поэтому для установления адресата по содержанию писем мы вскрыли те из них, которые либо не содержали обратного адреса, либо на которых он был поврежден, перечисляются письма.> Из этих писем мы сочли необходимым передать Комитету госбезопасности прилагаемое письмо ввиду крайней антисоветскости его содержания. Подписи. Печать."

Речь идет о письме Бориса Вайля из Ленинграда Косте Данилову в Курск. Подробнее о Вайле и Данилове и их месте в нашей организации будет речь далее, а пока ограничусь сказанным, добавив, что Вайль был студентом первого курса Библиотечного института, с которым я интенсивно встречался, и что это письмо послужило юридической основой для выемки почтовой корреспонденции на курском почтамте на имя Данилова, что, в свою очередь, послужило основанием для ареста Данилова 24 марта и ареста Вайля 25 марта.

Второе: пространное заявление некоего Кобидзе от 20 марта 1957 года в ГБ (том дела III, лист дела I):

"Я, Кобидзе Кобе Петрович, проживающий там-то, считаю важным сообщить Комитету госбезопасности следующее. У меня есть приятель, Вишняков Владимир, студент Библиотечного института. Он неоднократно вел со мной разговоры на политические темы. Недавно он сказал, что даст мне почитать кое-что интересное. Пришел ко мне домой и оставил у меня пакет, который при мне он не разворачивал. Мы разговаривали на другие темы, а содержимое пакета он просил прочитать. Когда он ушел, я развернул пакет, прочел и увидел, что в нем содержатся исключительно антисоветские материалы и документы, поэтому я весь этот пакет передаю в госбезопасность с тем, чтобы вы приняли надлежащие меры."

Цитирую, разумеется, по памяти, отсылая за точным текстом к хранимым вечно архивам КГБ. Припоминаю, что в пакете были: "Правда о Венгрии" (см. §6), несколько стихов, в частности, Ольги Берггольц (1940):

Нет, не из книжек наших скудных -

Подобья нищенской сумы -

Узнаете о том, как трудно,

Как невозможно жили мы.

Как мы любили сильно, грубо,

Как обманулись мы любя,

Как на допросах, стиснув зубы,

Мы отрекались от себя.

Как в духоте бессонных камер

И дни и ночи напролет,

Без слез, разбитыми губами,

Шептали: "Родина", "Народ".

И находили оправданье

Жестокой матери своей,

На бесполезное страданье

Пославшей лучших сыновей.

О, дни позора и печали!

О, неужели даже мы

Тоски людской не исчерпали

В беззвездных топях Колымы?

А те, что вырвались случайно,

Осуждены еще страшней

На малодушное молчанье,

На недоверие друзей.

И бесполезно тайно плача,

Зачем-то жили мы опять,

Затем, что не могли иначе

Ни жить, ни плакать, ни дышать.

И ежедневно, ежечасно,

Трудясь, страшились мы тюрьмы -

И не было людей бесстрашней

И горделивее, чем мы!

За образ призрачный любимый,

За обманувшую навек -

Пески монгольские прошли мы

И падали на финский снег.

Но наши цепи и вериги

Она воспеть нам не дала.

И равнодушны наши книги,

И трижды лжива их хвала.

Но если скорчившись от боли,

Вы этот стих прочтете вдруг,

Как от костра в пустынном поле

Обугленный и мертвый круг.

Но если жгучего преданья

Дойдет до вас холодный дым, -

Ну, что ж! Встречайте нас молчаньем,

Как мы, встречая вас, молчим!

Это стихотворение сопровождалось моей припиской, лучше, чем что-либо иное, выражавшей нашу тогдашнюю "программу":

Мы не замкнемся в круг молчанья,

Развеем призрак давящей стены.

Пусть станет правдой, не мечтаньем,

Что мы - хозяева страны!

Заявление Кобидзе открывает дорогу длинным подробным показаниям Вишнякова от 23 марта, касающихся "антисоветской группы в Библиотечном институте, действующей под руководством Пименова и Вайля", и послуживших юридической основой для ареста меня и Бориса Вайля, произведенного одновременно между 22 и 23 часами 25 марта.

Таковы три группы фактов, приведших меня в тюрьму.

§ 2. О моих настроениях¹⁰

Мой фаталистический пессимизм присталинских лет, радость от XX съезда; Эрнст Орловский; моя историческая позиция; мое положение в мире математики; подготовка к аресту

К 1956 году я пришел человеком, давно переставшим верить и газетам, и тому, что преподавалось под названием марксизма, и советским историческим книгам и журналам, да и многому другому (см. §5 и гл.4). Любое официальное сообщение я всегда без сомнения рассматривал как ложь. У меня было убеждение, что после смерти Сталина (которого я понимал исключительно как злобного тирана) среди его приспешников начнется грызня за власть, в процессе которой они будут пожирать друг друга. Первое подтверждение этому я и усмотрел в "разоблачении" Берии как "агента англо-американского империализма" и "мусаватистского шпиона"¹¹. Словом, я относился к реальной действительности резко скептически и одновременно - с фаталистическим пессимизмом. Моя вера в силу и незыблемость того, что окружало меня, без преувеличения, равнялась вере в действие закона всемирного притяжения.

Но вскоре после назначения премьер-министром Н.А.Булганина до меня стали доноситься отрадные вести. Во-первых (впрочем, началось это намного раньше), Югославию снова стали признавать социалистическим государством; "фашистская шайка Тито" снова стала рассматриваться как дружественное нам правительство¹². Летом 1955 года была по инициативе Булганина устроена, как говорили, "выставка нашей технической отсталости", что после "приоритетоборческих" лет показалось мне признаком трезвости власти. Летом же 1955 года я услышал от ряда знакомых о многочисленных случаях реабилитации по политическим преступлениям. Эту реабилитацию я воспринимал как собственную реабилитацию и освобождение из кошмарного сталинского застенка. Летом же 1955 года я несколько часов разговаривал с ректором ЛГУ А.Д.Александровым. Вообще-то у меня с ним скверные политические отношения, о причинах речь пойдет в §§3-5, но эта беседа - единственная за всю жизнь - прошла в исключительной атмосфере дружелюбия и согласия. В частности, он поведал слушателям (присутствовал Илья Жакодьман), что "по органам ГБ и по университетам дано указание не закрывать и не преследовать рукописных студенческих и школьных журналов". Разумно отозвался он об экономических трудностях страны,

тогда как еще пару лет назад кричалось только о неудержимом росте нашей экономики. Учитывая, что - по моим наблюдениям - А.Д.Александров всегда точно выражал мнения сверху, я позволил себе, как вывод из разговора, надеяться на скорые перемены к лучшему.

Общее оживление конца 1955 года, ряд слухов, известий, более светлое и вольнолюбивое настроение - это живительно подействовало на меня. Не помню всего, но, в частности, ходивший тогда в рукописи "Теркин на том свете" Твардовского (рукописная редакция существенно отличалась от опубликованной несколько лет спустя)¹³, прибавил мне бодрости и надежд. Литература пробуждалась, думал я. Исчезла атмосфера страха и принуждения, повеяло ветром доверия и свободы. Правительство, которое проявило готовность признать свои внешнеполитические ошибки (ликвидация конфликта с Югославией, признание ФРГ) и свои судебные ошибки (реабилитация), разрешившее студентам думать - такое правительство в моих глазах приобретало право на уважение и доверие.

Мне трудно передать чувство счастья, восторга, благодарности, которые охватили меня, когда донеслись первые слухи о докладе Хрущева на XX съезде (тогда он назывался в публике "письмом Хрущева" и "речью Хрущева"). И ему предшествовало радостно-возбуждающее выступление Микояна. Когда мне впервые (в начале марта 1956 года) Ира рассказала о "письме Хрущева" (пересказ был довольно вольный и мешался с сообщениями о реакции на это письмо казенных историков, которые срочно выпарывают-де из своих работ ссылки на Сталина), я прыгал, я плясал, я пел: "Партия - наш рулевой" на Университетской набережной. Помню мою тогдашнюю фразу: "Ну вот, теперь можно будет скоро и мне вступать в партию. Вот реабилитируют Троцкого - подам заявление кандидатом". Фраза эта характеризует и мое отношение к партии - я считал, что ОНА ДОЛЖНА ЗАВОЕВАТЬ МОЕ ДОВЕРИЕ, чтобы Я СОГЛАСИЛСЯ в нее вступить; и мое положительное тогда отношение к ней - мне казалось, что она уже много сделала, чтобы завоевать доверие, осталось совсем малое и такое логичное после осуждения Сталина: реабилитировать Троцкого (тем более, что в выслушанном мною пересказе сообщалось о письме в ЦК вдовы Троцкого с требованием реабилитировать мужа. Да и делегатам XX съезда были розданы письма Ленина, Крупской и др., выставляющие в благоприятном свете отношения Ленина с Троцким в последний период деятельности Ленина).

Во избежание недоразумения коснусь моего отношения к Троцкому. Я никогда не был сторонником его политической линии, нашедшей свое выражение в "оппозиционной платформе". Я считал, что если бы линия Троцкого победила, то коллективизация прошла бы с еще большими жертвами среди крестьян, и было бы установлено не шесть-семь миллионов кулаков¹⁴, а миллионов шестьдесят-семьдесят. Ожидание немедленной мировой революции казалось мне бредовым. Но имя Троцкого для меня означало, во-первых, имя главного противника Сталина, которого я ненавидел, а во-вторых, было исторически неразрывно связано с Октябрьской Революцией, с Гражданской войной, с Красной Армией и строительством СССР. Восстановление имени и заслуг Троцкого в истории советского государства казалось мне долгом исторической добросовестности и залогом правдивости советских историков и политиков

впредь. А жажда исторической правды в моей душе была неистребима. Даже в январе 1955 года я писал, например, в некоторые исторические журналы, требуя к пятидесятилетию Революции Пятого года сказать правду о деятельности попа Гапона.

Вообще надо сказать о моей любви к истории. Русская революция была для меня чем-то священным. Я, правда, понимал ее куда шире, нежели в "Кратком курсе". Для меня роль большевиков в русской революции не представлялась чем-то значительным, и уж во всяком случае - не ведущей. Я поименно знал всех хоть сколько-нибудь заметных революционеров, от Нечаева и Чайковского начиная. И, хотя мои симпатии в период 1953-1956 годов, бесспорно, были на стороне социалистов-революционеров (меня просто передергивало, когда их называли пренебрежительно "эсерами"), я старался придерживаться объективной исторической правды во всем и отдавать должное большевикам¹⁵.

Кстати, забавный эпизод. С Эрнстом Орловским мы сблизились как раз "благодаря эсерам". Мы с ним слушали лекции А.А.Маркова по "Основаниям математики", когда я был на IV, а он на V курсе матмеха ЛГУ в 1952 году. Во время перерыва я с кем-то заговорил об одном политическом деятеле, имевшем касательство к математике, фамилию которого сейчас забыл. В частности, спросил его партийность, мне ответили - "эсер". Я записал на бумажку "с.-р.", как было принято в начале века; Эрнст через плечо смотрел, как я записываю, и произнес:

— Первого человека вижу, который правильно записывает это сокращение. Все пишут "эсер", хотя это на две буквы длиннее и утрачивается смысл

После этого мы с ним стали говорить об истории и скоро стали друзьями.

В конце 1954 года я написал драматическую трилогию "Желябов", "Дегаев, или разгром НАРОДНОЙ ВОЛИ", "Пока народ просыпается, или Жарийская трагедия", а в начале 1955 года - дилогию Талон" (первая часть "На гребне масс", вторая - "Запутался"). Трилогию мне вернули по окончании следствия, а "Гапона" вернуть отказались. В шутку я объясняю это тем, что, как пьеса, трилогия была написана куда слабее "Гапона", и ГБ себе оставило, что поинтереснее (именно СЕБЕ, ибо Талон" мне не инкриминировался ни обвинительным заключением, ни приговором). Идейно я предвосхищал в этих произведениях видение истории глазами Юрия Давыдова и Юрия Трифонова, хотя советская литература никогда не догнала меня в проблематике "Гапона". Впрочем, в некотором смысле

Трифонов обогнал меня в своем "Старике". Но все это он и другие, помельче, сделали в шестидесятые-семидесятые...

В 1956 году несколько месяцев я работал над поэмой "Каляев", которую в конце концов сжег как неудавшуюся. Помню оттуда пару строф, которые и приведу для образца моего понимания Каляева:

Луна всходила сотни лет, всегда...

Взойдет, когда и ты умрешь...

Убьешь ты князя, не убьешь –

Снежинка, как и ты, растает без следа.

Пусть я растаю, как снежинка на ладони,

Пока я жив, я не могут смириться.

Я не могу безмолвно примириться,

Я не могу спокойно слышать стоны.

Пускай в противоречьях бьется разум!

Я не нуждаюсь в объясненьях - "почему?"

Я твердо верю долгу своему

И знаю - я убить обязан!

В октябре 1956 года я направил в "Новый мир" свою статью "Об историческом романе, посвященном нашему революционному движению", в которой доказывал, что наша литература страдает от отсутствия в ней произведений типа "Жирондисты" Лахартина, что "в Революции были не только Красное и Белое Знамена, но и Трехцветное, и Зеленое, и Черное, были и просто грязные". Процитирую по памяти один пассаж из этой статьи:

"Вот, в книге, изданной в 1954 году, автор пишет следующее. Молодой парень, красноармеец, днем только что зарубил первого в в жизни человека - деникинца. Ему как-то не по себе, и он делится своими неопределенными чувствами со старым, закаленным рабочим (главным положительным персонажем произведения). Тот отвечает:

— Что, разве ты человека убил? Какой это человек?! Кадюка¹⁶, а не человек! И думать нечего, спи.¹⁷

Потрясают примитивность и бесчеловечность автора. Но еще страшнее становится, если подумать, что к этому наша литература ПРИШЛА, начав в двадцатые годы с книг вроде такой (издана в Москве, в 1924 году). Офицер ведет свой отряд, отряд, в котором его величают и "господин полковник", и "товарищ полковник", и "ваше благородие", и "товарищ командир", "на Москву". После стычки, в которой красные были разбиты и отряд пустился преследовать бегущих, полковник вкладывает шашку в ножны и осматривается. И видит: его ординарец настигает бегущего к кустам красноармейца, путающегося в полах длинной не по росту шинели. Вот-вот зарубит. Полковник подскакивает к ординарцу, перехватывает его руку, занесенную для удара:

— Стой, кого рубишь? Не видишь, что ли - свой, русский мужик!

Почему же за тридцать лет утратилось умение видеть даже и во враге - человека, своего, русского? Не потому ли, что за двадцать лет до того, как

"полковник" написал свою повесть, ему пришлось пережить такой эпизод. Он руководил покушением, на великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, дядю царя. И когда все было готово, вручив Каляеву бомбу, он ушел в садик напротив ждать результатов. Проезжает карета генерал-губернатора. Но взрыва нет. Приходит бледный Каляев и говорит:

— Я не мог. В карете были дети. Пусть Партия меня осудит - не могу детей.

И руководитель покушения - автор книги¹⁸ - молча целует Каляева.

А за 20 лет до того, как современный автор написал свои строки о том, что кадеты не люди, был закон от 20 июля 1934 о том, что в случае побега или перелета за границу военнослужащего, не знавшие и не способствовавшие готовящейся измене совершеннолетние члены его семьи подлежат ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет...¹⁹

Ну, что же, писатели - дети своего времени..."

На эту мою статью Марьямов ответил мне пространным письмом-рецензией, по объему чуть ли не достигавшим объема статьи, а по направленности очень близким позднее опубликованному ответу редакции "Нового мира" Пастернаку, приславшему им "Доктора Живаго". Помню, в частности, Марьямова возмутил эпиграф (из Сукарно) к статье:

"Ни один человек не должен говорить, что он один прав, а другие ошибаются. Человек, который мыслит подобным образом, это человек высокомерный, себялюбивый, индивидуальный, склонный к крайностям, неспособный к терпимости, т.е. человек, непригодный для демократии. Такой человек в глубине души фашист".

Вместе с рецензией Марьямов вернул статью. Потом я дал эту статью и рецензию моему отцу, который сжег их после моего ареста. Другой экземпляр был у знакомого Вербловской Юры Кроля, который также сжег его после моего ареста. Наконец, третий экземпляр, возвращенный журналом "Нева" и оставшийся у меня, изъяло ГБ. Хотя мне эту статью не инкриминировали, вернуть ее отказались и сожгли (вопреки моим протестам, см. §16 под датой 15 июня) "как ненужную". Больше экземпляров не было. Но копия письма Марьямова могла сохраниться в "Новом мире". Впрочем, из писем Орловского мне в 1958 году следует, что какой-то относившийся к этой переписке документ давался адвокату Райхману после моего ареста и, возможно, застрял в его бумагах.

Вроде бы я достаточно убедительно проиллюстрировал свои исторические интересы, и теперь нет никаких двоетолкований, в каком смысле я желал реабилитации Троцкого. Саму эту реабилитацию а рассматривал как шаг, за которым естественно должна следовать реабилитация Б.В.Савинкова. Я так и говорил на той же Университетской набережной: "А потом реабилитируют Савинкова, и я вступлю уже членом в партию."

Да, поистине, пятьдесят шестой год был годом конституционных чаяний!.. К законности рванулись наши руки...

Вскоре письмо Хрущева стали зачитывать там и сям на полуоткрытых собраниях кого угодно. Постановление ЦК о рассылке неопубликованного доклада Н.С.Хрущева, как известно, было принято в годовщину трехлетия смерти Сталина - 5 марта. Я, Ира, Эрнст, которые в ту пору были очень дружны, кинулись на эти собрания с бумагой и карандашами. Я был

вооружен знанием стенографии; Эрнст, кажется, тоже. Прослушав несколько раз, мы были в состоянии воспроизвести его текст. Зачем нам надо было записывать его? Да требовала эта самая историческая добросовестность! Ведь мы чувствовали, что на наших глазах совершается история - как же можно было не фиксировать ее свершения документально!

Помню, Эрнст высказывался, что ему этот доклад дал очень мало новых ФАКТОВ - разве что информацию о том, что Орджоникидзе покончил с собой и что официальное сообщение о его смерти от разрыва сердца оказалось ложью. Да еще официальное признание наличия у нас пыток (телеграмма Сталина в 1939 году по областям о том, что ЦК с 1937 года разрешил пытки). Пожалуй, я был с ним согласен. Но самый факт сведения этих фактов вместе и осуждения их от имени партии - это был ФАКТ!

Впрочем, мы не расходились в оценке значимости этого документа. Помню, как мы потешались карикатуре в югославской газете "Политика", где был в небесах изображен Сталин, внизу - XX съезд, и Сталин кричал: "Пустите меня хоть на часок обратно!" Помню, как весело смеялись возникшему тогда анекдоту: В аду Данте осматривает самых главных грешников, которые в зависимости от вины глубже и мельче погрузились в пламя. Глядь, а Берия стоит всего по колено. - Почему так мелко, Лаврентий Палыч? - На плечах Иосифа Виссарионовича, - отвечает тот.

Тогда же через некоторых знакомых я получил возможность ознакомиться с печатным текстом доклада Хрущева. Меня развлекали надписи на титуле, различающиеся на разных экземплярах: на одних было сказано, что он подлежит уничтожению через 6 месяцев, а на других -возврату, кажется, в первый отдел ЦК через три месяца. Это также помогло мне в работе по воссозданию текста, хотя я скрыл от Иры и от Эрнста свои дополнительные источники информации, а последнее затрудняло мне настаивать на правильном тексте, когда Эрнст и Ира объединились на ошибочном.

Естественно, что в силу коллегиальности воссоздания текста, мы, написав ту или иную фразу из речи Хрущева, начинали обсуждать ее значение, припоминали, что нам было известно на сей счет, сопоставляли одно с другим. Тут родились примечания, основной вклад в который внес Эрнст с его энциклопедизмом. Ира способствовала их редактированию в принятых историками терминах. Я вкладывал в них свой темперамент. Они оба объединялись против этого вклада. Споры тянулись заполночь. Примечания получили характер фактического комментария, не содержащего оценок. Факты были не тривиальные. Для иллюстрации приведу один. Хрущев сообщал, что в 1951 году Сталин считал Ворошилова английским шпионом и перестал пускать на заседания Политбюро и т.п. Мы доводили до сведения читателя, что именно в это время Ворошилов был награжден орденом Ленина. Выводов из этого столкновения двух фактов мы не делали, и я по сию пору колеблюсь, какой именно вывод был бы верным: 1) что Хрущев лгал; или 2) что вручением ордена усыплялась бдительность Ворошилова; или 3) вручением ордена подготавливалась контрастность для общественного мнения: ему так доверяли, а он, гад, шпион; или 4) вручение ордена шло независимо от Сталина и на нем настояли силы, не желавшие гибели Ворошилова, или что еще...²⁰

Я употребил слово "читатель" и почувствовал, что допустил неточность. Сначала мы не предполагали, что займемся распространением

текста (а Ира так всегда была против распространения). Он нужен был нам самим. Все, в том числе и примечания, предназначались для нас троих.

К середине апреля текст и примечания были закончены. Правильность воссозданного текста проверяла позже специальная экспертиза ГБ (сначала нам хотели вменить "искажения" доклада Первого секретаря), которая пришла к заключению, что текст не содержит существенных неточностей и отклонений от оригинала. Ни текст, ни его напечатание и распространение, ни примечания к нему не инкриминировались нам ни следствием, ни судом. Сам текст см. в §12 гл.4.

Радужное настроение мое продержалось до середины - конца апреля. Но тут газеты стали приносить обеспокаивающие вести - в дыхание весны ворвался зимний ветер. Я помню сейчас подвал "Правды" от 5 апреля против коллектива Теплотехнической лаборатории АН СССР, сотрудники которой²¹ позволили себе сделать логические выводы из "письма Хрущева". Их грубо одернули. Прозвучали сакраментальные слова: "Политика партии всегда была правильной". Складывалось впечатление, что тогдашнее правительство вовсе не думало повиниться перед народом и призвать народ себе на помощь в управлении, а хотело старыми методами вести по новому курсу. Это очень точно подметила карикатура югославской "Политики" того времени: к столбу привязан человек (подписано - "Ласло Райк"), в него шестеро метят из ружей, расстреливая; подпись -"ликвидация". Рядом урна с прахом Райка, те же шестеро так же в строю протягивают к урне те же ружья, замаскированные букетами цветов; подпись - "реабилитация". Я вдруг вспомнил все мои прежние сомнения, и доклад Хрущева предстал предо мной просто как акт фракционной грызни за власть, как кость, которую кинул претендент на трон, дабы обскакать соперников.

Мне, привычно переносившемуся в эпоху на полвека назад, память сразу подсказала сравнение. Когда ЦК ПСР выяснил, что в его состав входил провокатор Азеф, ЦК принял решение самораспуститься, провести выборы нового ЦК и постановил, что ни один член старого состава ЦК не имеет права быть избранным в новый состав как скомпрометированный. (Вот эта-то моральная чистота и привлекала меня всегда к с.-р., а вовсе не террор, как мог бы подумать человек ничего не слыхавший об "эсерах", кроме того, что они "с бомбами ходили". Впрочем, ни Вильгельм Телль, ни Шарлотта Корде, ни полковник Штауфенберг меня не отталкивают.) А сейчас, мыслил я, признано, что в составе ЦК был такой самодур как Сталин и шпион Берия (правда, о Берии уже переставали говорить как о шпионе, возложив с тех пор на него основную ответственность за беззакония ГБ). И что же? ЦК КПСС и не думает последовать примеру В.М.Чернова и других! Позор!

В таком настроении я проспорил со многими собеседниками (ибо тогда я мог разговаривать только об этом). По-видимому, в этом настроении застал меня Юра Волков, не согласившийся со мной, хотя охотно отрепродуцировавший помянутые карикатуры из "Политики" - "Борбы". Помню разговор с Юрием Кролем (дальним родственником жены В.М.Чернова, дочь которого как раз вернулась из лагеря-ссылки и проживала у Кролей), которому я бросил: "Значит, партия обанкротилась!" - на что он возразил: "Тогда обанкротилось самое святое, что было в моей

жизни"²². Ведь мое восприятие речи Хрущева резко отличалось от большинства. Кроль, например, до 1953 года свято верил в Сталина. Моя жена Ира рыдала от горя в день смерти Сталина и рвалась в Москву на похороны, а Володя Фролов так на крышах вагонов добрался-таки до Москвы, пробился к тому и умилялся, какой хороший и простой старик лежит в гробу. Я же в тот день боялся выйти на улицу, дабы не заметили радости на моем лице. Для них речь Хрущева была полна новых фактов, чудовищных разоблачений. Она опрокидывала в их душах возведенный там ими же монумент Сталина. Для меня она было полуофициальным признанием того, ЧТО, работая над источниками, я сам установил ранее, и я лишь сверял: про что Хрущев сказал, о чем же умолчал. Я осознал, что не имею права сохранить свое понимание политического момента для себя одного и для своих случайных собеседников. Я должен был написать и объяснить всем, что совершается, как я думал в тот момент, грандиозный подлог - борьба за власть выдается за демократизацию. В этих чувствах мною было написано послесловие "По поводу речи Хрущева" на пяти-шести страничках. Там я выдал Хрущеву и сталинским наследникам по первое число. Слова "фашизм" и т.п. замелькали под моим пером. Но в послесловии была и конструктивная часть. Я провозглашал, что ответственными за сталинские беззакония являемся МЫ ВСЕ, КАЖДЫЙ - в той мере, в какой знал и примирялся или содействовал. Я звал к пробуждению гражданских чувств ответственности каждого за происходящее в нашей стране. Только в духовной перестройке каждого я видел гарантию невозвращения былого произвола. Это мое произведение инкриминируется мне приговором как антисоветское, посему я не стану цитировать его. Написав послесловие, я взял курс на распространение его. Но добросовестность ученого не позволяла распространять одно послесловие, не прилагая основного текста. Так родилось решение о размножении "речи Хрущева" с примечаниями и послесловием. Правда, до провала Рохлина мы успели распространить очень мало закладок (закладка на тонкой отвратной бумаге в 8-10 экземпляров), а потом, как я уже говорил, распространение приостановилось. После же Венгрии я думал об этом документе уже в прошедшем времени, а Ира по-прежнему настойчиво возражала против его распространения (у нее была 1с1е-йх, будто за одно только распространение секретного доклада Первого секретаря могут судить как за шпионаж).

Не следует представлять себе, будто я с марта по октябрь 1956 года только и думал о политике, только и занимался тереблением депутатов да редакций безответными письмами. В мае же, вскоре после звонка Фимки, я получил бумагу от Оргкомитета III Всесоюзного математического съезда о том, что они включили мое 20-минутное сообщение в программу работы съезда. Я, с присущей мне увлекаемостью, моментально переключился на математику, готовясь к докладу. Речь шла о моих результатах в области геометрии и космологии, которые к тому времени весьма высоко оценили А.Д.Александров, Н.А.Шанин, а через пару месяцев - К.Ф.Огородников. Словом, когда я с женой ехал в июне на съезд, я почти начисто забыл о политике; напоминала разве что она, которая только что перевела с польского перевода интервью Тольятти, раскритикованное в советской прессе за то, что он предсказывал некоторую эволюцию социализма в сторону демократизации и предрекал создание взамен единого - московского - центра мирового коммунистического движения многих

независимых центров (полицентризм). Так вот, я жил и дышал только математикой (геометрией, а точнее - космологией). С Эрнстом, который также ехал выступать на тот же съезд с докладом по математической логике, я стал разговаривать исключительно на математические темы. Да и с Вербловской, которую я повел на пленарные открытие и закрытие съезда, а из секционных занятий отвел ее на секцию истории математики (она по специальности историк, с профилем - история рабочего движения в Польше. Тогда работала учителем в школе), я был в состоянии говорить только про вопросы, связанные с математикой. В таком ключе я провел все лето. В августе я безвылазно переводил одну книгу, которую мне хотелось видеть изданной в СССР - "Linomatic Rela by". В сентябре и первой половине октября я был полностью поглощен математикой, увлекался приоткрывавшейся нам тогда кибернетикой и написал эскиз о математизации лингвистики. Если к этому добавить, что я вел еще практические занятия по высшей математике в своем институте с максимальной нагрузкой, то станет понятно, как мало у меня оставалось времени на что-либо иное. Газет я не читал, радио не слушал, со знакомыми вел разговоры только на математические темы. Было вполне возможно, что я просто пропустил бы, не заметив, и польские и венгерские события. Случай, круто сменивший мою направленность, явился в лице моего студента, фамилию которого я начисто забыл. Раз, когда я вел монотонный опрос по теме интегрирования дифференциальных уравнений, он вдруг прервал меня:

— Револьт Иванович, что Вы нам это рассказываете? Не о том сейчас надо говорить. В Польше-то революция!

— Не говорите глупости, а решайте свои примеры.

— Да нет, правда! Рассказывают... - Последовал оживленный сбивчивый многоголосый рассказ. Разговор происходил 20 октября. Вернувшись домой, я кинулся читать газеты, позвонил Эрнсту и часа два слушал его телефонное изложение фактов. Назавтра от математики не осталось даже дыма. Последующие месяца четыре я жил исключительно политикой.

После начала венгерских событий я, который с самого начала их воспринимал как революцию и все время придерживался оценки, что это революция, а отнюдь не какой-то там фашистский мятеж, - я в некотором смысле почувствовал себя мобилизованным. Все, уже хватит, нужно отодвинуть всякие там личные занятия, всякую там математику, все это побоку. Пришло время, когда за свободу нужно драться теми средствами, какие у тебя есть. Умеешь говорить - дерись словом. Есть пулемет - дерись пулеметом. Есть пишущая машинка - дерись пишущей машинкой. Но нужно драться, ФАКТИЧЕСКИ драться. Все дальнейшее в моем поведении можно понять только под углом зрения - я мобилизован революцией.

Веры в победу у меня еще не было. Правда, появилась вера в ВОЗМОЖНОСТЬ ВЕДЕНИЯ БОРЬБЫ, но все равно я свое дело рассматривал как обреченное. В то время мне рассказывали или я читал в польских газетах, что венгерские женщины с детьми бросались под советские танки, шедшие через Карпаты. Свою деятельность я воспринимал как такой бросок под танк: конечно, он не остановится, но и я не имею права остаться в живых, пропустив его²³. Это настроение точно передается настроением стихов Цветаевой о чехах в 1939 году:

О слезы на глазах!

Плач гнева и любви!

О Чехия в слезах!

Испания в крови!

О черная гора,

Затмившая - весь свет!

Пора - пора - пора

Творцу вернуть билет.

Отказываюсь - быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь - жить.

С волками площадей

Отказываюсь - выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть –

Вниз - по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один - отказ.

Конечно, если бы Коржавин не струсил, а пустил бы в обращение свое стихотворение "Будапешт", которое, впрочем, называется ближе к описанному настроению "Баллада о собственной гибели" и которое датировано 1956 годом:

Я - обманутый в светлой надежде,

Я - лишенный Судьбы и души –

Только раз я восстал в Будапеште

Против наглости, гнета и лжи.

Только раз я простое значенье

Громких фраз - ощутил наяву.

Но потом потерпел пораженье

И померк. И с тех пор - не живу.

Грубой силой - под стоны и ропот –

Я убит на глазах у людей.

И усталая совесть Европы

Примирилась со смертью моей.

Только глупость, тоска и железо...

Память стерта. Нет больше надежд.

Я и сам никуда уж не лезу...

Но не предал я свой Будапешт.

Там однажды под страшною силой

Я поднялся - ей был несродни,

Там и пал я... Хоть жил я в России –

Где поныне влачу свои дни. -

оно сделалось бы нашим и многих других гимном. Но, увы, ни этого, ни цветаевского стихотворений не знали мы в те месяцы, и сами стихов сложить не успели...

Любопытно, что события в Берлине 17 июня 1953 года, которые имели сходство с событиями в Будапеште 23 октября 1956 года, совершенно прошли мимо моего внимания. Я и узнал-то про них примерно год спустя²⁴. Сейчас я нередко задаюсь вопросом - как бы я реагировал на них, обладай я в то время информацией о них, сравнимой с информацией по Венгрии? Скорее всего, победило бы жившее во мне в то время восприятие противостоящих сил как незыблемой стены. В 1956 году казалось, что стена рухнула. И еще - в 1956 году всеобщее восприятие немногим отличалось от моего, не то, что в 1953 году, когда я был белой вороной. Точнее, осенью 1956 года уже не было и того расхождения между мною и окружавшими меня людьми, которое я замечал, говоря об апреле 1956 года. И эта всеобщая поддержка также явилась существенным фактором в определении моего поведения.

Приподнятое, натянутое как струна, трагически жертвенное мироощущение практически вылилось в ожидание немедленного ареста. Бывало - день минует, и я удивляюсь и благодарю судьбу, что еще на свободе. Сейчас, когда я побывал там, тюрьма и лагерь представляются мне в их конкретности просто определенными учреждениями со своим бытом и особенностями. Тогда же они вставали неведомым грозящим призраком и были куда страшнее, нежели на самом деле. Я принял меры к спасению важных для меня бумаг. Перебрал чемодан у Грузова, снес туда отцовские письма. Ире я поручил передать заготовленный яд, если получу 25 лет - столько я сидеть не хотел.

Оставалось одно: успеть до ареста сделать как можно больше.

§ 3. Обсуждение романа Дудинцева

"Венгерские тезисы"; матлогики; Игорь Заславский; обсуждение "Не хлебом единым" Дудинцева в ЛГУ; протокол обсуждения; запись А.А.Любищева об этом обсуждении

В начале ноября я написал тезисы о Венгрии, которые назвал "Венгерская революция", но которые чаще назывались "Венгерские тезисы", ибо люди обычно говорят и даже шутят в общераспространенной фразеологии. Начал я их писать, когда у власти было еще правительство Имре Надя, а кончил, когда советские танки уже помогли въехать в Будапешт правительству Яноша Кадара (это псевдоним словака по фамилии Черманек), за несколько дней до этого скрывшегося из Будапешта в расположение советских войск, хотя ни забастовка, ни другие формы сопротивления еще не были подавлены. Надя удалось выманить из югославского посольства только в середине ноября, а Йокефа Дудаша, по существу распоряжавшегося Будапештом в дни восстания, изловить и повесить - только в январе.

Эти тезисы впервые обсуждались 8 ноября на квартире Иры. Там присутствовал Эрнст Орловский, Игорь Заславский, Саша Корбут, Ира Зубер-Яникун. Так как этот документ мне инкриминировался, то не стану пересказывать ни его содержания (что и затруднительно ввиду тезисной, конспективной его формы), ни высказываний присутствующих. Он представлял собой попытку социально-политического анализа событий, омраченную рядом резких и даже грубых выпадов в адрес советского правительства. Характерно, что в тот момент я рассматривал советское правительство как нерасчлененное целое, не замечая расхождений в позициях тех или иных лидеров. Но уже тогда я не отождествлял партию в целом с ее ЦК, а тем более - Президиумом ЦК, как тогда именовалось Политбюро.

Присутствовали три новых для повествования лица. Все они, как и мы с Эрнстом - математики. Из них для меня относительно новыми были Корбут и Зубер-Яникун.

Игорь, как и я, кончал матмех, но был курсом моложе меня. С ним мы сблизились на том же курсе "оснований математики" и, кажется, встречались еще на лекциях Н.А.Шанина по математической логике. Оба эти курса в то время рассматривались начальством как непохвальные, ибо директивные философы того времени учили, что математическая логика несовместима с единственной истинной диалектической (время, о котором я говорю - 1951-1953 годы). Как-то раз, когда я - студент - сослался на мнение А.А.Маркова А.Д.Александрову, тот бросил мне с осуждением: "А марксизм Андрея Андреевича еще надо доказать...", что очень точно передавало господствовавшее в ЛГУ отношение к Маркову. Маркова с позором выгнали с философского факультета и читавшийся им для философов курс математики прикрыли (подробнее - в гл.4). Шанина устранили из университета, и его лекции - мы студенты ЛГУ - слушали в пединституте, где его приютили. Если к этому добавить, что А.А.Марков - создатель теории алгорифмов, ставшей неотъемлемой частью современного машинного программирования в лице упрощенных

алгоритмов, а Н.А.Шанин - его ученик, то станет совершенно ясно, как мы должны были относиться к директивной философии. В то время (1951-1954) слово "мы" включало, кроме меня, Эрнста, Игоря, еще Николая Нагорного и Юрия Этина. Последний всегда был чужеродным по сути элементом среди нас, и после 1954 года я с ним по существу не встречался, да и прочие редко. Нагорный был очень талантливым матлогиком, и я сожалею, что летом 1956 года личные причины рассорили нас с ним. Пока мы держались вместе, мы шутливо именовали себя то "Обществом сумасшедших на свободе", то "Библиотекой Русской Революции", то "Клубом имени Эйнштейна", то "Вольно-Российским Университетом". Порой к нами примыкали Валерий Сухов и Володя Фролов. Девочек среди нас не было. Названия обрисовывают круг интересов и стили. Последний раз названия употреблялись летом 1956 года.

С Игорем я сошелся (несмотря на противодействие его родителей, которым не нравились мои дерзкие высказывания), и мы часами просиживали с ним за шахматами, которые он окрестил "политическими шахматами", ибо мы не столько играли, сколько обсуждали все, что происходит в мире. Стиль мышления у него был не столько политический, сколько политиканствующий, но он был умен, точен и прорицателей, так что беседовать было приятно и полезно. Особенно сблизились мы с ним в 1954 году. До 1953 года Игорь в основном принимал действительность, хотя с некоторыми коррективами в пользу матлогики. Но арест Берии его потряс. Он расценил его как акт борьбы за власть, и в его сознании не укладывалось, как это они могут поступать друг с другом подобным образом - объявлять шпионом и пристреливать?! Кажется в 1954 году он ознакомился с "завещанием Ленина", которое открыло ему глаза на многое; во всяком случае, я впервые прочитал рукописный текст этого завещания у него. В 1955 году мы толковали с Игорем о целях и путях изменения действительности. Он склонялся к идее "конституционно-коммунистической партии", как он ее называл. Это надо понимать как параллель с исторически существовавшей Конституционно-демократической партией в начале века.

К 1956 году Игорь был убежденным сторонником создания организации для борьбы со сложившимся положением вещей. Он вел дневник, о существовании которого я ничего не знал тогда, но который читала, как признавала на следствии, Зубер-Яникун. Там были строки: "Организация нужна. Беру на себя обязательство создать программу и устав." И он обсуждал сам с собой разные формы борьбы. Мне запомнились два проекта: создать партизанские отряды в Сибири и установить пулемет или хотя бы залезть с винтовкой на крышу московского ГУМа (выходит на Красную площадь) во время праздничного сбора на трибуне Мавзолея всех любимых вождей... К чести органов следствия, они не воспользовались предлогом, чтобы пришить нам террор, несмотря на то, что располагали этими и подобными записями. Логика следователей была примерно такова: не доказано, чтобы кто-либо читал ЭТИ страницы (Хотя у Зубер не хватило ума, чтобы отречься от чтения дневника Заславского ВООБЩЕ, у нее хватило ума отречься ОТ ЭТИХ ЗАПИСЕЙ, или же она в самом деле их не читала; возможно, он показывал ей свой дневник выборочно). Сам по себе дневник, по выражению мыслей, не является криминальным документом, ибо не использовался для распространения, для агитации и пропаганды. Следовательно, в этих строках состава преступления нет. Возможно, у ГБ были и другие соображения. Как бы то ни было, отказом инкриминировать нам или одному Игорю террор ленинградское ГБ снискало мое к нему уважение

(исчезнувшее, правда, после того, как я узнал, что оно распускает про меня слухи, будто бы я "каждое воскресенье в лесу тренируюсь в стрельбу из пистолета в подражание Савинкову"; уж хоть бы грамотно на Каховского сослались!).

Игорь написал контртезисы на мои "Венгерские тезисы", значительно расходившиеся с моими в академической части, но в глазах следствия они были не менее криминальными. В самом деле, по части употребления словечек типа "камарилья" и т.п. брани наши с Игорем тезисы практически не различались. Степень их преступности была меньше разве лишь тем, что они не были напечатаны на машинке, т.е. имели меньший ареал распространения. Кроме того, Игорь написал тезисы по вопросу о Суэце, но так как мне было совершенно безразлично, побьют ли арабы евреев или наоборот, зато раздражало, что мировое общественное мнение обернулось от Венгрии к Суэцу, то я начисто забыл их содержание. Запомнилось только одно место. В каком-то официальном советском заявлении того времени встретилось выражение "могучая древняя религия ислам". Игорь метал громы и молнии, считая, что марксистам не приличествует так выражаться о религии, что заигрывание с исламом - отход от марксистской идеологии ради конъюнктурных требований политики момента. Это свое возмущение он выразил, кроме тезисов, еще в письме-протесте в "Правду".

Игорь привел ко мне в дом Иру Зубер-Яникун, которая училась в то время на матмехе, то ли на IV, то ли на V курсе. Она, как сама рассказывала, пришла в оппозицию, возненавидев те каменные лица чиновников, которых ей пришлось обегать, поступая в университет. Дело в том, что она еврейка и поступала в самый разгар "борьбы с космополитизмом". Как она говорила, ее по этой причине не принимали, хотя у нее вроде бы золотая медаль. И вот ТО, как с ней разговаривали, как смотрели сквозь нее - это-то впервые, по ее словам, и заставило ее задуматься. В годы правления "самого доброго и любимого" она в праздничные дни ходила по городу и подсчитывала процентное соотношение "портретиков", как она выражалась. Естественно, она не пропустила заметить резкое изменение процентного соотношения на первомайской демонстрации в 1953 году (и я помню, что тогда четырехликий портрет Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин был вдруг заменен двуликим: Маркс-Ленин). Родители же ее принимали участие в революционном движении еще в 1905 году, кажется, большевистском. Пришла Ира вместе с Сашей Корбутом. Корбут любил и понимал музыку. В эти дни он приносил нам в дом письмо в ЦК с просьбой - в высшей степени лояльной - реабилитировать музыку Шостаковича. Под письмом было собрано около сотни подписей - людей с именами и положением; нам подписываться не предлагалось.

Разговор получился оживленный и острый. Несмотря на все наши различия во мнениях, нас объединяло то, что мы были математиками. Это предполагало укоренившуюся привычку мыслить логически, обоснованно, приводить аргументы по существу, а не для того, чтобы побить противника. И не пользование аргументами "от интереса" (такого рода: если бы мысль Икс была верна, то это было бы нам материально невыгодно -

следовательно, мысль Икс неверна). Математика, как ничто иное, воспитывает бескорыстие мысли; именно поэтому нами всегда была чужда "партийность". Для нас было законом: если в рассуждении хотя бы один раз встречается ложь, то это обесценивает все рассуждение. Поэтому хотя бы одна неправда в тогдашних газетах или учебниках по марксизму обесценивала их в наших глазах полностью; и тех кто их писал или заказывал; и порядки, при которых такая ложь возможна. Никто из нас в 1953 году не разделял вполне ортодоксальных взглядов на политику. Среди присутствовавших только Ира Вербловская переживала иную эволюцию - ее в оппозицию увлекла оттепель, а не заморозки.

10 ноября было обсуждение повести Дудинцева "Не хлебом единым". Я этой вещи не читал, мне было не до художественной литературы, раз надо делать революцию. Но Ира Вербловская, которая в это время прирабатывала чтением вслух слепой писательнице Эльядьевой, привела меня за несколько часов до начала обсуждения в ее дом, где я кое-что из повести прочитал. Вооруженный этим "кое-чем", я смело явился на филфак ЛГУ, где намечалось обсуждение. На всякий случай, дабы не было конфликтов "впустить - не впустить", я нацепил значок выпускника ЛГУ. Там, в одной из длинных узких аудиторий на II этаже, за полчаса до начала уже практически все места были заняты. Поэтому мы - я, Ира, Эрнст, Игорь, кажется, Зубер, не удивлюсь, если там был Кроль, хотя не припоминаю его, - уселись на самой сцене, справа, если смотреть от президиума, ближе к дверям, на кромке сцены. В аудитории было, как сейчас вспоминаю, 2 или 3 двери по всему ее протяжению. Чин-чином я записался в прениях.

Положение обострялось из-за того, что в президиуме восседал уже упоминавшийся ректор ЛГУ Александров. Обнаружив меня, он приказал председательствовавшей, доценту Рождественской, не давать мне слова, причем в перерыве откровенно объяснил мне, что ОН - МНЕ никогда свободы слова не предоставит. Меня это, естественно, подхлестнуло. Я, даже идя на обсуждение, отвечал на вопросы любопытствующих: "Будешь ли ты выступать?" - "Если Александров будет присутствовать, то наверняка буду, а если нет - не знаю". Ну, и теперь я горел желанием отстегать его перед всеми.

Меж тем Рождественская объявила: "Следующий оратор такой-то, приготовиться такому-то, а потом заключительное слово товарища Дудинцева". Сидевшие вокруг меня возвысили голос: "А Пименов?!" Она не обращает внимание, Александров шепчет ей на ухо: "Не допускать!" Возле меня сидящие скандируют: "Пименов записан!", а так как мы сидим тут же возле президиума, то это скандирование получалось довольно внушительным и, во всяком случае, грозило скандалом перед лицом московского гостя-писателя. На самом-то деле нас была горстка, во всем зале никто и не знал, кто такой Пименов, но на президиум это подействовало. Председательница извинилась: она-де просто пропустила фамилию в списке, после такого-то Пименов, а уж потом заключительное слово автора повести т.Дудинцева.

Так я получил слово. Повесть сию я представлял себе довольно смутно²⁵, но, как говорил мой знакомый астроном Саша Суслов, "факты затуманивают мышление", и никакие факты из этой повести не затуманивали мне основное, что я хотел сказать. Я довольно смело заговорил о том, что вот в повести есть отрицательный герой - Дроздов,

занимающий ответственный пост. И дроздовщина, продолжал я, у нас повсюду: и в истории, и в науке, и в политике. Публика мне дружно аплодирует. А потом я непосредственно бросился на Александрова. Я сказал, что дроздовщина у нас проявляется в разных формах. Вот, например, один человек, которого я очень ценю и уважаю (по имени я Александрова не назвал), по-моему, очень порядочный человек, говорил мне в 1951 году: "Отвратительно, конечно, что преследуют евреев, но что же делать, если, когда приезжала некая мадам из Израиля, евреи за ней по Москве хвостом бегали²⁶. Это значит, что в решительный момент они могут изменить. Значит, их и нужно преследовать." Это вот и есть дроздовщина, провозглашаю я. Ну, публика, понятно, бьет в ладоши. По-моему, настроение там в зале было такое, что чем резче выступление, тем оно восторженнее принималось. Воспоминаю, что открывший выступление доклад аспиранта Иезуитова о корнях бюрократизма в СССР (в связи с тем, что Дудинцев обличает бюрократизм) был, как мне теперь представляется, очень содержательным и полезным, не говоря уже про обоснованность. Тогда же из-за отсутствия в нем хлестких слов, он показался публике скучным и был встречен прохладно. Мне же он представился вылазкой врага, и я даже сказал в его адрес: "Сейчас главная опасность в том, что защитники дроздовщины постараются захвалить роман, чтобы затуманить его реальное содержание, направленное против них. Бойтесь хвалящих, но скрывающих суть повести!"

У Александрова потемнело в глазах, он двинулся на трибуну и понес:

— Да, это именно я говорил Пименову тогда о евреях, но что он говорил в то время?! Он говорил, что, вот, американцы бросают бомбы на Корею, так вот, так и надо вам! Я еще не знаю, ЧТО он думает по поводу Венгрии и Египта! Наверное, тоже что-нибудь такое!

Публика свистит, топает ногами, кричит Александрову "долой!"

— О какой демократии мечтаете вы, новгородская чернь, которая, как на вече, умеет только ногами и свистом заглушить оратора?

Свист и шум возрастают так, что никто, кроме вблизи сидящих, не слышит уже Александрова. Он же продолжает:

— Вы вот ногами стучите, я не всех вас знаю, а вот Пименова знаю давно, еще когда он в 1949 году подавал заявление о выходе из комсомола, потому что он разделял толстовское учение о непротивлении злу.

Остаток речи ректора не слышали даже мы, сидевшие рядом. Но эти последние процитированные слова послужили мне основанием после окончания его крайне неудачного выступления потребовать слова "по личному вопросу". Рождественская не желала давать слова, но тут уже весь зал стал требовать, ибо слова Александрова только разожгли интерес ко мне и словно бы подняли меня в глазах слушателей. Кстати, народу было так много, что выступления транслировали по радио в коридор, битком набитый публикой. Учуяв скандал, народ потянулся из коридора в аудиторию - взглянуть на героя минуты - стало еще душнее и теснее. Наконец, слово было мне дано, но я не нашелся ничего сказать, кроме того, что заявление о выходе из комсомола, которое я действительно подавал в 1949 году, не имело ничего общего с непротивлением злу

насилием. Но, хотя в этот раз я выступал исключительно блекло, аплодировали мне по-прежнему и с еще большим остервенением.

Ибо тут все определяло всеобщее настроение того времени.

Повторяю, были выступления более далеко идущие, нежели мое. Были выступления, которые с точки зрения охранителей идеологии были несравнимо опаснее. Но они не вызвали такой реакции зала, прежде всего из-за того, что им "не был дан отпор". Ведь вообще в публичных выступлениях трудно уловить мысль оратора, особенно, если она подается не в грубо оголенном виде. И совсем некогда ее анализировать. По-моему, серьезные мысли проходят в публичных дискуссиях мало замеченными. Совсем иное дело, если на ту или иную мысль, на тот или иной лозунг, на того или иного оратора публика почему-либо обращает внимание. Александров выделил меня в ряду других ораторов. Он заявил себя моим противником. Он был ректор, т.е. представлял там в зале правительство. Менее всего в тот момент публика в зале была расположена считаться с мнением правительства. Поэтому она мне аплодировала и гнала его прочь с трибуны.

Но есть здесь и более глубокая причина. Известно, как медведь пожар тушил - по всему лесу головешки разбросал. Как правило, те, кто стремится интеллигентно охранять свободу цензуры и т.п. блага, т.е. идейно защитить идейно незащищаемые вещи, обычно поступают именно таким образом. Это очень убедительно обрисовал в своих воспоминаниях народоволец Николай Морозов. Не напади ректор на меня - ничего не было бы. Выступление на обсуждении Дудинцева мне не инкриминировалось, но зато очень испортило мою репутацию в научном мире²⁷, где была распространена версия об этом выступлении, восходящая к рассказу Александрова, которому в эту пору был совсем не в жилу публичный скандал по всяким ректорским причинам. А насколько по-разному говорят об одном и том же, видно хотя бы из воспроизводимой ниже записи из дневника А.А.Любищева, до которого в его Ульяновске докатились к февралю 1957 года байки:

"Тетрадь 118, № 136. Дискуссия по поводу романа ДУДИНЦЕВА "Не хлебом единым" в Ленинг. Госуд. Университете 10 ноября 1956 г.

В актовом зале филфака переполнено. В сущности не дискуссия, а массовый протест студентов против казенного литературоведения, так как всем говорящим по шпаргалке заранее заготовленные слова или литературоведам (аспирант Иезуитов, доцент Рождественская - курс советской литературы) не давали говорить, несмотря на требования президиума и выступление ректора чл.-кор. АН СССР, математика Александрова. Последний вел себя совершенно неприлично, говорил, что у вас не демократия, а собрание черни. После выступления студента математика Пименова, дошел до того, что сообщил, то он его, Пименова, в свое время исключил из Ун-та (когда?) и из геометрического семинара, что в 1952 году Пименов подал заявление об выходе из комсомола, говорил, что он за непротивление злу насилием. Про Пименова

"Интересно, ЧТО он сейчас говорит о Венгрии и Египте. Уверен, что вражески" - "Дроздов! Долой! Убирайтесь! Позор! При чем тут Пименов. Мы все так думаем!"

Наиболее решительно выступление студента-математика Пименова: "Гласность, спор, сражение - для них (дроздовых) крест. Такие монополии на истину, такие грады Китежи, которые всем и всему все навязывают свои желания, имеются всюду, во всех областях науки и знания: в истории, литературоведении и т.п. Это проявление дроздовщины имеется и в политике. Например, не понравилось Дроздову и разогнали весной наш студенческий дискуссионный клуб. По-видимому, град Китеж и дроздовщина проявляются и в нац. вопросе. Например, ректор ун-та на вопрос о причинах преследования евреев ответил: евреев преследуют потому, что, мол, в СССР приехала какая-то женщина и какие-то евреи ее видели и с ней разговаривали. А что, где делали с евреями, мы все ведь знаем. Наша задача покончить с дроздовщиной в науке, л-ре, в политике" (бурные овации).

После выступления Александрова Пименов добивается (дикие крики: "дать слово!") при одобрении всего зала второго слова и говорит: "Не в 1952 г., а в 1949 г. в октябре я подал заявление о выходе из ВЛКСМ из-за расхождения во взглядах с вышестоящими организациями. Разговор о непротивлении злу насилием я завел с ним (ректором) случайно, так как не хотел говорить с ректором о всех своих взглядах. Вы знаете, чем это тогда грозило."

Ряд выступающих указывают, что зло не наказано, что корни не раскрыты, все это - дело будущего.

Дудинцев не оправдал возложенных на него надежд. Все время говорил, что дроздовщина ликвидирована. Записка "Будьте мужественны". Он отвечает: "Мне сейчас не нужно мужества, противника нет." Крики: "Эх, а мы-то думали." Записка: "Мы должны догнать и перегнать Америку, но не такими средствами. Мы должны получить демократию." Прежде всего надо снизить темпы "догонки". Потом это себя окупит. Надо перегруппироваться."

Последний ответ Дуд.: "Демократия есть. Перегруппироваться не надо, каждый стоит на своих местах. Надо работать, а не шуметь, и не говорить о снижении темпов."

Последнее слово Дудинцев говорит под шум встающих и расходящихся людей. Встреченный бурной и длительной овацией, он явно не оправдал возложенных на него надежд.

Ульяновск... 1957 г.

Один старый изобретатель сообщил, что в СССР сейчас ежегодно регистрируются 1500 изобретений, примерно столько, как и в царской России, а в Соединенных Штатах 50 тысяч."

Любищев совершенно не прав в конце, изображая, будто люди расходились от разочарования в Дудинцеве. Ведь слушатели просидели пять с половиной часов, а те, кто заранее занимал места - до семи часов. Расходятся от естественной усталости и после того, как председатель закрыла заседание, а не "от неоправданных надежд". Другие неточности очевидны. А вот стенограмма, составленная Э.С.Орловским сразу по горячим следам:

"ОБСУЖДЕНИЕ

книги В.Я.Дудинцева "Не хлебом единым"

Заседание литературного кружка филологического факультета ЛГУ, совместно с автором и гостями. 10.11.56.

Точное время начала обсуждения не было указано: в последний день оно было передвинуто с 19.30-20.00 на 19.00; уже в 17.30 было заполнено более половины мест. К 19.00 собралось более 600 человек, казалось, что аудитория заполнена до отказа. Точно вовремя появился президиум и автор.

ДУДИНЦЕВ начинает говорить, но зал прерывает его, скандируя: "Микрофон!"

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ долго объясняет, что "микрофона сейчас нет", автор пробует говорить "во всю силу своих легких", но потом, в силу требований зала, устраивается перерыв на 10-15 минут для поисков микрофона; тем временем набивается еще человек 200. В задних рядах часть присутствующих стоит на стульях или сидит на спинках их позади сидящих в "первом этаже". Много народу в коридоре, приносят микрофон. Далее следует не претендующая на стенограмму запись выступлений. Дверь на факультет заперта; в фойе - три милиционера.

ДУДИНЦЕВ: Я испытываю сейчас большую радость. Радости творчества нельзя сравнить с радостями от других мужских игрушек: дач, автомобилей, телевизоров, Сочи... Я напечатал свое первое стихотворение в 13 лет. С тех пор печатаюсь без перерыва. Особенно яркая страница моей биографии - как я стал писателем. До войны все писатели, кроме творчества, занимались литературной педагогикой. Сейчас это как-то заглохло. Я воспитывался в литобъединении "Пионерской правды". У нас мало хвалили, больше обращали внимания на разбор недостатков; ребята были зубастые, еще как! От Кассиля и /?/ при "Пионерской правде" я был "передан в высший класс" при Гослитиздате. Я попал в группу прозаиков, куда входили Тр.Коновалов и др. У Кассиля и /?/ я научился терпению -наиболее явному свойству литератора. Я говорю это, чтобы подчеркнуть необходимость воспитания литературной смены. Так я набил руку и закалил сердце к критике друзей. Мой первый рассказ "Охотники на медведя" получил премию на конкурсе на лучший короткий рассказ за словесное мастерство, хотя жюри отметило внутреннюю пустоту этого произведения. Да и как не быть пустоте. Ведь жизненного опыта у меня, по существу, не было. Да и тот небольшой опыт, который был, не был осмыслен. Я шел от книг, а не от жизни. Я увлекался по очереди всеми западными писателями, и мои вещи были похожи на вещи тех, кем я "болел" в это время: Хемингуэй, Пруст, /?/. Я переболел всеми формалистами и как только не трюкачествовал я над строкой. Но я прекрасно понимаю тех, кто трюкачествует, они еще в пути. Я и сейчас глубоко ценю тех писателей, которыми прежде увлекался. Но теперь я понял, что оригинальность формы должна вытекать из оригинальности содержания. Мне понадобился тяжелый участок своего жизненного пути, чтобы оценить красоту и силу русского литературного языка. Я лежал в окопах при 50°. После войны я служил в прокуратуре. Я, как говорится, "убил человека и родил человека" и только в 25 лет я начал открывать одного за другим русских классиков. Я увлекся музыкой стихов Пушкина. Но я увлекался также музыкой стихов поэтессы Марины Цветаевой и Любови Столицы и др. И я не очень выделял Пушкина из этого ряда. Но потом прошел трудный период, и я стал молчаливее, открыл то же стихотворение Пушкина и увидел совсем другое. Еще прошло время, я стал еще молчаливее, открыл снова то же стихотворение, обнаружил в нем новую глубину. Это и отличает классиков русской литературы: глубина и беспредельность мысли; их

непрерывно познаешь по-новому. Я понял, в чем разница между мной тогда, между мальчишкой, который получает премию за бойкий слог, и мной сейчас. Но и сейчас я еще полуфабрикат. Я буду еще изменяться и должен изменяться, если человек перестает изменяться, то для него все кончено, его "шагреневая кожа" сгорела.

В 1944-1947 годах я отдал дань практике бесконфликтности. Я говорю именно "практике", а не "теории", ибо связного изложения этой теории, насколько я знаю, не было. Повинны в этой практике бесконфликтности все мы, а не только культ личности. Стоило мне только в то время написать рассказ с очень небольшой долей критики, как сразу же я получал много писем от читателей, в которых говорилось, где это автор видел такое, таких начальников, такие недостатки? Читатель идет к вам с чистой душой, а вы идете к нему с камнем за пазухой. Читатель возвращал мне то, что ему говорили критики, и я задумывался, может быть, я и в самом деле неправ. Получался порочный круг.

Я долгое время провел в бригаде взрывников, подготовленных для укладки железной дороги в районе озера Иссык-Куль. Там были хорошие парни, комсомольцы; начальник их был очень хороший человек, коммунист. Я научился взрывным работам и вместе с ними проработал 4 месяца. После этого я написал серию рассказов "У семи богатырей". Никаких конфликтов там не было. Вот и пойми: лгал я тогда или нет. Я шел к народу, и народ мне подтверждал, что я поступаю правильно. Но теперь я вижу, что это было не так.

В 1947, когда я летал на самолете, я попал в авиационную катастрофу и вместо Средней Азии оказался в Орске. Там я познакомился с двумя высокоталантливыми людьми: один из них был геолог, попавший в Орск по распределению (хорошие люди везде оказываются на месте). Он должен был искать там охру. Но он решил искать там никелевую руду. Страна в то время остро нуждалась в никеле. Он нашел никель там, где по учебнику его не должно было быть. В учебниках подробно объясняется, что никелевые оруднения бывают только пяти видов. Ни одного из них не было в районе Орска. Есть специалисты, которые смотрят, если в учебнике сказано, что надо считать при помощи коэффициента альфа, то он и будет применять только коэффициент альфа. Если сказано, что надо применять модуль лямбда, то он и будет все время применять модуль лямбда. Но он не поверил этим альфа и лямбда и упорно искал то, что было необходимо государству. За свое открытие он боролся 12 лет. Его даже объявили врагом народа. Другой изобретатель так же долго и упорно боролся за внедрение своего метода использования этой руды, а именно: очистки ее от меди. И я понял, что есть два типа людей: одни борются за высокие цели, чтобы принести как можно больше пользы своему народу, может быть, и не формулируя: "Я, мол, служу народу" - и пренебрегают всяким личным благополучием. Для других же "хлеб единый" во всех его видах заслонил собою все духовные ценности.

Октябрьская революция породила в народе огромную тягу к самодеятельности. Люди, проснувшись к самодеятельности, открывая новые ценности, во что бы то ни стало стремятся довести их до народа. Я приведу только два примера. Я знал рабочего Венгоровского. Революция раскрепостила его, заставила поверить в свои силы. Все хорошо знают марку фотоаппарата "ФЭД", на котором зря поставлены инициалы благородного рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского, потому что этот аппарат целиком скопирован с немецкой "лейки". Основным новшеством, благодаря которому "лейка" завоевала успех во всем мире, был прибор для автоматической наводки на резкость. Но мало кто знает, что этот прибор был изобретен советским рабочим Венгеровским в 1929 году. Тогда же он взял на него

авторское свидетельство. А в 1932 году то же самое устройство было использовано фирмой "Цейс" в аппарате "лейка". А мы потом скопировали ее в "ФЭД". А фирма "Цейс" получила от продажи аппаратов "лейка" миллионные прибыли. Эти миллионы могли бы пригодиться и нам. Другой пример. Значительное изобретение профессора Мастовича долгое время не внедрялось, а его использовали американцы. И я увидел, что в этом есть какая-то закономерность. Мы говорим все время, что нужно догнать Америку в области науки, техники, культуры (технической культуры, я имею в виду). А такими темпами мы никогда и не догоним Америку, как Ахиллес черепаху. Мы можем догнать Америку только в результате революционного скачка. Если бы мы дали широким массам все возможности для их творчества, то мы бы смогли сделать такой скачок.

Я почувствовал, что наткнулся на важную тему. Препятствие на пути свободному творчеству изобретателей - сильнейшее препятствие на нашем пути к коммунизму.

Я знакомился с изобретателями, а изобретатели ведь такой народ, услышат, что кто-нибудь пишет о них, интересуется ими, и передают об этом человеке один другому. Изобретатели вводили меня в научно-технические общества. А надо сказать, что сами изобретатели не объединены в какое-нибудь общество и, так сказать, нелегально входят в научно-технические общества. Я вступал в члены этих обществ, получал от них удостоверения: "Такому-то, члену общества, поручается выяснить в таком-то министерстве вопрос о таких-то изобретениях." Затем я бывал часто в министерствах, беседовал с должностными лицами, с заместителями министров, раз или два доходил и до министров. Не следует представлять себе дело так, что в министерствах одни мерзавцы, а изобретатели - одни ангелы. Иногда в министерствах я встречал и хороших людей. Кстати, и плохие и хорошие люди очень разнообразны. Иногда бывает человек прекрасный, но он идейный противник изобретательства вообще, считает, что изобретательство - пережиток капитализма, а у нас все должно создаваться коллективным трудом. "То, что нужно народному хозяйству, включено в план, а что включено в план, сделают коллективы научных работников НИИ и ЦКБ." Но практика показывает, что иногда машину делает НИИ и не может ничего сделать, а деньги затрачиваются; в то же время оказывается, что машину давно изобрел кто-нибудь.

Но я не хотел писать узко утилитарную вещь, направленную только на улучшение положения изобретателей. Я хотел писать о творчестве. Я знакомился с композиторами, учеными, участвовал в писательских спорах. Я собрал очень много материала и начал писать роман. Роман был написан очень быстро, менее чем в год. Так всегда бывает, если собрал большой материал и хорошо владеешь этим материалом, то он выльется в писаную форму очень быстро. Я сначала чувствовал только закономерность фактов для себя, начал писать о них и почувствовал сам себя орудием некоторой закономерности, молекулой на острие ножа. Я чувствовал, что вокруг меня что-то происходит, говорят и делают громче. Заканчивая роман, я волновался, как его встретят в издательствах, например. После XX съезда я уверился, что я прав в своем романе. Хотя в первом издательстве так называемый треугольник единодушно отказался печатать мой роман, но уже во втором издательстве "Молодая гвардия" тот же треугольник столь же единодушно решил немедленно напечатать мой роман массовым тиражом. Так же быстро он прошел и в редакции журнала. Срок от появления романа на редакторском столе до сдачи его в производство был на этот раз рекордно коротким. Роман, как говорится, прошел по зеленому свету.

Сейчас я получаю множество писем читателей, каждое из которых звучит примерно так: "Вам сейчас наверное трудно, но народ вас поддержит, мужайтесь." Именно так и звучали бы эти письма, будь их немного. Но само громадное их количество говорит о другом, что мужаться, собственно, не нужно, что Дроздовым пришел конец, что их никто не защищает. (Продолжительные аплодисменты).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет аспирант литературоведения т.Иезуитов.

ИЕЗУИТОВ: "Литературная газета" сетовала, что дискуссия в ССП не выявила разных точек зрения. Она стремилась создать впечатление, будто существуют "разные" точки зрения. Если разные точки зрения и есть, то это не делает чести их авторам. Кто не согласен, что роман - правда, тот сам Шутиков и Дроздов. Уже в Москве разные лица пытались его критиковать. Одни - за то, что мало художественности, другие - за то, что якобы нет правдивости (крики "Хватит!", шум). Это - последователи культа личности (шум, крики "Дайте ему говорить!"). Главные действующие лица - Дроздов и Лопаткин. Паустовский поместил Дроздова в высший класс теплохода, другие считали, что Дроздовы есть повсюду, во всех классах (шум, выкрики: "Дайте что-нибудь более дискутабельное". Голос из президиума: "Лентяй, не мог выучить выступления наизусть." Голос из зала: "Хватит прописных истин". Неизвестный встает в задних рядах и предлагает: "Предлагаю, чтобы люди выкрикивающие выбрасывались из зала"). "Литературная газета" говорит, что Паустовский неправильно назвал Дроздова массовым явлением. Дроздов - это порождение бюрократизма. Следует напомнить ленинский взгляд на бюрократию (обширные цитаты из Ленина). Ленин говорил, что наше государство - это рабоче-крестьянское государство в бюрократическом извращении (аплодисменты, шум). По Ленину бюрократизм имеет у нас предпосылки: отвлечение сил нашего государства на решение военно-политических задач (шум, топот, выкрики: "Пусть он не бубнит!", "Говорите как следует!"). После некоторого колебания оратор уходит.

ДУДИНЦЕВ. Мы не можем идти на поводу у всех товарищей. Аспирант Иезуитов делает небольшое вступительное слово от кафедры. Каждый имеет право использовать свое время, а он израсходовал не более 10 минут.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет студент Лифшиц.

ЛИФШИЦ. Товарищи, у меня было мало времени, чтобы проанализировать роман как следует с литературоведческой точки зрения, поэтому я буду говорить просто как читатель. То, что этот роман хороший и нужный - это ясно. Я буду говорить о том, что мне НЕ понравилось. Я часто слушал, что автору не хватило художественности. В чем дело? Роман не доработан композиционно. В конце есть некоторая неудовлетворенность. Конец благополучный, дается какое-то разрешение конфликта, которого может и не быть. То, что конец благополучный, это не типично, это случайное стечение обстоятельств. Автор мог бы предоставить самому читателю решать дальнейшую судьбу своих героев. Еще я хотел бы сказать о Бусько. Он рано родился, он не успел дожить до XX съезда. Сцены у Бусько перекликаются с романом Ю.Олеши "Зависть", где изображены имеющиеся у нас темные стороны. Лопаткин победил, а Бусько был изжеван бюрократической машиной. Гибель Бусько показывает всю страшную силу этой машины и то, почему с ней надо бороться. Самая сильная сцена - сцена сожжения бумаг Лопаткина.

Нет у Дудинцева того ханжества, какое есть у большинства наших писателей (например, сцена между Дроздовым и Надей, когда он обнимает ее за талию и обнаруживает под платьем платок).

Я не понимаю, почему не дали договорить Иезуитову. Его выступление - дельное; может быть, несколько длинная цитата, но его критика "Литературной газеты" является своевременной и правильной.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Слово имеет аспирант кафедры советской литературы товарищ Нинов.

НИНОВ. В романе намечены две линии. Первая - тема невидимого града Китежа; вторая - люди, пробивающие эту стену. Вторая тема развернута с гораздо меньшей силой, чем первая. Первую тему раскрывает образ Дроздова. Дроздов - это тип со сложившейся философией, сложившимися приемами. Говорят: уберите Дроздова, и все будет хорошо. Это не так. Дудинцеву удалось схватить те норы, из которых растут Дроздовы. Это - закономерность нашего советского бюрократизма (смех).

Почему Дроздов не хочет помогать Лопаткину? У него есть целая теория для объяснения этого, основывающаяся, как ему кажется, на государственных соображениях. Во-первых, изобретение Лопаткина - капля в море; во-вторых, есть уже другой проект; это изобретение не от нашего завода, в-третьих.

Предложение изобретателя не должно сталкиваться один на один с противодействующими организациями. Нужен единый орган изобретателей. (Частично это уже сделано.) В силу указанной причины у Дроздова складывается своя страшная философия, которую он облекает в коммунистические лозунги; чем выше он поднимается, тем более изолируется он от людей. Прикрываясь лозунгом об отсутствии уравниловки, Дроздов перестает получать по труду. Дроздов позволяет гонять заводскую машину за сметаной. Или такой пример: помните, он берет рабочих, чтобы ему погрузили вещи, когда он уезжает в Москву, рабочих со своего завода. Интересно, платит он им что-нибудь за это? (Смех.) Автор проводит верную мысль: оплата по труду должна проводиться ВСЕГДА, вне зависимости об обстоятельств. Вы помните, как относился к этому Ленин: это не "чудачества" великого человека, а последовательное проведение той же идеи. Если человек получает больше, чем по труду, то он живет ЗА СЧЕТ ДРУГИХ, а отсюда возникает его изоляция.

Концепция жизни у Дудинцева не завершена. В Лопаткине много импонирующего, но много не доработано. Лопаткин-то отказывается от "хлеба насущного", но проблема хлеба насущного не может быть откинута. Это - живая, острая проблема для многих изобретателей. Фигуры Араховского, Бусько, Лопаткина верно расположены. Араховский - смирившийся, Бусько - изобретатель ради изобретательства. Тема Жанны и Лопаткина не проведена достаточно мастерски. Вообще, роман страдает неровностями стиля. Отдельные страницы просто захватывают, а некоторые довольно неудачны.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В президиум поступают записки, в которых требуется дать возможность асп.Иезуитову закончить свое выступление (аплодисменты). Поэтому я предоставляю слово т.Иезуитову. Но я должна исправить одну ошибку: я сказала, что т.Иезуитов получает первое слово; на самом же деле асп.Иезуитов подготовил доклад от кафедры, он должен произнести вступительное слово. Теперь я исправила свою ошибку.

ИЕЗУИТОВ: Я хочу продолжить разговор о Дроздове. Он не просто бюрократ, идеолог бюрократизма. В своем раннем рассказе "На своем месте" Дудинцев также вывел тип бюрократа Медведева: это тоже демагог-бюрократ. Для него тоже важнее не клуб, а добыча руды. Он любит поговорить о том, что сейчас нужно в первую очередь. Дроздов тоже говорит о плотнике и о "картиночках".

Дроздовы иссушают человека, лишают его самого светлого чувства любви (Надя Дроздова). Неправильно представляют конфликт романа как конфликт между людьми, это борьба двух общественно-политических линий. Лопаткин впитал в себя энергию многих изобретателей, а Дроздов тоже отражает силы многих бюрократов. Боль и гнев преследуют читателя во время чтения романа, мысль о том, что с этими безобразиями должно быть покончено.

Дудинцев, по мнению Славина, продолжает линию Гоголя; это неправда. Довольно выводить писателей из "традиций". Образ Дроздова сейчас уже стал таким же нарицательным, как Ноздревы и Обломовы.

Автор умело подчиняет детали целому; его мастерство выросло. Достаточно вспомнить "волчью искорку" в глазах у Урюпина. Писатель умеет говорить пространно и вместе с тем эмоционально. Но есть и слабости. Как-то скороговоркой рассказано о любви Нади и Дроздова. Иногда автор опережает события, преждевременно вторгается своими объяснениями. Я не согласен, что Дроздовы - в прошлом, как утверждает сам Дудинцев. С дроздовщиной необходимо бороться и в будущем. (Оратор монотонно зачитывает текст; его почти не слушают; в зале нарастает шум, который заставляет оратора покинуть трибуну, не дочитав нескольких страниц.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово предоставляется пенсионеру-изобретателю тов.Аврову.

АВРОВ: Мне пришлось пережить перипетии, похожие на изображенные в романе Дудинцева. В Союзе Писателей говорили о том, что роман будто бы малохудожественный. Но меня уже давно, с тех пор как я читал "Бруски", не охватывала так никакая книга. Ее нельзя читать быстро, всю сразу, до того она насыщена эмоционально. При обсуждении остался в тени Авдиев - это очень распространенный у нас тип. Эти люди, ставшие монополистами в своем окружении, жуют давно потерявшие актуальность темы, и сотни тысяч народных денег летят на ветер. Они чуют своим хищным взглядом, где можно поживиться. Земной поклон тов.Дудинцеву за то, что он разоблачил монополию авдиевщины. Кстати, надо отметить, что ни один из "людей науки" не пострадал. Корень авдиевщины - в отрыве от производства, в том, что ученые измышляют в своих кабинетах. У человека, занятого на производстве или прокладывающего новую борозду, мысли сами о том, чтобы облегчить участь трудящегося человека, участь работающих. Совсем иная психология у тех, кто сидит в кабинетах. Жаль только, что в конце романа автор не дал Лопаткину в руки железную метлу, чтобы вымести прочь всю нечисть. Видно, не пришло еще для этого время! (Апл.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет изобретатель тов.Поморцев.

ПОМОРЦЕВ: Роман Дудинцева отражает самую жизнь нашего общества. Лопаткину еще очень повезло (возгласы: "Да ну?"). Ему свалилось 6000, у него была железная воля и он не был обременен семьей. А ведь эти условия встречаются не часто. Много таких, которые имеют семью и не имеют денег. Например, здесь присутствует изобретатель Стабуненко. Бусько - это также невыдуманная фигура; такие встречаются среди изобретателей.

У нас очень плохо обстоит дело с изобретательством: вот цифры. В год у нас регистрируется от 1500 до 2000 изобретений; в Америке же от 40000 до 50000 изобретений. У нас в год регистрируется примерно столько же изобретений, сколько было до революции. Настолько сильно действие дроздовщины, хотя у нас и печать и профсоюзы и все двинуто на помощь изобретателям.

Есть книга "теория изобретательского творчества". Так ее замалчивают, о ней никогда не писалось. Развитие человеческого общества диктуется развитием орудий труда, а орудия труда - изобретения. К коммунизму мы придем не через писателей или композиторов, а через высшую технику. Через несколько лет о культуре народа будут судить по тому, как он заботится о своих изобретателях. С этой точки зрения роман Дудинцева может считаться переломным моментом в нашей литературе.

Часто бывает так. Ученый открывает явление, но не может изобрести машину, которая применила бы его открытие. Для изобретательства нужно особое умение. Изобретатель не может работать на своем ограниченном участке, как ученый; ему нужен простор. Научное открытие может быть и прогрессивным и регрессивным, а изобретение может быть только прогрессивным. Я хочу еще сказать о задачах литературы о изобретателях. Надо описать разницу между изобретателем и композитором, между изобретателем и писателем. Художник может писать по заказу картину, а изобретатель не может изобретать по заказу. Точно так же и композитор может создавать музыку по заказу, а изобретатель - нет. Изобретатель не может изобретать ВООБЩЕ, как может ученый; изобретение всегда конкретно. Изобретатель не может повторять прошлого. Достаточно ли всего того, что было сказано здесь? Нет. Надо ликвидировать сами условия, при которых растут Дроздовы (апл.).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово предоставляется журналисту Чернявскому.

ЧЕРНЯВСКИЙ: Роман играет роль индикатора. По отношению к нему можно судить о разных читателях. Это первый роман после "Тихого Дона", "Брусков" и /?/, который имеет такое же значение (аплод.). Когда мы в Эстонии прочитали этот роман, то у нас некоторые даже пытались обвинить его в конъюнктурности: дескать, сейчас можно разоблачать недостатки. Но так могут говорить только чиновники. О них Маяковский сказал, что он ненавидит тех, кто коммунист только до шести, а потом коммунизм запирает с конторой. Здесь говорилось о Дроздове. Гораздо важнее дроздовщина. Мне кажется, что этот термин уже может войти в литературу, подобно обломовщине (апл.). Дроздовщина - это своеобразное разъедающее души явление. Наш век, век борьбы, очень сложен, и явление двойственности нашего времени глубоко охвачено Дудинцевым. Дудинцев сделал шаг вперед, он впервые вывел живых людей вместо манекенов, которые до сих пор встречались у нас в романах. Нам надо идти в русле этой книги и надо благодарить автора за то, что он написал такой своевременный и нужный роман (продолжительные аплодисменты).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет студент Зеленой.

ЗЕЛЕНОЙ: Я не буду подробно анализировать роман, все равно времени мало; напутаешь, поди потом доказывай о своих хороших намерениях! Раньше в период практики или теории бесконфликтности все произведения писались на тему: "Эх, хорошо в стране советской жить!" Жить верно, неплохо, никто с этим не спорит. Но можно было бы жить в сто раз лучше. А почему-то не живется в сто раз лучше. Раньше мы должны были закрывать глаза на все отрицательные стороны. Вы все знаете, попробовал бы я в 1950 году сказать с этой трибуны что-нибудь против Сталина! Сейчас нужно кричать о тех вещах, о которых раньше говорили шепотом. И в этом отношении книга Дудинцева - первая ласточка. Но одна ласточка весны не делает. Нужно требовать от наших писателей, чтобы они создавали много книг таких же острых, как книга Дудинцева (бурные апл.).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет тов.Анохин.

АНОХИН: Дроздовы есть не только в изобретательстве. Они засели и в государственном аппарате и в научном. Разве эти люди на своих местах? Некоторые

говорят, что конец благополучный; не очень-то он благополучный. Лопаткин вроде как победитель, но те же люди остались на своих местах, а Дроздова даже готовят в заместители министра. Нужно еще очень много бороться с Дроздовым.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет тов.Милинкис.

МИЛИНКИС: Роман Дудинцева по-новому повернул моральную проблему. Раньше интересовались тем, что может человек ДАТЬ И ПОЛУЧИТЬ от советского общества. До сих пор писали, что люди могут мало получить. Дудинцев же показал, как мало человек может ДАТЬ обществу; что на этом пути стоят огромные препятствия. Я сейчас разбирал рукописи Г.А.Гуковского, скоро будет издана его книга (продолжит, апл.), которая, если бы она появилась вовремя, может быть изменила бы весь ход советского литературоведения. Во всяком случае, не было больших рецензий Дорофеева. К сожалению, в личных отношениях нет этой моральной проблемы. Здесь правильно говорили, что вопрос о "хлебе насущном" нельзя отметать. Быт в романе слишком принижен, и это плохо. Автор превосходно, тонкими штрихами, обобщает. Например: "Следователь не любил таких неясных дел, но почему-то все время ему поручали такие дела". Прекрасно описана сцена следствия, когда Надя Дроздова своими ответами, полными любви, топит Лопаткина.

Но роман не показывает, как ОБЩЕСТВЕННЫЕ отношения могли бы вынести Лопаткина. Вообще, недостаток романа в том, что тема "человек и социализм" не протянута через все узлы романа.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет аспирантка Свердлова.

СВЕРДЛОВА: Я хотела говорить о трех вопросах: о Дроздове, о героях и о традициях. О Дроздове достаточно сказали другие. О героях. Помимо Дроздова огромное значение имеют те, кто потерял веру в бескорыстие. Именно поэтому так важен вопрос о "хлебе едином" сегодня. Об этом не сказали товарищи. Книга продолжает героические традиции советской литературы: "Ваня" и "Чудак". Зло приспособленчества нужно разоблачать. Вот я работаю в школе, так один раз имела разговор по душам с ученицей (не моей, другого класса). Мы с ней говорили о "Грозе". Так она вдруг сказала: "Знаете, а по-моему, Варя лучше Катерины". - "Почему?" - "А она лучше приспосабливаться умеет". Вот с этим нам, особенно тем, кто станет педагогами, надо бороться. Подвиг Лопаткина - это подвиг в буднях, это еще труднее, чем мгновенный подвиг (апл.).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет студентка Комарова.

КОМАРОВА: Знаете, когда я читала этот роман, я сжимала кулаки. Это роман о смысле жизни. Когда у нас говорят о смысле жизни, то вспоминают там Гамлета и т.п., как будто у нас все ясно и не может вставать никаких вопросов. И книги-то все такие, что в конце является партийный руководитель и как бог из машины, все улаживает. А этот роман зовет к борьбе. Автор изобразил зло, изобразил силы, которые могут его поразить, хотя ему и неясны пути, как это сделать. Но автор не показал всех форм зла. Неверно говорят, будто бы борьба иссушает человека: борьба обостряет все чувства человека. Лопаткин глубоко человечен, он очень человечный человек. Вспомните, как Лопаткин слушает музыку. Так не умеет слушать музыку человек иссушенный; наверняка наши филоманы, которые каждый день бывают в филармонии, не все так воспринимают музыку. "Не хлебом единым" несколько напоминают "Искателей" Гранина. Но Гранину не удается так обобщать в деталях, как Дудинцеву. Вспомните, как "прокурор освобождает дело от всяких неясностей", или как следователь, страшно не любивший неясных дел, "шел и с досадой думал, что почему-то именно ему попадали такие дела". Большое спасибо

автору за то, что он имел смелость заставить героев говорить так, как говорят в жизни.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Позвольте теперь сказать мне несколько слов. Сила произведения заключается в его глубокой народности. Народность заключается в том, что конфликты разрешаются с точки зрения интересов народа (шум, топот, крики). Очевидно, вам кажется глупым то, что я говорю... (голос: "Очевидно, да!").

РЕКТОР АЛЕКСАНДРОВ: Здесь, видно, собралось много любителей критиковать разные недостатки. Так вот, чтобы изжить недостатки, нужно не кричать, а работать, нужна деловая демократия. А так получается сборище новгородской черни. Любому из вас дадут слово, так вы и раскладывайте оратора, с которым вы не согласны, по всем правилам вашего собственного ораторского искусства.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И когда я читала роман, я поняла, что надо пересмотреть вопрос о типичности; образ Дроздова заставляет расширить рамки понятия типичности (шум). Роман дает перспективу развития советской действительности, так как советский человек по природе является... (Шум.) Слово имеет товарищ Петров.

ПЕТРОВ: Предыдущий оратор показывает, что в нашем литературоведении дело обстоит нисколько не лучше, чем в изобретательстве (апл.). Эта попытка "расширить понятие типичности" равносильна попытке изменить ГОСТ на два килограмма на каждую трубу! (Бурные, продолжительные аплодисменты. Голос председателя: "Мы теряем время на шум".) Все предыдущее выступление - это попытка ввести этот новаторский роман в старые рамки, втиснуть его в старую терминологию. Нам сейчас надо говорить не о художественных особенностях романа, это не так актуально, а о его социальной значимости (апл.). Мы раньше думали, что в "Оттепели" Эренбурга и изображена самая большая правда. Но появился роман Дудинцева, и мы увидели, что в нем-то и содержится самая большая правда. Сравните образ Лопаткина и Сабурова из "Оттепели". Помните, как он тоже один, никем не признанный, работает над своими картинами? В свое время Симонов выступал против "Оттепели", теперь же он поддерживает "Не хлебом единым". Это показывает, что в литературе есть свои Шутиковы и Дроздовы. И автор, когда написал свой роман, тоже думал, что ему за это будет. Мне кажется, что только за то, что он решился написать такой роман, ему надо выдать медаль "За отвагу" (Апл.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет студент Орловский /однофамилец составителя стенограммы/.

ОРЛОВСКИЙ: Культ личности создал такую обстановку, что народ был на стороне Дроздовых. В этом была повинна и литература. Дроздову служила теория бесконфликтности, пресловутые разговоры о "коллективизме" (но я не знаю коллектива, которому пришла бы в голову гениальная идея). Борьба, которая показана в романе, это борьба Лопаткина и Дроздова за народ. Ведь при поверхностном взгляде какая может сложиться картина: Лопаткин - дармоед, живет за чужой счет, а Дроздов работает, не жалея сил. Но ведь на самом-то деле наоборот! (Апл.).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет тов.Пименов.

ПИМЕНОВ: Я хотел бы сказать об общественно-политическом значении романа. Не только в изобретательстве складывается у нас такое положение дел, когда возникают тайные общества людей, пользующихся почти неограниченной властью, и заявляющих свою монополию на истину. Такое же положение и в истории, и в литературе, и в искусстве, и в философии, и в биологии, и в физике, и в языковедении, и в политике. Для этих монополистов на истину самое страшное,

говоря словами романа: "Гласность, спор, сравнение - все это для них крест, скандал." Вот, например, был дискуссионный клуб, так некоторые Дроздовы испугались споров и сравнений и "распустили" клуб на "летние каникулы". Автор говорит, будто бы Дроздовым пришел конец. Это неверно. Дроздовы остались на своих постах, некоторые даже поднялись еще выше. Другое дело, что народ хочет положить конец дроздовщине! (Аплод.)

Пожалуй, самое большое зло не в Дроздовых, а в дроздовщине. Это - подлая система. Вот, например, когда я в 1951 разговаривал с одним умным, честным человеком, которого я уважаю, то он мне сказал: "Конечно, отвратительно, что преследуют евреев, но что же делать, если приезжала какая-то мадам и они за ней бегали!" Значит, он оправдывал то, что делалось тогда с евреями! А в 1955 году он говорил мне: "Ну, что вспоминать старое". Вот это и есть дроздовщина: поступать применительно к подлости, применительно к существующей подлости.

Я боюсь, как бы люди с "первоэтажной психологией" не захвалили роман, не вынули бы из него жала, не утопили бы его, как некоторые пытались сделать здесь, в пустых рассуждениях! (Апл.)

Я призываю вас: давайте покончим с дроздовщиной! (Апл.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет ректор университета А.Д.Александров.

АЛЕКСАНДРОВ: Я не имел намерения выступать, но предыдущий оратор вынуждает меня сделать это. Я Пименова знаю давно (голос: "А мы не знаем"). Он защищал у меня дипломную и сейчас работает у меня по геометрии. Первый раз я познакомился с ним, когда он подал заявление об уходе из комсомола и мне поручили беседовать с ним. Он тогда говорил о непротивлении злу и тому подобном. Потом мы беседовали с ним и он высказывал всякие там взгляды об американских бомбах, которые в то время падали в Корее (шум, крики: "Какое это имеет отношение к книге?"). Да, это мне принадлежит эта фраза (шум, топот, Ефимов -секретарь парткома - из президиума студенту: "Ну, чего топаешь?" Студент: "Не я один, все топают"). К сожалению, я не разговаривал с ним в последнее время, а то бы я узнал его взгляды на Египет и Венгрию (голос: "А он ваши"). Потом я его уволил из университета, и не жалею об этом (крики, шум, топот).

Здесь пытались говорить, что Дроздовы повсюду. Это неверно. Я не могу сказать, что я их видел повсюду (голос: "Плохо видите"). А я разговаривал с пятью министрами: с Пономаренко, с Александровым - и не один из них не был Дроздовым (голос: "Александров не Дроздов. Александров хуже Дроздова!"). Дроздовы, конечно, есть, но их вовсе не обязательно искать наверху. Надо уметь видеть Дроздова и среди вас самих и бороться с ним. Борьба с Дроздовым в первую очередь зависит от вас же, от того, насколько вы будете дисциплинированы. Конечно, с Дроздовыми надо покончить (апл.).

ПИМЕНОВ: Я прошу слова для заявления по личному вопросу (крики: "Дать слово!", "Не давать!", шум). Да, я действительно в 1949 году подал заявление об уходе из комсомола, ибо, как я писал в заявлении, мои взгляды противоречили требованиям, предъявляемым к комсомольцу. Одним из главных пунктов был вопрос о беспрекословном подчинении приказаниям высших инстанций. Вопрос же о непротивлении злу - совершенно ни при чем, не в нем было дело. Объяснять свои взгляды власть имущим я не считал тогда нужным.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Заключительное слово предоставляется автору.

ДУДИНЦЕВ: Благодарю за критику. Я поступаю, как советовал Фрунзе: выслушай всех, а поступи по-своему. Время, которое здесь потратили на шум, можно было бы использовать для деловых возражений. С Дроздовым нужно начинать

бороться со студенческого возраста. Вот те из вас, которые здесь топали ногами, они-то легче всего и делаются Дроздовыми. Теперь я отвечу на записки. Меня спрашивают, вызывали ли меня куда-нибудь за мой роман. Вовсе нет. Я уже говорил, что моему роману дали "зеленую улицу"; с того самого момента, как пришло письмо Симонова, я знал, что его напечатают. Другое дело, что было время, когда я сам чего-то ждал, но это дело моей мелкой душонки. И это не имеет отношения к тому, что на самом деле у нас наступила весна.

Меня спрашивают, не является ли мой роман развитием "Оттепели". Я уважаю Эренбурга, как большого мастера, но имею свой взгляд на него: взгляд, который мне не хотелось бы высказывать здесь. Я не согласен с преемственностью из "Оттепели".

Меня спрашивают, почему я ничего не говорю о среде. Но об этом должен говорить сам зал.

Не следует ли перестроить систему? Не надо путать систему и силы. В системе есть и положительные, и отрицательные силы. С положительными силами мы боремся, отрицательные - отвергаем. То, что мы кричим и топаем ногами - это как раз и является показателем того, что система жива.

Вот опять спрашивают о мужестве. Мужества мне не потребовалось. Я, знаете, надел доспехи, сел на коня, взял меч и выехал сражаться. Езжу по полю и кричу: "Эй, выходи на бой!" - а никто не выходит. Не с кем бороться, никто и не нападает. Точно так же случилось и на обсуждении в ССП. Товарищи шли, думали, что придется бороться, рассчитывали, что обсуждение затянется на три дня, а оказалось, что никто не нападает, что все яростно защищают, а от кого - не от кого.

Какие недостатки вижу я в своем романе? Третья часть скомкана, я спешил скорее дать роман читателю. Образ Галицкого не доработан. В процессе работы он создался у меня, и я решил писать его вглубь, в прошлое. Не удовлетворяет меня и образ Жанны.

Тов.Дудинцев ответил еще на ряд вопросов, ответы на которые не записаны. Некоторое количество вопросов осталось незачитанным из-за позднего времени. Обсуждение закончилось в 00.30."

Тот, кто продерется сквозь скуку, бестолковость и приблизительность этой "стенограммы", тот увидит, что по своим мнениямя практически не отличался от стандартных мнений большинства технедель. Слияние моих чувств с чувствами, которыми жило все общество, шло полным ходом и достигало максимума. Такое ощущение "резонанса" - редкая удача в жизни. Мне она была дарована Судьбой. И еще - этастенограмма очень точно отразила срез психического устройстватогдашнего общества. Но к этому я вернусь - если доживу - где-нибудьглаве в 12, когда буду сопоставлять то общество с обществом тридцать летспустя.

§ 4. Я встречаюсь с группой марксистов

Гальперин, Кудрова, Лейтман, Назимова, Шейнис; скованность марксистов и свободное мышление

Выступление на обсуждении Дудинцева здорово подняло меня в моих собственных глазах. До того времени мне ни разу не аплодировали на собраниях, да и все те выступления мои на собраниях сводились к оправдыванию по поводу нарушения комсомольской дисциплины, когда разбирались мои бесконечные "личные дела". А тут - публика предпочла меня прославленному оратору, член-корреспонденту Академии Наук, моему научному шефу. Я с восторгом повторял строфу:

Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага.

Приятно зреть, как он упрямо,

Склонив бодливые рога,

Невольно в зеркало глядится

И узнавать себя стыдится.

Приятно, если он, друзья,

Завоет сдуру: "Это я!"

Ведь присутствующее в моем изложении юмористическое отношение к моему собственному выступлению тогда во мне отсутствовало начисто. И я оскорбился бы, если бы мне кто сказал, что я ничего не понял в романе Дудинцева, что я просто не прочел его. Напротив, я был убежден, что я моментально схватил его суть за счет верного понимания действительности. Словом, я был на верху собственных представлений об успехе. Кстати, прочувствовал я лишь свою победу над Александровым. Всяких там бубнящих по бумажке Рождественских и Иезуитовых я и во внимание не принимал - то-то именно они теперь доползли до законодателей литературоведения... В последующие дни мое самолюбие было польщено еще больше. Мне позвонили (уж не знаю, где они раздобыли номер телефона Вербловской) насколько незнакомых людей, которые поблагодарили меня "за гражданское мужество", "за то, что я сказал о преследовании евреев". Наконец, когда через несколько дней про это обсуждение ругательски отозвалась "Ленинградская правда" и, как мне рассказывали, Булганин произнес: "Начинают, как в Ленинграде, а хотят закончить, как в Венгрии", - мне показалось, что я признан всеми. Позже "Литературка" тоже ругала это обсуждение.

Но, как бы от похвал у меня не вскружилась голова, я - а особенно Ира - тем отчетливее ощутили, как на моей шее захлестнулась еще одна петля, заброшенная из той бездны, имя которой - арест. С этого дня ожидание ареста стало прямо-таки апокалиптическим. И тем активнее я действовал, тем более спешил завершить свое Дело.

После обсуждения ко мне подошла²⁸ незнакомая молодая женщина, отрекомендовалась Ирой Кудровой (на деле ее зовут Ирма, но она так не

любит этого своего имени, что я о нем узнал только из протоколов допросов; кстати, только тогда же я узнал, что Иру Зубер зовут по паспорту Эврика). Она сказала, что есть несколько человек, которые желали бы, в силу моего выступления, познакомиться со мной, и пригласила меня к себе. Тут же был ее муж - Борис Гальперин.

Через несколько дней я пришел. Она жила тогда в квартире мужа, в тесной клетушке, в Манежном переулке д. 17, кв.20 недалеко от Спасского собора. Собралось несколько человек: они, Алла Назимова (позже бывал и ее муж Виктор Шейнис), Кира Лейтман и др. Для меня все они были чужими, не сразу выяснилось, что почти все они историки и хорошо знают Вербловскую, с которой вместе учились, что Алла так даже знала меня, когда в 1951 году меня в очередной раз исключали из комсомола. Она была тогда знакома с членом нашего комсомольского бюро Сергеем Ермаковым, который делал доклад о том, что я увлекаюсь Ницше и идеалист, а потому пропускаю лекции и должен быть изгнан из комсомола (что почти неизбежно влекло бы исключение из университета как идеологически нездоровой единицы). Поэтому она сразу стала расспрашивать меня о Ницше, о котором я и думать забыл в то время.

Что они были за люди? Совсем иные, нежели мы, математики. Прежде всего, говоря "они", я имею в виду тех из них, которых я еще не перечислил: Анатолия Соскина, отсутствующего в Ленинграде, и Николая Миролюбова, а возможно - и других. Давление этих отсутствующих ощущалось все время. Позже я узнал, что они были раздираемы раздорами по вопросу: идти ли на встречу со мной. Наиболее осторожные считали, что противопоказан контакт с человеком, публично себя выказавшим. Пришли наиболее тянувшиеся к действиям.

Эти люди психологически и генетически были людьми типа Кудровой и Шейниса, которые, кстати, были школьными приятелями. К тому же кругу принадлежала Ира Вербловская. Это были в основном историки по образованию. А историки, в отличие от математиков, как известно, у нас обучались не бескорыстию мысли, а пристрастности мысли. Критерий "таковы факты" им приходится прятать в карман вместе с кукишем, прибегая к критерию "такова обстановка". Возраста они были примерно моего, на год-два старше. Миролюбов был уже кандидатом наук и преподавал марксизм. Кира была студенткой в Текстильном институте, где Алла преподавала марксизм и была членом бюро ВЛКСМ. Виктор поступал в аспирантуру. Все они до 1953 года были не просто глубоко убежденными коммунистами (без партбилета), а сталинцами. Шейнис так неоднократно выступал с ортодоксальными речами в ЛГУ и, кажется, даже в одной травле принял участие, будучи убежден в своей идейной правоте. Кудрова принадлежала к тому слою обеспеченности, который мог в годы войны

позволить себе ПРОДАВАТЬ ХЛЕБ. Ее папа, с которым она всегда была в хороших отношениях, был в это время начальником топливснаба г.Ленинграда, т.е. автоматически входил в обком и, кажется, даже в бюро обкома. Сама она работала по литературоведению, не помню, тогда или позже устроившись в Пушкинский дом. Все они трагически переживали смерть Сталина, как и Вербловская, рыдали и т.п.²⁹

События после 1953 года: история с Берией, развенчание Сталина, выплывшая наружу грызня между вождями, подготовка к XX съезду партии, слухи о реабилитации, пересмотр установок - начисто опрокинули в них все устоявшиеся взгляды и представления. Они резко кинулись в противоположную крайность - так мне кажется. Они стали отрицать существующий строй, не признавая, что он - социалистический, стали доказывать, что все, что делалось после смерти Ленина, явилось ошибкой. Они стали выступать за "настоящий" марксизм, за "настоящий" социализм. Конечно, я преувеличил, написав, что ВСЕ их взгляды рухнули. Они были воспитаны в марксистской терминологии. Они остались марксистами и после развенчания вождя народов, но марксизм их стал приобретать оттенок социал-демократизма. Они, разумеется, исходили из теории классовой борьбы и с порога отметали мои заявления, что "класс" - это фикция, и т.п. Настроения и способ аргументации людей такого склада, как они были тогда, можно лучше понять, прочитав "Российский путь построения социализма" Варги или "Новый класс" Джиласа. Конечно, я не утверждаю, что их взгляды СОВПАДАЛИ со взглядами Варги или Джиласа (тем более, что тогда ни Варга ни Джилас не написали еще своих работ, и выпущены в самиздате они были много лет спустя); разумеется, я ничего не могу сказать о нынешних взглядах лиц, относившихся к кругу Кудровой-Шейниса. Но, тем не менее, когда я читал и Варгу и Джиласа, а особенно, когда я сопоставлял их связанную аргументацию с раскованностью аналогичного трактата Сахарова, мне вспоминались нескончаемые разговоры, которые я вел в 1956 году с этими марксистами.

Ознакомившись с моими высказываниями и произведениями, они, не колеблясь, отвергли их. Я был для них чем-то диким. Они изумлялись, как может человек мыслить так поверхностно, эклектично, не научно (т.е. не по-марксистски). Ведь есть же марксизм - есть хорошая система взглядов. Нужно эту хорошую систему взглядов применить к неискаженной действительности, наполнить ее современными фактами - вот и будет подлинная наука. Он же, Пименов, мыслит абсолютно антинаучно, абсолютно непоследовательно. Где у него классовый подход?! - Нет классового подхода. Где материализм?! - Нет материализма. И так далее...

Но в первый вечер они еще не успели выказать свое неприятие меня. Тогда они в основном расспрашивали меня о моей биографии. А мне было что порассказать. Прежде всего, их интересовала история с моим уходом из комсомола, о которой упомянул Александров, а затем мое отношение к Ницше.

§ 5. Рассказ о том, как я уходил из комсомола

"10 дней, которые потрясли мир" и "Краткий курс", сопоставленные в 1947 году; анархизм как ветвь социалистической мысли; лысенковщина; "фашистская банда Тито"; Галя Матвиевская и Яша Фельдман; знакомство с А.Д.Александровым; сумасшедший дом; Небольсины; Ницше; Сергей Ермаков, Валя Пунина и Света Богачева; исключение из ЛГУ

Усевшись на маленький диванчик в тесной и едва освещенной комнате, я начал рассказывать слушателям, расположившимся против меня на стульях и кресле:

— В комсомол я вступил весной 1947 году, чтобы сделать приятное своей матери, которая уже давно требовала от меня этого. Не то чтобы до 1947 года (я вступил в комсомол, кажется, в феврале, а в мае мне исполнилось 16 лет) я уже ощущал себя противником и имел принципиальные возражения. Как-то я не видел - зачем вступать? Идейности в этой организации я не ощущал, тарабарить трафаретки мне было не по душе, бороться за дисциплину в школе и не имел ни малейшего желания (я почти все время сам имел по поведению четверку, хотя почти по всем предметам у меня были пятерки; кроме того, я считал для себя непременным, сидя на первой парте, безотказно подсказывать всем отвечавшим). С другой стороны, в это время мы с матерью жили вдвоем, она болела, и мне было бы приятно порадовать ее. Вот я и порадовал -принес комсомольский билет... Кабы знала она, чем обернется такая радость!

Через пару месяцев я прочитал две книги: "10 дней, которые потрясли мир" и "Краткий курс истории ВКП(б)". Первую я выменял на марки у одного школьного приятеля (я только что перестал увлекаться марками и начал увлекаться книгами; правда, обмен состоялся чуть ли не год назад, но за недосугом я открыл книгу только теперь). Вторую книгу дал мне муж сестры моей матери Орест Николаевич Макаров - убежденный партиец, участник штурма Кронштадта в 1921 году, работавший по монтажу электропроводки при строительстве Большого Дома, инженер. Что произошло при столкновении этих двух книг в моей голове? Джон Рид-то был с предисловием Ленина (в то время у меня не возникало никаких сомнений в авторитете Ленина), а прославлял Джон Рид - Троцкого. "Краткий курс" восхитил меня своей логичностью, афористичностью, линейностью концепции (видимо, несмотря на то, что в те времена я мечтал стать историком, во мне уже проявлялся математический стиль мышления). Но так как Троцкий выступал там лютым злодеем, то я сразу воспринял эту логику как последовательное рассуждение с ложными посылками и соответственно отнесся к даваемым выводам. Приложения к действительности я еще не сделал никакого.

Впечатление, произведенное на меня столкновением этих двух книг, вскоре перекрылось потрясением от "Речей бунтовщика" П.А.Кропоткина, купленных мною в букинистическом магазине немного позже. Если то столкновение открыло мне глаза на то, что В ОФИЦИАЛЬНОЙ КНИЖКЕ МОЖЕТ БЫТЬ НАПЕЧАТАНА НЕПРАВДА, то Кропоткин открыл мне глаза на ТО, ЧТО МОЖЕТ СУЩЕСТВОВАТЬ ДРУГОЙ СОЦИАЛИЗМ (КОММУНИЗМ), ОТЛИЧНЫЙ ОТ НАШЕГО.

Подобный шок многие, знаю я, испытали в связи с Югославией. Именно поэтому Сталину было жизненно необходимо любой ценой доказать, что в Югославии не социализм, а фашизм. Ведь допущение того,

что существующее - не единственно возможная форма бытия, катастрофично для всякой доктрины, претендующей на "единственно истинное, подлинно научное" объяснение всего сущего, Переворот, произведенный в мировом коммунистическом движении допущением ДВУХ равноправных форм НАСТОЯЩЕГО социализма, можно по праву сравнить лишь с переворотом в геометрии, произведенным открытием НЕЭВКЛИДОВОЙ геометрии. Не случайно Гаусс всю жизнь боялся признаться в этом открытии. Боян покончил с собой, а Лобачевский остался непризнанным, осмеянный, ошиканный Остроградским и Чернышевским. Есть истины, которые трудно вместить человеку, разве что незаметно, с детских лет.

А я воспринял эту истину в таком благодатном возрасте! Для меня не было переворота, было ОТКРОВЕНИЕ. И это было счастье. Пытаясь упорядочить свое прошлое, я думаю, что именно тогда я стал воспринимать большевиков не как вождей и руководителей, а как равных. Ведь И ДРУГИЕ боролись за великое дело социализма. За справедливость. За освобождение труда. За свободу. Боролись столь же равноправными методами, а вовсе не были "недопонимающими" или "агентами буржуазии". С тех пор я престал пользоваться двумя красками: черное и белое, друзья и враги, наши и чужие - в политической области (для того, чтобы я распространил многоцветность восприятия на область морали, потребовались Шопенгауэр и Ницше пару лет спустя).

Разумеется, я был юн, а следовательно, мог существовать только в крайностях. Моментально я почувствовал себя "анархистом", отверг построенный большевиками социализм (у меня не возникало и тени сомнений, что существовавший при Сталине строй - это и есть точная реализация марксовского социализма), возненавидел Маркса как человека, оклеветавшего Бакунина (ведь, став агентом анархизма, я прочел сразу массу книг о нем и его истории). Что я в то время знал о действительности? Ровным счетом ничего. Тем легче мне было ее отвергать. Я читал у Кропоткина критику Маркса, его предостережения: во что выльется государственная форма коммунизма - и обнаруживал справедливость его предсказаний (бесценную услугу в этом отношении мне оказал сталинский "Анархизм и социализм", подробнее см. §1 гл.4), обращаясь к выхватываемым иллюстративным фактам своей "многолетней" жизни. (Прочитал я написанное и подумал, что упростил вехи своего развития. Ведь не только Рид, "Краткий курс" и Кропоткин были в моей жизни. К 1947 году я прочел уже полностью и Герцена, и Мережковского, и Достоевского, и Ключевского. Так что почва для самостоятельного восприятия была. Впрочем, и Бунина, и Блока, и Пастернака я прочел лишь десять лет спустя! Кстати, как точно сказал Мандельштам: "Разночинцу... достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова"³⁰. Было главное для самостоятельной оценки действительности: я вырос в сознании того, что история человечества не начиналась с 1917 и с Маркса...)

В таких чувствах, окончив школу в 1948 году, я, оставаясь одержимым любовью к истории, счел за благо не идти на исторический факультет, ибо отчетливо осознавал, что "там мне свернут шею не позже, чем через полгода", - как я тогда говорил. Я поступил на матмех ЛГУ.

Оснований для такого прогноза у меня было много. Я видел, как отрицательно относилась мать к моим политическим высказываниям. Знал от соседа (чуть моложе меня), что его мать (то ли завуч, то ли завроно Горская) окрестила меня "контрой ходячей". В это время у нас в школе (в 155-й) возник кружок (Володя Баскин, Олег Лебедев) самообразования (неофициальный, конечно), из которого я упомнил лишь, что мы читали книжку Корнея Чуковского (издания времен Гражданской войны, от этой книги Чуковский потом открещивался всю жизнь), в которой развенчивался Некрасов. То обстоятельство, что Некрасов сам травил псами крепостных, как описано в его "Псовой охоте", вызвало во мне омерзение к нему и, в свете общего моего отношения, послужило лишь подтверждающим штрихом: "Ну да, они выбирают в качестве образцов в школьные хрестоматии исключительно таких лицемеров и подлецов, как они сами". Странно, что как раз тогда я страстно любил Маяковского, несмотря на то, что опостылевшая мне официозность преподносила его "как лучшего и талантливейшего" ее собственного певца. Тогда я был готов отрицать Пушкина ради Маяковского (хотя наизусть знал "Онегина").

В 1948 году состоялась знаменитая сессия ВАСХНИЛа. К ней я был несколько подготовлен: моя мать преподавала биологию, отец работал в бактериологической лаборатории и, когда я приезжал к нему, рассказывал мне о мутациях. "Литературная газета", кажется, еще с осени 1947 года начала травлю Шмальгаузена (а с появлением сенсационной статьи о Гарри Трумэне я систематически читал "Литературку"). В порядке "переподготовки учителей" мать обязали изучать стенограмму сессии. Она кряхтела, что "в который раз приходится переучиваться", но добросовестно конспектировала нужные выступления Лысенко с гопкомпанией. Где не понимала, позвала меня на помощь. Я же прочел, подчеркнул и отметил закладками всю книгу. Меня возмутила недемократическая атмосфера, заглушающие выкрики с мест, подтасовка присутствующих: противников Лысенко известили о начале сессии за день-два, правительство произвольно назначило академиками ряд сторонников Лысенко с тем, чтобы изменить соотношение голосов. Если прежде ложь я видел в политике и истории, еще в литературе, то тут ложь перекочевала в науку. Я говорю "ложь", потому что, хотя практически ничего кроме плохо понятых рассказов отца о мутациях (которые, кстати сказать, шли вперемежку с рассказами об "открытиях" Бошьяна и Лепешинской), не знал о генетике, для меня было довольно, чтобы понять ненаучность и даже антинаучность ПРИЕМОВ господина Лысенко. А так как и Лысенко и его партийно-государственные покровители неразрывно увязывали лысенкизм и самую передовую в мире идеологию, лысенкизм и завоевания советского строя, а противников лысенкизма разоблачали на месте как продавшихся американскому империализму (история с президентом АН Белоруссии Щербаком, заклейменным как антипатриот за помещение статьи в американском журнале, и пьесе Симонова "Чужая тень"), то мое отрицательное отношение к идеологии и строю лишь укреплялось.

Преследования евреев, музыкальный погром, травлю критиков и писателей я не заметил, просто это прошло мимо меня. Поражаюсь - как, но таков факт моей биографии. От борьбы против космополитизма я воспринял только смешные ее моменты, вроде анекдота "Россия - родина слонов" и "Космополит - космы палит". Конечно, помянутое поминание стало приторным, но не более.

Зато конфликт с Югославией я воспринял, пожалуй - если это только возможно, - в еще более чудовищных формах, нежели он развивался. Это был кошмар и ужас. Больший ужас, чем последовавшая вскоре война в

Корее. (Повторяю, речь идет о моих субъективных оценках того времени, меня самого они сейчас порой поражают.) Когда в августе 1949 года СССР направил Югославии одну за другой две ноты, в одной из которых югославское правительство обзывалось "хвастливым злостным дезертиром" и которая заканчивалась даже без дипломатической формулы вежливости: "Надеемся, что югославское правительство поймет, что оно не может рассчитывать на любезности и, тем более, на уважение к нему со стороны советского правительства"³¹, я написал статью "Две ноты", в которую вложил всю мою боль того времени. Эту статью я дал прочесть паре приятелей из которых один, Володя Баскин, будучи евреем, был, видимо, более озабочен космополитизмом и отнесся к статье безразлично, а другой, Юра Волков, прочтя, старательно сжег ее.

Тогда же я написал статью о "Моих записках" Л.Андреева, которые я интерпретировал как изображение советского режима! То есть, конечно, я знал, рассказ этот был напечатан в 1908 году, но все равно... Что-то еще я писал летом-осенью 1949 года, но забыл, что именно.

К этому же периоду относится еще одно расширение моего кругозора (это как в горах: дойдешь до хребта - и обозримость возрастает в несколько раз). С некоторыми вузовскими приятелями мы затеяли нечто вроде кружка самообразования (не считая того кружка, который у меня был на матмехе по более глубокому изучению математики). Наметили кое-что прочесть за лето, осенью доложить друг другу и обменяться мнениями. Хотели читать Библию, но нам ее не дали в Публичной библиотеке (в студенческом зале, который помещался тогда на Садовой). Взамен мы решили читать Шопенгауэра. Какой логикой мы руководствовались при такой замене - не в силах вспомнить. Впрочем, мы наметили многое. Я помню только две книги, реферировать которые досталось на мою долю: Шопенгауэра и Моргана "Древнее общество". Вторая не оставило заметных следов в моей судьбе, а "Мир как воля и представление" и сейчас представляется мне произведением, увлечение которым должен пройти всякий, желающий изучать философию.

До той поры, при всем моем отношении к "Краткому курсу", я безоговорочно принимал его IV главу - изложение диалектического материализма. Ясно, четко, логично, убедительно, верно. Ничто не затуманивало мышления в этой главе.

И вот я узнаю, что не материя, не сознание, а ВОЛЯ является тем, что лежит в основе мироздания. Короткий, но страстный пассаж обнажал внутреннюю противоречивость материализма, как философского учения, оставляя его в удел неграмотным практикам. Само противопоставление "материя - сознание" оказывалось частным вопросом в сфере представления и никоим образом не могло претендовать на роль коренного вопроса философии. Словом, Шопенгауэр сделал для моего философского развития то же, что Кропоткин для политического. И на несколько лет я сделался поклонником ВОЛИ. Правда, должен заметить, что с самого начала я не понял аргументации Шопенгауэра, долженствовавшей показать, что Воля в мире единая, единственная. Мне казалось, что из его учения логически вытекает наличие огромного числа независимых друг от друга воль, сталкивающихся друг с другом. Эту ошибку Шопенгауэра исправил Ницше и экзистенциалисты (о которых я тогда еще не знал).

Впрочем, о Ницше я кое-что слыхивал. Например, читал Короленко - его рецензию на горьковского "Человека", который, по мнению Короленко, являлся перепевом вредных и уводящих в сторону идей Ницше. Я

переписал из собрания сочинений Горького "Человека" себе на листки бумаги, дабы легче было учить его наизусть в трамваях, на лекциях и т.п.

В таких-то чувствах вышел я в обязательном порядке на демонстрацию ликования 2 октября 1949 года по поводу победы китайских коммунистов во главе с Мао Цзе-дуном над кликой Чан Кай-ши.

О чем именно я разговаривал с рядом идущими (мы несли какие-то знамена и портреты) - не помню, как ни стараюсь вспомнить. Но вдруг я услышал от студентки нашей группы Гали Матвиевской: "Как же ты при твоих взглядах можешь оставаться в комсомоле?!"

Вопрос был простой, как колумбово яйцо - недаром она потом стала доктором физматнаук и член-кором Узбекской АН - но не приходивший до того в голову. Ее негодование было искренним и законным, что мне ответить - я не знал.

Наутро в понедельник я сказал ей, что подам заявление об уходе из комсомола. Она, по-видимому, восприняла это как должное, во всяком случае, не более важное, нежели обсуждение вопроса о каких-то театральных билетах. Но присутствовавший при разговоре мой приятель, староста курса и член партии, фронтовик, Яша Фельдман расценил это иначе. Он сразу пустился уговаривать мня "не делать глупости" и, как минимум, повременить. Как я узнал позже, он сразу же информировал о готовящемся шаге и курсовое и факультетское бюро как комсомола, так и партии; в соответствии с указаниями оттуда он удерживал меня "от авантюры". Надо сказать, что никаких угроз ни от него, ни от кого 1948 г другого в этой связи я не слышал. Разве что подразумевалось без явного упоминания нечто безлико-ужасное, как описано в конце §2. Но основной упор делался на прекрасную карьеру, которая меня ждет в случае безмятежного окончания университета и поступления в аспирантуру. Никто не сказал прямо, что исключение из комсомола повлечет исключение из университета, но, видимо, это подразумевалось так непреложно, что на вопрос Миши Соломяка: "Зачем ты это сделал, Револьт?!" - я ответил, не задумываясь: "Хочу посмотреть, какая формулировка будете в приказе об отчислении меня из университета."

Кроме описания перспектив, Фельдман говорил со мной и о мотивах моего заявления. Конечно, они порасспросили-таки Матвиевскую о тех высказываниях, которые ее возмутили. Они заверили ее, что и с такими взглядами я могу оставаться в комсомоле, перевоспитаюсь. Лишь бы она "сняла свое возражение против моего пребывания в комсомоле". Это она и сделала в субботу 8 октября, когда Фельдман привел меня к ней на квартиру. Но тут я повернул вспять. Я не говорил о своих взглядах с момента принятия решения. Я берег себя до собрания. На собрании же я хотел высказаться. (У меня было наивное представление, будто исключать из комсомола можно только на собрании!) Мне нужна была аудитория, которую я хотел зажечь, бросив обвинение существующему строю (в отличие от 1956 года, в то время я не проводил в своей душе и тем более в высказываниях различия между строем и правительством). И я готовился. Но я боялся, что если я выскажу свои взгляды ДО, то меня просто арестуют, и никто не услышит моего пламенного призыва. Я был готов на арест и смерть. Но не хотелось умирать невыслушанным. И я темнил, когда фельдманы старались исповедать меня. Уходил в заоблачные эмпиреи, говоря что-то о законе отрицания отрицания, о подчинении меньшинства

большинству и т.п. Кроме самой Матвиевской и отчасти Фельдмана, с которым я был близок до того, другие могли, при большом желании, подумать, что тут речь идет просто о переучившемся студенте, которого тяготят муки интеллектуальной честности в связи с сомнениями в понимании одной из черт материалистической диалектики.

И 10 октября я явился - деревянной походкой - в комнату комсомольского бюро (на втором этаже матмеха, где в шестидесятые годы помещалась преподавательская) и вручил секретарю Леше Дадаеву свое заявление:

"В связи с тем, что мои убеждения расходятся с требованиями, предъявляемыми к комсомольцу, прошу Вас не считать меня более комсомольцем, каковым я перестаю себя считать, начиная с сегодняшнего дня, ПИМЕНОВ. 10.10.49."

Мне помнится, что Дадаев - уже дано ждавший меня с заявлением -не задал ни одного вопроса. Не могу припомнить, потребовал ли он у меня билет, отдал ли я его или приберег для собрания. Мне ожидалось, что за вручением заявления последует взрыв чего-то небывалого; его молчание обескуражило меня, я потоптался и неуверенно вышел.

Примерно через неделю со мной первый раз официально беседовали по поводу заявления. Дадаев и два-три комсомольских работника. Задали вопрос: "С какими именно пунктами Устава ВЛКСМ Вы не согласны?" Устав лежал тут же на столе. Растерявшись - я-то готовился к бою, а тут такая будничность и мелочь - я ткнул почти наугад (они, бесспорно, заметили, что я сам не знаю, что назвать), и выпало: "Демократический централизм". Должен сказать, что я до сих пор не понимаю, что это такое, если уж говорить серьезно³². Но тогда я провозгласил, что это-то и есть то, из-за чего я ухожу из комсомола. После нескольких пустых фраз разговор закончился.

Через несколько дней Фельдман с Дадаевым свели меня в партбюро. Мне был задан какой-то вопрос, я понес какую-то философскую чушь. Секретарь партбюро С.В.Валландер оборвал было меня: "Ну, это, разумеется, чушь." Импозантный мужчина, до того незнакомый мне - это оказался профессор нашего факультета А.Д.Александров - остановил Валландера широким жестом: "Пусть оратор выскажется!" - дал мне договорить. И начался наш первый с ним диалог (прочие далее до самого конца не вмешивались). Пожалуй, этот разговор имел только два последствия. Во-первых, полюбив лично Александрова (он очень обаятельный человек), я после этого стал специализироваться по геометрии, хотя вроде ощущал больше склонности к алгебре. С тех пор и до сих пор Александров все время выступает то официальным, то неофициальным моим научным шефом. Другое последствие: я стал отождествлять коммунизм с фашизмом. Произошло это так. В процессе разговора, восхваляя существовавшее в нашей стране в то время, Александр Данилыч сослался на мнение ему известного эмигранта-антифашиста:

"Правда, на первый взгляд мне показалось, что и там и там одинаково. Та же официальная ложь, тот же нахально-самодовольный тон газет. Но когда приглядишься, то понимаешь, что там все это на пустом месте, не оправдано никакой

великой целью. А здесь - все это стало внутренне необходимо для счастья человека и светлого будущего".

До того времени сравнение сталинского строя (который я тогда отождествлял с марксовским коммунизмом) с фашизмом мне ни разу не приходило на ум. Тут же меня как озарило. Медведь тушил пожар.

Признаюсь, меня тогда поражало, почему они тянут и не вызывают "органы". Единственное объяснение, которое я в состоянии дать, основано на более поздней информации. Я не знал тогда - а они очень хорошо знали - что в Ленинграде только что прогремело дело Вознесенского, Кузнецова, Попкова³³. Тревожная обстановка того времени могла заставить партбюро - не грешившее излишним либерализмом - не раздувать дело. Они могли опасаться, что если об этом случае станет известно наверху, в органах, то по факультету пройдется чистка, перетряхивание, возможно - аресты (как же, проявили небдительность, допустили такой позорный случай!). Поэтому, возможно, они сами себя позволили (сознательно или бессознательно) убедить, что я - просто переучившийся студент, к тому же способный и русский. Что же касается ГБ, то я никак не умею выбрать между двумя версиями: 1) оно знало о моем заявлении, но по необъяснимому либерализму не хватало меня; 2) оно имело столь скверную сеть осведомителей, что ничего не знало.

Я думал, что все закончилось, но события, оказывается, только начинали разворачиваться.

Через пару дней Фельдман объявил нашей группе, что всех вызывают на очередной (первый) осмотр к невропатологу в университетской поликлинике. Пришли почти все, в том числе и я. Нескольких человек из нас, в том числе меня и Фельдмана, врач направила в психдиспансер "на консультацию". Осмотр оказался консилиумом, человек 10-15 врачей во главе с судебно-медицинским экспертом профессором И.И.Случевским. Осматривали меня, а Фельдман пояснял, что Пименов проявляет признаки ненормальности, что подтверждают все студенты его группы. Случевский, как бы шутя, спросил меня: "Что бы Вы сказали, если бы мы предложили Вам некоторое время полечиться у нас в стационаре?" Я ответил: "Сказал бы, что Фельдман ошибся." Мне было назначено явиться к упомянутому врачу диспансера 12 ноября.

Тем временем Дадаев свел знакомство с моей матерью (Фельдман был знаком и ранее). От матери (которая даже поэму Асвагоши "Жизнь Будды" считала антисоветчиной и требовала от меня ее выкинуть) у Дадаева сложилось мнение, что все политически дурное во мне исходит от моего отца (с которым мать развелась три года назад и который жил в Москве). Дадаев отправился на почту, где я получал "до востребования" письма от отца, предъявил свое удостоверение комсомольского босса и потребовал, чтобы ему выдали письма на мое имя. К его искреннему удивлению и неописуемому возмущению, ему отказали, объяснив, что без санкции прокурора не имеют права. Немало гневных слов произнес он потом в адрес бюрократизма и формалистики.

10 ноября 1949 года к вечеру я был дома с матерью. Явились Дадаев и Фельдман "пить чай". Мать их радушно угощала. Что-то мне показалось в них подозрительным. Я ушел в свою комнату; они сделали вид, что все в норме. Мы жили тогда на пятом этаже в служебном пришкольном помещении (мать была завучем): комната, где пили чай, коридор и чуланчик в конце коридора, где располагался я. В этом конце коридора была дверь в здание школы. В противоположном - запиравшаяся на крюк дверь черного хода, которым почти никогда не пользовались. Я вышел в обычную дверь, захватив с собой некоторые бумаги и дневник, которые я вдруг почувствовал необходимость спрятать вне дома. Спускаясь, на третьем-втором этаже я встретил знакомую учительницу Ковалевскую. Она, слащаво улыбаясь, заговорила как с младенцем: "Куда это Волик собрался вечером?" (Раньше мы с ней практически не разговаривали, кроме формул вежливости, когда она приходила в гости к матери или когда я ее встречал, проходя через школу.) "К приятелю", - буркнул я. "А зачем это Волик идет к приятелю, когда к нему пришли два приятеля?" Я мгновенно постиг заговор, что меня не выпустят, если не она, то уборщица внизу. Вихрем взлетел по лестнице, не тратя слов, прошмыгнул по коридору, бесшумно снял крюк и скатился по черному ходу. В воротах оглянулся: никто не следит - и на трамвай. Я поехал к одному знакомому - Олегу Лебедеву, с которым вместе учился в IX и части X класса (пока меня не вытурили). Тогда он учился на медика. Ему я рассказал ситуацию, прокомментировав, что меня хотят посадить в сумасшедший дом, как мне стало теперь ясно, насильно. Его мать вроде бы не принимала участия в разговоре, но поила усердно чаем. Несколько раз я порывался встать и уйти, но она мягко удерживала меня угощением. Когда я поднялся уходить, неожиданно для меня в прихожей (коммунальной квартиры) находились два дюжих санитара в белых халатах. Как им стало известно - до сих пор не знаю. Толстая тетрадь - дневник - покоилась у меня по обыкновению (за отсутствием денег на портфель) на животе, подсунутой за ремень. Я осторожно высвободил ее и дал соскользнуть в угол дивана. Глазами указав на нее Олегу. (Этот дневник потом сожгла мать Олега.) Санитары обхватили меня под руки. Я было вякнул: "Зачем, я и сам пойду". - но как-то нутром осознал, что всякие слова бессмысленны с ними. Тут действовала уже машина.

Эта машина меня обыскала, раздела, выкупала, одела в больничное белье. При этом обнаружила в кармане горьковского "Человека", которого приобщили к истории болезни с пометкой:

"При больном обнаружено воззвание к товарищам, содержащее идеи явно бредового содержания".

С диагнозом "шизофрения" я был помещен - слава Богу - не в буйное отделение. Мне там было неплохо. Меня почти не "лечили", кроме разве лишь уколов хлористого кальция. Это великое благо, ибо я видел как корчились те, кому выпал жребий электрошока или инсулинового шока. Публика была почти здоровая: парочка неудавшихся самоубийц, десяток алкоголиков и еще в таком роде. Затесался было бывший прокурор, который плевал на пол, растирал плевок ногой и кричал: "Я Сталина в порошок сотру!" - но его живехонько препроводили в буйное отделение. Из буйного вечно доносились крики, и мне не раз приходилось там наблюдать сцены, которые я тогда расценивал как явное избиение больных. Бумагу мне передали (мать навещала меня, слала передачи), и я принялся записывать быт сумасшедшего дома. Я уже отмечал, как мало я знал

реальную жизнь, как узок был мой жизненный опыт. Вот я и торопился ухватить и записать новое для меня. Контрабандой попытался я переслать эти записи моему приятелю Жене Борисовскому, но он сказал, что не получил их.

В конце ноября приехал мой отец, который, рекомендуясь врачом (он был ветеринарным врачом), потребовал ознакомить его с историей болезни. Когда он дошел до диагноза "Человеку" (он же с гимназических лет помнил "Человека" наизусть), ему показалось, что это он сошел с ума. Он поругался с врачами без ощутимых результатов³⁴. В конце декабря мне устроили второй консилиум, на этот раз под руководством профессора Голанд. Она, можно догадаться, признала меня здоровым, ибо на завтра "лечащий врач" объявил мне, что они меня выпишут. Без видимой связи он внушительно посоветовал мне взять назад мое заявление о выходе из комсомола. Я пропустил совет мимо ушей, но пробормотал нечто, что можно было принять за согласие подумать. Видимо, они не нашли у меня ни следа, за что можно зацепиться, ибо даже не обязали стать на учет в диспансере. 24 декабря меня выпустили из этой больницы № 2 на углу Мойки и Пряжки³⁵.

Я быстренько сдал экзамены - мне была важна стипендия, и поэтому троек у меня не было. Но пару четверок схватил-таки. Я полагал, что история окончена и я развязался с обременявшим меня комсомольским билетом. Я ошибался.

На каникулы я поехал в Москву. Там другая сестра моей матери - Евгения Михайловна Небольсина (муж ее, полковник пограничных войск НКВД, погиб под Гомелем в январе 1944 года) ультимативно объявила, что она не позволит мне встречаться с ее детьми, с которыми я был очень дружен - Наташей, Алешей, Сережей - до тех пор, пока у меня в руках не будет комсомольского билета. А их я любил любовью старшего брата. Я обещал подумать.

В конце февраля 1950 года один парень, с которым я подружился в сумасшедшем доме (Владимир Вислоцкий, покушался на самоубийство из-за несчастной любви, но быстро вылечился, обретя утешение в пухлой санитарке), сообщил мне, что по словам этой санитарки, моя история болезни вновь затребована психбольницей № 2 "из-за того, что ты все еще не взял назад своего заявления."

В начале марта я написал и вручил Дадаеву заявление, что я "не могу жить вне рядов комсомола", и мне моментально вернули билет, записав строгий выговор "за нарушение комсомольской дисциплины, выразившемся в факте подачи заявления об уходе из комсомола."

Впрочем, сам я ничего не знал о выговоре до 1951 года, когда мне о нем сообщила тогдашний секретарь нашего курсового бюро ВЛКСМ Тамара Чудакова (теперь - Соломяк), читавшая текст в райкоме комсомола. На запрос КГБ в 1957 году Василеостровский РК ВЛКСМ ответил, что "никаких бумаг, связанных с выходом Р.И.Пименова из комсомола в 1949 году, в архиве не сохранилось".

Во время заключения в сумасшедшем доме я пережил поистине сумасшедшие дни, читая газеты с процессами Райка и Костова (излишне добавлять, что я не верил ни слову) и - еще безумнее - слушая запущенный на полную громкость динамик с вакханалией в честь юбилея Сталина. "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет", я не забуду, наверное, даже на том свете.

Мое настроение и мои взгляды не изменились между октябрем и мартом. Конечно, на меня повлияли и ультиматум и предупреждения. Но решающая причина моего отступничества - я окончательно убедился, что никакого СОБРАНИЯ не будет. (Сейчас я иногда фантазирую, что было бы, если бы мне ПРЕДОСТАВИЛИ аудиторию. Ну, конечно, тюрьма, неоконченный университет и все прочее мне было бы обеспечено. Но вот захотел ли бы кто из моих товарищей слушать меня? Не была бы моя сумбурная речь просто высмеяна или вообще осталась незамеченной слушателями? Ответа я не знаю³⁶.)

Так ради чего?! Я записал тогда в дневник горькие строки в свой адрес. Поклялся себе ИЗНУТРИ бороться с ними. Назначил себе образцом одного из антикоммунистов-двурушников из пьесы Вирты "Заговор обреченных", которую я посмотрел в те месяцы благодаря заботе обо мне Евгении Михайловны. Следователь, капитан Правдин, не один допрос зачитывал мне эти строки моего дневника, убеждая меня в моем полном моральном ничтожестве.

Начались странные годы. В моей жизни - включая время следствия и годы заключения - не было более тяжелого и мучительного периода, нежели 1950-1953³⁷. Наверное, о таком времени Герцен говорил: "Странное время внешнего рабства и внутреннего освобождения". Я поддерживал самые тесные, дружеские отношения с упомянутым Фельдманом и Юрием Этиным, которого я серьезно подозревал в состоянии на службе в ГБ.

Учился неплохо. Давал уроки. На заработанные деньги ездил на Кавказ (это своя эпопея, о которой здесь говорить не место). Покупал книги. Выучил наизусть "Как говорил Заратустра" (убедившись, что Горький не только подражал Ницше, но еще и в том, что Горький не понял Ницше, переврал его безбожно и низвел до банального уровня). Впрочем, о Ницше нечего говорить: надо либо цитировать Заратустру, либо безмолвствовать. Свое понимание Ницше я изложил в толстой работе "Фридрих Ницше. К

стодесятилетию со дня рождения" в 1954 году, которая тоже мне инкриминировалась. Здесь будет довольно сказать, что главное, чем мне дорог Заратустра - требованием высокой жертвенности и бескорыстия:

"Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему счастливо, и кто спрашивает тогда - разве я нечестный игрок? - ибо он хочет своей гибели"

и тем, что он учил "самой юной из добродетелей, имя которой: правдивость". Уже после того, как я выработал свой взгляд на Ницше, я с радостью узнал, что Каляев точно так же смотрел на Ницше, что для него Евангелие и Заратустра представляли единый сплав, требовавший пойти и отдать душу свою за други своя...

Что касается правдивости, то мне всегда - в силу научного склада ума, - казалось, что лопату нужно именовать лопатой. Сложившаяся же у нас традиция именовать лопату - в зависимости от требования минуты - то "достижением технического процесса", то "орудием закабаления рабочего класса" претила мне и заставляла отвергать даже то разумное, что достигалось этакой словесной эквилибристикой. Правда, даже такая безудержная девальвация и проституция слова, именовавшаяся "диалектикой", не заставляла меня оттолкнуть диалектику. Диалектика - там, где она не превращается в эвристику или в софистику - мне всегда была ценна и близка. У Ленина одна страничка его "К вопросу о диалектике" сравнима по блеску и глубине с диалектикой Заратустры.

Но постоянным проклятием жег комсомольский билет. В 1951 году я воспользовался случаем быть исключенным из почетных рядов. Так как я сдал досрочно вариационное исчисление, то не ходил на эти лекции, пользуясь временем для изучения всяких спецкурсов. Но так как общественности факультета было вменено в обязанность бороться за повышение процента посещаемости, то меня вызвали на бюро и потребовали ходить на лекции. Я фыркнул. В высоких терминах меня спросили: буду ли я выполнять постановление комсомольского бюро. Я достал из кармана пятак, произнес: "Если выпадет на орла - буду, а если на решку - нет", - и метнул монету. Выпала решка. Я проговорил: "Не буду". Они обомлели (так как я человек смирный и даже робкий, то мне всегда доставляет удовольствие повествовать о своих хулиганствах, а тем более - о таком рассчитанном, как это). Бюро предложило исключить меня из комсомола курсовому собранию. Сережка Ермаков был назначен обследовать мою идеологию. Он пришел ко мне домой пить чай. Увидел на полке Ницше. Заговорили о материализме. Я сказал, не мигнув глазом, что "для того, чтобы пройти сквозь запертую дверь, достаточно очень захотеть этого и с этим желанием посмотреть на дверь. Воля рассеет материю". На комсомольском собрании он проиллюстрировал мой идеализм наличием Ницше и рассуждениями о двери. Сверху аудитории-амфитеатра Валя Пунина выкрикнула по поводу двери: "А ты не думаешь, Сережа, что он над тобой просто смеялся?" - на что с места же Светлана Богачева (ныне Владимирова, жена А.Д.Александрова) закричала: "А какое он имеет право смеяться над людьми?! Он никого не уважает, он даже с Александром Даниловичем разговаривает, не снимая перчаток!" Дадаев, клеймя меня, обрушился на мое самодовольство: "Посмотрите, как он собой доволен!" - и на мои пометки на дававшемся мною Нагорному томике Леонида Андреева. Больше против меня обвинений выставлено не было. Собрание меня исключило, но райком в неизреченной мудрости своей отменил исключение, заменив его строгим выговором с предупреждением.

Любопытная история разворачивалась параллельно. Воспользовавшись "приглашением" Александрова: приходите, когда у Вас возникнут сомнения, - сделанным в 1949 году, я попросил его уделить мне время для беседы по политическим вопросам. Одинок я был тогда до такой степени, что готов был говорить со всяким, кто согласен слушать, а на такие темы слушать никто не хотел. Кажется, я ему прочел обличительную проповедь против существующего положения вещей. Он старался меня уверить, что так и надо из некоторых, довольно патетических, принципов. В этой связи он произнес упомянутую в §3 фразу о евреях. Я потерял контроль над собой и закричал: "Ну, если вы рассуждаете так, то правильно на вас бросают бомбы в Корее! Так вам и надо!" Так я узнал о преследовании евреев. Медведь тушил пожар. Как мне рассказывала Тамара Чудакова, немедленно после разговора Александров направился в партбюро и заявил: "Таких людей, как Пименов, надо ссылать на Колыму". Фантастично, что партбюро и тут не сочло нужным "реагировать как полагается", и при исключении меня из комсомола про этот эпизод сказано не было. Когда меня восстановили в комсомоле, я попросил Тамару известить об этом Александрова, дабы он и далее добивался моего исключения. Она рассказала ему, он махнул рукой и произнес: "Ну, я их предупредил. А как они поступают - им виднее."

Мне опять-таки непонятно: действовало ли партбюро по присловью: "Мы вас уволим не за это?" И что двигало Александровым? Ведь он слыл либералом и вольнодумцем. Например, в те годы позволял себе публично выступать, доказывая, что Вселенная может быть конечной и это не противоречит материализму, что - хотя и совершенно справедливо - звучало в те годы как жуткая крамола в свете руководящих указаний светоча науки и искусства А.А.Жданова³⁸. Любопытно, что именно в те годы, будучи в Москве, в киоске на площади Революции я купил три номера журнала "Америка" (№№ 39-41), в которых публиковалась статья Линкольна Барнета "Вселенная и труды доктора Эйнштейна" с предисловием Эйнштейна. Это была первая статья по космологии, которую я прочел. Она определила область моих научных интересов. И два уцелевших номера я до сих пор берегу у себя, как память о первой любви. А то, что тогда космология в СССР третировалась как лженаука, что А.Л.Зельманов, начав в 1938 году писать статью по космологии в "Астрономическом журнале", смог завершить свою публикацию только в 1958 году (он не сидел!) - ну, что же, все это лишь укрепляло мои позиции неприятия. (Прокурор Демидов позже пытался это интерпретировать так: "Ведь Вы вступили на преступный путь только потому, что Ваши научные работы не публиковали и не могли опубликовать в Советском Союзе, не так ли?") И еще. Когда мне в 1953 году захотелось прочитать юбилейный Эйнштейновский выпуск (1949) американского физического журнала "Physical Reviews", мне пришлось снести в библиотеку письменное разрешение от ректора. В журнале же цензурой были вырезаны фразы, имевшие отношение к философии...

Из комсомола меня выгнали, когда я уже смирился с мыслью, что мне из него не уйти до окончания университета. В феврале 1953 года я был на V курсе. Раз у меня случилось окно. Бродя, я наткнулся на Нагорного, который зазвал меня посидеть с ним поболтать во время скучной лекции. Я пошел. Преподаватель Шеин разъяснял аудитории IV курса всемирно-историческое значение решений не менее исторического XIX съезда партии. Я не менее громким голосом, но сидя на самом верху амфитеатра,

объяснял Нагорному и случившейся рядом Леночке Ландсберг (ныне Бергер) различие между норвежским и датским произношением, иллюстрируя чтением каких-то сказок, бывших при мне, на этих языках. Шеин не выдержал и велел мне пересесть на первый ряд, дабы я не мешал. Я пошел пересаживаться, произнося: "Вы же сами себя ставите в смешное положение", - как внезапно поднялась комсомольская активистка IV курса (тогда - приятельница Игоря Заславского) Оля Даугавет и срывающимся от возмущения голосом разъяснила лектору, что нарушитель Пименов - вовсе лицо не с их курса, неизвестно зачем явившееся. Тогда Шеин выгнал меня из аудитории, через пару недель скончался от рака, а меня - помимо собрания - выгнали из комсомола. Не помогло и то, что Леночка Ландсберг бегала (не сказавшись мне) в деканат и уверяла, будто это она надебоширила, а Пименов не при чем. Тут еще приключилось, что Алешу Небольсина выгнали за кражу из Суворовского училища погранвойск (что в Петергофе) и мне выпало отвозить его в Москву. Я пропустил из-за этого сколько-то дней занятий в феврале, что мне тоже включили в реестр. На следующий день после того, как факультетское бюро постановило свое решение, Александров торжественно выгнал меня из своего семинара. Я слабо пытался объясниться, что меня выгоняют из комсомола не по политическим причинам, как говорит Александров, а за дебоширство; тому есть такие-то свидетели, члены бюро, сидящие здесь. Они промолчали, а Саша Заморзаев произнес пламенную речь, что "такие, как Пименов, и бывают агентами иностранных разведок" (что, впрочем, тоже не получило развития). Через четыре дня после того, как райком утвердил исключение, ректор Александров подписал приказ о моем увольнении из университета "за крайний индивидуализм, приведший к поступкам, несовместимым со званием советского студента".

Это было 17 апреля 1953 года.

Я радовался избавлению от билета, но моя мать слегла, узнав, что я лишусь диплома. Я написал в министерство, прося сообщить, на какие основания опирается исключение студента за индивидуализм. Министерство в июле ответило мне, что мое исключение признано правильным. Так как в эти дни газеты пестрили сообщениями о митингах, на которых трудящиеся "с чувством глубокого удовлетворения узнали" о том что член Политбюро оказался "мусаватистским шпионом" (Берия), то я написал снова:

"С чувством глубокого удовлетворения узнал я о том, что мое исключение признано правильным. Но я хотел бы узнать, на какие положения закона опирается исключение студента за индивидуализм".

Ответ гласил: "Ректор руководствовался Уставом университета".

Я пошел в библиотеку (университетскую) и попросил дать мне Устав университета. Библиотекарши вытаращили глаза: "Дореволюционный?" - "Нет, ныне действующий" - "Такого нет". Я прислал в министерство библиотечное требование с отказом и попросил сообщить мне, на какую именно статью Устава опирался ректор. В октябре я получил извещение: "Ректору дано указание восстановить Вас в университете". Я взял положительную характеристику с места работы (пока я ее вез трамваем, я едва не угодил в милицию за то, что на радостях поругался с милиционером, на мой взгляд, забижавшим проезжего), отвез ее Александрову и был приказом от 20 января 1954 года восстановлен в ЛГУ, в котором и получил диплом в июне.

На этом мои взаимоотношения с комсомолом заканчиваются.

§ 6. "Правда о Венгрии"

От абстракций к конкретностям; "Судьбы Русской революции"; Шейнис пишет текст, который я называю "Правда о Венгрии"

Все это - где поподробнее, где побеглее - поведал я моим внимательным слушателям, возбуждавшим меня вопросами. Экзотичность моей личности им импонировала, и результатом встречи явилось желание с обеих сторон продолжать видеться, обмениваться информацией, и притом почаще. В ноябре-декабре мы виделись по нескольку раз в неделю. Вскоре я дал Виктору свою статью "Об историческом романе". Через несколько дней он вернул ее мне с резко критическим отзывом. Она показалась ему бессвязным набором неверных высказываний. Еще через пару дней я дал ему свои "Судьбы русской революции".

"Судьбы" писались мной в два приема. Начал я в 1952-1953 годах, потом, после перерыва, с уже изменившимся мировоззрением, вернулся и продолжил (ничего не меняя в ранее написанном) в 1954-1955 годах. В основе лежала концепция гегелевской триады: тезис - антитезис - синтез. Тезисом служили народовольцы. Они были против капитализма, за социализм, за общинное землепользование, за создание узкой революционной организации типа боевой дружины с целью свержения и самодержавия несоциалистического строя. Антитезисом, по моему тогдашнему мнению, явились социал-демократы, которые выступали за развитие капиталистических отношений, за разрушение общины, за создание массовой партии, уделяющей внимание экономическому положению рабочих. Отрицанием отрицания, утверждал я, оказалась ленинская партия нового типа, которая сделала прыжок сразу в социализм, минуя капитализм, которая создала колхозы, которая сама явилась партией-армией из профессиональных революционеров. Революционная мысль, считал я, обежала спираль: от стремления совершить социальную революцию в России через обращение к ускорению капиталистического развития и мировому рабочему движению она пришла к социалистической революции в одной России, минуя по сути капитализм, ибо в исторических масштабах времени его и не было в России.

Эта голая концепция иллюстрировалась фактами и расцвечивалась подробностями, которых я сейчас не помню. Этот вариант читали в свое время Игорь Заславский, Володя Фролов и еще кое-кто. Но когда я вернулся к рукописи в 1954 году, со мной произошел некоторый переворот. Во-первых, я перестал отождествлять сталинский режим с единственно возможной формой социалистического государства. Во-вторых, ... но это рассказывать нужно подробнее.

До 1953 года я ничего не знал и не думал об экономике. Я верил на слово официальным утверждениям о могуществе советской экономики, о том, что социализм дал экономическое процветание. Задумываясь сейчас, как я мог при тех скудных средствах, на которые мы с матерью жили, верить в это, я нахожу единственный ответ: в то время у всех, в том числе и у нас с матерью были удивительно скромные потребности. Может быть, дело еще в том, что мы жили не в провинции, а в хорошо снабжавшемся Ленинграде. Отношение к социализму для меня тогда принимало облик проблемы: "Можно ли ради экономической справедливости лишать людей свободы?" То, что НАСТУПИЛА экономическая справедливость, что эффективность советской экономической системы - наивысшая в мире, для меня не подвергалось сомнению. Но когда в 1953-1954 годах я работал в

вечерней школе, мои взрослые ученики развеяли это представление. От них я впервые услышал: "Все эти проценты и планы - это же только на бумаге". Потом, поездив по стране и поработав на черной работе полубродягой, я узнал еще более сногсшибательные вещи. Поэтому к концу 1954 года указанная проблема превратилась для меня в схоластический вопрос.

Начала брезжить идея, что нужно проводить различие между правительством (лицами и их приемами управления) и строем, системой, конституционными основами. Наконец, более глубокое занятие историей заставило меня заметить, что в моей схеме исчезли другие, кроме большевистской и ее ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ, а не СОВРЕМЕННИКОВ, партии. В последующих главах "Судеб", начиная с IV, я разработал все эти вопросы.

Наконец, в 1954 году у меня появилась мысль о ВОЗМОЖНОСТИ борьбы за изменение существующего. Я спросил себя, кто фактически принимал участие в революции, и обнаружил, что это была российская интеллигенция: она давала идеи и методы. Помню, в конце у меня стояла фраза: "Не начать ли российской интеллигенции сначала?" - которая, как впрочем, и вся последняя страница, раздражала и возмущала Заславского (при, в целом, его положительном отношении к остальной части произведения, где речь шла не о рекомендациях, а о констатации). Я и посейчас думаю, что если бы я показал "Судьбы русской революции" нескольким думающим людям, учел бы их критику и отредактировал бы рукописный текст, то получилось бы самое крупное и глубокое мое произведение.

С этими намерениями (а вовсе не с целями агитации или пропаганды, ибо мне казалось, что это излишне) я и дал Шейнису "Судьбы". Он, как исключительно умный человек, сразу понял их концептуальную стройность, переосмыслил даже оценку статьи "Об историческом романе", которая теперь показалась ему естественным продолжением "Судеб", и сменил мнение о моем мировоззрении: если раньше оно ему казалось просто конгломератом, то теперь он понял, что это монолит. При всем при том обе статьи оставались ему как марксисту чуждыми и методологически, и по существу. Не знаю, давал ли он их еще кому.

Но не эти статьи были в тот момент актуальными: "шла Венгрия"! В конце ноября мы дважды обсуждали "Венгерские тезисы". "Мы" - в данном случае означает меня и знакомых Кудровой - Шейниса, а также в одном случае Вербловскую.

Я не задавал бестактных вопросов, были ли знакомые Кудровой - Шейниса оформленной организацией или просто набором близких друзей. Я угадывал за ними и в них некую силу. Интеллектуальную силу. Я не ждал от них действий. Действия я брал на себя. Выработку мнений я отводил им. И хотя я не разделял их марксистской концепции, мне это казалось третьестепенным. "Один шаг истинного движения важнее дюжины программ" - это я и у Маркса принимаю! Предо мной встала проблема сводить ли их с той, по существу, организацией, членом которой был Игорь и, по существу, хотя и не формально, Зубер-Яникун. Придерживаясь принципа, что мои знакомства должны состоять "из водонепроницаемых отсеков", я ответил на вопрос отрицательно. Вопрос о знакомстве с Эрнстом, естественно, решался отрицательно. Были тому две причины. Во-первых, я отдавал себе отчет, что сближаюсь с новыми знакомыми ради антиправительственных действий, ЧТО я тогда считал криминальным. Эрнст же был убежденным поборником легальности действий. Прочтя мои

"Венгерские тезисы", он выразил свое несогласие (частью устно, частью на полях тезисов) с теми пунктами, которые могли быть инкриминированы. Во-вторых, будучи приверженцем принципа гласности, он распространял этот принцип и на все свое поведение. Поэтому он рассказывал в то время буквально про все, что ему было известно, будь то сведения из газет, или из наблюдений в очереди, или ставшей ему известной личной жизни знакомых. Так как мне было несомненно, что деятельность должна будет протекать по возможности незаметно, то я не счел возможным знакомить Эрнста с лицами круга Шейниса - Кудровой, хотя (без указания источника) излагал ему некоторые их мнения. Я не собирался и Иру сводить с ними, просто потому, что не считал ее подходящей для предстоящей деятельности и стремился обезопасить ее от возможных последствий, но после того, как я стал пропадать у них целыми ночами и в результате обострились наши с ней супружеские отношения, мне пришлось ее познакомить. Именно в результате такой сцены одна из встреч произошла у нас на квартире.

Они, взяв мои тезисы, решили написать НАСТОЯЩИЙ НАУЧНЫЙ документ о том, что произошло в Венгрии³⁹. Первый вариант этого нового документа, еще без названия и не в окончательном виде, но уже не как тезисы, а в форме связного текста, был готов примерно в начале декабря. И вот у меня на квартире собрались семь человек: я, Ира, Алла, Виктор, Ирма, Борис, Кира. Текст получился очень хороший, научный, аргументированный, с теоретической подкладкой. К теории, как я уже писал, я относился терпимо и был склонен вставить туда любую доступную пониманию потенциального читателя теорию, были бы там нужные факты в нужном освещении. К тому, что они написали, я относился в целом одобрительно. Меня радовало само наличие документа. Он есть - это уже действие. Далее он заживет самостоятельной жизнью, разоблачая и объясняя. Возможно, что действие его на читателя будет совсем не то, какого ожидали авторы, но это не важно. Не будет молчания, не будет безразличия, не будет трусливого забивания в свою нору.

Но при всем моем отношении к отдельным формулировкам как к второстепенному, я все же не мог отделаться от стремления к "улучшению" текста. Замечу, что это одно из самых опасных стремлений при коллективной работе. Ведь если действия объединяют, то мнения

разъединяют. Рождаются нескончаемые споры. Вот один из характерных эпизодов.

У них была такая фраза: "События в Венгрии показали, что свободу нельзя принести на иностранных штыках". Я предложил добавить: "Даже если это штыки социалистические." Они единодушно ополчились против этой поправки. Основание - они тогда не считали советские штыки социалистическими. Ну, я предложил поправку в такой редакции: "Даже на штыках державы, именующей себя социалистической." Они отвергли и эту поправку, потому что это отпугнет значительное количество читателей, ибо, хоть и в неявном виде, но всем понятно будет сказано, что авторы не считают Советский Союз социалистическим государством, а сейчас не созрели те условия, чтобы это можно было сказать вслух.

Кто знает, как ведутся такого рода диспуты, поймет, что обсуждение, описанное этими десятью строчками, заняло несколько часов, когда мы все разгорячились, наметились поползновения перейти на личности, возникла угроза разрыва, и только мое горячее желание получить в руки этот текст удержало меня от непоправимых заявлений (как обстояло дело с их стороны - не знаю).

Другой эпизод связан с их настойчивым желанием соблюсти чистоту движения, против контакта со всеми, кто мог бы опорочить эту чистоту. Они, в частности, хотели при случае выразить свое порицание "стилягам", против чего я возражал. Но это уладилось проще. А по разногласию о штыках вопрос был поставлен на голосование. За мою поправку (не помню, в какой редакции) голосовали трое: я, Ира, Алла. Четверо против. Учитывая, что большинство-то выявилось ничтожное, было достигнуто соглашение, что отпечатан текст будет в семи экземплярах, причем в четырех он будет без моей поправки, а в трех - с моей.

Тут я подошел к другому важному вопросу - о распространении. Практически важно было решить, как поступать с этим текстом. Моя точка зрения заключалась в том, что нужно - слова "самиздат" в то время еще не было - размножить этот документ в как можно большем числе экземпляров и распространить личными контактами. Их точка зрения состояла в том, что распространять это можно только в очень узком кругу хорошо проверенных людей. Конечно, я всегда издевался над термином "хорошо проверенные люди". Но дело было не в термине, а в различии намерений. Я тогда уже пришел к положению: "Брать свободу слова и печати явочным порядком". Что бы то ни было, лишь бы шедшее снизу, неконтролируемое, самостоятельно распространяемое, - само по себе способствовало освобождению, по моему мнению. С моей тогдашней точки зрения, записи каких-нибудь джазов, которых, по глубокому разумению советских органов культуры, нельзя было исполнять государственным образом, не менее способствовали бы освобождению от гнета Главлита, нежели рассказ о событиях в Венгрии. С их точки зрения - в соответствии с основами марксизма - следовало распространять только верное и научно обоснованное. Но так как круг людей, способных согласиться с этим единственно верным, очевидно, невелик, то и надо ограничиться им. К этому добавлялось опасение, как бы, попав "не к тому человеку", документ не привел бы к провалу. Не по дням, а по часам протекавший процесс делиберализации заставлял их с каждым деланием сужать дальше круг предполагаемых читателей, пока дело не кончилось тем, что в конце января

они дали мне единственный экземпляр С ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ УСЛОВИЕМ НИКОМУ ЕГО НЕ ПОКАЗЫВАТЬ И НЕ РАЗМНОЖАТЬ⁴⁰.

Это условие сообщила мне Кудрова, вручив в одну из наших встреч на набережной один экземпляр машинописного текста. Внутренне я весь взорвался от такого условия. Оно являлось прямым нарушением нашей договоренности при голосовании: тогда никаких ограничений на дальнейшее распространение не налагалось: нам с Ирой причиталось два экземпляра⁴¹. Кроме того, я в это время уже обещал в некоторых ветвях организации дать документ о Венгрии. Идти на попятный там я не мог, сам не имел времени написать что-либо равноценное их документу (он был составлен умелей, нежели мои тезисы; там было огромное количество фактов, которых не было в моем распоряжении - в частности, о преступном поведении бывших органов ГБ Венгрии; они заговорили о реальной угрозе завоеваниям социализма в Венгрии со стороны части восставших). С другой стороны, рвать с таким "мозговым центром" я также не собирался. Поэтому я выразил вслух согласие на требование Кудровой, сообщенное мне как категоричное "мы решили". Про себя же чертыхнулся и подумал, что буду поступать, как сочту нужным, после того как ознакомлюсь с окончательным вариантом документа. Видимо, Кудровой моего обещания было мало: она потребовала довольно быстрого возвращения экземпляра. Снова не выказывая своего возмущения наглостью соавторов, я принял и это требование.

В тот же день я снял на пленку весь текст⁴². Только гарантировав себе обладание этим документом, я стал его внимательно изучать. Изумлению моему не было границ. Конечно, они не выполнили договора о включении в мой текст моей поправки о штыках; впрочем, это и не удивительно, ибо они намеревались вообще лишить меня "моего" экземпляра. Важнее было другое. Текст был весь заново переработан, теоретическая часть в нем была углублена. По некоторым признакам мне показалось, что тут работал или работали не мои знакомые, а кто-то из стоящих за ними, столь же глубокий теоретик марксизма, но стоящий на чуть-чуть иных позициях. Этот кто-то (думал я) был достаточно влиятелен, чтобы заставить их всех поступиться своим мнением. Наличие у них таких знакомых утвердило меня в правильности моего решения не рвать с ними⁴³. С другой стороны, наличие у меня такого интересного документа обязывало меня немедленно пустить его в оборот; я и посейчас полагаю, что те, кто, в ответ на категорическое требование Солженицына не делать копий с его произведений под угрозой лишения возможности прочесть эти

произведения, дают требуемое обещание Солженицыну и немедленно садятся за перепечатку его произведений, делают святое дело⁴⁴.

Я несколько дополнил их текст: конечно, вставил пресловутые штыки. Пару фактов добавил. Изменил кое-где "события" на "революция". Ничего не выбросил, кажется. Вставил оговорку, что угроза социализму была ничтожной. Очень существенным было одно мое дополнение, которым я был обязан Эрнсту, хотя он не подозревал о существовании этого документа. Он вычитал в каких-то иностранных журналах слухи о разногласиях в ЦК⁴⁵. Консерваторами называли Молотова, Кагановича и еще кое-кого. Перечислялись имена либералов и колеблющихся. Орловский сопоставил это с анализом внешне идентичных речей членов Президиума ЦК, которые только что были опубликованы в советской прессе, и высказал мне свои соображения о группировках в ЦК. Через полгода про эти группировки стало известно всем, и тогда его раскладка не совпала с опубликованной только именем Шепилова. Я использовал его эти соображения и приписал на сей счет несколько абзацев в статье. Кстати, это уточнило и мою позицию: я теперь был уже не против строя как несколько лет назад, а лишь против некоторой группировки в правительстве и ЦК, которая узурпировала право говорить от имени правительства, партии, народа и социализма. Кажется, я это тоже включил в статью. Наконец, я дал статье название - "Правда о Венгрии" - и автора - Леонид Борисов. Этот псевдоним я выбрал по отчеству Шейниса и имени мужа Кудровой, не зная, что в Ленинграде есть писатель с этим именем. В следственном деле хранятся несколько экземпляров "Правды о Венгрии", подробные пояснительные показания Шейниса, в чем именно я исказил его текст, и мои "Венгерские тезисы". Не приобщены к делу, но демонстрировались Шейнису фотокопии отдельных страниц его текста (но с моей пленки, которая в их руки не попала). Будущие историки смогут на сравнительном анализе этих документов защитить несколько дипломных работ и диссертаций.

Когда в нашу последнюю встречу 23 марта 1957 года я сказал Кудровой, что пустил в широкое обращение "Правду о Венгрии", вручив ей, кажется, экземплярчик, она обрушила на меня упреки в нарушении слова, чему я противопоставил свои обвинения, что они раньше нарушили свое слово. Разговор быстро иссяк, ибо она как умный человек поняла, что факт-то уже совершился и нужно думать о последствиях.⁴⁶

§ 7. Библиотечный институт

Эсперантисты в СССР; Адамацкий, Бубулис, Вайль, Вишняков, Греков, Кокорев, Кудрявцев, Палагин; от разговоров к сборам взносов; кто кого ведет?

1 декабря 1956 года в "Ленинградской правде" появился фельетон "Смертяшкины" о нездоровых молодежных журналах, в частности - журнале "Ересь" в Библиотечном институте. Через несколько дней Эрнст Орловский сказал, что знает одного из отрицательных героев этого фельетона - Бориса Вайля, который, как и Эрнст, оказывается, посещает эсперантистскую секцию и является активным эсперантистом.

Отступление о судьбах эсперанто. В начале тридцатых годов эсперанто был широко распространен в СССР и рассматривался чуть ли ни как единый язык грядущей мировой революции. Но в 1937 году все руководство Общества эсперантистов бесследно исчезло (ведь по самому существу эсперантисты активно переписываются с заграницей), хотя формально Общество не было закрыто. Когда в 1955 году новое поколение, жаждавшее пропагандировать эсперанто и идо, пришло в канцелярию Совета Министров, то получило там справку, что Общество эсперантистов разрешено и не закрывалось, с этой справкой направилось в МВД, получило там печать и штамп Общества и начало действовать. Естественно, в силу происхождения этого нового состава Общество, еще состояло в начале из более активной части населения, т.е. из инициативных и самостоятельных людей. Например, туда в Ленинграде вошли Орловский и Вайль. Я не входил в Общество, но активно переписывался в 1956 году в Голландией и Норвегией на эсперанто (эти письма мне никогда никем не инкриминировались, равно как и Орловскому и Вайлю). Когда выяснилось, что в Обществе действуют "нездоровые" лица, московский горком партии вызвал к себе председателя Общества и предложил ему как члену партии на время сдать печать на хранение в горком, объяснив, что Общество не закрывается. Тот подчинился партийной дисциплине, и когда я писал эти строки в 1968 году, печать уже 12 лет как была там. Но всему бывает счастливый конец, и в 1978 году Общество эсперантистов было открыто-таки с публикацией в газетах.

Еще смешнее обстояло дело с эсперанто в Курске. Вестником эсперанто туда явился из Ленинграда Борис Вайль. Он моментально организовал группу энтузиастов, у которых было все... кроме текстов на эсперанто. В его отсутствие кружком взялся руководить курский композитор Тасманев. Но за отсутствием чтения на "родном" эсперанто Тасманев стал занимать регулярно собиравшуюся публику былями о своих колымских лагерях (1937-1947 годы его жизни). Естественно, что после ареста Бориса этих эсперантистов разогнали.

Итак, я отправился с Эрнстом в эсперантистскую секцию и познакомился там с Борисом Вайлем. Это удивительный человек. Достаточно с ним поговорить пару часов и кажется, словно знаком с ним с детских лет, словно это твой старинный друг. В нем огромный запас энергии и жизнерадостности. В свои 17 лет и 8 месяцев, когда он познакомился со мной, он уже имел за плечами "богатый революционный опыт". Еще в 1955 году он писал листовки, в которых ругательными словами на грани между "сволочи" и следующим по степени цензурности поносилась "наша родная советская действительность". Эти листовки составлялись им в родном городе Курске совместно с Костей Даниловым и Невструевым - на два-три года старше него. Сам он про эти свои подвиги мне не рассказывал, я узнал о них из следственного дела.

По приглашению Бориса я пришел в Библиотечный институт, в котором он учился на 1 курсе. Он созвал несколько человек, нечто вроде совещания. На совещании я оказался в центре внимания и произнес речь. Борис без моего ведома перед моим приходом назвал мое имя присутствующим в качестве представителя откуда-то. Кроме меня речь произносил Кокорев - еще один из тамошних. Она была значительно зажигательнее моей, о чем я заключаю по реакции одного из присутствовавших - Кудрявцева - который провожал меня и выразился в адрес Кокорева: "Вот настоящий вождь!"

Еще там были Адамацкий⁴⁷, Бубулис, Греков, Палагин (из Метеорологического); через несколько дней появился Вишняков⁴⁸.

В заседании выявилось два основных вопроса. Первый - о законности. Второй - о денежных средствах. Я выражал ту точку зрения, что наша деятельность (без дискуссии принималось всеми, что мы собираемся действовать совместно, и действовать "против"; надо было уточнить малость - против чего именно) не должна быть направлена против социализма, советского строя и т.п. Я даже выразился, что советская Конституция - самая демократичная, надо ею только действительно пользоваться. Наша деятельность, говорил я, должна быть направлена в защиту советской Конституции и гарантированных ею прав; свободы слова, собраний, союзов. Отстаивать же такие права можно только явочным порядком - беря себе слово свободно, свободно собираясь, создавая союзы и общества.

В подтверждение проводил цитаты из Ленина:

Свобода печати означает: все мнения ВСЕХ граждан свободно можно оглашать⁴⁹.

Действительной свободой и равенством будет такой порядок, который строят коммунисты и в котором не будет... помех тому, чтобы всяких трудящийся (или группа трудящихся любой численности) имел и осуществлял равное право на пользование общественными типографиями и общественной бумагой⁵⁰.

Я приводил свежий пример. Когда за демонстрацию в Познани летом 1956 года участников арестовали и затеяли судить - казалось, что судьба их решена. Но, по польским газетам, в суд поступило свыше 10000 писем граждан, протестующих против ареста и предстоящего суда, и ... обвиняемых выпустили. Все дело, убеждал я, в наличии внушительной реакции общества. Когда мне возражали, что "эта машина перемелет всех" я отвечал своим излюбленным примером. Если на Невский среди бела дня на мостовую выбежит одни человек - горе ему. Владеют мостовой машины. Но если, возвращаясь с салюта, сотни и тысячи прохожих заполняют ту же мостовую и прогулочным шагом бредут по ней, то машины останавливаются и подчиняются прихотям пешеходов. Достаточно нам перестать считаться с ними, как они начинают считаться с нами, говорил я.

Конкретно же речь шла, насколько я вспоминаю, об организации писем в защиту повести Дудинцева, на которую как раз в это время обрушилась пресса. Не могу вспомнить, была ли речь о письмах в поддержку Венгрии или же Венгрия тогда (начало декабря) расценивалась нами как безнадежно проигранная.

Помню, я ссылался на наличие закона, конкретизирующего процедуру регистрации нового общества; там сказано, что для учредительного собрания надо иметь не менее 50 членов. Так вот, в порядке подготовки нового легального общества нам надо собрать 50 членов, говорил я.

В связи с социализмом мне пришлось сказать несколько слов в его защиту, против капитализма. Я доказывал, что возможна хорошая форма социализма, ссылаясь на пример Югославии (рабочие советы и т.п.). Но на заседании тема эта не получила глубокого развития; подробнее и основательнее этот вопрос обсуждали мы вдвоем с Борисом (не помню, бывал ли при этих разговорах кто третий).

Мне пришлось изрядно потрудиться со своими доказательствами, ибо во-первых, более молодым людям (а они в массе были лет на 5-7 моложе меня) свойственно скорее впадать в крайности и не хочется различать между строем и правительством. Во-вторых, даже те, кто согласен теоретически проводить такое различие, в своей речи часто допускают небрежность, говорят "мы" вместо "правительство", пользуются метафорами и гиперболами, которые позволяют понять их так, будто их врагом является не правительство, а строй. Но все же мы выяснили, в конце концов, что никто из нас не собирается реставрировать капитализм и устанавливать монархию Романовых, а боремся мы против тиранических и незаконных - как мы тогда судили - действий тогдашнего правительства, перенявшего привычку к такому образу действий от Сталина. Мне помогало, конечно, что в то время они смотрели на меня снизу вверх, а я вещал.

Вторая проблема состояла в том, как размножать различного рода произведения. Тогда, переняв терминологию наших противников, мы сами называли все напечатанное нами на машинке "нелегальной литературой"; сейчас бы мы сказали - "самиздат". Всевозможные способы воспроизведения стоят денег. А так как из 100 000 000 долларов, будто бы ассигнованных ЦРУ и конгрессом США на подрывную работу в СССР, до борцов за политическое освобождение России ни разу не дошло ни цента и так как нет ныне капиталистов Морозовых, ассигновавших средства большевикам, то денежная проблема стоит сейчас непомерно острее. Где добывать деньги, без которых размножение сводится до уровня кустарщины? Конечно, выдвигался проект потрясти балерин, писателей и академиков, но за отсутствием контактов он тут же отпал. Было проведено

решение о членских взносах, но, кажется, размер еще не был решен окончательно. Потом он определился в 25 рублей в месяц.

Насколько можно понять, в Библиотечном институте взносы собирались добросовестно. Но тут в игру вступил упомянутый Вишняков. Он объяснил мне, как люто он ненавидит "этих коммунистов" за то, что они убили его отца, и за многое другое. Поначалу я ничего в нем не заподозрил и, за вычетом внешности, он произвел на меня хорошее впечатление. Именно ему было поручено собирать взносы. Мне он не передавал эти взносы ни разу - ни Борису, который был руководителем в Библиотечном. Тем не менее, взносы он собирал и, кажется, регулярно. На следствии выяснилось, что собранные деньги он просто единолично пропивал. Любопытно, что некоторые давали показания, будто он собирал даже больше, чем эти нынешние два с полтиной, ссылаясь на "решение центрального комитета". Не помню, кто из следователей, кажется, капитан Правдин, желая проиллюстрировать мое полное неумение разбираться в людях и выбить меня из равновесия, сказал, что никогда и никто из его родных не был репрессирован. Излишне добавлять, что я ни разу не произносил не только слов "центральный комитет", но даже "комитет". По соображениям моральной ответственности мне казалось, что слово "комитет" можно пускать в обиход только после многолетней деятельности.

Через некоторое время Кокорев исчез, уехал на какую-то практику. Он обещал по возвращении привезти оттуда много денег. С собой он взял у меня "Судьбы русской революции" и еще кое-что. Больше я ни его, ни "Судеб", ни, конечно, денег не видел. В следственном деле этой статьи нет. Случайно дома у меня затерялись лист-два черновика "Судеб" - два перечеркнутых листа. Эти два листа плюс показания Шейниса и Кокорева, что я им давал "Судьбы", причем оба объяснили, что содержания их совершенно не помнят, а я о содержании также не говорил ничего, послужили все-таки основанием для инкриминирования мне "Судеб". Забавно, что на попавших в ГБ листах говорится про отрицательное отношение народников к капитализму и следует отрицательная характеристика капитализма.

Для общей характеристики этой группы надо подчеркнуть молодость ее участников. Из них старший был Кокорев: 23-24 года. Прочим - по 17-19 лет. Они кипели жаждой непосредственных действий. Сегодня или никогда! А как действовать? Естественно, так, как описано в романах о революционерах! Ведь серьезных исторических произведений они не читали - приходится пользоваться романами. Что делают революционеры в романах? Листовки, митинги, демонстрации, баррикады... Ну, до баррикад ЕЩЕ ПОКА не дошло ("ах, кабы мы были в Венгрии"), а сейчас что? Они так и тянулись к листовкам, митингам, демонстрациям... Это были не теоретики-марксисты!

В ту пору - декабрь 1956 года - я был убежденным противником листовок. Дело в том, что листовки, в силу своего жанра, не могут являться ничем, кроме призывов к МАССАМ к непосредственным действиям, кроме грубых выпадок на строй. Но массовые действия были тогда нереальными. А на СТРОЙ как раз я не нападал и не собирался нападать. Я уже понимал, что дело в людях. Переворачивая известный тезис Тито из нашумевшей его речи в Пуле в связи с венгерскими событиями - "дело не в личности, дело в системе", - я считал, что "системы" создаются людьми, поддерживаются людьми, функционируют через людей, и полагал, что дело не в строе, а в группе людей наверху и в психике приспосабливающихся людей внизу.

Что касается митингов и демонстраций, то события разворачивались сами по себе. К тем дням, как ко всяким дням действительно общественного движения, можно применить слова Пастернака:

В те дни - а вы их видели

И помните, какие –

Я был из ряда выделен

Волной самой стихии.

Не встать со всею родиной

Мне было б тяжелее,

И о дороге пройденной

Теперь не сожалею.

Или, словами поэта вековой давности:

Художник, если только он

Волна, а океан - Россия,

Не может быть не потрясен

Когда потрясена стихия.

Художник, если только он

Сын своего народа,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена свобода.

А стихия росла и вела меня за собой, отрывая от академических тезисов, швыряя в брызги, пену и грязь кружков, самоотвержения и подлости экстазом совместных действий - пока не выбросила под следствие.

§ 8. События на площади Искусств

Выставка картин Пикассо; стихийное обсуждение; чего не состоялось и что случилось 21 декабря на пл. Искусств; речи в Союзе Художников; Юлия Красовская

Где-то в начале декабря в Эрмитаже была выставка Пикассо - первая за много десятилетий. Туда набежало много народу⁵¹. В поисках людей пошел туда и я. Познакомился там с некоторыми очень интересными людьми, рассказывать о которых не стану, во-первых, потому что все они размещались в описанном уже мною диапазоне: от думающих марксистов до рвущейся к действиям молодежи, будь то из вузов, или из военных училищ или из рабочих. Не стану говорить и о художественных впечатлениях, ибо это только мои политические мемуары, а в следующих главах, снимая слой за слоем, как луковицу, я дойду и до этого.

Выставка вызвала большой резонанс: как же, впервые для нашего поколения в СССР выставляется нереалистическое искусство. Но обсуждать увиденное в Эрмитаже было негде. Споры завязывались с ходу, но служители их моментально пригашивали: не шумите! Все бурлило, не соглашалось, доказывало, требовало - а высказаться не могло. "Улица корчится, безъязыкая!" Попытались было выпросить у дирекции помещение под дискуссию, но, насколько я понимаю, сотрудники Эрмитажа были более чем напуганы подобного рода просьбами и не задумываясь отказали. И вообще регламентом Эрмитажа не предусмотрено обсуждение. Висят полотна и висят, обсуждать их не положено. Положено восторгаться да внимать экскурсоводу. Тут было еще одно затруднение: из-за наплыва публики и ограниченности времени выставки в залы впускали на малый срок, минут на 15-30, а потом выгоняли, запуская новую партию.

Некоторые, в частности Зубер и Корбут, договорились с комсомольским бюро или комитетом матмеха, что те предоставят аудиторию (на Васильевском острове) для обсуждения Пикассо. Было повешено объявление в Эрмитаже и на матмехе. Может быть, еще где. Но в последнюю минуту бюро ВЛКСМ запретило проводить такую дискуссию в ЛГУ, объявление было перевешено и сказано, что обсуждение состоится в Публичной библиотеке (юношеский зал на Фонтанке). Насколько я понимаю, объявление ни в малейшей мере не было согласовано с дирекцией Публички, и там, разумеется, ничего не получилось. Собравшиеся, потоптавшись у входа, направились толпой на близлежащую площадь Искусств. И там возник импровизированный митинг - первый стихийный за многие годы. Было это 14 декабря. Митинг в основном касался искусства. К сожалению, у меня потерялся "отчет" об этом митинге (я сам там не был, а мне написали, по возможности, подробно, что происходило). На митинге - понравилось - было принято решение повторить его через неделю, 21 декабря, на том же месте в 19.00.

19 декабря меня информировала Алла, что в горкоме комсомола проводился инструктаж: "Реакционно настроенное студенчество собирается отметить день рождения Сталина демонстрацией на площади Искусств".

А в апреле 1957 года между следователем Кривошеиным и обвиняемым Вайлем состоялся следующий разговор по поводу событий на пл. Искусств. Вайль спросил:

— Зачем вы нарушили Конституцию, гарантирующую право на собрания, митинги и демонстрации?

— Лучше нарушить конституцию, чем допустить кровопролитие, - изрек старший лейтенант.

— Ну да, ведь Вы не знаете, что там хотели сделать "маленький Будапешт", - пояснил гебист.

Ну, что они врут, не привыкать. Но я не вижу оснований думать, будто сам Кривошеий в данном случае придумал эту ложь Вайля ради. Он, скорее всего, искренне повторял спущенное ему сверху вранье. Однако, если Кривошеий искренне полагал, будто бы на пл. Искусств подготавливалось нами кровопролитие, то ведь это еще страшнее. Ведь для того, чтобы обеспечивать безопасность государства, надо прежде всего уметь предельно точно ВИДЕТЬ ФАКТЫ. Усматривание мнимой опасности - а угроза кровопролития была более чем мнимая - вредит постановке верного диагноза, а следовательно, вызывает неверные приемы лечения и может погубить организм⁵².

В самом деле, поговорим немножко в кибернетических терминах. Всякое государство с точки зрения кибернетики есть система управления. Управляющие принимают решения на основе имеющейся у них информации (истинной или ложной, полной или частичной). Дабы система управления функционировала бы удовлетворительно (удовлетворяя самих же управляющих), необходимо, чтобы к управляющим поступала неискаженная информация, чтобы обратная связь (Ленин употреблял термин "проверка исполнения") не вносила помех и адекватно отражала происходящее. Для обеспечения механизма обратной связи всякое государство обзаводится тем или иным аппаратом: контрольные органы, ревизии, система осведомителей. Кроме штатных информаторов, во всяком обществе имеются еще внештатные осведомители - писатели, журналисты. Ибо писатель, говоря кибернетическим языком, как раз и занят тем, что по своей инициативе, незапланированно, вводит в управляющие органы информацию о реальном положении вещей, как оно ему видится. Штатные осведомители, как естественно вытекает из общетеоретических соображений и как показывает практика, очень быстро при сборе и фильтрации наверх информации начинают руководствоваться посторонними по отношению к истине соображениями: например, соображениями ведомственными. Это приводит к таким искажениям, когда в попытке собраться и обсуждать искусство усматривают демонстрацию ко дню рождения Сталина с попыткой кровопролития. Так ГБ исказило картину реальности даже при смирнейшем и лишенным каких бы то ни было честолюбивых притязаний Серове! Неверная же информация заставляет принимать неверные - т.е. вредящие самим же управляющим - решения.

Но вернусь к площади Искусств и к 1956 году.

Помню, я беседовал с Кудровой, стоит ли на этой демонстрации выставлять какие-нибудь конкретные лозунги политического толка. Она ответила отрицательно, и я с ней согласился.

Наступило 21 число. У меня весь вечер были занятия в институте. До отъезда на работу, часов около пяти вечера, я забежал посмотреть на место действия. Мне бросилось в глаза, что, вопреки обыкновению, фонари не были зажжены (а это площадь нескольких театров и музеев), а в одном из углов площади - у улицы Ракова - был свален битый кирпич, которого не было накануне. Никакого строительства или ремонта поблизости не было видно. Я оставил там Вербловскую и уехал. Дальнейшее мне известно из рассказов Вербловской, ее подруги Шрифтейлик, Вайля, Зубер и ряда других. Вербловская со Шрифтейлик циркулировали по окрестным улицам и вокруг скверика, где, собственно, намечалось действо. К 19 часам на каждой скамейке скверика сидели по двое "в штатском". Все дорожки патрулировались людьми "в штатском", которые кое у кого спрашивали документы. Вокруг скверика какие-то подразделения милиции проводили строевые занятия, четко печатая шаг. Также циркулировали - "в штатском". Все эти "в штатском" были на одно лицо и сразу выделялись, бросались в глаза подругам. Совсем другие лица - явные студенты - в растерянности останавливались на подступах к площади. Прозвучал голос: "Идемте в Союз художников". После этого, когда подруги замечали лицо или группу лиц, явно идущих на обсуждение, они приближались и с каменно-заговорщицкими лицами шептали: "Идите в Союз художников. Обсуждение состоится там". С такими предупреждениями ходило несколько человек. Народ поворачивался и уходил. За некоторыми и по Невскому следовали "в штатском", но, по рассказам большинства из них, филеры доходили не далее Дома Книги, а потом возвращались. У некоторых милиция отбирала документы, например, у Саши Гидони, который и был арестован на следующий день.

В Союзе художников (ЛОСХ, на улице Герцена) произошли основные события. Там в этот вечер по плану должны были состояться обсуждения осенней выставки и экспонировалась выставка какого-то художника в связи с его 90-летием или чем-то в этом роде. Художника и осенней выставки никто из демонстрирующей молодежи не знал да и знать не хотел. До того, как туда явилась молодежь, зал пустовал, были разве лишь родственники юбиляра да скучал президиум. И вдруг - валом народ. Председатель расцвел - пользуется-таки искусство популярностью, - охотно стал давать слово желающим. Но выступавшие почему-то все, словно сговорившись, ораторствали об ином, а не о картинах чествуемого художника и не о выставке. Кажется, единственно, кто упомянул об этих картинах, была студентка консерватории Красовская, которая в их адрес выразилась: "Изобразить задний двор - это еще не значит совершить революцию в искусстве". Ей картины понадобились как трамплин, дабы потребовать "свободного искусства" и провозгласить, что "у нас сейчас аракчеевский режим" (сведения разноречивые, сказала ли она "в искусстве" или "в стране"), в связи с тем, что негде высказываться о Пикассо⁵³. Разумеется, ей бурно аплодировали. В зале царило ликование.

Кроме выступления Красовской запомнилось еще: некто лысый бубнил: "Соцреализм - это родная березка на холме". Некий пенсионер,

бывший милиционер (профессия известна потому, что председатель каждого оратора спрашивал фамилию и профессию), горячо разъяснял: "Кукуруза вполне может стать достойным объектом искусства. Художники обязаны показать, как она растет в полную мощь в одном колхозе, где ее любят и лелеют, и как она гниет в другом, где не понимают важности разведения кукурузы." Уже не на тему выставки непосредственно перед Красовской говорил студент филфака Алексеев (тот, что позже вместе с женой попал на 10 лет за попытку перехода границы в Иран). У него зазвучали слова: "наше эстетическое отставание", "40 лет рабства мысли", "оторванность от мирового искусства". Насколько я вспоминаю, нашими делалась запись хода выступлений, но ее дальнейшая судьба мне неизвестна. О какой-то записи мне что-то упоминал капитан Правдин на следствии, но так глухо, что я забыл, была ли она у ГБ или ГБ искало ее.

Юлия Красовская была арестована на следующий день. Ее продержали в тюрьме те 12 рабочих дней, в течение которых можно держать в тюрьме человека без предъявления обвинения, а затем выпустили⁵⁴. Говорили, что ей потом пришлось уехать из Ленинграда. Впрочем, позже она стала кандидатом искусствоведения, публиковалась в шестидесятые и семидесятые годы, много о сказителях Печоры. Насколько мне известно, участие в событиях, связанных с обсуждением Пикассо, никому не инкриминировалось, а наши адвокаты так прямо-таки ухватились за эти события, ища объясняюще-защищающие нас обстоятельства (см. §18). Гидони был осужден за другое (см. §15) - на два года, потом в лагере схватил дополнительный срок, потом стал писать - как рассказывают - доносы на товарищей по заключению, освободился, печатался в советских журналах, эмигрировал, написал там мемуары. Стал кандидатом исторических наук. Был главным свидетелем обвинения на процессе Огурцова - Вагина в ноябре 1967 - феврале 1968 года. И во время следствия по делу Квачевского он давал показания, имевшие целью отягчить судьбу одного из арестованных: Николая Данилова.

Несколько дней спустя в жилконтору вызвали Гальперина. Капитан ГБ спросил:

— Вы Гальперин, Борис Исаевич?

— Да, я.

— Вы были на пл.Искусств 21 декабря, в пятницу?

— Нет, не был.

— Не были? А поблизости были?

— Был у Малого Оперного театра, не достал билеты и вернулся⁵⁵.

— А на площади Искусств?!

— Не был.

— Не были? Ну-ну, смотрите, Борис Исаевич!

На этом профилактическая беседа кончилась.

Из последних сил пытаясь отстоять принцип демонстраций, мы решили повторить через неделю попытку, но на этот раз собраться перед Зимним Дворцом. Эта попытка кончилась полнейшим фиаско: пришло только несколько человек, приведенных Адамацким. Стремление СТИМУЛИРОВАТЬ события, не назревшие сами по себе, никогда не бывает удачным.

На этом закончился "демонстрационный" опыт.

§ 9. Листовки

Активизация от отчаяния; Марина Таирова и Никита Дубрович; "буковки", вырезаемые Ирой Зубер; осмотр улицы Халтурина

Благодаря энергии Бориса Вайля и еще некоторых, удалось вступить в контакт с рядом других институтов, в частности, с ЛИСИ (Ленинградский инженерно-строительный институт). Контакт этот осуществлялся так. Борис нащупывал подходяще настроенных лиц. Объявлял им, что приведет представителя из "центра". На назначенное свидание сходились мы с Борисом и несколько человек с другой стороны. При этом всю литературу передавал им уже ранее Борис. Я же прояснял принципиальные вопросы и прикидывал для себя степень жизненности данной группы. Потом выделялся один представитель от института для постоянного поддержания контакта. Таким представителем от ЛИСИ был Юра Кузнецов. Кажется, уже ему Борис отрекомендовал меня под вымышленным именем (но сам Борис был ему известен под настоящим именем).

Провал задуманной на 28 декабря демонстрации имел далеко идущие последствия. Игорь Адамацкий и его ребята страшно обозлились, что никто не пришел. Другие, которые в душе и не хотели идти, но не решались признаться в этом и просто "саботировали" демонстрацию, усмотрели в ее провале подтверждение своей правоты. Появилось недоверие ко мне. Адамацкий заметно охладел. Один только Борис не унывал. Да Вишняков предлагал план за планом. В то же время все требовали действий. Недоверие относилось к моему умению действовать, а не к целям действия. Я не мог уже с прежним авторитетом отрицать полезность листовок, например, выпуска которых на одном из собраний на Марсовом поле (кажется, 7 января) потребовал Вишняков, поддержанный другими ребятами из Библиотечного института. Логика подразумевалась простая: листовки должны предшествовать демонстрациям. Я же не мог противопоставить им своей логики: движение должно развиваться своим путем, стихийно, его не нужно создавать, а нужно активно принимать участие в уже происходящем. Более того, меня эта самая логика вынуждала принять требование листовок: ведь если они сами "стихийно" пришли к намерению выпускать листовки, то я обязан активно принять участие в реализации их намерений!

Требования листовок шли не только от группы Библиотечного института. Мне представляется, что все, кому было по 18-19 лет, из числа причастных к движению, склонялись более или менее к мысли о листовках. Наоборот, в кругу Кудровой - Шейниса о таком криминале, как листовки, и заикнуться было немыслимо. Кстати, их стремление, все более ощутимое: выждать, законспирироваться, переждать - все росшее по мере разгрома сопротивления в Венгрии; проскальзывавшее сожаление, что они связались со мной, компрометирующим их, лишь толкало меня "от противного" к принятию идеи листовок. Немало способствовали моему согласию и разговоры с Мариной Таировой и Никитой Дубровичем.

Когда Вербловская уходила из Союза художников, к ней обратилась одна из присутствовавших на обсуждении девушек и попросила шарф, т.к. она была налегке, а похолодало⁵⁶. Назавтра эта девушка - до того никому из нас не известная - позвонила по данному ей Ирой телефону

договориться вернуть шарф. Ира велела ей приезжать к нам домой. Когда девушка приехала, случилось, что бы я дома. Она отрекомендовалась Мариной Таировой, студенткой первого курса какого-то художественного института или филфака, не помню. Выглядела она очень молодо. Я поначалу не обратил на нее внимания, мало ли кто приходит к Ире. Кажется, даже кто она такая, узнал уже не от нее, а от Иры. Но она стала ходить к нам в дом и во второй или третий визит привела с собой юношу - сказочно красивого, - который отрекомендовался Никитой Дубровичем, студентом первого курса Политехнического института. С ним я довольно быстро стал разговаривать. Он проявлял живой интерес к политике, к событиям в Венгрии, резко отрицательно относился к казенной действительности и чуть ли не готов был идти немедленно совершать революцию⁵⁷. В таких разговорах активное участие принимала Марина, вполне поддерживая Никиту, а Ира как-то устранилась от наших бесед. Разговоры с ними, совместно со всеми остальными, убедили меня, что страна созрела для революционной ситуации - раз первые встречные студенты думают ТАКОЕ - и что надо переходить к активным массовым действиям, т.е. к листовкам. Подчеркиваю, что для меня решающей была не их аргументация, а их настроенность, которую я воспринимал как ПОКАЗАТЕЛЬ всеобщего настроения. Через некоторое время я предложил им принять участие в тайной организации.

Стоит отметить, что конкретизация - кто именно внес какой вклад в решение о выпуске листовок - это дело позднее. Лишь когда под следствием, пользуясь досугом, я стал обдумывать происшедшее, лишь тогда я стал выделять отдельные лица и мнения. В январе же я воспринимал требования к листовкам как всеобщий единодушный порыв.

Вишняков предложил себя в технические изготовители листовок. Речь шла о следующем. Я должен был вручить ему кадр на фотопленке с текстом листовки. Текст я намеревался составить после соответствующих разговоров с Кудровой: их формулировки мне нравились. А ведь обсудить содержание можно и не говоря про конечную цель - листовки. Вишняков обещал отпечатать с этого кадра несколько сот экземпляров листовок на бумаге. В принципе, репродуцирование мог бы осуществить и Валя Сухов, но ему это было житейски сложнее. Всю партию листовок Вишняков должен был в целях конспирации передать мне, а уж я стал бы распределять их, вручая Вайлю, Кузнецову и др.⁵⁸ Таким образом, технический исполнитель -Вишняков или Сухов - предполагался надежно законспирированным; о его работе знал только я один. В первый с Вишняковым разговор на эту тему мы обсуждали только технические подробности: КАК сделать. Помню, разговор был длинный, покамест мы медленно, сквозь мокрый снег, шли от площади Льва Толстого по Кировскому проспекту и Кировскому мосту до Библиотечного института. И совсем уж как в романе Достоевского: Ира Вербловская - которая все рвалась выяснить, с кем и зачем я встречаюсь, - тайком от меня кралась за нами, следила весь наш путь и мое возвращение

домой... В этом она призналась мне уже в тюрьме. Кажется, она прибавила, что тайком от меня встречалась то ли с Борисом, то ли с Вишняковым, но это я припоминаю как-то смутно. Я ее в дела организации на посвящал.

Сначала я собирался отпечатать текст на машинке. Потом, руководствуясь соображениями эстетики и внушительности, решил, что исходный текст будет составлен из вырезанных газетных букв, что после фотографирования выглядело бы как снимок с типографского текста. С этой целью я обратился к Зубер и официально уведомил ее о наличии организации (о чем она, впрочем, и сама догадывалась). Я предложил ей вступить, платить взносы, работать по моим заданиям. Она с энтузиазмом приняла предложение: "Ты дал мне смысл жизни!" Я поручил ей вырезать из газет достаточное количество "буковок" (она обожала уменьшительные формы: "буковки", "портретики", а ножницами владела мастерски). Задание она выполнила, хотя, кажется, я не объяснял ей назначение "буковок".

После каникул, в начале февраля, группа Библиотечного института собралась на Марсовом поле. Я проинформировал ее, что решено выпускать листовки, и поставил вопрос ЧТО они полагали бы нужным писать в листовках? Прежде всего решили подготовить листовку к предстоящим выборам 3 марта. ЧТО мы хотели писать к выборам - более или менее понятно, тем более, что это нам инкриминировалось. Вишняков тут же на собрании предложил листовку второго типа содержания. Он хотел включить требование сделать Ленинград столицей РСФСР. По-моему, присутствовавшие отнеслись к такому предложению безразлично, я - с недоумением, и решили ограничиться листовкой общего содержания. На том и договорились.

Довольно скоро после этого я вручил Вишнякову фотокадр. Одновременно я заговорил с Вайлем, Кузнецовым, Адамацким, Зубер, Заславским и кое-кем еще о подготовке к РАСПРОСТРАНЕНИЮ листовок, которые я им вручу. В более неопределенной форме подготавливал я и Кудрову (с января получилось, что я больше не встречался лично ни с нем из ее знакомых, а связь поддерживалась через нее исключительно). В середине января я последний раз видел Шейниса; об этом свидании еще расскажу погодя, когда буду писать о программе. Столь же неопределенно готовил ребят из военного училища. Вишняков не сделал ничего; сначала он заверял, что вот-вот сделает, потом стал ссылаться на объективные причины; зашла речь о деньгах - я ему указал, что в его распоряжении сборы членских взносов, он ответил, что никто ничего не платит, я дал ему какую-то сумму; потом он сказал, что не успел; потом прошли выборы, и именно эта листовка стала неактуальной. Я потребовал от него возвращения кадра, что он и сделал. Я кадр сжег. Позже мы с Борисом обсуждали мысль о первомайской листовке. Содержание ее у нас не вызвало разногласий. В видах выяснения способов ее разбрасывания он обследовал парадные и крыши по улице Халтурина, по которой ленинградские демонстрации расходятся с Дворцовой площади. Кажется, это он предпринял уже по своей инициативе, и я об этом узнал только на следствии. Борис же предложил составить листовку к школьникам. Мысль о ней родилась вот почему. Тогда только что затевалась реформа вступительных экзаменов в вузы. Во что бы она не вылилась, было ясно, что она проводится для реализации изречения Хрущева: "Студенты должны учиться, а не политикой заниматься". Но так как Хрущев под "учиться" понимал "соглашаться с Хрущевым", то реформа предусматривала, в частности, введение производственного стажа как непременное условие приема в вуз. Производственный же стаж, естественно, означал, что наиболее способная к науке, к теории молодежь будет вытесняться в

общем наборе. Это мы и собирались разъяснить школьникам десятых классов. Хотя я в принципе был за написание этих листовок и помышлял даже перепоручить их размножение Сухову или Мамонтову, никаких фактических шагов в этом направлении до своего ареста сделать не успел. Борис же все время подразумевал, что я вручу ему партию листовок, а его задачей будет только их распространение.⁵⁹

§ 10. Последние три месяца

Курская группа; Миролюбив и Соскин; как нейтрализовать подслушивающий аппарат; высокие требования, предъявляемые руководителю; "Хроника текущих событий" за 12 лет до ее появления; провокаторство Вишнякова; как показать, что друг - провокатор?; лекция по истории Русской революции; ложь Таировой - Дубровина; как я уходил от слежки

Что еще мы делали или собирались сделать? (Ведь с точки зрения закона между этим нет почти никакой разницы, поскольку наша деятельность была "длящимся преступлением" и не было "добровольного отказа от совершения преступления".)

Мы намечали количественный рост организации. В этих целях Вайль взял с собой ряд материалов, отправляясь на каникулы в Курск. В этих же целях он ездил в Новгород. Предпринимались и другие шаги, причем о своих я Вайля в известность не ставил. Под тем же углом смотрел я на встречи через Кудрову с Миролюбивым и Соскиным. Все эти встречи были обставлены сугубо конспиративно, и на снятых органами ГБ фотографиях я видел, как пристально озирается Миролюбов, выходя на встречу и расставаясь со мной у Витебского вокзала (впрочем, там такое место, что многие озираются). Миролюбов держался примерно так: "Вы, молодой человек, конечно, отвергаете марксизм, но это только потому, что Вы не знаете настоящего марксизма". Несмотря на нотки поучения, разговор был сугубо содержательным - для меня, по крайней мере. С Соскиным же -который не показался в беседе глубоким - был менее содержательный разговор. Он убеждал меня сворачивать деятельность: "бывают периоды..." Кстати, встреча со мной стоила ему того, что в его провинциальном городке за ним впритык следили еще год-полтора.

Борис уведомил меня, что в Курске у него есть целая организация. Имелся в виду Данилов (фамилия мне не называлась, конечно, как и фамилии Миролюбова, Соскина и др.), вокруг которого тогда группировался ряд лиц, не привлеченных к следствию, но которых Данилов субъективно мог считать вполне своими. Учтя их совместную деятельность в 1955 году, Борис вполне мог называть их мне организацией. Я же не входил в подробности по конспиративным соображениям: каждый должен знать только то, что ему совершенно необходимо знать, и не более. Он поставил вопрос о том, чтобы связать одну организацию с другой. Мы обсуждали, на базе каких требований можно объединить организации. Обсуждение происходило в два этапа. Сначала этот вопрос был им поставлен. Я обещал подумать.

В тот же или на следующий день я встречался с Шейнисом (в последний раз до ареста) и обсудил с ним программные требования, да и тактические, сдается мне, заодно. Конечно, я ничего не говорил о Борисе: Шейнис до суда ничего не знал о Вайле. Свидание состоялось на улице: мы шли от Дома Книги мимо церкви Спаса на Крови. К этому свиданию я впервые применил придуманный мной прием обезвреживания подслушивающих аппаратов. Я завел с Ирой речь, куда я собираюсь выходить из дому. Подойдя к висевшему на стене плану Ленинграда, сказал, что во столько-то пойду к Московскому вокзалу, ткнув пальцем в Дом Книги. Произнеся несколько слов о важности дела, которое ждет меня у Московского вокзала, я велел ей приехать туда во столько-то, чтобы потом пойти в кино. В назначенный срок я направился к Дому Книги. Со

своей стороны, Виктор также решил проверить, не привел ли я хвоста. Он попросил Аллу Назимову и Радика Цемиринова проследить за нами с Виктором: не следят ли за нами. Те вышли на место встречи за час-полтора до назначенного нами времени. Я тогда этого не знал, но на следствии не фигурировало никаких фотографий меня с Шейнисом, об этом свидании следствию стало известно только из показаний Вербловской, которой я про него рассказал⁶⁰. И то, кажется, оно не было локализовано. Виктор Шейнис был настроен на свертывание деятельности, но некоторые полезные для меня соображения о программных вопросах я сумел извлечь из этого разговора. Разговор был довольно резкий.

Придя на вокзал в день отъезда Бориса Вайля в Курск, я стал излагать ему эти программные соображения. Обнаружив, что в сутолоке нетрудно сбиться с толку, я тут же на клочке бумаги записал несколько слов, а может быть, он писал под мою диктовку. Этот клочок фигурировал потом в деле как программа организации.

"Программа" укладывалась в придуманный мной девиз:

"ЗЕМЛЯ - КРЕСТЬЯНАМ, ФАБРИКИ - РАБОЧИМ, КУЛЬТУРА - ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ".

Далее следовали пояснения к каждому требованию. "Фабрики - рабочим" понималось в югославском смысле. "Земля - крестьянам" понималось не в смысле ликвидации колхозов, конечно, а в смысле предоставления КОЛХОЗАМ же возможности САМОСТОЯТЕЛЬНО распоряжаться своими полями. В этом же духе понималось и "культура - интеллигенции". Помню, что Игорь Заславский, будучи согласен в общем с первыми двумя требованиями и упрекая меня только за то, что здесь нет ничего нового сравнительно, скажем, с Октябрьской революцией, непримиримо обрушился на третье требование. Он заявил, что моя формулировка может внушить мысль, будто я желаю оставить интеллигенции монопольное право на ПЛОДЫ культуры (обрекая рабочих и крестьян на бескультурие), тогда как на самом деле я желал только добиться для интеллигенции ПРАВА СВОБОДНО ТВОРИТЬ КУЛЬТУРУ. Любопытно, что он не усмотрел ни в первом, ни во втором лозунгах ущемления прав интеллигенции на плоды земли и фабрик. Так как Игорь не предложил мне никакой альтернативной формулировки, а я всегда придерживался мнения, что лучше плохая формулировка, чем никакой, то, не будучи в состоянии придумать лучше, я дал Борису указанный триединый лозунг. Вспоминаю, что Виктор Шейнис категорически не соглашался с лозунгом "земля - крестьянам", который воспринимался как шаг к капитализму, которого он, как и я, не хотел. Но общая идея избавления рабочих, крестьян и интеллигенции от паразитического класса, который "одряб и лег у истории на пути, в мир, как в свою кровать", в общем, импонировала, хотя и вела к нескончаемым спорам об уточнении, кого именно следует относить к этому классу. Тогда, в полемике с Шейнисом, который анализировал классовые движущие силы, я развивал свою теорию о пяти классах, составляющих советское общество (крестьяне, рабочие, служащие, партийно-государственный аппарат, интеллигенция; с тех пор проявился шестой класс - военные), с которой

мало кто соглашался. Да и мой лозунг исходил из трехклассовой структуры (четвертый класс молчаливо подлежал упразднению). Мысль же, что страной должны управлять творческие, способные лица, которые внимательно и честно воспринимают реальные факты, а не узкий круг личностей, заинтересованных только тем, чтобы продлить свое пребывание у верхушки, - эта мысль, повторяю, не встречала возражений. В отличие от Шейниса, который заботился, как бы не умалить роли рабочего класса в качестве класса, на который мы должны опереться, я не выделял ни одного класса как опорного, выделяя зато противостоящий нам класс.

Попутно припомню одно из рассуждений, которым я зачастую пользовался. Пожалуй, к этому времени, столкнувшись сам с трудностями, организаторской деятельности, со всеми рифами, подстерегающими руководителя, я стал уважительно относиться к профессиональным организаторам. Я уже понимал, что для управления страной - я давно отошел от анархистских иллюзий моей юности, будто управлять вообще ни к чему - нужны не дилетанты, а ПОДГОТОВЛЕННЫЕ управляющие. Естественно, должна быть организация, воспитывающая управляющих. Весь вопрос состоял в том, по какому принципу ОТБИРАЮТСЯ кандидаты в такую организацию. Принцип "если приходится выбирать между безусловно нашим человеком, но не совсем способным, и не совсем нашим, но очень способным - у нас необходимо оставить первого", казался мне ошибочным с точки зрения его пользы для самой же организации, для дела реального управления страной. Я приводил в пример практику отбора научных кадров. Руководитель семинара предпочитает не того слушателя, который постоянно согласно кивает головой докладчику у доски, а того, кто задает колючие вопросы, старается уличить докладчика (хотя бы тот был сам руководитель) в неточностях и ошибках. Такой слушатель проявляет способность к самостоятельному научному мышлению. Именно так, вспоминал я, Александров отобрал себе таких выдающихся учеников, как Решетняк и Ю.И.Волков, у меня на глазах. Не принцип согласия, а принцип спора.

"Плохая награда учителю, если ученики все время остаются только учениками. И почему не хотите вы ощипать венка моего?" - восклицал Заратустра. И, например, в Англии именно по такому принципу подбирается руководство политических партий: тот, кто выступал с наиболее резкой и обоснованной критикой руководства, тот имеет больше шансов попасть в состав руководства. Мне казалось, что для самих же управителей принцип подбора "поддакивающих наших" неразумен.

Тогда же мы затеяли издавать "газету". Но так как у нас не было типографии (хотя, впрочем, Юра Кузнецов обещал достать литографский камень), фотометоды безумно дороги, а микрофильмы (хотя я все время стремился пропагандировать современные технические средства) никто, как показала практика, не любит читать, то реально не было видно, как это осуществить. Если бы в ту пору были распространены аппараты типа "ЭРА", то, может быть, мы попробовали бы притулиться возле одного из них, но их не было.

Поэтому, в ожидании лучших времен, мы издавали просто листки на машинке. Эти листки мы называли "информация". Источники были самые различные. Надежнейшая информация шла от Эрнста (который, разумеется, не знал, как я использую сведения, сообщенные им мне при наших частых и продолжительных беседах). Он обрабатывал газеты демократических стран: польские, югославские, отчасти чешские, румынские и венгерские; еще он читал рассекреченную тогда "Documentation Fransaise". После неоднократных обысков у меня до сих

сохранились разрезанные страницы его переводов из этих газет-журналов, на машинке, во многих экземплярах. В частности, мы с ним перевели упоминавшуюся речь Тито в Пуле, которую я сейчас же пустил в обращение. Еще он перевел по моему настоянию речь Карделя о рабочих советах в середине декабря. Но тут нас постигло жестокое "разочарование". Не успел я вручить первые листки перевода сотоварищам, как вышел очередной номер журнала "Коммунист", в котором - хотя и мелким шрифтом - была полностью переведена речь Карделя, а крупным шрифтом она сопровождалась умеренной, но категорической критикой. Так что наш труд в значительной мере обесценился. Ведь в "Коммунисте" ее напечатали даже без купюр!

Сам я в это время вынул из хранилища "Речь Хрущева" и пустил в оборот. "Правда о Венгрии" была непременным элементом наших материалов. Ира переводила некоторые статьи из польских газет, которые, по мнению Эрнста, были интересны, но на которые ему не хватало времени. Переводы эти сначала инкриминировались было Вербловской, но когда она пригрозила следователям, что расскажет про это обвинение своей сокамернице-польке, которая подлежала депортации в Польшу, то ей в тот же день было зачитано постановление об изменении постановления об обвинении, из которого устранялись все эпизоды, связанные с переводом из польских газет тех или иных статей (речь шла о статьях, подвергавшихся критике о советской прессе, но тем не менее содержавшихся в польских газетах, приходивших в СССР по подписке; например, о статьях Яна Котта в "Przegland Kulturalny"). Таким образом, в конечном счете переводы нам не инкриминировались.

Кудрова сообщала немногое, преимущественно партийно-комсомольскую информацию о том, как плохи ревизионисты и т.п. Шрифтейлик сообщила кое-что о Петрозаводске (где она некоторое время училась и у нее было много друзей, в частности, известный поэт Тайсте Сумманен), о Средней Азии (откуда она только что вернулась). Из нескольких случайных и относительно случайных источников шла иная информация.

Перечисленные источники сообщали, как правило, достоверную информацию. Во всяком случае, та часть описанных информации, которая была мною признана достойной включения в информационный бюллетень, оказалась по проверке органами ГБ соответствующей действительности. Об этом я заключаю по следующим основаниям. Желая уличить нас в клеветническом подборе "информации", они взяли подборку всех наших листков, содержащую более ста отдельных пунктов, и по некоторым пунктам приложили справки из соответствующих местных органов ГБ: "Описанных в документе событий на самом деле не было." Так вот, такие справки (в деле их шесть штук) приложены против не более чем десяти утверждений, а по воспоминаниям (устным, 1968 года) Бориса - против ровно семи пунктов. Кабы у нас было ошибок больше, они не преминули бы приложить таких справок побольше.

Ложная информация восходила к двум источникам. Первый источник - передачи Би-би-си или, скорее, "Голоса Америки". Тогда, как известно, эти радиостанции глушились, и в Ленинграде их практически невозможно было слушать. А в Курске, Новгороде, пригородах Ленинграда слышать можно было неплохо. Данилов частично записывал передачи магнитофонов в то время не было, записывал, что и как успеет, - и сообщал Борису. Тот - мне, но без ссылок на радиостанции, а со ссылками на "надежных людей", которые-де там побывали. С одной стороны, рос авторитет Бориса в моих глазах: знакомые его знакомых были в разных

местах, например, в Хабаровске; с другой стороны, сама по себе информация была очень уж завлекательной. Не знаю, может быть, уже Данилов не сообщал Борису источник своей осведомленности, во всяком случае, инструктируя Бориса, я дал ему непреложное указание не пользоваться сообщениями иностранных радиостанций.

Именно против информации, восходящей к радио, были справки о ее ложности. Не против всей, а против двух или трех сообщений.

Другим источником ложной информации была информация, восходившая к Вишнякову. Я называю эту информацию ложной по двум причинам: существовала бумажка с круглой печатью о том, что описанные события не происходили в действительности, и были показания самого Вишнякова, что он все эти утверждения выдумал. "Выдумал зачем?" - "Чтобы отвязаться от Пименова", - ответил он. Но информация Вишнякова была наиболее красочная и далеко идущая. Так, он сообщал о якобы выступлении солдат против своих офицеров в советских частях; о вооруженных, мол, столкновениях где-то в Мурманске, и в таком роде. Правда, я отфильтровывал информацию, в том числе и вишняковскую. Поэтому наиболее сильных его данных - которые как раз из-за эффектности мне показались подозрительными - я не включил в листки. Но даже отфильтрованные сообщения Вишнякова оказались ложными на сто процентов.

Еще мы распространяли разного рода стихи: Берггольц, Мандельштама, Н.Гумилева (несколькими стихами мы были обязаны Никите Дубровичу), Гидони, из упомянутого рукописного журнала "Ересь" (например, Слепаковой). Курьезно, но пользовались успехом куски из Асеева "Маяковский начинается":

Бездельничество - это все, что непрочно,

Что не обвеяно запахом щей,

Не схоже с былым, непривычно, порочно

И противоречит порядку вещей.

Порядок же явно пришел в беспорядок:

По-разному шли в учрежденьях часы!

И как ни сверкали клинки на парадах,

Но новая сила легла на весы...

и далее. Непременным в нашей пропаганде был Джон Рид.

Будучи глубоко уверен в неминуемом близком аресте (я даже удивлялся, ЧТО это они тянут с моим арестом), я больше всего заботился о том, чтобы мое дело было продолжено после моего ареста. В этом духе я разговаривал со всеми, кто мог бы продолжить такую деятельность. В частности, я велел Ире в случае моего ареста уведомить всех моих знакомых немедля. Не помню, при каких обстоятельствах я ей сообщил, что зову Вайля по-эсперантски Чаров, ибо weil по-немецки, а 'car - по-эсперантски означает одно и то же "ибо" по-русски. На самом деле Чаров - была нелегальная кличка Вайля, как Черизов - Вишнякова. Своей не помню, кажется, Ребелов. Уже после распространения этих мемуаров в самиздате Сергей Дедюлин порой называл меня Ребеловым.

Первые подозрения на счет роли Вишнякова родились у меня числа 15 марта, когда во время очередной конспиративной встречи он вдруг заговорил таковы слова. У них в Библиотечном институте есть Бубулис, он литовец. Настроен он-де резко против не только советской власти, но и

против русских. У него, продолжал Вишняков, есть обширные связи с литовским националистическим партизанским движением. У Бубулиса, дескать, есть возможность от этих подпольных партизан достать оружие. Так вот, надо бы вступить в контакт с Бубулисом, дать ему заказ и достать через него оружие нам. Этот разговор вызвал во мне очень глубокие сомнения в Вишнякове. Я знал немножко Бубулиса и видел, что при всей своей оппозиционности он даже близко не знаком ни с кем, когда-либо видевшим оружие. Я не сомневался, что если предложить оружие членам нашей организации, то они либо не будут знать, что с ним делать, либо разбегутся от страха. Оружие было нам совершенно бесполезно. Но кому было бы выгодно, чтобы мы, не умея владеть оружием, обзавелись им? Только тем, кто хотел бы иметь САМЫЕ ОЧЕВИДНЫЕ доказательства нашей преступной деятельности. Кому был бы выгоден факт наличия нашего контакта с националистической антироссийской и антисоветской организацией? Только тем, кто хотел бы подтвердить навязшую в свое время в зубах лживую догму, будто враги всех мастей всегда объединяются в своей зоологической ненависти к трудовому народу и его Вождю (или вождям). Вишняков был не дурак, насколько я его знал. Значит, он предлагал свой план не по глупости. Значит... Предложение я отклонил.

Примерно в те же дни состоялся другой разговор с ним. Подхватив мои слова о неминуемом аресте в ближайшее время, он предложил мне бежать в Финляндию, пояснив, что у него будто бы есть знакомые, тропа какая-то, по которой с гарантией меня безопасно проведут. Тут у меня не осталось сомнений, КТО ТАКОЙ Вишняков. Все предыдущие разговоры с ним всплыли в памяти и я увидел, что все его предложения клонятся исключительно к УВЕЛИЧЕНИЮ БЕССПОРНОГО СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ, причем сам он не сделал ровным счетом ничего из поручавшегося лично ему. Ну, допустим, он не знает моего личного отношения к эмиграции - отношения, во все времена определенно отрицательного. У меня в ушах звучали слова Перовской Плеханову, звавшему ее в 1880 году эмигрировать:

— Нет, нет. Я останусь здесь погибать вместе с борющимися товарищами.

И она осталась в России с народовольцами, хотя не разделяла ни их программу, ни тактику. Я был целиком согласен с Фигнер, которая, в 1933 году, обращаясь к находившейся в эмиграции жене Кравчинского-Степняка Фанни Личкус, объясняла ей: "Мы не поехали за границу и не хотим ехать; хотим переживать все, что переживают здесь все русские", - одновременно обращаясь с протестами к Сталину против произвола. Мне казалось, что люди, критически относящиеся к антиконституционной практике управления, полезнее внутри страны, нежели снаружи. Кстати, хочу отметить различие моей позиции с сравнительно близкой, но другой позицией Ахматовой:

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой вражьих крыл –

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью был.⁶¹

У Ахматовой мне неприемлема характеристика заграницы "вражьими крылами" - как обязательно пристанища врагов, только и измышляющих, как бы навредить моему народу. Я не верю в существование у России, Советского Союза - врагов. Мне кажется, что миф о врагах и вражьих происках выдуман для того, чтобы проще было ликвидировать свою собственную оппозицию, выросшую на почве чисто внутренних проблем, изобретен он в НКВД для ради того, чтобы оправдывать существование своего ненужного стране дорогостоящего аппарата⁶².

Но, допустим, я Вишнякову этого не рассказывал, хотя говорил многим. Но ведь всем известно, что у Финляндии имеется соглашение с СССР о выдаче политэмигрантов. Но ведь совершенно ясно, что переход границы НИКОГДА нельзя гарантировать. Но очевидно, что если у Вишнякова ЕСТЬ столь влиятельные друзья, то он мог бы предложить и осуществить что-нибудь другое, более интересное. Наконец, кому выгодно, если я буду схвачен при попытке перехода границы или даже если я сумею убежать на Запад? Все тем же, кто хочет представить венгерские события как плод интриг ЦРУ... Довольно резко ответив Вишнякову, я постарался прекратить разговор. Я стремился не дать понять Вишнякову, ЧТО я о нем подумал. Не знаю, удалось ли. Упомянутое "заявление Кобидзе", послужившее юридическим предлогом для допроса Вишнякова (см. §1), датировано 20 марта, а описанный разговор происходил между 15 и 18 марта. В процессе следствия следователи, и в 1963 году полковник Лякин неоднократно меня заверяли: "Вы ошибаетесь в отношении Вишнякова, мы провокацией не занимаемся"⁶³. К сожалению, я не проследил последующей судьбы Владимира Ивановича Вишнякова, проживавшего в Ленинграде по проспекту Маклина д.40, кв.24.

Я стал обдумывать, как поступить. Рассказать о своих подозрениях? Я помнил, что все подозрения в отношения Этина, особенно всплывшие у меня, когда после почти двух с половиной лет разрыва он вдруг в декабре 1956 или январе 1957 года напросился на встречу со мной, - я записал в подробностях на бумагу и дал почитать кое-кому. И казавшиеся мне неопровержимыми доводы нисколько не убедили, например, Заславского. Он их отверг. Наученный опытом, я ломал голову, как раздобыть улики против Вишнякова, которые убедили бы всех. Пока же я молчал. До дня ареста, до 25 марта, придумать мне ничего не удалось.

Наконец, последнее, что я организовал - уже перед самым арестом. Примерно с конца января у меня в доме я стал собирать различных людей, как правило, не принадлежащих к одной ветви организации и уж во всяком случае КАК не принадлежащих организации. Встречи - капитан Правдин со смаком употреблял слово "сборища", а я не знаю, какое существительное русского языка описывает, что полузнакомые собрались не ради девочек и не хлестать водку⁶⁴, - происходили по воскресеньям раз в две недели. Для

себя я преследовал следующую цель. Мне хотелось получше разобраться в некоторых узловых исторических моментах. Разумеется, речь шла об истории русской революции. Я лучше уясняю сам себе материал, когда расскажу его вслух, особенно, если слушателей несколько и они активно перебивают меня вопросами. Словом, по анекдоту, бытующему среди преподавателей высшей математики: "Прочел курс первый раз - студенты не поняли. Прочел на второй год то же - поняли. Прочел на третий - и сам понял". Поэтому я созывал аудиторию слушать меня, слушать, как я буду думать вслух. Это обещало быть интересным, поэтому знакомые приходили охотно. Но из соображений самолюбия было бы нерезонно все время ораторствовать одному мне. Ира раздраженно относилась к моему центральному положению (ох, как невмоготу быть женой великого человека!), к тому что - по ее словам - "мне все в рот смотрели" (что, кстати, было неправдой: Заславский и Орловский спорили со мной как с равным, Шрифтейлик высмеивала меня; сама же Ира руководствовалась "презумпцией жены": если нечто утверждает муж, значит, это неверно). Поэтому я из всех сил уговаривал других выступать и докладывать на исторические темы, которые они сочтут для себя интересными. Я сделал доклад о Гапоне. С чем выступил Заславский - не упомню, видимо, с достаточно бесцветным, ибо ему не инкриминировался его доклад у меня, а инкриминировалось только огульно "участие в сборищах". Орловский провел обзор деятельности органов ВЧК-ОГПУ-НКВД по 1938 год. Потом я сделал доклад по оппозиции 1925-1927 годов. Были намечены еще очень хорошие темы. Кроме названных лиц присутствовали: Шрифтейлик с Виктором Желновым, Никита с Мариной, Зубер с Корбутом, один раз -Кудрявцев. Конечно, Вербловская. Кажется, Зубер приводила еще кого-то или приводил Заславский. Как попал Кудрявцев - не могу понять, ибо общий принцип отбора лиц - принцип который я объяснял Ире, - был: "знакомые домами". Позже ходила легенда, будто это была "школа для обучения урокам революции", "перенятия ее навыков". В замыслах у меня этого не было. Технические вопросы мы как раз и не обсуждали, вопреки легенде. Скорее я, Игорь, Эрнст выискивали закономерности развития, а не рецепты, как нам поступать. Для смеха стоит упомянуть еще одну версию, получившую некоторое хождение в научных кругах, где слышали про это дело. Уверяли, будто все эти сборы у меня дома имели целью лишь сексуальное развлечение, а политика была придумана для ради лучшего заманивания девочек. Один знакомый выговаривал мне в 1966 году в Новосибирске: "Девочек и без политики можно было бы обеспечить". Меня так позабавила сия версия, что я даже не стал ее опровергать.

Я уже не первый раз поминаю Гапона. Надо бы пояснить, почему. Укрупненно говоря, мой взгляд на Гапона таков: с целью помочь рабочему классу он использовал свою служебную близость к полиции, злоупотребил доверием градоначальника, создал первый легальный массовый союз рабочих, организовал первую всеобщую политическую забастовку и вызвал демонстрацию 9 января, т.е. революцию 1905 года. Желая в декабре 1905 года повторить удачный опыт, он с теми же целями завязал контакты с охранкой, но, наткнувшись на сей раз вместо дурака Фуллона на проницательного Рачковского, запутался и стал служить на деле не революции, а охранке. Проблема Гапона вызывала уйму подчиненных ей самостоятельных подпроблем. В частности, у нас возникли соры о соотношении легальной и нелегальной деятельности. Мы с Игорем много спорили, в какой мере могла бы разразиться революция, если бы для нее существовала "легальная щель" в виде гапоновского "Союза русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга" (и другой щели -

"банкетной кампании" осени 1904 года). Проблема усложнялась еще потому, что обе эти щели возникли только в результате заведомо нелегальной деятельности: убийства министра внутренних дел Плеве социалистами-революционерами.

В связи с моим последним докладом я обложился стенограммами съездов, марксистскими первоисточниками и начал писать - уже после доклада - статью о мировой революции, ориентации Ленина и Троцкого в этой связи, о борьбе государственных потребностей с этой догмой, об изменении в составе и руководстве большевистской партии в период последней оппозиции Каменева - Троцкого. Статья начиналась с анализа "Коммунистического Манифеста" словами "Что такое социализм?" - за чем в тексте следовал ответ цитатами (в том числе из "снов Веры Павловны"), а потом рассматривались пути его достижения и т.п. Следователи приняли эти слова за заголовок статьи и в следственном деле она - не оконченная, а в рукописи - хранится как статья под названием "Что такое социализм?"

В марте же я узнал - они мне в этом признались - что ни Марина Таирова, ни Никита Дубрович не были первокурсниками. Он был девятиклассником, она - десятиклассницей, им было по 16 лет. Солгали они, резонно опасаясь, что малолетних я не допущу к себе. В этом они не ошиблись. Но вот что было делать теперь, когда я уже обращался с ними как со взрослыми?! Прогнать? Бессмысленно, да и в высшей степени оскорбительно. Я предпочел сохранить внешне прежние отношения, исключив из упоминания что-либо, связанное с "революционной деятельностью", и постепенно привести в норму отношения незаметно для них. Признание их было актом вынужденным: мать Дубровича Гнучева настаивала познакомиться с Ирой и мной, т.е. с хозяевами "дома, куда ходит ее мальчик". Но коли мы окажемся в гостях у его матери, то ложь Никиты о его студенчестве не выдержит и нескольких минут. Вот он и признался, после чего мы были в гостях у Гнучевой несколько раз, она очень нас звала.

Отступление о лжи несовершеннолетних. Позже мне приходилось знакомиться с другими людьми, которые в молодости солгали то или иное, дабы проникнуть или утвердиться во взрослом кружке, на участников которого они смотрят снизу вверх; схожую историю рассказывала мне про себя покойная театровед Лида Финкельштейн. Туда их тянет любопытство, жажда сравняться со взрослыми, такая естественная в юношеском возрасте. Когда они обосновываются во взрослой среде естественно, без обмана, отношения как-то утрясаются, нормализуются. Если же имел место обман, то кончается это - по моим наблюдениям - лютой личной ненавистью и отвращением обманувшего к обманутым. Я не берусь формулировать психологическую закономерность, приводящую к такой переоценке. Я сообщаю просто известные мне факты из жизни российской интеллигенции 50-60-х годов XX века. Эта переоценка зачастую подхлестывается тем обстоятельством, что, памятуя первую ложь несовершеннолетнего, его начинают необоснованно заподозривать (например, Зубер в мае попрекнула Дубровича, что он-де "погубил" меня своими показаниями), а тогда нечистая совесть солгавшего хватается за предлог, дабы "уличить их всех" в недобросовестности, в беспочвенных огульных подозрениях. Он не видит ОТНОШЕНИЙ между отдельными членами взрослого кружка; для него они все - ОНИ, противоположные ЕМУ. Поэтому все и виноваты в неверном попреке одного. Отсюда быстрый поворот на 180°.

Для меня же их ложь означала еще одно дополнительное обвинение: вовлечение в свои сети несовершеннолетних. Как бы их же собственными и

многочисленными другими показаниями ни выяснилось, что они просто-напросто обманули меня (в обвинительном заключении "вовлечение" не инкриминировалось) - привкус нечистоплотности остался. И потом, руководствуясь заповедями Александра Михайлова и Бориса Савинкова - "никогда не вовлекать в организацию несовершеннолетних" - я чувствовал себя, независимо от внешних обвинений, весьма скверно.

С каждым днем марта я все заметнее ощущал, что нелегальная деятельность выдыхается. Возбуждение конституционных чаяний 1956 года улеглось. Я глубоко убежден, что кабы ГБ не вмешалось и не арестовало нас, то мы бы перессорились и разбежались не позже, чем к лету сами по себе⁶⁵. Этому способствовало и то, что я "обманул надежды" на листовки. Мне переставали верить. Исчезло то, что оправдывает в веках всякую заговорщицкую деятельность: единый порыв, всеобщее воодушевление, подразумеваемое согласие всех в том, что как прежде, положение оставаться не может, и все едины в устремлениях. Конспирация -сопзр1га1ю - и означает-то "совместное дыхание". Я думаю - и смутные мысли об этом зашевелились в моем мозгу в марте 1957 года, - что из всей эпопеи с организацией к лету осталась бы разве дружба с Борисом Вайлем да - менее вероятно - с Ирмой Кудровой.

Именно такое настроение, что все закончилось "само по себе", побудило меня при последней встрече с Кудровой "с уверенностью" заявить, что "по-видимому, опасность ареста миновала". Она мне дала -или взяла от меня? - такой "криминал", как альманах "Литературная Москва". Я помню, что он там фигурировал, ибо на его форзаце я что-то рисовал, объясняя расположение чего-то. Мы встретились в субботу, 23 марта, в садике перед Адмиралтейством, часов в 5 вечера. В это время в Большом Доме Вишняков уже давал свои подробные показания, без которых не было юридического повода обращаться к прокурору города за санкцией на мой арест.

Закончу описание этих предарестных месяцев одним эпизодом тех дней. Раз, когда я возвращался около полуночи с работы, мне предстояло свидание с Борисом на Халтурина у определенного дома. С работы я вышел вместе со своим сослуживцем-доцентом - который, кстати, примерно с января стал явно шпионить за мной, подбирая все бумажки, которые я бросал или забывал. Мы поехали троллейбусом. У Витебского вокзала ему надо было выходить. Я попрощался с ним за руку и остался сидеть - троллейбус был полупустой - сказав, что поеду до Невского. Он вышел. В это время наперерез троллейбусу слева подъехало такси, высаживая пассажиров, и блокировало троллейбус. В один миг родилось решение, как избавиться от хвоста-слежки, идя на свидание с Борисом. Я выпрыгнул в только что начавшую закрываться заднюю дверь - никто не мог последовать за мной - и кинулся в еще раскрытую дверь такси. Не сбрасывая старого счетчика - ведь таксист не имел права брать новых пассажиров тут, он обязан был подъехать к стоянке, находившейся в 20 метрах, - шофер дал на газ. Около Звенигородской он подкрутил счетчик. В миг мы оказались на Халтурина, рядом со ждущим Борисом. На счетчике было рубля три, у меня была только десятка, у шофера не было сдачи (тогда тарифы такси были куда дешевле! Попробуйте нынче от Витебского вокзала до Халтурина за тридцать копеек, даже чуть меньше, проехать!). Я попросил трешку у Бориса, кинул шоферу, и мы скрылись в подворотне.

На следствии этот эпизод отозвался двояко. Вербловской Правдин говорил: "Конечно, Пименов неплохой конспиратор и умеет заметать

следы. Но он забывает про современную технику". Вайлю следователи внушали, что я жил за его счет (трешка, которую я ему, конечно, не отдал), а сам разъезжал на такси и ходил по ресторанам. Меня они соответственно стыдили.

Рестораны же вот откуда взялись. Как-то Кузнецов попросил меня прийти к ним в институт для встречи с созданной им группой. Я согласился, но попросил заранее позаботиться о подходящей аудитории в институте (ЛИСИ). Он заверил, что обеспечит, но в день свидания вдруг объявил, что аудитории нет. Предложил направиться в ресторан или в пивную, поговорить там. Сопровождавшие его приятели (помню среди них Акмена) поддержали его. Представляя заранее, как писателями соответствующего жанра разрисовываются "ресторанные встречи", я было отказался наотрез. Но так как погода стояла скверная и возникла альтернатива: прогнать их и, может, рассориться либо пойти с ними, то я согласился двинуть в столовую на Невском. Там за шторами был огорожен стол. Они взяли несколько бутылок пива, но пить-то я уж наотрез отказался, будучи все время начеку на предмет будущей недобросовестности. Капитан Правдин оправдал-таки мои ожидания, но только в устной форме. Ни в какие обвинения, ни даже в мою характеристику ни "жизнь за счет студента Вайля", ни "пьянки в ресторанах" не попали. Думаю, что Правдину эти обвинения были нужны в основном для того, чтобы вывести нас с Борисом из равновесия, а не сами по себе.

Перечитывая написанное, я обнаружил немалую толику "игрового момента" в моем поведении. Это - не ретроспективная рисовка. Сошлюсь на свидетельство Иры, которая в августе 1957 года, в тюрьме, писала стихи, содержавшие строки:

Мы по Большому ночью шли домой.

Хрустел мороз под нашими ногами.

Тогда назвал ты это все - игрой,

В которой все - рискуют головами.

На скалы забираться не умея,

Я отойду, чтоб не мешать тебе,

Ужель игра - тебе всего важнее?

Подумай, мой любимый, о себе!

И сам я в апреле писал, имея в виду себя, Бориса, Игоря:

Я не думаю о тех, кто арестован:

Проиграл свою игру - плати...

§ 11. День ареста

"Предупреждения"; они пришли; Уголовно-процессуальный кодекс; расставание с Ирой Вербловской; протокол обыска

Утро 25 марта было солнечное, веселое, весеннее. Часов в 10 утра я встречался с Борисом перед Библиотечным институтом, что-то ему передал. Это было по пути на мою работу (тогда практически метро не было, и этот нынешний путь от м. Петроградской до м. Электросила занимал с пересадками часа полтора-два). Когда мы с ним сходились на набережной, мне почудилось, словно мимо нас прошел, фотографируя без фотоаппарата, какой-то молодой парень с напряженным лицом, которое потом быстро разгладилось и стало добродушно открытым. Я проследил его взором, подумал: какая чушь, схожу с ума от шпикомании. Передал Вайлю очередную "информацию" и пошел на автобусную остановку. Через пару месяцев мне показалось, будто я встретил его в коридорах Большого Дома. Правдин меня уверял: "Вы ошибаетесь. Мы Вас не фотографировали в этот день". Борис тоже помнит, как парень этот прошел между нами и бросил конверт в почтовый ящик.

На работе кроме проведения занятий меня ждал забавный эпизод. Мне вдруг принесли из отдела кадров мою автобиографию, написанную при поступлении на работу в институт. Тогда в конце я написал буквально следующее: "под судом, следствием, в партии - не состоял". Теперь, объяснили мне, какая-то комиссия просматривала все личные дела, наткнулась на эту фразу и велят переписать "аккуратнее. Так ведь нельзя." Посмеиваясь, я написал пару стандартных фраз.

Возвращаясь трамваем часам к семи вечера, я лениво и устало переходил от одной мысли к другой: думалось об отце, который в субботу приехал из Москвы, остановился у нас, а потом поехал по командировочным делам в подленинградский совхоз. Думал о книжке Гамсуна "Paa giengodde strier", достать которую я мечтал давно и которую мне как раз привез отец, а ему в свою очередь - сослуживец Беляев (будущий академик-биолог), бывший в командировке в Норвегии. Я собирался читать ее в воскресенье. Но с утра мы с Ирой ездили на толкучку (никогда не прощу Хрущеву, что из-за него и его планов строительства коммунизма году в 1961-м толкучку в Ленинграде закрыли!) и купили там несколько интересных книг, а вечером пришла в гости Шрифтейлик, и я за плохим знанием норвежского прочел всего страницу о том, как Гамсуна арестовали в мае 1945 года, а потом - и его жену. Вспомнил, как в то же воскресенье вечером по настойчивым уговорам Шрифтейлик, удивившейся, что я умею гадать на картах, погадал и ей, и Ире и - чего по мистическим гадальным правилам ни в коем случае делать не дозволяется - в конце концов себе. И мне, и Ире выпал казенный дом; мне еще - болезнь. Были и слезы и неожиданности, нерадостные. (Потом я наотрез не прикасался к картам, да в июле 1970 года Тася Тушкина уговорила поиграть с нею, больною. Через неделю меня арестовали. С тех пор я не прикасался к картам!). Пришла на память странная открытка: некий инструктор горкома ВЛКСМ просил Вербловскую зайти в Смольный такого-то числа. Но открытка была заслана по ошибочному адресу, и мы ее получили по истечении указанного срока. Удивленная Ира позвонила по приведенному в открытке телефону; объяснилась, что адрес неверный. Перебивая ее, голос ответил: "Да-да, мы сами знаем, что была неправильно написана улица. Но сейчас уже приходить не нужно". Никогда у Иры никаких дел не то что в

горкоме, в низовом-то бюро комсомола не было... Мы с ней отнесли эту открытку в разряд "предупреждения", которых в ту пору было немало. В начале февраля вдруг звонок в дверь. Подхожу. Врач. Я не вызывал. Спрашиваю: "А у Вас документ есть, что Вы врач?" Достает. Судебно-медицинский эксперт такой-то. "Вы, Револьт Иванович, в 1949 году находились в психбольнице № 2?" - "Находился" - "А сейчас Вы как себя чувствуете?" - "Не жалуюсь." - "Да, вроде Вы, действительно, сейчас вполне здоровы. Но вот взгляды у Вас... Поостереглись бы Вы." И уходит. Трамвай шел около часу, успело подуматься обо всем.

Вот трамвай уже проходит через центр города. Подумал, не заехать ли к Ире Зубер, но почувствовал себя усталым, раздумал.

Дома Иры не было: она должна была вернуться поздно вечером из своей школы, расположенной за городом, за Парголово. Я лег и взял читать купленную накануне книгу: "Первый день Всероссийского Учредительного Собрания. Стенограмма. Печатается по распоряжению Председателя Учредительного Собрания. Москва. 1918". Прочел. Подумал. Взял другую, тоже купленную накануне: "Судебные речи" Володарского. Начал читать, задремал. Четверть одиннадцатого внезапно проснулся: в комнату вошел человек. Я поднялся на кровати, уронив книжку; выглянул из-за шкафа, отгораживавшего кровать от "гостиной". В первый момент он мне показался настолько похожим на Володю Фролова, что я чуть было не потянулся к нему: "Чего без стука входишь, Володька?!" Но тут за ним комнату наполнили еще четверо и замаячили фигуры дворников. Я все понял. "Гражданин Пименов Револьт Иванович?" - "Да." Не давая спросить, протягивает мне темно-красную книжечку. Раскрываю. Фотография. Текст: "Старший оперуполномоченный УКГБ Калининского района г.Ленинграда Ерофеев Вениамин Иванович". Печать.

— Пожалуйста, Ваши документы, гражданин Пименов. Поворачиваюсь к другому шкафчику, что в ногах у кровати, открываю дверцу, достаю куртку, в кармане которой документы. Они сгрудились, готовые стиснуть меня, лишь только мои действия покажутся подозрительными. Один, поодаль, без пиджака и на боку его демонстративно оттопыривается расстегнутая кобура, которую он похлопывает словно невзначай. Этот - единственный с видимым оружием. Достаю военный билет, еще что-то.

— А паспорт?

— У матери. (Дело в том, что мать собиралась переезжать на другую квартиру, куда должен был быть прописан и я. Паспорт был нужен ей в прописку.)

Только после "обмена документами" мне предъявляется ордер на арест и обыск. Санкция прокурора города, кажется, Соловьева. Печать. Легким похлопыванием по телу обшариваются карманы. На ордере я расписываюсь на обороте: "Предъявлен в 22.15 25 марта 1957". Обращаюсь:

— Нельзя ли позвать свидетелей - соседей, родственников жены?

— Нет-нет, не надо.

— Я их попрошу передать жене, что я арестован.

— Нет, это излишне. Мы еще долго тут пробудем, и Вы дождетесь свою жену.

Тут я замечаю дворников в галошах на валенках, с которых течет грязь, рассевшихся на диване, и повышаю голос:

— Что это вы в галошах в комнату входите! Грязищу разводите! Снимите!

Ерофеев удивленно смотрит на меня, дворники мнутся, ожидая приказаний начальства и явно не считая мои слова чем-то само по себе имеющим цену. Ерофеев кивает: "Снимите!" Выходят, возвращаются поаккуратнее. Одна из них, кажется, после этого во всю ночь не садилась. Усаживаюсь на диван. Слегка знобит от прерванного сна. Накидываю что-то потеплее. Ерофеев выходит в коридор и односложно куда-то звонит по телефону; видимо, докладывает, что операция началась успешно. Согреваюсь. Обвожу взглядом сцену действия. Взор задерживается на полке справа от входа: "Уголовно-процессуальный кодекс". Протягиваю руку взять. Молнией наперерез Ерофеев. Выхватил, пристально осмотрел, протянул мне. И настолько были обострены мои чувства в тот момент, что УПК, который я внимательно читал после этой сцены до самого прихода Вербловской, вполглаза наблюдая за ходом обыска - запомнился мне наизусть. До той главы - о приведении приговора в исполнение - на которой чтение прервалось. Долго еще впоследствии мог я цитировать УПК на память. Не случайно лейтенант Прокопьев бросал свидетелю Орловскому:

— Вы же Пименова оружием снабжали!!!

— Я???

— Ведь Вы ему УПК купили!

В самом деле, УПК - самое мощное оружие в руках подследственного⁶⁶. Много бы дал Правдин, лишь бы я не знал, что У МЕНЯ ЕСТЬ ПРАВА. Спокойнее было бы ему, как спокойнее было бы старшему лейтенанту Кривошеину и капитану Меньшакову. Нет, всякому, кто собирается входить в соприкосновение со следствием, я настоятельно рекомендую внимательно проштудировать УПК. Читать УК тоже полезно, но менее. Борис, как я узнал позже, готовился к аресту сходным образом: он купил себе изданный юридическим факультетом ЛГУ "Сборник задач по преступлениям по 58-й статье" и прорешал задачник.

Я часто читывал в криминальных повестях, как преступника ловят на том, что его лицо бледнеет или глаза начинают бегать, когда обыскивающие приближаются к тайнику. Мое лицо было спокойно, вдумчиво погружено в книжку, и ничего не прочли они на нем, когда один из них повертел в руках коробочку от авторучки, в которой аккуратно разложенные по пакетикам, ждали своего часа "буковки", и чинно (надо вообще сказать, что вели они себя крайне вежливо и аккуратно) положил на то же место на книжной полке, где она покоилась до того. Позволю себе отступление. При обыске важна его направленность. В лагерях я наблюдал, что если шмонают на предмет листовок и вообще писанины, то запросто не заметят ножей. Если же ищут ножи, то будь хоть вся тумбочка забита листовками, их раскидают в поисках ножей, но не возьмут. Мои же гости искали не "буковки", о которых они не имели в тот момент ни малейшего представления, а МАШИНОПИСЬ. Правда, рукописи они тоже прихватили. Но рукописи брали только те, что моим почерком. Точнее, написанное рукой Иры они не брали - но фотографировали, фотографировали много и в различных ракурсах. Собственно, не то чтобы они фотографировали каждую страницу ею написанного; они собрали сначала все без исключения бумаги, сфотографировали их внешний вид, уже затем стали отбирать, что

взять, что оставить. В грязное белье, где кое-что хранилось, они не полезли (ох, и разносил потом Правдин Ерофеева, когда соседи - Роксана Мосина, это не родственники - стукнули про белье: "Белоручки! Чистюли! Погнушались в белье сунуться!"); в печь (никогда не топившуюся, где хранилась пленка, снятая с Шейнисова документа) на кухне не заглянули. И по моему лицу ничего не прочли, касатики...

Заполночь пришла Ира. Они уже было начали изъявлять нетерпение, почему ее нет. Она с порога: "Что такое?! За что?!" - и едва ли не в голос. Я сразу пресекаю: "Без эмоций!" Помню еще одну мою фразу ей, не помню лишь по какому поводу: "Нет, будем предполагать, что они верят в то дело, которому служат". Пересаживаюсь в стоящее посередине кресло, беру ее к себе на колени, и в такой позе мы просидели до начала пятого утра, когда обыск закончился и мне предложили подписать протокол обыска. Копию его они оставили Ире.

"ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

гор .Ленинград, 26 марта месяца 1957 г. Сотрудники УКГБЛО Ерофеев, Смирнов, Кириллов и Кулаков на основании ордера за № - от 25 марта месяца 1957 г. в присутствии понятых Кузнецовой Клавдии Федоровны и Араповой Анны Ивановны, руководствуясь ст. 175-185 УПК, произвели обыск у Пименова Револьта Ивановича в доме № 21/12 кв.№ 56 по улице Теряева. Согласно ордера задержан Пименов Револьт Иванович. Изъято при обыске следующее:

1.    Военный билет № 288639 на имя Пименова Р.И.

2.    Удостоверение № 77 библиотеки Академии наук СССР на имя Пименова Р.И.

3.    Диплом № 866969 на имя Пименова Р.И. об окончании Ленинградского государственного университета с приложением к диплому № 866969 выписки из зачетной ведомости.

4.    Удостоверение № 16232 и приложение к диплому на право ношения университетского значка.

5.    Характеристика и копия характеристики - всего на двух листах.

6.    Автобиография на одном листе.

7.    Историческая трагедия "Желябов", рукопись, на 52 листах + 16 листов.

8.    Пишущая машинка неизвестной фирмы № 10784.

9.       Записная книжка с 36 листами. На первой странице которой вверху значится "И.Вербловской".

10.    Рукопись на 60 листах "Пока народ просыпается".

11.    Пленка от фотоаппарата "ФЭД" в 7 кассетах и одна в развернутом виде.

12.    Рукопись "Дегаев, разгром "Народной воли" на 54 листах.

13. Рукопись на 23 листах, начинается "Что такое социализм..." и заканчивается "... пронизывающего всё ужаса".

14.    Текст на машинке, отпечатанный на 7 листах, озаглавлен "К спору о социалистическом реализме."

15.    Рукопись на 8 листах, начинается словами "Гамов, Георгий Антонович...", заканчивается "... журналы, газеты, личные свидетели."

16. Рукопись на одном листе, начинается словами "Уважаемый товарищ Котт!..".

17. Рукопись на одном листе, начинается словами "На декларации независимости США...".

18. Текст, отпечатан на машинке на 12 листах, начинается словами "Если знать..." и заканчивается "... мутноглазые, навеселе".

19. Тетрадь со стенографической записью на 95 листах с заголовком на 2 странице "Фашизм в Италии".

20.     Рукопись на 3 листах, начинается словами "Польский путь..." и заканчивается "... отдаление".

21.     Рукопись на одном листе, начинается словами "Крестьянскому начальнику...".

22.     Рукопись на двух листах, начинается словами "Под новый год..." и заканчивается "... потом отдал А.".

23.     Зачетная книжка на 65 страницах, на последней странице записан адрес "Москва 143" и т.д.

24.     Не проявленные пленки в количестве примерно 5-6 штук от аппарата "ФЭД".

25.     Текст на машинке с указанием п.л. № 113-114.

26.     Текст на пишущей машинке на 23 листах, начинается словами "Филипп Франк...", заканчивается словами "... как философ-ученый".

27.     Пленка микрофильма в 11 пакетах.

28. Конверт, адресованный Пименову из Союза советских писателей со вложением.

29.    Три конверта с вложениями, подписаны Пименовым.

30.    Разная переписка и записи адресов на 12 листах.

31.    Три пленки в кассетах от аппарата "ФЭД".

Обыск производился с 22.15 25.111.57 до 4 час. 26.111.57. При обыске жалоб не поступило. При обыске опечатано: один мешок, опечатанный гербовой печатью УКГБ ЛО; печатью № 2.

(Следует семь подписей.) При обыске производилось фотографирование изъятых вещей. Копию протокола обыска получила - Вербловская".

И стоит рукой Ерофеева дата: 23 (третьего!) марта 1957 г. Часть реквизитов я опустил.

Ничего из изъятого не инкриминировалось (кроме п. 13). Большинство - возвращено по окончании следствия, в том числе пишущая машинка и все микрофильмы (до сих пор я разглядываю свою роспись на них: "Эта пленка изъята у меня при обыске 25 марта 57"), все пьесы. Ничто из изъятого не послужило даже промежуточной уликой, а вот упомянутое в самом конце протокола фотографирование дало-таки промежуточную улику против Вербловской, как рассказано в §13.

На столе, рядом с тремя листами протокола, осталась кучка денег - несколько сот рублей "партийных денег". Я было начал говорить еще раньше, когда давал Ире поручения: позвонить мне на работу, известить о моем аресте, пусть она не стыдясь всем рассказывает о моем аресте, деньги эти отдать - вернуть долг... Я осекся, и не отвечал на ее вопросы, кому. Я понял, что при видимом безразличии обыскивавших, которые вроде не слушают, тут есть магнитофон, который они будут прокручивать многократно, дабы выжать все мыслимое из моих слов при аресте. Наконец, перед самым концом, кивнул на стол, говорю:

— Прощай, ЧАРОВНИЦА.

Так как слова "чаровница" я никогда не употреблял, она догадалась, что речь идет о Чарове, т.е. Вайле. К сожалению, прокручивая в сотый раз пленку с записью этого разговора, капитан Правдин, узнавший от Бориса к июню кличку "Чаров", понял меня не хуже Иры. И у нее появился пункт обвинения: намеревалась выполнить поручение Пименова и вступить в контакт с Вайлем.

Я напомнил Ире намеком мою просьбу о яде (сулеме). Встали. Она согрела чай, покормила кое-чем. Я собрал в узелок себе теплое белье, носовые платки, зубную щетку, еду, зубной порошок; бумагу - Ерофеев не позволил.

Прощальный поцелуй. Тут Ерофееву изменяет вежливость: "Ну, попрощались?!" - чтоб не тянули поцелуй. Плотно обступили меня со всех сторон и, неся опечатанный сургучными печатями мешок с изъятым у меня, спускают меня по лестнице. За углом поджидает машина - "Победа". Плотно зажимают впятером на заднем сидении и на мою попытку пошутить не отвечают. При переезде через Кировский мост вижу Неву. Пронзает острое чувство - в последний раз. Подъезжаем к воротам по улице Воинова, 25. Ерофеев нажимает утопленный в стенке звонок. Приподнимается глазок, открываются ворота, машина въезжает, останавливается перед следующими воротами, в десятке метров или ближе от первых. Та же процедура. И все без слов. Поднимаемся по лестнице, обнесенной сеткой (вспоминается легенда о самоубийстве Савинкова, после которого-де вышел приказ обнести тюремные лестницы сетками), в дежурную с большим портретом Феликса Эдмундовича (конечно, групповым). Хотя, как говорил Заславский, когда мы во время второго суда обменивались шуточками: "Единственное, что я совершенно не перевариваю в Револьте, самое слабое в нем, это его стихи", - я перейду на стихи; собственные стихи я рассматриваю как великолепное мнемоническое средство. Я не упомнил бы и половины из описанного, не твори я в свое время поэм, которые и перелагаю здесь в прозу. Итак, обещанное чудо поэзии:

Двор, двор и лестничная клетка.

Всхожу походкой новой, необычной –

Теперь-то уж в тюрьме привычной –

Наверх. Перила заменяет сетка.

Они несут мешок с поличным.

Им выдают расписку в полученьи.

Наверх меня уводит старшина.

Сперва велит раздеться догола.

Я выполняю, хоть в недоуменьи,

За мыслью мысль проносится, спеша.

Я думаю о том, чем славится тюрьма:

О том, что бьют, что здесь пытают.

Зачем меня с порога раздевают?

Какая гробовая тишина!

Что мне она сулит и предвещает?

Он волосы расправил мне рукою:

Не спрятал ли чего я в волосах?

А, может быть, во рту или зубах?

И - очень пристально следя за мною –

Ключи перебирает он в руках.

Я голый в клетке с маленьким окошком,

Он вещи на скамье перебирает,

Железки с шубы, с брюк срезает

И часть вещей передает мне понемножку.

А кое-что совсем не возвращает.

По лестнице ведут, по коридорам.

Пронизывает сердце тишина.

Вдруг воплем разрывается она.

Ищу хоть что-нибудь живое встретить взором,

Но только равнодушная стена.

Тогда за мной закрылась эта дверь впервьп

И я на койку бросился, устав.

И лишь потом, к полудню, встав,

Я разглядел, что стены желто-голубые,

Да на стене прочел я список своих прав.

Пропущено - из уважения к потомству (хотя чем мои вирши хуже стихоплетства Константина Аксакова?) и к моей жене (это не потомство, это посерьезнее, это - рядом не переваривает моих стихов) четыре строфы, а также девятнадцать строф до и штук двести строф после.

В те же часы шел обыск на квартире, где я официально жил - у моей матери. Там изъято меньше, но погуще. А часть бумаг моя мать спасла от изъятия просто гениально: они хранились в соломенной корзине под кроватью с сетчатой основой. И вот, когда дошла очередь досматривать этот угол, она - внешне преисполненная готовности услужить им - широким жестом взмахнула с сетки матрац с одеялами и показала на голую сетку: "Вот, видите, там пусто!" Игра света сквозь дырки в сетке на соломенной крышке создала иллюзию пустоты, они кивнули головами, и, прежде чем успели начать вглядываться, она уже опустила постель. Зато на книжном стеллаже они рылись не торопясь.

"ПРОТОКОЛ ОБЫСКА.

Гор.Ленинград 25 марта 1957. Мы сотрудники УКГБЛО Матвеев, Кривошеий, Хухарев на основании ордера за № - от 25 марта в присутствии понятых Зайдуловои Зои Хусейновны, дворника дома № 2 по Серпуховской ул., и Голубевой Екатерины Дмитриевны, проживающей по Серпуховской ул., д.2, кв.2, произвели обыск у Щербаковой Ларисы Михайловны в доме № 2, кв. 2, по ул. Серпуховской. Изъято при обыске:

1.    Листы с отпечатанным на машинке текстом, озаглавленным "О культе личности и его последствиях", с пометками на полях и в самом тексте, сделанными черными чернилами от руки - 21 лист.

2.    Лист линованной бумаги с текстом, исполненным от руки синими чернилами, начинающийся со слов: "В г.Медвежьегорске (Мурманской обл.) военно-полевой суд..." и заканчивающийся словами: "... в жизни литовских городов в течение последних месяцев" - 1 лист.

3.    Коробка серого цвета с вложенными в нее листками нелинованной бумаги, заполненными текстом от руки фиолетовыми чернилами и карандашом - 6 листов.

4.    Китайско-русский словарь издания 1952 года, в который вложено 6 листов нелинованной бумаги с записями черными чернилами.

5.    Отдельные листки от журнала "Riz" на иностранном языке - 11 листов.

При обыске производилось фотографирование. К протоколу обыска прилагается протокол осмотра и обнаружения изъятых документов. Обыск производился с 21.45 до 00.45. Жалоб нет, в двух пакетах, опечатанных печатью № 3. (Шесть подписей плюс повторяется подпись Щербаковой как лица, получившего копию протокола.)".

Протокол осмотра, упоминаемый тут, заключался в констатации того обстоятельства, что все изъятое находилось на том участке комнаты, который принадлежал мне, а не ей: МОЙ письменный стол, МОИ книжные стеллажи. Поэтому для нее было так важно скрыть корзину с МОИМИ бумагами под ЕЕ кроватью!

Шел обыск и у Орловского:

"... 25 марта ... Белоногов, Удовенко, Лапичев, Волнухин и Тюмин ... в присутствии двух понятых (указаны с адресами) произвели обыск у гр.Орловского Эрнста Семеновича ... Изъято:

1.    Речь Тито в Пуле (перевод), отпечатана на пишущей машинке на 16 листах.

2.    Речь Э.Карделя (перевод) отпечатана на пишущей машинке на 23 листах.

3. Записи на пишущей машинке на 7 листах, начинающиеся словами:"Венгерская революция. Тезисы..." и оканчивающиеся словами: "... повторение венгерской трагедии станет невозможным."

4.    Записи на пишущей машинке на 13 листах, начинающиеся словами: "Ян Котт, польский критик... " и оканчивающиеся словами: "... революция до победного конца".

5.    Разные записи на 45 листах.

Не в протоколе, а для себя Эрнст составил потом примерную опись этих записей. Это - переводы из польских, норвежской (коммунистической), итальянской (коммунистической) и югославских газет и журналов, черновик "открытого письма" Орловского к Семенову, выписки из Летописи газет и журналов 1937 года.

6.    Письма - 15 шт.

7.    Телеграммы - 2 шт.

8.    Книга "Карл Каутский. Очередные проблемы международного социализма",1913 года издания.

9.    Книга "Карл Каутский. Противоречия классовых интересов в 1789 году",1923 года издания.

10.     Книга Карла Каутского "Нет больше социал-демократии!", 1924 года издания.

11.     Книга Карла Каутского "Путь к власти ", 1923 года издания.

12.     Книга "Карл Каутский. Собрание сочинений", 1923 года издания.

13.     Записная книжка светло-коричневого цвета обложки - 1 шт.

14.     Журнал "Расе" №№ 39,40 1957 года.

Копию протокола обыска получил - подпись Орловского".

О прочих обысках, вершившихся в ту ночь, рассказано будет ниже, да и протоколов их у меня нет и не было.

§ 12. Экспозиция фигур на следственной доске

Происхождение данных, имеющихся у следствия; их юридический статус; доказательства наличия прослушки; кого из героев невидимого фронта раскрывают, а кого прикрывают при следствии; провал "кавалерийской атаки"; как анализировать протоколы; разница в положении свидетеля и обвиняемого; превращение неюридического знания в юридическое; просчеты допрашивавших и допрашиваемых

Я рассказывал здесь то, что ЗНАЛ Я к 25 марта, то, что МНЕ стало известно позже. Картина ясная: бери и суди. Но ведь нашим героям невидимого фронта к 25 марта картина представлялась отнюдь не столь ясной. Попробуем разобраться, что они знали или могли знать к этой дате.

Они располагали данными следующего происхождения: заявления от граждан и организаций, данные наружного наблюдения, данные подслушивания разговоров; возможно, также данные внутренней агентуры (оперативные данные) и данные негласных обысков. После арестов к этому прибавились данные гласных обысков. При этом только данные первого и шестого рода имели силу юридических улик. С прочими данными полезть в суд было бы невозможно.

Последнее мое утверждение может показаться странным. Я не спорю, что в иные времена могли засаживать людей - и суд знай штамповал - и безо всяких данных. Может быть, так и бывало, но я сего не застал. В мое время законность была не просто восстановлена, но даже ПОДЧЕРКНУТО восстановлена. Как правило, гебисты держались со мной нарочито вежливо (так и вспоминалось дореволюционное выражение "жандармская вежливость"). За исключением двух случаев, не могу вспомнить ничего похожего хотя бы на окрик.

Первый случай относится к середине апреля, когда подполковник Рогов, начальник следственного отдела, начал объяснять мне, что всякие там идеи - вздор и ерунда, что мои подельники давно продали их, заложили меня, ибо молодость, она жить хочет, а не идеями заниматься. Только я вот, дурак, не даю показаний. На мое язвительное замечание о том, как это он оценивает роль идей, он, защитник строя высокой идейности, он стал кричать на меня, что скрутит меня в бараний рог, что заставит меня говорить и т.д. Правдин поддакнул начальству: "Как Вы руки держите! Сядьте правильно!" Я немедленно отказался что-либо говорить впредь да к протоколу допроса сделал приписку, что отказываюсь давать показания (которых я не давал и до того) ПОТОМУ, ЧТО подполковник Рогов кричал на меня и угрожал. Рогов тут же на протоколе написал, что это не он, а я кричал на него, а он лишь разъяснял мне всю пагубность моего запирательства. Распорядился увести меня в камеру, но после этого со мной иначе чем слащаво-любезным тоном не разговаривал (а когда приезжала комиссия из Прокуратуры РСФСР - так просто лебезил передо мной) и даже вскорости распорядился предоставить мне книжную льготу: вместо положенных двух книг на 10 дней выдавать мне еще одну на иностранном языке и одну по математике.

Второй случай помельче. Я сидел в кабинете старшего лейтенанта Кривошеина, когда вдруг вошел до того неизвестный мне заместитель начальника УКГБЛО полковник Лякин. Я остался сидеть. Тогда Кривошеин вскричал на меня: "Встаньте, когда полковник входит!" До сих пор не могу понять, почему я встал.

А вот цитата из записок Орловского:

"Рогов, Правдин, Прокопьев если и начинали орать, то сразу сдерживали себя, и ничего невежливого не сказали".

Так вот, ссылаться на то, что тех или иных лиц они видели вместе, они в обвинительном акте не могли, сколько бы фотографий к делу они ни прилагали (на деле они не приложили ни одной, хотя демонстрировали много). Еще, возможно, по шпионским делам такие фотографии что и доказывают, но не по политическим. Ведь в самом деле, всегда есть возможность оспаривать доказательную силу фото- и кинодокументов, даже если бы они приобщались в качестве улик. Сфотографировали меня на набережной вместе с Кудровой - так что это доказывает? Может быть, я задаю ей вопрос: "Девушка, который час, не знаете?" И где гарантия, что снимок не смонтированный? Как знаменитая фотография в "Известиях" или в "Литературной газете", когда за три месяца ДО того, как открылся подземный переход через Невский на Бродского, вдруг газет поместила "снимок" УЖЕ ДЕЙСТВУЮЩЕГО перехода, по которому якобы шли толпы людей! Наконец, всякая улика должна кем-то быть представлена. А филеров, по-видимому, вообще нельзя вызывать в качестве свидетелей. Ведь филеры, как состоящие на службе сыска, вряд ли могут рассматриваться судом в качестве беспристрастных свидетелей. Их можно отмести по тому мотиву, что они дают показания в порядке служебной дисциплины.

С данными аппаратов для подслушивания в суд, конечно, лезть было невозможно. Не говоря про морально-юридическую сторону подслушивания, есть два обстоятельства, начисто лишающие юридической силы такие магнитофонные записи. Первая - крайняя легкость фальсификации. Я говорю, например: "Я не убью Хрущева". Технически ничего не стоит переписать это на другую пленку так, что останется: "Я убью Хрущева". Если и возникнет на месте выброшенного слова потрескивание, то оно утонет в море помех, сопровождающих украдкой сделанную запись. В журнале "За рубежом" в шестидесятые годы была помещена огромная статья, как на Западе фальсифицируются голоса певцов, записываемые на пластинку: добавляются ноты, которых не сумели взять певцы, изменяются тембры так, что под именем одного певца на деле поет совсем другой - а публика не в состоянии различить! - и т.д. Засекреченная техника с неограниченными ассигнованиями сумеет в лаборатории превратить голос Хрущева в голос Робертино Лоретти...

Второе - практическая невозможность распознать носителя голоса по магнитофонной записи. Главная сюжетная линия романа "В круге первом" - фоноскопическое опознание Рубиным Володина - не только была, по-моему, невозможна в 1949 году (хотя Копелев-Рубин уверял меня, будто бы это так и было, как в романе описано, только, дескать, Володин на самом деле был американский шпион, продавший супругов Розенбергов), она, по моему мнению, невозможна и в 1969 году. Опознать по голосу можно, разве лишь если человек говорит прямо в микрофон и крайне узок круг лиц, среди которых можно искать говорящего, да и то это "оперативное опознание", а не судейски-значимое. Мне приходилось читать совсем свежие милицейские и научные журналы, в которых авторы сетовали на то, что до сих пор закон в СССР воспрещает приобщать в качестве улик магнитофонные записи из-за неоднозначности

идентификации говорящего. Авторы так или иначе стремились усовершенствовать методику распознавания, но пока истца⁶⁷, слава Богу.

Словом, не существует общепризнанных доказательств того, что по записи голоса или энергетического спектра околоречевых явлений можно юридически достоверно опознать говорящего.

Конечно, если на пленке есть точное указание автора речи, его слова: "Я, Иванов Иван Иванович, говорю дальнейшее", - или вслед за обращением: "Скажи, Петя, ты отправил письмо?" - ответ "Да", - то запись может служить, в принципе, уликой. Но тоже сомнительно по прочим упомянутым мной причинам. Некоторая степень доказательности может приписываться пленке, относительно которой, скажем, сосед по квартире дает показания, что это он лично записывал за соседом, но и в этом случае остается возможность требовать следственного эксперимента: возможна ли запись такой чистоты из соседней комнаты, а если уровень шумов велик, то - возможна ли умышленная фальсификация записи.

К этому следует добавить еще, что по причинам вынужденного неудобного расположения аппаратов для подслушивания относительно источника речи, по причинам миниатюрности подслушивающей аппаратуры (стоимость ведь обратно пропорциональна размерам) тембры в записи срезаются до невозможности. У нас, например, доходило до того, что следствие путало мужские и женские голоса (правда, не желая помогать ему, я не обращал их внимания на эту путаницу)⁶⁸.

Говорить о данных внутренней агентуры сложно. Идеальнее всего для следствия - вообще оставить агента-оперативника в тени. Но ведь ценный агент должен быть близко от центра организации. Следовательно, если расколются основные участники, то будет назван и ценный агент. И тогда, коли не придумать веских и в глазах суда и в глазах подсудимых мотивов непривлечения ценного агента, то придется либо расшифровать его, либо осудить. Миновали те блаженные времена, когда чекиста Буйкиса, под маской Шмидхена вовлекшего в "заговор Локкарта" кучу народа, можно было просто не разыскивать, и никто не пикнет. А вовлеченных расстрелять или посадить. Поэтому, если агент ценный, то надо создать ему мотивы для дачи показаний, которые казались бы в какой-то мере оправдывающими его в глазах соучастников. Прямо в лоб начинать с его данных как с данных агентуры, конечно, неразумно.

Что касается негласных обысков (ст.169 нового, ст.177 старого УПК), то, судя по милицейским романам, они у нас допускаются. Сдается мне, что у меня один такой обыск произошел: ниточка на двери была оборвана. При этом исчез, похоже, только один безразличный для дела листок бумаги, напечатанный на машинке. Возможно, им понадобился для экспертизы точный образец шрифта моей машинки. А возможно, я ошибся. Но пользоваться материалами негласных обысков после гласных - ничего не добавляется к материалам.

Однако, разумеется, нелепо было бы со стороны следствия пренебрегать теми своими данными, которые оно не могло приобщить к делу в качестве юридических улик. Эти данные помогали следователям организовать признания и проговорки. Один пример этого я привел, когда говорил про "чаровницу" и деньги Чарова-Вайля. Но все-таки, если не строить кажущихся мне фантастическими предположений, будто они имели непосредственно рядом со мной своего героя невидимого фронта, то надо

констатировать, что к 25 марта они могли ориентироваться в деле лишь ощупью.

В самом деле, что они имели?

Трехмесячная - как я полагаю по некоторым признакам - работа по подслушиванию разговоров у меня дома дала им обширный материал сказанного, но они были совершенно не в курсе: кто что сказал? Значит, этим материалом приходилось пользоваться с осторожностью, дабы не раскрыть обвиняемым свое невежество. Один сногсшибательный промах они совершили-таки. Промах, позволяющий мне с уверенностью утверждать, что они слушали мои разговоры с Ирой, а также то, что Ира никому не разбалтывала мои с ней конспиративные разговоры.

Дело обстояло так. В конце января мы с Ирой набрали еще один чемодан бумаг (про первый - см. §1), подлежащих уносу из дому. Собрали. Она на листок себе переписала содержимое. Чемодан упаковали. Потом разыграли сцену примерно такого содержания. У меня был далекий знакомый - Фадин. Это астроном, заинтересовавшийся моей космологией после моего доклада на семинаре профессора Кирилла Федоровича Огородникова. Беседовал я с ним раз в жизни, и ни слова о политике. Просто более подробный, чем на семинаре, разговор о моей "Космометрии". У Иры был отец, Арнович, у которого в прихожей был такой завал, что если туда подбросить еще один чемодан, то он до Страшного Суда не заметил бы изменения в составе своего хлама. Ира предложила свезти чемодан к ее отцу. Предложила письменно⁶⁹. Прочтя записку, я вслух произнес: "Я повезу все это к Фадину. Он порядочный человек, и сохранит от ищеек". На записке же: "К отцу поезжай сама, а я, расставшись с тобой, пойду с другим чемоданом к Фадину". Так мы и сделали. Свой чемодан я выкинул в парадной Фадина или где-то поблизости. Пришел к нему, говорил битый час о космологии. Даже позвонил от него к себе домой: знайте, мол, что я говорю с фадинского телефона!

И что же получилось?

В вечер моего ареста 25 марта, в 22.15, они произвели еще арест Вайля и обыск его тумбочки в общежитии около 22.30 и обыски еще только у семи лиц: у моей матери, у Орловского в 21.20, у Заславского в 21.30, у Зубер в 21.30, у Кудрявцева в 21.30, у Кузнецова в 22.00 и ... у Фадина в 22.00! Примечательно, что ни одного обыска в круге Кудровой - Шейниса не было произведено.

Итак, они поставили никакого отношения не имевшего к делу Фадина в ряд с активнейшими из моих приятелей и соучастников! Обыск у него был тем тщательней, чем очевидней делалось оперативнику, что ничего нет и не находится. От всех прочих они ушли с богатой поживой, а от Фадина - в расстроенных чувствах. С горя они прихватили его пишущую машинку, но и ее затем пришлось возвращать как невинную. А такой "прокол" в пору подчеркнутого восстановления законности и прекращения НЕОБОСНОВАННЫХ репрессий был совсем ни к чему гебистам как ведомству. Но ведь не с чего было же им включать Фадина в разряд первостепенной важности подозреваемых, кроме моей декламации перед где-то запрятанным в квартире подслушивателем! У Арновича же обыска не было. Видимо, мерзнуть на улице и выслеживать не так привлекает героев невидимого фронта, как в тепле и уюте прослушивать пленочку. По-человечески я их понимаю (см.также §4 гл.2).

То же самое и с анализом встречавшихся со мной лиц. Ведь я общался с огромным количеством народу. Члены организации составляли, может быть, пару процентов. Ну, еще сколько-то процентов тех, кого можно было бы назвать "прикосновенными". Как им выделить, отсеять эти проценты от большинства остальных? Немудрено, что они не замечают участников, но набрасываются на случайно оказавшихся в поле зрения лиц⁷⁰.

Совершенно ясно, что они должны были избрать одно из двух: либо рассчитывать сломать наше сопротивление следствию в течение нескольких суток, добившись от нас "чистосердечных признаний" и "раскаяния", либо потратить несколько недель следствия на детальное установление примет всех замешанных лиц, которые позволили бы идентифицировать хотя бы примерно, что кто говорил, а затем уже внушать каждому, что все сознались - вот, показали то-то и то-то (считывая с пленки) - не губи-де себя (или с вариациями). Поначалу они выбрали кавалерийский вариант атаки. При успехе этого варианта роль Вишнякова совсем бы затушевалась: все раскололись сразу, он - как все.

Для этой цели было организовано упомянутое "заявление Кобидзе", которое дало возможность допросить Вишнякова. Иначе оставался бы вопрос: с чего вдруг начали с Вишнякова? Кобидзе удобен тем, что из всех действующих лиц его знает только Вишняков же⁷¹. Значит, поиски, почему бы это Кобидзе состряпал такой донос, заранее обречены на неуспех.

22 марта датирован протокол допроса Кобидзе - почти буквально повторяющий текст заявления и вполне формальный⁷². 23 марта датирован первый протокол допроса Вишнякова, а 25 марта - второй, содержащий подробнейшее изложение всего, связанного с Библиотечным институтом. Двадцать четвертого было воскресенье. Но, кабы следователи действительно узнавали из допроса Вишнякова хоть что-либо новое для себя, или кабы они хоть сколько-то сомневались в Вишнякове, то они, конечно, потрудились бы и воскресеньем⁷³. Вишняков врал Орловскому и другим, будто его на одну ночь поместили в тюрьму, но я не помню в деле постановления о его задержании. Пожалуй, не было ничего, что оставалось бы добавить к этим показаниям Вишнякова, исключая те его признания, которые он сделал, когда его уличили другие в присвоении денег, подсовывании ложной информации, провокационных предложениях оружия и эмигрирования. 25 марта его допрашивали дважды: обычным образом и под стенограмму (кстати, я очень невысокого мнения о качестве стенографирования в Большом Доме: стенографистка почти не записывает вопросов и реплик следователя, а также много пропускает в записи обвиняемого из того, что ЕЙ кажется неважным)⁷⁴. После этого Вишняков лишь трижды привлекался на допрос: 24 апреля он дал уточнения о некоем лице, которого Вайль приводил к ним в институт и которого звали "Эрик"⁷⁵, а также о фотопленке; 10 июня он сделал заявление об Орловском, настраивающем-де свидетелей против следственных органов, а также его показания были редакционно приведены в соответствие с показаниями

других лиц. 12 июня он последний раз в окончательной форме дал показания.

Вишняков, как я уже писал в §1, дал прокурору юридическое основание подписать ордер на арест меня и Бориса Вайля, а также на обыски причастных к Библиотечному институту лиц.

И вот на допросе 26 марта - на который меня повели прямо из бани со споротыми на штанах пуговицами, так что штаны сползали (а я еще, дурак, стыдился этого, словно в этом Я повинен!), и без куртки, ибо на ней была молния, т.е. металл⁷⁶, - меня бьют по голове: "В Библиотечном институте...", "В городе Медвежьегорске..." Если бы я считал себя обязанным разговаривать со следователями, а разговаривая, соблюдать хотя бы тень правдоподобия, то мне ничего не оставалось бы, кроме как поддаться и изойти показаниями. Но я не считал нужным даже делать вид, будто мои показания правдоподобны. Я говорил: "Не буду отвечать" и "Не знаю", что в моем языке является синонимами, если разговор с моей стороны вынужденный. 27 марта меня не допрашивали, желая посмотреть, как на меня подействует одиночество. 28 марта ударили фамилией Вишнякова.

В ответ 1 апреля, в присутствии прокурора Демидова, наблюдавшего за следствием, я перешел в нападение. Он заговорил о "речи Хрущева", а я - о беззакониях и о преследовании евреев. Я рассказал, что в начале августа 1956 года директор Технологического института пищевой промышленности перед утверждением меня в состав приемной комиссии вызвал меня в свой кабинет и, ссылаясь на инструкцию министерства, которую он держал в руках, велел организовать экзамены таким образом, чтобы евреев было принято не свыше 5%. Мотивировка была восхитительная: так как общий состав евреев в РСФСР не свыше 5%, то в целях обеспечения равноправия наций следует не пускать избыток евреев в институт. Я тут же поведал это "под дурочку" своей напарнице по экзаменам Лене Бергер (Ландсберг). Кстати, очень полезно рассказать сей эпизод поподробнее, дабы понять, до чего у иных людей замордована душа. С Леной я знаком с 1950 года. Одно время мы были очень дружны, это она упоминается в §5 в связи со скандалом на лекции по XIX съезду. Случай свел нас в этом институте. И вот, сидя за экзаменационным столом в ожидании, пока абитуриенты решат задачи, говорю: "Лена, ты знаешь, что мне директор велел принимать евреев не свыше 5%?" Она вспыхивает: "Что я, маленькая, что ли? Сама не знаю?!" - и обрывает разговор. Она осталась убежденной, что я вполне разделяю точку зрения директора и только позабыл, что она сама еврейка; именно в этом корили меня позже другие сотрудники кафедры. Ей и в голову не пришло, что я мог сказать ей ради противодействия, хотя она меня знала давно и неплохо. И только после слухов про мое выступление на обсуждении Дудинцева она попыталась было в некоторой форме извиниться передо мной. А уж после вести о моем аресте - звонила Ире и предлагала ей деньги в помощь. Так вот, не пускаясь в подробности про Лену, я "доношу" прокурору о фактах антисемитизма и требую от него принятия мер к пресечению такового; требую привлечения к ответственности этого директора и других аналогичных лиц, о которых рассказывал в том же допросе.

От моей наглости они ошалели, но были вынуждены вписать в протокол все сказанное. В тот же день они парировали мой удар, вторично вызвав меня и введя на очную ставку Вишнякова. Он подробно изложил

все, что было⁷⁷. Я с усмешкой объяснил, что означенного гражданина вижу впервые, а все, что он говорит - чистый бред. Наглость моя дошла до того, что я выкинул такой номер. У Вишнякова одна рука была повреждена: не хватало пальцев. Следователь капитан Правдин, еще на предыдущем допросе, желая напомнить мне, кто такой Вишняков, специально освежил в моей памяти отсутствие у него пальцев. Во время очной ставки Вишняков сидел за круглым столиком, спрятав искалеченную руку под столик, а на столик положил здоровую. И я торжествующе обернулся к Правдину (расположившемуся сбоку): "Что же Вы утверждали, будто у Вашего Вишнякова на руке нет пальцев? Вот, все пальцы на месте! Заврались Вы!" Расчет был на то, что Вишняков вынет и покажет вторую руку. Тогда я смогу уверять, что действительно этот человек мне совсем неизвестен, ибо, будь он известен, я ни за что бы в здравом уме не стал бы говорить, будто у него все пальцы на месте, понимая, что это будет опровергнуто моментально. Но Правдин уже постиг, что аргументы здравого смысла на меня не подействуют, что план кавалерийской атаки применительно ко мне провалился, и просто прекратил очную ставку.

Применительно к Вайлю кавалерийская атака подействовала успешнее: 26 марта он рассказал - после краткой попытки запирательства - о своих знакомых (кто ему знаком, без чего-либо криминального). 28 марта его стукнули письмом Данилову, а 29 марта он уже вовсю давал показанию о том, какой скверный Пименов и как он опутал его, несмышленыша (Борису исполнилось 18 лет только 19 февраля).

Стоп! Предыдущий абзац мог бы написать любой историк, в распоряжении которого были бы протоколы допросов. Именно это написано в протоколах.

"Но одно дело замысел. Другое - деяние, Третье - изображение деяния. Между ними не вращается колесо причинности," - говорил Заратустра. Я видел, как писались протоколы, и могу заверить, что никогда Борис Вайль ничего не валил на Пименова, хотя по протоколам это можно подумать. Дело в том, что до очной ставки со мной Вайль не читал - НЕ ЧИТАЛ - подписываемых им протоколов. Он говорил. Подразумевалось, что следователь записывал сказанное. Но следователь еще и редактировал: ведь он же опытнее Вайля и лучше понимает, что существенно для дела, а что нет. Вот и получалось... Не могу удержаться, чтобы не процитировать Борькину пародию на понимание дела следователем и прокурором (написано в августе, на суде):

Мне в душу наплевал подлец Невструев,

Я от него по лабиринтам убежал,

Бежал туда, где Невы струи –

И там я Пименова повстречал.

Ворвался вдруг он в общежитье наше.

Курносый мракобес в очках,

Блестел значком, он был меня постарше

И томом Ницше потрясал в руках.

Потом я сел, мы показанья дали,

Дела читали, как чудесный роман,

Усердно адвокаты защищали,

Я сделался лицом другого пола,

И, в общем, было множество чудес,

Да здравствует родная капеэс!

(Тут и "лабиринты", и "подлец" и "мракобес", и "значок ЛГУ", и "Ницше", и "подсудимая Вайль", и "КПС" - все цитаты из прений сторон. Да и вся концепция - тоже).

Так вот, поскольку у меня многого было не найдено - хотя в совокупности по всем обыскам найдено было изрядно, - и поскольку на мне блиц-следствие провалилось, и поскольку вскрылись некоторые иные обстоятельства, постольку следствие стало принимать иной оборот.

Но сначала я расскажу, с какими представлениями шел я на арест и следствие, какие инструкции давал я сотоварищам о поведении на следствии.

Несмотря на официальную борьбу против "культа личности" и "банды Берия", у меня было глубокое убеждение, что ГБ работает теми же методами, что и раньше. Конечно, я видел разницу: раньше, слышал я, ГБ хватало подряд невиновных, а сейчас я не слышал о сплошных арестах. Значит, думал я, берут поменьше, только виновных, но зато на них выкладывают весь арсенал своих средств⁷⁸. Я знал, правда, о некоторых арестах: Гидони, Красовская; еще раньше - за попытку смутить антиправительственными лозунгами октябрьскую демонстрацию Красильникова с товарищами. Но все это были аресты людей в каком-то смысле активно противодействующих⁷⁹. Можно было дискутировать, криминальны или нет стихи Гидони, его выступления на собраниях по месту работы и т.п., но вполне невиновным его назвать было бы нельзя. Более того, мне было известно, что никаких попыток связать между собой эти дела не было (как не было и позже попыток связать их с нами или с группой Трофимова - Тельникова, арестованной в мае). Иными словами - дела НЕ ШИЛИСЬ. Я легко представлял себе, как объединили бы в 1937 году Красильникова и мои письма к депутатам!.. Но избиений, пыток -прямых или косвенных - я ждал. Помню, Ира, когда мы возвращались от Гнучевой после ее рассказов со слов Гумилева, содрогаясь, предупредила меня: "Знаешь, если о мое лицо станут гасить папиросу, - я не выдержу". Не помню, слышал ли я в то время про "конвейер", кажется, нет. Но тогда у меня было примитивное представление, будто все признания открытых процессов достигнуты исключительно пытками.⁸⁰

Готовясь к аресту, я инструктировал - или ставил в известность о своей позиции, - как вести себя на допросе. Я считал наилучшим методом полное отрицание. Отказ от дачи показаний и отрицание - вот два кита, на которых я строил тактику подследственного поведения. Изучая следственные дела дореволюционной поры, я пришел к убеждению (и последующий опыт укрепил меня в нем), что, начав хитрить, давать правдоподобные показания с целью что-то важное скрыть, обвиняемые на самом деле активно помогают следствию. Здоровые мужики, скопом обрабатывающие заключенного, нервничающего в одиночке или с единственным (зачастую - намеренно подсаженным) напарником, видящие гораздо больше, нежели подследственный, который знает только свои показания, - разумеется, они переиграют его. Они, сопоставляя данные и показания, сумеют отделить пшеницу от плевел, как бы ни замусоривал я следственный урожай. Ведь у них в запасе практически неограниченное время для анализа. Значит, считал я, надо просто ничего им не давать. "Из ничего ничего не возникнет." Инструктируя Вайля или беседуя с Кудровой, я не проводил по дурости различия между положением свидетеля и обвиняемого. (Кстати, позже, когда меня в лагере вызывали оперы и задавали вопросы, я сразу в лоб требовал разъяснений: "В качестве кого Вы меня допрашиваете? Свидетеля - тогда по чьему делу? Обвиняемого -тогда предъявите обвинение!" Обычно разговор на этом заканчивался.) А различие существенное.

Обвиняемый вообще ничего не обязан. Это блаженное состояние невесомости - избавление от "духа тяжести", бремени обязанностей. Он может говорить или не говорить, врать или признаваться - никаких юридических последствий его поведение не имеет. Более того, в УПК прямо сказано, что следователь

"... не имеет права домогаться показания или сознания обвиняемого путем насилия, угроз и других подобных мер"⁸¹.

При желании принуждение можно усмотреть, например, в назойливом повторении одних и тех же вопросов. Словом, моя тактика идеально годилась бы для положения обвиняемого. Она и предлагалась в предположении, что нас будут допрашивать, только предварительно арестовав. Сам я старался так и держаться. О согласовании своих утверждений друг с другом я не заботился. Когда они "уличали" меня в вопиющей лжи, я порой говорил: "Ну, вру. А Вы - никогда не врете? Мы же с Вами люди. Мне нравится врать именно таким образом".

Совсем иное дело свидетель. Во-первых, психологически положение свидетеля неустойчивее: он не вырван с корнем из родной почвы, а ему это лишь грозит. Для интеллигента же УГРОЗА всегда действеннее ФАКТА. Обвиняемому нечего, а свидетелю есть что терять. Говоря в образах марксистской поэтики, обвиняемый - пролетарий, а свидетель -колеблющийся мелкий буржуа. Во-вторых, юридически положение свидетеля иное. Он ОБЯЗАН и ДАВАТЬ показания, и давать ПРАВДИВЫЕ показания. За уклонение от того или иного предусмотрены юридические санкции. Правда, санкции различные (что следователи все стремятся тщательно затушевать, зачитывая соответствующие статьи УК подряд, без уточнения, да еще уверяя, якобы за КАЖДУЮ ложь наказания суммируются до 25 лет, что уж вовсе ни в какие ворота не лезет). В то время за ОТКАЗ от

дачи показаний полагалось до ТРЕХ МЕСЯЦЕВ так называемых исправительно-трудовых работ, т.е. высчитывания 25% из зарплаты без лишения свободы, или штраф до ста тогдашних рублей. За дачу же ЗАВЕДОМО ЛОЖНЫХ показаний грозило до ТРЕХ МЕСЯЦЕВ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ. Подчеркну, что за дачу НЕВЕРНЫХ показаний свидетеля судить не могут. Следствие должно доказать умышленность, заведомость лжи⁸². Наконец, за заведомо ложные показания, СОПРЯЖЕННЫЕ С ОБВИНЕНИЕМ В СОВЕРШЕНИИ ТЯЖКОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ или с корыстными целями, либо с искусственным созданием доказательств обвинения, - до ДВУХ ЛЕТ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ⁸³. Поэтому юридически отказ от дачи показаний ничем не грозил свидетелям, кроме разве увольнения с работы и исключения из вуза. Следовательно, не будь у свидетелей страха, что их за отказ от показаний посадят, ничего в их судьбе не изменилось бы. Такого различия я не проводил в то время.

Я предлагал тем, относительно которых не было удовлетворительного мотива знакомства со мной - Борису, Ирме, Виктору и др., - просто отрицать знакомство со мной, и все, проистекающее из факта знакомства. Что касается тех, относительно которых был приемлемый мотив знакомства - Заславский, Зубер, Корбут, - им я рекомендовал признавать знакомство, настаивая на том, что оно имело чисто математический характер. Тут я, конечно, не учитывал возросшие технические средства: фотографирование, кинофильмы, подслушивание. Я совершенно не предварял, как вести себя, столкнувшись с такого рода "уликами" (беру в кавычки, ибо, как я разъяснял выше, УЛИКАМИ-то они и не являются!). Я уже не говорю про всегда имеющуюся возможность оспаривать доказательность таких документов, даже если бы они приобщались в качестве улик. На пленке, допустим, записан разговор, который следствие называет разговором меня с Зубер. Так пусть экспертиза докажет, что именно я с Зубер, да еще что там нет пропусков и вставок, да еще произведет следственный эксперимент, что из положения, где сия пленка крутилась, можно было записать с такой четкостью этот разговор. А потом, после допроса, доводы экспертов совместно с признаниями ставивших аппарат для подслушивания, что они тайком поместили в моей квартире, - будут достоянием всех свидетелей?.. Да не пойдут они на это!

Но ничего этого я тогда не говорил, и понимать сам с полной ясностью стал все это лишь в процессе следствия.

Лишь во время следствия я понял, зачем нужен был Иуда. В самом деле, был некто Иисус, бродивший по Иерусалиму и бросавший в народ разные там антиправительственные и подрывавшие идеологию фарисеев фразочки. И всякая собака в Иерусалиме знала, что это - Иисус. В лицо. Тем не менее, почему-то во всех Евангелиях повествуется, что пришлось покупать Иуду, дабы он публично ОПОЗНАЛ Иисуса. Ведь Иуда не обличал Иисуса ни в каком деянии, ни в каких словах⁸⁴. Зачем же он был нужен? Это "противоречие" отмечается чуть ли не всеми, кто хочет кинуть камнем в Евангелие. Дело же примитивно просто. Всеобщее знание личности Иисуса не было ЮРИДИЧЕСКИМ ФАКТОМ. Его, как слух, "к делу не подошьешь".

Надо было найти лицо, которое превратило бы всеобщее знакомство в ПОКАЗАНИЕ конкретного свидетеля о конкретном факте. Говоря языком статей УПК, дело в том, что:

"Суд первой инстанции при рассмотрении дела обязан НЕПОСРЕДСТВЕННО исследовать доказательства по делу: допросить подсудимых, потерпевших, свидетелей, заслушать заключение экспертов, осмотреть вещественные доказательства, огласить протоколы и иные документы", -

и:

"Суд основывает приговор лишь на тех доказательствах, которые БЫЛИ РАССМОТРЕНЫ в судебном заседании".

Таким образом, никакое знание - сколь бы точным и убедительным для ГБ оно ни было - не может лечь в основу законного приговора до тех пор, пока не найдется человек, который от себя представит это знание в виде юридического факта. Много сил затратили следователи, чтобы превратить свое точное оперативное знание о моих разговорах с конкретными свидетелями в юридически весомые показания этих свидетелей обо мне. Иногда им это удавалось. Иногда - нет. Иногда это им удавалось с "избытком": они так подробно пересказывали подслушанные разговоры меня с данным свидетелем, что тот решал, будто это я все выложил, начинал презирать меня и добавлять от презрения и разочарования и то, чего следователи не знали. Иногда же следователи не только терпели фиаско, но еще и разоблачали себя: свидетель понимал, что беседа пересказана с такой степенью подробности, с какой ни один человек упомнить не в силах; следовательно, заключал свидетель, рассказал не Пименов, а "машинка". Иногда, как это бывало, следователи даже уверяли свидетеля, будто у них есть уже показания, но почему-то самих показаний прочитать не давали. После того, как свидетель догадывался один раз, что показания - "машинки", ни его, ни тех, кому он сообщил о догадке, уже нельзя было пронять этим приемчиком...

Словом, шла война, и жертвы были на обеих сторонах. Но я, готовившийся к огульному отрицанию, не предупредил против этого оружия следствия, не разработал тактику борьбы с машинами, замаскированными под человека...

В деловом мире общеизвестен принцип: "Хозяином является должник". Это значит, что от воли должника зависит - вернуть - не вернуть займ, диктовать условия, на каких он согласен вернуть долг полностью или частично. А если не вернет, то кредитор, не получивший денег в срок, прогорит и обанкротится. Убытки несет кредитор, а не должник. Тогда я еще не знал, что на следствии хозяином является допрашиваемый. От него зависит, получит ли следователь звездочку на погоны или выговор за недозволительно затянутое следствие. А раз не знал, то не мог вооружить знанием своих друзей. А не знал, ибо был загипнотизирован ожиданием пытки и выбирал стратегию: вися на дыбе, в полубеспамятстве твердить "Нет! Нет! Никого не знаю!"

Вот и Шрифтейлик подтверждает:

— Я видела их вежливость, а сама все время ждала: когда же НАЧНЕТСЯ? И что ТОГДА делать?!

Ложное знание порождало ложную направленность и вело к ... Впрочем, посмотрим, к чему оно вело.

§ 13. Новые жертвы

Арест Заславского; Вербловская перепрятывает чемодан к Шрифтейлик; Вербловская хвастает Щербакову; арест Вербловской; Вербловская дает ниточку к Шрифтейлик; Шрифтейлик выдает чемодан; Грузов назван Вербловской; арест Щербакова; новые обыски при поисках чемодана

Как я уже упоминал, полдесятого вечером того же 25 многострадального марта обыскивался Игорь Заславский. К нему явился капитан Меньшаков - наш старый знакомый. Обыск состоял из двух действий. В первом, предъявив ордер, капитан Меньшаков любезно предложил гражданину Заславскому безо всякого обыска и ворошения предметов самому выдать все антисоветское, что у него имеется в доме. Подумавши, Игорь достал папку, в которой у него хранилось все, полученное от меня (в том числе и математчина), и вручил ее капитану⁸⁵. Полиставши ее, капитан Меньшаков пристально поглядел на Игоря Дмитриевича и произнес еще душевнее: "А теперь, Игорь Дмитриевич, отдайте свое собственное, что у Вас антисоветского." - "Ничего у меня нет!" - "Ничего у нашего сына нет!!" - поддержали родители⁸⁶, которые издавна усматривали во мне чуму, а в сыне - ангела. 'Тогда, Игорь Дмитриевич, я вынужден буду произвести обыск." - "Ничего у меня нет." После обыска рядом с моей папкой легла некая стопка бумаг, исписанных рукою Игоря и содержавших, на взгляд Меньшакова, нечто криминальное. Капитан Меньшаков удалился, оставив Заславского и его родителей обладателями двух протоколов (в отличие от Вербловской, которой остался единственный протокол): протокол ВЫЕМКИ, в котором говорилось, что гражданин Заславский Игорь Дмитриевич добровольно передал капитану Меньшакову антисоветские произведения некоего Пименова (следовал перечень), и протокол ОБЫСКА, в котором было сказано, что усилиями оперработников ГБ под начальством капитана Меньшакова при наблюдении за соблюдением законности со стороны двух перепуганных дворников у гр.Заславского И.Д. изъято то-то и то-то.

Когда днем 26 марта следственная группа (Правдин, Кривошеий, Меньшаков, Прокопьев, с преданными им лицами) доложила начальнику отделения майору Некрасову анализ результатов обыска, было решено, что обнаружено достаточно криминала для ареста Заславского. Надо ли его арестовывать - этот вопрос уже стоял перед ними, как видно из того, что в деле есть ответ из психдиспансера, датированный 9 марта: "На учете не состоит". (Кстати, примерно той же датой помечен аналогичный ответ на запрос ГБ о Вербловской.) В 18.30, по окончании рабочего дня - в течение которого он никому не позвонил о произведенном у него обыске, ни у кого не поинтересовался, что со мной и с другими - Игорь был арестован и

препровожден туда же, где уже находился и я, и Борис, и куда уже везли из Курска Костю Данилова. 27 марта был произведен обыск на его служебном рабочем месте⁸⁷. Капитан Меньшаков попросил у администрации характеристику Заславского. Администрация ринулась было, брызгая чернилами, чернить Заславского, но Меньшаков брезгливо отодвинул принесенный ему листок и пояснил, что ему требуется характеристика, написанная ранее. Последняя их характеристика на еще не арестованного Заславского. Вздохнув, недовольная администрация принесла составленный ею ранее дифирамб Игорю Дмитриевичу Заславскому. (Увы, у меня на службе характеристику запрашивал не корректный кап[итан] Меньшаков, поэтому она датирована после ареста и соответственно составлена. Лично для меня это ничего не изменило. Но когда, Боже, когда у нас перестанут сочинять "характеристики" по такому образцу?!)

27 марта Заславского впервые допросили, желая формально установить, от кого им получено найденное ими. В соответствии с этим 28 и 29 марта его допрашивали о Пименове, которого он характеризовал как своего хорошего знакомого, выдающегося математика, имевшего странности, кажется, душевнобольного. В связи с последним он, Заславский, и принял от Пименова на хранение (мало ли у кого какие мании) папку с бумагами, не зная и не интересуясь содержанием. На все дальнейшие вопросы о знакомых и обстоятельствах Игорь отвечал незнанием ни тех ни тех (допросы 30 марта и 1 апреля).

Тем временем Ира Вербловская, не ложась спать, проплакав до восьми-девяти утра, начала звонить всем-всем-всем, сообщая, что меня арестовали. Наша соседка - мать жены брата Иры, Ольга Борисовна Враская (аристократический род Враских известен в веках; но на должности работника Публичной библиотеки он повытерся), в ужасе потребовала от Иры, чтобы та не смела звонить из коммунальной квартиры по телефону.

- О таких вещах по телефону не разговаривают, - изрекла она. Ира не поняла - в самом деле странной - логики Враской и продолжала названивать. Правда, когда она звонила, например, Кудровой, то выходила в автомат, подальше от дома. Друзья Кудровой не приняли у себя никаких мер осторожности, узнав о моем аресте; об этом подробнее я говорю в §16.

Пару слов о Враской. В феврале 1957 года к ней на службу являлся некто с красненькой книжкой, который расспрашивал обо мне. Она глухо сообщила об этом Ире, категорически отказалась передать какие бы то ни было подробности и запретила извещать об этом меня (Ира, конечно, не послушалась), а в качестве главного вывода - советовала Ире немедленно бросить меня. Когда Ира вернулась из заключения, Враские не пускали ее в (сохранившуюся) Ирину комнату. Даже когда через полтора года я добился, чтобы Иру прописали в Ленинграде (уже после моего возвращения, см.гл.V), и ее прописали на старой квартире, Враские года полтора, если не больше, не пускали ее проживать там (она ютилась в пустовавшей комнате Грузова, который сам жил у ставшей ему женой Зубер). Наконец, когда Ольга Борисовна узнала, что я собираюсь поступать на работу в

Публичную библиотеку Салтыкова-Щедрина, она пошла в дирекцию и всплеснула руками: "Да знаете ли вы, кого берете?!" Меня не приняли, хотя за меня ходатайствовал сам академик В.И.Смирнов (тот, что умер в 1974 году).

Ира не ограничивалась телефонными звонками. Она дала телеграмму моему отцу в совхоз Рощино под Ленинградом о моем аресте. Получив ее, он тут же сжег данную ему мною из хвастовства статью "Об историческом романе" с рецензией Марьямова. На следующий день, 27-го, он примчался в Ленинград. Но остановимся на событиях 26 числа. Она побежала в Библиотечный институт известить Бориса. В общежитии к ней вышел Игорь Адамацкий, который, познакомившись, рассказал об аресте Бориса и обыске в общежитии и узнал о моем аресте. Ира вновь метнулась к телефону, названивать всем-всем-всем уточнение размеров катастрофы. С Эрнстом Орловским она виделась лично. Он излагал подробности обыска у него, но до Иры это не доходило⁸⁸. Цел или забрали - вот как билась тогда ее мысль. Ира имела больше оснований догадываться, если не знать наверняка о существовании "организации"⁸⁹, нежели Эрнст, который не так пристально, как она, наблюдал мое поведение. Но и Эрнст кое о чем догадывался.

Мысль его работала примерно так. Пименов хотел познакомиться с Вайлем, но после знакомства говорил об этом как-то глухо. Однако Вербловская проявляла почему-то большой интерес к Вайлю и просила Эрнста (а почему не Револьта?!) познакомить ее с ним. Далее, Вайль почему-то упорно избегал говорить Эрнсту, видится ли он, Борис, с Револьтом. Наконец, когда Эрнст стал рассказывать Борису, какие интересные беседы проходят по воскресеньям дома у Револьта, Борис слушал его разинув рот, явно интересуясь всем происходящим. Но на приглашение Эрнста приходить к Револьту по воскресеньям Борис, вопреки своему интересу, ответил вдруг, что ему не хочется. И у Орловского стала прорезываться мысль, что знакомство Пименова с Вайлем носило конспиративный характер...

Эрнст с Ирой позвонили Игорю, но того не было дома, а по приходе домой и по аресте родители Заславского скрывали факт обыска и ареста в течение нескольких месяцев и уж во всяком случае не пожелали бы говорить с женой "человека, погубившего их мальчика". Назавтра Эрнст, не застав Игоря на службе, сходил к нему домой; отец того вышел к Эрнсту на лестницу и довольно нелюбезно сообщил, что сына дома нет, уехал. Мотивы, которыми руководствовались родители, и некоторые другие, скрывая информацию об аресте, мало чем отличались от мотивов Враской: "Разве можно про это говорить?"

В тот же день Ира ступила первый шаг по пути, приведшему в тюрьму ее и моего отца. Ей вдруг почудилось, что чемодан с бумагами запрятан у ее отца ненадежно. ПЕРЕПРЯТАТЬ! О, если бы я мог быть рядом! Это-то я понимал и тогда! Под пристальным оком стоглазой машины нельзя и недопустимо суетиться, перевозить криминал с места на место! Пусть лучше он полежит в не совсем надежном месте, но зато спокойно, спрятанный еще во время отсутствия слежки или относительно не

интенсивной слежки. Но вытаскивать его на свет прожекторов неумолимо следующих за тобой проснувшихся опергрупп - это безумие, которое простительно только влюбленной женщине, рвущейся хоть что-то сделать для того, кто уже там...

Но даже в этом безумии Ира первый шаг осуществила так великолепно, что следствие могло бы запросто и тут остаться с носом. Она сговорилась со Шрифтейлик. Обе взяли по чемодану. В чемодане Иры было то самое, что мы с ней укладывали. Опись хранившегося там она сожгла сразу по уходе гебистов из ее квартиры, наткнувшись на нее при разборе кучки оставшихся бумаг на столе. Но фотоснимок, сделанный старшим лейтенантом Ерофеевым и о котором она не знала, жил своей отдельной жизнью. И в тот же или на следующий день лег на стол начальнику следственного отделения майору Некрасову - фотокопия описи. Правда, покамест следствие не знало: опись чего это?! Все от своего отца Ира забрала. И позвонила моей матери - которая, конечно, слегла после обыска⁹⁰ и вести о моем аресте, но которая непременно должна была переезжать на другую квартиру, ибо истекал срок ордера - что везет ей нужные для обвязки вещей веревки. Шрифтейлик везла в своем чемодане веревки. Вербловская и Шрифтейлик сошлись в женской уборной на Малой Садовой⁹¹ и обменялись содержимым чемоданов. Вербловская поехала к моей матери и привезла-таки ей веревки в утешение. Шрифтейлик пешочком протопала до улицы Жуковского к своей школьной подруге Генриетте Дроздовой, с которой виделась раз в два-три месяца. Пришла и попросила спрятать у себя, чтоб не нашли. "Ставь", - ответила та. Наружное наблюдение не заметило Шрифтейлик: мало ли кто входит и выходит из уборной на углу Невского! Наружное наблюдение и опергруппа не спускали очей с Вербловской. Оно даже доставило себе случай убедиться, что в чемодане, доставленном к Щербаковой, действительно, находились именно веревки - и ничего больше! И майор Некрасов, совещаясь с подполковником Роговым, ломал себе голову: что это за опись, имеет ли она отношение к делу и как с ней поступить?

Но 27 марта к Ире приехал мой отец. Испытывая потребность в разрядке после жуткого душевного напряжения, Ира сделала второй, уже непоправимый шаг в ту бездну, увлекая за собой моего отца. Он задал ей вопрос: "Что они взяли?" Вместо того, чтобы, как это сделал бы Эрнст, протянуть ему протокол обыска, она возжаждала похвалы: "Да это, Иван Гаврилович, что! То, что они взяли - чепуха по сравнению с тем, что я спрятала. А сегодня перепрятала так, что никто не найдет!" И рассказала, только что не назвав имени, всю операцию.

А магнитофон крутится, крутится... Некрасов подпрыгивает: сошлось! Вот она, к чему эта опись! Рогов командует: стать пред мои выпученные очи всем филерам! Прошляпили? Ищите!! Сегодня перепрятывала!!! Ну, подожди ж, такая-разэтакая... Ира нанесла личное оскорбление всему

отделу. А человек так устроен, что скорее простит преступление, чем личное оскорбление.

Назавтра с утра мой отец, почистив костюм, вошел в парадный подъезд Большого Дома и потребовал, чтобы его принял следователь, ведущий дело его сына Пименова Р.И. Его приняли - и не один капитан Правдин, а вкупе с майором Некрасовым. Отец начал стучать на них кулаком, возмущаясь тем, что они возрождают бериевщину. Его совесть, совесть старого чекиста (он работал в Дончека в 1919-1922 годах, потом ушел учиться на ветеринара; подробнее см. §4 гл.2) не могла смириться. Он требовал немедленно освободить меня. Извиниться. Наказать виновных. (Он же знал, что "самое существенное надежно спрятано, а взято так, ерунда.") Как минимум, настаивал ознакомить его с делом, дабы разъяснить, какое это недоразумение. Правдин спросил: "А документы, подтверждающие работу в ЧК, у Вас сохранились?" Документов при себе не оказалось. Сославшись на неотложные дела, его попросили подождать. Сначала тут, рядом, в соседней комнате на диване, листая журналы и газеты.

Тем временем Ерофеев смотался на квартиру Вербловской, дождался, когда она вернулась с работы (в этот раз довольно рано, часов в шесть вечера) и попросил:

— Товарищ Вербловская, поезжайте, пожалуйста со мной. Там надо один вопросик выяснить.

— Можно ли мне сообщить знакомым, что я арестована? Можно ли с собой что-нибудь взять?

— Да, что Вы! Я Вас не арестовываю, у меня и ордера нет. Всего-тона часик-другой, срочно надо кое-что уточнить.

И она вышла - в чем была, кажется, даже не оставив в комнате сумки со школьными учебниками, так как надо было бы возиться их перекладывать, а сумка понадобилась бы на обратном пути покупать продукты - на пять лет из своей комнаты. Как дорогую гостью встретили ее Некрасов и Правдин:

— Ну, рассказывайте же, куда Вы свезли вчера чемодан?

— Какой чемодан?

— Да не поступайте себе во вред! Мы о Вас же печемся. Мы-то и без того все знаем.

— Что "все"? О чем Вы, не понимаю!

— Ну, как о чем! О чемодане с бумагами Пименова, который Вы вчера от своего отца Арновича перевезли на другое место.

— Ах, вы про этот чемодан! Так это был чемодан с веревками. Вас уже и веревки интересуют? Это тоже "контрреволюционная агитация?!" Они у матери моего мужа - у Щербаковой Ларисы Михайловны.

— Вы нас за дурачков не считайте! Нас не веревки интересуют, а бумаги. Антисоветские рукописи Вашего сожителя Пименова.

— Какие бумаги?? Что, вам мало того, что вы при обыске забрали? Итак весь дом перерыли! Вы лучше ответьте мне, за что вы его забрали? Хватит беззакония творить! Отошли сталинские времена! И вовсе не сожитель он мне, а муж. Вы не имеете права оскорблять меня.

— Какой же он муж, если вы не регистрировались! А так... Разве он с одной с Вами только? Ну, как хотите. Пусть будет муж. Так Вы скажете нам, куда Вы свезли бумаги Вашего... МУЖА?

— Ни о каких бумагах я ничего не знаю.

Вот что, гражданка Вербловская Ирэна Савельевна. Мы хотели с Вами по-хорошему, без протоколов. А Вы нас вынуждаете. Вот, распишитесь, что Вы предупреждены. Мы Вас будем допрашивать в качестве свидетеля по делу Пименова Р.И., обвиняемого в преступной деятельности, предусмотренной статьями 58(10) и 58(11) УК РСФСР.

— А сколько ему за это будет?

— По усмотрению суда. Свидетель не имеет права отказываться отдачи показаний и давать ложные показания; это статьи 92 и 95 УК РСФСР. За это - до двух лет лишения свободы. Расписались? Теперь отвечайте на вопросы. Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения? Место жительства? Национальность? Профессия? Образование? Последнее место работы? Имеете ли судимость? Куда Вы отвезли чемодан, взятый Вами на квартире Вашего отца Арновича Савелия Григорьевича?

— К матери Пименова, Щербаковой Л.М.

— Что в нем было?

— Веревки.

— Свидетель Вербловская, Вам предъявляется фотокопия текста, написанного Вашей рукой, где, в частности, написано: "... № 44. Венгерские тезисы; № 45..." (А Ира-то ничего не ведала про фотографирование, учиненное Ерофеевым!) Ваша это рука?

— Мо... моя... кажется, моя...

— Куда Вы дели перечисляемые этой описью бумаги, вынув их из чемодана, взятого у Арновича, и заменив их веревками?

— Молчание.

— Хорошо, свидетель Вербловская, мы прервем сейчас допрос, Вы подумайте. Поймите, что не в Ваших интересах запираться. Два года лишения свободы - стоят ли того какие-то бумаги? Подумайте, а мы допросим свидетеля Щербакова И.Г. Проводите свидетеля в соседнюю комнату.

И снова вызывают моего отца. Теперь с ним беседуют иначе. Он уже - допрашиваемый свидетель, предупрежденный об ответственности. Полукругом его обступили человек 10-12, блистая погонами.

— Вы приехали вчера по вызову Вербловской в ее квартиру?

— Да, я...

— Отвечайте на вопросы, Вербловская передала Вам последнее при аресте поручение Пименова пересмотреть книги Пименова и уничтожить антисоветские, не замеченные при обыске?⁹²

— Никакого поручения не было. Я просто сам заинтересовался, какие у него любопытные книги. Я ведь впервые приехал к ним в гости.

— А говорила ли Вам Вербловская, что она перепрятала антисоветские рукописи Пименова?

— Ничего не говорила.

— Свидетель Щербаков, предупреждаю Вас повторно об ответственности за ложные показания. Нам все и так известно, как Вы видите. Вербловская-то баба, и она все уже сказала. Она в ответ на Ваш

вопрос: "Что они взяли?" - произнесла, как сама только что признала: "Да это что, Иван Гаврилович! То, что они взяли - чепуха по сравнению с тем, что я сегодня спрятала. А сегодня перепрятала так, что никто не найдет." Ну, помните, она еще про уборную говорила? В Ваших же интересах подтвердить. Вот, подпишите протокол.

— Знаете что, меня на такой мякине не проведете. Я сам допрашивал контру. Мне приходилось с такими встречаться, что вы бы в штаны наделали. Да не вылупляйте на меня глаза, а то повыскочат! Давайте мне очную ставку с Вербловской!

— Значит, она это говорила, но Вы согласны подтвердить это только на очной с ней ставке?

— Ничего она не говорила. А очная ставка мне нужна для того, чтобы уличить ее в клевете на меня. А скорее всего - вас уличить, потому что вы приписываете ей то, чего она не говорила и не могла говорить, потому что никакого чемодана не было. А вы - бандиты и бериевцы. Вам надо бы сажать тех, кто при Сталине миллионы людей уничтожил, а вы вместо того честных людей берете...

— Уведите свидетеля. Введите Вербловскую. Так вот, свидетель Вербловская, свидетель Щербаков, которого Вы только что видели вон там, показал, что Вы вчера вечером, когда он приехал к Вам по Вашему вызову и спросил Вас, что они - т.е. мы - взяли у Пименова при обыске, ответили ему: "Да это, Иван Гаврилович, что! То, что они взяли - чепуха по сравнению с тем, что я спрятала. А сегодня перепрятала так, что никто не найдет." Ну, будете признаваться или вернуть Щербакова и оформить на Вас дело на два года за ложные показания?

— Ну, раз уж он подтверждает... Да, я сказала вчера это...

— Так. Вот так и дальше давайте. И тогда Вы быстренько вернетесь домой. Мы же Вас не обманываем, когда говорим, что мы все и без Вас знаем. И кому Вы передали содержимое чемодана?

— Ничего я говорить не буду! Вы не имеете права! Я не арестованная!

Да, Вы пока не арестованная. Но постановление о Вашем задержании мы оформим сейчас же. Вот, распишитесь: мы Вас задерживаем на два дня. Уведите задержанную в камеру.

На постановлении стоит время объявления ее задержанной - 23.00 28 марта 1957 года. Процедура приема задержанных во внутреннюю тюрьму УКГБЛО, соединенную деревянным висячим мостиком со зданием Управления КГБ по ЛО, ничем не отличается от процедуры приема арестованных или вновь привозимых осужденных. Единственное дополнительное неудобство для женщины - что все надзиратели (каждые полторы минуты обязанные смотреть в глазок) исключительно мужчины. Шмонает, впрочем, женщина (она же библиотекарша). В баню же водят мужчины, и в глазок присматривают за порядком. Но свыкаешься и не с таким...⁹³

В ту же ночь Правдин на своей машине свез отца на Финляндский вокзал, велев ему ехать в свой совхоз, а в Москву полетела телеграмма, во исполнение каковой УКГБ по ЛО произвело в 11.30 29 марта тщательный обыск в доме Щербакова, изъяв "речь Хрущева", мои письма отцу и несколько томов произведений В.И.Ленина, на полях которых были собственноручные пометки отца⁹⁴. Жена его, Маруся Леснова, послала ему

телеграмму на адрес совхоза: "Были гости. Взяли книги, письма Воли, статью". Телеграмму он получил без задержки⁹⁵.

Выспавшуюся Вербловскую привели на допрос. Она же за ночь придумала версию, как не сказать неправды - кому хочется получить два года - и не сказать правды - нельзя же продавать любимого! Обстоятельства она изложила так: в Публичной библиотеке познакомилась с одной девушкой. Случайно встретив ее 26 марта, решила использовать знакомство. Передала ей в уборной на Малой Садовой бумаги из чемодана, упросив подержать несколько дней у себя. Адреса ее не знает. Как получит назад бумаги? Во-первых, та знает Ирин телефон, а во-вторых, если часто ходить в Публичку, то ее там можно наверняка встретить. Как ее зовут? Лена. Ну, да, конечно, Елена, а как же иначе, раз ее все Леной зовут.

В самом деле, Шрифтейлик звали ВИЛЕНОЙ. Правда, никто ее никогда Леной не называл, и она не терпела имени "Лена". Все звали ее Вилей. Но поди докажи, что Вербловская лжет! Правда, познакомились они не в Публичке, и вообще в этот период своей жизни Виля совершенно не бывала в Публичке; познакомились они как чтецы у писательницы Эльяшевой. Но поди докажи, что они не были знакомы раньше через Публичку! Словом, версия была составлена так, что уличить Вербловскую в лжесвидетельстве было бы совершенно безнадежным предприятием. Следствие быстро это поняло и не пыталось вменить ей этой статьи. Но следствие не собиралось и прощать ей дерзкой попытки перехитрить лучших в мире разведчиков, попытки, грозившей лишением их премиальных. Оно взяло на себя труд доказать, что Вербловская была виновна в том же преступлении, что и я. С другой стороны, казалось Вербловской, версия придумана так, что никто не сумеет найти эту Лену-Вилю. Ведь ни адреса, ни примет - ничего, кроме ложного указания, будто ее можно встретить в Публичной библиотеке!

29 и 30 марта следствие допрашивает знакомую Иры Зубер -Лазареву, интересуясь, что она делала 26 марта. 29-го у нее в 18.30 проводят даже обыск. 30 марта набросились на нашу соседку по квартире Роксану Мосину - что та делала 26 марта? 30 марта следователи колебались, не является ли мифическая Елена известной им Зубер-Яникун и допрашивали Иру на предмет знакомства с Зубер. Та ликовала, видя, что сбила ищеек со следу. Но в том же допросе, уточняя, где еще работала, услыхали фамилию Эльяшевой, позвонили писательнице, порасспросили обо всем и установили, что Вербловская чередовалась в чтении слепой с некой Вилей Шрифтейлик, "очень милой и приятной девушкой". А имя "Виля", не привязанное к фамилии, звучало на ленте подслушивания...

1 апреля в 15.00 лейтенант Прокопьев, в штатском, подошел и мило улыбнулся Виле, входившей в кинотеатр "Рекорд" на углу Садовой и Лермонтовского: "Здравствуйте". Она улыбнулась в ответ (срочно припоминая, кто бы это мог быть), и тут ей улыбнулись еще двое-трое столь же милых молодых людей, ничуть не похожих на тех "в штатском" на площади Искусств.

— Мы должны, гражданка Шрифтейлик, провести у Вас обыск, -произнес лейтенант Прокопьев.

— А ордер у Вас есть?

— Конечно. Распишитесь на обороте. Мы Вас подвезем.

— Зачем? Здесь пешком до дому быстрее.

И они в молчании пришли в ее квартиру по улице Римского-Корсакова, д.49, кв.1, тщательно осмотрели все в комнате и на указанных ею принадлежащих ей коммунальных полочках в этой огромной, как ад, квартире, ничего не нашли, оставили на столе протокол обыска, в котором в графе "изъято" вписано оказалось: "Ничего не изымалось", Виля переложила его в стол, чтобы мать, вернувшись с работы, не наткнулась, а потом они предложили ей проехать в Управление, т.е. в Большой Дом. Дорогой она ломала голову: что они ищут? Она была столь уверена, что чемодана им не найти, что ей и в голову не приходило, что они ищут именно его. Но тогда - что же?

Сначала она нагло отбрехивалась: ничего не знаю. Упоминание об уборной перестраивает ее:

— Я чемодан сожгла.

— А где же Вы взяли топор разрубить чемодан? Где в печи следы железа от чемодана?

— Сожгла я бумаги, а чемодан выбросила на помойку.

— Поедем на помойку.

Вилю беспокоило одно: лишь бы мама не узнала ничего. Свою мать она боялась панически всю жизнь. О чемодане же она знала смутно: Ира плакала и просила сохранить. Там что-то дорогое для Револьта. Ничего о криминальном не говорилось. Степень ЦЕНЫ чемодана была неясна. Заслуживает ли он всей этой нервотрепки? Или там бабушкины портреты, которые Револьт, опасаясь конфискации (такое юридическое слово ей не приходило на ум, но она жила представлениями, что все, в чека попавшее, не воротится), хочет заблаговременно вынести из дому? А мама ждет, волнуется... (А следователи примечают срывающиеся слова "мама".) Вдруг прочитает протокол?! Надо как можно скорее домой! Да и следователи такие милые люди... А вдруг ЭТО начнется? Ради неизвестно чего! Ой, они хотят привезти сюда маму: "Пусть Ваша мать смотрит, как ее дочь пойдет в тюрьму!"

По ее воспоминаниям, часов в 10-11 вечера, а по хронологии документов в 20.00 она повезла Прокопьева с товарищами на улицу Жуковского к Гете Дроздовой. Та отдала им чемодан.

— Вы можете быть свободны, Вилена Анатольевна.

— Нет, я хочу посмотреть, что было в чемодане.

— Ах, так. Хорошо, Вы будете нашим понятым при вскрытии. Вернулись в Большой Дом. Часов пять - по ее воспоминаниям, она вышла на улицу около двух ночи, но шальные трамваи еще ходили - длилась перепись бумаг.

"Слава Богу, - подумала Виля, подписывая протокол. - Ничего там не было. Томик Ницше. Какие-то письма. Ученые статьи. Никаких АДРЕСОВ и никаких СПИСКОВ. Значит, чемодан никому не повредит".

Представление о том, что заговорщики всегда составляют списки, возникло у нее от хорошего знания мировой литературы. А эти письма - письма моего отца ко мне. В совокупности с изъятыми у него в Москве они явились основой для приговора Мособлсуда, лишающего Щербакова И.Г. свободы на 4 года. Статьи - всякие там "Правды о Венгрии" и прочие тезисы, попали в мой приговор. Томик Ницше - вот это правда - я сунул в уже уложенный чемодан, опасаясь конфискации. Больше всего волновался я, попытался узнать потом у адвоката: будет ли конфискация⁹⁶. Жаль было моей библиотеки... Томик Ницше "Так говорил Заратустра" в чудесном

переводе Изразцева, как небо от земли отличающемся от переводов Полилова, мне вернули.

2 апреля Ира признала, что лицо, названное ею Леной, это и есть Вилена Шрифтейлик. В тот же день ей предъявили постановление об аресте, опечатали раскрытую настежь с 28 марта комнату и составили опись имущества. 5 апреля Иру допрашивал прибывший из Москвы капитан Егоров по делу моего отца. 9 апреля - заметив, что Вербловская плохо переносит одиночество и радуется вызову на допрос, ее стали дергать пореже - ее расспрашивали о знакомых, посещавших наш дом. Ее уличал - подумать только - Никита Дубрович! Какие муки и терзания! Дубровича допрашивали 30 марта и, подробнее, 8 апреля. Он, едва отдавая себе отчет в последствиях, рассказал, что Ира была очень милой хозяйкой, все время поддерживала беседу и никуда не отлучалась из комнаты, когда приходили гости. Правда, ничего антисоветского не говорила. Но показания шли вразрез с версией Иры, что она, когда являлись гости, удалялась на кухню и чистила картошку, не вмешиваясь в разговоры, нисколько ее не интересовавшие.

12 апреля она назвала фамилию Грузова как лица, у которого хранится другой чемодан. Как вырвалось это у нее - не знаю. Не понимаю. 13 апреля Грузов выдал чемодан органам, в тот же день был поверхностно допрошен и отпущен с миром. В чемодане этом хранились, в основном, мои дневники присталинских лет, те два листка из черновика "Судеб", часть моей древней переписки с отцом, уйма тетрадей с моими стихами. Закончу эпопею с чемоданами сообщением, что Дроздова допрашивалась по поводу чемодана Шрифтейлик 11 апреля и весьма поверхностно. К ее объяснениям, что Шрифтейлик не уточняла ей содержимого, отнеслись с полным доверием. Слегка шокировало следователей нежелание Дроздовой понять пагубность своего поведения:

— Но как же Вы взяли чемодан, не спрашивая о его содержимом? Там ведь могла быть ворованная мануфактура!

— Я Вилю знаю, и ворованной мануфактуры она бы не принесла.

— Но там было хуже: антисоветские рукописи!

— Это же не ворованная мануфактура.

Ее больше не дергали и никаких неприятностей для нее не последовало. Что касается Вили, то Эльяшева вежливо, но непреклонно попросила ее убираться вон.

16 апреля Ире Вербловской предъявили обвинение по ст.58 (10-11). Прозвучало давно с трепетом ожидаемое ею обвинение в распространении "секретной речи" Хрущева. Так тюрьма получила вторую сверхплановую жертву.

Тем временем отец мой заканчивал свою командировку в совхозе. Звери его выздоравливали, он прикидывал с совхозным врачом совместную статью об этом заболевании. 5 апреля появляется из Москвы капитан Егоров. Сначала Москва безнадежно требовала от Ленинграда, чтобы Ленинградское УКГБ арестовало моего отца. Ленинград отвечал, что ничего преступного на территории Ленинграда и Ленинградской области Щербаков не совершил; коли вам надо, сами и арестуйте. Капитан же Егоров обливался потом зависти при виде успеха своих ленинградских коллег, раскрывших такое крупное дело. И порешил не ударить в грязь лицом. За казенный счет он едет в Питер, допрашивает отца и Иру 5 числа. 7 апреля повторно допрашивает отца, уже задержанного в это время в Большом Доме на пару дней. Его интересует толкование новогоднего письма отца ко мне, в котором тот выражал весьма оптимистические

пожелания, но в довольно обтекаемой форме. И откуда у Щербакова хрущевский доклад, изъятый при обыске? 8-го допрос повторился.

Поговорив назавтра безрезультатно со мной, Егоров на время отбывает в Москву. Отца выпускают. Следующим за Егоровым поездом едет мой отец, дав Марусе телеграмму "встречай". Его встретили капитан Егоров с понятыми и препроводили на Лубянку. Тюрьма поглотила еще одну сверхплановую жертву. Маруся телеграммы не получила.

На этом первом этапе следствия были произведены еще обыски: у Вишнякова, 26 марта в 12.00. Найдено несколько порнографических открыток и морской кортик. У знакомой Заславского Шапиро, 29 марта. Допросили в Курске мать и бабку Данилова 29 марта; его самого привезли в Ленинград только в середине апреля. Больше обыски не проводились.

§ 14. Апрель

Следствие присматривается к свидетелям; допрос Орловского 30 марта; режим в следственной тюрьме КГБ; страдания моей матери; подробные показания Вайля, Вербловской, Данилова, потом Заславского; моя очная ставка с Вайлем и взаимное изменение позиций; мистерия

Борьба пошла на изматывание противника. На детальное привязывание подслушанного и подсмотренного к конкретным личностям. Поначалу следствие знакомилось с этими личностями. Вот кто допрашивался 30 марта: Орловский, Зубер-Яникун, Дубрович, Лазарева, Мосина, Арнович, Иванов и Тарасов (двое последних связаны с Вайлем некоторыми переговорами о радиоприемнике), а из обвиняемых - Вайль, Вербловская и Заславский. Свидетели держатся настороженно. Лишь бы не повредить своим друзьям.

При этом следователи уже могут уловить разницу между свидетелями, просто бывавшими у меня в доме, и свидетелями, бывшими в доме и знавшими про организацию. Первые - например, Виля Шрифтейлик - наивно рассказывают очевидные факты, скрывая только те высказывания, которые, по ее мнению, явно криминальны. Даже когда ей пересказали один мой разговор с ней наедине, она упорствовала. Пересказали буквально: "Видите, Пименов ничего не скрывает" (разговор был на историю-политическую тему). Она потрясена. Но ее осеняет: "Ведь Револьт на меня почти не обращал внимания. Не может при таком небрежении он помнить каждое слово. Значит..."

— Да Вы не бойтесь. Ведь Вы же с ним не соглашались. Вы же его опровергали!

"Не может быть. Не до меня ему сейчас. Не до того, чтобы помнить мои высказывания. Значит, это не он. Это - МАШИНКА!" - догадывается она. И начисто отпирается от разговора. Но внешние факты она рассказывает, не утаивая.

Свидетели второго рода - например, Зубер - начинают лгать на дальних подступах. Ей опаснее (не только за меня, но и за себя) признаваться. Она больше отрицает самого даже очевидного.

Особняком стоят показания Орловского - единственного, кто читал УПК. Вот протокол его допроса 30 марта⁹⁷:

"ВОПРОС. Назовите своих знакомых и охарактеризуйте каждого из них.

ОТВЕТ. Знакомых у меня много. В числе своих знакомых могу назвать следующих: Пименов Револьт Иванович. Я познакомился с ним примерно в 1951 г., он работал в Технологическом институте пищевой промышленности. Мы познакомились с ним на почве изучения математики, постепенно наши отношения стали дружескими. Я считаю его молодым способным математиком. Мы беседовали с ним на бытовые, математические и другие темы. Я часто бывал у него на квартире. Бывал и он у меня, но реже. Как человек он мне нравился, но иногда бывал груб со мной, по незначительным поводам ссорился со мной, приходил в ярость, а на следующий день извинялся и сам не мог объяснить своего поведения. Заславский Игорь Дмитриевич. Я познакомился с ним примерно в 1953 г. на почве занятий математической логикой. Я у него на квартире был несколько раз, а он у меня не

был. Я неоднократно встречался с ним на квартире Пименова. Мы трое совместно переводили статьи по кибернетике, обсуждали наши математические работы, математическую и кибернетическую литературу и т.п. Он работал в Научно-исследовательском институте городской и сельской телефонной связи. Вербловская Ирина. Меня познакомил с ней Пименов, кажется, летом 1956 г. Она у меня была несколько раз, брала книги. Какие именно - не помню. Вайль Борис Борисович. Учился на первом курсе Библиотечного института. Я познакомился с ним осенью 1956 г. в эсперанто-секции Дома Культуры Промкооперации. Он мне сразу очень понравился. Он хорошо владел языком эсперанто и наши беседы в основном касались этой области. Я был у него, кажется, два раза. Один раз я просил его заменить меня на один день в качестве библиотекаря эсперанто-секции, а второй раз (24 марта) мы знакомили друг друга со своей международной перепиской. Пейтин Георгий⁹⁸ Самуилович, учится в аспирантуре университета. Я знаком с ним примерно с 1953 г. На дому друг у друга не бывали, встречались в университете, Математическом институте АН СССР, в эсперанто-секции и т.п. Наши беседы в основном касались математики и в последнее время также языка эсперанто. Лозинский Николай Николаевич, работает в воинской части № 30/895. Мы с ним знакомы с 1948 г. по совместной учебе в университете. Раньше мы встречались с ним часто, потом реже. В последнее время я стал бывать у него чаще в связи с тем, что оформляюсь на работу в эту воинскую часть.

ВОПРОС. Бывал ли Вайль у Пименова?

ОТВЕТ. Я никогда не видел Вайля у Пименова. Пименов же мне об этом ничего не говорил.

ВОПРОС. Когда Вы последний раз видели Пименова и Вербловскую?

ОТВЕТ. У Пименова я был последний раз вечером примерно недели три назад. Кажется, проносил книгу Хаусдорфа "Теория множеств". Сколько времени я у него пробыл и содержание нашего разговора не помню. Вербловская заходила ко мне, кажется, в среду 27 марта. Она сообщила мне об аресте Пименова и пробыла у меня не более 10 минут.

ВОПРОС. Что Вы хотите дополнить к своим показаниям?

ОТВЕТ. Имя Пименова пишется не через "д", а через "т". Хочу уточнить, что в 1951 г. Пименов учился в университете, а в Институте пищевой промышленности он работал в последнее время. К характеристике Пейтина следует добавить, что он сделал на III Всесоюзном математическом съезде 6 или 7 докладов, вызвавших большой интерес.

ПОДПИСЬ Орловского.

ПОДПИСЬ лейтенанта Прокопьева".

Проанализируем это произведение следственного искусства.

Прежде всего, совершенно ясно, что допрос происходил не так, как написано в протоколе. Не мог вообще человек, а тем более Эрнст, стремившийся сказать как можно меньше (что видно из самого протокола) в ответ на первый вопрос оттарабанить столь длинный ответ. Его подбадривали вопросами, не вошедшими в протокол. Это видно еще хотя бы из того, что в протоколе указаны часы допроса: с 12.15 по 15.00, а фактически Эрнста допрашивали с 11.15 по 16.15. Тут с ним и поговорили, и повыяснили личность его, и понамекнули ему на то, на се. Ничего этого в протоколе не отражено.

Вот записанный Эрнстом фактически имевший место допротокольный разговор в начале допроса:

"— Ваш паспорт, - говорит следователь.

— Ваше удостоверение, - возражает Орловский.

— Я не обязан свидетелю показывать удостоверение (ага, смекает Эрнст, значит, я не обвиняемый, а свидетель), а паспорт мне нужен, чтобы списать анкетные данные.

— Надо же мне с Вами познакомиться.

— Так бы и сказали: "Давайте познакомимся". Лейтенант Прокопьев.

Списав данные, Прокопьев спрашивает:

— Говорили ли Вы с Пименовым о политических вопросах?

— Неужели Вы думаете, что мы, культурные люди, читающие газеты, никогда не затрагивали в своих беседах политические вопросы?

— Нет, я этого не думаю. Как раз наоборот. А вот были ли какие-нибудь антисоветские, нелояльные разговоры?

— Нет, таких разговоров не было.

— Ну, как же, была критика каких-нибудь мероприятий правительства?

— Призывов к подрыву, свержению или ослаблению советской власти не было.

— Не было?

— Не было. И прежде чем задавать мне вопросы, Вы должны предложить мне изложить все, известное мне по делу.

— Хорошо, излагайте.

— По какому делу?

— По делу Вашего знакомого Пименова.

— А в чем он обвиняется?

— По ст.58-10.

— Это что, контрреволюционная агитация?

— Не контрреволюционная, а антисоветская.

— А в чем именно?

— Не забывайте, что мы Вас допрашиваем, а не Вы нас.

— Так, а мне ничего антисоветского не известно про Пименова."

Далее он стремится утопить недвусмысленно "криминальных" знакомых в потоке некриминальных. Называл он гораздо большее число лиц. Поначалу он просто перечислил было все имена, значившиеся в его записной книжке. Но следствие фильтровало показания, отбирая лишь интересных для себя. Только чтобы не совсем уж искажать характер допроса, включили в протокол и никому не нужных Пейтина и Лозинского. Впрочем, может быть, и не совсем уж ненужных? Пейтин - эсперанто, кто его знает? А Лозинский? Орловский устраивается в воинскую часть (сейчас бы сказали: "в почтовый ящик")?? Не бывать тому!! Еще год с лишним бедствовал Эрнст, которого не брали ни на одну работу. Ему, кончившему аспирантуру по специальности "математическая логика", удавалось устроиться разве лишь на временную работу книгоношей в книжный магазин... (Подробнее см. §8 гл.5.)

О чем он беседовал с Пименовым? - Упаси Бог, исключительно о математике. Даже книжки и те были математические: "Теория множеств". (Кстати, насчет Хаусдорфа правда. Он в самом деле принес ее мне. Но не только ее.) И он не сообщает даже, что познакомил Вайля с Пименовым именно он; хотя Вайль уже рассказал про это. А следователи не напирают,

не уличают. Им нужно присмотреться к свидетелю. Установить его почерк лжи. Найти зацепки к нему. Пробрасывают ошибочки в протоколе: внимательно ли читает данный товарищ и читает ли вообще подписываемое им? Читает, и придирчиво. Заметил "д". Но вот пропустил ошибку в имени Иры: она ведь не Ирина, а Ирэна. Так-так, и к нему подберемся, дай только срок.

А Эрнст тем временем уходит, уверенный, что им ничего не известно о том, что 17 марта у меня дома собирались гости, которым я рассказывал про внутрипартийную борьбу в 1925-1927 годах. Ведь он же показал, будто был у меня ТРИ НЕДЕЛИ назад, причем, как можно сделать вывод по контексту, один, и вел несущественный разговор, который легко забылся. А они - проглотили. Значит, если бы в этот момент он думал о подслушивающих аппаратах, то мог бы "с уверенностью" заключить, что их у меня в доме не было.

Эрнст закидывает им удочку, подсказанную ему моей биографией: не сумасшедший ли Пименов? Беспричинные взрывы ярости... Он подготавливает свое алиби на предмет совместимости работы со мной и Ирой над "Речью Хрущева": как же, он и познакомился-то с Вербловской только летом 1956 года! (Фактическая-то работа над текстом шла в марте-апреле, как рассказано в §1.)

Я так подробно проанализировал протокол допроса Эрнста, ибо он в некотором смысле типичный для позиции тех свидетелей, которые хотели как-то спасти меня. Другие из числа меня выгораживавших в этот период -Зубер, Дубрович - держались примерно так же. Только сказывалась разница в характерах и юридической подготовке.

Но были и такие, которые охотно поливали меня грязью. Арнович (допрашивался 28 и 30 марта) и Враская (30 марта и 17 апреля) в один голос твердили, что я тиранил и бил Иру, что я - антисоветчик, а вот Иру взяли ни за что; при этом все-таки Арнович не показал ничего конкретного, тогда как Враская сумела заметить, различить и опознать в числе ходивших к нам в дом Лазареву (почему-то появившуюся 26 марта) и Игоря Заславского⁹⁹. Они исходили в неконкретных обвинениях против меня: самый дух разговоров отдавал-де контрою¹⁰⁰. Такие свидетели были бы полезны следствию, если бы оно ШИЛО дело. Примерно такого рода свидетелей набирал капитан Егоров против моего отца (см.гл.5). Ленинградское же ГБ тогда не нуждалось в услугах враских. Тем более, что Враские и знали-то ничтожно мало.

Стояла задача: найти что-то, чтобы расколоть меня. Для этой цели из Вербловской, Вайля, Заславского, Гнучевой выуживались детали, которыми можно было бы пронять меня. Так как ДРУЖБА препятствовала им вредить мне, то им "открывалось мое подлинное лицо". Вербловской описывали, как я ей изменял. Вайлю - как его эксплуатировал. Заславскому - как непохвально о нем отзывался. Гнучевой - в какую бездну увлекал ее несовершеннолетнего сына. На Лубянке капитан Егоров старался выжать что-нибудь из моего отца, кроме нецензурной брани, которою тот его поносил. И крохи пересылал в порядке взаимопомощи в Ленинград (протоколы допросов Щербакова от 12, 22, 25 и 27 апреля).

Пытались использовать Вилю, чтобы пробить меня. Привели 4 апреля на очную ставку.

— Знакомы с ним?

— Конечно. Пименов Револьт.

— А Вы с ней?

— Отвечать отказываюсь.

— Револьт, почему ты не хочешь меня узнавать?

— А разве я тебя не узнаю? Я с тобой и поздоровался, и с удовольствием поговорю. Я просто для протокола отказываюсь что бы то ни было говорить.

— Почему?

— Да потому, что следователь, вот этот капитан Правдин, чтобы заставить меня признаваться, грозился арестовать мою жену. (Это было 2 апреля, когда меня допрашивали о "литературе, хранившейся у Арновича".)

— Прекратите разговоры со свидетелем! И можете написать в какой угодно жалобе, что я, капитан Правдин, второго апреля во столько-то часов грозил арестовать Вашу жену. Я не боюсь!

— Так ты не знаешь...

— Прекратите разговор! Уведите свидетеля!

Я так и не успел узнать, что в оборванной фразе Виля хотела сказать мне, что Иры уже нет на воле с 28 марта. А постановление о ее аресте было подписано ровно за час до того, как Правдин попытался было шантажировать меня этим арестом в случае моего запирательства.

Мне объяснили, как непохвальна трусость. Раз уж я нагрешил, то надо иметь смелость признаться в содеянном. Особенно напирали на мой "моральный облик". Они, защитники этики, вытащили мое письмо отцу осенью 1954 года, когда я с артелью пьянчуг, проституток и беспаспортных бродяг подрядился на стройку в один абхазский колхоз, "чтобы изучать жизнь". И вот одно или два из писем той поры, в которых я непохвально отзывался о сожителях, стало знаменем следствия и позже прокуратуры. Ибо "в этих письмах Пименов оскорбляет простой трудовой русский народ" (допрос 5 апреля). 6 апреля меня пытались спрашивать о Вайле. 8-го предъявили обвинение. 9-го от меня отскочил Егоров. 10 апреля опять о Вайле и об "информации". В этот день и произошел описанный в §12 инцидент с Роговым. Назавтра я заболел ангиной. Меня лечили весьма тщательно. Все ягодицы искололи - не помню точно, кажется, пенициллином. Кормили куриным бульоном, хотя, впрочем, в питании я не нуждался.

Пару слов о режиме. В то блаженное время не запрещали спать днем. Кормили хорошо. А если не хватало, то всегда можно было попросить добавки у надзирателя, и добавка была обеспечена. Кроме того, были передачи. Едва встав, мать дважды в неделю стала носить мне апельсины, которых до того я, кажется, и не едывал. Нередко я подзывал к кормушке надзирателя и совал ему в руки кольцо добротной краковской

колбасы, прося отдать кому-нибудь. Потом я узнал, что эта колбаса перепадала, в частности, Косте Данилову, который до того, как на суде о его существовании узнала Кудрова, никаких передач не имел; когда же она узнала, то ему были аккуратно налажены передачи. Тюрьма была полупустая. Старая добротная тюрьма с высокими потолками. В ней сидели и Николай Морозов, и Владимир Ульянов, и Борис Савинков... И книги в библиотеке были добротные, с тех времен. И был ларек. Денег у меня, правда, не было - я не взял с собой при аресте ни гроша. Но когда посадили Иру и стали отбирать имевшиеся при ней деньги (она ведь собиралась в магазин), то она поинтересовалась, что станется с деньгами. Ей объяснили: перечислят на лицевой счет, и она сможет закупать раз в 10 дней продукты в лагере. Тогда она упросила, чтобы половина этих денег была перечислена на мой счет. Кажется, 1 апреля мне принесли квитанцию, что на мое имя поступило что-то вроде 37 рублей 25 копеек. Удивленный некруглостью суммы, я вызвал начальника тюрьмы капитана Коноплянникова и сумел от него узнать, что деньги - от АРЕСТОВАННОЙ жены (то, что она мне жена, я записал в своей тюремной анкете сразу по прибытии в тюрьму. То, что мы не регистрировались, я не указал). Он, Коноплянников, вообще был человеком, доступным логике здравого смысла. Помню, в тюрьме был странный порядок с выдачей чистого белья после бани. Заключенный со своим грязным бельем шел мыться. После того как помывшись он вытрется ГРЯЗНЫМ полотенцем, приносили чистое белье БЕЗ ПОЛОТЕНЦА. Когда он возвращался в камеру, там его ждало чистое ПОСТЕЛЬНОЕ белье вместе с ПОЛОТЕНЦЕМ. Я написал заявление, что таким порядком "уничтожается самый смысл бани". Коноплянникову чрезвычайно понравилось это выражение и, смачно его повторяя, он велел изменить порядок. Примерно на полгода новый порядок установился, а потом (уже при майоре Луканкине) победило ведомственное различение белья личного и белья постельного, причем полотенце относилось к последнему.

Но жил я в то время не камерными интересами, а следственной борьбой. Причем боролся я не за изменение срока - фатальное чувство обреченности не исчезло, - а ради самого процесса борьбы. Играть в шахматы приятно ради самой игры, даже с неизмеримо более сильным противником. Я был настолько увлечен борьбой, что могу исказить характер режима. Мне вспоминается, что один из участников группы Трофимова - Тельникова¹⁰¹, кажется, Малыхин, осенью 1957 года писал возмущенное заявление Луканкину на предмет омерзительной, по его мнению, кормежки, от которой испортился его желудок; в четырех строках он пять раз повторил слова "тухлая рыба". Так что, может быть, мое субъективное восприятие улучшало объективную реальность. Но, как бы там ни было, режим был довольно мягкий и не идет ни в какое сравнение с тем, что было введено в 1961 году... (См.§6 гл.5.) Это - не ретроспективная оценка, обусловленная контрастом с последующим.

Прежде чем вернуться к следственной игре, скажу несколько слов о своей матери. Привезя ей пресловутые веревки, Ира больше не появлялась. Мама позвонила ей на квартиру. Подошла Враская и ответила, что Иры нет дома. Мама попросила передать Ире просьбу позвонить ей (на работу, ибо домашнего телефона не было). Враская, верная своему принципу не сообщать об арестах, дипломатично произнесла: "Я не думаю,

что Ира в ближайшее время сможет позвонить Вам". То ли в интонации на слове "Вам" прорвалась ненависть ко мне, то ли мама оказалась мнительной, но только она "поняла", что Ира решила меня бросить, не желает поддерживать с матерью арестованного никаких контактов, и не будет подходить к телефону.

Назавтра она переехала силами своих родственников на новую, лучшую уже тем, что не в здании школы, площадь. Но страшно далеко: в тогдашнем конце Московского проспекта, дом 195. После переезда пролежала больная несколько дней. Никто из моих приятелей не знал ее нового адреса. Она тоже не знала ничьего адреса, кроме Ириного, которая, по ее мнению, знаться с ней не хотела. Мои приятели - например, Эрнст - пытались навестить мою мать. Но они знали только ее старый адрес на Серпуховской. Пришли. Соседи говорят - нет ее. Где? А кто знает, "у нее были". Кинулись искать. Как? Никто не знал, что ее фамилия Щербакова. Ищут "учительницу биологии Пименову". И надо же такому случиться, что как раз в той самой школе, в здании которой находилась наша комната¹⁰², в школе, в которой моя мать не работала, в эти самые месяцы случилась учительница биологии Пименова, которую только что свезли в психбольницу! Друзья узнают это и обоснованно заключают, что она не выдержала горя и попала в сумасшедший дом. Поиски обрываются... А она, в своем одиночестве, клянет тех, кто бросил ее в беде... Кто даже не старается узнать от нее о судьбе своего друга...

На самом же деле и Эрнст, и другие все время прямо от следователя выведывали, что могли, обо мне и Ире. Узнавали, как с передачами, когда можно будет писать. Эрнст на свои скудные средства носил передачи Вайлю. После суда - Ирма, более обильные.

И позже, когда все друг друга нашли, друзья мои проявили прямо-таки трогательную заботу о моей матери. Кудрова узнала ее день рождения и два раза в году - на ее и на мой день рождения - до самого моего освобождения к ней стали ходить в гости Ирма, Эрнст и другие.

5 апреля Игорю Заславскому предъявили его дневник и попросили объяснить, как согласуется его утверждение, будто взгляды его советские, с написанным им на таких-то и таких-то страницах. Вместо того чтобы наотрез отказаться обсуждать дневник как исключительно личный документ, не подходящий под действие статьи, гласящей об агитации и пропаганде, он выкручивался, приискивал толкования, говорил о временных умопомрачениях и проговорился, что "те, кому он давал читать дневник, не усматривали в нем ничего несоветского". Потом он стал твердить, что НИКОМУ не давал его читать, но следователи уже стали примерять, кто бы из его знакомых мог подтвердить факт чтения дневника, переводя тем самым неинкриминируемый документ в разряд криминальных. Так прошли допросы 6 и 8 апреля, а 9-го ему было предъявлено обвинение. 12, 16, 19 и 22 апреля его допрашивали о различных его знакомых, преимущественно из таких, которые стояли в стороне от политики, но были общими и у него и у меня, и которым было бы нелегко доказать, что они ни при чем: Любицкая, Нагорный, Машьянова. 24 апреля Заславский признал себя виновным и начал подробно излагать все обстоятельства своей и моей преступной деятельности (26 и 28 апреля). Следователи настолько обрадовались, что посвятили допросам даже праздничные дни: 1 и 2 мая его выспрашивали об обсуждении "Венгерских тезисов" 8 ноября (когда еще, по-видимому, подслушивателей

у меня в доме не было) и о событиях, связанных с обсуждением Пикассо. От Заславского они получили отчетливое представление о личных взаимоотношениях среди гостей моего дома: как мы кого называли, кто когда приходил. Ведь для следствия было нетривиально узнать и то, что Эврику Эфроимовну Зубер-Яникун в быту звали Ирой! А Корбута обычно заглазно называли "лошадь" из-за формы его лица. Правда, на всем протяжении апреля Заславский признавал только те обстоятельства, которые были связаны с наличием свидетелей; наши с ним наедине разговоры он еще не выдавал. А вот то, что делалось в компании - уже не скрывал.

Только после этих признаний Заславского следователи находят себя достаточно осведомленными, чтобы потянуть на допрос Корбута (29 и 30 апреля). Протоколы его показаний на первых порах довольно безлики и, если сравнить их с показаниями Заславского, просто пересказывают те. Такой же характер носят и его показания 3 мая. Корбут был первым свидетелем, имевшим отношение к моему делу, которого следствие вызвало после почти месячного перерыва с 30 марта.

От Вербловской в лоб немногого сумели добиться, но зато почти все узнали косвенно. В это время ее спрашивали пореже, не Бог весть о чем серьезном. Она темнила, в отношении речи Хрущева придерживалась той - в этих условиях совершенно устаревшей - версии, которую мы с ней разработали в мае 1956 года.

Вайля на протяжении апреля допрашивали много и во всех подробностях. Он, кажется, целиком поддался действию доктрины: стыдно трусить признаваться. Его допрашивали 30 марта, 1-2, 5 апреля, и он рассказал о листовках и об информации. 8 апреля ему предъявили обвинение и несколько переориентировали допросы: несколько дней не было речи о Пименове, а о других членах группы: Вишнякове, Кудрявцеве, Грекове, Кокореве (9, 11 и 12 апреля), о курских делах (15 и 17 апреля). 18 апреля из него попробовали выжать - авось что знает - что-нибудь о "сборищах на квартире Пименова", а когда это не удалось, удовлетворились рассказом об Орловском.

Но все-таки следствие было не удовлетворено. Ведь центральная фигура обвинения, к которой сходятся все нити, отказывается давать показания. Правда, уже нет никакого сомнения, что улик набрано довольно. Любой суд признает обвинение в совершении инкриминируемых деяний доказанным, если говорить о Пименове. Да и сам он держится так, что ясно: отрицать по-серьезному он ничего не собирается. Но как заставить его признаваться?

Для того, чтобы я принял участие в превращении известного неофициального знания в юридический факт, мне устроили очную ставку с Борисом. Накануне, 18 апреля, меня проинформировали, что сгорел последний найденный следствием тайник - у Грузова, - но убедились, что язык мой по-прежнему не развязывается.

19, 20 и 22 апреля продолжалась очная ставка с Вайлем. Так как я увидел, что Борис рассказал почти (в тот момент еще "почти") все, и так как речь зашла о том, чтобы просто подтвердить то, что уже юридически сказано и что это уже не может повредить никому, кроме меня, - то я решил дать это подтверждение. Встала проблема: как быть в тех случаях, когда Борис умышленно лжет или случайно ошибается? Исправлять его или подтверждать его неверные показания? В первом случае я добавлял бы следствию новое знание, что противоречит моим убеждениям. Во втором - я был бы вынужден вспомнить его версию, отклоняющуюся от истины. Потом я мог бы позабыть ее и, помня, что об этом уже говорилось на

следствии, брякнуть правду. Имея в виду вторую опасность, я все-таки решил по мере сил подтверждать именно тот вариант, который предполагал Борис. Этого же принципа придерживался я и после, с другими. Но так как память подводила меня, то я проговаривался порой в деталях. Иногда следователи это отмечали и, ссылаясь на меня, приводили других к изменению их показаний, а иногда мои обмолвки оставались незамеченными.

Очная ставка с Борисом проходила в дружеском тоне. Поначалу он словно бы извинялся всем видом передо мной за то, что рассказал. Я же не видел резону корить его за уже совершившийся факт. Через пару часов он оправился и мы стали болтать запросто. Да, забыл - едва войдя, я тут же в нарушение всех правил подошел к нему и поздоровался за руку. Правдин и Рогов, проводившие ставку в первый день, вякнули было, что не по правилам. Тогда я буркнул: "Так прекращайте ставку. Я ее не просил". И они предпочли не замечать нарушений.

Как я уже сказал, мы запросто болтали, слегка направляемые вопросами, которые ставил Правдин, руководствуясь прежними показаниями Вайля. Подошла пора кончать. Правдин протянул Вайлю протокол очной ставки. Борис подписал. Протянул мне - я стал внимательно читать. И чуть ли не в первом вопросе усмотрел искажение. Мы с Борисом вспоминали мои высказывания при первом появлении в Библиотечном институте. Вайль сказал: "Пименов говорил, что в Советском Союзе нет свободы слова". Следователь записал так: "ОБВИНЯЕМЫЙ ВАЙЛЬ. Пименов говорил, что якобы в Советском Союзе нет свободы слова". Я обращаюсь к Борису и спрашиваю:

— Что я говорил?

— Что в Советском Союзе нет свободы слова.

— А, может быть, я говорил: ЯКОБЫ нет свободы слова?

— Нет, ты утверждал это без "якобы".

— А ты на очной ставке произносил слово "якобы"?

— Нет.

— Так почему же ты подписал то, чего ты не произносил?! Или, может быть, ты сам считаешь, что "якобы"?

— Нет. Но ведь написал не я, а следователь. И я всегда так подписывал... Я думал, так надо...

Я поворачиваюсь к следователям:

— Вы слышали, что сказал Вайль? Значит, вы все время фальсифицировали его протоколы? Перепишите!

— Не будем! Мы правильно записываем! Так полагается!

— Тогда я отказываюсь подписывать и не буду давать показаний даже на очных ставках.

Они перепугались. Довольное лицо подполковника Рогова потемнело. Но кричать на меня он не осмелился, памятуя мою реакцию 10 апреля. Часа полтора они убеждали меня, что, поскольку в Советском Союзе на самом деле ЕСТЬ свобода слова, постольку они не обязаны писать в протоколе всякую клевету. Я, со своей стороны, напирал на то, что показания пишутся не от имени следователя, а в первом лице от имени допрашиваемого¹⁰³. Посему, если допрашиваемый пожелает утверждать, что в Неве водятся крокодилы, следователь обязан фиксировать утверждение допрашиваемого безо всяких там "якобы" и тому подобного редактирования. Логика моя их не убедила, конечно. Но шантаж убедил.

Правдин с досадой порвал начатый протокол очной ставки и сел писать другой¹⁰⁴. На этот раз он, прежде чем написать, зачитывал вслух предполагаемый вариант и наносил его в бланк только после моего согласия.

Эта и подобные сцены научили Бориса трем вещам, по крайней мере. Во-первых, он понял, что хозяином на следствии является допрашиваемый, а не следователь. Во-вторых, он усвоил, что надо читать протоколы и что в протоколы должно заноситься буквально то, что говорит допрашиваемый, а не то, что по этому поводу подумает следователь.

В-третьих, он осознал, что перед нами сохранилась еще задача драться за наши убеждения и не позволять смешивать себя с грязью. Стиль показаний Вайля после этой очной ставки резко меняется. Правда, 24, 26 и 30 апреля прошли-таки по инерции очные ставки Вайля с Бубулисом, Адамацким и Даниловым соответственно (Бубулис и Адамацкий остались во свидетелях). От уже данных им признаний уйти ему было некуда. Зато стиль менялся. Об этом, клеймя меня, заявил прокурор Демидов:

"Сравните характер протоколов допроса Вайля до и после очной ставки с Пименовым. До этого Вайль был готов раскаяться в своем преступлении, а после очной ставки, под давлением¹⁰⁵ Пименова, он стал вести себя вызывающе и выставлять себя идейным борцом".

Признаюсь, что если бы я сначала прочитал протоколы допросов Вайля, а лишь потом пошел бы на очную ставку с ним, то я не подал бы ему руки и держался бы не по-дружески, а как с Вишняковым. И я был бы неправ. Вайль оказался гораздо лучше, нежели его представляют отредактированные другими протоколы. И, кроме того, я не смог бы тогда повлиять на Бориса так, как сказано Демидовым. Меня эта история научила не спешить выносить моральное осуждение людям, пока не обладаешь полной информацией.

С другой стороны, я многое потерял в своем собственном мнении, соглашавшись хотя бы подтверждать в очной ставке чужие показания. В конце концов, с некоторой точки зрения, разница невелика: подтверждает ли человек то, что и так известно из неведомых источников следствию, или подтверждает то, что говорит у него на глазах расколовшийся подельник. И там и там есть элемент соучастия со следствием, думалось мне. И в этом состоянии депрессии капитан Правдин 25 апреля кладет мне на стол показания Вишнякова и спрашивает: "Так как, будете подтверждать письменные показания Вишнякова или Вам вызвать его еще раз на очную ставку?" Видеть рожу Вишнякова у меня не было ни малейшего желания. Я избрал за благо написать протокол допроса в следующей редакции: "Ознакомившись с показаниями Вишнякова, подтверждаю их, а именно..." И в дальнейшем в качестве нормы у нас с Правдиным прижилась такая практика: я читаю показания того или иного лица, а затем диктую Правдину протокол, обязательно начинающийся словами:

"Ознакомившись с показаниями такого-то лица, эти показания подтверждаю и желаю сообщить следующее..."

А далее переписываю, меняя третье лицо на первое, его показания (конечно, в той мере, в какой они касаются только его и меня). Конечно, я лично читал письменные показания... Не то что другие, которые видели в руках следователя письменные показания и подтверждали то, что следователь им из них зачитывал. И совсем не то что другие, которые и не видели показаний, а только верили следователю, что они есть, и подтверждали сказанное следователем. Конечно... Но все-таки у меня осталось гнусное впечатление, что я сломался. И если бы адвокат Вайля пожелал, он мог бы доказывать благотворную роль Вайля, с полным основанием декламируя:

"Посмотрите, какое благостное влияние оказала очная ставка Вайля с Пименовым! До того Пименов упорно запирался и не давал никаких показаний. После же очной ставки Пименов стал признавать данные, добытые следствием!"

Но напрасно подполковник Рогов с довольством потирал руки: - Сильная штука очная ставка. Не выдержали, Пименов? Вообще, на следствии бывают странные вещи, которые до сих пор я не могу понять до конца. Почему вдруг меняется казалось бы окончательно принятая линия поведения и допрашиваемый поворачивается на 180°? И, мне кажется, тут не существенно, начинает ли допрашиваемый признавать на самом деле имевшие место факты (как это, в основном, было у нас), или же начинает признаваться, что он двоюродный брат Гитлера, присланный с заданием взорвать все железнодорожные мосты на острове Врангеля... Не важно, ЧТО признает. ПОЧЕМУ признает - вот вопрос! И даже если отвлечься от моего опыта, а обратиться к советским милицейским романам и очеркам, то мы обнаружим, что советская следственная школа сильна не своим умением вести сыщицкие хитросплетения в стиле Агаты Кристи, Сименона или Конан Дойля, а своим мастерством проводить допросы, добиваясь признания преступника. Стены тюрьмы помогают, что ли. Но ведь и со свидетелями творилось примерно то же. Не буду голословным, процитирую Орловского:

"Они прямо шпарили. Они обставляли это так: у нас есть показания. О чем Вы тогда говорили? Я - не хочу говорить - говорю, что я этого не помню. Оно и действительно, было как-то давно, да и я старался по возможности забыть... Так что я и в самом деле много не помню, хотя лучше было бы, чтобы помнил, потому что тогда складнее что-нибудь сказал бы. Они: "Мы Вам напомним" - "Откуда?" - "У нас есть показания" - "Чьи?" - "Ну, допустим, Таировой" - "Ну, покажите" - "Сейчас покажем". Дальше начинался целый спектакль. Они как будто звонили, говорили: "Вот у вас сейчас заняты показания Таировой. Вы не сможете их принести нам через пять минут?" И в конце концов то ли мне надоедало дожидаться... Конечно, это было глупо с моей стороны три часа подряд говорить одно, а потом... хотя бы частично подтверждать. Я четко видел, что это они знают. Но не было столь же четкого сознания, что они не могут использовать это знание, и им нужно мое подтверждение. Хотя иначе - зачем бы они от меня так добивались подтверждения? Непонятно, почему я не менял свои показания".

И какие бы мотивы изменения своего поведения на следствии ни излагали мне причастные к следствию лица, я всегда обнаруживал на дне их бочки оснований какой-то неразгаданный осадок. Вот я сам прошел через следствие, а тайны не раскрыл. А переучиваться на психолога - вроде староват стал.

§ 15. Следствие углубляется

Допрос Орловского 17 мая; оценка свидетелями высказываний обвиняемых; допросы Орловского от 18, 20 мая и 12 июня; во что превращается общий разговор в протоколах; как историкам по протоколам реконструировать общий разговор

Вооруженные подробными показаниями Заславского в придачу и своими неюридическими знаниями, следователи расширили фронт допросов. Если за все время с 25 марта по 30 апреля следователи провели всего 40 допросов свидетелей, то за две недели с 3 по 15 мая было проведено свыше 40 допросов свидетелей. При этом расширялся контингент свидетелей и углублялось качество их допросов. Сопоставим, например, протокол допроса Орловского от 30 марта (предыдущий параграф) с его же допросом от 17 мая. Во-первых, второй допрос длился с 11.00 по 20.00. Просьбу Эрнста об обеде они высмеивают (а я не понимаю, почему в ответ на их смех Эрнст не отказался давать показания? Ведь лишение обеда - это уже физическое принуждение). При допросе ему предъявляют "Правду о Венгрии", мой дневник, показания Вайля. А вот вопросы и ответы:

"ВОПРОС. На допросе 30 марта Вы показали, что бывали на квартире Пименова Р.И. Как часто Вы там бывали и с кем там встречались?

ОТВЕТ. На квартире Пименова я бывал примерно раза три в неделю. В разное время и в разные дни я встречал там разных лиц: в частности, несколько раз встречал Заславского Игоря, Зубер Иру, Корбута Александра, Вилю, Марину (фамилий их не знаю), а также Виктора, но он приходил лишь с Вилей.

ВОПРОС. С какой целью все эти лица посещали квартиру Пименова?

ОТВЕТ. С какой целью все эти лица посещали квартиру Пименова, мне неизвестно. Но иногда они собирались на обсуждение определенной темы, которая была известна заранее.

ВОПРОС. Какие антисоветские высказывания слышали Вы на квартире у Пименова?

ОТВЕТ. Антисоветских высказываний на квартире Пименова я не слышал. На квартире у Пименова обсуждались бытовые, литературные, исторические и политические вопросы. Из политических вопросов обсуждались все текущие события международной жизни, в частности, события в Польше, Венгрии, выборы в Польше и т.п. Кроме того, Пименов делал доклады на темы о Каляеве, Нечаеве, попе Гапоне, "Что такое социализм". Я делал доклады по трем вопросам: "Февральско-мартовский пленум ЦК ВКПб 1937 года", "Обзор изменений структуры органов госбезопасности, внутренних дел и управления местами заключения", "Обзор политических процессов за годы советской власти". В апреле я должен был делать доклад "Обзор законодательства фашизма и нацизма". Тему этого доклада предложил я сам и все согласились.

ВОПРОС. Какие политические высказывания содержались в указанных докладах Пименова?

ОТВЕТ. Доклады о Каляеве, Нечаеве, Гапоне следует относить не к политическим, а к историческим. Что касается Венгрии, то Пименов считал, что в Венгрии имело место народное восстание, что венгерские события - внутреннее дело венгров, вмешательство советских войск есть интервенция. Мои взгляды по этому

вопросу в основном совпадали со взглядами Пименова. Заславский также в значительной степени соглашался с этими взглядами. Что касается Польши, то Пименов одобрял решения VIII пленума ЦК ПОРП и меры, принятые после этого пленума, считая эти меры важным шагом в направлении демократизации политической и общественной жизни Польши. Он не одобрял некоторые высказывания советской печати в отношении Польши, в частности, опубликованную в "Правде" 20 октября 1956 года корреспонденцию из Варшавы под заглавием "Антисоциалистические выступления на страницах польской печати".

Не правда ли, немного для девятичасового допроса без обеда? Но зато куда конкретнее. Вместо прежнего "был недели три назад" - "бывал раза три каждую неделю". Орловскому понадобилось около часа спорить со следователем старшим лейтенантом Аржанковым, чтобы убедить его включить в протокол изложение СВОИХ взглядов на венгерские события (совпадение с моими). Аржанков доказывал, что это НЕСУЩЕСТВЕННО¹⁰⁶.

И некоторые другие свидетели - например, Виля Шрифтейлик - все время стремились внушить следователю, что их взгляды совпадают с высказываниями Пименова, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, Пименов ничего преступного не говорил. Но, в отличие от Эрнста, они не догадывались настаивать занести это в протокол, а силились втолковать это лично следователю! (Втолковать следователю Правдину... Он-то сам себя чудесно охарактеризовал диалогом:

— А ведь сейчас, гражданин следователь, не по-ленински.

— Что именно?

— При Ленине были и другие партии, и оппозиции, и свобода в литературе. А сейчас ничего этого нет.

— Ну, да, тогда сил у нас еще не было все это ликвидировать сразу.

Что можно было втолковать ему? Лениво, вяло слушал и записывал он показания, и во взоре его светилась тоска: "Разве так ведут допросы?")

Но, безотносительно к личности следователя, существенно это или нет? Мне кажется, что мнение свидетеля относительно мнений, инкриминируемых обвиняемому, существенно. Ведь такие мнения характеризуют общественную атмосферу, в которой действовал обвиняемый. А для политических дел важнее всего атмосфера. Но, с другой стороны, если свидетель по юридической неграмотности не придирается к редакции протокола, а следователь сам дает им в протоколе оценку "антисоветский", то значит ли это, что атмосфера действий была такая, при которой такие вот действия воспринимались как антисоветские?

Об этом я говорил в своем заявлении 3 сентября суду о неправильных методах следствия (см. §18), и вот яркий пример. Моего старого университетского приятеля Сашу Суслова в связи с найденными у меня его письмами (или в связи с супружеским визитом нас с Ирой к нему с женой, когда те посетили Ленинград) допрашивали алма-атинские защитники государственной безопасности:

"ВОПРОС. Какие антисоветские высказывания или действия замечали Вы за Пименовым Р.И.?

ОТВЕТ. Антисоветские действия за Пименовым я замечал следующие: на лекциях по марксизму-ленинизму он изучал китайский язык¹⁰⁷".

Речь идет о лекциях 1952-1953 года. Напоминаю, что допрос имел место 18 мая 1957 года, когда дружба с Китаем была нерушима, когда "Правда" публиковала статьи и речи т.Мао Цзе-дуна (одну из таких публикаций будет цитировать in extenso мой адвокат в §18). Не правда ли, сии показания - шедевр? Они тоже относятся к атмосфере действий? Пожалуй, пока свидетель не научится юридически грамотно формулировать свои показания и пока он не избавится от принизывающего его страха - посадят, - лучше ему все же не высказывать "своего" мнения! И сколькие свидетели на суде клялись и божились, что эпитет "антисоветские" попал в их следственные показания по недомыслию, сами не знают как...

Пожалуй, я воспроизведу прочие протоколы допросов Эрнста, так как они дополняют многое в моих воспоминаниях. Я уж очень конспективно резюмировал в §10 происходившее на моей квартире по воскресеньям. На месте каждой точки в показаниях Орловского я вижу не отраженные протоколом вопросы, вопросы, вопросы следователя. И концепцию следователя, от которой пытается уйти Эрнст. В текст протоколов я буду вносить позднейшие комментарии Эрнста. Вот допрос 18 мая, с 09.00 до 19.00:

"ВОПРОС. На допросе 17 мая Вы показали, что Пименов делал доклады о попе Гапоне, Каляеве, Нечаеве, "Что такое социализм". Какие выводы делал Пименов в этих докладах?

ОТВЕТ. Доклад о Гапоне состоял из двух частей. В первой части Пименов изложил основные исторические факты, относящиеся к деятельности Гапона, а во второй - некоторые свои теоретические соображения. Эти соображения состояли в следующем. Гапон в период, непосредственно предшествовавший 9 января 1905 года, не был провокатором, агентом охранки. Гапон и созданное им "Собрание фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга" сыграли большую роль в развитии революции 1905 года. Заслуга Гапона в том, что он сумел привлечь к революционному движению более широкие массы рабочих, чем это удавалось другим организациям, в частности, социал-демократам. Это удалось ему только благодаря широкому использованию легальных возможностей, что недооценивали эсеры и социал-демократы. По мнению Пименова, на этом примере видно, что массовое революционное движение невозможно без использования легальных возможностей, что в дальнейшем поняли и социал-демократы.

Последнее придаточное предложение вызвало упорные возражения следователя Аржанкова, отказывавшегося вносить его в протокол. Но Орловский добился.

Припоминаю, что Пименов говорил однажды, что культ личности давил все легальные возможности, и при культе личности венгерские события были бы невозможны, ибо малейшая попытка выставить какие-либо требования была бы подавлена в зародыше. А при последовательной ликвидации последствий культа личности венгерских событий так же могло бы не быть, и дело могло бы пойти другим путем, примерно таким, как в Польше. В докладе о Каляеве Пименов подробно изложил организацию террористических актов Каляевым и его

помощниками. Пименов высоко ценил заслуги Каляева и считал, что роль индивидуального террора в развитии революционного движения иногда недооценивается в советской исторической литературе. Пименов неоднократно говорил, что исторический опыт надо связывать с современностью, но я не помню, чтобы он это говорил в связи с докладом о Каляеве.

Следователь вместо слов "чтобы он это говорил" настаивал на формулировке "говорил ли он это".

Что касается Нечаева, то Пименов говорил, что от Нечаева следует исчислять историю революционного движения в России, и поэтому деятельность Нечаева имеет очень большое значение. По словам Пименова, Нечаев был человеком исключительно преданным делу революции, не гнушавшийся никакими средствами. Он мог выкрасть чужие личные тайны, подвести под арест ни в чем не виновного человека, убить члена своей же организации, который вовсе не был предателем и т.п. Присутствовавшие спросили Пименова, означает ли его восхищение Нечаевым, что он одобряет эти методы. Пименов ответил, что он не одобряет, а просто хотел показать, что в революционном движении применялись и такие методы. В докладе "Что такое социализм" Пименов зачитал "Принципы коммунизма" Энгельса, подробно разобрал их и затем сказал, что большинство этих принципов коммунизма у нас осуществлено, но что это программа куцая, и массы не могли идти за этой программой, а шли за лозунгом "светлого будущего". Информация была на этот раз очень сбивчивой, часто отвлекались на другие вопросы, и поэтому мне трудно последовательно воспроизвести мысли Пименова. Помню, что возник вопрос о том, является ли государственная собственность на средства производства формой общественной собственности? Пименов стоял на той точке зрения, что это разные понятия. Он считал, что при настоящем социализме не может быть государственной собственности на средства производства, ибо она сковывает инициативу масс. В этой связи Пименов сказал, что Бакунин был в этом вопросе более прав, чем Маркс. Пименов пояснял свою мысль ссылкой на образование рабочих советов на предприятиях в Югославии, Польше, Венгрии. Он сказал, что строй в этих странах ближе к настоящему социализму. Далее Пименов сказал, что в условиях, когда марксизм поддерживается государством и выступать против него невозможно, положения марксизма могут иногда превращаться в догмы, а марксизм - в своего рода государственную религию. У нас возник спор о религии, о церкви".

Допрос Орловского 20 мая, с 15.00 по 20.45:

"ВОПРОС. Какие доклады и информации делали Вы на квартире у Пименова?

ОТВЕТ. Как сказано в предыдущих протоколах, я делал доклад "Февральско-мартовский пленум и т.п." и намеревался сделать доклад "Обзор законодательства фашизма и нацизма". Кроме того, я часто излагал Пименову, как в присутствии других лиц, так и без них, содержание статей из газеты "Известия", журналов "Вопросы истории", "Вопросы экономики" и др. Читал пересказывал, делал переводы статей из газет "Борба" и "Политика" (обе югославские), журналов "Нове дроги" и "Зоишты теоретично-политично" (оба польские) и "Ла документасьон франсэз" (французский). По материалам газеты "Трибуна люду" я составил таблицу "Статистика польских выборов". Кроме того, я информировал Пименова и по многим другим вопросам, например, о порядке превентивного заключения в Индии согласно конституции Индии и др.

ВОПРОС. По чьей инициативе делались эти информации?

ОТВЕТ. Все информации делались по моей собственной инициативе. Темы докладов заранее согласовывались с Пименовым.

ВОПРОС. Какие высказывания по политическим вопросам допускал Заславский И.Д.?

ОТВЕТ. Заславский в значительной степени соглашался с Пименовым.

ВОПРОС. Какие высказывания по политическим вопросам допускала Вербловская И.С.?

ОТВЕТ. Вербловская по политическим вопросам высказывалась редко. Были случаи, когда она соглашалась с мнением Пименова, а были случаи, когда не соглашалась. Помню, что был случай, когда Вербловская в резкой форме возражала против того, что у нее на квартире производится обсуждение докладов, перечисленных в предыдущих протоколах.

ВОПРОС. Известны ли Вам составленные Пименовым тезисы "Венгерская революция" и материалы под заглавием "Правда о Венгрии"?

Предъявлена машинопись: Леонид Борисов, "Правда о Венгрии"; "Венгерские тезисы" были изъяты у Эрнста при обыске, о чем ему напомнили.

ОТВЕТ. Указанные тезисы мне известны, а никакого материала под заглавием "Правда о Венгрии" я никогда не видел.

Следователь настаивал, будто бы "Правда о Венгрии" составлена Пименовым по записям Орловского. Он явно не верил словам Орловского.

ВОПРОС. При обыске у Пименова Р.И. изъяты Ваши рукописи "Хронология венгерских событий 1-31 октября 1956 года" и выписки из газеты "Борба" от 1 и 4 ноября 1956 г. С какой целью Вы передали эти рукописи Пименову?

ОТВЕТ. Я передал эти рукописи Пименову постольку, поскольку они его интересовали. Считаю нужным добавить, что эти и аналогичные рукописи я показывал и давал на прочтение многим лицам, которых это интересовало.

ВОПРОС. Какие статьи антисоветского содержания распространял Пименов?

ОТВЕТ. Никаких статей антисоветского содержания Пименов не распространял.

ВОПРОС. Передал ли Вам Пименов машинописный экземпляр доклада Н.С.Хрущева "О культе личности и его последствиях" с антисоветским приложением?

ОТВЕТ. Пименов передал мне указанный доклад Н.С.Хрущева с подстрочными комментариями и приложением в конце под заглавием "О речи Хрущева." Содержания этого приложения я не помню.

Это было изъято у Эрнста при обыске.

ВОПРОС. Кому еще передал Пименов указанный доклад с антисоветским приложением?

ОТВЕТ. Это мне неизвестно.

ВОПРОС. Кто писал комментарии к указанному докладу и приложение?

ОТВЕТ. Подстрочные комментарии к указанном докладу писал в основном я, а кто писал приложение, я не знаю.

ВОПРОС. Как оценивали происходившие на квартире Пименова обсуждения присутствовавшие на них лица?

ОТВЕТ. Многие соглашались с Пименовым, некоторые не соглашались. Большинство считало такие обсуждения полезными. Припоминаю, что Марина дважды спросила меня, как согласуется мое пребывание в комсомоле с моим изложением дела "Ленинградского центра".

Дело "Ленинградского центра" - декабрь 1934 года - проложило, по мнению Эрнста, юридическую дорогу открытым процессам 1936, 1937 и 1938 годов. Вплоть до смерти Л.Шейнина, подписавшего обвинительное заключение по этому делу, Эрнст обращался во все инстанции, требуя наказать его и отобрать у него орден Трудового Красного Знамени, полученный в 1938 году.

Она сказала, что мы только все болтаем, а не действуем, и добавила, что она охотно вступила бы в какую-нибудь тайную организацию.

"Фактически, - пишет Орловский, - разговор с Мариной изложен мне следователем со ссылкой на протокол ее допроса на Камчатке. Протокол этот он несколько раз порывался предъявить, но так и не предъявил. Позже выяснилось, что такого протокола и не существовало. Следователь категорически отказался записать ход допроса так, как это было, ссылаясь на то, что это не повредит Марине. В конце концов я согласился на подобную форму записи. Он угрожал мне, что если я не соглашусь, он напомнит мне некое слово, которое Марина произнесла, а я умолчал. К этому он (Аржанков) возвращался несколько раз."

Я ответил, что я полностью согласен с программой и уставом комсомола и партии и не вижу здесь никакого противоречия и спросил ее, слышала ли она доклад Н.С.Хрущева "О культе личности и его последствиях" и, в частности, то место, где Хрущев говорит о нарушениях социалистической законности и об обстоятельствах принятия закона от 1 декабря 1934 года. Что касается ее намерений, то я ответил, что, во-первых, я не понимаю, как эти ее взгляды согласуются с ее пребыванием в комсомоле, а во-вторых, что для устранения недостатков не нужно никакой тайной организации, а надо лишь "кричать правду на каждом углу", т.е. недостаточно широко известные факты доводить до сведения как можно больше широкого круга лиц. Я спросил ее также, как же она пришла к этим взглядам, если менее года назад она настолько не интересовалась политикой, что даже не пошла слушать доклад Н.С.Хрущева, о чем она сказала мне перед тем. Она ответила, что тогда ее эти вопросы не интересовали, а сейчас интересуют. Но почему произошла такая перемена, я из ее слов не понял.

Следователь настаивал сказать: "Под влиянием Пименова".

Марина сказала еще, что, вероятно, у вас всех одинаковые взгляды, есть какая-то теория. Я ответил, что для организации, действительно, нужна была какая-то теория. Что же касается нас: меня, Револьта, Игоря, -

следователь настаивал опустить имена "меня, Револьта, Игоря",

то взгляды у нас далеко не одинаковы, и теории никакой нет. Не Револьта же считать теоретиком!

ВОПРОС. Что Вам известно об обстоятельствах знакомства Пименова с Ваилем?

ОТВЕТ. Вайля я знал по эсперанто-секции дома Культуры Промкооперации. Он мне очень нравился. 1 декабря 1956 г. в газете "Вечерний Ленинград" был напечатан фельетон "Смертяшкины", в котором упоминается Вайль. Я говорил Пименову, что Вайля я знаю и не верю, чтобы он мог писать бессодержательные стихи, подобные приведенным в фельетоне. Пименов просил меня познакомить его с В аил ем. Прежде чем я успел это сделать, он сам зашел в общежитие к Вайлю, но не застал его дома. Вайль рассказал мне об этом и просил дать ему телефон Пименова, что я и сделал. Но знакомились ли они, мне неизвестно. Однажды я пытался притащить Вайля к Пименову, но он не пошел. Был случай, когда я заходил к Вайлю вместе с Вербловской. После ареста Пименова Вербловская сообщила мне, что она заходила к Вайлю и узнала, что он арестован".

И последний допрос Орловского по моему делу, когда следствию оставалось только отредактировать показания. 12 июня, с 10.50 до 19.45, если верить протоколу, и с 10.15 до 20.00, если верить часам Эрнста:

"ВОПРОС. Делали ли Вы на квартире Вербловской информацию о существующем якобы в ЦК КПСС делении на три группы?

ОТВЕТ. Очевидно, Вы имеете в виду следующее. Действительно, я однажды на квартире у Пименова излагал содержание статьи из журнала "Зошиты теоретично-политично" под заголовком, кажется, "Польша и Венгрия". В частности, я излагал то место из этой статьи, где говорится, что в ЦК КПСС существуют три группы: "сталинисты", "либералы" и "центр".

ВОПРОС. Кто присутствовал при этой Вашей информации?

ОТВЕТ. Я излагал содержание этой статьи Пименову. При этом присутствовала, кажется, Вербловская, и, возможно, кто-нибудь еще.

ВОПРОС. Какие высказывания по поводу этой Вашей информации допускали Пименов и Вербловская?

ОТВЕТ. За давностью времени не помню.

ВОПРОС. Читала ли Вербловская стихотворение антисоветского содержания, содержащее слова "нам надоел восторг ослиный"?

ОТВЕТ. Вербловская читала стихотворение, начинающееся указанными словами, но я не помню, в этот ли день, и я не считаю, что оно антисоветского содержания.

ВОПРОС. Зачитывал ли Пименов какие-либо строки из этого стихотворения?

ОТВЕТ. Возможно, что Пименов в разговоре приводил какие-либо строки или слова из этого стихотворения, но точно я этого не помню.

ВОПРОС. Известно ли Вам, кто автор этого стихотворения и как оно попало к Пименову и Вербловской?

ОТВЕТ. Мне неизвестно, как это стихотворение попало к Пименову и Вербловской и кто его автор. Возможно, что кто-либо из них тогда и называл автора, но я не могу этого вспомнить.

ВОПРОС. Вам зачитываются показания Кудрявцева Эдуарда Петровича от 4мая 1957 года:

«Второй раз на квартире у Пименова я был по приглашению Револьта в феврале 1957 г. Кроме Пименова там были Эрнст, еврейка в очках, еврейка-брюнетка и еврей в очках. Фамилий их я не знаю. Первым выступил Эрнст. Он сделал информацию из буржуазной газеты о якобы существующем в ЦК КПСС делении на три группы: "сталинисты", "либералы" и "центр". Эрнст назвал в каждой из этих групп конкретные фамилии членов ЦК. После этого Револьт сказал: "Вместо сволочи единой над нами много сволочей". Потом женщина-брюнетка зачитала стихи, содержавшие эту же фразу. Далее снова выступил Эрнст и сообщил, что, согласно выступлению академика Несмеянова на "секретном заседании АН", советская биология на 50 лет отстала от зарубежной. Это говорил либо Эрнст, либо другой еврей в очках. Затем женщина-брюнетка сделала информацию о специальности хранения засекреченной литературы в одной из крупных библиотек. Говорили также о том, что реабилитирован поэт Мандельштам. Зачитывали его стихи, содержания их я точно не помню, но они явно антисоветского содержания. Одно из стихов содержало фразу "наши речи за десять шагов не слышны". Я в основном молчал и слушал. После этих общих разговоров Револьт сделал доклад о Каляеве. Основное содержание этого доклада сводилось к осуждению тактики индивидуального террора».

Знаете ли Вы Кудрявцева и подтверждаете ли его показания?

ОТВЕТ. Раза два я встречал у Пименова Эдика, фамилию которого не знаю. Ознакомившись с показаниями Кудрявцева Э.П., могу сообщить следующее. Разговоры на темы, указанные Кудрявцевым, действительно были. Состав присутствовавших я не помню. Когда Кудрявцев говорит об информации по поводу деления в ЦК КПСС, он, очевидно, имеет в виду изложение мною указанной выше статьи, но эта статья не из буржуазной газеты, а из польского журнала, где она перепечатана из английского журнала. Я не помню, чтобы Пименов говорил указанные Кудрявцевым слова. Что касается стихотворения, то о нем говорилось выше. Разговор о Несмеянове и Мандельштаме также был, но подробностей не помню. Считаю необходимым заметить, что из показаний Кудрявцева создается впечатление, будто присутствующие поочередно брали слово и делали информацию по определенным вопросам. Это неверно. Все указанные вопросы затрагивались в ходе общего разговора.

ВОПРОС. Вам зачитываются показания Вербловской Ирэны Савельевны от 10 июня 1957 года:

«"Нам надоел восторг ослиный, предела нет и он ничей. И вместо сволочи единой над нами много сволочей. Один был умный, но подлец. Его терпели мы, пока не получили наконец и подлеца и дурака". - Это стихотворение я зачитала сразу после информации Эрнста об указанной статье в польском журнале. Я сообщила, что это стихотворение было в записной книжке арестованного.

ВОПРОС. Называлась ли фамилия Гидони?

ОТВЕТ. В общем разговоре, насколько я помню, фамилия Гидони не называлась. Но, возможно, что кому-нибудь отдельно я ее называла».

Подтверждаете Вы это показание?

ОТВЕТ. Только что зачитанное мне показание Вербловской подтверждаю. Однако считаю нужным оговорить, что не помню, к этому ли стихотворению относились слова о записной книжке.

ВОПРОС. Встречались ли Вы за последнее время с Зубер-Яникун Эврикой Эфроимовной?

ОТВЕТ. Да, встречался.

ВОПРОС. Какие вопросы, относящиеся к делу Пименова и других, затрагивались в Ваших разговорах с Зубер-Яникун?

ОТВЕТ. Мы спрашивали друг друга о том, кого допрашивали по этому делу, о ходе следствия и дне слушания дела. (Ему предъявляются показания Зубер-Яникун.)

Я рассказал Зубер о ходе моего допроса, то же сделала и она, но в более краткой форме. Мы сообщили друг другу также некоторые факты из наших показаний. Я высказал мысль, что есть идея, чтобы каждый свидетель хотя бы приблизительно записал свои показания и отдал их мне, лучше после суда, ввиду наличия статьи 96 УК РСФСР¹⁰⁸. Зубер в принципе согласилась с этой мыслью.

ВОПРОС. К кому еще Вы обращались с таким предложением?

ОТВЕТ (дается после предъявления доноса Вишнякова и протокола его допроса от 10 июня, где назван Адамацкий, подстрекаемый Орловским). В разговоре с Адамацким... (и - после длительного уговаривания) Таировой, Дубровичем.

ВОПРОС. Кто из свидетелей передал Вам записи своих показаний?

ОТВЕТ. Никто мне такой записи не передавал.

ВОПРОС. Сделали ли Вы запись своих показаний?

ОТВЕТ. Да, сделал. Она находится у меня дома.

ВОПРОС. С какой целью Вы собирали показания свидетелей?

ОТВЕТ. С целью иметь возможность более объективно изложить дело тем лицам, которые слышали о деле Пименова, но не знают подробностей и интересуются ими.

ВОПРОС. Что Вы хотите дополнить к своим показаниям?

ОТВЕТ. На допросе 20 мая мне был задан вопрос о взаимоотношениях Пименова с Вайлем. В конце ответа на этот вопрос допущена неточность. Вербловская говорила мне, что Пименов в момент ареста сказал ей, чтобы оно сообщила об его аресте всем друзьям. Когда она ехала на трамвае мимо Библиотечного института, ей неожиданно пришла в голову мысль, а не зайти ли к Вайлю и не сообщить ли ему об аресте Пименова. Она действительно зашла. Далее она сказала, что очевидно они, т.е. органы ГБ, знают больше нас с тобой, раз они сумели протянуть ниточку между Пименовым и Вайлем, а мы не можем".

Кроме записанного, в этом же допросе Аржанков сказал Эрнсту без занесения в протокол, что "Вербловская сидит за то, что не сказала, где чемодан"; спросил про всех знакомых Эрнсту Вась и Володь; интересовался, не опознает ли Орловский конверт с машинописным адресом; "Горный институт, Профком" и обратным "ЛГУ, Профком".

Этот протокол требует комментариев. Ко мне сходились гости в очередное воскресенье. Пришли пока Эрнст и Игорь с Ирой Зубер. Входит Кудрявцев. Марина и прочие подошли потом. В ожидании Эрнст с порога своим громким голосом начинает пересказывать читанное им. Я не успеваю сразу оценить важность сведений о разногласиях (потом я осознал, что это принципиально важно, ибо превращает мою оппозицию правительству в оппозицию отдельным людям в правительстве) и обрываю его словами "и вместо сволочи единой над нами много сволочей." "Что, что?" - переспрашивают Эрнст и Игорь, уловившие, что это не просто брань, а нечто ритмическое. Ира, порываясь выказать свою осведомленность, встревает и объясняет, что это цитата из стихов недавно

арестованного Саши Гидони, о чем ей рассказывала общая с Гидони знакомая Дина Кренева, тоже библиотекарь. Полностью зачитывает эти стихи. Ира Зубер интересуется, кто такой Гидони. Ира отвечает, что он работал в спецхране университетской библиотеки, где и Дина. Игорь, переводя вопрос с "неинтересных персональных частностей" на "важные общие вопросы", бросает: "А слышали, Мандельштама из спецхрана передают в общее хранение?" Всеобщее изумление. Я:

— Сомневаюсь, что его реабилитировали... Разве только как стойкого борца против Сталина.

— Почему? Что он сделал?

— Ну, хотя бы это его стихотворение:

Под собой мы не слышим родимой страны,

Наши речи на десять шагов не слышны,

А лишь только пойдут разговорцы –

Тут и вспомнят кремлевского горца!

Его пальцы, как толстые черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,

Да сияют его голенища...

Я цитирую до конца. Тут Эрнст, предпочитающий не слушать, а говорить, вновь овладевает всеобщим вниманием и сообщает, что Лысенко уже не так прочно сидит. И так, перекидываясь с темы на тему, разбиваясь на частные ручейки и вновь сливаясь в общий, идет разговор, пока не подходят прочие и я начинаю доклад. Разумеется, я не осуждал индивидуальный террор как тактику в начале XX века; Кудрявцев показал такое исключительно с перепугу, не пришили бы ему обсуждение террористического акта. Возможно, он имел в виду мою фразу, что СЕЙЧАС, в начале 1957 года, террор был бы не полезен, а вреден. Но в докладе я восхищался Каляевым и Савинковым.

В допросе есть и другая сторона. К этому моменту Вербловская разработала себе следующую тактику защиты: она-де виновна только в передаче чемодана, а ни в одном антисоветском высказывании неповинна. Перед следствием, стремившимся обвинить Вербловскую не в укрывательстве и не в недонесении, встала трудная задача доказать, что Вербловская вела-таки антисоветские разговоры. Ей стали инкриминировать зачтение "антисоветского" стихотворения Гидони (хотя, убей меня Бог, я не понимаю, что в нем антисоветского. Оно максимум направлено лично против Хрущева). И поскольку речь шла обо мне, против которого и так много данных, то мне его и не инкриминировали. Другое дело Ира, засадить которую хочется, а улик против которой негусто. Она парировала, объяснив, что зачитала его как предостережение присутствующим, что за такие стихи сажают, а вовсе не ради агитации. И следователи были озабочены получить такие показания, из которых было бы видно, что Вербловская даже не сообщала, чье это стихотворение, ибо тогда ясно, что она лжет о своих намерениях. Аржанков построил допрос так искусно, что почти до самого конца допроса Эрнст не мог понять, что основной предмет допроса - Вербловская, а не я, не Эрнстова информация и т.п. И хотя Эрнст рвался помочь Ире (по своей инициативе он сделал дополнение к предыдущим показаниям, рассчитывая, что такая редакция

облегчит судьбу Иры), получилось, что в своем благородном желании назвать как можно меньше имен он помог следствию опутать Вербловскую!

Что касается "Вась и Володь", то в один из последних разговоров на воле я упоминал неких курсантов Васю и Володю, которым должен был кое-что отнести. Предъявлявшийся конверт - это конверт, в котором группа, именовавшая себя "Комитетом спасения России", рассылала листовки. Эти листовки и мне предъявлялись на предмет уловления моей реакции: знакомо ли?

После допроса Аржанков поехал к Эрнсту и изъял у него его записи. После ухода Аржанкова Эрнст их восстановил. Потом он передал мне их копию с разрешением использовать, как сочту нужным. Здесь приведены именно они.

§ 16. Даты, фамилии, показания¹⁰⁹

Пятьдесят восемь фамилий допрошенных; был ли провокатор в группе Кудровой - Шейниса; "лагерь - обетованный край"; Вайль пытается снять с меня одно обвинение; акт идеологической экспертизы

Вернусь к тому, как разворачивались показания. Это будет скучный, хотя содержательный параграф.

20 апреля меня допрашивали о Володе Фролове. Я ответил, что учился с ним в университете на одном курсе, он астроном, я математик, - и более ничего. Самого Фролова допрашивали 21 мая. Он ничего не мог сказать интересного для следствии. Тем не менее его все-таки попросили уйти из номерного института, в котором он работал по распределению. Благодаря этому он наконец-то смог вернуться на работу по специальности - в астрономию.

20 апреля меня стыдили несовершеннолетием Дубровича. 7 и 9 мая мне предъявлялись показания Кузнецова, которые я и подтверждал. При этом особый упор я делал на то, что Кузнецов, Акмен и другие из ЛИСИ - это явно случайные люди, которых Борис привел по ошибке. Кажется, это им не помогло, и их всех повыгоняли из института. 13 мая, перед нанесением решительного, по его мнению, удара, Правдин допрашивал меня об организации вообще, предъявляя то те, то те протокольчики. В этот допрос он оказался настолько любезен, что согласился передать Ире назавтра мои стихи, поздравлявшие ее с днем рождения, - одно четверостишие. Он действительно их ей дал прочесть. Потом, зная, что я на слово не верю, попросил ее написать на листке, что она их читала. Ира, привыкшая уже к казенной процедуре расписывания за объявление извещения, начала по инерции: "Читала 14.05...", но вдруг опомнилась и написала мне в свою очередь поздравление с моим днем рождения (16 мая). Правдин вручил мне листок и с торжествующим видом сообщил, что они - люди всегда честные и держат обещания.

Прежде чем переходить к допросу 15 мая, посмотрим, как обстоят дела у свидетелей.

3 мая допрашивают Корбута и Кудрявцева. Корбут говорит сдержанно, Кудрявцев выкладывает все, безбожно путая с перепугу. Кстати, по словам Правдина, Кудрявцев не столько боялся следователя, сколько того, что я его изобью, встретив в коридоре Большого Дома. 4 мая продолжается допрос Кудрявцева, возобновляется допрос Зубер, которая пока сдерживается и слово в слово повторяет Корбута. Допрашивают Кузнецова, который то ли трусит, то ли разыгрывает роль труса, с переляку позабывшего все на свете. Он никого не оговаривает, а напирает, что изо всего переданного ему Пименовым, он успел прочесть только "Десять дней" Рида. Допрашивают некую Данилову в связи с поездкой Вайля в Новгород.

5 мая, в воскресенье, перекур. 6-го из Зубер начинают течь кой-какие подробности. Продолжается допрос Кузнецова - в том же роде. Допрашивают его товарища Акмена. По поводу показаний Бубулиса, что

Вайль-де требовал отделения Литвы, вызывают присутствовавшую при разговоре Крысюкенайте. Она отрицает. Кроме того, Вайля спрашивают о его курских делах.

7 мая с Борисом беседуют относительно его эсперантистской переписки. В тот же день Заславский уточняет некоторые подробности. Зубер продолжает признавать дальнейшие обстоятельства. Опрошены Петкевичюте о разговоре Вайля с Бубулисом, она также все отрицала¹¹⁰, и Терехов о новгородской авантюре Вайля. 8 мая Вербловская допрашивается об обстоятельствах напечатания речи Хрущева. Продолжаются уточнения Заславского и Зубер. Вновь на допросе появляется Дубрович, показания которого резко расходятся с моими. В основном, потому что он формулировал или позволял следователям формулировать их вопиюще безграмотно с академической точки зрения. Впервые допрашивают Невструева - как свидетеля о листовках, писанных им совместно с Вайлем и Даниловым. Он ото всего отпирается, не веря следователям, ручающимся, что за признание его в тюрьму не посадят. В Петропавловске-на-Камчатке допрашивают Марину Таирову, которая туда уехала незадолго до арестов с родителями. Помню, она еще жаловалась мне, что ее отчим - прокурор - гнетет ее, и спрашивала совета, не уйти ли от родителей. Я отсоветовал.

9 мая Невструева сводят на очную ставку с Вайлем. Запирается. В тот же день Вербловскую допрашивают о матери Грузова, Левиной. Заславский излагает, как он понимал мою трактовку Гапона. Допрашивают Грузова, Грекова из Библиотечного института, брата Вербловской Юрия (офицер флота, член партии) и, в Москве, моего отца о путях получения"речи Хрущева". Последний утверждает, что я просто забыл эту машинопись у него в доме, когда гостил летом 1956 года, а сам он не читал текста. Версия ничем не хуже другой. Ей противоречит одна малость: на тексте рукописи пометки, экспертизой признанные сделанными рукою Щербакова.

10 мая Вайля сводят с Даниловым по поводу их курской эпопеи. Оказывается, их группа в 1955 году называлась "Свобода". Заславский признает, что Пименову удалось вредно "идейно повлиять" на него. Зубервсе уточняет. Допрашивают неких Коршикову и Лохину, в отношении которых моя память ничего подсказать не может. Этину, вызванному вторично (первый раз - 19 апреля), предъявляют изъятую у Игоря машинопись, содержащую мое доказательство сформулированной мною теоремы: "Этин - провокатор". Он нехорошо ругается, но ничего не в силах припомнить порочащего меня, кроме сказанной ему в 1952 году фразы по поводу ибсеновской "Борьбы за престол" - "Эх, кабы у меня была королевская идея!" Правдин несколько раз заверял меня: "Этин у нас на службе не состоял".

11 мая Невструева сводят с Даниловым, но Невструев держится твердо и все отрицает. Помню, с каким возмущением в июле 1957 года Данилов отзывался мне о Невструеве:

— Какой подлец! Вместе делали, а признаваться не хочет!

Не раз и не два в лагерях встречал я эту логику. Истоки ее просты и человечны. В самом деле, я делал то же, что и они. Но меня судят, а их нет. Почему? Это несправедливо. Я должен доказать, что это несправедливо. А путь к этому единственный: показать, что они делали то же, что и я. В каком-то смысле эта логика является оборотной стороной тех мотивов, по каким Орловский, Шрифтейлик, Дубрович, Таирова и другие убеждали

следователей, что они, свидетели, делали то же, что Пименов, а ПОЭТОМУ Пименова надо выпустить. Только когда той логикой пользуются свидетели — она оборачивается благородством. Когда же обвиняемые прибегают к ней — мерзостью и скверной. И ни одного обвиняемого ни разу еще она неизбавила от суда и не уменьшила срока... О том же Невструеве допрашивают Евтухова (курянин, позже - начальник новосибирского вокзала). В тот же день Вербловскую допрашивают о "Правде о Венгрии" и впервые фиксируется фамилия Кудровой. Заславский распространяется о морали. Зубер выкладывает все больше подробностей, но пока еще молчит об организации. Спрашивают мать несовершеннолетней Таировой и некоего Лошманова.

В понедельник 13-го Евтухову дают очную ставку с Невструевым. Заславский лопочет что-то о "формах борьбы" по поводу тех его записей о надобности пулеметов на ГУМе и партизанских отрядов в Сибири, которые я упоминал в §3. Допрашивают отчима Таировой, Бубулиса, мою мать. Кстати, мелкие подробности. Когда я в конце марта отказывался говорить что бы то ни было, Правдин пригрозил: "Ну, раз Вы отказываетесь объяснять, откуда у Вас то-то, изъятое при обыске у Вашей матери, то мы будем вынуждены арестовать Вашу мать". - "Арестовывайте", - ответил я. Их "возмутила моя бессердечность" и они мне прочитали мораль, как сын должен относиться к матери. Я-то знал, что никаких юридических оснований тронуть мать у них нет, но скольких они взяли таким простым приемом? Шрифтейлик - взяли. На Зубер - давили. Кто еще?

И в этот же день произошло интересное. Согласно протоколам, дело обстояло так. В воскресенье Зубер-Яникун и Корбут - порознь - написали в УКГБ ЛО идентичные заявления о том, что "в связи с делом Пименова" они "имеют сообщить органам следствия факты, могущие быть интересными для следствия".

В понедельник Корбута вызывают, и он дает пространные показания, отрицающие его собственные предыдущие показания. Он признает, что Пименов вел с ним разговоры о тайной организации. Что он вместе с Зубер вступил в эту организацию. Что он делал то-то и то-то. Что, как ему известно - и говорит он это с согласия и по просьбе Зубер, - Пименов поручил Зубер вырезывание "буковок", которые хранятся в футляре от авторучки. И многое другое, в том же роде.

Согласно рассказу Корбута, который я слышал от него самого осенью 1963 года, беседуя в кафе-мороженом на Среднем проспекте Васильевского острова, дело обстояло иначе. Его заявление и показания были написаны в один и тот же день в кабинете следователя, который и продиктовал ему и то и другое, объяснив, что если Корбут не станет писать, то его тут же арестуют за соучастие в организации. Так как все продиктованное было - как знал Корбут и как соглашаюсь и я - правдой, то Корбут счет за благо написать и поставить указанные следователем даты. Последнее делалось, как растолковал следователь, ради блага Корбута: ему-де зачтется добровольное сообщение сведений. Корбута с работы не выгнали. Зубер выгнали. Правда, поведение Зубер и Корбута на суде различалось. Кроме того, совершенно ясно, что до показаний в связи с этим "заявлением" ГБ ничего не знало о футляре, где хранились "буковки"; в футляр их укладывала сама Зубер, а я, использовав часть их, остаток держал в этой же емкости, дурак.

14 мая Вербловскую допрашивали "о связи с людьми" и поздравляли с днем рождения. К слову, Эрнст Орловский прислал и ей, и мне поздравительные открытки к нашим датам. А всего за время содержания меня в внутренней тюрьме УКГБ ЛО в 1957-1958 годах он мне прислал 24

письма и открытки, большую часть которых мне вручили. Заславский все уточнял и уточнял. Вайль изложил мотивы своей деятельности и выявил при этом, что если он и выдал разные там обстоятельства, то не с перепугу, а по неопытности. В изложении своих мотивов он держится с достоинством и ни в чем не кается, в отличие от старшего его Заславского. В тот же день вызвали в Большой Дом Суходольскую, которая явилась представителем группы студентов Библиотечного института, не веривших в виновность Бориса Вайля; они просили выпустить его. Ей показали кое-что из материалов дела и простились, убедив в справедливости ареста Бориса. Камчатское ГБ снова дергало Марину. Отец мой в этот день объяснил, что причинами, толкнувшими меня на неверный путь, могли служить материальная необеспеченность и Ницше.

15 мая повторилась ставка Вайля с Даниловым. В связи сВербловской допрашивались ее сослуживцы-учителя Рукавишникова и Горелова. Обо мне сослуживцев не допрашивали: на меня материала хватало. На Иру - недоставало. Терли ее коллег: вдруг да что-нибудь добавят. Не добавили. Мне предъявлялись показания Корбута, но я нагло отрицал.

16 мая Заславский излагал свои взгляды по крестьянскому вопросу, да в связи с Вайлем допрашивались Лускина, Эдельштейн, Палагин. Эдельштейн опоздал на допрос, ибо заходил в церковь исповедаться перед входом к следователю. На допросе фигурировало одно письмо Эдельштейна Вайлю относительно некоей организации, действовавшей, как писал Эдельштейн, летом 1956 года в Ленинграде, и об ее участнике - позже застрелившемся Покровском. И для Вайля, и для Эдельштейна осталось загадкой, откуда Кривошеий цитировал им это письмо, ибо оно было ими сожжено задолго до описываемых событий, летом же 1956 года. Эдельштейна изгнали с работы - экскурсовод в Ялте. Ныне он кандидат наук по английской филологии¹¹¹.

17 мая мне предъявляются вновь показания Корбута и идентичное заявление Зубер. Я продолжаю отрицать. Эдельштейна сводят на очную ставку с Вайлем. Допрашивают обо мне Орловского, Бергер, какого-то Морозова, Донде. В связи с Вайлем в провинции допрашиваются сестра и брат Пальманы, оказавшиеся в полном неведении.

18 мая Вербловская дает показания о Вайле и о замысле газеты. Допрашиваются Орловский, Суслов, Кокорев. Последний - в высшей степени поверхностно. Следствие отнеслось с полным доверием к его версии, что он был вдрызг пьян и не бельмеса не помнит. Впрочем, и Суслов, и Кокорев допрашивалась на периферии.

20 мая Вербловская рассказывает о Гальперине - муже Кудровой. Заславский продолжает признаваться. Последний раз в мае допрашивают Вайля. Вызываются Орловский и приятель Заславского Немец, который обнаруживает у Заславского порок - пессимизм.

21 мая Заславский признает, что давал на организацию деньги. Об обстоятельствах печатания доклада Хрущева расспрашивают Фролова. От него ли следствие узнало о присутствии Фролова при печатании - не знаю. Когда он уходил из ГБ, Правдин протянул ему бумажку: "На следующий раз, если заметите что подозрительное, сигнализируйте нам по этому телефону". Бумажку Фролов обронил в урну Большого Дома. О Вайле допрашивается Синицын. Об [...]¹¹² - учителей Гильмана, Осипову. Еще допрашивают Пейтина, Ясько.

22 мая Заславский признает свое участие в обсуждении триединого лозунга "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим, культура интеллигенции". Появляется Рохлин, сознающийся, что солгал в Медвежьегорске в мае 1956 года. Следователи кричат: "Вы знаете, что за лжесвидетельство наказание полагается! Мы Вам не оплатим проезд!"¹¹³ Рохлин доволен: кабы всегда можно было за свой счет подобру-поздорову убраться из Большого Дома!.. Вразрез с имеющимися у следствия показаниями Рохлин показывает, якобы это он сам лично перепечатывал себе у меня текст речи Хрущева. По поводу Вайля - бурлит-таки Библиотечный институт - допрашивают Синицыну и Ланцеву.

23 мая меня допрашивают по поводу показаний Дубровича. Я заостряю расхождения. Заславский в этот день формулирует свой отказ от борьбы с советской властью. Из Библиотечного вызывают Смоленкову.

24 мая впервые на допрос тянут знакомого Кудровой - Миролюбова. Мне до сих пор не понятно, как случилось, что следствие раскопало этих людей. Никакие материальные улики, связующие меня с ними, не попали в руки следствия. У меня таковых и не было, если не считать моего микрофильма Шейнисова документа, так и не обнаруженного следствием. Разумеется, ни адресов ни телефонов их у меня никогда не было в письменном виде. Никогда я им не звонил из дому, а только из телефонной будки. Назывался по телефону не своим именем, а "Ваней". Казалось, все спрятано. Что же произошло?

Есть две возможности постараться понять случившееся. Одна - принять за чистую монету протоколы. Другая - гадать поверх протоколов. Испробую обе.

Согласно протоколам, фамилию Назимовой, имена Ирмы Кудровой и ее мужа Бориса Гальперина впервые произнесла Ира Вербловская 11 и 20 мая. Произнесла в связи с тем, что у нас были гости, с которыми Револьт обсуждал-де "Правду о Венгрии". По некоторым моим косвенным соображениям, в это время в доме еще не стояли аппараты для подслушивания¹¹⁴. Поэтому мне не понятны мотивы, по которым Ира стала рассказывать. Разве что - ей было так тошно в одиночке, что она готова была говорить о чем угодно и с кем угодно, лишь бы не оставаться одной... Помню, с каким ужасом вымолвила она 15 июля мне: "Меня целых 12 дней не вызывали на допрос!" Она не ведала, что ей придется выучиться сидеть в одиночке, ни с кем не встречаясь, по нескольку месяцев... Но даже если это и так, она знала так мало, что следствию почти не с чего было зацепиться. Автором "Правды о Венгрии" я признал себя. Адресов она ничьих не знала, кроме телефона Кудровой - кажется, служебного. О Миролюбове понятия не имела. Почему же они начали с Миролюбова? И как они сообразили, что Миролюбив - пусть они даже проследили его при встрече со мной у вокзала - связан с Кудровой? Кажется неестественным, что следствие придает значение моей встрече с какими-то гостями у меня дома в конце ноября, до возникновения организации в Библиотечном институте. Я же встречался с сотнями лиц, ГБ их всех фотографировало. Как же оно отфильтровало Миролюбова? Или следствие на всякий случай

пропускало сквозь решето подозрений всякого, причастного ко мне? Ведь еще 20 мая оно примеряло "Правду о Венгрии" к Орловскому! Нет, не всех, много имен не всплыло на следствии. Кабы они действительно всех "подозрительных", встречавшихся со мной, примеряли...

Гораздо естественнее кажется мне предположение, что они узнали о круге Кудровой - Шейниса из посторонних для меня источников. В пользу этого предположения говорит то, что они сумели в самом конце следствия, уже после признания их всех, достать где-то фотокопии отдельных страниц Шейнисова документа о Венгрии¹¹⁵. И здесь я вижу две возможности. Одна - предположение о наличии осведомителя внутри круга Кудровой - Шейниса; предположения, кажущегося фантастическим¹¹⁶ ввиду наличия тесных дружеских связей между ними. Дабы не выдавать такого агента, ГБ могло счесть неудобным хватать их и возбуждать против них дело. Но показания Вербловской могли вынудить следствие обратить внимание на них. В протоколы попали фамилии, и прокуратура могла бы в порядке надзора поинтересоваться, почему этих лиц не допросили. Гораздо реалистичнее предположение, что они сами - Гальперин, Кудрова, Лейтман, Миролюбив, Назимова, Шейнис - в течение апреля-мая проболтались случайно подвернувшемуся осведомителю о своих страхах в связи с арестом Пименова. Впрочем, тогда надо дополнительной случайностью объяснить вызов на допрос первым именно Миролюбова!

Непонятна история с телефоном. Вербловская звонила из АВТОМАТА около Витебского вокзала Кудровой, сообщая о моем аресте и о наличии у нее некоего поручения от меня и Кудровой (без конкретизации, какого именно), в связи с чем они условились встретиться там-то тогда-то (встреча не состоялась из-за ареста Вербловской). Это было 26 марта. В мае при допросах этот телефонный разговор буквально - с нечеловеческой точностью и подробностью - напоминался им обеим (правда, следствие путало их голоса, но Вербловская помогала им разбираться). Казалось бы, вывод ясен: за телефоном Кудровой следили уже 26 марта. Ведь если бы запись разговора делали филеры, наблюдавшие за Вербловской, то реплики Кудровой в телефонной трубке остались бы неслышными, либо настолько резко отличались бы по силе звука от реплик Вербловской, что путаницы не возникло бы. Но, вопреки слежке, следствие не припоминало при допросах ничего, что делалось знакомыми Кудровой - Шейниса ни в течение марта, ни в апреле, ни в первую половину мая. Хотя вроде бы там было, что могло заинтересовать следствие. И если бы за Кудровой следили, то было бы естественно начать допрос с нее.

Далее, следствие не захотело проводить обысков в этом круге лиц, хотя еще в середине июня Шейнис гонялся за одним неуничтоженным экземпляром своего документа о Венгрии, дабы ликвидировать его. Наконец, последние протоколы допросов этих лиц, оцениваемые самими следователями как лжеоткровенные, с бьющими в глаза неправдоподобными неубедительными версиями, - удовлетворили следствие вполне. Или следствие ставило целью только припугнуть этих

людей, дабы впредь неповадно было, но не хотело тащить в протокол все факты, могшие оказаться неудобными следствию? Или было вполне удовлетворено моим делом, не желая раздувать его дальше?¹¹⁷

Ответов на эти вопросы у меня нет.

Как бы то ни было, Миролюбов с первого допроса признал факт знакомства со мной. Признал, что говорил со мной о политике. Начисто отрицал наличие какой бы то ни было организационной связи, всякие там листовки и т.п. По его показаниям, разговор носил вполне легальный характер, и я советовался с преподавателем марксизма о возникших у меня сомнениях в связи с разоблачением культа личности Сталина. Из Большого Дома Миролюбов вышел глубокой ночью. Назавтра утром он позвонил Назимовой: "Приходи в кино "Баррикада"! (рядом с Текстильным институтом, что в Кирпичном переулке, где работала Алла). Там, в кафе, он рассказал ей о допросе.

В тот же день допрашивалась Вербловская о Таировой. Заславский дал показания, что доклад Хрущева составлял Орловский, и пояснил, что незадолго до ареста в его груди вызрело решение порвать всякий контакт с Пименовым. Еще дергали нашу общую с Эрнстом и Игорем московскую знакомую Ару Машьянову. Мне предъявили показания Вишнякова о листовках. Я подтвердил.

25 мая за Кудровой приехали. Она успела звякнуть Назимовой: "За мной приехали". Та, только что вернувшись от Миролюбова, ответила: "Знаю. Не за тобой одной". На этом разговор оборвался. На допросе Кудрова показала, что никакого Пименова, никакого Револьта, никакой Вербловской не знает. Предъявленных ей на фотокарточках лиц не опознала. Относительно тех фотографий, на которых была изображена совместно с Пименовым, выразилась столь несознательно, что капитан Правдин, рассказывавший мне это, не счел возможным заносить ее мнение в протокол. Тогда в кабинет, где находилась Кудрова, ввели Вербловскую и предложили ей стандартный при очных ставках вопрос: "Знакомы ли Вы с сидящей перед Вами гражданкой?" На ее утвердительный ответ Правдин объявил, что очная ставка заканчивается, и велел увести Вербловскую. Кудрова продолжала не узнавать. Вербловская позже говорила, что она приняла предлагаемый вопрос за простую формальность, думая, что главное начнется позже¹¹⁸. Вечером Правдин и Лякин призвали отца Ирмы - Виктора Павловича Кудрова, начальника Топливснаба г.Ленинграда. Он повозмущался дочкой, но когда узнал, что ее весь день продержали без обеда, возмущение его перешло на следователей. Дочку увез домой.

В воскресенье 26 мая Назимова послала в Москву Шейнису телеграмму:

"Все благополучно. Бываем у тети. Вспоминаем тебя. Срочно обязательно кончай делами", - во исполнение чего Виктор всю ночь ходил в общежитии (он поступал в аспирантуру) в уборную, где рвал и спускал в унитаз пять экземпляров документа о Венгрии (страниц по 30 каждый).

В понедельник 27 мая Назимова отказалась давать показания. Кудрова же вспомнила, что видела меня, но иначе как на литературные темы мы с ней не разговаривали. Еще раз допрашивался Дубрович. На этот раз его позвали узнать, что за конфликт вышел у него с Зубер, обвинившей его в "выдаче Пименова". И как он относится к затее Орловского писать полное собрание показаний по делу Пименова. Позвали и Виктора Желнова, который отмахнулся:

— Что вы от меня хотите? Я рабочий человек, много вас, прихлебателей! Вашего бы Пименова да вашего бы Ленина в один мешок да в одну Фонтанку!

На него посмотрели, подивились и отпустили, попросив все-таки подписать протокол без этого изречения. Много лет спустя его жене по другому поводу выдали: "Его надо либо лечить, либо судить". После этого врачи признали Желнова шизофреником.

В тот же день Заславский давал общие пояснения к объяснению своего характера. Щербаков в Москве высказал свои соображения о "свободном коммунизме", насчет которого он распространялся в новогоднем письме.

29 мая я впервые услышал из уст следователя фамилию Кудровой. Но так как я ни фамилии ее, ни имени, Ирма Викторовна, никогда не слыхивал, то, улыбаясь, ответил незнанием. Правдин поведал мне, что ее зовут также Ирой. Показал богатый набор фотографий. Но я был непреклонен:

— Вы забыли наши правила игры. Давайте протоколы ее допроса или очную ставку с ней.

Он криво улыбнулся и протоколов не дал. Зато выложил на стол футляр от авторучки с "буковками", изъятый ими при дополнительной выемке 24 мая по указанию Зубер. Я напомнил ему, что с 28 марта по 2 апреля квартира стояла распахнутой, а за это время - по моему наивному представлению - капитан Правдин мог внести туда предметы и поболе размером, нежели сей футляр. Он вспылил, пообещав мне показания Зубер, а пока вызвал конвойного и велел проводить меня в камеру. Заславский продолжал наррацию¹¹⁹ об изменении в своих взглядах. Вербловская уточняла контакты с Кудровой. В связи с Вайлем допрашивали Рыкова, Саакова, мать Данилова.

30 мая, пока Заславский анализировал дебри своего дневника, Вербловская припомнила, что в субботу перед арестом я встречался у Адмиралтейства с Кудровой в связи с разговором об альманахе "Литературная Москва". Из-за Вайля дергали Жолудева. А меня повели на очную ставку с Дубровичем. Когда я увидел его возбужденную фигуру, осознал, что им движет единственное желание - лишь бы никто не подумало нем низкого, - я постарался по возможности успокоить его, заверить, что ничего плохого он мне не сделал и не может сделать (правда, когда я пытался объяснить ему, что его показания далеко не являются центром дела вопреки тому, что ему внушала Зубер, следователи меня перебивали). Единственное, на чем я настаивал: на том, что я НЕ ВОВЛЕКАЛ его, а он сам лип ко мне, обманув насчет возраста, и на ГРАМОТНОЙФОРМУЛИРОВКЕ моих политических взглядов и исторических высказываний. Поскольку все расхождения в моих и в его показаниях объяснялись исключительно его неумелостью выражать свои мысли и редактурой его писцов, то на очной ставке никаких разногласий между нами не осталось. Но... Но эта очная ставка проходила под стенограмму.

Когда на следующий день меня вызвали подписывать машинопись стенограммы, я взвыл. То, что говорил я, было передано точно. Слова же Дубровича передавались с пятого на десятое, однако с тенденцией приблизить их к прежним показаниям его и Гнучевой. Подпись Дубровича уже стояла. Совершенно определенно я выразил нежелание подписывать то, что я назвал фальсифицированной стенограммой. Призвали Дубровича. Он - в полной уверенности, что так и нужно - разъяснил, что подписал не читая. Прочитавши же при мне, выразил согласие со всеми моими исправлениями. Призвали стенографистку, и она нашла в оригинальном - закорючками - тексте все пропущенные слова, но с той же непосредственностью пояснила, что считала их не имеющими значения, а поэтому не перенесла в машинописный текст. Поскандалив, я подписал исправленный текст.

31 мая я объяснил следователю, что пока не получу протоколов допросов Кудровой, ничего говорить о ней не буду. Отец мой в этот день показал, что после моего ареста он сжег у себя что-то из моих бумаг.

1 июня Вербловская признала, что знала про вымышленные имена. Кривошеий в Курске допрашивал знакомого Вайля - Ровкина, ныне крупнейшего курского художника.

3 июня Вербловскую расспрашивали о Дубровиче. Заславский говорил о каком-то футляре. Вызвали Эльяшеву, Райскина. В Ташкенте местное ГБ допрашивало приехавшего в командировку Гальперина, который твердил, что никакого Пименова не знает.

4 июня мне дали-таки обещанные показания Зубер. Я их подтвердил, включая "буковки" (не могу понять, почему я не упорствовал, добиваясь очной ставки?), но, в порядке следственного эксперимента, некоторые детали изложил не так, как она, а отклонившись от истины. Через несколько дней мне принесли показания Зубер, в которых она вслед за мной отклонялась от истины. Я обратил внимание принесшего протоколы Меньшакова на подгонку, он рассмеялся. Как я позже узнал, ей сообщили, что я даю показания (именно ДАЮ, а не ПОДТВЕРЖДАЮ ЧУЖИЕ), иногда предъявляли некоторые страницы их (каждая страница подписывается допрашиваемым), но не те, где стояли слова: "Ознакомившись с показаниями такого-то, их подтверждаю." Таким образом, читая мои показания, она фактически читала свои собственные, но не знала этого и не знала даже, что они даны позже ее. Заславский в этот день рассказывало Машьяновой и о Вольно-Российском Университете (то же – Общество Сумасшедших на Свободе).

5 июня Заславский продолжал рассказывать о себе, а мне предъявили оптом полдюжины протоколов второстепенных свидетелей - совсем ли я согласен?

6 июня Заславский снова говорил о себе и о своих планах вооруженной борьбы. Вербловская рассказывала о Зубер. Вызывалась какая-то Милютина. Из Петропавловска-на-Камчатке прилетает Марина, бежит к Эрнсту, покупает ему ботинки, ибо его развалились, подметает у него не метенный с позапрошлого года пол и тут же получает повестку в Большой Дом. Допрос ее не прибавил ничего нового, хотя класс допроса был совсем иной, чем на Камчатке. Вообще - и это я слышал от многих - следователи обычно старательно относятся к делу, возникшему в ИХСОБСТВЕННОЙ ОБЛАСТИ. Но когда речь идет о допросах лиц, привлекаемых по требованию органов из другой области, - следствие идет шаляй-валяй, лишь бы отвязаться и отрапортовать об исполнении.

7 июня Вайль рассказал про "Сборник задач", по которому он готовился к аресту. Обо мне расспрашивался мой знакомый, помогавший

осваивать норвежский язык - Валерий Павлович Берков, - в связи с тем, что в середине января я был у него дома.

8-го Вербловскую уличали показаниями Кудрявцева относительно стихов Гидони. Она упиралась.

10-го же она поддалась. Тем же днем датировано неоднократно упомянутое заявление Вишнякова об Орловском. Допросили общую знакомую Вербловской и Гидони - Креневу - и парнишку Ермолаева, с которым я познакомился в инкриминируемый период, очень революционно настроенного юношу из крайне высокопоставленной семьи.

11 июня допрашивали Зубер и Корбута, а также моих знакомых: Иру Тимошенко и жену Волкова Зину.

12 июня меня - о Заславском, предъявляя показания Зубер. Еще - Вишнякова, Орловского и вторично Волкова, учуяв его помощь в фотографировании мне.

14-го Заславский рассказывал о шифре. Кудрова продолжала отчаянно удерживаться на литературных позициях.

15 июня я подписывал акт об уничтожении ряда моих бумажек, которые по предложению следствия счел возможным не возвращать домой и которые следствие не прилагало к делу. Другой список включал в себя не криминальные бумаги, которые я просил вернуть моей матери. Как выяснилось, следствие мало посчиталось с моим заявлением и уничтожило много из того, что Правдин обещал вернуть.

Тем же мы с капитаном Правдиным были заняты 17 июня. В этот же день и в следующий меня уличали очными ставками с Вишняковым.

18 июня Вайль дал такие показания:

"После ареста Пименова нашей группой должен был бы руководить человек, который явился бы с паролем "Я от того, кто родился зимой", в условленное место".

Кроме того, он рассказал еще многое из наших с ним наедине разговоров: о замысле листовок для школьников, об улице Халтурина и др. С Борисом случилось то же, что с Ирой: в камере скучно. Хочется, чтобы вызвали, поговорили. А чтобы вызвали - надо заинтересовать следователя, рассказавши что-нибудь интересное. А скрывать - бессмысленно, потому что скрываемое ничего не добавит к уже известному¹²⁰. В тот же день Зубер показала, что обо мне до ареста среди некоторых ее знакомых распространялись слухи такого рода: он, дескать, нигде не появляется без сорока человек вооруженной охраны. Допрашивали еще Адамацкого.

19 июня свели на очную ставку Вербловскую с Вайлем, желая установить, не была ли Кудрова тем лицом, которое, по словам Вайля, должно было явиться с паролем. Вербловская отрицала. В тот же день Вербловская рассказала, что знала о Шейнисе. Заславский припомнил, что в 1954 году он, я и Рохлин в дни съезда писателей посылали ругательное письмо в "Литературную газету" (см.гл.4). Вайль давал какие-то показания, про которые у меня осталась невнятная запись "итальянские комментарии".

20 июня все в тех же целях меня свели на очную ставку с Вайлем. Я удивлялся, что он пустился рассказывать вещи, свидетелей которым нет. Выглядел он очень изможденным. В связи с моей фразой капитану

Правдину, что я могу тянуть следствие все 10 лет, которые они мне и так дадут, что мне тут чудесно (помню мое любимое тогдашнее изречение: "Наконец-то в жизни я получил отдельную квартиру"), Борис виновато произнес:

— Но не забывай, что есть и другие, которые хотят поскорее отсюда в лагерь.

На этой очной ставке я столкнулся с тремя проблемами.

Первое. Я принял тактику подтверждать показания Вайля независимо от того, правда там или нет. Но вот он произносит слова о пароле. Коли я подтвержу - это может обернуться юридическим свидетельством против лиц, которые будут кем-либо названы в качестве носителей второй половины пароля. Но если я не подтвержу, то, имея в виду, что тактика моя известна следствию, ГБ сразу поймет, что тут скрывается нечто важное. Настолько важное, что я даже меняю тактику. Это будет не юридическое свидетельство, но зато подстегнет их рвение. Не помню, с какой формулировкой я отверг показания Вайля. Кажется, я выразился примерно так:

— Вы подержите Вайля еще полгодика в тюрьме, так он вам какие угодно показания на кого хошь даст. Разве вы не видите сами, что это сговор?

Второе. Среди подследственных усердно распространяется миф, будто лагерь - земля обетованная. Все надзиратели проинструктированы обнадеживать заключенных: "Ну, ничего, скоро кончится, попадешь в лагерь". Делается это ради ускорения следствия. По мне, так лагерь в сотни раз хуже тюрьмы, особенно следственной тюрьмы.

Третье. Вайль заявил мне претензию на затягивание следствия. Ту же претензию нелегальным путем передал мне примерно в эти дни Данилов. Ира неоднократно сообщала мне записками, что ей тут невыносимо, но она в явной форме не требовала от меня закругляться. Спрашивается - обязан ли был я послушаться их настойчивых требований и расколоться, убыстрив следствие? Я решил, что нет.

К этим дням относится заявление Вайля:

"Как выяснилось, часть сведений, помещенных Пименовым в "Информации", оказалась ложной. В связи с этим считаю нужным заявить органам следствия, что эту, оказавшуюся ложной, информацию поставлял Пименову я. Я заимствовал ее из радиопередач "Голоса Америки" и скрыл это от Пименова, который категорически запретил мне пользоваться этими радиопередачами в качестве источника. Поэтому прошу не инкриминировать ложной информации Пименову, так как в ней повинен я. Кроме того, заявляю, что начиная с сегодняшнего дня я перестаю верить радиопередачам "Голоса Америки". Б.Вайль".

К этим же дням относятся стихи Иры:

Мне, пожалуй, уже ничего и не надо,

Лишь хороших стихов да плохих папирос.

В душе не шевелится даже досада –

Все застыло, как в лютый мороз.

И нечего ждать мне от жизни уже,

И как, и куда, и зачем мне идти?

Пустота в голове, пустота на душе,

Пустота позади, пустота впереди.

Повторяю, настроение - недолговременный фактор. Примерно полгода спустя та же Ира в тех же стенах в ожидании ужесточения приговора писала:

Нет, только так, не иначе!

Снова и снова лишь так!

Путь неразумьем означен

Этот решающий шаг. –

Я не могла бы иначе,

Я б не хотела иначе!

Так! Только так!

В тот же день из Вербловской выжимали крохи, которые она подслушивала о листовках.

21 июня снова допросили Креневу. Еще - Цинцадзе.

Наступило вроде некоторое затишье. Может быть, гебисты совещались по поводу знакомых Кудровой и работали неследственными методами. А возможно, они выжидали, чем кончится пленум, где Молотов и Хрущев свергнули друг друга.

25 июня допросили одного только Фельдмана, причем старательно не занесли в протокол ничего, связанного с моим заявлением об уходе из комсомола.

С 26 по 29 июня меня каждодневно вызывал капитан Меньшаков, клал передо мной показания Заславского и под мою диктовку - после известных инцидентов следователи писали не иначе как под мою диктовку - записывал мое подтверждение Игоревых показаний. Я продиктовал, что мне ничего не известно о его намерениях вести вооруженную борьбу. 26-го же Вербловская дала показания, будто по моему заданию намеревалась свести после моего ареста Вайля с Кудровой. Кроме того, указала на "них" как на авторов текста "Правда о Венгрии". В тот же день ее свели на ставку с Кудровой. Та не признала себя ни автором "Правды о Венгрии", ни будущим руководителем Вайлевской организации. Но созналась, что имела со мной контакты, выходящие за рамки литературных бесед.

1 июля в последний раз допросили Зубер. В Риге, в гостинице, Кривошеий разыскивает Гальперина и уводит в Рижское ГБ. Ирма, не дождавшись его на пляже в Кемери, ищет его и ходит вокруг здания ГБ. Гальперин несет нечто невнятное, все еще пытаясь отрицать очевидное. Его оставляют на ночь у себя (не уточнил - с процедурой обыска и в камере?), допрашивают наутро, а потом велят ехать в Ленинград для дальнейших допросов. Так как он пожелал заехать в Кемери к Ирме, то ехать ему пришлось не на билет, купленный Кривошеиным, а за свой счет.

Итак, 2 июля продолжали выжимать Гальперина, без видимого успеха. Меня допрашивали по дневникам, предъявляли акт химической экспертизы по поводу найденной у меня дома сулемы. Я доказывал, что сулема используется как реактив в фотографии, и потребовал направить запрос экспертам. Эксперты подтвердили, и хранение яда мне не пришили, Вербловскую допрашивали о ее знакомом Сергее Вернадском, который весной 1956 года прошумел в дискуссионном клубе при ЛГУ.

3 июля опять перебирали мои бумажки, ненужные для дела. В ответ на заявление, направленное еще 11 апреля друзьями Заславского Шапиро, Игорем Даугавет и Соломяком, примерно такого содержания:

"Мы ручаемся за политический облик Заславского, которого мы давно и хорошо знаем как примерного комсомольца и выдающегося математика. Если были какие-то мотивы его ареста, то исключительно из-за зловредного влияния антисоветчика Пименова, по которому давно Колыма плачет. Освободите Заславского, переложив его срок на Пименова!"

(не буквальный текст!) -

авторы заявления были вызваны. Им предъявлялись собственноручные дневники, записи и показания Заславского:

— Вам знаком его почерк?

Каждый из них уходя расписался, что теперь полностью убежден в справедливости ареста Заславского.

Еще 1 или 2 июля Ирма из Риги позвонила Назимовой, дабы сообщить о допросе Бориса Гальперина: "Море спокойно". С трудом разобрав при плохой слышимости эту фразу, Алла стала ломать голову, забыв кодово-обусловленные значения, что бы это значило? Но вскоре приехал и сам Борис, привезя с собой в кармане пиджака письмо от Ирмы (она вручила его в вагоне), в котором та намечала три оборонительных линии на следствии, до которых, по ее мнению, следовало отступать последовательно, по мере прорыва каждой из предыдущих линий. Письмо это Борис, Алла и накануне приехавший из Москвы Виктор обсудили - о, шпионские романы! - в ванной, где и уничтожили.

Допрос Гальперина в тот же день - 4 июля - начался фразой Кривошеина: "Ну, так что это за письмо привезли Вы от Кудровой Шейнису и Назимовой в правом кармане пиджака?" Мне, потешаясь, капитан Правдин рассказывал о "сговоре" "ваших приятелей", об их трех линиях. Но, невзирая на отличную осведомленность следствия¹²¹, Гальперин продолжал запираться, и его уличали показаниями Шейниса, которого допрашивал Правдин в соседнем кабинете. Шейнис же примчался потому, что Алле неожиданно отменили (не беря с нее никакой подписки о невыезде, капитан Правдин "посоветовал" ей никуда не отлучаться из Ленинграда) отпуск, и пропали их билеты на Кавказ. Шейнис приехал выяснять, что же делать. Когда старший лейтенант Кривошеий позвонил в квартиру, где проживала Назимова, дабы увезти ее на допрос, дверь открыл Шейнис. Узнав, кто перед ним, Кривошеий обрадовался: "Вы-то нам и нужны!"¹²² Вдвоем они поехали в автомобиле к Текстильному институту прихватить Назимову. Дорогой Шейнис мучался: у него в бумажнике была записка, попадать которой в руки следствию было вовсе ни к чему. Улучив минутку, он вынул ее из бумажника и вложил в томик Ромена Роллана, который прихватил, выходя из дому (я-то прихватил не книжку, а теплое белье). Уничтожить же не успел - Виктор некурящий. На допросе Виктор долго - по его воспоминаниям, часов пять-шесть - запирался. Кривошеин,

наведываясь к Правдину, возмущался: "Ну как Вы можете белое называть черным? Что бы Вы сказали о человеке, который вот эту книгу, - Кривошеий подымал со столика Роллана, и сердце шейнисово замирало, - называл бы сочинением Бальзака?!" Это не действовало. Воспользовавшись некоторой паузой в допросе, Виктор, когда остался один, придумал тактику поведения: не заботиться о Пименове, которому все равно не помочь, но постараться выгородить Назимову, Кудрову и других, приняв максимально возможное на себя, Шейниса. По мере сил вывести из-под удара Вербловскую, показания которой ему предъявили. И он стал признавать, отрицая только термин "организация" применительно к ним. Назимова продолжала все отрицать, допрашиваемая Меньшаковым (кстати, она, проголодавшись, потребовала от него обеда, который и был ей за ее счет доставлен из столовой Большого Дома). Еще в этот день допрашивали Заславского о его сказочке "Караси" - недурное подражание Щедрину на советской бытовой основе.

На следующий день Назимова призналась и покаялась. Гальперин признался и, признаваясь, выдал неназванную до того Киру Лейтман. Рогов внушительно выговорил Шейнису:

— Вчера Вы вступили на правильный путь, но Вы еще недалеко прошли по нему. Конечно, Вы совершили преступление совместно с Пименовым. Но не всякое преступление карается. Вы должны проявить абсолютную искренность, чтобы мы имели возможность не возбуждать против Вас уголовного дела.

Шейнис пустился в детальное сопоставление предъявленной ему "Правды о Венгрии" с тем текстом без заглавия, который написал он сам (к этому моменту, как он знал, уже все экземпляры были уничтожены), отмечая по памяти все те места, где я усилил текст (по-моему, он не допустил при этом отклонений от истины ни в ту, ни в другую сторону). Это не устроило капитана Правдина. Он порвал пропуск Шейниса на выход из Большого Дома и достал из стола заготовленное накануне постановление о задержании Шейниса В.Л. Его препроводили в камеру внутренней тюрьмы после обычной процедуры.

Наутро 6 июля Шейниса допрашивали о сговоре 4 июля на предмет показаний. Допрашивали, что это за "программа" имелась им в виду в разговоре с Пименовым? Откуда ему стало известно о якобы производимых негласных обысках? Он чистосердечно повинился в первом. Не менее чистосердечно объяснил, что насчет "программы" Вербловская напутала. Дело в том, что они - друзья Шейниса - примерно год назад затеяли изучать историю партии. Говоря о "программе", он имел в виду только сию учебную программу и ничего более. И уж совсем чистосердечно изложил он обстоятельства, как, сидя в избирательном участке агитатором, стал вслушиваться в беседу двух работников райкома КПСС, потому что до него донеслись слова "площадь Искусств", что в январе 1957 года привлекало внимание. Из разговора он и узнал о происходящих негласных обысках. К сожалению, беседовавших райкомовцев он видел первый раз в жизни, фамилий не знает, никаких имен в разговоре они не упоминали, а у него, Шейниса, омерзительная зрительная память. Собственно, он даже не уверен, что это были работники райкома, хотя так ему показалось. Дав эти показания, он изъявил желание написать собственноручные показания, в ответ на что старший лейтенант Кривошеий распорядился доставить Шейнису два стакана чаю покрепче, погорячее и послаще. И к чаю булочку. Собственноручно Виктор трогательно описывал свою эволюцию и лил слезы, каясь, что проявил преступную неосмотрительность, связавшись с антимарксистом Пименовым. Надо было бы быть закоренелым злодеем,

чтобы не пожалеть Шейниса, читая собственноручность. Следователи не были столь бесчувственны, и Шейнис оказался на воле. В тот же день допросили Киру Лейтман, которая держалась, как и прочие в то время.

В воскресенье 7 июля Кудрову на Варшавском вокзале встретили ее отец и трое гебистов¹²³. Первым встретил отец, потом их заметили гебисты, и ее увезли в Большой Дом. И Ирма все воскресенье не отдыхала. Она безвылазно сидела в УКГБ ЛО и писала собственноручные показания приблизительно того же вида, что Шейнис, но только чуть умереннее по стилистике. Воскресенья ей не хватило, закончила она в понедельник (ночевать ее отпустили домой).

В понедельник же Заславского допрашивали о нашей общей с ним знакомой Виктории Любицкой. Меня ознакомили с актом идеологической экспертизы, подписанным, увы, позабытыми мною - двумя докторами и одним кандидатом исторических и философских наук. На их экспертизу были направлены мои пьесы, проза "Фридрих Ницше" и рукопись "Что такое социализм". Эти проститутки от науки вынесли вердикт:

"Указанные произведения свидетельствуют о лютой ненависти Пименова к партии и правительству и показывают, что он готов вести с ними борьбу любыми средствами вплоть до террора".

Еще они писали, что я клевещу на В.И.Ленина, искажая его высказывания насчет мировой революции.

Мня всегда поражала недобросовестность лиц с гуманитарными степенями, их готовность научно обосновать превращение белого в черного и наоборот, вплоть до бесцветного, если им кажется, что начальство того желает¹²⁴. Тут был даже случаи, когда они проявили усердие не по разуму. Капитан Правдин был огорошен сим актом не менее моего. Тут же под мою диктовку он написал "Возражение на акт экспертизы", в котором я ставил высокопродажным экспертам вопросы: "Какие именно места из означенных рукописей и машинописей подтверждают их заключение о ненависти и борьбе вплоть до террора? По моему требованию капитан Правдин принес собрание сочинений Ленина и заверил своей подписью буквальное совпадение всех до единой моих цитат с типографским текстом (слава Богу, я помнил, в каких томах искать. А что делать тому, кто не обладает столь исключительной памятью?). Через несколько дней представители самой передовой исторической и философской науки ответили, что:

"Хотя прямых высказываний против партии и правительства в означенных произведениях, равно как и прямых призывов к террору, нет, заключение экспертизы верно, о чем свидетельствует сам выбор автором тем для своих пьес: сплошь о террористах. Что касается цитат, то верно, что у В.ИЛенина они имеются, но заключение экспертизы остается в силе, ибо анализ расположения цитат с несомненностью свидетельствует, что автор почерпнул их не из собрания сочинений В.ИЛенина, а из писаний врагов народа".

Правдин расхохотался. Этот акт экспертизы не получил дальнейшего хода. В обвинительном заключении на него не ссылаются. Пьесы были даже мне возвращены. Но мне думается: вот часто говорят о том, что в беззакониях-репрессиях тридцатых-сороковых годов повинны исключительно гебисты тех лет. А сколько дел основывалось на актах, доносах и критических статьях таких вот "гуманитаров"? И если эксперт, специалист в идеологической науке, ручается, что такое-то произведение обвиняемого - акт вражеской диверсии, то можно ли винить гебиста, что на основе ЭТОЙ экспертизы он выносит обвинительное заключение? А суд - уничтожающий приговор? По-моему, не только нельзя, но даже более виновен тот, кто, предав высокое звание ученого, составил с опережающим пресмыкательством акт экспертизы...

9 июля меня свели на очную ставку с Миролюбовым. Он явно боялся, что я начну его уличать. На самом деле я, придерживаясь своей тактики, лишь подтверждал его показания и говорил вторым. Правда, мне пришлось нелегко. Верный своей установке изображать случившееся в мягких красках, Миролюбов очень ослабил все мои высказывания. До такой степени, что они шли в разрез с моей линией поведения на следствии. Именно это и послужило причиной ставки. Капитан Правдин посмеивался с подначкой: "Неужели Вы, Пименов, могли выражаться столь беззубо?" Я моментально нашелся: "Тогда мне надо было убедить Миролюбива, поэтому я говорил мягко и осторожно. Сейчас же мне ничего не осталось, кроме как продемонстрировать непреклонность своих убеждений, поэтому я говорю резче, вызывающе". Подтвердил все до последнего высказывания, которые, по словам Миролюбова, ему принадлежали, но несколько перередактировал те фразы, которые, по его словам, принадлежали мне. Помню эпизод, настороживший следователя. Миролюбов предварительно показал, что встречался со мной единственный раз (когда нас сфотографировали), на улице, желая скрыть факт своего присутствия при обсуждении одного из вариантов документа о Венгрии. И вот началась процедура опознания:

— Гражданин Миролюбов, знакомы ли Вы с сидящим напротив человеком?

— Да, знаком. Это Револьт.

— А Вы?

— Ну, раз он говорит, что знаком... Да, встречались...

— Сколько раз? — Сквозь деланное равнодушие я слышу встрепенувшийся охотничий азарт.

На лице Миролюбова ужас.

— Как сколько? Один!

— А почему же Вы сказали во множественном числе "встречались"?!

— А как по-русски сказать в единственном?

— И инцидент был заигран. Заславского в этот день знакомили с моими показаниями.

10 июля я читал ответ экспертов.

11 июля Заславскому предъявили обвинение в окончательной форме¹²⁵.

12 июля обвинение предъявили мне и Вайлю, 13-го - Вербловской.

13 и 15 июля - в субботу и понедельник - я писал свои собственноручные показания. Фактов я не касался, разве что общеизвестных, для иллюстрации. Я преследовал две цели: оставить                              

потомству незамутненное редактурой следователей изложение своих идеи и в последней попытаться убедить органы ГБ на примере моей эволюции, что всякий честный человек, не закрывающий глаза на действительное пол�