§ 1. Происхождение моего отца¹⁵³

Почему я задумался; Шацкий уезд Тамбовской губернии; этимология фамилий; загадочная барыня - мать Гаврилы Щербакова; Хоперский округ Области Войска Донского; брак Гаврилы; Наталья Гавриловна; по поводу образования; свидетельство о рождении Ивана Щербакова; свидетельство о смерти Гаврилы; генеалогия Ивана

Одиночное заключение - хороший повод припомнить свою жизнь и своих предков (конечно, коли знаешь о них что-нибудь). Я сочинял в камере длинную поэму, отдельные главы которой были обращены к моим предкам, в том числе и таким легендарным, как пушкинский летописец Пимен:

"Мой пращур в монастырской келье,

В глуши, при свете бледныя лампады,

Трудился, полн душевного веселья,

Не ради государевой награды".

Поэму сию я забыл, в частности, выпала третья строчка, рифмовавшаяся с "лампады", но о своих отце-матери, дедах-бабках разузнал с тех пор поподробнее. Их кровь, их поступки, их стремления - жили во мне и живут независимо от того, хочу я этого или нет, думаю о них или начисто игнорирую. И в тюрьме я ощутил это особенно остро. Откуда я? Как я оказался именно в этом месте земного шара именно в таких условиях, а не иных? С таким именно начальным импульсом, а не другим? Что во мне моего ЛИЧНОГО, что РОДОВОЕ (генетическое), что СОЦИАЛЬНОЕ, что ВОЗРАСТНОЕ?

Прадед мой по мужской линии родился в Шацком уезде Тамбовской губернии.

Шацк - это город на речке Шача, впадающей в Цну, коя в свой черед вливается в Оку, правый приток Волги. Когда-то по обе стороны Шачи жили мещеры. Пришедшая с востока мордва позже вытеснила мещер на левый (западный) берег Шачи. В 1553 году правительство при юном Иване IV обороны ради от крымских и азовских татар заложило крепость Шацк. Местность именовалась тогда "Шацкие ворота" - ворота в густых лесах, в "Тульском сторожевом вале". В 1708 году при введении шведской территориальной системы Шацк был причислен к Азовской губернии. В 1719 году тот же Петр повелел Шацку быть столицей Шацкой провинции. В 1785-1788 годах Шацкий уезд в состав Тамбовского наместничества, а наместником был поэт Гаврила Державин. В XIX веке Шацкий уезд принадлежал Тамбовской губернии и по всем параметрам был одним из типично-средненьких ее уездов: ни самый большой, ни самый маленький,

ни самый гладкий, ни самый возвышенный, ни самый богатый, ни самый лесистый, ни самый черноземный. В годы Гражданской войны Тамбовщина и смежная Пензенщина были местом отчаянного сопротивления крестьян большевистской власти (отец мой тогда был и большевиком и чекистом), посему в советском территориальном делении она сугубо урезана, и Шацк нынче отнесен к Рязанской области, вместе с несколькими северными уездами бывшей Тамбовской губернии; южные уезды достались Воронежской области. Оттуда же вырезана территория, называемая Мордовской АССР, где сразу же после подавления Антоновского восстания стали складываться политлагеря. Зубова поляна, Потьма, Парца, Явас - все эти хорошо известные недавним поколениям свободомыслящих наименования (и моему отцу досталось посидеть в них!) - все суть названия местностей, известных деду и прадеду моему, ибо были они обок Шацкого уезда, в соседнем или через один уезд, в той же губернии. Только Явас писался прежде "Евас". Да город Вадинск звался "Керенск".

Итак, с первой достопримечательностью близ Шацка мы уже познакомили. Правда, она - возникнув уже после их смерти - никак не формировала дух, сознание и тело моих деда и прадеда. Другой достопримечательностью Тамбовской губернии был город Козлов - ныне Мичуринск. Это также более поздняя достопримечательность.

Известна еще Тамбовская губерния городом Липецком (ныне самостоятельный областной центр). В нем родился Плеханов, а в 1879 году собрались народовольцы на первый съезд своей партии, постановляя убить императора Александра II. Вряд ли прадед мой и дед слышали об этом съезде: к тому времени они, вроде бы, уже перебрались на новое место жительства - на Дон, о чем речь впереди. Но про липецкие курорты, куда наезжают разные странные люди, и про липецкие доменные печи - слыхивали, наверное. Темными моих предков назвать нельзя. И, возможно, полицейские дознания насчет террористов глухими слухами гуляли на периферии их сознания. А уж само-то цареубийство мимо них пройти не могло бы.

Но вот что неизмеримо сильнее формировало их сознание - так это Саровская пустынь. На берегу речонки Сарево, приток Сатиса, впадающей в Мокшу, сливающейся с Цной, жил, спасаясь от мира в пустыне, отшельник Серафим Саровский (1760-1833). Это - Темниковский уезд. Житие отца Серафима описано во многих книжках; в конце прошлого века волею императрицы Александры Феодоровны он сопричтен (несколько в нарушение православных канонов) ко святым угодникам. Но и прежде того его слава гремела по тем местам, не могла она обминуть ни прадеда моего, ни деда. Много было окрест его монастырей: Черниев мужской, Дивеев женский, Вышенская пустынь... В одном лишь Шацке стояло пять церквей, да еще она функционировала при городской тюрьме¹⁵⁴.

Всего же в Шацке в конце XIX века около 27 каменных домов и 762 деревянных. Было даже две ярмарки с общим оборотом 25 000 руб. Были заводы спичечный, кожевенный. В 1899 году открыли публичную библиотеку. Впрочем, предки мои жили в селе. Населения на конец XIX века в Шацком уезде было 83000 мужеского полу и 87000 женского, с плотностью 45 человек на квадратную версту. Из них 9% мордвы, 4% татар, прочие - русские. А куда же делись мещеры? Попросту окрестились и зачислены в русские¹⁵⁵. Хотя крестьянами значилось 98% населения, в сельской местности проживало лишь 91%. Прочие были фактически рабочими, но юридически такого сословия дореволюционная Россия не знала, и статистике было приказано числить рабочих - крестьянами. Было в уезде 226 селений и свыше 200 усадеб, на одной из которых и водил мой дед лошадей на водопой. Земля в Шацком уезде была хороша. На 50% чернозем, на 30% леса. Леса погуще справа от Цны, пахотье лучше слева. Правда, Цна - река несудоходная. Но волоком вверх по течению разделанный лес по ней доставляли за 80 верст в Моршанск на рынок: тут шла железная дорога Тула - Пенза. Да и вниз сплавляли хлеб и другие грузы. Хлеб родился. Был хлеб. Правда, осадки выпадали плохо, невпопад. Правда, хозяйство было трехпольным. Правда, главный инструмент в сельском хозяйстве - соха. Однако земли в общинном землепользовании было 53%, а в частновладельческом у помещиков около 36% к концу XIX века. Сеяли рожь, овес, просо, а когда даже и пшеницу. Кое-кто и картошку. Поля и леса полнились зайцами, волками, лосями, медведями, тетеревами. Про рыбу же упоминать излишне: она тогда как воздух считалась неотъемлемым даром русского человека. Садоводство Борковской волости Шацкого уезда удостоилось даже специального упоминания в словаре Брокгауза. Были и промыслы. Там - добывалась известь, там - стоял стекольный завод, там по домам промышляли колесным, тележным, санным, бондарным, овчинным рукоделием. А отхожий помысел был портняжный.

Тамбовщина была искони неразрывно связана с Доном. Когда-то границы казацкого Дона пролегали много северней, нежели не только в наши дни границы Ростовской области, но и рубежей предреволюционной Области Войска Донского. Собственно, все южные уезды Тамбовской губернии имели общую историю: на пустые земли, по которым кочевали "нехристи", селились беглые-пришлые из Московии, превращаясь в казаков, управляемых фактически своим "кругом" (чем-то между новгородским вече, польским сеймом и мужицким сходом). Их тревожили татары, кочевники, разбойники Дикого Поля и время от времени отряды московских солдат, возвращавших беглецов. Насколько естественно входила Тамбовщина в ареал донского казачества, видно хотя бы из того факта, что восстание Кондратия Булавина за донские вольности само собой захватило Борисоглебский, Козловский, Усманский и Воронежский уезды. С воцарением Петра I земли Борисоглебского уезда были розданы различным его фаворитам вроде Меньшикова, и дух казацкой вольницы отлетел от Тамбовщины. Наиболее вольнолюбивые уметнулись южнее и

восточнее: в "верховые" станицы Области Войска Донского. Прочие постепенно прикреплялись, особенно рьяно - в царствование императриц. Однако еще в XVIII веке в Тамбове сохранялось название одного из пригородов "Казачья слобода", а по губернии было довольно много крепостных крестьян. Говоря языком статистических цифр (хотя я мало верю российской статистике), в 1857 году (X ревизия) в Тамбовской области лишь 40% крестьян были крепостными, а среди последних 22% оброчные, а 78% барщинные. Несмотря на бесспорно помещичий характер Тамбовщины к середине XIX века, влияние Донщины в ней было сильнейшим фактором.

Вот в этих-то местах в царствование Николая I родился мой прадед Афанасий Щербаков.

Происхождение фамилии мне неизвестно и может быть различным. Уже в начале XVII века в части VI Родословной Книги дворян Смоленской губернии зафиксирована фамилия "Щербаков", хотя в более северном ареале, служившем базой для "Ономастикона" С.Б.Веселовского, эта фамилия в XV-XVII частях не обнаружена. Если Афанасий был из дворян, то к нему может иметь отношение помянутая Родословная Книга или позднейшие дворянские роды Щербаковых. Если же он был не из дворян, то эти роды к нему отношения иметь не могут: в этом случае, как вся челядь, он получил бы прозвище-фамилию "Щербаковский", а не "Щербаков". Если "Щербаков" не была коренной фамилией, то она могла родиться из фамилии "Щербак", либо (менее вероятно) из "Щерба". "Щербаков" может означать "принадлежащий к скопу людей Щербака", будь сей Щербак барином, атаманом, иереем или всего лишь отцом семейства. Фамилия "Щербак" в XV-XVII веках была довольно распространена на Северо-востоке Руси. Могла она быть и кличкой. Корень ее тот же, что и в слове "ущерб", а суффикс встречается в словах типа "рыбак", "левак" - "нижнерусский говор". Даль пишет:

"Щербак - неправедный стяжатель или наживатель, хапун, особенно тот, кто, придираясь к чему, недоплачивает, щербит чужую долю в свою пользу".

Фамилия "Щерба" зафиксирована всего один раз (1646, Москва) и помимо значения "выбоина", "изъян" слово это имело еще значение "уха из мелкой рыбы". Форма фамилии "Щербаков" допускает, таким образом, как кровное происхождение Афанасия от предков Московской Руси, так даже отсутствие русской крови в нем: например, если это - крепостной мордвин, крещенный барином Щербаком. Она могла переходить из поколения в поколение многие сотни лет, а могла быть совсем свежего происхождения, впервые данной именно Афанасию. Маловероятно, чтобы она происходила от имени селения "Щербаково" (таких было много), ибо в этом случае форма ее была бы "Щербаковский". В XIX веке были два врача Щербаковы, описанные в словаре Брокгауза, но вряд ли они имеют касательство к моим предкам¹⁵⁶.

Был ли Афанасий Щербаков крепостным крестьянином, был ли государственным крестьянином, был ли дворянином-однодворцем (со

времен Алексея селились тут бескрестьянные дворяне, да и вольные крестьяне не все перевелись) - не ведомо ни мне, ни моему отцу. Семейная хроника знает его уже на верху своего могущества и почета: он управляет барским имением!

Кто был барин, велико ли было имение, где располагалось - на эти вопросы ответить я не умею. Впрочем, судя по тому, что дедовы зятья лет через сто вернулись в близкие места и поселились в Сасово - город на Цне, пограничный между Шацким и Елатомским уездами Тамбовской губернии (Елатьма существовала еще в XIV веке) - можно догадываться, что родные места были где-то неподалеку. Ведомо же семейной хронике, что у барина была родственница, страдавшая какой-то неприличной болезнью, вроде сумасшествия. Что тогда почиталось за сумасшествие - как определить? Вот ведь по житиям судя, Серафим Саровский был тихопомешанным с буйными приступами, а, однако ж, был и ясновидцем, если не провидцем! Вот Гоголь в те самые годы сходил с ума и морил себя голодом... Как бы там ни было, семейная хроника именно сумасшествием барской родственницы объясняла (впрочем, порой варьируя объяснение, сумасшедшей называлась мать барской родственницы, что менее правдоподобно) небывалый факт: барин отдал за своего управляющего Афанасия свою родню-дворянку. Впрочем, мотивы могли быть и вполне низменными: девушке могло быть некуда деваться, а грех прикрыть надо. Даже ежели бы Афанасий до того был крепостным, тут-то его, ясно дело, освободили. По расчету времени было это где-то между венгерским походом Николая I и Крымской войной.

Долго жила в семье эта моя прабабка, имени которой я не сумел узнать. Родила она в селе Сосновка сына Гаврилу в 1853 году; впрочем, дата не по метрике, а по расчету годов, так что на год-другой возможны отклонения в обе стороны; локализация также не по метрике, а по более поздней бумаге. Родила двух дочерей: сначало Пелагею, потом после Гаврилы - Анну. Сестра Анна запомнила, как трусил Гаврила, водя лошадей на водопой мальчишкой, и рассказала своему племяннику Ивану, а тот мне. Как привязывал Гаврила к недоуздку длинную веревку, дабы не лягнула, не укусила... Пожалуй, ничего больше не запомнилось ему из рассказов тетки. Портрет же Афанасия, долго висевший в семье Гаврилы, испарился при социальных катаклизмах начала XX века.

Тем временем в Тамбовской губернии вершились перемены. Начать с того, что когда деду было 8 лет, отменили крепостное право. Он-то водил лошадей как до Манифеста 19 февраля, так и после, но окружение, население, нравы, стереотипы поведения - неуловимо менялись вокруг. Если в 1858 средний земельный надел государственного крестьянина в Тамбовской губернии был 5 десятин на душу, помещичьего - 2,5 десятины, то в 1900 доля земли уменьшилась соответственно до 3,5 дес. у потомка государственного и 1,8 дес. у потомка помещичьего крестьянина. Ведь росла численность населения. Естественный прирост, демографический взрыв, как это именуется теперь, когда мы все умные, после драки машем кулаками... Правда, в Тамбовской губернии народонаселение росло медленнее, нежели по всей России. В 1851 году губерния по численности занимала третье место в России, в 1858 - уже пятое, а в 1897 году аж девятое! Никто не приезжал на жительство сюда, зато многие - выселялись. Задолго до Столыпина активный сельский элемент искал себе поприща, бежал от безземелья. Народники и чернопредельцы мыслили, что отняв землю у помещиков, можно будет в общине спасти Русь и построить социализм. Но крестьяне посмышленнее на месте ощущали: у помещиков всего 36% пахотной земли, хоть всю отбери - до прежних наделов не

вернешься. И уходили людей посмотреть, себя показать. А грамотность распространялась широко. Если в 1880 году из молодых мужчин грамотных было 10%, то в 1899 - уже 48%, а в 1902 - даже 62%.

И, не дожидаясь, покамест в последнем десятилетии XIX века через Сасово провели Московско-Казанскую железную дорогу (а Шацк так и остался на пересечении двух почтовых трактов), в результате чего доставка хлеба по Цне упала с 8 миллионов пудов до 0,7 миллиона в год, - наиболее сообразительные рвали когти из нищающей губернии. Афанасий же недаром был управляющим крупным имением. Он научился грамоте. И детей научил. Сын его и дочери умели читать, писать, считать. При этом Гаврила остался глубоко верующим человеком. Анна же была суеверной¹⁵⁷. Она и науку хиромантию превзошла, и на черепе по шишкам гадать умела, Лафатер тамбовский!¹⁵⁸ И семья двинулась. Куда?

В эти годы (1880-1890) шла последняя перед революцией колонизация Дона. На Северный Дон, через Хоперский округ которого была проложена железная дорога Грязи - Царицын, во все верховые станции (от Урюпинской до Вешенской и Усть-Медведицкой) приходили на жительство "иногородние" - русские из северных губерний: Тамбовской, Пензенской, Рязанской. Крестьяне, оторвавшиеся от общины. Переписавшиеся в иные сословия. Инициативные. Ищущие - рыба, где глубже, человек - где лучше. Чем-то сродни североамериканским переселенцам из восточных штатов на запад, только приходящие не на пустое место, а потому решающие более сложную социальную задачу. Хоперский округ вышел на первое место по объему торгового оборота среди всех девяти округов области, опередив даже Ростов с Нахичеванью¹⁵⁹. Вот в этой-то волне перемещений каплей оказался мой прадед со своей семьей. А позже и мой отец, и я - тоже оказывались каплями в волнах социальных движений...

Насколько я понимаю, к тому времени его больная жена умерла, и ничто его больше не удерживало при помещике. Деньжат скопилось у него немало, так что он мог бы теперь переписаться из крестьян в купцы. Впрочем, переписался он не в купцы: он зачислился в мещане, экономя этим на налогах или из вкоренившейся осторожной постепенности. Когда и где умер Афанасий Щербаков - семейные предания молчат. Известно лишь, что его дети все оказались на Дону - в Хоперском округе. Отъехали-то они вроде недалеко: всего 30-40 верст от Борисоглебска (тогда Тамбовской губернии). Гаврила осел в станице Филоновской, что в 6 верстах к северо-востоку от станции Филонове железнодорожной ветки от Поворино на Царицын.

Станица располагалась на левом пологом береге речки Бузулук -правый приток Хопра.¹⁶⁰ В своем округе вторая по значимости после окружной Урюпинской и числила в себе 15000 жителей, из которых 13700 были казаками¹⁶¹. В ней функционировали двуклассное станичное приходское училище, женское училище третьего разряда и даже почта и телеграф! Сам же Хоперский округ славился лучшими в области черноземами, пастбищами, степной охотой, рыбой. Его четверть миллиона населения (в том числе 185000 казаков обоего пола) была рассеяна в три раза вольготней, нежели в Тамбовщине, имела в среднем 14 десятин на душу, причем свыше 13 десятин в этой цифре составляла УДОБНАЯ для земледелия земля; сравните с цифрами по Тамбовской губернии: 2,5-5 десятин, чернозему всего 50%. Правда, ни моего деда, ни прочих родственников-пришлецов сие не касалось: иногородние не имели права владеть землей (за редчайшими исключениями, как правило в силу военных заслуг) в казачьей области; к тому же мещане, т.е. горожане, от земли отстранялись. Как и на родине моего прадеда, агротехническая культура была низка: троепольная система, залежи. Распространенный урожай - "сам-три", урожайность "сам-пять" квалифицировалась как везение. Насколько грамотны были жители тех мест в понимании почвы видно из двух смежных баек. В Астраханской губернии - соседствующей с Хоперским округом - еще в XIX веке крестьяне не знали, что навоз удобряет поля. Они по мере хода жизни накапливали кучи навозу, покамест обитать становилось невыносимо; тогда переселялись на другое место, бросая занавоженное селение. Казаки не боялись навозу, но еще моему отцу доводилось слышать, что человеческий кал портит поле (бахчу). Возможно, предков моих неприятно поразило только отсутствие лесов. Поменьше было и монастырей: ближайший в Усть-Медведицкой, верст за 200 к югу. И вообще духовная жизнь протекала у казаков не столь интенсивно: все верные Синоду, тогда как в Тамбовской губернии кипели секты молокан, духоборцев, немало старообрядцев.

Вернемся к масштабам переезда. От Шацка-то занесло Гаврилу далековато по тогдашним меркам: почти 400 верст. Так что трусливый и осторожный Гаврила совершил прямо-таки подвиг мужества, решившись на такой переезд. Осмелиться же внедряться посреди низового казачества было бы уже безумием. Ведь Гаврила был человек богобоязненный и даже просто боязливый¹⁶². Не пил, не курил, до 40 лет оставался девственником, не только не лгал в быту, но даже не жульничал в торговых делах, что уж и

вовсе не отвечало нравам. Все его поучали: не обманешь-де не продашь - а он не мог принудить себя нарушать Божьи заповеди. Соблюдал он и ту заповедь, что гласит: "Несть власти аще не от Бога", чтил власти предержащие и в глазах своей дочери-гимназистки был заядлым реакционером. Не темным, правда, а просвещенным, ибо выписывал много газет и журналов и ежевечерне читал их. И в станице Филоновской и позже на станции Филонове (ныне г. Новоанинский) он почитался самым образованным человеком. И среди своих родственников тоже. Сам не лгал и другим доверял. Детей, когда они народились, баловал, наказаний они не знали. Но даже и при таком мягком "несоответственном" характере наторговал себе оборотный капитал в 10-20 тысяч (вспомним, что обе ярмарки в Шацке совокупно имели оборот до 25000!).

Обжился он в Филоновской, поставил себе бросающийся в глаза просторный дом с застекленной галереей (деревянный, конечно), основал лавку, торгующую всем - от кож до конфет, и подошел к необходимости свой род продлить. Старшая его сестра Пелагея, жившая в той же станице, уже вышла замуж за купца Зотова, у нее уж подрастали дети Федор и Мария. Младшая, Анна, жившая в 12 верстах в Урюпинской¹⁶³, тоже вышла замуж за купца Попова. Надо бы и ему. Но как? Робеет. Коли в 20 лет не целовался, в 40 начинать трудненько!

Не одни лишь Щербаковы вышли из крестьян на Дон, дабы торговать посреди праздных и гордых казаков. Из Рязанской губернии в станицу Усть-Бузулуцкую¹⁶⁴ того же Хоперского округа переселилась обширная семья Картавцевых.

Фамилия "Картавцев" зафиксирована в Белёве в 1596 году, в Москве - в 1646 году, но имеет ли московский подьячий Никифор или белёвский Полуэкт отношение к рязанским Картавцевым XIX века - Бог весть. На первый взгляд корень фамилии прост: "Картавцев" - тот, кто принадлежит к роду или двору "картавого", т.е. не выговаривающего звук "р" (или других звуков). Возможно, так оно и было, чему косвенным подтверждением служит такой факт: ни я, ни мой сын в возрасте 3-7 лет не умели чисто выговаривать "р" и научились только посредством упражнений с логопедом (хирургических мер не потребовалось). Так что, возможно, гены картавости донесены до меня от какого-то незаметного картавого "Картавого", через причастных ему Картавцевых, один из которых стал моим прадедом. Однако как словарь Даля, так и этимологический словарь русского языка А.Г.Преображенского ставят сказанное под сомнение. Дело в том, что значение "нечисто выговаривать звуки" засвидетельствовано с корнем "картавить" ("кортавить") только в конце XVIII века, тогда как раньше он означал "фальшивить, кривить; делать дело лениво, для одного вида. Скартавил = солгал". Поэтому не исключено, что Картавцевы (а с ними Иван Щербаков и я) происходят из рода или двора какого-нибудь известного в округе халтурщика, бившего баклуши, но бодро заверявшего барина: "Бу-сде, гражданин начальничек!" Розыски мне затруднены обстоятельством, что я даже не представляю места происхождения семейства Картавцевых - вся Рязанская губерния! Имея в виду, что двоюродными братьями Картавцевых были Картавовы, можно думать, что вся или полдеревни состояла из Картавовых (или деревня так и называлась "Картавая"),

которые при канцелярском переписывании удобства ради варьировались как "Картавовы", "Картавцевы", "Картавские" и т.п.

Возглавлял семью Андрей Сергеевич, родившийся в сороковые годы XIX века. У него с женой Екатериной Ивановной было пять сыновей и пять дочерей, не считая тех троих, что померли в малолетстве (детская смертность была весомым фактором жизни). Разумеется, Андрей Сергеевич торговал, хотя не был приписан к купеческой гильдии, предпочитая, может быть, не пользоваться определенными правовыми привилегиями купеческого сословия, но и не платить высокого вступительного взноса. Сыновья его пошли все тоже по торговой линии, а дочерей он искал пристроить в торговые же семьи. Разбогатела семья Картавцевых главным образом на бреднях. Они покупали полотнища определенной ширины и длины, крупными партиями. Из полотнищ вязался уже сам бредень (сеть), уже с ячейками нужного размера, большой или маленький. И казаки, которые то ли не умели, то ли ленились сами изготовлять орудия рыбной ловли, охотно покупали изготовленные Картавцевыми бредни. Ведь хотя и бывали случаи, когда несколько куреней довольствовались одним компанейским бреднем, обычно же каждый самостоятельный казак-хозяин стремился завести свой собственный. Закажут, бывало, Картавцевым бредень такой-то глубины (ширины), такой-то длины, такой-то глубины матки (середины), нить такой-то тоньшины, ячейки такого-то размера. Рядятся о цене с Андреем Сергеевичем, и вся его огромная семья (даже сыновья не отлынивают) садятся за работу. Разматывают клубки ниток, внучок Иван подставляет вытянутые ручки, на которые мотают, вяжут, крепят, ладят. Тем и жили. Торговлю облегчало то обстоятельство, что ленивые и недальновидные казаки изо всех сил стремились купить товар себе в убыток. Ведь цена слагалась из двух компонент: из собственно цены, которую казак платил за товар, покупая (либо же получал, продавая, скажем, хлеб), ПЛЮС могарыч, который ему ставил торговец (покупатель). Основную цену казак платил или получал соответственно как хозяин дома, и вся эта сумма проходила через руки его жены. Могарыч же шел исключительно ему, и жене касательства ни до суммы могарыча, ни до его судьбы не было. Потому казак был готов как угодно понизить продажную цену или вздуть покупную, лишь бы лично ему перепал могарыч побольше. Грех было бы торговцу тут не попользоваться, и пользовались - казаку на радость, жене и дому его на гнев и горе.

И вот раз в 1892-1893 году купец станицы Алексеевской (верст 12 к северу от Усть-Бузулуцкой) Семен Иванович Лихушин, надумавший жениться, приехал свататься к "богатому этим товаром" Андрею Сергеевичу, отцу пятерых дочерей. Ему стали предлагать "засидевшуюся в невестах" двадцатилетнюю Прасковью младшую (старшая Прасковья уже была выдана за купца Евсеева). Тихая, скромная, робкая, не блиставшая красотой, набожная, не от мира сего девушка не приглянулась Лихушину. "Ее петух чуть не заклевал", - острили на ее счет сестры. Отверг. "А еще товар имеется?" Предложили ему разбитную 17-летнюю сестрицу Христину ("Хреню"). Бойкостью, видом, статью - всем подошла ему Хреня, и увез он ее женою в Алексеевскую. А после рассказал, повстречавшись по торговым делам с Гаврилой Афанасьевичем, что вот бы ему под стать невеста имеется. Поехал Гаврила Афанасьевич свататься в Усть-Бузулуцкую - и не было ему отказа.

Так Прасковья Андреевна стала моей бабкой, а Андрей Сергеевич - прадедом. Лихушин же так породнился с домом Щербаковых, свояками стали. Прасковья дожила до 76 лет, Христина пережила и 90. Отец мой дожил до 80 лет, а по ведомой всем хиромантам линии жизни на своей

руке я читал, что предназначен дожить лет до 90. Может быть, гены долголетия - оттуда. Семья Лихушиных сплетается с семьей Щербаковых на много десятилетий: сын Христины будет сражаться против сына Прасковьи в 1919 году, и будет сын Христины носить сыну Прасковьи передачу в мордовский лагерь в 1959... Ради точности отмечу пробел в хронологии. По семейным преданиям, Гаврила женился на Прасковье, когда ему было 40, а ей - 20 лет. Однако свидетельство о смерти Прасковьи Андреевны отмечает, что она родилась в 1871 году, так что 20 лет ей было в 1891 году. В то же время, согласно свидетельству о смерти Гаврилы Афанасьевича, он умер в 1911 году в возрасте 55 лет, так что сорок ему было в 1896 году. Этот разрыв до 5 лет - мера приблизительности в моей повести о прошлом. По моим прикидкам Гаврила и Прасковья обвенчались в 1894 году. Действительно, регистрационные книги Филоновской церкви за годы 1892 и 1894 не сохранились (справка Новоаннинского ЗАГСа от 22.01.1977), но книги за 1893, 1895 годы сохранились, и в последней имеется запись о крещении родившейся 19 августа 1895 года дочери Гаврилы и Прасковьи. Вряд ли у молодоженов с 1892 года не было детей; если же и были и умерли младенцами, то это нашло бы отражение в книге 1893 года. Более того, кабы Прасковья вышла замуж в 1892 году, то едва бы девушку в 21 год именовали бы "засидевшейся в невестах", а применительно к 23-летней это оправдано. Итак, скорее всего, Гаврила женился в конце 1894 году в возрасте 36 лет на 23-летней Прасковье.

Как сказано, 19 августа 1895 года Прасковья родила ему Наталью (регистрационная запись о рождении №199). Этого имени нет в перечне имен родни жены, ни родни мужа. Явлена ли самостоятельность, или крестины выпали на день Натальи-угодницы? Первые по времени документы, попавшие в мой архив, это фотография Натальи. Около 1896-1897 года на фоне какого-то портика (возможно, бумажной декорации) на стульях рядышком сидят Гаврила и Прасковья с годовалой примерно Наташей на руках. Худощавый Гаврила сидит робко "не на своем стуле", вот-вот готовый с извинениями встать и убраться восвояси. Его жиденькие волосы разложены по обе стороны лысины, которую невозможно скрыть. Жидкая борода, не растущая ни на щеках, ни под нижней губой (как раз такая, как росла у Петра I, из-за чего он и повелел остричь бороды у своих подданных: неповадно быть волосами счастливее самого царя! Такая же, впрочем, и моя бороденка), напряженные глаза, в которых удовлетворение и радость ("Вот чего достиг в жизни! В самом Cabinet Portrait Царицынской фотографической мастерской, вывеска которой увенчана золотой короной, могу себе позволить заказать свой семейный портрет!") перебиваются напряженной грустью и словно бы прислушиванием к мирам иным или к сосанию нарождающейся язвы желудка. Прасковья, с миловидными глазами и тонкими губами, в платье, скрывающем под собой не только щиколки, но и носки и ступни, с густо затянутыми назад, за уши, волосами, с опирающимся на ее плечо младенцем на коленях - она смотрит увереннее, но и в ней видна какая-то защитность позы. На другой фотографии примерно 1900 года, сделанной у "Бр. Эрдман. Царицын н/Волге", уже привычный к фотографу Гаврила сидит, опершись локтем на круглый столик, а дочь стоит, привалившись к нему и доходя по плечо (коли он подымется - она будет по пояс). Волосы еще видны на голове. Лицо спокойное, поза увереннее, но напряженность ожидания чего-то нездешнего продолжает угадываться. Наталья держит пучок цветов в руках, в высоких ботинках, в простом платьице, с простым лицом и напряженно невыразительным взором.

Самому Гавриле Афанасьевичу гимназиев и академиев кончать не довелось. Отец его едва-едва вырвался из крепостно-общинного рабства и величайшей его победой над жизнью было то, что он мог переписаться в мещане, т.е. ПОЛУЧИТЬ ПАСПОРТ, а не быть приписанным навеки к месту рождения. Вот ведь семейство Картавцевых так и не смогло выписаться из крестьян в иное сословие; до самого 1907 года (до столыпинской реформы) юридически все они принадлежали к своей рязанской общине, могшей постановлением вытребовать их всех назад, хотя бы и по этапу! Гаврила укрепил завоеванные позиции, упрочил их, завел приличную семью, никому не был обязан ни куском хлеба, ни ситцем на платье дочери. Его самого уже не удовлетворяли газеты и журнал, но к чтению серьезных книг приучен он не был (хотя приложения к "Ниве" - чтение куда более глубокое и разностороннее, нежели тот объем книг, что почитывает средний директор магазина). Главной целью Гаврилы Афанасьевича Щербакова стало дать образование - порядочное, систематическое - дочери и другим имеющим народиться детям. Дочь стала учиться в гимназии.

Это не личная оригинальность моего деда. Нет, так поступали в те времена многие "нувориши" в третьем поколении. Так же поступил Андрей Сергеевич Картавцев: пятеро его сыновей - Сергей, Абрам, Михаил, Андрей, Иван - не получили никакого образования, кроме прикладного коммерческого, дабы стать на ноги и научиться самостоятельно вести хозяйство и содержать дом. Зато все его внуки получили или начали получать перед революцией гимназическое или высшее образование. Купец Мохов из станицы Вёшенской в "Тихом Доне" кажется мне порою списанным с кого-то из моих предков, их синтезом (хотя с нелепо придуманным авантюрным прошлым).

Образование же вносило разлад в дом. Ведь вся предреволюционная система образования была пропитана антиправительственным духом. Царское правительство на протяжении десятилетий правило, не считаясь с мнением своих подданных, в первую очередь мыслящих людей. И тем самым оно превратило мыслящих и околомыслящих людей в своих ожесточенных врагов. Какие бы казенные охранительные грамоты и благонамеренные программы ни вводило оно в учебных заведениях, одних правительственных циркуляров в связи с отлучением Льва Толстого от церкви в 1904 года было бы достаточно, чтобы все преподаватели в душе отвергли бы всякую идею оправдания правительства. Чтобы дух несогласия, осуждения власти восторжествовал бы в школах. И вот - итог, собственно, еще "промежуточный итог", до которого успел дожить отец Натальи.

1905-1906 годы, пора аграрных волнений, сожженных усадьб, принудительной распашки барских земель, насильственного снятия урожая с помещичьей пашни. Аграрно-Социалистическая Лига партии социалистов-революционеров призывала, пропагандировала, вооружала, слала эмиссаров. Тогда и начал свою революционную деятельность "за дело крестьян" А.Антонов. А у правительства не было войск справиться с

повсеместными поджогами и насилиями. Оно разрешило помещикам нанимать на собственный счет отряды казаков для охраны имений. Казачество-то уже отходило в исторические пережитки. Когда-то оно составляло полусамостоятельное государство, коим ведал в Москве Посольский Приказ, сиречь министерство иностранных дел. Казаки продавали свою военную мощь кому выгоднее (чаще всего православному царю, но не всегда) и тем самым в основном охраняли военные рубежи вечно воюющего Российского государства. Опасная их самостоятельность привела к ликвидации независимости: выборный атаман Войска Донского был сменен Наказным атаманом, но сохранился ряд привилегий и частичной автономии. Они превратились в наследственное военное сословие, что в условиях всеобщей с 1871 года воинской повинности превращалось в анахронизм. Но этот пережиток ландскнехтщины сгодился на корыстное подавление крестьянских бунтов в 1905-1906 годы.

Из того тамбовского имения, где прежде жила семья Щербаковых, на станции Филонове, куда Гаврила с семьей уже перебрался из станицы, приехал посланец помещика нанять казаков, воспользовавшись посредничеством Щербакова. Сидят в комнате Гаврила Афанасьевич, представитель помещика, несколько казаков и обговаривают условия повыгодней. Вдруг в комнату просовывает головку десятилетняя девчушка и выкрикивает:

— Казачки-дурачки! Вы опять хотите бить плетьми и стрелять в своих братьев-мужиков?! Стыдно продаваться за деньги на защиту помещиков! Откажитесь от охраны имения!!

Ну, за дверь-то ее выставили. И охрану помещику тоже соорудили, невзирая. Но от стыда Гаврила Щербаков сквозь пол провалиться был готов. Краснел все пять лет, что ему оставалось жить, когда при нем вспоминали, как дочка его кипятилась. "Наташка голову с отца сняла". Ведь была же она, можно сказать, внучка того поместья, спасать которое его позвали! Ведь для него не было ничего святее властей, предустановленных от века. Ведь что же это было за предвестие Антихриста: яйца начинают курицу учить! При таких грозных предзнаменованиях пропасти, разверзавшейся в его семействе, как и во многих подобных, приближался Гаврила Афанасьевич к своему смертному часу.

Его порадовала еще жена, подарив ему одного за другим двух сыновей, выживших после четверых, умерших в малолетстве. В мае 1902 года родился Иван. В моем архиве первый письменный документ -метрическая запись о его рождении:

МЕТРИЧЕСКАЯ ВЫПИСЬ

О рождении за 1902 год тысяча девятьсот второй год из книг Троицкой церкви станицы Филоновской, Хоперского округа Царицынской губернии.

Счет родивш. 140

М-ц и день Май 24

Имя родившегося Иван

Звание, имя, отчество родителей Тамбовской губ. Шатского города села Сосновки мешанин Гавриил Афанасьевич Щербаков и закон. жена его Прасковья Андреевна

Звание, имя, отчество восприемников Рязанской губ. кр-н Сергей Анд. Картавов, кр-ка Дарья Андреевна Картавова

Документ... Разве есть на свете свидетельство менее надежное, нежели официальный документ? В этой бумаге я вижу сразу четыре несуразицы. Во-первых, Хоперский округ относился не к Царицынской губернии, а к Области Войска Донского, и в 1902 году не мог бы быть составлен такой документ. Во-вторых, уезд именовался Шацкий, а не Шатский, следовательно, звания родителей записывались со слов, а не с документов. В-третьих, родился мой отец Иван 25, а не 24 мая, следовательно, не мог быть занесен в церковную книгу на день раньше. В-четвертых, фамилия восприемников (кумов) была Картавцевы, а не Картавовы, что, впрочем, можно списать на простую небрежность попа. Восприемниками были мои двоюродные дед и бабка: брат и сестра моей бабки Прасковьи. Откуда же в "документе" взялось столько нелепиц? Да дело в том, что юридически он датируется не 1902 годом, а на 20 лет моложе: это копия, сделанная в июне 1922 года секретарем Управления уполномоченного Донским областным отделением ГПУ по Черкасскому округу с копии, сделанной секретарем Выездной сессии Реввоентрибунала Северо-Кавказского военного округа и 1-й Конной армии с копии, сделанной в ноябре 1921 года заведующей ЗАГСа станицы Филоновской. На этом клочке бумаги, испечатанном машинкою с обеих сторон, оттиснута почти стершаяся печать ГПУ. При трехкратном перекопировании накоплялись ошибки и "исправления": так, в 1921-1922 году само сочетание "Область Войска Донского" звучало криминально, вызывающе антисоветски. Хоперский округ был передан в состав Царицынской области, а кто-то из грамотеев поименовал сию область "правильно" - губернией, как было до революции. Из-за таких вот некорректностей документа не знаешь, как относиться к прочим его утверждениям. В частности, до 1976 года у меня шевелились сомнения: верно ли поименован Щербаков "мещанином", а Картавцевы "крестьянами"? Ведь в 1921-1922 году моему отцу, получавшему эту многократную копию, было жизненно важно, что сословие его отца и деда именовалось не "купечество"! Там, где доверие к документу подорвано, не ведаешь, где остановиться в своих подозрениях... Впрочем, из следующего документа видно, что недоверие мое в этом пункте было напрасным.

В 1903 году Гаврила убрался из станицы Филоновской, где 90% жителей составляли казаки, на станцию Филонове, где хоть и было много торговых конкурентов, но процент казачества был куда меньше. И жили на этой станции равняясь на Запад. Уже в 1906 у одного из купцов был свой автомобиль - один из первых в России. Правда, эта роскошь Гавриле не была доступна, может быть, даже пугала. В 1904 году родился сын Михаил. Но здоровье худшало и худшало. Язва желудка вынуждала строгую диету. Приходилось жевать невкусную кашицу. И вот Гаврила Афанасьевич соблазнял сына Ивана: дам тебе конфетку, если будешь со мной кашу есть! Все за компанию веселее... Опасения, страхи - не проходили. Каждый вечер с наганом в руках Гаврила осматривал все комнаты, заглядывал в шкафы, под столы, под кровать: не забрался ли, не притаился ли вор и разбойник? Осмотревши все, посылал сына вдеть снаружи болт от ставней, который саморучно закреплял изнутри поперечиной. Опасения были небеспочвенными: при иссякании революции 1905 года экспроприации и теракты вырождались в разбойные нападения на кого ни попадя, а уж грабануть торговый элемент зазорно не было. Волна грабежей, убийств и насилий преломлялась в слухи-сказки о разбойниках, которые не только Ивану рассказывал отец, но и мне - тридцать лет спустя - моя бабка Валентина. Ивана ночами мучали сны про бандитов, хотя спал он изумительно крепко.

Когда Ивану было 8 лет, у отца случилось прободение язвы, и развился перитонит. Хотя два-три врача навещали его ежедневно, сбить высокой температуры и ослабить болей не могли. Наталья - уже вполне сформировавшаяся девушка - помчалась в Борисоглебск привезти оттуда прославленного профессора Масловского. Но, выслушав симптомы, профессор ехать отказался: "Ничем, уважаемая, помочь не могу. Готовьтесь к худшему". И впрямь, едва она вернулась, как Гаврила Афанасьевич позвал детей прощаться. Ивана добудиться не смогли, так он и не простился. Когда несколько часов спустя Иван пришел в комнату отца, тот был уже в беспамятстве. Так и умер с оскаленными зубами, тяжело дыша. Мне пришлось потратить немало усилий, чтобы раздобыть официальный документ о смерти моего деда Гаврилы. Вот он:

ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ

Новоаннинского районного (сельского)

Совета депутатов трудящихся

Волгоградской области

Щербакова Гаврила Афанасьевича.

Бюро записи актов

Гражданского состояния

30 XII 1976 г.

№ 542 г.

Новоаннинский

Тов. Пименов!

Волгоградский облархив ваше заявление направил в Новоаннинский райЗАГС. Новоаннинским райЗАГС найдена актова запись о смерти Мещанин города Шацка, Тамбовской губерни Щербаков Гаврил Афанасьевич 55 лет умер 24 июля 1911 г. от катара желудка.

Смерть зарегистрирована 28 июля 1911 в церкви г.Новоаннинского, Волгоградской обл.

Актовая запись о смерти № 34. Сведений о месте рождения и родителях Щербакова Г.А. в актовой записи о смерти нет.

Зав ЗАГС нрзбр вроде Бори-

Документ, конечно, руководствуется правилом сообщать географические данные по состоянию на момент выдачи документа, а потому пишет с казачье-хохлацким акцентом ("актова", "губерни"), но подтверждает и "Шацк", и "мещанина", и смерть летом, и смерть от болезни желудка, и даже смерть на станции Филонове, ныне Новоаннинский. Документ расходится с воспоминаниями Ивана Щербакова, который уверенно датировал смерть своего отца 1910 годом, "когда мне было восемь лет", и который убежденно называл возраст умершего отца в 57 лет. Думаю, что документ тут не ошибается, а названные расхождения должны служить мерой приблизительности воспоминаний Ивана Гавриловича Щербакова.

Резюмируя все сказанное о моих по линии отца предках, можно сделать вывод: это люди сметливые, идущие чуть-чуть впереди своего времени, угадывающие потребности и главное - направление времени как свои собственные, личные потребности, и прочно стоящие на ногах в житейском смысле, сохраняя нравственную чистоту.

§ 2. Отрочество Ивана Щербакова

Крушение семьи; купец Лихушин - дядя Ивана; Дарья Андреевна Авсенева - тетка Ивана; формирование мировосприятия Ивана; всеобщая революционность; замужество Натальи; I Мировая война

Смерть близкого человека на глазах - всегда тяжкое потрясение для девятилетнего ребенка. Смерть отца-кормильца - всегда удар по семье и детям. Здесь же обстоятельства сложились так, что почти мгновенно разметали семью и превратили ее членов из жены и детей уважаемого богатого человека в приживальщиков.

На людях Иван не выказывал горести и лишь отмахивался от расспросов "про переживания" - ничего, дескать, особенного. Сам же, улучив, когда у гроба никого нет, подлезал под пелену, накрывавшую тело, и простаивал, всматриваясь в лицо покойного часами. Михаил был совсем мал. Вдова Прасковья молилась. Активной и энергичной была уже почти совсем взрослая (16 лет через месяц после смерти отца) Наталья, но будучи несовершеннолетней, не могла оказать влияния на последующие события.

Родичи Гаврилы Щербакова все были торговцы, люди деловые. Они прекрасно чувствовали, что вдова вести дела не сможет: ни хватки в ней, ни понимания. Значит, надо прийти на помощь. А "братская" неформализованная помощь трудно отличается от заграбастывания. Прежде всего, они научили Прасковью немедленно переехать на жительство в другое место: в станицу Алексеевскую, где проживал ее зять Семен Иванович Лихушин. Зачем? Да очень просто. Ведь капитала в наличных деньгах купец, конечно, не держал, вкладывая его в товары. И, как правило, товар забирался в Царицыне в кредит и почти всегда без юридических расписок ("Мы же свои люди, сочтемся!"). Персональное знание друг друга позволяло обходиться без этих "крючкотворств" и без уплаты нотариусу за свидетельствование кредита¹⁶⁵. У Гаврилы имелось много только что набранного в кредит товару. Семен убедил Прасковью, что если она переедет, то тем самым все долги кредиторам аннулируются; учтя, что Алексеевская не на железной дороге, что туда трудно добираться, можно согласиться, что Лихушин верно рассудил, как отнять товар у кредиторов. Тем более, что если какой кредитор и приехал бы за долгом в Алексеевскую, ему пришлось иметь дело не с доверчивой неделовой женщиной, готовой и свое-то отдать попросившему, а с крепким Семеном

Ивановичем, не пропускавшим чужого куска. Он и не пропустил: все товары перекочевали в лавку Лихушина. Он сам себя назначил и провозгласил "опекуном" над семейством Щербаковых, ни в какой опеке юридически не нуждавшемся. Щербаковы стали жить у Лихушиных, а Лихушины стали тратить капиталы Щербаковых. Само собой, произносились громкие и жалкие слова, сто "сирот в обиду не дам", "выращу как своих". И в какой-то мере Семен Иванович сдержал слово: все дети Щербаковых получили среднее образование, как и дети самого Лихушина. Но из чужих рук горек хлеб... Да и собственных детей у Семена было многовато: пять сынов, три дочери - какие средства нужны!

Первой взбунтовалась Наталья, которая и учиться-то в Алексеевской не смогла: негде. Она уехала кончать гимназию (училась в VI классе), а как только получила право на преподавание, пошла учительницей зарабатывать себе на жизнь. Да так, чтобы взять к себе на содержание и мать, и братьев! Но и оставшиеся Прасковья с двумя сыновьями не долго выдержали жить во флигеле паровой мельницы у благодетеля Лихушина: пожив лето, сбежали к Андрею Сергеевичу Картавцеву, отцу Прасковьи, в Усть-Бузулуцкую. Он, правда, к тому времени ослеп, было ему около 70 лет, но оно для независимости и легче, нежели когда хозяин молодой и энергичный, за всем самолично приглядывает. И уже, конечно, мать Прасковьи, Екатерина Ивановна не даст в обиду дочку и полюбит внуков. Не сделает она того, что Семен: он додумался поручить Прасковье кормить свиней при мельнице. Десятка два их кормилось при мельнице разными отходами, раздобрели на вольготных кормах. Надобно палкой намешать в корыто "пыль", а чушки толпятся, толкаются, самоё схавать грозятся. И не в боязливости Прасковьи тут дело: всякий зоотехник знает, что возбужденные едой свиньи могут растерянного человека и с ног сбить, и покусать. Работа свинарки - это не та идиллия, что демонстрировалась нам в фильме "Свинарка и пастух". Лихушин не намеревался унижать Прасковью: его сыновья, бывая на мельнице, сами кормили свиней. Но выдержать этого Прасковья не могла и сбежала, как сказано, к своей матери.

Екатерина Ивановна в молодости была красавицей в старинном русском стиле; на фотографии 1910 года этого совсем не видно. До старости сохранила плавную походку ("выступает будто пава"), величавость, естественное достоинство. Добродушная охотница посудачить, она не выговаривала звука "ч", заменяя его "цоканьем": "Ванюшка, иди со мной цай пить!" - звала она по утрам внука. Они двое вставали раньше других в семье¹⁶⁶. Заваривала душистый чай фабрик Перлова (даже в 1944 году те, кому пофартило сохранить прославленный перловский чай, будут выставлять его на стол как особенное угощение), крепко-крепко. Пристрастила внука к крепкому чаю аж до самой его смерти в 80 лет. Задолго до всяких "чифиров". В охотку, не тревожимые никем, попивали они, беседуя о том о сем. Ей было о чем порассказать Ванюшке: она была известнейшим в Хоперском округе лекарем знахаркой. Лечила заговором, травами, жеваным орехом. В те годы денег она за это не брала: "Вот когда поможет, тогда и отблагодаришь, чем богат". Разные случаи, забавные и грустные, медицинские и магические, западали в память подростка вместе с чаинками. А доброта и общительность помогли Екатерине Ивановне уже позже, перевалив за 70, пережить Гражданскую войну, не обиженной ни белыми, ни красными.

И все-таки привыкшей к своему собственному дому Прасковье не сиделось хоть у отца с матерью, но в гостях. Она и позже не уживалась и с другими хозяйками - женами Ивана. Ее бередила ответственность перед своим покойным мужем за своих детей. И хотя за нее сватались состоятельные вдовцы, а один родственник (Федор Зотов, сын Пелагеи, старшей сестры Гаврилы) долгие годы проходил в нее влюбленный и всегда был готов взять - помани только - она решила второй жизни не заводить. Надумала переехать в Урюпинскую, где жил и вел торговлю ее брат Андрей Картавцев, так что некоторая опора была. В Урюпинской иногородних было почти столько же, сколько казаков. Там она сняла дом (на покупку средств уже не было) и продолжала зарабатывать на жизнь сдачей комнат этого дома в наем (в субаренду) с питанием ("со столом", как тогда выражались). Дело обещало быть верным: в Урюпинской были училища, казенные гимназии, открылась общественная гимназия ("Гимназия Общества Содействия Образованию", как она именовалась в бланках и печатях), в которые со всего округа казаки и иногородние свозили детей учиться. Область Войска Донского среди прочих краев царской России выделялась почти стопроцентной грамотностью мужского населения. Армии ценнее грамотные - казаки обязаны были учить детей. Прасковья Андреевна рассчитывала, что предлагаемый ею пансион будет пользоваться спросом и прокормит ее с детьми. Стоимость комнаты со столом колебалась от 10 до 15 рублей в месяц. Десять брали со знакомых или рекомендованных родственниками, а 15 - с посторонних. Это немало: от 15 до 30 рублей было жалованье в месяц начинающей учительницы в низшей школе, вполне приличный по сельским понятиям доход, конечно, доход не чистый, следовало бы вычесть стоимость съестного, но так как никакой еды не покупали, все было свое, то ее и не считали в издержках. Так-то оно так и было бы, кабы в самом деле можно было прокормиться огородным хозяйством. На это же не хватало рук ни своих, ни сыновьих: Иван, а за ним Михаил в свой черед отправились учиться.

Хозяйствовать Прасковья Андреевна не умела. То раздаст нищим весь свой гардероб, то почти бесплатно пустит "бедную девочку" на житье, то уйдет пешком с Иваном Евсеевым на богомолье в Киево-Печерскую Лавру по обету... Так что оно, пожалуй, и справедливо, что "крепкий хозяин" жуликоватый Лихушин прибрал к рукам щербаковское добро, пока оно попусту не пропало, по ветру не пошло. Лихушин не только Щербаковых проглотил. У него и другой зять - брат жены Сергей Картавцев стал работать приказчиком в магазине, утратил свою самостоятельность, зато женился на обедневшей дворянке Перфильевой, Лихушин и чей-то кожевенный завод купил. И паровую мельницу построил на деньги богатого казака и всю ее себе присвоил. Только не знал Лихушин, что надвигаются события, которые распылят и добро его и самих сынов его. А вот родственники и полета лет спустя будут попрекать вдову Лихушина Христину: "Вы и тогда ограбили семью Щербаковых, и сейчас, когда Ваня сидит, ему никто из вас не помогает!".

Попрекать будет сестра Христины Дарья. Как-то раз ехал псаломщик церкви в селе Скрипниково Криушской волости Воронежской губернии (что рядом с Калачом) посвататься к хоперской казачке (Криуши почти на границе Донской области). Предварительная договоренность уже была достигнута, родители будущей невесты ждали его. Проехал он верст 70, решил отдохнуть в Усть-Бузулуцкой. И засмотрелся там на серьезную миловидную Дашу Картавцеву, вобравшую в себя всю красоту своей матери. Сам он тоже был парень не промах: статен, с пылким взглядом, черными усами, лихой повеселиться и поухаживать. Да еще возбужден был

жениховским своим состоянием, предвкушением брачных уз. Словом, до плановой своей невесты своей Феодосии Александрович Авсенев не доехал, а увез с собою женой Дарью Андреевну, с которой прожил 60 лет в радости и в горе¹⁶⁷. У этих Авсеневых в Криушах, где Феодосии скоро стал священником по стопам своего отца, довольно часто гостевал племянник Иван. Будучи сама бездетна, тетка Дарья очень его полюбила. А когда я уже был в лагере, отец Феодосии воссылал молитвы во избавление меня из плена, а дабы уместно было православному священнику молиться за некрещеного с басурманским именем Револьт, он заочно окрестил меня и дал максимально близкое по святцам имя "Ревокат". Когда я освободился, Дарья подарила мне деньги и пальто. И, как я уже сказал, Дарья до конца дней не простила родной сестре присвоения "ванюшиных денег".

Сомнительно, чтобы сам Иван в ту пору думал об этих деньгах. Ни к какой торговой карьере он себя никогда не приготовлял, для него не было потери в этой потере. Жил он книжками и обычными мальчишеским радостями. Обиды к двоюродным братьям Лихушиным не испытывал. С легким сердцем гостил у них, и дружил и дрался, и кормил свиней а если от чего огорчался, так лишь от того, что старший Лихушин Давид (в те времена в стопроцентно православных русских семьях давали подобные имена, не опасаясь кличек "додик" и пронзительных вопросов завкадрами) смотрел на него свысока и, будучи студентом Санкт-Петербургского горного института, не снисходил до серьезных разговоров с малявкой. Иван тянулся к Лихушиным, сам на каникулах выбирал жить у них, а не у другой тетки (Анны Афанасьевны), жившей в той же Алексеевской, но не в центре на площади, а на самом берегу Бузулука. Анна (тетя Оня) ведь тоже, как и все родственники, бурчала, что Лихушин ограбил Щербаковых. У Лихушиных же можно было и полюбоваться умницей Давидом и даже краем уха подслушать что-либо сказанное им (он уже в реальном училище овладел немецким языком до того, что самостоятельно читал технические книжки); можно было поспорить и побороться со старшим парой годов Иваном Лихушиным, не таким умным, но зато дразнящим воображение славой ухажера, станичного Дон Жуана; вполне по-свойски можно было обойтись со сверстником Василием; можно было покрасоваться и взять душевный реванш перед младшими Евгением и Валентином; сестры-девочки не фигурируют в воспоминаниях Ивана, а их было трое.

Эта мальчишеская компания до некоторой степени помогла Ивану Щербакову перенести боль утраты единственной дружбы, завязавшейся у него еще в Филонове. У богатейших купцов Бахрушиных, тех самых, что в 1906 году уже обзавелись собственным автомобилем, был внук-сирота Левка, парой лет старше Ивана, учившийся уже в гимназии. На лето с матерью он приезжал в Филонове к дедам. Тут Левка и Иван сдружились, и так, что "больше у меня друзей не было ни в детстве, ни в отрочестве. Товарищей же было немало", вспоминает Иван. Два лета (1910 и 1911) провели они вдвоем:

"Обычно утром он заходил за мной и я, захватив что-нибудь съестное, да еще мать даст какие-то копейки, отправлялся вместе с ним купаться на Бузулук. Прежде мы заходили в какой-то киоск, покупали десяток папирос. Затем путешествовали по всем так называемым "пристаням" Бузулука. Проще сказать - местам купания, так как какие же там пристани! Может быть, бывшие места перевоза на лодке? - загорали на этих пляжах. Я уже немного мог тогда плавать. Но главное в разговорах, очень задушевных. Он открывал для меня интереснейший неведомый мне мир. Для своих лет он был очень развитой и способный. Так, Левка сделал сам деревянный двухколесный велосипед, и мы по очереди на нем катались, пока от быстрого хода он не рассыпался. Сделал из фанеры крылья, на которых перелетали длинный задний двор и др. Проводили мы время на речке до захода солнца, целый летний день, и были недовольны, что день такой короткий".

Тосковал о нем Иван мучительно. Для раненой таким образом психики громадным подспорьем оказалась своя мальчишечья компания.

И все-таки, где-то на уровне подсознания, хотя и отметаемые подростковым безразличием и очень важными сборами на рыбалку, единодушные укоры-соболезнования родичей делали свое дело. Они не то чтобы внушали отвращение к Лихушину персонально, но зарождали брезгливость к капиталу как к таковому, будили протест против того МИРА, где возможно, чтобы ДЕНЕГ РАДИ брат обжуливал сестру. Протест против социальной несправедливости, который уже выражала не раз его сестра, заражал Ивана Щербакова. Раз отняли - и не надо, обойдусь, вообще денег мне не нужно, мне нужен мир, где вовсе денег не будет - вот схематически строй чувств (мыслями этого я назвать не решусь) Ивана. Вообще-то он был очень занят, и спокойно размышлять мог, только сидя в уборной. Там он и обдумывал, никем не тревожимый, самые главные мысли, ПРИНЦИПЫ, КАК СЛЕДУЕТ ЖИТЬ. Там и дал клятву, как будет жить, возвышенную, не хуже герценовски-огаревской. В других же местах все время приходилось действовать, участвовать, кипеть. Напомним, что шли годы, когда оппозиционно, антиправительственно были настроены "все", т.е. практически вся мыслящая и деловая часть общества. Недовольство промышленников и торговцев бездарностью или инертностью царского управления в области финансов, хозяйства, аграрного землеустройства; возмущение интеллигенции от гимназистов и профессоров и инженеров глупейшими вмешательствами казенных чиновников в общественную жизнь; всеобщее негодование по адресу Гришки Распутина; нравственные обличения Льва Толстого с его поисками Царства Божия внутри нас; болезненные вспышки совести при виде социальных несправедливостей -все сливалось в общем ожидании: старый мир прогнил, рухнет, потом возникнет лучшее. И когда Иван Евсеев, сын Прасковьи старшей, сам много старше Ивана Щербакова, повествовал родственникам о делах революционных 1905 года - как в станице Усть-Медведицкой

революционеры заявились арестовывать окружного атамана, а тот пустился от них наутек на тройке, и гнались, перевертывались подводы - ему жадно и с досадой, что атаман все-таки убег, внимал не только Иван Щербаков, но и старшие сыновья самого Лихушина. Давид и Иван Лихушины в годы 1912-1917 были сами настроены революционно, против царя и царских властей, за свободу, за политические преобразования. Этим-то и влекли к себе они Ивана Щербакова, который ловил любое их словечко "против Бога", "против царя". Вот Васька Лихушин - тот ничуть не интересовался политикой, был хозяйственный парень. Так нравственно-социальные поиски подростка Щербакова внешне вроде бы смыкались со всеобщим политическим недовольством.

Сначала Щербакова отдали учиться в Усть-Медведицкое реальное училище, но через год переселили в Урюпинскую, где он поступил в общественную мужскую гимназию. Тогда бытовало три сорта гимназий, не говоря уж про реальные училища, а также про национально-религиозные иноверческие учебные заведения. До Петра I на Руси все дело образования было неразрывно слито с делом воспитания православных подданных. Церковные школы - венцом их была Греко-Славяно-Латинская Академия - учили грамоте, дабы выучившийся смог читать Псалтирь и Библию. Петр ликвидировал монополию Церкви на образование и расчелнил Образование и Воспитание. Воспитание было в основном оставлено Церкви (впрочем, утратившей свою самостоятельность), а образование передано Государству. Была учреждена Императорская Академия Наук, для подготовки ее кадров основан Императорский Университет, а для подготовки слушателей в Университет - заведены казенные гимназии. С некоторыми вариациями система эта просуществовала до второй половины XIX века. На всем протяжении этого века общество стремилось вырвать из рук Церкви и правительства монополию если не на воспитание, то на образование. Отголоски этого слышны в "горе от ума", где упоминается "ланкастерское взаимное обучение" - не казенное. В семидесятые годы народники толпами хлынули в деревню торопливо учить крестьян чтению, письму, географии и дарвинизму - учить по своим, а не по казенным программам, к преподаванию призывались кадры, не профильтрованные жандармским критериями. Позже в городах укрепились "воскресные" школы - плод бескорыстной и самоотверженной активности общества, стремящегося приобщиться к образовательной власти. И в начале XX века, особенно после 1905 года, правительство вынуждено было сдаться, признать, что правительственная система образования гибка, недостаточно эффективна и нуждается в восполнении за счет общественной и частной инициативы. Тогда-то и начали плодиться гимназии общественные и гимназии частные.

Лицо или сообщество, учреждавшее таковую, брало на себя определенные обязательства в части программ, должно быть, конечно, соблюдать всеобщие законы Российской Империи, выпускники этих гимназий не пользовались известными льготами при поступлении в высшее учебное заведение, но в вопросе подбора преподавательских кадров, в варьировании программ и необязательных предметов, в выборе правил гимназического распорядка и дисциплинарных мер владелец гимназии или совет учредителей были весьма свободны - в рамках наблюдательного контроля, не могущего вмешиваться в ход занятий. В Урюпинской была казенная женская гимназия, реальное училище, общественная мужская; частной - не было. Общественная содержалась за счет доброхотных взносов, тех же купцов, например.

В школе стряслись два происшествия - собственно, даже три, -которые довершили рисунок психики Ивана. В Урюпинской, как в любом другом населенном пункте, водилась группа озорников-хулиганов, бесчинствующих то на окраинах, то на центральных улицах. Сплоченные, дерзкие. Не бог весть как опасные, им было лет по 10-14. Кто постарше, привлекал мальцов "правдивыми историями", как он обходился или как надо обходиться с женщинами. Куда и чем надлежит их "шпарить", показывали друг другу соответственные части тела. Вряд ли доходило до действий, ограничивались россказнями, возможно, вымышленными или из кинематографа занесенными через несколько звеньев. Гораздо позже, в 1951-1952 году, мой десятилетний двоюродный брат Сергей поведал мне, как он наблюдал в пионерском лагере коллективное совокупление сотоварищей по лагерю, причем отнесся к этому как к "само собой разумеющемуся". Похоже, что ни о чем подобном Иван Щербаков в 1910-1912 годы даже не подозревал. Он чем-то понравился вожакам, они стали его к себе зазывать. Ему же, напротив, так не показалось, он стал их избегать. Естественно, те обиделись. До драки дело не дошло, но до угрозы: "Смотри, жалеть будешь!" - докатилось.

И вот, когда он учился в III классе низшей школы, зимой, затеялась на большой перемене игра в снежки на улице, примыкавшей к школе. Все кидали, кроме курцов, которые расположились за уборной во дворе. Иван курил и видел, через высокий забор, как летят снежки над улицей, но самих кидающих-играющих не было видно. Заразительно зрелище! Один из курцов не вынес, сгреб снег, метнул не глядя в кого, другой, третий, Иван туда же! Как вдруг один из сражавшихся на улице бежит ревмя с заплывающим вокруг глаза синяком - ему засадили комком льда из-за забора. Учителя проводят дознание: находятся свидетели, настаивающие, будто ледяшками кидался Щербаков Ваня, хотя он сам отчетливо помнит, что брал только рыхлый снег, не очень даже уминал... Его пропесочили, снизили оценку по поведению и вынесли строгое предупреждение; дополнительно раскрылось его курение. Показания дали огольцы из той самой ватаги.

Проходит несколько месяцев - и на двери учительской появляется одно из распространеннейших трехбуквенных русских слов, обозначающее то самое, чему поклонялись древние греки, изображениями чего были утыканы их площади и храмы.¹⁶⁸ Расследование. И показания той же компании, будто надпись сделана Щербаковым Ваней. Заведующий школой не стерпел, исключил Щербакова, хотя вот-вот уже завершился учебный год и экзамены были на носу. С учебой-то обошлось: несколько месяцев с

Иваном занимался Давид Лихушин, квартировавший тогда у Щербаковых на Купеческой улице. Потом Щербаковы переехали в Усть-Бузулук, где его приняли в IV класс так называемой "Двуклассной школы с пятилетним обучением". Но осталась душевная рана: неудачливость, невезения в жизни. Я мало того, что сирота, обделенный, я - магнит, который притягивает к себе несправедливости! Я обречен на несчастия и несправедливости. Судьба моя - быть неоцененным по заслугам, терпеть неправедные гонения! Эти оговоры и изгнания - символы и предвестники незаслуженных невзгод, которые станут обрушиваться на меня всю жизнь! НУ И ПУСТЬ!

В Урюпинской гимназии Щербаков учился хорошо. По словесности (русский язык и литература) был даже первым учеником и любимцем директора (Мирон Анфиногеныч Горчаков, из Новочеркасска), ее преподававшего. От французского и немецкого языков у него не осталось даже поверхностного знания. Но все же науки давались легко, без сопротивления. Мир расширялся. Расширялся и с неожиданной стороны: устранением матери со всей семьей количество свободы безмерно возрастало. Мать же уехала в 1914 году к дочери Наталье, которая, окончив с золотой медалью женскую гимназию в 1912 году, сначала преподавала на хуторе Яминском в ст. Алексеевской, а потом вышла замуж за гимназического преподавателя гимнастики Герасима Родионовича Елисеева и уехала с ним в Елизаветполь в Закавказье. Это старинный армянский город Ганжа, который был в начале XIX века переименован в Елизаветполь (за упоминание старого названия закон предусматривал денежный штраф!), а в XX веке еще раз переименован в Кировобад. Туда Наталья и перевезла свою мать с братом Михаилом. Иван же остался доучиваться в Урюпинске. Жил он, снимая комнату у местного страхового агента. Здесь он был нарасхват у своих тетушек, а это куда как увеличивает свободу.

Началась I Мировая война. Она ассоциируется с мобилизациями, увечными, похоронками. Ничего этого не было среди родственников Ивана Щербакова. Молодое поколение еще недостаточно подросло, чтобы его призывали в армию, либо же были студентами (Давид, позже Иван Лихушины), которые могли пойти вольноопределяющимися, могли не пойти. Давид не пошел. В июле 1918 года он вернулся уже пятикурсником. Старшие - дядья - наоборот, были чересчур стары, чтобы попасть в армию, не быв казаками; на фронт попали только Абрам и Михаил Андреевич Картавцевы. Здесь иногородним их вечное отсутствие привилегий обернулось неожиданной привилегией - меньшей неизбежностью воинской службы. Семью Натальи война задела сильнее: ее муж Герасим ушел, ибо офицеры подлежали обязательной мобилизации. Ушел он в 1915 году, ни в малой степени не предвидя, какой заклятой врагиней станет ему женушка через два года. А его двадцатилетняя жена сама не знала, что моментально заведет себе любовников в отсутствие мужа. Прасковья Андреевна с Михаилом оставались в Елизаветполе у Натальи. Чем реально обернулась война для Ивана Щербакова - так это многократными побегами его соучеников из гимназии "на фронт" (сам он не бегал), которые превращались в увлекательные игры: учителя дознавались от оставшихся, на какой фронт собирался направиться беглец (один, Симка Каверин, сирота из дворян, убегал трижды), какой маршрут избрал и т.п. А школьники изобретали, что солгать, как надерзить, как покарать проговорившегося. Это было, пожалуй, даже интереснее, нежели прежние драки братьев Лихушиных - остервенелые, где доходило до швыряния

ножом, до попыток задушить всерьез (все без повода, начиналось с мирной борьбы), пока не прибегала Прасковья кропить святой водичкой.

Там, где-то там, шла война, страшно далеко, не приближенная ни радиовещанием, ни телевидением, ни бомбежками, ни тотальными мобилизациями; на которых почти никого родных не было. За годы "империалистической" войны смерть несколько раз прикоснулась к войне Ивана: в 1916 году от туберкулеза скончался Сергей Андреевич Картавцев, дядя Ивана, оставивший после себя дочь Наталью и сына Петра. Жена его, происходившая из обедневших дворян Перфильевых, была скуповата, и вся родня судачила, как она отказала своему умирающему мужу в исполнении несмелого желания зарезать курочку и напоследок поесть белого мясца. Она же неуклюже оправдывалась: "Если бы я знала, что ты умрешь, я бы для тебя всех курей порезала!" - ревела на похоронах. Так в играх, нетрудной учебе и всепоглощающих летних каникулах Иван Щербаков проходил от двенадцати к пятнадцати годам.

§ 3. За всемирную справедливость

1917 год на Дону; увлечение большевизмом: семейные чувства выше политических; Иван спасает ревком и окружком большевиков; учеба в месяцы Гражданской войны; Иван мотивирует свой выбор; гибель семьи Лихушиных; Иван - в Красной Армии; донско-царицынский угол фронта летом 1919 года; карательная экспедиция; особый конный корпус; донская специфика - оседание на завоеванной земле; Иван организует большевистскую ячейку и советскую власть на местах; Верхарн; чистота духа

Февральская революция была единодушно одобрена в Урюпинской, где жил тогда Щербаков, и в Алексеевской, где жили Лихушины. Собственно, до Дона долетали лишь смутные отголоски петроградских событий, которые тем меньше затрагивали героев нашей повести, что петроградская пресса опасалась и поносила (или порой лицемерно восхваляла) КАЗАКОВ, а герои наши - ИНОГОРОДНИЕ. Молодежь была в восторге. А старшие? Пожалуй, да. Разве лишь Семен Лихушин пустился азартнее играть в карты, все чаще после проигрыша приходил к своей матери, хранившей ключ от сундука с деньгами: "Ну, мать, давай!" Но вот стали доноситься слухи, что какие-то большаки взяли власть в Петрограде. Собственно, на Дону почти ничего не изменилось. Ведь незадолго до свержения Керенского Лениным и Троцким атаман Войска Донского Каледин в свой черед отказался подчиняться Керенскому и декларировал нечто вроде автономии-самостоятельности Области Войска Донского. Поэтому юридически свержение власти непризнаваемого и не имеющего до нас касательства правительства не слишком-то занимало умы казаков. Само собой, автономия эта была скорее в намерении, нежели на деле: никакого размежевания границами с Воронежской, Тамбовской, Саратовской губерниями, с Ростовом-Нахичеванью, конечно, не проводилось. И столь же ясно, что большевики, уже в ноябре провозгласившие Каледина врагом народа и революции, не считались с "самостоятельностью" и послали сюда воевать Бубнова, Жакова, Сырцова. Опять же естественно, что проникновение большевиков на Донщину успешнее всего шло в отдаленнейшем от столицы (Новочеркасск) наиболее торгово развитом округе, где и казачество было победнее и иногородних поболе.

Ведь на Дону протекал тот же демографический взрыв, что на Тамбовщине. За последнюю треть XIX века население Области В.Д. УДВОИЛОСЬ, а за 16 предреволюционных лет возросло еще наполовину. Таким образом, сейчас на Дону было ВТРОЕ больше жителей, нежели во времена, когда Афанасий Щербаков с семьей уходил из Тамбовщины на Хопер. А земли осталось ровно столько, сколько было. А урожайность не возросла. Поэтому нет ничего удивительного, что Иван Щербаков слышал окрест себя разговоры, что земли не хватает, что ее - всего 5 десятин на душу, что нужно завоевывать землю. Ведь - и тут кардинальнейшее недоразумение тех времен - про демографический взрыв знаем мы с вами, читатель конца XX века. Тогда об этом не думали, разве что профессор Чаянов да статистик Суханов смутно догадывались. Если и отмечали возросшую численность населения, то относили ее на счет пришлых, иногородних. Нехватку земли мыслили как вопрос СОЦИАЛЬНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ, а не как вопрос экологии и статистики. Всегда где-нибудь поблизости маячило имение на много сот десятин, в параллель с

которым припоминалось, какие неудобные, раскиданные за много верст друг от друга крохотные "нарезы" имеются у "простых казаков", "бедняков"; как трудно, почти невозможно, приобрести землю иногородним. И жажда поделить поровну вспыхивала ярким пламенем.

И вот когда с далекого севера, мешаясь, стали дотекать обрывки декретов о наделении всего трудового крестьянства и казачества землей "по трудовой норме", декреты о социальном преображении не только России, но и всего мира, декреты о ликвидации и искоренении всех и всяческих вековых несправедливостей - и прежде всего такой вопиющей несправедливости, как частная собственность и капитал - нет ничего удивительного, что к большевикам¹⁶⁹ потянулись многие сердца. Наталья Щербакова-Елисеева примчалась из Елизаветполя (поводом послужила прокатившаяся там национальная резня, задевшая ее любовника Дживат-бек Рафобекова) и заявила себя в Урюпинской заядлой большевичкой. Она не только вступила (по рекомендации своей учительницы, подпольщицы Евгении Ивановны Лосевой) в РСДРП большевиков, вскоре переименованную в РКП(б), но и почти сразу же вошла в состав большевистского окружкома станицы Урюпинской. Вернувшийся с фронта полковник Герасим Елисеев после короткого опыта возобновления супружеской жизни быстро расстался с Натальей и в 1918 году оказался в Сибири у Колчака. Иван Щербаков по молодости (ему шел шестнадцатый год) ни в какую партию допущен не был, продолжал учиться в гимназии, но яростно, не слушая возражений, доказывал всем правоту большевиков, неоспоримую справедливость социалистического устройства мира. Не очень-то убедительным был его громкий голос в семействе Лихушиных, куда вернулся студент-горняк Давид, видевший и отряды красногвардейцев, и матросов, разгонявших Учредительное собрание и убивавших его депутатов в больницах. Нет, Лихушины вмиг и без колебаний ополчились против большевиков: их революционность была политическая, а не социальная. Им нужны были политические свободы, а не социальные. Им нужны были демократические свободы, а не диктатура. Тоже студент, Иван Лихушин, целиком поддерживал брата. Вслед за ним меньшие братья - исключая нейтрального Василия - взъярились на большевиков, а за неимением таковых - на Щербаковых. Десятилетний Евгений Лихушин "грозился" Наталье: "Я тебя, большевичку, на пику посажу!" Тем не менее, Иван с Натальей не были одиноки в семье родичей: дядя их Абрам Андреевич, воевавший на фронте и вернувшийся по

большевистской демобилизации армии¹⁷⁰, относился к большевикам сочувственно, не одобряя лихушинской воинственности. Их тетка Дарья Андреевна - даром что жена священника - также одобряла большевиков и соглашалась с любимым племянником Иваном, сторонником новой власти (в тридцатые годы эта власть сошлет ее с мужем в Среднюю Азию) - у нее в эти месяцы жил Михаил Щербаков. Споры эти при всей их горячности, неудержимой запальчивости и взаимных угрозах оставались словесными перепалками. Сознание родственности первенствовало.

И вот тому пример - эпизод Гражданской войны. Весна 1918 года. В Урюпинской красные. С юга надвигаются отряды Краснова (вновь избранный войсковой атаман взамен застрелившегося Каледина). Железнодорожная ветка Поворино - Царицын перерезана белыми, а красные изо всех сил рвутся овладеть ею, дабы вывезти хлеб из Царицына. Давид и Иван Лихушины ушли добровольцами к белым. Формирования-то с обеих сторон партизанского характера: сегодня сражаюсь, а завтра отдыхать-пахать пошел, начхавши на войну. При всех ужасах и трагедиях Гражданской войны в ней, кажется, не было у противников большевиков сознания НЕПОВТОРИМОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ за происходящее: ощущения, что здесь сейчас решается судьба России, а тем самым предопределяется личная и семейная судьба как частная конкретная подробность. Нет, соображение, что забор у меня дома подгнил и его пора исправить, - брало верх над идейными.

Иван Лихушин посылается (или сам вызвался) белыми в разведку на север: как там, много ли красных войск? Идет он по тракту и на подступах к Урюпинской его хватают и сажают в тюрьму, где уже 300 офицеров ожидают своей участи. Зная, что в Урюпинской живут Щербаковы, он из тюрьмы шлет им весточку. И убежденнейшая большевичка, принципиальная врагиня семейства Лихушиных как эксплуататоров (однако влюбленная в Давида с девичьих времен) Наталья кидается в окружком, в ревком, ко всем знакомым ей властям уговорить отпустить Ивана Лихушина.

— Да ты знаешь, что он настоящий враг?!

— Конечно, знаю, что по убеждениям он белый. Но это блажь.Пройдет. Но не может он быть шпионом. Надо отпустить!

Выпустили. Поселился Лихушин в доме у Щербаковых. Эпизод же сим не завершается. Как раз этими днями в бою под Филонове красные наголову разбили казаков генерала Чернецова и овладели-таки дорогой. Часть казаков беспорядочно отступила к югу. Но есаул Дондуков собрал 60 казаков и, правильно рассудив, что для такой победы красные должны были выскрести все свои наличные вооруженные силы отовсюду, совершил ночной марш за полета верст на Урюпинскую. Когда ночные посты под станицей снимались, за ними тихонько и незаметно продвигались казаки Дондукова. Только на базаре их опознали, но было уже поздно: рядом казармы со спящей воинской командой (красноармейцев двести). Дондуковцы пошли швырять гранаты в окна, палить из винтовок. Красные в одном белье сиганули в окна, сдались. Жертв почти не было, но шуму много. Освободили дондуковцы и своих офицеров из тюрьмы, и сразу их стало 360 профессиональных военных. Забрав оружие у местной охраны, они оказались прекрасно вооруженными.

Именно когда офицерам раздавали оружие, два Ивана (Лихушин и Щербаков) вышли из дому поглядеть, как там? Сидевшие с Лихушиным в тюрьме узнали его: "Что же ты стоишь? Иди, бери винтовку. Пойдем бить

этих гадов!" Как ни останавливал его Щербаков, Лихушин пошел и получил причитающееся ему вооружение. После этого перебрался на жительство от Щербаковых к дяде Андрею Андреевичу Картавцеву. И там проявил предусмотрительность: прежде всего выпросил у дяди одежу погрязнее, порванее - на случай, когда вернутся большевики, скрываться. К слову, дядя страшно трусил вмешиваться в войну и политику, Христом-Богом молил племянника как можно скорее оставить его кров.

Тут настал черед Ивана Щербакова действовать. Большевикам надо бежать из станицы. Они уже попрятались по домам, ждут вечера. Лосева вспоминает, что Иван - страстный рыболов. Значит, должна быть лодка или сможет достать лодку. Посылает Наталью к Ивану - помоги! И ночью, хитроумно обойдя сторожевые посты, Иван Щербаков с приятелем Костей Терниковым бесшумно вывозят через разлившийся на две версты Хопер вожаков окружкома и ревкома. И - вполне в стиле истории - никакими орденами и никаким газетным почетом не награжден ветеран Гражданской войны Иван Гаврилович Щербаков за это спасение местной советской власти от белоказаков. Даже пенсии за ветеранство не оформлял никогда!.. И опять-таки ясно, что не выпусти Лосева Лихушина из тюрьмы, а - принципиально - добейся она его расстрела как шпиона и врага, ни на какую помощь Шербакова расчитывать она бы не смогла. Отшатнувшись от злодейства. Щербаков тогда помог бы белым схватить ее и разорвать, как разрывала истерзанная киевская толпа "чекистку Розу" при очередной смене власти в Киеве в 1919 году.

В кипении этих накатываний-откатываний властей молнией вспыхивает изумление: ба, да это же Костька Черкасов, с которым я за одной партой сидел, сын помощника начальника станции, он накатывает у дондуковцев пулемет! Черт побери, вон и второй одноклассник, Яковлев Дмитрий, затесался к белым пулеметчиком! И проходя с Костей Терниковым мимо этого "Димки-сметаны", Иван презрительно, словно бы не к нему обращенное, но так, чтобы Димка слышал, бросит словцо... Однако кончится не по обычаю гимназических драк: им с Костей придется улепетывать от грозно поворачивающегося вдогонку пулеметного дула! То, когда балашовские рабочие неделю спустя выгнали дондуковцев из Урюпинской, вдруг увидеть среди красноармейцев одноклассника тихоню Павла Вилкова, туповатого сына приказчика чугунолитейного завода! Мир поворачивает новой стороной, которую и вообразить было бы невозможно, мечтая о всеобщем равенстве и братстве. Идешь и ликуешь, что красные победили, освободили станицу, любуешься их цепями, восходящими по косогору, - и вдруг замечаешь, что один из рабочих, привлеченный слишком пристальным взором гимназиста в казенной форме (другой одежды у Ивана не было), снимает с плеча винтовку и прикладывается стрелять по мне, ПО МНЕ! Паника не дает даже услышать звука выстрела, а резвые ноги сами уносят за угол. И там с горечью думаешь, что едва не погиб от рук своих же, как обидно. Что в глазах красных все гимназисты - "все они кадеты", т.е. заядлые белогвардейцы.

А это и фактически было правдой. Во всем классе Щербаковых нашлось не более трех-четырех человек, которые не ушли бы с белыми. И против красных сражалась на Волге Каппелевская дивизия, в которой каждый боец - от рядового до полковника Каппеля - имел высшее образование. И не случайно белые, отступая, в первую очередь вывозили или уничтожали архивы гимназий: по этим архивам красные потом ликвидировали "контру". Начиналась столетняя война против всего мыслящего... Но было правдой и другое - вступающее в права ОГУЛЬНОЕ отношение к людям. Стреляние друг в друга только по внешним признакам:

одет в гимназическую форму, скажем. Для того, чтобы подпасть смерти, уже не нужно было персональной вины. И даже государственно-революционной необходимости. Подлежали уничтожению классы, слои, сословия. И геноцид XX века - лишь разновидность этого огульного истребления. Формулы математической биологии учат нас, что когда численность популяции делается слишком велика, в игру входит некий "коэффициент самоотравления вида", который снижает численность...

Весь 1917-1918 учебный год, когда Урюпинская содрогалась в митингах, Иван и в школе, и на улицах, и дома доказывал правоту большевиков. Шли митинги, на которых директор гимназии Горчаков предрекал катастрофу из-за власти большевиков, а большевики Степанов и Селиверстов (сын последнего учился в одном классе со Щербаковым), возражали ему, крича, что к катастрофе привела Россию буржуазия, что только большевики СПАСУТ из тупика, куда завела мировой пролетариат гидра мировой буржуазии. И, не найдя на площади убедительных возражений, Горчаков кидает им последнее обвинение: вы-де сумасшедшие! Вы-де в сумасшедшем доме сидели!! И впрямь - сидели до революции в психушке эти подпольщики-революционеры... Все станичники знают, слыхивали... В этой самой атмосфере споров Иван пишет в рамках уроков Закона Божьего (вел либеральный священник) сочинение, где доказывает, что Иисус Христос был социалистом-революционером, что христианство и социализм - одно и то же. И хотя батюшка с ним не согласен, хотя крайне огорчен, что такая светлая голова заделалась большевиком, но, посоветовавшись с Горчаковым, выставляет ему пятерку И позже, уже министром правительства Всевеликого Войска Донского, в аду новороссийской эвакуации 1920 года, Горчаков сохранит фотокарточку Ивана Щербакова и будет показывать ее станичникам, со вздохом приговаривая: "Такая голова пропала ни за что".

Голова же эта отнюдь не ощущала себя пропадающей. В тот же 1918 год еще летом, при большевистской власти, Щербаков с Симкой Кавериным (тем самым, что на фронт убегал от деда) пошли записываться добровольцами в Красную Гвардию. Дошли до площади, где штаб. Никого перед дверями. Остановились. "Ты открывай!" - "Нет, ты!" Перепираются, к ручке прикасаются, но потянуть не решаются. Щербаков улучил момент, когда Каверин держался за рукоять, и потянул Каверина за руку. Дверь отворилась, а за ней - казак с шашкой и красным бантом сидит, дремлет. Проснулся, увидел злополучную гимназическую форму и ну за шашку -рубить контру. Они - деру. Он за ними по двору. И оба пацана, как к матери в юбку, запутались в платье входившей во двор Лосевой - члена окружкома. Ее казак знал, остановился: "Вот, товарищ Лосева, лазутчики, пытались в штаб проникнуть." - "Хорошо, разберусь, иди пока. А вам что здесь надоть?" - "Да мы, Евгения Ивановна, мы хотели добровольцами ... в Красную Гвардию..." - "Какая вам еще армия?! Что за выдумки?! Вы у себя в гимназии наведите лучше порядок: вон там сколько беляков!" Так Щербаков остался учиться.

Из-за того, что Хоперский округ сделался прифронтовым, дядья и тетушки Ивана постановили перевести его в более спокойную станицу Усть-Медведицкую. Это уже совсем другой округ, километров на 250 южнее: Медведица впадает в Дон пониже Хопра. Там была частная гимназия, в VII класс которой и приехал учиться Щербаков. Увы, в ней изучали латынь, не преподававшуюся в Урюпинской. Сразу же он заработал единицу и, позабыв все на свете, погрузился в изучение "никому не нужной латыни". "Кому этот Цицерон надобен?!" - возмущенно думалось ему. Правда, когда через пару недель преподаватель вызвал его снова, знания языка у

Щербакова не было по-прежнему, но зато он смог возмущенно швырнуть в лицо педагогу, несправедливо укорившему его бездельем, кипу исписанных тетрадок с латинскими склонениями (целых пять, не считая исключений!) и спряжениями (немыслимые для русского языка глагольные формы и функции форм!). Швырнул, отошел к окну и закурил демонстративно. Учитель смирился и поставил тройку.

Столь дерзкое поведение гимназиста имело основание. Ведь состав учащихся в Усть-Медведицкой куда как разнился от дореволюционного. Большинство гимназистов старших классов - вольноопределяющиеся белых полков. В перерыв между сражениями они торопились завершить свое образование (через несколько лет, потерпев поражение, те из них, кому повезет попасть в Чехословакию, столь же жадно кинутся учиться в университете, пользуясь щедростью президента Масарика, даровавшего безвозмездную стипендию всем русским боевым эмигрантам). И, само собой, их нельзя было держать в шорах традиционной школьной дисциплины. А коли в классе на уроке курят пять-десять строевых офицеров, тут уж и не офицер, и не строевой, и вовсе даже не белый Щербаков в силах отвоевать себе право на курение.

Начальству гимназии приходилось вступаться за Щербакова, убеждая его соучеников в его праве на самостоятельное мышление. Чтоб уйти от громыхающих перипетий современности, постановили в гимназии провести диспут о Данте (1265-1321). Поручили Щербакову доклад. И что же? Он умудрился выставить Данте обвиняемым, вменив ему защиту монархического принципа, тогда как единственный достойный человека способ государственного устройства - республика! Заворчали добровольцы. Послышались крики: "Большевик! Долой!" С большим трудом унял директор взбунтовавшихся монархистов-казаков. Ибо происходило размывание промежуточных платформ и поляризация политических воззрений (в их словесном выражении): раз большевики провозгласили себя наследниками всего революционного и единственно последовательными революционерами-республиканцами, их противники уже не удерживались на демократической платформе предреволюционных братьев Лихушиных, а уходили в противоположную крайность (в то, что казалось противоположной крайностью), беря под защиту "то, что было до того, как все это началось".. Щербаков берет в гимназической библиотеке Горького раз, берет два. На третий раз библиотекарь - белый доброволец - угрожающе спрашивает: "Да ты знаешь, что это за гусь такой, твой Горький?!" - "Знаю!" - в радостном порыве самопожертвования отрезает Щербаков. И когда гимназия стоит в субботу вечером и в воскресенье утром на богослужении в церкви, он тайком вызубривает наизусть стихотворение в прозе Горького "Человек" (то самое, за которое меня в 1949 году упрятали в сумасшедший дом, приняв его за мое сочинение)¹⁷¹. В этом - вызов и самоутверждение.¹⁷²

И Щербаков бесповоротно вершит выбор. Дадим слово ему самому в его 75 лет.

"Если бы я не был подготовлен всей русской предреволюционной литературой: не читал бы Верхарна, Брюсова, Некрасова, Короленко, Горького, Толстого (марксистской же и в том числе большевистской литературы я не читал), - меня, может быть, и не захватил бы революционный дух, объявший Россию с Февраля. Ну, предположим, был бы я мало или совсем неграмотен. Не интересант в политике, в философии и нравственности (хотя христианской нравственности - ее влияния - мне избежать бы не удалось). Так вот, будь я таким неграмотным и безразличным, но повидавши в гражданскую войну 1918 и белых и красных, и военных и гражданских, - с кем я должен быть, коль неизбежен выбор? Неизбежен ну хотя бы потому, что достиг призывного возраста, но власти в нашей местности часто меняются и этим мне предоставляется свобода выбора. На чей призывной пункт пойду?

Я видел своими глазами белых и красных, слышал их разговоры, знал их дела. Сомненья нет - пойду к красным. Там справедливость, простая, человеческая.

Белые борьбу ведут за свои личные материальные интересы, за возврат старого. Красные - за справедливость народную, за землю, за хлеб для всех.

А для меня, читавшего монархическую газету в 1918 в Усть-Медведицкой (издавалась в Новочеркасске), где с пафосом восклицалось: "Не может быть, чтобы русский народ стать мог цареубийцей! Не замолчу, на то мне дан язык, чтоб проповедовать как колокол гудящий!" - видевшему, какою ненавистью горят сердца кадрового офицерства, гундоровских казаков и белых добровольцев-гимназистов, реалистов... Ненавистью не просто к большевикам, не только к ним, а ко всему красному. Слово "большевик" на их языке означало "революционер вообще", любого толка, демократ вообще. Они и на несмелых либералов смотрели подозрительно. Я видел и слышал, каким огнем горит слово "социализм" в устах не только рабочих-красногвардейцев, но и в устах донских казаков, возвращавшихся с фронта домой. Социализм - это когда не будет богатых и бедных, все будут равными и свободными. Большевики - это революционеры. Они борются за такой социализм, они против войны, и т.д.

Пропаганду белых я знал и печатную и устную, вплоть до того, что Ленин - немецкий шпион, что красные грабят, что не признают семью, насилуют жен, девок, богохульствуют в храмах, чуть не едят детей. Пропаганду красных тоже знал, что белые вешают и расстреливают пленных и местных жителей, большевистски настроенных, устраивают порку крестьянам, хотят вернуть старый строй, монархию.

Имел возможность воочию убедиться и в том и в другом. Видел, что творилось на Дону, на Хопре. Об остальном - из тех и других газет, и что хотели скрыть и что скрывали те и другие, для меня, конечно, было неизвестно. Одним словом, выражаясь словами Маяковского: "В каком идти, в каком сражаться стане, не раскрывая Маркса

знали". За революцию, за социализм нельзя было сражаться в стане белых - очевидно было для юга России. Смешно. Может быть, на Урале, в Сибири, когда там главенствовали эсеры, это было возможно, - за Учредительное собрание, за свободу, даже у Махно, например.

Я сам был свидетелем того, как красные оплачивают богатому купцу за растасканный кавалеристами у него стог сена, а виновникам объявляется выговор. Заставляют, просят открывать магазины и торговать по каким угодно ценам. Расстреливают молодого красноармейца за то, что он самовольно забрал у попа сапоги, будучи сам разут. Все это - 1918, вторая половина, осень, зима.

А белые, в станице Алексеевской, выведя за станицу захваченных красногвардейцев, расстреливают всенародно. Население приглашалось и ходило смотреть эту трагедию. Я, конечно, не пошел. Но из уст возвращавшихся зрителей слышал, какую речь двинул перед расстрелом тринадцатилетний красногвардеец. Даже старики заплакали. Это 1918. Вероятно, устроили показательный расстрел и давали слово расстреливаемым. Фронт был от Алексеевской верст в сорок. Красногвардейцев захватили там и отправили для показательного расстрела в тыл. Со стороны белых я не видел никакого благородства. А ненависть была отчаянная.

Вот пример. Мой дружок по классу, сидели не один год за одной партой, Костя Черкесов в первый же приход белых вступил добровольцем в знаменитый отряд Чернецова и сражался там вплоть до Новороссийска. Под Новороссийском был в числе многих и многих захвачен красными и отпущен по домам. Явился в Урюпинскую, где в то время подвизался Жорж Кошкарев (мой друг, тоже одноклассник). Так Жорка, зная, что Костя более года служил в прославленном своими жестокостями добровольческом отряде Чернецова, добился приема Кости в комсомол (правда, это было в начале 1920). А вот братья Лихушины не хотели выручить своего двоюродного брата Евсеева из-под ареста в станице Усть-Бузулуцкой, обвиненного в соучастии в правительстве Подтелкова-Кривошлыкова в 1918.

Нет, если бы мне пришлось снова в той же обстановке выбирать, я б сделал тот же выбор!

А раз выбор сделан, все последующее зависело от него,"

- писал Иван Гаврилович Щербаков в марте 1977 года, достигнув уже почти 75-летнего возраста. И не стоит сейчас разбирать его аргументацию с логических позиций. Веди такой разбор неизбежно предполагал бы выяснение: чем был Дон в те годы? А это бесконечной трудности задача...

"И вот потомки, вспомнив старину, - Где были вы? - вопрос как громом грянет, ответ как громом грянет, "На Дону!" - "Что делали?" - "Да принимали муки, потом устали и легли на сон." - И в словаре задумчивые внуки за словом "Долг" отыщут слово "Дон"."

Фронт трещит. И в последний раз встречается Иван Щербаков с тремя двоюродными братьями Лихушиными, когда они уходят в отступ. К этому времени Семен Иванович уже погиб. Как повелось у него уже много лет, он азартно играл в карты, продувался, наживал, проигрывал. В тот раз сел играть с казаком. Естественно, выпивали. И когда зашумело в голове от самогона и проигрыша, обозвал партнера "большевиком". Такого оскорбления офицер вынести не мог - схватил наган и застрелил купца. История имела эпилог: в пятидесятые годы Валентин Семенович Лихушин побывал в станице Алексеевской и увидел на паперти нищего, трясущимися руками тянувшегося за подаянием. Он узнал в нем того

самого офицера, достал пятерку, вручил и прибавил: "Это дает тебе младший сын Лихушина, что ты убил". Нищий мгновенно исчез в толпе.

И вот при прощальной встрече Щербаков накидывается на Давида: "Я же от вас почерпнул и республиканские убеждения и атеистические взгляды! Почему же теперь вы отреклись от своих революционных идеалов, которым научили меня?!" Уставший от боев, от нелепиц, уже поживший Давид Семенович угрюмо промолвил: "Да уж лучше анархисты, чем большевики", - и запил афоризм стаканом самогона. Ничего не слыхавший про анархизм Иван смолкает. После боев, побед на час и поражений навсегда Давид оказывается на территории Польши, где и оседает навеки. По крайней мере до тех пор, покамест в тридцатые годы не оборвалась его переписка с выселенной семьей прочих Лихушиных. Иван Щербаков пристает с тем же вопросом к своему сверстнику Ваське Лихушину. "Да я чего, я в эти дела не вмешиваюсь", - отвечает хозяйственный Василий. И, в самом деле, мотало его от белых к красным, и пал он от красной пули, когда служил красноармейцем, при невыясненных обстоятельствах. Иван же Лихушин погиб от белой пули вот как. Служил он у белых. Шел раз с проверкой постов. Приближается. Часовой ему: "Пароль!" - "Какого хрена тебе пароль? Не видишь, что ли, меня, не узнаешь?!" Сам он узнал казака - это был старый знакомый по станице Алексеевской. Тот тоже узнал. Но лихушинское семейство не любил. И грозно щелкнул затвором. "Да ты что, сдурел? В ЛИХУШИНА стрелять?! Посмей только!" - хорохорился Иван, самолюбиво желая переупрямить и не назвать пароля. Казак его застрелил. Со всеми ними виделся Щербаков в последний раз. А с младшими еще встретится много позже.

Прокатилась лавина белого отступа, а за ней потянулась волна красной эвакуации. Наталья уехала в Москву, где сошлась с комиссаром Евгением Бабичем и родила дочь Милицу (это не новомодное от "милиции", а старинное славянское имя). Иван же покинул своего двоюродного дядю Михаила Федоровича Картавова, у которого квартировал в Усть-Медведицкой, шатавшегося то к большевикам, то, напротив, и летом 1919 года вступил, наконец, в Красную Армию.

"Р.С.Ф.С.Р.

Политический отдел 1-ой

сводной бригады 2-ой дивизии

Особого корпуса

6 июля 1919 г.

№151

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Политический отдел 1-ой сводной бригады 2-ой дивизии Особого корпуса, сим удостоверяет, что тов. Щербаков Иван назначен в 1-ый Конский казачий полк агитатором, на правах красноармейца.

В чем подписью и приложением печати удостоверяется.

Заведующий политотделом 1-ой Сводной бригады Ивенко. Секретарь Сомов.

Все, включая "угловой штамп", написано от руки черными чернилами, только подпись Ивенко красным карандашом: "В 1 сотню и 1 взвод на правах красноармейца Комполка" и пониже серым карандашом: "8/VII-19 политком" и тем же карандашом две не очень разборчивые подписи вроде "Затянин" и "Сутенский".

Вступая в ряды Красной Армии "на правах красноармейца", Иван Щербаков не ведал, что этого самого числа высшая военная власть в Республике Советов претерпевает радикальнейшее изменение. Что только что арестован главнокомандующий войсками Республики Вацетис, что из

13 членов Реввоенсовета республики, числившихся на 7 июля, в его составе останутся 8 июля только четверо. Не знал Иван и того, что как прежний главком, и как новый С.С.Каменев, - оба царские полковники. Не знал и того, что к 1 января 1919 года в Красной Армии служили делу рабочих и крестьян 22315 царских генералов и офицеров (и 128168 унтер-офицеров), а к концу марта 1919 года их число возросло до 34600 бывших генералов, офицеров и военных чиновников (плюс 21000 медицинских и ветеринарных офицеров). Не знал он и того, что этой армии рабочих и крестьян противостояли в Донецком бассейне к 5 мая 1919 года только 9600 (девять тысяч шестьсот) бойцов (совокупно генералов, офицеров, рядовых, под командованием Деникина да 15 тысяч донских казаков (опять же включая офицеров и рядовых) под командованием Сидорина. Не верил он этим цифрам и до самой своей смерти. Не знал Иван и подоплеки всех перемещений в РВС республики, да и имен-то своих руководителей практически не слыхивал, кроме легендарного Ленина да видел живого Троцкого. Дабы повидать Троцкого, не нужно было добираться ходоками в Москву: он сам разъезжал по фронтам, и, наверное, не было селения, где он не выступал бы с пламенно-цветастой речью. Так издалека и довелось узреть сего трибуна революции. Иван же был типичным ЛЕВЫМ: он точно ЗНАЛ, КАК НАДО ПЕРЕДЕЛАТЬ МИР, знал прекрасно, КТО МЕШАЕТ справедливости и переустроению, но не знал и даже не очень интересовался тем, КАК НА САМОМ ДЕЛЕ УСТРОЕН МИР, где он живет. Он, конечно, хорошо знал свое микроокружение. Но как функционирует тот аппарат, на защиту которого он рвется, это как-то проходило мимо.

Зачислению в армию предшествовало вступление Щербакова (уже вернувшегося весной 1919 года в Урюпинскую) в РКП(б). В мае он в художественной форме сочинил заявление, заполнил анкету вступающего перлами вроде: "Вопрос. Что такое диктатура пролетариата? Ответ. Ежовые рукавицы для буржуазии" - получил партбилет и поступил в караульный батальон. Поначалу ему стрелять не приходилось, участвуя в "ловле бандитов" в меловых горах на правом берегу Хопра (отголоски катившегося с запада мартовского восстания казачества в Вёшенской). И лишь когда началась эвакуация советских учреждений, караульный батальон придали регулярным частям, впрочем и "регулярные" чуть не сплошь состояли из новобранцев. Вспоминая свой первый бой, где стрелять приходилось в конницу, Иван не помнит, чтобы попал во что-нибудь, зато помнит, что многие новобранцы перебивали пулями телеграфные провода, целясь в человека на земле.

Овладев Царицыным, Деникин отдал 20 июня (3 июля) 1919 года приказ Врангелю, сменявшему в этом районе генерала Сидорина, выйти на линию Камышин-Балашов, проходящая почти параллельно линии Поворино-Царицын, но км 100-150 севернее. 16 июля Троцкий отдал приказ:

"Вся страна заботится теперь о южном фронте. Нужно, чтобы командиры, комиссары, а вслед за ними красноармейцы поняли, что уже сейчас на южном фронте мы сильнее Деникина. Воинские эшелоны и маршрутные поезда снабжения непрерывным потоком идут на юг. Теперь все это ... нужно вдохновить идеей решительного наступления... Нанести контрудар противнику в двух важнейших направлениях: 1) с фронта Балашов-Камышин на нижний Дон и 2) с курско-воронежского участка на Харьков. Первое направление было признано решающим."

Группа Шорина силою в 50 тысяч в составе IX и X армий двинулась реализовывать приказ предреввоенсовета. 1 августа X армия

(командующий - царский генерал Клюев) с конницей Буденного на западе и Волжской флотилией на востоке обрушилась на кавказскую Добровольческую армию. Врангель отступил от Камышина до самого Царицына, когда красные ворвались до орудийного завода, и выровнял свой правый фланг. IX армия красных начале августа отбросила донскую армию от Балашова и оттеснила их за линию Хопра. Но после этого демонстрация VII и XIII красных армий в Воронежской области подстрекнула встревоженных казаков бросить позиции, отдав красным весь Хопер до самого Усть-Хоперска и вообще все севернее Дона. Фронт пришел в Вешенской и Усть-Медведицкой. Но к первой половине октября Донская армия отбросила балашовскую группу за Хопер и вновь вышла на железную дорогу Поворино-Царицын. Вот в этих-то перемещениях фронта получал боевое крещение Иван Щербаков.

Первый его бой случился как раз на этой железной дороге возле станции Алексиково. Стратегический бой: целью было задержать белых хоть на несколько часов, чтобы дать буденновцам вырваться из захлопывающегося мешка. Необученная молодежь красных противостояла казакам - опытным фронтовикам. Правда, командовал красным батальоном спокойный, опытный и авторитетный бывший офицер по фамилии Выборное. Перед боем среди новобранцев прошелестели разговоры, мол, казаки в плен не берут, особенно коммунистов и своих донских добровольцев. Один-другой-третий балашовский рабочий, кто украдкой, а кто и в открытую стали рвать свои партбилеты и прочие документы. Дрожь проняла и сердце Щербакова с приятелями, но им делать было нечего: хоть и выбрось документы, да на физиономиях написано, что они свои, местные, все знают, что не насильно мобилизованные, - так что все одно крышка. Поэтому вместо того, чтобы следовать примеру балашовцев, они начали громко подтрунивать и насмехаться над ними, и так побороли страх. Жутко было, когда стреляли белые, а приказ был: "На выстрелы без команды не отвечать". Зато, когда разрешили, тут: "Я почувствовал себя богом", - вспоминает Щербаков, как он самозабвенно палил, без остановки и не глядя. В бою убило комиссара-латыша. Впрочем, один из историков подметил, что из-за лингвистической неграмотности русские часто звали латышами мадьяр и прочих явно не русских, но и не немцев, и не китайцев, однако. Да, так вот, командир Выборное распорядился было вытащить труп комиссара из-под огня: убит тот был впереди основной линии, ближе к белым. Новобранцы, в том числе Щербаков, пошли было покорно исполнять приказ, да бывшая там пара фронтовиков еще с германской возроптала: "Одного вытаскивать, нас десятеро лягут. Не ходи, ребята!" Не пошли. Командир смолчал.

Бой кончился, белые казаки отошли. Взвод Щербакова стали отпускать партиями на хутор пообедать. Собственно, регулярности в уходе похарчеваться не было: командиры не смели настаивать на дисциплине, каждый ходил (преимущественно группами), когда сознавал себя вправе идти. Чтобы поесть, следовало соблюдать определенный ритуал. Тот красноармеец, который входил в дом и начинал с разговоров о еде, не получал ничего, кроме заверений, что в доме пусто, все поели прошедшие войска. Не обыск же устраивать в самом деле! Поорешь-поорешь на них и уходишь голодным. А вот если, войдя, красноармеец снимал шапку, здоровался и крестился на иконы, обед сам собой, без просьб, вынимался на стол. Кормили радушно. Такого рода верность населения привычным поведенческим стереотипам засвидетельствована и другими наблюдателями. Поевши, Иван Щербаков пошел обратно в одиночку. Глубокий вечер, темно, степь. И вдруг над головой пропела одиночная

шальная пуля. Вот когда он набрался страху - полвека спустя помнит ужас. В бою такого не испытывал, там жуть не пронизывала до внутренностей желудка. Там не было этого панического желания прижаться, слиться, раствориться, лишь бы не задела. А пуля не повторилась. Откуда и взялась?

Потянулись солдатские будни. Часть рассыпана цепью на Поворино, на левом (здесь - южном) берегу Хопра. Сумерки. Видишь лишь рядом стоящих по цепи. Передают - сниматься, отступать. Послушно снимаются, уходя, скопом перебредают Хопер и продолжают двигаться на север. Вдруг завиднелась с севера пыль и конница. "Обошли! Казаки!" Паника пресекается старыми фронтовиками (никого из командиров почему-то нет), которые выстраивают красноармейцев в каре, штыками наружу, как по уставам положено встречать конницу. Наставляют: не стрелять, пока те не подойдут в упор. Но еще издали, задолго не только для штыков, но и для прицельного огня, казаки начинают орать: "Мать вашу перемать! Вы что это, сукины дети, позиции бросили? А ну марш нашу землю завоевывать".

Это оказались мироновские казаки, посланные вдогон за дезертировавшим батальоном. Они плетями вытянули одного-другого, преимущественно тех, кто с виду походил на донского жителя. Велели переходить Хопер назад. А на том берегу стоял командир Выборное и скорбно приговаривал смущенным красноармейцам:

— Что ж это вы, ребятушки, без приказа позиции оставили?

Так и осталось невыясненным, как родился в цепи "приказ" отходить. Но вскоре пришлось отступать уже по приказу, до самого Борисоглебска. Укоризненно - казалось Ивану - смотрели оставляемые крестьяне, и стыдно было проходить мимо них, бросаемых на расправу белогвардейцам. А под самым Борисоглебском им было велено свернуть направо от полотна и выбить из деревни Танциреи засевших там бело-зеленых. Речь шла о начинающемся Антоновском восстании, оно полыхало еще два года, а сам Александр Антонов был убит только в 1922 году. Он создавал у себя регулярное войско, у него были правильно функционирующие партячейки (ПОР) и комиссары; наши красноармейцам объяснили, что бандитами руководят белые офицеры. Когда же они (без боя, там успел повоевать кто-то другой) вошли в Танциреи, то кроме трупов мужиков из вооружения нашли одни обрезы. Перед тем было приказано: "Никого не жалей, можно брать, что угодно". Но из-за отсутствия боевого возбуждения красноармейцы мирно топтались по улицам, без особой нужды в избы не заходили, только что пограбили магазин на площади. Щербаков смотрел на растаскиваемое добро, но сам участия не принял: охоты не было.

Линии фронта, строго говоря, не существовало. В десяти километрах к югу, как говорили, находились белоказаки. В пятнадцати к северу - бело-зеленые повстанцы. Пришел приказ (привез Жорка Кошкарев) отступать на Борисоглебск. Снова кое-кто выбрасывает или уничтожает документы и партбилеты. На этот раз Иван тоже рвет, но не документы, а составленное им письмо к любимой. Любовь была платонической, девушка была дочерью местного купца Ивана Палыча Крюкова и гораздо сердечнее относилась к белым офицерам, нежели к большевику Щербакову. Но он все лелеял мечту, писал вроде: "Сейчас ты - мой враг, но после того, как мы победим, мы будем едины в любви". Одно из таких посланий дожидалось в кармане демисезонного пальто (никакого обмундирования не выдавалось) случая к отправке. Теперь, сообразив, что на нем есть имя, и не желая, чтобы ее в случае обнаружения на его трупе этого письма белые заподозрили в тайной связи с большевиками, он мелко-мелко изрывает письмо.

Идут вдоль насыпи - между лесом и насыпью, причем прошедшие фронтовую выучку подсказывают и ему, необстрелянному, держаться ближе к деревьям, а то посечет конница. Но ни конница не встречается (один заблудившийся казак, принявший их за своих: тогда все были не в форме -подъезжает и попадает в плен), ни даже выстрела, пока перед самым Борисоглебском они не угодили под беспощадный пулеметный огонь с крутой поперечно идущей насыпи. Кое-как выбираются, обнаруживают, что в городе еще идет бой вопреки имеющимся у них сведениям, будто он уже давно сдан белым: оказывается, какой-то рабочий отряд еще сопротивляется, ударил в тыл белым или выбирается из окружения, не слишком-то разберешь. Идут, идут далее, бесконечной рожью выше головы, где совсем потерян, где безмерно одинок - и вдруг командир подсказывает, что в десяти шагах от твоих ржаных джунглей, где вот-вот свалишься от усталости и отчаяния, хорошая трактовая дорога, которою и шагает сбившийся в толпу батальон и на которую, уцепившись за хвост командирской лошади, выходишь и ты. Идут - и вдруг натыкаются на беспорядочно кинутое оружие от винтовок до пушек. Набрасываются забрать себе кто две, кто три винтовки. Проходят мимо деревни, где то ли по приказу, то ли по велению сердца, то ли по предусмотрительности перед каждой избой стоят бабы с кринками молока, с кусками хлеба. У них-то, на ходу выпивая и закусывая (разве лишь очень предусмотрительный сунет краюху в карман), узнают, что оружие и орудия покидал Московский полк, состоявший из мобилизованных и разбежавшийся. Они, все сплошь добровольцы, горделиво посмеиваются и приободряются. Они идут, бредут измотанные - и отдыха нет на войне солдату. Спать, спать, спать - другого не хочется. Его будят выступать в секрет. Не подымается. Грозятся расстрелять - "Завтра расстреливайте, а сегодня спать хочу!" В другой раз, когда они цепью брели по вечернему склону, он засыпает на ходу и пробуждается только тогда, когда подбородком ощущает воду: оказывается, батальон форсирует реку, а он не заметил ни спуска, ни вхождения в воду. И, проснувшись в воде, вместе со всеми вылезает на берег, где на насыпи видят бронепоезд. Тут же кидаются на его платформы и мертвецки засыпают подле пушек. Много трудов потребовалось командиру бронепоезда согнать этих обуянных сном вояк, дабы вернуть орудиям простор для откатывания при стрельбе.

Командир батальона держится без тени начальственности. Даже когда на привалах настырно-грамотный Щербаков привязывается с вопросами, где же они ПО КАРТЕ находятся, командир покорно достает, разворачивает карту и объясняет гимназисту расположение войск и местность. Правда, в памяти Ивана ничего не осталось от этих разъяснений, и он смутно помнит стратегические моменты их передвижений, коли таковые и были. По времени же как раз тогда красный фронт откатывается от линии Поворино - Царицын на линию Балашов - Камышин. На этом участке должна была находиться IX армия красных. Но этого Щербаков не помнит. Помнит он своего командира Выборнова всегда мягким, не повышающим голоса и распоряжающегося исключительно силой бесспорного превосходства в знании и умении воевать.

На одном из привалов отступающего батальона Щербакова снова навестил его школьный дружок Жорж (Егор? Юрий?) Кошкарев. Сын держателя почтовой станции на тракте Урюпинская - Алексеевская, он давно жил в Урюпинской и учился вместе с Иваном. Один из немногих он сразу же пошел в Красную Армию и служил теперь в Первом хоперском казачьем полку, хотя, строго говоря, казаком не был. Он стал сманивать Ивана и уговорил. Тот сходил в штаб бригады и получил процитированное

выше удостоверение, где, конечно, "конский" является явной опиской вместо "конный". Более существенны, хотя тоже второстепенны, два расхождения воспоминаний Щербакова с текстом Удостоверения. В тексте фамилия комполка отчетливо читается "Затян..." и несколько букв сомнительных. Щербаков же настойчиво помнит фамилию комполка как "Замятин". Далее, отчетливо писарским почерком резолюция направляет Щербакова в I сотню и 1 взвод, тогда как Щербаков помнит, что сначала его зачислили в V сотню безлошадных. Датировка же документа 6-8 июля хорошо стыкуется с наличием нескошенной ржи несколькими днями раньше и с общей направленностью войск в эти числа. Что это за Особый корпус - я выяснить не сумел. Скорее всего, это тот Особый казачий корпус, который формировался в июле 1919 Ф.К.Мироновым. Он с июня командовал Экспедиционным корпусом на южном фронте, потом этим "Особым казачьим", потом (с 30 августа по 25 ноября) номинально назначен командующим XII армией западного фронта (Житомир, Одесса), куда выехать отказался, и в сентябре был арестован. Другие отдельные корпусы или бригады появляются на южном фронте лишь к октябрю-ноябрю (Примаков, Буденный, Думенко), когда кризис с самостоятельным Мироновым и восстанием его корпуса обострил поиски красных кавалерийских частей. Южным фронтом до июля командовал В.М.Гиттис, с 7 июля по 11 октября В.Н.Егорьев, а позднее А.И.Егоров (все царские генералы); членами РВС Южфронта в 1919 году в разные месяцы были: Владимиров, Лашевич, Межлаук, Окулов, Серебряков, Сокольников, Сталин, Ходоровский. В июле была создана оперативная особая группа под командованием В.И.Шорина (генерал) в составе IX и X армий.

Особый корпус, куда попал Щербаков, продолжал отступать. И когда через какое-то время он разжился не только лошадью, но и седлом с шашкой и принял участие в первом в жизни конном бою, случилось это уже где-то в глубине Тамбовской губернии. Может быть, это был бой с конницей Мамонтова, совершавшей тогда свой героический и грабительский рейд по красным тылам - к Тамбову: начался 10 августа. Из боя он не помнит ничего до того момента, как вдруг почему-то очутился на земле (лошадь сбросила? сам свалился? убили лошадь? - исчезло из памяти) и увидел перед собой чью-то винтовку (может быть, и свою) почему-то со штыком, хотя у кавалеристов обычно штыков не бывает. Увидел также, что вокруг кипит рукопашная между пешими. Заразительная по остервенелости. И дальше снова не помнит ничего - провал в памяти -как колол, колотил, молотил все, что ни попадя. Позже ему рассказали, что в своей ярости он не различал между своими и врагами: бил всякого, попадавшегося под руку - эдакий вариант закона слепого! Но убил ли кого -снова провал в памяти.

До сих пор еще нет научного объяснения тому перелому на южном фронте, который внезапно случился осенью 1919 года. Военные приписывают его реорганизации красного руководства фронтами и армиями. Идеологи - руководящим указаниям Троцкого, Сталина, теперь вот Ленина. Политики - политической тупости деникинских офицеров. Белые офицеры - разложению белого тыла, воровству интендантов. Медицина - эпидемии сыпного тифа. Биография же Ивана Щербакова иллюстрирует одну закономерность тогдашних побед и поражений: на протяженных участках фронта практически не было сражений. Фронты передвигались туда и обратно из-за того, что ГДЕ-ТО далеко произошла битва, в которой одна сторона победила, после чего на много сотен верст фронт другой стороны откатывался безо всякого давления со стороны противника. Это можно было бы назвать войной маневренной, кабы не

была эта война гражданская. В частности, Донская армия, под командованием Сидорина, имевшая задачей наступать в направлении Козлова и Рязани, теснившая, в частности, наш Особый корпус, - вдруг растаяла. Белые казаки, освободив родную Донщину от продкомиссаров и большаков, осели чинить свои покосившиеся плетни, готовиться к посеву озимых, раздобывать барахло из опустевших куреней и базов, сводить счеты с сочувствовавшими красным. Немногие особо лихие и жадные ходили с Мамонтовым в рейды по тылам, охотясь за бронепоездом Троцкого, но армия как боеспособная единица перестала существовать. Поэтому Ивану Щербакову, как ни напрягает он память, не удается припомнить никаких битв с сентября по декабрь, когда Красная Армия стремительно захватывала, отдавала и вновь захватывала Хоперский округ. Не было серьезных боев. Разве что вечерами казаки I Хоперского полка рассыпались по курятниками сварить на закуску после казенной еды (в регулярных частях уже наличествовали полевые кухни) мягкую курочку.

А когда красный хоперский полк вошел в Хоперский округ, точно так же рассосались красные казаки по родным куреням. Местные жители так и прозвали этот полк "полк комиссаров", ибо все в нем служившие завелись мандатами комиссаров и осели по станицам и хуторам в ролях председателей, членов ревкомов и других местных властей. Иван Щербаков был и здесь "как все". Ну, с поправкой. Все-таки все ушли с белыми, а он на стороне красных. Но, скажем, как "все у меньшинства" - характерная позиция "левых". Он тоже, не дойдя до Новороссийска, ни даже до Ростова или Кубани, осел в родной Урюпинской, едва его корпус туда вступил. Повлияли, видать, разговоры с Кошкаревым (с которым они теперь служили вместе), вздохи того, что "служим-де белым генералам", "возвращаем прошлое", "справедливости-то снова нет"; уговоры: "Уходить надо". Словом, Щербаков получает у окрвоенкома бумагу, что откомандировывается в распоряжение окружкома партии, и уже в декабре 1919 года (конницей Буденного только-только взят Новочеркасск; Деникин еще планирует на зиму задержаться на линии Ростова; южный фронт еще фигурирует в большевистских воззваниях как ГЛАВНЕЙШИЙ участок борьбы - с Антантой!) ему выдается удостоверение:

"Хоперский окружной комитет Р.К.П. (бол.) №6

21 декабря 1919-го г.

Вр. Удостоверение

Предъявитель сего т.Щербаков действительно состоит сочувствующим РКП (большевиков) при Хоперской окружной организации, что подписью и приложением печати удостоверяется.

Примечание. т.Щербакову поручается организация коммунистических ячеек-сочувствующих Р.К.П. в станице Усть-Бузулуцкой.

подписи"

Подписано секретарем с неразборчивой фамилией, которую можно прочесть как "Жирчинская" и как "П.Сюринская", заверенной круглой печатью хоперского окружкома. "Угловой штамп" - от руки, и даже весть текст написан от руки на обороте машинописного бланка:

"ХОПЕРСКИЙ ОКРУЖИ. КОМИТЕТ Р.К.П.

" " Октября 1919 г.

ст. УРЮПИНСКАЯ

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Пред'явитель сего т.................................................................

командируется в ст.................................................................

для проведения митинга в станице 14-го с.м

Председатель Секретарь"

причем на этой машинке не было малой буквы "р", всюду замененной "Р". Твердый знак, как видим, отменен даже внутри слов (и позже я как выучился такой орфографии, так практически и не смог переучиться, когда апостроф заменили назад на еръ). А еще позже поперек этого текста чернилами расписка:

"Получено от тов. Щербакова членский взнос за январ, февра, март и апр. 1920 и декабрь 1919 г. из охл. счета 127 р. 24 ко 1/2%. За каждый месяц всего 18 р. 20 к. Принял председатель яч. Е.Елисеев. Ячейка Усть-Бузулуцкой ст. 24/IV-20 г. Секретарь"

неразборчиво, похоже на "Агеев" или "Л.Геев".

Удостоверение свое Щербаков Иван получил уже после того, как какое-то время (месяц? два?) пожил в станице Урюпинской в доме семейства Кошкаревых, ибо Жорж Кошкарев зацепился в родной станице на комсомольской работе. Там все местные большевики ждали-пожидали возвращения из Москвы своего известного вождя Натальи Щербаковой, не ведая, что она уже зажила с начальником московского всевобуча Бабичем и вернется только год спустя, родив. Тем временем Председателем Хоперского окружкома РКП был Выборный (похож на "Выборное", но не он). Напомним, что тогда председатель был главнее секретаря. Не дождавшись Натальи, Иван решил перебраться в Усть-Бузулуцкую, где под кровлей престарелых дедов Андрея Сергеевича и Екатерины Ивановны Картавцевых стали собираться их дети и внуки: там жил Абрам Андреевич, там жила Прасковья Андреевна, туда примчались из Скрипникова Авсеневы.

Стоит задержаться на причинах их переезда. Будучи по местным понятиям человеком начитанным и знающим, Феодосии Авсенев направо и налево вещал, что "большевики - это монархисты". Сначала красные только грозились, веля заткнуться, но он не унимался. Раз вечерком "какие-то анархисты" вызвали на крыльцо и стали бить смертным боем. Кабы не случайно выглянувшая жена его Дарья, которой они почему-то смутились и от которой удрали, ухайдакали бы насмерть. Но после такой науки отец Феодосии счел необходимым смотаться под родственный кров в другое место.

Итак, стал жить Иван под одной крышей с Картавцевым, выполняя сразу несколько партийных и советских поручений. Партийным заданием было - организовать ячейку сочувствующих. Он созвал молодых казаков станицы. Оказалось, что со всеми ними он служил в I конном полку, кроме зав. земельным отделом станицы Елисеева (двоюродный брат Герасима Елисеева, бывшего мужа Натальи). Окинул их взором Иван и: "Что мне вас,

ребята, агитировать что ли? Сами понимаете!" - всех подряд записал в ячейку. По партийной же линии занялся культурно-просветительной деятельностью. Организовывал спектакли силами самодеятельности, обучал всех, в том числе учителей окрестных школ, петь "Интернационал"¹⁷³ (ни слуха ни голоса у Ивана нет, брал громкостью; медведь нам всем генетически на ухо наступил), выучил наизусть несколько "Чтецов-декламаторов", сборник стихов Уитмена и предисловием Луначарского - "Поэзия грядущего". Какого рода поэзия? Процитируем изданный несколько позже (1924), но того же типа сборник "Коллективная декламация о рабочем клубе. Составил П.Жаткин, оркестровал Эспе"¹⁷⁴. В течение последующих девяти лет, когда Щербаков душу вкладывал в декламацию (чем и завоевал первую законную жену), он не мог не вдохновляться такими перлами.

"РЕВОЛЮЦИЯ

Верхарн

                                 Мятеж

Задача исполнения - обнаружить пульс, нерв революции, в тревожном колеблющемся ритме стихотворения, в контрастах голосовых партий, в изменении темпа, в повышении и понижении звука в зависимости от психологического характера отдельных мест. В финальной части необходимо дать звуковое нарастание, разрешающееся общим призывно-громоносным аккордом.

Бас, альт  Туда, где над площадью - нож гильотины (медленно)

барит., тен., Где вольно по улицам рыщет набат (ускоряя)

сопрано

бас, а., соп.  Мечты, обезумев, летят (ускоряя, оборвать в конце строки)

бас, тен. Бьют сбор барабаны былых оскорблений

бар., соп. Проклятий бессильных,

бас, альт раздавленных в прах (отрывисто и резко)

бар., сопр. Бьют сбор барабаны в умах

бас, альт  Глядит циферблат колокольни старинной (протяжно)

бас, бар. С угрюмого неба ночного,

альт, тенор Как глаз...

бас, сопр. Чу!..

бар., тен. Бьет предназначенный час!

альт, сопр.  Над крышами вырвалось мстящее пламя (внезапно с силой)

тен., альт И ветер змеистые жала разнес

бар., а., сопр. Как космы кровавых волос.

все (медленно) Все те, для кого безнадежность - надежда

т., с.

Кому вне отчаянья - радости нет

бр, бс, а. (быстрее, радостно) Выходят из мрака на свет

бс, бр, а.  Бессчетных шагов возрастающий топот     (очень тихо)

бр, т.      Все громче

бр, т, а, с.    и громче  (усиливая звук)

а., с.   в зловещей тени

бр, а.  На дороге в грядущие дни.

бс, с.   Протянуты руки к разорванным тучам   (усиливая звук)

бс, бр, а.  Где вдруг прогремел угрожающий гром

т., с.   И молнии ловят излом

т. (один)  Безумцы! - кричите свои повеленья...    (сильно, отрывисто, до конца стихотворения нарастание, разрешающееся призывно-громовым аккордом)

а., бр.  Сегодня всему наступает пора

все    Что бредом казалось вчера,

а. Зовут...

бс, бр.  приближаются...

бр, т, с.              ломятся в двери...

бс, т.                  Удары прикладов качают окно...

а, с.                    Убивать -

бс, бр                Умереть -

т.                        Все равно..."

Для проведения культурно-воспитательной работы нужны книги. Хотя в области книжной Революция была менее всего перераспределяющей (в отличие от других областей), но скорее созидающая свое, новое неслыханное, - все же книг не хватало. И, само собой, приходилось вставать на путь реквизиций. Отнять у имущего, дабы духовно кормить голодного - разве не единственно приемлемый в революции путь?! Иван Щербаков пошел легкой этой дорожной, еще облегчив ее для себя. Он проводил книжные реквизиции исключительно у своих родственников и близких знакомых. У тех, с кем он часто встречался и о ком знал, что книги имеются. Так, Авсеневы привезли с собой несколько ящиков книг. Иван объясняет своему дяде Феодосию и своей тетке Дарье: "Придется отдать". Те, счастливые, что хоть не бьют сапогами, не возражают. Общественная читальня пополняется сотней книг. Была у Ивана поклонница (да и как не быть, когда такие "печоринско-демонические" строки "кому вне отчаянья радости нет" восторженно глаголет 18-летний парень с наганом в кармане?) Лариса, дочь купца. Он-то на нее ноль внимания, разве что политические проповеди читывал. Но сведал, что дома у нее много книжек разных. "Все подлежит изъятию", - вынес резолюцию. Она радостно сволокла их ему. И больше бы отнесла, попроси он. Правда, тут вышла осечка: ее брат, новочеркасский студент, прослышал от родных, что все его книги конфискованы, и не будучи очарован ни тогдашними кудрями Ивана, ни его хромовыми сапогами, подал жалобу в Донисполком. И пришло распоряжение: личные книги вернуть, как необходимые для научной работы.

Не только партийными поручениями был занят Щербаков, получал он и советские задания. По советский линии как заместитель заведующего земельным отделом изымал хлеб по продразверстке. Оставлялось на пропитание немного - на месяц примерно - а прочее подлежало сдаче. И здесь бил он в первую очередь по своим. Безуспешно облазив десяток дворов и изъяв не более пары мешков зерна, услыхал он, раскуривая самокрутки, разговор о том, как его родственники остроумно запрятали свой хлеб в подвале дома, в котором жительствовал начальник милиции

Фалик (латыш); к подвалу был ход с улицы, минуя фаликовское жилье; кажется, жена Фалика знала про припрятанное. Ну, и, невзирая на то, что у этих самых родственников он проживает и их хлеб ест, Щербаков немедля идет в исполком и указывает на этот подвал как на подлежащий обыску. Хлеб находят, конфискуют. Семейство понимает, кому оно обязано, но молчит: упреков не высказывает. Впрочем, около этого времени дед Иван умирает от сыпного тифа. Бабка Екатерина Ивановна последовала за ним от той же болезни примерно год спустя.

Другой раз командируют Щербакова на хутор Куликовский за тем же хлебом. Доехал он туда на быках, пошел шарить штыком в закромах и в земле. Ничего у богатеев не находит. А один из них возьми да произнеси озлобленно: "Посмотрите лучше у ваших. Они живут побогаче нас нонче." Щербаков тут же идет и обыскивает местную власть - Козловых, Фонаревых и т.д. И, в самом деле, от них уходит с богатой поживой. Ему кажется, что эти пощипанные им товарищи не обижались на него, "так как понимали, что я сам у себя обыск сделал, ко мне претензий иметь нельзя". Я не разделяю его благодушия.

Посылают его проводить выборы в советы на хуторе. Вот соответствующий документ:

"РСФСР

Усть-Бузулуцкой станицы

Исполнительный комитет

Хоперского округа

№ 1279

18 мая 1920 г.

Мандат.

Предъявитель сего тов. Щербаков Иван действительно есть член хутора Титовского избирательной комиссии, делегированный Усть-Бузулуцкой избирательной комиссией согласно инструкции по выборам в советы казаческих и крестьянских депутатов, на тов.Щербакова, как члена Избирательной комиссии возлагается следить за правильным ходом избирательной комиссии, составлением избирательных списков, чтобы в выборах принимали участие именно те граждане, которые имеют право на это по конституции, п. 64-65. Тов. Щербакову предоставляется право на взимание обывательских подвод во всякое время.

Всем организациям предписывается оказывать всякое содействие тов.Щербакову в пределах его полномочий, предусмотренных настоящим мандатом. Лица и организации, уклоняющиеся от содействия, будут привлекаться к суду Ревтрибунала, как неподчиняющиеся распоряжению советской власти.

Члены Избиркома"

Подписи неразборчиво, что-то вроде "Хлобыстов, М.Носовский и Е.Фимов". Выцветшая печать (круглая) исполкома, угловой штамп машинописный, а весь текст - красными чернилами, на двух сторонах листа. На обороте же пониже подписей приписка чернильным карандашом: "Избрать 4 чел." Видимо, "ходом избирательной комиссии" - описка, а должно быть "ходом избирательной кампании", но и то и другое слово было в новинку местным жителям, употреблялись наугад. При выдаче мандата предупредили его: "Там ни одного, кто бы служил в Красной Армии, все в

Белой были", - "Ничего я не боюсь", - похлопывает себя по карману с наганом. Приезжает, созывает казаков и начинает с ними читать положение о выборах. В те годы такие инструкции пестрели статьями по переченям слоев населения, лишенных пассивных или активных избирательных прав. Доходит до пункта, что всяких избирательных прав лишаются лица, служившие в царской полиции. И тут же вдохновенно толкует его: раз вы все были в Белой армии, значит вы все были за царя и вроде как бы его полиция, значит, как царские полицейские, все вы лишаетесь избирательных прав, и толковать нам с вами не о чем! С тем и уезжает. Докладывает своему начальству, что лишил весь хутор прав, начальство помирает с хохоту.

А вот случай, когда пришлось столкнуться чуть ли не наганом с властью, правда, не из местных. Прибыл из центра продкомиссар. Не только не местный, но вроде бы даже и не вполне русский. Обратился к властям: поставьте меня на квартиру к какому-нибудь члену станичного совета, дабы надежно было. Его поставили к Картавцевым, где был свой человек Щербаков. Комиссар же был не чета бывшему офицеру Выборнову: резкий, властный, не терпящий возражений, да что там возражений - промедлений в исполнении приказов. Может быть, он еще изгалялся так потому, что был не один, а с боевой подругой. И вот как-то распорядился он самовар ему раздуть. Вскипел самоварчик внизу, и Дарья Андреевна поднялась наверх ему сказать. Комиссар ей бросает: "Неси!" Присутствовавший при сем Иван вскидается - и за справедливость и равенство вообще, и за свою молодую тетку в частности: "Сам можешь принести!" - "А, что? Неповиновение?! Кто тут член совета?!!" - ярится комиссар и хватается за наган. "Я член совета!" - парирует Иван и тоже берется за свой наган. Из соседней комнаты на шум выбегает дядька Абрам Андреевич и со словами: "Я тоже член совета, товарищ комиссар. Что, самоваришко угодно?" - смиренно согнувшись, рысцой сбегает по лестнице и галопом приносит горячий самовар, оттирая задиристого племянника. Комиссар этот простоял у них с неделю, если не меньше.

А вот случай, когда Иван Щербаков сцепился с хулителем диктатуры пролетариата. В станицу прислан инструктор от окружкома партии и ведет инструктаж: мы-де разгромили уже всех белогвардейцев, активная контрреволюция подавлена. Посему диктатура пролетариата нам больше не нужна. Государство и его карательные органы подлежат ликвидации. Зачем нам, коммунистам, прибегать в дальнейшем к насилию? Над кем - над трудящимися? Нет, наша задача - как можно скорее построить безгосударственный коммунизм, как то провозглашено в программе РКП(б) и в "Государстве и революции" товарища Ленина. Щербаков взвивается: ты что это тут все за вредную пропаганду ведешь?! Да все эти недобитыши, бандиты разные!.. Ты свои анархистские штучки брось! Я помню, мы с тобой встречались еще в той деревне на Тамбовщине, когда отступали в девятнадцатом, и ты еще тогда вел анархистские разговорчики. Еще вздыхал: Венгерская коммуна пала, и нас такая же участь ждет... Нет, не ждет, потому что у нас имеется прочная советская власть, мощное государство, которое не слушается всяких анархистиков вроде таких, прости господи, "инструкторов окружкома"! Словом, дал отповедь и выставил из станицы.

В борьбе за чистоту и революционную нравственность Щербаков задирает местное начальство. Уже упоминавшийся нач. милиции Фалик жил рядом с Картавцевыми в пустовавшем доме содержателя почтовых лошадей. Жил с женой и малыми детьми. Но вскоре начал ухаживать за женой другого местного руководителя - подпольного революционера, не

раз сидевшего (впрочем, не большевик), ныне начальник почты (в те времена это довольно крупная фигура, не сопоставимая с современным начальником почтового отделения). Жена этого Гузаревича откликнулась на ухаживания Фалика, и скоро Фалик зажил с нею, оставив детей. По революционным понятиям Щербакова (пока еще девственника) это было безнравственно. Посему, когда парочка Фалик - Гузаревич появилась как-то в культпросвете на репетиции (вроде бы желая принять в ней участие), руководитель культпросвета Щербаков решил проучить их. Улучив момент, когда Фалик куда-то отошел, оставив свою фуражку на скамье рядом с Гузаревич, Щербаков приблизился и напялил на нее эту фуражку. Она покраснела, все в зале, зная подоплеку, оживились, она возмущенно занегодовала. Фалик же - тут - смолчал, откладывая двойную месть для более удобного организационного случая.

В таких вот хлопотах и шла партийно-советская работа Ивана Щербакова в 1919-1920 годах до лета, когда стряслись новые события, выведшие его за рамки с детства знакомых станиц и лиц.

§ 4. На невидимом фронте

Вербовка; на Врангеля; миллеровская чека; разведкомандировки; следователь ЧК; выезд на бандитов; реввоентрибунал Северо-Кавказского фронта; расследование преступления по должности; новочеркасская генеральша; учиться или работать в ГПУ? Ростовская тюрьма; разочарование как личное проявление общественной тенденции

Сам Иван не помнит, как и через кого оказался он тайным агентом ЧК. Все вышло весьма естественно. Кто-то из старших товарищей сказал, что в деревнях Воронежской губернии готовится новое бандитское восстание. "Хохлы около Скрипниково зашевелились. Да и тут среди нас есть такие же," - добавил собеседник. А потом в разговоре уточнил, что Иван мог бы здорово помочь, если бы осторожно походил, приглядываясь к людям и сообщая о подозрительных. "Да как я их различу?" - усомнился тот. И услышал разъяснение, что-де бандиты имеют опознавательный знак: у них на поясе вместо одной-двух накаток слева три-четыре накатки, избыточное число, словом. Иван ретиво кинулся искать "бандитов" с такой хитроумной формой одежды. Не помнит, нашли ли хоть кого, но в списки сотрудников ЧК попал как тайный агент.

Нелепо, конечно, выглядит способ вербовки. Правда, не нужно забывать, что Ивану было всего восемнадцать лет, что образование завершить он не успел, что все кругом кипело и стреляли взаправду... Но, зная другие случаи вербовок, я не могу отделаться от впечатления, что элемент такого фарса и несуразицы присутствует в вербовках гораздо шире. Тридцать лет спустя жмеринский капитан Приходько почти так же станет вербовать Вилену Шрифтейлик (о которой уже поминалось в этих мемуарах и еще немало будет, ибо она стала моей женой). Будучи начальником или замнач ГБ по Жмеринке, Приходько выделил Вилену в рабочем общежитии (ей было годков побольше, чем Ивану, и образования успела отхватить посолиднев) и стал нести ей ахинею насчет того, что шпионы, дескать, вокруг нас, что надо помочь найти американских агентов. И она не распознала, что это ахинея. Нет, с готовностью, с какой Иван Щербаков в 1920, Вилена в 1950 году рванулась искать шпионов в складских бочках, бодрствовать ночами, выжидая, когда шпионка заговорит во сне по-английски... Капитан же, дабы подогреть такой сыскной азарт, ходил по городу то в накладной бороде, то в усах, то в парике, и при встрече ужасно конспиративно вращал глазами: не узнавай, дескать... Вилене, чтобы понять суть такой службы (как и Ивановой, бесплатной, конечно), достаточно оказалось первых же вопросов капитана, нет ли у них в общежитии антисоветских анекдотов. "Это - не шпионаж," - решила она и вышла из игры. Ивану пришлось глубже нырнуть в чекистские игры, хотя он тоже вынырнул из них на человеческую поверхность. А мне покою не дает безотказная простота и эффективность такой примитивной вербовки!

Вернемся к службе Щербакова в Урюпинской чека. Вот документ:

"Р.С.Ф.С.Р.

Донская ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ

по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией

и преступлением по должности,

при ДОНИСПОЛКОМЕ

15 ноября 1929 г.

№№ тел. 25.15, 21.98 и 39.00

№9811

отдел общий

АТТЕСТАТ

Дан сей сотруднику ПолитБюро Хоперского округа тов. ЩЕРБАКОВУ Ивану в

том, что он жалованьем удовлетворен по 1-е Ноября включительно, что подписью и приложением печати удостоверяется.

ЗАМПРЕДСЕДАТЕЛЯ М.Соловьев

Секретарь нрзбр

приложена гербовая печать, на которой повторены слова штампа от "Донская" до "должности". Документ этот - не чета рукописным бумагомараниям политуправления Особого корпуса или партокружкома. Бланк исполнен типографски, включая "1920 г." Текст на машинке. От руки только подписи, регистрационный номер да число в дате. По штампу и печати видим, что это Всероссийская ЧК. Подчиненность Дончеки оказывается не непосредственно предвечека, но через Донисполком. Это та структура чрезвычайки, которая была навязана Петерсу в октябре 1918 года в отсутствие Дзержинского и против которой Дзержинский решительно возражал. Он добился ликвидации подчиненности уездных и волостных чрезвычаек уездным и волостным советам (январь 1919). Мне даже казалось, будто к 1920 году централизация ВЧК была полностью восстановлена, но и бланк документа, и личные воспоминания Ивана Щербакова свидетельствуют об обратном. "Политическим Бюро" в ЧК и позже в ГПУ именовался функционально самый главный орган: принимавший к ведению дела, имевшие политическое значение. Попал в него Иван в силу своей "политической развитости", активной грамотности и совершенно бесспорной преданности идеям социализма.

Служба Щербакова секретным сотрудником урюпинской чеки была прервана генералом бароном Врангелем. Тот, окопавшись в Крыму с остатками деникинской армии (преимущественно - тыловыми службами), презрел грозную ноту Ллойд-Джорджа, требовавшего замириться с большевиками, и начал наступление в Северную Таврию. Оно шло довольно успешно, и в восточном направлении - которое нас только и интересует -он продвинулся по реке Молочное до Большого Токмака и до Орехова, т.е. подошел к границам Донской области ближе, нежели был удален от Перекопа. В начале сентября 1920 года опозорившиеся Сталин и Ворошилов были убраны с Южного фронта, на их место назначен Фрунзе, которому Троцкий и С.С.Каменев предоставили фактически полную автономию, ибо сами были сконфужены поражением на Висле. Но еще в начале октября не удавалось выбить белых из Токмака, хотя на город уже совершались лихие налеты и красные курсанты и "цветной" полк дроздовцев попеременно ходили под Ореховым друг на друга в психические атаки. Одна за другой объявлялись мобилизации партийных и беспартийных "на Врангеля!".

До ЧК мобилизации докатились позже всех. 11 ноября взят Перекоп. 15 ноября - белые выбиты из Севастополя, а 16 сброшены в море из последнего их города - из Керчи. И только 15 ноябрем датирована бумага, выданная мобилизованному на Врангеля Ивану Щербакову. Даже если бумага выслана ему вдогонку, а выбыл он, снявшись с чекистского довольствия в Урюпинской, раньше, что все равно, как видно из бумаги, не раньше первого ноября, разве что сухим пайком ему на два-три дня что-либо вручили; тогда крайняя дата выезда - 29 октября. Следовательно, выехал он уже после полного разгрома врангелевцев в Северной Таврии, где они потеряли 60% личного состава войск. Не спешили посылать. К слову, тут Фалик попробовал подставить ножку Щербакову (достопримечательно, КАК тогда считалось "вредить"). Когда отбирали

кандидатуры, то он у себя в ячейке поставил вопрос: "А достоин ли Щербаков такого доверия?" (Самого Ивана при этом не было.) Он обвинил Щербакова в нарочитой провокации с целью скомпрометировать местные власти в его лице, помянув историю с хлебом. Но сестрица Ивана, уже вернувшаяся летом 1920 года из Москвы и вошедшая в местные верха (хотя и не такие уж верховные, как ждалось, ибо в Москве из-за любовных дел и родов она то ли не стала на учет, то ли не платила взносов, так что в Урюпинской ей пришлось заново вступать в РКП(б)), набросилась: если мы не доверяем ему сражаться против Врангеля, то как же можем мы оставлять его в партии?! Коли он не надежный элемент, то гнать его из рядов коммунистов!! На такое сам Фалик не посягал, так что мандат добивать белогвардейщину в Крыму был Щербакову вручен. Само собой, едучи на борьбу с Врангелем, Иван Щербаков понятия не имел о том, что Врангель закончил Горный институт, начал было работать горным инженером, да подкатилась русско-японская война, на которую ушел вольноопределяющимся (рядовым), а потом выслужился по технической линии до генерала. Нет, для него Врангель был закоренелым зубастым золотопогонником-бароном, ставленником Антанты, которого надо добить -и вмиг уставится долгожданная справедливость Коммуны.

Двум Иванам (Щербакову и Звонареву), которых делегировала Урюпинская, не пришлось ехать дальше Миллерово. Их товарный поезд маршрутом Урюпинская - Алексиково - Поворино - Лиски дополз до Миллерово, чтобы решить: сворачивать на Луганск или двигаться на Ростов. Покамест состав колебался, сослуживцы Иваны (Звонарев командовал сотней в полку, где служил Щербаков) смотались в гости к знакомому казаку-учителю, подпольному революционеру Георгию Просвистухину. Он занимал пост председателя Донецкого окружкома¹⁷⁵. Напоив их чаем (тогда у партийных не было принято пить вино), он доверительно уведомил их, что Врангель уже разбит, что никуда их не повезут. Предложил: когда вас распускать начнут, не возвращайтесь в Урюпинскую, а приходите ко мне. Веселее работать вместе! Так Щербаков и поступил, когда через пару дней им предложили расходиться¹⁷⁶. Он, в чем был, явился к Посвистухину устраиваться. Тот назначил его было своим помощником-инструктором; говоря по-современному, первым референтом первого секретаря райкома. Но пост подлежал утверждению на президиуме. Там начальник Политбюро Донецкого округа взглянул на обтрепанного мальчишку:

— Да ты справишься? Ты где-нибудь работал раньше?

— Конечно, справлюсь! Я в хоперском Политбюро работал!

— Ба, да он чекист? Давай его нам, нам грамотные люди во как нужны!

И перешиб председателя окружкома, загреб в свой аппарат. Недаром Сергеенко был сыном приказчика, умел товар находить. Снова стал Щербаков секретным работником. Поначалу ему поручили наружное

наблюдение (филер, говоря революционной терминологией). Скажем, некий рабочий стукнул, что-де у него во дворе ночами спекулятивные сделки творятся: кто-то приезжает на тачанке, перегружают товары на другую и увозят поутру. Явно спекуляция! Напомним, что время было до нэпа, когда практически на все существовала государственная монополия и никакой вольной торговли юридически не дозволялось, а торговля хлебом каралась примерно так же, как ныне - торговля золотом. Ивану поручают: "Проследи!" Он проворно кидается исполнять, но по дороге его начинает грызть нечеткость формулировки: что значит "проследи"? Ну, увижу я тачанки - делать ли мне обыск? Есть ли у меня права? А коли обнаружу что при обыске - есть ли полномочия арестовывать, конфисковывать? Вот они - интеллигентские сомнения и колебания... Впрочем, не они помешали Щербакову. Мороз - вот что помешало. В декабре стоять у никому не нужного двора, пялить глаза в пустоту, прыгать с ноги на ногу по заснеженной и обледеневшей мостовой. А неподалеку так соблазнительно дышал вокзал. Правда, нетопленый, как и все вокзалы той зимы, но все же нагретый сотнями людей: пассажиров, бездомных воров, сыщиков, проституток. До вокзала - рукой подать, ничего же не случится, если сбегаю туда-обратно! На теле - ничего теплого, ни мехового, ни шерстяного, ой как мороз кусает! Словом, забегал он греться раз, другой, который там по счету. И, как все эти "джентльмены в штатском", сразу бросался в глаза понаторевшему взору. Так что даже услышал за спиной разговор: "Вон, смотри, какие они, которые следят", - и увидел, как его обводят изучающим взглядом. Как тачанки въехали во двор, он видел. Но нечеткость инструкции плюс нежелание мерзнуть побудили его не входить во внутрь двора и не дали ему заметить отъезда тех самых, других ли возчиков. Рассвело, он доложил по начальству, что видел. Похоже, что начальство не чересчур вникало в этот донос, потому что когда назавтра доносчик явился в Политбюро скандалить, что мер никаких не принято, спекулянты и в эту ночь перегружались, его переадресовали непосредственно к самому Щербакову: "Он - тот товарищ, который занимается этим делом", - а тот успешно отлаялся от наседавшего на него рабочего, укорявшего: я-де видел, а ты прошляпил, - неожиданным поворотом: "Ну, так и должно быть: ведь ты же рабочий, т.е. классовое сознание у тебя просто обязано быть выше моего, мне только учиться у рабочего класса надлежит". Не найдя, что сказать на этот комплимент, затыкающий рот, доносчик ушел и больше не тревожил.

Щербакова же послали поглядеть-послушать в район, который недавно ненадолго занимали махновцы. Собственно, речь шла об остатках армии Махно, уцелевших после крымского разоружения в ноябре 1920 года. Тогда, ворвавшись по Чонгарскому мосту и разбив Врангеля, Махно подвергся внезапному разоружению по приказу Фрунзе¹⁷⁷. Лишь ничтожные силы, главным образом, не принимавший участие в крымской операции, остались в распоряжении сумевшего ускользнуть из ловушки самого батьки Махно. Щербаков походил, подобрал два номера газеты, выпускавшейся анархистами-махновцами. В №1, вышедшем, когда Махно наступал, в глаза бросался призыв: "Бей коммунистов и жидов!" В №2, набиравшемся, когда красные теснили анархистов, ему запомнилась статья, в которой излагалось, что в мире есть только две революционные партии: анархисты и коммунисты - что им не из чего ссориться и враждовать перед лицом недобитой мировой буржуазии. Тогда, ничего не

зная про анархизм и даже не слыхивав имени Кропоткина (умершего как раз в эту зиму), Щербаков лишь ухмыльнулся гибкости махновской пропаганды, но формула осталась и с годами сработала. Произвели на него впечатление и те поступки Махно, которые тот совершал как раз ради такого впечатления. Жители рассказывали, что сами махновцы не грабили и себе лично ничего не брали. Они только велели жителям самим разобрать магазин и прочее. Даже дисциплину - шепотом захлебывались жители - поддерживал Махно. Изнасиловал один его командир тут бабу (вдовую или жалмерку), она пожалилась батьке. Тот вызывает: ты, сукин сын насиловал? А тот куражится: ну, что такое? Убыло ее, что ли? В первый раз, что ли? И Махно на месте его застрелил. - "Ну, а остальные махновцы, кто рядом были, - спрашивает Щербаков, - они как? Возмущались, протестовали, что без суда застрелен их командир?" - "Нет, они спокойно отнеслись", - отвечают очевидцы.

Более длительная командировка уже скорее не для наружного наблюдения, а для внедрения в качестве агентуры состоялась в район Матвеево-Курганского (на реке Миусе, впадающей в Азовское море) восстания начала 1921 года. Из села выбили штаб восстания, возглавляемый офицером Смирновым, и в село направили двух чекистов с целью выйти на след Смирнова. Ивана Щербакова послали под собственной фамилией, но дали ему липовое удостоверение, якобы он освобожден из Новочеркасской тюрьмы. Был у него и чистый бланк за печатями и подписями станичного правления, которыми он мог распоряжаться по усмотрению. Войдя в село, он направился к дому крестьянина, которого счел или ему отрекомендовали "кулаком". Подошел, поздоровался, перекрестился попросил еды. Заговорил: вот-де продержали гады в тюрьме, теперь и не знаю, вертаться ли в свою Усть-Бузулуцкую или еще куда податься? Прими пожить, обсмотреться. Да ты не смущайся, я тебя не обманываю, вот у меня бумага есть. Всем ведь верить нынче не приходится, много всяких ихних шпиков шастает. У меня-то дело верное, а вообще ты остерегайся. Пустил его "кулак". Жило почему-то все семейство в единственной комнате. Ели из одной миски, руками. Но это было еще терпимо. Гораздо хуже было Ивану, когда при нем "кулак" лупцевал дочь - за то, что та платком повязалась не внизу шеи, а "косыночкой" с узлом на затылке, открыв и шею, и уши, и часть волос. "А, гадюка, комсомолкой заделалась!" - и, сбив ударом кулака на пол, полосует веревкой. Огромным усилием воли принуждает Щербаков не выдать себя, не расстрелять на месте "кулака", но проговорить: "Правильно, так ей и надо. Но сейчас кончай, дело есть". Входит-таки в доверие хозяина, начинает уже с ним осторожные разговоры о путях, как перебраться к Смирнову, что более никакого пути в жизни ему не осталось. Хозяин указывает пути. "Хотелось бы туда с оружием прийти", - добавляет Щербаков. "А ты пойди сегодня на вечеринку, спроси там Ивана, у него пугалка есть", - вконец выбалтывается уверовавший в постояльца хозяин. Так доверился, что даже когда как-то сам Смирнов ночью подъезжал к его дому и стучал в окно, не боялся уже Щербакова, а успокоительно объяснял офицеру, что тревожиться нечего: наш человек. Но на вечеринке почему-то сорвалось у Щербакова получение оружия: то ли местный Иван ему не поверил, то ли был в лоск пьян, то ли у него и не осталось уже нагана.

С таким результатом Щербаков и вернулся в центр, в Миллерово, доложился. Напарник его достиг до самой любовницы Смирнова, но от нее конечной интимности добиться не сумел. Характерно, что Иван Щербаков никогда не поинтересовался в дальнейшем: какова судьба приютившего его "кулака"; его дочки, получившей полную свободу сиротою повязывать

косынку, как хочется; любовницы Смирнова; самого Смирнова. Дело закрыто, отчет представлен, персонажи более не занимают внимания. Да его и перебросили на другую, уже открытую работу: ведь век на секретной не удержишься, разоблачат. Он стал "уполномоченным", т.е. следователем сначала "по борьбе с бандитизмом" (т.е. крестьянскими повстаньями; сокращенно "б/б"), а позже и "с преступлениями по должности" (что в конечном счете разлучило его с ЧК).

Следователи допрашивали как у себя, так и тюремных камерах. За исключением одного (Игнатов) все держали себя на допросах корректно, как выражался Щербаков, "без пристрастия". Это трудное выражение. При царице Анне Ивановне оно означало "без дыбы, без огня, без пытки". Но без этого-то они все обходились. Сколько помнит Иван Гаврилович, даже Игнатов и тот обходился без "рукоприкладства". Сказать же, что "без пристрастия" означает "беспристрастно", - этого не мыслит сам Щербаков. Нет, они все пристрастно и убежденно защищали коммунизм. Правда, среди них была парочка следователей, по убеждениям заявлявших себя анархистами, но те признавали коммунистов своими товарищами по Мировой Революции и не хуже их ненавидели и презирали всю эту буржуазную нечисть. Для меня большой неожиданностью было узнать про широкое участие анархистов (от анархо-коммунистов до анархо-ин диви дуалистов) в карательных органах советского государства (не только от отца узнал я про это), но, поразмыслив, я догадался, что в немалой степени оно объяснялось НАИМЕНОВАНИЕМ этого органа "чрезвычайным", т.е. временным, негосударственным, вынужденным требованиями сиюминутной борьбы с гидрой контрреволюции, но, конечно же, подлежащим ликвидации, едва только вооруженная борьба кончится. Выражение же "без пристрастия", "нормально" - следует понимать в том смысле, что следователи миллеровской ЧК не прибегали ни к каким приемам, которые их подследственным казались бесчеловечными. Если и били, то в такой ситуации, в какой сам допрашиваемый понимал и принимал неизбежность и "правильность" битья. Другое дело, когда к ним приехали 2-3 ростовских следователя. Тогда вся патриархальность и провинциальность миллеровского бытия нарушилась. И раньше к ним доходили слухи, что-де в ростовской Ч К бьют и всякие средства применяют, и даже есть один следователь-садист¹⁷⁸, который выпивши или нанюхавшись кокаину, идет в тюрьму и стреляет по битком набитой камере в кого придется, пока не надоест. Теперь же они воочию убедились, что ростовчане начали сразу и продолжали без перерыва избиением, мордобоем. Слегка шокированные, миллеровские следователи оправдывали своих ростовских коллег друг перед другом: по-первам те так обращались-де с ЯВНЫМИ бандитами, тут и спросу нет... Как правило, следователи не только допрашивали, но они же не фактически выносили приговор, а многословнее и юридически грамотнее: "выносили заключение о приговоре", "поступавшее на окончательное утверждение тройке во главе с начальником". Если приговор был к расстрелу, то полагалось телеграфно известить Москву, кажется, ВЦИК, и не приводить в исполнение в течение, кажется, 24 часов. Но нередки были случаи, когда, желая ликвидировать озлобленного врага, начальник Политбюро распоряжался пристрелить его немедля, а если Москва вдруг слала: "Приговор не исполнять", - списывали на опоздание в телеграфе. Расстреливал комендантский взвод под командой коменданта-завхоза Ваньки и в подвалах тюрьмы, и за городом.

Иван Щербаков на расстрелах не присутствовал, но ему перепадала в качестве служебного обмундирования конфискованная одежда расстрелянных. Так, он помнит, как ездил в командировку "в хорошей старинной лисьей шубе", которая вся обовшивела от поездки. Таких ярких картин, что нарисованы В.Катаевым в "Уже написан Вертер", Щербаков не помнил, да ему и была бы чужда до самого конца жизни мысль посмотреть и почувствовать "с той стороны", за расстреливаемых.

Среди следователей, наверное, самым грамотным был Щербаков; прочие едва умели писать, даже Игнатов - "уполномоченный по правым и левым партиям". Почерка у всех были ужасными, включая моего отца. Разобрать эти каракули никакой "прокурор по надзору", кабы таковой и существовал, был бы не в силах. Поэтому, что говорилось на допросах - оставалось непрочитываемой тайной, а судьбу арестованного решало революционное сознание следователя, не отягченное никакими инструкциями. В свободное время начальник Сергеенко с провалившимся носом ходил и напевал:

"Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется,

Не для меня в краю родном "Христос воскресе" раздается",

донскую тюремную дореволюционную песню. В первой половине 1921 года прислан был из Ростова новый начальник Политбюро Мазник, а Сергеенко понизили, оставив тут же. Мазник был пожилым, интеллигентным и сурово выглядящим аскетом с подпольной биографией. Ни себе он ничего не искал - даже квартиры не завел, а ночевал и ел (пить не пил) в служебном кабинете; ни подчиненным не позволял урывать жизненные блага. Узнав, что завхоз Ванька сумел поставить сотрудника на четыре пайка сразу (общий, повышенный, военный, боевой), Мазник немедленно распорядился: "Это безобразие прекратить!" Для Ивана Щербакова Мазник был живым воплощением настоящего революционера, в нем сливались воедино все черты от Овода до Дзержинского. Выделялся на общем фоне.

Еще при Сергеенко однажды послали Щербакова следователем Ревтрибунала на хутора станицы Митякинской (в полусотне километров к юго-западу от Миллерова). Ревтрибунал был сформирован в Миллерово, полномочия даны неограниченные ("Все, что сделаете, мы тут в Миллерово утвердим"), никакую Москву о расстрелах уже извещать не следовало, да и не было на хуторе телеграфа, а надлежало "нагнать страху на бандитов". Три члена: шахтер-председатель, крестьянин и седой полуинтеллигент-полурабочий. Секретарем был средних лет Федосеев, а Щербаков -следователем. Сопровождал их отряд красноармейцев двадцать. Следственно-судебная работа чередовалась с перестрелками и сражениями. Общее настроение, видимо, точно передано стихами В.Луговского, где художник, два чекиста и автор под "метели волчий вой" встречают новый 1919 год:

"Чекисты пили истово, кожанками шурша. Кипела у художника широкая душа. Он славил Микель Анджело, Давида возносил, я гнал стихи Верхарна, гнал из последних сил. Чекисты пили истово и пели "Ермака". Разгромлена Германия, Европа в стылой мгле, но трубы Революции гремят по всей земле... Зачем любить, коптить добро, других опережать, когда приходит коммунизм - вот он - рукой подать! И пели трубы чистые, преграды все круша. Чекисты пили истово, кожанками шурша. Пойдут они по улице, зайдут в старинный дом. Там до утра потрудятся и выйдут вшестером.

И впереди старик пойдет - полковник с бородой, за ним два пана, позади - поручик молодой. Тяжелая работа, нелегкая судьба. Полночные аресты, полночная пальба. Так много лет один из них на свете проживет. Второй умрет в тридцать седьмом, как мученик умрет. Из них не первый, ни второй не выдаст никому тот давний молодости зов, метельный гром Коммун." ("Баллада о Новом годе", "Москва", 1957, №3, с.33-36.)

Отец сделал единственную поправку к этому стихотворению: "Я никогда не видел пьянки среди чекистов, и не слышал". Да, так вот население в этих местах большей частью сочувствовало "бандитам", поэтому "пособников бандитов" беспощадно расстреливали. Сведения получали от немногих, сочувствовавших красным, причем если информация исходила от своего осведомителя, то ей верили безоговорочно, ни к каким проверкам и вторым свидетельствам не прибегая. В этой экспедиции трибунальцы уже не чинились, били и отнимали, как хотелось. Глядя на них, Щербаков тоже потянулся: "Раз они - то и мне можно". Роясь в сундуке какого-то расстрелянного, увидал новенький казачий мундир. Сам же так до сей поры ходил в обтерханном гимназическом, который где только не ночевал! Проворно вытянул сверкающее казачье одеяние, примерил - в самый раз. Целых два года щеголял потом в этой добыче.

Потянулся и к избиениям. Донесли (одна баба, любовью связанная с "бандитским" командиром), что лесничий на участке - связной с лесовиками. Загреб Щербаков лесничего, допрашивает. А тот - человек интеллигентный, учебные заведения кончал, хмуро и кратко обрезал: "Ни на какие вопросы отвечать не буду. Стреляйте". Бился-взвивался над ним Иван, не вытерпел, ухватил наган за дуло и: "Я тебя заставлю, гад, говорить!" - опустил рукоять на череп подследственного. Опускать-то опускал, да не опустил. Мгновенное движение лесничего - и наган очутился у него в руке, а Щербаков растерянно соображал: "Все наши ушли кто куда. У дверей, правда, должен быть красноармеец-часовой, но он всегда с бабами любезничает. Пристрелит." И в самом деле, ничто не препятствовало лесничему уйти. Но что-то (общее ли сознание обреченности? "бедная неведущая усталость, которая не хочет больше хотеть"? отсутствие животного инстинкта самосохранения? отвращение убивать ближнего?) заставило его произнести: "Я не хочу, чтобы на моем трупе были синяки", - и вернуть наган ошалевшему следователю. Лесничего, конечно, расстреляли. И он даже немножко - не по существу допроса - разговаривал после происшедшего инцидента. Но Щербаков больше не прибегал к таким приемчикам.

Уместно здесь сказать об общем характере воспоминаний моего отца. Люди, как известно, обладают крайне избирательной памятью. Фрейд сообщил, что большая часть человечества не желает помнить неприятного для себя, загоняет неприятное, стыдное и болезненное в подсознание. Лично я преимущественно помню как раз неприятные для меня сцены, в которых не хотелось бы пережить себя вторично. Среди того, что припоминает мой отец, превалируют не победы-успехи, а ситуации, в которых он ощущал неловкость. Элемент хвастовства отсутствует начисто, а элемент смущения, перекрываемого смехом, весьма заметен. Отсутствует и раскаяние в собственном проколе. Нет, как высокопарно выразился выше процитированный Луговской, он "никому не выдаст метельный гром Коммун". Но и реабилитировать свое прошлое, навязать его в ореоле - он не пытается. Как я уже сказал, Луговской довольно точно передает настроение тех зим. Но, поэтическими красивостями смазывая реальность, делает ее неправдоподобной. В самом деле, двое чекистов заходят в

полночь в дом и на рассвете выводят оттуда на расстрел полковника, поручика и двух панов? Кабы так, работа чекистов иссякла бы за несколько недель: откуда бы взяться столь большому числу "полковников", "поручиков" и "панов", что труженикам-чекистам и по сию пору приходится выводить из домов "врагов"? Ни разу в воспоминаниях Ивана Щербакова не фигурировал в качестве репрессируемого "нетрудовой элемент". Пусть "лесничий", пусть "кулак", - но ТРУЖЕНИК, а не "пан". В том-то и суть, что возникнув как ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЙ орган истребления "полковников, поручиков да панов", орган этот занимался СИСТЕМАТИЧЕСКИ совсем иными истреблениями и репрессиями. И дошел до того, что посадил в тюрьму меня, родившегося уже почти полтора десятка лет после создания этого "временного органа". Оправдывался же и оправдывается этот орган мемориями о "панах".

А вот сложный эпизод этой карательной трибунальской экспедиции. Попался им в руки "настоящий бандит" (сравнительно с "пособниками бандитов", коих преимущественно и стреляли). Парень лет 18-20. Разложили они его на лавке, принесли плети: говори, дескать, кого в селе знаешь своих.

Испугался плетей и раскололся, потек. В частности, назвал одну бабу из села как любовницу командира повстанцев. Ее тут же дернули - выкладай! "Ничего не знаю". Ах, так?! Растянули ее, задрали юбку и всыпали плетей, благо уже принесены. Секут ее, а она не признается. Парень слышит и вздыхает следователю: "А я-то как растерялся... Вишь, баба, а сильнее меня получилась..." У этого парня со временем сложились почти душевные отношения со следователем Щербаковым, т.е. "душевные" по-следовательски. Тот его даже заверял, что не расстреляют его, раз он все как есть без утайки выдал. Ну, бабу посекли и отпустили, ничего не добившись. А бандита этого на радостях, что "настоящий" попался, председатель порешил везти в саму станицу и там судить открытым принародным судом. Привезли. Щербаков испытывает некую неловкость: обещал же жизнь! Мнется и буркает председателю: "Не надо, пожалуй, его расстреливать". Шахтер молчит. Суд проводят "по всем правилам": назначают обвинителя (Щербакова) и защитника (разыскали старого юриста). При стечении народу защитник закатил такую речь, требуя оправдания подсудимого, что недоучившийся гимназист уяснил: не тягаться мне с ним. И, выступая как обвинитель, перечислил лишь грехи бандита, не потребовав применения высшей санкции. Но суд не прислушался ни к мнению защитника, ни к мнению обвинителя - парня расстреляли. И защемило у Ивана. И до сих пор щемит.

Трибунальцы, хоть им было дозволено все, не бесчинствовали, заложников не брали, домов не сжигали, баб не насиловали. С последним уладилось полюбовно: одна из сочувствующих красным устроилась спать с председателем, а потом спохватилась: "Ребятки, вам ведь тоже нужно!" - и привела охотниц каждому. Иван, правда, не воспользовался: он еще женщины не знал и ТАК начинать не влекло. Закончилась трибунальско-карательная эпопея угрозами с двух сторон. С белой прошел слух, будто на станицу идут крупные силы повстанцев до полутора тысяч сабель; где им сопротивляться при 20 штыках! Ноги надо уносить. С красной стороны добрались до них трибунальцы из Ростова, которые неодобрительно взглянули на самозваный трибунал из Миллерово. "Уймитесь, ребятки, - сказали они. - Наломали вы тут дров, каких-то "пособников" придумали-постреляли. Да и барахло себе гребете." Словом, счастьем оказалось, что срок командировки, проставленный в мандатах, истекал, и можно было без

сраму в самый раз вернуться домой, не утикая от врагов и не попав под арест своих.

Так вот в хлопотах прошел 1921 год. И не позже февраля 1922 года Иван Щербаков стал работать в Реввоентрибуеале Северо-Кавказского военного округа и Первой Конной армии¹⁷⁹, точнее, в его выездной сессии №13, базировавшейся на Новочеркасск, хотя числился по-прежнему за Миллерово (начальником был Мельников - председатель сессии). В Урюпинскую (где жила Наталья с дочерью) возвращаться и не думал, а все определеннее оседал в Новочеркасске, где чекисты занимали опустевшую гостиницу "Якорь" напротив собора на центральной площади у Александровского сада. Правда, ему почти все время приходилось бывать в разъездах с мандатами вроде такого (напечатан на обороте типографского Талона квитанции Государственного казначейства на 33 рубля, погашенного 2 сентября 1914 года):

"МАНДАТ

Дан сей сотруднику по разработке дел управления уполномоченного Донского Областного Отдела Государственного Политического Управления тов. ЩЕРБАКОВУ Ивану в том, что он с двумя красноармейцами 34 отд. роты т.т. Нецветаев Михаил и Кривоногое Степан по делам службы секретно-оперативной важности командируется по Черкасскому Округу в районе ст.Кагальницкой, Мечетинской и других.

Тов. ЩЕРБАКОВУ предоставляется право ношения и хранения всякого рода оружия, производство обысков и арестов, выемок и изъятия по его усмотрению.

Тов. ЩЕРБАКОВ аресту и задержанию без ведома Уполномоченного ДОО ПТУ Черокруга не подлежит.

Всем организациям, как военным, так и гражданским, а также отдельным лицам, стоящим у власти просьба оказывать тов.ЩЕРБАКОВУ всяческое законное содействие, что подписью и приложением печати, а также и собственноручная подпись его ... удостоверяется.

Настоящий мандат действителен по 10 мая 1922 г.

Уполн. ДООГПУ Черокруга А.Чернявский

секретарь М.Бетенин"

Наполовину оттиснувшийся штамп на полях (иной, чем на следующем документе) и бледная печать ГПУ у подписей. Датировано 24.04.22, исх. № 2339. Фамилии красноармейцев вписаны в оставленное место чернилами, как и образец подписи. Либо же такое удостоверение выдавалось ему:

"Российск. социалистич. федерат.

советск. республ.

Н.К.В.Д.

ГОСУДАРСТВЕННОЕ

ПОЛИТИЧЕСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ

ДОНСКОЙ ОБЛАСТНОЙ ОТДЕЛ

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ по

новочеркасскому округу

21 мая дня 1922 г.

№ 2843

г.Новочеркасск

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие сотруднику по раз. дел б/б Управления Уполн. ДООГПУ Черокруга тов. ЩЕРБАКОВУ Ивану в том, что ему действительно предоставлен кратковременный отпуск сроком на 3 дня по семейным уважительным причинам, для чего тов. ЩЕРБАКОВ выезжает в г.Миллерово.

Всем советским, как гражданским, так

и военным, а так же отдельным лицам стоящим у власти просьба оказывать всемерное содействие тов. ЩЕРБАКОВУ в пути его следования, что подписями и приложением печати удостоверяется. Тов. ЩЕРБАКОВУ даны требования за №№ 371413-371414.

Действительно по 28 мая 1922 г.

Уполн. ДООГПУ Черокруга Чернявский

Секретарь Бетенин"

Приложена печать. При воспроизведении я подчеркнул текст, вписанный от руки в машинопись или штамп.

Вез как-то Щербаков с подобным мандатом в сопровождении одного красноармейца на открытой площадке товарного поезда из Новочеркасска в Ростов своего подследственного главаря одной из мелких банд. Сидел, курил, уповая, что красноармеец стережет. Тот, видать, полагал то же самое. А арестованный рванулся, схватился за ствол винтовки и ну тянуть. Вместо того, чтобы стрелять в него - приказано-то доставить следственного, а не труп его - Иван тоже вцепился в винтовку и тянет к себе. Тянут они, поезд громыхает неподалеку от Аксайской, "бандит" вдруг толкает их обоих от себя той же винтовкой, отпускает и прыгает. Палят вдогонку, мимо, впустую.

Впрочем, чаще всего приходилось заниматься не бандитизмом, а преступлениями по должности: нэп умиротворил крестьян-повстанцев, а власть начала корруптировать. Весной 1922 года проводилась "Неделя красного террора уголовникам". Я не знаю, была ли это регулярная кампания вроде "месячника безопасности движения", или велось сие мероприятие в преддверии процесса над партией социалистов-революционеров. Как бы то ни было, до РВТ донеслись сведения, что в станице Ольгинской (неподалеку от станции Аксай) под флагом этой недели власти побили цыган: те, дескать, лошадей уводили, ну, и правых, и виноватых без разбору прибрали. Послали Щербакова выяснить. Поехал. Еще дорогой, добираясь лодками в разлив по большим и опасным волнам, услышал некоторые подробности, не оставлявшие сомнений: было, принимали участие и председатель совета, и председатель ячейки. Приехал в станицу и сразу к властям. Те смотрят - в казачьем обмундировании, выговор нашенский, донской. Заговорили как со своим, ничего не скрывая. Ну, побили. И всякий бы поубивал. Цыгане же - не казаки, чего воня из-за них идет? Щербаков слушал-слушал, а потом предложил протокол подписать. Вернулся и доложил начальнику Мельникову: виноваты в превышении власти, надо судить. Впрочем, еще прежде, чем он доложил, те сами приехали в Новочеркасск и заявились к Мельникову по старинной дружбе с дарами. И Ивана не обошли: чебачков чудесных поднесли. Иван было похмурился, но видя, что начальник взял все, принял, в конце концов, снедь (а питались они плохо: в столовых бурда, как в современных тюрьмах), но нарочито пробурчал: "Это не освободит вас от ответственности". Да, прочел Мельников обвинительное заключение, составленное следователем Щербаковым, и проговорил вроде бы в абстрактном раздумье: "Вообще-то, ты Щербаков, хорошо работаешь. Грамотный, толковый. Но вот есть у тебя одна крайность: если поступило заявление, то ты его только усилишь, все сделаешь, чтобы выискать вину, а

не подойдешь объективно". Вот ведь как прозвучал призыв: к своим "относиться объективно", т.е. искать смягчающие и выводящие из-под ответственности обстоятельства. Щербаков не воспринял укора в этой фразе. И только много лет спустя осознал, что произнесена она была не в качестве общего умозрения для-ради характеристики его, щербаковского, стиля работы, а в виде начальственной резолюции на составленном им обвинительном заключении: "Не утверждаю. Дело прекратить". Но дело пресеклось - само собой.

Другая история того же рода, только разветвленнее, запутаннее, одним концом едва ли не выходящее в Политбюро ЦК, а другим - в область сексуальных отношений Ивана Щербакова, тоже имела началом расследование преступления по должности.

Напомним, что до революции Новочеркасск был столицей бутафорски автономной Области Войска Донского, С 1805 года, когда был основан и когда туда перенесена столица из Черкасска, расположенного на острове. Как столица он, конечно, и многолюднее (жителей в 4 раза больше, чем в Урюпинской), и, главное, богат заведениями: мужская и женская гимназии, реальное училище, кадетский корпус, духовная семинария, учительская семинария, женский институт ("благородных девиц"), техническое училище, юнкерское училище, епархиальное, женское, военно-фельдшерское, военно-ремесленное и мн. др. Перед войной возник Донской политехнический институт, Сельскохозяйственный институт, а с началом войны из Варшавы сюда эвакуировали часть университета, а из Юрьева (Дерпт) - Ветеринарный институт с высококвалифицированной профессурой. 25 православных церквей, одна единоверческая, 5 старообрядческих молелен. Областная больница, дом умалишенных, уйма общественных больниц. Общество донских врачей, общество сельского хозяйства, общество скаковое. Публичная библиотека, два театра, 67 заводов, 3 постоянных базара да 2 ежегодных ярмарки. Атаманский дом с монументом Платову перед ним. Донской музей. Общество взаимного кредита. Отделения пяти банков.

До революции здесь жить - было мечтой и счастьем. Поэтому тут теснились офицерские семьи - ведь даже управлялся Новочеркасск Войсковою комиссией, все здесь бряцало и дышало оружием, блистало погонами. (Погоны - современный читатель, наверное, даже и не помнит, что не было слова, ненавистнее большевикам в Гражданскую, нежели "погоны". Лозунг-то был: "Бей золотопогонников!") На Хопре мало заметили Октябрьский переворот, а Новочеркасске и вовсе октябрьского происшествия не приметили. Еще политики отметили - как курьезный эпизод - попытку большевистского правления Подтелкова - Сырцова в январе 1918 года, но семьи, простые обыватели, до самого конца 1918 года жили спокойно, наслаждаясь и страдая обычными радостями и горестями. Даже дороговизна не задевала благодатного края. Год девятнадцатый повымел из Новочеркасска всех мужчин: офицеров и казаков в Донскую армию Вооруженых сил юга России под водительством Деникина, а рабочих с заводов как подозрительных офицерам на большевизм - прочь из города. Заводы остановились и от нехватки сырья, отсутствия транспорта, исчезновения рынков.

В январе 1920 года буденновцы вошли в Новочеркасск (ой, читайте Бабеля!), за ним пришла НОЧКА - Новочеркасская Чрезвычайная Комиссия, расстреливаемых в марте 1920 года не заносили ни в какие списки, ни в книги смертей и рождений. К концу 1920 года Новочеркасск стал городом генеральских и офицерских вдов и сирот; лишь у немногих сохранялся "соломенный муж" или отец в Галлиполи, Праге, Париже или болгарских

лагерях. Так мыкались в этом году - а еще страшнее в следующем, когда "угар нэпа" всколыхнул спекуляцию, дороговизну и социальные контрасты - и моя мать, Лариса Пименова, шестнадцатилетняя девушка с тремя сестрами от 7 до 13 лет и матерью - вдовой есаула. Но тогда еще Иван Щербаков не подозревал о ее существовании, и встретились они в другую историческую эпоху - через целых семь лет. Столица области была перенесена в Ростов; область некоторое время называлась "Донская", но потом исчезла и эта пуповина, название стало "Ростовская". Город Ростов возник на основе крепости Св. Анны, заложенной в 1731 году, а в 1761 году для вытравления всякой памяти о царице Анне Ивановне переименованной в Крепость св. Дмитрия Ростовского¹⁸⁰. Вскоре после этого рядом с Ростовом поселили (в России всегда так: не "поселились", а "поселили") армян, выведенных из Крыма христолюбивой царицей Екатериной, еще когда Крым был самостоятельным государством под сюзеренитетом Высокой Порты. Их поселок, названный Нахичеванью, внес коммерческую струю в эту местность, и Ростов начал быстро расти, значась сначала в Таганрогском градоначальничестве, потом - уездным городом Екатеринославской губернии, а с 1888 года - окружным городом Области Войска Донского. В начале XX века численность жителей в Ростове была уже вдвое больше, нежели в Новочеркасске (хотя Ростов и Нахичевань считались самостоятельными поселениями и даже были разделены во избежание слияния специально засеянным пшеничным полем, в статистике их численность давали совместную). К 1925 году (раньше статистики не было) в Новочеркасске осталось прежнее число (т.е. с учетом естественного прироста - выбит каждый второй), а в Ростове стало в 2,5 раза больше прежнего. После победы большевиков Новочеркасск остался центром Новочеркасского округа.

Щербаков не вполне так воспринимал этот город в ту пору. Он знал, что "Новочеркасск - город офицерских жен и студентов". В силу своей интеллигентности в "студентов" он не вкладывал клеймящего как контрреволюционеров смысла, хотя скорее всего другие чекисты - вкладывали. В "офицерских жен" он не вкладывал оттенка жалости и сострадания. Напротив, они для него - явные пережитки и символы никчемно-роскошного классово-враждебного прошлого. Рассказывая об одной генеральше (о ней речь еще впереди), он подчеркивает, что несмотря на то, что ее ограбили и пощипали, отняли мебель и драгоценности, все еще хватало в ее доме и пианино, и серебряных ложек и небывалых вазочек и рюмок. Именно под этим углом зрения взирали на "генеральш" тогда красные комиссары. Поэтому, когда презжали они в Новочеркасск (проездом или надолго) и желали устроиться с уютом, останавливались как раз у "генеральш". Конечно, можно было бы бывших владелиц взять да выселить (как, к примеру, поступил в Сухуми в 1924 году один выдающийся комиссар, в будущем выдающийся абхазский писатель, поселившись в соборе, о чем гласит мемориальная надпись на стене собора), но тогда возникла бы проблема с прислугой; предпочитали селиться с готовой прислугой - владелицей и ее семьей. В 1920-1921 году в Новочеркасск прибыл и остановился у вдовы генерала Николая Коротченцова некий столь грозный комиссар, что даже в ЧК имя его боялись произносить вслух. Слово его было законом не то что для Новочеркасска, но даже и для Ростова; звучало непререкаемо. По некоторым деталям Иван Щербаков догадывается, что это был Молотов.

Тот ведь в 1920 году короткое время был секретарем (председателем?) донецкого губкома, а в марте 1920 года стал кандидатом ЦК, что по тогдашней номенклатуре означало, что вошел в перечень первых тридцати имен в стране: примерно соответствует в сегодняшней табели о рангах званию "кандидат в Политбюро". В ноябре 1920 года Молотов провозглашается секретарем ЦК КП Украины, в марте 1921 года - членом ЦК, секретарем ЦК и кандидатом Политбюро ЦК РКП(б), т.е. входит в первую десятку лиц. Пожив какое-то время у Коротченцовой, комиссар приезжает к своей новочеркасской "жене", но при этом по выбору этой подруги он прихватывает в новый дом мебель, кольца и прочие ценности. Когда его перевели на работу в Харьков, он бросил новочеркасскую жену и новоприобретенную мебель, естественно, на старом месте. Прошло около года, когда сын генерала Николай (студент последнего курса Донского политехнического института), видя, что назад грозный комиссар не возвращается, начал добиваться возвращения семейной мебели от комиссаровой временной подруги назад. Писал он в уголовный розыск - не помогло. Написал он в ростовские органы, партийные или чекистские, не знаю. Словом, как-то поблуждав в ГПУ, пришел запрос в Выездную сессию № 13 Реввоентрибунала, где единственным следователем работал мой отец. И хотя было это за 10 лет до моего рождения, день этот стал судьбоносным для меня.

Щербаков начал с ознакомления с семьей заявителя. Сама генеральша, ее сын Николай, дочь Вера (24 года, замужем за студентом, эмигрировавшим с белыми в Париж) и младшая дочь Наталья (17 лет) - они особого сочувствия у него не вызывали. Живут они - по его меркам - роскошно. Едят сытно (не без помощи посылок из Парижа и продажи своих вещей), что для вечно голодного чекиста Ивана существенно. Но заявление есть заявление, а Мельников правильно подметил способность Щербакова лишь подчеркивать-усиливать обвинение, но не смягчать. Поэтому он прихватывает Наталью для опознания вещей коменданта-завхоза-расстрельщика в качестве понятого и идет к обвиняемой в похищении имущества и драгоценностей. Та же нисколько не отрицает, что имущество принадлежало Наталье Коротченцовой и ее семейству - В ПРОШЛОМ. Я-де купила все это у них. Опознанию же не препятствует, соглашается с говоримым Натальей. Пришлось Коротченцову-дочь отпустить, и остались чекисты-трибунальцы с подозреваемой беседовать. Тут та немножко сменила пластинку: не столько на легальность владения ею этим имуществом стала напирать, сколько на бесцельность следствия по этому делу. "Было уже следствие. Приходили из уголовного. Ну, ничем и кончилось. Ведь перед Ним все ничто. Да и я их не обидела, наградила," - и зазвучала новая нота: "И вас не обижу".

Иван некоторое время пытался выяснить: "Да кто же он?!" - но допрашиваемая от ответа уходила: "Этого нельзя говорить. Даже имени его называть нельзя". Потом стал догадываться, что ему просто-напросто предлагают взятку. Взглянул на завхоза, увидал в его глазах то же понимание, перемигнулся и произнес: "Да что вы можете?" - "Да я все могу!" - "Муки?" - "И муку, и из вещей." - "Ну, только не тяжелых." - "Будет, голубчики." - "Ладно, сейчас мы пойдем, а назавтра приготовьте мешок муки и прочего; вечером зайдем." И прямым ходом Щербаков направляется к Мельникову, докладывая: "Обвиняемая пыталась подкупить нас взяткой. Поскольку в инструкциях разрешается в случае настырного предложения взятки проводить провокацию взятки для полного

изобличения преступника¹⁸¹, прошу разрешить мне провести провокацию взятки, чтобы дело было крепче". - "Разрешаю." Оформив разрешение письменно, они договорились, что когда Щербаков с завхозом снова пойдут к преступнице, Мельников с отрядом чекистов ворвется "арестовать" на месте преступления. Приходят, их ждет шикарный стол, в передней наготове мешок муки. Выпивают. Она напяливает им на пальцы кольца. Еще выпивают, она начинает заигрывать одеялом на постели. Стук в дверь, Мельников с отрядом, на месте преступления Щербакова и завхоза с кольцами на руках "арестовывают" и уводят.

Назавтра Щербаков снова идет в семейство Коротченцовых допросить их по существу показания обвиняемой, будто бы та все спорные вещи получила от Коротченцовых законно, а не отнятием. Мне странно, что гепеушник ходит с допросами по домам, а не вызывает к себе, но, кажется, тогда был таков стиль работы: вызов был эквивалентен аресту. Впрочем, не исключено, что в покинутом людьми "Якоре" просто не топили, и следователь ходил в жилые дома погреться. То ли не всех он застал сразу, то ли возникали новые следственные надобности, то ли ему у Коротченцовых нравилось, но визиты учащались. И вскоре хозяйка дома с неотразимой светской простотой предложила Щербакову перейти на жительство к ним, на улицу Воспитательную, дом 13. От "Ночки" это было рукой подать - площадь перебежать. Зато жилой дом. Две комнаты: большая, кабинет и маленькая - спальня с совершенно отдельным входом. Никакой зависимости от семейства, столоваться отдельно, самостоятельно. Щербаков посоветовался с Мельниковым, тот разрешил, и он перебрался. Для генеральского семейства заполучить на жительство приличного чекиста было огромным успехом: щит от вселения грабителя и грубияна, заручка у власти, социальный престиж. И не только никакой вражды к Ивану семейство не проявляло, но с ходу Вера начала обвораживать его своей женской чуткостью. Все воспитание генеральско-офицерских дочерей строилось на фундаментальной ценности "удачного брака". Для того дочки растились, чтобы выдать их за человека с надежной карьерой. Студент - будущий инженер - был хорошей партией до революции, когда инженеры обеспечивались как боги. Чекист при новой власти сделался идеальнейшей партией, все равно что молодой генерал при прежней власти. Но желание Веры "приласкать" Ивана наткнулось на сопротивление самого Ивана. Зачем ему, молодому и нецелованному, женщина на 4 года его старше? "Уж если крутить, то с младшей", - рассудил-ощутил Иван, и начал роман с Натальей, младшей его тремя годами. Та оказалась нетронутой девицей. Поддалась сразу же, родители лишь одобрили. Подарила ему свою карточку, процитировав стихи:

"Возлюбите врага", - проповедал Христос. Ты ль не враг мне! Но сколько мучительных слез мне твой образ принес!

Иван гулял с нею по центральным площадям в казачьем мундире с двумя револьверами, небрежно сунутыми за пояс. И хотя никаких обещаний произнесено не было, и в ЗАГС они не ходили, сам он воспринимал случившееся как уже состоявшийся брак, который, конечно,

рано или поздно они оформят. Условие "не столоваться" было, естественно, забыто, и когда из станицы Ольгинской Ивану привозили рыбную взятку за цыган, он угощал семейство Коротченцовых лещами и судаками. Коротченцова-мать несколько недоумевала, как относиться к случившемуся: "Кабы это было с офицерами, то я бы знала: если что-нибудь случится, то он женится, такой порядок. А теперь уж и не знаю, все перемешалось". Но, размышляя так, делалась лишь предупредительнее к Ивану. Сама Наташа, видимо, ощущала себя неловко без церковного брака и даже без советского гражданского. Но в лоб она не требовала, а, прибегая к распространенной женской стратегии "убегать, чтобы догнал, коли любит", - вела беседы вроде такой: "Когда я выйду замуж, ты будешь у меня первым любовником". Ожидался ответ типа: "А разве ты сейчас не замужем?" с последующими репликами и поступками, скрепляющими замужество. Но неискушенный ни в словаре цветов, ни в чувственных беседах, принимающий лишь прямой смысл слов и, может быть, немножко неуверенный в себе, а оттого, вдергивающийся, как черепаха под скорлупу, Иван возмущается: "Значит, она меня за мужа не считает! Что же она за развратная такая, что ей двое зараз надобны!!"

Дни кипели, набегали один на другой, слишком-то задумываться было некогда. Не успел Иван Щербаков закончить дело о похищении вещей у бывшей генеральши Коротченцовой, как неожиданно его вызывают на прежнее место работы в Миллерово, отзывая тем самым из Новочеркасска. Естественно, тем самым дело от ретивого следователя отбиралось. Щербаков подчиняется, едет, но в Миллерово ему не по себе. В Новочеркасск манит и обжитая любовь, и мечта поступить учиться в новочеркасский вуз. И - о счастье - незадолго как раз приказом по ГПУ прошло разрешение увольняться из ВЧК-ГПУ. До того состояние на службе в ЧК приравнивалось состоянию на действительной военной службе (например, декрет СТО от 17.12.1920), а оттуда "по собственному желанию" не уйдешь. При перестройке же ВЧК в ГПУ дали послабление (штаты урезали). Несколько миллеровских знакомых Щербакова уже воспользовались, улизнули в штатские. Подумал-поколебался он и уволился "ввиду желания учиться". Немедленно приехал в Новочеркасск. Тык-мык, и выяснилось, что никакой профессии у него нет, никуда на работу не берут. Безработица тогда была всамделишной, беспощадная и сокрушающая. Так что в Новочеркасске он снова ткнулся по старому адресу. Объяснил все начальству и, не питая к нему никакой злобы, его приняли на службу уже непосредственно в Новочеркасское окружное управление ГПУ. По-видимому, к этой эпохе относится оборванное его удостоверение за № 2157 от 10 апреля 1922 года, действительное по 10 мая, продленное до 1 июля (сколь многозначительны такие краткосрочные продления! сколько в них от дыхания той эпохи, менявшейся не по дням, а по часам!). Впрочем, до июля он не дослужил.

Раз он стал опять работать в "Ночке", не мог он не интересоваться делом Коротченцовой и не мог не видеть, что оно неблагополучно застряло, как и предрекала похитительница. Самолюбие же его подогревалось семейством Коротченцовых (где он был теперь своим человеком, родней, можно сказать). При Ивановом самолюбии, да в его возрасте, каково было ему слушать от любовника генеральши Коротченцовой, инженера из Нахичевани поучающую сентенцию: "Напрасно вы за это дело взялись. Ничего не выйдет, вы только лично себе наживете неприятности". Да никаких неприятностей себе он никогда не остерегался! Да он же за всеобщую справедливость пер на рожон даже против офицерья в Усть-Медведицкой в 1919 году, когда Горького брал вызывающе из

гимназической библиотеки! Нежели же он поверит, будто его товарищи по построению коммунизма учинят ему гадость, когда он преследует стяжателей?! И незаметно подогретый Коротченцовыми, назавтра он кипятится с комендантом "Ночки", почему это до сих пор против взяткодательницы мер не принимают. Тут его вызывают зачем-то в Ростов. Что не к добру - Щербаков как-то учуял сразу, но не знал за собой никаких грехов, кроме как второй год носимого казачьего мундира, и надеялся, что незаконную ревизию ему как-нибудь простят, потому что ходить все равно не в чем больше. Ведь по закону конфискованные вещи могли быть выданы сотруднику.

Но следователь ростовского Реввоентрибунала Тер-Григорянц заговорил с ним о другом: взятку у гражданки такой-то брал? - Да, есть и докладная с визой начальника Мельникова, что я проводил операцию "провокацию взятки". - Значит, провокацию взятки признаешь? - Само собой, это же хорошо известный прием для обличения преступника. - Ага, в целях облегчения следственной работы применил и неоднократно применял провокацию взятки? - Ну, о чем ты меня спрашиваешь? Разве ты сам не чекист, как и я?! - Я-то чекист, а вот ты распишись на протоколе. Расписался? Конвой, отвести!

И Щербаков, приехавший с должностными чекистскими пакетами, сам вдруг оказался в страшной ростовской тюрьме. Тюрьма была жуткой при белых (гибельнее ростовской контрразведки слыла на всю белую Россию только одесская, при которой пригрелся Розенблюм-Рейлли, и про которую писал Катаев), осталась кошмарной и при красных. Один штрих: нар не было, все на полу, причем умещаются только лежа на боку, впритык друг к дружке. Повернуться можно только всем сразу. В бытность в камере Щербаков сблизился ("ел вместе") с тоже бывшим чекистом Твердохлебовым, который сидел за то, что на допросе застрелил подследственного ("подлец он был", "ну, пришлось застрелить", "ни за что сижу"). Прочие сокамерники сторонились их обоих. Провел он там пару месяцев, обвиняемый по ст. 115 только что вышедшего Уголовного кодекса 1922 года (мало кому известного, ибо вскоре был заменен кодексом 1923 года): "Намеренное создание условий, в которых подследственный неминуемо должен предложить взятку..." Наташа его не бросила, и вместе с его сестрой Натальей приезжала в Ростов, привозила передачи (тогда не ограничивали), даже махала ему платочком, когда он влезал на подоконник и высовывался в окно (тогда не было никаких намордников; я еще помню в детстве - год 1936 - видел казавшиеся мне жуткими лица в окнах некрашеной страшно-кирпичной ростовской тюрьмы, выходившей на прохоже-проезжую улицу). Через пару месяцев, когда сочли, видимо, что отбили у Щербакова охоту совать нос, куда не след, его вызвали и объявили, что поскольку преступные деяния он совершал до выхода закона, он освобождается от ответственности за них и из тюрьмы. Лето было на исходе. Он направился опять в "Ночку". Теперь ему пришлось беседовать с начальником по кадрам. "А мы можем тебя и не взять обратно, - раздумчиво заговорил тот. - По закону я не имею права брать на службу чекиста, если он побывал в тюрьме." - "Да я что, прежде тюрьмы не видывал, что ли?! - горячился Иван. - Сколько раз мне приходилось допросы в тюрьме снимать, эк чем удивил!" - "Все равно, по закону не могу. Иди к начальнику. Если он разрешит, так и быть, сделаем тебе одолжение," - присматривался к нему начкадрами. Щербаков пошел к самому главному начальнику Чернявскому - уполномоченному по Черокругу, деятелю интеллигентного вида, вовсе не походившему на типичного чекиста. Тот стыдился Щербакова, мялся, а Щербаков кипятился:

"Да я же только потому пошел на провокацию взятки, что она так нагло ее предлагала. Она похвалялась, что "наградила" угрозыск, вот из-за этого я и решил, что ее надо изобличить!" Чернявский-то знает, что парень ни в чем не виноват, видит, что он весь как на ладони и ни к какой интриге-подсиживанию непричастен. Понимает, что мальчишка не догадывается ни о том механизме, который прокрутился, чтобы его устранить от этого дела, ни о той паутине, в которую затянули его Коротченцовы. Такие прямолинейно-наивные тоже бывают нужны, они сгодятся не в том, так в ином деле. Распорядился принять Щербакова обратно.

Никаких значимых поручений в этот период службы он не получал. Одна только история запала ему в память, да и то сопутствующими обстоятельствами. Николай Коротченцов, свысока и как старший, и как грамотный, и как незапятнанный филерско-опричной службой относившийся к Ивану Щербакову, тоном одолжения раз вымолвил: у такого-то, де, генерала, потомка казачьего генерала времен наполеоновских войн (да еще известно ли, мол, Щербакову, когда велись эти войны?) имеется редкой красоты картина, вывезенная его предком из Лувра. Ну, нынче к бедствующему потомку подбирается французская разведка купить этот шедевр, а тот вроде бы отдает за бесценок. Щербаков-то был образованнее, чем хотел его считать Коротченцов, встрепенулся и побежал с рапортом по начальству. Начальство дозволило произвести обыск и в случае надобности - арест, дало мандат и красноармейца в подчинение. Отправился Иван, а туда уже заявился некий безногий (или безрукий?), который с ходу попер на Щербакова, выставляя его прочь из квартиры, оттесняя от живописного шедевра. Иван ему в лицо сует мандат, а тот отмахивается: я, мол, и сам особист, ты мне не указ! Взводит себя до психического вопежа (что было в те дни заурядной вещью), Иван со своей стороны приказывает красноармейцу стрелять, если тот еще хоть раз шаг ступит. Словом, скандал вышел огромный, усугубившийся тем, что, как позже выяснилось, этого особиста¹⁸² прекрасно знало начальство Щербакова и считалось с ним. До стрельбы не дошло. Зато очень вскоре Щербаков повстречал особиста в доме Коротченцовых: его охмурила Вера и женила на себе. Хоть и увечный, а власть. Пользуясь своим авторитетом, а главное - умением психовать и махать протезом, этот особист устроил Коротченцовым баснословное по тем временам мероприятие - поездку на пароходе за продуктами.

Вскоре Щербаков уволился-таки из ГПУ окончательно. Как всегда в жизни, мотивов было много, и не то, что мне, а ему самому трудно сейчас разобраться, ЧТО же оказалось решающим.

Повлияло, сильно подействовало то, что пришлось увидеть и пережить в ростовской тюрьме.

Разочаровался в службе, надоело - это тоже. Уже не ждал, как верилось (и внушалось) поначалу: вот быстренько с врагами справимся, наступит коммунизм. Нет, поиски "врагов" делались способом перманентного существования.

Немаловажным было и общее отношение к чекистам в ту пору. Нечего напоминать, что они не пользовались как сыщики, жандармы, заплечных дел мастера во все эпохи - никаким уважением у обывателей, не умевших проникнуться почтением к государственной важности задачам, стоявшим перед этими органами. Но - хуже - они не пользовались в ту пору уважением и среди партийных работников. Например, мне рассказывала

Руфь Григорьевна Боннэр (мать жены А.Д.Сахарова), бывшая работником обкома Иркутской области времен Гражданской войны и позже, что тамошнего начальника ЧК Бермана (прославившегося в 1926 году внедрением термина "вредитель") в обкоме иначе как "кровавый мальчик" не звали. Известно, что, например, Зиновьев в Петрограде враждовал со своим главным чекистом Евдокимовым. Что Дзержинский в пьяном виде приставал к собутыльникам и просил застрелить его, потому что нет места на земле человеку, пролившему столько крови, а когда его решили продвигать в Политбюро, то перевели его на штатскую работу. Щербаков ничего этого не знал в те годы, но зато видел, как его друг Просвитухин (председатель окружкома!) морщился, видя чекистов. "Охота тебе связываться с ними", - брезгливо ронял он еще в 1920 году, когда Щербаков от него уходил в ЧК. Он же волновался: не подослало ли ЧК кого-нибудь следить за ним самим, и выспрашивал об этом Щербакова. В те же годы 1920-1922 он признавался Ивану: "У меня какое-то раздвоение. С одной стороны, я могу теоретически доказать неопровержимо целесообразность всего, что делается, вплоть до ЧК. С другой стороны - я понимаю, что этого делать нельзя, и все это не то!" Словом, не было в те годы воззрения на ЧК как на "меч Революции", не поработали еще писатели Шейнин, Никулин и Ардаматский, не говоря про "17 мгновений Штирлица". А общий партийный взгляд на них был более человеческий: как на людей с пониженной нравственностью. В лучшем случае - как на неврастеников.

Подействовали и уговоры сестры, которая в это время жила у него же, т.е. в семействе у Коротченцовых. "Карьеры ты тут не сделаешь, и в институт не подготовишься - времени свободного не будет!" - резала она. Хотя термин "карьера" был ему чужд, резал слух, но бесперспективность бытия, если останешься в "Ночке", была очевидна. Одно время надеялся он, что вот брат фактической жены Николай Коротченцов поможет подготовиться ему к поступлению, но стало ясно, что не столь хорошо расположен к нему Николай, не станет бесплатно репетировать его... Поэтому соблазнительные предложения всегда влиятельной для него сестры уехать в Царицын, где, дескать, проживают родственники (сестра отца - тетка Пелагея, что замужем за бывшим купцом Андреем Андреевичем Зотовым, у которой уже взрослая дочь Маруся и сын), и где имеются прекрасные знакомые (семейство принятой в свое время Натальей в партию учительницы Прибыловой), звучали убедительно для Ивана.

Не знаю, в какой мере стремился он подсознательно прекратить отношения с Наташей Коротченцовой. Сослуживцы уговаривали его: женись на ней, смотри, как она тебя любит - когда арестовали, передачи тебе носила, не забыла; не каждая бы так поступила бы! Цени! Женись! На самолюбивого Ивана такие уговоры могли подействовать только наоборот. Ему еще дважды предстоит попадать в тюрьму, и оба раза его тогдашние жены будут таскать ему передачи и вызволять его из лагеря. И обеих он также оставит почти немедленно после освобождения. Наташа же, видимо, преданно его любила. Забеременев, не стала докучать любимому признанием, все выжидала, покамест он не бросил ее - тогда тайком сделала аборт (в ту пору разрешенный) и никаких писем, упреков. Это не мешало ей для воздействия на Ивана рассказывать-сочинять ему, как ее "сватают" старшие студенты, как она с ними гуляла. Его же злило: как это она смеет по улицам гулять с офицерами, гундоровскими казаками - лютой контрой?!

Но, по-видимому, самым важным фактором была вся атмосфера 1922-1923 годов - атмосфера набравшего силу нэпа, начисто перечеркивавшего идеологию немедленного приступа к строительству коммунизма, "метельный гром коммун". Ибо от всей гордости и героики гражданской войны остался только отказ на Генуэзской конференции платить долги царского правительства:

"Мы долгов не платим и платить не будем. Но под этим изношенным платьем как пойду я к людям? Как войду я в жизнь иную под зазывы лавок, если рядом вход в пивную, от меня направо?"

Ведь именно тогда впервые стала продаваться водка ("рыковка"), до того запрещенная в продаже, а теперь продаваемая от имени социалистического государства!

"Как мне быть твоим поэтом, коммунизма племя, если крашено рыжим цветом, а не красным - время?"

Этому барду (Н.Асееву) вторил мэтр и учитель (Маяковский):

"Слух идет бессмысленен и гадок, будто радость развоскресенена. Комсомольцы лейб-гусарами пьют, да ноют под стих Есенина. И доносится до нас сквозь губ искривленную прорезь: "Революция не удалась! За что боролись?" - и свои 19 лет под наган подставят - и нет! Или горло впетлят в киоски..."

Тогда пильняковский полет "Голого года" сменился безнадежностью "Красного дерева", а платоновский "Чевенгур" - "Епифановскими шлюзами". И это не отрешенная от действительности поэзия и литература. Уже упоминавшийся как наиболее грубый следователь Игнатов в этом году стрелялся - и Иван знал, что причиной был НЭП. Сестра Ивана уже рвала свою связь с большевистской партией. Она говорила о новом руководстве Урюпинской: "С этими людьми невозможно работать!" И здесь Наталья (подобно своим дедам, а спустя десятилетия так же поступал я), а за ней и Иван, лишь воплощала некоторое заметное социальное явление, снова была "как все из меньшинства". Ибо вот из тогдашнего самиздата:

"... та же картина подавления рабочей самостоятельности, инициативы, борьба с инакомыслием всеми средствами. Объединенные силы партийной и профессиональной бюрократии, пользуясь своим положением и властью, игнорируют решения наших съездов о проведении в жизнь начал рабочей демократии. Наши фракции союзов, даже фракции целых съездов, лишаются права выявить свою волю в деле избрания своих центров. Опека и давление бюрократии доходит до того, что членам партии предписывается под угрозой исключения и других репрессивных мер избрать не тех, кого хотят сами коммунисты, а тех, кого хотят интригующие верхушки. Такие методы работы приводят к карьеризму, интриганству и лакейству, а рабочие отвечают на это уходом из партии..."

Настолько весомым было это обращение "двадцати двух" к Коминтерну, что отвечать на него пришлось лично самим Троцкому, Радеку, Зиновьеву, Рудзутаку, а циркулярно парторганизациям пришлось объяснять самому Молотову. Но объяснения сверху не устраивали рабочих: Мясников, зачитав на пермской областной конференции секретное письмо Ленина,

вызвал этим демонстративный уход с конференции всей мотовилихинской делегации (31 человек) в знак протеста против политики губкома и ЦК. Суммарно в эти годы из партии ушел каждый второй ее член.

В этой волне энтузиастов и верующих, отливающей от аппаратной партии, затерялись Иван и Наталья Щербаковы, а также их духовная мать - учительница Евгения Ивановна Лосева.

§ 5. Царицынское перепутье

Безработный недоучка; детдом; учиться; другой подход к партбилету; анархизм; Иван Лукьянцев; смерть сестры

В зиму 1922-1923 года Иван Щербаков уехал из Новочеркасска в Царицын, вдохновляемый сестринским уверениями, что там-де работают ее знакомые учителя, пользующиеся влиянием; один так даже возглавляет ОНО (Отдел народного образования; Царицын уже стал областным центром). Наверняка удастся устроиться на такую работу, на которой можно будет учиться дальше. Ведь главной темой бесед брата с сестрою было: как завершить образование, прерванное Гражданской войной? Оставался еще один класс гимназии, мечталось о высшем образовании, в ту пору еще вовсе не девальвированном, не обесценившемся, подобно современному... Надо с благодарностью вспомнить, что несмотря на педагогические эксперименты начальных лет советский школы (на память сразу приходят "Швамбрания", дальтон-методы, комплексно-бригадные способы и пр.), образование в те годы давалось добротное. Люди стремились получить и получали именно ОБРАЗОВАНИЕ, а не БУМАГУ об образовании. В значительной мере это связано с тем, что сохранились еще многие традиции гимназий, сохранились и преподавали люди, выучившиеся в гимназиях, где корень учения был горек, но зато плод его - без гнильцы.

Иван сдал свое оружие - один зарегистрированный и четыре нигде не числившихся то ли револьверов, то ли пистолетов - и налегке, не обремененный багажом, явился в Царицын. Но выяснилось, что ситуация не столь розовая, как рисовала сестра. Начать с того, заведующий гороно уехал, и теперь в этой системе не оставалось знакомств. Точнее, в верхах этой системы. А исходные данные Ивана Щербакова были не слишком привлекательны: недоучившийся гимназист. Те, кто судит по формулярам, не склонны были доверять ему образование. Тех же, кто из личного общения с Иваном мог бы убедиться в его грамотности, начитанности и интеллигентности, тех (помимо необузданной вспыльчивости, противопоказанной педагогу) отталкивало от Ивана его чекистское прошлое. Ведь убедиться в начитанности его могли бы только интеллигенты - сами жертвы чеки, будущие персонажи "Козлиной песни" Вагинова, оплевываемые Ильфом и Петровым "книгу спас любимую притом" и трагически возносимые "Мастером и Маргаритой". Иван же мало того, что бывший чекист, он еще поклонник Маяковского, сочинявшего в ту пору "Приказ № 2 по Армии Искусств":

"... это вам - на растрепанные сменившим гладкие прически, на лапти - лак, пролеткульты, кладущие заплатки на вылинявший пушкинский фрак... говорю вам - пока вас прикладами не прогнали¹⁸³: Бросьте! Бросьте! Забудьте, плюньте на рифмы, и на арии, и на розовый куст, и на прочие мерлехлюндии из арсенала искусств... Слушайте! Паровозы стонут, дует в щели в пол: "Дайте уголь с Дону! Слесарей, механиков в депо!"...

Не мог он привлечь к себе сердца интеллигентов, таких, скажем, как мать Григория Подъяпольского, которые спускались на десятилетия в катакомбы хранить там тлеющий огонь Разумного, Доброго, Вечного. Не нужен был такой юноше тем, кто в эти годы молитвенно шептал предсмертное завещание Блока:

"Пушкин! ТАЙНУЮ СВОБОДУ пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду! Помоги в немой борьбе!"

Он оказался на безлюдьи. Как он промыкался зиму 1922-1923 года, сам он не помнит: защитная реакция здоровой психики вытесняет из памяти мерзкие воспоминания. Он помнит себя уже работающим в системе царицынского соцвоса ("социальное воспитание"), а согласно документам он начал работать в "Царицынском Губотнароде" с 7 июня 1923 года. Летняя дата эта стыкуется с рассказываемыми ниже любовными эпизодами его начальных шагов там.

Почти сразу же в Царицыне Иван оказывается любовником заведующей детдомом - девицы по имени Екатерина. Вскоре она переходит заведовать другим детдомом (не порывая с Иваном), а на ее место назначается Наталья Елисеева (Щербакова), тоже приехавшая в Царицын, а Иван назначается завхозом-воспитателем (в документе сказано просто "завхозом") этого д/д № 6. Им выделяют две комнаты (довольно просторные) в том же помещении. Наталья попробовала было воссоединиться с вернувшимся из концлагеря (этот термин был тогда совершенно официальным-юридическим, а не "клеветническим") своим первым мужем¹⁸⁴, попытка не удалась, он навсегда исчез из поля зрения Щербаковых. Потом они выписали к себе свою мать. Их брат Михаил остается жить у Авсеневых в Урюпинской. Для-ради любовных игр Иван с Катериной ездили на свежий воздух на ту сторону Волги.

Жизнь шла пугающе нелепой, бесперспективной, не такой, о какой мечталось. И любовь не радовала: какая в ней-де цена, коли она сама себя предложила мне? И старше она! И ревнива: обнаружив у Ивана фотокарточку Наташи Коротченцовой с какими-то письмами-записочками, изорвала в клочья. И вообще какая-то мразь с ней ассоциируется: ее прежний любовник, уезжая в студенты учиться, настойчиво уговаривал ее ехать с ним. Она отнекивалась: "У меня уже есть. Ты мне не нужен". Тогда он начинает грозить Ивану, что пойдет к другу, который заведует соцвосом, и наговорит на Ивана такого, что того с работы попрут... От сего неудачника в любви удалось отделаться только Наталье, которая "доверительно сообщила" ему, что ее брат, если его вывести из себя, может запросто убить человека. Тот струсил и скрылся.

А работа?.. Считать барахло!.. Самый значительный момент - беседа об онанизме. Вот как было дело. Воспитанники детдома подрастают, созревают и, естественно, начинают онанировать, как все воспитанники закрытых учебных заведений, солдаты, монахи, заключенные и почти все подростки и юноши. Но женщины-воспитательницы, узнав про это, приходят в ужас (и было от чего: в соответствии с нравами закрытого учреждения, парнишки онанировали коллективно, массово и публично самоутверждаясь) и просят единственного мужчину-завхоза "подействовать". И он приходит к воспитанникам в предотбойный час, когда те уже собирались-заголялись, приуготовляясь, и читает им краткую

лекцию на тему, что-де тот, кто мастурбирует, не сможет потом никогда в жизни овладеть ни одной женщиной. Подростки цепенеют от столь трагической перспективы остаться пожизненно импотентами. Дикий вопль: "Чего же этого нам раньше не сказали!!!" На какие-то дни на кое-кого сия далекая от научности, но эмоциональная лекция повлияла. Но ведь не может удовлетворить 21-летнего юношу, любящего книги и мысль, такое прозябание. Он бьется в поисках выхода.

Тут, в Царицыне, выйдя из-под защитного крылышка чеки, он стал "человеком на общих основаниях", т.е. никем. В стране безработица, и он, будучи беспартийным и не членом профсоюза, не имеет никаких преимуществ в получении работы. Он хочет учиться, но для борьбы с непокорными интеллигентами мало что выслали только что целый пароход профессоров из Петрограда, но и допускают учиться исключительно "по классовому признаку", т.е. "детей рабочих и трудовых крестьян". У Щербакова же в метрике - сын мещанина, и вся родня сплошь из торговцев (двоюродный брат Федор Зотов, уцелевшие Лихушины). Кое-кто из них за это времечко нэпа применил свою торговую смекалку, разжился капитальцем и вновь завел себе дело, умелой рекламой и первосортным товаром зазывая к себе в лавку. Этот путь Щербакова не манил. Он знал:

"Это ж очень плевое дело, если бы Революция захотелось со счетов особых отделов эту мелочь списать в расход," -

знал и ПРИВЕТСТВОВАЛ такую возможность "списать". Путь учиться - ему закрыт. Реальной и почти неизбежной представала одна дорога - под тот мост, описанный Пильняком в "Красном дереве", куда сбирались "истинные коммунисты-ленинцы", храбро истреблявшие буржуев в Гражданскую, а в нэпманской стихии оказавшиеся не у дел. Под мост, где ночевали в асфальтовых чанах, оборванные и голодные, и у костра обсуждали, как надо было делать Мировую Революцию, где они дали промашку и позволили "перерожденцам" увести Пролетарскую Революцию в буржуазный тупик... Сестра Ивана пройдет - чуть в видоизмененном виде - сей крестный путь ("Впереди - Исус Христос"). Мощный заряд здоровья и живучести не дал Ивану ступить на эту тропу отчаяния и всегрызущего озлобления.

Но и оставаться по-прежнему невозможно. Препятствием к учебе служит беспартийность? Ну ладно, с волками жить - по-волчьи выть, вступлю я в эту партию. Конечно, веры ей уже никакой нет. Вижу я прекрасно, что за проходимцы и уж заведомо далекие от идейности не то что позатесались в нее, но и заняли в ней отвественные посты (следует длинный перечень имен знакомцев, встречавшихся на жизненном пути; я этот перечень опускаю). Но ради куска хлеба - вступлю. Он начинает собирать рекомендации для получения "охранной грамоты" - талисмана советского бытия - парткнижки:

"Подателя сего тов. Щербакова знаю по совместной службе в Полит-Бюро Донецкого округа как хорошего преданного делу революции работника и считаю полезным иметь его на службе в органах милиции и вполне подходящим для работы в таковой. 27IV-23 г. (подпись, пришедшаяся на самый сгиб документа неразборчива)

Подтверждаю член Р.К.П.Б. билет № 40803 Зинягин.

Подписью т. Зинягина удостоверяю. Печать финансового инспектора 1-го участка Ростова-н-Д., подпись его."

"Поручительство.

Даю настоящее в том, что я тов. Щербакова знаю как человека честного и благонадежного так служили вместе в управлении Д.О.Г.П.У. в что и рекомендую. Член Р.КЛ.(б) с 19 г. парт. б. № 435786 Евгений (фамилия нрзбр.)

Этим исписан с обеих сторон один листок. На другом огрызке бумаги с четверть машинописного листа:

"Преданную революции 1 1/2 г. службу т. Щербакова в Донец. П-Бюро на долж. пом. уполномоч. и 2 г. в В.С.Р.В.Т. вонследом удостоверяю: Зинягин Т.Г. член РКП(б) № 408803.

Подпись т. Зинягина удостоверяю. Печать фининспектора.

Чл. РКП(б) бил. № 08802 И.Линев или Лещев.

Подпись тов. Лещева удостоверяю. За секретаря (нрзбр) РКП(б) (подпись нрзбр) печать Городского районного комитета Ростово-Нахичеваньской организации РКП(б). 12/IV 23 г."

Вот изорванный оберточно-обложечный синий лист, на котором синим же чернильным карандашом написано приблизительно (ибо трудно разобрать каракули) следующее:

"Рекомендация.

Знаю т.Щербакова Ивана с 1920 г. Происходит такой т. из мещан (это слово написано поверх "крестьян") бедняк проживал в Усть-Бузулуцкой. Во время службы вместе в Красной армии приходилось вместе участвовать на дандах ... опыт политической работы имеется ... можно работать в этой области... 28ЯУ 23 г.

Подпись члена РКП(б) Прибыловой Анны Савельевны ячейка второго райкома подписью и приложением печати удостоверяется. Стершаяся печать."

Вот без даты и с оборванным краем, но уже чернилами:

"Знаю т.Щербакова Ив. с 1920 как работника честного, служащего делу революции, доказательством чего может служить его пребывание в РККА с 1919 и многократное участие в борьбе с бандитским шайками. В этой области, а также и вообще... Власти т.Щербаков достаточно доказал свою преданность и честность, свою бескорыстную работу революционера, дающее основание рекомендовать его для работы в ГНУ и т.д.

Член РКП(б) с 19/I 20 г. б. № 222403 фамилия нерзбр.

Подпись Члена РКП(б) Ф.Дмир... удостоверяется. Печать."

Узкая полоска, убористо исписанная опытной рукой:

"Знаю тов. Щербакова Ивана как выходца из бедной семьи, рано лишившегося своего отца находясь в средней школе его освобождали от платы за право учения и давали утренний завтрак (что давалось самым неимущим ученикам). Находясь с тов. Щербаковым в 1919 году в Красной Армии I Хоперском Каз. полку я видел его всегда стойкого, энергичного выдержанного товарища. После откомандирования из Армии Политотделом 36 дивизии тов. Щербаков весь уходит в

работу Хоперского Окружного Ревкома (Информ.-инстр... ) и рекомендую его для вступления в ряд ВКП.

Член РКП б. № 222305 с 1/III 1920 года Москов. Орган. Баум. р. 1924 года 20 марта. Георгий Кошкарев.

Собственноручную подпись члена РКП(б) тов. Кошкарева удостоверяю. Отв. секретарь ячейки РКП(б) Рабфака им.Калинина Подпись. Печать Рабфака."

Но вмешалась случайность - философам и мистикам известно, что судьба проявляется через случайное совпадение обстоятельств. Когда на том же заводе, детским домом которого завхозничал Щербаков, партсобрание обсуждало: принять - не принять Щербакова в ряды ВКП(б) (помните "300 000 от станка горячих - это наш Ленину партийный венок"?), один вдруг проявил осведомленность: это который Кошкарев рекомендует тебя в партию? Который в Москве выступал в защиту оппозиционеров?! Выяснилось, что тот самый - ведь друзья у Ивана, как и он сам, все время искали истины и отстаивали собственное мнение, т.е. не шли с большинством. Щербакову отказали в приобщении к кормушке.

Так он и остался беспартийным завхозом. А собранные им рекомендации бесполезным хламом валялись среди его бумаг. Ведь из чего слагаются архивы? Из того, что не пригодилось, не сработало в жизни. Кабы эти рекомендации были приняты, они попали бы в партархивы и не остались бы в личном архиве моего отца. Поэтому самое важное, сыгравшее свою роль в судьбе, обычно никак не отражается в сохранившихся бумагах, а историкам достаются лишь документы, отражающие несостоявшиеся намерения. Поразительна и другая сторона этой мысли. Каким образом у моего отца уцелели свои бумажки, если его мотало с места на место, нигде он не оседал, уходил в новый путь с чемоданчиком, вещей не заводил? Видно, много душевных привязанностей вложил он в те годы своей жизни...

Тем временем шла жизнь - и любовная, и служебная, и мыслительная, и внешняя. С Катериной Иван расстался, появилась Таисия Лукьянцева. На службе остался тем же, сменив только, кажется, номер детдома. Зато познакомился с анархистами. Настоящими, идейными кропоткинцами. Приветствовавшими в свое время Октябрь, храбро дравшимися против Деникина и Колчака, но не принявшими "диктатуры пролетариата", скорбевшими из-за победы государственной формы социализма. Ведь анархизм - это одна из трех основных форм социалистической мысли. Исторически, по-видимому, первая. Годвин, Прудон, Бакунин, Кропоткин, Гильом считали, что необходимо революционное насилие над буржуазией, дабы свергнуть ее гнет, после чего рабочий класс САМ СОБОЙ устроится в вольные федерации производителей, без государства, без принуждения, без капитала и собственности. Другая форма социалистической мысли ассоциировалась с именами Маркса, Плеханова, Ленина, Троцкого: революционный переворот необходим, но взамен свергнутого государства надлежит создать свое коммунистическое государство, которое, правда, со временем отомрет (и при коммунизме никакого государства, бесспорно не будет - последний раз советский журнал "Коммунист" провозгласил этот тезис об отмирании государства в апреле 1958 года, критикуя проект программы Союза коммунистов Югославии), но которое в форме диктатуры пролетариата надлежит ПОКАМЕСТ изо всех сил крепить и крепить (очевидное противоречие в такой постановке вопроса именуется ДИАЛЕКТИЧЕСКИМ и животворным). Третья, нереволюционная модификация социализма, допускающая возможность мирного перехода к социализму-коммунизму,

равно презиралась и коммунистами, и анархистами¹⁸⁵. С этими - социал-демократами - мой отец вроде бы не встречался до 1958 года, когда попал в лагерь. Некоторое представление о стиле мышления анархистов даст цитируемая ниже (частично) Декларация Анархистов Подполья от 29 сентября 1919 года:

"Угнетенные всех стран: рабочие, крестьяне, солдаты, женщины и дети!

Свободолюбивые творцы новых ценностей: изобретатели, мыслители, поэты!

Все, стремящиеся к свободе, справедливости, предоставлению каждому человеку наилучших условий его всестороннего выявления и развития!

Все, кому тесны рамки современного строя угнетения и унижения, кому претит издевательство человека над человеком и реки крови, и стоны насилия, производимые современным государством и капиталом, - всем вам шлет свои братский привет и призыв Всероссийская Организация Анархистов Подполья!..

За чрезвычайно краткое время Россия пережила переход от самодержавия к буржуазной республике, к социалистическим министерствам говорунов и подошла к социалистической революции. ... Возмущенные, голодные рабочие и крестьяне совершили октябрьский переворот во имя всеобщего Братства народов и Свободы.

Увы, кричавшие об этих высших заветах человечества, возмущавшие рабочих против смертной казни, эксплуатации и войны большевики, - ныне царствующая самодержавная коммунистическая партия, - воспользовавшись доверием рабочих, захватила всю власть в свои руки, насадили чрезвычаек (охранников), отняли у трудящихся все их завоевания, все фабрики, заводы, земли и расстрелами, голодом, пытками и всеми орудиями полицейского гнета задавили всякое право человека, всякую свободу, всякую независимость. Арестовали, расстреляли и разогнали всех революционеров Октября, превратили Советы и Правления производственных союзов в своих лакеев, задушили всякую мысль и, установив рабовладельческий строй, превратили всех в безгласных, бесправных рабов, и сами, завладев фабриками и заводами хлебом и веем, чем владела буржуазия и чем можно владеть, - стали неограниченно властвовать. ...

Наши главные задачи заключаются:

в организации нового безвластного общества,

помощи всем угнетенным всего земного шара в деле освобождения от власти капитала и государства и

в создании мировой конфедерации труда и развития.

Окруженное со всех сторон государственниками, белыми и красными, безвластное освободительное движение победит, когда все угнетенные сольют все свои усилия в одно целое. ...

Долой всякую власть - источник угнетений!

Долой ложь государственного социализма, диктатуры пролетариата и других диктатур!

Долой гнет капитала!

Все богатства и блага, находящиеся в распоряжении человечества, для всех на одинаковых основаниях! ...

Долой принудительные группировки государства: коммуны, школы, казармы, принудительные армии и т.д.

Да здравствует мировое объединение всех угнетенных против угнетателей! Да здравствует Всероссийская Конфедерация Труда! Долой Совнарком с Комиссариатами! Да здравствует анархия!

Всероссийская Организация Анархистов Подполья."

(Этот манифест я цитирую по изданной в СССР издательством Коммунистического университета им.Свердлова книге, а по какой - не напишу, дабы ее не изъяли из библиотек.) Насколько считались с анархистами большевики, видно из такого эпизода. Издавшие сей манифест анархисты совместно с Д.А.Черепановым взорвали в Москве, в Леонтьвском переулке, в 1919 году пленум ЦК, когда был убит секретарь МК В.Загорский (Лубоцкий), тяжело ранен кандидат в Политбюро Н.И.Бухарин и мн. др. Так вот, когда Черепанова арестовали, то он признал, что руководил актом (взрывал и взрывать буду), но его не только не расстреляли, а снабдив средствами, послали в Сибирь на борьбу против Колчака!

Особенно заметной силой в России 1919-1925 годов являлись анархо-коммунисты - последователи Петра Алексеевича Кропоткина. Приведу три разнородных доказательства этого утверждения. В 1924 году анархисты отмечали некий юбилей Кропоткина - и генеральный секретарь ЦК ВКП(б) счел необходимым самолично присутствовать в своем белом кителе на этом собрании товарищей из другой партии. Другой факт. Мне известны внушительные примеры пропагандистской вербовки в ряды анархистов как раз в эти годы, например, Александра Владимировна Квачевская, мать Льва, Ориона и Джеммы Квачевских, сохранившая с 1921 года до семидесятых годов свои анархистские убеждения (примкнула к ним 17-летней девушкой, а пережила десятилетия ссылок и лагерей!). Наконец, третий факт: ни одна политическая партия (ни социалистические, ни буржуазные, ни монархические, ни оппозиционно-коммунистические) не имела в СССР своего легального издательства после 1922 года: а анархисты при музее Кропоткина в Москве имели бесцензурное и вполне самостоятельное издательство, функционировавшее даже в 1930 году (хотя РАСПРОСТРАНЯТЬ публикации этого издательства государственные органы - "Союзпечать" - отказывались, наподобие того, как сейчас обстоит дело с изданиями Московской Патриархии). Из этих фактов два бесспорно повлияли на моего отца: присутствие Сталина на юбилее Кропоткина и существование издательства Музея Кропоткина, а два других могли повлиять опосредованно.

Анархизм предоставлял возвышенным душам великолепный путь отступления перед лицом неколебимых фактов: можно было сохранить все идеалы молодости, те идеалы, ради которых ставил на карту и собственную, и чужую жизни, из-за которых отверг привычный уклад. И которые, увы, однако не реализовались. Напротив, попытка реализовать их, вроде бы лишь усугубила гнет. Так вот, все крайне просто и понятно: это всего-навсего очередное поражение социалистической революции! Как 18 марта 1870 года провозглашенная Парижская Коммуна пала, не успев осуществить своих анархистских идеалов из-за насилия штыков версальцев, так и 25 октября провозглашенная Октябрьская Коммуна пала из-за ошибочного выбора ГОСУДАРСТВЕННОГО пути развития, убившего анархистские идеалы изнутри. В этом смысле говорили, что с подавлением Кронштадта в 1921 году "умерла, едва народившись, Советская власть". Но

дело анархо-коммунизма неизбежно-де победит. При третьей попытке человечество учтет ошибки и первой, и второй неудач. Так думалось многим.

Все эти идеи развернул перед Иваном Щербаковым новый его царицынский знакомый Иван Лукьянцев и, ошеломленный их бесспорностью и мощью, Щербаков на всю жизнь сделался приверженцем анархо-коммунизма Кропоткина.

Само собой, как обычно у Ивана, началось с резкого неприятия и едва ли не ссоры. У Таисии он встречался с ее старшим братом, плотником по профессии. Был он уроженцем села, расположенного верст на 5-20 севернее самого города Царицына (Латашенка? Винновка? Ататовка? Томилино?), было под тридцать, в гражданку он не только храбро дрался против белых, но даже был местным руководителем, считался славным революционером и к моменту встречи с Иваном Щербаковым состоял членом губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов. И сколь ни далеки от политики был обстоятельства встречи, в те дни невозможно было встретиться двум молодым людям, чтобы не вопросить: "Како веруеши?"

Вопрос прозвучал, что-то было сказано в ответ, и чуткий слух Щербакова уловил:

— Ба, да это же анархизм! Давно отвергнуто наукой!

Из энергично читаемых им советских брошюр он твердо усвоил, что

"Хотя конечная цель анархизма - уничтожение всякой власти и эксплуатации - есть конечная цель у всякого коммуниста-марксиста, но этим и ограничивается все сходство между анархизмом и коммунизмом. Даже Бакунин, который считал Маркса своим учителем, не изжил идеалистических элементов в своем мировоззрении и особенно в практической политике.

Анархизм чужд марксистского историзма и диалектического метода и ко всем событиям применяет лишь метафизико-идеалистический критерий, при котором политические понятия (напр., государство, власть, партия) превращаются в абсолюты-фетиши. Поэтому в практической политике анархизм не может разобраться.

Многие анархисты это поняли и примкнули к коммунистическим партиям, как в России, так и за границей. Но чтобы избежать уклонений в ошибки анархизма, его надо внимательно изучить¹⁸⁶, поняв как его положительные, так и отрицательные стороны."

И, разгорячась, стуча кулаком по столу, Щербаков накинулся на Лукьянцева, словно учитель на нерадивого школьника. Но тот отбивался:

— Да вы что, читали самих-то анархистов? Кропоткина? Бакунина?

— Вот еще, стану я читать Бакунина, который царя признавал!(Марксоподобная историография усердно распространяет миф, будто бы Бакунин из трусости покаялся царю, всех продававши. Естественно, что столь нечистоплотный человек затеял бороться против светоча науки и революции - Маркса.) Но Лукьянцев продолжает перечисление имен, доходит до заграничных и останавливает красноречие Щербакова именем Элизе Реклю. Эту фамилию прославленного географа он знал хорошо, не опороченною ничем. Известие, что такой ученый был анархистом, заслуживало, как минимум, проверки. Кроме того, хоть он и не

сознался Лукьянцеву, но ведь ничего и никого из самих анархистов он и в самом деле не читывал (тем ожесточеннее доказывая сплетнями о личностях авторов свое право не читать их), и его совесть, ищущая истину, была смущена этим обстоятельством.

— А где их достать? - хмуро буркнул он.

— Да в библиотеке они есть.

В самом деле, тогда в библиотеке были не только книги по анархизму, названные Лукьянцевым, но значился целый раздел "Литература по научному анархизму", чем Щербаков был окончательно сражен еще до приступа к самим книгам. Прочтя же сами первоисточники, Щербаков железно пришел к выводу, что все сочиненное о них советской пропагандой, - сплошная ложь, и начал покорно внимать Лукьянцеву. Тот, будучи причастен к властям (хотя, как сам он мрачно острил, все его обязанности и права в губсовете сводятся к подниманию руки "за" любое поставленное губисполкомом на голосование предложение; он даже язвительно предлагал одной московской комиссии обзавестись в сих целях куклами), знал и реальные факты и сплетни из той сферы, о которой Щербаков не имел сведений: такой-то нарком пьянствовал там-то; там-то была забастовка, губком ее запретил, а комиссия из Москвы поддержала рабочих и обрушилась на губком; и т.п. Как у большинства анархистов, характер Лукьянцева был неуступчив и демонстративно откровенен, коли речь о политике. Чинят они, плотники, старое здание губкома. Приезжают на автомобилях члены губкома и, вынужденные валяющимися досками и бревнами, выходят задалеко и пробираются гуськом. Иван же Лукьянцев с высоты своих лесов орет им: "Вон они, новые господа, пошли! Приходится своими ножками топать, туды их растуды!" губкомовцы лениво и беззлобно отругиваются. Вступают в симфонию другие рабочие. Гогот и насмешки делаются нестерпимее, губкомовцы чуть не бегом спотыкаются, чем подстегивается веселье.

Назавтра Лукьянцева приглашают в ГПУ и вчиняют обвинение в 58-10 - антисоветская агитация и пропаганда. Чекисты - все знакомые, все свои парни, земляки с одного села, товарищи по Гражданской войне. Попросту, по-свойски внушают ему:

— Да ничего тебе не будет. Только брось разговоры свои, и прекратим дело. Там этот хрен потребовал, сами бы мы тебя трогать не стали, знаем же, что ты не враг. Вот, на, подпиши, что прекращаешь разговорчики.

— Я от своего не отступлюсь! Сказано - они новые господа, господа и есть! Я революцию делал не для того...

— Ну, не отступишься, получишь свои десять лет!!

— И получу, и не побоюсь, жандармы вы!!!

— Ах, так!

И сгинул Лукьянцев в весну 1925 года... Помнит ли кто этого "диссидента"? Вот Щербаков Иван упомнил...

Так протекала внутренняя, идейная жизнь Ивана. Вовне же тоже вершились изменения, не столь заметные и не сразу внятные, но кардинальные. Если в 1923 году в Царицыне еще встречалось такое наследие революционно освободительных лет, как общество "Долой стыд" (участники принципиально разгуливали и даже разъезжали в трамваях нагишом, ибо считали одежду буржуазным предрассудком; милиция не преследовала их, так как общество было официально зарегистрировано), то уже в апреле 1924 года прокатились большие торжества-празднества в Царицыне в связи с награждением города Орденом Красного Знамени за заслуги и героизм в Гражданскую войну. Они, перекатываясь из собрания в

собрание, послужили дорожкой, по которой к апрелю следующего, 1925 года, город переименовали по фамилии его "наиболее геройского защитника, мудрейшего из организаторов обороны" - товарища Сталина. Правда, сколько помнит Щербаков, никто из местных царицынцев (с которыми он нарочито беседовал на эту тему) не помнил имени Сталина; все знали другое имя - Минин. Но Минин - не член Политбюро ЦК, даже не член ЦК, к тому же, как вскоре выяснилось, склонен настаивать на правде, невзирая на то, что далекие от истины высказывания легче помогают разоблачить и уничтожить оппозицию, вредную всей партии. Поэтому Царицын не стал Мининградом, а, напротив, как сказано в Энциклопедии, "Минин с 1927 г. отошел от общественной деятельности".

Одновременно с переименованием Царицына в Сталинград шла ожесточенная борьба с культом личности. Когда Орджоникидзе произнес: "Борьба с культом личности", - все не переспрашивая поняли, о чьей личности говорено. Ивану тоже довелось быть очевидцем одного из проявлений этой борьбы. В его завхозном хозяйстве был громадный портрет Предреввоенсовета Республики Троцкого (видимо тиражированная копия прославленной картины Юрия Анненкова). Впечатляющее, надо сказать, полотно, и Троцкий на ней производит именно то впечатление, ради коего он только и жил: Демона, чей взор парализует врага; Гения, который знает, как реализовать свои планы; Вестника разрушения старого мира. На фотографиях же Троцкий выглядит куда как гнуснее и убоже. Да, так вот в 1925 году портрет сей унесли. Много тогда бюстов и портретов повышвыривали из казарм и публичных присутствий. "Ибо культ личности чужд марксизму-ленинизму". Не раз поминавшийся Кошкарев вылетел из ВКП(б) за пристрастие к оппозиции. И сам Иван Щербаков ощущал себя оппозиционером, т.е. видел в них больше правды, искренности, нежели в казенных защитниках "генеральной линии". И, естественно, став на позиции анархизма, он не мог признать "построения социализма в одной стране".

Неудача со вступлением в правящую партию не помешала ему осенью уже после начала учебных занятий, ближе к зиме, поступить на рабфак; в заверенной печатью анкете это заведение зовется "Школой повышенного типа губполитпроса". Она давала образование, которое в ту пору считалось средним, т.е. необходимым и достаточным для поступления в высшее учебное заведение. Имела она то преимущество, что кончавшего она сама КОМАНДИРОВАЛА в вуз. Хотя откомандировывали, т.е. давали путевку, мало считаясь с желаниями своего выпускника, исполняя разнарядку (в зависимости от "наполняемости вузов"), тем не менее, такая путевка имела абсолютную ценность. Ведь попасть в вуз без нее было практически невозможно (эта система называлась "Внедрение планового начала в дело обучения"). Кроме того, для толкового человека практически безразлично, в каком вузе получать высшее образование. Ибо ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ - это не конкретная специальность, приобретаемая и обозначенная в дипломе, а совокупность навыков слушания, чтения, общения, выступления, поисков истины, неудач и достижений - словом, культуры. Это - право молодому человеку 4-5 лет не зарабатывать себе на жизнь, не заводить семью, а думать только о науке, о системе идей, терминов, слов. Вуз - это последовательность все выше располагаемых планок, которые надо перепрыгнуть, не задев. И все равно в глубинной сути, из чего сделаны эти барьеры: из физики, из истории, из остеологии,

из деталей машин, из пермско-юрских отложений, из каллиграфии, иероглифики или из чего иного¹⁸⁷.

Щербаков поступил сразу на последний курс, мгновенно начал блистать знаниями (исключая математику, в которой не силен всю жизнь) настолько, что начальник политпроса Федосеев стал поручать ему проводить вместо себя занятия с рабфаковцами: я-де потом проверю, чему ты их учишь. Федосеев был культурный человек и подпольный большевик. Дорвавшись до учения, Щербаков накинулся на книги, глотал их, сопоставлял, ища истины. Не счесть, сколько пухлых томов Покровского, Бухарина и иных "последних слов современной науки" проштудировал он, благо издавались сии творения тогда массовым тиражом, практически бесплатно. Он не просто читал и запоминал. Еще до рабфака, прочтя язвительные нападки Ленина на Богданова в пресловутом "Материализме и эмпириокритицизме", Иван озаботился добыть "Эмпириомонизм" самого Богданова и сличил и манеру цитирования и качество понимания. Сравнение вышло не в пользу Ленина (как у всех людей, утруднявших себя этим сравнением). Но сейчас, отойдя от всех этих сравнений и сопоставлений, грустно вздыхается, что одаренный ищущий философской мудрости юноша варился в соку этих, с позволения сказать, писателей. Не удивительно, что чем более сам он отодвигался от тех лет, тем величественнее выступал из-за всех этих пригорков чистейший и святейший Петр Алексеевич Кропоткин. А к его семидесяти годам еще величавее поднялся прочитанный еще гимназистом и напрочь позабытый на полвека Лев Толстой, тоже анархист.

В марте 1925 года Иван уволился из детдома. На хлеб он себе зарабатывал примерно такими промыслами:

"пролетарии всех стран соединяйтесь!

Р.С.Ф.С.Р.

ОБЩЕСТВО

Друзей Беспризорного Ребенка

Сталинградский губернский

КОМИТЕТ

11 августа 1925 г.

№ 769

Сталинград н/В

телефон № 3-20

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Настоящее выдано тов. ЩЕРБАКОВУ Ивану Гавриловичу в том, что он действительно является Агентом Сталинградского Губкомитета О-ва Друзей Беспризорного Ребенка и командируется в Усть-Медведицкий округ по распространению лубков, ценой 50 коп., "Конституция СССР" - ценой 1 рубль,

Тов. Щербакову доверяется получение сумм для ГКОДБР, следуемых за распространение им поименованных "Конституций СССР" и лубков. Просьба ко всем советским, партийным, профессиональным учреждениям и организациям оказывать тов. Щербакову всемерное содействие в исполнении изложенных на него заданий.

Изложенное, а также образец подписи тов. Щербакова ... подписями и приложением печати удостоверяется.

Ответств. Секретарь Козловцев Уполномоченный Шатохин

Круглая печать общества с изображением тощего падающего дитяти. Прямоугольный штамп "Прибыл в ОИК УМО "20" августа 1925 г. и зарегистрирован под № 769. Секретарь ОИКа нрзбр."

Другими чернилами приписано от руки:

"Зарегистрировано в Упр. окрмилиции УМО. Зав. общ. п/о П.Волычев. 211/VIII-25."

К этому времени кончается всякое влияние сестры Натальи на Ивана. Та не выдерживала жизни. Уже свыше десяти лет она фактически стояла во главе семьи. Ее младшие братья слушались ее во всех сколько-нибудь значимых вопросах, ибо она была умнее, старше, словом - авторитет. Но вместе с тем жить ей делалось все сквернее, безысходнее. Одно дело шестнадцатилетнею девушкою бунтовать против старомодных, реакционных и вопиюще немодных взглядов отца, полностью принимая весь комфорт, неправильно заработанный отцом от неправильно устроенного общества. Другое дело - лишиться этого комфорта, но взамен получить высокий социальный престиж преподавательницы гимназии и жены такого же преподавателя, крепкого ладного мужчины. Иное дело - отрекшись от всего этого, нырнуть в святую воду Революции, свободной любви, свободы от материальных расчетов. Но вынырнуть довелось "при свете сбившихся иллюзий", что было несопоставимо ни с первым, ни со вторым, ни с третьим. Брошенная всеми любовниками (или бросивши их, что почти равноценно), обремененная дочкой, изматывающаяся на неинтересной и нервозной работе заведующей детским домом, материально абсолютно не обеспеченная, растерявшая и друзей, и веру, обманутая в самом великом - в ожидании Мировой Революции и в возникновении нового идеального общества, она начала психовать. Вот она запустила чернильницей в начальника соцвоса. Вот повздорила еще раз. Оглядываясь на себя, испугалась своих поступков. "Я боюсь, Ваня!" - призналась она. Посоветовалась с матерью, с братом. Отправилась в психбольницу. Осталась там. В ухудшающемся состоянии пролежала там около года и в приступе отчаяния выбросилась из окна в возрасте 31 года. Это - удалось. Дочь ее - Милица Евгеньевна, ныне Данилова, даже не успела запомнить облика матери - ей было всего шесть лет (последний раз и Милицу, "Милю" видел на похоронах отца). Это был тот год, когда перерезал себе вены поэт Сергей Есенин, когда застрелилась выдержаннейшая большевичка Евгения Бош (потому что ее бросил ее муж Юра Пятаков). И в своем последнем поступке Наталья Щербакова явилась человеком своего времени, плоть от плоти мятущегося века.

У Ивана исчез тот живой авторитет, который прокладывал ему на нравственной карте маршрут до сих пор. Как и его предки, Иван с Натальей были заодно с ищущим меньшинством своего времени, были богато одарены. Но сохранять нравственную чистоту в социальных поисках сделалось в начале XX века куда труднее, нежели в конце XIX. Наталья не выдержала надрыва. Иван оказался живучее, цепче и прожил долгую жизнь.

Еще один раз - с ужасом - вспомнил Иван о Наталье: это в 1949 году, когда он узнал, что меня заперли в сумасшедший дом. Мгновенно припомнилось ему, что его сестра умерла там, что его бабка, по семейной легенде, была сумасшедшая. "Вот оно, - вычислил он как генетик, - проявление наследственности!" Он припомнил и тех своих родичей по этой линии (от сестер своего отца), про неблагополучную судьбу которых

долетали до него обрывки известий. "Все сошлось!.." - падал он духом. Единственное, что позволяло ему не угасить надежду, было то обстоятельство, что по его вычислениям оказывалось, что подверженными такому "наследственному душевному недугу" должны быть исключительно лица женского пола (и то далеко не все). Но когда он узнал, что сумасшедшим меня определил комсомол, да еще на основе текста горьковского "Человека", он успокоился. А, взглянув мне в глаза, он, который видел безумные глаза своей сестры, понял, что ничего общего нет. Впрочем, из осторожности, дабы информацией не повлиять на мое поведение, он тогда ничего не рассказывал ни о своей сестре, ни о легендарной "сумасшедшей" "барской родственнице", ни о прочих подозрительных по психике случаях в нашей родне. Только когда ему перевалило за семьдесят, а мне за сорок - поведал. Впрочем, что он скрывал от меня, сына, в мои детско-юношеские годы, - об этом у нас будет еще долгий разговор.

Я же в безумии Натальи не усматриваю ничего генетического: время и ее место в волне событий были таковы, что могли свести с ума без помощи наследственности. Да и дочь ее, Миля, никогда не страдала психически, и оба ее сына. Но, повторяю, ни о чем этом я в камере не знал, а иначе пищи моему уму было бы столько, что, пожалуй, от одного страху я бы впрямь сошел с ума!

§ 6. Ветеринарный институт и знакомство с Ларисой Пименовой

Диплом ветеринара; шумная комната в общежитии; борьба на трибуне и в подполье; брак с Ларисой Пименовой

В 1925 году Иван Щербаков поступил в Донской ветеринарный институт, в начале 1930 года окончил его, женившись на моей матери Ларисе Пименовой, - вот резюме этого параграфа. Заурядные события. Личность Ивана несколько окрашивала их, но все-таки ничего экстраординарного не было. Примечательнее - в глобальном плане - только намечающийся параллелизм (гомологии) между его студенческими годами и - тридцать лет спустя - моими.

Как он попал в этот институт? Примерно как я на матмех (см. гл. 1, §5): то, что попал именно в ТАКОЙ институт - дело почти случая, а вот то, что не попал в тот институт, куда тянула душа - поступок дальновидного расчета. В самом деле, на рабфаке Щербаков прекрасно учился и пользовался благоволением поминавшегося ранее Федосеева, председателя комиссии, направлявшей выпускников в вузы. Видя одаренность Щербакова, Федосеев предложил ему направление в ФОН - факультет общественных наук. Но Щербаков отказался, а в ответ на изумленное недоумение Федосеева напрямик объяснился:

— Да, конечно, я политикой интересуюсь, и даже очень. Я охотно изучал бы общественные науки, к другим у меня даже и душа не лежит. Но что с меня будет? На сколько меня хватит? Ведь я сразу же попаду в какую-нибудь оппозицию. Буду ли я преподавателем, юристом или еще кем-нибудь, я же буду говорить не то, что велят. Ну, хватит меня на год, другой - а потом выгонят. Так что не надо.

— Ну, а куда же вы хотели?

— Лучше всего на историко-филологический.

— Такого сейчас нет. (Не путевок не было, факультетов не было.)

— Да, я знаю сам. Еще биология меня интересует.

— Ну, ладно, посмотрим.

Когда комиссия написала направление Щербакову в Донской ветеринарный (по этому направлению принимали БЕЗ экзамена, но зато без направления - НЕ принимали), он было возмутился: лекарем-де не буду, меня наука интересует! Но совместные уговоры с двух сторон склонили его принять это направление: Федосеев внушил ему, что ведь в ветеринарии вовсе не обязательно заниматься практическим лечением, можно и научную работу вести, это - часть биологии. Мать же Ивана, Прасковья Андреевна, узнав о ветеринарной перспективе сына, умилилась: как они богато живут! Какие у них выезды! И никогда голодным не будешь! (Свидетельствую: голодные годы 1944-1946 годы в Ростове наша семья прожила исключительно за счет той еды, что отец привозил из своих командировок по области. Одна канистра меду - да это сокровище, какому равных ныне не сыщешь!)

Итак, заполнил он анкету из 24 пунктов. В ней о партийности вопрошали в конце (п. 20 "в каких политических партиях состоял" и п. 21 "партийность в настоящее время"). Щербаков решительно солгал, умолчав о бывшем членстве в РКП(б). Точно так же солгал он по п. 8 "социальное положение родителей", наименовав своего покойного отца "служащим", а не "купцом". Даром, что анкета заверялась печатью, это ведь только вконец запуганные или глупые люди в анкетах пишут правду! Шикарен был п. 9:

Где, в каком учреждении, в качестве кого и сколько времени работали родители, или чем занимались:

а) до войны

б) во время войны

в) в период февраль-октябрь 1917 года

г) после октябрьской революции"

Ну, конечно, интересовались, в каком профсоюзе состоял (помните, у Ильфа и Петрова: "Пиво только членам профсоюза" - это не юмор, но оскал жизни). Разумеется, слово "гимназия" в своих ответах Щербаков не употребляет, пользуясь терминами "учился в низшей школе" про дореволюционный период и "школа повышенного типа губполитпроса" позже. И такой вопрос был в тогдашней анкете: "п. 4 "Который раз подает заявление о поступлении в ВУЗ?" О национальности спрашивали п. 3, но мне кажется, что тогда ответ роли не играл.

Приняли его, пошел он зубрить и сдавать зачеты, например, по "анатомическим препаратам":

"кости туловища, кости головы, кости конечностей грудной, кости конечности тазовой (так в тексте!), связки туловища, связки головы, связки конечности грудной, связки конечности тазовой, мышцы туловища, мышцы головы, мышцы конечности грудной, мышцы конечности тазовой, пищеварительный аппарат, дыхательный аппарат, мужской половой аппарат, женский половой аппарат, сердце, кровеносные сосуды, кровеносные сосуды туловища, кровеносные сосуды головы, кровеносные сосуды конечности грудной, кровеносные сосуды конечности тазовой, лимфатическая система, лимфатические сосуды и железы, центральная нервная система, головной и спинной мозг, периферическая система нервов, нервы головы, нервы конечности грудной, нервы конечности тазовой, симпатическая нервная система, глаз, ухо"

- все это он сдал с ноября 1925 по декабрь 1927 года, и каждая формулировка, скрепленная подписью преподавателя - одного и того же, что вызывает у меня скептическую ухмылку насчет подлинности этого документа. Был у него студенческий билет №306, или №316, с фотокарточкой, пометками в специальных типографски разлинованных графах о сроках и причинах отпуска с отметкой о возвращении (вписан один отпуск зимой 1928/1929), с такими же графами о поездке на практику (незаполнены, но он несколько раз ездил), о внесении платы за учение и о получении стипендии (обе не заполнены, а я позабыл спросить у него, платил ли), с графами о получении книг в библиотеке: три штампа о выдаче книг и один (не последний) о возвращении. Билет почему-то выдан поздно, когда он учился уже на IV курсе. Может быть, до тех пор их еще не ввели, а были они отменены, как царское наследие? Как, например, упразднили студенческую форму? А, может, просто новый ректор наводил порядок? Наконец, 24 февраля 1930 года получил он Свидетельство (слово "диплом" - это уже другая эпоха¹⁸⁸ № 471 по исх. реестру и № 1798 по книге дипломов:

"Выдано настоящее свидетельство гражд. ЩЕРБАКОВУ ИВАНУ ГАВРИЛОВИЧУ (все типографски) родившемуся в 1902 г., 25-го мая, в ст-це Филоновской, Сталинградского окр., в том, что поступив в 1925 ("25" вписано чернилами) г. в ДОНСКОЙ ВЕТЕРИНАРНЫЙ ИНСТИТУТ, он окончил в нем курс по пятилетнему плану¹⁸⁹ в 1930 г. За время пребывания в Донском Ветеринарном Институте им были прослушаны и сданы нижеследующие теоретические курсы и выполнены практические занятия по следующим дисциплинам, а именно:

I. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ КУРСЫ - по предметам общественного минимума -политической экономии: права Государства и Советской конституции, научного социализма и пролетарской революции, Проф. движению, истории ВКПб, Ленинизму и Экономполитике.

II. Теоретические курсы и практические занятия: (следует перечень 43 конкретных дисциплин вроде "коллоидной химии", "судебной ветеринарии", "мясоведению с боюнским, холодильным и бэконным делом", "копытных болезней") и, кроме того, выполнена производственная практика

... подвергался испытаниям (никаких оценок в дипломе не проставлялось) ... защитил отчет ... присваивается квалификация ВЕТЕРИНАРНОГО ВРАЧА, что и удостоверяется подписями и приложением печати...

Ректор Синицын

Проректор Балашов

Новочеркасск."

А на обороте текст, свидетельствующий, что тогда еще не отмерла юридическая культура:

"Означенный в сем свидетельстве гражд. как получавший стипендию с 1925 по 1929 г. декабрь надлежит действию постановления СНК РСФСР от 24/III-26 г. о порядке возмещения расходов, понесенных Государством на содержание стипендиатов учебных заведений. По выполнении означенным гражд. всех обязательств по указанному декрету, на свидетельстве его должна быть сделана надлежащим учреждением соответствующая надпись."

Подписи, печать.

"Соответствующей надписи" не имеется. А со стипендиями дело обстояло так. Каждый студент получал стипендию от государства - 70 рублей в месяц. Для ориентировки можно привести такие цифры: начинающий врач получал зарплату 96 руб., потом ему добавляли до 116 руб. Моя бабушка Валентина Васильевна Пименова в эти годы учительницей зарабатывала 68 руб. 49 коп. в месяц. Костюм парадный, лучший из лучших в Ростове - Новочеркасске стоил 92-100 руб., а грубый, "рабочий", из толстой шерсти - 18 руб. Но со стипендиями было не все. Некоторые предприятия заключали "контрактацию" на определенных студентов, выплачивали им стипендию 100 руб. с обязательством потоv

отработать три года именно на этом предприятии. И возникала неразбериха, при которой студент мог иметь зараз ОБЕ стипендии: общегосударственную плюс контрактацию. Правда, последняя производилась не на первом курсе, а где-то ближе к Ш-1\/ курсам. Иван Щербаков был в числе сосавших двух маток, и ему мало улыбалась перспектива ехать после 170 рублей на 96. Мечталось о работе в чем-нибудь вроде Ветеринарно-Эпизоотического Общества (ВЗО), основанном их проректором Балашовым в Москве. Этот однорукий пьяница-ростовчанин оказался незаурядным организатором, создал всесоюзное общество, в котором платили по 300 руб.¹⁹⁰, плюс кожаное обмундирование, плюс КОМАНДИРОВОЧНЫЕ... Щербаков был законтрактован Майкопским окружным зоотехническим отделом (управлением), в документах фигурирует сокращение "райЗО" или "райЗУ". В его состав входил не только нынешний Майкопский район, но и нынешняя Карачаево-Черкесская АССР. Сам Майкопский район входил в состав Северо-Кавказского края, включавшего нынешние Краснодарский, Ставропольский края и все автономные республики Северного Кавказа. Столицей его был Ворошиловск, и до и после называвшийся Ставрополь.

Из своих преподавателей-профессоров Щербаков почти никого не упомнил, разве только тех, кто так или иначе выделялся политически. Вот, сначала ректором был Арнольдов, профессор из Варшавы. Он был социал-демократом, меньшевиком и, видимо, крупной фигурой в движении, потому что когда Каменев, еще в бытность кандидатом в Политбюро и председателем СТО, проезжал через Новочеркасск, то не преминул встретиться с этим самым Арнольдовым. Еще одного меньшевика, профессора физиологии, ученика Павлова - Тихомирова помнит мой отец. Да Евтихиева, терапевта, непревзойденного мастера диагноза и анархиста. В связи с приездом Каменева очень запомнился ему один студент, парой курсов его старше, некто Александрович. Тот был кипучим комсомольцем и при отбытии Каменева из института на вокзал все суетился:

— Надо проводить!

— Да как ты проводишь? Он же на машине!

— Все равно надо! - настаивал Александрович и, когда автомобиль Каменева отъехал, побежал за ним. Оно от Ветеринарного института до вокзала не так уж далеко, а улочки не широкие и не прямые, скорость не разовьешь, но все же долго потешались, как Александрович почтительнов припрыжку не отстает от правительственной машины... С этим Александровичем связан в воспоминаниях Щербакова еще один эпизод, который можно комментировать на разных уровнях и в разных аспектах до бесконечности, я просто его перескажу.

Дело было еще на I курсе Щербакова, когда он жил в громадном и многошумном общежитии, в жутких размеров комнате со многими койками. Когда на него навалилось учебы невпроворот, не справляется заучивать. И вот выдался день или вечер, когда все куда-то ушли, и он один. Устроился на койке зубрить анатомию - это же не стихотворение учить, не лезет, хоть убей! И темновато. Лампочка на длинном шнуре без абажура - свисает далековато, над столом, где никого сейчас нет. Щербаков подтягивает шнур к себе: зубрит. Приходит Александрович, третьекурсник. Ложится на свою койку, берет какую-то беллетристику, начинает читать. Ему темновато,

он, ни слова ни говоря, подходит к койке Щербакова, переносит шнур к себе, закрепляет, ложится и читает. Щербаков поначалу подумал было, что Александровичу надо что-то поискать, временно взял шнур-лампочку посветить, поэтому молчал. Но, увидев, что тот лег и читает, взорвался:

— Отдай!

— Мне надо!

— Мне же нужно учить, а ты ЧТО читаешь?!

— Не твое дело!

Слово за слово, Иван вспыльчив, хватается за ножку табурета и замахивается на Александровича. И тут - незаметно за шумом вошел жилец той же комнаты Попов, из казаков, но сам хромой, бодро подначивает: "Бей их, Ванька, жидов!" У Ивана руки опускаются, удара не последовало. Он отходит, внутренне отплевываясь: вот ведь, чуть не влип. Против них если слово не так скажешь, сажают как за контрреволюционную агитацию, а я чуть не убил его. Что бы было?

Пожалуй, изменю свое решение не комментировать, намечу основные линии этических коллизий. Первое. Иван совершил антиобщественный поступок, изменив местонахождения предмета общественного пользования - лампочки - в свою личную пользу. Второе. Александрович, заметив это нарушение, продемонстрировал Щербакову "методом естественных последствий", что "нужно поступать так, чтобы правило, по которому ты поступаешь, могло стать всеобщим законом". Третье. Александрович не умел или не счел нужным словесно объяснять Щербакову оснований своих поступков, а для Щербакова словесная формулировка подчас важнее поступка. Четвертое. Александрович стоял на позициях "категорического релятивизма": не важно, для какой цели я использую то общественное благо, на которое я имею равное с другим право. Хочу - учусь при свете лампочки, хочу - при том же свете "Графа Монте-Кристо" читаю, хочу волосок лампочки рассматриваю. Щербаков же стоял на позициях догматического рационализма: мы здесь все, дабы учиться, поэтому чтение учебника приоритетно выше чтения авантюрного романа, поэтому субъект, читающий учебник, имеет право на ущемление абстрактных прав личности, учебника не читающего. Пятое. Совсем не будучи антисемитом, Щербаков тем не менее не мог не видеть, что евреи в двадцатые годы фактически обладали огромными преимуществами перед русскими и, возможно, другими национальностями. Шестое. Как бы ни был взъярен Щербаков, в нем присутствовали внутренние тормоза, и одним из надежнейших была мысль об ОГПУ. Седьмое. У этих молодых людей, каждый из которых активно относился к политике и имел "точное представление" о том, как надо переделать весь мир, и каким должен быть мир, общество и человек, не было умения договориться друг с другом и хотя бы объяснить внятно свои позиции.

Иван не только учился. Не мог он оторваться от общественной деятельности так вот просто, вдруг. Жил он в общежитии, поначалу огромном, на несколько институтов, но позже им на четверых - Иван Щербаков, Тихон Орлов, Федор Ирков и Ванновский - выпала отдельная комната. Она сделалась чем-то вроде центра притяжения, была битком набита зашедшими поспорить, в коридоре подле нее толпились порой студенты. Определенный интерес представлял Орлов, приехавший с Кубани, который красочно заливал про свои похождения в Краснодаре с бабами. Рассказы были вполне "охотничьи-рыбацкие", завирался рассказчик на глазах слушателей: начав повествование о том, какие ответственные должности занимал он в Краснодаре и каким авторитетным был он там человеком, входил в раж и так припоминал реалии, что вдруг

проговаривался, что золотарем он был... Или, смакуя, как он добивался любви одной графини, с упоением сообщал, что она была невинная девушка, а потом, в сладострастных восторгах о ночи с ней, восклицал: "Хороша была солдатка!" Но слушатели добродушно прощали ему несуразицы, в общем-то он затыкался, когда мешал заниматься.

О любви разговаривали не только в плане таких вот смачных сценок или приглашений: в том-то институте парни и девушки сходятся "стенка на стенку" - раздеваются у противоположных стен коридора догола и сходятся. Пойдем, а?! Это хоть и было, но котировалось низко. Сколько помнит Иван, у него в институте и любовниц не было. Гораздо более речей звучало о Возвышенной Любви и о том, существует ли Любовь вообще. Но еще больше споров было - существует ли Бог? Находилось немало убежденных сторонников Божия¹⁹¹, большинство шло за передовой комсомольско-научной мыслью, отрицая "предрассудок". Сам Иван в бога не веровал, но абстрактно теоретически допускал эту возможность и поддерживал такие споры, "заводя" оппонентов трудно опровергаемыми аргументами. Похоже, что главные его доводы были почерпнуты их "Исповеди" Толстого. Но еще больше споров было о социализме и о политике. Ведь это были 1925-1929 годы, когда НЭП еще ставил под сомнение будущие социалистические перспективы, когда Радек острил насчет "теории построения социализма в одном отдельно взятом городе Глупове", когда гремели разные оппозиции и свергались то левые, то правые вожди. Щербаков примиряя Толстого с социализмом, выдвигал, скажем, формулировку: "Социализм, конечно, не наука, а справедливое и тоже нравственное дело", - и на него накидывались и комсомольцы, и противники социализма.

Не прочь был Щербаков и похулиганить вызывающе. Он боготворил ¹⁹²Маяковского и, курсе на третьем, на общеинститутском вечере вызвался читать "Сергею Есенину". Дойдя до строк: "Оглушить бы их трехпалым свистом в бабушку и в бога душу мать!" - он в эту "мать" вложил столько запалу, что декан тут же удалился, а потом прислал в "Исполбюро" официальную просьбу профессоров: "Когда будете планировать читать на вечере Маяковского, предупреждайте заранее, дабы мы могли себя избавить от слушания матерщины". Любил Щербаков и вызывающе поучить начальство. Например, собрали парторганы общее собрание, дабы откликнуться и заклеймить "вредителей", осужденных по Шахтинскому делу. Известно, как в литературе изображают атмосферу таких собраний: страх и нагнетание требований негодяев, а если кто поперек пойдет - того самого арестуют. Ничего подобного не помнит в 1928 году Щербаков. А он смял и свернул обсуждение и осуждение - очень просто. Дело происходило 18 марта, и вот Щербаков напомнил, что сегодня - день Парижской Коммуны, которая озарила путь к коммунизму. "А вы в такой день о какой-то мелочи говорите! Чепуха все эти вредители, процессы! Предлагаю почтить вставанием память коммунаров!!!" И зал встал, почтил, и собрание, как бы исполнивши свой долг, разошлось.

Но вот уже не выходка, а серьезное противостояние Щербакова институтским властям, причем Щербаков и его группа возглавляли массовое движение, - некий прообраз моих действий в 1951 (дело Шанина)

и 1952 году (дело Отрадных). В ту пору существовал номинально выборный орган самоуправления студенчества - Исполбюро. В 1927 году, когда пришла пора перевыбирать его, партбюро "назначило кандидатами" нужных ему лиц, даже не изобразив видимости согласования с массой студенчества. Ну, сейчас-то к такому привыкли, даже удивились бы предложению "выбирать, кого хотите" без подсказки-указки сверху. Тогда же эти приемы были в новинку, и ряд студентов вознегодовал. Разумеется, среди возмутившихся был Щербаков, его друзья Ванновский (позже он был профессором то ли в Новосибирске, то ли в Махачкале, умер в середине шестидесятых годов) и Андрей Кузьмичев. Они развернули предвыборную кампанию, добиваясь, чтобы вместо "никому не известных" ставленников партбюро избрать "настоящих представителей студенчества", а также за то, чтобы составить "правильный" текст Наказа, который при выборах формулировался как цель и рамки деятельности Исполбюро. Довольно заметная часть студенчества их поддерживала, пусть и не столь вызывающе, как они сами, и создавалась угроза, что сторонники Щербакова - Кузьмичева победят. Мне-то всегда кажется, что в таких случаях надо крикунов и активных противников включать в состав избираемых органов власти: они либо кажутся крайне полезными работниками, либо ни с чем требующим внимания и усердия не справятся, вчистую себя скомпрометировав. Но начальство пошло по иному, исконно русскому пути "сохранения своего престижа". Партбюро стало "одергивать смутьянов". Секретарь уговаривал Щербакова:

— Ну, что ты воюешь против Исполбюро, которое еще не избрали, которое еще неизвестно, как будет действовать? Ты же еще не знаешь, может быть, там замечательные парни!

— Вот именно, не знаю этих людей не только один я, но и подавляющее большинство студентов. Так чего же мы их будем выбирать?

— Зато партбюро их знает.

— Но партбюро предлагает НАМ их выбирать!

— Не понимаю я тебя. Зачем ты противопоставляешь себя и партбюро? Ведь ты же наш, сам бывший чекист.

— Я персонально не знаю этих людей. Вот если бы предложили выбирать тебя, кого угодно, самых закоренелых знакомых мне партийцев, я бы враз проголосовал за! А так - никакой демократии: голосуйте списком, за кого - не знаю. Это противоречит основным революционным завоеваниям и является недоверием к студенчеству. Получается, будто партбюро уверено, что сама по себе масса обязательно выберет беспартийных или даже антисоветских лиц. Не случится такого никогда! Я против такого метода работы воюю!

Ну, речи такого рода можно представить. Но события развивались нетривиально. Хотя открыто выступить против партбюро решились немногие, и против официального списка голосовало всего несколько десятков человек, зато свободомыслящие взяли реванш при выборах состава комиссии по выработке Наказа. В нее попали все три вождя недовольных: Ванновский, Кузьмичев и Щербаков. Из партийных деятелей - Федор Ирков, тоже жилец самой активной комнаты общежития, извечный оппонент Щербакова. Был он убежденным ортодоксом, ярым, правоверным и не без умения говорить. Пятый член комиссии был совершенно бесцветен, ни слова не сказал, старался равняться на представителя начальства Иркова, но ведь трое против двух - чье большинство?

Отодвинув в сторону Иркова, Щербаков и Кузьмичев сочинили такой проект Наказа, что он заставил бы даже то, чуждое им ядро Исполбюро по-настоящему считаться с интересами студентов, не позволил бы им шагу

ступить, не спросясь мнения и желания студентов, - словом, была изготовлена настоящая Конституция. Так ее прозвали все, ознакомившиеся с ней. Предстояло теперь утвердить ее на общем собрании. Началось собрание, и тут к Щербакову подходит-подсаживается знакомый комсомолец Панков, которого Щербаков уважал за объективность, хотя и презирал на ненапористость, и доверительно сообщает, что накануне состоялось партийно-комсомольское собрание, на котором стоял вопрос об "анархистско-махновской выходке" группы Кузьмичева - Щербакова. Иван было вскипел: "Причем здесь анархизм?!" - но Панков унял: "Слушай дальше, потом спорить будешь". Оказалось, что группа Кузьмичева виновна-де не только в анархистском, но и в демократическом¹⁹³ уклоне. И вот, пока ораторы клеили эти ПОЛИТИЧЕСКИЕ ярлыки, вдруг голос поднимает ректор Синицын, недавно назначенный взамен Арнольдова, и четко по-деловому формулирует: "Я эту бражку прекрасно знаю. Знаю все их "хорошие" характеристики. Еще одно их выступление - и я их всех повыгоняю за пьянку или еще за какое ихнее хулиганство!"

А Иван и его друзья были не дураки выпить. Конечно, пило больше половины студентов, но Иван, Андрей с товарищами пили ЛИХО. Скажем, сдали большой экзамен (учиться было трудно, спрашивали профессоры всерьез, без скидок. Так что удача - сдали! - была праздником), выпили в общежитии и в открытую, не таясь, как другие. Выпив, шли в театр, конечно, без билетов. Не от отсутствия денег, но от сознания собственной важности: и экзамен сдали, и выпить - выпили, и вообще добры молодцы. Ну, зовут милицию. Они заводятся драться с милицией. Ивана задерживают, ведут в милицию. Друзья его выковыривают булыжники из мостовой (Новочеркасск мощен хорошей брусчаткой), ибо "булыжник - орудие пролетариата", а они, конечно, отождествляют себя с пролетариатом, а "городовой", еще помнится, - дореволюционная бранная кличка... Словом, скандал на весь институт¹⁹⁴.

И вот, услышав рассказ Панкова, Щербаков сразу постиг, что это не запугивание, не провокация, а искреннее дружеское предостережение, информация из стана врага. Тут же Кузьмичев. Переглянулись - решили: "Надо смириться". А Ванновский уже на трибуне, зачитывает проект их наказа. Они ему знаки подают, дескать, бросай. Он не понимает, собственно, просто не видит, ибо читает, не подымая головы. Тогда Иван посылает ему записку: "Сворачивай, уходи с трибуны!" Прочел Ванновский, на полуслове оборвал, сошел.

Потом Кузьмичев говорит Щербакову: "Бесполезны эти выступления. Существуют более надежные способы борьбы", - и рассказывает Ивану, что в городе Новочеркасске действует подпольная организация. Она небольшая, не свыше тридцати человек в ней. Но ищут дела. Прежде находились под его, Кузьмичева, влиянием, слушались его, но в последнее время он чувствует, что им недовольны. "Ты бы им больше подошел, ты для

них готовый идеолог", - уговаривает Андрей. Ну, Иван польщен. Ведь хоть Иван моложе курсом, но гораздо более подвижный, весь город ему знаком. А вот без него - не обойдется! "Они же просто против советской власти, против всякой революции", - думается ему, слушая высказывания членов организации. И недовольство с их стороны Кузьмичевым шло именно от этого: тот искал более правильных путей функционирования советской власти, чтобы все шло по справедливости, а они власть в гробу в белых тапочках видели¹⁹⁵... Так что Иван не стал раскрывать перед ними своих анархистских - т.е. коммунистических, но ультрареволюционных - взглядов. Произнес речь примерно такого содержания: власть-де называет себя рабочей, революция вершилась во имя рабочих, а что она дала рабочим? Ничего! Только хуже стало положение. Хотя у него сохранилось впечатление, будто слушатели были им довольны, но больше собраний таких не происходило, хотя несколько полуконспиративных встреч на углу, вдвоем-втроем, и припоминались ему. Так это и заглохло.

Для моей жизни самую важную роль сыграл в эти годы Андрей Кузьмичев тем, что был знаком с Женей Пименовой, со всем их семейством, много рассказывал о нем Ивану Щербакову, так что когда летом 1927 года Иван, пребывая в Ростовской доме отдыха по профсоюзной путевке две недели, повстречал Ларису Пименову, она уже была ему давно заочно знакома. Он завязал с нею знакомство, впрочем, выдавая себя за студента-медика, а не ветеринара (они были в доме отдыха вдвоем с Орловым, а тот не мог не приукрасить свое существование каким-нибудь враньем). Ей было 22 года, с ней были двое ее подруг, немного постарше, одна даже с ребенком. Сначала встречались только в компаниях, потом стали бродить наедине, читая друг другу стихи. Потом в Новочеркасске он стал бывать в доме Пименовых на Рабочей улице. Ухаживание длилось два года, и за этот срок они ни разу не поцеловались. Даже когда ночами он показывал ей Большую Медведицу, направляя своей рукой ее руку, никаких нескромностей он себе не позволял. И лишь когда 15 августа 1929 года Лариса приехала в Уч-Кулан, где с 10 апреля по 13 сентября Иван проходил производственную практику, они сочли себя мужем и женой, хотя никакого обряда - ни церковного, ни гражданского, ни просто со знакомыми - они тогда не справляли. А за сим последовало то, что почему-то надо называть "семейной жизнью", хотя, на мой взгляд, именно семьи-то у меня никогда и не было. Но об этом чередом, а мы займемся методическим выяснением, кто и что такое Лариса Пименова.

§ 7. Моя мать и ее предки

Родители Ларисы; двадцатый год; учительница на хуторе; сестры Лары; ухаживание Вани за Ларой; приезд в Лабинский район; генеалогия Пименовых

Корни моей матери проследить гораздо труднее, чем корни моего отца. И тому есть две главные причины: во-первых, все семейные документы Пименовых погибли при артобстреле 1942 года вместе с моей бабушкой Валентиной Васильевной, а во-вторых, члены этого семейства упорно не желали делиться воспоминаниями о прошлом, по возможности переделывая это прошлое в образ, удобный при советской власти. Хорошим символом к "показаниям" членов семейства служит такой эпизод. Когда Иван Щербаков впервые переступил порог дома Пименовых, Валентина Васильевна в беседе с ним нарочито упомянула, что ее покойный муж был, дескать, учителем. Щербаков, уже знавший от Кузьмичева, что ее муж был есаулом, внутренне хмыкнул: ври, дескать, а я послушаю. (Позже, когда Ваня стал зятем, Валентина Васильевна извинилась перед ним за неправду: сами знаете, каково перед чужими...)

По линии отца моей матери родословная сразу обрывается: мой дед Михаил был приемным ребенком (по одной версии, даже подкидышем) казака хутора Рыбного станицы Усть-Медведицкой (описание этого уголка Донщины см. в §§1-4 этой главы) Никифора Ивановича Пименова. Поэтому в нем могла течь любая кровь и, судя по скулам одной его дочери (Жени), можно думать (если только бабушка не согрешила), что текла калмыцкая. По той же причине точная дата рождения неизвестна, а год рождения - 1872. Впрочем, все точные формулировки из справки 1930 года, когда Ларисе Михайловне Пименовой важно было как можно сильнее прибедниться:

"Р.С.Ф.С.Р.

РЫБИНСКИЙ

Сельский СОВЕТ

Усть-Медведицкого района

Хоперского окр.

Н-Волжского края

20/VII-1930 г.

№ 247

СПРАВКА

Дана настоящая в том, что Пименов Никифор Иванович действительно был гр-н хут.Рыбного У- Медведицкого района из бедной семьи, всегда занимался хлеборобством, сын его Михаил Никифорович до ухода в полк тоже занимался сельским хозяйством. За неимением верховой лошади на службу он пошел фельдшерским учеником (пешим) в 1-ю отдельную казачью сотню, где окончил фельдшерскую школу и остался на сверхсрочную службу в той же сотне, после чего получил звание офицера в 17-м Донском казачьем полку, что подписью и печатью свидетельствуется.

Предc/совета Аристов

секретарь А.Токарев(а?)

гербовая печать Рыбинского сельсовета"

Вся справка написана на тетрадном листе в клеточку почерком секретаря и теми же чернилами, кроме подписи председателя, которая химическим карандашом. На обороте почему-то стоит почти истершийся штамп:

"...документа засвидетельствовано. ... 17/6 1940 года за № 4047."

Но в целом семейные предания не расходятся с этой справкой. У Никифора Ивановича были еще дети, но похоже, что никаких контактов с этими "родственниками" потомки Михаила Никифоровича не поддерживали.

Какая бы кровь ни текла в Михаиле Пименове, он был богато одаренным человеком. Самостоятельно, по самоучителям выучившись французскому и немецкому языкам, математике, он сдал экзамен на фельдшера, стал войсковым фельдшером в казачьей сотне, потом доучился и дослужился до офицера-врача и к концу германской войны был уже есаулом (что по Табели о рангах соответствует ротмистру и пехотному капитану, а также коллежскому асессору, т.е. VIII чину). Это не подтверждается никакими документами, но семейная легенда где утверждает, где намекает на это. "Дедушка всюду возил с собой сундук математических книг", - была любимая фраза моей матери (тот сундук, что погиб 10 июля 1942 года в Ростове). А почему ВОЗИЛ? Да потому, что у служащего жизнь была кочевая: сегодня тут усмиряют, завтра там наводят порядок. Михаил Пименов скитался вместе с полком, а дочери его рождались кто в Лодзи, кто под Полтавой, кто в Новочеркасске.

Его жена Валентина Васильевна родилась 22 октября (старого или нового стиля?) 1276 года то ли в Яранске, то ли в селе Харламовке Яранского уезда Вятской губернии. Отец ее Василий Харламов был кузнецом в этой деревне. Деревня и сейчас стоит, в ней живут исключительно одни Харламовы - сотня с лишним запутавшихся в родстве Харламовых, так что при отсутствии документальных нитей отыскать линию кузнеца Василия середины прошлого века - гиблое дело. Вопреки мифам, будто бы детям трудового народа был закрыт путь к образованию в царской России, Валентина получила достаточное образование, чтобы в 1901 году (в свои 25 лет) работать учительницей в Чебоксарах. Получала 15 р. Почему она обосновалась именно там, а не в другом месте, почему вскоре перебралась на Дон - неясно. То ли "на лечение" в теплые края, то ли родственники у нее какие-то в Новочеркасске были. Там она тоже учительствовала, и не позже 1904 года вышла замуж за Михаила Пименова. 23 марта (5 апреля) 1905 года у них родилась Лариса, 13 декабря 1908 года - Евгения, 15 мая (нового стиля) 1913 года - Зоя, 20 сентября 1914 года -Вероника. На фотографии около 1919 года вся семья изображена канонически: сидит устало развалившийся отец в мундире, на его колено положила локоть сидящая Зоя, на его плечо опирается стоящая Л ара, правее, ни к кому не прикасаясь, стоит Женя, перед нею сидит Вероника, положив голову на колено матери, которая сидит с журналом в руке. Мать в темном платье, почему-то очень напряженный вид, старшие девочки в форме Института благородных девиц (белые пелеринки), младшие девочки в домашних светлых с оторочками платьицах.

Ох, этот Институт! Страшенное название, закрывавшее все пути в советскую эпоху - а такое чудесное заведение! У одного из кретинов-совисториков (А.Левандовского) в мерзопакостной книжонке про Сен-Жюста брошена фраза: несмотря на то, что она обучалась в Благородном пансионе, она умела готовить обед и вести хозяйство... Разъясняю: да ведь как раз этому - как дешево и питательно сготовить обед, как заштопать дырку на платье, чтобы никто не заметил, как по-хозяйски и с улыбкой организовать жизнь себе и семье, как не бояться никакого труда для себя и семьи - учили Пансионы и Институты благородных девиц! Хотя Лариса родилась в Константинограде (переименован в Красноград) Полтавской губернии, отец уже обзавелся собственным домом в казачьей столице (см. §4) и выслужил офицерское звание. Тем самым дочери его заслужили право быть приняты в благородный институт.

Воспитывать их в походных условиях было бы затруднительно. Разлучаться же с женою, оставив ее с детьми, - для чего же тогда жениться? Словом, Лару, а потом и Женю приняли в этот Институт. Было это заурядное такое учреждение: хорошо обучало домоводству, языкам, послушанию властям, трудолюбию. Французскому, например, выучили Лару так, что сорок лет спустя она - безо всяких книжек - научила меня основам французского прононса и главным оборотам речи и письменности. И научила так, что, когда в университете я стал заниматься французским языком в общепринятом порядке, мне не нужно было ни в чем переучиваться¹⁹⁶.

Тем не менее от института у нее сохранились преимущественно томящие воспоминания. "Я была бедная, все меня презирали. Все ездили туда на извозчике или на своих лошадях привозили дочерей, а папочка приводил меня пешком. Или, придет пешком и принесет мне булочек покушать. Другим конфеты, шоколад носят, они надо мною смеются. Я плачу. А папочке говорю: не надо приносить булочек, нас здесь хорошо кормят." Или, играя с мячом, она разбила портрет в кабинете директрисы - в окно влетел. Мука рвалась из ее голоса, когда и сорок-пятьдесят лет спустя она мне повествовала про охвативший ее ужас:

— Madame, pardonnez-moi! J’ai brise, c’4est moi, brise Votre portrait! Pardonnez-moi! Votre portrait! C’est moi, moi... Je ne voulais point, pardonnez-moi.

— А директриса что? - спрашиваю я, в сотый раз выслушивая эту историю.

— Она обняла меня, стала утешать: "Mais ne pleurez pas donc, mon enfant". И мы долго плакали с ней вместе.

Про ту же директрису запомнила, как та повелительно произносила: "Пименова, не морщите лоб!" - и отучила-таки от этой дурной привычки, уродующей молодую девушку...

Лариса бывала счастлива, когда могла оказаться дома рядом с обожаемым отцом. А вот тремя годами младшая ее Женя, напротив,

рвалась в институт из зависти сестре. И, кажется, ее приняли на год раньше положенного возраста.

"Грянули впоследствии разные хренации", - поет поэт. Другим языком и трудно воспеть, пожалуй. Я так и не сумел вытянуть из моей матери всего, что она помнила про папочку. Покамест я был очень мал, она мне внушала, что он был убит на фронте, западном, в Галиции, при брусиловском, кажется, прорыве, в 1920 году. Ну, в ту пору я дат не ведал, все воспринимал на веру. К тому времени, как я вырос и просветился настолько, чтобы понимать, что - где имение, а где вода? — в 1920 году ни в какой Галиции не мог быть убит донской казак, сражаясь "на фронте", я одновременно вырос настолько, что не только дед мой, но и мать и отец мои казались мне бесконечно далекими "предками", их прошлая жизнь была чужая и неинтересная, я все сделаю лучше них, и нечего мне забивать голову ихней мурой. Словом, думать не думал про Михаила Никифоровича Пименова. Еще позже, когда я и даты знал, и закономерности понимал, и не только всеобщим прошлым, но и своим личным заинтересовался, мать моя отклоняла все поиски: "Ну, что ты ловишь меня на противоречиях? Прокурор ты, что ли?" - или: "Мало тебе, что уже сидел? Зачем тебя тянет копаться в чужом прошлом?" Но однако из разновременных реплик и проговорок я вынес твердое убеждение, что Михаил Никифорович перестал жить в 1920 году. Я склонен верить Жене, что в марте 1920 году в Новочеркасском соборе служили они всем семейством панихиду по нем. Вот только присутствовал ли гроб или была заочная панихида?.. Даже Жене было в ту пору меньше 12 лет, Зою и Веронику и спрашивать нечего. Мать же про ПАНИХИДУ никогда мне не упоминала. Она твердо знала, что единственная для нас религия - это атеизм, а ее воспитали, что всякую власть надо искренне чтить.

До конца 1918 года, до бегства атамана Краснова вместе с удиравшими с Украины немцами, жизнь в Новочеркасске шла более или менее заведенной чередой, и я не удивлюсь, если выяснится, что Женский институт функционировал бесперебойно до конца 1918 года. Потом, хотя красные и не брали Новочеркасска в 1919 году, через него потянулись такие войска, он так приблизился к фронтовой полосе, такая охватила и его, и Ростов разруха, что едва ли что-нибудь в нем могло правильно жить. А осенью 1919 года казаков и Белую армию стал косить сыпной тиф; когда красные вошли на тифозную территорию, тиф охватил и их. Страшно подумать, какое число генералов и офицеров (рядовые-то безымянны) попало в этот тифозный некролог. Больше, чем убито пулей. В конце декабря белые оставили Ростов, в январе красные вошли в Новочеркасск.

В марте - "тяжелая работа, нелегкая судьба" - без отдыху и почти безо сна чекисты из НОЧКИ расстреливали уже не сопротивлявшихся офицеров и казаков из Новочеркасска. На мой запрос насчет свидетельства о смерти М.Н.Пименова архив ЗАГСа Ростовской области сообщил (1976), что книги за 1920 год "сохранились не полностью", но моего деда нет в уцелевших записях за 1917-1923.

Мать мне никогда про "панихиду" не рассказывала, зато часто прорывалось ее воспоминание о пережитом страхе - "идут буденновцы". Собственно, и тут прямых слов не было. Ведь, как подметил один исключительно глубокий исследователь присталинской России, у советского человека с подсознанием на порядок сложнее, нежели у западного. Фрейд вот установил, что имеется "подсознание" (которое, правда, порой реванширует в виде невротически-психических расстройств). А у советского человека и самое сознание подчинено новому социально-психическому образованию, называемому "сознательностью". Это "цензор", который сидит в душе каждого человека и руководствует всеми СОЗНАТЕЛЬНЫМИ акциями личности. И моя мать РАССКАЗЫВАЛА не о своем страхе перед буденновцами. Она, грамотный советский человек, такого страха испытывать НЕ МОГЛА. Она рассказывала, что у них останавливался простой буденновец, или несколько человек их. И, уходя, один из них даже подарил кружку. Эта кружка хранилась потом в нашем семействе до этого артснаряда. К вещам, предметам обихода у нас вообще было отношение бережное, знали, как они трудно достаются... Да, так вот, повествование про сей светлый эпизод велось с интонацией и эмоцией, отнюдь не адекватной. Если не воспринимать СМЫСЛ, СЕМАНТИКУ, ПРЯМОЕ ЗНАЧЕНИЕ произносимых слов, а воспринимать лишь как музыкальную симфонию, то не было сомнения, что это - ТРАГИЧЕСКАЯ СИМФОНИЯ, что повествует о страхе, том ВЕЛИКОМ СТРАХЕ, куда входит и страх гибели, но и еще большой ужас, нежели один ужас смерти. Так как рассказ повторялся неоднократно, то порой встречались вариации: упоминалось, как "мамочка за всех нас боялась" (про покойную и воспитанную до революции МОЖНО было - сознательность допускала -предполагать, что она побаивалась органов советской власти в лице буденновцев, но сама-то грамотная Лариса Михайловна, к тому времени завуч советской школы, всякому сознательному человеку ясно, не могла никогда и на миг разделять подобных опасений!). И по крещендо интонаций, сопровождающих такие упоминания, можно было постичь - как постигаешь шопенгауровски-вагнеровскую Волю - ожидание Голгофы, царившее в этом семействе в конце января 1920 года. Пять женщин, старшей 44 года, потом 15, 12, 7 и 6 лет. И судьбой предназначены как родственники белого офицера на поток. И достанутся именно тем, о ком столь наслышаны, как о бандитах и безжалостных зверях.

Но, кажется, обошлось. Во всяком случае, по свидетельству моего отца, Лариса сохранила девственность. И повезло еще в том отношении, что из дома их никто не вышвырнул: заурядный был домик, и не на бойком месте. Более того, сохранилась мебель

("Распродажа домашних вещей оказалось для многих неожиданно неисчерпаемым источником восполнения жизненного бюджета на протяжении ряда лет", - свидетельствует М.В.Сабашников в своих "Воспоминаниях" как раз про такие ситуации),

Сохранилась различная утварь (последнюю бабушкину розетку я разбил уже в семидесятых годах, а ее театральный бинокль и сейчас порой

использую, хотя перламутр с него уже осыпается), кое-какие книги. Получив нужную закалку в Благородном институте, Лара немедленно взвалила на себя труд по содержанию семьи. Она стала шить на заказ (про домашнее шитье и говорить нечего - все умели) на ножной машинке "Зингер" (уже после ее смерти в 1969 году я отдал эту великолепную машинку Н.В.Гессе, а с ее эмиграцией она перешла Г.Дазмаровой). Стала чинить обувь - сапожная "лапа" и несколько кусков кожи завалялись в нашем семействе опять-таки до смерти Лары. Да и трудно назвать такое ремесло, за которое не бралась бы эта 15-летняя девушка. Но, конечно, конкурентноспособнее она могла быть и была в области знаний, культуры. Боже, до чего она красива на фотографии 1920 года! Так бы и влюбился и лелеял всю жизнь!

У меня не сохранилось никаких бумаг, из которых можно было бы извлечь сведения о ее учебе или судьбе до 18 лет (годы 1920-1923). В ее трудовой книжке, составленной в 1936 году, графе "образование" сказано: "среднее, удостоверение об окончании 4-й советской школы II ступени за № 956", но без даты выдачи. Первая запись о службе: с 11 сентября 1923 года "служба в Под'отделе Соцвоса в должности запасной воспитательницы" (со ссылкой на справку Новочеркасского окружного исполкома за № 20147, без даты), потом с 27 ноября 1923 года "служба воспитательницей в детдоме № 28, № 18, № 29 (со ссылкой на справку Ростовского окружного отдела народного образования за № 7395, тоже без даты) потом детдом № 8 (без ссылок). Хотя справка выдана ростовским ОНО, место работы находилось в Новочеркасске, что видно из другого документа, где уточняется, что это ведомство именовалось Управление Красным Детским Городком гор.Новочеркасска, что Пименова уволена "от занимаемой должности по сокращению штата". Видимо, очень туго было с работой, если в 20 лет ей пришлось отважиться на уезд из Новочеркасска в глушь и даль, как видно из отношения:

"Р.С.Ф.С.Р.

РОДИОНОВО-НЕСВЕТАЙСКИЙ

Сельский Совет

НОВОЧЕРКАССКОГО РАЙОНА

Ростовского округа

13/ХI 1925 г.

№601

С.п. Родионово-Несветайская

Уполномоченному х.Таврического 20-й сотни

Настоящим Сельсовет ставит Вас в известность что т.ПИМЕНОВА Л.М. временно назначена на должность зав. школой Вашего хутора, а поэтому предлагается Вам совместно с Комсодом сдать таковой все дела и школьное имущество.

за пред/совета подпись /Яковлева/

Врид секретаря подпись /Карпинский/"

Родионово-Несветайская станица удалена от Новочеркасска километров на 60, вверх по реке Большой Несветай, ближе к нынешнему городку Новошахтинск. Никакими автобусами в ту пору, конечно, не пахло, железной дороги туда не было, так что одна поездка из Новочеркасска должна была занимать минимум пару дней. А хутор Таврический и еще в сторону. Но и там места нет:

"Вход. № 17

поступ. 22/ХI-25 г.

ВЫПИСКА

из протокола № 7 заседания Род-Несветайского Сельсовета Новочеркасского района Донокруга от 20/ХI-§3-а.

СЛУШАЛИ: Отношение Черкрайоно от 6/Х 1925 г. на должность зав. школой х.Таврического № 20.

ПОСТАНОВИЛИ: Ввиду того, что постройка школы х.Таврического не закончена и в таковой занятий производить не предоставляется возможным, перевести т.Пименову в х. Дарьевку на должность второго учителя т.к. в Дарьевской школе на одного учителя приходится более 70 учащихся.

О перемещении поставить в известность ЧеркрайОНО.

Подлинный за надлежащими подписями.

С подлинным верно и препровождается зав, школой х. Дарьевки т. Аникееву для сведения

№716 22/ХI Секретарь подпись /Карпинский/"

Надпись на левом верхнем углу и в нижних строчках сделаны разными чернилами. Хутор Дарьевка Еще дальше верст на 15 от Новочеркасска, нежели Родионо-Несветайская. Через год 24 ноября 1926 года Пименову повышают, назначая заведующей школой хутора Дарьевки, на каковой должности она оставалась до 11 августа 1929 года, т.е. до брака со Щербаковым.

Тяжело ей там было. Почему-то от дома, где она жила, до школы было далековато ходить степной дорогой. Один раз ее окружили волки, но она стала жечь одну за другой тетрадки и махать перед собой. Они расступались, она проходила, они смыкались и следовали. Дошла. И неимоверно закалила характер, сделалась самостоятельной, самодержавной. На фотографии 1925 года с надписью "Первый год в деревне. Еду в Дарьевку", она сытее, чем на фото 1920 года, дурацкая прическа, но все равно миловидна. А на фото 1928 года с надписью: "После болезни. 18 марта 28 г. Дарьевка, тяжело..." - словно вновь вернулась красота 1920 года, хотя в ушанке и закутана шарфом. Есть еще групповая фотография со сложной - и пошловатой, и многозначительной - надписью:

"Снова в хуторе, снова далеко, бесконечные степи кругом; наше поприще очень широко, только трудно работать на нем! (мотив "Бубенцы"). 28 год. 22ЛХ. Х-й год. Товарищи, надеюсь, что это последний год. Кто за это, прошу подписаться! "Завша" Л.Пименова. "Шкрабиха" А.Быстрова. "Завпечками и веником" Иванова А."

Подчеркнутые слова позже были стерты: ведь исчисление бед на Дону велось с 1918/19. Сама школа, увы, на снимке не показана, только дверь и ступеньки крыльца.

Не все время Лариса пребывала в Дарьевке безвыездно. В 1926 году она съездила на летних каникулах в Ейск, хорошо покупалась в море, отдохнула и завела знакомство с одним врачом, который позже фигурировал как соперник Щербакову: когда, будучи на практике в Северной Осетии, он звал ее к себе, она отнекивалась, что поедет лучше в Ейск, к тому знакомому. Не знаю, побывала ли в Ейске, но Осетию не

посетила. Как уже упоминалось, в 1927 году летом в ростовском доме отдыха познакомилась с Щербаковым. Сохранилась ее фотография в этом доме отдыха - заурядная отдыхающая, без Ивана. Вообще, ни одной ее фотографии с Ваней не уцелело¹⁹⁷. Она старательно изничтожила их после разрыва, а он то ли не сберег, то ли попустил уничтожить их тем женщинам, с которыми жил после Лары. Первая их карточка вместе - от 1943 года, снятая мною, любительски и плохо проявленная.

В доме Пименовых мало-помалу происходили перемены. Женя, за которой ухаживал Андрей Кузьмичев, отвергла его. Что уж было истинной причиной, не знаю, но в процессе их взаимоотношений имел место и такой эпизод. Андрей послал ей письмо - лирическое, чуть ли не признание в любви. Женя вернула ему это послание, ничего не ответив по существу, но подчеркнув красным карандашом все грамматические ошибки в тексте (их было немало, хотя в разряд ошибок попали и слова, написанные с соблюдением дореволюционной грамматики). К своим двадцати годам Женя подарила свое сердце другому избраннику, тоже Андрею, но Небольсину. Андрей Владимирович Небольсин был уроженцем Сибири, кажется, села Стенниково Курганской области. Подхваченный вихрем революции, он наподобие Щербакова стал чекистом, но в отличие от него не разочаровался в деле защиты завоеваний Октября, не имел крупных неприятностей на службе, а медленно, но верно, повышался, закрывая на замок границу сначала для чукчей-эскимосов, потом для одесситов, потом для поморов-мурманчан. Все чистки в ВЧК, ОГПУ, НКВД миновали его, и в самые годы ежовщины он доставал нам пропуска на трибуны на Красной площади, на майском параде, а погиб в 1944 году в чине полковника под Смоленском. Женя уехала с ним, так что Щербаков, начав бывать в доме Пименовых, ни разу не встретился с нею, о которой был столько наслышан, до самого 1946 года. Женя не только полюбила Андрея. Она впитала и его убеждения, несколько позже ее приняли в ВКП(б). И когда после побывки дома она уезжала к Небольсину, служившему в то время начальником заставы на Чукотке, она надписала на своей карточке: "На очень долгое время мы расстаемся. М.б. и навсегда. Я, Лариса - большевичка не шутя. 10/IХ 1931, Ж." К этому времени Лара связала свою судьбу с Иваном, оппозиционность которого была очевидна, да, возможно, с сестрами была и пооткровеннее... А в искренности Жени мы еще будем иметь поводы убедиться. К слову, она единственная из сестер, кто, вступая в брак, сразу же взял себе фамилию мужа.

Зоя в 1927 году поступила на инженерно-механический факультет Донского политехнического института. Дата мне представляется несуразной, если вспомнить год ее рождения 1913. Но в апреле 1928 года она уже посылала с этого факультета Ларе фотокарточку с соответственной надписью - по ней я и датирую. Что именно в ее официальных документах

сфальсифицировано, я не знаю, но не допускаю мысли, чтобы друг дружку они обманывали. К этому времени Политехнический уже перебрался из Новочеркасска в Ростов, так что Зоя тоже редко бывала дома. Но бывала. И даже приобрела домашнее прозвище "Зоя-миротворица". Вероника же до середины тридцатых годов безотлучно жила с матерью, Валентиной Васильевной. Лара делала попытки поступить в вуз, но ни одна не удавалась. Ведь нужно было указать, где училась - до революции и после (помните анкету Щербакова, п. 6). Хорошо было Зое: она так молода, что никто не спрашивал про ее ученье до революции, а про отца можно было отписать, что-де мала была и не видела отца в семье (как 65 лет спустя сделала моя дочка, поступая на физфак). Ларе же никуда не уйти было от Женского института, после чего ее, даже приняв как-то по недосмотру, незамедлительно вычищали. Хотя я сильно забегаю против хронологии, но для полноты характеристики СЕМЕЙСТВА Пименовых надо обрисовать мужей прочих сестер. Зоя в тридцатых годах вышла замуж за ленинградца, даже питерца Ореста Николаевича Макарова - хмурого партийца, штурмовавшего Кронштадт в 1921 году. Он был из рабочих, приобрел специальность инженера-электрика и был из провереных-перепроверенных. Например, при строительстве Большого Дома в Ленинграде был допущен монтировать электропроводку в нем. По-моему, он был искренне убежден во всем, проповедовавшемся во времена Сталина, и с неодобрением относился к Хрущеву. Умер в 1971 году. Сама Зоя все-таки в партию не вступала, мужа пережила. Вероника тоже в тридцатые годы вышла замуж за Иллария Яковлевича Чеснокова, этакого типичного партийца-весельчака. Он был геологом, занимал какие-то крупные посты на Колыме, а потом в аппарате Министерства геологии под конец жизни (умер в 1970 году). Сама Вероника работала мелким клерком, но в министерских аппаратах, в частности, до конца своей карьеры - в аппарате О.В.Пеньковского. В партию не вступала. Мужа тоже пережила. Резюмируя, можно сказать, что все, кроме Лары выходили замуж именно так, как "требовала закономерность": за перспективных при этой власти женихов. "Капитанские дочки" тянулись к новому дворянству.

Как уже рассказывалось, Лара и Ваня встречались в свои дни и недели отдыха, встречи их были чем-то вроде праздника. Помимо неизбежных разговоров о том, что есть Любовь, какой она должна быть, и встречается ли еще Любовь в наше время, которые возникали во всякой компании, в которой присутствовали, они наедине делились своими литературными вкусами и читали друг другу стихи. Лара успела в свое время прочитать (вряд ли полностью) и Мережковского, и Достоевского, и А.К.Толстого. Она тоже была воспитана на "Чтеце-декламаторе", но не на том, что я цитировал в §4, а на дореволюционном. Увы, он у меня не сохранился, хотя вроде бы был до последних лет у моей матери (или Зоя себе забрала?). Помню одно стихотворение З.Гиппиус, которое и мать знала, и Зоя побудила меня выучить наизусть в моем отрочестве:

"По горам, среди ущелий темных, где гремел осенний ураган, шла толпа бродяг бездомных к водам Ганга из далеких стран. Под лохмотьями худое тело от дождя и ветра посинело. Уж они не видели три дня ни приютной кровли, ни огня. Вдруг вдали, во мраке непогоды что-то там мелькнуло на пути. Это храм, к нему под своды нищие спешат взойти. Перед ними на высоком троне Сакья-Муни, каменный гигант. У него в порфировой короне исполинский чудный бриллиант. Говорит один из нищих: "Братья! Ночь темна, никто не видит нас. Много хлеба, серебра и платья нам дадут за дорогой алмаз. Он не нужен Будде: у него, царя небесных сил, светят краше

груды бриллиантовых светил в чистом небе, как в лазурной чаше". Подан знак - и вот уж по земле воры тихо крадутся во мгле. Но едва притронуться к святыне трепетной рукой они хотят - вихрь, огонь и громовой раскат, повторенный откликом пустыни, далеко отбросил их назад. И от страха все окаменело. Лишь один, спокоен, величав, из толпы бродяг выходи смело, говорит он Будде: "Ты неправ. Или нам жрецы твои солгали, что ты кроток, милостив и благ, что ты любишь утолять печали и, как солнце, разгоняешь мрак? Нет, ты мстишь нам за ничтожный камень! Нам, в пыли простертым пред тобой! Это ты - с бессмертною душою?! О, стыдись, стыдись, Владыка Неба! Ты воспрянул, грозен и могуч, чтоб отнять у нищих корку хлеба? Царь царей сверкай из темных туч, грянь в безумца огненной стрелою - я стою, как равный, пред тобою и, высоко голову подняв, говорю пред Небом и Землею: самодержец мира, ты - неправ!" Он умолк. И чудо совершилось: чтобы снять алмаз они могли, изваянье Будды преклонилось головой державной до земли."

И вот, состязуя Гиппиус с Верхарном, они вполне напряженно-радостно проводили те редкие дни, что виделись. Не знаю, читала ли ему Лара Пушкина? Еще ее отец научил ее любить Пушкина, не столько за поэтическую форму, однако, сколько за человечность. "Вот, послушай, Ларочка, - говорил он ей. - Как озлобленно пишет Лермонтов, как он всюду видит только страницы злобы и порока, и как мягко, глубоко охватывает все это же Пушкин!" И, если читала Ване, то тот, конечно, тут же подхватывал вызов и "перешибал" Пушкина Маяковским, модулируя голосом, взмахивая рукой, всем туловищем порываясь в восторг, в раскаты Грозы Революции! И девушке, которая изо всех сил рвалась войти в этот новый мир своею, принять и понять его, как свой собственный, импонировал этот декламатор. Да он и внешне недурен собою был. Разве что лысина портила: он уже в двадцать с небольшим практически напрочь облысел. Но лысину он скрывал, не снимая кепку, а как раз по краю кепки у него росли еще волосы, так что мог произвести впечатление кудрявого.

В июле 1929 года Лариса Пименова сумела поступить в вуз, ликовала и на радостях приняла приглашение Ивана Щербакова, который с апреля находился на практике в Карачаевской автономной области, и вся светящаяся от возбуждения, примчалась к нему, еще не жить вместе, потому что и он там временно, и она вернется к себе, но поделиться счастьем. Добираться было трудно: сначала через Невинномысскую до Баталпашинской¹⁹⁸, потом далее к югу и вверх в горы до Микоян-Шахара¹⁹⁹, оттуда ущельем вверх по течению Кубани до впадения реки Уч-Кулан в Кубань. Это уже Приэльбрусье, но Тырны-Ауз, Терскол и современные подъемники-канатки левее, восточнее, по ту сторону Эльбруса, где серебряные рудники. Иван крайне гордился, что побывал в таких сказочных краях, он себе там даже приобрел трость с серебряной накладкой-надписью "Кавказ. Учкулан. 16/IХ 1929". Она сейчас висит у меня на стенке. Кто любит горы, тот неотрывно любовался бы оттуда крокодильей пастью

Эльбруса или же сунулся бы к перевалу Чиперазау (широко известный Клухорский перевал со всем Домбаем остался далеко правее, к западу).

Но Лариса не любила гор. Ей там было тесно. Это - первое разочарование. Люди там по-горному доброжелательны, но они не любили русских²⁰⁰ и уж совсем хмуро взирали на девушку в легких туфельках. "Никого там не было", - выражаясь распространенным штампом. Это - второе разочарование. У Щербакова уже было много женщин, но это не препятствовало ему остаться совершенно неграмотным в эротических вопросах, даром, что анатомию и физиологию полового аппарата проходил. А девушки, как известно, далеко не сразу начинают испытывать удовлетворение даже в объятиях мастеров овидиевой науки. Это - третье разочарование. (Впрочем, в этом пункте разочарование было не до конца. Когда при прощании она молвила было, что скорее всего не вернется к нему, потому что зачем? Все равно ничего не было, никакого удовольствия (говорилось не такими обнаженными словами, а всей совокупностью женской речи, но Щербаков сумел только так их сформулировать), то Иван дико рассвирепел, схватил, повалил и по-бычьи удовлетворил-таки "Леду".) Зато тем худшее разочарование ждало Ларису дома - в институт ее не зачислили-таки, отказали! Единственное, чем всерьез порадовало ее так много обещавшее лето - ей удалось перебраться из опостылевшей Дарьевки в станицу Красюковскую (тоже завшколой), что всего в 12 километрах от Новочеркасска по железной дороге. Теперь можно было каждую шестидневку (тогда были шестидневки, потом пятидневки, лишь в 1940 году их заменили неделями, т.е. семидневками) бывать дома. Впрочем, я не знаю, как тогда ходили поезда.

Щербаков остался продолжать практику (карачаевская порода коров одно время фигурировала в учебниках как высокопродуктивная, так что непременно там побывать надо было ветеринару), ненадолго вернулся в Новочеркасск, пришел к Пименовым уже как зять, и Валентина Васильевна его угощала пирогами, после чего снова умчался на другую практику в другом месте (по лошадям). К слову, во время этого "празднования свадьбы" у Пименовых имел место символический эпизод. Гостей было мало: свои да пара приятелей Ивана. Никакой формы регистрации, никаких смен фамилий, никаких колец - так было принято тогда, "пореволюционному", "без буржуазного ханжества". Но что-то ели, что-то пили, шутили и всяческого хорошего желали. В разгар веселья Валентина Васильевна вспомнила, что у нее в погребе зарыта со времен чуть ли не ее с Михаилом Никифоровичем свадьбы бутылка коньяку. Все воодушевились, слазила она в погреб, принесла, разлила, выпили - "уксус, чистый уксус!" - до старости с ужасом восклицал мой отец, не дурак выпить. Но никто не подал виду, не обидели старушку (53 года). Зато позже при ссорах с Ларой Ваня вспоминал, что так ведь оно и было ему проречено: вместо коньяка - уксус! Кстати, Иван Щербаков родился под знаком Близнецов, а Лариса -

под знаком Овна. По гороскопу сочетание этих двух знаков делает возможным дружбу и любовь, но сходства характеров - нет. По восточному же гороскопу Иван родился в год Тигра, а Лара - в год Змеи, а такие пары решительно не подходят друг другу и приносят несчастье. Впрочем, остальные характеристики в этих гороскопах с трудом применимы к Ларисе и Ивану.

Хотя уже числясь мужем и женой во всеобщем мнении, жили они еще порознь, в разных городах. Но когда он получил диплом и был направлен в распоряжение Майкопского окружного ЗО или ЗУ, которое адресовало его в Лабинский район село Мостове или Мостовское, километров 30 к югу в предгорья от Лабинской²⁰¹, то она уволилась из Красюковской школы и приехала к нему. Тут у них сразу же затеялись раздоры. Места в школе в Мостовском не было. Ожидалось, что вскоре освободится место по другую сторону Лабы, но покамест - не было. Зато было место в дальней школе, километрах в 50 в горы. Лара не хотела ждать. Диктовало ли ей нежелание ощущать материальную зависимость от мужа; опасалась ли она, что перерыв в трудовом стаже еще больше затруднит желанное высшее образование; взыграло ли натуральное намерение показать, кто будет главным в семье; жаждала ли она, чтобы муж ее по-настоящему приструнил или умышленно злила, чтобы еще раз пережить "бычье" удовольствие²⁰², - в мешанине подобных страстей никому не разобраться. И Лариса уехала на хутор Ершово Соколовского сельсовета, за полета верст от молодого супруга. (Это - единственный населенный пункт, которого я не отыскал на картах.)

Я не удивился бы, если бы Иван просто не заметил ее отъезда: жить вдвоем он еще не привык, а работы на него навалилось невпроворот: свирепствовало зараз несколько эпидемий, из которых наиболее - ящур (скотину сгоняли в крупные стада и она делилась своими заболеваниями - об этом коллективизаторы не думали). А население не очень-то доверяло ветеринарным врачам вообще, в год коллективизации хмуро смотрело на каждого нового начальника, а тут по аулам да станицам искони привыкло владеть оружием и пользоваться им... Не раз Щербакову и второму ветеринару приходилось отказываться от проведения прививок под дулами наведенных на них ружей. Не раз - удирать из-под топора, за который хватался хозяин околевшей лошади или павшей коровы. А то и в суд на него владельцы подавали или заявления "в район" строчили. Где уж тут деликатность чувств ощущать! Он-то всегда был склонен скорее самозабвенно погружаться в работу, нежели волноваться чужими переживаниями.

§ 1. Бешеная собака помогает мне появиться на свет

Щербаков в Лабинской, возвращение Лары; мое рождение; гороскоп и хироскоп; подлог с метрикой; мобилизация в соцсектор; развал семьи; Щербаков женится на Терпонасян; голод в совхозе "Кубанец"; "вредительство"; Пименова кончает пединститут

Итак, моя - пока еще будущая - мать Лариса Пименова 31 марта 1930 года уволилась из Красюковской школы и приехала в село Мостовское Лабинского района, где с 5 марта уже работал мой - тоже будущий - отец Иван Щербаков. День ее рождения - 5 апреля - они "отпраздновали" вместе, но уже с 12 апреля она работала на хуторе Ершово в нескольких десятках верст от М остове ко го, где остался Ваня. У нее от этого Ершова остались самые гнетущие воспоминания, у него от деятельности в Лабинском РайЗО - только профессиональные. Уж я не стану пересказывать его саги о том, как он там дозировал прививку от ящура ("перезаражение", употребляя технический термин), или спорил с милиционером, травить ли больных сапом лошадей стрихнином или стрелять их. Милиционеру было жаль лекарства с неведомым и таинственным названием "с-стри-ии-их-хни-н", а постреливать он любил. Но лошади при расстрелах ведут себя не так послушно, как люди, а безумствуют, вырываясь. Щербаков даже и не пил практически в это время. Разве изредка, заходя домой к жившему там ветфельдшеру, который тоже пил не часто, но иногда по-семейному угощал. С ним он встречался не только по работе, но и подружился, поэтому был несказанно изумлен, когда овчарка фельдшера вдруг вздыбилась на него, Ивана, и укусила пару раз за икры, а потом убежала. Ведь она его прекрасно выучила, и хотя хвостиком не виляла, но спокойно пускала во двор и в дом, провожала с хозяином. А тут - такой афронт. Не брюк было жалко Ивану. Он так давно околачивался в горах и предгорьях, что не успел заметить кончины нэпа, рождение которого столь волновало и возбуждало его восемь-девять лет назад. При нэпе купить штаны было не проблема, а вот когда тем же летом 1930 года Иван съездил по делам в Новочеркасск и Ростов, тогда он увидел, что потеря штанов - потеря невозместимая. Что все костюмы исчезли, слизнуло их, они уже НИЧЕГО НЕ СТОЯТ за отсутствием предмета стоимости. Нет, о штанах он еще не догадался пожалеть. Но он же был культурный ветеринар и знал, что собака ни с того ни с сего не покусает, если она не бешеная. Подумать на собаку своего хорошего знакомого, что она - бешеная, вроде бы неприлично. Обидно знакомому. Тем более, что собака вернулась с речки, бегает по двору как ни в чем не бывало, никого больше не кусает... Но, с другой стороны, он знает, что в округе широко распространено бешенство. С третьей стороны, выученные в институте правила "техники безопасности" настоятельно требуют в таких случаях: а) собаку немедленно пристрелить или изолировать, б) человеку произвести прививку от бешенства (вакцина Пастера). С первым предложением Иван обратился к фельдшеру, владельцу собаки, но тот его высмеял и сажать овчарку на цепь отказался. Второе, то бишь прививку, жившая там врачиха готова была бы сделать, считая, впрочем, мысль о ней блажью и трусостью молодого специалиста, да не было у нее ничего необходимого. Стала отговаривать:

— Да зачем Вам прививаться? Заприте собаку и понаблюдайте за ней. Если увидим, что она взбесится, тогда и проведем Вам прививку.

— Ну, знаете, Вы просто неграмотно рассуждаете! Да я же раньше заболею, чем у собаки проявятся наружные признаки бешенства!

Словом, поколебавшись пару дней - не засмеяли бы - Щербаков все же спустился по Лабе в Лабинскую, дабы привиться там. Там вакцина имелась, начали ее ему научно вводить. А процедура сия медленная, не одна неделя нужна. Прошло, кажется, недели три, прежде чем его выписали из больницы и он вернулся в Мостовское. Первым его встретил фельдшер, владелец покусавшей собаки:

— А собачка-то взбесилась. Пришлось пострелять.

Так педантичность и следование инструкции были зримым образом вознаграждены безотлагательно. Но это еще не вся награда. Ведь Ваня и Лара переписывались, он ей и про собаку и про то, что умнее врача оказался, не мог не написать. И фельдшер в его отсутствие, когда заметил бешенство своей овчарки и забеспокоился об Иване, тоже по своей инициативе жене Ивана написал. Людей в горах мало, они внимательны друг к другу. Так что Лара мгновенно проведала про беду, постигшую ее мужа, встрепенулась и примчалась к нему.

Ведь она же любила его, хотя и была неуступчива. Ну, поссорились они, но ведь теперь же БЕШЕНАЯ СОБАКА! Да и ссора ли то была? Стоило ли думать о прошлом? Ведь ПОКУСАННЫЙ ИВАН - это совсем другой Иван, он переменится, будет чуток, не позволит себе, как прошлый раз... А что было "прошлый раз"? Как живую картину представляю себе, с каким внутренним ликованием выезжала Лара из Новочеркасска в конце марта и эту треклятую Лабинскую: они приедет к Ване как раз к своему дню рождения, и они вместе и только вдвоем чудесно его отпразднуют! И вообще-то она всегда была чувствительна к этому дню - Дню Рождения, а тут столь знаменательная дата Двадцать Пять Лет! День рождения - любимый рядом, такой чуткий, заботливый, предупредительный... Естественно, что она видела не реального Ваню, а свое собственное романтическое представление о возлюбленном. Ее представление о празднике и счастье было, как у большинства женщин, крепко увязано с идеей цветов, букетами, корзинами, венками... "Ты живешь без черемухи" - было в ее устах самой решительной формулой осуждения. А выяснилось, что и цветов-то Ваня не заготовил (в аулах, где цветы растут на обочинах, к ним отношение иное, нежели у горожан), и вообще едва не позабыл про великий праздник. Даже о работы не сумел избавиться на этот день, бегает по своим коровам-свиньям! И в комнате никакого уюта (он всю жизнь жил по-спартански, хотя аккуратно). Конечно, она обиделась. Но грош была бы ей как воспитанной женщине цена, кабы она так в лоб и сказала бы Ване, НА ЧТО обиделась. Он бы, пожалей, еще за цветами сбегал бы, и выпросил бы у соседей лишний ящик для исполнения обязанностей стула или стола. Но разве такому "вниманию по подсказке" можно радоваться? В любви ценится только то, что дается без просьбы, без подсказки, без вынуждения – и в точности совпадает с невысказанным наличным желанием. "Сам должен почувствовать, что так надо". И она стала давать ему понять, какой он ВООБЩЕ нечуткий - то тем, то этим. Он до какой-то минуты просто ничего не понимал, о чем это она, а когда было сказано достаточно много, то взъярился, пошел грубить. Ну, тогда она решила его проучить и ухватилась за возможность уехать, авось побежит за нею... Но он не едет, урок пропал впустую, длить его бессмысленно - и вот подворачивается такой прекрасный предлог, чтобы вернуться, не роняя лица и не признавая своей неправоты, что было бы педагогически неправильно... Сумбур? Но жизнь наша в общениях с женщинами и состоит из таких сумбуров, и

блажен тот, чья ладья умеет плыть по компасу в магнитной буре мщений за кажущиеся обиды.

Словом, она примчалась. Благо наступали летние каникулы. Тут у них начался медовый месяц, длился он два месяца: июль-август. Так я был зачат. Пусть грядущие поколения специалистов по генной инженерии устанавливают, мог ли фильтрующийся вирус бешенства и сопутствующие ему энзимы повлиять на зародыш и на мой темперамент. Во всяком случае, когда я прежде впадал в бешенство (увы, и это в прошлом; уже долгие годы, как я ни на кого и ни на что не рассвирепевал до бешенства...), я всегда себя оправдывал: ведь я был зачат слюною бешеной собаки, мне 100% скидки! В период примирения и любви супруги нашли компромиссное решение дилемме работать Ларе в Ершово или в Мостовском. На очень короткое время - на сентябрь - она согласилась переехать под Мостовское, в станицу Зассовскую, но далее они вообще уехали из Мостовского. Не домой в Новочеркасск или в Ростов, конечно, хотя Л ара давила именно в этом направлении. Щербакову еще предстояло отрабатывать свою контрактацию три года. Но с гор - в степи. И севернее. И ближе к "центру", "культуре", к железной дороге, словом²⁰³. В пределах Майкопского округа, но в другой район его, в станицу Дондуковскую (у меня в метрике и паспорте ошибочно написано "Дундуковская", а у матери в трудовой книжке "Долсуковская"). Там и ветеринарный участок был расположен превосходно, и жилищные условия ветеринарам созданы были шикарные.

Комический эпизод. Эти прекрасные условия были вырваны дерзостью одного сподвижника по ВЭО ранее упомянутого проректора Балашова. Тот, тоже член правления ВЭО и в ту пору начальник окружного ветупра, заехал как-то в родную Дондуковскую и ужаснулся, как безобразно плохо оборудован в ней ветучасток. Ни помещений, ни условий, ни для людей, ни для скота. Ну, пошел он плакаться в партком той же станицы, и очень уж ему приглянулся дом парткома: и дом просторный, и сараев подсобных много, и двор, пригодный для приема животных. Пьет он с секретарем парткома и приговаривает: вот кабы вы этот дом ветеринарам уступили, мы бы вам все эпидемии в мире ликвидировали! А тот с пьяными слезами отвечает, что ему, мол, для хорошего человека ничего не жалко, не то что дом с участком, и жену и мать готов отдать. Но один-то пьян был, а второй собеседник - прикидывался пьяным. И вот он взял и тиснул в газете, что, мол, в осуществление выдвинутого партией лозунга "Лицом к деревне" партком УСТУПИЛ свое здание и прочие строения ветуправлению, выражал от имени больного скота горячую благодарность и заверял. Областная редакция охотно напечатала такой отклик на указание Свыше, что, дескать, партийные и советские руководители на местах благородно повернулись лицом к деревне. А в парткоме, прочитав уже вышедший номер газеты, крякнули, матюкнулись, но делать нечего, перебрались в другой дом, а этот достался ветеринарам. Было это примерно за год до приезда Щербакова, так что того пронзило, что здание было не деревянное, а каменное, просторное, много подсобок, а стационар был даже оснащен микроскопом.

Итак, с начала октября 1930 года мои родители оба уже работают там: Щербаков ветврачом, Пименова учительницей. Они туда переехали даже втроем, ибо в Мостовское к ним приехала Валентина Васильевна,

которая последовала и в Дондуковскую. Правда, она жила с ними недолго: когда Лариса получила декретный отпуск перед родами, они обе уехали домой в Новочеркасск. С тещей Иван уживался хорошо, лучше, чем с женой. Там, в Новочеркасске я и родился в 4 часа утра (не знаю только, как тогда было сдвинуто время) 16 мая 1931 года, в субботу, т.е. "опоздав", ибо по астрологии мой счастливый день - Пятница.

Мне когда-то Валерий Сухов составил правильный, "научный" гороскоп с учетом всех светил и часа рождения. Увы, не сохранился гороскоп, умер и Валя... Но согласно восточному гороскопу, я родился в год Овцы (она же Коза), а люди, родившиеся в год Овцы,

"имеют способности в области изящных искусств. На первый взгляд, все у них складывается удачнее других, но они часто бывают застенчивы и беспорядочны. Они всегда отстаивают свои интересы, нередко любят свое дело. Денег у них, как правило, достаточно. "Не пускайте Козу на свою дачу - все объест!" Идеально подходят им как друг и спутник жизни Кролик, Кабан, Лошадь. Более или менее подходит Тиф, Дракон, Овца, Обезьяна. Решительно не подходит и приносит несчастье Вол и Собака. То же относится к годам с соответствующими названиями".

Черт бы побрал того, кто скажет, будто бы у меня "денег достаточно"! Да и изящные искусства, видит Бог, мне не по зубам. Хотя, впрочем, нашлись кретины, которые после моей статьи о Глазунове стали обращать со мною как с заправским критиком по живописи, на выставки звать. А вот интересно, что год Собаки был всегда для меня годом тяжелых событий: 1946, 1958, 1970, 1982.

Согласно европейской астрологии я родился под знаком Тельца, он же Бык:

"Знак Земли под покровительством Венеры. Характер застенчивый, натура эмоциональная. Знаку Земли Телец обязан силой и здравым смыслом, но Венера придает солидному и практичному Тельцу мягкость, любовь к комфорту. Чувственность и лень - два противоречивых желания - делают его существом сложным. Он любит материальные блага, вместе с тем расточителен. Стремится к уюту, но часто неряшлив. У него страсть - найти радость. От Земли берет неисчислимые силы. Обладает здоровым инстинктом животного. Телец капризен, упрям по мелочам, но в общем обладает характером спокойным, податливым, терпеливым. Он любит завязывать знакомства с людьми высокопоставленными, влиятельными. В свое отношение к людям вносит много элегантности и капризности. Любит искусство и архитектуру. Отличные строители и декораторы, портные, повара. Могут проявляться в декоративной живописи, прикладном искусстве, моделировании одежды, декоративном искусстве, создании кожаных изделий. Счастливый цвет - зелено-желтый и ржавый, камень - изумруд, металл - медь, талисман - сова, день - пятница, буква - N ("ню"), символ - алхимик, число - 14, существо - регенерация, характер интеллекта - терпимость, характер эмоций - воздержание, характер действия - нерешительность. Наибольшее соответствие характеров: Дева, Козерог, Телец, Дружба-любовь с Раком и Рыбой. Отсутствие понимания со Львом и Водолеем. Противоположность, но и дополнение - Скорпион".

Следя этот перечень профессий, вижу, что не ту дорогу избрал в жизни. Впрочем, что такое геометрия, как не вышивание гладью? Первый гороскоп распределял в крупные группы по годам, второй - по месяцам, а

вот третий, распределяющий чуть ли не по неделям. Согласно травяному-древесному гороскопу, родившиеся 15-24 мая,

"рождены под знаком Каштана и суть Справедливые, Красота Каштана не каждодневная, выигрывает лишь при близком знакомстве, ибо он не стремится к вниманию. Обладает высоким чувством справедливости, реагирует живо, способен бороться за какое-нибудь дело, но способен и отстраняться. Это врожденный дипломат. В любви утонченный, изощренный. Нелегко находит партнеров, хотя к этому очень стремится. Если любит, то лишь раз. В обществе щепетилен, раздражителен, чувствителен, неприспособляем, но все это из-за неуверенности в себе. Поэтому часто принимает позу высокомерия, а в действительности страдает, если не находит понимания и отклика. В семейной жизни очень предан и рассудителен, необычайно расторопен и предприимчив в привычных домашних делах. Судьба Каштана больше зависит от обстоятельств и других людей, он всю жизнь борется с превратностями судьбы, не получая удовлетворения. Люди этого знака: Жан-Жак Руссо, Бальзак" -

и, добавлю я, А.Д.Сахаров, Э.С.Орловский, Л.Я.Волохонский, М.А.Булгаков. А насчет того, якобы Каштан "никогда не получает удовлетворения", то вранье это: я сотни, тысячи раз получал удовлетворение в жизни. Как-то пару лет назад остановила меня цыганка и начала стереотипное "гадание": преследует-де тебя судьба, не знал ты в жизни счастья... Я расхохотался и со словами: "Тут ты врешь, я в жизни был очень счастлив. Дай Бог твоим детям и внукам столько счастья, сколько мне в жизни выпало", - дал ей монету и ушел. Конечно, если толковать Удовлетворение как достижения Сверхвысокой Цели, единственной и глобальной, то я ее не достиг, но кто из живущих мог бы сказать прижизненно, будто - ДОСТИГ?

Тут еще надобно было бы приложить рисунок линий руки, но на машинке я не умею размножить его, так что снимок моей ладони останется для хиромантов в одном экземпляре в моем архиве. Несколько самых бросающихся в глаза хирологических признаков моей ладони. Четко и глубоко выраженная линия жизни, тянущаяся лет 90, если бы не встреча-слияние-пересечение ее то ли с линией здоровья, то ли с линией судьбы (сверка по правой руке уточняет - слияние с линией судьбы) где-то в районе лет 70 (сверка дает - 50, а потом разрыв линии, вещающий либо смерть либо тяжелую болезнь). Параллельно линии жизни идет неплохо выраженная линия Марса, что, как известно, подкрепляет и так уже явно выраженную незаурядную жизненную силу. Линия жизни изборождена многочисленными препятствиями, но ни одно из них не приводит к прерыванию линии жизни, из чего можно судить, что до того времени, когда "жизни у тебя уже не будет, а будет одна судьба", все препоны будут преодолеваться. Хорошо развит бугор Венеры со многими сладострастными черточками. Линия головы поздно отходит от линии жизни, что означает поздно проявившуюся оригинальность и самостоятельность. Линия здоровья довольно слабо выражена, что означает весьма крепкое здоровье. Линии, отмечающей склонность к оккультным наукам, нет. Многочисленные и длинные линии, восходящие к пальцу-Аполлону, свидетельствуют о даровании в области искусств, литературы, поэзии, интеллекта. Туда же восходит линия Судьбы. Никаких признаков административных успехов. Множество угроз, протянувшихся от Сатурна. Линия сердца вещает множество детей, полтора брака, а ее завершение на бугре Сатурна намекает на жестокость в любви. Двойная

браслетка, что, как известно, является хирологическим признаком громадного везения и такой удачливости, что "просто диву даешься, как это ему с рук сходит!" Пальцы - средней интеллигентности, недурной приспособляемости. Никаких узлов. Ногти свидетельствовали до примерно 50 лет о хорошем обмене веществ, потом появились пятна и бугристости.

Графологические признаки будут сообщены позже, когда выучусь писать, а отпечатки моих пальцев спрашивайте во многих тюрьмах Советского Союза: во Владимирской, в Калужской, в Красноярской, в двух Ленинградских, в двух Московских, в Новосибирской, в Свердловской, в Сыктывкарской, в Ярославской. Впрочем, стоп, Московскую, точнее Бутырскую, равно как и Сыктывкарскую, что стояла на улице Домны Каликовой, тюрьмы снесли. Да и непонятно, где нынче архив политического корпуса Владимирской тюрьмы: остался в ней или перевезен в Чистополь? Я уже давно примечаю сию тенденцию - дабы не пришлось потом приколачивать к зданиям мемориальные таблички: "Здесь сидел и работал Р.И.Пименов" - загодя сносят эти самые здания, или хотя бы этажи, как поступили с домом, в котором я жил в Ростове, со зданием Коми филиала Академии Наук и многими другими. Тем более оснований торопиться с написанием мемуаров, пока я сам еще не перепутал, где высились эти корпуса и какими заборами-сетками были они обнесены!

Нет, когда я родился, родители мои о таких мемориальных досках не загадывали. Правда, революционное будущее мне было предназначено уже самым выбором имени. Отец мой, как рассказывалось, выше всего чтил тогда Петра Алексеевича Кропоткина и даже сумел как-то между всех своих дел около 1930 года побывать в Москве в Музее Кропоткина; в Москве жила его тетка Оня, а у той живала ее сестра Прасковья Андреевна с сыном Михаилом. В жизни же Кропоткина имел место такой эпизод. Обитал он во Франции, издавая анархистскую газетенку Lе Revolt, что означает "Бунтарь". За что-то его посадили власти на месяц-два. Он, переписываясь с женой, "конспиративно" спрашивает: "Как поживает наш малыш?" – имея в виду газету, и она это понимает. Так как власти закрыли и газету, а друзья-товарищи возобновили ее под названием La Revolt ("Бунтарша"), то жена отвечает: "Наш малыш скончался, но ты не печалься об этом, потому что появилась малышка-девочка ничуть не хуже него". Какой-то тюремщик прочел это письмо жены мужу и долго возмущался бесчувственностью этих матерей-анархисток; мораль - не читайте чужих писем, их не понять. Ивану запало это название, все же и он в гимназии учил французский язык. Ларе же это слово понравилось своим звучанием, да и нормально можно было в те годы делать детям революционно-звучащие имена: В.И.Лен и В.И.Лена, ВладЛен, Владилена, Нинель (Ленин наоборот), ТроЛен, Нарет, Сталина, Коммунар, Р.Эя (Революция-Электрификация), Р.Э.М. (Революция - Электрификация Мира), К.И.М.(Коммунистический Интернационал Молодежи) - кажется, опубликована даже брошюрка об этом феномене. Поэтому она послушно выполнила волю мужа и нарекла новорожденное чадо "Револьт", отбросив, конечно, последнюю гласную французского слова по законам русского звучания. Уже после 25 лет я дознался, что, во-первых, в выборе моего имени мои родители не были оригинальны, а во-вторых, что есть эстонское (или, точнее, эстляндское) имя Револьдт и ударением на первом слоге. Если верить кап.Правдину, то в том доме на улице Теряева, где меня арестовали, проживал в тот же год еще один Пименов Револьд, из-за чего у них возникла путаница и одно время они следили за ним вместо меня. Впрочем, в семье меня звали "Волик", "Волечка", мальчишки - "Волька",позже "Волентяй".

Родился я, как сказано, в Новочеркасске, но и в метрике моей и в паспорте, и во всех документах сказано, будто бы я родился в станице Дундуковской Майкопского района. История любит подсовывать фальшивые документы, она озорница и смеется над кабинетными историками, с профессорским высокомерием отвергающим мнения, "не подкрепленные документами". В моем случае история шутила руками одного армавирского карманного воришки. Вот как.

Иван поехал в Новочеркасск полюбоваться на новорожденного (Лара не торопилась возвращаться в станицу), посмотрел, взял все документы (чтобы стимулировать ее возвращение) и поехал назад на работу. Сразу же почти пришлось еще ездить, ибо его стали перебрасывать на другое место (об этом подробнее дальше), и при пересадке в Армавире у него сперли весь сверток с документами и деньгами. Ну, кабы свои личные, их еще можно бесшумно восстановить. Но как быть с метрикой, выданной новочеркасским ЗАГСом на мое имя? Извещать жену, что вот, мол, такой я растяпа, мне даже документов собственного ребенка нельзя доверить? Сходи, милая, продублируй?! Ване уже предовольно перепало от молодой жены, чтобы догадаться, что мало ему не будет, что Лара станет надолго припоминать. Надо выкручиваться. Как? Очень просто. В станице Дондуковской Щербакова все знают, он там важная фигура, ибо у каждого почти имеется свой личный скот (ведь даже коров и то не загоняли повально в колхоз, а есть скот и помельче). Он идет в какую-то контору, ничего не говорит про утерянную метрику, а просто сообщает, что у него родился сын, так-то его назвали, мать с младенцем остались дома, без формальностей давай пиши бумагу. Ну, для убедительности еще медицинский спирт ставит, само собой, на стол. Что у него прибавление в семействе, действительно, знали все кумушки и все собаки в станице, видели еще Ларису брюхатой, судачили. Так что обмана тут нет, написали, подписали, пропечатали справку для Щербакова, а он по этой справке получил уже метрику (почерк, которым она заполнена, подозрительно смахивает на почерк моего отца) в Ростове 2 июля 1931 года, а с нею в руках было куда как легче объясняться с женой насчет потерянных или украденных документов. В этой ситуации можно уже отшутиться, помянув уксус-коньяк, например. И сколько потом я милиции ни пробовал втолковать, что место рождения у меня в документах указано неверно, - бесполезно. Милиционеров, как и историков, никакой правдой не проймешь. Им подавай бумажки с печатями, а что все печати давно фальшивые, как им это вместить, бедным? А какие у меня бумажки? Есть, правда, квитанция №54696 от 27 июня 1931 года о приеме областной газетой "Молот" от гражданина Щербакова И.Г. объявления о хищении у него документов, но в квитанции поименованы "учетный воинский билет, удостоверение райЗО и проч. документы". Метрика - не названа. Ну, и обойдусь без доказательств. Я знаю жизнь и факты, а милиция и историки пусть жуют бумажные документы. Я же при взгляде на "документ" сначала проигрываю десяток разномастных сценариев: как, для чего, при каких обстоятельствах был выдан (сочинен) сей текст? И qui prodest - лишь один из многих вопросов, которыми я задаюсь, реконструируя жизнь в ее алогичности. А реконструировать надо "по Станиславскому", т.е. актриса, играющая Анну Каренину и режиссер, ставящий Каренину, должны - для вживания в образ Карениной - представить, как она ездила бы на велосипеде.

Я ничего не могу вспомнить из первых лет. Знавал я человека, который родился в октябре 1940 года и который утверждает, будто помнит бомбежку Ростова в декабре 1941 года. Я не из таких ранних. Ничего не

помню, только со слов родителей говорю. С их же слов знаю, что спал я не в колыбели, не в кроватке, не в люльке, а в корыте. Да, тогда стиль жизни был таков, что и корыту были рады, не гнушались им. Впрочем, корыто длилось недолго. Упомянутые поездки моего отца были связаны с тем, что его тогда МОБИЛИЗОВАЛИ в социалистический сектор. "Мобилизовать" не значило "призвать на военную службу", а - призвать на службу, "приравненную военной". (Ох уж это "приравнивание"! Мандельштамы для получения каких-то пайков были "приравнены" в 1932 году к народовольцам. Для внеочередного получения билета в железнодорожной кассе или денег в сберкассе к инвалиду Отечественной войны "приравнивается" инвалид Афганистана или Венгрии, или даже лагерный надзиратель, не нюхавший никакой войны. Самый выдающийся случай "приравнивания", пожалуй, приключился с художником Анненковым, которого для-ради получения молока "приравняли" кормящей матери. Существование приравнено жизни, аккуратное отсиживание служебных часов - работе, а творческая активность и непоседливость - тунеядству...) В ажиотаже 200%-й коллективизации и пятилетки в четыре дня некоторые категории специалистов провозглашались мобилизованными. По разнарядке - столько-то представь мобилизованных. И - никаких увольнений по собственному желанию, никаких споров о зарплате, месте и условиях работы. Покамест ильфо-петровы писали шаржи на инженеров-летунов, которых не устраивает оклад, которые срывают великие планы и стройки эпохи самовольным отъездом из-за недоплаченных подъемных, на самом деле то один, то другой слой инженеров, врачей, ветврачей лишался обычных трудовых и гражданских прав, превращаясь в "мобилизованных"; хорошее шумовое прикрытие! И с чего это Щербакова "мобилизовали в соцсектор"? Словно он до того работал не на райзоуправление, а на какого-то частника! Даже территориально он остался работать в том же Северо-Кавказском крае, только чуть севернее переместился: в станицу Медведковскую, что километров 60 к северу от Краснодара по железной дороге. И, кажется, даже прибавилась несколько зарплата - впрочем, покупать на нее уже было нечего, а питание им шло, конечно, бесплатное и преотличное. Главное, что никаких суррогатов, все натуральное, без синтетики. Но семейная суть мобилизации заключалась в том, что она лишала его надежд на уход с сельской работы, на возвращение в Новочеркасск или Ростов. Ведь по контрактации он был обязан отработать три года - больше года уже отбыто - или возвернуть стипендию, а тогда может катиться на все четыре стороны. При мобилизации он не смел рыпаться, и никаких сроков не назначалось: до полной победы коммунизма, до славной победы социализма или до очередной смены главы Госплана? (Потом про эту мобилизацию просто позабыли в горячке суеты 1935-1937 годов.) Мать же моя ХОТЕЛА вернуться туда, где она могла бы учиться. А то, чего желала моя мать, - это еще та субъективная реальность, с которой считаться приходилось больше, нежели со всеми объективными реалиями.

Она еще ездила с Ваней в Медведковское. Он-то, чтобы как-то развлечь-задурить ее, предлагал ехать из Дондуковской морем: до Туапсе поездом, потом до Новороссийска пароходом, оттуда поездом через Краснодар до места. Она отказалась. Отправились поездом. Внутрисемейные отношения ("мы ругались ежедневно" - лапидарная формула отношений) осложнялась тем, что еще в Дондуковскую Ваня пригласил жить свою мать.

— Надоело мне, что она приживалкой мыкается по родственникам. Я считал, что теперь я должен быть ответственным за ее содержание, -

объяснял он. Прасковья Андреевна перебралась с ними и в Медведковскую. Хмурая богомольная вдова из совсем другого круга, нежели Валентина Васильевна, совсем с иными мелкими устойчивыми домашними привычками. И когда свекровь пыталась делиться нажитым опытом, невестка встречала ее в штыки, усматривая в этом посягательство на собственную независимость. Конечно, Лара все равно уехала бы. Но присутствие свекрови облегчило ей расставание, дало массу предлогов, возможно, даже ускорило отъезд. Сначала новому ветеринару не нашлось пустого "национализированного" дома. Лара попрекала Ваню "условиями, в которых приходится жить с грудным младенцем". Потом нашли удобное жилье, поселились - свекровь стала несносной докукой. Расселил их Иван, сам с Ларой в одном доме, мать в другом. Так ведь порой, возвращаясь с работы - семь раскиданных далеко один от другого участков - сначала заезжал - была у него личная тачанка, как прежде в горах одноколка - к матери, покушает у нее, засидится. Вернется - дома скандал. Моя мать не кричала, не жестикулировала, а нарочито пониженным голосом произносила обидные и чаще всего буквально справедливые слова, а отец вспыхивал и начинал выкрикивать бессвязные оправдания, которые давали обильную пищу для язвительной ехидности матери, начиная с: "Ты чего разорался? Я же на тебя не кричу!" Отец утрачивал последние остатки самообладания и переходил на бессмысленную матерщину и угрозы, порой до рукоприкладства. И все это на протяжении каких-то куцых недель: с 25 июня стал Щербаков числиться в Медведовской, а в конце сентября Пименова уже значится в Ростове. Даже допуская липу в документах, немного же времени дала Лара своему мужу на "размышление и исправление".

Итак, с 3 сентября 1931 года Лариса Пименова работает в вожделенном Ростове групповодом 1 ступени школы ФЗО № 7 Ленинского района. И дальше она без перерыва служит в Ростове, порой переводясь из школы в школу и неуклонно повышаясь до лета 1940 года. Я при ней, но прежде чем излагать мой "беспамятный" отрезок жизни - до 1936 года, как я представляю - бросим прощальный взгляд на Ивана Щербакова. Он остался в совхозе "Кубанец", директором которого до лета 1935 года был Садовый, входившем в систему ростовского треста свиноводства. Прасковья Андреевна - с ним. Поначалу они, видимо, не сознавали, что Лара уехала бесповоротно, ждали ее.

— Ну, были ссоры, ну, бегала она на Ваню жаловаться в женсовет, ну так теперь все живут. Соскучится - приедет, стерпится - слюбится.

Замечу, что этой жалобой в женотдел она жутко восстановила Ивана против себя, так что он ей какое-то время и писать не писал. Но с месяцами и годами становилось очевиднее, что Лара не только не собирается возвращаться, но даже к себе звать перестала. Иван же очень много работал. Дох был страшный - все от внезапного скопления животных. А к работе по борьбе с эпидемиями присоединялась никчемная, навязанная наркоматом совхозов, суета. "Социализм - это учет", - изрек основоположник, и наркомат предписал ветврачу вскрывать ВСЕ ТРУПЫ павших животных, а потом на каждое животное заполнить анкету из 22 пунктов, а потом в тот же день написать указание на ферму: "По таким-то причинам пали такие-то, принять такие-то меры", а потом докладную директору совхоза (тоже бланк). Когда одно лишь вскрытие занимает часа три ежесуточно, легко представить, сколько липы сочинялось в "учетных документах". Но работал он добросовестно. Съездил на курсы по бруцеллезу в Армавир, вернулся, его повысили в старшие ветврачи. Оклад его в 1933 году составлял 300 рублей в месяц. Собственно, даже должность

его именовалась внушительнее: помощник директора совхоза по ветеринарии (еще имелись помощники директора по зоотехнике и по земледелию). Но это не утешало. Стал выпивать, благо компания для этого была, уныло-развеселая. Спирт же даровой. Разочарование и усталость брали его за горло: за тридцать перевалило, а чего достиг в жизни? И окружающая действительность принимала все более отталкивающие формы.

Вот голод 1933-1934 года. Его-то, как совхозного специалиста, снабжают по тем временам прекрасно, у него давно исчезло чувство перманентного недоедания, присущее ему в 18-22 года. За модами он не гонится, носит один и тот же костюм, аккуратно вычищаемый ежедневно. Примерно так же живут и другие специалисты и директор совхоза. Но как живут основные жители - не ИТЕЭРОВСКИЕ? Он же еще не забыл, что Революция вершилась по имя лучшей и справедливой жизни - не себе лично. Соседние колхозники и даже школьные учительницы не имеют чего есть, мрут как в эпидемию. Они, ветеринар и зоотехники, кормят свиней вдоволь пшеницей, а у крестьян нет ни зернышка ни на еду, ни на посев. Колхозников, недовыполнивших план хлебозаготовок, придуманный Москвой, провозгласили саботажниками. Приезжал Каганович, провещал беспощадную войну саботажникам, отменили в станицах советскую власть, ввели комендатуры, как у спецпоселенцев, поставили войска кругом -никого не выпускать из крестьян. Вот сошел снег и толпы оголодавших распухших жителей поползли (это не гипербола, а констатация степени истощения) на колхозные и совхозные поля: может, перезимовавшую репку или брюкву или картошку раскопают? Найдя, тут же сжирали живьем-сырьем. А директор Садовой разъезжает на своей тачанке и стреляет - правда, не в людей, а вверх - отгоняя "расхитителей социалистического достояния". Кучер его спрашивает:

— А ты знаешь, кого это ты по голове треснул так, что она упала?

— Саботажницу! Врага!

— Это учительница, Анна Ивановна. Она твоих детей учит.

— А я?! Да ведь меня...

Иван, узнав про инцидент, словно вернувшись в "тот давний молодости зов, в метельный гром Коммун", кидается в Политотдел искать правду:

— Какие же они саботажники?! Что же это делается?!

Начальник политотдела МТС (высшая власть на селе в то время) сочувственно произносит:

— Ты поди успокойся, а потом приходи, поговорим обо всем.

Щербаков уходит, напивается, на просветительную беседу не приходит. Население в Медведковской снизилось с 35 тысяч до 15 тысяч - напоминаю, что выезда не было. А вот станица Мышастовская вымерла полностью: на 15 тысяч жителей осталось пятеро: четверо членов правления колхоза и сторож колхозного стада. Ничего, потом заселили демобилизованными красноармейцами. "Люди у нас есть, люди у нас найдутся", - говаривал о ту пору соратник Кагановича Сталин.

К 1933 году Иван устал от жизни соломенного вдовца, и когда к нему под начало прибыла из Ростова 25-летняя ветврач Евгения Терпанасян или Терпоносян, он, сочетая служебное и личное, лишил ее девственности и стал жить с нею. В 1934 году у них родился сын Александр. Впрочем, эта датировка по воспоминаниям самого Щербакова расходится с воспоминаниями сына Щербакова от последнего брака, Николая, родившегося в 1953 году: по словам его матери Марии Лесновой, Иван платил алименты на Александра еще сколько-то лет после рождения

Николая. Если Николай правильно усвоил, что говорила ему мать в отрочестве, и Мария ничего не выдумала назло Ивану, то дата рождения Александра отодвигается на 1936 год. Но позже 1938 года она невозможна по причинам, изложенным в следующем параграфе. Брака Щербаков и Терпанасян не оформляли также, но и отнюдь не ругались друг с другом. Стихов, впрочем, тоже друг другу не читали. А на выпивки ходили вместе. Так они жили до конца 1936 года.

Щербаков, работая в совхозе "Кубанец" и относясь к порученному делу добросовестно, нормально конфликтовал с директором Садовым. То наложит на партию свиней, намеченных директором к поставке в другие свинопредприятия, карантин - а у директора срывается план, он требует снять карантин, пытается без подписи (даже точнее - без печати, личной печати ветеринара) ветеринарного врача всучить железной дороге партию, да та не принимает к перевозке из-за несоблюдения этой "мелкой" формальности. То у самого директора заболела сибирской язвой корова, Щербаков тут же распорядился ее прирезать и труп сжечь, а Садовой вообразил, будто тот по личной злобе лишил его и коровы, и говядины, организовал комиссию за комиссией по перепроверке: была ли язва? То категорически директор воспротивится прививкам, намеченным по ветеринарной науке - ведь они требуют предварительно пересортировать стада, организовать определенное питание и уход, т.е. связаны с нарушением нормального ритма откорма-воспроизводства, нуждаются в дополнительном персонале. То Иван на собрании по чистке, разгорячившись, начинает поносить директора за противодействие мерам по борьбе с бруцеллезом. Словом, нормальное противостояние интересов, те самые конфликты, без которых не бывает в изобилии добротной свинины. Но на эту нормальность "неантагонистических противоречий" -или, как иначе в математике выражаются, "игру с ненулевой суммой" -налагалась ненормальность сверху. Менжинский все втолковывал Сталину, что вредители сидят среди специалистов, в ответ на требования Сталина сажать партдеятелей; так Менжинский "спасал своих", а чужих никому не жалко. Менжинский арестовал профессора Циона, можно сказать, патриарха ветеринарного дела среди свиней, и выбил из того "показания", как Цион по всему Союзу якобы только и делал, что умышленно вредил в свиноводстве. Процесса почему-то не было, но Сталин разослал текст показаний Циона "для повышения бдительности" парт- и совверхушке на местах. И когда как-то раз Щербаков уже очень допек его своими ветеринарными наставлениями, Садовой достал из стола (или уже обзавелись сейфами?) брошюрку с грифами и протянул Щербакову:

— На вот, почитай. Прочтешь - поймешь, что мы не можем к вашим "ветеринарным требованиям" относиться всерьез. Не можем мы вам верить!

Щербаков прочел и поразился, почему Цион говорит очевидную неправду? НЕ МОГ ОН ВРЕДИТЬ ТАК, КАК ОПИСЫВАЛ В СВОИХ ПОКАЗАНИЯХ. Любому ветеринару известно, что либо вовсе нет такой болезни; либо сыворотки, которые, по словам Циона, он предназначал для свиней, вообще никак на свиней не действуют, а используются применительно к лошадям. Все наврано, порешил Щербаков и, отмахнувшись от начальственного вранья, напустился на директора:

— Что же, по-твоему, я вредитель?! Ты МНЕ не доверяешь?!

Так они грызлись, а тем временем убили Кирова. Иван верил, что его убили зиновьевцы. Он не сомневался, что эти политические деятели продолжают вести борьбу традиционным политическим оружием. В обвинения по адресу специалистов - он не мог поверить, будучи сам

специалистом. Но не будучи профессионалом-политиком – верил политическим обвинениям. В силу тех внутрицекистских противоречий, входить в рассмотрение которых здесь было бы неуместно, для успешного завершения ПОЛИТИЧЕСКИХ счетов и для ПРАВИЛЬНОГО ПОЛИТИЧЕСКОГОВОСПИТАНИЯ НАРОДА все более ширился стереотип ВРЕДИТЕЛЬСТВА, невзирая на то, что Менжинский уже отправился на тот свет. Так что летом 1935 года в совхозе состоялся показательный процесс вредителей. Судили всю верхушку совхоза, от директора и его помов (за исключением Щербакова И.Г.), спускаясь до бригадиров и даже отдельных свинарей. Процесс проходил необычно для тех лет, по многим параметрам. Во-первых, никто из обвиняемых не был арестован до суда, а директор, разжившись фальшивым свидетельством о болезни, даже и в суд не явился. Во-вторых, фактически все материалы обвинения были верными, не сфабрикованными; только их квалификация по ст. 587 была, конечно, необоснованной, натянутой в угоду "политическому моменту". По существу дела, все обвинялись в систематических, долговременных и широко охватывающих приписках. И это - было. Несмотря на страшный дох свиней, не прекращавшиеся эпидемии - совхоз ходил по Союзу в передовиках, чуть ли не орден у Садового был. Объяснялось это, с одной стороны, тем, что в других местах работали еще хуже, а с другой – все спасительными приписками, этой панацеей против гипертрофированного учета. Липовость отчетности видна была невооруженным глазом, и когда начальник политотдела получил указание "вскрыть вредителей!", он безо всяких натяжек привлек практически всех к ответственности. Тогда статьи о приписках на было в Уголовном Кодексе, она введена только летом 1962 года при Хрущеве, и сама редакция ст.1521 отражает, что она вводилась взамен статьи о вредительстве. Статья же о вредительстве, нынешняя 69, а тогдашняя 587, применялась широко по всем поводам хозяйственной жизни. Таким образом, обвиняемым вменили ни много ни мало

"подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, кооперации в контрреволюционных целях; использование или противодействие деятельности государственных учреждений, предприятий в интересах заинтересованных капиталистических органов".

Щербакова обвинение миновало из-за того, что он не пренебрегал отчетными формальностями. Прочих судили, приговорили кого к 14 годам (тогда - потолок), кого к 7, меньше пяти не было. Насчет директора вынесли определение привлечь к суду по выздоровлении. Но Садовой после суда тут же умчался в Москву, кому-то что-то в наркомате доказал, и из Москвы приговор был отменен. Все отделались легким испугом. Правда, через несколько месяцев Садовой куда-то уехал, и его заменил Парфенюк.

Щербакову все более надоедала жизнь в совхозе. Его тянуло к абстрактной научной работе, а тут каждодневная беготня по конкретным болезням конкретных животных и ссоры с конкретным людьми. Жена новая ему тоже постыла. Хотелось чего-то иного. Он присмотрел себе местечко неподалеку - в Краснодаре. Там на биофабрике не нужно было никого лечить, а работа состояла в изготовлении лекарств. Это уже почти научная работа, спокойная, с нормированным рабочим днем, кабинет там у него будет. Повел переговоры с директором биофабрики - тот рад его взять, наслышан о Щербакове с самых лучших сторон. Щербаков идет к Парфенюку - тот не отпускает. Щербаков пишет в трест. Приезжает начальник треста Титов и уговаривает остаться, повышает зарплату.

Щербаков пишет в Москву, приезжает чуть ли не замнаркома, обещает Щербакову персональный оклад, сулит отдельный кабинет и:

— Будете здесь заниматься научной работой!

Тогда Щербаков плюет на всех, безо всяких документов - не выдали ему, мобилизованному - отправляется к директору фабрики:

— Примете?

— Валяй!

Ему выписывают новую трудовую книжку и зачисляют 7 декабря 1936 года врачом на биофабрику в противорожистый цех. При составлении этой трудовой книжки Щербаков на всякий случай обошел молчанием свою доинститутскую трудовую деятельность. В самом деле, упомянешь, что служил в ВЧК-ОГПУ, был членом РКП(б), - мигом вопросы возникнут: а почему сейчас не служишь, не членишь? Если тебя выперли, то за какие грехи? А коли сам ушел, так ты же вовсе не наш, не нужен ты нам, сажайте его! Так что вписана у него в трудовую книжку только работа с 1930 года, что потом лишило его 10 %-ной надбавки при оформлении пенсии, ибо в этих условиях учеба в вузе не засчитывается в трудовой стаж. Перебрался он на житье в Краснодар. На первых порах ему досталось жить в гостинице - так он был фабрике нужен, что оплачивали ему проживание. Жену Евгению оставил было он в совхозе в Медведовской, стал ухлестывать за лаборантками на фабрике, но примерно через полгода Терпанасян примчалась, дала отставку своим заместительницам, снова зажили они вместе. Так в хлопотах миновал 1937 год, в конце которого Щербакова делегируют на городской слет стахановцев. В январе 1938 года его направили на повышение квалификации в Москву, в Центральную научно-контрольную лабораторию, на несколько месяцев.

Мать моя не стала возвращаться в Новочеркасск: она правильно вычислила, что в родном городе ей поступить учиться будет гораздо труднее, нежели в Ростове. Ведь она глаза намозолила приемным комиссиям, и семья была или казалась чересчур известной для маленького городка. Действительно, в октябре 1932 года она поступила в Ростовский педагогический институт, на вечернее отделение, ибо продолжала работать. В Ростове ей как-то удалось найти жилье: купила, снимала или от государства - не знаю. На Лермонтовской улице. Это на севере Ростова, в то время предпоследняя улица перед полотном железной дороги (ныне снесенном, но я его еще помню), за городской больницей и перед кладбищем (снесенным). Не мощеная, с грунтовым покрытием, сиречь грязюка и пыль. Садики. Домик деревянный. Сохранилась фотография дворика, где я стою с обручем от бочки, сам я чуток меньше обруча. Сначала она отдавала меня в ясли, но когда мне было около двух лет, я, играя в кубики в детском саду, напоролся на острый угол пирамиды, просек себе череп у левого виска до мозга, с большим трудом меня спасли и стянули кости; шрам до сих пор придает мне бывалый вид ветерана-каторжанина. После этого мать боялась отдавать меня в детские учреждения. Какое-то время мне нанимали няньку-девицу. Она стала водить своего кавалера в дом, где я находился, ее стали запирать снаружи, тогда она через окно пошла убегать к кавалеру, бросая меня. Девицу поперли, мать стала неотлучно таскать меня с собой. Ведет ли она урок в школе - я должен неподвижной мышкой застыть где-нибудь за доской, и в таком роде. В эту же пору, но видимо, позднее, раз я это уже сам помню, она брала меня с собой в баню, женскую общую, естественно. Мне запомнилось среди сырости и сумрака почти на уровне моих глаз волосы, черные и густые, там, где у меня никаких волос, и совсем другое. И так на всех ногах. Но никаких эротически-сексуальных движений это наблюдение

не породило, равно как и неприличия, неловкости. Главное чувство - сырость и недоуменная усталость. Не помню, в тот ли раз, или спустя, она показывала мне, как надо мыть пах, причем внушала:

— Это место надо особенно чисто мыть, - таким голосом, что я безошибочно осознал, что это не столько вопрос личной гигиены-прихоти, сколько ОБЯЗАННОСТЬ ПЕРЕД ОБЩЕСТВОМ. А по тогдашней системе ценностей - и я в ней воспитывался, и в детски-отроческом возрасте целиком принимал ее как свою, как единственно должную - "общественное" безусловно превалировало над "личным", было бесконечно важнее.

Истерическую ее привязанность ко мне подхлестнуло и то обстоятельство, что в возрасте около трех лет я заболел скарлатиной. Положили в больницу. Температура около 42°, врачи отступились - безнадежен. Однако одна санитарка, или даже нянечка-уборщица сказала, что есть способ, но трудный. Мать ухватилась: скажи!

— Надо ведро кипятку, крутого, сразу с плиты, сунуть голову ребенка над паром, почти к самой воде. Снаружи укрыть, чтобы пар не расходился, и держать так долго, пока вода не остынет. Подливать кипятку. Он станет кричать, ему больно, но ты держи.

Да, вопил я отчаянно. Какая боль - пусть читатель личико над кипящим чайником подержит. А как мучилась Лариса, когда ее дитя, любимое и единственное, от муки заходится в воплях, сорвало голос, дергается. Но выдержали - в обоих смыслах этого слова. Сила воли у нее была неимоверная, и если есть во мне хоть сколько-то силы воли, то исключительно от нее. Отец мой в сравнении с ней - хлюпик, хотя отдельно от нее отнюдь не производил такого впечатления ни на кого. Ну а я, как видите, выжил - на посрамление медицине.

Привозила меня мать в Новочеркасск, показывать матери и сестре Веронике. Поначалу связи и с отцовскими родственниками не утрачивались: сохранились рассказы о том, как "Милиция с Револьвером выходили гулять", т.е. Миля, племянница Ивана, которой было лет 12-13, прогуливала меня двух-трехлетнего. Но постепенно они атрофировались. Сохранялись лишь алименты, которые Пименова получала со Щербакова. В ту пору для получения алиментов необязательно было предварительно регистрировать брак, хватало голословного заявления женщины. Лариса принципиально не писала Ване, а он и вообще не любил писать, не писал просто так. Естественно, что при такой загруженности у Ларисы не оставалось времени ни на что другое. В частности, никаких любовников у нее не было²⁰⁴. К очередным "чисткам" в институте (последняя состоялась в первой половине 1935 года - эхо партийной чистки и убийства Кирова) запасалась бумажками вроде такой:

"ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Президиума Азово-Черноморского Крайкома союза Работников Начальной и Средней школы и Ростовского-на-Дону Городского Отдела Народного Образования от 2-го МАРТА 1935 года.

СЛУШАЛИ: §1. О премировании лучших ударниц учительниц Начальных и средних школ г.Ростова-на-Дону (т.т. Бардин, Децерская)

ПОСТАНОВИЛИ: В ознаменование //....//

Тов. Пименову Л.М. - преподавательницу 2-го класса школы №62, имеющую стаж работы 7 лет, лучшего классного руководителя, проведшую большую воспитательную работу среди учащихся, обеспечивающую большую работу с родителями - обследовала социально-бытовые условия учащихся и поддерживает постоянную связь с родителями, повышающую свою квалификацию в Пединституте,

БИБЛИОТЕКОЙ и 125 руб. (сто двадцать пять руб.)

ЗАМ.ПРЕД.КРАЙКОМА СОЮЗА

Бардин

ЗАВ.ГОРОНО

Депорская

две печати, одна - гербовая"

(чуете, как сформулировано: не для предъявления в институт, а роде как для указания институту, что учится Пименова не ради себя, а на пользу гороно и крайкому!). Как другая справка, рукописная, но с угловым штампом и непременной гербовой печатью:

"...в качестве преподавательницы I-IV классов. Как преподавательница зарекомендовала себя добросовестным и вдумчивым педагогом. В своей работе тов.Пименова Л.М. широко применяла активные наглядные приемы. Учебный материал преподавала в образной, живой форме и давала хорошие показатели по дисциплине и успеваемости учащихся. Тов. Пименова Л.М. серьезно работала над повышением своей квалификации; обладая педагогическим тактом, она пользовалась достаточным авторитетом среди коллектива, была секретарем МК и два раза премирована за общественно-производственную работу... 27 апреля 1935 г.".

От 21 апреля следующая бумажка-заступница, где уже за круглой не гербовой печатью рассказывается, что Пименова "была выделена на городской слет ударников-учителей". Не вымела ее чистка 1935 года. Еще две последние характеристики, перед завершающим семестром - от 1 мая 1936 года:

"...преподавателя химии и географии неполной средней школы №14 Пролетарского района гор. Ростов, ведя первый год уроки химии, сумела привлечь внимание ребят к своему предмету. Организовала минимум практических работ, демонстрацию опытов. Тщательно готовилась к урокам. Дисциплина на уроках отличная.

Получив дополнительные уроки географии, тов.Пименова сумела в основном ликвидировать пробелы в знаниях уч-ся за 2-ое полугодие (в первом полугодии уроки географии вел Дрыгин, не обеспечивающий работы) и дать 96% успеваемости в 7-х классах в конце учебного года".

И от 10 июня 1936 года:

"...руководителя 2 кл. "А", преподавателя-отличника.

Высоко развитая, живая по натуре, она замечательно интересно ведет урок. Хорошо готовясь к уроку, обогащая его наглядными пособиями и художественной литературой, она легко овладевает вниманием детей, вызывая у них большой интерес к предмету. Речь Пименовой культурна и красива, она увлекает детей и развивает в них правильную речь.

Присутствовавшие на ее уроках, руководители метод-кабинета и научный работник Пед-Института дали свое заключение, что Пименова Л.М. действительно владеет мастерством педагогического искусства и, что ее класс очень развитой, грамотный, дисциплинированный, производящий впечатление не 2-го кл., а хорошего 3-го..."

И, наконец, 25 января 1937 года она получает диплом. Документ совершенно иной на вид, нежели свидетельство Щербакова семью годами раньше. Прежде всего, он не книжечка, а лист плотной бумаги, чуть больше стандартного машинописного. В напечатанный типографский бланк вписаны от руки фамилия, даты, дисциплины, оценки и прочие реквизиты. Вверху красуется "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - но зато "общественные" предметы не выделены здесь, как в свидетельстве у Щербакова, в один первый раздел, а раскиданы (скорее всего - хронологически) по общему списку из 22 дисциплин (у него 9 + 43). И проставлены оценки: отлично 18 и удовлетворительно 4 (кажется, тогда была трехбалльная система: отлично, удовлетворительно и неудовлетворительно). "Катехизис" представлен истматом, ленинизмом, диаматом (по последнему - удовлетворительно), "...допускается к преподаванию биологии и химии в средней школе". 29 июля 1938 года она получила "Аттестат на звание учителя средней школы" за подписью Народного Комиссара Просвещения РСФСР И.Тюркина №18386, каковое звание было введено постановлением ЦИК и СНК 1 апреля 1936 года, а когда отменено - на знаю. Звание давалось "по прохождении испытательного стажа педагогической работы в школе" лицам, окончившим педвуз. Итак, она интегрировалась в новое общество, став полезным и уважаемым его сочленом.

Но здесь мы нечувствительно переползем в другую для меня эпоху: в эру появления у меня собственных воспоминаний о происходившем.

"Все киски спят, все мурыски спят, маленькие Волики тоже спать хотят..." "Скрипи, нога, скрипи, липовая..."

§ 2. Дом на Нольной Линии в Ростове

Квартира на Нольной; бабушка; восприятие чужих чувств; контакты с Небольсиными; воспитание дикции, памяти, уверенности; заурядное бытие одаренного мальчика

Одно из самых четких и бесспорных для меня воспоминаний - это дом на Мольной, в котором мы жили в конце тридцатых годов. Я уж не знаю, когда именно и на каких условиях стала нашей квартира в доме № 5 по Верхненольной линии, но в ней мы жили втроем: я, мать и бабушка. Судя по процитированным в §1 документам, скорее всего, мы поселились там осенью 1935 года, когда мать из школы № 62 перешла в школу № 14. Собственно, была не квартира, а две комнаты общей площадью около 20 метров, одна проходная. Но по тем временам это было богатство, особенно прибавив к ним кухню и коридор, которые были или казались мне тогда громадными. Коридор, если верить моей памяти, тянулся метров на десять. Дом был новопостроенный. По моим воспоминаниям, мы жили на четвертом этаже, но в 1981 году я неожиданно обнаружил, что дом этот -трехэтажный. Попробую разобраться.

К этой поре город Ростов и поселение Нахичевань неразделимо слились. Официально Нахичевань стала титуловаться "Пролетарским районом г.Ростова". Бывшее пшеничное поле, разделявшее их, застроили громоздким уродливым зданием Ростовского драматического театра им.Горького, выполненным в форме ТРАКТОРА - символом эпохи то ли коллективизации, то ли индустриализации. Тогда почему-то думалось, будто бы трактор - это неповторимая особенность социализма, присяга ему на верность. Даже в имена детям давали иногда "Трактор". Ниже от театра построили спуск к Дону; потом его сломали, застроили домишками, и 1981 году заново строили - как бы в первый раз - Великий Спуск к Дону. Что простиралось к северу от театра, к стыду своему, никогда не знал. А вот впритык к нему с восточной стороны посадили сад-парк - "Парк Революции" - с уймой вишневых деревьев; к 1981 году деревья не уцелели, да и сам парк поредел на вид. Нахичевань же с востока тоже шагнула навстречу Ростову. Прежде она была поделена на линии: от Первой до Двадцать Восьмой, где располагался знаменитый нахичеванский базар (собственно ростовский помещается на Буденновском проспекте, но на нем мы бывали редко, в порядке исключения - безумно далеко). Теперь, при застраивании, местные арифметики проделали новую улицу и назвали ее "Нольной линией" - ростовчане не остановились бы и перед "минусовыми линиями", да места уже не оставалось. Собственно, выше улиц Советской она называлась "Верхненольной", а южнее "Нижненольной", как и сами линии четные шли выше, а нечетные - ниже Советской. (Нынешней улицы Каяне тогда не было, ее вырезали из части прежнего парка.) Дома эти строил, кажется, профсоюз водников, они так в народе и звались "домами водников", хотя официальный Дом Водника, где были всякие учреждения, находился несколькими домами южнее нашего двора. Был построен целый двор: дом 5а, дом 5б, дом 5В и дом 5Г. Почему мы, не имевшие никакого отношения к ведомству водников, получили там жилплощадь, - относится, скорее всего, к той мистически-бардачной стороне советской жизни, которая останется тайной за семью печатями для любого советолога, ныне и присно и во веки веков, аминь. Мне всегда казалось, будто бы двор (а в моих сновидениях он является территорией для инсценировок Морфея в изрядной доле его постановок) - строгий

прямоугольник, а наш дом "а" стоит торцом к ограде сада. Но в 1981 году я обнаружил, что двор - не прямоугольник, а скошенный параллелограмм, скорее ромб, а дом 5а стоит к саду под углом, небольшим, правда. Ну, тут я готов уступить "очевидным фактам", а свой четвертый этаж - не отдам!

При входе в нашу квартиру мы попадали в длинный темный коридор, почти что сразу налево был вход на чердак. Чердачное помещение находилось на уровне пола квартиры, и сейчас я думаю, что наша квартира, как и примыкавшая к ней квартира Лавровых, была просто выгорожена из чердака. В этом меня убеждает еще то обстоятельство, что окна у Тони -Антонины Васильевны Грабовской - имевшей две изолированные комнатки в той же квартире, что мы, имели перед собой примерно полуметровый карниз. Карниз запомнился мне хорошо из-за всеобщего страха, что я выползу на него, чтобы перелезть к Лавровым. Карниз был гладкий, мне он помнится мраморным, не имел никакой стенки-загородки, так что предназначение его могло быть лишь навесно-зонтичное, а не балконно-прогулочное. Такие карнизы делают под самой крышей, но едва ли под окнами очередного этажа. Итак, войдя в коридор и миновав чердачную дверь (тщательно запираемую из страха перед грабителями; помню ужасающие рассказы о том, как воры просунули в дверь приоткрытой на цепочку двери топор и отрубили руку неосторожной хозяйке квартиры), мы по длинному узкому и скудно освещенному коридору проходим уборную (тоже слева) и входим на поперек стоящую просторную кухню. Справа -вход в комнаты Тони, им предшествует малюсенький тамбур, куда и попадаешь из кухни, сойдя пару ступеней. Сами комнаты крохотные, даже по моим детским воспоминаниям, со скошенным потолком. Налево вход в бабушкину комнату, тоже какие-то ступеньки, но ногами помнится, что вверх. Влево же, но назад - кладовочка. В кухне - громадная плита, но на каком горючем - не помню. Вообще-то топили углем, печки были. В кухне уже есть окно, напротив входа в Тонины комнаты; оно выходит на север, во двор. Одно окно в бабушкиной комнате, в которой, впрочем, жил и я, затем дверь в мамину комнату, тоже в одно окно, тоже на север. У Тони же оба окна выходили на юг. Это одна из причин, почему я часто бывал у нее, грелся на солнышке. Из вещей-мебели ничего не помню, кроме сундука, на котором спал, и в котором, видимо, хранились дедушкины "математические" книги. На одной из стен висела обширная географическая карта, которую любила рассматривать бабушка, а вслед за ней и я. Говорят, по этой карте я самостоятельно выучил географию, причем особенно отлично знал турецкие города - по росту и по расположению Турции внизу.

Валентине Васильевне в 1936 году стукнуло уже 60 лет. С 7 сентября 1928 года она ушла на пенсию, получала 22 руб. 83 коп. С декабря 1935 года размер пенсии повысили: 24 руб. 45 коп. Вот о тогдашних ценах:

"К празднику мы с Лелей ходили в очереди, всего было очень много. Сахару достали песку 2 кг, 9 рублей; макарон 10 р. 60 коп.; лапши 7 р. 60 коп.; масла сливочного 2 кг по 32 руб.; топленого 1 кг 47 руб.; постного поллитра 15 руб.; муки 5 кг 35 руб.; картошки 3 кг 32 руб.; колбасы 400 грамм; сельдей 1 кг 35 руб.; винограду 2 кг 12 руб.; яблок 1 кг 8 руб.; ...сегодня купили в первый раз молока 1 литр 1 руб. 88 коп., дают всего очень ограниченно, на базар не ходили два дня".

Это - из письма Валентины Васильевны от ноября 1940 года, но цены не менялись вроде бы между 1936 и 1940 годами. Или обмен денег в 1938 году на них все же повлиял?

Где-то в эти же годы врачи диагностировали у нее рак желудка, назначили хирургическое удаление. Я помню уйму разговоров про эту операцию в доме, но самого увоза бабушки в больницу и ее драматического привоза - не помню. Разрезали, обнаружили, что всего лишь язва, что-то вырезали, зашили. Оперировал знаменитый ростовский врач Богораз, родственник народовольца. Может быть, и Ларисы Богораз родственник... Оперировали под местным наркозом, бабушка была в сознании все время - по ее рассказам - давала указания хирургам, что тянуть, где резать, возмущалась, что они не там копаются, и т.д. Она была старенькая, очень старенькая - и в моих воспоминаниях, и на фотокарточках - но все время что-то делала, двигалась, не жалела себя. Низенькая, даже по моим меркам, ибо ниже моей матери, которая, в свою очередь, невысока, и которую я перерос годам к 18-19, она была энергичной. Даже в 65 лет она лопатой ссыпала уголь, сваленный возчиком с телеги перед окошком погреба, в этот погреб. А через несколько месяцев сама вызвалась руководить отрядом молодых девушек по уборке улиц Ростова от трупов. Но я забежал. Тогда никому в голову не приходило, что на улицах Ростова снова, как в 1918 году, появятся немцы. Тогда пели:

"...и на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом", "любимый город может спать спокойно и видеть сны и зеленеть среди весны", "чтобы наши песни не смолкали, чтоб не знать нам горестных утрат, чтоб спокойно наши дети спали, эти люди - никогда не спят".

Я помню эти песни с детских лет. И рос я в блаженном покое, а самые большие "ужасы", которые со мной приключались, были РАКИ. Да, бабушка принесла с базара полную кошелку живых раков. Куда она сама делась, не знаю, может быть, спустилась за второю, оставленной внизу, ибо двух кошелок ей было не втащить наверх зараз. Наверное, я сам, на манер Пандоры, развязал кошелку от неуемного любопытства. И они поползли. Мы - я и кот Пуц - заметались в страхе. В ползущем на тебя раке - крупные, а я был маленький - есть что-то мистически-жутковатое. Вот ведь сейчас иные фантасты допускают, что членистоногие вообще суть представители инопланетной фауны, несовместимой с млекопитающими, и пр. Нечто в этом роде испытывал я, один в пустой квартире, вырываясь от царапающе-скользких клешней этих интервентов. Впрочем, может быть, мой страх перед раками был порожден частым упоминанием стихов: "...посинел и весь распух. И в разбухнувшее тело раки черные впились". Кажется, я заперся в уборной.

Вообще, я всегда выбегал встречать бабушку, когда она приходила с базара. Замерзшая, с каплей, свисающей с носа, с обеими руками, занятыми тяжелыми кошелками, она торопливо ставила их на пол, запирала за собой дверь, вытирала нос и жалобно поясняла:

— Очень неприлично ходить так, но что же поделаешь - ветер, а руки заняты. Оближешь ее, а она снова выбегает.

Помню, принесла вишню. Я обрадовался, тянусь. Она угощает меня, а сама приговаривает:

— Видишь, какой вкусный поклевыш!

Я ем, наслаждаюсь и на всю жизнь запоминаю, что "поклевыш" - самый лучший сорт вишни... Да, мое детство полно таких раз навсегда усвоенных ошибочных истин. Я тогда не знал ни вышепроцитированных цен, ни пенсий. Я не знал, что она мучительно считала каждую копейку; вот из ее письма от 25 апреля 1941 года:

"...она все покупает дорогое, плохое не берет, масло по 18 руб., а я взяла по 15 руб., картошку 5 руб., а я 3 рубля, и все равно такая же, она потому только дороже берет, что чистая, ровная, красивая".

Так и здесь. Бабушка прекрасно знала, что "поклевыш" бракованный сорт вишни, поклеванный птицами. Приличные люди никогда не покупали его. Но денег на "гладкий, красивый" сорт вишни нет. А Волику нужны фрукты. И вот покупается подешевле, но самой себе и мне заговариваются зубы, что-де разницы никакой нет, "все равно такая же", даже и вкуснее, может быть. Я подтверждаю, что вкусно - и бабушка крепнет в убеждении, что она замечательно выбрала вишню. А откуда я знаю - вкусно или нет? Я другого сорта и не ел тогда, не сравнивал, я не знаю, что и как было у "приличных людей". Точно так же вырос я в убеждении, будто ливерная колбаса - самый вкусный сорт колбас (и это в ту пору, когда изготовлялись только НАСТОЯЩИЕ колбасы - краковская, полтавская - а не суррогаты семидесятых годов). Большинство оценочных суждений я воспринимаю готовыми из уст матери и бабушки, позже учителей, вообще - взрослых, в безграничном почтении к которым я расту. Я и вообще был в некотором смысле идиотом. Вот пример из лет, когда я вдвое старше уже был: мне 13 лет. Едем мы поездом. Я иду в уборную. Там есть унитаз и есть дырка посреди пола для слива воды. Я почему-то решаю, что большой унитаз - "для больших дел", а маленькая дырка - "по-маленькому". И я направляю струю в эту дырочку. Поезд трясется, все качается, струя не попадает, я чувствую себя виноватым (пачкаю), старательно целюсь именно в дырочку и так противоборствую долго-долго. Настолько долго, что запоминаю сцену на всю жизнь. И даже если я ошибаюсь в датировке, было это не в 13 лет, а в 9, все равно идиотизм классный, в хрестоматии годится. Можно утешаться, что он сродни ньютоновскому идиотизму, который в двери проделал два отверстия - большое и маленькое - одно для большой кошки, а другое для маленькой. Да, я могу подобрать себе компанию по вкусу, но дело не в этом, а в том, что самостоятельной сообразительности у меня было негусто. Все я черпал из мнений близких и взрослых.

Но почему же все-таки запомнился мне тогда эпизод с поклевышем? Да потому, что интонация, с которой бабушка восхваляла вкус, была какая-то особенная. Я ничего не понимал, но ОЩУЩАЛ, что интонация - неадекватная. Расхождение между содержанием речей и тоном, чуть ли не плачем, речей, углубляло восприятие, и эпизод западал в память. И лишь много-много лет спустя, когда я поел множество вишен разных сортов, и поторговался вволю за их цену, и прочитал бабушкины письма с жалобой на дороговизну, - меня вдруг осенило: вот откуда шла такая интонация!

Вот другой случай запавших в мою душу непонятных, но интенсивных чувств. Моя мать спешит, тащит меня за руку, и я иду с запинками, потому что тянусь рассмотреть украшения, которыми обвешана улица, а теперь вот коридоры школы, в которую мы вошли. Я знаю, что это ВЫБОРЫ, но что это такое - не знаю. Красные полотнища, портреты я вижу, но они не вызывают у меня никаких особенных эмоций, потому что точно такие же я уже много раз (вчера?) видел. В коридоре же этом я не бывал. Там дальше какая-то ширма-штора, я прижимаюсь к ней мордочкой, руками - приятно на ощупь. Мать что-то делает, бумажки, карандаш, но это наверху, над моей головой, и неинтересно, а вот ткань - небывалое ощущение. И мощным непрерывным потоком льются от моей матери ко мне два равных по силу чувства: радость и страх. Они переливаются и по воздуху, они заполняют все помещение - ГРОМАДНАЯ РАДОСТЬ И ОТЧАЯННЫЙ СТРАХ. Чувства

такие порознь я уже испытывал, поэтому безошибочно опознаю их. Причин им я не знаю, но и не ищу, я воспринимаю мир как данность; все, происходящее в нем помимо моей воли, - разумно и должно только так происходить. Поэтому я не спрашиваю мать, отчего сии чувства, но я запоминаю их от НЕАДЕКВАТНОГО СОЧЕТАНИЯ двух таких эмоций. И лишь позже, десятилетия спустя, когда я умел безошибочно датировать первые выборы, в которых принимала участие моя мать вместе со мною - 12 декабря 1937 года, я смог объяснить одну составляющую ее чувств: страх. Страх, царивший в 1937 году, когда уже был арестован бывший председатель совнаркома Рыков, когда волна арестов "троцкистско-зиновьевских и бухаринских двурушников, диверсантов и вредителей" прокатилось уже по головке Ростова²⁰⁵. Про эти месяцы сказано:

"Это было тогда, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад,

И ненужным привеском болтался

Подле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже обреченных полки

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки".

Так что "страх" понят, рационализирован. А радость почему же? Да потому, что сталинская конституция 1936 года ликвидировала всю КЛАССОВУЮ дискриминацию населения. Раньше лишь рабочие и часть крестьян и совсем отдельные служащие имели право голоса, а теперь - все, без исключения, граждане СССР. Из вузов перестали вычищать по "дореволюционным" основаниям (стали - по "оппозиционным", но матери это не грозило). Она благодаря такому изменению курса правительственного корабля сумела получить диплом, сделалась уважаемым членом общества, теперь вот получила квартиру, впервые в жизни голосует, избирая депутатов в высший орган власти, это она-то, которую все время вычищали, которую даже в комсомол не пускали как классово-чуждую. Как же не ликовать?! И ликование струилось из нее. А мне пришлось прожить большущий кусок жизни, прежде чем я рационализировал воспринятое мною чувство радости.

Так вот, самые фундаментальные мои воспоминания относятся не к событиям, а к чувствам, кем-то испытываемым по поводу событий и воспринимаемым мною, уже, может быть, безотносительно к исходному событию. Я был хорошим рецептором, реципиентом, чувствилищем. С годами я стал более грамотным реципиентом, так что умел не только воспринимать чувства, но и развить их, сформулировать, проанализировать. Не без ошибок, само собой, но об этом позже. Трудно разделить, в какой мере я воспринимал всеобщую радость, в какой мере это была моя собственная естественная радость в связи с Елкой 1 января 1937 года. Это была первая дозволенная властями Елка. Перед этим долгое время Елка воспринималась как атрибут религиозного праздника Рождества Христова, поэтому дети сознательной прослойки Советского

Союза (в частности, учителей) не имели возможности справлять Елку; это каралось примерно как сейчас крещение учителями своих детей или приведение их в церковь. Но в 1937 году Постышев в предсмертных своих потугах перевел праздник Новогодней Елки из разряда религиозных в категорию советских празднеств (хотя до объявления 1 января выходным днем пройдет еще много десятилетий) и во Дворце Пионеров или Дворце Детей в Ростове для детей учителей-отличников-ударников было устроено грандиозное празднование. Оно было великолепным не только по моим тогдашним восприятиям, но и по объективному своему значению. Сравнить его можно разве лишь с начавшейся тогда же подготовкой к 100-летнему юбилею смерти Пушкина. Двадцать лет назад Пушкина от имени Революции сбрасывали с парохода современности, а Блок перед смертью именно Пушкина звал "помочь в немой борьбе с "дней текущих обманом". Теперь же Пушкин возникал на обложках школьных тетрадей как свой. К елке радостно готовились. В частности, я, уже давно известный среди знакомых матери учителей как ретивый декламатор, учил длиннющую поэму, нарочито к этому Новому Году опубликованную тогдашним ростовским поэтом. Увы, фамилию его не помню, а уже много лет меня тянет перечитать ее. Там звери собрались в лесу справлять Новый год, хлопочут об угощении. Вдруг неожиданно к Зайцу заявляется Медведь, а чем его кормить при разнице во вкусах? И Заяц поясняет: "Меду нет, а есть варенье из морковки - объеденье. Кочерыжки - высший сорт". (Подтекстовый смысл сих разговоров о снабжении дошел до меня очень не скоро, наверное, только в послевоенные годы, когда с этими словами мы с матерью вываривали свеклу вместо отсутствовавшего сахару.) И, пританцовывая, оба пели: "Тим-тим бум-бум, зайчишечка! Тим-тим бум-бум, медведь косой!" Стихи были гладкие, учились легко. А чтение их - "плод полутрудов-полузабав" - вознаграждалось и напряженным восторгом, с каким внимали пяти-с-половиной летнему декламатору такие же по возрасту слушатели, а также бурным поощрением со стороны взрослых, мнение которых для меня было, как сказано, законом. А эти огни - кажется, свечки, а не электрические - а изготовление игрушек - ведь их в продаже не было, все делалось своими руками... Самозабвенное веселье!

И тут, сколько мне помнится, впервые в жизни, я испытал эротическое переживание. Один из "дядек", что там были организаторами-затейниками, стал сбивать хоровод и сам пританцовывать, с возгласом "Ос-са!". При этом он пальцы (или один палец?) одной руки ритмично всовывал в кольцо, образованное согнутыми пальцами другой руки. И, глядя на движение его пальцев над головой, я вдруг испытал то, что по словам Томаса Манна переживал Иосиф, когда ощущал движение "трех зверей", охранявших "сад птичницы", - СТЫДА, ВИНЫ И ГЛУМЛИВОГО СМЕХА. Это безошибочное ощущение. Почему? До сих пор я не рационализировал этого эпизода. Возможно, с этими помыслами смотрел пританцовывавший затейник на какую-нибудь молоденькую учительницу, а я "перехватил" его телепатему. Возможно, кто-то из наблюдавших уловил в этом движении пальцев соблазн, неприличие - и его растерянный стыд передался мне. А, может быть, пробудились те эрогенные окончания, которые дремали до того в моих собственных кончиках пальцев, те самые, которые наслаждаются, касаясь женской груди, шерстистой кошкиной спины или чего иного... Не знаю. Но точно знаю, что испытал именно эротическое чувство.

Хмурое, пасмурное ожидание чего-то - другой эпизод. Рядом с нашим домом, непосредственно к югу, стояла церковь. Уже бабушка моя была просвещенной атеисткой, хотя "междометия" вроде "прости-господи",

"боже-ты-мой" почти не сходили с ея уст. Про мать и говорить нечего, поэтому церковь нам была ни к чему. Не помню ни разу колокольного ее звона, и никогда не задумывался над ее исповедальной принадлежностью. То ли она уже была закрыта к моменту начала моих воспоминаний, то ли звон был запрещен²⁰⁶. Я вижу толпу в черное одетых женщин, напряженно глядящих в одном направлении, прочь от нашего дома. Меня пронизывают флюиды: "Вот случится нечто несказанно страшное, небывалое". Сам я с любопытством и безо всяких страхов и ожиданий перевожу взгляд, следуя за их взорами, и вижу как (почему-то беззвучно) отделяется стена и падает - медленно-медленно - по направлению к нашему дому. Кирпич-другой долетают до ног женщин. Это взрывают церковь. На этом месте в какие-то рекордно короткие сроки построили школу № 90 - ту самую, в которую я пошел учиться 1 сентября 1938 года, не дождавшись своих 8 лет, положенных по тогдашнему закону. Строили ее, кажется, из тех же церковных кирпичей и, сдается, на прежнем фундаменте. Сейчас там общежитие какого-то техникума или ПТУ.

Разумеется, при таком моем домашнем воспитании никаких трудностей с учебой у меня не возникло, сплошные отлично и похвальные грамоты сопровождали меня по пятый класс неизменно, так что я не могу документально проследить, когда с трехзначной системы оценок "отлично", "удовлетворительно", "неудовлетворительно" перешли на четырехзначную, добавив градацию "хорошо". Помню мистическое чувство "прикосновенности мирам иным", когда в тетрадках, на полях, датируя выполнение задания, вместо 1938, 1939 возникло впервые 1940. Цифра "3" сменилась на "4". НОВОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ. Ноль этот очень впечатлял. Трепет, предвкушение и опаска - а вдруг ничего не сбудется? Такого смятения в душе я не испытывал, сменяя "4" на "5" или "7" на "8". Оно, наверное, сродни настроению fin du siecle перехода от 1899 к 1900. Еще одно школьное воспоминание, по-настоящему тоже осмысленное мною много позже. В первом классе учительница принесла нам кучу свежих учебников и, почему-то вполголоса, велела вырезать картинки на каких-то страницах. Я уже знал, что это называется "портреты", а не "картинки", конечно, прекрасно умел читать-писать (в отличие от большинства соклассников) и мог прочесть подписи под портретами, но даже если и прочел, то имена расстрелянных Блюхера, Ежова, Косиора, Постышева, Рудзутака и Эйхе мне говорили так же мало, как мало говорят они современному молодому поколению или как будут они ничтожно мало значить для читателя через пятьсот лет - политикой, наипаче фамилиями членов кандидатов Политбюро у нас в доме не интересовались. И хотя я многократно встречал в журнале "Мурзилка" и портрет железного наркома Ежова и восхваление "ежовых рукавиц", вырезание его портрета ни с чем для меня не ассоциировалось. Шепот "Буденный в опале" и снятие со стенки в классе его портрета, а потом водворение его на место уже что-то значило для меня, потому что фамилия "Буденный" четверояко входила в мою жизнь: через существующий в Ростове легендарный Буденновский проспект, на котором некоторые мальчики нашего двора даже побывали; через семейные воспоминания о "буденновцах" с их кружкой (см. §7 гл.2); через радио и стихи тех лет о "красной коннице Буденного", фамилия которого воспринималась почти как через черточку с фамилией Ворошилова; и, наконец, через "личное мое знакомство" с конем Буденного.

Дружба сестер крепла с годами, несмотря на то, что жизнь разметала их в разные стороны. Вероника перебралась в Москву, в комнату на Мерзляковском переулке. В той же квартире жила Женя, когда бывала в Москве, юридически, кажется, даже принадлежала квартира Андрею Небольсину. Часто Женя приезжала в Ростов, а еще чаще присылала своих детей. Помню, еще когда она жила на Чукотке, на погранзаставе, ее тамошние друзья, семейство Скориков, уехало оттуда и провело снами на даче в Приморском (на полдороге между Ростовом и Таганрогом) целое лето. Петр Яковлевич Скорик позже стал языковедом-юристом, кем он был тогда, я не знал, мне было довольно, что он - друг дяди Андрея; говорили, что он даже его родственник, так что их дети доводились мне вроде бы троюродными братьями. Его жена, тетя Нина, Нина Дмитриевна, учительница, с сыном Марком²⁰⁷ и дочерью Нелей были чудесными дачными компаньонами. Там же была Наташа, дочь Жени. И в подарок Небольсины прислали нам пресс-папье, сделанное из моржового клыка. Оно у меня до сих пор сохранилось. И есть совместная фотография нас всех в море, где все четверо детей голые, а из взрослых - моя мать и тетя Нина. Контакты с Небольсиными были не односторонними, мы также ездили к Жене в Москву. И раз угодили на майские праздники. Тогда Женя - или даже сам Андрей случился тут? - добыла нам строго лимитированные пропуска на трибуны Красной Площади на парад. Счастью моему предела не было. Но запомнил я не лица вождей - Сталин, Ежов, Молотов, Ворошилов - а один лишь белый бантик на ноге (бабке?) коня Буденного, принимавшего парад. Ни о чем другом по возвращении в Ростов я разговаривать не мог, других впечатлений не вынес.

Еще помню приезд мой с матерью к Небольсиным в Одессу. Было это как-то связано с недавно состоявшимся у меня удалением гланд и то ли можно было есть сколько угодно мороженого, то ли оно категорически запрещалось. Наташе же Небольсиной (моложе меня на год), наоборот, по части мороженого было предписано прямо противоположное. Но мы бегали по улицам вдвоем, я был старше, само собой получилось, что она ослушалась. Дома дядя Андрей тут же снял ремень и повлек ее пороть. Помню, нас с матерью это несколько шокировало. Не сама по себе порка - мать не отказывалась от этого традиционного и весьма надежного средства общения²⁰⁸. Но маловажность проступка или ПУБЛИЧНОСТЬ наказания, что

ли. По-моему, у нас в семье было заведено не то что порку, но и всякое вообще наказание, даже простое изъявление неудовольствия откладывать до ухода с глаз долой посторонних. Это, так сказать, наше личное вполне дело. Припоминаю одну свирепую порку, заданную мне матерью. Связано с выездом на дачу, кажется, в упомянутую Приморку, летом. Она заготовила чемодан, все уложила, заперла, приготовила веревки, чтобы обвязать перед выездом на вокзал, который на западной стороне, до него добираться через весь город и занимало по тем временам часа полтора с неопределенностью стояния трамвая перед переездом. Я оставался в доме один, играл, в игре заметил "новую игрушку" - чемодан, пожелал вскрыть его, ключей то ли не было, то ли я не умел ими пользоваться, я приспособил гвоздик, стал ковыряться, намертво сломал замок, перепугался, затаился: авось не заметит. Но прибежавши с работы наскоро перед поездом, ей потребовалось что-то сунуть в чемодан дополнительно (она была забывчива), схватила ключ, толкнулась, он не лезет, она бросила взгляд на меня, я в рев. Вся ее ярость от опоздания на поезд, от сорвавшейся поездки, от лопнувшего отдыха - все это почувствовал я, когда она полосовала меня этими самыми веревками для обвязки чемодана. И, конечно, было это "педагогически правильней", чем кабы она стала мне словами объяснять, чего она лишилась из-за моего неумелого любопытства! Потом пришлось вызывать слесаря, чтобы отпереть чемодан - мужской-то руки в доме не было, даже у соседки Тони. Всю жизнь потом, имея дело с чемоданными запорами, я вспоминаю ту порку. Странно, что не помню больше ни одной порки, хотя убежден, что бывали и еще.

Был случай, тоже с дачей. Мать на всех наварила штук 30 яиц вкрутую, а перед отъездом обнаружила, что я их поел. Она не столько рассердилась, сколько изумилась: неужто я так голоден? Столько - смог съесть! Куда влезло? А я их умял "в задумчивости", не заметив ни числа, ни вкуса. Наказания не было, и расстройства желудка тоже. Первые свои полвека я прожил, не зная, что такое расстройство желудка, что бы ни съел. Ни одного воспоминания несправедливого наказания с этих лет у меня не сохранилось. Помню - не в связи ли с чемоданом? - мне был выделен будильник, дабы я его ломал, чинил, обучался. Вроде бы ничего не вышло, и бабушка прозвала меня Мастер-Ломастер.

Мать внимательно следила за тем, за чем указывала следить тогдашняя педагогическая наука. Заметив трудности с выговариванием "р", она повела меня к логопеду (или как они тогда назывались?). Научила. Именно в Одессе я р-р-раскатисто оглушал родственников свежеполучившимся у меня звуком. Для выработки дикции она подсовывала мне стихи - нормальные детские тех лет, а не из дореволюционных и даже не двадцатых годов "Чтецов-декламаторов" - и я охотно их заучивал, декламировал с выражением. С самых малых лет попав на эстраду, я не стеснялся публики, публичного выражения, при всем почтительнейшем внимании к старшим. Это тоже позже мне весьма сгодилось. Заучивание стихов великолепно тренировало и развивало память - инструмент, без которого в интеллектуальной деятельности и вообще ни в одном ремесле мастерства достичь нельзя. Существует идиотская концепция образования: дескать, ничего не надобно зубрить, не надо механически заучивать наизусть, ученик должен ПОНИМАТЬ то, что учит, а не "механически запоминать". Не говоря про то, что в жизни

страшно много непонятного даже умудренным старцам и смешно пытаться учить детей жизни так, чтобы дети ее "понимали", даже то, что доступно рациональному и дискурсивному объяснению, не витает в безвоздушном пространстве только тогда, когда в памяти накоплен достаточный запас иррациональных и бессвязных сведений. ТОГДА "объясняющая мысль" увязывает как молния какую-то группу разрозненных фактов единым "понятно!" А при отсутствии этого набора не разрозненных по полочкам сведений, как они пребывают в натуре, никакие объяснения ничего не дают, они пусты. Заучивание наизусть стихов сначала, а потом и прозы создавало эту коллекцию сведений о жизни. Правда, учился я запоминать СЛОВА, СЛОВЕСНЫЕ ФОРМУЛИРОВКИ, никто никогда не учил меня наблюдать БЕССЛОВЕСНЫЕ ЯВЛЕНИЯ и умению переводить их в слова.

Оно, конечно, эстрадность и вундеркиндство порождали тщеславие, самомнение, самовлюбленность. Мать с этими вредными проявлениями боролась; не помню, как в этом возрасте, расскажу в своем по хронологии месте, где помню ее приемы. Ну, если ребенок в 6 лет прочел "Дон Кихота", то что он оттуда может перенять? Естественно, я сделал деревянный меч, картонный щит, да иногда брал у бабушки медный тазик (ой, какое варенье в нем варивалось!) под шлем и отправлялся рубить мечом траву, высоко и густо росшую в нашем дворе. Взмах - и катятся отрубленные головы врагов! Другой, третий. А я - герой и всехний победитель. И - этого я не помню, но моя мать часто напоминала мне о моем хвастовстве позже - в 1940 году я записываю (именно ЗАПИСЫВАЮ, не довольствуясь устным изъявлением) предсказание:

— Через десять лет обо мне будет знать весь мир!

Для тщеславного мальчика, избалованного всеобщим вниманием и совершенно справедливой констатацией: "Как хорошо читает!" "Как прекрасно пишет!" "Как много стихотворений наизусть помнит!" - банальная похвальба. Не совсем банально, что мать этого мальчика запоминает и напоминает ему о несбывшемся пророчестве для воспитания скромности. Но если взглянуть "с планеты Альдебаран", то что произошло десять лет спустя? В 1949 году я совершил свой шаг, свой самостоятельный поступок, вопреки матери, отцу, всему окружению - ушел из комсомола, как то описано в §5 гл.1. В результате я сделался на некоторое время словно фокусом, сосредоточившим чаяния моего и смежных поколений. И, в конце концов (если это - конец), я в 1984 году попал персонажем в прозвучавший на весь мир телефильм "Андрей Сахаров", а еще раньше - попал в автобиографическую книгу самого Сахарова как лицо, судьба которого была одним из поворотных пунктов самого А.Д.Сахарова. Не был ли я очень восприимчивым реципиентом будущего, только косноязычным, как все медиумы-пророки? Ибо ведь что в точной формулировке выражают слова: "Будет знать весь мир"?

Приучила меня мать вести дневник - этот учет, анализ и напоминание поступков. Увы, этим плодом ее воспитания мне не довелось попользоваться: все пропали. Слава ГБ!

Очень сгодилась мне в жизни такая наука, преподанная бабушкой и матерью: если у тебя имеется кусок черствого хлеба и кусочек шоколада, то сначала полагается съесть черствый хлеб, а лишь на закуску - сладкое. В этой максиме она ссылалась на своего папочку. Научила меня не плакаться на внешние обстоятельства, а винить в неудачах самого себя. Другая любимая присказка матери: "Бачили очи, що купували, теперь ижте аж повылазьте!"

Жизнь моя текла не только в стенах нашей квартиры. Во дворе меня знали, любили и ссорились. То мы тайком срезаем вишневые ветки -

делать из них свистки. То старательно, часами, проверяем, как свертываются листки мимозы. То - в нарушение всех запретов - скатываемся на задницах по широким мраморным перилам театра. То покупаем на как-то (еще безгрешно!) добытые гроши мороженое там же, напротив театра; впрочем, самое вкусное мороженое делала сама бабушка в собственной мороженице, выдавливая из своей вафельницы. То я изобличен в какой-то хлюзде, и меня весь двор торжественно в наказание обносит верхом на палке. То мы играем в прятки, растекаясь по многочисленным и сквозным подъездам домов, то играем в штандер. Игра, возня, телесные касания, запахи - вот текст моего дворового детства. То я у Дины Серлин, жившей на втором этаже нашей же лестницы - гораздо более широкой, нежели строят сейчас. Ее учат играть на пианино (рояли? фортепьяно?), она прекрасно умеет - по моему разумению - и берется учить меня. Кажется, даже обучила меня выстукивать "чижик-пыжик", но дальше дело не пошло. А вот мы с нею забираемся в предоконный выем подвального этажа и, присевши, чтобы нас не увидали со двора, спускаем друг другу штанишки - посмотреть, что там у нее-него. Курьезно, что от этого осмотра у меня не осталось эротических восприятий, скорее ощущение "академического исследования". В июле 1941 года ее отец ушел добровольцем на фронт, а осенью 1942 году немцы депортировали Дину со всем ее семейством. Довезли ли до Освенцима или примитивнее по дороге убили в душегубках, но никто - в том числе и отец - домой не вернулся. Я не стал бы спорить с психоаналитиком, если бы тот вычислил, что все мои последующие в жизни влюбленности восходили к памяти этой семилетней девочки.

Помню, мы втроем - я, Наташка и бабушка - стоим в очереди за хлебом. Рано-рано приходилось занимать очередь, а стоять надо было поелику возможно большему числу лиц, так как в "одни руки" давалось чего-то совсем немного. И хлеб не всегда бывал. Зато это блаженство от мягкого, теплого белого хлеба, когда несешь его и украдкой отщипываешь корочку за корочкой - вот уже один мякиш остался. Надо мной смеялись, вроде бы даже ругали, но как-то так, что сквозь упреки старших я скорее ощущал восхищение, так что от этой привычки я не избавился. Помню крики:

— Точу ножи-ножницы! - И я сбегал посмотреть на искры, срывающиеся с точильного круга. Серые ремни точильщика привораживали, но и пугали. В них словно воплощалось то неведомо страшное, что таилось за словами: УЛИЦА, ЦЫГАНЕ, БАНДИТЫ. Но искры и вращение колеса - манили, влекли.

Мечтал я, когда вырасту, стать милиционером-регулировщиком в белых перчатках. Восхищался эспаньолками и героем-танкистом из фильма "Парень из нашего города". Восхищался Чапаевым и из кино о нем вынес убеждение, что натирание паркетных полов - самый что ни на есть безошибочный признак эксплуататоров. Читал в "Мурзилке" о героическом пограничном псе Джульбарсе, о роскошной кукле с открывающимися глазами и со вшитыми в ее чрево шпионскими донесениями. О собаке, у которой шпионы вместо одного глаза вставили фотоаппарат и пустили бегать по аэродрому (или полигону?), дабы отснять места, куда самим не пробраться. Все это укладывалось в моей голове именно так, как планировали редакторы журнала. Даже тени критики или сомнения не возникало. В этом отличие моего тогдашнего восприятия от восприятия рано сформировавшегося Эрнста Орловского. Он в моем возрасте уже читал газеты, запоминал имена и формулировки и обращал внимание на противоречия, когда вчерашние формулировки сменялись сегодняшними

когда вожди попадали в разряд врагов. А после того, как арестовали его мать - секретного сотрудника НКВД и автора книжек по географии - его восприятие политической фразеологии сделалось болезненно отточенным и стало вызывать постоянный отпор со стороны его отца. У меня никаких таких конфликтов не было даже в зародыше.

Так заурядно и безмятежно катилось мое детство, как у многих не хуже меня одаренных - а я вроде бы убедительно показал, что генофонд у меня был благоприятный и специфический - моих сверстников в нашей незаурядной стране в те уникальные годы. Не будь этой уникальности - не повернулась бы моя жизнь так, как она повернулась в 1940 году, когда я кончал второй класс.

§ 3. Ваня возвращается к Ларе

Процессы вредителей; арест Щербакова; от 587 через 111 к оправданию по суду; Иван оставляет Евгению и просит Ларису принять его; сестры Пименовы на Колыме; Колыма - край сказочных денег; Зоя воссоединяет семью; бабушка в Ростове; от чего увозил меня поезд

Мы расстались с моим отцом на том, что его послали в Москву повышать свою квалификацию. В это время как раз в Москве гремел на весь мир процесс право-троцкистского антисоветского блока. При последнем, в 1982 году, обыске КГБ изъяло у меня почему-то стенограмму этого процесса, изданную в СССР и, разумеется, не более антисоветскую, нежели любой номер газеты "Правда"; поэтому я напомню этот процесс по памяти, без сверок. Главные подсудимые были Бухарин (главный теоретик партии, еще 15 лет не прошло, как Ленин называл его "заслуженным любимцем всей партии"), Рыков (председатель Совнаркома СССР после Ленина, но арестован с поста наркома почт и телеграфа), Ягода (нарком ВД и ГБ), Крестинский (бывший до Сталина генеральным секретарем РКП(б)), Раковский (глава Советской Украины), Ходжаев (глава Советского Узбекистана), Шарангович (глава Советской Белоруссии). По тому же процессу шли кремлевские врачи-убийцы Левин, Плетнев, Казаков и личный секретарь Горького, он же сотрудник ВЧК-ОГПУ-НКВД Крючков. Обвинялись подсудимые в фантасмагорических злодеяниях. Например, Шарангович - в том, что осушал болота Белоруссии и прокладывал дороги (ну, конечно, не он лично, но велел это делать, как граф Клейнмихель строил железную дорогу из Петербурга в Москву) ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ СПОСОБСТВОВАТЬ НАСТУПЛЕНИЮ ПОЛЬСКОЙ АРМИИ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ. Разумеется, Бухарин никогда не был троцкистом, а Троцкий ненавидел Бухарина гораздо сильнее, нежели Сталина. Крестинский, Ходжаев, Шарангович сейчас восстановлены даже в своих партийных заслугах, а все без исключения осужденные и расстрелянные -реабилитированы в судебном порядке. Потрясение от этого судебного процесса было всеобщим и глубоким. Так как все обвиняемые свыше десяти лет занимались вредительством на самых руководящих постах, насаждали, опираясь на свою внушительную власть, шпионскую сеть всех разведок, от "Интеллидженс Сервис" до гестапо²⁰⁹, то любому советскому человеку становилось ясно, что шпионы и вредители всюду вокруг нас, что надобно немедленно и беспощадно разоблачать и выкорчевывать их. И надо было ликвидировать последствия этого вредительства.

В частности, вместе с Бухариным судили наркома земледелия М.А.Чернова²¹⁰. И он дал - в открытом судебном заседании в присутствии даже иностранных журналистов - показания, в частности, о своем вредительстве в области ветеринарии по заданию гестапо. Он, дескать, приказал начальнику ветеринарной службы Гинзбургу и начальнику бактериологического управления Боярчинову организовать на биофабриках в Кашинцово, Орле и Ставрополе изготовление лжепрививочных

препаратов против рожи и чумы свиней - под видом прививки изготовлялся неослабленный возбудитель заболевания. И поголовье свиней в Воронежской и Азовской областях было якобы истреблено в результате. Об этом написали газеты²¹¹, вещало радио. Щербаков читает и недоумевает: на названных биофабриках никогда не изготовлялись противочумные прививки. На них вообще никаких препаратов, предназначенных на свиней, не вырабатывали. И противорожистую сыворотку, и противочумную свиную выпускала Краснодарская биофабрика, на которой Щербаков работал. И это знают все специалисты. Он тыкается со своими соображениями-недоумениями к коллегам по московской лаборатории, но те отмалчиваются, а на одобрительном собрании по приговору единогласно подымают руки за расстрел. Расстреляли. Посмертно реабилитировали. Теперь-то, после публикаций воспоминаний уцелевших, мы знаем, что эта "нелепость" - последняя, отчаянная, безумная попытка замученного обвиняемого сказать правду, но так, чтобы следователь ничего не заметил:

— Я не виновен! Я не мог быть виновен!! Всякий, знающий факты, это увидит!!! - Таким же образом на этом и на предыдущем, в январе 1937 года, процессах обвиняемые признавались, что встречались с гитлеровскими хозяевами в Копенгагене, в здании, которое - как знал любой датчанин - было снесено за двадцать лет до якобы имевшей в нем встречи. Таким же образом Рудольф Сланский и Лебль признавались во вредительстве, приписывая себе все то, что делал и произносил Клемент Готвальд. Но никого это не спасло от пули или петли...

Вскоре по возвращении из Москвы Щербакова вызвали в краснодарскую прокуратуру и арестовали. Однако все происходило вовсе не типично. Во-первых, читатель напрасно подумал, якобы арестовали Щербакова за эти разговорчики, ставившие под сомнение высокую квалификацию и самоотверженную деятельность органов госбезопасности. Не дошли до Управления ГБ-НКВД эти разговоры. Во-вторых, следствие вела прокуратура, а не НКВД. Сама атмосфера первого допроса какая-то водевильно-провинциальная: большой зал, где стучат пишущие машинки, стоит очередь или даже несколько очередей к разным столам, а за одним из столов следователь допрашивает добровольно по повестке явившегося барана - Щербакова - а по окончании допроса, по подписании протокола, вдруг театрально вскакивает и рявкает:

— Встать! Вы арестованы!

Редко смеешься в момент ареста, но Щербаков расхохотался: до того нелепо и неуместно выглядел следовательский пафос. В-третьих, обвиняли Щербакова И.Г. в "плюсквамперфектных" деяниях: в эпизодах, имевших место еще в совхозе "Кубанец", т.е. свыше года назад. Так что дело и не в том, будто бы НКВД сообразило проверить показания Чернова и дозналось, что вакцины для свиней изготовляет не ставропольская, а краснодарская биофабрика, и как раз в противорожистом цехе ее работает Щербаков.

А в совхозе тогда у него возник конфликт с двумя командированными из Москвы проверяющими по вопросу о так называемых симультанных прививках. До приезда проверяющих Щербаков придумал некую рационализацию, посредством которой сумел добиться иммунитета поголовья от определенного заболевания, не обременяя

совхоз чрезмерными тратами. Приехавшие, не доверяя его доморощенным выдумкам захолустного врача, настаивали своим столичным авторитетом перепривить симультанно, как в учебниках сказано. Это одновременное прививание двух вакцин требует особенно тщательного содержания животных на время прививок, и Щербаков толковал, что ферма не может гарантировать такого питания свиней на время иммунизации, какое положено по ветеринарным руководствам. Поэтому он отказывался проводить симультанные прививки, не отказываясь, впрочем, подчиниться проверяющим Митрофанову и Берлину и ПО ИХ УКАЗАНИЯМ делать то, что они велят и запишут как СВОЕ приказание. Они же не желали брать на себя ту ответственность, кою обязан принять на себя старший ветеринар совхоза. Так они и препирались пару месяцев, после чего инспекция вернулась восвояси ни с чем - Щербакова не переупрямить. Когда арестовали упомянутого Гинзбурга, Берлин то ли дал показания, то ли отправил донос, что тот-де покрывал еще и вредительские действия Щербакова и Митрофанова, о которых он, Берлин, своевременно сигнализировал Гинзбургу. Арестовали Щербакова, Парфенюка и одного зоотехника, фамилию которого отец забыл. Учинили розыск Митрофанова, отбывшего в длительную командировку в Сибирь с очередной реквизицией. Имкриминировали вредительство, конечно.

Тюремная жизнь была несладкая, что и говорить. Но пыток не применяли - по отношению к этой группе – хотя в камерах Щербаков встречался с лицами, к которым тогда и там применяли избиения и более изощренные пытки. Передачи тогда дозволялись без крохоборства. Да что говорить о передачах, если еще недавно совершенно официально существовали такие органы, как Губернский комитет помощи содержащимся в местах заключения; например, в "Юридическом календаре на 1928 год" по Ленинграду значатся несколько пунктов этого комитета, и в пункте при изоляторе спец. назначения числится отдельная юрконсультация, работавшая по два часа три дня в неделю! Несколько рассказов сокамерников запали в память Щербакова, но это рассказы "со слов", я их пересказывать не хочу, ничего нового к обширной литературе, восходящей к Солженицыну, Шаламову, Дьякову, они не добавляют. С ним самим в этом смысле ничего достопримечательного не происходило. Небывалое в его истории - это ее сказочно-счастливый исход, и ему можно было бы не поверить, кабы не бесспорный документ, сочинить который ему не было бы ни нужды, ни возможности. Почему-то он и сам нисколько не сомневался с самого начала в благополучном завершении. Стоит, правда, уточнить, что так эта история кончилась для троих, а директор совхоза Парфенюк умер под следствием. И даже когда следователь говорил Щербакову, что по 58 введен расстрел, он не верил следователю: стращает, дескать - а ведь тот

как раз тут не врал; тогда же "потолок" повысили до 25 лет. По мнению Щербакова, главное было - не поддаться на угрозы и уговоры следователя. Те, кто поддавались и признавали - оттого ли, что надеялись на суде "неопровержимо доказать нелепость обвинения" (таким был один летчик, который признал, что завербовывал в свою троцкистскую организацию таких-то, но по датам "вербовки" выходило, якобы он, двенадцатилетний, завербовал троих сорокалетних!), или оттого, что воображали, будто бы в лагере лучше и свободнее, нежели в тюрьме, или потому, что признававшихся иногда лучше кормили и содержали (по-царски содержали одного новочеркасского профессора, признавшегося, что он-де изготовлял яд для отравления И.В.Сталина), - все они необратимо проигрывали. На суде их никто не выслушивал, приговор штамповался мгновенно. Из лагерей возврата не было. А вот те, кто выживал и отбояривался от следователя - имели шанс. Такой шанс ему и выпал.

Следователь сначала составил обвинительное заключение по ст.58-7. Впрочем, зная юридическую неточность моего отца, я допускаю, что было еще "обвинительное заключение", "предъявление обвинения в окончательной форме", т.е. процедурное действие, совершаемое до завершения предварительного следствия, а не по его окончании (см. §§16-17 гл.1). На такое "предъявление" обвиняемый еще может следователю выдвигать возражения, заявлять ходатайства о привлечении документов и т.п., а на обвинительное заключение он может возражать только судьям в зале суда. Мое мнение подкрепляется тем обстоятельством, что после предъявления "обвинительного заключения" следователь устроил Щербакову и Митрофанову (наконец-то разысканному! т.е. вернувшемуся из командировки) очную ставку в расчете, что те, враждовавшие еще на воле, теперь примутся поливать грязью и обличать друг друга. Они же, напротив, стали взаимно оправдывать друг друга, сразу раскусив нехитрый "тактический прием" следователя. (К слову, Щербаков так различал Митрофанова и Берлина: оба они евреи, но Митрофанов, как и положено еврею, умный, а Берлин - дурак-дураком. "Первый раз в жизни видел тупого еврея".) К слову, очная ставка происходила в присутствии эксперта-ветеринара, который позже признавался, что по материалам был полностью убежден в том, что обвиняемые - настоящие вредители.

Дальнейшее было чудом, которому я умею дать три объяснения из разных сфер - астрологическое, юридическое и политическое. АСТРОЛОГИЧЕСКИ шел год Тигра, а сам Иван Щербаков по календарю "Тигр", так что это был "его год", и ничего основательно дурного с ним в этот год не могло стрястись (как были для него удачливы и 1926 и 1950 годы). ЮРИДИЧЕСКИ могло быть, что очная ставка так подействовала на следователя, что он изменил свое первоначальное мнение о преступности и переквалифицировал обвинение на ст.111, сняв "вредительство". ПОЛИТИЧЕСКИ как раз в эти самые недели или даже считанные дни меняли всю краснодарскую верхушку, от обкома до НКВД. К концу этого года первым секретарем краснодарского крайкома назначили на опустевшее место Суслова. А сажать начальство летом 1938 года сделалось модным "за перегибы" - это предписывалось постановлением ЦК от января 1938 года -под каковым флагом и расстреляли неподалеку, в Сталинграде, Постышева. С последней версией стыкуется то, что следователь куда-то исчез, что Щербакова, Митрофанова и зоотехника выпустили, а дело против них передали в народный суд, переквалифицировав по ст.111 (халатность). Суд оправдал зоотехника, признал обвинение Митрофанова и Щербакова в халатности доказанным и приговорил их к одному году исправработ. С учетом длившегося пять месяцев "предварительного"

заключения никакого наказания не осталось. Щербаков не пожелал смириться и с таким сказочно мягким приговором - просто не верится, что в сталинское время и такое бывало! - подал на кассацию и:

"ОПРЕДЕЛЕНИЕ

именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики

3 октября 1938 г. Краснодарский Краевой Суд

Судебная Коллегия по уголовным делам в составе председательствующего Сорокина и членов Голикова и Балакина с участием прокурора //прочерк//, заслушав в открытом судебном заседании по докладу т.Сорокина дело по кассационной жалобе Щербакова Ивана Гавриловича и Митрофанова Ивана Александровича

на приговор Народного суда 2 уч. Тимашевского района от 25 сентября 1938 коим приговорены: Щербакова и Митрофанова по ст.111 УК к одному году исправтрудработ каждого.

Рассмотрев кассжалобу осужденных и материал дела судебная коллегия по уголовным делам находит, что приговор н/суда не может быть оставлен в силе и подлежит отмене, а дело прекращению по следующим основаниям: Из дела видно, что Щербаков и Митрофанов принимали все меры к тому, чтобы устранить эпидемию по совхозу, что подтверждает ряд документов от 7/7 36 г., где Щербаков писал докладную наркомату зерновых и животноводческих совхозов, 13/7-36 в отношении управления свиносовхозов. Все эти докладные направлены на устранение всех имеющихся ненормальностей, которые имелись в совхозе, поэтому у суда не было оснований выносить обвинительный приговор в отношении Щербакова и Митрофанова. Исходя из вышеизложенного и руководствуясь ст.418 УПК

определила

Приговор Нарсуда отменить и дело производством, за отсутствием состава преступления, прекратить.

п/п председат. Сорокин

члены - Балакин и Голиков

копия из

копия верна

н/судья -

нотариальная заверка 24/1-39 г."²¹².

Этот документ сохранился в бумагах отца даже в двух нотариально заверенных копиях от разных лет.

19 октября 1938 года его повышают, делая заведующим формолвакцинным цехом на той же фабрике. Но он не хочет жить там, где знают, что он сидел. Он не хочет жить с женой, которая бурно, по-армянски, вспоминает свои переживания во время его ареста, изображая в лицах, как она бегала хлопотала за него и спасала его. Ему надоели пьянство и собутыльники, а последние особенно зачастили по естественному поводу обмывания его освобождения. Он жаждет сменить среду и место обитания.

Он навещает Ларису в Ростове, заводит речи о совместной жизни. Он не умалчивает про существование Евгении Терпанасян, но вполне искренне объясняет, что та ему давно постыла, не любит он ее. Ларе читает

стихи, ей посвященные. Лара прикидывает: вроде бы и поверить можно, и чувства у нее к нему остались какие-то. И ребенок вполне к этому незнакомому мужчине льнет.

Я помню осень, вишневый сад, в котором я, полуиграя, полувсерьез, убегаю от преследующего меня незнакомого мужчины. Вот он обхватывает меня у южного подъезда нашего дома и целует. Щетина колется, неизвестный дразнящий запах табака. Интересно. Хотя мне помнится, что то был для меня совершенно чужой мужчина, мне помнятся также эмоции чего-то запрещенного, манящего и ожидаемого - значит, не такой уж был он незнакомый. Я-то помню лишь одну такую встречу, а по мнению отца, таких сцен было несколько, причем каждая начиналась с моих пряток. До тех пор в доме ни разу при мне не упоминалось об отце.

Но, если воссоединиться, то куда он поселится? В эти комнатки на Мольной Иван не вписывается - нарушить устоявшийся ход жизни, да и противоречит это сложившемуся характеру Ивана, при котором ОН ОРГАНИЗУЕТ ЖИЗНЬ И К НЕМУ ПРИЕЗЖАЕТ ЖЕНА, а не ОН ПРИЕЗЖАЕТ К ЖЕНЕ, ПРЕДОСТАВЛЯЮЩЕЙ КВАРТИРУ. Так что пока кончается ничем, но в разговоре о сестрах - естественные вежливые вопросы со стороны Вани: "Как твои сестры живут?" всплывает, что две младшие - Зоя и Вероника - вышли замуж и с мужьями уехали на Колыму. Там платят бешеные деньги, кажется, двойная зарплата и какие-то проценты, кажется, 50% каждые полгода набавляют. Вот на такие деньги можно было бы и квартиру хорошую купить (тогда еще дотягивали свое существование жилищно-арендные кооперативные товарищества). Мысль западает, зреет. Иван наводит справки, выясняется, что надо заключить договор, минимальный срок договора - на два года. И как хорошо: уедешь в новое место, где никто тебя не знает! Там, правда, суровый климат, но выдержим! Зато представить только, какими богачами оттуда вернемся! Всего-то два года, подумаешь! Весь год он ведет подготовку, заполняет длиннющие анкеты, врет в них, их полгода проверяют и, наконец, заключают с ним нужный договор²¹³. 10 сентября 1939 года он увольняется из Краснодара и переезжает на Колыму, в Магадан. Евгению Терпанасян с сыном Александром Щербаковым он бросает в Краснодаре, обещавши ей выплачивать по 150 руб./мес. - половину своей краснодарской зарплаты. Он побоялся оставить Евгении старательно сколоченную им библиотечку из произведений Кропоткина, Бакунина и других теоретиков анархизма. Везти ее к Ларе - невозможно, не примет, и его самого с нею выгонит. Евгения - стукнет, посадит. К своей матери нельзя, потому что та признает только божественную литературу, этой в доме терпеть не станет. И он вывалил в отхожее место десятки книг. Его мать уезжает в Москву, к сыну Михаилу, тогда кончавшему институт и женившемуся. Кажется, по окончании института Михаил Гаврилович Щербаков уехал в Махачкалу. Оттуда он был призван в 1941 году и в том же году погиб в бессмысленном десанте Мехлиса под Керчью. Похоронка датирована 29 декабря 1941 года²¹⁴. Детей у него не осталось - эта ветвь Щербаковых оказалась тупиковой. Прасковья Андреевна жила все время под Мытищами. С Ларисой Ваня договорился, что через год, если Ваня на личном опыте убедится, что в Магадане можно жить с ребенком в приличных условиях, а не так, как было на Кавказе-

Кубани, если убедится, что не может обойтись без Лары, если..., заберет Лару и Волю к себе на Колыму.

Как сказано, тетушки мои зарабатывали там бешеные деньги. Не знаю, как уж оно вышло, но как раз около 1940 года на эти деньги Вероника покупала для Жени дачу под Москвой; купили возле Болшево, напротив дачи иранского посла, полдома, за 20 тысяч. Валентина Васильевна еще все возмущалась, почему не Женя платит, а Вероника. В Москве же у Жени с Вероникой было совместное жилье - крохотная комнатка в коммунальной квартире на Мерзляковском переулке, в том переулке, что в 1918 году был заселен чекистами и постоянно подселялся ими же. И Зоя, и Вероника звали на Колыму Лару, особенно Зоя, ибо Вероника к 1940 году уже вернулась "на материк", а Зоя осталась на второй срок в Магадане. Будучи в шестимесячном отпуске осенью 1939 года, она заезжала к нам в Ростов повидаться с Ларой и уговорить ее. Лариса же все наводила справки, можно ли там жить с маленьким мальчиком, не вредно ли для здоровья? Ее особенно беспокоили мои больные уши-нос: ведь после скарлатины у меня пожизенно возникло осложнение в виде "двустороннего гнойного отита" и хронического насморка. Врачи попугивали, что простуда для обычного здорового человека может мне обернуться менингитом. Но сестры и Ваня в письмах заверяли, что уберечь ребенка нетрудно, ничего страшного.

Лариса колебалась и в отношении того, воссоединяться ли с Ваней. Возвращение его было воспринято ею без энтузиазма, впрочем, и без отталкивания. Но ехать к нему? Снова из Ростова? Весной 1940 года был момент, когда она "окончательно" порешила - не ехать! Тут пришло письмо от Зои - Зоя звала. Зоя хвалила Ваню. Случай свел их. В декабре 1939 года, дожидаясь во Владивостоке рейса, он зашел в столовую. На ступеньках сидит молодая девушка в беличьей шубке. "Вот ведь какая, - подумалось ему. - И запачкает дорогую шубу, да и порвать о камни может". Вгляделся. "Ба, да это же Зоя Пименова!" Действительно, та возвращалась из отпуска в Магадан, у столовой дожидалась своего мужа, Ореста. Ей было 26 лет. Шуба была пошита ею за счет заработков на Колыме²¹⁵. Иван подсел к ней, она тоже его узнала, они обрадовались друг другу. Дорогой еще сблизились. Особенно при совместном переходе от парохода до берега по льду: корабль не мог форсировать примерно полтора километра льда. И вот теперь Зоя по просьбе Вани воздействовала на свою колеблющуюся сестру.

И Лара решилась. Она запаслась хвалебной характеристикой и 22 августа 1940 года уволилась с должности завуча школы № 15. Дома оставалась бабушка, которой подыскали компаньонку - Елену Михайловну Дерюгину. "Лелю", из Шахт - помоложе и поздоровее, чтобы выполнять по дому работу, непосильную для 64-летней бабушки. Достойная эпитафии черта стиля жизни: уезжая, Лара полагала невозможным оставить свою мать в одиночестве - хотя имелась соседка Тоня - а нанимала ей компаньонку. Это - уходящий в прошлое безвозвратно XIX век. Так же, как и то, что у Щербакова в Краснодаре была домработница. Не успели мы отъехать (мы ехали поездом через Москву), как вдогонку понеслось письмо Валентины Васильевны:

"28 августа 1940 г.

Милая моя доченька, Лара!

Только проводили тебя, дала на вокзале Роне телеграмму, Шура с Людой пошли домой, а я, Леля и Тоня задержались, долго ждали троллейбуса, купили мороженого, поели, потом поднялась страшная буря, всех нас засыпало пылью, ну наконец сели в троллейбус и доехали благополучно до дому.

Пришли домой, такая страшная пустота, просто ужас! Все прибрали, разобрали и наконец съели арбуз и легли спать. На другой день встали - в 8 часов разбудила Ванина телеграмма, потом Вероникина, потом твоя из Лисок в 1 ч. дня вышлите пальто. Я скоро собралась, поехала на почту, сдала пальто, но сказали, что оно приедет только 29 или 30 в Москву, очень жаль, как ты его забыла? Я еще тебе напоминала, не забудь положить пальто, нет не забуду, ты сказала. Я тебе не сообразила положить шерстяной желтый пояс от шерстяной кофточки и розовый батистовый от летней блузки, а желтую крашеную рубашку, что для накидки, положила в пальто, и все телеграммы положила, которые получила утром 25-го, пиши скорее, получила ли пальто? Хоть телеграфь. Как нужно в дороге Волику пальто, особенно в вагоне.

Милая, как у нас сразу похолодало, ужас! 27 была сильная гроза и лил всю ночь и сегодня т.е. 28 дождь. Леля не успевает с окон стирать и пол. Воды полно всюду. Мы все перестановили в квартире. Кровать мою поставили в спальню, а кушетку в столовую, мамину к печке, на место Волиной кроватки. Волину картину, что мне оставил на память, повесила над своей кроватью, на стенку к Лавровым, что у окна между гардеробом, очень красиво, любуюсь волиной яхтой, так красиво выделяется на синем море красная яхта.

На диване в столовой лежат три маленькие подушечки, вышьем хорошие наволочки на них. Прибрано все чисто, двери, окна блестят и пол. Прекрасная Леля девушка, только и чистит, да скребет. Сегодня она ушла по знакомым в Ростов. У них 15 августа большой праздник "Успенье". Я обедала одна, съела борщ вегетарианский и испекла те яблоки, что остались, дыню и арбуз не начинала одна. Утром ели лапшу молочную, достали у водников десятка 2 1/2 яиц по 5 руб. и пряников 1 кг за 5 р. 70 к., сметаны, молока; мясо еще не покупали. Милая моя дорогая, голубка, пиши все и обо всем. Как встретились с Ваней, как ехали всю дорогу? Подумай, Лара, я первой стала писать тебе, а ни кому другому. Надо Жене, Веронике, Зое. Ну вот отдохну и им начну писать. Пиши, что нужнее прислать тебе или Зое. Телеграфь.

Дорогой Ваня! Я радуюсь Вашей встрече очень и очень. Желаю счастья, мира и любви в Вашей совместной жизни, любите друг друга и Вашего Велика. Я так рада за него, что у него есть папа, который не только ему будет папой, но и другом в жизни. Лара! Помнишь, как жил Валя с Дмитрием Ивановичем и Манечкой, не сын, а просто товарищ. Мне так нравилось, как они жили, какая была симпатичная, милая семья. Воля ведь очень привязанный мальчик, знаешь, как он любит Леру и как к нему привязался. Правда и Лера-то ведь очень хороший любит детей, хоть бы ты его скорей увидала".

Письмо почему-то без подписи, но не видно, чтобы что-то было оторвано от обычного двойного тетрадного листа. Почерк бесспорно Валентины Васильевны, фиолетовыми чернилами. Пунктуация и особенности орфографии сохранены. Шура - Александра Браун - и Люда - Людмила Ярославновна Черняк - приятельницы Лары, немки по национальности. С началом войны высланы в Казахстан. Лиски -

железнодорожная станция на пути из Ростова в Москву. Яхта - мой рисунок яхты "Дункан" из Жюль Верна. "Леля ушла в Ростов" - выражение, характерное для ростовчанина, для которого Нахичевань и Нольная линия - не Ростов. Позже отношения Валентины Васильевны с Е.М.Дерюгиной быстро ухудшались. Вот несколько цитат:

"Леле я дала сначала еще при тебе на поездку 50 р., потом она пошла покупать кофточку вязаную, бумажную; дала 50 р. и вчера на рейтузы и др. вещи 30 р. Она попросила у меня, но не знаю - какие...

Попросила у меня 30 р. дайте на подарки к Пасхе ребятам. Один учится в Мединституте за 3-м курсе, второй на Шахтах в 9-м классе.

...Леля очень изменилась, стала как бочка, толстая, красная, злая и как Юлия Ивановна, просто нервирует своими разговорами, я ее не слушаю, так она злится, хотела поделиться, а Вы не хотите и слушать. Я ее прозвала репродуктор...

Елена М. знает, что ей все принесут и даже приготовят то и не думает ни о чем. На огороде категорически отказалась работать. Я сегодня должна быть в огороде с Тониными сослуживцами, которые не работают на трассе, но Е.М. запугала, что сегодня будет страшный день, пока все спокойно, даже еще ни разу не было тревоги, а ей просто хотелось обходить всех своих знакомых, а пустую квартиру мы не оставляем...

Я встала в 5 час купила муку, яиц по 25 р., 2д хлеба своей барыне. Леля! Выходит, что я тебя обслуживаю, а не ты меня, ну я в 5 ч. не буду вставать, а если рано не встанем, не придешь в 6 ч. домой или совсем пропадут карточки. Мне как-то легче достать, она никогда рано не встанет, причешет косы заплетет постелет приберет и т.п. ...

Теперь размудрится, что без ея поели. Она полная хозяйка стала, кричит командует, нитак сделали, не туда положили и все ворчит, как старая дева... Раз я Вам не нужна, сказали бы раньше. Я бы служила и получала бы и оделась бы, а то живу за нет. Ой, горе с ней, приходится все терпеть..."

Первый год по отъезде дочери Валентина Васильевна жила мирно-советскими страхами: не случится ли чего по закону, что лишит Лару квартиры? Вот принят закон жестко ограничить площадь по 6 кв.м на человека, а все брони - отменяются. Вот запрещают отправлять посылки, значит, Волик не получит фруктов. Вот повышают плату за квартиру. Вот выходит указ о прикреплении к месту работы - значит, Лара не сможет теперь уволиться из Дальстроя и вернуться в 1942 году в Ростов. Одновременно Валентина Васильевна недоумевает, что за деньги ей присылают:

"Что это за деньги, что Ваня послал 500 р., он мне не должен, а у меня за тобой оставалось порядочно, так опять ты ничего не телеграфируешь, на что эти деньги. Мне Зоя как-то послала 1000 р."

и, словно отсчитываясь, она заполняет свои письма подробным изложением, на что сколько издержала. Убоги траты, только на еду, уголь, содержание Лели, квартиру. Никакой мебели, никакого ширпотреба, никаких поездок, никаких врачей, никаких украшений. В апреле Андрей Небольсин ехал из Териберок (под Мурманском) в Сочи в отпуск, прихватил дочку Наташу. Вслед за тем приехала пятидесятилетняя сестра Андрея - Шура - с Алешей - родился в 1938 году - они поселились у Валентины

Васильевны. А тут война. К слову, войну до такой степени все ждали, что в письме от 25 апреля 1941 года Валентина Васильевна рассуждает:

"На что Жене теперь дача, время тревожное, квартира у Жени всегда будет, где бы они не жили, если Андрей уйдет на войну, то и тогда Жене будет всюду не плохо".

Все эти байки о "внезапности нападения" весьма не похожи на то, что было на самом деле.' И вот с войной начинается новый пласт беспокойств и забот Валентины Васильевны. Началось с того, что Женя отправила своих детей и невестку без денег, без продуктов, даже практически без документов. В сберкассах - "надежно, выгодно, удобно" - установлено выдавать вкладчику не более 200 руб. в месяц, да еще жестко фиксирована дата выдачи - 23 числа каждого месяца, чем порождаются дополнительные очереди спозаранку и нервотрепка. Вот:

"Милые детки, Лара и Зоя, как все-таки тяжело живется. Женя еще не доехала до Челябинска, а из Архангельска выехала и послать от нея раньше 2-го или 3 сентября ничего нельзя, документов на проезд не получала и посылку с одеждой. Денег не дают больше 200 р. из кассы; кормить надо 5 человек. Я просто вытянулась, а тут и достать трудно. Но все равно ничего не поможет, а потому и мирюсь с трудностями.

Если бы была одна, то много ли бы мне нужно, даже и с Лелей, то все можно мириться и жить. Женя нас связала по рукам и ногам. Не дать даже документов чьи дети. То бы мы получали из Н.К.В.Д. Ходила Шура туда, ей говорят, может и не его дети. Достаньте справку из Мурманска, а там их и в помине нет. Андрей на фронте где-то, Женя выехала в Сибирь. ...

Приехала, мучилась с пропиской сколько дней, теперь очень трудно прописать в домовую книгу. ...

Женя посылала 2 раза по 500 р. и писала, чтоб я Шуре давала на личные расходы по 100 р. Я так и делала. В последний месяц Женя обещала послать, но не послала и я Шуре давала из своих на табак, театр, баню и т.п. На дорогу насобирала по 200 р. из Кассы за 3 мес. 600 р. да всего в дорогу наготовили на 114 р. даже кончая мороженым, что на вокзале покупала детям, ей и себе и ситро. Пока она стояла за билетом, то детей с 12ч. дня и до 8 ч. кормила 2 раза. Спасибо близко была провизия".

Вероника к этому времени эвакуировалась в Самарканд, звала туда мать, там в горах работал Лера (он попал на фронт артиллеристом позже; исправлю бабушку: дядя Андрей тоже еще не был на фронте, он почти два года спустя попал на фронт). Но Валентина Васильевна осталась "сторожить квартиру для Лары". Этот мотив неоднократно повторяется в ее письмах. И еще:

"Зоя, как я боюсь без Лары умирать. Ты знаешь, как она и Рона за мной ухаживали в клинике и дома, когда я приехала из клиники, вернее Лара с санитаром внесли в комнату на 4 этаж на руках. Я никогда не забуду Лариной заботы обо мне. Она тебе расскажет все, как она за мной ухаживала. Постель приготовлена чистая, пододеяльник белый, простыня, наволочки все блестели и домработница ухаживала у кровати.

Теперь не то, когда-то достучишься Е.М. на кухню. Сидит баклуши бьет, да гадает с Тоней днем и ночью. Свету нет, воды нет, керосину нет. Ложимся и лежим по 12 и больше часов, пока можно видеть без огня...

Стою в очереди за мылом. Была 645, теперь 208...

Тоня только было пришла домой и опять ее послали в окопы, ночует там. Кормят очень хорошо. Мясное, масло дают, сладкий кофе, кисель сладкий, хлеба 800 гр. Я ей говорю, если не очень тяжелая работа, то и я пойду."

К этим же повинностям относится упоминание об "огородах" в ранее цитированном письме.

Вопреки присказке, будто бы дважды в одну воронку не попадает, в нашу квартиру снаряды попали два раза. Первый - 25 ноября 1941 года, советский снаряд, а второй 10 июля 1942 года - немецкая бомба. Кажется, был еще третий, неведомо чей, в 1943 году. Ведь 21 ноября 1941 года немцы взяли Ростов, брошенный русскими безо всякого сопротивления, хотя и перегороженный к сопротивлению разнообразными укреплениями. Власти призывали всех оставаться в городе, не сдадут, мол, а потом внезапно бежали, и немцы вошли в опустевший город. В промежуток безвластия жители пошли грабить продовольственные магазины; собственно, видимо, грабеж возник из-за того, что есть-то надо, в магазинах имеется товар, а никто не торгует. Ну, и южная живость и подвижность не только физическая, но и душевная, конечно. Немцы жестоко пресекли грабежи:

"...кто выскакивал из окон, так их стреляли, и кто шел из города по той стороне, ставили к стенке и расстреливали всех без исключения, малых, старых. Семья доктора Рождественского бежала в убежище: мать, дочь и сын тоже их расстреляли...

При артобстреле 25 ноября:

"в нашу квартиру, Тони и Лавровой, попал снаряд. Больше всех пострадали Лавровы и Тоня. Снарядом уничтожена крыша и все имущество. У Тони все превращено в щепы - все столы и письменный и тумбочка, кровать в дугу. Боже! Какие страсти.

Я же пострадала меньше их. У меня все двери у шкафов раскрылись, все вылетело на пол, кое-что разбилось, ну не беда. Сама я была дома. 1-й раз бабахнуло, я вздрогнула и оглушило меня, 2-й раз бах. Я скорей бежать, шубу, платок на руку и в погреб. Леля раньше убежала.

Милые, ночевали у Хайновской три ночи, топили своим углем, потом приютились у Жуковых, они уехали со всем имуществом в Тацинскую. Две комнаты пустые, живет бабушка и Катя с Петькой. Очень противно, но делать нечего. Справку дали, что в моей квартире жить нельзя, дали бумажку Р.Ж.У. чтобы подыскать и дать квартиру. Квартиры дают пострадавшим всем только по комнате или 1-ну на нескольких человек вместе.

Я решила никуда не переходить, пока не приедут Жуковы, а там будет видно. Вещи стоят в квартире у нас и в коридоре, как мои, так и Тони. Тоне дали ордер на комнату 14 м, и балкон, но она никак не может выселить женщину, самовольно захватившую эту комнату. Тоня ютится с нами у Жуковых.

Если немцев не будет в Ростове, то Тонину и мою квартиру восстановят, был техник, говорил, что можно восстановить, а Лаврову нет. Квартиры повреждены и на

2 этаже. У Жуковых стена течет от Кораблевых и Хайновских. Хайновская уехала с квартиры на Крепостной. Ей дали чудную квартиру военврачу".

Хотя нацисты (I танковая армия), воспользовавшись растерянностью генерал-майора А.А.Гречко, командующего XII армией (там же был Л.И.Брежнев, замнач политупра Кафронта), форсировали Дон на всем протяжении от Азовского моря до Маныча, им не удалось закрепиться в Ростове, и уже 29 ноября Красная (тогда еще не переименованная в Советскую) армия вступила назад в Ростов. Что меня пронзает, так это подвиг работников связи, почтово-телеграфных служащих, имеющих дело с гражданской корреспонденцией. Едва лишь город был освобожден, как Валентина Васильевна получила телеграмму от Вероники из Самарканда, от Лары из Магадана, деньги из Магадана, письма. Сама писала, телеграфировала и все доходило до адресатов. И невероятно быстро - по тем временам, когда почта на Колыму ехала поездом, а потом морем (только в навигацию), да еще письма внимательно прочитывались военной цензурой (в них сохранилось изрядно цензорских вычеркиваний) шла корреспонденция! А фронт-то был вот он, рядом, в 10-30 километрах!

В 1942 году Валентина Васильевна то надеялась, что по истечении срока договора Лариса вернется, то отчаивалась:

"Как хочется Вас видеть, мои дорогие! Но видно не дождусь того момента. Немец наверно уничтожит меня и Лелю задолго до Вас. Прощайте мои любимые, мои ненаглядные Зоя и Лара, мой дорогой Волик, как я люблю Вас, как я хочу видеть Волика, как я скучаю по нему; карточки опять повесила над столом. Любуюсь на своих милых деток и мужей Ваших; все прекрасны и умны. Живите дружно и уважайте друг друга.

Лара, а пустят ли Вас в Ростов? Мне кажется, что не пустят, да и стоит ли ехать, так все дорого в Ростове. Боюсь голода страшно, а он скоро наступит. Запасов у нас нет никаких, и негде взять, да и что купить при такой дороговизне. Надежда только на разгром проклятого Гитлера. Ну и дадим же мы ему жару.

Волик! Вот если бы ты был в Ростове, насмотрелся бы на его издевательства и наверно отомстил бы чем-нибудь, мальчишки много помогали и мешали ему. Немцы были молоденькие и в легкой одежонке, а наши бойцы одеты прекрасно, тепло. Какие у нас были лютые морозы и до сих пор холодно, а весна пришла давно, но лед не тронулся еще; его все взрывают..."

Это письмо от 4 апреля 1942 года. Впрочем, может быть, дата поставлена по старому стилю: в том письме бабушка сообщает, что послала Ларе поздравительную телеграмму к 26 марта, хотя, впрочем, опять не сходится: это 8 апреля, а день рождения ее - 5 апреля. Почерк бабушки резко деградировал, от письма к письму каракули неразборчивее. Последнее ее письмо носит сумбурную дату: "3 июля 1942 г. пятница Р.Д. 2-го июля 1942". В нем четыре строки тщательно замазаны военной цензурой. Она извещает о получении посланных из Магадана в мае с самолетом письмах, о пришедших телеграммах, денежных переводах.

"Волик, так противно слушать гудки сирены, кончилась тревога и я начала писать, а самолеты все еще гудят, шумят. ... Милая Ларочка, до чего дорого все, ужас! Вот сурепное масло 100 р. литр, а подсолнечное 150 р., сливочное 250 р., мука пуд 640 р. ... Как мне хочется жить в семье и приносить посильную помощь своим детям, а не быть паразиткой и бегать, доставать продукты для Елены. Ее посылать

нельзя на базар или куда-нибудь, она все выбирает по дорогой цене и лучшее... Леле жить только в богатой семье, где всего по горло, она конечно не плохая, даже очень хорошая, но в настоящее время нам не подходящий человек. Кот наш живет уже на чердаке, очень хороший, питается не вволю, а что достается. ..."

10 июля в разговоре с Тоней Грабовской бабушка все же вырешила пойти хлопотать о пропуске в Самарканд, к Веронике. Как раз в этот день моя мать добилась и получила волновавшую ее с бабушкой бумагу:

"Союз советских социалистических республик

Народный Комиссариат Внутренних Дел

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ СТР-ВА ДАЛЬНЕГО СЕВЕРА

(Дальстрой)

ОТДЕЛ КАДРОВ

"10" VII 1942 г.

№4/421 V

Бухта Нагаево, г.Магадан

СПРАВКА

Дана тов. Пименовой Ларисе Михайловне в том, что он действительно работает в предприятии Дальстроя, а поэтому на основании постановления СНК СССР от 29/III-41 г. принадлежащая ему жилплощадь в городе Ростов-на-Дону бронируется на все время его работы в ДС на Колыме.

/Зам. Нач. ГУСДС НКВД СССР

по кадрам

капитан госбезопасности

/Никешевич/

ст/500

треугольная печать отдела кадров".

Справка напечатана на ротапринтном бланке. Впечатанные, а также вписанные в угловой штамп слова подчеркнуты. Но не пригодилась нашему семейству госбезопасная справка:

"10 июля 1942 года была особенно интенсивная бомбежка... когда дали отбой, то стало известно, что в дома водников была сброшена бомба большой силы; я сейчас же после отбоя помчалась по Первомайской в Ваш дом - был дождь, по улице от разбитых водопроводов вода текла, как река; во дворе у Вас я увидела громадную воронку и все дома стояли с разбитыми окнами и дверьми, спешно вытаскивались дети и домашний скарб; я окинула взором Ваш дом и вижу тоже разбитые в щепы окна - помчалась по лестнице на четвертый этаж; на лестничной лошадке 3-го этажа увидела Елену Михайловну, заботливо стаскивающую вещи из квартиры.

Мне бросилась в глаза кровавая тряпка, тут только у меня мелькнула ужасная мысль, что это кровь конечно из Вашей квартиры и на мой вопрос Е.М. ответила, что Валичку ранило осколком? и ее сейчас увезла скорая помощь. Меня она просила сосчитать деньги, вынутые из окровавленного мешка, но у меня уже были билеты в кармане, так как вещи были уже на вокзале и в 4 часа я должна выехать, и выполнить обязательства похоронить В.В. я не смогла. Я спросила Е.М., куда повезла скорая помощь В.В., но та так занималась вещами, что о живом человеке забыла подумать и куда ее повезли, она не знала и отыскивать ее не стала.

Я вошла в коридор и в пролете между окнами и дверью Тони около сундука увидела громадную лужу крови, окровавленные камни, вещи, а в квартире полный хаос. Вернувшись к Е.М. я предложила к ее услугам свою квартиру ввиду того, что она остается без призора за нашим отъездом, но она почему-то отвергла мое предложение; я нашла Сарру Георгиевну, рассказала ей о катастрофе с В.В. и просила ее заменить меня и взять на себя миссию - отыскать В.В. по больницам и если нужно, то достойно ее похоронить; но все старания С.Г. отыскать ее в лечебных учреждениях, а судя по ранению (вся левая шейной артерии с плечом было вырвано) она по дороге умерла и ее, вероятно, не завозя в больницу свезли в братскую могилу.

Так скончала свою жизнь милая наша Валентина Васильевна, мне сердечно ее жаль и больше всего жаль, что я не выполнила ее завещания похоронить ее, но засиживаться в Ростове было уже нельзя, 24 июля его оккупировали немцы. ...

... куда исчезла Е.М., куда она могла перетащить гибель вещи В.В. Это осталось загадкой. ... Единственное, что известно, что она передала на хранение С.Г. сумму денег до 4 тысяч, из которых она 2 тысячи сдала С.Г., а две тысячи оставила у себя и когда С.Г. заявила, что эти деньги должны отослать детям, то она стала пугать судом и частично под расписки выудила и эти деньги у С.Г. и если верить ее словам поехала в Шахты. Вот пока что мы знаем о судьбе В.В. и всего Вашего имущества.

Это письмо от 12 января 1944 года Ларисе Михайловне за двумя подписями: "А.Лещенко и С.Магдаснева" на двойном листе из тетради в клеточку фиолетовыми чернилами почерком с завитушками, видимо, Анастасии Георгиевны Лещенко. Согласно письму самой Е.М.Дерюгиной от 12 июля 1942 года, очень прилизанному и не внушающему доверия,

"11-го июля Мама Ваша скончалась в 8 ч. утра, а 12-го похоронили", и ни слова о бомбежке и обстоятельствах смерти, кроме вздоха: "Как ей бедной не хотелось умирать", -

вполне приличествующего мирной смерти от болезни или старости. Почти два года моя мать дознавалась, как и от чего умерла мамочка, и Анастасия Георгиевна писала в ответ на один из таких нервных запросов. По позднейшим рассказам Антонины Васильевны при начале бомбежки они все спустились в подвал, но потом Валентина Васильевна решила сходить наведаться в квартиру, какое-то беспокойство овладело ею. И, по ее рассказу, бомба или осколок поразили бабушку на лестнице, но она то ли дошла, то ли доползла до коридора, где ее и обнаружили после отбоя.

Ото всего этого уводил меня переезд в Магадан. В таком сбережении можно узреть перст судьбы. Промысел Божий или сбывающееся пророчество в виде браслетки на запястье²¹⁶. Пофантазировать, как бы сложилась моя жизнь, не примирись мать с отцом в 1940 году? Скорее всего, мы все в последнюю минуту перед первой

оккупацией или же сразу после нее смылись бы в Самарканд к Веронике, и на мою долю достались бы все изобильные мытарства семей эвакуировнных, с неизбежным перерывом в учении, как по времени, так и еще заметнее - в основательности. Возможно, бегая туда-сюда, я и сам угодил бы в Ростове под снаряд-осколок, погиб бы или стал калекой. Менее вероятно, но допустимо, что я попал бы под вторую оккупацию: с 24 июля 1942 по 1 февраля 1943 года. В Ростове не было никаких заметных партизанских организаций, хотя эпизодически и вперемежку с бытовым бандитизмом - вообще очень сильно развитым в Ростове - отдельные акции совершались. И одиннадцати-двенадцатилетний мальчишка вполне мог сгодиться на посылки в таких действиях, хотя вроде бы никто из нашего двора не принимал ни в чем подобном участия. Но, скорее всего, задержись мы в Ростове до второго прихода немцев, мою мать угнали бы в качестве ostarbeiter в Германию; Тоню Грабовскую назначили к такому увозу, но она в последнюю ночь заделала себе мостырку, ноги вспухли, закровоточили, она признана была нетранспортабельной и от нее отстали. Мать моя, конечно, постаралась бы увезти меня с собой, не разлучаться, а что было бы дальше - и представить невозможно. Некоторый намек дает судьба Владимира Переверова. Очень мало вероятности, чтобы наша семья при немцах вернулась бы в Новочеркасск: мать верила в советскую власть, а в Новочеркасске немцам устроили пышную встречу с хлебом-солью, казаки откуда-то повытаскивали вот уже двадцать с лишним лет запрещенные лампасы и погоны, в парадных мундирах приветствовали германскую армию и вернувшегося с нею донского атамана Краснова²¹⁷.

Дальше распустить фантазию? Кабы отец не удрал от Терпанасян из Краснодара до войны? Ну, скорее всего, его мобилизовали бы в первые же дни, и, как его брат Михаил, погиб бы он в одной из бессмысленных мясорубок вроде Керченской. Ну, а вдруг не призвали бы, остался он почему-нибудь в Краснодаре, заболел, например (кстати, поразительно, как мало и редко болел он до своих 60 лет)? Вот, пришли немцы - ведь они дошли до кавказских перевалов, и во всех местах любви моих родителей ступал их кованый сапог, и свастика реяла с вершины Эльбруса над Учкуланом. Все соседи в Краснодаре знают, что Щербаков сидел при советах - вот и предложение сотрудничать готово. Добивалась же Терпанасян от немцев возвращения ей пяти фамильных домов, национализированных в революцию (клан Терпанасян был богатым купеческим семейством в Воронеже, Ростове, Краснодаре)? Или, наоборот, знающие Щербакова жители проговариваются, что он служил когда-то в чека? Да даже если бы его обманули все эти искушения и угрозы, потом-то до самых хрущевских времен несмываемое клеймо в анкетах: "находился в оккупации".

Ничего этого я не знал - не гадал, когда поезд повез нас сначала на север, а потом на восток. Не щемило у меня сердце, что бабушки больше не увижу. Не трепыхалось сердечко: вот с долгожданным отцом встречусь. Я ехал потому, что меня везла мать, а ей и жизни я усвоил доверять не задумываясь. С каждым перестуком колес по рельсам - а ехали мы свыше десяти дней из Москвы до Владивостока - уходило, уплывало, отступало, расплывалось, меркло и растворялось мое безмятежное детство, в котором - в полную противоположность моему бунтарскому имени - начисто отсутствовал бунт, мятеж, неподчинение, неприятие, отчуждение, сознание несчастья. Пожалуй, точнее всего характеризовать первые девять лет моей

жизни словами СОВПАДЕНИЕ И НЕЗАМУТНЕННОЕ ДОВЕРИЕ. Мир был устроен единственным мыслимым образом, и я, моя семья, вполне вписывались в это устройство. Никаких сомнений о "других возможностях", никаких оценок "справедливо-несправедливо" (они заменялись сознанием "Так принято", "Так надо"). А если порой я не вполне вписывался в признаваемое мною правильное устройство - например, скатившись по мраморным перилам Театра и порвав штаны - то мне просто надо постараться, напрячься, и это вполне в моих силах достичь гармонии. Продолжая пример - съехать по перилам, не порвавши штанов, а еще лучше вовсе не кататься на них.

Отец не выдержал, выехал встречать нас во Владивосток. Это было трудно, с Колымы не любили отпускать на материк. Но он добился. Там несколько дней, если не все две недели, прожили мы в каких-то здорово скверных - по нашему восприятию - бараках, дожидаясь отхода парохода "Феликс Дзержинский". Название ничего еще не говорило мне. Пароход шел проливом Лаперуза, по обе стороны от нас были японские берега. Это как-то воспринималось, смутное ощущение опасности висело над палубой. Но угроза пришла не от японцев, а от стихии: в Охотском море на нас обрушился 11-балльный шторм. Мучение было страшное. Помню блевотину. Помню матроса, не выпускающего нас, мальчишек, на палубу. Не могу вспомнить, ехали мы в каюте или "твиндеке". Помню, какая ледяная соленая вода залила нас, когда на полминуты открылся люк, пропуская кого-то в форме с палубы. Помню недвижно лежащую мать на койке. Кажется, все-таки, зрительно, у нас была либо отдельная двухместная каюта, либо же наши койки стояли в стороне от чужих. Помню, кто-то из персонала парохода обучал меня, что в тарелку надо непременно класть ложку, чтобы борщ не пролился при качке. Помню группу детей, мальчиков и девочек, примерно сверстников; впервые в жизни играю с ними в игры с явным оттенком не просто мучительства, но садизма. Не только над проигравшим, но и по ходу игры. Помню, в их же компании один из них что-то рассказывает, а я, дабы обратить на себя внимание, сочиняю похожую байку про своих родителей и тут же выдаю ее всем. В чем-то я заврался, не умею связно ответить на вопрос, лезу смущенно на попятный, и смущение столь велико, что эту эмоцию я упомнил по сей день, хотя начисто забыл, что именно говорилось.

Так мы и приехали.

§ 4. Наша семья в Магадане

Система Дальстроя НКВД; совхоз Дукча и магаданские квартиры, заключенные в городе; детские игры; изменение в моей психике - от приятия к противостоянию; обогащение не удалось; смерть дяди Андрея

Итак, прибыли мы в Магадан.

В 1981 году в Терсколе я повстречал восемнадцатилетнюю девушку из Магадана, которая среди прочего поведала мне, что в 1979 году в Магадане торжественно справлялось 40-летие города. Враки, фальшивый юбилей! Не в 1939 году основан Магадан. В биографии Э.П.Берзина написано, что тот заложил Магадан в 1932 году (втором, а не девятом), прибыв по мандату Ворошилова осваивать Колыму. Не знаю, сколько правды и в этой биографии²¹⁸, но у меня хранится открытка, присланная мне с такой надписью:

"Бухта Нагаево г.Магадан 16/ХII-36 г. На память Волику от дяди Леры, Тети Роночки, Тети Зиночки. Будь умный и нас чаще вспоминай".

На лицевой же - КАЗОВОЙ - стороне открытки громадная надпись: "ВЫСТАВКА 5 ЛЕТ ДС", обрамленная фотографиями: фасад выставки, сельское хозяйство, строительство, лесное хозяйство, меховая кустарная промышленность, отдел здравоохранения, отдел печати, горный отдел, малый зал, главный зал. Снимки мелкие и безликие, но на "Отдел печати" различим стенд с газетой "Советская Колыма". Разумеется, о подчиненности ДС - Дальстроя - Наркомату внутренних дел открытка умалчивает, снимков каторжан не приводит. Я сомневаюсь, чтобы про такое досадное явление сознательные Вероника или Зоя хоть словечком обмолвились бы сознательной Ларе в своих письмах. А Вероника даром что была женой одного из главных геологов Колымы И.Я.Чеснокова, она была еще и любовницей секретаря парткома Колымы Всеволода Ашметко. Зоя-то, правда, была всего лишь архитектором Магадана - единственным и тем самым "главным". Чем же был Магадан или Колыма?

На XXII съезде КПСС было принято решение поставить памятник всем невинно репрессированным за время культа личности Сталина. До конкретного обсуждения места памятника и до того, чтобы решать, чьи фамилии будут высечены на плитах, не дошло, как известно. Не было объявлено и подписки на сбор общественных средств на сооружение памятника - разновидностью агитации в пользу сбора средств на его сооружение можно считать правозащитное и демократическое движения шестидесятых годов. Я назову лишь несколько имен тех, кто сидел на Колыме, "в системе Дальстроя" изнутри, не претендуя на полноту, только для иллюстрации и потому, что они оставили литературный след. Евгения Аксенова-Гинзбург. Генерал Горбатов. Борис Дмитриевский (фантаст). Борис Дьяков. Осип Мандельштам (умер, не доехав, но успел попасть в

пересыльный лагерь этой системы). Варлам Шаламов. Григорий Шелест (опередивший в "Известиях" на несколько дней публикацию "Одного дня Ивана Денисовича"). О них и об их жизни я писать не стану. Я пишу только о том, что я видел и переживал лично. Примерно в моем положении - сам не сидел и был подростком - находился чуть позже на Колыме Василий Аксенов. Но у него сидела там мать, его существование нельзя назвать благополучным, поэтому его восприятие несопоставимо с моим. Мое видение Магадана исходило из позиции стопроцентного советского ребенка, семья которого принадлежала к высшим слоям Магадана и отоваривалась в лучшем распределителе города.

Территория эта не входила в систему советской власти в том смысле, что управлялась она не выборными советами и даже Совнарком РСФСР не распоряжался на ней. Это была система Дальстроя (буковки "ДС" на открытке; полностью "Строительство Дальнего Севера") НКВД. Это видно по угловому штампу справки, приведенной в предыдущем параграфе. Казуистическая была там административная подчиненность. На одной справке - из отдела кадров административно-гражданского отдела Дальстроя НКВД - красуется печать "Управление Уполномоченного ДВКИК по Охотско-Колымскому району. Ветеринарный отдел". Круглая, но не гербовая печать. ДВКИК - Дальневосточный краевой исполнительный комитет. Однако в некоторых гражданских отношениях Магадан относился к Ольскому району - Ола - это маленькая деревушка километрах в десяти за перевалом, к северо-востоку от Магадана. Слово "район" употреблялось в разных юридических смыслах. Формально, конечно, НКВД подчинялся СНК СССР, но не СНК РСФСР. Однако, сколько я помню, только одно имя называлось в Магадане как имя хозяина - Лаврентий Павлович Берия и его наместник в Магадане - начальник Дальстроя НКВД комиссар госбезопасности III ранга И.Ф.Никишов. Перед ним был Берзин - тот самый, что основал город в 1932 году. Того расстреляли как японского шпиона еще до нашего приезда. Орест Николаевич Макаров плыл с ним одним пароходом из Магадана. До Владивостока Макаров доплыл, а Берзин - нет. Встречающие с цветами спрашивают: "А где же Эдуард Павлович?" - "Сняли в Петропавловске". И встречающие торопливо бросают цветы с причала в воду. Насчет злодеяний Берзина, расстреливавшего-де самолично заключенных из пулеметов, тот же дядя Орест рассказывал не раз тогда же и позже в Ленинграде и своей жене и моим родителям, а когда я подрос - и мне. Этими повестями он точно исполнял партдирективу на тот момент: клеймить расстрелянного врага народа, японского шпиона и троцкиста, предавшего партию еще в 1918 году, в заговоре Локкарта, - Берзина Э.П. В одной книге по истории Колымы - на моем экземпляре оторван ее титульный лист и я не умею сослаться на нее²¹⁹ - сказано, будто бы между Берзиным и Никишовым, в 1937-1940 годах начальником Колымы был К.А.Павлов. Никаких упоминаний в те годы или воспоминаний в позднейшие о Павлове я от родных не слыхивал. Просмотр списка делегатов VIII съезда с несомненностью убеждает, что к марту 1939 года Павлов уже не функционировал. Никишов же был не только делегатом этого съезда с решающим голосом от

Хабаровской организации, но и был избран кандидатом в ЦК, так что не позже 1939 года он уже был начальником²²⁰.

Мой отец не раз присутствовал на совещаниях, руководимых Никишовым, был хорошо знаком с его замами, приближенными и с его любовницей. Поэтому некоторые штрихи к портрету его сохранились у него в памяти. Вот, например, Никишов собрал всех врачей города и держал к ним речь:

— Что же это получается? Кто кому помогает: вы мне или я вам? Вы должны помогать народному хозяйству, а что я вижу? Прихожу вчера я в городскую поликлинику²²¹ и в коридоре натыкаюсь на громадную очередь. Человек, наверное, 600 ждут приема к вам. Я, конечно, тут же взял стул, сел и начал сам вести им прием. Почти всем пришлось поставить диагноз - симулянт, сослать на трассу. И это лекарство я им прописал. С этим народом нельзя иначе. Знаете, сколько среди них отсидевших, врагов, воров, которые не хотят работать - а вы их лечите?! Вы поощряете этих бездельников! Не могли без моей помощи очистить Магадан от них! За что вам только деньги платят? Смотрите, как бы я вам самим не прописал лечение лагерем! Кой по кому лагерь плачет, вижу я!

Произносилось, конечно, с матюками. У ветеринаров, хоть они и присутствовали на этом совещании, положение было легче: лошадей и коров Никишов лечить не запрещал. И даже запретил раз начальнику ветупра матюкаться на совещании. Впрочем, особых самодурств за ним вроде не числилось в общественном мнении. Описанное? Но ведь это типовое. Вот сейчас врач, к примеру, прежде чем лечить травму, обязан установить, бытовая она или транспортная или производственная, словно бы перед Гиппократом может быть разница!.. Ну, помню случай, когда ехал Никишов со своей любовницей в какой-то шикарной по тем временам легковой машине, а его обогнал шофер грузовика и поднял пыль в морду Никишову. Назавтра шофер имел свои 25 лет. Да, это рассказывали, но, опять же, как я понимаю, дабы посмаковать словцо "любовница", а к судьбе шофера относились как естественному, "стихийному" последствию его ошибки, неопытности или еще как... Я уже рассуждал в §4 гл.2 по поводу слов моего отца, что они "допросов с пристрастием" не производили, не плетьми пороли, что самое главное - не объективные мучительства, не восприятие фактов последующими поколениями или сторонними наблюдателями, а восприятие фактов их самими действующими, участвующими и присутствующими лицами. Факт с грузовиком воспринимался как ЕСТЕСТВЕННЫЙ. Грубо говоря, "всякий на месте Никишова так же бы поступил". И сам шофер едва ли думал иначе, он оправдывался тем, что НЕ ЗАМЕТИЛ, НЕ УЗНАЛ машину Никишова, но понимал, что если бы обгонял заведомо, то оправдания ему нет и быть не может.

Ну, конечно, жил он с семьей в особняке, охраняемом часовым - напротив нашей школы. Снабжался непосредственно на дом, вне всяких распределителей. И ему в известном смысле очень повезло. В 1947 году в порту случился сокрушительный взрыв, погибло много кораблей и портовых сооружений; нас тогда там уже не было, это при мне рассказывал Ашметко в 1947 году в Ленинграде, когда он с Вероникой гостил у Зои. Никишова с треском сняли и отправили досрочно на пенсию (ему уже близилось к шестидесяти). Поэтому к июню 1953 года он не входил в группу

приближенных Берия, и не был ни расстрелян, ни арестован с ним. В противном случае имелся бы шанс мне с ним встретиться в одной камере владимирской тюрьмы в 1961 году! В редколлегии "Памяти" в семидесятые годы мне рассказывали, будто бы И.Ф.Никишов тихохонько дожил под Москвой до конца шестидесятых годов. Неизвестно - а это дотошная и любознательная редколлегия - ничего, чтобы Никишову предъявлялись какие-нибудь обвинения за смерти заключенных, за режим их содержания и т.п.

Зачем этой системе Дальстроя был нужен ветеринар Щербаков? Ну, понятно, зачем были нужны ледоколы, папанины и Великий Северный морской путь - для удобнейшей и без огласки доставки заключенных из Европейской России на Колыму. Но ветеринар-то зачем? Для ответа и на этот вопрос снова приходится возвращаться к политике, на сей раз военной. В тридцатые годы, когда зарождалась система ДС (шутливые языки раскрывали это сокращение "Дай Спирту"), главной тягловой и военной силой мыслился конь, лошадь. "И пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки" - это мы пели хором в предвидении "если темные силы нагрянут", то бишь главной ударной маневренной силой в грядущей войне мыслилась кавалерия²²². Дальнему Востоку предстояло - по гениальным предвидениям директивных военно-политических стратегов - пережить интервенцию японских захватчиков. Поэтому для развития оборонной мощи Дальнего Востока сюда завозились лошади, как потенциальная боевая сила. НКВД, затевая по задумке Янсона освоение Колымы, для работы на шахтах и приисках запасало лошадей как главный энергетический ресурс. Планы - "я планов наших люблю громадье" - шли гораздо дальше. На уже упомянутой открытке "ПЯТЬ ЛЕТ ДС" от 1936 года с трудом, но читаются слова:

"Наша область... птицу, свою картошку, свое масло и свой хлеб". Возможно, что выискались энтузиасты - преобразователи природы, которые заверили в этом начальство, но не энтузиастов, конечно, вина, что начальство приняло директивные решения. А вина начальства, что оно создало такую систему, при которой подобные глобальные решения принимаются без серьезного выяснения всех "за" и "против", без публичного обсуждения (а келейно с энтузиастами), и принятые решения приобретают немедленно силу закона, возражать против которого значит попасть в тюрьму, лагерь, в немилость. Конечно, ничего не росло, разве что брюкву, которую даже лошади отказывались есть, при мне иногда удавалось вырастить. И полвека спустя - ничего не растет. А скольких умов лишилась страна, заткнув глотки "критиканам-маловерам".

Но уже понятно, почему при такой установке колымским властям нужны были специалисты по сельскому хозяйству, в частности, ветеринары. Их искали, приглашали, набирали в запас, с избытком. В результате на Колмые случилось перенаселение ветеринаров. Как крайний случай, отец вспоминал ситуацию в одном пункте на трассе, где на десять лошадей был один ветеринарный врач - не фельдшер, а врач! Конечно, имелись особые обстоятельства в данном случае: этот ветврач работал по контракту в Магадане и был по национальности немец. Началась война. Всю Республику немцев Поволжья ликвидировали и жителей как шпионов огулом сослали. Его же, единообразия ради, тоже перевели за тыщу километров на север, в разведпартию, не отнимая паспорта, однако. Но то обстоятельство, что по штатным расписаниям можно было держать

ветврача при такой мизерной живности, - характерно для Дальстроя. Ведь тогда целые области и края в Сибири были обезлюдены в ветеринарном отношении: на весь Красноярский край приходился единственный ветфельдшер; все ветврачи были посажены. Да и на Кубани, до массовых посадок Щербакову в огромном союзного значения совхозе выдалось работать единственным ветврачом, потом вдвоем с Терпоносян, а третья вакансия так и оставалась незаполненной. В системе же НКВД, куда никакая ревизия носу не сунет, кадров был переизбыток.

Поэтому, когда отца из совхоза Дукча перевели (16 сентября 1941 года) на должность заведующего магаданской ветбаклабораторией, он быстро усмотрел, что у него с его шестью вольными подчиненными и примерно столькими же зека с высшим ветеринарным образованием - работы одному на полдня. Он не был бездельником, праздность ему всегда была чужда, проводить время не на службе, а дома - его не тянуло, поэтому он придумал себе работу, но по душе. Занялся научными исследованиями, усовершенствовал изготовление разных вакцин, как он выражался, на десять лет вперед наготовили этих вакцин. Так как он не лез ни в какое административное начальство, а хотел лишь решить некоторые научно-диагностические вопросы, то поперек дороги он никаким карьеристам не стоял. Например, когда его непосредственного начальника, который попал в начальники только потому, что имел орден Красного Знамени за финскую войну, услали на трассу за беспробудную пьянку, Щербаков избег выдвижения своей кандидатуры, так что сохранил прекрасные отношения с новым начальником. В Магадане у него не возникало и не могло возникнуть ничего подобного конфликтам с Садовым, упомянутым в §1.

По прибытии в Магадан в конце 1940 года мы поселились в совхозе Дукча, где размещалась городская ветлечебница, врачом которой работал тогда отец. Дукча стояла, кажется, на 15 километре трассы. Ну, нынче-то город, может, уже дорос до 16 километра, а тогда он едва ли достигал четырех километров в поперечнике. Он зажимался между двух сопок с запада и с востока, несколько вытягивался щупальцем на два километра к юго-западу в направлении порта (бухты Нагаево) и был ограничен с севера речонкой Магаданкой. Проживание в Дукче котировалось как неудобное, сельское. Впрочем, для отца и Дукча была шагом вперед сравнительно с палаточным житьем в начале 1940 года. Длилось проживание в Дукче недолго, но все же до конца учебного года мне пришлось учиться нестандартно. Ходить в школу надо было несколько километров "лесом" -даром, что там выше кедрового стланца ничего не растет, но для малышки, как я, и то - лес, в котором можно заблудиться. Я же ходил пугающе медленно: остановлюсь, бывало - по свидетельству подглядевших знакомых, доложивших отцу-матери - посередь тропинки и стою полчаса-час, что-то бормочу, словно с кем-то разговариваю (читаю стихи вполголоса, а?). Дома же ждут: "Куда ребенок запропастился?" В школе в одной комнате располагался мой третий класс и еще какой-то, то ли второй, то ли четвертый. Занятия шли одновременно. Зачастую учительница - одна на всех - отпускала меня на час раньше: пока еще не стемнело, пока не поднялась пурга, пока... Никаких затруднений с учебой из-за этих докук у меня не было, ни из-за осеннего перерыва в занятиях, и за третий класс у меня также имелась похвальная грамота с портретами Ленина и Сталина. Сохранилась у меня и еще одна похвальная грамота с теми же портретами, но иначе размещенными:

"Пименову Револьфу занявшему первое место среди исполнителей художественного чтения. Председатель комиссии по проведению алимпиады Константинов. Председатель жюри Двоенин. 24 июня 1941 г."

"Алимпиада" состоялась 22-го, в воскресенье. Была прервана речью Молотова. Словно сумрак повис в зале после нее, но никакой растерянности, страха или радости я не ощутил. Что именно читал я - не помню, а вот позже, помню, выступал с "И грянул бой, Полтавский бой!"²²³ и бог весть чьими стихами о капитане Гастелло:

"Удар и взрыв. Бегут фашисты с воем.

Огонь их настигает на бегу.

Так погибает гражданин и воин,

Своею смертью смерть неся врагу".

Помню, на том же поле за Магаданкой, где мы давали концерт сборщикам брюквы, огромное впечатление от какого-то заезжего оркестра, кажется, Тихоокеанского флота, исполнявшего "Песнь о ВАРЯГЕ", кажется, тогда впервые зазвучавшую в СССР²²⁴.

Мать моя в Дукче не смогла найти работы по специальности, но числиться иждивенкой не хотела, устроилась с марта 1941 года лаборантом ЦСБ Лаборатории. Но летом 1941 года мы уже перебрались в самый город, на улицу Коммуны в двухэтажный деревянный дом общежитийного типа. На первом этаже была коммунальная кухня, где стояли примусы или керосинки; помню, как через пустырь я ходил за керосином. На втором этаже соответствующее место было оборудовано "под холл", где, предполагалось, жильцы будут совместно проводить время - телевизоров, тогда, напомню, не было, и даже репродукторы были далеко не повсюду поставлены. В доме же была теплая уборная. Никаких душей-ванн не было, а вот как обстояло дело с баней - не помню. На первом этаже у нас были две комнатки, смежных, но легко изолируемых. Одна была моя, другая - родительская. По ростовской привычке дверь мы всегда держали запертой, что иногда приводило к казусам. Раз родители ушли в театр, я лег спать, запершись на крючок. Они пришли - попасть не могут. Стучат. Я сплю. Подошли с улицы, отперли как-то тоже запертую форточку, в нее просунули швабру и тычут меня: кровать под окном. Сплю. Наконец, сбросили меня шваброй на пол, я проснулся, захныкав, подошел к дверям, откинул крючок и, прежде чем они вошли, снова лег и уснул. Я этого не помню, излагаю по их многочисленным рассказам и пересудам этого инцидента. Спал я хорошо, глубоко и много; это потом спасало мою нервную систему. Еще помню одну порку, которую мне задал отец. Из-за чего, забыл, а помнятся побочные обстоятельства. Я в чем-то весьма согрешил, сам сознавал свою преступность, но мечтал: а вдруг не заметят? Вдруг не до того будет? И

оттягивал приход в дом, а когда вернулся, мать мне сказала, чтобы я шел к отцу, который ждет меня в "холле". Я поднялся, увидел у окна в коридоре сидящего отца. Словно ни в чем не повинный, подошел я к нему и вкрадчиво предложил:

— Может, сыграем в шахматы? - Он играл, но очень слабо, уже тогда я его переигрывал, но он гордился, когда умел оказать мне длительное сопротивление и тем более выиграть. Но он пронизывающе усмехнулся:

— Сыграем, но только не в шахматы. - И повлек пороть. После этого я долго боялся предлагать ему играть в шахматы.

В Магадане я уже учился в нормальной школе, единственной в городе "городской средней школе". В том же здании размещалась и вечерняя школа, где с сентября завучем работала моя мать, так что все учителя знали, КОМУ пожаловаться на меня, а мать аккуратно ИНТЕРЕСОВАЛАСЬ у них не столько формальными моими оценками (все были пятерки), но главным образом "трудностями". Здание располагалось на улице Сталина, на ее северной стороне. На той же стороне, чуть восточнее, был дом, где жила тетя Зоя. Она тоже жила в одной, но просторной комнате коммунальной квартиры, кажется, на еще одну семью. Тогда она уже одна, ибо с началом войны Ореста Николаевича призвали в армию и дислоцировали в Охотске, где он пробыл всю войну, кроме последних недель августа 1945 года, когда попал на Сахалин, до 1946 года. Кроме нее, родных у нас в Магадане уже не осталось: Вероника, как я уже писал, еще до 1940 года уехала в Москву, а ее муж Лера отбыл вскоре после нашего приезда. Помню, он заезжал к нам в Дукчу, учил меня завязывать шнурки на ботинках разными узлами, да и вообще узлы завязывать. Я запомнил, сгодилось. В жизни вообще каждая веревочка сгодится, поверьте мне и Плюшкину. Да, так вот наискосок от школы стоял городской театр, а рядышком с ним - двухэтажный особняк Никишова, охраняемый часовым. Тогда, к счастью, строили "с архитектурными излишествами", поэтому каждое здание обладало своим лицом: то ступени в школу, напоминающие вход на трибуны Мавзолея, то колоннада перед театром, то прихотливость фасада особнячка или, подальше за углом расположенного, Дворца Пионеров. Где-то в промежутке располагалась городская библиотека, в которой я вскоре сделался завсегдатаем, проглатывая там Фенимора Купера и Майн Рида. Как я благодарен матери, приучившей меня читать не только в домашних условиях, но пользоваться читальными залами!

И на улице Коммуны мы жили относительно недолго, вскоре переехали в, кажется, четырехэтажный каменный дом на улице Дзержинского, на углу Колымского шоссе, построенный по проекту Зои Михайловны Пименовой; позже она одну квартиру в нем будет еще художественно оформлять, см. следующий параграф. Опять же у нас была одна комната, семей в квартире жило еще две. Тут уже была ванная, балкон, батареи отопления. На балконе я держал орла, которого подобрал с подбитым крылом, когда мы зачем-то ходили через перевал в Олу. Родители были, конечно, в ужасе: где его держать и как смотреть? Но воспрепятствовать моим сострадательным и направленным на исцеление животных порывам они не осмелились. Орел довольно быстро выздоровел и улетел. На кухне отец завел кур в клетках, которые - о чудо - и в таких условиях приносили яички. А яйца были на вес золота на Колыме. Правда он и пичкал их по всей ветеринарной науке и всеми дефицитными витаминами.

С витаминами было плохо. Приходилось пить экстракт из хвойного сока - тягучая мерзость, хоть и подслащенная. Как лакомство после него

воспринимался витаминизированный рыбий жир. Его тоже не было почти, хотя рыбы было навалом, сколько хошь и задешево, безо всяких карточек и ограничений даже в магазинах самой последней категории (частной торговли в Магадане не было совершенно): кета, горбуша, соленая, вяленая, мороженая, икра красная. Но готовить рыбий жир не умели. С ним случилась трагическая нелепость, порожденная той же безграмотностью, что "алимпиада". Американцы поставили - разумеется, бесплатно, как бесплатной была вся продовольственная помощь с их стороны Советскому Союзу - партию витаминизированного рыбьего жира. Его сразу же распределили по медицинским учреждениям, и отец урвал себе толику для наших кур. Куры ожили, закудахтали, понесли яйца покрупнее и почаще. А вот люди-пациенты почти все позаболевали. Разнообразными тяжелыми и трудно лечимыми болезнями. Никишов рявкнул на врачей: "Вредительство! Разобраться!!" Никто ничего не понимал. Прошлось изъять из употребления этот рыбий жир - кажется, вот тогда он и дошел, списанный, до ветеринаров и до наших кур. И тут один из заключенных, работавших на бесконвойке у отца в лаборатории, от нечего делать стать читать английскую инструкцию к жиру. Оказалось, что он обогащен витаминами "А" или "Д" в двадцать раз сравнительно с однотипным советским, и его надо прописывать, соответственно, в двадцать раз меньше, иначе разовьется гипервитаминоз. Как только неграмотные чиновники это узнали и отдали соответствующие распоряжения врачам, все патологические явления пропали. Впрочем, меня это не касалось, это мне отец десятилетия спустя рассказал.

Заключенных, "зекА", как произносилось у нас с ударением на втором слоге, а не "зЕки", как ударяет Солженицын на первом, было полным-полно. Они всюду бродили по городу, некоторые были причислены к демобслуге чиновников, не говоря уже про то, что на трассе, к северу, они составляли основную массу жителей, а по-за сопками там и сям близ города стояли стационарные лагеря. Едва ли меня специально инструктировали на их счет. Я знал, что они - опасны. Чем - не знал. Термин "преступники" не употреблялся, "злодеи" тем более, но меньше всего ожидалось бы применительно к ним "невинно пострадавшие", "несчастненькие". Их следовало опасаться, как цыган и точильщиков ножей в Ростове. Они могли сделать что-то нехорошее с маленьким ребенком. Иногда их приглашали что-то отремонтировать, изготовить. С ними нужно было быть вежливыми, как со всеми людьми, и, может быть, даже чуть-чуть вежливее. У отца "на трассе" в нескольких сотнях километров от Магадана был хорошо знакомый зека - его сокурсник Капитонаки, с которым они в 1930 году претендовали на одно и то же место в аспирантуру, но прошел Капитонаки. Окончив аспирантуру, тот быстро возвысился до каких-то ветеринарных чинов, партийным он еще в институте был. Защитил кандидатскую диссертацию и посажен был из ранних. Отец проявил спасительную черствость и не предпринял никаких попыток перевести своего сокурсника из общего лагеря к себе в лабораторию. При мне о нем дома не упоминалось. Но с теми зека, что уже работали под его началом, он обращался уважительно, как с равными. В частности, у него работал Николай Бучнев, посаженный при разгроме лаборатории проф. Вишневского. Он уже отсидел свои три года, набрал материалу на кандидатскую и докторскую, женился на учительнице - знакомой моей матери, бывал у нас дома в гостях, а в 1944 году одним пароходом с нами отплыл на материк, где вскоре защитил обе диссертации. Еще работал у него один зоотехник, посаженный в 1930 году.

— Почему Вы подписали всю эту неправду? - допытывался у него Щербаков. - Вас что, били, пытали?

— Нет, никаких пыток не было. Но следователь убедил меня, что мой долг, долг партийного человека, подписать.

В школе английский язык нам преподавал старый учитель (лет за сорок, как я сейчас представляю). С английским трудностей у меня не было, я уже в ту пору самостоятельно не только переводил, но и учил по-английски The Song of Hiawatha²²⁵. Но дерзил и озорничал я от этого не меньше, а к тому же нагло подсказывал всем не знавшим. И учитель одернул меня, раз, другой. Я вспылил и истерически выкрикнул, что-де "не буду я подчиняться этому типу". Он расплакался и вышел из класса. Я и прочие ученики воображал себя победителем, но - мать-то работала в той же школе - мгновенно про случившееся узнали дома. Меня не наказали, но приоткрыли: он - профессор. За что-то его сослали (эвфемизм лишению свободы), он стал зека. Но он уже освободился. Сейчас у него все права, как у всех людей (не знаю, было ли это правдой, пересказываю, что мне вдалбливали). А ты вот оскорбил, напомнив словами "этому типу" о его прошлом.

— Но я же не хотел! Я же ничего этого не знал! Я просто так сказал!

— Неважно, он воспринял это как оскорбление; ты должен перед ним извиниться.

И я пошел к нему на дом, и мы с ним долго взаимно рыдали на плече друг у друга.

Другой знакомый зека нашего семейства был молодой парень, любовник Зои, работавший в порту. Я не раз к нему хаживал с записочками от нее. Он тоже, кажется, уже отбыл срок ко времени вторжения в наш быт. Именно когда я присутствовал в его конторе в порту в бухте Нагаево, случился тот эпизод, который прозвучал потом в суде в 1957 году, см. §18 гл.1, §4 гл.5, а также §11 гл.4. Я видел, как людей укладывали в сети, сети зацепляли подъемным краном и штабелями переносили на палубу парохода или даже сразу сбрасывали в трюм. Откуда-то - наверное, я задал вопросы? - я знал, что это зека, которых таким образом насильно отправляют на фронт (думаю, что "фронт" была выдумка, а куда их этапировали, объяснявший мне и сам не знал), а они отказываются идти своими ногами. Картина запала мне зрительно в память, я не раз и не два "видел" мысленным взором эту сцену. И, когда, вспоминая ее в суде при изложении того, как формировались мои политические воззрения или в собственноручных показаниях (§17 гл.1) я произносил слова: "И я решал для себя вопрос: с кем я, - с теми ли, кто так обращается с людьми, или с теми, с кем так обращаются?" - я говорил правду. И прав был адвокат Райхман, уделивший этой сцене важное место в своей защитительной речи: моя политическая позиция формировалась под воздействием советской и только советской действительности, а не под влиянием "западной пропаганды". Но, как и все в судоговорении, это лишь частичная, препарированная правда. Не там, не в бухте Нагаево давал я свою аннибалову клятву, а позже, лет эдак через девять, когда я прочел уже Герцена с его знаменитой формулой "Я не с теми, кто вешает, а с теми,

кого вешают". И был позже повод, чтобы я припомнил эту сцену. Тогда же я увидел, но не сделал и не делал никаких широких, политических или социальных выводов из нее. Вроде как в таком эпиоде: едешь автобусом, на повороте он замедляет ход, и ты видишь поперек асфальта на встречной полосе раскинувшего руки мертвого велосипедиста и слегка помятый его велосипед. Видишь - и не требуешь остановить автобуса, расстрелять ГАИ, запретить автомобильное движение или ликвидировать велосипеды, перестроить общество, чтобы такое не могло быть возможным. Ты видишь и, принимая эту печальную необходимость, едешь дальше. Так и я в 1943 или 1944 году: видел погрузку зека в бухте Нагаево и принимал эту жизнь.

Хотя основной, глубинный уклад моей психики уже менялся, и быстро, заметно всем окружающим, и на прямо противоположный. До 1940 года мальчик был весь послушание, слияние, цельность с родителями и обществом. После - противостояние, несогласие, бунт. Я сделался проблемой для своих родителей, родных, проблемой, которую обсуждали не только в Магадане: "Зоя, почему ты пишешь, что Волик невыдержанный. В чем именно? Объясни", - спрашивает Женя в 1943 году в письме из Стенниково. Мне еще труднее, нежели Зое, объяснять, в чем я был "невыдержанный".

С учителями? Ну, про "англичанина" я уже рассказал. Дружно мы все ненавидели русачку. "Русачка на ветвях сидит" одно время сделалось как бы кодовой фразой. Как-то всем классом под моим руководством натирали мы перед ее уроком свечкой доску, дабы она мелом не могла писать. Урок-то был сорван, но дорогой ценой: нам же потом досталось отдирать воск (стеарин) от доски. В таком роде банальных шалостей было много. Вряд ли их стоит перечислять. Разве что стоит отметить, что хотя озорничали и вредничали мы все скопом, из-за моей вызывающе насупленной физиономии при проработке, из-за моих реплик словами, жестами и мимикой, как-то выходило, словно я виновен больше всех словно все безобразия - результат сложности именно моего характера. Этот вывод, в свою очередь - обратной связью - подкреплял мое противостояние "всем". Но когда те же учителя организовывали нас для сбор ягод на сопки (норма на ученика исчислялась ведрами брусники и голубики; еще была морошка; и лютовала мошка), то никакого сопротивления у меня не возникало, я послушно шел и собирал и стремился набрать больше, чем соседи, дабы быть похвалену учительницей. Или вот. Учительница - чуть ли не та же русачка - читает нам из газеты о зверствах немцев и о том, как один предатель, по фамилии Буланов, помогал немцам в расправах над населением. Я слышу "Буланов", поворачиваюсь к сокласснику Булановскому, сидящему за моей спиной, и с идиотическим смешком кидаю: "Буланов! Ха-ха!" Он, побагровев, бьет меня по лицу. Я недоуменно оборачиваюсь к учительнице и по ее глазам вижу, что она на стороне ударившего. Молчу. Эпизод заигран, и лишь позже я осознал свою брутальность. Такое же ощущение стыда вспоминается мне в связи с каким-то летним лагерем или походом (там столько времени лежит снег, что на природу все бросались, лишь только возникала малейшая возможность). Я стою внизу крутого спуска. Сверху сбегают по очереди ребята. Бежит один несимпатичный мне. Я выдвигаю кулак и воровски - не бью, дескать, а просто таким образом стою, задумавшись - направляю на траекторию бегущего. Свернуть некуда, дорожка одна, затормозить невозможно, инерция крутого спуска повелевает. И он животом о мой кулак. И - бездыханный оземь. Кидается пионервожатая, приводят в чувство. А я в смятении, что-то теперь будет? Что со мной сделают? (Не что

с НИМ будет!) До сих пор это воспоминание пробегает мурашками по позвоночнику. Реально-то все обошлось, назавтра забылось.

Не умею вспомнить почему и отчего, но к 1944 году я затеял издавать в классе "подпольную" антиучительскую газету Liberum Voto (вот уж не пойму, на каком это языке я воображал). Мы с приятелями перессорились из-за намечаемого содержания и газета умерла после первого номера. Но было это типичная школьническая выходка против УЧИТЕЛЕЙ, ничего политически крамольного в ней не было²²⁶. В некоторой степени само название дает представление о круге моих воззрений в ту пору: свобода входит в него как безусловно положительная ценность. Как та ценность, которой лишали нас наши учителя, хотя вся официальная идеология тоже была пропитана идеей защиты свободы и борьбы за нее: против капиталистов - до войны, против немцев - с начала войны. И то обстоятельство, что "голос" входит в название моей газеты, а не "борьба", не "восстание" - тоже идеально стыкуется с моими тогдашними фундаментальными ценностями. Даже романтическое наименование газеты не по-русски, а словами, почерпнутыми из Жюль Верна или сочиненными наподобие его возвышенных и ученых слов, - даже в этом отпечаток моей тогдашней души. Кажется, в то же время я посылал на радиоконкурс свою длиннющую поэму о Щорсе, которая лавров не снискала. Писал я еще фантастический роман о марсианах, длинный-предлинный и незаконченный, но ни на какой конкурс послать его не осмелился. Революция, Ленин, советская власть, война против немцев - все это естественно сливалось во мне в единую положительную ценность, как у всякого благонамеренного подростка, и ничем я в этом отношении не выделялся. Единственная нестандартная книжка, которую я прочел к 1944 году, была "Князь-бунтовщик", тоненькая, в зеленой обложке, кажется, 1940 года издания, для детей, автора тогда же позабыл. Отец, естественно, хотел и меня приобщить к культу Кропоткина (он уже тогда рассказывал мне, почему выбрал мне имя "Револьт"), вот он и приобрел в тамошнем магазине повесть о побеге Петра Кропоткина из Петропавловской крепости. Там, помнится мне, даже термин "анархизм" не употреблялся, а одно слово "революционер" покрывало все. Враг же был общий для всех советских людей - царская власть и ее опричники. Так что эта книжка не стимулировала моего противостояния, а разве лишь обогатила эрудицию.

У нас была дружная компания: я, Любавин, Малагин, Максаков. Но ею похождения не исчерпывались. Главным образом мы дрались друг с дружкой. И боролись, и кулаками, и ремнями (накрутив на руку - по головам, куда придется), и даже на рапирах. Ремнями, кажется, мы начали сражаться после фильма "Салават Юлаев", где показано такое состязание башкир. Начитавшись Дюма - перешли на шпаги. Сначала - папки и железки. Потом мы с Любавиным стали "копить", т.е. попросту утаивать от родителей сдачу с покупок, на приобретение рапир, продававшихся в магазине. Скопили на одну, не вытерпели, купили ее, хотя без второй какое фехтование? Ну, поразмахивали ею, а куда девать, когда пора домой расходиться? К себе нести нельзя - родители поинтересуются, на какие денежки? Сунули ее под деревянный настил (мостовую) между нашим двором и соседним. Каждый день по нескольку раз бегали проверять, не спер ли кто ее. И, само собой, когда подошло к покупке второй шпаги, ту -

украли. Поэтому вторую мы не купили. Еще любили мы игру с вагонетками. На каком-то производстве вывозили отработанный, еще с красными пышащими углями, шлак. Вывозили на вагонетке, которая ударялась в тупике о стопоры, застывала, кузов ее подскакивал, перепрокидывался и выбрасывал шлак в глубокий ров. Красочно было наблюдать. И еще красочнее было самому лихо поместиться в кузове вместо шлака, велеть друзьям разогнать (это нетрудно, под уклон) и вылететь из вагонетки, шмякнувшись в теплый шлак. Каждый раз с обрывающимся сердцем ждешь: а вдруг стопоры сорвутся и вослед тебе рухнет на тебя сама вагонетка? Какое сладостное ожидание и предвкушение! Но ни разу ни с кем не случилось. Словом, развлекались опасностью, где умели ее найти. И когда лезучи чего-то украсть из бетономешалки, я сорвался с высоты примерно второго этажа и распорол большой палец правой руки то ли гвоздем, то ли стеклом (шрам до сих пор красуется поперек папиллярных линий), залив кровью себя, стену и двор, то не лечить рану, не заливать йодом, не перевязывать ее метнулись мы мгновенно, а прочь спрятаться. Чтобы никто не увидел, что мы испачкали двор и стенку, чтобы никто не заметил моего ранения и не донес моим родителям, чтобы никто не засек, что мы незаконно проникаем в бетономешалку. У Максакова я переждал кровотечение, отмыл одежду, а поздно вечером пришел домой, не вынимал руку из кармана несколько дней, так что родители обнаружили ранение, лишь когда оно перестало быть опасным и впечатляющим.

Родители всеми силами старались прививать мне полезные навыки. Я ходил в кружок юннатов, и в кружок выпиливания, и в библиотеку, и на ветферме у отца учился ездить верхом, научился фотографировать и готовить проявитель, овладел прикладным знанием электричества - от починки розетки до заземления через батарею провода, дабы обмануть счетчик. Научила меня мать тому безошибочному движению руки, которым она переливала химреактивы и при котором ни капли не проливалось. Коньки и лыжи, подледный лов рыбы, художественная самодеятельность и учение. Когда как-то обозначилось, что у меня то ли проявляются грамматические ошибки, то ли возникли претензии к моему почерку, мать железно велела мне ежедневно переписывать по странице-две классиков. Почему-то более всего вспоминается Лермонтов, которого я полюбил в Магадане куда больше Пушкина. Память была превосходная, перепишешь раз-другой, и готово - стихотворение запечатлелось в мозгу. А потом бредешь в школу и бормочешь:

"По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется..."

Ох, эти звезды! Не они ли пленили меня? Ведь в Магадане звезды были мифом, сказкой о каком-то "материке", где существуют ЗВЕЗДЫ. На небе же их не увидеть, все затянуто серой пленкой сырости, даже если тумана нет. Туманы же там красочные, надвигаются четко очерченным фронтом в полроста, в рост, в два роста, со скоростью пешехода, со скоростью бегущего. Непроницаемо белые сгустки, сразу отделяющие тебя от твоего собеседника, если ты не успел схватить его за руку... И "синих волн" на Охотском море ни разу не довелось мне разглядеть. Наверное, полюбил я Лермонтова из-за этих случайных обстоятельств, а уж потом впитал и все прочее его противостояние. Возможно, что эхо этой беззвездности откликнулось в 1956 году, когда строчки Ольги Берггольц "в беззвездных топях Колымы" (см. §1 гл.1) пронзили меня, привлекши мое внимание к остальной части стихотворения...

Но вернусь к родителям. В определенных отношениях мне повезло с ними так, как редко каким детям везет. Я мог задавать самые неслыханные вопросы, зная, что меня никто не заругает на них, а что мне ответят, и притом РАЗУМНО ответят. Например, я вопрошаю отца:

— Папа, а почему мальчишки во дворе про грузовики говорят: "Машины ебутся"?

На лице у матери застывает напряженное выражение, она молчит, а отец невозмутимо излагает мне анатомию половых отличий, способы продолжения видов живых организмов, выводя неграмотность словоупотребления мальчиков во дворе. Эта НЕГРАМОТНОСТЬ мне убедительнее всего. А на этом ведь не кончается. Словами этими кишели двор и школа. Именно то, что зека не могут сказать ни одной фразы без таких слов, служило одним из рациональных объяснений запрета контактировать с ними. И вот как-то раз из моего портфеля выпадает старательно сложенный листок, данный кем-то из ребят переписать и вернуть потом. Это - список штук с полсотни матерных ругательств и просто неприличных слов с цифровым кодом к каждому, дабы можно бы вслух произнести, скажем, "664", а ты и слушатель знали бы, что ты ругаешься "блядь". Это список входил непременной частью в содержание "школьной контркультуры". Мне он достался на третий или четвертый день после начала циркуляции. Кажется, уже после одной девочки. Опять же, обнаружив его, меня не ругали и не наказывали. Но, взяв список в руки, отец стал высмеивать его составителей по двум направлениям. Во-первых, он приплел Карамзина и, цитируя его примечания, стал этимологически объяснять, что слово "блядь" означало денежную единицу определенной стоимости в киевской Руси и потому-де не может основательно употребляться в качестве бранного²²⁷. Во-вторых, он напирал на трусость составителей этого кодового словаря.

— Ведь самое главное, чему служат ругательства, это тому облегчению, что вот, дескать, я не боюсь каких слов громко произносить! А если они зашифрованы безобидными числами, то никакого смысла произносить их - нет. Трусливо и бессмысленно.

Мне сейчас как-то странно, что именно он произносил все эти поучения, хотя теперь-то мне известно, что сам он уже лет двадцать как к тому времени вполне беззастенчиво матерился. Правда, в моем присутствии никогда пока еще. С ругательствами на этом не кончилось. То ли под влиянием его проповедей, то ли в поисках позиции для противостояния, но я положил начать активно бороться с матерщиной среди моих друзей. Помню собрание, созванное мною с этой целью на нашем чердаке, где я страстно, настойчиво и логично уговаривал не употреблять самим таких слов и препятствовать другим их употреблять. И вот-вот достиг я успеха: уже трое дали клятву никогда не сквернословить. Двое мнутся, хотя ничего не возражают. И тут Любавин все пускает насмарку простым анекдотом:

— Ладно, - говорит он, - я согласен дать клятву. Но только напоследок, пока еще можно, расскажу один случай. Жил в Одессе в семье один дедушка, страшный матерщинник. А в семью должны были прийти

важные гости. И вот тогда ему заплатили пять рублей и пообещали, что если он при гостях ни одного матерного слова не скажет, то еще десять получит. Он согласился потерпеть несколько часов. Пришли гости, фигли-мигли, чего-то пьют. А он смотрит на свой стакан, видит: по нему, в нем - ползают мухи, друг за дружкой "ухаживают". Смотрит-смотрит, а потом как гаркнет: "Нет, вот, - говорит, - ваши пять рублей, но ебли у себя в стакане я не потерплю!"

Разумеется, все с хохотом разошлись, оставив меня с носом. Реальным последствием моей затеи было лишь то, что мне стали на уроках чаще подсовывать вырезанные ножницами из бумажки фигурки мужчины и женщины, которые, если за бумажку потянуть, занимались как раз "этим самым". Да то, что девочка, сидевшая за мной, стала ожесточеннее тянуть меня на уроках за волосы. Потом она жаловалась: вот ведь какой этот Волик противный! Я у него весь урок волосок за волоском выщипываю, а он никакого внимания не обращает, ни разу не обернулся!

Итак, вот моя первая позиция противостояния: я все отрочество и всю молодость, включая школу и лагеря-тюрьмы, противостоял практически всем (ибо весьма быстро после этих нравоучений мой отец начал при мне материть мою мать), не употреблял ни разу матерных слов в разговорах с мужчинами. Так как я не просто избегал их употреблять, а ПРОТИВОСТОЯЛ, если не вслух, то молчаливо осуждая употреблявших, то это была трудная позиция, тяжелая борьба, влиявшая и на мою репутацию и на мои общие суждения о роде человеческом. Кстати, я и не курил: раз попробовал - противно. Но каким бы тяжелым и глобальным ни было сие противостояние, в нем, очевидно, не было и тени политики!

Спрашивал я родителей не обо всем. Ну, когда меня начали одолевать мысли о смерти - мне почему-то на протяжении нескольких месяцев неотвязно мерещился череп и кости под ним - я поделился с родителями, благо это совпало с огромными уродливыми бородавками на костяшках у оснований пальцев рук. Сначала мне как-то заговаривали зубы, а потом сводили к какому-то профессору-невропатологу. Он заверил, что все само пройдет. И, верно, прошло. Впрочем, бородавки не сами: я их расковыривал, они опять отрастали, я снова расковыривал, и на каком-то цикле они забыли отрасти заново. Но с той поры у меня сохранилась скверная привычка ковырять пальцы, ногти, заусенцы, от каковой меня не смогли отучить ни мать, ни те любовницы, которые замечали это и боролись с дурной манерой. Да, так вот об этом я рассказывал родителям, но вот когда мной овладевали мысли о самоубийстве - я отцу-матери ничего не рассказывал. Мечтания были примитивные, классические: рисовались картины, как я буду наблюдать их горе при моих похоронах. И не то что до покушений, даже до приготовлений к самоубийству не дошло. Но все же с родителями я не делился этим - ни до, ни после. Не посвящал я родителей и в замыслы побега из дому. Куда? Не додумывалось. Лишь бы прочь. Только один раз, когда я все-таки реализовал намерение и провел ночь на чердаке соседнего дома, где утром отыскал меня отец, родители узнали о таковых моих мыслях. Во мне почему-то зрело сознание - точнее, покамест, ощущение - моей обреченности, чем я также ни с кем не делился.

Я не могу ни вспомнить, ни придумать никаких причин, мотивов для этих мечтаний и поступков. Зрело ли это само в моей душе, воспринимал ли я флюиды от их размолвок - откуда я знаю! На поверхности они жили очень дружно, никаких ссор, непрестанная забота друг о друге. Помню, как привлекал меня отец мыть посуду, пока мать на работе. Она днем готовилась к занятиям, а вечерами работала. Отец мыл посуду, я ее

вытирал. Тогда еще не было сушилок. Вообще, тогда существовало куда как меньше приспособлений для кухонного хозяйства. Горячей воды не водилось. Никаких щеточек-метелочек для мытья посуды не водилось. Мыли руками. В тазиках, мисках. Мать сама или кем-то наученная догадалась мыть тряпочкой, намыливая ее²²⁸. То, что я не замечал никаких родительских ссор, могло иметь простое механическое объяснение: на улице Коммуны они помещались в отдельной комнате, и я с моим плохим слухом и естественной подростковой занятостью самим собой, не вслушивался, что там происходит. На улице Дзержинского они спали в той же комнате, что я, но я дольше отсутствовал дома, а спал, как уже имел случай отметить, аки убитый²²⁹. Хоть бы они палили из револьверов друг в друга, я бы не проснулся. Однако раз утром, проснувшись и молча лежа, я услыхал некие пререкания, явно походившие на ссору. Но когда я шевельнулся, они подозвали меня к себе, спросили, слышал ли я, как они спорили? Я ответил да. Тогда они объяснили, что они проверяли, сплю я или нет, и ПРИТВОРИЛИСЬ ссорившимися. Похвалили меня за то, что я не вмешался в их спор. Я всему этому поверил. Сопоставляя разные подробности, уже в зрелом возрасте я "вычислил", что в тот раз они ссорились из-за того, оставлять ли ребенка или делать аборт. Вообще-то марганцовка, которой у отца было навалом, помогала им безотказно, но вот случилась "беда". И один раз они меня спрашивали, хотел бы я иметь братца или сестренку. Я наотрез отказался: не надо мне! Но держались они так ровно, что я никак не могу понять, кто хотел ребенка, а кто нет. Отец же мой, когда три десятилетия спустя я его про то расспрашивал, все позабыл на сей предмет.

К своеобразным педагогическим приемом прибегали они порой. Когда я с началом V класса стал изучать иностранный язык (первый месяц немецкий, потом его отменили, введя английский), они записались ко мне в ученики. Я обучал отца (мать лишь номинально училась пару первых уроков), задавал ему домашние задания, спрашивал уроки - все чин-чином. Примерно полгода длилось, отмерло за его неспособностью.

А потом как-то их ссора вошла постоянной бытовой принадлежностью в мою жизнь. Началось драматично. Отец начал было за что-то пороть меня, как вдруг мать - никогда такого не бывало - кинулась всем телом своим меня защищать, прикрывать, не давать ему, вырывать. Отец помахал-помахал без толку ремнем и бросил. Мать уже уложила меня к себе в кровать и пошла плакаться, какая она обиженная, какие мы оба с нею обиженные, как нас обоих обижает отец. Тогда-то я был, что говорить, рад, что от ремня спасся. А если есть что, чего я никогда и до смерти не прощу своей матери, так это как раз того избавления от порки. Катастрофа, расколотость родителей на две половинки, антагонистически противопоставленные одна другой, вошла в мою жизнь с этим "избавлением". К слову, я не помню несправедливых наказаний. И видимо, я делал нечто здорово паскудное, раз пороли. По мелочам они за ремень

не брались. Когда я сожрал тайком мешок сухофруктов, подвешенный для сохранности к потолку, меня не били. Когда я вылакал из громадной четверти с засахаренной голубикой, сколько смог, а потом, опьянев, свалился, опрокинул бутыль, пролив из нее весь заготовленный на зиму сок, надо мной лишь потешались и никак не карали. По пустякам меня не казнили, и никогда от порки я не ощущал себя "обиженным", "пострадавшим", "оскорбленным" - до описываемого происшествия. Я не помню конкретно, на что жаловалась мать мне в ту ночь, которую я провел с ней, а отец - на моей постели. Но прочно вошел в душу мою образ мучимой матери, которую терзает несправедливый отец, которого, однако, я не переставал любить.

Отчасти по причине этих конфликтов я сблизился с Зоей. Она и моложе моей матери была, и не была непререкаемым авторитетом, которому я обязан беспрекословным послушанием. И по моим меркам была очень добрая, чуткая, интеллигентная. Часто я вечера проводил у нее. Она немножко учила меня своим чертежным хитростям - как правильно затачивать карандаши, например. Обращению с готовальней. А главное -просто беседы, стихи, рассказы о бабушке, о тетях. У нее я отдыхал.

Мне трудно реконструировать родительские конфликты и перипетии их взаимоотношений: я взирал на них детскими, ничего не понимающими глазами - но ведь и ничего не прощающими! Но для объяснения причин моего изменения в психике - от послушания к противостоянию - и нет нужды в такой реконструкции. Ведь симптомы "байронизма" во мне проявились еще до выявления вовне конфликтов (и до прочтения мною Байрона!). Почему же во мне менялась душа? Потому ли, что действует общий закон:

"Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши

Жизнь ведешь, как под уздцы коня,

Ты расскажешь мне о тех, что раньше

В этом теле жили до меня."

Я могу проследить по фотографиям, что я в Ростове и я в Магадане - один и тот же телесно. Но ничего общего в духовном строе этих двух лиц, двух душ - нет. Кроме такой побочной и неспецифической черты, как одаренность. Кроме этого общего, но непризнанного гумилевского закона, подворачиваются расхожие объяснения: переходный-де возраст, половое созревание, гормоны, эдиповы и прочие комплексы. Не без того, само собой. Хотя, впрочем, половое созревание у меня затянулось надолго: эрекция лет в пятнадцать, уже после отъезда с Колымы, эякуляция - несколько позже, а бриться мне пришлось только после двадцати лет. Однако все аргументы, справедливые применительно не только к одному мне, но и КО ВСЕМ подросткам возраста 9-13 лет, не обладают никакой объясняющей силой в моем случае. Ведь вот, скажем, я на фотокарточке лета 1943 года на берегу Магаданки. Нас четверо: я слева, потом Олег Максаков, Виктор (или Виталий?) Любавин и, кажется, Малагин. Все примерно одного возраста: Любавин и Малагин учились в том же классе, что я, а Максаков классом моложе. Но я единственный, кто смотрит

напряженно и с байронической злобой в сторону. Трое же остальных более или менее одинаково, блаженно жмурятся на солнышке в объектив. Так что в этом моем противостоянии на берегу Магаданки возраст - не при чем. Не при чем и специфика местности. Колыма, НКВД, лагеря, силовое излучение тысяч обойденных судьбою душ, - ибо мои товарищи росли в тех же условиях. Или они были не такими чувствительными реципиентами? Влияние моего отца? Во-первых, ничего из рассказанного в гл.2 и практически ничего и из рассказанно в §1-3 этой главы я не знал, духом не ведал не только в Магадане, но и много позже. Например, про свою службу в ВЧК-ОГПУ отец рассказал мне, как и про свой арест в 1938 году, только уже после событий, описанных в гл.1, т.е. после моего ареста. Мать же вообще никогда ничего из биографии отца мне не рассказывала. Во-вторых, у моего отца не было никогда такого ПРОТИВОСТОЯНИЯ, он сам-то всегда вписывался в свое микроокружение, он был КАК ВСЕ ИЗ МЕНЬШИНСТВА, а у меня до самого 1956 года не было того "меньшинства", которому я был бы подобен!

Чем же вызывалось в жизни такое устойчивое противостояние? Каких-нибудь подростковых болезней, отщеплявших бы меня от сверстников, на манер излюбленного американскими психиатрами недержания мочи, - не было у меня. Наличествовали два постоянно действовавших отъединяющих от общества фактора, верно: это слух и зрение. Слух был плохой, и к 18 годам, к военкоматовскому обследованию, выяснилось, что у меня всего 40% слуха; это наследство той скарлатины, которой я переболел в трехлетнем возрасте. Возможно, уже в Магадане у меня было плохое зрение, хотя обнаружилось это только при обследовании в сумасшедшем доме, в 1949 году. Я полагаю, что зрение испортил на новогодней вечеринке с 1943 на 1944 год, когда мы вчетвером (что на фото) собрались на квартире младшего из нас на два класса приятеля, но у которого зато брат был летчиком и потому имел американский денатурат. Никого взрослых не было. Мы распили склянку, примерно флакон, фиолетовой жидкости. Спасло нас именно то, то брат брату пожалел денатурату. Ибо кто пил больше - слеп намертво или умирал. Но это -догадка. Ведь до 1949 года я НЕ ЗНАЛ, что у меня зрение ХУЖЕ, чем у других. Я полагал, будто вижу, прекрасно, что все так видят. Правда, я не замечал ни выражения глаз, ни мимики, ни улыбок, описанных в сотнях уже прочтенных мною романов. Но я был уверен, что дело не во мне, а в том, что в романах все врут, особенно про любовь, а все эти выражения лица - чисто романные придумки, встречающиеся как раз в описаниях нелепых любовных сцен²³⁰. Так что обделенным зрением я себя не считал. Конечно, эти дефекты восприятия должны были препятствовать нормальному компанейскому общению, но они же служили стимулами к обострению моих реакций, к развитию КОМПЕНСИРУЮЩЕЙ сообразительности настолько, что никто не замечал моих дефектов слуха или зрения. И вечно-то я кипел в гуще своих сверстников, всегда у нас была куча общих интересов, я был нужен всем, мне были нужны все. Так что эти факторы я тоже не могу счесть решающими.

Я еще не разрешил загадки возникновения моего противостояния. Оно может быть даже всего-навсего побочным эффектом очень быстрого ума: мгновенно мною продумывается мысль и в ее ПОЗИТИВНОМ утверждении и в МЫСЛИМЫХ ВОЗРАЖЕНИЯХ на нее; затем позитивное проговаривается скороговоркой, как тривиальное, всем понятное, само собой разумеющееся, а вот мало видные, не поверхностные возражения муссируются, раздуваются и мусолятся. Но все же мне пока маловато этого объяснения. И, рискуя возмутить всех читателей, я назову эпизод, которого вроде бы и не было, но который МОГ стать причиной моего ПРОТИВОСТОЯНИЯ НЕИЗВЕСТНО ЧЕМУ.

В сентябре 1940 года, дорогой в Магадан, я попал в силовое поле поэта противостояния. Это был великий поэт, т.е. прежде всего - сгусток эмоций. И в те месяцы он находился в такой запутанной и нечеловеческой ситуации, что все его эмоциональные эмиттеры несли душевные волны на максимуме излучения, зашкаливая все ограничители и измерители, существуй таковые в природе. Ей пришлось существовать в Москве сразу в трех ипостасях - и каждая противопоставляла ее нормальным жителям столицы: она была вдова расстрелянного врага народа, она была жена советского чекиста, она была вернувшаяся на родину после 17 лет эмиграции бывшая белогвардейка. А ведь и до того с юных лет она по душевному своему признанию была Поэтом Противостояния, начиная с того, что в 18 лет стриглась наголо, поэтом Лилит против Евы, поэтом Белой Гвардии пока жила в Советской России и восхвалителем Маяковского, когда оказалась в эмиграции. И она уже выкрикнула:

"С волками площадей отказываюсь - выть. С акулами равнин отказываюсь плыть - вниз - по теченью спин. Не надо мне ни дыр ушных ни вещих глаз. На твой безумный мир ответ один - отказ".

Меньше года оставалось до материализации этого отказа елабужскою петлею. А покамест она жила в Мерзляковском переулке, переулке чекистов²³¹, в доме №16 в квартире 27, в семье сестры мужа Елизаветы Яковлевны Эфрос. На птичьих правах, но ютилась. А в том же доме в квартире 29 у Евгении Михайловны Небольсиной, жены майора НКВД остановились на неделю-другую мы с матерью. Комната (кажется, две крохотули-комнатенки) находились в коммунальной квартире. С соседями были враждебные отношения: потому ли, что кадры подбирались Берией - Сталиным по принципу взаимной ненависти друг к другу, от тесноты ли коммунального сосуществования, от природной ли стервозности баб этого ведомства - я не знаю и никогда не интересовался. Никакими соседями. Я лишь ощущал всей своей кожей царившие там ненависть и омерзение друг к дружке. И лиц, конечно, не различал. Ну, спрашивается, к чему мне, девятилетнему, 48-летняя старуха из квартиры на лестниной площадке напротив? Но я мог столкнуться с нею, сбегая по вонючей лестнице в изогнутый переулок. Будучи воспитанным мальчиком, я даже прижался бы к стенке, пропуская старушку. А она была не просто старушкой - она была клубком кричащих страстей. И все ее страсти были ПРОТИВ. Обреченность, но не капитулирующая, не угнетенная, а вызывающая: "Ну и пусть!!!" Она и в лучшие-то свои годы не шибко умела мыслить логически и едва ли бы сама смогла бы по полочкам разложить

свое недогование и адресовать его: против кого или чего оно. Тем вернее бил эмоциональный заряд по подвернувшимся.

— Уведите детей! Такие глаза обжигают детские души! - восклицал Заратустра. Меня не увели. Рассудительные люди, не имеющие встроенных в коже приемников чувственных излучений, не замечали этого передатчика. Так люди, живущие окрест телевизионных башен, ничего не замечают, не воспринимают сознательно, а высокочастотные электромагнитные колебания творят исподволь свое дело и - глянь - один "неизвестно от чего" пережил нервный срыв, другой стал импотентом, третий - сексуальным маньяком, а двадцать пятый просто как не может вот уже семнадцать лет подготовиться к вступительным экзаменам на заочное отделение лесотехникума... Марина Цветаева была мощным ПЕРЕДАТЧИКОМ чувств и мыслей. Ее сестра Ася свидетельствует, что в день смерти Марины получила от нее - из Елабуги в Забайкалье - весточку об умирании. Я же был недурным ПРИЕМНИКОМ чужих эмоций, не зная о том, как уже рассказывал в §2.

Встреча была: тому доказательство наши адреса и хронология. Она не зафиксирована, и узнал я о ней лишь после публикации писем Цветаевой к Тесковой. Не верующие во внерассудочную передачу эмоций и не представляющие себе накала отчаяния и отчужденности Цветаевой в лето сорокового года просто ничего не поймут. Впрочем, нет, они "поймут", что я-де вознамерился примазаться к известному имени. Нет, нету у меня таких намерений. Кабы они присутствовали, куда логичнее и правдоподобнее было бы мне без апелляции к "телепатии" примазаться к имени Солженицына. В самом деле: он учился в Ростове-на-Дону, когда моя мать преподавала в Ростове-на-Дону! Она преподавала химию, а девушка Солженицына Наташа Решетовская увлекалась химией и пошла учиться на химика! Да тут можно было бы выстроить такую цепочку, что всех следователей КГБ и американских советологов удовлетворило бы! Но я не допускаю ни воздействия Сани Солженицына на тринадцатью годами старшую его учительницу Л.М.Пименову, ни, обратно, не усматриваю ни на волос, в чем могла бы Л.М.Пименова появлиять на Саню Солженицына в школе. Поэтому, хотя я знаю номера всех школ, где преподавала моя мать, в переписке с Н.А.Решетовской я даже не вздумал поинтересоваться номером школы, в которой она училась. Буде номера и совпали бы - курьезное совпадение его величества случая, а причинной связи в той цепочке быть не может. В случае же с Цветаевой я вижу причину, вижу следствие. Это тот импульс в страну противостояния, отчуждения, неприятия, возражения, которому не моя чуткая душонка могла бы противиться.

Завершу тему "наша семья в Магадане" отчетом о нашем запланированном "обогащении". Надежды на него не сбылись. Прежде всего, из-за самой матери. Она, отправляясь на Колыму, запасалась по привычке характеристиками, напряженно решала и колебалась в выборе мириться с Ваней или нет, но не сделала самого главного, что требовалось правилами Дальстроя: она не заключила до приезда в Магадан индивидуального трудового договора с НКВД на тот или другой срок. А все дополнительные выплаты, проценты - которые, кстати, тоже оказались ниже, чем грезилось - и т.д. начислялись только завербованным, а не самотеком приехавшим. Конечно, и обычная зарплата в системе НКВД выше, но не намного. Поэтому перепад между ее зарплатой и зарплатой мужа превратился в обиду для ее самолюбия, а муж к ее досаде сделался единственным источником и надеждой обогащения.

Щербакову же несколько повезло в этом отношении. У него оказался ушлый начальник Рогожин, который добился перекройки подчиненности ветеринарного управления: из сельскохозяйственного отдела, затурканного и маловлиятельного, его передали административно-гражданскому отделу, чуть ли не самому важному по тамошним отношениям на ту пору. Там и зарплата шла по более высоким ставкам, и соответственно все начисления к ней. Но это благоволение бога долго не длилось: через несколько месяцев начала войны заморозили до конца войны все дальнейшие процентные набавления. И, напротив, обложили служащих добровольно-принудительным налогом - подпиской в фонд обороны. Вот одна из квитанций:

"СПРАВКА

Выдана настоящая тов. Щербакову Ивану Гавриловичу в том, что им переданы Местному Комитету Административно-Гражданского Отдела ГУСДС для сдачи в фонд Обороны Страны, облигации массовых государственных займов всего на сумму Руб. Одна тысяча в том числе: займ 3-ей Пятилетки, вып. 3-го год - 1.000 руб.

16.10.41. Председатель МК АГО ГУСДС Альпин. Печать."

И много их было, таких поборов: это же вписано в бланк! Газеты писали даже, якобы на собранные деньги строились танки, самолеты и на фронт отправлялись. Чушь. Можно подумать, будто бы в СССР на наличные деньги можно купить металл для танковой брони, заказать двигатели к самолетам, побудить людей работать там-то, а не там-то, обменять бумажные деньги на валюту, за которую произвести закупки за границей! Будто бы была свободная рабочая сила, которую именно деньги могли бы склонить работать именно на танковых заводах! Ничего подобного. Все производство - это общеизвестно - вертелось тогда по тем или иным приказам (отождествляемым у нас с "планом"), к которым наличные деньги не имели - да и не имеют - никакого касательства. Приведу современный пример: допустим, сейчас стали бы отчислять часть зарплаты "на сбор урожая в колхозах-совхозах" - разве бы урожаю прибавилось? Смогли бы перестать гонять на натуральные отработки служащих из городов в деревню? Нет, изымание денег-облигаций, как и упомянутое в §3 ограничение выдачи вкладов, нужно было по темным иррациональным причинам: "Чтобы все почувствовали!" и по смутным припоминаниям: "Прежде так делали". Полезнее было бы вместо изымания этих денег и облигаций отправить на фронт ту сотню с лишним танков, что продала нам Америка, доставила на своих "либерти" в Магадан и которые торчали несколько лет под открытым небом неподалеку от города. Мы, мальчишки, раздербанили эти танки до полной непригодности. Началось с мелочей: нужно было красное стеклышко для фотографического фонаря, а у танков были красные огоньки. А потом даже гусеницы зачем-то волокли. А, вспомнил, зачем гусеницы - мы выполняли план сбора металлолома. Еще в металлолом мы сдали, по частям разматывая и с трудом отрезая, целый барабан чудесного свинцового кабеля, что позабыт-позаброшен притулился возле какой-то стройки. С танками же главным наслаждением был, конечно, азарт прокрадывания к дыре по-над забором мимо часового с автоматом на вышке: вдруг застрелит?! Но ни разу даже не чухнулся. А танки мы раскурочили, ручаюсь. И поделом таким хозяевам, которые за три года (или даже больше) не удосужились проверить, в каком они виде. Которые не слали их на фронт. Но я опять отвлекся. "Отвлекся"? От чего? От осмысления прожитой жизни?

Главный же удар по благосостоянию Щербакова нанесла Евгения Терпаносян. То ли Иван нарушил регулярность в посылке ей 150 рублей в месяц, то ли почта на Кубани в 1941 году работала хуже, чем в Ростове, и утеряла некоторые переводы, то ли Терпаносян рассудила, что "по закону" она сможет содрать с бывшего муженька больше, то ли ей просто захотелось "дать почувствовать", но только она без предуведомления подала на Щербакова как на скрывающегося алиментщика, и суд незамедлительно присудил ей всю сумму с 1939 года. Тут еще и бухгалтерия поднапутала и вычла чуток побольше (у меня сохранилась справка от 21 июня 1944 года, где с точностью до копейки бухгалтерия анализирует свою ошибку), но сия ошибка - это те "волосы", по коим "снявши голову" не плачут. Должен он был платить по 299 руб. 50 коп. алиментов. Если тогда действовали те же ставки, т.е. 25% на одного ребенка, то, значит, его оклад был 1200 руб. Этот расчет, правда, не стыкуется со словами моей матери в письме к бабушке от 14 апреля 1942:

"В общем он будет приносить 700 р. зарплаты, если не меньше, 800 р. ей будут переводить. Я получаю 500 р." -

из которых, вроде, следует, что отец получал в 1942 не 1200, а 1500 рублей. Это, опять же, масштаб приблизительности моих мемуаров. Соотнесенности цен ради в тогдашней жизни укажу, что школьные завтраки и обеды мне стоили тогда же 200 рублей в месяц по государственной таксе. Конечно, для Терпаносян эти 300 рублей были на Кубани в послеоккупационной инфляции что слону дробина. Буханка хлеба в 1943-1944 году доходила до 100 рублей. Но она была активная дама: я уже упоминал, что добивалась от немцев возвращения домов-лавок, принадлежавших ее семейству до революции. К счастью для нее, немцы не успели ей вернуть (а вернули бы, задержись они на Северном Кавказе подольше: они заигрывали с армянами-арийцами), не то ее посадили бы после освобождения Кубани.

И эти алименты заняли свое место в ряду материальных утрат, от сравнительно мелкой - купленные Женей по лариной просьбе на ларины деньги часы (большая редкость тогда, стоили 400 рублей) пересылались с полунезнакомым инженером и были украдены у того дорогой - до тотальной - полной гибели всего имущества с квартирой и мамочкой в родном Ростове. Мать отыгрывалась на отце. И взяла меня в союзники: женщины и дети против самодуров-мужчин. Все же до полного разрыва не дошло, так как отец не противился ей в ее главном желании ВЫЕХАТЬ С КОЛЫМЫ НА МАТЕРИК И ВЕРНУТЬСЯ В РОСТОВ. Здесь ситуация отличалась от кубанского периода: там она знала, что Ваня мог бы отделаться от распределения в глухие станицы, поступив в аспирантуру, а он, зная, что нет вакансий по интересующим его специальностям, не желал поступать в аспирантуру, например, по акушерству, куда его приглашали. Но о том, как желание матери уехать из Магадана превратилось в наш отъезд на материк, я расскажу в следующем параграфе.

Эта неудача с обогащением трансформировалась у моего отца в старости в ворчание в мой адрес: живешь, дескать, в Сыктывкаре уже десять лет, там северные платят, да за столько лет можно всю семью в меховые шубы одеть, машины купить, а у тебя ни шиша нет. У тебя же - подразумевается - ни война, ни Терпоносян не отнимают этих бешеных денег!

Но ни это фиаско замыслов решительно разбогатеть, на манер Вероники или Зои, не препятствовало тому, что наше положение в

Магадане было очень хорошим, а по военным временам - так просто райским. Престижность нашего положения в городе точнее всего характеризуется магазином, к которому были прикреплены наши карточки. Там было три магазина, общий, закрытый и спецраспределитель. Так вот, мы были прикреплены в закрытом распределителе, но нам дозволялось также приобретать еду и промтовары в спецраспределителе. Очень редко натыкались мы на отказ в спецраспределителе, в котором была прикреплена вся верхушка города (кроме самого Никишова, как писалось ранее). Вот тип карточек я не помню. Литерные - это точно, но у отца другой литеры, нежели у матери. Продовольствие в магазинах обычно приобретал я, поэтому помню все эти подробности. Рыба была без карточек. А у нас в доме еще молоко было, можно сказать, "от своей коровы", прямо из лаборатории, которой заведовал отец. И такое вкусное, такое НАСТОЯЩЕЕ молоко, что я вроде бы никогда больше в жизни и не пивал сравнимого. Бывало, замерзнет на балконе - и ем его ломтями, как мороженое, без добавления чего-либо.

Упомянув молоко, вспоминаю инцидент. К нам в гости должен был прийти начотдела, тот, что с Красным Знаменем. Ну, мать хлопотала со столом. У нас было туго с хлебом, и решалась сложная деликатная проблема: правильнее нарезать хлеб толстыми или тонкими ломтями? Я решал свои задачки по алгебре. Отец подбросил мне задачку, испытывая мое овладение материалом: если имеется 800 граммов молока, то сколько воды можно можно в него добавить, чтобы получился раствор 45% молока? Попыхтев, я сосчитал ему 977 и 7 в периоде грамм. Он похвалил, спросил, изменится ли процент, если долить 1000 грамм, отошел. Когда пришел гость, я зачарованно рассматривал его орден, но до меня донесся кусок разговора о выпивке, отсутствии водки, разбавлении спирта водою. Смышлен я был и тут же сообразил и выпалил:

— Так вот почему ты задал мне задачу о разбавлении молока водой до 45%!

Он смутился, но начальник расхохотался, отец вслед за ним. Позже наедине он внушал мне, что никогда нельзя посторонним приоткрывать тайну таких рассчетов:

— Ну, хорошо, тут было 45°, приличный градус. А если бы оказалось меньше 40°, а ты бы меня выдал? Ведь он бы подумал, что мне на него спирту жалко!

Да что там вспоминать о снабжении, когда пребывание на Колыме решительным образом избавляло от отправки на фронт! То есть спасало жизнь и здоровье. С Колымы ведь никого и ни под каким предлогом с начала войны не выпускали. Если еще в первые месяцы несколько человек, раздобывшись справками, что у них родственники живут в приграничных областях и попали под измывательство к немцам, сумели записаться добровольцами в армию и уехали на фронт, то уже к осени 1941 года это было решительно пресечено. Если человек подавал рапорт - в военизированной системе НКВД не бывало "заявлений" или "просьб", были только "рапорты" - с ходатайством отправить его на фронт, первый раз ему просто отказывали, а при повторении - усылали на трассу, за полтыщи и более километров на север. Циркулярно было объявлено, что такие просьбы являются вредительскими и дезертирскими, ибо "все мы здесь выполняем оборонное задание". Оно и верно, золото и олово ("второй металл", как он именовался полупублично), добываемые на Колыме, были стратегически поважнее многих дивизий, без толку, зазря полегших между Днестром и Волгой или сдавшихся в Белоруссии. Чуть ли не ежемесячно в навигационный период отправлялся эсминец с золотым песком в США -_в

уплату за помянутые танки, за корабли типа "либерти", за авиацию, за студебеккеры, словом за все, что шло не по графе "помощь", а по графе "торговля". Конечно, запрет выезжать касался не только завербованных, но и приехавших без контрактов, не говоря уже про отсидевших свой срок заключенных, которых и до войны-то не очень выпускали. Призыв в армию дяди Ореста не противоречит этому, ибо фактически его только перевели в другое место службы - из Магадана в Охотск, в рамках той же системы Дальстроя.

Зато другой мой дядя - дядя Андрей, к которому я очень привязался в детстве, погиб на фронте или в прифронтовой местности. Тут тоже были свои подводные камни и подтексты. Вот куски из Жениных писем военных лет:

"26/II-43

Здраствуй, дорогая Зоя!

"Во-первых строках" то, о чем все время с тревогой и гордостью думаю; что не дает спать и не оставляет ни на минуту: от Андрея дня два тому назад получила письмо - он недоволен, что находится в "тылу" (шт.Армии), просится у начальства отпустить его поближе и "понепосредственнее" в бой. Ну, вчера получила открыточку - "желание мое сбылось, сдаю дела и спешу за своей частью, чтобы форменно бить фрицев".

Тревога - это понятно без комментариев. А гордость? Думаю, что тоже понятна, но объяснюсь: пусть будет и самый плохой конец - убьют его или искалечат, но зато я детям смогу о нем всегда с открытой душой, смело смотря в глаза сказать, что отец их был достоин своего звания, что они могут желать быть на него похожи. Говорят, что это небольшое утешение для вдовы (в особенности, если так любим и уважаем муж, как мною Андрей...), но я с этим не согласна. Это большое утешение. Вы, девочки, не оставите же меня, правда же? Пусть, пусть... как-нибудь перенесу такое непереносимое горе, но уже никто не посмеет мне сказать, что муж в тылу отсиживался или что-нибудь в этом роде..."

За этими казенными строками прячется нечто здорово наболевшее. Видимо, это косвенно трансформировалось в моем восприятии, когда в первой половине 1944 года пришла весть, что дядю Андрея убило. Я тогда очень трагически переживал его смерть, я еще по-детски очень любил его и его энкаведистскую форму, перетянутую ремнями-портупеями. И известие о смерти его совпало со впечатлением от только что просмотренного американского фильма "Полярная Звезда" (это ихняя лажа о русском колхозе "Полярная Звезда", на который напали злодеи-гитлеровцы, - мелодраматично, как раз для уровня восприятия детей и подростков). Но примешивалось сознание какой-то неловкости в его смерти: он умер от ранения осколком в СПИНУ. Ну, конечно, в современных войнах ранение может быть и в спину и снизу, не знача ничего позорного. Но ведь я взращен был на классических "лицом к лицу" и "не обратив спины". И - главное - откуда я ЗНАЛ про "осколок в спину"? Только из письма тети Жени. Думается, что в нем она обмусоливала как раз эту "спину", может, не явными словами, но так, что читавшие письмо Лара и Зоя догадывались о ее чувствах, а я воспринимал их чувства.

Женя недаром декларировала Ларе в 1931 году, что "я большевичка не шутя". Она изо всех сил искренне хотела впитать их критерии - "разве я не мерюсь пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней?!" И все же чего-то в муже она стыдилась, ей проще стало смотреть людям в глаза, когда он умер. Геройски погиб. Пенсию ей определили неплохую. И замуж

вторично не выходила. И, сколько я осведомлен, любовников у нее не было, а жива она до сих пор, так что вот уж свыше 40 лет без мужа.

"Всюду, со всеми собеседниками тут я должна говорить, учитывая обстановку, личность, обстоятельства, говорить, чувствуя себя беспрерывным агитатором и пропагандистом...

...Алеша часто, в приступах "покаяния" говорит: "Когда я буду комсомольцем, так я уже не буду так делать..." Это относится к тому пониманию коммуниста, которое я хочу им внушить. Помнишь, у Веры Инбер есть где-то, что "ответственный, это значит, что он всем должен отвечать", ну, а коммунист, не только по понятиям Алеши, но и местного населения, это человек, все знающий, все умеющий объяснить, умеющий направить в любом деле на путь истинный, ну и так далее. Я от души рада, что недавно был такой случай: пришел из госпиталя один раненый красноармеец, член партии, бывший активист села Стенниково. Разговорились мы с ним как-то. Спрашивает: "Вы член партии?" - "Нет, говорю, беспартийная". - "Разве? Мне все женщины говорят, чуть что, мы к Евгении Мих. идем, она у нас "партийная", нам все обсказывает, как нужно". Это самая лучшая мне аттестация..."

Кстати, все эти ее письма из глухой сибирской деревушки Стенниково написаны на обрезках книг "VII Всемирный конгресс Коммунистического интернационала", "Лекции и помощь изучающим марксизм-ленинизм" и т.п. Дефицит бумаги и показатель того, ЧТО в 1943 году изымалось из библиотек "как устаревшее". И еще один отрывок:

"Зоя, почему ты пишешь, что Волик невыдержанный? В чем именно? Объясни обязательно. А Ваня у нас "блюститель нравственности", что ли, почему это он нотации читает? Зоя, он пьет? Сильно? Напиши обязательно..."

Так что неурядицы между отцом и матерью уже в 1943 году перестали быть их внутренним делом, в них оказались вовлечены и я, и ее сестры, и кто еще, Бог весть...

§ 5. Возвращение на материк

Ключ к отъезду - любовница Никишова; приезд вице-президента Уоллеса; регистрация брака; под Владивостоком; поезда во время войны; у разбитого дома в Ростове

Мать всегда помнила, что она ехала в Магадан на два года, до осени 1942 года, когда истекал срок контракта Щербакова. Но, конечно, осенью 1942 года не только Ростов, но и Нальчик были под немцем, и никто не знал, где он остановится... Попутно отмечу, что никогда ни в шутку ни всерьез, ни в виде хотя бы умозрительного абстрактного предположения ни от кого не слыхивал про возможность победы немцев. Что мы победим -было так же самоочевидно, как что после зимы наступит лето. Как бы хорошо ни складывались служебные условия Щербакова, он, как и мать, не располагался оставаться на Колыме до конца жизни. И с Ларой он не спорил, когда она требовала уезжать. Да, но куда? Да, но - как? Ведь кроме "куда" (при разбомбленном Ростове) было здоровенное КАК. С Колымы, как я писал, никого ни за какие коврижки с начала войны не выпускали.

В этих условиях рыпаться было трудно. Мать пыталась воспользоваться хорошими отношениями с бывшим директором моей школы Лебанцевым, который повысился до завгороно, но бесполезно -мелкий это пост для решения таких вопросов. Отец пытался действовать через своих начальников и знакомства в начальстве - ничто не работает. К секретарше Никишова и соваться нечего: не принимает таких рапортов. У Зои были знакомства - буксуют. Попробовали по медицинской линии. Врачи подтвердили, что у Л.М.Пименовой бронхиальная астма, для излечения которой необходима перемена климата. Что у ее сына Р.Пименова - двусторонний гнойный отит, при котором мальчик нуждается в более теплом и сухом климате. Но такие справки весили не больше веса бумаги, на которой они написаны, а выдумать серьезные, грозящие жизни заболевания врачи не смели, да их бы не осмелились и попросить. Надо сказать, что взяточничество в Магадане тогда начисто отсутствовало. Либо услугу оказывали, либо нет, но ни о какой мзде речи не могло быть. Единственный известный случай коррупции в Магадане таков. Врач оказал профессионально-канцелярские услуги группе зека или бывших зека, за что те отблагодарили его несколькими экземплярами продовольственных карточек. Примерно через полгода они с карточками же и сгорели - фальшивые. Они, расколовшись, назвали врача, который, мол, выдал им справки, освободившие их от работы, у того сделали обыск и обнаружили неизрасходованные карточки или их остатки. Он получил десять лет. В Магадане тех лет котировалось "хороший" ты человек или нет, а не деньги.

И тут раз Ваня встречается с любовницей Никишова. Самому Никишову было лет под пятьдесят, ей - тридцати не было. До Никишова она путалась со многими, порой ее звали проституткой. Работала она мелкой служащей в кулинарном отделе. Никишову она сделалась стабильной любовницей, он ее не менял на других. Конечно, у него была жена и двое детей. Ваня познакомился с нею за пару лет до того, когда она с Никишовым еще не сошлась или же это еще не было тайной между ними двумя. Оказал ей какие-то некрупные ветеринарные услуги тогда. Во избежание кривотолков подчеркну, что никаких амурных отношений между ними не было. Произвел на нее хорошее впечатление, может быть, тем, что не осуждал за ветреное поведение.

Встретившись с нею теперь, в ранге общепризнанной любовницы Никишова, он излагает ей просьбу: помоги, уговори своего Ваню, чтобы он меня отпустил на материк. Ты же ведь женщина, понимаешь про детей, а у меня сын гибнет здесь от климата. Подействуй на него. Она пококетничала, что-де ее Ваня запретил ей с ним разговаривать на служебные темы, тем более - касательно выезда на материк. Ничего даже не обещала. Но через несколько месяцев влияние ее неожиданно сработало. Причем в отчаянной ситуации: не надеясь уже на нее, Щербаков пристроился к кампании по сокращению штатов и подвел всю свою лабораторию, включая себя, под это сокращение. Велось же это сокращение с начальственной задумкой направить сокращенных на трассу. Но Щербаков рассудил, что с больной семьей - не пошлют. Что уже осознали ненужность ветеринаров, что лошади как транспортное средство уступили студебеккерам. Словом, рисковал здорово. И когда уже был почти подписан приказ о направлении его в оленеводческий совхоз, внезапно его тезка Никишов велел направить его во Владивосток в распоряжение тамошнего Управления ГУСДС.

Приказ о нашем направлении на материк был издан еще в феврале 1944, но, во-первых, еще не открылась навигация, а во-вторых, родители порешили задержаться, пока не кончатся переводные испытания у меня и я не перейду в VII класс. Благодаря этой задержке, к главе моей прикоснулась длань вице-президента Соединенных Штатов Америки.

Сей жест предвыборной кампании Генри Уоллеса (Непгу \Л/аИасе) состоялся при таких обстоятельствах. Он был вице-президентом 1940-1944 срока при президенте Ф.Рузвельте. Не знаю, был он подобно Ф.Рузвельту толковым и энергичным в вопросах внутренней политики США, но в вопросах судеб других стран он был, как и Ф.Рузвельт, жестким, бессовестным и эгоистичным боссом из Таммани-холла, прикрывающим сию суть радикальной терминологией с красноватым душком. В 1944 году он в рамках лидерства демократической партии соперничал с Гарри Трумэном на предмет выставления кандидатуры на срок 1944-1948. И, в частности, он решил доказать американским избирателям, что годится в вице-президенты хотя бы потому, что умеет находить общий язык с коммунистическими и полукоммунистическими союзниками: с Россией и с Китаем (в последнем часть была под Мао Цзе-дуном, а часть - под Чан Кай-ши, тоже строившем "светлое будущее", но иначе называвшееся). Поэтому в мае он предпринял поездку по прилегающим к США областям СССР: Магадан, Хабаровск, Владивосток, - и в Китай. Сопровождал его шеф военной информации Оуэн Латтимор²³². Ну, с этим все ясно: еще в 1938 году он восхвалял как триумф демократии и правосудия московские процессы, в частности, описанный в начале §3 процесс Бухарина - Рыкова. А в 1968 году Латтимор продолжал считать себя правым в восхвалениях Советского Союза²³³. У Уоллеса же не было таких стойких политических убеждений. Ехал он, как сказано, из предвыборных соображений, но магаданским властям он вырисовывался как грозный ревизор. Можно было бояться и его собственного взгляда: высмотрит, а потом своим капиталистам расскажет, - и досмотра сопровождающего от советского правительства при этом визите.

Кстати, почему ни Молотов, ни какой-нибудь его зам, ни хотя бы посол Литвинов не выехали на Колыму встретить Уоллеса? Тут сработала ведомственная подчиненность: Колыма и Приморье ПРИНАДЛЕЖАЛИ Берии, и никто из других членов Политбюро или их присных (кроме Сталина, но тот был туг на подъем) не смел появляться на этой территории, где первый тост пили за Берию, а за Сталина - второй. Сам же Берия, глава НКВД, явно не годился для официальной встречи с вице-президентом. Поэтому Уоллеса принимали не по рангу. Но местные власти обоснованно могли ожидать кого-нибудь из Москвы до самой последней минуты. И вот началось торопливое превращение Магадана в потемкинскую деревню.

Как снабжался Магадан во время войны? Только посредством Соединенных Штатов. С 1941 по 1944 год (как дальше, не знаю) хлеб в Магадане был исключительно американский - противный, белый, невкусный. Черный хлеб выдавался только беременным по медицинской справке, в размерах 30-40% хлебной нормы. Сахар - американский. Молоко (сгущенное, ибо натуральное пили редкие счастливцы вроде меня) - американское. Яичный порошок. Свиная тушенка. Словом, ВСЕ продовольствие шло из Америки. Японцы, правда, топили американские корабли, иногда топили и шедшие под советским флагом, объясняя, что корабль-то американский (и впрямь, кажется, все советские корабли этого бассейна были произведены в США и в разное время куплены-подарены-списаны Советскому Союзу), отличить в темноте и из-под воды невозможно. За такой состав пищевых продуктов я ручаюсь, ибо всю еду в магазинах покупал я. В несколько меньших масштабах то же справедливо насчет промтоваров. От курток канадских лесорубов до мелочей курительного обихода²³⁴ - все шло из США. Но здесь снабжением я не занимался, опираюсь на всеобщие рассказы. Начальство - местное или из Москвы велели - взялось изобразить Колыму изобильной страной, не нуждающейся ни в чем иностранном. Говоря о НАМЕРЕНИЯХ, я, естественно, могу промахнуться. Такое намерение приписывали Никишову ВСЕ, с кем мне приходилось разговаривать о приезде Уоллеса - вот мой источник. Но я допускаю, что продовольственная помощь, оказываемая бесплатно, предназначалась американцами - и это могло быть обговорено письменными условиями - армии, прифронтовой полосе и населению, НЕПОСРЕДСТВЕННО пострадавшему от гитлеровского вторжения. Наличие ее следов в тыловом городе Магадане могло бы тогда вызвать скандал, подобно всемирному скандалу из-за того, что помощь АРА в 1921 году голодавшим жителям Поволжья была советскими органами самоуправно переадресована Красной Армии. Да и ПРОДАВАТЬСЯ в магазинах продовольствие, поставленное по бесплатной помощи, не должно было бы, а ДАРИТЬСЯ. В пользу этого предположения говорят воспоминания Уоллеса, по словам которого у него с Никишовым на одном из приисков состоялся такой диалог:

— А почему это на ваших золотодобытчиках американские ботинки, которые по условиям нашей помощи не предназначены золотодобытчикам?

— Ну, ведь ваша страна производила такие ботинки еще до того, как вы стали оказывать нам помощь. Еще в те времена партия таких ботинок была куплена нашим правительством за валюту.

Правда, из того факта, что Уоллес помнил про условия помощи и интересовался их соблюдением, не вытекает, будто Никишов непременно их знал. Но Берия или его советники Деканозов или Шария должны были знать. В какой форме Берия распорядился Никишову - вряд ли мы узнаем.

И за несколько дней до появления Уоллеса со свитой изо всех магазинов исчезли ВСЕ АМЕРИКАНСКИЕ ТОВАРЫ. Но магазины отнюдь не опустели, а, напротив, товаров в них появилось гораздо больше. Они оказались заполненными ТОВАРАМИ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО РУССКОГО ПРОИЗВОДСТВА. В одном из магазинов оставили жиденькую стопочку амерканского какао или чего-то подобного, рядом с которой высилась стопка посолиднее "Наша марка" и "Золотой ярлык". Откуда-то взялось советское сгущенное молоко, а драп так даже дореволюционный. Изобилие было неслыханное не только для военных лет, но даже для довоенных. Более того, даже в магазине последнего разряда, где отоваривались карточки освобожденных зека и мало кому нужных вольных, даже в нем срочно выкрасили прилавки и постелили настоящий ковер - не половик, а именно КОВЕР - во всю длину прилавка на пол. Это последнее обстоятельство говорит в пользу версии, что по крайней мере непосредственно ведавшее этим лицо, которому отдал приказ Никишов, в простоте душевной устраивал потемкинскую деревню ревизору, а не скрывал неправильно распределенную помощь.

В самый день хождения Уоллеса по городу - он был подвижен, как американский политический деятель из книжек - во всех магазинах ТОРГОВАЛИ БЕЗ КАРТОЧЕК. Надо пережить военные годы, чтобы понять, какой это шок: годами невиданные деликатесы и редчайшие промтовары даются без ограничений кому хошь по низким государственным ценам! Правда, действовал закон: опоздание на пять минут - под суд. Но все же население было разношерстным, было много переливчатых как ртуть, элементов, полублатных, так что нашлись успевшие попользоваться. Увы, ненадолго. Ну, которые купили еду и тут же сожрали, те выиграли. А вот которые польстились на костюмы и другие промтовары - здорово просчитались. Когда они вышли из магазина и отошли достаточно, чтобы американцы не заметили, у них бесцеремонно отобрали купленное.

Активное участие в подготовке к визиту Уоллеса приняла Зоя Михайловна Пименова. Ей было поручено срочно приготовить вице-президенту помещение. Квартира - или две объединенные квартиры - в нашем доме, но в другом подъезде были "освобождены от жильцов" и срочнейшим образом "облагорожены". Я тогда был слишком молод, чтобы оценить различные домашне-кухонные усовершенствования, внесенные в устройство квартиры, мне запомнилось только одно: художественная роспись стен и потолков цветочками-ангелочками. Зоя умела рисовать, и она вложила весь свой талант несбывшегося Сикейроса в настенную роспись. К слову, после выхода на пенсию она вернулась к живописи, с успехом выставлялась и имела даже персональную выставку в Ленинграде около 1980 года. Да, так после отъезда Уоллеса несколько высокопоставленных семейств дрались за право вселиться туда. Я же забегал в квартиру, покамест она преображалась, все время, пользуясь правом любимого племянника. В дни пребывания Уоллеса у нашего дома стоял милиционер, пресекая "неположенное" хождение.

Нас, школьников, стали готовить к приезду Уоллеса задолго, это я хорошо помню. Помню даже незамысловатые вирши, которые учил я:

Good morning, good morning, good morning, to you,

Good morning, good morning, we are glad to see you!

Мы должны были хором выговорить их, когда вице-президент войдет в школу. Но в последний миг пришел строгий запрет устраивать торжественную встречу в школе, "никаких приветствий!" Так что мы, "лучшие из лучших", выделенные ради приветствия, просто толпились на нашем высоком крыльце-трибуне, когда стройный, худощавый Уоллес в сопровождении двух таких же высоких, худых и очень молодых, как нам позже прошептали, полковников авиации, ослепительно улыбаясь, поднялся на него, потрепал мне волосы - какие они были тогда густые! - и, произнеся: "Good boy!" - вошел в дверь, увлекаемый директором и сопровождаемый Никишовым и кучей других грузных официальных лиц. Никишов был низенький.

Американцы - народ непоседливый, так что Уоллес быстро исчерпал крошечный городок и стал шастать по окрестностям. В книгах, упоминающих этот визит, пишут, будто бы он был на тех-то и тех-то сельскохозяйственных фермах, "в обычное время лагерях для заключенных, а на время посещения обслуживаемых переодетыми энкаведистами". У меня иная информация. Он действительно набрел на настоящих заключенных в одну из своих прогулок. А ведь если для русского начальства он был "ревизором", то для заключенных он был "вестником свободного человечества", "избавителем". Они годами страдали, голодали, мерзли, гибли, чаще всего абсолютно невинные в том, за что их осудили, и в барачных своих грезах жаждали дать знать "всему человечеству", на какое несправедливое существование они обречены. Иные даже рубили свои руки, пальцы, ноги и вкладывали их в идущие на экспорт товары - крабы, лес, золотой песок с припиской: "Вот до него нас довели! Помогите!!" И вот - сбылась их мечта. Перед ними стоит человек, второй после Рузвельта в США. Глава той страны, которая провозгласила Атлантическую Хартию. Правда, он не понимает по-русски, но среди зека было полно интеллигентных людей, знавших английский получше советских послов. И - чудо из чудес - рядом с Уоллесом нет никакой охраны, отбился он от всех и прогуливается в одиночку. Заключенные же были на бесконвойке. Они столпились вокруг него и пошли излагать свои жалобы. Наивные люди! Жалобы на правительство, с которым этот претендент на президентский пост намерен дружить ради своей избирательной карьеры! О, эта извечная наивность страдающих! Через какое-то время набежали топтуны, которым полагалось охранять Уоллеса, но они не стали разгонять зека, дабы не возникло скандала. Так что заключенные "все рассказали". Никишов, узнавши, рассвирепел, велел убрать заключенных из того места, куда забрел Уоллес, а "с него не спускать глаз". Но ведь ГБ ничего делать не умеет, когда надо работать в самом деле. И, конечно, на следующий же день Уоллес снова отбился от охраны и пошел - вопреки мудрой мысли Никишова - не туда, где был накануне, а в противоположном направлении. Лагеря же там повсюду, куда ни ткни. Повторилось то же самое: чудо сбылось для одних и предвыборное шоу для другого. Никишов распорядился вообще вывезти всех зека на время визита. Уоллес в своих отчетах об этой поездке - а он писал несколько раз: сначала по свежим следам просто о хорошем впечатлении от советских властей, потом, в пору холодной войны, оправдываясь и валя свои промахи на Латтимора, мешавшего, мол, ему разобраться - не упоминает инцидента встречи с заключенными. А все мальчишки в нашем дворе знали про встречу: папа одного из них едва не был выгнан с работы за то, что прошляпил и допустил встречу и ее повторение. Но напрасно Никишов волновался: Уоллес был циник похлеще Никишова и ничего "ненужного" не воспринял.

Говорят, он еще съездил на трассу в Сеймсчан перед отлетом в Хабаровск, но среди наших знакомых про это ничего интересного не рассказывали. А этот эпизод глубоко запал мне в память, и не один раз сверял я по нему те или иные политические формулы или социальные концепции. Жизнь - она вот такой спектакль, где персонажи двигаются в разных, не пересекающихся пространствах, не догадываясь о намерениях и мотивах других действующих лиц. Вот в этой сцене действовали: советское правительство, колымский наместник Никишов, вице-президент Уоллес, обыватели Магадана, заключенные в Магадане. И кто из них умел постигнуть кого из других? Не сорок лет спустя, как я вот сейчас разанализировал, а в ходе драмы, когда от твоей реплики зависит ответ партнера?

Заключительный штрих: Уоллес и Латтимор восхваляли в американской прессе не только Никишова и его жену, а также то, что "мистер Никишов прекрасный семьянин". Моему отцу, всегда помнившему, что ему удалось выбраться с Колымы исключительно с помощью сверхвлиятельной любовницы Никишова, доставляло огромное удовольствие слушать, как я зачитываю ему с английского "прекрасный семьянин". Судьба все же оказалась справедливой к Уоллесу: на предварительных выборах кандидата в вице-президенты он потерпел поражение, и в новой администрации сначала Рузвельта, а затем его прямого соперника Трумэна был сделан министром торговли. В 1946 году ему пришлось уйти в отставку, он какое-то время бултыхался еще около политической поверхности, пытаясь создать "третью партию" с просоветскими лозунгами, а потом пошел на дно.

Поглаженный по голове Уоллесом, я сдавал переводные испытания за VI класс. Сдал я их хуже, чем предполагалось: по русскому письменному, алгебре и военному делу у меня четверки. Еще четверка по черчению годовая, но экзамена там не было. Хотя за вторую четверть я схватил тройку по поведению, годовая все-таки пятерка. А вот за какую историю я наказан этой тройкой, не помню. Словом, "переведен в VII класс с благодарностью в приказе. В.Крузе".

Уже перед отплытием отец с матерью наконец зарегистрировали свой брак. Только что вышел грозный указ, лишавший всякой юридической силы фактическое, но не зарегистрированное состояние в браке, до той поры признававшееся полноценным. Этим указом дети у незарегистрированных родителей тоже становились неполноценными. И вот тут Щербаков и Пименова решили оформиться. При этом даже Лариса Михайловна сменила свою фамилию на "Щербакова". Произошло это 14 июля 1944 года, в магаданском ЗАГСе. Паспорт с новой фамилией она получила в Ростове. Мне же фамилию менять не стали, отчасти потому, что раньше она должна была получить свой новый паспорт, отчасти потому, что тогда нужно было бы переоформлять школьные документы, а рейс не ждет. "Потом успеем", - но потом руки не дошли. Так и вышло, что при отце Щербакове и матери Щербаковой я значился Пименовым, что потом иногда доставляло мне неудобства.

На этот раз мы плыли не Лаперузским проливом, а Татарским, где мелко, сели на мель и с неделю при мертвой зыби проторчали на ней. Гнетущее ощущение. Но добрались до Владивостока и сразу же поехали в совхоз, в который И.Г.Щербаков получил направление. О, тут мой отец разыграл интригу не хуже какого-нибудь королевского продворного! С Колымы, из системы ДС НКВД в годы войны нельзя было ни при каких обстоятельствах уйти по собственному желанию. Собственно, по собственному желанию без согласия начальства по закону 1940 года никто

не мог, но в системе ДС начальство не имело право давать согласие на увольнение по собственному желанию. Могли в порядке исключения перевести в рамках ДС из Магадана под Владивосток, но не более. А уволиться хочешь - надо, чтобы начальство тебя уволило за непригодностью. Это была единственная законная статья. Поэтому отец, зная, что под Владивостоком никакой научно-исследовательской ветеринарной работы не ведется, что там имеется исключительно практическая работа по лечению животных, запасается характеристикой, где его хвалят, но НЕНАДОБНО хвалят

"Тов. ЩЕРБАКОВ с 1941 года до настоящего времени работал в качестве заведующего Магаданской Производственно-Диагностической Ветлабораторией. За указанный период времени в Лаборатории, помимо диагностических работ, под руководством тов. ЩЕРБАКОВА освоено производство биопрепаратов-сывороток и вакцин против рожи свиней и паратифа телят.

Тов. ЩЕРБАКОВ хорошо эрудированный ветеринарный врач в области микробиологии и серологии; в достаточной мере обладает административными навыками. Может работать на самостоятельных ветеринарных участках или возглавлять производственно-диагностические лаборатории.

НАЧАЛЬНИК ВЕТИНСПЕКЦИИ ДАЛЬСТРОЯ /НОВИКОВ/

12/VII 1944 г.. гор.Магадан подпись "

Как видим, о большом опыте ЛЕЧЕНИЯ - ни слова. Направили его в совхоз №2 Приморского управления (в 50 км от Владивостока по железной дороге) из Владивостокского управления кадров, не глядя, лишь бы спихнуть, чем значительно упростили ему задачу, ибо директор совхоза возмущенно прокричал, взглянув на предписание:

— Да не нужен нам ветеринарный врач! Нам ветеринарный фельдшер нужен?

— А фельдшер следующим пароходом едет, - подбрасывает Щербаков.

— Тем более! А ветврач нам и по штатному расписанию не положен. Откуда я возьму смету, чтобы платить Вам?

— Ну, так пишите, что отказываетесь принять меня на работу и давайте мне увольнение из системы ДС.

— Не имею права. Подождите, пока приедет начальник Управления Щербаков (случилось, что нач. Ветуправления Приморского Управления ДС оказался однофамильцем моего отца - Щербаков). Может, он вам и найдет единицу.

И мы стали ждать. Жилье нам дали, зарплаты не платили, а как обстояло с карточками - не помню. Но переживаний по этому поводу не было, потому что сбылась мечта вырваться на материк. Я за время ожидания главным образом занимался истреблением мух. Ведь мы в Магадане накупили²³⁵ несметное количество балыков, зная, что в дороге деньги мало стоят, а в обмен на еду, особенно на ценную рыбу, можно приобрести хлеб и прочее, не говоря уже о покупке билетов в поездах. Теперь, в ожидании, мать постановила ее проветрить. Я натянул веревки,

подвесил на них рыбин - иные были чуть ли не с меня тогдашнего ростом, ну, в полроста, чтобы мост подо мною не обрушился - и стал следить, чтобы никакие мухи-птицы не сожрали. Лето было жаркое, знойное. Мух полчища. И я тогда наловчился истреблять их словно какой-нибудь мухобойный робот. Это не было ленивое, почти академическое, отрывание головы пойманной мухе с любознательным наблюдением за дерганьем ножек и крыльев безголового туловища. Это были гекатомбы и пляска смерти без единой минуточки продыху. И свое первоначальное намерение вести счет истребленному противнику мне пришлось отмести сразу же. Тучами неслись мухи на привлекающий запах. Но я все же отстоял нашу рыбу.

Тем временем Иван Гаврилович выяснил, что референтом у начальника управления работает его знакомый еще по Кубани. Связался с ним и упросил помалкивать, что имеет большой стаж прекрасной работы в свиносовхозе, а напирать на то, что он - кабинетный ученый. Желание моей семьи уехать в родные края было столь человечным, понятным, что референт согласился помочь нам (совершенно бескорыстно). Когда заявился Щербаков-главный, возник напряженный разговор, где референт и Щербаков-подчиненный играли роли дурачков, говорящих невпопад:

— Зачем Вы сюда приехали? Нам тут ветврач не нужен!

— Меня из отдела кадров направили, я ведь не сам выбирал.

— Ну, да, бездельники там сидят. Мы Вас тут держать не можем, нет у нас здесь вакансий. Направим Вас в такой-то совхоз. Это – большое хозяйство, там очень много интересной работы, там свирепствуют эпидемии, там даже тигры есть. И там освободилась как раз вакансия ветеринарного врача. Там и зарплата выше. Сейчас вакансию фельдшер заполняет, но он не справляется с объемом работы. Да и знания у него не те. Там очень много работы, все запущено, а здесь - никакой. Вы лечить животных умеете? Доводилось?

— Ну, не знаю... Конечно, проходил... Но я не лекарь. С тиграми не сталкивался. Вообще, в Магадане мало животных, я там вырабатывал вакцину...

— Да, я товарища Щербакова знаю, бывал в него в магаданской лаборатории. Он очень хороший специалист, немножко, правда, узкий. Он наладил успешный выпуск вакцины от паратифа, при этом сэкономив отсутствующие ингредиенты...

— Но мы не производим никаких вакцин! Нам не нужна такая квалификация! Нам нужен практик, лечащий ветврач.

— Ну, я попробую справиться, но не знаю... Если совхоз маленький, то справлюсь...

— Да, конечно, специалист товарищ Щербаков узкий, но если ему создать условия, то он сумеет наладить производство тех вакцин, которых мы не выпускаем, но в которых нуждаемся...

— Не буду я брать на себя выпуск вакцин, чем мы никогда не занимались! Не нужен нам такой специалист! Что они еще там придумали!

— Ну, а что же мне делать?

— Я Вам русским языком говорю - не нужны Вы нам. Можете сами искать себе работу.

— А за пределами Вашего Управления найдется мне работа по специальности?

— Меня это не касается. Я отдам распоряжение, чтобы Вас отчислили, а там поступайте, как хотите.

И вот возникла:

"ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА

По Приморскому, управлению Дальстроя НКВД СССР

От 6 августа 1944 г. №….. г.Владивосток

СОДЕРЖАНИЕ: "О мероприятиях в связи с уборочной"

§17

Прибывшего из Магадана по путевке №315560 тов.ЩЕРБАКОВ Ивана Гавриловича специалиста по биопрепаратам уволить за невозможностью использовать его по специальности.

ОСНОВАНИЕ: Рапорт т.Щербакова

п.п. Начальник приморского Управления

Дальстрой НКВД /Ткаченко/

Треугольная печать совхоза

И вот находятся историографы, которые воображают "по документам" восстановить намерения руководителей страны. Страны, в которой даже увольнение ветврача нуждалось в такой инсценировке! И который в документе предусмотрительно обозначается "специалист по биопрепаратам", а не "ветврач", как в его дипломе! Как же отрепетированы постановки к более важным обсуждениям, решениям, постановлениям, документам? Но догматизм и самоуверенность этих советологов ничем не прошибешь...

И сразу же двинулись в путь. По военным временам ехали мы фантастически быстро: это решение принято 6 августа, а 15 сентября я уже зачислен в ростовскую школу. Но по тогдашним восприятиям и по нередким воспоминаниям в семье об этой поездке, добирались мы мучительно долго, не меньше трех месяцев, чуть ли не полгода. Но здесь я предпочитаю верить документам: им не с чего врать в этом вопросе, а на наши воспоминания могло наложиться "чемоданное настроение" с конца зимы 1944 года. С билетами было трудно: тогда многие начинали возвращаться в родные края на западе. Кажется, как раз тогда же Небольсины из Сибири перебрались в Москву, которую уже никогда больше не покидали. Однако билеты значили меньше всего. Прежде всего был нужен ПРОПУСК, без которого передвижение было затруднено, а в иных регионах и вовсе невозможно; так, не сумевши разжиться пропуском в Москву, мы не то что приехать, мы даже заехать в нее не смогли. И даже обладая пропуском и купив на его основе в порядке живой очереди из тысяч одичавших от ожидания людей билет, еще предстояло СЕСТЬ или, как точнее выражаются испанцы, ВЛЕЗТЬ, в вагон. Нам, конечно, помогали балыки. Помню, на одной из пересадок - их было много, поезда ходили по коротким маршрутам и, конечно, иногда с суточными опозданиями на отрезке длиной в двое суток - мать была за взятку посажена в вагон - на место, полагавшееся нам по билетам - еще при формировании поезда часов за шесть до посадки, а потом, когда вся толпа озверелых пассажиров штурмовала ступеньки двери, отец с противоположной стороны совал ей в окно сначала меня, потом чемоданы и, наконец, влез сам. К концу "посадки" его заметили другие пассажиры и проследовали тем же окном, прежде чем мы успели запереть его, как велел проводник. Из захваченных таким образом мест удалось удержать лишь верхнее место, а на нижних никакие "плацкарты" ничего не значили. С тех пор у меня выработалось стойкое недоверие к плацкартам на нижние места, я всегда норовлю занять верхнюю полку, и даже когда уже в 1976 году мне пришлось ехать нижней полкой, мне всю дорогу мерещилось, что любой другой может подвинуть меня силком и расположиться так, что я уже не смогу лечь...

Помню, на одной из пересадок я падал от бессонницы которые-то сутки, а прилечь было негде - холодная сырая земля, холодный камень. Была найдена в парке подле вокзала садовая скамейка, но узенькая, без спинки, просто доска на ножках. Дабы я не свалился во сне, меня привязали ремнями к скамейке и так я проспал несколько часов. Позже уже при подъезде к Ростову мы вдруг увидели ползающих на соседях вшей. В Магадане их не знавали. Отец был очень чистоплотен и, видимо, взор его выразил омерзение. Бабка нравоучительно проговорила: "Смотри, смотри, милый, и у тебя такие будут скоро". Она напророчествовала: года полтора-два довелось нам бить вшей, проглаживать каждый шов, мазать какой-то дрянью. Правда, волосяных вшей у нас не завелось, а у меня и у матери были густые волосы, хотя и коротко стриженые по-школьному. Другой раз меня учили уму-разуму. Нам удалось отхватить два, но нижних места. Точнее, полтора лежачих. На одном сначала спала моя мать, а мы с отцом сидели, прижаты, на части другого. Потом она уступила мне место поспать. И во сне я подтянул машинально коленки вверх, высвободив кусок площади. Мгновенно на него уселись двое. Когда я открыл глаза, мать показала мне своими: вот-де чего из-за тебя лишились мы! Я было вознамерился "исправить ошибку" и тут же стал выпрямлять ноги, надеясь "незаметно" выпихнуть вторгшихся захватчиков, но тут и мать и отец вместе - и снова молча, только глазами, жестами - остановили меня и дали понять, что "что с возу упало, то пропало", что надобно было оберегать и не допускать, а раз уж допустил, то прогонять нельзя.

И вот мы в родном Ростове. Никто не встречает нас, конечно. На месте нашего дома стоит коробка-каркас без междуэтажных покрытий: все снесло. Кажется, после бомбы, убившей бабушку, туда же сверзилась еще какая-то бомба или снаряд - третий в одну воронку. Три остальных дома нашего двора стоят целые. В одном из них нас приютили знакомые, пока будем хлопотать. Драматический театр-трактор тоже взорван, но это целенаправленный акт германского вандализма: тщательно и продуманно заложенные заряды, и по команде театр развалился. Много лет спустя его восстановили, слегка заретушировав безобразный тракторный ансамбль. Но в это время в Ростове ничего не восстанавливали, разруха была полная, жить было негде. Хотя отца без проволочек взяли на хорошую с литерными карточками работу старшим ветврачом в Управление ОблЗО Ростовской области, жилья ему и Управление выбить не могло. Мать же моя так в это время разболелась бронхиальной астмой (нагло вмешиваясь в компетенцию медицины, я полагаю, что ее астма была затянувшейся формой проявления климакса), что даже не стала устраиваться на работу; поэтому ни на какую жилплощадь от государства рассчитывать не могла.

После непродолжительного гостевания мы сняли квартиру у одной армянки неподалеку от базара - на 22й линии, дом 18. Собственно, это целый глинобитный домик из двух комнат: побольше с печкой и поменьше (моей спальней) с земляным полом в последней. Сейчас этого дома, конечно, не осталось. Я был слишком молод, чтобы тогда интересоваться правовым аспектом этой сделки (хотя непременно гордился, слыша оценку, что за время переезда с Колымы я "возмужал"). По-видимому, было приблизительно вот что. На деньги, привезенные с собой, мать с отцом приобрели у этой армянки дом в собственность, но по каким-то причинам оформить юридически они это не оформили. То ли он не до конца принадлежал владелице, то ли она не выполнила какой-то формальности, то ли имел место мораторий на приобретение недвижимости - не помню, да и не знал. На чем-то хозяйка расписалась, но эта подпись осталась нотариально незасвидетельствованной или что-то в этом роде. Поначалу

она выполняла условия договора и уехала из бывшего дома своего (куда-то поблизости). Но меньше, чем через полгода заявилась с претензией на СВОЙ дом и с невинным вопросом, когда мы уедем. Она, дескать, нас не торопит, но желает знать. Мать было взвилась. Та в ответ выдала сцену в лучшем стиле армянского базара. Очень быстро мать поняла, что громкий скандал погубит ее окончательно: все соседи кругом заодно с владелицей, рады помочь ей облапошить фраеров, чтобы та в свой черед помогла им выпотрошить таких же жирных и глупых других фраеров. Так что на требование бывшей хозяйки пустить ее жить в "свой дом" - а той это было важно с прописочной точки зрения: не жившую полгода на месте прописки могли "отметить" как выбывшую, а потом поди восстанавливать прописку даже и на свой собственный дом! Знаем мы, как бывает! - она вынуждена была согласиться.

Тут пошли безобразные сцены, от которых даже тогда меня мутило, хотя я и не лез против отца с матерью за справедливость. Армянку затаскивали в мою комнату как удаленную от входа и с единственным окном в глухую щель между дворами и там били - не зверски, а воровски пинали-щипали, вырывали у нее волосы, подносили ей свечку к роже и т.п. Мне же велели держать дверь запертой. Я плохо помню - главным образом потому, что от отвращения тогда старался не вникать - добивались ли у нее какой-нибудь подписки или же просто желали создать ей невыносимые условия проживания. Она, как Муций Сцевола, все терпела. Но надо отметить, что хотя на людях была она несдержанно криклива, наедине при избиениях она даже не делала попыток кричать, верещать, визжать, вопить, зовя на помощь или инстинктивно от боли. Вырываться - вырывалась. Раз чуть не убежала, да я в дверях помешал, но беззвучно. История затянулась надолго. Перевалив первый шестимесячный рубеж, она исчезла, чтобы к приближению второго вновь объявиться. Родители мои подали на нее в суд, представив расписки. В первой инстанции (или в первом слушании, а потом суд был прерван-отложен?) они выиграли иск, но вторая инстанция, напротив, обратила иск против нас. Какие-то графические эксперты "установили", что-де "почерк ответчицы на ее расписках не принадлежит ответчице, а принадлежит гр.гр. Щербакову и Щербаковой". Эта ахинея - ибо почерка отца и матери не имеют ни одного общего элемента - была первым в моей жизни предвестником, что правосудие защищает кривду. Пожалуй, презрительное отношение к суду датируется у меня этим приговором. Но - опять же - суд тогда я никак не отождествлял в своем сознании с властью. Против власти я тогда ничего не имел и "не умышлял".

Так "решилась" у нас жилищная проблема по возвращении. Армянке, конечно, хотелось получить еще денег. И мои родители дали бы, и она отвязалась бы, выправив им документы по форме. Да беда, что уже не осталось никаких денег. Нет, на жизнь хватало, но вот на крупные суммы - нет. Даже взятку этим "экспертам" не могли сунуть. Затея с рыбой оборвалась, когда многое у нас украли дорогой. С собой везли, что можно поднять, а основной груз шел малой скоростью в багаже. Ну, один бочонок разбился, рассол залил книги, рыба утратила товарный вид, запах рыбы привлек внимание железнодорожников, и второй бочонок они сперли, не разбивши. Для соблюдения веса выложили бочонок кирпичом изнутри. С тех пор я очень понимаю формулу: "За морем телушка полушка, да рубль перевоз". И не только не возмущаюсь "спекулянтами", но восторгаюсь теми, кто умеет за тридевять земель привезти фрукты-овощи и при этом еще получить прибыль себе. Это умный труд, нужный обществу, а "борьба со спекулянтами" - удел никчемных и злобных душонок. Правда, нам удалось собрать часть вещей, бывших у бабушки. Например, швейная

машинка просто застряла в развалинах между третьим и четвертым этажом, и с большими предосторожностями ее сняли. Часть вещей вернула Тоня Грабовская, хотя очень и очень неохотно. Им, пережившим кошмар бомбежек и угонов в Германию, казалось, что существовавшие и установившиеся до войны отношения, особенно по части принадлежности, отошли в прошлое, исчезли из мира реальности. На этом психологическом эффекте основывалась столь распространенная в конце войны - начале послевоенных лет вера в неминуемую отмену колхозов после войны. Чем-то диким, противоестественным выглядело появление прежних владельцев, напоминающих, что вот эта муфта - муфта их мамочки Валентины Васильевны. Это же ничейное имущество! Ну, я бы не взяла, так первый же встречный нагнулся бы и поднял себе эту меховую муфту! Не лежала бы она, дожидаясь "наследницу" два года, на дороге! У случайного прохожего Лара не смогла бы вытребовать эту вещь назад, а у меня домогается забрать лишь потому, что меня хорошо знает - за что же мне такая несправедливость?! Примерно с такими чувствами Грабовская и некоторые другие ближние соседи отдавали вещи.

Поездка отца с матерью в Шахты, где они разыскивали Лелю Дерюгину, окончилась ничем. Отправились они туда сразу же по прибытии в Ростов, еще до оформления отца на работу, т.е. до получения карточек - вот какое значение придавали они этой поездке. Одна же мать встречаться с Лелей побаивалась. Едва записав меня в школу, они оставили меня недели на две одного (у знакомых) и помчались. Ну, кое-какие мелочишки, дорогие матери, они сумели вырвать: намагниченные еще дедушкой черные ножницы (вот они и сейчас лежат в левом ящике моего письменного стола), розеточки, словом, сантиментальную ерунду. Ни денег, ни ценных вещей, ни семейных бумаг у Дерюгиной уже не оставалось: полезное истратилось на жизнь, а ненужные бумаги утилизовались в хозяйстве. Так что единственным источником существования нашей семьи стала отцовская зарплата. Плюс к ней те подарки, которые совершенно бескорыстно и от широкой души и большого сердца делали ему осчастливленные приездом ревизора из областного управления сельские ветеринарные врачи и фельдшеры, а порой и председатели колхозов - директора совхозов.

Вот так и устроилась наша жизнь в вожделенном Ростове.

§ 6. Крах семьи

Мои домашние обязанности; ростовская шпана; за справедливость; прочитанные книги; ссоры; переезд в Москву; знакомство с милицией; библиотека МХАТа и огородные работы; кульминационная драка; переписка Москва - Ленинград; явление Терпоносян

Я споспешествовал денежному преуспеянию семейства. Один раз отец принес из Управления инструкцию к, кажется, американским примусам. Я ее перевел, получил несколько сот рублей. В другой раз он изготовлял карту-схему заболеваний по области, я предложил расцветить ее цветными карандашами, по цвету за каждую эпизоотию. Вышло весьма внушительно, карта была отмечена премией в 500 рублей. Мы с ним порешили купить на эти деньги подарок матери - приближался ее день рождения - ходили по комиссионным магазинам, но два мужика ничего не понимали ни в чем, выбрали самое яркое - это были красные перчатки. Но, оказывается, в институтском воспитании Ларисы Пименовой значилось, что красные перчатки носят только женщины легкого поведения. Наш подарок вызвал шок. Опять же, она этого не объяснила - по крайней мере, мне, считая, видимо, недопустимым в разговоре со мной упоминать такую профессию. Я видел, как она недовольна подарком, ломал себе голову над причиной и, наконец, остановился на умозаключении, что она считает неправильным, что подарок мы с папой делали совместно: в основном работал я, это мой подарок, а отец мог бы подарить что-либо сам. Ее поведение, направленное на возбуждение во мне неприязни к отцу, сказалось на таком "выводе". Другой раз я "зарабатывал" деньги прямым надувательством: упаковав уже проявленную фотобумагу в магазинный пакет, всучил его покупателю на базаре, кажется, за десятку. Стоила-то она дороже, но покупатель думал, что я сбываю краденое, и он в барыше. Ведь это же РОСТОВСКИЙ базар, где 90% покупателей и продавцов жулье, ворюги и мошенники.

За собой я не помню больше акций вроде с фотобумагой, но все мои соклассники так или иначе промышляли подобным образом. Кстати, вернувшись, я сразу постиг, что прежние мои друзья до девятилетнего возраста ушли в прошлое. Что мальчишки, называющие себя их фамилиями и именами, ничего общего не имеют с теми, жившими в воспоминаниях. Мне они оказались не нужны, почти никого я не узнавал. Позже я понял, что причиной такому отчуждению ото всех прошлых привязанностей было плохое зрение. Я просто не узнавал в лицо, скажем, Магина, с которым был не разлей вода до отъезда и который прибежал, едва прослышав о моем возвращении. По этой ли причине ли по другим, но старых друзей я не узнавал и к ним не тянулся. А вот с соучениками по новой школе - сошелся быстро и во всех отношениях, кроме курения и матюкания. Тут уже введено было раздельное обучение, школа состояла только из мальчишек, что облегчало дружбу, устраняя мешающий элемент. А чего только не вытворяли в азарте пацаны! Срезать косу у незнакомой девицы, нагнувшейся выбрать арбуз - пожалуйста, были бы острые ножницы! Прорваться без билетов в кино, подложить порох под ножку стула учителя, опрокинуть лоток на базаре, сообщить, якобы горит дом на такой-то улице, не пропускать никого "по нашей улице"... Словом, лихости было много, шпана была добротная. Только какое-то везение помешало мне связаться с настоящей уголовщиной, куда я непременно бы влип по активности натуры. Но треп, добротное обсмеивание и сопряженное с этим

юмористическое отношение к самому себе - я навсегда впитал с ростовских улиц.

Моей более тесной связи со шпаной препятствовало, главным образом, отсутствие времени на слоняния по улицам: меня дома загружали работой невпроворот. А от домашней работы я отказаться не смел. Хозяйственных дел было множество, и начинались они с процедуры умывания - друг дружке ковшиком поливали над тазиком. Надо было просеивать уголь (штыб), чего не могла делать мать из-за астмы, а отцу некогда: его Управление размещалось в центре города, тогдашним транспортом добираться больше часу. Надо было ездить за покупками, тоже за тридевять земель на Буденновский проспект, где находился магазин, к которому были прикреплены отцовские карточки. С мешком за плечами я штурмую троллейбус, а в многочасовых очередях читаю "Дневник писателя" Достоевского. А вот появился по репарациям немецкий двухэтажный автобус, оранжевый, громадный. Он не прижился, вскоре сломался. Или езжу трамваем, в объезд - мне часто снится этот поворот трамвая пониже Театральной площади. В троллейбусе же приключилась история, в итоге катастрофически подорвавшая мое уважение к родителям.

Давка, тесно, не сдвинуться. Но глаза смотрят и видят: один парень (уже не пацан, а постарше, да с виду и не враз скажешь, что шпана) раскрыл сумочку женщины, у которой она из-за давки перекинулась назад, и лезет в сумочку. Другой подле него экранирует его от посторонних взоров. Я слишком мал, чтобы стесняться, видимо, поэтому от меня не заслонено. Мгновенный импульс подбрасывает меня:

— Ты куда лезешь?! Сумочку смотрите свою!

Экранирующий делает жест в мою сторону мойкой между пальцев, но из-за тесноты достать до меня не удается, тем более, что я знал из хвастовства своих же друзей, что в таких случаях непременно полоснут по глазам, именно зажатой между пальцев половинкой бритвенного лезвия, даже сам обучился этому приему, так что теперь берег глаза в первую очередь. Шарящий в сумочке нервно ускоряет поиск, что-то угрожающе шепча в затылок обворовываемой женщине. Тут выясняется, что на стреме имеется еще третий, который ногой держит дверь троллейбуса открытой, а сейчас грубо отпихивает всех в проходе, высвобождая дорогу к бегству двум другим. Всеобщая свалка, неразбериха. Женщина наконец медленно-медленно поворачивает голову. Туда же обернулись еще чьи-то лица, но шантрапа уже соскочила на полном ходу. На меня обрушиваются упреки от непонятности ситуации, я слишком горд собой, чтобы объясняться, женщина тупо твердит: "Воры, воры" - из чего остальным пассажирам мало что проясняется, ибо почти никто не успел даже заметить, как они спрыгнули. Ведь троллейбус идет, и почти везде кто-нибудь по своей надобности спрыгивает с него, где ему ближе, сподручнее. (Я вспоминаю свое негодование, когда ввели такие автоматические двери в трамваях и прочем, что уж не выскочить по желанию. ГРУБОЕ ПОСЯГАТЕЛЬСТВО НА МОЮ СВОБОДУ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ - вот как это было расценено, и не мною одним. Сломать такую дверь, заклинить ее - стало делом чести, доблести и геройства. Но это уже позже, в Ленинграде.) Я пришел домой, переполненный своим поступком, кипящий негодованием на пассажиров, которые не помогли мне задержать бандитов, догадываясь, что не один я видел, да другие помалкивали, не желая рисковать. И что же? Вместо похвал отец и мать наперегонки обругивали меня:

— Он же мог порезать тебя!

— Зачем это тебе надо?

— Разве ее сумочка тебе дороже собственных глаз?

— Она же, небось, и спасибо тебе не сказала! - Что было истинной правдой, но в контексте эта констатация истины бесила меня тем сильнее. Любой легко может представить себе, как квохчут перепуганные родители, когда их чадо вступает на дорогу риска по имя Абстрактной Справедливости. Я запрезирал их, что, впрочем, не мешало сохранению любви.

Разок мы жестоко подшутили над нашим химиком. Он был пьянчуга, и вечной присказкой было, что пьет он до зеленых чертиков. И был он дальнозорок, так что писал и читал, надевая очки. По рассеянности часто очки оставлял на кафедре. Ну, разок мы обзавелись зеленой краской и старательно выкрасили ею изнутри стекла очков. Он не заметил, а когда надел очки, дабы заглянуть в журнал, все в его глазах вдруг позеленело. И, будучи с запоя, он ПОНЯЛ, что ему явились зеленые черти, что пришел конец. Позабыв снять очки, он с воем и плачем ринулся из класса и вон из школы. Больше не появлялся. Мы, конечно, ликовали отсутствию уроков по химии, но ощущалось и неподдающееся формулировке смущение. Мы же не собирались его ДО ЭТОГО доводить. Просто посмеяться без злого умысла хотелось... Что "розыгрыши" могут стукать по голове - это я постиг в этом эпизоде. А другой раз меня самого стукнули по голове. Вечерком шел я где-то в районе нашего "бродвея" - улицы Советской, а навстречу мой одноклассник, хотя годом-другим постарше. И не один, а с "дамой". Именно так принято было у нас выражаться, не с "девицей", не с "девчонкой", не с "бабой". Я трепливо подлетел к нему, а он, не желая узнавать, просто отпихнул меня и увел ее под руку. Ибо ему было стыдно перед своей "дамой", что он запросто свой с таким явно еще маленьким, несмышленым, низеньким, невзрачным шкетом. Я его компрометировал. Я почувствовал себя побитым - и виноватым. Нельзя первым лезть здороваться со знакомыми, когда они идут вместе с незнакомыми - вот та мораль, которую я извлек из этого случая и которая назавтра мне была объяснена русским языком. Почти всегда позже в жизни я руководствовался этим правилом, хотя в другой, не ростовской, среде оно не раз служило поводом для мелких и крупных недоразумений.

Вернусь к перечислению своих обязанностей. Весной-летом 1945 года я вкалывал на огороде. Нам, в числе прочих, отвели участок на левом берегу Дона, мы чем-то его засадили. И вот - вскапывание, прополка, а главное - поливка этих проклятых помидоров стала поглощать мои силы. Обычно мы ездили вдвоем с отцом. Участок был далеко от берега, лето - засушливое, и вот мне доставалось таскать бесконечные пары ведер из реки на участок. Позже это компенсировалось налетами на близ расположенную бахчу, где прямо на месте съедались мировые арбузы. В одну из таких поездок отец выучил меня плавать. Он просто взял меня на руки, кинул в Дон, отвернулся и не поворачивался, пока не выкурил папиросу. Обернулся - я уже барахтаюсь как-то. Тогда он стал мне показывать приемы. Сам-то он первоклассный пловец, переплывал Волгу у Царицына. И даже в 1963 году под Гудаутами быстрее и лучше меня плавал. Но нырять я научился лучше него. Тут же на берегу Дона в ожидании переправы затеял он как-то к слову рассказ о противоборстве Богданова и Ленина из-за эмпириокритизма²³⁶. Он все торопился впихнуть

в меня побольше тех сведений, которых я не мог бы почерпнуть из официальной литературы, хотел изложить истинные воззрения Богданова на природу научного знания. Не помню, тогда или вскорости прочел я "Красную Звезду" Богданова, но она "шла" по категории "научной фантастики", и я на берегу не сассоциировал ее автора с каким-то диспутом с Лениным. А слово "эмпириокритицизм" я вообще недослышал, и дурашливо стал дразниться:

— Какой же он революционер, если империю прославлять вздумал!

Отец рассвирепел:

— Я думал, с тобой можно как со взрослым разговаривать, а ты ничего не понимаешь! - И эту обиду законсервировал. Лет тридцать он потом о Богданове со мной не обмолвился ни словом.

Возвращаясь с огорода, я давал уроки. Ну, тут прилгнуто, конечно. Огород - летний период, а уроки я давал в школьный период. Я преподавал какому-то мальчику парой лет меня моложе что-то из математики, с которой он не справлялся. У меня по алгебре была устойчивая четверка, на пятерку я не тянул, но мать справедливо рассудила, что попреподаю-попреподаю и сам научусь. Месяца два я занимался, но так как ученик был подобран по знакомству родителей, то его родители заплатили мне не деньгами, а электрической железной дорогой. Много я читал, причем мать выучила меня обязательно - собственно, это УЧИЛА она меня "обязательно", а до конца не научила, я нередко манкировал - записывать названия книг и их краткое содержание в тетрадку. Одна тетрадь сохранилась. В клеточку, школьная. Разграфлена на четыре столбца: Автор и название книги; Дата прочтения; Содержание; Следует прочесть. Процитирую две-три записи:

"Беляев "Человек-Амфибия". 30/ХI-45. Профессор уродует ребенка, превращая его в земноводного. Бесчеловечные законы в Аргентине заставляют его покинуть страну и разбивают его счастье. Упор на невежественность и суровость капитал, законов вообще.

Келлерман "Туннель". 10/ХII. Мак Аллан, бывший конюх в шахте, теперь инженер, строит подводный туннель: Нью-Йорк - Франция. Неудачи его, взрыв в туннеле, убийство рабочими его жены и ребенка, банкротство, пожар. Упор - могущество рабочих, когда они объединены, и сила денег (капиталист берется за постройку туннеля и его кончает). Конец скомкан, /в графе надо прочесть "Тайна профессора Браге"/.

Герцен "Былое и Думы". т.V и VI. Отдельные отрывки из жизни эмигрантов. Интересное описание Бакунина /надо прочесть/ "Былое и Думы" т.IIV и т.VIII. Письма Бакунина к Г. и Ог."

В таком вот роде еще описаны:

25/VIII Степанков "Порт-Артур", 28/ХII Герцен "Кто виноват",

2/I-46 Герцен "Доктор Крупов", "Афоризмата", "Сорока-воровка" и др. Чехов т.ХХI-XXII изд. А.Маркса и "Сахалин". 7/1 Гюго "Отверженные", 8/1 "Колосья", журнал за сент. и окт. 1884,

10/I "Лондонская конференция Интернационала 1871",

12/I "Альянс и Интернационал",

15/I Джон Рид "Десять дней, которые потрясли весь мир",

16/I Достоевский "Дневник", Толстой "Война и Мир", 1-Ш ч.т.1,

20/I Ал.Дюма "Виконт де-Бражелон" 6-8 ч.,

25/I Гоголь "Мертвые души",

28/I Ж.Верн "Черная Индия",

30/I Ж.Верн "Михаил Строгое",

5/II Дюмюи "Великий император и маленький паж",

8/II Кальницкий "Остров голубых песцов".

На этой дате записи обрываются. В графе "надо прочитать" за то же время значатся: Гюго "Собор Парижской Богоматери", Маркс "Мнимые расколы в Интернационале", Ж.Гильом "Интернационал в документах", Дж.Рид "От Корнилова до Брест-Литовска", "Война и мир" т.2 и т.З, Дюма "20 лет спустя" II ч., Ж.Верн "15-летний капитан".

В перерывах между книжками я занимался оборудованием стационарной кражи электроэнергии. Электричество тогда воровали не столько по денежным соображениям - хотя копейки тогда весили больше нынешнего - сколько из-за того, что электроэнергия была лимитирована очень жестко. На две-три лампочки, горящие два-три часа в сутки. Электроплитку не включишь, а чем согреешься в прохладный весенний или осенний день, когда угольную печь растапливать еще немыслимо? Чайник, не пачкаясь в керосине, опять же на электроплитку поставить хочется. Но если счетчик покажет перерасход энергии - свет отрежут безапелляционно. Поэтому обмануть счетчик было непременным условием приличного существования. И в стене под счетчиком я продолбил желоб, незаметно подключил провод к контактам от внешней сети, минуя внутренность счетчика, провод утопил в желобе, замазал глиной, оставил вывод на розетку от этой "скрытой проводки", а для блезиру на ту же розетку был декоративно выведен шнур, присоединенный к счетчику положенным образом. В другой комнате тоже что-то в этом роде было. Такая сложность объяснялась тем, что заземление по причине почвы очень было трудно устроить незаметно от соседей, которые были настроены против нас, за бывшую хозяйку. Ну, а конструкции, аффектирующие работу счетчика посредством комбинации емкостей и индуктивного сопротивления, были еще мне неизвестны тогда, да и раздобыть конденсатор в ту пору было сложнее, чем царский империал. Опять же "по техническим причинам" производил я свое подключение под током, вынужденно прислонялся к очень сырой стене, так что дергало меня неоднократно и сильно. Но зато я экспериментально установил, что 120 вольт не смертельны и даже практически безопасны.

Само собой, главной моей обязанностью было УЧИТЬСЯ. Оба мои родителя испытали немалые сложности с приобретением полного среднего образования и потому ценили его и по существу и по форме. С обязанностями учиться я справлялся, хотя не так бы, как хотелось матери, да и мне самому. Седьмой класс я закончил с двумя четверками: по алгебре и по военному делу. В ходе занятий я преодолел очень трудную вещь, которой горжусь до сих пор. В первую очередь по черчению я получил двойку (она в табеле не проставлена, заменена прочерком). Стыд. Оскорбление. Позорю родителей. И я налег на черчение. Уже во второй четверти добился тройки. В третьей изумленный преподаватель вывел четверку. В четвертой он же - после того как я пересдал ему все

предыдущие чертежи - поставил пятерку и вывел годовую пятерку. Как это хорошо, что я застал еще требовательных педагогов, которые не боялись ставить двойку, не были сбиты с толку ни процентоманией, ни страхом "травмировать ребенка" неудовлетворительной оценкой. Во второй четверти у меня были еще тройки по географии и химии, четверка по поведению, но потом загладилось пятерками. В VIII классе с оценками вышло похуже. Во-первых, по поведению обе первых четверти - четверки, хотя, впрочем, по прилежанию - существовала и такая оценка - все четыре четверти пятерки. Во-вторых, по литературе устной и письменной шли устойчиво четверки, по алгебре не лучше, да и по геометрии съехал на четверку. По географии мелькнула тройка, исправленная на четверку. По английскому при моем бесспорно лучшем в классе знании языка у меня все время возникали четверки, и не только из-за произношения (которое у меня варварское, но, по словам знатоков, скорее американское, нежели литературно-английское), а из-за невыполнения каких-то специфически школьных требований, кои я презирал. И еще одной оценкой школа меня душевно обидела. Как-то по литературе задали на дом сочинение на свободную тему КЕМ ХОЧУ БЫТЬ или с похожим названием. И я размахнулся на банальный отроческий порыв: хочу-де быть ЧЕЛОВЕКОМ, а какая профессия - не важно. Писал страстно, сумбурно и вполне тривиально для такого возраста. Но так как писал от души, то воображал, что должна получиться непременно пятерка. Вкатили же мне тройку "за неохват темы". И я замкнулся перед учителями. Впредь по самое окончание школы я уже ни с кем из учителей не откровенничал, никому не верил. К слову, мечтал я тогда учиться в Ростовском университете на историко-филологическом факультете.

Бывали праздники: мать начинала печь "наполеон". Истово раскатывал я тесто нужной толщины и размера. Напряженно выжидались сутки, пока крем пропитает все слои. И потом торжественно едим. Помню какую-то минуту умиления, когда даже нашу хозяйку-армянку угощали. Или мать варит хворост в постном масле. Тоже ведь надо и плиту истопить, и раскатать тесто. А вот без никакого труда в саду у Лещенко сижу на тутовом дереве и ем-ем до вечера, весь посинев от раздавленных ягод, а Анастасия Георгиевна уговаривает: "Ешь еще, она полезная". Помню, большой радостью выпал мне нежданный приезд незнакомого мне прежде Феодосия Александровича Авсенева. Он еще к началу тридцатых годов ушел из священников в бухгалтеры, но все же в середине тридцатых годов был выслан в Среднюю Азию. После 1943 года, когда стали восстанавливать декорации Православной Церкви, священников начали возвращать из тюрем, лагерей, ссылок, а особенно этот процесс усилился в связи с поместным собором церкви в 1945 году. Вот, кажется, зимой 1944/45 он и приехал, разузнал, что Ваня в Ростове, и отыскал его. Я его не знал, но крупный, с величественной бородой и очень чуткими манерами он сразу привлек мои симпатии. Едва уловив в его речи какие-то церковнославянские словеса, я понесся декламировать только что пройденное в школе и выученное мною наизусть на славянском:

"Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестей о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! Начати же ся тъй песни по былинам сего времени..."

И так далее, пока всю песнь не выпалил. Ни Библии, ни Евангелий я еще не прочитал в ту пору и, видимо, полагал, что разницы нет: все на

одном языке²³⁷. Отец Феодосии внимательно и с видимым удовольствием слушал, выслушал, похвалил, задал кой-какие вопросы по существу, сам что-то сказал и мы, очень довольные друг другом, расстались. Но так как они с отцом выпили на радостях встречи, то мать воспрепятствовала дальнейшим появлениям Авсенева. Не помню, бывала ли у нас его жена Дарья Андреевна. Оба они поселились тоже в Нахичевани, но их адрес вместе с адресом Мариных у меня в записной книжке, что была изъята по обыску 1970 года...

А чаще всего - скандалы в семье. Мать с отцом. Я с отцом. Мать со мною. Все перестановки и сочетания. Поводы мелкие, вздорные, не запоминающиеся. Подоплека же ("фактор" или "детерминанта", выражаясь по-научному) - одна: жить делается невозможным. Жилья нет. Мать больна. Отец потихоньку прикладывается к спирту, лишаемый ею сексуальных радостей. И в последней отчаянной попытке еще как-то наладиться, устроиться, они затевают переезд в Москву. Через своих коллег, высоко ценивших таланты Щербакова, он добивается ВЫЗОВА из Москвы (без чего нельзя было думать получить ПРОПУСК в Москву), причем ему обещается квартира. Мать думает, что вблизи от Жени и Вероники Ваня будет ее слушаться больше. Да и за мной пригляд будет, не только с ростовской шпаной бегать стану. И вот в конце марта мы переезжаем, бросив дом нашей нечестной хозяйке. Уволился отец 18 марта, зачислен заведующим диагкабинетом зверосовхоза Раисино - 8 апреля.

Женя уже вернулась из Стенникова в Москву и в двух комнатушках на Мерзляковском жили: Женя с троими детьми (Наташа 14 лет, Алеша 8 лет и Сережа 6 лет) и Вероника с Лерой. Лера был уже демобилизован. Два дня мы провели у Жени - в тесноте да не в обиде. Я быстро сошелся с ее детьми: они были в восторге от того, что не читая могу бесконечно долго что-нибудь (сказки) рассказывать. Особенно самый маленький Сережа, который переиначил "царевича Гвидона" в "царевича Бидона", каковое прозвище за ним прилипло надолго. Потом мы поселились в поселке (усадьбе - как там выражались) Раисино. Сейчас в точности на том месте, где помещалась контора зверосовхоза - точнее, Всесоюзной научно-исследовательской лаборатории пушного звероводства и пантового оленеводства - находится северный вход метро "Щелковская", а на месте южного входа располагался военный аэродром Щелково - не путать с гораздо более удаленным от Москвы Щелковым, где был крупный аэродром. Раисино, а за ним деревня Гольяново, относились к Балашихинскому району Московской области до середины шестидесятых годов. Обнесено Раисино было забором как совхоз, но народная тропа пробила себя сквозь забор во всех направлениях. Номинально же вход был от Щелковского шоссе через ворота²³⁸. Первый дом направо - контора, в одной из комнат которой мы жили с апреля по июль. Налево - помещение лаборатории, где находился и диагностический кабинет отца, в который, к слову, он отволок свой собственный микроскоп. Если пойти от лаборатории прямо - круглый пруд, в котором купались еще в начале пятидесятых годов, за ним домики, выстроенные наверное еще в прошлом веке, в которых

жили сотрудники совхоза. Если пойти от конторы вперед и правее - длинный ряд клеток с лисицами, песцами и еще какими-то меховыми зверюшками. Ряд клеток с кроликами. Там, где кончались клетки, расчищена площадка, на которой монтировались финские домики. Один домик на две семьи. Каждой семье по две комнаты плюс кухня плюс прихожая, не считая тамбура. Поставлены по репарациям из Финляндии, сборно-щитовые, деревянные, но со множеством бытовых домашних удобств, которых не бывало в русских домах. Первый домик уже заканчивался, и квартиранты на него были назначены еще до нашего появления, но во второй предназначались мы, и мы-таки вселились летом. В ожидании мы ютились в бывшем кабинете какого-то администратора, комнатка метров 8-10. Скандалы и ссоры бывали у нас ежедневно, вся контора сотрясалась от воплей Щербакова и моих; мать, напротив, понижала голос до змеиного шипа. Удивительно, что со Щербаковым не расторгли контракта. Мать по-прежнему не работала, она совершенно задыхалась от своей астмы. Поэтому же она и по хозяйству почти ничего сделать не могла. Разве что внушительно выдавить из себя: "Вор!" - и упасть в обморок, обнаружив, что я выпил мед из вазочки, предназначенный по семейному бюджету чуть ли не месяц исполнять обязанности сахара. Тут у отца была худшая категория карточек, мать и я были иждивенцы - последние по значимости, а магазин, к которому мы были прикреплены - сельский, а не городской. Впрочем, мясо у нас не переводилось, являясь ходом научных экспериментов в этом зверосовхозе. А вот хлеб, мука, крупа, сахар, масло - только в пределах карточек.

Сразу же я был зачислен в школу. Но ближайшая была далеко, чуть ли не у Преображенской заставы, немного ближе к нам, в Черкизово, школа №388. Может быть, и существовала другая, но с английским языком ближе не было. Это не меньше четырех километров. Автобусы - №16 - ходили плохо и переполнены, так что я отправлялся пешком. Пожалуй, лучший час моей тогдашней жизни - пешее хождение по шоссе, мимо свиносовхоза, мимо деревни Галошино, мимо стадиона "Сталинец" (сейчас "Локомотив"), через мост над окружной железной дорогой в школу. Идешь себе и бормочешь "Евгения Онегина", хронометрируя числом отбарабаненных строф (часов, конечно, не было - не буржуи). Обратно я ездил, но не всегда. Я вот все упоминаю, как много прочел, да как много знал наизусть. Факт, это было в действительности, не для форсу придумываю. Но факт и то, что память была механическая. Скажем, в том же "Онегине" была опечатка:

"Меж тем, как сельские циклопы

Перед медлительным огнем

Российским лечат молоком

Изделье легкое Европы,

Благословляя колеи

И рвы отеческой земли".

И я не увязывал, что "циклопы" - кузнецы, что "лечат" они кареты, так что ни о каком "молоке" у Пушкина речи быть не может, а надо "молотком". Так и шпарил "молоком" еще лет пять бездумно, покамест Володя Фролов, тоже знавший "Онегина" наизусть, но со смыслом, не остановил меня изумленно:

— Какое молоко, Револьт? Ты спятил.

И когда мне указали - я понял, согласился. Таких ляпов в моем образовании мильон замечен мною, да сколько-то мильонов сработали,

оставшись незамеченными. Да, так вот, поступил я в школу. Это единственная школа, где я заметил, запомнил учителя, да еще учителя математики, которая тогда меня не интересовала нисколечки. Он так логично и доходчиво рассуждал, приводил столь простые и яркие вместе с тем сравнения, что я в него аж влюбился. И хотя прибывшему после начала последней четверти ученику учителя естественно для перестраховки принижали оценки, по алгебре и геометрии у меня сразу же и впервые в жизни пошли исключительно пятерки. По английскому же снова меня учителя надули: сами изумлялись, откуда я так поразительно хорошо знаю язык, но ставили только четверку; я говорю о "них" во множественном числе, ибо спрашивавшая меня по поступлении в школу англичанка немедленно позвала другую, кажется, даже третью, показать и изумиться такому феномену. К моей радости, в этой школе военное дело не преподавалось. И в этой школе я как-то успел - невзирая на мимолетность моего в ней пребывания - противопоставить себя учителям. Помню, что в наказание у нас нескольких виноватых отобрали портфели, дабы за ними явились родители, а мы допоздна не уходили, штурмовали двери школы и, в конце концов, когда уже стемнело, нам кто-то (учитель? или наш, лазутчик?) выбросил портфели из окна. Я что-то наврал родителям о причинах опоздания. Несмотря на все их перманентные ссоры, они очень пристально следили за каждым моим шагом.

Противостояние приобретало у меня какую-то устойчиво-стандартную форму. Помню яркий тому пример, типичный именно своей незначительностью. На стадионе встречались две команды: местная, кажется, тоже "Сталинец" и ленинградская "Зенит". Все, само собой, были за москвичей. И раз все за них, я автоматически объявил, что болею за "Зенит". Ничто меня не привязывало к этому "Зениту", я даже накануне сам его ругал, но раз все за - я наоборот. Когда "Зенит" забил два гола, меня одноклассники начали было бить, но я не дался. Во-первых, телом я был гораздо крепче и сильнее, нежели казался щуплым и дохлым по внешнему виду. Во-вторых, я тогда дрался много и любезно. В Ростове нам даже учителя не мешали выяснять отношения на кулаках, лишь требуя, чтобы мы уходили с людных мест и соблюдали бы определенные "правила войны" Чаще всего нам отводили для драки спортзал, а когда он бывал занят - то коридор перед ним. Если уже очень много начинало литься крови, то стоявшая в сторонке учительница образумливала. И, конечно, двое на одного не допускались.

За те полгода пребывания в Москве я умудрился даже в милицию попасть. Еще в Магадане я усвоил термин "лягавые", но это было просто прозвище, не более. В Ростове милиционеры воспринимались как общеизвестные всеобщие враги. И все были на стороне инвалидов войны, которые вдруг начинали костылями или чем подвернется под руку избивать милиционеров:

— Ах ты, гад, здесь в тылу сшивался, когда мы кровь на фронте проливали, а сейчас чего-то требуешь, бесстыжий! - Таких сцен попалось мне на глаза несколько за один вечер - вечер дня победы 9 мая 1945 года, когда все высыпали на улицу. Уже в Ростове меня сцапали как-то при спрыгивании с трамвая или при проезде на подножке, не помню. Отвели в отделение, допытывались фамилии, адреса, где работают родители. Я чего-то набрехал. Отец потом заметно волновался, не проговорился ли я про место его работы, как бы туда не написали. Внушал мне, что в милиции никогда нельзя говорить правды. Что надо думать о последствиях для тех, кого упоминаешь в милиции. Тогда все кончилось ничем: никаких повесток, а меня часа через два выпихнули.

В Москве эпизод был поразветвленнее, поживописнее. С чего я прицепился к мильтону и стал его обзывать, не упомню. Он обозлился и повел меня в отделение. Там, сняв с меня какой-то допрос, начальник велел отдать деньги и ценности. Я, само собой, несколько рублей отдал, а две крупные бумажки (кажется, красные тридцатки) спрятал в кармане. Время не позднее, еще никто не спал. Разговор о том о сем, парочка блатняков обшмонала меня профессионально и присвоила себе мои "спасенные" денежки. Один - как я позже понял - их главарь, хотя держался словно они ему чужие, укорил их, что они забижают маленького (ростом я был ниже своих лет), они, словно устыдясь, вернули мне меньшую половину. Он завел со мной беседу по душам. Узнав, что я из Раисино (от милиционера я это скрыл), он обрадовался, даже как-то засуетился, велел мне непременно, как только вернусь в Раисино, навестить тетку, кажется, Глашу, живущую там-то за прудом, и передать ей привет от Андрея, кажется:

— Она меня знает, она тебя обязательно отблагодарит за весточку обо мне. Дай-ка мне те деньги, что у тебя есть, она их тебе вернет.

Так мы с ним сдружились, как только на пересылках бывает. Где-то уже к утру меня выпустили, не побив, а только внушительно обругав и предостерегши на будущее. Денег, отобранных милицией, тоже не вернули, но портфель отдали. Уж не помню, как извернулся в доме: там ведь не спали, дожидаясь меня, а никаких телефонов ближе деревни Гольяново, в запертом на ночь сельсовете, не было. Я не сразу поплелся к тетке Глаше, а стороной навел справки, кто она и что это за Андрей. Обнаружилось, что ее незадолго хорошо обворовали - очистили квартиру - и руководил кражей этот самый Андрей, не кто иной! Он, представляю, предвкушал, каково мне будет, когда Глаша узнает, что я - приятель ворюги, обобравшего ее дом! Да еще приду от его имени просить вернуть мне деньги! Широк человек, широк диапазон его радостей... Надо ли сужать, Федор Михайлович?

Уйму я читал в то время. Мать, истосковавшись по литературе, стала посылать меня с записочками к Жене, работавшей в библиотеке МХАТа, где сохранились неизъятыми многие дореволюционные книги. Я прочитывал и материны книги и сам рылся в книжках прямо на полках. Вот сохранившаяся запись прочитанных книг, в хронологическом порядке и с пометками об их ценности в моем тогдашнем восприятии:

"20/VII-22/VII-46. "Былое", 1906 №1 первостепенной важности

20/VII-23/II Ковалевская. Воспоминания детства. АН, так себе

1945,

21/VII-3/VIII Мережковский Д.С. Христос и Антихрист второстепенной важности

22/VII-25/VII "Былое" 1906, №2 первостепенной важности

25/VII-28/VII "Былое" 1906, №3 первостепенной важности

28/VII-30/VII "Былое" 1906, №4 первостепенной важности

31/VII-3/VIII "Былое" 1906, №5 первостепенной важности

6/VIII Рязанов Д. Очерки по истории марксизма. М.-Л., "второстепенной важности"

1928 зачеркнуто на "первост."

6/VIII-7/VIII "Былое" 1906, №7 первостепенной важности

7/VIII-8/VIII "Былое", 1906, №8 первостепенной важности

8/VIII Ленин. Государство и революция первостепенной важности

9/VIII-17/VIII Мережковский, псс тт. VI-VII первостепенной важности

20/VIII Гомер. Илиада и Одиссея очень красивая вещь

4/IX-7/IX Гоголь. Юношеские опыты довольно хорошо

Еще сохранился мой конспект Мережковского "Толстой и Достоевский".

Конечно, на карточках понаписано подробное содержание томов, выписаны названия дезидерат и т.п. Характерно, что оценку книгам я писал шифром - простейшим (сдвиг букв в алфавите на одну), но шифром. Полагаю, что при всей бессистемности в моем тогдашнем чтении было все-таки больше естественности, нежели в моде шестидесятых годов, когда уже взрослые люди со сложившимися установками кидались открывать духовный мир начала XX века. Разумеется, выписок уцелело меньше, чем я прочел, ибо я хорошо помню, как волок в Раисино читать Ключевского, а тетя Женя боялась мне давать все пять томов сразу. Помню споры с ней же, читать ли мне Элизе Реклю "Земля и люди" или нет. Да и тот же Тарле, о котором идет речь ниже, у меня не оприходован. Тем же летом я полистал Библию в Перловке у Прасковьи Андреевны, к которой отец возил с визитом нашу семью. Сама она мне не понравилась: показалась суровой молчаливой старухой. Она вроде бы тоже не выказала сюсюкающих чувств к внуку. Она тогда целиком ушла в религию, а в тех краях незадолго прокатился погром по чрезмерно сильно верующим. Но об этом она не рассказывала, и узнал я о погроме уже во времена "Памяти".

В первый раз у меня появилась годовая тройка - по географии. Летом все мое внимание приковал огород. Собственно, два огорода. Между шоссе и оградой совхоза, где клетки, нам выделили полоску глины. Я ее вскапывал, сажал неразрезанную на дольки картошку и окучивал. Раз, убежавши из дому после очередного скандала, даже ночевал на нем. И еще на мне лежали самые трудные работы - "мужская работа" - по огороду, собственно, саду на даче у тети Жени. Туда ездилось на воскресенье электричкой до Валентиновки, кажется, третья остановка после Болшево. Потом надо было идти несколько километров полем и косогором. Ее дети бродили и собирали коровьи лепешки на удобрение почвы, а я запасал на неделю хорошей воды из дальнего колодца (во дворе имелся колодец, но вода в нем была отвратной), колол дрова и прочее. Женя вложила очень много своего и своих детей труда в эту дачу, помогавшую им кормиться в те голодные годы. Однако это не помешало ей, когда в 1956 году пронеслось правительственное веяние на недопустимость того, что иные москвичи имеют и городскую квартиру и дачу, - продать дачу даже с каким-то убытком. Поветрие быстро схлынуло, но дачи она так и не вернула. К слову, где-то в послевоенные годы она вступила в ВКП(б).

С этой дачей, отчасти, связан окончательный разрыв. Перед ноябрьскими праздниками мать уехала отдохнуть после очередной ссоры с отцом, когда он ее выматюкал и, кажется, побил. Уехала в значительной мере по моему настоянию: я, мол, без тебя "поговорю с отцом". В выходной день мы с ним напряженно трудились, разделывая корягу двух с половиной метрового диаметра на дрова. Коряга была вывернута трактором, когда ровняли площадку под строительство, а сейчас мы ее по-хозяйски прибирали к делу. Но тот, кому доводилось работать со столь неправильным деревом, где пилой (двуручной, "Дружб" тогда не существовало), где топором, чтобы превратить его в аккуратные полешки, влезущие в печку, тот поймет, какой это был нудный и раздражительный труд. Но мы справились. Пообедали - дополнительное раздражение - без хозяйки. Отец выпил стопку-другую, очень немного по существу, но с устатку значимо. Я не пил, конечно. После обеда устроился читать "Наполеона" Тарле. Электричество в наш домик еще не было подведено, читали при коптилке. А коптилка и вправду дает копоти много, а свету мало.

И отец проявил заботу о моих глазах: не читай в темноте, ослепнешь! Я проигнорировал. Он - больше заботы, сильнее мешает читать. Находит хозяйственный предлог отвлечь меня от чтения:

— Куда мать засунула чай? Найди чай!

— Отвяжись, не мешай читать.

— Как ты отцом разговариваешь?

— От тебя научился, как ты с матерью!

Слово за слово, заводимся, доходит до драки, в которой он начинает душить меня, а я зубами вцепляюсь в его пальцы. Он с матюком вырывает пальцы, высвобождая мое горло, и покамест он гневно-тупо созерцает кровь на них, я накидываю одежонку и выскакиваю за дверь, безотчетно, без плана, инстинктивно спасаясь. Видя мое бегство, он рычит и кидается вдогон, на крыльце картинно останавливается и во тьму, в которой он меня и не видит (луны не было, фонарей и подавно), театрально восклицает:

— Вернись! Не то прокляну!

Я молчу.

— Не возвращаешься - так будь же ты проклят! На отца посмел поднять руку! Проклят! Проклят!

— Сам будь проклят, - то ли думаю, то ли шепчу, то ли воплю я. Он уходит, запирая за собой дверь.

Первая мысль по его уходе была тут же повеситься, на карнизе у навеса над крыльцом. Тихонько, чтобы он не услыхал, вернулся я на крыльцо, снял со штанов ремень, перекинул и закрепил. Ярко представил себе картину, когда он, проспавшись, выйдет на крылечко, злобно усмехнулся: так ему и надобно! То есть главная, физиологическая причина бесспорна: сопротивление хотящего жить организма головной придумке умереть. Но какой конкретный повод показался достаточно убедительным для этой головы: оборвался ли ремень, короток ли был ремень, не с чего было спрыгнуть, или уже спрыгнул, да низко получилось, или спрыгнул, да руками обхватил ремень, не дав петле затянуться, - тысячи найдутся предлогов объявить самоубийство неудавшимся по не зависящим от тебя обстоятельствам, коли на самом деле умирать не хочется. Такой повод-предлог мне в те минуты подвернулся, и я живу.

Вышел я на шоссе, доперся до вокзала и отправился в Валентиновку. Отсутствие денег не могло меня смутить, ибо когда и бывали деньги - родители давали специально на проезд в транспорте - я билетов не брал, экономил, а от контролеров насобачился уходить, спрыгивая на ходу, когда поезд тормозил у Мытищ. Когда я добрался, там были все три московские сестры: Лара, Женя и Вероника. Избавившись от маленьких детей, они выслушали мой рассказ и мое категорическое заявление, что к отцу я больше никогда не вернусь, в Раисино жить не буду. Помимо всего прочего, присутствовал вполне житейский вопрос: как мне кормиться? Я его не осознавал полностью, я был погружен в душевные бури и трагедии. Сестры же постановили: отправить меня покамест подальше, в Ленинград к Зое, там я побуду пару недель, успокоюсь, а там видно будет. Авось Лара с Ваней помирятся, тогда и с Великом решится. Собственно, их мнения я реконструирую, ибо они такой чуме, как я, говорили не больше десятой доли того, что думали и обсуждали промеж себя.

Я отправился в Ленинград. Чем больше я ехал - из Москвы в Валентиновку, из Москвы в Ленинград - тем крепче формировалось мое решение к отцу больше не возвращаться. Мать же моя не хотела ломать какую ни на есть семью, сестры также ей этого не советовали. После войны, когда на одного неискалеченного мужчину находилось десятки одиноких женщин, бросать мужа какого-никакого выглядело блажью,

капризом, абсурдом. Мать стала воздействовать на отца в плане примирения, чтобы он "простил меня". Последовал обмен письмами:

"Ленинград. 15/ХI-1946

Здравствуй, папа.

Я не намеревался писать тебе, т.к. ты сказал, что между нами все кончено, но я получил от мамы письмо, и она пишет, что ты требуешь моего возвращения.

Поэтому я хочу выяснить этот вопрос. Во-первых, я приношу свои извинения перед тобой в том, что я был несдержан, груб (я лично не помню этого, но мама пишет, то ты говорил ей об этом), вышел из рамок вежливости и оказал сопротивление при твоей попытке избить меня.

Во-вторых, я хочу объяснить тебе мое поведение 7/ХI.

6/ХI, после вашей с мамой ссоры, я упросил ее уехать на Мерзляковский на день-два, чтобы иметь возможность переговорить с тобой о ваших с ней отношениях и с твердым намерением положить конец этим безобразиям. Насколько мне это удалось, ты знаешь. Я лишний раз убедился, что живя с тобой, я завишу от настроения "вашего величества", что, если твоя левая пятка желает испить чаю то на то, что сын весь день работал в жаре, устал, изголодался, должен писать сочинение, ты не обращаешь внимания. (Интересно, нашел ты все же чай?) Далее, если тебе кто-либо скажет правду, осмелится не подчиниться, то тут - гром и молния. Но не из тучи гром гремит, а...? Так и твои попытки зажать рот (при этом ты проповедуешь le liberte de person) не увенчались успехом. Ты обвиняешь меня, что я лишил тебя пальца; ты поранил мне левую руку, разбил до крови затылок так, что до сих пор с трудом поворачиваю голову, лишил удобной квартиры, книг, и, главное, лишил меня отца, хотя это "лишение" началось еще с Магадана. Кроме того, это было естественной самозащитой: передо мной была альтернатива: или погибнуть "смертью храбрых" (припомни, как ты душил меня), или спастись, впившись тебе в палец. Я выбрал последнее. Ты мне торжественно заявляешь "именной указ е.и.в." и "благословляешь" на дорогу, открыв передо мной путь на все четыре стороны. Согласись, это должно было оставить какой-то след в моей душе. Что далее произошло со мной, пока я решил ехать на Мерзляковский - останется известным лишь черту да мне; скажу лишь, что я вырвал из сердца тебя. Я повторю: между нами в нравственном отношении все кончено. Я больше тебя своим отцом не считаю, человек, при сыне оскорбляющий мать площадной бранью, мне не отец! И "я не буду у него валяться в ногах", как "ваше имп. вел." желали! Другое дело в материальном отношении. Я человек необеспеченный. У меня нет средств в жизни. Я живу вторую неделю у тети. Так долго продолжаться не может. Мама говорит, что ты высылать мне содержание не будешь. Конечно, "судом" (к которому ты так любишь обращаться) тебя не заставишь, а в моральном отношении ты, конечно, не можешь иметь перед чужим человеком обязательств. Твой план ясен. Ты хочешь принудить меня вернуться домой, чтобы иметь право говорить: "Сколько раз я тебя из дому выгонял, все равно как собака домой приползешь". Короче, я должен выбрать: благородная независимая нищета или жизнь (даже не в достатке) под палкой, пресмыкаясь перед самодуром, достойным пера Островского. Выберу первое. Домой я не вернусь. Вы с мамой должны мне 300 руб. Если к 15 декабря я их не получу, не получу хотя бы половины этой суммы, которую ты должен мне, вообще буду поставлен в известность, что денег вы мне высылать не будете, не получу моих книг, одежды, фото и электропринадлежностей, т.е. ты объявишь мне войну в материальном отношении, то, смотря по обстоятельствам, я лучше уйду (тотчас или

через энный промежуток времени) в ФЗУ, брошу учиться, но к тебе под палку, под власть "левой пятки в.имп. вел." не вернусь! Я говорю, вернее пишу совершенно серьезно. Отца я похоронил в промежутке между 19 и 21 часами 7/ХI. Над всем остальным я имел возможность подумать с ночи 9/ХI в поезде по данную минуту. 17/ХI.

Я уже не маленький. С сердцем я разделался, умом решил, а мое упрямство ты знаешь. Но повторяю: лучше в Неву, чем к тебе.

Теперь я хочу узнать, как ты думаешь обращаться с мамой. Если ты думаешь, что я придаю твоей "клятве" сколько-нибудь веса, ты ошибаешься. Припомни, сколько раз ты клялся в этом? Передо мной, перед т.Зоной, перед бабушкой, перед другими? А в какую сторону изменилось твое отношение к маме? Только и жила она спокойно, пока ты был в Средней Азии. Я знаю, что мама бывает упрямая, но бывает и бесхарактерная. Она потеряла всякое самолюбие и вернулась к тебе. Ты можешь ее попрекать, что ее все равно не выгонишь, и ты сделаешь это. Ваш мир продлится максимум 6 месяцев, далее начнется старое. Но знай, если она, когда-нибудь, напишет мне, что ты позволил себе сказать ей нецензурное слово - берегись. Ссорьтесь, но по-культурному. Не смей ее оскорблять! Я был бы очень рад, если бы я ошибся. Итак, до 15/ХII я должен получить от тебя письмо и прочее, о чем я писал. Если письма не будет, я приму это за отрицательный ответ.

Вернуться я не вернусь.

С мамой обращайся культурно или - берегись!

Прощай, Воля.

Р.S. Если ты хочешь, чтобы я обращался к тебе на "Вы", напиши. Если письма не будет, приму за положительный ответ.

Р.Р.S. Пишу в совершенно спокойном состоянии. Решения не изменю. Жду ответа.

Воля."

Я так и не знаю, дошло ли это письмо до отца, потому что я послал его через Веронику, дабы все ознакомились с ним. Она могла не передать его, но что мать читала - доказывается тем, что она сняла с него копию, со множеством описок, по которой я и цитирую, не исправляя даже грамматического рода у французского артикля. В те дни она бесспорно не хотела бы передавать такого содержания послание, как видно из ближайшего по дате сохранившегося ее письма ко мне:

"28/ХI-46

Здравствуй, милый Волик!

Что же ты мне не пишешь то? И папе ведь обещал написать. Я то пишу неожиданно, как я не думала писать, а собиралась я ехать сама к тете Зоне с извинениями и пр., а оттуда с тобой вместе домой, но папа уехал срочно в командировку на два месяца в Тбилиси, поэтому моя поездка отложилась, и пришлось писать, квартиру же я не брошу.

Волик, ты как получишь это письмо, так немедленно иди брать билет и приезжай домой. Мы с папой решили, чтобы забыть то, что было и никогда не вспоминать старое. А жить на два дома, ты сам понимаешь мы не сможем, жить же на иждивении тети Зоны и заставлять их голодать, это ты сам не позволишь, ведь наверное ты и сам сейчас чувствуешь как им тяжело жить. Форму номер 7 очень трудно было получить, но я все-таки добилась, получила, но без прописки она там не нужна, а метрику тебе я не буду посылать, т.к. надеюсь, что ты не затянешь отъезд.

Со школой мы уладим, возьмем справку, что ты был болен. Дома сейчас у нас полный покой, тепло очень, всего хватает. В твоей комнате особенно тепло. Жду тебя к 1-му декабря, поэтому много не пишу обо всем поговорим лично. Очень жалею, то я не смогла приехать сама. Скорее же приезжай, теперь ведь тебе легче ехать багажа нет. Корзину хочешь бери пустую, конечно но, хочешь там оставь.

Я начала тебе меховой пиджак шить, а примерить не на кого, скорее приезжай.

Целую тебя крепко, крепко мой милый мальчик.

Письма не жду уже, т.к. надеюсь дня через четыре видеть тебя дома.

Правда, деточка моя, я тебя очень хорошо понимаю, тебе трудно еще перебороть себя, но ты ведь мальчик рассудительный и поймешь, что тебе надо кончить школу, дома ты сможешь это сделать, квартира материальное положение все это у нас сейчас есть, а жить у тети Зоны в приживальщиках ведь ты же не будешь, да и она держать не будет. А погорячились вы с папой одинаково поэтому пусть у тебя возьмет верх рассудок, а не чувство. Кончишь школу, тогда сам хладнокровно решить как будешь жить, а что у тебя будут все условия кончить школу в нашей обстановке, я в этом твердо уверена.

Ну, еще раз целую и жду.

Р. S. Обязательно дай телеграмму о выезде, выйдем встречать.

Твоя мама.

Ленинград З/ХII-46 г.

Здравствуй, моя милая, дорогая мама!

Вчера получили твое авиа-письмо - не порадовало оно меня! Ой, как не порадовало! Как убитый я вчера ходил, да и сегодня отвратительно чувствую себя. Ну, скажи ты мне по-правде: веришь ли ты, что у нас не повторится больше "сцен"? Сколько раз он клялся тебе, в Магадане, в Ростове, в Москве? Чего тебе надо? Зачем ты поверила ему? Что могло удержать тебя: любовь - но разве после всех оскорблений, после этого презрительного и подлого его отношения к тебе могла сохраниться в тебе хоть капля любви, хоть капля обыкновенного уважения; привычка - а, если бы он умер, пришлось бы тебе переезжать; нежелание разбивать семью - она уже разбита; я уже вырвал его из своего сердца, забыл о нем, а, когда мне напоминают, чувствую к нему лишь презрение и жалость, да, иногда, ненависть. Ты, я думаю, читала мое к нему письмо. Если ты знаешь его адрес, сообщи мне его и перешли мое письмо у нему.

Ты пишешь, что вы "решили, чтобы забыть то, что было, и никогда не вспоминать старое". Так, так. Во-первых, как можно забыть все это? Я говорю не про то, что было 7/ХI, нет, все, все, что было я никогда не забуду. Во-вторых, он мне ничего про это не писал. И, если я приеду, это лишний повод дать ему сказать: "Ну, вы...! Сколько раз я вас из дому выгонял, а вы все возвращаетесь сапоги мне лизать". И ему не скажешь, что он сам звал: документа нет. А, что он скажет это, я не сомневаюсь, через месяц или через год (не позже) - безразлично.

Я домой не вернусь. Если ты будешь настаивать на моем возвращении, если ты не вышлешь мне метрики, формы №7, квитанции об уплате за учение (если не вышлешь последнего, то я вынужден буду либо бросить школу, либо последние 100 рублей отдать) то я, конечно, вынужден буду выехать из Ленинграда, но от Ленинграда до Москвы расстояние большое, мало ли что может случиться в дороге: отстал от поезда, попал под поезд, заболел и умер - все может быть; и я чувствую что если я выеду из Ленинграда, то домой я не приеду. Если ты хочешь этого, то не

высылай, пожалуйста, да, в крайнем случае, если ты приедешь за мной, довезешь благополучно до дому - у нас перед крыльцом перекладина толстая. Итак, все зависит от тебя. Вот тебе ответ на последнее возражение "семью разбивать". Тарелка разбилась на три части. Две приставили, склеили, а третью взяли - она и рассыпалась. Лучше уж оставьте меня в покое, да вышлите мне все документы. Я не пишу про вещи: не вышлешь - пожмусь, пожмусь, и обойдусь, вышлешь - спасибо.

Там вы ("штаб-квартира") прислали мне приказ: "Возвращаться немедленно". Ой, не думаю я, чтоб тетя Женя одобряла это, да вы все не твердо уверены в том, что "война окончена".

"Пусть в тебе возьмет верх рассудок, а не чувство". Я с 7/ХI живу одной головой, сейчас мне поддаться чувству - значит загубить себя. А если я отправлюсь в царство теней, то, по крайней мере, ругани слышать не буду. Вот мне удобный случай расквитаться с жизнью.

Резюме: До 1/I-41 г. я жду. Так мы все решили (т.Зоя, д.Орест и я), правда, по другим причинам, чтобы школу не прерывать, еtс. Но, если ты не вышлешь мне квитанции, то все равно, школу бросить придется. В этот срок (письмо ты получишь числа 10/ХII) ты мне вышлешь метрику, форму №7, заявление о том, что ты передаешь опекунство надо мной т.Зое или д.Оресту (чтобы прописаться, мне надо быть вписанным в чей-то паспорт) и квитанцию о плате за право учения. Неплохо было бы выслать денег - но я знаю, что ты потеряла 300 рублей, поэтому не настаиваю. Если ничего этого не пришлешь - Farewell - прощай, больше я тебе не напишу. Целую. Воля.

Самое лучшее было бы, если бы ты сама приехала сюда со всеми вещами - устроиться очень легко, но это химера.

10-/ХII-46 г.

Москва

Здравствуй, мой родной, дорогой мой мальчик

Детка моя, почему же ты мне то так редко пишешь? Милый мой Воленька, ну, что за письмо ты прислал, просто недостойно оно тебя, ты же пишешь, что "ты живешь рассудком", а из письма этого не видно. Уж такое упадничество. Ни к чему это совершенно. Я же тебе говорю, что все будет по-хорошему, ты хочешь доучиться до конца четверти, это разумно и правильно, вот тут я узнаю тебя, да, вот у меня заговорило материнское чувство, так мне одной скучно и тяжело стало, что я тебя немедленно вызывала. Но ты прав, дорогой мой мальчик! Доучись до конца четверти. Попроси, чтобы тебе числу к 28-му выставили отметки, а 29-го выезжай. Может быть, если я найду кого оставить дома то я сама за тобой приеду к 28, так чтобы 30-го быть уже дома, а 31-го тетя Женя со всеми чадами и домочадцами будет у нас встречать новый год. Тетя Рона тоже с дядей Лерой. Так что нам надо к 31-му быть дома. Между прочим Волик, до конца то четверти еще и от отца ты что нибудь получишь, адрес я его еще не знаю, т.к. он писал только с дороги, ведь ему 5 дней ехать. А насчет того, что он что нибудь скажет, нет Волик, я уверена, знаю, что он никогда и не вспомнит. Если бы у меня не было этой веры, то я бы уж была в Ленинграде. Да, если я по его письмам почувствую, что может вернуться старое, то я и сама уеду к тете Зое. В этом ты можешь не сомневаться.

С Анной Ивановной посылаю что могу, документы тебе не нужны, чтобы кончить четверть, очень мне только больно, что я тут кушаю прилично. Ты только не волнуйся, это главное, все внимание обрати на учебу, а вы голодаете. Хлеб я на тебя в Черницыно не получаю, т.к. форму №7 я взяла, а тебе не послала, т.к. она все

равно уж на декабрь бы не поспела и у себя сдать опоздала коменданту, теперь, чтобы на январь получить, надо завтра сдать ее здесь, а то и в январе будем без хлеба.

Милый мой Волик, не огорчай меня, не обижай, пиши мне. Читать твое письмо, даже такое бестолковое, взволнованное и то мне было все равно, что слышать твой голос. Я жду от тебя письма, чтобы ты описал хоть немного свою жизнь, как твое здоровье, отметки? Как ты проводишь свободное время. Напиши Волик обязательно, ведь я же с тоски пропадаю одна то. Наташа шлет привет, ждет тебя к Новому году. А ребят я не видела давно. Наверное и они ждут.

Ты напрасно думаешь, что тетя Женя не одобряет твое приезд домой, наоборот все решительно ждут тебя и уверены, что все будет по-другому. У нас морозы сильные, и я топлю печь для одной.

Очень мне хочется поехать за тобой, но не знаю на кого же дом бросить. Если не смогу приехать, то уж тебя жду 29-30-го. О документах ты не думай и не беспокойся, четверть кончишь, они не помеха, а там видно будет.

Ну, до-свиданья, мой родной, сыночек. Целую тебя крепко, крепко. Жду не дождусь, когда увижу. Да, между прочим, письма для папы мы ведь так и ие получили, ты второй раз о нем спрашиваешь, а письма то и нет. Как узнаю его адрес, сообщу тебе телеграфом. Да он наверное и сам напишет. Ну, досвиданья, целую нечетно раз. Привет Скорикам. Жду письма и приезда.

В это письмо, где она врет мне, будто бы не получила письма для отца, которое она между тем собственноручно скопировала, она для убедительности вложила записочку от Наташки, звавшую меня скорее приезжать. Но меня тогда больше всего насторожила ее просьба писать "до востребования" - что-то очень неладное творится в Раисино! Следующее ее письмо от 13.12.46 целиком посвящено посылаемой ею с Анной Ивановной (Горской, соседкой Макаровых по квартире) пошитой ею же меховой курткой и связанным ею же носкам. Зовет и думает приехать за мной. Пришло еще прохладное письмо от тети Роны, где она извещала меня, что мое письмо отцу не успела вручить тому до его отъезда, но никаких мнений надо ли мне возвращаться или нет - не высказывала. Впрочем, из текстов сохранившихся писем видно, что были еще несохранившиеся. И вдруг внезапно, без перехода, телеграмма от 19.12.1946:

"Выезжаю ближайшие дни навсегда отправлю малую скорость = Лара".

А за телеграммой - письмо:

"22/ХII-46 г. Здравствуй, милый Волик!

Ты что же мне опять не пишешь? Ну, что это Волик, право! Я ведь одна, как в лесу. Отец тоже ничего не пишет. Ну, вот я и пришла к заключению, что поеду и буду жить и работать одна. Это, Волик, не радость, не увеселительная прогулка, а тяжелая необходимость. Ну, уж, раз решила, то выезжаю. Завтра отправлю вещи, а сама остаюсь сторожить квартиру и вещи, которые отцу оставила. Очень хотела выехать сегодня завтра, но это не по-честному, уехать не дождавшись человека и бросить тихонько его дом. Нет, не честно я не могу поступить. Учись, детка, хорошенько, получай табель обязательно, ты у меня ведь теперь одна радость в жизни и не только радость, но и опора в трудную минуту. Ты один только. Как нибудь проживем. Люди хуже переживали. Как твое здоровье, уши? Пиши мне, лапанька, родная! Ты, что же мне не написал, не поблагодарил даже за пиджак? До свиданья,

мой дорогой, мой милый Волик. Жду встречи с тобой. Пиши и не прерывай связь, пиши чаще обо всем. Твоя мама".

24 декабря получена телеграмма, что вещи уже отправила. Я не задерживаюсь, сразу же отвечаю:

"Ленинград 25/ХII-46

Здравствуй, моя дорогая мамуля!

Ну, спасибо тебе за то, что ты, наконец, решила ехать. Ведь единственное разумное, что можно сделать - все пошло бы по-старому, если бы ты не решилась, вот у меня недавно болел зуб, я терпел целую неделю - а потом не вынес и пошел к врачу, пришлось рвать. После этого еще немного поболело то место, где он был, больно было когда рвали - зато сейчас забыл обо всем. Так и у нас: "зуб" болел 3-4 года (если не больше), клали мы на него различные лекарства (т.Зоя, я в Ростове, т.Женя в Москве), пломбировали его, а он, как зуб после мышьяку, еще сильнее после мирных периодов болел. Так не лучше ли его вырвать? Я думал обойдется "без боли", но (тут лишь ты виновата, что задержалась), видно боль будет, и будет сильная. Так лучше поскорей, скорей! Устроиться тебе в школу в середине года будет почти что невозможно, но в пригороде гораздо легче: я сам слышал по радио, что в какой-то пригород требовался инженер(?)-химик, давали квартиру. Так что это перемелется, мукА будет, а там - мУка. Но надо поберечь деньги, на первое время. Для этого поскорей приезжай сюда. Ты пишешь, что это будет нечестно по отношению к "рара". Ну, мама, тут нельзя так считать. Или ты хочешь, чтобы он приехал и не пустил тебя, а стал бы по суду требовать возвращения вещей? Ведь помнишь, что было, когда вы пришли с д.Лерой к нему. Нет мама, от него все возможно. Лучше приезжай, не трать деньги, и, знаешь, как я по тебе соскучился. А его совсем не жалко. Я уже этот "зуб" давно вырвал. Приезжай, милая, умоляю. Хорошо, что послала метрику (кстати, ценного письма мы пока еще не получили), она мне может скоро понадобиться. Но без прописки форма №7 не нужна, а, чтобы прописаться, надо быть вписанным в чей-нибудь паспорт. Поэтому приезжай до Nouvel An, чтобы я хоть на тот месяц карточку получил. Ты-то не получишь, пока на работу не устроишься, но как-нибудь. Такое бытие определит сознание в лучшую сторону, чем "бытие" ростовское, московское.

Извини меня очень за то мое к тебе письмо. Я слишком резко его написал. Но я был так расстроен твоим письмом, просто не знаю! И потом два твоих письма тоже прямо разрывали сердце. Ведь я чувствовал, что это минутное примирение погубит нас. Нет, разбитый стакан еще можно склеить, а семью разбитую - никогда! Я как раз читаю "Анну Каренину" - это меня еще больше убеждает в моей правоте. Зато последнее письмо просто бальзам мне на сердце пролило. Я "визжал и плакал" от радости. Наконец-то ты поняла! Ура! И зачем ты скрывала в предыдущих письмах свое плохое самочувствие? Ведь я понимал, что ты скрываешь это от меня, но все-таки, неприятно было читать твои письма, такие радостные, а у самого кошки на сердце скребут.

Ну, приезжай скорее, мамочка. Не жди его, родная. Ведь он тебя не отпустит. На коленях умолит остаться. Ты ему нужна как домохозяйка и существо, безмолвно выносящее его настроение, плохое или хорошее. Приезжай, приезжай. Дорогая, милая, целую.

Воля".

"27/ХII-46 г. Москва. Здравствуй, дорогой Волик!!

Ну, что ты, деточка, заставляешь меня так нервничать? Что ты не пишешь ничего. Я не могу так просто. Просто истомилась, ничего о тебе не знаю. Ведь неизвестно сколько я здесь проживу, должна же я быть в курсе всех событий, дел и обстановки в твоей жизни. Я тебя обязываю хочешь - не хочешь, а через день пиши мне открытку-отчет, это не дорого, не трудно, не отнимет много времени, мне для спокойствия совершенно обязательно. Сколько я должна узнать: какие у тебя отметки, это ведь целое письмо уж будет. Как тебе школа, какие товарищи, учителя? Головные боли? Как пиджак? Как дела с хлебной карточкой? Как питаетесь, я уж чувствую и примерно знаю, что же делать, ничем не поможешь. А вообще ведь жизнь то у тебя идет своим чередом вот об этой, пустяковой даже, пускай, жизни, ты и пиши мне через день. Был в кино, напиши, был в бане - напиши. К новому году, надеюсь получу от тебя письмо, это будет мне подарок. У меня все по-старому: от отца нет ничего (ты его стиль не перенимай в смысле писем), я дала ему телеграмму, что уезжаю совсем и жду его до первого. Но ведь ты же понимаешь, что я этого не сделаю. Бежать от страха, от опасности не в моем характере. Будь, что будет, очень боюсь, но уехать тайком как "тать в нощи" я не могу. В усадьбе все, конечно, знают, что я вывезла вещи, обо мне ходят нехорошие слухи, разные кривотолки, я переживаю много неприятностей, но... это все вполне закономерно, без этого такие дела не делаются и все равно от этого не уйдешь. Хорошо, если этим всем кончится, может быть хуже. Вот и терплю. Вещей у меня никаких нет, все на Мерзляковском, я только ночую, обедаю дома, топлю печь, вообще совершенно без пользы провожу время, уехать надолго мне нельзя, т.к. подумают, что я уехала совсем и вытащат все отцовские вещи, а потом скажут, что я вывезла. Вообще все не важно. Новый год буду одна в квартире, постараюсь уснуть. А ведь ты знаешь свою маму? Знаешь, как я люблю чтобы Новый год мы были все вместе. Вот впервые нарушается наша традиция. Ты то будешь не со мной. Желаю тебе иметь хорошее доброе настроение в Новом году. Желаю спокойной жизни вместе, одних пятерок, здоровья, чтобы хватило и на меня и на тебя. У меня, Волик, настроение очень бодрое, я уверена, что мы с тобой не пропадем. Конечно, очень будет трудно первое время, но переживем и все забудется, жизнь долга. Целую тебя, моя детка, родная. Ты хоть бы написал, скучаешь ли ты по мне вспоминаешь ли. К Новому году "разорись" пошли письмо авиа почтой, только обязательно до востребования, мне здесь ближе.

Будь здоров, дорогуша. Покажи письмо тете Зое, чтобы отдельно не писать. Пиши же через день. Твоя мама".

Перечитывание - медленное, со скоростью переписывания - писем того времени лучше всего подтверждает мысль Гумилева, что "мы меняем души, не тела". Сейчас, когда у меня почти не осталось зубов, я совершенно иначе отношусь к вырыванию зуба. И доводилось мне терпеть зубную боль безо всякой возможности унять ее в течение сроков, перед которым недельные мучения кажутся мизерными (ср.§11 гл.5). И не сбылась убежденность матери, будто "переживем и все забудется". Нет, напротив, чем дальше уходил в прошлое этот разрыв, тем больше мне о нем думалось, тем новые аспекты открывались в нем.

В самом начале января 1947 года мать приехала. Документы рисуют четкую картину, ту самую, которая прочно сложилась у меня самого на много лет и которая в значительной мере оказала влияние на мой формирующийся характер (напомню, что в 1946 году мне исполнилось 15 лет): я принял решение о разрыве, мать колебалась и готова была примириться, но я настоял и она бросила мужа, уехав туда, где был я.

Твердость, упорство, правота, сила воли, ответственность за мать, принятие бремени ответственности на себя - вот ассоциирующиеся с этим мотивы моей душевной жизни в ближайшие годы. Я однако не знал некоторых обстоятельств, тех "подробностей", обнаружение которых в давно известном историческом материале опрокидывает прежнюю картину и сменяет ее другой. Вот они.

На мать в Раисино, пока Щербаков был во внезапной и очень важной командировке в Бакуриани (а не в Тбилиси), где каких-то ценных пушных зверей косил неведомый мор и где его диагноза ждали как манны небесной, где он не знал ни сна ни отдыху, обрушилась та сбивающая с ног и топчущая беда, которая только может обрушиться на женщину: в Раисино заявилась ее соперница. Каким-то образом Терпоносян выведала адрес Щербакова и написала на Раисино. Не получив ответа (я твердо убежден, что сам отец с ней не переписывался), она через несколько дней с Александром пришла лично (ему было лет 10-12) - и наткнулась на Ларису, старательно чистящую гнездышко к предстоящим приездам сына и мужа; она, кажется, еще и шила что-то для Вани. Последовала сцена по Достоевскому, но без предварительной игры в благородное "уступлю", а враз полились помои. Едва очухавшись от "армянского базара", Лариса кинулась дать телеграмму, что выедет в ближайшие дни навсегда, наскоро упаковала вещи и отправила их. Щербаков, получив от нее телеграмму, где также не говорилось ни слова об Евгении Терпоносян, а только была невнятно искуроченная телеграфом угроза немедленно уехать, сделал все, дабы сократить срок командировки, какой-то диагноз не довел до конца (но основное выяснил, узнал способ остановить эпизоотию) и примчался - самолетов не было, пять суток поездом - в середине января. Ну, конечно, пробовал телеграммами добиться прояснения. Кажется, Терпоносян наведывалась не раз, и мать уехала, не дождавшись отца, в результате очередного ее визита. Уж покрали ли вещи - а в сельской местности принято разворовывать дом без хозяев; у нас в Красном Затоне в 1973 году после недельного нашего отсутствия вычистили из дому коньки и магнитофон, а с клумбы цветы выкопали - я не знаю, но отец не один раз хмуро дышал над стаканом мне:

— Воровски уехала. Мои вещи увезла.

Ничего этого я тогда не знал. Я не ведал даже о существовании какой-то Терпоносян. Не знал о его жизни на Кубани и, как видно из моих писем, воображал, будто его отсутствие в моем детстве объяснялось его командировкой в Среднюю Азию.

Так вот распалась наша семья. И сам я действовал, и у меня на глазах, а бог ты мой, какой важнющий фактор я не приметил! Не говорю уж про то, что о сексуальной стороне я ничего не ведал. Подобно эпизоду с приездом Уоллеса мы все действовали каждый в своем собственном пространстве, не догадываясь о тех измерениях, в которых перемещается партнер, понятия не имея о воздействующих на кого силах, "полях" и предрассудках-установках.

§ 7. Ленинград. Стабилизация быта

На Ломанском переулке; школа №155; вступление в комсомол; восстановление дипломатических отношений с отцом; мои впечатления от Эстонии; переезд на ул. "Правды"; исключение из школы и школа №321; выпускные экзамены и поступление в университет; отец в 1948

Когда в ноябре 1946 года я заявился к своей тетушке Зое Михайловне со своей корзинкой и письмом от матери с просьбой приютить меня на время, пока окончится ее ссора с отцом, никого дома не было. Но жили они в коммунальной квартире - где им принадлежала одна комната - и дверь мне открыл сосед. Грустно, что я забыл его имя-отчество, ибо его доброта и чуткость сыграли важную роль в моей судьбе. Фамилия его была, кажется, Евдокимов. Был он очень пожилым по моим тогдашним представлениям, работал учителем в школе, кажется, преподавал литературу, и был весьма культурным интеллигентом - думая, тут уже не надо добавлять "по моим представлениям". В силу этой интеллигентности он не хлопнул дверью перед моим носом: нету, мол, никого их дома! Он впустил меня в прихожую и стал деликатно, но точно расспрашивать о причинах визита. Он, конечно, видел мое возбуждение - ведь я же жил в мире развала семьи, борьбы против тирана-отца и т.п. - но о причинах возбуждения он не спрашивал; лишь сам факт возбуждения явился для него основанием внимательнее отнестись ко мне. А разговаривал я довольно культурным языком, грамотность моя перла из меня и при моем замурзышном виде и облике моложе своих лет производила заметное впечатление. Когда же к слову привел цитату из "Былого и дум" - отнюдь не входившего в школьную программу произведения - он ввел меня в свою комнату (у них было две комнаты, его была проходная), по всем стенам уставленную стеллажами с переплетами XIX века. В это время суток дома был он один, его жена Анна Ивановна Горская была на работе, а сын Зарик (Святозар?) тоже отсутствовал. И мы с ним несколько часов всласть наговорились о Герцене и о всех смежных писателях и политиках. Похоже, что его жена, служившая какой-то шишкой в районе и вполне впитавшая все очередные советские директивы, не слишком-то поощряла его размышления на эти вольнолюбивые темы, поэтому он был в восторге от того, что есть с кем поговорить, и от того, что в молодом поколении имеются молодые люди, для которых имя Герцена - не кимвал, бряцающий в речах Ждановых, а вдохновляющий и притягивающий мыслитель. С сыном же своим у него, как, увы, у многих отцов, не наладилось отношений взаимопонимания, такой разговор был исключен. Кажется, как и положено мужчине, он не подумал напоить меня чаем с дороги, но зато стал показывать книги, большинство которых, увы, я еще не умел оценить в полной мере. Позже, подросши, Зарик обеспечивал себе карманные расходы кражей и продажей (за гроши тогда) отцовых книг.

Потом пришла тетя Зоя и с ней Орест Николаевич; они работали в одном Гипроречтрансе и уходили и возвращались с работы вместе. Впрочем, на службе сидели в разных кабинетах и не были взаимно подчинены. Транспорт в то время полз редко, так что с работы, расположенной в центре Ленинграда до Лесного д. 13/8 кв.5, где они жили (первая остановка трамвая за улицей Боткина), езда отнимала более часу. Не порадовались моему приезду тетушка с дядюшкой, да и повод был не к радости. Но в крове не отказали, и в пище - тоже. Определили меня жить не у них, а у свекрови - матери Ореста Николаевича - Натальи Макаровны

Макаровой, проживавшей в комнате (тоже в коммунальной квартире, но с гораздо большим числом соседей) поменьше на Ломанском переулке д.5/2 кв.2. Этот переулок позже переименован в ул. комиссара Смирнова по отвратительной слуховой безвкусице тех, кто правомочен переименовывать. По существу оба дома помещались рядом, в одном дворе почти. Сама Наталья Макаровна с этих пор ночевала то в своей квартире, то в квартире своего сына, где она еще и вела хозяйство. Мне она казалась старенькой, сухой, совсем неграмотной, вечно сердитой, я ее боялся пуще дяди Ореста, и никаких добрых воспоминаний о ней в памяти у меня не осталось. Впрочем, сколько я помню, она обычно молчала, и, если я ощущал в этом молчании суровое осуждение, то ведь, может быть, мне это мерещилось? Может, она молчала, сочувствуя мне? Или молчала, вовсе обо мне не думая? Нет, она молчала мне, нажаловавшись своему сыну - самый отвратительный вид жалоб за глаза.

Когда же приехала моя мать, я остался жить на Ломанском, а мать поселилась с сестрой Зоей, так что спали мы с ней под разными крышами, отчего лишь теплее и нежнее бывали наши ежедневные встречи. Но жили мы, как сказали бы теософы, лишь своими физическими телами под этими крышами. Ибо наши юридические тела не проживали вовсе нигде.

Ведь в Советском Союзе существует такая операция как ПРОПИСКА причем в соблюдение дореволюционных традиций этому термину придается разрешающий смысл: акт прописки не есть акт информации со стороны гражданина, что он поселился там-то и уведомляет об этом регистрирующие органы министерства внутренних дел; акт прописки есть акт разрешения со стороны регистрирующих и регулирующих органов этого министерства гражданину поселиться там-то. В Ленинграде тогда существовало немного прописочных ограничений: еще двух лет с конца войны не прошло, народу наехало немного; уйма зданий была разрушена, но еще кое-где пустовали лишь слегка поврежденные квартиры. Так, кажется, именно в 1946 году, вернувшись с фронта, Виктор Абрамович Залгаллер получил разрешение занять разбитую снарядом чью-то шикарную трех- или четырехкомнатную квартиру в старинном доме на Красной улице при условии, что он ее восстановит за свой счет и сам подведет все нужные коммуникации. Он это сделал своими руками и зажил в завидном комфорте. Но непременным условием прописки семьи было, чтобы хоть один член ее работал. Матери предстояло отыскать работу, отсутствие прописки лишало продовольственных карточек, а это сказывалось уже не столько на юридических телах, сколько на физических. Но очень уж долго пришлось ей искать работу: уже с 22 февраля 1947 года она значится воспитателем детдома №4, что где-то около Парголова. Но до 22 февраля нам обоим дожить надо! Да и потом она заболела, провела в больнице около двух месяцев, так что денег выкупать паек не было.

Сколько она получала, не помню. Но облигаций займа за 1947 год у нее было на 625 рублей. Подписывали обычно всех на сумму месячной зарплаты. Не знаю, как обстояло дело с теми, кто работал не полный год? Словом, бедствовали мы ужасно. Бывали дни, когда мы ничего не ели, кроме супа из луковицы: варишь, варишь луковицу с солью, а потом ложкой хлебаешь "навар" от нее и на закуску в качестве и.о. мясного куска съедается самая луковица... Никогда еще в жизни я так скверно не питался, да еще выделяясь на фоне окружающих, которые худо-бедно были обеспечены продовольственным пайком. Для тех, кто родился позже, поясню, что даже государственные цены на еду в то время были довольно высоки; практика снижения цен на продовольствие началась в 1948 году и рядом снижений эти цены были доведены до того уровня, на котором до сих пор, хоть и в другом масштабе, условно сохраняют с 1954 года цены на хлеб, картошку и кое-что другое. Нас буквально спасло то, что во время пребывания матери в больнице у нас вдруг оказались еще чужие карточки. Мать всегда неохотно упоминала про этот эпизод, уходила от расспросов, ограничивалась словами, что, мол, нашла эти карточки в больничном коридоре. Не служащие, а рабочие. Нашла в начале месяца непочатые еще карточки, уже прикрепленные в таком-то магазине - бери и покупай. Я уж не стану строить догадок о происхождении этих карточек, но выручили они нас здорово. Конечно, сыты от них мы не были, но хоть одна пайка хлеба на двоих стала перепадать, чего мы уже месяца два до того не видели.

Через некоторое время положение еще улучшилось тем, что мне в школе выделили УДП - усиленное детское питание. Во-первых, бесплатное, во-вторых, одна кормежка в день обеспечена, с горячим. Мое юридическое тело и до прописки в некотором "размытом" виде присутствовало в Ленинграде. Дело в том, что Евдокимов уговорил свою жену пойти на нарушение формальных инструкций, запрещавших принимать в школу детей, не прописанных в районе нахождения школы, и она велела своей хорошей знакомой директору или завучу школы №155 принять меня без оформления документов в девятый класс. Фактически я начал учиться сразу же по приезде в середине ноября, но в табеле записано, что я поступил 20.12.1946. Тут очевидно прав я, а не документ, ибо в том же документе я АТТЕСТОВАН по всем предметам за вторую четверть, а кто бы взял на себя труд и смелость выставлять оценки ученику, поступившему за неделю до конца четверти?! Видимо, до того я просто сидел в классе, куда меня пускали, дабы мальчик чему-то учился, даже если до конца года уедет в Москву назад, а когда сделалось ясно, что до конца четверти я не уеду, то решили меня аттестовать, чтобы "четверть не пропала". Тут у меня три тройки: по русскому письменному, по алгебре, и по военному делу; четверки по литературе, физике, химии, английскому, а прочие пятерки. Забегая вперед, годовая у меня по всем пятерки, кроме химии, по которой осталась тройка (ох, и не мог я терпеть органической химии!), да четверки по русскому, литературе и военному. В школе вообще ко мне относились все хорошо: учителя видели, какой я истощенный, и знали, что дирекция как-то невредно мне покровительствует. Ученики видели, что я свой парень, быстро сходившийся со всеми в классе, никогда не отказывающий в подсказке. Поэтому, когда по желанию матери я решил вступать в комсомол в марте 1947 года, никто не отказал в рекомендации по мотивам "слишком недавнего знакомства" и вообще этот формальный предлог не возник, казалось, мы все знаем друг друга давным давно. Получил я свой билет №25 649 727. До чего жутка моя фотография на нем! Когда у классной руководительницы возникла идея организовать коллективную помощь нуждающемуся ученику, все соученики откликнулись охотно, и

около 150 рублей было собрано и мне вручено примерно в апреле; помню, земля была мокрая и черная. Но и я сживался с коллективом вовсю: мы все дружно мотали с уроков: зимой, в холода - в кино, а весной - бродить по улицам, паркам и окрестностям. Не случайно у меня в табеле за четвертую четверть значатся 110 пропущенных уроков, в том числе "по уважительным причинам" всего 50, а отметка за поведение сползла с пятерки на четверку. К слову сказать, один раз, когда мы так умотали с уроков в кино (ведь тут главное наслаждение - суметь раздобыть свое пальто из гардероба, где его не выдают до окончания уроков!), в темноте кинотеатра у меня сперли шапку - неплохую меховую шапку.

Первый раз у меня пропала теплая шапка еще в Ростове, когда я лез с приятелями в какой-то клуб то ли на вечер, то ли на кинофильм, а в давке при входе кто-то сбил с меня шапку или сорвал умышленно, наверное, забросив ее в сторону, дабы я, пробившийся уже к самым дверям, отошел в ее поисках, а он бы стал на мое место и ворвался бы; трюк, к которому и я прибегал в Ростове. Но было темно, шапки я не нашел и, когда вернулся домой, то получил трепку и за потерю ее и за то, что без спросу и не выучив уроков и сделав чего-то по хозяйству, ходил на этот вечер. Видимо, воспоминания об этом прецеденте и страх перед неумолимым Орестом Николаевичем побудили меня смолчать о пропаже шапки, тем более, что я совершенно незаконно оказался вместо школы в кино, а на вопрос, где взял деньги на билет, был бы вынужден признаться, что проник без билета... Итак, я недели две в крещенские морозы - а тогда на Неве не взламывали льда, так что холода поблизости от Невы стояли покрепче нынешних - путешествовал трамваем с Лесного через Литейный мост по Литейному, затем по Некрасова до Мальцева рынка, а оттуда бегом до Греческого проспекта мимо тогда еще стоявшей Греческой церкви к школе - и обратно. Когда тетя Зоя обнаружила пропажу, она даже не предприняла попытки провести следствие об обстоятельствах исчезновения, и лишь спросила:

— Почему же ты ничего не сказал, что шапка пропала?!

— Меня же никто не спрашивал, - ответил я, и идиотическая афористичность ответа запомнилась на много лет. Потом она нередко начинала беседу со мной внезапным вопросом:

— Шапку у тебя сегодня не украли? А пальто? А ботинки? А вчера что-нибудь пропадало у тебя?

Но она тут же выдала мне из своих запасов какую-то шапку не хуже, и экипировка моя урона не потерпела. Вообще в те года она помнится мне мягкой, понимающей и заступающейся. Действующей в духе ее надписи на подаренной ею в том же 1947 году мне записной книжке:

"Себя суди ты только строго,

Других ошибки забывай.

Всегда иди прямой дорогой

И никогда не унывай".

Позже, с возрастом, она стала перенимать суровость дяди Ореста, а с его смертью словно бы заменила его в непрощающем отношении к другим людям.

За компанию вместе со всеми ребятами из школы я не только хулиганил, но и участвовал в олимпиадах: шахматной, математической и физической. Сначала какой-то отбор производился в школе или районе, а затем мы гурьбой человек в пять-десять вваливались в Дворец Пионеров, что на углу Фонтанки и Невского. Пожалуй, это те редкие случаи, когда я

бывал в центре Ленинграда. Обычно-то мои тогдашние прогулки и деловые поездки все ограничивались Выборгским районом: в поисках сливок для матери, когда врач прописал их ей от астмы, я ездил на Нейшлотский и Муринский. Привлеченный известием о казни генерала Власова, я ездил на Кондратьевский, где они были повешены. С ребятами мы обычно бродили в сторону Александро-Невской Лавры по Второй Советской. В "центр" - на угол Литейного и Невского - изредка езжали, ибо там располагался коммерческий магазин, в котором по высоким ценам, но без карточек, продавали еду. Раза два бывали мы с матерью в соседнем кинотеатре "Титан". Но это все - не старый Петербург. Тот заветный треугольник между Невским, Фонтанкой и Невой я оценил лишь в университетские годы. Конечно, меня заставили в первые же недели по приезде в Ленинград сходить в Эрмитаж, но он не произвел на меня никакого впечатления, да, признаться, и при последующих посещениях самым главным впечатлением от него бывала академическая скука, кроме разве лишь описанной в §8 гл.1 выставки Пикассо, но это же Пикассо, а не Эрмитаж! Да, так вот, попал я в Аничкин Дворец на какую-то олимпиаду. Будучи полным дикарем по части и архитектуры, и истории Ленинграда, я не впечатлился ничем, кроме разговоров, которые вели с претендентами на призовые места те или иные профессора. Очень запомнилась мне мягкая, уважительная - ко мне-то, шпаненку из IX класса - речь Гельмана, отбиравшего кандидатов на физическую олимпиаду. Он, даже задавая контрольную задачу, словно бы советовался со мной, прося меня помочь ему решить эту проблему. И как он выговаривал имя "Уатт", не уатт, не ватт, а с неуловимым переплывем "у" в "в", слогового в неслоговой! Но особых успехов на олимпиадах я не достиг, да и не предполагал: я ведь участвовал в них "за компанию". Задачи на математической олимпиаде были значительно примитивнее, нежели в семидесятых годах, когда в них участвовал мой сын.

Той же весною я получил паспорт по достижении 16 лет, серии XXI №15053, прописан на Ломанском. Удивляюсь, каким образом удалось достичь согласия начальника милиции на избранную мною себе подпись-росчерк: моя подпись производилась на французском языке и в основе ее лежала не фамилия, а имя: Revt с последующим росчерком, перечеркивавшим всю подпись. Но, раз санкционированная как образец подписи на первой странице паспорта, она с тех пор стала законом, и до сих пор в сберкассах я так подписываюсь, и в книжных абонементах, и сбивал с толку этой подписью всех начальников тюрем и каптеров лагерей и пересылок. Перечеркивание же собственной подписи по науке графологии означает суицидные тенденции в натуре подписывающегося. Верно. В ту весну я предпринял две попытки самоубийства. Один раз крюк таки вылетел из стены в комнате по Ломанскому, и мне потом пришлось как-то выкручиваться перед Натальей Макаровной, объясняя, почему с потолка и стены вывалилось несколько кусков штукатурки. Она молчала. Молчала она и тогда, когда возмущенные жильцы прочих комнат скопом ворвались в ее комнату и уволокли меня в уборную. Дело в том, что они давно - по психологическим меркам давно - обвиняли меня в том, будто я расписываю своим калом стены уборной. Поистине, такая дикая затея была дальше от меня, нежели кайнозойская эра или звезда Сириус. Я вообще так презирал естественные оправления своего тела, что стремился как можно быстрее управиться с ними и смыться из уборной прежде, чем она кому-нибудь понадобится. Желудок у меня был здоровый, запоров я не знал, поэтому мог не засиживаться. А вот тут притаскивают меня в уборную, стены которой забрызганы калом и то ли потеки его, то пальцем проведенные мазки бесспорны. И все галдят, что я последний был, что они

следили, что они засаду устроили... Я, конечно, вытер и вымыл стены, но история сия сделалась в моих глазах тем бесспорным примером, который иллюстрирует коллективный психоз, сумасшествие, гонения на ведьм, на Спинозу, Уриеля Акосту и прочих жертв массовой ненависти (хотя я еще не прочел тогда Спинозу, имя это было мне небезызвестно чуть ли не из Герцена или Маркса). Я только недоумевал, за что меня невзлюбили соседи? Я с ними никак не общался. Мать полагала, что их ненависть объясняется тем, что я проживаю не вполне законно в комнате Н.М.Макаровой. Я, не очень вникая тогда в квартирные закономерности, соглашался с нею.

Эта история не прибавляла мне душевного спокойствия, а нервы и без того были на пределе или даже жили запредельной жизнью. Эту весну меня дико мучили головные боли - "мигрени", как называла их мать. Никакие ни домашние, ни медицинские средства не помогали. Небольшое облегчение на несколько часов доставляли процедуры с электротоком, как-то пропускавшемся через виски или лоб. Помню, когда я ездил на Нейшлотский в коммерческий магазин в поисках сливок, я был совершенно неадекватно возбужден. Так волнуются и кипят, когда решается вопрос о жизни и смерти, а я в таком состоянии ездил в трамвае почти перманентно. Но там на остановке меня какая-то старушка остановила именно замечанием, что нечего так торопиться. И я устроил ей тут же истерику, бессмысленную и грубую.

Впрочем, не только истерики, прогулы и удрученность. Я изо всех сил учился. Иметь пятерки означало многое: и просто сознание своего ума и способностей. И долг перед матерью, которой я обязан доставлять приятное. И самолюбивое презрение к тем, кто не умеет справиться с заданиями. Мне нужно было доказать самому себе, что я все могу. Так, я затеял собрать радиоприемник на лампах. Провозился месяца два-три, уже не помню, где добывал лампы, собрал, а как только прослушал по нему первую передачу, тут же охладел, больше не включал. Так он и простоял лет пять запыленный, пока постепенно все детали из него я не роздал приятелям. И не последним соображением в учебе было стремление получить золотую медаль, а для этого следовало в IX классе на пятерку сдать те предметы, которые идут в аттестат и которых уже не будет в X классе. Таковой была биология (дарвинизм). Она тогда в школе преподавалась по Лысенко - Презенту со ссылками якобы на Мичурина, но еще без прямого поношения генетиков. В наследство от серьезной биологии в учебнике осталось много второстепенного, не научного материала, связанного с тогдашними научными представлениями о фактическом ходе эволюции. В частности, мы должны были заучивать предков лошади. Лежа на подоконнике, чтобы греться на солнышке, я хореем бубнил:

— Ортогиппус, эпигиппус, мезогиппус, миогиппус, мерикгиппус,плиогиппус, - и в завершающем экстазе выклинивал вне всякого ритма:

— Эогиппарион!

Тогда я еще не изучал древнегреческого и не мог оценить лингвистических ухищрений почтенных биологов, сочинивших сие древо. Прежде чем перейти к теме, удаленной от Ломанского переулка, перенесусь на тридцать с лишним лет вперед, в конец семидесятых годов, когда, к своему изумлению, вдруг обнаружил, что соседи по Ломанскому переулку, так травмировавшие мою подростковую душу своей несправедливостью - на уровне "мултанского дела", возможно, были не совсем уж неправы. Как-то в чужом доме, тоже в громадной коммунальной уборной, тоже лишенной стульчака - ибо, дабы не запачкали другие,

каждый ходит со своим собственным стульчаком - взгромоздился я орлом на унитаз, так же быстро, как тридцать лет назад, испражнился, подтерся и собрался уходить. В отличие от уборной на Ломанском, тут была раковина с водой (холодной), и я подошел помыть руки, почему задержался. В отличие от тех лет, мне было не пятнадцать-шестнадцать, а под пятьдесят, так что я не так уж торопился к свершению великих дел, которые нетерпеливо ожидают нас в молодости и не дают оглянуться, особенно когда за спиной то, что ты презираешь и на что и глядеть не хочешь, и думать о чем считаешь ниже человеческого достоинства. Тут я оглянулся. И, к своему изумлению, стыду и немного испугу обнаружил, что часть кала не попала в унитаз, а лежит на краю раковины. Я быстро понял, что в моей позе и конструкции именно этого унитаза привело к такому результату, устранил результат, не дожидаясь постановления домового комитета, но по ассоциативной привычке своего мозга припомнил ту, погребенную в немыслимом прошлом, историю. Ведь могло же случиться и тогда, что я, по высокому невниманию к этим презренным мелочам естественных нужд, осквернил не только и не столько края раковины, но и стены! О, конечно, это не снимает проклятия с тех, кто в моем поступке усмотрел умысел, злонамеренность или хотя бы сознательное поведение. Их души, прозревающие во всяком, поступившем плохо, сознательного злодея или вредителя, предлишены благодати по блаженному Августину. Но повод я МОГ дать - от чрезмерного презрения к презренному. И как порой я завидую тем, чья память лишена такой вот ассоциативности, кто начисто и навсегда забывает свои некрасивые поступки, кто в старости помнит только, каким он был красивым, добрым, сильным и благородным...

Вопреки декларациям моих писем конца 1946 года о том, что я-де вырвал отца из сердца своего, что он для меня не существует более, отношения мои с ним не прекратились, как то понимает читатель, осиливший предшествующие главы. Первый толчок к переосмыслению я получил на второй, кажется, неделе пребывания в Ленинграде, хотя он не был в силах изменить хода инерции уже случившегося. Я был в гостях у наших хороших знакомых Скориков и в ответ на совершенно естественные вопросы Нины Дмитриевны о причинах моего приезда и затем о причинах семейного конфликта ляпнул:

— Ну, он матерно выражается при матери. Представьте себе, Нина Дмитриевна, если бы вас Петр Яковлевич обложил по-площадному при детях.

Она поджала губы. И по минимальной мимике, которую она себе позволила, я вдруг постиг, что ее муж матюкает ее если не каждый день, то через день. И при детях, и без детей, и при знакомых, и даже когда она в другой комнате. И она не усматривает в этом ни малейшего оскорбления, и никакого не то чтобы основания но даже ПРЕДЛОГА для развода. И возмущена наглым мальчишкой, который смеет так разговаривать со взрослыми, когда даже родная мать ему не доверяет истинных причин развода с его отцом. И много еще что почувствовал я в повисшем молчании. Впрочем, я о реакции тети Нины никому не рассказывал. И со Скориками у меня сохранялись прекрасные отношения, особенно с их дочкой Нелей, до тех пор, покамест в 1956 году она не вышла замуж за сотрудника ЦК ВЛКСМ Станислава Фурина, а я не загремел за решетку. Однако она еще успела познакомить меня со Стасем.

Второе, что уже через год-полтора заставило меня кардинально пересмотреть вопрос "кто виноват" в семейном конфликте, это начавшиеся мои ссоры с матерью. Природа не терпит пустоты, и я, и она привыкли к ежедневным скандалам, вот психика и хваталась за любые предлоги, дабы

заполнить отсутствие скандала. При тогдашней нашей взвинченности много не требовалось. Впрочем, весной 1947 года я ничего еще не переосмысливал, а практически всякая стычка моя с матерью кончалась после истерики с моей стороны столь же бурным и слезливым моим покаянием. Я был вообще непомерно склонен к слезам.

Отец сделал попытку восстановить семью. Заявившуюся к нему Евгению Терпаносян он выставил решительно, вместе с ее сыном. Дабы дом не пустовал в его отсутствие, он взял себе из Перловки свою мать вместе с Милей. И начал писать Ларе и мне. Мы безмолвствовали. Когда он ехал из Москвы в Эстонию в долгосрочную командировку в конце мая, он настоял, чтобы я подошел к вагону (стоявшему сначала у Московского, а затем Балтийского вокзала часов восемь) и поговорил с ним. Предложение его выглядело четко житейским: в совхозах, куда он едет месяца на три, много еды. Мне в моем возрасте надо хорошо питаться, вон какой я заморыш. Он предлагает, чтобы после сдачи испытаний и экзаменов за девятый класс я ехал к нему в Эстонию. А потом мое дело поступать, как я захочу. Разумеется, в душе предполагалось, что тут же или после обильной кормежки на дармовщинку я брошусь к нему на шею и мы с матерью возвратимся под кров Раисино, где уже и электричество провели! Но это не произносилось. Произнеси он таковы слова, я оказался бы от поездки наотрез. Раз он их не произнес, мне оставалась свобода услышать только то, что было выговорено вслух, согласиться на это, в душе подчеркнув, что только на это. Потом он считал, что я его обманул. Немало людей считает обманом такое буквальное соблюдение формальной договоренности. Некоторые, вроде Пушкина, проводят различение между "ложью" и "неискренностью". Ну, а некоторые просто не понимают, о каком-таком обмане тут болтают. Я понимаю и тех, и других, и третьих.

Мы с матерью долго колебались. Он настойчиво теребил нас письмами и телеграммами, прислал в качестве образца и аванса кормежки три килограмма сала и двести рублей денег на дорогу. Соображение, что жить с ним я буду в чужом для него месте, среди посторонних, где он не распояшется, оказалось решающим. Я приехал. Мои письма того времени, как выявилось, неожиданно содержательны и по части внутрисемейных настроений, и по части реалий того времени и места; они лучше все расскажут моим тогдашним языком, нежели я сейчас буду ломать себя, пятидесятилетнего, силясь вжиться в шкуру шестнадцатилетнего мальчишки.

"28/VI-47. Зверосовхоз "Кохила".

Здравствуй, мой милая, дорогая мамочка!

Как ты живешь? Что кушаешь? Как здоровье?

Я приехал сюда вчера в 21.30. Вот как я ехал: ночью не спал, смотрел в окно, читал Чехова. Утром, часов в 6 была первая остановка - Нарва. Там какая-то башня (кажется, церковь), заборы, развалины, еtс. Базар маленький, в основном, пустыри. Потом Кюисайя - много цветов, потом Капалма - огромный рынок, хорошая станция. Молоко здесь - 9 руб. Я думал, что поллитра, оказывается - литр. На радостях я литр выпил. Потом купил два яйца за 7 руб. и ватрушку за пять (с творогом; сладкая!). Хлеб на вокзале 10 руб. 200 грамм, а в Таллине 40-35 руб. буханка. Днем с час соснул. Потом сидел на подножке, и любовался природой. На каждой остановке сходил. Ревизор приходил дважды. Изловил многих "зайцев". С крыш сгоняли на каждой станции, но все равно лезли. В Таллин приехал в 12.00. Стал искать, где ходит узкоколейка до Кохилы. Я не знал, как правильно: КОхила, КохИла, КохилА. Спрашивал КохИлу. Никто не знает. Бормочут что-то. У эстонцев язык сюсюкающий,

мягкий, быстрый. Buhvet - буфет, piletikassa - билетная касса, kiosk - ларек, lauspus - магазин. Наконец, узнал, что в направлении на Ушке (читается между Вяйке и Вейги) туда нужно ехать электричкой до Tondi (между Тьендьий и Тьонги). А я спрашивал "тонга". Наконец, нашел. Электричка - гораздо лучше, чем в Москве - тоже метро, только выше, шире, длинней и комфортабельней. Она ходит каждые двадцать минут в направлении Таллин - Балти. Времени потерял много, пока искал, давал телеграмму (жуткая очередь), ждал электричку. Приехал в Tondi. Там надо ехать трамваем. Трамвай, как игрушечный - меньше, синий, чистый, даже с мусорным ящиком. Билет стоит 20 коп. На станции Таллин - Vaike ждал до 3-х пока откроют кассу. Поспал. Там за 4 часа, пока я был, трижды мели - чистота. Даже нет охоты бросить бумагу, скорлупу на землю. Всюду мусорные ящики. Очередь за билетами огромная! Но взял. Билет стоит 4 руб. Ждал поезда - он уходит в 17.35. Вагоны плохие. Раньше в них, наверное, перевозили скот, потом арестантов, теперь пассажиров. Всюду одна колея, даже на широколейке. До Кохилы 28 км, а ехать 2 часа! Еле ползет. Тут ко мне пристали 2 женщины и мальчишка: дескать, они тоже со мной пойдут в Прелиепаяэ. Они только приехали из Пскова, негде было переночевать, надеялись, что у меня переночуют. Но я ловким маневром обманул их и "сбежал". Как я приехал в зверосовхоз, напишу завтра, сейчас едем на uldlaulupidu - певческий праздник. Сюда не пиши, мы послезавтра уедем. Целую, Воля."

Праздник певцов я и сейчас вижу, прикрыв глаза: в необычных мундирах - по роду инструментов или по селениям певцов-оркестрантов - плотные ряды мужчин воодушевленно что-то поют под неслыханную музыку. Радость пронизывает меня со всех сторон. И напряженность.

"3/VII-47. Зверосовхоз. Кохила.

Здравствуй, моя бесценная, дорогусенькая, добрая, милая мамочка!

Как твое здоровье? Ты сюда не пиши мне, мы завтра утром выезжаем в Ракку, но пиши просто так, а потом пошлешь куда-нибудь. Как ты живешь? Все ли хорошо на работе? Нашла ли другую? Как т.Зоя? Приехал ли д.Орест? "Открывали" ли мы еще раз бабкин шкаф? На скольких "палочках" чай греем? Милая мамусенька! как мне скучно без тебя!

Вчера я послал письмо и подумал: а ничего я не написал, чтобы ты не истребляла газет (наверное, все истребляешь); не истребляй и моих писем, я их потом себе конфискую. Ничего я сейчас не делаю: обленился. Встану в 09.00, поем (кстати, мяса мы едим постольку, что father сказал: "Вот бы столько мяса матери, она бы его на месяц растянула", а мы съели его в завтрак и в обед, кроме того, что из столовой было: овсяный кисель - гадость - и холодец; плюс к этому по 2-3 стакана кофе с молоком, - сейчас молока не хватает, вчера скислось и поэтому только по трети стакана молока); поваляюсь с часок, читая что-нибудь легкое, пойду искупаюсь (вчера был со мной такой случай: искупался, поплавал вдоволь, вылез на берег, голову выстиранным платком покрыл и лег загорать; видно, я отлежал себе правую руку, потому что, залезши в воду снова и доплыв до середины реки, я почувствовал, что правой рукой двигать не могу: болтается бесцельно; лег на спину - не проходит, попробовал на спине с одной рукой плыть - верчусь на месте, а не плыву, тогда взял и поплыл с одной рукой на животе; ничего, доплыл; полежал; отдохнул, позагорал и снова в воду: all rights), возвращаюсь в 14.00, обедаю - щи, суп из разогретого холодца, мясо, каша, творог из 2 литров молока; оно опять свернулось, кофе. Потом валяюсь часов до 17.00 читаю "Hiawatha", "Тихий Дон", еtс. В 17.00 или иду купаться с ним или с Адольф Иванычем, или играю с Адольф Иванычем в шахматы (счет 10:3 в его

пользу), в 19.45 слушаем В-В-С (би-би-си). Хорошие передачи! Я думал в глуши ничего знать о международных делах не буду, даже газет не достать, а тут - приемник. Ужинаем (почти повторение завтрака). В 21.00 - "Голос Соединенных Штатов Америки" из Нью-Йорка. Кончается в 22.00, а в 22.45 опять В-В-С - новая программа; в 22.30 - Москва. Потом обсуждение новостей дня, обязательно в шахматы, иногда второй ужин, иногда по 2-3 стакана молока - и спать.

Так мне хочется увидеть тебя, мамусик!

Целую крепко-крепко, крепко. Не скучай.

Волик".

Эпизод на реке я рассказал матери очень сдержанно. Меня вдруг - впервые в жизни да и с такой силой вообще единственный раз - схватила судорога. Не просто отнялись, но неуклюже и с болью застыли правая рука и правая нога. От растерянности я начал тонуть, уже хлебал воду и зеленые тошнотные круги шли пред глазами. Каким инстинктом я вспомнил, что к трусам приткнута булавка, как вытащил ее, раскрыл и вонзил себе в бедро - не ведаю. Но нога, а за ней рука ожила, и я вынырнул. Очень неприятно тонуть, поверьте. А этот распластывающий страх потом, на берегу. А его преодоление, когда вновь заставляю себя вступить в воду, доплыть до того самого острова, где все это случилось и понырять там в поисках подводных ключей или водоворотов...

Программу своих дневных занятий я также изложил не вполне. У меня сохранилось воспоминание, что я часами сижу и набиваю отцу папиросы: гильзы и табак он приобретал порознь, и у него была набивальная машинка. Пальцы мои помнят это как главное занятие в совхозе. Но, возможно, это началось несколько дней спустя, когда у него кончились запасенные папиросы.

"5/VII Раку.

Здравствуй, мой милая, дорогая мамусенька!

Я не писал тебе вчера, потому что мы перезжали из Кохилы в Раку. День был какой-то бестолковый. С утра собирался дождь. Машина в Раку ушла в 8 часов - но у нас разве в "такую рань" может быть что-нибудь готово!.. "Они соизволили" только встать в 07.30. Началась сборка вещей. У меня все давным-давно собрано. Да, вот теперь я тебя поругаю: стал я вчера майку свежую надевать и, чтобы ты думала - под ней кулек с изюмом! Весь засох уже, когда ты мне его сунула, хоть бы сказала! Злился я на тебя, в поезде грызть нечего было, а здесь он и плохой уже стал и ненужен (но, конечно, все-таки съел). Он мечется с вышки в комнату, туда-сюда. Щетку зубную потерял - ищет везде (между прочим, зачем ему она? Он все равно даже порошка не имеет. И, сколько я не жил, ни разу не чистил зубов). Наконец, все было собрано. Позавтракали мы в 10.00, хорошо. У него заболел живот и он ничего не ел кроме 4 яиц и нескольких стаканов кофе без молока. Я отдал ему свои антидизинтерийные таблетки. Теперь его живот пришел в норму. Поезд уходил в 14.20 (по его словам). Но, почему не знаю и не ведаю, он прибежал с подводой только в 13.45. Летели карьером, все камни пересчитали. Приехали на вокзал в 14.15, то есть должны были успеть: но поезд уходит, оказывается, в 14.10 и мы видели лишь дым его. Ждали следующего до 17.08. На тот билетов не было. Ехали зайцами. Вагон отвратный, да я описывал тебе здешнюю узкоколейку. Доехали до Luva (Лыивья). Он ушел искать зверосовхоз, а я остался сторожить вещи (два его чемодана, микроскоп, свой чемодан). Он искал два часа. Потом приехал с машиной. Добрались до Раку. Живем в квартире директора. Вечером поели плохо. Легли поздно.

6/VII. Я сейчас сплю, как сурок. Утром проснулся в 09.30, поел, лег, спал до обеда, пообедал, после обеда почитал немного ("История Иловайского" 1880 г.), заснул, проснулся, поужинал, послушал последние известия из Лондона, Нью-Йорка, Москвы, лег. Вот сейчас в 01.00 пишу, а потом потушу свет и буду спать. Завтра, наверное, уедем отсюда. (Хорошо питаться с директорского стола: вчера мы обедали в общей столовой - весь день я был голоден; сегодня ели то же, что директор - сытно!).

Милая моя мамочка, до свиданья. Целую тебя крепко-крепко.

Волик".

В ту пору западное радио еще не глушилось. Лишь год спустя начались "деликатные" наплывы Хора Пятницкого на вещание "Голоса Америки" и Бибиси. А до современного "голоса правды" дошли позже. Впрочем, я редко слушал, и потому не могу быть точным историком этого вопроса. Даже на "хор Пятницкого" обратил мое внимание Генрих Жилов. Так вот, в ту пору слушание западного радио не котировалось как предосудительный поступок; еще все помнили, что США и Англия - наши союзники. Еще выходила в Москве на русском языке и сравнительно свободно продавалась газета "Британский союзник". Даже подписка на нее была. Из содержания тех передач помню пафос только что прозвучавшего Плана Маршалла, который обеспечивал безвозмедную помощь странам, разоренным войной, при условии, что страна сохранит валютную конвертируемость и т.п. Как раз в эти дни чехословацкое правительство приняло было с благодарностью план Маршалла, а потом вдруг отказалось от него.

"7/VII-47 Раку.

Здравствуй, моя милая, дорогая, бедная, хорошая мамочка!

Как ты живешь? Так мне скучно без тебя, так хочется увидеть тебя наконец! Но теперь, кажется, скоро. Сегодня переедем из Раку в Карьякило - последний зверосовхоз. Дня через три оттуда выедем, а тебя-то я увижу не позднее 13-го (maximum). Я бы хотел, чтобы ты на день, когда я буду в Ленинграде, взяла выходной и была бы дома, а не на работе. Приготовь, милая мамуля, солдатиков, "золотую" бумагу, "Хрестоматию по дарвинизму", купи дрожжей, купи воротник. Здесь (в совхозах) из промтоваров все дорого (да и нет), а от Таллина далеко; продукты достать тоже трудновато. Он достал пока: 10 кг ячменной муки, 10 кг яки (крупы), 5 кг сливочного малса и еще что-то (я забыл - что - кг 2). Мяса нет.

А хорошо здесь живут все-таки! Вчера директор рассказывал: середняк имеет 5-6 коров, 3-5 лошадей, 5-7 свиней, кур, гусей, еtс. Середняков - большинство. Богач (стоит на грани "раскулачивания" и ссылки в Сибирь) - 20-12 коров, столько же лошадей, 12-15 свиней, иногда даже 15-20 лис или песцов и прочая живность. Бедняк - 2-3 лошади (самый бедный - 1 лошадь), 3 коровы, пара свиней...

У всех крестьян есть машины (сеялка, молотилка, например). У всех крестьян есть мягкая мебель, приемник. В "Свободной Эстонии" до присоединения Эстонии к СССР у всех был телефон, водопровод. Да, любопытная деталь: у фермера есть колодец в Юм от дома. Так он не будет ведрами таскать воду из колодца! Он поставит ветряк на колодце, проведет трубу на чердак, там поставит бак, из него трубы домой (в ванную), в загон к скоту, сделает автоматическую регулировку и будет пользоваться водопроводом!! Каково? а!?

Вообще здесь любят машины. Потом среди эстонцев меньше развито воровство (двери всегда остаются открыты), а русские - воруют! В прошлом году в

Раку украли 140 (сто сорок) лис и песцов! Вчера ночью - 7 песцов! Недавно разбили окно у врача и стащили спирт...

В Кохиле был приемник заграничный, хорошо было слышно, в Раку - наш советский - гудит, днем невозможно принимать, да и вечером только на коротких волнах.

Целую тебя, моя милая мамусенька, крепко-крепко, пока в воображении, но скоро по-настоящему.

Волик."

Этот же или другой директор доверительно сообщил нам, что совсем недавно, кажется, перед выборами, в Эстонии, главным образом в Таллине в органах управления раскрыт громадный заговор, было много арестов наверху. Но это рассказывалось с таким понижением голоса, что мне было ясно: в письмах матери этого упоминать нельзя. В дело воровства внес и я свой скромный вклад: позаимствовал две шкурки лисицы в чьем-то кабинете, матери на воротник. Привез - тайком от отца - и вручил ей. Она сразу поняла, что краденые, ибо они были невыделаные. Так бестолку и провалялись, пока моль не съела.

"9/VII-47. Карьякило.

Здравствуй, моя миленькая мамусик!

Скоро-скоро увидимся и поздороваемся на деле, мамо.

Наконец-то вчера приехали сюда в последний зверосовхоз. Оказывается, мы бы могли выехать позавчера, в 15.00 была машина, но я спал так крепко, что получасовые усилия его и директора ни к чему не привели. Но нет худа без добра: если б мы выехали 7-го, ему бы пришлось на обратном пути заезжать туда, составлять акт, а теперь акт готов, и дня через два мы будем в Таллине. Машина была в 19.30. Он опять чуть не забыл очков - они упали за тумбочку, я нашел их, думал, это директоровы. Уже когда сели в машину, я спросил, его ли это очки. Он побежал в комнату, схватил их и меня же ругал за то, что я не взял их. Я не узнал очков его, потому что он переменил оправу с черной на роговую. Не ужинав, сели в машину (он в кабинку, я на верх). Погода хорошая. До этого все время были дожди, пыль прибита, а теперь небо чистое.

С обоих сторон дороги лес; ветви касались бортов машины. Потом пошли поля. Ехали час. Когда стали вылезать у футляра с микроскопом оборвалась (сломалась) ручка и он упал, благо на песок. Теперь father говорит, что в микроскопе что-то испортилось. Поужинали в общей столовой - "хороша бражка, да мала чашка". Потом я пошел смотреть кино "Остров безымянный". Но именно видел кино, да и слышал, но на эстонском. Ничего не понял. Потом пошел в нашу квартиру. На чердаке комната прямоугольной формы 4м х 2м с косым потолком. Окно 1,5 х 0,5 с разбитым стеклом выходит на чердак. Вид из окна - печная труба. Стол, топчан с соломенным тюфяком, стул, электролампочка (до нас она не горела, но он настоял, чтобы починили) - вот и все убранство. Похоже на каземат в Шлиссельбурге. Все из свежих досок. Когда легли, заскреблись крысы. Здесь их столько, что объявлена награда: за крысу - 5 рублей. Встали в 07.30, позавтракали: жареная картошка с отбивной, стакан молока - мало. Потом я лег. Спал до 13.00. Потом пообедали: по 2,5 тарелки жирного мясного вкусного супу и... все. Хлеб - горький. Потом я пошел купаться (сначала соснул с часок). Речка близко. Узкая, глубокая, холодная. Дно вязкое. Сейчас пишу. Читать нечего. Скорей бы увидеть тебя, да в Москву.

Целую крепко-крепко-крепко-накрепко. Волик".

Помню еще, только не помню, в какой из названных местностей, как меня местные жители травили собаками. Я шел какими-то задами, то ли напрямик, то ли подзаблудившись, то ли вовсе бездумно. И вдруг - приближающийся направленный лай псов, крики venelan (русский) и еще какие-то слова, которые тогда я разобрал или запомнил, а позже мне их перевели, но которые сейчас запамятовал. К слову, я пытался тогда выучить эстонский и даже привез из этой поездки русско-эстонский словарь. Но потом забылось. Да, так вот, оказывается, я забрел туда, где "жили националисты", которые, заметив русского, тут же спустили на него собак затравить. Мгновенность моей реакции спасла если не мою жизнь, то по крайней мере целостность моих штанов. Я как-то куда-то мгновенно перемахнул и оказался на каком-то пороге, где толпились люди - не те, что кричали venelan. Собаки, словно врезанные, застыли перед скоплением народа. Потом их кто-то увел.

На обратном пути мы останавливались в Ленинграде. Отец пришел к нам и несколько часов они с матерью вдвоем беседовали. Затем мы с ним галопом помчались на московский вокзал. В вагоне в ответ на естественно-бессодержательную реплику отца, я "уточнил", что в Раисино я не поеду, что еду я не к нему, а к тете Жене на дачу.

"Новые Горки 15/VII-47

Bonjour, mon cher maman!

Как ты живешь? Как здоровье? Как работа?

Сели мы в поезд за 10 секунд до его отхода. Я смотрел в окно, но тебя не видел. Я всю ночь (до 06.00) стоял у окна, выходил на каждой станции. Утром лег, встал в 09.30. Поели. За всю дорогу мы с ним обменялись тремя словами. Он совсем пьян. Какая-то старуха пробормотала: "Ну и семейка: сперва поругались, а теперь жрут и молчат".

На вокзале мы с ним расстались. Я прибыл в 14.00. Поезд на Валентиновку шел в 14.46. Я подождал и поехал. Устал - жутко. Жарко, душно, тесно. Пока дошел до дома от станции, пар валил от меня, весь "в мыле" был. Дома одна тетя Шура. Я покушал, поспал и поехал в Москву. Звоню к т.Роне. Она открыла дверь и остобенела. Потом я ворвался в комнату, напугал т.Женю. До 00.30 все рассказывал. Лег на ковре, встал в 09.00. Покушали хорошо, но, сравнительно с Эстонией, - плохо. Поехал к Наташе. Она совсем не похудела, только белая, как мука; похорошела. С сумочками, подсумочками отправился на дачу. Поел, отдохнул. Начал проводить свет.

Скажи, пожалуйста, д.Оресту, чтобы он добыл (с собой привез) метров 10-15 комнатного шнура, 3 выключателя, 6 наружных изоляторов и дай ему мою изоляционную ленту (в ящике).

Кое-что сделал: провел свет в одной комнате, огородил картошку. Сейчас бездельничаю: кончил все. Искупаюсь, выпью чаю, почитаю и на бок. Я сейчас себя чувствую гораздо лучше, чем в Эстонии: морально. Там я все время напряжен был. Только о тебе и думал, когда писал, только и было хорошо; а сейчас не то. Устал - а хорошо.

Целую тебя, милая мамусик.

Воля.

Р.S. Числа 30-31 приедут "братья-разбойники" - то-то будет шуму".

Из письма от 5/VIII:

"Тетя Щура настаивает, чтобы я навестил бабушку, я решил: перед самым отъездом зайду в Раисино..."

Я действительно зашел. Оказались в сборе отец, Миля, Прасковья Андреевна. Бабушку я видел последний раз - она умерла 27 сентября того же года. У отца сохранилась накладная на ее похороны - стоили 46 (сорок шесть) рублей. Сколько буханка-полторы на рынке.

Из последнего письма того лета от 12/VIII:

"После завтрака с полчаса лежу на солнце, потом лезу в подполье - копаю яму для подполья. Да, т.Женя сказала, что, если она запасет картошки на зиму, то она сделает мне дорогой подарок, стоимостью с полмешка картошки по весенним ценам. Спрашивает меня, что мне больше всего нужно. ...Вчера у т.Жени в трамвае срезали часы! ...потом сплю до 16.00-17.00. Потом пилю толстенное бревно, колю дрова. Кроме этого я делаю: копаю картошку, делаю стол, провожу проводку, помогаю в кухне, пропалываю, копаю огород, играю в "пароход", в мяч с Алексисом и Сержем, читаю... В 20.00 обедаем (сегодня и вчера из одного блюда, и чай без сахару...)."

То обстоятельство, что я был всегда до изнеможения загружен физической работой, привело к заметному пропорциональному укреплению всех моих мышц. При этом крепости моего сложения не было видно под одеждой, она бросалась в глаза неожиданно, когда обнажался мой торс. Это мне тогда и позже неоднократно говорили девушки - существа обычно наблюдательные и порой среди них попадались простодушные, которые так и выпаливали. Первое изумление, рода разочарования, девушки испытывали, знакомясь со мной, если перед тем им кто-либо расписывал, какой я умный, интересный. Так, Володя Баскин в том же году пришел раз ко мне с двумя или тремя своими подругами, напев им предварительно дифирамбы мне. И они по непосредственности своей тут же в лицо мне вздохнули: "Я Вас совсем не таким представляла!" Выяснилось, что должен был бы быть выше ростом - как сам Володя, полутора головами меня рослее - не иметь прыщей на лице, не выглядеть щуплым и т.п. Следующее изумление - уже типа восхищения - девушки испытывали, если я при них обнажал свое туловище, например, купаясь. Полное несоответствие облику заморыша, низенького и слабенького, когда одет.

Кстати, в школе это тоже имело значение, хотя школа была мужская. Мои ростовские привычки драться за дело и без дела в Ленинграде не нашли отклика и применения. Но драка видоизменилась в борьбу: вольную без особой техники борьбу на красном полу в перемены и после уроков. В одиночку против рослых парней я, обычно, проигрывал, хотя и им было нелегко. Но когда я основал "Клуб Пигмей" из таких же недомерков, как я, то выяснилось, что пятеро на пятерых мы всегда побеждали высоких, хотя каждый из них порознь вполне мог справиться с любым из нас. После этого мы уже проходу не давали силачам нашего класса! Физическое прикосновение, мускульное напряжение, ломание напрягающегося туловища соперника - сколько в этом невоспетой поэзии!

Когда я вернулся в Ленинград, меня ждали приятные новости. С 8 сентября мать стала работать завучем женской школы №320, с зарплатой - судя по описи облигаций - 1350 руб. На следующий год - 1800 рублей. Еще в начале 1948 года я продавал на Обводном толкучем рынке облигации займов (ходили по курсу 18 руб. за 100 руб. номинала; курс был

плавающим), ибо мы нуждались в деньгах. Позже этого не случалось, облигации либо выигрывали, либо ждали своего погашения, которое обещалось через двадцать лет, а началось через тридцать. Мать не дождалась. Матери дали жилье в той самой школе, сначала на пятом этаже две или три комнаты, потом на шестом, а в нашем прежнем жилище расположился кабинет зоологии. Последнее наше местопребывание описано в §5 гл.1. Школа располагалась вблизи Загородного проспекта, на улице "Правды" д.20, почти у самой Звенигородской улицы; кавычки потому, что улица названа не в честь человеческой правды-истины, а в честь газеты "Правда". Жить в женской школе хмурому мальчишке, не желающему обращать внимания на женщин и твердо решившему никогда в жизни не жениться - не очень-то легко. Бывали случаи, когда девчонки, озорничая, стайкой брались за руки на лестнице, по которой я спускался, и не пропускали меня, кокетничая, требуя "выкупа". Им тоже, бедным, без мальчиков было не весело. Но я был стоек. Осторожно, но решительно разрывал я преграду и молча хмуро сбегал. И ничьих мордашек не примечал и не желал видеть.

В самой же моей школе мое центральное и дерзкое положение привело к закономерному краху. Наряду с клубом "Пигмей" я - опять же с другими - издал пару номеров "подпольной" стенгазеты "Голос мученика". В одном из них главной мишенью была наша литераторша - омерзительное создание, годное только на то, чтобы воспитать устойчивую ненависть к великой российской литературе. Ее излюбленная фраза:

— Сейчас нам такой-то по плану с цитатами расскажет образ такого-то из такого-то произведения, -

чуть ли не инсценировалась нами в газете. В другом номере мы беззлобно зубоскалили по поводу проведенной 17 декабря 1947 года денежной реформы, при которой все хоть что-нибудь да проиграли. Например, было отменено УДП. Мы с прибаутками описывали "девальвацию таньги" в вымышленном царстве. В то же время я еще принимал участие в художественной самодеятельности, не только читал стихи соло, но и играл в инсценировке "Дачного мужа" по Чехову. Тут случился дерзкий вызов - не с моей стороны - школьному начальству. В этом произведении "дачный муж", загруженный коробочками и свертками, которые ему надобно "по оказии" отвезти на дачу и там передать многочисленным знакомым-соседям, плачется в жилетку невозмутимо слушающего его приятеля. Роль приятеля играл Женя Борисовский, с которым мы долго дружили и после школы. И вот, дабы подчеркнуть свою невозмутимость, он отнюдь не по сценарию достал вдруг портсигар, раскрыл, взял папиросу, обвел глазами зал и закурил - на сцене, в присутствии учителей и директора! Закуривши, пустивши дым, он столь же флегматично протягивает папиросу мне. Я лихорадочно соображаю: как быть? Отказаться брать? Все сочтут трусостью перед учителями! Закурить? Но я терпеть не могу курить, попробовавши раз в Магадане и наглядевшись на отца. И я импровизирую мизансцену в духе изображаемого персонажа: я нервно беру папиросу, дрожащими руками засовываю ее в рот - продолжая произносить положенные по роли слова - и, почти уже зажегши, ломаю ствол папиросы, словно бы забывши, что это такое и зачем у меня во рту торчит. Зал был в восторге от нас обоих. Учителя - не были.

И через несколько дней конфликт разразился в открытую. За что-то наш класс оставили после уроков. Все ворчали, все шумели, все были недовольны, но мой голос выделялся громче всех; Борисовский же был болен и в этот день отсутствовал. И так как я был дерзко громок и так как меня по сцене завуч запомнила, она вызвала меня из строя - нас

выстроили в коридоре для нравоучений - и потребовали объяснений. И я ей выдал ОБЪЯСНЕНИЯ. Она прямо-таки дар речи утратила от моих бессвязных оскорбительных выкриков в защиту наших ученических прав. Она тут же разогнала весь строй, дабы не слышали неположенного, а мне - вся как-то дождавшись, словно перед прыжком, хотя была изрядной корпуленции - чуть ли не шепотом произнесла - нет, не ПРОИЗНЕСЛА, она ВДАВИЛА в меня слова - что исключает меня из школы, что ни к каким занятием меня не допустит, чтобы ноги моей больше в этой школе, где меня так хорошо приняли безо всяких на то оснований, не было. И, действительно, не допустила-таки. Уж я и в Каноссу с веревкой на шее ходил: по уговорам своих друзей Баскина, Борисовского, Гуревича, Лебедева, Прудовского, кажется, Литинского просил у нее публично прощения перед тем же строем. Нет, она была неумолима. Простить она меня как человек за все обиды, лично ей принесенные, простила и ради этой цели соблаговолила выстроить упомянутый строй, но как завуч не может отменять сделанного ею распоряжения. Единственное, на что она пошла - не стала через директора оформлять приказ о моем исключении за хулиганство, а согласилась выдать мне не порочащие документы, если я сам подам заявление об уходе из школы. Уйти - из десятого класса в начале третьей четверти?! Я не находил в себе силы сознаться матери, я боялся, что она снова сляжет в больницу, как год назад, и ежедневно уезжал из дому словно бы в школу, ездил трамваями весь школьный день (а январь, а морозы, а вагоны нетопленые; и, в отличие от прошлого года, в одиночку, ибо приятели не мотают уроков, а усердно готовятся к выпускным экзаменам), возвращался домой, делал вид, будто учу уроки...

Но мать недаром была учителем и завучем. Наблюдения за моим поведением навели ее на мысль, что со мной что-то неладно, что это не подготовка уроков, а фикция. Она не раз мне говаривала, что я не умею лгать, что у меня при лжи уши шевелятся. Две-три справки - и она оказалась в курсе дела. Все же хорошо, что не я ей рассказал первый: тогда она сразу бы упала в обморок, а когда она узнала про это по телефону в учительской, ее главной задачей было сохранить лицо, чтобы никто ничего по ней не заметил. Поэтому она осталась на редкость спокойной. Сразу обдумала и предприняла меры; я беспрекословно подчинился ее решениям. Она поговорила с директором соседней мужской школы №321, что на Социалистической улице, М.Г.Барановым. Тот согласился взять меня, причем единственно называвшемся вслух мотивом было "изменение места жительства": прежде я жил на Ломанском, учился в той школе, а теперь переехал сюда - хочу учиться в соседней школе. Хотя он согласился пойти навстречу своей коллеге и принять меня в феврале в десятый класс, он все же был не прочь разузнать истинную подоплеку. Согласно договоренности, директор школы №155 тоже ничего, кроме изменения места жительства в моем "уходе по собственному желанию", не выдал Баранову. Для Баранова же это было не простое любопытство: за несколько месяцев до того ему пришлось исключить из своей школы группу десятиклассников ("Дело Лошкарева"), которые создали чересчур энергичную комсомольскую организацию, самостоятельно, без санкции партвластей и даже райкома комсомола, функционировавшую в духе юношески понимаемого коммунистического мировоззрения. Ходили слухи, якобы Лошкарева с сотоварищами арестовали, но через несколько лет я узнал, что через год-другой их восстановили в комсомоле и даже Лошкарев занимал потом какой-то пост в райкоме-горкоме. Я не раз делал попытки познакомиться с ним, но ни разу не встретился. Да, так вот Баранов

заперся со мною в кабинете и стал допрашивать, напирая на нелепость перевода в другую школу за четыре месяца до выпускных экзаменов:

— Что там у Вас было? Ну, а поступите Вы в институт, потом переедете на другое место жительства, так тоже институт будете менять на поближе к дому?!

Но мое тупое молчание и идиотскую формулу "по месту жительства" взорвать ему не удалось. Так и зачислил он меня. От этой школы у меня сохранилась карточка, где есть и я, с именами соучеников и учителей, а от прежней - групповая фотография уже без меня. И в том классе был весом процент евреев, но здесь их оказалось не меньше 80%. По-видимому, именно этим объясняется то напряженное внимание, с которым все мои новые друзья читали статьи об одной антипатриотической группе критиков, появившиеся в апреле 1948 года. Меня же если волновало только одним: какие из-за этого выйдут послабления, устрожения или изменения в программе на экзаменах?

В этой школе я напрягся и налег на учение так, что был одним из самых реальных претендентов на золотую медаль. Впрочем, в художественном чтении тоже принимал участие - помню диспут о Маяковском, на который были приглашены девочки из соседней школы. Я читал и восторгался. Девочка-оппонент опровергала меня. Не помню даже, как она выглядела. При подготовке к экзаменам я применил метод подготовки вдвоем. Мы быстро сошлись с Генрихом Жиловым, жившим на Боровой улице. Я вставал в 6 утра, съедал натощак столовую ложку сахарного песку (назавтра две, потом три так до пяти, потом начинался убывающий счет) для стимулирования мозга, шел пешком не спеша к нему, где мы завтракали и начинали заниматься. Он знал предметы хуже моего, но был вполне способным. Я не то что был для него репетитором, я сам при этом вспоминал и приводил в систему свои знания, но занятия вдвоем гарантировали от случайного пропуска каких-нибудь разделов или сведений. Ложился спать я не позже десяти, а накануне экзамена - уже после восьми вечера прекращал всякие занятия, давая мозгу отдых. Такой режим подготовки стал для меня законом на все годы учения в университете.

К слову сказать, уже в десятом классе я немного прирабатывал репетиторством. Мать отыскала какую-то недвижимо лежащую с шестого класса восьмиклассницу, которой я преподавал геометрию. Платили немного, но все же сознание собственного заработка плюс выработка умения преподавать, говорить понятно для других, приведение в систему собственных знаний. Кажется, это была первая девушка, влюбившаяся в меня. А в кого ей было, несчастной, влюбиться, если она страдала заболеванием позвоночника, не позволявшим ей сдвигаться с этого дивана, а я был единственным мальчиком, входившим в ее дом? Но я, конечно, пренебрег.

В сочинении - письменный экзамен по литературе - я пропустил букву "ь" в слове "счастье". Получил четверку. Такие пропуски были характерны для меня, как видно даже из вышецитированных писем. Тогда еще не существовало серебряных медалей, и не было этих расслабляющих снисхождений, которые введены с тех пор. Поэтому, хотя все прочие оценки у меня в аттестате пятерки (13 штук), кроме необязательных, но факультативно преподававшихся в нашей школе логики и психологии, по которым у меня четверки - и то потому, что по ним экзаменов не было, мне, не учившемуся тут первые полгода, учителя не осмеливались сразу ставить пятерки - золотой медали я не получил. Это очень сильно травмировало меня психически, поэтому на вступительных экзаменах в

университет, куда я поступал на матмех, что располагался на Васильевском острове, на 10 линии (а большая часть экзаменов происходила на химфаке, вход в который был со Среднего проспекта, но который задами соединялся с библиотекой матмеха), я отвечал шаляй-валяй, едва не провалился, но так как тогда ни малейшего конкурса на этот факультет не было, то и был зачислен без стипендии.

И, уже учась в нем, первые месяцы я был вял, не вникал ни во что (хотя аккуратен и в посещениях и в записях), так что на первом же письменном зачете по анализу попал в ряды двоечников. Это меня встряхнуло, словно в прорубь свалился, при переписывании контрольной я получил пятерку, и потом из пятерок не вылезал. Но зато кратковременный мой контакт с двоечниками обернулся впоследствии дружбой с двумя студентами: с Заалом Хирсели и Артуром Матюшкиным-Герке. Они тогда получили по двойке, по разным причинам. Матюшкин выбрался сам, а Заал, с трудом владевший русским языком и не имевший в тбилисской школе никакой подготовки для уровня матмеха, беспомощно сидел при переписывании контрольной, не имея ни малейшего представления ни о производной, ни о дифференциале, ни даже о буквенных обозначениях. Повинуясь школьному автоматизму, я решил за него задачи. Он при переписывании их решения внес в них ошибки, конечно, но все же на тройку выполз. И воспылал ко мне вечной благодарностью грузина. Он не ограничился тем, что сводил меня в ресторан на том же Васильевском острове.

К экзаменам за первый семестр я стал готовиться по прецеденту с Генрихом Жиловым, совместно с Яшей Фельдманом, жившим на Адмиралтейской набережной. Фельдман был существенно старше всех нас, он 1926 года рождения, вернулся с фронта, где вступил в ВКП(б). О нем я не раз упоминал в гл.1, буду еще не раз писать, ибо он плотно вошел в ткань моей жизни. Дабы не забыть, упомяну здесь, что в семидесятые годы он, рассказывая обо мне Ф.Л.Литвину, отмечал, что "у Револьта повышенное чувство справедливости". Трус-трусом, а присмотрелся-таки ко мне!

Как складывалась жизнь моего отца? У меня постепенно притуплялось чувство ненависти к нему. Я писал ему время от времени, но, кажется, летом 1948 года, которое я проводил на даче у тети Жени, я в Раисино не заезжал. Этой "реанимации" отца отчасти я обязан все учащавшимся ссорам с матерью. Это были и конфликты из-за непонимания поколений, и бунт ученика, которому настырная учительница втолковывала правила общежития (как я благодарен был ей впоследствии, что она вколотила-таки в меня хоть некоторые из этих правил!), и истерики нервно-истощенного подростка, и капризы нервничающей одинокой женщины в климактерическом возрасте. Но в то время я, конечно, считал правым в столкновениях себя, а ее приемы вставления шпилей и провоцирования на взрыв "невинными" замечаниями побуждали меня думать, что и в конфликтах мать - отец виновной стороной была она, только, мол, я прежде этого не понимал. Поэтому, в частности, с отцом я переписывался на "до востребования", а копии моих писем к нему я не под копирку писал (кажется, тогда я еще не видывал пишущей машинки), а переводил свои письма на английский язык, которого не знала мать. Боже, что это за уродливые переводы! К слову, цитируя свои письма, я умышленно не исправляю тогдашних ошибок. Да, так вот, все же тяги к отцу у меня не возникало. Его же переживания лучше всего видны из следующих выдержек из его трех последовательных писем конца 1948 года, т.е. моего первого семестра:

"...ты пишешь, что вернули и деньги и посылку. Относительно денег это верно, я их получил обратно и снова направил 11/ХI тебе по адресу "до востребования". Что же касается посылки, то тут какое-то недоразумение: твое письмо от 4/ХI, а я выслал посылку (с запозданием) только 6/ХI. Посылка до сих пор не вернулась обратно /.../ Ты пишешь, что зарабатываешь уроками до 400 руб., не описался ли ты? Что-то уж очень много! Конечно описался. Теперь о себе, о своей жизни напишу. /.../ Моя мать умерла через месяц после твоего отъезда из Москвы. Меня это очень огорчило, было тяжело. /.../ Я скоро буду старик, /.../ И так мы остались одни с Милей.

Куда было себя девать? Прошло около года и решение созрело. /... он примерно излагает содержание §§№2-гл.З, потом сообщает, что Терпаносян вновь содрала с него алименты/. С тех пор ежемесячно мне выдавали зарплату - 300 руб. Вот объяснение моего материального положения и объяснение всей моей жизни. А дальше? Потеряв тебя как сына, я должен был подумать о том, чтобы как-то устроить свою жизнь, и я решил снова из-за сына, которого я не видел с 1939 года, - сойтись с той женщиной.

Я это осуществил в сентябре этого года. Вот все. Так я живу сейчас.

Но буду откровенен до конца. Прошло всего два месяца как я снова "женат", и я убедился (правда, это я должен был отчасти ожидать), что эта женщина не заменит мне твоей матери и что, самое главное мой второй сын никак и никогда не может заменить мне тебя. Не прими этого последнего признания как шаг с моей стороны к чему-то, как заигрывание и т.д.

Зачем я пишу тебе об этом, забыв о твоем отношении ко мне? Не знаю. Вероятно потому, что считаю тебя сейчас взрослым человеком, товарищем с которым хочется поделиться.

Мальчик ты мой, дорогой Воля, дорогой ты мой упрямец, идущий на поводу не только хорошего влияния матери, но и отрицательных сторон ее характера, - как бы хотел я сейчас увидеть тебя и обнять! /.../" (от 26 ноября 1948)

".../плохо, что/ ты не можешь немедленно приехать ко мне. А дело вот в чем. С Терпаносян я не живу уже с месяц. Уже два раза (в две получки) заплатил алименты - 50% зарплаты. Таким образом прожил я с ней два с лишним месяца. Сейчас она живет в большой комнате, а мы с Милей живем в двух маленьких комнатах, я отделил их от большой стеной. Долго ли она будет здесь жить? Точно не знаю, но не дальше будущего лета. Мы разошлись с ней окончательно и она мне сейчас мстит всеми способами, а больше всего клеветой. Распускает слух среди сотрудников и администрации, что был арестован в Краснодаре и ею спасен из тюрьмы, что у меня родственники попы, что я анархист, что живу (в половом смысле) со своей племянницей Милей и т.д. и т.п. Всю эту чушь старается доказать всеми способами, на которые способны только худшие представители их нации. Ты здесь сейчас крайне необходим, т.к. она старается вместе с некоторыми моими вещами захватить и твои и в том числе твои книги-учебники. Я же ни за что не отдам ей твоих вещей и книг, а т.к. у меня нет ясных доказательств, что они твои, то я пойду на уничтожение их, лишь бы они не достались ей. У тебя здесь есть, сам знаешь, редкие любимые книги. Если хочешь их спасти приезжай немедленно. Получение этого письма подтверди телеграммой в которой сообщи дату выезда", (это от 2 января 1949)

"И это письмо начинаю со слов: тебе необходимо немедленно приехать ко мне, хотя бы на один день!

Из предыдущего письма ты, конечно, понял меня: нам нужно сохранить честь твоего имени. /.../" (это от 3 января 1949).

Сейчас, и сам побывав во всяких переплетах и имевши дела со сложно "переплетенными" другими людьми, да и будучи просто по возрасту старше тогдашнего моего отца (ему было 46 лет, а мне уже за полета перевалило), я хорошо понимаю, ЧТО он хотел мне срочно сообщить: Евгения Терпаносян подала на него донос, обвиняя его в том, что он антисоветчик и развратник (хотя сожительство с собственной племянницей по советским законам не карается, кроме случая несовершеннолетия последней, а Миле было уже за тридцать, у нее сын Виктор уже имелся); взорвалась Евгения и решительно не захотела жить с Иваном после того, как изловила Милю с Ваней на месте преступления. Такой донос, даже в устной форме, грозил немедленным арестом, причем тут уже не выкрутишься, как ему повезло в 1938 году, ибо некоторые книжки Кропоткина Терпаносян захватила в качестве улики анархизма Щербакова. И отец жаждал хотя бы перед гибелью повидаться и попрощаться со мной и надеялся, что я сумею втолковать Евгении или начальству, что книжка Кропоткина принадлежит мне, что я ее приобрел для изучения как студент университета, а отец мой никакого отношения к ней не имеет... Но тогда, в 17 лет, мне весь этот потайной язык был совершенно непонятен, его любовные и сексуальные перипетии были совершенно неинтересны и противны. Ехать к нему я не поехал, написал очень нелюбезное письмо, что никакие учебники меня не волнуют. Впрочем, обошлось: Терпаносян шуметь-то шумела, но сажать его не собиралась, хотя бы потому, что нуждалась в алиментах. При содействии администрации Раисино она получила комнату в Москве и убралась навсегда из Раисино. Отец остался один с Милей и начал дико пить. В этих пьянках он сблизился с Серафимом Шейным. На спирт денег не требовалось, у Шеина тоже ушла жена, и оба они люто ненавидели власть. Помню, как - несколько позже - Серафим за выпивкой объяснял мне, как бы он хотел повесить Сталина, с наслаждением затягивая руками воображаемую петлю вокруг горла того. Этот Шеин явился главным свидетелем обвинения в деле против моего отца (см. §1 гл.5). Потом, когда я бывал у отца, я бывал вынужден пить вместе с ними и хотя меня поначалу сразу выворачивало, но постепенно я научился пить помногу, совершенно не пьянея и не испытывая потребности в выпивке.

Осенью 1949 года, когда из-за ухода из комсомола и последующего сумасшедшего дома возник вариант, что я уйду от матери и уеду из Ленинграда, у отца вспыхнула бешеная надежда, что я вернусь к нему. Но она мгновенно прогорела, оставив золу.

Нет, все эти отцовы переживания, не находя в моем опыте никакого отклика, не пробуждали к нему ни малейшего сочувствия. Но другие - мои собственные - поступки требовали большей осторожности в суждениях и высказываниях о нем. Например, летом 1947 года при моем отъезде из Москвы-Раисино он дал мне, что у него было под руками: 90 рублей. Я заехал еще к тете Жене попрощаться, и она спросила, дал ли мне отец денег. Зная, как у нее плохо с деньгами (порой не хватало выкупать паек), я сообразил, что если расскажу про такую большую сумму, то придется поделиться с нею, а у меня уже разгорелись глаза, как их на мать истратить. И я ответил:

— Дал. Тридцать рублей.

Он дал мне ровно три красненьких тридцатки - о, иезуитизм ответа! И тетушка пошла возмущаться, что это за отец, который на дорогу сыну дает такую ничтожную сумму. Я знал, что она неправа. Но промолчал. И я постиг, что виновен в том, что своей ложью исказил облик отца. И я стал пристально следить за собою, чтобы не допускать в дальнейшем ТАКИХ несправедливостей по отношению к нему. К слову, тогда и в последующие годы он присылал мне по 100-150 рублей в год, что, конечно, было ничтожно мало сравнительно и со стипендией - триста с лишним в месяц - и с моими приработками - четыреста-пятьсот в месяц. Один раз он прислал отрез на костюм, но мать обругала ткань, отрез провалялся лет пять нетронутым (кроме моли), а мать сшила мне куртку из своей юбки.