Ведущая встречи – Инна Андреевна Щёкотова, заведующая библиотекой Музея и общественного центра имени Андрея Сахарова:
Александр Соломонович Клейн – актер, режиссер, писатель. Живет в Республике Коми, в Сыктывкаре. Он – еврей по национальности, воевал, попал в плен. В плену остался жив благодаря тому, что он назвался русским, и ему помогали окружающие, чем могли. При этом он был и работал в сельскохозяйственном лагере в плену. Он говорил: «Среди немцев, которые воевали, которые были солдатами, было тоже много хороших людей». Это очень необычно. Это человек, это еврей, человек той национальности, которую немцы беспощадно уничтожали, но у него осталось такое впечатление, что и среди воевавших немцев есть тоже хорошие люди, которые ему помогали. Он бежал из плена. Когда этот район заняли наши войска, он был арестован, практически без следствия попал в наш лагерь, и пробыл там до смерти Сталина, освободился уже после смерти Сталина. Выжил он там благодаря тому, что он актер и попал в КВЧ (культурно-воспитательную часть), т.е. он попал в лагерный театр. Вот он с вами поделится своими воспоминаниями. Он – поэт, пишет очень хорошие стихи, автор трех книжек. Вот эта книжка «Дитя смерти» написана (он вам сам немножко расскажет) как раз о его немецком плену и его приключениях там. Вот эта книжечка «Улыбки неволи» – его лагерные рассказы, это человек, который и в лагерной жизни попытался увидеть какие-то смешные истории. И это его стихи «Мой номер 2П – 904». Александр Соломонович будет читать вам стихи, он очень хорошо их читает.

Клейн: С кем я имею дело?

Учитель: Представьтесь.

Школьники: С учениками.

Учитель: Со школьниками, одиннадцатиклассниками.

Клейн: А вы преподаватель?

Учитель: Да.

Клейн: А что преподаете?

Учитель: Историю.

Клейн: Это мой любимый предмет. Я когда-то даже хотел стать историком. Там где-то фото мое было – молодого, по-моему, в книжке.

Клейн: А это одиннадцатый класс?

Учитель: Да

Клейн: Здесь я вижу, есть девочки, и есть мальчики. Так, давайте так… Что вы хотите? Смотреть на еще живого? Как доказать, что живой и мертвый это одно и тоже? Полуживой равен полумертвому, правильно? А если половинки равны, то и целые равны. Ну, и кем вы хотите стать, мальчики и девочки?

Школьники: Хорошими людьми.

Клейн: Хороший человек – это не профессия.

Школьники: Космонавтами.

Клейн: Конечно, вам всем руки надо пожать, чтобы вы все были счастливыми. Это самое главное. Разные люди есть. И никто не знает, где он это найдет. Так что, для начала надо прочитать насчет этого.

Интервьюер: Ну, не знаю, я уже рассказала немножечко, коротко рассказала Вашу биографию, что Вы были в плену, потом Вы были в советском лагере. Вы работали в лагерном театре, что вы…

Клейн: (перебивая) Что потом для меня уже свобода и показалась.

Интервьюер: Ну вот, расскажите о себе немножко, может, стихов почитаете, а потом ребята зададут какие-то вопросы.

Клейн: А давайте, ребята! Ура!

«Расходятся,

Сходятся

Нити идей,

А судьбы,

Как судьи,

Карают людей,

За трусость

И смелость,

За правду и ложь,

За медную мелочь

И крупный грабеж,

За дружбу и братство,

За месть и вражду,

За чье-то богатство

И чью-то нужду;

Вдруг из-за утопий –

На суд! – и сожгут,

То в луже утопят,

А в море спасут.

И кто-то с улыбкой

Уходит в полет,

А кто-то по жизни

Улиткой ползет.

Кому больше чести

Фортуна сулит,

Коль первый безвестен,

Второй – знаменит?!

Где б ни был,

Кто б ни был,

Расплату готовь:

За убыль и прибыль,

За страсть и любовь.

Герои бледнеют,

ликуют рабы;

Никто не умеет

уйти от судьбы.

Ей милость, немилость, -

Что черепа смех;

Её справедливость –

Загадка для Всех,

Ей любо – не любо,

Табу – не табу.

В лукавые губы

Целую судьбу.

Клейн: Мне унтер-офицер Керол Стартья, который попал в плен к нам в 1944 году, у которого я был в Гамбурге 3 года тому. Мы с ним беседовали, он сказал: (говорит по-немецки, потом переводит) «Алекс, у тебя был хороший ангел-хранитель». Действительно, если бы мне кто-то рассказал, примерно десятую, двадцатую часть того, что я прошел, я бы не поверил ни за что, понимаете. Но оказывается, в жизни бывает многое самое невероятное. Да, у меня книга не даром называлась «Дитя смерти», помимо фронта, когда я был в плену в течение этих почти двух с половиной лет, я был «Дитя смерти», и много раз стоял на краю могилы. Казалось, уже все. И когда пятый мой побег, когда я убежал из плена, то я вынужден был себя оговорить. Когда он мне выдернул ус, следователь, то это ничего, когда ударил сюда, но когда он мне сделал инсценировку расстрела: я струсил, всю жизнь мечтал убежать к своим, а тут встреча: заставили на себя наговорить то, чего и в природе не было, глупости.

Раз вас интересует, что значит? А?

Ну, во-первых, конечно, первый вопрос. Ну, конечно, страшеннее наших людей нету, потому что они сами себе не верят. Когда я убежал из плена, первый вопрос (я ведь форму не переменил): «Тебе знакома эта штука? А? Понял? Понял?! – Только не так. – Понял? Ты, с каким заданием подослан, продажная шкура?».-Сколько предал? Сколько продал? Сколько повесил? Какое задание? Какая кличка?». И так далее и тому подобное. Это наши ищут так правды. Сколько завербовал? Когда мне устроили расстрел, я решил завербовать людей к Власову. Вы все слышали про Власова, да? Я собственноручно написал: «В марте 1942, находясь в лагере военнопленных, чудом я завербовал Власова». – «Сколько вам надо (у меня кровь из носа течет, разбитого)? Сколько надо – 1000, 200, 100, 80?» – «Ладно, пиши 80». – «Я завербовал к Власову во власовскую армию 80 военнопленных, фамилии не помню, сам не завербовался». Так они у меня и стояли. А то, что Власов сам попал в плен только в середине июля (12 июля) 1942-го, понятно? А я к нему в марте завербовал. То, что в армию он объявил первый манифест, объявил 31 августа, это никого не касается. Зачем им занять правду – контрразведке СМЕРШа МГБ? Ведь контрразведчик, если больше из тебя выбьет, то он получит ордена, он получит медали, не нюхая передовой линии. Вы, что такое передовая линию фронта, вы ж тоже не знаете – не Чечня. Фронт 1941-го года был почище, когда 1-го августа в день Мира, я считал те снаряды, которые были выпущены по позициям нашей неполной роты: после 500-го мне надоело считать, понятно? Это были снаряды, а не маленькие толовые шашки. Вот.

Кто-нибудь из них «Дитя смерти» читал?

Учитель: Нет, они первый раз.

Клейн: Ну, «Клейменых» у вас нет, ясное дело, а «Дитя смерти» пусть прочитают.

Ну вот. Я присутствовал при расстрелах. Русский язык проходите, великий и могучий? «Ты видел расстрелы? – Ну, конечно». А кто там их не видел? Так после того как трое суток не поспишь, не все ли равно: видел или присутствовал. «Значит присутствовал, присутствовал при расстрелах!» Правильно: один раз я был третьим, другой раз седьмым, а расстреливали десятого. Я «присутствовал».

Видя, что дела немцев плохи, и Красная армия все равно победит, ушел в лес с крестьянами. Вот Тоня меня встречала, Тонечка, та которая меня спасла отArbeit (неразборчиво), и тоже она была в лесу вместе с Любой Столяровой. Это было так просто: «Э, товарищи немцы, камрады, мне не по пути». Я ушел, я бежал с дороги. Вот так делаются дела.

У меня приятель – Коля Лошаков, слышали? Я о нем упоминаю в «Улыбках неволи», Коля Лошаков до Девятаева. Николай Лошаков вместе с Денисюком бежал из немецкого плена на немецком комендантском самолете Fiesenstolh. Ему помог другой военнопленный, Денисюк. «С каким заданием подослан?» Так как Денисюк помог тому пробраться к самолету, и все, значит, он был организатором диверсии. Денисюк получил 20 лет каторги. А Коля Лошаков ничего не признавал, его избивали. Коле Лошакову дали 6 лет заключения в Воркуте без права выезда. Ясно?

А потом в 1959 или 1958 вышел фильм о Лошакове, но надо было снять немецкий лагерь. Где же вы возьмете такой строгий лагерь? Взяли в Воркуте и сняли наш лагерь, вот это да, действительно подходит. Так, вот как строго немцы содержали пленных, так сняли и пустили фильм. А в газете «Известия» была большая статья, большой подвал – «Коммунист». Дело в том, что Коля, который был подбит, раненый, он сберег окровавленный партбилет, его только в контрразведке наши отобрали.Но Коле тогда Героя не дали: ну как так, бежал из немецкого плена на немецком самолете, такого быть не может, потому что не может быть. Тут я об этом тоже пишу.

Андрей Боголюбский, раненый старший лейтенант, попал в плен. Подтянутый, все немцы сразу обратили на него внимание. Стали немцы во власовцы агитировать. Предложили ему: Андрей согласился. Сговорился, ему дали эскадрон, и он этот эскадрон, который полностью сразу пробился через немцев с боем, привел к нашим. Ну, Андрею Боголюбскому, как организатору диверсии, дали 25 лет, другим по 10-15-20 лет.

Так извините, пожалуйста. Давайте-ка, я вам расскажу «Десять лет». Рассказать вам «Десять лет»?

Учитель: Они не знают, это такое.

Клейн: А я вам сейчас расскажу. Вы уже биологию проходили? Я вам расскажу «Десять лет», эти «Десять лет» были вместе со мной.

«Англичанин, француз и русский спорили: кто были первые люди на Земле? Англичанин сказал:

— Первые люди на Земле были кто по национальности? Конечно англичане, потому что единственное яблоко отдать даме мог только настоящий джентльмен. Понятно?

— Нет, они были французами, – сказал француз – отдаться за одно яблочко могла только француженка.

— Да бросьте хреновину городить, – сказал наш брат русский – первые люди на Земле были русские!

— Как так! Русские!

— Да очень просто – ходить в чем мать родила, иметь на двоих всего имущества – одно яблочко, и воображать, что они живут в раю, могут только русские!»

Мы с ним сидели вместе на третьей шахте в Воркуте. Он дешево отделался, получив только 10 лет. Анекдот-то остроумный, все говорили, что у нас тут рай. Понятно?

Учитель: То есть он получил 10 лет за анекдот?

Клейн: За анекдот. Он еще дешево отделался, потому что анекдот – это очень опасно. 5 лет имел другой товарищ, который за вполне советский анекдот 5 лет получил: «Почему Ленин ходил в калошах, а Сталин в сапогах?» – Не очень остроумный анекдот. – «Дело в том, что Ленин обходил лужи, а Сталин перся через лужи». Все. Он дешево отделался, получил 5 лет.

Вы знаете, был такой писатель Горький? Слышали? А вы слышали, был еще еще один такой писатель, правда, не член Союза писателей, у него этого билета не было – Вольфганг Гёте. Так вот этот самый не член Союза писателей Вольфганг Гёте написал какого-то «Фауста», а этот Горький написал поэму «Девушка и смерть». Когда Сталин посмотрел «Девушку и смерть», он сказал: «Эта вещь почище «Фауста» Гёте». Ну вот, и стали говорить, и слух об этом дошел до главного режиссера и художественного руководителя Большого театра Союза ССР, заслуженного артиста, лауреата Госпремии, того, кто первый поставил «Ивана Сусанина» у нас, кто подвигнул Заболотского на переделку либретто, профессора школы-студии МХАТа и за одно руководителя театра Станиславского, замечательного режиссера, профессора ГИТИСа и актера – Бориса Аркадьевича Мордвинова. И Мордвинов, главный режиссер Большого Театра и т.д. в обществе двух или трех человек сказал, что тут Сталин что-то перегнул. Неизвестно, перегнул ли Сталин, но Борис Аркадьевич Мордвинов отделался легким испугом – ему дали только 3 года. Отправили его в Воркуту, он сперва поработал на общих работах, а потом, когда Мальцев, инженер-полковник, который был начальником Воркутлага, услышал, что к нему такого вот отправили, он предложил ему (организовать театр). И так был основан замечательный Воркутинский музыкально-драматический театр, в котором композитор и дирижер Микоша, доцент московской консерватории, в котором пел доцент по вокалу Хлебников Сергей, в котором пела кумир московской публики и играла Токарская, в котором лучший актер театра сатиры Рафаил Холодов играл и так далее.

Вот так вот можно было получить сроки. Были и ребята такого возраста как вы, которые их получали.

Когда В.Р., будучи народным артистом России, и Г., будучи заслуженным, бросили меня контуженного. Из ушей шла кровь, из носа – отовсюду, и рвота была кровавая. А кругом уже висели объявление за укрывательство, за то, что дадите поесть выходящим из окружения. Русская крестьянка – Мария Семенова, Коля, сын ее, меня перетащили в избу и меня выхаживали, поняли, 2 недели, рискуя жизнью. Она видела мой комсомольский билет, где кроме всего остального стояло страшное слово «еврей», понимаете, страшное слово. Хотя, я по-еврейски могу говорить так же как вы, по-моему, одно или два ругательства, их я уже выучил в Воркуте. Больше не знаю. Да. И Мария Семенова, царствие ей небесное, когда потом она переправила меня к партизанам, она мне на шею повесила крестик, понимаете, мне, атеисту. Ну не важно, вот меня встречали тут, провожали девушки, ученики и ученицы, они мои друзья на всю жизнь. Меня встречала девушка, ей сейчас с мужем-полковником – чудные люди, дочери, Тоня. Вы с Тоней встретитесь на страницах «Дитя смерти», ей уже 71 или 72. Когда русские жители этой деревни, где я был, Сашка-пленный, и все это там,

где я обижался, эти люди меня сроднили, мне плевать кто какой, а Керол Стартья, вот этот немец-унтер, которой был в нашем плену. И среди немцев бил люди роскошные.

Вы меня извините, мы были очень плохо воспитаны. К 43-ему году, у немцев гитлеризм был только 10 лет, а у нас сталинизм был 25, считайте. Простите меня, я вам говорю то, что вам другие не будут говорить, из вас будут воспитывать настоящих патриотов, это значит тупых болванов. Я люблю мою Родину – она моя, да потому что русская культура, я в ней выкормлен. Понятно? Когда мне говорят: «Кррр! Крррр!» Я говорю: «Мать твою раз так, дай Бог, чтобы твои, не то что внуки, а когда-нибудь кто-нибудь из твоих правнуков научился хотя на половину так плакать по-русски! Не то, что говорить, как этот жид! Понятно? Поняли? Ясно? Русскую культуру строили многие: Пушкин был бы, очевидно, не возможен без Жуковского. Кто была мать Жуковского? А? Турчанка. Я вам скажу больше, дорогие товарищи, а кто была мать Суворова? Армянка. Ясно вам? Вот так. Пушкин, где-то у него там корни негритянские, ну так что! Для меня Пушкин – это Библия! Я Пушкина пронес сквозь фронт, сквозь плен, сквозь лес, сквозь всё. У меня его отобрали только в контрразведке. Поняли? Потому что я такой.

Так вот у товарища Николай Алексеевича, который не успел вступить в КПСС и даже в профсоюз, у Некрасова, у него, когда ему написали вот это стихотворение и другое. Здесь литераторы есть?

«Нам говорят: твой чудный голос – ложь,

Прельщаешь ты поддельною слезою,

И хоть других на подвиги зовешь,

А сам, как змий, смеешься над толпою».

Некрасов ответил одним из своих лучших стихотворений «Умру я скоро». Очевидно, вы его проходили, знаете. И там есть такие строки:

«…На мне года гнетущих впечатлений,

Оставили неизгладимый след.

Как мало знал свободных вдохновений,

О Родина, печальный твой поэт

Каких преград не встретил мимо ходом

С своей угрюмой музой на пути.

За капли крови, общие с народом,

И малый труд в заслугу мне зачти.…»

Все эти стихи переведены на английский, выпущены в Соединенных Штатах. Мне прислали 6 журналов, там и на русском и на английском. И написали очень любезное письмо: «Вы понимаете, гонораров мы не выписываем (а мне деньги нужны), но за то Ваше имя будет известно в англоязычном мире. Большое спасибо». Понимаете. А у меня на билет денег не было. Так вот к чему я сказал: поголодаем год, поголодаем день, два, три, хорошо, даже месяц. А когда вы не доедаете годами. Вот так. Ну, правильно. Я не доедал недолго – лет 10, немножко больше. Я не буду брать плен, но ведь в тюрьме, в лагере мы голодные. Помните, у меня стихотворение такое есть «Камера №18» Александровского централа. Там когда-то сидел Чернышевский, но при Чернышевском по воспоминаниям, там вяленые рыбы, голуби и т. д. валялись на нарах. При царе слишком хорошо кормили заключенных – при нас косточек не было.

«Камера №18 (Северная сторона Александровского централа (тюрьмы №5 Иркутской области).

Свет сквозь решетки не пройдет:

Их облепил сисястый лед,

Взбухает, по стене ползет…

Здесь зябнут круглый год.

Здесь в тесноте на нарах голых

Царят клопы и дикий голод,

И лишь одно желанье есть:

«Есть!»…

Здесь, все понятия поправ,

Живут без жизни и без прав,

Кощеи, загнанные в хлев,

И в мыслях только – «хлеб». «хлеб»…

Дневную пайку с кипятком –

Всю целиком – одним глотком!

Нет крошек: вылизан весь пол.

Я молод, но забыл свой пол:

Что ночь – то снится каравай,

Не женщину, а хлеб давай.

Кому, к чему, зачем она?

Жена скелету не нужна.

Хоть виноват, не виноват, -

Сдыхай. Вдыхай параши смрад.

Мычишь? Молчи! Ты – скот, ты гад.

Бред?!

Нет!

К сожалению, это не бред. Понятно?

«Тайга и сопки вкруг централа,

Он вдалеке от всех дорог,

Но на окне решетки мало –

И перед нею козырек,

Чтоб никому не мог присниться,

Из этих стен на волю путь,

Чтоб не могли луна и птицы,

Сюда случайно заглянуть».

У меня мои стихи автобиографические, да. Так сказать, жизнь дала мне достаточно, и все же я жизнь люблю, я люблю женщин, девочек. Женщины, девочки более чуткие, они меня и встречали, мои ученицы. И даже Тоня, которая тогда бежала в лес с крестьянами, которую я когда-то спас от рабы (нрзб) с детства в темноте. Были невероятные приключение, что ни день то приключения, читаешь «Дитя смерти» как детективный роман, это все правда. Когда я, в темноте, пленный, перед собой в темноте поставил на вытяжку немецкого офицера, который бы слово сказал, и меня бы расстреляли, и никто бы ничего не спросил. Все было, ну.

О том, что война кончилась, я узнал в Александровском централе через год и то – неточно. Другие так же. Вот вам один из случаев: он сам ступил на запретную полосу, пули пригвоздили его к столбу ограждения. Уже не чувствуя боли, он схватился за железные колючки проволоки, они глубоко вонзились в ладони – он не упал и во весь рост стоял мертвый, раскинув руки, подрагивая вместе с проволокой. Представляете! У вас есть внутреннее воображение, представляете? Мертвец.

«В который раз, не в Иудее,

Где чтут священные места,

А здесь, где саваном белея,

Равнина снежная чиста,

Свои поборники идеи,

Распяли бедного Христа».

Мы его распинали каждый день у нас в республике Коми. 1937 – 1938 год, так называемые «Кашкетинские расстрелы», когда приезжали, перелистывали дело, выводили и десятками расстреливали людей ни в чем неповинных, даже в анекдоте неповинных. Понимаете? Да вот, там был такой поэт. Ему подходил срок освобождаться, и он написал заявление в Ухтпечлаг – просится на фронт. Его вызвали, его избили: «Какой же из тебя фронтовик, ты же тут сидишь, ты же враг народа». Этого патриота расстреляли. Патриот. Кончено, этим «патриотам», которые расстреливали, им что – своих-то расстреливать легче, чем стрелять по гитлеровцам. Ясно? Да, кстати, в Воркуте одно время сидел маршал Рокоссовский, тогда он еще не был маршалом. Пришлось его вытащить.

 

А вы смотрели фильм «Ленин в октябре» или «Ленин в 1918 году». Лауреат Сталинской премии, автор сценариев этих фильмов Алексей Яковлевич Каплер сидел в Воркуте. Муж Юленьки Друниной, я тоже знал его. У меня в «Улыбках неволи» многое есть об этом.

Вот так люди сидели и отсиживали года. Шло время: когда я был на фронте, мне было девятнадцать лет; когда я убежал из плена, мне шел 22-й год; когда я освободился, мне шел 35-й. Ясно? Другие сидели столько же, меньше, больше. Было так. Приходит время освобождаться – вызывают: «Распишись!». А там он расписался в том, что ему объявлено еще 5 или 10 лет сроку и сидел дальше. Ясно?

Не скучайте по сталинскому времени. У меня есть одно стихотворение, которое нормально кончается. У нас есть которые скучают и таскают эти вот портреты усатого-полосатого. Товарищи, не поддавайтесь на дешевые провокации. Поверьте мне, да, который тысячу раз смотрел в глаза смерти и смеялся, потому что, если бы я не смеялся, я бы не разговаривал с вами. Понятно? Когда мне дали смертный приговор, никто не верил. Отводили в бараки, я читал стихи Баратынского (помню, какие читал), стихи Вяземского, стихи Пушкина. Мне искусство помогало жить, моя страстная любовь к нему. Так вот, этот сталинизм страшный, который сделал из нашего народа, черт знает, что. Простите меня. Мои глаза помнят на стене в Гатчине большие объявления: «Граждане русские! Перестаньте заниматься ложными доносами. За ложный донос будет наказание…». Подпись – немецкого коменданта. Как немцы заняли (Гатчину):

«Слушай, у нее муж – член коммунистической партии»;

«Так слушай, у них сестра замужем за жидом»;

«У него отец Красной Армии политруком служит»;

«У нее дядя в Красной Армии комиссаром служит»;

«У нее брат – коммунист, она – комсомолка»

Вы меня извините, я вам правду говорю. Немцы презирали предателей, а мы воспитывали их. У нас стоит памятник Павлику Морозову, который предал отца. Где еще такое возможно? Понимаете? Да как так воспитывать людей доносчиками, а тут их воспитывали!

Первые классы. «Дети! – объявляет учительница, – если у вас за столом, бывает, говорят там что-нибудь нехорошее о советской власти и колхозах, вы обязаны доложить». Потом в 1931 году идет эпидемия: советская власть вся состояла из эпидемий. Бдительность, чуткая бдительность: не верь никому. Муж – жене, жена мужу не верь; отец – дочери и наоборот. Когда была эпидемии золотухи, когда НКВД, будущая МГБ, КГБ, ходила кругом и руки «скручивала»: «Это обручальное кольцо, оно вам не нужно, давайте-ка, второе. У вас что? Браслет? Часы? Именные? Золотые? Это вам от студентов? Профессор, извините, снимайте». И все это собирали, затем они проворовывались, эти же НКВДисты доблестные – друг друга стреляли. И вот тогда эпидемия золотухи. У нас объявляли: «Дети»,- а по ночам обыски повальные,- «если у вас дома есть золотые вещи, принесите и сдайте». Я помню фамилию – Эдик Бурьянов приносит золотые часы. Ольга Константинова Виноградова, наша классная руководитель, которая сама тряслась, она была образованная женщина, но она подумала-подумала и вызвала родителей, ей не верилось. Мальчишка, чтобы считаться патриотом, хорошим пионером, утащил у родителей их единственное достояние – часы.

Дети, извините, мне 78 лет, что вы хотите. Я говорю, что это такое? Вы меня извините, это «коммунизм, плюс электрификация всей страны»? Это постоянное недоверие, постоянное. Я воспитан в недоверии.

От немецких жандармов я отбрыкивался, прочтете в «Дитя смерти». От кого угодно, и меня схватила самая страшная полиция – русская полиция, наша, т.е. те советские, которые перешли на сторону немцев и стали там полицаями. Это мне пушкой от пистолета, этот полицай. Но меня взял на поруки, пленного русского, немецкий обер-лейтенант фон Блейхер. Простите меня. Ах, они гады! Ах, они фоны-полоны! Хотел бы я посмотреть, где в Магадане или в Воркуте лежало бы тело того расстрелянного советского старшего лейтенанта, который бы попытался замолвить слово за немецкого пленного. Простите меня, я вам говорю то, что никто не скажет.

У немцев были другие понятия, да. Повторяю, был я один раз седьмым, одни раз третьим, да было. Было, что в меня стреляли, кто первый попадет, но это были случайные люди: немцы, те отлично стреляли, а это были немецкие санитарные солдаты, санитары, поэтому они только попугали (неразб.), ничего страшного. Было все: из дверей, сделав шаг, мне в голову выстрелил Мартин – пуля у меня прошла сквозь волосы, затем он кончил жизнь самоубийством, вы об этом прочтете. Видите. А у нас, да разве там так охраняли пленных или прочих, как у нас?

Женщины всегда были смелее и благороднее. Мальчики, вы будет мужчинами, и, простите меня, первое качество мужчины – это великое уважение к женщине. Эти девочки – это женщины. Товарищи, не верьте на эти дешевые: «Все они, б…! Все они б…! Все женщины б…!». Я своим ученицам говорю: «Все женщины б…!, но милые девочки, запомните, что мы все мужчины «б…» в десятой степени, понятно. Мужчины в сто раз хуже вас: мы трусливее вас, мы подлее вас и безнаказаннее вас. Понятно?

Лариса Дубровицкая, в прошлом году она умерла. Она подняла остатки нашего полка в атаку, она выходила из окружения, все выносила, она кончила войну в Берлине капитаном роты катюш. Лариса Владимировна, она ж сколько сделала, а почему же она не была Героем Советского Союза? Дорогие товарищи, да как можно было эту красивую женщину, изумительного мастера спорта, как ей можно было давать звание Героя Советского Союза? Ведь ее отец был священником, настоятелем Никольского собора в Ленинграде, понятно. А сейчас ходим, крестимся, свечки ставим; я своим ученицам говорю, и ученикам говорю: «Ставь какие хочешь свечи, хоть геморройные, если у тебя нет души, нет сердца – плевать на все это. Будь человеком, и Бог тебя найдет, если он есть, я надеюсь, что он есть. Будь человеком!». Вы меня извините, очевидно, я иногда был человеком, поэтому у меня десятки лет мои друзья. И когда меня реабилитировали, ведь было как: меня сперва амнистировали после 12 лет. Меня государство простило, это человеку, который 5 раз бежал из плена, изменив форму. Меня простили: у меня не было службы в полиции, не было предательства, избиения – меня государство простило.

С меня сняли судимости и поражения в правах, но мне не давали работать, там, где я хотел, ни в театре, ни в редакции и даже печатать: мне ставили псевдонимы, какие мне не снились. Я писал жалобы – мне отвечали: «На основании Ваших собственных показаний на следствии, подтвержденных на суде…». На суде ни свидетелей, ни защиты, ни адвоката – ничего. Суд судил правильно: мне дали расстрел, но, когда мне дали расстрел, мне повезло: я в смертной камере сидел недолго: на 24 сутки, мне заменили 20 годами каторжных работ. И только в 1965 году мне удалось добиться пересмотра. Год длилось переследствие. В 1966 году меня полностью реабилитировали: нашли и тех, кто был со мной в лагере, и крестьян, и тех, кто шел из окружения, и так далее. Правда моих слов. Ведь раз ничему не хотят верить, но я говорю, я этих людей помню, и они меня помнят, и мы друзья. Я приезжаю с чистой совестью в Ленинград, город, который я защищал, и мы – люди одного взвода, одного полка, мы братья по несчастью. Наше умершее прошлое – Лариса Владимировна Дубровицакая, героиня, которая кончила войну, повторяю, в Берлине командиром роты катюш, и я – враг народа, который был в плену и бежал. Мы с ней до конца дней большие друзья. И Виктор Голодаев, прочие и т.д. И в «Истории третьего стрелкового полка», изданной в Ленинграде, там и меня вспоминают.

Мы были молодыми, мы были комсомольцами, мы были честными людьми. Да, воспитание у нас было, увы, советское. Но может, в силу нашей преданности искусству, мы были такими. Мы были артистами, фанатиками. У меня вот такие отечные ноги, голодные отеки в тюрьме. Ребята, давайте я вам расскажу «Камера человек 100». Я рассказываю, я читаю, потому что я без этого жить не могу:

 

«Никто не ждал вестей из дома,

И за парашей стихла мышь,

Когда я тискал длинный роман

Про инсургентов и Париж.

Забыв про голод и усталость,

Я после каторжного дня

Делился тем, чего хоть малость

Во мне осталось от меня.

И в пересказе книжки старой

Рождался грохот баррикад,

И кто-то всхлипывал на нарах,

А кто-то ахал невпопад,

И каждый видел ход подземный,

Которым не жалея сил,

Герой, как я, от стен тюремных

Друзей к свободе уводил.»

Понятно? Я без этого не мог. И когда я попал в плен, я сказал, что у меня с одной стороны есть еврейское происхождение (еще сперва был неловкий), мне сам немец подсказал, чтобы я никому не говорил, а этот, который вел допрос, сказал: «Ну, тогда Вы вашу сцену больше никогда не увидите». Я сказал: «Я вам не лгу ни слова, расстреляйте меня, вы имеете право, расстреляйте». Меня не расстреляли, отправили в рабочую роту. Когда этот офицер меня вызвал, говорит:

-Слушайте, зачем Вы сказали, что у вас есть еврейское происхождение, вы же совсем не похожи.

Я говорю:

— Да. (говорит по нем.) Кто там будет смотреть. Медосмотр, попытки были.

Прочтите «Дитя смерти». Прочтете – не пожалеете. Все было!

Все было! Все было! Было и тогда, когда еще был медосмотр, и я под нос сунул справку о том, что я осмотрен за подписью немецкого штаб-с врача. Ни у кого подозрений больше не стало. Все. Я так и убежал русским, и когда меня после допроса этой полиции привели опять в деревню Воханово, там, где Тонечка. И «топ-топ» меня вызывает фон Блейхер, тот барон фон Блейхер, я поднимаюсь к нему, он идет ко мне и руку мне сует, немецкий офицер – русскому пленному:

— Что ж там Вас? Как Ваше ГПУ?

Я говорю:

— В ГПУ у нас такого нету, – хренов ГПУ, говорю, – мне хотят пропаганду, что я говорил, чтобы не эвакуировали, чтобы уходили в лес.

И что мне говорит это немецкий офицер:

— Я не хочу знать, что Вас спрашивали; Вы русский – это ваше русское дело, но я Вас взял на поруки. – Вы прочтете об этом. – Это значит, по первому требованию, по первому запросу я Вас должен буду под конвоем доставить в комендатуру в Гатчино, а туда попадешь и уже все. Но я уже приказал, чтобы у Вас в чулане, где Вы, набили вторые решетки. Но, да, Вы сейчас не сможете шагу ступить без вооруженного конвоира, даже в туалет. Кого Вы бы хотели иметь своим конвоиром?

А я же тогда не был такой дурной, как сейчас, мне ж было 20 лет. Я говорю:

– Ну, господин обер-лейтенант, дайте мне Альфреда Вицега.

– Ну, вот, а почему его?

Я говорю:

– Во-первых, Вицег понимает по-русски, если я буду разводить пропаганду, он Вам об этом доложит. – Вицег никогда бы не донес сроду, что вы. Вы прочтете, что я с Вицегом сотворил, чудный человек. – А, во-вторых, он хромой, он Вам не так нужен.

А про себя думаю, что в случае чего я тебя одним ударом с ног собью.

– Ну, хорошо. Вицег будет Вашим конвоиром.

И действительно, куда иду я, то в трех шагах сзади меня, как адъютант, только с пистолетом, идет Вицег. Это благодаря Вицегу я загнал в снега немецкий артдивизион, благодаря чему нашим удалось взять Ропшу. Слышали про такой город? И это благодаря Вицегу мне удалось спасти Тоню, Любу и других. Он выглядел, как адъютант сзади меня, а я был спереди. Ну, прочтете.

Я говорю: люди и люди. Понятно. И среди немцев было много, много хороших людей; было, есть и будет. Понятно? И нельзя переносить на национальность, чтобы там ни было. Ясно? Нельзя! Есть другие, которые говорят: «Э! Я – русский! А там, понимаешь, какой-нибудь чуваш или, не дай Бог, еврей». Дорогие товарищи, смотрите на людей, иногда о некоторых говоришь: кроме того, что он русский, у него других достоинств нет. Понятно?

Всякое бывало. Но, повторяю, такого воспитанного продажничества, как у нас за годы советской власти, оно еще у нас в крови живет. Мы готовы продать друг друга. Продают бесплатно, лишь бы наговорить! Еще носят портреты Сталина и других выродков, которые довели величайшую страну мира до непредсказуемого состояния. Вон! Идут патриоты, несут портреты Сталина еще (неразб.). Так вот у меня одно стихотворение кончается по этому поводу так:

«…Не диво, что душа слаба,

Как было прежде, так и ныне,

Спина извечного раба,

Всегда тоскует по дубине…»

Не надо, чтобы ваша спина тосковала по дубине. Любите свою Родину, любите свой народ и будьте такими, чтобы о вас говорили, простите, извините меня, – как говорили немцы, показывая на меня пальцем: «Смотри, он не вступил во власовцы, он не верит в нашу победу, смотри (говорит по нем.), это – русский»! Понятно. А наши говорили, что ты угождал немцам, следователи, он мерили на свой аршин. Немцы не любили лести, ну, были какие-нибудь, конечно, но в принципе – нет.

Не думайте, что я оправдываю Гитлера или гитлеризм, ни в коем случае. Я не оправдываю ни гитлеризм, ни сталинизм. Я враг глупизма! Понимаете? Мы сейчас находим врагов чуть что: там есть какие-то сионисты, есть масоны, там есть американские империалисты.

Что тут написано? Прочти громко.

Ученик: Улыбки неволи. Там, где не достает ума, не достает всего.

Клейн: Понятно? Там, где не достает ума, не достает всего. Был замечательный писатель русский: полуполяк, полуукраинец, великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь. У него какой эпиграф идет к «Ревизору», не помните? Ау? «Нечего не зеркало пенять, коли у самого рожа крива». Не хрен нам искать врагов там, в другом, мы врагов всегда умели плодить, мы их выращивали, врагов. Скажите, как человек, который отсидит не за что пять- десять-пятнадцать лет благодаря советским распорядкам, как он может, понимаете, верить в коммунизм? А? И прочее. Мы плодили врагов. Никогда их близко столько не было, сколько мы их наплодили. Бежал из плена – все, с каким заданием подослан? Опоздал на работу на 20 минут – прогул, а еще поспорил со следователем – тебе еще 58-ю статью пришьют. И вместо того, чтобы иметь 2-3 года, будешь иметь лет десять. Правду я говорю! Правду, милые.

Инна Андреевна, я прошу Вас, если Вам скучно – скажите. Вам могут прислать другого человека, еще более скучного, чем я.

Инна Андреевна: Просто, наверное, ребята уже устали. Может быть, есть какие-то вопросы?

Клейн: Есть какие-то вопросы?

Инна Андреевна: Слушали, слушали, а может, что-то Вы сами хотите спросить?

Клейн: Спрашивайте, все что угодно, спрашивайте!

Учитель: Не знаю, но вот, о чем я данный момент жалею, что все-таки нас раньше не поставили в известность, что мы не прочитали. И вот мы пришли, нам очень интересно, но вот…

Клейн: Это первая книга, в которой правдиво описаны немцы, может быть, единственная, и положение на оккупированных территориях, и которая не скучная.

Учитель: Судя по тому, как вы рассказывали – конечно, нет. Еще я знаю, что Вы замечательный актер.

Клейн: А вот я вам прочту стихотворение про лагерь, которое касается актерства, хорошего актерства. (Оно будет в третьем тоне.)

«О темпора, о морес!

О времена, о нравы»

А ну-ка, историки, чье это выражение? Марка Туллия Цицерона, того самого, который немножко брал уроки у актеров Эзопа иРосция в первом веке до нашей эры. О времена. О нравы. Вы слушаете? Вам все слышно, я же совсем безголосый. Вам все слышно?

Все: Да, слышно.

Клейн: Тогда наберите в рот воды и не прыскайте. Слушайте.

«Примолкло сонмище ершистых заключенных;

Пестрея латками, сидят они, стоят,

А впереди – мундиры и погоны:

Начальство занимает первый ряд.

Безумная Офелия, Гертруда, –

В одном лице – вдова, жена и мать.

Откуда?

Нет, какое чудо

На эту сцену их могло призвать?

Кто даст ответ на странные вопросы?

Повсюду ложь, кругом – “слова, слова» …

Рой дам придворных, очень рослых…

Идет спектакль в лагпункте шахты два»

Вот датский принц – святилище ума

(Не зря его ничтожества пинали) –

Он говорит, что Дания – тюрьма

(Кто с нею не знаком в битком набитом зале?).

Ведь зал – столовая. Прокисших щей душок

Да запах плесени.

Но разве дело в «духе»,

Когда заслуженный артист Цветухин,

Бледнея, произносит монолог?!

«Быть или не быть?» – Глаза блестят.

Он – Гамлет,

И ему лишь тридцать.

А так… страдает сердцем, глуховат.

Шестой десяток.

Десять здесь томится.

Не зря, от прародительницы Евы

Ведет к беде доверчивость сердец.

О женская натура королевы!..

И кубок с ядом выпит наконец.

Вся публика трагедией старинной

До глубины души потрясена.

Заслуженный успех.

В ролях –

одни мужчины.

Шекспировские времена…»

Понятно? Кто объяснит, почему Шекспировские времена?

Учитель: Потому что при Шекспире женщины в театре не играли.

Клейн: Совершенно верно. При Шекспире все женские роли исполняли мужчины. Тут любой мужской лагерь. Александр Петрович Цветухин, заслуженный артист РСФСР, вот, в лагере друг мой ставил «Гамлета». Оформлял «Гамлета» Костя, Константин Петрович Иванов, которыйиллюстрировал Мартиролог («Покаяние. Коми Республиканский мартиролог жертв массовых политических репрессий»), который умер четыре месяца тому назад. Чудный человек, прекрасный, театральный, вообще художник, график.

Инна Андреевна: Александр Соломонович, Вы не устали? Я за Вас боюсь…

Клейн: Я не устал!

Инна Андреевна: Александр Соломонович сегодня с поезда на поезд.

Клейн: Не бойтесь, я не устал, я еще могу говорить, я еще могу вас пригласить к себе на похороны. Что-нибудь веселенькое.

Кстати, про веселенькое. Был такой еврейский писатель Шолом-Алейхем. У него есть такая повесть, книга «Тевье-молочник»», там Тевьепро много несчастий всяких рассказывает. Тевье рассказывает, и все это очень грустно и печально. Потом он говорит: «Знаете что, доктор? Давайте лучше поговорим о чем-нибудь веселеньком. Ну, что там слышно насчет холеры в Одессе?».

Так вот, товарищи, кое-что веселенькое бывало и тут. Вот, и это не выдумка. Этот юбилейный подарок. Я могу сказать вам то, что я тут фамилию изменил. Володя, который получил 25 лет, тот, который собирал, помните на Иосифа, – это сын академика, генерал-майора медицинской службы Агапова. Ну, он сидел в общем за дело, но он сидел, да и те все, в трусости (неразб.), как они со страху все собирали.

Извините, вы на заем не подписываетесь? А некоторые помнят, как раньше надо было подписываться на заем, на зарплату минимум, но, а начальник полторы – две зарплаты. И каждый месяц у тебя вычитывали на заем.

И вот вам анекдот, я ж без анекдота не могу, чтобы было веселее:

«Приезжает к нам какой-то английский корреспондент, а тут идет подписка на заем на зарплату. Удивился, говорит:

– Смотрите, какой у вас сознательный народ! У нас, чтобы провести какую-то подписку на заем, приходиться столько возиться. А у вас! Что у вас?

– А у нас и кошки едят горчицу.

– Как так?

– А как намажут под хвостом, так по неволе слижешь».

Попробуй не подписаться на заем. Не забудьте, что мы в лагере тоже подписывались на заем. Заставляли.

Клейн:

«В глубокой пещере, где нынче музей,

Ютилась семья первобытных людей.

Из кремня топор, наконечники стрел,

Годами костер негасимый горел.

Здесь пепел и кости, им тысячи лет.

Ах, дайте мне к предкам в пещеру билет.

Здесь голые грелись они у огня

Они б ни за что не узнали меня.

Когда бы я чудом сквозь время проник,

И вдруг очутился один среди них.

И, если бы даже был гол, как они,

Никто не подумал, что я им сродни.

Века разделили нас плотной стеной.

Чтоб сделать придумали предки со мной:

Быть может назвали богом своим

Иль просто решили – давайте съедим!

И с криком, при блеске неровном огня,

Звериной толпой окружили меня.

Косматые головы, волчий оскал -

Таких я сородичей долго искал.

Мне видеть их было пока суждено,

Лишь редко в кошмарах, а чаще в кино.

Еще на бульваре, да в парке под вечер,

С гитарой студенты по саду бредут.

К пещере, к пещере ведет их запутанный след.

Верните мне деньги, возьмите билет.

Это так, ничего страшного. Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей, носите волосы, как хотите – неважно. Важно, сколько у тебя вот тут. Понимаешь? В сердце твоем.

А сейчас я расскажу вам анекдот. Анекдот остроумный, который мне рассказал Юрий Арсеньевич Дмитриев. Действительно остроумный анекдот. И ваша милая учительница истории, как Вас зовут?

Учитель: Татьяна Сергеевна.

Клейн: Татьяна Сергеевна, прекрасно. Вы с этим согласитесь.

6 евреев. О смысле жизни:

«Все от Бога» сказал Моисей.

«Все от Разума» сказал Соломон.

«Все от Сердца» сказал Христос.

«Все от Желудка» сказал Маркс.

«Все от Секса» сказал Фрейд.

«Все относительно» сказал Эйнштейн.

Это не важно.

«Слаб поэт и рифмы слабоваты,

Кто виноват?

Евреи виноваты!»

Не ищите врагов вокруг, взгляните сначала на себя, понимаете. Я вот рассказывал Инне Андреевне про некоторых нацистов, которые за 3 версты могли увидеть, какой этот еврей. Со мной чокались…

Инна Андреевна: Ну, ладно. Давайте, мы будет заканчивать.

Клейн: Всякое! Все неважно. Друзья есть друзья. Я говорю, мне в жизни повезло – у меня много прекрасных друзей: это друзья женщины, девушки, эти друзья, мужчины, старики и ученики мои. Понимаете?

Меня жена иногда спрашивает, – «Слушай, Санька, на тебя же страшно смотреть: с тебя песок сыпется, ты на ногах не стоишь – чего они все с тобой носятся? – я говорю, – Ну, что ж, со слоновыми носиться что ли? Я же легче чем слон. Все-таки какое-то экзотическое животное. Я их люблю, а они за это меня любят. Я люблю своих учеников – да, я прихожу в аудиторию и говорю: «Привет животному миру Африки!». Ничего, а потом мы начинаем. Я требую, чтобы они меня спрашивали. А жена говорит: «У тебя памяти нет, ты уже забываешь все. Вот, у тебя вытащили всю твою пенсию, понимаешь?» – а я говорю, – «Пока я помню, что 15 марта 44 года до нашей эры убили товарища Юлия Цезаря, значит, я еще кое-что помню».

Инна Андреевна: Александр Соломонович, спасибо Вам большущее! Спасибо!

(Аплодисменты)

Учитель: Спасибо вам большое.

А я вам говорю, чего я требую от своих учеников. Вы меня извините, но я помню Пушкина, я его пронес через окопы, через плен, Пушкина… У меня его забрали в контрразведке – гады. Ой, извините, советские люди! Так вот у Пушкина:

«Могу тебя измерить разом,

Мой друг, Черняк:

Ты математик минус разум,

Ты злой насмешник плюс дурак

Вот я отношусь к этой же категории, я по математике ни А, ни Б. Но я обожал и люблю историю, я обожаю литературу. Я люблю языки, правда, немецкий, английский, французский. Я свободно говорю по-немецки, я могу все то, что я говорил могу по-немецки перевести. А по-английски у меня отвратительный выговор. По-еврейски выучил каких-то два ругательства в Воркуте, неприличные слова я уже забыл, к счастью. Больше я по-еврейски ни черта не знаю, даже под гипнозом. Нет способностей к восточным языкам. Правда, я знаю, что Хуанхэ по-китайски – Желтая река.

Клейн: Девочки! Мальчики! Милые, родные мои, благодарю за ваше терпение. Какие есть вопросы?

Учитель: Знаете, мы сначала прочитаем Ваши книги, а потом будем задавать вопросы.

Клейн: Я получаю много писем, очень много. Мальчики, девочки! Будьте Здоровы и будьте Людьми, будьте Человеками, будьте добрыми. Не забывайте злое, но не мстите, Бог сам найдет. Но помните, люди часто делают зло, а после становятся врагами того человека, которому делают зло – они меряют по себе.