На фото: Георгий Семенович Филиппов, член правления Люберецкого общества жертв политических репрессий.

(Воспоминания были записаны на аудиокассету и расшифрованы.)

– Я родился в Моршанске в 1929 году в семье булочников Филипповых, у которых было восемь человек детей. Семья эта, по сведениям Моршанского краеведческого музея, известна была в городе с 1852 года. Они всё время занимались именно хлебопечением. И даже мои родители, – раньше, правда, нельзя было открыто говорить, но говорили – что они являются какими-то дальними родственниками Филипповых московских. Ну пока я этого еще не нашёл, но продолжаю поиски этих родственников. Потом, в 1930-м году, всех восьмерых детей и их маму, Наталью Михайловну, всех выгнали по разным местам России, раскулачили, всех по разным местам. А отец, Иосиф Максимович, умер еще в 1905 году. Два брата Филипповы, Семён Иосифович и Иван Иосифович, были сосланы в Оренбургскую область. В Оренбургской области, в городе Бугуруслане, были арестованы. Иван Иосифович был расстрелян, а Семён Иосифович …

– Семён Иосифович - это Ваш отец?

– Да. Он был направлен в концлагерь. В протоколе тройки НКВД было написано: «Заключение на 10 лет в концлагерь». Таким концлагерем оказался Унжлаг в Горьковской области. Там он пять лет пробыл, первое время работал на лесозаготовке. Сначала у него всё было хорошо, он выполнял нормы, поскольку он был еще молодой, тридцать пять лет, здоровый, трудился, и норму выполнял, и всё было хорошо.

– А к этому времени сколько у него детей уже было?

– Двое, в это время были я и брат Сергей Семёнович. Когда его арестовали, мы уехали на родину к маме, в Заметчино Пензенской области, а об отце мы только знали, что он в станции Суховобезводное Горьковской области, и больше ничего. Я был молодой, мальчишка и не знал адрес его. Связи никакой не было.

Прошло время, и я стал искать... ну, сначала его оправдали, то есть реабилитировали, всё это прошло, и я стал искать и по Моршанску, и по Унжлагу. Ну, по Моршанску я нашёл...

– А, прошу прощения, а отец из лагеря вернулся?

– Нет.

– Не вернулся? И вы ничего не знали о его судьбе?

– Вот я вам сейчас расскажу. Значит, он там пробыл, потом он заболел, стал инвалидом, и последние три года он инвалид, с ногой у него что-то там было, и он всё равно продолжал оставаться в лагере, не смотря на то, что еще в 1940-м году, перед войной, он подал кассационную жалобу и по этой жалобе его полностью оправдали. Все его обвинения с него были сняты и было написано: «Рекомендуем его освободить, довольствуясь тем сроком, который он прошёл». Но было, видимо, направлено это решение Оренбургского управления НКВД было направлено в Москву, потому что ничего не случилось. Он был инвалид, а его всё равно не отпускали.

– А письма он домой писал?

– Нет, не писал, вообще ничего не было известно, что, как и чего, и мы не знали. Но в 42 году, после его смерти, – он умер 30 декабря 1942 года, от истощения, в лагере, уже совсем больной и голодный, – в этом году, после его смерти, к жене второго брата, Ивана Иосифовича, Клавдии Михайловне, приехала женщина и сообщила, что Филиппов Семён Иосифович умер 30 декабря там, в Унжлаге. Оказывается, она была вместе там, в лагере этом, и они договорились, кто первый погибнет, или освободится, тот сообщит о другом. Она была монашкой, как мне рассказывали, и она сумела освободиться. Но она ничего не оставила, следов никаких, она пришла, сказала и ушла. И канула в неизвестность. Вот. После этого осталось искать следы нахождения отца. Сначала – в Оренбург, затребовал личное дело, меня ознакомили. Я вычитал данные, которые там были, в личном деле. Там написано, что осуждён такой-то, и в том числе там есть, что он там уже, в 40 году, по сути, реабилитирован.

– Что с него была снята судимость?

– И обвинение, и судимость, всё снято было. Теперь, значит, в Унжлаг я стал писать, в Горьковское областное управление внутренних дел, мне отвечали, что нет данных, пишите в Оренбург. А Оренбург мне ответил, что нет, у нас только– наши данные, а что до Унжлага, пишите в туда. Я – опять, мне снова ничего не отвечают. Тогда я собрал все бумаги, которые накопились у меня, и послал в Горьковскую, нет, уже Нижегородскую прокуратуру. И только тогда мне прислали личное дело из Унжлага. И вот только в личном деле Унжлага я узнал его – там целые страниц двадцать – его судьбу, как он работал в начале, выполнял нормы, и как он потом, уже больной, конечно, не мог ничего делать.

После этого я написал письмо в Мемориал Нижегородский. И вот в прошлом году нашлась там председатель, очень хорошая женщина, тоже в годах уже, и она написала, что он мог находиться не там, на станции Суховобезводное, а в Варнавино, это рядом район. Станция Суховобезводное находится в Семёновском районе, а все лагеря находились в Варнавинском районе. Вот как-то так они были разъединены.

Когда Инга Михайловна Фаворская мне сообщила адрес Варнавинского района, сообщила про Варнавино, адрес дала, районный центр Нижегородской области, я послал туда письмо. Письмо с просьбой сообщить данные о лагерях, о лагпунктах в этом лагере, четырёх, которые я знал по личному делу. Они моментально ответили, моментально, буквально через недели две пресс-секретарь главы администрации сообщила, - Кобосова Валентина Леонидовна, замечательный человек, – сказала, приезжайте, мы вас встретим, повезём вас к памятнику, который мы в прошлом году установили в этом посёлке Северный, там же находится...

– Это посёлок Северный (нрзб.) района?

– Нет, вот этого Варнавинского района, в пятидесяти километрах от Варнавино. Там установили памятник в прошлом году, по инициативе администрации. Что из себя... Да-а-а, и мы с братом написали, что мы в июле, в конце июля приедем. Позвонили туда, позвонили пресс-секретарю, она нам объяснила, как добираться, приехали. Там уже была Фаворская Инга Михайловна, руководитель Мемориала Нижегородской области. И они организовали специальную встречу для нас с братом, они еще пригласили других репрессированных, сначала у главы администрации Варнавинского района. Он всё объяснил и рассказал, и вопросы ему задавали. Но он что сказал, что лагпункты сейчас все известны, но там всё заросло, там же лес, там же сплошной лес. Места там прекрасные, хорошие, в смысле природы, но всё заросло и теперь их трудно найти, но будем искать. И он сказал, что на тех лагпунктах, которые найдём, будем ставить кресты.

– Отмечать.

– Они, значит, провели сначала такой круглый стол, и там были репрессированные с Варнавино, и потом всех повезли в посёлок Северный. Туда поехала группа, вот она, группа, на фотографии видно, поехали и мы с братом; вот это Фаворская, поехала пресс-секретарь, поехала замначальника администрации. Нас встретил глава администрации посёлка Северный, Посёлок Северный – где стоит памятник и где было кладбище, Нам рассказали, что это кладбище было разрушено раньше, еще в восьмидесятые, и там уже ничего нет. Но мы нашли больницу, про которую написано было, в которой он умер...

– То есть это была лагерная больница?

– Лагерная. Вообще, посёлок Северный был сплошной лагерь. Это была станция Лапшанга, где только был лагерь, больше там ничего не было. Там была больница, там и школа, там жили заключённые и охранники. Вместе. И там нас очень хорошо встретили, познакомили нас и с больницей, и с посёлком этим, провели в Дом культуры, который был еще во времена заключённых, в те годы, в тридцатые. Он сохранился, хоть и деревянное здание, показали всё там и провели группу человек около, наверное, двадцати. Депутаты были с местной поселковой администрации, и Варнавинского района, и представители Северного посёлка. Они там организовали поминки, стол, помянули наших родителей, и даже поблагодарили нас, хотя мы больше благодарили, чем нас, – нас-то за что, что мы приехали? А они говорят: «Низкий вам поклон, что вы приехали». И там мы разговаривали с двумя уже взрослыми сыновьями заключённых, отцы которых были там, выжили, и там осели. Вот теперь дети их живут в этом посёлке Северный. Причём один из них кончил институт, и второй, и сейчас они являются депутатами поселкового совета. Их имена, кстати, я сейчас написал.

Дальше. Побыли, венки они возложили к памятнику жертвам политических репрессий. Потом провели поминки, цветы возложили и сфотографировались, и поехали назад в Варнавино. В Варнавино мы приехали, пошли в музей Варнавинский, где директор музея попросила прислать данные, наши воспоминания, мои, вернее. Я ей уже отправил воспоминания, потом в библиотеке...

– Они у вас написаны?

– Напечатаны были, я дал Татьяне Петровне, у неё есть воспоминания, с учётом вот этих. Потом я оставил воспоминания в библиотеке, она попросила сама даже, дайте, говорит, чтобы люди знали. Кобосова Валентина Леонидовна, пресс-секретарь Варнавинской администрации, познакомила нас с этим посёлком городского типа, районным центром. Там прекрасная природа, река Ветлуга, там был монастырь Ветлужский, его разрушили в советское время, а сейчас там восстановили небольшой храм деревянный. Прекрасное место. Ну и сейчас мы продолжаем с ними общаться, я вот ей звонил недавно, к 30-му октября они напишут статью в своей районной газете, а я послал свою статью про эту встречу в газету «Нижегородский вестник», областную. Не знаю, опубликуют или нет. В том числе несколько фотографий вот этих. Так что надеемся – если только будет здоровье, конечно, – с братом еще раз съездить, уже в следующем году. Но перед этим – в прошлом году – я ездил один, в разведку что называется, в Сухобезводное. Нашёл там кладбище, в двух километрах, там кресты, я сфотографировал, но, понимаете это находится в пятидесяти километрах от больницы. Конечно, там не могли отца похоронить.

– Это кладбище лагерное тоже?

– Лагерное. В Сухобезводное находился главный ...

– Лагерь сам, управление?

– Управление лагеря, администрация. Там на окраине, это от Сухобезводного два километра надо еще пройти, там в лесу, в глухомани (кладбище), есть бирочки, металлические бирки, без фамилий, номера. Кстати, у отца был 7622, вот он сфотографирован.

– А у вас фотографии отца есть? Из следственного дела?

- Есть. Есть фотографии из Оренбурга, когда арестовали, как он сразу изменился, и есть фотографии, но тут уже из личного дела в Унжлаге, она неважная, но номер...

– Георгий Семёнович, а у нас есть копии фотографий Вашего отца?

– По-моему, нет еще.

– Георгий Семёнович, нам хотелось бы иметь.

– А, вообще, второй-то снимок есть, я Татьяне Петровне отдал. Вторая есть.

– Это из Унжлага уже?

– Из Унжлага, я же отдал личное дело. Теперь вот воспоминания об Унжлаге, первые воспоминания, это я в «Мемориале» московском нашёл. Там их пять воспоминаний: Евсеева, Печенюка, Левицкой, еще два. Пять воспоминаний, я их снял, оставил у них там, поскольку они там всё это...

– В Варнавино?

– И у себя есть копия, вот одну (копию) я оставляю вам, Печенюка я в следующий раз. Вот, особенно Печенюк, он очень подробно пишет на девяноста страницах, это только начиная с лагеря, и так и озаглавлено – «Станция Сухобезводное», такой заголовочек. И там он всё подробно рассказывает: как жили они, как они мучились, но всё-таки он сумел выжить. Пять человек вот эти выжили. а остальные, конечно... Вот он что пишет, Евсеев Иван Михайлович про войну: в начале войны они все просились на фронт, а им сказали – фашистов мы не отправляем. Их фашистами называли. «Особенно плохо стало с питанием в 42-ом году. Соли даже не хватало, не смотря на то, что Баскунчак и Эльтон там рядом. Суп варили из мороженого турнепса, без соли, без жиров. От скудной пищи, трудоёмкой работы на лесоповале и погрузке работяги заболевали от истощения. Появились пеллагра, дистрофия, смертность с каждым днём увеличивалась. Наконец дошла до двухсот – простите, до двадцати-тридцати человек в день. Умирали в нашей колонии каждый день. Первое время на покойников надевали хоть какое-нибудь старенькое бельё и клали в гроб. А к концу 42-го, вот как раз в декабре...»

– Когда умер Ваш отец.

– Да. – «...смертность так возросла, что покойников, по двадцать-тридцать человек, клали в одну общую машину, без гроба и без белья, на левую руку привязывали фанерку – бирку – с указанием времени похорон и номера личного дела. Из сорока девяти тысяч заключённых в Унжлаге за второе полугодие 42-го года от истощения умерло 26 тысяч узников. Возраст был примерно 25-40 лет». Моему отцу было тридцать... он с 1903...

– В 42-ом ему 39 лет.

– 39…, 39 лет.

– Понятно, понятно.

– Ну, спасибо Вам за эти воспоминания, мы еще получим воспоминания (Печенюка)...

– Есть еще выписки из первого дела, из Оренбургского, есть анкета, есть ордер на арест, ордер без всякого прокурора, без всего, пришли чекисты, написали.

– А причина смерти какая была написана?

– Истощение.

– Так и написано - истощение?

– Пелагра, истощение, он уже три года болел, а всё равно там находился. Что его держать там было?

– Тем более, что уже была снята судимость. Тем более, что были специальные инвалидные лагеря.

– Нет, там был не специальный лагерь, а спецлагпункт, там он и находился. Вот пишет Евсеев: «До нашего прибытия в этом лагере, №39, содержалось 150 инвалидов, стариков безногих, на костылях, которые помещались все в одном бараке. Остальные бараки были без окон и без дверей». Сейчас тогда я напишу вам...

– Да, напишите, чтобы мы знали, где, и как, и что.

– Варнавино, где арестован, там он был, куда направлен.

– Вы имеете в виду, в Варнавинском Мемориале – только воспоминания тех, кто жил в Варнавино, да?

– Да, но находиться они могли не только в Унжлаге, в Унжлаге, кстати, я так никого и не нашёл.

– Они просто собрали воспоминания людей, которые сейчас живут в Варнавино?

– Да, бывших узников, их детей. И там написано – когда родился, где жил, село такое-то, или Варнавино, улица такая-то.

– Понятно. Это архив местных жителей.

– А эту карту они мне обещали более подробную, говорят, 30-го пришлём. Я вот говорил Инне Андреевне, послал в газету «Нижегородский вестник» то, что мы были там с братом, как они нас встретили прекрасно.

– Фотография памятника уже должна стоять в интернете, можно было бы показать, но сейчас не работает интернет. Татьяна Петровна ее уже отсканировала и памятник с описанием должен стоять в базе.

(.....)

– ... туда, говорит, я ездил косить, и то не добрался до конца. Потому что всё заросло, никаких дорог нет, тропинок, это ж прошло сколько - семьдесят с лишним лет.

– Это кладбище около посёлка Северный, да?

– Кладбище, вот где памятник установлен, это прямо чуть не на кладбище, рядом и больница...

– Вообще вы такую большую краеведческую работу провели.

– Только я и по Моршанску и по Северному этому. По Моршанскому (кладбищу) я тоже вам дал, воспоминания в 1952 (?). Здесь вы мне помогаете, а там – музей. Я даже удивляюсь, как в советское время они могли сохранить все материалы. Что я вам еще расскажу. Вот в этот раз мы поехали сначала туда, в Варнавино, а уже в сентябре, недавно, в начале сентября, – в Моршанск. Стал искать своих деда и прадеда могилы. В прошлом году начал искать. Первый раз нас там семь человек было, сейчас уже меньше. Там у них кладбищ несколько, городок небольшой, но хороший городок, на реке Цне, – и вот, значит, в прошлом году на старом кладбище, где находится этот памятник, я искал, и с братом, – нету, Филипповых нет. А в этом году опять думаю, не всё ж прошёл, памятники еще какие-то стоят гранитные. Опять стал искать. Один день там побыл, прихожу в музей, а директор музея говорит, - она уже тоже в годах, ей, наверное, лет семьдесят-восемьдесят. Она говорит: - «Слушайте, а у вас староверы же были. - Да, говорю, знаю это. – Идите, говорит, в Кочетовское кладбище езжайте. Ну, там ехать пол часа». - Там, говорит, вы найдёте кусты сирени вокруг, и там все эти... Поехали мы с братом.

– Старообрядческие захоронения?

– Да, захоронения. Приехали, я говорю: – А кто там? – Ну там, говорят, Никифоровы, еще другие, в основном купцы, так и написано – купцы. Ну у нас как считается – купцы – не купцы, они там не пишут – купцы, – мещанин. Филиппов-мещанин. И вот, знаете, бог, наверное, помогает, повёл нас. Только вошли туда, раз – могила разрушена, там были мародёры, всё покидали, памятник валяется. Хороший день был, солнечный, не ветреный, и после обеда солнце освещало, а я – с фотоаппаратом. И вот первое надгробие большое, там не написано, а выбито, стали чистить – палочку какую-то нашли, смотрю – С, а брат говорит - Нет, это Ф. Стали смотреть – Филиппов. Филиппов Максим Фёдорович. Родился в 1800 году, умер в 1866. А я-то знаю про него, он, оказывается, племянник моего прадеда, нашего, который подарил прадеду свой дом, усадьбу. И отсюда пошли эти булочники. Сначала не знаю, кем они были. Стали смотреть – рядом еще плита. Я фотографирую. Потом еще валяется плита рядом с ней, к ней не подойти. Чистили её, отчистили, – там яма, опасно, – смотри, там есть Марфа, одна есть Фёдоровна. То есть этот – Максим Фёдорович, а это, скорее всего, сестра. Потом Марфа, потом еще одна – имя не узнали, а отчество узнали – Герасимовна. Вот четыре плиты. Те плиты, особенно Марфа, не высечены, а надпись, это уже более позднее, 1909-го года. Но хорошо записано. Четыре плиты. Ну, я думаю, надо еще дальше, деда-то и прадеда нет. Пока искали мы с ним деда с прадедом, мы еще шесть плит нашли, но не наши, не Филипповы. Никифоровы – это по бабушке наши родные, нашли, фотографируем. Там надо иметь топорик, ветки мешают, всё заросло.

– Оно уже не действующее, это кладбище?

– Нет, и никто туда не ходит, видно; все же выгнали их оттуда, родственников, как нас, кто ж там будет ходить. Я сейчас пишу письмо в администрацию, что это же история.

– Многие и не знают.

– Может, кто-то и не знает. А вот откуда мы узнали? Хорошо, нам подсказала директор музея, она помнит, знает. Вот я сейчас пишу туда, в газету, «Согласие», чтобы они как-то помогли там немножко привести в порядок. Такие плиты, и причём так: они их не хоронили в землю, они делали склепы. Все на старообрядческих кладбищах в склепах. Но в советское время их разломали, думали, что там что-то лежит, а чего там могло лежать-то.