Благодарим  волонтера Александру Абову-Волкову,

ученицу 10-го класса ГБОУ школа № 109 г. Москвы,

расшифровавшую аудиозапись

-          Юлия Николаевна, как Вы попали в лагерь?

-          Сначала меня арестовали и привезли на Лубянку. В шесть утра трое в форме предъявили мне орден на арест и на обыск… Но опись они сделали так, как им было выгодно.

-          Имущества опись?

-          Всего подряд! И в эту опись они писали З–Л, то есть это желтый металл они в тетради писали, на серебро они писали «белый металл». На бриллианты они писали «белый камень», на рубин «красный камень», и тогда я им показала  … там был сделан серебром, и там была проба, я говорю «Вот здесь проба» … Они мне заявили: «А мы не видим!»

-          Вы не испугались совсем? Вы даже на такие вещи могли как-то отвлекаться.

-          А все потому, что я ждала этого. У меня был приготовлен чемодан.

-          А почему? Вы ждали?

-          За мной следили, и я это видела. Около дома ходили. Я это в окно наблюдала.

-          А причину слежки Вы знали, почему за Вами следят?

-          Нет, не знала. Только потом я узнала, что это Виктор Луи (?) на меня написал. Виктор Луи, когда у меня кончилось следствие, мне дали читать мое дело. Вот там я и увидела провокатора (?) Виктора Луи.

-          По какому делу Вы проходили?

-          Мне дали 58.1а – это «попытка измены Родине».

-          Серьезное у Вас было обвинение.

-          Ну, я говорю… Потом мне дали 10-й параграф – «антисоветский разговор». «Антисоветский разговор» я заработала в разговоре со следователем. Я ему назвала наших ополченцев пушечным мясом. Он на меня начал орать и сказал: «Я напишу на вас докладную, и вам всыплют пять «горячих»».

-          Юлия Николаевна, какой это был год?

-          В 1947 в феврале меня арестовали. А уж потом я была…. 25. Он говорит: «Вы женщина слабая, загнетесь». Вот вам и 10-й параграф… Все протоколы, которые мне дали читать после того, как было окончено мое дело – было шесть протоколов – все были хорошие. Кроме Виктора Луи, который написал, не зная даже мою фамилию. Вот. И благодаря этому протоколу Виктора я посмотрела число – когда это было дано, он был арестован раньше меня – за мной началась слежка. Приходили домой, я была в коммуналке – в трехкомнатной квартире – и интересовались, кто мои родители и так далее. Потом ко мне подсылали, я знала всех, кого ко мне подсылали. Это были знакомые. Но я и все знала, и понимала. При них я никогда ни о чем не говорила, боже сохрани. И вообще никогда не вела антисоветских разговоров.

-          Откуда же это, почему – донос был такой просто?

-          Это Виктор Луи на меня написал, я не знаю. Я работала в посольстве переводчиком, но опять - там я никогда ни о чем не говорила, боже сохрани...

-          Может быть, достаточно было, что вы работали в посольстве?

-          Но я официально работала, я была зарегистрирована и так далее. Так что…

-          Вас арестовали. Пока велось следствие, вы еще один пункт себе заработали, да?

-          Да, десятый.

-          Как активно вы…

-          Нет, а почему я заработала 58.1а, я сейчас расскажу. Я в первый раз вышла замуж за иностранца, мой муж был представитель фирмы «Сименс».

-          Это которая сейчас известная фирма.

-          Под Берлином находится. Я даже адрес помню «Сименс»-штаб. Он прекрасно говорил по-русски, и мы поженились, и он развелся со своей женой, которая жила в Берлине. И, как мне потом немцы говорили, что она пошла в фирму, и сказала, что он женился на аферистке. Подробности мне не стали рассказывать немцы, но его отозвали. Он мне каждую неделю звонил, или я ему в Берлин, он мне высылал каждый месяц деньги на «Торгсин», тогда такой был. И приглашения высылал. И мне отказывали ехать к нему. Тогда я пошла в немецкое посольство, в Леонтьевском переулке это было, и сказала, что я отказываюсь от визы, что мне отказывают. Немцы мне предложили перейти в германское подданство. Я пошла в ОВИР. Там была очаровательная заведующая, Амирова. Она меня уже знала, я туда ходила, и она меня спросила: «А кто у вас здесь остается в Москве?». Я говорю: «Мама». Она говорит: «У нас новые правила. Вы должны будете дать расписку о не въезде в пределы Советского Союза». Но вы понимаете, что сжигать за собой корабли я не хотела, потому что я не знала – а может мне там не понравится? Ну мало ли что. И на этом был наш разговор кончен.

-          То есть, это тоже послужило какой-то причиной для подозрений, что вы уже собрались за границу, и…

-          Ну каких подозрений тут. А когда меня арестовали, то следователь мне кричал, что я хотела бежать. Я его спросила: «Как бежать? В чемодане? Или птичкой?» - «Ну вы бы поехали – там бы остались» - «Ну это если я поехала бы. И если бы я там  осталась, то я бы официально это делала.» - «Все равно вы хотели бежать». Он же мне и написал - «попытка измены Родине».

-          То есть, не «попытка уехать», или «попытка сбежать», а «попытка измены»? То есть, сам факт отъезда – это уже измена Родине?

-          Ну, отъезд, я бы официально же уехала, не бежала. Это же разница. У меня и знакомые потом уезжали и оставались, и возвращались, и их никто не трогал. А у меня что началось! С чего все это пошло… Когда у меня кончалось следствие…

-          А сколько длилось следствие?

-          У меня недолго, я пробыла четыре месяца всего на Лубянке. Меня вызвал следователь. Мне принесли на подносе ужин – горничная. Но ужин был такой, где нож не употребляется, только вилка. Мне хотелось запустить в следователей этими яйцами… Но я удержалась.

-          Вы бы еще себе тогда заработали бы какой-нибудь пункт.

-          А вот чего говорят: он мне говорит, что хочет, чтобы я им помогла в следствии – сделают меня стукачом. А я знала, что есть наседки, что в камеры посылают наседок. Я отказалась. И пришла в камеру, и рассказала об этом.

-          Вы были с кем-то в камере?

-          Уже я была не в одиночке. Я рассказала. Эту женщину потом перевели в соседнюю камеру или куда-то, и там она рассказала о том, что я ей сказала. Меня вызывают, там сидело много мужчин в штатском, целый стол и спрашивают: «Откуда такая-то знает о том, что вам предлагали работать?». А я говорю: «Я сказала». «А какое вы имели право?». Я говорю: «Я ж подписку не давала». Тогда мне отвечают: «У вас будет конфискация».

-          То, что вы имели в камере?

-          Да нет, что вы… Дома.

-          Так они и так, наверное, это уже сделали.

-          Нет еще. Приговора еще не было. «А у вас сделаем конфискацию!». Я пожала плечами, что я с ними, спорить буду, что ли. И когда меня вызвали на приговор к начальнику тюрьмы, меня осудили ОСО, Особое Совещание, мне объявили конфискацию. Я тут же попросила бумажку и карандаш. Мне дали маленький клочочек бумажки, и я написала, что я прошу фотографии моей мамы и мои детские отдать соседям. Вот и все.

-          Они оставили, как вы попросили?

-          Нет, видно, может, соседка не взяла – я уже не спрашивала. У меня фотографии были, как портреты, мамины, потрясающие, все ходили и говорили: «Это что, актриса снята?». Снимал знаменитый в те годы Вассерман – была такая фотография. У него был особняк на Петровке, потом все это сломали и там построили поликлинику. Он изумительно снимал, и мои фотографии…

-          И что, ничего не осталось у вас?

-          Нет, ничего.

-          Такое впечатление, что вы вообще не боялись, то есть у вас никакого страха не было, когда вас арестовали.

-          Нет, у меня страха никогда… Когда меня арестовывали и делали обыск, я говорю: «Я хочу кофе». Я взяла, у меня была заграничная кофемолка, я надела брюки, когда они пришли, они говорят: «Вы одеты», а я была в ночной рубашке? Я говорю: «Нет, я оденусь», я надела брюки и между ног кофемолку, они говорят: «Что вы делаете?». Они никогда не видели таких кофемолок, это была заграничная. Я говорю: «Мелю кофе». Пошла на кухню. Они вызвали как понятого дворничиху, она пошла со мной на кухню, я сварила кофе, выпила, пригласила их, но они отказались… были на Лубянке. Потом приходит он такой, руки потирает. «Ну так что, - сказал, - Кузьма ...»

-          Вы говорили, что когда вы попали туда, вы совершенно не чувствовали страха.

-          Нет, у меня страха не было.

-          …И знали, что вам предстоит достаточно долго…

-          Я ничего не знала, сколько, но я удивительно спала спокойно. Да, потом он меня сунул в Лефортово в штрафную камеру. Это была камера без окон. Стены были покрашены черной краской, дверь тоже была покрашена в темно-темно-зеленый, в ней окошечко, куда еду суют. У двери был унитаз, а рядом умывальник. Стояла койка, которая была откинута на таких табуретках, но это не двигалось.

-          Ну да, все прибито, ничего нельзя было с места сдвинуть.

-          Да. И я не могу понять, что такое – мыши! Когда я посмотрела за унитазом, там была вот такая дыра, и там были мыши, но я их не боюсь.

-          Вам повезло.

-          …А в углах была паутина с такими пауками, вот этого я боюсь. И я мышам, когда мне приносили похлебку и баланду, я все сверху снимала и туда им бросала. Я два месяца почти ничего не ела. Я очень сильно похудела. И я там написала стихи.

-          Давали ручку?

- Нет, какая ручка. Я все запомнила.    В голове все...

Имею я и ля лабу (?) (это по-французски умывальник)

Но как заржавлено оно!

А сигареты совсем муе (?) (отсырели)

Не знаешь, право, как их фюме.

А сколько в камере сури –

Ты успевай и их корми.

Но стоит лишь о них забыть,

Они проявят сразу прыть!

И оптом лезут, чур мор ли.

О, боже, мой, что за ля ви!

И так проходят дни и ночи,

Проклятый шур смыкает очи.

Мне не дают нарочно спать. (Я ведь тогда два месяца не спала)

Когда-то в Средние века

Пытали так еретика.

И проведя месяц без сна

Оклеветал он сам себя.

О том, как с ведьмой флиртовал,

Как на труды ее ласкал,

О том, как черт к ней ревновал,

Как преисподнею пугал.

А к вечеру, согнав толпу,

Беднягу повели к костру.

- Стихи у вас такие, с юмором. Обычно пишут патетические…

- Я не умею писать, я никогда двух слов не срифмовывала вообще. Это вот на нервной почве у меня получилось, и я запомнила. Но потом там…

- А вас ночью-то вызывали на допрос?

- О, не давали засыпать специально! Меня вызывали, там был отбой… я не помню, в десять, или в половину десятого… И только я лягу – стук в дверь: «На допрос». И отпускали меня только в половине шестого. В шесть утра подъем. Так что, когда я приходила в камеру, я не считала даже нужным раздеться. Днем я не имела права лежать. Я не имела права сидеть с закрытыми глазами, мне тут же по двери стучали, кричали «Откройте глаза». То есть, не давали спать, следили, чтобы… И я думала – у Павлова собаки дохли, если им не давали спать. И все ждала – когда же я-то помру. Ничего, выжила.

- Ну, а когда приговор вам зачитали и сказали что, сколько, какой срок вам…

- Десять лет с конфискацией. И все.

- И сказали, в какой лагерь?

- Нет, ничего не сказали. Меня спустили в подвал на Лубянке, там я встретила еще двух женщин, и мы так веселились, мы так хохотали, что дежурный говорил: «Нельзя ли потише?»

- А чего вы хохотали?

- А что, плакать, что ли?  Вот и нас всех погрузили в «черные вороны». А «черный ворон» был с кабинами. Духота была жуткая, я даже не видела, кто где сидит. А то так, слышу только мужские голоса. Привезли на Казанский вокзал, как потом я узнала, на запасный путь и погрузили в обычный вагон, такой, пассажирский, только вместо двери были решетки. И набито было битком. Чемодан мне с собой не разрешили брать, а в наволочку было все запихано. Потому что действительно, если бы с чемоданом, куда там…Вот в две наволочки, значит, запихали все вещи. И когда нас привезли на Потьму – на станцию Потьма, вывели и мужчин, и женщин, то я посмотрела на поезд и увидела «Москва – Ташкент», это был, видимо, ташкентский поезд, к нему прицепили эти вагоны. Когда нас привезли на пересыльный <пункт>, там, на Потьме, вышел начальник – мы стоим перед лагерем с вещами, он читает дела, спрашивает мою фамилию, и говорит: «Хм! Мало дали! Но ничего, мы вам прибавим!». Я опять пожала плечами. Вот и все. А в лагере давали срок.

- А, ну да, дополнительный.

- Нет. Аннулировали то, что мы отсидели, и давали новый.

- Пересмотр был дела, да?

- Это суды были там.

- Юлия, а с пересылки куда?

- С пересылки с этой на Потьме я пробыла там двое суток на нарах, я с собой взяла две простыни, такие, хорошие, постелила, легла, все. Потом нас погрузили. Там узкоколейка была, одноколейка идет по Потьме, и привезли на шестой. А на шестой нас посадили в карантин. Барак за забором.

- А уголовницы были?

- Нет, не было.

- То есть вы ехали, все время с вами были чисто политические… И в вагоне, и на пересылке… Только. Только политические. Уголовники – это бытовые статьи. К нам уголовников прислали…

- Но публика приличная у вас была?

- Всякая. Бендеры были, власовцы были с нами, которые за дело сидели, потому что у них руки в крови были вот так. Но ко мне все хорошо… Были свидетели Иеговы с нами, баптисты были, православные крестьяне были, потом там я вот столкнулась с женой Батьки Махно. Зинаида… Забыла отчество. Кузьменко ее фамилия. Она украинка.

- Были, печатали в каком-то журнале воспоминания или ее дневники…

- Она в  Казахстане жила, забыла тот город. Она очень запуганная была. Он же умер очень давно. Она, как мне сказала, немножко там… Она была в Париже, подрабатывала шитьем, а потом ее как рабочую силу перевезли в Германию, в Берлин, немцы, и дочка с ней была. А потом, когда уже советская зона попала к нам - ну, кто-то там стукнул – её арестовали. И дочку. Но дочка писала ей такие письма… «Мама, тебе повезло, у тебя есть крыша над головой и у тебя есть кусок хлеба». А ее сослали то ли в какую-то деревню, то ли в какой-то колхоз… И она пишет, что «я живу в сарае на соломе». Дальше я ее судьбу не знаю, потому что жили мы с ней в разных бараках, поэтому мы как-то… Были добрые отношения, здоровались. Потом со мной была там жена Даниила Андреева.

- А друзья были у вас там, подруги?

- У меня были, с кем я потом в Москве общалась, и по сей день…

- Леля, да?

- Нет, Леля уже арестована в пятидесятом года, и Леля была на севере. У нас антисемитизма в лагере не было.

- Не было, да? Пишут иногда, что было деление – на фашистов, на жидовок вот так.

- Этого я не знаю.

- То есть, вот эти уголовницы… Алла Рэйт пишет, что уже даже при пересылке, на этапах, вот эти уголовницы говорили уже, что «с жидовкой быть, чем с фашистами сидеть».

- Я с фашистами не сталкивалась вообще. У нас было шесть или семь немок, очень приличных таких, я с ними была в хороших отношениях. Это были не военные. Их арестовали уже на советской зоне. И была изумительная балерина Эдит Эйснер. Она была солисткой в Берлине, очаровательный человек, блестящая балерина, ее мать жила на советской зоне, и Эдит пошла навестить мать. Ее там арестовали. И потом, когда она у нас была в лагере, мы с ней очень дружили. Я с ней танцевала, я была в балете когда-то, с Игорем Моисеевым училась.

- А вот как вы начали свою жизнь в лагере?

- Как? А сначала меня определили на общие работы. Мне дали быков. А я боюсь коров… И тут мне дают гужевого быка возить бревна. И мы выходим…. Причем конвой, который нас… В лагере своя охрана, а вот за лагерем уже другая охрана, конвоиры. И мы едем на бычках. Лошадью я умею править, а бычком как? Вожжей-то нету! Но мой бычок, рыженький, был чудный, вдруг возьмет и остановится.  Конвой орет, и там дальше же останавливаются. Начинают его бить. Я кричу: «Не бейте быка!». А украинцы мне сказали: «Юлия Николаевна (пани Юля они меня звали), он привык к мату,  потому что с ними раньше работали мужики». Я матом вообще никогда не ругалась – у нас это не принято было. И вот, они говорят, матом. Тогда я обниму этого бычка вот так. И на ухо ему кричу: «Дорогой, мать твою так-то, поехали!» А он не едет! Они кричат: «Пани Юлия, надо громко!». Ну как я буду при всех громко кричать: «... твою мать», извините? Я сейчас могу. Так что я ездила на бычке. Потом будили ночью разгружать вагоны, я не знаю, какие-то были мешки с зерном, не знаю, с чем. На торфу я работала два года, потому что когда меня опер вызвал и предложил стучать, я нахально спрашиваю: «А сколько вы мне будете платить?». У него глаза вылезли из орбит. «То есть как платить?» Я говорю, вот так, у меня конфискация, у меня нет родных, мне помогать некому. Он меня отправил в карцер, я трое суток просидела в карцере. Не было еще построено специального карцера, это было летом, была очень интересная одесситка, русская, которая как по книжке читала нам всякие романы приключенческие. Нам было очень весело. Трое суток нас не кормили, на третьи сутки принесли там… я не помню, что-то, какую-то еду, но когда я пришла в барак, в меня девки начали совать что-то, кормить. И поэтому меня на хорошие работы не посылали.

- А вообще за это как-то платили? Какой-то счет же у вас был?

- Никакой, что ты. У нас была швейная фабрика…

- Сколько ты была на общих работах, два года?

- Как два года? Восемь с половиной лет!

- На общих работах, швейная – это не общая.

- На швейной я была, это уже на другом лагпункте меня туда, но это уже не помню… Два года на торфу я работала, а что я, на позвоночнике тяжести таскала.

- А как вы в эту швейную фабрику попали?

- А у нас при каждом лагпункте были швейные фабрики. На первом, я знаю, была, на шестом, на четырнадцатом, там была швейная. И самое интересное, что вот этот вот четырнадцатый лагерь, куда я потом… Набирали, и я решила уйти от этого своего лагеря. Там были мужики - раньше работали. Они шили бюстгальтеры, да. У нас был ДОК, деревоотделочный комбинат, там были какие-то еще, я даже не знаю. Но они не так близко были друг от друга, это не то, что стенка за стенкой. Потом какие-то еще были, я не знаю.

- А что вы шили?

- Солдатское белье из бумазеи.

- А вы вообще умели шить?

- Нет, не умела. Я сначала была в закройном цеху на подхвате. У нас были такие пилы специальные, где кроилось это все. И я потом брала крой, там несколько рядов, и завязывала. А потом нам разрешали брать вот эти… давалось кусочков-то… Обрезки такие квадратные были, круглые были, разрешили. Из них шить запрещали, потому что мы их казенные нитки тратили. Значит, вокруг себя обмотаешь – идешь. Тебя прощупывают, обязательно обыск, уходя с фабрики.

- А как вы шили потом?

- А это у нас был цех швейной фабрики, моторы электрические… Норма была завышенная. Норма была выше, чем обычно.

- И сколько часов рабочий день у вас был?

- Двенадцать, потом стал уже восемь.

- А вы норму выполняли?

- Перевыполняли! Мы, главное, приходим ночью, в ночную смену, смотрим – те дали столько-то, ну – мы дадим больше.

- А что, так хотели сами?

- Сами! Вот какой-то азарт был, знаете.

- Вы прям ударницы были лагерные.

- Нет, ударниц у нас не было, но вот – давали больше. Ведь никто не заставлял. Дал 100 – дадим 102 или 103.

- Юлия, а как кормили вас?

- Я голодала – я же пять лет была лишена переписки. Это не было объявлено. И, когда приходили ко мне деньги, оказывается, их возвращали обратно. Ларька еще не было у нас. Посылки можно было. Мне послали посылку – я не получила. Ни писем – пять лет ничего. И обо мне пустили слух по Москве, что я умерла от туберкулеза. И когда я была у Пашенной – вы слышали, актриса, моя вторая мама. Вера Николаевна мне говорит: «Юля, почему ты мне не писала». Я говорю: «Вера Николаевна, как я могла вам писать, вы – народная артистка, вы имеете орден Ленина. Вот как я могу писать в такое время?» Так что… Она говорит: «Нам пустили слух…»

- Юля, как вас кормили?

- Утром – баланда, какой-то суп, который я не ела.

- Даже несмотря на то, что голодно было?

- Я от голода плакала, давали пятьсот грамм хлеба, хлеб был хороший, там где-то пекарня своя была, такой черный, хороший. И все. Купить – у меня денег не было. Потом обед, какая-то каша, как мы называли – «голубая рапсодия», или «анютины глазки», перловка. Но масло-то воровали, там наши повара. Я так посмотрю на человека - вот он черпнет ложкой и не ест кашу. Я думаю: «боже мой, как бы я ее доела!» Но я не могла себе это позволить. Никогда. Потом у нас те дружили… У кого были посылки - дружили с посылочниками. А что со мной дружить, когда я с голой задницей?

- А вот нельзя было заработать для начальства – что-то сшить и получить какие-то деньги?

- Нет, нет. Это шилось солдатское белье только. А был у нас десятый лагпункт – там находились наши инвалиды, там была пошивочная, как мне говорили, мастерская, где шили для вольных. И там вязались ажурные платки. Вот дочь Петерсона, Мэй, она там была, ее туда отправили, у нее порок сердца был, и Мэй вязала потрясающе.

- И за это тоже ничего не платили? Хотя бы продукты какие-то.

- Нет, ты слушай меня дальше. Стали платить, когда меня сунули работать в библиотеку. Это уже было за год до освобождения. Заведующая библиотекой и читальным залом. И там платили двести рублей в месяц.

- Эти деньги вам на книжку отсчитывали?

- Ничего, мне не давали на руки. Но дело в том, что мы, многие, кто получал деньги, кто из дома, кто… Мы отказались от казенного питания. А зачем мне казенное, лучше я… У нас можно было купить суп там, но у нас повара-то какие были изумительные, это заключенные, которые так готовили! Так что можно было там купить хлеб, молоко, суп. Одно кольцо я купила в лагере у одной эстонки за сто рублей, а моя зарплата была двести. Она хотела купить себе туфли. Я у нее купила, но денег-то у меня осталось сто рублей, что на них. И я тогда стала… Мне казенную давали. И вдруг, бывало, кричать из этих окошечек, где, вот, было коммерческое, мадам меня там звали. «Мадам, ну почему вы не приходите?», я говорю: «У меня нет денег». И мне наливают суп. Суп там, с этими, с сушками, знаете, вот это все, очень вкусные. Вкусно готовили.

- А библиотека – вы там работали, в поселке была библиотека.

- Это не в поселке, нет, только для заключенных, в лагере у нас была библиотека. Читальный зал был.

- Хорошая была библиотека?

- Хорошая.

- Она была при КВЧ?

- Да, при КВЧ. Начальник КВЧ был хороший, потом была у нас женщина начальник КВЧ, очень хорошая. Самодеятельность я еще в шестом… С Эдит Эйснер было очень интересно, я никому никогда не говорила, что я была в балете, что я танцевала. И как-то утром я пришла к столу, а у нас сцена большая была и станок. И вижу: Эдит Эйснер стоит и делает эти упражнения. Я встала сзади нее и начала все то же самое сзади повторять. Она кричит: «Юлечка!» И переводчиков тащит. Она плохо еще по-русски говорила. И она приходит ко мне в барак с переводчиком и говорит, что она мне поставит танец. Я думаю, что нет, я не могу, у меня сердце. Все будет хорошо. И она поставила такой танец…

- А была уже бригада?

- Ну, самодеятельность, приглашали своих же. У нас там «Женитьба» ставилась Гоголя, из ничего делали такие декорации, у нас были такие костюмы, что … щупали их, бежали за кулисы и щупали их, из чего костюмы.

- А вот эти костюмы вы сами готовили?

- Я ничего не готовила.

- То есть это разрешалось начальством…

- Да-да. Это давалась… Я не знаю, как сейчас называется, вот присылает чулки…

- Мешковина такая, упаковочная.

- Да. Ее сдавали в хлорку, девчонки ее белили, и из нее шили. Мало того, к нам попал этап из Тайшета. У них там было восстание в свое время, это вообще… И они привезли слюду, они со слюдой работали. Эту слюду… они нас научили, мы бросали ее на угли в печку. На горящие угли. Потом ее вынимали, и я ее… Мужикам было заказано, они сделали терку, и я эту слюду терла, я была вся бриллиантовая от этого. И вот, что делалось: вот костюм, художница рисует клеем и потом посыпает этой слюдой. Она не осыпалась, во-первых, эта слюда. Это навечно. Это так красиво действительно было, у меня был испанский костюм, но там не видно было, у меня же все из слюды, все рисунки.

- А нет фотографий ваших выступлений?

- Мало, запрещалось, это уже перед освобождением, 1955 год, 1956 год, снимали. А так нельзя было. Рисовать мы не имели право портреты. Вот Лилька, которая изумительная художница, график – портретистка такая, что обалдеешь. Она не имела права портретов рисовать.

- Я вот знаю, что начальство заказывало портреты.

- У нас этого не было. Все это были мордовцы, примитивные. Вот эта Лиля – у нее был стенд, натягивался холст, она рисовала коврики! Коврик, на нем лебедь, какие-то амурчики – вот это она делала. Но это бесплатно, она ничего за это не получала. Это вот вешали они такие себе коврики, а портреты нет.

- А вот с Игорем Моисеевым вы там как-то пересеклись?

- Нет, я училась с ним у Масоловой, вот недавно тут вспоминали Масолову Веру Ильиничну. Какая-то актриса говорит, что она потом преподавала в театре то ли Совета, и что она била, и у нее очень рука тяжелая.

- Била, когда на репетициях, да?

- Да зачем? Во время класса она меня ударила настолько сильно, что у меня остались синие пальцы. Я даже дома боялась сказать. Меня бы оттуда взяли. Но она была блестящая балерина. Он была солисткой в Большом театре когда-то. Вот о ней сказали, что она Баядерку танцевала. Она была строгая, резкая, и когда я смотрела репетиции Игоря Моисеева, вот, думаю, все от нее взял.

- Но он разве бил так, он же…

- Нет, на язык. Она кричала: «от вас опупеешь!» И то же самое, слышу, Игорь кричит – «опупеешь». Вера Ильинична была изумительная. Ее школа считалась самой лучшей в Москве.

- А в лагере вы танцевали или…

- Нет, у нас театра не было, самодеятельность только. Вон Эдита ставила танцы, я танцевала.

- А как часто такие концерты позволялись?

- Не помню. Потом, когда разрешили ездить к мужикам…

- А что это значит, концерты в мужских зонах, да?

- Да, вот, слушайте, нас повезли к мужикам. Мы еще ходили с номерами… Нельзя без них было, строгого режима лагерь. А тут, значит, разрешили нам уже в своем ходить, и вот нас привезли к мужикам.

- Это в каком году?

- Не помню…

- Ну примерно.

- Через сколько времени уже?

- Я освободилась в 1956-м. Может быть в 1954-м где-то… Нас привозят, в теплушки, с этими.. бабы дежурные сказали… а «пята» - это называлась у нас уборная. И сказали: «На пяты одной не ходить. Возьмут в барак – изнасилуют. С нами, значит, бабы ехали, оперуполномоченные, и вот мы подходим к этому лагерю – товарищи, у меня слезы невольно, я никогда не плачу. И оркестр играет. Они нас встречали оркестром. И там я встретила князя Святополк-Мирского, а было, что, если к нам приезжают мужики – мы для них обед готовим, накрывается стол, и все. Но для нас накрыли стол, мужики надели белые куртки, значит – обслуживают. Ну, мы все подмазанные, все причесанные, все так из себя стараемся похожими быть на женщин. И стоят такой… Ну все они, знаешь, в ватных штанах, в этих, в куртках… Смотрю на одного, и думаю: «Какое же породистое лицо, смотрю на него, он на меня смотрит. Потом он ко мне подсел. Оказался Святополк-Мирский, князь, Василий Иванович. А у его двоюродный брат был Мирский, литературовед, его в 1937 году арестовали. Он приехал из Англии, я о нем знала, слышала, но не была знакома, и когда я ему сказала, он говорит: «Это мой двоюродный брат». Его в Вене арестовали, этого Василия Ивановича. Он мне рассказал, что его в Вене арестовали, он иммигрировал во время революции, господи, интеллигентный. Но потом их всех отправили, со мной была родственница Набокова… Ее в Берлине, что ли, арестовали, потом их всех отправили в Берлин. И немок этих увезли с музыкой в Берлин, с немками я дружила. И вот эта Эдит Эйснер мне говорит: «Юлечка! Будешь в Берлине – мой адрес: Ленина-Плац Цвелф». Ой, эта Эдита была чудная. Знаете, чем у нас мазали ресницы?

- Сажей какой-нибудь?

- Да, вот у нас барак. Значит, собирали мы эту сажу, потом с мылом как-то ее там варили и мазали ресницы.

- Юля, а вот выступления бригады были параллельно с работой? Вы не освобождались от работы?

- Нет. Вот мне накануне концерта, меня вызывали в санчасть и делали укол. У меня была дистрофия сердца. И, если я иду в ночную смену, меня освобождали от ночной смены, потому что утром меня концерт. Потом в первом ряду у нас сидели врачи с иголками. Потому что вот эта цыганка – ты видела – Берта, ведь она танцевала, она падала. Она уже не могла бисировать. Мы не могли, у нас не было сил никаких.

 

(запись на кассете обрывается)

- А что хорошего такого было? Если возможно вообще в лагере, вот у вас были какие-то встречи с людьми, либо какие-то поступки, либо какие-то открытия там вы для себя…

- Какие открытия, я только сказала, что я благодарю бога, что я увидела оборотную сторону медали, потому что мы ту сторону никогда не видели и не знали.

- Юлия Николаевна, а вы были про-советски настроенный человек до лагеря или вы критически как-то относились?

- Я никогда не высказывалась, но я прожила в богатой семье с француженкой-гувернанткой, так сказать, вокруг меня были богатые люди, так что нас выгнали с квартиры, с конфискацией. Моя мама собирала вещи, привозила домой, помню, генерала привела, трогательного, старика, потом одного офицера, еще одну женщину с ребенком, мама была очень добрая. Как-то, вы понимаете, я еще этого не понимала тогда, мне было интересно, я Революцию помню, когда на крышах шли перестрелки, все помню, я училась тогда во французской гимназии на Остоженке. Констамм, такая была гимназия старинная, со своим парком, по-моему, она и сейчас цела. Второй Ильинский переулок тогда это называлось. И во французском пансионе я жила, ведь там я начала учиться музыке, в шесть лет. И любила я очень Шопеновские вальсы. Нравились мне. Ни пионерка, ни комсомолка я никакая не была, мне бы в голову не пришло, да и потом, меня бы и не приняли. Я же в институт все равно в тот не попала. Поэтому я кончила курсы стенографии сразу два года, и машинки. И пошла работать. Я работала стенографисткой. А так, я понимала, что не то. Не примут.

- То есть, заполняя анкету, вы уже понимали, что…

- А я смеялась. У меня вон, стихи есть. Где-то у меня записаны тут.

За то, что мама не доярка,

За то, что папа…

Бабник был отец, между нами. Но я незаконнорожденная. Маме было 16 лет, когда с ней случилось это несчастье, и она пришла и бабушке сказала. Мама потом рассказывала, как бабушка взяла ножницы и вколола себе в грудь. Нанесла одиннадцать ран. Я никогда маму об отце не спрашивала, она никогда его не видела, это было все, так сказать, трагично очень. Единственное – когда мама забеременела, она больше его не видела. Мой крестный отец, он был хороший приятель моего отца, он был очень богат. Он мне помогал, когда я училась на курсах. Он уговорил не делать аборт. И имя – Юлия – это он крестный. А потом, когда мама умерла, я мамину подругу… Я говорю, Маруся, все-таки меня интересует родня моего отца. Она говорит: «Сестры твоего отца были фрейлины при дворе. Они на Арбате живут, только я не знаю их адреса, только тут бывает, старичок один, живет, он с ними дружит. Я у него узнаю адрес». – «Тетя Марусь, узнай». А потом она говорит: «Он умер…» Так что все. Но фамилия эта встречалась, старинная фамилия, Ков, она в исторических книгах там это была, интеллигенция, но, наверное, под Прибалтийском кто-то там имеет отношение, к прибалтам.

- А вам не предлагали сейчас дворянское собрание?

- А я знаю князя Голицина.

- И как вы к этому относитесь?

- Нет, боже избави… Раньше балы устраивались… Детские балы устраивали в доме Союзов. В Колонном зале это было тогда. А вообще… Ну смешно – правнук, там, князя – да он за столом сидеть не умеет, он не умеет есть, давай говорить откровенно. Это нужно, чтобы семья воспитывала, это же воспитание давалось. Меня маленькую дрессировали, как собачку. Вот так сидеть, вот только так. Локти боже избави чтоб... Походке учили. Я училась когда во французской гимназии, Констамм, к нам приходил педагог из Большого театра, Чудинов. Это был  известный… Он характерный был. Он приходил во фраке. Нас, говнюшек, он учил, как делать реверансы. А начальницу мы звали маман. Она всегда такая изумительная. Если мы ее встретили, то как реверанс делать, походке учил. Со мной училась Вера Дулова. Артистка знаменитая. Княжна Дулова. И ее сестра Шура. И Ира Голицина со мной… Их отец, князь Голицин, был главным  Румянцевского музея… Там же был музей когда-то этнографический, и они там жили, и там церковь была…

- И вот с такими манерами вы в лагерь попали, ну вот как так... Вам приходилось новым манерам обучаться?

- ...К нам привезли блатных, а те кричат: «Мы не хотим к фашистам»… А их привезли, потому что у них было восстание в лагере… Нет. Это другое. А к ним были прикреплены бытовые статьи, но, поскольку у них было принято убивать… Вот, начальничек мне не нравится, вот он меня предал – отрезали ему голову, и эту голову несем другому начальничку на стол кладем.… Тогда расстрела не было, на тот момент. И им давали по двадцать пять лет по-новой. Но это уже политическая статья. И вот их к нам прислали. А они все татуированные были… Вот тут, вот тут…

- Это женщины, да?

- Да, бабы у нас. Но они были малограмотные такие, малокультурные. Но они при нас они носили длинные рукава. Тут кольца – татуировка. Тут крест – татуированный с цепочечкой. Я говорю: «Лиз, раздевайся, я тебе читать буду». Спина – море у нее было нарисовано. Птицы летали. Я говорю: «Лиз, ну зачем вот все это?». Она говорит: «Я вырабатывала силу воли». И вот матом они не ругались у нас. Не воровали, ничего. Они не ругались у нас, боже избави, никогда. Они попали среди интеллигенции. Они поняли, их не так много было. И потом, все-таки, у нас много было интеллигенции. Со мной была сестра поэта Антокольского. Надежда Григорьевна. Очаровательная женщина. Интеллигентная, очень милая. Она умерла. Я с ней потом виделась. Со мной была дочь фейдмаршала, который был при Вильгельме. Фамилия, по-моему, Макензлен. Он был уже старенький, и, видно… Как я поняла, она по-русски не говорила. Вся седая была, такая, мне она казалась старой. Она жила с ним, их имение попало в советскую зону. И когда он умер, ее арестовали. В чем она была, в том ее и… И немки там какой-то кафр сшили, там, чего-то сделали. И она хорошо говорила по-французски, я только спросила, где ее дети. Она сказала, они за границей, я думаю, ну, слава богу. Потом ее куда-то увезли, не знаю. В другой лагерь, может в инвалидный. Потом со мной вот была сестра – украинка…. У нас была 25-я школа…

- Знаю, Гроза… Гроза там была директором. Там учились дети Сталина.

- Сталина Светлана там училась. И вот там эта учительница… То ли она английский преподавала, я не помню. И вот послали ее преподавать то ли в Англию, то ли в Америку, ну, при посольстве была школа. И она решила остаться. Это было задолго еще до моего ареста. Ну, тут ее стали подозревать, и, в общем, ее вызвали в посольство, и вот в посольстве она из окна выпрыгнула.

- Где, там?

- Да, за границей. И она жила у Толстого, ну, там был приют, Толстой. Вот она там. И ее сестра вдруг оказалась у нас в лагере. А сестра ее жила на Украине. И она с сестрой не общалась. И ее посадили, якобы она на рынке сказала: «Моя сестра сделала правильно, что осталась». И ее посадили на 10 лет. А так, что с Василием Сталиным я чудом не познакомилась. Чудом! Потому что он бывал у моих знакомых. И так получилось с Василием. Ну, Василий, это, господи, он жил в доме… я знала его… любовниц… И знала… Максим Горький, я была знакома с сыном Максима… Как он по руке нагадал…

- А что нагадал?

- Все правильно. Ну, я еще была молоденькая. Он мне нагадал долгую жизнь. Мне и в  лагере сказали, что у меня долгая жизнь. Он мой характер хорошо, правильно рассказал. И я знала двух любовниц его. Очень интересные. Но Тимоша была другая, интересная была Тимоша, жена его… Но Тимошиных любовников-то он всех выслал. Был удивительный академик, Глупов. …Я ж работала у него, у Глупова, стенографисткой. Это Наркомпрос был тогда. Он его арестовал.

- А вот в лагере стенографисткой вам работать не приходилось?

- Нет, что ты. Как стенографировать, что ты. Ни машинки пишущей, ничего. И потом, так как я была на общих работах, нет.

- Юль, а что вот вы делали по вечерам после работы?

- По вечерам что делали? В карты играть – у нас не было карт.

- А вы их не рисовали? У некоторых, вон, самодельные были карты.

- Нет, я… Мы приходили усталые после работы.

- Ну, может, что-то рассказывали, какие-то там особо интересные рассказы.

- Ну, что рассказывать, тут, видишь ли, свои дела? Если у кого-то руки в крови, не очень будут рассказывать. Со мной были «власовки» две. Ну, те девчонки мне рассказали о Власове. Но их за дело. Как их посадили. <Неразборчиво имя>… но, когда она освободилась, мне даже не хотелось с ней встречаться. Женька Абрамова, это была из Ростова, хорошая девка. Она случайно попала к Власову. Она сказала, у Власова была школа. Я уже не помню, в каком городе, но где-то. И там преподавали наши чекисты, но под псевдонимами. Там был специальный урок: Как у русских сидят за столом. Их должны же были засылать в Советский Союз, и там были дети иммигрантов. И они же учились, а как они должны себя вести за столом.

(Запись на аудиокассете обрывается)