У Натальи Алексеевны Перли-Рыковой 2 апреля 2004 года

Наталья Алексеевна Перли-Рыкова – в дальнейшем Н.П.-Р.
Инна Андреевна Щекотова – в дальнейшем И.Щ.
Татьяна Ивановна Шмидт – в дальнейшем Т.Ш.

Н.П.-Р.: У меня остались фотографии его двоюродной сестры и матери. Там была одна фотография очень и интересная. Там есть Молотов, потом Крестинская есть, и Наташа там есть, потом кто-то там еще, но это расшифровывать надо, многих я не знаю.

И.Щ.: Сегодня у нас 2 апреля 2004 года. И я Наталье Алексеевне Перли-Рыковой хочу задать вопрос. Вот в прошлый раз Вы нам подарили чемодан Вашего мужа. Хотелось бы, чтоб Вы немножечко рассказали его историю… чемодана сначала...
Н.П.-Р.: История чемодана, конечно, очень короткая. За чемодан была отдана пайка хлеба человеку, который, наверно, сам это сделал или тоже у кого-то выменял. А вот Вальтеру Густавовичу надо было куда-то барахлишко сложить, потому что когда его арестовывали и все отобрали, то оставался мешок, — у него в мешке были вещи, у многих так было. Был мешок или передала жена в мешке, не могу так сказать. Он был женатый человек, когда его посадили. Но больше к нему никогда никто не ходил ни на какую передачу, никто ничего не знал. А теперь я, между прочим, подумала — всё-таки, вот скажите, Тань, сколько у меня знакомых, родственников. Невероятное количество. И детство, и отрочество, и юность, и школа, чёрт те что.
Мы с Вальтером Густавовичем, пока он был жив, – это кстати к тому же рассказу – мы каждый год ездили в Эстонию. Весной вот в это время он уже собирался. Чуть-чуть только становилось потеплее, и он уезжал туда. Потому что у его сестры, вернее, у его мужа, дом был на краю Таллинна. Этот район считался Таллинном, конечно, это не город уже, а дачи загородные, маленькие виллы, коттеджи. Там жили люди, которые работали в Таллинне, ездили на работу на автобусе, пройти надо было до автобуса. И каждую весну из тех, что он жил, он все-таки уезжал туда. И подумайте — из старых  — казалось бы, он был старше меня на порядочное количество лет — из старых знакомых -  даже не родственников,  а просто знакомых, с кем учился, — никого! У него абсолютно никаких знакомых не было!
Т.Ш.: Наталья Алексеевна, но, может быть, они все были в 40 были отправлены вглубь России.
Н.П.-Р.: Нет, тогда бы разговор об этом был хотя б.
Т.Ш.: Ну так он же может быть, он не знал. Он, может быть, исчез раньше, чем они.
И.Щ.: А, может быть, еще и война...
Н.П.-Р.: Да, конечно, многие ушли в ту сторону. Как его жена ушла в ту сторону, с ребенком. У девочка была.
И.Щ.: А потом про эту девочку никогда неизвестно было?
Н.П.-Р.: Теперь у меня есть ее фотография, она приезжала, но уже после того, как умер ее отец. Хотела на следующий год приехать ко мне, познакомиться. Ко мне, конечно, не приехала, — на черта я ей нужна?
И.Щ.: Наталья Алексеевна, а для записи – в каком году освободился Вальтер Густавович и в каком году он умер?
Н.П.-Р.: Вальтер Густавович был военным, но не армейским, а как наша милиция — полиция. То есть когда-то он поступал,  с чего он начинал – верхом ездил. С лошадьми он был запросто, он вообще со всеми животными запросто был: с медведями, с лошадьми, с кошками, — все было одинаково. У нас есть карточка под рукой прямо — с кошкой на руках. Это его тоже дело было. Я не знала горя… Уж простите, я буду несуразно рассказывать...
И.Щ.: Конечно, конечно!
Н.П.-Р.:  Когда мы купили дом в деревне, дом такой, что когда тетя убирала постель, то у меня рука выскочила на улицу.
И.Щ.: Это в Красноярском крае?
Н.П.-Р.:  Да, на другой стороне Енисея. На одной стороне – Енисейск, куда когда-то протопоп Аввакум был сослан, а на другой стороне мы жили — деревня Епишино. Огород у меня был, будьте уверены, первый сорт. В Москву поступали с моего огорода красные помидоры, величиной с будильник – потому что Вальтер Густавович шел отбирать помидоры для Ольги Львовны, подруги моей тети, присматривался к будильнику и соизмерял...
И.Щ.: А в деревню Епишино вы попали на поселение?
Н.П.-Р.: Мы просились туда на поселение.
И.Щ.: Это какой год был, ну примерно?
Н.П.-Р.: Это примерно в конце 40.
И.Щ.: Вы были уже вольная?
Н.П.-Р. Какая вольная! Никакая не вольная!
И.Щ.: Вольнонаёмная?
Н.П.-Р.: Я была ссыльная, он ссыльный и тетка ссыльная… Мы все были ссыльные. Ему в голову пришло – Густавовичу – он же не глупый был у нас мужик – где-то он прослышал, что двоих инвалидов я могу взять под свою опеку свою. Они оба инвалиды, тетя и он. Но мы хотели все-таки жить здесь, в этом климате.
Меня выпихнули первую оттуда. Я приехала одна на рекогносцировку в Москву – сразу нащупала, конечно, десятки знакомых и друзей, которые помогли – здорово помогали! И мы – они написали заявления в Москву – оттуда, Вальтер Густавович и тётя, они были уже в Красноярске. Сначала нам Стасова, Стасова Елена Дмитриевна помогла… Вы знаете, очень много случайностей. Конечно, в основном очень широкий круг людей знали Алексея Ивановича, и я их знала. Например, в какой-то газете попалось, во-первых, что-то о Лепешинской, старшей. Не то в газете, не то в журнале. Я немедленно написала ей и спросила, жива ли Бира. Была абсолютно убеждена, что Бирочка, моя подружка, воинственная невероятно женщина, – это их приемная дочь, воинственная бесконечно, – а у нас были драки, стенка на стенку, мальчишки на девчонок, – так вот нашим предводителем была Бира.
И.Щ.: А как её фамилия?
Н.П.-Р.: Лепешинская. Они ее приняли, в Казани, в гражданскую войну. Она просила хлебца. Они ее взяли. Называлась она «желтый цыпленок», у нее была совершенно желтая голова, густущие-густущие прямые волосы. Так вот я написала сюда Ольге, где Бира, я была уверена, что она погибла на войне. Получила ответ, что ничего подобного. А потом от самой Биры, что она с мужем и детьми, геолог, она ездит под Москвой где-то, в общем. геолог и летом они в партиях.
Теперь в другой раз где-то попалась Стасова. Я трах-тарарах – Стасовой. «Наташа, неужели Вы думали, что я могу Вам не помочь?» – ответила мне Елена Дмитриевна. О чем я ее просила, как – не помню. И первого этого письма нет, не сохранилось. Короче говоря, через Елену Дмитриевну – она уже тут шуровала через партийный контроль, знала, что муж туберкулезник, и что мы в такой глуши. Забыла, как этот мужчина… Комаров был, кажется, фамилия его была, он занимался старыми большевиками...
И.Щ.: Когда, вот когда реабилитация уже шла?
Н.П.-Р.:  До, еще перед реабилитацией. Комаров, кажется. Где-то у меня есть эта фамилия. Короче говоря, Елена Дмитриевна что-то такое сотворила, что нам разрешили переехать в Красноярск. Это уже было легче, там всё-таки с врачами было легче. Материально, конечно, было хуже, потому что работы мне не давали. Была вот такая пачка отказов, Таня меня ругает, что я их выбросила, все эти официальные отказы. Мне не давали работать. Так уж я развела огород такой, чтобы он обеспечивал нас во всяком случае. К тому времени Густавовича тоже выгнали: он работал главным бухгалтером, но муж такой особы не может быть главным бухгалтером. Начальника его вызвали, сказали: «Вы его переведите с этой работы, он муж вот такой-то». Сначала его просто не перевели. А в это время уже прислали одну немку из Ленинграда, – тоже хорошенькое дело, – с ребенком, с мужем, бухгалтер. Её вдруг прислали туда. Это уже 40, конец 40-х годов. Она оказалась дама не промах, стала  главным там бухгалтером, а Вальтера Густавовича увольняют. Тут еще получилось так, что она одного за другим рожала детей, так что опять понадобился Густавович. А он с большим трудом устроился на работу на другой стороне Енисея, в 20 почти километрах от города Енисейска. Да! – до нее еще приехал другой паршивец, паршивец и мерзавец. Вот как было. В конце войны как раз в Эстонии, чуть ли не в Таллинне или Тарту, их группа военных снабженцев – в общем, они хорошо там почистили всякие цейхгаузы. Шумного процесса из этого не делали, но их выслали к нам. Почему вора не посадить заведующим, бухгалтером на перевалочную базу «Енисей-золото»? Там была перевалочная база, все тут оставляли, что не могли весной по большой воде перевезти. Значит, этого мужика взяли. А Густавовичу еще такой номер сделали: говорят – «Мы дадим ему одну комнату, вы готовьте и стирайте на него». Вот мы готовили на него, стирали, чистили, а он занимал место Вальтера Густавовича.
А когда приехала немка – Густавовича совсем сняли, ему пришлось устроиться вот туда, в эту самую даль страшенную. А у нее ребенок за ребенком. Фактически нет ответственного человека, и главного бухгалтера нет. Не помню точно, как это именно было, но в один из дней с ним поговорил начальник этого бюро, всей этой пересыльной станции, пусть он опять приходит. А как он  уволиться может? Так просто не отпустят. Тем более, что он устроился на перевалочную базу леса, где  одни только ссыльные были. Он был уверен, что его не отпустят. Тогда я пошла сама. Я пошла туда, в город, к начальнику этой системы, лесохозяйства. Вы знаете, он оказался просто порядочным человеком. Посмотрел на меня – жалко стало, ну что, бабёнка, извините за выражение, перешиби соплей. Это я сейчас вот полная, а тогда это было… Короче говоря, он сказал: «Хорошо, хорошо».
А в преддверии всего этого придумал Вальтер Густавович, что нас могут выпихнуть из жилья. Когда этого мужика прислали первого, мы же ему комнату уступили, мы остались в одной комнате втроем. И Густавович завёл своё -  мы бы не додумались, тётя тоже – он сказал – «нам надо покупать избу, будет участок, и тогда пошли они все к черту!». И вот там нашелся участок, нашёлся такой дом, вот я вам говорила – такой, что когда тетя первый раз стелила постель, а рука оказалась на улице. Но это ничего, потому что были мои плечи, были его руки… Почему плечи? Я шла раненько на конный двор с большой корзиной, круглой, и полную корзину навоза приносила. Глина была под рукой, так что сами понимаете – дом был обмазан, и стало тепло. А там как-то по-дурацки было – две стены были бревенчатые, а две – вот эти вот тонюсенькие, чуть не веточки… Но в общем уже была крыша. Был дом, была крыша, были кошки.
Т.Ш.: Наталья Алексеевна, а вот из этого дома – точнее, в этот дом он пришёл и спросил вас с тётей – 5 марта 53 года?
Н.П.-Р.:  Да, в этот дом.
И.Щ.: А где он тогда работал?
Н.П.-Р.: Он уже тут работал, он считался старшим конюхом. Но дело в том, что он работал главным бухгалтером, до конца тут работал. Подписывал полугодовые, годовые отчеты, он все отчеты подписывал. Только ставил черточку «за» – «За Перли». Копейка в копейку – все у него было точно, а им плевать было, кто это подписывал. А он был старший конюх.
Т.Ш.: А вот эта замечательная история, как он сообщил о смерти Сталина, расскажите… Н.П.-Р.: У нас было радио – вот такое одно ухо. Почему так получилось, я не знаю. Стоял стол у окна на улицу – какая там улица уж. Были там свои места, причем у каждого какая-то своя кошка сидела, тоже не так просто. У Вальтера Густавовича сидела Пуша, вот так лапу держала всегда. Если ей очень хотелось хлебца, она немножко выдвигала лапу. Тогда Вальтер Густавович клал ей комочек хлеба, она лапу убирала и комочек съедала. Вот такая у нас Пуша была.
Мы ждали его как раз к обеду. Радио-ушко мне слушать было некогда, как вы понимаете. Хотя скотины не было, но работа большая с огородом. там же всё выводить приходилось рассадой… Так что работы хватало. Тетя слушала: Сталин болен. Ну, болен, болен, у меня ничего в голове не было. Ну, вот ждем его обеду. А дверь толстенная, тяжелая – в сибирские зимы есть чем закрыться – и низкая. А он под 2 метра. И вот дверь открывается, он одной рукой открывает дверь, другой снимает шапку, потому что нагнётся – она же упадёт. Входит, смотрит на нас и говорит: «А вы тут сидите и ничего не знаете...» «Сталин сдох?!» – это тетя. «Нет, говорит, еще не сдох, но сдыхает».
Т.Ш.: А Елена Семеновна не употребляла обычно таких слов?
Н.П.-Р.: Нет, конечно.
И.Щ.: Мы немножко пропустили… А вот этот чемодан был сделан в лагере на Воркуте? Н.П.-Р.: да. когда мы еще в лагере были, на Воркуте. Думаю, что он его тоже не новым купил, что он его купил уже подержанным. Потому что у нас было потом еще два деревянных чемодана, но это уже сделанные по нашему, так сказать, желанию и заказу. Один был у тети Лены, она жила отдельно, может быть, его двоюродная сестра увезла. А один был большой… Но сущность та же – четыре доски и две фанерины, и крашенные. Который у вас – самый матерый. А я вам скажу, что тот же мастер, который этот чемодан, сделал и эту пудреницу.
И.Щ.: Ой, какая! Она выточена что ли, выточена...
Н.П.-Р.: Наверное.
Т.Ш.: Выточена, точно, из цельной такой болваночки.
И.Щ.: Это тот же мастер, который этот чемодан сделал?
Н.П.-Р.: Это тот же мастер, который не этот чемодан, а замочек сделал. Я так думаю, но, может, я уже что и привираю.
И.Щ.: Вот этот чемодан и вот эта пудреница с Вами прошли от Воркуты через Красноярский край, в Епишино, потом в Красноярск...
Н.П.-Р.: Еще и Казахстан, еще и в Казахстан… Стасова еще  устроила, что с меня с первой сняли всякие запреты. Нет, что это я – могу что-то путаться. А, нет, тут Стасова еще не при чем. Мне предложили в этом, как его? – в НКВД Иркутском. Сказали, – поезжайте – погрейтесь, там теплый климат. И послали меня в Северный Казахстан, потом я попала в совхоз Енбек. Я поехала. Но я уже была поприличнее, конспиративная особа. Так что я заехала по дороге в город Горький к своей двоюродной сестре, чья дочка у меня была третьего дня. Шел большой этап уркаганов, приставали ко всем. Они были уверены, что  через Горький проедут. А у меня с ними завелось знакомство, потому что они приставали к двум девушкам, которые приезжали к родителям-ленинградцам. А я на это дело посмотрела, позвала их в коридор и поговорила «понял на понял»: – «Как вам не стыдно? У этих девчонок отцы тут, они несчастные, кошек ели и все такое. Не приставайте к ним, оставьте их в покое».  «Ну конечно, ну конечно». В общем, мы понял на понял, мы друг друга поняли, они перестали приставать и сказали мне – «Ты что ...» А, нет, я сама сказала, что хотела бы заехать в Горький, но не знаю, как это сделать. Но  у меня не было никакого листа, маршрута. А какой-то пакет был, я его не открывала. Они сказали: -«Мы поговорим со своим милиционером, а ты подожди около женской уборной. Деньги есть? – Есть. – Ну, дашь ему сколько-то и с нами поедешь». Ладно, я сдала свой чемодан в хранение багажа и села с ними. Села я с ними, подъезжаем – а там несколько часов, не 2-3, но все же часами исчисляется,  – подъезжаем к Горькому, а один из этих парней подходит: – «Наташа, тикай, линяй отсюда, нас ждет конвой». Никто этого не ожидал – ни я, ни они. А как линять, куда я слиняю-то? В другой вагон уже страшно переходить, хотя можно было. Он принес откуда-то ключ, которым открываются запасные ворота, и открыл их, так что я перешла не в другой вагон, а в другую сторону от вокзала. Открыл эту дверцу...
И.Щ.: А вещи?
Н.П.-Р.: А какие со мной вещи? Вещи оставила там, в Кирове, вещей со мной не было, со мной была одна сумочка. Была я в теплом пальто, а дело было летом. И я сиганула. А там была высокая насыпь песчаная. Поехала этих искать, а там была такая сцена, как, помните, у Репина – «Не ждали», картина. Там халат арестантский, – на мне все-таки пальто человеческое, а толку-то что. Я пришла на квартиру к сестре, ее там нет, – она переехала, она сегодня переезжает, последние вещи увезла. Я – на работу. На меня косо смотрят: – А вы кто ей? – Сестра. – Сестру ее мы знаем, это Нина Владимировна. – Да, вы знаете Нину Владимировну, а я – Наталья Владимировна. – Ну что делать-то? Ладно, мы Вам дадим провожатого.
Дали мне провожатого. На край Горького, к автозаводу он привел меня, к новым домам, где им дали жилье. Я вхожу и сама боюсь – я знаю свою сестру, она достаточно возбудимая, истеричная, думаю – сейчас заверещит не своим голосом. Я пошла нарочно вперед него и вот так ей показываю (Н.А. прикладывает палец к губам). Она поняла. Я его поблагодарила, он ушел, тогда уже истерика была.
А Ирка помнит до сих пор, я ее удивила вот чем. Они переезжали на новую квартиру, в новый дом. И у них была вешалка такая, с крючками. Галя не знала, что с ними делать. Ира вспоминает: – «Ты потрясла меня. Ты взяла топор и стала забивать гвозди». Такого от женщины она не ожидала. Прибила, и эта вешалка до сих пор висит там, у нее уже третьи хозяева. Я это забыла. Так вот у меня путешествий вот сколько было.
И.Щ.: Куда Вы тогда ехали?
Н.П.-Р.: В Казахстан.
И.Щ.: А Вы уже были замужем, был оформлен брак?
Н.П.-Р.: Нет, конечно, нет.
И.Щ.: Вы из Воркуты ехали через Киров?
Н.П.-Р.: Да. Вот так вот. Если б я тогда знала, что в Кирове живет отцов двоюродный брат. Потом уже узнала. Так что я ехала в Среднюю Азию, в Казахстан. Глупейшие бывали вещи. Галя мне говорила: – Останься еще! Боялась я. Да брось,  никто не знает, не следил. В общем, уехала я от них, – а как раз был день моего рождения. В общем, уехала я от них. Приезжаю в этот город – как его...
Н.Ш.: Не Караганда?
Н.П.-Р.: Нет, на С название, старинный, их два в Союзе, ну, вспомню, неважно. В общем, приезжаю туда, прихожу в НКВД, со мной начальник разговаривает вроде бы хорошо, берет трубку и куда-то звонит. Разные были системы: вот  я ему бумажку принесла, а это, значит, другая система – кто прописывает. Говорит: – Слушай, у меня пришел этап, тут разные люди, есть с высшим образованием. Сейчас у меня одна учительница с высшим образованием. Может, ты ее пропишешь здесь? – это нквдист просит милицейского, что ли, начальника, – Пропиши. Тот говорит: – Нет, не пропишу. Не надо таких. Нквдист мне: – Ну вот, не хочет прописывать, может, он много прописал. Переходите через улицу. Поедете в свой Ленинский район. Прихожу туда – обычный такой двор провинциального дома, собирается публика.
И.Щ.: На вечное поселение у вас было из лагеря?
Н.А.П.-Р.: Вы знаете, сначала в лагере, потом ничего не было, ну, просто не освобождали, потом мне прислали 5 лет ссылки. А потом, уже в Епишино я  была, уже тетя у нас, пришел конверт, вот он у меня есть, тоже его вам надо отдать. с адресом, на моё имя конверт. «Правительственная» написано. Правительственная. Когда принес его почтальон в контору, все решили: «Ой, Алексевну отпускают, Алексевну отпускают». Ну, меня еще там звали попроще в лагере, совсем по-деревенски, – Вальтериха. А Вальтериха это что? – «А-а, огурцовская!» Вот приехали баржи, пристали, идут чёрт те куда, товар по деревне ищут, огурцов у кого купить. Весна, половодье. «О-о, мил человек, это, поди, сейчас только у Вальтерихи  купишь».
И.Щ.: А что было в конверте этом правительственном?
Н.А.П.-Р.: Бессрочная ссылка. Подписано Людвиговым.
Т.Ш.: Сначала Вы уехали из Воркуты в Казахстан, а Вальтер Густавович еще оставался там?
Н.А.П.-Р.: Я уехала из Воркуты в Казахстан, а у Вальтера Густавовича еще был срок. Но мы знали хорошо, что 58-ю на Воркуте не освобождали и вообще по Союзу не освобождали, а сажают опять же в вагоны – а нас-то сначала надо было на пароход… В общем, сажают на транспорт и везут куда-нибудь (свистит). Мы это хорошо знали. Будьте уверены, я старая подпольщица, у меня все было приготовлено. Вещи Густавовича были зашиты в посылку и оставлены на складе в больнице. Значит, когда он где-то появится, им, подружкам, которые там оставались, – только надписать адрес и посылочку сдать, и он получит свое барахло.
Это все было сделано.
Т.Ш.: Сколько Вы пробыли в Казахстане?
Н.П.-Р.: А в Казахстане я пробыла меньше года, потому что приехала я в конце августа и после конца учебного года уехала.
И.Щ.: Вы работали в школе?
Н.П.-Р.: Там единственный год – за все время – работала учительницей, я преподавала русский язык. Один единственный год. Причем мне подружки прислали – у меня не было с собой ни диплома, ничего… В Москве были подружки, однокурсницы, они мне прислали. Одна из них, заслуженная учительница РСФСР,  Вера Сергеевна Новоселова, не боялась ни чёрта ни дьявола. Пошла в наш Институт и попросила, чтобы ей копию моего диплома дали, она должна послать его мне в ссылку. Она ничего не боялась. ой, такая была. исключительный человек. Между прочим, учительница Зои Космодемьянской. И вот они мне прислали,  – Верка прислала справку, копию диплома, кое-как написанную на машинке. Потом уже дали мне диплом, когда я тут сама была. Они мне прислали  документ, они мне прислали две посылки книг. Их было три-четыре, одна и сейчас в Реутове живет. Перезваниваемся только, не можем уже друг к другу, ни она ко мне, ни я к ней. Ниночка Волкова была, она потом Золотовицкой стала. А муж ее был физик, тоже с нами учился в институте. Он потом был директором школы-десятилетки в Реутове.
Ну вот, они мне это всё прислали, и я могла учить. И я учила. А почему мной интересовались? Потому что я дипломированная, а тогда как раз же был первый год, чтоб подписывать, ммм, тогда называлось еще… документ, что не просто школу  кончали, а – аттестат? аттестаты зрелости, а подписывать могли только учителя с высшим образованием. Поэтому их заинтересовала моя особа.
И заслали меня из этого города в районный центр Явленка. В Явленке я встретилась в больнице с женой Вульфа – начальника милиции – Вуля, Вуля, начальника милиции Москвы. Одна из возлюбленных Тухачевского тоже там была, но я ее не видела. А Вуля жена – она работала старшей сестрой в больнице, вот мы там с ней столкнулись на короткое время, куда-то она потом делась, я потом  уехала.
Но самое страшное было то, что когда я поехала за своими вещами в город, – ну вот, опять не могу его назвать,  – когда я за этим поехала в город, то, забравшись в середину, надо было в НКВД в Явленке взять бумажку, чтоб разрешено было поехать в город, – и я там я увидела, в этом заведении, свою тетю, которая, по моим расчетам, жила в Москве.
И.Щ.: То есть вы ничего про это не знали?
Н.П.-Р.: Ничего. Ну почему не знала – мы переписывались, она единственная, кто мне писал. За это время, пока я с Воркуты-то шлепала сюда, к Гале заезжала всего на один день, – ее забрали. Галя и Нина – дети Фаины Ивановны, сестры отца, урожденной Рыковой. А это Елена Семеновна Маршак, тетка с маминой стороны. Тетя Лена не хотела, чтоб я знала, что ее забрали. Одна из всех – семьи матери и отца, из всех этих семей, – оставалась на воле, одна. Ну, еще Цилька, мать Шатрова. Ну она могла только вешать на других, от нее помощи не было, да и у нее было двое детей.
Когда я тетю увидела – тут-то меня, я вам скажу, ужас взял. Еще ее тут не хватало. Я знала, что во время войны они были в эвакуации в Самарканде, и там умер ее муж, дядя Петя, опора. Он там умер, она приехала, привезла этих двоюродных братьев моих – это Шатров и его старшего брата. Тот был на войне, он прошёл войну. Семен у нас молодчага, конечно. А к тому времени она приехала уже с двумя детьми, в Самарканд. И вот когда дяде Пете дали наконец право вернуться в Москву, он был главный бухгалтер Института питания Академии наук, – он пришел в свой кабинет, сел за стол, положил вот так проезд с женой, какую-то там бумагу -  и умер. Она его похоронила и одна поехала в Москву. Она уже была одна. А как она попала – до этих пор она была цела. Во-первых, тут шла опять такая – опять подбирали-собирали, подбирали-собирали, и вышло еще такое дело, что у нее была давнишняя домашняя работница, Шурочка. Я эту Шурочку, кажется, с малого детства помню. У нее было двое мальчиков, но один мальчик воспитывался у отца, а другой – у матери. Я знала того, который у матери и моей тети Елены, они с ней жили. А он куда-то делся, то ли на войне, – нет, на войну он не попал. Короче, тётушка приехала – конечно, Шура уже жила в ее комнате, раньше ей была отгородка в большом коридоре. Это большой старинный дом напротив Политехнического музея, этот переулок называется Лубянский проезд. Ну вот,  пришёл с войны, это тот сын, который у отца жил, пришел с войны и он желал жить здесь, в этой квартире, где две старухи живут, они уже вместе жили, тётя и Шурочка, у них пол жизни вместе прошло.  И он к ним подселился. Стал водить баб, они обе стали ворчать, – старухи, на чёрта им это нужно, – и он написал в НКВД: «Как это у вас под боком живет такая-то, сестра такой-то...» И к ней пришли и сказали: «Вам даются сутки, мы вас арестовывать не будем, но через сутки чтобы вы освободили Москву от своего присутствия». Ей предложили лучшее место, чем то, где я была. А она случайно от старшей сестры, вот от Гали, у которой я была в гостях проездом, знала – Галка ей написала открытку, что я проезжала, и таким образом она знала, в какой город я поехала. Ей сказали – поезжайте в Кокчетав, это хороший казахский город. Нет, она хочет сюда. Ее уверяли, что это хуже, она настаивала, с ней спорить не стали. А когда она уже туда приехала, наверное, ей сказали. Я ее в районном центре – от районного центра тоже было километров 12. Вот в районном центре я на нее и напоролась. Вот она одна оставалась, – и эту взяли. Мне только этого не хватало, чтобы тётю посадили. Всех, вот она одна оставалась, и ту забрали! Ну, что делать. Поехала, взяла вещи, привезла их. Там была швейная машина, она у меня и сейчас стоит, такая интересная вещь, с таким хвостом, где она только не была! Мамина машина.
Н.Ш.: А Вы как её с собой...? Тётя её привезла?
Н.П.-Р.: Тетя ее привезла и очень умно сделала, потому что в Сибири, особенно летом, конечно, – огород, весна и осень – тоже. А зима? Мы сидели и шили, этим зарабатывали. Правда, я и без машинки зарабатывать умудрялась в лагере, потому что я сметывала что-нибудь, а ночью в мастерскую разрешали пойти прострочить, шла и строчила. Немного, но всё-таки было. Платье, например, бумазейное, казенное выдавали, я переделывала как надо, по фигуре там, туда-сюда – и я брала за это пачку махорки.
И.Щ.: А за махорку?
Н.П.-Р.:  А за махорку – не меньше пайки хлеба. Так вот жили.
Т.Ш.: А какая была связь с Вальтером Густавовичем? вот Вы уехали, а он там остался? Переписывались?
Н.П.-Р.: Да нет, подождите, мы не успели переписаться, потому что его тоже оттуда выселили. Его посадили на пароход, на пароходе его привезли, кажется, чуть ли не в Красноярск. Потом опять на пароход. Да, а везде он еще в тюрьмах посидел, конечно. Приходил поезд. Ну это всех, не его одного. Всех, кто освобождался,  надо было еще собрать этап. Надо было определённое количество людей собрать. 58 статью не освобождали в то время никого, потому что кому-то из нашего руководства взбрело. Всех сажали – везде – в поезда, на пароходы и гнали на Крайний Север, в Сибирь. И так Вальтер Густавович оказался в Епишино.
И.Щ.: Он так в Епишино попал?
Н.П.-Р.: Нет, он попал в Енисейск. В Енисейске он еще устроился и поработал счетоводом.

Н.П.-Р.: Встретила я тетю. Мы вернулись с ней в Енбек, в этот самый совхоз страшенный. Там мы жили втроем: там еще немку петербургскую привезли, маленькая, полненькая такая, дурочка абсолютная. Немка, из какой-то семьи хорошей, дворянской, могла язык немецкий преподавать. Жили в пристройке к школьному дому жилому. Я там немножко, так сказать, поучительствовала. Я действительно все забыла. Но ничего, девчонки прислали, чего надо, я учила. Если бы предыдущий учитель знал столько же, сколько я, было бы хорошо.
И.Щ.: Как Вам удалось соединиться с Вальтером Густавовичем?
Н.П.-Р.: Вот слушайте. Значит, у нас был договор такой, что местом нашей связи будет больница города Воркуты. Потому что там все наши, все свои: врачи, все на свете, и завхоз приятель, ленинградская.
И.Щ.: Это больница уже в городе, не в лагере?
Н.П.-Р.: Не в лагере, в городе больница была. Это когда я освободилась уже, попала в больницу. Вообще-то, это больница, в которой я была еще и заключённой, а потом ее всю целиком отдали бывшим заключенным. Хотя она находилась в зоне, но всё-таки бывшие заключенные, вольные, ходили, какие-то у нас были пропуска, не помню. так что вот оставались там. Я уже была сестрой-хозяйкой. А потом отремонтировали двухэтажный дом в городе, и приказано было больницу не переводить, терапию переводить в город. Это была очень серьезная акция. До сих пор помню, что это у нас было сделано толково.
С Густавычем там было очень много неприятностей. Вообще там связи, как вы понимаете, преследовались. Да еще подвернулось такое дело, что он военный, эстонский,  с буржуазной стороны, да еще кто-то придумал, что он из полиции. И – дочь Рыкова. Понимаете, тут они нагородили бог знает что. И представьте себе, что больше всех этим заинтересовался не 3 отдел, которому этим следовало бы заинтересоваться, даже наоборот, мы с одним из заместителей начальника 3 отдела – это то же, что и отдел кадров – я фамилию его знаю и помню, но не буду говорить на всякий случай.  Потому что меня один раз туда вызвали, когда из одного из маленьких, потому что меня ведь возили туда-сюда… В Воркуту я не так сразу попала. Перед ней я была на жуткой командировке – Лёк-Воркута, в глухой тундре, – это страшненное место! Там даже бараков настоящих не было, были кое-как сложенные из торфа стены и покрыты палаточным брезентом. Потом наложили еще немножко досок внутри, спали головой к этим доскам, волосы примерзали, потому что морозы страшенные. На огромный барак, нас сколько там было, боюсь сказать, стояла одна бочка железная, в которую подбрасывали дрова. и вообще, это очень тяжелая была командировка (так называлась там каждая стоянка – «командировка»). Мы там главным образом рубили сучья, не сучья, а ветки, это называлось веткорм, веткорм заготовляли. И было там немножко коров и немножко телят. И это называлось Лёк-Воркута. Это в начале войны, на второй год войны. На первый год везли на Воркуту, везли и не довезли и вернули обратно на Печору, в совхоз Новый Бор. На второй год второй раз повезли, и вот тогда довезли туда.
И вот когда меня привезли наконец на Воркуту, то вызвали в чекистский отдел. И спрашивали меня о том о начальнике Лёк-Воркуты. и прямо сказали, что до них доходили слухи, что он очень издевался над заключенными, чуть ли не на морозе держал. Я: – «Я такого не слышала. Ничего не знаю». Когда меня оттуда отводили – это ж тоже был барак, на Воркуте, в городе, но тоже барачного типа дома. И там вот в тамбуре таком, ну, как прихожая, разговаривали со мной двое: начальник этого чекистского отдела, генеральского вида, торжественный мужик, я бы сказала, а второй попроще, но тоже крупный мужик. Он меня уводил, потому что меня приводил  конвой. Я ж так не могла ходить, свободно. На Воркуте у меня выхода не было. Дважды меня в этот чекистский отдел водили. А другой раз – это была чистая афера – один товарищ водил к другому товарищу, нашему общему товарищу, километра за 2-3, написав фальшивую бумажку: что он ЗК такую-то провожает на такой-то лагерный пункт. Он не побоялся, но он-то был бытовик, Уткин его была фамилия, кажется. Он водил к общему нашему другу, заключенному бывшему, но теперь уже освободившемуся,  Петру Петровичу Шеремету, который теперь уже освободился и он был начальником какой-то командировки, но у него не заключенные были, а немцы Поволжья. С Петром Петровичем мы были в Новом Бору, там были очень хорошие, простые отношения. Потом уже я на Воркуте была, работала в гладильной банно-прачечного треста, а начальник у нас был Иван Михайлович Гронский, бывший редактор «Известий». Кругом знакомые!  Он был заведующим бани-прачечной. А работали у него одни китайцы, одни. Один был секретарь ЦК партии, китайской, с русской фамилией, другой – секретарь комсомола китайского. Одна кореянка была и один кореец, все прачки – китайцы, и только один русский старик был – прачка, и я – гладильщица.
Так вот Петр Петрович сказал этому Гусеву, да, такая у него была фамилия, гусев – забывается очень всё: – «Приведи Наташу». Хотел накормить сытно. И я-то, дура, не побоялась. Ведь это очень страшно было – ксива-то фальшивая. Гусев говорит: – «Ничего не будет, я тебя сопровождаю». Пошли. Посидели, он накормил, напоил, меня отправили обратно. Никто нас не остановил. Все-таки отчаянная я девка была. Было мне тогда года 24.
Т.Ш.: Нет, я думаю, что чуть больше. 24 вам было в 40.  А это уже война была. Лет 26-27. А как познакомились с Вальтером Густавовичем?
Н.П.-Р.: Я скажу, как я с ним познакомилась. Я была после первой операции рака груди. До этого я работала сестрой перевязочной в гнойном отделении, а уже после этой операции смилостивились, и я работала сестрой по питанию в больничной кухне на Воркуте в 1 ОЛПе. Ходила по всем баракам и проверяла. А старшая сестра была жена очень известного коммуниста, члена ЦК партии, Марина, она была такая типичная четырехугольная коммунистка. ну не важно. была я там сестрой по питанию, и однажды я зашла в одну из этих самых раздаточных, вижу – там сидит какой-то человек. Вообще-то там не полагалось, чтоб там были чужие люди, но поняла, что не так это просто. Вышел этот раздатчик, тоже китаец, говорит: – «Наташ, этот работает у нас сейчас в конторе, обедать будет у нас. Значится больным в стационаре, есть приходит сюда». Его как бы положили в стационар, но на самом деле он работал в конторе, в санчасти. В санчасти у меня дел много было, так что я там часто бывала. Мы познакомились. А он потом стал старшим статистиком санчасти, и у него уже была халупка вот такая (показывает руками). Это уже было его рабочее место, не письменный стол, а тумбочка такая...
Т.Ш.: А он там на колени вставал перед Вами?
Н.П.-Р.: Там. Я не знаю только, как он там поместился. Он потом настаивал, что начальство сказало, что его берут в город на работу, и он меня научит тому, что тут нужно делать. Может быть, и не врал, не ручаюсь. Он врать не любил, но если надо было… в нашем положении совсем без вранья обойтись было невозможно. Вот так мы и познакомились там. Потом посадили меня к нему учиться, но я там не осталась. – не помню, почему. Может быть, из-за второй операции… Вы знаете, я очень многое уже не помню, многое переплетается.
Т.Ш.: А как Вы попали в Красноярский край с Еленой Семеновной?
Н.П.-Р.: Как вот мы попали в Красноярский край? Вот как. Уже начались кое-какие послабления. После смерти Сталина же дело было.
Т.Ш.: Неет, он же там пришёл сказать, что Сталин… а тётя сказала,   умирает!
Н.П.-Р.: Ах, Красноярский край! А я всё еще в Воркуте себя воображаю. И.Щ.: Как Вы из Казахстана с Еленой Семёновной попали в красноярский край?
Н.П.-Р.: Из Казахстана вот как. Вальтер Густавович дотошный, сурьезный мужик был. Он где-то вызнал, что есть такая возможность, что семьи ссыльных соединяют. Только надо написать в Москву в определенный отдел, и семьям разрешается соединиться. Были заинтересованы, чтобы мы сидели спокойно, не рыпались. Интересно еще, это (..?..) дочка. Там совсем интересно было. Они были совсем в другом месте. Вплоть до того, что ей выписали паспорт на её подругу, она с чужим паспортом жила. Муж у неё был простецкий, деревенский парень.
Так как мы попали. Вальтер Густавович узнал, поскольку в бараке-то были люди, которые за зоной работали, в управлении работали. Там прознали, что надо написать заявление, послать в Москву, – и могут дать разрешение. Он нам написал – мы были уже вместе с тётей: «Как вы хотите, чтоб я к вам приехал или вы ко мне?» Я вам честно скажу – я так устала от этих казахов, от жизни этой, там же примитивно, грязно до невозможности. И мы решили поэтому, что мы поедем к нему. Мы написали. Он написал. И нам пришло разрешение, при том, что у нас брака не было зарегистрировано. И я боялась страшно, что когда это обнаружится, то может получиться что-то такое плохое. Я очень этого боялась. А чтобы приехать – денег у нас тоже не было. Написала в Москву, был еще жив Олег Сергеевич Федынский, доктор наук, профессор, как бы усыновлённый. Вернее, не усыновлённый – отец взял над ним, сиротой, опекунство. Папа был его опекуном. Я написала Олегу. Он прислал 1000 рублей, нам хватило доехать. А разрешение мы получили совершенно без всякой помощи левой. У меня до сих пор где-то лежит листок, очень интересный, мелким почерком. Это не Густавович писал. Написано очень многое, вот по этой системе я, – как, где, чего, кого просить. Где-то была у меня эта бумага.
Вот так вот мы приехали. Еще из Красноярска должны были плыть на пароходе. Плыли на пароходе. Он, конечно, стоял, ждал, потому что известно было. А списывались мы через, – ведь я уехала в неизвестность, и он должен был уехать в неизвестность, – через больницу, через подруг и друзей, там их полно было. Это ведь надо было, чтобы мы были, в общем, общительные. Когда в Эстонию приехали – у Вальтера никого там нет, у меня – пол-Москвы. Другое дело, что я не хочу к другим, к кому-то другому идти, это другой вопрос. Но, может, и у него так было, а я никогда не спрашивала.
Я ему говорю: – Пойдем, в ЗАГС! А он говорит, нет, до завтра подождем.
Н.Ш.: Это в первый день?
Н.П.-Р.: Только с парохода сошла. Я так боялась, ужас! А очень интересно – я только сейчас узнала, когда Вам передавала его бумагу, там на штампе написано, что он на мне женат. А Вы видели?
И.Щ.: Я не обратила внимания, надо будет посмотреть.
Н.П.-Р.: Ну вот бумажка наша, где мы там расписывались. Вернее, где нам ставили печать. Вот такая была продолговатая бумажка, и вот здесь вот стоит штамп, их штамп, нквдистский. И написано: «Женат Рыковой». Я это увидела только, когда Вам отдавала. Я удивилась. Вот недавно развернула, за этим столом. Смотрю – печать. У меня есть ЗАГС-овая бумага, есть копия. Нет, это без жульничества было.
И.Щ.: А в этом Епишино сколько вы прожили лет?
Н.П.-Р. Сколько ж мы в Епишино прожили лет… Это не так просто…
Т.Ш.: Сколько урожаев собрали?
Н.П.-Р.: В первый год не было никакого урожая, потому что я приехала туда из Казахстана, вся зажатая, картошку я не успела окучить, а от неокученной, вы понимаете, там вот только зерна были, было очень все плохо. Зато на другой год мы уже купили избу. У меня есть документы, когда избу купили. И когда мы стали в следующий год сажать картошку, то мы все поле, во-первых, прогребли граблями, всю дрянь из земли выкопали, а потом в каждую лунку бросили горсть золы. И мы сняли 69 мешков картошки. 50 мы продали, тете Лене присылали отсюда родственники, и мы заплатили за дом. Правда, этот дом требовал некоторой доработки, но уже крыша была  и была своя.
И.Щ.: А вот в Красноярск помогла Вам выбраться Елена Дмитриевна Стасова?
Н.А.П.-Р.: Да, она через партконтроль это сделала, она только там и имела, так сказать, силу. Но вот ведь они ей докладывали, что мне  работу дали в Красноярске. Я ей написала: «Нет, Елена Дмитриевна». Но она им верила, а не мне. Это было уже после смерти Сталина, и вскоре стали уже нас помаленьку переводить из положения ссыльных вроде на вольное положение.
Т.Ш.: А когда паспорт Вы получили?
Н.А.П.-Р.: Вот я сейчас  задумалась ...
И.Щ.: А это, наверно, в тех документах Вальтера Густавовича. Там есть удостоверение взамен паспорта, вот же есть даты, там это можно понять. А до этого была ссылка, то  Вы где-то отмечались. Есть ксерокс.
И.Щ. (читает): «Взамен паспорта – Удостоверение № 5993. Дано ссыльной Рыковой Наталье Алексеевне. 1916 г.р., в том, что он строго ограничен в правах передвижения и обязан проживать в деревне Епишино Енисейского района Красноярского края. 25 ноября 1949г. Управление МВД по Красноярскому краю». Но, наверно, нельзя было уезжать оттуда. Вот написано: «Строго ограничен в правах передвижения».
Т.Ш.: В 53 Вы еще там были, когда пришел Вальтер Густавович и сказал-то, а тёть Лена сказала, сдох… А это удостоверение выдано еще за 4 года до этого.
И.Щ. (читает): «Состоит под гласным надзором и обязан явкой на регистрацию каждого 25 числа в Енисейское районное отделение МГБ. При отсутствии отметки о своевременной явке на регистрацию удостоверение не действительно». Вот видите, это еще на правах ссыльного. А вот когда уже можно уехать – это уже после смерти Сталина. Из Красноярска Вы уже начали хлопотать о возвращении в Москву?
Н.П.-Р.: Да. Опять же Вальтер Густавович где-то что-то прочитал и придумал такую вещь… Меня  первую освободили, первую из нас троих. Я имела право жить неподалеку от Москвы, на 101 километре. Густавыч придумал такую штуку, что я должна приехать сюда, разузнать все, посмотреть, разобраться, поселиться под Москвой и подать заявление в Верховный Совет, чтобы моим близким – инвалидам – разрешили переехать ко мне. Вот такую он задумал штуку. Я приехала, начала восстанавливать старые связи, какие-то новые завязывать. Я даже уже сняла комнату в Малоярославце. Причем в Малоярославце я два раза была. Первый раз уехала оттуда вроде бы совсем. А потом, когда я думала, что они приедут… И мне Стасова помогла в том, что в Красноярске все-таки какую-то работенку дали. И какое-то время я сидела на заводе каком-то, ремонтном, они ремонтировали сельхоз машины, я сидела на коммутаторе. Ну это никакая не работа, сами понимаете.
Н.Ш.: А где при этом был Вальтер Густавович?
Н.П.-Р.: При этом Вальтер Густавович и Елена Семеновна оставались в Красноярске.
Т.Ш.: А когда уехала в Малоярославец.  В Красноярске у вас была работа. В Красноярск вы все переехали?
Н.П.-Р.: Приехали все трое. В Красноярске работы не было, нет, на коммутаторе работа была в Малоярославце. В Малоярославце помогла не столько Стасова Елена Дмитриевна, а Комаров. Я ведь в этом окаянном нашем Центральном Комитете три раза была. Не понимаю, – тогда я не обращала внимания, а теперь я думаю – почему со мной обращались жестче, чем с Нюськой (Анной Михайловной Лариной – Т.Ш.). Со мной – жёстче. Ну, у нее куча детей – это их не растрогает. Это не бог весть какое трудное дело – детей нарожать. У меня было двое больных – тоже ничего себе хвостик.
И.Щ.: Жёстче – в чём это проявлялось?
Н.П.-Р.: Ей быстрее дали квартиру, двухкомнатную, правда. Она из ссылки приехала, она там мужа похоронила, второго. Приехала с двумя детьми, третьего искала (старшего, сына Бухарина). В ЦК я была 3 раза. Один раз была у женщины, которая мне говорила: – «Вы ни на что не можете рассчитывать, Вы понимаете, что вы ни на что не можете рассчитывать? Даже если Вы и реабилитированная, но места Ваши, везде – и жилые, и рабочие, – все заняты, и вы рассчитывать не можете ни-на-что!». А в это время Нюське давали возможность жить, ну она, правда, работу не просила. А я работу хотела еще ко всему.
И.Щ.: Когда Вы сняли комнату в Малоярославце, одновременно хлопотали о возвращении Вальтера Густавовича и тёти, о воссоединении семьи. И когда разрешили?
Н.П.-Р.: Этого не разрешали, не пришлось. Получилось так. Когда я вернулась из Малоярославца, ну, безнадёжность была, и я второй раз поехала в Красноярск, – и в это время Вальтеру Густавовичу тоже разрешили на выезд. А тетя Лена – еще нет, ее позже арестовали. Самый большой преступник. Деваться нам было некуда. У Вальтера Густавовича время от времени температура за 40, шел активный процесс двустороннего активного туберкулеза. В Красноярске ходил в диспансер. Наташа Герцен, подруга наша, потому что она вышла замуж за Олега нашего, Федынского, за папиного подопечного, и дружила она с моими сестрами. Она туберкулезница. У нее родственники во Франции и в Швейцарии. И ей посылали последние лекарства, и она последними лекарствами делилась с Вальтером Густавовичем. Мы еще были в Епишине, когда Вальтер Густавович глотал лекарство 13-14, которого в СССР, в Москве почти никто еще не видал. А Наташа получила из Швейцарии и половину тут же отправила нам. А он лежал там в больнице в городе, и там какие-то больные начали бунтовать какие-то двое, вроде бы, тоже туберкулёзников: «Как это так? Мы честные советские люди, для нас лекарства такого нет, а он такой-сякой, у него есть лекарства...». Наташа делилась лекарствами последние полтора-два года.
И.Щ.: И когда разрешили Вальтеру Густавовичу выехать, то Вы...
Н.П.-Р.: …то я его схватила с температурой 39,6, купила билеты, сложила все наше барахло, какое было, взяла вещи, четыре чемоданчика, наняла грузовик, все отправила малой скоростью, все я перевезла, все большие вещи. У меня большая кастрюля была – картошку варила для поросенка – и сейчас она у меня стоит. Все малой скоростью отправила, подхватила своего мужика 40-градусного. А тут двое эстонцев, тоже таких же, но только тут они познакомились, – говорят: «Вы понимаете, какую ответственность Вы на себя берете? Человека с такой температурой берёте, сажаете?» Я говорю: «Перед кем? Ну вот перед кем, ответьте? Перед ним? Я отвечу».
Короче говоря, пока я довезла его до Москвы – температура спала, слава богу. Я его колола, конечно, что надо было, делала. И мы вот прикатили сюда. Барахло это все увезли к Лепешинским в Дом на набережной, на чердачный этаж. Сами стали жить так: сегодня мы ночуем у Веры Сергеевны, завтра – у Веры Яковлевны, послезавтра – у Марии Ивановны. Так вот мы таскались с чемоданчиком по Москве, только не с тем, который у вас, а все-таки с более благообразным. Вижу – дело плохо. А я продолжаю, я  уже побывала у Микояна, у меня уже была реабилитация. Да, тут тоже сроки надо посмотреть. Короче говоря, мой мужик сказал: – «Я тоже хочу реабилитацию». Ладно. Что будем делать? Вот такая вредная эстонская натура – он пробился к Прокурору Советского Союза. Как, он мне не говорил. И тут, видимо, дело вышло так. Они поговорили, как у нас говорят, «понял на понял». Мой кончил юридический факультет, и тот юрист. Они поговорили понял на понял, и Вальтер Густавович заладил свое: «реабилитацию». Тот ему говорит: – «С Вашей реабилитацией чрезвычайно трудно. Через Вашу страну война прошла два раза. Это очень трудно. Пишите: «снятие судимости» – через неделю у Вас будет снятие судимости».
Он говорит: «Вот ты ходишь там по Малой Дмитровке, а я сижу перед ним. Я знаю – если я соглашусь, то мне уезжать не надо. Но я тоже хочу реабилитацию. Нет. Я поеду в Эстонию. Я юрист. Я буду искать, я найду, я получу реабилитацию». Он поехал, он юрист, он нашел, он разыскал все на свете, но он потерял последнее здоровье. Прожил он очень-очень немного, но он получил реабилитацию.
Т.Ш.: А где же вы жили?
Н.П.-Р. К этому времени я уже получила комнатку. У меня уже было приготовлено в Малоярославце. В первый приезд я побывала у Микояна, я получила реабилитацию и прописалась у двоюродного брата, у Шатрова. Его мать очень боялась, что я там прописана. А вот у меня бумага первая о реабилитации, извещение, – написана на адрес подруги моей тётушки Елены Семеновны. В том же доме, где Елена Семеновна жила, в Лубянском проезде,  только другая квартира. Они жили в разных подъездах, а познакомились во время войны, когда зажигалки гасили. Тогда они познакомились и подружились. И Ольга Львовна нам все время помогала. А мы ей посылали красные помидоры.
И.Щ.: Они доходили?
Н.П.-Р.:  Вальтер Густавович выбирал сам помидоры, мне не разрешал: – «Тёте Оле я сам буду выбирать». Мы их упаковывали в тот же ящичек, в котором она присылала крупу, муку, масло и еще что-то. Упаковывали в тот же ящичек, перевертывали дощечку наоборот и писали: Лубянский проезд, дом 4. Она рассказывала нам, что когда она открывала, то там были красные помидоры, потому что мы брали те, что побелее. А когда они доходили до Москвы, она открывала свежие красные помидоры.
Т.Ш.: Наталья Алексеевна, а вот эпизод, когда Вы были у Лепешинских и Ольга Борисовна сидела на приеме между Ворошиловым и кем-то, кажется, Микояном? Это в первый приезд?
Н.П.-Р.: Да, это в первый приезд, Я потом уехала в Малоярославец. Это был прием в Германском посольстве (у меня билет есть). Был прием, и туда пригласили Ольгу Борисовну Лепешинскую. А мой приятель очень хороший, друг – Лева Гинзбург, поэт, переводчик с немецкого, – тоже там был. Значит, у них вот так стоял стол для избранных, здесь сидела Ольга Борисовна, с одной стороны от нее Маленков, с другой – Ворошилов. А вот так вот – стоял стол – буквой «Т» – попроще, и здесь сидел Лёва. Лёвка все видел со стороны, так что если Ольга Борисовна по возрасту соврала, то Лёвка бы не дал соврать.
Ольга Борисовна пришла с этого приема, а я у Биры жила. Но я одна, без Вальтера Густавовича, это легче было. Боялась старуха, что я у них, и запретить Бире не могла, выгнать меня, и страшно… Приходит Ольга Борисовна. Лифт остановился. Слышим: – «Бира! Наталка! Идите сюда! Все в порядке!» А шофер ее поддерживает, это тоже уже свой человек. И вот они рассказывают  – он, конечно, с ее слов: – Я сидела между Климом и Маленковым. Я взяла их руки, соединила, говорю: – А у меня живет Наташа Рыкова, я ей разрешила у себя жить, она приехала из ссылки. Они оба: – Хорошо! Хорошо! Какая ты молодец! А Клим ей говорит – либо Маленков, кто-то из них, точно сказать не могу, но похоже, что Климент Ефремович, он знал меня вот с такого возраста, и жили мы на одной лестничной площадке, общались много: -    Мы перед ней виноваты, пришли ее завтра ко мне в Кремль, мы ей поможем.
А он в это время – председатель Верховного Совета. И она в полной радости и восторге уехала, и уже не боялась, что я у них живу. А когда наутро пришла ее секретарь и позвонила туда, ей сказали: «Ольга Борисовна ошиблась, Климент Ефремович не мог этого сказать. Она ошиблась. Вы позвоните еще». Еще раз позвонила: «Вы напишите и пришлите».
А прошел слух, что у Микояна есть один секретарь, который отзывчив на эти вещи. И мы с Бирой стали искать – а тогда Ольга Борисовна была членом Верховного Совета – и нашли телефон приемной Микояна. Налетели на того секретаря, он сказал, что он доложит. И мне был назначен день и час.
Единственный случай, когда я ревела страшно, захлебываясь. Я увидела его руку. А мне мама в детстве рассказывала: казаки отрубили ему палец. Это произвело такое впечатление. И вот когда я пришла к нему – а пришла-то я к нему человеком – но увидела этот палец… Это связь с прошлым, с матерью, родное что-то, близкое, – я не могла говорить. Полились слезы, я не рыдала, но ничего сказать не могла. Он меня спрашивает, а я ответить не могу.