Встреча бывшей политрепрессированной Янины Станиславовны Ставицкой с членами Клуба  гражданско-правовой культуры для старшеклассников «ТОП САМБО» 11 декабря 2004 года

(расшифровка аудиозаписи)

Ведущая, руководитель клуба «ТОП САМБО» А.И. Михайлова — Сегодня у нас в гостях Янина Станиславовна Ставицкая, человек, который не понаслышке знает об этих событиях, не из мемуаров, а из собственной жизни. В это время… Она дочь репрессированных родителей и сама провела своё детство в детском доме. Янина Станиславовна очень волнуется, но мы думаем, что всё будет хорошо.

— Дорогие мальчики и девочки, дорогие дети и уважаемые дети. Прежде всего,  я хочу поблагодарить за оказанную мне честь выступить перед вами. Я очень старая, мне 75 лет, вот, и я говорю, что я не только уже свидетель истории. Подумать только, значит, я прожила три четверти века, да? А вот вы какие, совсем молодые. И я не только свидетель истории, но я считаю, что я и жертва истории. И об этом-то я вам и расскажу.
Естественно, что когда-то я было девочкой. Сегодня вам это очень странно думать, и была у меня тоже семья — и мама, и папа, — потом, если вас заинтересует, вы посмотрите фотографии — просто я вам принесла показать, что были у меня родители. Потом захотите – посмотрите, это моя мама в молодости, это отец. Он здесь в польской армии и в форме солдата польской армии. Вот. Я была тогда счастливым ребёнком. Здесь папа, мама, я на коленях у папы. Это дом, в котором я… Да. Это я маленькая, мне здесь три года. С сестрой, которой было шесть лет. Родилась я в доме, это около Чистых Прудов, Большевистский переулок – теперь, конечно, он носит… он называется Гусятников переулок. Вот когда-нибудь будете гулять по Чистым Прудам, вот, есть такой дом – видите, там рыцарь над ним, и этот дом в стиле псевдоготики.
Ну, я начну с того, что, конечно, врезалось в мою память. Мне только что исполнилось восемь лет. Это была ночь с двадцать пятого на двадцать шестое августа 1937 года. Вам, наверное, уже сказали, что 37 год, 38 год вошёл в историю России как год большого террора. Я проснулась от того, что меня вытаскивали из моей кровати, переносили на мамину кровать, приговаривая: «Ах, какой милый ребёнок». Я осмотрелась: всё как-то странно – сестра сидела, закутанная в одеяло, лохматая, на своей кровати, какие-то все посторонние люди. Шёл обыск. Папа был очень… Я видела, очень грустный. Ну, потом уже стали собирать его к выходу. Мне казалось, что я могла чем-то поправить положение, обрадовать. Мама накануне купила мне туфельки. Так вот я их одела на ноги, спряталась, и папе всё показывала, думала, может быть он… Ну, я же ребёнок… У самого порога мама спросила: «Стах, — Стах — это коротко от Станислава; отец поляк был, плохо говорил по-русски, — Стах, что ты сделал?». И он сказал, с акцентом говорил: «Нена. Клянусь детьми, я ни в чём не виноват».
Мать проводила его до парадных дверей, хлопнула дверью. Этот звук, наверное, отозвался во всём доме. Через много лет, когда этот дом, эта коммунальная большая квартира, а мы все жили в коммуналках, — сейчас этот дом отобрали, там учреждение, — я всё-таки успела потом, перед тем, как его отобрали, успела его сфотографировать, и я вам показала, — я через много лет сфотографировала… Вот это парадная. И мужчина там стоял, говорит: «Господи, а вы-то зачем фотографируете?» Я хочу Вам сказать, я ему ответила: «Есть двери, в которые выходят и никогда не возвращаются». Знаете, он <папа>больше никогда не вернулся.
Я пошла в школу, поскольку… это, значит, отца увели с двадцать пятое на двадцать шестое <августа>  ночью, и маму в это время я не видела. Я пошла в первый класс первого сентября, как все. Никто меня, конечно, не провожал, ни с цветами… Мамы уже не было дома, она всё время бегала — она разыскивала отца. Потом она рассказывала, что там, где она его искала, сначала небольшая очередь, потом длинная очередь, их загоняли в подворотни, чтобы…
Громадные были очереди! Это… Если вы прочитаете «Реквием», или уже читали «Реквием» Ахматовой, вы поймёте, сколько она простояла в этих очередях, ведь у нее был репрессированный муж и сын.
Двенадцатого сентября я пришла из школы, я уже пришла из школы, мама откуда-то вернулась. Ну, приходит какой-то человек в штатском. Он сказал: «Я приглашаю вас пройти со мной на полчаса по делу мужа». И мама поцеловала меня и ушла. Вечером вдруг — а я гуляла во дворе — вечером вернулась сестра, кричит: «Янка, Янка, иди скорей домой». В общем, за нами уже приехали. То есть я хочу сказать, система была такая: когда забирали родителей, детей, тут же увозили. Куда нас отвезли? Знаете ли вы об этом, что было < тогда в Свято-Даниловом монастыре >? Сейчас есть Свято-Данилов монастырь, это резиденция патриарха. Красивый старейший монастырь Москвы. Его превратили в детскую тюрьму. Он назывался Детприёмник УРКМ. Ну, что значит УРКМ? Это не от отдела народного образования (?), это – управление рабоче-крестьянской милиции. Этот приёмник, значит, — дом для детей репрессированных. Там нас было много, и с одной стороны были дети-беспризорники, с другой стороны — дети репрессированных.
Как всё это было, я не очень отчётливо помню, я запомнила только, что фотографировали в фас, в профиль, с такой планкой, как преступников, и <снимали >  отпечатки пальцев. Мне было восемь лет. Меня… казалось, что там… У меня, в общем, горло было, по-моему, больное, и меня в отдельную комнату, в какой-то кабинет — чёрный диван, всё чёрное, и я осталась как в камере, одна в этой комнате. Книга у меня была с собой — «Мальчик из Уржума». Она была очень популярна в дни моего детства. Это о Сергее Мироновиче Кирове. Сергей Миронович Киров тоже был в приюте. Я сидела и плакала, ну, Сергей Миронович тогда для нас герой был — о нём знаете? Ну, или почитаете, он… Как раз в этом году исполнилось, сколько? – шестьдесят лет со дня его <убийства >… С первого декабря. Собственно, это и была дата, первое декабря 1934 года, это был, как бы, сигнал к репрессиям.
Я была в этом приёмнике дважды, потому что моя тётка, тётя Дуся, думала, что это всё какая-то ошибка — родители были честные люди, и всё должно, вот-вот должно выясниться, и она забрала нас с сестрой. Год мы жили у неё, я ходила в первый класс. Когда будете гулять по Москве, то там исторические места — это Большой Харитоньевский переулок, где жил в детстве Пушкин… Школа располагалась на углу Большого и Малого Харитоньевского, куда, как вы знаете из «Евгения Онегина», Пушкин привёз свою Татьяну Ларину, чтобы выдать её замуж. Значит, возок остановился на углу у исповедника Харитония. Эта церковь была уничтожена, там была построена школа — вот я ходила туда в первый класс. Потом… А когда до школы была церковь, бабушка моя ходила туда молиться, а потом школу снесли, и сейчас там гимназия Кирилла и Мефодия, построена в честь 850-летия Москвы. Так что, если будете гулять по Харитоньевскому переулку, вы посмотрите.
Тётка снова отдала нас в этот приёмник, потому что ничего не выяснилось. Плюс к этому, у её старшей дочери был арестован муж, так что она, видимо, поняла, что дела плохи. И в детприёмнике мы оставались несколько недель, а потом детей распределяли по всем концам Советского Союза. Конечно, в такие места… В отдалённые места. В Москве не оставляли. Что мне ещё запомнилось в этом приёмнике? Нас водили на прогулки. Под конвоем. Мы не имели права подходить к стенам монастыря. И когда мы шли, я замыкала шествие, и беспризорники кричали: «Троцкистов ведут, троцкистов ведут!». Вы себе представляете, как я выглядела, троцкистка в восемь лет?
Я потом долго не понимала, почему — это уже о другом — почему Гоголь перенесён на кладбище Новодевичьего монастыря. Когда-нибудь были там, видели его могилу? Я не понимала, что такого? Почему он был на одном кладбище, а потом на другое перенесли? Я думала, Даниловское кладбище, — есть Даниловское кладбище, оно до сих пор существует, — а это, оказывается, кладбище Свято-Даниловского монастыря. Вот мы гуляли по кладбищу. Плиты, мрамор, надгробия с этого кладбища потом использовались для строительства метро. Через пятьдесят лет я, конечно, пришла, когда уже был отреставрирован (<монастырь >, я пришла, и там часовня построена,. Я поставила свечку Николаю Васильевичу Гоголю и своим родителям.
Так вот, детский дом. Нас отправили в село Решма. Слышали ли вы, город Кинешма, это город на Волге, как вам сказать, вот Ярославль, Кострома, Плёс — места левитановские, — дальше Кинешма, старинный русский город, и потом село Решма. До Кинешмы шёл поезд. Сейчас я не помню, как нас довезли до вокзала. Нас предупредили, чтобы мы ни с кем не общались и мы ни с кем,  ни о чём не говорили. Группа — десять человек детей. Мы, так сказать, польского происхождения – Янина и Лонгина, моя сестра; кореянка Соня, три девочки латышки – Мая, Рута, Вильмакрекс, грустные сёстры. В общем, десять человек. Я всех помню, этих десять человек. Я не помню, на чём нас везли до вокзала, я хотела как раз сегодня уточнить — не успела, но, кажется, это был «чёрный ворон». С поезда нас пересадили на пароход, такой старинный пароход с лопастями, и я, помню, сидела на этой палубе, ела печенья и какой-то, типично русский старичок, мужик сидел, и я его угощала печеньем. Это я помню. Сестра моя — она была на шесть лет старше — изображала труп. Мы все были очень колоритно одеты: попали мы в глубинку России, а все были — Соня, например, была в своих кореянских одеждах, что-то такое шёлковое, сверху у нас были бантики, сумочки. Сестра —у неё были такие туфли на высоком каблуке, и вообще, у неё были артистические способности, которые потом она в детском доме, конечно, проявляла. Она была с характером лидера, она всем нам в детском доме выстригла чёлки, всем девчонкам. По-моему, вот тут я уже <с челкой>… .
Привезли нас в детский дом, и вся эта контора или канцелярия, куда нас < привели >, она была облеплена сверху донизу, и всё были разговоры — кого там привезли, какую-то ангину, ну, по ассоциации с Лонгиной. Вот. Ну, и началась жизнь в детском доме. Мы стали учиться. Конечно, привыкать было очень трудно. Во-первых, там окали, там говорили: «Хорошо», «конечно», а мы-то приехали москвичи, и нас дразнили, и очень грубо дразнили, и: «Кашка бежит по даражке», нас дразнили: «Масквичка, масквичка» — и дальше уже непечатное. Ну, как-то всё это потом сгладилось. По-моему, я начала окать.
Самое главное, что я хочу сказать, что, вот, странно в судьбе, из одного монастыря перевезли в другой монастырь. Это был бывший Решемско-Макаринский монастырь. Это уникальный памятник русской культуры, архитектуры, это XIV-XV век. Из него с 1927 года сделали детский дом. А был монастырь. Местные жители говорили, что он был необыкновенной красоты, причём был, потому что, когда я приехала, церкви уже  были разрушены. Но этот монастырь славился своим огородом и художественными изделиями, которые шли за границу. Почему-то я тут написала — именно в Нидерланды. На высоком берегу Волги — это горный берег — красота необыкновенная. Значит, уничтожили, храмы уничтожили, остались развалины, но в братских кельях, в кельях была столовая, а в трапезной — это здание XIV века — нам устроили баню.
Нам было очень, конечно, грустно, и в первые дни как-то я не могла привыкнуть, Когда нас вели в столовую и я там кусочек сахара я не доела, все как — помните это в «Республике ШКИД», да? —там прямо сразу накинулись. Был такой день, когда я пошла в столовую, прихожу, и наша официантка там разливает суп, и я ей говорю: «Можно пообедать?», а она мне: «Пообедать, пообедать, чай у нас тут не ресторан». Ну, я была гордая девочка, я повернулась, и, не слова не говоря, я ушла. Забилась в угол, а детей всех повально увели в кино, и больше я из этого угла не вылезала. Меня нашли поздно вечером, когда было темно, и заставили меня,  буквально — пришёл воспитатель и завучи — потащили меня, я всё-таки поела. Почему-то запечатлелись ботинки незашнурованные,...
Но я — всё, это первые воспоминания, — конечно, было неудобно спать на соломенной подушке, в доме я к этому не привыкла, но я уже пошла  во второй класс, училась, и хорошо училась. Ни о маме, ни о папе мы ничего не знали. И вот, прошло два года, нас вызывают опять в эту контору, и оказывается, что пришло письмо от мамы. Такая серая-серая, обёрточная бумага, такой вот листочек — это был, по-моему, 1939 год, февраль 39 года. Ну, конечно, взволнованное письмо:: как, что, чем нас кормят, как там, не больны ли мы? Конечно — что бы могла написать мать, которая не видела два с половиной года своих детей. Сестра меня заставила тут же писать ответ. Я уже умела писать, под её диктовку — как всё хорошо, и котлетки, и какао, чтобы мама не беспокоилась. Нет, ну, я должна сказать, что кормили-то нас нормально, и, вообще, был детский дом хороший. У меня самые тёплые воспоминания о детском доме. Я читаю — я сегодня вам не принесла книгу, она на польском языке, это воспоминания. Надеюсь, она будет когда-нибудь переведена. Я в Польше, в Варшаве встретила человека, ему уже 80 лет. Он тоже был в этом детприёмнике в то же самое время, когда и я, просто он был старше меня, я была незнакома с ним — он написал очень интересную книгу, которая написана  прекрасным языком, но на польском языке, хотя он знает и русский язык.
Мы учились. Началась война — когда началась война, мне было 12 лет. В 14 лет всех детей отправляли на фабрики, — мальчиков на военные заводы, девочек — на фабрики. Ну, а что? Война, нужны были рабочие руки. Меня и  ещё человек десять оставили в детском доме, я хорошо училась, но не потому, что я продолжала образование, а надо было помогать работать на огороде. К нам эвакуировали из оккупированных областей детей, и снова малюток, то есть детей, которые вообще представления не имели о родителях. Мы их звали «куляпки», человек сто из них. Маленькие были, голодные — сейчас я вспоминаю, как они… Почему-то ели они как-то странно. Они выпивали жижу из супа — а они оборвали подкладки пальтишек, и сшили мешочки, они называли <их > «микенчики», и туда горошинки складывали или корочки они откладывали — почему? Они потом где-нибудь в уголок садились и продлевали удовольствие, ели эти горошинки. В общем, они были, конечно, маленькие, несчастные дети.
Вот представьте себе, с таким вот Фимочкой я до сих пор дружу. Недавно..., я приезжаю в Иваново, потому что это Ивановская область, и у Фимочки жене исполнилось 80 лет. Он попросил: «Ян, скажи, пожалуйста, несколько слов». Когда я поздравляла его жену, я сказала: «Аня, — нет, всем гостям сказала, говорю, — она не только жена. Она заменила Фиме мать, потому что это был несчастный ребёнок». И он подошёл к старухе, говорит: «Аня, правда, правда! Ты мне… Аня, я тебя люблю, — это в 80 лет, — ты правда заменила мне мать». Поэтому с Фимочкой я до сих пор вижусь, а он был несчастный, он ходил по деревням, ходил с протянутой рукой. Мы-то не нищенствовали. А мальчишки  издевались — там был такой Белька Патрушев, со мной он в одном классе учился, хорошо учился — но он издевался над маленькими.  Фимка вспоминает, что они придумали крючки какие-то, на крючок вешали его, он был маленький, за одежду на крючок. Он до сих пор, конечно, забыть этого не может.
Шла война, и мы работали на огороде. Я до сих пор благословляю… У меня до сих пор огород. Я — у нас есть, вот, Стасик мой знает, — я тружусь на огороде, меня в детстве научили, как зёрнышко вложить, как обработать грядку. Наш инструктор по труду была Евдокия Георгиевна, она была в этом монастыре, и вы знаете, что в монастыре, в общем, они прекрасные были хозяева. Пасека, на которую нас посылали, или собирать ягоды, иногда нам мёд даже давали, и огород был прекрасный. Благодаря этому мы выжили. Значит, самое главное во время войны был огород. Кроме нашего огорода, нас посылали в колхозы, чтобы мы заработали зерно, и какая-то самодеятельность была перед колхозниками. Потом мы ездили на сенокосы за Волгу на реку Шачу. В общем, труд, труд и труд. Я косить я не умела и коров не умела доить, а всё остальное, всё остальное я умела делать.
Так вот детский дом прошёл. Я училась хорошо, я уже сказала. И работали, и учились хорошо, у меня — тогда давали похвальные грамоты, это копия дана. Такая вот яркая, вот здесь вот Ленин, здесь Сталин, всё это в золоте. Я принесла вам показать свидетельство: у меня по русскому четыре и по немецкому, хотя немецкий я хорошо знала, и по химии. Остальные – пятёрки, и по алгебре, и по геометрии пятёрки. Как-то успевали. Ну, что, бумаги у нас не было, писать было не на чём, писали… эти чернила… писали — давали книги нам старые, между строчек писали на книге. Учились.
В 44-м году мою мать… Об отце за все эти годы я ничего не знала. Мама регулярно писала, ей разрешалось один раз в три месяца писать письмо. Но иногда она через вольнонаёмных присылала письма. Какова судьба матери? Её отправили в лагерь. Сначала, конечно, куда её увели? Её увели на Лубянку, знаете, что такое Лубянка. Когда её туда увели, она потом уже рассказывала, только тогда ей показали ордер на арест. Я уже рассказала: при мне ей сказали так: «На полчаса по делу мужа». Ей не сказали: «Мы вас арестовываем», чтобы не было ни истерик, ничего ей сказали: «На полчаса так». А когда привели, ей уже показали ордер на арест, и она зарыдала и: «А мои дети? Дети?!» — первое, о чём мать думает. «Не беспокойтесь, советская власть ваших детей будет воспитывать». И вот так вот, я уже вам сказала о детском доме.
В 1944 году она оказалась в Темниковских лагерях. Это лагеря ЧСИР — слышали этот термин? Значит, это лагерь ЧСИР — членов семей изменников родины. Таких лагерей было много, был в Мордовии — это был один из… Темниковский лагерь – один из крупнейших лагерей. Там были мужчины, но были и женщины. Мать сидела сначала в Бутырках — в Бутырской тюрьме, — и она спала на одних нарах с младшей сестрой Тухачевского, маршала Тухачевского. Вот она, эта, Мария, сказала: «Вот увидите, пройдёт какое-то время, и вы будете знать, что мой брат ни в чём не виноват». Ну, вы историю Тухачевского, наверное, лучше меня знаете. Кстати, в семье Тухачевских, тут заодно я хочу сказать, в семье, в окружении маршала Тухачевского было арестовано 32 человека, включая шофёра. А в приёмнике со мной был или племянник Тухачевского, или его сын, я, вот, точно не помню. Этот поляк пишет об этом в своей книге.
Значит, мама находилась в этом лагере, и её спасло то, что она хорошо шила. Во время войны они давали продукцию на фронт. Мама шила шинели, бельё, и потом она рассказывала, для того, чтобы выжить, они из остатков, из кромки шинели (они их  распускали)  вязали или делали из остатков всякие тапочки и передавали за колючую проволоку, за зону. Тогда они имели возможность получить кусочек масла, сыра, ой, сыра, господи, кусочек лука, и вот таким образом она выжила. И она рассказывала, как это было. Она всегда должна была — они должны были давать норму — вот, она сидит, строчит подмётку для этого <тапочка >… Ей говорят: «Елена, надзиратель». Значит, подмётка в сторону, и уже строчится шинель или рубашка. Вот таким образом она смогла выдержать, но она уже не смогла дальше…
Да, она была осуждена на 8 лет, а об отце нам было известно — она мне уже об этом сообщила, — 10 лет без права переписки. Вы знаете, что это такое, да? Десять лет без права переписки – это фактически расстрел. Ну, мы конечно, тогда этого не знали. Ну, всё я её спрашивала: «Папа, папа, где папа» — в письмах. А что она знала? Конечно, ничего не знала, но только писала: «Учись как следует и докажи, что твой отец был уважаемый человек». Она много работала, но она уже не могла больше трудиться. У неё… У нее было перекошенное лицо, у нее тряслись руки. То есть она стала инвалидом. А инвалидов или в детский дом… нет, не в детский… в инвалидный дом их отдавали при лагерях. А поскольку уже сестра работала, и её отдали… Разрешили уехать из лагеря, и её взяла к себе сестра. И вот, она… Раньше срока её отпустили, не по инвалидности, а по болезни. Мы встретились в 1944 году — из детского дома меня отпустили на свидание с матерью. А вообще, все эти годы я сидела, когда было время, на берегу, высоком берегу Волги, смотрела вниз на течение и всё ждала — вот пароход придёт, и может быть мама приедет. Конечно, тоска всё время была.
Я просто ещё хотела вам сказать, кто окружал нас, какие люди, воспитатели. Мне очень повезло. Очень повезло. Я вспоминаю с теплом. Вот, я уже вам сказала об Евдокии Георгиевне, которая учила работать нас на огороде. Мария Яковлевна Овчинникова — она учила нас шить, и эти минуты, когда до войны мы сидели в её комнате, в мастерской были лампы керосиновые — электричества там, ни радио, ни электричества там не было – и она нас учила. Она учила держать иголку, как шовчик, один, другой, вперёд иголку, и, если бы не война, я тоже уже, наверное, прекрасно бы шила. Но, когда война началась, уже не было этих занятий. Не было керосина, работали в основном на огороде. Мария Яковлевна, очень добрая, мы её любили. Воспитатели были добрые, и, конечно, незабвенная Анна Иосифовна — это фельдшер, представляете, одна на десять <  десятки? >  человек детей. Она… Все её любили: «Анечка, Анечка», её муж был наш воспитатель, Иван Александрович, его взяли на фронт, и в первые месяцы его убили. И осталась маленькая Галка, несколько месяцев. И мать даже не знала, где её ребёнок: то в одном корпусе, то в другом. Мы нянчили эту Галку, а мать занималась другими детьми.
Я вам хочу сказать, что я не взяла сейчас фотографий...  Сегодня я вижу, есть самоотверженность необыкновенная, и уже задним числом я скажу: в этом году, летом, я поехала в Решму. Я там неоднократно была, и сына туда возила. Меня пригласили на стодвадцатилетие школы, нашей школы. 120 лет. Мне написали письмо, и сказали: «Школа Вас помнит». И я приехала. Меня посадили в президиум, потом дали слово. И я вам честно скажу — они плакали, когда я говорила. А в зале сидела та самая Галка, которую я нянчила. Галке уже сколько, если она 1944 года рождения, то есть, 41 года рождения. Она врач, детский врач, и по лимиту она попала в Москву, и жила на тех же самых Чистых Прудах, где прошло моё детство. На Чистых Прудах… Да, я вам забыла сказать, вот, теперешний театр «Современник», это был кинотеатр «Колизей». Кинотеатр! Я там в классики играла. И вот, Галя жила там, и была врачом в той поликлинике, куда в детстве меня водили, мама водила нас. Ну, вот, и я всем рассказала. Я говорю, подумать только, Галя не помнит своего отца, а я Ивана Александровича хорошо помню, дети его любили. О матери рассказала. Потом, когда я выступила, они меня все окружили, и я не хвастаюсь — знаете, они собрали нашу школу на  этот праздник — там много учёных собралось, кандидаты наук, профессора. А я приехала для чего? Я приехала им сказать, поблагодарить. За что? Что, если я сформировалась как человек, порядочный человек и культурный человек, то я благодарю эту школу и детский дом. Знаете, речь шла не о высоких профессорских, там, учёных достоинствах, а только о человеческом. Таких довоенных учеников-то было только – я и ещё там один парень, который успел окончить школу до начала войны.
Как произошла встреча с мамой? Конечно, это было очень… Я приехала из детского дома, я привыкла уже себя считать сиротой, а тут вдруг объявилась мама. Конечно, я волновалась, я её, можно сказать, < не узнала >, я только догадалась, что это мама. Мне уже было 15 лет.
Ну, вот, через год меня сестра и мать забрали в город Иваново. Школу, десятый класс, я закончила в городе Иванове; я поступила в Педагогический институт — я по профессии, по первой профессии я преподаватель русского языка и литературы. Меня отправили очень далеко, в Костромскую область, за 60 километров от железной дороги — настоящая деревня. Сразу на 9-ый и 10-ый классы. Там тоже был детский дом. Я, конечно, старалась всё время быть там и, чем могла, я старалась помочь. Это глухая деревня, но я вспоминаю об этой своей деятельности с большой радостью, потому что,  такие же дети были, как вы. Они потом сказали: «Янина Станиславовна, какой Вы вошли в класс, такой мы вас и запомнили». У меня много их писем, они кончили институты, несмотря на то, что… Не все, но многие из них. Много писем, я их перечитываю, и своему внуку даю читать. И я просто хочу сказать, такой момент:  книг там не было, есть было нечего, это были очень тяжёлые годы в деревне, после войны — обнищание деревни. А меня перевели временно на пятый класс — я кого-то заменяла. И я говорю мальчику: «Ты сегодня останешься после уроков, потому что не сделал домашнее задание». — «А я не останусь». —  «Да чего же ты не останешься? Не слушаешься педагога». —  «А я есть хочу». Я говорю: «Так я тебе дам хлеба». И представьте себе, мне говорят, весь класс мне сказал: «А за хлеб мы все останемся». Это был 52 или 53 год. Мне давали буханку хлеба, и я её делила — я давала тем старшим ученикам девятого  и десятого классов, а тут, конечно, я принесла им. Я вам говорю, потому что были такие условия, что они собирали картошку с полей, из крахмала делали лепёшки. Это уже было после войны.
Я проработала в деревне три года. Я вернулась в Москву. Как я вернулась в Москву? Я узнала, что началась реабилитация, и я занялась реабилитацией родителей. Вы знаете, что такое реабилитация? Я вам могу сказать — то есть восстановление в правах. После смерти Сталина началась реабилитация — восстановление в правах всех тех, кто был необоснованно репрессирован. Я… В Москве меня никто не ждал, у меня не было прописки, и моим родственникам я была не нужна. И, вообще, я сказала о маме — член семьи изменника родины, а я носила клеймо дочери изменника родины. Это тоже… вспоминать об этом, а тогда всё это было… Я приехала, когда встретилась с матерью. Вот я её, …<Я.С. показывает фотографии >  потом посмотрите, вот мама вернувшаяся из… и вот это вот моя старшая сестра <...> .
[..........]
<...> и моя тётка поехала в Освенцим. Из миллионной кучи пепла она взяла горстку пепла – у неё сохранился локон и молочный зуб, и вот это  тоже её символическая могила была. Ей было всего 16 лет, понимаете? Вся жизнь была посвящена борьбе за свободу. Вот ещё есть фотография, где она тоже, с отцом в саду — это во время… во время войны. Так что я туда езжу, и я поддерживаю связь со своими родственниками. Я – ну, о себе я потом скажу – я выучила польский язык… Я уже много лет не учительница, я много лет работала в научно-исследовательских институтах в области криминологии, ещё юриспруденции.
Теперь я хочу сказать — о матери я вам сказала — историю с отцом, то есть о судьбе отца. Когда я занималась реабилитацией, всем выдавали справки о… Была выдана мне справка о том, что он погиб в лагере в 1942 году. Эти даты были ложные, потому что Хрущёв сказал: «Если дать одну дату, когда все погибли, слишком странно будет — почему там одна дата, 1937 год?» И разбросали на 1942-ой, на 1943-ий. Как сейчас я помню: в КГБ я сижу. Спрашиваю, какова судьба отца? Он так подумал, подумал: «Умер в лагере от недостатка сердечной деятельности». И дали мне справку, где прочерк в строчках: «Место смерти» и «Причина смерти». Вот такая справка. Потом уже всё это было исправлено. Сейчас у меня есть свидетельство о смерти. Мой отец, я вам сказала, был арестован в ночь с 25 на 26 августа, расстрелян он был 10 сентября. Мать взяли тогда, когда он уже был расстрелян. Я до сих пор никак не могу понять, зачем она была им нужна, никакой она не была… Господи. Мать, домашняя хозяйка, собиралась уже уйти на работу, когда мы немного подрастём. Он был расстрелян 10 сентября. У меня теперь настоящее свидетельство о смерти, но всегда, когда я смотрю на «Причину смерти» — я хотела, чтобы вы тоже в это вдумались, — «Причина смерти», свидетельство о смерти, да? Причина смерти — это всё-таки фактор биологический, ну, любую, любую, и когда я читаю «Причину смерти» — расстрел, я до сих пор не могу успокоиться — это же не болезнь — расстрел.
Ну… В общем, я, по-моему, всё вам рассказала. Я вам рассказала о том, что в детском доме я была в этом году. Мой сын …мой сын хотел привезти туда в подарок им рояль, но оказалось, что у них там четыре пианино. Потом оказалось, что они все недействующие, и теперь я хочу туда поехать, чтобы мой сын поехал, восстановил им пианино. Хочу, чтобы мой внук поехал, какой-то дал концерт. В детском доме, хотя там ничего не осталось, только одни фундаменты, остался погреб, который строили монахи и монахини. Этот погреб я своими ногами забивала. Погреб остался, в кельях гараж, свалены машины. Но всё равно память о детском доме и о тех людях, кто не дал погибнуть… Ну, а сейчас, Инна Андреевна, и Антонина Ивановна, могу сказать, я счастлива, что я могу работать, что я продолжаю работу, я работаю с польским языком, у меня всегда есть интересные материалы, ну, и я являюсь почётным волонтёром музея Сахаровского. Я счастлива, что моя… Что я еще не совсем старуха.

Ведущая — Янина Станиславовна, а вот ваши ордена, немножечко… У вас на груди два ордена, за что они вам вручены?

—Я, когда в детский дом ездила, у меня был тогда этот первый орден. Когда я выступала перед аудиторией, я сказала, что теперь, а меня привезли <в детский дом > как дочь врага народа, а теперь я человек свободный, не только свободный, специально, говорю, для вас надела орден. Ну, я занимаюсь правозащитной деятельностью не только в Сахаровском музее, но и, так сказать, я принадлежу к Дому — в Москве есть Дом Польский, и, я <там > провожу тоже общественную работы. И совсем недавно, 7-го ноября, это был праздник в честь независимости польского государства —  оно восстановлено было в 1917 году — они меня наградили, вторым орденом. Первый  орден – Золотая звезда за заслуги, а это  – Кавалерский орден, это высокий орден. Кавалерский орден тоже за заслуги перед Польшей. Ну, конечно, это приятно, Просто хочу сказать: у меня в голове всегда фраза, такая, из Гейне, может быть, вы её знаете: «Но я не побеждён, оружье цело, лишь сердце порвалось в моей груди», потому что со здоровьем, конечно, уже совсем, ну… И старая я, а вот я продолжаю...

Ведущая — А заслуги перед Родиной Янины Станиславовны в том, что Янина Станиславовна помогает составлять списки поляков, которые были репрессированы или расстреляны в годы сталинских репрессий.

— Ну, иногда не только списки. Давайте скажем ещё… А да, ещё покажу – вот это фотография отца. Дело в том, что у поляков мощно работает целое Министерство Памяти Борьбы и Мученичества. И, министр сказал, когда он здесь был на презентации книги, сказал о том, что в Польше много людей, которые ищут и хотели бы судьбу знать своих родственников. И,  представляете, работая над этим мартирологом, над списком убиенных, я нашла… В общем, я в Польше нашла детей этого расстрелянного… Они писали о том, что они не знают судьбу отца. Я нашла, я привезла. Дочка умерла, а сын – я познакомилась с ним. Он мне ровесник, он ещё помнит русский язык и мне продекламировал, стихотворение Маяковского: «Жара была, жара плыла – на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою...» — ну, вот, стихотворение, знаете, да?.  Я  продолжаю эту работу и я нашла ещё одного человека, так что… Вот я привезла книги, которые можно будет почитать… В библиотеке вы, может быть, возьмёте, почитаете, есть такая книга: «Голос из ГУЛАГа», она написана Ольгердом Волынским, я с ним знакома. Мальчик тоже, он сын польских коммунистов, и судьба его уникальна в чём: когда арестовали — а родителей арестовали, он тоже был в приёмнике, потом в детском доме — и он ненавидел тогда уже Сталина, он считал, что он виноват. Ворошилова он почему-то любил. И он расклеивал в городе Ульяновске листовки, призывающие убить Сталина. Но его быстро-быстро раскрыли, а уже тогда… Он был приговорён к смертной казни, ему было 12 лет, а тогда уже — вы знаете о том, что уже 12-тилетних уже расстреливали, был приказ такой, вот, был такой закон, что 12-тилетних можно было расстреливать. Он был приговорён к расстрелу, но попался всё-таки, попался следователю, были следователи хорошие, он дал ему, в общем, ссылку. Ну, вот, потом… Сейчас написана книга. Таких книг написано много поляками на эту тему, ведь вся польская коммунистическая партия была тоже расстреляна.
Я хочу сказать уже в заключение: вот здесь, здесь, вот, Инна Андреевна, Антонина Ивановна, вы увидите,…, вот это мой отец и данные о нём. Вот, когда он родился, Ставицкий Станислав Францевич, и, вот, когда… 58 — пресловутая 58 статья. Каждый год или я, или мой внук, или мой сын — мы приходим на кладбище, на Донское кладбище — это уже новая тема, я не буду вам говорить, что в Москве пять мест массовых захоронений, вы это знаете. Значит, я узнала, что отец мой захоронен на Донском кладбище, вот здесь я около этой могилы. Сюда приходят дети и ставят  такие вот таблички, потому что дети всё равно свято хранят память об отце. А я здесь стою — это польский священник из Кракова. Он здесь, не в своей, как говорится, одежде священника. Просто мы посетили <кладбище > вместе, потому что там, ещё есть рядом памятники полякам, польским генералам, расстрелянным здесь, у нас, в Москве.

Ведущая — Есть ли какие-то вопросы к Янине Станиславовне? Ну, тогда всё,  мы заканчиваем… .

— Спасибо, спасибо за внимание.