Встреча с учащимися Милицейского колледжа в Музее и общественном центре имени А.Сахарова в январе 2001 года

Об авторе воспоминаний

Война на Халхин-Голе и знакомство с Г.К. Жуковым

Мы с мужем в 1936-м году приехали в Читу. Он кончил здесь строительный институт, и когда в тридцать шестом году он там вставал на комсомольский учет, его спросили: «Ты женат?», — он говорит: «Да», — «Кто жена?», — «Машинистка», — «Слушай, в штабе Забайкальского военного округа нужна машинистка». И я пошла туда устроилась. Три месяца меня оформляли на «сов. секретные» работы. Я стала там работать. Потом началась война на Халхин-Голе. Сначала туда отправили командующим Штерна — был такой военный начальник, очень талантливый человек. Он когда-то провел свою войну где-то на востоке… И теперь на Халхин-Голе, в Монголии. Война была с Маньчжурией. А мужа моего взяли туда, на войну, чтоб строить дороги — он строитель. Это был конец тридцать седьмого — начало тридцать восьмого года. Штерна этого снимают — и в Москву. В общем, его арестовали, а к нам приехал Георгий Константинович Жуков. Я ему говорю: «У меня там муж, возьмите меня». Он говорит: «Иди, оформляйся». Я пошла, оформилась и с ним уехала.

Мы ехали в Монголию через Дальний Восток, через Мациевскую, горные, пограничные города…. Интересно: приехали мы в город… Потом он стал называться Чойбалсан. Там был госпиталь – такой длинный барак. Мы приехали, а этот самый Жуков говорит: «Из этого крыла перенесите всех раненых  в другое крыло». Перенесли, и часа через три то крыло бомбили. Вы представляете? Вот как он это предусмотрел?

Там был организован штаб 17-й армии, и я там работала. Война была, конечно, страшная, потому что монголы были нашими русскими очень недовольны. Там было очень много провокаторов. Пастухи пасут скот, и когда все наши летчики тихо, спокойно обедают в лагере, пастухи выгонят скот на пригорок, и те видят: скот наверху — значит, можно бомбить. Летят и сразу бомбят. Понимаете, такая война была предательская и ужасная.

Жуков был интересный человек. Очень строгий, очень требовательный. Я еще была молодая, симпатичная, всегда на всяких соревнованиях вручала призы. И по поручению Жукова его секретарь мне звонит: «Завтра в пять утра мы за тобой подъедем, будь готова. Наша бронебригада (где был мой муж) идет марш-бросок 50 километров, мы поедем их встречать. И Георгий Константинович едет». — «Хорошо». Мы поехали туда. С нами идут грузовые машины с сиденьями. Вот мы приехали, солдаты выстроились, его встречают, рапортуют. Он говорит: «Кто бодрый, у кого ноги в порядке (тогда же носили обмотки и за обмотками столовые ложки) и может дальше идти — пять шагов вперед». Вышли, часть осталась. Он говорит: «Идите, занимайте машины. А вы поучитесь обуваться, подкопите силы и пойдете пешком». Эти поехали, но, когда приехали, он говорит: «Ладно, поезжайте, этих заберите». Вот так, это при мне было такое.

Работа в монгольском правительстве и арест

Жукова сняли и увезли в Москву. На него тоже были всякие провокации. Потом его послали командующим в Киев. А я говорю: «Я больше воевать не хочу». Он говорит: «Тогда я тебя рекомендую моему другу, маршалу Чойбалсану, в монгольское правительство». И меня взяли туда работать машинисткой. Там был наш ленинградский советник. Там, в Монголии, у маленького начальника обязательно был русский советник. Я была обеспеченной, у меня все было. Я имела шоферские права третьего класса, я ходила в гараж, брала машину и ехала, куда хотела.

Настал 1941-й год. Уже, как говорят, собираются тучи, должна начаться война. В мае месяце вдруг меня арестовывают. Приходят ко мне два наших сотрудника из военного штаба: «Мы тебя арестуем». За что? Я не украла, я не убила, я ничего не позволила себе. Причину найдем. Смерть причину найдет. И меня арестовали.

Посадили меня в монгольскую тюрьму. Камера небольшая такая – знаете, пенал. Кровать, параша. Высоко-высоко окно с таким намордником. Нет прогулок, ничего. Я сижу месяц, сижу два. Я была, конечно, в шоке. Я ничего не ела, не пила дней пять, наверное. Потом пришел врач и говорит: «Мы тебя будем кормить искусственно». Потом меня вызвал следователь: «Так и так, ты работала в политуправлении, в штабе?» - «Работала машинисткой», — «Ты знала, что они вели всю провокационную работу? Газету выпускали», — «Не выпускали», — «Ты печатала?», — «Печатала». — «Ты знала? Знала. Почему не донесла?», — «На кого? Чего?», — «Эта газета была провокационной, ее посылали в Хамар-Дабан, в Маньчжурию, везде». Я машинистка, я печатаю. Помню я что ли? Сколько в день проходит материала. В общем, меня судил трибунал 17-й армии, мне дали 8 лет, и 5 — поражения в правах. Посадили и все политуправление – шесть человек, всех этих журналистов. Но журналистов судили с отправкой на фронт, а меня — на Колыму.

Но до Колымы далеко, сначала меня стали везти в Россию. Мы приехали в Пяхту, меня привезли в тюрьму. Там была темная камера, и нас там сидело человек двадцать. Тихонечко разговаривали там между собой. Так как я из Монголии, у меня были какие-то симпатичные вещи, потому что в Монголии вытесняли товары третьих стран, и наши вещи были очень хорошие, их продавали прямо за копейки, дешево-дешево, поэтому мы там одевались неплохо. Тем более, так как я работала в монгольском правительстве, я получала хорошие деньги. Монгольская машинистка получала там только 80 тугриков, а я получала двести.

Джидинский лагерь

В общем, привезли меня в Джидлагерь. Это на монгольской границе. Сначала мы работали на дороге. Строили дороги, пни корчевали. Уже началась война. Потом нас увезли в городок. Там шахты, добывают вольфрам и молибден. Это такой металл, который используют в электрических лампочках. Там, в этой шахте, я пробыла два года, представляете? У нас были такие окна, а с другой стороны работали мужчины. Мы открывали окна и грузили вагонетки, потом их катали. Трехсменная работа — было очень трудно, очень тяжело. Я там пробыла два года, потом меня отправили на Колыму.

Колыма

На Колыме я год работала на лесоповале. Сучки обрубала, потому что я была очень малосильная, худенькая. Сучкоруб.

Вы, конечно, ребята, не знаю, кто будете в будущем, но любите жизнь, любите людей. Нами командовали и молодые, и старые. Везут нас, допустим, человек триста заключенных. Он увидит лужу и кричит: «Ложись! Кто не ляжет — стрелять буду». Так как я маленькая, я присяду, а люди высокие, им приходилось в этой луже ложиться в грязь. Нас водили в шахту — пять километров туда и пять обратно. У нас шестнадцатичасовой рабочий день, и сколько мы еще ходили. У нас получался восемнадцатичасовой рабочий день. В лагерь придешь — уже ни есть, ни пить не хочется. Сразу в постель, и — как мертвый. Я, например, не вырабатывала нормы, мне давали всего четыреста граммов хлеба, представляете? Я на тяжелой работе, столько на ногах. У меня ребра были так, что можно было прощупать все, что есть у меня внутри. Была такая жизнь. И люди были очень жестокие: вот эти наши собачники, охранники. В Магадане уже были добрее, правда, те, кто был на вахте.

У нас сидели все люди: и немцы, и французы, — ну, все нации. Я дружила с одной немкой, и ее дети сейчас посылают мне пособие из Германии. Я получила посылку с чаем, там написано: «25 пакетиков». Я открываю одну — десять, в другой — пятнадцать. А написано, что двадцать пять. И одна моя знакомая была в Германии, послала сама себе юбки, еще что-то — и здесь не получила. Пограничники, таможенники вскрывают посылки. Я написала заявление, говорю: «Как же так? Я была в лагере, меня приглашали на вахту, при мне открывали посылку и говорили: “Это тебе, это тебе, а вот это у тебя воры, жулики отнимут. Так что отдай это мне”. А здесь вот так с нами обращаются. Разве так можно? Это просто унижение к человеку». А жили мы очень плохо, кормили нас очень плохо. Нам варили ржавую селедку с мороженой капустой, с нечищеной картошкой, и мы питались этим. Страшно вспомнить, как мы жили.

Из барака выносили утром человека по три, по четыре мертвых. Я принесла сюда в музей картинку — в апреле будет выставка — ну, как открытка, люди рисовали. Одна художница нарисовала колючую проволоку, серую землю и один единственный цветочек, подсолнух. Один подсолнух на этой серой земле с колючей проволокой. Вы представляете, как мы тосковали, как мы скучали по этой зелени, по всей жизни! Я вам хочу показать: вот, видите, какие книжечки? Только в лупу можно читать. Стихи Пушкина. Чтоб вот так носить. Ведь нас обыскивали: иголки, все вот это. Когда меня везли в Магадан, со мной в вагоне ехали воровки, которые уже сидели по много лет, они всё знали. Уголовницы. Они всё прятали в швы. Поэтому писали такие вот книжечки. Такой вот почерк: чик-чик-чик. Это я принесла показать, как мы в лагере нуждались в человеческой жизни, в отношениях людей.

Люди Колымы

Но я, например, о прошлом, как говорят, не жалею. Вы знаете, почему? На Колыме был весь цвет. Сталин не терпел образованных людей. У него, наверное, не хватало своего образования, и он всех великих, очень образованных людей, докторов наук, академиков — кого расстреливал, кого ссылал на Колыму. Когда строили Магадан, многие говорили: «Магадан — это маленький Париж». У нас, например, был такой художник Михалкин. В Магадане построили очень красивый, очень уютный театр, и он нарисовал на стене там такое огромное полотно — колымские пейзажи. У нас были такие художники! Василий Иванович Шухаев, который в 1920-е годы выставлялся в Париже. Художник с именем. У нас были врачи с мировыми именами. У нас были артисты – Максим Штраух, который играл Ленина. Помните, такая картина «Ленин в 1918 году»?

Художник И.Я. Шерман — узник ГУЛАГа и второй муж М.Н. Округиной

Художник Шерман, он закончил Сорбонну. Он рижанин, жил в Риге, и в 16 лет ему сказали: «Ты очень талантливый мальчик, поезжай в Париж и учись на художника». Он был бедный человек, у него еще три брата и сестра, но у него был богатый дядя, который имел магазин в Риге. Он говорит: «Знаешь, что. Я твой дядя, ты возьмешь мое отчество — был Григорьевич, а будешь Яковлевич. Я тебе дам деньги». Он поехал и пять лет жил в Париже, учился. И вот в 1932-м он вернулся из Парижа, закончив Сорбонну, приехал в Ригу, а там уже фашисты начали... А здесь, в России, открыли Биробиджан, чтобы евреи западные ехали на Дальний Восток. Он говорит одной женщине: «Давай женимся и поедем в Биробиджан от фашистов». Она согласилась, и в 1933-м году они приехали в Москву. Сначала же в Москву, а потом на Дальний Восток. Его документы посмотрели: «Ага, значит, талантливый человек». И его оставили в Москве. Он говорит: «Я по-русски даже слова не знал». Как все прибалтийские, он знал французский, немецкий. Потом он был здесь председателем всех художников, и в 1936-м году его назначили оформить чрезвычайный зал для принятия советской — сталинской – конституции. Он этот зал оформил, пришла комиссия, зал приняли у него «на отлично». Это было 3-го декабря 1936 года. А 7-го его арестовали. Осталась беременная жена, и 25-го декабря она родила девочку. На Лубянке его допрашивали. Его били резиновыми дубинками, и у него на ногах остались рубцы. Так как он южанин, он был весь волосатый, и на этих рубцах волосы не росли. Зверства были ужасные. Это было конвейером: один допрашивает 2-3 часа, уходит, приходит другой, а ты все стоишь, стоишь. У них, конечно, ноги были такие вот – как бревна. В маленькой комнате включали тысячесвечевую лампочку, ты сидел, а охранник кричал: «Открой глаза, открой глаза, открой глаза». Спать в камере холодно. Одеялом не укроешься — «Руки! Вынь руки». Он говорит: «Со мной сидели старые коммунисты». Они говорили: «Шерман, ты не наш, не русский человек. Соглашайся, какой ты шпион – французский, немецкий, даже японский. Ну, любой шпион. Подписывай все, что тебе говорят, тебя не будут бить. Все равно дадут 10 лет, 5 поражения в правах и сошлют на Колыму» - «А почему вы не подписываете? Вас тоже бьют, истязают на ногах» — «Мы старые большевики, коммунисты, мы сделали советскую власть и не имеем права на себя наговаривать». Он говорит: «Я стал подписывать все».

На Колыме он сделал в типографии трехцветную печать, еще нигде у нас в районах не было трехцветной печати. Потом он оформил писателю Илье Эренбургу двухтомник «Падение Парижа» на меловой бумаге. Так как он жил в Париже, он знал все это, и он оформил. Писатели говорили: «Мы выдохлись, у нас нет темы для писания». Эренбург сотрясал этими книгами: «Как — нет темы? Вот, видите: какие безызвестные художники на Колыме, о которых можно писать поэмы».

Шерман умер в Магадане в 1951 году от инфаркта. В то время в Магадане никто даже не знал, что такое инфаркт.

Магадан и освобождение

Когда кончилась война, я уже была в Магадане. К нам привезли всех, кого брали на фронте. Привезли Эдди Рознера — это был первая труба в мире — со всем его оркестром: с девочками, с этими певичками привезли в Магадан. Все они были арестованы. Меня взяли работать машинисткой в Маглаг, в Магаданские лагеря. Я работала машинисткой у начальника. А все эти певички работали уборщицами.

В 1949-м я освободилась, мне дали справку и сказали: «Паспорт дадим, когда устроишься на работу. Иди работать машинисткой в Госстрах». Я пошла, там мне тоже дали справку, тогда я получила паспорт. Но в паспорте была 39-ая статья — значит, я не имела права жить в 39 городах. А мы же не имели права переписываться. У меня вся семья была в Ленинграде. И я туда написала. Мне ответили, что мои дети, вся моя семья, весь мой дом был разбит немцами, все погибли и похоронены на Пискаревке. Так что я осталась одна. Ну, куда я поеду? А некоторые из моих подружек, например, Зоя Дмитриевна Марченко, поехала, повстречалась с мамой, с папой в селе на Украине. И то ее там забрали и отправили в лагеря, на «Мертвую дорогу». Всех, в основном, отправляли в Казахстан.

До 1956-го, до реабилитации я не могла вернуться в Ленинград. После XX партийного съезда, когда Хрущев развенчал культ Сталина, нам стали менять паспорта, ликвидировать 39-ю статью, и мы уже смогли вернуться по своему старому месту жительства.

Напутствие

Так что жизнь была, не дай Бог никому. Я только проповедую любовь к жизни, к природе, ко всему живому, к людям. Вы знаете, мальчики: я такая счастливая сейчас! У меня такие соседи! Потому что я проповедую только любовь. Так что я желаю вам, чтоб вы были все-таки добрыми людьми, хорошими — вот это основное. Я всем говорю: «Уважайте других, любите других, любите музыку, любите стихи». Читайте Пушкина — это великий, великий проповедник любви и всего красивого в жизни. И, как говорят, красота спасет мир.

(Текст подготовили Наталья Докучаева и Юрий Михайлин)