Предисловие

Дорогой читатель!

Писал я свои мемуары более 18 лет и при этом не пытался знакомиться с какими бы то ни было документами Партии и Правительства того времени, касающимися репрессий. Мне хотелось передать все свои ощущения и мысли так как они складывались тогда, и я их так и изложил. Теперь, я могу отступить от этого правила и, взяв в руки некоторые наиболее характерные документы, сверить с ними мои записи.

Четыре года из своего срока я отбывал в БАМЛАГе, и теперь переписываюсь с Филиалом Амурского областного краеведческого музея. Работники музея прислали мне глубоко трагичный и одновременно интереснейший документ - "КНИГУ ПАМЯТИ жертв политических репрессий Амурской области". В ней собраны удивительные материалы - политические обоснования войны с собственным народом. Прочитав их, я многое понял, что было для всех нас закрыто. Вот оперативный приказ НКВД Союза СССР - 00447 от 30 июля 1937 года. Думается этот документ должен знать наизусть каждый гражданин стран СНГ.

Амурцы назвали его - "Расстрел по разнарядке" и это название точно передает его содержание. В нём указано сколько человек нужно репрессировать и в том числе по первой категории, то есть - расстрелять в каждой республике, в каждой области.

Вас интересует сколько людей нужно расстрелять в Азербайджанской ССР? - Пожалуйста: 1500 человек. А чем заниматься УНКВД Армянской ССР? Репрессируйте 1500 человек, из них расстреляйте - 500. Даны и сроки: начать расстрел 5 августа 1937 года и закончить все операции по приказу за 4 месяца. Ну, а как быть с теми, кто уже получил срок, и спокойно сидит в каком-нибудь лагере ГУЛАГа, нельзя же их оставить в покое. О них в этом приказе также проявлена забота: предлагается из их числа расстрелять 10000 заключенных.

Где же был в эти дни автор этих строк и почему он с очень тяжелыми пунктами роковой, 58-ой статьи не был расстрелян. Может быть зеков, вообще не стреляли. Нет в БАМЛАГе начали стрелять свой контингент ровно 5 августа в 4 часа утра.

Нас работников Управления лагеря и строительства не выпустили из зоны 17 июня, погрузили в машину и отправили на станцию Арга, где мы и грузили вагоны и платформы балластом до 5 августа 1937 года, до этой роковой даты, когда по всей стране начали стрелять и вольных, и заключенных от Киева до Магадана. В этот день к нам на станцию Арга приехала комиссия и начала готовить нас к отправке на Колыму. Я очень не хотел туда ехать, хотел остаться в БАМЛАГе, вместе со своим другом Кешкой Никифоровым, я даже предъявил Комиссии свою цынгу, а по-медицински, "скорбут", раньше с этой болезнью на Колыму не отправляли. Тогда я не знал, что останься я в г.Свободном, меня тут же бы расстреляли с моими пунктами 58-ой статьи (террор и диверсия). Но меня не оставили, дали пилюли и назавтра посадили в вагон-теплушку.

БАМЛАГ очень не хотел отправлять нас на Колыму. Да и зачем было везти расстреливать на Колыму, если это с успехом можно было сделать на месте. Расстрелять и засчитать в счет утвержденной ГУЛАГом нормы. Наши вагоны катали по станционным путям три дня и тогда мы не могли понять зачем это нужно. Теперь ясно: они должны были запросить ГУЛАГ и когда получили отказ, 9 августа, прицепили нас к составу и отправили во Владивосток.

А расстрел всё это время шел полным ходом: 5-го расстреляли 79 зеков и когда нас комиссовали они были уже захоронены. Мы об этом не знали, всё это делалось - в строгой секретности. 7-го в 3 часа утра - еще 122 человека, 10 августа - 128 и в общей сложности за 6 дней августа в БАМЛАГе было расстреляно 753 заключенных, а нас спешно увозили от расстрела на Колыму, где ещё было старое руководство: Берзин и Васьков и их убрали только в декабре 1937 года.

Конечно, новый тандем: Начальник Дальстроя Карп Павлов и его заместитель по лагерю - полковник Гаранин по прибытии на место в декабре приступили к истреблению собственного контингента. У нас в СГПУ - Северном горно промышленном управлении, расстрел проводился на Серпантинной, а готовили матералы в ЗУРах, то есть Зонах усиленного режима. Я тоже попал в список, подлежащих уничтожению. Я ничего не знал и это меня спасло. Я ухитрился три раза уйти от расстрела и остался в живых, хотя висел на волоске.

Как это произошло? В один из сильно морозных дней я не вышел на работу и объявил себя отказником. Все товарищи считали, что я делаю глупость, но получилось наоборот: я ушел в ЗУР, а там, отбыв 5 дней, оказался на другом прииске - Верхнем Штурмовом. Пока меня искали прошел месяц и, когда я явился в ЗУР теперь уже как репрессированный я опоздал и в список к следователю не попал. Там оформили на расстрел 70 человек. Отправили на Серпантинку и расстреляли еще в январе 38 года. Я попал в другой список, нужно было ждать, следующего приезда следователя. Я уже не мог ходить, меня перевели в нерабочую зону, я стоял у последней черты. Но тут случилось непредвиденное: в ЗУР явился начальник Дальстроя Карп Павлов - комиссар госбезопасности 3-го ранга и начал разгрузку. Ему нужны были рабочие, готовить прииски к золотому сезону, и он выгнал меня на прииск Нижний Штурмовой, освободив от расстрела. Конечно, я идти не мог и меня ребята тащили 6 километров, к счастью под уклон, волоком.

А пятый раз меня караулил расстрел в августе 1938 года. В тот день из нашей бригады в 27 человек, работавшей на Промывочном Приборе, за ночь вывезли на Серпантинку и расстреляли 17 человек. Утром, когда мы проснулись, увидели, что нас осталось три звена (9 человек) и бригадир. А случилось так, потому что я снова сделал "глупость", и попросил закурить у самого полковника Гаранина. Все это подробно описано в мемуарах.

В лагерях Колымы я трудился 9 с лишним лет и кроме расстрелов доходил еще несколько раз, стоял у последней черты, потому что все 9 лет работал на общих, самых тяжелых физических работах на открытом воздухе, когда по 3 месяца в году морозы превышали 50 градусов. В моих воспоминаниях все ужасы смягчены будничной текущей лагерной работой, иначе перенести их было бы невозможно.

В заключение мне хочется привести выдержку из речи нашего великого полководца Геортия Константиновича Жукова на июньском (1957г.) Пленуме ЦК КПСС Книга памяти стр 307*

"Санкции на осуждение давались также на большое количество сразу. Например, Сталин и Молотов в один день, обратите внимание, 12 ноября 1938 г. санкционировали к расстрелу 3167 человек."

"Из документов, имеющихся в архивах ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА, в архивах ЦК видно, что с 27 февраля 1937г. по 12 ноября 1938 года НКВД получил от Сталина, Молотова, Кагановича санкции на осуждение Военной коллегией, Верховным судом к высшей мере наказания - расстрелу 38679 человек"

"Если бы только народ знал, что у них с пальцев капает невинная кровь, то он бы встречал их не аплодисментами, а камнями."

24 февраля 2002 года Автор: Саркисов Н.Р.

г. Мариуполь

1. На Воле и в Тюрьме

Свою автобиографическую повесть автор посвящает молодежи начала 30х годов, искавших в завоеваниях Октябрьской революции обещанных свобод, правды и справедливости.

Первое движение человека, поднявшегося по крутому склону на вершину высокой сопки - оглянуться назад, на пройденный путь! Такая же "высотная" болезнь поражает и долгожителей, поднявшихся к вершине жизни. По канонам астрологов, перейдя 70тилетний возрастной рубеж, люди начинают жить и действовать под "Знаком Кота", у них наступает просветление памяти и возникает неудержимое желание разобраться с прошлым: "Кот" - мемуарист!

Самым значительным в моей жизни было, и остается - не арест, не следственная тюрьма - их я перенес по-юношески легко, как занимательную игру - а встреча с лагерями, затянувшаяся на долгие 13 лет. Процесс адаптации к реальной жизни юношей, не имеющих хорошей рабочей профессии или нужной специальности, не прост и в условиях воли, в лагерях приобретает особую остроту, форму борьбы за выживание.

После "Хрущевской оттепели" многие бывшие узники сталинских лагерей взялись за перо, в то время я ещё не был готов к этому труду и начал перебирать сохранившиеся в семейном архиве собственные письма из мест заключения, а их оказалось более сотни, с тридцатилетним опозданием. Наши лагерные цензоры не любили вымарывать в письмах слова или строки, они просто выбрасывали в корзину письма, содержащие, по их мнению, недозволенное. Вот почему письма мои оказались предельно выхолощенными и представляют незначительный интерес для посторонних, зато - хорошую основу памятных записей. Так, сначала робко, затем всё более решительно начал последовательно и детально излагать свершившиеся на моих глазах события, так сказать. репортаж полувековой давности. Рассказал о жизни в Сибирских сельскохозяйственных лагерях. Откуда удалось вырваться хитростью и уйти этапом на строительство БАМа и Вторых путей Транссибирской магистрали. Там, в Байкало-Амурских лагерях я был вызволен из тайги и зачислен в штат Управления лагеря, где проработал более трёх лет, вплоть до новой волны репрессий 1937 года, забросившей на два года на золотые прииска Колымы. Описание всех приключений этого периода, составившего первую половину отбытого лагерного срока, заняло более 600 страниц машинописного текста.

Но в этих записках я вступаю в разговор с читателем, как бы, не представившись: оставляя открытым вопрос: как я оказался за решеткой. В то время я ещё не мог дать ответ, период следствия был окутан липкой тиной лжи, никакая память не хранит ложь! Тогда я обратился в ГБ с просьбой позволить ознакомиться со следственным делом и таким образом восстановить в памяти события тех дней. Каждый факт моей повести, во всем, что касается следствия, подтвержден документами.

Мне пришлось сделать экскурс в трехлетний, самый прекрасный период своей юности, предшествующий аресту /от 16 до 19 лет/, иначе многое в последствии осталось бы неясным. Думаю, что и это время, насыщенное многими событиями, отчетливо характеризующими ту эпоху, интересно не только самому автору, но и читателю скучать не позволит.

Глава 1.01 Школьные Годы

Не пугайтесь, не буду злоупотреблять вашим вниманием, тем более что до 6-го класса учился кое-как. В наше время не было принято выполнять с детьми домашние задания, даже проверять тетради считалось признаком плохого тона. Если ребенок отставал, его или оставляли на второй год, или нанимали репетитора. Я испытал на себе оба метода: в 6-м меня оставили на второй год, а в летние каникулы на 7-й год, отец договорился с учительницей, она жила на развилке Спиридоновки и Бронной, и ходил к ней два раза в неделю. Кстати, она беседовала со мной, 15-тилетним парнем, и о политике. Уверяла, что современный момент напоминает период царствования Иоанна Грозного, сейчас Россия тоже начала бродить: люди снимаются со своих мест целыми семьями.

По-настоящему пробудил во мне желание учиться новый преподаватель российской словесности, так Вениамин Михайлович Горбачевский именовал свой предмет, при этом пробуждение это состоялось после его первого урока. С ним мы встретились, придя с летних каникул, и на первом же занятии получили задание написать сочинение на вольную тему: "Случай на каникулах". Мне чертовски подвезло: не нужно было ломать голову или высасывать что-либо из пальца, со мной во время каникул действительно произошел экстраординарный случай, о котором стоило рассказать. И я рассказал.

Мои родители имели хорошую привычку не сидеть по выходным дням в пыльной и душной Москве, а выезжать "на природу". Так за лето они могли объездить все примечательные уголки Подмосковья. В этот памятный сухой и солнечный августовский день мы гуляли в Хорошовском Серебренном бору и вечером подошли к санаторию Габай, где для перехода через Москву-реку имелся узенький деревянный мостик с односторонними перилами. Пока родители рассчитывались со сторожем, переход стоил 5 копеек, я взошел на мостки и шел не спеша, разглядывая водяные струи: когда-то здесь была мельница и от нее остался омут. В этот момент перед моими глазами возник мужчина, с перекошенным от злобы лицом и орденом "Красного знамени" на груди. Я прижался к перилам, давая ему дорогу, но он неожиданно схватил меня поперек туловища, оторвал от перил и швырнул в омут. От неожиданности я не успел закрыть глаза, отчетливо видел мутно-желтую воду, чувствовал, что потерял поверхность, но не достал дна и инстинктивно барахтался руками и ногами. Говорят, если хотите быстро научить человека плавать, бросьте его в воду. Так случилось со мной, я вмиг научился плавать! Пьяного хулигана-орденоносца задержали на автобусной станции, где он сокрушал стекла в автобусах, а я так и ехал в Москву в мокром до нитки костюме и вероятно простудился бы - вечер был холодный - если б по приезде отец не приготовил мне перед сном два стакана грога /чай с водкой/.

Реальный жизненный факт я удачно расцветил описанием вечерней природы Подмосковья, ввел в рассказ некие таинственные предзнаменования, создающие при чтении ощущение тревоги. В результате мой рассказ оказался в числе лучших, и новый учитель читал его по группам, вместе с такими же работами двух друзей-отличников, высоченного Николаева и маленького Вихмана, из параллельного класса.

С этим неожиданным успехом я как бы пересмотрел свои возможности и погрузился с головой в изучение русской литературы. Венниамин Михайлович был педагогом необыкновенным. Скоро он расшевелил весь класс, вовлек всех в обсуждение изучаемых произведений классиков. Запомнились на всю жизнь проведенные им диспуты по произведениям И.С.Тургенева "Отцы и дети" и "Рудин". В дни, предшествующие диспутам, в залах Румянцевской библиотеки, под ее зелеными абажурами можно было встретить многих учащихся нашей, 48-й школы, читавших Белинского, Писарева, других критиков. Организовал он и выпуск в школе литературного журнала, куда многие ученики мечтали поместить свои рассказы, но редактор был строг необыкновенно.

О чем же писали мы тогда в своих рассказах? Любимой темой ребят была, конечно, война, любимым родом войск - кавалерия. Разве плохо:

"Эскадрон, По коням! Шашки вон! За мно-о-ой!" Гражданская только закончилась, мы на нее опоздали. Впереди где-то маячила новая, тут то уж не прозеваем. Впрочем, писали и про любовь. Вспомнил соседа по парте, Архипова симпатичного белокурого паренька. Он написал два рассказа и оба о любви. Какой-то писатель приехал в деревню, снял комнатушку на берегу реки, в свободное время прогуливался по берегу, познакомился с красивой девушкой, читал ей отрывки из написанного, увлек ее своими творческими планами и, наконец, пригласил к себе в обитель. Вскоре звякнул накинутый на дверь крючок. А я думал: как он будет смотреть девушкам в глаза? Смотрел. Во втором рассказе, у белого офицера в плену оказалась комсомолка, он предложил ей свободу в обмен на любовь. Его герой был молод, красив, атлетически сложен, ей он нравился, но на его условия согласиться она не могла. По утрам, под ее окнами на различных снарядах он демонстрируя мастерство, красоту своего тела. Она не оставалась равнодушной, в ее душе началась борьба между любовью и долгом. Как думает читатель, что в те годы могло победить: любовь или долг?

Написал и я рассказ под названием "Китайка". Вы не ошиблись: героиней рассказа была собачка, а написан он был под впечатлением чеховской "Каштанки". Когда Вениамин Михайлович спросил: не подражание ли это Чехову? я вынужден был соврать, что "Каштанки" не читал. Соврал неудачно: он даже не обратил внимания на мою реплику, конечно же не поверил и начал разбор. Оказалось, суть рассказа в том, что автор предложил Каштанке сделать выбор и она какое-то время колебалась, значит делала этот самый выбор. И читатель, а может быть и сам автор, не знали на чем она остановится. У меня в рассказе элемент выбора отсутствовал и сюжет оказался примитивным.

- Ты мог его усложнить: допустим за время отсутствия, Китайка попала под трамвай, ей покалечило ногу. Как в этом случае поступит герой? возьмет ли он искалеченную собаку, с которой нельзя будет играть, надо будет постоянно ухаживать? Допустим он решает взять, а как на это отреагирует его мать, возможно, она прикажет, немедленно выбросил собаку. Разрешив все введенные конфликты, ты сделал бы рассказ по настоящему интересным.

Наша учеба в школе заканчивалась: обучение тогда было семилетнее, перед нами, 14-15-тилетними подростками встал вопрос: куда идти дальше? Шел 28-й год, только начали рубить концы нэпа, развертывалось строительство заводов. В какую сторону могло нас тянуть? Конечно, не в счетоводно-кооперативные курсы, действовавшие при нашей школе! Во время каникул мы приходили чуть не ежедневно к воротам школы на улице Герцена, надеясь узнать, что-нибудь новое: кто куда сдал документы, где какие курсы? Взять из школы свои документы никто не решался. И вдруг на нашем горизонте появился мужчина невысокого роста, в круглых очках, с моложавым буроватого цвета лицом и совершенно седыми волосами - преподаватель химии, Владимир Иванович Жилин. Он собрал учеников и объявил об организации при школе спецкурсов, по окончании которых, будут выдаваться аттестаты лаборантов аналитиков, дающие право работать в любой отрасли. Мы воспрянули духом: какое счастье - ни о чем не надо думать, не нужно выбирать специальность, все сделалось как-то само-собой и мы включились помогать ему чем могли.

Курсы создавались буквально на пустом месте - в маленьком захламленном флигеле, где Жилин решил создать три лаборатории: качественного, весового и объемного анализа. Мы приходили ежедневно, выносили ломанную мебель, ломали перегородки, очищали мусор. Школьная администрация, естественно, не могла выделить на эти цели ни копейки, тогда Владимир Иванович привлек к осуществлению своей затеи могучий Наркомат, там откликнулись, им понравилась идея подготовки будущих кадров для химической промышленности. Не буду рассказывать сколько сил и времени пришлось затратить этому, очень энергичному человеку, чтоб закончить к началу школьных занятий, хотя бы одну из трех лабораторий.

На фотографии видны и сама лаборатория качественного анализа, и ее хозяин, Владимир Иванович Жилин, и автор этих строк - на заднем плане, в сером халате и при галстуке. Между мной и преподавателем, за столом - Андрей Воеводский, его брат Владимир работает у весов, рядом со столом стоит Хавкин, за первым столом - наши красавицы: Мурочка Сперанская <слева> и Тамара Карягина. Для каждого учащегося в лаборатории, в одном из столов предусматривался отдельный шкафчик, где хранилась личная химическая посуда, смонтированная из колб и трубочек своими руками.

Мы первыми зажгли в этой лаборатории на столах газовые горелки, включили в раковинах водяные вакуумные насосы, вынули из столов личную посуду, тщательнейшим образом вымыли ее "хромпиком" по всем правилам науки и для многих это запомнилось на всю жизнь. Наш наставник тоже думается запомнился на всю жизнь всем без исключения школьникам, он был очень строг, в школьных стихах о нем писали - "полуСталин - полуБог", но строг он был по родительски и его никто не боялся, всех нас он называл по имени, так как и мы называли друг друга, это шокировало некоторых педагогов, а нам было необыкновенно приятно. Многие из ребят незаметно для себя перенимали его привычки, манеру держаться, выражения, а афоризмов у него было не мало.

- Жить вам начерно и набело не удастся, поэтому учитесь все делать сразу набело. Это сэкономит вам уйму времени! - это был один из них.

Уроки химии по расписанию объединялись в шестичасовую связку, предмет сам по себе был не из легких и всё-таки, если кому-нибудь не удавалось успешно решить задачу на определение состава жидкости, он просился остаться во вторую смену. Бывало, такое и со мной: я отрабатывал в лаборатории по 12 часов и возвращался домой, когда родители ложились спать. Чтобы не умереть на уроках с голоду, бегал к Никитским воротам покупал на рубль булочек. Добивался он от нас высокого профессионализма, заставлял мыть посуду до тех пор, пока при споласкивании дистиллированной водой на стенках не останется ни одной капельки.

- Вы сможете выполнить любой анализ по карте, которую вам дадут, но если вы не сумеете по-настоящему вымыть посуду, вас просто не будут держать в лаборатории - говорил он нам часто на практических занятиях и это мы хорошо усвоили, ходили в ажурных от серной кислоты чулках.

Его оценка нашей успеваемости была достаточно своеобразной: по окончанию каждой темы, он проводил контрольную работу, в ней всегда было 20 вопросов. Для ответов на них он каждому выдавал листок бумаги со своим автографом, кроме этих листочков на столах у учеников не бывало никаких других бумаг, тетрадей или учебных пособий. зато стены лаборатории были украшены таблицами, разрезами заводов и другими нужными для ответов материалами. Нужно ли говорить, что количество правильных ответов и служило оценкой, по 20тибаллной шкале.

Когда его ассистентка, Глафира Львовна была больна или занята, он посылал нас по очереди вести уроки химии в младших классах. Так он воспитывал в нас чувство ответственности.

Я уделил столько времени рассказу об одном из моих любимых педагогов ещё и потому, что встретился с ним в институте, где он уже в ранге профессора вел со 2-го курса занятия по химии и, увидев меня в числе студентов, сказал:

- Тебе, Николай, здесь делать нечего, программа на порядок скромнее нашей школьной. Так что одевай халат, будешь у меня вести лабораторные работы.

И я постарался оправдать его доверие, выполнял добросовестно все обязанности и однажды, ремонтируя в вытяжной комнате взорвавшийся у студентов прибор, отравился сероводородом и отравился до потери сознания, так что товарищи долго отпаивали меня молоком в скверике перед зданием Московского механо машиностроительного института имени Баумана, где тогда проходили занятия по химии. После этого с неделю вся пища для меня пахла тухлыми яйцами, и я держал голодовку, похудел ужасно.

Рассказал о двух корифеях нашей педагогики. А кто же привил мне любовь к математике, да такую, что в институте я оказался вне досягаемости при решении наиболее головоломных задач. С Константином Николаевичем Кузнецовым в последствии, на пороге 1937го года встретился в лагере. Там я работал в управлении Байкало-Амурскими лагерями, занимался вопросами снабжения, он отбывал пятилетний срок по 58-ой статье, работал в изыскательской партии геодезистом. Встретились мы с ним случайно и всего однажды, вскоре начались известные репрессии и нас раскидало, я очутился на Колыме. В своих воспоминаниях о БАМЛАГе я подробно описал эту встречу. Именно он привил мне эту любовь и не одному мне. Опиши я сейчас его метод ведения уроков, любой педагог возмутиться, скажет, как можно вести занятия молча? А он вёл. Даже, когда давал новый материал, мог сказать за урок не более десятка слов и мы потом сами расшифровывали, что он написал на доске. А его контрольные работы?! Расчертит классную доску на четыре части, запишет три задачи, по одной для каждого ряда и отходит к окну, открывает форточку и стоит, иногда незаметно покуривает. А мы решаем со всей возможной скоростью: тот, кто положил на стол свой листок, получает право покинуть класс, бежать во двор. К тому же главная оценка нашей успеваемости: какой по счету оказался твой листок! В журнале он ставит всем одинаково -УД. Кое-кто на него жаловался, РОНО присылало инспекторов, проверяли наши знания и уходили ни с чем, мы его ни разу не подвели. Единственная его слабость - часто в понедельник опаздывал или совсем пропускал уроки, и тут мы старались его выручить, сидели за партами тихо и никому не могло придти в голову, что его нет.

Логинова Александра Герасимовна вела занятия по природоведению, или как оно называлось - естествознанию, с младших классов. Она часто устраивала нам экскурсии на многие заводы Москвы, знакомила с технологией производства разных изделий. А любимыми ее местами были подмосковные лесные массивы, в одной Соломенной Сторожке мы побывали наверно раз двадцать, иногда замерзая в своих легоньких пальтишках, но неизменно возвращаясь полные интересных впечатлений.

В девятом классе появился новый предмет - обществоведение и новый преподаватель, высокий чуточку сутулый с бородкой козликом, малоразговорчивый и скромный. В наш "интерьер", если позволено будет так выразиться, он не вписался: в 7м и, особенно, в 8м классах нас учили мыслить самостоятельно, смело высказывать свое мнение, по возможности своим языком и вдруг новый преподаватель предлагает нам отвечать урок так, как написано в учебнике или так, как он продиктовал. Вопрос: "Какую роль играло мелкопоместное дворянство в период перехода от феодализму к товарному хозяйству?". Ответ: "Оно играло роль пресса, выдавливавшего из крестьян не только излишний, но и часть необходимого продукта". Если вы не скажете нужные слова: "роль пресса" - получите слабую оценку. В преддверье 37 года он был прав тысячу раз! В таких науках мыслить самостоятельно - самоубийство. А мы его не звали иначе, как козликом или козлетоном.

Физически я был довольно слабым парнем. Так случилось, что с шести лет я жил впроголодь, именно в эти годы ребенок и должен набирать силу. Помню такой случай. В зиму на 1920-й год мы жили на пристани "Шексна", зашел нищий, спросил у матери кусок хлеба. Мать показывает на нас с Шурой, мы тут же играли, говорит:

- Они уже трое суток не ели хлеба.

Нищий тихо удалился и незаметно оставил на полке корку хлеба. С 1921 года жил в Москве с отцом, он ещё два года ходил на Биржу труда, потом два-три года нэпа не могли компенсировать всего недополученного, а там, в конце двадцатых - ввели карточки.

Вид спорта каждый выбирает по своим возможностям, из двух зимних, я избрал себе лыжи. Вы спросите почему? Коньки нужно иметь свои, да к ним ещё и ботинки, а это стоит денег и, по моим масштабам, не малых. Отцу об этом я просто никогда не заикался. С лыжами другое дело: пошел на Станцию, взял на прокат лыжи и пьексы и катайся, стоит это - копейки. Самой удобной была лыжная станция в Сокольниках, там, если желаете покататься с гор, к вашим услугам - "Московская Швейцария", хотите совершить дальнюю прогулку по пресеченной местности, пройдите в Лосиноостровское, можно и так побегать по парку. Если воскресный день не очень холодный, там, в Сокольниках всегда много нашего брата, школьников, встретите своих подруг, расцвеченных морозом до необыкновенной красоты. Что может быть приятней мчаться вдвоем с горки, зажав руками лыжные палки? Я не пропускал случая, даже когда столбик термометра опускался ниже 20ти градусов по Цельсию.

Возила нас в Сокольники на экскурсию и Логинова, для меня это было трудное дело: валенок не было, приходилось в полу ботиночках бегать по глубокому снегу. Возвращался домой с ботинками полными снега и льда, иногда прихватывал простуду и сильную. На экскурсиях бывали и приключения. Помню в Московской Швейцарии подвернула ножку одна из наших школьниц, Брехлер, идти не может. До трамвая далеко! Как быть? Юрий Евграфов, самый крепкий парень нашел выход: посадил ее на кусок доски и так доставил по назначению. Ему помогали, сменяясь другие ребята. На выпускной вечер Евграфов пришел с женой, Марусей из параллельного класса. Ребят буквально потрясло его поведение: как он носил ей то пальто, то сумку, то ещё что-нибудь, помогал одеться. Когда так вели себя пожилые люди, считалось нормальным, а тут...не укладывалось ни в какие рамки. Жора Волков, смеясь, рассказал нам, как зашел к Трибенкову, а тот где-то нашел девушку и не отходит от нее ни на шаг, держит ее за руку. Так наши школьники переходили к жизни взрослых.

Как-то с Юрием Герасимовым договорились поехать в Сокольники, пройти на лыжах в Лосиноостровское, встречу назначили на шесть часов утра. Я тогда питался отдельно от родителей и в предыдущий день не успел отоварить хлебный талон, понадеялся сделать это утром. А утром мой кооператив на Поварской оказался закрытым. Опаздывать не захотел, пошел голодный, в кармане был рубль денег, подумал: будем проходить через деревни может кто-нибудь продаст кусочек хлеба. Попал в смешное положение: выдохся очень скоро, идти не мог, то и дело ложился на снег отдыхать. Проходили деревню Ростокино, обошел все избы, просил продать какой-нибудь еды, нет хлеба, - хоть картошки. Ни у кого не нашлось. Была зима 1930/31 года.

Иногда оказывается полезным, когда у тебя не в чем выйти! Как то в зимние каникулы, по-моему в шестом классе, трещали морозы, валенок не имел, а выходить мерзнуть не хотелось, вот я и взял учебник математики Шапошникова и Вальцева и перерешал все задачи первой части от корки до корки, не скучал. Мне понравилось и на следующие каникулы повторил опыт со второй частью! Набил руку на решении задач так, что везде, где возникали задачи, я оказывал в числе первых. Советую попробовать!

Чем же ещё занимались школьники? Попробовали бы вы найти среди мальчишек одного, не имеющему альбома с марками. Таскали мы их в своих портфелях и после уроков оставались в школе "меняться". Иногда договаривалась встретиться в школе в воскресенье. Собирали мы не новые - погашенные марки и на это можно было не тратить денег. Помню сколько у меня было горя, когда во время пожара я наблюдал работу пожарных, а у меня из портфеля стянули альбом полный марок. Географию через марки знали не плохо, хотелось узнать побольше о той стране, чью марку только что достал для своего альбома.

Шахматы! Мое увлечение было и осталось на всю жизнь. Как-то вызвали в Краснопресненский райком комсомола - тогда только что передали им нашу школу - и попросили провести шахматный турнир. Были у нас и комсомольцы - любители шахмат, а почему выбрали меня? Не помню. Начать турнир не сложно, а вот закончить удается редко: у кого мало единиц, перестает посещать. Но, все-таки, хоть и незаконченный турнир сильно оживил шахматную жизнь в школе.

Вероятно, многим не понравится: дрались мы регулярно. Не в школе, конечно, около нее. Кругом было много ворья, да и в школе их училось не мало, без драки не обойдешься, но были жесткие правила, нарушать которые не могли. Дерущихся всегда окружала толпа болельщиков, они-то и следили за соблюдением московских правил, вроде: "Лежачего - не бить!" или "Ногами - не драться!", или "Двое дерутся, третий - не лезь", много было и других ограничений, из-за чего драки не превращались в избиения. Дрались мы и внутри класса, как сейчас бы сказали, за рейтинг. Был у меня товарищ - Брускин. Мы с ним дрались постоянно, чтоб определить, кто из нас сильнее. Дрались с дополнительными ограничениями: "По лицу и ниже пояса не бить!" Фактически лупили друг друга только по рукам и грудной клетке. На летние каникулы он съездил в деревню, куда-то в Белоруссию и, когда вернулся сразу предложил драться. Оказалось, что за лето мускулы его стали "железными" и я спасовал. В девятом классе драться за рейтинг перестали, но с ворами драки продолжались. Они иногда пускали в ход ножи и кастеты, но не против учеников своей школы.

В девятом классе моим другом стал Шурка Дробинский. Его постигло несчастье: шел он домой и вот сзади подкрался хулиган и пырнул ножом в бок. Парень пролежал в больнице долго, потом ему ещё делали трепанацию черепа, из-за этого сильно отстал в учебе. Как-то он пригласил меня домой и там его мать, часто практикующийся зубной врач, попросила подтянуть его за летние каникулы. Она предлагала деньги, уверяла, что нельзя быть безсеребренником, денег не взял, а подтянуть его по математике и химии - подтянул. Что касается гуманитарных наук, он был эрудит и мог подтянуть кого угодно.

Кончался 1930 год. Кому из нас могло придти в голову встретить вместе новый год? Именно Шурке и пришла такая идея. Сначала он советовался со мной; его родители на эту ночь были приглашены в гости и оставляют квартиру в распоряжении сына. В доме у них - домработница, она сможет помочь приготовить всё что нужно. Условия идеальные, остается подобрать группу красивых девушек, тогда и за кавалерами дело не станет. Я посоветовать ничего не мог: никогда не устраивал вечеров и мало верил, в осуществимость замысла, но всё оказалось проще чем я думал: ознакомленные с идеей, девушки быстро создали комиссию; мужчины же им понадобились только для переноски тяжестей. Мы сбросились по червонцу, и получился роскошный стол с красивым набором вин: Розовый мускат, Абрау-Дюрсо, Абрикотин, Портвейн одиннадцатый номер и все в таком роде. Не забыли взять бутылку или две пшеничной водки. Закуски были вполне приличные, хотя на эту сторону мы обращали меньше внимания. Предусмотрели конфеты и пирожные к чаю и даже папиросы "Люкс", хотя из нас, как будто, никто серьёзно не курил.

Вечер, а точнее ночь удалась на славу: девушки расцвели так, что узнать было трудно, настоящий малинник. Помню их всех шестерых:

Аня Барышникова, Катя Келле-Шагинова, Маргарита Лапшина, Зося Козловская, Лиза Шепеленкова, Галя Геттих. Свою девушку я записал последней, а поцеловал ее первой и не только на этой встрече, но и в жизни, это был первый поцелуй. Из мальчиков, кроме нас с Сашкой Дробинским, участниками этой ночи были Жора Волков, Юрий Герасимов и ещё двое, но кто именно, память не сохранила.

Возможно, кто-нибудь поинтересуется, чем мы занимались в эту ночь? Сначала были разнообразные игры, в них не обходилось без поцелуев и это видимо было приятно всем. Потом встретили новый год и заиграл граммофон. Девушки учили нас танцевать "Краковяк", "Польки" и другие простенькие танцы. Все мы из одного класса и тем для разговоров было предостаточно, скучно не было. Шампанское оставили на утро и когда утомились за долгую ночь, освежиться им было приятно. Один из парней, самый сильный, несколько не рассчитал свои силы, и мы вынесли его на улицу и, раскачав, сунули в снег головой, благо на улице были нагребены огромные сугробы. После чего он сладко уснул до утра. Уснул и ещё один паренек, остальные развлекали девушек, сбившихся в кучу на большом диване.

Мне надеть на этот вечер было нечего, хотя я уже работал на Торфяной станции. Попросил у отца бабочку, прицепил к белой рубашке, сверху на пальто и - вся одежда! Свою барышню так и провожал в Сокольники. На работу приехал к девяти часам, был очень горд, что встретил Новый год и трезвый пришел на работу. Сотрудницы смеялись, спрашивали, почему у меня такое зеленое лицо? А я страшно хотел спать. Новый год в то время в календаре не значился "красным" числом.

Остается мне рассказать о выпускном вечере, он состоялся 31 января 1931года. Организацию вечера взял на себя преподаватель русской литературы Вениамин Михайлович Горбачевский, решил использовать это мероприятие с пользой для своих учеников - провести "суд" над нашим великим поэтом - Маяковским. Не помню кто и как ему помогал, думаю, что учеников он тоже привлек к этому делу, только наш старенький актовый зал преобразился до неузнаваемости, этому способствовали длинные серо-голубые гардины, скрывшие старенькие окна и стены бывшей женской Алелековой гимназии. Тогда РАПП - Российская Ассоциация Пролетарских Писателей, с которой воевал Владимир Владимирович, преобразовалась в ФОСП - Федерацию Советских Писателей и помещалась она по соседству с нашей школой, на Поварской. В эту Федерацию и обратился наш педагог с предложением помочь ему провести этот вечер творчества недавно скончавшегося поэта. Там приняли его предложение и в нашем маленьком актовом зале сидел не то Александр Жаров, не то Иосиф Уткин, их имена печатались всегда рядом, поэтому я не запомнил, кто же выступал с заключительным словом у нас.

К диспуту мы начали готовиться заранее, распределяя роли, Горбачевский не обошел меня: "Саркисов, как всегда, будет "контра"!" Это означало, что мне давалась воля критиковать своего любимого поэта, как заблагорассудится. У меня к этому дню в голове осело не менее сотни стихов, я их специально не заучивал, были среди них и такие, с нецензурными выражениями, их не следовало декламировать в школьной аудитории, но особенность момента состояла в том, что школу мы заканчивали, сразу становились взрослыми и старые мерки к нам уже не подходили. И я декламировал все, что знал, открытым текстом.

Перед выступлением я очень волновался, шутка ли, в зале присутствовал знаменитый поэт, был ещё какой-то критик, наш учитель пригласил нескольких своих коллег из других школ, да и местом проведения диспута был не наш класс, а настоящий актовый зал. Витька Болдырев понял мое состояние, пригласил меня в туалет и, вынув из кармана бутылку с остатками коньяка, налил мне немного на дно стакана. Витька перед выпуском начал понемногу выпивать, а так как в одиночестве такие дела не делаются, привлекал и своего друга, Борьку Степанова, страдавшего за своего отца, посаженного по Делу агрономов Московской области. Пьяными мы их не видели, скорее "тронутыми" алкоголем. Относились к ним по-разному: кто завидовал их смелости, кто резко осуждал такое увлечение, когда в стране разворачивалась индустриализация, и каждый должен искать свое место в общем процессе. Некоторые проходили мимо, плевать хотели на дураков.

Вернемся к диспуту. Готовясь к выступлению, прочел много критических статей его недругов и постепенно у меня сложилось убеждение: к самоубийству его привели, не любовные драмы с Полонской и Брик. В конце концов обе они были замужние женщины, а неудовлетворенность своим творчеством, именно то, что ставили ему в заслугу - удушение собственных песен, того, что рвалось из души. Материалов для этого в его произведениях было немало, прочтите только "Во весь голос"! Выступал я горячо и страстно, пытался всех убедить в правоте своих выводов и, когда гости выступили на стороне моих оппонентов, а наш любимый преподаватель, подводя итоги диспута, постарался найти золотую середину, мне было очень обидно.

Так мы распрощались с нашей маленькой, старенькой школой, она видна на небольшой любительской фотографии 1930 года.

Под деревом - автор этих строк, выросший из брюк и курточки, наверху в развилке дерева - братья Воеводские, Зося Козловская и М.Сперанская - внизу - Юрий Герасимов.

Учились в классе две подруги: Галя Верхолетова и Маргарита Лапшина, два года не ссорились, крепко дружили. Ребята захотели их рассорить и поссорили, не пригласив Галю на встречу Нового года. Находясь в заключении, в городе Свободном я неожиданно получил письмо от этих девочек и подписали они его обе: дружба восторжествовала! Иначе быть не могло.

В школе я долго отставал в росте от своих товарищей и ребята звали меня Карапетом или сокращенно Каросом, различные клички, естественно, имели и другие школьники, исключение составляли рослые и серьезные братья Воеводские. Последние два года перед выпуском я начал тянуться вверх, догонять своих сверстников, что и видно на фотографии по брюкам.

Любое воспоминание о школьных годах неизбежно перерастает в историю какой-то школы. Говорят, "Париж стоит мессы!". Стоит внимания и любая школа, в каждой найдется крупица интересного, стоящего нескольких страничек воспоминаний. Вспоминал я об учителях, но промолчал об администрации. Не помню директоров, а вот заведующих учебной частью не забыл. На курсах, им был Жилин. И захочешь забыть, не забудешь! В школе - Лариса Оськина, гроза не только учеников, но и преподавателей. В годы "оттепели", получив реабилитацию, я вознамерился закончить свое образование, выяснилось: у меня нет аттестата о среднем образовании. Постарался разыскать Оськину, надеясь на ее свидетельство. Оказалось, что она была репрессирована и недавно вернулась в Москву в ужасном и физическом, и психическом состоянии. Тогда я дозвонился до Андрея Воеводского, мы с ним встретились на Поварской улице, возле ресторана "Прага", он был в форме полковника и шел в Министерство обороны. От него я узнал адрес Александры Герасимовны Логиновой, и она помогла мне получить справку об окончании 48-ой школы. Вы думаете, поступив в Институт, я написал ей благодарственное письмо? или возможно поделился с ней радостью, когда, спустя пять лет, окончил с отличием Киевский институт народного хозяйства? Ничуть не бывало! Так бездумно, походя, не совершив ожидаемого от нас поступка, мы тем самым совершаем поступок дурной и потом, поняв это, сожалеем о том всю жизнь.

Жилин участвовал в Первой мировой войне, там попал под "Ураганный огонь" <был тогда такой военный термин>, остался жив, но поседел за одну ночь, не миновала его и Отечественная, там он и погиб. Венниамин Михайлович Горбачевский стал жертвой сердечного приступа. Он неоднократно испытывал сердечные атаки во время уроков, особенно когда темой их были великие классики: Пушкин и Гоголь!

Здание школы с флигелем и галереей перешло в собственность Министерства местной топливной промышленности, а персонал влился в новую 102-ю школу, выстроенную в Трубниковом переулке. Зафиксированное фотографом дерево стоит до сих пор. Этими справками я как бы завершаю историю своей, 48-ой (впоследствии - 15-й) школы.

Глава 1.02 Вероисповедание

Теперь о религии. Пожалуй, здесь и следует ответить на незаданный вопрос. Скажете, что это - сугубо личное дело и, казалось бы, кто может задать такой нетактичный вопрос? Оказывается, не только задают, но и навязывают школьникам свою волю: церковь не посещать! Хоть церковь отделена от государства, а школа - от церкви, эта самая школа, вынуждена пристально следить за выполнением "святых" заветов атеизма.

С детства я, как и все мои сверстники, обращал мало внимания на антирелигиозную пропаганду, охотно выполнял все религиозные обряды: ложась спать, в постели читал "Отче наш", на армянском языке, ходил с родителями в церковь и там выстаивал полтора-два часа, пока шла Служба, проходил вместе со всеми ко Кресту и целовал его. Кстати, последний раз исповедался и причастился в 14тилетнем возрасте.

Нашей церковью, куда мы ходили постоянно всей семьей, была - московская Армяно-Григорианская во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста, находившаяся в районе Мясницкой улицы. Здесь я намеренно написал полное название, поскольку церковь эту снесли на стыке двадцатых и тридцатых годов, а там я был крещён в 1913 году. Небольшая, очень уютная церквушка, разделенная на женскую и мужскую половины постеленной посередине дорожкой. В ней собиралась вся московская колония армян и в церковные праздники встречались близкие и дальние родственники и просто знакомые, обменивались семейными новостями, узнавали о появлении на свет новых родственников, о кончине других. Главным жертвователем на строительство церкви был Обомелик-Лазарев, на средства которого был выстроен Институт восточных языков, именовавшийся Лазаревским. Слышал такую легенду: путешествуя по Индии он похитил крупный бриллиант," Голубой карбункул" размером с куриное яйцо. Чтоб вывезти его из страны путешественнику пришлось вырезать на ноге такой же кусок мяса и вшить туда бриллиант. Зато возвратившись в Россию, он поднес его императрице и был обласкан двором, а бриллиант служил украшением короны Романовых. Ещё несколько слов о церкви: среди армян - немало певцов и они охотно пели в церковном хоре, но перед гибелью ввели усовершенствование - на хорах установили фисгармонию, а впереди - скамейки для пожилых людей.

Рассказывали, как до Революции на паперти совершилось убийство богатого армянского предпринимателя или, как тогда говорили - купца, Джамгарова. О дашнаках слышали многие, эта партия армянских националистов- дашнакцутюн добывала средства на свое содержание, облагая данью богатых соплеменников. В этот раз на Джамгарова наложили контрибуцию в сумме 10 тысяч рублей и он, уповая на хорошо укреплённый дом и вооруженную охрану, отказался положить деньги в указанную водосточную трубу и поплатился! Совершить убийство поручили студенту и тот, подкараулив выходившего из церкви купца, подскочил к нему и прямо на паперти перерезал ему сонную артерию. Стоявшие рядом дамы пытались своими платочками как-то остановить кровь, бесполезно, все для Джамгарова кончилось трагически. Самое интересное в этой истории: буквально на следующий день в тюрьму пошли делегации молодёжи с цветами для убийцы. Что это? Уже витавший в воздухе дух Революции?

Армянская церковь не исключение, из сорока сороков московских церквей к середине 30х годов действовала едва каждая десятая, в праздники они не могли вместить всех желающих, женщин выносили оттуда без сознания. А в церквях, где службу вели "живоцерковцы" или, в просторечье, "красные попы" посетителей было мало. Как-то, не знаю по какому поводу, мы своим классом пошли на экскурсию в Храм Христа Спасителя, в нем служил красный поп, он пожаловался нам на малые сборы. Этот Храм по-существу умер за год-полтора до своей физической кончины.

Схема закрытия церквей была проста: ночью служителя церкви репрессировали по обвинению в каэровской деятельности и вход заколачивали досками. Утром прихожан успокаивали, мол, закрыли временно, до окончания следствия по делу. Вскоре те узнавали, что их храм уже передан кому-то под склад, конюшню и тому подобное.

С храмом Христа у меня связано не мало воспоминаний: рядом стояла небольшая коричневая церквушка ХVI века, а вокруг разбиты четыре чудесных скверика, куда ещё подростком я приходил с мачехой и не только читал, но и наслаждался ароматом цветов, особенно ощутимым после заката солнца.

Прошло время и мы, вступив в возраст ниспровергателей авторитетов, ходили по пустынным улицам ночной Москвы и во весь голос декламировали: "Эй, Вы, Небо, снимите шляпу! Я иду. Тихо, Вселенная спит, положив на лапу с клешнями звезд огромное ухо." И этим дело не заканчивалось, мы потеряли свою Религию и на просторной гранитной паперти того же Храма спорили с церковниками, доказывая абсурдность Священного писания и всех церковных обрядов. Не хочу вспоминать эти диспуты, это были детские забавы, но они заставили нас поближе познакомиться с канонами православия, что впоследствии оказалось не бесполезным.

И все-таки одну реплику молодого попа мне хотелось бы тут привести: "На обрядах религия не заканчивается, не забывайте, что в каждой религии есть ещё морально-нравственные каноны или заповеди. Сами по себе, без религии они не действенны и, отказавшись от религии, вы превратите человечество в огромную банду уголовников-убийц, не признающих никаких моральных устоев. И повернуть вспять этот процесс уже не удастся."

Сейчас это известно многим: предсказание частично осуществилось! Тогда же мне эти слова показались откровением, и я к ним спустя время возвращался не раз.

В общей камере Бутырской тюрьмы довелось беседовать с армянским священником и он, сделав небольшой экскурс в историю религии, показал, как, находясь долгие годы под мусульманским игом, но храня твердо религию своих предков, армяне не растворились и сохранились, как нация.

В камере на 25 коек содержалось более сотни подследственных, она проветривалась только утром, когда народ выходил на прогулку, воздух уплотнялся до такой степени, что свет небольшой лампочки еле пробивался. В этих условиях найти интересного собеседника было большим счастьем. Мы с этим священником, усевшись рядышком на краю нар, беседовали иногда по целому дню и время проходило незаметно, он оказался интересным собеседником и коньком его, естественно, было религия.

Он трактовал религию, как душу народа, отсюда считал невозможным существование народа без религии. Дай русским другую религию и это будет другой народ. С русскими за первенство в славянском мире боролись и поляки, и литовцы. Победили русские, точнее победило православие, оно проповедовало терпимость и к другим вероисповеданиям, и к другим нациям, этого не хватало католицизму. Католицизм несколько веков ведет борьбу с грегорианством за армянский народ, его адепты - униаты тратят на это большие средства. И сейчас недалеко от Неаполя есть Монастырь Мхитаристов, где издаются книги и журналы на Армянском языке, очень шикарные издания на роскошной бумаге.

Есть и в московской колонии армяне-католики, для них службу ведут в католическом соборе на Больших Грузинах, но в целом армянский народ отстоял свою религию и сохранился сам.

Мой собеседник только высказывал свое мнение, не стараясь навязать его мне, внимательно выслушивал мои возражения и не старался "с порога" их отбросить, а только высказывал по ним свою точку зрения. Его тактичность как бы поощряла собеседника открыть свою душу. Видимо это был дар пастыря душ человеческих и это контрастировало с аналогичными беседами лекторов из ОВБ-Общества Воинствующих Безбожников.

Несмотря на длительные и приятные беседы, тогда я не изменил образа мыслей, остался неверующим. Мне казалось, что человечество на пороге постижения больших тайн науки и будущее его - безверие, атеизм, ибо нельзя верить в то, что отрицает фундаментальная наука.

Мы тоже принимали участие в антирелигиозной пропаганде. Помню Жилин взялся прочесть такую лекцию в Доме Красной Армии и взял с собой для демонстрации чудес несколько курсантов, меня взял, как рисовальщика. Мы натянули на подрамник, и я еле заметно, карандашными линиями нарисовал икону Божьей Матери с младенцем на руках. Затем мы разрисовали ее БЕСЦВЕТНЫМИ солями металлов с тем, чтобы после воздействия на них многосернистым натрием они приняли нужные цвета. Лекцию читал Владимир Иванович и по ее ходу в зале возникали различные чудеса: из-под рук лектора вырываются клубы дыма и пламени, слышится гул, вот он сливает две бесцветных жидкости и образуется стакан красного вина. Наконец на столе моя Богородица, лектор окропляет ее веничком со словами молитвы и икона окрашивается: соли свинца дают золотую окраску, висмута - коричневую и т.п. И вот по бокам иконы вспыхивает пламя свечей, в это время гаснет свет и картина на столе впечатляющая. В зале - красноармейцы и призывники со своими барышнями, перед лекцией они заверяли, что среди них верующих нет - такие лекции почему-то всегда читали неверующим - а сейчас кто молится о спасении души.

Мальчишкой, бегая по своему Большому Ржевскому переулку, я заприметил одного седого старичка с белой бородкой, пенсне и тростью, его поведение для нас, казалось необычным: проходя мимо церквей, а их в нашем маленьком переулке было три, одна из них - Ржевской Божьей Матери и дала переулку имя, - он истово крестился, никогда не пропуская. В последствии я узнал, что это - крупный ученый и удивлялся, как он сочетает в своем сознании религию с наукой. Так я и поехал в лагеря, будучи не очень твердым материалистом и не очень уверенным атеистом.

В лагере, попав в третий раз под колесо репрессий, когда жизнь моя висела не волоске, я вдруг взмолился к Господу, ища защиты и справедливости и тогда подумал: ум может сомневаться, но душа всегда - с Богом. И ещё: заложенные в детстве морально-нравственные каноны сохранились на всю жизнь, а вот вернуться к церковным обрядам уже не мог.

Глава 1.03 Торфяная Станция

Это было очень скромное учреждение, размещавшееся в небольшом особнячке в Трубниковском переулке дом 30, расстояние от своего дома я пробегал за 5 минут и это меня вполне устраивало, если учесть привычку молодости спать до последней минуты, и всё-таки я не пошел бы в такое учреждение: в школе мы мечтали работать на гигантских заводах, осваивать новые производства, ехать на Дальний Восток и, вдруг... Торфяная станция.

Случилось так, что нас пятерых завербовали на практику на Вискозную фабрику Шелкотреста в город Клин, это было как раз то, что нам требовалось: в Союзе производство искусственного волокна только осваивалось, фабрика эта находилась ещё в стадии опытной эксплуатации, инженерные должности занимали немцы, из них же комплектовались и старшие рабочие. Нас брали в производственную лабораторию и нам перед немцами нельзя было ударить лицом в грязь. Приехали мы туда перед самыми майскими праздниками и разместились в общежитии. Остальные четверо привезли с собой чемоданы и корзины полные вещёй, не забыли набрать и съестного, я же явился налегке, взяв у родителей десятку рублей денег.

Оказалось, что в Клину магазины закрыты все три праздничных дня, а фабричная столовая ещё не оборудована и мне совершенно некуда истратить свой червонец. Я согласен был терпеть муки голода, но приходилось отбиваться от угощений сокурсников, что было во много крат сложнее. С каким нетерпением я ждал, когда закончатся эти проклятые праздники и я смогу зайти в кооператив и выкупить свой хлеб.

Фабричная лаборатория по оборудованию не уступала нашей школьной, но была куда просторней, за работу мы взялись с большим энтузиазмом, но работать там мне не пришлось: уже через три дня нас с Мурочкой Сперанской вызвал директор и объявил, что по фабричному законодательству они не могут принять на практику тех, кому не исполнилось 17ти лет. Все это было очень странно, если учесть, что наши документы прошли и отдел кадров, и профсоюз, а докладную написал второй директор из немцев. В Клину мы успели сходить в кино и посетить дом музей Чайковского.

Мурочка жила где-то в районе Баррикадной, я завез ее на извозчике, вместе с корзиной и поехал в нашу учебную часть. К счастью, одна заявка по Торфяной станции оказалась не полностью закрытой, и Жилин выписал мне новое направление. Пошли мы туда вместе с Тушиной, маленькой курносой девушкой с копной жгуче черных волос. Особнячок отыскали быстро и на первый взгляд остались довольны назначением, во дворе натянуты две сетки, значит в волейбол поиграем!

В 20-е годы подобных станций было не мало и в сельском хозяйстве, да и в других отраслях. Эти безотказные трудяги выполняли множество анализов, занимались в меру научной работой, главное же своё назначение видели во внедрении всего нового, что появлялось у нас или за границей. Долгого ожидания не было, директор сам вышел из кабинета и пригласил нас к себе. Это был пожилой мужчина, невысокого роста, худощавый и подвижный, беседовал он по-деловому, немного проэкзаменовал, в результате мою спутницу направил в производственную лабораторию, меня же задержал и скоро я уже беседовал с заведующим научно-исследовательской лабораторией, Вересоцким. Новая лаборатория оказалась очень тесной, между столами ходить нужно было с опаской, чтоб не столкнуть какой-нибудь прибор. На длинном столе у самого входа стояли штативы с очень сложными, стеклянными приборами со множеством тонких трубок. Не дай Бог, достанется мне его мыть! Достался как раз он. Вымыл. Не зря в школе с пристрастием учили мыть химическую посуду! Приняв от меня работу, Вересоцкий сказал, что зачисляет меня на практику в свою лабораторию.

С этими приборами работал маленький человечек в сильных очках и с бородкой клинышком, он искренне обрадовался моему появлению в лаборатории, особенно, на него произвел впечатление вид вымытых приборов, признался: не любит их мыть, хотя сам анализ метоксильной группы достаточно интересен и он с удовольствием научит меня всем тонкостям, так как в недалеком будущем должен уехать в длительную командировку на уральские болота, сказал: о передаче мне дел договорится с завлабом, так я получил определенный участок работы, его нужно осваивать.

В коллективе станции было много молодежи и даже те, кому - за тридцать, старались держаться по-молодому, без лишних формальностей. Я быстро перезнакомился со всеми, этому способствовала совместная игра в волейбол, а играли мы в мяч каждый день. Столовой поблизости не было, зато была тетя Луша и у неё в корзине желанный для всех ассортимент: пирожные, пирожки, сырки, вареные яйца и все такоё прочее и мы, перекусив на скорую руку, да так, чтоб подешевле, кидались к сеткам.

В нашей лаборатории, заместителем Вересоцкого был старший химик по фамилии Фефелов, он видимо не любил работать за столом, по крайней мере я его ни разу не видел в рабочей позе. Придет утром поговорит со всеми о том о сем, отопрет стол, возьмет портфель и уходит делать доклады. Вересоцкий каждый раз качает головой и говорит: "Какие уж там доклады, когда он ничегошеньки не знает". Фефелов имел в кармане партийный билет и в среде беспартийных чувствовал себя достаточно уверенно. И ещё был один чудак, представительный мужчина, лет за тридцать. Будучи младшим химиком, вел весьма престижную тему: извлечение сахара из торфа. В торфе действительно имелся сахар, но у этого человека дело вперед не двигалось. Мы, сидящие с ним рядом, поднаторевшие на анализах, видели его беспомощность: пустяковые анализы он растягивал на недели и выполнял операции настолько небрежно, что ждать от его работы результатов было бессмысленно.

Как мы поняли, тема эта была настолько престижной, что снять её с лаборатории было невозможно, заменить исполнителя то же. Был он холостой и прихлестывал за нашей лаборанткой Ириной, а та, окруженная молодыми ребятами, никак не хотела обратить на него внимания.

Закончил я свою практику успешно, отзыв был хороший и в дополнение Вересоцкий послал заявку в школу о моём направлении к ним на работу. Я был счастлив, мне казалось, что судьба моя определилась и мне не надо ломать над этим голову, я забыл, что нельзя дважды войти в одну воду. Когда я, закончив школьные занятия, явился на свою станцию оказалось, там уже нет ни директора, ни главного инженера, оба арестованы по Делу Промпартии. Служащие Станции находились в шоковом состоянии. Все знали их как честных, глубоко порядочных людей и прекрасных работников, много сделавших для развития отрасли, это никак не вязалось с обвинением во вредительстве. Главный инженер внедрил в стране фрезерну добычу торфа, давшую не только миллионную экономию, но и облегчившую труд сотен тысяч рабочих торфоразработок. И тут произошел казусный случай: позвонили из ОГПУ, потребовали развернутую характеристику и им направили, да такую, что по выражению сотрудника ОГПУ, вместо того чтобы судить за злостное вредительство, должны представить к орденам. Исполняющий обязанности директора секретарь парторганизации к общему возмущению, обещал немедленно исправить допущенную ошибку и исправил.

Впоследствии все такие дела партийцы обделывали тайно, а тогда у них ещё не было опыта: до Дела Промпартии проходил только один открытый процесс - Шахтинское дело. Были и другие процессы, но они не выносились на публику. Знаю Дело рыбников, Дело агрономов Московской области, Дело московской не то насосной, не то электростанции. Это из крупных, а мелких не перечислить! По Делу рыбников "замели" отчима моего близкого друга, и я многое узнал, как говорят, из хорошо информированного источника. Конфликт разгорелся между сторонниками хищнического истребления рыбных богатств и теми, кто требовал жестких квот на лов рыбы. Поставившие страну на грань голода партийцы, готовы были истребить всю рыбу в близлежащих морях и внутренних водоемах, чтоб как-то выйти из положения СЕГОДНЯ. На их пути встали работники Главка и тогда их убрали с дороги в места заключения. С агрономами тоже было все просто: им полагалось докладывать об успехах коллективизации, у них же везде - бескормица, падеж или вынужденный забой скота, то засуха, а то неурожай зерновых, наконец их заставили признаться в том, что органам было и так ясно, якобы они доставили из Китая чуму, сибирку и другие болезни. Когда мой школьный товарищ, Степанов с матерью пошли на свидание с отцом, им не постеснялись вывести его с "фонарями" на лице, хотя в те времена били не всех, а по выбору.

Каждый дурной поступок имеет длинную тень и скоро мы стали свидетелями ещё одной подлости со стороны тех же руководителей нашей Станции. В лабораторию зашла женщина лет за тридцать, ее, как старую знакомую, встретила старшая лаборантка, красивая гречанка пожилого возраста. Из их беседы я понял, что пришедшая - жена арестованного главного инженера, оказавшаяся без средств существования. В то время большинство замужних женщин не работали, да ещё держали домработниц. Сердобольная лаборантка обегала всех, кого следует, не забыла и нашего профсоюзного Бога, и собрала необходимую помощь семье, потерявшей кормильца. На Станции не нашлось человека, кто бы отказал в помощи, памятуя, что у главного инженера было трое детей младшего возраста, а вот донести нашелся: ОГПУ оказалось не менее оперативной: им уже кто-то доложил и на другой день последовал звонок:

"У Вас там решили демонстративно оказывать помощь вредителям. Что Вы хотите этим подчеркнуть?"

"Вредителям никто не помогал, собрали деньги трем малолетним детям: дети, как известно, за отца не отвечают." - резонно ответил новый директор.

"И это по вашей инициативе?" коварно спросили из ОГПУ. "Да нет, не по моей." "Вот и выясните, по чьей? Да вынесите общественное порицание. Думаю, Вас учить не надо. Ведь не мы виноваты, что он - в тюрьме. Он же сам вредительствовал, о детях не думал."

Итогом этой беседы по телефону явилось общее собрание, но это оказалось моим последним актом в этом учреждении и поэтому о нем - чуть позже.

Моим соседом по лабораторному столу был Валентин Крылов, мы с ним почти одногодки, любили работать по вечерам, часто беседовали и незаметно сдружились. Как-то он пригласил меня домой, жил он где-то на Мясницкой, отец его строитель, специализировавшийся на строительстве железных дорог и Валентин показал мне альбомы с фотографиями. У старых строителей была прекрасная традиция: фотографироваться на фоне сданного в эксплуатацию объекта. Один альбом - фотографии многих участков Кругобайкальской железной дороги особенно привлек мое внимание, я вообще "болел" Сибирью и Дальним Востоком, природа тех мест казалась необыкновенной. Рассматривая фотографии дикой природы Байкала, я в который раз возмечтал поехать туда и стать строителем. Судьба-злодейка позволила быстро реализовать мечту. Уже через три года я кайлил мерзлую землю на строительстве трассы БАМ-Тында.

Подружился я там и крепко ещё с одним парнем: Лева - отлично тренирован и большой любитель горнолыжного спорта. В первый же день знакомства он пригласил меня на Воробьевы горы. Рано утречком я зашел за ним, он имел комнату рядом со Станцией. В комнате был невероятный хаос, стояло по разным углам две плохо застеленных железных кровати, на столах куски хлеба рядом с носками, кругом окурки. Я, конечно, вопросов не задавал, он сам нашел нужным ввести меня в курс своих дел: с женой они не то развелись, не то только разводятся, вторая кровать - её. Где она ходит и где и с кем спит - его не интересует, она тоже не ревнует его к девушкам. Знал я его благоверную, красивая женщина, наверное, многие о ней мечтают, а тут... обоим по 23, год прожили вместе и "не сошлись характерами". Тема была деликатная, влезать в их отношения было не этично и мы занялись лыжным снаряжением.

У него свои горные лыжи, прекрасные башмаки и специальные крепления. Я до этого не мало катался на лыжах, приобрести себе не смог, стоили они тогда 14 рублей, брал на прокат. Горные лыжи с креплениями впервые увидел так близко. Взял на лыжной станции "муртома" - для бега по пресеченной местности набил пьексы соломой, обмотал ноги газетой, и мы пошли по Воробьевым горам, Нескучному саду и дальше к Остроумовскому парку на весь день. В кармане у нас - по французской булке, намазанной маслом. Ходили до позднего вечера. В горах я оказался слабаком: с ним тягаться не мог, когда на крутом уклоне скорость возрастала, я или делал поворот, или тормозил, или просто падал набок. Не помогала и его ругань, не рожден я для рискованных скоростей! Но к лыжам пристрастился на всю жизнь, ездил кататься в Подмосковье и в 80 лет. И с Лёвой ещё катались вместе не раз. Лёва примкнул к нам с Валентином работать в вечерние смены, включались к нам и женщины и становилось весело. Вы догадываетесь, что иногда мы задерживались до поздна, выпросив у старшей лаборантки стаканчик химически чистого спирта, а она к молодежи относилась очень доброжелательно.

Теперь можно сказать и о собрании. Две стороны нашего треугольника, и.о. директора и председатель месткома инстинктивно чувствовали, что, совершая гнусный поступок, могут нарваться на сопротивление молодежи. Поэтому повестку собрания перегрузили сверх всякой меры, а вопрос о лаборантке сформулировали достаточно туманно и включили последним, в разном. Рассчитали, что молодежи надоест и она разбежится. Но нас предупредили и мы, обсудив этот вопрос кулуарно, решили, что никто не уйдет!

Вы, возможно, не знаете, что означает: "вычистить кого-либо из аппарата по 1-ой категории", а со старшей лаборанткой решили расправиться именно таким способом, чтоб ублаготворить страшное учреждение? Вычищенного таким образом никто не имеет права принимать даже на чёрную работу, он лишается продуктовых и хлебных карточек и должен покупать продукты только в коммерческих магазинах, в торгсине, за боны или на рынке, а в то время на рынке кроме молока и овощей, купить было нечего. И самое пустяковое из перечня наказаний - лишение права голоса.

Собрание проводили в угловой комнате, сидеть не на чем, я устроился на подоконнике и еле сдерживал нетерпение кинуться в бой: выступить поручили мне. Мой отец ждал меня дома, волновался, не выдержал, пошел искать и, увидев мой силуэт в окне, успокоился.

Уверяю, что владел я речью очень неплохо, к тому же в то время не было в моде стесняться в выражениях, даже касаясь первых руководителей, принято было вешать ярлыки и им пришлось пережить неприятные полчаса. Мои выпады в их адрес сопровождалось соответствующими репликами из зала. Собрание свернули сразу после моего выступления, вопрос о наказании лаборантки даже не поставили на голосование. Не знаю, как они отчитались перед ОГПУ, возможно что-нибудь соврали, но фиаско они потерпели полное, лаборантка осталась на работе. И.о. директора бросил в мой адрес какую-то злую реплику. Выйдя с собрания, я его догнал у кабинета, и мы зашли туда вместе.

- Теперь Вы сможете меня отпустить? -спросил, указывая на лежащее у него на столе моё заявление о расчете.

- Ты это специально сделал, чтоб тебя уволили?

- Ни в коем случае. Справедливость должна торжествовать везде и всегда, иначе не было смысла делать революцию.
- Уволить тебя не в моих правах.

В то время Правительство делало попытку закрепостить рабочих, но без проведения паспортизации это не получилось. Он мне подписал заявление на отпуск, случилось это 3 марта 1931 г. и из отпуска я к ним не вернулся, тогда я не знал, что они объявят меня дезертиром трудового фронта и начнут гоняться за мной по Москве стараясь помешать моему трудоустройству.

Мой уход не был бегством от возмездия, в том возрасте я ничего не боялся и как лермонтовский парус, искал борьбы. Причина же состояла в том, что, будучи сыном служащего и сам оставаясь им, я не имел шанса пройти по конкурсу в самый захудалый ВУЗ. Я должен был закончить девятилетку в июне 30-го года, неожиданно нам продлили обучение ещё на полгода, и мы занимались по вечерам, совмещая с работой. И вот с учебой в школе закончено, я как раз загорелся желанием продолжать учебу, хочу в институт! И баста! Что же делать? Надо идти работать на завод! Так мы решили с одним моим школьным товарищем Сашкой или Шуркой Дробинским.

Вересоцкий меня усиленно отговаривал, объяснял, что в их системе имеется возможность закончить курсы и получить диплом инженера узкой специальности, позже, имея трехгодичный стаж работы в отрасли, можно будет поступить в институт. Все эти разумные советы разбивались о мое упрямство: Я ХОТЕЛ УЧИТЬСЯ и никаких компромиссов.

Передо мной лежит справка тех лет:

"Саркисов Н.Р. работал в ВИТе с 15 июля 30-го по 28 марта 1931 года, находясь в очередном отпуске, из такового не возвратился и был уволен, как дезертир труда."

Справка эта написана 15 сентября 1931 года и, как видите, Торфяной Станции уже не существует, есть Всесоюзный институт Торфа. Как обещал Вересоцкий, Институт заглотнул её и не подавился, он же высказывал мнение в частном разговоре, что арест руководителей станции организовал этот самый Институт, при содействии Главка. Думаю и в этом мой начальник не ошибся! Судьба арестованных мне неизвестна, они не проходили с Рамзиным и компанией, видимо не признали себя виновными, что и следовало ожидать: люди эти были твердых принципов.

Шурка Дробинский - необыкновенно способный парень, большой эрудит. Я считал себя начитанным человеком, к 19-ти годам прочел уйму юношеской и классической литературы, но я читал сами произведения, тогда как он читал исследования по этой литературе и преуспел гораздо больше. Он очень неплохо знал историю искусств, литературы, интересовался и историей развития различных наук. Обладая отличной памятью и наделенный от природы чувством юмора, мог часами занимать компанию своими рассказами. Ко всему прочему играл на пианино, пел песенки и романсы, оригинально писал обоими руками, одинаковым почерком. Был у него и недостаток: идя с человеком, он так увлекался рассказами, что брызгал слюной и теснил собеседника своим корпусом, пока не сталкивал с тротуара. Из-за этого недостатка ребята его недолюбливали и избегали. Я же ценил культурный багаж, охотно слушал его, пополняя запас недостающих знаний. Я у него в долгу не был: он вышел после восьмого класса с хвостами по точным наукам, по просьбе его матери мы занимались с ним в каникулы по химии и математике, в которых я тогда был силен.

Теперь, когда я взял отпуск мы решили трудоустройством заняться вместе, меня это устраивало, я был чрезмерно стеснителен и не решался обивать пороги заводов. С ним у нас дело пошло.

Шура предложил попытать счастья на Дорогомиловском анилакрасочном заводе там работали наши на практике и хоть работа им не понравилась, их использовали на тяжелых физических работах, все же попробовать можно. Мы нашли какую-то неофициальную биржу труда, организованную самими школьниками, ею заправлял Глеб Полуэктов и с его помощью мы быстро попали на работу в один из цехов. Нас с товарищем распределили по разным сменам, и я оказался на своем фильтре один-одинешенек. Для меня это было убийственно, для работы мне нужны товарищи. Работа там была и тяжелой, и грязной, и вредной. Масса, от которой требовалось очистить фильтр, была необычайно вязкой, требовались огромные усилия, чтоб только вытянуть из нее лопату. Но, наверное, все же главным было отсутствие в работе какого-либо интеллектуального интереса. Время для раздумий хватало и, взвесив все за и против, я понял, чтоб выдержать здесь не только три года, но даже три месяца, надо сначала окончательно отупеть.

Уходить сразу было неудобно, и я продолжал какое-то время тянуть лямку. Дробинский явился ко мне домой и сообщил, что с завода он уже рассчитался. По его словам, ситуация в стране изменилась, дают кое-какие льготы работникам, занятым на инженерно-технических должностях, и нам лучше искать работу поинтересней. Я последовал его примеру и рассчитался с завода, был удивлен, когда мне начислили заработной платы в четыре раза больше, чем я получал на Торфяной Станции, но как правильно говорят, не в деньгах счастье. Лучше получать меньше денег, но работать с удовольствием, ведь на работе проводишь большую половину жизни!

Обошли мы с Шуркой ещё несколько заводов и фабрик. Время было голодное и мы старались делать крен в сторону производства продуктов питания, перешли по льду Москва реку и побывали на фабрике "Красный Октябрь", зашли и на "Большевик", где он был на практике, все - безрезультатно и тогда в телефонном справочнике нашли номера хлебозаводов и первый же звонок оказался удачным: нас пригласили на хлебозавод номер два.

Читатель может подумать, что в научно-исследовательской лаборатории я только и делал, что мыл посуду. Чтоб мыть посуду, ее нужно запачкать, то есть поработать. Мыть посуду для других или за других в лабораториях не принято. В основном я участвовал в реализации общелабораторной темы, но была у меня и своя: определить зависимость характеристик торфа (влажности, зольности, удельного веса) от глубины залегания пластов. Это была заказная тема и я в порядке рационализации, ввел некоторые изменения в технологию определения удельного веса торфа, заменив кипячение в воде, заполнением пор толуолом, изменил и прибор, выбросив из него градусник. С разрешения завлаба заказал в специальной мастерской на Поварской более простые приборы собственной конструкции. Прежде чем подать заявление на увольнение, я закончил анализы, сбор и обобщение материалов.

Глава 1.04 Хлебозавод 2

Проработал там едва пять месяцев, а воспоминаний - на целый том. Появились мы тут с Шуркой Дробинским, предварительно договорившись по телефону. Три женщины в белых халатах встретили приветливо и с большой долей любопытства. Нам сразу бросилась в глаза высокая и очень красивая лаборантка, Вера Орлова. Я стеснителен и первое знакомство дается трудно, к счастью Шуркиной болтовни, хватало за двоих.

Невысокая, изящная, вся в веснушках, как и полагается рыжеволосой, Вера Ивановна, наш будущий завлаб, бегло просмотрела школьные аттестаты и не могла сдержать улыбки: специальность - лаборант-аналитик - то, что им требуется. Пока она советовалась с директором по телефону по нашим кандидатурам, женщины кратко ознакомили с цехами и обязанностями, и мы оказались готовыми вступить в должность хоть сейчас. Все наше трудоустройство заняло несколько минут, нас приняли на работу и велели выходить уже завтра, то есть 1-го мая. Я не обратил внимания на дату, но Вера Ивановна припугнула, сказав, что в этот день на заводе не будет никого в белых халатах, кроме нас. "Весь завод будет на ваших руках и на вашей ответственности, так что не подведите ни себя, ни нас!" - заключила она, как напутствие.

За ворота завода вышли победителями, смущало одно:

- Какая непонятная беспечность, в такое время, когда всем мерещатся шпионы и вредители, а за буханку хлеба дают пять лет тюрьмы, поручить непроверенным людям целый завод!

Дробинского этот вопрос не волновал, он считал, что всюду и всегда в праздничные дни "старички" дома пьют водку, а на дежурство толкают новичков.

- А насчет передоверия не беспокойся: в смене, кроме нас с тобой, ещё десятка полтора старых рабочих, на них - тоже ответственность.

Праздник чувствовался всюду, пока шел по заводской территории, здоровался со знакомыми, а больше с незнакомыми, они меня поздравляли с Праздником и тут я понял: прежде чем начинать свои анализы, нужно пройти по цехам и поздравить всех работающих. Так и сделал и не ошибся! Анализы не были сложными, с ними я справлялся легко, да к тому же убедился, что работающий на опрокидывателе сам на нюх определяет готовность теста лучше, чем я со своими анализами, а вот текущие вопросы производства нередко ставили в тупик.

Прибегает в лабораторию рабочий, весь припудренный мукой, докладывает:

- Тот штабель закончил. Какой начинать?

Поднимаюсь с ним в царство муки, а там десяток вагонов, бери любой! А любой ли? Как бы не просчитаться. Муковоз помочь мне не может. Иду к тестомесам, я их подменял на машинах, отпускал покурить, вправе рассчитывать на их помощь.

- Бери обойную, 96%ную, никогда не ошибешься.

Это был у меня первый вопрос, который я решил, дальше последовали ещё и ещё, с каждым вопросом смелости у меня прибавлялось! А рабочим нравилось, когда я с ними консультируюсь.

Теперь пора идти в экспедицию, брать на анализ пробы хлеба. У тестомесов я уже освоился, чувствую себя свободно, а идти через пекарный зал как-то боязно, хоть утром прошел там, поздоровался, поздравил с праздником. Смотрю туда вниз через окно; вот они стучат по столу секциями, в которые вклепано одиннадцать форм. Тяжелый труд: секция весит килограммов 20-22, подними каждую два-три раза - не дождешься, когда закончится смена! Пересилил себя, пошел. Ребята у печей загружены работой, с ними не поговоришь, как с тестомесами, здесь ритм диктуют печи: хлеб готов - надо выкатывать подину! В мои обязанности входит проверить записи операций на печах, ищу бригадира. Он тут, весь черный от пота и гари:

- Двое от печей не вышли на смену. Праздник!

Записи можно не проверять, время он пишет нормативное. Объясняет, так меньше придираются. Напротив печей стоят немецкие формовочные машины "Люкс", формовщицы - все молодые женщины - мимо не пройдешь! Они в спецовке: белые рубашки и брюки, а колпачки закручены у каждой на свой манер, милые, славные мордашки. Навстречу мне расцвели улыбками, забросали вопросами, особенно одна, самая маленькая и самая симпатичная, отчаянно стреляла в меня глазами. Пытался держаться с ними солидно, не вышло, лицо против воли расплылось в ответную улыбку.

В экспедиции на приемке хлеба никого не было, на весах сиротливо стояла вагонетка со свежевыпеченным хлебом. Хлебный дух! Наверное, на дворе! Вышел на свежий воздух, ударило в лицо горячим весенним воздухом. У рампы грузились хлебом запряженные битюгами фургоны. Представил, как один из них подъезжает к моему кооперативу на Поварской и люди с радостными лицами выстраиваются в очередь, готовят хлебные карточки.

Браковщик, так по-старому он называет себя и сердится, когда зовут контролером, сидел с истопником на бордюре у забора. Угостил меня "гвоздиками", и мы закурили. Узнав, что я новый лаборант, истопник поинтересовался: сколько мне положили жалованья, а когда я назвал свой оклад, лицо его перекосилось от злобы:

- Вишь ты, прямо со школы и тебе сотню, а я горблю пять лет и всё - семьдесят!

- Иди учись и тебе бросят сотню - ответил браковщик.

Истопник числился на заводе активистом, даже заседательствовал в Товарищеском суде, и скоро получил возможность "наложить мне в карман". У стола приемки мой новый знакомый продемонстрировал разные способы проверки качества хлеба. Он то прикидывал вес буханки, качая ее в руке, то похлопывал ладонью по нижней корке, слушал звук и ставил безошибочный диагноз. Мне нужно было вырезать пробы для анализа, я продолжил игру и скоро убедился, что его приговоры окончательны. А меня он отругал за неумение резать хлеб, не разрушая его внутренней структуры, и показал, как нужно делать,

- Если не научишься, да побыстрее - тебе на этом заводе не работать!

Браковщик мне нравился все больше. В своей скромной фуражке и сером коленкоровом халате со множеством карманов, он походил на типичного мастерового, как их изображали в журналах. Он с детских лет работал на пекарнях и был, как тогда говорили, мастером первой руки, а по пекарному делу - мастером на все руки!

В тестомесильном отделении с одним рабочим я ещё не познакомился, это был высокий красивый парень, а кликали его Ворошиловым. При мне он все время был занят: окуная руки в ведро с водой, он руками разрезал и раскидывал головку из одной дежи (квашни на колесах) на три и в двух замешивалось тесто. Головка, это - та же опара, только для ржаного теста. Разговор с парнем я начал с Ворошилова: шутя спросил, кем ему приходится Клим?

- А никем и даже не однофамильцем! - ответил смеясь.

Оказалось, в Армии за стрельбу дали Ворошиловский значок и с тех пор все стали его звать Ворошиловым. С этим парнем я скоро сдружился, и он пригласил меня к себе в деревню. Мы сменились с ночной смены и поехали в Лианозово утром в субботу. Отец его - сапожник и, как всякий мастеровой, не прочь посидеть в компании. Выпили по стопочке и пошли побродить по деревне, посетили местную достопримечательность - родник с удивительно чистой, считавшейся святой водичкой. К вечеру попали на лужок, где уже собиралась молодежь, ребят было немного, а больше девушки, сплошной малинник. Мой товарищ рослый, красивый, веселый балагур был у них первым парнем и для всех желанным кавалером. С ним рядом и я, как гость, не был обойдён вниманием в хороводах и всяких играх с поцелуями и без них. С танцами, плясками, песнями у меня получалось неважно: не знал я ни слов, ни припевов, только гудел со всеми. Потом мы с ним спали на сеновале и сон был по-деревенски крепок.

На следующий день, отдавая дань традиции, с Ворошиловым взяли вина и угостили его отца и гостей. Я сразу выпил стакан и испортил себе настроение. Отец его заметил мои муки и посоветовал испытанное средство - два пальца! Днем, спасаясь от жары, снова забрались на сеновал и вскоре там появилась одна из местных красавиц, якобы, утерявшая поясок. Наверное, там я был лишним. В понедельник мы прибыли к смене и тут у проходной я увидел отца. По своей юношеской беспечности, сдобренной изрядной долей эгоизма, я не подумал об отце, мне и в голову не пришло, что его может обеспокоить мое отсутствие.

В первый рабочий день сменил меня Дробинский, он был в отличном настроении, весь сиял и, если бы я не поспешил покинуть завод, проговорил бы со мной полсмены. Впечатлениями о той смене он делился три дня кряду. Один из тестомесов в его смене звался Плехановым, был большой резонёр и восхищал моего друга оригинальными сентенциями и каждый раз, при нашей встрече Шура пересказывал мне содержание их бесед со своими комментариями. Он умел разговорить каждого и находил в каждом что-то интересное.

С Хлебозавода Сашка рассчитался уже в июне, когда Вузы начали приём документов. Отец его, работавший в Сахар тресте старшим экономистом, имел некоторые связи, он отвез Шурку в Воронеж и устроил в Сельскохозяйственный институт. На следующий год тот перевелся в Москву, в Сельскохозяйственную Академию имени Тимирязева, я же поступил во ВТИХ, и мы снова начали встречаться. Его рассказам не было конца, а рассказать было о чем: в сельскохозяйственной науке появились различные течения, вызванные неуспехами в коллективных хозяйствах; каждый искал панацею от всех бед и больше всего это нужно было Хозяину страны. Одни предлагали "черные" пары, другие - наоборот, отказаться вообще от таких паров, видели спасение в массовом травосеянии. Сашка рассказывал мне обо всем этом, со своими комментариями так, что я постоянно был в курсе новых веяний в этой науки.

Как-то в моей квартире Дробинский встретился с нашим студенческим сексотом, об этой встрече я забыл, и лишь, листая на Кузнецком мосту свое следственное Дело, прочёл показания нашего сокурсника против Сашки. Тот, видимо со слов отца рассказал, что в Сахаротресте руководители избавились от опытных и квалифицированных, следовательно честных и принципиальных работников и на высокооплачиваемые должности посадили "ослов" с партийными билетами.

К счастью для моего друга Органам нельзя было увеличивать численность студенческих групп, находящихся под следствием, так как в этом случае ставится под сомнение тезис о поддержке молодежью партийной политики. Для запугивания молодёжи и предупреждения возможных массовых выступлений по образцу 1927 года, достаточно было выхватить из студенческой среды по 3-4 человека из каждого Вуза, что и было выполнено.

Как он пережил годы "великих" репрессий и тяжелейшую войну мне узнать не удалось. Возвратившись в Москву в 1954 году, я побывал в его прежней квартире в Косом переулке 105, а там жили другие люди и о нём никто не знал.

На работе я не был загружен и время тянулось медленно, а это в жизни самое неприятное. В поисках работы, часто подменял рабочих, иногда просто перекуривал с ними в коридоре. Курение освоил на Торфяной Станции, там папиросы выдавали по спискам. Одно время я отдавал папиросы курящим, а брать с них деньги стеснялся. Получалась чепуха! Тогда я решил учиться курить и учился долго и нудно, в туалетах; дым вызывал мучительный кашель и все же я наконец-таки освоил технику этого дела и приобрел дурную и дорогую привычку. Между прочим, в детстве мы с моим другом, Сережкой Сагировым давали клятву не курить, не пить спиртного и не играть в карты; трудно сказать, как бы мы соблюдали ее, если б он оставался в Москве. Но он уехал в Латвию, прислал мне единственное письмо, в котором назвал это детством, и я о ней забыл, курить бросил только в 50 лет.

В моей смене техником трудился Виктор Лавров, опытный, знающий дело производственник. Он полсмены болтал о том о сем, не зная куда себя девать. Зато в свободное от работы время, вместе с бригадиром организовывал выпивку, иногда вовлекал в компанию и меня. Я по глупости был польщен таким вниманием пожилых людей и отказывался редко, хотя от этих встреч удовольствия получал мало; интереснее было посещать ПКиО (Парк Культуры и Отдыха) имени Горького - излюбленное место вечернего времяпрепровождения.

В один из таких "творческих" вечеров он высказал предложение:

- Меня сватают в производственный отдел, но штаты там заполнены. Если ты согласишься исполнять за меня должность сменного техника и обойдёшься без лаборанта, получишь приличную загрузку, а в трудных случаях я тебе буду помогать.

Я согласился, это было для меня достаточно престижно: техник, это не лаборант! Впрочем, решение этого, казалось бы, пустякового вопроса затянулось.

Рабочие часто путали лабораторию с амбулаторией, приводили травмированных, просили оказать первую помощь. Как-то часов в шесть утра привели рабочего с соседней пилорамы, ему раскромсало руку до самого плеча, раздробило кость. Позвонил по телефону в поликлинику, там говорят: сейчас придём, а вы пока жгутом туго перетяните руку выше раны, а я вообще не выношу вида крови. Позвал уборщицу, вместе кое-как перетянули. Потерпевший держался молодцом, не потерял сознания, ушел с сестрой на своих ногах.

Не давала мне покоя и обстановка в пекарном зале: принятая на заводе технология выпечки хлеба рождала брак, за него я тоже нёс ответственность. Лавров мне как-то прояснил ситуацию. Кончали год в общем успешно, за исключением плана рационализации; собрали весь технический персонал и призвали: "давайте рацпредложения", неофициально добавили - любые. План набрали, эффект оказался пустяковый, нужно что-то делать. А тут подвернулся механик со своим предложением, и эффект в деньгах солидный и металл высвобождается. Решили предложение принять, деньги заплатить под план внедрения, а от внедрения воздержаться.

Суть рационализации такая: печные подины были выстланы толстыми листами железа; эти листы предохраняли формы от прямого огня, во-вторых, на листах свободно укладывали спаренные формы, их вес с хлебом не превышал 3кг. Операции выполняли женщины. Механик предложил листы сдать в переплавку, формы, чтоб они в раму не проваливались, склепать в секции по 11 штук, теперь их вес дошел чуть не до тридцати килограммов, да и подымать приходиться выше плеч - не всякий мужчина выдерживает смену. При ударе о стол формы мнутся, хлеб в них застревает оказывается много брака, да и на ремонт форм уже ушло больше материала, чем сдали в металлолом.

Невольно поинтересовался, как же получилось, что всё-таки внедрили? Все просто, приехал "сверху" какой-то чиновник, механик ему пожаловался, что предложение его приняли и оплатили, а не внедряют, подальше от скандала, пришлось внедрить.

Лаврову говорю, нельзя ли хоть по одной - двум печам вернуться к проектной технологии, так будет легче? Он промямлил, что постарается включить эти работы в план капитального ремонта.

Подробно описал эту дурацкую рационализацию потому, что и в 70х годах в погоне за планом легко утверждали подобные предложения.

Я же сказал механику всё, что о нем думаю и мы стали врагами.

Зная наши отношения, формовщицы подсказали, что он ворует подсолнечное масло, а им для смазки форм даёт Бог знает что, от чего корки обугливаются. Я стал незаметно следить за ним и однажды в ночь на воскресенье прищучил его у ограды с бидоном масла, сказал директору. На меня обозлились и его слесаря, жарившие на этом масле хлеб. Директор же не захотел выносить сор из избы и по-отечески пожурил этого прохвоста.

Помимо Веры Ивановны, работу мою периодически проверял технорук, Кондрашев, так тогда именовалась должность главного инженера. Это был высокий спортивного вида мужчина, лет за тридцать. Заметив ошибку в работе, он не распекал в цеху, при рабочих, как это делали другие, а приглашал в кабинет и там проводил детальный разбор. Больше всех доводилось посещать его кабинет мне, поскольку я не кончал ФЗУ и много в этом деле не знал, учился на ходу.

Заходил я к нему и по собственному желанию и тогда моим вопросом был брак, его было много и конечно он не весь попадал в отчетность. Получался заколдованный круг: скрывая брак, мы расхолаживаем всех, и никто не волнуется, что показатель этот медленно, но верно растет. Он меня уговаривал потерпеть, обещал принять меры и так каждый раз. Наконец он назначил меня сменным техником, не освободив от работы лаборанта. Я был доволен, потому что давно уже выполнял многие из обязанности по этой должности как бы нелегально.

Нельзя не рассказать, как мы вели борьбу за улучшение качества хлеба. Экспедитор прикармливал шустрого и востроглазого мальчишку и тот по утрам дежурил у предыдущей трамвайной остановки и предупреждал о приезде инспектора ГХИ - Государственной Хлебной инспекции, по крайней мере за 5-7 минут до его прихода и тут весь персонал действовал чётко и слажено: вагонетки с подозрительным хлебом заталкивали в угол, загораживали порожняком, или писали на них мелом "брак, к разборке". А ещё лучше, если на дежурстве была Вера Орлова, встречать инспектора спускалась она и тогда под её лучезарными глазами любой инспектор терялся, и она своими ручками готовила ему образцы для анализа. А куда же деть хлеб не так пропеченный, из тех подозрительных вагонеток? Как куда! Лихоборы на что? Оттуда прогон малины обходится дороже самого хлеба. Не возвратят! А куда же девать всякие обломки, их-то никуда не отправишь? Для этого в тестомесильном зале стоит дежа, в которой такой хлеб замачивается, перемалывается и снова идет в тесто.

Но не всегда все проходит благополучно, иногда инспектора ловят некачественный хлеб в магазинах и останавливают торговлю, это самое неприятное. Как-то такое случилось в моей смене: с Арбата начались тревожные звонки, забраковали хлеб во многих магазинах. Экспедитор грузит в машину отличный хлеб, мы выезжаем по маршруту инспектора, заменяем всю партию оставляя неприкосновенной только разрезанные инспектором буханки с ямкой в мякише, следом его большого пальца. Надо ли говорить, что выехавшая следом комиссия признала сигнал своего инспектора недоразумением, ему нельзя было ограничиться пробой одной буханки.

С директором у меня сложились отличные отношения. Это был старый революционер, участник Гражданской войны с поврежденной ногой и вечным радикулитом. В наше время ни молодой, ни старый директор не пойдет таскать на плечах мешки с мукой, а он, если не хватало рабочих, шел и частенько приглашал кого-либо из инженерно-технических работников, во всяком случае я частенько попадал с ним в компанию. У нас от Савеловского вокзала проходил подземный туннель с транспортером, по которому мешки с мукой подавались на третий этаж, прямо в мучное отделение, нам оставалось снять с резинового конвейера ползущий мешок и уложить в штабель. Для меня 75-ти килограммовый мешок был непосилен, и я работал с кем-нибудь в паре, директор же со своим радикулитом брал мешок в охапку и нес к штабелю, а потом несколько дней ходил в раскорячку. Иногда директор брал меня с собой на Савеловский вокзал - эту своеобразную биржу труда тех лет. Сбежавшие от счастливой колхозной жизни молодые ребята валялись в своих домотканых рубашках и портах около каждой стены, их разбирали кадровики крупных заводов, но каждый состав подбрасывал новых. Паспортизацию провели позже, в 1933-м году, а тогда они ехали в Москву без каких-либо документов, их охотно брали на самую тяжелую, грязную и вредную работу и они шли. Те из них, кто выдерживал, оформлялись через месячишко-другой в члены профсоюза и укоренялись в Москве. У нас в пекарном зале тяжелая работа в сильной жаре большинству из них оказывалась не по силам, такие бежали с завода уже в обеденный перерыв и бедному бригадиру, за его 90 рублей в месяц приходилось заменять их.

Был я изрядно любознателен, любил расспрашивать этих беглецов и они, возможно сгущая краски, рассказывали такие чудеса о методах "добровольной" коллективизации, что я только диву давался. Мне это напоминало английское "огораживание", где крестьяне были выдавлены из деревень, попадая в огромный рынок труда индустриальных центров страны. Историки говорили, что в Англии "овцы съели людей". Правда у нас вместе с людьми поели и овец.

За время моей работы на заводе самым памятным событием была авария. В этот раз я пришел за полчаса до смены. За столом в лаборатории заполняла сменный журнал Ларина, прозванная ребятами грокоговорителем. Она пришла на завод из ФЗУ вместе с однокашником, и они вскоре поженились. Переодевшись, я подсел к ней ожидая услышать обычное "никаких происшествий". Вместо этого она улыбнулась и сказала:

- Знаешь, только полчаса, как дали ток, с 8 до 11 завод стоял.

Что тут было! Темнота, хоть глаз коли! К печам не подойдешь. Директор велел разжечь костры и выгрузить хлеб.

- Директор приезжал?

- Где там, у него, как всегда, радикулит, не может пошевелиться?

- А как же головки? - поинтересовался я - новые хоть завела?

- Откуда? Машины ж не работали, да и света в цеху не было.

Спрашивать дальше не имело смысла, потащил её в цех. Головки воняли заквашенной кожей, а чтоб выходить их потребуется ШЕСТЬ ЧАСОВ, почти целая смена. Тесто во всех квашенках негодное. Все это не пойдет даже на корм скоту, все надо выбросить, а они месят тесто на негодных головках, формуют и сажают в печь негодное тесто, только переводят хорошую муку. Что это? Вредительство?

- Не знаешь, дрожжи хоть есть?

- Если б были! Я звонила на Дрожжезавод, просила, отказали.

Позвонил директору. Он ещё лежит со своим спасительным радикулитом.

- Приехать? Сейчас не могу, только что положил компресс. Ты не стесняйся, звони. Останавливать завод на целую смену? Это 55 тонн хлеба! Ты в уме? Звони сейчас же в ГПУ. Что три часа не было энергии, я им уже доложил.

Там у них был уполномоченный по нашему ведомству, когда-то я с ним уже созванивался, но то был день, а сейчас двенадцать ночи! Кое-как дозвонился на квартиру, объясняю ситуацию. До него доходит туго. Он начинает давать советы. Я говорю, что советы мне не нужны! Настаиваю, чтоб он приехал, разобрался на месте и дал конкретное указание. Он пытается выкрутиться, я обещаю остановить завод, это действует сильней, сказал будет. Я прошу позвонить на Дрожжевой завод, дать команду немедленно отпустить дрожжей. Вопрос решается сразу и на том спасибо.

Опер появился через полчаса, на нем новенькая форма, хромовые сапожки, тесно обтягивающие ногу. Перетянутый широким ремнем, вытянувшийся в струну он шел, чуть не на цыпочках, демонстрируя военную выправку. Идя с ним по цехам, и я, кажется, вырос, угостил его несъедобным хлебом, дал понюхать куски прогорклых головок и теста, и он постепенно, кажется, в какой-то степени разобрался в создавшемся положении. Нужно было выбрать из двух зол меньшее: остановить завод на одну смену, выбросить на свалку 7-8тонн испорченных замесов или продолжать гнать брак всю смену, превратив в брак ещё тонн сорок качественной муки. Опер долго говорил по телефону и со своим начальством, и с директором и ещё с кем-то, видимо с руководством нашего главка и кончилось тем, что вопреки логике, директор дал мне команду ни в коем случае не останавливать завода, продолжать выпечку хлеба, постараться, чтоб брак был хотя бы съедобным. Я понял, что они меня подставили и мне придется отвечать за их алогичные решения.

В итоге за смену я выпустил 55 тонн брака, передал дневной смене ещё около 10-ти тонн негодного хлеба в печах. Меня судили товарищеским судом завода. За судью там сидел сам председатель завкома, заседателями - истопник и слесарь. На суде директор не присутствовал, перед этим он мне сказал, чтоб я не волновался: что не решит этот суд для меня это не будет иметь никаких последствий. Мои доводы и расчеты могли бы убедить всех, если б я мог ответить на один вопрос: зачем 8 часов я переводил в бракованный хлеб хорошую муку. Я ответил:" Чтобы этого не делать, я должен был остановить завод, а принять такое решение самолично я не мог". Этот довод показался неубедительным, меня признали виновным, вынесли решение о передаче дела в прокуратуру, для привлечения к уголовной ответственности.

- Наплюй, обжалуй решение в народный суд, а туда я позвоню, чтоб заседателями взяли опытных специалистов нашей отрасли и тебя оправдают.

Все получилось так, как он сказал. Конец моей карьеры был печальным. Как-то в конце сентября зашел в кабинет Кондрашева, он говорил по телефону и, увидев меня, понизил голос. Инстинктивно почувствовал: речь шла обо мне. Это было так.

По его словам, меня разыскали месяца три назад, добивались моего увольнения, как дезертира труда. Он отказывался выполнить их требования, тогда в это дело включили райком партии и вот сейчас секретарь райкома пригрозил отнять партбилет.

- Но ты не огорчайся: я тебя уволю, как они того требуют, а на руки дам направление на учебу. У нас открывается отраслевой ВТУЗ, что-то вроде учебно-производственного комбината. С директором я договорился - тебя зачислят без экзаменов, собирай свои документы и вези на Александровскую улицу, там у них контора. А тем сволочам я пошлю выписку из приказа. Они успокоятся и перестанут тебя беспокоить.

Студентом ВТИХа я был зачислен с 4-го октября 1931 года.

Глава 1.05 Студенчество

Мало кто без душевной теплоты вспоминает студенческие годы.

Вспоминаю так и я, хоть к этому чувству примешивается некоторая доля горечи: эта моя жизнь напоминает детскую рубашонку, настолько она коротка и опачкана.

В незнакомой среде, особенно в официальных учреждениях я чувствовал себя неуютно, сковано и был признателен отцу за его предложение помочь в оформлении институтских документов; побегал с ним 2-3 дня и когда, сдав все, что требовалось, зашел за ответом, встретил дежурившего за окошком директора. Его сообщение, что я уже зачислен на 1-й курс "А" Технологического факультета было для меня неожиданным, победа оказалась слишком легкой, чтоб могла радовать. Сюрпризы продолжались: он вручил мне записку в.. пекарню! Именно там сейчас проходят практику студенты моей группы. В институте, как он объяснил, применен современный, передовой метод совмещённого обучения: после двух недель теории, во избежание излишнего академизма, студенты покидают аудитории для работы на производственных предприятиях отрасли, где они получают обычную заработную плату. Это был Учебно-производственный комбинат хлебопечения со всеми правами высшего учебного заведения и именовался сокращенно - ВТИХом.

Разве я о таком мечтал? Первый импульс был, записку швырнуть, документы забрать и завтра начать поиск работы. К счастью, благоразумие взяло верх, из канцелярии вышел с запиской в кармане, на Рождественском бульваре втиснулся на скамейку и долго обдумывал ситуацию, возможно сейчас решается судьба всей жизни. Решение лежало на поверхности: я - в институте, какой он будет, хороший или нет, зависит вовсе не от названия, от педагогов, подберутся - настоящие и институт не уступит другим, ну, а если он окажется плохим, кто мне помешает поменять на любой ВТУЗ страны, пусть для этого придётся отказаться от московской прописки. Живут люди и в провинции, да сейчас и нет таковой, индустриализация подтянула окраины. Главная задача учиться и учиться и чтоб в зачетке - одни отличные оценки, это облегчит перевод в другой институт, если будет такая необходимость. Пекарней удивить меня трудно: как самый младший из технического персонала я представлял Хлебозавод на разных кустовых совещаниях, место которых было в лучших пекарнях города, довелось побывать и на Тверской в бывшей Филипповской пекарне. И все же пекарня на Больших Грузинах мне понравилась с первого взгляда, крупное производство, довольно просторные помещёния, технология, как и везде: те же светящиеся печи, у которых суетятся сажалы, со своими узкими и длинными деревянными лопатами, у стен - те же глубокие корыта с опарой и тестом, те же разделочные столы и доски на "хорах", для расслойки готовых изделий из теста, перед посадкой в печь. Пахнет тестом, свежим хлебом, лучшего запаха нет! Единственная достопримечательность пекарни - дюжина студентов и студенток, распевающих песни за разделочными столами.

Меня, уже переодевшегося в белую спецовку, встретили с настоящим студенческим дружелюбием, подвинулись у столов высвобождая мне место, расспрашивать не спешили: перед ними студент - этим все сказано. Молча копирую движения соседей, выкатываю батоны, получаются какие-то корявые, ребята смеются: они здесь пятый день, для них это - пройденный этап. Работать с закрытым ртом, когда заняты только руки, нельзя и скоро под низкими сводами пекарни полились прерванные моим приходом разудалые, песни гражданской войны, веселые - из советских кинофильмов и печальные старинные каторжные, были тут и модные тогда заграничные песенки. Хоть не знал я слов, а у многих песен - ни мелодий, ни припевов, молчать было невозможно: песни брали за душу, и я гудел, вслед за ними, как получалось.

Работа с непривычки казалось нудной, но "песней душу веселя" ускоряли бег времени. И всё-таки самым интересным временем в пекарне были перерывы отдыха, а они наступали, когда все доски на "хорах" оказывались занятыми нашими изделиями, это позволяло уйти в помещение для отдыха с чувством исполненного долга. Заводилой в этой комнате была наша студентка Эмма Рабинович, незамужняя женщина 25-27 лет, очень эффектной внешности - среднего роста, широкая в плечах, жгучая брюнетка с выразительными черными глазами, большая мастерица рассказывать анекдоты и вести беседу. Её властный от природы характер, усиленный длительной работой инспектором ГХИ обеспечивал ей лидерство в смене, и не только среди прекрасного пола.

Недолго я отмалчивался на тех коротких посиделках, большой запас анекдотов скоро позволил занять достойное место в её окружении. Особенно удачно звучали в моем исполнении еврейские анекдоты, естественно без тени антисемитизма. Они настолько остроумны, что не рассказать их в то время было просто невозможно, рассказывали такие анекдоты и Рабинович и другие евреи, вызывая веселый смех, слышались и "сальные" - но в присутствии девушек никто не переходил рамки приличий, такое "хождение по краю плоскости" нравилось всем.

В этой же смене оказались и два моих будущих одно дельца: Михаил Фирсов и Борис Кацва, поначалу я не обратил на них внимания, считая их штатными рабочими. Михаил - на 5 лет старше меня, внешне деловой и серьезный мужчина, в жизни веселый и общительный с юмористическим складом характера, практиковался у печи сажалой, на перерывах с нами не бывал, подчиняясь ритму выпечки хлеба. Борис мой ровесник, худощавый, рыжеволосый и курчавый, был собран и ловок в работе, до института какое-то время работал в пекарне, это и ввело меня в заблуждение.

Не следует думать, что на практике нас ничему не учили. Нередко забегал к нам профессор, невысокий плотный старик с седой шевелюрой и такой же бородкой клинышком, напоминавший агронома с журнальных картинок, охотно становился к разделочному столу и демонстрировал, как следует правильно разделывать тесто, рассказывал много интересного о пекарном деле. Был среди нас студент Панин - любитель розыгрышей и насмешек, мишенью его зачастую становился добродушный профессор. Проводив его за дверь, Панин, смеясь предсказывал кому-нибудь: вот окончишь ВТИХ, поработаешь на пекарне лет двадцать-тридцать, защитишь диссертацию, как научно выкатывать батоны и будешь вот так демонстрировать свои знания студентам, а чтоб не наделать ошибок, не забудь предварительно проконсультироваться со старым пекарем. Вопрос, который он ставил в форме насмешки, стоял перед каждым: остаться на всю жизнь инженером - технологом хлебопечения или поискать для себя, что-либо более престижное? Я откладывал решение этого вопроса до конца 3-го года обучения.

Практика закончилась, всем поставили хорошие оценки, выплатили заработную плату из расчета 70 рублей в месяц и отправили в аудитории. На наше место пришли студенты параллельного курса. У пищевиков в то время заработки были смехотворно низкими, считалось видимо, что остальное они должны поворовывать. Но студенческая стипендия была ещё меньше, всего 55 рублей.

ВТИХ арендовал помещёния для теоретических занятий, где придется, собственных было несколько комнат на Александровской улице, бывало занимались в клубах. В наш институт, по-видимому, конкурса не было, принимали всех, у кого были соответствующие документы. Проверять знания не имело смысла, иначе не набрали бы и половины студентов. В результате на первом курсе дела с успеваемостью у тех, кто не кончал 9-тилетки, шли из рук вон плохо, начался отсев, при этом забирали документы студенты, имевшие рабочий стаж или рабочее происхождение. Администрация оказалась неспособна решить вопрос кардинально, запрашивала Наркомат, оттуда не отвечали. Тогда педагоги взяли дело в свои руки: профессор математики Смирнов объявил о введении дополнительных часов занятий, занятие по институтской программе приостановил, используя основные и дополнительные часы на повторение школьной программы. Его примеру последовали другие преподаватели. Директор на совещании предупредил их: если дополнительных часов не утвердят, придется укладываться в курсовую программу.

Институт заставили взять на вооружение все новое, что было в педагогической науке тех лет, в этом числе был и печально-известный лабораторно-бригадный метод обучения. Студентов нашего курса разбили на бригады, а мы с Борисом Кацвой, как опоздавшие к началу занятий составили девятую. К нам включили ещё Клаву Иншину, но она отказалась заниматься с двумя парнями и ее взяла к себе Эмма, а мы на Клавку страшно обиделись.

Суть этого метода до того вопиюща, что совершенно непонятно, как могли вводить его в советских школах, а он появился и там. Отменили лекции, преподаватель давал новый материал в форме задания и сидел весь урок с газетой в руках. Помню первое занятие по политэкономии, занимались в клубе: заходит профессор Санис, раздает несколько томиков Маркса, объявляет тему "Товар и его свойства" предлагает проработать первую главу, контрольную же от каждой бригады представить к следующему занятию. Пытались проработать там же в клубе, не получилось: несколько чтецов мешают друг другу. Санис пришел к концу, мы объяснили, что так не получается.

- Придется вам пойти в библиотеку и там закончить изучение материала - решил он.

Посидел в Румянцевской библиотеке, пока добрался до сути, прочел эту главу фрагментарно 14 раз, написал контрольную работу. Мой "реферат" пошел по рукам: перефразировали, сокращали, удлиняли, под каждым подписывались все члены бригад, тут же назначали, кому по теме готовится для ответов. Семинары тоже отменили, вместо этого разрешалось задавать вопросы, их мы распределяли между бригадами так, что охватывали всю тему, а ответы преподавателя заменяли лекцию. Мы не были бы студентами, если бы не нашли выход из положения! Санис вынужден контробандно ввести и лекции, и семинары, ему и так было ясно, что с первоисточниками без него мало кто мог разобраться. В журнале, однако, чтоб "не дразнить гусей", писал так, как требовало научная методология. Профессор Смирнов и с администрацией, и с общественностью вел себя смело, не признал этого метода и, к нашему удовольствию, вел занятия по старинке.

Применялась у нас и никого не стимулирующая система оценок "уд неуд", "удочки" ставили подавляющему большинству студентов, мешая в кучу отличников, хорошистов с теми, кто с натяжкой мог вытянуть на тройку. Эти оценки были на руку только слабым. Мы требовали ввести пятибальную систему, но выставить в журнале что-нибудь, выходящее за рамки узаконенного, было невозможно.

Нас именовали пролетарским студенчеством, существовало специальное общемосковское Бюро Пролетстуда. Как-то избрали меня делегатом от института на конференцию Бюро Пролетстуда, ребята поручили поднять там вопрос об отмене этих новаций. Там я выступил с критикой лабораторно-бригадного метода и введенной системы оценок, выступил резко, объяснил, что мы не видим педагогов, варимся в собственном соку, не говоря уже о том, что в бригаде пройденный материал достаточно знать одному человеку, просил вынести резолюцию о возврате к лекционно-семинарскому методу. Мое выступление встретили прохладно, объяснили, что никому эти новшества не навязывают, он отменен уже во многих институтах, а судьбу его решать нам на месте.

После этого я выступил с такой же критикой на большом профсоюзном собрании своего факультета и тут секретарь партийной организации студент 2-го курса, Урицкий и председатель профорганизации назвали мое выступление контрреволюционным и потребовали письменно раскаяться. Ушел я с собрания в недоумении, решил: что время пройдет и сказанное ими забудется, но этого не случилось: вскоре меня вызвали на факультетскую ячейку и потребовали снова письменного раскаяния, угрожали исключением из института. Пошел в общеинститутскую партийную организацию, секретарь её, Оболенский был на мой взгляд вполне разумный, грамотный человек. И действительно он посмеялся над их требованиями и освободил меня от необходимости каяться.

Продолжение истории таково: пока мы отдыхали на каникулах, в 1932 году вышло известное постановление "О высшей школе", в котором раскритиковали и лабораторно-бригадный метод и двухбалльную систему оценок. По этому поводу нас собрали на профсоюзное собрание и тот самый председатель комитета профсоюза, который осудил мое выступление, как контрреволюционное, бил себя в грудь, что мы де должны были критиковать эти безобразия снизу, но молчали и Партия вынуждена была сделать это сама. Вы думаете я промолчал? Ничуть не бывало: напомнил о своей критике и как они ее зажимали.

Наши занятия в институте кончались в два часа, после чего мы шли в студенческую столовую, обед из трёх блюд, щи, котлеты с гарниром и компот, обходившийся в 30 копеек, при малой стипендии такая цена обеда позволяла как-то сводить концы с концами. Нравилась мне и обстановка в этой столовой: каждый не ходил за своим обедом, десяток студентов усаживался за длинный стол, один приносил тарелки, другой ложки, третий хлеб, а кто суповницу с супом, кто-то из девушек тут же разливал его по-домашнему.

Времени для занятий было много. Первые дни мы занимались с Борисом Кацвой, в квартире его родных, кажется дяди, квартира хорошо обставлена, рояль, дореволюционная мебель, через 2-3 раза поняли: оба разбираемся в науках достаточно, чтоб заниматься каждый себе.

Спросите, а как же с политикой? Этими вопросами на нашем курсе интересовались считанные единицы, не беру во внимание партийцев и комсомольцев, вынужденных повторять газетную ложь. К этому времени у меня собралось много фактов, связанных с безудержным и бессмысленным разорением крестьянства и непонятным стремлением истребить или хотя бы репрессировать производственную интеллигенцию. Осмыслить все это было возможно лишь в беседе с товарищами. Неформальным лидером на нашем курсе была Эмма-Эсфирь Рабинович, она была буквально напичкана всякими анекдотами, в их числе и политическими, но одно дело рассказать хлесткий анекдот и совсем другое - найти смысл жизни, свое мировоззрение.

Как-то Эмма рассказала пустячный анекдот:

- Запросили наркомат Торговли, чем они собираются торговать в конце пятилетки? Там ответили, "Только фиговыми листочками."

Слушатели промолчали, никто не рискнул даже улыбнуться.

Постепенно она ограничила круг слушателей политических анекдотов двумя, мной и Фирсовым. Невольно я стал присматриваться к Михаилу и постепенно оба шли на сближение. Он жил где-то далеко, не-то в Химках, не то в Сходне, учился и работал, и частенько опаздывал на занятия, объясняя их авариями на железной дороге. Как - то поднявшись он сказал: "Максим" наскочил на хвост товарного", вызвав этим всеобщий смех. Теперь его часто спрашивали: - Ну, как у тебя там? "Максим" не наскакивает на хвост товарного?

Вскоре Михаил перешел в 9-бригаду, у него оказалась комната на Сретенском бульваре, мы иногда по вечерам там занимались и, если оказывались вдвоем, начинали обсуждать обстоятельства текущего момента, газетные сообщения.

Будучи вполне городским парнем, я все же "болел" крестьянским вопросом. Ежегодно в летние каникулы я выезжал с родителями в деревню Саввино Владимирской области, в 16 километрах от городка Кержач. Там я играл с деревенскими мальчишками и не только играл, но и выполнял вместе с ними все работы, выпадающие на их долю и уже, начиная с 14 лет в какой-то мере жил интересами села.

Мои родители поднимались поздно, по городскому, я же вскакивал с первым лучом солнца, часов в пять утра и включался в рабочий ритм большой и зажиточной крестьянской семьи, помогал старой бабушке окучивать сохой картошку, носил с ребятами на длинной слеге ведра с водой для полива огорода, бегал в сенокос перегребать валки скошенной травы, корчевал кустарники, для расширения посевных площадей, сжигал с ними выкорчеванные деревья и кустарники. Работы было много, но летний день длинен так что хватало и для рыбалки, и для игр.

Нэп ещё был "в цвету" и ничто, казалось, не предвещало грозы, а мужики заходили один к другому и вели долгие разговоры, заставляя проникаться их тревогой. А причины для беспокойства были: снижали государственные расценки на зерно, падали и рыночные цены, их сбивал дешевый степной хлеб, помощи крестьянину ждать было не от куда, государство уже с 28-го года готовилось к разорению основного производителя на селе - зажиточного крестьянина. Только он имеет товарное зерно, бедняки поедают сами всё что выращивают. В центральных районах России крестьяне компенсировали убытки расширением посевных площадей. Мы с ребятами помогали корчевать мелколесье и кустарники, жечь костры. Бессмысленность этой работы стала очевидной на следующий год.

Между тем по селам бегали комсомольцы, их было ещё мало, шли туда дети бедняков, но люди в кожаных куртках объединяли их в отряды и те ещё до коллективизации собирали подписи, подлинные и липовые, закрывали и разоряли церкви, не считаясь с интересами пожилых и стариков. В Саввино мы останавливались у зажиточного крестьянина, его богатство было в коровах и лошадях, а в избе длинный стол и такие же лавки, летняя еда щи, да редька с квасом. Мы сидели за этим столом, а позади лавок стояли во всю стену распятья и иконы, вынесенные из разоренной церкви на сохранение.

- Чертовы косорыльцы, - говорит про комсомольцев наш хозяин, - наставили крестов за всех, теперь прыгай, не прыгай - церкви нет.

Потом было раскулачивание, по тихим московским улочкам ходили крестьянские семьи без мужиков - просили Христа Ради кусочков хлеба. Исключительный случай, когда правительство сознательно разоряло собственный народ, превращая работоспособных в - нищих. В нашей семье, вплоть до войны содержались домработницы. В 1931 году моим родителям порекомендовали девушку лет 16, бежавшую из Казахстана, куда была сослана её семья из Волоколамского района во время раскулачивания, проработала она у нас года полтора, вступила в профсоюз домработниц, после чего перешла на завод, поступила в институт и получила инженерную специальность. Такие судьбы в Москве не редкость, москвичи старались выручать раскулаченных; иная участь постигла тех, кто был сослан в северные области, там они умирали с голоду под окнами местных жителей, боявшихся поделиться с ними куском хлеба. Уходя на завод, Надя попросила моих родителей выручить ее младшую сестру Дусю, также бежавшую с места ссылки с маленьким братцем. Бежали они в компании с другими подростками, прячась днём по оврагам в густой траве, преследуемые конными чекистами, пробирались только ночью и все-таки добрались до Москвы, где их устроили сочувствующие им москвички. Дусе, когда она бежала было 15 лет. Оставшиеся в ссылке двое стариков скоро умерли в тоске по родным местам. А раскулачили и сослали их за то, что имели они мастерскую, в которой шили одеяла и где работали несколько девушек. Кстати, первой Советской Конституцией иметь батраков не возбранялось, а с введением нэпа и Ленин и другие призывали торговать. Те, кто послушался и начал торговать, были потом наказаны.

Мишка Фирсов принимал близко к сердцу судьбы русского крестьянства и на этом мы быстро сдружились. Потом листая наше Следственное дело, я узнал, что семья его, проживавшая где-то в Поволжье, была раскулачена, отец бежал, остановился под Москвой, в Крюково, где затаился, устроившись на самую маленькую, плохо оплачиваемую должность кладовщика на мельнице, купил там небольшой домик и вытребовал всю семью, у них было четверо или пятеро детей. Михаил все время помогал отцу содержать семью. Однажды он пригласил меня к ним в гости в дни летних каникул, и мы с ним провели там около недели.

Как-то мы с Михаилом шли по Сретенке, на улице промозглая сырость, моросит мелкий дождь, а тут на нашем пути подвальчик-пивнушка. Зашли. В подвальчике тепло, уютно, мягкий свет по бордюрам, девушка на небольшой эстраде поет известную песенку "Шумит ночной Марсель", ей аккомпанирует слепой скрипач. Традиционных раков к пиву не было, нам подали отварного судака с картофельным пюре, соленые сухарики и сушки. Над столами плавал табачный дым, в зале шумно, можно беседовать, не опасаясь быть подслушанными. Просидели там долго, говорили довольно откровенно на единственную тему: раскулачивание и коллективизация. После этого он перешел в нашу бригаду. Борис Кацва, кажется, был этим не особенно доволен.

Поступив в институт Фирсов вынужден был покинуть свое место работы и получил назначение заведующим опытной лаборатории на Серпуховской улице, куда приезжал по вечерам, там его ждала старшая лаборантка с дневными отчетами, он их прорабатывал вместе с ней и давал задание на следующий день, так он руководил этой лабораторией по вечерам. Получал он там хорошую заработную плату, говорил - 500 рублей. Думаю, в функции этой лаборатории входило и раскрытие заграничных патентов, тогда они работали над кукурузными хлопьями. В лаборатории по вечерам, когда не было сотрудников, мы иногда занимались своей бригадой.

В конце уборочной кампании 1932 года Фирсова командировали в Крым проинспектировать состояние хлебных запасов. Возвратился из командировки в подавленном состоянии, рассказывал, что элеваторы на половину пусты, мельницы заколочены досками - молоть нечего, из деревень зерно вывезено подчистую, не оставили даже на семена. Грядет голод и не только в Крыму, но и в бывших житницах страны: на Кубани, Украине, в Поволжье.

Борису Кацва мы не доверяли, он был крайне сдержан, избегал разговоров на политические темы, а главное не пил водки, пробавлялся разными слабыми напитками. Потом из Следственного дела я узнал, что он тоже был сын раскулаченного, скрыл это обстоятельство в анкетах и опасался разоблачений.

В нашу бригаду попросился Петька Е, фамилию не хочу указывать, так меня просили на Кузнецком мосту, когда я возвращал им наше Следственное дело, он охотно, иногда зло критиковал решения правительства и этим снискал наше с Михаилом доверие. Я почему-то полагал, что сексот не должен так откровенно вести себя, иначе он попадет в общую мясорубку и получит срок вместе с нами. Был и ещё один актуальный для того времени вопрос, осуждавшийся с Михаилом. Можно ли по внешним признакам выделить из числа своих друзей провокатора или доносчика, короче говоря сексота. Мы уверяли друг друга, что: да! Как оказалось, мы - ошибались: сексот ел, пил, занимался и вел с нами доверительные беседы, а мы, успокоив себя уверенностью, что можем его распознать, открывали перед ним свою душу.

В институт их пришло двое из одного сельского района, оба выпускники одной ШКМ - школы колхозной молодежи. Были они несхожи ни внешне, ни по характеру: Назаров - ведущий в этой паре, высокий, белокурый, в очках, не любил пустых разговоров, на переменах отмалчивался, ни с кем, кроме Петьки не дружил и к нему студенты обращались только по делу. На собраниях он проявлял интерес ко всем вопросам, старался поддерживать официальную точку зрения, избегал высказывать собственное мнение. Его позиция в тех условиях была предпочтительней нашей, я чувствовал, что он тысячу раз прав, но сам принять на вооружение его тактику не мог, был нетерпелив, хотелось быть лидером, хотелось открыть людям душу. Его напарник - Петька бесфамильный - являл собой полную противоположность: невысокий, приземистый чернявый крепыш с открытым всегда улыбающимся лицом, очень общительный, охотно высказывал иногда собственное мнение, отличное от официального, чем особенно расположил нас к себе. Я радовался, когда эта пара распалась, считал это победой тактики душевной открытости, над замкнутостью, не предвидя что закладываю под нас мину замедленного действия.

Назаров похоже не горевал по этому поводу, вскоре его избрали профоргом группы, оценив тем самым и уравновешенный характер и прирожденную серьезность.

Если б тогда меня спросили, как идут мои дела в Институте, ответить однозначно я бы не смог. Учился легко, успевал помогать всем, кто ко мне обращался, решал наиболее сложные задачи по математике, теоретической механике, которые не могли решить даже сестры Стекуновы, хорошо подготовленные студентки. Среди тех, кто учится, лидерствует тот, кто владеет знаниями лучше других, так незаметно рос и мой авторитет. Это нравилось не всем. Наш парторг класса, 42хлетний участник гражданской войны, Соловьев не мог такого допустить, если везде руководить должна партия; и вот для трех членов партии я стал занозой. Веди я себя по скромнее, этот мелкий конфликт не принимал бы столь резких форм, но я на все его выпады на собраниях и политзанятиях за словом в карман не лез. Считал себя правым, смирится не желал, да ещё часто вступался за преподавателей, которых они любили за глаза обливать грязью. Вот и получалось, что чем лучше я учился, тем злее на меня нападали члены партийной ячейки.

Вспоминая студенческие годы, нельзя не коснутся дел сердечных.

Любовь или игра в это чувство, без этого нельзя представить годы ученья, хотя на первом курсе, готовых парочек было мало, все только ещё присматривались друг к другу. Первым предметом моего внимания оказалась Клавдия Иншина - несколько полноватая, миловидная женщина. Возможно, привлекали меня в ней и ответная улыбка и бесконечные шпильки по моему адресу, благодаря чему встречи наши сопровождались пикировкой и нередко кончались ссорами не на один день, с такой не соскучишься! И все-таки на практике, а теперь мы проходили ее на Первом хлебозаводе в Замоскворечье, если не были в ссоре, стояли за столом рядом.

Ярким событием в моей жизни было участие в пикничке, организованном группой студентов. Мой товарищ Борис Кацва дружил с Лидочкой Татур, высокой, стройной, красивой студенткой параллельного курса, там учились под стать ей две её подруги, ребята, вспоминая модную тогда песенку: "Три красавицы небес шли по улицам Мадрида", прозвали их "три красавицы". До сих пор я их видел только издалека, не пытался завязать знакомство, парень я стеснительный, красавиц вообще побаивался. И вдруг через Бориса мне передают приглашения, принять с ними участие в загородной прогулке. По его словам, собирается очень интересная и веселая компания и я много потеряю если не поеду. Прикинул, компания знакомых, а я среди них, как заноза, как белая ворона, меня это не устраивало, и я поспешил отказаться. История на этом не закончилась: в цеху, где мы были на практике, меня разыскали две девушки: симпатия Бориса Лидочка и ее подруга Тамара Филимонова и повторили предложение, мой вариант - поехать с Клавой Иншиной, был отброшен напрочь, во-первых, её они не терпели и, во-вторых, у них уже был полный комплект девушек:

- Со всеми мы тебя познакомим мигом, к тому же на каждого из вас приглашена девушка. Скучать тебе будет некогда.

Ломаться было неудобно, и я согласился, понимая, что от Клавдии мне попадет по первое число.

Пикник удался на славу и день этот был самым счастливым за институтский период, хоть он повлек за собой много неприятностей. Познакомить меня с кем-нибудь из участников девушки в сутолоке сборов забыли, им было не до меня, на Бориса рассчитывать не приходилось: он не отходил от своей подруги, но, когда у ней на вокзале открылся сундучок и на пол посыпалось печенье, мой товарищ отвернулся и сделал вид, что его это не касается. В электричке все кругом меня непринужденно "чирикали" и чтоб не сидеть среди них с натянутой улыбкой, я развернул газету и скрыл за ней свое лицо, так просидел с газетой до самых Листвян. Девушки в сопровождении Бориса побежали вперед, подыскать место для "высадки десанта", мы им отдали принесенные бутылки со спиртным. Я захватил с собой - две, в надежде использовать одну для знакомства с ребятами. Так я и сделал, отдав ликер Абрикотин в красивой бутылке, обернутой соломой, достал теперь из-под пиджака Инглиш биттер. Знакомство состоялось быстро: Витя Щербаков, Саша Быстров и ещё один по имени Валентин <фамилию не помню>, парень спортивного вида в футболке, составили тот круг, в котором я теперь мог вращаться нестесненно.

Девушки не ошиблись, место выбрали красивое, на берегу веселого ручейка с чистой прозрачной водой. Природа нас не обидела, день был на удивленье тихий, теплый, солнечный, какой нередко дарит Подмосковье ранней осенью; расставленные на скатерти бутылки с вином играли радугой. Когда мы подошли, компания, закончив сервировку стола, играла в мяч.

Мяч неизменно сопровождал нас при всех выездах в сельскую местность, на прополку, уборку или просто на школьную экскурсию. И тут, прежде чем сесть за стол, мы долго и весело пасовали мяч, пока вконец не проголодались. После короткого застолья, ребята один перед другим выполняли разные атлетические упражнения, без чего не могли обойтись подобные встречи. Настоящим атлетом оказался ещё один Валентин по фамилии Рождественский, пользовавшийся у своих товарищей заслуженным авторитетом. Это был красивый, хорошо одетый, на вид тяжеловатый и несколько нескладный парень, совершенно преображавшийся в упражнениях, исчезала мешковатость, откуда бралась гибкость, ловкость, сила, к тому же у него была толчковая нога - он прыгал с места так здорово, как у меня не получалось и с разбегом, а стойки на голове и очень трудные силовые фигуры вызывали наше восхищение и зависть. Даже его тезка в футболке, обладавший отличной спортивной фигурой, не мог с ним состязаться. Потом Саша Быстров показывал на картах разные фокусы, да так необыкновенно, что загаданная кем-либо карта, при броске прилипала к стволу дерева. Фокусы понравились всем, но особенный восторг проявляли Котова и Голубева, одна жгучая брюнетка, другая - блондинка, видимо постоянные подруги Саши и Вити.

Не помню, как я очутился рядом с Валечкой Говоровой, смотрел в дивные карие глаза, восхищался красотой, рядом с ней не могли интересовать никакие фокусы или упражнения. До этого я видел ее всего раз, да и то нельзя сказать: видел. Тогда она меня ослепила своей красотой, именно ослепила, хотя я не верил, что так может быть в жизни, считал это литературным образом. Случилось так, что в конце работы зачем-то зашел на верхний этаж, где готовили торты, пирожные и разную сдобу. Небольшой зал был полон девушек, не помню по какому поводу там оказались студентки параллельного курса и тут одна из них повернулась ко мне. Каким-то седьмым чувством я понял, что это и есть Валя Говорова, но взглянуть ей в глаза я не мог, тогда я её не увидел, зато сейчас будучи слегка "под шаффе", я не мог оторвать от неё глаз. О чем можно говорить с незнакомой девушкой? Лучше всего восхищаться ее красотой и критиковать её подруг, пусть самых задушевных, в этом перебора быть не может. Слышал от ребят: у ней был поклонник, Гена геройский 23хлетний демобилизованный кавалерист, о нём тоже завел разговор, в ответ она уверяла, что Геннадий - дурак и она с ним порвала навсегда.

Наконец закончили трапезу и пошли в деревню пить молоко. Ребята были в отличном состоянии: Кацва выпил немного вина, Рождественский видимо тоже пил мало, остальные разогнали винные пары физическими упражнениями, только я, боялся отстать от других и к вечеру меня покачивало. В деревне Валя с Тамарой взяли меня под руки, подвели к колодцу и, под шутки деревенских девушек, окатили голову ледяной водой, после этого выпитые несколько стаканов молока окончательно привели меня в норму.

У станции, уже в темноте долго гуляли между садов. В электричке своими песнями завлекли весь вагон, пассажиры присоединили и свои голоса и до самой Москвы из окон вагона, вслед за гудками паровоза, лились веселые песни. На станции пикник мой не закончился, мне нужно было проводить Валю до общежития, а оно находилось у черта не куличках, иначе говоря, у самого Сокольнического круга, девушкам был отведен второй этаж, ребята жили внизу. Прощаясь с Валей внизу, мы ещё немного посидели на лавочке и договорились встретиться на другой день утром, в парке. Время было около полуночи, тащится на 4м трамвае на Арбат, займет ещё час, придется среди ночи поднимать родителей. Вспомнил, что Петька уехал из Москвы и я смогу переночевать на его койке. Оказалось, это было не лучшим решением, но тогда я не мог предвидеть последствий. В комнате не спали двое, Рогозин указал мне койку, я разделся и тут же уснул сном до конца счастливого человека. В общежитии ребята поднимались рано, многие занимались утяжеленной зарядкой, с гантелями, гирями. Один парень на коленях отжимал руками попеременно пудовик. Им позавидовал, подумал не плохо было бы к ним перебраться, всю жизнь мечтал накачать мускулы, но так и не получилось.

Встретившись с Валей, я вновь был поражен ее красотой, в ней все было прекрасно, но особенно поражали бархатные карие глаза, в которые трудно было смотреть, ко всему она была мягкой по характеру и доброй девушкой. Я не влюбился в неё, этому мешала её красота. Такой девушки я ещё не встречал и теперь не мог поставить её рядом с собой, хотя она и относилась ко мне с явной симпатией. Говорить нам, собственно, было не о чём, я не знал о ней ничего, болтали о пустяках, когда получалась заминка, лез в карман за папиросами, по её словам, ей нравилось, когда мальчики курят. С Валей эта встреча была последней, я подумал: жениться не собираюсь, зачем морочить голову такой чудной девушке. Впереди, из-за моего настырного характера, меня могли ждать только неприятности и невзгоды, а она найдет себе хорошего парня.

Два слова о куреве. Курили студенты и табак, и папиросы. Если табак, то на уроках крутили сигареты, чтоб на переменах этим не заниматься. Но табаку предпочитали папиросы, а денег у тех, кто не работал, хватало только на "гвоздики": голубые пачки "Огонька", синие - "Бокса", черные - "Басмы" и самые отвратительные серенькие - "План". Достать их по государственной цене за 35 копеек было очень трудно, а на руках за них требовали по рублю пачка. Имея такую нищенскую стипендию, зачем мы курили? Помню случай: иду на занятия, у Елоховской площади мужик торгует "гвоздиками", взял пачку. Неожиданно для обоих его сзади схватил в объятия милиционер, отобрал все папиросы и тут же распродал желающим по госцене, деньги отдал ему и отпустил с миром. Так бывает редко, у нас на Арбатской площади отобранные папиросы несли в отделение милиции, а потом посылали мальчишек - осодмиловцев торговать ими, деньги делили между сотрудниками.

Видимо за каждую крупицу счастья человек должен расплачиваться.

После обеда разыскал меня мой новый знакомый Валентин в футболке и сообщил по секрету, что о нашем "преступном" пикнике стало известно "в верхах" и единственной зацепкой для раскручивания дела - мой необдуманный визит в общежитие. Сомнений не было, донёс, а может просто растрепался, не придав этому значения, Рогозин или другой бодрствовавший студент. А тем сволочам только этого и нужно. Валентина всего трясло, убедительно просил никого не выдавать:

- Ты везде устроишься, а для меня этот институт - всё!

Как вы понимаете, для меня подобное напоминание было излишним. События не заставили себя ждать: мастер цеха сообщил о звонке из заводской парторганизации. Можно было не ломать голову: зачем я, беспартийный и даже не комсомолец мог им понадобиться. Люди постарше в таких случаях испытывали сильное нервное потрясение, я же в свои восемнадцать дрожал от боевого задора. Зашел и, не ожидания приглашения, сел напротив него и, еле преодолел себя, чтоб поздороваться. Это был Урицкий, студент 2-го курса, муж одной из наших бригадиров, Берты Лепской, его командировала на завод факультетская партячейка.

Я не знал, почему он меня так ненавидел, по-видимому, в этом был виновен парторг класса, Соловьев, возможно Урицкого раздражали мои критические выступления на общих собраниях, партийцы, как известно, критики не выносят. Неприязнь у нас была взаимная, я не терпел его за откровенную несправедливость по отношению к беспартийным. Он смотрел мимо меня и начал разговор хриплым от нервного напряжения голосом. Он пытался допросить меня с нажимом и естественно ничего не добился. Его утверждение, что явился я в общежитие в нетрезвом виде я отверг, как гнусный поклёп.

- Это ты попробуешь доказать на товарищеском суде и здесь, прямо на производстве. Услышишь веское рабочее слово. Не думай, что так сойдет!

- Опозорите только институт в глазах заводского коллектива.

Суд затягивался, что-то мешало его собрать, а тут наметилось комсомольское собрание, приуроченное к какой-то дате, возможно к Международному Юношескому Дню, один из друзей - комсомольцев сообщил под строгим секретом, что в повестке дня в" разном" будет рассмотрен вопрос о моём поведении, внесенный по инициативе парт группорга Соловьева.

Намерение его было вполне прозрачно: попытаться за моей спиной меня на собрание не пригласят, добиться осуждающей резолюции и зачитать её на товарищеском суде. Ситуация складывалась не в мою пользу, хотя товарищеский суд - не последняя инстанция, и всё-таки тревожился я напрасно: в составе комсомольской организации три четверти- девушки, они-то меня и выручили, провалив с треском предложенную резолюцию. Вообще девушки труднее идут на компромисс со своей совестью, они за справедливость. Против меня проголосовала одна Маруся Баталова, 29ти летняя староста класса, член партии.

Не сидел и я, сложа руки, в ожидании готовящегося судилища, не ждал у моря погода, действовал. С ребятами мы взяли в работу доносчиков-свидетелей и тем в последствии пришлось отказаться прямо на суде от своих показаний. Да я и действительно не был пьян: зашел, тихо спросил койку, лег и уснул.

На суд удалось собрать много рабочих нашей смены, но они, к огорчению устроителей, отнеслись ко мне сочувственно: рабочие испокон веков считают выпивку богоугодным делом, а тут ещё речь шла о выпивке в выходной день, за стенами завода. К тому же рабочие не терпят соглядатаев и доносчиков и под их шумные реплики суд оправдал меня "под чистую".

Мой преследователь, Урицкий перевелся в Киевский государственный университет, и я уже решил, что меня оставят в покое, упустив из виду, что другой мой "друг", Соловьев остается рядом и будет продолжать строить козни. Кстати, Урицкий только туда приехал, как там паек урезали вдвое, студенты получали по карточкам хлеба по фунту в день, тогда как в Москве давали - по два. Берта слала ему посылки с сухарями. Прогноз Фирсова о грядущем голоде начал оправдываться.

Возникали у меня романы и с другими симпатичными студентками, и девушками. Я мечтал о близости, но добиваться не решался, считая, что без настоящей любви это будет кощунством, представлял как подруга захочет выслушать мое признание в любви и мне придется подло врать, изворачиваться, обманывать и тогда прощай душевное спокойствие. А когда женщина надоест, а это неизбежно, если нет любви, - выискивать предлоги для разрыва. А если она ещё и забеременеет - придется жениться на нелюбимой женщине. Нет, уж увольте! У моих знакомых женщин отношения ко мне были, по-видимому, такими же безлюбовными и, после нескольких встреч, мы расставались без душевных травм или скандалов, оставаясь добрыми друзьями. Только с Клавой роман тянулся с перерывами на ссоры, мне нужна была постоянная подруга для вечерних выходов в парк, в кино, ещё куда-нибудь, ей одной тоже по вечерам было скучновато, задушевных подруг у неё не было, другие кавалеры попадались не часто. Так мы иногда встречались по вечерам, да и на практике работали за столом рядом и иногда пикировались целую смену, ускоряя тем самым бег времени.

Одна девушка не вписывалась в эту схему, звали ее Валя Панасюк.

Это была неяркая, но симпатичная украинка - певунья и плясунья, как будто созданная для серьезных чувств. Как-то во время практики в пекарне Панин, со товарищи, своими насмешками довели Валю до слез. На этот раз они высмеивали зло и грубо её украинское произношение, она отбивалась от них как могла, но она была одна против целой компании. До этого их жертвой был высокий, несколько неряшливый, но очень добрый белорус Панковец. Жилось ему в Москве ой, как несладко: в общежитие он почему-то не попал, вероятно из-за своей "тихости", жил в дачной местности у какой-то бабуси за печкой, приходилось ездить по железной дороге, а затем по Москве на двух трамваях. Трамвайный билет стоил в то время не дешево - 10 копеек и, хотя нам выдавали льготные пятикопеечные. Они не покрывали наши потребности, а тратить из пятидесятирублевой стипендии - 10-15 на проезд, да столько же бабусе за закуток было чрезмерно разорительно. Помочь из села деньгами ему тоже не могли: денежная плата в колхозе была мизерная, её съедали без остатка займы, налоги и уйма других поборов. Бедняга отчислял от своей стипендии десятку, чтоб послать братишкам на школьные нужды, сам ходил без нижней рубашки, прикрывая голую грудь каким-то шнурком, заменявшим белорусам галстук.

Как-то у него в трамвае выдернули из грудного кармана бумажник с той отложенной десяткой, деньги забрали, бумажник тут же выбросили под ноги. Пришлось парню идти на разгрузку вагонов, а над ворами он решил посмеяться - вложил в пустой бумажник картинку с нарисованным кукишем, долго носил его в кармане. Посылали ему с родины посылки с топленым нутряным салом, выпивал он его, к нашему удивлению, без хлеба большими порциями. К этому то тихому и безответному парню из Белолорусской глубинки и цеплялись с насмешками дружки Панина, розыгрыши их порой становились вовсе не безобидными, и мы с Фирсовым вынуждены были взять Панковца под свою защиту.

А теперь вот Валя. Я был глубоко возмущен их поведением и отчитал за отнюдь не дружеские насмешки. Авторитет мой в студенческой среде к этому времени был достаточно высок и ребята оставили девушку в покое. Успокоившись, она подошла ко мне и от всего сердца поблагодарила за заступничество, глаза её при этом светились счастьем - она возвела меня в ранг своего рыцаря. С того дня я часто ловил на себе её взгляды и, опасаясь подать повод, избегал провожать её или приглашать на прогулку.

Самым ярким событием моей краткой студенческой жизни были несомненно студенческие Сборы - 10-тидневное пребывание в Октябрьском военном лагере под Москвой. Двинулись мы туда в начале июня пешим строем, всем своим курсом, включая девушек. Жара, пыль, тяжелый марш - ничего не смущало ребят: были мы молоды и все "болели" воинской службой. Трудно в то время было сыскать парня, не мечтавшего стать военным, одеть блестящую форму, нацепить значки, показать девушкам свою силу, ловкость, выносливость, с риском для жизни спасти хоть одного гражданского, лучше всего девушку, от верной смерти, мечтали об этом и мы, под команду наших командиров. Командовать нашей полуротой поручили парторгу Соловьеву и это для меня было самое неприятное, из всей колонны он видел только меня: "Саркисов возьми ногу, Саркисов подтянись" и всё в таком духе!

Веселейшими моментами похода были привалы: как и у заправских солдат, играли гармонисты и каждый, кто мог вертеть ногами, выскакивал перед строем и пускался в пляс. В то время я не владел этим великим искусством и очень завидовал танцорам, а тут ещё эта Валя: на каждом привале обязательно заказывала гармонистам лезгинку и отлично танцевала её перед моим носом, заставляя стоять перед ней с глупой улыбкой на лице. А как мне хотелось выскочить в круг и пройтись за ней в этом лихом танце!

Все десять дней стояла сильная жара, жили мы в палатках, было трудно с водой, было довольно голодно, в ларьке, кроме рыбных консервов ничего не продавали, проходили мы военную науку, без скидок: "Отделение в обороне" с рытьем окопов, "Отделение в разведке", когда проходили "Отделение в атаке", чуть не продырявили друг друга штыками; совершали марш-броски, ползали по-пластунски через болота, изучали современное оружие: трехлинейку образца 1891 года, станковый пулемет "Максима", ручной Дегтярева, гранаты. Конечно, с непривычки нам, горожанам было трудно, а как же девушки? Им со своими декольте приходилось натягивать на голые плечи грубые ремни тяжелых винтовок и таскать их на себе. Мы помогали чем могли: в походе брали себе по второй винтовке, и они шли рядом, благодарно поглядывая на свои избавителей, за это попадало и тем и другим, за 10 дней я получил от Соловьева 7 нарядов вне очереди, правда до "Губы" дело не дошло, а какая может быть воинская служба без нарядов. Картошку чистить не посылали, заставляли больше дежурить по ночам, да носить обеды в Химгородок. Засунешь за пояс штык от винтовки и ходишь по лагерю с какой-нибудь девушкой, убивая время анекдотами, днем отсыпаешься в палатке. С первого дня пребывания в лагере понял: это не институт, спорить, вступать в пререкание с командиром, какой бы он не был, нельзя: командир всегда прав! Остается делать веселую мину при плохой игре. Мне приходилось сидеть тихо. Какое главное качество военного? Меткая стрельба! Она-то мне и не давалась : на отличную оценку требовалось выбить хотя бы 14 очков из 15ти возможных, глаз у меня был далеко не орлиный, тиры я до этих лагерей не посещал, как-то упустил, а тренироваться здесь не было чем: патронов выдавали в обрез только по три на каждую стрельбу и мне приходилось хитрить и изворачиваться, чтоб все-таки показать эти "14".

Был жаркий день, мы брали какую-то высоту, к полудню все изнывали от жажды, а вода - только в болотине, через которую мы ползли, а в ней - головастики. Голь на выдумки хитра: воду пили через тряпки, так избавились от головастиков, а вот от поноса - нет. С ним было масса неудобств.

Ещё один случай, главным героем оказался я! Все сидели в столовой, нам только принесли щи и тарелку котлет и тут начали рваться бомбы со слезоточивым газом - дихлорарсином или сокращенно "ДИКом", надрывно завыла сирена газовой атаки. Студенты кинулись по своим палаткам, где в головах у каждого хранился личный противогаз. Я же не спешил, доел свой суп, съел котлету и только после этого покинул столовую. В палатке крик, шум, противогазов не находят, своего не нашел и я, звучит команда: "Строиться!" Выхожу, как говорят, с открытым забралом, становлюсь в строй. А газ - всего одна сотая концентрации клубится возле нас. Один вдох ...ноги подкосились, и я упал, где стоял: какие там слезы, в грудь будто песку насыпали! Выручил подошедший командир, отстегнул от пояса запасный противогаз.

Труднее пришлось прибывшим на свидание в этот воскресный день родителям: ДИК не отличал гражданских от военных и начал атаку за воротами лагеря. Родителей пытались спасти в специальном газоубежище, оказалось оно безбожно "течет". Пока нашли годные защитные средства, крики родителей были слышны в лагере.

Сколько веревочке не виться... Подошел конец и нашему пребыванию в лагере, все что в начале казалось в новинку, весело и интересно, к концу поблекло, стало заметно, что мы в неволе, а неволя - везде неволя! У военных наши сборы были поставлены неплохо: проинспектировать наши знания должен был высокий начальник. Последние дни нас погоняли, надеясь, что на шагистике дело закончится, ан нет! Приехал боевой командир, известный своей строгостью и тем, что при проверке интересуется не муштрой, а тем, как солдаты обращаются с оружием.

Весь день мы не отходили от столов, то разбирая, то собирая винтовки, а когда дело дошло до станкового пулемета, я отличился на сборке, показав отличное время. По стрельбе превзошла всех наш секретарь комсомольской организации, Зоя Белова. Принимающий начдив даже пожал ей руку и посоветовал записаться на курсы снайперов.

Назад, в Москву ехали поездом, ехали шумно, весело, радовались, что Сборы закончились, что впереди летние каникулы, целое отпускное лето. Кто-то сказал, что хорошего - по немножку! Что если каждый день есть черную икру или пить Абрау Дюрсо? Надоест, захочется черного хлеба. Вспомнил, что, когда в начале 1931 года открылись коммерческие магазины, я зашел туда и с получки купил родителям килограммную банку черной зернистой икры. Какая это была чудесная икра, впрочем, я предпочитаю - паюсную. У меня на летние каникулы 1932 года никаких планов не было, звала меня к себе в Ленинград мама, хотела, чтоб я познакомился поближе с моим братом, Александром, которого видел только в пятилетнем возрасте. Познакомиться было нужно, но я был на мать обижен, что она бросила нашего отца и нового мужа тоже не приобрела, он покинул её через четыре года. Теперь то я понимаю, что детям не дано судить родителей. Пришлось очень пожалеть о своем поступке: мама скоропостижно скончалась перед моим арестом. Я не смог выехать на похороны, брата так и не увидел.

Так у меня на летние каникулы оставался Парк культуры и отдыха, с его соляриями, футбольными площадками, библиотекой, да ещё я должен был закончить курс уроков плаванья, это, последнее сделать мне не удалось.

Время вешанья ярлыков, время обливания грязью вполне и по преимуществу достойных людей, так я назвал бы начало тридцатых годов. Мне могут возразить, что и позже обливали грязью и вешали гнусные ярлыки. Отвечу: потом это было неоригинально! О профессоре Санисе я уже упоминал, это был прекрасный педагог, влюбленный в Маркса, в свою науку и любимый студентами. Мы как-то не задумывались, почему такой крупный ученый преподает в нашем затрапезном ВТИХе и вот, после летних каникул, приступив к занятиям, узнаем новость: будут прорабатывать профессора Саниса, он наделал массу ошибок. На первом же занятии мы не утерпели, спросили его. Он объяснил, что о его ошибках написано в редакционной статье журнала "Коммунист Украины", этот вопрос уже проработан на собрании в Киевском Университете, откуда ему пришлось уйти. Он ошибки признал и исправил и то, что это старое дело вытаскивают на свет божий, он обязан заявлению преподавателя Жука: считающего, что совершенно недопустимо доверять Санису воспитание молодежи. Санис вел кафедру, Жук был преподавателем этой кафедры. Суть дела мы схватили сразу: тому надо с помощью судилища столкнуть Саниса с кафедры и занять его место. Моральный облик Жука ясен, оставалось оценить его, как педагога, Сложность состояла в том, что диамата в нашей программе ещё не было, у нас он не преподавал. И тогда мы обратились к студентам старшего курса, слушавшим его лекции.

Группа активных честных студентов была не малая, но готовиться к выступлению поручили мне, тем более что Эмма Рабинович вышла замуж и бросила институт. На этот раз, к нашему удивлению Соловьев, оказался с нами солидарен. Какая муха его укусила? Чтоб иметь материал для выступления я посетил несколько лекций Жука, мне помогала такая же инициативная группа студентов старшего курса. На занятиях он читал, хотя по методологии лабораторно-бригадного метода имел право раздать списки литературы. Перед ним лежал экземпляр размноженной на гектографе лекции и он, не поднимая носа, монотонно и нудно читал, а там, где шрифт был неразборчив подолгу бегал и мекал, зрелище было жалкое. Чтоб оторвать его от текста, я просил ребят задать ему несколько вопросов по программе и оказалось, что он не знал своего предмета, не интересовался им, не мог оторваться от текста, а найти ответы в конспекте было нелегко и отнимало у него уйму времени. Из его ответов я записал такие перлы красноречия, что ребята на собрании покатывались со смеху.

Жук выступил грязно и подло, он не пытался разобрать ошибки, просто приклеивал Санису ярлыки, туманно намекал на какие-то высказывания своего оппонента в личной с ним беседе, а в заключение сказал: "Мы не имеем права доверять таким людям, как Санис, воспитание молодого поколения, и я предлагаю выразить ему недоверие." Слушая эту гнусную болтовню, я задыхался от ярости и с трудом сдерживался, боясь испортить дело. Выступая с ответным словом, Санис, сдерживая волнение, разъяснил, что все это уже было, в Киевском университете проводился разбор ошибок, он их признал, осудил и при чтении курса их не повторяет. Поступая сюда на работу, он подробнейшим образом изложил это дело.

После Саниса выступило несколько студентов и преподавателей, смысл их выступлений можно охарактеризовать формулой: нельзя не сознаться, но нужно признаться. До меня выступило несколько человек с нашего курса и не касаясь личности обвинителя, дали положительную оценку Санису, как педагогу. Наконец, настал мой черед, В то время принято было на собраниях не стесняться в выражениях, и я не стеснялся: разрисовал этого Жука, как считал нужным, привел цитаты из его ответов и это рассеяло зловещую атмосферу, характерную для таких собраний, когда воля людей скована страхом. К моему удивлению, на Жука не произвела впечатления моя критика, он удалился с собрания, как ни в чем не бывало. Потом я понял, что администрация и партийная организация института не хотели менять Саниса на Жука и использовали наш энтузиазм в своих целях.

Как-то недели за две до моего ареста зашел я в наше общежитие - намереваясь вытащить на Круг Клавдию, но ее там не оказалось, Для приличия поболтал пяток минут с Котовой и Голубевой, лежавших на койках поверх одеял, их мне приглашать не хотелось и я выбирал удобный момент, чтоб ретироваться, когда из соседней комнаты вышла Валя.

- По Клаве соскучился? Так нет ее, ушла с другим. Если хочешь, могу её подменить, на время конечно.

Мы вышли, молча прошлись по Кругу, спустились в парк и устроились на одной из уединенных скамеек: я понимал, ей нужно что-то мне сказать и ожидал разговора.

- Берта сказала, что вы там в своей 9-ой бригаде пьете и чем дальше, тем чаще. Ты можешь меня не слушать, я тебе никто, но я все равно скажу.

По мере того, как она говорила, все больше краснела и на глазах ее выступали слезы: ей было стыдно за меня, да и за себя, что приходиться говорить такое.

Сказанное, как это не прискорбно, было правдой. В начале 2-го курса к нам в бригаду попросились два парня, Василий Новиков, 1910 года рождения и Николай Митин, наш одногодок, теперь по вечерам на занятия собиралось 5 человек и, хотели мы того или нет, предложений "выпить" поступало чаще, да и профинансировать это мероприятие было легче. Водка в то время стоила не дорого, но за ней в магазинах стояли в очереди по полчаса и даже по часу. Студентам стоять было рискованно: кто-нибудь увидит, сообщит и прощай институт. На институтских стенах висели плакаты: "Пьяница - враг народа!", "Врагам народа - не место в институте!". Поэтому покупали подороже, за чем не нужно было выстаивать в очереди: купишь, засунешь под ремень, прикроешь пиджаком и пойдешь. Чаще всего пили ликер Абрикотин, он стоил, пожалуй, рублей двенадцать, но был раза в полтора крепче водки и его можно было закусывать постным сахаром, который один был в продаже в кооперативе, да ещё кое-где консервированная фасоль, но мы её не брали. Нас с Фирсовым этот вопрос тоже начинал беспокоить, выпивки эти были совершенно ни к чему, тем более в большой кампании, но попытки изменить что-либо не удавались.

Валя между тем продолжала:

- Я была уверена, что ты - волевой парень и, раз поставил перед собой цель: закончить институт за три с половиной года - достигнешь её или будешь за неё бороться. А что теперь? Ведь пьют безвольные слабые люди, которые в жизни никогда, ничего не добиваются! - она отвернулась, чтоб я не видел её расстроенного лица.

Я действительно подал в учебную часть заявление с просьбой заниматься и экзаменоваться по индивидуальному графику, с расчетом окончания всего курса за три с половиной года и, хотя это тогда поощрялось, мне затягивали с ответом.

Меня тронула её забота, я очень дорожил мнением этой умной, серьезной девушки. Ответить ей было нечего, она была права. Я пробормотал что-то о тучах, которые сгущаются над моей головой, об ожидаемых мною крупных неприятностях. Понимал, что не только для неё, но и для меня это пустые отговорки и говорить об этом значило признавать своё бессилие, а этого не прощают. Потом, оказавшись в тюрьме, я вспоминал этот разговор с Валей, старался угадать её реакцию на мой арест. Вероятнее всего, как комсомолка, подумала, что, запутавшись в контрреволюционной деятельности, я опасался разоблачения и справедливого возмездия.

Некоторых студентов, Рабинович, Новикова, Митина следователь вызвал и записал их показания, кое-что об этом я узнал из следственного дела. Вот слова Рабинович:

- Я рассказывала антисоветские анекдоты, а Саркисов меня никогда не обрывал, я выступала против "треугольника", и он меня поддерживал.

- Он выступал против "треугольника" и добился, что парторгу поставили по физике "тройку". Панасюк Валя 17 ноября сказала мне, что Саркисова, Фирсова и других в ОГПУ бьют, за то, что они не сознаются, так как по этому делу ещё 60 человек. Вале Панасюк об этом сказала Говорова, а той - Гольдфарб, которому по секрету сказал Соловьев, связанный с ОГПУ. Это показания Новикова.

- Мне не приходилось слышать от него никаких антисоветских разговоров, наверно он очень скрытный. - Митин.

Так я узнал, пусть очень немного, что в институте говорили обо мне после моего ареста. Мой главный оппонент Соловьев ошибся: никого из нас в ОГПУ и пальцем не тронули, а две Валечки: Панасюк и Говорова, узнав о таком, видимо пожалели меня.

Заканчивая девичью тему той жизни, расскажу о своей любви. Да любовь меня все-таки настигла, но случилось это с опозданием, поезд уже уходил, и мы с любимой девушку, как говорят, поцеловались на пероне, и все-таки мне выпало несколько по-настоящему счастливых дней. Зойка Белова была заметной фигурой на нашем курсе, в нашем студенческом коллективе, её трудно было застать одну, вечно за ней тащился хвост студентов и студенток, она постоянно выполняла какие-то задания, то комсомола, то профсоюза, то каких-то обществ. То она готовила плакаты к какому-либо Дню, то распространяла билеты, то организовывала выезд на прополку, то выпускала стенгазету, то собирала комсомольское собрание. Без неё не обходилось ни одно мероприятие и всё как-то охотно откликались на её призыв, никто не отказывался ей помогать, короче говоря, была она хорошим организатором молодежи.

Я - жгучий брюнет и должен был влюбиться в золотоволосую, голубоглазую всегда веселую, не унывающую певунью, очень простую и ясную, общительную, ни с кем не ссорившуюся. Когда с платочком в руке она выходила плясать "Русскую", вокруг неё вертелись в присядку сразу чуть не полдюжины парней. Целый год мы были рядом, оставались товарищами, не больше. Однажды мы с Валентином-спортсменом заговорили о ней; он оказывается учился с ней в ФЗУ.

- Не думай, что раз она такая простая и доступная, может стать чьей-то добычей! Не было такого. Немало ребят "подбивали к ней клинья" и всё напрасно: девушка она.

Эти слова застряли в моей голове, и я невольно всё чаще стал обращать на неё внимание, её ответная улыбка светилась всё ярче. Всё чаще на лекциях сидели рядом, неотрывно смотрели в глаза, голос лектора доносился откуда-то издалека. Жила она вдвоем с матерью, где-то в Марьиной роще, приходилось делать многое, когда я брал её руку, меня удивляла твердость её ладони. Чувство у меня становилось все сильнее, но отведенный срок подходил к концу, не дав и одного самого маленького свидания. И всё-таки это была любовь и короткий лучик её сохранился в душе.

На 6-е ноября проводился культпоход в театр имени Вахтангова, наши с Зоей места были рядом, но в этот вечер я уже сидел в камере предварительного заключения, а попросту, - в" собачнике" на "Лубянке-2". Вместо меня в театр пошел отец, он посчитал нужным сообщить студентам о моей участи.

- За что же так? "Ведь он совсем ещё мальчик!" -сказала Зоя.

И действительно, я попал под арест совсем мальчиком: не узнав женщин. Если отбросить ложную гордость, был я этим счастлив, даже в мыслях мог смотреть в глаза всем знакомым девушкам, не оставив ни у одной из них неприятного осадка от наших встреч.

С той поры прошло 60 лет и мне хотелось бы упредить вопрос о возможностях человеческой памяти. Жанр воспоминаний диктует своё, и я вынужден перечислить студентов и студенток, оставшихся в моей памяти: парторг Соловьев, профорг Назаров, комсорг Зоя Белова, члены нашей бригады: Фирсов, Петька бесфамильный <хотя фамилию его я отлично помню, но дал слово - держись!>, Новиков Василий, Кацва Борис, Митин Николай, другие: Берта Лепская, Ида Глускер, две сестры Стекуновы, Панасюк Валя, Рабинович Эсфирь, Иншина Клава, Студник Зося, Гольдфарб, староста - рабочая табачной фабрики "Ява", Маруся Баталова, а сколько ещё без фамилий: Мария - крупная женщина из Иркутска, невысокая брюнетка, дочь сотрудника китайского посольства, владевшая неплохо английским языком, два демобилизованных красноармейца, один из них - член партии, всего память сохранила 22 товарища. Общая численность группы видимо не превышала 30-32 человека, так что коэффициент запоминания где-то 0,7 - вполне удовлетворительный!

Глава 1.06 Арест и Следствие

Арест переломил мою жизнь на две неравные части, он остался в ней самым значительным событием, тень от которого простирается до дней сегодняшних и, хотя с тех пор прошло более шести десятков лет, к этой роковой дате мысленно я возвращался не раз, пытаясь уточнить роль каждого из действующих лиц этой драмы и когда появилась возможность ознакомиться со следственным Делом - обратился в ГБ с этой просьбой. Но об этом позже.

Привходящие обстоятельства ареста оказались трагическими: возвратившись с занятий домой, узнал от отца о скоропостижной смерти матери, известие принесла моя сестра по матери, Тамара, она выезжает завтра в Ленинград, где проживала мать с братом, Александром. Возвратился от сестры около полуночи, сказал отцу, что завтра уезжаю с Тамарой на похороны.

Уснуть сразу не смог, голова забита думами о матери, об оставшемся беспризорном подростке, как с ним быть? Может мне к нему переехать? Около часа ночи раздался звонок, отец спросил, кто это может быть? Ответил: это ко мне! Почему так категорически? Не знаю. Дальше все шло, как везде: "Руки вверх!", "Не шевелись!"," Сдавай оружие!" и обыск. У отца много книг, возиться им пришлось долго, а тут ещё никак не могут добиться, чтоб за ними прислали спецмашину - "черный ворон" и чекист продолжал уже не листать, а трясти книги и так до пяти утра.

Нужно ли говорить, что отец с мачехой были потрясены этой сценой, я был совершенно спокоен и равнодушно смотрел на старания опера и дремавшего с винтовкой в руках красноармейца. Да, я был уверен, что меня арестуют, только не думал, что это свершится так скоро, а состоялся он в канун 15-ой годовщины Великой Октябрьской Революции. Записали начало срока 4 ноября 1932 года, фактически - утром 5-го числа. Поговорка гласит: беда не ходит в одиночку! Меня настиг двойной удар.

С детских лет, наделенный от природы способностями, я волею властей пребывал в разряде людей второго сорта: в 1921 году прибыл в Москву к отцу, поступил в школу <во 2-й класс>, голод, АРА начала подкармливать школьников. Мои соученики бегают куда-то на Новинский бульвар и с восторгом рассказывают о съеденной тарелке рисовой каши, выпитой кружке какао. Скажете: это - мелочь! Но ведь и мне было всего - восемь лет. Дальше, больше, кого-то приняли в пионеры, отправили на лето в пионерский лагерь, тогда это было впервые! и место прекрасное: озеро Синежье. Там они катались на лодке по озеру, жгли костры, спали в палатках. Я тоже хотел сидеть у костра, но меня и в пионеры не записали. Наверно мне было обидно.

Пришло время идти в институт и здесь я проходил по третьему сорту: впереди шли рабочие со стажем и их дети, дальше крестьяне-бедняки от сохи и их дети. А когда объявили: "Шесть условий товарища Сталина" и дали льготы инженерно-техническим работникам, нас, детей служащих отодвинули на четвертое место.

Не думаю, что мое мировоззрение могло сложится под влиянием обид и дискриминации, хоть и постоянных, каждодневных, но определенный фон негативных ощущений вероятно всё-таки присутствовал, заставляя остро чувствовать обиды и несправедливости по отношению к другим людям.

Шел 1927 год по Моховой шли демостранты и мы, подростки тут как тут. Картина забавная: на домах вывешены портреты Маркса, Ленина, Троцкого. Демонстранты лезут на крышу, проволокой срывают портрет Троцкого, жители из окон отбивают атаки швабрами. Мы в политике не разбирались, но 10 лет кряду нам называли рядом, как молитву, два имени и вдруг, как в детской загадке: А и Б сидели на трубе, А упало, за ним и Б пропало, кто и почему остался на трубе, то бишь - на вершине власти? Приходим в школу после каникул, узнаем, что Троцкий - не у власти.

Спрашиваем у учителя:

- Куда делся Троцкий?

- Ушел в отпуск.

- В отпуск или в отставку?

- Читайте в газетах, там все написано.

- Газеты все врут!

- Ну, врут или не врут, не знаю. Пока все новости узнаем из газет - отмахнулся преподаватель.

Не то было обидно, что убрали Троцкого, о нём мы тогда ничего не знали, а то что никто не хотел говорить правду, лгали от начала, до конца.

После 1928 года пришлось молчать, думать и молчать. Виной тому открытые процессы: Шахтинское дело и Дело Промпартии! Проходили процессы где-то в Колонном зале Дома Союзов. Отец ходил, не пропустил, по-моему, ни одного заседания, обсуждал услышанное со своим другом Иваном Ивановичем Житницким. Обсуждали они осторожно, иносказательно, но, как говорится, кто имеет уши - да услышит! Слышал и я, и как не опасно, тоже обсуждал с друзьями.

У одного товарища кого-то забрали по делу Бюро меньшевиков. Десять лет прошло, как эти самые меньшевики разбежались в разные стороны и, по выражению блатных "завязали", а их вытащили из домашних раковин и обвинили в том, о чем они не имели понятия.

Ну, а в институте мы, с Михаилом Фирсовым обговорили обе темы: крестьянскую и репрессивную.

Революция для нас закончилась не так давно. Дыхание ее было слышно за спиной, поэтому не следует удивляться, что нас интересовали биографии революционеров, их воспоминания о днях, проведенных в тюрьмах и на каторге, таких записок я прочел не мало, восхищаясь их поведением, тем, как они держались на допросах. Незаметно я подготовил себя к условиям тюрьмы и следствия. Ну, а то, что через тюрьму я должен пройти, сомнений не было: кого сажают? Честных людей. Порядочных, умеющих мыслить и чувствовать, знающих хорошо, что творится в стране, ненавидящих ложь, произвол и тиранию. Все признаки - в мой адрес. Дело было во времени. Лучше если б дали закончить институт, с другой стороны - пока я молод и холост на моей совести не будет висеть тяжесть страданий оставленной на воле семьи.

Оперативник нервничал: на улице светло, им со мной следовало быть на Лубянке, а мы ещё тут. Возвращаясь после очередного телефонного разговора, сказал сопровождающему его бойцу, что свободных машин, то бишь "воронков" нет, придется идти пешком.

Я был несказанно рад такому обороту событий по двум причинам: у нашего подъезда на углу Большого Ржевского и Малой Молчановки не появится зловещая "черная птица" и мой арест для жильцов дома может пройти незамеченным и к тому же предстояла прогулка по центру Москвы, как бы прощание с родным городом, такое удается не каждому.

Собрался я побыстрей, чтоб дать успокоиться родителям. Одел серый костюмчик, любимую клетчатую ковбойку, демисезонное пальто, кепочку, видавшие виды полу ботиночки, сложил в чемодан пуховую подушку, байковое одеяло, простынь, пару белья, две пачки своих "гвоздиков", мыло и зубную щетку, сунул в карман десятку из оставшейся стипендии, поцеловал отца и Анну Михайловну, попросил их обо мне не беспокоиться, хотя прекрасно понимал, что не волноваться им не дано, и направился к двери:

- Ну, как же это так? Это же ошибка, все разъяснится! - в отчаянии сказал отец.

- Папа, не обольщайся: попавшие туда, скоро не возвращаются.

Я был счастлив, нет, не за себя, за родителей, что ни в квартире, ни в подъезде нам никто не повстречался. Шел я не спеша и на удивление сопровождающие меня не торопили, видимо опасались осложнений. Пока мы спускались по Поварской и Воздвиженке встречных было мало, на площадях Революции и Театральной прохожие старались обходить нашу тройку стороной, хотя красноармеец шел со мной рядом, это никого обмануть не могло. Прогулка подходит к концу: вдали показались очертания громадного здания, известного всей стране.

Одного еврея на Лубянском проезде спросили: не подскажете ли, где здесь Госстрах? "Госстрах не знаю, а Госужас - за моей спиной!"

Спросите, как было на душе? Прежнего спокойствия не было, как не было и страха, какая-то дрожь напряжения. В дверях оглянулся на Москву, она провожала меня хорошей погодой: было тихое, ясное, солнечное утро, таким оно и должно было быть, чтоб запомниться на всю жизнь, не ценил ведь возможность свободно ходить по её улицам и площадям.

В плохо освещённом, не так просторном, скорее узком вестибюле он меня оставил. Я оглянулся: там уже сидели верхом на чемоданах видимо товарищи по несчастью, меня невольно потянуло к ним поближе, подставил свой чемодан и уселся рядом с молодой четой. Он оказался профессором МГУ, она - доцент какого-то Вуза, обоим по 23 года. Все верно: если сажать, то - самых способных, самых талантливых, чтоб не дай Бог, лошадь не была умней хозяина. Подумал в шутку: студенты едут не одни, вместе с преподавателями, можно будет продолжить учебу.

Меня тщательно обыскали, забрали и чемодан, и деньги, тряпки из чемодана отдали на руки и повели в подвал, где размещались камеры предварительного заключения, до них не довели, где-то ждал, не мог дождаться следователь. Вещи сдал какому-то охраннику.

Кабинет у следователя просторный, много столов, работают только двое, он за ближайшим к двери столом, она, брюнетка в черном кителе позади. Проклятая привычка: заходя в кабинет не мог сдержать улыбку. На первый вопрос следователя:

- Ну, рассказывай: "как дошла ты до жизни такой"?

Ответил с улыбкой: - Вам знать лучше.

Следователь Сморода с двумя шпалами в петлице, мужчина среднего возраста с решительным выражением лица, не был мне страшен. Русые волосы, зачесанные назад - "политзачес" как тогда называли, постоянно рассыпались по бокам, он их поправлял всей пятерней ото лба, к затылку. Видя, что он ко мне обращается на ты, ответил тем же. Его старания с первой минуты запугать меня, были примитивны: он тряс перед моим носом револьвером, угрожал сгноить меня в тюрьме, устраивал комедию со звонками жене, завтракать, мол, не приедет, попался твердый орешек, но он его расколет! Все его усилия разбивались о моих девятнадцать.

Попробовал пустить меня "под конвейер". Его сменила та самая брюнетка в черном кителе, Могилевская. По уходу следователя она решила потрясти меня извозчичьим матом, орала на меня: "Раскалывайся!"," Разоружайся!" Я объяснил, что, как нормальный студент, владею матом лучше её и, если ей этот разговор доставит удовольствие, готов отвечать только 10тиэтажным. Скоро я довел её до слез, и она вызвала обратно Смороду. Тут в кабинете появились трое молодых следователей, это были выпускники какой-то школы, наряженные в новенькие шинели, со шпалой в петлице. Следователь поручил им донимать меня дальше, Ребята были ещё очень молодые, не на много старше меня, ещё не "заматеревшие" в органах и, убедившись, что своими призывами разоружаться и раскалываться, они от меня ничего не добьются, попросили рассказать им несколько студенческих анекдотов.

- Каких? Сальных, еврейских или политических?

- Политических. Интересно, о чем болтают там у вас.

- Под запись? - поинтересовался я.

- Без! Честное комсомольское! - ответил самый из них молодой.

Рассказал. Я предпочел бы сидеть за анекдоты, чем за каэровскую организацию, но ребята сдержали слово. А анекдоты попадались такие, что и сейчас кому попало не расскажешь. Сморода познакомил меня со старшим следователем четвертого, молодежного отделения Секретно-политического отдела ОГПУ, Кирре, очень плотным мужчиной, тот беседовал со мной часа три, доказывал логически, что мне выгодно признаться сегодня, так как оба моих одно дельца и Михаил, и Петька уже признались. Я попросил в таком случае показать их признания. Не показали. Я решил, - врут! Потом, читая следственное Дело, убедился - Петька писал всё, что хотел следователь, Фирсов в первый же день встал на путь "чистосердечного признания". Так закончился первый следственный день, я познакомился со всеми действующими фигурами этой игры, они - со мной. Праздники я валялся в "собачнике". В камере две "пустых" железных койки, а нас - десятка полтора. Было весело, рассказывали анекдоты, разговор шел в основном о женщинах. Один грузин превзошел всех, рассказывал, как нанимал секретарш в представительство и сразу лез к ним под юбки, рассказывал умело с пикантными подробностями, волновавшими всех. Паренек с Украины тоже не отставал: какие широкие ночные рубашки носят их деревенские девушки и как хорошо голому залезть к ней под рубашку. В общем без похабщины ни в одной тюремной камере не обойдешься, тем более, если это камера предварительного заключения, где о своих делах не говорят. Обсуждали вопрос об амнистии, многие считали, что вероятность её объявления велика. Во-первых, круглая дата - 15! Во-вторых, она необходима для поднятия престижа Советского Союза. Всех новичков расспрашивали, не объявлена ли? Девятого пришли за мной, повели во внутреннюю тюрьму.

Мой отец любил поэта Алексея Толстого и частенько перечитывал, при этом всегда удивлялся его провидению. "Сон Попова"! Откуда он взял этот сюжет? За полста лет до 1937 года! Когда попал на Лубянку, сразу вспомнил это стихотворение.

Приснился раз, Бог весть с какой причины,
Советнику Попову странный сон:
Поздравить он министра в именины
В приёмный зал вошёл без панталон;
Но, впрочем, не забыто ни единой
Регалии; отлично выбрит он;
Темляк на шпаге; всё по циркуляру -
Лишь панталон забыл надеть он пару.

И вот, Попов уже у следователя:

Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!

Далеко ли от этого следователя ушел мой? И дальше:

Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошёл строчить (как люди в страхе гадки!)
Имён невинных многие десятки!

К счастью для Попова, это был только сон, а я-то сидел перед следователем наяву и мне нельзя было повторять его поступки. От опытных людей я узнал, что следователь обязан предъявить обвинение на 13-й день моей отсидки и решил до 19 ноября не принимать никаких обвинений и ждать официального протокола. Вызывали меня на допросы ежедневно, и днем, и ночью, но я стоял на своем: ни свергать, ни убивать никого не собирался. Бить они себе не позволяли, на это ЦК партии дало "добро" только в 37м году, а запугать меня было трудно, я был уверен, что меня, 19летнего мальчишку расстрелять не решаться.

Чтоб в своем повествовании не согрешить против истины, не приукрасить своё поведение у следователя, не выйду из рамок следственного Дела, так оно легко поддается проверке.

Сижу в приемной ГБ на Кузнецком мосту, передо мной обтрепанная серенькая папочка. Сейчас открою обложку и окажусь среди друзей - товарищей своей молодости, увижу их фотографии того времени, услышу их речь. Волнение мешает, и я не спешу открывать заветной папочки. Но почему она одна, там помечено "4"?

- Остальные вам не нужны, здесь, в этой папке, собрано всё, что послужило к вашему осуждению и реабилитации. - вежливо пояснил сотрудник учреждения.

Догадываюсь: в тех трех папках документы секретной "кухни" следователя, его работа с осведомителями, а возможно содержатся какие-то указания касающиеся ведения дела. Неужели не удастся до конца разобраться? Решил не поднимать шум, всё равно отведенного времени едва хватит на одну папку, может быть, впоследствии начну хлопоты о просмотре остальных.

Римский император Тиберий периодически изгонял стукачей из Вечного города. Сенат иногда наказывал сверх активных доносчиков, а Домициан однажды расправился с ними ещё более круто - погрузил всех известных осведомителей гуртом на баржу, отбуксировал в открытое море и отдал ветхое судно на волю волн и ветров. Впрочем, деспотия не в состоянии существовать без стукачей и, после каждого мероприятия, нужное число их восстанавливалось, и они заваливали учреждения своими доносами.

Вот они четыре фотографии, снятые по тюремному - анфас профиль с номерными табличками на груди. Среди них еле узнаю себя: совсем мальчишка, тогда мне не давали моих девятнадцати. Там их три экземпляра, выпросил один себе на память.

На допросе фигурировали нас трое: Михаил Фирсов, я и Петька, о Борисе Кацва следователь спрашивал, как и о любых других студентах, я отвечал, что он был очень сдержан, в разговорах не участвовал и до ареста вышел из состава нашей, 9-ой учебной бригаде. Как-то зимой, при переезде в Бутырскую тюрьму, меня ненадолго загнали в какую-то пересыльную камеру <без нар и коек>, в ней толпилось много народа, собирался этап в Северные лагеря. Там я встретил Бориса, как и на воле, он был собран, сдержан, сказал, что едет, видимо, на Соловки, включен в списки. Я спросил, как он тут оказался и он рассказал, что отец его при НЭПе имел лавчонку в Смоленске, её у него отобрали, сделали лишенцем и вскоре он умер. Борису, чтоб поступить в институт, пришлось скрыть этот факт и вот якобы за это его сейчас привлекли к ответственности и дали 5 лет. Судьба его оказалась не простой: в 1937 году он получил "довесок" ещё 5 лет и в войну пересидел 3 года, отбыв таким образом 13 лет. В действительности органы не могли дать ему срок за скрытие социального положения и тогда его прицепили к нашему Делу, он стал четвертым его членом.

Михаил Фирсов, как сказано выше, с первого допроса пошел, как там писали, на чистосердечное признание, написал, что я его втянул, завербовал в каэровскую организацию; 13-го ноября он добавил к своим показаниям, что разговаривал со мной о необходимости убрать Сталина. Вскоре меня решили бросить в "Индию" - так называли камеры Бутырской тюрьмы, где главенствовали блатные, это являлся одним из способов ускорить дачу нужных следователю показаний. Мы с Фирсовым оказались в одном "воронке", нас разделял сидящий, между нами, боец. Разговаривать было нельзя - мы ехали молча. Я с интересом наблюдал жизнь вечерней Москвы, особенно когда мы выехали на Тверскую! Люди шли по тротуарам, вдоль линии магазинов, делали покупки: на углу Тверского бульвара был какой-то винный магазин, оттуда выходили, неся в руках бутылки вина. Меня снова обожгла мысль, как счастливы люди, могущие просто так пройтись по Тверской, зайти в магазин, пусть даже ничего не купить, потолкаться у прилавков.

Вестибюль Бутырской тюрьмы - в просторечье "вокзал", выстлан чистой звонкой плиткой, здесь собираются этапники, на стенах нацарапаны надписи, вроде: "Входящий - не печалься, выходящий - не радуйся: кто не был, - тот будет, а кто был - ... забудет!" или "Будь проклят тот отныне и до века, кто думает тюрьмой исправить человека!" или простые информационные: "Иванов Костя, Петров Витя пошли на Колыму" или "Нас заложил Аничкин, смерть предателю!" Надписи стирают, но они появляются вновь и вновь. Вдоль стен громадного вокзала тянутся глухие коморки, боксы, камеры, кабинеты. В один из боксов провели нас с Михаилом и оставили ненадолго наедине, дав наговориться вдоволь. Мы пришли к выводу, что свидание устроил следователь, чтоб я понял: наши карты раскрыты и биты и запираться не имеет смысла. О Петьке Е. тогда говорили как о товарище. Наивные люди, никто из нас не догадывался, что он то и есть основной наш провокатор, полагали: поработал со следователем один Кокашинский <о нем речь пойдет ниже>. Ко мне Михаил не мог предъявить претензий: я не сказал о нём ничего, я же не собирался его упрекать, полагая: скажет он или не скажет - без срока мне отсюда не выйти. Потом у нас с Фирсовым была очная ставка, прошла также спокойно, мы не были в обиде друг на друга.

Изучая наше следственное дело, я понял почему Фирсов откровенно рассказал всё на первом же допросе: видимо следователь уже знал о раскулачивании его родителей, и, опасаясь за судьбу своей большой семьи с многочисленными братьями и сестрами, он предпочел "не дразнить гусей". Между прочим, при первом упоминании следователем о моем отце, я с ужасом представил, как следователь орёт на него и трясёт перед его носом своим наганом, и поспешил заверить, что мой настоящий отец погиб в войну.

О третьем нашем товарище, Пете Е. я думал во время тюремной отсидки постоянно. Кто он? Почему с первого допроса начал врать и клеветать на нас всех, НЕ ЗАБЫВАЯ И СЕБЯ? Неужели, попав в тюрьму, он мог до такой степени перепугаться? Кстати, был он крепыш, спортсмен, слабым не выглядел, был в меру весел, простоват, казался парень - душа нараспашку. С грамотейкой было у него неважно, я ему помогал подтянуться. Ответ на эти вопросы напрашивался сам, но я от него старался уйти.

Вот фрагмент одного из его высказываний за 19 ноября 1932 года:

"После всех этих контрреволюционных разговоров, мне стало ясно, что Саркисов и Фирсов подготавливают террористический акт над товарищем Сталиным и я стал подозревать за Саркисовым и Фирсовым, что они меня прощупывают, в деле моей готовности быть исполнителем террористического акта над тов. Сталиным. Мне известно, Саркисов и Фирсов стреляют прилично, при чем сохраняют хладнокровие и спокойствие."

И дальше он приводит мое высказывание:

"Я сегодня в тире мало очков набил, но это не беда, я люблю стрелять по живым целям."

Стрелял я, кстати, прескверно и, чтоб получить максимальную стипендию, на стрельбищах шел на разные хитрости. По живым целям никогда не стрелял. Об этом хорошо знал Петька, но не знал следователь, который ему диктовал. Всё, что сказано в этом фрагменте - выдумка от начала до конца! Естественно, его показаний во время следствия я читать не мог и узнал о них только из Дела.

Что можно сказать о себе. В Постановлением об избрании меры пресечения от 16 ноября 1932 года говорится, что Саркисов Н.Р. явился руководителем и идеологом группы учащейся молодежи, ставившей перед собой задачу - свержение Советской власти, путем организации вооруженных крестьянских восстаний, совершения террористического акта над тов. Сталиным, выпуска листовок и других.

В Протоколе переследствия <1956 г.> обо мне сказано: "так Саркисов Н.Р. на допросах от 4 до 23 ноября 1932 года виновным себя ни в чём не признал. "Это и была моя позиция с первого дня появления на Лубянке. Я поставил перед собой задачу дать возможность выговориться всем, кто проходил по этому делу, сказать обо мне всё, что они нашли нужным и тогда я мог подтвердить или не подтвердить их слова, после чего никто не сможет сказать, что я его оговорил. Главным мне казалось: не повторить наяву сон Попова, и я не повторил.

Ну, а как произошло, что после 23 числа я все-таки подписал признание всего, что делал и не делал? Одной причиной всего этого не объяснишь. К аресту и его последствиям я психологически себя подготовил хорошо, знал, хотя и понаслышке, о методах и приемах следствия, готовил себя к любой борьбе, включая побои и истязания, довольно легко сводил на нет все усилия следователей. Настало время, когда по разговорам следователей я понял, что допросы остальных закончены, осталось дело за мной. Отношение ко мне следователей изменилось: они перестали кричать, угрожать, перестали часами держать меня на допросах, перешли к доверительным откровенным беседам. В разговорах они даже допускали вероятной моей невиновности, но обрисовывали сложившуюся ситуацию, когда предъявленные мне обвинения полностью подтверждаются показаниями других участников Дела и, строго говоря его можно представить Коллегии и без моих показаний, в этом случае я могу оказаться в роли закоренелого врага. Эта инсценировка следователями доброжелательного и дружеского ко мне отношения меня парализовала, в конце следствия они меня переиграли, видимо сказалась молодость и на двух допросах 23 и 25 ноября я подписал, что им было нужно.

Подписать то я подписал, но выговорил себе право обратиться с жалобой на их действия к высокому начальству, то есть к председателю Коллегии. И я выполнил своё обещание: вскоре после своего повторного перевода в Бутырскую тюрьму, объявил голодовку, и на девятый день меня вызвали на допрос к начальнику СПО ОГПУ, Молчанову, рядом с ним стояли два моих следователя, Кирре и Сморода. Молчанов объяснил, что Менжинский тяжело болен, а Ягода занят международными делами, но я понял: к ним такую мелкую сошку, как я, никто не пустит и изложил свои жалобы ему.

Он ответил, что пункты 8 и 9 статьи 58 УК применены ко мне не прямо, а с учетом Постановления ВЦИК СССР от 27 января 1929 года <за точность не ручаюсь>, где сказано, что следователь имеет право применить любую статью кодекса, если считает, что подследственный может совершить такое преступление. По его словам, я должен быть благодарен им, что меня взяли в порядке профилактики, иначе мне могла грозить высшая мера. Я не был удовлетворен беседой, но он предложил мне тут же в кабинете написать заявление о снятии голодовки и обещал связать меня с прокурором. Видя мои колебания, он показал на свой ромб в петлице, и я его понял. На столе у него лежала Декадная сводка о настроениях студенчества, сексоты работают. Протокола моего допроса у Молчанова в этой папке следственного Дела я не нашел.

При представлении Коллегии материалов, нас разделили: Петька Е... и Борис Кацва пошли по Постановлению от 28 декабря 1932 года. Тогда-то я и видел Бориса в пересыльной камере, про Петьку мне следователь сказал, что, когда его отправляли на Урал <он получил три года ссылки>, он в камере не нашел своей шапки, так и поехал без неё. Нас с Фирсовым осудили месяц спустя, по Постановлению Коллегии ОГПУ от 20 января 1933 года, а эпатированы мы были только 7 июля того же года. Почему и зачем нас столько держали, после того как мы уже были осуждены? Сморода меня вызывал несколько раз: у них родилась идея прицепить нашу молодежную организацию к посаженному 1 января 1933 члену ЦК, оппозиционеру со стажем, Ивану Никитичу Смирнову, требовалось дать кое-какие показания. К великому огорчению, им пришлось обойтись без нас.

Рассказ о следствии был бы неполным, без Кокашинсктого. Этот парень ворвался в нашу компанию, как метеор и сделал все что ему поручил следователь за какие-нибудь две недели. Я пришел к Фирсову в его лабораторию на Б.Калужской и не застал его на месте. У дверей его толкался незнакомый парень моего возраста довольно представительной внешности, высокий, открытое довольно симпатичное лицо. Он вступил в разговор, сказал, что ждет Фирсова, что знает его очень давно, но последнее время с ним встречался редко. Вскоре пришел хозяин и отрекомендовал мне его:

- Жорж Кокашинский - не б ...!

Этой формулой мой товарищ рекомендовал его порядочным человеком, которого можно не опасаться. По словам Жорки он - тоже студент, учится в институте имени Менделеева и работает там же препаратором <лаборантом>. Он завоевал наши симпатии, принеся на второе свидание большую бутыль химически чистого спирта. Для разговора захватил альбом с групповыми фотографиями членов Правительства и Политбюро и сам комментировал исчезновение старых большевиков, соратников Ленина, их замещёние соратниками другого гения. На сборах присутствовала вся пятерка нашей учебной бригады, включая Новикова и Митина, а при них у нас никогда не велось крамольных разговоров, не велось и при Кокашинском. На последнем сборище с Жоркой встретилась наша тройка и он осмелел: предложил к 15-й годовщине Октября выпустить листовки, обещал сам напечатать их на машинке, а для размножения просил достать ему рецепт гектографических чернил, и я списал такой рецепт, но передать ему уже не успел, рецепт отобрали при обыске, и он фигурировал на следствии.

После последней <третьей или четвертой, не помню> встречи с Кокашинским я забил тревогу: на этот раз понял кого мы приняли в свою кампанию. Фирсов признался, познакомился с ним в квартире Стекуновых за день до того, как познакомил его со мной. На следующий день на институтских переменах не составило труда восстановить картину появления на нашем горизонте этого провокатора. Он позвонил в квартиру к Стекуновым и объяснил им, что знает их давно, с раннего детства, помнит как они бегали по двору с косичками, тогда все девочки бегали с косичками, парень, как я уже говорил, высокого роста, приятной внешности, девушки тосковали по таким кавалерам и убедить их в давнем с ним знакомстве было не сложно. Следующее звено - Михаил! Они выпили, девушки рассказывают о давнем знакомстве и о том, как счастливо оно возобновилось, в этой всеобщей радости утонул и мой друг. Нас посадили, вызвали в качестве свидетеля Новикова и следователь записал с его слов: "Стекуновы спрашивает, кто такой Жора? можно водиться с ним дальше или нет?"

О том, что Жорка этот - махровый провокатор я ни минуты не сомневался и когда писал свои признания, брал его по всем делам в нашу компанию, чтоб посадить тоже, но следователь о нём не спрашивал и как бы игнорировал его. Для меня было загадкой, как могли его не осудить, если в протоколах допросов он записан, наравне с нами. С Кокашинским все стало ясно, когда в Деле я нашел Протокол переследствия. Вот что там записано:

"В этот день, 16 ноября 1932 года Кокашинский вторично был допрошен. В протоколе этого допроса записано, что указанные лица являются участниками контрреволюционной группы, возглавляемой Саркисовым, в состав которой и её Бюро 24 октября вошел и он, Кокашинский и в деятельности этой группы принимал активное участие.

Кокашинский об ответственности за дачу ложных показаний не предупреждался.

Кокашинский не был арестован и к уголовной ответственности не привлекался.

Просмотром архивно-следственного дела Нр-587568 установлено, что Кокашинский 25 февраля 1932 года, СПО ОГПУ был арестован за незаконное хранение оружия, изготовление взрывчатых вещёств и фиктивных бланков со штампом и печатью ОГПУ. 13 марта он из-под стражи был освобожден под подписку о невыезде, а 16 декабря 1932 года, то есть после окончания следствия по-настоящему <нашему> делу, дело по обвинению Кокашинского было прекращено.

С учетом этих обстоятельств, показания свидетеля Кокашинского не внушают доверия и не могут быть положены в основу обвинения."

По мнению следователя для провокаторов свой Уголовный Кодекс:

Он может входить в состав Бюро <ни о каком бюро речи не шло, это - выдумка провокатора>, заниматься каэровской деятельностью и оставаться свидетелем, По-видимому Кокашинский был в СПО ОГПУ своим человеком, провокатором многоразового использования, чем-то вроде мелкого Азефа.

И все-таки картина фабрикации дел из ничего была бы неполной, если б я не раскрыл во всех деталях деятельность первого, основного нашего сексота-провокатора. Этому я посвятил следующую главу.

Глава 1.07 Знакомтесь Сексот

Обращаясь в ГБ с просьбой дать на ознакомление следственное дело, я имел в виду, не только совершить экскурс в свою молодость, но и разрешить загадку сексота. Случалось ли вам оставить недочитанным остросюжетный детектив и терзаться сомнениями, кто же оказался преступником? Нечто подобное произошло со мной. В тюрьме, просидев около пяти месяцев в одиночной камере, я располагал временем пересмотреть все события недолгой жизни на воле, чтобы утвердиться в мнении, что кроме Жоржа Кокашинского был ещё один, более близкий нам товарищ, "стучавший" на нас в органы на протяжении долгого периода времени. Подозрение падало на Петьку Е..., но это было только подозрение, фактов не было. За этими фактами я и пошел в ГБ и разочаровался, когда понял, что именно те папки, где содержаться нужные документы, остаются для меня недосягаемыми. Случай помог: в деле я обнаружил несколько сшитых тетрадью листков оберточной бумаги, в ней в форме заявления или жалобы наш "друг", Петька собственноручно изложил свои заслуги перед органами и Родиной и свои обиды на то, что так и остался в жизни человеком второго сорта. Несколько листочков и ... вся жизнь, как на ладони! Писал он эту исповедь-жалобу через 22 года после содеянного, в 1954 году, до получения реабилитации. Хотя какая может быть реабилитация провокатору?

Этот уникальный документ эпохи привожу полностью, без каких-либо купюр, не указав только фамилии героя и изменив его кличку. Сейчас вы услышите голос сексота, стукача, осведомителя, провокатора, называйте его, как хотите, прочтёте его Исповедь перед всеми действующими лицами:

"В 1931 году начальник отдела кадров при Московском тенологическом институте хлебопечения <ТИХ> передал мне приглашение явиться в одну из комнат НКВД на площади Дзержинского к тов.Могилевской, которая попросила меня помочь органам НКВД выявить антисоветские настроения студентов, которые по её сведениям есть даже в бригаде, в которой и я занимаюсь. Я был удивлен и вместе с этим польщен за доверие органа, который для меня был олицетворением железного солнца революции Феликса Дзержинского и непорочности. Я изъявил готовность, дал подписку хранить тайну, получил инструкции, повышающие моё чутье и сообщать всё, что носит хотя бы частицу антисоветского. Вместе с тем для конспирации мне предложили псевдоним "Фитилек" <автором изменен>. С этого времени я начал аккуратно встречаться с тов. Могилевской, в письменной форме передавал ей правдивые сообщения. Через некоторое время я был передан тов. Сморода, который обязал меня в группе студентов создавать наводящие антисоветские вопросы, темы, а в своих сообщениях включать себя для конспирации, как объяснил мне тов. Сморода. Потом я был представлен тов. Кирре, который стал требовать ещё более интенсивной информации тем же методом, т.е. мне ещё более надумывать самому антисоветские взгляды, высказывать их и не пропускать в сообщениях. Дальше рекомендовал просить встречу студентов с выпивкой, в целях чего дважды давал деньги примерно по 25 рублей, расписку приказал писать без указания от кого получены деньги. Я должен был оставлять заголовок <расписки> пустым. Это обстоятельство вызвало у меня подозрение в нечестном замысле относительно меня самого. Больше денег я не брал и, продолжая выполнять обязанности, я стал задумываться и нервничать, что, наверное, заметил тов. Кирре. т.к. его отношение резко изменилось, не удовлетворяясь моими сообщениями, он стал требовать большего. Так продолжалось до моего ареста.

Накануне годовщины Великой Октябрьской Революции в 1932 году ночью в студенческом общежитии я был арестован т. Черновым и доставлен во внутренний изолятор НКВД, пл.Дзержинского. Только после праздника тов. Сморода меня вызвал и заявил, что студенты, о которых я сообщал, тоже арестованы, при этом он показал золотые деньги у кого-то из них изъятые. Меня же он поблагодарил и объяснил мой арест необходимостью до конца довести дело. Я должен был теперь дать письменные показания от своего имени и как участник организации, но только для того, чтоб заставить заговорить других. Чувствуя в этом подвох, сделать это я отказался, чем вызвал целую бурю ругательств, угроз и испытаний, что наряду с бессонными ночами и днями расслабило мои нервы, волю, расслабило мою сопротивляемость. Тов. Кирре мне заявил, будешь сопротивляться - расстреляем, напишешь - будешь жить и работать. Под диктовку Смороды я написал и подписал ту правду, которую раньше сообщал, но только коротко, вплетя в ту правду и себя, наивно всё же веря, что так надо для дела. Вскоре после этого меня перевели в Бутырскую тюрьму. Среди заключенных на прогулке в окно там я видел ещё одного студента Фирсова. Через некоторое время я был разбужен ст. лейтенантом, потребовавшим от меня расписку на обороте какого-то документа. На мою попытку прочесть этот документ он стал кричать и издевательски смеяться, потом он заявил, что это документ на мое освобождение и все же вынудил меня расписаться, не читая документа.

Вечером того же дня я был вызван т. Сморода, явившегося в Бутырки, с глазу на глаз т. Сморода мне заявил, что я помог ликвидировать часть опасной антигосударственной группировки. Вместе с этим он объяснил, что они не могли обойтись при этом, чтоб не осудить и меня, но, по его словам, они применили все, чтоб меня осудили легко в виде высылки на два года. Но и это, как он заявил, будет мне легче, т.к. они просто меня переправят в г.Свердловск, где я смогу продолжать учебу.

Кроме этого, он строго мне наказал, чтоб я никогда об этом деле и нигде не поднимал вопроса, не писать, не рассказывать, обещал по истечении некоторого срока все это дело ликвидировать и того позорного пятна на мне не будет числиться.

В дальнейшем вместе с другими заключенными я был переправлен в тюрьму г. Свердловска, где просидел с зимы до лета 1933 года. Летом 1933 года меня выпустили на положение ссыльного, работал на строительстве, а через месяц вызвали в управление НКВД и предложили в 24 часа выехать в Остяко-Вогульский национальный округ Кондинский район с.Нихрочи, где я провел высылку до весны 1935 года.

Весной 1935 года приехал ст. лейтенант из Москвы, заменить ушедшего в отпуск уполномоченного НКВД, вызвал меня и удивился, почему я не еду на освобождение. Когда я сказал, что не знаю точно ни статьи, ни срока, он выдал мне справку об освобождении, из которой я впервые узнал точно свой приговор, статью и срок. Вернувшись в родные места, мне предложили стокилометровую зону. Устроился работать на Мехзаводе в Калининской области, Савелово. В конце 1937 года завод перешел в систему Авиапромышленности, мне предложили его покинуть, точнее уволили по сокращению штатов. Я переехал на Б-ский Мехзавод <Автор считает нецелесообразным указывать постоянное место работы>, с которым, вместе с семьей был эвакуирован в К..., в начале 2-ой Великой Отечественной войны, где до сих пор и работаю по сегодняшний день в должности ст. технолога. Имею правительственную награду - медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне".

С 19 сентября по июнь 40 г. был в действующей Красной Армии.

Участвовал в боях против белофинов на Корейском перешейке. Женат, имею двое детей.

Я, конечно, с надеждой, что вы поймете, как тягостно быть за бортом кипучей жизни, когда душой и сердцем с ней, как один из страстных патриотов этой жизни, не имею право об этом заявить во весь голос, т.к. в это никто не поверит, хотя в ней и участвуешь. Но вдвойне тягостно, когда непонятно, за что и как носишь столь страшное пятно, хотя оно и снято Указом. И втройне тягостно становится, когда я не знаю, что ответить детям на вопрос: почему я, один из передовых работников завода не член партии КПСС?

Надеюсь, поймете и справедливо поможете разорвать столько лет сковывающее меня чувство свершившейся несправедливости."

9 августа 1954 года. П.А. Е ... Итак наш друг Петя Е ... оказался всего-навсего "Фитильком" и этим сказано многое. Подлец он оказывается был идейный, по совету Смороды и Кирре придумывал антисоветские высказывания и записывал их в донесения. Держал нас под колпаком более года. Это было возможно только лишь потому, что активность его в нашей среде была близка к нулю: он или молчал или поддакивал в разговорах. Один только раз во время нашей с ним пробежки в Сокольническом парке он заговорил о необходимости создать боевую организацию. Я не поддержал его идею. Во время каникул он из деревни написал мне письмо, в котором упомянул о "нашем Деле". Письмо провалялось на нижней полке стола до самого ареста, и я опасался, что опер найдет его и прочтет. Нет, не прочел и не включил в вещёственные доказательства.

Провокатор из него получился хлипкий, и это в какой-то степени говорит в его пользу - видимо не совсем лишен совести, - не пригодным для повторного использования, и следователь поступил с ним, как с отработанным материалом. Его наказание смягчено, да и в 1937 году его не "замели" и всё-таки я бы с ним не поменялся: жить всю жизнь с угрызениями совести, жить, опасаясь встречи и возмездия - во много раз хуже обыкновенной отсидки с чистой совестью!

Думал ли он о преданных им товарищах или он действительно считал нас врагами государства, а следовательно, и его собственными? Есть в Исповеди одна фраза, в ней сказано, что видел он в окно тюрьмы "студента т. Фирсова". То, что это написано 22 года спустя, в 1954 году в официальном заявлении, где писать об этом не имело смысла, говорит о том, что помнил о нас, и о своей подлости всю жизнь! Вырвал он себя из веселой студенческой компании, да и вряд ли он мог воспринимать веселье, когда приходилось стирать с лица дружескую улыбку и идти писать гнусные доносы, выполнять задание Смороды. Отстранил он себя и от учебы и так и остался недоучкой, о чем говорит текст Исповеди. Сам испортил себе жизнь ради "железного солнца революции", как он окрестил Феликса Дзержинского.

В Исповеди он толкует о своих правдивых доносах и тут же подтверждает, что показания писал под диктовку Смороды. Какие могут быть правдивые показания под диктовку следователя? Я приводил выше отрывок из его показаний, о том, что якобы мы говорили о терракте "над товарищем Сталиным". Нормальные люди так не говорят! Эта же формулировка включена следователем в Протокол об избрании меры пресечения от 16 ноября 1932 года.

Думаю, я достаточно прокомментировал этот шедевр творчества сексота и тем, кто готовиться стать на этот путь и избрать эту специальность, лишним не будет внимательно его прочесть!

Теперь, спустя более 60ти лет можно восстановить и всю картину. Петька в своей Исповеди пишет, что вызвали его в ОГПУ в 1931 году, иначе говоря, через месяц- полтора после начала занятий в Институте и при этом Могилевская намекнула, что враги засели и в той бригаде, где он занимается. Это означает, что действовали они по сигналу, поступившему туда раньше, то есть по доносу Соловьева, который как видно из показаний свидетелей был связан с ОГПУ, видимо он и порекомендовал им Петькину кандидатуру в провокаторы. Для органов же показания одного сексота были недостаточны и на случай, если подследственные не признаются им понадобиться ещё одно "достоверное" свидетельство, и они направили к нам Кокашинского. Следователь как-то сказал мне, что Коллегии достаточно двух свидетелей и тогда они могут осудить человека без его признания, но такое дело считается для следователя дефектным.

Глава 1.08 По Московским Тюрьмам

О камерах предварительного заключения я уже говорил, это ещё не тюрьма, каждый сидячий уверяет всех, что он жертва ошибки, после праздников всё разъяснится и он выйдет на свободу. Но вот 9-го, рано утром меня повели во внутренний изолятор: конец всем иллюзиям и надеждам! Этот внутренний изолятор - тюрьма элитарная, мелкота сюда не попадает, или политические или, если бытовики, то крупные расхитители. Завели в небольшую почти пустую камеру, человек на шесть. На койке головой к окну кто-то лежит, на меня ноль внимания, молчит. Коридорный, их арестанты именуют ментами, заносит для меня железную койку, ватный матрас, розовое постельное белье, солдатское суконное одеяло, большие портянки и тапки, шепчет чтоб я готовился в душ. На Лубянке разговор только шепотом, получается немного таинственно.

Переодетый в чистое казенное, тоже розовое белье прилег на койку, не знаю, чем заняться. До обеда завели ещё двоих, начались разговоры; одно неудобство, чтоб шептаться нужно сближаться, если лежишь на койке, приходиться свешиваться. Ещё один профессор и тоже двадцати трех лет, хорошо знает того с кем я сидел рядом в вестибюле, но не знал, что его тоже взяли, да ещё с женой. Есть тема для разговора, ставим койки рядом, свешиваемся головами друг к другу и шепчемся. Периодически открывается "глазок", мент проверяет, чем мы занимаемся, если видит, что свесились с коек, открывает дверь и предупреждает.

Гюльназаров - человек очень интересной судьбы: был дашнаком, потом эсером, с Марией Спиридоновой, Прошем Прошьяном и другими организовали новую партию левых эсеров, сговорились с большевиками, вошли в состав правительства. Всем известен совместный разгон Учредительного Собрания. Гюльназаров считает это грубейшей ошибкой, повлекшей все остальные. Потом гнусный Брестский мир, из голодной страны большевики везли в Германию вагонами хлеб и награбленные церковные ценности. Считает, что убийство в 1918 году немецкого посланника инсценировано Дзержинским с помощью Блюмкина, который вел двойную игру. Провокация явилась предлогом для начала террора против своих бывших союзников - левых эсеров.

Гюльназаров был в ссылке в Нарымском крае. Там собрались ссыльные армяне, народ - пахарь, очистили в тайге площадки под посев, выращивали зерно, овощи, завели коров, местные назвали этот поселок "Армяне". Жили хорошо, материально ни в чём не нуждались и вот, у него кончается срок и его привозят на Лубянку. У следователя уже был, тот требует, чтоб Гюльназаров признал, правоту во всём большевиков и подписал соответствующее заявление в адрес своих товарищей-левых эсеров. Подписать отказался, следователь исключительно вежлив, советовал отдохнуть... в камере, обещал взять машину и показать таежнику строительные площадки, так сказать, индустриализацию в действии. Теперь левые эсеры немного узнали большевиков:

- Люди с тройным дном: думают одно, говорят другое, делают третье.

На Лубянке разговоры не так опасны: только шепотом, подслушать трудно, а если учесть, что доверительные беседы ведутся в туалете, то и вовсе можно быть спокойным. А Гюльназаров говорил со мной откровенно, даром, что ему за сорок, а мне - девятнадцать. Задавал мне каверзные вопросы, как "домашнее задание" с ответом на следующий день, опять же в туалете.

Как могло случиться, что в первой шестерке, управлявшей Россией после революции не было ни одного русского <Ленина он считал метисом>? - одно такое задание, сохранившееся в памяти. Как видите, беседы проходили на достаточно острые политические темы. Я на этот вопрос дал неудовлетворительный ответ. Он разъяснил: большевики рассматривали себя завоевателями, конквистадорами, с населением страны и его интересами считаться не собирались. Главное, Россию никто из них не любил, даже не пытались это скрывать, считали, что бросают ее в топку мировой революции. О многом я его расспрашивал, вместе с тем нельзя было крутиться возле одного: кто-то донесет, повредит и мне и ему.

По субботам давали ларек, мент водил одного со всеми заказами.

Ларёк хороший: замечательная по вкусу селедка-иваси, махорка, вездесущие рыбные консервы, конфеты, зубные щетка и порошок и многое другое, жаль мои деньги ещё не дошли до ларька. Но тут вмешался Гюльназаров, и я вынужден взять по его лицевому счету. На Лубянку передачи не принимались, хотите помочь подследственному, внесите деньги. Если приняли деньги, значит ваш опекаемый сидит здесь.

На Лубянке сидеть было хорошо: давали 700 граммов хлеба, на воле я, как студент, получал - 800 <два фунта>, хлеб мы не делили, складывали на стол и укрывали чистыми портянками, которые не носили. Кто хотел есть, подходил к столу, отрезал себе сколько надо. Приварок был преотличный, особенно для меня, питавшегося в студенческой столовой. Было одно неудобство: в туалет водили один раз, вечером и нам, набившим желудки грубой пищей, было невтерпеж, часа полтора толкались у дверей, мучились.

Именно Гюльназаров первым разрушил в моем мировоззрении культ Ленина, оставив меня без идейной опоры. Как приятно думать: Сталин - плохой, весь его курс, вся генеральная линия партии - ошибочны, стоит вернуться к Ленину и всё будет хорошо. Оказалось, Ленин сам устроил мясорубку в форме "военного коммунизма" и не нашел из него иного выхода, как вернуться к капитализму, а чем же иным был НЭП? Я пытался с ним спорить, но его доводы оказывались более убедительными.

Сидел с нами директор Союзутиля. Это был маленький, щупленький, очень болезненный еврей, рассказывал смешные анекдоты и неожиданно, возвратившись от следователя, объявил голодовку. На третий день ему стало плохо, вызвали врача, тот советовал снять голодовку, говорил, что с таким сердцем нельзя идти на сомнительные эксперименты. Директор не сдавался и на шестой день - сильнейший сердечный приступ, тот же врач прямо в камере написал, что за жизнь этого заключенного снимает с себя ответственность. Оказывается, нужна была именно такая записка, чтоб начальник тюрьмы официально обратился к следователю с требованием немедленно рассмотреть жалобы подследственного. Директора тут же изъяли из нашей камеры, а я принял это к сведению, считал, что без голодовки мне не обойтись.

Надо сказать и о моем настроении. Не был я ни подавлен, ни угнетен, скорее наоборот, - доволен своим положением. Столько читал про тюрьмы, невольно думал о них, пытался представить себе как там в действительности и вот она, тюрьма наяву. Со мной беседуют, как с равным, убеленные сединой революционеры, когда-то пожимавшие руки легендарным личностям, Ленину, Мартову, Плеханову. И это не один Гюльназаров! Вон лежит на койке седобородый анархист, знавший Кропоткина. Он - синдикалист, рассчитывает управлять страной снизу, создал на заводе ячейку. Попробуйте с ним поспорьте! А на другой койке - красный партизан, на его гимнастерке следы вырванных с мясом орденов. По его мнению, большевики обюрократились, куда не ходил он, член партии с тысячи девятьсот затертого года, чиновники от партии не хотели с ним говорить на равных. Революция загнула, продали её говорит он с тоской и с ним я невольно соглашаюсь.

Раз ночью он пытался покончить с собой, прицепив неизвестно откуда взятый шнур к лампочке. К счастью, проводка не выдержала грузного тела, партизан имел более 180 сантиметров роста, и он остался жив. Увели тотчас, сказали в изолятор.

А Гюльназарова сегодня весь световой день возили на автомобиле, показывали крупные заводы, стройки, не возили только в колхозы, а они ему, как эсеру, были интереснее всего. Он спросил следователя:

- А что такое продуктовые и хлебные карточки?

Тот не понял, карточки и есть карточки, а Гюльназаров ему:

- Видите, вы много не знаете, а люди говорят, что это - бесплатное приложение к журналу "Наши достижения".

После этого следователь перестал его возить, повез обратно на Лубянку. По дороге сказал:

- Не только и не столько для вас, а для всех эсеров будет лучше, если вы письменно подтвердите правоту большевиков, это откроет им дорогу в политическую жизнь. Если их раскаяние будет искренним, возможно наша партия забудет их прежние поступки, снимет с них наказания.

После этого разговора Гюльназаров загрустил. Нет он не думал ничего подписывать, просто он понял, что обратно в Нарымский край путь ему закрыт, его ждут лагеря. Он был не первый и не последний, кому меняли трояки и пятерки ссылок на десятки лет лагерей, встречал я их в тюрьме немало и эти десятки были лишь ступенькой к марафонским срокам 37 года, когда в красном вагоне нередко везли в лагеря сразу ТЫСЯЧУ ЛЕТ.

Я не рассказал, почему так отлично чувствовал себя в тюрьме и не первые дни, проведенные на Лубянке, все 8 месяцев, как один день. Всё, о чем сейчас буду писать может показаться несусветной чушью, сплошной выдумкой, но вам придётся поверить, другого не будет.

Выше в разных местах я говорил, что резко критически относился ко всему, что творилось в стране, не верил процессам, не верил ни одному слову в газетах. Вот анекдот, фигурировавший в следственном деле:

Станиславский, придя домой с судебного заседания процесса Промпартии, хотел тут же застрелиться. На вопрос жены объяснил: "Там они устроили такой спектакль, какого нам во МХАТе никогда не поставить".

Если кто-то думает, что мы были оболванены коммунистической пропагандой и не чаяли души в Сталине, вот вам другой анекдот того времени:

В "Правде" появилось объявление: " Продается с торгов недостроенный социализм. Обращаться по адресу: Москва, Кремль, Ленинская улица, Сталинский тупик."

Это было невероятно: шайка уголовников и шизофреников, захватив власть в партии, изгнала из страны или посадила за решетку лучшую часть интеллигенции, через эту партию грабила население громадной богатейшей страны, превращала всех в крепостных нищих. Огромный репрессивный аппарат, усиленный доносчиками и провокаторами, хранил их от всех посягательств. У меня было острое ощущение своей ответственности за совершающееся на моих глазах и полное бессилие что-либо изменить. Появилась идея: выйти на площадь Дзержинского, встать против входа в вестибюль и кричать: "Долой Сталина!" до тех пор, пока меня не заберут. Осуществил ли бы я эту задумку? Вероятно, нет! Но когда меня вели на Лубянку у меня на душе стало покойно. Теперь, если меня спросят: где ты был в годы репрессий и произвола, почему не боролся против супостата, я скажу с чистой совестью: находился за решёткой.

Когда я переступал порог ОГПУ, я уже приговорил себя к 10-ти годам исправительно-трудовых лагерей и все следствие воспринимал, как дешёвую комедию, поэтому выписку из решения Коллегии ОГПУ, принесенную мне в одиночку в июле 1933 года, я подписал без сердечного трепета.

На одном из допросов следователь был сильно раздражен моим нежеланием записать в протокол очередные его измышления. На его крики, что из всех я самый матёрый враг, я ему в который уже раз повторил, что врагов революции ищите в этих стенах. Мы студенты боремся с бюрократами и чинушами от партии, хотим продолжать революцию, а вы, вместо помощи нам, сажаете в тюрьмы, прикрывая замаскировавшихся врагов. Этот раз он взорвался сильно, долго кричал и грозил мне всеми карами, наконец успокоился и сказал, глядя на меня с ненавистью:

- Придется тебя на месячишку бросить в "Индию", ты станешь сговорчивей, а то сидишь тут в изоляторе, как у Бога за дверьми.

- Ты прав, не мешает мне посмотреть Бутырки, а то просижу в тюрьме и тюрьмы не увижу - ответил я ему.

"Индией" именовали камеры, где хозяйничали уголовники, а ещё про эти камеры говорили: "там, где вечно пляшут и поют", иногда называли "свистоплясками". Мне очень не хотелось уходить из привелегированной тюрьмы, но показать следователю, что боюсь - не хотел. Об этом переезде я уже рассказал: следователь устроил нам с Фирсовым как бы случайное свидание.

В 75-ю общую камеру я зашёл 89-м. В камере полумрак, особенно когда заходишь из светлого коридора. С обеих сторон одинарные нары, на них всплошную валяются люди, их можно назвать счастливчиками: каждый из них владеет местом, хочет лежит, хочет подтянется к стенке, обопрётся спиной - полусидит, хочет уступит на полчасика кому-нибудь место, посидит на краю или потолкается в проходе между нарами, покурит, побеседует. Те, у кого нет мест, либо сидят в ногах у счастливчиков, либо толкутся на ногах в проходе между нар. Два окна заделаны решеткой, а снаружи щитами. Вечером в камере зажигается единственная лампочка, её свет еле пробивается сквозь густой, насыщенный парами воздух.

Хороший знакомый моего отца, столбовой дворянин, некто Панаев Владимир Павлович побывал в такой камере в 1924 году. До революции он был блестящий придворный офицер, представитель русского престола при Эмире Бухарском. Рассказчик - отличный. Рассказывал много интересных эпизодов из своей жизни, например участие в охоте на тигров, устраиваемой Эмиром. После выхода на волю с таким же блеском рассказал о пребывании в общей камере. Правда тогда в его камере было 24 или 25 коек и то не все были заняты, теперь... 89. Впрочем после меня прибывали новые постояльцы. Больше прибывали, чем уходили и вскоре наше число перевалило за сотню.

Около меня уже закружились молодые уголовники, требовали отдать им пальто, одеяло, предлагали "сменку" - какое-то тряпье. Я послал их к черту, они начали кучковаться, готовясь к нападению, это не предвещало ничего хорошего и тогда я применил испытанное средство, крикнул: кто здесь студенты? Через минуту оказался в родной студенческой среде, и уголовники откатились в сторону.

Студентов в камере 10 или 12, главное же то, что нет двух из одного Вуза, так что в камере представлено столько же высших учебных заведений страны. Да, это была массовая антистуденческая кампания в канун 15-ой годовщины Октября. Мне ещё не наскучило слушать истории: кто и за что? Какие легенды можно ожидать от полуграмотных следователей. Но легенда легендой, а у каждого есть своя зацепка, свой просчет. Помню рассказ одного парня: изучали стрельбу из трехлинейки, да не в тире, в красном уголке, стены голые, висит один портрет гения всех времен. Требуется поймать "мушку" в прорезь прицела и навести на цель. Он не подумал и навел ... на левый глаз товарища Сталина. Стоит ли рассказывать, утром была сфабрикована каэровская, террористическая организация, вошли в нее ещё два его товарища, из тех, кто не донес.

Вспомнился анекдот, дореволюционный, с длинной бородой: пьяный мужик плюнул в портрет царя, забрали в охранку, протокол доложили Его Высочеству. Александр Третий наложил резолюцию: "Дурака освободить! Впредь моих портретов по кабакам не вешать!"

На ночь, после оправки, ужина и поверки в камеру заносят щиты, днём хранящиеся в коридоре, расстилают на пол и на них размещаются не имеющие мест, получается совсем не плохо. Новичок начинает движение по щитам от параши, двигаясь к окну по мере того, как лежавшие впереди выбывают на этапы. Добравшись до окна, он возвращается к параше, но теперь уже двигается таким же способом по нарам. У окон собираются камерные долгожители, некоторые продают свое место богатым постояльцам.

У правого окна сидит группа "денежных мешков", играют в карты непрерывно и на деньги, и на тряпки, и на "духовные ценности", вроде колотушек, нашлёпок, петушиного пения и ещё чего-нибудь похуже. Рассказывали такую байку: крупный вор по кличке "Полтораивана" заигрался, поставил на кон в тысяче рублей фельдшерицу, обещал изнасиловать ее прямо в камере. Проиграл, состоялось представление: один вор прикинулся больным, дико орёт, его сотрясают конвульсии, воры мастера "косить", пришла фельдшерица, нагнулась к "больному" и тут подскочил "Полтораивана", оттолкнул охранявшего женщину мента и под радостный гогот камерной "кобылки" выполнил, что обещал, напрасно перепуганные кредиторы кричали: "хватит, зачтено!" он ответил: "Семь бед - один ответ!"

Администрация частенько врывается в камеру, пытается изловить картежников, но чаще всего уходит ни с чем. Около карточного "стола" дежурит группа карманников, ширмачей, щипачей и прочей блатной мелкоты, они-то и выручают: с молниеносной быстротой убирают карты, засовывают их в карман кому-либо из проверяющих, чаще всего главному чину, это дело престижа. Когда, ничего не обнаружив комиссия направляется к дверям, их карманы освобождают от карт. "Ловкость рук и никакого мошенства!"

У левого окна собралась группа крупных расхитителей, им приносят богатые передачи, и они как бы откупают или арендуют этот угол у камеры, делая отчисления в Комбед. Среди них оказался и мой родственник: брат моего крестного отца, Макар Минаевич Шоршоров. На первой же перекличке он услышал мою фамилию, притащил меня к своей компании, угостил чаем, хлебом с маслом, предложил место рядом с ними, для меня это была измена своим друзьям-студентам, и я отказался и в дальнейшем старался не брать у них ничего.

В камере действует официальный, признаваемый администрацией тюрьмы Комитет бедноты, в него зачисляют всех, кого посадили из других районов страны, а также москвичей, не получающих передач. После окончания раздачи пищи, они выстраиваются в очередь, и раздатчик даёт им дополнительно по круглой деревянной ложке с верхом каши, наливает супу, кроме этого, их оделяют из посылок, главным образом махоркой.

Интересная фигура - староста камеры, его несколько раз отстраняли, но камера стояла на своём, переизбирая его снова и снова. Он моряк из революционеров, человек бесстрашный и исключительно справедливый, держал всех камерников в руках твердо, его все слушались с первого слова. Зашел крупный чиновник, староста не вскакивает, не рапортует, тот возмущен, орёт на него, староста отвечает: Мы большевики перед тюремщиками не встаем. Опять команда: отстранить! Очень колоритная группа камеры - цыгане, их много, человек десять, а может быть и больше и все по одному делу: контрабанда золота за рубеж.

История их такова. Два молодых парня преступили закон. Суд над ними решили провести в проходном дворе, куда собралось человек шестьсот зрителей цыган. Рядом со столами, где со всей торжественностью заседали судьи, вдоль забора тянулся длинный кирпичный сарай, а в проходе между забором и сараем свалены кучи булыжника. Такая была обстановка, когда судьи вынесли обоим подсудимым смертным приговор. Предполагалось, что те, уважая древние обычаи, беспрекословно подчиняться решению суда, но Революция не миновала никого и парни, вырвавшись из рук палачей, вмиг оказались за сараем и, отбиваясь булыжниками, попросили помощи у собравшиеся по ту сторону забора жителей соседних домов. Кто-то из них и сообщил в милицию, а те немедленно выслали большой конный наряд. Мало кому из цыган удалось избежать ареста.

В то время государство старалось перевести кочевников на оседлый образ жизни. Цыганам где-то на Самотеке выстроили большой, не то семи, не то девятиэтажный дом, в нижнем этаже оборудовали химчистку, создали общество "Цыгхимпром". После ареста милиция кинулась в этот дом с обыском, но никого там не застала, все жильцы съехали, химчистка закрылась.

Между тем смертники, желая спасти себе жизнь, на предварительном следствии рассказали о том, что у цыган в Польше живет король, а здесь, в Союзе-кронпринц, что королю регулярно переправляют золото, выменянное у крестьян на лошадей, что специально шьется обувь с особыми каблуками, в которые и закладываются золотые монеты. Дело цыган взяло на себя ОГПУ.

Цыганам труднее чем нам привыкнуть к тюремному режиму. Позже, в голодовочной камере мне довелось встретиться с одним цыганом из той, большой группы. Ему стало невмоготу, и он объявил голодовку, когда же убедился, что на голодовку не реагируют, попытался повеситься в туалете. Мы еле успели спасти его. Но и следователям было нелегко: в тюрьме цыгане свободно общались на своем языке, незнакомом никому из обслуги. Выйдут на прогулку, построятся рядом в прогулочной колонне и орут на всю тюрьму, что заблагорассудится и кто из них нарушает режим понять невозможно, все отрицают, клянутся, ни к кому не придерёшься. Следователям нужно уточнить: кто же из них в действительности является вице-королем, а они сегодня на допросе показывают на одного, завтра - на другого, выбирают при этом мужиков с длинными бородами, а у них, что не длинней борода, то больше уважения.

В Пугачевской башне побывать не пришлось, это - обитель "валютчиков". Впрочем, их только так называли, фактически среди них многие сидят по доносам, а не за валютные операции, просто с них требуют сдать личные, благоприобретённые золотые монеты и драгоценности. Своего рода государственный грабеж! Так вот там, в этой башне действовали Комитет общественной помощи органам. Члены этого комитета мешали спать пришедшим с допроса подследственным, долдонили:" Сдавайте, сдавайте!"

У Булгакова, в его романе "Мастер и Маргарита" есть очень схожий момент, видимо записанный с чьих-то слов: домоуправ Иван Николаевич во сне оказался где-то на сцене и там такие же как он требовали, чтоб он сдал свои доллары.

Описывая жизнь в этой камере, не могу не упомянуть о вечерних развлечениях. Закончились последние процедуры: сходили в туалет, поужинали, прошла поверка с перекличкой или без неё, закрылась на замок дверь и тут, в ближний к двери угол, где лежал староста, собираются пять - семь любителей пения, поют старые каторжные песни. Поют негромко, чтоб не дразнить ментов и от этого получается очень задушевно, так же тихо подхватывает вся камера. Староста особенно любил лирическую песню:" Чайка", её исполняли последней.

"Вот вспыхнуло утро, румянятся воды. Над озером быстрая чайка летит. Ей много свободы, ей много простора. Луч солнца у чайки крыло серебрит."

Не Бог знает какая песня, но у слушавших её блестели от слёз глаза, сам староста долго после неё не мог успокоиться.

С первых дней в этой камере я не захотел толкаться в проходе и забрался с одним студентом под нары. Нары были очень низкие и в пространстве под ними было настолько тесно, что временами пугало. Постепенно мы привыкли к своей спальне, главное, что там было просторно, желающих составить нам компанию не много, а воздух - намного свежее, так как весь тёплый смог поднимался кверху, а камера старой постройки имела высокие потолки. Выспавшись под нарами днём, мы к ночи вылезали, устраивались под единственной лампочкой и занимались чтением книг. В бутырках была хорошая библиотека и по количеству более 25 тысяч томов, так и по качеству, - произведения классической и юношеской литературы. При таком распорядке дня время бежало быстро, а в тюрьме это главное.

Следователь теперь по ночам приезжал в Бутырки и проводил допросы в здешних кабинетах, он поинтересовался, как мне понравилась "Индия"? Я ответил, что её разбавили крестьяне, да студенты и стала более похожа на Китай. Вскоре после подтверждения показаний моих одно дельцев и признания себя виновным по всем статьям, я, через старосту подал начальнику тюрьмы заявление о голодовке с требованием вызова к Председателю Коллегии. Двое суток я проголодал в камере, не вылезая из-под нар. Староста возвращал мою пайку и на вечерней поверке докладывал, что в камере имеется один голодающий. На третьи сутки за мной пришел мент и повел в, так называемый МОПК-Московский одиночный политический корпус, трехэтажное здание буквой "Г", в котором находилась 113я голодовочная камера.

Прежде чем поместить в камеру, у меня забрали пальто и пиджак, вынули из брюк ремень, из полуботинок - шнурки и вот в таком распатланном виде втолкнули, не в камеру, в какой-то холодильник. Батарея срезана, в стене на волю пробито отверстие, 15х15 см., а за стенами тюрьмы зима, идет декабрь месяц. В камеру зашел не то пятым, не то шестым, стоят железные койки с английской сеткой, ничем не застеленные, вот и попробуй полежи в одной ковбоечке. Забегая вперед, скажу: нас ежедневно навещал врач, щупал пульс. Я не дал ему свою руку, сказал: "Какой же вы врач, если допускаете, чтобы голодных, не получающих калорий людей, вымораживают, как тараканов." Знаете, что он ответил? "Я - прежде всего чекист, а потом уже врач." И тогда я не разрешил ему мерить свой пульс.

Говорят, что лягушки подстраивают температуру тела под внешнюю среду и поэтому не мерзнут даже при 4-х градусах. Я лежал, скрючившись в три погибели и тоже мечтал об этом, боюсь, что и там температура была ниже 10-ти градусов. Мы по очереди стучали в дверь и были рады, когда обозленный мент распахивал дверь, пуская к нам тепло. Впрочем, он понял нашу хитрость и ограничивался откидыванием форточки-кормушки.

Каждый новый постоялец камеры приносил с собой табак, без табака было бы и вовсе тоскливо; ведь, когда выдают пищу, день разделяется на какие-то отрезки, а здесь в этой забытой Богом и обслугой безоконной камере тянутся серые сутки, в дырке чуть-чуть посветлеет, - считай начался день, мы не встаём, не умываемся, продолжаем дремать, пока совершенно не закоченеем. Когда я зашел в камеру, все скрюченные фигуры разогнулись, показались лица: "Закурить есть?" И я достал мешочек с табаком, у них глаза засветились счастьем, как будто они узнали о прекращении Дела. Но вот покурили весь табак, добросовестно потрусили все карманы - курить нечего! Один высокий седовласый предлагает испортить лампочку. Портим! Вызываем слесаря, он должен придти с табаком, подстрелим у него на пару папирос. Каждый раз не будет портиться электролампочка и седовласый предлагает вариант, он жутко кашляет, вызываем врача. Это такой тип, что закурить не даст, седовласый говорить, чтоб покончить с кашлем нужен табак, смешанный с альпийской травой. Альпийской травы у него нет, все-таки выпрашиваем табачку. И дальше мысль продолжает работать.

Нет, обслуга нас не совсем забывает, утром гремят затворы, стучат бачки: в одиночки разносят завтрак. Поесть бы чего-нибудь горяченького! Как бы отвечая нашим мыслям с грохотом откидывается "кормушка" на полочке появляется миска с едой, в камеру врывается аппетитный запах. "Кто возьмет?" - спрашивает раздатчик и кто-нибудь, да срывается, тогда выводят из 113-ой. Надо сказать в Бутырках пищу готовить умеют, у них при тюрьме колбасная мастерская и вот на мясных обрезках варят супы жирные и ароматные. Эта комедия повторяется и в обед, и вечером.

Надо сказать самочувствие ужасное: дело в том, что нам не только не дают еды, но и воды тоже. Без воды желудок перестает работать, там все спекается, во рту неприятный вкус и запах, мучит жажда, по сравнению с ней мученья голода - ничто.

Первый раз в голодовочной камере - все интересно, как будто пришел в театр. Запомнил некоторых постояльцев. Про цыгана я уже рассказывал. Вот сидит, скрючившись от холода в одной рубашке пожилой продавец, у него 109 статья УК, преступление по должности: вынес из магазина килограмм сахара и килограмм крупы. Тоскует по дому: как там его домашние? Жена то не работает, дети, ещё старая мать, наверное, все продали, что можно было продать и теперь голодают. Объявил голодовку, чтоб ускорить следствие. Голодать уже невтерпёж, решил взять пищу и тут ему приносят Постановление: 5 лет ИТЛ и потом ещё столько же ПП - поражения в правах, по два с половиной года за каждый килограмм. А если б судили по Указу дали б десятку, так что ему подвезло, а он потрясен, рыдает и не за себя, - за семью. Как хорошо, что я не женат!

Молодой парень, глаза чуть зайчиком взгляд кажется немного неприятным. Рассказывает, их у матери три брата, все почти одного возраста, работают на заводе. По вечерам от нечего делать понемногу хулиганили: то, кого отлупят, то что-то разобьют или поломают. Побаивались только мать. Начали выпивать, а на выпивку - нужны деньги, вот и начали обирать свои жертвы, но помалу, рубли. Проходило, те не заявляли. К ним примкнул мужик постарше, грабили с ним покрупнее, опять сходило с рук. Тут он и предложил ограбить кооператив, есть якобы хорошая наводка: дело простое, сторожа нет. Пошли на дело, а там оказался сторож! Все растерялись, сторож то их знал, знал их мать, ихний предводитель вытащил наган и прихлопнул деда, убил первый раз в жизни, хоть уж и не парень, а потрясло видно его здорово. Набрали в магазине ерунды, особенно ценного не было, спрятали в сарае. Ведь первое настоящее Дело! Надо обмыть! Зашли в ресторан. Тот заводила с наганом не расстаётся, но на него что-то нашло, говорит одному из братьев: "Спрячь наган! Под клифтом видно!", а наган то у него самого. Их взяли на проверку, повели, показали труп ни в чем не повинного сторожа, они во всём признались.

Теперь парень сидит и переживает: завтра его день передачи, мать придет, а ей бедной надо готовить на троих, одну у ней из-за голодовки не примут, она подумает, что его расстреляли, а следователь обещал им это, - будет страдать. Кто-то ему подтвердил, что на тех, кто - в голодовочной, передачи не принимают, без объяснения причин. Ему посоветовали голодовку снять. Если уж так жалеет мать, подумать о ней следовало пораньше!

Был в этой голодовочной камере и ещё один интересный субъект - немец, пришедший в Советский Союз пешком прямо из Германии. Представьте, услышал, что у нас нужны рабочие, а он окончивший школу мается там безработным! И пошел пешком через половину Германии и всю Польшу. Спрашиваю, а на какие деньги, говорит: побирался. По его рассказам, в этих нищих странах постучишь в окошко, выносят кусок хлеба с маргарином /масла у них не было/и кружку молока. Пришел к нам, кажется в Борисов, его направили в Пермь на лесозаготовки, не помню на каких правах, скорее всего:" до выяснения". Поработал там до морозов, платят какие-то копейки, сел на поезд и - в Москву, в посольство: проситься домой. Я удивился выносливости немецкой одежды и обуви: ботинки на двойной подошве, спортивные и костюм серый в клетку, после стольких передряг выглядят, как из чистки. Из камеры вызвали, сказали на свидание к советнику. Размещался тогда на Поварской - Фон Твардовский.

Так осталось нас трое. У меня родилась мысль спровоцировать и остальных снять голодовку, уж очень они много говорят о еде, да о питье! Раздражают. И спровоцировал, остался в камере один. Девятнадцатилетнее сердце крепче стали, долго не случиться, что этот врач чекист снимет с себя ответственность за мою жизнь, наверное, скорее сам загнёшься. Придумал такую тактику: пять дней не даю ему щупать пульс, на вопрос: "Сколько дней голодаешь?" Отвечаю: "Первый". Наконец он что-то заподозрил, говорит:" я тебя уже давно вижу". На восьмой день опять отвечаю ему:" Первый" и пульс мерить не даю. В камере опять набрались желающие похудеть. На девятый день он спросил мою фамилию и, не проверяя пульса, снял с себя ответственность. Моя победа. Конечно, два дня голодовки в камере можно и не считать, как стопроцентную, но семь дней сухой голодовки без воды, в ледяном дворце, чего-то да стоит.

Пришла меня вести на допрос мент-женщина. Проявила чуткость, хотела взять под ручку, но я отстранился, сказал, что пойду сам, попросился в туалет, прополоскать рот, она предупредила, чтоб не вздумал пить сырую воду. Полощу, вода изо рта льется черная. Отвели к начальнику СПО ОГПУ Молчанову, я выполнил свою миссию, пожаловался ему на своих следователей, он объяснил, что они не нарушали законодательства. Об этом допросе я уже рассказал, но в заявлении я попросил перевести меня снова на Лубянку, и он обещал выполнить мою просьбу.

В общем от Молчанова меня повели в мою, 75-ю камеру и мне там оказали просто невероятно теплый прием: все, у кого было что-либо из посылок, в основном белый хлеб, сухари, булки все несли мне, поставили около меня огромный медный чайник заваренного кипятку и я пил его с жадностью, чай в Бутырках заваривали по-купечески, крепко. Цыгане, богатые махоркой, завернули мне толстую сигарету, я затянулся с наслаждением, переоценил свои силы и свалился в обморок на нары. А потом на ужин нам принесли по банной шайке на десятерых перловой каши и хотя все кричали, чтоб я не ел, что после голодовки кишки очень уязвимы, я с удовольствием поел и каши и ублаготворенный и едой и заботой товарищей, улегся спать на щиты и тут вдруг объявляют:" Саркисов, с вещами!" и повезли ... на Лубянку.

Подняли на лифте куда-то высоко, завели в пустую парикмахерскую, было поздно, рабочий день окончился, обыскивали тщательно, раздев до гола, ковырялись крючками, а я глядел на себя в большое тройное зеркало и удивлялся: из зеркала на меня смотрела румяная, небритая рожа. И это после 9-ти дней голодовки. Казус получился и с врачом: в камере мне сказали, что тем, кто держал голодовку, выписывают диет-паек. Мне в тюрьме нужно испытать все и все перепробовать, и я записываюсь к врачу, ведут. Врач не верит, я говорю позвоните начальнику Бутырской тюрьмы, звонит, убеждается, выписывает на неделю диет паек, говорит: "В моей практике такого не было, чтоб после недельной голодовки, человек так отлично выглядел." Он забыл, что мне девятнадцать!

На Лубянке - не впервой, нет уже тех острых впечатлений. Одно хорошо: 700 граммов хлеба! Там в Бутырках в общей камере давали по 400 на день, а передачи мне ничего не давали, приходилось делиться с друзьями студентами, не будешь же есть один, отвернувшись ото всех! В общем в Бутырках, пока сидел в 75-ой камере, был все время голодным. Здесь - красота, хлеб не делят, ешь сколько хочешь. Раздражает только этот шепот. Если надо кого-либо вызвать, заходит мент посередь камеры и шепчет: "Кто здесь на букву" С"?" Отвечаешь: "Саркисов", тогда и вызывает с вещами или так <на допрос>.

Лубянские арестанты все на подбор, солидные люди. Я среди них, как первая ласточка, молодое поколение, пришедшее принимать эстафету Революции. Многие так на меня и смотрят и охотно беседуют, но на этот раз внимание не фиксирует эти разговоры, и они не сохранились в памяти. Помню работника милиции среднего ранга, сидит за взятку, рассказывает: ОГПУ борется за то, чтоб подчинить себе милицию <не помню их подчинение до этого> и вот ему инсценировали взятку. Вызвал он на допрос бандита, тот выбрасывает на стол 800 рублей, немедленно в комнату врывается чекист с фотографом и дело сделано.

Держали в этом тюремном "раю" не долго, недели две. Да и чего держать? Я, по-видимому, материал уже отработанный, еду в Бутырки после нового, 1933 года, попадаю теперь в 45-ю камеру, здесь студентов мало и народ этот плохо организован, хозяйничает ворье. Похоже на настоящую "Индию". Пока ко мне не пристают, я считаюсь у них "битым" фрайером. Надолго ли?

Как и на Лубянке, вторичные впечатления не сохранятся в памяти, хотя пробыл я там, по-видимому, около месяца. Помню одного туркмена, привезли в Москву, как басмача, хотели сделать из него заместителя Ибрагим бека, ушедшего в Афганистан. Но туркмены народ честный и твердый: сколько не пугали, он ни на что не пошел. Ему 70! По нашим тогдашним понятиям это очень много, глубокий старик. А он толкует: спасибо Советской власти, придется жить до 80! Так он мне один и запомнился.

Приболел я основательно, хотел попасть в больницу. На воле больница - несчастье, здесь все перевернуто: каждый арестант мечтает о больнице. Мечтал и я и выходил на прогулку без пальто, но все получилось наоборот: вместо простуды - выздоровление.

Зато блатные картежники подсмотрели, что я пошел на прогулку без пальтишка и поставили его на кон в 500 рублях. Пришел с прогулки докладывают! "Права качать" не пошел, бесполезно! Наметил другой план. Выходим на прогулку дня через три, иду к ним в угол, сильно кашляю, беру спокойно свое пальто, говорю отдам после прогулки и выхожу со всеми. Возвращаемся, я иду последним и когда все зашли в камеру, я отхожу в сторону. Мент пытается втолкнут меня силой, напоминаю ему о 110 статью УК- превышение власти! Требую отвести к начальнику тюрьмы. Там пишу заявление на голодовку, с просьбой перевести в одиночку.

На этот раз голодал всего четверо суток, вызвали из голодовочной камеры и, проведя недалеко, втолкнули там же на 3-м этаже в 118-ю. Там уже был арестант, красивый мужчина, лет тридцати, Сергей Сергеевич Карташев. Отрекомендовался мне как персональный летчик начальника ПУ РККА, Яна Гамарника.

Как видно в жизни он преуспевал, сама по себе профессия летчика была очень привилегированной, а он, ко всему прочему, как приближенный высшего комсостава, получал от жизни всё вдвойне. Время у нас за разговорами бежало быстро, я слушал с удовольствием его бесконечные любовные истории. Женская тема, как вы понимаете, всегда котируется высоко. Не забывал он и рассказы о своих полетах, но мне казалось, что здесь он сильно фантазировал: летал он через океан, не помню с кем, там его встречали не то в Америке, не то в Канаде, девушки рвались в его номер, в общем все, как у Чкалова.

О своем деле говорил сдержано: предъявили обвинение по статье 58 УК, пункт 10, но следователь говорит, что держит его как свидетеля. Из его рассказов я понял, что следователя больше интересует его патрон, чем он сам. Видимо уже тогда, в 1932 году органы подбирали ключи к Армии, но у них что-то не получилось, почва не была готовой.

На Лубянке под большим секретом сообщали, что видели в коридоре Блюхера и он не шел, его вел мент, стучал как обычно по пряжке ключом подавая сигнал, чтоб ставили лицом к стене всех встречных ведомых. Возможно, это - байка, но уж очень она похожа на правду.

Карташев расспрашивал меня о голодовочной камере, расспрашивал очень детально, с подробностями. И вот 23 февраля объявил однодневную голодовку протеста, потребовал, чтоб сообщили о неём Гамарнику. В тот же день его вызвали и он рассказал, как его хотели обмануть, выдав какого-то охранника за ординарца Гамарника, он сразу разоблачил инсценировку. Отдохнув день, 25-го он объявил смертельную голодовку на освобождение и его забрали в голодовочную камеру. Ко мне он больше не возвращался.

Пока я сидел в камере с Карташевым я получал 600 граммов хлеба и получасовую прогулку, после его ухода мне попытались урезать и то и другое, я немедленно объявил голодовку и Бутырская администрация, зная мой упрямый характер, поспешила удовлетворить мое требование.

По прибытию в лагерь в город Мариинск, я оказался в группе заключенных, коим была поручена обработка документов этапников, в их числе были и наши собственные документы. Когда ребятам попало мое тюремное дело, они перебросили его мне и я сам вырвал из него четыре заявления о голодовках. Четыре! Побоялся что они произведут плохое впечатление на лагерную администрацию, охарактеризуют меня как сильно строптивого заключённого. О трех голодовках я рассказывал выше, о четвертой стоит рассказать.

В институте мы проработали первый том "Капитала" К.Маркса и начали работу над - вторым. Когда я оказался по-настоящему в одиночке, у меня появилась идея закончить проработку этого эпохального произведения, как в образовательных целях, так и в надежде найти ответы на многие мировоззренческие вопросы. Написал заявку с просьбой дать мне в камеру 2-й том, бумагу и чернила, так как без бумаги с Марксом нечего делать. Они видимо были поражены моей просьбой, долго не отвечали, потом отказали и тогда я объявил голодовку и добился своего.

В этой 118ой камере я просидел до 2 мая, когда меня в наказание за нарушение тюремного режима перевели в 133ю камеру женского коридора. Памятую о советах, которые Ленин давал брату, сидевшему в одиночке, я установил для себя жесткий регламент и твердо его придерживался. Тут была и гимнастика <три раза в день> и обтирание холодной водой по утрам, когда выводили с парашей в туалет и, конечно, занятия политэкономией. Камера у меня невелика, примерно в шагах - шесть на два с половиной, зарешеченное окно выше моей головы, без всяких щитков, видимо считали, что на третьем этаже оборудовать их не имеет смысла. Интерьер состоял из железной койки, тумбочки и параши. Стены древней кладки - очень массивны, если и не метровой толщины, то к этому близки и очень звонки.

Тюремной азбукой я владел ещё на воле, перестукиваясь по батарее со своим другом Сагировым, проживавшим на седьмом этаже того же дома. Впервые с успехом испытал азбуку на Лубянке, где перегородки тонкие и стучать приходилось очень тихо, на уровне шепоты. В 118ой я садился с книгой в руках на кровать, спиной к стенке и незаметно выстукивал по стене зубной щеткой свои вызовы. Стена настолько звонка, что определить в какой камере стучат невозможно. Впрочем, я иногда стучал по батарее отопления, но это было сложнее. Так я узнал, что в Германии к власти пришел Гитлер, узнавал и другие новости и международного и местного значения.

За это время ко мне дважды подсаживали на время постояльцев, первым был совершенно неинтересный человек, какой-то троцкист, страшный паникер, он метался по камере рыдал, кричал, что его расстреляют. Мне он быстро надоел, я вызвал мента и предложил перевести его в другую камеру, иначе обещал с ним расправиться. Тогда такие вещи проходили, его забрали. Вторым был очень известный оппозиционер, один из деятелей бухаринской школы, Дмитрий Марецкий, брат известной кинозвезды, Веры. Он произвел на меня огромное впечатление и своей эрудицией, и своими манерами и обращением.

Об этом человеке стоит рассказать. Вечером в тот день я, как всегда, пододвинул кровать к двери, над которой горела лампочка, и пристроился на железной спинке с книжкой в руке. Неожиданно дверь открывается и вводят гостя. Надо ли говорить, какое это событие для человека, просидевшего два - три месяца в одиночке. Мне нравилось сидеть в одиночке: я по характеру немного фантазёр, немного мечтатель, мой мир даже в одиночке всегда наполнен людьми, в основном из прошлого. И всё-таки одиночка, есть одиночка. Именно отсюда прямой путь в Архив-1, то есть на расстрел. И водят, чуть не каждый день и конечно заполночь. Какие бы не были у вас стальные нервы, вы услышите грохот отпираемых замков, топот сапог и крики вроде: "Товарищи, запомните эти минуты, нас ведут на расстрел"! И конечно перечисление фамилий. Запомнить эти фамилии невозможно: хотите вы или нет, вы - в шоке и ничего не запомните. А за этими криками ещё обструкция: все три или четыре этажа камер, сведенных под одним потолком, начинают бить в двери чем попало, даже тумбочками и кричать истерически опять-таки Бог знает что. И это полчаса, иногда час. Какой уж тут сон!

Очень интересный мужчина лет около тридцати, немного с залысинами, благородной внешности, на меня он произвел очень сильное впечатление, я - ещё юноша хотел бы стать таким. Пока мент ходил за койкой и постельными принадлежностями, мой гость и поздоровался, и отрекомендовался. Я поинтересовался: "Стецкий и Марецкий! это оттуда или нет?" Он ответил с сожалением, что так было, но теперь они не вместе.

Мое положение оказалось несколько щекотливым. Представьте себе крупного партийного работника, оппозиционера сажают в камеру к какому-то студенту, кто он этот студент, какая ему отведена роль? Мне пришлось быть очень осторожным в разговорах и тем более не допускать каких-либо расспросов, хотя хотелось спросить его о многом. Он очень удивился, увидев на моей тумбочке томик Маркса, ручку и чернила, не ожидал, что такое можно получить в камеру. Скоро вокруг этого у нас и состоялась беседа. Узнав, что нервы у него чрезмерно взвинчены и отдыхать сейчас он просто не в состоянии, я попросил его разъяснить кое-какие положения марксовой теории, в которых я не сумел разобраться. Он взялся за это с большим удовольствием, свободно листал томик Маркса, легко находил нужные места.

Жизнь в корпусе постепенно затихала, прекратилось хлопанье дверей, стук сапог о железные переходы по этажам, а время вывода на допросы ещё не наступило. По словам Марецкого, закончив Институт Красной профессуры, он был оставлен там руководителем семинара по теоретической экономике, эта наука была его призванием. Сосланный в Краснококшайск, работал там в Плановой комиссии. Нет, он не закончил срок ссылки, скорее только начал, вот почему его волновал вопрос, что означает его вызов? Постепенно сковывавшая меня неловкость в разговоре исчезла, он тоже стряхнул напряженность ожидания, оживился, разговорился, мы говорили на многие темы, не касаясь политики. Мент несколько раз прерывал нашу беседу, но мой гость так и не сомкнул глаз, не ложился и я. Под утро, когда за дверьми послышались звуки просыпающейся тюрьмы, напряжение ожидания вернулось к нему, глаза заблестели, на щеках появился густой румянец. Он безусловно догадывался зачем его вызывают: его трехлетний срок ссылки по современным меркам казался мизерным для оппозиционера. Говорили, что путь его лежал во Владимирский изолятор, где собирали оппозиционеров такого ранга. Его увели вскоре после завтрака.

Немного о его дальнейшей судьбе:

Арестован 26 сентября 1932 года Коллегией ОГПУ СССР 11 октября 1932 года осужден за "участие в Союзе марксистов-ленинцев" на 3 года ссылки. Отбывал наказание в г. Йошкар-Ола, где работал экономистом Марийского облплана. Вторично арестован 15 февраля 1933 года Коллегией ОГПУ СССР 16 апреля 1933 года осужден за "участие в контрреволюционной группировке" на 5 лет заключения. Содержался в Верхнеуральской тюрьме особого назначения. Вновь арестован 5 ноября 1936 года Военной коллегией Верховного суда СССР 26 мая 1937 года приговорен за "участие в контрреволюционной террористической организации" к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Москва 26 мая 1937 года (Донское кладбище. Одновременно расстрелян его брат Г. П. Марецкий, преподаватель Московского полиграфического института.) Реабилитирован 23 сентября 1958года.

Нельзя не рассказать, как я проштрафился в Майские праздники.

Выполнив все утренние процедуры и скушав праздничный завтрак с белым хлебом, я встал на пододвинутую к окну кровать и выглянул наружу. Увиденное там вдохновило меня и я поздравил высунувшихся из окон людей с Майским праздником и пожелал им поскорее выбраться на волю. Когда я повернулся, чтоб соскочить оказалось, что в камере толпятся офицеры. Оба дня праздников меня не трогали, а третьего вывели из камеры с вещами и завели на первом этаже в какой-то бокс. Просидел там до позднего вечера, теряясь в догадках. Наконец явился мент сказал традиционное: "С вещами" и повел. Водил долго вверх-вниз, по этажам и коридорам. Он стучал здоровенным ключом по пряжке, и конвоиры отворачивали, не показывая своих арестантов. Коридорные менты заперты в своих коридорах, как мы в своих камерах, мой конвоир открыл нужную дверь и моему удивлению не было конца: в этом коридоре дежурила женщина. Меня втолкнули в 133ю камеру. Она очень похожа на ту, откуда меня вывели сегодня, решил - смогу не менять привычного регламента.

Я умирал от любопытства, надо было поскорее узнать, кто сидит рядом. Вызвал одну камеру, потом другую. Ответили, знают тюремную морзянку! Это - прекрасно, значит от скуки не пропадешь, главное в обоих камерах - женщины, правда одна пожилая, говорит - троцкистка, дело ее заканчивается, скоро будет на воле. Ерунда, детский лепет! Кто троцкистку выпустит из тюрьмы? А если и выпустит, только в лагерь! За то в другой камере - чудо! Девушка моих лет, Валечка Рыбакова. Было очень поздно, надо было заканчивать стук, ментша уже два раза отрывала дверь, догадывалась: пока меня не было у них в коридоре, никто не стучал, а может быть и стучал, но не так плотно. С утра переговоры начал рано, ещё до выхода в туалет, узнал подробности: сидит моя соседка по делу старшего брата, у него нашли гектограф, да ещё с записанной листовкой, он оказался тоже троцкистом. Что теперь будет с бедной девочкой? Не знаю, как содержат женщин в лагерях, но думаю ничего хорошего там не будет, наверное, даже хуже, чем мужчинам. Переговариваюсь с Валей каждый день, выбираем время, когда ментша занята, ей не до нас.

Я решил с ней увидеться и сообщил ей. Утром, идя с парашей из туалета, я подошел не к своей двери и женщина - мент, не обратив на это внимание, отперла мне дверь, а предупрежденная Валя подбежала к дверям, и мы увиделись, она оказалась симпатичной девушкой. Находился я в 133й камере более двух месяцев. Это было самое спокойное время в моей тюремной жизни. С Валей мы перестукивались каждый день. Если я почему-либо задерживался, она меня вызывала. Иногда мы мечтали: вот если б нас отправили в один лагерь! Вот так мечта!

Раз или два меня вызывал Сморода. Он всё-таки не терял надежды "прицепить" меня со всей моей организацией <?> к члену ЦК, оппозиционеру троцкисту, Смирнову. Я смеялся в ответ: я мог оговорить себя, но клеветать и лгать на других людей, это - не мой профиль! Он понял, что со мной только теряет время и отстал.

Потом вызвал высокий седовласый мужчина, отрекомендовавшийся прокурором. Поди знай: прокурор он или нет! Пришлось поверить на слово, изложить жалобы на следователей, а заодно и на Молчанова. С моей точки зрения все было ясно: пункт 8 статьи 58УК можно применять только к тем, кто совершил террористический акт или готовил его, тоже с пунктом 9 - диверсия. Я же ничего не совершал и ничего не готовил. Его ответ совпадал с трактовкой Молчанова: профилактика и профилактика. Сейчас только дадут срок, поскольку пункты применены косвенно и это мое спасение, иначе был бы расстрел и от него не спасла бы и моя молодость. Получается я ещё должен их благодарить, что не расстреляли. Беседовал он со мной долго, спросил, кто из революционеров мой герой? Я ответил:" Камо"! Он за это ухватился, объяснил, что Камо все" эксы" совершал с Кобой, то есть со Сталиным и поскольку Камо умер, а Сталин жив мне следует именно на него перенести своё восхищение их подвигами. Спорить не приходилось.

Из четырех коридорных ментов, одна маленькая ростом с приятным лицом мне симпатизировала, разрешала нарушать режимные правила, позволяла залезать на кровать и смотреть в окно, предупреждала, если появлялся кто-то из проверяющих. Часто заходила в камеру и стояла у приоткрытых дверей, беседовала со мной по полчаса. В её дежурство мне скучно не было. Зато другая, высокая, "солдат в юбке" меня не любила, постоянно ко мне придиралась. Когда я заходил в туалет и обтирался холодной водой, она торчала у двери и заглядывала в глазок. Один раз я ей показал в глазке такое, что отбил охоту подглядывать.

Все имеет свой конец, пришло к концу и мое пребывание в тюрьме.

На тюремные порядки я не жаловался, понимая, что в лагерях, где придется работать в стужу и в дождь, где придется выполнять норму, а не выполнишь - подохнешь с голоду! будет в стократ тяжелее. Но мне уже принесли выписку из постановления Коллегии - 10 лет. Расписался. В тюрьмах просидел 8 месяцев, в лагерях придется, не просто сидеть, "горбить" девять лет и четыре месяца. И если б кто-нибудь сказал: оставайся на весь срок в Бутырской одиночке, остался бы не задумываясь. Одно неудобство родители бы носили передачу, хоть в записках я просил этого не делать, кормили меня, как политического, давали 600 граммов хлеба, что меня вполне устраивало. Кашей из полбы, я даже подкармливал голубей, прилетавших к моему окну.

Перед этапом дали с отцом свидание. Отец сказал, что в тюремное лихолетье я очень возмужал и уже не смотрюсь мальчиком. И верно за это время прибавил в весе 5 килограммов! Удивительно не правда ли!

На этап вывели в этот самый бутырский вокзал: "уходящий - не радуйся"! Не радовался и я, хоть и печали не было. Впереди - неизвестность. В тюрьме прожил не плохо, постараюсь прожить и в лагерях. Успокаивало то, что люди там живут и ещё заканчивают сроки. Я со своим чемоданом, а тут посажен на корточки большой этап, много ворья. Их узнать не трудно: они без вещёй или с маленьким свертком. Вот они, смотрят на мой чемодан с вожделением. Отказываюсь присоединиться к ним. Мент пытается применить силу, я напоминаю о 110й статье УК <превышение власти>, действует безотказно! Заводят в какой-то кабинет. Там уже сидят трое и все сотрудники ОГПУ, конечно бывшие. Один даже член Коллегии. Другой - шофер, допустил аварию, двоих гепеушников - насмерть. Мы с ним оказались в СИБЛАГе вместе.

Член Коллегии объяснял своему собеседнику - чекисту, что его "съел" Беленький, был такой заместитель председателя. Они оказывается тоже пожирают друг друга, как пауки в банке. А мне он сказал, что поменялся бы со мной, не глядя: я еду просто в лагеря, а там сейчас курорты. Его же загонят на остров Вайгач, в свинцовые или ртутные рудники, где самый здоровый человек не выдерживает и года.

Я с ним, конечно, не поменяюсь: не был на воле в шкуре чекиста, не буду и в заключении. Грузят нас не в красный вагон, - в шикарный столыпинский, там одни купе. Тут и Михаил Фирсов, лезем в одно купе.

Не рассказал, что на Лубянке выдавали по 13 папирос, в Бутырской одиночке - по десятку. Я курил в день по пять штук, а пять оставлял на этап и теперь у меня уйма папирос, в этапе не пропадем.

Итак, из тюрьмы - через этап - в лагеря.

******

Первое знакомство с лагерем состоялось в г. Мариинске, его я описал в хронологической серии рассказов под общим названием:" Лагеря Сибирские". Там я пробыл недолго, всего 4 месяца, впереди меня ждали Байкало-Амурские лагеря и Колыма. Нужно вспомнить всё, не знаю, хватит ли оставшегося времени, обнадеживает то, что более половины лагерного срока уже - на бумаге.

2. Лагеря Сибирские

(Юношеские воспоминания, тетрадь 2я)

От автора

Наконец позади 8 месяцев следствия и тюрем, позади и опасения "схватить вышку", пройден ответственный этап жизни, начинается второй - лагерный.

Не думайте, что я не боюсь лагерей. Боюсь! Ещё как! Я двадцатилетний горожанин, в меру инфантильный, не имеющий престижной для лагерей профессии, и мой 10-ти летний срок вырисовывался как бесконечный период тяжёлого и тяжелейшего физического труда, к которому я приучен недостаточно.

И ещё. Начальство лагеря будет всемерно ужесточать режим как для террориста и диверсанта - такими пунктами политической /58-й/ статьи наградили меня следователи, а я тогда не догадался, что такие страшные обвинения могут как-то осложнить мою отсидку.

И всё-таки, я - оптимист и сейчас на пороге лагеря не думаю о трудностях, мечтаю о том, как окончу срок в 29 лет и впереди меня ждёт лучшая половина жизни, тогда я успею наверстать всё упущенное.

Такие мысли бродили в моей голове 7 июля 1933 года, когда в Москве стоял у столыпинского вагона, готовился к этапу в Сибирь.

В первом своём лагере пробыл недолго, каких-то 4 месяца, но успел "дойти" или "доплыть", как говорят лагерники, и едва унёс оттуда ноги. И виной тому был не тяжёлый труд, а голодный паёк и жуткая бытовая неустроенность. В таких условиях, месяц тянется годом.

К моему счастью четырёхлетие с 1933 по 1936 выдалось для лагеря относительно спокойным. Нас не стреляли, не избивали. Жизнь протекала без дополнительных ужасов. Ну, а голод? Так голодала вся страна.

Не стоял в СИБЛАГе и извечный для лагеря вопрос о конвоирах и уркаганах. На полевых работах мы были в какой-то мере освобождены и от тех и от других.

Конечно, переживаний осталось и на нашу долю, и тот, кто наберётся терпения прочесть предлагаемые воспоминания, сможет в этом убедиться. Для людей, не совершавших насилия и вынужденных отбывать бессмысленные по длительности сроки, лагерная жизнь ужасна сама по себе, не только для пожилых людей городской интеллигенции, но и для основного контингента лагерей того времени - для крестьянства, которых, казалось бы, не удивишь тяжёлой работой.

При изложении мною были использованы 8 собственных писем из лагеря, сохранённых отцом до моего возвращения.

Автор, сохранил за действующими лицами их подлинные фамилии и не пытался придумывать вымышленных для тех, чьи фамилии не сохранились в памяти.

Автор

Глава 2.01 Мариинск

Из Москвы наш столыпинский вагон адресовали в Новосибирск, в пути выяснилось, что Управление Сиблага нас не принимает, и поедем мы в Мариинск. Мишка Фирсов, мой сокурсник и одноделец пошутил:

- Боюсь: в лагерях мы вообще окажемся ненужными и нас завернут в родные Бутырки.

В тот год система лагерей или ИТЛ, как ее называют сокращенно, переживала период подъема, расширялась сфера применения заключенных в народном хозяйстве: кроме традиционных лесозаготовок, подневольный труд, с успехом использовался в сельском хозяйстве, на всех крупных стройках, на рыбных промыслах, где бороздили морские просторы первые суда под черными парусами. Численность поставляемых в лагеря заключенных ежегодно удваивалась, но это не заставало начальство врасплох, повсюду усиленно оборудовались новые "зоны", расширялись действующие. В Мариинске, помимо бывшей этапной тюрьмы, "Красного" корпуса, были оборудованы две добротные пересылки: "Церковь" и "Горсад".

Революционеры когда-то радовали народ, дружно распевая:

"Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей", но, оказавшись у власти, начали первые переоборудовать во вторые. Побывать в "Церкви" мне не довелось, а вот с "Горсадом" знакомство состоялось: доставили нас прямо со станции и перекличку вели в темноте, перегоняя по площадке из одного угла во второй. Закончив формальности, принимающий предложил выйти из строя "спецам" агрономам, механизаторам, бухгалтерам и, смеясь, добавил:

- Имея такие специальности, можно смело садиться в лагерь на любой срок, будете жить, как у Бога за дверьми.

Наш этап, численностью более ста человек, был разношерстным по составу: было много крестьян, порядочно и уголовников, слабее были представлены бытовики и каэровцы (Статья 58 Уголовного кодекса РСФСР. Устанавливала ответственность за контрреволюционную деятельность). Вышли из строя всего несколько человек, и кто-то тут же сострил:

- Вот счастливчики, не иначе им хотят здесь создать "шесть условий товарища Сталина". (Был в то время такой лозунг).

Как обычно воры предложили своих "спецов": парикмахеров, поваров, кондитеров, на что принимающий не без иронии ответил, что перебирать печенье не предвидится, а те, кто отличится на уборке могут заработать зачеты, до 18 дней в квартал и сократить срок. Урки ответили матерщиной.

Потом был барак, просторный, высокий, становись на нарах во весь рост - верхнего настила не достанешь. В последующие годы таких бараков не строили, экономили лес на другие цели. Барак был свободен, и мы с Мишкой вмиг закинули свои пожитки на верхние нары и полезли вслед, крича: "Эй, кто с вещами, давай сюда!" У нас тоже процветал классовый подход: этапников мы делили на людей с вещами и голодранцев, при чем, вопреки основоположникам, эксплуататорами считали последних, принадлежащих в своей массе к блатному содружеству.

Нашему с Мишкой поведению в бараке предшествовал разговор с одним уголовником. Во время следования по этапу в столыпинском вагоне мы расположились на средних полках купе, превращенных в сплошные нары.

Рядом оказался бандит, так он, по крайней мере, отрекомендовался. Раньше представлялись: "Уваров, дворянин", а он сказал: "Пётр, бандит". Чтоб несколько смягчить впечатление, пояснил, что грабил только награбленное, очищая квартиры нэпманов и тем помогая правительству. Ехал он в лагерь в третий раз и был для нас отличным источником информации. Отвечая на наши животрепещущие вопросы, он пояснил, что сам он не "торбохват", чемодан отнимать не собирается, но и защищать фраеров не будет, как не будет защищать от своих собратьев отару овец прирученный чабаном волк, совет же дать может. По его словам, в пересыльном бараке все решают первые минуты, когда этапники окажутся без охраны. Именно тогда, действующие стаей урки растаскивают по углам растерявшихся, перепуганных "овечек" и освобождают их от чемоданов.

Поняв, что главное - внести в этапную толпу элемент организованности, мы и решили увлечь за собой на верх "людей с вещами" и тем объединить их в сообщество. Как потом выяснилось, мы с ними были не единственными: на другом конце барака в том же направлении старались два другие студента-четвертокурсника, Костя из Тимирязевки и Саша из Менделеевского.

Этапники, оказавшиеся уже на верху, среди своих, тут же включались в общую работу, помогая тем, кто замешкался и окруженный "волками" ведет неравную борьбу за свои пожитки. Всё было закончено и упустившие момент уркаганы злобно матерились и изрыгали страшные угрозы, но на это никто из нас не обращал внимания, спокойно устраиваясь на отвоеванном жизненном пространстве.

Порядок трудно установить, а установленный - трудно нарушить. Ночные поползновения забраться наверх и, пользуясь сном, сбросить вниз чемоданы мы пресекали без особого труда, по предложению моего друга все включились в очередные дежурства и врасплох застать не удавалось. Удар ноги и непрошеный гость летит вниз, гремя костями. Выяснилось, что один бедолага во время вынужденного полета повредил себе ребра. Пережив ночные кошмары, мы узнали, что вещи можно сдать в кладовую, на хранение и быстро стряхнули с себя заботу о них.

Вечером, когда мы засыпали, внизу началась драка: били мелкого воришку укравшего кусок хлеба. Мы обрадовались, что пайки охраняются воровским законом, однако это был закон, действующий избирательно, били того парня не за то, что он украл, а за то, у кого украл, за фраера никто бить не будет.

Нам предоставили несколько дней для оформления бумажных дел с использованием на "общих" работах. Работу можно было выбирать самому, идти в поле на уборку овощей, или на ремонт дороги, или на другие работы, куда требовалось.

А пока мы сдружились и уже студенческим квартетом двинулись осматривать "зону". Все говорило о том, что это когда-то был городской сад, с эстрадой, где играл духовой оркестр и под его звуки танцевали и веселились люди. И теперь, когда деревья и кустарники вырублены и по периметру натянута колючая проволока, место это не производило на нас удручающего впечатления. Возможно, причиной тому была наша молодость или то, что все вокруг было залито яркими лучами июльского солнца, только гуляли мы с шутками, как если бы пришли в горсад для веселого времяпрепровождения.

Зона охранялась слабо и после того, как нас стерегли в Бутырках, это было удивительно. Ставить вышки вблизи города видимо посчитали не этичным, возле проволоки охраны не было и нам казалось, что раздвинуть колючки и пролезть "на волю" не составит труда. Как бы подтверждая наши мысли, в этот день из зоны бежал прибывший с нами заключенный. Правда, для этого ему не потребовалось раздвигать колючки.

Беглец этот оказался нашим знакомым. В одном из купе он представился как американец, прибывший в Россию для строительства дороги Владивосток-Берлин, по которой будет курсировать "Голубой" экспресс. Тогда в вагоне нам не удалось его рассмотреть, зато сейчас он предстал во весь свой высокий рост. Он имел достаточно представительную внешность хотя лицо его трудно назвать симпатичным, хороший заграничный костюм выглядел вполне прилично. Он ходил, попыхивая сигаретой, окруженный стаей мелких жуликов, ожидавших от него команды.

- Чего это они смотрят на него такими влюбленными глазами? - поинтересовался Костя.

- По-видимому у него сигарета содержит наркотик, я видел, как он давал им "дыхнуть" и они счастливо улыбались. От табака такого не будет - предположил Саша.

В вагоне с ним произошла такая история: ехавший в соседнем купе крестьянин просил написать ему жалобу - его осудили без конфискации имущества, а вот жена пишет, что у ней отобрали корову. Из соседнего купе отозвался этот американец.

- Я пошлю телеграмму американскому консулу и вам вернут корову. Крестьянин охотно наскреб ему денег на телеграмму и потом безуспешно требовал от него хотя бы показать квитанцию, нахальный аферист не пожелал с ним разговаривать.

Все это похоже на рассказы О'Генри из серии: "Милый жулик". Очевидно, даже крупный "инженер-махинатор", как он определил свою профессию, не брезгует мелкими аферами в трудные дни.

Этот самый махинатор, а по-здешнему "фармазон", и ушел или по-научному, совершил побег из лагеря. Случилось это так.

Комендант, выйдя на крылечко канцелярии, заметил пожилого крестьянина, стоявшего неподалеку с совершенно растерянным видом и бормотавшего о какой-то бумаге и каком-то барине, взявшем эту бумагу. Вокруг него вилась стайка воришек, довольных случаем посмеяться над обманутым, опытный комендант насторожился:

- Какую бумагу, отец?

- На освобождение, гражданин начальник. Сказал: "Давай подпишу". Зашел туда и вот всё нету.

Подписать какую-нибудь бумагу у лагерных начальников неискушенному человеку ой, как трудно и старик обрадовался помощи "барина".

- Кому ты дал? Кому, осла кусок?!

- Барин, такой высокий. Сказал, сейчас подпишу.

Не слушая бормотания старика, комендант побежал к вахте, вытаскивая на ходу наган. Он опоздал всего минут на двадцать: Высокий "барин" спокойно прошел через вахту, предъявив справку об освобождении. А тот крестьянин-вахтер даже не заглянул в справку, не проверил год рождения. Правда, в это время к проходным подбежала группа шпаны и начала безобразничать. Пошедшие по следу беглеца две опергруппы, вернулись ни с чем: опытный авантюрист поводил их по городу, подгадал к станции к моменту отхода поезда и был таков. Он оказался аферистом международного класса, венгр по национальности, имеет 32 судимости и десяток побегов. В поезде его все-таки засекли, но взять не смогли: выпрыгнул из поезда и скрылся.

Встретили мы у коменданта и нашего знакомого бандита-Петю. Лежа с нами на нарах, он делился своей задумкой: по прибытию в лагерь организовать из уголовников крупную, человек 70-75 бригаду, заставить их "пахать" по всем правилам и получать зачёты. Теперь выяснилось, что здешнее ворье его не признало и он просил коменданта выдвинуть его бригадиром, на что тот резонно ответил, что бригадира выдвигают сами работяги. Тогда Петя обещал и нас с Мишкой пристроить помощниками в свою бригаду и мы, заранее благодарные, подкармливали его продуктами из предэтапной передачи наших родителей и угощали папиросами, сэкономленными мною за долгое, пятисполовиноймесячное сидение в бутырской одиночке.

Просидев в Бутырках 8 месяцев, Мишка все это время находился в общих камерах и обрёл там множество знакомых. До поступления в институт, он работал государственным хлебным инспектором и это приучило его к общительности. Поступив в институт, он не смог довольствоваться стипендией, на первом курсе платили 55 рублей. Правда, после Постановления "О Высшей школе", вышедшем в августе 1932 г., на втором курсе при всех пятерках, мы получали 120 рублей и это было уже не мало, поскольку рабочий на хлебозаводе зарабатывал 70 рублей, но у отца Михаила была большая семья, пятеро детей, а сам он работал на мельнице и получал гроши. И моему другу пришлось устроиться по совместительству заведующим исследовательской лабораторией на Калужской площади с окладом 500 рублей. Это ввело его в номенклатурные верха и в камерах его принимали за своего все сословия, от рабочего до технократа.

Прогуливаясь по зоне, мы натолкнулись на трех его сокамерников. Это были люди старшего поколения, самому молодому из них, главному инженеру "Совторгфлота" Ермакову было уже за сорок. Это был интересный, веселый и начитанный человек и сейчас в его руке было новое издание "Пармской обители" Стендаля. По роду работы ему приходилось бывать во многих странах и будучи человеком наблюдательным и остроумным, он к каждому случаю жизни находил для собеседников интересный рассказ.

По лагерному распределению ему поручили заняться моторными лодками, наладить регулярное сообщение по местным речкам. Он шутил, что скоро создаст в Мариинске филиал "Совторгфлота".

В этой неразлучной троице самым пожилым был помощник начальника КВЖД инженер Эйсмонт, к нему товарищи относились с каким-то особым уважением. На вид он казался очень спокойным, легко пережившим свое несчастье. Это было не так: он старался не подавать виду и все чувства хоронил в себе и это сыграло роковую роль: назначенный нормировщиком, он не пережил своего маленького, трехгодичного срока, полученного по обвинению в шпионаже(!). Я пытался поставить себя на место этого высоко интеллигентного человека, честно прожившего свою жизнь и на исходе её попавшего в лагерь, и не мог.

Третий из этого содружества, начальник Московского железнодорожного узла Альфирин, коренастый, плотный мужчина был раздражителен и не пытался скрывать этого. Делая исключение Михаилу, он нас, остальных студентов держал на расстоянии.

Болевой точкой этого человека был начатый партией и органами разгром старой русской технической интеллигенции. Под аккомпанемент красивых слов о необходимости беречь старых "спецов", непрерывной цепочкой шли процессы и просто "дела", по которым отправлялись на расстрел или в лагеря незаменимые специалисты, движущая сила народного хозяйства.

Мы не воспринимали это столь трагически и как-то спор начал Саша, что на смену старому, идет молодая интеллигенция, природа пустоты не любит.

- Не вы ли с товарищами по институту?

- Я-то видимо подзадержусь, а мои товарищи, несомненно, выйдут в химическую отрасль и думаю не ударят лицом в грязь.

И вот здесь Альфирин сформулировал свое кредо, суть которого попробую передать своими словами. Некоторые считают, что работники умственного труда, да еще с высшим образованием, это и есть интеллигенция. Это мнение глубоко ошибочно и вам молодым это следует иметь в виду. Помимо институтских знаний и даже знаний последних достижений мировой науки, помимо опыта и не того опыта и не того опыта инженера-писца, а творческого опыта, связанного с разработкой различных проектов и их технических обоснований, интеллигент должен обладать высокими моральными качествами: независимостью суждений, честностью, обязательностью, бойцовским характером и обязательно любовью к своему делу и желанием постоянно совершенствовать свой участок работы, без чего вся его работа не будет стоить гроша. К тому же инженер должен обладать незаурядными гуманитарными знаниями.

- А вы знаете, что такое инженерная честь? Это сродни офицерской. Если он составил документ, то должен, при необходимости, пойти за него на Голгофу, а не менять его по прихоти начальства, по принципу - сделаю, как Вы изволите приказать. Заметьте, высококвалифицированный рабочий, без институтского образования, обладающий упомянутыми качествами тоже войдет в состав технической интеллигенции.

После разговоров с ним, мы как-то "скисали": казалось, совершенствуй себя всю жизнь не достигнешь той, слишком высоко поднятой планки инженера-интеллигента.

Жизнь полна контрастов. В первый же день состоялось и наше знакомство с представительницами другого, как оказалось, не такого уже и слабого пола. Стояли мы в бараке у открытого окна, когда снаружи к углу подбежала стайка работяг, одетых в новые хлопчатобумажные костюмы, остриженных под машинку. Они курили самокрутки и как-то особенно гнусно матерились.

- Ба, гляньте-ка, да ведь это женщины! - первым разобрался Сашка.

- Чего ж они так матерятся? - поинтересовался Костя.

Сомнений уже не было: голоса у этих работяг были девичьи.

- Если девушка становится на путь падения, у ней это все происходит и быстрей, и дальше, чем у мужчин, они во всем и в хорошем, и в плохом идут до конца. - сказал стоявший неподалеку пожилой мужчина.

Мы отошли от окна: смотреть и слушать их было неприятно. Вскоре мы познакомились с другими женщинами, порядочность которых сохранялась и в лагерных условиях.

Глава 2.02 УРЧ

Эта аббревиатура, в переводе означающая "Учетно распределительная часть, хорошо известна каждому лагернику. УРЧ встречает его после этапа, перетасовывает по лагпунктам и участкам внутри лагеря, постоянно держит на учёте и наконец, списывает его, когда он отбыл срок или, не закончив срока, помрёт. Когда мы приехали в Мариинский горсад, нас зачислили на "общие работы". Это означало, что любое подразделение лагеря может использовать нас по своему усмотрению: для сельскохозяйственного лагеря характерны полевые работы и нас раза два успели сгонять под конвоем в соседний 1-й совхоз, "Огородный".

Шли туда большой конвойной колонной по краю болота, над которым, со свистом рассекая воздух, носились бесчисленные стаи уток. Редкие, по большей части неудачные выстрелы свидетельствовали о том, что в эти, соседствующие с лагерем охотничьи угодья, настоящие охотники просто не допускаются. Никогда потом мне не доводилось видеть такого обилия водоплавающей птицы, хотя на Колыме, в периоды перелетов, их тоже бывало не мало. На прополке было весело, с нами работали женщины, но сильно надоедали комары и конвоиры.

Как-то вечером Костя знакомит нас с Диной Сергеевной, которая с группой женщин ходит на работу в УРЧ. Оказывается, там требуются грамотные люди, и она пригласила нас с собой. Преимущество перед другими видами работ там состояло в бесконвойном хождении и чисто бумажной работе в приятном обществе. Надо ли говорить, что после Бутырок такое могло только сниться! Утром она расписалась за нас на вахте и повела через большое поле к отдельно стоящему деревянному зданию. Так началась наша работа в УРЧ.

С этапом заключенных приходят их личные дела, содержащие не только приговор или выписку из постановления не судебных органов, но и много "ненужных" документов: паспорта, профсоюзные билеты, трудовые книжки, от которых это дело следует освободить, а затем заполнить на каждого по меньшей мере семь различных бланков, это называется обработка в полных семь слоев.

Попали к нам и дела наших очаровательных спутниц по столыпинскому вагону: Нади и Веры. То обстоятельство, что эти подружки были выловлены на Цветном бульваре и за связь с иностранцами, обвинены по статье 58 УК п.6 (шпионаж) и как "накипь нэпа" отправлены в лагеря сроком на пять лет, в наших глазах не умоляло их достоинств: они были красивы и добры. Конвой к ним очень благоволил, охотно брал их с собой при выходе на перрон на всех больших станциях, а они брали у нас деньги и покупали всё, что можно. В делах у них оказалось по акту о попытках склонить к сожительству своих охранников, и мы с удовольствием выбросили эти лживые акты в корзину.

Вероятно, трудно найти заключенного, у которого не возникало серьезного намерения совершить побег, чаще всего это случается в первый год заключения, пережил и я эту болезнь. Под влиянием этой мысли я невольно начал всматриваться в фотографии на выбрасываемых в корзину паспортах и нашел, что искал. С фотографии смотрел молодой брюнет с тоненькими усиками и крупным носом, мне даже показалось, что в его лице есть какое-то непередаваемое сходство с моим. Судьба давала мне шанс исправить ошибку следственных органов. Неужели можно вот так просто: сбежать?

Феофанов Николай Иванович, старше меня на пять лет, костромич, отслужил в армии, каменщик, сидит за какой-то пустяк. Даже мой тезка - это тоже плюс. Дело держу в столе и час за часом вживаюсь в роль. Добраться от УРЧ на станцию не составляет труда, сесть в вагон отходящего на восток поезда, по-видимому, тоже не проблема, а там через несколько станций выйти на перрон, найти ночлег, поступить на стройку каменщиком и затаиться до времени. Подойдет время менять паспорт, дам свое фото.

Возможность провала, конечно, не исключалась, но я при обнаружении побега мало что терял: больше десяти лет не дадут, с поглощением старого срока.

Сам хозяин паспорта мне не был нужен, но любопытство заставило с ним встретиться. Внешностью он резко от меня отличался: выглядел на много старше, был ниже ростом и коренастее, взрывной, говорит пулеметно. Под него мне никогда не сыграть, да и не нужно, достаточно ориентироваться на фотокарточку.

Осталось назначить день. Лежа ночью с открытыми глазами, я в тысячный раз решал для себя этот вопрос, я вдруг вообразил, что встретил и полюбил девушку и должен буду с первого слова сказать о себе неправду и потом всю жизнь барахтаться в грязной лжи и ... вдруг всё раскроется и вся жизнь будет поломана! Это - ужасно! Этого я никогда не выдержу, приду с повинной! Всегда и везде говорить только правду, иначе это - не жизнь. Наваждение исчезло, я спокойно уснул и утром, только зайдя в группу, вынул из стола дело Феофанова - источник соблазна, выбросил в корзину все "ненужные" документы и вздохнул с облегчением, как будто стряхнул с себя тяжелую болезнь или пробудился от страшного сна.

Я подумал о ворах. Как они легко меняют паспорта, фамилии, имена и понял их секрет: вор живет двойной жизнью, у себя в воровской среде он всегда остается самим собой, это - главное! Выходя в обычный мир, он надевает маску, как делает это артист, при выходе на подмостки. Вор может в миру переменить двадцать фамилий, для своих он останется все тем же Жорой. В этом секрет психической их устойчивости, отними у вора его среду - он не сможет воровать!

Как-то руководитель нашей группы предложил двум сотрудникам выехать на регистрацию женского этапа. Все назначенные отказывались под разными предлогами, промолчал только один старикашка, славившийся в нашей компании неразговорчивостью. Я подумал, что не так уж плохо поболтать с женщинами, наверное, там окажутся и молодые и, когда до меня дошла очередь, согласился.

С трудом разыскав нужный барак и предупредив его обитательниц, мы вошли внутрь. Все оказалось гораздо неприятнее, чем я предполагал и сейчас я готов был отказаться от принятой миссии, но было поздно. День был достаточно жаркий, барак был набит сверх всякой меры, а окна заколочены, очевидно, по режимным соображениям так, что воздух проникает только в разбитые кое где шипки.

Ко всему, только женщины, расположившиеся на нижних нарах одеты нормально, а стриженые головы покрыты платочками, контраст с ними составляют отдыхающие на верхотуре, у которых хорошо если на пятерых было по лифчику. Впрочем, туда я взглянул непроизвольно только при входе и больше уже не мог поднять глаз. В Московии в то время не было смешанных пляжей и мне негде было привыкнуть к такой вольнице, а в деревне девушки входили в воду в рубашках.

Наш приход не остался незамеченным, и в наш адрес полетели довольно острые реплики, на которые мы не обращали внимания, спеша поскорее подтащить к окну стол и лавки и разложить свои бланки, так как воздух был настолько тяжел и неприятен, что начинало подташнивать.

Я пытался объявлять фамилии, но сквозь шум пробиться было невозможно и я предложил подходить всем подряд. Как-то непроизвольно произошло, что весь нижний этаж тихо и покорно выстраивался в очередь к моему пожилому соратнику, а лихие этапницы сверху скакали прямо ко мне. Как-то, видя, что я свободен, он послал ко мне одну из своих клиенток, но та заартачилась:

- Ты, отец, сам бы меня записал, а то твой молодой больно зырит на голые ноги тех молодиц.

Вот так! А не зырить я не мог: ноги как раз и есть главное поле для всех картин и каждую татуировку нужно описать, да еще переписать тексты, иногда написанные черте на каком языке.

Мы с дедом закруглялись. Я еще раз пробежал глазами списки этапниц, чтоб убедиться, что никто не пропущен, и тут обнаружил отдельный список с пометкой "крестики". На мои выкрики никто не обозвался, пришлось идти к дневальной барака. Не старая довольно привлекательная женщина как раз ремонтировала лифчик и так и беседовала со мной с этой, по-видимому, излишней деталью туалета в руках.

- Это - Федоровки, они не обзываются. - и видя мое недоумение, пояснила: "Крестики". Понял?

Я уже слышал об этой секте, они, как будто, вышли из толстовцев, такие не идут в армию, а попадая в лагерь, отказываются работать на Красного Дьявола, то бишь, на Советскую власть. За отказ им дают шестисотку, а не четыреста граммов, как всем прочим отказчикам от работы и поэтому к ним часто примазываются уголовники, нашивая на телогрейки белые кресты, и садятся на колени, бормоча всякую чушь.

Мы долго проваландались около пяти федоровок, не в силах уговорить их ответить на наши вопросы. Конечно, мы могли собрать свои манатки и убраться восвояси, но продемонстрировать свою неспособность выполнить задание было всегда выше моих сил.

Среди федоровок я для себя выделил старушку, чем-то в профиль напоминающую боярыню Морозову с картины Сурикова, со скорбно-мученическим выражением лица, и не по старушечьи горящими темными глазами. Впрочем, выбора не было: она одна хоть как-то с нами говорила, остальные, сидя на коленях и опустив головы, что-то бормотали и истово крестились. На её выражения, что ответит она одному лишь Господу-Богу, а все эти бумаги - дело сатанинские, я ответил, что и Библия, и Евангелие, да и молитвенники тоже бумажные писания. "они освящены Исусом Христом!" - твердо сказала старушка и тут у меня мелькнула мысль: я выхватил из рук нетерпеливо топтавшегося рядом напарника папки с нашими бланками, чернильницу-невыливайку и ручки и, сложив все на краю нар, к удивлению моей собеседницы, начал осенять их крестным знамением, повторяя вслух слова "Отче наш", с которыми в детстве отходил ко сну. Она улыбнулась тихой старческой полуулыбкой и кивнула головой. Добросовестно и деловито она ответила на наши многочисленные вопросы и вместо подписи аккуратно вывела своими узловатыми пальцами три крестика, предварительно перекрестив каждый бланк. Дневальная барака заверила её крестики своей закорючкой. Остальные женщины последовали примеру старшей, и наша миссия оказалась выполненной.

Моя старушка уже отбыла три года ссылки в северных районах России, где оставила свои зубы и вот теперь по новому раскладу пасьянса ОГПУ, кончает третий год Сибирских лагерей. Выпустит ли наш Дьявол её из своих зубов?

Я пожелал им всем счастья, попросил молиться за наши грешные души, и мы расстались друзьями.

Глава 2.03 Изолятор или Кандей

В этом, сугубо исправительном учреждении я успел побывать в первый же месяц своего лагерного срока, как будто судьба спешила ознакомить меня со всеми деталями новой жизни. К тому дню, о котором пойдет речь, мы уже перебрались из лагеря за зону, в общежитие для конторских работников, где устроились не хуже, чем в любом вольном общежитии: сдали в кладовую свои вещи, спали на кроватях с постельными принадлежностями, заходили в лагерь только за едой. Как-то, возвращаясь с работы, мы беззаботно болтали о том, о сем, и вдруг, невесть откуда выскочила легковая пролетка. Кучер не просто перерезал нам путь, но выполнил замысловатый вираж и лихо подкатил к нашей бригаде.

- Кто такие? - придавая своему голосу грозное звучание, спросил сидевший в кошеве позади мужчина без знаков различия.

- Заключенные, возвращаются в лагерь с работы. - ответил, выйдя вперед, поскольку на этот день был ответственный за всех.

- Почему идете, как банда, почему - не строем?

- Какая разница?! - вырвалось у меня совершенно непроизвольно. - Люди устали, идут с работы.

- Десять суток! Вот тебе и разница.

Оказалось: это был заместитель начальника отделения Киселев - сам, кстати, тоже заключенный. Сдав на вахте своих товарищей, я отправился в Красный корпус, где по слухам, в "счастливейшие" дни своей жизни отдыхал Федор Достоевский, чтоб разыскать начальника Маргруппы и доложить ему о своем аресте. Там я снова нарвался на неприятность фамильярно назвав его товарищем Ситниковым.

- Волк в брянском лесу тебе товарищ! - орал оскорбленный начальник, поправляя накинутую на плечи шинель. - Получишь ещё от меня десять суток.

Мне пришлось долго объяснять ему причину моей режимной неграмотности, пока он сменил гнев на милость и отправил меня в кандей. Оказывается, по уставу он не мог мне дать более пяти суток, а в данном случае не имел право дать и их, поскольку я получил больший срок у высшего по должности чина.

Изолятор напоминал домашний погреб: стоял в стороне от зданий и был заглублен так, что даже низкие, зарешетчатые окна выходили в приямки. На широких нарах валялись с полдюжины скучающих мужиков, обрадовавшихся моему появлению, сулившему новые темы для разговоров. Мой рассказ развеселил всех:

- Вот это - да! Так и сказал: "Какая разница?" Самому Киселеву! Так ты в лагере будешь хватать кандей на каждом шагу. "За язык!"

Интересным мне показался кряжистый мужичек с добрыми глазами, по имени Кузя. В обращении к нему я добавлял: "дядя" и, хотя он возражал, говоря: "Не велика птица, чтоб дядей величать", но видимо, был этим доволен и беседовал со мной более доверительно. Он не был лагерником и проживал где-то по соседству на положении спецпоселенца, работал на лесоповале. По его рассказам, все окружающие его люди были хорошими и выручали, к нам в изолятор он попал тоже, чтоб избежать большей беды. После обеда, когда наш небольшой коллектив укладывался на гладких, строганных досках и погружался в сладкий сон, дядя Кузя подсаживался ко мне и начинал свои бесконечные рассказы. Окружающая меня жизнь была не похожа на московскую, я с интересом слушал, стараясь составить себе о ней полное представление, но поспать я тоже любил и начинал дремать под однотонный голос рассказчика, он не обращал на это внимания, и я невольно просыпался. Говорил он путано, часто повторялся, речь его изобиловала намеками, недомолвками, аллегориями. Я не все понимал. Ему вроде и хотелось со мной поделиться, но он боялся, чтоб его откровения не пошли во вред его близким. А скрывать у него было что. Первым из ссылки бежал его брательник. Кузе пришлось держать ответ перед опером, и он сказал, что того в лесу задрал медведь. Опер был хороший и как-то замял дело. Потом брательник вызвал их в тайгу и принял от них Малашку, восьмилетнюю дочку, и об этом тоже никто не донёс, хотя дети тоже были на учёте, как поселенцы. Не вынеся жизни без дочери, ушла кузина жена. Шла через тайгу пять суток, питаясь ягодами, там брательник устроил её домработницей к какому-то начальнику. Жена этого начальника была хорошая женщина: записала её в профсоюз и схлопотала ей паспорт. И снова опер, теперь уже другой посмотрел на её побег сквозь пальцы. Брательник тоже купил паспорт и себе и своей жене, которая сбежала из деревни с детьми и приехала к мужу. И, наконец, сам Кузя не выдержал и рванул туда к ним, но, пожив неделю, понял, что его место там, на лесопункте, иначе его начнут искать и он провалит всех и он вернулся к оперативнику, и соврал, что блукал по лесу. Опер, оказывается не подал ещё сведений о побеге, он ждал, что Кузя непременно вернётся: не такой он человек, чтоб подвести опера. И вот, чтоб избавить от неприятностей, опер оформил акт на самовольную отлучку и пьянку и посадил его в эту лагерную тюрьму, и так он мается среди хороших людей уже четвертый год и должен их всех там прикрывать, работая на лесоповале на положении спецпереселенца, какой-то Исус Христос.

Впоследствии я узнал, что ссыльных прибывало видимо-невидимо, половина из них бежала из ссылки в тот же год, часть гибла в лесах, часть стреляли при погоне. Многие, особенно старики и дети быстро погибали. Учёт всего этого народа наладить было невозможно, объявлять розыск беглецов - бессмысленно: попался сам - возвращают на место, не попался - списывают. Так что история дяди Кузи была стереотипна.

Каждый день нас выводили на работу, на часок-другой. В основном эта была уборка разных дворов и площадок, но однажды нам предложили выкопать могилу на двенадцать человек. Копали яму по очереди, пока Василий Иванович, неизменно принимающий на себя роль руководителя, не сказал: "Хватит!". Тогда все сели на борт, свесив в яму ноги, и закурили. Подымаясь с перекура, маленький щупленький дядя ФИЛЯ сказал: "Однако, взять надо пошире, не поместим". На что наш руководитель деловито ответил: "Поместим, куда они денутся?" и сплюнул в яму. Этот его плевок всем не понравился.

Покойников привез возчик в простой телеге и деловито сказал: "Сгружайте!". Сгрузили шестерых и уложили в яму, было ясно, что еще шестерых - не поместить, но Василий Иванович стоял на своем и все промолчали. Возчик привез еще покойников. Там, кроме шести мужчин, лежала девочка в розовеньком платьице, личико чистое. "Ровно спит". - сказал дядя Филя и глаза у него повлажнели. Чтоб мужики не давили на девочку, их сложили вниз, но в яму они не умещались, выпирали горкой. Василий Иванович вспрыгнул на них, пытаясь утрамбовать, но тут маленький, щупленький дядя Филя наскочил на него, как петушок:

- Это же люди, у них еще душа не отошла, а ты ... Грех-то какой!

Кузя с Филей аккуратно начали выкладывать покойников из ямы, им помогали другие. Я стоял, как потерянный, не в силах притронуться к покойнику.

- Отойди! "Душе надо еще обвыкнуть", -сказал мне дядя Кузя. - Я за жизнь свою закрыл землей наших хрестьян, не счесть.

Мы расширили и углубили могилу, нам никто не мешал: наш кучер сидел и курил в стороне в позе глубоко оскорбленного человека. Потом все те же Кузя и Филя аккуратно уложили покойников, сверху положили девочку в розовеньком платьице. Родители ее видимо умерли раньше, чем пришел её черед. Нас послали принести досок, укрыли этими досками покойников и закидали могилу землей по всем правилам, даже сколотили из досок большой крест. Тут подошел Василий Иванович и, сменив гнев на милость, сказал: "Вечная вам память! Пусть земля будет вам пухом!" и перекрестил могилу. Все вздохнули с облегчением и вернулись в свой подвал с чувством исполненного долга. По дороге Филя философски заметил:

- И зачем люди рождаются без толку, живут без смысла и умирают в дороге, не дойдя чередом до могилы?

Про себя, вспомнив девочку, я с ним согласился: "Действительно, человек, не успеет родиться, как кто-то спешит отправить его в могилу". На нарах я задал всем вопрос, который меня мучил:

- Мы вот похоронили, а кого и не знаем, и никто не будет знать, кто лежит в этой могиле. Может родные потом будут искать кого-нибудь из них.

- Не наша это заботушка. Дело - это УРЧ - воткнут дощечку, напишут номера, и никто не узнает. - сказал Василий Иванович.

- Они без бирок - пояснил дядя Кузя. - Это - ссыльные, не лагерники и никто на них ничего писать не будут. Не нужны они никому: сколько я их закапывал, никто ничего не писал. Да и кто их будет разыскивать, они для родных одна обуза.

Тут он, вероятно, подумал и о себе.

После похорон я как-то особенно привязался к дяде Филе. Он был прямой противоположностью дяде Кузе: к нему все люди поворачивались злой стороной, ему совершенно во всем не везло, оторванный от земли, от привычных, годами неизменных условий жизни он ничего не мог делать толком. Младшая дочь умерла в дороге "какой-то понос изделался". У дороги и погребли, жена его не плакала, сказала: "Хорошо, Бог прибрал". После умер сын, перед смертью сказал: "Я знаю мама, мы никогда больше не вернемся домой". Старшую дочь забрал к себе шурин.

Любил он своих детей очень сильно, только о смерти их не печалился: кормить их было нечем, да и обогревали их ночью своими телами: в барак дров никто не носил.

Привезли их семью на Урал на стройку какого-то завода. В бараках холодно, норма - два куба мерзлой земли, попробуй возьми, а не возьмешь - фунт хлеба на всю семью. К зиме дети умерли не только у него: детей в бараке не стало. Потом очередь дошла до женщин, потеряв в пожилом возрасте детей, они лишились смысла в жизни. Правда, кое-кто ловчил, но Филя ничего не мог. Жена умерла зимой, оставив ему хлеб, который очевидно в последние дни не ела. Он сидел на нарах, рядом с ней, убитый горем. Такая была жена, безотказная, работящая, лучше не бывает! А она его еще успокаивает:

- Ты - хороший, я тебя всегда жалела. Мне другого было не надо. Ты - чист перед нами, злые люди изгнали нас из дома, пусть Господь их простит! А ты не виноват. Мы тебя держали здесь, теперь нас не будет, и ты уходи. Уходи куда глаза глядят, не жди здесь ничего, здесь - одна погибель. Люди же живут, и ты проживешь, а я скитаться не хочу! Найди подругу и живи! Нас забудь, иначе не проживешь.

Рассказывал он мне, как давно перегоревшее, с сухими глазами, а я глотал комки. Он ушел, зачем и куда - не знал. Изловили его на станции Болотная. Опер был лютый, бил бутылкой по животу, но правды не добился. Филя решил умереть, но туда, где похоронил семью вернуться не мог. Филя сказал, что бежал из лагеря и точка! И сейчас на этом стоит. Вот и ищут по лагерям, откуда сбежал? А он мечтает о казенном хлебе.

Я посмотрел, как он ест свою пайку: принимает ее двумя руками, кладет на расстеленную, расправленную льняную тряпочку и аккуратно обламывает по кусочку, кладя в рот и долго, не спеша жует. Ни одной крошки не пропадает - священнодействие, а не еда.

Сам Филя и вся его жизнь были для меня сплошной загадкой. Ведь не один же он ехал из своей деревни, ехали, наверное, и родственники. Как получилось, что он со своей семьей оказался в изоляции, не получил ни от кого помощи. Сам он рассказывал, как они жили в "миру", ходили на "дожинки" и "обжинки", на "помочь", помогали неимущим дожить до урожая и вдруг ... все оборвалось именно тогда, когда все они оказались в трудных условиях. Говорил он что-то о "мире", который уже не стал "миром", об обмане и опять возвращался к тому, как у него здорово шло хозяйство, как все ему завидовали и как радовалась жена. Была ли это правда или он повторял извечную мечту крестьянина о богатом урожае хлебов, о добром приплоде скота, я не знал, но тот факт, что их семью раскулачили столь жестоко, видимо, подтверждает его слова.

Позже, работая на Ивановском участке, я как-то подвозил на своей бричке агронома. Ехать с клетки до бараков было далековато, усталые на работе кони трусили лениво, и мы разговорились. Я рассказал ему историю дяди Фили.

- В коренных русских селах была сильна крестьянская община. Это и был тот самый "мир", о котором говорил ваш приятель. Крестьянин этой общиной был защищен от многих бед. Сельское хозяйство - это не промышленность, в нем слишком много неизвестных: непредсказуемый недород, падёж скота, стихийные бедствия. Один крестьянский двор может погибнуть в одночасье, а вся община устоит. За многие столетия совместного труда на земле, в условиях крепостного права, крестьяне выработали свои формы взаимопомощи, нечто вроде круговой поруки. Столыпин в реализации своей реформы, надеюсь, Вы слышали о ней, столкнулся с общиной и вынужден был отступить. Началось раскулачивание, и община была взорвана изнутри: комиссар шел отбирать имущество не один, с ним к Филе шли общинники, которым по закону дозволялось взять и себе часть имущества. И вот соседи стягивают с его детей одежонку, лезут в сундуки за старым приданным, забирают из погреба продукты.

А случилось это дикое поведение общинников потому, что их убедили, будто жили они плохо не потому, что не умели вести свое хозяйство или тянули в шинок первый мешок зерна с урожая, а потому, что грабил их этот самый Филя, все имущество которого награблено у общины и им остается только восстановить справедливость. Для Фили же всё это оказалось непонятным, он-то ведь никого из общинников не грабил, наоборот - по-видимому был активистом в оказании помощи и теперь его за это грабили. Для него весь его "МИР" перевернулся, они все его обманули, отплатили злом за его добро, и он обиделся на всю жизнь. Выброшенный из деревни он избегал контактов с односельчанами и даже с родственниками и, хотя он Вам этого не говорил, скорее всего начал тянуть горькую. Такие тихие философы без этого не могут. Он не заметил, как мучилась и гибла семья и понял на каком он свете, только когда остался в полном одиночестве. И теперь, как видите, он ищет кто б его взял под защиту, вместо общины, пусть это будет даже лагерь.

Да, ему было трудно после всего прошлого: и высокие нормы выработки и холодные бараки и отсутствие других работ, кроме мерзлой земли, но ведь котлованы копают не вечно, на стройке котлованы, это - два, пусть три месяца, а там бетон, кладка, работы, на которых он бы не ударил лицом в грязь. Мешала ему, скорее всего водка, с ней он не мог расстаться, уверяя себя, что его обманули, ограбили и жить нормально он не может. Это и есть типично русская философия.

В свое время народники ратовали за сохранение в деревне этой самой общины, считая, что все социалистические преобразования пройдут с её помощью значительно легче. Социалисты это оспаривали, ссылаясь на якобы существующую внутриобщинную эксплуатацию бедняков кулаками - мироедами. Вот один из таких мироедов, изобретенный кабинетными учеными, и есть ваш дядя Филя. Вот мы с Вами и приехали, извините, что я прочел скучнейшую лекцию об общине. Это для меня - больной вопрос.

Всё имеет свой конец. Пришел конец и моему отдыху в изоляторе.

Меня, как и других выпустили досрочно, остался до выяснения только дядя Филя. Прощаюсь с ним, трясу щупленькую, не слабую руку, шепчу: "Скорее попасть в лагерь!". И такие бывают пожелания!

Глава 2.04 По Спецнаряду

Мариинское "сидение" не было безмятежным, в лагере мы числились за УРЧ, а здесь чувствовали, как из-под ног уходит почва: лагерь сельскохозяйственный, в зиму крупных этапов не ожидалось, так и жили мы сегодняшним днём, с нетерпением, а я и со страхом ожидая своей участи.

12 августа я писал отцу: "Вот уже месяц, как я живу в лагере и ещё не имею ни постоянного места работы, ни определенного места жительства. Пока работаю на регистрации вновь прибывающих этапов с осужденными и живу тут же в общежитии. Скоро обещают направить в 3-й совхоз нашего же отделения уже на постоянную работу по специальности. Живём и работаем пока с Мишкой, но скоро придется разойтись по разным совхозам." (...) "Так как определенный адрес будет ещё неизвестно когда, то пиши пока так: ЗСК г. Мариинск, томск.ж.д. 1-е отделение Сиблага ОГПУ, УРЧ."

Написав отцу, что еду на постоянную работу по специальности, я сам в это не верил. Все говорили о работе по специальности я повторял это, а о какой специальности может идти речь я не знал.

Окончил я школу-девятилетку с химическим уклоном и получил аттестат, дающий мне право работать лаборантом-аналитиком. Работал по этой специальности около двух лет на Торфяной станции, когда у меня возник конфликт с Треугольником. Случилось так, что нашего главного инженера арестовали по делу Промпартии. Это был очень талантливый человек, он внедрил в торфодобывающей промышленности много новшеств, одна фрезерная добыча торфа дала стране многомиллионную экономию. О его вине можно судить по такому факту: характеристика, которую послали на него партийная и профсоюзные организации, возмутила ОГПУ, оттуда позвонили и сказали: "Мы намерены их судить, как вредителей, а по вашей характеристике их нужно представить к ордену". Так вот, после его ареста, жена и трое детей остались без средств к существованию, это был 1930 г., когда еще накопительство и стяжательство были в среде советских служащих не в моде. Жена главного инженера обратилась за помощью к сотрудникам и те получив разрешение месткома, поручили старшей лаборантке собрать деньги в помощь этой семье. Узнали об этом органы и последовал грозный звонок. Местком и секретарь парторганизации, исполняющий обязанности директора, тоже привлеченного по этому Делу, решили выполнить указание органов: провести собрание и пожертвовать той женщиной, которая по воле коллектива собрала и передала деньги семье еще даже не осужденного главного инженера. Её предстояло вычистить из учреждения по 1-й категории за помощь вредителям, а это означало и лишение прав и продуктовых карточек. На Станции было немало ребят со школьной скамьи, но я оказался наиболее смелым и бескомпромиссным, и я выступил против предложенной резолюции. Поскольку поведение треугольника, по моему пониманию, не вписывалось ни в какие нравственные нормы, я не стеснялся в выражениях и, хотя миссию свою выполнил, отстоял эту женщину и провалил их мероприятие, понял, что остаться в этом учреждении не имеет смысла. Но уйти по-хорошему в то время было нельзя, существовало что-то вроде крепостного права. Тогда я взял отпуск и из отпуска не вернулся. Меня уволили, как "дезертира трудового фронта". Я был беспартийным, но это не помешало райкомам преследовать меня, куда б я не устроился на работу и требовать моего немедленного увольнения с той же формулировкой.

Получалось, что специальности у меня нет и оставалась надежда, что удастся уговорить директора совхоза взять меня в контору на любую работу, с тем, что, имея багаж знаний и смекалку, освою её в самый кратчайший срок.

Первым нашу студенческую компанию покинул Костя, его агрономическая специальность делала его объектом внимания директоров совхозов.

Второго нашего студента из Менделеевки мы не провожали, он испарился ночью, но зато перед этим весь рабочий день в комнате машинистки Сыропекиной слышались неутешные рыдания. Их роман, а для него это была скорее небольшая интрижка, начался неожиданно: мы обсуждали какой-то вопрос, один предложил бросить жребий, а Саша сказал:

- Нет, друзья, я за голосование.

В это время в двери высунулась Сыропекина и прокричала:

- А я тоже за ГОЛОСОВАНИЕ!

Сальный каламбур всем понравился. Саша - тридцатилетний красавец, есенинского типа принял намёк на свой счёт и в обед зашел в малюсенькую комнатку, где печатала Сыропекина и где вмещались столик и стул.

Когда он возвратился к нам с улыбкой на лице, Костя продекламировал:

Я любовников счастливых узнаю по их глазам
В них пылает пламень томный
Наслажденья знак нескромный

- Ладно, Костик, давай без Пушкина.

Обсуждая это событие, одна из наших дам сказала с ноткой возмущения:

- Не могу понять, как они обошлись венским стулом, если для нормальных людей для этого не хватает двухспальной кровати?

На что её собеседница, обладательница красивых глаз, которые затягивались нежной поволокой всякий раз, когда она бросала взгляд на Сашу, ответила презрительно:

- Мужчины - всегда мужчины, их устраивает даже в туалете, лишь бы получить своё.

Вскоре ушел и Мишка Фирсов, направленный в распоряжение директора 2-го совхоза "Суслово". Сказать, что мне было тяжело расставаться, значит не сказать ничего. С его уходом рвалась последняя ниточка, связывающая меня с прошлым, а будущего я еще не видел. И все-таки, я не хотел поехать вместе с ним, так как был уверен, что более опытный, способный быстро сходиться с людьми, мой сокурсник и одноделец быстро найдет там свое место и тогда моей участью будет следовать в его кильватере жалкой тенью. Нет уж пусть в двадцать раз тяжело, но там, где меня не знают. По крайней мере не будет стыдно.

- Я постараюсь писать тебе регулярно. - сказал он, обнимая меня.

- Это не нужно. - сказал я, зная, что писать он не будет, да и за перепиской однодельцев в лагере следят. - Пиши своему отцу и я буду знать о тебе все.

Встретились мы в 1954 году, в Москве у моего отца. У Михаила был пятилетний срок, и он его окончил где-то на Севере в "счастливый" для страны 1937год, но его оттуда не отпустили, а в 1950 г. дали ссылку и перевезли в Красноярский край на лесозаготовки. Ему чертовски подвезло в том, что большинство срока он провел в пекарне. Ссылку нам сняли в 1954 г., а через три года пришла полная реабилитация.

С отъездом товарища стало скучно, как в опустевшей квартире, и мой собственный отъезд меня обрадовал, а раннее время освободило от необходимости прощаться.

О чем я тогда думал, оставляя позади километры сибирской земли? Украинцы говорят: "Дурак думкой богатеет". Это самая привычка: мечтать была мне сродни. Я мог часами, без устали думать о том, как сложится моя жизнь на новом месте и картины будущего проходили перед моим мысленным взором, как в кинематографе.

Утром подняли рано, собрали всех на конебазе, предложили принимать по паре коней, придется ехать верхами на Ивановский участок.

Августовский день был ярким, солнечным, лошадки бежали весело, неудобств поначалу не ощущалось, скоро пригрело солнышко, и я скинул свое пальтишко и в яркой ковбойке выделялся из всех всадников, временами воображая себя ковбоем.

Ночевки не было, ехали и ехали, я вертелся на неудобной спине с высокой хребтиной, таз разламывало не только у меня, но и у мужиков, которые не впервые садятся на спину лошади. Сколько веревочке не виться, а концу быть. Приехали на место. С коня я слез, а идти не мог.

Глава 2.05 На Лобогрейке

С этим механизмом я познакомился в Сиблаге в свой, по-настоящему первый лагерный день. Наступило двадцать третье августа, когда мы ясным солнечным, но по-сибирски холодным утром вышли на развод. По юношеской беспечности я оставил в палатке пиджачок и встал в строй в легонькой ковбоечке и стоял, играя мускулами и вжимаясь в себя, как мог, пытаясь согреться.

Позади строя - приземистые палатки и высокий рубленый барак, сбоку - несколько небольших деревянных избушек, а кругом - безбрежная степь, без каких-либо признаков лагерных сооружений. Это и есть Ивановский участок, названный так по соседней деревне Ивановке, куда я прибыл, пишется, для дальнейшего отбывания срока. Сразу подумалось: "Стоило так тщательно беречь нас в Бутырках, чтоб здесь выпустить в открытую степь?"

На разводе собралось сотни четыре таких же зекашек и в их числе немало представительниц слабого, но прекрасного пола. Моя попытка рассмотреть самых молоденьких оказалась безуспешной: лиц рассмотреть было невозможно из-за намотанных на голову платков, нависающих к тому же на глаза в виде длинных козырьков.

Среди оставшихся "неразведенными", я выделялся и своей молодостью и яркой одеждой горожанина и Иванов первым выдернул из строя меня и передал тут же стоявшему невысокому, средних лет бригадиру Деревянко.

- Сядешь на лобогрейку! Да гляди, чтоб справился! - напугал он меня и повел к стоящему в сторонке высокому, несколько сутуловатому старику с редкими усами и монгольским типом лица.

{Лобогрейка - простейшая жатвенная машина, применявшаяся для уборки основных зерновых культур (ржи, пшеницы, овса, ячменя}...

- Ташлыков, цей хлопец будет с тобой вторым, покажь ему усе!

И я пошел за Ташлыковым, как нитка за иголкой. Начали с лошадей, они стояли под открытым небом, у решетчатых кормушек с сеном и пустых деревянных ясель. Рослый могучий жеребец вороной масти был первым, кому я был представлен в этот день.

- Силен, но хитер. - охарактеризовал его Ташлыков, а на мой вопрос о кличке, ответил, что этим не интересовался и я для себя окрестил его Воронком.

В паре с Воронком в лобогрейке ходила невысокая, слепая на один глаз кобыленка гнедой масти. "Покорная, да тянет слабо. С кривого глаза не заходи! Не любит! Хватанет зубом!" - предупредил старшой, и я держался с ней осторожно, но кличку дал добрую, деревенскую, Карюха.

У конюха мы получили ведерко овса, я постарался поделить его поровну и засыпал в разные корыта. Отходить было нельзя: другие возчики мигом перегребут его своим лошадям. И я стоял, с интересом наблюдая, как Карюха осторожно подбирала зерна мягкими губами, прядая ушами и изредка скаля зубы в сторону невидящего глаза.

Напоили коней и пошли запрягать. Мне не хотелось ударить лицом в грязь, старался припомнить все из своего, не богатого опыта обращения с лошадьми и все же без помощи Ташлыкова не обошлось.

Лобогрейка оборудуется на базе конной косилки, для чего к стригущему аппарату, приводимому в движение тягой от вращающихся колес, прикрепляется деревянная решетка, принимающая на себя срезанный колос. Над решеткой монтируется на трубе сидение для второго рабочего, орудующего легкими деревянными грабельками. Он должен ловко подхватить колоски, уложить их на решетку и затем, набрав нужную охапку, столкнуть ее назад, под ноги идущим за лобогрейкой вязальщицам снопов. Те жгутом из колосьев вяжут сноп и откидывают его в сторону. Пять снопов, поставленных стоймя и накрытые на случай дождя шестым называются суслоном и, высыхая на ветру и солнце, годятся и для молотьбы, и для скирдования, поскольку молотьба в Сибири идет всю зиму.

Наконец, мы подъехали к ячменному полю, где хлеба стояли стеной в рост человека. В те времена считалось, что тяжелый колос на тонкой соломе держаться не будет и сибирские чернозёмы гнали солому в толщину и в рост. На Ивановском участке было четыре тысячи гектар пахотной земли, и они раcпределялись примерно поровну между овсом и ячменем.

Я, как ни вертелся на своем сидении, как ни старался аккуратно укладывать колоски на решетку, нет-нет да и промахивался и нож с ревом укорачивал зубья моих граблей, к счастью, они были деревянными и стальное полотно выдерживало, но зато я каждый раз получал нагоняй от своего старшего.

От работы пот появился не только у меня на лбу, доставалось и пяти вязальщицам, шедшим за нами вслед, работа у них была не легкая, "с поклонами" и скоро они начали разматывать с голов свое тряпье и откидывать на плечи. Они вязали споро и, со стороны казалось очень легко, но, когда я попытался повторить эти операции сам, получилось плохо: жгут раскручивался, а сноп раскрывался при первой же перекидке. Их снопы выдерживали и перевозки, и переброски вилами и чтоб их развязать и сунуть в молотилку, требовалось время. Женщины рассказывали, что к этой работе приучались с семи - восьми лет, идя за матерью и помогая ей вязать сжатый хлеб.

Степи под Мариинском богаты островками черемухи, заросшими высокой травой. Ягода эта уже поспела и лакомиться было большое удовольствием, несмотря на ее вяжущие свойства.

Ташлыков, как я приметил, внимательно следил за женщинами и, когда видел в их движениях усталость, загонял лобогрейку под кусты черемухи, чтоб нас не было видно со стороны степи, разнуздывал лошадей и все усаживались в кружок, а кто не слишком устал рвали черемуху.

Оказавшись поблизости, я невольно начал присматриваться к женщинам. Поначалу мне казалось, что все они пожилого возраста, но вскоре понял ошибку: среди них одна была совсем еще молодая, лет двадцати пяти, к тому же очень привлекательная, с голубыми глазами и пшеничными волосами. У всех женщин стрижка была по лагерному, короткая, но видимо месяца два их не стригли и волос немного украшал их лица. Одеты они были по-деревенски, в домотканное, на ногах - башмаки без шнурков, с двумя петлями, какие в Москве носят приезжие молочницы, впрочем, некоторые ходили в лаптях, которые на работе постоянно перематывали.

После я убедился на собственном опыте, что здесь, в Сибири заключенным не спешили выдавать лагерное обмундирование, предпочитая "загонять" его местным крестьянам в обмен на продукты и спиртное. Позже, занимаясь извозом, я останавливался в окрестных деревнях и видел у хозяев сундуки, набитые новенькими телогрейками, брюками, валенками и прочими предметами лагерного вещдовольствия, так и не коснувшимися заключенных.

В этот, да и в другие дни, эти короткие "перекуры" не располагали к разговорам, женщины старались распрямить затекшую поясницу, немного отдохнуть и поесть сладкую черемуху. Но нам, не столько нам, сколько лошадям был положен часовой обеденный перерыв. Естественно, пообедать у нас было нечем: кто будет искать в поле лобогрейку, чтоб накормить нас обедом. Но поваляться в траве было совсем не так плохо и, если никто из начальства на нас не натыкался, мы старались растянуть этот перерыв подольше и тогда женщины начинали свои бесконечные разговоры. Говорили они только о деревенских делах, рассказывая друг другу о своих голубоглазеньких, курносеньких ребятишках и девчушках, редко о мужьях или стариках. Это были матери и их волновало, как живут там дети, оставшиеся на попечении стариков или, того хуже, - дальней родни.

Все они были указницы и сидели, по существу, за воровство колхозного зерна, но об этом не говорили, никогда не жаловались на несправедливость или жестокость чудовищного приговора. Глядя на них, я думал о том, как могло случиться, что в деревнях, где воровства не знали вовсе, где припертый снаружи кол заменял все замки, где бывал один вор на несколько деревень и его все знали и в силу этого он не мог воровать нигде по близости, в этих освященных поголовной честностью деревнях вдруг все в круговую начали "тащить", стали ворами.

Вспомнил я и рассказы о самосудах над ворами в сибирских деревнях, о которых среди воров ходили легенды, самосуды, когда били все, кто только мог дотянуться, а зимой еще и протягивали подо льдом из одной проруби в другую, бросая окоченевшую жертву прямо на льду, пока ее не спасут товарищи. И эти самосудчики, непримиримые враги воровства, теперь сами стали ворами. Причем воровали и те, кому нечем было кормить детей и те, кто в еде не нуждался и у кого ворованное шло на пропой. Что это? Родилась новая мораль колхозной жизни? Поменялась форма собственности, изменилось и отношение к ней! Не мое - значит ничьё!

В ответ вышел Указ, призванный восстановить уважение к новой форме собственности. От председателей и районного начальства начали требовать исполнения. Молох требовал новых жертв! Кому охота "продавать" в лагеря своих колхозников, лишать колхоз рабочих рук! Из двух зол выбирали меньшее, отдавали под Указ женщин. И поехали по этапу матери! Вот они здесь с нами с десятилетним сроком впереди, не замечающие тягот своей жизни, снедаемые только заботами о своих детях, от которых нет ни писем, ни весточки.

- Долго держать не станут! Попугали и все! К зиме поедете по домам. - успокаивал их Ташлыков.

- Ох, и дорогой ты наш утешитель! Твоими устами только мед и пить! - радостно с надеждой щебечут женщины, вытирая глаза уголками платочков. Верят ли они в его предсказания? Не знаю. В этом положении так легко желаемое принять за действительное.

Эти женщины не принимали меня всерьез, для них я был мальчишкой, а вот Маша, так кажется звали младшую из них, иногда подолгу смотрела на меня голубыми глазами из-под пшеничных ресниц, протягивала в мою сторону босые, не загорелые, округлые и изящные, совсем не крестьянские ноги и раскладывала на лбу еще не отросшие золотистые локоны и тогда я опускал глаза, чтоб она не прочла мои грешные мысли.

А раз она мне отломила кусочек хлеба и потребовала, чтоб я его взял.

- Какая же у тебя мягкая кожа! - с удивлением сказала она, коснувшись моей ладони. Ее кожа на ладони была тверже стали. Я объяснил ей, что восемь месяцев сидел в тюрьме и только здесь взял в руки грабли.

- Восемь месяцев! На что так долго? - удивилась она. - Нас окрутили за один день, да еще ночь ночевали, конвою не было. А тебя восемь месяцев! Что ж ты там наделал такого?

Я попросил рассказать, как ее окрутили за один день. История ее оказалось до обидного проста. Обыскали их по дороге в деревню, повытаскивали сумочки с зерном и под вопли и крики погнали в район. Дорога не близкая, пригнали в потемках, да суд был занят, судили баб с другой деревни. Их партию загнали в бывшую церковь, колокольня сломана, внутренность ободрана и загажена. Там и переночевали. Кто плакал, кто молился, а она ни о чем не думала, спала.

Утром, как вышли, видят в церковной ограде стол длинный, под кумачом, за столом трое, один посередине, седой, видать военный с красным значком на груди, а за оградой собралась родня из деревни. Когда успели, ведь верст восемнадцать поди было. Она думала, к ней никто не придет: муж с подводой ушел на ремонт дороги, отца нет, мать больная, сестра замужем в другой деревне, братья на сплаве. Некому! Смотрит, а тут мамка: на руках младшенькая, Аленка, да двое мальчонков за подол цепляются, так видно и отмахала с ними все восемнадцать, за ночь, а ведь уже не молодая! Все в голове помутилось и так не соображала, а тут и вовсе рехнулась, только думаю, кумачу бы этого мне да Аленке на косынки!

А бабы по очереди к столу подходят, ищут там в куче свои сумочки, ссыпают из них зерно кладовщику в мешок, а военный со значком говорит каждой: "Десять лет!" и бабы уходят за ограду к родным.

Она тоже подошла, только все в голове у ней помутилось, сумочку свою найти не может, а тут председатель говорит военному: "Отец у нее с Блюхером всю гражданку прошел и под Перекопом за Советскую власть голову сложил". Военный и говорит: "Пять лет!" А мужик справа военному: "Не справедливо это! Бабы обижаться будут: всем по десять за те же два фунта, а ей пять!" Военный тот отвечает: "Слово, - говорит, - не воробей!" А я стою, ничего не понимаю. Военный меня гонит: "Проходи, не стой! А то срок - добавлю!" И она пошла за ограду, так и не найдя сумочки и осталась белой вороной с пятью годами.

А потом она стояла с мамкой, так, по-видимому, у них называют свекровь, вовсе отрешенная. Мальчонки прятались за мамку, не подходили, а Аленка потянулась к ней на руки и тогда она пришла в чувствие и сказала им: "Заболела я совсем. Пойду в больницу! Как вылечусь - приду! Слушайтесь мамку, да помогайте ей, вон какие мужики! Вернусь, принесу по рубахе, да Аленке платочек кумачовый!"

И сама она не поняла откуда у ней в голове родилась эта сказка, да помогла она, мальчонки перестали дичиться, кинулись, обняли ее ноги, просят: "Мама, а мама, порты тоже принеси!" "Принесу и порты." А мамка и говорит ей: "Попросила вить я председателя: дайте уж поменьше, старая я не дожить, куда потом эту тройку, деток ее значит. И верно, куда девать их? На мужиков какая надежа: их то в лес, то на дорогу, то на сплав, то на войну заберут. Нет на мужиков надежы! А мамка на прощанье сказала: "Пока жива, с рук никому детей не отдам, костьми лягу, а не отдам! Сиди там спокойно, не казнись! Все исделаю, как надоть! А задержаться не моги! Не ровен час помру".

И пошли они так, Аленка на руках и мне ручкой машет, улыбается, а мальчонки за подол держатся и на меня оглядываются. Еще ведь восемнадцать верст им надо махать. Может кто и подвезет! А нас снова загнали в церковь: конвоя не было, увел других.

- Так у тебя никто и слезы не уронил? - спросила Машу одна из женщин.

- Не, не проронили, не рвали мне сердце, сказочка моя видно помогла! А потом, как зашла в церковь, меня как прорвало, весь день ничего не видела, не слышала, полыхала слезами. Да и ночь всю, как есть, не спала, все перед глазами - моя тройка!

- А что потом-то с тобой деялось? - спросил кто-то из женщин.

- Повезли нас по железке, работали там в России в лесу. Мужики лес валили, а мы кто-что, кто сучья рубил, кто ветки жег, кто шкурил бревна. Немного я на кухне работала, да там зачетиков не давали: ушла обратно в лес.

- Ну, а весточку из дома хоть получила?

- Получила, приезжали туда на работу с наших мест. Послала ведь я мальчонкам рубашонки, да порты, а Аленке и платьице, и платочек кумачовый. Все сполна, как обещала. А мамка мне вот посылочку послала. - с этими словами Маша достала из-за пазухи маленький сверточек, развернула и показала женщинам три рыженьких локона детских волос. Сверточек пошел по рукам, женщины вспоминали своих, у кого почернее, у кого побелее волосы.

Я долго находился под впечатлением ее рассказа и тут вспомнился мне и "93-й год" Виктора Гюго и та женщина, которая шла в поисках своей "тройки" и Некрасовская "Страда", по сравнению с которой жизнь наших женщин тяжелее во стократ.

Через пол месяца, в один из сентябрьских дней к нашему звену подскакал верховой и не слезая с коня, крикнул:

- Бабы, все на участок! Живо!

- Нешто в этап? Объясни толком!

- Всем указницам итти на освобождение. Пересмотр пришел! - и, хлопнув веткой лошаденку, поскакал дальше.

Мы с Ташлыковым радовались не меньше самих виновниц. Они целовали нас, желали и нам досрочно убраться из лагеря. Но ни на их лицах, ни в глазах не было ни счастья, ни просто радости, одно удивление. Не поверили!

На участке мы узнали, всем, кто сидел "за колоски" пришел "пересмотр", в лагере остались только осужденные за хищения в особо крупных размерах, да не попали под пересмотр дела мужчин, они тоже воровали не по колоску.

Ушли женщины, и мы осиротели, некому стало вязать за нами снопы и от этого работа стала бессмысленной и неприятной. Куда не кинь взгляд, по степи лежат в шахматном порядке оставленные виндроуэрами коротенькие снопики, перевязанные дефицитным шпагатом, а между ними и кучки колосьев с моей решетки. Лежат снопики до первого дождя или сильной ночной росы, а тогда зерна выпустят белые корешки и колос окажется пустым.

Я предлагал Деревянке, перепрячь коней в брички и заскирдовать все, что уже сжато, но начальство согласие не дало, по их мнению, покуда погода позволяет, следует продолжать жатву.

Как-то с Ташлыковым мы заспались в обеденный перерыв в густой высокой траве и на нас наскочил сам начальник участка Попов.

- Фамилия, статья, срок? - кричал он, размахивая плетью, а я думал, как должен буду отреагировать, если он обрушит на меня эту плеть. К счастью, плеть в ход не пошла!

Узнав, что у меня целый букет пятьдесят восьмой, а у моего старшого пятьдесят девятая, Попов дал волю своему красноречию:

- Контрики, бандиты! Вы и здесь разводите контрреволюцию и бандитизм! - и все в таком духе.

Я слышал, что он тоже сидит по пятьдесят восьмой и меня подмывало напомнить ему об этом. К счастью, у меня хватило ума промолчать.

Ташлыков не был бандитом, он крестьянствовал не вдалеке от государственной границы и люди из села по очереди ходили в соседний Китай за покупками. Пограничники знали всех в лицо и охотно пропускали их туда и обратно, а те брали для них недорогие подарки. С некоторых пор режим начал ужесточаться и вот схваченный с покупками при переходе границы, да еще вступивший в спор с чужими пограничниками, Ташлыков был осужден, как контрабандист. Ташлыкову я верил безоговорочно, я не однажды убеждался, что он всегда говорил правду и у других забайкальцев - говорить с детства правду - черта характера.

В бытовом отношении жили мы тогда довольно сносно: в ларьке продавалась пахта, нечто вроде обрата или сыворотки, по 3 копейки за литр. Это было нам по карману, и мы набирали ее в бидон в поле, вместо воды. Выдавали и месячные ларьковые карточки, по которым можно было купить свою норму масла, конфет, табака, правда, для этого у нас чаще всего не было денег и приходилось искать богатых напарников, среди пожарников, слесарей МТС или охраны, чтоб получить бесплатно половину причитающегося ларькового довольствия. Продавалась в ларьке и патока по 1р.20 копеек за килограмм и можно было, при наличии денег купить грамм триста к вечернему чаю, который успешно заменял нам кипяток. Главное было тепло и сухо, дожди проходили редко, надолго не задерживались и в палатке на соломе ночь проходила спокойно.

В степи я вовсе не ориентировался и, когда солнце клонилось к закату, и мне полагалось возвратиться на участок, я не имел представления, как это сделать. Выручали лошади, скажешь:" Воронок - домой!" и с этим мерином происходила невероятная метаморфоза, исчезали все признаки лени, и, повернув в нужную сторону дышло колымаги, он устремлялся вперед таким широким шагом, что Карюха еле поспевала за ним, трясясь мелкой рысцой. Он всегда шел прямым, кратчайшим путем и приводил меня к колодцу.

Глава 2.06 Агроном

Его считали человеком со странностями и было за что: не пользовался он не дрожками, ни верховой лошадью и длинный рабочий день вышагивал по полям в тяжелых яловых сапогах, а зерновой клин нашего участка составлял 4 тысячи гектаров и, в какой конец не пойди, до границы - 10-15 километров.

Он был агроном старой школы и не мог или не хотел перестроиться на лагерный лад: никогда не слыхивали от него грубых слов, не устраивал разносов, не кричал, как другие: "Давай, давай!". Нельзя сказать, чтоб был он молчалив - говорил охотно, особенно со стариками, но на слова был скуп. Подойдет, к бригаде, постоит, посмотрит, сделает замечание по существу работы и пойдет дальше. Именно из-за этой его странности и кажущейся замкнутости, ребята его побаивались и повторять своих указаний ему не приходилось.

Внешностью он не выделялся: было ему лет за сорок, и седина не обминула его бороды и всеж брился он редко, хотя ни усов, ни бороды не носил. Телогрейка и суконные галифе были далеко не первой свежести, хотя, как второе лицо на участке, он мог их обменять в кладовой, а брезентовый плащ, не имел пуговиц и хлопал по голенищам сапог. Шагал он широко, но в фигуре его оставалась какая-то мешковатость. Иногда я задавал себе вопрос: как такого незаметного, добросовестного работника могли осудить за вредительство и тут же себе отвечал, что сажали тогда за должность: если шло дело агрономов, то и сажали всех агрономов района или области, кроме разве провокаторов.

Иногда вечерами, когда мы заканчивали работу, он охотно подсаживался к кому-нибудь на бричку, чаще всего честь подвезти агронома выпадала на мою долю и тогда, усевшись рядом на доску, положенную поверх дробин, он отбирал у меня вожжи и пошевеливая ими, мурлыкал какую-нибудь ямщицкую песню. Мы не ездили вдвоем, на днище телеги располагались кто-либо из навальщиков или скирдовальщиков, наша безлошадная пехота, но они не шли в счет, так как безмятежно спали всю дорогу, нежась на соломе. Когда вот так, едешь по дороге, сидя рядком, безразлично, на телеге или на машине, молчание начинает томить и неизбежно разговор, пусть самый пустяшный должен начаться, но право начать разговор я предоставлял ему.

Когда он узнал, что я - студент-второкурсник, стал обращаться ко мне "на Вы", но он был намного старше меня и такая модель разговора была неприятна обоим и очень быстро, к обоюдному удовольствию, он перешел на простое, товарищеское "Ты".

Как-то он задал мне неожиданный вопрос: сразу ли я подписал обвинение или у меня его выколачивали? Каждому из каэровцев вопрос этот неприятен, поскольку заставляет ворошить чаще всего самые неприятные воспоминания о своих полных или частичных поражениях в борьбе со следователями. Я ответил ему, стараясь не вдаваться в подробности:

- Видимо с месяц мы с моим однодельцем не давали показаний: он не хотел этого сделать без меня, я - без него, чтоб потом не получилось, что кто-то кого-то оговорил. Следователь понял и дал нам очную ставку, на которой было сфабриковано дело.

- А я боролся три месяца, но у краснодарских следователей кулаки - железные и чтоб не остаться калекой я вынужден был сдаться.

Я понял, что это главный вопрос, который мучает его постоянно.

- А я вообще не понимаю: зачем нужно понуждать к подписи, когда любой следователь может расписаться за вас левой-правой. Все равно дело никуда из ГПУ не идет. Что касается меня, то у нас просто побоев в практике не было. С кем бы я не говорил на Лубянке или в Бутырках, никто на побои не жаловались. Были разного рода угрозы, следственный конвейер, но физического воздействия не применялось.

- Вы - счастливчики! Москва, есть Москва. А на периферии... сколько не встречал людей, все жаловались.

Во время одной из очередных наших поездок я, между прочим, спросил его: не встречал ли он где-нибудь агронома Сомова?

- Это Михайло-то Михайловича, американца? - как-то особенно оживившись, спросил он.

- Его самого.

- Встречал и не раз. На всех совещаниях сиживали рядом, да и на квартире у него бывал пару раз, хотя это там и не практиковалось, чтоб чего не пришили.

- А историю его знаете? - поинтересовался я.

- Как не знать, там ее все знают. Да и слышал в подробностях и от него и, от его жинки. Хорошая женщина.

- Нина Ивановна?

- Откуда ж ты их знаешь? Не родственники ли?

- Да нет, знакомые. - решил я закончить разговор.

- И надо ж было им вернуться из Америки? Да еще в такое время! Когда менял Кубань на эти вот места, он еще на воле был.

- А почему: еще?

- Да ведь мишень-то какая?! Месяц назад был капиталистом! Доносы на них строчит чуть не каждый. Долго не удержаться: они ведь как дети!

История этого Сомова - такова: будучи петербургским студентом, он принимал участие в революции 1905 года и чтоб избежать знакомства с царской охранкой, вынужден был бежать в Америку, которая в то время считалась наиболее демократической страной. Моя мачеха, а его сестра, Анна Михайловна, в ту пору шестнадцатилетняя институтка, участвовавшая в его проводах на Финляндском вокзале, при случае вспоминала, как они волновались за него, когда на перроне появились жандармы.

Семья Сомовых была большая и достаточно состоятельная и молодому эмигранту помогли купить в благодатной Калифорнии участок земли, тогда это стоило не дорого. С тех пор в семье его звали Миша-американец. Там он женился на дочери давнишнего русского эмигранта, Нине Ивановне. Оба - добрые, спокойные, схожие во многом характерами, они жили душа в душу, но детей у них не было и это видимо обострило у него тоску по родине.

После революции у Миши оставались в России мать, две сестры и племянницы. Он переписывался только с матерью и достаточно редко, так что желание повидаться с родными не было главным фактором его приезда, для этого можно было приехать в качестве туриста. Скорее всего его привело желание включиться в реализацию лозунгов 1905 года, первый из которых "Долой царское самодержавие!" уже осуществлен. Только это могло заставить не молодого уже, пятидесятилетнего продать ферму, которая обеспечивала им с женой безбедное существование и, как говорят, не узнав броду, кинуться в воду.

Сначала они побывали в Ленинграде, повидались с матерью, да и с городом своей революционной юности, затем появились и в нашей квартире и, пока оформлялось его назначение в Кубань агрономом не то колхоза, не то совхоза, они посещали нас почти ежедневно. Что это были за люди! Совершенно не от мира сего. Американцев я представлял себе по лозунгу "Сочетать большевистский размах с американской деловитостью!" У них же я не заметил никакой деловитости. Оба крупные, какие -то мягкие, у обоих очень добрые спокойные лица. А разговоры! Ни слова о политике! Я был совершенно разочарован: как можно так жить? Даже мой архиосторожный отец и тот не может, чтоб не обменяться какими-нибудь новостями из газет. А они рассказывают, что едят американцы: видите ли, первого они не едят (как можно прожить без супа?), сначала закуски к вину (что ж они пьют вино ежедневно? какая ж это деловитость?), затем едят жаркое, а после него могут подать в глубокой тарелке варенье и есть его ложками. Люди свалились с неба. Может быть аполитичность жизни там на ферме и толкнула его на этот неосторожный поступок: ведь в России в последние полвека политические страсти кипели по всему срезу социальной жизни, и он истосковался по политике.

Мне, юноше было ужасно жаль этих овец, попавших в страну волков и было стыдно за наше общество. В то время говорили: "Раньше все дороги вели в Рим, а теперь в Нарым!" и каждый день кого-то из знакомых отправляли то в Нарым, то в Архангельск, то в Дмитров, то на Медвежью гору. Черный ворон все ночи мотался по городу не в состоянии вывести на Лубянку всех "желающих". В 1932 г. усиленно сажали красных партизан, чтоб не кричали: "За что боролись?", сионистов, цыган, гомосексуалистов и, наконец ГПУ взяло курс на работу с молодежью. У начальника СПО Молчанова я видел на столе декадную сводку о настроениях студенчества. Это известно даже школьникам! Как-то шли мы с ребятами по Арбату. Один говорит: "Давайте зайдем сюда там сейчас идет судилище." Зашли. Какой-то задрыпанный техникум, маленький и темный актовый зал, на скамейках дети, на сцене за красным столом - судьи, по-видимому, общественные. На трибуне извивается подсудимый, ученик старшего класса фамилия Вайнштейн - кто-то из товарищей в шутку перевел: как плаксивый камень. Он и действительно, чуть не плачет, кается "на всю катушку." А дело - такое. Ребята собрались и, не в первый раз, выпили и изобретательный Вайнштейн предложил создать орден: "Святой Банки", создали, выбрали магистром того самого Вайнштейна написали шуточный Устав, как пить, как закусывать, как водить девочек и все в таком духе. А теперь магистр кается что совершил ужасное преступление, создал антиобщественную организацию. "Антисоветскую!" - поправляет обвинитель. Мы ушли. В этой атмосфере можно было задохнуться.

- Все равно воронок за ним приедет, так уж держался б по-мужски: послал бы их всех в баню! - резюмировал один из наших.

И вот в такой страшной, иначе не назовешь, атмосфере всеобщей ненависти и доносительства, появляется в Москве эта пара овечек. Отец пытается ввести их в курс дела, конечно, эзоповским языком. Он рассказывает о посещении одного знакомого, возвратившегося из Соловков. Он - не жилец на этом свете. За что посадили? За валюту! Купил на черной бирже. Они не прореагировали. Знаю: отец на большее не пойдет. Мачеха тоже молчит. Может и сказала ему наедине, но не заметно: пара эта по-прежнему настроена оптимистична. А как быть мне? Яйца кур не учат! Это - первое и, второе, может подумать - я его провоцирую. Наплевал на все условности. Пусть думает, что хочет! Не скажу - буду подлец! Я вытащил его на улицу и сказал. Сказал все. Он молчал, но не думал. На лице его ясно обозначилось упорство. Он как бы говорил: что не говори, а я сделаю, как решил. Я набрался нахальства и посоветовал: не менять гражданства, побежать в посольство и любой ценой добиться возврата в тот, пусть аполитичный, но спокойный мир.

Мягким он был только по виду, внутри у него был стальной стержень, сбить на другой путь его было нельзя.

- Там знают о здешних порядках многое, пожалуй, не меньше, чем вы здесь. И во всем этом есть и доля моей вины. Все мы, революционеры, хотели того или нет, подталкивали Россию на этот путь и теперь нужно искать выход.

- Вас наши загрызут раньше, чем вы найдете.

- А ты бы мог отсиживаться в Америке, если у тебя на родине такое.

- Ну, ладно - Вы, а причем тут Нина Ивановна?

- Она свой выбор сделала сознательно. Да и что делать русской женщине, если не идти за мужем. Тебе спасибо, но об этом больше говорить не следует.

Возвратившись в Москву в 1954 г., я узнал, что они пропали бесследно в 1933 г., о судьбе никто не знал: наводить справки было опасно, поскольку отец не сообщил в анкетах об аресте сына и каждое соприкосновение с органами грозило разоблачением, чисткой и прочими страшными последствиями.

В 80-х годах, я говорил с его племянницей Кондаковой, проживающей на Кутузовском проспекте, и она сказала, что родные так толком ничего и не знают, но слух был, что уже сидя в тюрьме, Миша связался с американским консулом и тот его вызволил.

Глава 2.07 Агитбригада СИБЛАГА

Пой, Маша! Пляши, Маша!
План дает бригада наша.

Этот лихой мотив, начиненный множеством частушек, гремел под сводами лагерных клубов и просто бараков, а в летнее время - и на открытых агитплощадках, знаменуя прибытие бригад художественной самодеятельности, именовавшихся в лагерях агитбригадами. Пели и знаменитую "Дуню", с припевом "Эх, Дуня, Дуня - я! Комсомолочка моя!" Знаменитая она оказалась по вине заграничного репортера, прорвавшегося в Кемь и разродившегося дома серией репортажей о жизни советских зеков. Не забыл упомянуть он и о художественной самодеятельности: "Они там поют грустные песни о Дуне." Опровергая в "Известиях" эти наветы, наш корреспондент резонно заметил, что "Дуня" - это шуточная песня, содержащая много разухабистых частушек, вроде:

Распустила Дуня ленты,
а за нею все студенты.
Распустила Дуня косы,
а за нею все матросы.
Вышла Дуня на балкон,
а за нею весь райком

И так можно петь весь вечер, пополняя куплеты, а грустно их петь нельзя.

Низкопробная халтура! - может сказать строгий читатель, но любые крайние оценки - всегда ошибочны. Агитбригада - не труппа Большого театра или Ленинградской филармонии, но с сельскими и даже городскими клубами многие из них могут соревноваться и соревновались на равных, чему я был свидетелем в г. Свободном.

Лагерному КВЧ (культурно-воспитательной части) всегда было из кого комплектовать коллективы: на тяжелых лагерных работах содержалось немало и молодых дарований и профессиональных артистов, музыкантов, режиссеров, для которых попасть в лагерный оркестр или агитбригаду означало спасение, светлый луч надежды выжить. Там их жизнь не была райской: в каждом лагере - сотни лагпунктов, командировок, участков и везде они должны выступить по плану воспитательной работы и везут их в любую погоду и на любых средствах передвижения, а выступать приходится, задыхаясь от дыма и вони, в полутемных, еле освещенных помещениях и все же это - привычная творческая работа, которая тут же оплачивается искренними бурными аплодисментами.

В то время профессиональный состав агитбригад был достаточно высок, зеки не только охотно шли на эстрадные представления, но ожидали приезда бригад и справлялись о них на разводах. Так было и в ту уборочную кампанию, и у нас на Ивановском участке: сроки приезда артистов несколько раз переносились, уборочная шла к концу и люди потеряли надежду побывать на представлении, когда на одном из октябрьских разводов комендант с улыбкой сказал:

- Сегодня с работы не опаздывайте, а то пожалеете! Вечером будет большое эстрадное представление. Это - факт! Однако не вздумайте сорваться с работы раньше времени! Мотайте на ус!

В этот день на перекурах у нас была тема для разговора и в чести были те, кому довелось встречаться в лагере с артистами. Ну а насчет усов: вывод сделали правильно и распрягли коней еще до темна. Тут никто не спорил.

Как это не может показаться смешным, но после ужина мы начали приводить себя в порядок. Кто постарше, в поисках утраченной молодости, вытянул из мешка обломок косы, заменявший бритву и бережно хранившийся обмылок, а мы, обладатели этой самой молодости, пораздевались около малого котла и, используя оставшуюся после чая теплую воду, усердно отчищать вековечную грязь с лица и рук. Когда же около дотлевающих угольно кухонных костров - самого светлого места на участке - появились нарядно одетые с разными украшениями молодые артистки, они оказались окруженными плотным кольцом нашей участковой молодежи. Разными шуточками и комплиментами мы старались вызвать их на веселую беседу и надо сказать усилия не пропали даром, хотя, вместо вечерних костюмов, нас украшали рваные и грязные бушлаты.

Без политического отделения не проходило эстрадного представления, а в нем две актуальные темы: коллективизация с раскулачиванием и индустриализация с вредительством. Когда на сцене появилась привычная фигура кулака в рубашке на выпуск и в жилетке, а за ним щупленького, изогнувшегося подкулачника с орудием разрушения и поджога - топором и пучком соломы, раздались аплодисменты. Это было удивительно: аплодировали даже те, кто еще вчера на перекурах рассказывал о зверских методах раскулачивания и насильственной коллективизации.

На сцене не обошлось и без дородного сельского лавочника и пузатого попа, все старались мешать коллективизации, но с ними быстро расправился комиссар, затянутый в черную кожу и с наганом на боку, столкнувший их с подмостков в темный угол.

Во второй сценке под руку со статным белогвардейским полковником - вредитель в пенсне и с циркулем в руках. Они пытались вредить, но тут выскочил юркий уголовник в "капитанке" с вилами, он тут же написал донос чекисту, фигура которого в фуражке с красным околышем маячила на втором плане. Донес и быстро перевоспитался с помощью вил - символа труда, снял "капитанку" и поднял брошенный интеллигентом циркуль. В конце трогательное единение чекиста и бывшего уголовника, вернувшегося в семью трудящихся.

Эта сценка - не по адресу: уголовников у нас нет, их оставляли там, где возможно организовать работу с конвоем, на нашем же участке главная фигура - человек нового типа, колхозник - расхититель! Аплодисменты жиденькие, просто хлопки вежливости исполнителям.

Ждем с нетерпением художественную часть и не напрасно: первые на сцену выходят девушки-татарки в национальных костюмах. Расчет сделан точно: в зале большинство из казанского этапа, прием будет хороший. Девушки кланяются, приветствуют зрителей на своем языке. Что тут было? Поднялись на колени аплодируют не только татары, конферансье еле утихомирил. Девушки исполняют национальные песни все под бурные аплодисменты. Рядом со мной Кагиров, он уже не ложится, что-то кричит девушкам на своем языке, те поют еще, их не отпускают со сцены, вмешивается конферансье.

Пели и об урожае, для этого они и приехали к нам: поднять дух, чтоб вовремя и без потерь убрать добрый урожай хлебов. Потом девушки танцевали, стараясь повыше показать свои ножки и мы за это награждали их бурными аплодисментами. Не обошлось и без сибирских кандальных, они всегда вызывают у нашего брата сильные и глубокие чувства.

Естественно, не мог я зафиксировать и полвека хранить в памяти программу какого-то эстрадного представления во всех подробностях. Но этот год не был последним в моей лагерной жизни и таких представлений довелось видеть десятки, пока Ежов не пресек эту вольготную жизнь. Движение же агитбригад достигло своего расцвета на БАМе в 1936 г., когда в г. Свободном проводился Слет агитбригад, с участием более 20-ти коллективов. Присутствующий начальник ГУЛага Берман вручил диплом победителю, агитбригаде 7-го Лаготделения БамЛага (ст. Суражевка) и переженил половину молодых артистов и артисток. Как видите, у меня было откуда пополнить выпавшие из памяти элементы. Впрочем, в Ивановском концерте были и свои: выступление девушек-татарок и в хорошем исполнении одиночный русский танец.

На сцену вышел высокий красивый брюнет, с пышным не по лагерному чубом, в желтой косоворотке, подпоясанной тонким шнурком и конферансье объявил: такой-то артист исполнит огневой танец "семь колен на память, остальные - без памяти". Исполнял парень этот танец действительно в бешеном темпе и что особенно интересно, колен не повторял, импровизировал.

В заключение все артисты пели "Интернационал", а мы, хоть это и не полагалось, подтягивали. Уж очень нам подходили слова: "весь мир голодных и рабов".

Комендант поблагодарил артистов от нашего имени и дал обещание, что все мы, не считаясь со временем, закончим уборочную в срок. Правда мы и так не считались со временем, не имея часов, но, как в таких случаях говорят, будем несчитаться еще больше.

Глава 2.08 Скирдовка

Подъезжаю и, пока подаю на скирду свои снопы, любуюсь работой старичков-скирдовщиков. Среди них особенно выделяется сухонький старичок, дед Савелий, из специалистов специалист, он всегда и на вершине, конёк то-есть, укладывает и руководит всеми делами. Работает он споро и как-то особенно основательно: остановится на минуту, оглядит содеянное и дальше, без суеты, без всякой бестолковщины. И скирда у него получается вроде нарисованная: углы как по отвесу, стенки гладкие, приложи рейку - нигде не бугра, ни ямки. С разговорами к ним в это время никому, кроме начальства, не подступиться, так и "чешут" до обеда, не разгибаясь.

Все-таки, оглядев скирду, кричу:

- Как ухитряешься, дядя Савва, без отвеса, да без реечки и так чисто, да гладко, что и комар носа не подточит?

- Дак ить глаз у меня - ватерпас!

Любят деды, когда работой ихней интересуются, да и от похвалы никто не откажется - лучший стимул в работе. Знает их слабости и агроном, подойдет к скирде и первым делом побеседует с дедами, и они расцветают. Даже суровый, вечно всех распекающий, не больно специалист в полевых работах - начальник участка, Попов и тот старается беседовать с ними помягче и уважительней. А, что? Они сейчас - на острие скирдовки, задают всем темп работы. Мы возчики - на втором плане, а навальщики и вовсе - на третьем.

Я не сказал, что на скирдовке нам решили платить премвознаграждение, по аккорду: скирду сложил - начисляют деньги и каждую субботу привозят их прямо на место скирдовки. Хоть и платили нам понемножку, но денежки стали у нас водиться и отпала надобность отдавать свои ларьковые карточки пожарникам да вохровцам - сами начали все выкупать. А Гусельников, как-то, пересчитывая деньги обронил:

- Платили б так в колхозе, ей-ей и посевная и уборочная шли бы побыстрей. Глядишь и урожай зазря не пропадал бы!

Самым веселым на скирдовке был обед. Подъезжает походная кухня, а позади пристроена бочка с водой, не поеные кони воду чуют из далека, раздувают ноздри, фыркают, а с ними и мы не прозеваем обеда, съезжаемся все к скирде. Первым делом напоим, накормим коней: им еще возить и возить. Сами выискиваем тепленькое местечко, чтоб и за ветром, и на солнышке. А потом все закуривают и давай "травить баланду" или чесать языки.

Спрашиваю:

- Дядя Савва, давно ли со скирдами знаком?

- Сызмальства, паря, сызмальства. Отец у меня строг был, ух и строг. Бывало скажет: "Ты, Савка, учись стога метать, важная это работа. Набьешь руку - без куска хлеба сроду не останешься! Да и люди завсегда уважать станут". Так и стало. Всю профессию я у отца взял и везде нужен людям.

Поговорить деды любили. Спросишь их: как жилось-работалось в прежние времена и пошло-поехало. Один служил в японскую, другой побывал у Колчака, третий ходил с партизанами. Расскажут - ни в какой книге не прочтешь. То ли быль, то ли байки - не разберешь. А дед Савелий все больше о скирдах, дело всей его жизни. В колхоз пошли, его тоже берегли: скирду как поставит, никакой, самый лютый ветер ее не разворотит, да и дождь больше, как на ладонь не промочит. Были времена хлеб у крестьян отбирали, так они не обмолачивали, оставляли в скирдах. И сейчас находили скирды от тех времен - солома снаружи сгнила, а внутри: колосок к колоску, хоть подгоняй молотилку. Не верилось, что такое бывает: хлеб в скирде 20 лет!

- А как же мыши? - интересуется кто-то.

- Дак ить и в амбаре мышь!

Охотно рассказывали они о своей прежней жизни. Я больше интересовался как же у них с нищетой, с эксплуатацией, а они:

- Ой, паря, да наши челдоны жили побогаче ваших расейских помещиков, у каждого дом-пятистенок, а то еще и два, если не под цинком, то под тёсом, а построек в подворье, что тебе городок. А земли: да бери сколь запашешь! А надо, иди в лес, бери орехи, ягоды, бей птицу или завали сохатого, а не хочешь, изладь лодочку - сходи по рыбу. А те, что переселенцы с России, так их царь ослобонил от налогов, и в рекруты не брали. Гуляй - не хочу.

Знали старики правило: делу время - разговорам час! И первыми с перерыва поднимался дед Савелий, а за ним поднимала меня моя собачья должность бригадира коногонов. Были в нашей жизни и приключения. Раз ребята изловили на аркан отбившегося вохровского сыскного кобеля. Разделали около молотилки, варят мясо, жирное, от бараньего не отличишь. Скачет мимо комендант, увидел, кричит весело:

- Ага, горение букс! Что варите?

- Да вот барашек заблудился.

- Дайте попробовать.

Дали, съел, понравилось, поскакал дальше. Ребята хохочут, но не сказали и после, чтоб не портить. Пусть ест на здоровье. А я не мог себя заставить, так в жизни и не пробовал собачатины.

И еще одна история. Внизу на границе с нашими сенокосами тянутся земли животноводческого совхоза "Красный пахарь". Пасутся там большие стада молодняка - телят по возрастам. Случилось так, что пал на ноги здоровенный бык - племенной производитель, лежит и мычит, подняться не может. Пастухов не видно. Механизаторы из МТСа ходили, ходили вокруг, взяли, да и прирезали, тушу разделали и тракторами вывезли к себе. (Тут и трактора оказались исправны). Был бык и не стало! Мы купили у них полведра сала, такого сала я не видывал, крупинками, как топленое масло. Оперу искать долго не пришлось, только конкретного виновника нет, не выдают, говорят, бери все МТС. Начальник принял решение: все, так все, лишил всех премвознаграждения и деньги передал совхозу. Дело так и замяли, никто в обиде не остался.

На скирдовку попали мы "по блату". Я иногда подвозил агронома, беседовал с ним о том, о сем, и, улучив минуту попросил перевести нас подальше от молотилки - на скирдовку. Чем не нравилась нам молотьба? Мы соскребали конными граблями скошенный в валки хлеб и подвозили его к молотилке. Валки передержали на земле все сроки и там уже не оставалось зерна, а пайку мы получали от обмолота, вот и сидели на пятисотке. Агроном вошел в наше положение и послал туда другую бригаду.

На скирдовке мы проработали больше месяца, с перерывами на непогоду, когда нас направляли в извоз. Все-таки скирдовку мы закончили к концу октября.

Глава 2.09 В Извозе

Конец сентября - начало октября, еще - не мало славных солнечных дней, но и дождики не заставляют себя ждать. Это уже не те пролетные короткие дожди: они сливаются в многодневные ненастья и тогда напоенный тяжелой влагой чернозем не пускает в поле тяжелую технику.

Когда ребята стали напяливать мешки углами на голову, а полотнища закидывать на спину и засовывать под опояску, я сообразил: так одевают их грузчики, работающие на сыпучих материалах, а здесь он послужит вместо плаща. Вытаскиваю и себе здоровенный чувал из плотной парусины, сложенный вдвойне он предохранит спину от дождя. Жаль, что под мешком у нас мокрые бушлаты. Кагиров смеется:

- Не беда! Ты еще живой, высушишь своим телом, лишь бы сверху не добавлялось.

Залезаем на свои дробины, Деревянка едет на моей подводе, будет меня натаскивать, да и еда у нас общая.

Моя подвода идет четвертой, впереди меня Зацареный. У него замечательная пара гнедых лошадок специально для обоза. Они одного небольшого росточка, бегут всегда нога в ногу, рвут с места одним рывком, от передней телеги - не отстанут и обогнать себя никому не дадут. А у меня кони идут бестолково: то навалятся на переднюю подводу, норовя рвануть мешок с овсом, то отстают, заставляя меня постоянно работать вожжами.

Были в извозе и веселые встречи. Как-то подъезжали к землям нашей соседки, деревни Ивановка. День выдался веселый, дождь утих еще ночью утром разорвало тучи показалась небесная синева, засияло солнышко. Настроение приподнятое: авось завтра останемся на участке. В извозе хорошо, если у тебя мешок с мороженными пельменями, а если все та же паечка и ночевать негде? Огороды мы не пропускали, но овощи без хлеба, это - одно расстройство.

Глядим вся степь впереди играет всеми цветами радугами: колхозная страда! Молодайки в кумачевых платочках машут нам, кричат: "подмогните хлеб убрать!" Это в шутку. Поскакали с телег, а Деревянка нас к себе кличет, дает наказ, сначала подойти к мужикам и не отлучаться пока не скажут. Навешиваем на морды коней сумки с овсом, а сами к колхозникам.

С нашим приездом мужики прервали работу, закурили. Мы - к ним, поприветствовали уважительно. Они ответили дружелюбно. А девки нас манят.

- Погодь, погодь! - машут на них мужики, - Ребятам с дороги и поесть чего не лишне. Давайте, бабы, спроворьте чего-нибудь. Извиняйте, что самогоночки нету. Не берем ее окаянную в поле, а то с ней наработаешь!

Пожилые женщины в чистых платьицах, одеты, как на праздник, приятно посмотреть; приносят нам у кого что осталось после полдника, еще и с поклоном. Мы едим вкуснейшую картошку, макая в соль, лакомимся кусочками сала, а вот хлеба нет ни у них, ни у нас. Мужики между делом интересуются - нет ли чего продать: Деревянка объясняет, что мы обратные, что было - распродали.

- А вы нас не минайте, суседи вить. Да у нас не сумлевайтесь, все шито-крыто, хоть коня ведите- в любой хате примут, поменяют на табак, да на самогонку. Завсегда держим про всякий случай.

Слыхивал я и такое: этим летом зеки поменяли коней на самогонку, поделились с кем надо и коней по бумагам забили и мясо списали на котловое довольствие. В бороне оказались сами зеки.

Деревянко побожился, что с первым же очередным рейсом завезет что-нибудь нужное в хозяйстве. Его они видели не в первый раз.

Мужик рассказал, как у них на деревне задержали нашего возчика с зерном. Возил он зерно в бочке из-под воды.

- С наших никто не продавал, это - точно. Стучит кто-то у вас. Оперативники гуляли с утра, а кого они выслеживали - нам невдомек, а то бы упредили. Глядим, Иван едет с бочкой, тут они его забрали и увезли на станцию.

Мы знали о ком шла речь. Этот Иван возил воду от речки на наш поселок, а на другом бережку стоял Ивановка. Едете порожним рейсом, набивает бочку зерном, обратно везет воду. Видимо его кто-то посылал, иначе не понять почему его так долго не разоблачали.

На этих разговорах у нас и закончилась официальная часть и мы попали в бушующее море глаз, губ, улыбок. Я все стеснялся, смотрел на себя со стороны, понимая, что больше похож на черта из преисподней, но девчата меня быстро растормашили и я чуть осмелел. Понял: для них главное, что мы молодые парни, а то, что мы немытые и не бритые так завтра можем оказаться и умытыми, и побритыми. Легкие на ноги, они вертелись вокруг нас, стреляли глазками, шутили и пели частушки, ловились и ускользали из наших рук, взвизгивали, когда мы прикасались к ним чересчур смело, были готовы пуститься с нами в пляс. Впрочем, все это под бдительным надзором женщин в белых платочках.

Время нашего праздника было на исходе, мужики подымались, гасили цигарки, бабы демонстративно хватались за вилы и грабли. Наши новые подружки наперегонки приглашали нас остаться на вечер, погулять с ними на лужке, где у них под гармонь песни и пляски, хоть до утра. Нам тоже нестерпимо хотелось продлить удовольствие. Всегда такой рисковый, Деревянка на этот раз был неумолим. Мы прощались, прячась от колхозников за телегами, целовались. Когда наш обоз выстроился в линию и потянулся к броду, мы видели махавшие нам красные платочки.

Я по натуре человек оседлый, предпочитал плохой барак самой красивой природе. Но наименьшее удовольствие из всех поездок, доставляли мне путешествия на мельницу в Чубулы (не помню, Верхние или Нижние), громадное село со многими улицами и переулками, чем-то напоминающее казацкую станицу. Мельница там, как мельница, только ее крутые и узкие лестницы вызывали во мне дрожь при одном воспоминании. Сил у меня было куда меньше, чем требовалось, чтоб затащить на второй этаж шесть семидесятикилограммовых мешков, привозимых мною и мне приходилось под смешки работников мельницы доставлять их, распластавших на четвереньках.

Бывали у нас и счастливые ночки, когда деревенские приглашали нас к себе на ночлег. Один из таких рейсов стоит описать. В тот рейс мы долго ехали в непроглядной тьме. Деревянка ехал с Гусельниковым на первой подводе и я, как не пытался побороть сон, сладко дремал, привалившись к перекладинам дробин. Разноголосый собачий лай проник и в мое сознание и, осмотревшись я увидел силуэты домов. Мы въезжали в деревню. Вопреки моим представлениям о времени, кое-где в окошках мелькал свет. Вечер! Первая подвода стала, к ней подтянулись остальные. Подошедшему Деревянке я подал канистру с керосином и пакет мыла, захваченного для обмена на самосад, а он в этих краях преотличнейший, не уступает бийской махорочке. Захлопали двери заскрипели калитки, к подводам подходили мужики. Судя по огонькам цигарок их было семеро. Я знал, что мне нужно слезть, принять участие в общем разговоре, но меня одолевали сонливость и лень. Разговор был не затяжной сугубо деловой. Видно, договорились о ночлеге. Не докурив цигарки, мужики пошли отворять ворота, а мы вслед повели под уздцы своих кляч, по две подводы во двор. В подворье оказались колоды, мы с Гусельниковым сходили с ведрами к колодцу, коней накормили, напоили, поставили под навес. Хозяин подал нам по паре навильников сена и кони, весело потряхивая головами, дружно захрумчали. Гусельников, не стесняясь, как дома, вытянул из-под навеса две дерюги, и мы укрыли коней - ночь выдалась ясная с морозцем.

Теперь нужно заходить в избу, а я стою, как спеленатый, жду. Он понял мое состояние:

- Ладно уж, парень, пошли!

Изба в одну комнату, от натопленной видно еще с утра русской печи, идет теплый дух. В углу, сразу от печи, высокие палати, застеленные кое как старыми одежонками и овчинными тоже. В избе слышен запах гретой овчины. В другом углу под окнами длинный стол со стругаными досками и лавками по бокам. Тянет перекрестить лоб на образа над столом, но мы развьючиваемся, кидаем у входа в кучу свои тряпки и рассаживаемся по лавкам. Хозяин щедро дает каждому по жмени самосаду, закуриваем, густой табачный дымок тянется по избе к печной дверке, из-за печи выходит хозяйка, радушно здоровается с нами, кланяясь: "Добро пожаловать!" Мы отвечаем хором.

В избе нас собралась половина бригады, другая - разместилась таким же образом в соседней избе. Деревянка бегает оттуда сюда. Молодец он, все-таки, в любой незнакомой обстановке, чувствует себя своим. Мне бы сбросить эту дурацкую стеснительность, было бы намного легче жить.

Вваливаются в избу соседние мужики, ставят на стол четверть с самогоном, рассаживаются, закуривают, разговор не клеится. Приходит соседка, молодая еще, стройная, видно даже в телогрейке, красивая, принесла здоровый чугун с картошкой, выставила на стол, нас поприветствовала. Все наши взглянули на нее, почему-то сразу зашевелились. Она тоже стрельнула глазами по новым лицам, задержала взгляд на Гусельникове. Хоть он и не чесан, и не брит, но у него это как-то не заметно и женщины охотно на него заглядывают. Наша хозяйка тоже выставила чугун с картошкой, а дочка-подросток поставила миску с разваренной свининой и маленькую мисочку с крупной солью. Деревянка вытащил нашу буханку хлеба.

Когда на столе оказалось все, что нужно для трапезы и хозяйка собрала кое-какую посуду, все как-то невольно заулыбались, предвкушая удовольствие. Кружек на всех не хватало, пришлось пить в две очереди.

- Ну, за все хорошее! Дай Бог, - не последняя! - сказал хозяин, перекрестился и одним махом выпил содержимое кружки. За ним последовали и другие, пили перемежаясь: их, наши. Наши мимо рта тоже не пронесли. Я не был непьющим, но самогон был в новинку, от его запаха меня уже мутило, и я хотел отказаться, полагая, что столь драгоценную влагу кто-нибудь за меня допьет с удовольствием, но как оказалось, мужикам это не понравилось. У них, как и у нас, в студенческой среде, всякий трезвенник в среде пьющих становился подозрительным.

- Давай, давай! В таком деле без выпивки никак нельзя. Не заставляем пить все, пей сколь можешь - сказал один из них, и я опрокинул большой глоток, понюхал корку хлеба, как мне советовали, забросил в рот кусочек свинины и навалился на картошку.

Языки у мужиков развязались и начался общий дружный разговор. Получалось, что здешние деревенские во многом живут за счет лагеря, не будь его, не было бы у них такого достатка. Этот вывод для меня оказался неожиданным. Мне говорили другое, что за поимку беглого зека крестьянам дают пуд муки и 25 рублей деньгами и они сдают незадачливых ребят. Спросить об этом было неудобно. Между тем наша братва, после выпивки, обратило внимание на женщин, стали просить их выпить с нами. Соседка сдалась и, присев на край лавки, отпила немного из кружки, поперхнулась, замахала рукой, но сразу раскраснелась и повеселела. Хозяйка долго отбивалась, но Кагиров сказал ей что-то по-татарски, и она вдруг решилась, взглянула на мужа и опрокинула в рот содержимое кружки. Потом она села возле Кагирова, к ним пристроился Гизатулин и у них начался свой разговор. Мать ее была татарка и она неплохо владела языком. Лицо у нее было чисто русским и как угадал ее происхождение Кагиров, остается загадкой.

Скис я первый и засыпал прямо за столом, когда ко мне пробралась хозяйская дочь и повела меня к печи. Пока мы сидели за столом, она не сводила с меня глаз. Я уже, грешным делом, подумал, что она в меня влюбилась, но вскоре догадался, что ее околдовал мой голубенький вязаный ниточный джемперок и сейчас, отправляя меня на печь, она довольно нахально его ощупывала. Я был не в состоянии даже разуться и свесив ноги с печи тут же уснул.

Кто-то меня усиленно тряс. Сквозь сон прорывался шумный разговор и чей-то близкий шепот. Я с трудом просыпался, с удивлением глядя на потолок из плах. И не мог понять, где я нахожусь и как сюда попал. Все оказалось просто, хозяйская дочь просила меня отдать ей свой голубенький джемперок и за него сулила принести две буханки хлеба, мешочек самосада и еще несколько рублей деньгами. "Больше у меня ничего нет." - повторяла она. Я ей объяснил, что у меня под джемпером нательная рубашка и мне одеть больше нечего. Она на минуту задумалась и соскочила с печи. Напрасно я думал, что на этом все кончилось, она вскоре залезла ко мне, держа в руках старую, латанную и перелатанную отцовскую гимнастерку, "еще с гражданки", как она объяснила. Гимнастерка была мне велика, но обижать девочку мне не хотелось, и я принял сменку и отдал ей полюбившуюся вещь.

- Перекипяти! - предупредил я.

- Это уж наша забота. Думаешь у нас вшей нету? Хватает. - и, сжимая в руках покупку, она неожиданно поцеловала меня небритого и немытого прямо в губы и исчезла. Заснул я немного счастливый под продолжающийся внизу шумный и уже пьяный разговор.

А утром снова "степь, да степь кругом", наша цепочка подвод ползет под серым, низким небом. Прогулявшие ночь возчики, спокойно спят под мелким дождиком, спит и мой пассажир, Деревянка. А я выспался на славу и, едва покачиваясь на дробинах, думаю свою думу. А подумать есть о чем: ведь эта пьянка верняком унесла у нас несколько мешков овса. Как же будем сдавать свой груз? Часть недостачи, возможно, покроет вода: зерно везем не прикрытым и дождь напитает зерно влагой, но этого мало. Все мои сомнения рассеялись, когда мы приехали на место. Пока кладовщик перевешивал груз, наши ребята, не только подтаскивали мешки, но и, чуть не в открытую, нажимали ногами на платформу весов и в нашей партии, вместо недостачи, оказался излишек.

- Составлять акт, че-ли? - раздумчиво спросил приемщик.

- Не треба акта, пидпиши фактуру, як есть. Мабуть зерно трошки пидмокло.

Оба остались довольны друг другом, а я недоумевал: "Неужели пожилой, видно опытный кладовщик ничего этого не видел?". Значит так сдают ему все, и он к этому привык и не боится, что ему дадут расстрел за недостачу зерна! Он отпускает овес конюхам: даст тонну, запишет полторы, вот и вся арифметика. Я вспомнил, как Ташлыков жаловался, что, при выдаче зерна кладовщик его сильно обвешивает. Вот и конец сказки: за все отвечает Лошадь!

Как-то по дороге мы повстречали обратный воз. Они у костра варили в котелке свинину. Мы остановились, закурили.

- Звиткиля будете?

- Мы с Ивановского участка.

- Тоды земляки, мы с разгоспа "Красный пахарь".

Землячество оказалось не пустым словом, они угостили нас мясом, а потом доверительно поведали о способе его добычи. Везли они в Мариинск свиные туши, день выдался морозный и они не поленились из каждой туши вырубали куски мяса и намораживали взамен воды. Так и сдали лед за мясо. Все хохотали. А я думал: где здесь конец сказки? Здесь кони уже не при чем, они свинину не едят. Видно, туши отдадут в столовую, а там за недостающее мясо в блюдо добавят хлеба и опять - все довольны. Так я проходил курс социалистической экономики и хозяйственного права.

В заключение мне хотелось бы рассказать случай, который высветил для меня возможную альтернативу моей жизни на участках отделения. Поздно осенью по пути на совхозную усадьбу, нас захватил приличный мороз. Мы бежали рядом с телегами, пытаясь согреться и были рады, когда вдали показались строения. Сдав груз и позаботившись о конях, мы заскочили в первое ближайшее строение - в конюшню. Там было тепло, от преющего навоза шел приятный дух, но чтоб согреть окоченевшее тело тепла не хватало. Мы пытались греть руки о теплые бока стоявших коней, не помогало - ноги в мерзлых портянках и дырявых сапогах пропадали совсем. Кинулись греться по разным домикам. Я заскочил в парикмахерскую, там было чертовски тепло, но парикмахер меня скоро попросил оттуда. Разыскал своих. Деревянко обосновался в столовой. На усадьбе было много придурков и в столовой еда оставалась, нам с удовольствием положили горячих щей и картошки и предложили добавок. От обильной еды по телу разливалось тепло, от мокрых закоченевших ног - холод, да и рукавицы на дорогу нужно было высушить. Ехать было рано, бригадиру требовалось выполнить кое-какие формальности, и я бросился в поиски тепленького местечка. Как-то месяц тому назад, мы любовались огромными табачными листами, развешанными на жердевнике для просушки, была там рядом избушка, где этот табак размельчали и досушивали, совхоз видно сдавал его на табачную фабрику. Мы тогда "нашли" там себе добрый лист и нарезали доброго самосада. Я кинулся к этой избушке, но табачные дела оказались законченными и на дверях избушки висел замок. Рядом располагалась контора. Появилась идея постоять там до отъезда у печурки, а спросят, сказать, что жду директора.

На крыльце столкнулся с выходящим из конторы мужчиной, и он в упор взглянул на меня:

- Саркисов?

- Так точно.

- Где ты пропадал, как в воду провалился?

- А откуда Вы меня знаете?

- Что, забыл? Ты же мне документы сдавал, когда прибыл из Мариинска. Я тогда договорился с директором, он хотел побеседовать, кинулся назавтра, а тебя и след простыл.

Я объяснил, как его помощники раненько утром отправили меня на участок. Теперь он завел меня в комнатушку УРЧ и я там все вспомнил. Если б тогда я отказался идти в этап, сославшись на спецнаряд все могло сложиться иначе. Эти три месяца я не доходил бы на участке, а сидел в конторе и, может быть, осваивал новую специальность.

В последствии я нередко возвращался к этому вопросу и, в конце концов пришел к выводу, что все у меня сложилось хорошо: хоть я временами сильно мучился от холода, голода, слабости сил, зато приобрел немалый жизненный опыт, который ни за какие деньги не купишь.

А пока я сидел в теплой комнатушке, рассказывая ему о своем житье, отвечал на вопросы, а рукавицы мои, тем временем сушились на трубе.

- Мы бы сейчас мотнули с тобой к директору и нашли бы для тебя работу здесь, но директор - в отлучке. Как приедет, я с ним переговорю, ты пока напиши на его имя заявление с просьбой определить тебя в контору по состоянию здоровья.

Я выполнил его просьбу и с тем уехал к себе на Ивановский участок, а там побыл недолго, перебросили на другой. Первомайский участок и результатов его переговоров с директором - не дождался, обманным путем включил себя в этап и уехал на БАМ.

Глава 2.10 Всей Скирдовке Конец!

31 октября я писал отцу уже с другого участка:

"Последний месяц пришлось работать по 14-15 часов, возил снопы к месту скирдовки". И далее "Работа здесь полевая, не очень тяжелая, но при плохом питании и продолжительном рабочем дне дает себя чувствовать. Тем более, что сил у меня в запасе не было."

Сил у меня в запасе действительно не было и это делало "не очень тяжелую работу" очень для меня тяжелой и этим я себе объяснял то обстоятельство, что в лагере начал "доходить" раньше других. Сложилось так, что детские и юношеские годы, когда люди обычно набирают силу, пришлось на трудное для страны время. Помню в 1920 году мы жили на Шекснинской пристани. В помещение зашел нищий и попросил кусочек хлеба. Мать подала ему картошки и, показав на нас с братом, сказала: "Дети уже три дня не ели хлеба." И тогда нищий, при выходе, достал из сумы корку хлеба и незаметно оставил ее нам на полке.

Когда в 1921 я переехал на жительство в Москву, отец получал осьмушку хлеба, который по качеству уступал даже здешнему, лагерному. Если отцу удавалось оставить мне кусочек хлеба для школы, это меня не спасало: у моих соучеников хлеба не было и, увидев, как я его разворачиваю, они выстраивались вокруг с протянутыми руками и требовали: "Дай, дай!" и мне приходилось делить всем по крошке. В школе нас кормили, но без хлеба, немного селедочного супа и пюре из мерзлой картошки. Потом к нам на помощь пришла американская АРА и мои соученики бегали через всю Москву, чтоб съесть тарелочку рисовой каши и выпить кружечку какао. Мне и здесь не повезло: отец был служащий и помощь на меня не распространялась. Дальше был НЭП, было всяческое изобилие, но не для всех, мы жили более чем скромно на отцовскую зарплату в 50 рублей в месяц. В общем, сколько себя помню и ребенком, и подростком, всегда думал о еде. Пошел на работу в 1929 году, доучивался вечерами, жили по продуктовым карточкам, затем студенческая жизнь со столовыми и буфетами, стал наедаться, но жиров и белков не хватало и наверстать упущенное в детстве не успел. "В двадцать лет, силы - нет, и не будет" - говорит народная поговорка и когда в 1932 году я оказался в тюрьме, при росте 168 см, весил всего 59 килограммов.

Сидя в Бутырках, я мечтал поскорее попасть в лагерь, окрепнуть на физической работе, набраться сил. В Сиблаге все получилось наоборот: я работал добросовестно и последние силы таяли, о сытости нечего было и думать.

Итак, нас перебросили на Первомайский участок, чтоб подтянуть здесь хвосты по уборке урожая. Мы считали, что у нас на Ивановском - кавардак, теперь мы вспоминали его, как идеал. Утром в бараке было не мало зеков, а в поле их не оказалось. Возчики шли с боку своих телег и сами грузили снопы, таким способом нельзя наложить полный воз, и мы возили по полвоза. Это здесь никого не интересовало, мимо скакал начальник участка, за ним местный опер и, как попки, повторяли: "Давай, давай!" Я пытался обратить внимание опера на целесообразность придать нам навальщиков, он не понял сути вопроса, накричал, что мы - небольшие шишки, можем и сами себя обслуживать.

Как-то мы с напарником, Орловым разожгли костер, натерли в руках несколько жменей ячменя и заварили кашу. Откуда ни возьмись, нагрянул конный опер. На воле за такие художества нам бы дали срок, здесь же мы отделались кандеем.

Под изолятор отведена половина большого барака и там, на нарах большими группами сидят и оживленно беседуют те самые "потерянные" мной работяги участка - потенциальные навальщики. По условиям режима, за каждый отказ от работы они получают пять суток кандея, и преспокойно сидят в сухом теплом бараке на четырехсотке хлеба, рассказывая друг другу были и небылицы. Получается мы работаем 14 часов за дополнительные пятьсот граммов, этим не окупишь затрату энергии.

В обед принесли на каждый десяток по банной шайке баланды и нам пришлось пристроиться к одной из групп с неполным комплектом. К удивлению, компаньоны, подхватив шайку, отвернулись от нас и принялись выгребать из нее гущу, а когда осталась переболтанная юшка - милостиво разрешили и нам участвовать в общей трапезе. Мы, конечно, есть не стали и задумались над тем, как нам в таких условиях прожить назначенные пять суток. К счастью, наших коней запрягать было некому, а уборочная о себе напоминала и после обеда комендант Иванченко вызволил нас из этой лагерной тюрьмы и велел выезжать на скирдовку.

С большим интересом по утрам наблюдали, как проходил здесь развод: местные работяги прятались, кто-где, кто под нарами, кто в туалете. Начальник участка был заключенным, но с ним проживал мальчишка, Федька лет шести. Этот пацан добровольно принял на себя обязанности легавой собаки, выискивая под нарами работяг и сдавая их администрации. Без него под низкими и широкими нарами разыскать отказчика было бы делом непростым. На участке не было настоящих уркаганов, их держали под конвоем, здесь была мелкая приблатненная шпана и это спасало малыша, иначе не сносить бы ему головы.

На Первомайский участок из нашей тройки, я приехал один. Деревянко, как полевод, остался на месте и оставил с собой Ташлыкова, мы были уверены, что скоро воссоединимся. По складу характера я мог прожить без тоски почти полгода в одиночке, а здесь, среди людей, не мог работать без друга, и мы вскоре сдружились с Орловым. Он примерно моего возраста, окончил семилетку, много читал и мы легко находили темы для разговоров. Общее было у нас и то, что априори, мы представляли лагерную жизнь в более светлых тонах и октябрь, с его неустойчивой погодой, сыростью, холодами и царством грязи, разрушил все наши иллюзии. Я надеялся на изменение обстоятельств, тогда как мой новый друг постоянно находился в подавленном состоянии и на мои успокоения отвечал в таком духе:

- В таких условиях долго не протянешь. Ты вот сам еле ходишь, держишься за телегу, чтоб не упасть, а надеешься прожить еще девять лет. Это же смешно и, извини, глупо.

- Уборочная закончится, много людей отсюда отправят в другие места. На зиму нас могут взять в контору, а если этапируют, то же неплохо: отдохнем в этапе. А там попадем на большую стройку, легче будет устроиться. - делился я с ним своими надеждами.

- Этап - самое страшное, что нас ждет, а в контору можно попасть только через больницу. Вот сломай я ногу или левую руку, но у меня на это не хватает силы воли.

- Неужто пробовал?

- Конечно.

Об этом разговоре я вспомнил через неделю, когда в одну, не очень прекрасную ночь мы с ним в кромешной тьме возили снопы, а вдали соблазнительно светились окна барака. Разгружая телегу, он пожаловался на нездоровье и сказал, что съездит в барак. Я ему позавидовал, но, к сожалению, был здоров. На работу он не вернулся, а утром я узнал: его увезли на базу совхоза, есть подозрения на сифилис. Вот тебе раз! А я-то ел с ним из одного котелка, не хватало подцепить такую страшную болезнь. О судьбе Орлова я расспрашивал всех приезжавших из совхоза, в тайне надеясь, что подозрение не подтвердится. К моей радости, так и случилось: в Мариинске его посадили в изолятор, никакого сифилиса у него не было, просто довольно умелая симуляция или, как здесь говорят: "мастырка".

В начале ноября получил из дома довольно обстоятельное письмо, прочел и, как будто, просидел вечер за домашним столом. В письме вложены чистые почтовые открытки и 3-го пишу ответное письмо. Для этого пришлось долго канючить у счетовода, Коробки огрызок карандаша, с возвратом. Дело в том, что в маленьких лагерных поселках придурков не снабжают канцпринадлежностями, их, как и наше обмундирование, распродают где-то "наверху". Хочешь работать на "блатной" работе, купи все, что тебе нужно. А карандаш химический стоит 10 рублей, тогда, как паечку отдают за пару рублей. Додумайся я тогда истребовать в посылке дюжину химических карандашей, мог бы завести среди придурков высоких, всемогущих покровителей - не битую карту в лагерной игре.

Слали мне посылки ежемесячно. В Сиблаге я получил - две. Питался я не один, с друзьями и посылку съедали втроем, так, что мне они мало помогли, но здесь безотказно действует сам факт получения посылки, это меняет отношение к тебе окружающих.

Прислали мне и любимый галстук, как будто без галстука меня могли не пустить на работу. Галстук был заграничный, купленный на руках, сверкал ярчайшими красками: красной, зеленой, золотой. Оставить его было негде и я постоянно таскал его за пазухой. надеясь при случае обменять его на что-нибудь существенное. Комендант лагеря, Иванченко, пользуясь тем, что я еще не научился отбиваться и огрызаться, постоянно командировал меня то сюда, то туда. Как-то я ехал по деревенской улице и, подвязав вожжи за дробины и предоставив коней самим себе, побежал пешей тропой возле изб, заглядывая в окошки. Вот за столом стоит девушка и, низко склонив голову пишет. Отбросив колебания, заскакиваю в избу. Испуг скользнул по ее лицу лишь пока я не выхватил из-за пазухи свой петушиный галстук. Взяв в руки, она уже не могла его выпустить. Полбуханки хлеба, все что было в доме, она отдала сразу, а с самосадом получилась заминка, ее миниатюрная жменя меня не устраивала, и я сам залез к ней в отцовский мешок и нагреб себе целый кисет отличнейшего самосаду, да еще выпросил на курево исписанную тетрадку по литературе. Вот это была удача!

Вероятно, в тот момент, когда я выезжал из деревни, привалившись к дробинам своей гарбы, поглаживал одной рукой туго набитый кисет, привязанный к веревочной опояске и другой рукой запихивая в рот краюху пышного крестьянского хлеба, не было на свете человека счастливее меня.

Управившись через силу с хлебом и выкурив самокрутку, я, прежде чем устроиться получше и вздремнуть, окинул взглядом окружающую степь, чтоб убедиться в правильности взятого направления. Сквозь мелкую сетку дождя, просматривалась серая степь, а впереди предмет моей вечной заботы, изъезженная многими колеями, заметная по черным лужам - степная дорога. Примелькавшийся и ставший будто родным пейзаж. Тепло от съеденного хлеба постепенно расплывалось по телу, согревая окоченевшие от сырости ноги, и я незаметно погрузился в сон.

Пробудился я неожиданно, кони остановились у одинокого суслона и неспешно трепали зубами снопы. Спал видно долго. Кругом незнакомая белая, притрушенная снежком степь и такое же белесое небо, сыплющее мелким снежком. Не стряхнув до конца сон, я легко убедил себя подождать до утра, когда по свету легче выяснить местонахождение. Намотав на руку концы вожжей, я залез внутрь суслона и обхватив руками сноп, задремал. Это не был настоящий сон, скорее легкое забытье: я слышал, как кони лениво жуют солому, легонько пофыркивая и встряхивая шкурой, как где-то рядом шевелится мышь и когда звуки эти оборвались, проснулся окончательно. Замерз, нужно было двигаться. Кони дремали, скрючившись в три погибели, опустив головы к ногам. Мои ноги одеревенели, я ставил их как чужие. Пришлось сделать изрядный круг, чтобы отыскать под снежком дорогу, тогда вернулся к коням, протер тряпкой их спины и шеи, взнуздал и вывел на дорогу. Они не спешили трогаться, и я стал впереди, потрепал их морды, они осторожно пожевали мой бушлат, собирая с него обледеневший снег. Время было снова их поить, но деревни близко нет, придется потерпеть. Неохотно, как и я, они поплелись вперед, я шел рядом, держась за вожжи, стараясь размять и разогреть окоченевшие ноги.

Комендант, уже провел развод и теперь бежал навстречу:

- Где ты застрял? Думал уже рванул за границу.

- Заблудился, ночевал в степи. А бежать из лагеря было бы не плохо, да вот беда: не знаю куда, в Монголию или в Китай.

- Уж бежать, то в Китай, в Монголии там свои, мигом повернут вспять.

Так болтая с ним, мы разгружали мою подводу. Один я не смог бы оторвать мешок от досок. А теперь, бросить бы все, да бежать поскорее в барак, на нары. Не тут-то было, еще полчаса возился у коней. Ох и пили они, тянули воду, как насосами.

Каждое утро, перед тем как убраться с работы в барак, я объезжаю поля, выясняю много ли осталось возить и получается, что дело движется слабо: октябрь, это - не август! Из-под снега торчат и злополучные валки, ковырнешь их ногой, а там, где должно быть зерно, - белые корешки. Сколько же зерна осталось в поле? А там за пару колосков дают по десятке - варвары! Конный опер скачет по ним и вдоль и поперек и нет ему дела: раз скошено, - значит урожай убран!

Я вспомнил о конторе, в маленькой избушке тепло, уют, горит печурка, по углам двое конторских что-то пишут, вокруг печки стоят мешки с горохом, сушатся. Райская благодать! Опередивший меня Гизатуллин пристроился за мешком гороха, сушит бушлат. Я следую его примеру, остался в гимнастерке, спина мокрая, едим горох, он чертовски вкусный, но твердый. Разморило, начал дремать и тут распахивается дверь, на пороге Иванченко. Вопреки ожиданиям, никакого разноса, говорит мирно:

- Ладно уж, посушитесь малость, пока кони кормятся, ешьте горох, но не тяните, через час чтоб на скирдовку.

Предстоит час такой теплой жизни, не верится. И верно. В контору врывается начальник участка, за ним, как нитка за иголкой - опер. Оба в ярости. Им оказывается нужно сегодня рапортовать директору совхоза. Гизатуллин выскочил, схватив под мышку бушлат, а я не сдержался:

- Ну и рапортуйте! Вывезем сегодня, а только коням отдохнуть надо, они уже не в силах возить, пристали.

Что тут было? Тогда я еще не знал, что в подобных случаях требуется только молчать. Меня вытолкали из конторы, а опер побежал за мной на конебазу, проследить...

Больше никуда не бегаем, добросовестно возим снопы к скирде, деды принимают и укладывают мерзлые и мокрые снопы. Что с ними будет через месяц? Заканчиваем вывозку в темноте.

Теперь, когда работа закончена и закончена без остатка, спешить не хочется. Съезжаемся своими тачанками в кучу, закуриваем, на лицах вымученная улыбка.

Один молодой возчик, из туземцев, весело говорит:

- Вот уж наконец, всей скирдовке конец!

Пожилой возчик резонно отвечает:

- Степь привольная, да жизнь подневольная. Найдут другую работу - до кровавого пота!

Кто-то добавляет:

- Эх, Ермак, неушто эту Сибирь воевал на каторгу людям?

- Сибирь не при чем и Ермак - тоже. Наши люди разучились жить мирно под одним небом. Давят друг дружку. - высказываю и я свое суждение.

- По коням! - кричит Кагиров, отбрасывая окурок и мы покидаем свое поле трудового боя.

Утром 6-го ноября выяснилось, что нам с Гизатулиным за встречу в конторе, злопамятный начальник ударил карандашом по пузу, иначе говоря, выписал пониженный паек и шестисотку хлеба. Мой товарищ идти к начальству не захотел: их четверо татар кушали вместе и Кагиров сказал ему: "Наплюй, перебьемся. За свое, да еще ходить кланяться. Пусть они все там подавятся и сдохнут!"

Пошел один, хотя был уверен, что иду напрасно. Начальника на участке не оказалось, отбыл рапортовать об окончании уборочной. О досрочном! Не удивляйтесь: в десятый раз взяли обязательства убрать к празднику, убрали на день раньше. Разыскал коменданта.

- Где справедливость? Рапортуете о досрочном окончании, а нам, кто вынес на себе всю тяжесть - шестисотку, и это за тридцать шесть часов! Ведь в барак не заходили два дня и ночь.

Нет, он ничего не может, начальника нет и отменить его решение он не может, а не пускать в барак после смены он мог! Посоветовал сходить к счетоводу, тот всесилен. Если захочет, может исправить. Если захочет! Еслиб это был паек на один день, я бы тоже плюнул, но эта котловка будет дублироваться на два праздничных дня и еще на 9-е число, а всего на четыре дня. Все будут лежать в бараке, получать полную пайку белого хлеба и будут меня жалеть. Обиде нет границ. Захожу к счетоводу. Он что-то пишет. Занят. Не хочу беспокоить его превосходительство, жду. Наконец, он оторвался, смотрит недовольно. Объясняю ему суть вопроса.

- Приказ начальника, а его нет. Сделать ничего не могу.

Я предлагаю компромисс: на шестое котловка в работе, а на остальные дни выпишите нам с Гизатулиным по рапортичке за пятое.

- На все дни котловки уже подписаны начальником и опером.

В груди все кипело, я обругал его, как мог: "Повозил бы ты, сука, тридцать шесть часов в дождь и мороз, на черпаке сечки, да еще в рваных сапогах - небось побежал бы менять котловку за десять верст!"

Как не был зол, а коней напоил, поставил к сену, они - не виноваты. Шел в барак с неохотой: все лежат довольные, ни у кого моих огорчений нет. Ходит по бараку воспитатель, нужно ему куда-то съездить, что-то отвезти, никто не соглашается. Подходит ко мне. Раздумываю: послать его подальше или не посылать. Сидеть в таком настроении тоже радости мало, лучше проветриться. Соглашаюсь при условии, что своих коней запрягать не буду, им отдохнуть надо.

Конюх дал запасных коней. Запряг. Чужие - не свои, погнал их рысью. Хотел воспитателю "поплакаться в жилетку", воздержался, теперь все бесполезно. Разговорились. На него произвело впечатление, что я студент.

- Зайди ко мне в КВЧ вечером. Я сегодня буду работать долго. Знаешь мою избушку?

- Знаю, как не знать?!

- Ну вот и зайди, подберу тебе какую-нибудь блатную работенку, на зиму.

Вернулся я быстро и, к удивлению, у коновязи, кроме моей пары, лошадей нет. Конюх объяснил, что опер где-то нашел невывезенные снопы и тебе велели их догонять. Вернулись опять в темноте, к тому же завернул не шуточный мороз. Во второй посылке я получил толстый лыжный шлем и кожаные рукавицы с варежками, но на здешние морозы московская свиная кожа оказалась не пригодной, под ней намерзал лед и вожжи держать было трудно. Вот и избушка КВЧ. Свет в окошке по контрасту с окружающей темнотой горел особенно приветливо. Я и сейчас удивляюсь своей тогдашней нерешительности. Несколько раз я проехал туда и обратно, и так и не решился оставить коней и постучать в дверь.

Распрягал коней очень долго, руки обмерзли окончательно, а примерзшие постромки никак не снимались. Был один исход: бросить коней нераспряженными и убежать в барак, но это было невозможно. Я стоял, засунув руки под мышки и думал, как быть. Решение пришло сразу, неожиданное и простое: отогревал петли постромок по-очереди своим телом, засунув их под бушлат. Долго, но наверняка.

В бараке меня ожидал Иванченко, спросил, есть ли у меня деньги выкупить килограмм ларькового хлеба. Так он решил поправить несправедливость, допущенную в отношении нас с Гизатулиным. Там в кладовой я взял на праздник полкило патоки. На праздники буду пить чай и макать хлеб в патоку. Компенсация не полная, но было приятно, что человек обо мне позаботился.

Глава 2.11 Прощальные Праздники

Возвращались мы с Гизатулиным в барак, я поинтересовался:

- Что у нас там творится, какие-то незнакомые лица?

- Люди, много людей привезли.

Иду за ужином, попутно выясняю: кто прибыл с Ивановского участка? Знакомых нет. У раздачи много разговоров об ожидаемом этапе. Раз людей привезли, значит жди этапа сразу после праздников! А вот куда? "На Москанал. - твердо говорит пожилой мужчина. - там начался разворот строительства." Другой резонно возражает "Где это видано, чтоб этапы шли из Сибири - в Москву! Там только гукни ГПУ, нахватают на месте сколько и каких надо". Он прав! Остается БАМ. С этого момента в душе вселяется беспокойство.

Дневальный объявил приказ: всем обязательно пройти полную санобработку. Пройти нужно, слов нет, с этой уборочной позавшивели, как в окопах, а только как пройти? С тоской смотрю в угол, где на три калечных машинки в очереди стоит полбарака, пока пострижешься - баню закроют. Гляжу в другой угол. Там добровольные помошники скоблят обломками кос, заменяющими бритвы. К ним очередь поменьше, да ведь борода-бородой, а главное все-таки избавиться от шевелюры. Мелькает мысль обрить голову, но сначала надо ее остричь. Заколдованный круг.

Среди практикантов с косами выделяется разбитной, веселый татарин. Бреет он так лихо, что кажется вот-вот отхватит голову, но все обходится благополучно. Иду к Кагирову, прошу поговорить с земляком, чтоб обрил мне голову. Кагиров и сам не против выполнить такую операцию, он перебрасывается с этим малаем репликами на татарском, тот отвечает по-русски: "Мыл, мыл нет!" На такую шевелюру мыла надо много, обмылком не отделаешься. Знаю, что дневальный продает мыло. Иду к нему. Жаль тратить деньги, думал прикупить паечку!

На улице у бочки долго втираю в густые волосы мыльную пену, чувствую до корней волос никак не добраться. Первым уходит на экзекуцию Федя. У Кагирова красивое татарское имя - Хады, но он предпочитает, чтоб звали его - Федей, и зовем!

Татарченок, к неудовольствию клиентов, объявляет, что должен побрить двоим головы за отдельную плату. Платить надо, этой операции нет в табеле лагерной санобработки. Меня он скоблит, как барана, а чтоб у меня не было претензии, все время ругает то мою густую и грязную шевелюру, то раздражительную всю в расчесах кожу. Я молчу, думаю: " Хотя бы добрил!" Порезы - не беда, в туалете делаю дезинфекцию собственной мочей. Кровь постепенно останавливается. С удовольствием поглаживаю ладошкой гладкую кожу.

В бане воды достаточно, но нагревать ее не успевают, моемся чуть теплой. Белье сдаю банщику черного цвета. Он возмущается: "Нарочно что ли его в грязи вывозите?". Вся остальная одежда идет в дезокамеру на прожарку. Утаил портянки, они грязные и сырые, есть смысл их простирать.

В костюме Адама стою в очереди к помошнику банщика, тот машинкой смахивает волосы с лобка и отправляет в моечную. Такая куцая процедура меня не устраивает, у меня на теле много волос и везде отличный приют для насекомых. Договариваюсь обскоблить все кругом, но за это опять надо платить. Он еще приносит пузыречик с керосином и советует для гарантии смазать, где надо. Кому в жизни приходилось кормить вшей, знает какое это счастье, хоть на миг оказаться вне их досягаемости.

7-е ноября прошло довольно нудно: написал письмо родным, о намечающемся этапе им не сообщал, чтоб паче чаяния, не прекратили переписку, немного отремонтировал рукавички, дело идет к зиме, сходил проведал и покормил лошадок, они - моя основная производительная сила, а остальное время - спал. Спал безмятежно, стараясь отоспаться за всю трехмесячную уборочную, без единого выходного.

В письме написал: "Мечтаю попасть в этап на какую-нибудь стройку, но все остались в этом совхозе. Настроение не плохое, но чувствую большой упадок сил."

Если б знал я, какие трудности искусственно создает наркомат связи на пути женщин с посылками, вероятно не хныкал бы в каждом письме о своем бедственном положении, понуждая тем самым родных собирать посылку. А трудности были немалые: то ограничивали прием посылок двумя-тремя почтовыми отделениями на окраине, то вовсе запрещали прием в городской черте и тогда женщины тащили свои ящики за город, за 70-100 километров. Иногда приходилось обращаться в "Красный крест", к Екатерине Ивановне Пешковой или ее помошнику, юристу Венаверу и они много помогали родственникам репрессированных. Но был и денежный вопрос.

Моя тетя прожила более ста лет и до конца дней своих не могла забыть строк из письма сына: "Мама, пришли хоть кусочек сухаря".

Тогда, в 1937 году она материально жила трудно, послать в лагерь сухари и махорку, как это делали жители села и небольших городов, не могла, это было не принято в среде московской интеллигенции, а хорошие продукты из торгсина требовали и хороших денег, и каждая посылка для родных была жертвой. Ее сын, а мой двоюродный брат погиб где-то под Пермью, на лесоразработках, он был болен эпилепсией и лишняя посылка, скорее всего, не продлила бы ему жизнь, но мать его не искала себе оправданий и казнила себя всю жизнь, особенно когда я, в 50-х годах возвратился из мест заключения. Чтоб я прошел 14-летний лагерный марафон, родители послали мне около 30-ти посылок и столько тюремных передач.

Во второй праздничный день жизнь в бараке пошла по наезженной в предыдущий день колее: люди старались не слезать с нар, спали, просыпались, вели разговоры, кто вычесывал частым гребнем насекомых из остриженных голов, но после обеда заключенные оживились. Стало известно, что началось оформление назначенных в этап зеков. Мало, кто имел желание идти в этап, да еще на восток, все по-очереди побежали в коридор, где работали привлеченные для регистраций наши же работяги из числа грамотных и, убедившись, что его фамилии в списках нет, каждый с легким сердцем залезал на нары и продолжал спокойно спать. Моя фамилия тоже в списках не значилась, но я не спешил к себе на нары, какой-то бес держал меня возле писцов и, покрутившись, я напросился в помошники и взял листки с буквой "С". Тогда у меня еще не было ясного плана, но оформляя подходивших людей, я присматривался и, наконец, нашел, что искал - строчку куда можно, не вызвав подозрений вписать свою фамилию. Осталось оформить на себя документы, что я и сделал, с разрешения руководителя.

Дальше все пошло помимо моей воли, я шел вместе с другими этапниками. На одной комиссовке меня узнал начальник участка и хотел тут же отставить, объяснив, что я ударник и в списки меня не включали. К моему счастью, принимающая сторона ухватилась за меня с удвоенной силой и меня толкнули в следующую комнату на медосмотр. Увидев меня, обнаженного медработник взорвался:

- Что вы там с ума посходили: это же живой скелет, он"отдаст концы" не доехав до места.

Тут я запротестовал:

- Я только на вид худой, а так я сильный, работаю хорошо и даже числюсь в ударниках.

Кто-то подтвердил мои слова, и я "прошел", эскулап написал на моей карточке "санус", что означает - здоров.

После праздников, еще два дня наши этапники околачивались на участке, работы для них не было, но и в бараке держать было нельзя. А меня с дюжиной других направили с лошадьми за тесом на пилозавод. На этом и соседнем лензаводе работали такие же зеки, но какие у них были условия! Работали они по восемь часов (три смены), жили в теплых, светлых бараках с вагонными нарами, имели по полному комплекту постельных принадлежностей, получали хорошее питание. Как лагерники говорят: хлеба не поедали. Почему так: мы работали на основных для этого лагеря работах и жили по собачьи, а они... Потом я работал на золотых приисках и все было так же - громадные лагпункты приисков к весне теряли половину людей, а рядом на эксплуатации дорог работяги чистили снег и жили, как у Христа за пазухой.

Отправку этапа назначили на одиннадцатое ноября, подняли на два часа раньше, выдали на ноги какие-то опорки, валенками их назвать трудно, накормили, выгнали на улицу строиться и оцепили бойцами самоохраны. Еще не развиднелось, морозно, нас держат и держат. Оказывается, в бараке шерстят оставшихся, вылавливают скрывающихся от этапа, их выбрасывают к нам полуодетых, бушлаты летят за ними вслед.

Последний просчёт пятерок и старший конвоир, как заклинание, говорит этапную формулу: "Шаг вправо, шаг влево - считаю побегом. Оружие применяю без предупреждения!" Отступил в сторону, махнул рукой: "Шагом арш!" Колонна колыхнулась и пятерка за пятеркой, отрываясь от строя тронулись бодрым шагом по слегка заснеженной дороге.

Чемодан мешает идти, он не тяжел, там всего подушка и одеяло, но цепляется за валенки, сосед помогает закинуть его на "горб". Шагаем. Тут нас нагоняет подвода, на ней работает УРЧ с бумагами, он что-то кричит старшему конвоиру, тот останавливает колонну и подает команду: "Вещи на телегу!" Избавляюсь от чемодана, рюкзак с пустым бидончиком оставляю на спине. Забыл, что в пути и иголка тяжела, на привале сбрасываю и его.

Вышло солнце, началась сильная оттепель, месим валенками жидкую грязь, еле тянем ноги. В который уж раз начинаю отставать, путая пятерки. Знаю, нельзя попадать в последнюю пятерку, она бежит бегом, подгоняемая и штыками, и прикладами. Этап, есть этап, здесь свои законы. Твержу себе, как заклинание: "Без последнего".

Неожиданно подмораживает, все крепче и крепче. Ноги вместе с портянками и валенками смерзаются в деревяшку, на ходу стучим о дорогу, как копытами, подгонять не нужно, люди из страха отморозить ноги почти бегут. На очередном привале перематываю портянки, согреваю ладошками ноги, теплеет, но ненадолго.

На место приходим в глубокой тьме. Это - не Мариинск, наверное, станция Красные Орла, а впрочем, никто не знает. Перед нами какой-то мертвый лагерь, железные ворота закрыты наглухо, не открывают даже конвоирам. Становится нетерпимо, отмерзают скованные льдом ноги, да и руки, бездействовавшие весь день, не согреешь. Сбились в кучу, орём дико, кто ближе к воротам греет руки и ноги, колотя по железным листам. Терпение лопнуло и у конвоя, старший разряжает пистолет, один боец ударил из винтовки. Подействовало. Ворота раскрылись! Полчаса уходит на счеты и пересчеты, поверхностный шмон. Разбираем с подвод вещи, подходим к огромному зданию с маленькими окошками, узнаем конюшню. Вещи предлагают сложить в кучу, под окнами. Мы заупрямились, стоим с вещами, у кого вещей нет отошли к дверям. Принимающий объясняет:

- Только останетесь без конвоя, вещи у вас отберут, а так они будут постоянно под охраной, пойдемте к вагонам, каждый заберет свои вещи.

Это резонно, чемодан оставляю, рюкзак - на спине. Врываемся внутрь. Конюшня перестроена под барак с двойными нарами. Верхние нары очень высоко. Хочу сразу залезть, не пускают, несколько шакалов вцепились в рюкзак. Понимаю, надо отдать, выдергиваю руки из лямок и... наверху! Сейчас ночь, больше беспокоить не будут. Свертываюсь калачиком, завертываюсь в бушлат, во сне согреваюсь. Прожили на этой пересылке три дня, сгоняли нас в баню и там отобрали все старое, выдали все новое: нательное белье, ватное полупальто, холодную шапку и ... лапти. Они сплетены кое-как из тонких дефектных полос лыка, ясно, что носить их, тем более зимой - нельзя. Но тогда зачем они? Объясняет: Валенки новые поедут с нами, получим по прибытии, выдать сейчас нельзя, либо попалим в вагоне, либо загоним через охранников. Опять, - разумно. Без гимнастерки и телогрейки было холодно, пришлось подматать портянки, я их простирал и высушил, а вот лапти надел на шерстяные домашние носки, с большими дырами на пятках и носках.

Кормили тут довольно оригинально: предварительно сгоняли всех на одну сторону нижних нар, и по одному пропускали на - другую наделяя пайкой и селедкой. Крепкие молодцы с тяжелыми дрынами караулили в проходе и те, кто пытался вернуться вспять, чтоб потом получить пайку повторно, получал такой удар дрыном по спине, что еле поднимался на ноги.

Все эти дни в бараке свирепствовали блатные. Нас, мужиков, как они называют, не трогали, а сводили счеты в своей среде, все три дня раздавались победные крики истязателей и душераздирающие вопли их жертв. К счастью, убийств не было, но экзекуции, по-видимому, были довольно страшными. Особенно энергично действовал молодой худощавый и очень подвижный вор по кличке "Заячья губа". Он проскакал по всем нарам, наступая кое-где на спящих этапников, отворачивал у всех полы бушлатов, чтоб разглядеть лица и, обнаружив искомую жертву, начинал расправу. Жертвы не сопротивлялись и только истошно вопили. Я наблюдал как на противоположных нарах он нашел какого-то осведомителя и тот заранее начал кричать благим матом. Заячья губа ухватился руками за балку над головой и подпрыгивая месил жертву ногами, пока тот не затих.

Я несколько раз подходил к окошку, из которого, сквозь ледяной налет можно было рассмотреть сложенные в кучу вещи, мой чемодан стоял невредим до последнего дня. Я понял, что его схватят первые которые вырвутся из конюшни и я мысленно с ним попрощался. Может быть и лучше, что поеду в новый лагерь без хвостов от старого.

Все случилось так, как и должно было случиться: у вещей первыми оказались те, кто их не имел, мой чемодан, оставленный на видном месте, чтоб можно было присматривать за ним из окон конюшни-пересылки (чему это могло помешать не известно), исчез безвозвратно, разыскивать его среди двух сотен этапников - бессмысленно: если и найду, не смогу отнять! вот и топтался вместе с такими же, как я, среди раскуроченных сундуков, корзин, мешков, не зная, что делать. И тут какой-то доходяга кинулся к, по-видимому, нетронутому довольно аккуратненкому, фанерному, овальной формы сундучку, стоявшему возле моих ног. Это сразу прояснило мои мысли: надо взять из кучи что-то взамен моего чемодана, своего рода "сменку", которые по своему закону дают воры, раздевая зазевавшегося прохожего, и я, оттолкнул "фитиля", схватил сундучек и был таков!

Человек долго не может согреться, если вышел на мороз из холодного барака в том, в чем спал, так и мы, собираясь в пятерки, дрожали от холода на лютом ветру, толкались между собой, стучали ногами, рычали и матерились жутко по адресу начальства, а я еще и прятал под полу украденный сундучек, боясь, чтоб хозяин не узнал его.

Сосед по пятерке, оказавшийся трактористом из МТС, толкнул меня:

- Глянь, шакалы дербанят чьи-то посылки, мать их так!

Увидел их около угла конюшни, жалких, скрюченных от холода, копошащихся среди разбитых посылочных ящиков, раскиданных мешочков, рассыпанных сухариков, с дракой и руганью отнимающих друг у друга какие-то предметы, сгребающие остатки в свои карманы. Действительно, шакалы! Сволочная администрация обязана вызвать людей в коптерку, вручить им посылки под расписку и дать возможность приходить туда и там кушать, но она даже не сочла нужным оповестить адресатов об их получении. Глядя на эту картину, я попрощался с третьей, не полученной мною посылкой из дома: теперь можно было ее не ждать.

Команду: "Шагом арш к вагонам!" не дослушали, рванули вперед бегом, расстраивая пятерки, сбивая с ног слабых. Скорее, скорее в вагон, на нары, в тепло! Но у состава с прицепленными красными вагонами - теплушками остановили и давай строить и перестраивать, а из гостеприимно распахнутых широченных дверей веяло таким же холодом, как и под сумрачным небом. Когда отсчитывали по восемь пятерок на вагон, мне жутко подвезло, я оказался в первой пятерке, да еще крайним у дверей. Попробуй влезь, если ногой некуда упереться, а пол вагона - над твоей головой! Я мешал другим лезть, и они меня подтолкнули плечами и оказался я в вагоне в числе первых и, конечно - на верхние нары и к окну, чтоб смотреть сибирские пейзажи! Но новый товарищ живо меня одернул:

- Не будь дурнем! Там за каждое место будет драка и вылетишь вниз. Давай лучше на середине.

Он был прав: тут же начался штурм верхних нар, и все лезли на них у стенок, а мы оказались в затишке и, если кто-то все же пытался нас столкнуть, тракторист, он был намного сильнее меня, лягал их ногами. В пути перетрясок с местами не было, и мы до конца лежали спокойно на занятых местах. Те, кто оказался на нижних нарах, вынуждены были взять на себя обязанности отопления вагона, ухода за стоячей, круглой чугунной печкой, возле которой лежало кучка каменного угля. Растопить печь углем было никому не по силам и тогда вагон принял решение забрать на растопку лапти. Так мы остались разутыми, в надежде, что по прибытию нас оденут в новые валенки.

Когда закончилась сумятица обустройства, всем пришлось смириться с вытянутым жребием, шум начал утихать и начались поиски, где бы закурить? Мы с трактористом потрясли кисеты и, набрав на небольшую цигарку, блаженно по очереди затянулись. Вскоре пришлось поинтересоваться содержимым моего сундучка и надо ли говорить как мы оба были счастливы, когда обнаружили в нем восемь пачек отличной махорки. Курили ее до самой Тахтамыгды.

В последствии я никогда не сожалел что пошел на это своеобразное самоубийство - записал свою фамилию в этапные списки.

3. Байкало Амурские Лагеря

В БАЙКАЛО-АМУРСКИХ ЛАГЕРЯХ
(XИИ-1933г. VИИИ-1937г.)

Глава 3.01 На колесах и пешком

Из СИБЛАГа я вез с собой тяжкий груз физического истощения. Когда я записывал себя "фуксом" на этот этап, рассчитывал отдохнуть, отвалятся, отогреться на нарах в теплом вагоне, а за одно и поменять степи Мариинска с их лютыми ветрами на тишину таежного края. Первое оказалось иллюзорным: этап был коротким, всего 24 дня, голодным и холодным. Голодным потому, что законную этапную семисотку (700г. хлеба) нам переполовинили, ссылаясь на, якобы, захваченных по дороге и включенных в этап многочисленных беглецов, необеспеченных продуктами, ну, а холодный по причине недостатка в Сибири угля. На ком же, в конце концов, и нажиться, как не на беззащитных этапниках! Баланду варили раз в день, но в ней напрасно было искать чего-нибудь съедобного, в этих чуть теплых помоях на зубах трещали лишь рыбьи кости. А от Иркутска и это удовольствие прекратилось, взамен, в качестве сухого пайка, выбросили в вагоны остатки мелкой, но крупно посоленной рыбы, - были там даже чебачки и омульки - вот бы к ним пива, и прекратили подачу воды. На всех остановках все, кто пожадничал, орали и барабанили в стенки вагона, требуя воды. Как-то открыли дверь для выдачи хлеба и тогда один из жаждущих с котелком в руке спрыгнул на насыпь, чтобы набрать снега, конвоир не понял его намерений и пальнул из трехлинейки.

Бич всех этапов - уголовники в нашем вагоне были притишины с первой минуты и водили скандалы только в своей среде. Зато верховодила группа картежников, картеж шел регулярно и интенсивно. Как всегда в таких случаях, были и жертвы, которым приходилось утром отдавать проигранную пайку. Большим любителем "почесать королю бороду" оказался симпатичный усатенький, пожилой морячок, не расстававшийся с длинной трубкой. Бедолага как-то проиграл свои пайки вперед до самого Иркутска, но тут в его защиту поднялся весь вагон, проигрыш его аннулировали и запретили ставить на кон больше одной пайки в день. Это помогло мало: морячок редко ел хлеб, демонстрируя большую силу воли и хорошее настроение.

Иркутск остался в памяти баней. Нет, баня - ничего особенного, а вот молодые, чертовски симпатичные банщицы, смело разгуливающие в кургузых халатиках среди сотни обнаженных мужчин - были для нас откровением.

В вагоне кто-то крикнул "Байкал!" и все потянулись к окну, по очереди лицезрели это чудо света. Я не разобрал: что к чему, мне показалось - за окном вертикальная зеленая стена. Спрашивать никого не стал: еще засмеют. Подумал, возможно, он еще не схватился льдом. Пели всем вагоном "Славное море..." и долго еще рассказывали кто, что знал о Священном Байкале.

Как я себя чувствовал на протяжении всего этапа? По-видимому лучше, чем работал полураздетый на сибирских просторах. У меня оказался довольно крепкий напарник и это мне обеспечивало некоторое спокойствие, а за это он покуривал со мной мою махорочку из волшебного сундучка. Мы постелили под себя одно ватное полупальто, именовавшееся у лагерников бушлатом, другим укрылись и обогревали друг друга спинами. В общем не замерзали, хотя по-настоящему тепло не было. Может ли человек проспать сутки? Оказывается, это возможно, если человек истощенный и очень голодный. Впрочем, он не спит, а только дремлет от еды до еды. Иногда он меня будил, предлагал закурить. курили мы, конечно, одну на двоих. К тому же только вынем кисет, как кто-нибудь уже кричит "Сорок", а второй уже ему: "Двадцать!", а там и третий "оставь дыхнуть!" или: "Дашь пожечь губы." Так и обходились пятеро-шестеро одной сигаретой. Табачное богатство создавало нам дополнительный авторитет, некоторые даже перед нами заискивали.

У тракториста была своя мечта, вот прибудет он на место и его возьмут в мехмастерскую, - в формуляре у него записаны две специальности: тракторист и слесарь-ремонтник. И будет он иметь все, что нужно в жизни: привычную работу в помещении, теплый барак, усиленное питание и махорку. Действительно, что может человек еще желать?

У меня тоже была голубая мечта: попасть в контору, там и хорошо себя зарекомендовать и провести в тепле зиму, немного отдохнуть и опять... на общие работы.

Вы спросите, зачем? не лучше ли в конторе - весь срок?

В СИБЛАГе я потерпел поражение, не выдержал испытание лагерем, позорно бежал оттуда и теперь на стройке БАМа я, в конце концов, должен взять реванш, доказать себе, что справлюсь с тяжелой работой и неустроенным бытом. Такова была моя цель.

За Читой проезжали станцию Карымскою - началась территория бамовской стройки и лагеря, пытаемся по репликам за стенами вагона сориентироваться: Урульга, Шилка, Зилово, Могоча, Ерофей Павлович - настоящий Дальний Восток, для меня это - еще и романтика! Кстати, и морозы от Читы стали крепчать, а топить нам пришлось еще меньше, почти одной пылью. Стенки вагона разукрасил иней, пробирает сквозь все наши тряпки. Слышим за стеной "Тахтамыгда", да ведь это - конечный пункт нашего путешествия! Впрочем, радости у меня мало: здесь в этом маленьком мирке привыкли, защищены, а там неизвестность и каждому прийдется за себя, а я опять не сумею, окажусь слабей других. В одиночку все страшит.

Как ни ожидаешь неприятного события, явится оно всегда неожиданно. Откатилась настежь тяжелая, как ворота, дверь вагона, открыв нас ярко-золотому солнцу, сверкающему снегу и ледяному холоду, а мороз в тот день был силен! Отвратительный голос, а он всегда неприятен, если говорит не то, что нам приятно, - прокричал: "Из вагона вылезай! Строиться по пятеркам!" В ответ ему беспорядочные крики, требующие сначала обуть людей. Я тоже на минуту поддался иллюзии и кричу вместе с другими, но там уже поняли: "каждый за себя!" и сползают из вагона на насыпь.

На моих ногах домашние шерстяные носки, но очень продранные на пятках и пальцах, тогда я еще не знал, как их зашивать и не имел того, что для этого необходимо, - натягиваю на них рукавицы, подматываю куцыми портяночками, перевязываю тесемочками, все ненадежно, но что делать? Заранее не подготовился, все надеялся на валенки.

Строимся спиной к вагонам, никто не оглядывается: прошлое для лагерника сразу умирает. Ведут до "Крестовки" - первого лагпункта на трассе БАМ-Тында, идти километра полтора, сущий пустяк, если ты обут. А вот высокий могучего сложения татарин Хубеев - абсолютно бос и на его ноги, топчущие плотный скрипящий снег, нельзя смотреть без содрогания, а он идет спокойный, высоко подняв голову.

Слышали этапную формулу: "Шаг вправо, шаг влево - считаю побегом, оружие применяю без предупреждения!" и бесцеремонно выскакиваем из строя и вправо и влево - поправляем сползающие с ног тряпки. Кто выскакивал первым, наверное, ждал выстрела в спину, а сейчас все осмелели.

Все, у кого ноги оказались помороженными, прийдя в барак, терли их снегом до потери сознания. Оттереть, может быть, до конца и не оттерли, но обошлось без ампутации. А на другой день выдали валенки, да такие новые, твердые, спрессованные, что в них и ноги не лезут.

Баня на "Крестовке" навсегда в памяти: маленький бревенчатый кубик с завалинками по периметру, всего на шесть мест, а партия - двадцать. Раздеваться пришлось на завалинке, на сорокаградусном морозе, нацеплять барахлишко на крючок и сдавать в дезокамеру, для прожарки от вшей. Такое впервые. Кажется удивительным и запоминается на всю жизнь, потом на это не обращаешь внимания. Наконец заскакиваем в баню, сдаем грязное белье, получаем обмылочек и тазик теплой воды. Кто не знают, что речки здесь промерзают до дна и вода в дефиците?

Мокрому одеваться на морозе еще хуже, белье стоит колом, волосы тоже, а тут еще из двадцати связок никак не найдешь свою: все новые, похожие один на другой. Не простудился никто!

На "Крестовке" нас не держат, людей здесь уже нет, остались обходчики, да кое-какая обслуга. Утром огромная змея этапа ползет, извиваясь вверх и вниз по узкому полотну зимника. Утренний мороз - дух захватывает! Мерзнут и лицо, особенно нос и руки. Своего вагонного друга потерял в сутолоке обустройства в бараке, видимо он пристал к своим механизаторам. Рядом со мной новый знакомый, мужичок намного старше меня, мы с ним сошлись на Лермонтове, оба поклонники его таланта. Состязание в декламации стихов состоялось не только в бараке, но и в этапной колонне на коротких остановках. У него какое-то курьезное имя - Козьма Козьмич Прытков! По аналогии с Кузьмой Прутковым, запоминаю его на всю жизнь.

Прытков идет тяжело, мучает одышка. На остановке он предлагает примерить его не то доху, не то тулуп, и я погружаюсь в волны "золотого руна", опьянен ароматом чудесной овчины, где такое я мог иметь в Москве? - замерзшие руки чувствуют себя отлично в длинных рукавах. Состояние блаженства! Ему достаточно нагольного полушубка, и он просит прогуляться в этом чуде. Боюсь, что хоть и легок тулуп, но может стеснить движения, ведь я еще очень слаб, но этап идет медленно: за три дня мы прошли шестьдесят один километр и я не снимаю его до конца.

Мы проходили лагпункты: "Орлы", "Коровиху", "Диту", "Штурм перевала", "Подутесную", на двух из них ночуем и нам подносят мерзлый, как камень хлеб и насмерть соленую камбалу. Ждать пока хлеб оттает голодному не дано, и мы грызем его до зубной боли.

Ну, а чтож окружающая нас природа? Считают, что узникам не до природы. Это не так: люди, работающие под открытым небом, к природе и ее явлениям очень чувствительны. А у меня чувства были особые. С детства появилась тяга к Северу, возможно это - влияние юконских рассказов Джека Лондона или романов канадского писателя Джеймса Оливера Кервуда, или то, что в первый класс в 1920 году пошел в Череповце и в тех северных местах провел около двух лет, только, гуляя в зимние каникулы по заснеженным московским бульварам или катаясь на лыжах на Воробьевых горах или в Лосиноостровском, я неизменно представлял себя где-то на далеком севере, среди Белого безмолвия. Теперь, двигаясь этапом среди сопок и тайги, я смотрел вокруг во все глаза, готовый продолжить игру.

И, как всегда, действительность оказывалась прекрасней любой мечты, природа Уссурийского края поражала мягкой, неброской красотой, чистой синевой неба и розовыми закатами, отбрасывающими свои оттенки на девственный снег и иней на ажурных кронах лиственниц. А белые столбы дыма, поднимавшиеся до небес в тихом воздухе, навевающие покой и умиротворенность, желание поскорее зайти на очередной лагпункт, присесть у жарко топящейся сухими дровами печи, отдохнуть. Эти ощущения закономерны: ты идешь в неизвестность и ищешь в окружающем признаки того, что на новом месте тебе будет уютно, тепло, сытно.

Мужал я медленно, еще долго в моей душе жил подросток со всей своей романтикой, отчего многое из страшной действительности я воспринимал как шутку, как игру: и следствие, где на пустом месте строили контрреволюционную организацию, и тюрьму, где мальчишку держали в одиночке пять с половиной месяцев, как крупного политического деятеля, и СИБЛАГ, где меня неожиданно отпустили в степь с парой коней и где я часто ночевал в степи или в сибирских деревнях. Отсюда особенность моих переживаний того времени, менее серьезных и глубоких, чем у взрослого человека.

По узкому полотну зимника редко тревожат нас машины, иногда пробегают запряженные в розвальни лошадки. Тишина. Магистраль не готова, но километров на тридцать рельсы все же уложены и там уже идет кое-какое движение. По бокам зимника, на всех столбах плакаты, в них нас именуют путеармейцами, вроде: "Путеармейцы, выполним правительственное задание в срок!" Приятно, когда с тобой говорят по-человечески, но тут же понимаешь, что это тоже игра.

Пройден последний отрезок пути, на 52-м километре отворот в сторону от зимника. Здесь высокая насыпь обрывается, упираясь в речку, конечно, замерзшую и присыпанную снегом, на ней парит какое-то сооружение, потом выяснил, что это тепляк, в котором в мороз бетонируют опору. С насыпи торчат концы рельсов, а на них - брошенная вагонетка, как памятник законченного дела. Указатель сообщает: "Фаланга ВЧК-ГПУ", все это зачеркнуто мелом и написано: "Лагпункт "Сочи"". Это и будет моим приютом на 4 месяца.

Просторный, очень заледенелый клуб встречает нас гостеприимно, он слишком просторен для одной, даже и очень весело топящейся печки. Я не подумал о себе и люди быстро позанимали площадку на помосте вокруг печки и мой удел - расположиться на полу, а он ниже на целых полметра и, по закону физики, горячий воздух вниз не опускается.

Во время переклички нас с Прытковым разъединили и больше его не встречал, а тулуп его вспоминал не одну ночь. Полежишь на полу полчаса и кашель будит, приходится идти на обогрев к печке, а от нее дремота гонит назад, на свое ледяное ложе.

Декабрь, где день? где ночь? не поймешь! Намучившись таким образом на холодном полу, мы ждали утра, а оказалось - только вечер и к нам пришел для беседы одетый в военную форму пожарник Соловьев. Он обстоятельно рассказал о строительстве Байкало-Амурской магистрали, - теперь она введена в эксплуатацию и о ней знает каждый школьник. Мы о ней имели лишь смутное представление и с интересом слушали его подробный рассказ, помогавший к тому же коротать ночь. Вопросов у нас было достаточно. Интересуемся нашим ближайшим будущим. Он нас успокоил, по его мнению, нас скоро ожидала переброска на центральную действующую магистраль, где уже начато строительство второй колеи и там среди вольного населения легче будет найти лишний кусок хлеба.

В клубе нас держали недолго, но каждая ночь тянулась как год и я, чтоб скоротать время, приспособился заходить в контору и торчать у барьера, стараясь быть незаметным, и с удовольствием слушал разговоры служащих, позволяющие вникнуть в жизнь лагпункта.

Пока жили в клубе, мы еще не считались основной рабсилой, из нас не формировали бригад и гоняли на работы партиями, состав которых менялся каждодневно по воле случая. В первый же день поставили выносить бревна из глубины леса, работа для мороза была хорошая, мерзли только руки. Нам утром выдали новые шерстяные, вязанные варежки. Они были прекрасны для прогулки, а для работы мало помогали: от снега они промокали и тогда переставали греть, об корявые бревна они легко рвались. Выигрывали те, у кого было что натянуть на них сверху. Начинали понимать: на лагерь надейся, а сам не плошай, по опыту СИБЛАГа я мог в этом убедиться раньше, но считал, что лагерь сельскохозяйственный, там и начальство разворовывает новое обмундирование и продает в деревни, а здесь крупная стройка, да и вольное население где-то далеко.

Рядом с нами работала партия немцев. По нашему мнению, они что-то уж слишком добросовестно относились к работе: тяжелые бревна брали на плечи по одному, таскали пробежкой, через валежины и кустарники, у костра не задерживались, в разговоры не вступали, мы все делали наоборот, костер обожали, вставали работать только когда появлялось начальство и командовало "Давай, давай!"

У костра совершил одну глупость: сменялся с одним старожилом валенками, отдал ему новые, получил взамен ношеные и все из-за того, что неудобно было отказать. Вот характер! Хоть бы в приплату взял что-нибудь, а то баш-на-баш!

Посылали нас и на лесозаготовки. Лес там преотличнейший: могучие лиственницы растут по распадкам и долинам рек, подымаются на сопки по южным склонам. Древесина лиственницы в полтора раза плотнее сосновой, с тупым инструментом в лесу делать нечего, а кто их для новичков будет точить, бесплатно. Нужны либо деньги, либо махорка, а этого у этапников не водится. Я как выкурил последнюю щепоть махорки, так и бросил курить, не хотел ни побираться, ни менять на хлеб.

Валить лес и вытесывать из тюльки шпалы намного сложнее, чем копать землю, так мы думали и просились прочь из леса, а зря!

Тогда послали нас срубать лед с трассы, там мы работали весь день с ломом и кайлом, хоть и у костра посидеть не забывали, а когда пришел десятник, оказалось, что сработали как раз на штрафную пайку. Работая на воле сменным техником хлебозавода, я имел некоторое представление о нормировании и с десятником поспорил, высказав мнение, что подобные работы не нормируются и оплачиваются повременно. Десятника я рассердил сильно, да и мои товарищи остались недовольны моим вмешательством. Как бы там ни было, а штрафного пайка нам не выписали.

Отсиживаясь вечером в конторе, я оказывался в курсе многих дел, там я узнал, что держат нас в клубе по причине неготовности для нас палатки. Лекпом доложил прорабу, что в медпункт обращается с простудами все большее число этапников и он вынужден давать им освобождение от работы, перерасходовав значительно утвержденный лагпункту лимит "группы В" - оказывается больные тоже планировались и попробуй перевыполни план. Назаров его успокоил, объяснив, что на днях заканчивается оборудование палаток и скоро этапников выведут из клуба.

Вскоре к нам зашли староста и заведующий УРБ - учетно-распределительного бюро, записали предложенные кандидатуры на бригадиров, видимо проверили их соответствие инструкциям и утром предложили всем записаться в бригады. Из всех новоиспеченных бригадиров, мне была известна только фамилия Селиверстова, и я записался к нему в бригаду.

Знаком этот человек был отнюдь не с лучшей стороны. В СИБЛАГе чтоб использовать людей, назначенных на этап, отправили с лошадьми на Пилзавод за тесом. На одной из подвод в течении всей поездки спал высокий молодой мужчина и товарищи пытались его разбудить. Этого мужчину и звали Селиверстовым.

Став бригадиром, он не проявил желания взяться за организацию бригады и поручил это какому-то наблатыканному Ленчику, который орудовал по своему усмотрению, набрав соответствующую команду. Меня этот Ленчик возненавидел с первого часу, впрочем, и я отвечал ему взаимностью, но я ему навредить не мог, зато он сразу послал меня в ночную смену и будучи в этой бригаде, я из нее так и не вылез.

Наша палатка выглядела довольно мрачно, хотя и была оборудована новенькими вагонками. Впечатление портило отсутствие постельных принадлежностей и отсутствие хотя бы коптилок. Я постеснялся вскочить раньше других и занять верхнюю полку и расположился в прохладной зоне нижнего этажа. Большая железная печь топилась только вечером, палатка не согревалась, оказалось ее поставили на мерзлую землю и теперь оставалось ждать, когда она протает хотя бы на полметра.

Так неприглядно начиналась моя новая жизнь на лагпункте.

Глава 3.02 Батько Панас

На воле люди работают в бригадах, в заключении - живут в них, общаясь между собой круглые сутки, и жизнь каждого из них впрямую зависит от показателей его бригады и личных качеств бригадира. Перефразируя Толстого, можно сказать: хорошие бригады похожи друг на друга, плохие - каждая плоха по-своему.

Бригада Селиверствова, в которой я оказался по собственному выбору, не блистала показателями, занимая стабильно одно из последних мест на Доске лагпункта и это для многих ее членов оборачивалось шестисоткой и плохим питанием, для меня такие радости выпадали чаще других из-за слабости физической и чрезмерно колючего характера.

Когда-то, сидя в тюрьме, я слушал рассказы тех, кто прошел лагерную школу, и утверждался в мнении, что на общих работах сумею выполнить и полторы и даже две нормы, было бы желание. На поверку оказалось все по-иному: декабрь, лютая стужа, глубоко промерзший грунт, да еще ночная смена - подчас зги не видать. В забое чуть пошевеленный взрывом грунт, такие лежат здоровые крыги, что для их разделки требуется недюжинная сила. Опытный, болеющий за своих работяг бригадир, всегда помогает взрывникам в их работе, не позволит экономить аммонит на его забоях и тогда после взрыва грузи в тачки и вывози. Наш Селиверстов этим не занимался, посылая в помощь работяг, отсюда и низкая выработка в бригаде.

Опишу события одной ночи, они для меня особенно памятны. Пришел на ночь в забой, как раз выбирали большую выемку, небо заволокло, сплошная густая облачность, еле различаю забой. Разобрался: порыхлен забой слабо, тачек на десяток еле наберется, остальные - огромные глыбы, даже трещин не видно, мне их не разбить. ковыряюсь часа два-три, вывез все, что поддается разработке. Возить в ночи трудно, да и зрение у меня неважное, пока отвезешь тачку, колесо десяток раз соскочит с невидимого трапа, а не удержишь в руках, то и тачка перекинется, грузи ее опять. Уставший организм начинает мерзнуть. Побрел к учетчику, немного погреть руки у его костра, а заодно узнать, как выглядят мои результаты, по сравнению с другими.

Не доходя до костерка, замечаю силуэты на фоне светлой полоски неба, присматриваюсь: откатчики сидят на груженых тачках и кого-то выжидают. "Чего они тут сидят в стороне от трапа, почему не катят тачки мимо учетчика? что-то видимо ловчат! но, что? надо проверить".

С учетчиком покурил, дела мои, как я и предполагал, оказались неважными, хуже, чем у других и как-либо поправить их невозможно. И тут я услышал, что силуэты задвигались. Встал от костра, чтоб свет не мешал. Да, покатили тачки мимо учетчика, кричат свои номера, учетчик отмечает. Жду в темноте, что будет дальше. Отъехали от учетчика шагов двадцать, стащили их с трапа долой и покатили по земле назад, в обход - на старые места и опять уселись на них, выжидая время для следующего рейса.

Идея кружить с груженой тачкой вокруг костра, отмечая ее по несколько раз, мне понравилась, о нравственной стороне дела я размышлять не стал и побежал в забой грузить тачку. Грунта в забое не было, и я подумал, что технологию обмана можно усовершенствовать: кладу поперек тачки кусок доски, на него укладываю легкую глыбу растительного слоя и еду мимо учетчика, выкрикиваю номер. От дыма костра он не разглядит, что там в тачке, отметит. Затем возвращаюсь, выдернув доску и опустив глыбу вниз.

В этом и состояла моя ошибка: "силуэты" возили груженые тачки и ни у кого это не могло вызвать подозрений, я же катил свою бутафорию и не успел отметить и полдюжины тачек, как мой обман раскрылся. Были, конечно, в бригаде работяги, работавшие добросовестно, один из таких, эстонец по национальности, проезжая на встречу с порожней тачкой, усек обман и, не найдя слов для выражения возмущения, налетел на меня и ударил кулаком по лицу.

-Смотри, что делает студент! возит пустую тачку, а ты отмечаешь! зачеркни все его тачки! - закричал учетчику, обретя дар речи.

Я попробовал возмутиться: он же меня предал. Да какое ему дело, что я вожу! Но там это не проходило. Стали останавливаться откатчики, как будто не они по двадцать раз отмечали одну и ту же тачку, и я понял, что проиграл. Эта ночная смена с мордобоем запомнилась мне на всю жизнь, как предметный урок.

Мне выписали штрафной паек и на вечернем разборе бригадир в восторге орал на меня:

- Ишь, студент, как надо работать ты - в кусты, а как бузить - ты первый!

Смаковали этот случай и прихвостни бригадира во главе с Ленчиком, а мне пришлось отмалчиваться: виноват! Я действительно, по его выражению "бузил", требуя от него ответа: и почему Ленчику и его молодчикам выписывается усиленное питание, если они не утруждают себя в забое, и сколько времени мы будем спать без постельных принадлежностей, не раздеваясь, и когда у нас, как в других бригадах, будут в палатке круглосуточно топиться печь, и по другим бригадным делам. Мне казалось, что выступаю я за всех собригадников, но меня поддерживали только шесть моих сверстников, которых, как и меня, в бригаде не принимали всерьез, а остальной народ, костяк бригады, состоящий из пожилых людей, в основном, из крестьян, безмолвствовал, проваливая все мои старания.

В забоях, сидя у костра, эти мужики перекидывались репликами, которые можно было истолковать, как недовольство делами бригадными, вроде:

- У хренового пастуха и добрые буренки, как след, не доятся.

- Не всяк ить мужик трем кабанам корму разольет-то! - ответит другой.

- Захребетники завелись - артели пропасть! - поддержит третий.

Как-то, не выдержав, спросил у них напрямую и получил ответ:

- Да ить ты, паря, грамотный, сам бы смекнуть мог: кашу заварить легко, а расхлебывать кому? Ты-то сбежишь, а нам куда деваться! А хлебать чужую кашу приходилось, знаем почем фунт лиха.

Не было у меня в их среде авторитета, а чтоб завоевать, нужно было сравниться с ними по работе, чего тогда сделать не мог. Вот и весь сказ! Если не можешь улучшить климат в бригаде, надо из нее бежать, пока еще таскаешь ноги! - решил я для себя и стал ждать подходящего случая и такой случай не заставил себя долго ждать.

Однажды при раздаче ужина, Ленчик объявил, что премблюда, как именовался пятидесятиграммовый пирожок, сегодня не будет. Пирожка жаль, не с чем вечером хлебать баланду, но на нет и суда нет! Выпили баланду из котелков через край, погрели портянки у потухающей печки и айда в свой ледник, спать. И тут прибежал один из наших молодяшек и зашептал:

- Братцы, пирожки-то наши жрут они, сам видел, как Ленчик на противне нес, а с них-то пар, пар! Вот те хрест!

Пирожки - мелочь, выеденного яйца не стоит, не пойдешь же отнимать их у бригадира и его кодлы! Но тут сообразил: вот он тот самый случай! И лучшего не надо! Пусть переводят в другую бригаду, хуже не будет. Лишь бы больше не видеть этих самодовольных физиономий.

В контору пошли все семеро, быстро выяснили у счетовода продстола, что было нужно, и я обратился к прорабу Назарову:

- Гражданин прораб, переведите нас в другую бригаду, работать с нечестным бригадиром не хотим. Сделайте милость! Пусть он подавится нашими пирожками!

Вызванный Селиверстов, увидев в конторе повара, признался в содеянном и обещал компенсировать нам. Возмущенный прораб прогнал его из конторы.

В конторе присутствовало несколько бригадиров, из наиболее благополучных бригад, закрывали дневные рапортички, но никто из них не изъявил охоты взять нас к себе, видимо играла роль и бригадирская солидарность: не поднимай голос против своего бригадира, не выноси сор из избы.

Мы толпились в углу у барьера, ожидая решения своей участи, надеялись, что кого-либо из бригадиров обяжут принять нас в бригаду. Из разговоров в конторе я знал, что, если заключенный не желает работать в бригаде, заставлять его нельзя. Так ли это на практике? Когда мы начали терять надежду шептались между собой как быть, раздался спокойный голос самого авторитетного бригадира лагпункта, Панаса Кучеренко, привезшего свою бригаду с Беломорканала, где, по сдаче Канала, многим из его хлопцев были сокращены сроки, а некоторых освободили досрочно. Эта бригада гремела по всему отделению, о ее работе не раз справлялся по селекторному рапорту начальник Первого лаготделения, Пачколин.

Именно этот бригадир проявил к нам интерес, мы оказались ему нужны, и он попросил Назарова отдать нас ему, и добавил: "Хай працюють!"

О жизни этой бригады мы знали многое и главное, что все работающие в ней, без какого-либо исключения, постоянно получают "большую горбушку" и не думают, как мы, что нас ждет завтра утром, когда Ленчик пойдет в хлеборезку. Да и быт в бригаде обустроен, куда лучше: постельные принадлежности, круглосуточно пылающие в печке дрова, свой бригадный сапожник, ремонтирующий всю ночь обувь и верхнюю одежду, полная бочка воды изо льда, пей сколько хочешь!

Была в жизни бригады и другая сторона, о ней мы тоже знали, это тяжелый труд, возможно непосильный для доходяги, вроде меня. Бригада выходила на работу задолго до общего развода и когда выползали за зону другие бригады, кучеренковцы успевали всласть наработаться. Картина повторялась и вечером: покидая забой, опять-таки позже других бригад, каждый работяга нес на своем горбу солидный чурак сухой лиственницы. Уверенный, что такой солидный бригадир не осмелится изменить решения, я решил немного подстраховаться:

- Ночь-полночь мы побежим в вашу бригаду, батько Панас, да ведь мы только с этапа. Сдюжим ли в работе с вашими хлопцами! - Ребята сзади дергали и толкали меня, чтоб меньше болтал и я с нетерпением ждал ответа. Как и полагается солидному бригадиру, Кучеренко помолчал и когда в конторе установилась тишина ожидания так, что стало слышно, как в печи бушует пламя, он сказал, что от нас он ждет добросовестной работы, в меру сил, что не берет к себе только тех, кто любит гонять лодыря и если мы намерены честно работать, тогда бегите в палатку и не ждите пока передумаю.

Последние его слова мы приняли, как приказ и, забежав на минуту в свою палатку, отправились по новому назначению. По дороге мы повстречали Селиверстова, направившегося в контору для оформления нарядов:

- Ну что, никто не взял! - спросил злорадно.

- Напротив, мы теперь будем у Кучеренко - ответил один из наших, не менее злорадно.

Оркестра для нашей встречи в палатке не оказалось, но, к удивлению, помощник Кучеренко - Шептуха, мужичек небольшого роста, безбородый и безусый был уже в курсе решения своего патрона и представил в наше распоряжение семь коек "вагонки" под самым потолком палатки, застеленные матрацами и подушками с сеном.

- После бани получите одеяла и простыни, но и без них не замерзните - усмехнулся он.

В палатке было тихо и жарко, люди сидели на койках в белье, пили чай с хлебом или вполголоса беседовали, некоторые спали, ни криков, ни ругани, никто не крутился у печек, раскаленных докрасна, гудевших и вздрагивающих от сильной тяги. В общем картина для нас была совершенно непривычная, не верилось, что сейчас залезем наверх и будем спать в тепле. На наш приход никто не обратил внимания, не проявил ни малейшего любопытства. Засыпая, сморенный жаром, я думал, можно ли передать словами чувства человека, свободно развалившегося в тепле, после недель круглосуточного промерзания!

В тепле человек отдыхает быстрее. Наверное, часов в пять утра, услышав сквозь сон, что Шептуха с двумя работягами пошел в хлеборезку, я уселся на койке, с нетерпением ожидая свою пайку. В этом я был не одинок: все шесть других селиверстовцев составляли мне компанию. Неожиданно, на моей койке появилась "большая горбушка". Какая это была красивая пайка: отрезанная в длину половины буханки с хорошим довеском, прикрепленным толстой деревянной шпилькой. Вспомнилось перефразированная на лагерный манер, модная тогда песенка:

Из каптерки пайка показалася

Не поверил я своим глазам

Шла она к довеску прижималася

В ней с довеском было триста грамм.

Эта пайка была на килограмм тяжелее, на целый килограмм! Я примерил ее к своему животу. Нет, столько хлеба нельзя съесть за раз! И я начал обламывать хрустящие корочки, они съедались с большим аппетитом. Остался мякиш, он не лез в горло, я давился, но продолжал есть. Попутно я думал о том, что вот сейчас принесут баланду и я мог бы покрошить туда хлеба и это было бы сытно, а потом попить кипяток с хлебом, я не пил его с тюрьмы, но я не мог оторваться и, пока не домял весь свой хлеб, не успокоился, а когда принесли баланду, просто выпил ее через край, как бы запивая сытный обед.

Таков феномен истощенных людей: они готовы есть беспрерывно и, при набитом до отказа желудке, чувство голода их не оставляет.

В других бригадах трудно было сберечь хлеб до вечера: слишком много людей за ним охотились. В палатке у Кучеренко хлеб висел у каждого над изголовьем, и все старожилы ужинали и вечером пили чай с хлебом. Нужно было сделать над собой усилие: оставить один раз пол пайки хлеба на вечер и тогда все пошло бы по-другому. Так мечтал я в это утро, собираюсь на работу.

Хлеб! Хлеб, Хлеб! Он решал, кто останется жив, а кто уйдет "под сопку". Все желания и мечты были связаны с хлебом, на него молились и лишь когда его было вдоволь, могли думать о чем-либо другом, хотя бы и свободе.

Бригаду выводил на работу и проводил в барак помощник бригадира Шептуха. В первый же день он увидел на мне красивый шерстяной вязанный шарф, присланный мне из дома в СИБЛАГ и чудом уцелевший в этапе и попросил у меня "поносить", отдав взамен висевшую на шее вафельную тряпку. Я не могу отказать, когда у меня что-либо просят, это было выше моих сил и я отдал ему свою последнюю домашнюю вещь.

Нужно сказать несколько слов о нашем бригадире, создавшем такие условия жизни для своих хлопцев. Это была очень колоритная фигура. Ходил он в овчинном тулупе ниже колен, одетом поверх телогрейки и ватных брюк. Тулуп оставался не застегнутым в любой мороз. Длинный вязанный шарф, дважды обкрутивший шею, висел своими концами параллельно полам раскрытого тулупа. Но главной достопримечательностью являлась, украшавшая голову серая папаха, по-чапаевски сдвинутая назад. Двигался, как и говорил, он неспешно и каждое его движение, как и слово казалось значительным и когда он передвигался, таким образом, слегка склонив на бок голову, каждый невольно говорит: "Батько идет!".

Сам Кучеренко не работал: в его бригаде с нами стало тридцать восемь человек, но вставал, одевался и заправлял свою койку он вместе с нами и шел в контору, появляясь на рабочих местах часов к одиннадцати и тут от его зоркого глаза не ускользал малейший беспорядок. Законченную работу, вырубленный под засыпку камнем котлован, или законченную насыпь он всегда принимал лично и был внимателен и придирчив. Десятники на его территории не появлялись, доверяя ему безгранично. Не было у него в бригаде никаких захребетников, как у Селиверстова, все имели свои обязанности.

Мне казалось, что его бригада должна состоять из одних хохлов, как мы именовали украинцев, и я был несказанно удивлен, узнав, что это - настоящий лагерный интернационал: двое вездесущих чалдонов, двое северян, татарин, мордвин, несколько российских кацапов, в их числе непревзойденный плотник, старичок Зайцев и другие.

Работенка, на первых порах, досталась мне довольно "пыльная": кувалдой по камню я должен был настукать более двух кубиков щебенки в день. В Москве, будучи еще мальчиком я наблюдал за работой профессионалов: легкий удар кувалды и крупный камень расползается по слою, никаких каменных "брызг". Любо дорого посмотреть! Больше недели работая, я так и не нашел слоев, зато синяков от каменных "брызг" оказалось предостаточно и меня перевели на подноску камней, для заполнения котлована.

В этой бригаде я украл кусок хлеба у своего соседа и этот поступок остался пятном на моей совести на всю жизнь. Как-то утром, доев последнюю крошку своей пайки и собираясь на работу, я обнаружил на своем матраце кусок хлеба. Минутку поколебавшись, я сунул его под изголовье и соскочил вниз, в полной уверенности, что на меня не может пасть подозрение, но подозрение пало и сосед закричал:

- Студент украл у меня пол пайки хлеба, она была тут, а теперь ее нет!

Это было ужасно!

К счастью, кто-то посоветовал ему поискать ее в постели, мы стали искать, и я вытащил кусок хлеба из-под своей подушки, так, как будто он туда завалился случайно. И я сейчас помню этот кусок: длинный мякиш с небольшой корочкой.

Инцидент был улажен, и я успокоился.

А вечером, когда в палатку внесли бачок с ужином, Кучеренко подозвал меня и отдал свою пайку хлеба:

- Давай студент, ешь! Ты помоложе меня, тебе еды надо побольше.

Благодарил я его и за пайку, и за суровый жизненный урок.

Понемногу я втягивался в работу, тем более что работа эта не требовала ни квалификации, ни навыков: бери подвезенные возчиками камни, неси и кидай в котлован. И вдруг совершенно неожиданное что-то случилось в моем тазобедренном суставе, то ли воспалился нерв, то ли растянулись связки, но ходить я стал с превеликим трудом, а порой острейшая боль заставляла припадать на правую ногу. На беду, никаких внешних признаков болезни не было - к лепкому не пойдешь! Чтобы ребята не подумали, что я симулирую я старался скрыть свою болезнь, но с каждым днем это становилось все труднее.

И взглянув в котлован, на дне которого лежали темно-желтые рваные камни, я решился. В этот момент мы несли на носилках крупный камень, я шел впереди, и дойдя до края доски, нависшей над котлованом, крикнул напарнику: "Бросай носилки!" А сам упал в котлован.

Минуту после падения я старался определить, что же у меня сломано. Нет, как назло, все было цело, только сильно болело ушибленное седалище, видно оно приняло главный удар.

На крик напарника сбежались все, кто был поблизости и так как я для приличия застонал, ребята задержали возчика, всунули меня на колени в маленький ящик, укрепленный на санях для возки камня, и отправили в медпункт.

Попробуй в таком ящике изображать из себя тяжело травмированного! Впрочем, мне удалось, откинувшись назад, висеть всем корпусом в очень неудобном положении. Возчик не обратил внимания на мои "страдания", а лекпом, не найдя на теле нужных синяков, определил симуляцию.

Пока я одевался, он показал три окровавленных пальца и сказал, что сегодня к нему явился на прием молодой парень, Кузнецов и показал окровавленную руку, без трех пальцев, якобы потерянных на производстве вследствие несчастного случая, и просил составить акт на этот предмет.

- Похоже ты саморуб, на производстве калечат правые руки, а у тебя - левая. Лучше скажи правду!

Он отпирается, дает честное слово, что сам не рубил и тут входит санитар с недостающими пальцами, с них еще течет свежая кровь. Бери и приращивай их на свое место. Там же на пеньке он нашел и окровавленный топор - инструмент членовредительства.

- Мне было нестерпимо жалко этого парня, ведь он только с 10-летки, ему двадцать лет. Ну, прокантуется он на больничном два, много три месяца, потом полвека - мучаться с култышкой. Вот ты и подумай хорошенько прежде, чем поиздеваться над своим телом! Бог нам не дал запасных частей! На этот раз у тебя пронесло, а завтра может случиться, покалечишься, а обстоятельства жизни изменяться к лучшему и получится, что зря старался, сделал глупость.

- Я слышал еще один парень повредил себе руку, - спросил я.

- Самолюк. Он сунул пальцы под вагонетку, да еще обратился в медпункт не сразу, чуть не пришлось ампутировать руку.

Эти примеры пришлись, как нельзя более, кстати. Только сейчас я понял, что мог покалечиться на всю жизнь. Шутить с такими делами не следует.

- Иди в палатку, отдохни до утра. Ну, а завтра - чтоб на работу, без фокусов! - сказал он мне на прощание.

Я был доволен и этим.

Ну, а Самолюку и Кузнецову было в то время, как и мне - по двадцать лет. Опасный возраст!

Работали мы по двенадцать часов, а световой день - шесть часов и увидел я свою палатку при дневном свете в первый раз.

В палатке светло, но не очень: маленькие окошки быстро покрываются льдом, сколько не топи. На окнах занавесочки, этого чуда я давно не видывал. Дневальный за столом попивал чай с хлебом. С хлебом! Хотя бы раз попить и мне! Портной и сапожник сладко спят, их работа ночная. Солнечные лучи золотят занавесочки, веет почти домашним уютом. "Посидеть бы в этой палатке несколько дней, и чтобы не ходить на работу, отдохнуть душой и телом". Так думал я, присаживаясь к столу на длинную лавку возле дневального.

- Попьешь чаю?

- Да нет, пойду посплю.

- Чай, хлеба нет?

- Да откуда хлеб? - отвечаю вопросом на вопрос.

Перед дневальным лежит оставшийся кусок хлеба граммов триста. Он протягивает его мне:

- Возьми, попей чаю!

Мне не верится, что такое возможно, но я трогаю руками: хлеб!

Все правильно. Благодарю дневального, наливаю в свой котелок чаю, заваренного на кипрее и не спеша попиваю с хлебом. Блаженство! А потом иду к себе на верхотуру и засыпаю безмятежным сном. Поспать долго не пришлось, вызвали к батьке Панасу "на ковер".

Его койка - напротив двери и развернута вдоль стены так, что и лежа он может видеть, кто в бараке чем занимается, - а в ногах столик и стул, пригодные для личной трапезы и для беседы с гостями, сегодня таким гостем был я. На моем лице, вместо напряженного ожидания серьезной беседы, блуждала счастливая улыбка. Да, я уже все понял и был счастлив тем, что большая опасность только что прошла мимо, все плохое позади и, конечно ж я никогда больше не буду так испытывать свою судьбу, не повторю подобной глупости.

Именно эта улыбка больше всего и рассердила бригадира и он, нахмурясь, пробурчал:

- Расповидай все по-щирому, студенте!

Когда предстоял серьезный разговор, Кучеренко переходил на родной язык, для нас это не было в диковинку: в лагере каждый пятый-шестой сидел украинец. Запираться было бессмысленно, и я рассказал все, как на духу, и зачем и почему я на это решился. Дурость мною содеянного в купе с моей улыбкой возмутили его настолько, что он даже повысил голос, чего никогда не делал:

Нога заболила, так виришив зломати ии, ну а як би заболила голова? ии теж на каминня? Ти ж не панич який небуть, ти ж робитник! Повинен терпити усе и голод, и спрагу, и хворобу. Инакше не проживешь! Адже тоби у табори - е десять рокив.

В ответ я пообещал терпеть, чтобы не случилось, терпеть и работать.

- Так, з собою ти виришив, а теперь подумай за бргаду.

- А что бригада? - удивился я.

Як що? А притиснув тебе камнь, кому за це довелось би вдповдати? ди  думай насамперед про бригаду!

Мне и в голову не приходило, что кто-то должен отвечать за мои поступки, да к тому же я считал, что все обставил умно - несчастный случай - и только, как у того саморуба Кузнецова. Видимо через попытку самоувечья лагернику тоже надо пройти.

Пока я занимался своею персоной, на лагпункте прошли существенные перемены: закончено, в основном, строительство земляного полотна, с трубами и мостиками, подведены под проектную отметку опоры моста через реку ковали, подвезены балки и прогоны для деревянного пролетного строения моста. Сложилась ситуация, когда из шестисот рабочих нашего лагпункта, любая половина оказывалась лишней и из "Красной зари" - базы отделения, поступил наряд на отправку всех физических здоровых рабочих, вместе с техперсоналом и обслугой, и начались осмотры и комиссовки.

Для участия в комиссиях прибыли работники отделения, во главе с начальником санчасти. Он ходил во всем лагерном, новом, "с иголочки" обмундировании и только серая беличья шапка с длиннющим ушами, закидывавшимися вокруг шеи: выделяла его среди остальных. На лагпункте создавалась какая-то непонятная атмосфера: всюду и всем командовали члены комиссии, а лагпунктовское начальство, как бы ушло в тень. Тех, кого комиссия признавала годным к работе, немедленно подготавливались к отправке: если их обувь или обмундирование признавались неудовлетворительными, раздевали или разували кого-либо из отсева. Переформированные бригады сажали в автомашины с брезентовым верхом и сеном в кузове и увозили на север, в сторону Тынды. Проявленная о них забота всех удивляла.

Физически ослабленные, именуемые "слабосиловкой", оседали в том бараке, где велось комиссование и автоматически освобождались от работы. Я тоже, как и все, прошел комиссию. Врач сгреб в горсть кожу на моем животе и сильно потянул. Кожа свободно отстала от тела, это и был тест на упитанность. На моем формуляре появилась отметка "слабосиловка". Из Кучеренковцев таких оказалось трое и все бывшие селиверстовцы.

Но бригада Кучеренко никуда не уходила и, когда комиссия убралась восвояси, в палатку зашел лекпом и они с бригадиром пригласили на беседу нас троих. Кучеренко не советовал нам уходить из бригады, обещал давать нам работу полегче.

- Вас разденут и будете всю зиму валяться на нарах в одном белье, на шестисотке. Вам оставят там два полушубка и две пары валенок, чтоб выйти в нужник. Вы там совсем доплывете. - объяснил он.

Мы согласились охотно: хорошо отдохнуть два-три дня, пусть - неделю, а валяться в бараке три месяца - сойдешь с ума!

В слабосиловке собралось более полутора сотен человек и создали им в бараке довольно приличные условия, но вскоре один за другим люди стали проситься на работу.

Вскоре произошло на лагпункте примечательное событие: к нам приехал киномеханик с передвижкой. Показывали немой трюковой заграничный фильм, с участием какого-то знаменитого актера, не то Гарольд Ллойд, не то Гарри Пиле. В то время, чтоб показать кино, нужно было крутить ручку, и желающие зекашки выходили по очереди. Просторный клуб был забит до отказа и сидели, и лежали и, несмотря на все неудобства, о кино потом говорили долго, все почувствовали себя не просто рабочим скотом, а людьми.

Знаменательным для меня оказался день 25-е декабря. В палатку зашел высокий мужчина, начальник учетно-распределительного бюро и вызвал меня.

- А ну, иди-ка к свету! Посмотрю на тебя парень, какой ты есть? - сказал он полуобняв меня и подводя к коптилке.

Я, естественно, ждал разъяснений.

- Сможешь работать помощником табельщика? - спросил он меня, держа в руке мой формуляр, где было записано: образование - незаконченное высшее.

- Постараюсь.

- Тогда пошли в контору, а то завтра многие из конторских уезжают на Заперевальную, нужно формировать новый штат!

Я давно мечтал перейти на конторскую работу, а теперь, когда это осуществилось, мне стало грустно, не хотелось расставаться с бригадой, где я пробыл всего полмесяца, но так привык.

Глава 3.03 Среди Обслуги

Мечтал я об этом, мечтал везде: и укладываясь на мокрую солому в палатке СИБЛАГа, и на жестких нарах в вагоне, и упражняясь с пудовой кувалдой в забое, и воюя с непокорной тачкой в кромешной тьме ночной смены, везде, где было невыносимо тяжело, я думал о месте за канцелярским столом, среди лагерной обслуги. Мечта сбылась относительно легко, я - в конторе лагпункта и теперь меня тревожат сомнения: на своем ли я месте и одновременно я прилагаю все усилия, чтоб проявить себя с лучшей стороны, завоевать доверие.

Обрадовавшись, что чернила и бумага (хоть какая) у меня под рукой, использую свое право на два письма в месяц. Вот они передо мной 8 корреспонденций с того лагпункта. Первое письмо от 28 декабря 1933 г. посвящено в основном рассказу об этапе и моей работе в бригаде. Далее я пишу:

"Сейчас мне, как будто, удается устроиться на курсы счетоводов при нашем отделении. Думаю, что это будет лучше: через три месяца станешь счетоводом, при здешней нехватке счетных работников, можно будет добраться и до бухгалтера, а бухгалтер на лагпункте - центральная фигура, хозяин. Летом возможно перейду на производство, а зимой - слишком тяжело".

Сейчас не помню, откуда взялся этот тезис о курсах, в этом абзаце, по-видимому, многое написано со слов старшего бухгалтера Васюкова, с первых моих шагов принявшего надо мной шефство. Обучение могло быть только в процессе работы: я сел помощником несуществующего табельщика за 5 дней до конца года, к тому же десяток дней до моего прихода табели не разносились вовсе и мне предстояло не только быстро освоить новую работу, но и ликвидировать отставание.

Свои обязанности я представлял довольно примитивно: отметил каждому "был-небыл", а если был, сколько часов и дело с концом. Здесь все оказалось куда сложнее: работяга - зек и дня не может прожить без показателя "процент выполнения норм выработки", к нему привязаны все блага земные и его нужно, не только ежедневно вписывать в табель, но и высчитывать среднемесячный, среднеквартальный и так далее. Ну, а зная отработанные за месяц часы, среднемесячный процент и часовую тарифную ставку, табельщик должен начислять каждому его месячную заработную плату, именуемую здесь денежным премиальным вознаграждением или, просто - премвознаграждением.

Нарядчик Алексей, видя, что я теряюсь, проявляю ненужную суетливость, приходит на помощь, он лучше ориентируется в фамилиях и с его помощью я заканчиваю разноску за двое суток.

И вот уже идут бригадиры. Как быстро пробежало 10 часов смены. Если бы она так бежала в забое! Бригадиры орут на меня: мать, перемать! А я копаюсь, не нахожу этих людей в своих табелях: то инициалы перевраны, то табельный номер - от фонаря.

- Приходи в забой, там и проверяй, нечего в конторе штаны протирать!

Они правы, я обязан ходить на объекты, проверять фактическое наличие людей, но сейчас - не до того, хоть так бы подтянуть хвосты! Спасает положение все тот же Алексей, он урезонивает бригадиров и садится со мной проверять бригадные табели.

Люди разные. Вот нормировщик, молодой мужчина даже не взглянул в мою сторону и за четыре месяца совместной работы ни разу не назвал меня по имени. Хорошо, что таких - немного!

Из всего коллектива - самый грамотный, самый эрудированный - статистик ПТЧ (производственно-технической части). Вежлив сверх всякой меры, даже молодых уголовников называет - на ВЫ. Ко мне подошел, расспросил, сказал:

- Очень хорошо, Николай, будем вместе работать.

И работали с ним очень хорошо, у него можно было получить консультацию и просто совет по любому поводу. Отлично работается, если в коллективе есть хоть один такой человек. И вот именно его фамилию память не сохранила.

Пять дней декабря достались мне не легко, червь сомнения постоянно грыз мою душу: может около тачки с киркой и лопатой и есть мое настоящее место. Такой характер специалисты называют психоастеничным. Возвращаясь поздно вечером в палатку Кучеренко, с завистью смотрел на крепко спящих товарищей по бригаде. Утром, когда работяги выходили строиться у проходной и шли в забой на добрые 10-12 часов, окутанные морозным туманом, я гнал от себя все сомнения и спешил в контору с желанием продолжить борьбу за свой престиж.

Так сидел я на своем табурете по 14-16 часов и это после больших нагрузок на сердце и начались у меня отеки, да такие, что и валенок на ночь не снимешь и не снимал бы, если б Алексей не разрезал мне голенища под коленками.

Десятники - младшие командиры строительного производства нельзя не сказать о них несколько слов. Фамилию молодого, Барабаша, сохраняю в памяти вот уже 60 лет. Его жизненное кредо, формулу поведения взял на вооружение и всю жизнь с успехом использовал, проверяя неоднократно в различных ситуациях.

Как-то сформулировал свое кредо:

- Если берешься за дело, должен овладеть им в совершенстве. Еще Лев Толстой сказал, если не можешь сделать хорошо, лучше не делай совсем! Только хорошо сделанное дело доставляет человеку полное удовлетворение, а без такого удовлетворения, человек не познает в жизни счастья.

Возможно, кто-то на лагпункте и справлял Новый год, нас об этом не известили, а вот песни в женском бараке орали допоздна, и какие песни, разудалые, лихие, веселые, ну и грустные - тоже, возможно у них что-то там и состоялось.

К полночи в конторе осталось двое: я и Алеша, он - как ночной дежурный, я - как приглашенный им в компанию. Дело в том, что я сильно задерживал его своими "хвостами" и он решил потратить на мои дела эту новогоднюю ночь.

Загудел селектор, Алексей надел наушники и среди внеслужебной болтовни лагпунктов услышал голос "Красной зари", дежурный отделения потребовал прекратить болтовню и передал поздравление начальника отделения Пачколина. Нас он именовал не зеками, а путеармейцами, поздравил с новым трудовым 1934 годом и пожелал все, что тогда желали.

В Москве еще пять часов вечера и мои возможно собираются куда-нибудь на встречу, а мы тут уже встретили...

- Ладно, не тушуйся! Отметим после освобождения, какой-нибудь сорок третий или четвертый, не все ли равно. А сейчас поехали дальше.

И мы "ехали" с ним до утра, пока вчерне не внесли трудовой фонд лагпункта, открыв тем самым фронт работ и самому Алексею и нормировщику, и десятникам, а мне оставалось перебелить все и вложить в отчетные формы.

Прежде чем под утро вздремнуть у прогорающей печи на деревянной лавке, мой товарищ дал прочесть свое прошение о помиловании и посоветовал тут же накатать аналогичное от своего имени со своими данными, чтоб отправить их вместе на "Красную зарю".

От мозговой перегрузки этой ночи я не мог уснуть и сел писать родным, хотя только три дня назад отправил очень подробное письмо. В этом, новогоднем письме я просил совета отца, ведь он в 1908 году закончил юридический факультет Московского Императорского университета и получил диплом второй степени.

"Сейчас я думаю, не написать ли мне во ВЦИК о помиловании, напиши, что ты об этом думаешь, не рано ли это будет?"

Утром, уходя с дежурства, Алексей повторил свое предложение, он договорился с заведующим УРБ, чтоб тот лично отвез бумаги в отделение и тогда они без промедления уйдут в г. Свободный. И я решил не ждать ответа от родителей, а посоветоваться со статистиком, он, кстати, чем-то напоминал моего отца. На мой вопрос, что, по его мнению, лучше написать: прошение о помиловании или ходатайство о пересмотре дела? - он улыбнулся наивности вопроса и разъяснил, что о пересмотре дела можно писать после того, как на это дадут согласие мои однодельцы, захотят ли они начинать все заново - тюрьмы, допросы. К тому же пересмотр не всегда заканчивается счастливо, сокращением сроков, известны случаи, когда с изменившейся политической обстановкой, суд может вынести более жесткий приговор, в этом случае несогласованное с товарищами ходатайство о пересмотре - сродни предательству. Что же касается прошения о помиловании, то в нем Вы признаете предъявленное Вам обвинение справедливым, иначе говоря, признать, что я действительно являюсь и террористом, и диверсантом! Ну, а в этом случае, о каком помиловании может идти речь?

- Извините меня, Николай, это мое личное мнение, но я бы на Вашем месте, посидел бы тихо и не напоминал о себе нашим репрессивным органам.

К счастью, я принял его совет к исполнению, иначе мои бумаги, проболтавшись годик по канцеляриям, могли напомнить обо мне в момент убийства Кирова и следующего за ним разнузданного террора и результаты могли оказаться непредсказуемыми.

Дальше в письме к отцу я писал:

"Я думаю, через месяц жизнь моя наладится. Удастся завести знакомства, протекции, без чего в лагере жить тяжело. Пока же мое положение весьма неопределенно".

Слова: "знакомства, протекции" написаны не в современном понимании. Имелось в виду, что кто-то должен открыть мне тайны профессии, показать на практике, что и как нужно делать, а дальше я смогу сам добиться высот мастерства, завоевать авторитет.

Январь явился для меня месяцем становления. Постепенно ушел в прошлое годовой бухгалтерский отчет, а с ним и дополнительные нагрузки. Днями у меня все чаще появлялись свободные минуты и этому способствовала цепкость моей памяти. Я быстро запомнил табельные номера и инициалы каждого зека и проводил проверку и корректировку рабочих сведений в считанные минуты. Удивлял я своей памятью и посетителей - работяг: не успеет он назвать свой табельный номер, как я обращаюсь к нему по имени отчеству, называю его табельный номер и не заглядывая в табель, даю справку по всем его делам, вызывая у людей невольную улыбку.

В конторе работали два счетовода: продстола Ванюшка Жариков веселый, разбитной и беззаботный малый, но отличный специалист своего дела и, второй - протеже Васюкова, тоже мордвин по имени Вася.

По поводу его имени Васюков шутил: Вася и Ваня любимые имена его соотечественников, а уж Василий Васильевич и Иван Иванович - самые на селе уважаемые люди, а города на Волге, хоть и не наши, мордовские, все равно любимые: Васильсурск и Козьмодемьянск. Мордвин говорит: "Васька город, Кузька город - всем городам город".

Счетовод Вася молодой коренастый паренек, очень гордится тем, что его односельчанин - такой уважаемый на лагпункте человек. А особым уважением Васюкова пользовался после выступления перед гулаговской комиссией, о чем скажу позже. Для меня многое, связанное со счетоводом Васей сначала было загадочным: работал он скверно, в его карточках вещевого довольствия заключенных находили ошибки, ко всему этому, он частенько исчезал из конторы и долго отсутствовал, вынуждая старшего бухгалтера самого копаться в его документах и клясть его на чем свет стоит. И все-таки Васюков его не прогонял, держал на этом месте.

Оказалось ларчик открывался просто: Васюков знал Васиных родителей, с которыми жил по соседству в одном селе и те каждый раз своих письмах сыну передавали ему привет и просьбу подержать их ненаглядного Васю при себе до дня его освобождения из лагеря, а срок у него был небольшой и в начале весны он ожидал освобождения. Другая загадка тоже разъяснилась - он любил читать и на интересную книгу мог спокойно променять свой вещстол со всеми карточками.

Жариков тоже спорадически исчезал с работы, но перед этим просил меня выписать за него ордер на котловое довольствие или попросту "Котловку", так что в конторе к нему претензий не было. Зато были случаи, когда его изрядно выпившего вытаскивали из женского барака и тогда Васюков спешил выручить эту заблудшую овцу, ценя в нем профессионала и честного работника. Васюков, у которого сердце болело за вещстол, заметив, что у меня появляется свободное время, предложил включиться в Васины дела, пообещав впоследствии передать мне этот участок. И я согласился: постепенное внедрение во все участки счетной работы входили в мои планы.

Наше прорабство "Сочи" входило в состав строительного участка, база которого размещалась на соседнем лагпункте "Подутесной". О начальнике этого участка мы знали только, что фамилия его Фурда, что он любит играть на баяне с ножными басами и звуки этого баяна легко преодолевают шестисоткилометровое расстояние до "Сочи" и по вечерам мы слушаем эту музыку. Сегодня Алексей поделился новостью: Фурду снимают и на его место едет с Беломорканала инженер Кирсанов. Опережая самого Кирсанова до нас, дошла легенда о его подвигах на строительстве канала. Будучи начальником водораздела, он в нужный момент рапортовал о завершении земляных работ, рассчитывая очевидно на то, что людей сразу не заберут и ему удастся подобрать оставшиеся хвосты, но в этом он просчитался: водораздел оголили, забрав основную массу зеков, но и его самого досрочно освободили и наградили орденом. Оставшиеся на водоразделе и его приемник не могли, да и не хотели прятать туфту, она вылезала наружу и для ее покрытия 13 тысяч работяг трудились три месяца. Вот это - туфта! У Кирсанова отобрали орден, а взамен дали новый срок - 10 лет лагерей. Сколько в этой легенде истины, а сколько вымысла, сказать трудно, но то, что Кирсанов прибыл на БАМ с новым сроком - факт неоспоримый.

К его посещению готовились не только на участке. И не ошиблись, уже на второй день он, во главе небольшой свиты инженеров поехал знакомиться с делами на прорабствах, и мы на его пути были первыми. В контору вошел стремительно, как бы ворвался, небольшого роста, сухощавый, с небольшой проседью, поздоровался со всеми за руку, потребовал документы на прошедшие сутки. Состоянием учета остался доволен, хотя кое-какие дельные замечания все же сделал. Долго занимался с нашим статистиком и его "шахматкой", со старшим десятником и Барабашем, которого называл по имени. Назарова проигнорировал, видимо его дни здесь были сочтены. Как выяснилось Кирсанов подал рационализаторское предложение: в целях ускорения строительства нашего моста, связать на берегу деревянное пролетное строение и по готовности опор, надвинуть его, сэкономив на этом, по меньшей мере две недели.

У меня было большое желание увидеть своими глазами осуществление этой операции, но это не получилось, пришлось удовольствоваться рассказом старшего десятника. Он дал высокую оценку новому начальнику участка, его деловым и моральным качествам. Перед началом операции, тот ознакомил всех с утвержденным графиком, указал каждому его место и задачи и сам от начала до конца с платформы на берегу руководил работами, взяв, таким образом, всю полноту ответственности за ее исход на себя. Был критический момент, когда ферма могла сорваться вниз, но Кирсанов сохранял полное спокойствие и через минуту все вздохнули с облегчением. Между тем первый срок он отбывал за вредительство, и авария на том мосту могла стоить ему жизни. Закончив дело, он поблагодарил всех и быстрым шагом удалился на участок.

Клад-городок уже с месяц продвигался по земляному полотну нашего прорабства, протягивая стальную магистраль, теперь он перебрался через мост и направился в сторону "Мартегида", где для него было готово основание. Рельсы в жизни прорабства многое изменили, мы оказались в центре внимания, не только отделения, но и управления, статистик ПТЧ теперь передавал сводки об укладке рельс прямо в г.Свободный, начальнику строительства БАМа - Френкелю. Для содержания новых железнодорожных путей приехал техник-путеец, именовавший себя по-старинному - дормейстером. Ему разрешили подобрать себе помощников из числа слабосиловки, к общему удивлению, там оказались желающих выйти на работу больше, чем нужно.

Писать историю БАМЛАГа не входило в мою задачу, но приезд в отделение комиссии ГУЛАГа нельзя обойти вниманием, о ней здесь вспоминают слишком часто, по поводу и без такового. Понимая мое любопытство, Алексей пообещал при случае рассказать мне некоторые подробности, но случай все не являлся. Как-то он показал мне глазами дежурную по селектору в тот момент, когда она по при ходе на смену надевала наушники, и шепнул: - "Обрати внимание на этот момент, потом расскажу." Высокая, осанистая, несколько полноватая, с очень миловидным лицом женщина эта смотрела на окружающих спокойным открытым взглядом. На нее я обращал внимание не раз, она мне нравилась, но в разговоры она вступала редко и снимала наушники только в полночь и тут же покидала контору. Ночью наушники надевали очередные дежурные от обслуги.

Все-таки как-то мы оказались без свидетелей, и он воссоздал мне картину всего, связанного с работой той комиссии. Когда на Соловках работала аналогичная комиссия (1930 год), она ограничилась опросом заключенных, теперь времена изменились и главным в лагерях, на что обращали внимание, было производство и прибывшая комиссия начала свою деятельность с инструментального замера всех зимних насыпей и сверки полученных данных с данными попикетных накопительных ведомостей. (Размещение профильной кубатуры вдоль участка возведения земляного полотна наглядно отображает график попикетных объёмов) Результат оказался далеко не в пользу прорабства. Назаров пытался оправдать недостачу актами списания грунта, смытого весенними паводковыми водами, но метеослужба станции Сковородино не подтвердила его данных. Прежде, чем заняться производством, комиссия развесила в лагере ящики для жалоб и предложений, но они оставались пустыми, тогда начали опрос заключенных на разводе и опять - никаких жалоб, народ безмолвствовал. И тогда смело выступил старший бухгалтер Васюков и рассказал все, что знал и это его выступление развязало языки. Вскрылись факты расхищения продуктов котлового довольствия, пьянка и разврат в среде обслуги и охраны, избиение недовольных жалобщиков и общее состояние беззакония. Все это списывалось в понятие - "произвол". Последним актом произвола явилось изнасилование прямо в конторе той красивой телефонистки, при этом обнаглевшие из-за безнаказанности произвольщики, заставили ее надеть наушники и одновременно исполнять свои обязанности по селектору.

Комиссия распорядилась, не ожидая приказа по акту проверки, отправит виновных на штрафную командировку, на некоторых завести уголовные дела. Под следствием оказался и Назаров, но его удалось временно отстоять. До приезда комиссии штрафная - ЗУР находилось на Пурикане. Это место расположено довольно близко от Алданского тракта, и штрафники находили возможность покидать зону и грабить проходящие машины с грузами для золотых приисков, при этом они использовали стальные "кошки", привязанные стальным тросом к деревьям и те не столько воровали, сколько портили продукты. В портфеле гулаговской комиссии оказалось немало петиций транспортных организаций по этим делам и тогда она решительно потребовала убрать штрафную подальше от трассы и ее немедленно перебазировали в тайгу на "Кривой ручей", а лагпункт "Пурикан" переоборудовали под венерический изолятор. Теперь на трассу выходили тронутые перстом Венеры красавицы и награждают счастливых водителей всем, что сами имеют.

Для лагеря работа комиссии не прошла бесследно, после ее отъезда установилась тишина, порядок и законность. При мне был такой, довольно характерный случай: Дробышев, молодой парень полычил ("закосил") на бригаду два десятка хлебных паек и с ним исчез. Когда его обнаружили где-то в котельной с этой грудой хлеба, многие пайки хлеба оказались испорченными. Суд бригады был скор: парня избили, да так, что несколько дней он пролежал на больничном, а когда пришло время выходить на работу, он наотрез отказался.

В прошлые времена его б снова избили, и он вероятно сразу бы понял, что к чему, а теперь его каждый день уговаривали, носили по его требованию то новые брюки, то буханку хлеба, то еще что-то, а он как не выходил, так и не выходил. В отчете, к ужасу отделения, я его показывал, как единственного отказчика, пока наконец нам не продиктовали наряд на отправку его на "Кривой ручей". За все эти дни пальцем его никто не тронул. Такой порядок сохранялся и на других рабочих лагпунктах во всех отделениях большого лагеря, возможно за исключением штрафных командировок, вплоть до 1937-го года.

7-го февраля 1934 г. я писал в письме отцу:

"Я жив-здоров, живу неплохо. Зима стала здесь теплеть, думаю больше холодов не будет. Место, где я нахожусь, еще недавно совершенно дикое, начинает оживать: у самого лагеря, пока редко, идут товарные составы, начинается движение." (...) "Мой адрес: ДВК, Новоуссурийская железная дорога, станция Тахтамыгда, 1-е отделение БАМЛАГа ОГПУ, лагпункт "Сочи".

Составы - сказано слишком громко, обычно мотовоз тащил по путям переоборудованный вагон, служивший с успехом и для грузовых перевозок, и для пассажиров или же он толкал впереди себя платформу с рельсами и шпалами для укладгородка, и все же движение действительно начиналось.

Адрес в письмах я писал с некоторой гордостью, особенно слово "Уссурийская". Когда-то мы с товарищем любили путешествовать по географической карте и в наших планах Уссурийская тайга занимала не последнее место, для меня в этом названии, несмотря ни на что, оставалось зерно романтики.

21 февраля пишу отцу снова: "Теперь дела у меня пошли лучше: работаю в конторе лагпункта табельщиком и кроме того счетоводом вещевого стола. Здоровье мое стало понемногу восстанавливаться, хотя я чувствую себя слабее, чем был на воле, но во всяком случае не сравнишь с самочувствием в Мариинских лагерях. Здесь прекрасные санитарные условия. А если зима и суровая, то во всяком случае без ветра и, во-вторых, меня она мало касается. Питание здесь правда неважное, но это происходит более по вине завкухней, так как продукты отпускаются годные. Да и вообще в лагерях с этим приходится смириться. Лагерь наш маленький, всего каких-то 300 человек. Работа главным образом лесозаготовки и устройство мостов, а для этого производится копка котлованов и другие земляные работы."

Главное в этом письмо сообщение о здоровье. Действительно, к этому времени сердце пришло в норму и отеки начали спадать, я смог вновь сшить ранее разрезанные голенища валенок и тут встал вопрос о необходимости ежедневно выходить на производство для отметки работяг на объектах строительства.

Засидевшись в конторе, я не ведал, где ведутся работы и, хотя бы на первый выход мне требовался провожатый. Алексей предложил довести меня до женской бригады, он всегда начинал обход с нее и там получал заряд бодрости на весь день, я последовал за ним. День был на редкость удачным, светило солнце, лишь слабый ветерок шевелил кроны деревьев, было тепло. Вдыхая целебный таежный воздух, я чувствовал себя как выздоравливающий, впервые покинувший больницу, после длительного там пребывания, на ногах держался еще не очень твердо, покачивало без ветра. Женщины работали в галечном карьере на берегу реки, сортировали на грохотах гальку для подсыпки под шпалы.

Карьер брали пожогом и перед нашим приходом только-только откинули остатки ночного костра и карьер дышал теплом. Всю зиму закутанные в разные тряпки до самых глаз женщины поразматывались, распахнулись навстречу этому теплу и солнцу и от всего этого работали весело с шутками и прибаутками. Наш приход тоже подбросил им огонька, им хотелось показать и свои улыбки и свою отчаянность и соленые словечки сыпались как град. Пожилая бригадирша безуспешно пыталась их урезонить девочки старались одна перед другой. На вопрос Алеши, как у них с процентами, - вопрос чисто риторический: всем и так было известно, что ни один десятник не закроет женщинам наряд меньше чем на "большую горбушку", - одна из женщин, самая на мой взгляд красивая, дерзко ответила за бригадиршу, лихо кидая на грохот полную с верхом лопату гальку:

- Двадцать пять - на трассе и сто - на матрасе! Приходи проверь!

Подруга поддержала ее:

- Хоть всем и не даем, да вас молодых и симпатичных милашек прочь не прогоним.

И пошло, поехало. Я, наверное, со стороны выглядел смешно, не зная, как вести себя и о чем говорить в таких случаях, а просто балагурить еще не умел. Образ красивой, задорной, несколько разболтанной молодицы уходил вместе со мной. С завистью думал: какой-то счастливец пользуется ее любовью!

На трассе мы с Алешкой расстались, а меня подхватил дормейстер и повел показать во всем блеске магистраль. Мне хотелось посмотреть, как выглядит выемка, на которой я работал в декабре, перед уходом в контору. Теперь в ярких лучах весеннего солнца, оформленная красиво выглаженными откосами, кюветом с нагорной стороны, прорезанная стальной колеей, была неузнаваемой. На ней еще работало несколько человек, я покурил с ними, побеседовал, продолжая изучать прекрасную картину законченного строительства, непроизвольно стараясь найти место, где находился мой забой. Разговор невольно зашел об участи строителей. Вот закончили стройку и когда стало чисто, красиво и удобно, строителю нужно уходить прочь, начинать для себя все сначала. Труд строителя - как отрицание их самих, всем стало немного грустно: покидать то, чему отдано столько сил и физических, и душевных.

Самое обстоятельное письмо я написал отцу 3 марта 1934 года: "Силы мои восстановились, здоровье поправилось и мне теперь совершенно хватает лагерного пайка. Посылка же, поскольку она является роскошью, мне не нужна. Табак тоже здесь выдают 6-8 осьмушек в месяц, когда они кончаются, я кончаю курить. Так, что теперь я в посылках совершенно не нуждаюсь и убедительно прошу посылки больше не высылать." (...) "Ты спрашиваешь, есть ли у меня свободное время и выходные дни. Откровенно говоря, у меня было бы много свободного времени, но я нарочно беру себе нагрузки чтоб его не иметь, за отсутствием какой бы то ни было литературы и других интересных занятий. Сейчас, кроме работы табельщика, взял на себя нагрузку, как счетовод вещевого стола. Счетоводство же, как работа для меня совершенно не знакома, отнимает у меня много времени, вместе с приливом сил поднялось и мое настроение, окрепли нервы. Еще недавно на малейшее раздражение огрызался как голодный волк. Сейчас все нападения я переношу спокойно и весело. В общем на моем фронте все благополучно, обо мне можно не беспокоиться".

На этой оптимистической ноте можно было бы и закончить раздел, но описание конторского быта будет неполным, если не рассказать о ночных дежурствах. Мне нравилось дежурить, ночью в одиночестве и работается продуктивно и письма родным писать приятней, пишешь и вызываешь их образы, беседуешь с ними, как если б уже вернулся после десятилетней разлуки. И не только этим хорошо дежурство, сидя у селектора, ты можешь за ночь узнать много новостей из жизни большого таежного района, ты слышишь голоса БАМа! Позже во время ночных дежурств в г. Свободном, в Управлении лагеря, я был этого лишен: там селектор подключают к телефону только для приема и передачи телефонограмм. Здесь в отделении наденешь наушники и слушай болтовню на линии, подчас не имеющую ничего общего со служебными делами: кто-то разыскивает своего однодельца, кто-то потерял кореша по этапу, а этот выясняет куда спрятали от возмездия предателя? У каждого свое! Тот рассказывает новости по лагпункту: зарезали, изнасиловали, досрочно освободили. В отделении десять тысяч зеков, всякое может быть, за ночь наслушаешься и роман читать не нужно! А вот чей-то звонкий женский голос кричит: "Я золотая Нюкжа! Слушайте Нюкжу!" А Нюкжа от нашей ветки 150-200 километров, а Зея, Норск, Ургал и того дальше, но всюду - бамовцы.

Сейчас изыскатели завозят продукты на базы по трассе будущего БАМа, и все подключены к Тынде. Начинается час передачи сводок УРЧ, можешь узнать о движении зекашек. Кто-то разыгрывает работника УРЧ, говорит, что двое отправлены без наряда, тот возмущается: "это же чепе!", шутник успокаивает, они "сыграли в ящик!" "В ящик - это архив-3, туда можно и без наряда".

А надоест все это, можно выгрести из печки золу, от лиственницы за ночь - полная печка, подложить сухих как порох стального цвета с лиловым загаром поленьев и устроиться поспать на лавку, накрывшись телогрейкой. Уснешь со спокойной душой, с чувством исполненного долга перед всеми и родителями тоже.

Глава 3.04 Неожиданный Вызов

14-го марта я писал отцу: "Сегодня на меня пришел наряд и меня требуют в гор. Свободный, в Учетно-распределительный отдел, так что очевидно я сегодня перееду в другое место. Пока я не напишу адрес, ты мне ничего не пиши. В общем, хотя может быть в городе будет лучше, но мне не хочется уезжать: прижился, привык и менять не хочется, думаю, что лучше не будет".

В следующем письме от 31-го марта, написанное из г. Свободного, я писал отцу отчет о поездке: "Неожиданно из отделения приходит бумажка, срочно и безоговорочно явиться в отделение. Начальник нашего лагпункта написал отношение, что отпустить меня не может, так как у него тогда не останется работников. Ему ответили, что на мое место уже выслано два человека взамен и чтоб я немедленно выезжал в отделение.

Как мне не хотелось остаться, но пришлось ехать в отделение, на лагпункт "Красная заря". Поезд туда еще не ходит, машины не было, так что я отмахал 32 километра пешком. На "Красной заре" я узнал, что меня вызывают в г. Свободный, в управление БАМЛАГа.

В течение двух дней я оформлялся на Красной заре и 15 марта, за неимением машины, пошел обратно пешком. Мне надо было пройти около ста километров до ст. Тахтамыгда, но так как это трудно пройти за один день, то я решил по дороге зайти на "Сочи", переночевать.

На мое великое счастье, как раз пришло мне две посылки, только одно вышло нехорошо: ключ от чемодана видимо дорогой потерялся, так что пришлось взламывать замок. Надо сказать, что такие разорительные для вас посылки совсем не нужны, тем более такие предметы, как - сыр, икра, сдобный хлеб, так что мне было неудобно перед всеми сотрудниками. Прошу ничего подобного больше мне посылать.

Я на "Сочи", вместо одной ночи, прожил шесть дней, как барин, пока 23 марта не дождался поезда и в 4 часа утра 24 марта попал на станцию Тахтамыгда и оттуда взял билет до г. Свободного".

А теперь расскажу по порядку все как произошло. Судьба-насмешница не раз надо мной подшучивала, иногда зло, а другой раз безобидно. На этот раз вечером, накануне вызова, мы сидели в конторе вдвоем с Васюковым, время было позднее, но в лагерь спешить нечего и мы обсуждали планы на будущее. Васюков считал, что настало время знакомить меня со счетным планом, дать возможность в этот месяц посидеть за его столом, составить несколько несложных проводок. Это была моя мечта и теперь я приблизился к ее осуществлению. Завтра утром вызов разрушит наши планы. Они пытались отбить меня: Васюков звонил главному бухгалтеру отделения, начальник лагпункта послал письмо Пачколину. Все было напрасно: предписание из УРО было жестким, не выполнить его невозможно.

Я вышел рано утром. Уже месяца три я вел сидячий образ жизни и пройти три десятка километров казалось делом трудным. Лагпункты "Мартегит", "Сох", "Полянная" прошел по шпалам, это казалось приятнее, чем считать колдобины на скверном зимнике. За Полянной обошел Укладгородок и пришлось выйти на автодорогу, довольно круто подымающуюся к перевалу "Янкан".

Подъем изнурял, пришлось зайти на "Пурикан", передохнуть. Вахтер предупредил, что здесь венерический диспансер, нужно быть поосторожней.

На "Красную зарю" прибыл к концу дня, нарядчик встретил как дорого гостя, подробно объяснил обстоятельства дела. Вызов на меня пришел давно, но бывший до него нарядчик Медный пил беспробудно в ожидании освобождения из лагеря, работу запустил, наряды не исполнял. Уже при нем пришел второй запрос из Свободного и резолюция на нем Пачколина достаточно грозная, надо исполнять немедленно. Моя задача не подвести и как можно быстрее, не позднее 18 марта добраться до управления.

Меня снедало любопытство: для чего я им понадобился? Он тоже ломал голову на этот счет. Я был слишком молод и не владел какой-либо дефицитной специальностью, чтоб мною могло заинтересоваться строительство. Ответ мог быть один - на переследствие! Пересмотр дела, да еще без моего ходатайства, да еще в срочном порядке не сулил ничего хорошего, но нарядчик успокоил, если б дело шло о вышке, меня бы затребовали со спецконвоем, а меня разрешили отправить одного, без сопровождения, значит - все хорошо.

Пришел в барак, где помещается здешняя обслуга, в отличном настроении, мечтал об освобождении, скором выезде домой! Перед сном вышел подышать свежим воздухом. Лагпункт "Красная заря" - на 83-м километре тындинской ветки, в полутора-двух километрах от Янканского перевала, лес кругом обесснежен, видимо на перевале частые ветры, но кажется, что сюда пришла весна. Где-то лихо и разухабисто пели "Барыню", женские голоса тревожили душу, вызывая острую тоску по воле, по девушкам. Невольно вслушался внимательно, неожиданно куплеты оказались насыщенными сочными непристойностями, - видимо в лагере от этого никуда не уйдешь, но исполнялись талантливо, и я некоторое время слушал с удовольствием.

С утра занялся оформлением документов. Было удивительно и несколько неожиданно, что ехать придется одному: как на мое присутствие в вагоне будут реагировать вольные пассажиры, наверное, им будет неприятно соседство лагерника, ведь шила в мешке не утаишь.

В финчасть за получением литера и денег зашел перед обедом. За барьером плакала молодая, симпатичная девушка, из разговоров сотрудников понял: получила извещение о смерти матери. Приставать в такой момент с делами было неудобно, зашел пообедать в столовую, кормят хуже, чем на лагпункте.

После обеда девушка справилась со своим горем, я ей выразил соболезнование и сдал документы. Мы оказались земляками и, хотя общих знакомых не отыскали, зато знакомых кинотеатров, спортивных площадок и много другого оказалось сколько угодно.

Нарядчик, прощаясь со мной, заботливо проверил весь комплект документов, опасаясь, чтоб меня в дороге не задержали, извинился, что не может подбросить до Тахтамыгды и посоветовал выйти завтра пораньше, чтоб не опоздать на поезд. Он наивно полагал, что я бегом наверстаю задержку исполнения наряда.

Идти назад, с перевала под уклон было куда легче, да и избавившись от всех сомнений, я вышагивал довольно бодро, но теперь я стал обладателем денег и документов, которые могли оказаться нелишними кое-кому из заключенных, и это вселяло беспокойство.

Подходя к отвороту на лагпункт, встретил каптера, вышедшего поймать машину или подводу до базы "Штурм перевала". Встреча оказалась обоюдно полезной: он ломал голову, как отправить мне вдогонку две неожиданно пришедшие посылки, я же не встреть его, мог лишиться их. Одна из посылок упакована в чемодан, но ключ от чемодана оказался утерянным, и я решил тащить его в Свободный не вскрывая. Тащить за полтыщи километров две посылки я не решился, прожил на родном лагпункте целых шесть дней пока, с помощью друзей не истребил содержание одной из них.

Родители не пожалели средств и явно переборщили, вложив в посылку дорогие продукты из торгсина - знал я обычай мачехи покупать боны и отоваривать их в торгсине. Здесь, кого я угощал, только ахали.

Каптер забрал у меня старое обмундирование, подобрал мне черный полушубок и сапоги с брезентовым верхом вольного образца. Теперь меня выдавали только ватные брюки, да лагерная шапка-ушанка. Он же сообщил, что 23 марта мимо нас будет проходить поезд и я смогу на нем доехать до "Штурм перевала", а может быть и дальше.

Под мостом прислонилась к насыпи небольшая рубленная избушка, где когда-то толкались строители, а теперь железнодорожники. В нее я и забрался с вечера с полбуханкой хлеба в сумке и сладко задремал убаюканный разговором жарко натопленной печки. Прибывший с "Мартыгита" состав (вагон и платформа) подобрал меня, я устроился в вагоне без дверей в компании снабженцев и сразу же задремал. Мы ползли тихо, подолгу стояли у каждого лагпункта пока я наконец не вырвался из объятий дремы. И тут оказалось: приехали, поезд далее не пойдет, до Тахтамыгды было еще далеко.

Билет мне выдали без указания места, и, когда я зашел в вагон, там на каждое место было уже по два человека, пришлось поставить чемодан между двух лавок и сесть на него. Гражданских лиц ехало мало, вагон забит военными, красноармейцами и матросами, было много женщин.

В вагоне ехало много командиров, только они имели места в середине вагона, а не у дверей, как мы. Один из них, проходя по своим делам мимо нас, косился на мою лагерную шапку, единственную самую вескую улику, но подойти не решался. Мне очень хотелось быстрей пройти проверку, и я каждый раз смело встречал его взгляд. Подошел он неожиданно, когда мои соседи-красноармейцы начали стелить свои шинели, укладываясь по двое, валетами на лавки и полки. Я стоял в раздумье: пол был заплеван, загажен и ложиться на него не хотелось. В это время он и подошел, и проверив документы, предупредил, чтоб я не вздумал ехать дальше, чтоб слез на Михаило-Чесноковской, куда мы приезжаем рано утром. Проверка видимо окончательно прояснила ситуацию и мне тут же ребята предложили свои сундучки и я, составим их со своим чемоданом, устроил себе недурное ложе.

Впереди меня ожидало что-то новое, неизвестное и загадочное. Кондуктор объявил подъезжаем к Михайловско-Чеснаковской.

* * *

Точку на прошлом ставить оказалось преждевременным: Судьба представила мне случай встретиться с обитателями лагпункта в самом городе Свободном. Случилось так, что с открытием рек и сходом первой большой воды, наш лагпункт, растерявший к этому времени девять десятых своего состава, поставили на сплав леса. И вот в начале июля они, во главе с начальником лагпункта - в Суражевке.

Появление Алексея в ларьковом отделении оказалось столь неожиданным, что я в какую-то минуту смотрел в недоумении на высокого загорелого такого знакомого парня, остановившегося смущенно в дверях, пока не перенесся мыслями на лагпункт "Сочи". Кинулся к нему навстречу и обнялись в дверях, не обращая внимания на удивленные взгляды окружающих.

Он потащил меня на берег Зеи, где они готовили к сдаче лесозаводу доставленные бревна. Там оказалось много знакомых, во главе с начальником лагпункта и я с искренней радостью жал им руки и хлопал каждого по плечу, принимая ответные знаки внимания.

Мой начальник отделения, Щукин не хотел пойти им навстречу, но я сумел уговорить помощника начальника отдела, Могилевкина и мы выписали им хороших папирос, других дефицитных продуктов.

А потом я сидел с ребятами и слушал увлекательные рассказы, как, идя с плотами, они ночевали в деревнях, какие были сцены ревности и грустные сцены прощания, после кратких знакомств с немужними представителями прекрасного пола.

Глава 3.05 В Управлении

Подходил к концу мой необычный вояж - вольное путешествие невольного зека. Ехавшие на восток матросы и красноармейцы так и остались в недоумении по поводу этой несуразицы, но это не помешало им по-доброму распрощаться со мной.

С чемоданчиком в руке соскочил с подножки вагона и на какое-то мгновение замер, оказавшись в центре непривычной сутолоки крупной товарной станции: отчаянно гудя, бегали по путям маневровые паровозы, грохотали буферами вагоны сцепляемого состава, звонко били по костылям сменявшие шпалы ремонтники пути, звенели пилы невидимого лесозавода, где-то глухо стучал механический молот. Не скоро я разглядел небольшое деревянное станционное строение и направился туда навести справки.

На мое почти героическое признание, что я - командировочный в управление лагеря заключенный, молодая весовщица равнодушно ответила:

- Эка невидаль! Да здесь почитай до самый Читы каждый третий рабочий на путях - заключенный.

Ветер разорвал белесую облачность и вырвавшееся на свободу солнце позолотило объект моих поисков. Ничто в этом здании не напоминало лагеря, а высокие окна с чистыми стеклами делали его особенно светлым и каким-то открытым. Табличка у дверей рассеяла мои сомнения: "Управление строительства БАМа и БАМЛАГа". Как узнал потом, из тысячи сотрудников управления, добрых - восемьсот составляли заключенные, а надзирает за ними один сидящий в вестибюле безоружный вахтер. Такое послабление режима возможно только в те годы.

По пути я удивился чистоте высоких коридоров и тому, что встречающиеся нам сотрудники одеты или в военную форму, или в костюмы, чаще при галстуках и никого в арестантском.

В длинном узком кабинете двоих начальников у окна я не рассмотрел, зато третьего, сидящего ближе к двери, заметил в петлице ромб и вытянулся по всем правилам. Это - помощник начальника отдела Могилевкин. Роста он небольшого, очень полный, приятной внешности, обращают внимание большие карие глаза и пухлые, как подушки, руки. Происходит странный разговор:

- Ты грамотный? - интересуется он, рассматривая мой формуляр, где записано, что я - студент 2-го курса.

- Писать умею - отвечаю почти дерзко.

- Товароведом работать сможешь?

- Не работал, попробую - а сам думаю "Неужели из-за этого везли меня из тайги в такую даль? Неужели здесь в Свободном нельзя найти грамотного парня? Ну и ну!"

Могилевкин нажимает кнопку звонка и в кабинет стремительно входит и вытягивается у стола высокий, сухощавый, очень подтянутый мужчина, с крупными чертами лица. Он тоже в военной форме, но другого покроя, со звездочкой в светлых интендантских петлицах, перетянутых широким ремнем с портупеей.

- Владимир Константинович, у Вас - две вакансии товароведов, проверьте Саркисова и дайте предложение.

- Слушаю, Моисей Аронович.

Иду за Щукиным в соседнюю комнату, где помещается его ларьковое отделение. Он четко печатает шаг зеркально сверкающими хромовыми сапогами, туго, как чулки натянутыми на ногу. Думаю: стопроцентный чекист, потом узнал, что он из бывших, только бытовик, еще недавно возил тачку, строил депо на станции Сковородино.

- Пиши заявление! - командует Щукин и, расправив под ремнем гимнастерку, картинно садится спиной к окну, лицом к двери, за свой начальственный стол.

Как писать? На чье имя? На чем? Сижу, насупившись, в полном недоумении. На выручку приходит несколько странный по виду человек: небольшого роста, весь какой-то круглый - и лицо, и глаза, и рот, и даже плечи - все как из-под циркуля и сидит он как-то по-детски, сложив голову на плечо. Первое впечатление оказалось неточным, Мучник, так звали плановика - правая рука Щукина, в прошлом работник союзного госплана, здесь занят составлением заявок ГУЛАГу. В Москве его знают и иногда звонят, минуя начальство. Освободился он в 1935 году и уехал в столицу, весточки не прислал.

Мучник протягивает мне лист бумаги и тихо говорит, обращаясь на Вы:

- Напишите заявление на имя заместителя начальника управления по лагерю Кузнецову В.Н., с просьбой принять Вас на работу, на должность товароведа ларькового отделения ООС. Странно, как будто вольнонаемный.

Пишу, не стараюсь: не доволен происходящим, не хочу здесь оставаться, не понял, что Судьба кидает мне единственный шанс зацепиться в этом сверхпрестижном по лагерным меркам учреждении и надолго, а может быть и на весь срок, избавится от многочисленных испытаний лагерной жизни. Не подумал я и о том, как сложится моя судьба, если меня тут не примут?

Фортуна все ж мне улыбается и устраивает мои дела, помимо моей воли: Щукин и Мучник изучают мое заявление и остаются довольны. "Грамотный". - резюмирует Мучник.

Где бы записать биографическую дату: 25 марта 1934 года, когда подписан приказ, направивший мою жизнь в новое русло на три с лишним года вперед. Был я счастлив или, хотя бы доволен исходом дела? Нет, скорей удивлен быстротой свершившегося. Мои мысли и привязанности остались там, на скромном лагпункте, где я постигал премудрость счетоводства, мечтал в скором времени обрести престижнейшую в условиях лагеря специальность бухгалтера и где у меня уже были друзья и кое-какой авторитет, завоеванный трудом. А что у меня будет здесь? Кто я буду? Снабженец? Но это же не специальность.

Теперь моим непосредственным начальником становится ответисполнитель продгруппы Дмитриев. Он произвел на меня приятное впечатление, именно людей такой внешности я привык относить к числу интеллигентных: роста невысокого, сложения плотного, но без излишеств, носит изящную, красиво подстриженную бородку и очки в металлической оправе, седина волос контрастирует с моложавым румяным лицом, в движениях несколько суетлив. В прошлом принадлежал к многочисленному отряду сельских агрономов.

Мне тут же поручили переписать какую-то важную телеграмму, малопонятным текстом, изобилующими аббревиатурами. Коробили какие-то дикие слова: строчите, телеграфьте и прочие. Я попытался переписать ее нормальным русским языком, но это вызвало веселый смех, и я понял, что это - новый для меня канцелярский слог и его придется изучать. Впоследствии он мне понравился краткостью и выразительностью: вместо слов - начальник второго лагерного отделения достаточно было написать "ОН-2" и все в таком роде.

С того дня прошло шесть десятков лет, но детали первого дня работы в управлении засели в памяти, как и лица шести сидевших за столами сотрудников, за исключением разве Белецкого, запомнившегося мне как-то в пол-оборота со спины, хотя потом, работая с ним более трех лет в одной комнате, я мог видеть его в любом ракурсе, но первое впечатление осталось неизменным.

Дмитриев передает мне документы: нужно составить разнарядку на прибывший из Тифлиса вагон папирос. Как учитель новому ученику он подробно рассказывает все в деталях, но я - в какой-то прострации и ничего усвоить не могу. Смотрю на счет-фактуру: какие же там папиросы? "Кузбасс", "Беломорканал", "Яхта", "Казбек"! Вот бы закурить! И тут, воспользовавшись отсутствием Щукина, Дмитриев как раз и спрашивает у меня закурить. "Неужели в этом дворце, как и в лагерном бараке, один у другого просит закурить?" Меня это радует и как бы приземляет. Отвечаю, что папирос у меня нет, а махорка... Это его не смущает, он предлагает пойти в коридор закурить. Я вынужден объяснить, что потерял ключ от чемодана. "пустяки!" - отвечает он, доставая из кармана складной ножичек и через минуту я извлекаю пузатенький полосатенький мешочек с отличной махоркой, угощаю всех присутствующих, отказывается только Белецкий, он - вольнонаемный и старается меньше контактовать с зеками, это я узнал позже.

Многое можно узнать о человеке, наблюдая, как он крутит цигарку: вот Мучник, у него папироса не получается и чем больше он слюнявит бумагу, тем больше она разворачивается. Держу пари, дома он не забьет в стенку гвоздя. Подходит Нежданов, бухгалтер из Новосибирска, в управлении он калькулирует блюда для вольнонаемной столовой. Самокрутка у него не уступит фабричной сигарете, видимо он профессионал, аккуратист. Из-за стола, стоявшего у самой двери, вскакивает Кеша Никифоров, весело смеется, крутит из косого листочка "козью ножку", Кешка с первого дня стал моим другом и остался им до последнего момента.

Мучник прикуривает у открытой форточки, тройка остальных, со мной вываливается в коридор, и по тому, как они оглядываются, догадываюсь - такие коллективные выходы здесь не практикуются.

Берусь за разнарядку. Просить повторить инструктаж неудобно, перебираю бумагу, надеясь разобраться. Гриф "совершенно секретно" привлекает внимание, на документе надпись "Вернуть в УРО к 16 часам". Это - справка о движении всех контингентов на стройке, там и списочный состав заключенных.

Человек я любознательный и возможность изучить весь срез лагерных структур меня захватывает, стараюсь запомнить в деталях. Вот родное 1-е отделение с центром в "Красной заре", где я получил литер для проезда сюда, в нем 10 тысяч зеков, это единственное подразделение, так или иначе связанное с БАМом, остальные заняты на строительстве второй колеи центральной магистрали или, как здесь говорят, "Вторых путей". Самое крупное - 2-е отделение, на станции Урульга, в нем более 20-ти тысяч зеков, а дальше - 4-е, на станции Ерофей Павлович, а вот и наш СКОЛП - Свободненский комендантский, где проживают управленцы, в нем около 5 тысяч и, сегодня приплюсуют еще одного, списав из 1-го отделения.

Стройка БАМа - хозяйство многоотраслевое, здесь и лесозаготовки на станциях Ледяная, Бира, Бирокан и совхозы -" Поселье", "Пашенная", "Арга" и железнодорожный, автомобильный и гужевой транспорт, свои лесозаводы и многое другое.

Разнарядку я составил, когда усвоил основной закон снабжения - оставлять на базе побольше дефицитных товаров, без этого орган снабжения потеряет свое лицо. Скрепя сердце, я оставил у себя треть самых лучших папирос и разнарядку утвердили без замечаний.

Не успел закончить задание, как все сотрудники зашевелились, в коридоре послышался шум бегущих людей.

- Затирай стол, побежали! - крикнул Кешка, и я устремился за ним вдогонку, догадавшись, что все бегут в столовую, занимать места. Звонок на перерыв застал нас уже бегущими по широкой лестнице вестибюля.

Пройти в лагерь было не просто, пропуском для зеков служил месячный листок "рабочего сведения" с отметкой секретаря отдела, удостоверявший ваш выход на работу. Попробуйте не сделать отметки и вы рискуете искать ночлег в городе.

За три часа обеденного перерыва мне пришлось обегать не мало учреждений и лиц, так что едва успел пообедать, но успехи оказались посредственными: не выпросил себе постельной принадлежности, получил карточку не в МТР-овскую столовую, а в общую столовую и поселили меня не в тот барак, где жили ларьковцы.

Мне Дмитриев вручил папку с клочками бумажек, где и адреса, и заметки по вопросам снабжения. Моя задача составить справочник данных об уполномоченных ГУЛАГа. Они играют здесь большую роль, избавляя лагеря от необходимости посылать своих толкачей. Выдав наряд, ГУЛАГ посылает копию уполномоченному по месту нахождения поставщика, который должен обеспечить реализацию наряда или же закупить по нашим заявкам требуемые товары.

В Новосибирске Яхонтов охватывает районы Западной Сибири и Средней Азии, он шлет нам и яблоки, и бахчевые, и яичный меланж, и кабанину, и черемшу и многое другое. Давид Бронштейн отгружает из Владивостока все сорта рыбы, крабов, консервы. Северный Кавказ обыгрывает Щепочкин, из своей резиденции в Пятигорске, для нас он закупает и отгружает варенья, джемы, повидла. Однажды он сыграл с нами злую шутку. Мы подтвердили ему отгрузку 10 вагонов повидла, имея в виду двухосные 16-ти тонные вагоны, он же отгрузил 10 пульманов по 60 тонн каждый. Когда я увидел его телеграмму с семизначными номерами вагонов, оказался в шоке: получить на пороге лета такую массу скоропортящегося груза, да еще при отсутствии в лагерных подразделениях нормальных ледников, это же катастрофа! Выходить из положения пришлось мне: допусти я порчу груза - отвечать в секретной части лагеря. Запомнил я этого Щепочкина на всю жизнь!

Составленный мною справочник Дмитриеву понравился, а пользоваться им пришлось мне.

- Знаешь, я давно собирался привести в порядок эти заметки, да все не доходили руки. Суета сует!

На этом закончился мой первый рабочий день в управлении, ночь я провел на голых нарах в море клопов, с великой тоской вспоминая чистенькую палатку на лагпункте "Сочи".

Тогда я так и не разгадал причину моего неожиданного вызова в управление. Свет на эту загадку пролил мой отец 20 лет спустя, когда я вернулся в Москву.

- Ты, конечно, помнишь Бенедиктова, пианиста? Он у нас бывал часто и всегда вспоминал о тебе. Я сначала скрывал от него истину, а потом как-то у трамвайной остановки рассказал все. Он попросил твой адрес и пообещал вернуть тебя домой. Когда мы встретились снова, он посетовал на твои тяжелые пункты и сказал: "Будь у него любая другая статья, он был бы уже дома, но ничего, мы кое-что для него сделаем, чтоб там ему было полегче. Это в наших силах!" Вот такой произошел разговор.

Я поинтересовался:

- Какое отношение он, пианист может иметь к лагерям?

- Он учил музыку не то дочерей, не то сестер Ягоды и часто бывал у них в доме. Его, по-моему, даже расстреляли вместе с Ягодой, тогда это было в моде.

Ну, что ж, вечная ему память.

Глава 3.06 Новые Друзья

Кеша и Гоша - самые распространенные имена в Восточной Сибири, вот и наипервейший друг, Иннокентий Филиппович Никифоров был коренной забайкалец, проживал в краю декабристов, в Нерчинскозаводском районе, поблизости от Китайской границы. Он старше меня на четыре года и многоопытнее в делах литейных, ходил по тайге с лотком, был продавцом, а потом и заведующим "золотым" амбаром. Кеша ростом среднего, русоволос, светлоглаз, очень подвижный, когда улыбается, а посмеяться и пошутить он любитель и мастер, - туго натянутая на лице кожа собирается глубокими складками по углам рта; из одежды предпочитает вещи неброских серых и черных тонов, не расстаются с яловыми сапогами, подматывая на ноги такую уйму портянок, что ноги с сапогами составляют как бы одно целое.

О его прошлом знаю до обидного мало - просто никогда не интересовался лагерным прошлым товарищей. В революцию его отец бежал в Китай, вместе с арендатором, у которого работал, о сестрах и братьях от него не слышал, жена с детьми, после его ареста оказалась в городе Шахты, как она туда попала можно только гадать. Из близких друзей часто вспоминал Гошку Пляскина, тоже репрессированного, их разлучили в этапе. Потом выяснилось, что Гоша отбывал срок в 1-м отделении и нам с ним довелось встретиться в 1937 году в Аргинском карьере, когда нас выгнали из управления, а его из первого отделения, он произвел на меня хорошее впечатление серьезностью и рассудительностью. Тогда же мы и распрощались; я вытянул жребий на Калыму, они остались ожидать своего назначения и, как мне стало известно из Кешкиного письма, их отправили в Чекунду.

Как комсомолец Кеша работал в отрядах помощи пограничникам и однажды им поручили конвоировать арестованного участника известного в тех местах Братского восстания. Сопровождаемый ими молодой мужчина выскользнул из лодки и в буквальном смысле канул в воду.

Несмотря на довольно откровенные беседы, я не смогу охарактеризовать его политических убеждений, скорее всего он мало интересовался этим вопросом, не было у него ни озлобленности, ни ярой антисоветчины, а происходящие вокруг необоснованные репрессии он относил за счет недобросовестности немного многочисленного корпуса сексотов и провокаторов. В известной мере пробудило его политическое сознание поездка в Братск, беседы с крестьянами, бывшими участниками похода, которых уговорили разойтись по домам, дав обещание не преследовать и впоследствии нарушили это обещание.В наше отделение мой новый друг попал прямо с этапа, за год до моего появления, тому способствовали и несколько витиеватый, но красивый, хорошо отработанный почерк и работа продавцом, - должность, близкая к делам снабжения.

Крупным событием в жизни лагеря был приезд весной 1933г. гулаговской комиссии, основательно перетряхнувшей все лагерные подразделения, пресекшей многочисленные проявления произвола. Следы ее деятельности я находил во время своего пребывания в 1-м лаготделении. Теперь Никифоров рассказал мне об итогах ее работы в управлении. Комиссия здесь также выявила немало безобразий и хищений, за что без промедления был расстрелян бывший начальник отдела снабжения Вещиков и с ним работники снабжения рангом пониже.

Для начальника строительства Мрачковского, в прошлом крупного партийного работника, героя гражданской войны, на этот раз все обошлось снятием с работы, свои девять граммов свинца он получил позже, как участник одного из процессов.

БАМЛАГУ чертовски повезло: на место Мрачковского Берман привез известного в то время лагерного реформатора - Френкеля Нафталия Ароновича, автора френкелизации лагерной системы, термин, родившийся в СЛОНе в 1931г.

Первую идею использовать в народном хозяйстве инженеров-вредителей подал уполномоченный ГПУ г. Шахты Берман, это стало началом его взлета. Вслед за ним обстоятельную докладную записку в ЦК Партии направил заключенный начальник экономического отдела СЛОНа упомянутый выше Френкель, в ней он обосновал систему самоокупаемости лагерей внутрилагерного хозрасчета, получившую его имя.

Иные одобряют начинания тандема Берман-Френкель: все-таки БАМЛАГ не сравнишь с Соловками, где та же интеллигенция гнила заживо и зеков от нечего делать расстреливали. Другие осуждают их, не без основания считая, что, решив вопрос о внебюджетном финансированием лагерей, они тем самым открыли путь массовым репрессиям, и действительно, если в соловецкий период сажали людей тысячами, то теперь их сажают уже сотнями тысяч.

Думаю, что идея перевода крупных строек на подневольный труд в то время носилась в воздухе и не будь Френкеля, это сделал бы кто-то другой, у сталинской группировки, начавшей индустриализацию в изоляции от мирового сообщества, без опережающего развития легкой промышленности, просто не было другого выхода.

Ставили им в вину и то, что предложенная ими дифференциация питания приводила к гибели слабых и плохо работающих заключенных. Это верно, но оглянемся на Соловки, там умирала половина заключенных без всякой дифференциации, хотя средний срок заключения был вдвое меньше, чем в БАМЛАГе.

Много спорили и о трудовой перековке преступного мира. Варлам Шаламов отвергает ее напрочь, многие и тогда держались этого мнения. Верно, основная масса лагерного контингента или не нуждалась в перековке, имеются в виду крестьяне и крестьянские дети, составляющие половину заключенных, они сами могли научить чекистов, как надо трудиться, или не поддавалась таковой, имеются в виду казнокрады всех мастей, и властная верхушка преступного мира и все же была немалая прослойка молодежи, захваченная волной преступности, осознавшая свои ошибки и испытывавшая ностальгию по честной жизни. Не все из них могли вырваться из-под власти блатарей, но те, кому это удавалось, уходили в рабочие бригады и хорошо работали. С Френкелем на БАМ прибыли многие работники, весь, по существу, штаб стройки и лагеря, в их числе был и наш начальник, Монес Михаил Яковлевич. В системе лагерей ВЧК-ОГПУ для замещения высоких должностей широко использовались бывшие заключенные, ранее осужденные по, так называемым, бытовым статьям в то время, как за стенами лагеря им недоверили б даже метлы.

Хозяйственным органам, особенно в удаленных регионах, новый порядок пришелся по душе, им открылся доступ к лагерному контингенту, работать с которым было значительно легче, чем с вольнонаемными. Ну, а как отнеслись к нему сами заключенные? Оценивая рабовладельческий способ производства, Энгельс писал, что военнопленным тоже стало лучше, до этого их просто съедали, теперь они становились рабами. Нечто подобное произошло с заключенными: они стали нужны производству и истреблять их стали меньше, по крайней мере до 1937 года, когда постулаты реформы пытались выбросить за борт.

К приезду Френкеля проектирование БАМа, начавшееся еще до революции, зашло в тупик: у проектировщиков было более вопросов, чем ответов. Я не пишу историю стройки, иначе рассказал бы о 20-ти томах переписки, хранящихся в музее БАМа, о проблеме новых, более мощных паровозов, которые смогли бы вести составы по проектируемой трассе, изобилующей длинными крутыми подъемами, об отсутствии в районах вечной мерзлоты источников водоснабжения паровозов, о необходимости пробивки в скальных грунтах пояса тектонических разломов длинных туннелей, в то время, как страна не имела еще опыта подобных сложных проходов. Начинать строительство БАМа на таких условиях было покушением с негодными средствами. Френкелю не нужно было объяснять, чем это могло для него обернуться. Вскоре, при содействии Бермана и Ягоды, он добился разрешения, отложить строительство новой магистрали до лучших времен, а пока сосредоточить и все имеющиеся ресурсы на Вторых путях действующей магистрали.

Все сказанное - экскурс в историю, а сейчас - второй день моего пребывания на новом месте, и я еще не понял, радоваться мне или печалиться моему сюда переезду?

- Как спалось в нашем клоповнике? - первым поинтересовался Кеша и мне было приятно это внимание. Я ответил, возмущаясь такими порядками.

- Придется привыкать, это тебе не первое отделение! Ну, а как соседи?

Соседствовали со мной все артисты, музыканты и другие культурники, как здесь говорят. В общем жаловаться было вроде не на что, а то, что они спали под одеялами попарно и качались там по полночи, это вроде было не мое дело, но содомские эти нравы мне претили.

- Это - же "октябристы", - расхохотался Кешка, - Не беда, переведем тебя в наш барак. Смотри только не соблазнись, не залезь к какому-нибудь артисту под одеяло, а то потом уходить не захочешь.

Работать в отделении мне все больше нравилось, а вот с питанием...и я расспросил дорогу и отправился в город на базар. Впоследствии я опасался бежать в городе, да еще в лагерном одеянии, ну, а в те, первые дни шел демонстративно смело: поймают и черт с ним, отправят обратно в первое отделение, там мне пока нравилось больше. В городе публика одета прилично, на людях не видно стеганных брюк или телогреек, а вот на базаре очень бедно: картошка, да соленые огурцы, не считая старого тряпья. Усиленно искал хлебных изделий и вот нашел что-то похожее на черные пряники, попробовал - твердые, как кость, спросить постеснялся, купил пару штук. Ребята помирали с хохота: купил то я жевательную серу.

Вскоре усилиями Кеши меня перевели в эмтеэровскую столовую, да еще дали усиленное питание, с килограммовой горбушкой, этот паек еще не удовлетворял мои тогдашние аппетиты, но прямой голод меня уже не донимал.

Проходил май, время работало на меня, все задания выполнял добросовестно и с некоторым блеском, и мой непосредственный начальник перекладывал на меня всю текущую работу и похваливал меня сверх всякой меры. Сам он оказался отличным человеком, а вот канцелярист из него неважный и нас заваливали письмами и телеграммами и с низов, и от уполномоченных, и от поставщиков. Я все мечтал о перестройке системы работы, но не мог понять, как это сделать. Особенно страшили радиограммы, из них некоторые, особенно повторные попадали в третью часть СКОЛПа и тогда в нашем отделе многих бросало в дрожь.

Как-то оттуда последовал звонок: "Прошу зайти ко мне ответственного по снабжению курительной бумагой!" Экая важность курительная бумага! Но Дмитриев побледнел, Щукин сказал: "Пошлите Саркисова!"

Зашел к оперативнику. Обстановка до боли в сердце знакомая: сидит чекист со шпалой в петлице: глаза злые, смотрит как удав на кролика. Неприятно, но это - не политика, где пришьют что угодно, здесь можно доказывать. Раскладываю на столе папки, сажусь без приглашения. Жду. Он, не спеша, достает... чтоб Вы думали? бланк протокола допроса. Почему допрос? Какой допрос? Но он спокойно записывает мои установочные данные и в их число мои пункты 58-й статьи УК: 8,9,10,11, их вид у следователя повышает бдительность.

- Там вредил и здесь продолжаешь. Не выйдет!

- И там не вредил - взят со студенческой скамьи, и здесь не собираюсь, работаю добросовестно, вот посмотрите и убедитесь!

Начинаем разбор, у меня все в порядке, его это бесит, ищет к чему бы придраться. Я уже кое-чему здесь научился: важно, чтоб на все были номер и дата. Вот наш запрос, вот ответ начальника станции: у вагона сгорели буксы, состав переформировали, вагон с курительной бумагой загнали в тупик, перегрузить некуда, нет порожних вагон и так далее. Его карта бита, но он не успокаивается, ненавидит нашего брата.

- Работяги там балласт возят, а ты за столом портки протираешь и сорвал снабжение, во что они будут крутить махорку?

Вытаскиваю на свет последний козырь: тогда-то, за таким-то номером, рекомендовали частям снабжения нарезать старые газеты, сшить их в книжки и продать заключенным, вместо курительной бумаги. Идея эта принадлежит Могилевкину, я тогда посмеялся про себя:"Дай зеку махорку, а уж во что завернуть он найдет", и вот теперь я в полной мере оценил его дальновидность.

Разговор окончен, он встает и, вынув из стола новую, серенькую папочку "Дело", надписывает мою фамилию и аккуратно вшивает в нее подписанный мною протокол допроса. Так у меня появилось второе следственное дело. Мой вызов в ИИИ-ю часть похож на привод в милицию, только там пять приводов приравнивается к судимости, а здесь, пожалуй, новая судимость может появиться и раньше. Словно отвечая на мои мысли, "кум" предупреждает"

- На сегодня ты выкрутился, советую второй раз не попадаться!

Он прав: нужно или убираться с этой работы или что-то менять в нашей системе снабжения, каждый раз так трепать себе нервы - не годится.

- А ты на тачку не спеши, она от нас не уйдет. И паниковать нечего - сами вы и виноваты: неужто на складе нельзя держать лишний вагон этой бумаги, ведь это - дерьмо и стоит копейки. Да и радиограмм таких нечего ждать - ты о них вперед должен знать и принимать меры, - отчитал меня Кешка, выслушав мой рассказ. И я начал ломать голову над новой системой учета, которая позволила бы знать об узких местах в снабжении наперед.

А в этом благородном заведении, имею в виду третью или секретную часть СКОЛПа, мне пришлось побывать второй раз по поводу реализации на сторону вагона повидла: по моему недосмотру мы понесли большие убытки, к счастью, попав к другому следователю, я сказал ему, что до этого случая здесь не бывал, он мне поверил и моего дела не искал. Все обошлось.

Сложилось так, что наше отделение оказалось молодежным, мы гнали от себя всякие мрачные думы, жили сегодняшним днем, любили пошутить, поспорить на разные темы и это последнее обстоятельство привлекало в нашу комнату в вечерние часы посетителей из других отделений и тогда у нас становилось очень шумно.

Среди вечерних посетителей, наиболее интересной фигурой был Николай Николаевич Прозоровский - потомственный военный, дворянин, веселый остроумный собеседник, умеющий всегда к месту рассказать что-то занимательное, поделиться лагерными новостями, в курсе которых всегда находился. Представитель старшего поколения он отлично вписался к нам, не подлаживаясь и не подстраиваясь под молодежь. А я с ним сдружился по-настоящему и, оставаясь наедине, беседовал на опасные темы. Как-то в одну из таких минут он признался:

- Часто возвращаюсь мысленно к роковому семнадцатому - историческому водоразделу, когда решалась судьба России. Примкни тогда офицеры к Белому движению и победа большевиков была бы невозможна.

- Выходит, Вы лично помогли склонить чашу весов в пользу Революции!

- Не я один! Из более чем стотысячного корпуса офицеров царской армии, по крайней мере тридцать тысяч воевали на стороне "красных", ну, а сколько не участвовали в братоубийственной войне? Не известно, так, что скорее всего счет был один к одному.

Я возражал ему, считая, что решающий вклад в революцию внесло молодое крестьянство, этим ребятам очень хотелось получить в собственность землю и они легко "клюнули" на лозунг большевиков: "земля крестьянам", они и составили основную массу Красной армии.

- Вы меня не поняли: за революцию действительно боролись три силы: кадровое офицерство, крестьяне и партийная прослойка, все они верили, что борются за идею, все внесли свой вклад, но теперь оказалось, как это всегда происходило, после революций, плодами победы воспользовалась кучка негодяев, похерившая и извратившая все красивые лозунги.

И все-таки, он не считал свой выбор ошибочным и, если б пришлось повторить, снова пошел бы воевать в Красную армию. Он не был солидарен с "белыми" генералами в их стремлении восстановить в стране монархический строй. Нет, он ничего не имел против монархии и сейчас, по зрелому размышлению, считал его наиболее дешевым строем и наиболее дееспособным. Просто опирающаяся на царизм, российская государственность себя дискредитировала настолько, что требовалась очистительная революция, даже кровавая. После чего без длительного исторического перерыва невозможно говорить о возврате к царизму и все преждевременные попытки огнем и мечем ввести его приведут лишь к самой гнусной форме автократии - тирании, деспотии.

Я с юношеской категоричностью отвергал монархию, как говорится, с порога, считал порочным принцип наследования власти: гений или кретин - все равно будет царем. Мало ли отрицательных примеров, когда у власти были кретины: Петр ИИИ, Александр ИИИ и наш последыш Николай ИИ.

Он легко парировал со знанием истории.

- По-вашему Петр ИИИ кретин, ну, знаете-ли? А кто ликвидировал "Разбойный приказ" деда, эти застенки Тайной канцелярии, не плохо было бы и нам у него поучиться. Это он прекратил преследования раскольников, учредил на Руси Государственный банк, предполагал отобрать в казну церковные земли, но не успел, скинули. И все это за полгода царствования. Сравните, что преуспели за полгода наши демократы в 1917 годы: переименовали Санкт-Петербург, да выбросили из герба - корону. Нет, нам бы побольше таких кретинов: Александра ИИИ-го тоже к кретинам не отнесешь: воевал, командовал армией в Русско-турецкую войну, ну, а что поприжал и студентов и народ своими указами, так ведь на то были причины: шутка ли, семь покушений на его отца, умницу и реформатора, последнее из которых закончилось бессмысленным убийством, ведь он должен был на днях подписать Конституцию.

Не удержался мой друг, чтоб не сделать краткий экскурс в историю двадцатитрехлетки царствование последнего Романова. Японская война: флот устарел, Сибирская магистраль еще не закончена, наместник царя на Дальнем Востоке оказался неспособным управлять крупным отдаленным районом, и все же война могла быть победной, но кто мог ожидать, что генерал Куропаткин, сподвижник Скобелева, окажется не столько бездарным, сколько продажным. "Не забудьте, что ПортАртур и Манчжурия были присоединены к России в царствование Николая ИИ и им же утеряны и вообще российская дипломатия свела на нет поражение в Русско-Японской войне!" заключил он.

По мнению Прозоровского, последний царь не был ни дураком, ни тем более тираном. К этой теме он возвращался несколько раз, видимо отвечая на какие-то свои вопросы.

- Это - трагическая фигура, все события, связанные с его именем, против его воли, оборачивались неудачами и кровью. Ходынка! Кто-то пустил слух, что при коронации будут давать коров. Все Ходынское поле оказалось забито подводами и народом, крестьяне стояли рядами, раздвинув локти, стояли в очереди всю ночь. Начали одаривать какими-то кружками и иконками, но народ пошевелился и началась давка. Тогда погибло немало верноподданных. Неужели он хотел этого, ему оказали медвежью услугу. После войны - Гапоновский марш и Кровавое воскресенье. Не он же додумался стрелять в мирную демонстрацию, идущую к Царю с петициями и лозунгами. В ответ - крестьянские бунты и опять - каратели, "Столыпинские галстуки"!

И все же свет в нашем окошке, по его словам, забрезжил, появился Столыпин, фигура тоже трагическая: кончил вешать, взялся за реформу села. Девять десятых населения страны - на селе, из них половина - нищие, не сводят концы с концами. Это ли не резерв бунтов и революций! Создать там зажиточный класс и многие проблемы решены. Но противников у него было во много раз больше, чем сторонников, и первыми, как ни странно, - эсеры и эсдеки! Для революции нужны нищие, без них никакая революция невозможна. Столыпин спешит, он предчувствует близкую гибель и все-таки завершить реформу и тем уберечь Россию от революции не дано! Это-РОК!

Багров - тоже фигура трагическая, он стреляет в Столыпина и в себя одновременно. Он - не противник реформ и не имеет ничего против Столыпина, он даже не террорист, он - случайный человек, избранник слепой Судьбы, осведомитель царской охранки, желавший отмыться от своего предательства перед товарищами из анархического кружка...

Был еще этап предреволюционной драмы, вспоминают о нем только живые участники, - Мировая война 1914 года. Она была первой окопной, когда армии месяцами стояли друг против друга, ведя артиллерийскую дуэль и солдаты покидали окопы лишь для кратких атак или для переформирования, герои, вдовы и сироты этой войны были незаслуженно забыты. А сменила ее гражданская, по сути, братоубийственная война, заслонив ее лихими кавалерийскими атаками, глубокими рейдами, смелыми передвижениями больших армий, штурмами, о ней слагали песни, стихи, награждали героев. Не такая уж она была неудачная эта первая мировая война: после неудач первых недель, когда наши крепости Ковно, Вильно, Гродно падали, как карточные, несмотря на трагедию в Пинских болотах, русские, наконец "запрягли" и поехали, появились и успехи: разгром в Карпатах Австро-Венгерской армии, Брусиловский прорыв, но большевикам нужны вооруженные дезертиры для борьбы с царизмом и за полгода удалось развалить армию и подготовить страну к Брестской капитуляции перед Германией.

Ну, а союзники добились победы и без России и освободили нас от многих обязательств, но все же мы успели из голодной страны отправить победителю эшелоны продуктов и золота. История не знает сослагательного наклонения и все же: Красная армия была создана в феврале, но не для борьбы с иноземным захватчиком, иначе на Германский фронт могли пойти и белогвардейцы. Дальше у моего собеседника: Рок, Судьбы, Фатум нестерпимо вели Россию к Революции, как в свое время - древний мир ко Всемирному потопу, только в качестве Ноя и его семейства на этот раз оказалось миллионы эмигрантов.

Такие не традиционные разговоры происходили у нас, каждый раз, как только мы оставались наедине. Для меня они расшифровывали многие исторические загадки и все-таки я их побаивался и в душе появлялся холодок, а после разговора, оставалось какое-то беспокойство. То, что я полагался на его офицерскую дворянскую честь было понятно, но что позволяло ему столь смело доверять мне, это меня и беспокоило. Впрочем, по его словам, дворянство тоже было неоднородным, было потомственное, столбовое, родовитое, фамилии которых занесены не то в "Бархатную" или в "Золотую" книги. О Бархатной книге рассказывал когда-то знакомый отца, Владимир Павлович Панаев. Эти последние и являются дворянской элитой и по мысли Прозоровского должны возродиться вместе с царизмом, возродиться волеизъявлением народа.

У Прозоровского был обширный круг знакомых и повидимому он со многими вел подобные откровенные разговоры. Как-то он меня спросил о Флоренском. Оказалось это - крупный и разносторонний ученый, работал на станции Сковродино, на метеостанции теперь его вызвали в Москву, увезли со спецконвоем, Прозоровский беседовал с ним перед отъездом. Впоследствии он выяснил: Флоренского поместили в Соловки, где теперь вместо лагеря стала тюрьма, видимо для людей, не поддающихся перековке.

Июнь встретил нас иссушающей жарой; солнце светило сквозь какое-то марево, было душно. О чем может мечтать человек в таких условиях? Конечно же о купании. Когда-то в Бутырках непризнанный наукой астролог объяснил мне, что родился я под созвездием рака, а рак всю жизнь сидит в воде и поэтому моя стихия вода. Видимо, это - правда, потому что меня всю мою жизнь и до и после предсказания тянуло к воде. За два месяца я уже получил 100 рублей премвознаграждения и сумел купить брюки и рубашку. Пошли мы на Зею с ребятами уже прошедшими этот искус. Вели они нас по дну глубокой балочки, края которой густо заросли кустарником, оставив лишь небольшую полоску неба. Ребята смеялись:

- Оперативники в эту щель не сунутся, чтоб из охотника не превратиться в дичь.

Все это так, но идем в первый раз и сердце слегка трепещет от волнения.

Зея и Бурея реки, накрепко повязанные с БАМом, для москвичей, это - таинственный, во многом загадочный Дальний Восток, куда мечтали попасть после школы некоторые мои сверстники. Когда, не по своей воле я оказался здесь, увидел ту же жизнь, романтика опять где-то дальше, восточнее, севернее. Реки эти горные разливаются в лето два раза, в июне и августе. Первый раз, когда просто тают снега, а второй - при таянии ледников и мерзлоты. Высокий крутой травянистый берег, переходящий местами в глинистые обрывы, компенсируют недостаток пляжей, подтопленных полыми водами, загорать можно под любым углом к солнцу. В выходные дни нам доставляло удовольствие наблюдать как внизу плавают девушки, соревнуясь, не только в изяществе движений, но и в красоте купальников. Милым личиком и полосатым купальником выделялась из всех дочь одного нашего начальника отдела, Сонечка, ее прекрасный брасс сводил нас с ума. Впрочем, от нее не отходили два довольно развязных молодых человека и мы, скрепя сердце, держались в стороне. Два сезона она держалась молодцом, на третий - все-таки забеременела и родителям пришлось эвакуировать ее в Москву.

Подобные трагедии, правда не часто, все же происходили и со Свободненскими девушками и тогда их родители появлялись в управлении, пытаясь склонить наших "пастухов", совершить гуманный акт, разрешив удачливым ловеласам осчастливить их дочурок законным браком. Просьбы такого рода лагерь тогда удовлетворить не мог, другое дело наказать нарушителей лагерного режима по всей строгости закона!

Когда мы с Кешей - на пляже, соседство воды и песка у него ассоциирует со старательским промыслом. Вот он разыскал алюминиевую миску и, используя ее в качестве лотка, демонстрирует нам технологию отмывки проб. В лоток помещается пуд породы, в миску - раз в десять меньше, но Кеша моет серьезно и, хотя золота нет, несколько блесток черного шлиха, спутника золота радует душу бывшего золотоискателя. Свои опыты он сопровождает интереснейшими рассказами о жизни старателей, их счастливых находках. Золотая лихорадка продолжала жить в его душе и, думаю, отпусти, сейчас не волю, завтра побежит в тайгу искать золото. Загораем на берегу Зеи, свободного времени пропасть, кто-то подбрасывает Кеше вопросик на любимую тему:

- Завтра освобождаюсь, беру лоток и иду в одиночку искать золото. С чего начинать и куда идти?

Стрела в цель попала, и Кеша серьезно объясняет ребятам ситуацию:

- Одному идти нельзя, бери напарника, не бойся: прииск знает с кем ты пошел, он отвечает за тебя, как и ты за него. Если у твоего напарника нет на примете какой-нибудь старицы, где можно начать поиски, то придется не одну бутылку спирта споить старым таежникам, чтобы они присоветовали что-нибудь дельное. Потом надо самим сбегать в разведку, застолбить участок, а тогда уже идти. Сам Кеша, по его словам, любил старательствовать с хорошим напарником, придут на участок, развернут палаточку, вырубят в мерзлоте тайничек-морозильничек для продуктов, покурят у костерка и решают на чей фарт начинать бить шурфы. Если напарник положился на него, значит он ведет его по руслу реки и рассказывает свои соображения: здесь когда-то бил в берег бурный поток, сбрасывая на повороте тяжелые частицы. Поток рыл русло и уходил вниз, а висячая терраса оставалась с золотом. Намечаем разведочные ямы, чтоб опоясать район и чтоб чужаку не понять, где россыпь. В начале лета ямы берем пожогом, иногда бутом.

Дальше у Кеши увлекательный рассказ о старательстве: яма - по пояс, в лотке первые блестки золота в рамке черного шлиха, напарников захватывает азарт, каждый лоток теперь для них загадка, что-то в нем? И бегом с пудовым лотком на пупке вниз к воде, замучивают пробу, сбрасывают гребком камни, промывают и так лоток за лотком. Уже солнце к закату, живот подтянуло, давно пора обедать, а они все нагребают песок и таскают мыть, а золото скачет, в одном лотке хорошо, а там хуже, наконец, темь останавливает, чтоб чем свет начать снова.

Рассказ вызывает интерес, кого-то захватывает, кто-то высказывает желание, после освобождения поехать на Алдан, а еще лучше на Колыму, где говорят самое богатое золото. Из Кешки бы вышел не плохой вербовщик.

Как-то лютым январем сорок третьего года ползли мы с Колымы на Хатндыгу, этап был голодный, к тому же у меня развалились бурки, я обвязывал их матрацем, остался без рукавиц, все тридцать три несчастья! Друг мой, Руфат Мухтаров предлагает остаться на Кюбюме у прораба Фоменко, он тогда работал на его прорабстве. И тут я вспомнил рассказы Кешки и предложил пойти до конца, на мое Счастье, меня влекли новые края. Мы пробыли на Хандыгском участке год и ему там повезло куда больше, чем мне, его взял дубаком (сторожем) в каптерку земляк Урбанов. Мое счастье не подвело никого из нас: остались в этот тяжелый год живыми и здоровыми.

А Кешку ребята не отпускают, хотят знать, что дальше? Как распорядится старатель найденным золотом? И тут рассказчик поведал им безобразную историю: вернулись на родной прииск удачливые старатели, спешат закупить продукты на следующий поход. А по прииску бежит радостный слух: "Надо обмыть!" и из всех углов выползают неудачники, лодыри, немощные, шантрапа, а с ними не пристроенные девки, все от души поздравляют счастливчиков, спешат выпить за их удачу. И старатели гуляют, об этом они мечтали в тайге и теперь не жалеют золотого песка, угощают всех без разбору, покупают девкам подарки-конфеты платки, а то и что подороже, своей милашке. Гуляки их не отпускают встречают ранним утром, ведут опохмеляться провожают поздним вечером и так все дни, пока в их мешочках или опоясках остается хоть зернышко золотого песка, заработанного таким нечеловеческим трудом. Наконец горькое похмелье: вчерашние друзья разбежались, никто не подаст и стопку на похмелье. А верная подруга говорит: "Иди, кайли, если поймаешь фарт, приходи! Буду ждать!"

Мои сомнения в части бессмыслицы и пустоты такой жизни развеял все тот же Николай Николаевич:

- Заметьте, наш Кеша никогда не рассказывает о семейных людях, а их там, по-видимому, большинство и они хозяева своей жизни и, если и бывают у них разгулы, то поплоше и потише, жена не даст. Вы сравниваете их жизнь с лагерной. Это все не сравнимо! Даже в таком благополучном, как наш, лагере, это - всего лишь остановка на долгом пути. Мы живем, как под дамокловом мечом. Вот идем сейчас в зону, а там возможно нас ждут: остригут, оденут во все лагерное и - на Колыму!

С первыми теплыми теплыми днями барак стали покидать на ночь его обитатели, выбираясь с вещичками на зеленый косогор возле запретной зоны, благо мы проживали последнем бараке, из всех ползущих на сопку. Мы спали так, как будто попали на другую планету, высыпались отлично за каких-нибудь пять часов. Но не все рисковали последовать нашему примеру и, когда утром тащили свое барахло под крышу, заставали там почти невероятную картину: бедняги спали в одежде, натянув поверх еще плащ и завязав под подбородком капюшон, надев сапоги и рукавицы и все же не в состоянии спастись от клопов. Но был там и феноменальный парень, он крепко спал всю ночь в одних трусах, развалившись поперек нар и клопы обходили его стороной.

Наконец, свершилось-таки чудо: в бараках сожгли по ведру серы, запечатав на три дня все щели, и, когда после этого, мы вошли, то ковер из клопов, был толще персидского.

В тех условиях работа составляла для меня главное, поначалу я был доволен своей службой, самим процессом постижения нового, оно, это новое расцвечивало жизнь, делало ее интересной. Но вот новое постигнуто, жизнь входит в размеренную колею, как поток, выплеснувшийся на равнину, и осталась текущая работа.

Визит к следователю встряхнул меня основательно. Хоть я и маленький исполнитель и у меня наверху много начальников, в трудный момент они подставили меня под удар, не исключено, что они подставят меня еще раз и тогда, я в лучшем случае могу оказаться на штрафной командировке. Нужно защитить себя, а это возможно если в снабжении не будет срывов, и каждый вечер, укладываясь на нары, я искал выход из положения, благо на голых нарах скоро не уснешь. В конце концов я нашел стержень нужной мне системы, он лежал на поверхности: те справки-анализы, которые требовали от нас верхи - шли в корзины, в них содержалось все, что надо. Оставалось сделать эту справку текущей, рабочей, вносить в нее все изменения, тогда не придется тратить время на составление ее каждый раз, от яйца.

Настало время проверить свой метод. В этот день Щукин, как обычно стремительно ворвался в комнату и пробегая к столу, бросил:

- Белецкий и Саркисов садитесь на ночь, чтоб завтра к обеду была готова справка обеспеченности, по полному кругу показателей.

Он почему-то в последнее время обращался ко мне, через голову Дмитриева и тот не возражал.

У меня все было подготовлено и даже распечатана форматка справки, оставалось переписать с готовой черновой справки в эту форматку. Я все сделал за два часа и положил на стол начальству. Щукин не верил своим глазам, увидев на столе два готовых, от руки переписанных справки-анализа, вскочил из-за стола и кинулся к Могилевкину, оттуда последовало пять звонков, вызывали меня. Тот не был удивлен, посчитал, что это липа. Он долго держал этот мой шедевр и проверял по данным подразделений, пока не убедился в точности данных. Его резюме я сообщил отцу в письме: оно было для меня очень лестно, еще бы - один день моей работы стоит пяти - любого работника. Это было неверно, но и его можно понять: до этого роды этих справок были такими долгими и трудными, что нередко заставляли его краснеть перед начальством и нервничать.

В июле меня ожидал сюрприз: Дмитриева отправили во 2-е отделение, там что-то не получалось с сеноуборкой, а он ведь - опытный агроном! Щукин велел принимать дела, в душе пробежал холодок: справлюсь ли, я ведь так и не понял, чем он занимался! С другой стороны и обрадовался "запущу на полный ход свою систему". Дмитриев меня успокаивает:

- Ты уже работал под моим руководством три месяца, я тебя ознакомил со всеми делами группы, так что уверен: справишься. У меня тут осталось две неисполненные бумажки, напишешь так и так. Ну, а в случае сомнения, рядом с тобой - Владимир Константинович, не даст утонуть.

Покидал нашу комнату со счастливым выражением лица, как человек долгое время исполнявший, нелюбимую работу, сидевший в чужом кресле, даже не оглянулся и конечно не написал нам весточки.

Я не пересаживаюсь в его кресло, сижу спокойно и вдруг врывается Щукин и от порога командует мне:

- Найди-ка у него циркуляр ГУЛАГа о питании фельдъегерей связи!

Приняв слова Дмитриева за чистую монету, отвечаю спокойно:

- У нас нет неисполненных бумаг, то, что он мне оставил, две - уже выполнены.

- Не смеши людей! Садись-ка за его стол и быстро ищи, я ему давал неделю назад, выдвигай ящики и ищи, ищи хорошо, как хлеб ищут, там ГУЛАГ на "прямом проводе", прибежишь в секретариат.

Но я не находил, понимал, что Щукин там бесится и я бесился, Белецкий ехидно сказал:

- Вон на окне, там двадцать папок, он любил запихивать не исполненные бумаги, развязывай все.

А меня уже била лихорадка: везде во всех папках оказалась пропасть не исполненных бумаг, с самыми грозными резолюциями, смотрел, только удивлялся, как все это могло быть при таком контроле текущей переписки, а Щукин сказал:

- А говорил: все исполнено? Да тебе тут на полгода ковыряться!

Так и передвинули меня на новую должность, увеличили премвознаграждение до 75 рублей, перевели в итеэровскую столовую, дали в помощники проворовавшегося фининспектора Макара Билюка из Украины. Бал он мал ростом, щупленький, в чем душа держится? с крысиным личиком и гнилыми зубами, зато малосрочник и в работе старался изо всех сил, чтоб без помех "перекантоваться" до освобождения.

По его рассказам он вымогал у всех и потчевал начальство, и угождал ему как мог, рассматривал свои грязные дела как большое достижение умение жить. Можно представить себе как были довольны налогоплательщики, когда его упрятали в места не столь отдаленные, жаль на малое время и не долог час, когда он снова начнет кровопийствовать на родине. Билык освободился в январе 1035 года, и я отправил с ним письмо к отцу, писал "освобождается хороший мой товарищ, замечательный человек." Каким нужно быть наивным, чтоб написать такие слова об этом проходимце? И дальше: "Ему приходится ехать без денег, я прошу тебя снабдить его чем нужно, чтоб он без трудностей доехал до дому." Отец ему купил пальто и билет, проводил до поезда (что делать? раз от такой "замечательный человек"?), а он, естественно, не только не вернул денег, но даже не написал ему по приезде и двух слов благодарности. Много позже он прислал нам письмо, и какое! мы плевались, читая его, там была сплошная похвальба, цинизм и матерщина, писал он его в пьяном состоянии и ничего лучшего для своих бывших товарищей, с которыми просидел полгода и перед которыми пресмыкался, он не нашел. И мы хороши: не раскусили его сразу, ожидали пока он совершит подлость.

Чтоб закончить разговор о моей системе снабжения, скажу: за сентябрь я разработал формы книг учета, содержащих все что требуется для управления поставками до места, а также форматками для облегчения печатания справок-анализа и к концу года все это было отпечатано в типографии и Могилевкин демонстрировал их всем заезжим инспекторам, а как свое собственное достижение.

Михайло-Чесноковская база, вот что не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Шутка-ли, работая за этим столом более трех месяцев, я, ни разу не побывал там, где хранились сотни тонн товаров за которое я нес ответственность. Время от времени там составлялись акты на порчу, недостачу, иные подписывали сами работники базы, но я был обязан давать по ним заключение для утверждения и списания, другие документы просто присылали мне на подпись, как члену комиссии. Пока я сидел на второй руке и смотрел в рот Дмитриеву, это меня мало трогало, теперь положение изменилось: сидеть и ждать когда на базе откроется "панама", я не желал. как то я задержал Щукина на обеденный перерыв и твердо сказал, что с сегодняшнего дня не подпишу ни одного акта и ни по одному документу не дам заключения, не видя своими глазами и не пощупав своими руками, любое доверие предусматривает обязательную проверку, и все в таком духе. Он ответил:

- Потерпи! Скоро начнется арбузно-яблочная компания, тогда хочешь-нехочешь придется бегать встречать каждый вагон.

Но ждать я не хотел, агроном Дорушевич, исполнявший обязанности товароведа базы, иногда иронизировал по телефону по поводу моего заочного товароведения, и я чувствовал себя в дурацком положении.

Начали поступать на базу вагоны с яблоками и бахчевыми, их сопровождали проводники с печками и в дороге многие портились. Яблоки аппорт и лимоновку поставляла Алма-Ата, антоновку - Ливны, среднеазиатские сорта: кандиль-синам, орлеанский ранет, золотое гримме и другие - Чимкент, бахчевые - Ташкент. Все фрукты на базе перебирали, откладывая часть на длительное хранение для закрытого распределителя, а больше, - для руководства. Серьезные совещания с руководством отделений чаще всего проводили в столовой и там на столах стояли свежие фрукты. Теперь мне приходилось бывать там часто, иногда встречать вагоны, иногда ездить по вызовам. Теперь я хорошо знал, что там делается и был спокоен, в уверенности, что база меня не подведет. Фрукты с незначительными признаками порчи приходовались как "ларьковый брак", реализовывались заключенным, через ларьки и буфеты при столовых, по низким ценам.

Одно фруктохранилище арендовалось в городе. Хранились там лучшие по качеству фрукты. Кладовщик Попов - седовласый, внушающий полное доверие мужчина, часто наведывался в управление, не забывал навестить и наше отделение, иногда заносил килограмм-полтора яблок сотрудникам. И вдруг, неожиданно для всех он покинул свой пост, попросту говоря, ушел в побег и многодневные поиски по нем не увенчались успехом. И вот, когда все потеряли надежду найти, он позвонил прямо в третью часть СКОЛПа и начал их по-мальчишески разыгрывать и так повторялось несколько раз с месячным интервалом, пока - не замолк совсем. Во избежание подобных случаев, городской склад сочли за лучшее ликвидировать. По складу недостачи не оказалось, инвентаризацию проводил сам, чтоб не дать разворовать.

В августе решился для меня и жилищный вопрос: отремонтировали наш барак, заменив нары на вагонки, я получил полный комплект постельных принадлежностей и, не откладывая в долгий ящик, сбегал на конебазу и набил тряпичные наволочки свежим пахучим сеном. Теперь жизнь мне улыбалась во весь рот.

Кончился 1934 год. Всем известно, каким неспокойным было это время для страны, но волны репрессий разбивались о колючую проволоку. Отдавая дань происходящему, законвоировали и водили на работу с овчарками с десяток контриков, осужденных по самым тяжелым в то время пунктам 58-й статьи, в их числе были и террористы, и диверсанты.

Я владел двумя из этих пунктов и по совету Кеши, обзавелся парой теплых рукавиц, но для меня все обошлось, и я остался за своим столом. Что касается тех, кого взяли под усиленный конвой, их тоже по одному возвращали на свои места и к лету тридцать пятого года все вернулось на круги своя. Год спустя к нам направили группу офицеров из ПП НКВД по Ленинградской области, они пользовались всеми правами и были назначены на хорошие должности.

Глава 3.07 Без Карточек

Выйдя из кабинета начальника отдела, натолкнулся на немой, вопрошающий взгляд Щукина, он очень не любил, когда вызывали сотрудника в обход его.

- Получил "партийное" поручение: оборудовать магазин и обеспечить свободную продажу хлеба. - успокоил я его.

Об отмене с первого января хлебных карточек и задании нашей стройке открыть в городе новые магазины, Щукин знал и порученное мне дело не входило в его функции и все же...

Не могли для этого дела найти вольнонаемного?! - буркнул он с неудовольствием, под вольнонаемным понимая, очевидно себя. Воистину в жизни все делается наоборот: дождь идет не там, где просят, а где - косят!

Декабрь тридцать четвертого был месяцем мрачным и не спокойным. Выстрел в Ленинграде прокатился эхом по всем лагерям и заключенных, чьи обвинения были связаны с террором, диверсией или шпионажем загоняли в ЗУРы и водили на работу в приятном обществе самых породистых восточно-европейских овчарок. Представьте мое состояние, если я осужден по этим пунктам пятьдесят восьмой статьи. Каждодневно я ожидал: утром задержат в зоне, остригут и прощай Управление со всеми друзьями. И вдруг, такое задание! Объясняя его, Могилевкин многозначительно посмотрел на меня и подчеркнул:

- Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах выполнить все, как нужно!

И я занялся обустройством магазина со всем усердием, на которое был способен, отодвинув основную работу в своей группе на вечерние и ночные часы, благо в лагере не придирались, как бы поздно мы не возвращались с работы, лишь бы было отмечено за день наше "рабочее сведение", заменявшее нам пропуск и паспорт.

Под магазин отвели небольшую отдельно стоящую лачугу в получасе ходьбы от управления. В мои обязанности не входило делать там что-либо самому, таких поручений чиновникам не дают, а вот наблюдать за работой других и обеспечить открытие магазина в первый день после отмены карточек - было моим непосредственным делом.

Прошляков, начальник снабжения нашего комендантского лагеря, к которому мне надлежало обратиться за людьми и материалами, к моему удивлению, решил все вопросы шутя:

Возьмешь в мастерской двух ребятишек, да не сомневайся, они сделают все в срок и в лучшем виде. О материалах не заботься, поручи все им, а я тут дам соответствующую команду.

"Ребятишками" оказались два седеньких старичка, с одинаковыми усиками и морщинками, усердно строгавшие двуручником новые сосновые доски. Их движения напоминали известную кустарную игрушку: "молотобойцы", когда один наклонялся вперед, другой откидывался назад.

Мужички эти оказались очень дисциплинированными, при приближении Прошлякова, вскочили со своих досок, поправили фуражки и встали перед ним плечом к плечу. Я принял их за братьев, но оказалось: один из них, повыше ростом, с певучим говорком - Кляцкин, другой, из-под Александрова, Сербин.

- Это будет ваш начальник. - кивнув в мою сторону, пояснил Прошляков. - Пойдете с ним и будете делать что надо!

- А чего надоть-то? - спросил Кляцкин, растягивая свое "то", как припев.

- Пилить, рубить, да строгать-то, - в тон ему с улыбкой ответил Прошляков.

- Коль так, струмент бы взять надо, да вот материалы, есть что-ли? - говорил только Кляцкин.

- Идите, погрузите пилолес на сани, там отложен, а возчику я скажу. Не хватит, придете сами.

Передавая мне ключ от будущего Хлебмага, он сказал:

- Хотя мне это дело тоже поручено, но не любитель я топтаться бок о бок. Мешать не стану. Только звони мне, держи в курсе, не ровен час, кто-нибудь сверху поинтересуется. А ребят можешь по очереди оставлять там на ночь сторожить. Береженного, знаешь-ли и бог бережет!

На том и порешили, меня такая самостоятельность в работе вполне устраивала.

Своих "ребятишек" Прошляков охарактеризовал безошибочно: работали они споро, понимая друг друга с полуслов, с движения руки. Говорил вятич, а руководил работами Сербин, он феноменально быстро разобрался с чертежами, нашел ошибку, внес предложение прорубить из подсобки окошко на улицу, чтоб при приемке хлеба, не мешали торговать и все это при четырех классах образования и все это, как бы, мимоходом, двумя-тремя словами.

Работу начали неожиданно: с чердака, выгребли оттуда весь хлам, вымели тщательно. На мой вопрос Сербин буркнул:

Строить начинают с фундамента, перестраивать - с крыши!

- Ежели загорится с кого спросят? С нас спросят! Скажут: вредители! - пояснил Кляцкин.

Затем они притащили новую железную печурку со всем металлическим прикладом к ней и полдня ее налаживали, а когда все было закончено и в ней весело затрещали щепки, я понял: пожара от нее быть не может.

Я люблю плотницкие работы, хотя ни хорошего плотника, ни квалифицированного столяра из меня не получилось, глаз не тот, и я с удовольствием весь день торчал около стариков, любуясь их работой, а, заодно, выполняя в помощь им разные подсобные работы.

Поперва они держали меня на расстоянии, не без иронии, именовали начальником, затем Сербин первый назвал меня по имени и отношения стали простыми и теплыми. Для меня они были: дядя Степа, а его напарник Сербин, дядя Вася. Первый охотно беседовал со мной, в основном по делу, пояснял, рассказывал, другой - отмалчивался.

Я был доволен, прямо-таки счастлив отменой карточек, считал это большим достижением нашей страны, полагал, что экономические достижения всенепременно скажутся и на внутреннеполитеческой обстановке: не нужно будет без смысла набивать лагеря ни в чем не повинными людьми. Я ожидал услышать такие же восторги и от своих стариков, вместо этого Сербин ответил довольно сухо:

В НЭП по деревне, кто работал, в амбарах хлеба было вдосталь. И до се не могу понять, кому нужно было рубить сук, кормивший всех?

Под "суком" он, очевидно, понимал крепкий, зажиточный крестьянский двор. Ему было обидно, что его разорили, но реплика его все же меня удивила и я попытался ему объяснить, что раз хлеб пускают в свободную продажу, значит, его снова в достатке, положение выправлено и страна после раскулачивания и коллективизации ничего не потеряла.

- Дивья прокормить человека без скотины! За пять-то лет коров переполовинили, да и остальных посадили на солому, мы то ее, солому эту давали только на подстилку. А коней-то свели подчистую, на колбасу! - сказав это, он быстро отвернулся и застучал топором, полагая, что и так сказал лишнее.

Над его словами мне пришлось задуматься: получалось, что мы еще не достигли уровня двадцать пятого - двадцать шестого годов, когда экспортировали излишки зерна, обеспечив полностью внутреннее потребление. Этот полуграмотный мужик разбирался лучше моего в экономики страны и, видимо, внимательно следил за происходящим вокруг него. Было обидно, что таких толковых людей, наших "сеятелей и хранителей" мы изгнали из села и теперь они, вместе с их высланными бог весть куда семьями из производителей зерна превратились в его потребителей. Тогда я подумал, пусть бы его разорили там, на Владимирщине, но без лютости и этой непонятной ненависти, перевезли бы в Сибирь, дали бы землю, средства на обзаведение, он бы через три-четыре года встал бы на ноги, и снова кормил бы страну.

В конце-концов, я себя успокоил тем, что отмена карточек - большое достижение. Теперь уже не будут, как прежде, на вопрос: "Что есть продовольственные карточки?" острить: - "это бесплатное приложение к журналу: "Наши достижения", М. Горького".

Наш магазинчик возрождался из хаоса, как Афродита из пены морской, весело смотрятся перебранные и поструганные полы, аккуратно прифугованные прилавки, прибитые на протянутых вдоль стен полках деревянные караваи, хоть из-под топора, но не отличимые издали от хлебных и даже в запасниках, вот-вот, захлопают крыльями, запоют деревянные петухи. Украшения сделаны Сербиным по собственному желанию с художественным мастерством и любовью.

Сербин до революции ходил с артелями, строил церквушки, а там тяп-ляп не сделаешь! Тогда и привык плотничать да столярничать по высокому классу и с любовью. А в нэп помогал односельчанам возводить чистые пятистенки.

Как-то на нашем объекте отключили энергию, стало темно. Возможно было в тот день на этом и пошабашить, ведь работы шли с опережением, для торговли все готово, остались кое-какие мелочи, чертежами не предусмотренные: перебрать и утеплить дверь, срубить тамбурок для тепла, но наша печурка полна обрезков и за ее дверкой так весело мечется пламя, а в помещении держится стойкий запах смолы и свежей стружки, что мы невольно уселись на чурки и закурили: тепло, уютно, все располагает к задушевной беседе. Подождем немного, может свет и загорится.

Первым ударился в воспоминания резонер, дядя Степа. Крестьянин он, видно, был ущербный: крестьянской работы не любил, с осени ходил, как он говорит, в отход, строить по городам, что придется, зарабатывал деньгу, которую на деревне не зашибешь. В их местах хлеба до нового урожая не хватало, каждый спасался, как мог, кто делал ложки, кто игрушки, кто катал валенки, занимались отхожими промыслами. С его вятской колокольни получалось: чем обратно в деревню, лучше уж - в лагере!

- А может на стройку подашься, там вить плотники ой как нужны! - усмехнулся Сербин.

- Знамо нужны, да ведь с нашей-то статьей, паря, кто нас там ждет? Не возьмут! Как есть не возьмут!

- Где на стройке работают лагерники, иди смело, безо всякого возьмут! Еще и с поклоном! - возразил дядя Вася.

Эти мужики были так похожи на тех, которых я встречал в селах и деревнях, куда выезжал из Москвы еще подростком, что и я с удовольствием припомнил многое из тех лет.

- Два года подряд мы летом ездили в село Саввино, что на Владимирщине. Ты дядя Вася должен был о нем слышать!

- Знавал, как не знать! Поди от Коржача верст шестнадцать будет, даже бывал вроде там разок-другой, в церкви по ремонту, престол низ Петра и Павла!

- Все правильно, память у тебя хорошая! Ходили мы тогда с ребятами в Кержач к знакомым, ходили босиком. Дорога лесная, отбил все ноги, пока прошли в два конца. И престол - не ошибся! Праздник это, как раз в сенокос, гулянье в селе всегда было большое, да и драться ходили в соседнюю деревню. А церковь ту закрыли ко второму нашему приезду, надо думать в двадцать восьмом, комсомольцы обтяпали это дело ловко, не спросясь мужиков. Крестьяне тогда крепко на них озлобились, а сделать ничего не смогли. Разобрали по домам иконы, кресты на хранение, наш хозяин взял себе большое распятие во всю стену, поставил за лавкой, так и обедали спиной к нему.

- Что ты там на селе делал-то? - поинтересовался дядя Степа.

- Родители выезжали в отпуск, как на дачу, они любили поспать подольше, а потом гуляли, места там красивые, есть на что посмотреть! Ну, а я вскакивал с первым лучом солнца и присоединялся к своим деревенским сверстникам, с ними скучно не было: игры перемежались с работой, а работу женщины для нас находили всегда. Бригадиром нашим, по большей части, бывала старенькая бабушка, если она поливала огород, а он был посажен на взгорке, мы всей ватагой облепим длинную слегу с навешанными на нее ведрами, чайниками, поливалками и носим воду от колодца, если - окучивает картошку, мы и запрягаем Гнедка, и ходим по очереди за сохой, и водим коня под уздцы по междурядьям. Для меня там было масса удовольствий, но больше всего запомнился сенокос.

- Неужто сам косил? - удивился вятский.

- Сами мы не косили. Кто нас пошлет косить? Там с литовкой ходили мужчины, а их в семье было четверо. Когда мы подымались, их давно в избе уже не было.

- Знамо дело! - подтвердил дядя Степа. - Как роса на травку, тут и коси!

- Мы на сенокос шли за женщинами, когда те несли косарям обед, и тут нам раздолье: валки накошенного сена надо не раз перевернуть, "пошевелить", как там говорили, пока сено просохнет и его можно будет сносить в копешки, неровен час набежит тучка! А еще у нас дело - пошарить по соседним болотинам, поискать птенцов. Помню поймали дергаченка, а он тощий, несуразный, с длинным клювом, скрипит, как не смазанная телега и бьется клювом. Ну, и, конечно же, купаться. А мужики, как станут в ряд лесенкой и пошли махать косами, только вжик, да вжик, а мы мальчишки смотрим и завидуем, вот бы нам так!

Мои детские воспоминания разбередили душу Сербина: какой заключенный не подпадет под власть воспоминаний, ведь ни настоящего, ни будущего у него нет!

- Да, мужики, сенокос самое веселое время в крестьянстве. У нас покос - вдоль реки. К обеду, как ты говорил, и у нас собирается там вся деревня, а девки ни одна не пропустит. Обычай у нас был такой, девок купать! Одну все ж миновали, кузнецову дочку, кузнеца-то вся деревня уважала, да и побаивались: тремя пальцами гнул медные пятаки, да и девка была на редкость красива, не каждый парень поднимет на нее глаза. Остальные девки влетели в реку в платьях и визжали на всю округу, а сами только и ждали, когда ребята их ухватят. Весело было. Пока еще жара, так-сяк, а солнце к закату и пошло: гармошки, песни звенят над рекой, парни с девками в "Горелки" бегают, не стихает до утра. Свое выкосим, пошли к бобылкам да вдовицам, тут для мужиков самый кураж, один перед одним похваляются своим мастерством, смотреть со стороны, залюбуешься! И бабы с ребятишками бегут помочь, шевелить валки, сушить сена. Община, она и есть община! Никого не обойдет, никого в беде не оставит, лишь бы сам работал! До двадцать седьмого, те годы были золотые, сплю и вижу те сенокосы. Эх, вернуть бы то времечко! Да, не вернешь, ушло, уплыло! - с грустью закончил Сербин.

- А драться после сенокоса не ходили? - поинтересовался я.

- Был у нас такой обычай, только по большим праздникам, чаще всего на Троицу. Все мужики, парни, ребятишки одеваются по-праздничному, белые рубашки, чистые порты и пошли к суседям, а сговор делают старики, они ж и глядят, чтоб окромя кулаков - ничего, да чтоб лежачего кто не ударил, да, чтоб ниже пояса ни-ни! Поперва заводятся ребятишки, за ними входят парни, а там и мужики. Бьются лихо, стенка на стенку!

- А колья, подковы в ход не шли?

- Бывало и такое, в обход уговору. Такого били и свои. Случай был, убили мужика. Говорят, это плохой обычай, а по мне, что за мужик, коль на кулачках не разгуляется. Вон бокс, аглицкий, значит хороший, а русские кулачки, чем хуже? Тоже все по правилам. - закончил Сербин.

Немного посидели, свет не зажегся и пошли по домам.

Мне нужно было спешить, в управлении меня ждала дневная норма работы, а в последние дни года вопросов было особенно много, опять сидеть часов до двух ночи.

А пока я шел под впечатлением той простой и милой картины сенокоса, которую так душевно нарисовал Сербин и думал: у нас безжалостно и бездумно истребляется крестьянский слой, мир Сербиных, Кляцких, создателей и хранителей народных поверий, традиций обычаев, фольклора, составляющих душу нации, ее неповторимый колорит. Потом все это придется выискивать по глухим уголкам России и, наверное, много вообще восстановить уже не удастся. Культура погибнет вместе с ее носителями.

До открытия моего хлебмага оставалось два дня, сходил в Потребсоюз и привел продавца и сторожа, а продавец захватил с собой портрет Сталина. Плотник быстро пристроил нашего вождя слева от входа на свободную от полок стену. Выглядел вождь молодо, без морщин и оспинок, с тоненькими усиками, смотрел на нас с улыбкой. Под его загадочной улыбкой наша акция приобретала политическую значимость.

Подъехал Могилевкин, осмотрел, остался доволен, решил завозить хлеб завтра после обеда, с этого времени и мне переселяться сюда и на всю ночь. По моей просьбе, он написал записку Прошлякову, премировать стариков - плотников из фонда, и на том мы с ними расстались. Он захватил меня с собой в пролетку.

Хлеб начали завозить сразу после обеда, буханки были до того черствыми, что ими свободно можно было заколачивать гвозди. Покупатели попортят немало нервов за такой хлеб. А пока, от любопытных глаз мы заперли двери и начали приемку и раскладку хлеба по стеллажам и полкам. Подвода подходила за подводой, я беседовал с возчиками, и они заверяли, что возить будут до глубокой ночи.

- Валентин, сколько же времени? спросил я у продавца, пожилого, спокойного и неторопливого мужчины. Он вынул из брючного кармана плоские часики на цепочке, был час ночи. Уже давно были заложены и полки, и стеллажи, набито пространство под прилавком, до человеческого роста заложен хлебом запасник, прямо на пол, а хлеб везли.

- Еще на два часа места, пожалуй, хватит, а там не знаю, что будем делать. - сказал продавец.

- Приспичит, откроем раньше торговлю. - ответил я, прислушиваясь к голосам на улице, которые были слышны даже сквозь стену.

- Раньше времени начинать торговлю рискованно, набегут из очередей от других магазинов, не хватит завезенного хлеба, скандала не оберешься. - сказал продавец, взглянув на портрет Сталина.

Я вышел на улицу, разведать обстановку. Человек двести покупателей, сбившись в кучу, за углом магазина от лютого ветра, терпеливо ждали, тихо переговариваясь и покуривая. А ждать-то нужно было еще целых четыре часа. Вот это - встреча нового года! Врагу не пожелаешь! Я попытался их уговорить, гарантировал, что хлеба хватит всем, что теперь торговля будет вестись каждый день свободно. Мои уговоры они принимали враждебно, в ответ молчали, а я думал, если сейчас - двести, сколько ж их подойдет к открытию, к пяти часам.

- Ты бы лучше открыл свою лавочку, да роздал нам по буханочке, если хлеба у тебя припасено, чем петь тут Лазаря. - сказал один мужчина не очень дружелюбно.

Это было неприятно, и я поскорее ретировался. В три часа прекратили подвоз хлеба, мы только решили отдохнуть, вздремнуть пару часов, как снаружи по дверям тамбура и в стены начали резко стучать, требуя начать продажу хлеба. Терпение у людей истощилось. Я выглядывал в окошко, просил, уговаривал. Люди утихали, но ненадолго, слышались и модные тогда слова: вредители, бюрократы. Было не до отдыха!

Тут явился второй продавец, пришлось открыть дверь, толпа отбросила меня от двери, как щепку, и вмиг заполнила все помещение. С большим трудом, с помощью самих покупателей удалось закрыть входную дверь.

Пришлось начать торговлю. Продавцу дали установку продавать по одной буханке в руки, но мы, понимая, что закольцуем очередь и меньше двух раз никто не будет проходить, решили давать по две буханки, на свой страх и риск! У дверей стоял я со сторожем и, пока, всех из магазина не выпустили с буханками, внутрь никого не пустили. Начал теряться счет времени, порядок установился железный, никто не лез без разрешения: двадцать с буханками выпустили, двадцать впустили.

Пока люди стоят на морозе, они готовы взять любой хлеб, но вот они вошли в тепло и сразу преображаются: и запаха-то хлебного у вас нет, да и хлеб до чего вы довели, его только кувалдой крошить и ассортимента нет, как свиньям!

Я их успокаиваю, как умею, объясняю сложившуюся в городе ситуацию, рекомендую перед употреблением положить буханку минут на десять-пятнадцать в духовку и хлеб станет вкуснее свежего и запах появится.

- А если духовки нету вовсе? - кидается на меня женщина, тыкая мне в лицо камнеподобной буханкой.

- Тогда нарежьте ломтиками и подогрейте на сковороде, ваши детки пальчики оближут.

- Какие тут ломтики, его разве что топором рубить! - буркнула она, уходя.

Запас хлеба таял на глазах, а поток покупателей не ослабевал, за дверью рокотал настоящий морской прибой. Я с ужасом думал о том, что, открыв магазин намного раньше указанного срока, приманил покупателей от других магазинов, да еще и выдаем по две буханки, вместо одной. Что теперь будет.

И тут к магазину подъехала пролетка. Могилевкина я встречал, как спасителя, сейчас решит все проблемы. Зашел он веселый, побеседовал с покупателями, пошутил с женщинами, поздравил их с новым годом, годом без карточек. Его комсоставская шинель была оценена по достоинству, покупатели заулыбались и никаких жалоб.

- Когда начали? - спросил он, догадавшись, что торговля идет давно.

- В пятом часу. - соврал я.

- Не выдержал! Смотри, хлеба осталось на пару часов торговли, а даешь в руки по две буханки! Кто распорядился?

Мы с продавцом сочли за лучшее промолчать.

Тут он заметил деревянные караваи, прибитые плотниками и со смехом сказал:

- Вот вам и выход: не хватит хлеба, продадите эти, думаю они ненамного тверже тех, которые возят из городской пекарни.

Покупатели рассмеялись. Все-таки он уехал довольный нашим порядком и обещал поторопить с завозом хлеба. И скоро раздался стук в окошко. На этот раз подвезли хлеб из лагерной пекарни, где оказывается тоже пекли впрок.

К одиннадцати часам продали весь запас, и торговля шла с "колес". Возчики сказали, что в лагере хлеб заканчивается, возили и в другие магазины и я решил рискнуть, закрыть магазин на обед. Крик за дверьми, конечно, был не малый, но выхода не было. Пока продавцы пили чай, я добежал до телефона и обзвонил все городские организации. Меня успокоили: машины ушли за хлебом в соседние села и скоро будут у нас. Прибывшая из Михайло-Чесноковской машина-фургон повергла покупателей в панику, они поняли, что всего хлеба не скупят и очередь начала редеть. Потом пришла вторая машина и лагерь еще продолжал слать подводы. Было ясно, что битва с покупателем выиграна.

Был такой курьезный случай: приходит старушка, согнувшись под тяжестью мешка с хлебом, плачет горькими слезами. Спрашиваем: "Что случилось, бабуся?", а она:

- Денег у меня нет, сыночки милые. Возьмите этот хлеб, ослобоните меня, не съесть мне его и за месяц!

Выкладывает десять буханок, возвращаем ей деньги, интересуемся:

- Зачем же ты его покупала, бабуся?

- Дак ведь люди говорили, не будет теперь хлеба ни по карточкам, ни без карточек. Вот я и брала. А вы все продаете и продаете!

А тут, как раз, залетел корреспондент местной газеты. Для него эта бабуся со своим мешком - журналистская находка. Взял ее под крендель и пошел брать интервью.

Впрочем, это был не единичный случай, повторялись и еще, но уже без корреспондентов. А с пяти часов покупатели пошли уже так, как ходят в магазины обычно, очереди на улице прекратились. Вступил в действие новый порядок: без карточек.

Глава 3.08 Записки Спустя Полвека, на том календаре 1935-й год

Начало было многообещающим: отменили карточки на хлеб. В нашем политкружке, собиравшемся перед выходными днями, восторгов и звону по этому поводу было немало, обещали в течении года отменить ограничения и на остальные продукты, провести снижение цен. Да и мы этому верили: сколько можно сидеть на полуголодном пайке в стране, до революции кормившей пол-Европы, и при этом платить за все по полукоммерческим ценам. Реализовывались обещания трудно, всегда кто-то или что-то мешало, а снижение прошло чисто символическое: уценили соль, да пачки сухого кваса - "Друг колхозника". Несмотря на то, что даже в богатейшей Амурской области в магазинах было мало товаров, все лекторы сходились во мнении, что страна широким шагом пошла к коммунизму.

В свободненском продмаге решили взрастить зерна коммунизма: открыли отдел "Без продавца", на первый случай остановились на ассортименте соль и спички. Несколько дней ко всеобщему восторгу в кружке оказывались копеечные излишки, затем кто-то сорвал кружку с дневной выручкой в десяток рублей и смелый эксперимент пришлось прекратить.

* * *

Еще 1934 году, в каждой части снабжения лагерных подразделений нам удалось выделить ларьковое бюро, со штатом 1-2 человека. Именно на их долю выпадала роль проводников наших мероприятий, исполнители многочисленных инструкций и циркуляров. От них мы получали конъюнктурные обзоры по ларьковому снабжению, заявки на продукты и промтовары и немало дельных предложений, все это нами обобщалось и отправлялось в ГУЛАГ, где в то время живо интересовались этими вопросами и отмечали успехи нашего лагеря в своих циркулярах. Нам стало очень удобно: было с кого спросить, появилась удивительная обратная связь, время панических телеграмм ушло в прошлое.

Кроме 8-го лаготделения (бывший СКОЛП), находившегося у нас под боком, остальных заведующих ларьковыми бюро мы знали лишь по переписке. Среди них выделялся Кощинский исполнительностью, грамотностью своих обзоров, инициативностью, а кстати и своим отработанным почерком. Сначала он работал в 4-м отделении (ст. Ерофей Павлович) затем, когда развернулись работы до Хабаровска, назначенный в 13-е отделение (ст. Биробиджан) начальник снабжения Судак взял его с собой и теперь лучшим по исполнительности и информации стало это отделение. Он подал идею собрать в управлении всех заведующих ларьковых бюро. Идея была прекрасной, она очень понравилась Могилевкину, они со Щукиным провернули этот вопрос в верхах, и скоро все наши помощники собрались на 3 дня в стенах отделения. Их устройство в лагере взял на себя коллега из 8-го отделения, Егоров, крупный всегда веселый мужчина.

Кощинский оказался самым интересным из всех и в жизни, судьба его была вполне в духе того времени: каторжанин в прошлом - освобожден революцией, состоял в обществе Старых политкаторжан, за свою чрезмерную активность не понравился новому, столь желанному демократическому, социалистическому строю и вот опять, как блатари говорят, по новой - 10 лет. Кощинский, несмотря на свои полсотни лет смотрится молодо, многочисленные складки на лице его не старят и выручают юношеские голубые глаза. Он оптимист и несмотря на удары судьбы, продолжает быть активным и неунывающим. У нас он пришелся ко двору, его многочисленным предложениям старались давать ход. Само совещание оказалось полезным, вступили с каждым в личный контакт, поняли, что можно ждать от каждого и что от нас каждому нужно, в результате намного сократилась переписка, работать стало легче.

На БАМе действовала линейная система управления: каждый начальник отдела имел право давать директивы нижестоящим начальникам частей: за подписью Кузнецова шли только письма, затрагивающие несколько служб. Даже из ГУЛАГа мы получали письма и циркуляры, за подписью начальника пятого отдела. Существующая сейчас в стране линейно-штабная - итог дальнейшей бюрократизации системы, обезлички начальников отделов и служб, она намного более консервативна и трудоемка, менее поворотлива.

Заканчивая тему ларькового бюро, скажу, мы сдружились с Егоровым из 8-го отделения и его другом по части снабжения Баяновым, умным красивым и выдержанным мужчиной, носившим старомодную, всегда аккуратно подстриженную бородку и раза два устроили с ними выходы в лес.

Во время одного такого пикника, нас в лесу захватила летняя гроза с громом и сильным ливнем, лесок был хиленький, спрятаться негде, пришлось бежать через поле. И тут я почувствовал, что не умею бегать, просто бегать, и не умею, ноги то неуклюже стукаются о землю, то как бы проваливаются в несуществующую яму. Баянов заметил и понял мое состояние:

- Было сильное истощение? И отеки, наверное, были?

Я подтвердил и то и другое.

- В этом случае нарушается координация действий и это возможно надолго, врачи в этом случае рекомендуют почаще тренироваться в беге.

Баянова вытолкали из аппарата в 1937 году, вслед за нами, вместе мы грузили балласт в Аргинском карьере, вместе оказались на пересылке во Владивостоке. Помню я восхищался его выдержкой: вокруг шумит, клокочет пересылка, а он спокойно сидит на своем деревянном сундучке. Всегда мне нравились спокойные выдержанные люди, черты характера, которых мне не хватало, и я боролся с собой, стараясь сохранить спокойствие, в трудных ситуациях.

* * *

Ушел наш начальник отдела Владимир Константинович Щукин. Мне казалось, что он неотъемлемая часть ларькового отделения и вот ушел и, ничего не случилось, прислали нового, Зиновия Зиновьевича, заключенного. Кто он такой и откуда, и даже как его фамилия - не помню, мало чем он мне запомнился. Щукин в течение более, чем года кроил и перекраивал мои черновики, этот не обращал внимания на текст, рассматривая лишь суть ответа. Был Зиновий Зиновьевич человеком, не лишенным юмора. Как-то зашла женщина попросила керосин по талонам за июнь. Он ответил, что июньские ночи прошли и освещать их уже не придется. Так керосин и не выдал!

Перемещение Щукина произошло, как это не странно, на почве любви, а я-то считал его сухарем, аппаратной машиной. Предыдущая жена нашего начальника была крупная, довольно рыхлая женщина, ходила в платьях с глубоким декольте, хорошо относилась к нам, сотрудникам своего мужа. И вдруг развод! Все оказалось просто: по соседству с нами помещалась телефонная станция и там служила молодая, очень серьезная девушка, молчаливая, в очках и с нашей точки зрения совершенно не примечательная, а для него видимо в ней сосредоточился весь мир. С ней ему пришлось уехать в какое-то подразделение, больше мы не встречались.

* * *

Вскоре вместо Билыка, человека внешне несимпатичного мне дали в помощники молодого красивого мужчину с короткими черными усиками и карими кроткими глазами. Акопов Назар Иванович, так звали нового помощника, в прошлом торговый работник из Кутаиси по внешности чем-то неуловимо напоминал мне отца и мне почему-то казалось, что и внутреннее содержание должно вполне соответствовать моему высоко порядочному родителю.

Акопов был чрезвычайно молчалив и не высказывал своих мнений ни по одному предмету, молча сопровождал нас с Кешей во всех походах, как безмолвная тень. Проработав с ним около года, я фактически о нем ничего не узнал.

Когда, освободившись, он заехал к отцу, тот оказал ему обычное гостеприимство, проводил на вокзал, и после этого, как и мы, не получил от него никаких известей. Так я, считавший, что хорошо разбираюсь в людях, допустил два прокола в оценке двух собственных помощников, с которыми проработал и прожил рядом по году. Впрочем, возможно мы не учитывали поведения бытовиков, не желавших афишировать свои связи с находящимися в заключении каэровцами. Это предположение будет видимо самое верное.

* * *

С Иннокентием Никифоровым я сближался все больше: на пляжах мы бывали вместе, неизменно рядом сидели в клубе на просмотрах фильмов или постановках, сочиненных часто местными писателями.

Если на пляже выпадала свободная минута, он заполнял ее рассказами о жизни на золотых приисках своего Нерчинскозаводского района. В те годы на прииске работало не мало местных китайцев, они-то и были главными объектами его рассказов. Китайцы тоже искали свое счастье в золотом промысле, но приисковое начальство не доверяло им разработку россыпей, представляли или залитые водой шахты, или старые отвалы с низким содержанием золота. Китайцы охотно брали в аренду затопленные в революцию шахты, откачивали воду и вели довольно успешно разработку рудного золота, компенсируя все неудобства своим трудолюбием. Они так и не научились работать с тачкой, их инструментом были легкие корзинки на коромысле и несмотря на малую производительность такого труда, не отставали от русских за счет того, что даже курили, не присаживаясь: набьют табаком коротенькую глиняную трубку и дымят себе под нос на ходу и так весь световой день.

Во многих приграничных городах, например, в Сретенске, были районы проживания китайцев с самоназваниями: Зарбин, Хайлар, Маньчжурия. Иногда кому-нибудь удавалось спровоцировать драки между русскими и китайцами и тогда поднимались жители этих районов и драки бывали кровавые, но в общем жили дружно и в определенной мере, судьбы обеих народов переплетались, понимали друг друга в разговоре, русские пели китайские песни, те, наоборот. Китайцы охотно брали себе в жены русских женщин. По китайским обычаям, все по-нашему женские работы: приготовление пищи, стирка белья выполняли мужчины и китаец, нарядив свою жену, не дает ей работать и наша русачка, посидев у окна без дела неделю-другую при случае, сбегает от своего мужа и вскоре снова валяется где-нибудь пьяная и грязная.

Кеша частенько мяукал какие-то китайские песенки, что-то вроде: "Солнце юло и миюло, шангаюло и шанго", часто употреблял китайские слова, приисковые привычки сидели в нем крепко.

На приисках было туго с горячительными напитками, хотя в "золотом" амбаре спирт бывал, вакуум с этим товаром заполняли китайцы, доставлявшие из Китая свою водку и продававшие ее приискателям даже в кредит, что и обеспечивало им успех. Водку, именовавшуюся ханой или ханжей, привозили в запаянных металлических "банчках", что гарантировало ее от разбавления водой, и торговля ей вполне добросовестно, хотя и подпольно. Кешка рассказывал:

- Придешь к китайцу, просишь выпить, говоришь, что денег сейчас нет, отдашь с получки. Если ты его раньше не подводил, он в долг дает без ограничения, если слово сдержишь, то дядя Миша или там дядя Ваня - они любят, чтоб их называли русскими именами, - не только дает водку в кредит, но и деньги займет, сколько попросишь.

Китайцы неграмотны, и то, что ты у них берешь отмечают ножом на палочке и когда б ты не пришел, через месяц или два, он точно скажет, что ты брал и сколько должен. Китайцы - ребята честные.

У китайца в подпольном трактире - не только хана, но и закуски "всякие-разные", но чаще всего в его воспоминаниях фигурируют пельмени, не наши, сибирские, - свои, китайские, величиной с человеческое ухо и готовятся они иначе: в сетке над паром, так же готовятся и пампушки, заменявшие китайцам хлеб. На этих подпольных харчевнях дружба с китайцами не кончалась, не малое значение в экономике прииска занимала и контрабанда. Переход через границу в Китай на прииске считался обычным делом. С золотом не ходили. Ходили с деньгами, и покупали конфеты да папиросы, там они стоили в пять раз дешевле, чем на прииске, но главное - за инструментом: лотки, гребки, кайла - они там намного лучше. Лоток, например, в Китае в половину легче нашего. Граница охранялась крепко, но на своих, местных смотрели сквозь пальцы, отдашь пачку конфет и проходи.

Так постепенно Кеша в деталях обрисовал нам картину приискового житья-бытья. С детства меня интересовала приисковая жизнь, с увлечением читал рассказы Мамина-Сибиряка, Брет Гарта, Джека Лондона и Шишкова, и Никифоров нашел во мне заинтересованного слушателя, его повествование было для меня продолжением юношеского чтения.

Иннокентий помог мне избавиться от многого хлама в моем характере: от мелкого бесцельного вранья, преувеличений и просто хвастовства, что за мной водилось с детства, он же имел на это дьявольское чутье, ловил меня буквально на каждом слове и постепенно я вынужден был следить за своей речью и вылечился от этих болезней.

* * *

Извечный вопрос общества - отношение к спиртному? Казалось, о какой выпивке может идти речь в условиях лагеря? Может, и даже очень! Мы выпивали, пусть не так часто: раз, два в месяц, когда удавалось выбраться в город, где купить бутылку водки или вина было не так уж сложно, да и по цене были они вполне доступны: пол-литра водки стоила 6 рублей 05 копеек.

Пили в общем со всеми удобствами или в городском парке, устроившись на траве, рядом с вольными гуляющими, или на берегу Зеи, а иногда по приглашению кого-либо из жителей города, заходили в гости, три или четыре раза навещали, так называемый, улус спецпереселенцев...

Случилось так, что на пляже к нам подсел молодой мужик, мы угостили его спиртным и он пригласил нас в гости в какую-то рыболовецкую артель. Небольшой поселочек, - всего лишь несколько домиков на берегу Зеи, прозывавшийся улусом, являл странную картину какой-то неухожености, чего-то временного, вокруг домиков - ни садов, ни огородов, даже скотины не видно, только на берегу на длинных слегах сушатся сети. Да и внутри домиков картина - не лучше: ломаные стулья, топорно сделанные топчаны, рваные занавески, голые окна. Все прояснилось, когда мы узнали, что население поселка - приезжие, а точнее, пригнанные сюда курские "соловьи", в прошлом раскулаченные. Они сменили здесь коренных амурцев, таким же способом согнанных с насиженных мест и угнанных Бог знает куда, осваивать суровые районы Якутии. Смысл такой странной замены одних жителей другими очевиден, чтоб всем было плохо: курянам в Амурской области, амурцам - на Севере. Чтоб никто не чувствовал себя хозяином своей жизни.

Отец семейства, выглядевший намного старше своих 50-ти лет, после первой стопки "заложил валик" и полились бесконечные рассказы о том, как их выбрасывали из домов "в 24 часа", как они оставили там все нажитое долгим нелегким крестьянским трудом, как грузили в красные вагоны, набивая их до отказа, как в пути спали на нарах вповалку мужики и бабы, девки и парни. За три года заключения я уже наслушался этих жутких историй до нестерпимой душевной боли, но как наркотик - хотелось слушать еще и еще, да и людям нужно дать излить свое горе, выговориться, может легче станет. Да и говорить, кроме как со стариком, было не с кем: сын его, приведший нас сюда, назюзюкался и спал в соседней комнате, его жена, симпатичная молодица, занималась по хозяйству, да и любвеобильный Кеша крутился возле нее, по его выражению выпрашивая...

А старик продолжал грустное повествование. Нестерпимо было: охрана не отпускала их от вагона и оправляться приходилось на глазах у мужиков и детей... У одной девки "пошли краски" (менструация) и ни у кого - чистой ватки или тряпки, да и сменки нет, все отобрали. Рубашка вся в крови, парни хохочут не поймут, что происходит.

После смерти ребенка, дочь у старика на какой-то станции сбежала и сейчас нет о ней ни слуху, ни духу; жена стала чахнуть, не ела, да и есть было нечего, и умерла, похоронили в чужой амурской земле. В улус этот, распроклятый они попали потом, жили еще где-то в землянках, дети все перемерли, Бог видно прибрал, чтоб не маялись. Старику здесь все не нравилось -" глаза б не глядели", хоть и хатку дали веселенькую, красивую, да и земля здесь богатая, урожаи вон какие, курянам такие и снились.

"Да ведь чужое все! Придут завтра хозяева: с чужого коня..." Видимо все же ждал, что вернут на родную землю, к старому очагу, справедливость-то, она живет в душе человека, а не вернут значит: "Скорее б Бог прибрал", жизнь заново начинать не хочет.

Угощали нас супом, в нем плавают картофельные лушпайки. Неужто и там на родине не чистили картошку, а вот и кисель, вовсе не сладкий и - кожура и сердцевина от яблок. Все по временной схеме, все кое-как. Или вот у молодицы лопнувшее корыто, заткнуто тряпкой, говорит, привезли оттуда, из-под Курска, здесь леса хватает, а корыто новое сделать некому.

Сидел я на Лубянке с левым эсером, Гюльназаровым. Его привезли из ссылки, тогда была такая мода: кончает человек ссылку, его вызывают в Москву и дают новый срок. Так вот, они, шестеро ссыльных в Нарымском крае, вырубили лес, очистили площадку и на второй год местные жители ходили к ним за молоком, мясом, яйцами и овощами, поселок прозвали "Армяне". Это другой подход к жизни: чувствовать себя везде хозяином.

Я на стороне хозяев жизни, не сочувствую тем, кто продолжает тянуть горькую, не набравшись смелости засучить рукава и строить, пусть на временном месте, новую жизнь: не нравится тебе жить в чужой избе, построй свою. Видел я в окрестностях Свободного семья строила себе дом, без одного гвоздя, дом из бревен, жердей, лозняка и самана. Месяц, и дом готов.

В последний свой визит в улус, мы запаслись настойкой "Горный Дубняк" (настойка впаять русского оружия), в магазине другой выпивки не было. Характеризуя настойку, продавец посоветовал пить с оглядкой, а то от нее сильно дуреешь.

Мне опять пришлось вести беседу со стариком, сын его, не проронив ни слова, выдул один пол-литра этого непредсказуемого зелья и еле-еле, с моей помощью добрался до топчана. Кешка, тоже, изрядно выпив, увязался за молодицей, не теряя надежды сбить ее с пути истинного. И вот она подбегает ко мне сильно возбужденная:

- Ваш друг упился до чертиков, катается по траве, как бы с ним чего не случилось.

Он смотрел на меня пустыми светло-голубыми глазами... не узнавал, бил меня кулаками и сапогами куда попало и грязно ругался. Ни до ни после я не видел друга в таком состоянии, все попытки удержать его были бесполезны, пока мне не пришла на помощь, молодая хозяйка, с ней мы его все же прижали к земле, не давая пошевелиться, и через минуту он неожиданно успокоился и уснул, продолжая бормотать ругательства: мы смогли оставить его на траве отсыпаться и вернулись в дом. Там картина закончившейся пьянки была неприглядной, а единственный мой собеседник сладко спал, положив голову на стол. Делать мне здесь было нечего, к тому же меня мутило, и я вышел на берег Зеи.

После сильного разлива река еще не вошла в свои берега и катила к Амуру мутноватые холодные волны. Внизу под крутым глинистым спуском было спокойно, течение образовывало водоворот и я, не дав себе времени обдумать свой поступок, разделся и прыгнул в воду. Вынырнув на поверхность, я мгновенно понял всю опасную глупость своего поступка, меня тащило к бурному потоку и пришлось приложить немало сил, чтобы войти в водоворот, круживший у береговой заводи. Вскоре мне удалось ухватиться рукой за короткий тросик с узелком на конце, к которому крепилась рама убранного по случаю наводнения лодочного причала. Я обрадовался несказанно, но радость была преждевременной: вылезти по крутому спуску не удавалось, ноги скользили по глине и, когда я отчаялся, решив бросить тросик, и плыть вниз по течению, пока не замерзну или не вылезу на пологий берег, именно в этот момент на берегу показалась спасительница. Молодица поняла мое положение и без суеты, высвободив из-под сушившихся сетей длинную слегу, сунула мне в воду один конец. К счастью, я не был тяжелым, и она меня выволокла по глине вверх, спасши от верной гибели, потому что весь берег на несколько километров вниз по течению был высоким и глинистым.

* * *

Внезапно наш Кеша заболел рожистым воспалением, и мы проводили его в больницу. Первыми на свидание пришли мы с Урбанюком, нашим новым сотрудником. Состояние у больного было неважное, не столько физическое, сколько из-за желания курить: из-под бинтов у него виднелись одни глаза, а под бинтами - ихтиоловый компресс. Попробуй закури! как вспыхнет и компресс, и лицо. Мы смеялись над нашим другом:

- У тебя, Кеша, или "рожа" на роже или рожа под "рожей". Такое нарочно не придумаешь!

А ему не до смеха:

- Чем хихикать, лучше сделали бы мне как-нибудь закурить!

- Да ведь в палате какое курение?

- Ничего - нянечка разрешит, лишь бы не сгореть!

А нянечке-то лет двадцать пять, кровь с молоком. Свернули мы ему длинную - предлинную козью ножку и ничего, затянулся с наслаждением и не сгорел даже запел одну из своих любимых песенок: "И вот в минуту трудную, когда нет папирос, тогда махорку чудную пускаю через нос".

Лежал он жаркими днями недели две, и мы по очереди навещали, не давая соскучиться. Там же лежало несколько молодых уголовников с гонореей и нянечки охотно бегали с ними на чердак, переспать. На вопрос Кеши, одна из них бойко ответила:

- Такое не впервой! Заболею - вылечат!

В то лето состоялось мое знакомство со свободненской девушкой, знакомство, затянувшееся на весь каникулярный период. А началось все с нашей курьезной переправы через зейскую протоку. В тот день с Иннокентием загорали на небольшом островке, куда перебрались по узким мосткам, висящим на козлах. Возвращаемся и оказывается: мы отрезаны, мостки исчезли, перед нами протока шириной метров пятьдесят, где стянутые бонами плавают "молем" лесозаводские бревна. Я возможно и не решился бы, а Кешка не задумываясь, потащил меня через протоку по крутящимся под ногами и тонущими под тяжестью тела бревнам. У берега - широкая полоса чистой воды и задержаться на лесинах нельзя ни на минуту - окажешься в воде. Пришлось прыгать. Воды у берега - чуть выше колена, да дно глинистое брюки завозили так, что пришлось полоскать и расстелить на сушку.

На этом казус бы закончился, если б на береговом обрыве не показались две молодые феи. Какие виды привели их в восхищение не знаю, только уходить они не собирались и, усевшись на бревнышко, принялись болтать и весело смеяться. А мы - внизу с голыми ногами и солнышко, как на зло, прячется за тучки и брюки не хотят сохнуть. Кешкины душевные струны звучат в унисон с девичьим смехом, он беспрерывно стреляет вверх глазами и, не выдержав напряжения, надевает мокрые штаны и идет вверх знакомиться. Я следую его примеру.

Девушки хохочут над нашими брюками, плохо постиранными, пожелтевшими от глины и вовсе не глаженными, но все обходится, знакомство состоялось и через минуту мы болтаем, как старые друзья. Они не были сверстницами и к старшей, смеявшейся громче и охотно принимавшей соленые приисковые шуточки и побасенки, подсел мой напарник, придвигаясь по бревну плотнее. Я оказался рядом с Галей, ей, по-видимому, шел 19-й год, училась она в Хабаровске в техникуме и теперь приехала к родным на каникулы. Нашим феям очень хотелось прогуляться по парку, посетить танцплощадку или сходить на киносеанс, всему мешали... брюки.

Кстати, у свободненских парней были в моде брюки красивых расцветок с вискозной ниткой. На подобную роскошь у меня не хватало денег, так как половину вознаграждения у меня вычитали за творог. Городские ребята вели себя скромно и ни ссор, ни драк с зеками не происходило. Сойдутся они в клуб подопрут стенки по периметру зала и любуются на своих милашек, танцующих Бог знает какие танцы друг с дружкой. Сами парни неохотно выходят в круг, ну, а если зайдет кто-либо из "наших" - приглашай любую! Позже, этак года через два и в Свободном стали уделять внимание танцам, как-то зашел по делам в райпотребсоюз, а у них сдвигают столы, расставляют по стенкам стулья и начинаются танцы. Говорят, всем учиться обязательно и, непременно западноевропейским: фокстроты, танго, румбу.

Итак, с девушками! Согласились для первого знакомства ограничиться прогулкой по бережку, где реденькие заросли лознячка прикроют нас от любопытных взоров. Кешка со своей "дамой" шел позади и я ускорил шаг, освободив им поле деятельности. Моя подруга - очень привлекательная, но чересчур серьезна и рассудительна, обычный шутливый флирт в общении с ней не подходит и я, чтоб не ломать голову о темах для разговоров даю возможность рассказать мне о своем техникуме, подругах и конечно, мальчиках. Она смело берет меня под руку, касается моей ладони и щебечет легко и свободно, заполняя все паузы. Мальчики? Да, она встречалась, но не с однокурсниками, только - со старшими. Чем заполняет время каникул? Скучает отчаянно! Ехала домой, надеясь провести лето со школьными подругами и вот, пожалуйста, все они разъехались, кто куда, в городе нет ни одной. Не будет же она, как хотят ее родители, сидеть весь день с книгой? Ей можно посочувствовать: в такие года приятней встречаться с мальчиками, а то опоздаешь, подруги всех расхватают.

Подходим к городским окраинам, пора расставаться! Она считает, что мы могли вместе проводить время, пока она здесь. Я не имел привычки скрывать свой статус заключенного и ей это объяснил, хотя возможно это был ненужный браваж, но я полагал на этом закончить знакомство. Она всерьез мои слова не приняла, возможно ее сбивало с толку мое свободное общение с вольными. Встречу она мне назначила и даже приглашала домой. На встречу я не пришел: к чему морочить девушке голову?

Потом с Кешей были в городе, и я попался ей на глаза. Она выбранила меня за излишнюю застенчивость(!), и мы отправились в парк, погулять там по аллеям. Ей хотелось танцевать, но в этом я был слаб и не рискнул выходить на площадку.

Так и тянулся наш роман до середины августа: я то приходил на свидание, то пропускал, то встречи возникали случайно. Обидеть девушку грубым разрывом не хотелось, надеялся, что каникулы скоро закончатся и все решится само собой. Именно такой исход ее видимо не устраивал, она все чаще звала меня к родителям и так как я уклонялся, подстроила мне ловушку, и я неожиданно оказался у них в доме.

Оба родителя были необыкновенно симпатичны и гостеприимны, встретили меня радушно и угощали, всем, что было в доме, а я терзался, опасаясь оказаться персонажем какого-либо старинного водевиля. К счастью, все обошлось. Когда мы понемногу выпили и остались наедине с ее отцом, все прояснилось до конца и я смог уйти от них с легким сердцем. Прощались тепло, она вышла меня проводить и первый раз за все каникулы горячо поцеловала меня в губы. Меня немного бросило в дрожь. Догадываетесь, что я обещал ей писать, а им навещать, но думаю, что никто не принял всерьез моих обещаний. Все это было уже не нужно.

* * *

Зею нельзя назвать просто горной рекой, это - могучая артерия Амурской области, но, как и многие подобные реки, берущие начало у подножия горных хребтов, имеет капризный нрав и резко меняет горизонт своих вод. В одно из наводнений, вытащили на борьбу со стихией и нас, управленцев. Работали мы на пристани Суражевка спасая от затопления лесные биржи и продовольственные склады. Река в своем разливе представляла величественное и даже устрашающее зрелище, казалось это - самая страшная сила на земле. У Киплинга есть рассказ на эту тему: собравшиеся спорят, что на земле сильнее. Кто-то говорит, что мускулы его коня, другие еще что-то, и тут начинается наводнение и в минуту сметает все на своем пути. Мы насыпали мешки песком подвозили их на тачках и укладывали в дамбу, дамбу подпирали насыпью. Иногда река успевала подхватить мешок с песком и тогда он плыл по волнам, не в состоянии опуститься на дно. В первом отделении у меня с тачками получалось плохо, сейчас я уже не был доходягой, да и конструкция тачек здесь была намного удобней, и я постарался взять реванш и с удовольствием катал тачки с мешками. Иннокентий на прииске откатал немало тачек, но его любовь - лопата и с ней он показывает настоящее мастерство. Вообще он очень добросовестный работник на любом поприще и это в людях я ценю очень высоко.

Мы проработали без сна два дня и ночь, в короткую летнюю ночь пришлось несколько часов проработать приплывающих кострах. Зрелище это было красивое, но работать было неудобно, мешали черные тени. Если б кто-нибудь пожаловался на усталость, его наверное бы засмеяли, но, когда прораб сказал, что уровень воды фиксировался и скоро пойдет на спад, мы встретили это сообщение криками "Ура!".

Спасательные работы велись на территории 7-го отделения, они нас и кормили, и кормили отлично, видимо по случаю стихийного бедствия выписали дополнительные продукты...

Мы не стали ожидать машину, всем хотелось поскорее добраться до своего барака, своей койки. Уверяю, в эту ночь никто из нас не страдал бессонницей.

Аналогичное бедствие произошло и на другом участке строительства, но там наводнение было еще более сильным, река Урил (если не ошибаюсь) обрушила свои потоки на железнодорожную насыпь, угрожая прервать сообщение по Транссибирской магистрали и уничтожить труд многих людей.

В этот момент в управлении был Берман, по его приказу направили к месту происшествия короткий состав и он, захватив с собой полсотни управленцев выехал на аварию.

Они боролись с водой около трех суток, подвозили на платформах и сбрасывали к воде крупные камни, укладывали мешки с песком и, в конце концов, сохранили насыпь. Все три дня начальник ГУЛАГа не покидал аварийной площадки, помогал работающим. Спасателей, не только кормили, но и угощали спиртом, чего на Суражевке не было, а после благополучного возвращения в стены управления, Берман подписал приказ о льготах для участников Урильской операции. Льготами называлось сокращение сроков на 6 месяцев и на год, ими были вознаграждены, за исключением двоих, все управленцы, а один, по фамилии Толстой, высокий, грузный мужчина, только что разменявший свою десятку, от есть начавший отрабатывать срок, был освобожден из лагеря и уехал домой.

* * *

Бочка творога - пустяк, мелочь, но раз она сидит в памяти столько лет, не упомянуть о ней нельзя. Как-то прибыла на базу бочка, без каких-либо сопроводительных документов, распечатали, оказалась с творогом. Выписали наряд - на Бушуйку, пусть кушают "мамки", так зовут женщин, родивших в лагере ребенка, их вывозят на инвалидные командировки. Главный бухгалтер базы, Ткаченко прислал рекламацию: нет цены, творог не оприходован. Мне бы позвонить в городские торгующие организации, узнать цену и сообщить, а я запросил поставщика, тот не ответил, я послал новый запрос и, когда наконец, пришли документы, творог скис. Агроном Доркшмевич, работавший товароведом базы, в объяснении указал причину порчи и комиссия, во главе с начальником финансового отдела, отнесла стоимость порчи бочки творога в сумме 540 рублей мне на счет.

Несколько месяцев с меня удерживали половину премвознаграждения, этого мало, еще и арестовали мой лицевой счет, и я не мог попросить у отца денежного подкрепления и написал ему, чтоб он сделал перевод на имя моего помощника, Акопова. Отец предпочел не посылать деньги чужим людям и тогда выручил Могилевкин, посоветовав написать заявление на имя начфинотдела Смолина и тот по ходатайству моего начальника списал оставшуюся сумму долга. Случился и другой конфликт с бухгалтерией. Поручили мне составить заключение по материалам инвентаризации "моих" складов Михаил Чесноковской базы. Задание я выполнил быстро и отправил в бухгалтерию к сроку. И вот товарная бухгалтерия возвращает мне толстенную пачку, не уступающую по объему "Капиталу" Маркса, указав, что в заключении пропущена недостача одной пуговицы, стоимостью 8 копеек. Я уже говорил, что наш Зиновий Зиновьевич был человек не без юмора. Прочитав эту курьезную рекламацию, он вытащил из кармана гривенник и посоветовал вернуть материал в бухгалтерию вместе с этой монетой, полагая, что на этом закончится эта смехотворная история. Однако с бухгалтерией шутки плохи: начальник товарной бухгалтерии, Кибардин, возмущенный моим письмом, зашел к Смолину, а тот позвонил Монесу и кончилось тем, что мне пришлось идти на поклон к Кибардину, с просьбой вернуть мне письмо со злосчастным гривенником.

Были у меня неприятности еще по одному поводу. Как-то к нам заявился коммерческий представитель Благовещенской кондитерской фабрики, и долго уговаривал Могилевкина принять от них для реализации через лагерные ларьки вагонов 15-20 печенья. Мой начальник не соглашался, ссылаясь на плохое качество их продукции, к тому же на нашем счете в банке всегда была миллионная картотека, и делать запасы было нельзя.

Тогда представитель предложил вариант: они завозят свое печенье на склады 15-ти наших отделений (по одному вагону) и оно лежит как бы на хранении, до востребования. По мере надобности мы даем телеграмму с просьбой разбронировать тот или иной вагон и по этой телеграмме они выставляют нам счет для оплаты. Идею представителю подал я, хотя прекрасно понимал, всю дикость подобного соглашения.

Скандал разразился через полгода, когда фабрика, не получая от нас денег, не смогла заплатить рабочим заработную плату и потребовала через арбитражный суд, признать заключенную сделку кабальной и расторгнуть ее. Назначенная судом Третейская комиссия проверила хранение вагонов и установила, что все вагоны начаты расходованием. Нас заставили оплатить весь груз, а в мой адрес записали много неприятного по частному определению. Откуда им было знать, что я заключенный, ведь на суде я выступал по доверенности БАМа и БАМЛАГа.

Если уж рассказывать о наших снабженческих художествах, нельзя не упомянуть о рождественных гусях!.. Гуси эти в битом виде поступили на базу из Барнаула, поступили, как и полагается рождественским гусям, в декабре. Их уже ждали, стол Могилевкина был завален заявлениями вольнонаемных сотрудников, желавших получить к новому году гуся за счет фонда Начальника Строительства. Когда на станции подали на весы четырехосный пульман с гусями, весовщик ахнул: лишний вес 2 тонны, требовалось составить коммерческий акт. Легко сказать, выпустить из рук такую уйму жирных барнаульских гусей, и они с начальником решили не ставить вагон под разгрузку, посоветоваться с людьми, а пока прицепить к маневровому паровозу и пусть катает. Я был мелкой рыбешкой и такое крупное дело решалось без меня и решилось, как говорят, положительно: составили акт на 200 килограммов излишков, остальной груз разошелся по рукам. Впрочем, меня тоже премировали за то, что я не пошел на приемку вагона. Мне прислали в отделение две половинки гусей, килограммов по пять каждая. Это случилось под новый год, мы мигом командировали своего представителя вниз, в столовую и там нам его зажарили, и волей-неволей пришлось доставать спиртное, не будешь же гуся есть всухомятку.

На работе немного задержались все заключенные, вольнонаемные по вечерам не бывают, и начались проводы "старичка", благо был он для нас удивительно спокойным и благополучным. Спирт и жаровня с гусем стояли в стенном встроенном шкафу, каждый подходил туда в одиночку и причащался. От выпитого разговор становился все громче, вспоминали самые примечательные новогодние праздники в своей жизни и тут неожиданно в комнату вошел начальник административного отдела. В его ведении были вольнонаемные, к нам он, как будто, не имел отношения, но он не уходил, вглядываясь в наши физиономии. Вспомнил я, что недавно он отправил на штрафную своего работника, застав его за сожжением деловой корреспонденции, которую он ленился регистрировать. Открой он дверку шкафа и мы - пропали.

Я был старшим среди этой компании, да и гуся прислали мне, но надо было на что-то решаться! И я, поздравив его с наступающим Новым годом и пожелав ему всяческого благополучия, распахнул перед ним дверцу нашего шкафа и предложил отметить праздник, а-ля фуршет, как говорят французы. Ребята, не ожидавшие такого хода, замерли, но гость наш колебался долю минуты, насмешливо улыбнулся и отдал дань нашему угощению, после чего, пожелав нам всех благ, удалился, как ни в чем не бывало. Все пришли к единодушному мнению, что он и ходил по отделам, в поисках этого самого. Как бы то ни было, теперь мы спокойно не торопясь расправились и со спиртом, и с гусями, встретив Новый, 1936-й год по всем правилам.

Новый год и для нас и для нашего лагеря оказался на редкость спокойным, где-то тянулись жуткие политические процессы, шли манифестации со звериными лозунгами: стрелять, вешать, с требованием уничтожать всех как бешеных собак, где-то сажали и стреляли, а мы, в формулярах которых значилась политическая, пятьдесят восьмая статья прожили весь наступивший год, спрятавшись в стенах управления, хоть и под дамокловом мечом, но без серьезных неприятностей. Видимо у них до нас просто не дошли руки.

Заканчивая раздел снабжения, должен ответить на закономерный вопрос: брали ли там взятки? занимались ли вымогательством или спекуляцией? Ни о чем подобном за три с лишним года службы в этом отделе не слышал, не был и свидетелем каких-либо пьянок и оргий, связанных с мздоимством. Наша четверка руководителей отдела, во главе с Монесом не являлись в кабинет в нетрезвом виде. Зарабатывали они во много раз больше, чем рядовые вольнонаемные, кроме этого, имели возможность, как и другие начальники отделов, а может быть и чаще, пользоваться средствами из фонда Нстра, и как разумные люди держались обеими руками за свои места, понимая, что, вылети они отсюда, им не найти нигде ничего подобного.

А мы заключенные чиновники управления? Если я скажу, что и зеки подобрались достаточно честные, Вы, вероятно, скептически улыбнетесь. Ну, а то, что мы тоже держались изо всех сил за управление, этому, наверное, можно поверить на слово. У нас была введена система, выдавать на склады наряды и разнарядки без экспедиторов, система толкачей не поощрялась, кольцевой завоз товаров выполняли работники базы. Если когда-нибудь приезжали экспедиторы, по разовым договоренностям руководителей низов и верхов, все документы их ожидали на базе. Грешки конечно и у нас бывали, не без этого, но совершенно не того уровня. Помню перед ноябрьскими праздниками, мы с запозданием распределили большой ассортимент товаров и для ускоренной их расфасовки, сортировки и отправки вызвали экспедиторов, их приехало много и день-два они крутились в отделении, выпрашивая по мелочам, то-то и то-то. Собственно, давать какие-либо взятки имело смысл или мне или Белицкому, начальник отделения разнарядками не занимался и не пытался вмешиваться в наши дела, Могилевкин, естественно, экспедиторов у себя никогда не принимал. В один из этих дней я, собираясь в столовую, набросил на плечи пальто и обнаружил в одном кармане пол-литра, в другом кусок сала. Я догадался, кто это мог сделать, но не возвратил ему, и мы с ребятами покончили с этим угощением по дороге в столовую. Были возможно и другие подобные случаи, я их просто не запомнил, мог я выписать таким экспедиторам десяток лишних пачек хороших папирос, все равно это оставалось на уровне угощения, но не взятки и было большой редкостью.

* * *

Несколько слов о культуре. Некоторые события, относительно хорошо сохранившиеся в памяти, трудно поддаются датировке, даже с точностью до года. Так было с приездом к нам замечательной эстрадной певицы, Тамары Церетелли. Много позже, в Мариуполе я встретил майора в отставке Натальина-Булгакова. Мы разговорились и оказалось, что оба отбывали срок в городе Свободном, он работал в клубе, в художественной самодеятельности и поинтересовался: кто вызвал к нам в Свободный эту очень популярную в то время артистку. Он заверил меня, что был знаком с ней еще на воле и, освобождаясь из лагеря в 1935 году посодействовал ее вызову.

Как бы то ни было, Церетели появилась в Свободном, ее пригласили спеть в городском клубе и там она дала несколько концертов, захватывая слушателей своим низким волнующим голосом. В лагерь пригласить ее постеснялись, но она сама предложила спеть для заключенных строителей БАМа и выступала в нашем клубе, выезжала в ближайшие лаготделения, пела по местному радио.

Что касается моего знакомого, Натальина-Булгакова, его судьба не совсем обычна: после освобождения из лагеря, проработал в периферийных клубах более пяти лет, затем война. Провоевал все четыре года, в отставку вышел в звании майора. В свои 85 лет сохранил завидное здоровье, посещал по утрам морской пляж, бегал трусцой, делал зарядку. Активно участвовал в общественной жизни, не пропускал ни одной встречи ветеранов войны в разных городах Союза, посещал друзей и сам принимал гостей...

Глава 3.09 Вселагерный Шахматный

В тот день я, как часто со мной, бывало, задержался, ребята ушли на обед. В комнату зашел высокий красивый мужчина, лет двадцати восьми, после недолгого молчания сказал:

- Ищу шахматистов. Ты не играешь?

Научился играть я лет в четырнадцать и с тех пор, до ареста играл постоянно, хоть и не серьезно. Пытался даже усовершенствовать свою технику, для чего в Румянцевской библиотеке прорабатывал партии Алехина и Капабланки, но надолго не хватило. Как-то меня вызвали в Краснопресненский райком комсомола (комсомольцем я не был) и предложили организовать в каком-то техникуме шахматный турнир.

- Шахматы я люблю, но играю слабо.

- Для меня главное, что ты играешь. Понимаешь, начинается управленческий турнир, чтоб подать заявку от отдела, нужно собрать трех игроков. Нас в сельхозотделении двое, я и Ларкин, хожу, ищу третьего. Если не возражаешь, посмотрю на какую доску ты пойдешь.

Я не смог оказать ему серьезного сопротивления, но Шильдяева это не разочаровало, сказал - возьму тебя на третью доску, искать больше никого не буду, завтра же подам заявку.

Так мы познакомились, а сыграв с ним, понял, что в моей теперешней жизни недоставало именно шахмат. Я полагал, что в порядке подготовки к турниру, мы сыграем с ним не одну партию, но этого не случилось и мне пришлось сразу сесть за турнирную партию с незнакомым, солидным и хорошо одетым мужчиной. По характеру я человек вечно сомневающийся, неуверенный в себе и обстановка серьезного турнира, ответственность перед командой, все это подавляло, перед глазами плыл какой-то туман, я еле различал в доске фигуры и играл механически. Обрел я себя уже в середине партии и с удивлением увидел, что не проигрываю. Очко команде я принес, но когда по моим записям разобрали партию, оказалось, что я прозевал Ферзя, тот два хода стоял на острие пешки противника и он этого не заметил.

Во втором туре мы должны были играть с пожарной командой, на третьей доске у них играла девушка и я сгорал от любопытства, но она на игру не явилась, сказали: наблюдала мою партию и решила, что у ней очка не будет. Толкаясь около играющих, наблюдая за игрой других, я постепенно обретал уверенность, мне казалось, что для третьей доски играю достаточно хорошо и с нетерпением ждал каждой новой партии. К удивлению шахматной общественности, наша команда, против ожиданий вышла в число передовых. Шильдяев не успокаивался, детально разбирал каждую нашу сыгранную партию, натаскивал нас с Ларкиным как щенков: нам предстояли серьезные игры. Агроном Ларкин не был тщеславным, сыграв неудачно две партии, он стал проситься на третью доску, но Шильдяев не спешил нас менять: на третьей доске я неизменно приносил очки, а как буду играть на второй?

Как-то, обедая в итеэровской столовой, я стал слушателем интересного разговора.

- Поверьте, мы их разгромим, их успехи - случайны, они играли против слабых команд, теперь им придется встретиться с игроками другого класса.

Это говорил двум девушкам, очень представительный мужчина, зыркая глазами из-под прямоугольных стекол очков. "Про кого это? Неужели про нас?" Да это был работник финотдела и с ним нам предстояла встреча. Услышанный разговор я передал Шильдяеву, чего делать не следовало.

- Это же - Минаретов! Ну, теперь держитесь, никто из нас не имеет право проиграть, даже ничьей не должно быть, настраивайтесь только на победу.

Для турнира тогда у нас еще не было помещения, играли в отделах, где были свободные от сотрудников комнаты, в основном в обеденный перерыв. Чаще всего встречи происходили в зоне, где размещалось несколько отделов: автоотделение, гужотделение производственного отдела и другие, играли и в мехмастерских, рядом с зоной, где было много любителей шахмат. Беда состояла в том, что членам жюри приходилось бегать по комнатам, чтоб присутствовать при всех партиях. Несмотря на все неудобства от болельщиков отбоя не было, все, кто мог хоть как двигать пешки, ходили от стола к столу, выбирая самые "острые" партии. Ход турнира живо обсуждался во многих комнатах управления.

Провести встречу с финотделом нас пригласило автоуправление, размещавшееся в одном из бараков зоны. Вопреки ожиданиям, болельщиков собралось достаточно, видимо сработала реклама Минаретова. Публика, в основном, была настроена против нас, считали, что пора нас посадить на место.

На этот раз я волновался в меру, мое мастерство быстро росло от партии к партии и в очередной, мало примечательной партии, я снова добился победы.

Мы, естественно, играли не одни, другие доски стояли в соседней комнате и жюри - хоть разорвись! А возле доски Шильдяев - Минаретов собралась основная масса болельщиков, партия была напряженной больше в психологическом плане, оба игрока напряженно искали выигрыша, маневрировали фигурами, подкарауливая ошибку противника. Для Шильдяева это была не лучшей партией. Скандал разразился неожиданно, и никто из зрителей не понял, кто прав, кто виноват, на беду, ни одного из членов жюри не было в комнате.

Представитель жюри предложил им начать новую партию и пообещал на этот раз не отходить от их доски до конца. Раздражение Минаретова было столь сильным, что он категорически отказался играть с Шильдяевым. Тогда жюри предложил зафиксировать ничью, так как на доске - равная позиция. Такое предложение отвергли оба. Увидев, что я уже освободился, Шильдяев предложил ему сыграть со мной. Минаретов был возмущен до глубины души:

- Не хватало еще, чтоб я играл с третьей доской!

На это член жюри ответил:

- В виду отказа от трех моих предложений, вынужден Вам записать техническое поражение.

Вмешались товарищи по команде, и грозный соперник вынужден был согласиться. На этот раз я не волновался: если проиграю, все скажут, что так и должно быть, ведь я игрок третьей доски! В дебютных построениях я разбирался плохо, но он начал закрытую партию и, играя белыми, отдал мне без боя центр. Может быть, знай я шахматную теорию, был бы озадачен его странными маневрами, со мной этого не случилось, я постарался занять центр своими фигурами, постарался стеснить его фигуры и начал спокойно готовить атаку на его короля. Его фигуры мешали друг другу, не могли вовремя придти на помощь королю. Я не торжествовал победу, уж очень тяжело переживал неудачу мой шахматный противник, я был согласен проиграть, но этого сделать было невозможно, моя позиция была за меня, подсказывая мне ходы. Болельщики, в их числе и те две девицы, которые сидели с ним тогда в столовой, чувствовали себя неловко и по одному отходили от нашего стола. Не закончил партии, я встал и с усмешкой признал поражение. Я побыстрее подписал рапортичку с записями и ушел. Вскоре я потерял из вида и Шидяева и Минаретова, в последующих турнирах они участия не принимали, скорее всего выбыли куда-нибудь в подразделение, такая была система: посылать на укрепление или формирование штатов новых лаготделений. Турнир этот не был закончен именно потому, что ведущие отделы оказались в хвосте таблицы и, ссылаясь на занятость, прекратили игру. При всех неудачах турнир всколыхнул работников управления, в какой отдел не заглянешь, везде играют, тратя на это часто весь трехчасовой обеденный перерыв, играли и в бараках, а летом - на скамейках, табуретках и просто на траве. И около каждой доски - болельщики. Появились на этом поприще и общественные деятели, из них наиболее активный молодой парень по фамилии Кузнецов. Впрочем, он был не один, остальные просто выпали из памяти. Турниры личного первенства шли в управлении один за другим, не все удавалось закончить: проигравшие на старте, бросали первыми, их пропесочивали в стенной печати, не допускали в следующие турниры, кое-как навели дисциплину. Кузнецов проводил занятия по теории, заказал демонстрационную доску. Так, самопроизвольно создался шахматный кружок: на повестку встал вопрос о шахматном клубе.

Наш актив во главе с Кузнецовым, действовал: делегация побывала на приеме у начальника лагеря и вскоре в нашем распоряжении оказалась комната. Привести ее в порядок, натаскать столов, стульев, побелить стало для любителей древней игры делом чести. Нужно было украсить голые стены красивыми плакатами, чтоб каждый, даже случайно зашедший посетитель мог, не спрашивая, догадаться куда попал. И плакаты появились: свои услуги предложили художники-оформители во главе с Саламатиным и, конечно же безвозмездно. Скоро на стенах действующего клуба появились фигуры коней, слонов, ладей и эмблема шахмат: черно-белые поля. Официальное открытие клуба ознаменовалось сеансом одновременной игры на 16-ти досках. Сеанс довольно успешно провел техник по гражданским сооружениям из производственного отдела, Прошка Попов. Вслед за ним Чеканников изъявил желание дать сеанс игры вслепую на четырех досках. В обеденный перерыв и в выходные дни клуб не пустовал, увлеченные игрой, мы временами забывали, где находимся, это помогало коротать срок.

У нашего лидера, Кузнецова родилась еще более дерзкая идея: провести общелагерный турнир с каким-нибудь пусть небольшим, призовым фондом, вовлечь в этот турнир как можно большее число шахматистов из лагерных подразделений. Эта идея захватила всех, она горячо обсуждалась при всех встречах, на занятиях кружка и наконец контуры мероприятия вырисовались окончательно: подразделения проводят свои турниры, выявляют победителей, которые и направляются для участия в общелагерном турнире, здесь в управлении. Управление в эти же три месяца проводит свои турниры личного первенства, отбирает десяток лучших и включает в общий состав турнира. Дело осталось за небольшим: заинтересовать этой идеей начальника лагеря и подписать у него приказ. Те, у кого лагерный стаж побольше, не верили, в возможность освободить с производства два десятка человек на целых полмесяца, да и управленцев, хотя никто за них работу делать не будет, все же дать добро на игру в рабочее время режимщики тоже не согласятся. Мы ошиблись в этом: все, кому нужно, дали свое согласие! Сейчас, вспоминая это, я думаю: возможно секрет успехов был в фамилии нашего предводителя, он мог быть не просто однофамильцем начальника лагеря. Тогда я об этом не подумал. Как бы то ни было, отборочные турниры начались в октябре 1935 года.

В письме отцу от 16 октября писал, что участвую в управленческом турнире, играю через день с 5 часов 30 минут и до 8 часов вечера. Человек я по натуре дисциплинированный и во всех турнирах играл до конца и старался не зря, мои результаты позволили включить меня в состав участников Вселагерного турнира.

Прошло видимо полгода, прежде чем в Свободный начали съезжаться со всех подразделений участники, для нас это было радостное событие, похожее на осуществление несбыточной мечты. О каждом прибывшем моментально сообщалось во все отделы и на встречу сбегались наши товарищи, стараясь проявить максимум внимания и гостеприимства, а заодно и сыграть партию-другую.

Помнится первым прибыл седовласый старик из Бушуйки, он много раз извинялся, что прислали его, хотя играет он плохо, но лучше у них на инвалидной командировке никто не играл и вот его послали. У него была очень колоритная борода, какие можно видеть на портретах ученых в учебниках химии или физики и игрок, несмотря на свои 55 лет был очень азартный, из клуба - не вылезал.

Были и огорчения: на стройке был всего лишь один перворазрядник, все остальные наши асы, включая и Прошку Попова, до ареста имели второй разряд или как тогда говорили, вторую категорию, так вот этот единственный первокатегорник не мог приехать на состязания, чем всех огорчил здорово. Попов - наша гордость и надежда, которому все пророчили первое место, на пороге турнира влюбился и вообще не хотел участвовать в играх, еле уговорили. На все партии ходил в сопровождении Люси, с которой не хотел расставаться ни на минуту, и играл плохо.

Нам, управленцем разрешалось покидать работу в два часа, а от вечерних занятий освобождались полностью. Кузнецова освободили на все время турнира, и он по утрам вел занятия по теории, чтоб занять приезжих. Были в управлении загруженные сильно по работе, они, закончив партию, бежали в отдел, я же или играл тут же товарищеские партии, или "болел" за своих сподвижников. Народу около столов играющих было много, некоторые не ходили в столовую, перекусив в буфете и весь перерыв наблюдали за партиями. В клубе места не хватало, столы ставили по коридорам, но турнир в общем шел без срывов, чем во многом были обязаны дотошному и настырному Кузнецову.

Как-то во время одного турнира среди болельщиков прошел слух, что Попов в партии со стариком из Бушуйки попал в тяжелое положение и проигрывает. Мы оторвались от своих партий, действительно: наш Прошка - уже без ладьи и тот его громит. У Прошки горят уши, Люся стоит рядом с пылающим лицом, возраст берет свое, чемпион Бушуйки зевает ферзя и в итоге проигрывает. Бедняга горюет: упустил верную победу.

Как-то раз быстро закончил партию и мальчик лет двенадцати следивший внимательно за нашей игрой, предлагает сыграть с ним. Играю уверенно, не сомневаясь в своей победе и, проигрываю. Предложить повторить партию неудобно, но мальчик великодушно предлагает сам. Играю напряженно и внимательно и выиграть не могу, кое-как свожу вничью.

Мальчик появляется на турнире не часто и играет только с победителями. Говорят это - сын инженера Голдина, врачи запретили ему играть в шахматы и мать следит за ним, но он изредка вырывается из-под опеки и спешит нарушить запрет. Играет очень хорошо.

Турнир закончился, в итоге выявилась восьмерка сильнейших, они-то и должны были разыграть четыре приза, на общую сумму 300 рублей. Это оказалось непростым делом, ажиотаж турнира прошел, захлестнула текучка, рвались за доску те, кто оказался в первой четверке, другие не проявляли активности и игры растянулись еще на полугодие. Появились новые шахматисты, некоторые участники выбыли, вклинились другие турниры и тогда собралось жюри и, с грехом пополам определили первые четыре места, выплатили призы.

Только 8-го апреля 1937 года я смог сообщить отцу: "Этот турнир окончен, и я занял третье место, с призом 60 рублей". Помню, что занял четвертое место, но видимо кто-то из призеров выбыл и нас передвинули. Несмотря на все недоработки и недостатки, турнир, дал даже неожиданный эффект: появились кружки на линии, начали требовать от нас методических материалов, пришлось размножать на машинке, искать в магазинах: организовался отдельный кружок в мехмастерских, предложили сыграть матч. Одним словом, хлопот прибавилось.

Из новых шахматистов, самыми заядлыми оказались Карпов, Бакотин и Кавинька. Карпов молодой парень, взят в ларьковое отделение, на обслуживание столовой. Играл азартно и каждый день. С ним мы играли с переменным успехом. Рассказывал: на воле играл с девушкой за каждый ее проигрыш получал удовлетворение постелью. Эта его страсть к любовным делам сыграла с ним злую шутку: не прошло и года, как он получил сифилис. Разбирательству этого дела посветили очередное собрание отдела. Костя не хотел выдавать партнершу, долго запирался, но любопытство сотрудников было велико, они осаждали его вопросами, и он наконец нарисовал нам следующую картину. Познакомился с Валечкой в лесочке, против управления, посидели на лавочке поболтали и тут начался дождь, она раскрыла зонтик, посидели еще, в лесочке стало безлюдно. Валя: смеясь, повесила зонтик на куст, он шутку понял, полез под куст, она за ним, укрылись зонтиком. Она сказала, что работает в столовой это его успокоило: ведь там регулярно проходят медосмотр, и тогда он проявил решительность и получил от нее что хотел. Больше он с ней не встречался. Его легенда нас не убедила: будь все так, как он рассказывал, он должен был похвастаться нам своей победой. Вероятнее всего, он привез свой сифилис с воли и удачно скрывал его до поры до времени. Костя вскоре исчез с нашего горизонта, видимо попал в венизолятор.

Александр Иванович Кавинька был известный украинский письменник. Сам он отрекомендовался нам как сподвижник и ученик сатирика Остапа Вишни. Стоило ему собрать в кучу складки возле рта как окружающие начинали смеяться. Был он высок ростом, сухощав, лицо имел сильно загорелое, узковатые глаза под прямоугольными стеклами, всегда сохраняли серьезное выражение, что усиливало эффект юмора. Теперь в каждом номере стенной газеты появлялись его стишки, а сам он, сидя за доской, мурлыкал какие-то свои песенки: "шерсть наджугджурилась, очи посоловыли" и все в таком роде, очень уж ему понравилось название горного хребта - Джугджур.

Играл в шахматы он самозабвенно, выскакивал сразу со звонком из своего вещевого отделения и тут же устремлялся на поиск партнера, сражался и в бараке до поздней ночи. Зато в ответственных турнирах участвовать не хотел, теорией игры не интересовался и играл по наитию.

Избавившись от репрессий, я поселился на Украине, в городе Мариуполе и там как-то в семидесятых годах встретил новую книжку стихов Кавиньки. Посмотрел на фотографию, да это - наш Александр Иванович. Если б встретил на улице скорее всего не узнал бы: все же 40 лет - порядочное гора времени, видимо он в то время уже справил 75-ти летие! Адреса автора не сообщалось, и я послал письмо на Союз писателей Украины, напомнил о шахматах, предложил встретиться в Киеве, посидеть за доской. Ответа не получил, ни от него, ни от Союза, помянул его очередной стопкой.

Бакотина взяли в санитарный отдел статистиком и в первый свой день в управлении, он уже сидел за доской. В недавнем прошлом чекист, по пьянке утерял табельное оружие и поехал на БАМ с пятеркой (пять лет) в формуляре. В увлечении шахматной игрой не уступал своему постоянному партнеру, Кавиньке: играя, как говорится, и день и ночь. От него мы узнали, что вступление в должность нового наркома Ежова ознаменовалось поступлением на периферию очень строгих и даже жестких циркуляров, каких раньше не было. Так готовился в тишине наркомата "тридцать седьмой год".

Когда игра проводится в замкнутой ячейке, трудно определить абсолютный уровень игроков, и мы стали искать встречи с областными чемпионами. Случай нашелся. Прогуливаясь на нашем стадионе "Динамо" мы в уголке аллеи играющих в шахматы. Уровень игры был вполне удовлетворительный и нам оставалось не навязчиво заставить их сыграть с кем-нибудь из нас партию и это удалось. Оказалось, что это призеры недавно закончившегося чемпионата области. Один из них проиграл Шатохину и больше играть не захотели.

- Вы что приезжие? - поинтересовался, вставая из-за доски один из незнакомцев.

- Никак нет-с, тутешние. - смеясь ответил кто-то из нас.

- Тогда почему не участвуете в областных состязаниях?

Пришлось сослаться на занятость.

Но и эта победа одного из нашего лидеров не смогла достаточно убедительно подтвердить нашу квалификацию, нужны были встречи с вольными шахматистами. И тут нам предложили сыграть серию партий со служащими управления Амурской железной дороги. Такая товарищеская встреча состоялась на десяти досках с невероятным счетом десять - ноль в пользу бамовцев. По каким-то причинам я в ней не участвовал. Шел уже тридцать седьмой год, железнодорожников продолжали сажать, в этом числе пострадало много шахматистов, в связи с чем попыток продолжать товарищеские встречи не было.

* * *

Ушел в прошлое БАМ, но срок мой продолжал тянуться и везде, где была возможность я вновь и вновь брался за шахматные фигуры, с большим увлечением играл во Владивостоке, на транзитке, раза два или три приглашали в охрану обучать искусству игры молодых бойцов, это помогало мне в текущей лагерной жизни. Более длительный всплеск шахматной жизни случился в сорок третьем году, когда я уже закончил свой срок, но из-за войны нас из лагеря не освобождали, я пересиживал второй год. Отбывал я тогда срок на Хандыгском участке, строили стратегическую дорогу Колыма - Алдан.

Новый прораб Степанов привез с собой свой штат обслуги, в их числе оказался начальник ПТЧ Конколович, большой любитель сражаться на черно-белых полях. Он и явился инициатором проведения встреч и турниров. В этом кружке я оказался сильнейшим, хотя на прорабстве нашлись два-три человека, способных оказать мне сопротивление. Мне играть было трудно: намерзнешься десяток часов на производстве, невероятно хочется спать, а тут нужно идти в контору и садиться за доску. Сидишь за доской, в глаза будто насыпали песка, веки слипаются, я их подпираю пальцами и кое-как играю. Так и продержался в этом кружке до февраля сорок четвертого года...

Глава 3.10 Начальник Гулага Берман

Когда говорят о необоснованных репрессиях, вспоминают лагеря, - это не верно: лагеря получают готовый контингент, со статьями, сроками, режимными предписаниями, кого как содержать. Лагерь обязан все что написано в приговоре или в постановлении принимать за чистую монету, иначе там невозможно работать. Был недолгий период в 1937/38 годах, месяца три или четыре, когда лагерям навязали функции осуждения, тогда давали сроки и расстреливали по приказу начальника лагеря. Вскоре эту практику прекратили и все материалы начали оформлять в общем порядке, через суды и Тройки. В этой связи хочу сказать, что ГУЛАГ к необоснованным репрессиям прямого отношения не имеет, в его задачу входит расселить, одеть, обуть, накормить, сохранить и выставить на работу. Что касается перевоспитания, это относится к элементам преступного мира, для осужденных по политическим мотивам в лагерях предусмотрена изоляция от общества.

Рассматривая деятельность лагерей, мы можем оценить их только с позиции: хорошо или плохо они выполняли эти свои функции? В данной главе я расскажу о деятельности самого высокого руководителя - начальника главного управления лагерей (ГУЛАГа) - Бермана. Это будут лишь отдельные эпизоды и по ним вряд ли возможно дать оценку этому человеку: был ли он гуманист - реформатор или, как считали другие, только артистически играл эту роль, оставаясь, по современному выражению, лишь популистом. Единственно на сем в оценке его личности сходились многие: из всех окружающих нас чекистов, он выделялся, как не ординарная личность.

В то время как остальные щеголяли в кителях и форменных гимнастерках, галифе и хромовых сапогах, обтягивающих ногу, как чулки, Берман носил гражданскую одежду, не демонстрировал своих звезд. Не помню, чтоб он гонял из Москвы на Дальний Восток свой служебный вагон, встречать его ездили на приграничные военные аэродромы. Избегал он и показываться перед заключенными с охраной, за ним, как серая тень, следовал личный секретарь Сулин, оружия при них заметно не было.

К нам он наезжал довольно часто, по-видимому, не реже раза в квартал говорили, что стройку БАМа он оставил за собой, назначив другим лагерям кураторов из числа начальников управлений ГУЛАГа. Повышенное внимание к нашему лагерю объясняли тем, что наш начальник строительства - Френкель Нафталий Аронович оставался его главным сподвижником перестройки лагерей, их "френкевелизацией", в связи с чем, лагерь наш считался полигоном по проверке новых идей и методов самоокупаемости и развития внутрилагерного хозрасчета. Тот его приезд, о котором я намерен рассказать, был из ряда вон выходящим и запомнился, по-видимому, многим.

Но сначала о моих служебных делах к моменту его приезда; в пути из Моршанска задержались два вагона махорки, один из которых был адресован транзитом на станцию Урульга и предназначен самому крупному из лагерных отделений - Второму, где численность заключенных превышала 20 тысяч, а на трассе начались самые ответственные работы по сдаче Вторых путей.

Работягу из числа заключенных трудно представить без кисета с махоркой, которая ценилась наравне, а подчас и выше хлебушка, нередко голодные зеки охотно меняли хлебную пайку на спичечный коробок махорки. Всякий сигнал с периферии о недостатке курева неизбежно рассматривался как попытка вредительства, со всеми вытекающими для меня последствиями. Было отчего терять покой! Можно заткнуть образовавшуюся брешь за счет внутренней переброски на других отделений, но это предполагало конфликт с начальниками отделений, на это можно было пойти, когда все другие средства исчерпаны. Я тянул вопрос, надеясь на чудо.

В это утро мой помощник Баландин принес из Транспортного отдела свежие диспетчерские списки подхода грузов через ближайшие станции: Карымскую (Чита) и Иннокентьевскую (Иркутск). Сколько мы их не штудировали, чуда не случилось. Колебания кончились, надо решать и я подготовил черновики телеграмм, стал ожидать вызова к большому начальству, так как стол моего прямого начальника сейчас пустует.

Стою в дверях, пока Могилевкин, сидящий вполоборота к двери с телефонной трубкой в руках, не указывает мне на стул. Присаживаюсь на краешек, ожидаю. По его лицу блуждает безмятежная улыбка, играет в больших карих глазах. С кем-то флиртует, то обещает, то не обещает, намекает на желательность личной встречи, временами бросает взгляды на меня, как бы приглашая в свидетели. Мне приходится понимающе улыбаться. Догадываюсь, что на проводе - женщина и тема их разговора не столь возвышена: ей нужно выписать ветчины из фонда Начальника Строительства. Догадаться об этом не сложно: дней несколько назад на базу прибыла партия ветчины, "необыкновенно вкусной", как определил ее агроном Доркшевич, заменяющий там товароведа, и просил побыстрее убрать ее с базы, что я и сделал, выписав наряд закрытому распределителю, на всю партию, и вот уже два дня у дверей отделения толпятся жены сотрудников управления, штурмующие моего друга Кешку, выписывающего им наряды на получение ветчины из фондов Начальника Строительства, иначе говоря, бесплатно.

Между тем приятная беседа затягивается, Могилевкин забросил ногу за ногу, развернулся боком к столу, откинул назад голову, как бы адресуясь теперь к товарищу Сталину, смотревшему на него с портрета на стене, при этом полную его шею туго охватил воротник форменной гимнастерки с горящим в петлице не то рубиновым, не то синим ромбом, высоким знаком отличия, соответствующим поначдиву армии. Впрочем, из заключенных стройки "БАМа и вторых путей" не трудно было сформировать десяток отборных пехотных дивизий.

Неожиданно резкий звонок прервал задушевную беседу: телефонистка подключила нас к кабинету Начальника Строительства Френкеля. В то же мгновение мой начальник вскакивает на ноги, пытаясь вытянуться в струнку, старательно одергивая гимнастерку под широким ремнем, подтягивает довольно круглый животик, вся поза символизирует предельное внимание и исполнительность.

Нужно ли говорить, я тоже напротив него как по команде "Смирно!", и впиваюсь глазами в телефонную трубку.

С минуту в кабинете звучит деловая скороговорка:

- Слушаю, Нафталий Аронович! Есть, Нафталий Аронович! Будет все выполнено незамедлительно, Нафталий Аронович! - На другом конце бросили трубку, но Могилевкин еще некоторое время продолжал выдерживать принятую позу, затем осторожно опустил трубку на рычаг и, тяжко отдуваясь, опускается в кресло, вытирая платочком вспотевшую круглую лысину. На его лице выражение крайнего напряжения постепенно сменяется характерной для него веселой, добродушной улыбкой.

- Вот так, Николай! Это тебе не со мной разговаривать! - Когда мы наедине, он называет меня по имени, ведь я лет на двадцать его моложе, и запрещает мне обращаться к нему официально: "гражданин начальник".

Решаюсь задать ему наивный вопрос:

- Моисей Аронович, зачем Вы поднимаетесь из кресла, ведь он же Вас не видит?

- О чем ты говоришь? Ему ничего не надо видеть, ему все донесут! В управлении и стены имеют глаза и уши. Если он узнает, что Могилевкин, разговаривая с ним, сидел, развалясь в кресле!.. Это же конец! Всему - конец! Мне - конец! - на его подвижном лице изобразился такой неподдельный ужас, что мне стало за него страшно.

В то время, да и много позже, как это ни парадоксально, бывшему заключенному, а таковыми были, в основном, все руководители отделов и служб БАМа, а Могилевкин - отбывал небольшой срок где-то в Кунгурских лагерях, могли занимать ответственные должности только в системах ГУЛАГа НКВД, в гражданственных учреждениях сложно было устроиться даже кладовщиком или экспедитором. Его ужас потерять такое место был понятен.

Мы знали, что именно в силу этих обстоятельств, Нстр внушал всему руководящему ядру управления смертельный страх и при этом никогда, не только не кричал, но даже не повышал голоса.

Как-то, зайдя в производственный отдел, я оказался свидетелем неприятной сцены: начальник отдела, крупный и грузный мужчина в форме НКВД, с тремя ромбами в петлице полулежал без сознания, окруженный хлопочущими вокруг него сотрудниками. Он только что вышел из кабинета Френкеля и упал бы в приемной, если б его не поддержал секретарь Нстра Горелик.

Нас зекашек Френкель, как бы, вовсе не замечал: бывало, встретишь его в коридоре, отскочишь к стенке, поздороваешься и замрешь, а он "скорчит рожу", как говорили ребята, и проходит как мимо мраморной статуи. Но вот до нас дошли его слова, сказанные на совещании: идешь по управлению и, если видишь - хороший работник, знай - либо заключенный, либо бывший заключенный!", и наше мнение о нем изменилось.

Был еще случай: как-то весной 37- го, после надстройки над нашим зданием двух этажей для Управления Амурской железной дороги, в полуподвале оборудовали вместительный кинозал, а вход в него заключенным сотрудникам запретили напрочь. На дверях какой-то юморист нацарапал: "заключенным и собакам вход запрещен!" и эту надпись замазать не спешили. И вдруг нас приглашают в кино. Мы истерзались в догадках, пока не узнали, откуда подул ветер. Это Френкель вызвал к себе начальника управления лагеря Кузнецова и начальника третьего отделения Шедвика и сказал: "Сейчас вы не пускаете в зал заключенных, завтра не пустите и бывших заключенных, а я тоже бывший. У нас в управлении - восемьсот заключенных, идите и обо всем хорошо подумайте!"

Теперь возвратимся в кабинет Могилевкина.

Немного придя в себя и сделав нужные пометки в огромном, с полстола календаре, он приступил к разговору, имеющему непосредственное ко мне отношение.

- Слушай меня внимательно! Мне сообщили, из ГУЛАГа к нам на стройку будет Берман! Смотри, это конфиденциально! Никому ни полслова.

Я кивнул головой и принял позу, соответствующую важности полученного сообщения.

- Ты мне готовишь все к понедельнику, к девяти ноль-ноль. Объем справки и формы - знаешь: как готовили для Френкеля в Москву. Данные все самые точные, проверишь все грузы и пути! Кстати, как там те два вагона махорку?

- Нет их! Только что проверил последние диспетчерские сводки.

- Ну, а что в отделении, где намечается ЧЕПЕ?

- Во втором - махорки осталось на полмесяца. Если не подбросить хотя бы пару тонн, они вот-вот начнут трезвонить.

- Откуда можно взять?

- Только с четвертого отделения, но там...

- Начальник Брайнин пошлет нас к черту! Ты это хотел сказать? Ничего! Дай ему телеграмму за подписью Кузнецова. Понял? Кузнецова!

Я протянул ему заготовленные черновики телеграмм, он живо просмотрел их и согласно хмыкнул:

- Печатай! Дашь мне на визу, а у Кузнецова подпишешь сам, с тебя меньше спрос! Все объяснишь, как есть. Как подпишешь, сразу свяжись по селектору с Урульгой, объясни обстановку, посоветуй утром послать на Ерофей Павлович экспедитора с "Калужанкой". Все сделай сегодня до двадцати четырех и утром мне доложишь!

- Прослежу и сделаю!

- Что еще у тебя? Где еще ЧЕПЕ?

- В Магдагачах взорвалась бочка с повидло. Просят разрешения один вагон продать райпотребсоюзу.

- Готовь телеграмму. А вслед напиши письмо: напомни о нашем циркуляре, где мы указывали рыть на лето погреба и завозить лед, не забудь указать номер и дату. Предупреди о личной ответственности за сохранность продуктов. "Что еще!" -уже с нетерпением спросил он, видя, что я не ухожу.

- Материал большой, в текущем порядке его не напечатать. Разрешите опять к Наде, от вашего имени?

- К Наде? Нибоже мой. Уже имел дома неприятности. Обратись к Фелицате Сергеевне, я ей выписал ветчины. Теперь, наконец, все?

- Мне придется в воскресенье выйти поработать.

- Скажи Яхшимбетову, пусть внесет тебя в список на выход из лагеря.

- Разрешите вписать и Никифорова?

- А Никифоров причем?

- Он мне поможет обсчитать справки, работы много, могу не успеть.

Он прекрасно понимал, что с работой я и один справлюсь, поэтому я старался говорить, как можно убедительнее.

- Ох, когда-нибудь вы подведете под монастырь и себя и меня: выходите в управление на час, а потом - на Зею на весь день!

Я принял эту тираду, как согласие и поспешил выскочить из кабинета. На моем лице сияла торжествующая улыбка и Кешка, оторвав на минуту голову от своих нарядов, все прекрасно понял без слов.

- Опять что-нибудь срочное? - недовольно пробурчал мой помощник, поднимая от бумаг седовласую голову. По контрасту с сединой волос, усы и брови Баландина чернели первородной чернотой и никому не удалось дознаться: что это необычайный феномен или умелая покраска?

- Ты не ошибся: будет тебе, где помахать саблей - ответил я и набросал на клочке бумажки задание.

Для меня мой помощник был своего рода живой иллюстрацией к роману "Тихий Дон". Служил он в белоказаках не то подхорунжим, не то хорунжим, эвакуированный в Турцию, в порт Галиополи, вернулся по своей воле на родину и теперь, не в первый уже раз, искупает "ошибки молодости".

Ребята спрашивали у него, как было на войне? Он неизменно отвечал, что кавалерия - это не пехота, в окопах не отсидишься. Каждый выезд, - это атака, каждая атака - рубка. Не ты его, так он тебя, тяжелая работа. Поленился, плохо махал шашкой - вались под ноги коню. Так он и смотрел на войну, по-казачьи, как на свою работу. Спрашивали ребята: приходилось ли рубить головы раненым? Отвечал: "Шашкой - никогда! для чего револьвер за поясом?" Впрочем, как он говорит, стреляли только по приказу.

Вскоре Кешка, обслужив первую волну клиенток с резолюциями, выскочил в коридор покурить. Я за ним, удобно уселись на подоконнике, свернули по сигарете и задымили. Минуту или две молча наслаждались и, наконец, я ему сообщил новость. Конечно, начальник мне запретил говорить кому-либо, но не сказать о приезде Бермана, моему самому близкому другу я просто не мог, да и Кешка был парнем нетрепливым и друзей, кроме меня, не имел.

- А если он завалится в управление в выходной, будет нам с тобой Зея!

- Это исключается: Могилевкин затребовал справку на Понедельник! В крайнем случае, выйдем сюда, оценим ситуацию на месте, - успокоил я своего друга.

Материал у нас с Баландиным был готов еще в субботу и я, собрав бумаги, пошел в машбюро. Фелицата Сергеевна была машинисткой высокого класса, машинистка из машинисток. Несмотря на сильную близорукость, она печатала с невероятной скоростью, "слепым" методом, не выпуская изо рта сигареты. О ее влюбчивости среди машинисток ходили анекдоты. Работала она не в общей комнате, а за отдельной перегородкой и моя попытка проскочить туда незамеченным провалилась с треском. Надя, сразу оценив наше ренегатство, порозовела от гнева и пригрозила мне своим изящным пальчиком.

Зная слабость Фелицаты к табачным изделиям, я захватил коробку "Яхты". В ответ она мне мило улыбнулась и спрятала папиросы в сумочке, объяснив, что их будет курить только дома. Она тщательно проверила мои материалы, осталась довольна нашими стараниями писать четко и обещала подготовить к воскресному утру, а слово у ней с делом не расходилось. Конечно, иметь дело с ней было намного надежней, да и располагала она материал на листе очень красиво, но ведь Надя была молода и чертовски хороша собой!

Когда я вышел, Надя ждала меня в коридоре.

- Измена? - спросила ехидно.

Глупо было объяснять ей что-либо, она была так хороша в своей обиде, а коридор был пуст и я, потеряв над собой контроль, притянул ее к себе и поцеловал в маленький, красиво очерченный ротик. Она, как дикая кошечка, шарахнулась в сторону:

- Ты что, с ума сошел?

- Ты сведешь хоть кого! - парировал я, дрожа как в лихорадке.

Ушла она, нарочито не спеша, с рассерженным видом, неся гордо свою красивую головку, а я стоял некоторое время у окна, раздумывая о том, что она рассердилась всерьез и даже тот легкий флирт, коим сопровождались наши случайные встречи, будет невозможен. И вдруг дверь приоткрылась, и я увидел смеющееся личико моей симпатии, она высунула розовый язычок и тут же исчезла, как видение. Возвращался я восвояси успокоенный: значит "Мир!"

Не успел сесть за стол, как меня поднял телефонный звонок. Нет, у нас в отделении не поболтаешь: много молодых ребят - засмеют! И я официальным тоном говорю Наде:

- Сейчас иду.

Мы встретились в самом глухом коридорчике и целовались, как сумасшедшие. Я молил ее о свидании, но эта трусиха была непреклонна. В четыре тридцать, когда заканчивалась первая половина рабочего дня, я отделился от ребят, побежавших в столовую, и дождался ее в скверике под окнами управления. Мы посидели в скверике, поболтали о том, о сем и пошли к лагерю.

Мы с ней питались в разных столовых, моя ИТРовская помещалась за зоной, кормили там хорошо, удерживая с нас ежемесячно около трех рублей за улучшенное питание и я пригласил ее, хоть раз, пойти пообедать вместе.

Робкая и стеснительная она долго отнекивалась, но неожиданно подумала и согласилась. В зале было немного народа, сидели в основном люди в возрасте, они на нас просто не обратили внимания. Я купил кое-что в буфете и получил свой обед, и мы с шутками и смехом прекрасно пообедали. Уходя, я взял ломоть хлеба и посыпал его солью.

- Зачем тебе это? - поинтересовалась подруга.

- Увидишь! - таинственно ответил я.

Этот, в прошлом молоденький жеребеночек, превратившийся в могучего двухлетку, регулярно ходил "на дежурство" к нашей столовой, корректно пропуская входящих в нее, но требуя от выходящих обязательной мзды. Мы вышли с ней, я чуть приотстал и кусок хлеба спрятал за спину. Увидев, что мы с пустыми руками, наш попрошайка - жеребец развернулся поперек дороги, оскалил зубы и заплясал задними ногами, угрожая ударом, напугав тем самым, Надю до чертиков. В мгновение она ретировалась за мою спину, а я показал ему кусок хлеба с солью, на что он ответил радостным ржанием.

Когда я скармливал ему хлеб, Надя осмелилась слегка погладить храп и он скосил на нее свой прекрасный глаз, отошел в сторону и помахал головой, как бы прощаясь.

- Почему его не запрягут, он такой большой? - поинтересовалась Надя с опаской оглядываясь.

- Не бойся, наш Васька на подлость не способен. Он действительно очень крупный для своего возраста и этому в немалой степени способствовало его дежурство у столовой. Знаешь, людей, как и зверей, надо хорошо кормить в раннем возрасте. Я вот с детства ходил голодный и вырос дохленьким.

- Ну уж так и дохленьким? - с сомнением спросила Надя.

- Поверь, это так.

Мы шли с ней вдоль ограды зоны, держась за руки. Она размечталась:

- А что, если вдруг нас с тобой освободят?

- Сразу сбежим в ЗАГС.

- Зачем?

- Как, зачем? Поженимся, найдем в городе комнатушку и заживем в любви и счастье.

- А домой ехать кто будет?

- Я в Россию не поеду, будут там мне трепать нервы, а может снова посадят. Лучше поживу до лучшего времени здесь в Свободном. Могилевкин возьмет меня по вольному найму, а родители могут приехать повидаться - ответил я вполне серьезно. На этот счет я думал не один раз.

- Ну, ладно, тогда и я здесь останусь, - смеясь сказала она, как будто нам уже пришло освобождение.

Мы заболтались и так и пошли к проходной, держась за руки. Вахтер стоял впереди своей "вертушки" и строго сказал:

- Держаться за руки воспрещается!

Надя шутки не приняла и, вырвав у меня руку, проскочила в зону, впрочем, у клуба меня дождалась.

- Считай, что мы с тобой два часа побыли семейными - уходить она не спешила.

- Да, но не до конца. - возражал я.

- Не болтай о пустяках. У нашей любви будущего нет, если, конечно, тебя не освободят вместе со мной.

- Ты - трусиха, - сказал я не очень уверенно.

- Не трусиха! Я не хочу из управления - никуда! Мне осталось отбывать два года, статья у меня легкая, зачеты, хоть и меньше ваших, нам тоже дают, и, если не буду нарушать, в 38-м освобожусь и приеду к маме чистой. Понял?

Она была права и возразить я не мог. Расходиться не хотелось, она показала на афишу. В клубе шла "Моя любовь".

- Давай в воскресенье сходим, ведь нам дают выходной, - предложила она.

- С удовольствием. Зайду за тобой.

- Нет, в барак не приходи, я сама выйду сюда к сеансу.

Наконец, мы разошлись по баракам.

У меня в запасе было еще около часа, вторая половина рабочего дня летом начиналась в семь. Мне редко удавалось использовать трехчасовой обеденный перерыв для отдыха и поэтому сейчас я с наслаждением залез на верхнюю вагонку и немедленно уснул. Под впечатлением беседы с Надей, мне снились приятные сны и проснулся я с сожалением.

Разбудил Витька Коршунов, он ходил и орал:

- Вставайте, милые лагернички, настал трудовой рабочий день. Встреча с Надей не прошла незаметно. Вечером ребята острили и язвили по моему адресу на все лады, а мне было грустно: от меня безвозвратно уходило что-то большое и хорошее. С чем же я останусь в конце-концов?

В воскресенье мы с Кешкой вышли на работу двое на все отделение. Ему делать было нечего, и он побежал по отделам "разнюхать" обстановку, а я занялся проверкой материалов из печати. Ну и молодец, эта Фелицата, никаких существенных исправлений!

Неожиданно в комнату влетела Могилевкина. Легкое платье цвета "электрик" подчеркивало черноту волос и смуглую кожу, а жгучие черные глаза "с поволокой" не оставили бы равнодушным никого.

- Ах, Николай, как хорошо, что я тебя застала. Представь, Ляхов не дает мне пролетки, а Мося куда-то уехал. Быстренько позвони ему от имени Моисея Ароновича!

Она по всем делам чаще обращалась к Белецкому, но иногда и мне давала разные указания. Мы с ним охотно ей повиновались, но сейчас дело было щекотливым: как отнесется мой начальник к такому самоуправству.

- А Вам - надолго? - спросил я, оттягивая время.

- Ну, что ты? Я быстренько! На базар - куплю пару курочек, потом надо подъехать к одному старичку на окраине, только он умеет хорошо колоть курочку и - домой! Ты ведь знаешь, что скоро будет Берман, а кто кроме нас с мамой сумеет приготовить ему курочку по-еврейски. Ой, звони скорее, не тяни! Я все беру на себя.

При этом она облокотилась на мой стол и я, как не пытался отвести взгляд от ее декольте, был не в силах это сделать. А тут еще запах ее духов!

"Вот женщина! Прекрасна, как семь смертных грехов!"

Пока к подъезду подкатила пролетка, она, как всякая женщина, прекрасно понимая, что нравится, вертелась и так, и сяк, болтала о том - о сем, чарующе смеялась и чуть не довела меня до кипения.

Вздохнул с облегчением только когда она уехала. К счастью, Моисей Аронович одобрил мои действия и я, передав ему досрочно все материалы для доклада Берману, быстренько исчез из управления, увлекая за собой Кешку.

В Понедельник наши с Кешкей пути разошлись с утра: он вернулся в зону для проверки торгующего там промтоварного ларька, а я побежал в управление один и на сердце у меня было беспокойство: приезд высокого начальства - всегда тревога. В этом состоянии начинать текущую работу не хотелось, и я сел писать отцу письмо. Переписку мы старались вести аккуратно, вкладывая в нее минимум информации, о чем я пожалел, когда прочел по возвращении в Москву сохраненные отцом письма, и с сожалением заметил, что они не тронуты цензурой.

Письмо я написал, а отправку пришлось отложить, пока не найду марки. Между тем в управлении царила тишина, тишина ожидания и тут зазвонил телефон, в трубке орал Кешка:

- Николай, ты? Здесь творится черт знает что! В зону прорвался Берман, а начальства в зоне никого! Зеки его окружили и что получится, не знаю. Постарайся сообщить Монесу, а он уже сам решит, что делать.

- Ты откуда звонишь?

- Я - на вахте. Вахтер разослал гонцов, собирает свое начальство, а меня попросил позвонить в управление.

- Ну, а ты как, что думаешь делать?

- Да не упущу такого случая, пойду за ними. Интересно как будут развиваться события.

- Вечером расскажешь, а я побежал к Монесу.

Для отдыха высокого начальства на гористом берегу Зеи выстроили небольшую и очень изящную двухэтажную дачку с видом на город и на капризную реку со сплавными бонами и лесозаводом внизу. Сама дача в окружении даурских лиственниц видна из любой точки города.

Рассказывали, что, узнав о персональной даче, Берман выразил Френкелю свое неудовольствие: "Я выделяю тебе личный фонд отнюдь не для строительства дач. Я с успехом могу переночевать и у тебя, дачи мне не нужно. Мой совет: продай ее поскорее, а деньги поверни на премирование заключенных". Это может показаться наивным домыслом, но я всегда относился к лагерным слухам с большим уважением и вскоре дача была продана Управлению Амурской железной дороги, что не помешало всему приезжавшему ГУЛАГовскому начальству находить там пристанище.

В этот приезд Берман с секретарем остановились в этой даче и в злополучный Понедельник Сулин затребовал автомобиль к одиннадцати часам. Такой поздний выход был не в обычае начальника ГУЛАГа, но это никого не насторожило, все в управлении готовились к этому часу и Френкель, оставив все дела, прибыл в кабинет, предупредив через секретаря всех начальников отделов, чтоб были на местах.

Никто не догадался предупредить руководителей - находившегося у нас под боком восьмого отделения и это оказалось роковой ошибкой. Берман со своим секретарем, не доехав до здания управления, остановили машину, решив далее двигаться пешком. Шофер, для порядка поковырявшись под капотом и убедившись, что порученные его заботам пассажиры идут, не спеша, в нужном направлении, вернулся в гараж и вскоре Ляхов уже звонил Горелкину, докладывая подробности, которые могли интересовать Начальника Строительства.

Нужно сказать, что по не писанному закону лагеря, каждый приехавший представитель высокого органа попадал, как бы, под стеклянный колпак: о каждом его шаге немедленно докладывалось руководству лагеря. Зная это, гулаговцы постарались усыпить бдительность стражей и, обойдя неспешным шагом скверик, подошли к лесочку, окружающему больницу. Здесь они неожиданно ускорили шаг и в считанные минуты оказались у ворот 8-го лаготделения. Отнюдь не случайно было выбрано время инспекторского налета: в двенадцать часов в зоне начинаются обеденный перерыв и там все затихает. Начальник Федяков, зная о присутствии в городе Бермана, но уверенный, что его комендантский лагерь не станет предметом внимания столь высокого начальства, спокойно уехал домой за полчаса раньше. Вслед за ним разъехались начальники пониже и в лагере наступил тихий, сонный час.

Берман высокий и стройный, одетый в изящный серый костюм, фетровую шляпу того же цвета, в белоснежной рубашке с открытым воротом и с тростью в руке, сопровождаемый Сулиным, к ужасу вахтера, подошел к проходной именно в это время. Вахтер, отлично понимая, кто стоит перед ним, на нашей стройке Бермана знали все в лицо, но понимая и то, что его в этот час нельзя пропустить в зону, не нашел ничего лучшего, как закрыть перед ним калитку. Берман молча отодвинулся, пропуская вперед секретаря с правительственной грамотой в руках.

В вахтеры чаще всего попадают недалекие, апатичные, нерасторопные люди. Они видят свою задачу в том, чтобы "тащить и не пущать", а для этого особого ума не требуется. Не того склада оказался наш вахтер! Не успели гости повернуться к нему спиной, как он развил кипучую деятельность, не предусмотренную никаким Уставом охранной службы. Перво-наперво он остановил подводу с дровами, велел возчику вывалить груз и мчаться на квартиру к Федякову, затем вывел из зоны двух заключенных и послал разыскивать начальников пониже рангом, крутившегося тут Кешку попросил позвонить в Управление и сообщить о случившемся и, наконец, связался с охраной и потребовал от дежурного выслать на перехват "гостей" бойцов или надзирателей.

Впоследствии, за проявленную инициативу и распорядительность вахтер был повышен по службе, а на этом примере долго обучали молодых охранников.

Между тем, принятые им меры дали результат: мчался к лагерю в простой телеге Федяков, бежали Губенко и Нестеренко, выехали из управления Шедвид и Пушкин, настигли Бермана посланные дежурным два надзирателя. Эти двое тут же включились помогать Сулину сдерживать чрезмерно активную толпу любопытных зекашек, которые рвались к начальнику ГУЛАГа, с бесконечными жалобами и просьбами: не бывает в лагере нормального заключенного, у которого на данный момент нет просьб или жалоб к высокому начальству.

Не тратя время на разговоры с этими людьми, Берман быстрым шагом поднимался в гору, где в отдельной зоне размещалась пересылка - Центральный пересыльный пункт лагеря. Минуя растерявшегося охранника, он прошел в зону, смело вошел в барак и скомандовал "Подъем!" мирно дремавшим на своих тряпках зекашкам. Все вмиг выстроились в две шеренги в одном белье вдоль своих нар. Берман сам предложил им высказать все жалобы и претензии к лагерному начальству.

- Какие еще жалобы? - глухим голосом, спросил ближайший заключенный. - Чай видишь: валяемся месяцами без постелей на неструганных нарах, свиньи бы давно уже подохли.

- Питание отвратное, щи воняют селедкой, кашу заливают прокисшей подливой. В горло не лезет, с души рвет, - дополнил его второй.

- Вон в клубе кино кажуть кажный вечер, а нас не водять. Что мы подследственные, чи шо? - сказал еще один.

- Работать не выводят, сколько можно валяться на нарах!

- Сидим мы тут по два-три месяца. Никто не знает: за что? Это же пересылка, не ШИЗО. Какого черта нас держат?

Подошедший Сулин фиксировал все в блокноте, записывал фамилии. Картина здесь была неясной, во всем нужно разобраться вместе с начальником УРО Пушкиным.

Между тем, Берман шел уже по направлению в ШИЗО - штрафному и следственному изолятору. Нужно было спешить - скоро сбежится весь лагерь! У зоны ШИЗО их встретил начальник Шкворин, от страха и неожиданности он плохо владел собой. Со штрафниками Берман беседовать не захотел, потребовал открыть следственный изолятор. Подследственных оказалось более полусотни, среди них были и угрюмые, сильно озлобленные люди, были и пустословы - балагуры, относящиеся с глубочайшим презрением к лагерному начальству. Здесь не жаловались ни на питание, ни на жесткие нары, все в один голос ругали начальника третьей части - Губенко, начальника СИЗО Шкворина, следователей, показывали следы побоев.

Один верзила мрачного вида сказал Берману, что его держат полгода, доказать ничего не могут, все стращают.

- Чево меня стращать-то, я сам кого хошь застращаю. Виноват - давайте срок и выводите на работу. Зачем мне тут вшей кормить?

И тут Берман заметил, что у того на воротнике видимые простым глазом, шевелятся насекомые. Заметил это и Шкворин, он еще сильней съежился и затрясся как в лихорадке. В то время найти в лагере одну вошь - ЧЕПЕ, а здесь - целый воротник.

Из ШИЗО они с Сулиным хотели быстро проскочить в столовую, но не тут-то было! В ноги Берману кинулась пожилая женщина:

- Спаси, голубчик, милый! ослобони меня из лагерей, ведь срок-то кончила полгода назад, за что ж держат, ироды? Спроси окаянного Нестеренко! Нет на него управы! За что изгаляется? Ведь ждут меня детишки малые. Пять-то лет держали ни за что, по наговору, да еще вот полгода обиваю пороги УРЧ. Силов моих больше нет!

Её поднимали с колен, она снова падала, протягивала к нему руки, как к иконе. Кругом народ начал гудеть. Можно было понять, что не одна эта женщина передерживалась в лагере после срока.

Берман посмотрел по сторонам. От вахты к нему бежали люди, впереди всех высокий, грузный Федяков, за ним маленький Губенко, поддерживающий на ходу деревянную кобуру Маузера, рядом начальник УРЧ заключенный Нестеренко, а дальше только что подъехавшие из управления Шедвид и Пушкин. Теперь, как будто, все были в сборе.

Увидев своего заклятого врага, Нестеренко, женщина резво вскочила с колен и кинулась к нему с кулаками. Ее задержали, она продолжала рваться с рук. Сулин подозвал начальника охраны и предложил увезти Нестеренко. Шум усиливался. Сулин с надзирателями пытались успокоить людей, обещали, что во всем разберутся и все безобразия прекратят. Берман стоял, бесстрастно наблюдая кипевшие вокруг него страсти. Но вот к нему подошел начальник третьего отдела Шедвид и Берман ему приказал:

- Оскар Владимирович, лично проверьте дела по ШИЗО и разгрузите его, начальника третьей части временно отстраните от дел и возьмите его под домашний арест!

Губенко от этих слов затрясло так, что он не был в состоянии отстегнуть от пояса кобуру маузера. Кстати, она была пуста: в зону с оружием входить запрещалось.

- Следуйте к вахте! - строго сказал ему Шедвид, и они удалились.

Теперь Берман обратился к начальнику УРО Пушкину:

- Вы не сидели в царских тюрьмах? А жаль! Думаю, Вам это не помешало бы. У старых тюремщиков был железный закон: освобождать осужденных не только в день окончания срока, но даже в тот час, когда его привели в тюрьму. Запомните это и в трехдневный срок разберитесь со всеми жалобами по этому вопросу. Это - мой приказ!

Пушкин счел за лучшее промолчать, объяснять, а тем более оправдываться не имело смысла. А кругом зекашки орали от восторга. Это была незабываемая картина, как бы предметный урок торжества справедливости.

Сулин взглядом спросил Бермана, имея, очевидно, в виду ранее составленный план, тот слегка кивнул и они, оторвав от окружавшей их толпы, направились в столовую. У дверей общей столовой их уже ожидал, прибежавший по тревоге Прошляков, начальник снабжения этого отделения. Веселый и общительный по натуре, он с улыбкой поздоровался и пригласил их войти внутрь.

Гулаговцы знали весь командный состав отделений - лагеря и Прошлякову не нужно было представляться. Берман вежливо кивнул головой и прошел вперед. Когда появилось начальство, обед уже заканчивался, и обслуга кое-где начала уже уборку зала. По команде Прошлякова, повара и подсобные рабочие выстроились у входа в кухню, у столиков вытянулись обедавшие работяги. Берман со всеми поздоровался и просил продолжать свои дела. В столовой было относительно чисто: на столиках не было грязной посуды, по углам зала было выметено. Прошли в кухонное помещение. Царивший здесь запах исключал возможность недоброкачественной пищи и Сулин попросил начальника снабжения прокомментировать услышанные в зоне пересылки жалобы. Не отвечая на вопрос, все с той же улыбкой на лице Прошляков снял крышки с двух котлов и с кастрюли с подливкой. Сулину пришлось снять пробу. Все было доброкачественным.

- И все же, дыма без огня не бывает и потом, обед заканчивается, а в котлах такие остатки пищи! "Как вы это объясните?" -строго спросил секретарь Бермана.

Не отвечая и на этот вопрос, начальник снабжения взял у поваров фанерку, разграфленную и исписанную во всех направлениях и подал ее Сулину. Тот вертел ее и так и этак, не понимая, что все это означает.

- Заказы на обед по бригадам! По этим заказам сегодня вывозили обеды тем, кто работает на трассе. Обеды за наличный расчет! А лагерные обеды мало кто из них берет, но не закладывать в котел выписанные продукты, мы права не имеем, - пришел ему на помощь Прошляков.

Берман при этих словах сразу оживился, попросил фанерку с записями и, прочитав перечень блюд спросил:

- Ассортимент блюд маловат. Как Вы оформляете заказы?

- Меню мы разрабатываем на неделю и в субботу доводим до бригад. То меню содержит большой ассортимент блюд, а на ежедневный заказ предлагается не более трех вариантов каждого блюда. Завтра повезем обеды по заказам, собранным вчера. Все довольны, никаких нареканий у нас не бывает. А, впрочем, в зале обедает бригадир плотников, можно с ним побеседовать.

Все вышли в зал. Посетители, покончив с едой, не расходились, прислушиваясь к разговору на кухне, при появлении начальника - встали.

- Прохоров, расскажи начальнику ГУЛАГа о своих делах, - обратился Прошляков к бородатому мужчине, благообразного вида.

- Какое премвознаграждение получают ваши путеармейцы? - спросил Берман.

- В месяц по триста, когда - и боле.

- Как с питанием?

- Не жалуемся! Обед на трассу завсегда привозят горячий и блюда каждому по желанию, расплатиться у нас есть чем, - солидно ответил бригадир.

- Остальные деньги куда деваете?

- У каждого есть кому послать - шлют домой, другие покупают ларьковое, ну и другое - на лице мелькнула улыбка.

Гулаговцы правильно расшифровали улыбку: спиртное! Им это было неприятно. Мы знали, что не только в ГУЛАГе, но и в наркомате - не мало противников хозрасчетных начинаний и главный их козырь: свободные деньги в лагере - это выпивка и картеж! В Колымских лагерях Берзин развил хозрасчет значительно дальше: горняки зарабатывают до тысячи рублей в месяц, наравне с вольнонаемными и полностью оплачивают лагерю свое содержание - 280 рублей в месяц. У каждого сберегательная книжка. На БАМе в 36-м году хозрасчет был несколько усечен, но и он давал огромный производственный эффект: бригады в своей массе работали без понуканий, от темна до темна, выполняя ежедневно по полторы-две нормы.

Возможно, именно под впечатлением от беседы с Прошляковым, Берман позже дал указание зачислять часть сумм премвознаграждения на лицевые счета заключенных по их личным заявлениям, с выдачей денег при освобождении из лагеря.

Между тем инспекторская проверка в нашем лагере продолжалась: гулаговцы направились к баракам третьей роты, где жили управленцы. Шедшие вслед за Берманом, Сулин и Прошляков, беседовали о заключенных на пересыльном пункте.

- Они там фактически сидят под следствием, хотя официально об этом и не объявляют. Так проще! - "открывает карты" Прошляков.

- В чем же их подозревают?

- В основном, это - дела по переменам фамилий. Долгосрочники берут фамилии малосрочников, чаще всего - умерших, а чтоб не выдало "пианино", разъедают кислотой кожу на кончиках пальцев.

- Ну, а их жалобы на пищу? - настаивал Сулин.

- Мы их кормим "от пуза", даем добавки не только из лагерного котла, но и из остатков платных обедов. Просто "сволочи" заелись! В наших лагерях для тех, кто работает, жизнь, как на курорте.

От этой реплики Сулин поморщился: как раз противники и обвиняют Бермана в том, что он создал в лагерях для пятьдесят восьмой курортный режим. По мнению некоторых работников наркомата, осужденные по пятьдесят восьмой направляют в лагеря не для того, чтоб они оттуда возвращались.

Когда проверяющие подходили к баракам, их нагнал Федяков.

Его, как будто, подменили, лицо осунулось и постарело, глаза запали, вокруг них появились тени. Он недавно принял этот лагерь, а до этого был известен безупречной службой и его постоянно продвигали по служебной лестнице. Здесь под боком у управления работалось хорошо, была возможность отобрать из этапов лучших заключенных, а беспокойные элементы отправить в другие лагерные отделения. И теперь он опростоволосился перед самим начальником ГУЛАГа!

В бараки Кешка не пошел, но как сказали, и там нашлись серьезные замечания в адрес начальника лаготделения, хотя с точки зрения проживающих там управленцев - было относительно благополучно.

Вечером наше отделение стало собранием желающих послушать и расспросить очевидца и в широком кругу обсудить неординарное событие в жизни лагеря.

Как всегда наиболее осведомленным оказался все тот же Николай Николаевич. По его словам, наш нарком Ягода, получивший в канун года маршальское звание Генерального комиссара госбезопасности, задумал перевести работу наркомата на рельсы законности. Первыми под удар попали тюремщики г. Орла, не освободили группу следственных по кассации, пересидка там была большая, по полгода и больше. Некоторые тюремщики получили сроки, других уволили из органов. Приказ по наркомату прошел в мае и предусматривал аналогичную проверку в других местах заключения. Видимо из ГУЛАГа и разъехались "кураторы" выполнять приказ.

Разброс оценок события оказался довольно широким: скептики рассматривали случившееся как очередной безрезультатный спектакль. Ну, снимут с работы Нестеренко, так в УРО уже, наверное, пишут бумагу на Колыму, чтоб устроили его потеплее, снимут Шкворина, переведут куда-нибудь завбаней. Лагерь, есть Лагерь! Блат здесь выше Наркома. Ну, еще могут снять и выгнать из органов Губенко, на его место придет негодяй похлеще. Система останется в неприкосновенности.

На Иннокентия, как очевидца, все виденное произвело сильное впечатление, он был уверен, что по крайней мере пересидки уже не случится.

- Пусть попробуют кого-нибудь задержать сверх срока! Да и вообще пусть такие спектакли устраивают почаще, режимщикам придется поджать хвосты.

Кеша рассказал, что фамилия Берман хорошо известна жителям Забайкалья, партизанский отряд Бермана, прозванного "Кровавым мальчиком", преследовал и громил отряды барона Унгерна. Был ли это наш Берман?

К происшедшему в разговорах возвращались не раз, оно еще долго волновало умы управленцев. Прозоровский сохранил к нему резко негативное отношение, по его мнению, подобные спектакли рисуют в розовом свете саму бесчеловечную систему лагерей. Людям может показаться, что сама она не так уж и плоха, плохи ее исполнители, эти нестеренки и шкворины. Подберите добросовестных исполнителей и все в лагерях будет прекрасно.

"Лагери, это - система подневольного, в ряде случаев рабского, самого непроизводительного труда, развращающего не только самих рабов, но и их хозяев.

Вспомните "Машину Времени": морлоки и элои. Кто из них развратился сильней. В одном ошибся великий фантаст: морлоки разобрали и собрали машину времени. Это - невозможно: техника и подневольный труд - взаимоисключающие явления". - так друг мой формулировал свое возмущение системой лагерей.

Я к лагерям относился более терпимо. В стране ежегодно совершается более полумиллиона преступлений, если считать средний срок отсидки четыре года, то в местах заключения должно постоянно находиться около двух миллионов осужденных. Вот и думайте, нужно ли содержать тюрьмы, лагеря, колонии или лучше насильников отправлять на "химию" чтоб они продолжали там свою тлетворную деятельность среди молодежи? То, что в лагерях оказываются лучшие представители общества - нелегальная оппозиция к правительству, это - социальный нонсенс, но это вовсе не значит, что не нужны лагеря. Нельзя запрячь в одну упряжку коня и трепетную лань! Нельзя содержать в одном месте заключения вора-рецидивиста, убийцу, насильника и запутавшегося в уголовщине парнишку, правонарушителя, что сейчас широко практикуется. Это мешает перевоспитанию молодежи, возвращению их обществу. Все это делается правоохранительными органами в интересах королей преступного мира, чтоб обеспечить их в местах заключения прислужниками и жертвами. Вместо этого для них следует устроить "банку с пауками" и тогда преступность пойдет на убыль.

Такова была точка зрения многих бывалых заключенных.

Случалось наблюдать и другие факты, характеризующие деятельность Бермана. Задав нашему старику-садовнику, ухаживающему за сквером несколько вопросов, небрежно бросил через плечо Сулину: "Освободить!"

И еще, как-то телефонистка, не найдя начальника отдела, соединила Бермана с не успевшим уйти на обед рядовым сотрудником. Заключенный инженер, не догадавшись, кто с ним разговаривает, ответил довольно дерзко и на другой день, остриженный под машинку, ехал со спецконвоем во Владивосток, с предписанием отправить на прииски, с использованием на общих работах.

В сентябре 1936 года мы узнали, что Берман переведен заместителем наркома и сообразили, что это означает изменение лагерной политики в целом по стране. Временно исполняющим обязанности начальник ГУЛАГа назначен Плинер. Расстреляли их в 1939 году.

Трудно поверить, что такой человек: воплощение спокойствия и выдержки, "чистосердечно" признается в вербовке сотрудников ГУЛАГа - своих сподвижников в контрреволюционную, правотроцкистскую, шпионскую организацию, сотворит наяву известный "Сон Попова" писателя графа А.К. Толстого, оговорит и себя и, главное, других.

Судьба играет человеком: Генрих Ягода и его сподвижники оказались раздавленными той самой системой, которую строили с таким старанием.

А Френкель вновь обманул свою судьбу: оказавшись в лагере он еще раз "высунулся" к Сталину с предложением построить рокадную дорогу в Финляндии и умер в своей постели в звании генерал-лейтенанта.

Так гласит предание...

Глава 3.11 На Календаре Следующий - 1936 год

Год начался для меня не с хлебной торговли без карточек, как это случилось в 1935 году, а с самого настоящего любовного романа. Завязка его состоялась во время одного из моих ночных дежурств в отделе. Проклятый лагерь, это - большой мужской монастырь и молодых его обитателей нестерпимо волнует все, что связано с прекрасным полом. Впрочем, и у женщин проблем не мало, хотя, казалось бы, окруженные со всех сторон жаждущими мужчинами, они должны купаться в волнах любви, но это очевидно не для всех: под окнами женского барака по утрам находят мешочки с теплой утренней кашей - эдакий инструмент самоудовлетворения или, попросту онанизма.

В Бутырской тюрьме 3-го мая 1933 года за нарушение режима одиночного заключения я был переведен в одиночку женского коридора и вечером, укладываясь на койку, услышал через толстенную, но сухую и звонкую тюремную стену стук женских каблучков. Впоследствии узнал, что моя соседка - пожилая троцкистка, не раз посещавшая это заведение, но звуки, исходящие из соседней камеры, у стенки которой стояла моя кровать, продолжали волновать. Лагерь, это - не тюрьма, здесь возможны очные встречи, а счастливчикам удается и сожительствовать.

Отец в письмах интересовался: ухаживаю ли я за девочками? Слово "ухаживать" мало подходило к местным условиям и, если заменить его на "сожительствовать" - мог бы совершенно конкретно ответить, что такого со мной не случалось и в свои 23 года - самый любвеобильный возраст, - я оставался мальчиком и этим невыносимо тяготился, постоянно мечтал о самой обыкновенной плотской любви.

В наше сельхозотделение перевели из Аргинского совхоза проштрафившегося агронома. По его словам, там у него была нормальная лагерная жена и жен имели все лагерные руководители и обслуга и, кстати и тот оперуполномоченный, который написал на него докладную записку о сожительстве в Третье отделение - Кедруку. Бедняга тяжело переживал случившееся, вновь и вновь повторял нам свой рассказ. Кто-то из ребят сказал, что в лагере нельзя по-настоящему влюбляться - за любовью следует разлука, а значит страдания неизбежны.

Такую же историю я услышал о своем однодельце Мишке Фирсове, отбывал он срок во 2-м совхозе, "Суслово" СИБЛАГа, работал на пекарне, держал там под видом помощницы свою сожительницу из "жучек". С кем-то поспорил, кому-то не угодил и подругу назначили на этап. И тут она показала характер, изрезала себе грудь и шею и осталась на месте. Эту историю поведал мне агент по снабжению вновь созданного Кундурского отдельного лагпункта, пришедший туда по этапу из "Суслово".

Про наш СКОЛП, переименованный нынче в 8-е отделение, говорили в шутку, что там пять тысяч мужчин и 250 женщин, а на каждого мужчину приходится по 2 женщины. Это была шутка: бесконвойные работяги искали подруг за зоной.

Как-то зашел в женский барак, женщины болтали, не обращая на меня внимания. Одна сказала:

- Сегодня толкнулась с двумя.

И похвасталась заработанными тряпками.

Были и другие, интеллектуальные формы общения между полами, как в самой зоне, так и за ее пределами. Весной, как только сходил снег, проводился ударник по уборке зоны и тогда многочисленные жители бараков, не имевшие возможности или желания выходить в город, высыпали на прогулочные, обставленные скамейками дорожками, объединялись с женщинами в пары или группы и вели беседы, ожидая открытия клуба. Где беседа становилась интересной, собирались любители поспорить, блеснуть остроумием. Среди постоянных любителей таких прогулок запомнилась пара очень симпатичных людей: он - Татарников - всегда предупредительный, корректный, она - Петри, его постоянная спутница, работница управления, одетая скромно и со вкусом. Дружба Татарникова и Петри воздействовала на окружающих, навевая голубые мечты о прекрасном, умном, постоянно-верном друге, и мы прилагали усилия в поисках чего-либо подобного.

Вернемся к началу моего романа. Случилось это в пик зимы, в одно из ночных дежурств, когда наши служебные помещения к ночи выстывали настолько, что усидеть за рабочим столом, без разминки, было трудно. В один из таких моментов, отвлекшись от трудов праведных, услышал в коридоре частую дробь женских шагов. "Наверное соседка из телефонки не выдержала у пульта, побежала погреться". - мелькнуло у меня в голове и тут же возникло желание подкараулить ее на обратном пути. По стуку ее каблуков я уже составил предварительно ее портрет: молодая, красивая!!! Ждать в коридоре долго не пришлось: вот она, спешит за пульт. Нарисованный портрет меркнет перед действительностью: высокая, стройная, чернобровая смуглянка. Теплый серый свитер обтягивает изящную фигуру. В самых смелых мечтах не ожидал тут встретить такой красавицы, только уж больно серьезна. А у меня, помимо воли, по лицу навстречу ей растекается улыбка и, расставив руки, я пошел навстречу. Не тут-то было! На ее лице так и не появилось ни тени улыбки. Я совершенно обескураженный пропустил ее и она, высоко неся красивую головку, прошла мимо меня. Такого фиаско я еще не терпел. Сказать, что я был огорчен, значит не сказать ничего. Вернулся в комнату, стелю на стол пальто, придется поспать минут триста, пока включат батареи.

Вздремнуть не удалось: все-таки счастье кое-когда мне улыбается. Неожиданный телефонный звонок, на мой вопрос - в трубке смех! Хоть и невероятно, но это - она!

- Девушка, назовите ваш номер! "Буду жаловаться на вашу неприступность", -говорю строго.

- Я - седьмая - хохочет она в трубку.

Выманиваю на свидание в коридор, целую во всю, тащу к себе в комнату, она отбивается, шепчет в испуге:

- Ты с ума сошел! Френкель еще - в кабинете.

Только в третьем часу Нстр оставил свой пост и я, ожидая ее, забыл и о холоде, и обо всем на свете. Эта одесситка была отчаянной девчонкой, зашла ко мне сама, устроилась в кресле начальника за стеклянной перегородкой и там провела со мной время до смены. Счастливый, я крутился возле нее, но она была тверда и дальше поцелуев, дело не дошло.

Прохороводился я с этой красавицей около года. Именно прохороводился, но не сожительствовал и, вот, странный каприз памяти: имени ее не запомнил. Встречи бывали не часто: то не совпадали графики выходных, то еще встречались препятствия на нашем пути, а в марте нас перевели из главного корпуса в зону, нарушилось наше соседство.

По теплу роман несколько оживился: используя хорошую погоду, мы с ней в выходные дни загорали на речных пляжах.

Как-то в августе, в выходной мы с ней возвратились в зону часиков в пять. В зоне стоял необычный шум - на столбах были развешены дополнительные динамики и до самых отдаленных углов слышался начальник ГУЛАГа Бермана.

Меня поразили его слова: "...независимо от статьи и срока..." и с этой минуты я не пропускал ни слова. Проводив подругу до ее барака, приклеился к большой группе зеков, собравшихся под клубным репродуктором и так, не шевелясь прослушал до конца всю речь.

Он призывал всех путеармейцев, как тогда именовали заключенных нашего лагеря, потрудиться с полной отдачей сил и, в случае сдачи Вторых путей в Правительственный срок - а таким сроком было 7-е ноября - гарантировал широкие льготы по зачетам и разовому сокращению сроков, а для особо отличившихся - полное освобождение из лагеря. Адресовался он и к лодырям и отказчикам, заключенным, сидящих в БУРах и ЗУРах, обещая в случае, если они с сегодняшнего дня по-настоящему включатся в ударный труд, предать забвению все их прошлые прегрешения и наградить наравне с другими. Не забыл он и управленцев, и лагерную обслугу, обещал после сдачи путей, вернуть их на прежние места, если они поработают на сдаче перегонов.

Говорил он больше двух часов и речь его воздействовала на окружающих очень сильно, многие тут же у репродукторов изъявляли желание бросить все и уйти на основные работы. Ведь на Беломорканале льготы получили 60 тысяч каналоармейцев, а 12 тысяч - были по чистой освобождены из лагеря, некоторые получили правительственные награды. Для бамовцев он обещал более широкие льготы и закончил речь отштампованной формулой: " По построенным самими вторым путям вернетесь в семью трудящихся".

Меня эта речь лишила покоя, и я уже забыл, что в тюрьме принял решение не спешить на волю, чтоб дать правительству возможность закончить основной цикл репрессий, перейти к демократии. Весь вечер я думал о том, как быть: не бросить ли насиженное место и не пуститься в недолгое плавание за обещанными льготами? Трезвый расчет говорил, что делать этого не стоит: проработаешь два с половиной месяца, заработаешь в лучшем случая полгода зачетов и льгот, назад в отдел Могилевкин не возьмет, потеряешь тепленькое местечко. Укладываясь спать, спросил Иннокентия; призыв Бермана не вызвал у него большого энтузиазма, однако заверил, если я пойду на производство, он от меня не отстанет. Было ли это в шутку или всерьез, не знаю.

Наутро мои сомнения подтвердил наш самый опытный товарищ. Поразившись моей наивности, Николай Николаевич напомнил, что досе не объявлены зачеты ни за один квартал этого года и сказал по секрету: в УРО получено указание снизить зачеты политическим, снизив максимум с 92-х до 18-ти дней в квартал. Говорят, будут пересчитывать и те, которые объявили раньше. Пересчитали правда, не всем политическим, а лишь самым отпетым, вроде меня, с очень неприятными пунктами 58-й статьи.

Какое уж тут: "независимо от статьи и срока", это - очередная ловушка: вся лагерная система держится на римском принципе: "дивиде эт импера", на разделении всех заключенных на группы, на хороших, близких и на плохих и очень плохих, особо опасных и на дискриминации последних.

Нашлось немало заключенных, поверивших призыву и вышедших на производство, наполовину опустели БУРы и ЗУРы, подъем на стройке был большой, но Беломорканал не повторился, ни в расширенном, ни в простом варианте, о больших льготах просто никто не вспоминал.

Вскоре мы узнали, что речь эта в роли начальника ГУЛАГа была последней и вскоре Бермана перевели заместителем к новому наркому убрав его из ГУЛАГа, для лагеря это было трагедия. Говорили, что сдача Вторых путей Сибирской магистрали была бы хорошей картой в какой-то его игре, но судьба не дала ему нужные два месяца, а впрочем, если Сталин положил на него свой желтый глаз, его не смогли спасти никакие успехи в лагерном строительстве.

Наш роман с одесситкой не вошел в зиму, нас разъединили, она оставалась в главном здании, мы работали в зоне, в зимние вечера встречаться было негде. Последнее свидание состоялось глубокой осенью на улице. Было не так поздно, но дни уже были короткие и та часть города, невдалеке от управления, где мы гуляли, погрузилась в темноту. Мы шли, обнявшись и крепко прижавшись друг к другу, целоваться нам никто не мешал, но хотелось уединиться. Рискнули зайти в чей-то сад и уселись на скамейку под окнами, кругом ни огонька. Тогда мы еще не знали, что это свидание будет нашей последней встречей, но видимо предчувствовали это. Говорят, для мужчины нет большего счастья, чем прикоснуться к телу любимой женщины! Это похоже на правду, я был очень счастлив, не было только интимной близости, на нее нечего было рассчитывать на этой скамейке, под чужими окнами, при малейшей попытке она грозилась уйти. Мой роман оказался незаконченным, я слушал ее шепот, что ей нельзя беременеть, что она не хочет делать аборты и где-то видимо упустил момент. А может так и лучше, у нас обоих, как она сказала, остались только хорошие воспоминания, никакой грязи. Как поется в романсе: "Только утро любви хорошо, хороши только первые встречи". Наше утро продолжалось целый год, это ли - не счастье?

Нога мне сказал другое. Нога, это - бухгалтер столовой, пожилой мужчина, обрюзгший, прихрамывающий на одну ногу, лет сорока с лишним, в общем не годен для исполнения роли первого любовника. Как-то мы с ним сидели на узенькой скамеечке в лесочке напротив управления он похвастался, что именно на этой скамейке переспал с моей одесситкой.

Я к этому времени потерял из виду свою пассию и все же его слова меня очень огорчили: ну, предпочла она кого-то, но не этого же борова! Счел за лучшее не поверить сказанному. И еще он сказал, что зимой к ней приезжал муж и прожил с ней около недели. Хорошо, что с мужем у нее не было неприятностей.

* * *

Руководство Амурской железной дороги не раз высказывало желание вселиться в наше здание и наконец на 1936-й год появились деньги на эту цель. Решили на имеющиеся два надстроить еще два этажа, наше руководство устраивало близкое соседство заказчика. На период реконструкции потребовалось вывести из здания несколько второстепенных для стройки отделов. Для нашего отдела переоборудовали жилой барак в зоне и там нас ожидали довольно уютные, хотя и не такие роскошные как в главном здании, помещения. Мы беспокоились, как бы перебазировка в зону не закрыла для нас путь в город и не зейские пляжи? но этого не случилось, мы по-прежнему пользовались всеми вольностями.

В одно из ночных дежурств судьба вновь дала мне шанс стать мужчиной: перед моим взором появилась искусительница с половой тряпкой в одной и ведром в другой руке. Ей потребовалось зажечь свет в одной из комнат, и я ее послал в темный угол, где не было выключателя. Пошарив там, она позвала меня на помощь и я пылая страстью, овладел ею, без сопротивления. Все дело испортила горящая сигарета, которую я зажег для храбрости, она коснулась ее, вскрикнула и вырвалась от меня, прервав самый прекрасный акт. Когда мы попробовали повторить все, но уже без папиросы, у меня ничего не получилось.

Встречал я ее там и позже, но, раз остановившись, не рисковал к ней подойти. Была там еще одна уборщица, очень красивая, но она только что возвратилась из вендиспансера, говорит, что сифилис вылечила, но это, как говорится, - на любителя. Еще один предоставленный жизнью шанс не использовал.

* * *

Для второй нитки путей Транссибирской магистрали нужен был второй мост. Этот, Зейский мост стал бутылочным горлом нашей стройки, его вот уже пять лет безуспешно строил вольный "Мостотрест", в этой организации всегда чего-то не хватало: то рабочих, то инженеров, то материалов и тогда заказчик принял решение передать строительство моста БАМЛАГу и вскоре в кессоны спустились прошедшие инструктаж заключенные. За лето опоры вышли из моды и на них были установлены фермы пролетного строения! А на БАМе было кому готовить производство, было много старых опытных инженеров-строителей широкого профиля. Как раз в этом году всем управлением хоронили инженера-туннельщика, участвовавшего в 1905 году в строительстве околобайкальского участка Транссиба. Еще одного патриарха строительства, высокого старика с львиной гривой седых волос я встречал в итеэровской столовой. Когда он назвал свою фамилию, Федотов, я вспомнил рассказ отца, возвратившегося из колонного зала Дома Союзов, где шел процесс Промпартии. Лютый Крыленко громил инженеров за вредительство, за растрачивание денег на высокие, просторные дома, на что этот самый Федотов ответил, что строит он не на один день и победивший пролетариат достоин того, чтоб жить в хороших домах, а не в конурах.

Работали в управлении, и другие асы и когда на стройку прибыл Лазарь Моисеевич Каганович и изъявил желание встретиться с заключенными строителями Вторых путей, к нему вывели из лагерей шестерых наиболее квалифицированных инженеров, он всем пожал руки и сказал отштампованную фразу: "по построенным вами путям Вы вернулись в семью трудящихся". Несмотря на рукопожатие Кагановича, некоторых из этих специалистов сняли из управления и послали грузить балласт вместе со мной. Впрочем, одного из них, Процикова я встретил в Хаттынахе, его взяли работать в Северное горнопромышленное управление, к счастью, специалисты нужны всюду и их сажают за стол, вопреки инструкций.

Теперь, когда возвысился над рекой остов моста, узким местом стали береговые насыпи. По проекту только в левобережную насыпь требовалось уложить более миллиона кубометров грунта. Надо ли говорить, что управленцы вложили в нее свой труд. Выход на ударники объявлялся весьма торжественно: выезжал буфет, Санитарный отдел выделял женщин с белыми повязками и сумками под красными крестами, ими руководил заместитель начальника отдела врач Зелинский. Ребята спешили пораниться, чтоб удостоиться внимания симпатичных санитарок. Мы работали на насыпи обычно часов до двух, после чего спускались на берег одни или с девушками, разыскивали удобные пляжи и загорали до ужина. Ударники устраивали только в хорошую погоду.

Работа по отсыпке железнодорожного полотна и подходов к Зейскому мосту была организована хорошо: везли грунт и балласт бамовскими вертушками, грузовыми автомобилями полуторатоннками, лошадьми, но основной объем грунта предстояло вывезти тачками. Для тачек были подготовлены отличные катальные хода со стальной полосой, поверх дощатого настила. Труд в то время не мог обойтись без соревнования: установленные на столбах динамики всю смену извещали слушателей о ходе соревнования, и называли передовиков, на каждый час подведения итогов. Передовым откатчикам в обед доставляли продуктовые посылки, на их тачках крепили красные флажки, а ребята-откатчики, одетые в легкие кордовые тапочки, разгоняли свои сверхтяжелые тачки и сопровождали их бегом, благо катальные хода были сделаны с небольшим уклоном.

Среди откатчиков необычайной популярностью пользовался Никитин, невысокий, щупленький на вид паренек, управлявший самой тяжелой тачкой, объемом около одной трети кубометра и весом более шестисот килограммов. Тачка эта специальной конструкции имела центр тяжести на одной линии с осью колеса, освободив руки от груза, она требовала большого мастерства в управлении.

Постепенно аналогичными тачками учились управлять и другие. Если на обычных трапах в забоях рабочие возят тачки объемом пять-семь сотых кубометра, то на Зейском мосту на трапе трудно было встретить тачки менее десяти-двенадцати сотых...

Нас не заставляли катать тачки, для нас предусматривались тоже земляные работы, но попроще: вырубать террасы в откосах, чтоб грунт не скатывался вниз, разгружать машины и платформы, планировать сваленный грунт, выравнивать откосы. Работы хватало, но мы, знающие о земляных работах не понаслышке, улучив минуту, бегали поглазеть на оживленное движение тяжелых тачек и уверяю вас, это было интереснейшее зрелище, где каждый откатчик старался блеснуть своим мастерством. Для себя из этих наблюдений я вынес - какое значение для работы имеет конструкция тачки и впоследствии я сумел использовать полученные знания.

Как-то Кеша уговорил двух девушек, а на это он был мастер, пойти после ударника позагорать на зейский берег. Они были совсем разные, на мою долю выпала молодая, красивая, с округлыми, очень притягательными формами голубоглазая блондинка. Мой друг, как и всегда, прилепился к той, что постарше и менее привлекательней, надеясь, что она окажется посговорчивей. Когда зашли в редкий ивнячок, росший на песчаном берегу, я потащил свою спутницу вперед. Она охотно разговорилась, посвятила меня в свои жизненные планы, в которых для меня не оставалось места. Она - малосрочница и ожидала в ближайшие месяцы освобождения из лагеря, ехать домой, в деревню, где, по ее словам, нищенствовали ее родители, она не собиралась, рассчитывая выйти замуж за одного из вохровцев, среди которых были молодые и холостые парни.

Отдыхающих на пляже было немало, и с ударника люди все подходили и подходили, второй парочки еще не было. Мы выкупались, чтоб смыть рабочий пот, и, расположившись у небольших кустиков, начали загорать, Я подумал: "не тратьте куме силы, сидайте на дно!" и, улегшись рядом на горячий песок сладко уснул. Вскоре прибыли недостающие, у моего друга вид был недовольный, видимо и там была осечка.

Увидел я ее по осени за зоной, встретились как старые друзья, она освободилась и жила в городке охраны, вышла замуж за хорошего парня, ждет ребенка и стала еще красивее, свобода и счастье преображает человека.

* * *

Из наших четырех руководителей отделов, кто-то ежедневно дежурил вечером в отделе и иногда кончалось это бдение далеко за полночь. Следующие по рангу руководители тоже вынуждены были сидеть, ожидая вызова из Москвы к "прямому проводу". С начала летнего сезона началась усиленная подготовка к сдаче вторых путей, вечерние дежурства становились все продолжительнее. В вестибюле над входом повесили вращающийся фонарь с цифрами числа оставшихся дней до сдачи, в плакатах и лозунгах печатались многочисленные призывы. Самое же страшное для отделов - "молнии", оповещавшие какой отдел в чем срывает сдачу. Атмосфера была довольно нервозная, боялись этих молний. Начальство в порядке подстраховки требовало тома различных справок.

Моя система позволяла легко готовить в печать справки в требуемом объеме, и я выкручивался, но мой помощник Акопов, освободился и уехал к себе в Кутаиси, уехал и, как я уже говорил, не написал нам даже маленькой весточки, и в такое время я остался один в своей группе, засиживаясь ежедневно до двух-трех часов ночи. Часто я не ходил ночевать в лагерь и спал на столе в конторе, здесь меня и заставал Могилевкин, во время своих бдений.

- Да, Николай, помощник тебе нужен и срочно. Кошечкин мне говорил и спецэтапе из Москвы, поедешь с ним на приемку и подберешь.

Через несколько дней Кошечкин позвонил мне. По дороге он ввел меня в курс событий: по указанию Бермана для нас укомплектовали специалистами разного профиля столыпинский вагон и хотя заявок от отделов много, возможно удастся удовлетворить большую часть.

Подъехали к тупику нашей железнодорожной ветки. На путях стоял "вагон-зек", рядом с ним поставили столики для регистрации этапа. Команда Кошечкина тут же разместилась, разложив папки с бланками, чернильницы-невыливайки. Конвой поднял этапников, отдыхавших группами на траве.

Глядя на них, вспомнил свой приезд в Мариинск три года назад, привезли в таком же вагоне, только нас никто не собирался устраивать, предстояло работать на общих работах.

Регистрация велась медленно: на каждого прибывшего требовалось открыть и заполнить семь различных бланков, объемов от четвертинки листа до полного разворота. Подходят инженеры, техники, механики. Те, у кого в руках хорошая специальность, чувствуют себя уверенно, не волнуются, отвечают деловито, четко. У Кошечкина на столе стопка заявок. Вот большая заявка, подписанная начальником производственного отдела Мариенгофом, другая от транспортного отдела, подписанная Бухальцевым, он старается удовлетворить их в первую очередь, понял, что мне следует самому искать кандидата в свое отделение, а еще лучше - кандидатки. Об этой, последней я подумал неожиданно, заметив в очереди молодую, красивую девушку. Подойти прямо к ней было неудобно, я вынужден был пройти по очереди, спрашивая каждого о его специальности. А она волновалась ужасно, это было заметно по ее глазам, по румянцу, покрывшему щеки и шею. Она только закончила десятилетку, научилась у мамы машинописи, вот, пожалуй, и весь ее жизненный багаж, если не считать молодости и красоты. А хороша она чертовски, одета чистенько, видимо мама принесла в тюрьму на последнее свидание это, уже не новое, но еще модное платье из серого жэпонжа. А прическа! Видимо кто из подруг по этапу помог ей в этом. Решаюсь на довольно глупый шаг - беру ее в отдел - надо же выручить девочку! Глядя на нее, невольно вспоминаю школьных подруг: ведь она землячка, из Москвы. Кошечкина поразил мой выбор: Могилевкин говорил ему о мужчине!

- Ничего другого, более подходящего. - говорю ему, а сам думаю: "Могилевкин понимает толк в женщинах и, если не возьмет ее к нам в отделение, место ей найдет". Расписался за нее и повез в управление. По дороге увидав почтовый ящик, спрашивает можно ли написать маме письмо, а то она, наверное, очень волнуется за ее судьбу. Я объясняю, что, если указать в письме обратный адрес лагеря или опустить письмо вообще без обратного адреса, его перлюстрируют и направят в Третью часть и тогда будут большие неприятности. Мы городской почтой не пользуемся.

Привожу Тамару в отделение, все ребята в шоке, не верят своим глазам. Я пишу с ней заявление и иду к Могилевкину. Прочитав, он долго смотрит на меня непонимающим взглядом, встает из-за стола и вышел к нам и вернулся за стол. Я ждал грозы, но он спокойно сказал:

- Пусть поработает, пока мы тебе подберем мужчину, в отделе разводить хороводы не следует.

Напротив меня она сидела недолго, обучать ее не имело смысла. Перевели ее в секретариат, который находился тоже в нашей комнате, затем она исчезла. Я не горевал: в тот период заниматься ею у меня просто не было времени, я редко мог вырваться вместе со всеми в столовую, а ребята из других отделов не дремали: каждый день, за пять минут до начала перерыва на обед, за дверью выстраивались ее поклонники, готовые сопровождать ее на край света.

Моим помощником стал казачий офицер по фамилии Баландин. Внешность у него довольно примечательная - седая голова и черные брови и усы, профиль, по оценке наших художников, позволял писать с него портрет Сталина, этому способствовали и желтые глаза, взгляд которых был тяжел и неприятен. По характеру грубоват, но приученный с детства к военной дисциплине, не заставлял повторять задания. Смеялся он не часто, но тогда в улыбке лицо его менялось, становилось по-детски наивным и не злым. Он провел в седле всю войну, а в гражданскую воевал на стороне "белых", этого не скрывал и даже гордился. Иногда красивый почерк может сослужить человеку добрую службу. Так случилось и с моим помощником: исключительно из-за почерка боевого офицера-белогвардейца взяли к нам на канцелярскую работу, избавив тем самым от многих испытаний. Особое впечатление производила его роспись: он ставил инициалы и за ними полным текстом воспроизводил свою фамилию так, как учили офицеров в царской армии. Глядя на его роспись, я тоже стал постепенно освобождаться от своих закорючек. Когда у Баландина уставала рука, он сильно встряхивал ее, выворачивал кисть, при рубке лозы и тогда я представлял его в седле и мне не хотелось бы оказаться на его пути. Не верилось, что человек может проскакать на коне две войны и отделаться легкими ранениями, ведь конница - не пехота, в окопах не спрячешься. В работе был он очень исполнителен, но в работу души не вкладывал, как и в армии, считал канцелярщину делом второстепенным.

* * *

Стройки характерны текучестью кадров, лагерные вдвойне. Режимная служба любит тасовать заключенных, как карты в колоде, чтоб не сживались, не могли организоваться в группы и партии. В ларьковом отделении пробыли до конца: калькулятор Нежданов, да Кешка и то его спас от этапа Монес.

Маев залетел к нам с этапа, я понял сразу, что это - протеже Могилевкина. Это был цветущий мужчина в возрасте за сорок, по комплекции он не столько тучен, сколько необыкновенно выхолен и по характеру самоуверен. Фактически его посадили на мое место, хотя мне этого не сказали. Я, любивший во всем ясность и не терпевший недомолвок, спросил напрямую у Могилевкина и тот ответил, что для меня ничто не должно измениться, иначе говоря, работать буду я, а Маев - крутиться около Могилевкина, на которого он, кстати, был немного похож. И действительно он либо сидел у моего Шефа в кабинете или сопровождал его в поездках по городу, каких-либо результатов от их поездок я не ощущал. Ездил он и на базу и даже брал с собой меня. Мне Маев с большим апломбом рекомендовал себя крупным специалистом в области товароведения, имеющим огромный опыт работы на базах и в торговле. По наивности я полагал, что как практик и самоучка, сумею извлечь что-либо для себя из его кладезя знаний, но этого не случилось, он в группе не работал и ничем не мог мне помочь. Как-то на базе, снимая пробу из бочки с яблочным повидло с присущим ему апломбом определил: "сладкость 60%". Почему именно 60, а не 55 или не 65, объяснить не мог, сославшись на свой опыт в органлептических определениях.

Мне он очень не нравился, цинизм так и сочился из всех его клеток. Как-то с ним мы оказались в городе и все свободное время он заполнил рассказами о своих отношениях с женщинами, при этом ни разу не упомянул, я уже не говорю о любви, хотя бы о какой-то симпатии все было посвящено технике половых контактов, а когда смачно описывал минеты, меня просто тошнило. По его словам, женщины, желающие получить тепленькое местечко в торговле, неизбежно должны были пройти искупительную жертву в постели, во всяком случае в свой Торг он без этого не принимал. К счастью, он пробыл у нас недолго и на это время, как узнал много позже, был смещен на искусственно созданную должность заведующего группой поваров.

Сменился при мне уже второй начальник ларькового отделения: на место Зиновия Зиновьевича взяли заключенного Познышева, в чем-то напоминавшего Маева, но значительно более молодого и способного в работе, он без особого труда вошел в курс наших дел и толково решал вопросы. С воли ему слали очень богатые вещевые посылки, прислали красивые меховые унты и многое другое. Где он работал до ареста, мы, как обычно не интересовались. Было хорошо, что он поселился с нами в бараке и охотно участвовал во всех наших делах, воровал с нами дрова для ночного отопления, помогал проносить в зону спиртное, не боясь потерять у начальства свой авторитет. При нем и вместе с ним мы провели в бараке две крупные оргии: на октябрьские праздники и по поводу встречи нового, столь дорогого нашей стране 1937-го года. Надо было видеть, как мы переживали, наблюдая за проходившим в бараке предпраздничным шмоном, опасаясь, что охранники обнаружат и отберут подвешенные к вагонкам поллитровки и как сам Познышев, одетый в свои меха, на подобие полярного летчика, отвлекал их внимание забавными рассказами.

Среди нас работал еще один вольнонаемный товаровед, ведавший подсобными производствами. Нельзя сказать, чтоб он с нами не желал общаться, просто ему нечего было делать за канцелярским столом, и мы его видели в отделении очень редко. Впоследствии оказалось, что загрузка у него была ничтожной и за что ему платили жалование 590 рублей в месяц непонятно. В одно из очередных сокращений штатов его должность упразднили, и он согласился перейти на работу в лагподразделение, считая, что работать в системе лагерей куда проще, чем на воле, спроса с вольнонаемных здесь меньше. По мнению Могилевкина его участок работ был частью продовольственной группы, и он предложил мне принять его. Потом он поставил передо мной три первоочередные задачи: смонтировать и запустить завод фруктовых вод, оборудование которого давно валялось на складе, организовать в зоне засолочный пункт и проверить работу колбасной мастерской, где был очень низок процент выхода продукции.

С колбасной мастерской я решил вопрос оперативно: нашел в охране уборщицу и с ее помощью провел обыск выходящих из мастерской работниц. Не скажу, чтоб там нашлось недостающее количество колбасы, но два полных ящика оказались в моем распоряжении. И тут у меня получился конфуз: колбасу у женщин вытаскивали из штанов, для чего одевались соответствующим образом, после чего отправить ее в буфеты или вернуть в переработку оказалось невозможным, и она осталась лежать в ящиках на проходной, пока те же работницы не оказали нам услугу, растащив ее.

С заводом фруктовых вод дело оказалось сложнее: нужен был специалист. Несколько раз я выезжал с работниками УРО на приемку этапов и все бесполезно: отзывались одни повара, пекаря, кондитеры, да цирюльники. Делу помог Баянов, нашел среди рабочих своего отделения бывшего работника Центрплодоовощ, специалиста по засолке. Это был серьезный пожилой человек, он осмотрел предложенное ему помещение, недалеко от бани, там валялось много ящиков и бочковой тары и клепки, всё ему понравилось, и он тут же набросал заявку на нужных ему людей и материалы. Я постарался выполнить его требования и к следующему приходу, работа у него кипела. Засолку начинать было рано, и он подал мысль, что отремонтированные им ящики не плохо было бы использовать под фруктовую воду. Я ему признался, что мы ищем специалиста, который смог бы осмотреть оборудование для такого завода и, если оно комплектно, попробовать его смонтировать. Вырвавшись с общих работ и занявшись любимым делом, этот человек взялся за работу: составил описи, нашел спецификации и наконец при содействии одного слесаря приступил к монтажу установки. Сложив из ящиков лежак, он и спал на рабочем месте, отдавая работе все свободное от сна время. Оборудование было некомплектно, не доставало кое-каких деталей, и мы чуть было не сели на мель, но Могилевкин был не из тех, кто отступает, он позвонил начальнице мехмастерских, Вере Ивановне и попросил взять шефство над этим объектом, обещал снабжать ее мастерскую фруктовой водой, в первую очередь. Мехмастерская находилась по соседству с засолочным пунктом, их разделяло ограждение зоны, и наш заведующий дневал там и ночевал и в конце-концов запустил установку.

Однажды мы с Кешей, хорошо попарившись в бане, по пути в барак зашли на засолочный пункт, угостились там фруктовой водой и сняли пробу с бочек с соленьями. И бурые помидоры, и огурцы, и капуста оказались превосходного качества, хорошо приправленными специями, острый рассол ударял в нос. Такая продукция - на самый изысканный вкус.

Еще с месяц у меня не решалась проблема бутылок и пробок, но наконец первую партию фруктовой воды завезли в управление и разнесли по кабинетам, вода понравилась и Могилевкин целый день принимал поздравления, а вечером я привел к нему виновника торжества и тот ему что-то выписал из фонда Начальника Строительства, оба остались довольны. С этого дня в нашей столовой для вольнонаемных сотрудников торговали снабжали этой водой бесперебойно, излишки сбрасывали в столовые и буфеты близлежащих лагерных поздравлений по очереди, благо фруктовых эссенций было запасено в достаточном количестве еще до моего вступления в должность.

Солдатенкова взяли к нам в отделение в конце прошлого года, это был веселый общительный человек, лет около сорока, он отлично вписался в нашу молодежную компанию, охотно участвовал во всех делах. Сидел он по закону от 7/VИИИ-32 года за расхищение государственного имущества. Эту категорию заключенных держали достаточно строго, хотя несколько мягче, чем политических. Впереди у Василия Васильевича еще долгий срок, но он был уверен в своей правоте и строчил жалобы, прошения и обращения одно за другим.

В один счастливейший момент он получил извещение, что прокурор таки написал протест по его делу, а Президиум облсуда сменил ему страшный "закон" на желанную 109 статью - преступление по должности - с соответственно скостил срок до трех лет. В июле мы с ним распрощались, я дал ему адрес отца, просил опустить где-нибудь поближе к Москве мое письмо.

Он оказался молодцом, не только на словах, не в пример моему помощнику и квазидругу Назару Акопову: он чуть не полгода вел из своей Кинешмы переписку с моим отцом и прекратил ее на пороге тридцать седьмого года. По приезде в Москву, я нашел у отца три очень обстоятельных письма. Обо мне он писал так: "Коля живет хорошо, самочувствие у него сносное, работает он очень много и у начальства пользуется большим авторитетом, как работник..."

Третье письмо Солдатенкова моему отцу имеет смысл привести полностью: в нем как в капле воды, отразилась судьба осужденного и через эту семью - целой, отнюдь не малочисленной категории людей.

Кинешма ИПО

25 октября 1936 г. Здравствуйте, Рубен Богданович!

Спешу послать привет и наилучшие от души Вам пожелания. Ваше письмо от 19 октября получил, большое спасибо за вашу отзывчивость. Живу лично пока неважно, главное с материальной стороны, так как за три года семья страшно пооборвалась, да и я сам все время ходил в своем, тоже все, что было дома поизорвалось, а другую часть продала жена, так как после ареста у меня оставалось трое детей, от двух до семи лет, а жена ранее не работала, теперь она уже около трех лет работает письмоносцем, стахановка, зарабатывает 190-200 рублей в месяц, а я получаю 300 рублей, работаю ответисполнителем по претензиям на Межрайонной базе Мерайторга. Но сами знаете жизнь дорогая и остается при всей экономии не так уж много, а семья пять человек.

Кроме того, Рубен Богданович, у меня конфискован дом, который я строил с 1926 до 1931 года, а жил в нем два с небольшим года и семью после продажи насильно выгнали, не дали даже квартиры. Растраты или убытков по делу ничего не было, но по личным счетам с судьей он взял и конфисковал у меня дом. В данное время я живу у своей матери. Сейчас, поскольку мне закон отменили, а дали статью 109 УК, срок 3 года, а она конфискации не подлежит, я по приезде подал жалобу Облпрокурору, последний 8 сентября приговор в отношении конфискации опротестовал и вопреки ожидания 13 октября Президиум Облсуда дом мне возвратил и жду с нетерпением возвращения дела из Облсуда, а потом начнутся хлопоты с выселением нового хозяина дома, он работает директором местного Гортопа и купил дом под свою квартиру от имени организации - живет как купец, обстроился кругом.

В общем, как видите, Рубен Богданович, в свое время я тоже был наказан очень строго и несправедливо и пережил все - так переживете и вы свое горе!

Сегодня получил от Коли письмо, пишет, что стало холодновато и скучновато - безусловно надоело - пора бы и ему домой - хватит уже! Если б теперь его увидели, вряд ли бы скоро узнали: Коля очень полный, здоровый, большие черные курчавые волосы - правда, уже начали седеть. Хорошая у него поверхностная черта - он никогда видом не падает духом, а внутри переносит безусловно тяжело, так как люди приходят, посидят немного и уходят, а они трое сидят и сидят. Знаете, ему дают в квартал 18 зачетов и то утверждает Москва, слишком тяжелая статья и особенно пункты 8 и 9.

Конечно, нужно надеяться, что в недалеком будущем должно кое-что измениться в отношении к нему. Зимой он ходит в ботинках с галошами - неплохо, Рубен Богданович, если б Вы ему послали посылкой валеные сапоги - он, конечно, просить у Вас стесняется, но очень завидовал мне в прошлую зиму - я привез свои. Купить там негде и не за что, а казенные там не выдают."

Предложенное вниманию читателей письмо Солдатенкова особых комментариев не требует: вместе с ответчиком, еще в большей степени, оказались наказанными его жена и трое малых деток, лишенных своего кормильца, а из-за конфискации дома - и своего жилища. Подобное драконовское законодательство нельзя назвать иначе, как человеконенавистническим.

Слышал о многочисленных случаях конфискации коров. Кто же пил молоко от этих коров? Сам репрессированный крестьянин или оставшееся на воле его многочисленное семейство? Вопрос риторический!

Вернемся к лагерным делам. Мог бы не упомянуть о нашем парниковом хозяйстве, если б с ним не было связано несколько событий. За три года это хозяйство значительно расширило объем производства, и его продукция круглогодично попадала на стол руководящим работникам управления. Реализация продукции поручалась нашему отделению там готовились посылки со свежими овощами, колбасой из собственной мастерской и первосортными яблоками из фруктохранилищ, иногда их пополняли дефицитными продуктами и отправляли первым руководителям лагподразделений. Такие же посылки вручались руководителям области и края, во время их приездов в г. Свободный.

Как-то на месте не оказалось Лешки, носившего эти посылки по адресам, а тут в тупик управленческой железнодорожной ветки подали вагон легендарного командарма ОККДВА, Блюхера, и я предложил Могилевкину свои услуги, очень хотелось, хоть краем глаза взглянуть на героя своей юности. Посылку принял комендант вагона и я, не думая о возможных последствиях, спросил нельзя ли увидеть маршала. К счастью, комендант не мог предположить, что перед ним заключенный, осужденный за террористическую деятельность, и, зайдя на минутку к хозяину, оставил дверь в купе открытой. Узнал я его без труда, тогда его снимку печатали во многих газетах. У окна сидел с газетой плотный мужчина с красивой округлой головой.

Одни руководители местных партийных органов были довольны полученной посылкой, другие считали, что заслуживают большего, а те, кого обошли вниманием, злобствовали открыто. Помню один из таких второстепенных городских руководителей, получивший в моем присутствии отказ, в коридоре объяснял мне, что все члены партии строго ранжированы и что он, принадлежащий к 10-му рангу, по этому признаку выше любого из руководителей нашего лагеря, это мне напомнило 14 классов царского чиновничества, а здесь, в партийных структурах, говорят, их даже больше, целых семнадцать. Так постепенно у городских коммунистов накапливалась злоба против руководителей нашего лагеря и в следующем, 1937 году они нашли возможность дать ей выход.

В этом или начале следующего года Правительство приняло решение закрыть все магазины-распределители, попадал и наш. Руководство, естественно не могло с этим смириться, ведь у нашего Абакумова не было разве птичьего молока. И, открыв тот магазин для города, наши скоренько оборудовали помещение в зоне парникового хозяйства и начали снабжать новый магазинчик по меркам прежнего закрытого распределителя. Это вызвало взрыв возмущения в городе, наших заслушали на городском Партийном бюро, но они стояли твердо, заверяя, что выданные пропуска, относятся не к магазину, который, дескать, не имеет ничего общего с закрытым распределителем, а только к зоне, где работают заключенные. Говорили, что на Бюро было немало крику, но зона, есть зона и закрыть там магазин не рискнули. Вскоре и наш Абакумов покинул свою городскую резиденцию, где теперь преобладали пустые полки, и перебрался в магазинчик при парниковом хозяйстве.

* * *

В 1934-м году совершилось убийство Кирова, а со следующего года начали потрошить ПП НКВД и высылать его работников из Ленинграда: Медведь и Запорожец поехали осваивать Колыму - первый был назначен в пос. Оротукан, начальником Южного горнопромышленного управления, второй - в пос. Ягодное, начальником Управления дорожного строительства. Не обошли в этом и БАМЛАГ, к нам приехали несколько лейтенантов, один из этой плеяды, по фамилии, кажется, Кирсанов, был назначен начальником части снабжения 8-го отделения, а тот, кто был там до него - Яша Бронштейн, вскоре оказался арестованным по политическим мотивам. Кирсанов нам очень понравился, в нем, казалось бы, не было ничего от чекиста-палача.

- Как могло случиться, что такой общительный, без предрассудков в отношении заключенных, среди которых могли оказаться и его "крестники", работал в самом сердце репрессивных органов? - поинтересовался я.

- Ровным счетом ничего удивительного, ваш следователь, попади он в наш аппарат, оказался бы тоже "своим" парнем. Такие люди приспосабливаются к любой среде.

Боюсь, что ссылкой на Дальний Восток не ограничилось наказание этих людей, знаю, что и Медведя, и Запорожца Колыма недосчиталась уже в тридцать восьмом году.

Кировское дело захватило краем и мою семью, в Ленинградском НКВД работал муж моей тети - Атабеков. Когда началось расследование, он, не ожидая исхода покончил счеты с жизнью и в этом деле предпочел веревку. Думаю, он зря поспешил: мог бы прожить еще 2-3 года.

* * *

В зоне не было настоящих спортивных площадок, и управленцы на очередных собраниях вновь и вновь поднимали этот вопрос - спорт и физкультура в те годы были сильно развиты и обходиться без них нам казалось невозможным, мы обнаглели до того, что заявляли:

- Да, нам дали сроки, но никто не вправе отнимать у нас здоровье.

Не знаю подействовали ли наши настоятельные требования или имелись другие причины, но руководство лагеря приняло решение о строительстве стадиона "Динамо". Ударяться на строительстве стадиона мы были согласны, но опасались, что на выстроенный стадион нашему брату вход будет закрыт. И тогда в приказе зафиксировали, что каждый заключенный может посетить стадион, имея при себе отмеченное рабочее сведение.

Немало часов провели мы на будущем стадионе, махая лопатами и перетаскивая тяжести, и этому способствовали не только иллюзия, что строим для себя, но и потребность молодого организма в хорошей физической нагрузке, тогда и лучше спалось, да и желудок работал по-другому. К этому времени в отделении собрался дружный и веселый молодежный кружок: кроме нас с Кешей, появился Витька Коршунов, Урбанюк и немного приблатненный Лешка, обслуживающий столовую. Он, не стесняясь, таскал нам из столовой противни с пирожками, пел тоскливые песенки из хулиганского и блатного репертуара, из них самую любимую мурлыкал постоянно:

Берегите молодость ребятушки!
Не влюбляйтесь в девок с ранних лет!
Слушайте совет родимой матушки!
Не теряйте свой авторитет!

Я ее покинул не жалеючи,
От того, что рано полюбил,
А теперь я плачу сожалеючи,
Без нее мне белый свет не мил.

Дальше в песне шло описание обычных хулиганских сцен, побоев, наганов вперемешку с сентиментальными жалобами и рыданиями. Заунывный, липкий мотив, помимо желания и воли, долго звучал в ушах.

Открытие стадиона состоялось без особой помпы, случилось это, по-видимому, в сентябре 1936 года, когда состоялся футбольный матч, работал отличный буфет, открыли кафе, желающих попасть на стадион среди свободненской молодежи, было много и мы, заключенные управленцы пробивались сквозь толпу, гордо помахивая своими рабочими сведениями. Иным зекашкам везло сверх меры: их подхватывали под руки вольные барышни, прося провести на стадион.

Стадион не сыграл в нашей жизни той роли, на которую рассчитывали и был он не так далеко от управления, минут двадцать ходьбы, но мы как-то не привыкли туда ходить, не сложилось там ни команд, ни кружков, ни секций, зато в выходные дни осенью и весной - охотно проводили там время, слушая оркестр, а кто умел и танцуя. Как-то стоя у буфета и наблюдая происходящее, думал: сколько может продлиться такое положение? Сидят в кафе руководители отделов, а на танцплощадке их жены танцуют с заключенными, да не простыми - политическими. Молодой парень, отличный танцор, весь вечер танцует с женой Шедвида - начальника Третьего отдела.

В один из правительственных праздников, скорее всего это было, как это не покажется странным, 1-го Мая 1937 года, нас вывезли на демонстрацию, и мы прошлись по городу с флагами и транспарантами, а закончили поход на новом стадионе. Там состоялось что-то вроде торжественного собрания. На лавках трибун сидели заключенные управления и 8-го отделения, впрочем, и вольнонаемные сидели вперемешку с нами. Слушали доклад начальника лагеря, Кузнецова. По обычаю того времени он докладывал сперва о делах стройки, а уже затем, в двух словах о лагерных, ему задавали вопросы, затем выступали с критикой. Отчетливо возникает в памяти картина освещенного солнцем стадиона и физиономия седовласого неряшливо одетого прораба из 8-го лаготделения, очень зло критиковавшего порядки на стройке и недостатки руководства и все же не верится, что так могло быть на самом пороге развязанных впоследствии самых диких репрессий.

* * *

Вспоминается и торжественная встреча первого поезда, пришедшего по вторым путям на станцию Михайло-Чесноковская. Сдача в эксплуатацию готовой строительной продукции это - всегда волнующее событие для его участников. На этот раз праздник был организован на славу: играл духовой оркестр, на двух грузовиках торговал буфет, станция расцвечена флагами, флажками, транспарантами, собрался празднично одетый народ, тут же толкалось множество управленцев и заключенных из соседних, седьмого и восьмого лаготделений, выпущенных по этому поводу за зону.

Показался поезд, на паровозе и нескольких платформах, разукрашенных гирляндами флажков, искусственными цветами - отличившиеся рабочие и известные стройке бригадиры и инженерно-технические работники, в полном составе агитбригады обоих подразделений. На станции грянул духовой оркестр, с поезда агитбригады ответили криками и песнями, не молчали и зрители, пустились в пляс, вместе с участниками агитбригад. Потом с площадок поезда выступали кому положено, символически сдавали готовые пути, приветствовали и славили строителей. Все было как везде и всегда в таких случаях: весело и шумно.

Были разговоры о премиях, но это нас, чиновников не касалось. Мы с другом слегка выпили, покрутились возле пары девиц, проводили их до города и отправились в барак.

На станции услышали беседу двух девушек, одна рассказывала:

- У него десять лет срока и отсидку только начал. Клялся, будет любить меня всегда, спрашивал, могу ли я подождать его, ведь он не будет сидеть весь срок, освободится раньше. Я подумала, что вполне могу, ну, пусть мне тогда будет 25 - выходят замуж и старше!

- И что ты ему ответила?

- Сказала, что буду ждать, если серьезно хочешь жениться. Поклялся, куда бы не забросила его лагерная судьба, будет думать только обо мне и считать минуты до нашей встречи. Просил разрешения писать мне письма, как своей жене.

- Вот здорово-то! - оценила ее подруга.

Я украдкой взглянул: прехорошенькая! И паренек видно попался честный, не врал, не скрывал. Ну что ж: счастья Вам!

* * *

В письмах я писал, что много времени уделяю занятиям в кружках и общественной работе. У нас были и кружки английского и немецкого языков, руководил которыми профессор Галабуцкий из Киева и многие другие. Я состоял в полдюжине этих кружков, но занятия в них велись нерегулярно, за исключением политических кружков, где пропускать никто не рисковал. По политэкономии мы собирались накануне каждого выходного дня, там к занятиям приходилось готовиться, нужно было проявлять активность и выступать: изучали и биографию товарища Сталина. Полученные в политических кружках оценки влияли на многие стороны нашей жизни.

Общественных нагрузок у меня было множество: я состоял членом "Тройки С и У" - соревнования и ударничества, заседали мы там каждый месяц, подводили итоги, на мою долю выпадали и разовые общественные поручения, обычно тесно увязанные с повседневной работой: ревизии ларьков и буфетов в окружающей город лагпунктах и колоннах. У меня хватало загрузки за канцелярским столом и все же я охотно брался исполнять поручения, связанные с посещением разных лагерных подразделений, хотелось быть в курсе дел, происходящих на периферии.

С прошлого года в лагерях ввели систему заказов бригад на обеды и эти дела оказались в сфере интересов моей группы. Как-то вызвал Могилевкин, - такие вызовы в последнее время происходили довольно часто, - подал мне бумажку с фамилией бригадира и предложил проверить, как доставляются обеды по заказам.

Бригада оказалась плотницкой, а в таких основной кадровый состав - пожилые крестьяне, впрочем, в этой - около трети были из молодых, они занимались подготовкой бревен, тесали их и "под скобу", и на прочие манеры, уже - не ученики, а пожалуй, подмастерья.

Смотреть тут было особенно нечего, строительство объекта только начиналось, три пары наиболее опытных трудились над укладкой окладного венца, сращивая бревна очень сложным голландским зубом, работа в бригаде кипела, стук топоров сливался в приятную на слух мелодию. Вдали с объекта виднелась на возвышенности красивая дачка, та самая, где останавливались приезжающие гулаговские руководители.

Мы с бригадиром покуриваем на бревнышке, он следит за моим взглядом и поясняет:

- Тоже нами выстроена, рубили "в чистую лапу", есть на что посмотреть. Вот и больницу насупротив управления так же.

Бригаде есть чем похвастаться: клубы, бараки, бани, и многое другое, все это - визитная карточка бригады.

До обеда есть еще время, но бригадир понимает, что побеседовать с ребятами нужно и подает команду на перекур. Отвечают на мои вопросы охотно и обстоятельно, не жалуются. Опытные рабочие зарабатывают по 300 рублей в месяц, это - почти зарплата вольного рабочего в этих местах, из них на руки выделяют по сотне рублей, остальные - на депоненты, оттуда разрешается давать переводы родным, оттуда же списывают стоимость заказных обедов, не израсходованная часть выдается при освобождении из лагеря.

У молодых подмастерьев с заработками хуже, получают по 150-180 рублей в месяц. Чувствую могли бы и пожаловаться, но при бригадире, а главное при стариках жаловаться не будут. Это не входит в мое задание, интересуюсь своим - как возят обеды. Тут кажется, за исключением кое-каких деталей, все довольны.

Заказы простые: украинцам подавай борщ да вареники, русакам - лучше щи, кашу с котлетами, бефстроганов, жареную картошку. Главное, в том, что блюда эти готовятся иначе, чем в лагерном котле и порции добрые и в мисках еда выглядит покрасивее. Когда обед привезли я в этом убедился: съел с аппетитом украинский борщ, гуляш с гречневой кашей и полез в карман, расплатиться.

- Обижаешь! - сказал мне бригадир и велел раздатчику записать на его счет. И вправду, я же здесь в гостях!

Проверки и ревизии сыпались на мою голову, как из рога изобилия, особенно осенью, когда в лагерные буфеты и ларьки сбрасывали некондиционные яблоки и бахчевые, так называемый "ларьковый брак" - за его реализацией нужно было следить и следить, бывали случаи, когда из них высортировывали получше и отдавали по той же цене, а оставшееся - предъявляли к списанию, как испортившееся.

* * *

Солнечное затмение - тема не лагерная, но обойти его молчанием не хочется, тем более что по этому случаю в лагере перенесли выходной с 18-го на 19-е июня. В Свободном затмение было полным, в центральной России - на 81%. Явление это редкое и в жизни его можно встретить один-два раза. Мы с Никифоровым запаслись закопченными стеклами и вырвались из зоны с утра. Наши пути разошлись: он пошел через город, я - в обход и остановился недалеко от Спуска, ждать пришлось долго, проклинал себя за трусость: чего было не пойти вместе через центр города, зайти в гастроном, сейчас думай - где он делся и что его так задержало? Тут еще, как на зло, резвятся на лужайке три барышни моего возраста, весело и призывно смеются, иногда с удивлением оглядываются на меня, а я стою столбом.

Своего приятеля узнал не сразу: он купил соломенную шляпу-канотье и облик стал неузнаваемым. Увидев продолжавших свои игры девиц - немедленно заинтересовался и предложил тут же присоединиться к ним, разъяснив, что в 22-24 года, женщины, уже испытав мужскую ласку, становятся более сговорчивыми.

Я не был столь оптимистичен, не мог поверить в скорую удачу, предчувствовал, что прокрутимся возле них до вечера и прозеваем все на свете, испортим себе выходной! Уж лучше пойдем скорее на Зею!

Зея в этот день разлилась, затопив пойменные луга, так, что из воды торчали кустарники и верхушки травы. Плавать было сложно, но зато тонкий слой воды, при слабом течении быстро прогрелся, мы успели по несколько раз искупаться и позагорать. У него в авоське оказалась бутылка спирту, банка рыбных консервов, и буханка хлеба. Для полного счастья не хватало свежей зелени, и мы нарвали дикого лука (или чеснока), который в изобилии произрастал тут же на склонах сопок. Купанье способствовало хорошему аппетиту, и мы отдали должное нашим скромным запасам и залезли повыше на сопку, чтоб лучше было наблюдать необычное природное явление.

Затмение началось в 14 часов 4 минуты, день был солнечный и ничто не мешало караулить солнце. Тень луны наползала на него медленно, как бы не спеша, вокруг появились какие-то призрачные тени, на потемневшем небе слабо засветились звезды. Наконец в 4 часа 6 минут сверкающий солнечный диск полностью закрыла черная тень - не пробивается ни лучика, в деревне замычали коровы, мы уже как бы на другой планете и возможно солнца больше не увидим. Но вот блеснул первый короткий луч, природа пробуждается, как после долгого сна, закукарекали петухи, запели птицы и у нас на душе стало радостно.

В отделе появился новый секретарь, по виду ничем не примечательный зек, лет около тридцати. Вскоре мы стали замечать, что в перерыве он, как заправский юрист, ведет приемы работяг, в которых недостатка не было. Выяснилось, что, хоть он не имеет специального образования, пишет этим посетителям за умеренную плату всевозможные жалобы, заявления, ходатайства и многое другое. Наш интерес связан был с особенностями его слога, писал он столь вычурно, что граничило с неграмотностью. Что же он пишет?

Любопытство может толкнуть человека на преступление, ну, а залезть в ящик стола в отсутствии хозяина нам ничего не стоило. Мы там обнаружили несколько не оконченных набросков прошений и, читая их, умирали со смеху: сочетание в них полуграмотности с штампованными газетными сентенциями было неподражаемым.

"Я родился по статье 166-й (конская кража) Дагестанской автономной области, в данный строительный момент отдал себя без остатка сдаче Вторых путей Сибирской магистрали и надеюсь вернуться по ним в семью трудящихся, так как перековался полностью и обязуюсь пути сдать в твердый правительственный срок. Прошу... " и так далее.

Самое главное: несмотря на карикатурность этих прошений, по словам работников УРО, редкое из написанных им прошений не получало ответа судебных инстанций. Возможно, и там хохотали, читая эту сборную московскую солянку.

Я был с Журавлевым в добрых отношения и ребята попросили меня спровоцировать его написать от моего имени какое-нибудь заявление.

- Слышь, Журавлев, напиши-ка мне заявление в Санотдел на диетпитание!

- Да ты и сам вон какой грамотный.

- Понимаешь, я по ларьковому или общему написал бы сам, а вот по диетическому - не приходилось.

И он быстро набросал мне такой шедевр:

"Пищу общую скверно принимаю в силу нездорового явления, поэтому прошу Вас зачислить меня на диетпаек в настоящий период времени".

Эксперимент с заявлением показал, что в его юридических опусах нет и тени наигранного, искусственного, все, что он пишет, все - от души.

Как-то Журавлев познакомил меня с начальником местного паспортного стола, ему требовалось кое-что по делам снабжения, не лично для него - для его учреждения, я поспособствовал ему. Так мы оказались у него в гостях. Жил он с женой и ребенком в маленькой однокомнатной квартирке, в районе, примыкающем к нашему управлению. Оба с женой очень молодые, симпатичные, встретили нас гостеприимно, хотя отлично знали кто мы такие. Посидели мы весьма скромно, выпили самую малость, а когда уходили, они взяли с нас слово посетить их еще раз в юбилей их ребенка.

Я посчитал это предложение данью вежливости и не собирался беспокоить людей, опасаясь встречи с его сослуживцами, но он позвонил, сказал, что из гостей мы будем одни. На этот раз посидели мы более основательно и, как это часто бывает, повышенный аппетит на выпивку удовлетворить было нечем. Из присутствующих идти в дежурный гастроном близко к полночи мог только я, а чтоб избежать от лишних вопросов, он предложил мне свою шинель, буденовку и сапоги. В этом одеянии я себе очень понравился и, будучи слегка "под шаффе", когда море - по колено, пошел в город, не задумываясь о возможных последствиях.

Вид хорошо освещенного изнутри гастронома, где не видно было покупателей сразу охладил мой пыл, но возвращаться с пустыми руками было невозможно, и я решил испить чашу до дна. Когда я вошел, все повернулись ко мне, последнему покупателю, все, включая, караулившего у кассы нашего лагерного оперативника в гражданской одежде. В юности я пробовал играть в самодеятельных спектаклях, там я убедился в неспособности к перевоплощению и теперь, сделав продавцу заказ, двинулся к кассе, навстречу бдительному взгляду этого знакомого мне ловца человеков. К счастью, я вовремя сообразил, что оперативник, даже узнав мою физиономию, вряд ли рискнет спросить документы у, одетого в военную шинель комсоставского образца. Эта мысль выручила меня, и я довольно развязно бросил в окошко названную мне сумму денег. У меня были еще опасения, что он, выйдя вслед, попробует остановить меня на улице. Этого не случилось. И только после этого я перебрал все возможные последствия разоблачения и не столько для меня, хотя и тут они могли быть серьезными. Можно ли так рисковать из-за какой-то выпивки!

Провожая меня у дверей, хозяин, улучив момент, сказал:

- Если при мне будешь освобождаться, сделаю тебе чистый паспорт, без 39-ой статьи, сможешь жить хоть в Москве.

Тогда мне даже с зачетами предстояло сидеть более пяти лет, главное предстояло преодолеть и 38-ой и 41-й годы, эти "Сциллу" и" Харибду" лагерной жизни.

* * *

Заметным явлением в жизни города Свободного были изыскатели, их здесь бывало много, правда летом их партии утюжили будущую трассу БАМа, где для них в городках и поселках мы запасали продукты: сало, копчености, брусничный экстракт от цинги и многое другое. Зимой работники партий разъезжались в отпуска по домам, в Харьков и Ленинград, чьи организации проектировали БАМ. Но прежде, чем разъехаться им приходилось месяц и более предварительно обрабатывать, и готовить к сдаче результаты своих изысканий и вот тогда, получив за летний сезон сразу большие суммы денег, они искали увеселений, искали компаньонов.

Вероятно, среди изыскателей были и пожилые люди и их компании мы скорее всего не встречали ни в городском саду, ни у нас на стадионе "Динамо", но нас они не интересовали, а с молодежью осенью встречались постоянно вполне мирно и совместные застолья вовсе не были редкостью.

Из разговоров ребят мы знали, что их вызывали куда следует, предупреждали, о недопустимости контактов с заключенными. Они подсмеивались над этими предупреждениями, старались показать нам, что не могут делить людей на вольнонаемных и заключенных, тем более что в партиях было не мало и нашего брата. Мы чувствовали, что эти вызовы действовали на них довольно сильно, они сопровождались угрозами всевозможных кар и поэтому, при встречах, мы не рекомендовались открыто, оставляя им возможность оправдаться тем, что они не знали о нас ничего компроментирующего. На моей памяти у них не было каких-либо неприятностей от встреч с заключенными.

Такова была забота партии о молодежи и ее можно понять. Кто были Перовская и Желябов, Ульянов и Каляев - не старички же! Царская охранка не стерегла их так, как это делают гепеушники и лишилась многих членов царской фамилии, крупных чиновников. Ленин с первых дней Советской нацелил и партию, и ВЧК на политическое руководство молодежью, "гениальный" Сталин внедрил в молодежные организации армию сексотов и провокаторов, слежку и доносительство, отравил их души взаимной подозрительностью и этим застраховал режим от возможных эксцессов.

С этими ребятами было интересно общаться: они превосходили нас в эрудиции да к тому ж владели более свежей информацией о происходящем в стране, в них было и больше непосредственности, открытого веселья. На нас пребывание в лагере оказывало сдерживающее влияние, мы все делали с оглядкой и это притормаживало веселье. Почему они тянулись к нам? Трудно сказать. Возможно, им нужна была компания, свежие люди, в общем-то у сверстников, независимо от социального статуса, находится что то общее, какие то точки соприкосновения.

Запомнилась одна такая встреча. Ребята закончили сдачу материалов и отчетов и, имея билеты в кармане, решили кутнуть. И тут мы с Иннокентием попались им на встречу, были до этого немного знакомы. Хозяйка их квартиры, которой немало перепадало от обремененных деньгами ребят, охотно привечала и всех гостей, снабжая застолья отличными домашними солениями, маринадами и многим другим. Веселье было в разгаре, когда нагрянули с проверкой документов два милиционера. Я уже намеревался выдать легенду, что наши документы - в паспортном столе, но тут Кешка налил им по стакану водки, подвинул закуски и начал приставать к ним с выпивкой. Один милиционер отнекивался: мол, служба! но, увидев, что другой опорожнил стакан, быстро согрешил и сам. После это в паспорта они не заглядывали и быстро убрались.

Только ушли блюстители порядка, на нашу компанию - новое нашествие: залетела молодая, довольно неряшливо одетая женщина. Хозяйка не хотела ее пускать, но она нахально прорвалась, сделав вид, будто кого-то ищет, увидев в компании молодых ребят, напросилась на выпивку, хватила сразу пол стакана, начала по очереди садиться на колени, липнуть, чуть не испортила вечер. Наконец, водка ее сморила и ребята бросили ей прямо на пол пару кожухов. Веселье продолжалось за полночь, у ребят были свободные койки, и мы остались у них ночевать.

Проспав в комнате с парнями, наша не в меру общительная гостья сбежала от нас чуть свет, когда мы еще сладко спали. Впоследствии оказалось, что ночью она обмочилась прямо на кожухи и это видимо заставило ее ретироваться столь рано. Обсуждая происшествие некоторые высказали предположение, что обмочилась в постель она в знак протеста, что никто из компании не сделал попытки ее изнасиловать, другие - объяснили просто недержанием мочи.

* * *

В заключение тридцать шестого года, расскажу об одном громком деле, известие о котором прокатилось по всем лагерным подразделениям и вызвало бурную реакцию возмущения. Случилось это в 9-м лагерном отделении с заключенными, проживающими в отдельно стоящем бараке, окружённом колючей проволокой, вышками, охраной. По-видимому, это был барак усиленного режима, именуемый БУРом. По инструкции ГУЛАГа двери такого барака запираются на ночь, у дверей ставится "параша" и выход запрещается.

В этот трагический день население барака, приведенное под конвоем с работы, получило все виды услуг и было как обычно водворено на ночь в барак. Дальше случилось не предусмотренное инструкцией - барак загорелся! Командир взвода послал своего помощника в отделение на станцию Магдагачи и в ожидании помощи и инструкций, приказал, во избежание побега заключенных из зоны, забаррикадировать дверь.

Пожар опережал события, старый барак горел, как смоляной факел, а помощи от отделения все не было, обезумевшая толпа вышибла и окна, и дверь и кинулась, ища спасения к колючей проволоке. Тут их встретили винтовочные залпы.

Суд оказался в затруднительном положении: командир и его бойцы выполняли буква в букву инструкцию режимной службы ГУЛАГа, в которой не давалось скидок на случай стихийных бедствий. Оправдать эту варварскую акцию было нельзя, за процессом следил весь лагерь и тогда нашли, что командир нарушил другую инструкцию по тушению пожара: следовало для этого вывести заключенных из барака и бросить их на борьбу с огнем. В итоге командир и некоторые из его стрелков, ведших прицельный огонь, получили сроки, начальник лагерного отделения Ильиных был снят с должности и уволен из органов.

Глава 3.12 Учитель

Наше единственное свидание произошло на скамейке под окнами управления лагеря. Был славный солнечный денек, какими не богата поздняя амурская осень. Со звонком мы большой ватагой вывалились из дверей управления, намереваясь поспешить в столовую, пообедать в числе первых, пока не скопилась очередь, и тут я увидел его! Он стоял около скамейки, видимо ожидая кого-то, одетый по-походному, как одеваются работники изыскательных партий, зажимая под рукой объемистую брезентовую сумку, с лямками перекинутыми через плечо. Рядом в футлярах были сложены геодезические инструменты.

Казалось невероятным: мой московский учитель математики и вдруг... здесь в г. Свободном, в центре бамовских лагерей. С минуту я колебался, не веря своим глазам, но он тоже узнал меня и сделал движение в мою сторону, на его лице засветилось так хорошо знакомая как бы смущенная улыбка.

Я махнул ребятам, чтоб бежали без меня и кинулся к нему: "Костя!" - вырвалось у меня непроизвольно, но я поспешил поправиться: "Ой, простите меня, Константин Николаевич!" Пожимая мне руку, он все с той же доброй и радостной улыбкой сказал:

- Ты знаешь, Николай, я ведь знал, как вы меня именуете в своей среде. Это, конечно, несколько фамильярно, но вполне по-дружески и мне это даже нравилось.

Некоторое время мы так и стояли, пожимая друг другу руки, бывший учитель и его ученик, не зная с чего начать разговор. Впрочем, бывших учителей, наверное, не бывает, есть учителя хорошие и они остаются с учеником на всю жизнь и учат его, подчас, до глубокой старости и есть учителя так себе. Константин Николаевич Кузнецов был учителем замечательным и где бы впоследствии я не прикасался к математике, я ощущал, как помогают мне заложенные в детстве основы. А тогда в момент встречи, прошло всего пять с небольшим лет с той счастливой поры, когда я сидел за партой и в последний раз видел его у классной доски.

Вскоре мы узнали друг о друге все необходимое: он "сел" в тридцать пятом по той же злополучной, пятьдесят восьмой статье, по пункту 10 - "болтун", как здесь говорят. Прибыв по этапу на БАМ, он был направлен в изыскательскую партию, где и работал, в районе Норска больше года. Мы вспоминали школьные события, учителей и учеников и он, как оказалось, помнит по именам многих мальчиков и девочек нашего класса, значит, несмотря на казавшуюся нам замкнутость, жил интересами своих учеников.

- Вы были таким молчуном, могли за урок ограничиться двумя-тремя словами и вдруг - сели за агитацию. Просто не укладывается!

- История эта вполне банальна и достаточно скучна, чтоб ее вспоминать. Могу тебе сказать откровенно: не будь я тогда "под шаффе", возможно этого бы и не случилось. С тех пор я совершенно бросил пить и в партии, когда нам выдают спирт, а это бывает не так уж и редко, я отдаю свою порцию товарищам. Впрочем, расстаться с дурной привычкой помогла и тюрьма, хоть и сидел я там недолго.

Я внимательно взглянул ему в лицо и отметил про себя, что он видимо не преувеличивал свои достижения в трезвости: его глаза блестели живо и весело, темный загар и упругая кожа - молодили. Там, на воле лицо его выглядело иссеро-бледным и одутловатым, а глаза смотрели без выражения. Меня обрадовала произошедшая с ним метаморфоза.

В нашей школе на улице Герцена было много блестящих преподавателей, настоящих подвижников. Такое созвездие трудно найти в другой школе, даже в те двадцатые годы, богатые высокоинтеллектуальными, эрудированными преподавателями. Такие корифеи педагогики, как преподаватели: химии Владимир Иванович Жилин, русской словесности Вениамин Павлович Горбачевский - люди из легенды! Они, без остатка, захватывали внимание учеников, пробуждая их, без напряжения, осваивать огромный материал, двукратно превосходящий предусмотренный официальными программами, оставляя о себе память на всю жизнь. Жилин с участием учеников восьмых классов, создал в школе три химических лаборатории, каких я впоследствии не встречал в институтах. Мы работали в них самостоятельно, решая каждый свою отдельную задачу качественного, весового и объемного анализа и если кому-то не хватало для ее решения шести соединенных уроков, оставались во вторую смену, нередко не выходя из лаборатории по десять - одиннадцать часов. Бывало, просили разрешения поработать в лаборатории даже во время зимних каникул! По окончании девятого класса, мы получили свидетельство на право работы лаборантами и успешно работали в производственных условиях.

А Горбачевский! Он устраивал обширные диспуты, стараясь привить нам навыки критического разбора произведений литературы, умение выступать и дискутировать. Учащиеся нашей школы по вечерам осаждали московские читальные залы, но любимым местом занятий были те самые антресоли Румянцевской библиотеки, где под зелеными абажурами занимался некогда Владимир Ильич. Помню суды над произведениями Тургенева: "Отцы и дети" и "Рудин", на которых мне неизменно выпадала роль "контра" - обвинителя. Даже на выпускном вечере в январе 31-го года он организовал диспут по произведениям Маяковского, диспут, на котором звучали сотни стихов любимого поэта, а в зале сидели приглашенные поэты и критики из ФОСПа, объединения, сменившего РАПП, ассоциацию пролетарского писателей.

Вспомнили мы с Константином Николаевичем и необыкновенно заботливую, хлопотливую и добрую Александру Герасимовну Логинову, преподавателя естествознания. С ней мы обошли многие заводы и фабрики столицы, ездили в Соломенную сторожку, бродили по заснеженным лесам, промерзая порой до костей в своих жиденьких одеяниях.

- А помнишь, как Вениамин Михайлович упал в обморок у вас в классе, вы перепугались, топчетесь возле него, не зная, что делать, тогда он, кажется, разбирал поэзию Пушкина! - спросил он меня.

- Да, да, именно Пушкина, а в другой раз его вынесли без сознания, когда он рассказывал о Гоголе.

- Это только в вашей группе - два раза, а в других тоже было такое. Он не мог равнодушно говорить о творчестве наших классиков и, в конце-концов, сердце его подвело, он вскоре скончался.

Я не слышал об этом и известие меня очень опечалило.

Среди этой плеяды, Константин Николаевич занимал особое место: мы считали, что он нуждается в нашей помощи и старались оберегать его от всяческих неприятностей это было конечно по-детски наивно. Много воды утекло с тех двадцатых годов, но в памяти не стёрся образ моего учителя математики, хотя черты лица несколько размылись. Вспоминаю его любимую позу у окна вполоборота к нам, позу, в которой он проводил добрую часть урока. Методика его занятий была необычна: вошел в класс, быстро прошел к столику, буркнул "здрасьте", раскрыл журнал, минуту постоял, как бы в раздумье оглядел наши ряды и, быстро повернувшись к доске, застучал мелом. Некоторое время мы смотрели на доску, стараясь понять, что это будет: новый материал, повторение, задачи, пока кто-то не сообразит первым и не крикнет, тогда все склоняются над тетрадями. В напряженной тишине стараемся вникнуть в суть происходящих на доске преобразований, понять вывод формул. Но вот наш "Костя" отходит к окну и, повернувшись к нам в пол-оборота смотрит на улицу Герцена, на проходящие трамваи, на противоположный забор с широкими воротами и изредка, как бы с любопытством, поглядывает на наши склоненные головы. Это время нам дорого, мы перепроверяем с доской свои записи, стараясь как-то осмыслить все до конца, а те кто не смог этого сделать, ожидают перемены, когда будет коллективный разбор. Задавать вопросы учителю у нас не было принято.

По тому, как мы заерзали на партах, он понимает, что можно стирать с доски и вот уже на доске появляется пример и опять молчание. Но нам слов не нужно: кто-то должен выйти к доске и решать его и этот кто-то выходит, недостатка в желающих у нас не было. Так он давал нам новый материал, молча. Еще более увлекательными были его контрольные работы: поздоровавшись, он двумя резкими взмахами руки делит доску на четыре части, по числу рядов парт. Все поняли: будет контрольная, готовимся, а он уже пишет условие в одном квадрате, все ерзают от нетерпения, скорее бы начать решать! Наконец, на доске - четыре задачи, прозвучала привычная формула: "Кто решил - тетрадь на стол и - на площадку!" В классе дикий скрип перьев, а он уже у окна, в любимой позе, иногда осторожно покуривает в форточку. И вот, кто-то первый, торжествующе оглядывая остальных, несет к столу свой творческий отчет и выскакивает в коридор. Слышим, как он поскакал по лестнице, сейчас возьмет в раздевалке мяч и - на спортплощадку, что зажата между зданием школы и деревянным забором, выходящим на Малую Никитскую. Этим первым бывал и автор, болезненно переживавший отставание. Тогда применялись две оценки знания учеников: "уд" и "неуд". Мягкий по характеру Кузнецов никому не ставил "неуд", даже тем, кто застрял и не успел решить задачу до конца, но это ничуть не охлаждало наш пыл: нашими оценками были места на столе, в каком порядке сложены наши тетради.

У "Кости" была одна слабость, как это часто бывает с тихими, добрыми людьми - он пил и это иногда доходило у него до запоя. На этой почве в Понедельник он запаздывал или пропускал первый свой урок. Администрация знала об этом и старалась свои проверки приурочить именно к понедельнику. Отвести от него неприятности было для нашей группы делом чести.

Вот заходит в класс строгая Лариса Оськина, гроза не только для школьников. В классе тишина, все пишут, на доске - задача, встаем.

- Где Константин Николаевич?

Староста выходит из-за парты, докладывает:

- Дал нам задание и ушел.

- Хорошо, работайте! - говорит Оськина. Догадывалась ли она о наших хитростях? Вероятнее всего, да! Но наша дисциплинированность ее, по-видимому, устраивала.

Судьба этой женщины была трагической. Восстанавливая утерянный аттестат зрелости, я зашел к ней с просьбой подтвердить окончание мной этой школы. Она только что вернулась из лагерей совершенно больной и подтвердить отказалась. Тогда я разыскал Александру Герасимовну, и она с радостью помогла мне получить копию свидетельства.

Когда один из инспектирующих высказал сомнение в целесообразности оставления Кузнецова в школе, намекая на его слабость, резкий в суждениях Жилин, исполняющий тогда обязанности заведующего учебной частью, ответил: "Судить нужно по конечному результату: ученики по его предмету испытания выдерживают. Что касается лично меня, то я не взял бы на его место даже полдюжины самых ученых трезвенников".

Так мы сидели с ним на скамеечке, вспоминая то самое счастливое и неповторимое для меня времечко. После нашего выпуска он учительствовал в нашей школе еще три года. Шедшие за нами классы, сохраняя традицию, оберегали его при всяческих проверках. А затем нашу маленькую школу влили во вновь построенную в Трубниковском переулке 102-ю, а ее помещение заняло Министерство топливной промышленности.

В новой школе для него не нашлось места, и он вспомнил о геологии, которой занимался в юные годы. На БАМе эта специальность ему пригодилась.

- Если б ты пошел со мной в партию, я б за один сезон сделал из тебя вполне приличного геодезиста. У тебя была б в руках хорошая специальность, а это для лагеря - первое условие выживания!

- С моим веером пунктов пятьдесят восьмой меня и близко не подпустят к вашей партии, а если по чьему-то недосмотру и примут, то быстро спохватятся. Лучше уж здесь в управлении, где меня знают и ценят, посижу пока не выгонят на тачку.

Было очень досадно, что я не могу пойти вместе с учителем бродить по трассе с рейкой, учиться владеть инструментами, провешивать линии трассы, выполнять разбивку полотна. Но это был не первый и не последний случай в моей жизни и пора было к этому привыкнуть, тем более что в молодости огорчения быстро забываются.

Константин Николаевич поинтересовался, не пишут ли мне в лагерь кто-либо из соучеников и был удивлен, узнав о моей переписке с двумя девушками из нашего класса. Случилось так, что в Москве прошел слух, что я вернулся и две подруги навестили моего отца, почитали мои письма и вскоре написали мне письмо.

- Говоришь, Лапшина! Помню, помню, звали ее Марго, очень милая и способная была ученица, а вот второй в памяти не удержалось. Послушай меня, прекрати переписку, уничтожь все сохранившееся письма. Это с их стороны очень благородно, прийти на помощь товарищу, попавшему в беду, но сейчас насаждаются иные моральные нормы, и ты своими письмами легко можешь их подвести.

Возвратившись в барак, я нашел и сжег последние письма от девушек, а потом сжег еще два пришедших, не ответив на них. Можете поверить, что совет моего учителя я выполнил не без острой душевной боли. Константин Николаевич ожидал помощника, отправившегося по своим делам и, пока его не было, мы продолжали беседовать. Он не был оптимистом и его прогнозы на будущее были достаточно мрачными. Он советовал мне не расслабляться, воздерживаться от откровенных разговоров, даже с близкими друзьями и быть готовым в любой момент сменить на забой роскошные апартаменты управления:

- Держи всегда в вещевом мешке две пары крепких брезентовых рукавиц и пару теплых овчинных, как символ такой готовности.

Последняя часть нашей беседы напомнила мне беседу с отцом.

Незадолго до ареста отец предупредил меня не лезть на рожон, вообще "не высовываться", избегать всяких ненужных разговоров, молчать и молчать, поскольку, как он выразился "в современных условиях именно молчание и есть золото!" Я ему ответил, что предпочитаю оказаться за решеткой, чем последовать примеру щедринского премудрого пескаря, "сидеть и дрожать". После разговора с отцом я не унялся, продолжал повсюду отыскивать правду и справедливость, пока не нашел все это на Лубянке-2. Теперь я не стал возражать учителю, только спросил:

- По-вашему, ситуация в лагере может усложниться?

В ответ он оглянулся по сторонам и тихо сказал:

- Силы, которые запрятали нас с тобой за решетку, живут и здравствуют, и не собираются уходить в тень. Отсюда делай вывод.

Пришел Степан, так звали его помощника. Прощались трудно, мне казалось, что расстаюсь с отцом. Он обещал разыскать меня в следующий приезд в г. Свободный, но этого не случилось. Следующим был тридцать седьмой год и нас раскидало в разные стороны. Мы не встретились.

"Режимные гайки" в лагерях были закручены сверх всякой меры и через год я оказался на Колыме. Не удержался в партии, несмотря на свой малый срок и Кузнецов, его перебросили в Буреинский лагерь. Высшее инженерное образование помогло и там: какой-то десятник взял его работать в контору. На этом сведения о нем обрываются. Я не раз вспоминал эту встречу с моим учителем. Мы считали его молчаливым, а в лагере он разговорился и оказался интересным собеседником. Видимо, будучи пьющим он чувствовал себя неполноценным в преподавательской среде и это постоянно его угнетало.

Глава 3.13 Взбунтовавшиеся

Женщины - существа экспансивные, легко возбуждающиеся и в этом состоянии в массе становятся не управляемыми, их выступления ставили подчас лагерную администрацию в тупик, из-за невозможности применить к ним методы устрашения и подавления, столь эффективные в борьбе с мужчинами. О случае, происшедшем в одной из колонн 4-го лаготделения нам рассказывал по возвращении один из наших руководителей - невольный свидетель и участник событий.

Это лаготделение было одним из крупнейших на БАМе, к этому времени на него пришелся "пик" работ по сдаче Вторых путей. Некоторые, более легкие работы на путях выполняла женская колонна, перемещавшаяся на восток вместе с фронтом отделки. Синхронно с ней двигались две крупные мужские колонны. Работая и проживая в тесном соседстве женщины и мужчины не могли избежать контактов и это для режимной службы отделения создавало массу проблем, если учесть, что все колонны работали без конвоя.

Прибежав с работы, женщины переодевались в праздничные наряды, наводили прически по моде и вкусу и, собравшись стайками, отправлялись на свидания. Беда состояла в том, что очаровательные "Джульетты" не поспевали к вечерней поверке и режимная служба требовала принять соответствующие меры, но менять существующий порядок было нежелательно, чтоб не нарушить ход работ на трассе.

Так зафиксировал положение дел в своем акте гулаговский инспектор и вывод его был однозначным: разъединить, запретить и не пущать! Руководители отделения просили оставить, задержать, отложить, разъясняли, что скоро пути будут сданы, колонны уйдут на восток, начнутся холода, все решится само собой. Проверяющий был непреклонен, грозил, устрашал, объяснял, что лагерь - есть лагерь, переполненный доносами и анонимками, упирал на то, что акт редактировал лагинспектор отделения, который со всем согласен.

Ночью мужские колонны сняли с мест и развели на почтительное расстояние от женской и утром довольный инспектор покинул отделение, а по его уходу в кабинет начальника вошла молодая начальница женской колонны с неприятной новостью: колонна не вышла на работу в полном составе, из солидарности с подругами не вышли и те из женщин, кто не ходил ни на какие свидания и по вечерам спокойно сидели в своих палатках. Она ехала в надежде уговорить начальника отменить свое распоряжение, но войдя в кабинет и увидев там двух мужчин с ромбами в петлицах, поняла тщетность своих надежд.

- Садитесь, С...ва, рассказывайте! У меня от руководителей управления секретов нет.

- Я полагала, что следует избежать огласки, а теперь...

- Шила в мешке не утаишь! Полагаю, Вы уже догадываетесь, чем это может обернуться для всех?

- Я готова принять любое наказание. - твердо сказала молодая женщина.

- Да не в вас дело. - нетерпеливо бросил начальник. - Вы должны были приехать сюда до развода. Понимаете, до развода, пока нигде не зафиксирован групповой отказ.

- Я делала все, мы с воспитательницей уговаривали наших путеармеек отложить хоть на день, но они так были возмущены, что решили идти до конца, а сообщить Вам уже не было времени. Мой долг исправить случившееся, и я исправляю: как только мужские колонны вернут назад, я выведу всех в вечернюю, даже - в ночную смены и мы восполним отставание.

- Ах вот что, Вы явились сюда с требованиями, с их требованиями! Вы забыли, что при вашем попустительстве в колонне систематически нарушался лагерный режим, происходили отлучки до глубокой ночи и свидания с мужчинами. Вы забыли совершенно, что находитесь в лагере и всякие любовные похождения строго запрещены! - начальник говорил раздраженно, но не повышал голоса, понимал свою вину: он знал об этом и не пресекал безобразий.

- Совсем не так, товарищ начальник! Это - не любовные похождения! "Они встречаются со своими мужьями и их можно понять", -серьезно сказала начальница.

- Какими еще мужьями? Вы что, из детского сада?

- Они намерены оформить свои отношения сразу после освобождения. Закончим сдачу путей и... все решится. - не совсем уверенно объяснила С...ва.

- Нет, это - какой-то детский сад. - повторил начальник. - Вот и попробуйте тут с ними решать! Как будто с луны свалилась.

Позвонил диспетчеру, сказал, что с комиссией выезжает на место. Когда начальница вышла, сказал управленцам:

- Надо было их проучить: взять всю колонну под конвой, но, во-первых, это вызовет новые осложнения, а, во-вторых, меня оголили, забрали пять вохровцев на Урульгу, что-то там стряслось у Большакова.

Пока комиссия мчится на "Колужанке" к месту происшествия, необходимо рассказать историю появления на БАМе института начальниц колонн, с которыми и сейчас не могут смириться некоторые большие руководители. Этот интересный эксперимент проводился по указанию начальника БАМа: из прибывших по этапу москвичек отобрали десятка два наиболее грамотных, молодых и красивых малосрочниц и назначили начальницами не только женских, но и мужских колонн. В числе девушек первой партии была и наша знакомая С...ва. Многие из лагерных руководителей отнеслись к этой акции, не только скептически, но просто враждебно, полагая, что могут возникнуть серьезные эксцессы, но Кузнецов твердо настаивал на проведении эксперимента и дело было сделано. Работяги быстро привыкли к своим начальницам и относились к ним вообще доброжелательно. Как всегда в подобных случаях, ГУЛАГ требовал выделить в отчетности сведения о работе таких колонн и это заставило управление уделить им повышенное внимание, поставить их в несколько привилегированное положение.

По нашему отделу, при выезде на линию кого-то из руководителей мы загодя выясняли нужды и запросы таких колонн и направляли соответствующее подкрепление.

В итоге - не буду ручаться за точность этой полуофициальной статистики - экспериментальные колонны имели более высокие производственные показатели работы, чем прочие. Были среди них и прославленные руководительницы: Лагутина и Цветкова, репортажи о их работе мелькали в бамовских многотиражках. Но статистика статистикой, а посещавшие такие колонны отмечали чистоту территории, элементы уюта в общественных помещениях и бараках и какую-то особенную ухоженость самих работяг, следящих за своей внешностью: корректней было и обращение с заключенными со стороны надзирателей и обслуги, реже слышалась традиционная матерщина.

Там, где женщины, там - неизбежно и любовь, и ревность, и трагедии. Говорили, что начальник 5-го лаготделения застрелился из-за неудачной любви к Цветковой, а виновница вскоре освободилась из лагеря и вышла замуж за начальника снабжения, вместе они переехали на ст. Архара, во вновь организованное 11-е лаготделение.

Между тем комиссия уже прибыла к взбунтовавшейся колонне. Колонной в то время называли расконвоированный передвижной лагерь, рассчитанный, в основном, на летне-осенний разворот строительных работ на Магистрале. Он не имел каких-либо специальных ограждений или вахты с проходной, его вагончики и палатки, расположенные буквой "П", дополненные колышками с надписью "запретная зона" и служили таким ограждением.

Четвертое отделение, насчитывающее в этот период около 14 тысяч заключенных, вело основные работы двумя десятками таких колонн, в которых самые крупные имели 350-400 работяг, именуемых путеармейцами, человек 40-50 обслуги. Женская колонна, о которой рассказ, была небольшой численностью около двухсот человек.

Перед взором комиссии, если можно назвать так двух гостей из управления, привлеченных к участию в успокоении женщин и ликвидации бунта, предстал именно такой П-образный лагерь, с широким плацем, присыпанным желтым песочком и окаймленным узкими полосками зеленых газонов. Справа в одну длину вытянулись две жилые палатки, площадью 7х21 м, обращенные дверьми одна к другой; слева - аналогичная палатка, с размещенными в ней столовой, буфетом и ларьком. Ларьки играли в жизни заключенных немаловажную роль, в них постоянно торговали табачными и кондитерскими изделиями, рыбой и рыбными консервами предметами гигиены, галантереей и некоторыми промтоварами. Из приведенного ассортимента, только табачные изделия жестко нормировались, остальные - находились в свободной продаже и в обязанности ларькового отделения входило поддерживать в ларьках постоянный ассортимент.

За столовой, продолжая левый ряд, стояли четыре вагончика, два из которых - отведены под хозблок (кладовую, хлеборезку), а два - под общежитие обслуги. Наконец, по торцу контур завершали два нарядных вагончика - контора и читальня-агитпункт, разукрашенные кумачовыми плакатами, транспарантами, Доской показателей. Баня и прачечная с дезокамерой - в удалении от поселка, вблизи источника.

На линейке перед палаткой - людно, женщины, собравшись группами, взволнованно обсуждают свои дела, многие похоже перепуганы и при появлении начальства в военной форме, кинулись к своим палаткам, напомнившими скорее тенты, из-за закинутых от жары пологов.

Здесь же поджидали комиссию работники аппарата отделения - командир охраны, инспектора КВЧ и УРЧ, - чтоб доложить о безуспешных попытках внести успокоение в сложившуюся обстановку: группа заводил хотела говорить только с первыми руководителями, и он, выяснив, где находятся самые что ни на есть отчаянные, направился в дальнюю палатку, сопровождаемый всей свитой.

Два длинных дощатых, под топор, стола, с такими же скамейками, тянулись в проход, оставляя в середине палатки свободное пространство, откуда хорошо просматривались ряды верхних и нижних вагонок, сюда и направились вошедшие, окруженные настороженной тишиной.

Приветствие начальника послужило как бы сигналом к какофонии, взорвало минутную тишину. Постепенно из невероятного шума стали слышны отдельные крики, несшиеся с верхних нар, где скакали с койку на койку самые молодые представительницы колонны, не перегруженные одеждой, демонстрирующие самые разнообразные татуировки.

- Эй, начальник, пошто убрал от нас парней? Или нашей ... тебе жалко! - кричала с перекошенным от злости ртом молодяшка.

- А может захотел и сам к нам на случку? - под общий хохот вторила ей подруга.

- Как хошь, или мужиков назад или - из палатки ни ногой!

- Не тяни, начальник, говори скорее: вернешь мужиков, аль нет?

Подобные озорные, злые и пахабные реплики неслись со всех сторон и казалось им не будет конца: молодые женщины старались одна перед другой, соревнуясь не только в острословии. Напрасно надзиратель, с начальницей призывали к тишине, просили послушать, что скажет начальник, которого они сами хотели видеть, верхний этаж продолжал бесноваться, лица их были искажены злобой, а фонтан выкриков не останавливался.

На нижних койках - немолодые женщины, по-видимому указницы ("за колоски"), одетые в простенькие платьица деревенского покроя, не участвовали в общем шуме, только шикали на молодых подруг, помогая навести тишину. В двери, между тем, непрерывным потоком вливались все новые партии женщин из смежной палатки, одни вскакивали наверх, присоединяя тут же свой голос к общему крику, другие размещались внизу, заполняя койки, лавки и даже столы, превращаясь в зрительниц этого удивительного спектакля.

А что ж начальник отделения? Разве не в его силах призвать к порядку, потребовать тишины, заставить выслушать? Вероятно, он так бы и сделал будь перед ним мужчины, а здесь с женщинами никакие крики или угрозы не могли помочь, требовались выдержка и спокойствие, пока пройдет эмоциональный всплеск и они сами пожелают слушать.

Чтоб не стоять истуканами среди всеобщего движения, члены комиссии вели между собой непринужденную беседу, кто-то посмеивался, кто-то улыбался и все это раздражало тех, кто не мог успокоиться, а тут еще старшие их подруги все громче требовали тишины и постепенно шум начал стихать, пришло время говорить.

- Напомню, за один отказ от работы заключенный лишается квартальной премии. - начал разговор представитель КВЧ.

- За этот год хоть с отказами, хоть без отказов - зачетов никому не объявляли. - бросили реплику снизу.

- Верно, мы еще не получили списков ни за второй, ни даже за первый квартал, но УРО твердо обещал прислать их вместе с третьим кварталом. Пришлют, а у вас тут отказ, да еще массовый, всей колонной! - продолжал начальник УРЧ.

- Плевали мы на зачеты, гори они огнем! Пашем на трассе, как рабы, а тут еще и мужиков убрали! Где справедливость? - бросил кто-то.

- Пошли они все к черту, умрем тут от любви. - хохотала очень юная, вся изукрашенная от колен до груди.

Шум снова начал нарастать, но ненадолго, всем хотелось узнать, что же скажет их самый большой начальник. И он сказал:

- От нас требуют послать людей в совхоз, мы рассчитывали отправить туда высвобождающуюся 228-ю колонну, но она проситься на трассу, согласна принять на себя ваши обязательства. В совхозе, конечно, и зачеты похуже, премвознаграждения поменьше, но зато работа для женщин более подходящая. Если не хотите работать на трассе, можем сегодня переправить вас в совхоз, а день этот зачесть в этап.

Его слова вызвали шум невероятный, теперь уже кричали все, включая скромных женщин, сидящих на нижних койках, никто не хотел уходить с основных работ, где к тому же ожидались льготы (скидка срока).

Помимо воли довольная улыбка скользнула по лицу начальника, сказал как можно громче, чтоб услышали все:

- Никого не неволю. Кто хочет работать на магистрали, выходите на линейку, остальные оставайтесь в палатке. Сейчас зайду на полчаса в контору и тогда решим все до конца.

Ход был сделан правильно, от неожиданности женщины растерялись и забыли о своем главном вопросе. Пока они не пришли в себя, нужно покинуть палатку, как можно быстрее. И комиссия ретировалась поспешно, сзади грохотала многоголосая колонна.

Начальник, вызвав воспитательницу, очень молодую миловидную шатенку с голубыми глазами, поручил ей представителей управления и с Серовой зашел в контору. Здесь все было для него привычно и железный шкаф с документами, стол с лавками по бокам, загородка для работяг и комнатки для начальницы и прораба. Навстречу ему с лавки поднялись двое: надзиратель в полувоенной форме и невысокий, коренастый жгучий брюнет с проседью и молодо блестящими глазами - прораб Попов. Числясь на списочном составе этой колонны Попов с десятниками, проживали отдельно.

Дав прорабу и надзирателю указание, как сегодня организовать работу во вторую смену, он, наконец, сказал им главное:

- Вернуть на прежние места мужские колонны нельзя, а вот женскую вы можете сами эдак через недельку в рабочем порядке двинуть вперед. Обойдетесь без моего решения! А, чтоб не было разговоров, Вы, Попов, сегодня же наметите им рубеж, выйдя на который, они должны быть перебазированы. На меня не ссылаться! Все поняли?

- Все поняли! - хором воскликнули присутствующие.

- Идите готовьте! - отпустил он мужчин.

Когда они ушли С...ва со с слезами благодарности на глазах прошептала:

- Ой, я вам так благодарна! Так благодарно! Я так переживала весь этот день.

- С Вами об этом инциденте разговор будет отдельный. - строго сказал начальник.

- Я виновата, понимаю отлично, и любое наказание приму, как должное, только б мою колонну не наказали.

- Вы - совершенный ребенок! - пожал плечами начальник.

- Я уже старая, вчера мне исполнилось двадцать три!

- Ну, что ж, поздравляю с Днем рождения и желаю счастья... вашей колонне! - сказал иронически и продолжал: - И все же Вам вдвое меньше лет, чем вашему прорабу.

Но сейчас ее нельзя было ничем смутить, и она задорно ответила:

- Мужчина должен быть старше!

В агитпункте управленцы были очарованы двадцатилетней хозяйкой вагончика. Двенадцать девочек из колонны заканчивали среднее образование, сдавая экзамены экстерном по классам, а готовились они здесь под ее руководством. Она демонстрировала их тетради со своими оценками. Пять девушек проходили обучение на мотористок, вел группу механик из отделения. Приход начальника прервал мирную беседу. Поймав конец разговора, он сказал ей:

- Занимаются, это - отлично, а вот сегодня в палатке ваш контингент женщин продемонстрировал в полной мере плоды вашего воспитания: даже у старорежимных извозчиков, присутствуй они здесь, завяли бы уши.

Слушая там в палатке, как они выражались в адрес самого начальника, она с ужасом ждала, что он отправит их в ЗУР всей колонной. Как бы отвечая на ее мысли, он сказал:

- Они этим оскорбляли не меня, а, в первую очередь, самих себя, да и вас с С..вой, их воспитательниц. Вот и будьте любезны провести до конца месяца занятие по общечеловеческой этике поведения! Кстати, в КВЧ есть хороший материал на эту тему.

- Будет проведено!

Покончив с этим вопросом, он послал начальницу в палатку, готовить выход на работу всей колонны, но тут один из управленцев попросил ее на минуту задержаться:

- Там со мной пришел вагон с ларьковыми товарами и для вашего ларька тоже кое-что имеется, так что пошлите с нами кладовщицу и, если ваши женщины не подведут, мы порадуем их ассортиментом.

- Ой, как это хорошо! Конечно, они вас не подведут, все выйдут на работу. А там что-нибудь из промтоваров для женщин есть? У нас в октябре освобождается пять женщин, мы бы хотели их приодеть.

- Там для них есть не мало интересного и из одежды, и из обуви. Можете рассказать об этом вашим женщинам.

С...ва моментально испарилась, а комиссия сопровождаемая воспитательницей, двинулась к столовой.

Лагерные столовые обычно являются главным объектом внимания начальниц, и эта колонна не была исключением. Вошедшая в столовую комиссия не нашла причин для замечаний, небогатый интерьер выглядел чисто и весело, ей могла позавидовать любая трассовская столовая для вольнонаемных. Один из членов комиссии снял пробу с обеденного борща, котлет с отварным сушенным картофелем и компота, отметил:

- Вполне доброкачественно, но не может идти в сравнение с домашней кухней.

В этом и состоит трагедия не только лагерного общепита: из тех же продуктов рядовая домохозяйка может приготовить все вкуснее. Помню женщину-лекпома, которая снимала на кухне пробу таким образом: возьмет в рот ложку супа, минутку подержит, выплюнет и говорит: "очень вкусно".

За дверьми столовой комиссию ожидал сюрприз, провожать их выстроились вдоль палаток все обитательницы этого лагеря.

Это было зрелище необыкновенное. Те, самые молодые заводилы, так яростно кричавшие в палатке, теперь в первом ряду сверкали веселыми улыбками, лучшими праздничными нарядами, а разноцветные отброшенные на плечи платочки не скрывали запрещенных причесок. Яркие платьица и блузки гладкие и в горошек или с цветочками составляли неповторимую панораму красок под лучами полуденного солнца. Не забыли женщины заглянуть в свои крошечные зеркальца: загорелые лица слегка припудрены, губы не сильно подкрашены, а в ушах разнообразие колечек, подвесок, сережек, клипс. Пожилые их подруги теснились позади, одетые более скромно, хотя тоже по-праздничному и суетились меньше своих молодых товарок.

Начальник пригласил членов комиссии пройти вдоль этого невероятного карнавала и поприветствовать собравшихся. Это было очень оригинальное прощание, когда начальник пожелал им успехов в труде и личного счастья, его слова утонули на этот раз в приветственных криках, женщины отчаянно махали и руками, и платками, а в глазах светилась надежда на близкое счастье. Было очевидно, их начальница посвятила их в последнее решение, обещавшее им такие желанные свидания. Управленцы же, не посвященные в эти секреты отделения недоумевали по поводу свершившейся в колонне метаморфозы и думали возможно о силе любовной страсти, способной прорваться через тюремные решетки, как пробивается зеленый росток сквозь булыжную мостовую.

* * *

Золотой век этого лагеря подходил к концу, пройдет полгода и на Партконференциях выступающие будут с лютой ненавистью говорить о том, что на границе лежит огромный расконвоированный лагерь, опасные преступники разгуливают без охраны среди вольного населения и это в тот исторический момент, когда в стране поднимает головы враги народа и все в том же духе. Старались облить грязью тех людей, которые в подавляющем большинстве трудились не за страх, а за совесть по двенадцать - четырнадцать часов, за пятилетие с минимальной техникой протянули на две с половиной тысячи километров Вторые пути Транссибирской магистрали (от Читы до Владивостока), расширив старые и протянув новые туннели, перекинув через реки новые мосты, возведя много других искусственных и гражданских сооружений.

В середине 1937 года лагерь был жестоко законвоирован.

Глава 3.14 Курьёзы Лагеря

Каждый не бывавший в лагерях считает само собой разумеющимся желание каждого осужденного поскорее выйти на волю. Жизнь оказывается сложнее простых логических схем, можно было бы привести не один и не два случая, когда заключенные уходили в побег в последние недели своего срока, а на суде требовали, чтоб за это им дали второй срок. С женщинами такое случалось реже и все же...

Как-то в управлении мы оказались свидетелями курьезного случая - везли под охраной девушку, закончившую свой срок заключения и не пожелавшую выходить на волю. Дорога от ворот нашего камендантского лагеря до станции Михаило Чесноковской, откуда отправляли восвояси освободившихся из лагеря, проходила по Новоуправленческой улице и зрителями этого необычайного представления стали многие управленцы.

Нет, Галочка, как звали эту, не совсем юную девицу, не относилась к лагерному отребью, весь свой срок она проработала в лагерной прачечной гладильщицей и нередко за умеренную плату стирала и гладила наши вольные тряпки. Не знаю, были ли у нее любовники, - вероятно были, - но в общем вела она себя вполне пристойно и с ее именем, до этого случая, не было связано каких-нибудь скандальных историй.

И вдруг, неожиданность: "Не хочу освобождаться!" Сколько ей не объясняли бесполезно, и пальцем не пошевелила, чтоб оформить бумаги. Работникам УРЧ пришлось самим поработать за нее и передать готовые документы охране для выдворения за зону. Она скандалила с невероятным упорством и тогда решили вывезти ее на станцию под охраной и насильно погрузить в поезд.

Видевшие эту сцену рассказывали, что наша Галочка возлежала поверх своих перин и подушек, прикрученная к телеге простыней, позади были привязаны два объемистых чемодана. Эта невеста с богатым приданым столь нецензурно выражала свое неудовольствие, что сопровождавший телегу молодой вохровец шел, не подымая глаз.

Приходилось иногда бывать в женском бараке и каждый раз, по контрасту с мужским обиталищем, где все подчеркивало временный характер бытия, - удивляла обустроенность, уют, необыкновенная по нашим меркам чистота, окружающая женщин половины барака, расчлененного на комнаты. Пышные перины, поднимающиеся к потолку пирамиды подушек и белые волны тюлей, кружев, строчных изделий. И явное соревнование хозяек постелей: у кого больше подушек, у кого красивей вышивки, ну и, конечно, у кого все это белей, чище, лучше поглажено. Вероятно, на поддержание таких воздушных постелей в чистоте требовалось не мало времени и это им помогало коротать срок.

В общей половине барака было чисто, но без чрезмерности: выскобленный накатник пола лежал, не покрытый коврами, на койках вагонов - обычные соломенные матрацы, покрытые серыми суконными одеялами, с закинутыми на них конвертом краями простыни и скромные 2-3 подушки. Это - чистилище и живут в них женщины надеждой, получить освободившуюся койку в том белом раю и обзавестись пышной периной, горой подушек и стать вровень с передовыми.

В числе передовых была, и Галя и зависть подруг делала ее счастливой. - "Незачем ей рваться на свободу, у ней тут было все что ей нужно! Там она может и заработает побольше, да за все надо платить, здесь же она на всем готовом и заработанные деньги остаются при ней". - разъясняла подруга. - "Да и мужики: тут на кого глаз не положи, он придет, да еще с подарком, а на воле - накорми его, напои, да утром дай денег на дорогу".

Вот такой прагматизм.

Ну, а дети? Они, что тоже не нужны? Ответ тоже прост:

- Без мужа, да без родителей и дети ни к чему. Это не игрушки, за ними надо ходить, а ты на работе. И будешь растить вора или проститутку. Вот, если б выйти за вохровца, у них в казарме, как в бараке: роскошные постели, у кого лучше! Да и ребеночка там можно содержать.

А может все это просто фокус?

Подобные случаи с легкой руки Гали стали повторяться, и лагерная администрация заподозрила: женщины не хотят, стоять неделями в ожидании билетов, хотят, чтоб их отправили без очереди.

Глава 3.15 Лагерные Тени

Стукачество - неотъемлемая часть лагерной жизни. Стукач, сексот, осведомитель, доносчик, провокатор - фигура трагическая, разоблачение его сопровождается расправой, подчас свирепой, жестокой и смертельной. Сами политические заключенные избегают физического воздействия, но это не спасает сексота, акцию возмездия охотно берут на себя уголовники. Чекисты обычно хранят в тайне работу с сексотами, но сами их презирают и это неизбежно приводит к утечке информации, за чем следует расправа. В общем эти несчастные люди, вовлеченные в эту грязную работу по большей части угрозами или обманом, имеют мало шансов выйти из лагеря живыми.

Как-то оперуполномоченного провожали в другой лагпункт, здешние сексоты оказались ему не нужны, а нового опера, которому следовало передать списки - не было и он о них не вспомнил, а списки завалились за ящик стола, и уборщик их нашел. Прораб, Иван Кириллович Зудин, как честный человек, не любил доносчиков, но не жалая неприятностей, включил их всех в очередной этап, а там уже нашлись добрые люди, шепнувшие этапникам кто есть - кто.

Случилось на Бурустахе и дерзкое нападение на кабинет оперуполномоченного, когда взломали и стол, и сейф, получив доступ к секретным делам. При этом, как говорят, для хохмы, письменный стол выбросили из окна и поставили на дворе. Тут же последовала расправа над тайными агентами.

Отягчает память и один трагический случай расправы над, человеком, вина которого не была подтверждена. Это произошло много позже, весной 1945 года. Я давно закончил утвержденный мне 10-ти летний срок, но с лагерем распрощаться не мог, - отсиживал по формуле: "До конца Великой отечественной войны". Мы тогда строили посреди Индигирки "мертвяк" для парома-самолета", в семи километрах от Усть-Неры. Напротив нас на левом берегу раскинулся поселок дорожных строителей, "Переправа", мы изредка навещали его по вопросам купли-продажи.

Там я и увидел старого знакомого, Семена Лурье, у которого в 1942 году работал, как у десятника на строительстве Оймяконского аэродрома. Он ухватился за меня как за спасительную соломинку:

- Скажи им, Саркисов, делал ли я кому-нибудь зло там на аэродроме? Скажи им, что я никого и нигде не предавал.

Я подтвердил двум здоровенным местным работягам, - кстати они были вольнонаемными, - угрожавшими Лурье расправой, что он действительно на строительстве аэродрома не был ни в чем замешен и что мне ничего неизвестно о каком-либо предательстве.

Мое заступничество не помогло. Они настаивали, что за ним числится серьезный грех, задолго до начала строительства аэродрома, то есть еще до 1942 года, и что источник сведений не вызывает сомнения, это - сам потерпевший. Вскоре тело бедняги нашли в глубоком шурфе.

В управлении я оказался посвященным в тайну вербовки двух осведомителей, один из которых - мой первый друг Кеша, фамилию другого товарища я не запомнил.

Кешу задержали на проходной, при выходе на работу и в управление он явился с опозданием крайне расстроенным. Поздно вечером, когда нам удалось уединиться, он, проклиная себя за глупость, признался без околичностей, что в Третьей части дал подписку и стал сексотом. Я был совершенно потрясен этим признанием: Кешка и, вдруг сексот! К тому же перед выходом у него отобрали подписку о неразглашении тайны и вот, не успев отойти, он уже начал ее разглашать.

Мне он всю процедуру вербовки изложил так:

Следователь сказал ему: "Да, ты сидишь по пятьдесят восьмой, но мы-то знаем, что ты был честным комсомольцем и взяли тебя по ошибке. Ты наш человек и тебе мы доверяем." Надо ли говорить, что от радости у Кешки "в зобу дыханье сперло", следователь продолжал: "Но, если ты думаешь, что по этой статье сидят только такие, как ты - ошибаешься! Есть там и матерые контры, они не смирились со своим поражением и, попав в лагерь, ждут своего часа. Если ты узнаешь, что кто-то готовит контрреволюционное восстание и, как честный комсомолец, должен сообщить нам. Сообщишь?"

Что мог на это ответить мой друг? Конечно, он заверил опера, что незамедлительно сообщит об этом в Третий отдел. Следователь попросил выполнить небольшую формальность, подтвердить, что они говорили на эту тему и Кешка, не читая подписал расписку.

Он понял свою оплошность, когда опер напомнил ему, что все сведения он должен сообщать под псевдонимом. Значит ему дали кличку, кличку сексота. Он внимательно перечитал подписку, которую опер не выпускал из рук. Оказалось, что он должен выполнять задания следователя "стучать" или "дуть", как здесь говорят. Так он попался в ловушку и проиграл.

Вопрос: как дальше быть? мы решали вдвоем, обсуждая все варианты, решали всю ночь, лежа на соседних койках. К утру решение выкристаллизовалось. Стало ясно, что кроме той злополучной подписки, в деле сексота не должно быть ни одной бумажки, написанной его рукой. Ему предстояло категорически, но в устной форме отбиваться от всех заданий, твердить одно: "Стукачом не буду!" У меня за Кешку болело сердце. Было ясно, что его начнут терроризировать, наверное, назначат в этап. Так и получилось: сначала его анатомировал "кум", взявший у него подписку, но здесь было легче. Кешка говорил, что о стукачестве разговора не было и тот в конце концов отстал. Через полгода дело молчащего сексота попало в руки другому следователю и все началось снова, но мой друг, понимал, что его спасение в молчании, стоял на своем. Потом наступила развязка: начальник третьей части 8-го лаготделения, Кедрук, убедившись сам, что сломить Кешку не удастся, забрал у него рабочее сведение, оставил в зоне, до отправки этапа на Колыму. Кешка был изолирован на пересылке и все попытки прорваться к телефону оказывались безуспешными. Свет не без добрых людей! Сдавая в бараке постельную принадлежность, он шепнул два слова дневальному и через пять минут я знал все. Рискуя навлечь неудовольствие Могилевкина, я улучил минуту, когда он отсутствовал в кабинете, обратился непосредственно к Монесу - с ним считались не только Кузнецов и Шедвид, но и грозный Френкель.

- Что он там натворил? - спросил он сурово, неохотно отрываясь от бумаг. И тут я было замялся, понимая какая кара ждет моего друга за разглашение тайны, но карты были сданы и надо было делать игру.

В разговоре с Кедруком, Монес не дал ему понять, что знает причину репрессий, он жестко потребовал вернуть Никифорова и сейчас же.

Кедрук лавировал, говорил о каких-то секретных данных, требующих отправки на Колыму, просил отсрочки на сутки, видимо надеясь поставить перед свершившимся фактом, но наш начальник был непреклонен:

- За Вас, товарищ Кедрук, я работать не собираюсь и мне прошу не мешать. Если Никифоров не будет отпущен, вынужден разговор с Вами перенести в кабинет Оскара Владимирович.

Это был веский довод и через час, как-то сразу похудевший и осунувшийся Кешка лихо писал свои наряды, смеясь и ликуя. Через год о подобном нельзя было бы и мечтать.

Ну, хорошо, Кеша - мой наипервейший друг, его откровенность была естественной, я поступил бы так же, если б у меня случилось непредвиденно. Но, вот, как-то поздним вечером на соседнюю койку прилег работник другого отделения, между нами не было тесных дружеских отношений, чтоб ожидать от него выдачи страшной тайны, а он ее выдал, сказав, что месяц назад дал сексотную подписку и теперь ему дали задание и требуют писать доносы. Видя, что я растерялся, он сказал:

- Не думайте, что это - провокация. Просто у меня нет с кем посоветоваться, а в вас я уверен.

После этих слов я отбросил все сомнения и выслушал внимательно его рассказ. Ничего нового я не услышал: модель вербовки была та же, что и у Иннокентия. После подписки его не беспокоили, и он мучился, переживая все в одиночестве, и уже начал было успокаиваться, решив, что все это так, сделано на всякий случай, если вдруг его будут вовлекать в контрреволюционный заговор. Но вчера его вызвал "кум", дал объект наблюдения и установил сроки подачи донесений. Он не был готов к этому и оказал оперу сопротивления, только утвердительно мычал.

Среди наших отдельцев, на политзанятиях выделялся эрудицией некто Лурье, не тот Семен, о котором рассказывалось выше, - другой. Он был невысокого роста, хорошо одет, выбрит, весел, общителен, в свободную минуту всегда держал в руках газету. На политзанятиях выступал толково со знанием дела. Им-то и заинтересовалась Третья часть. Следователь не просил вступать с ним в разговоры или провоцировать на какие-нибудь высказывания, в этом не было надобности, да и вряд ли это было возможно в тех условиях. В задачу сексота входило быть при Лурье неотлучно, фиксируя в памяти, а затем и на бумаге его прямую речь и любую пантомиму. Например, читает "объект" заметку о развитии стахановского движения и при этом скептически улыбается (была ли улыбка действительно скептической или, может быть счастливой, это - установят потом) дело сексота записать в донесении. Или сидит в клубе, смотрит кино и у него срывается: "А все-таки наши не умеют ставить!" Это - крупная удача, запиши возможно точнее слово в слово. И так держи его под колпаком неделю, месяц, год. Какой материал можно собрать о человеке за год!

У меня было что посоветовать! За отказ писать доносы его попытаются этапировать на Колыму, за ним может везде следовать его дело и везде оперы будут вновь и вновь пытаться разговорить молчащего сексота, но другой схемы поведения просто нет, в конце концов от него все равно отстанут, и он может продолжать жить с чистой совестью. Он и сам все это прекрасно понимал и обратился ко мне, видимо, чтоб утвердиться в своем решении, а может быть, чтоб сжечь корабли.

Интересно, что у обоих доверителей в формуляре значились одни и те же пункты 58-й статьи УК - 2-й и 11-й, по которым привлекаются за организацию вооруженного восстания. Вряд ли это относится к числу случайных совпадений. После этого я обходил стороной осужденных по этим пунктам.

Глава 3.16 Меч Опускается

Долгое время наша стройка была как бы "табу" или запретной зоной для критики. Такое положение связано с тем, что БАМ для окружающих был неотделим от БАМЛАГа, а о лагерях не принято упоминать ни в печати, ни в выступлениях, с другой стороны, наша стройка по масштабам области распоряжалась огромными материальными и людскими ресурсами и властям да и партийным органам приходилось неоднократно обращаться за помощью. К этому нужно добавить, что благодаря стройке город Свободный по финансовым оборотам превосходил областной центр - Благовещенск и вместе с Управлением Амурской дороги, она являлась фундаментом экономики области. Не маловажную роль стройка играла и в экономике края и краевое руководство: Лаврентьев, Дерибас, Западный, да и маршал Блюхер, посещая город, неизменно искали встреч с Френкелем, Кузнецовым, Шедвидом. На пороге тридцать седьмого года устоявшийся порядок неожиданно дал трещину, начали происходить события, малопонятные для окружающих.

Шедвид (Шедвид-Шейнцвит), Оскар Владимирович. Национальность - русский. Родился в 1894 году; место рождения - с. Быстрик Киевской губ. Смерть: 28.08.1938, Москва, причина смерти - расстрел.

Терентий Дмитриевич Дерибас (28 марта 1883 - 28 июля 1938) - руководящий деятель ВЧК-ОГПУ-НКВД, революционер, большевик, комиссар государственной безопасности 1-го ранга.

Начальник УНКВД Дальневосточного края, причина смерти - расстрел

Началось, пожалуй, с того, что приехавший на Дальний Восток рассасывать пробки на железной дороге заместитель Кагановича Лившиц, был неожиданно арестован по указанию из Москвы и препровождан туда со спецконвоем. Там он, якобы, признался в намерении развалить железнодорожный транспорт страны и в этих целях вступил в сговор с начальниками управлений и в их числе с Рутенбургом - начальником управления Амурской железной дороги.

Вскоре в Свободный нагрянула следственная бригада во главе с майором госбезопасности Грачем: в то время звания только вводились и это звание внушало ужас - сравните, самое высокое звание было у начальника лагеря - старший лейтенант Кузнецов. Для Грача и его бригады в пожарном порядке отремонтировали особнячок, стоящий на дороге управление - лагерь, а в зоне освободили и соответственно переоборудовали два нижних, стоящих у самой вахты жилых барака, оцепив каждый колючей проволокой - тюрьма в тюрьме! Один из бараков-тюрем охраняла московская бригада НКВД в фуражках с красными околышами, второй - пограничники - с зелеными. Грач начал клевать Управление Амурской дороги и быстро в этом преуспел, набив до отказа оба барака. Ежедневно идя на работу, мы встречали людей в красивых форменных шинелях с меховыми воротниками, ведомых конвоирами в тот зловещий особняк. Рутенбург не сдавался, он пытался доказать невиновность своих работников и тут партийные организации всех уровней, как с цепи сорвались, муссируя на своих конференциях самые гнусные обвинения в адрес вчера еще всеми уважаемого начальника дороги. Его обвиняли в потворстве вредителям, покрывательстве врагов народа, в мягкотелости, потере бдительности и все выступающие недвусмысленно требовали его наказания. У нас прогремел слух, что Рутенбург застрелился в своем рабочем кабинете.

В нашем управлении первой ласточкой новой репрессивной весны стал инженер технического отдела, Барр - красивый мужчина небольшого роста, лет тридцати пяти с ухоженной длинной бородой. Его взяли среди белого дня и провели мимо окон, с явной целью произвести на всех впечатление - и в тот же особняк. Невероятно, но за ним следовала толпа любопытных, как, бывало, в Москве в годы нэпа, когда вели пойманного с поличным вора. Потом брали уже втихую, люди незаметно исчезали. Исчезли два брата Бронштейна: Яков, работающий в 8-м отделении и Давид - уполномоченный ГУЛАГа по Дальнему Востоку, остальных не помню. Как же на это реагировало краевое руководство? Их всех предусмотрительно перевели кого куда. Последним в январе 1937 года освободили Лаврентьева- кстати эту фамилию присвоил ему Сталин, когда переводил из Грузии на Дальний Восток, на его место перевели с Волги Варейкиса, чужого для этого края человека.

Дошла очередь и до БАМЛАГа. На областной партконференции 30 мая 1937 года обрушили шквал огня на Кузнецова и Шедвида, им инкриминировали насаждение подхалимажа, зажим критики, отсутствие самой критики, ну, и конечно, ставку в аппарате на вредителей и контриков - это был главный козырь! На беду, в управлении случился пожар в Красном уголке, сгорело несколько пустячных брошюр, но на партконференции это расценили как вылазку классового врага. С уходом в наркомат Бермана, ГУЛАГ перестал быть прикрытием, а четыре буквы НКВД - "табу" для местных партийных организаций, долгие годы копивших ненависть и пользующимся некоторыми привилегиями работникам управления. До лагеря все эти страсти начали доходить позже, но всем нам уже было ясно одно: Дамоклов меч вот-вот опуститься на наши головы.

В начале июня мы "услышали" выстрел Яна Гарманика и мне вспомнился мой сокамерник по 118-й одиночке в Бутырской тюрьме, Сергей Сергеевич Картышев, отрекомендовавшийся как персональный летчик Гамарника. За месяц сидения в четырех стенах мы довольно сблизились, и он как-то признался, что следователя больше интересует его патрон, а его самого держат в тюрьме в качестве свидетеля. Видимо ГПУ, а точнее "хозяин" уже тогда подбирали ключи к военной верхушке, но по-настоящему смогли реализовать свой план только сейчас, спустя четыре года, когда массовые политические процессы стали для всех привычным делом.

Во время моего ночного дежурства, как оказалось - последнего, зашел Могилевкин, зашел очень поздно, вероятно - за полночь. В комнате был полумрак, горела только моя настольная лампа, сейчас лица его я не видел, но в последние дни он выглядел неважно, лицо обрюзгло, под глазами мешки, улыбка - редкий гость. Он стоял, опираясь на подоконник и молчал, видимо не зная, как сообщить не очень приятную новость. Неизвестность меня угнетает пуще несчастья, и я помог ему:

- Нас, по-видимому, отсюда угонят?

- Скоро, может быть через неделю, а может и раньше. Выручить этот раз не могу, сам качаюсь. Вон говорят, Френкель окружил себя троцкистским охвостьем, на границе - огромный лагерь, теперь принято решение всех законвоировать.

- Я, Моисей Аронович, обязан Вам многим, очень многим и это не забуду. Обо мне не тревожьтесь, я должен испить чашу испытаний до дна. Вам желаю удачи!

Он ушел, пожелав мне выдержать все испытания. Чем для него закончились эти годы не знаю.

Одним ранним июньским утром, когда занимался чудесный день, а прозрачной голубизны небо слегка алело на востоке, нас усадили на машину, даже не обшмонав по лагерному обычаю, спасибо СКОЛПу! На душе тревожно, понимаем - возврата нет. Теперь только смотри вперед, ищи успокоения в будущем. И пошли разговоры о том, как хорошо на Колыме, все, кто что знал - выкладывали. Впрочем, никто в хорошее не верил, тревога не снималась. Маслов сказал:

- Гляньте, какой день! Это ж чудесное предзнаменование!

Чем бы дитя не тешилось...

Нет, тогда мы еще не понимали всю глубину и масштаб происходящих в стране процессов. Возможно именно такое незнание будущего спасает людей от веревки.

Мы склоняли на все лады: станция Арга, Аргинский совхоз, Аргинский карьер. Это совсем недалеко от Свободного, несколько десятков километров, но это - лагерная провинция, со своими законами. Нас шманают там, как бывших управленцев с особенной ненавистью, значки "ударник БАМа", - вырывают с мясом, как будто это ордена, отнимают и рвут грамоты. "И тут пролезли, сволочи!" - злобствует охранник.

Мы молча наблюдаем за тем, что творится, впереди мрак, неизвестность. Уж лучше б на Колыму, да поскорее!

В первом письме, отправленном отцу 29 июня 1937 года, писал:

"16 июня взяли из управления на одну из колонн 8-го отделения. Так, что теперь пиши по адресу: ДВК г. Свободный, п/я N 25, спецзона, бригада 7.

Здесь я опять, как и три года назад, работаю на общих работах, грузим из карьера балласт в вагоны. Работа очень тяжелая, особенно для людей, не привыкших к физическому труду, поэтому за 10 дней я уже сбил себе все руки и почерк у меня, как видишь стал хромать."

В этой самой спецзоне мы оказываемся первыми ласточками, забегаем в просторный, светлый, чистый деревянный барак, развязываем постельные принадлежности, раскладываем на нижние топчаны вагонок, с Кешей рядом, бежим завтракать.

Столовая - вполне приличная, но там, кроме нас, столуются уголовники из общей зоны. Ну, да черт с ними! Будут водить по расписанию, режимная часть сама позаботится, что б мы с ними не встречались. Говорят: если хоть раз пищу приняли значит лагерь освоили.

На разводе нас ставят в отдельную шеренгу, лицом к работягам общей зоны. Кто-то их настроил против нас, и они примитивно, по-детски дразнят: "Буржуи! Николашку захотели?", кривляются на все лады. Из наших кое-кто не выдерживает, огрызается. Это ни к чему.

Через месяц отправляю отцу следующее письмо:

"Вот уже 40 дней как я работаю под конвоем на одной из самых тяжелых работ - погрузка балласта (песок с гравием) в вагоны, на рытье траншей и др. Правда, профессиональные болезни не прошли мимо меня, но у меня организм так устроен, что переносит все и сегодня я уже чувствую себя ничего. Сегодня у нас выходной и я весь день сплю или играю в шахматы. Таких выходных здесь бывает три в месяц.

Сейчас мне была бы нужна ваша поддержка, но здесь все говорят, что в течение июля-августа мы будем отсюда отправлены, так что ни перевод, ни посылка смысла конечно не имеют, так как меня скорее всего здесь не застанут и пропадут". (...) "Между прочим, когда будешь мне писать, вкладывай, пожалуйста чистый конверт и бумагу, а то этой мелочи здесь не достанешь".

Прошло сорок дней как мы покинули управление, и каких дней! Каждый давался с бою, с великим напряжением, там в управлении эти же дни пробежали бы, проскакали незаметно, здесь же те же 12 часов тянутся невыносимо долго. После ужина все без исключения валятся на набитый сеном матрац и не шевелятся, хоть на дворе еще светло, ни хождений, ни разговоров. Крутой поворот от нулевой к предельной физической нагрузке для многих был связан с различными деформациями в организме, рвутся мышцы, смещаются внутренние органы, опухают суставы. Все это мучительно, но имеющихся признаков недостаточно, чтоб лекпом мог дать освобождение от работы и люди утром еле выползают из барака и только после часовой разминки оказываются в состоянии трудиться с нужной интенсивностью.

А машины все подвозят и подвозят каэровцев с тяжелыми пунктами нашей родной полсотни восьмой... Продолжают чистить аппарат и в лагерных отделениях и даже на лагпунктах, и каждую машину мы встречаем вихрем вопросов, раз уж нас изгнали из рая, хочется, чтоб он для оставшихся превратился в ад. И все, как по нашему заказу: режим ужесточался с каждым днем. Невозможно в одночасье законвоировать огромный лагерь, окоротить свободы всем - возможно. Рассказывают, что начальница мехмастерской, Вера Ивановна сама выводит своих слесарей из зоны, расписывается за них и вечером водворяет обратно, отлучиться из мастерской в середине дня тоже ни-ни.

Возможно, управленцам сохранили свободу передвижения? Не тут-то было! Приехал Баянов, наш друг, работавший в части снабжения 8-го отделения, рассказал нам о новом порядке: управленцы утром строятся у вахты в бригады и идут строем посреди улицы под надзором своих бригадиров: "Ать, два - левой!", также ходят в столовую и обратно в лагерь. Из строя естественно не допускается никаких отлучек, не говоря уже о выходе в город или посещение Зейских пляжах.

Колонна как-то не сразу дала нам полную загрузку, какое-то время мы работали обезличенно, подходили к вагону скопом, кто-то кидал большой лопатой, а кто-то вовсе не кидал и, кроме любимчиков Голубовича, остальные получали шестисотку. Вот рядом работает пожилой мужчина, в руках у него маленькая плоская штыковая лопатка, балласт на ней не держится и в вагон попадает два-три камешка.

- Выбросите лопатку и кидайте в вагон жменьками! - сказал я.

- Вы едете на общие работы и вам нужно к чему-то привыкать, что-то там осваивать, вот и ишачьте, а я - специалист, меня сразу заберут на Мякит, в автоуправление. Поняли разницу! И осваивать погрузку балласта мне не нужно. - Как такому человеку объяснить, что мы живем одним днем, работаем на общий котел и каждый должен стараться сделать не меньше других. В остальном он оказался прав: в Магадане его сразу выдернули с пересылки и забрали в автоуправление.

В бригадиры нам навязали Голубовича, тихого и на вид интеллигентного работника культурно-воспитательного отдела. Вскоре он показал свое настоящее лицо: пресмыкался перед десятником и наглел по отношению к членам бригады, окружил себя прихлебателями, и кормил их, обеспечивал им в нарядах 150% - ное выполнение норм, а они лезли из кожи вон, чтоб поддержать его. Первым высказал мнение единственный дворянин бригады, Николай Николаевич Прозоровский. Кстати, он по возрасту имел 2-ю категорию и ему требовалось выполнять в половину меньше остальных. Его Голубович обеспечивал хорошей пайкой, и он мог бы промолчать, но он сказал:

- Избави нас. Боже от интеллигентного бригадира! Предпочел бы посадить себе на шею какого-нибудь не сильно наблатыканного бандита.

Над его формулировкой мы посмеялись, когда же удалось скинуть Голубовича, о ней вспомнили и ко времени. В наш карьер частенько заглядывал здоровенный мужик из общей зоны по имени Гошка. Иногда он демонстрировал как надо работать и тогда балласт летел от его лопаты мощной струей, как из-под роторного экскаватора. Он нам говорил:

- Возьмите меня к себе бригадиром, и я вам обеспечу "большую горбушку".

Мы его пригласили и предупредили, чтоб любимчиков в бригаде не было. На Библии он не клялся, только забожился по-ростовски и слово сдержал. Зато и нам Гошка выставил свои требования: каждому подобрать себе напарника и на двоих - один вагон загрузить балластом за два с половиной часа, а всего три подачи составов в карьер, значит - 3 вагона, или 36 кубов или 48 тонн и все это на одну пару. Ну, а когда после выборки балласта откос карьера отступит от путей, он будет в каждое звено добавлять по человеку на подкидку и перекидку. Подумайте только: платформа вагона выше головы, да еще нужно забросить за стенки и на каждого человека нужно забросить 24 тонны. Просто в голове не укладывалось! А Гошка успокаивает: "Не считай сколько в день, да сколько в неделю, а может быть еще и в месяц! Думай, как погрузить на пару вагона, а погрузил, отдыхай час-полтора, пока выводят из карьера груженный, заводят порожний состав.

Гошка оказался прав: вся проблема заключалась в том, как успеть забросить в вагон 8 тонн балласта за 2 с половиной часа. К моменту, когда паровоз делал предупредительный гудок у нас с Кешкой оказывался недогруженным. Гошка - это не Голубович, он сам прыгал в вагон с клюшкой и, спрыгнув, докладывал десятнику: "Есть!", а тот ленился лезть и проверять за бригадиром. Гошка задвигал дверь, заматывал проволоку и состав уходил с недогрузом. Нам он потом выговаривал, требовал подтянуться. Легко сказать! А как подтянешься, если и так работаешь изо всех сил.

Еще на воле у меня был такой случай. Пришли мы с товарищем на стадион, сдавать норму ГТО по бегу. Он сказал, что уже бегал на время и я, чтоб не открывать Америки, побежал за ним, воспользовавшись его темпом. Опоздали оба, хотя и был запас дыхания.

Нечто вроде этого было со мной и в балластном карьере: Я считал Кешку непререкаемым авторитетом в землекопии и использовал все его рабочие приемы, стараясь лишь от него не отставать. И мы не успевали, хотя два с половиной часа с нас пот лил как из ведра и курить, мы толком не курили. Есть золотое правило: взгляни, как работают те, кто успевает! Через вагон от нас грузил Плужников с напарником, оба сибиряки, оба высокие, крепкие ребята. После погрузки вагона они тоже валились на землю и лежали пластом, но погрузить вагон успевали к сроку, даже когда стояли в переднем звене, где порожняк ставят позже, чем другим, а груженные вагоны выводят раньше. В руках у них были прямоугольные лопаты с высокими бортами (так называемые "угольные") на очень длинных искривленных черенках, они стояли к вагону спиной, лопату толкали в балласт пузом, затем оттягивали на себя и кидали полную с верхом лопату балласта круговым движение выше головы в дальний угол вагона.

Кешка хохотал: "где это видано, чтоб лопату толкали пузом, когда для этого есть колено". Да и большие лопаты сильно изматывают, лучше работать средней.

Ему самому нужно было переучиваться, это - всегда сложнее и я решил попробовать сам. Держать на конце лопаты двенадцатикилограммовый груз, поднимать его и швырять над головой было очень тяжело, требовалась большая физическая сила, я ее не имел, и все операции делал через силу. Но зато какое удовольствие слышать, как брошенный с лопаты балласт стучит о стенку вагона, попадает прямо на место. Хорошо налаженный труд, даже подневольный, доставляет удовольствие, это необходимое условие. В моей работе чего-то не хватало, она была нудной, время тянулось долго, я не знал, много ли накидал грунта в вагон и много ли еще кидать, не будешь ведь каждый раз карабкаться в вагон. И тогда я понял, чего мне не достает: счета! Да, я должен считать лопаты и, узнав сколько лопат нужно выкинуть, чтоб полностью загрузить вагон, я всегда буду знать на каком я свете. Останавливаюсь на этой детали потому, что впоследствии найденный метод я применял повсеместно и это добрый десяток лет скрашивало мою жизнь. Оказалось, чтоб загрузить свою половину вагона мне нужно выбросить наверх 600-700 полных с верхом лопат. Можете мне поверить на слово: жизнь сразу расцветилась красками, работа уже не казалась нудной, я был занят счетом: вот я выкинул 250 лопат, значит половину своего угла я уже забил, спешу набросить еще сотню, еще пятьдесят, а раз спешишь - скуки нет и когда бросаю последнюю лопату, раздается гудок паровоза, состав громыхает буферами.

Кешку надо было выручать, он не сдавался, рыл под собой яму кидать ему было трудно, приходилось часто залезать в вагон и из середины перегребать грунт в угол вагона, я же наоборот подгребал под ноги балласт и стоял высоко. И вот, когда откос карьера, в следствие выборки балласта отошел от рельса, а передвигать пути было еще рано, нам предложили взять третьего. Я пригласил Степанца, он в работе был моим зеркальным отражением: я кидал через левую руку, он - через правую, работать в паре нам было удобно, а Кешка замечательно перегребал грунт через колено и нас обеспечивал полностью. Проблема труда разрешилась: мы отходили от вагонов раньше, чем паровоз давал свой гудок. Но безоблачного счастье на земле не предусмотрено: у ребят по очереди стали разрываться межреберные мышцы, это сопровождалось адской болью, человек не мог поднять ложки ко рту, не мог залезть в карман, достать кисет с табаком, ходил, как волк, поворачиваясь всем корпусом. Эту "волчью" болезнь нельзя было установить по каким-либо объективным признакам и об освобождении от работы нечего было и думать. Кажется необъяснимым, как при такой боли человек может работать? Работали! Сначала, ощущение, будто тебе в бок втыкают кинжал и не просто в тело, но в рану, затем организм разогревается, привыкает, а закончив погрузку, тут же снова становится беспомощным. Через это прошли буквально все, а некоторые и по несколько раз.

Вы спросите, как же в этих условиях жили и работали старики? Старикам мы завидовали! Рядом набрасывали вагон четверо стариков, то есть людей, которым исполнилось 50 лет. Им выполнять половину нормы, вот их ставят на вагон по четверо и кидают они по сменкам: двое выбросят по сотне лопат и ложатся отдыхать, им на смену берут лопаты вторая пара. Представьте, что Вам сорок девять лет и вы должны выбросить 18 кубометров, а вашему товарищу - пятьдесят и для него норма - 9 (на 50%). Поэтому тяжелее всех в лагере в возрасте от 40 до 50 лет.

Наши достижения в труде - выполнение норм на 150% - позволяло нам получать питание по максимальной норме, главное тут хлеб, его мы получали 3 фунта, как на царской каторге и еще прикупали один фунт на деньги, так называемый ларьковый. В этот период у меня здорово подскочила кислотность и ржаной хлеб был для меня вроде отравы: на каждый кусок хлеба организм реагировал фонтанирующей изжогой. Ни соды, ни мела достать было просто негде, пробовал лечиться голодовкой, но на моей работе это было безумием, и я мучился отчаянно.

Рядом с нами совхоз, на дворе - пик лета, а в котле только сушеные овощи, ни свежей картофелины, ни зеленой травинки. Помню: черемшу получали вагонами, а почему нам не давали - загадка. Вспоминая Джека Лондона, я ждал гостью - Цингу! Опасения оказались не напрасными: ушиб коленку и образовавшийся синяк начал желтеть: началась цинга или скорбут.

Долгожданная комиссия нагрянула рано утром, но на работу нас все же вывели, решив комиссовать на этап по окончанию рабочего дня.

- Вас, Николай Рубенович, не спасет от этапа ничто, а мы с Никифоровым останемся здесь, наши пункты не подпадают под их инструкции. Вовсе не берут в этап беззубых. Сероштанову следователь выбил зубы и тем уберег от Колымы.

Для меня это был удар ниже пояса, я так был уверен, что еду вместе с другом, Иннокентием и тогда мне не были страшны ни Колыма, ни Чукотка, ни Тикси, теперь же я остался в одиночестве и меня не обрадовал бы даже Московский канал (ДМИТЛАГ Дмитровский исправительно-трудовой лагерь - крупнейшее лагерное объединение ОГПУ - НКВД, созданное для строительства канала Москва - Волга имени И. В. Сталина).

С Сероштаном мы долго ходили в темноте, ожидая своей очереди комиссоваться. Он агроном из Иркутской области, глубокий старик по лагерному счету, рассказывал, что инкриминировали ему "сибирку", другие жуткие болезни, якобы прививавшиеся под его руководством скоту. Примененные следователем "физические аргументы" не возымели действия и тогда моему собеседнику объяснили, что его показания понадобятся в политической игре с капиталистическим окружением, чтоб объяснить тем мерзавцам, почему за годы советской власти резко сократилось поголовье крупного скота. Он помог следователю, тому, который оставил его без зубов.

Прозоровский обещал, куда бы нас не бросила судьба написать мне письмо, и он сдержал обещание: посланное им письмо я получил на прииске Нижний Атурях в следующую навигацию, оно было написано по двум адресатам: или мне или Маслову. Думаю, что я на него не ответил, было не до того. Маслову я его тоже не переслал, мы с ним расстались во Владивостокской транзитке, и я его потерял из вида. Так оборвалась эта ниточка.

С этой колонны отцу написал последнее письмо 4-08-37 года:

"Спешу уведомить тебя, что сегодня назначен в этап и на днях должен уехать с этой колонны и вообще из Свободного. Ты спросишь: куда? но я и сам не знаю. (...), между прочим, врачебная комиссия, которая меня вчера осматривала, установила у меня цингу. Очень жаль, что я об этом не знал раньше, а то я до отъезда успел бы ее вылечить, а теперь придется ехать в этап с цингой, но это конечно не важно. Я уже рад и доволен, что придется менять место. Посмотрю еще новое. Я лично думаю, что повезут в порт Магадан, на Колыму, но это конечно ни на чем не основано."

Гримасы памяти: полностью выпали как трагическая сцена прощания с остающимися, так и - погрузки в красные вагоны. Видимо в мыслях я уже был далеко от Арги. Вышел из шока уже в вагоне, где пристроился на нарах рядом со Степанцем. Нас катали по путям разъезда, формируя большой состав. В вагоне скучно не было, подобрались люди одной судьбы, все кавалеры 58-й гвардии, каждый искал опоры в других и находил, хотя бы до Владивостока. Кроме Степанца близкими мне был еще Маслов из вещевого отделения. Оба - ребята не унывающие: на Колыму, так - на Колыму, а нет, так и на Чукотку, везде люди живут, проживем и мы.

Из окна выкинул письмо под ноги идущей женщины и спасибо ей - письмо дошло адресату. На дорогу меня снабдили коричневыми пилюлями: витамин С, они не помогали, за восемь дней обездвижения цинга скрутила в дугу одну ногу и, высадившись во Владивостоке поздно вечером 14 августа, я со своим чемоданом еле-еле доковылял до транзитного лагеря, а там свершилось чудо: нам дали на десятки по шайке свежих щей и от капусты нога тут же разогнулась. Впоследствии таких чудес, но уже не с капустой, а со стланником приходилось на Колыме видеть не мало.

Подробный отчет об этапе я написал отцу 17 августа:

"Вчера второпях написал тебе письмо, думал, что эти дни нас отправят на Колыму. Вчера же нас перевели на другую транзитную командировку и говорят, что мы здесь дней десять пробудем, поэтому я решил написать тебе второе письмо, более подробное и точное.

Уехал я с 60-й колонны 6 августа, вернее, в этот день мы сели в вагон, а тронулись 9 августа. Приехали во Владивосток 14 августа вечером. Дорога был очень интересная и красивая: много гор, туннелей, мостов. Посмотрел реку Амур и громадный мост около Хабаровска. Теперь я от тебя нахожусь за 9300 километров и скоро буду еще дальше. Этап был ничего в дороге немного мучила цинга.

Сейчас своего будущего адреса не знаю, но ты можешь мне писать по адресу: Владивосток ДВК, Транзитная командировка СЕВОСТЛАГа, 3-я рота, а они уже перешлют по назначению.

Если тебе не затруднительно, перешли по этому адресу немного денег, так как неизвестно в каких условиях будешь находиться в новом лагере зимой. Тем более, что уже известно, что будем работать на физических работах."

21 сентября, перед отправкой на Колыму, я снова писал отцу:

"Я должен был уехать 31 августа, но в виду болезни от поездки отставили. Цинга у меня моментально прошла, и я здесь хорошо поправился. (...) Деньги, переведенные тобой я еще не получил, так как здесь почему-то не извещают о прибытии денег, так, что вероятно, получу их по приезде на место.(...) Если тебе будет откуда-нибудь писать Иннокентий Филиппович Никифоров, мой хороший приятель, я тебя прошу информируй его детально о моем местонахождении и сообщи мне все, что он напишет о себе. За меня ты сейчас не бойся и не беспокойся, я хорошо отдохнули чувствую себя прекрасно, лучше не надо."

Все, что написано в этом письме - истинная правда: прибыл в Колыму в отличной форме и неплохо продержался до нового года и, если б меня не репрессировали в ЗУР на "Свистопляске", где я просидел более двух месяцев на трехсотке в кошмарных условиях, вероятно пережил бы зиму нормально.

Иннокентий Никифоров написал отцу из поселка Чекунда письмо в декабре 1937 года. Это письмо по прошествии более полувека, я не могу читать без волнения и поэтому привожу его полностью:

Рубен Богданович!

Прошу извинить меня за беспокойство, потому что Вы меня не знаете. А пишу я письмо - вот почему, с вашим Колей мы находились в 8-м отделении с марта месяца 34 года по 17 июня 37 года, а в июне месяце мы были посланы на 60-я колонну и оттуда уже разбились по разным местам. Он уехал 6-го августа по направлению на Владивосток, предполагаю, что на Колыму, а я угодил на север, вот теперь и не знаем друг друга. Но когда уезжали, он просил меня, чтоб я написал Вам свой адрес, и Вы сообщите ему.

Здоровьем Коля чувствует себя ничего, прекрасно. Одежда была у него ничего, хотя тогда еще было тепло, но и к морозам у него сохранились валенки, которые Вы ему прислали в 36-м году, хотя к ним он подшил новые подошвы, но в них еще зиму можно проводить прекрасно. Но денег у него не было, хотя были у нас копейки, рублей 15, но знаете купили немного табаку, сахару, вот и все. Одним словом, я думаю он доедет ничего, но на первое время я вашей стороны необходимо поддержать деньгами, хотя немного. Оно безусловно и так пробьется, мы уже люди привычные, но все же на сахар, на жиры, и табак необходимо, тем более он все как-то скромничает, Вам, наверное, Василий Васильевич рассказал.

И так, Рубен Богданович, особенно Вам описывать нечего. Вы уже знаете. Прошу Вас убедительно мне сообщить его адрес, а мой адрес сообщить ему. Вы можете ему мою фамилию не писать, он и так знает, а просто написать мое имя. Я не писал долго потому, что сюда, кроме реки, нет никакой дороги, вот поэтому и пишу с запозданием. Думаю, что он у Вас уже спрашивал мой адрес. Итак, всего хорошего, будьте здоровы, жду вашего письма.

Адрес мой ДВК, станция Бурея, Верхнебурейский район, поселок Чекунда, Никифорову Иннокентию Филлиповичу. Писал 18 декабря 1937 года с приветом и так далее".

Это письмо отец видно получил весной или летом 1938 года (время-то какое) и, хотя он был очень аккуратным корреспондентом, но боясь, на это письмо не отреагировал. Во всяком случае, если мне не изменяет память, об этом письме я узнал по приезде в Москву.

После реабилитации я мог заняться поисками друга, но не занялся, ждал, что он сам объяснится. Скорее всего он забыл адрес отца и не мог сообщить о себе. Так и оборвалась и эта ниточка. Но он для меня остался другом до конца жизни.

Кто-то из "бывших", по-моему, Ефросинья Керстновская, писала, что в лагере дружбы не существует. Возможно, для женщин - это верно. Мужская дружба существовала, она существует везде, где живут люди.

Глава 3.17 Биография в письмах

Держать полвека спустя собственные письма из разных лагерей, это ли не чудо? Для меня это - еще и вести из моей молодости: в лагерь я приехал двадцати лет, уехал - тридцати трех. Необходимо оценить по достоинству моего отца, который в годы отречения многих от своих близких родственников хранил в столе письма из лагерей.

Отец мой человек далеко не с революционным прошлым, имел в эмиграции в Париже двух братьев и сестру и не прерывал с ними переписки, за исключением разве что военного времени. По натуре человек колеблющийся, вечно в себе сомневающийся и, по мнению друзей, - нерешительный ведет регулярно переписку с сыном, осужденным по 58-й статье, в то время, как одного сообщения об этом достаточно, чтоб стать "вычищенным" по первой категории из престижного главка - "Союзтекстильимпорт" Минвнешторга, где он получает большое жалованье, ведя переписку с иностранными поставщиками на трех языках.

Проявил отец твердость и решительность и в вопросе анкетирования: заполняя сотни разных анкет, сообщил, что не имеет репрессированных родственников. И чудо свершилось: никто из двух десятков жильцов коммунальной квартиры, из коих не все относились к моим родным благожелательно, не донес куда следует, хотя письма и даже открытки из лагерей поступали регулярно на его имя именно в эту квартиру.

Знакомство с письмами вызывает вопрос: чем объяснить отсутствие в них отметок лагерной цензуры? На это нет доказательного ответа, есть лишь предположение. Один старик заключенный, работавший уборщиком в "страшном" ведомстве - ИСЧ или Третьей части, как-то во время перекура проговорился, что оперуполномоченный, занятый проверкой писем, не утруждает себя вымарыванием строк, выбрасывая в корзину письма целиком, а затем сжигая их в печи. По-видимому, это не было отклонением от инструкции, а возможно - сама инструкция.

Стоит обратить внимание, что девять десятых писем приходится на период 1934/37 годов, в остальные годы к родным проскакивали лишь единицы, а за четыре года войны отец получил от меня всего одно единственное письмо и вот, как это случилось.

Тогда я отбывал срок на Хандыгском участке Дорожного лагеря, писем не получал более трех лет и, вдруг, меня в предпраздничный день вызывают на вахту. Такое со мной случалось: на праздничные дни изолировали в ЗУР, я посчитал, что мы уже это проходили и одел на себя все, что у меня было, но оказалось это - совсем не то. Со мной провел беседу командир охраны, отчитав меня за то, что я не пишу родным и дал прочесть письмо-запрос отца. Я объяснил ему ситуацию и тогда он предложил немедленно написать письмо и передать ему. Именно это письмо от 4.11.1943 года и достигло адресата.

Наша изоляция от родных военным временем не закончилась. Кончилась война, шел уже 1946 год, а все не получал от родных весточек. И вот как-то мой напарник, молодой красивый татарин со сверкающими черными глазами получил прямо в забое письмо от своей сестры из Казани. Мы разговорились, и он предложил сообщить в Казань адрес моего отца. Вскоре, через его сестру, Ягудину и любимую девушку, Рюдину я связался с отцом. Да, но почему, его письма шли, а мои - нет? Это можно было объяснить только статьей: у него было простое КРД, у меня - четыре сложные пункта 58-й статьи, видимо операм они нравились меньше.

приложение: выдержки из писем за 1934, 35, 36, 37 годы.

За 1934 год.

4. Золотые Прииски Колымы

НА ЗОЛОТЫХ ПРИИСКАХ КОЛЫМЫ

Глава 4.00 Перебирая Старые Письма (вместо предисловия)

Приходилось ли Вам держать в руках старые письма ушедшего в мир иной близкого родственника или друга, или же собственное, - полувековой давности? Без волнения, прочесть такие письма и не настроиться на волну той жизни, того времени невозможно. Для этого, думаю, стоит хранить их всю жизнь.

У отца моего, Рубена Богдановича была такая удивительная привычка: не уничтожать полученные письма, они долго, а иногда и всю жизнь лежали на большом, старомодном письменном столе, передвигаясь постепенно вниз, в ящички или на полочки, иные он сортировал, перечитывал, связывал в пачки. Так и хранились дореволюционные письма, письма его родных из эмиграции и мои собственные за 22 года нахождения в лагерях и ссылках. В многочисленных анкетах отец умолчал о репрессированном сыне, и любой донос грозил тяжелыми последствиями. Невзирая на это он не дал мне другого адреса, а получаемые письма тщательно хранил. Доноса не поступило, за что всем жильцам, проживавшим в многосемейной коммунальной квартире N3 по Большому Ржевскому переулку, в доме N8 - поклон мой до земли. Возвратившись в Москву, я получил доступ к богатейшему источнику информации, о жизни моих близких.

Ценнейшей находкой для меня явились и собственные письма, каждое из которых позволяло восстановить в памяти условия жизни, окружение и переживания, связанные с ним. Письма писались мною чрезвычайно, а может и чрезмерно сдержанно. В результате такой строгой личной цензуры больше половины корреспонденций дошло до адресата и это немаловажно, если учесть, что лагерная цензура того времени не считала нужным вымарывать недозволенные слова и фразы, предпочитая выбрасывать в корзину письмо целиком. Сухость, сдержанность моих сообщений имела и свою негативную сторону: в них недостаточно сведений о жизни в лагере и единственно по тону письма можно с уверенностью дать общую оценку жизненных условий.

Автору, можно сказать, посчастливилось, отбывая свои 14 лет, пройти крупные лагерные структуры: СИБЛАГ (Западная Сибирь), БАМЛАГ (Забайкалье) и СЕВВОСТЛАГ (Колымский край) и в них - много десятков мелких лагерных пунктов и командировок, изучив, таким образом, систему лагерей в ее развитии, во времени и пространстве. В тот период лагеря были образом жизни народа, сеть зон и охранных вышек опутывала карту страны, служила символом сталинской автократии. Лагерь был тесно связан со всей страной не только экономически, но и политически: ни один крупный объект не строился без участия заключенных, а еще они валили лес в тайге, растили зерно и пасли скот в совхозах, ловили рыбу в морях, выполняли множество других работ. На идее подневольного труда зижделась экономика изолированного от внешнего мира тоталитарного государства. Лагерь чутко реагировал на все политические события, происходившие на воле, никакая колючая проволока не могла изолировать лагеря от социальной жизни страны, он был ее подпольем.

Есть мнение, что о местах заключения написано достаточно: А.И. Солженицын, Варлам Шаламов, Анатолий Жигулин, Евгения Гинсбург и другие сумели отразить жизнь за зоной. Теперь каждый знает, в каких бараках жили заключенные, на каких нарах спали, чем питались. Автор придерживается другого мнения. За 30-тилетие сталинских репрессий ежегодно в местах заключения содержалось в среднем около полумиллиона людей, осужденных по политическим мотивам, по сфабрикованным "делам". Вырисовывается огромная цифра: 15 миллионов лет проведенных этими людьми в условиях, приближенных к каторжным. Эта цифра, говорит сама за себя: все, рассказанное до сих пор, о жизни необоснованно репрессированных людей нашей страны - лишь небольшая часть общего человеческого горя и страданий народа. Мы находимся в начале пути, то время отходит все дальше, а с ним уходит поколение жертв и свидетелей, унося в могилу тайны и уроки истории. Об этом же говорит и тот факт, что и сегодня немало людей несут над собой портреты усатого тирана, испытывают приступы ностальгии по тем временам, когда на них бесплатно работали и закрепощенные колхозники, и бесправные ссыльные, и без цепи прикованные к своим тачкам заключенные. При Сталине было лучше: снижали цены! Похоже люди до сих пор не знают какой ценой доставалось это снижение.

Мы по русскому обычаю молчали, когда сажали наших близких, наших соседей, теперь не прочь замолчать и подробности того, что было: не стоит беспокоить этих всех хватов, злодеев, доносчиков и провокаторов. Я не призываю к расправе над злодеями, хотя общественный суд должен был бы состояться, чтоб все узнали "кто был, кто?", во всяком случае, официальное покаяние общество должно было услышать! Заметьте, до сих пор пишут только узники и ни одной записки чекистов...

Мой лагерный дебют состоялся в СИБЛАГе (г. Мариинск), был он неудачным, я не выдержал испытания лагерем, хотя проработал там всего-то около четырех месяцев, и, спасаясь от крайнего истощения, хитростью вписал свою фамилию в этапные списки и отбыл на строительство БАМа.

Пребывание в БАМЛАГе (1933-37 г.г.) совпало с серьезными изменениями в лагерной политике НКВД - смягчением общего режима содержания осужденных по политическим мотивам, что позволило мне продержаться три с половиной года в управлении лагеря и, восстановив свои силы, подготовиться к новым испытаниям.

Репрессии 1937-го года аукнулись и в лагерной системе, нас, каэровцев (контреволюционеры осуждённые по 58й статье) вымели из аппарата управления и до отправки на Колыму, передержали два месяца в Аргинском карьере на погрузке балласта.

Дальше - знакомство с печально известным СЕВВОСТЛАГом, где мне пришлось отработать на общих физических работах без перерыва все оставшиеся 9 лет срока, истратив на адаптацию к колымскому климату и лагерю не менее полутора лет. Там в этом лагере я проработал ровно два года с 1937 по 1939 год на золотых приисках Северного горнопромышленного управления - "Штурмовом" и "Нижнем Атуряхе". Последняя точка в "Повести" поставлена в октябре того года, когда я, сактированный по здоровью, был отправлен в Дорожный лагерь, где и тянул лямку до освобождения еще полных семь лет, из которых - четыре отсиживал в связи с войной уже без какого-либо срока.

За два приисковых года в архиве у отца сохранилось одиннадцать моих писем, там же мне выдали 15 посылок. Отправить их из Москвы, было не столь просто, отделения связи делали все от них зависящее, чтобы затруднить родным связь с нами: то посылки принимали только на Главпочтамте, то приходилось за этим ездить в Загорск, то еще дальше - в Александров. Поддерживали меня и деньгами: за те два года я получил переводы на 500 рублей. Получалось, что, сидя в Москве, родные отбывали наказание вместе со мной. Вопреки общепринятому мнению, что посылки в лагере разворовывают, а полученные продукты отнимают, все высланные родными посылки я получил почти без потерь: недосчитался где-то плитки шоколада, банки какао со сгущенным молоком и еще чего-то. В лагере была возможность хранить продукты в каптерках, где их сохранность обеспечивалась.

В течение 8-ми лет, до самой войны родные поддерживали во мне бодрость своими письмами (в войну письма не ходили). Отец в этом отношении был особенно педантичен, писал регулярно два раза в месяц, как-то разрешала инструкция, не прерывая переписки ни на дачный сезон, ни на курортах. Так с помощью родных и лагерных друзей-товарищей я совершил то, что, в первые 5-7 лет, казалось совершенно немыслимым - прошел, прошагал по лагерным командировкам все выпавшие на мою долю 14 лет, включая периоды "больших" репрессий и военное лихолетье.

Спрашивают, нужно ли ворошить в памяти эти, пожалуй, самые горькие страницы жизни, не лучше ли забыть их напрочь, выбросить из памяти? Вспоминать, безусловно, необходимо, нельзя вырубить из дерева кусок ствола и чтоб оно при этом не засохло, так может случиться с человеком, если он попытается игнорировать свое прошлое, тогда он уподобиться уголовнику, живущему только настоящим. Другое дело, может ли мое прошлое представить интерес для широкого круга читателей - на это могут ответить только они сами. По-моему, прав Шалом Алейхем, когда говорит, что настоящая жизнь богаче и интересней любого вымысла, и в этом отношении моя жизнь не представляет исключения - она достаточно богата событиями.

Считается, что с семидесяти лет человек живет под Знаком Кота, это - знак просветления памяти, спокойствия и мудрости, к тому же "Кот" еще и мемуарист, гарантирующий добропорядочность изложения материала. В воспоминаниях, автор, избегал проводить какой-либо подбор фактов, задача состояла в том, чтобы изложить все сохранившиеся в памяти события, проистекшие с моим участием или присутствием, без пропусков. Это, связано с желанием, осветить совершенно объективно жизнь заключенных того времени во всех проявлениях. В статистике существует два термина: Генеральная совокупность и Случайная выборка и, если для воссоздания картины жизни ты не в состоянии обеспечить СЛУЧАЙНОСТЬ выборки, обязан описать всю Генеральную совокупность фактов, сохраненной твоей памятью. Пиши я мемуары, освободил бы изложение от мелких малозначимых деталей, сосредоточил бы, по всей вероятности, внимание на наиболее интересных крупных событиях. Поэтому предлагаемые воспоминания трудно отнести к этому жанру, это - скорее БЫТОПИСАНИЕ или бытоописание жизни узников советских трудовых лагерей.

Лагерь многолик, по меткому выражению А.И. Солженицына он напоминает "Архипелаг" со множеством островов и островков, больших и малых, на каждом из них тлеет своя, отличная от других жизнь: заключенные борются страдают и умирают, каждый по-своему и, несмотря на многочисленное окружение, - каждый в одиночестве. Вот почему у каждого из них свой лагерь! В этом состоит главная трагедия заключенного.

Хочется успокоить читателя и в этом отношении, что предлагаемые записки не являются собранием ужасов. Именно в силу последовательного описания событий дурные и тяжелые из них сменяются обыденными, жизнь становится похожей на шкуру зебры, где черные полосы сменяются серыми, ужасы "разбавляясь" прозой жизни, становясь более терпимыми.

Часть I На Прииске Штурмовом (1937 / 1938 г)

Глава 4.01

Два года, с октября 1937 по октябрь 1939 года провел я на золотых приисках Колымы. Это совпало с периодом Великих репрессий, обобщенно описанных Солженицыным в его художественном исследовании.

То, что предлагается ниже, не является личными мемуарами, хотя и содержит элементы этого жанра. В своих воспоминаниях автор пытался обрисовать во всех подробностях жизнь в тех лагерях, которые служили ему пристанищем.

При освидетельствовании событий жизни того далекого времени, автор в определенной мере опирался на сохранившиеся в семейном архиве шесть своих подлинных писем и телеграмму, выдержки из которых в тексте приведены.

КОЛЫМА, ТЫ - КОЛЫМА

Закончился морской этап: на шестые сутки после погрузки у мыса Чуркина во Владивостоке наш пароход с трюмами, набитыми новым пополнением для лагерей Колымы, вошел в бухту Ногаево. Прибыв на место, я отчитался перед родными: "На пароходе чувствовал себя неважно, особенно в первый день". В действительности, впервые в своей жизни увидев море, я, несмотря на неудобства трюмной жизни, был полон впечатлений. Корабль, служивший нам плавучей тюрьмой, по свидетельству специалистов, обладал отличными мореходными качествами, но раскачивало его здорово в любую погоду, и объяснялось это малой загрузкой: наши четыре с лишним тысячи будущих золотодобытчиков, вместе с несколькими, привязанными на борту механизмами, не составляли и десятой доли его паспортной грузоподъемности - одиннадцати тысяч тонн.

Мое знакомство с морской болезнью началось тотчас после выхода в открытое море: ни стоять, ни сидеть не хотелось, а ляжешь на нары, кажется, голова проваливается в какую-то яму. На второй день я уже свыкся с новыми ощущениями, не обращал на них внимания и в продолжение всего рейса носил пищу и воду тем, кто не мог подниматься.

Кормежка, по лагерным понятиям, была привычной. Горячую пищу давали два раза в день и оба раза, нечто вроде рыбной солянки или ботвиньи, сваренной с кетой или горбушей с черной тушеной капустой (верхними листьями кочана), по вкусу кисло-соленый, и я, чтоб не мучаться весь день от жажды, ее не ел, ограничиваясь четырехстами граммами сухарей и двумя кружками воды, одной натуральной и второй - из опреснителя. Жизнь впроголодь оказалась удобной и в условиях сложностей с оправкой: выпускали на палубу один раз в день, сочетая все процедуры с прогулкой, ну а пользоваться парашей в трюме, где сидит больше тысячи человек, дело трудное, вот и выигрывал тот, кто может терпеть сутки.

Когда проходили международный Лаперузов пролив, нас долго сопровождали два японских эсминца, и корабельное начальство было вынуждено наглухо задраить люки, скрыв компрометирующий груз, но зато как обрадовались обитатели трюма, получив под вечер по глотку свежего воздуха.

В пути был такой случай. Когда мы проходили в виду Сахалина, за бортом оказался человек, над водой виднелась его непокрытая голова, среди довольно большого волнения смельчак плыл к острову. Снайперы из конвоя кинулись к борту со своими винтовками, но дежурный морской командир предупредил, что стрелять можно только с разрешения капитана. Пароход шел своим курсом и было ясно: для получения разрешения просто нет времени. В считанные минуты пловец скрылся из глаз. Среди гулявших на палубе в ожидании своей очереди в гальюн, было немало моряков и, обсудив ситуацию, они пришли к общему мнению: не доплыть! Впрочем, спасти могли и рыбацкие суда и катера береговой охраны, но вероятность этого слишком мала.

При входе в Охотское море наш пароход попал в полосу сильного шторма: волны были такой высоты, что непосвященным казалось: вот-вот они похоронят нас в своей пучине, однако корабль вползал на очередную водяную гору, и только гребни перехлестывали через палубу, награждая нас солеными брызгами. Матросы натянули для нас стальные канаты, и это оказалось весьма кстати. На беду, от сильной качки оторвался и начал кататься по палубе крупный прицепной грейдер, грозя покалечить людей. Смельчаки из этапа пытались его укротить, но палуба уходила у них из-под ног, и они катались вместе с механизмом. Решили дело матросы, зафиксировавшие его канатами. А вечером волной смыло наш деревянный гальюн, к счастью, зеки уже сделали в нем свои дела, и никто "досрочно не освободился".

Извечный вопрос лагеря - об отношении к нам конвоя - в этом этапе не возникал. Слабо освещенное чрево трюма с четырехъярусными нарами, видимо, пугали охрану, и когда оккупировавшие подходы к люку грузины, гостеприимно приглашали бойца опуститься вниз, он опасливо делал шаг назад, и за весь рейс никто из охраны в наш люк не спустился.

Уголовников в трюме тоже не было слышно, то ли их укачивало, то ли действовал противовес - обилие в этапе кавказцев, среди которых тон задавали грузины, в этот месяц во Владивосток прибыл крупный этап с Кавказа, численностью более двух тысяч. До ночи этап в палатках и бараках не разместили, оставив ночевать на открытой площадке посреди лагеря. Не исключено, что сделано это было с определенной целью, чтоб дать поживиться уголовникам. Кому неизвестно, что хорошие вещи - слабость любого грузина, даже бедняк предпочтет жить впроголодь, но красиво одеться. Красивые чемоданы из натуральной кожи, набитые битком рюкзаки, привели в трепет расквартированных в лагере уголовников. Мы, старожилы пересылки, предупредили этапников, советуя лечь головами друг к другу и сложить вещи в середине, но они только посмеялись над нашими опасениями. Еще не все этапники успели уснуть, как уголовники напали на вещи и крики ограбленных раздались сразу со всех сторон. Случись такое с другими, никто бы не пошевелился, кавказцы действовали по-молодецки - в минуту весь этап оказался на ногах. Поделившись на группы, они кинулись искать воришек, перекликаясь между собой, как в лесу. Теперь крики неслись из бараков и палаток, где избивали пойманных с поличным. Воры получили жестокий урок и до нашего отъезда сидели тише воды.

Некоторые грузины везли с собой нарды, и я вклинился между ними, то играл, то болел за играющих, а надоело, переходил к шахматистам. Было и еще времяпрепровождение: кто-то оставил в трюме несколько растрепанных журналов со многими статьями, посвященными освоению Колымы, возможно, нас хотели просветить. Во всяком случае, охотников почитать было множество, и мы установили очередность. Я успел прочесть все статьи без пропуска, полагая, что знание края может в чем-то помочь.

В одной статье рассказывалось о поисковых экспедициях Билибина, Серебрякова, Цареградского, успешно закончившихся открытием нового Эльдорадо. Описывалось, как нашли золото в речном песке Утиной. Это была сказка: пришли на речку, развели костер, побежали набрать в котелки воды и обнаружили богатое золото. Там и был заложен первый прииск "Устьутиный".

В статье, эпиграфом к которой взято четверостишье, ставшее впоследствии общеизвестным:

Колыма, ты - Колыма,
Новая планета,
Девять месяцев зима,
Остальное - лето

рассказывалось о деятельности начальника Дальстроя НКВД Берзина.

Назначенный туда в 1931 году, прибыл на Колыму в феврале 1932 года и застал в среде "первопроходцев" немало пьянчуг и картежников. Он быстро перетряхнул жителей городка на берегу бухты Ногаево, прозванного за разноцветные палатки "Ситцевым поселком", прекратил выдачу авансов бездельникам и быстро выпроводил их обратно на "материк".

Огромный край, на территории которого свободно могло разместиться пол-Европы, требовал людей. Нужно было объявить "золотую лихорадку", как это было на Алдане, или освоение вести заключенными. И потянулись на Север караваны судов с трюмами, полных крестьян, представлявших в те годы пятьдесят восьмую статью. С ними ехали и уголовники, из числа большесрочников. Впрочем, и старательская добыча золота продолжалась до 1934 года. Так на Колыме начинался "золотой век" Берзина.

Кто-то, из торчавших у люков, крикнул вниз по-старинному: "Земля!", и все засобирались, хотя до выгрузки пришлось ждать немало времени.

Шел печально известный тридцать седьмой год, кровавое пятно ежовщины, как чернильная клякса на промокашке, расползалось по лику страны, приводя в трепет и самих исполнителей - чекистов. Возможно, это последнее обстоятельство и способствовало тому, что предусмотренный ежовскими инструкциями лагерный террор, входил в наш быт медленно, как бы с неохотой, и во Владивостоке, и здесь на корабле в отношении к нам и администрации, и охраны чувствовалось какое-то ожидание.

Поднявшись из трюма, встал на палубе, рассеянно наблюдаю за выгрузкой на берег и думаю: что ждет меня в этом, новом, третьем по счету моей жизни, лагере; сумею ли отбыть оставшиеся пять лет срока, выдержать испытание Севером?

Магадан в те годы был одним из самых молодых и одновременно самых известных в лагерном мире городов. Один намек, на возможность отправки в легендарный Колымский край, край богатейших золотых месторождений и шестидесятиградусных морозов, приводил в трепет даже бывалых зеков, и это притом, что побывавшие тут взахлеб восторгались Берзиным и заведенными им порядками, когда заключенные зарабатывают наравне с вольнонаемными, отлично снабжаются всем необходимым для жизни в северных условиях, имеют вклады в сберегательных кассах, не лагерь - ягодинский курорт, как именовали его впоследствии ежовцы.

Перебирая все собранные данные, я размышлял, сколько же потребуется времени, чтоб здесь, самом удаленном от центра лагере поменять установившиеся порядки, и ответил себе - достаточно прибыть из Москвы эмиссару с готовым ежовским стереотипом мышления, как это случилось в г. Свободном, куда прилетел майор Грач, и все может измениться в одночасье. Такова особенность нашей зацентрализованной системы управления.

Непроизвольно услышал разговор двух стоявших надо мной мужчин, также ожидавших спуска на берег. Из беседы понял: эти - бывшие сотрудники ГУЛАГа, попавшие в наше положение. Один, видимо, "птица" более высокого полета рассказывал другому о некоем полковнике Гаранине, который оформляется на должность нового начальника УСВИТЛа (Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) и в ближайшие месяцы должен прибыть в Магадан.

По словам рассказывающего, с Гараниным говорил его следователь об устройстве его подследственного в управлении лагеря и получил на это принципиальное согласие. Тут впервые я услышал эту фамилию и понял: очевидно, ему и выпадет честь проводить в жизнь ежовские инструкции. На приисках я имел "счастье" дважды повидать ежовского эмиссара и дождаться момента, когда он был объявлен японским шпионом и, по словам Колымской администрации, пущен в расход. Но до этого оставался целый год.

Толкучка у лестницы постепенно убывала, подходило время покинуть "Кулу", как назывался наш корабль. Спуск был нелегким, приходилось крепко цепляться за перила и одновременно держать свой багаж. Я с удовлетворением подумал о том, что вовремя сменял свой чемодан, вечный объект внимания уголовников, на обыкновенный "сидор", или мешок с лямками и теперь имел свободными обе руки.

К собравшимся на берегу мы подходили последними и этапники под крики конвоиров уже строились в походную колонну. Кто-то заметил, что из нас лучше бы сформировали два пехотных полка, ребята все как на подбор! Женщин с нами не было, их в количестве ста двадцати выгрузили до мужчин и галантно перебросили машиной на женскую командировку, не дав нам лицезреть. Легенд по поводу состава женщин было много, говорили и о жене Тухачевского, и о матери Енукидзе, и о других. Из всех, как будто, подтвердилось присутствие в женском лагере двух дочек Зиновьева, и то не установлено, были ли они дочерьми Григория Евсеевича.

Огромная колонна тронулась по дороге в обход сопки, кто-то вместо походного марша запел впервые услышанную песенку, слова которой обошли все лагеря страны:

Я живу близь Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток.
Я живу без тоски и без горя,
Строю новый стране городок.

Я не поклонник блатного фольклора, звучащая в нём безысходная тоска отравляет душу, обволакивает ее как тиной, но здесь и мотив, и слова пришлись как нельзя кстати в момент томительного ожидания неизвестного нам будущего.

Глава 4.02 Магаданский Транзитный Лагерь

Говорят, пересылка - визитная карточка лагеря, "вестибюлем" которого она является. Если это справедливо, то и Владивостокская, и Магаданская аттестовали Колыму с положительной стороны. Мы, этапники, ехали туда, понимая, что нас везут не просто как рабсилу, нас везут наказывать, хотя не было ясно, за что, и ждать нам следует только худшего. Именно поэтому мы продолжали искать любые признаки, которые могли бы вселить надежду на лучшее. Документальным свидетельством наших поисков и наших надежд могут послужить строки из моего письма, отправленного из Владивостока 21 сентября 1937 года: "Из того, что мне удалось здесь узнать, на Колыме гораздо лучше, чем у нас в Бамлаге". Сравнение с Бамлагом говорит о многом, там я отбыл неполных четыре года в очень хороших условиях.

Из Магадана, я отправил домой одно письмо, и это было на второй день по прибытию, когда сообщить ничего толком не мог. Остальные три недели до отъезда на прииск мы находились в состоянии непрерывного ожидания, и в атмосфере неопределенности писать не имело смысла.

Жизнь в крупных транзитных лагерях обычно не проходит без комплексной санитарной обработки заключенных. Здесь, в Магадане, все началось с санпропускника, где обработка была дополнена зимней экипировкой, и все это проведено с большим размахом. УСВИТЛ не скупился, выдав все добротное, новое вещдовольствие отличного качества; был большой выбор размеров, позволивший каждому подобрать вещи по себе. Из-за отсутствия снега воздержались лишь от выдачи валенок. Когда впервые в жизни я нарядился в черный полушубок, какие носят бойцы Красной Армии, и вдохнул приятный запах выделанной овчины, почувствовал себя по настоящему счастливым. Радость вскоре потускнела: нашлись ловкие и сообразительные ребята, облачившиеся в отличные комсоставские белые полушубки с воротниками.

Впоследствии приходилось слышать, что в Магаданском санпропускнике у этапников отбирали личные вещи. С нами такого не случилось, у меня, например, было много домашних вещей, и все я получил в свое распоряжение, часть продал дорогой, часть променял на хлеб по прибытии на прииск. У меня была красивая финская шапочка, она похожа на кубанку, но удобнее тем, что меховая оторочка отгибается вниз, закрывая уши. Я ее оставил себе, отказавшись от холодной лагерной шапки.

Когда длиннющая четырехтысячная колонна втянулась в гостеприимно распахнутые ворота пересылки, перед нашими взорами не возникали мрачно-уродливые здания, составляющие интерьер обычного лагеря. Все постройки были легкого летнего типа, крытые слегка загорелой от солнца дранкой, территория чисто выметена, отчего лагерь смотрелся весело, и даже колючка ограждения не резала глаза. При первом знакомстве у меня возникла ассоциация с летним пионерским лагерем. Здесь, как и там, жизнь замирает зимой, когда прекращается навигация, и лишь в мае зона оглашается, хоть и не детским щебетанием, а хриплой, глухой матершиной зеков. Впрочем рассказывали, что эта транзитка располагает и другими, более солидными помещениями.

Расселение по баракам провели сразу и организованно, все помещения оказались забитыми до отказа, и до этого молчаливый лагерь зашумел, как пчелиный улей. Пока еще не переписывали по фамилии, я обегал бараки в поисках своих знакомых по Владивостоку, потерянных во время погрузки на корабль. Это были братья Федяевы, выдержанный и серьезный Николай, и достаточно легкомысленный младший - Федька.

Во Владивостоке меня задержали на месяц из-за лечения цинги. За это время Бамлаговский этап ушел на Колыму, оставив меня в одиночестве. Впрочем, как оказалось ненадолго. Смеркалось, когда в опустевшие бараки хлынули новые этапники с берегов Волги. В толкучке, я обратил внимание на двух похожих по внешности мужчин с огромными, невидящими глазами, мечущихся по проходам в поисках места. Я помог им устроиться, и мы познакомились. Куриная слепота настигла их в этапе, а на пересылке несколько ложек рыбьего жира вернуло им зрение.

Братья жили в Харбине, там и родились. В это время это был город мирового демпинга и товары всех стран мира продавались там по баснословно низким ценам. Они приводили пример: в таверне можно было выпить стопку водки на наши деньги, за двадцать копеек, при этом закуски на дюжине тарелок предлагались бесплатно. Работали они на КВЖД, и когда советское правительство променяло ее японцам за медные провода и другие дефицитные материалы, возник вопрос: остаться ли в Маньчжурии, но тогда они становились эмигрантами, или поехать в Советский Союз, на свою родину, о которой они ничего не знали.

Я осторожно поинтересовался у Николая: что повлияло на их выбор?

- Лучшим аргументом "за" были эшелоны с пшеницей, которые шли на восток через Харбин, и мы не слушали и не верили измышлениям белоэмигрантских газет, предупреждавших о репрессиях.

Прибывших с КВЖД на границе встречали со знаменами и оркестром. Это превзошло все самые радужные ожидания, тут же им предложили обменять валюту на советские рубли, что они и сделали с удовольствием, но это был первый подвох: выяснилось, что денег, на которые в Харбине они могли прожить месяц, им хватило довольно скромно поужинать в ресторане.

В г.Вольске они прожили два года и жизнь их не была такой безмятежной, как в Маньчжурии. Здесь, в их собственном Отечестве неоднократно куда-то вызывали, требовали каких-то показаний на родителей, на бывших сослуживцев, угрожали и, наконец, ... взяли.

- В некотором роде я был рад свершившемуся, кончилось, по крайней мере, постоянное ожидание неизвестной пакости, жаль только жену и детей, их теперь будут вызывать, как вызывали нас, и стращать, как стращали нас, превратив их жизнь в сплошной ад, - говорил Николай.

Федька сожалел, что поехал за Николаем: "Лучше б остался со стариками в Харбине!" Николай и сейчас не отказывается от своего выбора, считает, что поступил верно, а то, как с ним обращаются - не его вина. Странный человек!

Наш наркомат путей сообщения с первых дней революции привлекал внимание вождей, кого только не ставили наркомами - и Дзержинского, и Андреева, а теперь вот еще и Кагановича. Те, в свою очередь, сажали на ответственные посты таких же некомпетентных. Железнодорожников судили, сажали, но дело не улучшалось. Отправленные на Дальний Восток грузы неделями стояли в тупиках на различных станциях, приходя по назначению через три-четыре месяца. Но особенно решительно взялись за железнодорожников в зиму 1936-37 годов. На БАМ "рассасывать пробки" прибыл заместитель наркома Яков Лившиц.

За ним вослед - эмиссар Ежова с предписанием арестовать его и доставить на Лубянку. Это было началом: в гор. Свободный приехала московская бригада НКВД во главе с майором Грачем. и он начал "расклевывать" управление Амурской дороги. Для допросов освободили особняк, для содержания амурцев в комендантском лагере оцепили колючкой два барака у самой вахты. Один из них охраняли молодчики в фуражках с красными околышами, другой - пограничники, с зелеными. День и ночь водили на допросы железнодорожников в красивых мундирах и шинелях, отороченных мехом, в меховых шапках, готовили большой процесс в назидание всем железнодорожникам. Стало известно, что в Хабаровске, не дождавшись процесса, застрелился в рабочем кабинете начальник Дальневосточной дороги Руттенбург. На этом фоне история кавежединцев воспринималась лишь как курьезный случай.

Но вернемся к нашему этапу. Жили мы в Магадане не обремененные какими-либо обязанностями и заботами, чувствовали себя на каком-то полувольном положении. Пищу нам готовили из свежих продуктов и, хотя накормить зеков не так легко, никто не жаловался, изыскивая побочные источники. Выяснилось, что около столовой "плохо лежит" тюленье сало, и мы начали его переработку. Перетапливали его в тюлений жир, по запаху схожий с рыбьим, но непрозрачный и темного цвета, ели его с хлебом, выбрасывая выжарки. Реакция персонала столовой на расхищение этого продукта была для нас неожиданной: на место опустошенной кадушки немедленно выкатывалась и откупоривалась новая. Повара не хотели возиться с приготовлением и кормили нас таким, явочным способом.

На нарах по соседству с нами располагался мужчина неопределенного возраста, был он малоразговорчив, но не мрачный, скорее приветливый. Наблюдая, как мы перерабатывали тюленье сало, он как-то не выдержал:

- Переводите чудесный продукт! На Соловках мы им только спасались. Там донимали не столько морозы, сколько туманы, а поевший тюленьего сала, мог идти навстречу ветру с распахнутой грудью, спасает он и от простуды. А перетопленный, теряет многие целительные свойства.

- А как же быть? Его же не разгрызешь.

- В этом нет необходимости, Нарежьте мелкими кусочками по размерам пиленого сахара и забрасывайте в рот. Есть выражение: "тает во рту", это относится и к тюленьему салу. У него интересное свойство: кто его ест, привыкает настолько, что как курящий становится заложником и всюду его ищет. Здешние колонисты выменивают это сало на свиное.

Нужно ли говорить, что мы тотчас последовали его совету и не ошиблись.

Из отдельных разговоров вырисовывалась история жизни этого человека. На заре советской власти был он землемером, в кепочке, поддевке и сапогах шагал с саженью по российским просторам, наделял мужиков землицей. Не был он в партии, как-то предпочитал держаться вдали от политики, но она нашла его: кто-то показал на допросе, якобы, он выражал согласие с программой эсеров, а было это в эпоху эсеровского процесса. Сначала чекисты с ним шутили - дадут ссылочку, а там высылку, только разживется на месте, вызывают и ... снова ссылку. Жена не захотела таскаться за ним, нашла доброго человека, освободила его от заботы о семье. Нужда, научит, калачи есть! Научился и он: работал и полеводом, и агрономом, и ветеринаром, и зоотехником, правда, числился в большинстве рабочим, так стал аграрием широкого профиля и брали его везде с поклоном. А вот ГПУ решило с ним посерьезничать, примерить ему лагерный бушлат. Ничего, пошагал и в нем, работал ветеринаром на конебазе и даже лепкомом ставили. Освободили, забыли привесить ссылку или высылку, только "минусы", и решил он с НКВД поиграть в мышки: оформлялся везде как рабочий, долго на одном месте не задерживался. Обмануть не удалось.

А взяли его так. Пригласил его ветеринар совхоза провести какую-то кампанию. Подал заявление, как всегда, рабочим, и сдал документы, кадровичка посмотрела, предложила зайти утром, мол, все будет готово. Зашел, и шестым чувством гонимого, понял - что-то случилось. Кадровичка и глаз на него не поднимает, что-то пишет.

Постоял, она, наконец, заметила его: "А, это Вы? Пройдите, пожалуйста, в седьмую комнату!" Табличку на двери этой комнаты можно было не читать: " Оперуполномоченный". Тот оказался шутником, с улыбкой скаламбурил:

- Вы желаете вступить на "Новый путь"? К сожалению, мы можем предложить Вам только старый.

"Новый путь" было название не состоявшегося совхоза, ветеринар его не дождался, к вечеру он был уже в "Собачнике" областной тюрьмы. Как старый, опытный воробей, он не задал никому не нужных вопросов: "За что?" до "про что?", думал: "Скорее бы на место!". Повалялись там не долго, допросов не было, все шло по упрощенной технологии, погрузили в красные вагоны и, когда "Овечка" (паровоз серии "ОВ") рванул, кто-то сказал: "Поезд идет на Восток", а он подумал: "Опер был прав: мое дело старое, лагерный путь". Только во Владивостоке он узнал о себе все, что нужно: статья - три буквы СОЭ - социально-опасный элемент, и срок на сегодняшний день минимальный - пятерка! Кто-то его спросил:

- "А Вы разгадали загадку органов, как они Вас нашли?" Он объяснил: загадки нет, есть общая установка: эсеров, меньшевиков и других, где бы ни скрывались, выловить и отправить!

- На Лубянке тусуют наши карточки с грифом "Хранить вечно", как большую колоду карт, есть там шестерки, вроде меня, есть короли. Куда упала твоя карта: направо - в лагерь, налево - в ссылку, ну а прямо ... - сказал он в конце.

На прииск его не отправили, как специалиста-агронома его выдернули на ближний совхоз. Там он, видимо, "перекантуется" в качестве лагерного придурка. Мы ему это пожелали. Так, в капле воды можно увидеть небосвод, а в судьбе одного человека - историю целого поколения.

Нашу пересылку разгружали интенсивно: двести-триста человек ежедневно покидало бараки, кто пешком, кто на машинах, а кто и на тракторах с санями. Специалисты: бухгалтера, инженеры, агрономы, механизаторы, автомобилисты уходили от нас с улыбками, они шли на работу по специальности, отправляли пятьдесят восьмую, малосрочников. Мы же, как бы оседали на дно, как золото при промывке песка, мы, это - либо большесрочники, либо каэровцы, с устрашающими литерами и пунктами пятьдесят восьмой статьи.

На работу нас не гоняли, мы сами стремились на зону и по утрам, как в рабочем лагере, собирались у ворот, где нас уже ожидали наниматели-заказчики. Я стремился выходить к разным заказчикам, так было веселей, но это удавалось не часто: самые массовые заявки были в Колымснаб, на разгрузку продовольствия и на ремонт и строительство дорог и, волей-неволей, чаще всего приходилось выходить туда.

Тем, кто выходил в портовые склады, доставалось крепко, когда шла разгрузка парохода, автомашины с грузом шли непрерывно, образуя у рампы очередь, бывало, за весь день - не покурят. Слышал, что там под мешковиной очень тяжело, решил испытать свои силы, в конце концов еду не перебирать печенье. В первый день думал - до обеда не доработаю, под мешком муки задыхался, ноги в коленках дрожали мелкой дрожью, чтоб влезть с мешком на штабель, приходилось упираться в коленку рукой. Но уходить было неудобно, и - дотянул, после обеда показалось полегче, и на другой день я снова вышел на выгрузку. Находились сильные ребята: брали на плечи по два мешка муки или овса и бегали на рысях. Кормили в столовой очень сытно, но наша "кобылка" обязательно что-нибудь курочила: то ящик с консервами стукнут об угол и все, что вывалится - наше, или вспорет мешок с изюмом, или вытащат окорока или копчености, но больше всех доставалось сгущенному молоку, каждый считал своим долгом пробить ломом несколько банок и выпить содержимое. Складские работники смотрели на эти "шалости" сквозь пальцы, просили только порожние банки не выбрасывать, а складывать в ящик для актировки. Я думал о том, что наша бесплатная работа обходится стране раза в три дороже.

На дорожные работы выходили из лагеря по остаточному принципу - те, кого не разобрали другие заказчики; там царила иная атмосфера труда: десятник приводил на место, выдавал инструмент, показывал, что делать и исчезал на весь день, предоставлял нас самим себе и своей совести. Надо сказать, что бульдозеров в то время не было. Не видел я и скрепперов, а экскаваторы, как только сгружали с парохода, сразу везли на прииски, там нужно было спешить со вскрышей "торфов", пока зима не сковала грунт, а главным движителем на дорожном строительстве, по крайней мере, на десяток лет, был зек с тачкой, кайлой и лопатой.

Совесть, как и души у людей разные: одни добросовестно трудились без надзора и контроля, но таких были единицы, другие - за целый день не брали в руки инструмент и, заметьте, они не были уркаганами, скорее, наоборот, - достаточно образованными людьми. Это были по большей части именно те, которые в санпропуснике охотились за белыми комсоставскими полушубками, и сейчас они расхаживали по стройке в этих полушубках группами, ведя умные беседы. Я, по наивности, принял их за начальство, но ребята объяснили, что это наши зеки, только бездельничающие. Здесь, где им оказывали полное доверие, где никто не понукал, они не хотели работать вовсе, там, на приисках, при жестких нормах выработки и под бдительным контролем десятников, эти же люди работали из последних сил. Я придерживался середины: работать в полную силу - не мог, труд не оценивался!

Дороги вблизи Магадана содержались в очень хорошем, даже образцовом состоянии; красиво оформленные откосы, кюветы с перепадами, вытянутые под шнур откосы, очень экзотичная колымская зелень, скамеечки и ансамбли, везде чистота. Если бы возможно было содержать в таком порядке все дороги страны! Не мне одному нравились прогулки по этим дорогам, и ходили мы группами, усаживаясь за столики покурить. Возле дорог - новые поселения колонистов, детище Эдуарда Петровича Берзина, очень дальновидного политика и хозяйственника. Семьи колонистов занимались сельским хозяйством, выращивали свиней, в каждой семье кто-нибудь работал на магаданских предприятиях. Жили они обеспечено и охотно приглашали нас в гости и угощали, как говорится, чем Бог послал. Они рассказывали, что на совещаниях в дирекции Дальстроя разговор шел о том, что институт колонистов призван освободить Колыму от заключенных с их непроизводительным подневольным трудом и варварским отношением к природе края. Нужно ли говорить, как сочувствовали мы этим идеям! Но тут я вспомнил один анекдот, имевший хождение среди заключенных-управленцев Бамлага:

- Товарищ Сталин, как Вы объясните, что в вашей, самой свободной стране в мире - самое большое количество заключенных? - спросил один из видных деятелей международного профсоюзного движения.

Сталин вспомнил о своем вкладе в философию: это он уточнил категории Возможности и Необходимости, и вопрос Свободы, как познанной необходимости (прочтите его биографию) и с мудрой улыбкой на лице ответил:

- Эти люди в нашей стране - самые свободные люди! До конца свободные люди! они осознали необходимость стать заключенными и, став ими, стали свободными до конца.

Ошарашенный деятель спросил:

- А как же все остальные?

Сталин ответил раздраженно:

- Мы ждем! Понимаете? Очень терпеливо ждем, когда все наши люди поймут эту необходимость и станут, наконец, все свободными.

Этот анекдот появился в начале 1937 года, когда нас, заключенных, заставили изучать биографию, а, точнее, автобиографию товарища Сталина, он достаточно ясно отвечал на вопрос, как отнесется Великий Продолжатель к идеям Берзина.

На работе у меня там произошел небольшой несчастные случай - полетел с крыши. случилось так, что староста лагеря отобрал пятерых, нужно было закончить обшивку дранкой кровли одного служебного здания, строящегося около вахты, здание, к моему счастью, было невысоким - двухэтажное. Нашему пребыванию в Магадане сопутствовала ясная, сухая и теплая погода, но октябрь есть октябрь, и в последние дни утренники стали морозными. Так было и в это утро, и все драночные крыши сверкали изморозью. Желающих лезть наверх не было, я не выдержал уговоров, сунул в карман проволочные гвозди, примитивный молоток, взял охапку дранки и полез. Рейка там уже была прибита, я уперся в нее ногами, и начал приколачивать дранку. Вскоре староста вытолкал ко мне напарника. Работаем. Наши три подсобника, назначенные подавать нам материал, разожгли внизу костер и гутарят между собой. Надо было напарнику уронить вниз молоток, а тем негодникам сунуть его в костер. И вот они кидают раскаленный молоток к нам на кровлю, он падает ближе ко мне, я вытягиваюсь, хватаю и, обжегшись, делаю неосторожное движение. Кровля крутая, дранка мерзлая, покрыта инеем, удержаться невозможно. Я распластался, пытаюсь увеличить трение, не получается, скольжу к краю с ускорением и вот уже лечу на землю, к удовольствию сидящих у костра уголовников. Мне не приходилось прыгать даже с парашютной вышки, и теперь я удивился, что летел каких-нибудь восемь метров достаточно долго, так, что сумел в полете многое обдумать. Упал хорошо, самортизировав ногами, ничего не сломал, но поясница ... ей досталось, и я потом, в сырую погоду, десяток лет чувствовал это падение.

Лепком, убедившись, что я, как химик, вполне прилично ориентируюсь в латинских названиях лекарств, оставил меня при себе, и теперь целые дни проводил за зоной, подкручивая с местными женщинами, а я за него выдавал пациентам кому аспирин, кому английскую соль, и так дня три приобщался к медицине.

В одно прекрасное утро, наконец-таки очередь дошла и до нас. Было это 20 октября и были мы едва ли не последними остатками этапной партии с парохода "Кулу". Мы, 25 человек, кое-как разместились в обычной трехтонке, пошел реденький снежок, с нашим отъездом приходил конец чудесной магаданской осени. Пока сопровождающий оформлял документы, этапники побеседовали со своим будущим конвоиром.

- Конечный пункт назначения - Хатынах, столица золотых приисков Северного управления, там не задержитесь, распределят на прииски. - С апломбом ответил боец. - А насчет жизни там могу сказать, что хорошо работающие заключенные не поедают белого хлеба.

- Они, наверное, его не видят, вот и не поедают, - с сомнением пробурчал кто-то из этапников.

С тем и тронулись. Автомашина шла вверх к горному перевалу, где-то на сороковом километре попала в полосу снега, и что не дальше от Магадана - снега становилось все больше, а мороз сильнее. На 87-м километре в поселке "Палатка" нас кормили: вкусный, густой борщ накладывали в большие местпромовские миски по требованию, люди наедались впрок. Когда все наелись, внесли гречневую кашу с мясным соусом, мы съели по миске, а повара предлагают еще и еще. С нами ехал цыган, он даже заплакал, оказавшись не в состоянии доесть вторую миску каши.

На 105-м километре заночевали в каком-то гараже. В мешке у меня лежали старые подшитые валенки, захваченные еще с БАМа, я переодел ботинки и не пошел в помещение, прекрасно проведя ночь в кузове автомашины на свежем воздухе.

Остановились в Спорном, нас покормили и дали возможность отдохнуть в свободных бараках. И тут на нас нахлынули покупатели, они скупали все вольные тряпки и платили нам хорошую цену. Мои лыжные клетчатые гольфы оказались предметом вожделения сразу нескольких покупателей. Пару вещей я оставил, надеясь на приисках обменять на продукты, остальное, распродал здесь.

Всем понравился чистенький, с красивыми палисадниками поселок Ягодное, где тогда размещалось Управление Дорожного Строительства или УДС - Севера; после начала войны оно перебазировалось в поселок Адыгалах.

От Стрелки машина снова пошла в гору и, перевалив новый хребет сопок, мы оказались в Хатынахе. Этот центральный поселок, где проживало много управленческого персонала, был мало похож на лагерь, в ларьке при столовой можно было купить хорошие продукты, и я, располагая деньгами, себе не отказывал.

В столовой я встретил инженера Процикова, пожилого мужчину с изящной бородкой, у нас на БАМе он работал в производственном отделе и пользовался таким доверием, что был представлен самому Лазарю Кагановичу, навестившему нашу стройку. В этот день нас, управленцев, задержали в зоне, и только шестерых представили наркому, он пожал нам руки и сказал:

- Все вы, честно работающие на этой стройке, вернетесь в семью трудящихся по построенным вами Вторым путям!

Эта формула в то время была в большом ходу, и Лазарь не избежал стереотипа.

Через полгода все шестеро были вместе со мною изгнаны из управления по причине пятьдесят восьмой статьи, полтора месяца грузили балласт на Аргинском карьере, после чего отправились на Колыму. Во Владивостоке я сделал глупость, пожаловавшись на цингу, и отстал от своего этапа почти на месяц. Процикову удалось зацепиться на Хаттынахе в стройотделе, и он считал, что зиму, возможно, проведет здесь. Мне он не мог ничем помочь и посоветовал самому пробивать пороги местных отделов.

У меня не было настоящей специальности: по школьному аттестату я - лаборант-аналитик, в лабораторию здесь не устроишься, в Бамлаге работал три года товароведом и ответственным исполнителем в Отделе снабжения, но снабженец - это вовсе не специальность. Наконец, в первом отделении недолго работал счетоводом, эту специальность до конца еще не освоил. Вот и получилось, что предложить мне нечего, и на третьи сутки я оказался в автомашине, везущей нас на прииск.

Глава 4.03 Наконец-то - На Прииске!

Как-то в 1930 году, когда молодежь бредила пятилеткой, мы с Шуркой Дробинским вознамерились начать свою трудовую биографию с золотых приисков и с этим заявились в московское представительство треста "Зеезолото". Там встретили нас достаточно прохладно: наша специальность по школьному аттестату - лаборант-аналитик не была для них дефицитной. Судьба-насмешница выручила меня: уже через два года попав в Бамлаг, я работал в г.Свободном, на реке Зее, на строительстве Вторых путей Транссибирской магистрали, а теперь на Колыме, наконец, попал и на настоящий "золотой" прииск.

Небольшой морозик и мерный ход машины действовали усыпляюще, и мы сладко подремывали в кузове, когда неожиданная остановка мотора заставила всех проснуться. Оказавшись в центре таежного поселка, мы с удивлением рассматривали висевшие в вышине над бараками и избушками широкие лотки, опирающиеся на множество деревянных стоек. Оказалось, перед нами обычные дощатые сплотки, доставляющие воду к промывочному прибору.

Тот день, 24 октября, был для приискателей выходным, и пользуясь хорошей погодой, люди прогуливались по заснеженным площадка и поспешили окружить нашу автомашину в поисках земляков. То обстоятельство, что по воскресеньям дают выходные дни, явилось для нас приятной неожиданностью. Другой, не меньшей, было то, что в центре поселка стоит скромная избушка почтового отделения и двери ее буднично открывают заключенные.

На обустройство нам дали два свободных дня - роскошь, на которую в недалеком будущем уже никто не мог рассчитывать, зачислили нас на полмесяца на повышенную норму питания. В письме отцу я писал: "Пока, по первому взгляду, здесь бытовые условия хорошие". Оптимизм мой оказался преждевременным: трудности были впереди.

Зайдя на почту, я не удержался от соблазна дать домой телеграмму: "Здоров. Адрес ДВК бухта Ногаево прииск Ниж. Штурмовой. Вышлите посылку только жиры сахар бумагу". Оказалось, родители в это время были на отдыхе, на Кавказе, телеграмму получили только в декабре, но сама возможность так просто, по желанию зайти на почту и сообщить о себе, давала ощущение свободы.

Обживать палатку много времени не потребовалось, поход на сопку за дровами был успешным: без пилы и топора наломали сухого стланника и разделали его у дверей палатки, а вот попытка набить наволочки сеном не увенчалась успехом: возчики погнали с конебазы дубьём. Стало ясно: под бок прийдется подкладывать ватные брюки и телогрейку, а голову преклонять на валенки, рукавицы и шапку.

Палатка сверкала чистотой и свежестью, видно, оборудовалась к нашему приезду. Стены снаружи утеплены мхом, а изнутри и стены, и потолок обшиты новенькой фанерой; в интерьере - ни нар, ни ваганок, - сбитые попарно дощатые топчаны и на каждого тумбочки. Первая ночь показала, что сие сооружение для зимы вовсе не приспособлено: спать было нестерпимо холодно, не помогали и наброшенные поверх одеяла полушубки.

Наш молодой дневальный, студент Женя объяснил холод недостатком дров:

- Стланник горит как порох и прогорает быстро, как сухая кукурузная солома. Чтоб ночь поддерживать тепло, таких дров нужно очень много.

На другой день снова, провожая нас за дровами, Женя слезно просил каждого нести дрова, по совести. Мы его опять разочаровали: брали большую ношу дров, те, кто сам был послабее, остальные несли под мышкой "птичьи" веточки и сучёчки.

- Товарищи, я же просил всех брать, по совести. Какой смысл километры идти с пустыми руками и потом всем ночью мерзнуть в бараке?

Я смеюсь:

- Запомни, Женя, каждый несет груз по своей совести. Выйдешь на волю, сможешь защитить диссертацию на тему: "Как измерить человеческую совесть килограммами дров".

В итоге стало ясно: легче ждать от козла молока, чем тепла от нашей палатки.

Мы болтались по поселку без дела, и повар предложил: зайти на кухню, почистить картошку, обещая накормить "от пуза". Такой ужасной картошки я еще не встречал: по виду одна грязь, противно брать в руки. Мы добросовестно отсекали то гнилое, то мороженное, в результате до котла доходила едва четвертая часть. Что же будет зимой? Бедные зеки! Когда все было закончено, и нас щедро угощали и первым, и вторым, на кухню вошел надзиратель и поинтересовался нашими статьями и сроками. Интуиция меня не обманула, я назвал служебную статью и срок - пять лет. На мне красовалась домашняя финская шапка, покрытая коричневой кожей с черными, под каракуль боками. В ней я вполне мог сойти за бытовика. Те, кто назвали пятьдесят восьмую или неудачно соврали, были с позором изгнаны из Храма Чревоугодия, а повар предупрежден: контриков на кухню не допускать! Когда на кухне остались только "свои", повар сообщил нам доверительно: есть указание остатки пищи вываливать на помойку, чтоб не достались контре. Потом я не раз был свидетелем, как это делалось и на глазах голодных, истощенных людей. Вываливались полные баки белой вермишели, и многое другое и тут же перемешивалось с отбросами. Нужно ли говорить, что после описанного случая у меня пропала охота ходить на кухонные подработки.

Посетив почту, я наткнулся на окошко сберегательной кассы и решил выяснить все о вкладах нашего брата "забайкальских казаков" (зеков). Любезная женщина разъяснила, что заключенные имеют право вкладывать свои средства в это учреждение, но на днях пришло разъяснение: временно прекратить выдачу средств с таких вкладов. Говорят, нет ничего более постоянного, чем временные инструкции.

Где еще можно ощутить дыхание сегодняшнего дня, как не в парикмахерской. Посидев там на полу в ожидании своей очереди, я был нашпигован новостями до кончиков ногтей. Оказалось, что к строительству зоны уже приступили: создана бригада легкотрудников для заготовки материала. Еще новость: в самой дирекции Дальстроя, этом сердце НКВД, прошли аресты, пока, правда, всего несколько человек. Не дай Бог, еще организуют и здесь массовый процесс. Живо обсуждались там последние приказы Дальстроя, все они о сокращении питания, усилении режима и все в том же духе. В этой связи кто-то спросил:

- А где же Берзин, что он молчит? Может, его убрали?

На что разбитной парикмахер ответил:

- Он еще в Магадане, но его уже нет: тот, что есть - это уже не Берзин.

Вернемся в нашу палатку. Нам предстояло выбрать бригадира. Большинство из нашей машины не знали друг друга и склонялись к тому, что бригадира должны назначить из старожилов. На хороших лагпунктах так делается, это ускоряет процесс вхождения этапников в новую жизнь. Здесь вышло по-иному: зашедший к нам нарядчик, пояснил, что заключенные должны сами избрать бригадира, тогда меньше будет жалоб: "Бачили очи, що купували, так йишьте, хоть повылазийте!"

Все произошло быстро и просто, взял слово Бобруйский:

- Мы здесь посоветовались и предлагаем Шипилова. Он летчик гражданской авиации, человек решительный, дисциплинированный и справедливый. Это вес, что нам нужно.

Его поддержал Чередниченко, они всегда поддерживают один другого. Он сказал:

- Лучше нам здесь из своих не найти, давайте проголосуем.

И мы проголосовали, за летчика мы ухватились все. В те года престиж летчика был очень высок, и в нашем сознании эта профессия ассоциировалась с лучшими человеческими качествами. Понравилась нам и его "тронная" речь:

- За доверие благодарю. Приложу все силы, чтобы его оправдать. Ваше дело - добросовестно трудиться, остальное - за мной. В обиду не дам никого.

Когда расходились, Федька Федяев буркнул: "Было бы сказано, а забыть - не долго!" Его слова оказались пророческими.

Началось формирование звеньев. Старший брат Федяевых, Николай, предложил мне с ними объединиться в звено. Я был рад их инициативе: сам хотел предложить им то же. Рядом со мной, на соседнем топчане отдыхал Чистяков-старший, он тут же попросился в наше звено.

- А что не с племянником? - поинтересовался я?

- И в колхозе мы в одном звене не работали, меньше разговоров.

Так сформировалась четверка звена. Я предложил Николаю записать его звеньевым, он категорически отказался:

- Буду работать до последнего издыхания, а отвечать за кого-то не желаю.

Чистяков отказался тоже, и мне пришлось взять эти обязанности на себя. Честно говоря, я был доволен таким стечением обстоятельств, подумал, что в случае неустойки прийдет на помощь бригадир.

Начали работать. Предложенная нам технология вскрышных работ была достаточно примитивной: в забое рыхлили мерзлый грунт взрывом, на этом механизация кончалась. Дальше грузим глыбы на санки с коробом емкостью четверть куба и везем на бровку разреза, где и высыпаем в отвал. Сани с грузом весом четыреста с лишним килограммов - это как раз норма для одной лошади, так что работа с лошадиным уклоном. Вспомнил статью Г. Успенского " Четверть лошади", хоть там вопрос стоял в другой плоскости. Трудность в этой работе была связана как раз не с вывозкой. Здесь мы быстро приспособились, и любой конь мог бы позавидовать, как мы десять часов лихо катим на горку тяжелые санки, трудность связана с тем, что после взрыва в забое оказываются крупные глыбы, целые крыги грунта объемом в один-два, даже три кубометра, которые требовалось разбивать кайлом, ломом, кувалдой, чем хотите.

И это у нас с моим тезкой, Николаем, не получалось, не хватало ни твердости руки, ни силы удара. В вязком грунте кайло застревало, и нужно было массу времени и сил, чтоб его оттуда вытащить. И если за Николая эту работу выполнял его могучий брат, Федька, то за меня приходилось делать Чистякову, обладавшему необходимой сноровкой. Мы выходили из положения таким образом: докатив санки до отвала, отпускали Федьку и Чистякова в забой готовить грунт, сами освобождали короб, планировали грунт в отвале и тащили порожние сани под погрузку, но ощущение неполноценности постоянно присутствовало.

Фокус работы в новом забое состоял в том, что все вагонетки стояли на одной колее, и двигаться они могли только одновременно, а это для слабых работников изматывающая гонка, чтоб не отстать от сильной пары. Мне очень не хотелось работать в паре с Чистяковым, он был намного сноровистей и сильней, и рядом с ним я становился неполноценным. Он меня успокаивал:

- Не боись, будем работать как все! Что мы, хуже людей?

Мы успевали нагрузить вагонетку, но за счет работы моего напарника. Когда, подцепив коня, я погонял к отвалу, он без спешки успевал наготовить грунта и мы быстро нагружали его. Но вот в забое оставался я и, спеша и суетясь так, что в мороз из-под шапки лил пот, не мог наготовить на вагонетку грунта, и он вынужден был помогать мне. Он, конечно, ругал меня за нерасторопность, и это было лучше, чем если б промолчал.

В своем письме от18 ноября 1937 года я писал:

"Вчера мы работали при морозе 42 0 С с ветром, мороз очень берет крепко: самому жарко, а нос и руки замерзают. Очень тяжело.

Так все ничего. Работы самой тяжелой я не боюсь, с завтрашнего дня переводят на ударный паек, а вот морозы меня сильно пугают. Здесь зимой бывает до 60 0 С."

То, что написано в письме о переводе на ударный паек, для меня осталось загадкой, в памяти этот случай не сохранился. Также запамятовал я период, на которой утверждалась норма питания. На прииске Нижний Атуряг, где я проработал 1,5 года, норма утверждалась на месяц. Здесь, на Штурмовом, судя по письму, действовал другой порядок. Твердо помню, что шестьсот граммов хлеба и ухудшенное питание нам преподнесли с 1-го декабря.

С вагонеточными лошадьми у нас происходили курьезы. Начальник прииска провел к себе в кабинет сигнал от малого гудка и задерживал гудок на обед и вечером на окончание смены - на полчаса. А лошади привыкли бросать работу точно и бросали. Бывало так, что идешь с вагонеткой, и вдруг конь становится, ты его погоняешь, а он поворачивает голову и смотрит на тебя с удивлением. Конюх поясняет: "Значит час! Пора обедать!" И нам приходится отцеплять его от вагонетки и вести к яслям, а самим идти в столовую. Бить коней бесполезно, они с места не тронутся.

Как-то в палатку вернулся из ЗУР один работяга. Зур в переводе означает: Зона Усиленного Режима, некая смесь штрафного и режимного изолятора. Это, так сказать, лагерь в квадрате, вещь ужасная, но здесь он рассказывал чудеса.

"Мне дали за отказ 5 суток, я еще пойду туда. Тут за шестисотку надо вкалывать 10 часов, там сходишь раз или два за дровами, принесешь под мышкой какую-нибудь веточку и лежи целый день в камере на нарах и получай ту же шестисотку, правда, баланда - раз в сутки. Ну, а не хочешь никуда ходить, лежи на трехсотке и баланда - раз в двое суток, не баланда - одна юшка".

"Мужик, что бык: втемяшется в башку какая блажь, колом его оттуда не вышибешь", - писал Некрасов. Случилось это и со мной. Мысль о ЗУР крепко зашла в мою голову.

"Все равно на вогонетках на шестисотке мне долго не вытянуть, так и так придется идти туда, лучше раньше, пока еще силы есть. Второе дело, избавлюсь от морозов, а кстати, с ЗУРом познакомлюсь, все им пугают. А так ли уж он страшен?"

И я стал ждать первого сильного мороза, хотя бы ниже 50-ти градусов, чтоб был убедительный повод.

Глава 4.04 ЗУР - Первый Визит

В это декабрьское утро ударил такой мороз, какого, казалось, человек не в силах выдержать: несмотря на одежду, тело сразу промерзло до костей, кожу лица жгло, как паяльной лампой. Нос и щеки вмиг побелели и затвердели, разбирал удушливый кашель, от которого трясло, как в лихорадке. Как вы понимаете, первое впечатление было преувеличенным, впоследствии оказалось, что это был еще не настоящий мороз, лишь первая пристрелка - всего 54 градуса. На следующую зиму приходилось работать в забое, когда мороз превышал 60 и при этом, не по Фаренгейту, а по родненькому Цельсию. Но тогда первый мороз меня ошарашил, и я решил: наступил подходящий момент сломить рабочую традицию и впервые за всю лагерную жизнь объявить себя отказчиком. Таких как я, боягузов, оказалось на разводе с десяток, и отпустив бригады по забоям, комсостав лагеря взялся за нас. Произвол тогда еще не получил прописки на Колыме, до этого оставался добрый месяц, так, что все ограничилось уговорами и от этих логичных доводов трудно было отбиться. Они объясняли, что мы наряжены в меховые полушубки, в которых можно пережить любые морозы, в это же время заключенные "на материке" дрожат в тряпичных бушлатах, и пусть мороз там поменьше, зато с ветром, что во много раз страшнее сухого колымского мороза. Темнота и клубящийся вокруг морозный туман мешали беседе и нас завели в маленькую избушку КВЧ, где краснела огромная, не по размерам помещения, железная печь. От сумасшедшего жара хотелось выбежать вон, мороз казался спасительным и, когда предложили сегодня пойти на легкие работы, все согласились, кроме нас двоих, Я с тоской глядел вслед уходящим, но сидящий во мне бес ранее принятого решения побывать в ЗУРе, пригвоздил меня к месту.

Нас отправили в палатку сдать постельные принадлежности и я, как раньше договорился, всунул в мешок к Николаю Федяеву свои новые валенки, оставшись в старых, подшитых. Затем заскочил в туалет, засунул поглубже в знакомый тайничек сверток с остатком денег - в ЗУРе их не укараулишь, и пошел сдавать свою постель.

Наш молодой симпатичный студент Женя находился в больнице, а поставленный на его место пожилой, повидавший и Соловки, и Вишеру лагерник, не одобрил моего поступка:

- Пять лет болтаешься по лагерям, и досе не понял, когда и где можно поднимать хвост, а где не лишнее и уши поприжать. Ведь отказ от работы для каэровца квалифицируется, как контрреволюционный саботаж и почтешь за счастье получить второй срок. Ох, и сидел бы ты, парень, тише воды с твоим "букетом" пятьдесят восьмой! Мороз-то, ведь он для всех - мороз. А вот все пошли в забой. Бежал бы и ты туда со всех ног!

Мы не склонны внимать мудрым советам старших, и я не обращал внимания на болтовню дневального. "Будь, что будет! Побываю в ЗУРе, а там, может, и прижму уши. А пока все искусы и уговоры - позади, скорее вперед, Человек - не рак, задом не ходит".

Шагаем рядом через приисковый поселок, позади - молчаливый конвоир с винтовкой. Что я знаю о своем напарнике? Махровый каэровец или, как здесь говорят, - контрик, срок схватил 15 лет. Это по нынешним временам не "катушка", бывают сроки и поболе. Один водитель как-то подогнал к вахте автомашину с людьми и со смехом кричит на вахту: "Приходи, принимай! Привез вам тысячу лет".

Знаю, что он еще молодяшка, каким был я в начале срока, и тоже студент. Только я с блатными не якшался, а он, слышал, снюхался с местными воришками. Когда успел? Скорее - еще в тюрьме. Искал легкой жизни.

Возле одного из столбов, подпиравших сплотки, нас караулил парнишка, посыльный от воров, передает моему спутнику кусок хлеба и жмени махорки. Взаимовыручка в этом сообществе - непременный элемент поведения, без этого оно может развалиться. Еще, как в детском саду, назвал он его Васечкой и сказал, с кем держать связь в ЗУРе. Есть такая слабость в этом мире: если нет еще у человека настоящей клички, зовут его уменьшительным, ласковым именем: Игорек, Колечка, Ленчик. Вот и Васечка тоже. Он хотел что-то сообщить посыльному, и не успел: молчаливый конвоир пхнул его дулом винтовки в спину, и тот понял этот красноречивый жест и заспешил вперед.

Была у него поговорочка: "Ну, что, господа лошади, сено поели, а везти не хотите?" Бормочет он ее к месту и не к месту, ворам, оказывается, она нравится, принимается ими как признак высокой интеллигентности и охотно повторяется.

А пока он засунул за пазуху кусок хлеба, ссыпал в карман махорочку, затолкал руки в рукова, нос в ворот полушубка и шагал, изогнувшись в форме вопросительного знака. Прииски он пережил, был сактирован и отправлен в Дорожный лагерь. Встретил я его в начале сорокового года на Тасканской ветке, изменился он мало, как бы законсервировался и физически, и морально, так же шел он впереди, склонив голову, а позади - человек с ружьем. Когда они подошли к нашему костру, он обратился к себе: "Господа лошади, сено поели, а везти не хотите?!" И я его узнал, напомнил ему о совместном трехлетней давности путешествии в ЗУР, закурили. Я поинтересовался, почему он и здесь - отказчик, ведь здесь, на Дорожном, ценят тех, кто работает, кормят хорошо, создают им хорошие условия. Он был как-то морально сильно подавлен, не видел для себя другой перспективы, как таскаться с ворами по ЗУРам и штрафным. Чем я мог ему помочь? Вызволить себя из этой ямы он мог только сам.

Между тем мы протопали, оттирая то щеки, то нос и, чуть не отморозив руки, километра три по наезженной трассе в сторону прииска "Верхний-Штурмовой" и свернули в неширокий распадок. Эти учреждения не любят афишировать, обычно их стараются укрыть от посторонних глаз. Из-за поворота лагерь вывернулся неожиданно, поняли - пришли!

Их называют по-разному: ЗУР, ЛУР, КУР, РУР, БУР - зона, лагерь, командировка, рота, барак усиленного режима, от этого они лучше не становятся. Наши зеки живо узнают их под любой маской. Да, в них усиленный режим - писем ни туда, ни назад, никаких культурно-воспитательных мероприятий, никаких бытовых удобств: там свинья сдохнет через месяц. Но для нормального человека страшны они не этим, страшны своим обществом или, как говорят, контингентом, который там вьет себе гнезда: там собираются самые отпетые уголовники, и жизнь течет только по их воровским законам, по законам силы и жестокости.

Пока мы приближались к заветному лагерю, солнце огромным ярко-золотым шаром выплывало из-за нагромождения сопок, заставляя сверкать золотом и бриллиантами высоченную ограду из жердей и лозняка, вышки с часовыми-попками, группу отдельных избушек в стороне, у склона сопки. Страшного ничего не было, казалось, все будет хорошо.

Часовой на вышке поприветствовал нашего конвоира и тот, передав нас его наблюдению, зашел на вахту, скрывшись в клубах вырвавшегося оттуда жаркого пара. На солнечном восходе мороз имеет обыкновение жать с особой силой и мы, основательно промерзшие за дорогу, плясали у вахты, топая ногами и хлопая руками, как это делают в мороз московские извозчики и завидовали нашему конвоиру.

- Здравствуй, "Чепчик"! - сказал мой спутник, обращаясь к лагерю и пытаясь свернуть цыгарку закоченевшими, негнущимися пальцами, отогревая их дыханием.

- Что еще за Чепчик? - поинтересовался я.

- Рабочая зона ЗУРа, а есть еще и нерабочая, так ту прозвали "Свистопляс".

- Название впечатляющее! А нас куда впихнут?

- В "Чепчик", конечно. А если откажешься ходить за дровами, переведут на "Свистопляс".

Его сообщение мне пришлось по душе, получалось, что самый ад на "Свистоплясе", а мы попадем в его первый круг, правда, при этом будем лишены благородного общества королей блатного мира. Ну, и черт с ними!

На вахту зашел надзиратель. Все они чем-то похожи друг недруга и выражение лица у них одинаковое, и одежда, и даже валенки подшиты одинаково. Они обычно не бьют зеков, разве что толкнут какого-нибудь доходягу.

Мы мечтали, что нас заведут на вахту и обшманают. Вот погреемся! Но шмонать надзиратель поленился, решил, что урки за него сделают это лучше, и завел в зону.

Лагерь был небольшой, квадратный, с двумя рядами низеньких, тоже квадратных избушек-камер, с широкими конусообразными крышами, переходящими в трубы, из которых к холодному, белесому небу валили столбы дыма. Около одного из углов каждой камеры - щепа от разделываемых здесь стланниковых дров, у задних углов - разноцветные нечистоты - места оправки обитателей этих экзотического вида хижин. Зона была пустынна, в такой холод добровольно из избы не выйдут.

Дневальный камеры, куда ввели нас с Васечкой, был армянин по имени Хачатур, он встретил меня дружелюбно, указал на место на нарах, хотя, как я понял впоследствии, когда вернулись дровоносы, кое-кто спал на полу и именно там было мое место. Моего попутчика местные воры признали и приняли в свою компанию, он тоже оказался на нарах. Как говорят в лагере: "Блат выше Совнаркома".

У Васечки оказались два неоценимых в воровской среде достоинства: он был рисковым и фартовым картежником, правда, играл с теми, кто расплачивался щелчками и наклейками, а также умел "тискать" романы. Его манера рассказа мне не нравилась, он чрезмерно старался угодить публике, широко используя нецензурщину, а коллизии половых взаимоотношений излагал "открытым текстом", иллюстрируя соответствующими телодвижениями. Даже воры, привыкшие к матерщине, одергивали своего романиста, им хотелось хоть на минуту почувствовать себя аристократами.

Я не хотел конкурировать с Васечкой. И когда Хачатур попросил рассказать что-нибудь, предпочел стихи. Знал я их очень много, в цейтнот не попадал, и было самому интересно вспоминать многие классические вещи. Кстати, на заключенных стихи воздействуют значительно сильней: моего "Мцыри" заставляли повторять ежедневно, особенно, сидевшие в камере кавказцы.

Литературе посвящались, в основном, вечерние часы после поверки и отбоя, когда прекращалось всякое хождение на улицу, низкая дверь закрывалась, и тщательно задраивалась утилем, в результате чего камера нагревалась и можно было спать на полу, без риска окоченеть окончательно. Две дневные пробежки за дровами не сильно утомляли и многие камерники охотно слушали и рассказы, и декламации стихов до глубокой ночи.

Судьба Хачатура была довольно типична для того времени. В прошлом вор, он "завязал", когда увидел, что НЭПу приходит конец, а переходить на грабежи государственных учреждений грозит большими сроками; работал несколько лет на строительстве, обзавелся семьей. Новый арест, никаких обвинений, небольшой допрос, где уточнены его прежние судимости, затем несколько суток в тюремном "собачнике" и этап. При разгрузке из вагонов, на перекличке он узнает: осужден как социально-вредный элемент (статья СВЭ) и посажен на пять лет.

Меня и Васечку благодарные сокамерники не посылали за дровами, нам разрешалось оставаться на уборке в камерных апартаментах, но мне нужно было адаптироваться к колымской зиме, и я предпочитал ежедневно совершать прогулку на сопку. Подгоняемая морозом партия заключенных шла со скоростью, на которую была способна, тех же, кто не выдерживал темпа, подгоняли кулаками. Трудности были, нужно было под снегом найти сухой стланник, выломать его из гнезда так, чтоб ноша не была тяжелой. Помогать друг другу в ЗУРах, естественно, не принято. Обратный путь с дровами - бег вниз со склона сопки и тут опять то же: кто не выдерживает, не жди пощады.

Вслед за мной в ЗУР явился Федька Федяев, с ним мне стало веселее, и пять дней пробежали незаметно.

Выписали из ЗУРа точно в срок. Но тут, я был приятно удивлен: в прежний лагерь - не возвращают, идти придется на "Верхний Штурмовой", где собираются все, когда-либо проштрафившиеся. А как же мои валенки, деньги, оставленные в тайничке в туалете. Надо будет что-нибудь придумать, Федька придет, вместе и обсудим.

Ощущение от посещения ЗУРа было такое, как будто меня обманули: шел в страшный лагерь, а попал в богадельню!

Глава 4.05 Верхний Штурмовой

Это был молодой отпрыск своего могучего "Нижнего" родителя, в северных районах России его назвали бы Починком. Вскрышные работы только еще ожидались, для этого заканчивали пробивку шурфов, прошивающих толщу торфов до золотосодержащего слоя - "песков". В каждый шурф, а их готовили здесь три десятка, предполагалось заложить по тонне аммонита и с помощью электрозапальника взорвать все одновременно - так называемый "массовый" взрыв, в результате - траншея, заполненная слегка взрыхленным грунтом. С очистки и вывозки этого грунта и начинаются по-настоящему вскрышные работы: в очищенную до подошвы траншею опускают либо рельсы узкоколейки для работы вагонетками на конной тяге, либо тросса мехдорожки, к которым цепляются санные короба. А пока работу зекам приходилась подыскивать, и работа была, как в лагере говорят, "не бей лежачего": поднести, принести, почистить, подмести и все в таком духе. Брали для этих работ людей со второй категорией по здоровью и просто инвалидов, а также проштрафившихся и ненадежных, выпущенных из ЗУРов, вроде меня.

Староста лагеря Нечипоренко отнесся ко мне с пониманием - сам хлебал жидкую зуровскую баланду - выдал постельную принадлежность и завел в небольшой уютный барак.

- Будешь как у Христа за пазухой, тут все твои интеллигенты, за сеном можешь сбегать на конебазу, - сказал он мне на прощанье.

И сбегал, не откладывая, набил свои наволочки ароматным горным сеном, не утратившим еще ни запаха, ни зеленого цвета. Только якуты готовят такое расчудесное сено, и лагерь закупил несколько стоявших поблизости стогов. В бараке не было ни обычных нар, ни вагонок - дощатые топчаны, в углу у двери - большая поленница дров, а проживающие здесь семеро инвалидов, не считают за труд поддерживать тепло.

Среди семерки инвалидов двое - по зрению: высокий, плечистый Гусев с каким-то процентом зрения и полный слепец, профессор Ниссельсон. Он был мне хорошо знаком, играли с ним в шахматы в августе, на транзитке во Владивосток. К моему удивлению, узнал он меня тотчас по голосу и, видимо, обрадовался моему появлению, как и я встрече, когда я подошел поздороваться, он протянул обе руки и долго пожимал мои тонкими, изящными пальцами. Вспомнили мы с ним врача Либермана - третьего нашего партнера за доской. Впоследствии, он работал главным врачом больницы на Суровой, где я побывал в феврале сорок первого года с воспалением легких, кризис тогда прошел быстро, и я там не задержался.

Когда, пришло время сесть за доску, Ниссельсон мне сказал:

- Неудобно предлагать игру в столь ужасные шахматы, их неприятно брать в руки, но у меня нет надежды вновь встретить того юного германца, столь мастерски, если Вы помните, лепившего фигурки из простого хлеба.

Да, я помнил. Тогда Великий Друг всех народов страны пригнал во Владивосток весь Совет Народных Комиссаров Республики немцев Поволжья, и с ними оказался высокий, молчаливый юноша с руками, способными ваять настоящие произведения искусства. Мы жертвовали ему свои пайки хлеба, а он, размочив их в воде, и, протерев сквозь тряпку, намазывал на руки и обрабатывал до такой степени, что материал становился прозрачным. Изящные фигурки казались сделанными из слоновой кости.

Игра вслепую была для профессора утомительной, он вынужден был ограничивать ее по времени, но нужно отдать ему должное - я мог обыграть его только когда в бараке царил шум, мешавший ему сосредоточиться. Думается, именно эта игра позволяла ему, сохранять и бодрость, и юмор. Как-то его спросили: зачем таких безнадежных инвалидов везут за десять тысяч километров, куда не пропускают даже цынготных и беззубых? Он с улыбкой ответил:

- Насчет безнадежных, все обстоит иначе: следователь уверял меня, что в лагере у меня на многое откроются глаза, и я с нетерпением ожидаю прозрения.

Вскоре из ЗУРа явился Федька, мы с ним работали в звене довольно дружно, но особой тяги друг к другу не испытывали. Здесь же я ожидал его с нетерпением, надеясь совместно проскочить на "Нижний". Он охотно согласился, но просил дать ему время, сэкономить хлеба, чтоб не явится к брату с пустыми руками.

- Ты же знаешь, Николай и крошки еды, помимо пайка, себе не раздобудет.

Меня тронуло его отношение к брату. Кстати, с ним попал в лагерь и третий, самый молодой брат, Константин, но он откололся от них еще во Владивостоке, вращался в сообществе своих одногодков, и на наш прииск не попал.

В назначенный час, отработав, мы исчезли из лагеря и зашагали по дороге. Прошедший недавно снегопад испортил дорогу и впереди пошел Федька, я же старался попадать в его след. Прошли благополучно, не встретив бойцов. Из нашей палатки работяг выселили, там шла реконструкция: строили вагонки, утепляли потолок. Своих нашли, но нужный нам обоим Николай находился в больнице, Федька побежал туда. Свои валенки я разыскал и тут же переобулся, выбросив свои обтрепавшиеся. Сбегал я и в туалет, где мой тайничок оказался пуст, кому-то подвезло. Денег там было немного, 15 рублей, на полбуханки хлеба, все же обидно.

Вскоре я приобрел себе нового друга, и мы стали неразлучны. Им стал ленинградец Владимир Львович Кон. Его "окрестили" по литерной статье КРТД, и буква "Т" в этой аббревиатуре - троцкизм - причиняла ему некоторые неудобства, как мне мои пункты 8 и 9 статьи пятьдесят восьмой, означавшие обвинение в терроре и диверсии.

Как-то мы забежали в парикмахерскую, и мастер спросил: "Вы, случайно, не братья? Уж очень схожи". Я взглянул в зеркало: на первый взгляд некоторое сходство было, хотя у него были более тонкие черты лица и блестящие черные глаза.

Наконец, был назначен день "массового" взрыва. Нам с Коном поручили вывести в безопасную зону наших инвалидов. Это было нелегкое дело: снег был уже достаточно глубок, и идти по нему они не могли, требовалось протаптывать тропинку по склону сопки и помогать беднягам взбираться вверх. Завели мы их на вершину сопки, устроили в удобной лощине, а сами остались на вершине, посмотреть картину взрыва. Такое увидишь не каждый день.

Заряд взрывчатки рассчитывается не "на выброс", а "на рыхление" грунта, и все же удар был сильный, и в небо полетело множество камней и даже большого размера, а вдоль линии шурфов поднялось коричневое облако пыли. Камни шлепались вокруг нас, некоторые залетали за сопку, и мы забеспокоились о своих подопечных. К счастью, обошлось без жертв, и мы доставили их в барак в сохранности.

Начальство лагеря и прииска давно мучил вопрос о трудоустройстве инвалидов и то обстоятельство, что в забое их использовать невозможно, только усугубило дело: сверху настаивали именно на таком варианте, этого требовало постепенное ужесточение режима для пятьдесят восьмой. И вот нам с Коном поручено принять участие в эксперименте. Мы доставили инвалидов к месту "массового" взрыва, принесли им инструмент, поставили короба и под руководством приискового нормировщика начали обучать их рабочим приемам. Слепые должны были держаться одной рукой за край короба, другой, нагибаясь, нащупывать грудки земли и кидать в сани. Для хромых и безруких были свои приемы. Инвалиды прекрасно понимали, что для них готовится каторга и всячески старались доказать свое неуменье. В конечном итоге, пришел начальник лагерной командировки, плюнул и велел вести их в барак. Больше подобных попыток не повторялось, и они спокойно сидели в бараке, подкидывая дрова в печь и ожидая отправки в Инвалидный лагерь на 23-м километре трассы.

Мы с Коном работали или в самом поселке, или где-то поблизости, костров разводить, естественно, не могли выдержать кряду пять часов на морозе, было невозможно и в поисках компромиссных решений заскакивали в разные учреждения и избушки для обогрева. В свой барак заходить было неэтично: наше там появление расценивалось бы как побег с работы. И еще один барак нам не удалось освоить, дневальный бригады гнал оттуда всех посторонних.

В описываемый вечер завернул крепкий мороз, и мы сорвались с работы задолго до гудка, обдумывая, где бы "перекантоваться", когда, на наше счастье, эта самая бригада появилась в поселке и мы, смешавшись с работягами, проникли в большой барак с двойными нарами и очень слабыми коптилками. Пока рабочие суетились со своим обедом, объединившимся с ужином, мы спокойно грелись у печки, надеясь просидеть до гудка. Неожиданно в барак вскакивает дневальный и громко командует:

- Всем встать! Начальник лагеря.

Вытянувшиеся возле нар заключенные, со страхом взирают на дверь, на входивших быстрым шагом чекистов, из которых первые два были нам вовсе не знакомы. Шедший впереди высокий, в кавалерийской шинели и фуражке с красным околышем (и это в лютый мороз) грозно вопрошает:

- Что за люди? Откуда? Почему в бараке?

- Бригада Карлссона, все второй категории, легкотрудники, работают на заготовке дров, сняты с работы на час раньше, как работавшие без перерыва на обед, - четко отрапортовал наш начальник лагеря, выйдя вперед.

- Какое сегодня выполнение нормы выработки? - еще более грозно спросил второй из незнакомцев, ростом пониже, комплекцией пополнее, одетый по-зимнему, со знаками различия полковник госбезопасности.

И тут черт дернул бригадира Карлссона продемонстрировать свою честность и подвести наше местное начальство.

- На шестьдесят пять процентов, гражданин полковник госбезопасности, - ответил он.

Полковник не на шутку разгневан, голос его поднимается до крика:

- Почему заключенные в бараке?

Начальник пытается объяснить, что люди работали без обеда, и он разрешил снять их на час раньше. Полковник повторяет:

- Я Вас спрашиваю, почему заключенные, не пожелавшие выполнить производственные нормы, получают питание и сидят в бараке, кто дал Вам право снимать их с производства? Впредь, чтоб подобное не повторялось, пусть работают на производстве, пока не выполнят норм, если даже прийдется работать всю ночь. Саботажников в барак не пускать!

С тем они ушли, оставив всех в шоковом состоянии. Потом мы узнали, что Берзин подписал свой последний приказ третьего декабря и на следующий день выехал с Колымы навсегда. Его место занял тот самый высокий мужчина в кавалерийской шинели, Павлов.

Продиктовавший нашему начальнику лагеря новое евангелие режима, Евангелие ежовых рукавиц, был заместитель Павлова по лагерю, начальник УСВИТЛ, полковник Гаранин, фамилию которого я услышал на пароходе от осужденных гулаговцев. Мне предстояло еще встретиться с каждым из них по одному разу, а сейчас мы с Коном возвращались в барак совершенно расстроенные, понимая, что в лагере начинается новая эра, эра в багрово-черных тонах. Ежов не мог доверить ягодинским кадрам проведение в лагерях своей политики. Нужно было послать своих людей, не связанных старыми стереотипами, и они в одночасье смогут повернуть политику на сто восемьдесят градусов.

На "Верхнем", как и на других приисках, заключенных расселили по статейному признаку. Мы не ходили в колонну и мало знали о том, как организованна там жизнь бытовиков и уголовников. В то время среди уголовников убийства происходили редко и за полгода пребывания на "Штурмовом" было всего четыре или пять таких случаев. Что касается спецрот, то здесь и вовсе все было спокойно, хотя от воровства мы тоже не были избавлены: после удаления из наших бараков воров, появились свои шакалы с пятьдесят восьмой в формуляре. Свято место пусто не бывает!

После посещения нас благородными ежовскими рыцарями сверху пришла директива: отныне бандитов приравнивать к контрикам и поселить в спецротах. Наш староста Нечипоренко сидел как раз по бандитской статье (59 п.3), но вором он не был, иначе он не мог бы занимать эту должность. Новая инструкция, лишила его всех льгот. Его выгнали из барака колонны и сняли со старост. Он явился к нам со своими вещами и расположился на свободном топчане в середине барака, стараясь не подавать вида, что огорчен.

Вечером в наш барак нагрянула шайка его бывших друзей, и здесь он повел себя отнюдь не по-бандитски - пытался спрятаться под койку. Это не помогло, воры вытянули его за ноги и начали избивать. Он, который раньше ничего не боялся, тут даже не сопротивлялся. Мы с трудом выставили этих героев за дверь.

Бандитов, впоследствии, переселяли то туда, то сюда, тасуя, как карты в колоде. И надо сказать, что к нам они шли охотно, и даже гордились, что их тоже признали политическими, хотя при этом они теряли некоторые льготы, но получали определенную кастовую свободу, воровские суды "чести" или "правилки" на них уже не распространялись.

Мы с Владимиром Львовичем продолжали работать вместе, жили мы не ахти как, денег не было ни у того, ни у другого, и если я ждал перевод со дня на день, будучи уверен, что получив телеграмму, отец мне их выслал, и они лишь путаются по здешним конторам, то ему ждать было не от кого: его жену с ребенком выслали в Киргизию, где вряд ли скоро можно найти хорошо оплачиваемую работу, и надо еще снять у кого-то угол, так что она сама нуждалась в денежной поддержке. Подрабатывать куски хлеба, оказывая разные услуги на вольном стане, мы еще не умели, и сидели на голодном пайке.

Постепенно мы перестали опасаться друг друга и стали беседовать на политические темы вполне доверительно. Тогда, в 1927 году, он еще учился в институте, и рассказывал про то время, как по ночам в подвальном помещении проводились тайные митинги, выступал с пламенными речами Троцкий, призывая студентов смело брать в свои руки судьбы революции, перетряхнуть партийный аппарат, партийное руководство, переродившихся и обюрократившихся чиновников, выдвигать на их место все молодое, честное, инициативное, преданное делу революции. Говорить он умел, а призывы к молодежи импонировали студентам, и они бурно аплодировали.

Кон присутствовал на перроне, когда их кумира высылали из Москвы, по его словам, там было много его сподвижников, но они не могли себя обнаружить из-за рыскавших повсюду представителей ГПУ.

В подростковом возрасте я сочувствовал Троцкому, считая его незаслуженно обиженным после смерти Ленина. Ходил я смотреть последние выступления оппозиции, которые состоялись, по-видимому, седьмого ноября 1927 года: спустились мы к Манежу и там, увидели, напротив под окнами верхнего этажа, три портрета: Маркса - посередине и Ленина и Троцкого - по сторонам. Проходившие мимо демонстранты реагировали каждый по-своему: одни кричали "Ура!", другие возмущались, требовали убрать. Наверх, на крышу были посланы комсомольцы с проволочными крючками, но хозяева квартиры отбивали крючки швабрами, а внизу, между демонстрантами началась потасовка. Говорили, что и на других улицах Москвы вывешивались портреты опального лидера.

В студенческую пору, подыскивая альтернативу Сталину, мы вернулись к идеям Троцкого и не нашли у него ничего заслуживающего внимания: призывы к мировой революции могли только вызвать смех, а усиливать гнет над крестьянством было уже некуда, раскулачивание и коллективизация вернули крестьян в крепостную зависимость от государственных чиновников.

Так что его призывы, так пленявшие молодежь в двадцатых годах, были, по существу, призывами к захвату власти и смене лидеров.

Последние числа тридцать седьмого года ознаменовались сильными метелями. Кто-то напомнил, что где-то сейчас встречают Новый год, может быть, сейчас двенадцать часов в Новосибирске, а может быть, в Свердловске. Кто-то возразил, что встречать нечем: нет ни выпить, ни закусить. Однако, встретить хотелось всем и решили разом закурить и прокричать: "Ура!", поздравить друг друга с Новым, 1938 годом и пожелать, чтоб он был таким же мягким, добрым и теплым, как и эта ночь.

Пробыл я на этом маленьком уютном прииске около месяца и вскоре, после памятной новогодней ночи снова оказался в ЗУРе, а само время пребывания здесь осталось в памяти небольшим светлым пятнышком среди ночных пейзажей остальной лагерной жизни.

Кона я встретил в начале войны на Кадыкчане, когда в тайгу выдвигался десятитысячный отряд дорожников для связи Колымы c Алданом. На приисках он потерял несколько пальцев, но возмужал и окреп, там мы и расстались.

Глава 4.06 Репрессия

Нельзя дважды войти в одну воду. В лагерь, казалось бы, входи хоть двадцать раз, но при этом каждый раз перед тобой будет другой, новый. В этом я убедился, когда меня повторно бросили в тот же самый ЗУР, по кличке "Чечпик". Теперь весь ЗУР и каждая его камера были чудовищно перегружены, как будто, весь прииск перекочевал сюда на зимние каникулы. Десятка два обитателей камеры не могли втиснуться на пол, и проводили ночи, стоя у печки.

Эта репрессия оказала на меня очень странное воздействие, полмесяца выпали из моей памяти. Не помню я, ни деталей отъезда из Верхнего Штурмового, ни встречи с ЗУРом. Я машинально ел, пил, спал, но мозг в этом не участвовал, память была отключена. Я так и не узнал, за что и на сколько меня репрессировали.

Мозг как бы проснулся в годовщину смерти Ленина, я обрел себя стоящим на дворе у своей камеры, под черным куполом ночного неба с тихо мерцающими звездами, и у меня возникло какое-то мистическое видение: торжественное заседание в Большом театре и Он - в Царской ложе. О чем думает этот человек, это ничтожество, вынесенное наверх игрой случая, сидя там в эту знаменательную дату? Торжествует свою легкую и быструю победу над Лениным и его наследниками? Готовит новую подлость многострадальному народу? Кто сейчас может на это ответить?

Дальше жизнь моя в ЗУРе потекла своим чередом, наслаиваясь в памяти, и сейчас я вынужден, не сгущая красок, по возможности объективно описать жизнь в этой трущобе, по сравнению с которой, описанное М. Горьким "Дно", может показаться преддверием Рая.

Утро в лагере не столь интересно, как пробуждение дворянской усадьбы или передового колхоза, и все же - каждому свое, и оно вполне достойно внимания. Начинается оно затемно, когда еще никто не собирается нас будить, и поднимаемся мы с пола не от крика петуха, а от ... кашля, который вдруг начинает трясти всех, до этого мирно спавших зеков. Это не вполне обычный, а мучительный, удушливый, глубокий кашель, заставляющий людей извиваться на полу в напрасных попытках откашляться и снова уснуть. Когда люди начинают понимать, что, лежа нельзя очистить легкие от налипшей за ночь мокроты, они ползут к печке. Эх, сейчас бы закурить, но махорки у тех, кто кашляет, как раз и нет.

В это несчастливое для лагерника время суток камера напоминает псарню, где собраны старые, изувеченные, озлобленные и голодные дворняги. Вот он лезет к печке, а там стоят уже плотной стеной и негде просунуть руки, он рычит от ярости и оттаскивает в сторону того, кто послабее: "Иди, гад, отдохни, торчишь тут с вечера!" Подходит другой, он поскромнее, без того "душка", тихо становится за спинами и медленно протискивается, бормоча: "Братцы, поимейте совесть, дайте набрать тепла за пазуху". Оттиснутые тихо рычат.

Наконец, кто-то подходит к двери и начинает освобождать ее от тряпья. Этот кто-то - не первый встречный, он "парашник" или ассенизатор, только ему доверяется вечером задраивать, а утром раскрывать дверь, а он уже выбирает себе помощника. Дверь раздета и начинает во все щели "дымиться мороз"; в камеру ползут тонкие белые струйки. Эти двое выносят за порог "парашу", крича на вышку: "Стрелочник, парашу!" Нести ее далеко не приходится, завернул за угол и выливай на землю, сплошь покрытую испражнениями. В зоне есть где-то общий туалет, но зимой он не работает. Парашу оставляют на морозе для дезинфекции: говорят, туберкулезная палочка в кипятке живет несколько минут, а на пятидесятиградусном морозе погибает. Парашник у нас человек привилегированный, его знает, и тот из обслуги, кто носит баланду и всегда наливает ему добавку, да и черпает погуще.

Теперь запрет на выход снят и двери хлопают непрерывно, и каждый раз в избушку врываются клубы морозного пара, накопленное тепло быстро испаряется, становится неуютно. За порогом крики: "Стрелочек, оправиться!" и все долго отхаркиваются там черной, как сажа, мокротой, очищая залепившиеся за ночь легкие.

Нельзя сказать, что все спят, не раздеваясь, на нарах имеют возможность снять и шапки, и валенки, и полушубками укрываются вместо одеяла; спящие на земляном полу, снимают разве что рукавицы, укладывая их под бок для просушки, валенки и шапку не снимают никогда. Есть в камере люди вынужденные раздеваться до белья, это - "короли" воровского сообщества, имеющие, подобно римским патрициям, своих клиентов, именуемых "шестерками". Такой авторитетный вор, улегшийся в постель в одежде, как простой мужик, теряет свое лицо и свой авторитет.

Утро заканчивается со звоном рельсы, приглашающем нас в поход за дровами. В камере остается десятка полтора зеков для уборки не только камеры, но и прилегающей территории. Впрочем, из оставшихся добрая половина не ударят и палец о палец - у кого деньги, у того и привилегии, а уборкой займутся полдюжины работяг, не способных даже сходить за дровами.

Возвращаемся в зону с дровами, спешим перебить их об угол нашей избушки. Хоть и шли быстро, почти бегом, а все промерзли до костей. Вокруг нашего жилища наведен порядок: нечистоты присыпаны снегом, но белизна ненадолго: пришедшие уже рисуют на ней желтые узоры. Внутри нашей пещеры подметено и проветрено. Счастливчики кидаются на нары к своим местам, а нам, места которых "не нумерованы" придется долгих семь часов слоняться в поисках временного места. Но это - потом, а сейчас кормежка.

Наш дневальный с помощником вносят бачок с хлебными пайками, они очень разные: есть соблазнительные горбушки, да еще с довесками, получишь такую - большое счастье на весь день. Их немедленно обступают голодные обитатели камеры и начинается справедливая раздача: один работяга достает пайку и кричит: "Кому?", другой называет по списку очередную фамилию. Намного хуже организована раздача баланды: баландер из уголовников, черпает своим друзьям из глубины бачка, прочим - кружит черпаком у поверхности, наливая в котелки столь жидкую юшку, что в ней невозможно отыскать даже грамм сухого вещества. И эта кормежка проводилась один раз в день. Зато наши "короли" передавали с баландером деньги, и тот им приносил из-за зоны пару буханок хлеба, сэкономленного на наших пайках, а иногда и какие-нибудь консервы.

Рассказывал я теперешним сидельцам ЗУРа, какие тут были литературные вечера, многие не ложились спать до глубокой ночи, то, слушая рассказы, то стихи. И тогда мне поведали печальную историю, после которой люди, обжегшись на молоке, дуют на воду.

Сидел в одной камере бойкий молодчик - обладатель красивого голоса, вставал и ложился с песней, и полюбилось многим его исполнение "Чубчика", пели ее и соло, и хором, а слушать собирались любители из разных камер, и по вечерам неслись по зоне рулады.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Эх, развевайся чубчик на ветру!
Раньше, Чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу.

Бойкий молодчик, оказался сексотом-провокатором, и сдал оперу списки на полсотни человек, якобы членов лагерной контрреволюционной организации, в которой мирно сотрудничали с каэровцами и уголовники. Им, конечно, инкриминировали не лирическую песню, но ненависть к провокатору, пришибленному таки неблагодарными слушателями, перешла и на песни, и на творческие вечера, и теперь по вечерам все в камерах томились от скуки.

Чтоб не злоупотреблять дальше терпением читателя, перейду к развернувшимся вскоре событиям. Визит в ЗУР "кума", как именуют оперуполномоченного, вызвал у зеков ничуть не меньший трепет, чем у городских чиновников, описанный Гоголем приезд ревизора. И не зря, холостых поездок у него не бывало: как приезд, так "крещение", да не одного - двух, а сразу несколько десятков ни в чем не повинных жертв. Уедет кум, а через недельку всех его "крестников" - в этап на Серпантинку, где без промедления приговоры приводятся в исполнение. Опера еще и в помине нет, а вся зона знает об ожидаемом его приезде, и не по письмам или телеграммам, а потому, что вызвали убирать его кабинет, размещенный позади вахты.

Кабинет этот не был ни слишком просторным, ни роскошно обставленным, скорее по-спартански просто, и не содержал чего-либо лишнего, могущего отвлечь внимание от дела. Не было в нем привычных для столичных подследственных стеклянных шкафов с разными законодательными актами или сочинениями основоположников научного коммунизма, не было и массивных сейфов, были портрет, с него Великий Кормчий взирал на происходящее с загадочной улыбкой из-под усов, и было еще место на стене, освобожденное от другого портрета. Не было на дверях необходимой надписи: "Входящий, оставь всякую надежду! - и с добавлением мелким шрифтом: "Кроме сексотов".

Вызовы на вахту начались после обеда, и, хотя все уже подготовили себя к тому: если вызовут - смерть, но те, кого касался Указующий Перст Судьбы, оказывались потрясенными до последнего нерва и, выйдя из дверей, неизменно отворачивали за угол и, к неудовольствию провожатого, долго мочились, стараясь избавиться от предательской трясучки, и затем шли к вахте тихим, тихим шагом, понурив бедную, обреченную головушку.

В кабинете все было по-деловому, долго посетителей не задерживали, и они возвращались по своим камерам в каком-то отрешенном, мрачно-молчаливом раздумьи, и остальные зеки невольно расступались перед ним, давая им лучшие места и одергивали тех желторотых юнцов, которые пытались уточнить все подробности: "Не тревожь! Видишь, человек не в себе. Пусть оттает!" А счастливчики, у которых в кармане водилась махорочка, завертывали и прикуривали для них самокрутки. Так бесчувственные сокамерники салютовали новым смертникам.

Среди "крестников" был пожилой мужчина, он оттаивал долго и смог раскрыть рот только когда все кругом разноголосо храпели, и у печки вокруг трубы качались он, я и молодой поляк. Я его не расспрашивал, общая картина происходящего была для меня ясна, детали же вряд ли могли что-нибудь изменить. В моей душе царила подловатая радость Одиссея, проскочившего Сциллу, и радость эта была отвратительна рядом с человеком, уже схваченным ее зубастой пастью. У этого человека была потребность выговариться, рассказать все подробности скорее для себя, и я стоял молча, и вскоре с удивлением понял, что мучает его не страх перед Серпантинкой, не ожидаемый приговор, все это он отпереживал раньше, как только выкрикнули его фамилию, и вошел он в кабинет следователя уже неся в себе смертный приговор, и именно это сделало возможным совершить ошибку, подписать "самоубийственное" заявление, снимающее со следователя моральную ответственность за все, что совершится впоследствии.

Так случилось и со мной при аресте. Я знал правило работников ГПУ: был бы человек, а статью они найдут, и уже при входе в вестибюль был убежден, что выйду оттуда с десяткой, и соответственно вел себя на следствии и, когда, спустя полгода, мне объявили такой приговор, я только смеялся. А мучил меня пустяк, то, что не сумел отбиться от двух, очень неприятных пунктов пятьдесят восьмой статьи: террора и диверсии.

Его рассказ я должен передать, поскольку рассказанная им технология оформления материалов следствия была типична для нашего ЗУРа.

При его входе следователь поднялся и с какой-то, по-видимому, сочувственной улыбкой картинным жестом пригласил сесть. Затем постучал в стенку и зашедшему вахтеру велел принести кружку чая с сахаром и кусок хлеба, и все это ему. Он понимал, что следователь его" покупает", но мозг услужливо подбросил мысль:" Поем или откажусь, от этого ровным счетом ничего не изменится", и он не спеша выпил небывало вкусный чай, и потом, на заедочку, принялся за хлебушек. Пока он кушал все эти лакомства, следователь в форме дружеской беседы расспрашивал об условиях жизни в зоне, подводя его к выводу, что в таких условиях невозможно дожить до конца срока. Беседуя со следователем, мой собеседник завернул из лежащей на столе пачки махорки добрую самокрутку, прикурил ее от керосиновой лампы и с наслаждением затянулся. Следователю он ответил, что не может же он весь срок сидеть в ЗУРе, а на рабочих командировках условия намного лучше. На что следователь сказал:

- Боюсь, в ближайшие годы не произойдет существенных изменений в режиме, а для вашей статьи предусмотрено содержание только в ЗУРах.

Так они беседовали по-дружески, и следователь внушал ему мысль о безысходности его положения, угощая махоркой и подводил к "крещению". И тут, как единственный выход, следователь предложил написать заявление с просьбой вернуть в тюрьму для дальнейшего отбывания срока, бедняга отказывался, понимая, что заявления писать нельзя, у следователя с лица исчезла улыбка, он начал раздражаться. Расслабленный едой и курением мозг опять услужливо подбросил коварную мысль:". Пиши - не пиши, ничего не изменится, найдут способ, как "пустить в расход", и сейчас он сам не мог понять, как написал это заявление:

"В лагерях работать не могу, отказываюсь и прошу направить меня для отбывания срока в Москву, в Бутырки".

В этом тексте главным было "отказываюсь", и когда он пропустил это слово, следователь заставил переписать заявление. Отказ вообще работать в лагерях - это бунт против всей системы ГУЛАГа, и за это пощады не будет.

И он казнился сейчас, что дал им карт-бланш на свой расстрел и не мог понять, как это с ним случилось, ведь все время был на чеку.

Я не хотел его успокаивать, а поляк сказал:

- Если Вы б не подписали, они заставили какого-нибудь сексота написать на Вас донос, и результат был бы тот же.

- Пусть, пусть! Но не я сам! Боже! Какой же я кретин! Как я мог перед ним расслабляться? - шептал он, чуть не плача.

Долго их здесь не задержали, у меня даже закралось сомнение, не оформили ли приказ в Хаттынахе, получив номер по телефонограмме от УСВИТЛа, съездить в Магадан и обратно следователь вряд ли успел. Даже за эти считанные дни после отъезда следователя у этих ребят закралась в душу новая надежда, а может быть, все обойдется. Сидевшие в тюрьмах в самом тридцать седьмом году, вспоминали о них, как в кошмарном сне, но теперь мысль вернуться в родной город, связаться с родными, получать, пусть самые скромные посылки, начать хлопоты о пересмотре дела казались реальной и достижимой. В ответ на подобные рассуждения кто-то апатично промямлил:

- Наверное, глупо думать, чтоб нас везли сюда только для того, чтоб начать развозить по тюрьмам.

Кто-то с надеждой возразил:

- Не верю, чтоб не нашлись в партии силы, которые не начнут хлопотать о пересмотре дел. Тут в ГПУ и зашевелились, дескать, хотите пересмотра дел, а вот и они, осужденные, сидят по своим тюрьмам. В этом случае возврат в тюрьмы имеет смысл. А, впрочем, срок у меня четверть века, все равно его мне не отбыть.

- Все правильно, только уже было два этапа на Серпантинку и два приказа, один на 55 и другой на 150 человек и, говорят, у них тоже брали такие заявления.

Разговор замолкал, но надежда людей не оставляла.

Но конвейер истребления работал неумолимо, и в роковой день с утренним звонком рельса из камер выгнали на плац всех обитателей, сгрудили их у открытых ворот и начали быстро выкрикивать фамилии обреченных, выталкивая их тут же за зону, где в ожидании приплясывали на морозе конвоиры и, понимая серьезность момента, сидели безразлично позевывая, две овчарки. К выстроившимся повели партию из нерабочей зоны "Свистопляса", после чего вокруг стоящих в гробовом молчании этапников, забегали конвоиры, звучно декламируя, как молитвы, грозные предупреждения. Все происходло в великой спешке, но охраняемые не обращали внимания на разыгравшийся вокруг них спектакль, думая каждый о своем.

- Помните! Ведут на расстрел безвинных, - не выдержал кто-то и партию тронули.

Аналогичных выкриков в Бутырском одиночном корпусе по ночам раздавалось немало, но в лагере я такое встречал впервые.

- Это, кажется, Зернин?! - отреагировал на выкрик один из стоящих по эту сторону ворот.

- Он, самый! Сам был комиссаром и говорил, что стрелял тоже немало, - ответил другой.

Вспомнил и я этого человека, его рассказ у печки заставил меня тогда задуматься о мироощущнии следователей, оформлявших материалы на расстрел, хотя, возможно, в чем-то и виновных, но не столь уж тяжело. Тогда, в начале революции Зернину поручили дело об офицерских заговорах, и он с гордостью рассказывал о том, как беспощадно подводил всех под высшую меру.

Нас погнали на сопку за дровами, и когда мы вышли за ворота, дорога сверкала белизной, как будто никакого этапа и не было. Идти по узкой тропке вдвоем было трудно, и я пропустил вперед более легкого на ногу поляка. Как на зло что-то случилось с моими ногами, как связанные в паху, они еле сгибались, и я путался в переметах плотного, скользкого снега и кувыркался с тропы в глубокий снег. Шедшие позади выхватывали меня, помогая стать на тропу добрым толчком. Так поступают со всеми, выпадающими из строя, чтоб не задерживал партию в пути.

Я ковылял, а мысли проносились в мозгу, как разорванные облака в ветренный день. Пришел на ум, встреченный на транзитке священник, он бесстрашно отстаивал необходимость религиозных верований, а слушатели задавали ему каверзные вопросы. Один спросил:

- Как можно болтать о справедливости, когда тысячи безвинных людей гонят в лагеря, а негодяи остаются на воле.

- Нет, не невинных юнцов посылают в Гиенну лагерную. На руках у них кровь служителей святой Веры, да рыцарей Долга и воинской Присяги и нет им пощады, а только Возмездие и Кара и Он (имеется в виду Сталин) есть Орудие небесное того Возмездия, - вещал свихнувшийся попик, и все бежали от него, как от прокаженного. Почему вспомнилось об этом попике? Возможно, в связи с Зерниным.

Приказ о ликвидации контрреволюционной бандитской организации (в этап пошло несколько уголовников) нам зачитали без промедления. Во время чтения ушедшие стояли перед моими глазами, как живые, мысли в голове путались, у меня кружилась голова, и я не смог сосчитать количество жертв. Поляк сказал: "Их было семьдесят" ... Подписал приказ начальник УСВИТЛ полковник Гаранин (я был неуверен, что он успел его подписать) и потом объявили: "Приговор приведен в исполнение".

В лагере прошел слух: кто-то пошел в этап за другого! Случаи обмена фамилиями в лагере не редкость, но здесь случай особый, нашелся доброволец - самоубийца.

К тому времени я прошел недолгую жизнь: мне исполнилось 24 года, это - около восьми лет сознательной жизни, из них в лагерях - пять. Важное место в жизни у меня занимала дружба. В Сиблаге я дружил с пожилым забайкальским крестьяниным Ташлыковым, и много воспринял от него хорошего. В Бамлаге моим другом более трех лет был тоже забайкальцем, из Нерчинско-заводского района, Кешка Никифоров, и под его влиянием я очистился от мальчишеской скверны вранья и бахвальства. На Нижне-Штурмовом у меня складывалась дружба с Николаем Федяевым, но у него был брат Федька, да и проработали мы с ним еще мало. На Верхнем-Штурмовом я очень быстро сошелся с Владимиром Львовичем Коном и считал его близким другом. Только здесь, в ЗУРе, мне не довелось обзавестись другом.

Кстати, этот Федька и на этот раз явился в ЗУР вслед за мной, он был еще здоров и силен, отпустил рыжие бородку и усы, охотно услуживал сильным мира сего и поталкивал слабосиловку, как-то грубо толкнул от печки и меня, как бы забыв, что мы работали в одном звене. С ним у меня не могло быть ничего общего, а вскоре его перевели в другую камеру.

После ухода этапа много времени по ночам я проводил с поляком, мы изнуряли себя стоянием до поздна у трубы, чтоб потом свалиться и уснуть до утра, не слыша ни храпа, ни стонов, ни хрипов спящих. Поляк был образован, учился в одном из известных польских университетов, был на редкость открытым и, по-видимому, честным парнем, правда, он не мог понять наших советских порядков и нашего к ним отношения. Как-то мне сказали, что он ненавидит русских и все советское, и я спросил, без обиняков, чем мы этому обязаны? Оказалось, все не так: он не мог понять, как могучий революционный народ может пресмыкаться перед кучкой авантюристов и терпеть невероятные издевательства?

- Поверь, в Польше половина мужчин ушла бы в леса и сражалась насмерть за свободу народа.

Мне пришлось ему объяснять, что при нашей организации сыска, когда каждый второй может оказаться сексотом, его партизаны оказались бы репрессированными, еще не доходя до леса, а с ними и все их родные и близкие.

Для дружбы нужен совместный труд, а при таком бесцельном и бессмысленном, каком-то растительном существовании настоящей дружбы, видимо, не бывает. И все-таки поляк рискнул предложить мне уйти с ним в побег. По его мнению нам нечего было терять, и чем ждать свинца в затылок, лучше рискнуть, а небольшой шанс у нас был: один надежный человек был ему должен пятьсот рублей, и если его разыскать, он без сомнения вернет эти деньги, и с ними мы сможем уйти к якутам.

- Даже сумасшедший на Колыме не побежит зимой, во-первых, на снегу следы легко читаемы, во-вторых, при шестидесятиградусном морозе, если понадобится пересидеть нам в сугробе - отморозим руки и ноги, а в этом случае мой выбор в пользу расстрела.

Время у нас было и, желая убедить меня, он подробно рисовал мне картину побега и, должен сказать, что фантазия у него работала, и было в его плане много оригинальных уловок, позволяющих пройти мимо расставленных на дороге пунктов. В наборе его статей была и 82-я - "побег", и как картежник, раз проигравший удваивает ставку, он тоже мечтал отыграться.

- Мечтать, естественно, не возбраняется, только учти, что тебя на Серпантинку не пригласят и писать заявления не заставят, и сидишь ты здесь не за статью, как все мы, а, скорее, по доносу, и скоро тебя отсюда выпустят. Поэтому больше не морочь мне голову. "Донос-то на тебя не за это ли написали?" -сказал я ему наконец.

- Так, - ответил он и, отвечая любезностью на любезность, добавил:

- А вот у тебя нет и одного шанса на спасение, ты еле ходишь, и скоро не сможешь идти за дровами и тогда - на "Свистопляс", а там, в первый же приезд "кума" тебя "окрестят".

Первая часть его предвидения оправдалась, таща как-то с сопки дровину, я не выдержал нужного темпа и подгоняемый штыками конвоиров, свалился. Конвой задержал партию и предложил двоим лихим уркаганам взять меня под руки. Так меня и дотащили до вахты, а там предупредили, чтоб больше я за дровами не выходил, иначе...

На следующий день надзиратель, несмотря на мое сопротивление, вытолкал меня за ворота и толкнул в строй. Реакция уркаганов была однозначной, и тогда я лег на снег у ворот, отказавшись наотрез идти с партией. Начали бить. Конвоиры били прикладами, правда, в лицо старались не попадать; вахтер пинал подшитым валенком, начальник - носком фетрового бурка, стараясь попасть в лицо, но я закрывался руками. Надзиратель не бил, он слишком часто заходил в зону и там может получить возмездие, поэтому он старался поднять меня и тем избавить от побоев.

Парадокс состоит в том, что человек, проевший свои мускулы, слышит удары, но не чувствует боли, так лежал и я, слыша глухие удары, но не чувствуя боли, и впечатление было такое, что бьют кого-то другого.

Их ругательств память не сохранила, а сам я кричал во весь голос, стараясь их раздразнить:

- Бейте, гады, пираты, пока ваша сила! Убивайте быстрее! Не боюсь!

Возможно, убивать меня не входило в их планы, может быть, мне только казалось, что я кричу, в действительности - бормотал, только вскоре они разошлись и я остался в одиночестве лежать на снегу у закрытых ворот. Я обдумывал, что лучше: встать и попрыгать или продолжать ожидание, лежа на сумасшедшем морозе. Пожалуй, если я буду лежать, это произведет более сильное впечатление, и я не поднялся. Мороз очень располагает ко сну, мысли стали путаться, и я задремал.

- А ну, подымайся! - услышал я голос надзирателя. Я шарашился медленно, и он, потеряв терпение, схватил меня за шиворот и поставил на ноги. Лицо его было покрыто кумачовым румянцем, видимо, он хорошо прожарился у печи. На вахте он заставил снять валенки и переобуться в сапоги, отобрал у меня и рукавицы.

- Сидеть в камере можно и без обуви, - сказал зло.

Мы вышли с вахты и пошли вдоль ограждения зоны.

Глава 4.07 На "Свистоплясе"

Раньше отказчиков от носки дров оставляли в рабочей зоне и использовали на уборке камер и то, что меня куда-то ведут испугало. Соображал я медленно, раздражал непривычный дикий скрип сапог по морозному снегу. Был февраль и, хотя солнце начало выползать из-за горизонта, морозы лютенели все больше. Прошли вдоль нашей зоны; надзиратель перекинулся словечками с "попкой" на вышке, повернул за угол, и я увидел вдали вахту с проходной. Наконец, сообразил: да ведь ведут меня в нерабочую зону, на "Свистопляс". Только этого мне не хватало!

На мое несчастье, в канун водворения администрация решила перевоспитать сидящих там воров и вывела оттуда в рабочую зону всех, кто еще двигался, ходил за дровами. Воры были озлобленны, и в этот муравейник кинули меня.

Надзиратель этой зоны ввел меня в камеру и, обращаясь к высокому, худощавому, подвижному и отчаянно курносому молодцу, дневальному камеры, сказал, как бы заискивая:

- "Кнопка", привел пополнение. Принимай!

- А за дровами он будет ходить? - злобно вопросил тот, подскакивая ко мне с добрым дрыном в руках. - Нам ведь дармоеды не нужны, мы сами - дармоеды.

- Это выяснить без меня, - ответил надзиратель, поспешно ретируясь.

Нужно сказать, что камера мне сразу понравилась, в ней было много свободных мест, а у печки, хоть и не сильно, все же розовели бока, и я невольно подвинулся к ней.

- Ты, доходяга, к печке жмешься, а дрова будешь носить? Говори! - заорал на меня "Кнопка" и крутанул своей палкой.

Для меня все начиналось сызнова.

- Меня потому и прислали в эту зону, что я - неходячий.

- А кто тебя будет отапливать? Эй, вы, будете его обогревать, он ходить не научился?

- Гони его, Федька, из камеры! Погреется на морозе, сам побежит за дровами без оглядки.

И Федька-кнопка, орудуя дрыном, принялся выпроваживать меня за дверь. Я сопротивлялся как мог, захватил дрын руками, зажал его под мышку и повис на нем. Это вызвало хохот у зрителей.

- Вот это доходяга! Тебе, Федька, с ним не справится, зови на подмогу!

Разъяренный дневальный толкнул плечом дверь и, выпустив из рук дрын, сильно ударил меня ногой. Я растянулся на снегу у закрытой двери, двери моей надежды. Поднимался на ноги долго, огляделся. Зона, как две капли воды, похожая на рабочую, как будто вымерла, нигде не души, только негустые столбы дыма тянулись из труб к морозному небу, говоря о том, что и тепло, и жизнь совсем близко.

Поплелся на вахту, пытался объяснить вахтеру, что я полураздетый замерзая среди зоны. Он ответил, что надзиратель придет, разберется, а когда я ему надоел, выскочил и ударом кулака отбросил меня от проходной. Толкнулся в две-три двери, гонят, как собаку. Перепробовать все камеры, может быть, где-то и приняли бы, хотя бы обогреться до прихода надзирателя, не хватило энергии.

Так я стоял посреди сверкающей зимней белизной зоны, засунув в рукава голые руки и постукивая совершенно одеревеневшими ногами. Никто не шел, я подул и воздух загудел, мороз на восходе жал особеннос сильно, еще минут 15-20 и мои конечности не спасет ни один врач. Нужно было что-то предпринять.

И тут я увидел на вышке стрелка с винтовкой за плечами, он смотрел в мою сторону. Это был выход! Своими негнущимися ногами, балансируя телом, чтоб не упасть, я пошел к вышке. Стрелок понял мое намерение, взял в руки винтовку и что-то закричал. "Ага, - думал я, предупредительны выстрелы теперь отменены, он должен стрелять по нарушителю первым выстрелом. Сейчас все решится". И я перешагнул дощечку с надписью: "Запретная зона". Он выстрелил, но не в меня, куда-то в воздух.

Меня от ограды отделял огромный сугроб снега, накиданный уборщиками зоны, он мне мешал, я не мог идти дальше, топтался, делал вид, что намерен подойти к самой зоне и яростно кричал:

- Стреляй, чертов "попка", стреляй!

У меня на лице был целый намордник из льда и инея, и, скорее всего, стрелок не слышал, о чем я кричу и выстрелил повторно и снова куда-то в воздух, и тут я расслышал, что он зовет надзирателя:

- Скорее сюда! Человек лезет на зону.

Выстрелить третий раз в воздух он не имел права ни по старой, ни по новой инструкции, и он не выстрелил вообще. Вот тебе и "попка"! Не "попка" - Человек!

В зону вбежал надзиратель, оттащил меня от сугроба, завел на вахту. Я сразу протянул ладошки к горячей печке и почему-то удивился, какие у меня черные руки, все в трещинах и какой-то чешуе. И снова завел меня в ту же пятую камеру и сказал дневальному буквально следующее:

- Делайте с ним, что хотите, бейте или не бейте, только из камеры не выдворять.

После такого совета этот уголовник не стал церемониться, от дубасил меня дрыном изо всей силы и скомандовал:

- Давай под нары!

И я заполз туда, но тут же подумал, что смалодушничал: насмерть-то он меня, наверное, не забил бы! Там, в поднарье, я оказался не в одиночестве, были и другие, такие же бедолаги. Железная печка стояла на высоких ножках, и к нам в подземелье не попадал ни один теплый лучик, а когда кто-нибудь из нас вытягивал к печке руку или ногу, бдительный Федька бил по ней дрыном без всякой жалости.

Лежу тихо в своем леднике на мерзлом земляном полу, на теле ни одного не избитого местечка, ноги обогреть не успел, скованы, как в колодах. Думаю, все же я их не обморозил, время прошло не так много, просто влажные портянки смерзлись с сапогами. И от этого уже легче на душе. Надо хорошо отогреть руки, они мне скоро понадобятся. Решение, я уже принял: я не морлок, жить под нарами не буду! Надо схватиться за палку и пусть бьет руками и ногами, это все же легче. Ну, а если забьет насмерть, ничего не сделаешь: борьба есть борьба! Вылезти на свет божий нужно, когда принесут пайки, и в это время им драться будет некогда, и я получу минуты на изготовку. Сразу успокоился. Лежу, грею руки.

Надо мной о чем-то говорили, но я, занятый своими мыслями, не слушал, а вот успокоился и услышал несколько очень интересных для меня реплик.

- Сволочи, забрали на Чепчик нашего Кузю-романиста! Просто зла не хватает. Чем теперь заниматься?

- Да уж, точно, подохнешь здесь со скуки.

Кажется, судьба давала мне шанс. Хоть и неприятно было предлагать себя в качестве прислужника, но у этого "Кнопки" уж очень тяжелый "шутильник", как он его называл, и из двух зол приходится выбирать наименьшее, и я подал голос:

- Будете романы слушать?

Там, на бельэтаже, меня сразу услышали:

- Да, конечно.

- Давай, вылезай!

И вот я уже сижу на нарах, напротив печки, на снятом и расстеленном полушубке, сушу портянки прямо на ногах, сапоги греются рядом со мной, телогрейка расстегнута, снята и шапка с нашитыми на нее "хитрыми" тряпками, предохранявшими лицо от мороза, сижу и уже дымлю: кто-то дал покурить. От тепла руки и ноги зашлись острой болью, зашевелились под гимнастеркой разные насекомые - ничего мудреного - месяц не был в бане, но главная беда - наступила реакция, начали слипаться глаза, захотелось спать. Тут меня торопят, им хочется узнать: стоящий ли я романист. Откладывать нельзя, протираю глаза, отодвигаюсь от печки, объявляю: "Девушка на скале", роман канадского писателя Джеймса Оливера Кервуда. Все зашевелились, устраиваясь поудобнее, только Федька-кнопка и еще один тип, Чмырь, почему-то возненавидевший меня с первого взгляда, поворачиваются ко мне спиной. "Ладно, - думаю, - посмотрим: чья возьмет?". Посчитал момент подходящим, стучу по нарам:

- Эй, морлоки, вылезайте слушать роман!

Федька было схватился за дрын, но кто-то цыкнул:

- Нехай слушают!

И литературный вечер начался. Не начиная романа, познакомил их с Канадой, Клондайком, золотой лихорадкой, трансконтинентальной железной дорогой. Это дало повод моим "друзьям", Федьке и чмырю усомниться в моих способностях как романиста, но там были воры повыше рангом и тем пришлось замолчать.

В рассказе я дошел до момента, когда мой герой, сбросив дремоту, заметил, что женщина исчезла из вагона, забыв на столике фотографию и, невольно взглянув, был поражен красотой юной девушки, стоящей на каменном утесе и тут, при описании, я не пожалел красок, так, что и Федька и Чмырь оказались захваченными и слушали еле дыша.

Говорил я очень тихо, как говорят все ослабленные люди, и мои слушатели вынуждены были подползать ко мне все ближе и шикали на моих ближайших соседей по поднарью, которые, оказавшись в тепле, сладко спали на нарах. Меня тоже одолевало тепло, иногда я начинал дремать, бормоча какую-то чушь, и тогда меня взбадривали махоркой или же давали отдохнуть полчасика, чтоб самим сбросить напряжение.

Я хотел перед сном прервать рассказ на самом интригующем моменте и остановился, когда мой герой, преодолев многие препятствия, после долгих поисков и скитаний, напал на след девушки, и тут с ужасом увидел, что маленький отпечаток мокасина закрывает огромный след медвежьей лапы. Чтоб отбиться от желающих слушать дальше, мне пришлось проявить немалую твердость. Даже Чмырь был согласен не спать всю ночь, лишь бы поскорее узнать, чем все кончится.

В камере у меня нашелся настоящий ценитель рассказов, он же стал моим надежным покровителем. Это был пожилой вор по кличке "пан", впрочем, наиболее близкие именовали его "Барсуком". Наутро, после первого неоконченного романа он дал свою рецензию:

- Пока ты спал, мы тут повторили его заново. Это - хороший роман, и ты рассказываешь правильно. Тот романист, Кузьма, которого взяли на "Чепчик", тискал с похабщиной и матерщиной, а вот в романе, этого нельзя. Мы тут промеж себя можем похабничать, а вот в романе, там все по-другому, все как надо. Иначе это не роман, а так, одна матерщина.

Его слова сразу подняли мой авторитет, и я стал действовать смелее, когда хотел спать, прерывал рассказ, и, если кто-нибудь начинал требовать, он говорил: "Нехай", и все от меня отставали. На мое счастье, в зоне не было другого рассказчика, ни плохого, ни хорошего. Слух о том, что в "пятой у Пана" классно тискают романы, просочился по всем камерам, и скоро у нас стали собираться представители всех воровских групп, все уркаганы, аристократия.

- Вы ж махорочки не забывайте нашему романисту, - предупреждал Пан гостей, и в куреве я уже не неждался.

Обсуждать услышанное в пятой камере стало модным, и воры стали хоть на полчасика заскочить послушать, о чем речь.

Материала для рассказов у меня было много: до девятнадцати лет я читал запоем, и одно время вел картотеку прочитанного; в дополнение к этому, сидя пять месяцев в одиночке, получал по семь книг на неделе из Бутырской, очень богатой библиотеки. Конечно, в памяти что-то выпадало, приходилось на ходу домысливать, я к этому привык, а слушатели не замечали. Я любил рассказы Джека Лондона, О'Генри и других, но аудитории не нравилось, когда все быстро кончалось, и мне приходилось объединять по несколько рассказов. Впрочем, были и любимые рассказы, например, "Обращение Джимы Валектайты", О'Генри, его пришлось повторять несколько раз, и тут слушатели ловили меня на небольших отклонениях.

В ЗУРе характер существования зеков диктуется воровским сообществом, а точнее - небольшой группой крупных воров, они там прекрасно организованы, и к тому же их верховодство признают уголовники на рабочих лагпунктах прииска. Остальные обитатели ЗУРа, наоборот, внутренне разобщены, изолированы от основного населения прииска и влачат жалкое существование, постепенно из-за недоедания превращаясь в доходяг.

Об уркоганах написано немало, но каждое сообщество, как и каждый лагерь, имеет свое лицо и заслуживает внимания. В тот период они жили относительно мирно, стараясь при решении своих конфликтов избегать убийств. Перелом наступил на рубеже 1945/46 годов, когда на Колыму хлынули уголовники, вывезенные из гитлеровских лагерей. Они называли себя "военными" ворами и сразу вступили в конфликт с нашими домашними, именовавшими себя ворами-честнягами или ворами-законниками. Война на истребление между двумя этими группировками, отличавшаяся невероятной жестокостью, затянулась на целое десятилетие.

Воры, усвоившие два действия арифметики: отнять и раздеть, здесь в ЗУРе были не в состоянии применять свои профессиональные способности; отнимать было просто нечего, если отбросить мелкое шакальничанье "шестерок", и главным занятием и средством обогащения каждого вора служила картежная игра. К картам уголовники относятся со всей серьезностью, правила поведения регулируются многими неписанными воровскими законами, а несостоятельный картежный дебитор ("заигранный") карается сурово. Настоящая игра в нашей камере велась только по ночам, когда двери задраены наглухо, причем, ставки в такой игре могут быть различными. Тот, для кого ставки этого кружка высоки, ищет другие по своему карману, уходит в другие камеры.

Как-то просыпаюсь ночью, слышу реплики из кружка:

- Иду на все!

- В банке сто семьдесят два! Чем отвечаешь?

- Вот деньги. Считай. Здесь больше.

Тогда я подумал, что на эти деньги за зоной можно купить семь буханок хлеба. Кому что!

Моим шефом был Пан, ему требовалось заранее знать, какой роман я буду начинать следующим, и мы с ним обсуждали "меню". Это был спокойный, не лишенный юмора человек. Профессиональный картежник, он прекрасно владел собой, не злоупотреблял матерщиной и в незнакомом обществе всегда мог сойти за квалифицированного рабочего, впрочем, в юности он недолго был в обучении на станочника. Меня интересовал секрет его успехов в картежной игре, и мы иногда беседовали на эту тему. Я не верил, что вор может быть хоть в чем-то и с кем-то честным, полагая два этих понятия несовместимыми, он смеялся над моими вопросами:

- Ну как я могу "кропить" карты, играя с постоянными партнерами? Знаешь, как-то играл с одним фраером и отметил десятки и тузы, а он нащупал, отложил карты и говорит: "Что получается? Решка наша, а орел - шап-шарап? Так что ли? "Мне пришлось извиниться, фраер был "битый".

Когда я спросил, как насчет передергивания карт, ответил:

- Чепуха. Когда ты держишь карты, десяток глаз следят за твоими руками. Если и удается передернуть, только один-два раза в ночь, и то нужно как-то отвлечь внимание. А вообще, это - себе дороже: один раз подзасекнешься и навсегда выйдешь из доверия.

Постепенно он рассказал азбуку картежной игры, но не раскрыл личных секретов, сказав:

- Удача уйдет. Есть такая примета.

Как-то я спросил, сколько, по его оценке, болтается в зоне наличных денег, он, не задумываясь, назвал цифру - сто тысяч. Впоследствии я разобрался, откуда здесь скапливается такая впечатляющая сумма наличности. Вор наворовавший и наигравший на прииске крупную сумму денег, стремится попасть в ЗУР, отдохнуть на нарах и поиграть "по-крупному", обратно же деньги уходят небольшими суммами в обмен на продукты. К тому же недавно, в берзинские времена на прииске играли и вольные, и заключенные, а деньги постепенно переходили к ворам и дальше их путь лежал в ЗУР.

Иногда на воров нападала грусть, и они просили одного из своих "шестерок", Слюсаренко, по кличке Машка, спеть любимые песни; были среди них и общеизвестные, знакомые по кинокартине "Путевка в жизнь". Машка был молодой, красивый вор, с расплывшейся фигурой, он обладал легким тенором приятного тембра и хорошим слухом, неплохо вторил ему Федька-кнопка, а все остальные неизменно подтягивали. Все песни, включая такие, как лихая песня "Гоп со смыком", пели они протяжно и тоскливо, видимо, влияли тюремные стены, не вселяющие ни оптимизма, ни веселья.

Я смотрел на грустные лица молодых воров и против воли проникся к ним сочувствием: что видели они в своей жизни? Только плохое: подлость, обман, жестокость. Даже если им удавалось взять хороший куш, их тут же обирали перекупщики краденого, спекулянты, проститутки, шулера, изготовители "липовых" документов, и эти мелкие воры вынуждены были снова и снова "идти на дело", пока не попадали в руки своих извечных врагов - "лягавых", не получали срок. "Кому тюрьма, а кому - дом родной!" - хвастливо говорили они знакомым подросткам, вызывая у тех уважение. В действительности, в тюрьме их роль была жалкой: быть прислужником, клиентом, "шестеркой". От тоскливых песен веяло безысходностью: не могли они сами вырваться из этой трясины, их по рукам и ногам опутывали воровские законы. В таком состоянии на воле, они, вероятно, напивались или употребляли наркотики, здесь - пели, отводя душу.

Я думаю о том, что наша советская юстиция и правоохранительные органы в борьбе с преступностью исходят из невероятных посылок, будто бы этот мир - случайное отклонение от нормы, которое невозможно ликвидировать. Все в жизни гораздо сложнее: преступность существовала извечно и будет существовать в обозримом будущем, она является дополнением и продолжением нормальной общественной жизни, ее подвальном этажем, ее составной частью. Главное в деятельности упомянутых органов - не ловить, судить и сажать. Но изучать глубоко их жизнь и искать средства предупреждения.

Между тем, "Свистопляс" жил своей жизнью, полупустая зона наполнялась доходягами с "Чепчика". Смертность в зоне была небольшой, истощенные люди, как правило, не болеют, их истощение заслоняет все болезни. Такие люди умирают тихо, ни стонов, ни криков; чаще всего человек засыпает и не просыпается. Смерть окружающих не волнует, никто не интересуется именем или фамилией преставившегося раба Божия. В лучшем случае кто-нибудь сдернет с него полушубок или телогрейку и кинет взамен свое тряпье. Закон "сменки" действует безотказно и в отношении мертвых. Дневальный "Кнопка" приводит надзирателя и приносит носилки. Дальнейшая судьба покойного мне неизвестна, думаю, что их опускали в ту траншею возле больницы на "Нижнем "Штурмовом", которую я видел весной.

Большое количество доходяг, заставило приисковую санчасть выделить нам санитара, который именовал себя лепкомом и появлялся один-два раза в неделю для раздачи хвойной настойки - признаки цынги были у всех. Он составлял списки самых слабых и определял очередность отправки их в больницу. Я тоже попал в этот список, хотя мало понимал: к чему лечиться, если придет опер и отправит на Серпантинку. "Кум" не появлялся здесь больше месяца, и по нашим расчетам должен был вот-вот приехать.

Санитар выполнил свое обещание, но с больницей у меня не получилось, я оказался слишком здоров. Он явился в камеру с валенками и рукавицами, помог переобуться и повел к проходной. Нас отправляли двоих, мой напарник был очень подвижен, и было непонятно, почему санитар выбрал его, а не "нормального" доходягу. Под нас подали ... волокушу. Обычно ее используют для трелевки бревен, для чего за деревянную "подушку" цепляют бревно за комель и волокут его по лесу к лесным биржам. Было удивительно, что такое специальное средство используется для перевозки больных. По дороге я не слезал с "подушки", держась за привязанную в ней веревку, и наблюдал, как шакалил мой спутник, делал большие круги в поисках то окурков, то объедков. Я был уверен, что в больницу его не положат.

На практике все получилось иначе: в больнице оказалось одно место, и вышедший врач, без всякого осмотра, только взглянув на наши физиономии, замотанные тряпками, отобрал его, а мне предложил ехать обратно. Я настолько опешил, что как бы потерял дар речи и не нашелся что сказать в свою защиту. Взглянув в стекло, я понял, что повлияло на выбор: у этого воришки было узкое и бледное лицо, мое же, обросшее заметной черной бородой, казалось широким, к тому же от мороза горело румянцем.

Аналогичный курьез случился со мной на Лубянке-2: вернувшись туда из Бутырок после девятидневной голодовки, я обратился к врачу за диетпитанием. Взглянув на мою румяную физиономию, он не поверил моим словам, и только звонок в канцелярию тюрьмы помог установить истину.

Моему спутнику-воришке больница впрок не пошла: он украл из тумбочки больного его пайку и на другой день был изгнан. Я же не был особенно огорчен неудачей, почему-то не хотелось уезжать со Свистопляса, но пришлось выслушивать укоры возчика, обвинявшего меня в симуляции. В пятой камере ребята встретили меня радушно, и первым вопросом был: какой роман они будут слушать?

Давно уже закончился месяц моего пребывания в ЗУРе, а меня никуда не вызывали и ничего не объявляли. Я был не одинок, но каждого интересует свое, и я лежал, думая иногда о том, что же со мной будет.

В один из таких дней раздумья по ЗУРу пробежал слух: в кабинете "Кума" расположился какой-то очень большой начальник, перед которыми все здешние ходят на "цырлах", и теперь к нему начали водить на допрос самых крупных воров. Почему-то в памяти фиксировалась дата - 19 февраля 1938 года. Скорее всего, это и был тот день, когда появилась надежда прояснения нашей судьбы. Наши камерные воры зашевелились, оказывается, он приехал по разгрузке ЗУРа, и требовал от них идти на прииск работать, угрожая выморозить их отсюда. Не желая демонстрировать массовый саботаж, руководители сообщества дали команду шестеркам собираться на прииск, на работу, а сами решили бороться дальше.

Настал и мой черед. Видя, что меня легче нести, чем вести, вахтер помог мне подняться на ноги, прислонился спиной к моей спине, уцепил меня за шиворот, нагнулся, так, что мои ноги оторвались от земли, и зашагал на вахту. Там он поставил меня на ноги перед дверью, распахнул ее и назвал мою фамилию.

У стола в шинели и фуражке (это в феврале-то, и притом на Колыме) сидел высокий, худощавый мужчина с резкими чертами сухощавого лица и пронзительным взглядом, которым он оценил меня. Узнал я сразу, помогла и фуражка, и кавалерийская шинель: начальник Дальстроя НКВД Павлов. Вот это я залетел! На самую верхушку колымской пирамиды!

Отрывисто и резко он задал мне несколько вопросов анкетного содержания, спросил, за что я сижу в ЗУРе и на какой срок посажен. Я стоял, покачиваясь, и мямлил, как мог, наверное, являя собой очень жалкое зрелище. Он быстро прервал, не дослушав мою бессвязную болтовню, спросив:

- Работать будешь?

- Я, гражданин начальник, ходить не могу, меня нужно выносить на руках вместе с лопатой.

- Подлечим, подкормим, будешь работать, пойдешь на вольную командировку.

Моя беседа с начальником Дальстроя, а точнее, мой допрос, был коротким, но содержательным: я был выпущен из ЗУРа! На второй-третий день меня этапировали в составе большой партии на Нижний Штурмовой. Идти на своих негнущихся ногах я, естественно, не мог и не дошел бы эти шесть километров, но двое подхватили меня под руки и крепко держали, третий подталкивал в спину. Надо ли говорить о моих ощущениях, когда перед глазами возникли знакомые строения прииска.

У ГУЛАГа было две функции: основная, режимная, которая в те годы сводилась к превращению лагерного срока в медленный расстрел и вспомогательная, хозяйственная - золотодобыча. На какой-то момент хозяйственная функция возобладала, истребление людей было приостановлено, и я оказался счастливчиком. Павлов повел решительную борьбу с уголовниками, пытаясь выгнать их из ЗУРа: в камеры не давали дров, печки заливали водой, через трубу - вымораживали, как тараканов. Два дня и нам пришлось пролежать в этих условиях. Воры держались, они выгнали всех "шестерок" перейдя на самообслуживание, но было ясно, что администрация пошла на крайние меры, и скорая капитуляция королей неизбежна.

Глава 4.08 В Больницу

Возвращение на Нижний Штурмовой после почти трехмесячного отсутствия не принесло радости: вернулся я полутрупом, не способным к работе, и к тому же сразу совершил глупость, съев кусочек соленой кеты, чем вызвал сильнейшую жажду, хотелось пить, пить и пить. И я пил снеговую воду, делал то, что нельзя в состоянии крайнего истощения, снеговая вода казалась мне сладкой, и я не хотел бороться с жаждой. Этим я спровоцировал и понос, и отеки, и они пригвоздили меня к нарам.

В последние дни февраля в палатку зашел староста и выкликнул мою фамилию, в его руках была телеграмма от отца, извещавшего о сторублевом переводе. Она датирована третьим февраля, но после длительной изоляции возобновление связи с родителями казалось счастьем. Пока я безуспешно искал бумагу и конверт, принесли еще два письма, датированные октябрем (как это было далеко), в них отец вложил и то, и другое, и сообщал мне еще об одном переводе. В моем состоянии деньги были не нужны, но я тотчас же написал заявление о розыске и сел писать ответ. Закончить и отослать это письмо я не захотел, слишком неопределенным было мое положение.

Больными и сильно истощенными людьми были забиты все жилые помещения лагеря, многие для своего выздоровления нуждались в срочной госпитализации, но маленькая приисковая больница была переполнена и возили туда по большой части безнадежных, а наладить амбулаторное лечение, видимо, считали бессмысленным, ограничиваясь тем, что без осмотра давали освобождение от работы. Занималась санчасть только отмороженными, которых было немало, делая перевязки и ампутации. Мы же, вышедшие из ЗУРа, лежали в палатках, предоставленные самим себе.

А между тем, жизнь на прииске менялась день ото дня: улучшилось питание в столовке, всем, кто выходил в забой, вне зависимости от показателей работы, выписывалось стахановское питание, по забоям ходили латошники, угощая работяг спиртом и пирожками, лагерь стал по-немного наедаться, а с этим стало веселей и нам, неработавшим.

Те, кого не мучил понос, ежедневно в часы раздачи пищи бегали в столовку и всегда что-нибудь доставали. Среди нас был высокий, невероятно худой мужичок, прозванный за свою подвижность "Рысаком". После очередного похода он, захлебываясь, рассказывал:

- Гляжу, сидит мужик, перед ним миска гречневой каши с мясной подливой и полбуханки хлеба, он еле ковыряет ложкой. Я, натурально, подсаживаюсь, говорю: "Друг, может, отломишь хлебушка-то, сколь не жаль?", а он подвигает мне всю миску и ломает грамм четыреста хлеб: "Давай, ешь!". Я, натурально, все - съел! Гляжу, еще один поднялся от стола, оставил грамм триста хлеба, я - цап, а есть не могу, тебе принес".

У этого Рысака силы восстанавливались на наших глазах, от обеда к ужину, молодело лицо, разглаживались морщины, глаза приобретали блеск, он как бы отходил от нас. А я, к своему ужасу, законсервировался, истончавшие стенки пищевода не воспринимали пищу, каждая корка хлеба или глоток воды действовали, как отрава, вызывая приступы поноса. Пробовал я и голодать по суткам (есть не хотелось), но аппетит не появлялся. Не уменьшались и отеки: когда садился, отекали ноги, когда ложился - лицо, от них мотор стал работать с перебоями. Понял окончательно: без вмешательства медицины я обречен!

Тогда я попросил товарищей, лежавших рядом со мной на деревянных щитах вокруг печки, которым ежедневно что-то рассказывал, отвести меня в медпункт, находившийся от нас в полусотне шагов.

Путешествие оказалось для меня сложным, своими негнущимися ногами я не мог переступить даже хворостинку.

Не могу не описать один случай, происшедший в этой санчасти. В то время заведующим был некто Бондарь Иван Иванович, осужденный по статье 58 УК пункт 10 на пять лет. Он одним из первых в администрации и обслуге лагеря понял, куда клонится лагерная политика и ужесточил отношение к собратьям по статье. В медпункте он установил ванну и в ней проводил тесты, опуская туда больных, принесенных в медпункт в обморочном состоянии. Какое-то время ванна действовала безотказно: оказавшись в ледяной воде, человек приходил в себя и выскакивал оттуда, как ошпаренный, но один раз метод не сработал: оставленный в воде больной "утонул", Бондаря отправили на Серпантинку (в то время это был обычный следственный изолятор) и там блатные всласть наиздевались над ним, заставляя ползать в ногах и совершая над ним разные экзекуции. Оттуда он уже не вышел.

Теперь медпунктом заведовал Лурье. Он не был живодером, подобно своему предшественнику, но не был он и настоящим медиком, болеющим за своих пациентов, был "ни рыба, ни мясо". Он не был в большом восторге от моего присутствия, не хотел он и осмотреть меня, поняв многое по исходившему от меня запаху. Но я заставил его прощупать пульс, что, оказалось нелегким делом, аритмия была налицо. Потом я лег на топчан и продемонстрировал отек лица. Так, не раздеваясь, я дал ему представление о моей болезни. Человеческое ему не было чуждо, и он решил, что лучше отправить меня умирать в больницу.

Это было одиннадцатое марта и, вернувшись в палатку, я получил еще одно, сентябрьское письмо отца, оно было отправлено из Сухуми. Бедный отец, где бы он не находился, все время думал и страдал за меня.

Чтоб я делал, не будь его? Под этим впечатлением я взялся закончить письмо, начатое еще четвертого марта.

"Пишу это письмо не торопясь, так как письма отсюда еще не идут, и оно долго будет лежать на почте. Я решил написать тебе это письмо лишь для того, чтобы передать тебе свое сегодняшнее настроение. В эту зиму я сильно ослабел и, главное, меня сильно скрутила цынга" ... "Недавно был в больнице, сегодня опять направляют в больницу. Теперь у меня главная задача - к весне выправить свое здоровье, восстановить силы и начать работать" ... "В общем, здесь теперь стало хорошо, особенно в смысле питания, но только у меня не хватает сил, чтоб дотянуть до нужного момента.

В части писем: без марки здесь не принимают, поэтому, когда посылаешь конверты, прошу тебя прикладывать марки, а то 20 копеек не найдешь, чтоб здесь купить.

Ты извини, пожалуйста, я пишу тебе такие неприятные вещи, но ты сам просишь быть откровенным, и я сознаюсь, что сейчас мне нужна поддержка",

Последняя приписка сделана мной для успокоения совести, я понимал, что не имею права огорчать отца подробностями, но в то время было страшновато за себя, и я подумал - лучше пусть немного поволнуется сейчас, чем будет оплакивать мою кончину.

Несколько строк из подлинного моего письма, датированного 4-12 марта 1938 года, приведены как объективные документальные свидетельства жизни заключенных на этом прииске, кстати, они говорят о том, что зимний террор в отношении каэровцев был приостановлен. Надолго ли?

На вечернем рапорте Лурье получил задание перекомиссовать освобожденных от работы, отобрав наиболее здоровых для забоев. Осматривать все эти живые трупы ему не хотелось, и он поручил санитарам провести опрос и переписать всех, желающих пойти работать. Ко всеобщему удивлению, желающих оказалось немало, при этом единственным условием они поставили повышенное питание, независимо от выполнения норм. Добровольцев во главе с Рысаком увели в баню, чтоб выдать им постели, поселить вместе с бригадирами и выставить завтра на развод. Уходя, Рысак сказал:

- Отгуляли девки пасху, откатали яйца! Не все коту масленница, бывает и Великий пост. Будь уверен, Никола, завтра выпью баночку спирта и закушу пирожком. Жаль, ты не можешь пойти со мной, спирт для тебя - лучшее лекарство.

Было до слез обидно за свою беспомощность именно в момент, когда жизнь в лагере обновляется, и для всех, кто в состоянии шевелиться, открываются новые возможности.

В торжественный момент, когда выздоравливающие отправились в баню, в палатке появился лепком. Я поспешил напомнить ему, наш вчерашний разговор и неожиданно все разрешилось. В этот момент в палатку зашел покурить и погреться водовоз, он сказал дневальному:

- У меня осталось немного воды, пойди, слей себе!

Лурье отреагировал мгновенно, велел им вырубить из саней бочку и погрузить на санки нас с Орловым, тоже бывшим студентом, и то же, как я, поносником. Посмотрели б вы, что это были за сани: все обледенелые, с тремя перекладинами, на которых можно возить или бочки, или бревна, а мы с Орловым были счастливы - теперь нам можно о себе не заботиться, о нашем здоровье и жизни отныне будут заботиться медики. Нас грузят на санки и, как обыкновенные бревна, прикручивают веревками к саням, чтоб в дороге не свалились. Лурье говорит подошедшему санитару:

- Этих спиши! Они сюда не вернутся.

Можно было обидеться, но я уверен, что теперь быстро поправлюсь.

- Рано хоронишь! - подумал, но не сказал, говорить не мог.

В больнице принимала симпатичная пожилая сестра, их там дежурили две, и обе вольнонаемные. Нас отвели в баню, раздели, обработали под машинку везде, где были волосы, банщик помог нам помыться, насколько позволяли две шайки воды, выдал чистое белье, полотенце, тапки.

Маленькая больница не была рассчитана на такой наплыв. До тридцать седьмого, когда на Колыме хозяйничал Берзин, больных среди лагерников были единицы. Теперь же больница была перегружена сверх всякой меры, в палатах койки стояли вплотную, под палаты использованы все вспомогательные помещения. Нас с Орловым положили в коридоре, где, как нам объяснили, к нашему счастью, вытащили в морг двоих с бирками на ногах, иначе нам пришлось бы ехать обратно на прииск.

Больных поносом здесь вообще не клали в палату, их место до излечения или смерти - в коридоре, где стояло семь коек. Я уснул в состоянии невероятного блаженства, оказавшись в чистоте, после стольких дней ужасающей, нечеловеческой грязи. Сколько спал я или дремал, не знаю, меня пытались поднять для еды, но есть я не стал, и пить тоже, решил ждать, когда закончится этот ужасный понос.

Пришла моя очередь, идти на осмотр, к главному врачу, им был очень известный московский врач Александр Александрович Миролюбов, сердечник, или, как сейчас бы сказали, кардиолог.

-Да ты, оказывается, мой земляк, с Арбата! - сказал он, заглядывая в мою карточку. - Держишься уже пятый год! Молодец!

Я мысленно ответил ему, что достижение это не большое, поскольку четыре из них жил в сносных и даже хороших условиях и дошел "до ручки" здесь, на Колыме, за каких-нибудь полгода. Но вслух я не сказал ничего, не хотелось делать усилия, хотелось поскорее лечь на свою чистую койку, там, в коридоре и уснуть.

А Миролюбов меня выстукивал и прослушивал: "дыши", "не дыши", оттягивал кожу, разгибал руки, проверял веки. Сестра сказала:

- Больной пищу не принимает.

- Это еще что такое? Москвичи так быстро не сдаются, нужно бороться до последнего вздоха и помогать нам, если уж попал на лечение!

- Не хочу пачкать чистое белье, да и есть бесполезно: пища проходит мимо. Когда выздоровею, буду есть! - выдавил я из себя с большим трудом, и от усилия чуть не повалился.

- От поноса тебе уже дали лекарство, и теперь мой приказ: ешь и пей все, что тебе дают, не больше и не меньше. Особенно, если хочешь жить, избегай воды. Кружки чая со сгущенным молоком, которая тебе назначена, вполне достаточно и чтоб ни грамма сверх этого, иначе не видать тебе Москвы! Нарушишь приказ - пеняй на себя!

- Не нарушу! Только вылечите!

- Вылечим, через месяц сам побежишь в забой.

Все дни я не то спал, не то дремал, как бы погружаясь в Нирвану, как ламаисты во время своих молитв. Просыпался только к еде, но есть, по-прежнему, не хотелось, и состояние мое улучшалось медленно. И вот, перед обедом, в наш коридор зашла сестра с бутылкой вина в руках, и дала нам троим по столовой ложке "Кагора".

- Осталось у меня еще от Нового года. Считайте, что это причастие!

От этого глотка голова пошла кругом, я вдруг куда-то поплыл, как будто выпил целую бутылку. Но вскоре вино возымело свое действие, появился аппетит и стал день ото дня возрастать, мы не знали, как благодарить добрую сестру.

Орлов не выполнял приказа врача, он постоянно у всех выпрашивал воды, сосал комки снега и льдинки, и лечение не давало результатов. Я его уговаривал, сколько мог, но безрезультатно, он со мной соглашался, но снова пил и пил!

А в больнице работа шла своим чередом, каждый день везли новых больных. Весна - трудное время для лагерей и гибельное для сердечников и легочников. Многих с отеком легких везли прямо из забоев. Одного из таких привезли в бессознательном состоянии, он в ночную смену упал в забое, и положили на койку у нас в коридоре. Прийдя в чувство, он приподнялся на локтях, огляделся, как бы соображая, где находится и, откинувшись на подушку, прохрипел:

- Хлопцы, закурить бы! Хоть разок потянуть!

Мы пытались его образумить: какое курево при отеке легких, но он не унимался, и ему скрутили и прикурили тоненькую папироску. Затянулся он с жадностью несколько раз и затих. Так и умер с горящей между пальцами сигареткой.

Потом привезли взрывника. У него в шурфе не взорвался один патрон, нужно было проверять. Успел только наклониться над отверстием шурфа, как раздался взрыв. К счастью, волна ударила в стенку, но и его физиономию перепахало всю. Миролюбов больше часа возился, удаляя оттуда инородные предметы и зашивая раны. Когда этого парня поместили на койку, все лицо его было скрыто бинтами. Вскоре он пришел в себя и начал буянить, он срывал повязки и кричал, что слепым жить не хочет!

Пришел Миролюбов, сел на койку и долго объяснял, что один глаз совсем цел и только залит кровью от ушиба, его зрение полностью восстановится, но взрывник продолжал шуметь. Врач велел дать ему спирта и тот мигом уснул, а когда утром проснулся, скандалить не стал - он видел!

В коридоре стояло семь коек, две занимали мы с Орловым, третью - еще один поносник, а четыре были как бы транзитными: на них укладывали вновь прибывших, а когда кто-то в палатах умирал, больных уносили на их койке. Иногда для покойников не хватало места, тогда их укладывали в проходе на полу. Проснешься утром и оказываешься в обществе покойников. Впрочем, от нас отличить их было трудно, разве носы у них были поострее. Случилось, что вместо покойника утащили в морг одного из нас, просто положили дремлющего больного на носилки и вынесли. Один санитар еще усомнился:

- А этот, кажись, без бирки.

На что старший ответил:

- Свалилась здесь, потом найдем, прицепим.

Мороз вмиг пробудил злосчастного больного, он сообразил, что с ним произошло и пополз к больничному корпусу, благо двери морга были распахнуты настежь, так сказать "добро пожаловать!". Вероятно, он не смог бы ни сам открыть дверь корпуса, ни достучаться до санитаров, но случилось так, что сестре понадобилось сбегать домой, и открыв наружную дверь, она ахнула: покойник лез на крыльцо и что-то еле слышно бормотал. Санитары водворили "беглеца" на койку, а проштрафившийся служитель медицины был отправлен на общие работы.

По этому поводу кто-то напомнил известный анекдот: санитары несут носилки с покойником в морг, а он молит их:

- Братцы, куда несете? Я ведь еще живой!

А санитар равнодушно отвечает:

- Лежи, горемычный, лепкому лучше знать!

Орлов умер на шестой день. В тот же день меня перевели в палату и положили на койку рядом с пожилым украинцем. Тот уже выздоравливал, силы к нему быстро возвращались, и он был очень оживлен и разговорчив. Он вспоминал семью, ее уже после него угнали из села неизвестно куда, жаловался на свою судьбу: всю жизнь трудился на земле и в одночасье разрушили его гнездо, разорили семейный очаг, порушили семью. И кто разорил? Не ворюги какие-нибудь, свои же украинские земляки! Он не мог с этим смириться, не мог понять, за что? и страдал неимоверно. Я старался ему посочувствовать, но молодой и бессемейный, не мог прочувствовать его горе, да и наслышан был этих рассказов, что воспринимал это как данное.

С большой любовью рассказывал он о своем саде, о его любимых "яблуках", говорил, что в Сибири жить не хочет, у него срок кончался в будущем году, тут нет этих самых яблук. Я безуспешно пытался ему объяснить, что и в Сибири люди живут хорошо, что даже на БАМе, где я отбывал срок, нам привозили из Чимкента и Алма-Аты отличные свежие яблоки, он твердил свое - это не то, покупные ему не нужны, ему нужны свой сад, свои яблоки.

Его разговорчивость разбивалась о мою сонливость. После еды, как только он начинал говорить, никакие силы не способны были помешать моему сну, я продолжал спать и дремать круглыми сутками, открывая глаза, только услышав звон и звук посуды, возвещавших начало раздачи пищи. На аппетит я теперь не жаловался и не отказывался ни от каких добавок.

Сон и еда давали силы молодому организму, я уже вставал с койки и шел в туалет, как говорится, своим ходом, шел, как привидение, боясь сделать лишнее движение, чтоб не упасть. Ничто не может сравниться с ощущениями организма, возвращающегося к жизни после изнурительной болезни, и я радовался каждому своему новому успеху. В туалете были две бетонные ступеньки, вот их я не мог одолеть без посторонней помощи, и загадал для себя, выпишусь на прииск, как только их одолею. Эта задумка не исполнилась.

Март на Колыме достаточно суров, даже в конце месяца в морозные утренники столбик термометра приближается к пятидесяти градусам, и когда сквозь оледенелое окно, пробилось золотое морозное солнце, невольно брал страх: скоро предстояло покинуть этот, такой счастливый, беззаботный Белый Рай.

Выписали моего соседа и с ним еще четверых, мы прощались, как будто прожили вместе десятки лет.

- Приезжай до меня на Полтавщину! - сказал он на прощание, давая понять, что будет там непременно.

Проходя коридор, я часто видел, на койках лежат по двое в ожидании мест в палатах, догадывался, что с прииска берут только по числу свободных коек, что здесь вынуждены выписывать недолечившихся - чуть начал двигаться и - айда на прииск! Значит, недалека и моя очередь.

И вот 30 марта Александр Александрович вызвал меня на осмотр к себе в кабинет. Это означало конец райской жизни.

- Как самочувствие? Ходишь твердо? "Дойдешь сам до прииска?" -спросил он, заканчивая тщательный осмотр.

Я ответил утвердительно, понимая, что иного ответа от меня не ждут. Итак, они совершили со мной чудо, вселив душу в умирающее тело.

- По-настоящему, тебя следовало подержать здесь еще полмесяца, но твоя койка нужна другим, а ты эти две недели полежишь на прииске. Твои многочисленные болезни пройдут без следа, молодость возьмет свое, главное - соблюдай наше предписание: пей регулярно стланник и ешь и пей только то, что дают на кухне, не прикасайся ни к чему недоброкачественному, иначе второй раз можешь не выкарабкаться.

Я не знал, как благодарить его за все сделанное для меня и дал слово (не ему - себе) твердо соблюдать данные мне советы. Когда я отступал от данного обещания, результаты оказывались плачевными.

День возврата к нормальной лагерной жизни был чудесным, в спину светило яркое, как из расплавленного золота солнце, впереди лежала укатанная до блеска дорога с полосатыми вешками, кругом, до боли в глазах сверкал снежный ковер ослепительной белизны. Так и запомнилось мне 1 апреля 1938 года. Хотелось бежать, хотелось скакать по гладкой дороге к тем, казавшимися такими близкими зданиям прииска, а я еле шел, покачиваясь из стороны в сторону, садился на бровку дороги около вешки, смотрел на близкий, и такой далекий прииск и тяжело вздыхал.

В палатке, где я устроился после больницы, не было ни одного белого предмета, не проникал и дневной свет сквозь покрытую льдом слюду. Контраст с больницей был разительный, и это вызывало ностальгию. Несмотря на апрель, на нижних нарах было прохладно и пришлось карабкаться на верхние, завертываться в полученное суконное одеяльце и спать от кормежки до кормежки.

В первый же день написал и отправил отцу письмо:

"При осмотре в больнице у меня установлена отечная болезнь, порок сердца, туберкулез легких и цынга плюс истощение.

Денег, переведенных тобою в октябре и ноябре, я до сих пор не получал, а сейчас они были бы как нельзя кстати. Меры розыска принимаю" ...

"Зимой хотел сообщить о себе по телеграфу, но сообщение было прервано, а сейчас на телеграмму нет денег.

В общем, сейчас еще с полмесяца я совершенно не пригоден к работе и буду отдыхать. Эту зиму перенес тяжело".

Через неделю, 8 апреля я вновь писал отцу:

"Позавчера, наконец, получил твой декабрьский перевод 100 рублей, а 50 рублей, посланных 25.10.37 года на почтовый ящик ! 3, до сих пор не получил, и где они болтаются, я не знаю" ...

"За эти 7 дней апреля я начал быстро поправляться, а эти деньги мне очень помогут, я думаю, что к 15 апреля восстановлю свое здоровье.

Единственно, что меня очень беспокоит, это - слабость, я быстро задыхаюсь, а так силы растут не по дням, а по часам".

Комментируя выдержки из своих писем, должен извиниться перед читателем за невероятный перечень болезней, его я списал с больничного направления и, видимо, в этом моем состоянии врачам было трудно ориентироваться.

Все имеет свой конец. Кончились и отведенные мне на выздоровление две недели, и 16 апреля нужно было выходить на работу. Был я еще очень слаб, но просить у лепкома отсрочку не захотел. Послали на заготовку и подноску дров, и вот с дровенякой на плече, проваливаясь сквозь апрельский наст, я проверял свои силы. Вечером мою фамилию выкликнули на этап. Я не верил своим ушам, не понимал, как человека, первый день вышедшего на работу после длительной и тяжелой болезни, можно отправить в пеший этап по сопкам за пятьдесят километров.

Когда на следующее утро этапники сидели в отдельной палатке, ожидая отправки, к нам зашел молодой, довольно симпатичный заместитель начальника лагеря, он спросил некоторых: будут ли они работать. От меня требовалось заверение, что в скором времени я смогу выйти в забой и буду добросовестно работать, и в этом случае меня отставили бы от этапа и оставили бы на прииске, где произвол закончился, и впереди маячила нормальная жизнь. Вместо этого я пожаловался на свою слабость, думал его разжалобить, но больные и слабосильные ему не нужны, и он не вычеркнул мою фамилию из этапных списков.

И всё же, несмотря на испытываемую физическую слабость, уходил в этап почти в радостном настроении, вызванном ощущением того, что благодаря какому-то чуду остался живым. Тогда я ещё не мог просчитать, что это чудесное явление сотворил сам, отказавшись в один морозный день выйти на работу, иначе говоря, став отказчиком в такое грозное время и проследовав в ЗУР, как бы, по собственному желанию. Этим я сбил со следа Режимную службу лагеря. Прошло какое-то время, прежде чем они разыскали моё местонахождение на "Верхнем" прииске. Попади я в ЗУР раньше, - ИДТИ БЫ МНЕ НА СЕРПАНТИНКУ с той партией Зернина, по какой приговор был приведен в исполнение очень быстро.

Теперь же передо мной лежали новые дали лагерного пути, новые трудности и треволнения, новые мучения и страдания, с которыми предстояло бороться, которые придётся преодолевать. А это и есть жизнь!

Не сказал, что Шипилов давно был разжалован из бригадиров и подвизался среди лагерных придурков. Мои товарищи Федяевы пережили зиму, Николай был очень слаб, на работу не выходил.

Часть II Прииск Нижний Атурях, год 1938

Глава 4.09 Назначен на Этап

Оно было очень некстати, это назначение, я еще не оклемался после больницы и долгой болезни, поработал один неполный рабочий день. К счастью, этап этот не был тем страшным этапом с произволом конвоиров и издевательством уркаганов, какие остаются в памяти на всю жизнь, нам предстояло пройти полсотни километров к новому прииску того же управления.

Намеченных на этап отобрали с вещами в отдельной палатке и на­чали документальную обработку сразу на нескольких столах. Пока меня не выкликнули, я лежал на нарах, подложив под голову вещмешок, ста­раясь использовать для отдыха каждую минуту, наблюдая за происхо­дя­щим как бы со стороны. Шанс остаться на старом месте возник неожиданно, с приходом в палатку заместителя начальника лагеря. Это был молодой, мягкий в обращении человек, мало похожий на тертых лагерных чекис­тов. Среди нас он выискивал работяг, которые пригодились бы в откры­вающемся сезоне золотодобычи, подошел побеседовать и со мной. От меня требовалось выдать стандартную клятву: "Гражданин начальник, оставьте здесь, буду работать, вот честное слово!". Я оказался плохим психологом, не понял, что ему нужно, пытался его разжалобить рассказом о своих болезнях, а какому начальнику нужны больные лагерники? Вот так шестой год в лагере и ничему таки не научился, шанс оказался упущен­ным.

Мои друзья по несчастью, вовсе не подавлены перспективой расста­вания с прииском, от их разговоров гудит палатка, судят и рядят по раз­ному, кое-кто считает, что на новом месте удастся "покантоваться" месячишко-другой, другие - что там не хватает рабсилы и, значит, питание и содержание, будет лучшим чем здесь. Один высказался: здесь не удалось приткнуться, возможно, там повезет больше. Я запомнил эти слова и этого человека: нет, и там счастье ему не улыбнулось. Прослушав весь спектр высказываний, я успокоился: гонят вперед - надо идти, человек - не рак, задом не пятится. Пугал меня только сам пеший переход - ноги еще наполовину атрофированы.

Эх, найти бы какого-нибудь знакомого! И я внимательно приглядывался к этапникам, вслушиваюсь в выкликаемые фамилии, никого! А жаль: у меня в мешке - и махорка, и хлеб, и целая горбуша, мог бы поделиться с напарником. Дружбу не купишь, а деловое содружество на пару этапных дней может оказаться полезным для обоих. Не отчаиваюсь: в пути напарника подобрать легче.

Команда выходить строиться положила конец разговорам и раздумьям. Дальше - как в старом кино: сколько раз строился в колонну вот так за воротами лагеря, не счесть! Не слушаю "молитвы" начальника конвоя, грозное клацанье затворами, это все для новичков! Сегодня этап "домашний", обошлось без четвероногих друзей, а то еще позабавили бы нас рычанием овчарок. У вахты стоит возчик с порожними розвальнями, видимо собирается сопровождать колонну. Зачем? Чемоданов, корзин, сундуков ни у кого: идем из лагеря, а с мешочками никто не расстанется, значит, ожидают падеж... Чур, без меня!

Еще стоим в ожидании, в лучах апрельского солнца до боли в глазах сверкает на сопках снег, отдохнуть глазу - на черных проталинах дороги. Апрель - трудный месяц: после обеда по колеям потечет водичка, а работяги - в валенках или тряпичных бурках, вот и ходим вторую половину месяца по колена мокрые. На лагерь за спиной никто не обернулся. Гори он огнем! Сколько таких осталось позади! Кто-то сказал:" Запомните этот день! 17 апреля." Подумал: день рождения моего брата Александра! Где он сейчас? Жив ли?

Колонна ползет по серпантинам, от перевала к перевалу, стараюсь держаться в середине: хуже быть замыкающим, все шишки - его. Ноги слушаются плохо, как будто спелёнуты в бедрах, на подъемах дрожат мелкой дрожью, помогаю им руками, какая-то обезьянья ходьба! Хоть не смеются идущие рядом, и за то спасибо!

Пока места кругом знакомые, ходили сюда с прииска "Штурмового" чистить снежные заносы на дорогах. После одной пурги трехметровые заносы крепкого как сахар снега отрезали прииск от всего света. Вспоминаю недалекое прошлое, это отвлекает от трудностей ходьбы. На этом перевале гудит ветер, а тогда, в новогоднюю ночь была удивительная тишина и вовсе не колымская теплынь. В ту ночь мы коллективом отметили наступающий тридцать восьмой год. Чем отметили? махоркой! Больше ничего не было, выкурили по самокрутке, наивно пожелали, чтоб год новый был помягче своего предшественника, хмурого и злого старичка.

Вспомнил еще одну сцену. Водитель - лихач не захотел переждать на разъезде ползущего на подъем тяжелогруженого консервами газгена, рванул на большой скорости и толкнул его в борт, удар оказался достаточным, чтоб столкнуть груженую трехтонку под откос, заросший мелколесьем. Гибель машины казалась неизбежной, очищая снег мы не раз натыкались на останки потерпевших машин, но бесстрашный водитель и не пытался спастись: не выпустил из рук баранку и, умело маневрируя, вырулил на нижнюю серпантину. Когда мы подбежали к нему, мужественный водитель умиротворенно улыбался, пытаясь трясущимися пальцами завернуть сигарету. Водителей, проводивших машины от Магадана в тайгу по колымским трассам, следовало через год освобождать из лагеря, а через три - награждать орденом.

Первый привал. Этапники до отказа заполнили большой разъезд, негде яблоку упасть - видимо нас сотни две. Никто не развертывает "тормозков": у одних не только нечего повесить на спину, но и под мышками свистит ветер, другие, возможно, не хотят привлекать внимание голодных. Я, чтоб не оказаться белой вороной, не стал рассупониваться, так и отдыхал стоя, с мешком за плечами, вмяв его в снег на краю откоса. Но закурить - закурил и при том, против своего обыкновения, толстую сигарету. Расчет оказался точным, желающих покурить со мной - не мало. Один из них заинтересовал меня особенно: лет сорока, завидного телосложения, просто крепыш, с совершенно круглым лицом и такими же широко открытыми глазами, тонкие усики под носом придавали лицу хитроватое и даже нагловатое выражение. Мне показалось, что это именно тот человек, которого я ищу и я оставил ему солидный недокурок. Он без промедления встал у борта рядом со мной, потянув несколько раз, передал окурок по цепи и без обиняков предложил свою помощь дотяпать до места назначения. Следующий участок пути он уже нес мой вещмешок на своих круглых, но как оказалось, достаточно крепких плечах и в нужных случаях тянул меня на буксире на крутые подъемы.

Дали нам возможность двое суток отдохнуть на Хаттынахе. Это - не рабочий поселок, в нем расположено Северное горнопромышленное управление и лагерь заполнен управленцами и обслугой всех мастей. С поселком я хорошо знаком, останавливался в нем осенью тридцать седьмого года на пути к прииску "Штурмовому" и потянул Авдонова, своего напарника в итеэровскую столовую, где в буфете мы купили хлеба и несколько банок овощных консервов.

Не буду утомлять рассказами о своем самочувствии, оно было ужасным, в теле не было ни одной не болевшей клеточки, два дня я лежал пластом, не понимая, как поднимусь в этап. Отрадно было, что моим вещмешком, без всяких просьб с моей стороны, командовал Авдонов. Он бегал за кипятком, устраивал трапезы, даже когда я от боли и усталости не мог принять в них участия. Он добросовестно набивал едой свои и без того уже круглые щёки, и я радовался этому: все-таки вдвоем - это не одному. На прииск "Нижний Атурях" пришли вечером, предвкушая двухдневный отдых, свалились на добротные строганные вагонные койки в свободной от людей палатке. Я чувствовал себя счастливым, что страшная зима и тяжелый этап остались позади, впереди - лето и шанс прожить еще полгода. Как оказалось, моя жизнь летом тридцать восьмого года на новом прииске была не столь безоблачной.

Глава 4.10 Прииск - "Нижний Атурях"

Имя этому прииску дала небольшая в летние месяцы, но широко известная на Колыме золотоносная речка Атурях. Её долина буквально утыкана промывочными приборами многих приисков Северного горного управления, тут же и наш старший брат "Верхний Атурях", обладатель собственного райотдела НКВД, где все лето 38-го года стряпали вторые, "гаранинские" сроки многим заключенным и в их числе тем, кто заканчивал отбывание своих, законных. Представители этого райотдела, оперуполномоченные несут свою службу в наших забоях, выполняя наряду с политическими, еще и хозяйственные функции, поднимая криками "Давай, давай" заключенных на выполнение производственного плана.

Нам, как вновь прибывшим, отвели палатку 7х21 м., с дощатыми койками вагонной системы, где каждый "крест" держал четыре койки. Дело шло к лету, но в палатке было чертовски холодно, холодней, чем снаружи и я поспешил забраться на верхнюю койку, закутаться в бушлат и припасть к доскам своей "разбитой" поясницей и "чужими" ногами, предвкушая положенный после этапа двухдневный отдых.

В первый же день нашу программу отдыха насытили таким количеством мероприятий, что за ними самого отдыха не просматривалось. Тут были и поход в баню, и санобработка, и медосмотр, и инвентаризация вещдовольствия, и беседа с начальником КВЧ по самым животрепещущим вопросам: о чем можно писать в письмах на волю, и о чем категорически воспрещено.

Я сгорал от любопытства и, раз все равно с койки подняли, решил сходить в разведку, узнать, здорово ли проиграл, сменив прииск "Штурмовой"? За стенами палатки быстро нашел кого искал: местного старожила, а ключ к его красноречию у меня был в кисете. Пожилой мужичек сидел на камушке, не выпуская из ладони обрывок газеты, очевидно ожидая, когда добрый дядюшка сыпанет на нее жменю табака. Он с живостью ответил на мое приветствие и машинально помахал газеткой, как бы приглашая к перекурке. Кстати, на прииске хорошая газета - дефицитна не меньше табака.

Увидев, что я не спешу вынимать кисет, сказал разочарованно:

- Ты видишь, газетка-то какая, такую не скоро найдешь.

- Табачком не балуюсь - сказал я в шутку.

- Ну, не скажи! Темнишь, друг, и крепко темнишь: лапы-то от махорки потемнели, да и усы тоже.

- Ладно, может и покурим, да наперед расскажи, давно ли тут ошиваешься и как жизнь?

- Давно, не давно, а пригнали с материка в зиму, а живем, не тужим.

- Зиму то, поди болел?

- Не то, чтобы сильно болел, а вот с ногой провалялся ползимы, отморозил.

- Тогда действительно тужить было не о чем.

Испытывать терпение этого оптимиста нехорошо, и мы закурили тоненькую на двоих. Выбор остальных вопросов не был оригинальным, все, что полагалось спросить вновь прибывшему, я спросил. Из его рассказа следовало, что начальство здешнее не прочь пускать в ход кулаки, до смерти правда стараются не забивать. Порекомендовав опасаться прораба Конрада, бывшего студента ленинградского физкультурного института, он особенно любит побаловаться с доходягами, не может их видеть равнодушно. Кормят сносно, стахановское питание дают одной-двум передовым бригадам, остальным - семисотка, плюс триста граммов ларькового (хлеба), если найдешь тридцать копеек.

- Блатные как? надоедают?

- Они себе, мы себе. В палатках их нет, а в бараки нас не пускают. Работенка, говоришь? Дак ведь в межсезонье работенка - "не бей лежачего".

Этому последнему замечанию я не особенно поверил, прииск, есть прииск, легкой работы - не жди!

Поинтересовался я и медпунктом, предвидя необходимость обратится за помощью, он обнадежил, похвалил врача Волохова, уж очень он жалеет нашего брата. Вывод напрашивался, здесь не хуже, чем на "Штурмовом", главное - самому не оплашать.

Пока я беседовал с этим "землячком", там, в палатке уже сформировали бригады и бригадиром одной из них, видимо с подачи Авдонова, выдвинули меня. Попытки доказать мою непригодность, ведь я еще передвигаюсь с трудом, меня шатает ветром, ни к чему не привели, тогда, исполнив свой долг, я успокоился, уверенный, что режимная служба с моими пунктами (террор и диверсия) не пропустят никуда, кроме общих работ.

Второй день отдыха "улыбнулся", администрация просто не могла оставить нас в палатке в такой момент, когда вытаявший мусор требовал генеральной уборки. Чтоб не нарушать инструкцию нас вывели не на работу, - на ударник. До обеда мы убирали территорию зоны и ее окрестности, после обеда - состоялось знакомство с забоями и промплощадкой - таскали рельсы к строящейся узкоколейке под вагонетки.

Как всякий неофил, я быстро и добросовестно выполнил обязанности бригадира. Составил списки членов бригады со многими установочными данными, получил в каптерке инструменты и рукавицы, заставил инструментальщика заменить скверные черенки и оттянуть в кузнице тупые кайла и уже решил, что работа эта вовсе не такая плохая, но первая встреча с прорабом смешала карты. Когда мы носили рельсы, на площадке появился прораб, он был небольшого роста, но очень живой, имел симпатичное лицо, не смахивал на держиморду, полы его пальто от быстрого хода развевались по ветру. Я понял, куда он спешит! Невдалеке трое доходяг несли один рельс. Это возмутило его до глубины души и, подбежав к ним, он пинком ноги бесцеремонно выбил среднего, да так, что тот покатился по кочкам, оставшиеся двое остановились, покачиваясь под тяжестью.

- Обнаглели начисто: трое цепляются, чтоб не свалиться, да в нем нет и пятидесяти килограммов. Носите только по двое.

Наконец, и я дошел к месту происшествия, резко ответил, что я здесь бригадир и распорядился, чтоб слабые и больные носили рельсы по трое. Он меня не тронул, записал в блокнот фамилию и ушел. Я был уверен, что вечером мне дадут отставку, но, к удивлению, проработал еще несколько дней, а вычеркнули меня из списков бригадиров где-то там, в святая святых - в так называемой 3-й части, где блюдут чистоту обслуги. Взамен назначили солидного мужчину, проработавшего на прииске около года, начальство он знал не понаслышке, и они знали его, это облегчало работу. Такие люди не боятся, чего приходится бояться нам, ведут себя с начальством, свободно, расковано, не то, что бригадиры с пятьдесят восьмой статьей.

В присутствии бригадира нас не трогали, но возможность почесать кулаки находилась всегда, так как мы работали вразброс мелкими группами и оказывались беззащитными. Бригадир этот нам понравился, мы работали с ним месяца полтора, пока бригада наша рассеялась, развеялась и остатки влили в свежую бригаду.

Не помню, как мы провели майские праздники, а вот седьмое мая запомнил отлично: всю ночь вокруг палатки кружила пурга и утром, выйдя на двор, провалился чуть не до колена в белый пушистый снег. О работе не могло быть и речи, снегопад продолжался и нам дали выходной, приурочив к этому дню выдачу летнего обмундирования. В палатке - холод собачий, я лежу, закутавшись в свои тряпки, и с ужасом думаю о предстоящем расставании с ватными брюками, бурками, бушлатом. Забыв все лагерные заветы, я в этот день не пошел за новым летним обмундированием, не пошел один из всей бригады, остался валяться в палатке. Это малодушие обошлось мне очень дорого: ботинки я получил и то второго срока, а летнего обмундирования не хватило, и я потом сотню дней под насмешки товарищей, да и не товарищей тоже ходил во все более разваливающихся ватных брюках.

Май быстро вступал в свои права, растаял неожиданно выпавший снег, нежной паутиной зазеленели ажурные кроны лиственниц и мы, зеки повеселели вместе с природой и в душах, после изнурительной зимы, против воли и здравого смысла появились неясные надежды. В этот месяц в преддверии промывочного сезона, когда реки еще не вскрылись, а талые воды текли поверх льда, на промывочных приборах было уйма всяких работ, и в их центре оказалась наша бригада. Мы то подносили рельсы и шпалы, то пробивали котлованы для сбора воды, то ремонтировали деревянные эстакады, то конопатили сплотки-желоба, по которым подается вода на бутару для промывки. Непостоянство работы мешало нам объединиться в звенья, не было в бригаде даже постоянных пар.

С Авдоновым мы не напарничали, был он во много раз здоровее меня и посылали его на иные работы. Но отойти от него, памятуя его помощь в этапе, я не мог. Вместе с тем кушать с ним из одного котелка было непереносимо: он с невероятной быстротой выбирал у меня из-под носа всю гущу, и, когда в котелке оставалась одна юшка, благородно отваливался, оставляя мне. Я тут же, прекращал есть и выливал остатки на улицу, но эта демонстрация на него не действовала и назавтра все повторялось.

Будучи подростком, я часто проводил лето в деревнях, наблюдая как семья ведет себя за столом, кушая из одной чашки. Перекрестившись, глава семьи нарезает всем по куску хлеба и затем с ложкой в руке присаживается за стол. Все семейство вслед за ним, перекрестившись наспех на образа, усаживается с ложками вокруг деревянной чаши с супом, и внимательно следит за старшим. Вот он черпнул ложкой поверху, там, где плавают блестки жира и все, как и он, ведут ложками поверху. Отец опустил ложку на дно и черпнул гущи, его примеру следуют все остальные. Не дай Бог, кто-то от нетерпения нарушит этот порядок, - немедленно схлопочет ложкой по лбу. Авдонов не был знаком с этикетом совместного питания и нахально объедал меня, становясь все здоровее, к тому же от природы он не обладал чувством такта. Отбрить нахала я не решался, но старался изловчиться получить и съесть свою порцию без него.

Я не могу чувствовать себя нормально, при отсутствии друга или хотя бы постоянного товарища по работе и в мае из-за этого чувствовал себя, как бы на тычке. В бригаде работал молодой студент Карпов, ему 22 года и, хотя я старше его всего на три года, 6 лет лагерей за моими плечами душевно старили, и он не воспринимал меня как товарища. Он был силен физически и вместе с тем слаб здоровьем и из-за этой слабости - молчалив, используя каждую минуту для отдыха. Он и стал первой жертвой в нашей бригаде, и возможно, поэтому его образ сохранился в памяти на всю жизнь. Невысокого роста, достаточно исхудавший он брал на плечи тяжелый груз - шпалу из сырой смолистой лиственницы и носил в одиночку, в то время как мы таскали их по двое. Нам было неприятно, действовало на нас как укор, мы не раз делали ему замечания, предлагали помощь, в ответ он тихо улыбался:

- Не могу ходить без тяжелой ноши, ветром качает.

В тот день мы и были заняты подноской шпал, пошли по последней ходке, готовясь на обед. Он взял на плечи очень большую и очень тяжелую шпалу, которая и стала его последней в жизни. Видимо сильно натрудив сухие костлявые плечи, нес он эту роковую шпалу на крестце, почти вертикально и она возвышалась над ним на метр, как бы подчеркивая чрезмерную тяжесть. Я шел следом, и с тоской смотрел на эту картину, было его очень жаль, он был как бы не от мира сего, слишком спокойный, чересчур совестливый и беззащитный.

В палатке, слегка сполоснувшись водой, он прилег на койку, опершись спиной об изголовье.

- Есть что-то не хочется. Саркисов, принеси мне хлеб и компот, все остальное съешь сам.

И я принес баночку компота. Он лежал в той же позе, видимо не шевельнувшись. Глазами показал куда положить хлеб, взял из моих рук консервную баночку с компотом, поднес к губам и тихо отошел в мир иной. Эта тихая смерть юноши, которому жить бы да жить, тяжело подействовала на окружающих, достаточно видевших как умирают люди.

Май, это - месяц взрывов, они гремят и днем, и ночью во всех уголках промплощадки, поднимая в воздух облака коричневого грунта, пыли, мерзлых комьев земли, малых и больших. Всюду работает аммонит, без него бы нужна вечность на эти работы: выбить котлован, шурфы, выемки, траншеи, выровнять площадки, пробить дороги. В зоне взрыва - сотни работяг, большинство еле держится на обсыпанных цинготною сыпью, изуродованных безотом (безбелковыми отеками) на ногах, ногах с утра, разъедаемых адской усталостью, характерной для этих болезней, как они говорили: "ноги сами просятся на колени". Под свистки и крики взрывников, работяги по несколько раз в день вынуждены были покидать рабочие места и ковылять в безопасную зону по разрытой площадке, где каждый шаг дается с превеликим трудом, а затем по сигналу отбоя возвращаться обратно. Ну, а если ты - на сплотках, на высоте 3-4 метра над землей и нужно спуститься по столбам и расшивным доскам, потом снова залезть на высоту. Ну уж дудки! Набрав с утра пакли, залезаем на желоба и только обед или шабаш в состоянии выманить нас оттуда, ползаем весь день на коленках, конопатим щели. Взрыв! Летят камни, как при извержении вулкана! Не беда! За высокими бортами нас не видно, а опасность получить камнем по голове минимальна: прижимаемся к борту, прикроем тело доской и отдыхаем в ожидании отбоя. Тот камень, который тебя ударит, прилетит тихо, его свиста ты просто не услышишь.

Сколько веревочке не виться, концу быть: кончился и май, а с ним - остаток зимы, вскрылись малые реки, залило не только долины, но и забои, к Атуряху устремились ручьи с окрестных сопок, стало трудно ходить, не только из лагеря на промплощадку, но и передвигаться по самой площадке. Везде подмощены досочки, бревнышки, а с нашими ногами через них не пройти, то и дело кто-нибудь валится в воду. Наполнились водой котлованы, загудели насосы, проверяя, как мы законопатили сплотки, заговорили бутары, проверяя пробные партии, осталось ожидать, когда оттает первый слой песков - наша первая "задирка".

Что мне сулит первый промывочный сезон? Думаю, хуже, чем зимой быть не может, смотрю в будущее с оптимизмом. Между тем, как я уже говорил, от бригады осталась половина, и куда остальные подевались, никто не интересовался, остатки влили в другую бригаду.

Глава 4.11 Исповедь

На Колыме июнь своеобразен: снег стаял, а мерзлота - у самой поверхности и воде уйти некуда, она обводняет долины, стоит озерами у вершин сопок, пропитывает сверху до низу толстую шубу из мхов даже на очень крутых склонах северной стороны, наводнение же, в отличии от России, сдвигается по времени ближе к макушке лета. Был я свидетелем одного раннего наводнения в районе Неры и ее притоков, наделавшем немало бед 21-22 июня 1951 года, но это скорее исключение.

В этом месяце из нас никто не стремился на "легкую" работу - чем таскать бревно по колено в воде по таежному кочкарнику, лучше стоять в забое, где для тебя всегда найдется сухонькое местечко. Там мы и оказались, кто был в состоянии держать в руках лопату. Лагерь ожидал крупное пополнение, но этапы из Ногаево задерживались, прошел слух, якобы решено первыми комплектовать вновь сформированные Западное и Чайурьинское горные управления, крупные прииски: Мальдьяк, Чайурья, Пионер и другие и лишь потом, в июле направить рабсилу и нам. Пока, до их приезда обязанность возить "пески" на бутару должны были выполнять старички, пережившие зиму.

Пески - термин технический, их нельзя идентифицировать с песком. На нашем прииске пески представлены двумя породами: обломочными и скальными, часто соседствующими между собой на одной площадке. Первые значительно легче в ручной разработке и это обстоятельство сыграло с нами, каэровцами злую шутку: администрация прииска решила на это лето установить усредненную норму выработки, с привязкой к каждому промывочному прибору. Получилось, что на одних породах норму можно было выполнить и на эти забои ставили лучшие бригады, состоящие в основном из бытовиков, на других же, где весь день приходилось орудовать тяжелым ломом и где работали каэровцы, о выполнении нормы, нечего было и думать.

Так слабенькие бригады стали на весь сезон заложниками этой дикой политики, от которой пострадал и сам прииск, поскольку, убедившись в невозможности выполнить норму, зеки стали работать кое-как, хитрить, ловчить, недодавать на приборы много грунта. Поговорка гласит: законы о труде это - все муде, вот нормировщик труда это - да! Говорили мы по этому делу с приисковым нормировщиком, предлагали провести хронометражные наблюдения, он уклонился от решения этого вопроса, ссылаясь на решение начальника прииска.

Промывочный сезон - большое событие в жизни прииска, встречают его по-разному: для нас, каэровцев оно оказалось трагическим, мы были обречены на систематическое невыполнение производственных норм, а это с позиции посещающих прииск комиссий, рассматривалось как саботаж, со всеми вытекающими последствиями, вторыми сроками или того хуже. Этот эксперимент с нормами обошелся нашей бригаде потерей семнадцати человек, расстрелянных где-то на "Серпантинной", но об этом позже.

Для приискового персонала промывочный сезон - все равно, что "прикуп" для азартного игрока: неизвестно, что там окажется туз или король? если туз или иначе, если натуральный съем золота с приборов подтвердит расчетные показатели, исчисленные по зимним пробам разведочных шурфов, - шей карман для премиальных, ну, а если все наоборот - пеняй на себя!

На нашем прииске начало сезона было многообещающим и лишь в августе - слегка залихорадило и в забоях замелькали командированные с толстыми портфелями, сопровождаемые местной свитой, искали саботажников, вредителей, врагов и, как всегда в таких случаях, находили. Если отставание по золотому плану было серьезным, расправа не ограничивалась заключенными. Как-то позже в 1940-м году в больнице на "Суровой" довелось лежать рядом с бывшим начальником прииска "Нечаянный", получившем на Колыме срок за саботаж, читай за срыв "золотого плана".

Наше приисковое начальство в августе нашло выход из положения, форсировав работы на 8-м участке, который первоначально был намечен к разработке на следующий год. Там оказалось богатейшее золото, промывальщики нашли несколько самородков, самый крупный весом 900 граммов.

Обиженные нормировщиком, лишенные каких-либо перспектив наши слабые бригады работали из рук вон плохо, по забоям бегали десятники, орали "Давай, давай!" - помогало мало, не помог и введенный институт опреуполномоченных райотдела НКВД, расположенного на соседнем прииске "Верхний Атурях". Они переходили от забоя к забою, от звена к звену, требовали: "Давайте не стойте! Давайте работайте!", тем, кого заставали стоящими с лопатами в руках, угрожали "Серпантинной", вытаскивали хитрых зеков из разных укромных уголков, где они прятались от работы под разными предлогами.

Начальство крутилось по забоям много, но у каждого звена их не поставишь, и работяги работали только пока над душой стоял надсмотрщик и тогда на бункерных эстакадах поставили учетчиков тачек, и ввели систему стимулирования, привязанную к количеству вывезенных тачек.

Приходит звено в забой, высылает на бункер груженную тачку, и возвратившийся откатчик сообщает звену его учетный номер и рассказывает о сегодняшней норме стимулирования. Чаще всего хочешь закурить? быстрей вывези 5 тачек и получишь жменю табаку на добрую сигарету. Кто не знает, как болезненно реагируют работяги на бестабачье и этот стимул, этот "пряник" работал безотказно. После 12-15 вывезенных тачек на эстакаде выдавали по бутерброду с консервами. Заключенные не зарывались, не лезли из кожи: звено из трех человек работало большей частью "на три бутерброда", то есть вывозку заканчивало на 45-ой тачке. Ну, а если включался главный приз - пачка махорки, а ее выдавали после 50-ти или 70-ти тачек звено пересматривало свои возможности, либо объединялось с соседним звеном.

Для обслуживания 7-ми промывочных приборов не хватало людей и несмотря на то, что из палаток повыгоняли всех, сократив до минимума и группу "Б" (обслугу), и группу "В" (больных), имелось немало свободных забоев. Администрация с нетерпением ожидала прибытия из бухты Ногаево свежих партий заключенных, но ожидание это было довольно странное: к их приезду не ставили новых палаток, не перестраивали бараков, а ведь ожидалось в общей сложности около тысячи человек. Мы на всех перекурах безуспешно ломали головы над этой загадкой.

И вот, прибыл довольно крупный этап, численностью более двухсот человек. Тогда намерения начальства прояснились: их всех попросту увели в тайгу и оставили километрах в шести от центрального лагеря, около колышка с надписью "Командировка ! 2", забитого на пологом склоне высокой сопки. После переполненных тюремных камер, вонючих пересылок, мрачных пароходных трюмов оказаться среди нетронутой тайги под чистым голубым небом, да еще в июньский погожий денек - было для этапников совершенно невероятным счастьем, полным романтики (автор испытал такое в Мариинске, в СИБЛАГе) и то, что в стороне скромно стояли 2-3 бойца, опершись на свои винтовки не портило впечатления. В унисон их чувствам прозвучали и слова сопровождающего старосты будущей командировки, Короля:

- Лагеря для вас еще не существует, но он будет и будет очень скоро и порукой тому ваши руки. Вы построите этот лагерь сами, и каким вы его построите, в таком и будете жить, поэтому, надеюсь, вы его построите образцовым и тогда жить в нем будет радостно. И чем быстрее вы его построите, тем меньше вас будут жрать комары и мочить дождь. Должен предупредить: строить его предстоит в нерабочее время. Это будет очень тяжело, но другого не дано: вставший на колымскую землю обязан добывать золото, выполнять задание Партии, и вы тоже встанете в строй в забоях прииска, рядом с такими же рабочими.

Короля трудно назвать садистом, он физически никого не трогал, вместе с тем он не мог равнодушно видеть отдыхающих людей, даже вернувшихся с тяжелейшей ночной смены. Он бродил вокруг спящих работяг, и как одержимый, бормотал: "Пора поднимать!" и поднимал, не дав им поспать и трех часов и тут же посылал в тайгу за бревнами "для себя". Все сказанные Королем красивые слова были ложью от начала до конца. Все это угнетало этапников, лишало их сил и воли к жизни. Первый месяц после этапа им выдавали максимальный паек (по 1200 граммов хлеба), кормили по самой высокой норме, а на производстве требовали лишь 50% нормы выработки, но люди теряли силы, слабели на глазах. Они не были одни, к легендарному колышку подходили и размещались на освоенной площадке все новые "романтики", окружая первопроходцев и теперь над этим местом круглосуточно дымили костры под огромными котлами, в которых варилась пища и клубы едкого дыма держали на высоте тучи комаров. Для спасения от дождя на площадку выбросили несколько полотнищ палаток и работяги забирались под них и спали мертвым сном вконец измученных людей.

Медпункта еще не было, но огромные очереди к приходящему с центрального участка лепкому заставили Короля соорудить из жердей и хвороста легкую будочку и у ее входа постоянно толпился народ. Чем этот лепком мог им помочь? Дать освобождение от работы? Но во время промывочного сезона больных быть не должно. Лекарств? но кроме аспирина, да настойки стланника он ничем не располагал. Кое-кому, в основном поносникам, он выписывал диетпаек, это был очень хороший паек, но он мало кому помогал.

В этой обстановке появился новый начальник лагеря, жалею, что не запомнил его имени. Он трезво оценил обстановку и первым делом выгнал Короля, назначив другого старосту. Вскоре он освободил забойщиков от подноски бревен, потребовав для этой цели бригаду слабосиловки с центрального участка, прекратил строительство всех других помещений, распорядился плотникам немедленно ставить палатки. Появились списки нуждающихся в усиленном питании. Все это было, ох, как нужно, но пришло с запозданием и многим так и не удалось до зимы восстановить свои силы. Здоровье теряют фунтами, возвращается же оно золотниками!

Вскоре я проклял тот день, когда побежал на комиссовку, да еще предъявил там все свои болячки: захотел, видите ли, на легкую работу. Вот и получил ее! Таскайся весь день в мокром лесу, болтай рваными ботинками ржавую воду кочкарника. Лето в этом году было на редкость мокрым, весь июль моросил дождь, и спасенья в лесу не было, каждая лесина под ветром окатывала тебя водой. Кто-то утверждал, что комариные укусы и ржавая вода болот предохраняет человека от радикулитов и ревматизмов так, что до глубокой старости ноги болеть не будут. Это нас немного успокаивало.

Теперь вся моя изобретательность была направлена на то, как пропустить две-три ходки, спрятаться среди отдыхающих после ночной смены забойщиков, отлежаться вместе с ними, благо никто не учитывал, сколько бревен вынес каждый из леса. Тут то я и познакомился с Бушуевым: подойдешь к этому импровизированному лагерю, без бараков и палаток, глядишь, все спят вповалку, прикрывшись палаточным брезентом, а он, один сидит и страдает от бессонницы. Увидит меня, зовет, угощает табачком: у них, у забойщиков с куревом было легче. Так мы с ним, бывало, по целому часу просиживаем на бревнышке, говорил больше он, а я стараюсь слушать.

Тогда я не испытывал жалости к этим большевикам, объявленным врагами народа. Полагал их настигла заслуженная кара за предательство революции, за удушение всяких свобод, за ложь и вероломство, за террор и репрессии к тем, кто помог придти к власти: к крестьянству, офицерскому корпусу, интеллигенции, наконец, к таким же профессиональным революционерам, раскачавшим царизм. У них был большой список преступлений, но ни одно из них не фигурировало в их обвинительном заключении. И тогда, когда у нас закончилось противостояние, я понял, что спрашиваю с них слишком много: хоть среди них было немало крупных партийных и советских чиновников, они были лишь исполнителями чужой воли и, как это не казалось противоестественным, - воли одного человека - автократора.

В Византии, кажется в VI - в веке правил Юстиниан, с супругой своей Феодорой. Говорят, он много работал над теорией автократического управления, в числе ее главных принципов: доносительство и периодическое истребление своих приближенных - не уничтожишь ты, уничтожат они тебя! Главное оружие автократора - страх, все должны бояться всех!

В нашей стране в то время это все нашло отражение и нашим "врагам народа" можно было предъявить обвинение только в том, что они не могли преодолеть страха и тиражировали идущую сверху ложь, помогали верхам зашоривать и взнуздывать население, парализовать его страхом.

Многое я понял из разговоров с Бушуевым, он относился ко мне доброжелательно, часто расспрашивал о тех, кто со мной сидел в тюрьмах и лагерях в то время, когда он на партийных собраниях прорабатывал вопросы лагерной политики Партии и Советской власти. Мне тяжело было смотреть на его лицо, изрезанное многими морщинами, с темными подглазьями и лихорадочно блестевшими, возможно от бессонницы, глазами, казалось, что он не жилец на этом свете.

Как-то я рассказал случай, свидетелем которого был на "Лубянке". В камере с нами сидел старейший красный партизан. Это был крупный мужчина со следами старых ранений. Однажды ночью он пытался повеситься на электропроводке, к счастью, она не выдержала тяжести тела, и он остался, жив. Бушуев отнесся сочувственно к этому партизану, но сказал, что они одобряли, когда партизанам "укоротили руки", а то, мол, ходят в партийные комитеты, бьют себя в грудь: "За что боролись?", с этим надо было кончать. Меня его признание сильно шокировало, а он пояснил:

- Мы тогда не знали, что вслед за партизанами, выкинут на свалку истории и нас, старых большевиков. Не думай, что нам легко было примириться с нэпом: только что сажали, стреляли торговцев, фабрикантов, спекулянтов, и нате, отдаем на откуп всю страну. Помнишь "Цемент" Гладкова? Там у него партиец застрелился, не выдержав вида этих нэпманов, катающихся на рысаках с проститутками. Потом, когда нэп начали душить, мы воспрянули духом.

Рассказал я ему и о самом интересном населении тюремных камер, о беспартийных инженерах старой школы, именовавшихся "Старыми спецами". Они обвинялись в попытках освободить от партийцев властные структуры и создать профессиональное правительство. Следователи с их помощью, для большей убедительности, распределили между ними министерские портфели и заставили подписать соответствующие показания. Инженеры эти в камерах не сильно горевали, уверенные, что сумеют найти себе применение и в системе лагеря.

Один мой родственник, банковский работник, некто Чалхушьян, посетил вместе с армянским художником японское посольство, через день был арестован и отправлен в Архангельск, в СЛОН с десятью годами срока. Там он и одного дня не работал на физических работах, лагерем был продан какому-то банку, жил за зоной и даже вызывал к себе невесту.

Бушуев, перед арестом, работал на заводе, и судьба инженеров его волновала:

- Сколько этих бедолаг-инженеров возят тачки в лагерях. Вон - Вознесенский, радуется, когда возьмут его к механизмам, а ведь шуховец, сколько его котлов по стране ломается, взрывается и никто им толку не даст.

Позже в больнице он высказался по этому вопросу более определенно:

- На беду, наши великие вожди не работали на производстве, об интеллигенции имели представление по пьесам Чехова, да Горького и получилась она у них то гнилая, а то и вовсе вонючая. А ведь вот русский инженер славится во всем мире, как специалист широкого профиля: если он строитель, то строит любой объект, а вот американский инженер, если мостовик, гражданское строительство вести не будет, там они узкопрофильные. Что может без инженера заводской рабочий - гнать брак?

Как-то я напомнил ему в разговоре о "Шести условиях товарища Сталина". Он ответил, что это был лозунг и очень хороший, нужный, а на деле на их заводе пересажали половину инженеров, а заменить некем, поставили рабфаковцев, выдвинули еле грамотных партийцев и получилось, что производством управляют неучи, а квалифицированные инженеры возят тачки на приисках.

Бушуеву все тяжелее становилось работать в забое и, хотя по возрасту он мог получить более легкую работу, считал это отступничеством, предательством по отношению к товарищам, продолжал держаться и слабел с каждым днем все больше. В душе его назревал какой-то нравственный кризис, часто он говорил о своей жизни:

- Сначала делал революцию, защищал ее от врагов, потом страну поднимал из разрухи, преобразовывал деревню, дальше - индустриализация. Тоже в стороне не стоял, пошел на завод. Вроде бы делал как все, как велела партия, а что вышло? Страна идет дальше, развивается, строит... и все это без меня, почему? Получилось, что все мы, кто воевал в революцию - просто удобрение, там растет другая поросль, а мы никому не нужны.

Такие сентенции меня бесили: сплошная ложь во всем! Не делал революцию, а завоевывал власть своей партии, разжигал ненависть к тем, кто не согласен с большевиками, провоцировал гражданскую войну, в которой погибло людей в два раза больше, чем в мировой войне, а им наплевать! Ему обидно оказаться удобрением для других, а как же с крестьянами, с офицерами Царской армии, воевавшими, как они считали, на стороне народа, они-то и выиграли гражданскую войну, а после нее пошли на удобрение. А что такое:" преобразовывал деревню" - мы с этим уже разобрались, - раскулачивание и насильственная коллективизация, полное разорение богатой крестьянской страны, геноцид собственного народа. Да и индустриализация не лучше. Лозунг сам по себе прекрасный, а осуществлялся варварски.

Слушая его, я думал: "Неужели и сейчас, после краха личной жизни, он так ничего и не понял?" Потом оказалось, он шел к пониманию, но заложенные стереотипы мешали, и он с трудом выбирался из обломков идеологии. Как-то я ему сказал:

- Не верится, что все, и Вы в их числе, выполняли решение Партии механически, без собственных мыслей и чувств. Такого просто не бывает с живым человеком.

- Ничего подобного, я - солдат Партии, был там, куда меня ставили, выполнял ее приказы, как бы тяжело мне не было. Без железной дисциплины мы бы власти не завоевали. Хоть раз усомнился - значит поднял руку на Партию. Тебе этого не понять! Ты вот ненавидишь Советскую власть, Партию, знаешь: это они тебя посадили, тебе легко сидеть. А я? я отвечаю и за Партию, и за Советскую власть, и участвовал в их строительстве. И отвечаю перед тобой, перед всеми беспартийными. Из-за этого нам здесь куда тяжелее.

Говорил это все он не мне, говорил себе, убеждал себя в чем-то, возможно хотел оправдать, что вот вели к коммунизму, а толкнули в мясорубку, понимал и свою ответственность, что молчал и верил Партии, хотя давно было ясно, что верить нельзя, надо бороться с этими маньяками, выбирать себе других вождей. Такого он мне, конечно, не говорил, но мне казалось, что именно такие мысли его одолевают.

Мы с ним ссорились, прерывали свои беседы, но неизменно беседы возобновлялись, чего-то мы с ним до конца не могли выяснить, может быть потому, что ни он, ни я, не могли открыто высказать свои мысли, ходили кругом да около.

Лагерь между тем жил своей жизнью: этапники слабели, хотя кормили их по высшей норме, независимо от производственных показателей. Их перекомиссовали и ослабевших перевели в нашу бригаду, пошел к нам и Бушуев. К этому времени и наша бригада потеряла половину своего состава. Нет, не все убыли по причине гибели, некоторых послали на пополнение других бригад, в лагере очень любят тасовать людей, как карты. Впрочем, в это время дизентерия свирепствовала и косила людей не мало. Люди умирали как-то особенно легко. Бригадирам дано указание, если кто жалуется на болезнь, разрешать им полежать. Они попросятся отдохнуть, полежат, где нибудь под деревом или у камней и в лагерь идти уже не могут, приходится нести на импровизированных носилках, такие больше в бригаду не возвращаются.

Наш "ТБЦ" оказался для Бушуева непосильным трудом, и бригадир поручил ему жечь костер, чтоб работяги могли немного обсушиться: в бараках печки летом не топились и обсушиться было негде. В один из таких мокрых дней Бушуев отпросился у бригадира, ребята отвели его на сухое место у вывернутого пня, и он там пролежал остаток дня. Вспомнили о нем только когда засобирались в лагерь, двигаться он уже не мог. Для таких случаев у помощника бригадира имелось старое, утильное одеяло, оставалось вырубить две вешки и носилки готовы, давайте, подставляйте плечи! Сдали мы своего больного старичка в больницу и отправились в барак с чувством исполненного долга, навещать его никто не собирался.

Для меня все оказалось не так просто: я должен был ему пачку махорки и, хотя у меня не было ни махорки, ни денег, чтоб рассчитаться с долгом, я понял, что должен навестить своего друга и попросить отсрочки, чтоб он не дай Бог, не явился ко мне за махоркой с того света. Рабская психология заключенного наполнена всякими суевериями!

Он откровенно обрадовался моему приходу, очень оживился, разговорился, но лицо оставалось сосредоточенным и грустным, видимо примирился с неизбежным. А мне было стыдно перед ним, что пришел не просто из чувства товарищества, а по мелочному поводу. К тому же, хоть и прикрыл я свою грязную телогрейку белым халатом, чувствовал себя не на месте среди белых постелей и прозрачных лиц, хотелось скорее выйти прочь. Когда я напомнил ему о махорке, он махнул рукой, похвастался, что исполнил мечту жизни - бросил дымить навсегда и, сколько б не прожил, будет дышать чистыми легкими.

- Знаешь, Саркисов, раздай эту пачку ребятам на перекуре, пусть помянут, когда ... ну, сам понимаешь!

Возможно, стоило заверить его, что он еще поправится, мы с ним не раз посидим на бревнышке, но я сам в это не верил, а фальшивить не хотел и промолчал. Был рад, когда вошедший санитар велел уходить, но он держал меня за полу халата, хотел, видимо, еще что-то сказать, но к этому времени в палату сошлись больные, да и санитар мешал, я пообещал навестить его и он успокоился. Приходил я к нему ежедневно, пока не узнал о его смерти. Разговоры у нас были долгие, ему и хотелось мне что-то сказать, и было страшно это говорить, даже на пороге смерти. Я не в силах пересказать и десятую долю услышанного тогда у больничной койки умирающего, но общий смысл можно передать в нескольких словах:

- Верующие исповедуются попу, я атеист, хочу выложить душу тебе. Хоть ты и беспартийный, но нет у меня ближе друга, и поймешь ты меня скорее, чем мои соратники.

Солгал я тебе тогда насчет инакомыслия: всю жизнь от самой революции, не был согласен с ними, ненавидел их жестокости, ложь, кровавый террор, репрессии и все-таки выполнял все это вместе с ними. Не думай, что запел Лазаря, когда самого клюнул жареный петух! Понимал все это раньше, все ждал, что исправиться, а что мог сделать рядовой член партии, только оставить ее? Не оправдывает меня это, да и не ищу я оправдания, меня уже осудила сама партия. Просто нужно мне открыть душу, облегчить ее, покаяться. Все мы виноваты перед народом, взялись привести его к светлому будущему, привели к лагерным баракам, требовали от него жертв, и он приносил их неисчислимо, а что получил взамен? Разорение!

Теперь подобные речи можно услышать, тогда это было откровение, и я сидел молча, как зачарованный, казалось, что перед нами репрессированными беспартийными держит покаянную речь сама Партия. Так я просиживал у его койки до самой вечерней поверки.

Исповедь - не случайно слово, видимо так он и воспринял разговор со мной: убрал из души долго мучившую его скверну, перестал метаться, успокоился, как будто приготовился к таинству смерти. Взглянув на него перед уходом, я понял, что больше его не увижу: лежал он какой-то просветленный, с легким румянцев на щеках, с выложенными на одеяло руками, меня больше не задерживал и ни о чем не просил. Так он и запомнился.

Надо ли говорить, что завещание его я выполнил честно.

Глава 4.12 Рукоприкладство

Именно такой термин использовался в официальных документах для обозначения не только массового мордобоя, но и истязания заключенных с использованием подручных средств. Сами жертвы именовали это произволом, а исполнителей - "пиратами". Тридцать восьмой год принял в этом отношении эстафету от своего мрачного предшественника, выращивал все новых пиратов из числа вновь прибывающих молодых специалистов. В Магадане, перед отправкой в тайгу, их детально просвещали, рассказывая о коварстве и жестокости "врагов народа", старались привить недоверие, страх и ненависть. Произвол, как тяжелая болезнь, расползался по Колыме, захватывая все новые области жизни, новых действующих лиц, морально растлевая не только избиваемых, но и пиратов, вовлекая в этот процесс инженерно-технический персонал прииска. Закончился произвол неожиданно в мае 1939 года, по указанию сверху, почти одновременно на всех приисках и люди удивленно оглянулись, как после гипнотического сна, пытаясь понять, что такое с ними происходило.

* * *

Вспоминаю такой, скорее курьезный и вместе с тем довольно характерный для того времени случай, на наш участок был назначен на должность прораба молодой горный инженер, Володя. Был он небольшого роста, очень улыбчив и общителен, охотно вступал в разговор с заключенными и те прозвали его "маленьким прорабом".

В 1938-м году мне исполнилось 25 лет, и, хотя выглядел я на все сорок, оказался с ним и земляком и одногодком. Он окончил геологоразведочный институт, куда в мои годы мечтали попасть многие, но конкурс, конкурс... и не столько по знаниям, но главное по социальному происхождению. У меня в этом институте знакомых не было и все-таки тем для разговоров было предостаточно, и он охотно подходил ко мне. После одной из бесед, я удовлетворенно подумал: какие бы чудовищные образы политических заключенных не рисовали им чекисты, правда жизни вносит свои коррективы. Мой вывод оказался преждевременным - общительность маленького прораба продолжалась недолго, вскоре мы оказались свидетелями его неожиданной метаморфозы: он уже неохотно отвечал на наши вопросы, отмалчивался на обычные шутки и старался держаться от нас на расстоянии. Прошел слух, что его куда-то вызвали и сильно насторожили. Без сомненья, кто-то из сексотов "стукнул" или, как у нас говорили, "дунул" оперуполномоченному о его чрезмерной открытости, общительности. Мы поняли его переживания и оставили в покое.

Характер у Володи продолжал портиться, он уже не улыбался, был всегда недоволен нашей работой и особенно, нашим поведением. Причин для неудовольствия у него было достаточно: все мы болели цингой и было трудно стоять на ногах, все время хотелось присесть. У нашего чертова прораба (теперь мы не называли его "маленьким") был один наш объект, и он торчал возле нас весь световой день, а в сентябре это - полных 14 часов и ему хотелось, чтоб все это время мы находились в рабочем положении. Нам же, хотелось обратного, и мы как можно чаще садились покурить, если была махорка, ну а на безтабачии, разводили костерок и отдыхали, вызывая у него приступ злобы. Пока он поднимал одну группу сидящих, на другом конце площадки рассаживались другие. Он бегал, кричал, задыхаясь от ярости, и все больше терял авторитет, над ним начали подсмеиваться и довольно небезобидно.

Разрядка наступила в один погожий, теплый денек, какими Колыма нередко одаривает в преддверии суровой зимы. Подводу с обедом мы встретили радостными криками, как избавительницу: торчавший все утро перед нашими глазами Володя надоел нам хуже горькой редьки. Вмиг раздули костерок, не для тепла, конечно, а ради уюта, да может потребуется подогреть баланду, и уселись вокруг на черенки лопат и кайл. Брать обед в котелки не спешили, чтоб протянуть перерыв на законный час.

Летом на прииске обед дают из трех блюд, и если баланду с гречневой размазней можно принять в один котелок - все равно все будет в желудке, то компот все хотят выпить отдельно и тут как раз мало у кого имеется для этого консервные баночки.

Я тоже ожидал пока освободит мне свою посуду Мельничук, но выпить компот в этот день не пришлось: на меня налетел Володя с какой-то хворостинкой в руке и заходясь в крике, выбил у меня из рук банку с компотом. Такой прыти никто от него не ожидал, и мы молча встали на работу. Я без особого энтузиазма кайлил галечник, стараясь работой успокоить нервы, но не получалось, меня подмывало подойти и дать пощечину этому сопляку, но это могло обойтись слишком дорого. Для Володи эта выходка видимо была боевым крещением, он не находил себе места и довольно жалобно поглядывал на нас издалека, чувствовалось: хочет объясниться. Я отошел от ребят на край выемки, и он вскоре подошел ко мне и сказал:

- Вы на меня не должны обижаться, ведь я ударил Вас совсем не больно.

Вот тебе на! "Совсем не больно"! А где же человеческое достоинство? Или такого понятия для него не существует? За такой поступок вызывали к барьеру на самых жестких условиях. Мне было легче перенести удар потяжелее от какого-нибудь пирата - подонка! А этот? Выпускник самого престижного ВТУЗа страны, где преподают ученые с мировым именем. Сдержав ярость, я спросил:

- Неужели Вас этому учили в институте?

- Здесь смотрят с подозрением на тех, кто к заключенным относится хорошо.

Это была убийственная логика! Оставалось его спросить, а если б смотрели с подозрением на тех, кто не убивает своих работяг, Вы тоже совершали бы убийства? Я что-то в этом роде и спросил, и он отскочил от меня как ошпаренный. Это был наш последний разговор, его куда-то перевели.

* * *

Не чета нашему "маленькому прорабу" - начальник центрального участка прииска, опытный горный инженер, работавший еще при Берзине, когда хорошее отношение к заключенным считалось нормой, сейчас тоже старается казаться хуже, чем есть на самом деле, такова проза жизни!

Зима, лютые морозы, в забоях взорванного грунта хватает на полсмены, а дальше ... люди в кромешной тьме толкутся без дела, не зная, как согреться. Вот насобирали немного дровяного хлама, разожгли небольшой костерок, чтоб хоть рук не отморозить! И вот тебе, тут как тут, - начальник участка! Врывается из густых клубов морозного тумана и к такому жалкому костерку. Миг и ураган огненных искр, угольков, головешек летит на сидящих вокруг работяг, а он мчится дальше, только полы полушубка развеваются по сторонам, дальше, где сквозь ночную тьму и туман, видятся розовые отблески другого костра. И ведь прекрасно знает, что уже при 51-м градусе ниже нуля, люди должны сидеть в бараке, а они толкутся в забоях при температуре ниже 60-65 градусов, что даже при 40-ка градусах рабочие должны иметь специальные обогревалки, где имеют право провести в тепле 10-15 минут каждого часа, знает, что в забое нет для них другой работы и каждый день, а тем более - ночь кто-нибудь напрочь отмораживает пальцы рук и все-таки только для того и выходит из теплой конторы на мороз, чтоб разбросать костры.

А вот не похожий случай. В то утро нам не выдали хлеба и мы, съев по селедке, и выпив через край жидкую баланду, вышли на бурение. Работа эта тяжелая и неприятная: толстый железный лом непосилен для доходяги, им хорошо работать, подкрепившись на завтраке добрым шматком сала. К тому же его сталь прожигает морозом сквозь жиденькие ватные рукавички, морозит руки. Но в этот день нам повезло невероятно: рядом с нашим рабочим местом разведчики недр отогревали большим пожогом высокий откос, беря пробы грунта на золото, и мощный поток горячего воздуха колыхался вокруг бурильщиков, отгоняя лютый мороз. Начальник участка ворвался в наши ряды стремительно и неожиданно и, увидев, что все стоят при ломах, придраться не к чему, намеревался проскочить дальше, в избушку, где промывальщики обрабатывали взятые пробы, но я его притормозил, попросив закурить. Не знаю, что с ним было, но он без разговора, выхватил из кармана пачку "Казбека", щедро угостил нас и закурил сам. И у нас настроение поднялось, мы выхватывали из костра угольки голыми руками и, перебрасывая их с руки на руки, лихо прикуривали. От первой глубокой затяжки у меня закружилась голова и я в своих рваных ватных тряпках повалился под откос, прямо в огромный костер. У доходяг реакция замедленная и мои товарищи стояли разинув рот, не зная, что делать и я, вероятно получил бы серьезные ожоги, если б не начальник участка. Он не задумываясь, кинулся за мной в костер, выхватил меня из него и бросил вниз на снег. Все обошлось благополучно.

* * *

Ещё один инженер, Горячев, на прииске он руководил вспомогательными работами: тянул временные электролинии, строил дамбы водохранилищ, насосные станции, ставил копры над шурфами и штольнями. Был он высокий статный, красивый мужчина цветущего возраста, его всегда сопровождали два таких же плотных и высоких помощника. Часто для выполнения особо тяжелых работ ему давали десяток доходяг из нашей бригады.

Глядя как мы бестолково топчемся у троса, не будучи в силах его натянуть, он загорался благородным гневом:

- Смотрите, они же подлецы, только держатся за трос, чтоб самим не упасть, - и он с криком кидался на нас, раздавая тяжелые тумаки направо и налево, хватался сам за трос, ему помогали его могучие дружки и дело шло. Со мной у него были особые счеты:

- Не могу видеть эти адские глаза! - орал он своим помощникам, принимая, очевидно, меня за еврея, и налетал на меня с особой яростью. Впрочем, я не дожидался, когда он ударит меня, и старался упасть чуть раньше. К счастью, у него не было привычки, как у других, топтать ногами лежачих. Ну, а что касается глаз, то за лето я перенес такое количество болезней, что к зиме на моем лице видны были только глаза.

Глядя на Горячева, любил "распускать руки" и один из его десятников, Медведев. Как-то нас семерых послали в его распоряжение, чтоб поставить над шурфом копер, был среди нас и мой земляк Колька, большой любитель подраться, прозванный за это "московским хулиганишком". Случилось так, что чем-то недовольный Медведев, как обычно, кинулся на нас с кулаками и напоролся на Кольку, тот ударить себя не позволил и сцепился с ним в рукопашную. Десятник был значительно сильнее нашего истощенного товарища, и кто-то пытался придти ему на выручку, но он заорал на нас, да мы и сами понимали: получится нападение на десятника, террор! Они долго ходили по кругу, Колька то припадал на колено, то поднимался, но к нашему удовольствию, Медведеву так и не удалось его положить. К его чести следует сказать, что он после этого никаких неприятностей Кольке не сделал и даже стал с ним здороваться за руку.

* * *

У Горячева и его команды был перехлест чувств, но не было садизма, совсем иное - у прораба Конрада. Его знал в лицо и старался избежать с ним встречи каждый доходяга, у кого б он не работал, о его подвигах часто говорили в бригадах, рассказывали о все новых побоях. Высокий, статный, настоящий спортсмен, с отлично поставленным ударом, в прошлом студент ленинградского физкультурного института, Конрад не пропускал мимо ни одного доходяги, чтоб не попробовать на нем своего красивого удара, при этом его голубые глаза светились удовольствием. О его пристрастии к мордобою знали и его товарищи и начальство, но одернуть его никто не считал нужным. Один начальник участка, узнав об его очередном "подвиге" сказал шутливо:

- Наш физкультурник видимо боится потерять форму, вот и использует доходяг вместо боксерской "груши".

Вспомнил рассказ госпожи Бичер Стоу, автора романа "Хижина дяди Тома" о ее встрече на пароходе с одним плантатором, похваставшимся, что он обломал свои кулаки об своих черных рабов. Думаю, что Конрад в этом отношении дал бы ему сто очков вперед.

Мы не выбирали себе руководителей и за год произвола на "Атуряхе" я не раз служил для Конрада тренировочной "грушей", стараясь при этом, чтоб у него не получилось прямого удара, в этом мы все поднаторели и переносили удары без потрясений. Как-то в конце сентябре меня, в числе других послали работать под его начало. Рабочий день заканчивался, а мы его еще не видели, и кое-кто высказал надежду: возможно сегодня обойдется без мордобоя, но он оказался легок на помине и ворвался на нашу площадку, в сопровождении такого же высокого помощника в боевом настроении. Они отогнали нас к забоям, хотя уже сильно смеркалось, и потребовали, чтоб мы работали, а сами расселись у нашего костра. Мы, настроенные шабашить, не проявляли большой активности, тогда они начали прицельно кидать в нас камнями. На беду, их внимание привлек мой не совем обычный наряд, они сделали меня своей мишенью и с хохотом орали:

- Эй, подрезанный, пошевеливайся!

Я рассказывал, что по глупости не получил комплекта летнего обмундирования и до осени проходил в ватных брюках, которые совершенно порвались и я кое-где перевязал ноги тряпками и тесемками.

Спасаясь от камней, я прятался за тачку, отбивался лопатой, отскакивая, и это еще больше их раздражало. Кончилось тем, что нацеленный в меня камень пребольно ударил другого работягу, Панкова, далеко не доходягу и тот взмахнув лопатой кинулся к костру.

- Брось лопату, контра! - заорал прораб, подымаясь от костра и они схватились.

Опасаясь мощных ударов "физкультурника", Панков держал его руки и оба какое-то время топтались на месте, не в силах отвязаться один от другого. Наконец, у Панкова пыл прошел и он, оттолкнув противника, вернулся в забой. Такой исход для Конрада был оскорбительным, и он озирался: на ком бы сорвать злость, и тут заметил меня:

- Эй, подрезанный, марш в котлован на 4-й прибор, чистить зунф! да, бегом, чтоб одна нога - тут, другая - там!

Котлован находился на другом берегу Атуряха, и чтоб избежать побоев я подбежал к речке и вошел в воду в своих резиновых чунях и ватных брюках. Сердце сжалось от нестерпимого холода, но своего я добился: мой преследователь не захотел черпать воду в сапоги и, площадно ругаясь, побежал к перекату и задержался, дав мне время доковылять до котлована. И все-таки он успел меня огреть какой-то доской прежде, чем мне удалось спуститься в котлован, где уже работали двое мужиков в высоких подвязанных к поясу сапогах. Пока он, разъяренный бегал вокруг котлована, а работяги пытались его успокоить, объясняя, что у них нет третьей пары сапог, а без них в воде делать нечего, я стоял посреди котлована, стараясь отдышаться, придти в себя, после гонки, и трясся от холода все больше. Наконец, он покинул нас и мужики выдварили меня на борт, расшуровали костер и предложили хорошо прогреться, чтоб не заболеть. В мокрой одежде греться не имело смысла, и я побежал в лагерь, стараясь на ходу немного согреться и мечтал, что завтра с высокой температурой пойду в медпункт и получу на три дня освобождение от работы. Утром, к своему удивлению, я даже не чихнул.

* * *

Случались и тяжелые побои. Десятник Скляр относился к заключенным довольно терпимо, любил посидеть побеседовать, особенно в обеденный перерыв, беседы носили воспитательный характер. Спросит, бывало, кто-нибудь: в инструкции, мол, говорится, что на работу может быть выведен только здоровый, накормленный и одетый заключенный, а мы идем голодные в рванье и с многими болезнями, как это совместить? Он охотно объясняет, что заключенные считается накормленным, если ему выдано питание по норме: заработал шестисотку, вот получи ее и иди на работу, ты - накормлен, а сыт ты или голоден, это - твои подробности. Так же с одеждой и обувью: выдали тебе рукавицы сроком на два месяца, значит эти два месяца ты считаешься обеспечен рукавицами. Ну, а если ты порвешь их за два дня? Кто тебе виноват? Ну, а насчет здоровья, здесь и вовсе просто: лепком не дал тебе освобождения от работы, значит ты практически здоров.

И вот однажды, не помню при каких обстоятельствах, этот спокойный, рассудительный человек ударил ломом по голове работягу и пробил ему череп. Увидев совершенное им, невероятно перепугался. Казалось бы, чего бояться? все только и делают, что бьют работяг, а он испугался. Мы уже тогда подумали, что видимо какое-то ограничение для этих беззаконий все же существует: бить можно, а калечить - нельзя.

Был случай проявленной ко мне заботы, очень меня удививший. В то самое лето навалившиеся на меня многие болезни, связанные с адаптацией к колымскому климату и воде, в их числе и цинга, обездвижили меня на половину, а работали мы вдалеке от лагеря и возвращаться после работы 10-15 километров, да еще через сопки, было почти непосильно, я отставал от всей бригады, и они теряли меня из вида. В один, прекрасный день вижу возвращается бригадир и сопровождает меня одного до лагеря. Спрашиваю, зачем такая комедия, что я сам не приду? а он объясняет, что на лагерных оперативках их обязывают следить, чтоб люди не отставали и все возвращались в лагерь, чтоб кому-то не вздумалось покончить с собой. И это в разгар репрессий.

Возвращаюсь к Скляру. Пока мы вели потерпевшего в больницу, десятник шел рядом и уговаривал и его и нас представить дело так, будто произошел несчастный случай, обещал поддерживать этого мужика и в больнице и потом в бригаде. И мы согласились! Почему? Не верили, что в сумраке произвола десятника серьезно накажут, боялись его мести. Скляр передавал ему в больницу и хлеб и махорку и кое в чем выручал и нас, когда нам становилось трудно. Не долго.

* * *

Хотелось бы, чтоб у читателя не создалось впечатление, что приведенными здесь случаями исчерпывается вся система рукоприкладства. За год произвола, пережитого мною на прииске "Нижний Атурях" лишь редкий день выдавался свободным от физического насилия, до полусмерти не забивали, но толчки и удары доставались чуть ли не каждый день, в основном это касалось слабосиловки. Знал я только одного десятника, принципиально не желавшего применять физические методы воздействия, откровенно демонстрировавшего человеческое отношение к заключенным, фамилия его - Шевченко. Его снимали, куда-то переводили, прорабатывали на совещаниях, вызывали к руководителям прииска, но он не изменял себе, не сдавался и в конечном счете его возвращали, ставили на прежнее место.

Гораздо сильнее чем на рабочих командировках, произвол ощущался в зонах или бараках усиленного режима (в ЗУРах, БУРах) и на пересылках, но об этом я писал в ГЛАВЕ 1.

Вероятно, наш прииск в этом отношении не был худшим в Северном управлении. Как-то на наших глазах были задержаны двое беглецов. Вообще-то беглецов было много, немало их и задерживали, но об этих я пишу из-за их необычной судьбы, им не дали вторых сроков, наоборот, отпустили с миром и зачислили в списки нашего лагеря.

Когда их судил выездной лагерный суд, на вопрос судьи, почему они бежали из лагеря, оба в один голос ответили, что из лагеря они не бежали, они сами вышли на пост охраны и сдались, а бежали они от произвола и беззакония, которые царят на их прииске, помнится, речь шла о соседнем прииске "Партизан".

Глава 4.13 Болезни, Болезни

Болезнь - самое неинтересное, что содержится в человеческом образе, но описывая жизнь в заключении, нельзя обойти этой темы стороной: слишком большую роль они играют в судьбах людей, приводя их зачастую к преждевременной гибели. Расскажу характерный случай из своей жизни.

Июнь. Ясное небо, светит неяркое еще солнце, на окружающих лагерь сопках чистая яркая зелень. Живи и радуйся! А в моей жизни безысходность: еще вчера еле добрался до медпункта, показал неожиданно воспалившиеся подошвы ног, не мог получить освобождения от работы: Такая болезнь им еще не встречалась! К утру воспаление не прошло, скорее еще усилилось до степени нарыва. Обуться не смог, малейшее прикосновение к буграм подошвы вызывало адскую жгучую боль. Лежу на нарах, вытянув ноги с ярко-алыми подошвами на встречу входящим, не обращая внимания на лязг рельса, призывающий на развод, а у самого на душе кошки скребут: раз лепком не признал болезни, значит - здоров!

Староста, поняв мое состояние, не стянул меня с нар, не пустил в ход кулаки, дал коварный совет: добраться как-нибудь до вахты, там сейчас собралось все начальство, те, кому дано решать судьбы лагерников. От его сочувствия я расслабился, принял на свою голову его совет к исполнению. Не стоит рассказывать, как я добрался до вахты, я ведь действительно не мог опираться на подошвы! Последние пятьдесят метров открытой площадки, когда кончились стены бараков, о которые можно было опереться, я полз на коленках, держа в руках ботинки. Полностью осознал глупость своего поступка только когда увидел происходящий у ворот спектакль: для чего самому было идти в эту мясорубку? Кто здесь будет выслушивать мои жалобы на медпункт, разбираться в моих болезнях? Вот они перед воротами с хохотом избивают таких же доходяг, как будто готовят свиные отбивные.

Мое появление встречено новыми взрывами смеха, эти веселые, наряженные в офицерскую форму молодчики воспринимают меня просто как очередную жертву и, не слушая моих объяснений, приступают к работе. Что мне оставалось? Я припал к земле, уйдя в глухую защиту и вместе с тем из-под рук внимательно следил за их действиями, стараясь укрыть от ударов наиболее уязвимые внутренние органы. Опыт в этом отношении у меня уже был довольно богатый: репрессированный на прииске "Штурмовом" в ЗУРе, я подвергался там жестоким избиениям и сумел сберечь невредимыми свои печенки и селезенки. Здесь мне это тоже удавалось, но один плюгавенький лагерный инспектор, обязанный по должности наблюдать за соблюдением революционной законности, доставлял мне особенно много хлопот, стремясь каблуками своих сапог достать воспаленные подошвы моих ног. К счастью, все кончено в этом мире, закончился и развод, офицерам насточертело кормить комаров, и они с чувством добросовестно исполненного долга, обмениваясь шутками по нашему адресу, один за другим втянулись в дверь вахты, оставив на поле боя старосту и нарядчика.

В то время, наблюдая чуть не ежедневно подобные экзекуции, спрашивал себя: кто они эти люди, способные впятером избивать лежачего доходягу, не имеющего к тому же права сопротивляться? Палачи? Садисты? Впоследствии, освободившись из лагеря, работая восемь лет главным бухгалтером лагерного отделения, имел возможность наблюдать их как бы изнутри. Нет, не были они ни палачами, ни садистами, просто, находясь под влиянием группового общественного мнения с опрокинутыми нравственно-моральными нормами, считали, как и уголовные элементы, хорошим то, что у нормальных людей воспринималось как отвратительное и наоборот.

Но вернусь к рассказу. Староста и нарядчик, видя, что мы, обработанные или попросту избитые лагерным начальством, не собираемся подниматься на ноги, вытащили волоком нас за ворота и там кинули в сторону от дороги, сами остались весело беседовать у проходной: им еще требовался получить акцепт. Вышедший через проходную один из прорабов чертыхнулся, но акцепт нарядчику подписал и назначил объекты, куда нам следовало прибыть. Взглянув на мои ступни, он поморщился и разрешил вернуться в зону. Теперь уже сам староста помог мне добраться до барака, ведь я был акцептован, числился на работе, за меня лагерь получал деньги от прииска. Можно было получить акцепт, без побоев, но тогда для остальных не было бы острастки и число отказчиков могло вырасти до угрожающих размеров, так объясняли они необходимость этих воспитательных мероприятий. После описанного случая я не рисковал подставлять свои бока у проходной, но в зоне находилось более тысячи зеков и чуть не каждый день кто-либо, измученный болезнями, из послушной овцы превращался на один день в упрямого барана, подставляя в борьбе за правду свое тело под пинки и удары лихих инспекторов лагеря.

Из всех болезней самой верной колымской подругой была цинга или скорбут, она навещала меня все семнадцать весен кряду, без пропусков и опозданий, а в иные годы заглядывала ко мне еще и по осени: не оставила меня в покое даже за зоной после моего освобождения. Недуг этот коварен и разрушителен, о влиянии его на десны знают многие, но это - лишь малая часть его возможностей. Как-то мне довелось видеть больного, на теле которого было 142 незаживающих раны, иногда какая-то рана затягивалась, но тут же появлялась новая на другом месте. В присутствии цинги все другие болезни протекают иначе, усложняется их лечение.

Джек Лондон в своих рассказах упоминал о целительном действии хвойного настоя, но на Колыме редко встречаются хвойные деревья и лишь растущие на сопках небольшие кусты кедрового стланника снабжали нашу санчасть своими иглами. Ему посвятил хорошее стихотворение обитавший на соседнем прииске Варлам Шаламов. Стланник многим, очень многим спас здоровье, а иногда и жизнь и ему стоило бы посвятить целую поэму.

На прииске работал заботливый главный врач, Волохов, он постоянно искал более действенные средства борьбы с главной болезнью Колымы - цингой. В медпункте больным предлагались то свекловичный сок, то отвар из коры тополя, то паста из недозрелого шиповника - настоящего короля по содержанию витамина "С", но настойка стланника оставалась главным лекарством. В этом году еще не было правилом заставлять всех принимать ее перед обедом, и мы все лето носили цингу в себе: ноги выше колен были разрисованы цинготной сыпью, в них с утреннего развода гнездилась невероятная усталость, а еще малейшее расстройство желудка по соседству с цингой превращалось в трудноизлечимую болезнь, часто ее называли дизентерией.

Эта дизентерия за лето унесла дизентежизней, врачи считали, что причиной тому вспышка какой-то инфекции, чем-нибудь иным объяснить было трудно, поскольку все факторы остались и на следующее лето, но дизентерии не было. Были заключенные, не брезговавшие копаться в помойках в поисках каких-либо съедобных кусочков. Все найденное они тщательно мыли у ручья, кипятили и ели. Их было немного, по одному из сотни, другие умирали от голода, но в помойку не лезли. Среди помоечников дизентерия свирепствовала не чаще, чем среди других. Пищей из котла объяснить эту болезнь было нельзя, в котел шли сухие овощи, крупа и мука, если давали на кухне рыбу-кету, то она была посолена намертво, пробу из котла брали медработники на глазах у работяг.

Был такой курьезный случай. Как-то пробу снимал только что приехавший "с материка" молодой врач, он не отходил от котла, пока туда не заложили все полученные из каптерки продукты. Перед поваром стояла сложная задача, как положить в котел все и вместе с тем украсть половину сливочного масла. Он решил эту задачу так: кинул в котел с едва нагретой водой целый кусок масла, килограмма четыре, а когда врач, исполнив свой долг, убрался восвояси, повар черпаком выловил его и бросил в холодную воду.

Не минула эта инфекция и меня, подцепил я ее один из первых в начале лета, от работы не освобождали и малейшее физическое напряжение вызывало неприятности. Бегать приходилось наверх на бровку разреза, куда после работы выносили и складывали крупные камни. Чтоб не бегать взад и вперед, некоторые, пристроившись за камнями, просиживали там со спущенными брюками по часу и более, сколько хватало терпения. А в августе, когда в ночной смене появлялись час-два темного времени, но было еще тепло, мы иногда ухитрялись поспать на каменном ложе, подложив под голову камень и прикрывшись сверху плоским камнем, как одеялом.

У врачей тогда не было сильнодействующих лекарств, и они оказывались бессильны помочь больным, тем приходилось рассчитывать на свой организм. Больным дизентерией медики прописывали довольно странный диетпаек, в нем не содержалось ни привычных сухариков или бульонов, зато была добрая гречневая сечка с мясным соусом. Возможно, они были правы: больные страдали истощением и настоящая строгая диета, когда человек, не лежит в постели, а трудится 14-15 часов в забое скорее привела бы к летательному исходу.

Работал со мной на пару один финн, фамилия у него была трудная, что-то вроде Керелайнен, оба заболели этой болезнью почти одновременно, оба были достаточно истощены. Он был на голову выше меня и со своими длинными, худыми ногами, одетыми в узкие брюки, напоминал сохатого, так его и звали ребята. Как-то на перекурке, он высказал одну идею. Чтоб победить болезнь, желудку нужен покой, поэтому в забое вылечиться нельзя и он предложил начать голодовку, а деньги беречь до лучших времен. От голодовки понос обострится, перейдет в кровавый и нас положат в больницу, а после выздоровления на скопленные деньги можно будет покупать еду и быстро окрепнуть.

В его предложении было рациональное зерно, но было много опасных подводных рифов: представьте, если от кровавого поноса Вы уйдете "под сопку", кому-то придется подкармливаться на ваши деньги. Продавать пайку хлеба, которую ждешь чуть ли не всю ночь, было мне не по нутру и все-таки он уговорил меня начать с ним голодовку. Хватило меня едва на два дня и уже на третий - я прижал к груди полученную пайку и сказал, что не отдам ее ни за какие деньги. В первую минуту он на меня обиделся, но парень был добрый и долго дуться не стал, спросил, почему я изменил свое решение?

Я ему повторил несколько лагерных заповедей: не жертвуй сегодняшним ради будущего, этого самого будущего у тебя может просто не оказаться и другие подобные.

Голодал он не долго, болезнь перешла в последнюю стадию, и мечта его осуществилась, он попал в больницу. У нас не было в обычае прощаться, а тут он протянул мне руку. Загорелое, как будто вырезанное из старого пня лицо было как-то особенно бледно, светло-голубые глаза смотрели по-детски беспомощно.

- Будем ждать тебя через две недели - сказал я на прощанье.

- Постараюсь задержаться на месяц - ответил он.

К нам на участок он больше не вернулся, и меня долго мучили угрызения совести, что я не выбрал времени навестить его в больнице.

Выздоровел я совершенно неожиданно. Случилось так, что на вечерней поверке староста Коломеец зачитал мою фамилию на посылку и предупредил: "Смотри, Саркисов, не ешь ничего жирного, а то вызовешь обострение и тебе каюк".

С тем я и пошел в каптерку получать посылку, решил: поем немного сухариков, сухофруктов, может быть сыра, если там будет. А когда получил, перебрал в ящике все эти яства, уложенные заботливой рукой мачехи: сливочное масло, расфасованное в пакетики по 250 граммов, она точно купила в диетическом магазине на Арбате; сыр - явно из торгсина, на купленные у кого-то боны, и мысли мои потекли в другом направлении. Подумал: они старались послать все это мне, да и деньги тратили, а я не буду есть, все разворуют! Нет, уж, дудки! Съем все, что смогу, а там будь, что будет! Загнусь, значит туда и дорога, когда-то нужно кончать счеты с лагерем.

Пришел в палатку, все спят мертвым сном: поверка у нас в одиннадцать, после нее иные даже не успевают застелить под себя тряпки, так в одежде и валятся на нары. А жаль: думал поменять что-нибудь на хлеб, поесть по-человечески хлеба с маслом. Ну, да черт с ним, поем так. Залез на свою верхнюю вагонку и приступил к священнодействию. Сначала ел понемногу, то сухарики, то сухофрукты, потом голод взял свое, и я быстро съел и сало, и масло, и полпачки сахара, доел сыр и все остальное и заснул счастливый, не думая о расплате. Утром проснулся пораженный случившимся: за ночь с вагонки даже ни разу не слез! Так парадоксально я победил свою болезнь, гнувшую меня более месяца.

Чаще всего человек совершает поступки, забывая о последствиях. В феврале в больнице на прииске "Штурмовой" я едва не "сыграл в ящик" из-за страшнейшего поноса. Спас меня чудесный человек, московский врач, Миролюбов. Выписывая меня, он предупредил: никогда не пропускай в желудок, не только порченой, но и сомнительной пищи, лучше переголодай, для организма это будет полезнее. На минуту я напрочь забыл об этом совете и сразу попался на третий приступ этой болезни.

Шел август, я работал в паре с Мищенко, хозяйственным, основательным мужичком, у него везде были землячки, везде нужные люди. Как-то во время перекурки, а курили мы опять-таки его махорку - у меня из курительных принадлежностей были одни губы, - он рассказал, что каптер поручил ему потрусить мешки из-под муки и связать их в пачки:

- Пидемо до каптерки у двох, мабуть натрусемо на котелок заварухи.

Муки в мешках не оказалось вовсе, зато было присохшее тесто, обработав достаточно хорошо, мы заварили его в котелке. Я чувствовал, что есть этой гадости мне нельзя, но Мищенко посолил его покруче и заверил, что все "будет гарно". С десяток ложек я все же проглотил и назавтра еще недостаточно окрепший желудок дал сбой и начался понос. Долго я носил в своем желудке эту болезнь, пока один старик не посоветовал мне пережарить овса и грызть, как семечки, вместе с шелухой. Люди отговаривали от этого эксперимента, объясняли, что при поносе стенки кишечника тонки и кастрыги легко могут их пробить и тогда исход будет непредсказуемым. Я решил, что терять мне нечего и принял его совет.

В обед лошадей кормили на производстве, были там и коновязь, и ясли. Я выбрал время кормежки лошадей, подошел к яслям и под бдительным взглядом возчиков, гладил лошадям морды, и совал наворованный у них овес в карманы бушлата. Потом я сушил и жарил овес на железном днище бочки и весь оставшийся день носил мох на водохранилище и жевал обгорелый до черна овес. Не знаю поверите ли Вы или нет? но был я несказанно благодарен и тому сторожу за совет и коням за овес: я выздоровел. Потом я не раз применял это средство с переменным успехом.

* * *

По количеству смертей на прииске в тот год БЕЗОТ, или безбелковый отек, не уступал первенства дизентерии, только косил он нашего брата по весне, когда истощенный за зиму организм терял способность сопротивления болезни.

На "Штурмовом" отеки едва не свели меня в могилу, уже подбирались к самому сердцу. Спасся я тогда, ограничив себя по совету врача в питье, ограничил жестко, одной кружкой в сутки и выдерживал эту норму. Здесь на новом месте я напрочь забыл прошлое, с удовольствием пил сладкую ледяную воду и отеки скоро дали о себе знать. Настойка адонис верналис и дигиталис с уротропином стали в апреле моими постоянными лекарствами. Иногда мне давали отдохнуть, и это нравилось. Я было приспособился: выпьешь утром лишнюю кружку воды, а, выйдя на работу, поднимешься на взгорок с тяжестью на плече и готово - левая нога как у слона, иди в медпункт за освобождением. Я был не один и Волохов быстро разгадал наши проделки:

- Ты играешь хуже, чем с огнем - со своим сердцем, а оно у тебя не блещет здоровьем, так, что можешь доиграться. Чем травить организм лекарствами, не легче ли прекратить пить воду: тех жидкостей, которые дают на кухне тебе хватит за глаза.

Его совет перекликался с тем, что на "Штурмовом" мне говорил Миролюбов и я внял ему, кончил баловаться, тем более что приближалось лето, когда с безотом будут гонять на работу.

* * *

Персональной моей болезнью на Колыме, которая напоминала ежедневно и ежечасно, буквально на каждом шагу, на протяжении целых полутора лет, было воспаление тазобедренного сустава, а возможно и какого-то нерва в этом районе. Началось оно еще в 1933 году на строительстве БАМа, потом я ушел с общих работ в контору и болезнь исчезла, на прииске она возвратилась и начала мучать меня с новой силой. Никто из врачей не признавал ее и с ней приходилось работать. Раз, когда у меня скопилось с десяток различных болезней, я на приеме у Волохова спросил: ну, почему у меня, молодого мужчины все время новые и новые болезни собираются целыми связками и я не могу от них избавиться? Он разъяснил:

- Ты слышал выражения: "Колыма, - ты Колыма, новая планета!" Так вот, человек, который это сказал, сам не знал, насколько это верно! Для тебя и многих таких, как ты, приехавших из центральной России, здесь другая планета: другое магнитное поле, другая реакция, другая вода, другой воздух, другой климат. Неважно, хуже они или лучше, важно, что другие. Возможно, тебе легче было бы адаптироваться на Луне или на Марсе. Что-то в этом наборе тебе противопоказанно. Если к этому добавить тяжелую работу и постоянное угнетенное состояние, затрудняющее адаптацию, можно сделать вывод: сумеешь избавиться от всех этих бед не раньше, чем после полутора-двух лет.

Я не перечислил и десятую долю тех болезней, под тяжестью которых гнулись и в конце-концов" загибались" окончательно работяги. Больной человек не так ходит, не так встает со скамейки, не так работает, не может перейти канавы по жердочке и падает в эту канаву, угнетен он постоянно и это мешает перебороть болезнь.

Как-то в таком, сильно угнетенном, болезненном состоянии дошел до столовой, всюду очереди, есть смысл полежать на травке с полчасика, начинаю моститься, копошусь хуже любого старика, глядеть со стороны смешно, а мне - каждое движение - боль! Заметила меня группа молодых воришек и ну, насмехаться, острят наперегонки, а я и так злой, как черт, готов кинуться на людей. Особенно задело, когда один сказал: мол, доживешь до "белых мух", а там хана, "сыграешь в ящик".

Мне бы посмеяться с ними, а я ответил еще злее:

- За шесть лет лагеря проводил "под сопку", не один десяток вашего брата, да и вы сдохнете раньше меня, так, что занимайте очередь!

Мне конечно досталось.

Уголовники чувствовали себя свободнее, чем мы, меньше болели, настроение у них было не столь угнетенным, но гибли они отнюдь не меньше нашего.

После этого разговора, я постарался кардинально изменить свое поведение, делать хорошую мину при плохой игре, и это мне удавалось и даже помогало в борьбе с болезнями.

* * *

Болгарин Карапетов, молодой, высокий, держится прямо, как струна, но тоже слаб, как и мы. В бригаде его уважают за правдивость, честность, верность товарищам, но о его прошлом знают мало, расспрашивать не принято, сам же он малоразговорчив, да и друга близкого не имеет.

Вдруг с ним что-то случилось. Идет за хлебом, попросишь: возьми и мою пайку, приносит не полностью, то довесок снимет, то кусок отломит, ребята молчат, не упрекают, уж очень это на него не похоже! Вскоре заметили и другие признаки. Перестал понимать, что ему говорят, в ответ только улыбается, очень тихой, доброй улыбкой, догадались: тихое помешательство. Бригадир отводил его к Волохову, забрали в больницу и больше мы его не видели, сказали, что уехал на "Инвалидную".

* * *

Июль в ряду других - неплохой, хотя и мокрый, но потерь в бригаде много, носить приходится не всех, кое-кто идет и своим ходом. Сегодня присел на камни Данилов, подложил дощечку и присел, до вечера его не трогали. Он по нашим понятиям, старичок, лет ему за пятьдесят, росточка небольшого, с очень приятным и добрым лицом, ни с кем не ссорится, не ругается. Бригадир советовал ему полежать, но у него своя теория: "Если лягу, могу и не встать, а так отдохну и буду работать". Работать в этот день он не смог, а когда предложили - на носилки, тоже отказался:" До лагеря дойду, если подможете". Работали с ним я и Пятикоп, нам его и вести. Водить мы не любим, надо каждые два шага останавливаться, до лагеря идешь час, то ли дело - на носилках, но у него своя теория:" В медпункте меня не оставляйте, пусть запишут в книгу и ведите в барак, там скорее оклемаюсь". Больницы боится, а врачей не любит.

Мы с Пятикопом взяли его под руки и идем. Поздно, на вечернюю поверку опаздываем, а солнце ползет возле горизонта и светит, как днем. Нас обгоняют молодые, крепконогие, интересуются: "Не набухались ли мы? Кто нас тут угостил спиртом?"

Привели в медпункт. К счастью там зашел и Волохов, объяснили пожелание нашего старичка, он внимательно прослушал, определил: "Сердечная недостаточность", отпустил в барак.

Дня через три Данилов, как он говорил, оклемался и продолжал тянуть лямку до осени, дальше я потерял его из вида.

Между прочим, в медпункте увидел медстатистика, у него вместо ступней - култышки, пошутил с ним колымский мороз, а ребята ему завидуют: отхватили бы часть ступни, сидел бы за столом, писал и никаких проблем!

Глава 4.14 Под Знаком - "Серпантинной"

Это - небольшой лагерь, размещенный на крутой излучине дороги, серпантине (откуда и пошло название) из Хаттынака на прииск "Штурмовой". В берзинские времена, когда на Колыме царил "золотой век", а точнее - пятилетие, лагерь этот служил обычным, мало кому известным следственным изолятором (СИЗО), попадавшие туда за лагерные преступления, имели шанс возвратиться на прииск, хотя, по большей части, с новыми сроками.

Ничто не вечно под луной! Исчез с политической арены Берзин, расстрелянный где-то Ежовым, золотой век сменился багрово-черным, а его эмиссары, новый начальник Дальстроя Павлов и его заместитель по лагерю - полковник Гаранин быстро превратил "Серпантинную" в лагерь смертников для пятьдесят восьмой и "слава" его покатилась по приискам, наводя ужас одним названием.

Всю зиму там стреляли и стреляли очень метко, без промаха, потому что стреляли в затылок, в упор. Впрочем, осечки бывали и там. Как-то с того света возвратился работяга, начисто утративший голос, но шепот его услышали на всех приисках Северного горнопромышленного управления (СГПУ), он рассказывал подробности технологии приведения в исполнение приказов страшного полковника. Там, на "Серпантинной" он прошагал до последней черты, до полигона смерти. А когда собирались поднять к его затылку дуло револьвера, выяснилось, что его фамилии нет в очередном приказе и этот "пустяк" спас ему жизнь. Его продержали там с полгода и поскольку в приказ его не включили, зловещая машина дала сбой, его возвратили на прииск, впрочем не в полном комплекте: 99 из 100 шариков его головы остались там. Что касается техники расстрелов, то ее он запомнил, она была проста: чтоб выстрелов, упаси. Боже, не было слышно с дороги, все операции проводились под шум работающего трактора.

В феврале массовые расстрелы прекратились, нужно было давать стране золото, но успокоения для нас не наступило, люди продолжали исчезать с приисков, хотя теперь это происходило по одиночке или небольшими группами и тихо, приказы не вывешивались и на разводах не зачитывались. Было непонятно по каким признакам идет отбор, иногда жертвами становились и уголовники. Впрочем, уголовников в этот год быстро перекрашивали в "белый" цвет, дадут за отказ от работы 5814 "контрреволюционный саботаж" и - переходи на жительство в палатки спецроты.

Весь тридцать восьмой год мы жили под знаком "Серпантинной", как под Домокловым мечом, постоянно ожидая своей очереди, пока не исчез и сам Гаранин, расстрелянный Берией. Но это случилось позже, а в июле, а может быть - в августе с прииска "Нижний Аттурях" совершенно неожиданно исчезла бригада, оставив на месте лишь нас девятерых, три звена.

Случилось это так. Вечером вернувшись с работы, ребята поужинали, сходили на вечернюю поверку, где нас насчитали - двадцать семь и, добравшись до нар, спокойно устроились на ночлег. Перед сном кто закурил, кто побеседовал, ничто не предвещало трагической ночи. А утром на нарах оказалось нас девятеро, похожих на маленькие островки среди голого накатника. Дневальный шепотом рассказал, что будили и выводили из палатки по одному, чтоб не беспокоить отдыхающих после смены работяг (какая трогательная забота! Какая гуманность!), а за воротами их ожидала автомашина - будка.

Спрашивать, куда их увезли не имело смысла: тогда все дороги вели на "Серпантинную"! Ждали, что и о нас вспомнят, но начальство, подальше от греха, рассовало нас по другим бригадам.

Свет на эту странную историю пролил бывший лагнарядчик, снятый с должности за какую-то провинность и оказавшийся на время со мной в одном забое. Слушая его рассказ, я восстановил в памяти весь тот день во всех подробностях. Показатели работы нашей бригады из рук вон, плохие. Попавшаяся нам пластинчатая скала вытаивала ежедневно на 20-25 см. и каждую пластинку нужно было выламывать из мерзлоты по одиночке, и самый сильный работяга за двенадцать часов не мог вывести на транспортер и кубометра, при норме - три. Я бригадиру объяснял, что нам не применяют несколько понижающих коэффициентов на отклонения от нормальных условий работы, но он не смог ничего доказать, а брать меня в контору не решался. В результате наше выполнение норм ежедневно колебалось около 15-17%. Любой, кто увидел бы такие показатели, решил бы, что здесь работают саботажники.

Полковник Гаранин следовал вдоль забоев в сопровождении большой свиты лагерного начальства всех рангов, был там и этот лагнарядчик с данными о работе бригад и звеньев. Все шло гладко, характеризуя работы бригад начальник лагеря натягивал цифры, как мог, "сто", "девяносто восемь", "сто два" и полковник шел дальше. Но вот он ткнул пальцем в первое звено нашей бригады: "Сколько? " и тут нарядчик дрогнул: "семнадцать" подсказал он начальнику лагеря, и бригада оказалась обреченной.

- Семнадцать? - зловеще переспросил полковник, как бы задыхаясь от гнева. - Да это же явная контрреволюция! Саботаж! Чем вы тут все занимаетесь? Запишите всех по фамилии!

И они шли и писали всех, на кого указывал короткий перст самого полковника. Работяги копошились в забоях, выезжали с тачками, не понимая, что они уже обречены, а их писали и писали. Но вот из одного забоя с груженной тачкой выскочил работяга и не погнал ее на бункер, а поставил в стороне и рванулся к полковнику, чем несказанно всех озадачил. Оказалось, никакого криминала не было, работяга просил закурить у грозного полковника. Чтоб разрядить атмосферу шедший сбоку начальник лагеря дал работяге папиросу и погнал его прочь.

Негодованию полковника не было границ, и пока он читал гневную нотацию начальнику лагеря, они прошли мимо трех работающих звеньев, работяги которых чудом не попали в "черный" список и остались утром на нарах.

По словам лагнарядчика, показатели работы этих, спасшихся звеньев были тут же доведены до ста процентов: полковник не может ошибаться!

Я не сказал нарядчику, что этим работягой был я сам, а он, сосредоточивши все внимание на фигуре полковника, не мог меня рассмотреть. В этот день и состоялась моя вторая и последняя встреча с Гараниным, после этой акции он на нашем прииске не появлялся. Благодоря своей "дурной привычке" я избежал попадания в расстрельный список!!!

Мы часто вынуждены совершать то, что ожидают от нас окружающие и когда товарищи по звену, увидев двигающуюся к нашему забою большую группу военных, крикнули:

- Ну, Николай, сегодня у тебя улов! Глянь-ка, идет целый косяк начальников. Если у каждого выпросишь по папиросе, будет нам курева на весь день. Валяй!

Они знали мою привычку просить закурить у всех приближавшихся к забою начальников, что помогало избавиться от них побыстрее. Но здесь ситуация была иная: начальников было слишком много и выскакивать к ним было рискованно и все же мне не хотелось обманывать ожидание моих товарищей и, схватив тачку, я неожиданно для себя выкатил ее к ногам идущего впереди начальника. Не обладая хорошим зрением, я только тут с ужасом понял, кто находится передо мной, но отступать было поздно, он как-то испуганно крикнул: "Тебе чего?" и, как мне показалось, потянулся к кобуре. Не хватало чтоб он меня "шлепнул"! и я очень жалким голосом заныл:

- Гражданин начальник, сделайте такую милость, дайте на всех одну папиросу! С утра не дымили, все уши попухли.

Поймав на лету, брошенную мне начальником лагеря папиросу, я рванул тачку и со всех ног помчался к бункеру. Весь этот день я высчитывал, почему он меня не шлепнул, и пришел к выводу: ему не хотелось показать свой испуг! В общем, на этот раз фортуна мне улыбнулась. Отъезжая от них, слышал, как полковник чихвостил начальника лагеря за распущенность лагерников: " Нашли товарища! Бегают ко мне закуривать!"

"Ночевать мне сегодня в кандее!" - подумал я с тоской, не оценив всю сложность создавшейся ситуации.

Об уцелевших членах бригады вспомнили, когда мы успокоились, считая, что беда миновала. В тот день я работал на кирпичном заводе. На утренних разводах мало кто соглашался идти туда работать, из-за штрафного пайка, которым автоматически наделяли каждого, получившего туда наряд: этот несчастный заводик никогда не выполнял план. Я выбирал этот объект в ущерб своему желудку исключительно из-за того, что он расположен вблизи лагеря, сразу за вольным станом. Причиной такого выбора была больная нога, каждое движение вызывало острую боль.

Когда на территории завода появился незнакомый вохровец, я сразу подумал, что это по мою душу и не ошибся, он принес мне вызов в райотдел НКВД, находившийся на прииске "Верхний Атурях", в трех километрах от нашего. "Значит дождался и я своего часа! Не минула меня сия чаша!" - думал я, прихрамывая за ним.

На "Верхнем Атуряхе" жили и работали более лояльные с точки зрения режимной службы заключенные: бытовики, а также малосрочники из числа уголовников и пятьдесят восьмой. Палаток там не было вовсе, люди жили в хороших теплых рубленных бараках, в зоне была столовая, клуб и много других служебных зданий, в их числе и райотдел. В общем, там по сравнению с нашим прииском условия - райские.

Свернув от ворот, мы подошли к небольшому зданию с высоким каменным цоколем и таким же высоким крыльцом, стоявшим угол к углу с хорошей рубленной столовой. Табличка у двери не оставляла никаких сомнений, прочитав ее, смело можно было начинать молитву за упокой души многогрешной.

Стою внизу, ожидаю, что будет дальше. Сердце пощипывает скорее от нетерпения, чем от страха. Для себя уже просчитал вероятности: нового срока дать не могут, рано, своего хватит, целых четыре года! Попробуй доживи! А вот "Серпантинки" видно не миновать! Все в лагере повидал, нужно побывать и там.

Вместе с моим провожатым на крыльцо выходит не старый мужчина в форме с открытым, веселым лицом. Представлять не нужно, понимаю - следователь! А вот, почему у него лицо веселое, не понятно: вроде при их работе веселиться не от чего.

Между нами происходит короткий диалог, и охранник ведет меня в столовую, пообедать, пока освободится следователь. Задержка неприятна, лучше б уж сразу! Что ел, как ел, ничего не помню! Ни мыслей, ни чувств, одно напряжение.

И вот я в кабинете у следователя Чекалкина, того самого с веселым лицом. Он чем-то напоминает моего первого следователя на Лубянке-два, который встретил меня словами:" Ну, расскажи, как дошла ты до жизни такой?" На что я с высоты своих девятнадцати лет с улыбкой ответил ему:" Вам здесь лучше знать, я к вам не просился!" Тот правда был всегда серьезен, но те же русые волосы, зачесанные назад, политзачес, как тогда называли, и так же он часто поправляет прическу всей пятерней, от лба к затылку.

Первые же вопросы прояснили ситуацию: нужны показания на тех исчезнувших семнадцать, и чем показания будут хуже, тем для всех лучше. Сразу решил для себя: компромата на них не имею, высасывать из пальца и клеветать не буду!

Постепенно объясняю следователю ситуацию в бригаде: на прииске цинга, дизентерия, отечная болезнь. Большинство из этих людей только в июне прибыли этапом на Колыму, много пожилых, со слабым сердцем, далекие от физического труда, адаптировались и к климату, и к тяжелому труду плохо, тачки возить не умели.

Следователю все это не интересно, он "наводит" меня на тему. Им, райотделу хорошо известно: эти люди собирались, говорили, что работать не нужно, что их задача вредить, мешать, срывать и т.п. Высасывать из пальца ничего не нужно, работал с ними рядом, должен был все это слышать, остается записать в протокол. Говорю ему, что ничего подобного не слышал. Скорее наоборот, они высказывали убеждение, что как бы им не было тяжело, они должны доказать своей работой всю несправедливость тех приговоров. Здесь я нисколько не врал, не фантазировал, все тогда действительно было так, как я ему сказал.

- Да ты не бойся! Они уже расстреляны, ты тут не можешь ничего не прибавить, не убавить, мне поручено дооформить материалы, допросить оставшихся. Вот протоколы! Четырех из ваших я уже допросил. Твоих показаний никто читать не будет. Пиши смело всю правду!

- А я и не боюсь, говорю всю правду! Они мне не сватья, не братья! Зачем я за них буду брать грех на душу? Они шли из забоя в лагерь, серьезно обсуждали, как надо держать кайло, вертикально или параллельно, куда ставить тачку? Старые работяги смеялись над ними, а они хотели во что бы то ни стало научиться давать норму. А как этому научиться, если норма, как минимум, завышена в четыре раза!

- По-твоему, их надо было премировать, а не расстреливать и это за семнадцать процентов выполнения норм!

- Премировать их не за что, люди они городские канцелярского труда, к тому ж пожилые и малосильные, такие в забое не могут выдержать!

Мне хотелось тут добавить, что и расстреливать было то же не за что, но я проглотил эту концовку. Из могил их все равно не поднять! Не сказал я ему, что и он бы на их месте в этих забоях не дал бы норму и вряд ли смог бы дать поболее нас, но и это я не сказал. Зачем дразнить гусей? Сила на их стороне!

- Ну что ж, упираешься? Как хочешь! Понуждать не стану, хотя честные показания тебе самому могли пойти на пользу. Материалов на них хватит и без тебя! Они сами тут обливали друг друга дерьмом по самые уши. Давай писать!

И я писал. Я был счастлив, что он не принуждал меня к даче ложных показаний, пришлось бы выдерживать всякие издевательства. Кто там на кого выливал грязь, меня это не касалось, я писал только то, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Я надеялся, что может быть они еще и не расстреляны и правдивые показания пойдут им на пользу. Ну, а если их нет в живых, тем более: великий грех клеветать на покойника!

Пока мы с ним писали, в кабинет вошел старший следователь, Попов, плотный мужчина невысокого роста. Поинтересовался, как идет допрос? Поругал меня, пытался внушить необходимость давать показания в нужном ключе. Довод тот же: они уже расстреляны, как саботажники, враги народа и с ними нечего церемониться! И моих показаний читать, кроме них с Чекалкиным никто не будет.

- Пиши так, чтобы облегчить следствие! - закончил он беседу со мной и, повернувшись к Чекалкину, передал ему, как колоду карт - солидную пачку выписок из решений "Тройки" при ПП НКВД по Хабаровскому краю, их было, по-видимому, не менее полусотни.

- Ага, мои голубчики! - радостно воскликнул Чекалкин, перелистывая свеженькие выписки, радуясь очевидно, что "Тройка" утвердила их представления, без изменений. Всем, всем по десять лет дополнительно к первому сроку. И тут я оценил его веселый нрав. Глядя на это улыбающееся, почти счастливое лицо, я думал: "Какое это кощунство!"

Вот Нимцов, ему оставалось до конца срока месяца три и врачи из коллегиальной солидарности, положили его в больницу, надеясь уберечь до конца срока от каких-либо неприятностей. Не уберегли! Чекалкин видно был на страже, следил зорко! Этот Нимцов был подлецом, нечестным, не справедливым врачом, часто выгонял на работу совершенно больных, а из страха перед уголовниками и за мзду оставлял в бараке совершенно здоровых людей. Его нисколько не было жалко. И все же!

Вот они зачитали фамилии двух братьев-плотников. Какое-то время я работал с ними в одной бригаде. Не то Сухаревы, не то Сухинины, не упомню. Высокие, жилистые, уже достаточно пожилые они были прекрасными плотниками и очень отзывчивыми товарищами. В тридцать третьем им инкриминировали поджог сена и дали по пять лет. И стог этот не сгорел, мужики растащили его. Да и накосить такой стог они могли за неделю, а им на двоих дали десять лет и сейчас дополнительно еще двадцать. Просто чудовищно! Срок ради срока. И эти вампиры еще улыбаются!

Мне они подписали пропуск на прииск! Я был в совершенном недоумении, мне хотелось скакать от радости, но я старался показать, что иного и не ожидал, вежливо распрощался, не спеша вышел и тихо прикрыл за собой дверь, а потом я поспешил выйти за ворота этого прииска и долго еще оглядывался, не спешат ли за мной? Нет, пронесло! Теперь мне казалось, что я вышел из конуса черной тени "Серпантинной", в котором находился все время пребывания в райотделе.

Расслабленный после колоссального напряжения, я возвращался на свой прииск, как во сне. Какой-то встречный работяга спросил:

- Ты часом не набухался?

Не пошел я на свой кирпичный завод, а присел вблизи какого-то шурфа и огляделся, пытаясь понять, где нахожусь.

На утреннем разводе я услышал, как зачитывают те самые выписки из решений "Тройки", которые читали мои следователи. Я опередил время. На разводе заключенные прииска стояли двумя мощными шеренгами, в одной пятьдесят восьмая, напротив нас бытовики и уголовники, "друзья лагерной администрации". Когда зачитали фамилию Нимцова, из нашей шеренги раздалось дружное одобрение:

- Сволочь! Так ему и надо! К нему хоть голову принеси под мышкой освобождение не даст! Только уголовников и держал в бараке.

Одобряли постановление и уголовники:

- Сволочь этот Нимцов, пока тридцатки на пузо не наклеешь, освобождения не даст. Нежил только своих контриков!

Другие зачитанные фамилии все зекашки провожали глубоким молчанием. Братья плотники стояли в нашей шеренге: "За что же это?" - с горечью спросил один. "А ты что ж думал тебя сейчас и освободят?" - мрачно ответил брат.

* * *

Сейчас пробежало полвека и интересный парадокс: фамилии обоих следователей, их лица и улыбки помню, как будто это было вчера. А работяг: исчезнувших в ту трагическую ночь по фамилии не помню ни одного, хотя работал с ними рядом и лица некоторых остались в памяти отчетливо. Правда, с этими людьми у меня не было тесного общения, они как-то смотрели на меня и мне подобных, как на чужих, а точнее - на чуждых. Считали, что те, кто посажен до начала "великих" репрессий, - то есть до 1936-го года, это - враги, хоть не народа, но партии уж точно. У нас была 58-я статья, у них разные буквенные обозначения: КРД, КРА, КРТД и даже просто: "член семьи врага народа". Были там и такие аббревиатуры: СОЭ - социально-опасный элемент и СВЭ - социально вредный. Сначала, эти последние, находились с нами в спецротах, но вот летом пришло разъяснение СВЭ - отнести к бытовой статье и в палатку зашел староста, вызвал Арабаджи, по такому торжественному случаю я его фамилию запомнил, и забрал его вместе с его тряпками в барак, сказал, что отныне он будет состоять в "колоне", где живут только бытовики. Радость этого пожилого мужчины, имевшего за плечами несколько судимостей и за это арестованного, без предъявления конкретных обвинений, описать трудно.

* * *

Не могу не рассказать об одной, не очень приятной встрече с нашим оперуполномоченным НКВД, ежедневно дежурившим на промплощадке нашего прииска. Летом в яркие солнечные дни мерзлота оттаивает очень интенсивно. Мы, забойщики ежедневно, после 12-ти часового дня работы на приборе по вывозке "песков", вынуждены пробивать в скале траншеи для отвода воды, чтоб могли работать звенья, сменившие нас в забоях. После этого мелеет и плохо пропускает воду большой водоотводный кювет и в смену кого-то ставят следить за пропуском воды. Один день эту работу поручили мне. Я ходил по руслу, углубляя канаву, сбивал пороги и когда вода повсюду пошла без задержки, упер свою лопату в борта кювета и уселся на черенок. Меня отовсюду загораживали борта и выкинутые на бровку горы грунта, и я вознамерился поблаженствовать до поры, когда снова потребуется мое вмешательство для пропуска воды. Так я и сидел, а между моих ног весело журча, бежал ручеек. На воду смотреть скучно не бывает, и так я засиделся, мечтая, чтоб водичка так и бежала беспрепятственно до конца смены.

Я почувствовал его взгляд и поднял голову. Он возвышался надо мной, стоя на высоком борту, как каменное изваяние, но лицо подергивалось от гнева. Надо же было вести себя столь беспечно, подпустить так близко самую зловещую на прииске фигуру - оперуполномоченного. Теперь, увидев меня сидящим, не работающим в рабочее время, он обязан был вести меня к нарядчику, оформлять акт о саботаже, я оказался в черной тени "Серпантинной".

Поднимаюсь медленно, с трудом, стараюсь продемонстрировать сильную усталость, и болезненную слабость. За инструментом не нагибаюсь, а то еще "пришьет" попытку нападения, есть у меня и подходящий пунктик в моем букете 58-й статьи - террор. Он медлит и это меня насколько обнадеживает. Подумал, если спросит о чем-нибудь, у меня будет шанс выкрутиться. И он спросил!

- Почему не в забое? Почему тут прячешься?

Начался долгий разговор, и это меня устраивало. Я стандартно ныл, рассказывая о своих болезнях, о своем добросовестном труде на этой канаве, старался не говорить ни одной умной фразы, не приводить толковых доводов, соблюсти формулу:" Ты - начальник! Я - дурак!". На вопрос о статье, я, как всегда, в подобных случаях соврал, назвал самую безобидную "КРА" - болтун, указал конец срока - 1942 год.

Он припугнул:

- Вот заактивирую, там добавят.

В ответ я снова заныл:

- Не за что, гражданин уполномоченный, ведь работаю весь день, как проклятый. - и продолжал ныть в том же духе.

На его лице гневное выражение сменилось скучающим, и я успокоился: не поведет, пронесло!

Для порядка он велел явиться вечером на вахту, но я там показываться не собирался, вызывать меня - не вызывали. Больше я на канаву не пошел, объяснил бригадиру, что со мной произошло и он спрятал меня в забое. Этого уполномоченного я после того встречал не раз, но для них мы в своем сером тряпье, все на одно лицо, и он не вспомнил нашу встречу. Почему он меня не повел к нарядчику? Свидание состоялось без свидетелей и это его освобождало от необходимости актировки.

Глава 4.15 Неудача

Коротка и быстротечна колымская осень, казалось, еще вчера ничто не напоминало о зиме, и вот уже люто свистит неудержимый ветер, швыряя в лицо мокрым снегом, и перед этим ветром в своем тряпье ты чувствуешь себя нагим. Именно этим снежным ветром, а не ясными деньками запомнился сентябрь тридцать восьмого года.

Мучительно тяжело пережив на прииске "Штурмовом" первую колымскую зиму, со страхом ожидал приближающихся холодов. Как раз в эту пору мне вспомнился забавный рассказ О'Генри о судьбе бродяги, оказавшегося безоружным перед лицом наступающих холодов и сырости. "Пора собираться на казенную квартиру". - сказал он себе и сделал несколько неудачных попыток получить небольшой срок за хулиганство или мелкую кражу. И тут жизнь подшутила, в лице более удачливого приятеля, пригласившего его на кружку пива. Разомлев от пива и тепла, бродяга подумал, что жизнь на воле не так уж плоха и возможно не стоит рваться на казенные харчи. Именно в этот момент, вошедший в пивную полисмен положил ему на плечо тяжелую руку: "Пошли со мной!"

Я прекрасно понимал этого бродягу, мечтая забраться на зиму пусть в набитую до отказа, пусть вонючую, но теплую камеру родных Бутырок, лишь бы не встречаться со здешними морозами. И вот, счастье, казалось, мне улыбнулось, но мелькнуло как тень и ускользнуло.

В тот день мы долбили глубокий котлован. Наверху лютовал злобный ветер, внизу, на дне плескалась ледяная вода. Мы выбрали ветер и стояли по бровке котлована все шестеро, делать нам было нечего: никто снизу нам грунта не кидал. В таком смешном положении застал нас неожиданно вывернувшийся из-за насыпи прораб. Он был в веселом настроении, непринужденно болтавший со своим спутником, оба в добротных плащах с капюшонами, да и под плащами имелось кое-что теплое, на ногах новые кирзовые сапоги. Не проймет их осенняя непогода. Воистину, нет плохой погоды, есть плохая одежда!

- Сволочи! - беззлобно орал прораб, схватив подвернувшийся под руку дрын и охаживая наши спины. - На борту одна лопата грунта, и та со вчерашнего дня, а они вшестером стоят над ней с лопатами. Не вылезать из котлована пока не закидаете все борта грунтом!

От его веселого настроения удары "шутильником" не были ни менее увесистыми, ни менее чувствительными. И мы, соскользнув в котлован, на глазах начальства принялись добросовестно выкайливать из воды грунт на дне котлована и выкидывать на борт. От этого усердия вода показалась не столь холодной.

Прибывший с прорабом инженер оказался начальником конструкторского бюро, он обходит бригады, подыскивая для бюро опытного чертежника-копировальщика. Для кого-то это был неплохой шанс, перед моим мысленным взором замелькали счастливые картины: жарко натопленная комнатушка бюро, я стою у стола и вожу по бумаге рейсфедером или циркулем и наплевать мне, сколько за окном градусов и есть ли ветер.

Мой формуляр может хоть кого перепугать до смерти и все же если с первых дней зарекомендовать себя хорошо, могут на какое-то время, пусть только на зиму, простить и статью, и пункты, работают же в конторе ребята с пятьдесят восьмой, правда, не с такими пунктами. Но понимаю, что зарекомендовать себя трудно, это - не моя специальность! Когда-то в студенческую пору, да и раньше приходилось выполнять не сложные чертежи, но чисто они у меня не получались, душа к этой работе не лежала. Подтолкнул стоящего рядом старика Вознесенского, он-то старый инженер, крупный специалист по щуховским котлам, черчение для него что азбука для старшего школьника, как начертит небось, там, в конструкторском закачаются:

- Эта работа не для моего возраста, да у меня и "глаз" нет, - возражает он мне с грустью, показывая на свои битые и перебитые, прицепленные к ушам проволокой очки, - а вот Вам, я бы посоветовал попробовать свои силы. Неважно, что когда-то у Вас не получалось, теперь при других обстоятельствах при большом желании может получиться лучше. Терять-то Вам нечего: этот котлован от Вас никуда не уйдет!

Он - прав, моя боязнь оскандалиться - плод моей застенчивости: по лагерному закону, "прокантуюсь" в тепле пару суток и это неплохо. Я принял его совет и поднял руку.

Что касается самого Вознесенского, то здешние механики все чаще бегали к нему за консультациями, брали его на день-два к механизмам и он редко выходил на работу в бригаду. На зиму они не оставили его неприкаянным, "воткнули" мотористом насосной на новом водохранилище, где он провел неплохо свою девятую лагерную зиму, посещая зону только для получения продуктов.

Небольшое деревянное, рубленное из бревен здание, разгороженное фанерными переборками, явилось конечным пунктом, куда привел меня инженер. Он не повел меня дальше первой комнаты, сюда высовывалась топка железной печурки и были сложены поленницы дров. В комнате стояло два стола, из коих только один можно было с натяжкой назвать чертежным, поскольку на нем лежала чертежная доска, настолько заляпанная, исчерченная и изрезанная, что за нее не сел бы ни один уважающий себя чертежник. Именно он и оказался моим рабочим столом.

В то время те из заключенных, кому улыбнулось счастье работать в конторах, добывали все нужные им канцелярские или чертежные принадлежности или инструменты сами, за свой счет. Простой карандаш на "черном" рынке стоил 50 рублей, химический - 100. Зная это, я не удивился, что мне с трудом нашли небольшой огрызок карандаша, щербатую, тоже всю заляпанную линейку и несколько гнутых и ломаных чертежных инструментов. Но особенно огорчила меня резинка - старая и жесткая, как кусочек дерева. Говорят, если б не клин, да не мох, то плотник бы сдох! Нечто подобное, по моим представлениям, можно сказать о чертежнике и резинке: чем, если не мягкой резинкой, можно спрятать все промахи на чертеже.

Чертеж, который надлежало копировать, оказался безбожно вытертым на сгибах, порванным и заляпанным, разыскать там нужные точки было не просто. Я попросил своего начальника, для первого случая дать мне чертеж поновее, а то, не зная специфики их обозначений, я могу здорово напутать, но он довольно жестко пояснил, что именно этот чертеж нужно скопировать срочно. Тут я дотронулся до миллиметровки и сразу оставил на ней следы.

- Так не пойдет! - сказал он, разглядывая мои черные от копоти костров и печек руки и грязные полы моей телогрейки. - Пойдешь, где-нибудь смоешь свою вековечную грязь, да зайдешь в каптерку переоденешься, записку напишу.

В свое оправдание могу сказать, что маленький (75 граммов, это по норме) кусочек мыла нам выдавали только в бане, куда пригоняли раз или два раза в месяц и там сэкономить для барака было трудно, поэтому ежедневные умывания не преследовали цели сделать лицо и руки белыми, главное требовалось освежиться. К тому же, выданное нам вафельное полотенце, служило шарфом, и утром его нельзя было мочить.

Пошел выполнять его указания. Заскочил в бойлерную и, объяснив машинистам, что берут меня в контору, я, как будущий их коллега - лагерный "придурок" выпросил у них небольшой обмылок для лица, ну, а руки усердно оттирал золой. Кое-где удалось добраться до натурального цвета кожи, но траурные полосы все же сохранились.

Инженер выписал мне новые ватные брюки и телогрейку и, нарядившись в них, я почувствовал себя необычайно уютно, портил картину рваный и грязный бушлат. Каптер не смог от меня отбиться и разрешил подобрать что-нибудь получше из второсрочных. После всех превращений у меня появилось сильное желание наплевать на эту чертежку и вернуться в родную бригаду, в свой котлован. Минутную слабость я превозмог и стал у чертежной доски.

То, что в комнате я оказался изолированным от остальных чертежников избавляло меня от насмешек, но усложняло работу: не с кем было проконсультироваться. В этой связи заинтересовал меня и второй, пока свободный стол и я не преминул заглянуть в лежащие на нем бумажки. Его, по-видимому, занимал специалист по пожарной безопасности.

На чертеже был изображен крупный узел со множеством деталей нужно было сначала хоть чуть разобраться. Давалось это трудно, я не смог представить свой узел выпукло и начал работать. Перенести точки я решил, проколов расправленный на миллиметровке чертеж. Работа спорилась плохо, руки, привыкшие держать пудовые кувалды и стальные ломы, бить киркой, плохо держали чертежный инструмент и огрызок карандаша, они выпадали из скрюченных не разгибающихся пальцев. Работники из других комнат пошли по домам, предупредив, чтоб я выбросил жар из печки на улицу и закрыл вьюшку, показали куда повесить ключ. Я не спешил в холодный, вонючий барак, решил лучше подогнать свою работу. Время бежало стремительно, не то, что в котловане. Пришел начальник бюро, посмотрел на мои старания, недовольно поморщился и выставил меня оттуда. Я сам чувствовал, что от плохого освещения глаза устали и я начал ошибаться.

Бригадир поинтересовался моими успехами, ему хотелось, чтоб я там закрепился. На мои сомнения ответил уверенно: "Все зависит от тебя, получится хорошо - не посмотрят на статью, таких случаев не мало".

Наутро осталась наиболее трудная работа: выноска размеров, условных обозначений, спецификаций, надписей. Это нельзя было просто списать: все было затерто, замазано, испорчено, нужно было разбираться с каждым в отдельности, требовалось время, и я побежал туда сразу после подъема. Завтрак поручил взять товарищу и принести в забой.

В комнате было очень прохладно, но работать можно было. Нет, у меня появилось желание проявить инициативу, разжечь печурку, чтоб все пришли к теплу. Не предвидел последствия этого шага. Разгадывая кроссворды чертежа, я потерял счет времени, и когда начали появляться работники бюро, явился и мой сосед. Прошел он молча к моему столу, мрачно взглянул на меня. Я почувствовал себя очень неловко и поздоровался с ним, как можно веселее.

- Кто тебя привел? - спросил грубо, раздраженно.

Я ответил.

- Какая статья? - еще более грубо.

Я не понимал, какое отношение он имеет к конструкторскому бюро, не знал можно ли соврать или лучше сказать правду?

- Пятьдесят восьмая.

Он набросился на меня с руганью: я и вредитель и контрик и даже "враг народа". Я, видите ли, зажег печку, когда в учреждении никого не было, пытался устроить пожар и в бюро-то я пролез с целью вредительства, порчи чертежей и других гнусных актов.

Я был ошарашен этим нападением, беспочвенными обвинениями, пытался его урезонить, что-то ему объяснял, но это его только раздражало, тогда я почел за лучшее замолчать и погрузиться в работу, хотя в таких условиях сосредоточиться было невозможно. Молчание взбесило его еще больше. К счастью, за ним пришли и он убрался, на некоторое время освободив меня от своего присутствия.

Почему он так возненавидел меня с первого взгляда? По статье? Или мое присутствие мешало ему, стесняло его? Кто он, к пятидесяти годам дослужившийся до пожарного инспектора? Вопросов было больше, чем нужно. Видимо он, в прошлом вохровец, оставшийся после освобождения работать по вольному найму. От старых конвоиров слыхал, что, вот, мол, сегодня мы вас водим под винтовкой, а завтра освободитесь и сразу - в начальство и будете нами командовать. Отсюда и рождалась у них зависть и ненависть к грамотным людям, к интеллигенции.

Я надеялся, что придет инженер и одернет этого обнаглевшего, зарвавшегося пожарника и каково же было мое удивление, когда все получилось наоборот: при первой же встрече тот накинулся на руководителя бюро и грубо, на "ты", начал ему выговаривать:

- Ты кого это привел сюда? Это же контра! Он пролез сюда, чтобы вредить, чуть здесь не устроил пожар. У меня здесь секретные инструкции.

И так он орал, заставляя его оправдываться и за меня, и за себя. Потом инженер завел меня в другую комнату и, проверяя не законченный чертеж, раздраженно спросил:

- Ты по какой статье?

Ответил вопросом на вопрос:

- Неужто я похож на уголовника?

- Понятно. Ну а срок?

- Было десять, осталось четыре, освобождаюсь в сорок втором.

- Ладно, сделай еще копию: два к одному, да эту заканчивай побыстрее, а на его ругань не обращай внимания.

Хотел сделать благородный жест: отказаться от работы и уйти в бригаду, но раздумал, решил пару дней посмотреть: может тот, пожарник, утихомирится. Нет, не утихомирился. Он уходил по делам, но как только возвращался, сразу накидывался на меня с руганью и оскорблениями. Мое молчание бесило его невероятно, он прыгал и махал руками перед моим носом. "Ведь ударит!" - думал я и тут же решил: "Не спущу, дам сдачи!". Махая, он все-таки задел меня, и я не выдержал и толкнул его, да так, что он от неожиданности повалился на свой стол. В глазах появился испуг, и он кинулся вон, придерживая рукой бок. Думал, что он побежал жаловаться, но ошибся! Он сбегал в УРЧ, посмотрел мой формуляр, привел сюда моего начальника и устроил скандал:

- Он - террорист, диверсант, его место в ЗУРе, а не здесь. Убери его отсюда сейчас же!

- Это верно? - спросил инженер. Потом я узнал, что у него была тоже пятьдесят восьмая, но полегче моей.

Пришлось мне покинуть теплую, но негостеприимную избушку и снова выйти в широкий и просторный цех под открытым небом.

* * *

Теперь, когда не сбылись мои мечты о теплом местечке, нужно было по серьезному готовиться к зиме.

В один из предзимних дней забрел к нам в забой молодой узбек с большим свертком под мышкой. Чем привечать гостя в забое, как не махоркой? Закурили. Несмотря на ненастье, парень весь светился: вызвали его в УРЧ на освобождение и никаких задержек, ни второго срока, как это практиковалось в тот год. - вручили "бегунок", иди собирай подписи! Не только ему, но и нам не верилось, что можно вот так, просто сесть на пароход и ... "айда" на материк, еще до весны!

Хотя деньги в долгом пути - лишняя приманка для уголовников, но и без них не обойтись. Вот и решил парень расстаться со своим главным богатством - домашним, широченным, очень толстым, двуспальным, ватным одеялом.

- Не везти ж в Узбекистан эту кучу хлопка - посмеялся парень.

Когда мы растянули его богатство, у меня, аж сердце екнуло: хотя б никто не взял! Деньги в звене оказались только у меня, и я не стал раздумывать. Не раз и не два помянул я добрым словом хозяина, кутаясь с головой в непробиваемое для холода одеяло. Сохранило оно мне не мало сил, энергии, душевного покоя за семь месяцев лютой зимы.

Когда многие товарищи по несчастью торчали до полуночи у остывающей печки, ловя малейшие крохи тепла, я безмятежно спал, завернувшись в свое двуспальное одеяло, досушивая боками влажные тряпки своего одеяния.

Глава 4.16 Актировка

Термин этот многозначен: могут актировать по 458-ой статье УПК с освобождением из лагеря по инвалидности, актируют и при отправке слабосильных работяг, это тоже приятная процедурка: работяги попадают в дорожный лагерь, в совхоз и в другие вспомогательные лагеря, где имеются более легкие работы для использования больных и слабых заключенных. Еще один, самый неприятный вид актировки, грозящей вторым сроком или того хуже: это когда составляется акт о саботаже, вредительстве и других подобных обвинениях. Об одном из таких случаях я и хочу поведать в этой главе. Вспоминаю я о нем всегда с улыбкой: начался он для меня вполне серьезно, даже трагически, закончился фарсом.

Чаще всего я старался сдерживать свои чувства, особенно если касались сильных мира сего, то есть лагерной администрации или "придурков", придерживался правила "не дразнить гусей". Но если кто-то поступал откровенно несправедливо или нагло, я был не в силах сдерживаться и выступал против. В этом и состоялась непокладистость моего характера. Это, часто вызывало неудовольствие мелких лагерных придурков, и они старались доказать непокорному свою силу. В сентябре я чем-то разозлил могущественного лагерного нарядчика, и он искал случая свести со мной счеты. Я не особенно испугался его угроз и удачно парировал его атаки. Но к концу сентября обстановка на прииске резко изменилась: промывочный сезон закончился и рано, и успешно, зековский контингент оказался в избытке, и лагерная администрация решила начать репрессии политзаключенных. Для острастки требовалось подобрать группу для передачи следственным органам, с тем, чтоб потом издать приказ по управлению и тем начать общую кампанию. Мой "друг" и решил воспользоваться этой обстановкой и подобрать соответствующую группу, со мной в центре.

На беду, я в тот день несколько задержался с обеда и когда подходил к рабочему месту, сердце сжалось от дурного предчувствия: там стоял нарядчик с бойцом. Если и могли быть на этот счет какие-либо сомнения их вмиг бы рассеяла блуждавшая на лице нарядчика злорадная, торжествующая усмешка. Спорить с ним не имело смысла, тем более оправдываться или просить и я молча последовал за своим недругом, в сопровождении бойца, обдумывая как вести себя у начальника лагеря, или парировать возможные обвинения.

Этот негодяй не мог остановиться на единственной жертве и, поколесив по забоям набрал мне в компанию еще с полдюжины мелких нарушителей. В целом ситуация оказалась для меня весьма серьезной: налицо оказалась группа саботажников, целая организация, во главе которой, судя по составу, следователь без сомнения захочет видеть меня. Теперь, если акт попадет под нужный момент, для меня маячила "вышка".

Между тем нарядчик с поспешностью, достойной иного применения, по ходу оформлял акт, его подписал десятник Скляр, у которого он взял двоих работяг и еще один боец. Когда десятник Скляр взглянул на нас подписывая акт, у меня было желание дать ему отвод: он с нами не работал, но тут я сообразил, что именно это и будет нашим козырем, когда мы явимся к начальнику лагеря для утверждения акта. Записанные в документ, мы уже как бы потеряли собственное значение и шли как приложение к акту.

Ребята упали духом, шли как быки на убой, но у меня в душе еще теплилась надежда, я загадывал, если поведут вверх к лагерю, где дежурит сам начальник - тогда хана! если на промплощадку, к избушке КВЧ, где ведет прием заместитель - спасемся! Рабская психология заключенных делает их весьма суеверными, и я не был исключением.

Впрочем, для надежды была у меня и кое-какая реальная основа. Дело в том, что совсем недавно к нам в лагерь перевели морского командира, он не расставался с трубкой и от этого получил соответствующее прозвище. Есть мнение, что неофил всегда страшнее старого работника: не зная сколь страшно обойти закон, он старается выполнять каждую букву инструкции. "Трубка" являлся живым опровержением этого, он путал заключенных с матросами, вел себя очень демократично: беседуя в забое с зеками угощал их трубочным морским табачком "Кепстоном", любил слушать разные лагерные легенды и побасенки о житье-бытье, при этом не расставался с морской фуражкой и трубкой. Моя надежда встретить в избушке именно его основывалась на том, что офицеры - старожилы находили повод отвертеться от дежурства и подставляли новичка. Мы повернули к отвалам у реки, а это означало - идем в избушку. Первая улыбка судьбы. Я подбодрил команду, предложил вести разговор за всех и просил их подыгрывать мне у начальника в кабинете, ребята были сильно напуганы и согласны на все. Стал лихорадочно продумывать линию поведения и искать козыри, лишь бы там сидел "Трубка". Почему я не запоминал фамилию чекистов? Потому, что по фамилии мы их не звали, обращались просто: "Гражданин начальник", "Гражданин инспектор" или по званию. Для нас они оставались безымянными.

Когда нас втолкнули в тесный жарко натопленный кабинетик, первого, кого я увидел, был наш "Трубка". У меня на душе просветлело. Он сидел за столом не по чиновничьи, боком, подмяв локтем наш акт и беседовал с нарядчиком, а тот стоял рядом с ним, опершись спиной о стену, демонстрируя свою близость. Китель начальника расстегнут, из-под него видна ослепительная тельняшка, за локтем лежит куча бумаг, прикрытых морской фуражкой с кокардой, в руке зажата неизменная трубка. Я мог побиться об заклад, что этот морячок чувствует себя сидящим в каюте корабля, а не в лагерном кабинете и это для нас хорошо. И еще я подумал, что нарядчик тоже поставил на него ставку, как на новичка, надеясь, что здесь пройдет легче акт, шитый белыми нитками.

Ребята, оказавшись в кабинете, вжались в угол и получилось, что я, как бы, заслонил их собой, демонстрируя молодому начальнику необыкновенно живописные лохмотья, представляя один всю команду. Тут я обратил внимание, что у некоторых моих товарищей коленки брюк заляпаны сырой глиной. Если это добавить к моим мокрым до локтей рукавам бушлата - будет серьезное доказательство, что мы до обеда добросовестно работали.

Продолжалось общее молчание, оно становилось тягостным. "Трубка" нас рассматривал и на его молодом, чистом и красивом лице играла веселая полуулыбка. Расчет нарядчика был примитивен: акт - это документ и когда он положен на стол, его необходимо утвердить иначе... иначе ты покрыл контрреволюционных саботажников. Одно дело дать зеку закурить и другое - расписаться в пособничестве политическим. Наконец морячок прервал молчание:

- Что с этими "фитилями"?

- Там все написано, - довольно резко ответил нарядчик. - Это - отказчики и саботажники, не хотят работать, мы их не застали в забое и еле нашли, боец подтвердит.

Боец у дверей неопределенно кивнул головой.

Меня подмывало опровергнуть все это, но я заранее решил не вступать в пререкания. Это будет плохо смотреться и молчал.

- Что ж, мужики, лето пахали, не отказывались, а теперь - в кусты? Или работа не понравилась? Так ведь печенье перебирать вас не пошлют.

- Работа, как работа! - сказал я нарочито безразличным тоном, сдерживая дрожь в голосе. - Да и не отказывались мы, работали полдня, акцепт за нас производство подписало, претензий от них к нам не было.

Начальник посмотрел на нарядчика, как бы предлагая прокомментировать. Тот взорвался:

- Я же сказал: на производстве их не было, мы вон с бойцом их еле нашли. А десятник от производства акт подписал, надо утвердить.

Вижу, "Трубка" ждет нашего ответа, говорю тем же безразличным тоном:

- Подпись десятника, это - бутафория. У Скляра мы не работали, он нас не видел больше месяца. А что мы работали и так видно по одежде - и я показал на заляпанные глиной места.

- А где же работали? - поинтересовался "Трубка".

- В разных местах. Я - в своем звене, мыл в ледяной воде камни, отмывал золото, они ползали по площадке на коленях, выскребали что требовалось, готовили к сдаче.

- Как же получилось с десятником? - поинтересовался начальник.

- Не мог же я бегать по всем ихним десятникам! Да это - ни к чему! Подпись от производства есть - акт действителен.

- Да-а, - протянул морячок, явно недовольный ответом. - Ну, а где же вы болтались?

- А мы не болтались. - стараюсь сохранить выдержку, это действует сильнее. - Шел с обеда, по дороге прихватило желудок, пришлось забежать за камни, посидеть. И не искали они никого, всех нас взяли на рабочих местах, боец видел.

Теперь включились ребята, объясняя каждый причину своей отлучки. У меня лицо вот-вот готово было расплыться в улыбке и мне стоило немало труда, чтоб не испортить обедню.

- Ребята работают. Посмотри на их одежду. Ползают на коленках, возятся в ледяной воде, а мы тут с вами в кабинете навешиваем им ярлыки. идите по своим забоям и работайте, а ты мне больше таких "фитилей" не приводи! - при этом он схватил со стола акт, порвал и кинул в корзину.

На морячка как-то написали донос, он сам об этом и рассказал, но времена переменились: увезли в Москву со спецконвоем полковника Гаранина, остальные сподвижники затаились, ожидая, что будет дальше.

* * *

На нас попытки раскрутить в зиму маховик репрессий не закончились, собирали группы еще и еще, раз это сделали прямо на разводе: провели облаву по баракам, вытащили всех симулянтов, прятавшихся от развода, и повели на вахту, актировать, их в этот же день отправили в ЗУР. Приказа из управления не последовало и их вернули в палатки. С исчезновением Гаранина, что-то сломалось в их машине и реанимировать систему не удалось. Кстати, и начальник нашей командировки неохотно шел на это, говорили, что он отказался утвердить какой-то акт. Прошел слух, что кто-то вернулся с "Серпантинной" в колонну, рассказывал, что сидят там одни уголовники, за всякие преступления, много нар свободных.

Глава 4.17 Интеллигенция и ... Лагерная Заповедь

Здоровье мое и силы на этом прииске на протяжении тридцать восьмого года колебались, как бы по закону синусоиды, и сейчас, мне удалось стряхнуть с себя все летние болезни, и на ногах я стоял довольно прочно. На какое время хватит сил, сказать было трудно, мне казалось, что до нового года дотянуть удастся.

Иногда я задавал себе вопрос, почему из людей, попадающих в лагерь, интеллигенция быстрее других слабеет физически и обращается в доходяг? Конечно, тут имеет значение и возраст, и непривычка к физическому и не просто физическому, а очень тяжелому, каторжному труду и все же ...

Как-то по забоям топтались высокие начальники, делали вид, что выслушивают жалобы заключенных, но слушать им не хотелось и на обращения работяг, отвечали грубо с угрозами. Один мужчина высокого роста, худой, как скелет, в прямоугольном пенсне, отложил в сторону кайло, выпрямился и, обращаясь к самому высокому начальнику сказал:

- Я закончил два факультета, работал в научно-исследовательском центре, имея девять основательных научных трудов, по актуальнейшим вопросам. Могу работать с пользой в любой технической или экономической области, и вот вожу здесь тачки, а скоро не смогу и возить тачки. А тачку за меня может и лучше отвезти другой, дайте ему лишний кусок хлеба. Разве разумно так использовать профессиональные кадры?

Говорил он очень неторопливо, как обычно говорят доходяги, к моему удивлению, начальник слушал его внимательно, не перебивал и пообещал вызвать в управление. Вероятно, этот зек и ответил на мой вопрос: люди должны жить в мире своих интересов: не может человек, привыкший к интеллигентному духовному общению, существовать как простой рабочий скот. Единственная радость для людей этого класса побеседовать, подискутировать с интересным собеседником. Вот движется длинная вереница людей, неторопливо идущих парами, как в парке на прогулке, но нет, у каждого на плече палка с наколотым куском мха или под мышкой - камень. Это строители приисковой дамбы заняты подноской материалов. Каждая пара ведет оживленную беседу на самые различные темы. Это - суррогат, далекий от подлинно научного общения, и все-таки - какая-то отдушина, не может же человек молчать весь свой срок, не находя профессионального партнера.

Люди в этой веренице развлекаются по-разному, кое-кто декламирует чьи-то стихи или беседует на гастрономические темы, вот Ванюшка Пятикоп любит рассказывать, как готовят и что едят у них на Винничине, сегодня у него рассказ, как из молока и яиц готовить снежки, а его напарник Говдер, полтавчанин старается свернуть беседу на галушки, свое любимое блюдо. В следующей паре беседа похожа на пантомиму: Мороз демонстрирует, как он один готовил блины на 20 человек и те еле успевали за ним освобождать тарелки. Голодной куме - всё хлеб на уме!

Ноши у всех пустяковые: плоские камешки не более портфеля, ну а мох, есть мох! Такой кусок унесет и ребенок. Так, что же это - протест? Возможно, присутствует и такое, но главное, в бригаде свирепствует понос или дизентерия, не знаю, как правильно назвать, малейшее физическое усилие вызывает однозначную реакцию - надо бежать куда-то за камни, вот и наклоняются осторожно, берут ношу полегче, иногда легкую до смешного.

Наши прогулки с камнями под мышкой не всегда проходят нормально: над нами поставили двух молодых десятников они пытались заставить нас шевелиться побыстрее, но нас много и им это не удалось. На этом десятники не успокоились, набрав по горсти камней, усаживаются на борту и обстреливают нас, соревнуясь в точности попаданий. Каждый удачный бросок сопровождается веселым смехом. Такие вот детские игры.

Конец сентября - начало октября, и снег, и небольшой морозик, промывка песков - позади, а для зимних работ по съему торфов еще не все готово: типичное межсезонье. Работаем на дамбе, на водохранилище хоть устраивай хоккей: ледяное поле огромно. Работать здесь теперь приятно: тут же на насосной хозяйничает "наш" Вознесенский, всегда можно забежать погреться на пяток минут, не злоупотребляя гостеприимством. Сейчас он утепляет свою будку, мы ему кое в чём помогаем: обложили мохом стены, обложили утилем двери и потолок. В будке уют и тепло, Печурка весело шебарчит, а за переборкой - топчан с постелью и главное достопримечательность - тумбочка. Каждый из нас мечтает пристроиться на зиму вот в такой будке. На насосной он все подготовил к зиме, скатаны толстые шланги, насос смазан, остается зиму просто сторожить, в зону ходить только за продуктами. Теперь у него крутятся здесь механики, да и другие из обслуги, бригада не заметно отодвигается на второй план. Вознесенский изменился, не ходит, а бегает, помолодел: сейчас приезжают с других приисков, перенимают опыт строительства водохранилища, он читает лекции, как в своем теплотехническом институте.

На дамбе, еще до снега состоялся интересный разговор с оперуполномоченным НКВД. Он захватил нас за разговорами, за бездельем, рассердился и стоял целый час, костил почем зря: мы - такие-сякие и лодыри и сидим на шее государства и вот, нас ведь не расстреляли, сохранили нам жизнь, а мы и работать по-настоящему не хотим.

Один работяга все-таки не выдержал: - Это мы-то сидим на шее? а кто же весь сезон возил тачки на бутары, если б не было в тех тачках золота, откуда ж оно бралось, снимали то вес с прибора по 20-30 килограммов в смену. Помножьте на две смены, да на семь приборов, да разделите на две тысячи зеков! Что получите? верняком тысяч 600-700 золотых рублей на каждого, а нам что дают? Хлеба - на семь гривенников да приварку на столько ж. Могли б не скупиться, давать поболе. А вы говорите сидим на шее! На чьей шее и кто сидит?

От этих подсчетов опер растерялся, кричал о разглашении тайны. Мы объяснили, что золото даем сами и для нас это - не тайна, да и для него здесь тайны не существует. Получается, мы - ничего не разглашаем.

- А вы - языкастые, недаром вас тут за семью сопками держат! - Ушел обиженный, но последствий разговора не было, видно просто мало что понял.

В октябре дни заметно укорачиваются и если нас и не пускают раньше в лагерь, то и работать в темное время мы не работаем, сидим у костра. В один из таких вечеров со мной произошел пренеприятный инцидент, к нашему костру подошли чужие бригадир и десятник и принялись отгонять от костра. Ребята не стали спорить, отошли, а я как обычно заупрямился.

- Гоняйте своих, а тут мы и без вас разберемся.

Я не успел вскочить на ноги, как он схватил лопату и ударил вдоль хребта. Удар был сильный и еще задел позвоночник и пока я пытался подняться, он успел ударить несколько раз так, что я свалился на землю ничком и оставалось оберегать от удара уязвимые места: к счастью, бил он меня плашмя.

Видя, что под такой серией ударов я не шевелюсь и не издаю ни звука, ребята испугались и начали кричать:

- Ты ж его уже прикончил. А ну брось лопату!

Товарищи, удостоверившись, что я жив, потеряли ко мне интерес и, видя, что с ними я не пойду, убрались в лагерь. Мне же, как побитой собаке, требовалось какое-то время отлежаться, причем нужно было куда-то отползти, чтоб избежать встречи с этими бандитами, если они вернуться: драться с ними я не мог. Где-то в стороне в сгущающихся сумерках я увидел розовые отсветы небольшого костерка и пополз туда. Именно, не пошел, а пополз, не будучи в состоянии выпрямить позвоночник.

Оказался в компании двух бурятов, тоже скрывшихся от избиения. Собственно старый высокий худой бурят бит не был, а оберегал маленького кругленького молодого и очень симпатичного соотечественника, который был объектом ухаживаний того самого бригадира, так здорово проучившего меня лопатой. Пошел я с ними в лагерь очень поздно в кромешной тьме.

Бригадир сделал резюме:

- Не можешь или не готов дать сдачи, не задирайся! Лучше промолчи.

Еще одна лагерная заповедь!

Глава 4.18 Человеконенавистники

Для меня так и осталась загадкой психология людей, ратовавших за истребление в лагерях политзаключенных. Впрочем, все они не признавали нас политическими, ссылаясь на то, что 58 статья относится к Уголовному Кодексу и мы, соответственно, - к уголовникам. Так им было удобнее.

На стройке БАМа я работал в управлении лагеря, был вхож в кабинеты высокого начальства и как они не остерегались, все же многое удавалось узнать о нравах и обычаях святая-святых лагерей - ГУЛАГа. В частности, нам было известно, что в недрах этого учреждения растет сопротивление политики Бермана, направленной на внедрение хозрасчета, создание для хорошо работающих сносных условий существования "независимо от статьи и срока", так неоднократно говорил начальник ГУЛАГа, выступая перед заключенными. В этих своих начинаниях Берман неизменно получал поддержку у генерального комиссара госбезопасности, Ягоды, их сподвижниками были и Френкель и Фиран и, особенно, Берзин, мечтавший избавить Колыму от заключенных, переведя их постепенно на положение колонистов.

Сам Ягода, после поездки Сталина, с Горьким и группой писателей по трассе готового Беломорканала, принял решение: создать в стране крупные лагеря, способные взять на себя основные строительные лесозаготовительные, а также работы в других отраслях народного хозяйства, после чего стать вторым лицом в государстве. Он принял ряд мер по насаждению в лагерях социалистической законности, повышения производительности подневольного труда, путем широкого использования осужденных специалистов, поощрения работающих и изоляции лодырей и бездельников. Казалось бы, о каком сопротивлении может идти речь, когда эти идеи господствовали в самом наркомате. Но тут оказалось, что создание более цивилизованных лагерей не входит в намерения "хозяина", что Ягода грубо просчитался и, после его снятия в сентябре 1936 года, тут же убрали Бермана и тогда группа противников политики Бермана смогла выступить открыто.

Следует иметь в виду, что в БАМЛАГе и на стройке, подавляющее большинство начальников отделов, их заместителей и помощников, и начальников отделений, подбиралось из числа бывших заключенных, а среднее звено стройки из числа заключенных и хотя среди них почти не было выходцев из 58-й статьи, все они внимательно следили за происходящим в ГУЛАГе, отлично понимая, что репрессии в отношении политических неизбежно скажутся на ухудшении отношений к ним. Вот почему нам было нетрудно получить информацию о происходящих событиях.

После ухода Бермана, а нас усиленно заверяли, что он пошел на повышение, будет работать заместителем Ежова, но мы-то, понимали что это за повышение, к нам приехала комиссия чиновников ГУЛАГа, ее возглавлял молодой, энергичный работник, он общался только с работниками режимной, секретной и учетно-распределительной служб, по роду работы наиболее консервативных в системе лагерей, с другими работниками он не здоровался и разговаривал очень грубо. И тут от вольнонаемных мы узнали, что он и являлся главным противником нововведений в лагерях; выступая на совещании в своем учреждении, он доказывал, что освободившиеся из лагерей политические, создадут в стране опасную ситуацию и потребуются все новые и новые репрессии для их возвращения за колючую проволоку. Из этого он делал вывод, что в отношении такого контингента данный им срок следует рассматривать как "медленный растрел", эти люди в своей массе не должны дожить до конца срока. Представьте себе, здесь мне довелось столкнуться с этим человеком в забое. Нет, он не был заключенным, хоть и не желал бы для него ничего лучшего, он по-прежнему был "наверху" и теперь мог беспрепятственно проводить в жизнь свои человеконенавистнические идеи.

К концу шел ноябрь, морозы стояли изрядные и мы увидели идущую по забоям группу начальников, впереди шел худощавый затянутый в комсоставовскую шинель офицер; по традиции "железных чекистов" на нем была фуражка и холодные фетровые бурки, со множеством отворотов, уступкой морозу были суконные наушники. В таком одеянии они чувствовали себя сверхчеловеками, рядом с этими, вечно мерзнувшими в своем тряпье зеками.

В то время каждый инспектирующий чиновник обязан был беседовать с заключенными, выслушивать их жалобы. Это теперь имело мало смысла, но было данью старой традиции. Чтоб не ходить по забоям и не беседовать с каждым заключенным, нас согнали в один забой и тогда он подошел к нам, сопровождаемый и охраняемый блестящей свитой приезжих и местных офицеров и потребовал изложить ему свои жалобы на местную администрацию. И тут я его узнал, это был Бр..., мой знакомый по БАМЛАГу, и я завороженно смотрел на его злобно скривившееся лицо и уже знал: чем бы это для меня не кончилось, вопрос я ему задам. Это сделать было не трудно: все молчали, никто не хотел иметь потом неприятности.

Среди угрюмого молчания моих товарищей, я вышел вперед и довольно дерзко сказал:

- Нас здесь бьют, гражданин начальник, бьют и не только в лагере, но и на производстве. Очень Вас просим запретить им это избиение.

Он не растерялся, поинтересовался моей статьей, посмотрев на меня с лютой ненавистью, и воскликнул:

- Вас не бить, - убивать надо, вы враги и общества, и народа, и государства, вы не нужны.

Он четко печатал шаг, не глядя в мою сторону, демонстрируя и свое презрение и свою ненависть.

- Если б полагалось убить, то Коллегия вынесла бы расстрел, а если ограничились сроком, значит должны содержать в лагерях как того требует закон. - возразил я ему, когда он проходил мимо.

Последние слова видимо потрясли его, он неожиданно остановился и вполоборота ко мне со злобной улыбкой прошипел:

- Не думайте, что с вашей статьей вы выйдете на волю. Лагерный срок для вас, это - "медленный расстрел"!

Свита его подобострастно засмеялась. Я тоже был доволен, услышав из его уст термин, о котором ходило столько слухов в БАМЛАГе.

Попав в тюрьму, я мучился вопросом злобы и ненависти, проявляемых передовыми революционерами, впоследствии и рядовыми партийцами к своим политическим противникам: кадетам, эсерам, меньшевикам, служителям культов, анархистам, и своим бывшим союзникам - левым эсерам и даже просто к беспартийным представителям интеллигенции. Там, во внутреннем изоляторе ОГПУ на Лубянке-2 и в Бутырской тюрьме, встретил много представителей революционеров старшего поколения, с кем мог побеседовать на эту тему, вопрос этот и для них был весьма актуальным. Среди школьников усиленно внедрялся миф о Ленине - добреньком, заботливом старичке, средоточении всех лучших качеств человека. И эта сказочка не выдержала ударов со стороны таких же старых революционеров, провидивших факты, говорящие об обратном. Сейчас многие из этих фактов известны широкой публике: о реакции Ленина на крестьянские бунты, на кронштадское восстание матросов, в среде которых было много большевиков, на дикий, злодейский расстрел царской семьи, включая женщин и детей и на, совсем уже трагические события в Ижевске, где восстали рабочие заводов, тогда же обо всем этом я слышал впервые и постепенно пришел к выводу, что именно от первых революционеров-большевиков: Ленина и Троцкого, как круги по воде, расходились волны ненависти захватывая их приверженцев и последователей. Бросать войска для истребления всех не согласных с политикой, продиктованной ими - поведение конкистадора-завоевателя, но никак не революционера, мечтающего о благе для своей страны и ее народа, пусть даже только - для трудового. Рассказывали такой факт: на территории Кремля валяют памятник Александру Второму. Ленин присутствует и активно руководит работами. Вот набросили петлю на шею царя-реформатора, стаскивают его с пьедестала и волокут в пыли на свалку. На лице вождя появляется злобная, торжествующая улыбка. Вспомните рассказ Чехова: "Торжество победителя". А в каких комментариях нуждается приказ от января 1919 года о поголовном истреблении казачества? Подписан он Свердловым, но тот был "на Ты" с Лениным и без него такого акта предпринять не мог.

Ну, а после беседы с Бр... меня вызвали на вахту и там начальник лагеря подписал бумагу о водворении меня в карцер. Нет, не за жалобы, их я подавать имел право любому начальству, а за то, что я вступил в пререкание и нахально разговаривал с высоким чиновником. В душе я посчитал, что легко отделался, и отправился с вахтером в изолятор. К счастью, вахтеру нужны были дрова, он выпустил нас двоих. Мы хорошо погрелись возле вахты с пилой в руках и еще заработали по жмене махорки.

А карцер в 1938-м году был "холодным". Это значит, что там не было печки: просто куб, обшитый изнутри стальными листами. На полу вместо подушки валялись предусмотрительно принесенные зеками железные миски, служившие нам чудесным изголовьем. Могу поклясться, что в таком карцере было холоднее, чем за его стенами.

В сильные морозы в карцер сажали на два часа, но если ты проявляешь строптивость и молчишь, и не орешь жалобно:

- Начальничек, замерзаю. Выпусти! Больше не буду!

Могут продержать и дольше, хотя в пятидесятиградусный мороз выдержать там даже два часа и не обморозиться - проблема серьезная.

Глава 4.19 Никитин

Седьмого ноября тридцать восьмого года я писал отцу в письме: "Сегодня получил твою посылку, посланную 5-го сентября. Эта посылка пришла на редкость кстати: как раз первый день за все лето мы получили выходной, у меня нечего было есть, а тут вызывают меня, и я получаю шоколад, сало, сахар, урюк и какао". Есть в этом письме и такая фраза: "Здоровье мое сейчас ничего, - поправилось. Вообще, как ни странно, зимой я себя чувствую лучше". Самооценка здоровья была повидимому чрезмерно оптимистична, нацелена на успокоение родителей, с которыми переписка должна была прерваться с окончанием навигации на целых полгода. Мне, однако удалось написать еще одно, на этот раз последнее письмо -16 ноября: "Все перечисленные тобой пять посылок я получил, последнюю, шестую - от пятого сентября уже съел. Будет очень хорошо, если мне удастся получить и те две посылки, которые ты собираешься послать в этом году".

Шесть посылок, это - более сорока килограммов дополнительного продовольствия. К тому же они меня баловали, включая в эти посылки дефицитные продукты, купленные в торгсине. Во что это им обходилось можно себе представить: боны приходилось покупать на "черном" рынке по спекулятивным ценам. На мое счастье отец в это время работал в очень престижном главке Минвнешторга, где вел переписку с поставщиками на трех языках и получая за каждый из них надбавку, в целом имел высокую зарплату. Многие из дефицитных продуктов мне следовало поменять на хлеб и махорку, пользы от этого было бы куда больше, но в то время я был чрезмерно стеснительным, не помогал и шестой год заключения, и в итоге все приходилось съедать самому или же делиться с товарищами, если таковые на данный момент были налицо. Помню ходил два или три вечера вокруг пекарни с банкой какао со сгущенным молоком, мечтая сменять ее на буханку хлеба, но так и не решился зайти к пекарю.

Две, тогда еще не высланных посылки, о которых шла речь в письме, получил в самый ответственный период жизни, когда меня, сильно обморозившегося и истощенного зачислили в оздоровительную команду и усиленное питание помогло быстро залечить раны и встать в строй, но это было уже в следующем году.

К концу года, несмотря на старания моих родителей и мои собственные, я оказался вновь крайне истощенным, настоящим фитилем или доходягой и вместо того, чтоб добросовестно трудиться на производстве половину смены бегал по промышленной зоне прииска в поисках обогревалок.

В ноябре нашим бригадиром был Журавлев, мужчина средних лет, на вид очень серьезный и даже суровый, в действительности, как ребята говорили, очень душевный, входил в наше положение и требовал одного, чтоб на рабочем месте было всегда не меньше трети из числа вышедших на работу, чтоб тогда при неожиданном появлении начальства, кто-то смог членораздельно объяснить: где находятся остальные. В дни, когда мороз был невыносим, мы так и поступали, но, когда он перехлестывал человеческое терпение, а костры в забоях оказывались разоренными, я обращал взоры на окружающие сопки. Там меня не интересовали ярко пылающие костры, вокруг которых мелькают человеческие тени, другое дело - багровые, угасающие, покинутые людьми, к ним я и устремляюсь, пробегая два-три, а иногда и более километров, на ходу прогревал все тело и тогда, перебрав жар костра, можно хорошо прожарить рукавицы, согреть руки и бежать обратно в забой, к своим ломам и лопатам.

К концу рабочей смены, измотанные беготней и морозом, мы становились неуправляемыми: знаем, что в забоях стоят наши ломы или другой инструмент, что кто-то должен отнести их в инструменталку и все-таки сидим где-нибудь у костра, а оттуда срываемся прямо в лагерь. Журавлев был невероятно терпеливым бригадиром, он никогда не возвращал нас из лагеря в темные мрачные вечерние забои, чтоб собрать и сдать инструмент, а его не принимают по одному, нужно доставить весь комплект. Эту работу он выполнял сам и, если не смог поймать никого из работяг, ему всегда помогал верный друг Никитин.

Это был пожилой мужчина, - в лагере трудно определить точный возраст человека, но повидимому ему, как и бригадиру было уже много за сорок, невысокого роста, скорее коротышка, с мягким добрым лицом и необыкновенно покладистым характером. Мы постоянно грызлись между собой, как голодные псы, с ним же никто из нас не ссорился. Журавлев ставил нам его в пример, и мы примирились с тем, что этот пример для нас недостижим, мороз казался нам страшнее любого наказания и мы в конце смены оказывались в бараке, не сдав инструмент. Никитин не один таскал наш инструмент, но основная тяжесть ложилась на его далеко не широкие плечи, а иногда ему приходилось возвращаться в забой по второму разу, мы просто не задумывались над тем, что долго так продолжаться не может, что силы его не беспредельны. И конец не заставил себя ждать.

В тот день мы работали в котловане, бегать на обогрев не удавалось, и мы поддерживали в уголке небольшой дымарик, чтоб иногда погреть руки. Кончился и наш рабочий день, но нас задержали, десятник попросил закончить выемку грунта, а дел там было еще часа на три, при слаженной общей работе. Бригадир смолчал, отбиваться, откусываться он еще не научился. Заставить нас работать было невозможно, мы начали по одному разбегаться, прорываясь в лагерь, опять-таки побросав инструмент. Когда бригадир вернулся из конторы, застал в забое неизменного Никитина и с ним еще несколько работяг. Держать их тут было бессмысленно, и бригадир отправил их в инструменталку, а сам ушел по делам.

Когда собрались бригадой ужинать, Никитина с нами не было. Бригадир в нем души не чаял, несмотря на одинаковый возраст, относился к нему как к сыну, он заметался, начал расспрашивать, кто видел его по дороге и нашел-таки работягу, рассказавшего, что Никитин сидел у шурфа, где горел пожоговый костер и тот сказал ему, что немного отдохнет и придет следом.

Нужно было бежать туда, как можно быстрее, пока он не стронулся со своего бревна и не упал где-либо по дороге. На спасение отправились две четверки, каждая с носилками, так как туда вели две дороги. К нашему счастью, после ухода того работяги, он не пошевелился, так и сидел на бревнышке, как мешок с опилками и, тихо дремал, овеваемый снизу теплым воздухом из шурфа.

Мы попытались его растормошить, это оказалось непосильной задачей, он плохо соображал и еле мычал. Тогда положили на носилки, прикрыли лицо от мороза и понесли, изредка опасливо поглядывая на свою ношу. Никитин не подавал признаков жизни. У проходной вахтер, взглянув на его лицо, велел тащить прямо в медпункт, поднять там санитара и сдать ему "груз". Одну четверку мы послали известить бригадира.

С некоторых пор при медпункте организовали небольшой стационарчик на 2-3 койки, пока пришел Журавлев, мы "распаковали" нашего товарища, помогли поменять его грязное до черна белье на относительно белое и уложили на топчан. Медработник, едва прощупав его пульс, похвалил нас, что донесли живым, дал ему что-то выпить, Никитин, увидав подошедшего бригадира блаженно улыбнулся и уснул.

- Не будите его, - посоветовал санитар, видя, как бригадир жмет его в своих объятиях. - Теперь для него сон - лучшее лекарство.

Бригадир страшно казнил себя, бил кулаками по голове, бормотал:

- Извини, друг, что загнал, заездил тебя по дурости, думал: ты - двужильный, а ты оказывается тянул из последних сил.

Жалели Никитина все, такое в лагере бывает не часто, а бригадир страдал больше всех, понимал, что друг его поправится не скоро. В нашем медпункте Никитин пролежал недолго, Волохов осмотрел его и забрал в больницу на центральный участок. Когда в феврале мы проходили оздоровление, собрались навестить его там. Он казался вполне здоровым, но двигался как-то медленно, премедленно, счастливо улыбался, но был какой-то незнакомо тихий. Я поинтересовался у Волохова, как он оценивает его состояние:

- Вот морозы спадут и отправим его на "Инвалидную": сердце у него совсем не тянет. Работать с вами он больше не будет.

После окончательного оздоровления я попал в другую бригаду и больше ни с Никитиным, ни с Журавлевым не встречался.

Глава 4.20 Курбан Сардар Оглы

С Курбаном мы сошлись близко, хотя и ненадолго, в ночных сменах "черной ямы зимы" - декабря месяца, он, как здесь говорят всегда "шел к комлю", иначе говоря, спешил взять на себя самую тяжелую ношу, никогда не хитрил с напарником. В этом месяце над Колымой, как сказали бы синоптики, стоял устойчивый антициклон, для нас он выражался в страшных изматывающих душу морозах, которые день за днем свивались в недели, не давая нам передышки. Многим эти морозы принесли инвалидность на всю жизнь, других лишили и самой жизни. Кто-то предложил выкинуть этот месяц из календаря, а дни его раскидать по летним месяцам - жертв будет меньше. По инструкции, если температура опускается ниже 54 градусов Цельсия нас, зеков не должны выводить на работу в забои, для вольных эта норма поднимается до 51 градуса. На деле же всю зиму 38/39 годов людей оставили в бараках лишь однажды, когда термометр показал ниже 69 градусов. Нарушалась постоянно и еще одна инструкция, обязывающая администрацию организовать обогрев работающих на свежем воздухе при температуре ниже сорока градусов мороза, они лишали нас этого права, не только тем, что не строили для нас обогревалок, но даже затаптывали жалкие наши костерочки, оставляя людей совершенно беззащитными перед морозами.

Человеку неискушенному трудно представить себе ночную смену в забое в это время года, поэтому стоит описать подробно одну из них. Вечерний развод для ночной смены начинается около девяти часов, заключенных выталкивают на жгучий, беспощадный, не переносимый, враждебный человеку мороз, на котором ему предстоит провести десять часов, без официального права обогрева. От одной картины этого ночного развода кровь стынет в жилах. Каждый из этих работяг многое бы отдал, чтоб на зиму забраться в самую вонючую, грязную тюремную камеру и не идти сегодня в ночной ледяной ад.

Волны морозного тумана клубятся в лучах прожекторов, едва разрывающих ночную черноту. Выстроенные по пятеркам работяги, согнувшись в три погибели, прячут носы в тряпки, заменяющие им шарфы, руки в рукава бушлатов и отчаянно топочут быстро промерзающими в бурках ногами.

В морозном воздухе стоит глухой, изнуряющий кашель, вышедших из тепла работяг, визг снега под резиновыми подошвами, хриплые окрики лагерного персонала. Мать перемать!

Вахтер отворяет широкие ворота, раздается короткая команда и пятерка за пятеркой выскакивают навстречу морозу и тьме. Партия с двумя конвоирами впереди и двумя - сзади все ускоряет ход, пятерки сбиваются в кучу и вот уже все побежали. Передние конвоиры пытаются штыками сдержать рвущееся вниз людское стадо. Где там? Их сейчас не удержит никакая сила и бойцы отскакивают в стороны, бегут рядом.

Как бы не было холодно на сопке, где расположен лагерь, внизу, в долине реки, где забои, всегда холоднее на 5-6 градусов, к тому же по реке тянет легкий, но невероятно жгучий ветерок, от которого вмиг белеют все открытые части лица, скорее три их тыльной стороной рукавицы. Так куда же бегут эти люди?

Сначала к конторе участка, там конвоиры сдают производству свою партию и идут в тепло казармы, культурно отдыхать. А бригада набирает инструменты и - в забой. Здесь уже не побежишь, а побежишь - голову сломаешь. Свет прожекторов бьет поверху, ослепляя людей, он только мешает ходить. Тащимся к своему забою, стараясь освоиться с темнотой, по дороге собираем любые обломки дерева, даже щепки, без костерка не начнешь работать, ведь руки уже замерзли так, что не возьмешь лопаты.

Вот и наш забой. Будь он проклят! Он достаточно глубок, чтоб борта его экранировали лучи прожектора и сам забой смотрится черной ямой. Пока глаза не привыкли к темноте и чернота для тебя не посерела, ходить в нем трудно: после взрыва валяются комки и глыбы земли. Потом мы их уберем, погрузим в санки, а пока ... пока где-то кто-то падает и злобно матерится. Взорванного грунта мало, его едва хватает на полсмены и основная его масса в крупных глыбах, иногда лежат крыги на 2-3 кубометра, нужна ручная доработка. Они там, сволочи, экономили аммонит, а тут долби их в кромешной тьме кирками, ломами, кувалдами, а другой работяга и не поднимет двухпудового молота, не то, что ухать им по мерзлым глыбам. Да и не видно: куда нужно бить, приходиться нагнуться и присмотреться. Зла не хватает!

Но сейчас нам грунт не нужен: в забое мертвая тишина, мехдорожка еще не запущена! Сейчас всем нужен костерок, а то руки замерзли до боли, до слез, костерок, пусть самый маленький, но чтоб руки лизнули теплые язычки пламени. Мастера этого дела уже греют руки о свое тело, кто запускает их под телогрейку, кто в ватные брюки. Среди нас это - герои, им придется голыми руками прикасаться к мерзлым дровам и заставить их загореться. Вот они на коленях разгребают погасшее пепелище, собирают в кучки угольки, головешки, дуют и дуют, подкладывая принесенные нами дровишки. Мы пока скачем вокруг, стучим нога о ногу, хлопаем руками. Только б не обморозиться в ожидании костра! Наконец-то он, милый, задымил, прорвался сиротливый язычек пламени, он, еще совсем белый и холодный, осторожно лизнул кучки щепочек. Все счастливы, а больше всех кострожоги. У Джека Лондона есть рассказ "Костер", прочтите и Вы поймете, что такое зажечь костер в лютый мороз. А в это время десятники, с прорабами, сидя в тепле, балагурят о путевках и готовятся выбежать на полчасика на мороз, чтоб затоптать все костры, чтоб зеки не сидели возле них, а работали, давали нужные прорабству для отчета кубы.

Где-то неуверенно застучала лебедка: раз-два, не получается! Хотя б поломалась. Но, нет, механизм этот - не сложный, запустить его не трудно и вот уже застрекотала, захлопали скользящие по земле троса, таща за собой пустые сани с коробами. Это для нас! Отцепляем первые подошедшие санки, волокем их к забою, лихорадочно, чтоб согреться, хватаем и грузим валяющиеся вокруг комья и глыбы. Это - самая легкая часть работы, не надо брать в руки инструмент. Первые согреваются ноги, о них уже заботы нет. Нагрузили! Полно? Не полно? черт с ним! прицепляем к тросу, начало есть. Трос тянет первые сани, звуки меняются, лебедка загружена.

По очереди греем рукавицы изгоняя из них мороз и работаем: отгрызаем от огромных крыг куски покрупнее, выход есть, можно снять короб и крупную глыбу погрузить на низкие санки. Работаем мы это время в быстром темпе, подчас просто мечемся, как угорелые, подгоняет мороз. Чуть замерзли руки их согреть бывает сложно, особенно если костерок раскидали. Если дровишки кончились их ночью найти не легко, тем более мы не одни, рядом работают и другие бедолаги, им тоже по зарез нужны дрова. Нас не интересует ни план, ни норма, думаем только о том, чтоб не отморозить одну из своих конечностей. И вот, когда весь взорванный грунт выскребен и отправлен в отвал, ушли последние груженные санки, мы еще какое-то время отдыхаем, пока заканчивают работы последние забои, пока мимо нас не плывут сани с пустыми коробами, вскоре выключают лебедку, гасят часть прожекторов, наступает тьма и безмолвие, а всего два или три часа ночи! Это - самое трагическое время: нас много, но теперь каждый из нас одинок, один на один с морозом, тьмой и страхом гибели.

Как-то в детстве читал "Одиссею" Гомера. Там содержится рассказ Одиссея о посещении им царства Аида: вокруг него метались стаи мертвых душ, в виде бестелесных теней, издававших тоскливые жалобные стоны. Однажды я так стоял ночью в забое, кругом - собригадники, но никого из них в темноте не видно, они мечутся как тени, чтоб хоть как-то совсем не окоченеть и издают какие-то звуки, больше похожие на стоны. Не зачем спускаться в царство Аида, достаточно побывать в такую ночь в забоях любого прииска.

На войне я не был, там, наверное, бывало и пострашней, для нас же одна такая зимняя ночная смена обходилась подчас очень дорого, она психически как бы перелицовывала человека, даже если ему удавалось не поморозиться. И похмелье этих ночей - весной и летом следующего года. Каждая машина, привезшая новых, здоровых этапников, загружалась инвалидами для Инвалидной командировки "23-й километр": Получай родина сдачи. Гаранина уничтожили, но дело его жило на Колыме еще долго.

В одну из таких страшных ночей свалился без чувств Курбан. Тогда это был первый случай, и мы немного растерялись: телефона нет, скорую на помощь не вызовешь! Понесли его в контору участка, вышел прораб, посмотрел, приказал:

- Несите побыстрей в лагерь, в медпункт, да закройте лицо вон хоть мешком, а то обморозите человека.

Повторять не требовалось: желающих бежать в лагерь и, конечно, без возврата в забой, было хоть отбавляй. Я не пошел, хоть Курбан был моим напарником: ходил тогда еще неважно, чтоб пробежаться на сопку с грузом.

Курбан не притворялся, не "косил", как здесь говорят, он был в глубоком обмороке и долго не приходил в себя в медпункте, а потом, счастливчик, валялся больше месяца, освобожденный от работы. Его "лавры" не давали покоя остальным, кто-то предложил собственную медицинскую теорию, что от стояния на сильном морозе у человека замерзает кровь и теперь хоть один в смену обязательно валился к ногам своих товарищей и те тащили его в лагерный медпункт, но эффекта Курбана уже не получалось: он был первым. Версия обморозков была надуманной, люди, которые падали действительно страдали какой-нибудь сердечной болезнью. Курбан вовсе и не стоял в момент падения мы с ним пилили дрова для конторы и он, падая, выпустил из руки пилу.

Эта эпидемия обморозков не обошла стороной и меня. Не дождавшись, когда мороз кинет меня на землю, я выбрал подходящий момент и свалился к ногам своих будущих носильщиков. Они не стали терять времени на проверку моего состояния здоровья, подхватили меня за руки и за ноги и побежали в лагерь. Поднятый с топчана санитар посмотрел на меня с подозрением:

- Таких румяных мы не берем! - сказал он, но ребята кинулись прочь по своим баракам, оставив нас вдвоем. Окончательно меня подвел наполненный пульс и я, проглотив какую-то таблетку, тоже ретировался из медпункта и укладываясь на койку, представлял, как там в том ледяном царстве Аида мечутся как тени и стонут мои товарищи. Все-таки я не был в убытке.

В медпункте я числился в списках сильно ослабленных, и когда меня назначили в ночь, я бежал к лепкому и просил освобождения.

С Курбаном, после его болезни мы разошлись по разным бригадам, но связь кое-какую поддерживали. Раз он мне рассказал трагедию его жизни - второй, гаранинский срок, полученный им здесь на прииске. Первый его срок кончался в октябре тридцать девятого, новый - в октябре сорок восьмого. По моей просьбе он рассказал, как это случилось.

Оказалось все прошло по упрощенной схеме: его никуда не вызывали, ни в райотдел, ни к уполномоченному, нигде ни о чем не спрашивали, просто пригласили в кабину к старосте, там сидел заведующий УРЧ (учетно-распределительной частью) и дал Курбану расписаться на выписке из решения "Тройки" при ПП НКВД. Когда убитый горем Курбан спросил его: "За что?" тот резонно ответил: "Читай, там все написано", а написано было: за контрреволюционную деятельность - 10 лет. Курбан попробовал уточнить: за какую деятельность и опять получил четкий ответ: "Этого мы не знаем. Это ты занимался, тебе лучше знать!"

Я узнал почерк моего "друга" Чекалкина, единственно, что не сходилось: Чекалкин оформлял дела, когда заключенному оставалось до конца срока 3-4 месяца, Курбана же вызвали за год вперед. Зачем понадобилось так спешить, ведь за год зек вполне может уйти в мир иной и дополнительный срок просто будет не нужен.

В октябре следующего, 1939-го года, случилось так, что меня сактировали на прииске и отправляли в этап на дорожное строительство. В этом же месяце у Курбана кончался срок, и его вызывали на освобождение. Курбан нервничал, опасаясь, что они вспомнят о втором сроке и вернут в бригаду, но тот же начальник УРЧ выдал ему "бегунок", а потом оформил все документы. Просто похерили то постановление "Тройки", а может и саму эту гаранинскую тройку. Впоследствии я был свидетелем, как при освобождении зеков, кончивших сроки, не вспоминали о вторых лагерных сроках. Видимо Гаранина наконец-то похоронили окончательно и бесповоротно, набирала силу новая репрессивная машина, во главе ее стоял Берия.

- Слава Аллаху! Аллах велик! - воскликнул Курбан, держа в руках "бегунок" и перед сбором подписей добавил - Бисмилля.

На вопросы непосвященных ответил:

- Это слово пророка, его надо сказать, тогда дело пойдет хорошо.

Он был по-настоящему счастлив и когда кто-то по старинке называл его "Сарай Ломай Углы", он не стал, как раньше кричать, что Сардар это - великое имя, означает - Главодержец, а спокойно ответил:

- Ломай сам углы, мне они теперь не нужны.

До Хаттынаха мы дошли вместе, одним этапом, а на развилке он остался один. О судьбе его я ничего не знаю. Скорее всего его с Колымы не выпустили, а в войну, возможно, вернули в лагерь "До конца Отечественной", таких было много.

Глава 4.21 Восемнадцатое Декабря

Его я отмечаю, как второй день своего рождения: именно тогда я приоткрыл дверь в иной мир, но не успел захлопнуть вторую и меня насильно вернули к жизни.

Утро было примечательно разве тем, что нам вовсе не дали хлеба и мы, пополоскав желудки баландой, по сравнению с которой и помои могут показаться ресторанным супом, неохотно начали готовиться к разводу. Мне в этот день нужно было выходить на работу, после трех дней отдыха по болезни, а я сидел разутый. У нас было правило: освобожденного от работы староста разувает, отдавая обувь идущему на работу, вот и меня тогда разули, а теперь должны были кого-то разуть и мне принести валенки. Вот будет здорово, если для меня обуви не найдется! Нашлись, правда маловатые, да и подошва на них наполовину протерта и подшита резиной. Староста уговорил меня взять и сходить один день: на дворе погода теплая - ничего не случится. Погода действительно не пугала: кружила легкая метель, лаская лицо теплым снежком.

Внизу, на промплощадке бригадир поставил нас втроем на очистку шурфа, чистить его имело мало смысла: сколько не чисть, метель занесет его следом. Попросили у бригадира закурить, он послал нас подальше, и ушел. Я спрыгнул в занесенный снегом шурф и угруз по плечи. Метель несла поземку, и та белым полотном вливалась в глубокий шурф, норовя сравнять его с землей. Ребята посмеялись:

- Вот и охраняй, чтоб его не украли, а мы сходим пошакалим табачку.

Я прислонился к стенке и тихо дремал, присыпаемый снегом. Пришли недовольные: нацыганили всего на пару закруток, как коротать день без курева, да еще и без работы. Тут-то и появился десятник:

- На дворе - день, а у вас и конь не валялся. Пушкин что ли за вас будет шурф чистить?

Ребята лениво отбрехивались: какая, мол, работа в такую метель? ты оттуда лопату, а она туда десять.

- Поставьте снегозащиту и давайте чистить, мне этот шурф нужен к пяти часам и чтоб не подвели!

- А закурить? - поинтересовались ребята.

- Ладно, дам от себя пачку махорки, да еще "Экспресс".

- Ну, это уже деловой разговор. Шурф будет, как стеклышко.

Мне бы отпроситься у десятника по слабости, он бы потребовал от бригадира другого на мое место, а я пока соображал по этому поводу, он ушел, а напарники подняли меня из снеговой ямы, и мы начали выкладывать стенку из снежных комьев, чтоб задержать поземку. Я попробовал их купить:

- Я тут вам плохой помощник, да вы и одни управитесь, так что берите мою махорку, а я посижу на бровке. Они на эту приманку не клюнули:

- Знаешь что? Брось арапа заправлять, хотел кантоваться, надо было сказать десятнику, а нам чужого не надо, нам и своего девать некуда. Как все, так и ты, работай, хош на верху откидай, хоть из шурфа по сменке. Ничего с тобой не случится.

С ними не поспоришь: правы. На урок люди работают с огоньком, закончили рано, только я почувствовал, что с последней лопатой выкинул я все свои силы и в полном изнеможении спустился на камень в углу шурфа и обмяк, как не живой.

Ребята довольные своей работой, уселись на борт, потрусили карманы и набрав на закрутку, смачно потягивали, я курить не стал: уж очень слаб. Прибежал бригадир и ко мне: что, да как? вид мой его испугал.

- Я б дал записку тебе в лагерь, да не знаю дойдешь ли, а то может провожатого дать?

И тут я упустил момент: мне бы попросить провожатого, а я:

- В лагерь, не на работу. Как-нибудь, дойду.

- Ну, тогда пошли, доведу тебя до меха дорожки, а там доедешь до Атуряха как на машине.

По грузовому тросу плыли санки с полными коробами, он меня посадил на одни и я, распластался на мерзлых комьях земли и не пошевелился до самого отвала, где грунт валили прямо на лед реки. Там ребята отцепили санки от троса, подкатили к бровке, помогли слезть. Я не понимал, что со мной происходит: меня качало, и я еле понимал, где нахожусь и куда идти. Я так и скрючился на отвале.

- Сиди-ка ты здесь, пока мы не пошабашим, не ходи без нас, а то неровен час не дойдешь, свалишься где-то по дороге. Лучше пойдешь с нами. Будь здесь костер, я б сидел целую ночь, а так меня уже прибирал холод: остывала потная рубашка, смерзлись рукавицы, оборвалась спереди подшитая к валенкам резина и теперь ступни мои защищены только жиденькими портянками. Погода резко изменилась: над моей головой зиял черный купол неба, мерцали яркие звезды, нависшей с утра низкой, густой облачности как не, бывало, не стало защиты от космического холода. Я смотрел на лед реки, на противоположный берег, старался разобраться в обстановке, но соображал трудно. Вразумил меня легкий, но очень жгучий ветерок, дувший вдоль реки. Мне здесь долго не усидеть, окоченею. Надо идти.

У меня хватило сил перебраться через лед реки и добраться по берегу до подножья сопки, а дальше, когда дорога резко пошла в гору, двигаться я уже не мог. Нет, я не сдавался, я вставал и пытался идти, и снова падал, подпирал коленки руками, но сил не было, пробовал ползти на четвереньках, но руки не держали и я, утыкался лицом в снег, тогда я обнял лиственницу и пытался отдохнуть. В глазах сверкали какие-то зеленые и красные огоньки, начиналась агония. А потом в мозгу появилась коварная мысль: "Ведь я устал. Я просто устал. Мне нужно полежать и отдохнуть и тогда я пойду" и я лег у той же лиственницы, спрятав под туловище руки в рукавицах и прижав отрывающиеся подметки к земле так, чтоб они прикрывали ступни, оставшиеся в портянках, погрузился в прекрасную дремоту. Именно в этой дремоте я вставал и шел в лагерь и шел без труда, а потом сознавал, что это только во сне. Сон путался с явью: я слышал, как прохожие, пытались заставить меня идти, и тогда я заверял их, что сейчас чуть-чуть отдохну и пойду.

Дорога была рядом со мной, и она все больше оживала. Сначала, люди шли по одному, и они не могли серьезно помочь мне, только тормошили, чтоб я не спал на морозе, чтоб шел в лагерь. От них мне удавалось отбиться. Но вот по дороге показалась большая бригада немцев, они недавно прибыли из Магадана и еще не растеряли своей вольной силушки. Их бригадир заметил меня и безошибочно определил состояние. Двое здоровых ребят подхватили меня под руки и поволокли на сопку, кто-то подхватил и ноги. Я молил их очень убедительно, просил оставить меня, клялся, что вот немного отдохну и сам приду, они хохотали и, сменяясь, несли меня вперед, не обращая внимания на мою болтовню. Так я оказался в медпункте на топчане. В тепле я моментально уснул и санитар, занятый на приеме больных ко мне, не подходил.

Наконец окостеневшие ноги начали отходить, и жгучая боль заставила меня проснуться и застонать.

- Так ты живой? - сказал санитар, подходя ко мне с кружкой кипятку, подслащенной ложкой сгущеного молока. Это помогло мне лучше любых лекарств, и я попытался встать, но не смог. Так я пролежал еще с полчаса, разглядывая разводья грязи на потолке. И тут появился мой бригадир. В поисках он уже обегал много мест, побывал и там, на отвале мехдорожки и, наконец, догадался заскочить сюда, в медпункт. Он мне сказал честно, что шел не в медпункт, а хотел проверить, нет ли меня в морге.

- Теперь, Саркисов, ты проживешь долго, я ведь тебя в мыслях уже похоронил.

С его помощью я и добрался до барака, принес он мне и восемьсотграммовую пайку хлеба и котелок чуть не полный баланды, усадил у торца печки и велел съесть все и быстрей поправляться. Он был искренне рад, что я оказался живой, чувствовал угрызения совести, что бросил меня на мехдорожке, когда был уверен, что мне самому не дойти до лагеря.

Сижу у печки, грею котелок с баландой, а сам жую хлеб. С хлебом получается плохо: во рту нет слюны, а хлеб перемерзший и крошится сухой крошкой, приходится каждый кусок запивать баландой. Наконец, все корки съел, а мякиш искрошил в котелок с баландой и кушал, как тюрю.

Пока мучаюсь с хлебом, жизнь в бараке постепенно затихает, мечущиеся по крестам вагонок алые блики от печной дверцы становятся все темнее, греющиеся около печки завсегдатаи подвигаются к ней все плотнее, дневальный, проходя мимо, гонит их, чтоб не загораживали тепло спящим. А какое уж тут тепло, если дров осталось только на утро, а сейчас доходяги чуть не лежат на остывающей железной бочке.

Пора и мне забираться в свой "холодильник", так называют зимой нижние нары, где волосы примерзают к изголовью. Я не люблю торчать долго у печки: посушил рукавицы, повесил над печкой обувку, и иди отдыхай, у меня на этот случай - узбекское семейное одеяло, его не пробирает ночной холод. Только теперь, оставшись один на койке, я пережил снова все, что со мной приключилось на дороге в лагерь, и дал слово запомнить навсегда этот день 18-е декабря 1938 года, когда я был по-настоящему "у врат Царства", как свой второй день рождения.

Раздобыл пачку махорки и пошел благодарить своих спасителей. Этот Рейнгольд Гейнце, парень моложе меня хохотал, рассказывая, как они меня тащили, а я изо всех сил отбивался, умоляя оставить меня немного поспать на дороге. Хорошо, что сил-то у меня не было, да и не говорил я тогда, а еле бормотал. Судьбе было угодно, чтоб с Гейнце мы встретились на дорожном поселке, возле Усть-Неры, в 1947 году, после освобождения из лагеря. Там он находился в ссылке, как русский немец, я же, хоть и не имел ограничений, не мог добиться разрешения на выезд с Колымы, ссылка пришла ко мне в 1951 году по Постановлению Особого Совещания при МВД СССР.

Спросите, а что же с ногами? Поморозил я их сильно: шесть пальцев почернели, и обнажились кости. Когда я пришел на прием, санитар начал подряд обрезать почерневшее мясо и выламывать щипцами оголившиеся белые кости. К счастью, у меня хватило ума прекратить это, с позволения сказать "лечение", он успел искалечить только один палец. Они там уверяли меня, что спасают от гангрены мои ноги. Уйти из медпункта пришлось ценой отказа от лечения.

Я обошел в бараке многих, кто так или иначе сталкивался с подобным случаем и особенно долго выпытывал у тех, кто сам спасал конечности самолечением или слышал, что-либо такое от других. Они предлагали мне не жалеть спасительных средств, там фигурировали и свежие овощи (откуда их здесь достанешь) и мочу, и, да простит меня читатель, даже кал! Все сходились на том, что лечение будет долгим, так как истощенный организм слабо сопротивляется болезням, может затянуться до весны и требует регулярной обработки ран, не реже, чем, раз в двое суток. Я согласен был обрабатывать хоть два раза в сутки, надо было на чем-то остановиться!

Получалось, что лучшим, не только дезинфицирующим, но и лечебным средством может служить собственная моча, к тому же она - всегда под рукой и получение ее не требует никаких затрат. И я решился и начал самолечение. Остаток декабря мне казалось, что болезнь прогрессирует, от гниющих пальцев воняло отнюдь не французскими духами. Иногда в очередной раз, разбинтовав ноги, я приходил в отчаяние и готов был сдаться на милость победителя. Сбивали меня с панталыку и некоторые соседи-доброжелатели, обещая мне скорую гангрену и ампутацию ног по колена. Не раз я видел себя безногим и во сне. Только один человек, испытавший, как и я, серьезное обморожение ног, и вылечивший их мочей, поддерживал мой дух. Осматривая иногда мои пальцы, он неизменно находил какое-то улучшение в ходе болезни его девиз: "Не дал слова - крепись, а дал - держись!" избавлял меня от сомнений. Сложно было с такими ногами выходить на работу, уж очень они были чувствительны к холоду, и, все-таки мне не хотелось сдаваться, и я продолжал регулярное лечение. Перелом в болезни наступил только в феврале, после полученных из дома одновременно двух посылок, где были сало и чеснок. Вот, оказывается, чего боялась моя болезнь. Теперь организм справился с болезнью, и я спас свои конечности.

Нет, я никого не призываю к самолечению, я тогда здорово рисковал, и то, чего я боялся могло легко случиться, просто тогда у меня не было другого выхода.

Глава 4.22 Ещё и Горсть вдогонку...

Пиши я мемуары, для характеристики богатого событиями тридцать восьмого года выбрал бы десяток самых вопиющих и не ломал бы голову над тем какие факты, свидетелем которых довелось быть остались "за кадром". Сейчас именно этот вопрос беспокоит меня в большей степени, человеческая история складывается из жизней людских, а они в свою очередь - из мелочей, каждая из них - часть Судьбы, часть Жизни.

Приведу факт. Вам сказали, что в сталинских лагерях погибло несколько миллионов политических заключенных, чья вина состояла в том, что они думали и рассуждали, то есть, не были скотами. Вы вздохнете об этом и пожалеете. Но вот вы прочли о первой жертве в нашей бригаде на прииске "Нижний Атурях", о тихой смерти молодого, 22-х летнего Карпова, такого благородного человека, которому жить бы да жить, а он скончался, в чудесный ясный майский день и Вы почувствуете нечто большее, чем абстрактная жалость. Каждый человек вмещает в себя Вселенную, к тому же эта Вселенная чувствующая, мыслящая, какие здесь могут быть мелочи: поднял тяжелую шпалу, отнес ее на 200 метров, лег и умер. Где тут мелочи?

Поэтому я не прошу прощения за перегруженность мелочами, в моих записках нет мелочей, это свидетельства эпохи.

Читателю, может показаться, что там, на прииске, мы не работали, а только и делали, что отлынивали от работы, ловчили. Такое впечатление будет ошибочным: рабочий день лагерника был настолько велик, что не оставлял времени для суточного воспроизводства этой самой рабсилы, а первый выходной за лето был дан 7-го ноября. Сколько мы не прятались оставалось достаточно времени, чтоб наработаться всласть.

Не осветил я вопроса: как же мы обогревались в своих бараках и палатках? Кто носил нам дровишки? Писал, что по утрам, до развода, то есть, до выхода на работу, нас выгоняли в лес за бревнами для лагерного строительства, а затем, не пуская в зону, конвоиры вели на сопку за дровами, которыми служил сухой (высохший) стланник. Но дрова эти отнюдь не предназначались для нас самих, они шли на кухню, контору и другие общественные нужды, наши жизненные нужды приходилось обеспечивать самим.

Получалось так, что приисковым рабочим редко приходилось идти с работы с пустыми руками: летом, когда бараки не отапливались нас обязывали носить мох для утепления лагерных помещений, с осени мы начинали носить дрова, а затем и лед. Лед и дрова мы носили всю долгую зиму, при этом достать дрова в забоях было чрезвычайно трудно, но без них вахтер просто не пропускал в зону. Дело в том, что сами дрова в зону не заносили, складывали у вахты и ими пользовались и вахтер, не жалевший дров для своей печки, и дневальный вохровских казарм и наши дневальные бараков, если им что-то доставалось. Вот почему дневальный выгонял за дровами больных, да и мы старались протащить какие-нибудь щепки через проходную.

Дров, ни в каких случаях не хватало на ночь: пылающие огнем печки встречали работяг, возвращающихся с работы, после этого дров в печку не подкладывали, и печь потихоньку остывала. Дрова экономились до утра, когда требовалось облегчить людям подъем. Вырываясь из ледяной постели, они, как были в белье, накинув на плечи телогрейки, кидались к печке, после чего в ее тепле быстро одевались.

Лед в лагерь возили на лошадках, но этого было мало: лютый мороз вызывает жажду, не меньше, чем жара, работяги стоят в очереди к бочке, где тает лед, с кружками в руках чуть ли не весь вечер пьют с невероятной жадностью. Чтоб обеспечить хоть частично нашу потребность в питье умываемся мы, естественно, снегом, дневальный требует от нас льда, и мы носим его в своих сумках.

Теперь представьте, что Вас освободили от работы и оставили в бараке, а обед и ужин ждут Вас на производстве, куда добираться в скверную погоду - не захочешь и есть. В зоне тоже имеется кухня, но она готовит только завтраки, если вообще что-нибудь готовит. Можно попросить товарища, захватить по пути в барак, но -" спасибо" тут не отделаешься.

Со мной такое случилось. Когда-то по прибытию на прииск, мы питались вместе с Авдоновым. Я уже давно и с трудом отказался от этого удовольствия, и теперь мы виделись чрезвычайно редко, он работал в шахте, и по-прежнему был здоров и силен. В этот день мы встретились и он, узнав, что я освобожден от работы, предложил принести мне и обед и ужин, так как шахтеры работали по восемь часов.

Вечером он появился с полным котелком и поставил его на печь, я пригласил его к трапезе, полагая по простоте душевной, что он хотя бы слегка перевоспитался. Он принес ящик, постелил тряпку, поставил котелок с горячей баландой и достал ложку. Пока я вынул свою, он успел уже вычерпать половину гущи, приниматься есть вперегонки с ним не, имело смысла. Видя, что я не черпаю, он с полным ртом взмахом руки, пригласил меня вкушать, но я так и остался голодным, решив, что лучше было просто пожертвовать свои порции кому-то из бригады.

С производственной столовой связан и один мой неблаговидный поступок. Кормили нас обедом и в ночную смену, в приближении этого счастливого часа, мы покинули забои и начали собираться у громадных котлов, под которыми уже затухали костры. Повара не подпускали к котлам, размахивая громадными веслами, которыми и мешали густые галушки.

Постояв в стороне, в глубокой тени работяги начали, прячась в тень, подползать к котлу с галушками, затем вскакивали, зачерпывали своим котелком пищу и убегали в тень за кусты, где и опорожняли посуду. Это было настолько соблазнительно, что и я попытал счастья, но повара были уже на чеку, а я видимо задержался у котла, и удар веслом пришелся мне по спине, вдоль хребта. Несколько дней я едва мог разогнуться. Утешало то, что пострадавшим я был не один.

Ну, что ж " Не укради!" - гласит заповедь.

* * *

Два года на приисках я прожил впроголодь, а то, и совершенно голодным. Главным питанием был хлеб, в дополнение к нему получали селедку, довольно крупную, хорошего качества, но сильно посоленную. Сейчас я с удовольствием взял бы на закуску такую селедку, а тогда она чаще не попадала к хлебу, есть ее, такую соленую с баландой не хотелось и я, раскрутив за хвост, швырял куда подальше. У меня уже был опыт: соленая рыба вызывает жажду, вода, как говорится мельницы ломает, а нас приводит к поносам, и я избегал, есть соленое.

В летние месяца питание было трехразовым и хлебную пайку нам делили, когда на два, когда и на три раза: утром наливали черпак баланды и селедку, в обед - баланду и кашу из сечки, иногда галушки, вечером или баланду или кашу. Если сахар не выдавали на руки (450 г. на месяц), - в обед полагалось 250 г компота. Качество пищи во многом зависело от повара, на эту должность по большей части ставили кого-то из жителей Средней Азии или Кавказа, и они усиленно подкармливали земляков, давая остальным, что останется.

Наконец в январе тридцать девятого года плотники закончили строительство столовой, сооружение это было прекрасное, но пользоваться им пришлось мало, примерно с января по май. Столовая оказалась и не в зоне, и не на производстве и с мая нас кормили обедом и ужином в столовой под открытым небом. В ненастные дни там было не особенно уютно, а в сентябре на столах и лавках нередко лежал снег или лед. Особенно скверно получалось с обедом в сильные морозы - случалось и такое, - и тогда ложку невозможно было удержать ни голой рукой, ни в рукавице и баланду приходилось выпивать через край, сложнее получалось с кашей.

* * *

"Произвол: баня!!!" - орут заключенные, узнав, что сегодня им предстоит баня. Конечно, это - шутка, но в ней много правды. Это мероприятие, особенно в зимние месяца, в мороз, непогоду лагерники не любят. Да и что тут можно любить, если идти нужно после десятичасового рабочего дня, в семь-девять вечера, в кромешной тьме, да и идти не близко: баня отстоит километров за четыре-шесть от барака, да и сама процедура мытья не доставляет никому удовольствия.

Банька на прииске была отличная, с хорошим парком, но это для тех, кто зайдет туда не толпой, не бригадой. Она выстроена, от силы на 10-12 помывочных мест и как там разместиться бригаде численностью от 25 до 40 человек? Большинство, раздевается стоя в невероятной толчее, слабые не могут так раздеваться, падают. Раздеваемся под крики: "Давайте побыстрее", связываем на крючки верхнюю одежду, сдаем в прожарку, грязное белье снимаем сдаем банщику, взамен получаем маленький кусочек мыла, граммов 30-40 и с ним заходим в моечное отделение. Тут же тебя обрабатывают парикмахеры, стригут под машинку голову, бороду и везде, где только есть волосы. За отдельную плату могут обрить все, что захочешь, а если есть подозрение или жалобы на вши, еще и обмажут керосином.

Для мытья дают два трехлитрового ковша теплой воды, не знаешь, то ли мыться, то ли напиться. Моются, конечно, кое-как, тем более все орут:" Давай поворачивайся!". Вытереться толком нечем: вафельное полотенчико коротенькое и узенькое, одеваешься в чистое белье мокрым и выскакиваешь дальше. Из огромного вороха прожаренной одежды надо найти свою связку, не все могут сделать это быстро, а тут уже ревет за дверьми следующая бригада. Приходится вылетать на улицу, кто одет, а кто с охапкой вещей в руках и одеваться уже на морозе и это после бани, когда белье на тебе уже схватилось льдом.

О том, чтобы попариться на полке, не может быть и речи, это можно будет, когда ты выйдешь в лагерную обслугу или чем-то заплатишь.

В среде бригады были любители подработать за зоной подноской и разделкой дров, первыми в этом ряду следует назвать очень оригинальную неразлучную пару: Роланд и Волков. Я только завидовал им, но пойти по этому пути так и не решился, зато, перебравшись в дорожный лагерь, подрабатывал на Вольном Стане всю зиму на сороковой год.

Волков, очень рослый мужчина лет тридцати, с крупным лицом и светлой кожей, он регулярно получал посылки из Москвы и делился всем со своим другом, не имевшим родственников в Советском Союзе и не получавшем неоткуда вспомоществования. Летом они носили дрова в баню, обозначая ее для конспирации "Б", хотя все догадывались, о чем у них идет речь, никто не собирался составить им конкуренции.

* * *

Ноябрь, морозы поутихли, зато подул ветер, испортил дороги. Нас тоже сняли с производства, дали в руки по широкой фанерной лопате посадили на машину, повезли. Через каждых сто метров машина буксует, надо вылезать из кузова, откидывать снег. Приехали, бригадир сказал, что это поселок Малга, оттуда к нам километров двадцать, а день кончился, уже смеркается. Думали, сейчас поедем назад, а наш главный говорит, что машина идет в другое место, и нам предстоит идти в лагерь пешком. Сам он тоже куда-то исчез.

Тут кто-то предложил поискать якутов. Нашли юрту, там старик и три женщины с детьми, в глазах испуг.

Мы успокаиваем, говорим: "Учугей" - хорошо! Спрашиваем: "Табак бар?" Старик достает несколько веников самосада, его за крепость прозвали "аммоналом": если не ошпаришь кипятком, курить невозможно. Даем за веники нормальную цену, тридцатку, женщина не берет, говорит "мало", стоим, думаем. Один, из более осведомленных, говорит: "Им надо больше бумажек, одна их не устраивает". Набираем мелкими купюрами двадцать рублей, женщина довольна, отвернувшись от нас, поднимает полдюжины юбок, запихивает деньги в какой-то кармашек. Не очень они разбираются в деньгах, наверное, вольнонаемные здорово их обдуривают. Теперь якутки перестали нас бояться, немного улыбаются.

Покупать у них больше нечего: мясо нам не нужно, а хлеба у них и самих нет. Вот они положили пресную лепешку на сковороду, поставили наклонно к огню камина, и она не то печется, не то просто сушится, так и едят ее белой, режут они ее на маленькие кусочки, похожие на пиленый сахар, чуть побольше и пьют с чаем. Чай очень крепкий, плиточный, заваренный до черна, пьют его с молоком, чашек по двадцать, и к каждой чашке один кусочек лепешки, видно мука тоже по норме. Говорят, у якутов есть поговорка: "Чай - не пьешь, откуда силу возьмешь?" А вот мясо они едят здорово: впятером съедают небольшого оленя. Нам, лучше побольше хлеба!

Мы выглядим не так уж страшно: обмундирование еще не сильно обношенное, никаких лишних тряпок, якутки пытаются с нами разговорится, щебечут что-то, мы понимаем плохо. Мне кажется одна, как-то особенно открыто улыбается мне. У меня грешная мысль, но об этом лучше не думать, мечта несбыточна. Кто-то вслух мечтает: "Был бы наш лагерь поближе!". Нет, надо быстрей уходить!

До лагеря добирались часов пять. Дорога шла у подножья гряды сопок, идти тяжело, под ногами снег. Вдали виден огонек, кажется до него близко, но проходим сопку за сопкой, а он все так же далеко. Но ребята идут улыбаются про себя: повидали якуток!

Читал чей-то рассказ: "Горе старого каторжника". Грузили их на пароход и из рук одного такого каторжника выпала клетка с какой-то птичкой, уж так он горевал, так плакал. У нас канареек не было, заниматься с ними некогда, да и кормить нечем, посмотрели бы, как те крошки бережно собираем. Были у нас лошади! Мучили их, как и нас: Магадан приказал, чтоб лошади работали не больше восьми часов, не сказали, как это сделать, если навальщик кайлит и кидает в бричку все двенадцать, вот и маялись они, бедолаги с нами. На "Штурмовом", там были еще кони с берзинских времен, у них биологические часы отлажены: кончилось ее время, - ты ее убей, не повезет!

На "Атуряхе" коняки работали молодые, таких тонкостей не понимали, сколько погоняют, столько и работают и дохли часто. Тогда покупали молодняк у якутов, покупали за бесценок, те еще с деньгами разбирались плохо.

Как-то привели к нам в забой двух молоденьких, к тому же и слабосильных коньков, надо приручать к грабаркам - есть у нас такие двухколесные опрокидывающиеся повозки на четверть куба породы, это пятьсот-шестьсот килограммов груза, а лошаденки сами весят только половину. Работяги побросали свои дела, подошли посмотреть, как будут приручать. Кто-то рассказывает, что надо их неделю приручать к одеялу, обвеивать этим одеялом, потом класть его на хребет, завязывать им глаза и все такое. Тут два здоровенных охломона с конебазы, отъевшиеся на конском мясе, зажали одну лошаденку: один душит за шею, другой тянет за губу - хомут надели вмиг и дело пошло. Не прошло и полчаса, как лошадь оказалась в оглоблях, а как начала лягаться ее давай лупить "шутильниками" и она, одурев от боли понесла грабарку по забоям галопом, а те бегут рядом и лупят. Наконец, обессилив, упала, дышит тяжело, встать не может, только глазами косит. Приручена! Вторую они приручали еще лучше: впрягали в груженую грабарку, ребята кричат:

- Что вы, сволочи делаете? Лошадь может везти только свой вес!

А они опять за "шутильники", но здесь зрители не выдержали, чуть их самих не взяли в "дубье".

Лошади, прирученные таким способом, работать не могли, их пришлось отправить на отдых в лошадиный стационар.

* * *

Деньги. Без них в лагере не обойдешься: то нужно выкупить махорку, выдают ее по 2-3, а то и 4 пачки в месяц, иногда подбросят граммов по триста ларькового хлеба, а это тоже 30 копеек, иногда что-то недорогое появится в ларьке, купить не против, да денег нет. Икра красная, кетовая стоила тогда недорого 5 р. 70 килограмм, у якутов можно купить табачек-самосад, опять нужны карманные деньги. Для этого в лагере предусмотрено премиальное вознаграждение, выплачиваемое ежемесячно. Нам оно, практически не выплачивалось, предлоги для этого находились всегда: то мы не выполнили норму, то на этот месяц нас перевели во вторую группу по здоровью, а таким, не полагается, то оштрафовали в 5-ти кратном размере, а ты доказывай, что не верблюд, лицевой счет арестован. Я за два года пребывания на приисках, получил премвознаграждение раз или два. Наши передовики получали регулярно.

Как же мы обходились без денег. Это было трудно: мне переводили родители, за два года я получил 500 рублей, большая помощь, но на все время не хватит. Вот здесь и делились люди на две категории: тех, кто жертвовал махоркой и других, не допускавших мысли о продаже махорки, вынужденных уступать за деньги часть хлебной пайки. Этим последним было особенно трудно, впрочем, некоторые из них старались подработать, помогая обслуге, как в черте зоны, так и особенно за зоной, по большей части на вольном стане.

Кто были покупатели? Хлеб жаждали купить работяги: получил из дома перевод и тут же ищет продавцов, а то, может быть, и в лагере заработает, сошьет что-либо, изготовит за деньги, эти могут купить и хлеб, и махорку. Основными покупателями табачных изделий были технический персонал прииска, лагерная обслуга и короли блатного мира, для них махорка - престиж: он идет с сигаретой, у него просят и он угощает, без этого его жизнь не мыслима.

Я старался с кем-нибудь спариться и курить совместно, одну папиросу на двоих и за счет реализации махорки, всегда имел деньги.

* * *

Когда начинался разговор о развращающем влиянии лагеря, всегда почему-то вспоминался один пожилой инженер-железнодорожник, схвативший кусок хлеба у соседа по столу. В тот день столы были свободны, раздача пищи заканчивалась. Я почему-то задержался и сидел со своим котелком за столом. Рядом, за другим столом сидел тот самый инженер, седовласый, с усами и бородкой, лицо интеллигентное, рядом - железнодорожная фуражка, видимо ее он предпочел лагерному головному убору. Глядя на него, я вспомнил как издевались в г. Свободном московские энкаведешники над служащими Амурской железной дороги и мне хотелось поговорить с этим представителем, возможно он оттуда.

Тут рядом с ним сел с обедом и хлебом в руках крепкий молодой человек, видимо из лагерной обслуги. Я ждал, когда инженер кончит свой затянувшийся обед, и мы с ним по пути поговорим, будет интересно, если он мне расскажет о г. Свободном, возможно найдутся общие знакомые.

Когда я снова взглянул на свой объект, к удивлению, заметил, что он уже обедает с хлебом, возможно, ему отломил кусок тот молодой парень.

Он и действительно отломил, но не ему, а положил в сторону и вот теперь обнаружил, что хлеб пропал и оказался в руках его соседа. Между ними произошел очень неприятный разговор.

- За хлеб, даже воры бьют своих, а ты седой, тебе должно быть стыдно. Тот давай извиняться:

- Поверьте, я сам не понимаю, как это произошло, как будто нашло какое-то затмение. Вы уж меня простите. Завтра из пайка я с Вами рассчитаюсь.

- Мой отец запрещал бить старших, но повторять такие фокусы не советую, другие за это отнимут полжизни.

Я посочувствовал бедному старику, вспомнил свой старый грех: в БАМЛАГе такое случилось и со мной. В то утро я, как всегда, быстро расправился со своей большой пайкой и вдруг обнаружил на своем одеяле порядочный кусок хлеба. Я понял, что это выронил сосед, но черт меня дернул спрятать его под подушку. И тут сосед закричал:

- Студент украл у меня хлеб!

Это было ужасно. Тогда я, как мне показалось, довольно ловко помог ему обнаружить пропажу: мол, хлеб завалился ко мне на кровать. Признаться в содеянном, у меня не хватило мужества.

Бригадир все понял и назавтра подарил мне свою пайку.

* * *

По статистике самоубийств, этот показатель в лагерях ниже, чем на воле. Среди заключенных чаще всего встречаются саморубы и другие членовредители. Это можно объяснить: не испытывая красот настоящей жизни, заключенный мечтает пожить хоть немного в условиях свободы, с другой стороны, облегчение тяжких условий существования возможно достичь путем искусственных отравлений и порчи своих членов. Итак, миновала ли меня эта участь? Нет, не миновала!

Зимой тридцать восьмого года, мы работали вдали от прииска. Дорога к этому месту работы, если идти через сопки, даже не по тропе, а по охотничьему следу, составляла всего пять километров, тогда как по автозимнику - целых пятнадцать. По тогдашнему состоянию, болезни ног трудно было лезть через сопки, приходилось выбирать более легкую дорогу, но и более дальнюю. Здесь-то и возникла у меня идея броситься под груженую автомашину. Впоследствии я часто возвращался к этим дням, пытаясь постигнуть причины, побудившие меня серьезно задаться этой целью.

Да, у меня было не мало болезней, но они были терпимы, было и истощение, но не настолько, чтоб я не мог работать. Обдумывая это, я пришел к выводу, что на мысль о самоубийстве навели меня обгонявшие меня грузовики. Другого не было! Броситься под машину я не смог, не хватило силы воли, для этого нужен моментный импульс, а здесь я слишком долго обдумывал. На этом дело не закончилось: идея несколько измельчала, появилось желание сломать себе ногу. Условия на этой дороге были идеальные, не требовалось подкладывать ногу под машину, она всегда могла сломать конечность не в нужном месте. С одной стороны, дороги была высокая бровка и на ней - крупные камни, скати один камень на ногу и вопрос решен. Стоял я у этих камней достаточно долго, чтоб приучить себя к мысли и тогда осуществить задуманное. Камни я подкатывал к самой бровке и два раза сбросил их на свою ногу ... только ногу я успел убрать!

Три дня, отстав от товарищей, я оставался один на этом очень удобном участке дороги, пытался осуществить свою идею и когда мне это не удалось, я рассказал своему товарищу, на что он ответил:

- У тебя не было серьезных причин для этого насилья над собой и поэтому твое желание не проникло глубоко в твое сознание.

Видимо он был прав. Я описал случай, когда в ЗУРе на прииске "Штурмовом" решая альтернативу: обморозить руки и ноги или получить пулю в голову, я предпочел второе и полез к вышке, провоцируя стрелка. Здесь такого жесткого выбора не было, ничто моей жизни не угрожало, и идея самоубийства была результатом временного помрачения рассудка. Больше этой мысли не повторялись.

* * *

Вместе с окончанием 38-го года закончился короткий, но весьма трагический этап в истории коммунистических лагерей. Я, не располагаю какими-либо статистическими данными, да и те, которые приводились в разных журналах, вряд ли соответствуют действительности. По моим косвенным подсчётам получается, что за навигации 1937 и 1938 года, на Колыму было доставлено всех заключённых, включая уголовников, около 800 тысяч, из коих к концу тридцать восьмого года осталось менее половины.

Для обобщений не имеет значения, было ли истреблено 300 или 500 тысяч заключённых, ни ту, ни другую цифру, человек не в силах воспринять и прочувствовать. В этом отношении, могут сказать, что не следует излишне драматизировать ситуацию. Невероятно много погибло крестьян, наших сеятелей и хранителей на пороге 1930 года, немало погибло и в 1933 году в лагерях и ещё больше во время голодомора на Украине, Поволжье и Казахстане. Унесёт половину жизни заключённых и первая военная зима и послевоенный 1946 год. Всё это верно. И всё-таки тридцать восьмой год был особым: у лагерной и приисковой администрации поддерживали уверенность, что "врагов народа" в Союзе хватит и каждый год пароходы будут привозить на Колыму, всё новые партии свежей рабочей силы и сберегать её вовсе не резон, завезенных за лето - использовать до весны, а там доставят новых. Всё тот же "медленный расстрел", хотя термин этот в лагере не фигурировал.

Весной тридцать девятого года, когда стало известно, что ожидается резкое сокращение, чуть не на половину - подвоза пополнений, отношение к заключённым резко изменилось и в лагере и на приисках, в чём читатель убедиться, прочтя следующую часть этой главы.

Часть III Прииск - Нижний Атурях - год 1939

Глава 4.23 Счастливый билет на оздоровление

В сутолоке выживания я не заметил, как он начался: в который раз за шесть лет заключения я снова оказался на грани истощения, казалось, еще немного и процесс станет необратимым. Отлученный от медицины за отказ ампутации отмороженных пальцев, я не рисковал попадаться на глаза лепкому Кукуеву и его санитару, зная их злопамятность, но жизнь настоятельно требовала сходить попросить освобождения от работы. Дело в том, что морозы лютовали без передышки, столбик термометра не поднимался выше -55 градусов, а зачастую сползал и ниже, ходить на работу становилось все труднее. Нет, я, конечно, не каждый день выходил на работу, иногда сам себе устраивал освобождение, ловчил, прятался то под нарами, то в туалете, то бегал по зоне, ожидая, когда уйдет развод, то залезал на верхние нары вытягивался в изголовьях, то ложился на чужое место и называл не свою фамилию. Было у меня много способов, как здесь говорили, "косить" и использовал я их по очереди, впрочем, бывал и бит старостой или нарядчиком. Вы скажете, что вел я себя неэтично, но ведь хлеба нам редко давали полную пайку. Подбежишь утром к окну раздачи, а там записка: "Сегодняшняя норма хлеба - 50%", а бывало и сорок и даже тридцать, могли и вовсе оставить утром без хлеба. Они тоже поступали с нами не вполне этично.

Как-то я еще не успел залечь в постель, сушил у печки рукавички, когда из медпункта вернулся сосед и похвастался, что освобождение получил и теперь будет два раза в неделю сидеть в бараке, даже не заходя в медпункт. Поинтересовался, как он так быстро обернулся, знал, что на приеме надо выстоять или высидеть на полу 3-4 часа, прежде чем показаться лепкому. И тут он мне сообщил новость: прием ведет какой-то еврей - хороший врач, всем дает освобождение от работы. Посоветовал мне бежать скорей, пока он не кончил принимать. Уж очень мне не хотелось выходить снова на мороз, но шанса упустить было нельзя, и через несколько минут, я занял очередь к новому лепкому, по фамилии Раппопорт, он был невысок ростом, худ и быстр в движениях. К моей радости, он принимал в неосвещенном углу, и я проскользнул туда, незамеченным своими недругами. Фамилию свою назвал тихо, полушепотом, быстро задрал рубашку, демонстрируя торс, по которому, не хуже, чем по скелету, можно изучать анатомию. Он меня ни о чем не спросил, я ему ни на что не пожаловался, поняли друг друга без слов:

- Истощен сильно, следовало бы оставить в бараке до весны, но, во-первых, ты не один и мы не можем положить поллагеря и потом, залежавшись, ты не поднимешься на ноги. Решим так: даю тебе в неделю два дня, а пять дней будь добр, снаряжайся в забой.

Этот вариант меня вполне устраивал, я надеялся к законным двум добавить еще пару от себя, в порядке личной самодеятельности, просто "закосить", как мы говорили.

Несмотря на наше истощение и слабость, лагерь продолжал по утрам до развода гонять нас за бревнами, а потом еще за дровами. И здесь я для себя отработал тактику уклонения от этой повинности: прозвонили подъем, намного раньше, чем по лагерному распорядку, все, кроме освобожденных, выскакивают к печке, предусмотрительно растопленной дневальным, быстро одеваются, готовясь к походу. Я в этот день от работы не освобожден, но староста помнит, что вчера или позавчера я был освобожден и не удивляется тому, что я стою у печи в накинутой на плечи телогрейке. Пробегая мимо, спрашивает:

- А ты, Саркисов, освобожден?

Сейчас пять или шесть часов, в это время медпункт ещё не дал списков освобожденных, они будут только к разводу, к девяти часам. Староста не может проверить мои слова, и я твердо и уверенно говорю ему: "Да"! И тогда он оставляет меня у печки, я спокойно отдыхаю, схожу на кухню за завтраком, пока там нет очереди, позавтракаю у печки и потом готовлюсь к разводу. Больше на глаза старосте не попадаюсь, выскакиваю на развод в числе первых и мой "номер проходит".

Зимой из бараков редко выносили покойников, все это в основном проходило через больницу. Я даже не видел, где на "Атуряхе" хоронили. На "Штурмовом", возвращаясь из больницы, я увидел глубокую и широкую траншею, взятую взрывом. Курившие на бровке ребята пошутили:

- Рановато идешь сюда, обожди, когда оденут "деревянный бушлат".

Отчетливо запомнился один из выходов на работу в дневную смену. Развод у ворот около девяти утра, нас считают, пересчитывают, мы дрожим от холода, толчемся, топчемся, каждый старается хоть как-то согреться. Наводит ужас клубящийся вокруг лампочек морозный туман, кажется ночь бесконечна. Наконец, вахтер распахивает ворота! Это не ночная смена, никто не бежит, спускаемся в долину без особой спешки, тянем время сколько можно. Мне идти крайне неудобно: все лицо от мороза замотано тряпками, обмерзшими льдом от дыхания, глаза видят только наверх и вперед, не видят дороги под ногами, иду с низко опущенной головой, прихрамываю на правую ногу. Иногда смотрю на себя со стороны - вид отвратительный, кажется, и жить не стоит, но все-таки за жизнь цепляюсь изо всех сил, мечтаю дожить до весны - осталось совсем немного! Переходим речку Атурях, она промерзла до дна, но где-то прорвала наледь, течет поверху, сильно парит вода, можно попить! Какое счастье. В морозы пить хочется не меньше чем в жару, а в бараке в бочке льда натаивает немного, по кружке на обитателя. Отвязываю от опояски котелок, набираю и пью, пью. Спешу за остальными в инструменталку, пока крутимся там, на востоке светлеет, постепенно из-за горизонта по бледному небу расплывается золото восхода, расплывается на полнеба. Солнца еще нет, но мы чувствуем: оно близко и это придает силы. Воздух немного теплеет градусов на пять-шесть. Это пустяки, и все-таки, душа немного отогревается, можно поработать 3-4 часа, а там снова надвигается ночь и леденящий душу холод.

И еще один подарок: над столовой по синему небу плывет солнце - наше долгожданное рыжее болдоха (жарг. Солнце). Может это и не первый день ее явления - все равно радостно! Кто бывал в приполярных странах, знает, какой праздник у людей в душе, когда солнце выходит из-за горизонта и вот так плывет по небу.

Последний день января стал поворотным, переломным днем в моей лагерной судьбе, да и не только в моей, со мной вместе попали на оздоровление более двухсот человек. Но все по порядку. Январь, это - не декабрь, тот запомнился мне черной ямой в клубах морозного тумана, возможно, этому способствовало преобладание ночных смен, из которых я вылезал редко. А январь - те же жуткие морозы, но месяц запомнился золотыми восходами, ясными светлыми днями и солнцем. Главное у человека - надежда: нет ее, он легко может погибнуть, есть - будет жить. Со мной случилось, не помогла и надежда, и то, что прожить осталось двадцать восемь февральских дней, а за ними - весна, ничего не помогло, я изжился, кончились душевные силы, иссякла энергия души, я просто уже не мог ни прятаться, ни ловчить, ни работать, ослабла воля, лопнуло долготерпение и утром я решил взбунтоваться: не пойти на работу, пусть делают со мной что хотят.

Кругом меня гудит утренний барак, работяги собираются на работу, хлопочет бригадир, забегает староста, а я лежу и страшно неуютно в постели самое удивительное, что меня никто ни о чем не спрашивает. Видимо, все уверены, что от работы я освобожден.

Наконец, барак затих. Все выплеснулись к воротам, лежать невтерпеж, одеваюсь, смешиваюсь у печки с оставшимися в бараке, чтоб не чувствовать себя белой вороной. Про себя думаю: "Если сегодня номер пройдет, завтра по-честному пойду на работу".

Когда напряжение ожидания начало спадать, появился дневальный, просит всех, назначенных в этап перейти с вещами в соседнее отделение. Полагаю, меня это не касается, но дневальный другого мнения, отправляет и меня. А там собралось уже полбарака, никто не волнуется, скорее наоборот: этап идет на центральный участок, а там я прожил полгода и у меня ностальгия: пойду туда, не задумываясь, ближе к начальству, ближе к солнцу.

Пришли. Даже этапом не назовешь, какие-то 5-6 километров. Перед нами распахиваются двери пустого барака, на этот раз я не растерялся, забрался вглубь на нижние нары, напротив печки. Приветствует нас на новом месте знакомый мне староста Шакиров, сообщает невероятно хорошую новость, что нас решили оздоравливать, поставят на трехразовое питание, и самую "большую горбушку", кто нуждается в медицинской помощи, будут лечить в не приемное время, разрешается и выходить за зону, то есть подрабатывать на Вольном стане подноской дровишек. Завтрак мы не пропустили, питание доброе, потом проспали до обеда, а потом и после.

Вечером вновь заходит Шакиров и выкликает меня. Может быть такое счастье? только зачислили в оздоровительный профилактический пункт (ОПП), и тут же пришли две посылки от родителей. За 14 лагерных лет я получил более тридцати посылок и если б не они... В этих посылках было много всего, но сейчас меня интересовали сало и чеснок. Пусть зубки чуть подмерзли, но еще кусаются, и я с утра нарезаю в свой трехлитровый котелок слой хлеба, слой сала, потом опять слой хлеба и опять слой сала, все это кипит на печке, присыпается чесночком и поедается и после завтрака после обеда и ужина. Итак, все двадцать дней, пока я находился в этом ОПП. Тело быстро наливалось соками, вскоре кожа уже не отставала от тела, а на обмороженных пальцах язвы зарастали молодой розовенькой кожицей, в медпункт я так и не пошел, не понадобилось.

На приработки я тоже не ходил. Как-то раз сходил на сопку за дровишками, обратно спускался через Вольный стан, а там в эту рань - тишина, ни живой души, около всех избушек, возле дверей поленницы дров, из труб валят мощные столбы дыма. Беспокоить никого не решился, принес дрова в свой барак.

Первая комиссия прошла 20 февраля. Со мной сало сыграло злую шутку, меня признали здоровым, и выписали на работу. Те, кто имел серьезные отморожения, лечились там и в июне.

Глава 4.24 В ожидании Сезона

"Коня погоняй овсом, а не кнутом"

Под сезоном подразумевается - Промывочный, или сезон золотодобычи, его ожидание начинается уже с февраля, ждет руководящий состав прииска, но и лагерь невольно вовлекается в общую орбиту. Дело в том, что навигация открывается в мае, а первые этапы с заключенными поступают на прииск только в июне, волей-неволей открытие сезона остается за нами, нехорошими, замордованными, покалеченными и истощенными за зиму каэровцами. В феврале происходит смещение акцентов, режим постепенно отходит на второй план, на первый - выходят интересы производства: стране позарез нужен благородный металл!

Как, на прииске, начали оздоровление наиболее истощенных и помороженных я рассказал в прошлом очерке. Здесь постараюсь продолжить, пока на "Нижнем Атуряхе" заговорят все семь промывочных приборов.

Итак, февраль. На Колыме, это - самый лютый из зимних месяцев, но его никто из заключенных не боится. Каждый считает, что зиму он уже прожил, самое страшное позади, и такое настроение помогает преодолеть все трудности, да и солнце поднимается высоко и светит ярко, разгоняя в душе зимний мрак, световой день увеличивается вдвое. Поднимают настроение и выходящие в забой лотошники со спиртом и пирожками. Не знаю, какой там был спирт, только еле живые доходяги, хватив стопку, чуть не валятся пластом на землю.

Утром на разводе вливают нас в бригаду Конькова, вывели на участок ливневой канализации пробивать траншею. Вроде в ОПП я набрался сил, но сказалась отвычка, организм с трудом входит в рабочий ритм. Бригадир - умный, рассудительный, не подчеркивает различия между нами и старожилами, не выделяет любимчиков, есть у него только заместитель - Махарадзе, работу требует, но и отдыхать не мешает, даже наоборот. Было у него правило: дает команду на перекур и сам присаживается с нами у костра, беседует, объясняет задачи, заместителя отправил наверх - караулить, чтоб начальство нежданно не нагрянуло. В отсутствии Конькова также поступал и Махарадзе, и мы считали их единомышленниками, относились к нему с тем же уважением. В бригадире нас подкупала его независимость, с десятниками вел разговор на равных.

Хорошие руководители нужны всюду, долго на одном месте не задерживаются, понадобился кому-то и наш Коньков, через неделю забрали его в управление, видно был он птицей высокого полета, но биографии его я не запомнил. Мы особенно не переживали, думали - оставил он нам свой сколок - Махарадзе, были рады, когда его и назначили бригадиром. Но для многих радость оказалась преждевременной, ошибку поняли уже на следующий день: на производстве он оказался простым погонялой, не усвоил простой истины, что человек не может все 12 часов "пахать" без отдыха, его "давай-давай!" слышалось с утра и до вечера. Но еще худшим бригадиром оказался он в бараке, в общении с людьми, у него немедленно появились подхалимы, которым он бесцеремонно покровительствовал в ущерб другим. Ко мне по началу относился неплохо, считая чем-то вроде своего земляка, но малейшая несправедливость вызывала у меня бурную реакцию и скоро у нас начались схватки. Бригадники не спешили меня поддержать, а его сподвижники энергично отстаивали правоту бригадира и наши с ним отношения портились день ото дня. Не знаю, чем бы все закончилось, если б не новая перекомиссовка. Я не был слабее других, не плохо оклемался и был вполне пригоден для работы в забое, такого и было мнение медкомиссии, но Махарадзе всеж удалось спихнуть меня в слабосиловку, и мы расстались к обоюдному удовольствию. Два бригадира, две линии поведения: Коньков мог вывести бригаду на самые высокие рубежи, Махарадзе вел в тупик.

Отобрали в слабосиловку человек семнадцать, назначили бригадиром Бекбердыева, старого казаха, работавшего в прошлом секретарем захудалого райкома, он колченог, при ходьбе припадает на одну ногу, но передвигается быстро, мелкой трусцой, по охотничьи. Как он работал в своем райкоме непонятно - суетлив, боязлив и бестолков, к счастью для слабосиловки больших способностей не требовалось, и он справлялся до самого июня. Ко мне относился хорошо, а я помогал ему, чем мог. Сыграло в этом не малую роль и то, что у костра я частенько рассказывал какие-нибудь истории, а он был любитель послушать, из-за этого иногда не тревожил работяг от костра.

Ежемесячно в лагере собирался Совет, который и определяет категорию питания для бригад и отдельных лагерников. В этот раз, Бекбердыев вернулся с заседания с хорошей новостью: нас решили поддержать, и утвердили на апрель питание по высшей категории.

Вскоре мы узнали еще об одной приятной новости: якобы на очередном партсобрании рассматривался вопрос о рукоприкладстве, решение вынесено в нашу пользу: предупредить любителей мордобоя, что это не совместимо с советской моралью. Спросите, как к нам могли просочиться подобные секретные сведения? Ответ простой: зеки вездесущи, в любом лагерном учреждении есть дровоносы, водоносы, уборщики, курьеры, это - наша "пятая колонна". Мордобой тогда еще не прекратился, это случилось через месяц, но конрады и ерофеевы били уже с оглядкой, для нас и это имело значение.

После комиссовки по лагерю прошла чистка: вытаскивали из всех углов работяг, отъевшихся за зиму в разных тепленьких местечках, вытаскивали и вводили в состав основных бригад для выхода в забой. Их заменяли представителями слабосиловки.

В памятный день, когда началась пертурбация, я был освобожден от работы и не захватил себе хорошего местечка. Вечером, бригада ввалилась в барак в возбужденном состоянии, перебивая друг друга рассказывали о происходившем, подъем у всех был невероятный, можно было подумать, что их освобождают из лагеря.

Бекбердыев подсел ко мне на нары и описал события прошедшего дня в возможных подробностях. А маленький Угрюмов, услышав, что бригадир хвалит его, подбежал:

- Знаешь, Николай, я не мог этими руками держать мешок. Тогда закинул его на плечо и вцепился зубами, зубы болели, в рот набилась мешковина, а я так весь день носил лед с реки.

Чауш тоже похвастался - носил лед на лебедку и держал у них бак полный воды, им там остались довольны и обещали закрепить его на постоянно. И закрепили, после этого на каждом разводе Бекбердыев выкликал, ко всеобщей зависти: "Лебедка - Чауш!". Впрочем, Угрюмова тоже закрепили за электростанцией и его помороженные руки начали быстро заживать, зубы можно было высвободить. На мою долю осталось таскать дровишки на бойлер и на этом поприще я старался весь апрель и часть мая.

Носили мы с сопки сухой стланник к бойлерам, брали ноши добросовестно, и в общем, не обеспечили даже бойлеры, а пар везде нужен и получилось, что мы тормозим производство. Надо было что-то придумать. Я вспомнил свой опыт по вывозке "торфов" на прииске "Штурмовой" санками. Там все было хорошо организовано, и санками возить легче, чем таскать на плечах. Сани мы достали в инструменталке, и первый же день показал, что дело это стоящее. Главная трудность, как спустить с крутой сопки перегруженные дровами сани, мы скоро преодолели, вооружившись комплектом тормозов, а там довести до бойлеров было не так трудно.

Апрель на Колыме в чем-то сродни февралю, хоть и редки снежные заносы и нет тех морозов, зато по несколько дней кряду дуют лютые ветры, и напрасно, искать от них где-либо спасение. У костра в такие дни сидеть невозможно, пламя раздувается ветром, как в горне кузницы, искры прожигают одежду, вата подчас зажигается на спине, ты сидишь, ничего не чувствуешь и вот все хохочут: обгорела половина бушлата. В периоды сильных ветров мы у себя на сопках костров не жжем, уходим готовить впрок дровишки, чтоб за этот счет посидеть в спокойные дни.

Наши костры начали привлекать любителей из других бригад, среди них попадались интересные собеседники, постоянно разгорались споры о судьбах страны, лагерей и нас самих. Чувствовалось что-то вроде оттепели, разговоры вели довольно смело, без оглядки. Появились гипотезы о циклично-волновом характере политических репрессий. Искали аналогии современному в периоды Ивана Грозного, Бирона. Спорили о длительности цикла. Одни, подтасовывали факты истории Советского строя, под трехлетний, другие, оказывались сторонниками библейского семилетнего. Кто-то вспоминал Чижевского, искавшего связь политических бурь с периодами максимума солнечной активности. Они относили следующий цикл репрессий на 1948-1955 гг. Кто-то намекал, что наш любимый вождь не выдержит столь долгого перерыва.

Такой оптимизм, возможно, диктовался началом весны, в настроениях лагерников ощущался подъем и, хотя это было кощунство по отношению к погибшим зимой, но и нас можно понять: мы выкарабкались! Как сказано у Некрасова: "Мертвые в землю зарыты, больные скрыты в землянках, рабочий народ тесной гурьбой у конторы собрался..." Также было и на нашем прииске: останки тех, кто не выдержал лютой, голодной зимы покоятся в глубокой траншее, больные - спрятаны в бараке ОПП, а мы мечтаем о прекращении репрессий и сытой жизни в течение летнего промывочного сезона. Ничего с этим не поделаешь, пусть это - цинизм, но живое думает о живом.

Между тем весна и правда не заставляла себя ждать, с сопки снег уходил ручейками, оставляя темные проталины, мы со своими рейсами все больше прижимались к утренним и вечерним заморозкам, передвигались к северному склону сопки, но солнце было неумолимо и доставало нас повсюду. Временами приходилось тащить санки по грунту, подкладывая палки, пока не наступил конец.

От тридцать девятого года в моем архиве сохранилось лишь одно письмо, датированное 10-м апрелем, оно было достаточно коротким, из-за дефицита даже оберточной бумаги. Привожу выдержку, она не плохо иллюстрирует многие стороны нашей тогдашней жизни:

"24 марта я получил твое письмо, от 12 декабря и 31 марта, получил еще две открытки от 20 ноября и 12 декабря и позавчера получил твою телеграмму от 14 марта, адресованную начальнику горного управления. Ты пишешь, что от меня нет сведений, а я пишу тебе довольно часто.

Зиму пережил более или менее благополучно. Сейчас уже начинается тепло, и я с нетерпением жду лета.

Повторяю то, что писал в предыдущем письме. Прошу в этом году поддержать меня также регулярно, как и в прошлом году".

Тон письма можно охарактеризовать как сдержанно оптимистический: лето-хорошо, но без посылок не обойтись! И получил за этот год семь посылок, и на каждую из них я обязан был ответить письмом, но письма, по-видимому, до отца не дошли.

Подходил первомайский праздник, и режимные службы подготовили кое-кому приятный сюрприз, демонстрирую свое нежелание сдавать позиции, но и новая когорта руководителей оказалась готовой дать бой. Но об этом в следующем очерке.

Глава 4.25 Выстрел

"На пеньки нас становили,

Раздевали и лупили"

(из лагерной песни)

Возвращаясь из забоя, я строил планы, как провести предстоящие два праздничных дня. Дел накопилось. Нужно подремонтировать кое-что их тряпья, побриться, написать отцу письмо, а для последнего - достать бумаги, карандаш, конверт. О марке, без которой письмо не примут, я сейчас и не думал. За думами и планами не заметил, что у вахты строиться какая-то колонна, из задумчивости вывел староста, выкликнувший мою фамилию и толкнувший в сторону колонны. Подстроился молча, понял: гонят в ЗУР - зону усиленного режима - на праздничные дни в порядке профилактики. Такие праздничные экскурсии практиковались и раньше, каэровцев туда подбирали чаще всего по наветам "друзей", но меня до этих пор Бог миловал. Теперь пробел в биографии требовалось заполнить. Но сегодня доносами не пахло, уж очень солидная партия: человек более полусотни. Какой-то седовласый мужчина, довольно громко, пояснил, что на прииске идет смена руководства, и оперчасть воспользовалась междуцарствием, чтоб взять реванш.

Вести нас не спешат, вокруг суетиться шестерка конвоиров, хорошо еще, что только двуногие, - они бегают вокруг колонны, как будто нас впервые увидели, что-то кричат, что-то перестраивают, явно пытаются запугать, но в колонне ребята - не новички, видели всяких конвоиров, да и время не то, не тридцать восьмой год.

Шагаем молча в вечерней тьме, каждый думает, как получилось, что снова рецидив репрессий, которые мы собирались похоронить вместе с Гараниным, только ли все это из-за смены руководства? О ЗУРе не думаю, колонна большая, с такой армией, не страшен никакой ЗУР с его уголовниками. А тут еще по цепочке передали команду: "В случае конфликта, готовиться дать отпор уголовникам, и чтобы все, как один!" Команда пришлась по душе, послышались реплики, смех. Конвоиры бесятся, остановили колонну, пытаются кого-то вытащить, не могут - ряды сомкнулись. Снова реплика: "Держите, сволочи, нам спешить некуда, не к теще на блины!"

Такие зоны афишировать не стремятся, чаще их строят вдали от рабочих зон в глубоких распадках, не была исключением и та, куда вели нас; проработав на прииске год, я не знал ее местонахождения. Зона оказалась втиснутой в крутобокий распадок, растительность вблизи ограды повырублена, взамен торчат две высокие вышки с "попками" на них. Квадрат зоны, с высокими каменными стенами, увенчанными извечной колючкой, представляет покатую площадку, так что, сидя у подножия верхней стены можно через - нижнюю любоваться панорамой родного прииска, участками и приборами, натыканными по течению золотоносной речки Атурях. После многих формальностей, пересчетов, криков конвоя, колонна, наконец, втягивается в гостеприимно распахнутые ворота, нас ждет единственный деревянный барак, человек на двести, да еще кучка аборигенов, столпившихся на освещенном пятачке у ворот. Нашу численность и сплоченность видимо оценили, демонстрируют дружелюбие, конфликта не состоялось.

Я не собирался скучать в этом миниквадрате зоны, предстояло, надергав из полосы брезента крепких ниток, заняться кое-каким ремонтом. Конечно, вот-вот выдадут летнее обмундирование и все-таки можно найти что ремонтировать. Действительность превзошла все ожидания: тот седовласый оказался лагерным монстром, лично видел главного произвольщика Соловков - Курилко и здесь на прииске в прошлом году получил новый срок, как здесь говорят - "гаранинский червонец". Этот мужчина с интеллигентной внешностью оказался неоценимым высоко эрудированным рассказчиком. При этом ему не требовалось беспокоить память Дюма или Флобера, все, что он рассказывал, было из его собственной лагерной практики, к тому же, он свободно ориентировался в колымской действительности, и давал ответы на любые вопросы, так на эти два дня он и стал, нашим "гвоздем" программы. Хорошо, когда в подобной ситуации среди вас окажется подобный седовласый, много видевший на своем веку старый лагерник и возьмет на себя руководство событиями, вселив в вас уверенность и надежду на благополучный исход, а заодно и избавит от скуки.

Об одном подобном старичке писал в своем рассказе Горький. Оказался тот старичёк, неоценимым попутчиком в весеннюю распутицу при переходе через Волгу случайно собравшейся группы. Были там и солидные, уважаемые люди и все они беспрекословно подчинились командам незнакомого старичка, почувствовав в нем опору в сложной обстановке еле живого под ногами льда. Все они, только вышли на берег - напрочь забыли о своем проводнике. Чем-то напомнил мне этого старичка и Новожилов, как звали нашего седовласого, только его, как видите, так скоро не забыли.

Кто-то поинтересовался: имеется ли гарантия, что наше зуровское сидение не затянется на месяцы, на что он уверенно ответил:

- Новым начальником нашего прииска назначен Шкабура со "Штурмового". Его знают многие заключенные (а я только что приехал оттуда и не знал о нем ничего) и знают с хорошей стороны, он враг подобных режимных игр, авторитет в Дирекции Дальстроя у него высокий и, если б он успел к нам до праздников, этого похода не состоялось бы. Для приема дел его ожидают завтра, это и будет последним днем нашей здесь отсидки.

Когда окружающие узнали, что в конце двадцатых ему довелось посидеть на Соловках и своими глазами видеть легендарного произвольщика, Курилко, вопросов к нему не было конца. За два дня ему удалось полностью удовлетворить любопытство слушателей.

Могут спросить: неужто вам не надоел собственный лагерь? что с таким интересом узнаете о жизни в других, да к тому же уже "мертвых"? Ответ на это - в человеческой психологии: о чем говорят люди, попавшие в больницу? а на курорт? а занявшие столик в ресторане? Все о том же: о других больницах, где они побывали, о других курортах, других ресторанах.

Ну, а Соловки, это - статья особая! Трудно объяснить, почему так стойко во всех тюрьмах и лагерях поддерживается интерес к этим первым еще ленинским лагерям, пели заунывные соловецкие песни, с неослабевающим интересом слушали бесконечные рассказы, похожие на сказки и басни, житье-бытье на островах. Особенной популярностью пользовался рассказ о расстреле самого Курилко, его варианты не уставали слушать по несколько раз.

Вот председатель комиссии, разоблачивший все беззакония творимые в этом лагере, говорит Курилке: "Хочешь жить, проси у них прощения!" и он этот страшный произвольщик ползает на животе и молит, а народ, в лице выстроенных заключенных, безмолвствует и тогда его на их же глазах расстреливают. Это - сказочка с прекрасным концом и каждый лагерник, слушая ее, мечтал, чтоб кара сия постигла и местное начальство.

Слышал я и другую басню. Рассказывал бывший соловчанин, вполне заслуживающий доверия, с виду, конечно. Приехавшую на Соловки правительственную комиссию, Курилко попросту запер в бараке, обрекая на гибель. И тогда в игру вмешались заключенные, снарядив в побег двух опытных и смелых зеков, в прошлом морячков, и те ушли в море на утлой лодченке в зимнюю бурную ночь. Они доставили письмо по назначению и были досрочно освобождены из заключения.

Все эти легенды, басни и сказочки мы выплеснули на суд нашему соловчанину, и он постарался отделить зерно от плевел, продемонстрировав при этом серьезную осведомленность и дар повествователя. В итоге, нам показалось, что эти два дня, мы сами побывали в этом концентрационном истребительном лагере, узнали многое из того, о чем ранее не подозревали. Прав был Шолом Алейхем, когда сказал, что жизнь много богаче любого вымысла. Сам же соловецкий герой, Курилко изрядно поблек, из главного произвольщика превратившись в исполнителя, каких там было не мало. На Соловецких островах он не был, был комендантом пересыльного лагеря в г. Кеми, где обрабатывались прибывающие этапы заключенных, перед отправкой на острова. Запомнился же он всем и прославился своими красочными формулами: "Здесь власть не Советская, а Соловецкая! У нас закон - Тайга, прокурор - Медведь, а лепкомом буду Я! На здешние порядки можете жаловаться соловецкой сосне и в копии моему ...!" и еще тем, как, с помощниками "обрабатывал" этапников здоровыми дрынами с надписями на них: "Шутильник" и "Воспитатель".

Сам Курилко в прошлом подпоручик Царской армии, участник первой мировой войны, до Соловков служил в милиции, органах ВЧК-ОГПУ имел срок 5 лет по статье 58-10 за агитацию и был в лагере выдвинут на руководящую работу. В выводах комиссии его прошлое, как и прошлое других произвольщиков было подкорректировано, исходя из классовых интересов, было удобнее представить дело так, что чекисты, проморгали, передоверив все белогвардейцам, которых и расстреляли. На коленях перед заключенными, естественно, никто не ползал, тем более этого не могли сделать кадровые офицеры, предпочитавшие потерять жизнь, чем свою честь. Комиссии Шанина никто не мешал трудиться, она работала больше года, проводила опрос заключенных, проверяла факты, законченный материал в 1930 году представила правительству. В приказах, которые зачитывались заключенным, сообщалось, что в лагере действовала группа классовых врагов, они вытаскивали из каждого этапа своих: дворян, священнослужителей, крупных ученых, артистов и устраивали их на "тепленькие" местечки, а над мелкими сошками, неграмотными крестьянами и уголовниками издевались.

Многое из того, что рассказывалось по лагерям оказалось правдой: работяг ставили на выстойку, зимой на пеньки или на камни, летом - на комаров, держали в лесу по несколько суток, пока не выполнят дневную производственную норму на лесоповале, тем же, кто выполнил ее приходилось тащить в лагерь тяжелое бревно, служившее пропуском. Неугодных конвоирам зеков заставляли пересыпать снег из одной кучи в другую, затем возвращать на место, переливать воду из одной проруби в другую, выполнять другие сизифовы работы, случалось, что вытаскивали в морг, еще живых.

Было и такое, что не получило отражения в лагерном фольклоре: перестроили в барак часовню на Голгофе, разместили там две тысячи заключенных, освобожденных от всякой одежды, так они прожили в холодном бараке всю зиму. К общему удивлению, к весне, по крайней мере, половина из них осталась в живых, а еще зеков сажали на "жердочки, - узкие скамейки с высокими ножками, на них надо было высидеть несколько часов, не шевелясь в крайне неудобном положении, были и расстрелы на Секирой горе, и многое другое. До таких издевательств даже на Колыме не додумались.

Наш лектор рассказал немало о безобразиях творимый медперсоналом в больнице на о.Анзер, по сравнению с которыми творимое Курилко в своем КЕМПЕРЛАГе может показаться детскими шутками: больных людей избивали палками, отравляли лекарствами в корыстных целях и многое другое.

Судьбе было угодно, чтоб на Колыме я посетил три больницы и всегда с теплотой вспоминаю о проведенном там времени, мой друг Григорий Фоков, долго лежал в больнице на прииске "Мальдъяк" и также помнит о ней с благодарностью. В семье не без урода: В. Шаломов пишет об одном враче, разоблачавшим симулянтов с помощью болевого шокового укола, на "Штурмовом", как я уже писал, лепком Бондарь для этой цели использовал ванну с холодной водой. Там он утопил одного сердечника, за что и был снят и отправлен на "Серпантинную", где и закончил свои дни. Утопил он в декабре 1937 года, когда лагерный произвол не дошел до своего пика, возможно, случись это позже, его бы похвалили за усердие в истреблении каэровцев. И все-таки какой контраст с соловецким медиками.

Рассказчик расставил нам все точки над "i", в его комментариях невозможно было усомниться, настолько все было изложено грамотно, со знанием обстоятельств, с указанием должностей и фамилий и в дальнейшем все, что я слышал об этом лагере только подтверждало сказанное им. Стало ясно, что в СЛОНе (Соловецкий Лагерь Особого Назначения) действовала отработанная истребительная система, о которой прекрасно были осведомлены и Менжинский, и Ягода.

Обсудили мы с ним и Гаранинскую тему. Хоть разоблачение начальника УСВИТЛа полковника Гаранина было еще свежо, в лагере оно уже обросло многими легендами. Вопреки официальной версии о японском шпионе, якобы убившем настоящего Гаранина и использовавшем его документы для диверсионной работы, Новожилов высказал свою точку зрения, что на рубеже тридцать девятого года в НКВД-МВД произошла смена лидера, и соответственно должна была смениться команда. Вслед за Ежовым были истреблены и его эмиссары - наиболее доверенные лица: аналогичное имело место и в тридцать седьмом году.

За снятием Ягоды последовали аресты его единомышленников - Бермана, Берзина и других. Самое приятное, что мы от него услышали: якобы, новый нарком грозного министерства на заседании Политбюро предложил приостановить на время аресты: "А то скоро сажать будет некого", и действительно в текущем году, казалось, наступило некоторое затишье в этом деле. Надолго ли?

Закончилось наше двухдневное пребывание в этом своеобразном доме отдыха. С этим седовласым мы провели его оживленно и с пользой. Мне давно хотелось упорядочить свои знания о Соловках, туда направили моего товарища, однокурсника Бориса Кацва, к счастью, это случилось позже, в 1933г. и теперь я был уверен, что после работы комиссии Шанина, там наступило некоторое затишье и до тридцать седьмого года Борис, умный, толковый парень сумел там акклиматизироваться.

И в личном, бытовом плане я провел эти дни не без пользы: тщательно отремонтировал все, что требовало починки, к тому же купил у одного зуровского аборигена кусок бордового байкового одеяла, вырезал из него шарф и пару портянок и был доволен своей обновой. Если б знал, во что мне это обойдется, бросил бы все эти тряпки.

Наконец, после ужина нас выкрикивают за ворота. У всех радостные лица. Можно подумать идут на свободу! Еще светло, шагаем бодро и весело, ходьбы меньше часу. Слева в оголенных уже берегах - лед небольшой речушки, покрыт журчащей талой водой. И вдруг команда "Левое плечо вперед!" Сворачиваем прямо в речку, но зачем? Лагерь-то на этом берегу, переходить не нужно! Только перешли на левый, команда вернуться на правый. И так несколько раз. Конвоиры - в сапогах, а мы - в одних тряпках. Интересно, кто из них до этого додумался? Смотрю на старшего конвоира, лицо простое, не злое. Не верю, что это - его идея. Но тогда чья же?

Выполняем приказы молча: все-таки шесть конвоиров, тридцать патронов в магазинах. Черт знает, что у них на уме? Но, в последний переход терпение лопнуло, кто-то грязно выругался в адрес конвоя. Колонну остановили. Боковой конвоир скомандовал: "Выйти из строя!" Никто не вышел, по рядам прошел глухой ропот, ряды колыхнулись. Момент был напряженный, на бойцов без страха глядит полсотни пар ненавидящих глаз. Конвоиры отодвигаются от колонны, медленно поднимают на нас дулы винтовок, старший командир в нерешительности, колеблется. И в этот момент в напряженной тишине раздался резкий хлопок выстрела. Вздрогнули все. Мы, подумали, что в нас уже стреляют, что подумали конвоиры не знаю, они посадили партию на землю, отошли еще дальше, на пригорок, сбились в кучу, обсуждая обстановку. От этой группы отделился один боец и побежал на звук выстрела, прижимая локтем винтовку.

- Чего переполошились? - злобно спросил кто-то.

- Выстрел то револьверный! Стрелял не рядовой. - пояснил Новожилов.

- Это - на лесной бирже. Слышите шум. Надо думать подошла талая вода, топит лес. - высказал кто-то предположение.

Между тем, посыльный вернулся, и что-то взволнованно доложил старшему, тот поднял нас, выставил по команде "смирно!" и спросил:

- Граждане заключенные, какие претензии к конвою?

Ответом ему было глухое молчание.

- Претензий нет. - ответил он сам себе, и повел партию дальше, но не к воротам лагеря, а в столовую. Мы недоумевали, зачем в столовую: мы уже поужинали? Оказалось, старшой решил нас накормить еще раз и гонял поваров до тех пор, пока нам не выдали по миске затирухи.

У ворот лагеря комедия повторилась:

- Какие претензии к конвою? - повторил он теперь в присутствии вахтера. Вопрос вновь остался без ответа.

Поспешно прошли через вахту и кинулись в палатки, там пусто, людей нет. Старичок дневальный мне говорит:

- Всех, живых и мертвых погнали на лесосклад, откатывать лес от воды.

Быстро залезаю на верхние нары, развешиваю над печкой мокрое тряпье, ведь ребята тоже могут прийти мокрыми, а сам блаженно растягиваюсь на нарах.

Нет блаженствовать не дали: тот самый милый старичок-дневальный привел в палатку счетовода и надзирателя, и, показав на мои новые бордовые портянки, висящие над печкой, закричал, что я промотал одеяло. Видимо, в лагере на зиму много разорвано на портянки одеял, и с кого-то надо взыскивать их стоимость и сколько я не доказывал обратное, предъявляя им свое целехонькое одеяло, это было гласом вопиющего в пустыне. Они оформили акт, надзиратель заверил, что от подписи я отказался, на меня был установлен начет, равный пятикратной стоимости одеяла и все, поступающие от отца переводы, к счастью, в тот год их было немного, шли в погашение этого начета.

Не успел я уснуть, расстроенный очередной неприятностью, как в палатку ввалились работяги, только что под утро закончившие борьбу со стихией. Укладываясь на нары, они возбужденно переговаривались о происшествии на бирже, расспрашивать нужды не было.

По рассказам случилось так, что десятник ударил заключенного, сбил его с ног, и еще пнул сапогом в лицо - случай вполне ординарный. Но тут из-за штабелей вышел Шкабура, в сопровождении начальника лагеря и прогремел выстрел. Все замерли, ожидая худшего, но начальник прииска не стрелял в человека и, убирая оружие, грозно сказал:

- За рукоприкладство буду расстреливать на месте без суда и следствия, независимо от чинов и званий! Так всем и передайте!

Этим выстрелом он, как бы, поставил точку за всем тем, что творилось на прииске в тридцать восьмом году, и в корне изменил режимный климат нового года. Даже такие заядлые держиморды, как прорабы Конрад, Горячев, Ерофеев месяца четыре не осмеливались поднять на работяг кулаки.

Эхо этого выстрела катилось до самой осени по приискам Северного горнопромышленного управления, превращаясь в легенду. Говорили, что Шкабура убил на месте десятника-пирата и этот, более категоричный вариант устраивал всех на много больше.

Глава 4.26 Золото

"В угожденье Богу Злата

Край на край идет войной..."

А мы к нему относились достаточно прохладно, особенно в тридцать восьмом году, когда за обнаруженную у работяги жменю золота обещали расстрел. Исключение составляли счастливчики, нашедшие в забое самородок весом более 51-го грамма, его разрешалось сдавать в "золотую кассу", а полученную сумму, из расчета по 1 рубль 16 копеек за грамм, - отоварить дефицитными продуктами по торгсиновским ценам. Мне как-то посчастливилось найти довольно крупный самородок, но в нем был вкраплен молочно-белый кварц и когда самородок обработали, вес чистого золота не дотянул до нормы.

В тридцать девятом году положение несколько изменилось: прииск выполнял план по кубометрам песков, отвозимых на бутару, но отставал по сдаче благородного металла и тогда бригады обложили данью, каждая обязана была ежедневно после рабочего дня сдать в кассу 100 граммов золотого песка. И сдавали. В приисковых масштабах это может показаться мелочью, но мыть золото выгоняли и обслугу, и в целом за месяц набиралось по сотне-другой килограммов, что помогало исправить получившийся перекос.

Кому разрешалось, беспрепятственно и в любых количествах сдавать отмытый россыпной золотой песок, так это промывальщикам. Они и летом и зимой (кострами) брали пробы на содержание золота и отмывали их в своих избушках, обязанные безоговорочно выполнять утвержденный им план сдачи металла. Иногда с планом не получалось и тогда они рыскали по забоям, меняя у работяг махорку на собранные заключенными мелкие самородки, из расчета грамм за грамм. Среди нас было немало охотников до таких обменов, для того, вовремя перекурив, мы ковырялись среди пластинок скального грунта, вытягивая из глиняной примазки тяжелые крупинки - "тараканы", как именовали мелкие, по 1-2 грамма самородочки, ведь золото в россыпи не блестит, оно покрыто коричневой рубашкой, по цвету напоминающей таракана.

Хоть и щупали мы руками золото, но все это нас не удовлетворяло, хотелось самим намыть немного металла старательским способом, пусть не в лотке, а с помощью маленьких бутар - проходнушек или "американок". И совершенно неожиданно такая возможность представилась. Но сначала обо всем по порядку.

Видимо весна в тот год была ранняя, к маю от снега очистились южные склоны сопок, а в русле Атуряха скопились верховые воды. Местами им не было выхода из-за насыпанных за зиму поперек русла отвалов мерзлых "торфов". В одном из таких мест вода подошла к складированным на берегу бревнам, о чем я писал в предыдущем очерке. К середине мая вода просочилась под отвалами и, размывая мелкий грунт, превратила отвалы в дренажи. Было удивительно наблюдать, как целая река уходит в землю (насыпь) и через сотню-другую метров бурно вырывается на свободу, устремляясь к следующей преграде. Ранняя весна подталкивала приискателей пораньше закончить подготовку, сулила раннее начало промывочного сезона, и работа кругом кипела. Работы, по общей уборке производственных площадок от вытаявшего из-под снега мусора, пока оставили. И тогда весь прииск вывели на ударник, основные рабочие шли по своим забоям или становились к механизмам, а нас поставили вместе с одетыми с иголочки поварами, пекарями и другой обслугой. Им нужно было бежать на свои рабочие места, и они не жалели для нас махорки, чтоб мы не выдавали их, а где возможно и выполняли за них урок.

Мы ходили на ударники не по одному дню и все время вместе с обслугой, нам это очень нравилось: никто работы не спрашивал, что сделали, то и хорошо. Наконец, нашу бригаду прикрепили к десятнику, им оказался знакомый нам еще по зимним работам - Шевченко, очень разумный, добрейший мужик, противник физических методов воздействия на заключенных, этого самого рукоприкладства. Ко всему прочему он был еще и большой любитель слушать рассказы, что давало возможность и работягам, отдохнуть у костра.

* * *

Здесь стоит описать сцену нашего с ним знакомства в "черной яме" зимы - декабре того года. Мы тогда какое-то время, работали без десятника, и его появление не ожидалось, так что чувствовали себя довольно свободно. В тот день утром с костром у нас не получилось, а такое тоже бывало, мы кое-как пробили ямки в мягком растительном слое, чтоб воткнуть ломы и, не найдя ничего лучшего, начали пробежку вокруг них. Физический труд не согревает истощенного человека, он устает, задыхается, а мороз все равно прожигает его до костей и когда он приходит в барак промерзшие кости болят так, как будто целый день его били палками.

Шевченко разыскал нашу площадку часам к десяти, когда рассвет еще не пробился сквозь ночную мглу, и в клубах морозного тумана увидел странную картину: десятка полтора замотанных в тряпки до самых глаз работяг бегает вокруг "леса" воткнутых в начатые бурки ломов. Был он, мужичек с юмористической жилкой, и решил для первого знакомства пошутить: пристроился в хвост нашей колонны и побежал.

Когда погасли прожектора, и мы оказались в серых, предрассветных сумерках, пришлось остановиться, и оглянуться и тут по одежде обнаружили чужака. Знакомство состоялось, он не орал на нас, понимая, что, не обогрев руки у костра, мы не можем начать работу, помог нам достать сухое бревно и скоро, к нашей радости, костер запылал, и сердце перестало болеть за замерзшие конечности.

Наша сменная норма - три метровых бурки, была для нас тяжела, хоть зимний рабочий день и длился 10 часов, мы обычно не выбивали и одной и, зная это, Шевченко предложил нам взять на урок по одной бурке и когда б ее не закончили, он дает записку в лагерь. Это было соблазнительное предложение, но мы понимали, завтра урок можно утяжелить, и, в конце концов, подвести нас к тем же трем буркам. Мы не хотели принимать его игры, чувствуя за этим подвох, но, как всегда, в подобных случаях: кто-то должен был прорвать фронт, им оказался Мельничук, он ушел в лагерь еще засветло. Шевченко не стал понуждать остальных, вообще формула "Давай-давай!" в его лексиконе отсутствовала. Пример действовал сам по себе: за Мельничуком следовали другие и скоро вся бригада, ушла в лагерь и тут началось: бригадир был против нашего ухода с работы, десятника вызвали к начальству, а лагерь предпочитал, чтоб мы не делали ни одной бурки, но не нарушали лагерный режим и приходили на вахту вовремя.

* * *

Вернемся к нашим майским делам. Несколько дней Шевченко помогал Бекбердыеву расталкивать нас по участкам, а когда в один прекрасный день шестерых из бригады никто брать не захотел, десятник сообщил нам весело, что отныне будем мыть золото и, забрав с собой ребят, ушел в инструменталку. Так я подошел вплотную к осуществлению давнишней мечты - познакомиться со старательством.

Мы с удивлением разглядывали привезенную нам возчиков "американку", впереди шкавчик метровой высоты с вмонтированной в нее металлической воронкой, к нему присоединено недлинное корыто с прямыми бортами. Поставили эту мини бутару к большой луже, черпаком льем воду в воронку, и она бурно течет по корыту. Значит, в корыте и будет происходить улавливание тяжелых, - в пять раз тяжелее любого камня, - крупинок золота. В богатой Древней Колхиде на дно корыта стелили овечью шкуру, в кудрявую шерсть которой и набивалось золото, превращая ее в знаменитое "золотое руно". Для нас сгодились плетёные травяные маты, защищенные сверху металлическими грохотами. Всыпаем в корыто тачку золотоносной породы и начинаем промывку: один льет в воронку воду, другой гребком сбрасывает в "хвост" крупные камни и мутит мелкие камни, помогая воде унести вниз по корыту легкие частицы, а внизу "на хвосте" работает еще один с лопатой, разгребая все, что выносится из корыта.

Пока возвратился десятник, мы уже освоили новое производство, и в корыте бурлила вода, размывая тачку за тачкой. Работали с увлечением, было интересно, сколько же в корыте окажется золота: десятник предупредил, если намоем меньше четырехсот граммов, то эту "лавочку" он прикроет. Ну, вот и съем. Явились промывальщик с лотком и охраняющий его боец с винтовкой. Шевченко как в воду смотрел: намыли - 400 граммов. Промывальщик нашу радость испортил: на человека, чья нога становится на колымскую землю, дается план - 50 граммов золота ежесуточно, но не все идут мыть золото, а значит те, кто моет, должен обработать, по крайней мере, еще двоих. В общем, как раньше говорили: один - с сошкой, семеро - с ложкой! Он пошутил: будете намывать меньше килограмма на шестерых, не придем делать съём! Не выгодно.

Вот теперь стало ясно: для того, чтоб золото заполучить побольше, нужно выбрать места, где содержание металла повыше и начали изучать, конечно, на глаз, и, в конце концов, нашли нечто вроде жилы, откуда и стали возить грунт на бутару и не ошиблись.

Шевченко был доволен нашей работой, приходил он к нам нечасто и тогда все усаживались вокруг дымокура и в мою задачу входило что-нибудь рассказывать, тем более что слушать любил не один Шевченко. Иногда после рассказа, разморенный десятник засыпал на солнышке, а бригадир охранял его сон, мы же, хорошо отдохнувшие, трудились с огоньком. Но зеки быстро наглеют, и вот после рассказа, дав уснуть десятнику, мы и сами, закладываемся на боковую, не обращая внимания на окрики бригадира: свой килограмм мы все равно дадим. Все шло слишком хорошо, чтоб могло продолжаться долго. Получилось, как в рассказе О'Генри - "Трест, который лопнул". В тот роковой день после долгого рассказа все уснули разморенные весенним солнцем. На этот раз уснул и наш бригадир, Бекбердыев и случилось непредвиденное: проснулись от грозного окрика, над нами стояла группа самых высоких чинов прииска и лагеря, от блеска их регалий рябило в глазах. Будь то год назад, мы все угодили бы на Серпантинку. Нам, заключенным работягам, перенести происшествие было легче всего, уже через минуты, все у нас загудело, загремело, задвигалось. Зато весь справедливый гнев начальства обрушился на десятника и бригадира. Те пытались объяснить, что звено работает отлично и сдает ежедневно по килограмму золотого песку, что спячка состоялась в обеденный перерыв. Начальство расценило это как детский лепет, и один из них суть основного криминала сформулировал так:

- Спите вповалку с заключенными.

Нас разогнали и нашу "лавочку" прикрыли, на этот раз режимная служба взяла реванш. В лагерной среде кочует байка, об одном бойце, который выводил в забой заключенного и заставлял кайлить мерзлый грунт. Результат в конце смены был плачевный - никакой нормы. И когда работяга, предлагал принести дров и взять грунт пожегом, боец сформулировал свое кредо так: "Мне не нужна твоя работа, мне нужно, чтоб ты мучился".

К счастью, наш десятник, получивший от начальства невероятный, не знаю какой по счету нагоняй, в седле удержался. Видимо спас его открывшийся промывочный сезон. Коней на переправе не меняют! И мы с ним еще поработали.

На этом мое старательство не закончилось. Я уже говорил об августовских и сентябрьских сборах золота с бригад, так уже в новой бригаде Лута мне пришлось продемонстрировать свой опыт золотодобычи, и мы мыли после отработки смены в забое и мыли успешно, зарабатывая всей бригаде и спирт, и табак, и консервы. Но об этом в другом месте.

Глава 4.27 В бригаде Лута

На нашем горизонте появился Луи, рослый, упитанный, круглолицый мужчина лет сорока, он был достаточно грамотен и профессионален, бригадир со стажем.

Считают, что бригадир вовсе не профессия: взял из бригады грамотного, хорошего рабочего, поставил бригадиром и дело в шляпе. Это - заблуждение. В этом случае мы, чаще всего, теряем хорошего рабочего и получаем плохого бригадира. Сколько по Руси работает плохих бригадиров, мешающих производству, не позволяющих рабочим реализовать свои способности и возможности. Бригадир, это - управленческий работник и пока мы его будем прятать под маркой рабочего, мы не сдвинем производительность труда. У бригадира совершенно определенная функция: организация труда и внутренней жизни бригады и эта функция особо важна для лагеря, где зеки не только работают в бригаде, но и живут в ней, и где от бригадира зависит не только пайка, но зачастую жизнь или смерть заключенного. Бригадиры нуждаются в обучении, ничуть не меньше, чем каменщик или десятник.

Когда Лут принял бригаду, я по какой-то причине был освобожден от работы, валялся на койке, и он, приведя в барак бригаду, после первого рабочего дня, знакомился со мной у койки и впоследствии почему-то часто подчеркивал, что вот-де, когда принимал бригаду, Саркисов был на койке, а теперь все стали вон какими.

За дела бригадные он взялся очень энергично, и, в общем-то, добился сдвигов так, что нам не стыдно было говорить: "Я из бригады Лута". В среде начальства он чувствовал себя, да и держался достаточно раскованно, не лебезил, не суетился, с десятниками разговаривал на равных, это повышало и наш авторитет и мы, особенно на первых порах, были рады новому бригадиру. Однако вскоре выяснилось, что его профессиональный багаж состоит не из одних плюсов.

Несколько слов о нашем прииске. "Нижний Атурях" в созвездии колымских приисков считался и молодым - эксплуатировался третий сезон, и богатым, особенно в перспективе. В попытках нарисовать картину жизни прииска и лагеря, а они неразделимы, - вынужден, ограничиться видимым только со "своей кочки", поскольку всякие общие цифры были для нас закрыты, охранялись, как государственная тайна N 1, теперь же раскапывать архивные дела у автора просто не осталось времени.

Один случай позволит пролить некоторый свет и оценить богатство этого прииска. Случилось мне работать по соседству с бутарой, когда явились промывальщик с бойцом, чтоб снять выход золотого песка. Промыв золу костра, где сжигались маты, и, высыпав добытый песок в котелок, промывальщик с удовлетворением сказал, что потянет на 30 килограммов. Прииск наш не мог равняться с гигантами: "Мальдьяком" и "Штурмовым", но имел тоже семь участков, в том числе шахтный, имел население в сезон около двух с половиной тысяч заключенных, и, по-видимому, давал стране, как минимум 12-15 тонн золотого песка в год.

На высоком берегу Атуряха разведчики засекли "висячую террасу" с богатыми россыпями металла. Первоначально этот 8-ой участок предполагалось подготовить для промывки в следующий сезон, но наводнения видимо сбило планы управления. Бравшие там пробы натолкнулись, на несколько крупных самородков, крупнейший из которых весил 900 граммов и это окончательно решило его судьбу. К счастью, пески прикрывал не толстый слой торфов и мощный экскаватор, начал готовить площадку и параллельно началось строительство прибора. Все говорило о том, что уже в конце этого сезона начнется промывка песков 8-го участка. Инженерные службы планировали ввести на новом участке разные технические новшества, облегчающие транспортировку грунта на промывку, и бригадиры, были не против перебраться в новые забои. Загорелся этой идеей и наш Лут, он успел договориться и с десятником, и с начальством лагеря и дело было уже "на мази", когда неожиданный потоп смешал карты. Оказались под водой половина забоев одной старой бригады и ей некуда выходить на работу. Начальник прииска, самолично, явочным порядком, перевел ее на 8-ой участок, и нам ничего не оставалось делать, как занять освободившиеся забои.

Одна беда тянет за собой другую: наводнение на какое-то время затруднило сообщение с внешним миром, подвоз на прииск продовольствия проходил с перебоями и все это мы скоро ощутили на своих желудках. С хлебом создалась смехотворная ситуация: пекарня в зоне лагеря оказалась отрезанной бушующей рекой от нашей столовой, размещенной на производстве, по соседству с забоями. Пробираясь в забои, мы проходили по мало надежным мосткам, перевезти по ним хлеб не представлялось возможным и тогда решили передавать буханки хлеба с работягами. Хлеб подвозили к мосткам и вручали каждому по буханке, чтоб он сдал ее возчику на том берегу. Каждый распоряжался хлебом в пределах своей совести и в результате доходили они обломанными, обгрызанными, потерявшими форму, и винить было некого, а потому пайку нам урезали довольно существенно. Итак, пока в июле продолжалось наводнение, мы жили и работали впроголодь.

Глава 4.28 Шапиро и Амандурды

Месяца еще не прошло, прииск еще не успел подсчитать свои убытки от июльского наводнения, как снова и еще с большей силой вздулась и бушует капризная река, замолчали замерзшие промывочные приборы, слоняются по затопленным забоям работяги, картина не веселая. На этот раз вода ворвалась в забои столь стремительно, что под водой оказались кое-какие механизмы и инвентарь, но один прибор все же работает. Этот прибор особый, не нужны ему ни вагонетки, двигающиеся механической тягой, ни транспортеры, но его эстакаде, обшитой сплошным деревянным настилом тянут свои тяжелые грабарки, - опрокидывающиеся, двухколесные тачки, - приисковые лошадки, а ведущие их под уздцы возчики вываливают свой драгоценный груз прямо в люк бутары.

Слонялись без дела не все, кое у кого фронты работ оказались неподтопленными и там нагружали грабарки, глядя с завистью на сидящих у костров безработных. Вот и мы сидим на перешейке у костра - спереди вода, сзади тоже вода, из воды напротив нас торчат оглобли двух грабарок, вытащи и можно работать, но без команды, да еще "за так" лезть в ледяную, не поавгустовски воду, никто не будет. Продолжаем сидеть, хотя какие посиделки без курева. К нам идет десятник, он не наш и мы держимся с ним независимо, просим закурить, дает щепотку на всех, закуриваем с ним, настроение улучшается. Покурил выкладывает на камень пачку махорки, мы понимаем без слов:

- В ледяную воду без спирта, лезть нельзя: вон какой ветрогон! Это говорит Левашев, поглядывая на несколько приплюснутую пачку. Десятник достает из кармана плаща бутылку, в ней плещется граммов 250-300 спирту, парень он предусмотрительный. Левашев начинает раздеваться, но напарник его, Мельничук идти с ним наотрез отказывается, у него больная поясница. Одного Левашева десятник отпустить в воду не может: под водой могут ожидать любые неожиданности, придется отвечать. Заминка. Десятник повышает ставку:

- Вытащите обе грабарки, пойдете в зону, дам записку.

Это уже кое-что, можно отоспаться в бараке, чем толочься тут на ветру, меня это уже соблазняет, в ледяную воду лезть не в впервой, быстро раздеваюсь чтоб никто не перехватил. Где-то есть "моржи", купающиеся в такой воде, а у нас сжимает все тело, а когда попадаешь в яму, дыхание спирает. Завязали канаты, ребята лихо тянут, мы бежим рядом, выручаем, когда грабарки цепляются за препятствия. Костер горит хорошо, ребята постарались, но внутри остается холод, пока не принимаем огненной воды, все закуривают, махорки не жалко, но она быстро убывает, надо бежать в барак, а то и на завтра ничего не останется.

А в лагере опять стало скверно с подвозом продуктов, а запасов особенных видимо нет. Повторяется и комедия с выпеченным хлебом. На этот раз решили давать его под ответственность бригадиров, но те предпочитали прятаться и обламывание буханок продолжалось. Доверь козлу капусту, а зеку - хлеб!

Зашел Левашев, мы давно уже "пустые", разве сохранишь махорку, когда вокруг ни у кого курева нет.

- Говорят, Шапиро получил посылку, сходим: может продаст пару коробочек.

Работой мы не перегружены, да и начальство сейчас по забоям не ходит, подгонять, смысла нет, и ребята меня отпускают, собирают десятку на коробок махорки. Знаем Шапиро возит пески на тот единственный прибор, конный, там его и встречаем, он спускается с эстакады, ведет под уздцы своего коня с порожней грабаркой. Он от встречи не в восторге, но в забой приглашает. Вот он развернул свой экипаж и поставил к забою. Его напарник, Амандурды тут же начинает набрасывать грунт. Он работает так, что залюбуешься, потомственный землекоп, всю Среднюю Азию ископал арыками. Продать нам махорки Шапиро отказался, сам лютый курильщик, а угостить, - угостил, одну маленькую на двоих. Все равно выпросили еще по маленькой для ребят, без этого в забой не пойдешь.

Многих удивляет эта неразлучная пара: Шапиро в прошлом - заместитель министра в правительстве одной из среднеазиатских республик, Амандурды всю жизнь копал арыки и кроме окрестных кишлаков, нигде возможно и не бывал. В засушливых районах Средней Азии вода - явление божественное и, хотя Амандурды был молчалив, все же мы знали, что жил он хорошо, за свою работу пользовался у крестьян большим уважением, его по кишлакам и поили и кормили, и платили неплохие деньги. Да и в России землекопы были в то время людьми уважаемыми. Он плохо знал русский язык, может потому и был неразговорчив, Шапиро же по долгу службы обязан был изъясняться с местным населением на их родном языке, и доставлял удовольствие своему напарнику, беседуя с ним по-туркменски, защищая его от внешнего мира.

Шапиро невысокий, плотный, лет за сорок, его обошла стороной колымская цинга и он, в отличии от остальных бригадников, любил на работе использовать свои ноги, не чувствуя цинготной усталости, он и выбирал себе соответствующую работу, а руками его был Амандрды, не выпускавший из рук лопату и работавший без устали весь долгий летний рабочий день. Так они дополняли друг друга, являя пример производственного симбиоза.

Среди нас Шапиро выделялся силой воли, он ухитрялся хранить хлеб и на обед, и на ужин, тогда как мы спешили съесть всю пайку немедленно, успокаивая себя тем, что теперь ее никто не украдет. Бывало, идем в производственную столовую, выпиваем из котелка через край полученную баланду, за ней следует каша, какая-нибудь сечка - размазня, съел и - свободный, ели - не ели, не поймешь. А он снимает со спины котомку, извлекает из нее длиннющий мешок, шарит в нем и вытаскивает небольшой кусочек хлеба, но ведь все-таки хлеба! и обедает по всем правилам, отвернувшись от нас, чтоб не раздражать. В бригаде Шапиро малоразговорчив, не дает повода для ссор, со всеми сохраняет ровные отношения, ни особой дружбы (кроме Амандурды), ни конфронтации. Бригадир тоже предпочитает его не трогать.

Шапиро был сактирован и отправлен с прииска на дорожное строительство вместе со мной, в последний раз мы встретились на Тасканском участке Дорожного лагеря Колымы, в феврале 40 года следуя по этапу на Лаглыхтах. Он был в отличной форме, и там руководители лагерных управлений относились к нему с уважением.

Глава 4.29 На Бутаре

Оба наводнения, очевидно, нанесли серьезный урон экономике прииска, не досчитался он и золота и вот, возвратившись поздно вечером с рапорта, Лут возвестил, что с завтрашнего дня, бригада, помимо кубиков, должна ежедневно сдавать в кассу прииска по сто граммов золота. Эта мизерная норма продержалась недолго, ее повысили, как только убедились в наших возможностях. Нас это новое задание вовсе не огорчило, мы рассчитывали за его счет отовариться продуктами и махоркой и тем поправить свои дела. Впрочем, находились и нытики, испугавшиеся, что теперь нам придется работать на производстве по 14-15 часов, чтоб успеть отработать и смену, и после нее вытаскать из забоя все вытаявшие за нашу смену крупные камни, вырубить канавы для осушки площадок, а теперь нужно время еще и для промывки песков. Неудобно было и то, что в августе дни становятся намного короче и убывают очень быстро, так что сверхурочные часы после дневной смены приходятся на темное время. Нытики есть в каждой бригаде, на поверку все оказалось не так страшно.

Наш майский опыт промывки песков на "американке" очень сгодился, правда, теперь воды в забоях было предостаточно, и ковшом работать уже не требовалось: в инструменталке были обыкновенные проходнушки - маленькие 4-5-ти метровые бутары, стоило сделать запруду, пустить в нее воду и начинай промывку! На Колыме не сложно поставить любую плотину, мох и камни всегда под руками: постелил мох, придавил его камнями, сверху - новый слой моха и опять камни. С тачками связываться тоже не стали, - милое дело носилки: носи, откуда хочешь, через любые препятствия. Первый день работа шла в охотку, всем было интересно, не заметили, как прошло три часа. И намыли порядочно, так что, хватило засчитать на несколько дней, а когда бригадир принес нам чайник спирта, по пачке махорки, белого хлеба, да и к хлебу кое-что, у всех на душе сталось радостно, все рвались к золоту. С нашей подачи Лут организовал "сухую" добычу золота. На перекурах, мы выкайливали в забое мелкие самородочки и вечером, когда собирали все в кучу, получалось достаточно для плана, хотя, если б начальство узнало про наши хитрости, такое золото нам бы не засчитали. Впрочем, и отмывку на проходнушке мы тоже практиковали от случая к случаю, когда возникало желание заработать побольше продуктов.

Провели на прииске и еще одно, по их мнению, важное мероприятие по спасению плана: создали бригаду, впрочем, возможно и не одну, членам которой хлеб, да и приварок выдавались без ограничения. От нас в такую бригаду попали Левашев и Мельничук, их я запомнил хорошо, но могли быть и другие. Для такой бригады в столовой вкопали в землю в стороне длинный стол со скамейками, выставив их на показ.

Вспоминаю один такой обед, возможно, он был первым в ряду других, - собралось зевак не мало, все мы держались на почтительном расстоянии, интересуясь, как все это будет происходить. А происходило все достаточно забавно. На стол навалили гору хлеба и резанного и буханками, после трапезы все, что осталось не съеденным, унесли на кухню. Приносили блюда, и сидевшим за столом разрешалось требовать добавки, и они требовали. Хлеб со стола нельзя было подать, как раньше подавали нищим, в сумку для вечерней трапезы в бараке можно было взять определенную норму. Ну, а за столом ели они хлеб "от пуза". Я стоял и наблюдал за своими. Как они себя чувствуют, в такой, с моей точки зрения, - дикой обстановке. Левашев был угнетен, он отворачивался и наклонялся, чтоб не видно было, как он ест. Другое дело Мельничук, тут, по-видимому, исполнилась его жизненная мечта - выделиться среди всех, и он выделялся: откусывая хлеб, он поворачивался к публике, чтоб всем было хорошо видно, по принципу - "Пусть люди завидуют, как мы сладко едим!" Таким он оказался у нас мелочником. Возможно, за месяц и остальные привыкли к своей исключительности и перестали стесняться, да и зрителям это скоро надоело, нашли себе другие занятия.

Бутара (барабанный грохот, устройство для промывания горной массы) - сердце промывочного прибора, принцип ее работы тот же, что и на проходнушке или американке, но масштаб другой. Сейчас я на пороге двухлетнего стажа приисковой жизни, проработал на различных участках и работах, даже спускался в шахту, а вот Бутара - белое пятно. Одно дело знать работу и совершенно другое - работать самому. И такой случай представился. По режимным соображениям на бутару не ставили ни "врагов народа", ни особо опасных каэровцев, но в этом году эти инструкции исполнялись не так истово, к тому же за полтора года работы на этом прииске я уже примелькался всем руководителям, да и на вопрос о статье отвечал: КРД, а иногда и КРА, идите в лагерь, проверьте! Так меня послали на недельку в ночную смену на бутару. Это - огромное корыто прямоугольной формы с вертикальными бортами, встроенное в закрытую галерею с шиферной кровлей, в стенах застекленные окна, откуда открывается не только панорама участка, но и отлично виден лагерь на сопке. В галерее, как в конторе, уют и порядок, на стенах развешены резиновые фартуки, стоят резиновые сапоги, на полочке - такие же сапоги и перчатки, есть и брезентовые рукавицы. Есть удобные лавочки и табуретки, так что можно и отдохнуть, и покурить. Впрочем, это не так и просто, для этого требовалось, чтобы прекратилась подача на промывку песков.

Первые дни работать было интересно, и я удовлетворил свое любопытство, потом стало надоедать, уж очень однообразно. Почувствовал себя живым придатком этого корыта, в забоях - гораздо вольготней, можно всегда куда-то отлучиться.

Деревянное корыто широко и глубоко, мы стоим около него по трое с каждой стороны, орудуем гребками, сталкивая дальше застрявшие в решетках грохотов крупные камни, мутим падающую из люков породу, помогая воде унести все "в хвост". Рычит насос, подающий в сплотки воду, когда его останавливают можно и покурить - махорку здесь дают побольше чем в забоях, стараются подчеркнуть привилегированное положение здешних "узников". Если на грохоте вывалится крупный самородок, его легко различат по пятикратной тяжести, в кассу от рабочих бутары его не примут, вынести и передать забойщикам - пахнет новым сроком. На это не пошли бы те, кто в то время там работали, оставалось сдать его промывальщику при съеме золота. Работа тут была не так уж и легкой, особенно когда порода поступала интенсивно, кроме того, когда, несмотря на фартук, одежда оказывалась сырой, в холодные дни это было неприятно. Правда, все это компенсируется тем, что рабочие получали стабильно высокую норму питания, и освобождены от всяких нагрузок, выпадающих на долю забойщиков, вроде выноса из забоя камней или вырубки осушительных канав. Не беспокоило их и начальство, работа была более спокойной, и все-таки я бы здесь не остался, итак, проработав три дня начал тяготиться. Кто к чему привык!

Утром, в последние два часа смены наступает затишье, порода сбрасывается в бутару как бы неохотно, начальство уже покинули участки, побежали отчитываться, а оставшиеся без присмотра работяги, поглядывают на сопку, слушают, как просыпается жизнь в лагере, с нетерпением ждут, когда, наконец, откроются ворота и выйдет дневная смена. Ждут этого и уставшие рабочие бутары, отключается периодически и насос: не к чему зря гнать в бутару воду!

В один из таких дней, работая на бутаре, я вместе с другими пошабашил за час до прихода смены. Сидели, уютно устроившись, курили, болтали ни о чем. И вдруг в этот "мертвый" час случилось непредвиденное, в бутару посыпалась порода. Сначала мы решили, что какой-то ошалелый забойщик сбросил тачку, но нет, порода продолжала сыпаться, отреагировали на это и там, на насосе, полилась вода. Пришлось надеть фартуки, схватить гребки и занять свои места. Добрый час продолжалось это чудо: порода подавалась в ритме первого послеобеденного часа.

Только спустившись с галереи, мы узнали от работяг, природу этого необычайного явления. Оказалось, за час до конца смены по радио объявили, что поставлены на розыгрыш килограмм сахару, две буханки хлеба и две пачки махорки, и они попадут в руки звену, первому доставившему на эстакаду пять тачек породы. Они никому не были лишними и тут пошло-поехало, откатчики гнали бегом свои тачки, накатывая на ноги передним. Думаю, и пачка сахару и буханки хлеба в итоге многократно превратились в золотые.

В конце смены такое мероприятие больше не повторяли, но в разгар дня нечто подобное устраивалось не раз и неизменно приносило успех, забойщики охотно ловились на эту удочку.

Не посвященный скажет, зачем нужны какие-то стимулы, если заключенный итак обязан кайлить и возить породу все 12 часов своей смены, но погонялу - надзирателя к каждому звену не приставишь из-под палки на одном "давай-давай" не уедешь, а курить и есть, хочет каждый заключенный и через это найти путь к его работе гораздо надежней.

Глава 4.30 Собирать Камни

Сентябрь на приисках Колымы - месяц итогов главного сезона, да и всей золотой деятельности, только нас, заключенных работяг металл заботит мало, а вот о благополучии нашей жизни не сказать нельзя. В этом плане год тридцать девятый оказался переломным после пика репрессий и обошелся нам сравнительно "малой кровью". Новичков, новых этапников, на которых в лагерях приходится главная масса смертей, на прииск поступило немного. Их пути из Магадана, лежали теперь на вновь формируемые Западное и Чайурьинское горнопромышленные управления. Наши "старички", подкормленные и оздоровленные весной в ОПП, несколько акклиматизировались к местным лагерным условиям, и сохранили до осени вполне приличную форму. Среди нас редко можно было найти типичного "доходягу". Не знали мы, после исчезновения с лагерной сцены нашего самого лютого врага, полковника Гаранина, - и прошлогодних репрессий, не вспоминали о Серпантинке, с ее расстрелами и, да и известные приисковые "пираты - произвольщики" присмирели, забыв о мордобое.

В летнее время даже хоронить стали в гробах или, иначе, в "деревянных бушлатах" и, хотя, в целях экономии дефицитного пиломатериала, гробы сколачивали из тонких жердей, но гроб любой, это - символ нормального ритуала и применять его возможно там, где умирают единицы.

В сентябре занимались камнями и в прямом смысле. Все лето работяги вытаскивали из забоев и разбрасывали по бровкам крупные камни, теперь настало время очистить их железными щеточками от налипшей золотоносной породы, вымыть в ванне каждый камень, как купают ребенка, и складировать в прямоугольные штабели, в рост человека на актированных площадках. И сами эти площадки, освобожденные от песков, также требовалось выскоблить теми же щетками, заскрести и вывезти на Бутару мелкие остатки породы, в которых может задержаться крупинки золота. Комиссия, перед подписанием акта, тщательно проверяет на этот предмет всю подошву, как агроном на колоски сжатое поле.

Не стояло на месте и техническое оснащение прииска: нам выделили несколько звеньев и недостающую транспортерную ленту, теперь стало возможным приблизить конвейер к забоям и тем высвободить часть забойщиков. Этому же способствовало и появление второго экскаватора, до этого на прииске был единственный, очень мощный, с длинным вылетом стрелы паровой экскаватор. Он был малоподвижным и нагребал высоченные конусы пустой породы, которые торчали то тут, то там, украшая панораму прииска. Привезенный экскаватор имел гусеничный ход и, хотя на подаче песков, из-за тяжелого скального грунта, его использовать не удавалось, на съеме торфов и рытье траншей, при сменной норме 1000 кубометров, он свободно заменял полторы - две сотни рабочих.

Глядя на это, пока еще слабое поступление техники, я подумал о судьбе заключенных, после новой волны репрессий, то, что, пока жив Сталин, повторение репрессий неизбежно ни у кого не вызывало сомнения. Для них окажется слишком мало рабочих мест в механизированном производстве и тогда возможен возврат к характерному в прошлом истребительному варианту концентрационных лагерей по соловецкому методу.

А пока поползли слухи о скорых этапах на дорожное строительство: всем было ясно - в зимний период на прииске окажутся лишними до полутысячи рабочих. В тридцать восьмом подобные слухи ловили с радостью, готовые ехать хоть к черту на рога, лишь бы унести ноги от страшной приисковой зимы, теперь перспективу выбраковки (актировки) воспринимали сдержанно, считали: от добра, добра не ищут!

Первая декада сентября явилась как бы продолжением августа - сухие и не холодные дни позволяли работать раскованно, а потом, что для Колымы вовсе не диво, начался сильный снегопад, - забои и все вокруг покрыл снег, он и таял, и не таял. После двух наводнений, задержавших вывозку песков, по крайней мере, на декаду, возникла новая угроза. На борьбу бросили всех, кто мог держаться на ногах, но снег продолжал валить с побелевших небес. Забойщики пытались выламывать скалу и возить как ни в чем не, бывало, подбодряемые и спиртом, и продуктами, но не тут-то было: снег без доброго мороза мокнет, смешиваясь с грязью, делает все невероятно скользким, и тачки, и катальные хода, и инструмент, и особенно рукавицы, работать, становится противно, соскальзывают с трапа тачечные колеса, вываливаются тачки, всюду злоба и ругань. Какая тут работа?

В зиму в этих местах снег ложится 29-30-го, выпавший раньше этого срока обязательно растает. Растаял и этот, ранний сентябрьский снег, смытый дождем, задержался только кое-где в складках сопок, там и дождался настоящего, зимнего собрата и приискатели смогли еще с полмесяца продуктивно поработать, зачистить все "хвосты".

Сентябрь мы по-прежнему работали в бригаде Лута, но это была совсем другая бригада - по приисковому обыкновению осенью все коллективы подвергаются существенной перетряске, в бригаде оказалось больше новых, чем старых. Бригадир как-то незаметно отошел от дел и от нас, на производстве показывался редко, переложив все заботы на нового, впрочем, неплохого заместителя. Сезон заканчивался довольно спокойно, без паники, а нашу бригаду постепенно оттеснили от обслуживания прибора - на второстепенные работы.

Из новичков появился молодой, невысокий крепыш, Жбаненок, его страстью было, гонять тачки и мы предоставили ему такую возможность. Однако, когда как-то у костра заместитель бригадира сделал вывод, что в бригаде один Жбаненок способен по-настоящему возить тачки, это задело нас за живое и с этого дня вернулись к обычному порядку - возить их по очереди.

Появился в бригаде и Цурцумия, крупный, слегка неповоротливый мингрел. Этот год мне не везло с подбором друзей, друзья по заказу не являются! Сходился я с Левашевым, он мне нравился и своей прямотой и честностью и серьезностью, и он ко мне тянулся, но у него уже был Мельничук, и я так остался третьим лишним. Потом месяца два работали в паре с Коганом, и мы начали дружить, разлучила моя болезнь, а он вскоре куда-то исчез, на этом перечень попыток был исчерпан. Когда Цурцимия предложил работать вместе, я обрадовался, надеясь впоследствии найти друга, но вскоре начались размолвки и на пустяках. Я тоже, грешным делом, если никто не подгонял, любил посидеть на солнышке, мой же напарник согласен был весь рабочий день не брать в руки инструмент. В то время мы с ним готовили лунки под столбы, работа эта хорошо видна, и я говорю, что буду сдавать десятнику "свои" лунки. Вскоре я понял, что он не может отстать от меня, это не в его характере, и я спокойно работаю с отдыхом, и он вынужден тоже подниматься, так я его и подгонял.

Во время не коротких перекуров непременной темой разговора служила ожидаемая им посылка. Он достал истёртое письмо и в сотый раз прочитывал перечень вложенных продуктов, поясняя каждое наименование, а поесть он, видимо любил. Львиную долю посылки составлял сухой (?) сыр. Теперь я усвоил, что сыром у них называется и свежий творог. По его словам, вся деревня знает, что он сидит ни за что, ни про что и все его жалеют, потому что в деревне во всех домах - его родственники. И вот родители собирают ему посылку, из каждого дома несут что-нибудь, ну, а сухой сыр обязательно. Такое единение возможно только в деревне.

По характеру был он компанейским парнем, пожалуй, даже чересчур и в этом я с ним не мог согласиться, а он не понимал моих действий. В нашей бригаде работали разные люди, хотя все каэровцы. Некоторые из них опустились, превратившись в шакалов. Цурцимия не разбирался, кого нужно защищать, а кого лучше оставить на расправу потерпевшим. Он не задумываясь кидался в драку и иногда ему доставалось изрядно.

- Зачем ты не помогаешь, Николай, они же, бьют наших? - говорил он мне. Напрасно я ему объяснял свою точку зрения, что этим "нашим" охулки на руки не клади, что они хуже, чем "не наши" и выручать, всякую шваль, я не собираюсь. Он оставался при своем мнении, считал, что нужно блюсти честь бригады.

Посылки его мы не дождались, не попробовал я и его сухого сыра - оба покинули прииск, ушли по этапу в Дорожный лагерь, перед отъездом, совершенно охладев, друг к другу. Там он не захотел работать, хотя условия жизни были лучше, чем на прииске и работа хорошо оценивалась, обмочил в туалете себе кисть руки и просидел там, пока она совершенно побелела. С отморожением его увезли в больницу на 28-ю дистанцию Тасканского участка. Больше я о нем ничего не знаю.

А теперь о том, как я попал на этап. В последние дни на прииске я держал отличную форму и не рассчитывал, что меня могут сактировать. Правда, я никогда не обладал большой физической силой, потому что, в том возрасте, когда силу набирают, я жил впроголодь. В двадцать лет, силы нет, и не будет! Поэтому, говоря о форме, я имею в виду, только здоровье. И тут у меня краями ботинка растерло верхнюю часть ступни, маленькая ранка загноилась и начала расти. Узнал я свою "подругу" - цингу! Так я зашел в медпункт на производстве и неожиданно встретил дежурившего там своего спасителя, Александра Александровича Миролюбова, главного врача нашей больницы. Он меня сразу узнал, хотя с того памятного времени, прошло полтора года, и спросил, как тогда, на "Штурмовом":

- Ну, как? с Арбата пишут?

С письмами тогда было плохо, я их от родителей получал очень редко.

И я снова перед ним, разматываю ногу, показываю что-то похожее на флегмону. Заболевание пустяковое, но он осматривает внимательно:

- Пустяк, то - пустяк, но мешает заживлению скорбут, да и растираешь ты ее на работе. Положу-ка я тебя в больницу, все равно там много свободных коек. Отдохнешь с недельку.

Больница не входила в мои планы, но с врачом спорить не будешь. Пока собирался, узнал, что пришла мне посылка, забираю ее, и ложусь, с ней там будет веселее. В больнице кормят хорошо, хлеба кажется - девятисотку, да в посылке много хорошего: помню большой кусок копченого мяса, килограмма на полтора. Все-таки голодно, и это понятно: на участке за работой забываешь о еде, а здесь только и занятий - есть, да спать.

Получилось так, что пребывание в больнице уже предопределило назначение в этап: больные не нужны и, если случается возможность от них избавиться, тут же и избавляются. Я очень привязчив и к месту, и к людям и была у меня мысль сходить к начальнику лагеря, попроситься, но, обдумав ночью свои дела, решил подчиниться, идти туда, куда указывает Перст Судьбы. На приисках побыл два года - хватит, стоит посмотреть, как живут люди в Дорожном лагере, уж больно его хвалят, да и проблем меньше, когда не сам выбираешь, а за тебя думает начальство.

Собрали нас как обычно в отдельный барак и несколько дней гоняли в лес, по-видимому, за бревнами. В лесу был снежок, так что видно наступил октябрь. Но вот в последний, предэтапный день выгнали ставить столбы и тянуть провода. В памяти засело глубоко: уже начинало смеркаться, небо расцветилось яркими красками и подернулось морозным маревом, снег трещит под ногами в литых резиновых чунях. Мороз силен и в проклятых чунях ноги отмерзают моментально. Люди смеются над лаптями, а какая это расчудесная обувь, приходилось в СИБЛАГе носить, в них зимой и тепло и сухо. Мечемся мы в своих чунях, опасаясь отморозить ноги, а дело, как назло, не клеится, и нас никак не отпускают. Но вот стало совсем темно и волей-неволей, отпустили, в барак бежим, как на олимпийских играх, ведь и бушлат отобрали, так что в одних телогрейках.

Наутро на небо надвинулась густая облачность, потеплело. Какое счастье: попробуй по вчерашнему морозу посиди в машине, да не один час. Вывели нас за ворота, и давай шмонать, а у меня под телогрейкой подмотано голубое байковое одеяло, оно на мне не числилось, видимо купил у кого-нибудь. Край одеяла спущен в брюки, в нем чертовски тепло. Думаю, с ужасом: неужто отберут, но все обошлось и мне хочется прыгать от счастья. Машина задерживается, мы скачем в своих гуттаперчевых чунях. Висит над нами страшная матерщина. Трудно представить, как чувствуют себя те, у кого нет под телогрейкой никаких теплых тряпок?

Говорю последнее "ПРОСТИ!" прииску, где прожил полтора года. Было за это время много тяжелого, гадкого, скверного, но все это уже позади, тонет в розовой дымке. Главное, я - жив, не окалечился, выхожу за вахту здоровей, чем сюда пришел и полтора года срока долой, остается добыть какие-то три года. Да, я не верю, что меня освободят, но срок отбывать все равно надо, там посмотрим. Как-то встреченный в лагере мой школьный учитель математики сказал: "Те, кто нас сажал, еще живы. Неужели они допустят, чтоб мы вернулись к прежней жизни?" Он - прав!

Подробности этапа не помню, если б сильно мерз - запомнил бы. Видимо машина была с верхом, а в кузове - какие-нибудь утеплители. Спускались с последней сопки, внизу раскинулся поселок со странным названием "Шах".

На "Стрелку" прибыли в темноте. Кто-то додумался загнать нас в не отапливаемую столовую, на полу, даже на столах и скамейках на ладонь снега. Всю ночь растаптывали снег, пытаясь как-то не замерзнуть. Час тянется, как год. Я, как и другие, то топчусь у застекленного окна раздачи, повиснув локтем на полочке, то, смахнув со стола снег, ложусь вздремнуть, но тут же вскакиваю, ошалев от холода и снова шагистика, ведь ноги в этих чунях, самое, уязвимое место. Попробуйте полсуток покрутиться в таких условиях, и вы почувствуете себя побитым палками, постаревшим на десять лет. Утро положило конец мученьям.

В обед были уже в поселке Ягодное - на базе Управления Дорожного строительства и лагеря (УДС). Поселок с красивыми палисадниками показался нам уютным и нарядным. А в самом лагере - сплошное блаженство: бараки удобные, теплые, спи, сколько хочешь! а такую столовую можно увидеть только во сне: кормят отлично, гречневая каша с бефстроганом, ешь, сколько влезет, повара несут и несут добавки, уже не говорю о хлебе.

За три дня мы так там отъелись и отоспались, что смотрим, и не узнаем, друг друга, лица посвежели, в глазах - живой блеск.

Только на четвертый день нас нарядили в новое обмундирование и повезли на Тасканскую ветку колымской трассы, в сторону от поселка "Левый берег".

5. В Дорожных Лагерях Колымы

Повесть о трех лагерях.

Рукопись 5-я - В Дорожных лагерях Колымы.

Глава 5.01 На Тасканской ветке

В предыдущей рукописи я рассказывал, как мы отдыхали на пересылке в Ягодном. Три дня, но какие! Мы же вырвались с прииска, вырвались живыми, а кто-то еще и не был покалечен - счастье вдвойне. До этого, работая "ДВА ГОДА НА ЗОЛОТЫХ ПРИИСКАХ КОЛЫМЫ" мы только и мечтали оказаться в дорожном, чистить снежок, не подвергаться избиениям, получать "большую горбушку", спать в теплом бараке и теперь похоже это осуществляется. Мы не узнаем друг друга, так округлились у всех мордашки. Но привычка брала свое и на четвертый день - стали подумывать о работе.

Впрочем, за этим дело не стало и вот мы уже катим в машине-будке в сторону Магадана, а двигаться в этом направлении всегда приятней, вроде, как ближе к дому. День теплый и те, кто сидел у борта, охотно выглядывали на дорогу из-под опущенного полога. У поселка Левый берег наша машина свернула с центральной трассы, поехала по Тасканской ветке. Везде ждем чего-нибудь необычного и оно появляется - вскоре начались "прижимы", так называют места, где дорога вырублена в скале: с одной стороны отвесная скала взлетает вверх и вершины ее не видно, только камни угрожающе висят над головой, с другой - откос уходит вниз на 200-300 метров, где в каменном ложе роется еще не полностью замерзшая речка Таскан. Все это подчеркнуто узкой 4-хметровой лентой дороги. Закрывающий дверь полог завернули и завязали: всем хотелось смотреть на необычайно красивую, окружающую суровую природу.

Машина остановилась около барака, спрашивать не надо, наш конвоир вылезает из кабины, разминает суставы - приехали. Лагерная подкомандировка, где остановилась машина, называется очень романтично -"Обрыв", не удивляйтесь, мы едем отдохнувшими и, главное, сытыми и способны воспринимать романтику окружающего. Кто-то смеется:

- Будь жив Гончаров, пришел бы посмотреть.

- Будь в живых, да если сактировали на прииске, точно был бы с нами, писателей говорят полСоюза истребили, чтоб знали о чем писать!

Заходим в барак, он после приисковых кажется узким, уютным, он хорошо протоплен, на столе лежит нарезанный хлеб, дневальный говорит:" Кто хочет, берите и ешьте, только не запасайтесь впрок, это здесь запрещается."

Все это так необычно, не верится, что так бывает. Мы, хоть и сыты, но, конечно, едим, да и в сумки пихаем, без такого мы не можем. Один, очень интеллигентный по манерам и разговору человек из нашей команды, как оказалось, бывший учитель говорит:

- Мы не можем остановиться и это будет так не меньше месяца, а они посчитают сколько у них съедено хлеба и прикроют эту "лавочку". Да и, по-моему, лучше если каждый получит свою пайку и ест ее, как хочет, чем все время чувствовать себя кому-то должным и слушать какие-то упреки.

Хлеба на столе уже не осталось, все смели. Думаю, что мы сможем съедать по два килограмма в день, а я так и больше, где же они возьмут этот лишний хлеб. Наши беспокойства были излишни: через пару дней они сделали обыски в головах, нашли у кого-то ломтик хлеба и на этом основании прекратили давать хлеб "от пуза", вернулись к норме.

Выставили нас на работу. Десятник сказал:

- Берите железные лопаты и ломы. Сверху все время сыпется щебенка, впрочем иногда падают и большие камни. В вашу задачу входит все выскрести и сбросить под откос.

Мы работаем и поглядываем вверх: вдруг свалиться на голову камень. А там снизу видно, что некоторые камни уже готовы упасть. Для того чтобы очистить эту стенку от будущей каменной осыпи, нужно сверху спустить на веревке скалолаза, и он на какое-то время уберет опасные глыбы, а так, вот у нас на дороге лежит большой камень, он упал еще совсем недавно, сбрасываем его под откос. Кто-то удивляется:

- Ну, а упадет такая глыба ночью и машины не проедут должны будут ждать до утра или бежать за подмогой на Обрыв?

Учитель смеется:

- Здесь днем и ночью работают путевые обходчики. Они услышат грохот и бегут выручать машины.

Мы пришли к заключению, что все равно работать здесь опасно, хорошо бы нас перевели куда-то! И нас перевели вглубь Тасканского участка еще километров на двадцать туда, где возле прииска Бюченах Южного горнопромышленного управления прилепился барак 27-й дорожной дистанции. Эта дистанция, в отличие от строительного участка, занята только очисткой дорог от снега, поддержанием в проезжем состоянии дорог к приискам: "Бюченах"," Три медведя", "Ключ Майорыч", "Хаттынах Колымский". А снегу на трассе много, около метра и он продолжает сыпаться сверху, так что работы там хватает.

Встречает нас десятник, Иванов Иван Инокентьевич. Он высокий, пожилой мужчина, на лице улыбка, видимо человек в ладах с юмором, говорит нам:

- Будете крылышками махать, никого не обижу, хлеб и махорку обещаю по высшей норме.

Взял у нас списки звеньев, а мы устраиваемся на вагонках. Постельных принадлежностей пока нет, на прииске все отобрали, придётся ждать - может выдадут. Но я пронес байковое одеяло под телогрейкой и сейчас его опять надо прятать, а то засчитают и не дадут второго.

В бараке до нас было человек пятнадцать, знакомлюсь.

Вот могучий казах, зовут Тазабек - бывший политработник из старшего политсостава армии. Здесь командует звеном. Второй звеньевой - немец Май, его звено лучшее на командировке, еще примечательный - Шипилов, специалист по автотранспорту, работал на ближнем востоке, в арабских странах, за это видимо и сидит. Здесь держится очень солидно. Теперь у меня есть уже знакомые.

Подбираемся в звено. Меня тоже считают нацменом, ко мне подходит невысокий ростом туркмен. Красивое имя- Аннамурад, но он представляется: "Анатолий". Так и зовем. С ним еще один, не помню имени. Подходит и Ванюшка Пятикоп - мы с ним на прииске "пахали" в одной бригаде, он юморист, работать с ним весело. Анатолий учился где-то на строителя, выдвигаем его в звеньевые. Берётся что-то без особого рвения.

Нас и здесь ставят на прижимы, правда прижимы здесь не такие суровые: стена вверх идет не так круто, да и полочка дороги намного шире. Осыпи давно не убирали и кидать их под откос далеко, не накидаешься. Бросили поперек дороги катальные доски и возим тачками. Грунт пополам со снегом, возить не тяжело.

Этот нацмен, друг Анатолия, чуть не погиб. Откос вниз к реке здесь такой же высокий, метров триста, а он вез тачку и вывалил ее на два пальца дальше, и тачка рванула его кверху. Он перелетел через нее и исчез из наших глаз. Мы кинулись к откосу, а он висит, зацепившись бушлатом за куст. Мы кричим ему: "Держись руками хорошо. Сейчас принесем веревку!" Когда его вытащили, он уже был в шоке, еще пара минут и полетел бы на прибрежные камни реки, а там спасения нет.

Наш Анатолий больше разгуливает, чем работает. Видимо в звеньевых не бывал. Больше подходит работать десятником.

Все входили в дорожные работы по-своему. Вот Цурцумия, мы с ним напарничали на прииске, там он работал и ждал из дома посылку, обещал угостить, как он называл, "сухим" сыром. Посылки он не получил, но на этап в дорожное пошел. И вот зашел в туалет, обмочил себе руку и дал ей замерзнуть. Здесь работу ценят, хорошо относятся, хорошо кормят. Ну и работай. Уговаривал его и я, - все бесполезно, грузины - народ упрямый.

Ванюшка объяснил в чем суть:

- Отправят его на 28-ю дистанцию, там кругом начальство, они ж не захотят показывать отказчика, а он грамотный, вот и посадят его куда-нибудь дубаком или еще кем. Будет всю зиму "кантоваться".

А тут еще один, идет с конвоиром куда-то на штрафную. Подошел к костру, просит закурить, говорит:

- Господа лошади, сено поели, а везти не хотите.

Я по этому выражению вспомнил его: в 1937 году на прииске "Штурмовом" шли мы с ним вот также на штрафную. Да! Не пополнил он своего репертуара. Я напомнил ему о том походе в ЗУР, спросил, чего ж он тут-то не работает, здесь же не прииск, кормят, поят, все удобства.

- А мне без разницы, уже два года с перерывами таскаюсь по штрафным, привык.

Да, молодец! Я за два месяца на штрафной чуть не загнулся.

На прижиме мы работали не долго, нужно было выходить чистить трассу, а то машины еле пробивались сквозь снежные заносы.

Приходим в барак, а там не соскучиться: наш бывший учитель начал пересказ романа Вячеслава Шишкова "Угрюм-река". Это произведение я, к счастью, еще не читал и слушал увлеченно. Он знал его хорошо, рассказывал очень подробно и не более часа в день, так что по его расчетам рассказа должно было хватить на всю зиму. Ну а летом снег убирать мы повидимому уже не будем. Ему такое действо было нужны в качестве тренировки, чтобы не потерять квалификацию педагога, а педагогом он, по-видимому, был хорошим, да еще преподавал в какой-то глухой деревне, по собственному почину. Говорил нам что сельская молодежь держится за партой не в пример городской, гораздо серьезней. Он, как дворянин, скорее всего думал отсидеться в деревушке. Но сталинские "соколы" и там его нашли. У него уже без малого два года позади и осталось каких-нибудь восемь лет, авось выдержит.

Как-то подошли к границе с Обрывом. До поселка Левый берег всего 10 километров. Ванюшка говорит: "Пойдем, сходим!" и пошли. Взяли под мышки лопаты, выдернули для камуфляжа веточку стланника - вроде идут обходчики ремонтировать дорогу. Прошли хорошо и туда, и обратно, встретили только работяг с Обрыва, а ведь могли подзалететь сами и подвести Иванова и неприятностей было бы и ему и нам выше головы, а купили что-то по-мелочи.

Доставили нам всем постельные принадлежности и новое зимнее обмундирование очень быстро и наше дело было насобирать сухой травы, торчащей из-под снега и набить себе матрацы и подушки. Нами управляла 28 дорожная дистанция, расположенная дальше по Тасканской ветке. Там был известный своими лютыми выходками староста Логинов, ходивший на развод с палочкой и собакой. Начиная с лета 1939 года он неузнаваемо изменился и больше никого не бил и не рвал собакой. Так нам сказали.

Наш барак мы оказывается делили с приискателями: получалось так, что он на половину сидел в зоне, вторая его половина была отгорожена для нас бревенчатой стеной. Питались мы тоже в приисковой столовой. Там кормили хорошо: на обед первое и второе, а на сладкое еще и компот с булочкой. Завтрак, конечно, послабее. Мне это было недостаточно, и я с первого дня пристроился пилить там дрова и получал за это дополнительное питание. Этого мне тоже не хватило и на Вольном стане, то-есть там, где проживают вольные служащие я нашел клиента, который нуждался в дровах и теперь, идя с работы, я тащил ему сухой балан. Он мне накладывал по полному котелку жареной вермишели или каши, и я все съедал, а собравшийся хлеб складывал в сумку и вешал над головой или клал на полку и за ночь все съедал. Только теперь я был сыт по-настоящему.

На работе мы все-таки проводим большую часть времени и поэтому нужно сделать так, чтоб работали мы с удовольствием. И, когда мы в первый день получили лопаты и вышли на трассу чистить снег, я был расстроен: в черенках лопат торчали обломки фанеры, такими не наработаешь, нужно искать какой-нибудь большой ящик из-под папирос или еще от чего-нибудь, чтоб его стенки состояли из крупных листов. Мы рыскали все четверо и наконец наши старания увенчались успехом. У одного из водителей в машине-будке мы нашли такой большой ящик и оказались с фанерой.

В звене Ванюшка Пятикоп был хороший мастеровой, на прииске всем заклепывал сломавшиеся аллюминиевые ложки. И тут он взялся вынуть старую фанеру и вставить новые листы и обшить края тонкой жестью из консервных банок. Теперь лопата брала чуть не квадратный метр снега. Но прямая ручка заставляла неудобно нагибаться и за пять-шесть часов работы нестерпимо болела спина. Этому способствовала теплая снежная погода. Мне приходилось ложится спиною на снег и так отдыхать и успокаивать свой редикулит.

Как-то мы очищали с дорог снег возле прииска Хаттынах Колымский. Там по обе стороны дороги было много серого сушняка, как раз подходящего для лопат. Скоро мы нашли, что нам нужно: стволики, изогнутые в форме французской буквы "s". Поработали прямо в углу барака, подогнали ручки по своему росту и осанке. Запилил конец, чтобы в запил вставить фанерку. И все наши с восторгом махали новыми чудо-лопатами. Ну, а на другой день, на рабочем месте радости было еще больше: набирали снежные блоки не нагибаясь. Так и шли весь день махая только руками. Инструмент - моя слабость, я готов пожертвовать всем, чтоб в руках иметь хороший инструмент, особенно тачки. Кто ищет, тот всегда найдет!

Наш десятник имел привычку с утра проходить по трассе, где работали его звенья. Тут мы знали его слабую струнку: он любил, чтоб на его глазах звенья работали. Мы это старались соблюдать неукоснительно, постоянно наблюдая, когда по белоснежной трассе появится его высокая фигура. И именно поэтому мы не слышали от него ни упреков, ни замечаний. Наша любовь к костру не мешала нам всем выполнять его задания. Утром он шел из барака и улыбался, видя, что мы работаем, после обеда он возвращался в барак и опять улыбался видя, что его задание выполняется с превышением.

Мы должны быть на работе 7-8 часов, в то же время, берясь за работу по-настоящему и с хорошим инструментом, мы делали свое задание максимум за четыре часа, то-есть за световой день (с 11 до 15 часов). Таким образом, остальное время, около трех часов, - выпадало на костровые посиделки. И в это костровое время я, чаще всего развлекал и своих и чужих ребят своими рассказами. В этом была и моя привычка и потребность.

Познакомились мы и с приисковой баней. Это была небольшая банька с отличной парной на 6 моечных мест. Конечно, мы заранее подготовились к этому мероприятию: раздобыли каждый себе по хорошему венику. Парились со всей страстью, подкидывая на камни кипяток. Кто не выдерживал шли мыться последними. Только в бане можно было заметить, как мы все разжирели и это, как Вы увидите дальше, сыграло с нами злую шутку.

Увлекались мы шитьём рукавиц, шили так называемые, рукавицы-крагги, длинные до локтей, опушенные мехом и с вышивкой. Я достал себе рукава от полушубка и тоже намеревался сшить рукавицы. Но дело у меня затянулось и вот как-то ко мне подходит молодой портной из нашей мастерской и предлагает выполнить эту работы. Этого молодого - рыжего еврея, польского комсомольца из Ровенской области, бежавшего от репрессий к нам в СССР и получившего срок за переход границы, я знал по прииску. Там он самозабвенно занимался торговлей махоркой, и наша бригада часто пользовалась его услугами. Здесь он забрался в ремонтную мастерскую и работал на пару и под руководством Гришки - сапожника, довольно авторитетного вора. В нашем контингенте воров не было, зато на прииске в них недостатка не ощущалось, и они считались с нашим представителем.

Соха, так звали этого портного, уже к следующему дню выполнил заказ и теперь мне нужно было сшить внутрь суконные варежки, чтоб не намокал внутренний мех и для работы с инструментом - наверх что-то вроде брезентового чехла. Такие тройные рукавицы становились очень теплыми и прочными и могли продержаться всю зиму. Мы выходили на работу в любой мороз. Впрочем, был случай, что нас вернули с дороги, сказали, что мороз превышает 54 градуса. Больше нас не возвращали, так как нужно было дорогу держать в проезжем состоянии.

Я хотел рассчитаться с портным, как мы договорились, но неожиданно он платы не взял и сказал, что ему нужно со мной поговорить так, чтоб никто в бараке этого не слышал. Нашли мы такое место, и он попросил взять его в звено. Этот Соха Шмуль Элья Мошевич был моложе меня, ему было едва ли более 22х лет. И вот, по его словам, его старшой, воспылал к нему страстью и нахально приставал, не давая ему покоя. Получив мое согласие, он тут же перебрался из мастерской в барак и устроился на вагонках, рядом с нами. В это время десятник взял - звеньевого, Анатолия к себе в конторку и нам нужно было пополнение.

Зима на прииске считалась у заключенных самым трудным, самым ужасным временем, когда многие обмораживались и даже гибли. Здесь же она проходила спокойно, никто не отгонял нас от костров, не растаптывал их, никто не пытался наказать нас, уменьшив хлебный паек. Ни разу за зиму не было холодно в бараке. Тихо и спокойно протекала наша жизнь на этой командировке, мы, по его выражению, махали крылышками и махали не плохо, а он выписывал нам хлеб и махорку по максимальной норме. Всех нас хорошо по-зимнему одел, мастерская в любой день готова была ремонтировать как нашу обувь, так и предметы нашей одежды, создал для нас отличные условия в бараке. Обо всем этом можно было только мечтать.

Помню такой случай: мы только приехали с Обрыва и к нам в барак заявился лекпом, он был закреплен за нашей лагерной подкомандировкой и впоследствии посещал нас еженедельно. Но тогда он пришел в первый раз и переписывая нас спрашивал: "на что жалуетесь?" Жалоб было много. Зато сейчас он не слышал ни от кого жалобы на здоровье. Живущий в нормальеных условиях человек не болеет.

У меня тогда не было жалоб на здоровье, и я сказал, что у меня единственная болезнь: рот большой, а пайка маленькая. Он ответил:

- Обживешься неделю- другую, найдешь друзей на Вольном стане и не будешь поедать заработанного хлеба.

Так и случилось, и сейчас уже ему никто не жалуется на то, что мало хлеба, все кому надо легко подрабатывают еду. А недавно никто не захотел в столовой пилить дрова за обычный хлеб, потребовали, чтоб с ними рассчитывались булочками и компотом. Этого одного факта достаточно для точной характеристики нашей жизни.

А теперь о последней, а точнее, роковой бане.

За зиму начальство нас посещало мало, не более трех раз и мы, завидев у дверей барака начальственные сани, отворачивали назад к тлеющим еще кострам. Старались ранним приходом не подвести десятника. И в этот раз сделали так. Но здесь двое прибывших мало были похоже на начальство, скорее на лагерных "придурков" и уезжать в тот же день они не собирались. Зашли в барак погуторить. Шутили, смеялись, рассказывали анекдоты. Сказали, что хотят попариться в бане, а у нас был банный день. Ребята что-то заподозрили, некоторые по этому поводу решили пропустить баню. Я пошел, как говорят "и от судьбы далеко не уйдешь." В парной они парились хорошо, на верхней полке и подхваливали нашу парную. Она и действительно была доброй. А на другой день нам зачитали списки на этап. Там, где-то, за Лаглыхтахом, шло строительство дороги на Эльген-уголь, вот туда нас и отправляли. Мы с Сохой тоже понравились этим ребятам-отборщикам, попали и мы в этап.

Глава 5.02 Строительство дороги на Эльген-уголь

Заканчивался февраль 1940 года, месяц конечно лютый, но мы его не боимся, за ним ведь идет март, а за мартом - весна. Этап был пеший, да и конвоиров не было, шли сами. Полное доверие. К вечеру дошли до 28-ой дистанции, там нас встретили гостеприимно. Когда-то страшный староста, Логинов устроил нас ночевать и вообще проявил о нас заботу. Даже помог мне отправить домой телеграмму, через Ягодное:

"Новый адрес Хабаровскийц край Ногаево Управление дорожного строительства Севвостлага НКВД Тасканский участок. Коля." февраль 1940 года.

Почему такой короткий текст, не могу вспомнить. Возможно, не хватило денег.

Что значит внутренний этап!

Утром вышли на трассу, а со мной случилось что-то невероятное: перед глазами плывет черный круг, в лучшем случае у человека вижу голову и ноги. Говорят это - "куриная слепота", результат недостатка витамина "А". Утренние сумерки сменился нормальным солнечным днем, и я стал видеть.

Дошли до лагкомандировки Судар, ночевали. Староста по какому-то поводу ко мне придрался и отправил в кандей. А он тут вовсе необычный и я не пожалел, что его посетил. Представьте, помещение из трех стен, четвертая - решетка, как для диких зверей. Пол застелен на три четверти помещения, он же служит нарами: хоть стой, хоть ложись. Остальное в помещении - вода, на уровне пола-нар. Не случайное подтопление, а специально, из режимных соображений. Лежим на нарах, а у ног плещется вода.

На этой командировке осенью числилось 300 заключенных, сейчас едва наберется полсотни. Мы поинтересовались у старосты, как ему удалось отправить "под сопку" столько людей? Ответил: пойдете дальше, увидите, всё так - на всех командировках.

И действительно, к обеду подошли к Озерной. Там староста армянин. Говорят, был он отчаянным произвольщиком и тоже истребил у себя три четверти своего контингента заключенных. Его фамилию запомнить не спешил.

На одном из перегонов увидели лагерное чудо. Идет пять или шесть саней с грузом и сопровождают их возчики, с виду маленькие, как подростки, но полненькие от лагерной одежды, голоса звонкие. Ба, да это же женщины! Они остановились. Мы к ним. Это девочки с совхоза "Эльген", их там около тысячи. Вот малинник!

- А как туда попасть, мы согласны кем угодно?

- Ой, да приходите, рады будем.

Рассказывают: к ним часто прорываются бандиты и насилуют там кого хотят. Одна, самая красивая из возчиц, в огромной меховой шапке, ватных брюках, мужских валенках говорит с возмущением:

- Там этих девок на всех нарах, а они нет, выберут самых красивых и "пускают под хор", пока женщина не потеряет сознания.

- А где же охрана с винтовками?

- Ой, да они с вечера наберут себе баб и запрутся в казармах до утра.

Вот такая была у нас интересная встреча в пути.

Лаглыхтак проходили в глубокой тьме, я, конечно, ничего не видел, держался за Соху. По рассказам ребят несколько бревенчатых зданий, включая барак прячутся в довольно густом лесу. Сегодня там была баня и с мелких командировок люди подходили сюда для омовения. Хорошо, что мы идем после бани. Одной заботой меньше.

Впереди десять километров до нашей подкомандировки. Это конечно для зрячего - пустяки, а мне, слепому, спотыкаться на каждом бугру, каждой ямке. И все-таки мы уже в бараке новом, плохо обжитом. Я раздеваюсь теперь уже как слепой, на ощупь, одежду свою кладу так, чтоб и утром в сумерках можно было одеться тем же способом. Рыбьего жира у лекпома нет, так что нет надежды и на исцеление. А ребята надо мной смеются, в столовой суют в нос селедку, а я не вижу.

Староста Тяпкин, молодой, стажа издевательств над заключенными не имеет, был в прошлом году на общих работах. Относится ко всем хорошо. Да и вообще в 39-том году произвол кончился на приисках, за ними прекратился и на дорожном.

Мы объединили наше звено со звеном Мая, он и стал нашим звеньевым. Ещё попал в звено молодой парень Тимоха, этот в любой мороз шапку не завязывает. Как-то наш начальник, Перминов пригласил на вечернее совещание по одному представителю от звена. Звеньевой Май послал Тимоху. Конторе нужны предложение по повышению производительности труда. Дело в том, что грунт еще мерзлый, а норму уже дали летнюю - 3 кубометра грунта на человека. Тимоху спросили, он предложил сделайте мне тачку на 3 куба, я за день ее накидаю, вывезу и норма будет.

Как-то Перминов шел по трассе. Мы только закурили и от костра не поднялись. Он подошел и у нас произошел такой разговор.

- Вот вы полдня сидите у костра и жалуетесь на высокую норму.

Я ответил ему:

- Очень легко проверить кто тут прав, стоит провести хронометражные наблюдения. А пока лагерь за один куб вывезенного на трассу мерзлого грунта получает от заказчика 23 рубля, на наше содержание тратит 3-4 рубля. Куда же идут остальные?

Он видимо об этом никогда не думал, Этот разговор ему не понравился, и он ушел. Уходя, сказал, что на 28-ой дистанции лежит для меня посылка, он может ее привезти, если я дам доверенность. Какая глупость: ведь лагерь получает посылки за своих заключенных и сам их вручает под расписку.

Вскоре он мне привез посылку. Мы кушали вместе с Сохой, и я пригласил его на трапезу. Свиного сала он, как еврей не ел, остальное принял с удовольствием. Всю не съели и так как спали на верхних нарах, расстелили бушлат, уложил на него продукты и легли по обоим сторонам. За ночь кто-то вспорол бушлат и повытаскал все что оставалось.

Вскоре привез, тоже по доверенности, денежный перевод - 50 рублей.

А нашего Анатолия-Аннамурада проэкзаменовали на десятника, он выдержал, рассказал им что такое "красная" линия в строительстве и его поставили десятником. Он был хороший парень и когда закрывал наряды, хотел вывести всем высокие проценты, а как это делается не знал. Месяц закончился тем, что, когда Перминов увидел сколько кубометров снега он закрыл по нарядам, велел побыстрей его снять и вернуть в звено. Чтоб закрыть наряды на стройке знаний еще мало, нужно иметь опыт.

Перминов хотел десятником поставить Шипилова, у него был высокий авторитет, оказалось, что он ведет переговоры с Ягодным и его должны, как специалиста по автоделу, вызвать в автоотделение Управление Дорожного строительства или по просту УДС и он не хочет себя ничем связывать и он то и порекомендовал им Аннамурада, а тот к нему за помощью не обратился и сам не справился.

Перминов жил с женой - Анной Ивановной. Она была единственной женщиной на участке, а на всех чиновников, как вольных, так и невольных был один туалет и ей, бедняжке, приходилось, сидя на стульчаке петь песни, чтоб никто из мужиков туда не толкнулся.

А еще она таскала у мужа махорку и в обеденный перерыв бегала по кострам, угощая работяг. Вот рядом с нами работает звено "Четыре Мамеда". В действительности там только три Мамеда и один Ахмед, но так прозвали и поют частушки:" Идет Мамед, несет обед, упал Мамед, пропал обед". Русский язык они знают слабо и не всегда матерные слова отличают от литературных. Вот что-нибудь брякнут при женщине, она вскакивает и убегает. Они удивляются:" Я что-то плохое сказал?"

А еще она следит за кухней, чтоб там не крали продукты и под ее руководством все попадает в котел и в привезенном на производство супе "ложка стоит".

К нам в звено записался армянин из Еревана по фамилии Тер Менглиев. До ареста он работал в школе танцев у Аристокисьяна. Взяли их обоих с директором и тот должен был скоро освободиться. Тер Менглив не любил земляную работу и когда утром шел в забой, заявлял:" Жить не хочу" И лишь после обеда, настроение у него улучшалось, и он начинал улыбаться.

Случилось так, что Аристокисян, не только освободился, но еще и получил разрешение лететь на "материк" самолетом с аэродрома в Сеймчан и шел туда пешком через наш участок. Мы провожали его вместе с Тер Менглиевым и это получился хороший праздник. Вообще через наш участок шло не мало людей, особенно военных, и все направлялись в Сеймчан.

Работали на этом прорабстве хорошо, возили из одного забоя, всего раз или два меняли место работы. Перминова больше не дразнили: увидим его фигуру на трассе, подвинемся от костра. Демонтрируем бурную деятельность, он проходит довольный, иногда даже подходит к костру и от избытка чувств, предлагает закурить. Но в мае уже пошли слухи а, если в лагере пройдет слух то, чаще всего все предсказанное сбывается. Так было и здесь, на Тасканской ветке: кто-то сказал, что строительство трассы будет прикрыто, есть намерение строить здесь до Эльген-угля узкоколейку и возить уголь вагонетками. Сначала мы не поверили, потом об этом заговорило и наше начальство. Мы как-то у костра спросили Перминова и он, подтвердив, сославшись на то, что на Центральной трассе, от поселка Ягодное начинают отделочные работы по сдаче в эксплуатацию полотна дороги и якобы для этого нужны работяги. Почему-то он не захотел сказать правду.

Но вот вскрылась река, Таскан зашумел во всю мощь и тогда нас собрали на этап и собрали так, что на лагкомандировке осталось только несколько сторожей. Уходили все.

Мы шли вниз по течению реки, дорога спускалась довольно круто, и река бушевала громко. Я вспоминал наш поход сюда и мне казалось, что мы переходили реку по льду. Я не представлял, как наша" армия " переправиться сейчас через реку. Ведь это колымская горная река и она должна здорово разлиться.

А у меня в ботинке вылез гвоздь, и он меня очень беспокоил. На каждом перекуре я его заколачивал, и он через несколько шагов снова вылезал. Подошел Васька Брель. Я знал его только как слушателя моих рассказов. Спросил:

- Чего ты там все колотишь в этом несчастном ботинке, ведь пойдешь босиком.

Я ответил словами великого поэта:

- Ты знаешь гвоздь у меня в сапоге кошмарней чем фантазия Гёте.

- Это ты насчет Фауста? С Гёте мне не справиться, а с гвоздем все не так страшно, давай ботинок. Я - немножко и сапожник.

И справился. Какой молодец! А ведь я уже в кровь разворочал ногу и больше нечего ковырять. Промыл ранку мочой, завернул портянкой, иду и радуюсь. Потом с Брелем работали на Еврашкалахе у Мышкина, больше года и я всегда вспоминал этот случай.

Чем дальше спускаемся по долине, тем больше разлив реки. Я иду и все думаю "как переправимся?" Наконец подошли к переправе, дальше идти не куда - самая высокая на Колыме сопка Моржот, высотой 3 с половиной километра. Тут и лодки. В одной уже сидят работяги, а на скамейке у вёсел - пусто. Смотрю Брель садится на вёсла, его лодку отталкивают, её подхватывает течение, а борта лодки вровень с водой. Надо было ссадить хоть одного пассажира, а то одно неудачное движение и все - в воде.

Заполняем следующую лодку, желающих на вёсла нет. Таскан разлился, как море. Страшновато. Я-то ведь с веслами управляюсь не плохо, ездил по Москва-реке. Пересаживаюсь на весла, лодку оттолкнули, ее подхватило. У меня все-же запас пару пальцев. Рывком вырываюсь из стремнины в заводь. С лодки кидают на берег веревку. Все в порядке. Мимо по реке плывут стулья, столы. Это охрана сделала плот, погрузила на него казарменную мебель и не привязала ее. А у ребят плот толкнулся в берег и ушел под воду, мебель смыло. Хорошо ребята дождались плот на воде.

Идем на 28-ю дистанцию. Логинов только услышал мою фамилию, посылает в каптерку - там мне еще посылка. Как вовремя! Опять сало, масло, сыр, сахар, и, конечно, махорка. А я ест ничего не могу- кислотность фонтанирует, но раз получил - надо есть. Пока выдавали посылку куда-то испарилась плитка шоколада. Ну, да это- роскошь. Дня три крутились на этой дистанции, пока подали машину. Дни были майские, чудесные, светило солнце, тепло, кругом из-под снега вытаяла прошлогодняя ягода.

Едем по Тасканской ветке назад. Не доезжая Обрыва уже выстроен какой-то военный аэродром. Как здесь быстро осваивают край!

Подъезжаем к поселку "Левый Берег", потом его переименовали в Усть Тоскан. Здесь и мост через реку Колыму. Вяткин в своей книге:" Человек рождается дважды" (Магаданского издательства) описал, как начальник Дальстроя, Карп Павлов, чтоб паводком не снесло мост, нагнал на него груженые машины и сам крутился около них. В случае, если смоет мост с грузом и ему жизни не будет. У него болел зуб, и он взял у какого-то слесаря плоскогубцы и вырвал его сам! Видел я этого Павлова два раза. Он меня выпустил из ЗУРа (19 февраля 1938 года) и тем спас от расстрела. Читайте предыдущую рукопись.

Мы так и не поняли тронулась ли Колыма или просто ее покрыли воды притоков? Но кажется лед еще держался. А мы ехали дальше, нас ждет поселок Ягодное.

Глава 5.03 Подъягодное

На Колыме Центральная трасса - как в городе главная улица. Идет много грузовых машин, можно всегда остановить грузовичок попросить у водителя закурить, а бывает и купить у него что-нибудь. Мчатся по центральной трассе лихие "Эмки" и, хотя их не остановишь, но иногда им и самим бывает необходимо притормозить. В общем нашему брату там куда веселее.

Машина проехала поселок и остановилась. На бровке нас ожидает невысокий, худощавый мужчина с толстенной махорочной самокруткой в зубах. Он нам коротко объяснил, что здесь отделку ведет прораб Шилов, он на Сохатинной, там наша база и там следующие 10 километров полотна дороги подготавливаются под отделку, а здесь на Подъягодной уже начата отделка, и ею руководит он, десятник Приходько.

Конец мая, самое прекрасное время для Колымы и поселок стоит в зелени: палисаднички, цветочки, а полотно широкой семиметровой дороги выглажено так, что кажется игрушечным со своими кюветами, за ними - откосами. Интересуемся: какая же еще нужна отделка, когда объект имеет вполне законченный вид и такая красота.

- Вся эта красота - до первого дождя. Наша задача всю эту, как вы говорите, красоту закрыть более прочным грунтом, так называемой оптимальной смесью - надеть на полотно своего рода "рубашку", которая предохранила бы дорогу от разрушения и продлила срок ее эксплуатации.

Наш барак и большой котёл для варки пищи стояли ниже трассы, на берегу ручейка, текущего прямо из вечной мерзлоты и несущего чистейшую воду. Это и было - Подъягодное. Когда отделочные работы на этом участке дороги окончили, барак продали жителям и Подъягодной не стало.

Мне не хотелось у него спрашивать о медпункте, скажет:". Вот не успел вылезти из машины и подавай ему лекпома. Потом у жителей барака узнал, что лекпом сюда приходит один раз в неделю.

Через часок Приходько зашел в барак взял несколько человек и повел на работу - на тачки. Сам он уселся около насыпи и, показав солидный кисет с махоркой, сказал:

- Каждый может закурить из этого кисета, когда вывезет пять тачек.

Нам понравилось курить весь день из его кисета к тому же он не жадничал, насыпал махорки на 2-3 папиросы. Тачки только уж больно плохие - груз, около 100 килограммов грунта, висит на руках.

Пришлось нам поработать и на отделке, узнали секрет оптимальной смеси, в ее состав входит глина, песок и галька или щебенка взятые в определенной, оптимальной пропорции, все это прикатывается катками, с поливом и действительно на трассе получается очень прочное покрытие.

Рассказывают, что ближе к Магадану, где интенсивность движения намного выше, "рубашку" заливают какими-то нефтепродуктами и она становилась еще прочнее.

В июне, по-моему, шестого на нашей трассе выпал снег. Утром выйдя из барака, мы были поражены сплошным белоснежным покровом, снег покрыл не только сопки, что здесь не редкость, а закрыл все лощины и нашу дорогу, и держался под лучами яркого солнца до середины дня, даже вечером еще оставался в складках местности.

Появился и лекпом, в бараке все сразу зашевелились и по очереди начали бегать в избушку, где он вёл приём. С моей куриной слепотой он справился быстро - накапал одиннадцать капель какого-то американского концентрированного рыбьего жира и мне перед глазами как будто включили мощные прожектора! Больше эта болезнь меня не посещала. С изжогой дело оказалось хуже: у него не было ни соды, ни мела, и мне пришлось и дальше мучаться с хлебом - каждая съеденная крошка вызывала фонтан кислоты и мучила она меня до той поры, пока перед войной не перестали давать ларьковый хлеб и к нам вернулось ощущение голода. Вот тогда кислотность у меня сразу нормализовалась, но это случилось в сентябре на Ивановском перевале.

Пробыли мы на этой командировке до середины июля, не многим более месяца и за это время я получил из Москвы посылку и денежный перевод. В посылке было все нужное: и чеснок, и лук, сало и масло, баночка какао со сгущенным молоком. Отец в это время работал в объединении "Союзтекстильимпорт", вёл переписку с поставщиками на четырех языках, получал надбавки за каждый язык и это позволяло мачехе заглядывать в Торгсин.

Теперь я обязан был написать письмо отцу, сообщить о полученном, выразить ему благодарность. Нашёл в посылке обрывок обёрточной бумаги, выпросил у кого-то огрызок карандаша и письмо написал. С маркой на этот раз оказалось проще: купил ее в Ягодном, когда ходил за посылкой, а то марок нигде не достанешь, а писем без марок не принимают. Старания оказались напрасными, как потом, выяснилось это июньское письмо до родителей не дошло. Вот так бывает, когда живешь в 20-ти минутах ходьбы от почтового отделения: везли то ведь письмо через Адыгалах, где находился наш Дорлаговский почтовый ящик 261/53.

Не будучи уверен, что письмо дойдет по назначению я послал еще и телеграмму, послал 10 июля 1940г. В ней коротко сообщил, что получил три посылки и что сам я здоров. Интересно то, что телеграмма пошла из бухты Ногаево, а это значит, что кто-то оказал мне такую услугу, но кто именно сейчас не помню.

На Тасканской ветке с нами работал Шипилов, с ним я немного подружился, Он был старше меня на 13-15 лет, имел богатый опыт работы по специальности, по автоделу, за границей и в этой части стоял выше меня. Когда мы прибыли на Подъягодную, я его потерял из вида. Вскоре я узнал, что его взяли в Управление Дорожного Строительства, в автоотделение и за него порадовался. А где-то в 1945 году, работая на Индигирке на лесоповале, разговорился с другим вальщиком, Марковым и он мне рассказал печальную историю - Шипилова, вместе с группой других специалистов арестовали в поселке Ягодное, обвинили в создании контрреволюционной организации и расстреляли. А причиной, как это не странно послужил самый обыкновенный, извините за выражение, пердёж. Перейдя с тяжелой работы, эти люди много ели грубой пищи и у них являлась потребность освободиться от газов. И вот они приходят в свое общежитие и начинают пердеть прямо на своих койках. Это превратили в игру, а какой - то тип написал донос о том, что у них имеется организация и они ведут таким способом непонятный разговор, готовят заговор. Так в секретной части появилось дело о "Союзе пердунов".

Как-то с Шипиловым был откровенный разговор. Я заметил, что в последнее время он стал приближаться к Сохе и когда он спросил меня, как я отношусь к своему товарищу, я ответил коротко:

- У меня с ним отношенияя только звеньевые, а то, о чем Вы думаете, со мной случиться не может никогда, я противник однополой любви и, если придётся буду еще 10 лет ждать в стречи с женщиной. Мой ответ видимо его устроил, он мне рассказал, что, живя в арабских странах, он вынужден был пересмотреть свое отношение к этому вопросу, так как женщин там нет, а ходить в Дом терпимости советским гражданам категорически запрещается, вот и остаются в вашем распоряжении только мальчишки, которых поставляет в учреждения, под видом мальчиков по посылкам, одна фирма. И взять такого мальчика на пару часов к себе в квартиру является делом обычным. Восток, есть восток. В этом я с ним не мог согласиться, остался при своем мнении. В другом вопросе он оказался прав. Надо сказать, что на прииске я привык материться и делал это грубо и зло, и один раз Шипилов мне сказал, что, когда я матерюсь, у него стынет кровь. На меня это замечание подействовало, и я начал понемногу отказываться от этой дурной привычки и впоследствии был ему благодарен.

Глава 5.04 У Шилова на Сохатинной

У Приходьки на Подъягодной проработали больше месяца, как у Христа за пазухой: никаких волнений, никаких вопросов. Меня мучила сильная изжога и я, таская за плечами полную сумку хлеба, ходил постоянно голодный.

Как будет у Шилова? Его я узнал плохо, но люди говорят в один голос, что он мужик умный, значит остальное в известной мере зависит и от меня самого. Подходим к конторе, а там у дверей - сам Шилов, отбивается от возчика, тот требует себе двух грузчиков. Мы с Сохой подошли первыми, нас он и отдает на подводу. С возчиком работать хорошо, ему всегда пишут норму, а с ним заодно - не замеряют, не считают и нам, тоже запишут норму. Его скоро забрали в снабжение, а нас - к десятнику Мокееву. Он не хочет держать нас двоих отдельным звеном, повёл к той четвёрке, где Серебряков был за главного. Теперь он что-то не захотел, и десятник записал звеньевым меня.

У Серебрякова своя тема. Он молодой парень из вятской глубинки, колхозник. Говорит, что в лагере больше порядка: работай и голодный не будешь. Видимо еще мало в лагерях повидал.

- Неужто в колхозе хлеба не хватало? "Там же можно зерна с поля наворовать сколько хочешь", - спрашивает Тимошка.

- А вот и не больно наворуешь: мне пришили воровство и дали политическую, а я и не воровал вовсе. От урожая до урожая в деревне хлеба ни у кого не хватает, и не хватало, а покупать-то за какие шиши? Зимой делают ложки, так их теперь никто не покупает. В НЭП строили церкви, да и магазины - тоже, мастера плотники подрабатывали хорошо. Сейчас справки на руки не дають, а без нее уйти никуда нельзя.

- Так что? Вы там крепостные, что-ли?

- Считай как хочешь, а только здесь, в лагере мне сытней.

- Здесь девок нет, а без них и жизни нет - считает Тимоха.

Не люблю, когда хвалят лагерь, это же глупость! Спрашиваю:

- И чтож у твоей матери по весне погреб стоит пустой?

- Я говорил про хлеб, а зерно хранят в амбаре. Погреб пустой не бывает.

- Ну вот и договорились: картошка, брюква, может еще и тыква, другие овощи, бочки с грибами, может еще и сало, и соленое мясо. На голод что-то не похоже. А здесь ты сейчас сыт, что-ли? Вот с первого числа отменили ларьковый хлеб, а на голой семисотке - не больно наработаешь.

В разговор вмешивается еще один парень:

- Говоришь ложек не покупают, чтож в России все стали есть серебрянными? Просто у вас мастеров не стало и на ваши ложки на ярмарках и не смотрят, есть лучше. Вот и секрет.

Парень молчит, сам понял, что сказал глупость: лагерь хоть весь одень в золото и шелка, он останется лагерем и с вольной жизнью его не сравнишь, пусть и сидишь на одной картошке.

А с ларьковым хлебом сделали с нами такую подлость: написали в приказе якобы кто-то на Бурхалах продал ларьковый хлеб, а его продают половина лагерников, у кого нет 30-ти копеек чтоб его выкупить. Они отдают его из половины, человек с деньгой выкупает 300 граммов хлеба, а хозяин за это отдает ему половину. А начальство решило, что зимой можно давать работягам хлеба поменьше, Кто выдержит, доживет до весны, а кто не выдержит - "уйдет под сопку". Так лагерь избавиться от слабых.

Обед тут самое интересное время: все прорабство собирается у котла, едят десять минут, остальное время "лясы точат". Вчера в обед у одного мужика украли лопату, он нашел и ее и вора и хряпнул того лопатой по "горбу", хорошо хоть плашмя - не покалечил.

Какой-то блатняк возмущается:

- Из-за лопаты еще драться, да по мне пусть всё заберут.

А тот с лопатой, не нагибаясь зацепил полную лопату грунта да кинул его подальше, да повыше, да летел грунт кучно. Все одобрили лопату, каждому захотелось иметь такую.

Кто-то попросил блатняка:

- А ну покажь свою!

А свою показать ему уже не хотелось, хвастать и нечем.

Здесь чудаков немало. Вот в соседнем звене один все 12 часов возит тачки бегом и кричит:" Хотя когда-нибудь бы наработаться!"

А вон Гришка Яценко, молодой, здоровый взял в напарники здоровенного "хохла", тот дает две нормы, а Гришка отдает ему свою пайку, сам целый день сидит на бровке, не кинет ведь за день лопатки. Говорят, мать ему каждый месяц переводит денежки, он на них и покупает себе хлебушка. Вот такие чудаки.

На Бюченахе у нас был Гришка-сапожник. Так вот он здесь организовал молодежное звено и руководит своими воришками. На меня он в обиде, что тогда принял в звено Соху - еле отвечает на мои приветствия.

Прилепилась к нашему прорабству одна пожилая женщина. Пожила с одним вольным - съели все продукты по карточке, потом перешла к другому - съели и там, теперь забрал ее наш десятник по механизмам, рябой и конопатый, таких тут зовут "красючками". Она прибежит, вертится около него, зовет обедать, а ему некогда, кричит на нее:

- Лярва, шалашевка, шасть отсюда!

А она не обижается:" Красючок"," Красючок"!

Удивительно, погода в это лето держится: сухая и теплая. Так и запомнилась эта Сохатинная в солнечном свете.

А у меня с Мокеевым отношения не налаживаются, я считаю кубики быстрей его и это его бесит, к тому же работаем мы хорошо, возим на каждую пару по 40 тачек, никому не уступаем, да и Шилов ходит довольный. Звенья начали от границы с Подъягодной и вот уже первая пятикилометровка готова. Если захотят начинать отделку, можно передавать хоть сейчас, а десятник все брюжжит, да еще пытается нас обсчитать, а в нашем звене и Серебряков хорошо считает, да и Тимоха - тоже, вот и пришлось раз обратиться за помощью к Шилову. Он посмотрел нашу работу и выговорил Мокееву. Тот затаился, но ненадолго. Да я бы не обращал внимания на его бурчание, так ведь моё звено настаивает, чтоб я не молчал. Я им объясняю, что смысла в этом нет: через полмесяца нас перебросят на Ивановский перевал, там будет другой десятник и все пойдет сызнова. Но их возмущает несправедливость, и они каждый день треплют мне нервы.

Прошел слух, что Ивановский перевал уже просит пополнение и Шилов обещал на днях отправить туда пару звеньев. Можно предположить, что Мокеев захочет в первую очередь избавиться от нас. Я уже свое звено поздравил с этапом, но они не верят, считают, что решать будет Шилов, а он найдет звенья послабей.

Как не донимает нас десятник, а ребята в этап не спешат. Здесь все-таки база прорабства и все тут организовано лучше, так говорят, кто бывал на перевале.

Мокеев снял наше звено с отсыпки полотна дороги и повел ближе к границе прорабства посоветовал ломы взять потяжелее.

- Нашёл нам достойный участок? - спросил его.

- Нашёл! Вот теперь покажешь, какой ты умник! - это было его любимое выражение.

Место это было замечательное по красоте - скала малахитового цвета поднималась почти отвесно и вокруг нее широкий вираж был осыпан галькой того же цвета. Полюбоваться можно было, но сейчас мозги заняты другим: я попробовал покайлить, но заточенное кайло отскакивало, не оставляя следа.

- Так что от нас требуется? - поинтересовался я, хотя было ясно, что нас поставили пробивать кювет. Кстати, рядом с нами, не обращая внимания на приход десятника, грелось на утреннем солнышке, одно из любимых его звеньев. Было видно, что у них с этой скалой ничего не получается.

Он прошел со мной, сделал отметки на трассе, сказал, что скала высшей категории сложности. Потом подошёл к тому звену, поговорил, и они неохотно поднялись с места и взялись за инструмент. Когда он собрался уходить, я его остановил, предложил.

- А не лучше ли пробить тут десяток вертикальных бурок, а ты пригласишь взравников с аммонитом, и они тряхнут все это.

- Что нужно делать знают без тебя.

Так он ушел, а мы остались наедине со скалой, принесли два длинных, круглых, очень тяжелых лома.

- Эти ломы не по семисотке - сказал Серебряков. Он был прав, тут понадобиться усиленное питание. Ребята пробовали бить ломами, но из-под лома летели искры и сам он отскакивал от скалы.

Подошли ребята из соседнего звена, рассказали, что они тут уже неделю бьются, результатов нет. И нам бесполезно стараться, скалу не пробъешь. А я сидел и думал: откуда ж при отсыпке трассы они взяли щебенку этого цвета? где-то должна быть мягкая, так называемая" гнилая" скала, если б она хоть частью зацепила наш кювет, это был-бы выход.

После долгого перекура я сказал:

- Ломами здесь мало что сделаешь, сейчас нужны клинья и добрая кувалда. Есть ли среди нас молотобойцы?

- Я работал в колхозе в кузне, месяца четыре, бью хорошо.

Оказалось, что бил молотом и еще один парень. Сам я махал кувалдой, но у меня хорошо никогда не получалось, боялся промахнуться и попасть по руке. Ребята ушли за кувалдами и клиньями, остались мы с Тимохой. Он отказался работать кувалдой, сказал, что лучше будет ломом. Он бил лунку сосредоточенно, а я взял лом и пошел исследовать свою площадку.

Ребята видимо не спешили и мы собрались часа через два. Настроение у всех было убийственное, они решили, что Мокеев наконец их подцепил и теперь - штрафная пайка.

Я немного поднял им настроение, сказал:

- Нашел "гнилую" скалу, в неё лом идет, как в масло. Так что у нас кое-какой шанс есть, только об этом надо помалкивать. Никто знать этого не должен.

Им это дело понравилось: теперь их связала какая-то тайна. Не сказал, что для реализации этого шанса надо чуть сдвинуть колышки, авось десятник этого не заметит. Вот тогда бить придется меньшую половину кювета. Главное сейчас нужно и для дела, и для маскировки хорошо бить монолит, а на участке "гнилой" скалы - незаметно подравнивать, вроде и там тоже долбили.

После перекура попробовали пробивать скалу клиньями, работали уже с другим настроением и немного получалось. Конечно, опасно держать клин голой рукой: может кувалда сорваться и тогда...

Подумал, что надо договориться с кузнецом, сделать петлю, которая будет прочно держать клин, а пока пусть работают кувалдой только наши два молотобойца.

Пошел к кузнецу, нарисовал "держалку". Он смеется, говорит:

- Такие я делал на прииске, там кувалдами работали многие.

Вообще инструмент - это мое больное место, я везде и всюду думаю о нём и, если возможно готов пожертвовать и махоркой, и даже хлебом и бываю частым гостем в инструменталке, столярной мастерских, кузницах. И все это себя оправдывает.

А здесь на Сохатинке, хоть Шилов и не любит охрану, но ее тут полный штат и иногда от них нам достается. Вот утром мы с Серебряковым тащим по держалке для клиньев и один из стрелков прицепился к нам. Мы объясняем для чего они нам нужны, а он не верит и хотел отнять. Повели его в кузницу. Днем этот охранник все-таки пришел проверить, как они работают. А работают они отлично - крепко держат клинья и ребята бьют без опаски и сила удара совершенно другая. Охранник простой парень, ему тоже захотелось поиграть кувалдой, и мы предоставили ему такое удовольствие.

Про Шилова рассказывают: сидит он на совещании в своей прорабской, а в коридорчике селектор и держит трубку командир охраны. Он говорит со своей вышестоящей организацией, докладывает, что по штату у него не хватает двух стрелков и, если ему их не пришлет он сорвет работу на производстве. Шилов со своими десятниками хохочет.

Но вернемся к нашему последнему объекту на Сохатинной. Поставив нас, Мокеев сказал, чтоб траншея глубиной метр и шириной 40 сантиметров должна быть вырублены за неделю. Теперь он ходит каждый день и подгоняет. А мы, между прочим, разрабатываемся и с каждым днем прибавляем выработку. За три дня в общей сложности пробили траншею глубиной 20 сантиметров. Он говорит: - Саркисов, отстаешь от графика.

А у соседей не спрашивает, а там набиты какие-то ямки, траншей не получилось. И вот на четвертый день он их заставил принять технологию: клинья, кувалды и даже заказал для них держалку. Мокеев ходит злой: злой на нас, что у нас получается, хоть и не совсем, но все-же здорово. На свое любимое звено, что они безнадежно отстают, на себя, за то, что не может понять, почему у нас получается. А тут мы узнаем, что завтра этап и решили дать ему наконец понять всё. Выбили на участке "гнилой" скалы кювет полного профиля с обоими крыльями, а на участке монолитной скалы оставили неглубокую траншейку, как она получилась.

Он, когда увидел это чудо, начал задыхаться, нам его стало жаль и мы успокаивали, как могли. Не знаю понял он или нет, что рабочим нельзя ничего делать назло, надо с ними работать по добру и тогда всем будет хорошо.

Так мы и ушли в этап на Ивановский перевал, тоже участок Шилова.

Глава 5.05 Ивановский перевал

- Ивановский перевал! Видимо самая высокая точка, а сколько до неё ехать? 30 или 40 километров? - интересуется Тимоха.

- Оно тебе надо. Проедем и больше назад не вернёмся - говорит Серебряков.

- А вообще-то, надо проехать Цыганью, Дебен и Бурхалы. Вот Бурхалы есть Нижние и Верхние, так что наверно все-таки 40 километров - это мы "точим лясы" в ожидании машины.

Подали газген, у него по бокам кабины два громадных бункера, в них мелкая дровяная чурка не горит, а тлеет, выдавая газ.

Таким машинам бензин нужен только на зажигание. Водитель нам говорит:

- Ребята, машина у меня загружена и без вас, а чурку мне напилили плохую и подъем можем не взять. Вот если бы вы нашли сухих дровишек, да напилили помельче, проскочим до перевала шутя.

Нужно, так нужно. Нашли все, напилили тонких колёсиков сухого дерева, покололи, насыпали ему три мешка. Он открыл бункера, подсыпал свежей чурки, подшуровал кочергой и снова закрыл плотно.

- Теперь газ будет.

Ребята радуются, как дети, что изобрели эти бункера и теперь не надо бензина. Вообще зеки во многом похожи на детей, реакция у них непосредственная.

Очень крутой подъем на участке Бурхалы. Он остановил, открыл бункера, подсыпал чурки, подшуровал кочергой, на лице довольная улыбка, значит газ пошел хорошо. Много ли человеку нужно для счастья? Тут на подъеме дежурят зеки, а водитель по привычке отрывает дверку, выглядывает. Мы его успокаиваем:" Днем, да еще при нас - не полезут. Прыгать будут как стемнеет."

Ближе к перевалу выезжаем из плена окружающих сопок, трасса отсыпана высоко, влево вдали острые вершины сопочной гряды - повыше нас. Обзор хороший, все долины как на ладоне, только лагкомандировки не видим, пока не подъезжаем вплотную. Спуститься туда машина не может. Подошел староста Мучников, предлагает нам сгрузить бочки, мешки, ящики здесь, прямо на трассе и перетаскать их вниз к каптерке. Желания у нас не спрашивают. Стаскиваем, что не можем стащить, скатываем. Водитель предлагает всем закурить, он доволен.

Бараки внизу у основания насыпи. На трассу идти - взбираться круто вверх. Пустяки, конечно, но нам неприятно. Кто-то смеется:

- Главное после работы будет легко, можно на заднице катиться вниз.

Мучников проверяет по карточкам вещдовольствие. Записал наши звенья. Я не стал канителиться со звеном. Раз можно вдвоем, идем вдвоем. Конец августа, пока еще работать можно в гимнастерке, а идти лучше в телогрейке, ветерок. Комаров уже нет, зато мошек - тучи. Они проскакивают сквозь сетку накомарника, лезут в глаза. Начинается жизнь на новой командировке, опять кайло и лопата.

Как-то вечером заходит в барак Мучников:

- Вот что, товарищи, здесь опер, кто хочет отослать письмо, пишите. Сказал проверит.

У меня в вещмешке давно заготовлен и лист оберточной бумаги и конверт, склеенный мукой, и марка наклеена. Еще с Подъягодной. Надо писать.

"18 августа 1940г. Дорогой папа!

Уже почти 2 месяца, как я не писал тебе письма, спешу исправить свою неаккуратность.

Лето провел хорошо. Вполне здоров. Может быть, ты не получил мое июньское письмо и июльскую телеграмму, так я тебе на всякий случай повторю, что в начале июня месяца я получил две твоих посылки и один перевод на 50 рублей.

Всего я получил четыре посылки и два перевода.

Последние твои письма я получил от октября и ноября месяца 1939 года и больше твоих писем не получал.

В общем в этот год я, можно сказать, совсем потерял связь с Вами и, если это письмо дойдет до Вас, то я прошу Вас писать, как можно чаще. Я сам тоже буду стараться писать, как можно чаще.

Мой настоящий адрес: Хабаровский край, бухта Ногаево, г. Магадан, п.я. 261-53.

Сейчас живу хорошо, в помощи не нуждаюсь. Самое главное, чтобы наладить письменную связь.

Теперь мне осталось всего два года, так что я надеюсь скоро увидеться.

Еще раз прошу: пишите чаще. Целую и т.п."

Это было счастливое письмо, оно единственное 1940 года, которое дошло до адресата. И теперь следующее - будет датировано ноябрем 1943 года из Хандыги.

Зашел в барак опер, они с Мучниковым проверили изголовья, посмотрели под нарами. Он сказал, что по их данным на Ивановском перевале за лето сброшено с машины 10 тонн муки. Это конечно завышено раза в два: 80 человек за три месяца могли съесть где-то 2-3 тонны, ну и так лежит спрятанная около 2-х тонн. Получается тонн около пяти. Все - таки здорово зеки работают. Надо будет у кого- то купить мучицы.

После того как я отправил это письмо мы еще поработали нормально дней 20, было солнечно и тепло. Особенно мне запомнился день 1 сентября. Вышли, лежит на трассе какая-то куча грунта, нужно ее раскидать. Сбросили телогрейки. Я подумал. что вот наступает осень и так удивительно тепло, но к вечеру телогрейку пришлось снова надеть.

Что же было потом? А потом 8 сентября выпал снег. Да еще какой! Он не то, что слегка припудрил землю, а лег плотным слоем 40-60 сантиметров, остановив все движение на трассе. Мы то в ботиночках из свиной кожи, они пропускают не только воду, но и просто сырость и холод от снега. Вертимся, где стоят газгены, греем ноги около горячих бункеров. Чистим снег железными лопатками. Подумайте много ли возьмет такая лопатка. Нашу то трассу дня за два очистили, а машины снизу не идут. Нужно спускаться с перевала и там помогать чистить. Собирают бригаду человек 25 на одну машину и повезли нас обратно вниз. Чистим мы, чистят зеки с других прорабств. Нас завезли на Тасканскую ветку, начинаем чистить оттуда. В некоторых долинах снег еще глубже. Он не тает. Небо затянуто густыми облаками. От сырых мокрых и холодных ног ужасно мёрзнем все. В пору бы развести костры, да под снегом дров не найдешь. Заходим в барак погреться, а там не топится. Едим тоже в холоде. Немного греемся около котлов, там под ними хоть чуть-чуть тлеет костер. Если у тебя замерзли ноги, а у нас они мёрзнут ужасно, то ты никогда не согреешься.

Ночуем на каких-то командировках и снова идем чистить. Наконец нас вывозят на Сохатинную. Там уже часть почищена, идём ходом, зачищая остатки. Вымахались за десять километров и несмотря на тяжелую работу - не согрелись. Еще до Цыганьи 5 километров. Пришли поздно, еле держимся на ногах.

Встречает нас старший десятник Никитин. Приглашает зайти в барак, велит дневальному для нас растопить печку, велит повару замешать в кипяток муки. Выдать нам по миске заварухи, да по трехсотке ларькового хлеба. Это уже все в нарушение. Мы еще ничего не поели, да и печь не разгорелась, а нам стало теплее от его заботы.

У меня получилось так, что все лето я мучился изжогой, а здесь как отменили выдачу ларькового хлеба, у меня прошла изжога и начался голод. Ну а Никитин всё-таки дал нам по 300 граммов хлеба за деньги. Мы поели, согрели ноги и уснули, а когда пришло время вставать и идти дальше, потеряли свою усталость и быстро прошли оставшиеся 5 километров, там нас уже поджидала машина и завезла "домой", на Ивановский перевал.

В конце концов снег стаял, но стаял на дорогах и частично в долинах, а на сопках остался ждать зимнего снега, который ложится 29 или 30 сентября.

На Ивановском перевале работать было неинтересно: насыпь в основном была готова, оставались мелкие доделки, там подсыпать, здесь прокайлить или подправить кюветы или откосы. Я привык работать звеном и это для меня было куда интересней: всегда надо заботиться о четырех-пяти работягах думать, как их накормить, как достать для них хороший инструмент, развлечь их, если скучно. На Перевале по условиям работы звеном работать нельзя и все работали в основном двойками, поэтому об этом месяце осталось мало впечатлений, а тут ещё этот ужасный ранне-осенний снег испортил всем настроение. Ходили мы все раздраженные, злые. И со мной получилось очень плохо. Зашёл я в контору, попросить у старосты какой-нибудь бушлатик, хотя бы из утиля, с этим снегом я очень мерз. А там Мучников с кем-то спорил и всех выставлял из конторы. Пихнул он и меня. А я обозленный толкнул его, да так, что он полетел на канцелярские столы и получилось очень некрасиво, Он мне сказал:

- Саркисов, запомни этот день!

Видимо в этот день составлялись этапные списки, и он по злобе записал меня, а со мной и Соху. До этого он ко мне относился хорошо и это мое хамство испортило так наши отношения. Мы уехали от Шилова на прорабство Еврашкалах.

Как мы там провели зиму 1940-41 года расскажу в другой рукописи.

6. Серая Мозаика Жизни

<Колымская повесть>

Строителям колымских дорог - вольным и невольным - посвящается.

Предлагаемая повесть - попытка с необходимой точностью исторических свидетельств дать по возможности полное, обстоятельное описание жизни заключенных. Пусть не смущает читателя принятая автором литературная форма воспоминаний, включая диалоги полувековой давности - прием, позволяющий несколько оживить серую картину и малый динамизм существования людей в подвале социального дома страны того времени.

Следует попросить извинения у тех, кто рассчитывает встретить описание всевозможных ужасов и жестокостей, связанных с лагерной темой, в этом сборнике они отсутствуют, хотя за 14 лет пребывания в Архипелаге ГУЛАГе автору пришлось пережить разное. В природе тоже не может гроза грохотать ежедневно. Лагерь многолик и одной черной краской, правдиво отобразить его жизнь невозможно. Мне любой лагерь напоминает мозаичную плиту, составленную из различных по размеру, форме и расцветке камней, с преобладанием серого цвета. Каждый камушек в этой мозаике - лагерное подразделение: лагпункт, командировка или подкомандировка, а по-старому: колонна или фаланга. В изобретательности нашему начальству не откажешь!

В каждом лагере - десятки и сотни таких подразделений и каждое живет своей, отличной от других жизнью. В целом лагерь отражает настроения, господствующие по ту сторону колючей проволоки. В 1937 году все лагерные подразделения погрузились во мрак, среди руководителей лагеря и технического персонала хозоргана появилась мода избивать работяг и в лагере, и за пределами зоны, на промплощадке даже те, кто не хотел этого делать, вынуждены были подчиниться общему поветрию. Зато в мае 1939 года прокатилась волна либерализации, от мордобоя или, как его официально называли - рукоприкладства отказались сразу все.

Военное лихолетье ударило по заключенным Дорожного лагеря, где я в то время отбывал срок, в октябре 1941 года, заметьте: только в октябре, а не в июне, хотя десятитысячный этап на Новый проезд, на строительство стратегической дороги, Кадыкчан - Алдан, двинулись в первые дни войны. Опять-таки на всех лагпунктах оно происходило по-разному. Война шла где-то далеко, и нам о ней не было известно ничего. Сводки военных действий были настолько неутешительны, что, по мнению начальства, доводить их до сведения заключенных было опасно.

Год передышки, перед первой военной зимой и нашел отражение в предлагаемой повести. Ее герои живые, не вымышленные лица, действующие в большинстве под своими фамилиями.

Глава 6.01 Прощай Ивановский Перевал!

Сходил на нет сентябрь 1940 года. Зима рано проявила заботу о Колыме: уже 8-го толстый слой снега укрыл еще теплую землю и неяркое осеннее солнце, потеснило его только в долинах, оставив на сопках встречать зиму. Для людей, рабочий цех которых - колымские дороги, а потолком служит небесный свод, конец сентября - пора нелегких раздумий. Не миновали эти думы и меня: где, с кем и как, придётся коротать очередную, четвертую по счету колымскую зиму? Не зимушку, как ласково именуют ее в средней России, а свирепую, жестокую, коварную и долгую северную зиму. Времени для раздумий хватало: работали сегодня в дальнем конце прорабства, и обратный путь вверх к перевалу тянулся во времени добрый час. Думай сколько хочешь, путь покажется короче.

Разговор за спиной прервал мои невеселые мысли, хрипловатый голос спрашивал:

- Слышь, Данила, ты вроде отбывал на "Суровой". Как там? От одного названия мороз по коже дерет.

Меня этот вопрос интересовал, и я прислушался.

- Командировка, как командировка. А вот природа там действительно суровая. Не дураки изыскатели, название дали точное. Понимаешь, кругом как-то дико и вместе красиво. Именно: сурово! Точнее не скажешь. Темные, отвесные скалы, распадки между сопок узкие, как щели.

- Черт с ней с красотой! По мне поменьше красоты, да побольше жратвы! Ну, а морозы? ветра? - выспрашивал дальше хрипловатый голос.

Я вспомнил владельца этого голоса, он по вечерам крутился около повара, был "на подхвате" за добавки. Данила мне тоже был известен: политзаключенный, грамотный, вполне порядочный человек. Его иногда брали на работу в контору, потом выдворяли оттуда по политическим соображениям. Он ответил:

- Видишь ли, на Суровой я был летом, мне понравилось, да и работал разбивщиком трассы. На сопках уйма ягод, бруснику брали по мешку, в распадках встречаются грибы. Старожилы рассказывали, что место это ветреное, даже в тихую погоду тянет, как в трубе. А мороз всегда на 3-5 градусов сильнее, чем на соседней командировке.

- В общем, дело - труба! - не весело скаламбурил хрипловатый.

- Не так страшен черт, как его малюют! Мы ж не новички.

Между тем сумерки сгущались, тени окутывали склоны сопок, из рассекавших сопки черных распадков обдавало холодом и сыростью, слышался слабый скрежет камней в обмелевших ручейках. Слева, отодвинувшись от дороги, тянется вдоль горизонта гряда сопок, её ломаный контур особенно четко выделяется на фоне узкой, но светлой полоски чистого неба. Сверху на эту полоску надвигается махровый край снеговых облаков, но она не сдается, как бы символизируя вечно живущую в человеческой душе надежду на лучшее. Свет этой надежды, не в состоянии погасить никакие жестокие испытания. Не терял надежды и я, прислушиваясь к беседе идущих позади. А они, перекурив, продолжали разговор на животрепещущую тему: что в ближайшие дни могло ожидать работяг нашего прорабства. Хриплый голос высказывал мои мысли:

- Говорят на "Суровую" с Шиловым и его десятниками, как бы своим домом, пойдут не все, а по мне так было бы легче: Шилов - прораб что надо! Всегда обходится без вертухаев. А в зиму работать под конвоем - хана: можешь вмиг обморозиться. Вот Газонов - другой человек: без конвоя - ни шагу! У него под дударгой - все! А чуть слово сказал не по нему - загонит на штрафную. Не дай Бог, угодить к нему на прорабство. Ты же, Данила с конторскими дружишь, что они гуторят? Все поедут с Шиловым на "Суровую"?

- В том то и штука, мужики, часть людей будут отправлять на Еврашку.

От этих слов у меня сразу защипало в груди: были к этому достаточные основания. В общем, случай пустяковый, но теперь он, безусловно, ляжет на другую чашку весов и его последствием будет моя отправка куда угодно, только не вместе с коллективом.

Лопата на плече начала раздражать, я взял ее под мышку и невольно ускорил шаг, но никому не дано убежать от собственных, да еще невеселых мыслей. Когда я догнал своего напарника, Соху, впереди показались огни нашего прорабства. Наш лагерь был открыт всем ветрам, никакого ограждения, ни вахты, ни даже конторы - одни палатки. Десятники отгородили для себя конец палатки, там писали, там и спали. Проезжал оперуполномоченный, сказал, что по их данным наши работяги за месяц скинули с автомашин 10 тонн муки. Такое у нас было прорабство. Мы, видно, поздно снялись с работы, работяги уже отужинали и под "Байкалом" еле теплились угольки, чтоб не остыла сечка.

Соха унес лопаты, а я с обоими котелками пошел за ужином.

Прибежал Соха ужасно взволнованный и, мешая русские слова с украинскими и, произнеся их на польский лад, зашептал, что нас вызывают в контору, а там, у дверей - грузовая машина! Все правильно, как же я не подумал раньше! Ведь сегодня 30 сентября, самый этапный день: закрыл за месяц наряды и отправляй! Никаких хвостов. Да, предсказания Данилы сбываются слишком быстро! Неприятно, что со мной в этот переплёт попадает и Соха. Постарался успокоить парня: в конце концов, неизвестно, где найдешь, а где потеряешь! Никому не дано заглянуть в свое будущее.

Получив в котелки по черпаку "размазни", зашли в палатку, чтоб проглотить, - хлеба у нас не было - и свернуть постель. С неизвестностью рассеялось и беспокойство, осталось любопытство: куда же все-таки едем и с кем?

У конторы со своим нехитрым скарбом собралось два десятка людей. Все, шумно разговаривая, задавая все те же вопросы. Я присмотрелся к этапникам, близких и знакомых нет. Из конторы с фонарем в руках вышел староста Мучников. На освещенном лице блуждала торжествующая улыбка, впрочем, мне могло это померещится. Ко мне он обычно относился с уважением, да и по работе я был на хорошем счету, а тут неделю назад зашел в контору, чтобы получить хотя бы старенькое полупальто. Там Мучников с кем-то ругался и под этот момент попытался, ни с того ни с сего, выставить меня за дверь. Мне бы выйти, переждать и позже вернуться, а я толкнул его, и он полетел на канцелярские столы. Вышло глупо. Он зло выругался и посоветовал запомнить этот день. Я не придал этому значения, ссоры бывают нередко, но тогда видимо готовились списки в этап, и он под горячую руку, решил отплатить, а чтоб не бросалось в глаза послать в этап и моего напарника.

Отъезжающие расписывались за свою одежонку и постельные принадлежности и двигались к машине. Некоторые подходили к Мучникову, отбиться от этапа, он отказывал: отставь одного, начнут напирать все!

Каптёр пытался нас заставить вытряхнуть из матрацев сено, никто не спешил, доказывали, что с конебазы сено не брали. Мучников проявил благородство:" Ладно, оставь! Там все равно одна труха, лошадям не сгодится. А на Еврашке оно им понадобится"

Вон оказывается, куда мы едем! Еврашка, это - прорабство километрах в двадцати отсюда и столько же, не доезжая "Суровой". Интересно, кто сейчас там прораб? Вопрос этот для работяг - далеко не праздный! У нового знакомого поинтересовался: "Кто там прорабом?" Ответил охотно: "Крышкин. Недавно приехал по договору. Что собой представляет, дознаться не мог. Про него там рассказывают анекдоты"

Где-то невидимая за облаками перекликалась гусиная стая, прощаясь с арктическими безлюдьем и просторами.

- Где-то видно задержались, а возможно октябрь продержится без больших морозов. "У птиц чутье на погоду!" - сказал кто-то.

Машина тронулась, унося в какой-то новый мир. Прощай, Ивановский перевал!

Когда от неудобного положения ноги начали застывать, справа, сквозь серую мглу мелькнул огонек. Водитель притормозил машину.

Ну, как? "Живы?" - спросил провожатый, становясь на подножку и заглядывая в кузов. Приехали на место. Пока оставайтесь в машине, пойду разыщу начальство.

- А, что это за командировка?

- Безымянка - и он направился к огоньку, там уже хлопали двери.

- Почему Безымянка? - спросил соседа.

- Подкомандировка от Еврашки. Прорабство имеет двадцатикилометровый участок трассы и ведет отсыпку полотна по всему фронту. До Еврашки видимо еще 10 километров, скорей всего нас здесь проверят, отсортируют и тогда уже - дальше!

Скоро мы уже лежали на своих матрацах в палатке и слушали свист не на шутку разыгравшейся метели. Прежде чем заснуть мертвым сном сильно уставшего человека, еще раз подумал, какой же он этот загадочный Крышкин?

Глава 6.02 Лучше быть Третьим

Проснулся рано. Голова полна мыслей, мешают уснуть. На новом месте! Как хочется и жизнь здесь начать как-то по-новому, не повторять старых ошибок. Первей первого надо подумать о звене, человека четыре для зимних работ вполне достаточно. Мы с Сохой - двое. Возможно, сосед из конторы к нам примкнет третьим. Видимо он человек старого покроя, безусловно, порядочный! Разговор с ним надо начать безотлагательно. Ну, а четвертого к трем искать - проще простого.

Поселок небольшой: несколько рубленных "в чашку" бревенчатых изб и две палатки. Вдали через дорогу, вниз к реке еще два строения, скорее всего конебаза и баня. Безымянка?! Изыскатели дают местности всегда оригинальные названия, вроде: "Дунькин пуп" или "Дедушкина лысина", или перевал "Подумай". Здесь они видимо не задержались - ничего примечательного, а современные строители фантазией не отличаются.

Мы тоже идем втроем. Барак маленький уютный, ни людей, ни вещей. Раскладываем свои матрацы на нары. Здесь бы и остаться на зиму: чем командировка меньше, тем жить легче, если не попадется начальник-самодур! А пока идет обычная лагерная канитель: опрос, проверка, регистрация. Часть людей сразу пошла завтракать. Кормят не плохо, не хуже, чем у Шилова. Завтрак как-то проскочил мимо желудка, хотя и свою семи сотку съел, как говорят, "с подчерку". Думаю, никто не отказался бы повторить завтрак и не один раз.

Во время регистрации узнал, что мой новый знакомый - Строганов Николай Степанович, старше меня лет на десять с лишком, седые мохнатые брови, усы и борода старят еще сильнее. Сидит по КРД, имеет высшее экономическое образование, кончал, кажется, Плехановский Институт. Анкетные данные с моей точки зрения - блестящие. Разговорились:

- Родом из Олонецкого края, там провел и детство, учился и работал в Ленинграде, в заключении третий год.

- Набор тридцать седьмого? - пошутил я.

- Да, конечно, и как тогда фабриковали дела, вероятно слышали. Я не исключение. А вот со сроком подвезло - пять лет. Срок детский!

- Скоро будем провожать вас на волю.

- Проблематично. "Политическая обстановка в мире видимо осложняется", - последнюю часть фразы сказал тише.

Коротко сообщил о себе, и формальное знакомство состоялось. Удовлетворены, кажется оба, много общего.

- Где получили "памятку"? - Спросил, показывая на искалеченную руку, где сиротливо торчали большой и указательный пальцы.

- Зима тридцать восьмого на "Суровой". Был там, на эксплуатации чистили снег, подсыпали ямки, жили не плохо. А с этим получилось, что сам не заметил, как отморозил руку. Был далеко, на границе прорабства, руку спасти не удалось, сочли за лучшее удалить три пальца.

Помолчали, я вспомнил рассказ Данилы о "Суровой". С ней видно шутки плохи. Истолковав мое молчание не в свою пользу, собеседник добавил:

- Тачки возить и работать на земле я приспособился: прихватываю ручку рукавом телогрейки.

Я уверил его, что в этом не сомневался. Высказал ему свои мысли о работе будущего звена: важно сразу зарекомендовать звено перед новым начальством, с первых дней работать в полную силу. Он утвердительно кивает головой, но, по-видимому, имеет свое мнение. Спрашивает о Сохе, который куда-то вышел. Рассказал все, что знал: из Польши - перебежчик, спасался от преследований, сидел там в тюрьме. Кто он в действительности? сказать трудно, ему двадцать лет, в этом возрасте из человека можно сделать и героя, и предателя. Знаю Соху еще с прииска Нижний Атурях, больше двух лет, работает по среднему, на работе, по-видимому, не сгорит, предпочел бы забраться куда-нибудь в тепло, но пока не получается.

- Где же взять четвертого? - спрашивает Строганов, давая понять, что Соха в звено принят.

Как бы отвечая на этот вопрос, к нам направляется высокий, широкоплечий, светловолосый парень, лет, по-видимому, двадцати двух и просит оставить ему покурить. Вспоминаю, что в момент отправки он подходил к Мучникову и просил отставить его от этапа, ввиду болезни желудка. Тот ему отказал: "У нас тоже не больница, да и отправляют тебя не на штрафную, лечись там хоть до конца срока. На здоровье"

Подошедший несколько раз затянулся, как говорится, со смаком и сказал:

- Вижу, собираете звено! И я не против, пойти с вами.

- Как с желудком? - спрашиваю для порядка.

- Слышали мой разговор с Мучниковым? По правде сказать, прихватывает иногда, но, в общем, не часто. Отставать от людей не привычен, с лопатой дружу с детства. Тамака увидите.

- Переглянулись со Строгановым. Парень понравился: северяне народ работящий. Берем. Подошел Соха, и мы объявляем состав звена. Алексей Сырычев, так зовут нового знакомого, энергично жмет всем руки, и радостно улыбается.

Улыбаемся и мы. Теперь нас четверо, как четыре ножки у стола, под одной столешницей - прочно, устойчиво. Будем работать, и жить одной семьей. Долго ли? Не все зависит от нас. Звену требуется звеньевой, предлагаю этот титул Строганову:

- Ну что, Степаныч, ты у нас старшой, крутился в конторе, лучше всех знаешь, что почем, тебе и карты в руки! Принимай звено!

Молодежь согласно кивает головой, но не тут-то было, наш старшой дает самоотвод.

- Нет, Николай Рубенович, у меня не тот характер, предпочитаю быть ведомым. Да и вы в лагере 8-ой год, какой еще нужно опыт? Придется вам взять это бремя на себя.

Честно говоря, я люблю работу звеньевого, вечную ответственность за дела звена, за ребят, это делает жизнь полнее. Не бригадира, который весь день ходит, засунув руки в карманы, а именно звеньевого, работающего наравне со всеми. Но Строганов не принял моего "ТЫ" и поставил меня в трудное положение. С ребятами у нас все просто: Соха меня звал "Николай", также начал звать и Алексей. С ними мне легко.

Свои дела решили, теперь можно оглядеться по сторонам. Рядом с нами соединились в звено пять земляков с Украины. В центре высокий, сухощавый Петренко проповедует своим друзьям ту же мораль:

- Хлопцы, робыть треба добре, особливо по первах, а тоди будемо дивитись як воно и шо?

Среди хлопцев вижу Ванюшку Пятикопа, с которым на прииске были в одной бригаде. Окликаю его, но он не реагирует, занятый обсуждением слов звеньевого. Хотел к ним подойти, но тут Петренко, стоявший лицом к двери, воскликнул:

- О це и керювник! Поки мы тут расчувались, а вин прийшов кликать нас работать.

Невысокий, коренастый мужчина с загорелым лицом стоял в дверном проёме и, подпирая косяк, спокойно наблюдал нашу толчею. Разговоры смолкли, все повернулись, разглядывая молча вошедшего.

- Селяндин, десятник подкомандировки, - отрекомендовался он. - Ну и накурили, хоть топор вешай! Поберегли бы махру!

И он указал на волны табачного дыма, плавающие над нашими головами.

- А насчет работы вы правы. Отведу вас на работу, а пока напишите мне списки звеньев, и подчеркните фамилию звеньевого.

Степаныч достал огрызок карандаша и составил список. К общему удовольствию все наши фамилии начинались на одну букву.

- Звено - "четыре С" - кричит в восторге экзальтированный Соха.

Наконец из барака вываливается на божий свет вся шатия-братия. Настроение слегка приподнятое: новое дело всегда интересней. Осматриваемся. Около одной избушки, на выходе из поселка - лес тачечных ручек и наш десятник у дверей. Говорю Степанычу:

- Мне, наверное, придется идти с десятником принимать забой, ты уж, пожалуйста, выбери инструмент, как полагается, чтоб в середине смены не бегать в инструменталку.

Дорожные строители - мастера ходить, попробуй иди с ними вровень! Только долговязый Петренко держался рядом с Селяндиным, остальные догоняли их перебежками. Остановились у пикетного столбика, и Селяндин объяснил задачу.

- Даю на каждое звено два пикета <200 метров>, будете отсыпать левую сторону дороги, на снег - не сыпать, заставлю переделывать. К середине насыпь поднимайте на 20 сантиметров, это называется сыпать "на треугольник". Грунт берите из старых забоев, они промерзли слабо.

Кто-то поинтересовался нормой, он усмехнулся:

- Пока остается летней - три куба на нос.

Расставив нас по пикетам, Селяндин ушел, а я, оставшись на своем участке, принялся очищать снег и готовить забой. Было ясно: нам придется соревноваться со звеном Петренко, остальные не в счет.

Соха и Алешка бегут с тачками на перегонки, грохот их слышен далеко, становятся помогать. Прошла машина с грузом, шофер высунулся, поприветствовал нас, мы ответили. Что-то Степаныч задерживается, видимо пошел в кузню. А вот и он, сбросил с плеча четыре оттянутых <заостренных> кайла, чертыхается: кузнец потребовал табаку, иначе кайла не брал. Где тонко, там и рвется. Я его успокаиваю: - У нас с Сохой есть еще немного табаку, мы с ним курим, вместе может, дотянем "до нового урожая". Ребятам идея понравилась, решают курить всем звеном, табак держать вместе, так и делали, пока звено не развалилось, но до этого было еще далеко. Вырубаем мерзлую корку острым кайлам, она поддается, повезли в насыпь первые тачки.

Степаныч спарился с Алексеем, тот силен, тачка в руках играет, но это только первые тачки, а что будет потом? Соха приехал с пустой тачкой, жалуется:" Руки крутит". Я смотрю на эти тачки почти с ненавистью: такая отвратительная конструкция, что вся тяжесть припадает на руки, а не на колесо! Пусть сколачивали их неграмотные плотники, а где же были десятники? Повози-ка такую тачку целый день и жизнь покажется сплошной каторгой. Предлагаю Степанычу подправить конструкцию тачек, сдвинуть ось назад, подложить колодочки. Он сомневается в успехе, а мне на БАМе приходилось видеть настоящие тачки, в которых возили по 600 килограммов грунта. Мы с ним удлиняем первый перекур и реконструируем тачки. Я его уверяю: игра стоит свеч.

А пока эффект уже налицо: отвезя по тачке грунта, молодые одобряют нашу работу: "Здорово изладили!" - говорит Алексей. "Буду сам возить тачку весь день" - кричит Соха. Работа должна доставлять человеку хоть крупицу радости, иначе не стоит жить.

Группа людей сразу не может превратиться в звено, люди должны притереться друг к другу. Соха раза два схитрил, выхватил из забоя недогруженную тачку. Я предупредил: тачку не засчитаю, и не засчитал, объяснил, что при новой конструкции, чем больше нагрузишь тачку, тем легче её везти. Теперь он грузит тачки с верхом, и они действительно не слышны на руках. Алексей тоже понял мой намек, хоть ему я не сказал ничего. На перекуре он сказал: "Ну и хитрую тачку ты сделал, хош, не хош - вози ее "с верхом!""

Шли с обеда в забой. Меня занимал вопрос, как же у других звеньев, мне, знать это было важно, чтоб рассчитать, сколько грунта следует выбросить в насыпь. Здорово бы от людей не отстать, но и вперед не высунуться. Ко всему я не умею работать, не соревнуясь, это все равно, что есть обед без соли. Оставил ребят в забое, а сам пошел по трассе. Как я и думал насыпь была только у Петренко, остальные три звена - просто не в счет.

Впрочем, наша насыпь произвела впечатление на тех, кто проходил мимо и о ней после ужина говорили. Не думайте, что это так мало, дать в октябре половину летней нормы. Соха прибежал возбужденный, шепчет: "Они говорят, что мы работали, как машины".

После ужина в барак заглянул десятник, он остался доволен работой наших двух звеньев, первым он назвал Петренко. В общем, начальные шаги на новом месте были успешными, но то, что мы оказались вторыми, меня несколько обескуражило. В ответ на это, укладываясь спать, Степаныч сказал:

- Предпочёл бы оказаться на третьем месте!

Тогда его пожелание осталось для меня загадкой. Видимо я чего-то недопонимал.

Глава 6.03 Долго не Задержимся

Проснулся и первый вопрос: почему нам лучше быть третьими? Утром голова свежа, и я вспомнил его предположение, что нас здесь отсортируют и лучших возьмут на Еврашку. Ну, что ж, тогда не поможет и третье место! Получается: мы здесь долго не задержимся, а жаль! Командировка довольно уютная, мы тут всего день, а кажется, прожили вечность. На других живёшь месяцами и все как на тычке. Может стоит поговорить с Селяндиным, чтоб он оставил нас здесь. Эту мысль отбросил сразу: он видно не из тех, кто ловчит и передёргивает карты. Примирился с неизбежностью переезда на Еврашку. Если надо ехать, то скорее!

Второй рабочий день проходил по отработанному сценарию, каждый занимал свое место, брал свой инструмент, делал всё как вчера. Степаныч сказал: "Вчера сделали полнормы, номер прошел. Значит, остановимся на этом и сегодня - по 50 тачек на пару!"

- Ночью, очевидно, был морозяка и приличный, - заметил Алексей, ковыряя носком сапога стенку забоя.

Выходили на работу я посмотрел, там показывало 15 градусов.

- Вот чё, парни, надо перед уходом накайлить поболе грунта и на ночь привалить его к стенке забоя, тогда и мороз до него не доберется.

Степаныч одобрительно хлопает по плечу своего напарника, тот довольно улыбается. Молодец Алёшка, землекоп со стажем, владеет видимо кое-какими профессиональными секретами. Работали мы без костров, перекуривали, стоя у бровки забоя с накинутыми на плечи бушлатами поверх телогреек.

На одной перекурке Степаныч попросил рассказать о моих восьмилетних скитаниях по лагерям. Коротко поведал, о том, как начал с Мариинска, где работал в совхозе на уборке урожая. Затем по собственной инициативе перебрался на строительство БАМа и, во-вторых, путей Великой сибирской магистрали, где мне здорово подвезло и я более трех лет работал в управлении лагеря в отделе общего снабжения. После этого судьбе угодно было познакомить меня с колымскими золотыми приисками, где опять повезло уже тем, что остался в живых и через два года был сактирован и передан на дорожное строительство.

Тут меня прервал Соха:

- На "Нижнем" Атуряхе мы были с Николаем вместе, но не знали друг друга.

- Сколько раз за эти 8 лет вы доходили? - продолжал интересоваться Степаныч.

- Вряд ли можно говорить о восьми годах, три с лишним из них я отбывал в г. Свободном, как у Бога за дверьми.

- Пять лет на севере, на общих работах, это тоже чего-то стоят.

- Доходил по-настоящему три раза: раз в СИБЛАГе, в 3-м совхозе, как это не покажется странным, второй - на БАМе, пока не устроился в контору. Ну, а третий раз - здесь на Колыме, в ЗУРе на прииске "Штурмовой", тогда меня спасло чудо. Но рассказывать об этом долго, а мы уже замерзли.

Степаныч увидел спускавшегося от прорабства мужчину, узнал в нём своего знакомого, Корнилова и пошел ему навстречу. Вместе они зашли в баню. Потом, уже в забое он рассказал:

- Корнилов работает на Еврашке лекпомом, раз в неделю ведет прием больных на Безымянке. Для этого у него в бане - отдельная комната, вроде медпункта. Сказал он мне важную новость: баня будет не в субботу, а раньше, послезавтра, и к этому помыву будет приурочена выдача зимнего обмундирования, прямо в бане.

- Ну, а ты спросил, как там на Еврашке?

- Конечно, он очень хвалит Крышкина, называет его образованным и очень порядочным и сказал, что в целом на Еврашке работягам живется хорошо.

- Вот это действительно важная новость! - улыбнулся Алексей. - Ну, а когда нас туда заберут?

- Он того не знает.

- О, скорее бы на Еврашку! - вздохнул Соха.

Когда расходились по забоям я, полагая, что Степаныч что-то не договорил о своей беседе с Корниловым, тихо спросил его:

- Он не предложил тебе перейти работать в медпункт?

- Нет, сказал, что его сватают на участок. Знаете, Николай Рубенович, если бы он мне предложил это, я бы не дал согласия. Звено мне нравится, и я надеюсь, что зиму мы проработаем хорошо.

Его ответом я остался доволен. Думаю и сам отказался бы от любого заманчивого предложения, звено бы не оставил. А там чёрт его знает.

Перед "шабашем" Соха обежал все забои и новых и старых звеньев и с восторгом доложил, что наша насыпь самая внушительная. Правда Соха плохо считает кубики и может ошибиться, но важно было, что члены звена довольны своей работой. Если б так было все время! А десятник два раза прошел мимо нас и оба раза не подошёл: оба раза мы в эти моменты работали, а уж, если работаем, то "с огоньком". И какому же начальству может не понравится такая картина.

На следующий день после обеда, откатив по десятку тачек, мы только вознамерились начать перекур, как глазастый Соха заметил опасность:

- Ой, Николай к нам идут! И наш десятник и с ним какой-то важный сановник.

Своим сановником он нас рассмешил, но перекур пришлось отложить и погнать тачки, погнали бегом. Это уже въелось в психику: ублажить начальство и снять все вопросы.

Спутник Селяндина наружность имел внушительную: рослый, крупные черты лица, грузный, в плаще поверх телогрейки, с планшетом на боку, в тяжелых ботфортах не иначе как 45-го размера, в какой-то кепке-шестиклинке, каких здесь не носят, такие люди в толпе не затеряются. Догадались, что перед нами сам загадочный Крышкин.

Удержать нас было невозможно и мы, побросав инструмент, выскочили на насыпь, навстречу подходившему начальству.

- Ваше звено хорошо работает - сказал Крышкин. - И вам сегодня выдадут новое зимнее обмундирование, в бане. Это обязывает вас работать еще лучше.

- Постараемся, гражданин прораб! - ответили дружно.

- Ты откуда будешь? Из Армении? - поинтересовался Крышкин.

- Москвич, гражданин прораб, хотя и армянин.

- Ну, что ж, значит мы земляки. Где там, в каком районе?

- Возле Арбатской площади, на улице Воровского.

- Я знаю этот район, там много посольств. Там у тебя кто-нибудь остался?

- Отец.

Здесь Крышкин сообщил нам то, о чем мы гадали.

- Я решил забрать два звена: ваше и Петренко, на Еврашку. Там у меня собираются все лучшие рабочие и вам предстоит соревноваться с очень сильными звеньями: Мушудиани, Конради, Соболя.

Я промолчал, Алеша и Соха выразили радость.

Он видимо правильно понял мое молчание и добавил:

- Жить там будете в теплых бараках и питание там лучше, если будете хорошо работать.

Я кивнул, а сам подумал: "Попробуй, пробейся сквозь строй сработавшихся между собой и с десятниками звенья старожилов!" Было ясно: впереди нас ждали одни трудности и тяжкие испытания.

На восторг ребят Степаныч ответил поговоркой:

- Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.

Соха не согласился:

- Мы и здесь не первые, Петренко вывозит грунта на пятерых сколько мы на четверых, а десятник ставит его впереди. На Еврашке много звеньев, не мало из них мы обойдем, правда, Николай?

- Я с Сохой согласен, у нас в звене все получается. Изладимся и Тамака, покажем себя.

Они правы, не следует заранее паниковать, будем бороться. Все равно выбора у нас нет. Нужно настраивать себя на отъезд, а на месте посмотрим. Прощай Безымянка!

Глава 6.04 Загадочный Прораб

У опытных колымских прорабов, таких как Шевченко, Сидоренко, да и у Шилова не бывало такого, чтоб этапировали с одной командировки на другую в рабочее время. Возвращаются заключенные с работы, ни о чем не догадываются, а их у вахты уже ждет машина, ужинай, кидай в кузов свои тряпки и поехал. На место приехал ночью, а утром завтрак и - на работу. У Крышкина получилось все, наоборот: об этапе он нас предупредил и отправили с Безымянки после завтрака. Все это было необычно и непонятно, и я продолжал гадать, к какому типу руководителей он относиться?

В своих долгих лагерных скитаниях я встречал четыре типа лагерного руководства:

- умный руководитель не боится брать к себе в команду высококвалифицированных работников, спорящих с ним по любому вопросу;

Руководители этого типа бывают разные, объединяет же их общее стремление создать хорошие условия жизни своим рабочим. Их принцип:" чем лучше живут рабочие, тем лучше они работают!

- слабый, но тоже любитель хороших кадров;

- слабый, но боящийся принципиальных работников, имеющих собственное мнение, придерживающийся принципа, что "лошадь не должна быть умней хозяина";

- самодур, действующий по принципу:" что хочу, то и ворочу". Его действия часто непредсказуемы, но одна тенденция вполне определена: выставлять из аппарата умных, порядочных, принципиальных людей и заменять их полуграмотными, беспринципными холуями, подхалимами и наушниками.

Встречается еще один тип руководителя: сам - непорядочный и подбирает себе команду из откровенных жуликов, но это уже из области уголовной хроники.

К какой из этих категорий следует отнести Крышкина, я не знал, данных о нем было еще слишком мало, и он оставался загадкой, а её следовало поскорее разгадать!

Вчера-таки прошли санобработку или попросту - помылись в бане и получили новое, по-настоящему новое зимнее обмундирование. На ноги нам выдали ватные бурки, а Степаныч выбрал себе укороченные валенки, дошитые ватными голенищами, это сложное сооружение мы окрестили опорками. Подошвы наших бурок сшиты из шести рядов мешковины и подбиты резиновыми пластинками - скользят ужасно. У него опорки на войлочной подошве и ходит он, раскидывая ноги в стороны и как бы ныряя на ходу. Иду и с удовольствием нюхаю воротник бушлата, пахнет приятно: свежей материей, утюгом, а может быть и теми, кто шил их в мастерских на станции Яя.

Идем не спеша. Беседуем. Спешить некуда, интересно растянуть этап хотя бы до обеда: еще успеем наработаться! Мы со Степанычем кончаем срок в одно время, в 1942 году. Не вериться, что можно вот так просто - освободиться из лагеря. Гадаем, как это может произойти и когда?

Наши мнения расходятся, я излагаю свой прогноз оптимистически:

Война мне казалась неизбежной, хотя подробности международной обстановки нам и неизвестны. Понадобиться пушечное мясо и тогда вспомнят о нас, поставят под ружье, забыв эти липовые дела.

- Приговоры 37-го года еще на слуху, о них забыть вряд ли скоро удастся. И второе, думается не имеет смысла везти с Колымы рядовых, необученных, если и будут брать на фронт, - только военспецов.

Прогноз его пессимистический и по закону подлости больше шансов, что именно так и случиться. Я слышал, что на "Финскую" брали из лагерей и даже кавалеров 58-ой статьи, правда, потом снова водворяли в лагерь, а время на войне засчитывали в срок из расчета 3:1. Был согласен и на такой вариант: война с Гитлером, это не шутейная финская компания, мало кто вернется живым, так что лагеря больше не увидишь!

Навстречу вышел звеньевой, Семен Конради и знакомство состоялось.

- Что это вы подкапываетесь под каптёрку, не ограбить ли хотите?

- Заканчиваем тут отсыпку полотна, а из-за нескольких дней открывать новый забой не хотим.

Семен словоохотлив, на лице мягкая, доброжелательная улыбка, говорит с еле заметным акцентом - немец из Причерноморья. Начинаются обычные расспросы новичков: как тут, да что? Жилось у них тут хорошо. Обращаю внимание, что говорит в прошлом времени, а то, что поближе к сегодняшнему - помалкивает. Был тут у них десятник Мышко и жили они, припеваючи, а теперь он сдаёт дела, не поладил с Крышкиным. Долго болтать с ним было неудобно, и мы двинулись искать старосту.

Впрочем, ушедший вперед Петренко зря времени не терял и теперь шёл нам навстречу вместе со старостой, Курочкиным - молодым, весьма разговорчивым и весёлым парнем, вовсе не похожим на тех грозных лагерных старост, о деятельности которых ходили жуткие легенды.

Зашли в большой рубленый барак с двойными нарами, верхний настил сделан высоко, вот наверно, где "тепляшки", как на деревенских палатях. Дневальный Мочеидзе перед старостой не тянулся, говорил как бы на равных. Они вдвоём проверили наши вещи по карточке, все оказалось в порядке.

- Располагайтесь вон на верхотуре! - сказал Курочкин, а звеньевые сразу - в контору. Не тяните. Норму дневную все равно выполнять придется. У Крышкина с этим строго.

Контора в небольшой избушке, натоплено жарко, у входа барьер задерживает посетителей. Мы с Петренко повисли у этого "прилавка" в ожидании, когда на нас обратят внимание двое, работающие за столом.

- Хтось будет нас приймать на роботу? - поинтересовался Петренко.

- Вы два звеньевых с Безымянки? - спросил невысокого роста плотный мужчина, десятник Смирнов.

- Так - ответил Петренко

- Степан отведи их к тем забоям, где мы намечали. Да сдай насыпь под рулетку, а то тебе же придется закрывать наряды.

Степан Гуртовой отодвинул счёты, убрал в стол шахматку по учету объёмов работ за сентябрь, оделся и вышел с нами из конторы. Зашли в инструменталку, где Буэль открыл нам карточки, отсюда с лопатами и кайлами двинулись к забоям. По дороге Степан рассказал, что десятником назначен недавно и принимает дела от прежнего Мышко. Его пикеты находятся по другую сторону прорабства, где отсыпка сейчас не ведется.

Десятник вечером не пришел, и я забежал к нему в контору, он записал нам 10 кубов, что составило 80 процентов нормы, увидев мою кислую физиономию, предложил:

- Если не согласен - пойдем замеряем вашу насыпь хоть сейчас.

Какой дурак пойдет перемерять, там нет и этих десяти. Сказал:

- Ради первого дня ты мог записать сто процентов, а там мы бы наверстали.

- Мне с горы видней, что вам надо. Посидишь вечером на "Оперетке" и все поймёшь

В бараке Конради встретил нас, как старых знакомых. Его звено работало ближе всех, и они уже хлебали баланду.

- Ну, какие новости с фронта?

Я не стал ему врать, обрисовал ситуацию, нужно было получить дельный совет от старожила. Спросил: неужто вывозят три куба в натуре?

- Если по два кубика на нос вывезете, будет больно хорошо, а больше и не старайтесь. Смотрю и глазам своим не верю: в барак заходит Васька Брель!

- Вася, это ты? Откуда здесь взялся?

Он тут уже около двух месяцев, доволен, говорит живут сносно.

Он везде живет сносно! И портной, и сапожник, и скорняк. Как говорят и швец, и жнец, и на дуде грец. Поговорили, вспомнили Лаглыхтах, где вместе работали. Оба были рады встречи, он выразил надежду, что скоро снова услышит мои рассказы.

- Ничего, лиха беда начало! А дальше, к Крышкину "на ковёр" попадешь, поймешь, что к чему - сказал он, уходя за ужином.

После ужина звеньевых вызвали в контору. Появился шанс поближе познакомиться с прорабом Крышкиным. Собралось звеньевых человек двадцать, сидеть негде, кто залез на прилавок, кто расселся на полу. Я сумел, заглянул в дневную сводку, картина - впечатляющая! Звено: Перец и Глущенко - 200 проц.; Мушкудиани - 170; Соболь - 150; Конради - 135; есть над чем подумать! Пришел Крышкин, и все оживились. Смотрит сводку, где мы с Петренко записаны после всех:

- Это какой-то сон сивой кобылы, а не выполнение.

Видимо это было его любимое выражение, потому что все весело рассмеялись, смех он принял за одобрение. Нас он поднял по очереди и отчихвостил, обещал всяческие неприятности, если мы завтра же не начнем компенсировать недоданные объемы грунта. В заключение сказал:

- Я решил лично взять шефство над вашими звеньями и надеюсь, что вы без раскачки станете вровень с нашими лучшими звеньями и меня не подведёте.

Нам ничего не оставалось, как заверить, что мы не подведём, про себя добавил" если недостающие объемы Гуртовой нам припишет".

Так довольно бесславно закончился наш первый день на Еврашке. Утром, после долгого перерыва, впервые попали на развод. После выполнения формальностей: докладов старосты, лекпома, десятников, слово взял Крышкин. Он долго и нудно разбирал выполнение, а больше невыполнение норм звеньями. Именинниками на этом разводе оказались мы и звено Петренко. Впрочем, кроме нас там оказалось в таком же положении еще несколько звеньев. От этого на душе стало легче. В конце Крышкин сказал, что сегодня новичков наказывать пайкой он не намерен, так как уверен, что они все поняли и завтра дадут план и начнут восполнять недоданное.

Развод тянулся больше получаса, работяги терпеливо стояли в строю и воспринимали речь прораба, как "должное". Было непонятно зачем он так долго держит людей на морозе? В ответ Брель весело рассмеялся:

- Считай, что сегодня развод прошел вполовину быстрей обычного, посмотришь, что будет в конце месяца!

До прихода в забой, я ребятам ничего не рассказывал, на разводе они услышали не всё и перед началом работы я провел оперативку, её главный вопрос: как увеличить объём вывезенного грунта?

- Новые забои искать смысла нет, лучше будем возить чуть дальше, гонять тачки "на рысях". - предложил Строганов.

Я с сомнением посмотрел на его опорки, в них не набегаешь, но промолчал. Теперь, выезжая из забоя, Соха кричал: "На рысях", разгонял тачку до спринтерской скорости и бежал по узкому трапу, не упуская её из рук.

"Молодец!" и ещё я думал, что на семисотке звено долго такого темпа не выдержит. Надо что-то думать с питанием. Что именно я знал прекрасно: найти вора и договориться с ним, чтоб сбросил с автомашины у нашего забоя мешок черняшки <ржаной муки>.

На перекурках теперь разговор шел о еде, голодны были все. Соха говорит: "Съел свою семисотку с подчерка", Алёшка: "А я проглотил, как соловецкая чайка", а еще Соха сказал: "Николай, там у людей есть мука, я сам видел, как они сыплют её в баланду." Было понятно, на что он намекал. И тогда все промолчали тактично. Надо сегодня же найти Бреля, он должен знать кому можно сделать заказ.

Возвращаясь с обеда в забой, зашёл в инструменталку, взял два конца прочной верёвки и пристроил их к ручкам тачек. Теперь берясь за ручки, откатчик накидывал эту веревку на плечи, как лямку. Так я делал на БАМе, где тачки тоже не годились никуда. Больше всех моё нововведение понравилось Степанычу, прокатив тачку в лямках, он весело заметил: "Теперь можно бегать, хоть не рысцой, так трусцой."

В забой зашел староста Курочкин. По-видимому, Крышкин периодически гонял обслугу по забоям, для ознакомления с производством. Он закурил с нами и начал сообщать новости: "Нам подбрасывают еще сотню работяг, скоро будет весело. Готовлю сейчас второй барак. А ещё Крышкин предложил для поднятия выработки отменить перерыв на обед. Сказал, день теперь совсем короткий, а забои уходят от прорабства всё дальше и нет смысла самое теплое и светлое время дня тратить на прогулку на прорабство и обратно. Сколько, мол, за это время можно вывезти тачек."

Первая новость мне понравилась и очень, если появятся новички, много новичков, они нас подстрахуют, выведут из хвоста хотя бы в середину. Что касается обеда в его решении есть логика: световой день скоро сократится до восьми часов, а с обедом мы в час не укладываемся. Если достать муки, а достать ее просто необходимо, можно будет обедать в забое.

Я попросил Курочкина рассказать, что он знает о Крышкине и он с удовольствием "включил пластинку", оказалось, это - его любимая тема:

- Крышкин окончил Саратовский артистический техникум и по натуре артист-трагик: Гамлет, Король Лир, но сейчас ему с успехом приходится разыгрывать роль Отелло, поскольку Дездемона моложе его вдвое. Здесь образовался было такой треугольник, в центре которого оказался молодой и красивый десятник Мышко. Случилось так, что среди своих семейных тряпок Крышкин обнаружил шикарный лыжный костюм стального цвета из теплого импортного материала. На его вопрос, что это такое? Ниночка с невинным видом ответила: "Подарил Николай Васильевич" Тут чаша терпения Крышкина переполнилась, тем более что кабан уже был съеден!

- Какой кабан? - изумились мы?

- Да, ведь вы не знаете! Крышкины приехали сюда налегке, не тяжело было им носить и кошельки, а у Мышко - и домик, и кабанчик. Вот он режет кабанчика и приглашает Крышкиных к себе жить. Пока они совместно истребляли кабанчика, Крышкин ревновал молча, теперь же он дал волю своему гневу: пятисотрублевый костюм полетел в печь, Николаю же Васильевичу было заявлено, что с ним не сработались. Так прорабство потеряло очень толкового, знающего десятника.

- Так на его же месте теперь Гуртовой. Вы думаете, он слабее Мышко? - спросил я его, чтоб почерпнуть из этого кладезя что-нибудь о своем десятнике.

- Гуртовой, есть Гуртовой. Он, во-первых, заключенный, а Мышко договорник с большим авторитетом на участке. К тому же Степан легковесный, якшается с блатными и не брезгует брать от них мзду за приписанные кубики. Крышкину он когда-нибудь подложит толстенную свинью. И поделом.

- А Крышкин теперь не завел себе кабана? - полюбопытствовал Степаныч.

- Крышкин? Да он же жмот и скупердяй первой гильдии. Деньги он вообще не расходует, складывает в свой планшет, с которым не расстается ни на минуту, ходит в туалет и ложится в постель. Утром дневальный Яшкин тащит им из кухни ведро кипятку, а от пекаря - буханку хлеба. Вот и весь завтрак. Правда к этому они добавляют сахар, поколотый мелкими кусочками.
-- "Откуда у тебя такиe подробности?" -спросил я.

А здесь, брат, все на виду! Вон Коломейцев даёт ему продукты и стесняется спросить деньги, а тот стесняется ему заплатить, так и живет на содержании заключенного каптёра.

- Каптёр то небось списывает их на кухню, повар Алиев не откажется расписаться за прораба - заметил я.

- Не без этого - подтвердил наш собеседник.

- Все это мелочи, что мы сотня зекашек не прокормим одного прораба - заметил Степаныч.

Прокормить то прокормим, только другой бы постеснялся. Как-то поехали мы с ним на Безымянку и задержались там до обеда. Крышкин захотел побаловаться чайком. Ну хлеб то у Селяндина был, а с сахаром он и сам на пайке, а на кухню лазить не привык. Вот мы и сели пить чай втроем ... без сахара. Тут Крышкин достает сверток с мелко накрошенным сахаром и начинает прикусывать. Нас то он не угощает. Я для интереса прошу его с нами поделиться. Он отвечает:" Каждый получает паек и должен есть свое".
-- "Что делает жена Крышкина?" -спрашивает Соха.

Она весь день сидит взаперти, как боярыня в тереме. Снаружи ее запирает Крышкин, уходя на работу, изнутри она сама закладывает ломом. В тамбуре ей сделан теплый туалет. Да еще дом свой он оградил сплошным забором с калиткой к прорабству.
-- Зачем такие предосторожности? - удивился Степаныч.

Ребята его запугали, сказали, что шофера могут заскочить в избу, накинуть на нее одеяло и увезти. В общем то это правильно, так увозили не мало женщин, и они пропадали.
-- "А она красивая?" -мечтательно спросил Соха.
-- И даже очень! Ну ладно, ребята. С вами хорошо, да у меня дел невпроворот. Пошёл.

Мы поблагодарили его за новости, а сами поскорее взялись за тачки. Было немного жаль потерянного времени, вот-вот начнет смеркаться, а тогда вози! да и замерзли мы основательно.

Вечером забежал Гуртовой, осмотрел насыпь, парившую на морозе, и довольно улыбнулся:
-- Вижу, сегодня рванули! - и после замера добавил, - восемь кубов. Маловато.

Если бы ещё пару кубов, сказал бы, что накачка на оперативке не прошла даром.
-- Ну, а как Крышкин поднимать нас будет? - осторожно спросил его.
-- Ладно, надо вас выручать! Проавансирую. Надеюсь, вывозку увеличите.

Да Курочкин нас отвлек, а то бы этого разговора сегодня не было. Ответил стандартно:
-- Завтра попробуем поднажать ещё.

Шли в барак в слегка приподнятом настроении: и победа, да всего лишь на половину. Семен Конради заметил сразу:
-- Вижу, вижу, что в цеху порядок.
-- Порядок далеко не полный, кубики не дотянули, но десятник доволен: все-таки против вчерашнего вывозку удвоили. Придётся завтра дотягивать до 10 кубов.

- Главное, чтоб был доволен десятник. У нас бытует поговорка: норма труда, это - ерунда! нормировщик труда - вот это - да! Считайте, что на оперативке будете зрителями.

Порадовался нашим успехам и Васька Брель. Я отвёл его в сторону и спросил насчет муки.
-- Я тебя сведу тут с одним, есть такой Неделько. Просил подыскать покупателя. Только дело будет после снегопада, а то сейчас и сховать мешок негде. У меня в забое есть мучица, зайди утром с наволочкой, отсыплю полпудика. Потом отдашь.
-- Может возьмешь деньги?

- Денег брать не буду. Не вернешь и так сойдет.

После ужина ко мне подошел высокий грузин могучего телосложения, прямо кавказский Партос:

- Здорово, земляк! Я звеньевой Мушкудиани - представился и крепко пожал руку.

- Ты - армянин? -спросил по-армянски.

У меня беда в том, что не знаю своего родного языка и объяснять это приходиться каждый раз и не только своим соотечественникам: кавказцы в своем большинстве владеют всеми тремя языками Закавказья.

- Все равно, ты - кавказец. Мы, кавказцы - братья. Будет плохо, скажи мне. Мушкудиани всегда поможет.

Хорошие тут ребята, с такими не пропадешь. За два дня на прорабстве познакомился с двумя звеньевыми. Брель - третий. К тому же завтра ребята будут с мукой. Можно считать, что, как звеньевой, действую успешно.

Укладываемся спать на своей верхотуре, невероятно тепло, сразу клонит в сон. Надо завтра не забыть, дневальный назначил наше звено на два дня пилить дрова, конечно после работы. Мы со Степанычем выиграли игру: матрацы набиты свежим сеном, хоть аромата от пырея нет, все равно спим по-царски. Он перед сном спрашивает:
-- Ну как, Николай Рубенович, теперь наконец получили ответ: какой он, этот Крышкин?
-- Знаешь, Степаныч, так и не составил о нём определенного мнения. Думаю, не раскусил его и Курочкин, собравший о нем все анекдоты и сплетни. Видимо "грядущее покажет"! Для меня и ты, Степаныч, являешься не меньшей загадкой.
-- Я-то почему?
-- Мы с тобой товарищи?
-- Конечно, и еще полагаю - друзья.
-- Так в чем же дело? я обращаюсь к тебе" на ты". Звал бы просто Николай, как ребята.
-- Давайте больше не будем поднимать этого вопроса. Сразу не получилось и теперь переменить я не смогу. А ваше обращение ко мне на ты мне нравиться, и вы продолжайте так и дальше. Спокойной ночи.

У меня даже болезнь: если начал "на ты", перестроиться уже не могу. Разговор "на вы" будет отдавать фальшью.

Глава 6.05 Перец, Глущенко и другие

Октябрь в этих краях для работы самое подходящее время года, когда морозы еще терпимы, снег не глубок, а грунт в забоях не промерз до конца, можно его вскрыть, без пожога и аммонита, и возить. Для нашего звена это было время ознакомления с оригинальными порядками, введенными Крышкиным на прорабстве. Сегодня, провожая работяг в забой, он прочувствовано рассказывал на разводе, какую вкусную, сытную и калорийную пищу выдают каждому, кто регулярно выполняет по полторы нормы. За подтверждением своих слов он обратился не к своим штатным свидетелям, Мушкудиани и Соболю, а к маленькому звеньевому, Черныху, насмешнику и юмористу. И тот на прямой вопрос прораба: "Вы сыты, Черных?" ответил: "Конечно, конечно, гражданин прораб, ведь мы съели по целой селедке!" Его ответ вызвал в рядах смех.

Впрочем, в таких случаях Крышкин пропускал такие ответы мимо ушей и продолжал разглагольствовать, как ни в чем не бывало.

Вижу, на трассу выехал с тачкой "Дебелый", он крупный вор, пользуется среди "своих" авторитетом, но работой не гнушается. Как это получается? Говорили, на их участке "скинули" ящик конфет, надо сходить в звено Краснова, купить или выменять килограмм конфет, к чаю.

У поворота возит грунт последнее в ряду звено. Кто это? Ба, да ведь это - Брель. Он уже кричит мне из забоя:

- Ты куда, Николай?

- Тянуть вас на буксире.

- Ну, что ж, подавай конец! - хохочет.

Ваське еще должен те 10 килограммов муки, но он не напоминает.

Спрашивал Неделько, отвечает, что подвалит снега, протянут угольники, тогда по обе стороны дороги нагребут спасительные валы и ни одна экспедиция не найдет спрятанный мешок муки. Кстати, он до лагеря был руководитель погрузо-разгрузочной конторы, говорят даже состоял в партии, здесь промышляет грабежом машин, берет за мешок 70 рублей. Когда уже у нас будет свой мешок муки? А Гуртовой далеко, шагает по не отсыпанной трассе, бегу за ним изо всех сил. Скорее бы наш участок! Впереди кто-то работает. Гуртовой остановился не доходя, ожидает.

- Начнешь сыпать от этого пикетного столбика в сторону Глущенко. И чтоб без раскачки! Сегодня твое задание здесь 5 кубов.

- Многовато. Еще надо переехать, забой открыть. Ты со своими заданиями скоро переплюнешь самого Крышкина.

- С кем поведешься... Готовь "своим" фронт, я их оттуда нагоню быстро.

Не встречал более выносливых и скорых в ходьбе, чем строители дорог, об их способностях слагают легенды. В этот день Степан больше не зашел. Старой насыпи тут не было и даже мастер камуфляжа, Степаныч не мог ничего сделать. Вывезенные нами кучки грунта сиротливо чернели на полотне дороги. Какие уж там пять кубов?

У ребят вызвало большой интерес то обстоятельство, что рядом с нами находится забой парного звена Глущенко-Перець, о котором говорили, что они к обеду кончают две нормы и уходят в барак. Мы были уверены, что в этом случае работает по стахановки только острый карандаш Гуртового. Но одно дело предположение и совершенно другое - увидеть все собственными глазами.

Для меня осталась не ясной личность его напарника, в его поведении не было ничего от вора. Вскоре мне представился случай познакомиться с парнем покороче, и это произошло в тот день, когда звено прекратило своё существование. Этот день стоит того, чтоб о нем рассказать.

На утреннем разводе Крышкин дал несколько загадочных напутствий своим десятникам:

- Пётр Васильевич и Степан Григорьевич, прошу вас прописаться сегодня на третьем километре. Можете взять в помощь кого нужно из обслуги. Действуйте так, как мы решили. Я приду туда позже.

Третий километр, это - как раз тот пролёт трассы, где замыкающими стояли наше звено и звено Глущенко. Что же решили они там делать? По дороге спрашиваю об этом у Семена Конради.

- Ты же видел: мы там заканчиваем работы и завтра у многих сыпать грунт будет некуда. Ваш "хвост" составит исключение. Видимо всех будут перегонять на новое место.

Он прав: эти мероприятия не должны коснуться нашего звена, но кое-какие меры следует принять, чтоб не опростоволоситься перед начальством.

Начальство нагрянуло раньше, чем мы ожидали. Буквально наступая на пятки работяг, ползущих с развода в свои забои, появились два десятника и иже с ними: нормировщик, нарядчик и даже староста Курочкин и каптёр Коломейцев. При виде их работяги мигом юркнули в свои забои. Вызвали звеньевых.

- А где Глущенко? - спросил Петр Васильевич Смирнов, видимо старший из них.

- Они, как всегда, задерживаются в лагере - с ехидным смешком ответил Курочкин.

- Ну, чёрт с ним. Вот что, товарищи звеньевые, разрывы в насыпи между звеньями различны и чтоб всем уйти отсюда одновременно, соедините катальные ходы в одну линию и возите грунт "в общий котёл". А ты, Степан, бери себе в помощники Леню и Васю и принимайте грунт и оформляйте насыпь по всем правилам, начиная с Мушкудиани, а я сяду на конец, там у Саркисова и Глущенки - непорядок! Остальные пойдут со мной, - он указал на Курочкина и Коломейцева.

Получилось, что и мы попали в переплет.

- Звеньевые по местам! Покажите сегодня, кто из вас на что способен! - закончил он.

Картину всего происходящего после этого описать трудно. Звенья действительно захотели показать на что они способны, а старые сработавшиеся звенья в своем деле способны на многое. Каждое - выставило лучших откатчиков тачек и те, соревнуясь между собой и в скорости, и в виртуозности владения этим примитивным механизмом, не просто катили, гнали их "на рысях" вперегонки, с криками и гоготом, демонстрируя красивые, лихие повороты, играя на ходу тяжелой тачкой. А как выгружали на насыпи, не просто выгружали, каждый хотел показать и свою силу и ловкость - выплескивал пару сот килограммов грунта да так: что и планировать было нечего и, подхватив ее, милую на руки, как игрушечную, кидал на холостой трап. Досталось тут и бедным тачкам.

Наши классные откатчики тоже не хотели ударить лицом в грязь, их захватил рабочий азарт, на лицах появились радостные улыбки. Даже минуту пока мы накидывали тачку, Соха плясал в оглоблях от нетерпения, кричал захлебываясь: "Быстрей, быстрей! Грузите с верхом!" и, толкнув ее с места всей тяжестью тела, заставлял нас кидать последние лопаты на ходу. Алексей не суетился, но в скорости не уступал своему товарищу и выплескивал грунт на лопату Курочкину необычайно лихо.

В забоях кипела своя жизнь, стук кайл по мерзлым коркам грунта, сливался с грохотом тачечных колес, в общую "производственную какафонию". Смирнов подбросил нам в помощники троих ребят из других звеньев, один взялся возить тачку, с остальными мы обеспечивали быструю погрузку. Степаныч с кайлом метался из одного конца забоя в другой, стараясь обеспечить грунтом тех, кто работал лопатой. Ему было трудно, левая беспалая рука едва управлялась с тяжелым кайлом, мешали неудобные опорки, мешал, наконец, возраст, но захваченный общим подъемом, он не отставал. Иногда в забой заходил Смирнов, брал в руки кайло и помогал готовить грунт, и он не забыл, как ковырять землю.

В соседнем забое Перець не долго кайлил в одиночку: Смирнов перевел туда целое звено Черныха и тот в считанные минуты выехал с тачкой из забоя навстречу запоздавшему хозяину. Глущенко возмутился самоуправством десятника и попытался изгнать чужаков. Но Пётр Васильевич быстро его утихомирил и предложил, либо работать, либо убираться в барак. Глущенко предпочел убраться, тащил за собой и напарника, но тот отказался сопровождать строптивого звеньевого, остался в забое с Черныхом. Это был конец того необычного звена.

Мне не верилось, что, возможно, свернуть все работы до обеда, но Соха с Алексеем докладывали, что на том краю у Гуртового насыпь уже подровняли и все возят навстречу нам, а в этом краю планировщики вели насыпь не на полную высоту, скорее её переполовинили и к обеду все будет закончено. Получается: вместо отсыпки - только притрусят старое полотно. Кому нужна эта туфта. Крышкин видно любитель показухи. На мой вопрос Смирнов ответил:

- Да, мы так и намечали после обеда снять все звенья и перебросить на четвертый километр.

Пока грузили на тачки свой скарб, выкатывали их на трассу, пошел снежок и насыпь такая свежая, черная, парующая на морозе на глазах сливалась с окружающим ландшафтом. Кортеж наш двигался не "абы как", а в строгом порядке, продиктованном Крышкиным: впереди звено Черныха, неожиданно вошедшего в фавор; за ним остальные звенья, выстроившиеся так, как они занимали места на трассе, мы, таким образом, оказались замыкающими в этом обозе.

Новое наше рабочее место располагалось по краю плоской равнины, очерченной грядой не высоких сопок, вдоль которых тянулась трасса, выгнутая в форме огромной дуги, открытой на юго-восток. Старые забои располагались в основном на южных склонах, где мёрзлая корка самая тонкая, а слой талого грунта - самый мощный. Увидев, что на первом забое оставили звено Черныха, понял нам достанется восточный склон, а это уже совсем не то! Подумал:

Мне нельзя быть звеньевым: я такой невезучий, а из-за меня страдают и ребята.

Даже в разгар осени, в октябре полярный день уже короток. На западе угасали последние краски дня, резко похолодало. Когда рядом зажгли костры, сумерки стали еще темней. В обычном понимании окружающая нас панорама была очень красивой, но нам было не до красоты - мы в плохом забое оказались в ужасном положении и выхода пока не виделось.

- Николай Рубенович, нам без костра не обойтись, а искать дрова в кромешной тьме трудно - Степаныч был прав, и я отрядил с ним Соху, посоветовав подняться вверх по распадку, там вроде виднелись острые верхушки сухостоя.

Мы с Алексеем пробили через весь забой штробу до талого грунта и когда вернулись дровоносы забой парил на ночном морозе. Из-за горизонта всплыл месяц, небо затянулось высокими полупрозрачными облаками, сквозь которые тихо мерцали звезды, как бы всматриваясь в наш забой.

При других обстоятельствах в такое время мы шабашили. Сегодня об этом нечего было, и думать: мы отстали от других и вероятно отстали здорово, там, в передних забоях слышался грохот тачечных колес по трапам, мы за тачки еще и не брались, и возить сейчас не имело смысла. Когда загорелся наш костер, из темноты вынырнул Черных. Он стоял у костра в своем синем бушлате с кокосовыми пуговицами и хлястиком. Я вспомнил как Крышкин на разводе расписывал эти бушлаты, призывал ради их получения выполнять на протяжении недели по две нормы ежедневно. Получился конфуз: бушлаты оказались маломерками, и с трудом удалось подобрать хозяина одному из них, им и оказался маленький звеньевой, Черных.

- У вас что-то уж очень слабо! - оценил он нашу деятельность и перешел к главному. - Степан велел сегодня домой не спешить, так что пашите себе сколько влезет! Успеете ещё догнать других. Когда "семафор откроют" мы вам дадим знать.

Нам ничего не оставалось как последовать его совету. Рабочий шум постепенно стихал, люди окружали костры, их гигантские тени на фоне пламени плясали по равнине.

По настроению ребят понял тщетность дальнейших усилий, следовало и нам шабашить. Темнота вообще действует на человека угнетающе, а зимой к тому же усталый организм быстрее пасует перед холодом, и работа перестаёт его согревать. Подгребли грунт к забою, спрятали инструмент, раскидали костер и тронулись в путь. Стараемся не скапливаться у костров, скользим как тени вместе с другими ребятами и вслед за нами гаснут костры. Костер Черныха горел ярко; самого звеньевого не было, двинулся в сторону прорабства, наказал Перецу сразу не сниматься. У костра для всех места мало, многие, не задерживаясь, идут дальше. Соха подвалился к самому костру, расставил ладони, отвернул лицо, наслаждается теплом.

- Слушай парень сгоришь ведь, - засмеялся Перець, - морозов-то ещё не было, а ты готов в костер влезть. Какую зиму на Колыме?

- Вторую. Первую провел наполовину в тепле, а с февраля вот с Николаем в звене работали не плохо.

- Мороз только в первую зиму страшен всем, - сказал Перець.

Мимо нашего костра, как тени, продолжают просачиваться работяги, наверное, уходят последние. Строганов взглядом спрашивает меня: "Как быть?" и я даю добро на уход. Через минуту мы остались с Перецем вдвоём. Понимаю: ждать здесь нечего, смело можно уходить, но хочется поговорить с этим парнем.

- Послушай, Перець, ты для меня - настоящая загадка.

- Не поймешь, что меня связывает с ворами? Так ведь я - бандит, сижу за соучастие в убийстве. Не знал? Ну, вот тебе и разгадка! Был мал, был глуп, играл в благородство. Запутал следствие и запутался сам. В натуре ни в каком убийстве не участвовал, даже близко не был. И срок получил немалый, восемь лет.

Мы помолчали. Трудно поверить, что по чисто уголовному делу могли осудить совершенно невиновного человека. Разговор перестал меня интересовать.

- Ты мне не поверил?! Подумал: заливаю, хочу таким способом откреститься от воров, показаться тебе чистеньким! Ведь я прекрасно знаю: ты блатных не празднуешь, да это и не скрываешь. Так что ли? А вот и нет. Все было так, как я сказал: я таки не имею отношения к этому делу и даже до поры не знал ничего об убийстве, да и алиби у меня было небитое, как сказал мой адвокат. И представь себе, я не захотел им воспользоваться и защитнику запретил. По дурости, конечно. Говорю все это только тебе. Зачем? Сам не знаю. Может пришло время выговориться, излить душу. Больше двух лет - это давило меня, я не мог ни перед кем открыться. Ты то понимаешь почему.

Неожиданно я ему поверил и понял, что такое сказать вору он не мог, растерял бы весь авторитет, вызвал бы насмешки. Вот и нужен ему для разговора человек далекий от блатного мира.

- На пересмотр, конечно, не подавал и сейчас не желаешь подать?

- Сам не подавал и адвокату запретил подавать. Эта статья у любого вора вызывает уважение. Мне это льстило, я тогда был горд и статьей, и большим сроком. Сейчас мне и дико, и смешно всё это. За два года с глаз как бы спала пелена, стал всё видеть в нормальном свете. Весь этот мой авторитет среди воров не стоит и недельной отсидки. Я разошёлся с Глущенко, хотя, в общем, он не плохой парень. Думаю, поработать с мужиками. Решил постепенно давать задний ход. Воры поймут мой маневр и не примут его, и все же в лагере проще, а вот на воле? "Порядочные" меня не примут, а если идти к ворам - придется ходить с ними на дело.

Говорил он не со мной, он как бы думал вслух, он не нуждался ни в моих ответах, ни в моих советах, но я все же вставил реплику:

- Сгущаешь краски, парень: на воле миллион воров, из них половина не прочь "завязать". Сколько там порвали с уголовщиной, отказались от воровской морали, приобрели хорошую специальность, трудятся в среде честных людей, и никто не смотрит на них, как на воров. Вероятно, не сразу окружающие смогут забыть твое прошлое. Вот почему, если нельзя добиться полного оправдания, то хоть сменить статью, сократить срок, перестать числиться в бандитах. Если у тебя есть хоть копеечный шанс, надо начинать бороться.

- Не все так просто, хотя я буду круглым идиотом, если не добьюсь пересмотра.

- Не оглядывайся на друзей из того мира, который ты желаешь покинуть, что, мол, они скажут, что подумают? Был уважаемый убийца, а оказался битым фраером. Они сами все время строчат заявления, прошения, жалобы, не против взять статью полегче, да срок поменьше, как в анекдоте про того цыгана: "Гражданин прокурор, смени мне конную, а на карманную!" Иди в этап туда, где тебя меньше знают и начинай хлопоты!

- Где начинать разницы мало, но решиться надо - сказал он в раздумье.

- Напиши родным, попроси разыскать твоего защитника. Переписку с ним можешь вести через родных и до поры твои друзья ни о чем не догадаются.

- О родителях я думал, да беда в том, что в свое время я их не послушался и они со мной порвали, не пишут.

- Теперь ты убираешь эту причину. Напиши им всё без утайки. Родители всегда - родители. Поймут, что ты хочешь выскребтись, помогут. Ты это отлично знаешь. Впрочем, может и прямо написать в Коллегию адвокатов.

- Это исключено, - ответил быстро.

- Видишь ты еще не весь хлам выбросил из головы. Впрочем, иначе и не могло быть. Поработаешь с "мужиками " пару месяцев, постепенно всё додумаешь до конца. У тебя просто нет другого выхода. Ну а насчет нашего разговора, считай: его не было. Можешь быть спокоен, я - могила!

- Я на это и рассчитывал, начиная этот разговор. - он как-то с облегчением вздохнул, поднимаясь от костра. - Я и сам знал то, что ты мне сказал, а вот поди ж ты: поговорил и многое прояснилось и даже кажется решимости добавилось, хотя как-то стыдно начинать эти хлопоты. Ну, да Бог с ним! Ставка слишком велика: ставка - жизнь! Пошли!

Раскидали костер, чтоб завтра использовать остывшие головешки для нового костра и не пошли, а побежали в лагерь, чтоб, после долгого сидения у костра, разогреть тело собственным теплом.

По октябрю вечер, а скорее ночь была достаточно холодной. Рядом с нами над зубчатым горизонтом плыл месяц, кутаясь в полупрозрачные облака. Шли молча, думая каждый о своём, счастье этому парню, что за два года не втянулся в трясину уголовной жизни, сохранил человеческий облик, независимый характер, не подстраивался под окружающую среду, не опустился. Теперь этого уже не случится: сам сказал, что пелена спала с плеч и "романтика" блатного мира - этап пройденный.

Встречались мы с ним на протяжении зимы не раз, и у костров, и в бараке, но к тому разговору не возвращались, там было сказано друг другу всё, подталкивать его не имело смысла, требовалось время, чтоб решение вылилось в действие. Узнал, что в марте он ушёл этапом на Тасканскую ветку. Не мог Крышкин назначить в этап хорошего работника, значить парень начал действовать. Ну, что ж, попутного тебе ветра!

А что же Глущенко? Остался в гордом одиночестве? Ничуть не бывало. Напарник сильный, авторитетный, лучше убийца, нужен ему, как воздух и он его подобрал в новом пополнении. Им оказался малорослый, молчаливый, мрачного вида татарин по фамилии Шакиров. Капелла "королей" нашего воровского общества немедленно приняла его, при чем кажется в качестве первой скрипки. В нём что-то пугало людей, появлялся он как-то незаметно, бесшумно и как бы присматривался ко всем немигающими чёрными глазами, за время моего пребывания на прорабстве он никому не угрожал, даже не повышал голоса, но с его приходом разговоры моментально стихали, всем становилось неприятно. В звене они сразу поменялись ролями: Глущенко отошел на второе место, приходил в забой раньше и уходил позже, записал звеньевым своего напарника, хотя тот ни разу не посещал конторы, и десятники не рискнули его побеспокоить. Одно в звене осталось неизменным: оно продолжало "выполнять" до обеда две нормы и уходить в барак. Но даже Крышкин, как и прежде, не ставил его никому в пример. "Эффект Сталина" - подумал я по поводу успеха Шакирова.

Глава 6.06 Будни и Праздники Лагеря

Когда на прорабстве дела шли более или менее нормально, и вечером нас не вызывали для "накачки", "вливания", я иногда отрывал время от вечернего отдыха и сам отправлялся в контору - постоять там у "прилавка", послушать о чём говорят конторские, обменяться мнениями со своими коллегами, зашедшими туда по делу или, как и я: из любопытства. Другой раз там можно было оказаться слушателем очень интересных и необходимых для кругозора звеньевого разговоров. Расскажу об одном, запомнившемся мне вечере.

- Еврашка, кто на рапорте? - спросила телефонистка с участка.

-- Старший десятник Смирнов.

- А где Крышкин? Или он докладывает только когда план выполняется? - слышится насмешливый голос Кузьмина, разыщите его! Пусть доложит сам!

Крышкин неохотно подходит к селектору, берет из рук Смирнова рапортичку, вяло докладывает о невыполнении плана.

- Где вы там прячетесь? - в сильном раздражении говорит Кузьмин почему план не выполнен?

- Но, товарищ Кузьмин, вы же знаете, что у нас к плану некомплект рабочих, недостает более пятидесяти человек. Мы вам направили подробные расчёты.

- Ваши расчёты мы рассмотрели и решили выбить у вас этот козырь. Готовьте помещения, инструмент, фронт работ: через два дня начнём направлять вам контингент, всего около ста человек. Чтобы приняли их по всем правилам, задействовали и восполнили недоданные кубы. Вы свободны. Рапорт окончен.

Крышкин открыл рот, хотел что-то возразить, но селектор замолчал, и он несколько минут стоял в полной растерянности. Одно дело на всех перекрестках звонить о нехватке рабочих и совершенно другое - принять на прорабство этих недостающих рабочих и задействовать их в полную силу. Выйдя из легкого шока, прораб грозно взглянул на старосту:

- Курочкин, вы слышали? Сроку вам два дня! Проверю лично!

- Слышу, гражданин начальник, приму все меры! - и Куpочкин вылетел из конторы, демонстрируя готовность действовать.

Теперь Крышкин повернулся к Смирнову:

- Как вы считаете, Пётр Васильевич, чем нам это грозит?

- Думаю, ничего страшного, Вадим Калистратович, у нас просторные теплые бараки, пополнение есть где разместить. А сверхплановая численность рабочих возможно позволит дотянуть до годового плана. О забоях мы со Степаном позаботимся, насчёт инструмента Вы дадите соответствующее указание Брелю.

- Что же будет с выработкой?

- Был бы план, а выработку нам простят, ведь людей они направляют к нам больше, чем мы просили.

Резонно - повеселевшим голосом сказал Крышкин и успокоенный удалился из конторы. Десятники остались еще тут решать проблему дополнительных фронтов работ.

Машины с людьми начали подходить, зекашки там были всякие, нас, конечно, интересовали наши товарищи по несчастью и их селили в наш барак, они спешили завести знакомство со старожилами, нас новички интересовали тоже. Я разговорился с молодым мужчиной располагающей внешности. На мой вопрос: откуды? ответил:

- Сейчас из-под Магадана: хотели нас там оставить, да неожиданно раздумали, погнали в тайгу.

- Что задержали - ваше счастье. Отправь Вас на месяц раньше, быть вам на приисках.

- Армейскому офицеру нигде не страшно. Я ведь с Финской!

- Встречал еще одного оттуда, лейтенанта Коржикова. Возможно, слышали там эту фамилию, прибыл то он сюда еще летом.

- Знаю Коржикова. Где он сейчас? Неплохо бы повидаться.

- Скорее всего он сейчас у Шилова, на Суровой, километров отсюда пятнадцать. Так что - увидитесь.

Так я познакомился с Поляковым, сменившим вскоре Курочкина. Наша семья на Еврашке удвоилась, прибавилось работы десятникам. Новые звенья начали жизнь по разному: кто с первых дней трудился добросовестно, стараясь открыть себе путь к выполнению норм, их дыхание мы постоянно слышали за спиной, другие придерживались поговорки: "работа - не коза, в лес не убежит!", не спешили убиваться на работе, на разводе держались кучно, составив "галерку", шумную, крикливую, всем недовольную, оппозиционную. Крышкину они попортили немало крови.

Если прибытие этапов считать буднями лагеря, то праздник у нас начался, когда неделю спустя на прорабство пожаловал с проверкой начальник участка. Пока были в забоях он выполнил официальную часть визита, обошел рабочие места новеньких, выслушал их многочисленные жалобы на местное начальство, побывал на кухне, в каптёрке, в ремонтных мастерских. О всех подробностях его посещения мы скоро узнали от нашего словоохотливого старосты. По его словам, Кузьмин остался доволен заведенными порядками и даже похвалил Крышкина, хотя львиная доля всего - заслуга его, Курочкина.

- Мы хоть увидим его в своем бараке?

- Сейчас он сидит у Крышкина, флиртует с Ниночкой, в барак ему идти незачем, приехал он специально по вопросу обустройства новичков.

В тот момент входная дверь распахнулась и с клубами морозного пара в барак вошел Кузьмин в комсоставском белом полушубке и красивой, беличьей шапке, сопровождаемый прорабским начальством и обслугой. Мы Кузмина до этого не видели, но сразу догадались: кто впереди, тот и начальник. Мигом выстроились в две шеренги, вдоль нар, давая проход гостю. Кузьмин весело поздоровался, и мы ответили хоть и вразнобой, но с улыбками, его обращение нам понравился. Пройдя до конца барака, внимательно осмотрел и стоящих, и сидящих на верхних нарах и вернулся на середину, где стоял длинный стол с двумя скамейками и ждала его свита. Там он сел, снял шапку, положил ее на стол с рукавицами-краггами, расстегнул полушубок, как бы говоря, что скоро отсюда уходить не собирается.

Теперь мы смогли получше рассмотреть своего высокого гостя: брюнет с еле заметной проседью, крупные правильные черты лица, вертикальная морщинка поперек лба, морщинки у углов рта из-за чего улыбка кажется насмешливой. В общем лицо волевого, думающего человека. Первое впечатление хорошее, но оно может быть обманчивым.

- Ну, что ж доходяг среди вас не видно, все выглядят богатырями. Видно, не даром Крышкин выдает вам по целой селедке - сказал, смеясь, показывая, что о наших делах наслышан. Окружающие довольно заулыбались. Юмор приятен всем. Впрочем, без Трибенка и тут не обошлось, но ребята быстро прикрыли начатый им балаган, а самого его утянули в глубину нар.

- Не слухайте цього баламута, працювати тут можна - сказал Соболь.

- Украинец? - поинтересовался Кузьмин и, когда тот кивком головы подтвердил, попросил сплясать что-нибудь из народных танцев. Соболь сослался на отсутствие музыки, но тут кто-то уже запел плясовую:

"Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!" Кто-то подтянул, другие стали прихлопывать в ладоши, пристукивать ногами, подсвистывать. Соболь минуту помедлил, пока под сводами барака плясовая загремела в полную силу, тогда подхватился и пошел кружить в свободном пространстве, то пружинисто приседая, то подскакивая и отбивая "коленца".

Плясал он легко и красиво, видимо был настоящим мастером танца. Кузьмин внимательно следил за ним с улыбкой удовлетворения. Между тем мелодии сменяли одна другую, все - плясовые, весёлые, задорные получалось попурри из украинских песен и не только многочисленные наши украинцы, но и все население барака с блестящими глазами, с подъёмом пели или просто орали, чтоб как-то участвовать в общем веселье. Получился Праздник.

Не выдержав задора песен, многие выскакивали в круг и крутились, стараясь обратить на себя внимание. Выскочил и Петренко, высокий, длинноногий, начал скакать, стараясь подладиться к Соболю, составить ему пару. Это вызвало новую волну веселья, но Соболю видимо не понравилось, и он вдруг вышел из круга. На просьбу Кузьмина станцевать ещё, он довольно грубо ответил, что тачек сегодня вывез много, а повечерял погано, хватит топать ногами, пора и отдохнуть.

Лицо Кузьмина помрачнело, но он промолчал. Не понравилась выходка Соболя и его товарищам, они пытались сгладить нехорошее впечатление: вышли танцевать другие украинцы. Петренко с Ванюшкой с душой исполнили "Заповит", потом спели весёлую шуточную песенку: "Як комарик тай на мусе оженився". Дуэт у них получился на славу, голоса красиво разделялись. Молодой дагестанец Кулиев сплясал лезгинку. Но какой-то неприятный осадок остался и явно портил впечатление. Такого веселья, как в начале не получалось.

Кузьмин перед уходом поблагодарил нас за всё, сказал, что получил большое удовольствие. Впрочем, сами мы получили еще больше радости от этого самодеятельного концерта. После ухода начальства ребята набросились на Соболя, он особенно не отбивался, признал, что хамил ни к чему. Кто-то справедливо заметил, что нам никто не мешает повторить такой концерт для себя. Однако повторить - не повторили. А я, забравшись на свою верхотуру, вспомнил тридцать восьмой год на приисках, процветавший там мордобой, скромно именовавшийся рукоприкладством, сопоставил Кузьмина с теми начальниками и задал себе вопрос: кто виноват? время или люди? и уже засыпая подумал, что главным всё же является время с его лозунгами.

Глава 6.07 Зимние хлопоты прораба Крышкина

Про сороковой год на Колымваськове никак не скажешь, что "зимы ждала, ждала природа..." Скорей наоборот: эта самая зима спешила невероятно! Морозы под пятьдесят завернули уже в первой половине ноября кое-кого они застали в летней обуви. На первый по-настоящему морозный развод работяги вышли в ботинках, под которыми визгливо скрипел снег, они стояли в строю постукивая деревенеющими ногами.

- Какое счастье, что нас ещё на Безымянке полностью экипировали на зимний лад! - шепнул Степаныч и лихо потопал своими неказистыми, но тёплыми опорками.

А Крышкин грозно воззрился на старосту и приказал немедленно доложить разводу, почему он не обеспечил заключенных тёплой обувью? Курочкин от неожиданности растерялся и начал заикаться:

- Но...но...я-то здесь причем, гражданин прораб? Не я же должен...Во что же я их одену, если мне не привезли ни валенок, ни даже бурок!

Он назвал цифру, сколько работяг ещё не имеет зимней обуви и добавил, что тридцать пять человек вообще отказались выйти из барака.

Гневу Крышкина не было границ и, повернувшись к нам он сказал:

- Каптёра Коломейцева я послал с санями на участковую базу еще в три часа ночи и велел не возвращаться без обуви.

Главный оппонент Крышкина на разводе - "галёрка" или "камчатка", как мы называли работяг, систематически, не выполняющих производственные нормы и строящихся в задних рядах. Сегодня они ко всему прочему оказались сплошь в ботинках и из их среды неслись реплики:

"Что он там мелет? Откуда на участке взяться обуви?", "Была б на базе обувь, давно б привезли", "Какого черта ты не послал Каптёра неделю назад?". Реплики сыпались под аккомпанемент пристукивающих и поскрипывающих ботинок, так что шума было много. Впрочем, Крышкин или не слышал, или игнорировал весь этот гомон и продолжал, как ни в чем не бывало вести развод.

А вас, Курочкин, мы снимем с должности. Понимаете? За нераспорядительность! Вы хотели сорвать выполнение плана ДСП" Еврашка", но мы этого не позволим! Идите в барак и сейчас же выведите всех на работу, а через час явитесь в контору с докладом! - и уже, обращаясь к разводу, добавил:

- Тем, кто в ботинках я разрешаю тотчас же покинуть развод и быстро идти на рабочие места. Пусть звеньевые разведут костры и обеспечат обогрев работающих по десять минут через каждый час. И чтоб дневная норма была выполнена, и никто не обморозился.

Тут все "разутики", скрипя ботинками кинулись прочь к своим забоям. Кое-кто попытался проскочить в барак, но двери его оказались предусмотрительно заперты. После их ухода Крышкин расправил плечи, высоко поднял голову с натянутым поверх шапки шерстяным лыжным шлемом и продолжал более спокойно и даже торжественно:

- А теперь я обращаюсь к Вам, которых мы одели в лучшее зимнее обмундирование. В эти трудные для прорабства дни вы должны выполнять по две нормы ежедневно. В свою очередь мы здесь посоветовались и нашли новый стимул труда: по итогам за неделю звеньям-победителям, выполнившим свыше полуторых норм, будет выдаваться Красный кисет с махоркой, курительной бумагой и спичками.

Галерка, которая могла бы критически осмыслить это мероприятие была распущена, а мы, звенья, считавшиеся привилегированными, встретили слова Крышкина одобрительным гулом. И нам он сообщил доверительно, что уже обязал портного, Игошина сшить на первый случай десять вместительных кисетов из платья жены. На этот раз народ дружно аплодировал Ниночке, пожертвовавшей своим туалетом ради производственных показателей. Художник Яицкий заметил, что аромат махорки, смешанный с некоторыми женскими запахами, создаст неповторимый букет.

Мышкин этой реплики не услышал, спешил на селектор выпрашивать зимнюю обувь. И хотя время развода он немного сократил, провел его по выражению Сохи, по схеме "бекицер" (в переводе на русский "вкратце", "коротко"), выстоявшись у ворот, мы изрядно продрогли, с места взяли старт, как на беговой дорожке, и через полчасика, перед нами показались знакомые контуры земляной насыпи, притрушенной ночной порошей, в рамке высоких снежных валов, навороченных угольником по краям дороги. Свернули по своим катальным ходам и вот мы уже в забое, где проходит большая часть нашей жизни.

Каждый член нашего звена знает свои обязанности в первые минуты, когда у всех отчаянно замерзли руки. Соха уже колдует над костром. Костер мы любим все, без костра в колымский мороз не поработаешь, но для нашего младшего друга костер, это - все! Ему доверили должность кострожога, всё, что надо для успеха дела, заготавливает с вечера. Алексей раскапывает спрятанный на ночь инструмент. Свой личный инструмент - гарантия успеха! Каждый профессионал, не смейтесь, любит свою лопату, своё кайло, свою тачку. Ворье смеется: "Подумаешь, за лопату подрались! Да по мне не будь её совсем!" А мы дерёмся, как и за всякую украденную вещь.

Помню на "Сохатинной": пока звенья ходили обедать, в соседнем звене у Тимохи откопали и унесли лопату. Бедняга "взвыл белугой" и полдня ходил по забоям, пока нашёл вора. Ни минуты не колеблясь он пошёл на крупного, могучего парня с кайлом в руке и все, кто были свидетели этой сцены оказались на его стороне. Это решило исход поединка. Нашёлся и здесь парнишка:

- Это ж надо: чуть не покалечил человека из-за какой-то лопаты. По мне забери хоть все лопаты, дадут новые! - и он швырнул Тимохе свою лопату. Тимоха подобрал брошенную ему лопату, потряс ею, пока лезвие не брякнуло на слабом черенке, и отбросил в сторону.

- Такой струмент и вправду - только выкинуть, да с ним и хозяина - из забоя!

Этот же Тимоха на Лаглыхтахе был с нами в одном звене. Случилось так, что я заболел куриной слепотой и не мог по вечерам выходить из барака. Вместо себя в контору на совещание послал Тимоху. Когда прораб Перминов потребовал от него предложение по повышению производительности труда, он ему сказал:

- Пусть мне сделают тачку, чтоб вмещала три куба, я накидаю ее, один раз отвезу и будет норма.

Над ним потом долго смеялись. У нас в забое костра всё еще нет. Строганов заканчивает работы с очисткой и настилкой катальных ходов, не забыл раскайлить и конец вчерашней насыпи, чтоб замаскировать откуда началась сегодняшняя: без камуфляжа нельзя. Мы с Алексеем раскайлили и убрали с полотна дороги укатанный снег.

- Ну что? по десять тачек пока разгорится костер! - кричит Соха.

- А костер-то будет? - недовольно бурчит Алексей.

- Будет пылать до неба.

Ну, что ж, возить, так возить! А в перчатках лёд и руки стынут, "аж за душу хватает". Не будешь же стоять над дымящим костром. К счастью, мы с вечера накайлили несколько тачек грунта и прикрыли им стенку забоя от промерзания. Возим и возим, а руки никак не согреваются. Костер уже пылает можно подойти и погреться, но теперь это уже не так важно: когда знаешь, что в любой момент можешь отогреть руки за них душа не болит и мы дружно добиваем свои тачки. Охота пуще неволи! Но вот вывезли свои тачки, ребята - к костру, а мы с Николаем Степановичем - на трассу, навести "марафет". Знаем, что сегодня никто в забой не придёт, не до нас! И все же выровняли всё "под линеечку", да еще подсвежили немного старой насыпи, в общем получилось внушительно. "Без туфты и аммонала не построим Беломорканала!" - гласит лагерная поговорка.

Колымский мороз известен своим твёрдым характером, но особенно лют бывает на восходе. Так и сегодня: вот уже из плена сопок вырывается первый яркий лучик света, по бокам - две радуги, два радужных лучика, - ложные солнца.

- Смотрите, солнце в рукавицах! - кричит Соха и подпрыгивает от радости.

Радости тут мало: по приметам это оптическое явление предвещает большие морозы. Все мы зимуем на Колыме не первую зиму и хоть привыкнуть к большим морозам до конца невозможно, обмораживаются даже местные жители, но мороз "около пятидесяти" не производит на нас впечатления, а чтоб не обжигало морозом кожу лица - избегаем бритья.

Усаживаемся у костра всем звеном, думаем потянуть время подольше: Рукавицы раскладываем на коленях, чтоб и коленки не жгло и рукавицы - сохли, расстегиваем бушлаты, чтоб, как ребята говорят, набрать тепла за пазуху. Руки отогреются будем закуривать - цыгарку на двоих из общего кисета. Тут Алешка предупреждает, что к нам кто-то идет в гости. Собрались подниматься к тачкам, когда выяснилось, что непрошенный гость всего-навсего староста Курочкин, он теперь у Крышкина не в фаворе и нам не опасен. Он подошел и весело нас приветствовал:

- Ну и жмете! Не иначе как на две нормы.

- Две, не две, а на полторы под Красный кисет замахиваемся7

- Стимулы Крышкинна в действии! Он себе твердо взял на вооружение метод "кнута и пряника". А меня он послал к разутикам: я взял в Каптёрке 35 мешков, обернул ими ножки в ботинках и выставил всех из барака, так что сидеть у костра будет неплохо.

- Что же было после развода? - спросил его, чтоб разговорить. Он всегда сообщит что-нибудь интересное.

- Сейчас расскажу, только дайте закурить. И, закурив, продолжал:

- Звонит Крышкин начальнику участка и говорит: "Товарищ Кузьмин, это ведь сон сивой кобылы! половина людей на прорабстве разута, как я должен выставлять их на работу в такой мороз?" а тот оттуда отвечает: "Вы думаете, вы у меня один такой горе-руководитель? Есть и ещё. Когда ударил мороз, начали звонить. А где были раньше?"- "Вы ведь обещали прислать зимнюю обувь"- "Ну, обещал, так что? Её же у меня нет. Эка невидаль: бурки? Одно название! Сегодня же организуйте мастерскую и шейте по 10-15 пар в сутки. Вот рядом стоит ваш Колломейцев. У него полная Каптёрка ватной ветоши. Отбирайте и шейте! Некому шить? Берите с Колломейцевым иглы в руки и шейте! нет резины на подошвы? выдам автопокрышки, разрывайте и шейте! Пусть Колломейцев посмотрит, как у нас шьют и покажет ам." - "А сейчас, пока сошьют, что мне делать?" - "Дам вашему Каптёру 50 пар теплых шерстяных портянок, какие носят красноармейцы и воюют в сапогах в любую погоду. Если этого недостаточно, спишите сотню новых мешков, обворачивайте ботинки и пусть все идут в забои и дают план! План! Поняли?" - "Понял"- "Вот так товарищ Крышкин: сами проспали и сами выкручивайтесь и никаких кобыльих снов. А за план с вас спрошу без скидок". На этом разговор и закончился.

- Все правильно. Такие бурки сшить - раз плюнуть! - Я похлопал по своим.

- Теперь Крышкин разворачивается на всю катушку: портному Игошину дал в помощь сапожника, еще пять работяг - "разутиков", а чтоб двинуть дело, вызвал из забоя Ваську Бреля. На него теперь вся надежда. Я освободил для них помещение. - Курочкин поднялся.

- Подожди, слышь, Курочкин, а Крышкин к нам в гости не пожалует?

- Сказал, что сегодня после обеда пойдет по забоям. Какой-то учитель сказал ему, что, если на дворе хорошая погода, он может сидеть дома и пить чай. А вот, если на дворе мороз, ураган, проливной дождь, рабочие должны видеть в забое своего начальника. Вот так.

- Ну, а ты как? Тебя не снимут за эти бурки?

- Снимут, но не за бурки. С новым пополнением прибыл бывший лейтенант, Поляков. Он где-то на Финской получил срок. Его и решили поставить на мое место.

- А ты куда?

- Договорился: пойду воспитателем. Перекантуюсь до лета, а там хоть куда.

- Хоть бы порассказал нам, что делается в стране, а то живем как в кожаном мешке. Правда - ли, что в Польше война?

- Война давно идет, уже и закончилась, Гитлер подмял поляков, их правительство сбежало, кажется, в Англию, а он сгоняет евреев в гетто. Понял Соха! Сам то ты, кажется, из-под Ровно.

- Тебе просто чертовски подвезло. Точно не скажу, но Ровенская область, кажется, отошла к нам в Союз.

- Ой, хоть бы так.

Курочкин удалился и его фигура, уменьшаясь, растаяла в ослепительной белизне дороги. Мы ещё раз закурили и помечтали: вот если бы нас призвали в армию на защиту границ. Степаныч в прошлом - красный командир, стал бы нашим отделённым. Где еще взять таких выносливых бойцов, привыкших и к холоду, и к голоду, и к длинным переходам. Из нас, на такое счастье, мог рассчитывать только Алексей. Взялись за свои тачки и работали с огоньком, решив вывезти до следующего перекура удвоенную норму. И вывезли. А тут идет Крышкин собственной персоной. Получилось здорово. Он даже улыбнулся, что с ним случалось не часто. Он присел у костра, и мы с удовольствием составили ему компанию.

- Уже с прицелом на Красный кисет! - Крышкин шутит от хорошего настроения: вопрос с бурками как будто решается.

- Красный кисет будет наш, гражданин прораб! - это уже Алексей.

За разговором мы начали переобуваться, от мокрых портянок на морозе валит пар. Это удивило прораба.

- Зачем вы открываете ступни морозу. Это - вредно. Ноги надо греть вот так - и он протянул подошвы к огню.

- Так не пойдет, гражданин прораб, - засмеялся Степаныч, - и валенки быстро выйдут из строя, да и ноги в валенках останутся мокрыми. Портянки для того и носят, чтоб их перевертывать сухим концом.

Перед уходом Крышкин из вежливости спросил меня:

- Ну, как, Саркисов, мы ведь с тобой москвичи, пишут тебе с Арбата?

- Писать, не пишут, гражданин прораб, а вот посылка пришла.

- Ну, ну, тогда зайдешь!

Крышкин ушел, а мы решили еще немного покатать тачки, а то десятника сегодня не было, придется самому искать его в конторе и давать формулу замера, а это всегда сложнее. Начало смеркаться. Свет костра резче выделился на сумеречном фоне. Взялись готовить грунт для укрытия от мороза, завершили все дела, подвеселили костерок. С дальних забоев люди ещё не шли, пришлось и нам подождать. Время было и Степаныч закончил рассказ о войне Алой и Белой розы. Ох, и медленно тянется время, мы сидим и сидим. Соха говорит:

- Николай, ты давно не рассказывал еврейских анекдотов. Расскажи, они у тебя хорошо получаются.

Рассказываю анекдот для некурящих:

- Соломон каждый день ходил на биржу труда и все напрасно. и вот раз приходит домой веселый, говорит жене: "Ривочка, представь! Нашёл работу обоим!" - "Как и мне тоже?" - "И тебе!" - "Да, но что я должна буду делать? Я ведь ничего не умею."- "Это как раз ты умеешь отлично: мы в цирке будем исполнять половой акт." - "Тогда лучше мне с Рабиновичем." - " А причем тут Рабинович?" - возмущается Соломон. "А что мы станем делать, если зрителям понравится, и они попросят исполнить номер на бис?".

Наконец, мимо нашего забоя движутся укутанные в тряпки работяги из дальних забоев, срываемся следом и мы, постепенно увеличивая скорость. Мороз крепчал, чувствовалось, что завтра стрелка термометра опуститься ниже. Походка у всех разная, впереди мелкой трусцой, уткнув нос в обернутые вокруг шеи тряпки движется Соха, за ним выпрямившись и широко шагая с открытым лицом - Алексей, дальше "ныряющей" походкой, разбрасывая ноги в разные стороны - наш старший товарищ. Я обычно замыкаю шествие, откинув голову назад, чтоб создать дыханием тепловой занавес перед лицом. Ближе к бараку начинается бег в полную силу. За десять часов мороз выматывает нервы и кажется, что тело твое били палками.

Сегодня на вечернюю поверку пришли два старосты. Курочкин простой хороший парень, никого не обижал, никого не заедал и нам жалко его терять. Поляков произвел хорошее впечатление, но, как говорится, от добра добра не ищут. Все мои - поскорее на нары, а я - в контору, надо согласовать с Гуртовым дневное выполнение. Он покачал головой, когда я подсунул ему формулу на полторы нормы. Пообещал все проверить завтра.

Пока начальство "подбивало бабки" звеньевые вполголоса обсудили лагерные новости. Падение Курочкина не нравилось всем, но сошлись на том, что и Поляков парень неплохой. Нас пригласили на планерку.

Смирнов говорит Крышкину:

- Мы поспешили посадить Плыплина в кандей, он сегодня выполнил норму. Как быть?

- Ерунда, сегодня норму он выполнил случайно. Считайте, что отсидит авансом: завтра все равно не выполнит.

Звеньевые весело смеются. Гвоздем планерки были новые бурки. Васька Брель продемонстрировал две пары отлично сшитых бурок, мне они очень понравились, выглядят красивей магаданских, там промкомбинат явно халтурит. Бурки пошли по рукам.

- Ну, как? - спросил Крышкин.

Я высунулся:

- Бурки замечательные. Хоть сейчас поменяю на них свои.

- Разрешаю поменять, твое звено сегодня поработало хорошо.

Я тут же в конторе переобулся. Брель докладывает, что тряпья и других материалов отобрал на полсотни бурок. Тут он явно поспешил, Крышкин пообещал его звену первому выдать Красный кисет и отправил его в забой.

Так закончился этот многотрудный для нашего прорабства первый, по-настоящему морозный день. Но коварная и свирепая колымская зима первый раз показала свои зубы и все было еще впереди.

Глава 6.08 Портняжные Способности Бреля

Закончив вечерние процедуры и раздевшись до белья, я удобно устроился на краю верхних нар возле керосиновой коптилки: требовалось срочно спороть с ватных брюк нашитые еще осенью и теперь изрядно истершиеся наколенники.
-- Василий, - крикнул вниз Брелю, - одолжи ножик или чинку, что поострее.

Он подал отточенную до степени бритвы ручку от банной шайки и поинтересовался:
-- Зачем отпарываешь наколенники? Они же прослужат тебе еще пару месяцев.
-- Ты забыл слова нашего уважаемого прораба: он обещал выдать нам для нашивки на брюки коверкотовые заготовки: сегодня - я узнал точно - их весь день кроют в портняжной мастерской и завтра видимо начнут выдавать.
-- Ну и что с того.
-- А то, что, увидев мои наколенники, он не даст мне коверкота.
-- А ведь и правда! Надо и себе спороть.

И работа закипела: другие тоже последовали нашему примеру. Ждать вызова в контору на раздачу заплат пришлось недолго. В окружении портных коверкотовые наколенники и к ним нитки раздавал прораб лично. Звенья в полном составе подходят к нему по очереди, он тщательно осматривает брюки и решает кому что дать, портной записывает в ведомость и дает зекам расписываться.
-- Соболь? Хорошее звено! Выдать всем по две заплаты и по две нитки!

Чернявый, невысокого роста, очень ладно сложенный звеньевой расплывается в улыбке, благодарит прораба. Смех смехом, а заплаты и нитки к ним тоже могут стимулировать. Между тем выдача продолжается:
-- А, Плыплин! Ну этот протирает нары в изоляторе. Дать две нитки!
-- Ну, гражданин начальник, я уже два дня выполняю норму, да и брюки от вашего изолятора измочалились. Посмотрите! Выдайте хоть одну заплату. - канючит Плыплин и не безуспешно.

К счастью для звеньевого, мои ребята получили по две заплаты и по две нитки и, памятуя предупреждение Крышкина, что не пришитые к утру заплаты на разводе будут отобраны, спешили пришить их тут же. У меня толстая иголка из стальной проволоки с ушком, прорезанным напильником - Цыганская, как здесь говорят. Полученные суровые нитки лучше наших, надерганных из куска брезента, и я начал шить с удовольствием. Брель взглянул, как я пришиваю заплату и расхохотался:
-- Подожди! Разве так шьют? Крышкин увидит заставит спороть и сдать ему коверкот. Ниток не должно быть видно, а ты хлещешь через край, не уважаешь коверкот.
-- Покажешь?

И он показал: на лицевой стороне стежек почти не видно. Залюбуешься! Учимся все пришивать по-васькиному. Получается куда красивей, хоть образца достигнуть не удается. Алексей хохочет:
-- Такие наколенники для работы не годятся. Однако, слишком хороши. В этих брюках и в клуб на танцы не стыдно сходить. А для забоя сверху надо присобачить еще одни, похуже.
-- Ну, Василий, ты и - чудодей!
-- Просто я - портной! - и тут, посчитав, что момент самый подходящий, чтоб попросить меня почитать стихи, спрашивает: - Слушай, Николай, ты читал нам про одного мальчика. Это - ведь Лермонтов?

Конечно, речь идет о Мцыри и, хотя время уже - спать, но от Васьки не отговориться. Да я и сам люблю эту поэму. Начинаю декламировать:

"Немного лет тому назад, там, где сливаются шумят,

Обнявшись будто две сестры струи Арагвы и Куры,

Был монастырь."

Василий замирает. Услышав Лермонтовский стих - а его тут узнают многие - к нам двигается Мушкудиани.
-- Давай, давай, Николай, читай дальше!

Я читаю. Бросив дела, подходит Мочеидзе. Вечерний шум затихает, его сменяют иные звуки, надо бы закругляться, но слушатели просят, и я рад, продолжаю читать дальше. Когда дохожу до исповеди юноши:

"Я мало жил и жил в плену, таких две жизни за одну,

Но только полную тревог я променял бы, если б мог."

У некоторых на глазах блестят слезы. Мушкудиани тяжело вздыхает. Лермонтова знают и любят. Ну, а особые чувства питают представители солнечной Грузии. Всю поэму я не помню, читаю отрывки, а с особой силой прочел сцену борьбы с барсом, решив на этом и закончить.

Конечно хорошо, когда закончишь и в бараке минута молчания, тишина, люди как будто боятся своим словом нарушить чудесный мир поэзии. Но такое случается не часто. Во всяком случае сегодня - не получилось: большая часть работяг залезли на нары, спят крепким, но беспокойным сном вконец умученных, нездоровых людей. О тишине тут говорить не приходится: ночной барак храпит на все лады, кашляет, стонет, вскрикивает во сне или матерится, исторгает множество других звуков. Передать эту какафонию по силам разве великому Рахманинову.

Читаю стихи вовсе не я один, чаще всего я только начинаю, а там находятся другие любители, они вспоминают Есенина, Багрицкого, Блока или Маяковского, но сегодня их не слышно, видимо спят и пальма в моих руках. Как-то меня попросили прочесть есенинское "Письмо к матери". Я отказался, сказал, что люблю его стихи о русской природе, а эти плачи в подражание блатному фольклору не выношу. Ну, скажите на милость, чего б старухе ходить "в старом шушуне", если сын ее получал от издательств за томики своих стихов по две тысячи рублей, а на эти деньги возможно купить два десятка пальто для матери. Или, если он так ее любит, почему за восемь лет не выбрал полусуток, проскочить домой, в свою Константиновку. Больше с Есениным ко мне не пристают.

Сегодня все обернулось неожиданно:
-- А помнишь, ты читал Некрасова? Там еще про белоруса так здорово сказано. - Брель - белорус из Полесья.

И я принимаюсь читать "Железную дорогу". В ней много мест, прямо подходящих к нашей жизни, они захватывают внимание слушателей без остатка. Но здесь получился казус: Якубович с Некрасовым не согласен:
-- Почему он налегал на заступ грудью, когда все нормальные люди втыкают его в землю ногой.

На него шикают, говорят, что поэт не копал землю, откуда ему знать такие подробности? И написано про белоруса больно здорово!

Возможно, в то время копали по-другому, чем сейчас, да и черены к лопатам снабжали для чего-то перекладиной. - говорю оппоненту Некрасова, но его так просто не возьмешь:
-- Я специально наколачивал перекладину и пытался копать по-всякому, но так, чтоб и грудью навалиться. Так копать нельзя! лучше копать, как все нормальные люди, нажимая ногой. Только подумайте: он специально проводил эксперимент, чтоб проверить правдивость некрасовских стихов! Такие у нас слушатели.

Помню зашел в барак Шакиров. Со дня его появления на нашей командировке прошло больше месяца, за это время он ничем себя не скомпрометировал и все-таки его все побаивались. В этот момент я читал стихи Пушкина, кажется свое любимое Вступление к поэме "Медный всадник". Шакиров остановился у столба и не пошевелился, пока я не закончил чтение. А говорят: поэзия на уголовников не действует!

Глава 6.09 Воспитание Изолятором

Шли с работы в прескверном настроении. Шутка ли второй день в насыпь не вывезли ни кубика. Днем в наш забой нанес визит Крышкин в сопровождении Гуртового. Крышкин какое-то время смотрел на наши усилия разбить мерзлый грунт, слышал, как звенит тяжелый стальной лом, отскакивая от смерзшейся гальки, как от стальной брони, видел безусловно, что от каждого мощного удара отскакивает лишь небольшой осколок камешка и молчал. О чем он думал в это время? Как бы отвечая на этот вопрос, Крышкин лезет в свой знаменитый планшет, с которым, как говорят, не расстается даже в постели, и подает мне записку:

"Сегодняшнее ваше выполнение должно составить не меньше 161 процента производственных норм." И только-то! О чем можно говорить? А ведь наше звено он закрепил за собой, и мы вправе ожидать от него, как от инженера-строителя, технической помощи.

А Степан смотрит на ненарушенную белизну полотна дороги, где нет ни одной кучки вывезенного грунта.
-- В насыпь возить не собираетесь?

Я пожал плечами: казалось тут и так все понятно без слов. Забой наш являет жалкую картину: в мерзлоте выбита узкая щель-штроба глубиной более полметра и - никаких признаков талого грунта, впечатление такое, что грунт промерз до самой вечной мерзлоты. Ну, набили мы куб-полтора гальки, при дневной норме - десять, погоды она не сделает. Крышкин в таких деталях разбирается слабо и при ребятах я не хочу объяснять ему азы. Молчу.

Крышкин берет из моих рук кайло и бьет несколько раз по стенке забоя, из-под нее летят искры и мелкие осколки камней.
-- "Вот так и работайте!" -сказал он нам на прощанье. Алёшка не выдержал, спросил его с ехидцей:
-- И сколько мы кубов так набьём?

Вопрос естественно остается без ответа и начальство с чувством исполненного долга удаляется. У нас к ним вопросы, у них к нам вопросы, а однозначный ответ можно получить только от забоя, для этого надо врезаться до вечной мерзлоты. Осталось немного.

Перед бараком завернул к конторе, потоптался у дверей, заходить не хотелось, докладывать нечего, разговор будет неприятный. Вошел. С мороза охватило жаром раскаленной печи: "Как они тут высиживают?"
-- Ну, как дела? Сколько дал не спрашиваю, сам видел.
-- До талого так и не пробился, заложил хиленький пожог, завтра с его помощью пробьюсь до вечной мерзлоты, тогда и доложу.
-- Чего же хиленький? Уж класть, так класть!
-- Сам знаешь, дров поблизости нет, собрали всякий мусор, зажгли костерок в одном уголке. Забой этот без аммонита не возьмешь.
-- Кто нам даст аммонита? Не пойму тебя, Саркисов, что ты себе думаешь? Охота ночевать в кандее, что ли? Вчера тебе приписал 3 куба, сегодня - 5! Сколько еще могу?

- Приписки эти нам ни к чему, невыполнение остается, спрос один, что с ними, что без них.

- Ну, а нам как? покажи мы звено без выполнения, что с нами сделают? Наверное похуже, чем ночь в изоляторе.

Я молчу: что скажешь? он прав.
-- Ладно иди. На планерку вызовут. Да там поменьше трепись!

Ночевать мне сегодня в изоляторе. Быстро свернул в бараке все вечерние процедуры и - на верхотуру, вздремнуть до планёрки. Кажется, только уснул, а Мочеидзе уже тянет за ногу: "Давай на планёрку!" Лихо соскакиваю с верхних нар, рядом приземлился Трибенок, на нижних нарах быстро одеваются Конради и Брель. Василий смеется:
-- Одевайтесь теплее: с планерки шагом арш в кандей!
-- Брось баламутить, в случае чего отпросимся в барак переодеться.
-- Саркисов прав, пошли в телогрейках, а то в жаре раскиснешь.

Про Конради думаю: "Тебе то кандей не грозит: план в кармане. Везет же людям. А тут..."
-- Вы як хочете, а мы як знаемо - изрекает Трибенок напяливая на себя все наличное тряпье, как будто идет на работу.

Вышли из барака, с тепла мороз не слышится. В конторе уже все начальство считает и пересчитывает. "Подбивают бабки"
-- Чего сбились в дверях, проходите! - в голосе Смирнова метал. Крупное лицо Крышкина мрачно. Дела, видно, хуже, чем мы предполагали, отчитываться нечем. Помилования не жди!

Успеваю занять место на лавке, подперев плечом бревенчатую стену. Трибенок усаживается на пол, приваливается к моим ногам. Жарко. Планёрку еще не начинают. Но вот по селектору вызвали Еврашку. Крышкин любит отчитываться только с хорошими цифрами в руках. Он не шевелится. К селектору подходит Смирнов и называет данные. Слышно, как разносит его начальник участка, Кузьмин. Некоторые из нас опускают головы. Виноваты. Смирнов молчит и под конец заверяет, что необходимые меры к восполнению будут приняты. Рапорт окончен. Минута молчания как на похоронах и Крышкин говорит Смирнову:
-- Петр Васильевич, ведите планёрку!

Поочередно поднимают звеньевых. Сначала докладывают подшефные самого Смирнова, звенья-старожилы. У них дела - нормально, бодро рапортуют о выполнении плана. У Петра на лице невольно появляется улыбка, неуместная в этой траурной ситуации, и он наклоняется к столу.

Затем Крышкин первым из своих поднимает меня:
-- Вчера ты не додал 61 процент, сегодня опять - 60. Раньше твое звено работало хорошо, и я поэтому взял его себе - Крышкин говорит еще что-то в этом роде, но я смотрю на Степана и его знаки.
-- Завтра закончу врезку забоя и станет ясно, что к чему. Недоданное за эти два дня будем восполнять. - добавляю под взглядом Степана. В конце концов ему же придется расплачиваться за все неудачи своим карандашом.

А там уже на выстойке звеньевой Петренко, у него дела не лучше наших, и он тоже усиленно клянется восполнить...Крышкин взбешен: его подшефные звеньевые кандидаты на ночевку в кандее.

За Степаном закреплены новички, имеющие после этапа месячную льготу по выработке и звеньевых этих на планерку не вызывали. Теперь все с нетерпением ожидают выступления Трибенка, он всегда превращает планерку в балаган. Интересно, что он надумает сегодня. Шеф его - фельдшер, по-здешнему лекпом, Корнилов - в прошлом строевой командир, дворянин, всегда предельно собран, демонстрирует безупречную военную выправку, полная противоположность своему подшефному звеньевому. На его вопрос Трибенок отвечает, развалясь на полу:

- Господин лекпом...

- С какой стати я вдруг стал господином? Что вы себе позволяете, прекратите этот балаган! Встаньте перед собранием и держите ответ! Я такой же заключенный, как и вы.

Трибенок упрям, он не встает и продолжает нести какую-то ахинею.

- Який же я вам товарищ, як я увесь день працюю на морози, а вы, як господин, сидите у тепли. Ни вы справди - господин.

На него шикают, сегодня его кривляньями не довольны. Корнилова здесь уважают и затеянный балаган звеньевыми не принят. Крышкин морщится и машет рукой:

- Кончайте этот базар, давайте приказ!

Смирнов и Гуртовой быстро набросали проект приказа и подали прорабу. Наступает самый торжественный момент совещания, напоминает вынесение судебного приговора: Крышкин читает проект и шепотом переговаривается с помощниками, как судья с заседателями, выбирая меру наказания. "Приговор" подписан: на ночь - в изолятор на перевоспитание.

К общему удивлению, никто этим не удручен. Впечатление такое как будто организуется коллективный поход в кино. Отпущенные в барак для переодевания, мы вываливаемся из конторы с шутками и смехом. К тому же узнаем приятную новость: дежурным по кандею сегодня назначен наш дорогой Мочеидзе, Мы кричим ему:

- Генацвале, дорогой, иди топи, не жалей дров! Хочешь мы сами принесем семь раз по семь килограммов!

- Зачем семь? Староста сказал: "Топи как себе". Я спалил там целый центнер дров. Можете идти париться.

Идем вслед за Мочеидзе. Он не только отпирает нам, но и запираем нас там. Впрочем, обещает ночью придти и подтопить еще. А пока в нашей ночлежке тепло и мы укладываемся спать на нарах попарно, спина к спине, телогрейки под себя, бушлаты сверху, вместо одеял. Бурки развешиваем к печке: "Хай сохнут!" - как говорит Трибенок.

В прошлом году прошла реформа изоляторов и теперь, вместо не отапливаемых, обитых железом коробок, построены фешенебельные двухсекционные избушки: в передней секции - печь, в задней - "спальня", для нарушителей лагерного режима, то есть для нас. И хотя по инструкции для отопления такой милой избушки предусмотрено смехотворно мало дров, всего семь килограммов на сутки и проем для пропуска тепла невелик, все же в такой богадельне можно выдержать ночь и не обморозиться.

Мы улеглись, устроились, угрелись и входим в состояние, близкое к блаженству. Все настраивает на романтический лад, кто-то мечтательно говорит:

- Эх, хоть бы кто сказку рассказал про Иванушку-дурачка, да про прекрасную царевну-лягушку.

- Про царевну вам холостякам слушать вредно.

Для Бреля такие разговоры послужили сигналом:

- Николай, ты как-то обещал нам рассказать "Угрюм-реку". Лучшего случая для этого не будет.

- Ты с ума сошел! Чтоб рассказать этот роман, нужно месяц не выполнять план.

- А ты подсократи его как-нибудь, расскажи сегодня хоть половину.

Оказалось много любителей послушать, я не стал отбиваться, начал рассказывать. Этот роман Вячеслава Шишкова я тогда еще не читал, только прослушал его пересказ на 27-й дистанции, возле прииска "Бюченах", где мы провели прошлую зиму, чистили снег, содержали дороги к приискам Южного горнопромышленного управления. В барак мы приходили рано, как начинало темнеть и после ужина часа по два слушали преподавателя словесности, Заблоцкого, обладавшего отличной памятью и недюжинным даром рассказчика. Весь барак, 45 человек слушали его каждый день с неослабным вниманием. Мне здесь не требовалось такого мастерства, поскольку за два часа я мог дать своим слушателям лишь несколько наиболее интересных эпизодов. Рассказывая, я время от времени замолкал, проверяя спящих и бодрствующих. Заранее продумал момент, на котором следовало прервать повествование, чтоб на завтра было о чем поговорить. Наконец я и сам начал дремать и бормотать какую-то чушь, ребята переставали меня понимать, переспрашивали и тогда я сделал очень эффектную концовку, рассказав сцену у костра, когда Ибрагим с ножом в руках стоит над больным Прошкой, решив избавить его от ненужных мучений. Не все были согласны прервать рассказ именно на этой сцене. Один из звеньевых, Ибрагим Кулиев близко к сердцу принимал приключения своего тезки и теперь потребовал от меня подтвердить, что Ибрагим ни за что не убьет Прошку. Большинство все-таки решило спать.

В таежной глубинке, при отсутствии кино, эстрадных или других зрелищных представлений, рассказчики у заключенных пользовались большим уважением. Находились любители слушать даже без перерыва на сон. Чтоб избежать в этом деле халтуры, старался придерживаться канвы рассказов Л.Н.Толстого, Чехова, Горького, Станюковича, Жюль Верна, Конан Дойля, Джека Лондона, О.Генри, Джеймса Оливера Кервуда, Майн Рида, Фенимора Купера, Густава Эмара и других. Репертуар у меня был обширный, в юности читал очень много. Это позволяло начинать рассказ без предварительной подготовки и повествование с первых моментов захватывала служащих.

Мочеидзе, конечно, проспал и ночью не явился подбросить дровишек в печь, так что к утру мы уже "продавали дрожжи", но зато он выпустил нас на свет божий задолго до подъема, и мы смогли привести себя в порядок и отогреться. Мои ребята проявили все необходимые знаки внимания, как к мученику за коллектив. Степаныч принес мне завтрак,

Алеша с Сохой сушили у печки мои тряпки. Это приятно. Выйдя с развода, мы поспешили в забой: было интересно, как сработает наш микропожог, хотелось раскрыть до конца "тайну" нашего забоя. Костерок свое дело сделал, помог пробиться к талому грунту, его оказалось меньше, чем мерзлоты. Теперь забой ответил, что ему нужен пожог, без костра здесь норму не выполнишь.

Тут заболел Алексей, катался по забою, держался за живот. Пришлось отпустить на прорабство. Впрочем, немного отойдя от забоя, он припустил бежать, оставив меня в сомнении: был он болен или просимулировал. Зашел Степан, я ждал его прихода: надо что-то решать.

- Ну, что, сегодня решили поработать с огоньком? - говорит, видя, что мы зачищаем и вывозим весь грунт, который можно взять.

- Наоборот, видишь, костра так и не разожгли. - пошутил я. Осмотрел он выбитое нами окно в мерзлом грунте:

- Ладно, Саркисов, вижу, что зря ломали зубы. Бросайте здесь работать и пошли со мной. Нашел вам забой получше.

- Пошлем с тобой Строганова, он там оглядится, а мы сегодня вывезем здесь в насыпь, что можно, покроем хоть часть твоих приписок.

- На этом и порешили! - и, забрав Степаныча, идет к другому звену.

На новом участке трассы дела наши пошли лучше. Был там рядом сухостой, и мы смогли развернуться, как говорят, на всю катушку. Нормы выработки мы, конечно, не выполняли, они ведь оставались летними, даже при 50-тиградусном морозе, но насыпь выглядела внушительно, и десятник с легким сердцем пускал в ход острый карандаш.

Ночевки в кандее проходили теперь без меня и закончить рассказ "Угрюм-реки" мне пришлось в бараке. Впрочем, за зиму мне еще не однажды пришлось пройти воспитание кандеем.

Глава 6.10 Посылки

Будучи на Еврашке, я успел получить от родителей две посылки.

Слово ПОСЫЛКА в лагере звучало как магическое заклинание. Достаточно объявить, что в твой адрес выслана посылка и в удостоверение этого дать окружающим прочесть письмо с перечнем отправленных продуктов, как ты оказываешься в центре внимания многих и многих, принимающих в судьбе твоей посылки живейшее участие. Люди охотно выполняют разные твои мелкие просьбы и поручения: оставляют покурить, захватывают из кухни еду, одалживают иголку.

В сороковом году я из дома писем не получал и посылки свалились на меня нежданно-негаданно, как снег на голову. Первую посылку еще в октябре завезли прямо на прорабство и выдавал мне ее лично Крышкин в своем доме.

Попасть внутрь обиталища Крышкина было не простым делом. Это я знал и когда староста объявил о посылке и сказал, где я должен ее получать, я попросил его сопроводить меня туда. Польщенный этой просьбой, Курочкин самодовольно улыбнулся:

Без меня тебе туда не пройти. Это - верно. Я единственный, кого Крышкин не опасается, готов доверить мне даже своего Ниночка.

Ну, что ж, пошли, пока они не легли еще спать. Курочкин моложе меня на 2-3 года, по внешнему же виду он - юноша, я - заезженный пожилой мужчина, гожусь ему чуть не в отцы. Тут, по-видимому, играют роль и одежда, и характер, и - главное, висящие за моими плечами из семи лагерных зим, тяжелейшие - две, проведенные на золотых приисках Колымы, приведшие в свое время к полному физическому и нервному истощению, от которых я полностью не оправился и сейчас.

Между тем, после сложной сигнализации через форточку, мы услышали грохот отодвигаемых засовов, отпираемых замков, вынимаемых из гнезд стальных ломов, после чего в дверном проеме появился дневальный Яшкин - маленький плотный парнишка лет двадцати. Убедившись, что все без подвоха и поблизости никого нет, он пропустил нас в обитель и прогрохотал позади всем арсеналом запоров.

Один из двух тамбуров, через которые мы следовали, был утеплен и как можно было заключить по некоторым признакам, использовался в качестве туалета находящейся в доме в полном затворничестве, хотя и числящейся в конторе на какой-то должности, прорабской жены. К тамбуру примыкала закутка без окон, но со столом и лавкой видимо служившая приемной или домашним кабинетом. И наконец мы попали в некое подобие столовой или гостиной, вошел я вслед за Курочкиным с дрожью в ногах.

Супруги Крышкины сидели за небольшим столиком, приткнутым к наполовину занавешенному окну. Они видимо уже откушали и теперь слушали музыку: в углу на сундучке скрипел патефон, крутилась пластинка и красивый тенор с чувством пел:

"Рамона, ты слышишь ветра нежный зов?

Рамона, ведь это песнь любви без слов..."

Обстановка в доме была совсем не богатой, но чистые занавески, скатерть, вышитые салфетки создавали давно забытый домашний уют. Мы поздоровались и, хотя сесть нас не пригласили, Курочкин, одетый в новое лагерное обмундирование и выглядевший довольно щеголевато, нахально, видимо на правах частого гостя, уселся на стоявшее у стенки сооружение, заменявшее диван и застеленное каким-то рядном. Я же под взглядом молодой красивой женщины, готовый провалиться сквозь землю в своем неуклюжем, латанном и перелатанном, сотню раз пропотевшем обмундировании стоял в дверях, как столб, не зная куда девать свою шапку, свои руки и ноги.

Ты за посылкой, Саркисов? - довольно приветливо спросил Крышкин и добавил, обращаясь к ней: - Знаешь, Ниночик, он - мой земляк, москвич. Его родные живут на Арбате. В ответ она очень мило улыбнулась. Я хоть и не мог поднять на нее глаз и толком ее не рассмотрел, но улыбку ее увидел.

- Яшкин, принеси посылку и открой ее здесь в присутствии всех.

Когда посылка была поставлена на табурет и открыта, он достал опись и начал читать:

- Яблоки..., какао со сгущенным молоком..., проверь, проверь тщательно, Саркисов, убедись, что все в сохранности.

Посылка была ненарушенной, выкладывать содержимое было некуда, и я для порядка ковырнул в ящике:

- Все на месте, гражданин прораб. Можно забрать?

- Послушай, Саркисов! Тут у тебя яблоки...Тебе они все равно ни к чему, а моя жена сейчас в положении, ей очень нужны витамины. "Может ты оставишь их нам?" -сказал это он каким-то глухим голосом, как будто исполнял крайне неприятную обязанность.

- Да, конечно, возьмите, пожалуйста - поспешно сказал я, проклиная себя, что сам не догадался предложить им.

- Большое вам спасибо. - проворковала она и я ушел из их дома с посылкой под мышкой бесконечно счастливым, правда потом меня начали мучить сомнения, а вдруг яблоки за два месяца пути испортились совершенно! И тут успокоился, вспомнив, что, когда вынимал из ящика хорошо укутанный стараниями моей мачехи сверток, под рукой чувствовались твердые шарики: хотя бы некоторые сохранились.

Диссонансом моим мыслям прозвучала реплика Курочкина:

- Зря ты это. За эти яблоки у воров ты мог взять хороший куш деньгами или махоркой.

- Пусть твои воры пойдут к такой матери! - сказал в сердцах.

Через месяц-полтора пришла другая посылка. На этот раз ее не доставили на прорабство, по указанию нового начальника лагеря за ней нужно было явиться лично на базу 32-ой дистанции, а по-нашему - участка, куда относилось наше прорабство. Ближний свет! - подумал я.

Туда десять, обратно столько же и все после работы. Угодишь в лапы уголовников, вечно шныряющих по трассе, не только посылки лишишься, но и "перо" в бок можешь схлопотать.

Вечерняя поверка в холодные дни проходила в бараке. Работяги, уже успевшие к этому времени вздремнуть, выстраивались у нар, вдоль прохода босиком и в одном белье, счастливые сознанием, что сейчас снова залезут на свои постели досыпать.

По окончанию поверки разрешается хождение по лагерю, и я побежал в избушку, где жили лагерные "придурки", как именуют здесь младший технический и обслуживающий персонал. До этого я туда ни разу не заглядывал, и она мне показалась настоящим райским уголком: отделенные друг от друга тумбочкой стояли в ряд хорошо заправленные, чистенькие койки. На каждой тумбочке не какая-нибудь коптилка, а настоящая керосиновая лампа.

Посреди комнаты - длинный обеденный стол. Сейчас за ним: староста, надзиратель и охранник подводят итоги вечерней поверки. В углу у двери - бочка с ледяной водой. Пей сколько хочешь! У нас в бараке вода - по выдаче, больше кружки не получишь! На стенке - полка с посудой. Настоящие эмалированные кастрюли вызвали у меня большое удивление. Конечно все познается в сравнении, но увиденное я оценил как блаженство.

- Ты что хотел? - спросил меня Гуртовой, сидя на своей койке с книгой в руках. Я бы мог побиться об заклад, что ему в голову не приходит мысль, какое счастье жить в лагере вот так, в человеческих условиях. Также не может придти в голову человеку, свободно идущему по улицам города, как он счастлив, что не находится в заключении. Между тем подсчет зекашек шел полным ходом. По записям надзирателя не хватало двух человек и это было ЧП, а по записям старосты одна голова была лишней и это было невероятно. К счастью, после тщательной сверки они обнаружили ошибки, весь контингент оказался на месте, иначе пришлось бы снова поднимать бараки на повторный просчет.

- Николай, - говорит мне Поляков, - я снял для тебя копию телефонограммы, сейчас зайду в контору и оставлю ее дежурному, чтоб Крышкин поставил на ней свой штампик, а ты утром заберешь. Мотай завтра же! После работы, конечно.

- А еще кому-нибудь есть посылка?

- К сожалению тебе одному.

- Просто не знаю, как идти. Может Каптёр едет, я б дал доверенность.

- Оставь разговоры! Я сказал: нужно лично. Ты не знаешь сколько посылок разворовывают по дороге, сколько жалоб идет и в ДОРЛАГ, и в ГУЛАГ от родственников. Вот и пришло указание ужесточить контроль. Представь, даже когда доверяли выдавать прорабам и то были недоразумения. У нас, на Еврашке не было, здесь Крышкин педантичен, а на "Лисьей", "Суровой" и даже в "Сусумане" - сколько угодно.

- Все равно, я один не пойду. Разреши взять с собой Соху. Не сомневайся, кубики выдадим.

- Ладно, идите! Посылка в Каптёрке, а Каптёрка - возле медпункта, там спросите. Желаю успеха!

- К черту! Как говорят студенты.

Хотел сделать все, как сказал староста, - не получилось: утром в конторе не оказалось ни дежурного, ни Крышкина, ни самого документа.

Околачиваться там по личному делу посчитал неудобным, ушёл на работу, лелея надежду, что бумажку с кем-нибудь передадут. Ждал весь день, но никто не появился. От нашего забоя до участка ближе и я решил плюнуть на все и идти за посылкой без документа. Весь этот день работали, сокращая перекуры, и пошли с Сохой ещё засветло. Решение мое было опрометчивым и могло обернуться серьезными осложнениями, но это я понял уже в дороге.

Другой на месте Сохи мог не согласиться сопровождать меня, тем более что по натуре он - изрядный трус. К моему счастью, он до сих пор слабо разбирался в нашей действительности и это мне помогло. Шли мы торопливо, стараясь проскользнуть незаметно мимо забоев, помогали высокие снежные валы по краям дороги.

Но вот подошли к границе прорабства, перед нами последний подъём, здесь недавно застрелили Гришку Яценко, державшего экзамен на вора, - о нем расскажу ниже, - и дальше - широкая долина, с бегущей по ней уже "чужой" трассой, "чужими" насыпями. На сердце стало тревожно. "Эх, надо было днём сбегать в контору за документом!" - корил я себя задним числом. От Сохи беспокойство скрываю: не зачем пугать парня. Сколько могу убыстряю шаг, напарник лёгок на ногу, не отстанет. Кругом тьма, на небе ни луны, ни звезд.

Оперативники выскочили из-за снежного вала неожиданно и в минуту мы оказались перед ними с поднятыми руками. К счастью, случилось это невдалеке от поселка, а опергруппа оказалась - "своя", из местной участковой охраны, так что по окончанию обыска мне удалось уговорить старшего сопровождать нас к начальнику лагеря. Не промерзни ребята в своем секрете и не будь они рады любому предлогу, чтоб зайти к себе в охрану погреться, наш арест мог иметь иное продолжение.

Нам повезло и дальше: начальник лагеря находился в своем кабинете и беседовал с местным старостой, оба весело улыбались и их хорошее настроение сулило нам успех. Начальник - мужчина лет сорока, высокого роста с удлиненным лицом, одетый в военную гимнастерку без знаков различия, произвел на меня хорошее впечатление и это вселило надежду, что наш пустяковый случай закончится благополучно.

- Разрешите доложить! - козырнул ему приведший нас оперативник.

- Докладывай, что там случилось! - сказал с любопытством разглядывая меня, вошедшего первым и прикрывшего Соху. За посылкой иду я!

- Задержали двух беглецов, документов при них никаких. По их легенде идут с соседнего прорабства за посылкой, очень просили доставить их к вам.

- Так уж и беглецы. Кто вы и откуда и почему без документов?

- Мы с Еврашки. Я - звеньевой, фамилия моя Саркисов. На моё имя пришла посылка и староста Поляков сказал, что по вашему указанию я должен за ней явиться лично на дистанцию. А это - мой напарник по звену, Соха. Ему разрешено сопровождать меня - и я отодвинулся, давая возможность рассмотреть моего товарища.

- Ну, а пропуск, телефонограмма, наконец какой-нибудь другой документ.

- Виноват, - гражданин начальник, - мне подготовили копию, но утром в конторе я его не нашёл, а вечером возвращаться на прорабство не захотел, не учёл, что могут быть серьезные осложнения - каялся во всю.

- Фамилия прораба?

- Крышкин Вадим Калистратович.

- Начальник лагеря? - спросил про себя.

- Иванов.

- Осведомлены. Ну, а чем вы подтвердите, что - не бездельники, не лодыри. Вы же знаете, что посылки мы выдаем только хорошим, честным работягам. Этого я не знал и не учел.

- Вы можете идти, - сказал оперативнику - Оставьте их нам.

- Служебных удостоверений или справок об ударничестве нам не выдают, значков не вешают. Действительно не знаю, чем могу подтвердить, что наше звено на Еврашке не в числе отстающих.

И тут меня осенила мысль: - Разве вот этим! и я отстегнул от пояса кисет с махоркой и подал его Иванову.

- Ты что угощаешь меня твоей махоркой? - удивился он, взглянув на старосту.

- Нет, гражданин начальник, я вам показал Красный кисет, выданный нашему звену по итогам за неделю.

При слове Красный кисет мои собеседники переглянулись и некоторое время молча и с удивлением рассматривали мой экспонат, вертели его из стороны в сторону, расшнуровывали, вынимали содержимое.

- Красный кисет! Интересно. Я слышал об этой самодеятельности Крышкина и вот увидел воочию, что это такое - задумчево говорил Иванов.

- Нашили, понимаешь, из трусов мадам Крышкиной эти мешочки и строят насмешки над соревнованием. Нужно это запретить - с неприязнью сказал его собеседник.

Мне не понравился его выпад, и я вступился за наше прорабство:

- Трусы тут не причем. Вы видите, что кисет сшит из платья. Жена Крышкина пожертвовала его на общее дело. И никаких насмешек здесь нет и быть не может: за этот Кисет мы должны и даем по полторы нормы в течении недели и бываем рады получить его.

- Ладно, ладно - примирительно сказал начальник лагеря. - Ну, и как? вам каждую неделю выдают новый Кисет?

- В конце недели мы возвращаем освободившийся Кисет в Каптёрку и, если по показателям нам полагается, мы получаем его с новым содержанием.

- В общем ты нас убедил, и мы все поняли - засмеялся Иванов. - Остается проверить есть ли тебе посылка. - Обращаясь к старосте, сказал: - Виктор, сведи их в Каптёрку и проверь. Если все так, как он говорит, выдай обеим пропуск на обратный путь!

Дальше все шло как по писанному: посылку получили без задержки, в ней все оказалось в целости. Дневальный заведующего медпунктом, Корнилов, присутствовавший при осмотре посылки, сбегал в медпункт и вернулся с буханкой хлеба и двумя пачками махорки, надеясь обменять их на банку какао со сгущенным молоком для своего патрона. Но в эти дни звено не нуждалось ни в том, ни в другом и я отказался. Другое дело, если б Корнилов пришел сам.

Кстати, Александр Александрович Корнилов совсем недавно перевелся с Еврашки и мог бы подтвердить мою личность, но я как-то упустил это из виду. Хорошо, что выручил Кисет.

Выходя за ворота лагеря, мы столкнулись с оперативником, доставившим нас в лагерь, и он по секрету сообщил, что по дорогам дистанции рыщут на машине оперативники горного управления и, если бы мы попали к ним в руки, они бы завезли нас в Ягодное. А теперь мы можем возвращаться спокойно: уголовники по трассе не шастают, сидят в бараках. Сообщение пришлось нам по душе. Я мало верил, что эта машина так уж здорово напугает уголовников, но все же шансов благополучно вернуться на прорабство стало больше.

Только сейчас до сознания Сохи дошло, какой опасности мы подвергались, идя поздно вечером по безлюдной трассе и он перепугался задним числом.

- Николай, а кто же мог напасть? Ведь нас знают все уголовники из того барака!

- Фокус в том, что уголовники стараются не гадить там, где едят. Наши - шныряют на трассе у Суровой и Сусумана, по нашим же дорогам рыщут их коллеги с Лисьей - "успокоил" я его.

И все-таки мы благополучно добрались "до дому".

Глава 6.11 Развод по Крышкински

Крышкин до самозабвенья любил проводить утренний развод, не передоверяя это ответственное дело никому, а его получасовые, а иногда и часовые речи, тщательно им подготовленные и произнесенные с известным артистизмом, были притчей во языцах по всей трассе от Сусумана до Лисьей. В кромешной тьме морозного зимнего утра, когда за 5-10 минут человек промерзает до костей, он заставлял нас плясать по полчаса, рисуя необычайные картины, ожидающие тех, кто будет выполнять ежедневно по полторы-две нормы. Самое интересное, что разводить нас не было необходимости: каждое звено работало в своем забое и отлично знало куда идти и что делать.

Одним, не особенно прекрасным декабрьским утром, когда неприятный лязг рельса возвестил "подъём", барак зашевелился, как потревоженный муравейник, захлопала единственная дверь, пропуская мощные волны холодного воздуха. Те, кто побывал на улице с восторгом оповещал барак, что воздух от дыхания не только гудит, но еще и свистит. Насчёт температуры за стенами барака мнения разделились: одни соглашались на шестьдесят, другие уверяли - все шестьдесят пять. Население барака оставалось в сомнении, пока не получили подтверждения от вернувшихся с завтраком. Они доложили, что Крышкин при полном параде дежурит у градусника и выщипывает мох из стенок, чтоб конторским теплом согреть спирт термометра. Теперь уже никто не сомневался, что на развод пригласят с опозданием и день фактически должен быть актированным, то есть по инструкции ГУЛАГа людей на работу выводить нельзя.

Те, кто посмелее залезли под одеяло, не одеваясь - досматривать прерванные сны, я же предпочитаю выполнить до конца сложный зимний туалет и в нём возлежать поверх одеяла, предаваясь приятной дремоте. Следующий сигнал рельса - "на развод!". Он всегда неожиданный, даже когда его ждешь, и всегда неприятен, особенно когда на дворе сильный мороз. В это время года здесь, по соседству с Оймяконьем солнце из-за горизонта не показывается, только окрашивая восточную часть небесного свода в цвет расплавленного золота.

Выходим на развод, строимся, не спеша, как бы нехотя, затянуть бы развод до конца рабочего дня и сразу - в барак. Некоторые бурчат: "Уж лучше бы с утра, а то полдня прошло - иди на работу." Такова непонятная психология нашего брата. Казалось бы что нужно: отдохнули в бараке, пробежишься до забоя, поработаешь пару часиков и шабаш.

Крышкин со своей свитой не заставил себя ждать. Вот он, одет как всегда тщательно: туго подпоясанный ремнем полушубок, через плечо неразлучный офицерский планшет, на голове поверх шапки натянут толстый шерстяной лыжный шлем, на руках меховые, отороченные по краям и расшитые рукавицы-крагги до локтей.

Трибенок не поленился выйти вперед, чтобы встретить прораба вопросом:

- Гражданин прораб, а зараз пятьдесят сим?!

Но Крышкин легко парирует:

- Во-первых - пятьдесят шесть, а во-вторых, пока здесь работаем

- Они работают! Шо це за робота? - возмущенно бормочет Трибенок, отступая в лоно своего звена.

А Крышкин без промедления начинает свою обычную прочувствованную речь. Я заметил, что он никогда не обращается к нам "Заключенные" или "граждане заключенные", всегда начинает свою речь, избегая обращения. Так получилось и сегодня.

- Утром я был на кухне, наблюдал за раздачей завтрака и, представьте себе, некому было давать второе: почти все звенья не выполнили план. От завтрака осталась целая кастрюля прекрасной гречневой каши с маслом и луком.

"Тронную" речь Крышкина всегда довольно зло, но со знанием дела комментирует "галёрка", вот и сейчас оттуда несутся реплики:" Выписано - отдай!", "Жри сам, такой сякой!" и подобные другие. Не знаю изолирует ли уши прораба от этих выкриков толстый шлем или, что вероятнее, он не считает их достойными внимания, но он невозмутимо, с потрясающей наивностью продолжает:

- Пришлось отправить кастрюлю каши домой, и мы с Ниночком с трудом ее доели.

Это переполняет чашу терпения галёрки - сквозь гогот и ржание слышны выкрики: "Чтоб ты подавился кашей с луком!"," Вместе со своим Ниночком!", ну и не воспроизводимые тоже. Что можно ждать от этой галёрки? Другое дело передовые звенья, их ряды терпеливо стоят во главе развода и слушают разглагольствования.

- А вот звенья Конради, Соболя, Мушкудиани и другие получили не только кашу, но и по целой селедке астраханский залом. Они выполняют норму и всегда сыты - с большим подъемом продолжает Крышкин и немедленно требует подтверждения: - Ты сыт, Мушкудиани?

- Сыт, гражданин начальник - и его могучий голос раскатывается руладами в морозном воздухе.

- Как не быть сытым? вчера стаскал в Разведку, сменял на хлеб и махорку еще одно одеяло - ехидно пояснят с галёрки.

- Зачем говоришь неправду? - поворачивается к ним обиженный звеньевой и трясёт в их сторону могучим кулаком. В ответ слышен смех.

Но, как говорится, Моська лает, а караван идёт.

- Мы вчера советовались: не посадить ли звеньевых в изолятор? Но мои помощники заверили меня, что нормы сегодня будут выполнены всеми звеньями и я с ними согласился. Звеньевые оцените это: вы спокойно спали в теплом бараке, и сегодня организуйте работу на план. Вот учтите сейчас одиннадцать, через полчаса вы будете в своих забоях, и никто вам не помешает до вечера хорошо поработать. Воздух хорошо прогрелся. Смотрите, я уже без рукавиц <тут прораб выдергивает на минуту руку из рукавицы и демонстрирует ее разводу>- совсем тепло.

"Может ты нам еще голый зад покажешь" - острит галёрка под аккомпанемент ржания.

- Вы можете даже выполнить недоданные за неделю кубы.

В ответ сзади слышится голая площадная брань. Но тут Крышкин подает свой главный козырь:

- Вчера в Каптёрку привезли шевиотовые бушлаты с хлястиками и кокосовыми пуговицами очень изящного фасона, и я разрешил Каптёру заменять ими старые полупальто тем звеньям, которые буду давать по полторы нормы.

Галёрка озадаченно молчит.

- А теперь, звеньевые, разводите своих рабочих по забоям и обеспечьте выполнение не меньше полуторных норм. У вас всё для этого есть.

"Ври больше всё равно к черту посылать!" - справившись с замешательством, вновь включается в развод галеёрка.

Крышкин закончил речь с поднятой рукой, картинно повернувшись, не уходит, а удаляется в контору, сопровождаемый десятниками.

- Что-то сильно подсократил сегодня свою речь, наверное, замёрз замечает Конради.

- Просто не хочет помешать нам выполнить за полдня полторы нормы. - Смеюсь я.

Промёрзнув на разводе, работяги бегут по трассе чуть не вприпрыжку, мечтая поскорее развести костер и обогреться. Кое-кто из лагерников пытался прорваться в барак, но староста не дремал и " номер у них не прошел."

К слову сказать, Крышкин специально не упомянул, что бушлаты с хлястиками и кокосовыми пуговицами оказались маломерками и годились разве что семиклассникам.

Глава 6.12 Гибель Яценко

С работы не шли, просто бежали, подгоняемые крепчавшим с каждой минутой морозом, а по бокам, спереди и сзади в сумеречном морозном тумане скользили неясные тени, это двигались рабочие из других забоев. От нашего дыхания воздух гудит, свистит, шелестит за спиной, как будто сыплет мелкий льдистый снежок. Все время прихватывает то щеки, то нос, особенно когда на излучине реки чувствуется легкое дыхание ветра. Вот опять на щеке - как бы кусочек кости, быстро оттираю рукавицей, в самой рукавице - лед! Руки, главное - руки, они не согреваются на самом быстром ходу. Когда замерзают руки, начинает болеть сердце. Скорее бы в родимый, тёплый барак!

В него мы ворвались в клубах морозного пара и сразу к раскаленным до красна бокам железных печек-бочек. Наконец-то! Какое счастье! А дверь хлопает непрерывно, стреляя в барак клубами морозного пара. Это врываются, вбегают, вваливаются работяги и все тотчас - к печам. На какое-то время обе печи оказываются изолированными плотными кольцами закутанных, замотанных, похожих на чучела людей. Они отогревают руки, блаженно улыбаются, оттаивают лед на усах, бороде или срывают намерзшие сосульки, разматывают с себя полотенца, обрывки одеял, разные тряпки, веревки, шнурочки, возникая перед окружающими в нормальном виде, как Афродита из морской пены. Было чучело и вот появился человек. И хотя после рабочего дня, проведенного на большом морозе, человек чувствует себя будто его били палками, главное - день позади, а впереди - долгая ночь в тёплом бараке, и очередная схватка с колымским морозом прошла без потерь.

Теперь можно заняться умыванием, ужином и беседой до вечерней поверки, а она в такие морозы проводиться в бараке. Еще немаловажное развлечение - попить ледяной воды и в тепле покурить махорочки. Курить стараемся у дверок печки и тогда дым стремительно втягивается в поддувало.

Сегодня не моя очередь идти за ужином, и я отдаю Сохе свой котелок и сумочку под хлеб, а сам в нижней рубашке выскакиваю из дверей и старательно тру лицо и руки колючим, как битое стекло, снегом. Заканчиваю вечерний туалет у горячей печи, используя вафельное полотенце, исправно служившее днем шарфом.

Иду к дверям, где огромная бочка наполнена льдом. Рядом с ней рабочее место дневального Мочеидзе. Он терпеливо молчит, пока я выдавливаю изо льда первую кружку воды и какой воды? необыкновенно вкусной, даже сладкой, но только моя кружка гремит о лед второй раз, он не выдерживает:

- Слушай, воды мало, другим не хватит. Зачем пьешь так много?

Вода мельницы ломает.

Я не понимаю, почему так хочется пить, будто мороз выдавил из моего организма всю воду. Если меня не отогнать от бочки, я выпью пять-шесть кружек кряду. Но от выпитой кружки воды на меня нападает неприятный сухой кашель. Я извиваюсь здесь у бочки, напрасно пытаясь откашляться.

- Видишь, что я сказал? Не пей вторую кружку, не пей! Иди к печке, подыши теплым воздухом! - это, опять Мочеидзе.

Этот кашель не от воды, здесь все кашляют по ночам из-за промороженных бронхов, прихваченных морозом верхушек легких. Делать нечего, иду к печке, беру у Сохи котелок с баландой и ставлю на верхние нары, пока освободится хоть одно место на печи, чтоб хорошо подогреть. У нас ужин - процедура не простая: у кого имеется мука, забалтывают в полученную кухонную бурду горсть муки, другие кипятят ее с покрошенным хлебом, есть и любители поджаренных хлебцев. Каждый по-своему с ума сходит.

Только закончил ужин, как снова нашел меня дневальный:

- Саркисов, почему не пилишь дрова?

- Да отстань ты, ради всего святого! не наша сегодня очередь, ищи Семена, а мы в очереди за ним.

- А где Конради?

- Придет, напилим. - отвечают из его звена.

Вбегает Васька Брель и, сбрасывая ватник, начинает рассказывать:

- Кобылий-то сон стоит под градусником в шлеме и при планшете и что-то шепчет, никак молится, чтоб к утру потеплело. Сейчас то пятьдесят девять. Говорю ему: "Нечестно выщипывать мох, лучше б развели костёр." А он говорит, что уже проверял: мох при таком морозе натягивает всего на полградуса. Вот это Крышкин.

- Значит завтра развод - не раньше одиннадцати, можно будет поспать. А тут обходчик Мамедов: "Вам хорошо, будете спать в тепле, а мне сейчас на всю ночь - на трассу. Как подумаешь, душа стынет."

- Бери с собой котелок с углями.

- Да и так беру, да разве на такую ночь хватит?

Тоже работа собачья! замерзнет когда-нибудь на трассе, и никто не поможет. Уж лучше в забоях с людьми.

Ужин постепенно заканчивается, работяги пристраивают к печи свои бурки и многочисленные тряпки и начинается шумный разговор. Один Мушкудиани чего стоит! Рассказывает что-то Мочеидзе через весь барак. Там в кружке поют песни: украинцы - только минута тепла, и они уже поют! Здесь Кулиев объясняет, как надо жарить шашлык по-карски, на угольях. Кто-то треплется о своих любовных похождениях, да с такими интимными подробностями, что слушатели ржут от восторга. Всего четверть часа перед сном, не больше, а наслушаешься чего хочешь!

А я лежу на верхних нарах поверх одеяла в одном белье, слушаю привычный шум барака и вспоминаю две зимы на приисках, где жили в оледенелых не только снаружи, но и изнутри палатках и думал: "Какое здесь счастье!" Все познается в сравнении!

И вот в этот самый счастливый для жителей барака и шумный час на верхотуру взобрался Гришка Яценко и лег рядом на постель Степаныча, задержавшегося внизу. Это молодой, крепко сбитый спортивного типа парень, лицо волевое, красивое. Встречал я его летом на Сохатинной, где работали тогда парами, мы с Сохой, он с Федорчуком. У них было довольно оригинальное содружество: Гришка весь невероятно длинный рабочий день сидел на борту забоя и болтал ногами, Федорчук работал и за него, и за себя и получал за это его пайку-семисотку. Нам тогда давали ежедневно 300 граммов ларькового хлеба, у многих не было 30 копеек, чтоб его выкупить, и они отдавали хлеб из половины, так Яценко, которому родные регулярно посылали деньги, выходил из положения, чтоб самому не умереть от голода.

- Возьмешь у меня мешок черняшки? сброшу, где тебе надо.

Вроде он сам на машины не скакал. Что же это может быть: или он для кого-то старается или заигрался в карты, нужны деньги. Может решил стать заправским вором? Парень этот почему-то мне нравится и именно поэтому я не хочу становиться его первым клиентом.

- Что молчишь? Неделько снял вам мешок месяц назад, вы или сожрали его, или доедаете. Недельке сейчас в картах фартит, он не полезет для вас за 70 рублей. Говори возьмешь или нет? Согласен деньги подождать.

Продолжаю молчать, думаю, как поступить: мука мне действительно нужна, но запрягать в эту операцию Григория я не могу.

- Сколько будешь молчать? - прошептал он уже с раздражением. - Мне не доверяешь? Так ведь я никого из фраеров не подводил.

- Фраеров? А ты кто? Вор что ли?

- А кто же? Я по пятьдесят девятой, бандит еще с воли.

Вот оно что! Затесался в звено к ворам, расхвастался, что бандит еще с воли, теперь они требуют доказать делом. Может и не совсем так, но наверное - что-то в этом роде.

- Послушай, Гришка, не морочь мне голову. Статья статьей, да у тебя пункт 3, литер В. Ты - аварийщик и никогда ни вором, ни тем более бандитом не был. На Сохатинке блатной мир тебя не принял, это мне говорил Гришка-сапожник, а он у них один из вожаков. Они в тебе нутром чувствуют чужого, для них ты слишком умен, да и слишком хорош. И незачем тебе к ним лезть: сейчас ты скинешь мешок, а завтра придется показывать бандита, пошлют кого-нибудь зарезать. Неужто не понимаешь.

Для него разговор принял неожиданный оборот и какое-то время он молчал:

- Что я, по-твоему, должен с вами, контриками якшаться?

- Зачем с контриками? Ты - бытовик, вот и води компанию с бытовиками. Кстати, ты, наверное, окончил семилетку?

- Восемь классов.

- Тем более. Каким же нужно быть ослом, чтоб с твоим сроком лезть в такое грязное дело: поймают еще пятерку дадут и пойдешь на всю жизнь с ворами по тюрьмам.

Хотелось сказать ему многое, но чувствовал, что душой он не принимает моих нотаций. Может быть уже обещал звену или для себя решил стать вором, захотел проверить себя, убедиться, что - не хуже любого вора.

- Вы считаете, что воры воруют, они - плохие! А вы чем лучше? покупаете и едите ворованное.

Защитная философия воров: раз в лагере широко пользуются их услугами, значит они нужны всем, значит их профессия не хуже других. Именно это и было нашим уязвимым местом: мы - потребители краденных продуктов, отвечаем перед законом наравне с ворами. Создавая спрос, мы толкаем воров на преступление. Но и альтернативы этому нет: нас посадили на голодный паек, лишили возможности прикупить себе продукты, необходимые для тяжелой работы на морозе. Не купи муки - звено не сможет работать, работяги попадут в слабосильную команду и тогда - гибель! А ему говорю:

- Голодный может не только купить краденое, может сам украсть, но вором он от этого не станет. Воровской мир, это - целая философия паразитизма, тунеядства, предательства, отказа от человеческой дружбы. Там на Сохатинной, ты отлично мог работать, хотел работать, но сел на спину Федорчука и не работал. Понимал, что к ворам путь через это самое тунеядство. И еще многому тебе придется научиться: делать подлости, стать жестоким. Легче отойти от воров, пока еще не поздно!

- Все - демагогия и ты сам перед собой виляешь: хочешь и наживку съесть и на крючок не устроиться. Нет, если считаешь себя честным, то умри с голоду, но не воруй, не покупай краденого. Вот тогда я и послушаю, что ты мне скажешь. А муку ты возьмешь не у меня, так у другого.

И он спрыгнул с нар, оставив у меня на душе очень неприятный осадок. Прошла поверка и, укладываясь спать, я поделился с другом содержанием своей беседы с Яценко. Строганов сформулировал свою точку зрения так:

- Наш труд не оплачивают должным образом. По Марксу, у нас отнимают необходимый продукт и этим заставляют брать плату за труд самим, ответственность за это несем не мы, а те, кто нас грабит.

Он был прав, но настроение от этого у меня не улучшилось, я так и уснул с чувством совершаемой мною гадости.

. . . .

Рано утром в бараке начался шум. Пришел Мамедов и сказал, что убит Яценко, пуля попала ему прямо в лоб. На все вопросы Мамедов качал головой и повторял: "Убит Яценко. Хороший Гриша убит." Постепенно из него вытянули кое-какие подробности трагедии. Яценко выбрал крутой и длинный подъём далеко, у самой границы прорабства, когда подошла машина с мукой, он пропустил её на подъем, скинул валенки <они остались лежать сбоку от трассы, где он караулил свою добычу> остался в туго замотанных портянках, обвязанных шнурками, и погнался за машиной. Догнав машину, сбросил рукавицы и, по-видимому, поднялся над задним бортом и здесь его настигла револьверная пуля, попавшая прямо в лоб. Всё это подтвердила вызванная с участка комиссия.

До Яценки сбрасывали сотни мешков и не было случая, чтоб кого-то застрелили, а тут все заранее продумано, операция отлично подготовлена и вот, пожалуйста, человек погиб. Обсуждая обстоятельства гибели, все пришли к выводу - пуля револьверная, значит стрелял офицер и сидел в кабине. Григорий не мог не видеть его, освещенная кабина ночью отлично просматривается. Очевидно, парень долго ждал машины, сильно закоченел и, не желая возвращаться ни с чем, пошел на риск. Пассажир не мог видеть налетчика, но зная, что на крутом и длинном подъеме налёт вполне возможен, на всякий случай встал на подножку и тут увидел поднявшуюся над бортом голову. Стрелял он отлично.

Для жителей барака осталось загадкой, для кого он сбрасывал мешок вдали от рабочих забоев, там он никому не нужен. И еще одно обстоятельство: в кармане у него нашли деньги, он не нуждался. Зато об этом знал я! Я толкнул его на тот подъем, дай я ему свой заказ, и он вероятнее всего остался бы жив: избрав для налета место возле наших забоев, он мог не встретиться с роковой машиной и сидящим в ней офицером. Почему я хотел решить вопрос за него, совершив один-два прыжка, он скорее всего понял бы, что это не его занятие, отказался бы от бредовой идеи стать большим вором. Не хотел я видеть его бандитом, он и так не мог им стать, не мог пойти на убийство. Просто мне не нужно было драматизировать ситуацию и дать событиям развиваться в своем русле.

Николай Степанович пытался меня успокоить, но я переживал тяжело гибель этого парня. Ведь я последний, кто говорил с ним перед выходом на "дело", сказал ему много, но не сказал единственно нужного слова и стал виновником его гибели. Дно ада вымощено благими намерениями, положил в это адское дно, и я свой камень.

Интересна реакция блатных. Глущенко сказал:

- Все лезут в воры! Вор, это - профессия, это и тяжелый и опасный труд! Не умеешь воровать, иди в забой, кайли!

Спустя какое-то время вызвал меня на вахту теперь уже командир охраны Королев, дал прочесть письмо матери Яценко, адресованное начальнику лагеря.

- Говорят, в тот вечер ты разговаривал с ним последний, а она как раз и просит разыскать такого человека. Что он тебе говорил?

Бедная мать, трудно было читать её письмо: она добросовестно отрывала от своей заработной платы и посылала ему деньги, хотела облегчить отбывание срока. Откуда было ей знать, что использовал он их во вред себе. Они не сообщили ей обстоятельств его смерти, объяснили несчастным случаем, соответственно и я посчитал излишним рассказывать о содержании нашей с ним беседы в тот роковой день.

Самой трудным оказалось удовлетворить последнюю просьбу матери: установить на его могиле надгробье, но Королев обещал с наступлением теплых дней сделать и это.

Так закончилась история человека, которому, несмотря все его желание, не суждено было стать вором.

Глава 6.13 С Новым Годом!

Зашел староста, начал готовить барак к вечерней поверке, звеньевым крикнул:" Давайте в контору, на посиделки!" - так мы именовали наши производственные совещания. Кто-то посмеялся:

- Крышкин хочет, чтоб Новый Год вы встретили в кандее.

- Наверное захочет пожелать, чтоб в новом году все звенья давали выработку - поправил его другой.

Неужто и вправду поздравит с Новым Годом? - гадали звеньевые, пробираясь к конторе в кромешной морозной тьме, иначе зачем мы там могли понадобиться: десятники закрыли сегодня всем по выработке. В конторе было не как обычно: чисто и празднично, прорабский стол застлан кумачом, в центре его - Крышкин, пооберуч - десятники, дальше - начальники поменьше: новый лекпом Крок, надзиратель Королев, Каптёр Коломейцев, инструментальщик Буэль, сидит и нарядчик, его мы редко встречаем на посиделках, пишет он то, что скажут ему десятники и норму ставит по их указанию. У кого была тревога рассеялась: видимо будут поздравлять. Это - совершенно необычно, но от Крышкина можно ждать чего угодно.

Пригласили присесть. Располагаемся кто где, на лавке, а кто и на "прилавке" <барьер>, но большинство по привычке пристраивается на полу, там и попрохладней и, главное, не так на виду. Минута молчания. Трибенок по обыкновению пытался задать начальству какой-то каверзный вопрос, но так и застыл с открытым ртом. Поднялся Крышкин, картинно оперся руками о покрытый кумачом стол, обвел всех торжествующим взглядом и прочувствованно сказал:

- Прорабство "Еврашка" выполнило годовой план по строительству земляного полотна автодороги на сто и одну десятую процента!

Тут десятники, Смирнов и Гуртовой переглянулись и улыбнулись друг другу. Что они хотели этим подчеркнуть? Между тем Крышкин продолжал очень вдохновенно:

- Начальник участка, товарищ Кузьмин поздравил всех нас с этой большой победой и пожелал дальнейших свершений в Новом году!

Все радостно зашевелились, кто-то крикунул: "Ура!" Остальные зааплодировали. В ответ Крышкин с улыбкой поблагодарил нас за работу и просил передать поздравление и благодарность всем рабочим наших звеньев и пожелал в Новом году стабильно выполнять нормы на земработах. Мы еще раз довольно дружно крикнули "Ура!" и замерли в ожидании, что будет дальше. А дальше... поднялся десятник Смирнов и предложил всем присутствующим выйти на трассу и помочь обходчику Мамедову ликвидировать автомобильную "пробку", образовавшуюся у Большого подъема.

- Чтоб водители не проклинали нас, строителей в новогоднюю ночь - вставил Гуртовой. Будьте очень осторожны, наблюдайте друг за другом, чтоб не было обморожения. Сейчас мороз свыше шестидесяти и продолжает крепчать. - напутствовал новый лекпом.

- О це подарунок к Новориччю! - буркнул Трибенок.

Перспектива снова одеваться и идти работать никого не прельщала, но дело, есть дело. Раз надо, значит надо. И все-таки из конторы вышли в приподнятом настроении, с шутками и веселым смехом. Ведь хвалят и поздравляют нас не каждый день! На Колыме за три года это было впервые. Молодец, Крышкин, устроил и нам новогодний вечер.

Настроение несколько подпортилось, когда всей гурьбой, одетые как на работу, подошли к тому злополучному подъему. Показался он теперь и длиннее, и круче, чем всегда, а накатанные до зеркального блеска колеи были к тому же притрушены скользким свежим снежком.

Внизу у подъема стояла очередь автомобилей с грузами для тайги, были тут и бензинки и вновь появившиеся газгены, работающие на дровяной чурке.

У таких по бокам кабины смонтированы два объемных бункера-генератора, в которых сгорающая при недостатке воздуха чурка вырабатывает газ. Группа водителей грелась у разожженного для них обходчиком костра. Сам Мамедов метался по подъему с лопатой в руках, но одному выправить положение было трудно, а машины все подходили, как будто где-то прорвало шлюз. Конечно же водители костили на чем свет стоит наше дорожное строительство, но, увидев идущую армию рабочих с инструментом на плечах, дружно нас приветствовали. Картина в общем для нас не новая.

Мы, перво-наперво, обступили хиленький костерок, разорили водителей на махорочку и закурили. Надо было решить, как организовать работу, чтоб быстро выправить положение и убраться в барак. Как всегда, самое толковое предложение дал Семен Конради:

- Поделим подъем на участки, каждый возьмёт на урок. За полчаса раскайлим все полотно и слегка подсыплем грунтом, запасенным на бровке. Мамедов пусть принимает у каждого готовый участок.

Лидерство сразу захватил Мушкудиани:

- Все за мной! Отмерю каждому участок и себе возьму на самом верху. Николай, ты будешь первым. - и отмерил мне первые 15 шагов.

Урок, есть урок. Так бы мы толкались здесь чёрти сколько, а сейчас каждый не хотел ударить лицом в грязь и старался вовсю перед другими. Кайла застучали, а водители схватились за лопаты, помогая очищать подъём.

Один из водителей выскочил из машины и закричал:

- Ребята 12 часов по хабаровскому времени. Родился Новый Год. Ура!

Водители кинулись к своим машинам, злополучный подъем огласился автомобильными гудками и криками: "С Новым Годом!". К общему веселью присоединились и звеньевые. Так случайно и мы встретили наступивший, новый 1941-й. Знать бы, что это будет за год, мы бы его не встретили и не пустили бы в историю.

А со мной на подъеме что-то произошло: мне не хватало воздуха, я ловил его ртом, как рыба, выброшенная из воды, но бесполезно - задыхался совершенно. Меня мучило удушье, а более - страх удушья. Я останавливался, стараясь справиться со своим состоянием, но какие-то спазмы давили грудь. Первым мое состояние заметил Брель:

- Скорее к костру, глотни теплого воздуха!

Безнадзорный костёр угасал, красные угли среди серого пепла выглядели грустно. Я нагнулся пониже и изо всех сил вдохнул теплого воздуха. Стало легче, исчез страх удушья, а с ним и спазмы груди. Ребята помогли закончить участок.

А водители уже разогревали машины, пытались шевельнуть их с места, но лысая резина промерзла насквозь и буксовала, как говорится, на ровном месте.

Ребята подмогните малость, толкните. - попросил водитель первой машины. Машину вмиг облепили, приткнулся кто, где мог. Слышится вечное: "раз, два, взяли!", машину раскачивают все сильнее и вот мотор уже ревет натужно, а как ему не реветь, когда на улице 61 градус? машина медленно взбирается на подъем. Водитель приоткрыл дверку, кричит: "С Новым Годом, дорожники!"

С нашей помощью выбираются на бугор другие, машина за машиной. Водители счастливы, перед ними свободная трасса, каждый что-то кричит нам, стараясь выразить свою благодарность. Сколько еще впереди таких подъемов, больших или малых и каждый надо преодолеть на пути до Сусумана, Нексикана, Аркагалы, Кадыкчана, а может быть и дальше и на чью помощь может рассчитывать водитель на таежных трассах в лютые зимние морозы?

В середине очереди стоит мощный "Драмадер", в кузове 105 мешков муки. Водитель никак не запустит мотор. Задние машины обминают его, одна за другой, а молодой горячий грузин клянёт свой мотор на всех языках. Наконец он подбегает к капоту, бьет его головой, потом расшаркивается перед своим Драмадером и шепчет в ярости: "Господин газген, пожалуйста, я тебя очень прошу!" и снова бодает головой капот. Звеньевые хохочут, но вот подбегает Мушкудиани, с трудом оттаскивает своего земляка от машины, в волнении говорит:

- Зачем ты бьешь его? У тебя чурка негодный, надо пилить сухой дрова!

Конради лезет в кузов, развязывает два мешка с чуркой. Да она не только сырая, но и гнилая, опытный водитель такую не возьмет в дорогу. Нужна сухая лиственница. Мамедов знает на трассе все сухие деревья. Семен с Мушкудиани скатываются с откоса, уходят в ночную мглу. У запасливого обходчика где-то спрятана пила, он выносит ее под мышкой и вот уже те возвращаются: раскачали и сломали на корню трехметровую сухую, пресухую, лопнувшую повдоль древесину; пилим по очереди. С такой чуркой газген поползет на самый Эльбрус. Водитель плачет от счастья, сотню раз жмет руку своему спасителю. Да, Мушкудиани в этом не откажешь, всегда первым кидается на выручку знакомому и чужому.

В ожидании своей очереди стоим с Брелем у теплых бункеров машины, греем рукавицы, они шипят, а мы вспоминаем. Он спрашивает: "Где ты был в эту ночь в прошлом году?" Я вспоминаю Тасканскую ветку дороги, прииск Бюченах. Жили мы там дружно, весело и сытно, но новогоднюю ночь проспали, забыли. Как пришел сороковой год просто не заметили: встали утром, а он у нас в бараке!

- Нет, это не годится, - говорит Василий. - Лучше уж работать всю ночь, но почувствовать: идет Новый Год.

- Кто его знает, каким будет этот год. Старичок, ты был для нас неплохим. - рассуждаю вслух.

- Новый будет еще лучше! - уверенно говорит Брель, он - оптимист.

К подъему подходит новая машина, водитель пытается притормозить, предложить помощь, но все дружно кричат и машут руками. Мамедов заскакивает на подножку, и машина ползет мимо нас и вот она уже на бугре. Мы вздыхаем с облегчением.

Наш газген тоже ревет, водитель кричит от восторга:

- Вай, газ есть! Какой газ!

Он хочет кого-то отблагодарить, вынимает деньги. Мушкудиани отталкивает его руку: "Обижаешь!", захлопывает дверку и наваливается на машину всем корпусом. Мы облепляем её со всех сторон. Опять слышится: "Раз, два, взяли!" Но нас осталось мало, часть уже ушла в барак, не захотела досмотреть до конца новогоднее кино, а машина тяжелая и морозоустойчивой резины у колымских машин еще не было. Качаем её вперед-назад и покрышки слегка разогревшись, цепляются. Газген ползет на подъем

- Тысячу спасибо!! С Новым годом! Пусть он будет для вас самым счастливым! и еще что-то по-грузински, это - персонально Мушкудиани.

Мы тоже кричим ему, каждый свое и поворачиваемся в сторону барака. Все-таки как хорошо, что человеку не дано знать будущего! Спешим в барак. Ночь удивительно тихая, на небе ярко сверкают звезды, еле заметно мерцают сполохи северного сияния, рвётся к небу дым из барачных труб - к большому морозу! И на душе тоже покойно и светло: людям помогли, долг исполнили. Есть ли для человека большая радость?

Перед нашим уходом Мамедов жалуется:

- Вам хорошо, идёте спать, а мне снова в обход по трассе. Конради спохватывается:

- Ах ты, бездельник! Ты еще вчера мог скайлить накат с подъёма, а теперь заставил нас работать ночью.

Но у всех хорошее настроение. Будем долго вспоминать эту новогоднюю ночь, проведенную столь необычным образом.

Она нам показалась счастливой.

Глава 6.14 Превратности Судьбы

Работяги частенько зло и грубо высмеивали длинные и довольно бестолковые прорабские речи на морозных утренних разводах. А вот сегодня развод прошел по другой схеме: Крышкин даже не взял слова, и многие об этом пожалели. Вместо привычной грузной фигуры прораба, перед строем вышел надзиратель и в туманных сумерках глухим голосом зачитал списки звеньевых, чьи рабочие "с сего часу" берутся под конвой". Их было немного, этих звеньев, всего семь или восемь: Брель, Трибенок, Коростылев и другие, но моя фамилия прозвучала первой. Очевидно, у составителей черного списка в отношении меня не было ни малейших сомнений. Такова моя "планида", как здесь говорят, сверкнула в темноте и снова поволокла меня по кочкам. Это конечно расплата за мои пункты пятьдесят восьмой статьи! Но при чем же здесь ребята? Теперь они будут жалеть, что пошли со мной в звено. Впрочем, при желании они могут перейти в бесконвойное звено, их видимо удерживать не будут.

Минута шока прошла, наступившая было тишина взорвалась непристойной руганью. Поносили на чем свет стоит всех и вся. Надзиратель безуспешно пытался навести порядок. Мороз брал свое, нужно было побыстрее покинуть этот плац и шум стал постепенно стихать сам собой.

Из группы начальствующих вышел вперед Степан Гуртовой:

- Для удобства охраны, мы решили собрать все подконвойные звенья в одно место, так что с обжитыми забоями придется расстаться и начать перебазировку сегодня же.

Тут вновь поднялся невероятный шум. Степан махнул рукой и крикнул, что развод окончен, звеньевым по списку остаться и подойти к нему, остальным расходиться по забоям. Развод как ветром сдуло, все кинулись на дорогу и растаяли в густом утреннем тумане. Я еле успел сказать Степанычу, что задерживаться здесь не буду, чтоб без меня ничего не предпринимали, костра не разводили, будем стремительно "сматывать удочки". На недоуменные вопросы звеньевых, Степан ответил раздраженно:

- Задумка эта - не наша. Нас они застали врасплох, поменять что-нибудь не в наших силах. Ваша задача - не тянуть резину, быстрей перебраться на ключ "Тихий". Там на снегу увидите отметки: где чей забой, а вечером я подойду с конвоирами, там все и обсудим. Что из скарба не сможете захватить, сложите на кучу у вашего забоя, подвезем лошадьми.

Тут Коростылев начал доказывать, что для прорабства будет выгодней дать нам пятидневку поработать в старых забоях и за это время врезать забои на ключе Тихом.

- В чистом поле на семи ветрах мы не сможем дать ни кубика, это же не лето. - закончил он.

- Ну на голом месте, так что? Это кому-то из вас впервой? А вот помочь себе можете только сами и чем раньше переберётесь, тем лучше.

Крышкин подошел и решительно добавил:

- Подконвойные тоже обязаны выполнять производственные нормы, без всяких скидок. Если звено придет в лагерь без нормы, звеньевые будут ночевать в изоляторе.

От его слов нас передернуло: что ночевать в изоляторе придётся и не раз, все знали, а вот говорить людям об этом в такой момент... Звеньевые выбежали за зону чертыхаясь. Я догнал своих у забоя, план во всех деталях сложился:

- Быстрей, быстрей, костер не разводить, время не терять, всё в темпе, тачки к выходу, всё складывать на них. Всё в темпе!

Работали слаженно, Соха бегал и кричал: "Давайте в темпе!" - ему это выражение понравилось. Январский мороз не забывал нас подгонять. На трассе две тачки уже связаны лоб-в-лоб, на них свален весь скарб, включая главную драгоценность - мешок с остатками муки, сверху всё прикрыли разложенными досками, которые тоже прикрутили веревками. "Поезд" готов, по две ручки спереди и сзади: тяни и толкай! Алёшка шутя кланяется забою: "Прощай старик!" Настроение у всех не такое уж печальное, за хлопотами грустить некогда.

- Присядем на дорожку, чтоб проскочить без неприятностей - предложил Строганов.

- В такой-то мороз? Руки совсем отмерзают - скулит Соха, но присаживается вместе со всеми на краешек доски.

Минуту спустя Поезд уже грохочет по снежному накату трассы, влекомый нашей четверкой. Встречные машины прижимают нас к бровке, задерживая движение, к счастью, их не много в этот ранний час. А по небу на востоке разливается золото невидимого еще солнечного восхода. Черт бы побрал всю эту красоту! Нам бы скорее проскочить мимо прорабства, мимо домика охраны, чтоб никому в голову не пришла идея проверить наше имущество. И мы подгоняем друг друга, хорошо взмокшие, несмотря на большой мороз, убыстряем движение.

Вот и Еврашка. Площадка вокруг строений пуста, вся обслуга, выпроводив работяг на трассу, преспокойно "кантуются", как здесь говорят, в тёплых избушках. На этом мы и строили свои расчеты. Быстрее, быстрее, не бежим - скачем в своей немыслимой обувке. Грохот наших колымаг мог бы разбудить мёртвого, но в сильно утепленных помещениях, где тщательно затыканы все щели, звуки с улицы практически не доходят, и мы почти проскочили...но в воровской казарме скрипнула дверь.

Перед нами последнее здание поселка - инструменталка Буэля, в окружении тачек, каких-то ящиков, заштабелёванных досок. Она выброшена от поселка в сторону, за зону довольно далеко. Неужели нас заметили? Не сговариваясь, причаливаем наш транспорт к инструменталке, здесь, среди деревянного хлама он не так заметен. Пользуясь случаем, заскакиваю к Буэлю, беру себе на карточку два тяжелых, хорошо оттянутых круглых лома. Пригодятся: не к теще на блины едем! А как у него горит печь, железные бока раскалены докрасна, а руки мои замерзли до того, что и этого тепла не слышат. Задерживаться мне нельзя, а то ребята тоже забегут и тогда весь мой план - собаке под хвост!

"Паника была напрасной, - весело говорит Алёша, - вохровец потащил на кухню посуду". Кругом тихо. Айда вперед!

Снова скачем. Вздохнули с облегчением и сбавили ход только за поворотом, когда строения прорабства скрылись с глаз. Можно теперь и побалагурить.

- Ну как, Соха? Тебя не трусит?! спрашивает Алексей, видя, как его друг утирает рукавицей пот. Обычно в мороз, даже сидя у костра Соха ноет: "меня всего трусит" и над ним мы часто подтруниваем по этому поводу.

Наконец мы достигаем распадка ключа Тихий, за подъемом должны быть наши забои. Мы порядком устали, еле вталкиваем на подъем свой Поезд. Осматриваемся.

Усёк! - кричит Алексей - Вот пометка Степана! Это наш забой, первый от ключа.

- Какой тебе забой, тут чистое поле - бурчит Соха.

Сворачиваем с трассы, влезая в нетронутый, почти метровый снег.

Распаковываем свой Поезд, лопаты к бою! нужно освободить будущий забой от снега. Степаныч, великий мастер камуфляжа прячет в снег наш мучной запас, заодно изучает освобожденный из-под снега растительный слой, чтоб определить, где галька будет посуше. Чуточку расслабились и вот уже у одного белеют щёки, у другого - нос. Соху начинает трусить, у всех адски мерзнут руки. Мороз на восходе жмёт под шестьдесят, воздух от дыхания гудит, свистит, дышать трудно, у всех сухой, неприятный кашель, а я совсем задыхаюсь, мучает ужас удушья. Надо поторапливаться с костром.

Подошли к обрыву над рекой. В свете короткого дня разглядели на том берегу голый лес с острыми вершинами - сухостой! Кажется нам подвезло чертовски! Что нужнее всего человеку зимой, как не дрова? Алексей с Сохой уже скатились на покрытый снегом речной лед, проминают дорогу к тому берегу. Вот счастливчики: с тяжестью на плече можно быстро согреться.

Переглянулись со Строгановым: покидать забой нельзя, придётся подождать их возвращения, а пока попробовать разбить растительный слой. А до чего же замерзли руки! Ни рассказать, ни описать невозможно! В рукавицах лед, не возьмешься за лопату, не говоря уже о ломе. Такое впечатление, что хватаешь сталь голыми руками. Но работать надо и мы работаем. Удивляюсь выдержке Николая Степановича, как он со своей помороженной культей работает наравне со всеми.

По всем приметам грунт должен быть посуше, чем в старом забое и ночной пожог должен дать хороший результат. В верхний, растительный слой тяжелый лом заглубляется сразу на четверть. Настроение несколько улучшается, хоть не будет проблем с десятником.

Прибежали и наши дровоносы, кричат из-под обрыва. Нужно помочь им вытянуть на верх тяжелые лесины. А сколько у них восторгов, Соха захлебывается:

- Мы покачали здоровенную лесину, что смотреть страшно, а она только "хруст" и пошла. Бери, да неси!

Говорю Алексею: "Кончайте врезку забоя, откидайте растительный слой и на чистую гальку кладите в длину свои дрова. Подожгите с двух сторон. А мы пошли, а то уже невтерпёж. Как бы без рук не остаться!

Перебрели через реку и попали в царство сушняка. Зрелище необыкновенное, а ощущение как у волка, попавшего в загон овец: вали любую и не знаешь на какой остановиться. Ровные серые, темно-серые, чёрные с бронзовым отливом стволы с продольными трещинами, представляешь как они будут гореть в костре и на сердце становиться теплее. В России мне такого видеть не доводилось. С тяжелым хлыстом на плече, да по колено в снегу, кроме рук разогрелось и даже взмокло все тело. Впрочем, и руки немного отошли. Если б не это чертово удушье, а то останавливаюсь через каждый десяток шагов, да ещё тяжесть мешает отдышаться по-человечески, приходится каждый раз ставить лесину.

В такой мороз, не имея старого пепелища, развести костер ох, как трудно. У Джека Лондона есть такой рассказ, как бедняга золотоискатель израсходовал все спички и, так и не сумел развести костёр. В последний раз костёр у него уже разгорелся, и он радостно выпрямился, но тут от резкого дуновения ветра с дерева упал ком снега и накрыл хиленький костерок. Так и замерз парень в тайге. Один в тайге! Это же ужасно.

Когда я последним, подав наверх лесину, еле вскарабкался на крутой откос у нас в забое оказалось полно гостей.

- Ну и здорово у вас получилось! Мы только еще тащимся со своим скарбом. По дороге попали под шпон. Встретил нас и обшмонал сам "хитрый стрелок" Королёв. Муку, Слава Аллаху, не нашел, мы её сховали надёжно, подвязали к днищу тачки, пойди догадайся! - рассказывает звеньевой Коростылёв.

Окружающие весело смеются: обманули самого хитрого надзирателя.

- Он просто вас пожалел - Говорит Степаныч, пристраиваясь у огня на бревне.

- Ну и черт с ним, нам все едино, что мёд, что калина. Давайте подзакусим, курачи! А кто не курит, тот ...- весело говорит все тот же Коростылёв и продолжает - Покурим, а там айда на свой "Северный полюс".

Его веселое настроение понятно: у костра в такой мороз особенно приятно, идти теперь в забой с теплыми руками что-то значит. Мы тем временем закуриваем из общего кисета по сигарете на двоих. Ребята смеются: "Да у вас же полнейший коммунизм - табачок вместе, а как хлебушек?". Получилось, что как раз всё наоборот - хлебушек врозь. Долго курить, да болтать не пришлось - На пригорок от ключа Тихого выползают новые "переселенцы". Надо и их обогреть. Причалили свои тачки к снежному валу и бегут к костру замотанные, закуржавёлые и начинается преображение: с шеи и головы разматываются полотенца, простыни, обрывки одеял всё, чем спасаются от здешних морозов, обрывают сосульки с усов и бороды, снимают с ног бурки, чтоб погреть и посушить портянки, перевернуть их к стопе сухим концом. Все молчат, сосредоточены, заняты делом. Посмотрите в лица прибывших! Глаза радостно блестят, на лицах блаженство неописуемое. Не ошибётесь если подумаете, что катили они сюда с замерзшими до последней степени руками и не знали, как такими руками разжечь костёр среди снегов. А тут костёр пылает. Такого счастья не испытывает даже голодный, получивший корку хлеба. Такой мороз - испытание самое страшное.

Теперь у нас как перевалочная база: обогревшиеся имеют совесть убираться на свой полюс, им на смену от ключа Тихого ползут со своими тачками новые звенья, а всех их семь или восемь. Мы уходим за дровами, возвращаемся, а там хозяйничают без нас, подкидывают, под-шуровывают, укладывают головешки на место. А костёр наш - не просто костёр, это пожёг, горит он по делу на месте будущего забоя, положен прямо на голую гальку и завтра там будет талый грунт.

Кто чуть подоттаял - думают, как бы закурить, у кого из курительных принадлежностей одни губы, ждут по заказу: "сорок" или "двадцать". А покурив, начинает балагурить, и звеньевые бьются, как теперь выманить своих работяг от костра, да повести на рабочие места. О чём разговоры: о конвое <работать под дударгой (Жарг.лаг. Быть подконвойным ДУДАРГА, ДУДЕРГА - винтовка, ружье, пистолет)>, да о мучице, как теперь ее достанешь, если все вокруг тебя просматривается недружелюбным оком. "А без подкормки, на одной семисотке в такие морозы и до забоя не доползёшь" - пришли к общему выводу.

У костра пробежал вздох печали, но печаль не по нутру нашему оптимисту Ваське Брелю:

- Голь на выдумки хитра! Обведём и конвой. Бог не выдаст свинья не съест.

На том и остановились, так-то лучше, чем унывать, да хныкать. Идёт январь, за ним тяп-ляп и май! Краешек солнца показывается над горизонтом, а с солнцем и под дударгой работать веселей. Пока мы сидели с гостями, да покуривали, золото восхода перешло в алое пламя заката, небо потемнело, резче выделился в надвигающихся сумерках свет костра. Гостей как ветром сдуло, остались одни. Соха заныл, что умирает с голоду, предложил сварить по котелку заварухи на пару.

- Голодны все, но варить ничего нельзя: сейчас явится Гуртовой с конвоирами, лучше, если они не узнают, что у нас есть мука, а то начнутся бесконечные шмоны. Я припас в барак по горсти муки, подмешаем в баланду и до утра проживём - разумно решил Строганов.

Толстые бревна прогорели, нам осталось навалить на угли костра все наличные дрова, укрыть их растительным слоем, чтоб лучше сохранить тепло до утра. Хотелось ещё раз сходить за дровами, сделать запас на утро и не хотелось, чтоб конвоиры не досчитались своих подконвойных.

- Успеем вернуться к их приходу - твердо сказал Степаныч

Десятник вечером может придти в забой только перед концом рабочего дня. Такова установка сверху.

В сгущающихся сумерках тащить на плече тяжелый хлыст было стократ труднее: следов не видно, ноги проваливаются в снегу, но всё же донесли, решили наверх не затаскивать, поставить стоймя у обрыва, чтоб ненароком никто "не приделал им ноги".

Гуртовой в сопровождении двух конвоиров появился в свете костра неожиданно.

- Молодцы! - оценил он нашу деятельность. - Теперь вот что: конвоиры ставят свой пост перед вашим забоем, на площадке возле ключа. Дрова для их костра - ваша забота. В наряде будет записано.

- Хоть Колыму и не натопишь, но нам вы не дайте замерзнуть! - шутя сказал молодой охранник.

Подумалось, что наши конвоиры - не озлоблены. Может быть, не станут излишне придираться, позволят существовать в пределах допустимого. Я проводил гостей до трассы, Гуртовой чуть задержался и подал мне надежду:

- Не тушуйтесь! Кого-кого, а вас в обиду не дадим.

Я с благодарностью сжал его локоть. Хорошо, если будет так, как он сказал. Скорее он просто хотел поднять нам настроение.

Так началось наше подконвойное существование.

Глава 6.15 Подконвойные Будни

Первым знамением нового, 1941-го годам явился перевод нескольких звеньев на подконвойное содержание - симптом ожидаемых неизвестных пока, но очевидно неприятных грядущих событий. "Война!" - говорили одни. "Нет! Очередная волна репрессий для каэровцев" - возражали другие. Для нас со Строгановым, кончавших по календарю свои сроки в сорок втором, ни то, ни другое не сулило ничего хорошего. К счастью, лагерники живут днем сегодняшним и переживания на перспективу для них роскошь непозволительная.

А пока на утреннем разводе нас выстраивают в отдельную колонну, стараются всячески подчеркнуть нашу неполноценность. На работу ведут кучно под охраной не наших вохровцев-зекашек, а вольнонаемных договорников, завербованных осенью 1940 года из числа демобилизованных красноармейцев.

Когда эти парни - будущие наши конвоиры - следуя из Магадана к местам назначения в слабо утепленных машинах, заскакивали в наш барак обогреться, работяги встречали их не особенно дружелюбно, охотно зубоскалили по их адресу:

- Эти горе-патриоты отечества, учуяв близкое бряцание оружия, быстро "рвут когти", спешат забраться подальше в тайгу, не найдя для себя ничего лучшего должности "вертухая".

Возможно, эти упреки были и не вполне справедливы: ребят соблазняли неплохие заработки да льготы Крайнего Севера. Как бы то ни было, перед отправкой из Магадана, их основательно инструктировали, нарисовав в чёрно-багровых тонах образ эдакого лютого врага народа в рваном бушлате и тряпичных бурках. Поведение некоторых вновь испечённых конвоиров доходило подчас до смешного: ведущий колонну боец, опасался повернуться к нам спиной, так и шел всю дорогу, пятясь и держа на прицеле первую пятерку. Отойдя от прорабства, подгоняемые морозом работяги переходили на мелкую трусцу, заставляя переднего "пастуха" выделывать ногами невероятные па. Впрочем, такое было только на первых порах и то не у всех, скоро они от этого излечились и замерзшие работяги, включив пятую скорость, оставляли их далеко позади.

Цепочка наших подконвойных забоев тянулась вдоль трассы Магадан-Сусуман по высокому плато за ключем Тихим, как бы взятая в скобки двумя кострами конвоиров, один из которых находился на нашем обеспечении дровами. Когда кто-либо из нас подносил охапку дров, конвоир быстро отходил на почтительное расстояние, держа винтовку наизготовку.

В обед разводящий приводил нашим конвоирам смену и тогда они обходили забои, считая нас по головам. Такая предосторожность в лютый мороз и в окружающем нас безлюдье казалась излишней и неизменно вызывала насмешки наших молодых товарищей:

Начальничек, сегодня для побега слишком жарко, ещё вспотеешь, бегая. Может завтра будет попрохладней, тогда и заходите.

Прекратить разговоры! - рычал разводящий, направляясь к следующему звену.

Не зачем дразнить гусей! Сила у них в руках и твои комариные укусы могут обернуться неприятностями для звена - мрачно поучал их Степаныч, но приходил новый день и всё повторялось сызнова.

Наконец команда: "Вперед! Шагом марш!" и колонна мгновенно скатывается под уклон, карабкается на противоположный подъём и устремляется к лагерю, напоминая стуком подкованных мёрзлой резиной бурый сверкающий накат дороги звуки стада копытных, спасающихся от хищника. Казалось, нет силы, способной остановить то бегущее от мороза стадо, на крики конвоиров: "Передние короче шаг!", никто внимания не обращает, все рысистые, лёгкие на ноги выскакивают в первые ряды и неудержимо рвутся вперёд. В задних рядах скапливаются неспособные быстро шевелить ногами, справиться с отдышкой, они то и тормозят стрелков, заставляя их постоянно оттирать белеющие то щёки, то нос отворотом меховой рукавицы.

Для звеньевых общий регламент часто ломался вызовами в контору на рапорт, а если у звеньевого "в кармане" не было суточного плана, рапорт мог иметь продолжение в форме ночёвки в изоляторе.

Использование труда заключенных в шахтах, рудниках, на приисках и лесоразработках, а также на всех крупных стройках страны стимулировало усиление репрессий. Приведу пример. В 1936м году я отбывал срок в Байкало-Амурских исправительно трудовых лагерях. Там для обеспечения подготовки к сдаче в эксплуатацию Вторых путей Транссибирской магистрали на участке от ст. Карымской до Хабаровска требовалось дополнительно 100 тысяч рабочих.

Завербовать такое количество вольно наемных рабочих в то время было невозможно, о том чтобы изыскать и перебросить туда заключенных с других строек в сжатые сроки нечего было и думать, но спрос диктует и тогда Правительство создало новые временные репрессивные органы - Особые Совещания при городских управлениях Рабоче-крестьянской милиции или ОСО при ГУРКМ, как их тогда называли, наделив их правом задерживать без санкции прокурора различных мелких нарушителей и давать им без суда и следствия сроки до трех лет заключения, с отбыванием на стройках БАМа. И пошли на БАМ эшелон за эшелоном, численностью каждый до двух тысяч осужденных так необходимой стройке рабсилы. За короткий срок численность лагеря возросла со 120 до 190 тысяч заключенных.

Инженер одного из таких эшелонов, взятый на работу в наш отдел поведал нам возмутительную историю своего задержания. В один прекрасный воскресный день жена вручила ему котомку, список необходимых продуктов и попросила, пока она уберётся в квартире, сходить на базар. У входа ему вежливо откозырял милиционер и попросил предъявить документы. Выяснив, что вышел он из дома без паспорта, блюститель порядка, предложил пройти с ним в отделение. Все его попытки объяснить что-либо, просто позвонить жене, чтоб она принесла паспорт оказались безуспешными, ночевать ему довелось в обществе таких же "нарушителей" в отделении милиции, в "собачнике". Выходной день был испорчен напрочь, но как выяснилось в понедельник, представителям порядка этого оказалось мало: выпускать его не собирались, не дали возможности связаться с учреждением, не разрешили свидания с женой, разыскавшей его и принесшей паспорт, а во вторник погрузили в эшелон и в спешном порядке доставили на станцию Михайло-Чесноковскую Амурской железной дороги, где ему и его товарищам при выгрузке из вагонов зачитали выписку из Постановления ОСО при ГУРКМ гор. Москвы.

Они узнали, что все, как один, осуждены по статье 7-35 УК, как лица без определенных занятий. По нашим понятиям его наделили просто-таки детским сроком - двумя годами лишения свободы, но карьера и вся жизнь были исковерканы безвозвратно.

- Если уж так нужны люди на БАМе, вызвали бы в органы, предложили бы съездить поработать в добровольно-принудительном порядке, но не портили бы людям всю жизнь. Это было бы честней - сказал он.

Вскоре он послал в московскую прокуратуру выписку из Послужного списка с десятилетним стажем работы, диплом об окончании техникума и справку одного из московских предприятий, что на день ареста он состоял там на службе в должности начальника отдела. Вот такой он был "человек без определенных занятий". В прокуратуре жене сообщили, что не находят оснований для пересмотра дела.

Эта новая, введенная на короткий срок, и потому малоизвестная форма репрессий, как все гениальное, была проста и гуманна: людей не мучили допросами, не выколачивали показаний, не заставляли кого-либо оговаривать и весь период отсидки ограничивали сроком формирования эшелона, занимавшего два-три дня. Обычные грузы из центральной России пробивались на БАМ от трех до шести месяцев, эти же эшелоны проходили тот же путь за две-три недели. По пути следования на железнодорожников наводили такой ужас, что эшелонам не только давали зеленый свет, но предупреждали по селектору следующие станции. А на остановках бригада конвоиров устраивала облаву и всех, у кого не оказывалось при себе документов, за исключением одетых в форму железнодорожников, грузили в вагоны и отправляли в лагерь, как пойманных беглецов

Нет спору Сибирь в то время была перенасыщена разного рода беглецами, особенно много бежало из ссылок и спец поселений, но задержанные этапным конвоем люди не имели с ними ничего общего, а рвение конвоиров имело под собой серьезную материальную основу: за поимку беглеца полагалось денежное вознаграждение. Стимулировали за поимку беглеца и сибирских крестьян: помимо денег, им выдавали по 25 килограммов муки, но к чести сибиряков следует сказать, мало кто из них выдавал бежавших.

Отступление от рассказа оказалось длинноватым, но оно явилось не плохой иллюстрацией к сказанному, что потребность в раб силе стимулировала в стране массовые репрессии, подобно тому, как в древние времена рабский труд вызывал захватнические войны.

Выше я упоминал о положительной стороне той же исправительно-трудовой политики. Расскажу, как на прииске "Штурмовой" острая нехватка рабсилы для начала промывочного сезона спасла меня от верной смерти. Каждому прииску или стройке, каждому лаг пункту утверждается жесткий производственный план, невыполнение которого чревато неприятными последствиями для руководителей. Это и ставило заслон тотальному истреблению каэровцев, задуманному администрацией лагеря.

Зимой 1938 года я был репрессирован и, сидя в ЗУРе - Зоне Усиленного Режима, где не существовало никакого производственного плана, ожидал отправки на Серпантинную-известную Фабрику Смерти. При мне там были зачитаны три приказа о расстреле за контрреволюционные деяния, подписанных начальником УСВИТЛ (Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря) полковником Гараниным. При мне ушел на Серпантинную большой этап, численностью около 70-ти человек, при мне в ЗУРе работал оперуполномоченный, спешивший подготовить материал для обвинения этих людей. Затем истребительный конвейер на какое-то время замер и в нашей зоне появился Павлов. В то время, как у нас говорили он носил фуражку с двумя козырьками, то есть отвечал одновременно и за деятельность хозоргана - Дальстроя НКВД и за лагерь. По линии лагеря он должен был вести кампанию по физическому истреблению основной рабсилы - каэровцев, как директор Дальстроя он отвечал за план золотодобычи и в случае провала этого плана его ждали суровые репрессии. И тогда в феврале, после инспекторской поездки по приискам, он убедился, что накануне открытия промывочного сезона прииска обезлюдили, а ЗУРы переполнены сверх всякой меры, он принял единственно возможное решение: начал их разгрузку. Тогда и я в числе тех, кого не тронул карандаш следователя, оказался на прииске, где организовали для ослабевших усиленное питание. По производственным площадкам ходили лотошники со спиртом и пирожками, угощая тех, кто мог выходить в забой. Так равновесие: истребление - сохранение рабсилы, ставит преграду полному истреблению, оставляет шанс на выживание хотя бы одному из двух, как это и было на приисках Северного управления.

И ещё, без целенаправленного стимулирования труда можно выжить в тюрьме, изоляторе, равелине, централе, но нельзя - в лагере, поскольку неизбежна утеря человеческих качеств. Перековка дала людям этот самый целенаправленный труд дополненный, пусть мизерным, но все же моральным и материальным стимулированием, имитацией вольной жизни. В этих условиях хорошо организованная работа звена или бригады - залог выживания в любой лагерной среде.

Первую половину рабочего дня возим без перекуров и отдыха: важно не допустить повторного промерзания грунта. Ребята наверху мерзнут отчаянно и время от времени соскальзывают в забой, чтоб прильнуть к костерку. Мы, навальщики не нуждаемся в обогреве, от талого грунта идет тепло, которое отражается стенами комнаты, легко нейтрализуя январский мороз.

Сколько веревочке не виться...вот уже и последняя тачка грунта ушла в насыпь, теперь приспело время потрудиться на морозе и нам со Степанычем! Вылезаем на трассу, нужно хорошо спланировать высыпанный грунт, выполнить небольшой камуфляж: оформить свежим парующим на морозе грунтом конец вчерашней насыпи, чтоб сегодняшний труд выглядел повнушительней.

А вокруг нас - красота! Каждый раз вспоминаю Джека Лондона с его "Белым безмолвием" и другими юконскими рассказами. Солнце, окрасившее днём небесный свод до самого зенита ярким золотым расплавом, так и не показавшись из-за горизонта, убирает яркие теплые краски, и мы тут на трассе оказываемся у подножия вечерней зари, владеющей богатым набором, как бы враждебных человеку холодных тонов.

Веет холодом даже от нежной голубизны зенита. "Будь проклята ты, Колыма!" - говорят зекашки. Впрочем, так же видимо они проклинают и Среднюю Азию и Урал и другие места, где используется подневольный труд. Спасти нас может только красота человеческих отношений, а вечная красота Природы здесь бессильна. Так размышляем мы с напарником, оправившись от первого удара мороза и вошедшие в привычную колею и, опершись о лопату, следим как темнеют краски, сгущаются сумерки.

Мимо нас по не отсыпанной стороне дороги ползут из Магадана, точнее из порта Ногаево, тяжело груженые газгены <автомобили на газочурке>, у шоферов измученные лица, дочерна закопченные газом и замазанные мазутом, видны только огромные глаза: вторые, а то и третьи сутки держаться только на чифире - крепком, прекрепком чае! Нельзя надолго остановить грузовик, или растащат груз, или раскурочить части, либо не сдвинешь его с места на "лысой" резине. В основном это наш брат - зекашки, но есть и вольнонаемные. В то время их жизни не позавидовал бы никто даже из нас забойщиков: по дороге от Магадана, на тысячекилометровой трассе не было достаточно мест отдыха, где можно было бы поставить машину под охрану, зайти в помещение и спокойно отдохнуть в тепле и человеческих условиях. Когда становиться невмоготу, водители останавливаются на разъезде и дремлют за рулем, поставив мотор на малые обороты. Заработки у дальновозов приличные: четыре-пять тысяч в месяц, но, как говорится, гори они огнем! И поморозиться в пути не трудно, да и к чифиру легко пристраститься, не доживешь до старости, так и спалишь свою жизнь на колымских трассах.

Кое-кто из них притормаживает около нас, расспрашивает о дороге, угощает закурить, мы желаем им счастливо доползти до места. Они, конечно, знают, что наши ребята - строители дорог - сбрасывают мешки с мукой, курочат и другие грузы, но на нас не обижаются, понимают, что без этого нам не прожить. Да и сами они редко платят из кармана за утерянный груз - все списывается на лагерь.

В это время у костра уже закипают два котелка полные снежной воды, Алексей сбоку от костра разделывает и чистит селедку, она призвана заменить соль, которой часто не бывает ни в кухне, ни в каптерке. Соха палочками перебирает муку, сбрасывая мусор и комочки: в такой мороз голую руку в муку не сунешь, сразу побелеет.

Вижу в мешочке муки остается совсем мало; на душе скребут кошки, возникает извечный для звеньевого вопрос: где достать и чем оплатить милую сердцу ржанушку - источник всех наших радостей. Что-то давненько никто из "рыцарей большой дороги" не предлагал свои услуги! Неужели так здорово испугались конвоя? Не может этого быть!

Стаскивают ведь мешочки в "нерабочее время" когда конвоиры развлекаются в казарме.

- Николай Степанович успел расстегнуть бушлат и сидит на чурочке, раздвинув ноги, прикрыв колени рукавицами и отвернув лицо от жаркого пламени - поза полного блаженства!

- Что, Соха? В меню у тебя сегодня, как вижу, ржаная заваруха.

- Так точно! - он козыряет и пытается улыбнуться, но это у него получается плохо: струпья от мороза на щеках, губах и кончике носа от улыбки начинают лопаться, вызывая неприятные ощущения. Лучше улыбаться одними глазами.

Все звено замирает в ожидании близкого счастья: по трехлитровому котелку густой "как хлеб", как рекомендует её Соха, чёрной заварухи, это ли не наслаждение для оголодавших за день на тяжелой работе людей! Котелки с этим кушаньем в ту зиму можно было встретить на колымских дорогах у любого костра.

Рассказывали про одного колымчанина, отбывавшего срок по наветам своей "прекрасной половины". Возвратившись к домашнему очагу, он решил ознакомить виновницу своих злоключений с условиями лагерной жизни, запер её в какой-то чулан и лично готовил ей заваруху по-колымски. Неблагодарная супруга, не оценила по достоинству наше блюдо и бедняга схлопотал второй срок.

Обед протекал неторопливо. В этом состоит особенность совместной еды из одного котелка, спешить в этом случае просто неприлично: может создаться впечатление, что ты желаешь "объесть" своего напарника.

Ну, что? После сытного обеда не плохо бы и табачком закусить говорит Алексей традиционную фразу, и я отвязываю от опояски наш звеньевой кисет. Известная поговорка: "Хлебушек вместе, да табачок врозь!" не имеет практического смысла: кто-то может поделиться куском хлеба, но есть хлеб вместе - не получиться. Иное дело табачок! Получив свою норму махорки, мы курим вместе, скручивая по сигарете на двоих и ухитряемся, пусть не за неделю, так за месяц сэкономить пачку - для продажи. Иначе за какие шиши купишь для звена мешок муки?

Блаженствуете?! - говорит, подходя к нашему костру Василий Васильевич - работяга из звена Коростылева. В прошлом он дворянин, штабс-капитан царской армии, в Красной Армии дослужился до подполковника. Степаныч тоже служил в кавалерийских частях в Средней Азии и у них есть о чем и о ком вспомнить.

Василий Васильевич наш постоянный поставщик новостей. Живет он в "Шалмане", как мы именуем другой барак-обиталище бытовиков и уголовников и новостей у них куда больше, чем у нас, занятых решением производственных вопросов. Нет, наш гость тоже кавалер 58-й статьи, но случилось, что дневальный Шалмана узнал бывшего помначштаба своей части и устроил у себя в кабине, выгороженной от барака деревянной переборкой. Дядя Вася живет там с большими удобствами, но продолжает числиться жителем нашего барака и часто приходит к нам на вечернюю поверку.

На этот раз он поведал о скандале во время ночного картежа между Глущенко и другим авторитетным вором. Ребятам пришлось пояснить порядок парных картежных игр, когда два вора садятся играть "на честность". Каждый при этом втыкает в стол личное холодное оружие и имеет право пустить его в ход, если партнер нарушит правила игры, иначе говоря, передернет карту или совершит другие шулерские комбинации. Во избежание споров, для наблюдения за такой игрой приглашается третий вор - нечто вроде футбольного рефери только без свистка.

Впрочем, традиция традицией, а случаи применения оружия во время картежной игры практически не встречаются, при опасном развитии событий в дело вмешиваются другие воры.

- В какую же игру они играют? неужели в очко! - поинтересовался Алексей.

- У них для этого имеются в распоряжении упрощенные системы: например, "коротенькая" или "тебе-мене", как они называют.

Сдающий открывает карты по очереди: партнеру, потом себе и набирают очки. В эту игру думать нет необходимости, выручает или фарт или шулерство. Другая лагерная новость: староста ударил в ухо пойманного с поличным воришку и тот неожиданно оглох. Выручая старосту, лекпом Крок дал заключение, что слух у него нормальный, он просто "косит". Но на Еврашке мордобоя "в заводе" не было и теперь очевидно у нас будет новый староста.

- Дядя Вася, а почто нас взяли под конвой? или мы кому на хвост наступили? - интересуется Алёша.

- Происходит общее ужесточение режима. Слышал на "Лисьей" вовсю огораживают зону, строят вышки, прораб Шевченко и его постоянный напарник, комвзвода Репетько спешат взять под конвой все бригады. - вступил в разговор Степаныч.

Это верно. К весне очевидно огородят все прорабства, а в числе бесконвойных останутся единицы: обслуга, да обходчики по персональным пропускам. Просто на это нужно время и большая численность охранников. Так что, Алёша, не огорчайся, все тут будут! - пояснил видимо более осведомленный Василий Васильевич.

- Война скоро, чё-ли? - не унимался Алексей.

- Война уже идет, но о том лучше помолчать. - и наш гость удалился восвояси, а я решил довести разговор до логического конца, чтоб на мне не висел груз недомолвок:

- Вот что, ребята, под конвой взяли меня, а со мной за компанию попали и вы. Что касается Николая Степановича, - ему из этой истории выпутаться вряд ли удастся, а ты, Алексей, да и ты, Соха, можете написать заявление о переводе в другое звено, а я поговорю о вас с десятником.

- Обо мне, Николай, ни с кем говорить не вздумай! Я - в звене до конца! Соха, если хочет, пусть переходит, он - перебежчик, ему это подходит. - Алексей сказал твердо и рубанул воздух ладонью.

- Я тоже из звена не пойду. Как все, так и я - менее решительно, без особого энтузиазма пробормотал Соха.

"Какое-то время наше звено очевидно продержится" - подумал я с облегчением. Отношения выяснили можно отправляться на тот берег за дровами для ночного пожога.

На следующее утро мороз давил, мял и тряс не на шутку. Теперь можно было актировать все дни подряд и оставлять нас на барачных нарах: выше пятидесяти четырех столбик термометра не поднимался даже днем, однако Крышкин объявил, что градусник испортился и прорабство ищет специалиста, чтоб его исправить. Пока такого специалиста не нашлось он проводил разводы, не считаясь ни с чем. Мы, грешным делом, надеялись на охрану, но командир тоже болел за выполнение плана и только сократил до четырех часов рабочий день стрелков.

С новогодней ночи я понял, что у меня тяжело больны легкие, мучительный кашель сотрясал все тело, без надежды когда-либо откашляться, сильнейшая одышка мешала ходить, а в это утро болезнь навалилась на меня с новой силой. Как обычно, придя в забой, вышел на трассу раскайлить снежный накат и подготовить основание для дневной насыпи и тут почувствовал удушье. Спазм сдавил грудную клетку, она расширилась до предела, а кислорода в легких не было. В ужасе удушья я стоял на безлюдной трассе и выл, не зная, что делать.

Неожиданно из тумана вынырнул Коростылев. Он как-то сразу понял мое состояние и потащил меня в забой, где, собрав вчерашние головешки и угольки ребята разожгли небольшой костерок.

- Дыхни горячего воздуха! Сразу полегчает - сказал мой спаситель.

Своеобразная ингаляция горячими газами костра помогла снять удушье, но вызвала страшнейший сухой кашель, и я долго извивался, пытаясь откашляться. Как всегда в таких случаях, помогла махорочка: одна затяжка заставила вывернуть на изнанку всю грудь. Степаныч, выполнив за меня работу на трассе, сказал:

- Вы стараетесь легкими захватить побольше воздуха, но воздух морозный и от него капилляры сжимаются, не давая крови захватить нужный кислород. Кислородное голодание и создает ощущенье удушья. Выход здесь единственный - на морозе заматывать лицо и дышать только через тряпку чуть согретым воздухом. А вообще вы зря запускаете свою болезнь, вам уже давно следовало сходить в медпункт.

Но к этому времени я уже отхаркался, отплевался и оказался снова в рабочем состоянии. Ребятам я не говорил, что по вечерам меня посещает сильный жар и пойди я к лекпому, они надолго останутся без звеньевого. В такой трудный для нас момент я не имел права покидать звено и решил как-нибудь таскаться на работу и мучился еще целый месяц, пока болезнь не сломила меня окончательно.

- Николай, ты должен меня выручить - Говорит между тем Коростылёв, видя, что я немного оклемался и могу его выслушать - Степан предупредил, что у Крышкина сегодня по графику посещение наших забоев, а у меня несчастье: ночной пожог не состоялся, талого грунта ни грамма, нечем даже затуфтить по старой насыпи. Вся надежда на тебя!

- Чем же я могу помочь?

- Задержи Крышкина у себя, а ещё лучше - поверни ему "оглобли назад" под любым предлогом, что-нибудь придумаешь! Ну, я побежал к себе.

Ребятам помочь нужно, а вот как? Решил сыграть на известной мнительности прораба. После обеда стал на дежурство на трассе. Караулю Крышкина. Задержали до его прихода вывозку последних тачек талого грунта, чтоб с шиком выбросить их к ногам начальства.

Вскоре из-за подъема, от Тихого ключа показывается внушительная фигура Крышкина. Одет он, как всегда, очень тщательно, все на нем основательно: валенки высокие, да еще подшиты толстым войлоком, на руках в меховые рукавицы до локтей вложены шерстяные варежки, комсоставский белый полушубок с меховым воротником перетянут ремнями, портупеей, поверх шапки неизменный шерстяной шлем, какие в тридцатых годах носили московские лыжники. Главное он идет один, без сопровождения и можно попробовать...Здороваемся, ребята подвозят тачку с грунтом.

Он с удовлетворением осматривает внушительную насыпь: сегодня Степаныч превзошел себя, почернил чуть не половину вчерашней, она красиво парит на морозе. Я нарочито внимательно всматриваюсь в его лицо:

- Гражданин прораб, потрите щеки и нос теплой рукой, они у вас побелели.

Он добросовестно трет лицо рукой, но мороз заставляет надеть рукавицу, и он продолжает тереть меховой опушкой, это ему неприятно.

- Ну как? - нетерпеливо спрашивает он.

- Вот здесь маленькое пятнышко и все! А теперь надо наклониться, чтоб к лицу прилила кровь.

Он усердно "кланяется".

- Теперь все! - говорю ему удовлетворенно, - белых пятен нет.

- Будете идти периодически щупайте лицо рукой, здесь тянет легкий ветерок, не долго и обморозиться. А к кострам лучше не подходить. Крышкин непроизвольно потирает рукавицей лицо, подходит по трапу к нашему забою и, убедившись, что работа там кипит, говорит:

Ну, Саркисов, работайте, у вас хороший забой, вы сегодня должны дать полторы нормы.

- Есть, гражданин прораб, полторы нормы! - отвечаю бодро.

- А я вернусь в контору, а то дел много.

Коростылев спасен, хотя выполнять сию миссию мне было пренеприятно.

Постепенно прогнозы наших товарищей начали сбываться: на прорабстве создана бригада по заготовке столбов, жердей и хвороста, началась подвозка материалов для строительства ограждения зоны, плотники заложили окладной венец под вахту. Всем ясно - будет огораживание. А в конце января записали селектограмму: к строительству зоны приступить немедленно, контроль возложить на начальника охраны.

Крышкин тянул с этим делом, стараясь выполнить месячный план. Теперь план дали, и он сдался:

- В первый же актированный день всех рабочих отдаю в ваше распоряжение, выводите на зону весь лагерь. - сказал он вечером командиру взвода.

Долго этого события не заждались, первого же февраля мороз достиг шестидесяти одного градуса и удар рельсы возвестил, что счастливый час настал. В барак влетел неунывающий Курочкин, "брошенный" на строительство зоны.

- Будете бить ямки под столбы на урок: выбил ямку и айда в барак, на нары. Держать на морозе никого не буду. Спешите к Буелю захватить самые тяжелые ломы, самые острые забурники. Иначе придется работать чёрти чем!

"Для чего нужны столбы?" -наивно спросил кто-то.

- Вокруг поселка будем строить зону, для себя...- ответил Курочкин хохоча. - Построим и будем спать спокойно под усиленной охраной.

Задания на урок успешно использовались на царской каторге, другим способом каторжан нельзя было заставить работать. Не потерял силу этот метод и у нас: все усиленно подгоняли ямки под установленную отметку, одни грели воду на печках, другие таскали горячую воду из кухни, кто носил раскаленные угли или жег в ямках горючее и конечно били мерзлоту ломами, забурниками, кирками.

Для меня работа закончилась неудачно: в руки попалось перекаленное кайло и на половине ямки от него отломился кончик. Сходить бы в инструменталку взять другое, но, как говориться, лень родилась раньше нас и, работая с дефектным инструментом, получил в глаз осколок камня, глаз залился кровью и болел целый месяц. Недобитую лунку ребята, чтоб не марать чести звена, закончили на сменках.

"Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей!" - пели когда-то революционеры, а теперь возможно именно они участвуют в строительстве новых зон или заставляют строить других. Сравнять с землей церкви оказалось куда проще.

Надежда, что по окончанию "огораживания" все остальные звенья будут взяты под конвой и выровняются с нами в своем бесправии, к нашему стыду, обрадовало звено.

Глава 6.16 Авария

Автомобильные аварии на колымских трассах того времени - не редкость. Но авария, о которой я хочу рассказать, имеет прямое отношение к делам звена и потому сохранилась в памяти. Тот день начался обычно: сопровождаемые конвоирами мы трусили рысцой каждый в силу своих возможностей, растянув партию на добрых полкилометра. Слышались команды: "Передние короче шаг! Задние подтянись!" На команды никто внимания не обращал. Мороз сильнее любых команд и бег на согревание продолжался. В густом морозном тумане работяги напоминают скорее сонм бесплотных грешников, гонимых ветром.

Дорога до забоя не близкая, за время пробежки можно о многом подумать, а ещё лучше - помечтать! Всегда найдётся о чем. Представьте возвращаемся в барак, а меня уже ждет вызов в Москву: на освобождение! Чтоб расцветить всеми красками подробности встречи с родителями, товарищами и, особенно подругами, потребуется весь рабочий день без остатка: вози тачку и мечтай, кайли грунт и опять мечтай! Так с мечтой и коротаем не только дни, но месяцы и даже годы, выбрасывая их напрочь из своей жизни. Сегодня мне мечтать некогда: занимает мысль, как достать муки: и так мы уже на полуголодном пайке, уже не варим в забое любимой нашей заварухи, не печём на лопате пресные лепешки, только подбавляем в кухонную баланду по жмене муки. Еще день-два и с этим будет покончено и тогда последствия могут оказаться непредсказуемыми. Как на зло давно уже никто не предлагал своих услуг, не идти же самому толкать людей на преступление! Шёл, продумывал, взвешивал: как и через кого прощупать почву, найти желающего заработать. Даже у Бреля никого на примете не оказалось! Время для дум и мечтаний заканчивалось вместе с дорогой, подходили к ключу, а там - на взгорок и наш забой! Не заметил, как прошли длинный путь. Впереди послышались возгласы. Как выяснилось передние заметили светлое, размытое туманом пятно. Очевидно, на трассе "припухал" у костра попавший в беду водитель. Спуск к ключу от наших забоев, а значит и от Магадана, откуда следуют все грузы, давно был проклят водителями и, подъезжая к нему они удваивали внимание, надеясь проскочить благополучно. Сам этот ключик был втиснут строителями в деревянную трубу и сверху прижат десятиметровой насыпью, однако высота ее была далеко от проектной отметки и полотно дороги оказалось изогнутым в форме седла. Эту седловину не сложно было отсыпать грунтом из наших забоев, но это планом не было предусмотрено! И водители продолжали проклинать и дорогу, и ее строителей, рискуя каждый рейс сорваться вниз с высокой насыпи. На этот раз уклон подвел водителя восьмитонного "Драмадера", груженого мукой. Случилось так, что на самом спуске под передний баллон угадал не замеченный в тумане ком мерзлой земли и тяжелый газген резко свернул с трассы под откос. Гибель машины была неминуемой, но водитель каким-то чудом повалил ее на бок у самой бровки. Когда мы подошли бедняга, выйдя с честью из такой гибельной ситуации, "припухал" - лучше не скажешь - у хиленького костерка. Усталый с расширенными от чифира зрачками, с почерневшим от мазута, копоти и бессонницы лицом, свесив с колен черные кисти рук, являл собой образ сидящего в аду грешника.

Водителям-дальновозам, отработавшим зиму на колымских трассах, я бы вешал ордена и медали за героизм, без правительственных указов, просто так, как платят заработную плату или выдают премии за сделанную работу! Каждый их дальний рейс зимой соткан из различных экстремальных ситуаций, для успешного преодоления которых требуется не только терпение, выдержка и немалое мужество, но подчас и героизм. Комнаты отдыха для водителей начали оборудовать на ремпунктах спустя пять лет, в конце войны, а пока единственным спасением в дальних рейсах служил чифир. Выпив такой отравы человек, обретает счастье бессонницы, а сердце из могучего мотора постепенно превращается в черную тряпочку и устанавливая диагноз ранней смерти чифириста, колымские врачи придумали новый термин: чифиризованный порок сердца.

Водителям орденов не вешали, и они на своих газгенах кувыркались по немыслимым дорогам в гололедицу и пургу, в лютый мороз и густой туман, припухали у костров или у банок с соляркой, и все же исправно снабжали прииска и поселки техникой и продовольствием и экономили государству уйму бензина.

Наше нашествие всерьез обеспокоило водителя, он с опаской ловил алчные взгляды работяг, стремленные на скромные серенькие кучки желанной "черняшки", как любовно называли ржаную муку, выделяющиеся на белизне снега, возле лопнувших при падении мешков.

Звеньевые его успокоили: "Ни грабежа, ни воровства здесь не будет. Сейчас подойдут конвоиры, ты их попросишь о помощи, а мы мигом поставим твой газген на колеса." Такой оборот событий водителя устраивал, на его лице появилась вымученная улыбка: "Вы уж подмогните, ребята, а за мной дело не станет, оставлю вам мешочек мучицы." Теперь оставалось ждать прихода конвоиров с отставшими работягами. Между тем деятельный по натуре Васька Брель, покрутившись туда-сюда, шепнул мне:

- Николай, посчитай мешки!

Легкое ли дело в такой беспорядочной куче посчитать мешки! Я знал, что в такие машины грузят по 105 мешков и когда возле газгена насчитал на два мешка меньше, понял Васькино волнение.

- Ты думаешь два мешка сползли под откос?

- Факт.

- А если их скинули раньше?

- Ну, что ж, попыток - не убыток! У нас еще есть время. Побежали проверим.

Прежде чем ускользнуть незаметно из толпы работяг, глазеющих на муку, я разыскал Соху и дал ему задание принести с Алексеем дров и раскочегарить костер для конвоиров. Мы с Брелем поднялись в наш забой- ближайший к месту события - и оттуда спустились на лед реки и обследовали откосы в районе впадения ключа. Здесь была своеобразная "мертвая зона" и с полотна дороги нас никто видеть не мог. В сумерках все сливалось в серо-белое полотно, и мы уже решили, что счастье нам не улыбнулось, когда более зоркий Василий углядел след снежного оползня и в конце его ...

- Нам с тобой все же чертовски подвезло! - сказал он мне.

Действительно, над деревянным крылом трубы из снега еле высовывались углы двух мешков муки. Притрусить их снегом и замести следы дело нескольких минут. На обратном пути, захватив два порожних мешка из-под муки, слегка надорвали их и незаметно прилепились к толпе работяг.

Не впервой нам было вызволять из беды водителей, а здесь еще перспектива заработать мешок муки взбодрила всю артель и ребята работали с огоньком: быстро высвободили кузов от остатков муки, дальше в ход пошли катальные хода, ломы и просто плечи и под веселые крики:

"Раз два - взяли!" мы раскачали неуклюжий "Драмадер" с двумя тяжелыми бункерами и поставили его на колеса.

Что не сделает такая артель работяг, если захочет: одни грузили в кузов целые мешки с мукой, другие сгребали рассыпанную муку в лопнувшие мешки и кое-как их завязывали, кто-то в котелках грёл воду для радиатора или пилил звонкий сухостой на чурку, чтоб добро разкочегарить бункера. Все спешили отправить газген в путь, чтоб оказаться в своих забоях с мукой и пустить её в дело. Надо ли говорить, что в свои порожние мешки мы тоже нагребли понемногу муки и сунули их в кузов, так что, когда проверяли груз все места оказались на месте, в целости и сохранности и конвоиры дали водителю справку об аварии для составления акта.

Немало пришлось еще повозиться, пока мы вытолкнули на бугор проклятый газген: промерзшая резина пробуксовывала так, как будто на неё не давила 10-титонная махина. И если бы не помощь других водителей, мы провозились бы тут до вечера и оставили бы прорабство без плана. К счастью, всему приходит конец и вот мы уже закуриваем у костра конвоиров. У кого нет табаку, подает заявку курящим: "сорок", "оставь двадцать" или " дай дыхнуть!", "дай пожечь губы" и все в таком духе. В общем без дыма никто не останется.

Кто-то запел, перефразируя слова известной песни:

Напрасно старушка ждет сына домой
Уехал он в рейс на газгене
Навряд ли вернется к весне он домой
И то на якутском олене

Настроение у всех преотличное: мука уже поделена между звеньями и впереди предвидится сытный обед. Выдворяя нас от костра, конвоиры предупреждают: "Не вздумайте таскать муку в лагерь, варите свои заварухи здесь в забоях. Так будет спокойнее и нам, и вам." Никто не собирался тащить муку в барак, где частые шмоны. Хлопот там с мукой не оберёшься. Возвращаемся в забой. Брель задержав меня на катальных ходах говорит:

- Никому - ни слова, ни полслова. И туда без меня не ходи!

- Само собой.

- Через пару дней я к тебе подбегу, если вся операция "выгорит чисто".

Операция выгорела чисто! Иначе и быть не могло, все было выполнено осмотрительно, без спешки. Василий подбежал и пошли мы "распечатывать" заначку. С Алексеем еле-еле подняли в забой тяжелый мешок, хотя и говорят, что своя ноша тяжела не бывает. Какое настроение бывает у звена, когда в их распоряжении оказывается такое богатство: целый мешок муки, можно не рассказывать. Пекли на лопате пресные лепешки с шутками и прибаутками. Муку из мешка, конечно, рассыпали по наволочкам и "заховали" в разных местах, как можно дальше.

- Николай Рубенович, вы вроде недовольны содеянным. Не стоит думать об этом, грех ваш поделим на всех четверых. В конце концов разницы нет, едим все равно ворованное, а кто украл не имеет значения. Мне почему-то кажется, украсть самому честнее, чем поручать это другому. Впрочем, я никогда бы не решился на такую операцию, вот почему никогда не взвалил бы на свои плечи заботу о звене. Ноблес оближ, ("Noblesse oblige" - "благородное, дворянское, происхождение обязывает") как говорят французы.

Не в грехах дело, их я заранее отмолил тяжким трудом и вечным постом. Подумал, какая забавная игра случая: пытался уберечь от воровства Григория Яценко и помог этим ему получить пулю в лоб, и тут же сам слямзил мешок муки, сохранив тем самым баланс Добра и Зла в Природе. Такого нарочно не придумаешь.

"Пути Господни неисповедимы!" - сказали бы верующие, а мы попробуем обойтись без мистики: стечение, так стечение, главное, что оно в нашу пользу. Да здравствует Его Величество Господин Случай! - закончил разговор наш старший член звена.

С ним оказались согласны все и я перестал копаться в своих ощущениях. Все равно ничего изменить нельзя: звено должно чем-то питаться, и ты звеньевой иди на все тяжкие, но обеспечь им это.

Глава 6.17 Полку Прибыло

В это утро мы не успели развернуть обычную рабочую суету, когда Строганов, закуривая у дымного костерка, сказал: Сегодня День смерти Ленина.

На всякий случай помолчали, комментировать это событие не имело смысла. Николай Степанович все же не утерпел, поинтересовался, что я делал в тот день.

Мы со школой ходили на Красную площадь, к гробу Ленина, но так и не дошли, застряли у Иверских ворот, простояли там часа два или три и возвратились в школу. Оказывается, было указание - ввиду большого мороза детей не водить, но наша завуч, Лариса Оськина этой телефонограммы она не получила, не то - не прочла и сейчас не могу понять, как мы выстояли столько времени еле одетые. Я стоял в фуражке и осеннем пальтишке с холодным воротником, а мимо нас лихо шли колонны знаменитых тогда профсоюзов: химиков, металлистов, текстильщиков, пищевиков, железнодорожников. Они прижимали нас к кремлевской стене, а мы мечтали когда-нибудь встать в их строй. В школе выяснилось, что многие довольно сильно поморозились. У меня одно ухо повисло до плеча и дома его долго мазали гусиным жиром, пока оно встало на место. Поход наш состоялся не в день смерти вождя, несколько позже - в воскресенье. Ленина тогда я не видел и рассказывать в общем нечего. А мороз в тот день был 24 градуса по Реомюру, для Москвы - очень сильный.

Наша организация в Польше тоже отмечала этот день трауром вспомнил Соха, - А тебе, Николай, сколько тогда было?

Шел одиннадцатый, учился в четвертом классе.

Вскоре состоялось еще одно событие: наше звено пополнилось пятым работником. случилось так, что в середине дня нас навестил староста Поляков. Он легко сбежал по трапу и спрыгнул в забой.

- Привет работягам! А у вас тут уютненько, не хуже, чем в моей конторке. - весело поприветствовал.

По этикету с его приходом я должен был объявить перекур, но нам требовалось очистить забой от остатков талого грунта и рискуя вызвать его неудовольствие, я не прервал работу. Алёшка стоит между оглобель тачки с лямкой на плечах, тачка нагружена и Соха цепляет ее крючком, чтоб выкатить на трассу двойной тягой.

- Стойте, ребята, дайте мне попробовать! - говорит Поляков, вскакивает на трап и забирает у Сохи крючок. Неожиданно он потянул вверх тяжелую тачку с такой силой, что она чуть не перекувырнулась в забой вместе с Алексеем.

"Ну и рысак!" - подумал я, глядя как работают его ступни на уровне моих глаз. "Пусть повозит!" - и я дал знак Сохе спуститься в забой и помочь здесь.

- Ну что, ребята? Может перекурим, а то вы меня заездите начисто в первый же по-настоящему рабочий день.

Последний грунт выброшен в насыпь, с остальными работами можно сильно не спешить и, подкинув в костерок пару охапок лиственничных поленьев, начали основательно располагаться около костра, кто на лопатах, кто на поленьях, чувствуя, что этот перекур будет подлиннее обычных. Его слова о первом рабочем дне нам не понятные, пропустили мимо ушей.

Видя, что я отвязываю звеньевой кисет, Поляков знаком предложил убрать его и достал самодельную табакерку из консервных банок:

- Сегодня угощаю я! Будем считать это моим вступительным вкладом. Как, согласны?

Махорка была прекрасной: марки лучше "Голубого экспресса" мы не знали, а о каком вступительном взносе шла речь никто думать не стал, предложение его приняли с радостью и поскорее полезли в хлебосольно открытую табакерку, сверкающую золотом махорки. Каждый старался выбрать такую щепоть, чтоб цигарка получилась посолидней, наших обычных. Говорят: на дармовщинку и уксус сладкий. Чтоб прикурить самокрутку считалось особым шиком выхватить из середины костра горящую головешку или тлеющий уголек и, перебрасывая с руки на руку, не спеша прикурить. Блеснуть подобными манерами было в обычае и у наших ребят, но особым мастером этого дела считался наш Алексей и он не упустил случая продемонстрировать свой класс, удивив Полякова несказанно. Теперь, забыв заботы и хлопоты, все сидели и самозабвенно затягивались дымом первоклассной махорки, пуская кольца и колечки различной формы, они тихо плыли к костру, а там их подхватывали мощные столбы горячего воздуха и, искажая, уносили вверх. Наблюдать за этими кольцами мы любили и это заменяло необходимость беседы, темы для которой найти было не просто. Вот и сегодня все выжидательною помалкивали, любуясь фигурами дыма.

- Ну как вы тут? С нормами справляетесь?

- Стараемся не попадать к прорабу "на ковёр" - ответил, понимая, что ему все о нас известно, без этого он сюда не пошел бы.

- Верно: Степан, да и Крышкин в целом вашем звеном довольны.

- Товарищ староста. Пока сухостой близко мы будем держаться, мы его носим и носим, а что будет потом. Ой, как мы будем жить потом, когда он уйдет? - Соха всех рассмешил.

- Что-нибудь да придумаете, голь на выдумки хитра! А я ведь уже не староста. С сегодняшнего дня. Вот и попросился работать в ваше звено. Ну вы то, как на это смотрите? Примите или нет?

На нём легкий черный полушубок, на шее широкий шерстяной шарф. А валенки? Не валенки - мечта: высокие, новые, подшиты толстым мягким войлоком, такие не будут скользить по оледенелым доскам трапов, картину дополняют новые, без единой заплаты ватные брюки, меховая шапка-ушанка и длинные до локтей рукавицы из овчины. На эти рукавицы, чтоб работать в них лопатой и ломом нужно надевать брезентовые голицы, иначе они быстро порвутся, но это - мелочь. Во всяком случае в такой одежде человек, даже в большой мороз может чувствовать себя свободно, расковано, легко передвигаться, быстро согреваться в движении. Впрочем, под стать одежде и сам хозяин. Фигура его говорит о силе и ловкости, а широкое, порозовевшее от огня лицо пышет нормальным здоровьем и той необыкновенной свежестью, которой напрочь лишены сидящие вокруг костра мои соратники. Как бы для сравнения я скользнул взглядом по их лицам. Они сильно вымотались за четыре зимних месяца, продубленная морозами, ветрами и кострами со следами множества обморожений кожа лица имеет какой-то бронзово землистый оттенок, покрыта разноцветными пятнами, черты лица сильно обострились, во всем облике видится длительная усталость, измученность, которые не изгонишь ни дневным, ни даже недельным отдыхом. В их фигурах и движениях - скованность, неуклюжесть, присущая людям, носящим тяжелые, неудобные одежду и обувь.

После слов Полякова у костра на минуту воцарилось молчание, на лица ребят было написано желание принять его в свой коллектив. Мне он был симпатичен и ко мне с первого дня своего появления на Еврашке относился доброжелательно. Двух мнений быть не могло: надо принимать! Наша звеньевая жизнь слишком устоялась, становится неинтересной, нужна свежая струя, новые темы разговоров, к тому же моя болезнь легких прогрессировала и Поляков мог стать тем человеком, на кого я мог оставить звено и со спокойной душей уйти в больницу.

- Ну как? - спросил для проформы, понимая, что вопрос уже решен. Так и получилось, все с энтузиазмом высказались "за".

- Нашего полку прибыло! - весело сказал Алексей.

- Видишь, Анатолий, твой вступительный взнос принят и, как говорится в сказках, начали они работать впятером. И все же не ошибся ли ты, выбрав для себя подконвойное звено. Догадываюсь, что к нам ты ненадолго, но и это время мог провести без конвоя.

- Неважно, мне ваше звено нравится, а что касается конвоя, они меня "пасти" не будут. Смогу свободно приходить и уходить. Так мы договорились. Думаю, это - в интересах звена.

Вписался он в нашу компанию с первого дня и продолжал работать без каких-либо трений. По-видимому, работая старостой, Анатолий подружился с Гуртовым и тот ему посоветовал войти в звено, которое он систематически поддерживал своим карандашом.

Могут спросить, с какой радости десятник проявлял к нам такое расположение, приписывал нам ежедневно невыполненные объемы работ и даже выводил для получения Красного кисета по полторы, в то время как мы не выполняли и одной нормы? Приписывал он видимо всем звеньям, без исключения, только нам делал это более щедро, и для этого был у него свой резон.

К январю мы оставались на прорабстве средним по показателям звеном, лучшие были закреплены за Петром Васильевичем Смирновым, тот умело маневрируя забоями помогал им "держаться на плаву", меньше занимался приписками объемов. Гуртовому тоже хотелось иметь свои передовые звенья. Мы с Петренком были закреплены за Крышкиным, но он передоверил нас Гуртовому. Случилось так, что наш партнер-звено Петренка в последнее время начало давать сбои в работе, что то у них в звене не клеилось, а из закрепленных за Гуртовым новичков выдвинулись всего два-три добросовестно работавших звена, он их тоже поддерживал изо всех сил, но для стабильной работы им не хватало многого и в первую очередь опыта. Так получилось, что у своего десятника мы оказались на лучшем счету, к тому же работали стабильно и, если и не давали в натуре полторы нормы, то фактический объем грунта, выбрасываемого в насыпь у нас, был больше, чем у других его звеньев. Волей-неволей ему нужно было нас поддерживать. Теперь наши взаимоотношения с десятником переложились с моих плеч на Полякова: раз они такие друзья, что общаются на равных, зачем мне вмешиваться? В лагере изгнанный из "рая" придурок чаще всего сохраняет уважение своих бывших друзей, поскольку игрой случая он в любое время может снова оказаться за столом в той конторе.

Однажды на утреннем разводе Крышкин сообщил приятную новость: в каптёрку получен спирт.

Выдавать будем по семьдесят пять граммов работягам, выполнившим за неделю норму на сто восемьдесят процентов - сказал торжественно, очевидно серьезно допуская, что кто-то может дать такое выполнение в натуре.

В этот же день Анатолий прямо сказал зашедшему к нам десятнику:

"Нам же с тобой требуется выпить!" и в результате за неделю у нас оказались нужные показатели. Спирт мы, конечно, не видели, - да он нам был и ни к чему, - им распорядились Степан с Анатолием, нам же остался голый престиж высокого показателя.

Вскоре после этого у костра, в отсутствие Полякова, вызванного на прорабство, прошло своеобразное обсуждение этого события:
-- Николай, ты каждый день считаешь наши кубики, а откуда же они берут еще какие-то, из воздуха? - Соха и раньше задавал мне подобные вопросы, но мои пояснения у него в голове не укладывались и каждый раз я начинал опять "от яйца".

Эти приписки по лагерному называются "туфтой". Поговорка гласит: "Без туфты и аммонала не построили бы Беломорканала!" На той стройке вынимались большие объемы земли и на девять - десятых работы велись ручным способом. Объёмы приписок или туфта были такими же крупными. Вот живой пример. К нам, на БАМ в 1934 году начальником участка на "Подутесную" направили инженера Кирсанова. Его история, это история взлетов и падений, характерная для тех лет. На Беломорканале он работал начальником Водораздела и, отрапортовав о досрочном окончании работ по выемке грунта, вскоре получил условно-досрочное освобождение из лагеря. Говорили, что его представили к ордену, но это из области слухов. Позже выяснилось: на этом водоразделе обнаружили огромную туфту и для сдачи сооружения потребовалось вернуть туда одиннадцать или тринадцать тысяч рабочих, и они покрывали эту самую туфту конечно же не один день или неделю.

- Вот это туфта, так туфта - достойна великой стройки! - восхищенно сказал Строганов - Говорят: блат, мат и туфта - три кита, на которых стоит лагерь! И что же стало с виновником победного рапорта?

Дали ему новый срок, кажется - десятку и, поскольку Канал уже закончили, послали на БАМ. Не подумайте, что это какой-то авантюрист, любитель туфтить. Он бывал на нашем лагпункте "Сочи", такое было у нас странное название лагеря, показался всем нам очень толковым руководителем. Уверен, не мог он пойти на приписки по своей инициативе, толкнула его на это Система.

- А это что еще за штука? - удивился Алексей.

- Об этом - в другой раз, сейчас время готовить ночной пожог.

- Пошли-ка за дровами.

Несколько дней у нас не выдавалось длинных перекуров, а те, что проходили были заполненными другими, более злободневными вопросами, но ребята о моем долге не забывали и как-то мне пришлось вернуться к этому вопросу.

Степаныч в тот раз назвал в качестве трех китов, лежащих в основании лагеря: мат, блат и туфту. С этим я не могу согласиться: это лишь следствия других, более серьезных причин, таких, как бесправие и порабощение одних; произвол и насилие других, и всеобщая боязнь, страх и тех и других. Вот это, пожалуй, и будут - киты. У нас на прорабстве в натуре ни одно звено не выполняет нормы выработки, а это означает, что нормы завышены. Решить этот вопрос просто: вызвать с участка комиссию для проведения хронометражных наблюдений. Что это такое? Вы работаете, а хронометражист с точными часами в руках записывает время на каждую полезную операцию. Наши сидения у костра там не проходят, хотя определенное время на обогрев, при температуре ниже сорока градусов все же дается.

Теперь представьте установили всем реальную норму разработки грунта, большинство звеньев выполняет их без приписок, кто тогда будет ломать шапку перед десятником, да и перед прорабом? На чем будет держаться их власть? Вот почему реальные нормы им не нужны, даже вредны и завышение норм, дополненное туфтой не случаи, а Система. Гнусная, порочная, но действующая, как форма насилия.

- Боюсь, что эта ваша Система действует не только в лагерях - сказал в раздумье Поляков, на этот раз присутствующий при беседе.

- Николай, а ты не ответил на мой вопрос: откуда берут кубики для приписки, ведь мы больше не вывози? - Напомнил Соха.

- А ты адресуй свой вопрос Николаю Степановичу. Он экономист высшего класса, да и наряды в конторе выписывал, так что знает всю эту "кухню" не понаслышке.

- В конторе я сидел "на подхвате", писал звеньям в наряды только то, что мне скажут десятники, но механизм приписок знаю в деталях.

- Что же, так можно и совсем не работать, а кубы будут? - с возмущением спросил Алексей.

- Такое тоже бывает, но это - исключение: для приписки нужна насыпь и чем она больше, тем больше можно приписать невыполненных объемов. То, что нам пишут для пайки, кисета или спирта, это - оперативные показатели. Месячное выполнение в наряде будет совсем другое, три недели нам писали 150, одну даже 180 процентов, за месяц в наряде должно быть 160, но такого не будет и не может быть, вероятнее всего закроют наряд близко к 100 процентам. Звеньевые при закрытии нарядов не присутствуют и чаще всего не знают, что в них написано.

- Может случиться так, что работали весь месяц в забое, а в наряде окажется, что вы весь месяц чистили мусор, работали на снегозащите и не давали кубиков вовсе. Суточные сводки, это - игра в соревнование и только, их можно выбросить в корзину. Главное - что запишут в наряде, там объем работ или, как вы говорите, кубики попадают в бухгалтерский отчет, их изменить нельзя, за них то и спрашивают с десятника и прораба.

- А ты, Николай, тоже не знаешь, что нам пишут в месячном наряде? - поинтересовался Соха.

- Ну как, мне десятник каждый раз говорит, какой получился процент. Если возникают недоразумения я иду и поднимаю наряд. А насчет того, что суточные рапортички можно выбросить в корзину ты, Степаныч, перегнул. По этим рапортичкам выписывается котловое довольствие и хранятся они в бухгалтерии, пока пройдет документальная ревизия.

- Значит наши кубики можно переписать Шакирову и Глущенко или другому звену, которые работают еле-еле и только делают вид, что выполняют нормы. Если это правда, то зачем стараться? - спросил Алексей.

- Николай Степаныч сгустил краски. Отнять выполненный звеном объем работ и записать его другому звену, это - уголовно наказуемое деяние и в аппарате есть люди, наблюдающие, чтоб такого не было. Помню на строительстве БАМа проверкой были установлены "липовые" наряды, подписанные десятником Туфталинским (вот так фамилия) и бригадиром Ветровым, по ним были оплачены повременно такие работы:

перекур с дремотой,

хождение по бараку,

планировка воздуха с утрамбовкой дыма,

оттяжка солнца. И даже сдельно: вынос пьяного десятника из забоя.

Перечень этих работ вскоре стал в лагере притчей во языцех, а по результатам проверки был отдан грозный приказ и наказаны работники финансовых служб, оплативших документы, не читая их содержания. Мошенничество возможно везде, но не всплошную. Поэтому работать все-таки лучше и для пайки, и для самочувствия - закончил я свою информацию.

Начнешь проверять десятника, спорить с ним, тебя в лучшем случае угонят с прорабства и добиться ты ничего не добьёшся, только звено подведешь под монастырь. Ласковый теленок двух маток сосёт.

- Николай, а ты помнишь десятника Мокеева и как ты с ним воевал там на Сохатинной? Он нас оттуда быстро турнул на Ивановский перевал - вспоминает Соха.

- Расскажи-ка, Николай! - Мне больше нравиться, когда люди воюют за свои права, чем когда лижут зад - это Алексей.

- Там действительно пришлось повоевать, другого выхода просто не было. Десятник Мокеев, о котором говорит Соха, имел сильный крен в сторону уголовников, нас же политических по какой-то причине недолюбливал и пытался всегда нахально обсчитать при замере выполненных работ, чтоб украденные кубики перебросить своим друзьям. Я знал его слабость, замер вёл и считал выполнение вместе с ним, лишая его удовольствия урвать что-либо у нас. Раз у нас разгорелся жестокий спор. Главное оказалось то, что при нашем "громком" разговоре присутствовал соседний звеньевой. Этому я не придал значения, Мокеев же меня возненавидел и действовал соответственно. Пришлось обратиться к прорабу Шилову. Говорят, что ворон ворону глаз не выклюет и Шилов не любил вмешиваться в дела своих десятников, но я настоял и он пришел в забой, проверил мои выкладки за несколько дней, нас поддержал, а Мокеева предупредил. Передать наше звено другому десятнику не захотел. Вскоре Мокеев снял нас с забоя и повел на новый участок работы, посоветовав взять ломы потяжелее. На лице у него при этом играла самодовольная улыбка. "Что, нашёл для нас достойный участок?" - спросил его, хотя все и так было ясно. "Нашёл! Теперь покажи, какой ты умник" - ответил он и поставил нас пробивать кювет в скальном грунте высшей категории твердости.

- Нужно сказать, что место это было необычайно красивым: высокая, почти отвесная скала ярко малахитового цвета, покрытая местами темной зеленью брусничника и ковриками разноцветных мхов и лишайников, увенчанная на вершине чашами темно-зеленого стланника. Дорога, делавшая в этом месте крутой вираж, отсыпана под проектную отметку на всю семиметровую ширину, отсыпана тем же сине-зеленым грунтом. Если добавить, что шёл к концу июль и все кругом было залито неярким еще в утренние часы солнечным светом, как мы стояли там, словно завороженные, забыв о мелких склоках с дешевым десятником.

- Я хорошо помню это место. Матка боска, как там было красиво! - поддержал меня Соха.

- Требовалось пробить длинный кювет между скалой и полотном дороги - продолжал я рассказывать - На этой работе уже стояло одно из его любимых звеньев, оно безрезультатно билось там более двух недель. Впрочем, слово билось вряд ли подходит к этим людям: когда десятник подвёл нас к скале они всем звеном нахально валялись на солнышке и даже не пошевелились при его приближении. Не знаю в чем причина его благоволения к этому звену, только несмотря на их плохую работу он всегда подтягивал их показатели до уровня передовых. Вторую, кстати сказать, большую часть этого кювета он отдал нам и предложил закончить за неделю.

- Мы тогда здорово скисли, решили, что он нас поймал и теперь отыграется, но Николай посадил нас перекурить и пошел исследовать грунт. Ходил он долго и бил самым тяжелым ломом, а когда вернулся сказал с усмешкой: "Ничто, прорвёмся - дополнил Соха мой рассказ.

- Дело в том, что на вид вся скала казалось вполне однородной, монолитной и тогда мы попались в ловушку, но я вам сказал, что верхняя "рубашка" полотна дороги была присыпана щебенкой того же цвета, а это значило, что где-то проходила полоса так называемой "гнилой" скалы и след этой полосы нужно было отыскать на площадке, где пройдет кювет, и я его нашёл. В этом месте тяжелый лом идет в скалу, как в масло. Это была невероятная удача! требовалось всего лишь на полметра изменить разбивку кювета, сдвинуть забитые колышки. И я решил рискнуть, авось не здорово грамотный Мокеев не заметит подвоха. С ребятами мы задержались после работы, благо ходили в лагерь без конвоя, и изменили разбивку кювета, надвинув часть его на прослойку разрушенной скалы. Теперь на нашем участке, настоящая монолитная, не разрушенная скала соседствовала с соседним звеном, и мы решили приложить все свои силы именно там, долбить её на сменках целый день, чтоб не выдать секрет. На следующее утро натянули шнур и начали работу. Соседи подходили, смотрели подолгу, как во все стороны летят искры и сплющиваются оттянутые стальные ломы, а скала подается слабо. Мы бегали в инструменталку меняли забитые ломы и снова долбили. Соседи пытались охладить наше рвение, но ребята разыгрывали намеченный сценарий, костили монолитную скалу на всех языках, не исключая матерного и продолжали долбить и упорный труд давал свой результат. К вечеру на монолитном участке мы углубились всего на спичечный коробок, а на участке разрушенной скалы незаметно подровняли и получилась хотя и мелкая, но сплошная траншей. Когда Мокеев увидел, что мы вчетвером за день сделали больше, чем те семеро за две недели, он переменился в лице, решительным шагом подошел к ним и долго что-то внушал. Поднимались они и брали инструмент очень неохотно. Осуждать их было нельзя, мы бы поступали точно так, не будь у нас за спиной та самая разрушенная скала! Мокеев очень ревниво следил за нашими успехами, у него не укладывалось в голове, как можно столь успешно одолевать день за днём монолитную скалу. Как-то на третий или четвертый день он рискнул сделать нам замечание: "Саркисов, вы отстаёте: за неделю вам кювета не выбить." Я подал ему тяжелый круглый лом и предложил попробовать крепость грунта, он решил не испытывать свои силы. "Я же тебе пишу 12-ю категорию, выше нет" - сказал раздраженно. Все-таки, посчитав с ним нормативы, пришли к согласию, что, если мы выбьем за неделю только траншею, будет больно хорошо. Он видимо был уверен, что этого не случится. Ушел он недовольный нами, что даём неожиданные результаты там, где он рассчитывал на полный завал, своими любимцами, что не утерли нам нос и собой, что не может разгадать нашей загадки, шагал быстро и неровно. Самым интересным в этой истории был конец, траншею мы пробили, как и договорились и начали срубать откосы, когда пришел приказ отправить несколько звеньев на Ивановский перевал, что за Верхней Бурхалой, где наше прорабство разворачивало строительство полотна дороги. Надо ли говорить, что Мокеев использовал этот случай, чтоб избавиться от неудобного звена. Узнал я об этом на сутки раньше, и мы решили сделать эффектную концовку нашему спектаклю и за день вырубили откосы на участке "гнилой" скалы. Когда наш "друг" увидел сколько кубометров мы вырубили там, где он писал грунт 12-ой категории, его чуть не хватила "кондрашка", он начал задыхаться и хрипеть. Так что видишь, Алексей, идти против начальства всё равно, что ссать против ветра.

- А что вы потеряли, переехав на другую командировку того же прорабства, в конце концов туда же перебрались и остальные звенья, поинтересовался Поляков.

- Он выбил нас из основного костяка прорабства, дальше пошло: от нас избавились и на Ивановском перевале, отправив на Еврашку, а не с основным контингентом на Суровую и теперь мы болтаемся здесь.

- Здесь то вы в основном костяке.

- Опять нет. Основной костяк состоит из звеньев, закрепленных за Смирновым: Мушкудиани, Соболь, Конради, Черных, может быть еще и Кулиев. Мы вместе с нашим Степаном Гуртовым - во втором эшелоне!

- Ну что ж, попытаемся пробиться в основной контингент - решил Поляков.

- Как же вы объясняете эффект Мокеева? - поинтересовался Степаныч - Ведь хорошо работающие звенья для каждого мастера - находка.

- Есть руководители, считающие, что лошадь не должна быть умней хозяина. Такие, не задумываясь избавляются от звеньевых, которых они именуют "умниками", оставляя себе послушные звенья.

- Он хоть вольнонаемный? - спросил Поляков.

- Вовсе нет! С пятьдесят восьмой, только легкими пунктами.

- Не было бы никаких норм! "Как хорошо было бы работать!" -мечтательно сказал Соха.

- Нормы позволяют оценить труд человека и этим подхлестывают его. Не будь норм мы бы первые не поднялись за день от костра. - возразил Степаныч.

Мы посидели, покурили, помолчали. Молчание не было результатом успокоения, молодежь осталась неудовлетворенной, это выразил Алёша:

- Вы уже пожили и повидали много. Неужели а лагере нельзя жить так, чтоб мне записали то, что я заработал. Не надо мне приписок, не хочу туфты, хочу, чтоб все было честно. Мы не выполняем норму, а нам пишут полторы и выдают Красный кисет! Разве это честно? И нам гордиться не чем, десятник считает, что это он за нас всё и сделал. Вот в колхозах. Там, конечно, блата и жульничества ещё больше, чем в лагере, но сколько я заработал трудодней и не только за месяц, - за целый год я знал отлично, и никто у меня отнимет хоть одну палочку!

- Ты, Алексей, не далек от истины. В 1933-м я работал на БАМе табельщиком и там была как раз такая система учета, о которой ты говоришь. Там наряды назывались "Рабочими сведениями", закрывались они не помесячно, как здесь, на Колыме, а ежедневно и это был документ, который нельзя было изменить, его брала на учет бухгалтерия. Я разносил в табель не только часы работы, но и процент выполнения норм и делал это ежедневно, а за месяц выводил средний процент и по нему начислял заработок - премвознаграждение. Это была очень простая, ясная для всех система и "химичить" там можно было только за день, при закрытии рабочих сведений присутствовали бригадиры и они отстаивали интересы бригады. А дальше все шло помимо десятников.

- Никогда не слышал ни о чем подобном. Получается - у бухгалтерии был ежедневный учет? - удивился Степаныч.

- Именно так. И все документы на следующий день шли в проводку.

- А как же с контролем приписок, этой самой туфты?

- Маркшейдерский замер проводился регулярно два раза в месяц. При обнаружении завышения объемов, корректировалось и бригадное выполнение. Конечно всё это далеко от идеала, приписок было сколько угодно. Весной 1934 года гулаговская комиссия раскрыла там настоящую "панаму", многих поснимали с должностей, других привлекли к уголовной ответственности. После отъезда комиссии там установился относительный порядок. На долго ли? Не знаю: меня вскоре перевели в управление лагеря.

- Сколько же работало людей в конторе? - поинтересовался Анатолий.

- Видимо больше, чем здесь: бухгалтеров - 5, нарядчик, нормировщик, статистик ПТЧ, два десятника, старший десятник, прораб. В общем человек пятнадцать на три сотни заключенных.

- Лучше пусть больше сидит в конторе, в раздумье сказал Степаныч.

- Я бы тоже проголосовал "за" - поддержал Поляков.

- Ну а что же дальше? - спросил Алексей.

- В 1937-м "меня оттуда уехали" и что стало с той системой учета не знаю.

Её скорее всего подвели под общий шаблон. Закрывать наряды раз в месяц удобнее всем: звеньевые не смогут доказать, что их звенья сделали за месяц и это развязывает руки десятникам - высказал свое мнение Строганов.

- Думаю, что это не так просто. По инструкции они должны вести дневные журналы работ и в конце месяца итоги оттуда переносить в наряд. Другое дело, что пишут они там ерунду, никаких итогов не подбивают и наряды с этими журналами работ, как небо и земля. Это я сам проверял просто для самообразования - сказал Поляков.

Положение в общем так и не прояснилось, существующая система учёта никого из моих соратников не устраивала и все остались недовольны. Я чувствовал, что к этому вопросу придётся вернуться.

Как-то к нам в забой заскочил Васька Брель. Всегда веселый, жизнерадостный, никогда не унывающий, даже при очень трудных обстоятельствах он был желанным гостем у любого костра. Обменявшись обычными приветствиями и малозначащими фразами, вроде: "Как жизнь?", "Не жисть - жестянка!" или что-нибудь в этом роде мы, как всегда, в таких случаях закурили, поболтали о том о сём. Почувствовал: визит его не "пустой", ему не терпится поделиться со мной каким-то секретом.

Пришлось покинуть костер, подняться на насыпь. Он не заставил себя ждать.

- Слышь, Никола, знаю я тебя еще с Лаглытаха, считай полный год.

- И убедился, что "заяц трепаться не любит!". Так что ли? Тогда начинай без подготовки.

- У меня недалеко спрятано два мешка аммонита. Знаю, знаю! Но я их не украл. Так достались случайно. Что получается: Мушкудиани берёт грунт взрывом, Семен - тоже! А мы с тобой таскаем на горбу бревна черти откуда и с каждым днем всё дальше. Ты думаешь Степан не знает? Никогда не поверю: взорванный грунт, его сразу отличишь от талого - я специально ходил смотрел. Да и взрывы слышны. А он не реагирует, значит - не против!

- А меня ты что агитируешь?

- Да ведь ты сам рассказывал: на прииске месяцами стояли на бурении и засыпал бурки и трамбовал, и вообще был на подхвате у взрывников.

- Могу давать уроки бурения, но пакеты с ВВ, капсюли и бикфордов шнур приносили взрывники, они же и поджигали. Тут я видел, как это делается, но деталей не знаю.

- Суть не в этом, суть в капсюлях и бикфордовом шнуре. Они достают их в разведке, нам их тоже нужно достать. У меня же в разведке никого знакомого. Вот ты и подумай! Если что-нибудь клюнет, договаривайтесь и на мою долю, один мешочек аммонита я вам уступлю на первое время.

- Понимаешь в чём загвоздка. Мне нужно будет нацелить на это дело Полякова. У него кто-то есть в нашей разведке. О тебе я не скажу, но посвятить его должен буду. Если не возражаешь, я начну действовать.

На том мы и порешили. О Васькином предложении теперь я думал постоянно. С одной стороны, я и диверсант и террорист и с моей статьей только не хватала аммонита. Везут его на машинах с красным флажком, каждую машину сопровождает стрелок с винтовкой и вдруг у нас в забое найдут аммонит! В тайне этого долго не сохранишь: наши конвоиры взрывы услышат и сами могут испугаться, вызовут командира. Страшно подумать, чем это всё может кончиться! Вот я и не решался начать разговор с Поляковым.

Глава 6.18 Болезнь и Звено

Зима сорокового на сорок первый год не была слишком сиротской: уже полтора месяца стрелка термометра плясала ниже пятидесяти градусов, залетая иногда и под шестьдесят. Если в начале зимы фигура Крышкина в позе ожидания у градусника вызывала насмешки, сейчас говорили об этом со злобой, а речь его на разводе проходила под аккомпанемент такой площадной брани, что десятники пытались уговорить своего прораба остаться в конторе. Уже ни "целые селедки", ни "сладкий сахар", ни даже Красный кисет с махоркой не стимулировали выход в забой, следующие без передышки лютые морозы вконец измотали нервную систему работяг. Вызывало озлобление и сознание того, что государство в такие морозы предусмотрело отдых в теплом бараке, тогда как их гонят в промёрзшие забои, где уже и ночной пожог не дает прежнего эффекта. Десятники понимали, что рабочим нужен отдых в тепле, необходима какая-то разрядка, но Крышкин рассуждал иначе: пойдешь раз на уступки - в забоях до весны никого не увидишь! В этом он был прав, но результаты оказались плачевны: все меньше звеньев шло на земляные работы. Бараки ежедневно оказывались переполненными освобожденными от работы, хоть нашего лекпома Крока никто бы не назвал мягкотелым. А получалось так, что люди, не выдерживая морозов, убегали из забоев в середине дня, симулируя всякие заболевания и, освободил он их или нет, обратно на производство дороги для них не было. На прорабстве сформировались бригады, занятые на разных вспомогательных работах, в их числе и из людей Курочкина, готовивших материал для строительства зоны. Звенья, по-прежнему выходившие в забои, с каждым днём чувствовали бессмысленность своей работы, они не могли обработать всех сидящих в бараке больных, симулянтов, да и чрезмерное количество подсобников тоже.

Не проходили эти проблемы и мимо моего звена: Алеша Сырычев всё чаще хватался за живот и катался по забою, пока его не отправляли в лагерь. Соха готов был на весь день прописаться у костра и, отворачиваясь в сторону от жаркого пламени, хныкал, что его "трусить", поднять его к лопате становилось всё труднее. Строганов не жаловался, стремился продолжать работу в прежнем ритме, но возраст и отчаянно мёрзнувшая искалеченная рука давали о себе знать. А что-же звеньевой? Его тоже не миновала долгая зима: болезнь, начавшаяся еще в прошлом году, не отпускала ни на день, изнурительный сухой кашель, заставлял мечтать о макроте, а чередующиеся спазмы удушья пугали своей силой. К этому добавилось и нечто новое - по вечерам трепала сильная температура. Теперь на перекурах у весело пылающего костра не было слышно ни смеха, ни веселых разговоров, каждый думал о своём. А думать было о чём: несмотря на достаточное питание - мука в забое не переводилась - все изрядно похудели и ослабли. Мороз угнетал людей всё сильней.

Принимая в звено бывшего старосту, Полякова, я рассчитывал, что он, как фронтовой офицер, прошедший Финскую войну, окажется прекрасным звеньевым, и я спокойный за судьбы ребят отправлюсь в медпункт, а может быть и в больницу. Поляков работал хорошо, освободил меня от заботы о выполнении плана, сам решал эти вопросы с десятником, помогал он и в добывании в геологоразведке нужных материалов для взрывов. Так он снял с меня много забот, но от звена стоял в стороне хотя-бы потому, что жил не с нами в бараке. Ко всему прочему его куда-то "сватали", вот и сейчас он отсутствовал на прорабстве, приглашенный на участок для переговоров.

Ну, а чтож медпункт? Разве не мог я брать какие-нибудь лекарства и лечиться без отрыва от производства? Делал я такие попытки, они не были успешны и в этом была добрая доля собственной моей вины. Представьте тесную приемную, в которой набилось четверть списка всей командировки, во всяком случае не меньше 30-40 человек и люди продолжают подходить. Не говорю о том, что две лавочки могут вместить не более десятка. Возможности приёма тоже достаточно ограничены: за два часа, от ужина до поверки можно обслужить 12-15 человек. Получается, что из пришедших остаются ожидать самые терпеливые, к которым я не принадлежал, остальные - люди более молодые, махнув рукой и отчаянно выматерившись, удаляются в барак, отложив лечение до лучших времен. Осаждают медпункт и попадают к лекпому 40-45-тилетние лагерные старики. Вот они расселись на полу, подперев спиной стенку и тихо беседуют о своих болезнях: "Ой, в мени така задышка, така задышка, працюваты зовсим не можу" - жалуется один. "У меня тоже в грудях колет и в ногах такая слабость, что махну лопатой и падаю" - вторит ему другой. Те же жалобы слышны из-за перегородки, где прием счастливчиков, дождавшихся своей очереди, ведут Крок со своим санитаром. Мог бы я раздеться и прорваться туда со своей температурой, но при этом реакция сидящих и стоящих в ожидании своего счастья будет слишком бурной и я, поглядев на их землистого цвета лица и глаза, полные безнадежной тоски, тоже матерюсь и машу рукой.

Я слишком долго колебался и мои ребята это почувствовали, дисциплина в звене ослабла, дела пошли на много хуже: если не было взрывчатки или других материалов, вытащить ребят за дровами стало невыносимо трудно. Я посоветовался со Строгановым, он был отличный советчик: умный, опытный, честный.

- Вы правы, Николай Рубенович: нельзя рассчитывать на хорошие взаимоотношения с десятником нашего Анатолия, они могут закончиться в любую минуту, надо чтоб звено вновь заработало в полную силу. Это - ой, как трудно, но, если ребята согласяться возродить все вновь, имеет смысл попробовать. Распустить звено - это последняя мера.

Ребята согласились, "распускаться" не захотели, хотя в искренность их желаний что-то не верилось. Как-то в одно не очень прекрасное, но зато здорово морозное утро я начал действовать. Только что разожгли костер как Алексей схватился за живот и застыл у кострав полусогнутом состоянии. Что за этим должно было последовать мне было известно. Отправив Соху со Строгановым на насыпь, я подсел к огню и довольно жестко сказал:

- Тебе не кажется, что ты злоупотребляешь нашим терпением? Или ты просто не думаешь, кто должен отработать твою норму! Николай Степаныч? Так ведь он вдвое старше тебя, его искалеченная левая рука адски мерзнет и держать двумя пальцами тачку, лом или кувалду стоит ему героических усилий, а ведь он никогда не жалуется.

На Алёшу эта тирада все-же подействовала: он не разогнулся, но кататься не решился:

- Но ведь болит у меня, Николай, просто режет живот. Пойду в барак, выпью чего-нибудь, и приду.

- В барак и обратно - не ближний свет, да и возвращаться не захочешь. Посиди у костра, скипяти котелок снеговой воды, погрей живот и боли пройдут, а вечером зайди в медпункт и получи освобождение по всей форме.

Алексей меня понял, теперь нужно было что-то придумать, чтоб Соха не прилипал так отчаянно к костру. В свои 20 лет он оставался сущим ребенком, и проведеные им два года на общих физических работах мало что изменили в его характере. Однако если работа ему нравилась, он выполнял ее охотно. Сейчас главной работой была возня со взорванным грунтом. Разбивать и мельчить крупные глыбы требовало физической силы и рабочей сноровки. Ни того, ни другого у нашего младшего члена звена не хватало и это делало работу тяжелой и неприятной. Мы со Строгановым сколотили специальные щиты, позволяющие закатывать наверх и грузить в тачку довольно крупные глыбы, весом более ста килограммов, иногда, если насыпь позволяла, мы катали и более крупные крыги по катальным ходам, без тачки. Это понравилось не только Сохе, но и Строганову, на такой работе не замерзнешь. Брелю для больной руки Степаныча мы заказали особо толстую и теплую рукавицу, и он быстро оценил ее по достоинству. Они с Сохой, старый и малый катали мёрзлые комья все больших размеров и часто хвастались, когда удавалось выкатить в насыпь особо крупный экземпляр, весом эдак с полтонны.

Напряжение в звене на какое-то время спало, зато для меня ситуация прояснилась: в момент, когда возникли сомнения в необходимости работать звеном, когда повидимому всем моим товарищам хотелось затерятся среди подсобников на лёгкой работе, мои обязательства перед ними на этом закончились. За Строганова я не волновался, полагая, что в создавшихся на прорабстве условиях "смутного времени" ему можно будет, при посредстве Полякова или Гуртового, устроиться каким-нибудь "помогайлом" в контору и провести в тепле остаток зимы.

Мой же путь лежал в больницу и тут видимо надо было ожидать подходящего момента, чтоб получить к лекпому направление с производства.

Такой случай, пусть и не особенно счастливый, наконец, наступил. В это памятное для меня утро Мамедов явился с обхода раньше обычного, и его беседа с дневальным Мочеидзе подняла на ноги весь барак.

- Как там погода? Как Крышкин? Дежурит по-прежнему у градусника?

- Крышкин сегодня спит, как сурок зимой, и велел не будить его до развода - зло ответил обхочик.

- Что так?

- А так, что на дворе метет сумасшедшая пурга, не видать собственного носа, трассу замело, машины стоят и ждут, когда их откопают. Крышкин отдал приказ: всех, живых и мертвых выводить на снег. Считайте всем повезло: в забои никто не пойдет!

- А градусник? - сиросил кто-то. Двадцать пять!

Так мороз дал нам передышку. Рельс лязгнул досрочно, Крышкин стоял посреди дороги и посылал звенья кого направо, кого налево. Ветер сбивал его с ног, но он стоял молодцом. Он-то стоял, а вот я почувствовал, что моей работе пришел конец, ветер запирал мое дыхание сильней мороза. Ребята пошли получать снеговые лопаты, а я подошел к Крышкину, отпроситься на сегодняшний день. Но Крышкин не был бы Крышкиным, еслиб решил этот вопрос сам.

- Иди на трассу, а там найдешь Петра Васильевича, у него и отпросишься. Так будет лучше!

Строганову я объяснил ситуацию, и он повел ребят вперед на заданный участок дороги, а я поковылял вслед, то закрываясь от ветра фанерной лопатой, то поворачивваясь к нему спиной - отдышаться. Звенья уже стояли на своих местах и лихо отбрасывали снег по ветру.

Работа была совершенно бессмысленна: мощные порывы ветра сводили на нет все усилия рабочих. И всё-же я им завидовал: они стояли на рабочих местах и делали нужное дело, а я замыслил покинуть их на долгое время, до конца зимы. И ещё мне было стыдно, что я не выдержал испытания зимой, готов был сейчас провалиться сквозь снежный накат дороги.

Своих я застал в самом лучшем настроении: с участком дороги им крепко подвезло, повернутый поперёк ветра он был чист - ветер прогонял через него снег, не давая ему задерживаться и только до блеска шлифуя накат. Никаких заносов, никаких застрявших автомобилей. Лишь в одном месте, где дорога проходила выемкой, набивался снег, уплотняясь до крепости колотого сахара. Не захватив с собой железной лопаты, мои товарищи толкли снег ногами и затем пускали в ход лопаты.

И опять я позавидовал им, как больной завидует здоровому. Шевельнулась мысль отложить медпункт "на потом", попробовал им помочь и понял - нет, я не работник, нужно быстрей в больницу.

- Брось, Николай! Смирнов недавно здесь прошёл, топай за ним, а мы тут управимся сами - сказал Алёша.

- Николай Рубенович, мы Смирнову рассказали о вас, и он обещал дать направление - Степаныч пододел от ветра какую-то белую тряпку и теперь его лицо выглядывает из шапки, как из-под дамского чепчика.

- Ну как, Соха, сегодня тебя не трусит? - пошутил я, видя, что он улыбается.

- Нет, Николай, меня не трусит, но карманы мы уже потрусили и покурили, но это было давно.

Я понял намек, мы сгрудились и с трудом закурили на сильном ветру. От табачного дыма я отчаянно кашлял, а когда прокашлялся стало легче. И все-таки курить надо бросать, а то не вылечишься. Получилось так, что они подтолкнули меня в медпункт, отрезав путь к отступлению. Мне стало грустно: в последний час я оказался ненужным, они отлично управлялись без меня. Махорки из звеньевого кисета я им, конечно, отсыпал, чтоб они не вспоминали обо мне только когда захотят курить.

- Вот так получается, Соха. Тебя сегодня не трусит, зато трусит меня и, кажется, трусит основательно. Пока! Я пошел.

Лекарский помошник, так по штатному расписанию именовали в лагере заведующих фельдшерскими пунктами. Кому нужно это заумное название? Отчего не просто, по-русски - ФЕЛЬДШЕР? Оказываетсяя - нужна и очень! И здесь замешана "большая" политика: на фельдшерскую должность можно ставить только людей с медицинским образованием, лекпомом же в лагере может работать любой, даже без всякого образования или, например с ветеринарным, как наш уважаемый Крок. Фамилию его я конечно изменил - не вспомнил за ним какого-либо порядочного поступка. За зиму пришлось обратиться в медпункт один раз и то это случилось при предшественнике Крока - Корнилове Александре Александровиче, о нем я уже писал. Случай был такой: решили забрать в прожарку нижнее белье и нас вытолкнули на мороз в ватных телогрейках и брюках, одетых на голое тело. Вот когда мы узнали, что такое нижнее белье и как оно греет человека! А у меня получилось в этот день особенно неладно, так как я сковырнул на спине родинку и из нее сочилась кровь.

Сведующие люди пояснили, что эта кровь плохо свертывается и может течь не один день. Я отправился за помощью в медпункт, надеясь получить освобождение, чтоб не замазать кровью всю телогрейку. Я уже отработал половину рабочего дня, и он мог освободить меня без какого-либо для себя ущерба, но он этого не сделал, велел санитару наложить мне повязку и отправить на работу: лейкопластыря у них не было. Такие повязки при работе быстро сползают, и я извозил в крови всю телогрейку. Не приведи Госпрди иметь дело с непрофессионалом!

Вернёмся к нашему Кроку. Впервые увидел его на "Сохатинной". Заскочил я в медпункт, узнав, что туда привезли рыбий жир - так необходимый мне для излечения куриной слепоты. Рыбий жир оказался американским, очень концентрированным, мне хватило одиннадцати капель, чтоб навсегда покончить с этой болезнью. Попутно я оказался свидетелем, как привели туда прибывшего по этапу из Магадана каэровца с ветеринарным образованием. Он был невероятно длинен и худ, как у всякого человека, находящегося в крайней степени истощения, движения его были медленны, неуверенны и смешны. Это и был Крок. Именно его крайнее истощение способствовало тому, что его, каэровца оставили санитаром в медпункте и ему потребовалось около полгода, чтоб научиться снова нормально двигаться.

К этому Кроку я и явился с запиской от Смирнова, в полной уверенности, что он измеряет мне температуру и, убедившись, что у меня воспаление легких, немедленно напишет направление в стационар, а такая больница находилась от нас в 15-ти километрах, на Суровой. Я еще подумал, что уехать на попутной машине лучше всего в ночь, чтоб утром быть на месте.

Крок встретил меня весьма прохладно, объяснил, что сегодня полная санобработка нашего бараки и примет он только после бани. Полная санобработка по Кроку означала, что после мытья заключенные возвращаются в барак без одежды. Да, совсем без одежды, влажное нижнее белье, жиденькое с две ладони, мокрое вафельное полотенце и тоненькое одеяльце - не в счет. И если от бани до барака на подъём здоровый может пробежать за 10-15 минут, то больному с одышкой на это потребуется вдвое больше. Нет, это невероятно! Он хочет, чтоб я, тяжело больной, да ещё в такой по сумасшедшему ветряный день шел из бани без одежды. Не верилось, что такое может сказать даже коновал.

Я попытался терпеливо объяснить ему все обстоятельства дела: что человек, пришедший в медпункт с производства с соответчствующим направлением, не должен ждать вечернего приёма, доказывал, что я тяжело, очень тяжело и уже очень давно болен, просил измерить температуру и убедиться, что надо мной нельзя проделывать таких экспериментов. Он просто не хотел мерить температуру и пока он её не узнал он мог цинично говорить, что всё идут в барак голыми и молчат, один я поднимаю скандал. Так я и ушел от него ни с чем.

Шел я в полной растерянности: все мои планы, задумки полетели к чертовой матери.

А время было раннее, красноватый шар солнца слева от меня плыл над горизонтом, показывая где-то около часу времени. До прихода работяг, собственно, до бани было еще полных четыре часа. В наш барак не пустят, там сейчас священнодействуют с этой санобработкой, надо куда-то пристраиваться. Лагерный фатализм взял свое: я зашел в параллельный барак, там дневальный устроил меня на чью-то койку и я, забыв про все свои горести, уснул "мертвым" сном.

Баня в лагере даже летом - мероприятие нежелаемое, а уж зимой и подавно. "Произвол: баня!" - орут зеки и их можно понять. Какая уж там баня с одним ковшиком воды? На минуту представьте, что в помещение бани на 6 помывочных мест ворвётся партия в 25-30 человек. Повернутся негде, но и упасть тоже нельзя. Разделись, прыгая на одной ноге, повесили каждый на свой крючок верхнюю одежду и сдали для прожарки, отдали грязное белье, включая вафельное полотенце и пошли к парикмахеру, чтоб навести порядок в волосяном хозяйстве. Ребята это хорошие, но в руки к ним с их машинками и бритвами попадаться не советую: небо может показаться с овчинку. А в моечной уже ожидает работник бани с ковшом теплой воды, емкость ковша ровно три литра и больше - ни капли! Ты в раздумье: или помыться, или умыть лицо и руки, или напиться. Напиться - шайка грязная, помыться - воды не хватит, остается одно - отскоблить руки, уж больно они грязные, и чуть-чуть умыть лицо.

А сзади уже ржут, гогочут, ревут. Это - новая партия "кобылки", спешит в моечное отделение, так что потарапливайтесь! А баня, есть баня: пол ледяной, из побитых окон свистит лютый ветер. Может статься, что прожил с полдюжины зимних бань, а на этой подзасекнёшься: что-то проморозишь, простудишь и смотришь через недельку оденут тебя голубчика в "деревянный бушлат" и кинут где-то в дальний забой, да прикроют до весны ветками, а потом жди перезахоронения под сопкой в братской могиле. Не везде каждый раз копают могилы в мерзлом грунте, чаще хоронят по временной схеме. Говорят: душа обождёт перезахоронения, а тогда уже окончательно покинет тело и отлетит к престолу Господнему. Много чего говорят, а ты смотри, чтоб не "сыграть в ящик". Об этом толкует мне помошник банщика, когда я копаюсь в тряпье, ишу свое одеяло:

- Не ищи, бери какое попало, в бараке обменяетесь, да кутай посильнее грудь, а то вон как кашляешь! Неровен час сыграешь...

А что твориться за стенами бани! Приходилось вам путешествовать в пургу? Тогда вы можете представить, как ветер вас раздевает, рвёт с вас это несчастное одеяло, единственную вашу защиту! Беги же со всех ног! Чего стоишь? А бежать то и не могу, спазмы удушья!

Знакомые-незнакомые понимают мое положение, обьяснять не нужно. Кто в силах хватает меня за что попало и тянет вперед в спасительные барак. Вот схватил Никитин. Это парень крепкий, дотянет до места, брыкайся, не брыкайся. В бараке народа мало, мы проскочили первой партией. Печи гудят от жара, а я тепла не чувствую, зуб не попадает на зуб. Этот же Никитин не дает мне стоять, гонит в медпункт, тот расположен недалеко у торца барака, но выходить в ад кромешный не могу.

- Что стоишь? Потом набегут те завсегдатаи, что днюют и ночуют в приемной - будешь ждать до поверки.

На лекпома все-же производит впечатление, что сквозь такую пургу я явился к нему в белье, а наброшенное сверху одеяло сильно припорошено снегом. Он не заставляет меня ждать в приемной, где уже набилось больных из параллельного барака, посылает к санитару мерить температуру. Тот ставит градусник то под левую, то под правую руку, то сразу под обе: температура высока, им не верится, что такое может быть. А я уже отключился, сижу как во сне. Лекпом отправляет меня в барак, требует, чтоб завтра снова явился к нему после развода. Упрекает меня, что пришел сюда в белье, мог дождаться, когда привезут из прожарки белье. Я уже плохо все это понимаю - скорее к себе на нары!

Дальше - дикое положение: я с высокой температурой должен лежать. Он же поставил диагнос "Грипп", каждое утро вызывает меня в медпункт и дает работу по расфасоыке порошков, потом к обеду начинается жар, я раскисаю и ухожу в барак, а там, вместо постельного режима выполняю все функции жителя барака: пилю дрова, убираю и все прочее.

Жизнь в бараке текла своим чередом. Я поделил между членами звена муку, махорку, деньги. Первым разорвал связь с остальными Соха. Как-то вечером, прибежав раньше с работы и улучшив минуту, когда из нас никого не было, он забрал с верхних нар, где мы спали, свои вещички и перенес их ближе к двери, в расположение непроизводственных звеньев, а утром, не сказав никому ни слова, вышел с ними на работу. После этого к нам он старался не подходить. Такого я не ожидал, все это можно было сделать иначе, открыто, по-дружески, его бы никто не стал задерживать. Алексей хотел набить ему морду, но мы отговорили: жизнь сама его проучит!

Со Степанычем мы навестили Гуртового и договорились, что оставшихся двоих членов звена - Поляков где-то застрял на участке - он переведет на заготовку леса. Так бесславно закончилась история моего звена, проработавшего в забое четыре зимних месяца. А меня кризис болезни настиг во второй половине февраля, когда сильно вспотевший от пилки дров в бараке, побежал в туалет, стоявший на полигоне в сотне шагов от барака. Не знаю, как у других проходит кризис, а у меня ночью грудь как бы сдавило железным обручем, не давая возможности вобрать в себя и глоток воздуха. Состояние страшнейшей спазмы удушья описать невозможно, я лежал с открытым ртом и как бы раздвинутой до конца грудью, боясь пошевелиться.

Строганов сходил в медпункт - безрезультатно, тогда пошел Никитин и буквально за шиворот притащил в барак санитара. Тот не знал, чем можно мне помочь, облегчить страдания. Пришлось лежать в таком диком состоянии до утра. Спасибо и Степаныч и Никитин не спали вместе со мной и развлекали меня разговорами. Никитин со смехом рассказал историю, как этот незадачливый санитар поймал чернобурку.

Крок, не будь дурак, взял санитаром в медпункт старого охотника и тот исправно кормил своего начальника зайчатиной. И в этот раз он поставил десятка два петель на зайцев, а в одну из них заскочила мчавшаяся за зайцем лиса, да еще - чернобурая! Счастливый охотник доставляет ее в медпункт, и Крок с нижайшим почтением докладывает Крышкину. Вот уже изящные пальчики Ниночки перебирают прекрасный мех, любуется переливами оттенков. Какая женщина не набросит роскошный мех себе на плечи, не завернет его вокруг шеи, не полюбуется на себя в зеркало. Жаль, шкурка еще не выделана, но теперь они не дадут ее Брелю, тот им сжёг несколькл роскошных беличьих шкурок, передержал в квасцах! Крышкин наконец наделяет удачливого охотника четырьмя пачками махорки, кури на здоровье! Смеяться мне нельзя: каждое движение вызывает новый спазм и боль, я только вымучено улыбаюсь.

Между прочим, в факториях охотсоюза за шкурку рыжей "огнёвки" платили 75 рублей, за "серебрянку" - около тысячи, а такие чернобурки расценивались индивидуально, от двух тысяч и выше.

Проснулся Алексей, сходил "на двор" и тоже включается в разговор. У него больное место - Соха: как тот мог так тайком покинуть своих бывших товарищей? Сообщает последние новости:

- Наш милый Соха, провел ряд крупных спекуляций: продавал муку - покупал табак, продавал табак - покупал хлеб. Закончилось все неважно - вечером его избили и отняли все дотла. Теперь лежит и думает: с чего начинать новые коммерции.

Кое - как я объсняю Алексею, что воры не могут существовать без спекулянтов. Соху ограбили какие-нибудь мелкие торбохваты и побили, как незнакомого. Придёт время они признают его своим и тогда дела у него пойдут на лад. А то, что он ушёл от нас - неизбежно: торговля - его специальность, полученная с молоком матери, он и так слишком долго выполнял не свойственный ему функции - копал землю, возил тачки. Это - не его профиль.

- Так что мне одному суждено землю копать? - с возмущением говорит Алексей

- Во-первых, ты - не землекоп, ты хлебопашец, фермер. А во-вторых, с землей мы все будем тебе помогать. - успокаивает Строганов.

Утром прибежал тот самый санитар и передал распоряжение: быстро одеться и прибыть к медпункту. Облачиться в свои доспехи мне было нелегко, помогли опять трое моих друзей и даже довели по назначению, только тогда покинули меня и вернулись в барак. Я сажусь на лавочку, непроизвольно делаю глубокий вдох и падаю на землю без сознания.

Пришел в себя в небольшом стационарчике на две койки, о существовании которого у нас на прорабстве не имел представления. Первых, кого увидел около себя, двух молодых воришек, которые тут и "лечились". Увидев, что я открыл глаза, они подбежали поближе и начали глумиться:

- Что "дубарь" прилетел? - хихикал один.

- А мы-то думали, что ты уже сыграл в ящик, хотели тащить под сопку - вторил ему другой.

"Вот они любимчики моего Крока: здоровое ворье занимает стационар, а меня с воспалением легких он держит в бараке. Ну и негодяй!" подумал я без всякого стеснения. Обуявшая меня ярость подействовала лучше всякого аспирина, неожиданно для них я поднялся на койке и бросил:

- За девять лет в лагерях похоронил тысячи таких как вы, так что не спешите тащить меня под сопку, посмотрите, чтоб не оттащили вас.

Вышел из помещения, уже не чувствуя, к своему удивлению, сжимавшего грудь обруча. Появился санитар, задержал идущую из Магадана машину с мукой, передал шоферу мои документы и хотел помочь забраться в кузов, но тут я с резвостью выздоравливающего вскочил на борт, поставил на-попа мешок муки, улегся за него, и мы тронулисмь в пруть. Кто поверит, что с воспалением легких, с температурой, в одних тряпках в актированный день, при морозе 61 градус человек может проехать в открытой машине, на мешках с мукой 15 километров? Думаю, не поверит, тем более сейчас, - никто. Я же приехал на Суровую и даже не "нарезал дуба", как предрекали эти милые воришки.

Вот она проходная больницы. Водитель отдает мне документы и желает скорого выздоровления. Вхожу на вахту. Дежурный санитар принимает от меня направление и, увидев, как я страшно щелкаю зубами и трясусь всем телом, не говоря ни слова, тащит меня в баню, помогает раздеться и залезть на верхний полог: а сам уносит мои бумаги по назначению.

Дальше было все, о чем можно мечтать в моем положении: и банщик, без труда угадавший мое состояние и нашедший простое средство лечения - ковш, другой кипятка на горячие камни и хлесткий березовый веник, постепенно изгнавший из моего тела всякое ощущение холода, и отдых на горячем полке и на полу в прохладном предбаннике и даже первая папироса за долгую болезнь. Благодарил я этого банщика-своего спасителя, как мог, спас то он мне - пустяк! Здоровье, а возможно и жизнь!

Главный врач терпеливо проверяет весь мой организм, а я понемногу вспоминаю, как в сентябре 1937 года торчали с ним во Владивостокской транзитке и конечно играли ежедневно в шахматы.

- Крок как был ветеринаром, так и останется им на всю жизнь - не стесняясь моего присутствия говорит Либерман своему помошнику - Продержал больного воспалением легких в бараке, и опять лечил его от гриппа, которого у него не было. А когда кризис миновал, прислал его в больницу на выздоровление. Да, любезнейший, действительно кризис у вас прошёл и через неделю вы будете здоровы - закончил он, обращаясь ко мне.

- Кризис у меня прошел на Драмадере с мукой, на котором я к вам ехал, но, если бы не ваш банщик, даю слово, я схватил бы новое воспаление. Этот банщик и есть мой спаситель, доктор!

- Наш банщик лечит успешнее вашего Крока! Вы это хотели сказать?

Когда он продиктовал помошнику диагноз и назначил лечение, я все-же поинтересовался не разучился ли он играть в шахматы? И видя, его недоумение, напомнил, как мы сражались за доской и между собой, и со слепым профессором Ниссельсоном. Этого оказалось достаточно, чтоб восстановить в памяти те дни. О судьбе профессора я смог ему рассказать немногое: с ним мы оказались вместе на прииске "Верхний Атурях" и оттуда, отчаявшись использовать их в забое, его, с другими инвалидами в первых числах 1938-го года этапировали на 23-й километр от Магадана.

Диагноз Либермана был безошибочным: через неделю температура нормализовалась и вскоре мне пришлось покинуть гостеприимную больницу на Суровой. О её врачах, обслуживающем персонале, об установленных порядках у меня сохранились самые хорошие воспоминания и, будь такая возможность я с удовольствием "перекантовался" бы в её палатах с какой-нибудь легонькой болезнью еще месячишко.

Глава 6.19 Джигит Без Коня

Либермановская больница не бросала на произвол судьбы своих оздоровленных больных и это я мог бы подтвердить, испытав на собственном опыте: пока привратник ловил на трассе машину, я спокойно сидел в теплой сторожке и просматривал раз за разом старый обрывок газеты, ища там новости полугодичной давности.

- Ты с ним поедешь, - говорит он, возвратившись вместе с водителем - Он идет в Магадан и закинет тебя на Еврашку. В кабине уже сидят двое пассажиров, но в тесноте - да не в обиде. Как-нибудь устроитесь, а то жди, пока найдётся со свободной кабиной, лучше в тесноте, да в тепле, чем просторно в самом лучшем кузове да в такой мороз.

Устроился я в кабине кое-как: те двое, убедившись, что я в наилегчайшем весе, попросту взяли меня на колени. Машина, почихав и покашляв сколько ей полагалась, тронулась. Если вам когда-либо доводилось ездить втроем, не считая водителя, в "узколобой" кабине какого-нибудь газика, то рассказывать об этой поездке не стоит. Я же в жизни своей привыкший терпеть, казалось бы, непереносимые трудности, скрючившись в три погибели, ещё пытался как-то рассмотреть окружающую природу, через пятачок протаянного дыханием окошка, как будто без этого нельзя было вернуться на Еврашку.

Если бы водитель сам не притормозил у новёхонькой вахты (когда успели ее построить!), я несомненно не остановил бы его, так все кругом изменилось за короткие дни моего отсутствия. От дороги, по обе стороны ворот и вахты взметнулось к небу трехметровое ограждение зоны из жердей и лозняка, по углам встали враскорячку две смотровые вышки, на которых теперь денно и ночно берегут нас бдительные "попки". "Церкви и тюрьмы сровняем с землей!" - пели большевики, идя к власти, с тюрьмами у них получилось посложнее: если не сами тюрьмы, то другие места заключения строили те, кому предстояло в них находиться, и никто из строителей не задумывался об этом парадоксе.

Теперь в лагерь попасть не так просто: на вахте меня задерживают. Вахтер кричит в зону: "Эй, пошлите старосту!" Смотрю к нам направляется... Никитин! Ещё новость! Этот парень понравился с первых дней появления на прорабстве: честный, прямой, открытый, всегда готовый придти на помощь. Уверен - будет отличным старостой! Знал я его старшего брата - не то десятника, не то прораба на Цыганье. В начале сентября, когда в этом районе неожиданно выпал глубокий снег, нас с Ивановского перевала бросили в помощь обходчикам. Наша бригада махала лопатами от Сохатинной и когда подошли к его прорабству, сильно приустали, проголодались и уже не чувствовали мокрых, оледеневших ног - свиная кожа наших ботинок напоминает промокательную бумагу. Тот, старший Никитин сам вышел к нам, велел затопить для нас барак, повару - заварить по порции затирухи, выдал по триста граммов ларькового хлеба, который в то время уже отменили и вобщем мы на прорабстве добре отдохнули, поспали мертвым сном часа два и, когда вновь взялись за инструмент, показалось, что сегодня еще не работали. Такой это был разумный руководитель.

- А, Саркисов! Быстро обернулся! Рад видеть тебя во здравии!

- Трошки подремонтировался и готов снова встать в строй.

- Ну, в строй - не сразу. Тут, брат, сейчас трое из каждых четырех - либо в бараке, либо - на легком труде. Да и звена твоего нет, а один в поле не воин. Вот и выходит - кантоваться тебе на легких работах до конца марта. Сейчас главная работа - достроить зону, готовят материал, подвозят, подносят, строят. Работа есть. А ты, прежде чем идти в барак, зайди в медпункт, а то Крок и сейчас сомневается: был ли ты болен, или нет.

В медпункт идти не хочется, пошел в контору. Надо же хоть показаться. А там - все в сборе: в центре - массивная фигура Крышкина, по оберуч - десятники. Гуртовой пропел мне ту же песню: мол, отдыхай, пойдешь на лёгкий труд, к Курочкину. Постоял немного у барьера и тут заметил: кто-то подает мне сигналы из темного угла. Ба, да ведь это - Строганов, обложился там бумагами, видно окопался здесь не на один день. Порадовался и тому, что нашелся один осколок звена и тому, что устроился он в тепле, видимо до лета. Подойти к нему при начальстве постеснялся, вышел на свежий воздух. В зоне повсюду стучали топоры, идет спешное строительство ограждения зоны, все остальные работы, даже "кубики" отошли на второй план.

Идти в медпункт так не хочется. В моих руках неприятная пилюля для самолюбивого лекпома: его диагноз моей болезни главврач больницы опровергнул. И то, что эту "пилюлю" должен вручить Кроку я сам, ставило себя в неловкое положение. Но встречи избежать нельзя, и я зашёл. Он как будто ожидал моего прихода и даже приподнялся из-за стола, хотя на приеме у него сидел работяга.

Обычные вопросы о лечении, о здоровьи, отвечаю кратко, мол излечиться то излечился, а силы ещё не восстановил. Бумаги кладу на угол стола, надеясь, что просмотрит он их после моего ухода, но нет: не удержался, развернул и бросил быстрый взгляд, видно на что-то надеясь. Надежды не оправдались и сказал как-бы слегка охрипшим голосом:

- Ну, чтож, Саркисов, отдохнёшь в бараке 5 дней, до 10 марта, а там - месяц побудешь на легких работах, заключение Курочкину пошлю. Поправляйся до конца.

Поднялся поблагодарил и быстрее - к двери. Хотя бы больше не встречаться! Дневальный барака Мочеидзе встретил как родного. Какой молодец! Сохранил все тряпки и на моё место никого не пустил. Приятно было расположиться на прежнем месте, рядом с постелью моего напарника и друга, Николая Степановича. Но какие-же они черные эти мои простыни и наволочки! Обычно этого не замечаешь, а теперь после больницы, хоть там тоже белизной не сверкают, кажутся ужасно грязными. Вышел за двери, похлопал одеяло, ох и пыли! Так до конца и не выбил. Пока работяги не явились, сбегал в кухню за ужином. Никитин еще не вписал меня в списки, но повар Асланов по старой памяти баланды налил, да ещё постарался черпаком зацепить со дна побольше гущи, как выздоравливающему. Спасибо ему. Справился с ужином и - наверх, отдохнуть от обилия новых впечатлений, да и от слабости. Так и задремал в ожидании прихода соседа.

Спрыгнул вниз позже, когда не стало терпения ждать, и сразу оказался в шумной, веселой толпе работяг. Мне рассказывать нечего, тогда рассказывают они, поочереди и все разом, новости, новости. И правду говорят, перефразируя известное изречение Гераклита: нельзя попасть на одну лагкомандировку дважды. Никогда бы не подумал, что за две недели может произойти столько событий! Впрочем, для меня главное то, что я не один, кругом ребята, свой коллектив. А как трудно было бы без них!

У звеньевых: Мушкудиани, Конради, Соболя - все по-прежнему, возможно в их составе что-то и изменилось, но звенья выстояли зиму и сейчас не выходят из забоев. Молодцы! Семен рассказывает, что сейчас категорически запретили брать грунт взрывом и они таскают сухие хлысты издалека, по пояс в снегу:

- Пока дотащишь - семь потов сойдет.

- А вот бедняжку Бреля из звеньевых разжаловали, за беличьи шкурки - оставил Ниночку без шапочки, такое скоро не прощается!

- Да, Николай, погорел я тогда крепко, и в изоляторе ночевал в одиночестве и сейчас кругом в опале. Захочешь снова иметь звено, запиши и меня. Ух, и работнём мы с тобой!

- Нет, уж лучше я пойду в твое звено.

А тут Кулиев зовет меня к себе:

- Ходи ко мне в звено, будешь, как у Бога за дверьми. А знаешь, где мы сейчас працуем? В твоем забое на ключе Тихом!

- Слушай, зачем ему идти в звено, что он сам не звеньевой, что-ли? - гудит Мушкудиани, - Звеньевой без звена, что джигит без коня! Ты, Николай, настоящий звеньевой. Собирай снова звено.

Тут в разговор вмешивается Конради, его советы, как всегда, самые разумные:

- Не слушай баламутов! Зачем тебе из больницы скакать прямо в забой? В забое сейчас ничего не покажешь, будешь хватать только шишки: грунт промерз сильнее, чем в январе, дров поблизости нет, а световой день - как два январских. Мой совет - валяй к Курочкину, там по крайней мере - никакой ответсятвенности, "куда пошлют", в общем "не бей лежачего". Месячишко перекантуешься, а в апреле - другой разговор.

Я успокоился и решил последовать его совету.

Трибенок тоже здесь и хоть он с небольшой придурью, как считают некоторые, без него прорабство не было бы прорабством, к тому же открыт и незащищен, как ребенок. Как бы нехотя Трибенок вкладывает мне в руку свою ладонь и не жмет, как-то проводит ею по моей. Такое впечатление что у тебя в руке холодная и мокрая доска.

Рукопожатие характеризует человека, не хуже, чем его улыбка. Холерик Мушкудиани молниеносно сдавливает твою руку, как тисками и при этом встряхивает ее так, как будто хочет оторвать по локоть. Если подашь ему руку без подготовки, на следующий день не сможешь работать. И рука у него горячая и сухая.

- Здоровенько, - еле слышно выдавливант Трибенок, глядя почему-то в сторону. - Мабуть трошки подликувався в госпитале, це дуже добре. А я ось сгодувал про тебе, коли высыджувал у кандее: нема кого було послухаты.

- А ты не забываешь заглядывать в изолятор!

Кулиев снова вступает в разговор, вспоминает, как я рассказывал им роман В.Шишкова:

- Знаешь, Николай, без тебя я тоже стал романистом. Ты, когда рассказал нам про Ибрагима и Прошку, я все хорошо запомнил и тиснул своим малаям, парням, значит. Теперь ты приехал и еще что-нибудь нам тиснешь.

- Тисну, как не тиснуть - смеюсь я.

Наконец замечаю Соху, стоявшего несколько поодаль с какой-то вымученной улыбкой. Это второй осколок нашего звена, но откололся он давно и место разлома уже покрылось ржавчиной.

- Здравствуй, Соха, подходи ближе, расскажи, как живешь, что не весел?

- Ой, Николай, какое есть веселье даже не знаю. Как ушел из звена, ни разу не смеялся.

- Разогни! - говорю ему, протягивая согнутый палец.

- Пусть я и загнул, но малость: как-то долго уснуть не мог, вспомнил звено, какие ты нам рассказывал еврейские анекдоты и смеялся, долго смеялся, но никто не слышал, все спали. Помнишь, ты рассказывал, как отец, оставля сыну наследство, предупредил, чтоб он не связывался с рыжим евреем, а наследник забыл и отдал всю наличность рыжему и тот его обманул. И как потом по совету дяди он нашел еще более рыжего, огненно-рыжего адвоката и тот обманул просто рыжего и вернул все деньги. А помнишь, как Абрам нашел работу: исполнять на сцене половой акт, а жена говорит, что тогда нужно пригласить Рабиновича! "Причем Рабинович?"- возмущается муж, жена отвечает: "А если публика потребует исполнить на-бис?" А ты помнишь...

- Все это анекдоты с бородой вспоминать не стоит, я конечно все помню. Но вот скажи: почему ушел ты от нас как-то не по-людски, не ушел, а как-то исчез, скорее сбежал, даже не попрощался ни с кем?

- Стыдно было сказать, что ухожу от вас.

- Ну ладно, дело - это прошлое, вспоминать не имеет смысла. А ты не знаешь: куда делся Алексей?

- Ой, Николай, он со своим животом так надоел Кроку, что тот отправил его на участок. Говорят, работает теперь там на лошади, возит в лагерь воду.

Вон куда залетел третий осколок, когда-то, казалось, дружного звена. Теперь узнал все интересующие меня новости, можно и - в постель! С Сохой я еще встречался на 4-м Эмтегейском, там он сдружился с Тазабеком, казахом, с которым я работал вместе на Бюченахе, и работал не плохо и последняя встреча - на 8-м Кубюминском, мимо которого я проходил, двигаясь на Хандыгу. Жил он в основном, приторговывая мелочами. Выбор был сделан.

Пока я вспоминал, да думал, шум и движение в бараке затихло, только слабо потрескивают в печи горящие поленья, да слышен кашель и легкий храп спящих. По стенам барака мечутся отблески горящих печей - розовые, красные, багровые полосы. Все хорошо знакомо, но после больницы кажется, что из света попал в тень, нужно привыкать заново.

Ну, да ладно, привыкну, через день-другой, проблема пустяшная. С этим и задремал, не дождавшись соседа. Он меня разбудил, ему, как и мне, хотелось поговорить.

- Ну, как ваше здоровье, Николай Рубенович? Все хвори оставили на Суровой?

- Хвори то оставил, а вот силенок не набрался. Ничто, покручусь месячишку на легких работах - окрепну, к лету наберусь сил. А ты то как? Надолго-ли в конторе?

- Степан Гуртовой с Никитиным протолкнули меня, когда я, после отправки Алёшки на участок, остался один в звене. Сначала помог закрыть наряды за февраль, сейчас привожу в порядок техническую документацию: ждут контрольного обмера. Числюсь у Курочкина на легких работах, он и проводит меня у себя по нарядам. Контроль сейчас вовсе ослабел, везде уйма болтающихся людей, все прикрываются строительством зоны. Думаю, до конца месяца просижу в тепле, а может удастся прихватить и часть апреля, месяц это мокрый и лучше не вылезать из помещения. А там кто его знает? Ну, а в апреле начнем с вами снова собирать звено.

Так и жили мы с ним рядом этот месяц, беседуя по душам, пока не случилось событие, сблизившее нас еще теснее.

Глава 6.20 Во Втором Эшелоне

Колымский март достаточно суров, холодные утренники с пятидесятиградусными морозами - вовсе не редкость, встречаются даже в конце месяца. И все-таки марта мы не боимся, как боялись его предшественника, не обморозишся, если сам не захочешь! И мартовскому солнцу по-настоящему доверяем: днем оно уже начинает греть, а день этот теперь достаточно долгий.

Данные мне дни освобождения от работы промчались, как вешние воды, но успел я за это время сделать много, отдыхать то мне было вобщем не от чего. Нанес визит и сапожнику, и портному, запасся утилем, надергал из брезента прочных ниток и все свободное время: днем у серого, заледенелого окошка, вечером - у керосиновой лампадки шил, латал, подновлял. В последний вечер провел генеральную репетицию: потолкался по зоне в отремонтированных предметах туалета. Все сделано по моему вкусу, все подтянуто, подвязано, нигде не поддувает, нигде не болтается, не жмёт и не трёт.

Не мог я обойти и любителей моих романов, как они говорят, первый заводила из них Брель, ну, а там и другие. Приходят с работы, поужинают и начинают собираться вокруг меня. Делать нечего: нужно продолжать начатый ранее рассказ. Если где-нибудь спутаюсь, они меня добродушно поправляют. Для меня эти вечерние рассказы - жизнь, они помогают переносить трудности, забывать неприятности, хотя подчас и надоедают, особенно если не успел подготовить в уме материал.

Такое тоже бывает.

В первый рабочий день проснулся рано-рано, за долго до лязга рельса, возвещающего подъем, с нетерпением ждал, как это не покажется странным, выхода на работу. У дверей встретил Бреля, тот смеется:

- Ты рвёшся на работу и одет с иголочки, вобщем как новичок в лагере.

Пусть смеются, а мне хочется скорее попасть на развод. Только, попав туда, я понял, как все здесь изменилось. Крышкин уже не читал своих нотаций и призывов, он молча возвышался за спинами десятников. Работяги, ещё ходившие в забой, на разводе не задерживались. После их ухода, начальство дружно покидало развод, демонстрируя полное безразличие ко второму эшелону стройки - команде легкотрудников. Наша судьба полностью вверена Курочкину, назначенному хоздесятником. По утрам, после официального развода, около сотни легкотрудников окружали его плотным кольцом, ожидая назначения. От рабочих второго эшелона не зависели показатели стройки: хоть старайся во всю силу, хоть "валяй Ваньку" и результат один и цена наша одна - черпак баланды и скромная пайка. Легкотрудникам не хватало работы, и Курочкин щедрыми жестами раздавал подопечным всем, кто его об этом просил: охране, обслуге и даже забойщикам в бесплатную помощь.

Работы, ранее выполнявшиеся самими "придурками" или желающими по найму за кусок хлеба, теперь возлагались на легкотрудников, впрочем, те из них, кто крутился около обслуги, в проигрыше не оставались: хоть лишнюю миску баланды или жменю табаку да получали.

Отправил Курочкин большую партию рабочих на строительство ограждения зоны и смеется: "Для себя".

Это для него главный обьект! Куда же девать остальных? а их еще не мало. Немногим больше месяца назад на счету был каждый работник и тогда голубой мечтой забойщиков было хоть на недельку попасть на легкий труд, теперь - все, наоборот.

Безнадежно махнув рукой, Курочкин раскидал всех малыми партиями по трассе.

Что делать? Ищите там работу сами, чистите снег, кайлите подъёмы, подсыпайте ямки, ремонтируйте снегозащитные ограждения. Главное шевелитесь, когда будет проходить начальство!

Меня он задержал и дал персональное назначение:

- Ты, Саркисов, пойдешь зарабатывать у водителей махорку. Поработаешь на Автозаправочной станции, там водители жалуются на пробуксовку, вот и снимешь этот вопрос, а ходить будешь туда столько дней, сколько потребуется и на разводе можешь не околачиваться.

- Будет сделано! - козыряю новому начальнику и ухожу на свой объект.

Эту заправку еле нашел, до болезни о ее существовании не имел понятия. Пришёл прямо к диспетчеру и доложил, что откомандирован стройкой в его распоржение для устранения дефектов на трассе, так мне легче. Он вырос в собственных глазах, пытался угостить меня махоркой, но я курить после болезни ещё не начал. Оказалось снег у Заправки насыщен нефтепродуктами и не прикатывается колесами. Лучше всего удалить его с трассы и выскоблить её до земли. Начал кидать этот бензиновый снег лопатой, он чертовски тяжёл и кидать его нужно очень высоко через снежные валы, нагребенные по обе стороны дороги тракторными угольниками. Кидаю, да кидаю, а день тянется, как год. Попробовал отдохнуть, но без напарника - вовсе не интересно, не с кем поболтать, во-вторых, я стал некурящим, а им на производстве скучнее вдвойне. Посидел у диспетчера, и он мне подал хорошую идею: залезть на снежный вал и срезать половину, тогда тяжелый снег с трассы будет кидать ниже. Залез на вал, попробовал. Получается. Решил убить на это пару дней и с лёгкой душой сорвался досрочно в барак. Встретил Курочкина, но тот прошёл мимо и даже не сказал ни слова. В бараке уже полно легкотрудников, некоторые успели и поужинать, точат лясы. Вот настали времена!

Еле дождался соседа, пожаловался на скуку. Говорю, что мечтаю влезть в чье-либо звено и - в забой. Там куда веселей.

- Рано делаете выводы! Ваша работа теперь случайная: Фигаро си! Фигаро ля! На следующее задание пойдете скорей всего с людьми, возможно тогда будет интересней. Поработаете недельки две и сможете сделать выводы, решить, куда податься. Не думайте, что мне интересно сидеть в конторе и разносить объемы работ в попикетные ведомости! Везде ошибки, брехня, мазня, иной раз по часу сижу, чтоб понять, что написано. И все-таки сижу. Сейчас в забой идти бессмысленно, работу эту не ценят. В забой пойдем с вами в мае, к тому времени и я закончу свои конторские труды, да и с легкотрудниками покончат. Все станет на своё место.

Сам прекрасно понимаю: спешка моя выглядит смешно. Интересно, не интересно! Разве в этом сейчас дело? Священное правило лагерника: есть возможность кантоваться, кантуйся! Другого случая может и не представиться. А летом для работы понадобится не мало силенок, вот и набирай их сейчас.

Все имеет свой конец. Закончил и я свою работу около Автозаправки и начал ходить куда пошлют в компании, с такими же горемыками-легкотрудниками. На старой каторге эффект от работы каторжан был только в одном случае: если они получали задание на-урок.

Зимой над Колымой стоит устойчивый антициклон и осадков выпадает немного, но вот с февраля погода меняется, начинается период ветров и снегопадов, он захватывает и март. Такая погода держится, по нашим наблюдениям, по 3,6 или 9 дней. В такие периоды на борьбу со снежными заносами выгоняют на трассу всех, кто в состоянии держать в руках лопату. В один из таких ветренных дней ветер обрушился на нашу трассу с огромной силой, он срывал снежный покров с сопок, выдувал его из распадков и гнал на равнину. Через полотно дороги проносились огромные массы снега, они не задерживались на возвышенных участках, но зато до краев, как-бы, "заливали" уплотненным снегом выемки и серпантины. На трассу вышел единственный на прорабстве трактор, потянул за собой угольник. Следы угольника заметало за несколько минут и машины не могли выбраться из снежного плена. К радости Курочкина с участка, пришла телефонограмма: бросить на трассу всех легкотрудников, снять им в помощь часть обслуги, сопровождать каждую машину, передавая ее от одной группы к другой, обеспечить бесперебойное движение.

В этот день разбили нас на десятки и разогнали по трассе. Идём не спеша, да и как спешить, если снег с ног валит! Вот и наш участок, машин нет, можно пока покантоваться. Выбираем старый заброшенный забой, над ним мёрзлый козырек, там, как в комнате - тихо, ветер крутит, наметая у выхода валик. Место для костра отличное, а за ним дело не станет: всегда есть любители, дровишек достанут из-под земли.

Работать сейчас совершенно бессмысленно, с мощным ветром не в силах бороться даже механизм, вот подойдут машины, тогда будем вести их, убирая снег из-под покрышек. Но вы попробуйте расскажите это Ванюшке Пятикопу. Странная фамилия! Не правда-ли? Когда-то на прииске "Нижний Атурях" работали мы с ним в одном звене. Тогда я спросил его.

Мой дед был кузнец - силач на всю деревню: пальцами гнул пятикопеечные монеты, вот и прозвали его Пятикоп. А когда в четырнадцатом отправляли на войну, писарь так и записал его, забыв, что фамилия наша Лещенко. Так мы все и стали Пятикопами. Этот Ванюшка и есть наша "белая ворона" - к костру не подходит, благо в воздухе тепло, только ветер морозит, но к нему можно стать спиной, и кидает снег своей изящной штыковкой. Порыв ветра и весь отброшенный снег - на трассе. Труд сизифов! Подхожу к нему, меня злит его глупое упорство.

- Уж если хочешь поработать, то выброси эту лопатку, ею кидать снег все равно, что иголкой. Возьми метровую фанерную, кидай в полную силу и не морочь людям головы.

Мой разговор на него не действует, что-то бормочет про себя и продолжает молча ковыряить снег, а людей у костра это бесит. Постепенно вниманием всех сидящих у костра овладел молодой столяр Яицкий.

За зиму я его впервые вижу на общих работах. Что же с ним приключилось? не иначе согрешил! Он высок ростом, одет в новое обмундирование, лицо красивое, холеное. Видимо отвечая на вопросы, рассказывает:

- Как-то после работы прибегает ко мне Яшкин и ведет к Крышкиным. Для него выполнять заказы я не любил: уж очень он придирчив, но начальство, есть начальство. Сидят они с Ниночкой, пьют чай и мне предлагают стаканчик. Отказываюсь, говорю: "Только отужинал." Ниночка улыбается, протягивает чашку чая. Что делать? Беру, сажусь за стол. К чаю у них черный хлеб и мелко, мелко наколотый сахар. Сижу молча пью. Наконец хозяйка убирает со стола и Крышкин, указывая на две кровати в спальне, говорит: "Вы, Яицкий, - квалифицированный столяр, я Вас очень ценю и, хотя Вы все время выполняете частные заказы, я на это смотрю сквозь пальцы." Я молчу, не пойму, куда он клонит. "А сейчас и мне Вы понадобились. Моя жена хочет, чтоб кровати были спрятаны за ширму, красивую, изящную ширмочку. Слышал, что вы хорошо рисуете. Так вот ширмочку нужно расписать в японском стиле."

У костра раздался смех: людям, спящим вповалку в вонючем бараке не понятно зачем нужна, ширма, да еще в японском стиле.

От чьих глаз он хочет спрятать кровати? "От своих или от любовника?" -спросил кто-то.

- Костерок больно дрековский - говорит Яицкий, - хоть бы кто принес охапку дровишек.

Никто не кидается за дровами, и он продолжает:

- Натурально, я соглашаюсь. Мне то что? Ширмочку, так ширмочку! Это даже легче, чем буфет или шифоньер, как заказывают другие.

Но тут Крышкин меня предупреждает, что никто не должен знать, что я делаю, что в мастерской я должен сделать только заготовку, а склеить и затем расписать готовую ширму придется у него в доме.

- И Вы дали согласие, что никто не будет знать об этой ширме? -спросил кто-то, стоявший позади меня. Ба, да это же мой друг, Николай Степанович! Значит и его вместе со всеми выдворили за дверь конторы, убирать снег.

- Натурально, обещал - неохотно ответил столяр.

- Как же тогда понять, что Вы сейчас рассказываете об этом всем? Для чего Вы давали слово?

Теперь молодому человеку пришлось поднять голову и посмотреть на вопрошавшего. Он не понимал, что от него хотят. Губы его скривились:

- Так ведь договор был нарушен, он не дал мне закончить заказ и выгнал меня на общие работы.

- Не без повода же?

- Я взял Ниночку за руку и потянул ее к себе, хотел поцеловать и тут зашел Крышкин! Что было!

- Не дал слово - крепись, а дал - держись!

Мой друг здесь явно переигрывал, "костёр" весь был на стороне Яицкого. Кому не хотелось подержать за ручку молодую, красивую женщину, да и она, думаю не была против поцеловать симпатичного мужчину.

Невдалеке послышался натужный рев моторов, скоро машины будут здесь и люди стали подниматься от костра, выпрямлять плечи, потягиваться. Такой исход Яицкого не устраивал: только что был гвоздем программы и вдруг - на второй план! Вытащил кисет и начал угощать всех махоркой. Это возымело свое действие: повторять приглашение не пришлось. У Строганова, человека конторского махорка нашлась, и мы с ним отошли от остальных, хотелось поговорить.

Отошли от костра, а козырек как-будто ждал этого: бух! и завалился, засыпал костер. Начали спорить, что было-бы, если бы авария произошла раньше и козырек свалился на наши головы? Кое-кто поднял свалившиеся глыбы, нет ничего страшного - растительный слой, он достаточно легок!

Вот и автомашины. Приняли их от наших предшественников и проводили до следующего звена. Это - работа со смыслом: чистишь дорогу перед колесами машин и те идут, а позади - снова бежит мощная снежная река. Пока недолго, но с огоньком поработали всем стало веселее, чтобы мы делали в лагере, если бы нас держали без работы!

Глава 6.21 В Строю

Сегодня погожий мартовский денёчек, утром было около тридцати, сейчас полдень, солнце высоко, светит ослепительно, усиленное снегом, глаз не поднять. Греет по весенему, не только лица, но и души, обещает близкий конец осточертевшим за зиму морозам.

Стоим вдвоем у бровки дороги, я и мой новый напарник, Мосько. Он молод, но какой-то весь запаршивевший: на лице чирьи, пятна - нужен чеснок! А где его достанешь? И слаб парень чертовски. Стоим, опершись грудью на черенки лопат, еле покачиваемся и беседуем, верней говорит он, я - единственный слушатель. Как все слабые люди, говорит очень тихо, еле шевелит губами. Конечно, половину слов я не слышу, но легко угадываю, какие мысли он желает поведать. Голодные говорят о еде, рассказывают, где, когда и что ели. Те, у кого соки ещё бродят в организме, рассказывают о своих похождениях на любовном фронте. Мосько голоден посильней дворового Полкана, но тема его разговора другая: плевать он хотел на легкий труд, на этот "кант" и безделье, его мечта - забой, тяжелая земляная работа!

Странно, очень странно: он ещё не залечил отмороженных зимой ног, раны гноятся, через день ходит на перевязки, место его в бараке на койке, а он стоит, качается и объясняет мне, что на свежем воздухе, в труде раны заживляются быстрей. Это конечно чушь, бурки разотрут молодую кожицу и раны загнояться, но здесь каждый себе лекпом, а в итоге самолечения раны действительно заживают быстрей, работает фактор веры. Было и со мной такое на прииске, вылечил себе отмороженные пальцы ног, которые в медпунке хотели ампутировать.

- Работенка, Николай, у нас с тобой - "не бей лежачего". Не знаю, как кто, а я не выношу слоняться вот так без дела, день тянется как год. На такой работе и конца срока не дождешься. Я согласен хоть сейчас - на тяжелую работу, только чтоб время бежало побыстрей, чтоб и оглядываться не успевал!

- Хочешь в забой на землю? Так ведь со сроком и жизнь уходит быстрее. Как с этим-то быть?

- Чёрт с ней, с такой жизнью. Подневольная жизнь, она и есть просто потеря времени.

Тут, честно говоря, я не был с ним согласен. Летом на Сохатинной работал с нами молодой парень, вятич по фамилии Серебряков. Он часто спорил с ребятами, доказывая, что в колхозе жил голодней, чем в лагере: хлеба от урожая до урожая не хватало, а прикупить было негде, да и не за что, денег на трудодни платили ровно столько, чтоб хватило уплатить денежные налоги и подписку на заём. На прорабстве же у Шилова мы в то лето голодными не были. По его словам, молодежь из армии и лесозаготовок в колхозы не возвращалась. Ему можно поверить, вятичи до революции жили отходными промыслами, а с организацией колхозов потеряли право выезжать зимой на заработки.

Был у меня разговор еще с одним на этот раз пожилым, семейным сельским жителем. Он мне сказал так: "Это для вас, конторских воля что-то дает, для нас мужиков один черт, тут в лагере - кайло да лопата, в селе - вилы да лопата и ту же телогрейку не снимаешь по всему дню. Еслиб дома нежена да дети, об этой воле и не думал бы."

Получается: жизнь она - везде жизнь, плохая или хорошая - понятие относительное, на воле или в тюрьме - нужно жить, искать свои радости, выбрасывать эти годы нельзя, а то можешь и жизни не увидеть.

- Ты еле жив, стоять толком не можешь, того гляди свалишься. Как тачку возить будешь? За тебя там никто работать не станет - говорю я Мосько, чтобы выяснить насколько серьезно его решение идти на земляные работы.

- Начнем работать, да если еще мучицы достанем, быстро втянусь, я ведь молодой. И верь, Николай, ни от кого в звене не отстану, не в моих это правилах - еле бормочет он, но я ему верю, уж очень настырный парень: с ног валится, но дело свое делает, не хочет отставать.

Во всех его разговорах одна реальная мысль: достать мучицы! Это возможно если есть забой и в нём постоянное звено, а так, живя на тычке, как мы сейчас на этом лёгком труде и денег не соберёшь на мешок, да и хранить его будет негде, а покупать муку котелками и вовсе не подходит: получается слишком дорого.

Почему я и сдружился с Мосько: его мысли напоминают мои. Вернувшись из больницы, я постоянно думаю о возвращении в забой. Хоть Строганов и говорит, что забойщиков сейчас не ценят, всё-таки им и только им по-прежнему выдают махорку, а махорка в лагере валюта, ее можно сэкономить, собрать со звена две-три пачки и купить мешок муки, без неё быстро силы в организме не восстановишь.

Вместе с тем идти в старое, сложившееся звено я не хочу, в них силен диктат "стариков" и новенький, как бы он не был опытен, долго будет оставаться на положении догоняющего, а если он к тому же еще слаб физически и вовсе - беда. И я рискую:

- Нас с тобой только двое, забой нам двоим не дадут, вот еслиб ты нашел третьего хорошего работягу у нас с тобой получился бы деловой разговор, а так одна болтовня.

Мосько обещал поговорить кой с кем из легкотрудников, но обоим ясно, что найти дурака, который добровольно уйдет с легкого труда в забой вряд-ли получится. У меня был на примете Василий, вот если он даст согласие, вопрос со звеном будет решен, но об этом я своему напарнику пока не говорил: пусть ищет!

Даром, что после больницы я перелатал все свое тряпье, бурки опять изорвались местами просто в клочья. Вечером, скрючившись в три погибели у масляной плошки на краю верхних нар я снова взялся за ремонт. И тут появился тот, кого я ждал с таким нетерпением - Васька Брель!

- Здоровенько, Николай! - приветствует он, - Какого черта копаешься с иглой? Не можешь отдать в сапожную?

- Отдашь туда обувь останется мокрой. Кроме того, не уважаю я их работу, шьют заплату на заплату, потом бурки висят на ногах, как кандалы. А я, посмотри, спорол все старые и нашил отличную заплатку в пол голенища. Ну да чёрт с ними, с бурками. Есть у меня к тебе деловой разговор, лезь ко мне на верхотуру.

Он легко карабкается по столбу и вот уже рядом. Я между тем заматываю свою самодельную, "цыганскую" иголку с брезентовой ниткой за козырёк шапки - может что-нибудь придется отремонтировать прямо у костра, - и приступаю к разговору.

- Где сейчас працюешь, поди в портняжной?

- Где же еще. Там такой завал, несут и несут, аж утиля на заплаты не хватает, стали выдавать мешки, да грязные, все в тесте. Как присобачишь на коленку заплату в полмешка. Так брюки на заднице даже тросом не удержишь, сползают на ходу. - балагурил он.

- Жаль, что ты так хорошо устроился, там у вас и тепло, и светло, и мухи не кусают, да и махорочка водится, так что от добра добра не ищут! А я вот, вопреки здравому смыслу, решился идти в забой и ищу кого взять в напарники.

- Ты, Мыкола, просто темнишь: я первый предложил тебе идти в забой. И меня ты вижу знаешь дурно: у меня эти вонючие тряпки вот где сидят. В забой я согласен хоть завтра, там я себя чувствую, как в квартире на воле: никто не мешает делать, все что мы хотим. Конечно, если ребята в звене дерьмовые, я не пойду, но с тобой мы сработаемся. Даром что-ли я тебя знаю больше года, а для лагеря это - срок!

- Не забыл я твоего предложения, но одно дело сказать, другое - бросить тепленькое местечко и пойти по мытарствам. На это пойдет один из сотни.

- Вот я такой и есть и в портняжку - больше ни ногой, я не старьёвщик, чтоб грязной мешковиной латать людям брюки. Завтра же беги к Степану и застолби нам забой, а я буду ждать сигнала. Видишь: не спрашиваю, кого берешь ещё, знаю плохих ребят не возьмёшь. Застилая на нарах свое ватное тряпьё, подумал, что сам, работая в такой портняжке, не решился бы бросить её, уцепился бы за вонючее тряпьё, а Василий ... молодец!

Спал ночью плохо: снились забои, тачки, еще бог знает что, но с первым ударом рельса все сомнения испарились, и я с головой полный планов еще в кромешной тьме мартовского утренника кинулся разыскивать десятника. В конторе было тихо и пустынно, лишь в дальнем углу, у керосиновой лампы усердно трудился мой товарищ по прежнему звену, Николай Степанович. Что значит человек работает на птичьих правах, полноценные конторские не спешат сменить постель на рабочий стол.

Узнав о нашем решении, Степаныч одобрительно закивал головой:

- Все-таки не выдержали! Ну, чтож, в добрый час! Поверьте, еслиб не срочное задание, я непременно присоединился бы к вам.

- Набирайся сил, до весны еще далеко. Наше звено от тебя никуда не уйдет!

И я побежал в избушку, где размещались младший технически персонал и обслуга. Гуртового застал около умывальника, раздетый до пояса он брызгался холодной водой из умывальника, демонстрируя хорошую закалку. Узнав о цели моего визита, засмеялся:

- Получается на ловца, и зверь бежит! Веришь, вчера еще горевал, что некого поставить на отсыпку "седла", а тут ты с предложением. Молодцы! Ничего не скажешь. Собирайтесь в контору, после развода отведу вас на место. Кстати, ты там когда-то работал, этот забой возле ключа "Тихий". А с Курочкиным я сам все отрегулирую.

- Тогда, Степан, к тебе просьба: скажи Курочкину, чтоб пару дней, пока раскрутим забой, пусть проведет нас на легком труде.

- Резон - согласился Гуртовой.

А потом мы шли за Гуртовым, катили тачку полную инструмента, и я непроизвольно вспоминал все что было связано с этим забоем. Были тогда мы под конвойными и это несколько портило воспоминания, но все мрачное, что было в жизни тех дней отошло на второй план, зато ярко высветилось то, о чем стоило вспомнить. Таково свойство человеческой памяти. В воспоминаниях длинный путь прошли незаметно. Вот та седловина, о которой шла речь. У меня в памяти она тоже задержалась: здесь тогда перевернулся "Драмадер" с мукой и, выручая водителя из беды, мы заработали понемногу муки. А "седло" это, так и стоит, как стояло тогда и видимо немало водителей терпело здесь аварии, проклиная и дорогу, и ее строителей. Догадаться об этом было нетрудно, читая так хорошо нам знакомые следы на снегу: развороченный покров у бровок, обломки жердей и досок, пятна горючего, следы водительских костров.

Каждая такая авария в сильный мороз, это - человеческая трагедия, а чтоб недопустить ничего подобного достаточно отсыпать этот участок дороги до проектной отметки. Все это знают, и никто не делает.

Как бы отвечая на мои мысли, Степан сказал:

- Вам задание: выровнять дорогу. Отсыпайте сначала одну сторону, затем переносите знаки и начинайте сыпать на другую сторону. Слой насыпи не более тридцати сантиметров.

Все это нам было известно и без его подсказки, но он не имел права дать задание и не проинструктировать нас детально. Я кивнул ему головой и кстати напомнил, что возка получается дальняя и тяжелая и в норме это необходимо учесть. Я тоже не мог не напомнить ему, хотя и так было ясно.

- Не обижу, дам стать на ноги, только работайте по-настоящему.

- Есть, работать по-настоящему! - сказал почти радостно, ведь задумка моя осуществилась легко.

- Тогда желаю успеха! Бывайте! - и Гуртовой быстро зашагал обратно, оставив нас хозяйничать в забое.

Ушёл! Не ушёл, убежал, не закурив даже по русскому обычаю, чтоб не тратить на нас махорки - недовольно вслед ему высказался Мосько.

- Ничего - успокоил его Брель, - Я все-же из портняжки, а там мы без табака не сидели, потрусим ещё карманы.

Я смотрел и не верил своим глазам: не забой, а настоящий застывший в камне свинорой: ни ровной подошвы, ни одной вертикальной стенки. Не хотелось верить, что так работало наше звено после моего ухода. Нет, конечно, Степаныч бы этого не допустил! И тут вспомнил, как меня приглашал в звено Кулиев, сказал, что работает в этом забое.

Это меня успокоило.

- Знаешь, Мыкола, забой этот хреновый, да и возить отсюда далеко и с большим уклоном. Чи не поискать нам другого?

- Ты, конечно, прав: поищем забой поближе, но с недельку придётся возить отсюда. Да ты не бойся: мы тут выберем одну стеночку, будем её греть и возить, пока врежемся на новом месте. А сейчас пошли пробивать дорогу к сухостою, он должно быть теперь отодвинулся, но без дров нам сегодня делать нечего.

Легко перебежав реку по плотному настилу, мы оказались в плену белой пустыни, не сохранившей ни одного человеческого следа. Идти было трудно: ноги проваливались в глубокий снег, не доставая до земли, спотыкались о невидимый валежник, цеплялись за скрытые под снегом сучья. Обратный путь с тяжелым баланом на плечах был труднее вдвое: упав в снег, оказываешься под своей ношей. Я шёл впереди Мосько, помогая ему подниматься, не хотелось, чтоб Василий в первый же день увидел, как он слаб.

- Может вернёмся к Курочкину на легкий труд? - спросил у Мосько, когда, вернувшись в забой, сидели у доброго пожогового костра.

- Лучше умру в забое! - решительно ответил наш товарищ, ещё дрожа мелкой дрожью от напряжения и еле переводя дыхание.

Делать в забое было нечего, предстояло весь день сидеть и поправлять костер, укрывать его разным мусором, чтоб он давал тепло вглубь. Ребята стали поглядывать на ползущую по небу Болдоху, как мы именуем в просторечьи наше небесное светило. Их надо было чем-нибудь занять.

- Послушай, Вася! Я давно собирался тебя спросить: как ты попал на Колыму, прямо из тюрьмы или прошел лагерь?

- Побывал я в Синявино. Это под Ленинградом. Вот там работенка была интересная, никак не соскучишься. Побьюсь об заклад, что никто из вас не знает, что такое сплентовать валуны, а я занимался этим больше года.

- Ты угадал: я в этом деле совершеннейший бельмес, так что не тяни за душу и рассказывай обо всем поподробней, раз тебе уж дали слово. Как, Мосько, послушаем?

- Обязательно. Жизнь, она интересней любых сказок.

И Вася начал свой рассказ, он и действительно оказался интересным.

- В этой местности валунов маленьких, больших и очень крупных видимо невидимо. Говорят, что десять тысяч лет тому назад, там полз огромный ледник, толщиною выше километра, он и катил разные глыбы, закругляя и шлифуя их в каменном русле. После таяния ледника на земле осталось много валунов, они мешают хозяйственной жизни. Колхозы постоянно вывозят с полей валуны поменьше, другие грузят на тракторные сани механизмами, а крупные и очень крупные нужно сначала расколоть по слоям, это и называется сплентовать. Я там считался лучшим сплентовщиком. Честно, без брешешь! - добавил он с гордостью.

- Чем же ты их раскалывал? - поинтересовался Мосько.

- При мне был чемоданчик с набором длинных тонких стальных спиц и к ним молоточек. Сплентовщик подходит к валуну, осматривает его со всех сторон, определяет, где проходят слои и начинает забивать по окружности валуна свои спицы. Молоточек легкий, им слегка постукиваешь и, если слой нашел верно спицы заходят без труда, сначала не глубоко, потом начинаешь по очереди подбивать все глубже, стараясь, чтоб все спицы были на одной глубине. Так и ходишь вокруг валуна, пока огромный гранитный валун не расколется, как спелый арбуз. Сколько я их там сплентовал, а вот, как подходит момент и валун раскалывается по слою, я каждый раз испытывал радость, ровно получил "бегунок" и завтра покину лагерь - с воодушевлением закончил Василий.

- Насчет освобождения из лагеря ты загнул, а работа эта видимо очень интересная, главное уметь найти слой, а там уже дело техники - задумчиво высказался Мосько.

- Вот именно. И это-то у меня получалось. Инженер там один сказал, что у меня - интуиция. Другие бьются над одним валуном по полдня, и все равно ошибаются. Таких на этой работе долго не держат. Меня же он не хотел отпускать, да опер уперся: мол у него статья 59/3 - бандитизм и место его на Колыме. Я им объяснял, что у меня пункт "В", что я железнодорожник и сижу за аварию, которую даже не видел, но они и слушать не хотели, свалили меня в одну кучу с бандитами и быстро наженили из того лагеря. А жаль: было там больно хорошо, жил я с одной вольной бабой, зарабатывал немало, в лагерь заходил только отмечаться. Может из-за этого и взъелся на меня опер. Они не любят, когда заключенные живут слишком вольготно.

- Ты, Вася, - молодец! За что ни возьмешься все у тебя получается. Сколько у тебя в руках специальностей - не счесть! Ты даже когда в ад попадёшь и там найдешь хорошую работу - говорю ему с искренним восхищением, но он вспоминает испорченные Крышкину беличьи шкурки и мотает головой.

- Рос я в крестьянстве, родители были хлебопашцами и все, что для работы и жизни нужно делали сами. Мы с измальства привыкали работать под рукой у отца и не заметили, как научились всему, что мог он сам. Я и сейчас могу плесть из лыка или лозы короба, сделать грабли или кадушку, плотничать, столярничать, могу немного ремонтировать технику. Ну, а на Колыме, при всех специальностях не вылезаю с земляных работ. Ставил меня Курочкин строить зону, да я сам не захотел, спел ему песенку "мы церкви и тюрьмы сравняем с землей" и ушел чистить снег - закончил Вася свою исповедь.

- Не горюй! Твои специальности хлеба не просят, когда-нибудь, в один прекрасный день сослужат тебе добрую службу. В нашем положении ох как плохо, когда человек, как я, не имеет в руках никакой рабочей профессии, да и нет навыков, чтоб быстро освоить ее.

- Я тоже в Харькове работал на стройке, таскал извёстку, кирпичи, хотел стать каменщиком, да вот забрали и ничего не успел, так что дружить мне с лопатой до самого освобождения - сказал Мосько.

Чувствуя, что разговор неожиданно принимает грустное направление, вечный оптимист Василий весело сказал:

- Если понадобятся плотники, пойдем всем звеном, я мигом научу вас держать топор.

- Держать топор ты может и научишь, а где взять твердую руку и точный глаз, учатся то этому с детства. Был я на БАМе на лесозаготовках, давали нам несложную плотницкую работу, тесать шпалы. Деревенские ребята справлялись с этой работой неплохо, а мы, городские так и не смогли ее освоить и пошли в забои.

Так закончился первый рабочий день в забое. За ним побежали другие. Утерянные привычки постепенно восстанавливались и то, что в первые дни казалось невыносимо тяжёлым, становилось будничной работой, за лопатой трудно было различить, кто особенно слаб.

В звене у нас сложилось какое-то междуцарствие. Записывая звено, я назвал звеньевым Василия, он не захотел одевать этот хомут и адресовался во всем ко мне, как звеньевому, не ходил и в контору.

Как выйти из положения я не знал: пойти переписать на себя звено было неудобно. Помог Гуртовой. Однажды осмотрев насыпь, он повидимому остался доволен и даже соскочил в забой. Закуривая у костра, сказал:

- Николай, ты не появляешься в конторе, Крышкин уже обратил на это внимание и предупредил, чтоб ты явился на очередную оперативку.

- Постой, Степан, но мы ж с тобой условились, что звеньевым у нас - Брель.

При этих словах Василий шевельнулся, собираясь возразить, но Гуртовой его опередил:

- Не получилось. Крышкин и слышать не хочет, у него с Брелем свои счеты. Так что приходи ты.

И вот я снова - в конторе, звеньевые меня весело приветствуют и даже подвигаются, освобождая моё место на лавке у двери. Состав звеньеых за два месяца моего отсутствия несколько поменялся, нет уже Трибенка, да и других, но основной костяк - опора Крышкина - на лицо.

Крышкин стоит у селектора и лично докладывает начальнику участка, хотя план и недвыполнен. Рапорт принят спокойно. Оказалось план не выполняют и остальные прорабства, от Сусумана до Лисьей и на общем фоне наша Еврашка выглядит не плохо.

Устраиваясь за столом, он стирает с лица довольную улыбку и зачитывает перечень звеньев, не справившихся с нормами. Моей фамилии в перечне нет, и я отключил внимание. Накачка отстающим теперь проводится в духе высокой гуманности: изолятор давно уже пустует.

Крышкин переходит к вопросу о трехразовом питании. Я уже знал, что участок принял решение ввести на всех прорабствах трехразовое питание - надо было как-то сокращать слабосильные команды, в которых состояла большая половина работяг.

"Мы тут посоветовались, - внушительно говорит Крышкин, оглядываясь на сидящих по оберучь десятников, - у нас нет возможности сконцентрировать все звенья на одном участке дороги, чтоб вывозить обеды на рабочие места, поэтому мы разрешаем звеньям, работающим поблизости, приходить на обед в лагерь, укладываясь в отведенный для этого час". Остальные могут уходить в лагерь на час раньше и получать обед вместе с ужином.

Услышав одобрительный шопот звеньевых, Крышкин закончил сообщение, как в прежние времена:

- Это мероприятие имеет цель поднять производительность труда, поэтому все звенья, желающие пользоваться обеденным перерывом, обязаны выполнять ежедневно по полторы нормы.

В ответ звеньевые, опустив взоры долу, деликатно промолчали.

Приняв молчание за знак согласия, Крышкин подытожил:

- Можете с первого апреля приходить на обед в зону, но перерыв в работе, включая ходьбу, должен укладываться вовремя между сигналами рельса.

Все зашевелились, поднимаясь с мест. При выходе из конторы, я задержал Красного, и мы вышли вместе. В бараке прошел слух, что прошлой ночью кто-то из его звена скинул с машины несколько ящиков вермишели. Я спросил его.

- Приходи в мой забой: как новому звеньевому, отдам один ящик. Захвати с собой мешок.

В звене все теперь, как будто, встало на свое место. Работали весело и с охотой, у костра, пока в котелках таял снег и грелась вода, слышались шутки и весёлые анекдоты, чего не услышишь от голодных людей. Степан был более или менее доволен нашей работой: седловина постепенно выравнивалась, жалобы водителей прекратились, не случалось больше и аварий, хотя до проектной отметки было далеко и грунта требовалось еще очень много, так что безработица нам не угрожала.

Несмотря на успехи нашего звена, а может быть именно в силу лёгкости исполнения задумок, я чувствовал себя "не в своей тарелке": все казалось мне каким-то ненастоящим, временным, было предчувствие, что это не может продолжаться долго и это тревожило. Причину этих странных ощущения объяснить не мог и стал уже привыкать, когда однажды, в начале апреля поставленный на огонь котелок со снеговой водой "запел", как иногда "поет" поставленный на печь чайник. Пел он долго, пока не бросил зепотку соли. Тут я заметил, что всегда веселый Василий неожиданно загрустил.

- Что с тобой, Вася.

- Примета такая есть, железная: завтра одного из нас здесь не будет - у него в запасе было много примет и предсказаний и все - железные! Ну, а в лагере многие, даже большие люди становятся немного суеверными. В его предсказание поверил и я и тоже стало грустно.

- Котелок - мой, провожать будете меня.

- Чей котелок, значения не имеет, важно кто присутствовал - возразил Брель.

- Доживем до завтра - увидим - это уже Мосько.

Больше в этот день об этом не вспоминали, зато вспомнили завтра, когда я уже не вышел с ними в забой, а двигался со своими вещами на Безыменную, гадая зачем и почему? Шел, не вспоминая об оставленном звене: так и не успел к нему привыкнуть, хотя к каждому из членов звена привязался всей душой. Впрочем, с ними дружба на том не закончилась, впереди ожидались встречи.

Вот и не верь в предчувствия и предзнаменования!

Глава 6.22 Неожиданное Оздоровление

Утро в лагере. Кто и когда его опишет с любовью или без нее, как описывали утро помещика или утро в колхозе. На этот раз моё утро складывалось несколько неожиданно: не успел я после завтрака навьючить на себя весь комплект тряпок, составляющих зимнюю эккипировку, как услышал свою фамилию, кто-то меня разыскивал. Им оказался молодой парень со старческим лицом, подсунутая под холодную /без меха/ шапку грязная простыня была все же посветлее его кожи и синих подглазий. Таких худых лиц в нашем бараке я не встречал, парень видимо месяца два валялся в слабосилке, на работу не выходил. "Краше в гроб кладут"- сказали бы про него на воле.

- Чего тебе? -спросил, видя, что он молчит.

- Староста велел, чтоб ты не шел на развод. Придёшь в контору позже.

Говорил он медленно, долго подбирая слова, как говорят сильно истощенные люди. Я пытался разговорить его, но все напрасно.

Единственно узнал, что зовут его Кузнецов и ему тоже велено приходить в контору позже, а "зачем?" и "почему?" его это не интересовало. Оставалось лезть на верхотуру - доспать сколько можно. И тут - новый сюрприз: там, где была постель моего друга Строганова - голые нары.

Сразу возникло сто вопросов: куда он делся, да ещё как видно очень спешно: даже не разбудил меня попрощатья. Так и задремал с неприятным осадком на дуще.

В конторе застал одного доходягу Кузнецова: скрючившись в три погибели и привалившись к стене, он дремал, сидя на поленнице. Истощенные люди не спят, они весь день находятся в каком-то забытьи, похожем на дремоту. Раз этот парень тут, значит я ещё не опоздал, ведь мы, видимо, едем куда-то вместе. У него узнал, что староста еще не был, а дневальный конторы "убёг" завтракать. Невольно взглянул в дальный угол, где трудился мой коварный друг, столь неожиданно покинувший меня сегодня. Там было пусто, а отставленная в сторону керосиновая лампа и застелённая чистая бумага свидетельствовали, что обитель эту он покинул навсегда. Новость за новостью.

Вошел староста, Никитин, демонстрируя высокую деловитость, ее демонстрировали все "мелкие сошки" на крышкинском прорабстве. Кивнув мне в знак приветствия, он пошарил по столам, нашел нужный документ и отправил нас в барак собирать вещи: с вещами - в каптёрку, да поживей!

- Ты хоть бы поведал, в какие края нас гонят? Не на освобождение ли? А то побегу к Крышкину отпрашиваться.

Я его рассмешил, но сказать: куда! он всё-таки не сказал. Что уж тут за секреты? Неужто опять репрессии? Так ведь Кузнецов какой-то бытовик.

Докладывая о своем убытии дневальному Мочеидзе и раскладывая ему для проверки все наличные вещички, спросил куда выбыл мой сосед, Строганов. Он тоже не сказал, может и правда не поинтересовался.

- Будь Николай Степанович грузином, дневальный узнал бы все во всех подробностях. Такова жизнь!

В каптёрке, где нужно было получить на руки карточки учёта вещевого довольствия, нас ждал еще сюрприз:

- Постели сдайте, матрацы вытряхните! - сказал сторож.

- Но ведь Безымянка - наша подкомандировка!

- Ничего не знаю, такое указание.

Исполнив все формальности и получив на руки конверт с документами, тронулись на Безымянку. Мой спутник был настолько слаб, что его уже ничто не интересовало. Думаю, скажи ему сейчас идти на расстрел, он пошёл бы также безразлично. Он кое-как плёлся за мной, останавливаясь, чтоб собраться с силами и тогда ловил воздух открытым ртом.

Будем проходить мимо забоя, где я вчера работал, отдохнем у костра - подбадривал я его.

Так и есть: мои напарники по звену - Брель и Мосько, ещё не приступали к работе, сидят у костра, обсуждая мое исчезновение.

Зашёл попрощаться, благо идем мимо. Пока - на Безымянку, а что будет дальше, одному лагерному богу известно.

- Вобщем сбылось твое предсказание, Василий. Будь проклят твой поющий котелок!

- Примета это - железная, осечки не даёт, но вам, парни, носы вешать рано: может статься всё и обойдется. Бог не выдаст - свинья не съест! Николай, ты сам знаешь: в лагере, что ни делается, все - к лучшему. Садитесь! Покурим на дорожуку и все мрачные мысли улетучатся вместе с дымом - балагурил неисправимый оптимист, Васька Брель.

В последние дни я собирался бросить курить, но тут появилась веский предлог нарушить данное себе слово.

- Слышишь, собирают людей на штрафную - как бы между прочим сказал Мосько.

- Это - не про нас - ответил я, - Вроде не за что. Меня бы еще могли упрятать за статью, так Кузнецов - бытовик, друг народа.

Уходить из забоя не хотелось, казалось здесь так уютно, спокойно и предсказуемо. Воистину имеешь - не ценишь, потеряешь - плачешь. Хотя бы знал куда и зачем нас гонят! Николай Степанович как-то сказал, что по классификации психологов я - экстраверт. Мне обязательно нужен закадычный друг, с которым я мог бы делиться своими мыслями и чувствами, без друга я "скисаю".

Как бы прощаясь, Мосько сказал:

- Николай, если будет туго, сразу дай нам знать. Не стесняйся и не сомневайся: все, что с Васей сможем - все сделаем. Да, твоя доля вермишели вон в мешочке, мы уже отсыпали. Забери!

Осталось поблагодарить за теплые слова, - в лагере такое не часто услышишь, - крепко пожать руки и, как говорят в официальных бумагах, следовать по назначению. Надолго ли разошлись наши пути или насовсем покажет будущее.

Ребята поднялись вслед за нами на насыпь и стояли там, провожая нас взглядом и это заставляло меня оглядываться, пока рельеф местности не скрыл их от наших взоров.

Сколько таких прощаний было в моей жизни - не счесть! со многими добрыми друзьями-товарищами мне не только не пришлось более свидется, но и узнать что-либо об их судьбе тоже. Если раньше я хоть не терял надежду освободиться и разыскать их, то теперь, когда до конца срока остается два с половиной года, становится все яснее, что всякий поиск такого рода может оказаться опасным для всех.

Между тем Кузнецов слабел на глазах и остановки на отдых мало помогали. Тогда я отсыпал ему несколько горстей вермишели и посоветовал грызть ее, как семечки. Это помогло больше и тогда я, подстроив под него свой шаг, начал перебирать в памяти близких друзей, ушедших из моей жизни и, хоть занятие это было грустное, оно позволило без остатка заполнить двухчасовой переход.

Безымянка мало чем изменилась с момента нашего ухода на Еврашку, разве только исчезла палатка, так гостеприимно встретившая нас в октябре. Вместо неё, как скелет ископаемого чудовища, торчали припорошенные снегом жерди каркаса. Открытая всем ветрам эта командировка напоминала скорее вольный стан изыскателей, нежели современный лагерь, с его постоянными аттрибутами: ограждением зоны, вышками и вахтою. Контраст с Еврашкой был столь разительным, что казалось будто мы вышли на волю.

Разыскать хозяина Безымянки было не сложно: я знал его в лицо, да и работяг у него - раз, два и обчёлся.

- А, Саркисов, пошто ты тут оказался? Вот не думал. Здоровье подвело что-ли? А на вид - бодрый. В звеньевых ходишь и сейчас?

- Был звеньевым до вчерашнего дня - ответил нехотя, было непонятно, при чем тут здоровье. В лагерном разговоре таких вопросов не задают.

Не просмотрев наших документов, он сунул конверт в стол и отослал нас в медпункт к Холостову.

- Не запамятовал еще, где медпункт? - спросил смеясь. В медпункте встретил маленький человечек с лисьим личиком - санитар Холостов. Знал я его, как помошника Крока и тоже недолюбливал за проявленное ко мне хамство: когда у меня наступил кризис болезни, он не пожелал придти в барак и чем-нибудь облегчить мои страдания.

Как же он попал сюда? Вероятно, помогли те две лисьих шкурки, о которых на Еврашке рассказывали анекдоты.

Между тем Холостов с важным видом вел медицинский осмотр. Он простукивал и прослушивал наши грудные клетки: "дышите", "не дышите".

Все отлично, отметил он наконец, как будто что-то понимал в этом деле. - сейчас Кирилл проведет вас в баню, помоетесь, получите чистое белье и халаты, и я устрою вас отдыхать.

Банька чистенькая, уютная, хорошо натоплена. В тот приезд мы мылись в ней всем звеном и тут же получили новёхонькое зимнее обмундирование, тем она нам и запомнилась, как и банщик Кирилл, а теперь он по совместительству еше и дневальный медпункта. Мы с ним разговорились, угостил его махорочкой и он, узнав, что я - большой любитель париться, принёс небольшой аккуратненький веничек из ветвей полярной березы. Ох, я и попарился! Просто на славу: один на всю баню. Лучше не придумаешь!

Кузнецов не имел пристрастия к этому благородному мужскому занятию и, кое-как помывшись, ожидал меня в предбаннике. Глядя на него, на этот ходячий скелет, вспомнил, каким я был на прииске "Штурмовой" три года назад. Тогда я был ещё хуже его. Спас меня от верной смерти главный врач приисковой больницы, известный московский кардиолог - Александр Александрович Миролюбов.

Приняв из бани, попечитель снабдил нас комнатными тапками и проводил в соседнюю с медпунктом комнату. Это было чисто выбеленное помещение с четырьмя деревянными топчанами, поставленными вдоль стен. Застелены они были чистыми простынями на больничный манер. На длинном дощатом столе, вытянутом к окну между двумя кроватями, были разбросаны потрепанные журналы, экое богатство! Вот бы почитать! Такое могло присниться в новогоднюю ночь.

Одна койка оказалась занятой, наш приход не потревожил безмятежно спящего человека, лицо которого было прикрыто развернутым журналом. Это не помешало мне узнать в спящем своего пропавшего друга, Строганова, его выдала калечная левая рука. Теперь все должно проясниться.

Располагайтесь и до обеда отдыхайте - говорит между тем Холостов - Обед Кирилл доставит прямо сюда, ходить никуда не будете.

Курить разрешается только в тамбуре. Вот висят два бушлата, а здесь две пары бурок, инвентарные. Они же послужат вам для туалета.

Я быстренько захватил койку напротив Степаныча и в ожидании его пробуждения раскрыл журнал. Читать, однако мне не пришлось: сон моего друга оказался не столь крепким и, поворочившись сбоку на бок и посопев, он присел на койке, стараясь рассмотреть новых жильцов.

Чтоб помочь ему в этом я рассмеялся.

- Друзья встречаются вновь! - воскликнул он весело - Рад вас приветствовать в этом царстве отдыха.

- Что сие означает?

- Оздоровительный пункт или ОП. Вы в лагере видели что-нибудь подобное?

- Если это - ОП, то я не только видел, но и был зачислен в него два года назад на прииске "Нижний Атурях" и, пробыв там 20 дней, не плохо оздоровился, хватило на все лето 1939 года. Впрочем, кто не смог так быстро набраться сил, пробыли там месяца по два. Там было все погрубей и поплоше, оздоровлялось без малого две сотни доходяг, а здесь организовано с шиком, совсем как в больнице. И насколько же рассчитан весь курс?

- Мы освобождены от работы на две недели и 22 апреля должны выйти в забой.

- Поймите мое любопытство: чем и кому я обязан за такое счастье? - решил я уточнить все до конца.

- Кандидатуры на оздоровление обсуждались месяц назад, когда Вы только вернулись из больницы. И Крышкин и Крок, не задумываясь, внесли в список вашу фамилию первой. Если бы это решалось сейчас, уверен результат был бы другой. Что касается меня, то Вы, наверное, догадываетесь: путевка сюда была платой за расчистку Авгиевых конюшен в технической документации прорабства. Я честно заработал эту путёвку и вполне заслужил отдых, работая подчас и денно, и нощно. Есть правда одна неприятная подробность: меня послали вместо человека, который помер, не дождавшись своего оздоровления.

Степаныч говорил охотно и с воодушевлением, видимо компенсируя себя за вынужденное молчание в конторе, где работал на птичьих правах и говорить было не с кем и не о чём. Здесь ему было о чем рассказать, хотя бы просто передать сплетни и пересуды, имевшие хождение в среде конторских придурков. И сколь не презрительно люди относятся к сплетням, слушают их всегда охотно. На нашем прорабстве наиболее колоритной фигурой был сам прораб. Его поведение часто не укладывалось в колымские стереотипы и это раздражало окружающих, превращаяыя его в ходячий анекдот.

- Представьте, Николай Рубенович, звонят как-то на участок из Ягодного, где находится Управление строительством, и спрашивают вполне серьезно: "Какая там у вас открылась кофейная плантация?" Кузьмин естественно удивлен: "В первый раз слышу. Сам не прочь выпить чашку кофейку. "А ему в ответ: "Ну так поезжайте на Еврашку, Крышкин вас угостит."

- В чем же разгадка анекдота? - поинтересовался я.

- А разгадка в анонимке: какой-то "Доброжелатель" с Еврашки сообщил в УДС, что из-за полной некомпетентности прораба в делах строительства, в насыпь местами укладывается грунт пополам с торфом, а дурачок еще и восхищается: "У вас тут не грунт, а натуральный кофе."

- Подожите, подождите. Эту реплику я действительно слышал из уст Крышкина. Только вот при каких обстоятельствах?

- Могу сказать и где: в анонимке указаны пикеты, которые по мнению "доброжелателя" следует проверить. Это третий километр от прорабства в сторону Безыменной.

- ... с полкилометра, не доходя до ключа Тихого, где мы с вами работали. Да, да именно там, теперь и я припоминаю. Дойдя до забоя, где работало звено Мушкудиани, я увидел Крышкина. Он по своему обыкновению у костра грел ноги через подошвы валенок. Тогда то, глядя на тачку с грунтом, он и произнес эту сакраментальную фразу. Кто же был с Крышкиным? По-моему, возле него стоял Смирнов, больше никого там не было, кроме рабочих, которые, конечно, не станут писать на себя анонимку.

- Кандидатура Доброжелателя обсуждалась и на Смирнова подозрение не падает.

- Мне тоже кажется: не станет Смирнов подкладывать Крышкину такого поросенка, тем более что сейчас он фактически командует прорабством. Да и за работу звена Мушкудиани отвечает сам. Возможно, придя в контору, он рассказал этот случай, как курьёз, а кто-то услышал и "переложил на музыку". Боюсь, что это работа нашего с вами общего знакомого. Кстати, грунт на этих пикетах не так уж плох: щебёнка вполне надежна, а торфа в насыпи вовсе не много.

- Представьте, я тоже думал об этом человеке, тем более что он попал у Крышкина в опалу. Анонимку же приняли всерьез и даже назначили комиссию для проверки дороги.

- Значит это - акция чисто политическая: Крышкина решили убрать и анонимку "заказали". В Управление приходят сотни анонимок и их просто выбрасывают, а этой такой почет! Крышкин им пришелся не ко двору, он не участвует в прорабских попойках, не хапает, не ворует, ведет скромный образ жизни. Достаточно грехов, чтоб его убрать. Они постараются обгадить его с ног до головы, а мне его по-человечески жаль. Какой он не чудак, но человек он вполне порядочный - сказал я.

- Я вам еще не всё сказал. Прошел слух, что в ближайшее время Крышкина переведут на Артык, а на его место называют кандидатуру Газонова. Кстати, я его хорошо знаю, с ним работал.

- Свят, свят! Только не Газонова - говорю я непроизвольно, ошарашенный новым сообщением.

Встречаться с ним, мне не довелось, но из рассказов, так сказать, очевидцев составил для себя достаточно полный словесный портрет. Гущин, рассказавший мне свою историю, работал на его прорабстве достаточно долго. Политический, набора тридцать седьмого года, в прошлом инженер, среди товарищей пользовался авторитетом. Взъелся Газонов на него по сущему пустяку и начал ущемлять звенья, бравшие к себе опального рабочего, ему пришлось работать в одиночестве и как он ни старался, оставался на штрафном пайке и часто по разным придиркам конвоиров ночевал в изоляторе. Он ослабел, превратился в доходягу, пытался уйти на другое прорабство, но Газонов неизменно вычеркивал его из этапных списков. Гущин отпустил солидную борду, принял облик старика, постепенно его оставили в покое, и он остался жив.

Это - лишь одна из услышанных историй.

Ко всему прочему, он - ярый поклонник подконвойного содержания заключенных и на его прорабствах тон всему задают охрана и оперуполномоченные секретной и режимной служб. Обожает же он подхалимов и стукачей, остальные работяги трудятся под постоянным страхом оказаться в немилости. Попасть на его прорабство зеки считали несчастьем. Мне показалось, что Степаныч о нём другого мнения, поэтому ему я ничего не сказал, а сам с грустью подумал: "Неужели под конец срока, придется поработать у этого монстра?"

Четвертый оздоровляющийся появился вместе с обедом. Для характеристики достаточно сказать, что его не рискнули отправить сюда пешком и привезли в розвальнях. Вобщем это был достойный напарник нашему Кузнецову и такой же молодой. Скоро они стали неразлучны.

Кирилл роздал нам обед из термосов: довольно густой суп с ржаными галушками, какая-то каша и даже компот, порции никого из нас не устроили. Особенно сильное ощущение голода осталось у наших молодяков, они продолжали вертеть в руках очищенные до блеска миски, ожидая добавку.

- Хороша кашка да мала чашка - сказал один.

- Рот большой, а пайка маленькая - поддержал его товарищ.

У Кирилла кое-что осталось в термосах и в этих условиях нам со Степанычем не пристало просить добавки. Так повелось и дальше. Четко вырисовалась невеселая перспектива двух недель голодного отдыха.

Нужно было что-то предпринять. О том, чтобы выписать дополнительные продукты не могло быть и речи: нас кормили по максимальной категории питания, но я подумал, что на этой маленькой командировке зеки имеют возможность раздобыть что-либо со стороны, они не голодны и, если повар из общего котла кинет нам по паре лишних черпаков, ничего страшного не произойдет.

А тут еще Строганов подлил масла в огонь:

- Не исключено - по окончании этого отпуска из нашей четверки сформируют звено и пошлют в забой, прямо тут на Безыменной. Вам придется быть нашим звеньевым! Как вам нравится эта версия?

- Звено доходяг! Надо быстрей что-то решать с питанием.

Вскоре нас навестил Селяндин и выдал всем по пачке махорки, похоже он не исключает возможности оставить нас у себя. Хотя махорка была дерьмовая, именовалась "Вергун", радости не было границ. Наши молодяшки тут же накинули бушлаты и выскочили в тамбур, а мы повели осторожный разговор о судьбе нашей четверки.

- Вы, мужики, рано бьете тревогу, лучше набирайтесь силенок: силы, они не помешают ни здесь, ни на Еврашке. Раскладывать карты рано - время еще не приспело.

Объяснили ему ситуацию. Десятник минуту помолчал, передумывая сказанное, наконец рубанул ладонью воздух:

- Оздоровлять, так оздоовлять: приварок выкрою, а вот хлебушка не ждите.

У Селяндина слово с делом не расходилось, но" комбедовские" добавки только растравили аппетит. Говорят: голодной куме - все хлеб на уме! И у нас, если не спали, говорили о еде. Один рассказывал, как мать жарила блины и успевала кормить всю семью, другой - как парили в печи голландку-брюкву или репу и какие они были сладкие-пресладкие. Об изысканных деликатесах речи не было, они не вписывались в обстановку проголоди, когда каждый мечтал: вот бы килограмм черного, да килограмм черствого.

А меня мучила идея: сбегать на Еврашку и, если Брель с Мосько уже обзавелись мешочком черняшки, выпросить у них - наволочку муки.

Вопрос упирался в одежду - мне на три часа требоваволсь накинуть на себя телогрейку и брюки. Разговоры с Холостовым я уже начал, но он был трусоват и опасался, что меня в пути загребут или наши, или приисковые оперативники. Я клялся: в случае провала операции, взять всё на себя, сказать, мол ушел в побег, только и всего. Степаныч был на моей стороне, мы с ним оставили нетронутой одну пачку махорки, чтоб явится туда не с пустыми руками. Вдвоём мы кое-как уговорили нашего шефа на таких условиях: если через три часа меня не будет, он заявляет о побеге. Условия эти были кабальными - часов у меня нет, а по теням и свету течение времени с нужной точностью не определишь.

В конечном счёте все обошлось без неприятностей, по дороге и туда и оттуда я никого не встретил и муку принес. Конечно, Холостова я обманул: под предлогом не будить его рано, одежду у него забрал с вечера и утром выскочил на час раньше. Наш медпункт стоит в низине по над речкой Сусуман, и я из дверей скатился на лед реки, покрытый снежным настом.

Там, где речка делает вираж и подходит к трассе, я взобрался наверх: если кто и встретиться мне, то пусть это произойдет на трассе, а не на реке. Для камуфляжа у меня под мышкой припасена лопата - мол обходчик! Бывает, что это проходит.

В "свой" забой я пришел раньше хозяев, пришлось спрятаться и подождать. Встретили они меня вполне по-товарищески, мука у них была и повторять свою просьбу мне не пришлось. Вдвоём они упаковали мучицу под телогрейку, хорошо обвязали мой бюст опояской и Мосько даже проводил меня вниз, на лёд реки: в это время конвоиры могли повстречаться. Махорки моей они не взяли, послали меня с ней куда подальше.

Обратный путь таил наибольшую опасность: на трассе в это время начиналось движение и у меня под телогрейкой - мука. Не хочется думать, как могло повернуться дело, задержи меня с этим грузом. Я давно замечал: если действуешь смело, решительно и быстро, все обстоятельства - тебе на руку, и я пошёл рекой. Снег там вытаивал и подмерзал неровно, идти было трудно, в ногах боль от быстрой хотьбы и тогда я пошел короткими перебежками, боль прошла и вот уже Безымянка. Её не видно с реки, но рельеф сопок на горизонте хорошо мне знаком. Теперь нечего экономить силы, ускоряю бег. Страшны не встречи, их уже быть не может, боюсь, что Холостов не выдержит и заявит о моём побеге досрочно. Если бы знал, что около него дежурит мой друг, Строганов, так бы не спешил. При моем появлении оба вздохнули с облегчением. А когда я доложил, что меня никто не встретил, Холостов даже улыбнулся.

Конечно, наволока муки не бог знает какое богатство, но, растянув его содержимое на неделю, мы смогли ежедневно подсыпать в баланду по две-три ложки и, перекипятив на печурке, лучше утолять голод.

Сменилась и тема разговоров, да и молодняки перестали сутками спать, стали изредка просыпаться и слушать наши, со Степанычем разговоры, а послушать было о чём. Он знал множество довольно пикантных миниатюр и время от времени рассказывал их к общему удовольствию.

Будучи после обеденного сна в приподнятом настроении, продекламировал пьеску в стихах, действуюзими лицами были: Христофор Колумб, королева Изабелла, дон Драчило, дон Нестояло, дон Пердило. Стишки были слабенькие.

Однако недостаток формы с лихвой перекрывался острым содержанием. Грешен был и я: изредка "выдавал" отрывки из порнографической поэмы Баркова "Лука Мудищев", ходившей в списках среди студентов. Чего не расскажешь в чисто мужской компании!?

Как-то Степаныч поинтересовался, не приходилось ли встречаться с репрессированными крупными работниками ОГПУ-НКВД и беседовать о проводимых в стране массовых репрессиях.

Вопрос был сложным. Дело в том, что такие люди обычно считают, что меч репрессий применен несправедливо только по отношению к ним, что касается остальных, осужденных по политическим мотивам, все они, в той или иной мере, представляли угрозу для партийной власти.

- Встретиться однажды довелось, а вот насчёт беседы о репрессиях, можно сказать и, да и нет! Говорил он, а я слушал. Случилось это в бутырском "вокзале", так заключенные именуют огромный зал, где принимаются одни и формируются другие этапы. Как раз там стены и плитки пола пестрят надписями, вроде: "Входящий - не печалься, выходящий - не радуйся! Кто не был, тот будет, кто был ... забудет!" или: "Будь проклят тот отныне и до века, кто думает тюрьмой исправить человека". Или же надписи вроде: "Ушли на Колыму с теми-то", или "Нас предал тот-то. Смерть предателю!" Когда меня ввели, там уже сидело на корточках сотни три этапников, судя по отсутствию у них вещей, это были уголовники. Увидев вошедшего с солидным чемоданом, многие хищно заулыбались, впрочем, возможно мне это показалось, во всяком случае я отказался к ним присоединиться и меня втолкнули в боковушку, комнатку, примыкающую к вокзалу. В то время обслуга тюрьмы избегала применять насилие, хотя бы в отношении политических, и я этим несколько раз воспользовался. В комнате сидело уже трое, и они вели громкий разговор, не опасаясь никого. Содержание этого разговора меня заинтересовало и я, поздоровавшись и поставив в угол чемодан, сел на лавку и замер. Возможно, вас утомил мой длинный рассказ, и вы предпочли бы вздремнуть минут шестьсот?

- Вовсе нет. Это как раз то, что мне хотелось услышать - заверил меня Степаныч и я продолжал:

- Тогда я не придал значения этой встрече, лишь спустя долгое время я понял: передо мной сидел бывший член Коллегии ОГПУ, возможно он подписывал или хотя бы визировал мой приговор, то январское Постановление, на котором мне дали расписаться несколько дней назад. Это высокий, очень высокий уровень, выше его - Председатель Коллегии, сам Ягода. И вот его "свалили": он стал заключенным. Разве не интересно узнать, как это могло случиться. Тогда я отмахнулся от этой загадки, посчитал, что дерутся пауки в банке и пожирают один другого. Потом постепенно я восстановил в памяти весь разговор и многое прояснилось. Многое, но далеко не все.

- Вы меня заинтриговали и теперь я прошу рассказать все в деталях, мне тоже интересно узнать, как же это происходит в высших эшелонах власти.

- Тогда слушайте! Я давно не перебирал в памяти эти события семилетней давности и мне тоже небезинтересно повторить весь разговор, тем более что говорил этот самый член Коллегии и говорил смело, поскольку оба его слушателя были тоже получившие срок работники ОГПУ, говорил раздраженно, зло, возмущался несправедливостью, при этом часто повторял фамилию члена Коллегии ОГПУ - Беленького. По его словам в Коллегии давно идет грызня между её членами, но в последнее время большую силу набрал тот самый Беленький и он жестко расправляется с теми, кто из членов не хочет поступиться своим достоинством и не поддерживает проводимую им линию, охарактеризованную нашим собеседником, как "погоню за ведьмами".

- Имеются в виду массовые репрессии в стране или что-то другое?

- Нет, конечно, идея репрессий рождаются где-то выше, все они и в их числе мой опальный член Коллегии, воспринимают это, как явление нормальное, их беспокоит личные склоки и борьба за влияние внутри и то, что Беленький сумел захватить власть и прижал их всех к ногтю, это их и возмущает. Мне хотелось задать ему несколько вопросов, но я боялся, что это спугнет его и он перестанет откровенничать, а тема меня интересовала и я сидел молча, демонстрируя полное безразличие. Выручил меня третий чекист, оказавшийся водителем-аварийщиком, угробившим двоих сотрудников, за что он получил пятерку ИТЛ (Исправительно Трудовой Лагерь). Так вот он задал бывшему члену Коллегии мой вопрос:" Отчего же вас не поддержали ваши товарищи по Коллегии?" На текущих совещаниях его поддерживали многие, опасавшиеся, что придет и их черёд, когда же началось судилище, кто-то должен был первым выступить против Беленького. Рискнуть на это могли немногие и они-то в этот день "случайно" отсутствовали, отправленные в командировку.

- Это многое объясняет из того, что было для меня загадкой - задумчиво прошептал мой друг, опасаясь разбудить спящих.

- Между тем водитель задал еще один интересовавший меня вопрос: "Как же это допускают Менжинский и Ягода?" Этот "детский" по их понятиям вопрос вызвал раздражение. Из его ответа можно было понять, что Менжинский уже не управляет, а Ягода все внутренние дела полностью передоверил заместителю и обращаться к нему означает искать вышку, вместо полученного червонца.

Пересказав услышанное, я вдруг понял, что этим же методом отъединили и меня от моих товарищей, заставили их или выступать против меня, или молчать, а после меня, как и после ареста этого члена Коллегии, никто в этих коллективах не решиться поднять голову.

Николай Степановияч подытожил услышанное:

- Метод этот - не новый, сформулирован римлянами - дивиде эт импера, что означает: разделяй и властвуй! Он всегда действовал безотказно. Ну, а дальше? На этом, надеюсь, раговор не окончился!

- Наконец ведущий обратил внимание на меня и, узнав, что я простой студент, получил "червонец" и еду в СИБЛАГ, с большой долей горечи сказал: "Тебе дали 10 лет и мне тоже, но какие они разные! Я сейчас готов поменяться с тобой, не глядя. Для Вас мы ликвидировали концлагеря и лагеря особого назначения и создали ИТЛ. Кстати, эта идея и Ягоды тоже. Три года назад я посетил Беломорканал - громадный рабочий лагерь. Люди там трудятся по 12-14 часов. Это время они не видят лагеря, если выбросить еще 8 часов сна, остается два часа испытания лагерем. Есть люди недовольные такими порядками, но это те, кто не побывал на Соловках. Ты никого не слушай: добросовестно работай, а другого там не дано, будешь в ИТЛ пользоваться всеми льготами, даже на свободу выйдешь раньше срока. А вот меня повезут на Вайгач, спустят в свинцовую шахту, где даже при 6-тичасовом рабочем дне больше года не выдерживают самые крепкие люди. Запрещена нам и переписка с родными, практически нас хоронят заживо, с начала и до конца срока или жизни. Такие "льготы" предусмотрены для чекистов, сподвижников Дзержинского - закончил свою тираду без раздражения, скорее с грустью, чем вызвал сочувствие.

- Вы с этими людьми больше не встречались?

- С водителем мы в Мариинске оказались вместе, но с теми, кто нас с вами интересует, не встречался.

Проснулись ребята и разговор прекратился. Пользуясь представившейся возможностью, мы со Степанычем много читали и охотно обсуждали особенно интересные статьи и заметки, постепенно прочитав всю имеющуюся литературу от корки до корки. В одной из статей автор-геронтолог утверждал, что нормальная продолжительность человеческой жизни не сто лет, как мы считали, а - двести. Там приводились интересные данные о долгожителях планеты: какая-то англичанка ста тридцати лет от роду, шила и вязала без очков, а на перепись явилась, пройдя пешком двадцать километров, в другом случае английский крестьянин-бедняк всю жизнь питался хлебом и сыром, ушел из жизни 182х лет, при этом младшему его сыну было 9 лет. Кто-то сострил, что не мешало бы узнать возраст его соседа.

Через неделю опять зашел Селяндин и опять с махоркой. Мы то со Степанычем по старой привычке курили экономно - одну цыгарку на двоих, и у нас еще был кое-какой запас, а наши молодяшки уже давно "стреляли" и им табак - как нельзя кстати. Ребят наших узнать было трудно: лица округлились, очистились от черной коросты, посвежели и зарумянились, в глазах появился живой блеск. Десятник остался доволен, посоветовал им в оставшиеся дни побольше спать, хотя они и так спали целыми днями. Поделился новостями: Крышкин переводится на Артык, на его место приедет Газонов.

Селяндин не спешил уходить, видимо ему хотелось говорить. Малоразговорчивый в обществе своих работяг, здесь он мог себе позволить расслабиться: ведь мы - не его подчиненные.

- Газонов мне "забил гвоздь и оторвал шляпку" - сказал он, пуская кольца дыма и следя за их полетом - Вот попробуй вытяни!

- Что за "гвоздь"? - поинтересовался Строганов, понимая, что тот ожидает вопросов.

- Безымянку, нашу Безымянку оформить как режимный лагерь: окружить зоной, построить вахту, вышки. И все за месяц! Мыслимое ли дело?

- На Еврашке приступили к строительству зоны 1-го февраля, прошло уже три месяца, и она не закончена, ничего не случиться, если и вы не закончите. Главное приступить - сказал Степаныч.

- Тут дело другое: лозняку, как на Еврашке не нужно, он обещал сорвать на том прорабстве колючую проволоку, хватит на все ограждение. Да вот беда: пригонит сюда целый взвод охраны! Для одной, слышь, охраны вынь, да положь и казарму, и кухню, и караульное помещение. Да еще и для начальства надо срубить избушку, и без Красного уголка никак не обойтись - продолжал сетовать десятник.

- Ничего, управитесь! С прорабства мигом пришлют сотню легкотрудников, они там слоняются без дела - включился и я.

- Вот то-то и есть, что пришлют. А где их селить, а что с неё толку, со слабосилки то этой?

- Каркас-то от нашей палатки стоит и сейчас, натяните полотнище, поставите печки и селите, хоть двести. А насчет слабосилки, тут вы не правы: тесать, да пилить - работа им по силам. - продолжаю я игру, понимая, что он все уже продумал и просчитал.

- То-то и есть, что палатку... А пока я передал на прорабство выполнение по нулям, ни одного кубика! Все, мол, на заготовке материалов на зону. И будь здоров.

- И приняли?

- Приняли, сегодня... А что дальше? Кузьмин то им скажет, мол, вам - зона, а мне план! Вот и совмещайте.

- А что им совмещать? Газонов спросит с вас и план и зону. Вы и крутитесь. - вернул я его на землю.

- И спросит, как не спросить? - соглашается Селяндин и, притушив окурок, поднимается с лавки.

- Меня бесит этот Газонов с его любовью к конвою и колючей проволоке! - говорю в сердцах, обращаясь к своему другу, но в ответ тот промолчал.

Между тем время катило нас по своей колее с ветерком, подходил к концу наш отпуск. Журналы все прочитаны, а кое-какие статьи и по несколько раз, разговоры переговорены, настал час готовиться к кайлу и лопате. Мы со Строгановым не жалели об этом: окрепшее, отдохнувшее тело не хотело мириться с бездельем, просило движения, работы. Наши молодые не прочь были повторить всю процедуру с начала, они еще не достигли нужной формы.

Как-то в один из последних дней, когда разыгравшийся бешеный апрельский ветер загнал нас в хату, Степаныч решил "разговорить" меня и подбросил новую тему:

- Давно хотел Вас спросить, вы за свой астрономический срок и в тюрьмах, и в лагерях встречали не мало людей. А вот можете назвать, кто из них был для вас самым интересным?

- Представь, могу и даже, не задумываясь, хотя сидели мы с ним в камере всего одну ночь. Это - Марецкий!

- Марецкий?! Если это - тот самый Марецкий: сподвижник Бухарина, участник партийной дискуссии конца двадцатых, то Вам действительно чертовски подвезло встретить такого человека и беседовать с ним, хотя бы один час. Но тут я прошу Вас рассказать об этой встрече во всех подробностях.

- Ну, чтож, время позволяет, спешить нам некуда, главное, чтоб у вас хватило терпения выслушать.

- Можете не сомневаться, - хватит!

- Видите, я только успел назвать фамилию, и Николай Степанович мигом понял о ком идет речь, мне же в период партийной дискуссии было 14 лет, фамилии участников я слышал из разговоров отца и когда вошедший в камеру отрекомендовался, я долго вспоминал, где я слышал эту фамилию. Все-таки я вспомнил, что оппоненты их называли во множественном числе: Стецкие-Марецкие и спросил его. И тогда, помнится, Марецкий рассказал кое-что из своей биографии. В 1924 году он, вместе со Стецким закончили Институт Красной профессуры и выступали в диспутах и дискуссиях со сходными позициями, как представители бухаринской экономической школы. В конце двадцатых годов их пути разошлись: Стецкий переметнулся к Сталину и начал борьбу с правым уклоном. В апреле 1931 года Марецкий был исключен из партии, затем восстановлен по решению комиссии ЦКК. В октябре 1932 г. Исключен снова и сослан в Краснококшайск, как правый оппортунист.

- Вы не припомните, когда произошла ваша встреча?

- Это можно установить приближенно: 3-го мая меня убрали из 118 камеры за нарушение тюремного режима. Первого мая я взобрался на тумбочку, высунул голову в окно и приветствовал заключенных одиночного корпуса, поздравил их с праздником и пожелал скорейшего выхода на волю. За это меня перевели в такую же одиночку, только в женском коридоре, где из окна ничего не увидишь. С другой стороны в феврале со мной в камере находился Сергей Сергеевич Карташев, персональный летчик Гамарника, объявивший 25 февраля смертенльную голодовку на освобождение и его вскоре увели в голодовочную камеру. Таким образом встреча могла состояться в конце марта или в начале апреля 1933 года.

- Знаете, Николай Рубенович, мне хотелось услышать от вас поподробнее. В 1928 году он работал с Бухариным в газете "Правда" и в журнале "Большевик", затем у нас в Ленинграде ученым секретарем Плановой комиссии и заведуюшим Экономическим кабинетом Академии наук. Я тогда работал на экономическом поприще и мне приходилось слушать его доклады и лекции, хотя официально знаком с ним не был. Думаю, что конец у него был трагический, хотя нигде в газетах об этом не писали - нужно ли говорить, что Степаныч говорил это тихим шепотом.

- Как-то после ужина, обшитая железом дверь моей 118-й камеры отворилась и в сопровождении коридорного надзирателя в камеру вошел молодой мужчина лет тридцати, очень привлекательной внешности и, хотя в движениях его не было суетливости, характерной для новичков, наоборот, они были спокойны и полны достоинства, порозовевшее смуглое лицо и особый блеск в живых карих глазах выдавали излишнюю взволнованность. Обращала на себя внимание и свободная, но аккуратная одежда, характерная для людей, живущих в достатке. Портрет будет неполный, если не сказать о хорошо поставленном голосе приятного тембра, голосе лектора. Вы спросите, почему я столь внимательно изучал своего вечернего гостя? Не забывайте, что я сидел в одиночке и в некоторой степени соскучился по людям и, во-вторых, в свои 19 лет я был уверен, то по внешности человека не трудно определить его характер. Надо ли говорить, что по первому впечатлению я тогда наставил ему одних пятерок. Именно такими я представлял опытных революционеров, сподвижников Ленина и теперь не сомневался, кто нарушил мое одиночество. Взглянув на мою тумбочку с лежащими на ней книгами, отнюдь не легкого чтения, бумагой и чернилами, удивился, что такое дают в одиночку. Пришлось объяснить: добился этого голдовкой и это была четвертая голодовка в этой тюрьме, что арестован со второго курса и здесь решил использовать свободное время и пополнить свои знания.

Вошел надзиратель, в сопровождении уголовника из обслуги, внесшего кровать и постельные принадлежности. Марецкий тщательно застелил свое ложе, демонстрируя опыт тюремного обихода, присел на застеленную кровать, помолчал, стараясь справиться с волнением, удавалось это плохо, беспокоила неизвестность завтрашнего дня.

Я рассказал ему похожую историю: левого эсера, Гюльназарова, по окончанию срока ссылки в Нарымском крае, привезли на "Лубянку" к следователю и тот возил его по Москве, знакомил с успехами индустриализации, настаиввал на необходимости отказаться от эсеровской платформы, признать правильной генеральную линию большевиков, выступить с этим по радио, в обмен на ... свободу. Рассказ его заинтересовал, он не сомневался, что Гюльназаров не примет предложенных условий и получит новый срок, но уже не ссылки, а скорее всего лагерей.

Видимо, чтоб начать разговор, спросил, как идет проработка "Капитала". Я пожаловался на трудности самостоятельной проработки, показал листочки с заметками и вопросами, требующими пояснений. Он с увлечением взялся за эту работу, надеясь, что она поможет ему убить время. Он быстро листал страницы, легко находил нужные места, доходчиво объяснял мысли великого автора, заставлял меня удивляться, как я не смог понять такие простые вещи.

- Неужели вы не задали ему хотя-бы единственного вопроса: как могло в стране произойти то, что произошло? - не выдержал Николай Степанович.

- На минутку поставь себя на его место: опытный революционер, конспиратор должен завтра войти в кабинет следователя и тому дозарезу нужен компроментирующий материал. И вот его заводят на ночь в камеру, возможно оснащенную микрофоном, и какой-то подозрительный студент /зачем простого студента держать в одиночке/ пытается разговорить его на политическую тему...

- Не продолжайте, я все понял! Каждый заданный вами вопрос может восприниматься, как провокаионный. И все-же...

- И все-же, после проведенной вместе бессонной ночи, уже под утро он задал мне вопрос, которого не мог не задать: каковы же сейчас настроения московского студенчества? Проведенные в канун 15-ой годовщины Революции аресты во всех институтах видимо достигли поставленной цели. Рассказал я и о виденых мною, во время допроса у Молчанова Сводках о настроениях суденчества /подекадных/, возможно специально не убранных со стола, чтоб продемонстрировать постоянную заботу органов о самочувствии молодежи. Даже об этих, пустяковых по своей сути разговорах с Марецким я не мог рассказать своему другу, лежащему на соседней койке.

На том наш отпуск закончился и начались лагерныке будни.

Глава 6.23 Вассальский

Заканчивается апрель. Солнце светит сквозь высокие, прозрачные, перистые облака - цирусы, роняющие на землю еле видимые льдисто-радужные снежинки. Утренняя тайга еще проходима: по жесткому насту можно подойти к любому дереву, но через час- другой огромные снежные ковры со вздохом оседают под лучами солнца и дуновением влажного теплого ветерка, и тогда ваша нога проваливается до земли и оставшийся след тут-же чернеет от наполнившей его талой воды. На трассе, дальше за полдень бегут-журчат ручейки, сливаясь в сплошные-морщинистые плесы и тогда работяги, злобно проклиная и весну, и свою обувь, неуклюже скачут с бугорка на бугорок, пока до конца не замочут свои тряпичные, обшитые мешком бурки и, как бы обрадовавшись этому обстоятельству, потом спокойно шлепают по воде, не разбирая дороги: все равно больше уже замочить их невозможно. Счастье тому, у кого есть где высушить до утра свои тряпки!

Вот в это-то радостное царство солнца и тающего снега выбралась из притенённого стационара наша оздоровившаяся, окрепшая физически и расправившая плечи команда. На этом и закончилось ее существование: двое из нас возвращались на Еврашку, мы же со Строгановым, как политические, должны остаться на месте. Получив от десятника задание, мы тут же включились в строительство лагерной зоны.

Вокруг нас уже кипела работа, стоял веселый перестук топоров и под эту музыку воспрянувшие духом работяги, пережившие тяжелую колымскую зиму, перебрасывались шуточками, что-то весело кричали друг другу, как-бы говоря: "Зима-то прошла, а до следующей далеко, можно еще пожить!"

Я заметил, что массовые плотницкие работы всегда по-особому действуют на окружающих, заражая их энергией, желанием включиться в общий ритм и стучать, стучать, стучать вместе со всеми, отбросив все тяжелое, печальное, злое, накипевшее на сердце за зиму. Мы со Степанычем были бы не против постучать, да скверный топорик вернул нас на землю, надо идти в инструменталку налаживать инструмент. Настоящий плотник, говорят, и спит с топором!

Быстрым шагом прошел мимо десятник Селяндин. Его тоже, как видно, не оставила равнодушным музыка плотницкого труда, на его суровом, как бы высеченном из темного лиственничного комля лице светилось подобие улыбки.

- Саркисов, пополнишь свое звено! пришлю человека - бросил мимоходом.

Вскоре заметили мужчину, пробиравшегося к нам через завалы бревен, жердей, чураков. Выглядел он стройным, подтянутым.

- Держу пари, это - военный и при том строевой командир - определил мой напарник.

Заметив, что мы его ожидаем, мужчина ускорил шаг и по-молодецки, лихо перескочил через преграждающее путь бревно, хотя при этом, видимо от слабости, его качнуло в сторону. Подойдя вплотную, он вскинул ладонь к головному убору, четко отрекомендовался:

- Васславский. Честь имею представиться. Новый член вашего звена, если позволите.

Мы невольно тоже потянули руки к шапкам. Николай Стпанович с подчеркнутым дружедюбием ответил:

- Позволяем, обязательно позволяем. У нас и звена еще не было, вот с Вашим приходом окажется что-то похожее на звено. А Вы эдесь давно? И откуда, если не секрет? Что-то на Еврашке я вас не видел.

- Вы правы, на Еврашке я не бывал, а сюда - прямо с базы участка. Там, знаете-ли, избавляются от скверны, то бишь, от контриков, а я, как вы догадываетесь, из военных, артиллерист наборы тридцать седьмого года, так что в этап загремел одним из первых.

- Похоже фамилия у вас польская - поинтересовался Строганов.

- Никак нет. Украинец чистопородный! - с гордостью сказал наш собеседник - Предание гласит, что мой далекий предок, воюя еще в полках Богдана, кричал, идя в атаку, "Во славу ридний Краины!", за что и нарекли его так необычно.

Мы тоже представились бравому артиллеристу, но он предупредил, что не любит ни имен, ни фамилий и будет отныне именовать Степаныча "Кавалеристом", а меня - "Звеньевым". Человек он был со странностями.

Вскоре стук топоров стих, знаменуя начало общего перекура. Степаныч оживил сухими щепочками слабо дымившийся костерок, и мы расположились на чураках вокруг него. Появился и наш со Строгановым общий кисет с махорочкой.

- Ба! Да вы - с табачком, а у меня и "уши давно попухли" - признался Васславский.

Закурили. Привычка эта в общем дурная, но что может так быстро сблизить незнакомых людей, открыть их души друг другу, как не совместный перекур. Надо только чтоб люди эти были без подлости в душе.

Через пяток минут мы уже оживленно беседовали, перейдя окончательно на "ты", как будто были знакомы целую вечность. Лагерь - не тюрьма, там не принято расспрашивать: как и за что он перешел на казенные харчи, да и сами заключенные не любят об этом рассказывать. Наш артиллерист нарушил эту традицию, видимо что-то вынуждало его поделиться с кем-то своим прошлым, а с нами он почувствовал себя в дружеской обстановке. И, затянувшись до кишок махорочным дымом, он начал рассказывать о себе. Биография была довольно характерной для того времени: воевал на Турецком фронте, демобилизовался в восемнадцатом, когда фронт начал разваливаться, долго добирался на Родину: сыпняк, лазареты, товарные теплушки. В тот же год поступил добровольцем в ряды Красной армии, взяли в штаб сводного батальона. В двадцать четвертом приняли в партию, через год перевели в КБ номерного завода, жизнь шла по накатанной колее, как у всех и так вплоть до тридцать шестого.

Стук топоров возобновился, и мы поднялись от костра. Следующий перекур ожидали: история даже вполне обычной человеческой жизни всегда интересна. И не ошиблись в своем ожидании: с каждым перекуром его рассказ волновал нас все больше.

Когда на Украине начались массовые репрессии военных, он находился вдали от части - в составе представительной комиссии инспектировал огневое обеспечение укрепрайонов. Командировка затягивалась и это вселяло надежду, что гремевшя вокруг гроза обойдет стороной. За месяц до ареста он прервал командировку, побывал дома. Жена буквально вытолкала его, не разрешила задерживаться ни одного дня. Ночью, укрывшись с головой одеялом, вся в слезах шепотом рассказывала об арестах заводских и старых армейских товарищей, о ссылках их семей, о торжестве доносчиков и всяческих негодяев, занимавших освободившиеся должности, квартиры, забиравших себе все ценное, оставшееся после разрушения семей. Некоторые герои гражданской войны кончали счёты с жизнью, не ожидая ареста, с их семьями расправлялись особенно жестоко. Несправедливость торжествовала повсеместно и с этим невозможно было смириться. Конечно, обо всем происходившем было ему известно, но то было в общих чертах, теперь жена рассказала ему такие вопиющие подробности, называла имена хорошо известных ему людей и это потрясло его. Он понял, что чаша сия его не минет, предстоит разлука с дорогими сердцу женой и дочуркой, разлука навсегда.

- Дай мне слово, что ты сразу откажешься от меня, возьмешь свою девичью фамилию, передешь в другой город!

Она молчала!

- Пойми, дорогая, это нужно всем и вам и мне. Мне будет легче там, я буду стоять тверже и спокойней. Ради Оксанки тоже!

Она не ответила, я больше об этом не говорил, дал ей время обдумать

- Что же стало с твоей семьей? - не выдержал Степаныч и голос его дрогнул, видимо вспомнил и о своей семье.

Васславский ответил не сразу. Лицо его было ужасно, он видимо заново пережил свое прощание с семьей. Постепенно он справился со своими чувствами и ответил почти спокойно:

- В тюрьме я узнал, что они высланы из Киева, а куда неизвестно. Значит все-таки не смогла от меня отказаться.

Последнее он сказал повидимому с гордостью.

- Можешь попытаться их разыскать - говорит Степаныч.

- Оплакивать мужа и отца лучше один раз - ответил мрачно.

- Ну, а теперь, после расстрела Ежова, не стоит ли начать хлопоты по пересмотру дела - спросил я.

- Пока у кормила партии - старое руководство, стучать к ним в дверь не имеет смысла - смело ответил он и мы невольно оглянулись: не слышал ли кто этой криминальной фразы.

- Но парткому завода и министру я все же написал, что всю эту галиматью я не признал и никогда не признаю и просил их вступить в ходатайство о пересмотре дела, по которому вместе со мной осуждена группа военных нашего округа.

Ответа я, естественно, не получил.

- Впрочем письмо мое, скорее всего, никуда не пошло - заключил он свою историю.

О репресиях 1937/38 годов написано много, поэтому не буду останавливаться на трагедии Васславского, я их выслушал немало, и каждый раз они вновь и вновь потрясали душу чудовищной несправедливостью и, казалось бы, бессмысленной жестокостью, особенно в части членов семей пострадавших. Возвратившись в Москву после освобождения из лагеря, я понял, что подобная жестокость не была бессмысленной: разрушая до конца семьи и высылая их из города, чекисты освобождали себе хорошо обставленные квартиры, которые тут же кто-то из них захватывал. Это мародерство чистейшей воды! Правда, многие мародеры не долго удержались в них: сами были репрессированы и расстреляны.

На обед шли молча, каждый по-своему переживая услышанное. Я обычно с сомнением отношусь к словам тех, кто уверяет, что не подписал протокол с признанием своей вины, что касается меня, на 19-й день следствия я подписал такой протокол вполне добровольно, опасаясь получить высшую меру, и поэтому считал, что все, вышедшие из-под следствия, вынуждены были пойти на признание. Глядя на нашего нового знакомого, я поверил его словам.

Когда возвращались на рабочее место, нас догнал звеньевой Кулиев. На Еврашке одно время наши забои были рядом, мы с ним сдружились и встрече были рады.

- Давно с Еврашки? - спросил вместо приветствия.

- Около недели.

- А что другие звенья?

- Приползут. У меня переехало не все звено, только контрики. Бытовики остались там.

Теперь не оставалось сомнений, что на Безымянке концентрируется вся пятьдесят восьмая статья. Видимо изолируют на случай войны. Это не предвещало ничего хорошего, но в такой радостный солнечный день мрачные мысли просто не задерживались в голове.

- Что с Крышкиным?

- Уехал на Артык принимать дела.

- А на его место так-таки Газонов?

- Газонов. Ждут его первого мая. Кстати, вы, наверное, еще не слышали: первое мая - день инвентаризации, так что выходной будет с нагрузкой.

Я злобно выругался, больше по привычке, мы то ведь в стационаре наотдыхались, нам не страшна никакая инвентаризация. А вообще новости с Прорабства не утешительны, с Крышкиным было как-то по-домашнему, привычно. Ну да ладно, стоит ли горевать: Крышкина видели: Газонова посмотрим.

А на Безымянку работяги все прибывали, рассказывали нам последние новости. В том, что контингент наш быстро прибывал было и что-то тревожное, и одновременно успокаивающее: на миру и смерть красна! Со строительства зоны нас сняли, достраивать ее было некогда, требовалось готовить места для нового пополнения. В бараках изящные вагонки перестраивали в сплошные двухярусные нары, поставили и оборудовали палатку, переоборудовали под жилье все служебные помещения, а мест все не хватало.

Привезли и армян, большую партию. Их собрали со всего дорожного лагеря по случаю ожидавшейся амнистии, но дело что-то притормозилось.

Мне конечно следовало к ним подойти, но у меня, как говорят, не было "ключа" - я не знал армянского языка и это во встречах с соотечественниками ставило меня в неловкое положение. И я выжидал, хотя ожидание меня тягоило. Как-то в обеденный перерыв один из армян подошел ко мне. Он был неправдоподобно рыжий, а лицо в веснушках. На его приветствие на армянском я должен был долго и нудно объяснять почему я не говорю на языке своей нации. При этом мы оба: я и Акопов, как звали моего собеседника, чувствовали себя неловко.

Даже Васславский, как выяснилось, знал не мало армянских слов и мог поддерживать несложный разговор. В мировую войну его батарея громила турок где-то под Карсом или Эрзерумом и крестьяне соседних деревень, опасаясь пришествия своих заклятых врагов, старались помочь чем могли русским воинам - своим защитникам.

Наконец после вступительных разговоров, Акопов рассказал нам, что осужденных на территории Армении собрали на Еврашке для отправки на родину, где их ждала амнистия по случаю двадцатилетия образования Армянской социалистической республики. Их все время торопили, и они надеялись без промедления выехать с Колымы, а теперь ситуация изменилась.

Ни о какой амнистии теперь не может быть и речи. "А счастье было так возможно, так близко" - закончил свой рассказ армянин.

- А что, собственно, изменилось за это время? -довольно наивно спросил я.

- Война! -тихо сказал Акопов.

- Так где-же она?

- На пороге! - ответил он, прощаясь.

- Не вешай носа! - сказал ему Васславский! - мы, русские живем без амнистии, проживут и армяне. Да и амнистия могла состояться только для бытовиков.

- Слушай, что ты говоришь? Амнистия будет, амнистия не будет. ... Нас хотели вывезти в Армению! Это ты понимаешь? А теперь мы остались здесь, на этой проклятой Колыме. Понял ты?

- Дошло - ответил артиллерист беззлобно.

На перекуре я попросил Васславского прокомментировать военный вопрос, затронутый гостем.

- Комментировать нечего: Польша разгромлена и поделена на части, Гитлер прибрал к рукам Норвегию и Финляндию, объединился с Румынией. Это и есть "порог", лучше не скажешь.

- Ты считаешь, наши военные стратеги высчитали точный срок нападения? - спросил, не веря, что мы стоим на пороге большой войны.

- В загали, как говорят украинцы. Посчитать не так и сложно: предыдущая началась первого августа, историки посчитали это ошибкой, повидимому теперь начнут ее раньше, вернее всего в июле.

Степаныч возразил и у них начался спор. В этом споре у Васславского чувствовалась компетентность штабиста, его доводы были достаточно убедительны. Задал ему еще один вопрос:

- Ну, а ты увeрен, что заваруха начнется в это году?

- Ни минуты не сомневаюсь. Военная машина Германии запущена на полный ход, остановить её не в силах и сам Гитлер. Не забывай это - армия победительница, её пыл нельзя ни охладить, ни растерять. Она будет рваться к новым победам, пока кто-нибудь не загонит её обратно в берлогу.

- А как-же мы? "Что будет с нами?" -спросил я с каким-то ужасом.

- Обстрелянных солдат и опытных военспецов есть смысл везти к фронту даже с Колымы. Думаю, что в ходе военных действий они на это пойдут. Ну, а что касается таких как ты, звеньевой, рядовых-необученных, то извини за прямоту, я лично не тащил бы их через всю Сибирь, с пятьдесят восьмой на шее. Толку там от вас немного, выдержите один-два боя, а там... Лучше уж работайте на золотой Колыме, золото для войны понадобиться, а пушечного мяса для штрафбатов хватит на месте - так рассудил он, стараясь улыбкой смягчить жесткость ответа, и добавил:

- Вот если заведется с Японией, вы тут можете пригодиться.

"Вы тут"- заметил я про себя. Значит тут его уже не будет, он будет ТАМ! Ему сказал раздраженно:

- Возьмут, не возьмут, а заявление в военкомат пошлю, как только начнётся война.

- Похвально! В суровую годину войны каждый сын страны должен выполнить перед ней свой долг!

Своими логемами Васславский настолько отчетливо, зримо высветил войну, даже усталость многочасового дня не смогла заставить меня уснуть. Когда-то я видел военную кинокартину, кажется, "Снайперы". Помню кадры: по улицам Лондона идут шотландские стрелки, молодые, высокие, красивые, в своих клетчатых юбочках. Девушки бегут к ним с цветами, они идут гордо, высоко подняв голову, идут на фронт. Их сменяют другие кадры, фронтовые: кругом дым и мрак, и огонь, рвутся снаряды и гибнут эти шотландские парни, не увидев противника. Эти страшные кадры лезли мне в глаза во тьме барака, и еще почему-то распаханная полоса границы и через нее ползут тяжелые танки и маршируют вооруженные до зубов вражеские дивизии. Танк я видел однажды на военных сборах под Москвой в Октябрьских лагерях, танк старый, английский, времен гражданской войны с пулевой броней, но и он казался нам неуязвимым.

В то время в этом лагере для борьбы с танками готовили с десяток овчарок, они мчались, мелькая в траве и кустарниках, как серые молнии, с миной на спине. Собачник как-то сказал:

- Товарищ командир полка, мы зря возимся с этими собаками: пока война начнется, они сдохнут.

На что командир ответил, пожав плечами:

- Нужно ежегодно готовить две-три тысячи собак и тогда танки будут обезврежены. Все-таки легче послать под танк собаку, чем красноармейца с гранатой в руке.

Разговор этот происходил в 1932 году и вот десять лет спустя, лежа на нарах, я представлял, как навстречу танкам мчатся еле видимые в поле собачки с прикрученными на спинах минами. И взрывы, взрывы... На настоящей войне предпочли на встречу танкам высылать... красноармейца со связкой гранат или с бутылкой горючей смеси.

И еще я думал, почему он сказал, что меня хватит на один-два боя? Я же не школьник, не поленюсь копать окопы полного профиля и установить бревно на бруствер, этому нас учили в тех Октябрьских лагерях, мы там проходили на практике "Отделение в атаке" и "Отделение в обороне". Убить могут любого, пуля - дура, снаряд тоже, но почему меня, старого лагерника убьют раньше других. Это мы ещё посмотрим.

Но время шло, война о себе не напоминала и сон снова сковывал меня, как только голова касалась изголовья. А днём главным знаменьем времени была весна, она выходила из зимы, как цыпленок, вылупляющийся из яйца. Колымская весна, как девушка из далекой деревушки: застенчивая, скромная, неяркая, но такая нежная и прекрасная.

В одно прекрасное утро удар рельса возвестил о начале нового лагерного дня. Им на этот раз было первое мая. Правда он не напоминал праздник международной солидарности пролетариата, никто не ждал нас на маёвке, не приглашал на демонстрацию, не собирался сделать нам доклад, но всё-таки праздник есть праздник и нам хотелось в этот день чего-нибудь необычного, ну, хотя-бы подъём - на часок позже!

Чиновникам такого желания не понять! А тут еще дневальный поднял крик, торопит быстрее освободить барак. Уборка! Настроение у всех злобное, ругань со всех концов. Кто-то вернулся с улицы и восхищенно крикнул: "Братцы, какой день! Говорят, что первого мая - всегда хорошая погода, но такой, как сегодня, я ещё не видал." И все двинулись за завтраком.

Утро действительно было прекрасным и под ласковыми лучами солнца, пронизывающими нежную, чистую голубизну неба настроение быстро менялось, на лицах появились улыбки. Вокруг Безымянки лес в основном вырублен, а там, где чудом уцелели тоненькие лиственницы, их ажурные ветви неуловимо изменили цвет, стараясь не отстать от остальной природы. Даже не растаявший, изрядно почерневший снег, залегающий кое-где в складках сопок, не портил общей картины, только подчеркивал победу весны.

Маленькая кухонька Безымянки не могла удовлетворить потребностей возросшего населения и огромный "Байкал" вынесен под открытое небо. В лагерях у котлов с черпаками в руках чаще всего можно встретить смуглолицых брюнетов неопределенного возраста - жителей Кавказких гор или Средней Азии. Они лучше других уживались с представителями блатного мира и умели удовлетворять запросы начальства. У нас на Безымянке эта традиция была нарушена: вокруг огромного котла с черпаком на длинной ручке похаживал молодой, русоволосый здоровяк - Иван Бокун, весельчак и балагур, любимец работяг. Он с присказками и прибаутками "насыпал" в наши черные, изготовленные из трехлитровых консервных банок, котелки довольно жиденькую кашу-сечку.

- Что не нравиться инвентаризация? - гремел он, слыша наши реплики по этому поводу, - так ведь не знаете, дурни, что вам привезли летнее обмундирование, не какое-нибуть там БУ, а новехонькое, с иголочки. и выдаввать его решили без бани! Ха, ха, ха!

Эта новость и вправду приподняла настроение. Банный день, из-за многолюдности и тесноты в банях, дефицита воды для мытья, большинство лагерников недолюбливало, и перспектива избавиться от лишнего посещения этого учреждения никого не огорчала.

После завтрака население лагеря оказалось со своими пожитками на свежем воздухе, где предстояло проторчать полный рабочий день, пока все не пройдут проверку наличия вещдовольствия и его соответствия учетным данным. В бараках и палатках же в это время шла грандиозная уборка, какие бывают при смене начальства, тем более стало известно, что новый прораб чрезвычайно строг и беспощадно наказывает обслугу за малейшие упущения. Есть два способа "убить" время, это разговоры или карты. Мы с Николаем Степановичем предпочли второе, нашлись самодельные карты и любители играть в "подкидного", "66", другие популярные игры, помогающие в нужном деле безотказно.

Васславский к нашей компании не присоединился, видимо жаждал новых слушателей и недостатка в них не было. Так, восседая на чурбане, он обстоятельно разбирал самые животрепещущие вопросы современной политики. Оставалось удивляться как, пробыв три года в изоляции, он не потерял нити и был неплохо осведомлен о международном положении.

Занятый картежной игрой, я не вслушивался в их беседу, но постепенно четкие логические построения опытного, повидимому, лектора вклинивались в мое сознание и я, к неудовольствию своего партнера делал ошибку за ошибкой.

Договор с Германией? Это прекрасный документ, но стороны относятся к нему по-разному: Мы, затаив дыхание, боимся пошевелиться, чтоб нас не обвинили в желании нарушить его, Гитлер действует так, как будто у него руки развязаны - четко обрисовывал он предвоенную обстановку.

Все что говорил он здесь впоследствии подтвердилось. Услышав его слова, я даже пригнулся к земле: "А если донесут?"

- Получается, Германия может начать войну, не глядя на договор? - спросил кто-то.

- Вижу, вы хорошо разобрались в обстановке.

- А что-же с Японией?

- Крепкий орешек! Интересы ее - в Юго-восточной Азии, а не в России, но как она поступит, сейчас не знает никто. Впрочем, наш генштаб видимо считает, что в первые дни войны решительных действий от нее ждать нельзя. Возможно, нагадит здесь на Дальнем Востоке: закроет проливы, прервёт связь материка с Колымой.

- А как же нас будут снабжать, в случае ...- спрашивающий не смог выговорить зловешего слова "Война".

Этот вопрос, повидимому образумил нашего лектора, он понял, что вплотную подвел слушателей к тому, о чём и говорить то в этих условиях нельзя. Буркнув что-то в ответ, он вскочил с чурбана и устремился к каптёрке, где уже устанавливали столики для инвентаризационной комиссии. Слушатели еще долго оставались под впечатлением его лекции: обсуждали на все лады вопросы мира и войны.

Он - опасный человек! - думал я, глядя ему вслед, - На провокатора не похож, но легко может подвести слушателей. Даже политработники лагеря толкуют, что с Германией мы - друзья и воевать не будем, гарантия тому договор. Значит такова официальная точка зрения и иная трактовка ситуации - от лукавого, высказывать подобное мнение можно только в тесном кругу надежных товарищей.

Между тем у столиков устраивались работники конторы, выносили ящики с карточками, раскладывали раздаточные и приемочные ведомости.

Около них собирался народ, в основном заключенные, чьи фамилии начинаются на первые буквы алфавита. Нашу букву "С" ждать было еще очень долго, карты уже надоели, надо было прерваться, хотя бы ненадолго и тут мой кореш, как говорят в лагере, предложил сходить к парикмахерам: "Всё равно сегодня нужно оболваниться, а то могут не выдать вещдовольствия"- сказал он. Это было верно, да к тому же зима кончилась и беречь шерсть на теле не имело смысла.

Собственно парикмахер был один - Ося с Еврашки, но у него были добровольные практиканты, которые оболваливали всех "под Котовского" старенькими машинками, привезенными главным парикмахером, а брили разными наточенными железками. Когда мы занимали очередь, какой-то остряк посоветовал заранее потуже завязать свои концы. В ответ Оська, любивший, как все парикмахеры поболтать, рассказал тут свой коронный, бородатый анекдот:

Зашел в парикмахерскую чудовищно заросший тип и парикмахер, не надеясь на его щедрость кое-как оскоблил его тупой бритвой. И тут неожиданно клиент протянул пятерку и не взял сдачи. Мастера долго мучила совесть, но, на его счастье, клиент долго спустя повторил визит. Не трудно представить, как старался бедняга исправить ошибку, брил неслышно, сделал отличный компресс и получил за все трояк. На обращённый к нему вопрос, клиент ответил:" Вот тогда я действительно почувствовал, что ты меня бреешь" Кто-то спросил: "За что Каин убил Авеля?" другой ответил: "за старые анекдоты". Но ожидающие в очереди смеялись, надеясь, что за это он их обработет получше.

Рассказанный анекдот всегда вызывает цепную реакцию, и мы пока сели "в кресло", выслушали большую серию парикмахерских анекдотов.

За красоту нужно платить и мы молча переносили, когда старенькие машинки вырывали клочья волос или тупая железка скоблила кожу до крови. Впрочем, мастеровым иногда и доставалось. Усы мы оставили, я довольно длинные и мощные, мой товарищ - коротенькие, диплматические. Полюбоваться собой было невозможно: зеркалец ни у кого не было, но судя по Степанычу, подмолодили нас здорово.

Возвращались к оставленным пожиткам не спеша, думали, как убить остаток времени, пока подойдут наши буквы. Выручил Селяндин: подбирал людей для разгрузки газгена, доставившего бухты колючей проволоки. Пока мы сгружали её да раскатывали по периферии зоны, прикатила вторая машина со стрелками. Похоже обещания Газонова выполнялись быстрее, чем тут ожидали: казармы то ещё без крыши. Это заметил сидевший в кабине командир охраны и, соскочив с подножки, накинулся на Селяндина, но наш десятник оказался не из трусливых:

- Знаешь, что, комвзвод, ты меня не тяни, я уже тянутый! Быстрей сгружай ребят, пусть берут инструмент и за дело! Для себя! Для себя! И делов то тут всего ничего.

- Да Газонов тебе за это шкуру спустит! - орал комвзвод до хрипоты. - У меня стрелки, не плотники!

- Коли так - ждите! Спать на свежем воздухе полезно, комары хорошо очищают кровь. Селить мне вас некуда, разве в зону, в обнимку с зекашками - с тем Селяндин повернулся уходить, но командир, трезво оценив создавшееся положение, схватил его за плечо.

- Обожди-ка, поставлю стрелков на казарму. Но ты же дай подсобников, материал подавать нужно - сказал, краснея от досады.

- Вот это - деловой разговор! Ну-ка, парни, давайте, подмогните стрелочкам, а то командир обидится, да увезет их прочь.

- От кого нас охранять? нас поди никто не утащит, - пробурчал один из наших, но мы не стали тратить времени и пошли на стройплощадку, понимая, что Селяндин ловко вышел из щекотливой для прорабства ситуации.

Молодые, здоровые охранники, засидевшиеся в машине, лихо поскакали из кузова, вперегонки с криками полезли на подмости. Работа закипела. И вправду, кому же неинтересно строить дом, в котором будешь жить. Даже командир, не считаясь со своей должностью, бегом подносил доски. Он оказался не плохим парнем.

Вскоре машина, привозившая охрану, прибыла с новым рейсом. На этот раз она доставила в кузове армию "придурков", главная же жемчужина находилась в кабине. Селяндин с командиром кинулись встречать дорогого гостя, но первый уступил второму честь распахнуть дверцу кабины, откуда неторопясь, с достоинством и повешенной на руку тростью довольно легко спустился невысокий мужчина. По виду ему можно было дать лет тридцать пять, еслиб не старили его величественная осанка и нарочитая медлительность движений. От машины он направился прямо к казарме, желая очевидно продемонстрировать свое первоочередное внимание к нуждам охраны и заботу об её обустройстве на новом месте.

При этом Селяндин чуть отстал от него, а командир охраны забегал вперед, заглядывая ему в глаза. Между тем набившиеся в кузов знакомые и незнакомые нам придурки посыпались оттуда, как орехи из перевернутой корзины, они прыгали на землю, не открывая борта, демонстрируя свои физические качества, а оказавшись на земле, без промедления подстраивались в свиту новому прорабу, образуя солидный шлейф. Не прекращая работы, я между делом наблюдал за поведением многочисленных действующих лиц. Как поступит Газонов? даст ли разгон Селяндину? Но нет, комвзвод вместо жалоб на десятника, с гордостью доложил, что принял решение помочь прорабству в строительстве. Умный Газонов вмиг оценил ситуацию, переглянулся с Селяндиным и похвалил командира за распорядительность. Затем он радушно приветствовал стрелков на новом месте, поблагодарил за службу.

Те ответствовали бурно.

Из наших работников твердо и независимо держались возле Газонова только Никитин и, конечно, Селяндин, остальные, очевидно, нервничали. Невысокий Смирнов шел неестественно прямо, стараясь, повидимому, казаться выше, наш Степан как-то особенно изящно изгибался, Курочкин, забившись в хвост, пытался сохранить на лице ироническую улыбку.

Смена прораба, это - чаще всего пертряска штатов. В лагере прораб - настоящий удельный князь, получающий на кормление вотчину и подбирающий вассалов - надежную опору трону. В свите нового прораба я увидел пятерых - не с нашего прорабства, значит этому числу наших придется перейти на общие работы, впрочем, возможно им придет на выручку Кузьмин. Вот группа из трех "чужих", в центре - известный каптер Опрышко, вечный спутник Газонова, рядом с ним очевидно пекарь и повар.

Да, это - не Крышкин! Тот, хоть и окончил артистический техникум, был намного проще и наивней. А этот - настоящий артист, у него каждое движение продумано и отработано. Говорят, что эти продуктовые вассалы каждый месяц преподносят ему конверт с деньгами. Правда это или досужий вымысел узнать трудно, но что такие конверты у некоторых в большой моде, это - совершенно точно.

Наблюдавший за всем происходящим не менее пристально, Строганов с грустью поделился со мной своими впечатлениями:

- За прошедшие три года он во многом изменился и, думается - не в лучшую сторону. Тогда, будучи еще десятником. он, поверьте краснел и терялся в разговоре с каким-нибудь неграмотным работягой. А нынче!

- Откуда у него эта царственная осанка? И эта трость? и такая заметная хромота? неужели все это - поза, рисовка, призванные скрыть природную застенчивость? Знаете у меня было желание подойти поговорить, но после всего увиденного...

- С вами согласен: первым подойти нельзя.

Наверное, он пожалел о сказанном: Газонов его узнал, подозвал к себе и, расспросив о житье-бытье, обещал через недельку-другую вызвать для беседы. Мой друг воспрянул духом и вновь приподнял голову.

Пока работали на казарме, инвентаризация шла своим чередом, приближаясь, наконец-таки, к заглавной букве наших фамилий. Опаздывать с получением нового обмундирования опасно: могут расхватать все ходовые размеры и тогда - пеняй на себя! Побросали работу, подхватили пожитки и - к столам, где велась запись старого и выдача нового.

С нами эта операция не вызывала трудностей: наши-то карточки открыты здесь всего неделю назад, а постельные принадлежности ещё и не получали, спали на голых нарах, так что никаких недоразумений быть не могло. На тех, у кого оказывалась недостача предметов, тут же оформлялся Акт, для удержания пятикратной стоимости.

Есть такая лагерная загадка: на чем спит заключённый? На телогрейке. Что подкладывает под голову? Телогрейку. Чем укрывается? Телогрейкой. Сколько у него телогреек? Одна. Примерно так спали мы со Степанычем эту неделю и вот, наконец, получили, хоть и бывшие в употреблении, но так необходимые предметы.

Схватив все это в охапку, вместе с новым обмундированием, мы в одном белье и босиком побежали в барак, чтоб не спеша нарядиться в приятно шелестящие хлопчатобумажные брюки и пахнущие новой кожей ботинки примерить на голову полученную фуражку. Гимнастерки латаные и перелатаные опять не поменяли. Трудно передать словами ощущение человека, сбросившего с себя зимние обувь и одежду, которые при отсутствии морозов становяться особенно тяжелыми, и нарядившегося в легкое новое летнее. Все движения становяться свободными, хочется пробежаться, поскакать. Кто-то высказал общую мысль: - "Братцы, я как будто помолодел лет на десять!"

Мне не пришлось долго наслаждаться новым состоянием: вызвали в контору и со мною - Васславского. Давно не ходил я по звеньевым делам и было приятно возвратиться к прежнему. На Безымянке не было настоящей конторы, нас собрали в небольшой комнатушке, где еле поместилось два стола. Оперативка проходила стоя. Увидел много знакомых по Еврашке звеньевых, и мы радостно приветствовали друг друга.

Вопрос на повестке дня был извечный: завтра всем выйти в забой и давать кубики. Звенья, оставившие на Еврашке бытовиков, пополнялись новыми работягами. Нас почему-то пропустили. В заключение Селяндин сказал:

- Норма - "не бей лежачего": два куба на нос. Грунт оттаивает быстро, берите площади забоев побольше, скребите два-три раза в день и возите, возите! Даже кайло не понадобиться. Учтите, Газонову не след начинать на новом месте с невыполнения плана. А он - не Крышкин, по головке не погладит. Да и я за Безымянку поручился головой, а голова мне может пригодиться. Завтра пойдём колонной с конвоирами, расставлять по забоям буду сам, инструмент подвезут лошадьми. Все остальное объясню на месте. Всё - по баракам!

Мне не всё было ясно, и я задержался и тут он вспомнил о нас.

- Забираю от тебя Васславского. Там у меня трое вояк, дам им его в звеньевые. Потянет?

- Без сомнения. А как - же мы?

- Пока помантулите вдвоём, подберете себе из прибывающих.

Вышел уже в полной темноте, догнал звеньевых, обмениваемся новостями. Кто-то спрашивает Петренко:

- Ты последний с Еврашки, скажи почему перестали строить зону?

На что тот отвечает с обычным украинским юмором:

- Кузьмин дал нашему прорабству такий план, что уси там начали скрести потылицу. Газонов заикнулся о зоне, а той видповидал так:"Попервах выдай мени майские планы, а тоди грай в солдатикив!" И щэ добавил: "Той контингент, що на Безымянке николы тикать з таборив не буде, хоть гони его дрыном."

Данная нам характеристика всем понравилась.

Заканчивая рассказ, должен извиниться перед читателем. В нашем окружении было не мало военных, все они охотно принимали участие в обсуждении военной тематики, но люди эти для меня, вполне гражданского человека, были далеки и, видимо поэтому слились в один собиртельныйц образ, им и стал Васславский.

Глава 6.24 Степан Гуртовой

В разгаре - май. Стоят погожие солнечные денечки, а бурно прошумевшая гроза ускорила таяние почерневшего снега, помогла пробиться нежно-зеленой травке. Со снегом уходит и память о прошедшем, самом мучительном периоде года. Майское солнце нежное и ласковое, а комариная рать только начинает подавать робкие голоса, и мы с единственным членом звена - Строгановым пытаемся в обеденный перерыв позагорать, развалившись без рубашек на катальных ходах. Хорошо работать вдвоем, но скучновкато. Рядом катают тачки нормальные звенья, любо-дорого! И покричат, и поругаются, зато весело. Не могу понять: почему не пополняют наше звено? Кто-то из них, видимо, настроен против меня. Непонятное вызывает в душе беспокойство.

В один из таких, слишком безмятежных дней возвращаемся в лагерь в конвойной колонне, намереваясь пораньше залечь спать, но, как всегда в жизни, что рано загадаешь никогда не сбывается! Пробежавший по палатке конторский крикнул: "Строганов - к прорабу!"

- Не забыл своего обещания! - радостно воскликнул мой друг и добавил: - Буду говорить от нас обоих.

- Успехов тебе! - проговорил я и тут же уснул.

Утром по укоренившейся привычке, не успев еще открыть глаза, вскакиваю и быстро одеваюсь. Напарник - уже на ногах и в полном облачении с сияющим лицом, как будто вызвали на освобождение. Заспав вчерашний разговор, не пойму, с какой радости все эти улыбки. Но расспросы потом - надо быстрее кончать туалет.

- Сегодня завтрак не выдавали без стланника. Я свою порцию выпил на месте, а вам выпросил у Холостова сюда. Выпьете его с большим удовольствием - Степаныч передает мне принесенный из кухни завтрак и пайку хлеба, ехидно улыбается.

- Выпью с отменным удовольствием. Цынга - моя верная весенняя гостья! А тем, кому эта настойка не нравится, пусть опосля пеняют на себя.

Когда на дворе ополаскивали котелки, напарник не выдержал:

- У меня для вас - сюрприз!

- Давно сгораю от любопытства.

- В забой с Вами больше не пойдем, поручена работы куда интересней - только и успел сказать он, как в барак прорвался староста.

Надо было поспешать. В этот день я держался позади, понимая, что стал ведомым. А мой Первый шел необычно быстро, по привычке слегка разбрасывая ноги, как будто на них висели зимние опорки. Взяв курс на инструменталку, оставили в стороне строющихся в конвойную колонну работяг. Я с нетерпением ожидал пояснений и наконец он, опасаясь, как бы я не лопнул от любопытства, повернулся ко мне и довольно торжественно сообщил:

- Будем с вами на пару мостить в кюветах перепады. Без конвоя! Представляете!

Довод "за" был сильнейший: летом без конвоя, это - и грибы, и ягоды, плюс моральная сторона, но мостить перепады...? Я догнал ведущего и выразил сомнение в отношении своих знаний:

Большой Ржевский переулок, где я проживал в Москве, мощен булыжником и там я как-то целый день наблюдал за работой мостовщиков.

Это - весь мой опыт в этой работе.

- Ничего! Я мостил перепады, у Газонова-же. Так что осилим! - он вскинул руку и весело улыбнулся. Похоже у мужика выросли крылья. Мне оставалось следовать за ним.

Когда в инструменталке одели холщовые фартуки и взяли деревянные ящики с инструментами, сразу стали похожи на мастеровых времен нэпа - "Не хватает колпаков" - в шутку сказал я.

- Переверни фуражку задом наперед и будет порядок! - в тон мне ответил нструментальщик.

Потом мы шли по трассе, гремя инструментом и чувствуя себя вольными. Даже любовались окружающей неповторимой красотой весенней колымской природы, её в подконвойной колонне просто не заметишь.

Пошли к рабочему месту. У бровки дороги - наши материалы: куча "рваного" камня различной величины и мох. Конвойные колонны прошли раньше, дорога пуста, видны только редкие газгены. Стоим, стараясь освоиться с ощущением свалившегося на нас счастья. Чертовски хочется закурить! Выворачиваем и трясем карманы, разворачиваем выпавшие окурки, набираем обгорелого табака на небольшую цыгарку. Степаныч не так давно оставил контору, запас бумаги у него еще не иссяк. Дело за огнем. Спичек, конечно, не имеется: с наступленикм лета они тут вообще исчезают, во избежание пожаров. Достаю из кармана кварц и стальной ключ-крысало, выдергиваю из полы телогрейки тонкий жгутик ваты.

Удар ключа по кварцу и на ватку сыпется сноп искр, разорвал вату подул и вот уже тлеет огонек. Потягиваем с наслаждением эту гадость.

Строганов не спеша обстоятельно читает мне лекцию о каменных перепадах. Он закончил Плехановский и лекции у него получаются.

- Кювет вдоль полотна дороги тянется с нагорной стороны, отводя идущую с сопок воду либо к трубе, либо к мосту. Это вы знаете. Если рельеф дороги спокойных, без резких уклонов, заботы нет. Другое дело, если уклон гонит воду по дну траншеи бурным потоком, быстро размоет не только кювет, но и - саму насыпь. Этого, естественно, допустить нельзя. В этом случае в кювете предусмтривается один или, чаще, серия перепадов, за счет их дно выравнивается. Но перепады нужно обязательно одеть камнем иначе образующиеся там настоящие водопады разрушапт все кругом. Для этого и нужны такие специалисты, как мы с Вами - закончил с улыбкой.

Теория без практики беспредметна, и мы приступили к работе. Мои страхи оказались напрасными: главное в нашем деле - подобрать и установить вертикально крупный "лобовой" камень и заглубить его в землю, а дальше вокруг него - сделать отмостки наверху и внизу, иначе говоря, укладывать плотно на мох такие же булыжники, какие клали в Москве заправские мостовщики. Работа оказалась для нас настолько увлекательной, что мы ни разу не разогнули спины, пока не закончили это, как говорят, искусственное сооружение. А когда наконец подняли гдаза, оказалось, что за нашими стараниями наблюдалсидя в седле сам прораб Газонов.

- Знал я кого поставить на эту работу! - говорит своему пешему спутнику, Селяндину, тот, не выразив особого восторга, неопределенно хмыкнул. Зато мой звеньевой, придя от похвалы в восторг, в шутку откозырял:

- Служу Советскому Союзу!

- Так и держать! Без халтуры и туфты! Лучше меньше, да лучше! - отвечая своим мыслям, сказал прораб и тронул кобылу.

- Есть, без туфты! - крикнул вдогонку сияющий Степаныч, приняв на свой счет последнюю реплику.

Когда начальство скрылось за поворотом, мы выбрались из кювета и полюбовались, как бы со стороны, делом рук своих. И, хотя наш теперь почти профессиональный взгляд замечал кое-какие огрехи, в целом оформленный перепад смотрелся достаточно красиво, вопреки поговорки насчет первого блина. Если когда-нибудь придется проехать по этой трассе к Магадану, краснеть за свою работу не буду.

- Пошли на командировку, пообедаем до поры, пока приведут конвойных. - предложил я, видя, что любование наше затягивается, но не тут-то было: подогретый похвалой прораба напарник готов был и ночевать на трассе.

- Нужно ещё вынести из кювета и сложить на трассе оставшийся материал, чтоб возчик смог его вывезти.

Пока мы выносили камни, из-за поворота показались передние конвоиры. Держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Временами они поворачивались лицом к передним рядам конвоируемых и тогда, двигаясь задом-наперед, выделывли ногами сложные па. Мы попытались продемонстрировать жуткую занятость. Не помогло: задние конвоиры замели нас с собой и пристроили замыкающими колонны. После утренней вольницы, прогулка под конвоем пришлась особенно не по вкусу и чтоб не повторить этого удовольствия, мы, наскоро проглотив баланду и, не ожидая удара рельса, проскочили через недостроенную зону и побежали к своему рабочему месту.

Все имеет свой конец, закончился и наш первый рабочий день на новом поприще. Впечатлений была уйма и от этого время как-бы растягивался. Степаныч ушёл в контору, добывать охранную грамоту от посягательств не в меру усердных конвоиров, а я, сидя на нарах разглядывал всех входящих и выходязих, надеясь поймать кого-нибудь достаточно знакомого, чтоб подстрелить хотя-бы "бычка". Рядом со мной неожиданно вырос Васславский:

- Здорово, "звеньевой", а где-же "кавалерист"? - весело спросил, пожимая мне руку и присаживаясь рядом на нарах. Я рассказал ему последние новости и дал понять, что кличку теперь следует переменить.

- Не мелочись! - ответил бравый артилерист - Вон Ульянов для всех остался Лениным, так и ты для меня навсегда останешься "звеньевым".

- Как на новом поприще, назад не тянет?

- Работа поинтересней, все-же - не землекопия!

- Это, конечно, верно. Ведь и мне в молодости пришлось поработать каменщиком. Работа тоже не легкая, но все-же не сравнить. Земля к земле гнёт - и он рассмеялся свом словам, а минуту спустя спросил: - Может закурим?

- Чого нэма, того нэма - ответил грустно.

- Не все тебе угощать! Угощаю сегодня я - и предложил мне кисет, а в нем четверть пачки махорки. Значит не выдержали, купили пачку на звено.

- Лучше б купили мучицы.

- Не вышло. Да и курильщики мы все злые, не обойтись. Ну, да ладно, давай закуривай! Специально ведь зашел, знаю у вас ни хрена нет.

Тронула его забота, работали то вместе недолго. В жизни довелось встречать много хороших людей, иначе не прожить бы девятилетний лагерный марафон. Закурили на двоих тоненькую и он рассказал, что дела в звене не блещут: ребята хорошие, а сноровки-то нет, да и силенок мало. И ни тени уныния! Это - не в его характере.

- Лагерь, есть - лагерь, тут, как и в армии: сегодня вместе, завтра врозь, а там снова разом, но товарищей забывать нельзя - сказал в заключение и, несмотря на мои протесты, отсыпал нам со Степанычем жменю махорочки.

Строганов возвратился из конторы сияющий и воскликнул по блатному:

- Ксиву выправили по всей форме, теперь крепко защищены от всяких превратностей судбы.

Прошла неделя. Работа была интересной, операции разнообразными. Иногда для отдыха времени просто не хватало. Поверите ли? Закопаемся с перепадом и не закурим, даже когда махорка в кисете. Рабочий день тянулся за световым, был не менее четырнадцати часов. Чувствовали усталось только добравшись до барака и засыпали молниеносно.

Кулиев как-то сказал, что видел здесь Ваську Бреля. Новость была приятной: хотелось с ним повидаться. Шли дни, а его всё не было.

Я уже вознамерился пойти в поиск, когда он дал о себе знать самым невероятным образом. Мы с напарником, как обычно, ковырялись в кювете, не поднимая головы. Вдруг на трассе раздался шум, и кто-то меня окликнул. На проходящей машине мелькнула фигура Бреля и вниз полетел и плюхнулся на бровку мешок муки. В первое мгновение мы оторопели и только его крик: "Убирайте-же!" заставил нас оттащить мешок с трассы вверх по откосу и спрятать среди мха и брусничника.

Назавтра я разыскал Василия.

- Я скинул его вам, вы и пользуйтесь. "Знай наших!" -с шутливой кичливостью сказал он.

- Тогда забирай деньги.

- Брось, Николай! Мне он ничего не стоил и денег я не возьму.

- Отбери для себя хоть половину! Нам со Степанычем не съесть.

- Думаешь у Бреля нет муки? На каждом километре захована. Вам много, поделитесь с кем-нибудь, тут все живут впроголодь.

На том и порешили. Я спросил о третьем члене нашего бывшего звена: о Мосько.

- Он сильно повредил ногу и Крок отправил его на Суровую.

- Как же это произошло?

- И сам толком не понял. Возили тачку вдвоём: он в оглоблях, я с крючком. Может быть, я сильно рванул, а он не ожидал, только колесо сошло с трапа, и тачка с грунтом стала на дыбки. Он не успел сбросить лямку, его швырнуло кверху и ударило ногой о борт забоя. Сказали - закрытый перелом. Хорошо еще, что брякнулся ногами, а не головой, а то бы из лагеря ушел досрочно.

На этот раз шутка его показалась мне неуместной, но я промолчал.

- А как же ты попал к контрикам, на время или совсем?

- Мы ваши соседи по уголовному кодексу. Не понял? У вас пятьдесят восьмая, а мы по пятьдесят девятой. В последний момент режимщики посчитали, что не плохо будет отделаться заодно и от нас. Теперь мы с вами связаны одной веревочкой: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй! Если погонят в сопки, будем с тобой могилу копать на двоих. Вдвоем веселей и на том свете.

- С тобой и в аду не соскучишься - ответил я, прощаясь.

Слушая совет Бреля поделиться, вспомнил Васславского. Он недавно снова нанес нам визит, просил помочь достать "черняшки". Как звеньевой он мучился, глядя на голодных членов звена. Строганову я передал наш разговор с Брелем, и мы решили половину мешка отдать звену вояк. Долго уговаривать Васславского не пришлось, хотя он и пытался всучить нам деньги, но раз с нас не взяли, не могли взять и мы.

Прошла еще неделя. Я в своей рабочей жизни привык ориентироваться не на высокое начальство, на своего десятника, а тут было над чем поразмышлять: Селяндин, проходя мимо нас, едва кивал нам головой, за все время ни разу не подошел к нам, не сделал даже единого замечания. Это был плохой признак. Я поделился своими сомнениями со своим звеньевым.

Прораб одобрил нашу работу, десятник подписал документ на бесконвойное хождение. Мы делаем ежедневно по три перепада, будем спокойно работать и дальше, а они пусть сами разбираются между собой - вполне логично ответил Строганов, но моё недоумение осталось и когда я чего-нибудь не понимаю, меня это беспокоит.

Мы продолжали по инерции работать в прежнем темпе, пока туман не рассеялся. Случилось так, что, окончив оформление очередного участка дороги, мы собрали инструмент и двинулись дальше, как говорят, к новым свершениям. Но тут оказалось, что идти то некуда. Нас кто-то опередил! Не знаю каково было самочувствие моего ведущего, у меня же "в зобу дыхание спёрло". Совершенно обескураженный я машинально шёл дальше не в силах понять: отчего, почему и для чего и кто делал эти перепады?

Это не перепады! Это халтура! - наконец вырвалось у Степаныча и тогда я начал всматриваться в готовую продукцию нашего конкурента. Да, точно. Это была халтура: вместо отмостки тяжелым булыжником, плотно подогнанных молотком друг к другу, мох был слегка прикрыт плоскими камнями, которые без труда сдвинет в сторону первый сильный дождевой поток. Перепады - до первого ливня! И тут я вспомнил слова Газонова, как бы размышлявшего вслух, "так и держать! Без халтуры и туфты! Лучше меньше да лучше!". Видимо тогда и решался вопрос: с туфтой или без туфты. И нам разрешили строить без халтуры и без туфты, а кому-то и с тем, и с другим. Но кому? Это мы узнали очень скоро, двигаясь от перепада к перепаду: бригаде Степана Гуртового! Бригадира на месте не было, и мы какое-то время постояли у бровки, наблюдая с профессиональным интересом за их работой.

Я слышал о существовании этой, единственной на прорабстве бригады, хотя Степана после Еврашки здесь и не встречал; прибывший оттуда работяга рассказал, что Гуртовой с новым прорабом не сработался и тот турнул его на общие работы. Степан не растерялся, зная склонность прораба к бригадной форме ведения работ. Предложил создать и возглавить крупную бригаду по черновой отделке полотна дороги и получил на это "добро". Так среди звеньев появилась эта бригада в составе 15 рабочих.

В дорожном строительстве давно шел спор - кому выполнять план на стройках: бригадам или звеньям? В верхах, в Управлении Дорожного Строительства отдавали предпочтение бригадам, старались насаждать их повсеместно. Конвойная служба требовала бригадного построения, так легче организовать охрану: контингент работает кучно, в бригаде круговая порука - один следит за всеми и все за одним, есть с кого спросить. С ними согласен был и Газонов: в звеньях у работяг несколько больше свобод, ему же хотелось их обесправить вовсе. Большинство старых колымских прорабов придерживались иного мнения, считали, если нужна работа, держи звенья, если только показуха - бригады. Со звеньями - больше хлопот, с бригадами - приписок.

Вернемся к нашим делам. Мы стоим наблюдаем, как наши коллеги "клепают" перепады поточным методом: один выполняет земляную подготовку, двое устанавливают и укрепляют лобовой камень и две пары мостят прилегающие к камню стенки и дно траншеи-кювета. Впрочем, они не мостили и в этом было всё дело. Не мостили, поскольку не ставили камень на ребро, не пригоняли плотно один к одному, а клали свои камни плашмя, оставляя их незащищенными соседними камнями. Халтура на потоке!

Кричит на нас охранник, гонит прочь. Мы не спешим подчиниться: все-таки мы же бесконвойные, есть у нас и бумажка. Конвоиру наплевать, он подходит, тычет в спину дулом винтовки. Я объясняю, что надо поговорить с бригадиром.

- Вон он идёт. Иди за зону, там и жди.

Смотрю, действительно на дороге показался Степан, теперь уходить неудобно, иду к табличке с надписью: "Рабочая зона". Строганов не хочет видется с Гуртовым, уходит, обещает подождать меня там, за поворотом.

Сел на бровку, за этой табличкой. Не могу понять, о чём и как говорить с Гуртовым; с ним мы не друзья - товарищи, в наших отношениях всегда существовала дистанция: десятник- рабочий, ни я, ни он не переходили этой черты. Чего же я хочу от него? откровенности? но во имя чего? Все получилось ужасно глупо.

- Ну, здорово! Давненько не виделись - довольно вяло произнес он, очевидно не испытывая удовольствия от встречи, впрочем, протянул мне кисет с махоркой. Закурили. Молчание было тягостным.

- Ты насчет перепадов?

- Да, мы тоже мостили их и теперь оказались как-бы без работы: брать впереди вас новый участок повидимому не имеет смысла, ты своей бригадой закончишь работы до самой границы.

- Могу взять в свою бригаду, у меня работы хватает.

- Я не люблю работать в бригаде.

- Об этом не трудно догадаться, как и о том, что ты не за этим пришел. Удивляешься, что я гоню эти перепады тяп-ляп. Так?

- Был бы благодарен, еслиб ты прояснил подоплеку этого дела. Разговор, естественно, между нами.

- Большого секрета тут нет. Ты прекрасно знаешь, что по склону сопки должна проходить траншея ливневой кализации, она-то и должна отводить от насыпи основную массу воды, без ливневки оформлять перепады - пустая затея, как бы ты его не делал, он - до первого ливня. На моих участках такой канализации еще нет. Теперь прояснилось?

- Нет не прояснилось: непонятно кто примет такую работу?

Он пристально посмотрел мне в глаза, как будто видел впервые.

- А если мы долго тут не задержимся? Если сдавать эту дорогу не собираемся. Тогда прояснилось?

- Проясняется - сказал машинально, никакой ясности не было.

- Только чур! Уговор в силе: никому ни слова! Не должен был говорить, просто проговорился. Не подводи ни себя, ни меня!

- Могила - сказал уходя.

Я передал Строганову первую часть разговора, где вопрос касался ливневой канализации. К нашему стыду, мы не обратили внимание, как обстоит дело с этим сооружением на тех участках, где работали. Он принял решение: найти участок, где есть хоть какие-то признаки ливневой траншеи и начать работать. Такого участка мы не нашли и вернулись в лагерь. Шли не спеша, хотели убедиться, что наши перепады защищены верховой канавой. И убедились. Это была не наша заслуга, видимо предусмотрел это Селяндин и все равно стало легче.

Пока мой звеньевой ходил в контору с докладом, я думал о сказанном мне. В голове всплыли разные слухи, ходившие среди зекашек: давно муссировалась тема о выходе на Алдан. А там по действующему Алданскому тракту - на станцию Большой Невер. Как-то не верилось, что, без серьезной подготовки могут бросить большую численность людей пробивать трассу через глухую, нехоженную тайгу. А видимо на это намекал Гуртовой. Во сколько же это может обойтись жизней человеческих? С другой стороны, если Япония закроет Международные проливы, у Дальстроя может не оказаться иного выхода, как обратить взоры на Алдан. Думать об этом не хотелось: слишком далекое будущее. Всё равно повлиять мы не можем.

Мои невеселые думы прервал Строганов. Решение Газонова оказалось проще простого: пока земля на сопках протает на нужную глубину, позволяющую копать "ливнёвки", нам поручают мостить подходы к трубам, куда и ливнёвки, и кюветы, и ключики, постоянно текущие по распадкам, собирают воду с нагорной стороны для пропуска её в пойму реки. Мы оказались обеспеченными работой на все лето, но теперь наша продукция - не готовый перепад, а квадратный метр мощеной поверхности и работать придется в воде.

Бригаду Гуртового расформировали после первого дождя, отпала надобность в бригадире и скоро он оказался звеньевым с тачкой в руках.

Дождь не прошёл и мимо наших перепадов. Когда вечером мы возвращались в зону со своей трубы, Степаныч показал на ползущие из-за горизонта кучевые облака: ползёт наша "приемная комиссия".

Утром вместо того, чтоб возвращаться к трубе, он потянул меня по трассе смотреть наши перепады. Что значит быть звеньевым! Мучает чувство ответственности. Я-то был уверен, что нам можно не проверять свою работу: делали всё на совесть, да и дождь лил не дольше часа. А вот поди ж ты, звеньевой оказался прав: не менее десятка своих произведений пришлось подремонтировать. Очень нам хотелось закончить эти работы до выезда на трассу прораба. Не получилось. Он на своей кобыле, в сопровождении Селяндинае, захватил нас, как говорится, с поличным.

"Оказалось много брака?" -спросил, возвышаясь над нами как-то особенно величественно или это мне показалось.

Степаныч каялся и клялся во всю и это, повидимому, доставило прорабу удовольствие, он уехал, не сказав больше ни слова.

Пройти мимо бывшего десятника, сделавшего для нас много хорошего, выручавшего нас не раз из трудного положения, было невозможно, и мы пристроились у хиленького, прикурочного костерка, подождали пока звено закончило свою зарядку и расселось по своим местам, на брёвнышки, чурки, жердочки. На отдых и перекур. Бросил работу и Степан, перевернул тачку, уселся на нее и, вытерев пот с лица, сказал с видимым удовлетворениемя, показывая на торчавшие в насыпи крупные валуны:

- Такой камень не сдаст под покрышкой автомобиля. Газонов знает, где я - там порядок.

Как же он любил себя утешать!

- А как там Смирнов? - спросил Николай Степанович, желая как-то поддержать разговор.

- Петька удержался, нашел-таки ключ: молчит и исполняет всё, что ему приказывают - сказал с горечью.

Хотелось ему как-то посочувствовать, фактически из него сделали "козла отпущения": поставили выполнять ненужную работу, а когда результат оказался плачевным - ликвидировали бригаду, оставив его на мели. Но ни сочувствовать, ни возмущаться было нельзя. Ему это было бы неприятно, а узнай Газонов могли быть и неприятности. Поэтому мы вели себя так, как будто ничего не произошло и всё прекрасно.

Когда мы поднимались уходить он сказал:

- Судьба играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то в бездну бросит без стыда.

- Бездна не слишком глубока! - возразил мой напарник и мы пошли, думая каждый о своем.

Я думал о том, что если правду говорят о Газонове, то на этом остановиться он не должен, а раз начал человека унижать, сделает это до конца. К счастью для Степана, мы недолго задержались на Безымянке и уже через десяток дней распрощались с Газоновым.

Мои пути с Гуртовым пересекались еще дважды. В сорок пятом, возвратившись с Хандыги, где мы также строили дорогу, я попал к Бакатову, на Мостовое прорабство или иначе - Участок искусственных сооружений. На строительстве моста через Делянкир, а потом и через Андыгичан и появился Степан. Для него это был период взлёта, его назначили старшим, дав ему в помощь двух вольнонаемных десятников, прибывших с "материка". Один из них, Хмелинин, бедняга не мог ходить на высоте по прогонам моста и, к удовольствию работяг, передвигался на четверинках. Впоследствии тот же Хмелинин преодолел высотную боязнь и стал хорошим руководителем на мостостроительстве. Гуртовой в том же году освободился из лагеря и исчез на какое-то время с нашего горизонта.

На следующий год пришел наконец и мой черед и, отбыв четырнадцать лет, вместо десяти, освободился "досрочно" (как было написано в приказе) и я. Сейчас нелегко описать тогдашнее мое состояние: тридцати с небольшим лет от роду вырваться на волю, после десяти лет самой тяжелой работы и постоянного недоедания, оказаться в сфере совершенно иных интересов, когда всему нужно учиться, пробивать себе дорогу в жизнь, осваивать новую, пусть и не бог весть какую специальность - контраст с прошлым огромный. Я весь был пронизан радостью, оптимизмом, верой в будущее.

В таком состоянии я прибыл на Терехтях, где рядом с прииском, на берегу Индигирки приютилось наше скромное дорожное прорабство, куда я был назначен счётным работником, здесь я и увидел его худое, какое-то помятое личико, с потухшими глазамии, унылой, скорбной улыбкой и не поверил, что передо мной - мой давний знакомый - Степан Гуртовой! В лагере он любил пофорсить, был всегда подтянут, весел и ироничен. Смутило меня и то обстоятельство, что работяга назвал его Сашкой. Я остановился в нерешительности.

- Что, не узнаешь? - спросил с какой-то кривой улыбкой.

Я подошел, поздоровался. Да, это был он. На лице его не отразилось никаких чувств. Встреча была ему неприятна.

- Как ты вдруг оказался Сашкой? - задал ему довольно бестактный вопрос.

- Не один ли черт? Хоть горшком назови...

- Освободился давно?

- С год тому... Удивляешься?

- Честно говоря, да.

- На "материк" вот не пускают, сижу тут без смысла.

- Не ты первый, не ты последний. Меня вот тоже не пускают.

- Пустят! Куда денутся? Осталось ждать не долго, может в эту навигацию и уедем.

- Оно так-то так. Да ведь и ехать некуда и не к кому, да и зачем? - в голосе звучит полная безысходность.

- Может и лучше, коль не к кому. Начнешь жизнь сначала, вовсе заново. Ткнешь в карту пальцем наугад и поехал. Хуже, чем в лагере не будет. Специальность в руках, а работать ты умеешь.

Я готов был поделиться своим оптимизмом, своей энергией, но мои старания были напрасны. В это время из бойлерной высунулась заспанная физиономия другого работяги. Не дай Бог такую повстречать под вечер!

- Сашка иди, да и кореша веди!

В бойлерной было темно, тёмно-красные блики пробивались в щели потухающих котлов. В одном - дверка была открыта и на углях стоял котелок с густой темной жидкостью. "Чифир"- догадался я.

Степан достал с подоконника грязную аллюминиевую кружку, плеснул туда черного варева и пододвинул мне.

- Третьячок. Другого сейчас нет.

- Извини, этого зелья не употребляю, собираюсь еще жениться - постарался смягчить отказ.

Они, морщась допили все и закурили. Говорить было не о чем, и я распрощался.

Один приискатель рассказал, что после освобождения Гуртовой работал у них хоздесятником, здорово проштрафился и был разжалован в рабочие. Дали ему в помощь двух заключенных и вот с ними он влачит это жалкое существование в ожидании пока судьба вновь "вознесет его высоко".

Хотелось другой встречи: живой и радостной, но больше мы не виделись. Уверен, что Степан в конечном итоге сумел преодолеть временную апатию и выйти из жизненных коллизий победителем.

Это был не последний знакомый, преуспевавший в лагерной обслуге и влачивший жалкое существование после своего освобождения. Трагический случай с Иваном Арсентьевичем Ивановым произошел как-бы на моих глазах. Будучи кассиром, я не раз проходил мимо юрты Романа на берегу Индигирки, где размещалась бригада Жернового со своим десятником, Ивановым. Заходил к ним, платил деньги, оставался ночевать.

Иван Арсентьевич тогда преуспевал, пользовался уважением не только у рабочих, ценила и администрация Усть-Нерского дорожно-строительного участка. Встретил его после освобождения, также работает десятником на строительстве, но теперь на нём старая, рваная телогрейка, помятое небритое лицо, полнейшая апатия. Тогда я был уже женат пригласил его к себе, мы посидели, немного выпили. Те же разговоры: ехать не к кому, некуда. Я напоминаю, что, будучи заключенным, переводил деньги племянникам в Ленинград. Оказывается, и переводить деньги и писать им перестал. Сидел каялся, решил изменить жизнь. Ушёл от нас лишь слегка выпившим, а утром его нашли мертвым на Ремпункте, где, ожиая автомашины, он попросил диспетчера сварить ему чифира и выпил две или три кружки. Ему было сорок с чем-то лет.

Скорбный список не трудно продолжить, там будет и Иван Ивановичы Васйбенденр - до ареста речной капитан, водил по Волге параходы, и заведующий конебазой Мишка Платонов и геодезист Ванюшка Хорин и другие.

Не все из них умерли, не дождавшись выезда "на материк", некоторые, после освобождения, просто как-то "погасли" и влачили существование. Многие не так представляли себе освобождение: никто "не встретил радостно у входа", а просто перевели их в другой барак, барак за зоной и предложили работу, которую они выполняли до освобождения. Ну, а в качестве элементов свободы - вечерние карточные баталии и по праздникам беседы за кружкой спирта.

Так это было или иначе, возможно у каждого это - по-своему, только нашлось немало людей, не выдержавших испытания свободой, пусть и куцой!

Глава 6.25 На Выручку

- Поднимись-ка сюда, Саркисов! - скомандовал пришедший к нам прораб Газонов, как-то особенно величественно опираясь на трость.

Я прыгаю к нему на трассу, стараясь не оказаться выше его, он не высок ростом и не любит, когда над ним возвышаются.

- Завтра пойдешь на Еврашку в распоряжение Смирнова. Будь там к разводу. Пропуск получишь у Селяндина. Учти твою кандидатуру назвал Крышкин - закончил он многозначительно.

- Будет исполнено! - отчеканил я и, спрыгнув на рабочее место, сразу развил кипучую деятельностья. Большинство даже очень умных начальников с удовлетворением воспринимают деловую суету подчиненных в их присутствии.

Я не понял, почему он сказал о Крышкине и на перекуре предложил Степанычу прокомментировать полученное мною задание. Мы устроились поудобнее, подложив под сидения деревянные части инструментов, и он высказал предположения.

- Когда-то я Вам рассказывал об анонимке, поступившей на самый верх, в Управление Дорожного Строительства, результатом и явилась переброска уважаемого Крышкина на другой участок. В то время, в марте провести проверку сообщённых в ней данных мешала мерзлота и они отложили эту проверку до момента, когда насыпь протает на глубину отсыпки и будут видны даже невооруженным глазом все её деформации и возможно будет, при необходимости, взять пробу грунта. Надо полагает такой момент наступает завтра.

- Если факты еще не подтвердились и даже ещё не проверены, зачем было снимать с должности прораба. Вообще, какое это наказание: перевести на ту же должность на другой участок. Где логика?

- Логика вобщем есть: прорабов не хватает, разбрасываться кадрами УДС не имеет право. Кроме того, у Кузьмина подобрались старые прорабы: Шевченко, Аббакумов, Шилов и среди них Крышкин выглядит белой вороной. Там же на Артыке, видимо, и такой пройдет за конфетку.

- Получается я завтра должен идти на выручку, чтоб помочь Крышкину вырваться из лап комиссии.

- Насчёт "лап" мне думается сказано громко. Вряд-ли вы сможете там чем-нибудь помочь, его устроит, если вы не будете топить. В общем, если всё так, как я вам сказал, то дело это давно уже потеряло актуальность, виновник наказан и комиссии нужно поставить галочку, что на анонимку отреагировали и акт можно подшить к делу. Иначе я себе не могу представить ситуацию.

Как я смог потом убедиться его консультация оказалась исчерпывающей и безошибочной. Раненько утречком, до сигнала подъёма с пропуском и аттестатом на довольствие в кармане я бежал на Еврашку, опасаясь не поспеть к завтраку. Напоминая об этом, сбоку гремел привязанный к опояске чёрный котелок. День был по-настоящему "комариный": солнце еле просвечивало через какое-то марево, жуткая духота вызывала на теле липкий пот, столб комаров со звоном и писком преследовал меня, не отставая ни на шаг и остервенело, кусая и шею, и уши. Наброшенный на фуражку накомарник с откинутой назад сеткой помогал мало.

На Еврашке староста Никитин встретил как давнего знакомого:

- Ты что? На постоянную?

- Не сподобился! Пришел со спецзаданием.

- Пошли на кухню, сначала надо подкормиться.

Завтракал на завалинке у конторы, чтоб не прозевать десятника.

А чтоб с хлебом не таскаться туда-сюда, съел всю пайку без остатка. Приём это старый, но испытанный: нет надежней хранилища для продуктов, чем собственный желудок.

Первым в контору заявился Смирнов, та чертова анонимка касалась и его. Кивнул мне дружески:

- Здорово, здорово, Саркисов! Проходи! Вижу, что уже позавтракал и готов к бою.

- Готов выполнить любое задание, Петр Васильевич.

- Задание простое, нужно пробить несколько шурфов в насыпи, для проверки качества грунта. Это даже не шурфы, а ямки. Лучше если они будут поуже, чтоб легче было заделывать. Сейчас иди к Буелю, возьми, что тебе надо, сошлёшься на меня. Жди меня с комиссией у вахты.

У проходной, прислонив к стенке полученный инструмент, я ожидал их довольно долго. Спешить мне было некуда, но ожидание само по себе неприятно. От скуки я завел разговор с вахтером, помог ему прибраться вокруг вахты и под конец выпросил у него солидную щепоть махорки. Только с наслаждением закурил, как из домика Крышкина вышла комиссия и Смирнов дал мне знак следовать за ними. Пришлось затушить самокрутку и сунуть окурок в карман.

Петр Васильевич роста не высокого, усидчивый, но в нужные моменты умеет собраться и показать себя энергичным. Сейчас он идет так быстро, что я с тяжелым инструментом на плече отстаю безнадежно. К тому-же в желудке у меня отвратительно булькает только что выпитая баланда, повар Асланов не пожалел. Все-же, пройдя километр, я раскачался, появилось "второе" дыхание, и я нагнал их. Появилась возможность рассмотреть членов комиссии, прибывших из Ягодного. Один - сухощавый, высокий, седовласый, лет пятидесяти от роду, шагает необыкновенно легко, наступает Смирнову на пятки. Олег Исидорович, как его звал наш десятник, был одет по-походному: гимнастёрка, подпоясанная тонким кавказским ремешком, брюки лагерного образца и полусапожки с брезентовым верхом - видимо тоже продукция лагерных мастерских. Землисто-серый цвет лица, говорил о том, что человек этот больщую часть своей жизни проводит в конторе и нет у него времени для прогулок по свежему воздуху. Именно на таких людей ложится основная тяжесть управленческой работы. Во время работы в Управлении БАМЛАГа, много встречал работников этого типа. Как-то начальник строительства БАМа Френкель Н.А. высказался о них так: "Если в Управлении встретишь хорошего работника, это или заключенный или бывший заключенный". Эти представители старой русской технической интеллигенции, как правило, люди глубоко принципиальные, честные, не признают никаких бюрократических формальностей, смотрят в корень явления. Мне хотелось, чтоб именно он оказался председателем комиссии.

Другой член комиссии не произвел на меня столь сильного впечатления, он помоложе, пошире в плечах, пониже ростом, а свободный покрой платья и весенний загар говорили или о частых командировках, или о том, что на работе он не убивается.

По дороге они выразили неудовольствие, что выделили им всего одного рабочего и я испугался, что работы окажется через чур много.

- Этот рабочий будет в полном вашем распоряжении и сделает всё, что вам потребуется - успокоил их Смирнов.

- Нам нужно двух, даже трех рабочих, мы не можем торчать на вашем прорабстве более двух дней. Товарищ Рыбалка дал нам очень жесткий срок - недовольно сказал Олег Исидорович.

"Сам Рыбалка! - подумал я, - ведь это - легендарный начальник УДС".

Между тем Смирнов продолжал отбиваться:

- У нас трудно с планом и снять ещё кого-нибудь с производства просто невозможно. Саркисов - отличный землекоп и справиться один - расхваливал он меня.

- Посмотрим, посмотрим! Если нас задержите, я вынужден буду звонить Кузьмину.

С тем и подошли к месту действия. На этом участке рядом с трассой тянулась гнилая болотина, но вот она уперлась в двухметровую гриву намытой много лет назад щебенки, перемешанной с торфом. Грива шла перпендикулярно к трассе и служила забоем для отсыпки грунта.

Стоило приостановиться, как комары набрасывались с удвоенной силой, заставляя всех немедленно натянуть рукавицы и опустить на лица сетки накомарников.

- Проклятое болото! - раздраженно воскликнул второй член комиссии.

Болото, оно и есть болото - довольно равнодушно отозвался напарник.

Они спустились под откос, разложили на пеньке альбомы чертежей и сверили свои записи. Все правильно! Именно на этот участок указал еврашкинский "доброжелатель".

- Здесь, думаю, нам нечего копаться - раздраженно сказал напарник Олега Исидоровича, с ожесточением давя забравшихся под сетку комаров - вот забой, отсюда они и возили грунт в насыпь. Определим там содержание торфа и составим акт. Кстати, на глаз видно, что щебенка там пополам с торфом.

У этого товарища мелкие черты полного лица, делают его привлекательным. По характеру он дожен быть и веселым: и уравновешенным: а у него все, наоборот. Вот и определи характер по внешности.

Смирнов оспаривает его точку зрения, говорит, что рабочие откидывали торф в сторону, это конечно чушь: возили грунт зимой, кто там будет сортировать! Он продолжает спорить. Вмешивается Олег Исидорович:

- Проверять грунт будем только в насыпи. Для этого десять шурфов будет достаточно - и обращаясь ко мне, добавил строго:

- Вот что, любезнейший, найдите хотя-бы пять приличных колышек, и я отмечу вам, где копать. И прошу пять ямок до материка, до подошвы выбить сегодня. Вы меня поняли?

В ответ мне хотелось ему аплодировать. Я болел за Крышкина и теперь развитие событий поворачивалось в его пользу. Чувств своих обнаруживать мне не полагалось, и я старался играть роль эдаково тупого работяги, не вникающего в смысл происходящего вокруг и занятого воросом, как бы подстрелить на папиросу махорки. По указанию комиссии забил колышки и приступил вырубать ямки. А они пошли вдоль забоев, ковыряя носками ботинок странный грунт непривычно-кофейного цвета.

Работать было трудно: щебёнка, это - не галька, сопротивляется и лопате, и лому, берется лучше всего голой рукой. К счастью, грунтовая вода оказалась близко и с ее помощью щебенку можно расшевелить быстрее. В ямке, где плещется вода труднее рассмотреть разрез насыпи, а чтоб на бровку выбрасывать поменьше кофейного торфа, я гальку старался прополоскать в воде, в ней и хоронил торф.

Один водитель, шедший из Магадана, притормозил около меня свой газген:

- Контрика видно сразу: люди строят дорогу, а ты разрушаешь.

Шутку я принял, улыбнулся, а увидев у него в зубах солидную самокрутку, попросил закурить.

- Давай бумагу, насыплю. Только учти, что табак помешан с осиновой подкоркой.

Приходилось мне курить и осиновую подкорку и заячий помет и ещё Бог знает что, а его эрзац оказался вполне куримым.

К приходу комиссии я уже трудился над второй ямкой. Олег Исидорович раздумчиво поковырял носком сапога выброшенный из ямки грунт, поболтал лопатой в воде, пытаясь выловить тот самый "кофеёк", это ему удавалось плохо: торф уплывал с лопаты, вместе с водой, и молча постоял, наблюдая за моей работой.

Криминала нет и здесь - резюмировал Смирнов.

Олег Исидорович промолчал, зато закипятился его напарник, доказывая своё. Со стороны прорабства подошел Крышкин. Не обращая на меня внимания, он намеревался включиться в дискуссию, но видимо, опасаясь сказать что-либо невпопад, только пошевелил губами.

Дискуссию прекратил Олег Исидорович.

- По двум шурфам выводов делать не будем. Пусть рабочий продолжает свое дело, а мы пройдемся по трассе и проведём осмотр всей насыпи.

Для прорабства это не было страшно, по насыпи уже прошли с частичным ремонтом, этого требовало нормальное движение транспорта, так что сейчас крупных промоин или оседаний обнаружить нельзя.

Отсутствовали они долго, видимо сходили почаёвничали у Селяндина.

Солнце уже повернуло далеко за полдень, погода изменилась к лучшему, по долине потянул неугодный комарам ветерок, небо очистилось, стало чуть попрохладней. Я своё задание выполнил и поскольку простоял весь день в ледяной воде в ботинках на босу ногу, сейчас, завернув ноги в сухие портянки, сушил ботинки на нежарком солнце.

Они явились в хорошем настроении, шли с откинутыми забралами своих накомарников и мирно беседовали, видимо, на отвлечённые темы.

Я для них приготовил приятный сюрприз: из каждого шурфа на бровку повыкидывал немного кофейного торфа. Осмотрев выбросы, Олег Исидорович достал карманную логарифмическую линейку и, глядя на спецификацию к чертежам что-то прикинул. Комиссия остановилась на том, что завтра проведут инструментальный замер насыпи, изучат выбросы еще из пяти фурфов и на этом будут заканчивать. Перед уходом Смирнов сказал мне:

- Послушай, молодец, заровняй шурфы по всем правилам дорожного искусства, да так чтоб не только комар, но и никакой водитель носа не подточил. А завтра, не ожидая нашего прихода, начиная бить шурфы на другой стороне в шахматном порядке к сегодняшним. И чем раньше кончишь, тем будет лучше.

Обращение "молодец" меня несколько озадачило, такого я здесь ранее не слыхивал, но, немного подумав, решил воспринимать это, как похвалу моему сегодняшнему поведению и намёк продолжать действовать в том же духе.

Спешить в барак не имело смысла, там я не мог встретить никого из старых друзей, за ужин опасаться тоже нечего, его выдают до вечерней поверки. Поэтому я добросовестно отремонтировал трассу, надежно схоронил инструмент, перекурил и только тогда, не торопясь, как бы отдыхая на ходу, направился к лагерю. Три километра пути усталым шагом идти время невольно заполняется думами, возвращаюсь к злосчастной анонимке. Я уверен, что Крышкину жизнь испортили: вряд-ли он со своей наивностью сможет там работать спокойно. Нагадили и нам, пусть не всем работягам, но многим, несомненно. Я не хотел, чтоб автором - оказался наш Степан, но другой кандидатуры просто не было.

Подумайте, что бы сделал Кузьмин, если бы заподозрил Гуртового в авторстве? Предложил бы Газонову убрать его из аппарата. И вот Степан, проработав у нового прораба месяц с небольшим, оказался на общих работах. Предлог самый пустяковый: без ведома прораба приписал кому-то объём работ! А кто, когда ходил за таким разрешением? Ясно - диктат участка!

Повар Асланов, как и утром встретил меня, пришедшего к шапошному разбору или, по кухонному - к очистке котлов - гостеприимно. Наворочал мне полный котелок баланды, подгустив её двумя черпаками каши.

Это было как нельзя кстати, поскольку ужин у меня получился пустой, то-есть, бесхлебный.

Зашел в свой бывший барак с полным котелком ужина в руках, еле узнал: новые люди, новые порядки! Поздороваться было с кем, вот и Краснов меня приветствует, спрашивает: не намерен-ли "потравить баланду", иначе говоря, рассказать что-нибудь. А у меня ощущения, что попал во вражеский стан: никого своих, даже Мочеидзе убрали. Нижние места заняты, полезу-ка я на свое старое место, оно как-будто свободно. Опасаться, что новые обитатели барака очистят меня, как говорят, по соннику - не приходиться, свои "капиталы" я предусмотрительно схоронил по пути к лагерю и теперь буду спать спокойно.

Поднялся на прибитый к столбу такой знакомый приступочек и слышу, кто-то меня окликнул. Голос знакомый, лица в темноте никак не рассмотрю. Ба, да ведь это - Мосько, напарник по последнему звену на Еврашке. Я обрадовался ему, как родному, позвал вместе поужинать. Он сначала отнекивался, но, когда я показал котелок, полный до краев хлебала, со стоячей в нем ложкой, он с трудом вылез на край нар.

- Как твоя нога? - спросил его.

-Да вот только вернулся с Суровой, из больницы, гипс сняли, вроде без осложнений. Крок обещал подержать до конца месяца, а там - к вам, на Безымянку! Ты, Николай, не представляешь как паскудно здесь одному, сплю и вижу, как снова с тобой и Брелем возим тачки.

- Как там Васька?

- Васька Брель на высоте. Недавно сбросил нам со Степанычем мешок муки, так что приходи быстрей, мы тебя поставим на ноги.

Теперь я хорошо разглядел его лицо. Как он быстро сдал! Конечно, он и тогда был слабеньким, но выглядел совсем по-другому. Только мы с ним уселись по сторонам котелка и подняли ложки, как в дверях показался староста и под мышкой у него - полбуханки хлеба. Я не успел подумать: "Вот бы..." и свершилось чудо, он подходит и протягивает её мне:

- Получи посылку с материка!

- Манна с неба, как в библии, а нет ли там жареных куропаток?

- Выйдем, может найдешь чего и лучше.

За дверью он вручил мне пачку махорки и хоть дареному коню в зубы не смотрят, я не утерпел, взглянул на этикетку. Нет, славо богу, не "Вергун".

- Не спрашиваю, от кого? Пусть это останется для меня тайной.

А вот за то, что дал без свидетелей спасибо.

- Таково было условие.

- Может угостить закурить?

- Не требуется. Иди, ужинай!

Хлебом поделился с Мосько, и мы с ним отлично поужинали, а потом забрались вглубь нар, где нас никто не видел и закурили. Махорки на пару папирос я ему отсыпал. Давать больше не имело смысла: местные шакалы отнимут.

Оставшийся от ужина кусочек хлеба я замотал в тряпочку и упрятал в ботинок, положенный в изголовье. Неужто не услышу, если потянут из-под головы? С махоркой дело было сложнее, ценность это - большая и рисковать нельзя. Молодец, что лег на свое прежнее место, здесь в стене был замечательный, не раз проверенный тайничок и я его быстро обнаружил на ощупь. Засунуть в щель между бревен кисет с махоркой и замаскировать по всем правилам - минутное дело. Глаза уже закрывались сами, и я со спокойным сердцем уснул богатырским сном.

Утром оказалось, что махорка уцелела, а хлеб увели вместе с тряпочкой. Вот шакалы! Счастье, что завтра буду уже ночевать среди своих.

К рабочему месту шёл быстро, воодушевлял кисет с махоркой. Быстренько закурил и всё, что с собой было ценного спрятал под камень. "Бережёного Бог бережёт!" Не часто, но бывают случаи, что и днём мотающаяся по трассе шпана нападает на одиноких работяг.

За работу взялся без промедления: уж очень хочется побыстрей исчезнуть с этой уркаганской командировки. А ведь как раньше, за всё время проживания в нашем бараке - никого не обворовали. Наконец, появляются на сцене все действующие лица, включая Крышкина. Пришли они в сопровождении дневального из конторы, тащившего геодезический инструмент. Треногу и рейку оказались в руках Смирнова и второго члена комиссии. Хотя бы замер не показал большой просадки насыпи!

Длился этот замер довольно долго, взяли они для проверки большой участок, выделявшийся своей окраской. Проводил замер сам председатель комиссии, диктуя цифры Смирнову, второй член комиссии бегал с рейкой от одного пикетного колышка к другому, только бедный Крышкин слонялся без дела, изнывая в ожидании результатов. По его виду можно было заметить, что работать с нивеллиром его не научили. Наконец все ушли в контору оформить результаты замера. Во время их отсутствия я не дремал: закончил все ямки, подбросил вокруг каждой понемногу торфа, перекурил и принялся сушить ботинки. Смотрю возвращаются.

К шурфам подошел один Олег Исидорович, он, как и вчера, поковырял ботинком выброшенную щебенку, пытался извлечь со дна осевший торф, потом сказал мне:

- Отремонтируй полотно дороги и иди в лагерь. Ты нам больше не нужен. И так всё ясно.

- А что, собственно, ясно? - спросил его напарник.

- Вы же видели результаты замера: весенняя усадка насыпи близка к естественной убыли. Это говорит о том, что уложенный в дело грунт имеет незначительные отклонения от технических условий. О том же говорят и пробы из шурфов. Пойдёмьте быстро писать акт. Нам с вами нужно сегодня быть у Кузьмина.

Услышав такое, Смирнов и Крышкин вздохнули с облегчением и, незаметно для членов комиссии, обменялись рукопожатиями. С первых дней появления на Еврашке считал Петра Васильевича очень порядочным человеком, но это было интуитивно, а сегодня его поведение подтвердило это: он в этом инциденте переживал за Крышкина и вместе с Крышкиным.

Не часто встретишь такое отношение к опальному товарищу.

Забежал в контору получить аттестат и тут первым, кого я увидел, был Газонов. Отвечая на мое приветствие, сказал:

- Давай, заканчивай тут дела и иди к каптёрке, через полчаса выезжаю на Безымянку и заберу тебя.

Я подивился такой любезности и поспешил выполнить его приказ, чтоб не топать десяток километро собственными ножками. По дороге в каптёрку догнал Крышкин. После долгого и неприятного ожидания для него ведь это было впервые, теперь, когда всё наконец устроилось к лучшему, лицо его откровенно сияло радостью.

- Саркисов, я в тебе не ошибся! "Желаю тебе поскорее возвратиться к своим на Арбат!" -сказал прочувствовано.

Я, конечно, тоже пожелал ему успехов на новом месте. Мне показалось, что при этом он криво усмехнулся.

*****

Вместо эпилога. Больше встретиться с Крышкиным не довелось, просочилcя слух, что на Артыке у него не все идет гладко. Там не было Петра Васильевича Смирнова, который на Еврашке и подстраховывал его, и очень тактично руководил им, и фактически вёл за него прорабскую работу, не позволяя себе посмеяться над его промахами.

Наступившая война смешала карты, до 1945 года я не слышал о нем ничего, а тогда нам рассказали трагическую историю его гибели, печальную весть принёс уголовник, успевший "на материке" заработать новый срок и возвратиться на Колыму. Крышкины из Магадана выехали на параходе и в пути он не расставался с любимым офицерским планшетом, ставшим главной приманкой для уголовников, полагавших, что именно там хранятся "длинные" рубли, накопленное семьей за пять лет работы на Крайнем Севере. Задушили его в гальюне - пароходном туалете, - куда он зашёл с проклятым планшетом на боку. По словам рассказчика, душители были разочарованы: денег при нем оказалось немного, видимо только наличность, необходимая для проезда от Владивостока.

Рассказанную историю можно было бы отнести к числу лагерных баек, если бы в том же году ребята не прочли в местной газете интервью Ниночки Крышкиной, под заголовком: "Мои дети - мое счастье!". Я не видел газеты, но прочитавшие рассказывали, что речь в ней шла о воспитании трёх детей, что её и заставило вернуться туда, где она могла рассчитывать на содействие и помощь.

Возможно, это гнусное убийство не обошлось без наводки. Случись на пароходе рядом с Крышкиным кто-либо из нашей "галёрки" - беды не миновать!

Глава 6.26 Война Началась

Июнь на Колыме - месяц своеобразный: повсюду вода, вода и комары. Поднимешься по склону сопки, хочешь пройти, не тут-то было, где мох, там и вода, даже на самой вершине можешь наткнуться на озера. А наше со Строгановым рабочее место - присыпанная насыпью деревянная труба, она поставлена для пропуска воды, она её и пропускает, а мы из воды не вылезаем и мостить приходится в воде по колено. Нет мы не жалуемся ни на воду, ни на другие неудобства, все это компенсируется бесконвойным хождением. Работаем мы, конечно, добросовестно, а иначе просто нельзя, вода, как самый строгий контролёр, постоянно проверяет нашу работу. С утра напор еще не силён, зато днем подогретая солнцем мерзлота начинает выдавать воду и после обеда через трубу шумно катит водяной вал.

Газонов нашей работой, повидимому, доволен, иногда останавливается наверху, на трассе, замечаний не делает, так подаст реплику и проходит мимо. С той, его смотровой площадки вымощенные дно и стенки котлована выглядят даже красиво, мы сами вылезаем подсушиться на солнце и любуемся.

К концу месяца с Еврашки прибыл Мосько и его мы кооптировали в свое звено. За болезнь бедняга ослаб сильно и сейчас съедает по целому котелку ржаной заварухи, да иногда печёт на лопате пресные лепешки, чтоб взять их с собой в лагерь: ведь у голодного самый сильный аппетит разыгрывается ночью. Еда - лучшее лекарство, нам заметно, как у парня появляется и загар, и румянец. Значит скоро он станет на ноги!

А я, привыкший к тяжелой работе и всяким чинимым начальством пакостям и подлостям, чувствовал себя беспокойно в этой обстановке какого-то безмятежного течения времени. За два месяца, представьте, никто нас даже не выматерил. Какой-то внутренний голос предрекал близкие неприятности. Рассматривая жизнь человеческую как закономерную смену светлых и темных периодов, я, ввергнутый в царство произвола легче переживал тяжелое время, ожидая лучшего. Вспоминал при этом как принц Марка Твена, оказавшись в сарае, на грязной соломе и ощущая как по его телу ползают крысы, воскликнул: "Даже крысы выше меня, значит хуже быть уже не может!" И наоборот, оказавшись в куцой светлой полоске, превращался в пессимиста, ожидая худшего.

О надвигавшейся войне не было слышно вовсе, а недавние такие обстоятельные разборы предвоенной ситуации - прекратились, не получая новой пищи. Известие о войне пришло, когда мы забыли о ней и думать. Быть вестником этого страшного события выпало на долю нашего балагура-повара, Ивана Бокуна, привезшего на трассу бидоны с обедом.

На этот раз не было обычных шуток-прибауток, круглое добродушное лицо не светилось улыбкой, он был молчалив, но на всё это никто не обратил внимание, весело переговариваясь, зеки подходили к телеге, заменявшей нам скатерть-самобранку. Прежде чем начать раздачу, он помахал черпаком, призывая к вниманию и сказал:

Ребята, ВОЙНА НАЧАЛАСЬ! Это не трепня, а официальное сообщение. Гитлер нарушил договор и без объявления войны напал на нас. Его войска перешли нашу границу во многих местах и уже бомбят Минск, Киев.

Исполнив свой долг, Иван повернулся к своим бачкам и начал энергично наделять подходивших баландой и кашей. Сообщение это такого рода, что можно было ожидать бурной реакции, хотя-бы в порядке работы на публику, на сексотов. Но нет, ничего такого не было, люди молча протягивали котелки и миски и убирались к тачкам, предпочитая обсудить новость в кругу своего звена.

Мои военные познания ограничивались 10-тидневными студенческими сборами в Октябрьских лагерях под Москвой. Там я научился разбирать и собирать станковый пулемет "Максима", чистить винтовку-трехлинейку образца 1891 года и обращаться с ней и с примкнутым штыком, метать гранаты, копать окопы полного профиля и ползать по-пластунски, маскируясь на местности. Думаю: это всё помогло бы мне не погибнуть в первые дни войны. Что касается охраны границы, понятие об этом мы получали на военной кафедре института и у меня сложилось четкое и ясное представление об укрепрайонах, перемежающихся с бункерами, дотами и дзотами, впереди которых размещены сплошные минные поля и пристрелочные квадраты, а позади - прямоугольники военных аэродромов и дальше, как в песне: "Любимый город, можешь спать спокойно и видеть сны." И, вдруг, сообщение: враг перешел нашу границу, да ещё во многих местах и уже бомбит города. Я был совершенно озадачен и растерян.

Строганова со мной не было, на обед мы ходили по очереди, сейчас я нес ему оба блюда в котелке, и наша беседа о сообщении была впереди. До этого я должен был поговорить с кем-то из знающих военных. Читатель простит мое любопытство, ведь войну объявляют не каждый день! Первым пришел на ум Васславский, он лучше других мог бы прояснить обстановку, но вояки его звена меня знали мало и идти к ним в такой, прямо скажем, исторический момент нельзя. И тут я увидел своего давнего знакомого, тоже в прошлом военного, Василия Васильевича. Я его не видел месяца четыре и был предлог подойти. К тому же он сидел в сторонке от звена и с аппетитом обедал, не просто обедал, а заедал баланду хлебом. Этот хлеб и был причиной его уединения: остальные рабочие звена со своей пайкой расстались еще утром и вид хлеба им был неприятен.

Беседа на нужную тему развернулась довольно оживленная, но тут конвоиры начали поднимать людей на послеобеденные трудовые подвиги, раздавалось так осточертевшее всем "Давай, давай!", на которое отвечают только матершиной, что и нам пришлось разбегаться.

Встретились с моим знакомым для продолжения беседы уже в зоне. В теплое время у определенной категории заключенных в обычае прогуливаться по лагерным "проспектам". Там, хотя и людно, но всегда можно найти минуту для реплики. Из слов штабиста я понял, что в конце 30х западная граница была укреплена достаточно надёжно, во всяком случае неожиданный прорыв, да еще во многих местах был просто невозможен. Обстановка поменялась в сентябре 39го, после заключения с Германией договора о ненападении, когда наша граница выдвинулась далеко вперед и войскам пришлось покинуть насиженные "гнёзда". Как получилось далее он не знал и строил разные предположения. Он считает, что шок внезапного нападения пройдет, сражающиеся части сумеют окопаться и задержать противника, и тогда главная задача - быстро отмобилизоваться, укомплектовать всем необходимым новые соединения и выдвинуть их к фронту на смену измотанным в боях частям. Возможно его истинное мнение не было в действительности столь оптимистичным.

Виделся я и с Васславским, но теперь он оказался менее словоохотливым и его можно понять: одно дело рассуждать о войне, когда её нет и другое - когда война стала фактом, одно неосторожное слово и ты можешь оказаться под следствием. Не мог же он сказать мне, что есть у нашей армии отличные танки нового образца и их наверняка достаточно, но они рассредоточены по пехотным корпусам и бессильны чем-либо помочь; что была у нас идея создания крупных танковых соединений, но выбросили мы её в корзину, а противник поднял и теперь его танковые клинья ломают нашу оборону, что свою пехоту Он, то-есть противник, посадил "на колесо" и вооружил автоматом, а наша - "топ-топ" с трехлинейкой; что у нас прекрасная артиллерия, но ... на конной, а не механической тяге и, наконец, что у нас крупные соединения кавалерии совершенно бесполезные в этой войне. Сказать такое в то время было равносильно самоубийству! И он только и сказал, что страну спасёт героизм её бойцов.

Со своим напарником я намеревался обсудить судьбы лагеря и его обитателей, здесь тоже произошла осечка. По мнению Николая Степановича именно сейчас обсуждать не имеет смысла: через день-два мы узнаем решение начальства и это будет данность. Слушать лагерные байки о том, что кого-то поведут в сопки копать себе могилы, занятие пустое. Возможно такие указания и есть в Магадане в секретном конверте для "Часа-Х", но вскрывать его будут при более трагических, безысходных обстоятельствах, а не просто в начале войны, исходом которой официально будет объявлена победа.

Немного позже Строганов высказал мнение, что Япония повидимому обязательно закроет для прохода наших судов международные проливы.

Когда это произойдет неизвестно, но неизбежно и поэтому, хочет того Дальстрой или нет, ему придется строить дорогу на Алдан. Ему говорили, что разбивка трассы сделана, при том рядом с железной дорогой и раньше ее намечено строить автодорогу. Это, скорее всего и будет наша военная судьба.

Про себя я подумал, что Строганова, с его покалеченной рукой могут оставить где-то на обходе, а как выкрутиться мне, чтоб не попасть в самый дальний угол, где конечно будут и голодные, и раздетые.

Начальство продолжало молчать, как будто и не было войны и тогда мы занялись выуживанием сведений у всех проезжающих и проходящих мимо.

Наше звено вело отмостку к трубе, стоящей неподалеку от границы прорабства. Увидев, что кто-то идет туда со стороны "Лисьей", я вышел им навстречу. Мы сошлись у границы. С десятником Зейналовым я встречался раньше, хотя знакомство было шапошным.

- Ас-саляму алейкум! - приветствовал я и пригласил к нашему костерку закурить. Он расставил приведенных рабочих, дал им задание и подошёл к нам.

На прорабстве "Лисья" в общей зоне сделана выгородка для каэровцев, они называют ее "Перетюртюрьма". По словам Зейналова на "Новый проезд" Лисья тронется первой, сначала отправят каэровцев, уголовников из общей зоны - позже. Он говорил тихо, чтоб не слышали пришедшие с ним рабочие. И тут секреты!

Так безотказно заработал лагерный телеграф, сведения поступали с разных сторон, и обстановка постепенно прояснилась до конца. Вы спросите, для чего это нужно нам? Стало ясно, что максимум через четыре дня будут грузить на машины каэровцев Безымянки, то-есть, всех нас. И вот мы своим звеном немедленно вытащили из тайника муку и поделили ее на троих, затем поделили табак и деньги. Мы могли оказаться в разных машинах, быть направлены на разные командировки и вообще, как это часто бывало в лагере, - больше никогда не встретиться. Теперь каждый будет заботиться о своем багаже. Безымянка - лагерь без уркаганов, оставшихся на Еврашке, здесь проще хранить, да и до этапа оставалось недолго. Зейналов оказался прав: на второй день мимо нас прошло пять автомашин, набитых каэровцами с Лисьей.

Заключенных часто тасуют, как карты в колоде, не позволяя людям долго задерживаться в одном коллективе, поэтому в какой бы дальний угол не закинет судьба старого лагерника, он всегда найдет знакомых.

И сейчас, как быстро не проезжали машины люди узнавали друг друга и криками приветствовали.

- Давайте за нами быстрей, вместе и в тайге не соскучишься! - орали с атомашин.

- Вы ж там и нам займите местечко посуше в какой-нибудь болотине! - отвечали с трассы.

За этими машинами ползли с этапниками и другие: с Дебена, Цыганьи, Ягодного, Левого берега, Тасканской ветки. Видимо подбирали везде, во всех поселках - "придурков", подсобников, кто попадался под руку. Акция предпринималась с большим размахом, в тайгу бросали сразу 10-15 тысяч строителей, а как будут их кормить всю зиму в условиях бездорожья, за десятки и сотни километров от баз снабжения? На этот вопрос никто сейчас не в состоянии ответить!

На следующий день из зоны нас не выпустили: нужно было готовить Безымянку к длительной консервации, вывезти отсюда все ценное, что обязательно пригодиться на новых местах, включая палатки, двери и даже остеклённые рамы. Настроение было нерабочее, ходили табуном, беседовали, курили. Старики, привыкшие везде искать порядок, доискивались: кто-же возьмётся командовать?

Как-бы отвечая на этот вопрос у проходной загудел грузовик, требуя открыть ворота, а в зону неторопливо, опираясь на трость, вошёл прораб Газонов, сопровождаемый счастливчиком Мадояном, которого решили оставить сторожем на пустом поселке, и хромым инструментальщиком Буэлем. Навстречу им из своей конторки вышел и Селяндин. Вмиг все население поселка оказалось задействованным, наше звено забрал себе Буэль, заставил сбивать с черенков и связывать по десятку сначала лопаты, потом кайла, снимать с тачек колеса и тоже готовить их к отправке в дальний путь. В это время остальные раздевали нашу "дорогую" Безымянку и грузили на машину всё, что стоило увозить, не пропуская столы, скамейки, просто годный пиломатериал. Машина уходила и возвращалась, а поселок смотрел на нас пустыми глазницами амбразур. Было неприятно и даже жутко, такого мне переживать ещё не приходилось.

- Как спать то будем? заедят, однако, комары! - сказал кто-то.

- Ништяк. Вытряхнем труху из матрасов, залезем туда сами и ночь как-нибудь проспим, не впервой! - ответил другой.

Машина отъехала в очередной рейс, а мы за кисеты, благо нам выдали по пачке махорки на каждого. Перекуры получаются длительными.

От нечего делать, я наблюдаю за Газоновым. Соприкасался с ним я мало, и он во многом остался для меня загадкой. Слышал я о нём много плохого и многое из слышанного оказалось близко к действительности, но с оговорками. Да, у него есть и золушки, и любимчики, но первых мало, а вторых и вовсе - единицы, все остальные для него - серые бущлаты. Он оказался очень деловым руководителем и опытным строителем, обвести его вокруг пальца было практически невозможно, он лез во все дырки сам. В этом отношении Крышкин не годился ему в подмётки.

Были у него и свои слабости и первая из них - трость, а к ней еще и прихрамывание. Сначала и то и другое я принял всерьез, но тут случилось ему взять меня с утреннего развода и повести по трассе показать откуда возить речную гальку. В это утро я, грубо говоря, нажрался до отвала, идти было тяжело, в животе что-то булькало, да так громко, что идущий впереди прораб спросил: "Что это такое?" Пока мы шли ввиду лагеря, он шагал, прихрамывая и солидно опираясь на трость, я кое-как поспевал за ним со своим полным брюхом, но, как только мы вышли из зоны видимости, он сунул свою трость под мышку и зашагал обычным прорабским шагом, равным по скорости крупной рыси лошади, и оставил меня далеко позади.

Наблюдая за ним сейчас, я убедился, что, время от времени, он берёт трость под мышку и тогда двигается легко и быстро. Ларчик открывался просто: трость - такой же реквизит его образа, как офицерский планшет у Крышкина, но в отличие от последнего, его реквизит не предназначен для заключённых, которые и так боялись его имени.

Страх катился далеко впереди его, разоружая и подавляя одних, настораживая других. Особенно сильно он гневался на зеков, сохраняющих в его присутствии независимое поведение, как это показано у Лескова, в его рассказе "Братья Гордеевы." Я уже как-то вспоминал историю с Гущиным. Студент старших курсов какого-то физического института, человек больших способностей, считавший, что сломить его можно, согнуть - никогда, попался на глаза Газонову. И тут началось преследование: Газонов ставил его звено в невыносимые условия, держал их на щтрафной пайке, самому Гущину приходилось ночи проводить в изоляторе.

Чтоб не подводить ребят под удар, он ушёл из звеньевых, Газонов продолжал преследовать те звенья, которые брали к себе опального зека.

Гущину пришлось работать одному, он слабел, но держал голову высоко. К счастью, один старик посоветовал ему:

- Не мечи ты бисера перед свиньями, оставь его до другого раза. Ты и так довольно держался, но не может зек в одиночку бороться со всем лагерем, а у Газонова в руках вся сила этого лагеря.

И Гущин уразумел сказанное. Нет, он не стал подхалимом или что-нибудь в этом роде, просто изменил облик, перестал вызывающе смотреть на проходящего прораба, бросать реплики в его адрес и на этом конфликт закончился, Газонов включил его в этапные списки, отлучив тем самым от себя.

Впрочем, не все стычки заканчивались победой Газонова. Как-то на его прорабстве появился злой и кусачий овод - Ванюшка Сибиряков - малорослый, худощавый мужичонка. С чего все у них началось я не припомню, только Сибиряков не пропускал случая наскочить на прораба и поглумиться над ним, при чём всё, что делал было грубо, по-хулигански. Он никогда не обращался к нему, как того требует лагерный устав: "Гражданин прораб!" Он мог ему крикнуть из забоя: "Эй, Газончик, не вздумай пройти мимо, иди-ка сюда!", или так: "Слушай, Газон Газоныч, неси закурить!"

К чести Газонова следует сказать, что он не применял и другим не разрешал каких-либо противоправных действий, а отсидка в изоляторе и штрафные пайки на Ванюшку не действовали, он с ещё большей охотой искал встречи с прорабом. Против откровенного хамства Газонов оказался бессилен и быстро отправил этого петушка на другое прорабство.

Пример Сибирякова не воодушевил лагерников, все по-прежнему продолжали его страшиться и корни этого страха очевидно уходили в недавно закончившиеся репрессии и произвол, унёсшие на Колыме не мало жизней. Не миновал этот страх и меня. С первой встречи я вёл себя достаточно сдержанно, изучал его привычки и старался ничем его не раздражать и остаться для него "серым бушлатом".

По отношению к вышестоящим начальникам он вёл себя не только независимо, но даже вызывающе и в системе Управления Дорожного Строительства его особенно не жаловали, несмотря на высокие деловые качества. В среде старых колымских прорабов он, как и Крышкин, не стал "своим". Видимо благодаря такому его обращению с начальством, карьера его в системе Дальстроя едва не закончилась полным крахом.

Прошло с описываемого момента 13 лет, отгрохотала Великая война, ушёл в мир иной Строитель лагерного коммунизма, вот тогда-то его преемник, Никита Хрущев даёт стране хороший, добрый Закон о пенсиях и многие старики, державшиеся на работе из-за нищенской пенсии, начали покидать рабочие места. Предусматривал этот Закон большие пенсионные льготы и для работников Дальстроя, этого государства в государстве, многие из них кинулись покупать дома и квартиры и выбираться "на материк".

В эту-то пору, когда Газонову нехватало годочка до заветной пенсии, его совершенно неожиданно уволили из системы Дальстроя по сокращению штатов, лишив тем самым льготной пенсии. Наряду с этим, его коллеги с худшими анкетными и деловыми данными продолжали, как ни в чем не бывало, работать в системе и получать пенсию. Увольнение его было настолько безосновательным и несправедливым, что все, знавшие его, и в их числе - не одобрявшие его поведения, были возмущены, но начальник Управления Доржного Строительства стоял на своём, даже когда ему позвонил из Магадана Генеральный директор Дальстроя МВД СССР. Лишь обращение к Министру цветной металлургии Ивану Никишеву, бывшему хозяину Дальстроя, за крутой нрав прозванному Иваном Грозным, помогло решить вопрос в пользу Газонова, но тот за время хлопот поседел.

Предэтапную ночь на Безымянке провели неспокойно, все жильё было разворочено, гуляли сквозняки, к тому же гудели миллиарды комаров, от которых спасения найти было невозможно. Утром истрёпанные за ночь кое-как позавтракали в последний раз. Машин всё не было, ожидание в этой неустроенности действовало на нервы, не помогали и карты.

Кто-то предложил:

- Давайте напилим чурки. "Бензинки" за нами не пошлют, а газгену хорошая сухая чурка лишней не будет.

Предложению обрадовались и, кого брала тоска, поочереди пилили и кололи тонкие кружочки, набив пару мешков отличной чуркой. Собрались обедать, когда кто-то крикнул: "Машины!" Радости не было границ. Мадоян вышел со списками, комплектовать машины поручили ему. Сразу начались неувязки: одна машина не пришла, люди остались, оставлять негде, тогда их распихали сверх комплекта. Сидеть в кузове не на чем, наши ноги всем мешают. А тут еще на каждую машину вышли по два бойца, в кабину оба не влезут. Один из них берет две винтовки, садиться в кабину, другой лезет к нам в переполненный сверх всякой меры кузов, ему освобождают привеллегированное место у кабины.

Радостное настроение улетучивается, слышится жуткий мат. А там, внизу Мадоян никак не выправит списки. Терпение на исходе. Но вот из каптёрки показывается Газонов в сопровождении Селяндина. У нашего десятника последний месяц лицо каменное и так малоразговорчивый, теперь молчит. Понимаю: он недоволен поведением Газонова, но высказаться по этому поводу не считает нужным. К ним присоединяется освободившийся от дел Мадоян. Так они и стояли, пока машины не тронулись. Никто из них не рискнул помахать нам рукой или сказать хоть слово прощанья: уехали всего-навсего серые бушлаты. Расстались молча и навсегда.

У зека, севшего в этапную машину, нет прошлого, нет места воспоминаниям, все его мысли обгоняют ход машины: как будет там, куда его везут.

До Аркагалинского перевала добрались к вечеру без приключений, а здесь у подножья хребта случилась поломка и мы застряли, потеряв своих спутников, их машины поползли на перевал. После долгого сидения в машине мы были рады полежать на травке в стороне от дороги.

Путь на Кадыкчан через этот перевал - трудный и тяжелый, взять 7 или 8 серпантин этого перевала для груженых газгенов дело не простое, водителям не раз приходится вылезать в кузов, открывать бункера, подсыпать туда чурки и шуровать кочергой, пока она разгорится и при закрытии бункеров увеличиться давление газа. При разработке золота в Чайурьинской долине и открытии нескольких крупных приисков, там была проложена дорога, без крутых уклонов, но проектировщики тогда ещё были плохо знакомы с вечной мерзлотой и предложили, перед отсыпкой грунта, удалять растительный слой. Оказалось, сняв этот защитный слой, строители как бы раздели мерзлоту, и она начала таять, а открывшиеся при этом трясины поглотили готовую грунтовую дорогу. Так что дорогу пришлось строить заново по лежнёвке из бревен.

С пассажирами нашей машины произошел курьезный случай. Поблизости от места поломки машины, ребята нашли бочки с маслом. Оно было чистым, прозрачным, но без запаха и вкуса. По первой своей школьной специальности я имею отношение к химии. Попробовав принесенное продукт, понял, что это масло минеральное и в пищу не пригодно - предупредил всех. Мой совет приняли не все, кое-кто соблазнился красивым прозрачным маслом, и они доели с ним остатки хлеба. Какое-то время реакции не последовало и ребята посмеивались над моими страхами, советовали набрать и в свой котелок. Кто-то по этому поводу рассказал анекдот про калмыка.

- Калмык, а ты черта будешь есть?

- А он джирный? - спросил тот в ответ.

Но принятое слабительное сработало и в самое неподходящее время, когда мы заняли свои места в машине и тронулись в путь. Конвоиры не соглашались делать частые остановки для оправки и больным приходилось освобождать желудок, сидя на заднем борту машины и свесив над дорогой свой афедрон, а ребята во время этой процедуры держали их за руки. До кровавого поноса дело все-же не дошло.

Утром, преодолев благополучно перевал, мы катили на своей машине в сторону Кадыкчана.

Глава 6.27 Сбор на Кадыкчане

Перевал позади, те, кто переболел поносом, теперь сидят тихо, стараясь не шевелиться, боятся новых осложнений, даже не смотрят по сторонам, на окружающие нас сопки, разукрашенные разноцветными мхами, лишайниками, ягодниками, чашеобразными тесмно-зелеными кустами стланника. А посмотреть есть на что - в июне природа Колымы сверкает нежными чистыми красками, успокаивает душу, вселяет надежду на лучшее.

Рядом со мной Строганов. Его глаза из-под кустистых седых бровей блестят весело и молодо и сам он готов скакать от радости. Заметив показавшиеся впереди строения, кричит:

- Смотрите, смотрите! Это Кадыкчан, я знаю тут все места, посещал их в бытность обходчиком на Аркагалинской трассе! Вот слева - низенькая избушка - заправка, мы тут караулили попутные машины, чтобы убраться к себе на Озёрную. А там по обе стороны речки строиться база Колымснаба и вольный поселок. Вот бы остаться здесь, на строительстве!

Я смеюсь над его радостью:

- Ты, Степаныч, кажется, забыл, какая статья записана в твоем формуляре.

- А где же лагерь, где наша пересылка? - возвращают его на землю ребята.

Неужто не узнаете знакомые силуэты? Смотрите вперед! Ворота раскрыты настежь и повидимому не закрываются весь день. Так сказать: "Добро пожаловать! Кто не был, тот обязательно будет, а кто был, если выйдет живым, - не забудет до смерти."

Он был прав: лагерь встречал нас распахнутыми воротами и закрывать их никто не собирался. Наша машина свернула с трассы и подкатила к другим машинам, стоявшим у ворот и к спешившимся людям. Мы не спешили вылезать из кузова, отсюда вся зона отлично просматривалась, там было людно и, повидимому, не скучно: одни обитатели зоны прогуливались парами и группами, другие, собравшись в кружок, - весело беседовали, третьи - сидели или лежали у своих вещичек. Выполнялся непреложный закон лагеря: "Пусть день - да наш!"

У конторы, видимо, формируется этап: толпится много народа - типичная картина пересылки. Задерживать тут не будут, возможно - два-три дня. Все равно есть надежда на встречу друзей-товарищей, просто знакомых и за эти дни наговориться успеешь: воспоминания, расспросы, новости.

Нас весело приветствует группа мужчин, подошедших к раскрытым воротам, кто-то окликает меня. Напрасно всматриваюсь в коренастого мужчину, лица рассмотреть не могу. Машу на всякий случай рукой и кричу что-то неопределенное. Встречи начинаются. Настроение медленно ползет в гору.

Пока начальство рассматривает наши формуляры, с трассы сворачивают всё новые машины с людьми, подкатывают вплотную к нашей машине.

У этих ребят вид иной, светлые, гладкие, холеные лица, красивая одежда. Откуда они?

Из самого Магадана! Почистили Промкомбинат, всех подозрительных - сюда, на Новый проезд! Принимаете? - острит могучий бородач, восседающий на куче узлов, но лица у него и его товарищей вовсе не весёлые. Их можно понять: Магадан, это - не Безымянка. Ничего, что имели они там, здесь не увидят.

А из наших кто-то уже зло подсмеивается:

- Гляньте, сколько у них тряпок! Бля буду, если они не покидают свое барахло за первой кочкой.

- Как-же, жди, мы покидаем, а ты подберёшь! шакал несчастный.

Начинается обычная пустая перебранка. Входим в зону. Молодой, веселый надзиратель машет рукой в сторону ограды, где видна свободная площадка:

- Устраивайтесь там, да чтоб не расходиться, отправлять будем по-машинно.

- Долго ли здесь кантоваться?

- Не задержим, через пару дней и потопаете.

Покидали на кучу свои вещи и кинулись на "пятачок" искать знакомых. Кто-то меня окликнул первый на этой пересылке, и я его не узнал. Надо тотчас же исправить ошибку. Долго искать не пришлось, он идет навстречу. Ба, да это же Владимир Львович Кон - прииск "Штурмовой", конец 37-го - первые числа 38-го года.

- Николай Рубенович! Вот не думал, не гадал!

- Владимир Львович, при других обстоятельствах не узнал бы Вас: где тот тридцатилетний юноша, тонкий и изящный?

- А вы вот не изменились за четыре-то года, выглядите хоть куда! Тфу, тфу! Как Вы выпутались из той мясорубки и никаких колымских отметин? Я не уберег руку, отморозил пальцы. Впрочем, возможно это и к лучшему: на прииске думал отправлюсь "под сопку", когда меня сактировали и - на дорожное! Там помогло и высшее инженерное образование и ... эта "культя": два года проходил с визиркой, разбивщиком трассы, от общих работ отошёл совсем, вкалывать не приходилось, вот и раздался после приискового истощения.

Я рассказываю о ЗУРовских похождениях, как лежал, будучи не в состоянии двигаться и гадал, куда попаду раньше: на "Серпантинку" за кусочком свинца или "под сопку" от крайнего, необратимого истощения.

В этот трагический момент в ЗУР явился начальник Дальстроя, Павлов, к нему на допрос меня на спине принес охранник. "Подкормим, подлечим, будешь работать, пойдешь на вольную командировку" - сказал он и ребята еле дотащили меня в неходячем состоянии до "Нижнего Штурмого", а там цынга и понос доканали бы меня, еслиб я не попал в руки замечательного человека и врача- Александра Александровича Миролюбова, он за 20 дней вернул меня к жизни. На этом чудеса не кончились: в таком состоянии выздоравливающего я выдержал пеший этап - 48 километров по сопкам на прииск "Нижний Атурях", где я проработал еще полтора года.

Мы радостно обнимаемся и вспоминаем. А вспомнить есть о чём: знакомство на прииске состоялось в самый пик репрессий, вместе были свидетелями первого посещения прииска полковником Гараниным, первых его указаний не отпускать заключенных с производства, пока они не выполнят норму, всех последующиэх мероприятий ужесточения режима.

Тогда действительно не думали, не гадали, что оба останемся в живых.

- Вас выхватили с "Верхненго Штурмового" в первые дни нового года. Мы еще тогда, помните-ли, встретили новый год на трассе, где чистили снег, закурили и пожелали, чтоб нарождающийся год был помягче - вспоминает Кон.

- Помню прекрасно эту новогоднюю ночь, часто вспоминал ее в ЗУРе и ждал Вас, не верил, честно говоря, что чаша сия может Вас миновать.

- А я, знаете-ли, всю зиму внимательно слушал зачитывавшиеся на разводах расстрельные приказы и радовался, что не слышал вашей фамилии.

Не наговоришься за целую вечность, а ведь работали вместе на прииске каких-нибудь два месяца! Спрашиваю о судьбе его семьи.

- Да, они и сейчас во Фрунзе. Тяжело, очень тяжело было в первую зиму, сейчас встали на ноги и даже мне на прииск переслали несколько посылок, хотя я запретил им это делать. Может быть даже лучше, что они сейчас там, а не в Ленинграде - в заключение сказал Владимир Львович и от его слов повеяло холодом войны.

Я не мог не поговорить с ним о войне, эта тема сидела в голове колом. Мы отошли в сторонку и присели на траву. На мой вопрос он ответил:

- Я имел контакты с вольнонаемными, но сейчас радиоприемники реквизировали и кроме официальных сведений что-либо узнать нельзя. Ясно одно: Гитлер напал внезапно, во всяком случае для приграничных дивизий, и видимо большими силами и удержать его на границе вряд-ли вообще возможно. Это мое личное мнение и надеюсь дальше Вас оно не пойдет.

- Само собой. Как же будет с нами? Дадут ли нам оружие или предложат копать траншеи?

- Видимо ни то и ни другое. В отношении меня об отправке на фронт не может быть и речи, порукой тому моя троцкистская статья. Да и у вас, помнится, полный букет пятьдесят восьмой. А насчет траншей говорить несерьезно.

Я собирался изложить ему свою идею о целесообразности формрования на месте штрафных батальонов с отправкой по Алданскому тракту, но его окликнули.

- Николай Рубенович, мало мы с вами поговорили, но я уже записан в этап и сейчас мы выступаем. Нас направляют на Первое Эмтегейское прорабство. Постарайтесь дать о себе знать. Мы с вами должны встретиться! Желаю вам одного - остаться в живых!

Я пожелал ему того-же, мы обменялись крепкими рукопожатиями, стараясь вложить в них все, что не было высказано и скоро я увидел его, шагавшего за ворота в своей четвёрке. Он обернулся и помахал рукой. Свидется нам не довелось.

Ну и долог же здесь июльский день! утренняя заря почти догоняет вечернюю, "и не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Пользуясь этим, Кадыкчанская транзитка кипела и бурлила встречами, не затихая допоздна. Отправили на Эмтегейский участок, а это - участок самый ближний к Кадыкчану и трасса его тянется на 100 километров, еще один крупный этап, но убыли людей заметно не было: машины с людьми подходили даже ночью. Говорили, что только из Управления дорожного строительства (УДСа) в первый же десант на Новый проезд будет брошено 8 тысяч заключенных, а еще в этом строительстве примет участие Управление шоссейных дорог (УШОСДОР) Дальстроя МВД СССР. Было указание промпредприятиям Магадана, приискам, всем другим службам сократить штаты обслуги и высвобожденных людей направить сюда.

Мы крутились у ворот, встречали прибывающих, делились новостями и сами узнавали о друзьях-товарищах, тешились воспоминаниями, скорбели о погибших, радовались за тех, кто, выдержав все испытания, и теперь шагал на Новый проезд, где его ждала отнюдь не сладкая жизнь.

День выдался богатый на встречи. О всех, естественно, не расскажешь, но еще одна сохранилась в памяти.

В группе беседующих заметил знакомую могучую фигуру звеньевого, с ним мы провели послеприисковую зиму 39/40 годов на дорожной командировке возле прииска Бюченах. Этот лагерь был более похож на курорт, хотя и вполне трудовой. Мы выполняли работы на-урок и стремились, совершенствуя технику труда и инструмент, как можно быстрей справиться с заданием и в короткий зимний день до темна вернутся в уютный теплый барак. Наш единственный начальник - десятник Иван Иннокентьевич Иванов никогда этому не препятствовал. Тазабек, так звали звеньевого, был среди всех заметной фигурой, как в прямом - настоящий казахский батыр, так и в переносном смысле: хороший работник и товарищ, интересный собеседник и, как бывший политработник, выдержанный и хорошо умеющий владеть собой мужчина.

Первым моим импульсом было скорее подойти к нему, но он беседовал с группой, повидимому, бывших военных и вклинится в их компанию было не тактично. Я покрутился невдалеке от них, пока Тазабек не узнал меня и не окликнул.

- Николай, рад видеть тебя в добром здравии - он направился ко мне, полуобнял меня за плечи, пожал руку и подвел к своим товарищам.

- Тазабек, ты чем-то сильно обрадован, уж не родился ли у тебя сын. Вы, казахи, любите сыновей! - видимо неуместно пошутил я.

- Да, ты прав: мы любим, когда рождаются сыновья, но сейчас ты говоришь не то. Не балагань! Дело здесь серьезное. Понимаешь, я должен воевать, а не сидеть в тылу. Я военный, меня учили, тратили деньги и теперь, когда страна воюет, я должен их отработать.

- Боюсь, что желающих воевать здесь почти столько же сколько лагерников и первый из них я сам.

- Понимаешь, у меня не так. Я вот ребятам начал говорить: один вольный казах из охраны отвез мое заявление в Якутск и сдал прямо в военкомат там его зарегистрировали. А казаху регистратор сказал, пусть, мол, готовиться: всех кадровых военных они будут вызывать в Якутск и отправлять на фронт.

- В этой части ясно: военкоматы видимо имеют конкретное задание поставить фронту какое-то количество бойцов и командиров и для Якутска имеет смысл заменить своих охотников и оленеводов зеками. Но, несомненно, Дорлаг, да и вцелом УСВИТЛ уже приняли меры, чтоб не остаться без заключенных. Так что комсостав, это - одно: а нас рядовых-необученных, да еще с каэровскими ярлыками, видимо постараются не трогать - подвёл я итог больше для себя и покинул военных, чтоб не мешать им строить планы.

Где-то дружно запели: "По долинам и по взгорьям...", видимо собрались дальневосточники, красных партизан тоже сидело по лагерям не мало, а я мечтал встретить кого-нибудь со строек БАМа, где провел в лагерях около четырех лет, но это были не они. Пробежал надзиратель, требуя тишины. Где-то в тайге громко прокричал куропат, по нему можно сверять часы: два часа ночи, хоть еще и светло. Пора и на покой.

- Хорошо, что от нас отделили ворье - сказал Николай Степанович, разбирая свои манатки, а то бы они не замедлили воспользоваться нашим длительным отсутствием.

- У нас и красть то нечего.

- Во-первых, мучица еще есть, к тому же настоящий вор, хоть старое одеяло, да утащит. Вспомните гоголевского Хому Брута.

- Мука - дело другое, а тряпки перед этапом эти ребята не берут: этап-то пеший! А кто это так близко к нам пристроился?

- Это же Мосько! Вы вчера только ушли, и он явился, разыскал нас.

- Отлично. Значит нас опять трое. Надо будет завтра сходить туда, в регистратуру: перекинуть его карточку в нашу машину.

Мосько спал, забравшись в матрацную наволочку с головой. В ней было спасение от висящих над нами комаров, хотя там невыносимо душно, но другого выхода в тайге просто нет. Пришлось из двух зол выбрать меньшее и мы с другом, пожелав взаимно спокойной ночи, последовали примеру Мосько и, под обиженный писк вечных спутников таежного лета, быстро уснули.

Удар рельса поднимет даже мёртвого. Вылезаем из матрацных наволочек, освежаемся холодной водичкой, соскучившиеся комары кидаются к нам с радостным писком. Суета в зоне началась без раскачки: у конторы выкрикивают номера машин, формируется этап. Сами машины тут не причем, это лишь символический номер партии. Дальше никакая машина не пройдет - можно только шагать. Дальше сплошная романтика: сопки, болота, тайга, костры и комары. Когда-то в юности я мечтал о таких переходах и теперь мечта легко осуществляется. Для этапников завтрак вне очереди, а нам следует заняться эккипировкой: пришить, где нужно, пуговицы, тесёмки, завязки, соорудить из мешка добрый спинной рюкзак, подремонтировать обувку. В пути все это делать будет труднее, в пути может подвести любой мелкий дефект.

Пошли с Мосько к конторе, а там - готовый этап. Помогают друг другу приладить заплечные мешки, расправляют лямки, строятся в четвёрки. Последний пересчёт у ворот и - вперёд!

Теперь начнут кормить оставшихся. Для таких случаев сечка - крупа незаменимая: закипела и раздавай, а едят её с аппетитом и беззубые старики, едим и мы: проголодались за ночь изрядно. На очереди хлеб с кипятком, но вижу мой товарищ не собирается распечатывать свою семисотку, забивает её на самое дно вещмешка из матрацной наволочки вместе с довеском. За пайкой следует туда же завернутая в тряпочку селёдка.

- В чем дело, Степаныч? Не иначе готовишься поступать в балетную школу?

- Смеяться и шутить будем потом, когда сдадим экзамен по этапу. Знаете-ли, друзья, что нам на весь переход дают паёк всего на один день, одну семисоточку с селёдочкой, а дойдем ли мы до места за сутки, это еще бабушка на двое сказала. Вот так-то. Советую поголодать сегодня и идти будет веселей.

- Резонно.

- Я тоже сегодня не трону пайку, лучше заболтаю в кипяток погуще мучицы - сказал Мосько, деловито заматывая хлеб в тряпку.

Пришлось и мне последовать их примеру. Во-первых, хлеб - не табак, не попросишь, да и чертовски неприятно, когда двое будут кусать, а тебе - отворачиваться и делать вид, что есть вовсе не хочешь. Ну, а не дай Бог, кто-нибудь оторвет от себя кусок, да протянет тебе. Тут хоть сквозь землю провалиться!

Сегодня нас уже не тянет искать новых встреч, кому надо, пусть разыщет сам, и мы отдыхаем и, отдыхая ковыряемся в своем обмундировании. Уверены - поход для нас пройдет нормально, без эксцессов!

Ну чтож, после хоть и не совсем сытного, но все-таки обеда...- намекает Степаныч на необходимость закурить. Да, попав на пересылку мы снова ссыпали вместе табачок. Он, этот табачок в таких передрягах важнее хлеба: хлеб спасает тело, махорка - дущу. Как хотите считайте, а в этапе так: кто закуривает свою, тот - человек, ну а кто "стреляет" - мелкота. Сейчас ситуация сложная: кругом масса народа и все потенциальные "стрелки". Попробуй достань кисет! Ребята делают мне ширму. Закурили одну на троих. Махорочный дым усекли, полетели заказы:" сорок"," двадцать", "оставь подымить!", "оставь пожечь губы" и все в таком роде. Табачный этикет отказывать не позволяет.

Мы к этапу готовы, можно и поболтать, развалившись на своих пожитках, обменяться полученными новостями. О войне так ничего и не узнали, лагерный телеграф молчал. Степаныч передал беседу с военными. С ленинградских тюрем брали на Финский фронт с условием отбывать срок из расчета: год войны - за три года лагеря. У кого срок на войне не закончился, возвращались отбывать в тюрьму. Ну и закон "до первой крови" тоже действовал.

- Эти военные так и написали в своем заявлении: "Прошу направить на фронт для дальнейшего отбывания срока" - сообщил Степаныч.

- На фронт брать будут, но с ближайших тюрем и колоний, не побрезгуют и каэровцами, а нам здесь пока не светит - вмешался в разговор сидевший по соседству мужчина.

Тема "Война и лагерники" была превалирующей во всех группах беседующих, можно было услышать самые невероятные предложения. На какое-то время лагерники как-бы вышли из мертвой зоны лагеря и ощутили себя вместе с остальным народом страны. Вскоре пришли к выводу, что вывезти нас, какие-бы условия не складывались на фронтах, и бессмысленно, и невозможно, после чего военная тема оказалась исчерпанной, общее оживление, связанное с возможным нашим участием в ликвидации возникшей для страны угрозы, угасло и нам остались мелкие лагерные проблемы и первая из них - ЭТАП!

Глава 6.28 На Новый Поезд

Позади мелкие формальности, мы уже за воротами - человек около двухсот, выстроенных четверками, в одной из первых - теперь неразлучная троица. Дорога, говорят, будет тяжёлая, но нас успокаивает сознание: перед нами уже прошли люди, а значит пройдем и мы.

- Какого чёрта стоим? - рычит кто-то, но адресовать эти чёртыхания некому: конвоиры ещё на вахте, принимают сопроводительные пакеты.

Приятное настроение встреч и воспоминаний не вышло с нами за ворота. Всё, как-бы, вернулось на круги своя, на лицах вновь тревога за будущее и озлобление против всех и вся. Короткая передышка сменилась лагерными буднями. Подходит группа конвоиров и с ними мужчина невысокого роста, в штатском. Лицо у мужчины сосредоточенное, деловитое, не злое: чем-то напоминает Селяндина, но тот суровей. Представляется передним четверкам:

- Воронов, десятник. Мне нужно сорок человек для работы на подкомандировке, остальные пойдут на 4-е прорабство - и он отсчитывает по порядку десять четверок.

Некоторые не хотят идти на подкомандировку и выходят из строя, он их заменяет очередными четверками и начинает быстро переписывать.

Мы совещаемся, объясняю свою точку зрения: если десятник подходящий, то на подкомандировке, да ещё небольшой, жить лучше, лагерь меньше цепляется. Десятник понравился, и мы остаёмся в строю. Конвоиры торопят, этап шумит, задерживать больше нельзя и Воронов отходит в сторону.

Успеваем спросить:

- Идти то, как, отдельно или со всеми?

- До командировки идёте общим строем

Слышится общая команда: "Приготовиться!" Закинули на спины мешки, одёрнули гимнастерки, выровнялись в четверках, замерли.

- Заключенные - говорит старший конвоир - впереди дороги нет. По таёжным тропам пойдём без строя. Запомните свои четверки и держитесь вместе: чтоб никто не потерялся! Кто отстанет от партии, погибнет в тайге. Вперед! Шагом марш!

Ряды колыхнулись, и партия вытянулась по дороге. Шагаем бодро, кажется таким манером прошагаем за день все 40 километров, но дорога кончается, конвоиры свернули в тайгу и запетляли между деревьями, мы за ними. Тропа с многочисленными разветвлениями в обход деревьев, валежника, намытых растительных остатков, протоптанная предшествующими этапниками ещё видна хорошо.

Июньское половодье, характерное для горных колымских речек и ручейков, прошло недавно; вода скатилась в русло, оставив на берегах лужи грязи и напоенные водой болотины, скоро все оказались мокрыми до пояса, а полчища комаров изматывают душу одним своим писком.

Опусти сетку накомарника - задохнёшься в жарком, насыщенном влагой и миазмами гниения воздухе. Тропки, тропки, тропки с мхамии, травами среди густых лозняков речной поймы, с валежниками и галечниками, с замуленными серым песком кучами хвороста; кто ходил по ним знает, как не легок этот путь после половодья.

Вышли к небольшой речушке, это - Аркагала; течет в сером ложе из окатанной плоской гальки, течение быстрое, вода холодная, ледяная, прямо-таки глетчерная. Брод - подводная вершина какого-то кряжа, протянувшегося наискось к течению.

Рысистые этапники уже перескочили, кричат: "Идите смело, выше колен не будет!"

Кто-то остановился, засучивает брюки. Смех! И так вся одежда мокрая - каплей больше, каплей меньше! С ходу идём в воду, от холода сердце заходиться, вода чистая, прозрачная, как слеза, на дне можно считать выступы и камушки, плавают небольшие хариусы. Вот бы порыбачить! Но тут не до этого, мощное течение норовит сбить с острого хребта туда, где - с головкой. В воде, не на земле: кто потяжелей, тому идти легче, цепляемся друг за друга, так и проходим тройкой.

Вылезаем на ровную площадку намытого рекой галечника, там уже дымят мелкие прикурочные костерки, сушиться никто и не собирается: впереди чавкать и чавкать по болотинам весь день. Закуриваем на троих, "заказчики" не выпускают нас из поля зрения, покурить спокойно не дают. Одни отдыхающие развалились на сухой гальке, сразу дремлют, другие не снимают рюкзаков, сидят, подперев ими спину. Потребуется не мало времени, чтоб две сотни этапников перебрели цепочкой по одному на этот берег, а ещё, не обойдется без ЧП - кого-то столкнёт с переката. Комары не любят открытых всем ветрам чистых галечников, так что тем, кто уже здесь можно хорошо отдохнуть.

Воронов перекликает своих. Ему попались рысистые - большинство уже на этом берегу. Теперь он записывает специалистов: плотников, кузнецов, слесарей; нужны и пекарь и повар: если бы среди этапников были уркаганы, все молниеносно откликнулись бы на эти специальности, но здесь народ посолидней.

На правах его работяг разорили его на махорку - отдал нам всё, что было в кисете. Кто-то спросил, зачем он вместе с нами полощет яйца в ржавых болотинах, чего не взял себе коня?

- Где мы пойдем, там коню не пройти.

- Это как-же?

- Мы пойдем по реке, перескакивая с камня на камень по осыпям около "прижимов". Лошадь таких фокусов показывать не может, а пешая якутская тропа вьется вверх и вниз по крутым сопкам, по ней коня придется нести на плечах. Для лошади ещё нужно сделать дорогу.

- На чем же доставят нам продукты?

- А река на что? Плотами.

- Вы то были хоть на месте? Там уже что-то есть? Почему мы идём с пустыми руками, где инструмент?

Он ответил на все наши вопросы, удовлетворил любопытство. А нас беспокоил Сазонов, так звали нашего четвертого - его всё ещё не было видно. К нашей радости, он показался на том берегу - мужичок небольшого росточка, с узким, неприметным лицом, согнувшийся под здоровенным мешком, "сидором", как его чаще именуют. Подойдя к нам, он буквально валится от усталости, а ведь прошли не более шести километров, да ещё самой легкой дороги. Не могу представить, как он с таким грузом будет скакать по тем каменным осыпям. Нужно посмотреть, что он там тащит, но сейчас мы его не трогаем, даём отдышаться.

На переправе ЧП. Маленький, щупленький старичок соскользнул с каменного хребта брода и вмиг оказался по грудь в воде. От неожиданности- сильный шок! Поток помчал его прочь от брода, кувыркая вместе с мешком так, что временами он исчезал под водой. Спасатели погнались за ним по обеим берегам. К счастью, он зацепился за отмель и тут его схватили и доставили к нашим кострам. Сердобольные люди привели его в чувство, напоили чаем, настоенном на смородинном листе и ЧП оказалось ликвидированным.

Пришло время поговорить с нашим четвёртым, пока он не задремал.

Говорю ему: - Слушай, друг, чем ты набил свой сидор, он же тебя к земле гнёт. Дальше то идти будет тяжелей.

- Понимаешь, попался новый большой бушлат, думаю в тайге сгодится.

- До зимы он тебе не нужен, до места ты его все равно не донесешь, бросишь. Так к чему зря мучиться? Не кочевряжься! Выбрось его.

- Пошто кочевряжиться? Я сам думал, что надоть его кинуть - сдаётся Сазонов и вытаскивает здоровенное широкое и просторное полупальто. Понимаю, что это - не всё, есть там что-то ещё, от чего следет ему освободиться, но и сейчас сидор похудел вдвое, а в пути и иголка тяжела.

Еслиб дело шло к зиме, такой бушлат - находка! а так заглядывать на полгода вперед заключенному не положено. Украдут, отнимет администрация или сам загнёшься и получится - зря мучился. Одинадцатая заповедь лагерника: хочешь выжить, живи днем сегодняшним!

Вижу мой Сазонов, хоть и сказал, продолжает колебаться, любуется красавцем-бушлатом, а сам и на челдона не похож, щуплый и слабый, бушлат явно ему не впору.

- Что, жим-жим? - спрашиваю его.

- Да ить вещь.

- Брось и не думай. Отберут при первом шмоне, получится зря тратил силы.

- И взаправду так - решается он и завязывает свой сидор, без нагрузки.

Уркаганы в этапе часто бросают новые вещи. Мужик, есть мужик! ему жалко выброшенной вещи, подбирает и тащит. Но вот пришли на место и уркаган отбирает свою вещь. Ты тащил? спасибо.

Потеряли много дорогого времени, но отдых нужен, путь становится всё тяжелее, то поднимается вверх по склонам сопок, то пролегает по болотистому кочкарнику речной поймы. Нигде не заметно следов ранее прошедших сотен людей. Легче передвигаться по южному склону, где под тонким слоем сухого мха нога чувствует твердокаменную опору.

Иное дело восточные и, особенно, северные склоны, одетые толстой шубой из мхов, пропитанных водой. Такой мох полонит твою ногу по колено, затрудняет ход и быстро утомляет.

Этапники, пройдя по северному склону километр и выбравшись на сухой бугорок, валятся отдыхать и с каждым новым привалом поднять их на ноги становиться всё труднее.

На сопках и в распадках за одежду цеплялись ветви растущих здесь во множестве кустов смородины, как бы приглашая к трапезе. Их мелкие, едва порозовевшие, еще совершенно неспелые ягоды тверды и отчаянно кислы на вкус, но изрядно проголодавшиеся этапники на ходу рвали их горстями и отправвляли в рот.

Небольшая партия в 10-12 человек, по всей вероятности, прошла бы эти сорок километров без ночевки, нам же пришлось провести в тайге две ночи.

На привалах Воронов рассказывал о "Новом" проезде. Мы не ошиблись, считая, что дорога эта - прямая отдушина "на материк". По его словам, на Алдане и Хандыге скопилось большое количество продуктов и обмундирования, без которых контингент колымских зеков не сможет прожить в ближайшие годы. По алданскому тракту есть возможность их постоянной доставки, в то время как Колыма, после закрытия Японией международных проливов, превращается в изолированный остров. Нам, колымским дорожникам приказано протянуть 450 километров дороги до перевала Сунтар Хаяты - на водоразделе бассейнов рек Колымы, Индигирки и Алдана, с той стороны к перевалу пойдут, навстречу нам, Алданские дорожники, им тоже нужно пробить трассу на 160-180 километров, чтоб состыковаться с нами и пропустить на Колыму автотранспорт с Транссибирской магистрали. На этом закончится изоляция Колымы.

По эту сторону перевала будет организовано четыре дорожно-строительных участка: Эмтегейский, Индигирский, Оймяконский и Кюбюминский. С Алданской стороны - Хандыгский.

Мог ли я тогда, слушая его рассказ, представить себя, стоящим на этом перевале под легендарной Аркой, на одной стороне которой читал привет Алданским, на другой - Колымским дорожникам. Ну а то, что шли мы сто километров до перевала в лютые январские морозы сорок третьего года, без крошки хлеба во рту, это - уже детали. Да, прошёл я пешим этапом через перевал Сунтар Хаяты, спустился в долину реки Западной Хандыги и проработал на 7-м и 9-м прорабствах Хандыгского участка, у прорабов Шейнина и Степанова более года, потому что работали там колымские, а не алданские строители.

Продираясь среди высоких кочек речной поймы, мы наталкивались то тут, то там на стоячие реперы и другие геодезические знаки. Если это размечена трасса будущей дороги, то она оказывается сильно удаленной от гряды сопок, где придётся брать грунт. Построить там дорогу без механизмов и автомашин просто невозможно. Мы задали этот вопрос Воронову.

- Действительно, там, среди болот сохранилась старая разбивка трассы, только не автомобильной, а железной дороги, требующей более спокойного рельефа местности. Для временной автостстрады изыскатели предложили вариант трассы, значительно приближенной к будущим забоям. Он хорош, но сейчас на его осуществление не хватит времени. Тогда-то инженер-строитель Дербенёв разработал третий, наиболее приемлимый для военного времени вариант. По его проекту трасса новой дороги вынесена на южные склоны сопок, где грунт за лето прогревается на 2-3 метра и для прокладки дороги достаточно человека с кайлом, лопатой и тачкой. Сейчас этот вариант утверждён, и мы будем строить наш участок дороги поэтому, третьему варианту - сказал в заключение и нам показалось, что вывел он нас на свет из тёмного туннеля.

После второй ночёвки, перед полуднем спустились к самой реке. Возникшая перед нашими глазами картина не могла никого оставить равнодушным. Представьте, что кто-то рассёк громадную круглую сопку, обнажив светло-коричневую скалу метров триста высотой, а отрубленную часть со страшной силой швырнул вниз, где торчат из воды вершины каменных глыб. Кто отсёк? Сама река, бурлящая и ревущая внизу. Взглянуть вверх и сейчас страшновато: того и гляди свалятся висящие огромные камни и карнизы, удерживаемые корнями лиственниц. Это и был тот самый "прижим" - участок дороги, не доступный, наверное, даже горным кавказским скакунам, нам же предстояло скакать с камня на камень и не сорваться в глубину.

Воронов собрал у подножья скалы большую группу этапников, предупредил об опасности перехода по этому участку, где скала уходит в воду на большую глубину, потребовал снять с плеч мешки и идти группами, подстраховывая друг друга. Затем он пошёл вперед, оставив конвоиров ожидать подхода остальных, мы двинулись следом. В 28 лет стыдно жаловаться на трудности пути, когда рядом с тобой, по тем же камням, скачут люди старшего возраста, поэтому промолчим о том, как мы прошли этот скальный участок, тем более, что прошли его без потерь, и выбрались на каменную площадку, начиная с которой сопки отодвигались от берега реки, или, правильнее будет сказать, река отворачивает от подножия сопок, открывая взору тянущуюся за горизонт зелёную долину. Видимо здесь нам, вороновцам и предстояло распроститься с остальными этапниками, двигавшимися на 4-е прорабство.

Вокруг нас была первозданная, лишь слегка тронутая человеком, природа, то, о чём я мечтал, сидя в Москве, но тогда почему же я не испытываю чувства радости, восхищения её красотой. Где романтика, без которой жизнь не может быть интересной? За романтикой далеко ходить не пришлось: красота окружающей природы и уменье её наблюдать, чувствовать и мечтать, плюс свобода, когда никто не мешает тебе любоваться природой, когда ты можешь взобраться на горный хребет или высокую сопку, поражаться представшим перед твоим взором ландшафтом из горных распадков, долин и невысоких сопок, отдыхать на разноцветном ковре из мхов и лишайников, слушать свист бурундуков и крики соек и кедровок. Это всё мне удавалось и не один раз за три месяца пребывания на этой подкомандировке и описать испытанные при этом чувства я не берусь.

Тогда, сидя на этой площадке в конце трудного участка пути, я боялся, что мы своими компрессорами, взрывычаткой, всей своей эгоистической деятельностью нанесём природе невосполнимый урон и вся эта дикая красота исченет. Потом, многократно проезжая по законченной автостраде в Адыгалах, где создавалась база УДС, я в корне изменил свое мнение: нет, дорога не разрушила красоту природы, лишь набросила на неё легкий флёр цивилизавции, отчего она не стала хуже.

Так нарисованная стрелка на конце линии не портит её, делает осмысленной. В одну из таких поездок я едва не расстался с жизнью на участке "прижима". Ранним утром я долго ожидал попутной машины на заправочной станции около Кадыкчана. И тут появился молодой водитель, совсем еще мальчишка с порожним лесовозом. Выбора не было, я торопился с бухгалтерским отчетом и устроился с ним в кабине. По дороге он рассказал, что вечером задержался, лег спать поздно, а утром его подняли в пять часов и он страшно хочет спать. Вот так, молодежь: вечером не уложишь, утром не поднимешь! Представьте себе, до проклятого "прижима" он только зевал, а тут начал засыпать! Прижим, есть прижим: узкая полоска дороги, справа отвесная стена тянется вверх на две сотни метров, слева - не менее отвесная на сотню метров вниз, на те самые острые камни, около которых бурлит река. Он опять засыпает и "баранку" руля непроизвольно сворачивает влево к той каменной могиле. Не будь я настороже, не держи руку на той баранке, не писать бы мне этих воспоминаний! Я спас его, а заодно и себя, рванув баранку руля вправо и уткнув машину в каменную стену. Тут он проснулся молниеносно и больше не дремал.

Глава 6.29 В Лагерном Раю

Главу можно было и, наверное, следовало назвать попроще: "На подкомандировке" или что-нибудь в этом роде, но мне хотелось подчеркнуть невероятность предложенного нам режима содержания здесь, на этой командировке. Готовясь к войне, Дорлаг изолировал каэровцев, повсеместно строил для них специальные лагеря, водил на работу под конвоем. И вот, теперь, когда война началась, случайно отобранных сорок каэровцев оставляют жить в свободном, неогороженном поселке, жить и работать без конвоиров и надзирателей. Рядом, на 4-м прорабстве, как говорится, всё, как у людей: и зона, и вышки, и выход на работу под конвоем. Рядом, с другой стороны, на 3-м прорабстве, где содержатся уголовники, и куда угораздило попасть Васю Брелю, конвоирование и всё прочее ещё более жесткое. Произошло это не случайно: взял нас на свою ответственность наш десятник, Воронов, но кто он такой для режимной службы лагеря? Никто! Сам, наверно, подозреваемый во всех грехах. Кто-то из высоких чиновников ГПУ шутил: в стране нет вольных людей, есть бывшие, настоящие и будущие заключенные. Необычным названием я и хотел подчеркнуть уникальность нашего существования на этой подкомандировке на протяжении всех четырех месяцев самого страшного, сорок первого года! Продолжим наш рассказ.

На последнем привале Воронов выкликнул все сорок наших фамилий, убедившись, что все идут с ним, сунул в сумку формуляры и буркнул:

- Отдыхать будем на месте. Пошли.

Была минута, когда мы пожалели, что связались с Вороновым и его подкомандировкой, не лучше ли было пойти со всеми и уже часика через два-три валяться на нарах в какой-нибудь палатке, с пайкой хлеба в зубах, а тут всю эту "романтику" начинать сначала: спать на комарах есть в сухомятку, после работы строить себе и жилье и лагерные постройки. Однако, не дал слова - крепись, а дал - держись!

Шагаем за десятником цепочкой вдоль южных склонов сопок уходящей в туманную даль гряды. Между сопками - довольно схожие распадки то сухие, то с небольшими ручейками. От жажды здесь не погибнешь. У одного из распадков - отметина: затёс на наклонной лиственнице. Конец этапа! Сворачиваем вниз, в сторону речки. Еще сотня шагов вдоль хрустального ключика.

Этот зеленый рай и будет нашей летней обителью - говорит десятник, останавливаясь посреди просторной поляны, окруженной стенами из густых кустарников и мелколесья - Считайте, что прибыли на подкомандировку четвертого прорабства, для дальнейшего отбывания срока. Отдыхайте!

Такие команды повторять не заставляют и наша четверка, как сговорившись, развьючивается и кидает свои вещмешки на сухонький бугорок, покрытый реденькой травкой. За мешками валимся сами. Не то чтоб устали, а надоело топать по этапу, хочется оседлой жизни. Смотрю на Сазонова: видимо, он накрепко прибился к нашей тройке, неплохо, четверка выглядит солидней чем тройка, а с мужиком этим мы за этап немного познакомились, никаких фокусов от него ждать не придётся, работяга до мозга костей. Ещё одного бы подобрать и будет звено.

Конечно, закуривают те, у кого остался еще табачок, остальные ждут милости от куряших. Особых восторгов по поводу зеленого рая никто не высказал: чёрт его знает, сколько придется валяться на комарах, а здесь у речки, да по ночам они, наверно, особенно злые. Неизвестно и как скоро доставят продукты, когда пошлют за ними на базу? Вопросов больше, чем ответов.

- Все хорошо, но у меня поскрипывает поясница, да и тучки, вон, рваные какие-то выползают из-за сопок, а дождик нам сейчас ни к чему - ворчит Степаныч.

- Вымокнем, так высушимся тут-же. Лето ведь. Зато ни стрелочков просить сходить "отлить", ни в строй вставать! Это-то чего-нибудь стоит - стараюсь как-то поднять настроение.

- Голодным какой уж там отдых? Перекурили с грехом пополам и заёрзали: скорей чем-нибудь бы заняться. Десятник быстро понял наше настроение, развернул и, ну, перелистывать свой блокнот.

- Мы с вами оказались на положении робинзонов, чтоб перейти к нормальной лагерной жизни, о которой Вы, полагаю, здорово соскучились, придется недельку поработать, не считая часов. Обычно в лагере первым зданием строят кандей, но мы, надеюсь, обойдемся без него, а вот печь для хлеба и палатки - то, что нужно в первую очередь. У меня тут записался пекарем какой-то Ермаков. Если он пекарь по делу, то сумеет сам сложить печь.

- Могём и печь. Приходилось. Только камня то здесь подходящего нет, те, что оголились в отвале больно слойные, от жару начнут стрелять - отозвался будущий пекарь.

- Пекарь ты видно - без подвоха! Уж и камнем поинтересовался, молодец! Но других камней поблизости нет. Это я проверил. Будешь класть печь из этих "слойных", горячие поверхности обмажешь погуще глиной. Нам здесь не чугун плавить! Бери помошников и ... за камнем!

- Кто со мной? Айда по камни! - весело крикнул Ермаков - пожилой сибирский крестьянин, с лицом, как бы вырубленным топором из смолистого комля - и повёл ватагу помошников к сопкам. Лагерный пекарь кумир всех голодных! Желающих помогать - не перечтёшь!

Между тем Воронов продолжал листать свой блокнот:

- Я вот записал здесь Сычева. Есть такой?

- Тут я, куда денусь?

- Где слесарил?

- В МТСе, по тракторам я - невысокий мужичок, лицо худое, а сам кряжистый. По разговору слышно, что основательный.

- Инструменталку сумеешь нам наладить?

- Наладить можно, чего не наладить, а только туда люди еще нужны. Плотника бы дал на черенки, да столяра на тачки. Главное-то нужна кузня, без неё никак не обойтиь, так что читай дале, может и кузнеца разыщешь.

Хотя Сычев требует от него много помошников, Воронов, видимо, доволен выбором и листает свой блокнот дальше.

- Есть у меня и кузнецы, целых два! - и он называет фамилии.

Ермилова я знаю, он кузнечил на Еврашке, и я не раз обращался к нему со своими кайлами, ломами. Десятник, побеседовав с ними, обряжает Сычева с кузнецами на берег реки, караулить плотовщиков.

- Выберите на берегу удобное для причала место, разведите дымный костер, чтоб те заметили издали. Плоты, после разгрузки, разберите, бревнышки сложите в штабели. И вот ещё. Я просил с первым плотом отправить мешок муки. Донесите её через болота по-человечески, не замочив. Услышав о муке, все зашевелились, задвигались, заулыбались.

- Смеёшься, начальник. "Муку донесем по воздуху!" -говорит Ермилов.

Воронов, кажется, не обманул наших ожиданий, показал себя толковым и очень предусмотрительным. Плоты с инструментом пришли под вечер. Доставили ещё и ящик гвоздей - самый дефицит из дефицита. А вот муки не оказалось. Десятник завернул трехэтажным. Пришли с докладом сплавщики, объяснили:

- Первый раз иду по реке, рисковать мешком муки нельзя, что работяги скажут. Завтра доставим в целости.

- Как дошли-то? - интересуется десятник.

- Трижды садились на перекатах, разбирали и снова вязали плоты.

- А как же завтра?

- Нужные протоки нашли, муку завтра доставим обязательно - заверил старший сплавщик.

Привезенные инструменты ладили до поздна: стучали топоры, звенели пилы, скрипели точила, благо светло было, как днём. Уснули старым способом, забравшись в матрацные наволочки. Проснулся рано, когда в тайге прокричал куропат, потом ещё вертелся в своем чертовски душном мешке, плюнул и вылез на свет Божий. Размялся и освежился у нашего хрустального ключика. Утренник знобкий. Смотрю рядом разминался Воронов.

- Вижу вы уже сбились в звено, Вам и поручу связать каркас палатки. Размеры полотнища здесь записаны - и он протянул бумажку.

- Мы тэж скучкувалысь в ланку, шо робыть? - спросил подошедший молодой парень.

- Берите вторую палатку, там разместим хозблок, медпункт, контору и всё остальное. Размеры теже. Назовите фамилии звеньевых. Парень назвался Карпенко.

Валявшиеся тут и там кучи тряпок зашевелились. Оказалось это спящие работяги. Ни завтрака, ни развода - уйма свободного времени.

Кто ещё не успел прибиться к звену, спешно записываются. Десятник всех желающих награждает работой. Работа кругом закипает. Мы натаскали жердей, столбиков, пробили ямки, начали вязать каркас. Сазнов оказался неплохим работником. Хлебороб - этим всё сказано. С каркасом возились весь световой день: одна пила и один топор на все звено - не разгонишься. К приезду сплавщиков до конца не управились. Пошли с ними, приволокли от реки, через болотину скатанное змеей полотнище своей палатки и, когда с помощью ребят Карпенко накинули, кое-как, на недоделанный каркас и раскрепили, неожиданно закапал дождь. Ребята смеются:

- Теперь мы на тебя чихали.

Позалезали внутрь, чтоб снова ощутить себя под кровом; было приятно слушать тихий шелест капель по брезенту. Сидеть долго не пришлось, кликнули получать муку. Вот и голодовке конец! Но тут неожиданно разгорелся скандал и началась драка. Правда все закончилось быстро.

На бесконвойных командировках случается, что уркаганы, запугав мужиков, захватывают власть и диктуют свои условия не только лагерникам, но и администрации. Последняя должна или подчиниться им, или вызывть конвой. В нашей каэровской обители этого не могло быть и вот поди ж ты!

Началось все с Ермилова. Ему до всего есть дело! Он пересчитал работающих и в поисках недостающих, по собственной инициативе, вместе с напарником, прочесали окружающий кустарник и напоролись на восьмерку, сидящую с картами в руках. Теперь он кричал раздатчику муки: "Алим, переполовинь им норму. За день подлюки палец о палец не колонули".

Картежники ни спорить, ни оправдываться не собирались, похоже они только ждали скандала, чтоб продемонстрировать всем свой "душок", то-есть агрессивность. На кузнеца наскочило сразу несколько человек, чтобы спровоцировать драку и расправиться с ним на страх остальному молчащему миру. Мне, как лагернику со стажем, этот сценарий был хорошо известен, теперь главное - не оставить Ермилова без поддержки, и я поднял свое звено. Сычева я не знал, но, как деревенский, он не мог не драться, остальные двое - не драчуны, но четверка идущих в бой запугает хоть кого. Глядя на нас, пошел и пекарь, зашевелился и Сычов, путч был сорван. Драки настоящей не было: я оттащил одного из заводил и тот пытался меня ударить, я отбился. Их предводитель Горин, пропустив удар кузнеца, оказался на земле. Увидев, что нас не меньше, чем их, они лезть в драку не решились и все ограничилось угрозами и матом.

Воронов подошел, когда уже все закончилось. Шпана эта пожаловалась ему, что мы отняли у них муку, что мука им полагается за этап и её тронуть никто права не имеет. На что десятник ответил, что завтра он посылает их на земляные работы и там они смогут "отыграть" свою муку.

- А будете бездельничать, отправлю на прорабство - закончил он.

Забой проверяет каждого человека на прочность. Восьмёрка - это и не звено, и не бригада, работать в таком составе, как говорят, несподручно и вскоре там начали разбегаться по другим звеньям.

Одного из них, молодого, высокого и худощавого узбека, по имени Нурутдин, привёл к нам в звено Мосько. Они были ровестники, когда-то работали вместе и решили продлить дружбу в нашем звене. Как-то позже, когда Нурутдин освоился с обычаями нашего звена, я его разговорил на перекуре и он немного рассказал мне о своих бывших товарищах:

- На них висит пятьдесят восьмая, а ведут они себя, как уголовники. Где они так наблатыкались? - поинтересовался я.

- Они считают себя ворами, а ту, полученную на прииске по второму сроку пятьдесят восьмую - не признают. Говорят, что теперь эти "гаранинские" сроки никто не считает и как придет конец первого срока, их, безо всяких, освободят - пояснил Нурутдин.

- Перекрашены в каэровцев, видимо в тридцать восьмом, и еще не успели привыкнуть к овечьей шкуре. Одно непонятно: тогда не давали вторых сроков тем, у кого хватало первого - заметил Николай Степанович.

- То касалось только каэровцев, уголовникам давали: приедет большой начальник, а в лагере - отказчики, он их - на работу! а они еще огрызаются, вроде: "меня зовут Ибрагим - я работать не моги."

- Начальник рявкнет:" Перепишите всех!" и вечером готов приказ: за к.р. саботаж, бандитизм, вредительство по статье 58 УК, пункт 14 всем по десять лет. Впрочем, для уголовников бывало и обратное. Рассказывали на БАМе такую байку: вывели работяг на биржу, катать лес, погода собачья - холод, ветер, дождь. Каэровцы ковыряются, а здоровенный бандюга сидит у костра и его - не тронь! Кто-то крикнул: "Берман идет!". Тот бандюга схватывается, сбрасывает бушлат, телогрейку и в одной нижней рубашке давай ворочать бревна, они только летят у него из-под лома. Берман кидает через плечо своему секретарю Сулину: "Запишите, освободить!" и освободили - рассказываю я.

- Видел ты Бермана? - интересуются молодые ребята.

- Так близко, как вас. Ну, а "перышки" (ножи) у них были при себе, когда началась заваруха? - продолжаю допрашивать я Нурутдина.

- Они с ними не расстаются. У Горина - короткая пика, очень острая; у Маневского - настоящая финка, а у того здорового- тесак. Говорил: "Воткну тому усатому и пикнуть не успеет." Это он о тебе, Николай. И вообще, все они больше всех злы, даже не так на Ермилова, как на тебя. А теперь и на меня тоже, что я их "продал", как они говорят - с тревогой в голосе сказал Нурутдин. Интересно, почему он осмелился уйти из их звена?

- Бояться их не нужно, они сами нас бояться: не вытащили ножи, когда увидели, что нас много. Только на чеку надо быть всегда: в забое, в лагере, в бараке. Никогда не подставлять им спину - а сам подумал и какой-же дурень этот Воронов, не выбросил их формуляров в другую партию.

Но разговор этот с Нурутдином состоялся много позже, а пока работы на подкомандировке шли своим чередом. Ермаков заканчивал кладку печи и, когда мы подошли, им осталось завершить свод, поставив замковый камень, поддерживающий всю конструкцию. Печники выравнивали внутреннюю поверхность печи глиняным раствором, зато, глядя снаружи, свежий человек мог долго гадать о назначении этого сооружения.

От печников перекочевали к пильщикам, чтоб помочь поставить двое больших "козлов", после закинули на них протесанные на два канта бревна, и пильщики заняли свои места. Скоро зазвенела пила и на землю посыпались пахучие опилки. Пильщики прошли вдоль бревна один раз и на этом завершили работу: событие надо было отметить перекуром. Самая тяжелая работа у нижнего пильщика и без известного, многократно повторяемого анекдота никогда не обходится.

Ругаются две бабы: "ты такая-растакая", другая отвечает, "а ты эдакая-разэдакая". "Пусть я эдакая, а ты живешь с милиционером!". "А ты спишь с кобелем!". "А к тебе ходит интеллигент!". "А ты и сейчас хороводишься с нижним пильщиком!" и на это ответить уже нечего.

Много ли нужно заключенным. Все весело хохочут и с ними сам герой - нижний пильщик.

Не прошло и недели, как та самая поляна, названная зеленым раем, превратилась в прямоугольный компактный лагерный поселок, приятный для нас уже тем, что он был напрочь лишен каких-либо атрибутов угнетения. По двум сторонам натянуты палатки, со свободной площадкой между ними, названной нашим десятником агорой, а нами просто "пятачком". В верхнем торце громоздится поставленная на сушку хлебная печь, в нижнем - хаос созидания: костер разных деревянных заготовок Сычева, его клетки недостроенных инструменталки и кузницы, в которых независимо от этого работа шла.

Коллектив как-то быстро сложился, все легко поднимались на помощь друг другу, по первому зову. Любили, после приема пищи, то бишь, после ужина, собраться на той самой агоре, покурить и поболтать. В такие часы охотно подсаживался к нам и десятник, не плохой рассказчик, обладающий чувством юмора. Нашему звену портила настроение группа Горина-Маневского, продолжавшая злопыхательство по нашему адресу. Молодые члены звена не оставлись равнодушными к угрозам уголовников и рассеять их страхи не удавалось. К счастью, те не участвовали в наших вечерних посиделках, предпочитая играть в карты, где-то в кустах и тогда к ним присоединялись другие любители "почесать королю бороду". Приходили они в палатку поздно, начинались громкие разговоры с дневальным, тогда я обычно просыпался и следил за их передвижениями. Пока все обходилось.

Как-то на вечернем сборище Воронов начал:

- Мы тут обустроились быстро, быстрей, чем можно было рассчитывать и все же...

- В палатках ни вагонок, ни нар, валяемся на земле. Какое там обустройство? - прервал его Плужников, в прошлом партизанский командир.

- А помолчать не можешь? - я еще не все сказал. Так вот пригнали нас сюда не за этим, а строить автостраду, кстати, военно-стратегического назначения и чтоб пропустить автотранспорт. Это вам забывать не советую. В отчетах я с первого дня пишу кубики и немалые, а их нет, как нет! Немного копается там Горин с Маневским, да с них как с козла молока.

- Не успели придти и уже приписки - удивился кто-то.

- Без туфты и аммонала...- потянул другой.

- ... не построили б Беломорканала! Это я знаю, да за приписки здесь спрос с меня.

- Получается, все что мы здесь соорудили, не нужно - спросил Ермилов.

- Предполагается, что это все мы свободно могли сделать после работы: ночи сейчас светлые, "черту" видно - резонно ответил десятник.

Помолчали.

- Вот то-то и оно. Значит завтра начнем штурм трассы. Небось уже и руки чешутся, соскучились по кайлу?

- Пропади они пропадом! - высказался кто-то.

Десятник пропустил эти слова мимо ушей и продолжал:

- Десять человек оставим эдесь на доделки, но их надо обработать, так что не обижайтесь: дневные задания будут повышены.

- А тачки где? - поинтересовался Плужников.

- Будут и тачки, когда понадобятся, а пока поставлю всех на склоны сопок и будете врезаться: кайли грунт и толкай к откосу. Вот и вся премудрость. Световой день все 24 часа, из них любые 16 - ваши.

- Благо часов нет ни у вас, ни у меня.

- Шестнадцать на семисотке не потянешь - возразил всё тот же Плужников, остальные предпочитали отмалчиваться.

- Не думайте, что на воле сейчас работают меньше и едят "от пуза". Война!

- Работать без махорки, все равно, что грибы есть без соли - вставил наш Сазонов.

- Молодец, что напомнил. Проавансирую вас завтра по пачке на звено, так что отдыхайте на здоровье после двух норм.

- Валяй толще! - выкрикнул кто-то.

- Ладно, две нормы требовать не буду, а полторы - закон! Без этого нам здесь не обойтись.

Понял, что спорить нельзя, лучше недовыполнить. Сегодня Воронов напоминал мне Крышкина, те же рассуждения. А он продолжал:

- Разбивку трассы я выполнил по всем правилам, колышки мои легко отличить - они свежие. Не забудьте захватить шнуры, без них можете запороть насыпи. Итак: давай, давай!

На утро снова начиналась наша землекопия. Для нас со Строгановым возврат к земле состоялся через три месяца и у меня, честно говоря, руки чесались, хотелось воткнуь кайло в нетронутые человеком склоны сопок, приобщить край к цивилизации. Наша дорога - средство доставки всего необходимого для десятка тысяч зеков, стянутых на эту таежную трассу со всей Колымы. Это сознание нужности твоей работы для меня было отдушиной в затхлой атмосфере лагеря, оно мирило меня со многими неприятностями. Сейчас в войну я понимал, что многие бойцы Красной армии, гибнущие на полях сражений, были десятикратно в худших условиях и нам оставалось молчать и трудиться сколько хватало сил. Так думал я, шагая с другими звеньевыми за Вороновым вдоль будущей трассы автомобильной дороги. Он не мелочился, раздавал каждому звену по пикету (100 метров) трассы на пятидневку. Это - много.

Кое-кто из звеньевых пытался спорить. Как можно спорить, не попробовав грунт на своем участке, не зная, на какую глубину он протаял?

Я промолчал.

Пришли ребята с инструментами. Отведенный нам участок всем понравился: в этом месте сопка - выпуклая, как грудь богатыря, грунт под сухим мхом шевелится под ногой. Это преимущество южных склонов.

Выше на сопке сплошной "лакированный" брусничник и дочерна темная хвоя кедрового стланника. Его кусты напоминают трехметровые вазоны в этом году должен быть урожай орехов, возможно они поспеют при нас.

В дополнение картины, бегают и посвистывают веселые полосатые бурундучки. Самый несчастный зек, увидев такую картину, не забудет её.

Я похвастался полученной пачкой махорки и передал ее распечатывать старейшине нашего звена - Строганову. Читали этикетку по очереди; обёртка затёрта до дыр - ничерта не разберешь: Маршанск это или Саранск? Закурили по сигарете на двоих. Махорка оказалась "так себе". Решили не делить, курить из общего кисета.

Просчитали со Степанычем кубики, получилось многовато: 300-350 на пятидневку, пожалуй, не взять. Напарник подает прямо-таки гениальную идею:

- Сто метров трассы нам задано и мы, кровь из носа, должны их врезать. Ну, а по ширине недоберём полметра, где самый мощный пласт грунта. И тогда мы все успеем, а если останется время будем помаленьку докайливать. Десятнику скажем: была мерзлота.

Мы жмем ему руки, делим участок на пять дней и дневную норму на четверых и скорее кайлить! Только вошли в раж, идёт этап. Конвоиры отогнали нас с нашей трассы, кричат, щелкают затворами; подымаемся еще выше, прячемся за кустами стланника, закуриваем, отдыхаем на законном основании. Этапники кричат:

- Эй, вы, меньше курите! Давайте быстрей трассу!

Этапы шли за этапами. Не все конвоиры вели их по нашей трассе, другие не мешали работать. Отдыхали, конечно, но световой день длинный хватило и наработаться: руки еле поднимались, поясницу ломило, даже шевелиться не хотелось. Взятое на день задание выполнили.

Рассказывают в годы Нэпа землекопы, среди других профессий, были в большом почёте, имели высокие заработки. Сейчас экскаваторы испортили им всю коммерцию, и землекопы оказались на одной доске с разнорабочими.

Воронов, как человек пунктуальный, пришел принять работу в конце пятого дня и какую-то минуту смотрел в полном недоумении: перед ним лежала законченная стометровая трасса. Прошагав по ней из конца в конец, он понял наш фокус и несколко успокоился, хотя что-то его всё-таки угнетало.

- Вы вышли из положения остроумно, другие не проявили такой сообразительности, во всяком случае пройденные мною звенья - сказал с горечью.

- Легко поправимо - сказал я, видя, что ему почему-то неприятна эта наша сообразительность.

Да, но он же не мог дать открыто такую установку всем звеньям: мы недобрали всего полметра, другие могли недоберут каждый по своей совести! Он замерил шагами, посчитал кубы, их с натяжкой хватало на полторы нормы, а он все не уходил, топтался по нашей бровке. Наконец спросил:

- Ступеньки что-ли копали? - его видимо удивляла, что насыпь не сползет по склону.

- Копали...

- Я ж вам не говорил.

- Так тож - технические условия.

И это ему не понравилось. Видя, что он стоит в задумчивости и почему-то не уходит, я спросил:

- Они дали больше кубиков?

- Кубики у вас есть - сказал он, глядя куда-то в сторону, видимо сдерживая раздражение.

- Так что вы предлагаете?

- Претензий к вам нет - ответил так, как будто решил для себя что-то важное, выписал нам пачку махорки, предупредил, что до конца месяца больше давать не будет и удалился, оставив нас в недоумении.

- Повидимому он решал вопрос: может ли в условиях лагеря "лошадь быть умнее хозяина?" - высказался Степаныч.

Остальные члены звена посчитали, что десятник нами доволен и проблем нет. Видимо он обдумывал: как быть? Взять ли на вооружение наш метод строительства, ведь тогда за месяц можно протянуть трассу по всем сопкам, и наша подкомандировка могла оказаться "на коне".

Некоторое время отношение ко мне десятника было прохладным, потом все забылось. Всем звеньям он дал установку: во всех случаях пробивать трассу по всему пикету и на склонах копать под насыпь ступеньки. В последствии это сыграло свою роль: как-то к нам пожаловал старший прораб: они с Вороновым прошли по всему 5-тикилометровому участку. Главный итог: прораб узрел на нашей трассе широкий фронт работ для своих рабочих, которых подчас бывает нечем загрузить. Скоро нас начали навещать конвойные колонны работяг, раскайливавших недобранный нами грунт по всей линии трассы, расширяя ее до проектной отметки, выбирали площадки разъездов. Раз привели сразу чуть не половину прорабства, человек около сотни. Нехватало инструмента, они кайлили и кидали лопатами на-сменку, и все равно, по нашим меркам, работ выполнилит много. Мы радовались: все сделанное ими, нам делать уже не придётся!

Любопытство, говорят - не порок, и я каждый приход партии с прорабства бегал к ним, разыскивал знакомых и находил. Как-то услышал о прибытии большой партии; скорее выбрался из своего забоя, побежал по трассе. Вот они, растянулись на километр, работают парами и группами, одни сидят, ждут инструмента, другие интенсивно кайлят грунт или кидают лопатой. Надо ж использовать время!

Тазабека узнал издалека, фигура приметная. А кто же с ним? Не иначе наш давний соратник по звену - Соха Шмуль Элья Мошевич или, в просторечьи, Самуил! Бегу к ним. Только подошел, а тут, на горизонте этап. Конвоиры кричат, отгоняют строителей прочь с трассы, наверх к бурундукам. Ну, чтож, это даже лучше - спокойно поговорим. Закурить не могу, в кармане кисет звеньевой! У них - туго, Соха, по обыкновению, трусит карманы, набрал на тоненькую. Курят. Я отказался, что-то соврал. У них новостей, имею в виду войну - никаких! Соха беспокоиться о родных, понимает: раз молчат, значит не смогли отогнать немца от границы и вся их Ровенская область в оккупации, значит для евреев ничего хорошего. У Тазабека тоже новостей нет, за месяц такие вопросы не решаются. Он твердо надеется - весь командный состав из лагерей заберут на фронт. Как говорится: "Дай то Бог!" Хотя Богу сейчас не до атеистов, не успевает выручать своих служителей.

Спрашиваю Соху: "Ну как? Руки не крутит?" "Ешё как крутит, Николай, некому тачки наладить, как ты это делал." Вспомнили Тасканскую ветку: работали там все трое. На этом вся радость и кончилась.

Не ладились у меня отношения и внутри звена: голодные ребята не редко грызлись по пустякам, дёргались, когда их приходилось поднимать с перекура. Выдержку сохранял Николай Степанович, хотя было ему труднее всех. Он мог предъявить Воронову свою калечную руку и тот обязан был дать ему лёгкую работу, но он не хотел уходить из звена, считал, что трудности временные.

Впрочем, кроме недоедания, была и еще причина неудовольствия и её как-то высказал Сазонов:

- Послушай, Николай, почему этот десятник всегда выпячивает звенья Плужникова и Карпенко, а о нас - ни слова, а они не делают больше нашего, я специально ходил к ним посмотреть.

Это был камень в мой огород. Просто плюнуть и отказаться от звена было невозможно, надо было что-то предпринять. Нас окружала не только дикая красота, но и обилие даров природы - разнообразных ягод, из которых смородина уже поспевала. Отсутствие конвоя открывало нам доступ к этим естественным плантациям. Теперь у нас в звене появился пятый и одного можно было отряжать за ягодами в рабочее время, четверо всегда могли его обработать.

На Колыме известны два подвида черной смородины: речная, хорошо растущая в сыроватых притенённых местах, в распадках, на восточных склонах сопок или на открытых поймах рек и ручейков. Эта смородина была на глазах у всех и работяги утром и вечером, по ходу, не только лакомились ею, но и набирали в котелки.

Другой подвид: горная или смолистая смородина, она, хоть и именуется чёрной, фактически произрастает различных цветов, и самая крупная имеет зеленовато белый оттенок, черная же среди набора ягод самая мелкая. Растет эта смородина очень красиво, на серых с черными подпалинами камнях, на вершинах гольцов и добраться до неё, чаще всего, бывает довольно сложно, а соберете и руки ваши станут коричневыми от липкой смолы. Эта смородина растёт в солнечных лучах и при недостатке влаги, отчего поспевает раньше и собирать её, как говорится, контробандным способом для нас удобней: на вершинах гольцов может встетиться разве медведь, но они отошли от шума подальше.

В разведку боем послали Строганова, ему все-таки легче лазить по сопкам, чем кайлить землю. Ждали его возвращения настолько долго, что я начал волноваться и решил идти на выручку. Пока собирался в путь, появился наш ягодник в целости и сохранности. Он был нагружен тремя накомарниками, полными спелых ягод. Несмотря на тяжелый путь и естественную усталось, лицо его сияло улыбкой, он был счастлив, что успешно выполнил поручение.

-Задержался? Так ведь путь к вершине не прямой, приходится идти по схеме лабиринта: думаешь вот уже у вершины, а тут расселина или скала отвесная, приходиться возвращаться, искать новый подход. Сам сбор - чепухня: подполз к кусту, подстелил под ним одну полу накомарника, другую взял в зубы, тряхнул руками и с куста почти полный накомарник, подберёшь немного с земли и - готово! Ягоды уже осыпаются с куста, хорошо поспели.

- Ещё что хорошего увидели? с хозяином тайги не встетились?

- Это с медведем что-ли? Нет, к счастью, не встретился, но я здорово вертел головой, был на стороже, а увидеть интересное, увидел - зверобой каменный, растет на самых голых, отвесных скалах, как темно-зелёные кандилябры.

- Якут рассказывал, что настой этого растения останавливает даже кровавый понос. Имейте в виду на всякий случай - сказал я.

Мы отправили нашего ягодника в холодок, вздремнуть с дороги, а сами занялись переборкой и сортировкой принесенного богатства. Как он всё это дотащил, добрых шесть котелков ягод. Коснешся ягод и уже руки в липкой смоле. Поесть, много не съешь - оскомина на зубах!

Нужно искать каналы сбыта! Давно у меня побаливал зуб. Идти его рвать нужно было на прорабство, к нам на подкомандировку обещали прислать врача, но дело затягивалось. Вот я и решился пойти-таки на прорабство, оставить там настырный зуб. Взял у Воронова направление и пошёл. По сопкам идти было хорошо: везде врезка сделана, идёшь как по настоящей дороге, а вот распадки и пролеты между грядами сопок нетронуты. Когда уж будет сквозная трасса? В медпункте прорабства в 28-милетнем возрасте потерял свой первый зуб. Впрочем, врач утешил: кариес! Так что потери будут. С цынгой знаком с тридцать седьмого года, посещала она меня четыре года кряду, но я добросовестно пил хвойную настойку и десны были в исправности. До поры, до времени!

Пока занимался зубом санитар медпункта, по моей просьбе, обежал местных "придурков" и скоро привел покупателя, мужчину лет за тридцать с красивой фамилией Вусатый. Я ему отдал по червонцу за котелок все, что со мной было. Но главное мы договорились на будущее. Я рассказал ему наши координаты, и он обещал организовать приемку у нас ягод на месте.

Дружба с этим Вусатым продолжалась и весь август. Человеком он оказался обязательным, разыскивал нас в забоях, приносил хлеб или махорку и забирал запасённые ягоды. Бывало, приходил не один, брал с собой одного-двух товарищей, и мы нагружали их основательно, так как имели запас ягод на продажу. Жизнь голодная ушла, теперь ни в хлебе, ни в махорке мы уже не нуждались и в звене воцарились мир и спокойствие.

Первое наше военное лето на Колыме. Каким оно было? О войне мы, по-прежнему, ничего не знали. Кое-какие слухи просачивались в лагерь, но они были настолько ужасны, что верить им было невозможно, нельзя было и обсудить их с товарищами, просто даже повторить услышанное. Так тема войны стала для нас своеобразным "табу". Обращались заключенные и с заявлениями об отправке на фронт для дальнейшего отбывания срока. Лагерь повидимому ждал специального решения Правительства, дали разъяснение, что подавать такие заявления заключенные не имеют право. Было противоестественно, так вот жить и работать "тихо", пусть даже весь световой день, по 16-18 часов - для лагеря это было не в новинку, так работали и в мирное время - когда где-то воюют, гибнут наши соотечественники, а мы заняты мелкими, повседневными делами, решаем проблемы, как лучше устроиться на этой, лагерной подкомандировке: достать еду, махорку, оборудовать палатку вагонными койками. Казалось, так долго продолжаться не может, вот-вот должно произойти что-то очень серьёзное, возможно даже ужасное, о чем лучше не думать и не говорить.

Между тем погода в это лето, повидимому, баловала таёжных строителей, во всяком случае я не помню характерных для колымского лета многодневных дождей, мешавших работе на трассе. К середине августа на участке подкомандировки закончили врезку трассы, проходившиеей по южным склонам сопок, зато у каждого распадка трасса обрывалась и там плотники и наши, и с прорабства рубили деревянные мостики, чтоб не мешать ключику гнать свою чистую холодную водичку под трассой. Там, где распадок был сухой, мостик был нужен на случай дождя. Все, что можно было сделать без тачек, выполнено. В инструменталке у Сычева вырастал "лес" тянущихся к небу тачечных ручек, их быстро расхватывали звенья. Подходил и наш черед.

В жизни своей я откатил немало тачек с грунтом и всегда во мне жила мечта о хорошей тачке, а отличные тачки я встречал не только на БАМе, где первую тачку стройки, вмещавшую треть кубометра, а это по весу 700-800 килограммов, катал Никитин, парень невысокого роста и уж вовсе не атлетического сложения. Когда в г. Свободном отсыпали левобережную насыпь к Зейскому мосту, а в нее требовалось вложить миллион кубометров грунта, на катальные ходы не пускали тачки, вместимостью менее 10тисотых кубометра. А мы здесь возим в тачке не более пяти соток. Встретил я хорошие тачки и на прорабстве Шевченко, где я не работал, только соприкасался с работягами на трассе. Ещё на Еврашке хотел заказать Буелю тачку по своему чертежу, но мечта не исполнилась, и я ограничился тем, что немного переделывал готовые тачки. Теперь, на этой командировке я решил не упустить момент и начал переговоры с сычевскими столярами.

- Где ты видел такие тачки? - спросил меня старичок Вырупаев, когда я принёс в инструменталку свой эскиз тачки с нанесенными размерами.

- На прорабстве у Шевченко.

- То-то и есть, что у Шевченко. Работал я там в инструменталке и мастерили мы такие вот "розвальни", на них работало все прорабство. Твои то доходяги потянут ли? Они, эти тачки хитрые: в них ведь помалу возить нельзя, грузить их надо с верхом, "гробиком", как у нас говорят. Тогда они покатяться. Вот сынок и подумай, прежде чем морочить нам голову.

А Сычев, узнав о моем предложении, начал мне объяснять, что у них сделаны заготовки по одному стандарту и готовить детали иных размеров для них - морока. Понял, что придется платить.

В звене только Строганов решительно поддежал меня, Мосько, получивший на Еврашке тяжелую травму, побаивался тачек вообще и больших, в особенности: для его друга, Нурутдина все тачки были на одно лицо; трудно было зажечь этим делом и Сазонова. Оставалась надежда на пример и заказал я, вопреки своим планам, одну тачку, для себя.

На болшее у меня не было ни денег, ни махорки.

Сколоченная из сухого леса тачка моя не была тяжела, но громоздка и я с тудом дотащил ее до забоя. Видя мои усилия, Сазонов корил меня за мои старания. Предстояло самое ответственное дело: не опозориться в глазах звена. Нагрузил я ее "гробиком", как грузят сыпучими материалами железнодорожные платформы и теперь, благодаря большой площади кузова, тачка сама походила на платформу. С душевным трепетом поднял ручки, толкнул коленком и покатил по трапу. Тачка отлично процентрирована - молодец Вырупаев! на руки тяжесть не ложится, но беда в том, что, качнувшись, она потянет в сторону и может перекинуться.

На БАМе я эти тачки возил, как любитель. Тогда я работал в конторе, в управлении лагеря и на Зейский мост нас выводили на ударник, вот тогда-то я разговорился с одним откатчиком, и он дал мне откатить за него несколько тачек, 10-тисотошных. Все было отлично организовано: по стахановским дорожкам катили самые тяжелые тачки, полегче - на ударной. На тачках - красные флажки, их гонят к насыпи бегом, для этого зекам выдали легкие тапки, гремят динамики, передают о тех, кто впереди, к забоям подвозят обеды и общие и заказанные за деньги блюда, работает буфет, ходят женщины с красным крестом. Откатчики хорошо зарабатывают - 200-300 рублей в месяц, это равняется заработку вольнонаемного рабочего. Потом эти лагеря окрестили "ягодинскими курортами" и пытались в 37-38м годах переделать в концентрационно истребительные. Получилось, но - ненадолго!

Вернемся к нашей подкомандировке. Быстрее ребят моего звена "загорелся" новыми тачками возивший к нам навстречу, на соединение насыпи вечно всем недовольный, все критикующий Плужников. Увидев нашу тачку в работе, он бросил свою в сторону, перебежал по прогону мостик и - к нам в забой!

- Чего ж ты молчишь, Николай! Ну-ка дай я откачу пару тачек!

И откатил и скоро заказл такие для своего звена. Впрочем, и у нас в звене она проходила обкатку: пришел из похода наш ягодник, отдохнул и взялся отвезти несколько тачек, потом не выдержал и Мосько, но у него не получилось - вывалил тачку по середине дороги. Это было естественно, он боялся тачки, и она вырвалась у него из рук. Но парень он был упрямый и примириться с неудачей не мог, вывалил еще одну или две тачки, пока перестал ее бояться и дело пошло. Сазонов держался в стороне, хотя видно было, что и ему хочется испытать свои возможности.

Скоро эта тачка перестала в нашем звене быть новинкой, все научились хорошо ей управлять и пришлось каждому заказать по экземпляру.

Между тем дела наши со сбором и продажей ягод становились все хуже и вскоре закончились, пришлось садиться на пайку. Шел сентябрь, поспевал шиповник, его крупные, питательные и сытные ягоды, хоть не годились для продажи, вполне могли оказаться дополнительным питанием.

Теперь мы работали подальше от своей палатки и возвращались вечером на подкомандировку по хребтам и вершинам сопок. Нападёшь на брусничник, ешь до оскомины, тогда ищешь сладкий, мучнистый, без признака кислоты, спелый, темно-красный шиповник. На вершине сопки ты оказываешься - не один: между кустами важно разгуливают и кормятся серые, в это время года, полярные куропатки; из-за кустов, то и дело высовываются такие же серые, с чёрными точками на конце, длинные уши наших колымских друзей - лесных зайчишек. Кто из живых существ не любит спелый шиповник?

Приходишь в палатку уже в темноте, получишь в котелок баланду, выпьешь её без хлеба: ведь сыт от ягод! Хлеб, вместе с селедкой заворачиваешь в тряпочку и - в изголовье, до утра. Если хлеб съесть вечером - будешь голоден весь день. Если начнёшь его есть - обязательно съешь всю пайку, даже, если сыт. Первым додумался не трогать вечером хлебной пайки наш старейшина - Строганов. На другой же день я тоже собезъяничал, за мной и - остальные. Теперь мы утром тоже не ели хлеба: выпьем через край котелка полученную баланду и пошли в забой. Там выкатим по десять тачек, разожжём костёр, скипятим чай, поджарим на палке селедку и только тогда вынимаем вечернюю пайку хлеба. Чем завариваем чай? А кустики смородины или голубики на что?

Было и очень радостное событие. Ему предшествовали этапы, шли они не с Кадыкчана, шли уже с Первого и Второго Эмтегейских участков, а это значило, что трасса там закончена и наступил конец нехоженной тайге. Этапники рассказывали, что на том скальном прижиме, где мы скакали по камушкам, пробита взрывами трасса, что сейчас скалолазы висят на веревках, раскайливают карнизы, сбрасывают вниз камни и, как только эту работу закончат, пропустят машину к нам. И вот машина ползёт по нашей трассе. Машина эта - не грузовая, начальственная легковушка. Её сопровождает, где нужно толкает два десятка зеков, они справляются с этим делом лучше любых волов или коней: когда необходимо, берут машину на руки и несут по камням и кочкам. Бывает и такое. И всё-таки, прошла она по нашему участку дороги и ушла на прорабство. Для строителей это большая радость, если не считать того, что, как только закончен последний метр дороги, строителей гонят прочь туда, где вода, кочки, болотины, а здесь, где чисто и сухо, мы уже никому не нужны.

Все-таки мне довелось показать своему звену преимущество моих тачек, было их у нас теперь - пять, у каждого своя. Воронов, как-будто, не замечал нашего нововведения, тачки, как тачки. Но вот вскоре, после пропуска первой машины, пошла и вторая, и третья. Правда с прорабства ещё предупреждали, когда будут машины. Комиссия, проехавшая по нашей трассе, предложила врезать еще одну трубу для пропуска вод. И вот к месту назначения подвезли деревянные детали трубы, теперь для этого у нас появилась лошадь, прошедшая по готовой трассе. Требовалось пробить в насыпи траншею, поставить трубу и засыпать грунтом. На последнюю операцию Воронов и поставил наше звено и дал очень жесткий срок исполнения. Вот плотники заканчивают монтаж трубы, а у нас подготовлены, насыпаны гробиком все пять тачек и по первому сигналу они будут высыпаны в траншею. А машины уже ждут. Подошел Воронов с каким-то представителем прорабства, тот увидел наши нагруженные с верхом тачки, нацеленные на траншею, и пришел в восторг:

- Не видал таких больших тачек, этож настоящие платформы!

Стоявшие у своих тачек ребята подняли головы, выпрямился и я.

И все-таки, есть у меня еще кое-что рассказать о случившемся на этой подкомандировке и это, как вы должны догадаться - не из приятных.

Под конец нашего пребывания в этом лагерном раю, случилось так, что наш забой оказался по соседству с забоем того самого звена уголовников, перекрашенных Гараниным в контриков, звеном Горина-Маневского. К нашему удивлению, они не забыли случившейся тогда размолвки и легкой драки и начали всеми способами выражать свое неприязненное к нам отношение. Правда их руководящая тройка не утруждала себя, зато состоящие в их звене две "шестерки" старались изо всех сил, они передразнивали нас, кривлялись, как настоящие дети и угрожали, как только могли, всеми карами. Это было неприятно, но мы старались никак не реагировать на их атаки, понимая, что всякая реакция им на руку. Забой у нас был хороший, насыпь большая и скорое расставание с ними не предвиделось. Особенно тяжело переживали наши молодые, их пугали угрозы, и они просили пойти к десятнику и просить у него новое рабочее место. На какое-то время я оказался в тупике, выхода из которого не видел.

Раз к ним в забой пожаловал гость: молодой парень с белыми волосами. Он провёл у них целый день, и они нас оставили в покое. Кто был этот человек и откуда он взялся осталось для нас загадкой, на нашей подкомандировке мы его не видели. Прошло несколько дней и все эти дни гость навещал наших соседей. Нурутдин, работавший поначалу с этими уголовниками, больше других побаивался их, ждал от них всяких неприятностей и теперь во время перекуров с пристратием наблюдал за происходившим в соседнем забое: оказалось, что гость охотно садился с ними за карты, а хозяева щедро угощали его чифирком. Нас это не касалось, и мы перестали интересоваться происходящим у них.

Неожиданно это коснулось и нас: молодой человек покинул соседний забой и, подойдя к нашей насыпи, вызвал звеньевого. Я с удивлением вышел к нему и тут он отрекомендовался десятником Тимофеевым, сказал, что Воронов поручил ему заниматься этими двумя звеньями и предложил мне замерить насыпь. Показалось странным, что он не провел раньше замер у своих друзей, но я промолчал и взял конец рулетки.

Такого замера мне делать ещё не доводилось: он старался недотянуть рулетку, глядел куда-то мимо меня, а когда замерил высоту насыпи от верхушек травы, я оказался в шоке. Кубиков в отсыпанной трассе он насчитал вполовину меньше фактического. Чтоб доказать абсурдность его замера, я вырубил в нескольких местах растительный слой и показал, как в разрезе, откуда начинается насыпь. Против очевидного, он стоял на своем. Мы шли с ним до палаток и спорили. Точнее, спорил я, убежденный, что логика должна восторжествовать.

Степаныч шел рядом и советовал прекратить бессмысленный спор и идти прямо к Воронову, тот сумеет проверить формулу замера. Я так и сделал.

Воронов, повидимому, сразу догадался, что меня привело к нему и, когда я попросил зайти к нам и замерить насыпь за все дни работы, поинтересовался:

- Как он замерял?

- От верхушек травы!

- Это уже через чур! Ладно, иди ужинай!

Я понял, что больше Тимофеева не увижу. Он оказывается жил на прорабстве и приходил сюда к Воронову на стажировку. По словам Нурутдина, пока мы замеряли, соседи высовывались из забоя и злорадно хихикали. Какой-то детский лепет!

К концу сентября на подкомандировку забегали с прорабства, был и работник УРЧ (учётно-распределительного отдела). Старые лагерники безошибочно определили: готовиться большой этап, очевидно в глубинку. Плохо то, что это было - глядя на зиму! Хоть дорогу и протянули, да, по-настоящему, только километров на шестьдесят, так что все снабжение пойдет по зимнику, а там подул ветер или взорвался лед и сиди без хлеба, а то и без баланды. В последние дни нами никто не интересовался, мы ходили в забои, что-то делали, но это никому уже было не нужно. И вот однажды утром я вышел из палатки и не узнал окружающей местности: вся равнина, сопки, леса и наш палаточный поселок оказались под белой вуалью и сверху сыпал мелкий и редкий снежок. Прощай зеленый рай, ты не плохо послужил нам четыре месяца!

Глава 6.30 Прощание

Проснулся. В палатке тихо, на деревянных столбиках вагонки пляшут темно-багровые отблески догорающих в железной печурке углей. По спокойному дыханию спящих понял, можно еще поспать: до утра далеко!

Нет, не спится, что-то угнетает тоскливое, щемящее. Вспомнил: завтра этап, пойдем дальше в таёжную глубинку. Здесь, на подкомандировке останется несколько инвалидов для обслуживания законченного участка автодороги.

Вроде бы для нас, строителей дорог переход на новый участок - дело обычное, но идем то мы далеко от подкомандировки, километров за сто с лишним, впереди лютая зима и военное лихолетье. О войне мы пока ничего не знаем и не слышим, но ведь она где-то грохочет и нет сомнения в том - наша райская жизнь закончилась, и война накроет нас своей длинной тенью, голодом и еще неизвестно чем. Кому из этих, сейчас спящих людей выпадет счастье пережить наступающую зиму, дожить до весны? Кто возьмется это предсказать?

На войне люди гибнут, а здесь на подкомандировке все сорок человек прожили лето благополучно и всё равно сменял бы, не задумываясь, лагерную жизнь на штрафной батальон и ушёл бы на фронт сегодня же. Уверен так поступил бы не я один.

Сколько пролежал так с открытыми глазами? час, два? Последние признаки сна улетучились, глаза смотрели в темноту до боли сухо, ложе теперь казалось твердым и неудобным, а ведь недавно набил всё горным сеном, мягким и пахучим. Завтра придётся выбросить его вон. В тайге к нашему приходу зима вступит в свои права, набить постель будет нечем и придется всю зиму валяться на голых нарах из неошкуренного кругляша в какой-нибудь открытой всем ветрам палатке и мёрзнуть всю ночь до самого утра, и мечтать: "скорее бы утро и на работу!" Знаем мы эти новые проезды, приходилось бывать, хоть ещё и не так много раз.

Кто-то из спящих глухо, надрывно застонал и это переполнило чашу терпения, сердце застучало сильно. Что это? предчувствие тяжелого этапа? но зачем переживать заранее? Скорее из палатки, на свежий воздух! Соcкочил на пол с одеялом и телогрейкой в руках, сорвал с проволоки сушившиеся над печкой ботинки и - за дверь! После тяжелого, спертого воздуха палатки, первый вздох свежего, мягкого, влажного воздуха пасмурной ночи кажется целебным, по телу пробежала дрожь от легкого ветерка, натянул стеганку, завернулся в одеяло.

Свежевыпавший снег смягчил мрак ночи, сделал неузнаваемым окружающую местность, не видна и протянувшаяся по сопкам законченная автодорога. Это, пожалуй, к лучшему, легче будет прощаться со своим распадком, с сопками, покрытыми ягодниками, кормившими нас всю осень. На Колыме миллионы таких долин, распадков, сопок, попробуй среди них узнай в последствии свои. Да и ручеек, поивший нас все лето изумрудно-чистой, вечно холодной водой, сейчас выглядит чёрным и мрачным в снежных берегах - не единственный в этом крае.

Ночь, по началу, казалась такой тихой и удивительно тёплой, но мороз брал своё, заползая в складки небрежно накинутой одежды, гнал под теплый полог палатки. Чтож, ночные кошмары рассеялись, напряжение сменилось легкой грустью расставания, можно пойти уснуть в предутренний час. Завтра сборы в дорогу и - никакой лирики! И всё-же я не уходил, как будто чего-то ожидая. Позади скрипнула дверь, и я понял, что ждал его, друга и напарника. Когда он стал рядом и начал молча крутить цыгарку - все как бы стало на свои места. Можно и не говорить, а вот так попрощаться без слов: он останется здесь на эксплуатации дороги - сыграли роль и возраст, и ампутированные пальцы левой руки, мне - никаких скидок! Вперед и только вперед!

После минуты кашля Строганов нарушает молчание.

- Прощаетесь? Этот наш, такой привычный мирок завтра отодвинется в вашем сознании, сольется с другими воспоминаниями в общую картину прошлого.

И всё-таки приятно немного погрустить, хотя, говорят, что расслабляться перед дрогой вредно.

- Знаете, Николай Рубенович, вчера исполнился ровно год как мы вместе. Познакомились в этапе и с этапом расстаёмся. И вот подумалось: а зачем, собственно, расставаться? Я-то могу завтра попроситься в этап, и мы опять будем вместе, может быть еще один год. В лагере вдвоем - легче обоим и намного.

- Давай-ка, Николай Степанович, разговор на этом закончим! Тот год - передышка, она закончилась сегодня, дальше пойдут тяжелые, возможно очень тяжелые времена, продержаться вместе даже месяц маловероятно. Нас десять раз могут разлучить уже в этапе, и жертва твоя будет напрасной. Я себе этого никогда не прощу. Лучше положиться на судьбу: дорог на Колыме не так уж много, возможно, когда-нибудь, опять встретимся и поработаем вместе. Не забывай, следующий год, год нашего освобождения, очертя голову бросаться вперед не имеет смысла - Так я уговаривал его, а сам дорого дал бы, чтоб и дальше быть вместе, но он старше меня, у него искалечена рука, без существенных льгот он может не выдержать.

Помолчали. Он усиленно дымил, держа цыгарку одному ему присущим способом, как-то горстью. Затем, больше по привычке (мы только вечером поделили табак, а то курили всем звеном) протянул мне недокурок.

- Желаю Вам дожить до освобождения, не потеряв здоровья! - сказал он на прощанье, и мы крепко обнялись счастливые тем, что прощанье состоялось без свидетелей.

Изрядно промерзнув от стояния за дверьми, я стремительно ворвался в палатку. Навстречу ударил тяжелый спёртый воздух, сдобренный привычными ароматами нечистого лагерного общежития, но тепло приятно охватило окоченевшее тело, и я уснул, как только голова коснулась подушки. А нежный, такой знакомый запах горного сена заглушил все прочие ароматы. Последней была мысль вполне оптимистическая: "прожил лагерных девять лет, переживу и десятый!"

Николая Степановича Строганова освободили из лагеря по отбытии им пятилетнего срока и несколько месяцев прожил на правах вольнонаемного, постоянно, по его выражению, оглядываясь на дверь: не идут или за ним красные околыши? Пришли! Снова водворили в лагерь и держали там на общих основаниях до сорок шестого года.

К этому времени я также пересиживал данный мне первоначальный 10тилетний срок, пересиживал его уже четвертый год! В глазах лагерного начальства считался наипроверенным и архинадежным лагерником, работал в основном в лесных командировках, где готовился лесоматериал для строительства искусственных сооружений, жили совершенно свободно, без охраны и надзирателей.

Однажды летом того года мне передали, что в конторе участка работает Строганов и просит меня, если я окажусь поблизости от Артыка, обязательно его разыскать. На моё счастье, нас решили перебросить на сплавные работы, для чего и вызвали на Артык. Прибыв туда, первым делом, конечно, побежал разыскивать своего друга. Это оказалось делом несложным: он работал начальником планового отдела и был на участке заметной фигурой.

Когда я вошел в отдел и увидел за столом моложавого, хорошо подстриженного, прилично одетого, интересного мужчину, то сначала подумал, что ошибся комнатой. Меня узнать было куда легче, и он поднялся из-за стола мне навстречу, обнял меня и посадил рядом. Был рабочий день, в конторе людно и мы договорились встретиться позже. Я разыскал своих ребят, они только что получили лодку, требовалось её проконопатить, просмолить и погрузить на лесовоз. Надо было спешить: отъезд назначен на раннее утро. Когда я закончил все дела и подошел к конторе, было уже семь часов. Строганов волновался, хотел идти к Бакатову- начальнику участка.

Еслиб я попытался пересказать все наши разговоры, которые текли там до полуночи, получилась бы отдельная повесть, ведь мы не виделись добрых пять лет и нам было интересно узнать всё друг о друге, что случилось за этот, достаточно длинный отрезок времени. Всё девять лет, проведенных на Колыме, мы с Николаем Степановичем, были трезвенниками, не употребляя даже спирт, выдававшийся нам за работу, но теперь, при встрече, нечего греха таить, без него не обошлось, и тут, с непривычки, мы оба несколько захмелели и разговорам не было конца. Оба отлично понимали, как ни жаль, но эта встреча в нашей жизни будет последней. Он уже получил извещение из отдела кадров Дальстроя, что, как инвалид второй группы, будет вывезен "на материк" до конца навигации, то-есть до ноября месяца.

Задерживаться на Колыме, по вполне понятным причинам, желания не имел. Меня он обрадовал, сообщив, что лейтенант Кардычкин, ведавший пересидевшими, вызван в Магадан и есть все основания полагать, что к ноябрьским праздникам из числа пересидевших в Дорлаге никого не останется. Это предсказание сбылось: я расписывался в журнале последним и получил вольную вечером 6-го ноября 1946 года.

Перед расставанием нужно было решить еще один вопрос; ему начинать этот разговор было нехорошо, и я сказал:

Писем я от Вас (теперь и я перешел на Вы) ждать не буду, так будет лучше для обоих.

Я это сказал с душевной болью, но Гений всех времен был еще жив, до оттепели оставалось 8 лет и получать на воле письма от лагерного друга - террориста и диверсанта было по меньшей мере неблагоразумно, не сможет писать и он, и это будет его мучить. Гордиев узел надо было разрубить! Прощались мы трудно, но по-мужски.

Прибежал к лодке около поулночи и застал своего напарника, Тохтаева Сапаркула ещё бодрствующим. Мы с ним взялись вдвоем охранять лодку и это позволило мне по-человечески попрощаться со своим другом. Я принёс Тохтаеву кое-чего подкрепиться, кроме-того Строганов дал мне в дорогу две пачки отличной махорки, и мы с напарником задымили. В августе колымские ночи темны и холодны несмотря на то, что днем бывает очень жарко. Наш лесовоз с прикрученной к нему лодкой стоял под лампочкой и вокруг него все отлично просматривалось. Мы улеглись на дно лодки, подослали ватники и укрылись одеялами.

Остальные ребята ушли спать в зону.

"Что ты думаешь о сплаве?" -спросил я Тохтаева перед сном.

- Пока земля есть, моя нога вода не идет - ответил мой друг решительно, а дело у него со словами не расходилось.

Утром, когда мы собрались в лодке всей командой и устраивались в путь, я увидел, как Строганов вышел из своей избушки, куда я проводил его ночью и пошел в контору. Его походка изменилась неузнаваемо, он уже не разбрасывал ноги в разные стороны, не раскачивался туловищем из стороны в сторону, не задирал кверху голову, как делал это раньше. Нет, по походке его узнать было нельзя. Видимо возвращение человека в нормальные условия, влечет за собой и восстановление ранее выработанных привычек.

Строганов, как будто, почувствовал мой взгляд, обернулся и, увидев меня высоко в лодке, помахал рукой. Таким он мне и запомнился.

Его лицо - перед моими глазами и сейчас, спустя шесть десятков лет и, обладай я талантом художника, с удовольствием написал бы его портрет.

Конец первой книги

7. Перевал Сунтар Хаяты

Перевал "Сунтар Хаяты"

Глава 7.01 Необычный Этап

Этапы, этапы! Их я страшусь больше любого лагеря, все там отдано на откуп начальника конвоя, а он боится вверенной его заботам массы серых бушлатов и стремится, по методу героя чеховского рассказа: "Пересолил", посильней запугать, чтоб упредить бунт.

В палатке предэтапная суета. Не успел лязгнуть рельс только ещё на подъём, а в палатке - начальник конвоя: "Давайте поторапливайтесь! Давайте, давайте!". Эти извечные призывы настолько всем осточертели, что даже самые выдержанные из нас не в силах подавить раздражение, матерятся в ответ. И всё-таки подстёгивание заражает этапников спешкой: бегут туда, бегут сюда, кто тащит котелок с баландой и, присаживаясь, выпивает её через край (хлеб съеден вечером), кто возвращается с сухим пайком, злобно пихает его в сумочку, а там только и есть, что пайка-семисотка хлеба, селёдочка, да горсть крупы и это, смешно сказать - на сто с лишним километров пешего пути!

Поспешно вытряхиваем сено из постелей, скорей, скорей! их нужно сдавать! А как же там, в тайге? "Там выдадут новые" - успокаивает принимающий.

"А пока поспите на голых нарах, ничего не случиться. На то и "Новый" проезд".

Как не торопимся, команда "Выходить строиться!" застаёт врасплох. Хоть догадались, по русскому обычаю, присесть и помолчать минуту. Теперь этап будет легким! Довязываем верёвочки, шнурочки, прилаживаем заплечные мешки уже в строю, пока нам читают конвойную молитву: "Шаг влево, шаг вправо, считаю побегом оружие применяю..."

Знакомая команд: "Шагом марш!" и мы, пятёрка за пятеркой отрываемся от строя, устремляемся вперёд, в погоне за новым лагерным "счастьем". Остающиеся здесь на обходе отчаянно машут нам руками, им неудобно за свой счастливый жребий. А нам уже некогда завидовать, мы освобождаем память от всего ненужного и даже вчерашнее, такое ещё близкое, исчезает в прошлом. Ничего уже не вернёшь, да и незачем, шагаем вперед и только вперед. Со Строгановым хорошо попрощались ещё ночью, всё сказали друг другу и теперь я только ответно махнул и уже шагаю. Вся моя забота: шагай споро, чтоб не оказаться в последней пятерке, там живо познакомишься со штыком замыкающего конвоира.

Теперь я - один: знакомых много, друга нет. Так и сажусь отдохнуть и покурить на брёвнышке, против открытых ворот. Зона хорошо просматривается, машинально наблюдаю за жизнью чужого прорабства.

Вот из инструменталки вышел Буель и, прихрамывая, направился к конторе. Идет неспешно, как хозяин, здесь что-то подобрал, тут что-то откинул. В дуще шевельнулся гадкий червячок зависти: вот бы мне так!

Сразу отбросил эту мысль: мне тоже никто не мешает, вот приедешь на новое прорабство и заяви себя инструментальщиком. Справишься, если постараешься. Да ведь не захочешь возиться, осваивать новое. То ли дела - кайло и лопата! Никаких хлопот!

Когда он возвращался из конторы, я всё-же окликнул его, без особой надежды на успех, но он, не раздумывая, подошёл ко мне и присел рядом на конец бревна, торчащего из насыпи. Ему тоже было приятно вспомнить Еврашкалах, где мы с ним работали, её хозяина, прораба Крышкина, поговорить об общих знакомых. Здесь на Пятом он, по его словам, прижился плохо и чувствовал себя одиноким. У меня от этой встречи на душе потеплело.

- Тебе вероятно известно куда нас гонят?

- Слыхал, идёте на базу Индигирского участка, где видимо будут выдавать зимнее обмундирование и комплектовать новые этапы на дальние прорабства. Мой совет: постарайся любой ценой задержаться на зиму на базе: по всем прогнозам, зима предстоит исключительно тяжелая.

- А та партия, что прошла перед нами?

- Считай, что вам подвезло: та партия адресована прямо на Седьмое прорабство.

Конвоиры поднимали этап, и мы с Буелем расстались. Он опорожнил свой кисет, высыпал мне махорку, на мои возражения ответил:

- Тебе в этапе она лишней не будет. По делу я должен был подбросить тебе хлеба, но со своей ногой не успел бы. Извини.

Отдохнули слабо и следующие десять километров нам казалось, что ровной дороги вообще нет: одни подъёмы, серпантины, перевалы. Усталость накапливалась. Скоро разговоры прекратились, слышен был только стук ботинок по камням дороги, люди сколько могли экономили силы. Каждый думал о своём - как дойти до места, не свалиться.

Мимо Шестого мы прошли в сгущающихся сумерках пасмурного осеннего дня. В зоне гостеприимно мелькали два-три огонька, к вахте подходили закончившие работу зекашки. На Шестом прорабстве Эмтегейского участка мне впоследствии приходилось бывать регулярно: в двух километрах от него возник поселок Адыгалах, куда перебазировалось управление Дорожного лагеря. На этом же прорабстве задержали машину, с заключенными, возвращавшимися с Хандыгского участка, и мы попали в ведение Бакатова, всем известного в то время начальника Участка искусственных сооружений. Это случилось в 1944 году и у Бакатова я проработал два с половиной года, вплоть до своего освобождения из лагеря. Но до этого впереди были ещё горы трудностей и всяческих переживаний.

По цепочке передали, что старшой ушёл вперед на Седьмое прорабство, договариваться о ночлеге. Это здорово подбодрило заднюю рядки, криками требовавшие ночлега здесь, на месте. Теперь все примолкли и шагают из последних сил.

Наконец-то, долгожданное Седьмое, зона его слегка освещёна и на её фоне видно черную фигуру командира, ожидавшего нас на краю дороги. В предвидении хороших новостей, кто-то крикнул:"Ура!" Будь светло мы бы по его лицу поняли, что к чему. Чтоб не пускать нас в зону, они ещё днем свернули палатки и полотнища сдали в каптёрку, а чтоб не выпекать хлеб, не послали каптёра за мукой.

Нам он сказал: - Вот у подножия сопки протянулась гряда сухого галечника, а на склоне найдёте хворост для костров. Тут и будем ночевать!

Его выбор места оказался архиудачным.

Костры запылали вдоль сопки, минута успокоения, тепло, даже горячо, а затем взрыв ругани, за все обиды, за все обманы этого этапа. Над многочисленными кострами, вместе с клубами горячего дыма висел страшнейший мат. Не было другого способа облегчить душу, выразить своё отношение к действующим порядкам. Долго метались по сопкам и долинам гигантские тени хлопотавших у костров этапников. Успокоение наступило, когда у каждого в руках оказался полный до краев котелок с горячей баландой.

Для нас эта ночь на лоне природы, была ночью мучений, где-то всё равно пробирался холод, где-то жгло. Никто так по-настоящему и не уснул, все с нетерпением ждали подъема, чтоб согреться своим собственным теплом на ходу.

Подняли среди ночи, построили, посчитали, объяснили обстановку: переход предстоит очень длинный, более 50-тидесяти километров, придется пройти две этапные нормы, так как ночевать сможем только на Третьем Индигирском, от того и подняли ни свет ни заря. Идти нужно быстрым шагом, иначе не придём и к утру. Так и пошли.

Показалось, что после такой ночёвки, по-настоящему и не пойдёшь: адски болела поясница, кололо в груди, ноги одеревенели, еле сгибались в коленках, каждый шаг вызывал боль, кто-то успел простудиться от мокрых ног, но люди шли и шли, превозмогая всё, шире махая руками, быстрей передвигая ноги. Организм постепенно разогревался, все становилось на свои места. Народ вобщем отобран здоровый, за лето люди набрали форму, больных оставили на обходе. Пасмурное утро уже вступило в свои права, молочно белая облачность сливалась с окружающим снежным покровом обволакивая всё белесой мглой. Кое-где на трассе шли работы, и тогда парящая на морозе свежая насыпь вырывала нас из молочной мглы. По крику конвоиров работяги бросали инструмент и отходили в сторону, ожидая прохода, а заодно высматривали знакомых, тогда с обеих сторон неслись приветствия и веселые крики, заменявшие свежие газеты.

На подъемах ползущая жирная змея этапа невольно растягивалась, так случилось и в тот раз, когда мы начали движение вверх по серпантине. Высокий худощавый, хорошо сложенный нацмен, планировавший на трассе подвозимый звеном грунт, отошёл в сторону, на склон сопки и так и возвышался над нами, спокойно опершись на лопату. Мы невольно его приветствовали. В этот момент с низу, от"хвоста" прогремел винтовочный выстрел, и планировщик на наших глазах повалился на снег без единого звука, как срезанный колос.

Дальше, что произошло с этапом объяснить трудно. Все на минуту замерли, а когда начальник конвоя скомандовал:"Вперед! Шагом арш!" вся масса колыхнулась и пошла, хохоча: как будто случилось что- то смешное. Вот стоял он совершенно спокойный, ничего не ожидая и вдруг ... его уже нет. Смеялся и я вместе со всеми! Наваждение прошло также внезапно, как и началось. Передние остановились. За ними - остальные. Поняли: убит совершенно непричастный к этапу человек, убит нашими конвоирами! Начались крики, потребовали старшего конвоира. Он стоял вместе со своими бойцами около лежащего человека, старались найти у него признаки жизни. Кого-то срочно послали в лагерь за лекпомом и охраной. Старшой пытался успокоить этап, объяснял, что конвоир стрелял в воздух и пуля была шальная, он не хотел никого убивать. Ему не верили, этап не двигался. Сзади где-то ревел цыганенок, очевидно избитый охраной. Успокоились, когда пострадавшего увезли в лагерь, а подошедший к нам лекпом побожился, что тот жив, но находится в состоянии шока, рана очень тяжелая, но не смертельная.

Пятерки двинулись вперед, ускоряя щаг, в надежде наверстать потерянное время. Цыганенок убрался в середину партии и, как воды в рот набрал, никаких фокусов не вытворял. Старший конвоир ушел в зону оформлять акт и только к вечеру сумел догнать партию.

Шёл я в серёдке, стараясь не скатиться в хвост, временами на подъемах было адски тяжело, нехватало дыхания и я отвлекался от неприятной действительности, вспоминая тоже пеший этап на стройку БАМа.

Было это в декабре 33-го года, шли мы тогда не спеша, за три дня прошли всего 51 километр от разъезда БАМ в сторону Тынды. В походе я сдружился с пожилым мужчиной, Козьмой Козьмичем Прытковым и, пока мы не растались, он рассказывал многое о своей жизни, а я, тогда ещё 20тилетний юноша, слушал его с большим интересом и время и этапные километры по горной дороге проходили незаметно. А здесь все бегут сломя голову, без привалов, без перекуров и даже выругаться по-настоящему не хватает дыхания.

А ситуация в этапе сложилась дикая: "хвост" отставал от главной колонны все больше и уже скрылся из виду за неровностями дороги. Все попытки конвоиров задержать передних оказались безуспешными, следовало или объявить привал, или применить оружие, но и то и другое в тех условиях без командира было опасно. Так мы прошли Десятое, последнее прорабство Эмтегейского участка и каким тяжелым не был путь, не могли не обратить внимание на чудо природы: сразу за прорабством дорога огибает красавец-голец, его верхний слой настолько разрушен, что кажется весь голец обсыпан мелкой щебёнкой с вершины до подножья. Дорога вырублена в самой скале, а ручейки щебёночных осыпей продолжают "течь" на полотно дороги, увлекая за собой снег.

За четыре года на Колыме мне довелось увидеть не мало красивых скалистых сопок, но такое было впервые.

Вся серпантина у гольца отсыпана, как говорится, дармовой щебенкой на проектную ширину и шли по ней как по паркету, спускаясь к каменистой равнине, где горизонт расширялся, а сопки уходили в даль.

Ландшафт отнюдь не колымский, скорее напоминал среднюю Россию. Несколько этапников давно уже просились оправиться и теперь на равнине стрелочки дали разрешение, но велели забежать в голову колонны и оттуда отойти с тем, чтоб закончить все дела у "хвоста". И тут я познакомился с одним зеком. В последствии мы с ним долго работали вместе, случилось так, что в конце зимы десятник нас перепутал и я работал дровоносом под его фамилией. Абдулаев Насрулла из Сталинабада, так звали моего будущего знакомого, догоняя, после оправки, голову коллонны, задержался в нашей пятерке и тут мы с ним разговорились, нашли общих знакомых, и он не пошёл дальше, так и шёл со мнодо Третьего Индигирского.

Сумерки сгустились, равнина резко оборвалась - впереди показались сопки. Наша середина колонны решила нахально остановиться на привал: дальше идти таким темпом сил уже не было. Будь что будет! К счастью, нам не пришлось испытывать бойцов, колонну догнал старший конвоир, собрал вместе всех бойцов и бросил их вперед к первым пятеркам. Команда конвоя была настолько жесткой, что вся партия мигом остановилась, подошли отставшие и мы расположились на отдых прямо на снегу. А сколько было разговоров о ночевке, о пайке, кто-то уверял, что дадут и баланду. Кто-то предложил набрать по дороге дровишек, а то в палатке будет холодней чем на дворе. Настроение испортил один молодой парень, но видимо уже пожилой зек, он сказал:

- На Третьем комвзвода охраны Петько, это же настоящий бандит. Попомните мое слово: в зону он никого не пустит и хлеба не даст. По мне так лучше туда и не пыряться, остановиться поблизости, развести костры и переночевать голодным.

Спросили конвоиров, те настроены оптимистически. Ну чтож, идём дальше. Третье оказалось огороженым жердями - что-то вроде прясла для поскотны. Между жердей легко пролезть в зону. Кто-то предложил: прорваться, занять вон те пустующие палатки и пусть попробуют нас оттуда выбросить. Кто-то напомнил, что время-то сейчас военное, объявят это нападением и пустят в ход оружие. Выстроили нас вдоль этого забора, спиной к зоне, предложили прекратить разговорчики и ожидать возвращения командира, ушедшего с бойцом хлопотать о ночлеге.

Хоть и стояли мы спиной, но отчётливо видели, что в зоне никакого движения не происходило, никто встречать нас не собирался: две пустующие палатки были темны, в рубленой избушке, видимо вохровской казарме, горел свет, кругом мёртвое молчание. Этап начал роптать и, несмотря на заклинания бойцов, медленно придвигался к пряслу. К счастью, в домике охраны хлопнула дверь и наш старшой пошёл к вахте в сопровождении группы военных.

- Да этож Петько, пират высшей марки! От него добра не жди.

- Знаю его, как облупленного - вскричал тот самый молодой человек. Фамилию комвзвода автор изменил.

Между тем военные подошли к вытянутому строю и наш старшой, после некоторого замешательства, объявил:

- Ночевать нас здесь оставить не могут, нет свободных мест.

Пойдем к месту назначения, осталось 20 километров, как-нибудь не спеша дойдём.

Последние его слова потонули в реве возмущения. Поймал себя на том, что ору во все горло, хотя было ясно: никого своим рёвом не испугаем и по-нашему никогда не будет.

- Как это нет мест? вон стоят две пустые палатки - кричал один.

- Мы прошли 100 километров голодные, промерзшие, вы обязаны нас накормить и дать ночлег.

- Отдайте нам одну палатку!

- Давай пайку!

- Молчать! В лагере нет мест, вам сказано - ревел в ответ Петько. И тут он заметил, что хвост этапа покинул свои места и с ревом двигается к нему - Стоять смирно! Конвой, поставь всех на место! - заорал он дико. Конвоиры кинулись к движущейся массе серых бушлатов, щелкая затворами.

- Сволочи! Нет на вас Рыбалки! - закричал в лицо комвзвода тот самый молодой человек, высунувший голову из передних рядов.

Нужно сказать, что имя начальника УДС Рыбалки было очень популярно в среде лагерников. О его справедливости и расправах с пиратствующими начальниками и охранниками ходили легенды.

- Взять его! - охрипшим от ярости голосом крикнул пират и его подручные кинулись к строю, но парень уже исчез, строй сомкнулся, надежно прикрыв его.

Разъяренные бойцы-петьковцы выхватывали из строя людей, а сам комвзвод тут же чинил им допрос, пуская в ход кулаки. В этапе снова началось движение. Это не предвещало ничего хорошего, и тогда наш старший конвоир вспомнил о своих обязанностях и своей ответственности за сохранность ввренного ему этапа и, выйдя вперед, сказал Петько:

- Прекратите! Я за них отвечаю и не позволю никому командовать над этапом - и обращаясь к нам, громко крикнул: - Всем в строй! Разобраться по пятеркам!

Петько со своими молодчиками неохотно отпустили свои жертвы и двинулись к вахте, а находившийся рядом и молчавший до сей поры лагерный инспектор Третьего прорабства сказал нашему конвоиру:

- Отойдите по трассе три километра, там в распадке много сушняку, там и ночуйте. Хлеба я пришлю.

Наученные горьким опытом этапники опасались уходить от прорабства, надёжней ждать хлеба здесь у вахты. Как говорится: с глаз долой - из сердца вон! И они стояли, не обращая внимание на команды.

Этапный конвой растерялся, бойцы собрались, чтоб решиться на что-то и тогда в наступившей тишине из гущи этапа прозвучал чей-то голос: - Товарищи, здесь нам ничто не светит: был бы хлеб, они б его уже отдали, какая нужда им тащить его нивесть куда? Или хотите снова увидеть Петько? Лучше айда вперёд, хоть отдохнем у костров, с хлебом или без него!

Реплика было подана вовремя, в рядах началось движение, многие не одобряли это стояние, но не решались пойти против воли остальных, теперь они сразу тронулись в путь, обходя колеблющихся и выстраиваясь в пятерки. Старший конвоир возглавил идущих и остальным не осталось иного, как пойти следом. Шли молча, несправедливость, подлость были чудовищны и никаких комментариев не требовалось. Остановились у широкого распадка на одной из сопок с очень длинным пологим склоном.

{Распадок - элемент рельефа местности, представляющий собой низменность у подножья (на стыке) соседних сопок или пологих гор}

Искать в темноте дрова казалось делом безнадежным, но народу было много, и кто находил сушняк, созывал остальных и скоро полукружие костров запылало ярким пламенем. Люди намеревались провести эту ночь у костра, таскали и таскали в запас мелкий сушняк, он вспыхивал и мигом прогорал. Еды ни у кого не было, каждый хотел накипятить воды и с ее помощью хоть немного утолить голод. Таять снег не было нужды, рядом журчал местами ещё не скованный льдом ручеек. Пошел и я туда с котелком в руках. К счастью, я не оставил у костра ни рукавиц, ни полупустого заплечного мешка, только немножко распоясался и сунул опояску в карман бушлата. Тот, кто ушёл от костра, оставив там что-либо из вещёй, потом горько каялись. Дальше события развивались, как в картине с военным или, скорее, охотничьим киносюжетом.

Набрав воды, я поднялся на взгорок и тут услышал крики и увидел бегущих сверху к нашим кострам цепью с винтовками наперевес бойцов, а с ними и проводников со своими собаками. Яростные крики первых и собачий лай не оставляли сомнения, что намерения их далеко не мирные. Так охотники с собаками преследуют крупную дичь. Напуганные происходящим от костров уже бежали мечтавшие об отдыхе, так и не отдохнувшие этапники. Бежали вниз, к дороге, где остались наши конвоиры. После этапа, обсуждая поведение нашего конвоя, мы пришли к выводу, что они ЗНАЛИ о вылазке Петька с его взводом и не посчитали нужным уберечь нас от их нападения. Возможно, пираты обещали им особенно не усердствовать, не наносить тяжелых ран. Во всяком случае, когда мы, ища защиты, выбежаали на дорогу, их там не нашли и побежали вперёд. На ходу я успел подвязать бушлат, котелок же оставил в руке, инстинктивно надеясь при безвыходном положении использовать его как предмет обороны.

Бежали мы как стадо копытных, не разбирая дороги, не чувствуя ни усталости, ни голода, спасая свою шкуру от нападавших хищников. Колонна наша повидимому здорово вытянулась и больше всего доставалось отстающим, во всяком случае крики избиваемых неслись сзади. Было глупо, вот так бежать, подставляя им под удары самых слабых, не имеющих сил бежать. Этапу достаточно было остановиться, разобраться по пятеркам и стоять, не двигаясь. В жизнеописании Сократа есть эпизод: афиняне потерпели поражение в борьбе со спартанцами и бежали, преследуемые победителями. Сократ же шел спокойно, высоко держа голову, беседуя с учениками, и его не трогали солдаты Спарты. Но чтоб превратить в строй этакое стадо нужна была чья-то команда. Её никто не дал и так мы и бежали, каждый спасая свою шкуру. Бойцов мы, конечно, трогать не могли, это дало бы Петьку повод открыть всамделишный огонь, но собакам от нас досталось, мы то всё же не овцы! На мгновенье я оказался выдавленным из середины пятерки и на меня, как на крайнего, тут же бросилась какая-то псина. Несколько ударов ребром котелка, дополненых ударами ног, бегущих рядом, и собака отлетела под откос в ледяное лоно реки. Эти овчарки, натасканные охотиться за людьми, были нашими врагами и при случае мы не зевали: не только убивали, но ещё и съедали.

Из-за горизонта выплыла чуть не полная луна, осветив всю картину каким-то призрачным светом и бегущий плотной кучей этап и рыскающих вокруг него видимо сильно во хмелю лихих петьковцев, орущих во все голоса:

- А! Гады! Сволочи! Контра! Японские шпионы! Фашисты! Вы замёрзли? Сейчас погреем. Гони их дальше! - продолжали бесноваться пираты, но шок внезапности прошел, мы убедились, что убивать кого-либо они не рискуют, да и хмелёк должен был у них улетучиться и мы, продолжая бежать, постепенно приходили в себя.

Между тем в природе всё говорило о приближении утра, небо очищалось от густой облачности, сильно подмораживало, хотя разогретые движением мы этого не замечали. Изредко кто-то из бегущих кричал:

- Хватит нас гнать! Нам уже жарко.

На что неизменно следовал ответ:

- Врёте, японцы, вам холодно. Прогоним ещё десяток километров. Чтоб закончить развлекательное путешествие им под флажок требовалось что-то из ряда вон выходящее. И такой случай представился. На беду, наш путь пересекала небольшая речка. Для прохода по льду в неё было вморожено несколько жердей и первые, развернувшись веером пробежали, не замочив ног, дальше лед начал трещать и ломаться и люди проваливались в ледяную воду. Петько осенила гениальная идея: повернуть этап и вновь прогнать через речку там, где лед раскрошен, и никто из этапников не выйдет сухим из воды. Так как он хотел, не получилось: ледяная купель оказалась страшней винтовок со штыками. Ставших на пути бойцов оттеснили в сторону, собак пинали ногами и сомкнувшись плотной массой, устремились вперед по дороге. Разъяренные бойцы пытались атакой с сопок столкнуть людей под откос, в лоно ещё не замерзшей до конца реки, но теперь вступил в силу закон толпы.

Чья-то рука вырвала у неосторожного бойца винтовку и швырнула её под откос. Поди ищи! Другого бойца опрокинули под ноги и по нему пробежал табун. Покалечили собаку. Бойцы наконец поняли: пора убираться во свояси, тем более уже светало. Крики людей, лай собак начали затихать позади, напряжение понемногу спадало, люди почувствовали бесконечную усталость, но смёрзшиеся с ботинками и брюками ноги отчаянно болели. При мысли, что вот так просто можно отморозить их совсем, щемило сердце и толпа продолжала двигаться.

И тут раздался тот же голос:

- Товарищи, стойте же! Бежать уже не от кого. Позади раненые, их бросать нельзя. Обождём, пока все подтянутся. Без них и без конвоя в лагерь не пустят. Будем стоять там.

Теперь этот голос с некоторым казахским акцентом я уже узнал, да увидел и самого хозяина, Тазабека, возвышавшегося на целую голову, пытавшегося силой удержать на месте бегущих мимо этапников. Это ему удавалось плохо. Но тут подбежал боец и передал приказ старшого разобраться по пятеркам и ожидать его.

Ушедшие вперед возвращались неохотно, но продолжая отчаянно скакать и колотить ногами, этап понемногу выстраивался. Ждать пришлось долго, кого вели под руки, кого несли на спинах, а кто просто еле передвигал ноги. Соорудили носилки из подручных средств, уложили тех, кто не мог двигаться. Носильщиками вызвалось больше, чем нужно: под нагрузкой быстрей согреешься! Кортеж носилок пытались удержать вблизи колонны, не получилось. Тогда дали в сопровождение бойца. По крайней мере два часа шли до прорабства, и с носилками, и чуть не бегом, а согрется не смогли - все ниже пояса было и мокро и схвачено льдом.

Нас с носилками пропустили к больничной палатке без задержки. Тамошний лекпомом Леонидов, заключенный, говорили, якобы был в Одессе прокурором, сильно кричал, ругал начальников:

- Один дурак-начальник послал людей в этап, без продуктов, другой - устроил на них охоту, как на зверей. Положу весь этап на два дня, пусть отдыхают и никакой работы.

По тем временам это было очень смелое заявление, но он выдержал слово и все две сотни этапников на два дня оставил в зоне. К счастью, в дело вмешался начальник учетно-распределительного отдела, пришедший сверить живых людей с формулярами.

Увидев такую картину, он вызвал старосту и жёстко приказал немедленно обеспечить палатку сухими дровами. Скоро в печи запылала сухая до звона лиственница, разгоняя в стороны гревшийся люд. Ещё долго в палатке стояла вонь от сушившегося у печки тряпья и ботинок.

Но вот люди чуть обогрелись и сразу вспомнили о еде. Оказалось, что и здесь, на участке с мукой туго и отдать нам сразу две пайки они не могут. Двое заключенных потеряли сознание от голода, многие явились в медпункт с жалобой на голодные колики в желудке и Леонидов пошел нам на уступку, велел выдать в этот день прибывшим по этапу двойной приварок. Так 6-го октября 1941 года закончился этот необычный этап.

Заместителем начальника этого Индигирского лагеря, собравшего более тысячи заключенных, был некто Кремлевский, личность довольно оригинальная, в лагере его именовали "человек с тросточкой и собачкой". Невысокого роста, худощавый, малоразговорчивый он во время утреннего развода разгуливал по лагерю с изящной тросточкой и крупной овчаркой по кличке "Пират" на поводке. "Пират возьми филона!" была его любимая команда. Слово "филон" - аббревиатура слов: фиктивный инвалид лагерей особого назначения. Филон - понятие, не поддающееся переводу, это и лодырь и симулянт и заключенный, оказывающийся на разводе не готовым к выходу на работу по разным причинам. Кремлевский не был кровожадным, не знаю случая, чтоб он позволил собаке терзать заключенного. Филону стоило увидеть перед собой зубастую пасть собаки, как он молниеносно оказывался за воротами, и прораб выдавал за него акцепт лагерю. Не использовал он в качестве "воспитателя" и свою трость, она для это была слишком изящной, а сортировать заключенных в строю она оказывалась, кстати.

Кремлевский, узнав, что прибывший на базу участка крупный этап оказался на два дня освобожден от работы, сначала потерял дар речи, а затем направился в медпункт в сопровождении Пирата и его крик был слышен на весь лагерь, но Леонидов устоял. Ему помогло то обстоятельство, что лагерь оказался перенаселён и для нас на прорабстве работы не было.

Через день-два в тайгу пошли этапы сформированных в бригады заключенных и все стало на свои места. Леонидов, видимо за дерзость, был переведен на Кебюминский участок и через год, следуя мимо этапом, встретились при иных обстоятельствах. А пока мы два дня отдыхали в лагере, ходили в лес за сухими дровишками, искали кому их сменять на хлеб или махорку и отогревали душу в палатке.

Тазабека я отыскал в тот же день, после вечерней поверки. На моё приветствие он широко улыбнулся и сгрёб меня по медвежьи за плечи. На мой вопрос, как случилось, что я не видел его в этапной колонне.

- Меня долго не отпускали в этап, хотели оставить в КВЧ на эксплуатации, но я настоял и потом догнал вас около Третьего.

- Странный ты человек, я бы не задумываясь отказался от этапа. От добра - добра не ищут.

- Нужно идти туда, где тяжелее, быть рядом с товарищами.

Поинтересовался, как у него дела с армией, полгода назад ему удалось переправить заявление в Якутский военкомат.

- Пока никаких известий. Набрался терпения и жду, надежды не теряю. Хочу сходить в больничную палатку, навестить наших пострадавших. Может составишь компанию?

Дальше дверей палатки нас не пустили. Там уже поставили и вторую печурку и обе топились, но до больничной температуры было ещё далеко, все жители лежали на простынях одетые. Некоторые приподнялись, приветствуя нас, но большинство отсыпались. Санитар заверил, что скоро их удасться поставить на ноги, выздоровлению мешает то, что они перемерзли и у всех - простуда.

Кроме вон того - санитар показал на топчан возле дверей.

Тазабек отогнул покрывавшую его простынь, и я узнал Жука. Та сцена у костра была у меня перед глазами. Во время отчаянной шагистики в этапе он повредил ногу и от костров его вели под руки двое товарищей. Тут на них и налетел сзади боец и ударил штыком в спину, ударил сильно. Жук упал ничком и не шевелился. Санитар сказал, что, если б сразу оказали ему первую помощь и понесли на носилках, он мог остаться в живых. В этапе для этого ничего предусмотрено не было, этим он тоже был необычен. Вышли из палатки. Надо прошаться. Я, как бы подводя итоги, сказал:

- Вобщем потери небольшие, думал будет многократно хуже.

- Тут ты не прав, этими двумя десятками избитых дело не ограничилось. Люди ушли в этап здоровыми и могли нормально пережить зиму, а теперь сколько из этапа превратилось в доходяг, не пригодных для тяжелой работы? Может быть, не все смогут пережить и зиму. Цыплят по осени считают, а заключенных - по весне!

- Это конечно верно. Ну, а как ты прокоментируешь поведение взвода Петько. Зачем им все это нужно?

- Война, это испытание для всех военных. Им тоже не хочется считать себя тюремщиками. Вот они и пытались себе доказать, что воевать умеют, особенно после принятия перед атакой боевых ста граммов.

- Война с доставкой на дом?

- Хотя-бы и так.

Мы с ним распрощались и о судьбе его я так ничего и не узнал. Фамилия за долгие годы в памяти стерлась, ну, а имя такое забудешь не легко, как и саму фигуру.

Как-то спустя пять лет моего напарника и друга Тохтаева Сапаркула спросили, что за восемь лет пребывания в лагере ему запомнилось сильнее. Он назвал этап на Пятое Индигирское 4-6 октября 1941 года. Для нас на Колыме это и явилось началом войны, до этого мы её не ощущали.

Примечание: Глава напечатана в журнале "Дальний восток" под названием: "Этап 1942 года"

Глава 7.02 В Шкуре Филона

Холод, холод, ужасный холод - вот главное, что заполнилось мне из моей жизни в октябре на Пятом Индигирском прорабстве, куда мы прибыли после короткого, но бурного этапа, определившего для нас начало войны. Да нам дали после этапа два дня отдыха, чтобы привести в порядок наши чувства. И сделал это лекпом Леонидов, хотя в общем такой послеэтапный отдых полагался заключенным по инструкции ГУЛАГа. Мне могут возразить, что октябрь, да ещё в своем начале - не такой уж лютый месяц, чтоб мог так потрясти заключенных своими морозами, но дело в том, что здесь на Базе участка нет зимнего обмундирования, а то, что имелось раньше роздано счастливчикам, прибывшим этапами раньше нас, мы же остались без надежды быть одетыми в эту зиму вообще. И вот представьте, что на вас одеты рваные летние ботинки, которые даже не берут в починку приблатнённые лагерные сапожники и дальше до пояса у вас ещё более тонкие брюки и стоит высунуть нос на улицу, у вас - такое ощущение как будто вас до пояса опускают в ледяную воду.

К общим неудачам я ещё порастерял в этапе не только друзей, просто знакомых и теперь оказался один, как перст, и те дела, которые легче делать в компании, мне приходилось делать в одиночку и в этом я всегда оказывался в числе последних, да и самочувствие при этом было далеко не радостное.

Нельзя не рассказать, как мы спали в этом леднике, ведь жили в брезентовой, правда двойной палатке, да ещё громадной - 7 х 21 метра. В такой тоже возможно держать какое-то тепло, но для этого требуется палить дрова. А для этого их нужно иметь. Поэтому староста и дневальный пошли на компромисс: гасили печь с вечера и зажигали её под утро, чтоб дать работягам, если такие имеются, утром одеться и позавтракать.

Войдя в палатку, все кидались наверх и укладывались вплотную друг другу, настолько плотно, что повернуться на другой бок возможно только по общей команде. Вы спросите почему все сразу лезут на верхние нары, настеленные из круглого накатника, да просто потому, что там теплее и особенно сейчас, когда печка хоть немного топиться.

Здесь по сопкам когда-то давно прошел ПАЛ - лесной пожар и, будучи не в силах одолеть лесных великанов, он подсушил их корни, распластанные над вечной мерзлотой. Подойдешь, раскачаешь из стороны в сторону и вот уже с хрустом ломаются сухие корни и могучий великан бессильно валиться в снег, отбрасывая сломавшийся хлыст вершины. Так и готовили дрова, без пилы и топора.

Лес - богатство Севера: он защищает посёлки и дороги от лютых ветров и снежных заносов, летом - кормит все живое, осушает переувлажненную почву, украшает природу своей ажурной нежно-зеленой кроной, но заключенные, и их командиры не хотят смотреть дальше сегодняшнего дня и все колымские поселки оголены на десятки километров в окружности.

За долгие скитания по Колыме, мне посчастливилось увидеть лишь два поселка строителей дорог: Лаглыхтах - на Тасканской ветке и Бурустах - на центральной трассе, составляющих исключение. И если первостроитель Бурустаха нам известен, им был прораб Иван Кириллович Зудин, о котором я писал в других тетрадях, кого благодарить за Лаглыхтах, я так и не выяснил.

Вернемся, однако, к нашему этапу. На третий день в палатке начали формировать рабочие бригады, для отправки в этап в организованном порядке. Кандидатуры бригадиров утверждали сверху, нам же был доведен список, из которого мы могли выбрать себе повелителя. Я не знал никого из предложенного перечня. К тому же за два дня отдыха я просчитал для себя все за и против и решил на зиму остаться здесь на, так называемой Базе участка и поэтому - не идти этапом в тайгу, и это решение давило на мои мозги как Каинова печать. У нас на прииске Нижний Атурях, где я отработал полтора года, работал известный бригадир Абрамиди. Бригадира с такой фамилией предложили и нам в числе других и я, не думая, записался в его бригаду, надеясь, что долго мне в ней работать не удасться: они уйдут этапом в тайгу, а я уж раз решил, как-нибудь просимулирую и останусь. Звеньевых в этой бригаде не выбирали, а назначали: оказался по записи первым в пятерке, - будь звеньевым. Так я попал в звено Радутты. Флегматичный и мешковатый он по внешнему виду не подходил для этой работы и на следующее утро с блеском оправдал данный прогноз: получив в хлеборезке паёк на все звено он, не записав наших фамилий и не запомнив наших физиономий, раздал хлеб первым подошедшим к нему нахалам. Какое-то время мы ходили, разыскивая его в палатке, выкрикивая:" Радутта, Радутта!", но он уже понял свою оплошность и чтоб не отняли его пайку, молчал и ел. Потом все-таки подал слабый голос:" Я тута, а хлеба нет".

Те, кто получил и уже съел свою пайку, весело потешались, рифмуя на все лады: "Радутта? Я тута", но нам было не до смеха и, подвесив пару плюх незадачливому звеньевому и потуже затянув веревочные пояса, вышли на развод. Без пайки заключенного не могут выставить на работу, но Агалиди упросил нас не поднимать шум и обещал как-то компенсировать наши потери, и мы молча вышли за ворота.

Настоящей работы для нашей бригады не было. Десятник подвёл нас к готовому полотну дороги и, неопределенно махнув рукой, предложил почистить, подобрать, подкидать. . . Всего то дела на полчаса. Ребята вмиг это усекли и, вслед за десятником, большая часть их тут же испарилась, поставив к деревьям свой инструмент. Мне идти было некуда и, чтоб не замерзнуть, я, вместе с оставшимися другими работягами, начал потихоньку ковыряться.

Невдалеке на отсыпке полотна очень энергично трудилась какая-то дружная бригада, от нечего делать я подошел к ним и вскоре нашел человека, знакомого мне ещё по работе на Еврашкалахе. Чтоб поговорить с ним, не вызывая нареканий его товарищей, я встал рядом и начал тоже кидать землю. На мой вопрос, почему они так спешат, работают даже без перекуров, он ответил:

- Завтра мы уходим с прорабства и Шеботаж, наш бригадир дал задание подчистить все хвосты, без чего мы не уйдем с работы.

- Куда же вас перебрасывают?

- На подкомандировку Девятого, там и будем зимовать одни с десятником. Шеботаж умеет ладить с начальством, думаю перезимуем не плохо. Слышь, айда к нам в бригаду! Если хочешь, скажу пару слов бригадиру?

Предложение было заманчивым, перейти из нашей шарашкиной бригады в стабильную, да ещё в такое неспокойное время, было равносильно в бушующем море поменять утлую лодчёнку на палубу добротного корабля. И всё-таки под давлением принятого решения не покидать Базу участка, я отклонил это предложение, чувствуя при этом, что совершаю ошибку.

Провожая меня с Пятого Эмтегейского прорабства, Буель посоветовал мне зацепиться здесь на Базе участка любой ценой. Посмотрев на сложившуюся обстановку, я пришёл к выводу, что он был прав и в дальнейшем все свои поступки подчинил этому решению. Честно говоря, я боялся идти в глубь тайги в такой год, когда нет ни продуктов, ни обмундирования и всё-таки всё это достать здесь будет легче.

На следующее утро у ворот мы оказались свидетелями отправки одного этапа. Уходила в полном составе, как на работу, бригада Шеботажа. За ней к воротам подошла группа человек пятьдесят, собранную из разных бригад. Отправкой здесь руководил сам Кремлевский - начальник всего индигирского лагеря, как его называли: человек с тросточкой и собакой. Он внимательно вглядывался в проходившие мимо пятёрки и, если замечал подозрительного, не похожего на настоящего работягу заключенного, тотчас преграждал ему путь своей тросточкой, отстраняя от этапа. Такая придирчивость была непонятна, обычно начальники лагеря спешат спихнуть в этап всякую шушеру, какоё бы на этот счёт указание не поступало сверху. Загадка разрешилась просто, когда мы узнали, что и Кремлевский переводится в тайгу и подбирает кадры для себя.

Введенная у ворот лагеря процедура навела меня на мысль нарядиться под "филона" и тем избежать отправки в тайгу. Я осуществил этот свой план через несколько дней с известной долей артистизма, когда на этап вызвали бригаду Абрамиди. Конечно, можно было спрятаться на пару часов, "сказаться в нетях", как тут говорят, но маскарад мне нравился больше.

Свое обличье я заранее привел в соответствие с образом филона: из ботинок напрочь удалил шнурки, а сами ботинки одел на босу ногу, расстегнул все пуговицы и оголил грудь, измял фуражку и надел её как попало, спрятал рукавицы, лицо слегка запачкал сажей. Видимо я переборщил, получился гротеск, но Кремлевскому не было надобности разбираться в тонкостях, и когда я засунул в рукава голые руки, слегка пригнулся и, прихрамывая, появился с края пятёрки и гнусаво заныл:

- Начальничек, вели заменить ботинки, не дойти вить.

Он брезгливо поморщился, ткнул меня в живот своей тростью и вытолкнул из строя в сторону. День был слегка морозный и этапники проходя мимо Кремлевского, возмущались, что их гонят в этап, одетыми не по сезону, на что он ответил с большим подъёмом:

- Не беспокойтесь, заключенные, по прибытию на место, получите всё новое, оно туда завезено заранее, а обозники, которые останутся тут, кроме третьего срока ничего не увидят.

Это сообщение всех успокоило и пятерки бодро проходили ворота, на меня же оно не произвело впечатления, я согласен был эту зиму носить утиль, но остаться здесь. Оглянувшись, после ухода этапа, я обнаружил ещё двоих: маленького, щупленького старичка - Барановского и молодого долговязого - Васина, по комплекции напоминающего Дон-Кихота.

- Ну, господа обозники, как жить то будем в третьем сроке? - спросил весело, довольный, что всё идёт, как мне хотелось, да ещё и мои соседи оказались со мной.

- Армия без обоза долго не навоюет - серьезно сказал Барановский, а Васин добавил:

- Бог не выдаст, свинья не съест. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

После этих пустых, не значащих слов, на душе почему стало легче, всё-таки теперь уже буду не один. Представление окончено, можно принять прежний вид заправского работяги. Всё сделал, не выходя из строя. Я понимал, что, ускользнув от этапа, я взял на себя всю ответственность за своё будущее и в случае неудачи в моей жизни здесь, на Базе, винить будет некого.

Проводив этап, Кремлевский ненадолго покинул развод и скоро вернулся со своей собакой - "Пиратом". Тросточка и собака - как сейчас сказали бы - его имидж. Нет, он не был сам пиратом, не бил никого этой тросточкой, да и она для этого была слишком изящна, да собаке не позволял рвать заключенного - отказчика от работы. Ему достаточно было сказать излюбленную формулу:" Пират" возьми филона!" и отказчик, увидев перед собой морду пса, через минуту оказывался за воротами.

После двух-трех ночных раздумий, я укрепился в своем решении и ни в какие этапы не напрашивался. Мне за зиму пришлось пережить тут не мало страданий, чуть не лишиться ноги, но выбор сделан и сожалений не было.

Глава 7.03 Колымские Встречи Армян

После серии ушедших этапов в лагере неожиданно наступило затишье, но от этого мы не вздохнули с облегчением, понимая, что это лишь непонятная и неприятная передышка: чем дальше в зиму откладывается этап, тем он страшней. За последние дни ухудшилось и снабжение лагеря продовольствием, мы мерили это снабжение на количество мешков, привозимых и передаваемых в пекарню. Начиналось с шести мешков, и тогда мы получали полную свою пайку-семисотку. Теперь рано утречком привозят четыре, а то и три мешка и бодрствующие в своих постелях люди (голодные люди просыпаются рано) определяют количество муки на слух и стонут, понимая, что утром в кухонном окне будет сообщение, сколько же процентов пайка следует ожидать на этот день. По лагерному распорядку нельзя выставлять на работу не накормленных людей и каждый раз староста успокаивает народ, обещая, что по возвращении с работы, они получат недоданное.

Мы, дровоносы ещё не были оформлены как звено или бригада и стояли в хвосте развода, полагаясь на милость надзирателя: выпустят? пойдем! За ворота выходило мало народу, и они нас не задерживали: всё-таки получалась видимость нормального развода.

Неожиданно подошел староста Шакиров и сказал быстро:

- Саркисов, давай собирай своих дровоносов и поднесите несколько бревен к пожоговому костру армянам. Они отправляются на этап, а пока суд да дело, я их вывел на производство, всё-таки хоть немного землицы поковыряют.

Когда люди отогреются, хорошо устроятся, начинается "трёп". Всегда найдется мастер подкинуть интересный вопросик для обсуждения и тогда сидение становиться ещё и интересным. Вот и сейчас кто-то нашел вопросик:

- Вы все тут грамотные, да умные! ответьте мне: куда уплыло зимнее обмундирование, ведь на эту зиму, его должны были завезти, как и раньше, в расчёте на пополнение, а этапов в связи с войной - не было, а подохло то достаточно.

- Люди, пусть и в лагерях, не дохнут, они - умирают - поправил кто-то

- Вопрос показался всем злободневным, начал обсуждаться широко. Одни считали, что именно война и стала причиной. Нужно было экипировать миллионные армии и не побрезговали ни нашими валенками, ни телогрейками - стёганками. Только разве шапки наши да бушлаты красноармейцам не подойдут, так ведь можно подкинуть их партизанам.

Впрочем, кое-кто высказал мнение что обмундирование было завезено в Находку и там на складах уничтожено не то пожаром, не то взрывом. Про диверсию в Находке все знали по хлебу, он выпекался из коричневой муки и горчил аммонитом.

Вопрос прошел слишком быстро, сидеть у костра ещё не надоело и кто-то подбросил попутный, о численности зекашек.

- Мне один чудак говорил, он всё лето работал на берегу, что туда из трюмов за навигацию 37 года выбросили 200 тысяч зеков.

- Твой чудак загнул, сам можешь посчитать: ходили два парохода "Джурма" и "Кулу" и оба, без скота, грузили по четыре тысячи, а рейсов делали 10-12 с ледоколом.

Нашлось кому и посчитать:

-Вы считаете с уголовниками, а одних каэровцев в ту навигацию завезли, тут проговорился один чекист, - 40 тысяч.

- Твой чекист сознательно занизил, будем считать 70 тысяч, золотая середина и самое точное. За четыре навигации - 300 тысяч и из них погибла одна треть. У Берзина было тоже тысяч двести, вот вам и счет: 350-400 тысяч должно быть налицо.

Вот теперь видимо пришла пора подыматься: там уже нас ждет звено землекопов и мерзнет без костра, а ещё идти километра три. Так я поднял своих друзей, мы поваляли себе по длинному хлысту, пристроили их на плечи и потихоньку начали спускаться к Индигирке.

Пока идёшь с грузом, тебе не холодно, тяжесть согревает тело и мозг в это время работает. Думаю, именно это нас и спасает в нашей трудной лагерной жизни.

Я вспомнил, что недавно встретил Фактуровича и беседовал с ним об этапах. Это - пожалуй для меня самая актуальная тема, а Фактурович, бухгалтер по специальности, сейчас работал в конторе и, хотя работал так, числясь в бараке разутиком, но владел информацией и ввёл меня в курс дела.

- Почему перестали формировать этапы в тайгу? Это решило само управление, пока не наладится подвоз туда продовольствия. Сейчас идет усиленное строительство "зимника" по льду Индигирки, будут тянуть тяжелый угольник и надо полагать, уже через полмесяца машины пойдут и все будет решено, станет возможным начать переброску рабочих.

- А хватит на этапников зимнего обмундирования?

- Нового больше нет, но сейчас выбрали из утиля 200 комплектов бывшего в употреблении и поставили портных на срочный ремонт. А в качестве обуви наши сапожники будут шить бурки, так что с этим, по-моему, остановки не будет.

- Вы считаете, что наше прорабство очистят?

- УРЧ как-то высказался, что здесь должно остаться не более сотни рабочих, а сейчас - немногим более трехсот. К отправке готовят около двухсот.

Таким образом, мы добывали крохи информации, нам то ведь никто, ничего не говорил. И хотя я получил информацию очень неутешительную, все же данные были исчерпывающе точными и дальше нужно было думать самому.

- Вот и дрова, а вы волновались, что ребята нас подведут. - сказал звеньевой, когда мы подошли из леса.

- Давайте бревна сюда. Мы, наверное, их не будем разделывать, а так и разожгём длинный костер. Ну, а вы ж сходите ещё хотя пару раз, чтоб получился хороший костер и нам было потом меньше кайлить.

Он был прав, и мы не стали ожидать, когда они разожгут большой костер и снова пошли в лес. На этот раз мы уже не присаживались у лесного огня, а слегка обогрелись и пошли валить сухостой.

Костёр горел по периметру расчищенной площадки, четверо армян, все одетые в новое зимнее обмундирование, устроились у огня довольно комфортабельно и покуривали. Звеньевой - пожилой, стройный мужчина невысокого роста, демонстрировал недюжинную силу принимая от нас длинные бревна. Я вспомнил, что староста мне назвал фамилию звеньевого, Мерзоян. Мы с ним разговорились. Он нас угостил прекрасным армянским табачком, кофаном. Посылки сейчас не ходят и как они достают этот табак, было удивительно.

- Не все же армяне в лагере, есть и вольнонаемные и был бы грех, если б они не помогли своим соотечественникам - ответил он на мой немой вопрос.

Мне пришлось объяснить Мерзояну, что я тоже армянин из московской колонии, но языком не владею:

- Родился неудачно! - посмеялся я - перед самой революцией и родителям было не до занятий со мной. Все летело в тартарары!

Оправдываться перед каждым армянином! Почему, если армянин, не владеешь родным языком? Миссия очень неприятная.

- Просто тебе нужно поработать год в звене с армянином и можно овладеть языком. Вот, не иди мы в этап, могли взять тебя в свое звено, и ты бы забыл русский.

Я поинтересовался, не из тех ли они армян, осужденных на территории Армянской СССР, которых собирали на Еврашке со всего Дорожного лагеря для отправки в Армению, где их ожидать амнистия по случаю юбилея - 20-летия Советской Армении?

- Все так и не будь этой проклятой войны мы были бы уже дома! - вмешался в разговор Минасян.

- Война - это общее бедствие, она забирает сотни тысяч жизней и армянских тоже - сказал второй член звена Манукян.

- Война забирает жизни! Иначе быть не может. Но забирала бы хоть военных, а то военные здесь возят тачки, а там расплачивается мирное население.

- Вы оказывается из военных? - спросил Васин, загораживая лицо рукавицей.

- Всё звено наше, мы его именуем "4М" - у всех четырех фамилии начинаются на эту букву и все военные, а три из нас ещё и летчики. Представьте я - бывший командир эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, и двое из звена летали вместе со мной.

- Вы, конечно, писали в военкомат заявление? - поинтересовался я.

- Заявления пишут гражданские, а я отправил два рапорта с просьбой отправить меня в действующую армию. Приговоров безсудных учреждения я просто не признаю и продолжаю числить себя в рядах армии и только жду решения Министерства обороны.

- А что с амнистией? Вам ничего не объявляли?

- Ты же знаешь, кого может коснуться амнистия, а кого нет! Тебя с твоей 58-ой она когда-нибудь коснётся? Нет? ну вот. Да и не нужна мне никакая амнистия, я никаких злодеяний не совершал. Мне нужно попасть на фронт, там я должен совершить подвиг, и я к этому готов, как и каждый бывший заключенный при встрече с врагом.

- Нас понятно возьмут на фронт, армию кто-то должен защищать с воздуха, но отправили бы поскорее пока мы ещё в состоянии, что-то совершить, пока на ногах и не свалились вовсе - вздохнул один из летчиков.

- Вот на это как раз мы и не имеем права, да и если цель жизни ясна, ждать легче. В конце - концов, мы же должны доказать, кто прав в этой игре: мы или те негодяи, которые состряпали это дело и нас осудили - ответил ему второй.

Прощаясь с этим удивительным звеном, мы с ребятами помогли им оформить по всем правилам пожоговый костёр, чтоб, принёс наибольшую пользу. Пожелали Мерзояну с его летчиками чтоб они побыстрей оказались в действующей армии. Он тоже пожелал нам побыстрее покинуть лагерь и заключил:

- Вот мы вместе летали, теперь вместе возим тачки, хотя я уверен, что на фронте не хватает лётчиков. Удивляюсь, кому это может быть нужно.

Больше мы не встречали это звено военных летчиков. Слухи о нём ходили разные: их отправили в тайгу - это мы знали, а дальше говорили, весной комсостав армии перебросили на Сейимчанский аэродром, где действовал "мост" с "материком". Надеюсь, все выдержали ту голодную зиму и успели совершить свои подвиги.

Глава 7.04 Лепком Дьяконов

Он был лекпомом на пятом Индигирском прорабстве в первую военную зиму - один из наиболее трудных периодов лагерной жизни. После ухода бывшего до него лекпомом, Леонидова, на его попечении осталось четыре-пять сотен разутых, раздетых, голодных работяг, часть из которых страдали болезнями и обморожениями. Этот человек был суров, временами груб и нетерпим к охам и вздохам своих пациентов и те в ответ его не жаловали. Когда, ухаживая за больными в тифозной палатке, он заразился этой болезнью и умер там же, многие отнеслись к этому с полным безразличием, а другие с долей издевки: вот, мол в какой палатке держат больных, что и сам лекпом там "отдал концы".

У меня повод познакомиться с ним появился в конце осени 1941 года, когда в одну, далеко не прекрасную ночь я в палатке, на нарах отморозил себе ногу выше щиколотки. Не случись со мной такое, я бы никогда не поверил, что можно отморозить ногу во сне в жилой палатке. К тому же я не слышал, чтоб в эту ночь в нашей палатке кто-нибудь обморозился ещё. А случилось все, как на зло. Пришёл с работы, отстегнул от пояса котелок, чтобы умыться снегом и его кто-то увёл. В палатке чуть не половина жителей не имела собственных котелков и для того, чтобы обзавестись трехлитровой банкой из-под консервов, нужно было поработать вечерок около кухни: пилить дрова или чистить картошку. Но туда пробиться сквозь работающих там "земляков" повара было не просто, прочие варианты приобретения котелка требовали лагерной валюты - махорки.

Пока я искал похитителя, а мой котелок был достаточно приметным, пока хороводился с этим "шакалом", а кончилось всё тем, что он швырнул котелок на земь и расплющил его каблуком, так что я остался с голыми руками, на верхних нарах какой-то нахал, несмотря на протесты соседей, занял моё место и мне пришлось ложится на нижние нары. Как Вы понимаете, постельных принадлежностей у нас не было и ложится спать приходилось и в телогрейке, и в полупальто, в просторечии, именуемом бушлатом, и конечно же в ботинках. Топить печь бросили рано и её окружили, прижимаясь всем телом десятка два с половиной палаточных жителей, которые не отходят от неё, даже нетопленой всю ночь. В ледник, в котором я лежал, тепло от печи не доходило совсем, холод же в нижней части тела не давал спать, и я решил снять с себя бушлат, укрыть им и тело, и главное ноги и тут, почувствовав тепло я мигом уснул.

Счастье длилось не долго, меня вновь разбудил невероятный холод, и я какое-то время лежал стараясь понять, что со мной приключилось. Оказалось, на мне не было бушлата, кто-то сдернул его с сонного. Идти искать бушлат среди двух сотен жителей барака было бессмысленно, лег на свое место в телогрейке и остаток ночи провел, корчась от холода и пытаясь засунуть свои ноги под куцые полы своей телогрейки.

Вероятно, я немедленно побежал бы в медпункт, пойми я до конца, что со мной произошло, но я не поверил и топтался все утро, надеясь как-то размять затекшую, как мне казалось ногу, она не гнулась в щиколотке и стукала о пол, как протез или как стукала бы вероятно костяная нога бабы -яги.

Состояние мое было столь ужасным, что воля оказалась парализованной и я ожидал, сам, не зная, чего, видимо какого-то чуда. Так я и вышел на развод и пока нас считали и пересчитывали полдюжины раз на этом, отнюдь не осеннем морозе, я показал ногу стоявшему рядом в строю Васину. Он потрогал рукой и постучал ногтем по голени, выше ботинка и испуганно зашептал:

- У тебя страшное отморожение! Если пойдешь в медпункт, так её отхватят напрочь и наркоз не понадобится. Выйдем на работу, разведем костер, и ты попробуешь оттереть её снегом. У нас один работяга так и оттёр и в медпункт не ходил, правда она у него была отморожена не так сильно.

И сейчас ещё можно было выйти из строя и заявить о случившемся, но грозная тень ампутации совершенно сковала мою волю и теперь все свои надежды я связывал с высказанным Васиным предложением.

Это было первое, понастоящему морозное утро. Легкий, как дыхание ветерок обжигал лицо, пронизывал насквозь потрепанную телогреечку, забирался в тряпичные рукавицы сжимал ледяными тисками по-летнему одетые ноги. Стараясь на ходу тереть ноги одна о другую, сжав в кулаки руки в рукавицах, стуча посильнее своей отмороженной ногой, я бежал вместе со всему, всё больше ужасаясь происшедшим. На нас безразлично взирал бледно- голубой, прозрачно-чистый небесный купол. Будь она проклята вся эта красота!

Ребята бежали к вечерним пепелищам, где их ожидали угольки и несгоревшие головешки предусмотрительно раскиданного костра и небольшой запас, сухоньких веточек на растопку. Вот уже появились бледные языки пламени, они ещё слабы и холодны, от него до настоящего жаркого костра пройдет целая вечность, но вид его уже радует и чтоб побыстрее прошло время, все мы лихорадочно мечемся в поисках подходящих дровишек. Но огонь тоже не дремлет, вот сквозь шалаш дров пробиваются первые жёлтые язычки, он победил мороз и, хотя вместе с огнем идёт влажный пар и греть руки ещё рано, но костер разгорается все сильнее. У меня душа болит от страха за свою ногу, она рвётся к огню.

Между тем Васин, рассказавший всем о моем несчастии, несколько раз пытался заставить меня разуться:

- Давай разувайся и начинай тереть снегом! Ведь с этим не шутят. В конце - концов останешься без ноги. Начинай, не жди костра, он тебе не нужен - кричит он, дёргая меня за телогрейку и пытаясь посадить на лежащее возле костра бревно. Я отчаянно сопротивляюсь, пытаюсь согреть руки. Не могу себе представить, как можно взять снег такими окоченевшими руками. "Чёрт с ней, с ногой! Ну останусь без ноги, ну и что? Живут же люди с одной ногой" - думал я, стараясь приучить себя к потере ноги. Ребята ругают меня все вместе и каждый в отдельности. И если б не старший по возрасту член нашего звена, Барановский, они бы привыкли к моему упрямству, а я к мысли, что останусь без ноги.

Барановский без всяких разговоров, сажает меня к костру и, вместе с Васиным, осторожно снимает ботинок и разматывает портянки с пострадавшей ноги. К костру подходят все работяги и с ужасом смотрят на "костяную" ногу и стараются не смотреть мне в глаза. Я принимаю это как приговор. Между тем Барановский набирает в руки снега и начинает тереть ногу, приговаривая:

- В этом месте мяса мало, костям же на морозе ничего не делается. Паника здесь вовсе ни к чему, оттереть эту ногу сущие пустяки, нужно только тереть, не жалея сил. Два часа и - будь здоров! Бери в руки снег и три, три с остервенением, ни на кого не надейся нога то твоя, тебе она и нужна больше всех. Да убирай ее подальше от костра иначе останешься без кожи, Ее надо вернуть к жизни не теплом, а холодом. Нужно чтоб тепло к коже подошло изнутри, вот тогда у тебя все пройдет без последствий.

Он говорит и говорит, вспоминает, как обрабатывают ледяной водой мороженные яблоки, да и овощи, делая их свежими. Его разговоры отвлекают меня от мрачных мыслей, вселяют кое-какую надежду, и мы с ним трем, но похоже безрезультатно, под руками кость, а не живая нога.

- Да три же черт тебя побрал! Три изо всех сил, сразу ничего не бывает. Ребята идите работайте, а я здесь помогу Николаю.

Все расходятся, а мы с ним трем и трем. Руки жжет ледяной снег, греть их у костра некогда, да и боль будет только сильнее. Мне неудобно, что Барановский из-за меня так мучится, а самому мне тереть не хочется, я уже уверен в другом, что из этого ничего не получится, но мой товарищ трёт, приходиться тереть и мне.

Я уже хотел отправить Барановского на работу, плюнуть на все и ждать, что будет, и вдруг услышал в ноге легкое покалывание. Она - живая! И тут я начал тереть с энергией, силой и надеждой.

- Голень уже порозовела. Это же отлично! Теперь три, не жалея рук! Не прекращай ни на минуту, ставка слишком велика!

И уверенный, что я теперь не прекращу борьбы, он поднимается от костра, греет руки и собирается взяться за работу. Попросить его задержаться и помочь довести дело до конца - не хватает смелости, он и так совершил невозможное.

К костру подбегает Васин, на его лице радостная улыбка, как будто не мне, а ему спасают ногу. Он вертится у костра, хватая пламя всеми частями тела.

- Я нашил заплаты на колени и теперь их не так хватает мороз. Дурак! Как не догадался обшить их заплатами кругом, Слушай, Саркисов! Я слышал, якуты при отморожениях, просто суют ногу в костер и ожог лечится быстрее.

- Якуты могут позволить себе всё, что захотят, а у нас сразу пришьют саботаж и членовредительство и заведут дело. Никого не слушай! - говорит ещё не отошедший от костра Барановский - Сиди и три! Если понадобится, три весь день, а мы будем понемногу работать и держать костер. Да не хитри, не подворачивай ноги к костру, наоборот, держи дальше от костра, не то испортишь все дело.

В конце - концов я оттер свою ногу, хотя для меня это было равносильно чуду. Оттёр, но не так чисто, как следовало, подогревал ее, вопреки советам Барановского. Вечером на подошве вздулись пузыри, наполненные жидкостью. По сравнению с утренним состоянием это была мелочь, но утреннее состояние ушло, а мелочь осталась, и она оказалась и очень неприятной - на подошву нельзя было встать, и опасной в условиях лагерной антисанитарии.

Медпункт занимал небольшой, наскоро срубленный "в охряпку" домик, разделённый перегородкой на две комнаты. Стены дома для тепла обкиданы до самого верха, под стреху плотным снегом, обрызганным к тому же водой. В тот день комнатушка - ожидалка была до отказа набита народом, сидели на чём прийдется, а больше лежали на полу, сладко подремывая в тепле. В небольшой железной печурке, вмонтированной в переборку, отделяющую ожидалку от приемной комнаты, весело потрескивали сухонькие дровишки, а бока стыдливо краснели. В помещёнии стойко держался запах пота и нечистого тряпья, впрочем, для нас вполне привычный.

Не найдя для себя места, я некоторое время стоял, пытаясь разобраться в очереди. Оказалось, на прием не так уж много народа, главная масса ожидает перевязки. Устроившись на полу, на место ушедшего на перевязку, я начал было подремывать, но освобожденную от нагрузки ногу начало рвать с удвоенной силой и лежать спокойно было совершенно невозможно.

Удивительно, зима ещё не началась, а медпункт забит до отказа больными, однако, вскоре я понял, что среди посетителей было не мало тех, кто просто сбежал из ледниковых жилых палаток, в поисках тепла хотя бы на 2-3 часа, до вечерней поверки. "Нужно взять это себе на вооружение" - подумалось мне.

Вскоре мое внимание привлекли двое беседующих пациента. Одного из них я знал, это был Черных. Говорили, что его подстрелили прямо в забое и теперь взяли в контору. Лицо второго седовласого мужчины, сверкающего прямоугольными пенсне на шнуровке, тоже было мне знакомо. Он сидел на поставленном торчком полене, положив на колено перевязанную руку, прикрытой полой накинутой телогрейки. Изредка приоткрывая дверку, он задумчиво ковырял угли, укладывая наверх полено - другое. В эти минуты было хорошо видно его строгое лицо, озаренное багровым светом.

В одно из таких мгновений я отчетливо припомнил яркий июльский день и веселый табор на Кадыкчанской пересылке, куда свозились заключенные со всех строительных участков для отправки на "Новый проезд" - строительство стратегической дороги Колыма - Алдан. Вот стоит этот мужчина в группе военных, рядом с Тазабеком, к которому я подошёл поздороваться. Тогда нас не познакомили, военные во время войны, это - особый мир. Они с нами не смешиваются. Здесь они беседовали с Черныхом очень тихо, и я не определил тему их беседы.

Наружная дверь резко отворилась и в клубах ледяного пара вошел высокий, ладный, одетый во все новое зимнее обмундирование, на руках длинные, до локтей, отороченные мехом рукавицы - крагги - наш лагерный староста Шакиров. На такие должности охотно назначают татар за их фанатичную исполнительность. Он ушёл тут же, уводя с собой лекпома. Дремавшие пациенты зашевелились и начали довольно живо обсуждать происшедшее. Все сходились на том, что этот вызов лекпома к начальству имеет к нам самое непосредственное отношение.

Я придвинулся поближе к беседующим у печки, чтоб услышать их комментарии, как людей более компетентных и не ошибся.

- Виталий Иннокентьевич, я слышал Дьяконов подал Билкину рапорт, взволновавший все участковое начальство. Не поэтому ли поводу вызов?

- Верно, Серёжа, записка им действительно подана. В ней он потребовал, ни много, ни мало, запретить вывод на работу заключенных, одетых не по сезону, а таких у нас, не считая больных, не менее трех сотен. Резонно предположить, что эта записка нынче обсуждается на вахте, где начальство ведет подготовку к утреннему разводу - ответил задумчиво седовласый, помешивая золу.

- И какое же ваше мнение? Они предложат ему забрать записку?

- Нет, не думаю. Есть категорическое указание УСВИТЛа, на него как раз и ссылается Дьяконов в своей записке. Ко всему тому наш лекпом чудовищно принципиален и это Вы знаете по себе.

- Его принципиальность и неколебимость действительно мне хорошо известна. Тогда он меня выручил из большой беды. И всё же, Вы уверены, что все получится?

- Результат должен быть положительным! Положение слишком серьёзно, много помороженных и простуженных и их число катастрофически растет.

Высказанное предположение пришлось по душе всем присутствующих, его даже передавали один другому. В нашем положении не так трудно желаемое принять за действительное.

В помещёнии было столь тепло, а в печурке так уютно потрескивали дровишки и сквозь щели у дверцы скакали огоньки, что отсутствие лекпома и задержка приёма не вызывали у пациентов раздражения. Люди были согласны вот так на полу дремать здесь до утра. Уют без тепла немыслим! Я вспомнил "Ледяной дом" Ложечникова - первую прочитанную мною библиотечную книгу, когда я ходил в первый класс Череповецкой школы. Самый красивый, но холодный дворец я меняю на полутемный, вонючий, но теплый чулан.

Видимо я все - же задремал и пропустил момент возвращения Дьяконова. Подошла и моя очередь на прием. Лекпому я ничего не сказал, просто размотал и показал ногу. Он тоже не проявил любопытства, взял пинцет и, как мне показалось, нарочито грубо ободрал пузырящуюся кожу. Я слышал о его нелюбви к охам и вздохам и всё же не выдержал боли и дернулся, когда он рвал мою кожу. Он так взглянул на меня, что я больше не шевельнулся, хотя и от следующих операций: скобления скальпелем открытого мяса и прижигание его крепкой марганцевкой щипало за сердце.

Посылая на перевязку, он предупредил:

- Через день и без приглашения. Пропустишь хоть раз, пеняй на себя, лечить не буду! А ногу заверни хорошо, чтоб не достал мороз. Вон там, в углу выбери себе кусок утиля.

В палатке к моему удивлению, печки топились и около них ещё лежал запас дровишек. Чудо из чудес! Нет, в палатке не было тепло, но и вчерашнего, леденящего душу холода тоже не было. Привези дрова на день раньше. Барановский сидел на верхних нарах и пригласил меня к себе.

- Что сказал лекпом?

- Он не из разговорчивых. Велел ходить через день на перевязки. А там такая экзекуция, скоблят открытое мясо, прижигают марганцевкой. Такая боль, что не уснешь всю ночь.

- Это - твои подробности. Главное для тебя выполняй в точности его указания, и он спасет тебе ногу. Я понял, что у тебя все в порядке.

Я помолчал. Что я мог ему сказать, кроме выражения благодарности: он сделал всё, что мог сделать человек, действуй я адекватно, сейчас не ходил бы в медпункт.

- Откуда столько дров? - спросил его.

- Самого старосту гоняли в лес с возчиками. Если захотят, найдут всё.

Втиснув больную ногу в рукав от телогрейки, найденный мною в медпункте, я втиснулся на нары рядом с Барановским. Уснуть в эту ночь я не надеялся, после перевязки ногу жгло и рвало на все лады. Беда была и в том, что все спали столь тесно, что нельзя было пошевелиться. Перед самым подъёмом сон меня все же сморил. Теперь такое удовольствием будет повторяться через день на протяжении всей зимы. Не соскучишься!

Утром пришлось изрядно повозиться и проявить изобретательность, одевая свою больную ногу, чтоб не достал мороз и главное, чтоб на неё можно было ступать. Предстоял поход за дровами и с дровами и не один. Пошел в ход и рукав от телогрейки и остов ботинка, чтоб его твердая подошва предохраняла оскальпированную ступню. Надеясь, что меня зачитают в списках на освобождение от работы, я бодро вышел на развод, ступая на пятку и задирая кверху торчком переднюю часть ступни. Но в списках меня не оказалось, а это означало, что придётся всю зиму ковылять на этой ноге, и я встал в общий строй. В палатку я все же возвратился и не один: нас команду одетых не по сезону за ворота не вывели. "Молодец, Дьяконов!" - подумал я.

В палатке мы первым делом обсудили новость: развод вёл не староста, а нарядчик. Кое-кто предположил, что Шакирова послали в Адыгалах за ватным утилём. Но за ворота выходить пришлось, нужны были дрова. Я пошёл на сопку, чтоб попрактиковаться в самодельной обуви. Как поведёт себя в такой прогулке моя нога. С тяжелой лесиной на плече я прошёл трехкилометровую дистанцию очень успешно. Это обнадеживало. Можно было отказаться от сидения в палатке и заняться хотя бы подножкой дров. Зимой в мороз, это - моя любимая работа.

Памятуя угрозу Дьяконова, я ходил на перевязку регулярно, и каждый раз все повторялось без особых изменений: соскабливали гной с открытого мяса и прижигали его марганцевкой. К тому же, при каждой перевязке кожа по краям отходила и её обрывали, увеличивая площадь открытого мяса. Меня мучил вопрос, как же будет расти молодая кожа, если мясо скоблят через день. Я боялся задать этот вопрос лекпому, ожидая нарваться на грубость и был рад, когда этот вопрос задал другой страдалец, который во время перевязок, не стесняясь, орал и дергался.

- Неужели Вы, представитель самой гуманной в мире профессии не понимаете, что это - варварство, через день скоблить открытое мясо, не давая ране затягиваться?!

Этот вопрос, видимо, задавали не одиножды и от раздражения у него задергалось веко.

- Затянуться, но чем? Гноем что ли? А как прикажете вас лечить, если сюда, кроме аспирина и марганцевки ничего не дают? Мое дело сохранить вам конечность, а остальное - ваше дело! Поболит- перестанет!

И тут я подумал:" Черт с ними с болями! Может действительно он сохранит мне ногу?" По аналогии вспомнил я прииск Нижний Атурях, где 18 декабря 1938 года начисто отморозил на ногах шесть пальцев. Лекпом, увидев, что мясо почернело, быстро очистил его, а оголившийся кость отломил кусачками, как кусок проволоки, намереваясь таким же способом "вылечить" мне и остальные пальцы. Когда я отказался от столь радикального "лечения", лекпом Кукуев оформил на меня акт членовредительства и с этой поры двери медпункта оказались для меня закрыты. В итоге я сам вылечил свои пальцы, используя в качестве дезинфицирующего средства собственную мочу. На этом прииске целые палатки были забиты зеками, с отмороженными гниющими конечностями и многие из них остались калеками. Здесь через день скребут мое мясо не давая скапливаться гною и у меня от ноги не бывает специфического запаха гниющего тела, а ведь там противно было входить в эти палатки. Может быть прав Дьяконов: не давать загноиться - значит вылечить. И я охотно ходил на перевязки и терпел там подчас адские мучения.

В другой раз, отвечая на новый вопрос больного, почему у него вот уже месяц перевязывают, а рана не заживает, лекпом задал встречный вопрос:

- Много ли ты вчера съел хлеба?

- Вчера хлеба не давали совсем - удивился тот неосведомленности лекпома.

- А позавчера?

- Триста граммов.

- Вот тебе и ответ, почему у всех раны заживают медленно. Для строительства нового тела нужен материал, из воздуха оно не строится.

Черных ходил на перевязку раз в неделю, и однажды наши графики совпали. Мы разговорились, я попросил его рассказать о Виталие Иннокентьевиче.

- Это - исключительно благородный, интеллигентный и эрудированный человек, он - кадровый военный, был строевым командиром. Срок у него очень большой, но он оптимист и считает, чем больше срок, тем нелепее выглядит всё дело. Свое время он проводит в охране. По большей части там и ночует, в красном уголке. Он учит бойцов шахматной игре, пилит дровишки, подносит лёд, выполняет другие мелкие работы. У комвзвода и бойцов он пользуется заслуженным уважением, несмотря ни на что! Комвзвод лично отвез в Магадан его рапорт о направлении в действующую армию.

- А что у него с рукой?

- Вполне банальная история: двое ворюг избивали парнишку, пытались у него что-то отнять. Естественно, Виталий Иннокентьевич встал на сторону слабого, и ему поленом перебили руку, сейчас она в гипсе.

Мы помолчали. Мне хотелось узнать подробности его собственного ранения и, после некоторого колебания, я спросил:

- Как ваше состояние? Слышал, в вас стреляли прямо в забое!

- В общем, рана заживает медленно, но, кажется, без осложнений. Если б хоть немного лука или чеснока... Но это - несбыточная мечта. Вы сказали: стреляли в забое. Нет, на это никто бы не решился. Даже Гаранин, стрелявший людей прямо на разводе, не осмеливался стрелять в забоях. Стрелок применил довольно распространенный провокационный прием: послал меня за дровами и, когда я отошел от забоя, выстрелил мне в спину. Я мог не пойти и ребята, зная этого палача, говорили: "Не ходи", но он сыграл на подначке: "Что? Боишься? Ну, тогда не ходи! Пошлю другого" И я пошел, но ребята сразу меня окликнули, как только этот бандит поднял винтовку. Это меня и спасло. Я обернулся и вместо сердца, пуля попала в правое легкое.

Это воспоминание его сильно взволновало, я ругал себя за праздное любопытство. Но, справившись с волнением, он продолжал:

- Пока лежал в снегу, он вызвал старшину, и они вдвоем начали обтаптывать впереди меня снег так, что я оказался за запретной зоной и перенесли дощечки-указатели. По совету старшины стрелок разрядил в воздух два патрона. Они действовали цинично, на глазах у рабочих, понимая, что заключенный не может быть свидетелем против охранника.

- И завели на вас дело о побеге?

- Нет, дела не завели Спас меня Дьяконов. Несмотря на нажим, зафиксировал в акте, что пуля вошла спереди. Этого было достаточно, чтобы отвести обвинение в побеге. Помог и Виталий Иннокентьевич, по его просьбе комвзвода не дал акту ход.

- А как теперь смотрит на вас тот живодер - стрелок?

- Пригрозил в следующий раз стрелять точнее.

- И Вы никуда не писали?

- Сейчас для такого рода жалоб время совсем не подходящее: жалобу перехватят, а меня пристрелят.

Эта первая военная зима для лагерников была не только архитрудной, но и трагической. Не однажды на прорабстве не топилась не только пекарня, но и кухня, говеть приходилось по несколько дней кряду. А за дровами ходить нужно. Конвоиры приведут в лес партию заключенных, а те валятся на снег и отдыхают. Стрелки рассядутся по пенькам и терпеливо ждут, когда те замерзнут и начнут готовить дрова. Мы с Васиным и Барановским на работу выходили без пропусков, обеспечивая дровами контору и некоторые семьи на Вольном стане. И нам изредка перепадали кусочки хлеба. На хлеб мы молились, как язычники. Человек, прошедший воспитание голодом, до конца дней сохранит уважение к хлебу.

Рана на ноге не затягивалась, хотя теперь меньше мокла и на перевязку я ходил реже. И вот однажды я почувствовал, что на этой же ноге начинает нарывать служившая единственной опорой пятка. Пришлось пойти на прием.

- Что тебе нужно? Почему не идешь на перевязку

- Нарыв! Ступать теперь не на что: впереди голое мясо, сзади нарыв.

Он осмотрел подошву. Вид её был ужасен, она вся была расписана жёлто-багровыми тонами.

- Могу дать легкую работу - сказал он мне.

- Что за работа.

- Жерди подносить на строительство зоны - сказал, смазывая пятку темной жидкостью.

- А что там можно с жердями скакать на одной ножке или летать по воздуху?

- Я бы посадил тебя перебирать печенье, так ведь печенья нет. Освобождения от работы не жди! Не дам! - тут он взглянул на мою карточку и добавил: - Ты - монстр! Из своих 28-ми, отбыл в лагере девять.

- Я не один. Отец с мачехой послали мне около 30 посылок, вот они и отбывали эти девять лет вместе со мной. Впрочем, сейчас посылки и даже письма не ходят.

- Вот тебе и нужно продержаться последнюю зиму, а ляжешь в палатке не переживёшь! Ступай на ногу смелее, она уже этого не боится, только быстрей заживет! - и тут он показал на две, лежащие на столе, карточки с пометкой Архив-3 и сказал:

- А они вот не пережили! Одному, как тебе - 28, другой постарше.

А в лагере нужно было не только носить дрова, но и возить на саночках, с биркой на ноге тех, кому уже надоело бороться за собственное выживание. За это староста дал махорки на пару папирос. Я, правда, бросил курить и в махорке не нуждался, но, когда приходилось возить "под сопку" и потом за их упокой затягиваться махорочным дымом делал исключение, так как больше поминать ребят было нечем.

В начале рассказа я упомянул о кончине Дьяконова. Живя рядом с этим человеком, мы его недооценивали: "Большое видится на расстоянии". По мере того, как уходило в прошлое это ужасное время, фигура его в памяти вырастала, превращаясь в героическую. На прорабстве не утихала эпидемия тифа. Нам не было известно, сколько умирало в той палатке от этой болезни. Дьяконов, пропесочив приём больных санитару, всецело отдался уходу за больными тифозниками, стараясь не выходить из той палатки. Когда он заболел и слег там на топчане, застланном кедровым лапником, не оказалось второго Дьяконова, чтобы его спасти. Было ему уже за пятьдесят, для таких условий жизни, это - глубокая старость и лёжа с температурой в прохладной палатке, он не смог выкарабкаться.

Глава 7.05 Пятёрка Токмалаева

С Абдулаевым, таджиком из Сталинабада я познакомился во время пешего этапа 4-6 октября 41 года. Тогда он догонял свою пятерку и задержался около меня, потом он куда-то исчез и вот появился снова. Есть люди, которые, как будто и не стараются влезть к тебе в душу, а ты их и замечаешь, и запоминаешь надолго. Мы его кое-как устроили у себя на верхних нарах, и я для порядка спросил:

- Абдулаев, это - ты?

- Я, а вот кто ты? я тебя что-то не припоминаю.

Я напомнил ему о нашей встрече на равнинах около 10-го Эмтегейского, он устроился на нарах, и мы разговорились.

- Ты откуда взялся? я что-то тебя здесь не видел.

- С Седьмого прорабства, от Чикишева.

- Зачем тебя вызвали на участок?

- Знаешь, я так и не понял. А ты чего?

- Да вот отморозил ногу. Лечусь.

- На работу не ходишь?

- Почему? хожу, на легкую, подношу лес, дрова.

- Вот и мне знакомый десятник, Токмалаев предлагает идти в его "Пятерку", носить дрова на поселок. Знаешь Токмалаева?

- Видел его на разводах, он - хоздесятник.

- Все правильно, но я хочу пойти на земляные работы. Уже говорил с бригадиром Беловым. У него сильно поредела бригада и он меня берет охотно. Он сказал, что его бригаду обещали поддержать, будут выписывать ларьковый хлеб, может быть и не каждый день, но за хорошие показатели. А весной их переведут в барак, в пяти километрах от этого лагеря и там - ни поверок, ни разводов! Я уже дал согласие. А о тебе, если хочешь, скажу Токмалаеву.

- Ты смелый парень. Сейчас желающих своей волей пойти на "землю" у нас не найдёшь. И я бы на такое не решился, даже если б был вполне здоров. Вот поближе к весне - другое дело. А Токмалаеву скажи обо мне! Все равно пришло время с работой определяться сам не найдешь, найдут тебе.

- На весну скоро повернет. Как цыган сказал: "сентяп, тяп, тяп и . . . май." Ну, будем спать!

Абдулаев утром исчез, видимо и не повидавшись со своим знакомым, хотя, думаю именно тот его и вызвал с Седьмого прорабства, чтоб устроить здесь под своим крылышком. Блат, говорят, выше Совнаркома! Он ушёл за ворота с бригадой Белова. Это - единственная землекопная бригада, человек 15 и её на разводе не держат, выпускают в забои раньше, без режимных формальностей. Есть у нас ещё одно звено, человек семь, тоже выходит на землю. Им выдали не только зимнее обмундирование, но и постельные принадлежности и они, после работы стараются не вылезать из-под одеяла. Там у них иранец Аббас, я тогда ещё его не знал, и Гарбуз - тоже небольшого росточка, сильно худощавый, хотя отчего ему быть полным - получает ту же семисотку, что и мы. Гарбуз этот по внешности мало похож на украинца, скорей его можно принять за кавказца. Вот так 22 забойщика на три сотни работяг, остальные - разутики и раздетики.

Так я и вышел на развод в то утро, не ожидая никаких сюрпризов. Нас, желающих идти за зону, как говорится без определенных занятий, надзиратели выпускали охотно, всё-таки получалась видимость развода. У нас в этом лагере было два надзирателя. Фамилию помню только одного - Загуменный, а кличка его "Комсомолец". Так прозвали его зекашки, за постоянно висевший на груди значек. Его напарника, второго надзирателя помню только кличку - "Ж . . .-морда", прозванного так за крупное лицо. Был он, в общем, не злой мужик, к заключенным относился терпимо, не то, что вечно раздражавшийся "Комсомолец".

Крутился на вахте и стрелок в расклешенном длинном полушубке, за что и прозван был "Барчаткой". Этот постоянно отстаивал интересы работающих заключенных. Это был наш защитник.

Так вот вышел я на развод и стою в хвосте, так как дровоносов, как неорганизованную массу, выпускают последними, и вдруг хоздесятник Токмалаев вытаскивает меня из строя:

- Абдулаев иди сюда! - и, присоединив к четырем, стоявшим у ворот, всех вывел за зону.

У нас у обоих лица были замотаны тряпками, поэтому спутать нас не сложно, но ведь Токмалаев, с этого момента и до самой весны, так и считал меня Абдулаевым и очевидно заполнял на него все документы, а я просто исчез из учетных данных УРЧ-лагерного отдела кадров. Я старался не хромать и в той утренней темноте десятник не заметил моего дефекта. В Пятерке оказались заметными: Виктор Томплон - впоследствии работал рядом со мной начальником отдела труда и заработной платы и, хотя он быстро от нас исчез, я его запомнил. Вторым был молодой, красивый юноша с французской фамилией Дигусар. Он тоже быстро исчез, но по внешним данным я тоже его запомнил. А вот ещё двое тоже быстро исчезнувшие мне не запомнились.

Токмалаев распределил, между нами, объекты обеспечения дровами. Томплон с Дигусаром отобрали свои и ушли вместе за дровами. Ушла и другая пара. Я оказался пятым и мне не с кем было идти, пошёл один. Надо было познакомиться с дневальными, которых я должен буду снабжать топливом. На всякий случай зашёл в инструменталку, взял топорик, чуть подточил его и заткнул за пояс. Знал, что в лесу можно обойтись без инструмента, но без топора в лес не пойдешь.

Зашёл на свой центральный объект - контору. Она располагается в обшитой изнутри фанерой палатке с деревянным тамбуром. В палатке круглосуточно горят две печи-бочки, так что дров расходуется уйма. В тамбуре валялось несколько гнилых поленьев - очевидно весь запас дров. В конторе было достаточно холодно, в печках тлели такие же гнилые дровишки, не давая тепла, а бухгалтера сидели и стояли в накинутых на плечи шубах и держали в руках свои чернильницы - невыливайки, чтоб в них не замёрзли чернила. Дневальный конторы, Алексей, был мал ростом, черняв, говорил скороговоркой, так что подчас его трудно было понять, а сейчас он был крайне возбужден, так что "во рту была каша":

- Видишь, что творится! Вчера принесли таких дров, что бухгалтера не могут работать, Белов сказал, что если сейчас не будет тепло, то он Токмалаеву устроит.

Я не знал, что Белов, это главный бухгалтер, поэтому его слова меня не напугали и я объяснил, что пошёл за дровами и вернусь через 2-3 часа, так что пусть терпят, пока прийду. Около первой же печки сидел бухгалтер в очках по имени Мефодичон не снимал ни шапки, ни полушубка, взглянул через очки крайне неприязненно. Первое впечатление от знакомства с конторой было неважным. Согреться здесь было трудно, скорее ещё замерзнешь. Уходя, я сказал дневальному, что один обеспечить контору дровами я врядли смогу, да и пилить их надо будет с кем-то:

- Ваших отношений с хоздесятником я не знаю, так что решайте сами, один я тоже пилить бревна не собираюсь

И с тем ушел. Вы можете спросить, почему я так подробно описываю складывающиеся с конторой отношения, но ведь я их обеспечивал дровами чуть не полгода и это для лагеря - срок! Это - моя жизнь в эту зиму. Мы выходили из барака и шли на сопку за дровами в любую погоду, когда остальные жители барака сладко спали на нарах. Помню, мороз был какой-то особенный, в лесу непонятная тишина, в бурках подшитых вместо подошвы шестью слоями мешковины и прихваченными снизу пластинками корда, ноги мерзли даже на ходу, мерзло лицо, замотанное тряпками. Костёр долго не разгорался, а его пламя не грело. Когда мы подошли с дровами к конторе, на градуснике было 69 градусов. Шли мы за дровами, и когда лютый ветер валил нас с ног. Так что к своим обязанностям мы относились серьезно и добивались, чтобы на наших объектах на ночь была всегда полная поленница дров.

Поднимаясь на сопку, я вырубил себе тросточку, не столько в помощь ноге, сколько для того, чтоб не замёрзли руки. Ногу уберечь на лесной тропе от болевых толчков было невозможно. Я уже говорил, что пилить под корень или рубить топором очень сухую лиственницу - труд неблагодарный, поэтому мы старались помогать друг другу раскачивать "хлысты" и тогда корни лопались сами. Для этого поднимались от костров в одно время и взвалив на себя огромные деревья не спеша сползали с сопки, поддерживая его на плече тросточкой, так тяжесть распределялась на оба плеча равномерно. Под тяжестью дерева мы быстро согревались и, подходя к своему объекту, не чувствовали мороза, а пилить бревно на чурки - работа тоже горячая.

Ну а в первый день знакомства с конторскими служащими я был один и предложил Алексею помочь мне распилить дрова. Для самого мелкого сторожа или дневального пилить дрова было ниже его достоинства, ему просто неудобно было выполнять такую работу, он предпочитал дать кому-нибудь кусочек хлеба или жменю махорки, чтоб всё было распилено, расколото и уложено в штабель без него. Он гонялся за Токмалаевым и требовал от имени главбуха, чтоб мне дали помощника. И тот не выдержал: как-то на разводе он поймал меня:

- Абдулаев, ты можешь взять себе напарника, я тебе поручаю снабжение дровами ещё других объектов.

Я тут же схватил стоявшего невдалеке Барановского и, крикнув ведущему развод "Комсомольцу":" В Пятерку Токмалаева!" - выскочил с ним за ворота. Можно было предвидеть, что новый работяга не вызовет у него восторга: Барановский был и ростом мал и по виду щуплый, но я-то знал его возможности. Так и получилось десятник уже сделал движение, чтоб его отстранить или задержать, но мы опередили и оказались за воротами.

Во время своего обхода наш десятник увидел поленницу сухих дров у конторы, довольную улыбку на лице у Алексея и сам улыбнулся. И повёл меня знакомить с другими объектами. В их числе были и Красный уголок и отдел снабжения, и домики служащих. В первый день мы не могли всех обеспечить и разбросали им по охапке дров. Наше появление с дровами произвело хорошее впечатление. Начальник снабжения Орешкин - мужчина невысокого роста с приятным, холёным лицом, одетый в красивую меховую тужурку и такую же шапку, вышел к нам и угостил табачком. Хотя мы с Барановским давно уже бросили курить, но табак собирали. Жена главбуха Анна Алексеевна вынесла сухариков и тут же попросила привезти ей льда.

Лед заготавливают для лагеря у берега, ниже по течению Индигирки. Самый чистый лед в нижней части, он совершенно прозрачен, верхний же слой молочно белого цвета и вот те, кто развозят этот лёд, кидают на сани вперемежку. А меня Анна Алексеевна один раз попросила, и я её наградил чистейшим льдом. Теперь она просит меня привезти ей её льда.

Идя с работы, Барановский сказал:

- Нужно делать "козёл". Это не дело, что мы пилим сидя. Тебе с твоей ногой так удобней, да мы возимся с распиловкой вдвое дольше.

Он был, конечно, прав, но на "козёл" нужно время, а запаса дров на объектах нет. Мне не хотелось, чтоб он думал, что я нарочно тяну с этим делом. Пошёл в инструменталку, угостил там мужиков махоркой, обсудили вопрос. Я предложил принести сухой балан, чтоб козелок был полегче, а то его надо таскать от объекта к объекту. Рассчитался махоркой и понес Барановскому, как подарок. Теперь пилить стало намного быстрее, да и работа приятной.

Так мы втянулись в эту работу. Целый день болтались по вольному стану, временами забывая, что на ночь нас ждёт лагерь. Иногда ребята из какой-нибудь избушки попросят принести им дровишек. Принесем и потом греемся возле печки и час и два, особенно в вечернее тёмное время. Ну, а главное, эта работа скрашивает и голод. Хоть сколько-нибудь хлеба, а дадут. Вот и живём.

Настроение портило постоянное ожидание отправки в тайгу. Ведь от добра, добра не ищут. Этот проклятый этап висел над нами, как Дамоклов меч. Мы с одной стороны должны были очень стараться, чтоб быть здесь нужными с другой стороны не показаться через чур здоровыми. Нога меня подстраховывала в какой-то степени, а если подадут машину?

Вот последний раз набрали для этапа на три автомашины, человек семьдесят, и нас ещё не потревожили. Я хотел сходить поинтересоваться: кого же отправляют? Но Барановский сказал:

- Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, смотри чтоб с тобой то же не случилось.

А утром, проходя через Вольный стан, иначе говоря, через поселок, где живут вольные служащие, заметил, что около дома прораба, под окном, где всегда была изрядная поленница, сегодня дров нет. У меня была давнишняя мечта обзавестись хорошим клиентом и персонально обеспечивать его дровами. Теперь появился шанс. Пошел в лес, там подготовил солидный, сухой до звона балан, распилил, но не до конда, на чурки. Под окнами домика я с треском сбросил груз и часть чурок отломилось. Этот звук не оставил равнодушным дневального, раз у него нечем топить, и он выглянул из дверей.

- Ну и дровишки! - сказал с восхищением и тут же вынес топор.

Мой расчет был правилен: стоять и пилить дрова у непланового объекта было не так уж хорошо, а наколоть и сложить поленницу - минута дела. Он пригласил зайти в домик и, хотя это было нужно для знакомства, я отложил до другого раза, так как спешил в лес. Тогда он вынес мне кусок хлеба и немного махорки в пачке. Он сказал, что его дровонос попал в этап и предложил занять его место на постоянной основе.

- Если и меня не забреют на этап.

И вот однажды ранним утром сбросил под его окном свои дрова и зашёл за топором, а заодно и немного погреться.

- Ну, вот, - сказал мне Павлыч, - теперь ты можешь этапа не бояться, никаких этапов больше не будет, видимо до самой весны. На прорабстве открылась эпидемия тифа.

- Не знаю, что страшнее?

Барановский тоже не знал, как можно схватить инфекцию, и мы ходили день под впечатлением услышанного, а на следующий день . . . Мы, как всегда, натаскали к конторе дров и, прежде чем заняться их разделкой, решили зайти в палатку, перекурить.

- Алексей гони их отсюда! - закричал Мефодьич, поднимаясь с места. В лагере тиф и они занесут нам заразу.

Его поддержали и кое-кто из других работников. Мы опешили. Нас до того поразила сама логика: мы и они! Как будто провели черту. Даже Алексею стало неудобно за своих сотрудников, и он сказал примирительно:

- Ну, ребята, идите! Там, где-нибудь разведете костер и погреетесь.

В знак протеста мы действительно развели костер посреди Вольного стана, в десяти шагах от конторы. Торчали у костра больше часа, собрали туда и других ребят. На наши демарши никто не обратил внимания. Тогда с этого дня я перестал носить лед Анне Алексеевне, а дрова в контору мы пилили другого сорта, самые сырые, да ещё с гнильцой, чтоб они кое-как топились и не давали тепла. Перестали складывать дрова в тамбуре, так и бросали их кучей у дверей. Немного сушняку давали только для растопки. Поймать нас около конторы стало трудно, всё свободное время мы проводили в лесу у костров. Алексей пытался воздействовать через Токмалаева, но тот взглянув на запасы дров, ответил ему, что дрова есть, просто нужно уметь топить ими.

На третий день, когда мы раненько заглянули в тамбур, чтоб забрать инструмент, к нам выскочил Алексей. Его было трудно узнать, лицо от бессонной ночи и холода почернело, полные печи дров только чадили.

- Ну, погорячился Мефодьич, я поговорю с главбухом, будете опять заходить к нам греться. Разве такими дровами можно топить? Я же не спал всю ночь! А как они сегодня будут работать?

- А что сказал Токмалаев?

- Что он мог сказать? Говорит, дровами Вы обеспечены. Топите лучше! Но я-то знаю, какие дрова Вы носили раньше.

В обед (условный), когда мы закончили подноску дров и начали пилить и носить швырок, меня в дверях встретил главбух Белов. Это был крупный, высокий, полный мужчина, очки закрывали близорукие глаза. Он располагал к себе с первого взгляда, был добрым и рассеянным. Сказал:

- Послушайте, принесите мне мешочек э . . .э . . . водички. Моя жена просила.

- А как же с тифом? Мы вас всех не заразим?

- Это глупости, я Алексею сказал, чтоб вы по-прежнему заходили греться, а костров по среди поселка не нужно.

Я тут же привез ей отборного, совершенно прозрачного льда и она попросила прийти к ней помыть полы. Она нагрела воды, и я вынужден был у неё в квартире раздеться до белья и хорошо поскоблить ей пол. Пока я мыл, она лежала в постели, навевая на меня грешные мысли.

Недалеко от конторы, на центральной улице поселка стоял домик начальника КВЧ - ещё один наш объект. Мы имели дело с его женой, а она была удивительная любительница командовать и у ней не обходилось без перекладки поленниц. На этот раз на участок прибыл новый служащий, начальник УРЧ Ярина, для него распечатали соседнюю избушку, а там жуткий холод, холодней, чем на улице. И здесь жене начальника КВЧ представился случай покомандовать. Мы уже закончили свои дневные работы и в кромешной тьме подошли к проходной, когда она нас сцапала и повела к себе. Около неё осталась ещё не распиленная лесина и она попросила нас разделать её и сносить дрова новым поселенцам. Для нас, заключенных начальник УРЧ - большой начальник и конечно мы не могли отказаться. У него, кроме жены и десятилетней дочери, - большущая собака. Что б не мешать нам таскать и складывать дрова, он вывел собаку на прогулку. Ярина - женщина с добрым, милым лицом извинялась перед нами, обещала назавтра сходить к Токмалаеву и решить вопрос снабжения дровами, а мы то знали, что их избушку всё равно припишут к нам и её успокаивали. Нам дала кусочек черного хлеба, мы брать не хотели, но она настояла и тут услышали голос ее дочурки:

- Мама, почему ты даёшь дядям чёрный хлеб, ведь у нас есть белый?

Надо сказать, что таких реплик мы ещё не слыхивали, даже нас это повергло в смущение и мы быстро ретировались.

Совершили мы с Барановским и неблаговидный поступок. Я уже говорил, что берег Индигирки был освобожден от леса, и торчали только здоровенные пни, говорившие о стоявших тут живых великанах. Да, но один из этих красавцев ещё стоял и мы столько раз проходили мимо, не осмеливаясь нарушить покой великана, что казалось он доживет до лета и оденется своей ажурной листвой, но однажды поздним вечером, когда усталый организм плохо сопротивляется холоду, потребовался куда то большой пакет сырых дров и мы не пошли в лес, не сговариваясь мы подошли к нему с пилой и только когда он загремел на землю и мы увидели прекрасную его сердцевину, похожую по цвету на яичный желток зимнего яйца, мы почувствовали себя негодяями. В дополнение к этому к нам подошел комвзвода охраны с ужасной фамилией Безбожный, казармы его находились напротив на той стороне Индигирки и он, выйдя из избушки, стал свидетелем падения этого красавца. Я бы предпочел, быть посаженным в кандей, он же постоял возле нас несколько минут молча и сказал:

- Если б этого, последнего из могикан нашего леса свалили уголовники, я бы возможно и не удивился.

И всё. И какими ж мы почувствовали себя идиотами: всего пройти полчаса в лес и обратно и эта даурская лиственница стояла бы на месте!

Но вернемся к нашим дровам. Красный уголок был тоже нашим объектом, и если обычно мы его топили чисто условно, то все менялось, когда там намечалось партийное собрание. Тут сам начальник ОЛП - Билкин принимал у нас объект. Вы не думайте, что после собрания можно что-то найти, а в корзинах, в этом Уголке имеется ещё дневальный, который сжигает все подозрительные бумаги.

Рядом с Красным уголком стоит дом начальника участка. Он живёт без семьи, и пригласил в свою квартиру Билкина с женой. Вот семейными новостями своего начальства дневальный охотно делился с нами, очевидно не считая их секретными. Как-то вернувшись домой неожиданно Билкин, застал своего соседа по квартире в постели своей жены. По политическим мотивам он не мог скандалить со своим единоначальником и, выскочив из дома, устремился по трассе на соседнее, Шестое прорабство. Вернулся поздно вечером, отмахав по морозу 20 километров. Помогло. Извинения начальника участка принял спокойно.

Таких женщин, как мадам Билкина, лагерные психологи именуют "сиповками", они ходят по-утиному: носки вместе - пятки врозь, при этом задняя часть несколько отстает, поэтому они кажутся сутулыми. Сейчас сказали бы, что такие женщины слабо сексуальны и для мужей являются самыми надежными. И вот, поди ж ты! Впрочем, дневальный объяснил, что она просто пожалела своего одинокого соседа, которому некому отдать жар своего сердца. Не думайте, что прогулки Билкина на этом закончились.

Уже кончился тиф, снят карантин, а мы с Барановским продолжали работать на поселке, пилить свои дрова. Мы ни у кого ничего не просили за свой труд, но за зиму все привыкли выносить нам что-нибудь из еды и табачок. Мой полосатый мешочек, подвязанный к опояске, все толстел и уже мешал работать. Надо было начинать курить!

Все чаще нас снимали с посёлка и бросали в помощь рабочим, занятым на отсыпке полотна дороги. Становилось ясно, подсобной работе подходит конец: в палатках оказалось много работяг, которые всю зиму лежали и являются кандидатами на нашу работу, а жаль на дворе то ведь ещё март. Барановский внешне держался, выглядел худым и слабым, ему то ведь было около пятидесяти, а мне всего 28 и уже посторонние замечали на моем лице яркий румянец, который просвечивал даже через небритую черную щетину.

В это время наш каптёр Ахат Ахатыч объявил о коммерческой продаже красной кетовой икры. Цена была баснословной 120 рублей за килограмм. Когда в 1937 году я прибыл на Колыму, в Магадане ее продавали по 5 рублей 70 копеек. Но мы всё-таки продали немного махорочки и купили полкилограмма. Икра была чертовски вкусной.

И вот теперь, когда практически прошла зима, заходим в свою палатку, и нас хватает староста Шакиров:

- Ну, Саркисов, ваша очередь переходить в барак. Сразу после бани получите в каптёрке наволочки для матраса и подушки и одеяла. Кое-кто в бараке сумел их чем-то набить и спят уже не на голых нарах. Подумайте и вы. Вспомнил я тут Еврашкалах и нашего прораба Крышкина. Как он ставил специального человека, Никитина с рубанком и тот настрагивал за рабочий день стружки на восемь матрасов. Попробовал и я. Взял в инструменталке рубанок и весь день на "козле" строгал балан. Восемь не получилось, а двоим удалось набить матрас и подушку, распрощались с голыми нарами. Просто не верилось, что можно вот так спать на матрасе и укрываться одеялом. Из постели утром вылезать не хотелось.

В бараке был относительный порядок, хозяйничали два дневальных, так что, было тепло и открыто не воровали, во всяком случае, постельные принадлежности можно было не брать с собой. У меня были и простынь и полотенце, но их я использовал в качестве шарфа, что позволило за зиму не обморозить ни нос, ни щеки, теперь стало возможным освободиться от такой роскоши и постелить простынь по назначению.

Вы по наивности можете спросить, почему же, если были места в бараке, вас не переселили туда раньше? Нет, считайте, что мест там не было: барак всю зиму строился и оборудовался, и занимались этим плотники в нерабочее время, поэтому дело у них двигалось очень медленно.

Глава 7.06 Василий Жигулин

Он подошел к "козлу", на котором я сидел, отдыхая, пока Барановский колол напиленные чураки. Я подвинулся, освобождая ему место. Он присел рядом, достал кисет и закурил.

- Вы тут, кажется, не курите? - сказал, убирая курительные принадлежности.

Посидели, помолчали. Я слышал, что его отправляют на ремонт мостов, возможно нужны рабочие, но при чём тут мы? Василия я, собственно, знал мало, иногда встречал у лесного костра в качестве слушателя моих рассказов. В палатке, в этом царстве холода ни рассказывать, ни слушать было невозможно, все, добравшись до нар, завертывались с головой в свое тряпье и как бы исчезали до утра, до часа выдачи пайки. Ясно, его я интересовал не только как рабочий, но и как слушателя.

К Жигулину отношение было не однозначное: тёрся он в среде уголовников, довольно успешно играл в карты, но на равных говорил и с каэровцами. Внешне он выглядел довольно солидно: высокий, плотный, с крупным, довольно привлекательным лицом почти всегда располагал деньгами, к нам относился уважительно. Уголовных выходок, отнять у кого-то что-либо за ним не значилось.

Как это не странно, я в бригадирах предпочитал видеть уголовников. Наши каэровцы трусливы и не выдерживают в схватках ни с техперсоналом, ни с лагадминистрацией, ни с горлохватами из своей бригады. Уголовник же, если он достаточно умный, а неумных на эту должность не ставят, не допускает, чтоб в бригаде собиралось "кодло", с десятниками говорит на равных, частенько во время картежных игр получает записки на кубы земработ, в общем чаще всего владеет ситуацией. Вот идеальный бригадир - Аркашка Катасанов, его бригада постоянно держала трехсотпроцентный барье. Правда кончил он плохо: вынужден был бежать и был подстрелен, но тут сыграли роль украденные его бригадниками 60 тысяч рублей, которые он вынужден был перепрятать и это, независящее от него обстоятельство, подвело его под второй срок и вынудило уйти в побег.

Василий между тем продолжал:

- Барановский может ещё с месячишко побаловаться с дровишками - маленький, худенький, сойдет за старичка. Ну, а тебе, Саркисов, пришло время "идти на землю". Сам не пойдешь - пошлют, вон какой бугай отъелся! Я тебе и предлагаю пойти с нами, будем вручную бить сваи, укреплять мосты, а где и ремонтировать, пропускать машины вверх, в тайгу, жить по аттестату. С нами будет и Веснин.

Вот ведь хитер этот Васька! Откуда-то узнал, что я симпатизирую Веснину - в прошлом инженеру - строителю, очень интеллигентному человеку. А впрочем, его предложение и с Весниным, и без, него, меня вполне устраивало, я уже с полмесяца начал задумываться, что зима кончилась, с ней уйдет и потребность в дровах.

Жигулин для этой работы был подходящим бригадиром, здесь и вся то бригада человек 12-14, да к тому же состав её каэровский, так что лучше трудно придумать. На другой день выходить на развод мы не спешили, готовились к походу. Можно было оставаться в том же бараке. Так как пару недель нам нужно было трудиться на дорожном полотне нашего, участкового прорабства. Но Жигулин решил убраться из зоны и договорился с бригадиром Беловым занять пустующие нары в его бараке. Туда-то мы и собирались перетащить свои вещи и постельные принадлежности, набитые стружкой.

В барак зашел прораб, я его увидел в первый раз, хотя всю зиму снабжал его избушку дровами, но дело то имел конечно с его дневальным, Палычем. Прораб на участке не имеет такого авторитета, как такой же прораб на любом периферийном прорабстве. Здесь над ним довлеет и главный инженер и начальник участка, начальник лагеря и другие чиновники. Там же на периферии он удельный князь и его мало кто может проконтролировать. Поэтому этого прораба здесь мало кто и видел. Он оказался человеком мягким улыбчивым и разговорчивым. Нам он тут же выписал пропуск, вывел нас за ворота и отправил в барак Белова, а Жигулина повёл с собой показать первый мост, который назначался на ремонт. Мост это - громко сказано, скорее мосток, но для первого нашего трудового свершения нам он показался солидным. Это было позже, а сейчас, выходя через ворота, мы несколько закопались со своими постельными принадлежностями и вахтер Загуменный, по кличке "Комсомолец" пихнул Веснина так, что тот полетел на землю. Такое было наше прощание с зоной.

В бараке Белова было тепло, и места для нас оставались только на верхотуре. Мы кое-как закинули свои вещи и пошли на объект, разыскивать своего бригадира. У моста не было никого, и мы уселись на перила ожидать дальнейшего развития событий. Курить я уже начал, но ещё меня к этому не тянуло и я, потянув пару раз, затушил папиросу и окурок сунул за козырек шапки. И тут появилось наше начальство.

- Вот Веснин - инженер - отрекомендовал Васька прорабу.

- Вы - путеец? - поинтересовался тот.

- Путеец.

- Ну, как раз то, что нам нужно. Дефектную ведомость можете составить?

- Безусловно.

- А технологическую карту по ремонту?

- Составлю.

- Вот Вам тетрадка, делайте наброски, а я пошёл. Сваи и "бабу" вам сейчас подвезут.

Интеллигентный человек обратился к Веснину на "Вы", а Загуменный пихнул его и выматерил.

За полчаса, пока мы ожидали возчиков, Веснин набросал нужные документы и предложил, по-моему, очень интересный способ подъёма настила моста. Мне даже показалось что на практике нам его не осуществить, но в конце - концов мы все так и сделали, как говорят, по Веснину.

Привезли сваи и здоровенную "бабу". Жигулин всё это поспешил спихнуть на меня:

- Слышь, Саркисов, ты небось во сне видел, что спишь со здоровенной бабой, так вот сегодня воскресенье, а праздничный сон - до обеда! Думаю, тебе поручить и пришивать к сваям щиты-подмости, чтоб не было разговоров: так пришили, не так. Подбирай себе ещё тройку и будете постоянные сваебойщики. Пущу вас вперед и будете готовить нам фронт работ, чтоб мы пришли на объект, а там сваи уже забиты и можно начинать ремонт настила.

Молодец Васька, хоть сам изрядный лодырь, а вот бригадирские дела у него получаются, так мы со своей "бабой" и пошли вперед. Веснин нам давал схему, указывал кружочками, где забивать сваи, мы приколачивали к свае круговой настил, устанавливали сваю на место, прикручивали её к мосту канатом, чтоб она вместе с нами не улетела в реку, залезали на подмости, затаскивали туда свою "бабу", хватали её каждый за две ручки, а у ней их было восемь и по команде опускали на сваю. Залога - 10 ударов и свая пошла в грунт. Бьём сваю до полного отказа, тогда её раздеваем, то есть снимаем приколоченный щиток настила, перебиваем его на другую сваю и всё повторяется сначала.

На забивке первой сваи прораб не отходил от нас и ушел, только убедившись, что делаем мы всё добросовестно и со знанием дела. Уходя, предупредил, чтоб ни одна свая потом не сдала, не позволила мосту снова "сесть". Мы, конечно, заверили, что такого с нашими сваями не случится, разве при дальнейшем таянии мерзлоты.

Похвалил он здорово Веснина, сказал, что в его решениях чувствуется высокий профессионализм, и сделанное по инженерному точно. В общем даже скромный Веснин не выдержал и радостно улыбнулся, а я подумал про себя, что, если освобожусь из лагеря, пойду учиться на инженера строителя железных дорог. Но жизнь бросила меня в другую сторону и выполнить эту задумку мне не удалось.

Так мы шли своей бригадой от одного мостика к другому, радуясь тому, что опережаем дорожников, у которых не было готово земляное полотно, но вскоре это обстоятельство стало нас беспокоить: на трассе было слишком мало работяг и было ясно, что и нас скоро "бросят" на строительство лежнёвки или на отсыпку полотна. Видимо за зиму из завезенных десяти тысяч заключенных осталась меньшая половина.

Завершили мы десятикилометровый пролет нашего участкового прорабства, его хозяин попрощался с нами и дал нам в руки бумагу. С ней мы прибыли на следующее, Шестое прорабство. У них в зоне метут, моют и чистят, готовят лагерь к великому празднику. Нашему появлению прораб очень обрадовался и предложил включиться в субботник. Когда Василий намекнул ему, что ведь мы должны пропустить вперед автомашины, в этом состоит наша первая задача, прораб расхохотался:

- У меня на самом длинном пятикилометровом пролете ещё и половина лежневки не сделана, и носить накатник надо за полтора-два километра, а людей нет, так что машины там пройдут в лучшем случае в конце лета и ваши мостики никого не задержат.

Нам он выделил северную сторону, где за стенами бараков лежал ещё и снег, и лёд и кучи вмерзшего мусора. Делать было нечего, мы взялись за работу. Первый гонец весны и Майских праздников в зоне появился парикмахер. Это был армянин с царской фамилией - Багратуни. Нас, как гостей, он остриг и обрил раньше других, и мы решили вечером пробиться в баню и тем завершить комплекс санобработки. Жигулин усиленно уговаривал его сделать ему какую-нибудь прическу, но парикмахер был непреклонен и оболванил нашего бригадира под первый номер.

- Если я для тебя сделаю исключение, здесь ползоны потребуют того же и меня выпрут на земляные работы.

И он оказался прав. В обслуге работал красивый молодой азербайджанец, он долго прятался от парикмахера, но обойти его было невозможно, и красивые локоны молодого зека попали под машинку. Он плакал, как девочка.

Так до Майских праздников мы прокрутились в зоне, где теперь после уборки стало чисто и все сверкало под весенним солнцем. Я, как и предполагал, Жигулин вовлек меня в свою бригаду, чтоб слушать мои романы и тут на Шестом, пока мы околачивались в зоне, он не давал мне терять времени. Кстати, в нашей бригаде таких любителей было не много и слушатели пополнялись из числа местных зеков. Все-таки контингент слушателей был не большой, и я рассказывал неохотно.

И тут я увидел Черныха, он ещё носил на груди изрядно грязную повязку, но выглядел вполне здоровым, Я подошел к нему и с разрешения конвоира присел рядом. Мы закурили. Я спросил о судьбе его друга, Виталия Иннокентьевича и он поведал мне печальную историю его кончины. Прошла та зима, с ее морозами и весна вселяла надежду на победу над смертью и тут у него начался процесс в легких. Дьяконова уже не было в живых, а сменивший его санитар не многому успел выучиться у своего предшественника. Закончилась эпидемия тифа и Виталия Иннокентьевича положили в ту палатку, в которой скончался его друг. Несчастье не ходит в одиночку: больному человеку зачитывают известие о гибели в лагерях его жены, а вскоре и ответ на его заявление в военкомат. Смысл ответа: врагам народа не место в Советской Армии. Бумага пришла не из военкомата, а из УРО УСВИТЛа и в другое время он написал бы второе заявление военному коменданту, но теперь видимо болезнь надломила его волю, присущий ему жизненный оптимизм иссяк, он отказался принимать пищу и скоро сердце перестало биться.

- Вы видели его перед кончиной? - спросил я, угнетённый услышанным.

- Да, мы с Барчаткой навещали его довольно регулярно, пытались пробудить в нём жажду жизни. Он был тверд и непреклонен. Вы Барчатку помните?

Да я помнил нашего вечного защитника и прекрасного человека. Приведя в барак конвойную колонну, он весь вечер бегал по начальству хлопоча для них какие-нибудь льготы. Его фамилию никто не помнил и звали его по форме одежды.

Помню такой случай: стрелки за какое-то прегрешение поставили на выстойку на мороз уголовника. Тот в знак протеста снял рукавицу и обмочил руку, на морозе, она мигом побелела. Барчатка увидал эту сцену, набросился на стрелков, забрал у них уголовника, натер ему руку снегом и увел в лагерь. Потом получил нагоняй от лагинспектора.

Черных продолжал:

- Так вот Барчатка привел с собой стрелка и вдвоем они увезли на санках тело Виталия Иннокентьевича и захоронили его, как он мне сказал, в отдельной могиле и прибили там памятную доску с его фамилией. Мне хотелось сходить на могилу своего друга и Барчатка обещал вывезти меня за зону, но вскоре его самого перевели в тайгу и моей задумке не суждено было исполниться.

Мы посидели молча, вспоминая многих хороших людей, нашедших кончину в первую военную зиму в этих суровых краях. Их этап подняли, и мы расстались.

Глава 7.07 На прорабстве Шейнина

Шестое прорабство оказалось последним, где мы работали нормально по своему назначению, с переходом на Седьмое отношение к нам изменилось, наша работа оказалась не нужной. Встреча с прорабом была очень неприятной:

- Что вы тут будете ковыряться с мостиками, они в этом году могут вообще нам не понадобиться. В крайнем случае, их можно будет подремонтировать тогда, ближе к делу. Сейчас мне нужно носить накатник на лежневку, лучше беритесь за это дело. Сделаем вместе трассу.

Васька Жигулин старался и так, и эдак, но переубедить прораба не мог, а когда тот ушел из конторы, я предложил нашему бригадиру миновать это заклятое прорабство и уйти на Восьмое. Потом, когда у Шейнина созреют нужные условия, мы вернёмся и пройдёмся по его объектам. В конце - концов мы не обязаны работать на прорабствах подряд, нашли, что на 8-м условия лучше и пойдем туда.

Уговорить Ваську не мог, а прораб, пошёл на компромис, разрешил отремонтировать на его трассе все мостики и трубы, после чего помочь ему закончить трассу. Остались работать у Шейнина. С мостиками у нас дело шло быстро, влияло и то, что мы на двух прорабствах набили руку и то, что, как назло, работы на объектах Седьмого было меньше.

А дальше с Шейниным произошел такой комичный случай, отразившийся на нашей судьбе. Начальник УДС Рыбалко вёл оперативное совещание на новой базе в Адыгалахе и натолкнулся на такую запись Шейнину: "Прорубить просеку от центральной трассы к прииску Куранах Сала и приступить к отсыпке полотна."

Шейнин, не моргнув глазом, доложил, что просеку он прорубил. А для отсыпки полотна нужна машина, так как возить грунт далеко и тачками там не справиться. "Прошу это записать заказчику" - сказал в заключение. Представитель прииска возразил, что был там неделю назад, и просеки не было. Машины они выделить не могут и согласны, временно принять неполную насыпь, чтоб хоть подвода могла туда заехать. Наш прораб объяснил, что просеку закончил только вчера. Весь расчёт был на то, что свободной машина не найдут, а кони на базе - рабочие клячи и начальство на них не поскачет. Он просто недооценил Рыбалку.

Рыбалка - наш колымский Суворов. Его поступки - непредсказуемы. В этом случае он попросил у одного из прорабов выездного коня и поскакал по трассе. Вот и репер и залыски на деревьях, должна быть просека, но тут и "конь не валялся". Рыбалка в ярости поскакал искать лгуна - прораба. А Шейнин выстроил себе изящный домик по другую сторону дороги и живёт там с дневальным. Скачущего начальника они с дневальным усекли, и прораб выскочил в окно и убежал в тайгу.

- Прораб - на производстве - доложил дневальный.

Рыбалко сел и написал записку: "Завтра утром быть в Управлении. Не садится ни на один вид транспорта, иначе выгоню из УДСа."

Шейнин прекрасно знал, что многие его не любят и, если подъехать на чем-нибудь, Рыбалке тут же доложат. Потерять такую должность Шейнин побоялся и, как он говорил, прошёл пешком 120 километров и утром явился пред светлые очи начальства, объяснив, что ложь его была во спасение и адресована представителю прииска, чтоб отвести удар от самого Рыбалка и взять всё на себя. Рыбалка страшен только в ярости, прекрасно знает, что нет прораба, который бы не лгал, простил нашему все прегрешения и удовлетворил частично его просьбу, передал пять человек из ничейного нашего звено, для работы на трассе к прииску Куранах Сала. Кстати, в своем "ГУЛАГЕ" Солженицын написал об этом прииске, что трупы они вывозить не успевали и ставили их к стенке стоймя.

За два рабочих дня мы прорубили просеку, деревьев там было немного и были они тонкие и крученые мы сложили костер и сожгли, спланировали место будущей трассы. Шейнин был недоволен: получилось, что незачем было лгать и изворачиваться, мог он это сделать давно своими людьми.

Повёл нас смотреть забои. Они действительно оказались очень далеко. Мы просили у него подводу, но он предложил накинуть по веревке на шею и так таскать тачки по 18-19 часов по голой земле. Возить приходилось, таща тачку задом наперед, веревка на шее не помогала, а там у Жигулина не получалось и он торопил нас. Я не сомневался, что Шейнин нас отпускать не собирался, кто откажется от дармовой рабсилы. Так и случилось. Едва мы немного притрусили дорогу, как он нас снял и повел на лежнёвку.

Он подвёл нас как раз к такой заболоченной широкой долине, где его работяги таскали накатник. Нам ничего не оставалось, как включаться в работу. Я спросил одного из работяг, тащившего на себе две накатины:

- Поскольку же носите за рабочий день?

- По 75 накатин.

Я чуть не подскочил от злости: даже если таскать по две накатины, нужно сделать 37 ходок через болотину, по колено в воде, увязая среди кочек, это за день нужно сделать километров сорок, с грузом и без него. У этого мужика и шея и руки, да частично и лицо были расцарапаны в кровь от комаров. В накомарнике по такому болоту не пойдешь. Я бы не допустил такой высокой нормы, а теперь, что сделаешь, тут у него одни старики, лет по 40-45 и носят по столько накатника, а мы все молодые, нам и Бог велел. Вообще работа это ужасная: в телогрейке в такую жару не пойдёшь, гимнастерок у нас нет, а в нательных рубашках, комары раздерут всю кожу, да и брёвна в кровь разобьют плечи. Одно успокаивает, что работа эта закончится через три - четыре дня, а там - тачки. Но Шейнин нас перехитрил: только мы начали носить, как он снял своих и перебросил их на насыпь и теперь кончать пришлось нам одним. Этот прораб - тот ещё эксплуататор: с помощью разных мелких поощрений он провоцирует чтобы кто-то начинал увеличивал себе норму, а тогда переводил это на остальных. Я был уверен, что пока мы носим накатник, он своим старикам опять сделает сумасшедшую норму на вывозке тачек. И сделал. Они возят по 45 тачек за смену. Перекурить некогда! Зла не хватает.

Но тут земля, это - наша стихия. Заказал в инструменталке специальные тачки, вмещающие по 10 сотых куба. Шейнин пришел, предупредил: норма - 45 тачек. Я ответил:

- Норма дается на кубы, а не на тачки.

Он ушел недовольный, а вечером пришел и удивился земли у нас вывезено больше, чем у его любимцев. У нас стоит три нагруженные тачки, я предлагаю ему прокатить одну тачку, и он попробовал, но чуть не вывалил её на месте. Да, на эти тачки нужна специальная сноровка. Больше он со мной не спорил.

Вспоминаю один рабочий день на этом прорабстве. Днём к нам подошел соседний звеньевой, просил угостить махорочкой. Мы курили, всё звено из одного кисета и у нас махорка была всегда. Угостили. А у него ко мне вопрос:

- Почему вам пишут две нормы, а нам не пишут и одной. Ну, вы вывозите больше нашего, но ведь не в два раза.

- Что ты нас об этом спрашиваешь, спроси Бокова. Да к тому, что нам пишут, я не знаю, проработал здесь месяц с лишним и никто не показал наряда. А то, что на кухню дают шпаргалку на хлеб, её завтра могут порвать.

Работаем дальше. Я взглянул на горизонт, там солнце уже цепляется за сопки, а нас всё не снимают. Я скомандовал звену убрать инструмент и идти домой.

По дороге натыкаемся на десятника Бокова. Он глухо матерится:

- Саркисов, почему, Богу мать, сам снял звено с работы?

- Посмотри на горизонт, балдоха заходит, это значит час ночи, а мы на развод вышли в 6 часов утра. Сколько выходит?

- Я же тебе пишу 200 процентов!

- Так, что, по-твоему, мы должны здесь сдохнуть в забое? Есть норма 16 часов в сутки, вам с Шейниным этого мало?

Так вот и работали все лето по 19 часов в сутки. Ноги не держат, когда идёшь домой. А за 200 процентов никаких дополнительных льгот, разве табачок дают более регулярно. Такую эксплуатацию у себя ввел Шейнин в ранг закона и тут в профсоюз не пожалуешься.

Глава 7.08 Бригада Леонида Погорецкого

В этот день новостей было много, и мы никак не могли войти в рабочий ритм. Во-первых, на прорабство возвратилась, после долгого отсутствия, основная, можно сказать главная бригада, Лёньки Погорецкого. Её брали в Адыгалах на строительство базы УДС, и она там работала месяца два. Мои ребята сделали вывод, что теперь я должен начать переговоры с Шейниным, чтоб он отпустил нас к Жигулину, который заканчивает ремонты по путям и уже передавал, что ждет нас.

Я подумал, почему так, мы не прижились к этому прорабству, к самому прорабу и его десятнику и все время чувствовали себя тут чужими. А ведь вот там, куда нас зовет Жигулин, мы вообще никого не знаем и спешим именно туда. Я грешил на себя: я не прижился, не прижился и к звену, а они уже не прижились через меня.

Вторая новость - ещё хуже! Там, на Эмтегейском участке, откуда пришел Погорецкий, уже настоящий голод, у нас же ещё только урезают паек, но никакого сомнения нет, что и к нам он придет скоро. Ощущение близкого голода заскребло по сердцу, но удрать от него некуда. Встали работать, работаем плохо и у меня голова забита. Не пойму: Погорецкий, это - хорошо или плохо. Если прораб нас отпустит на 10-е прорабство, там всем будет заниматься бригадир, это - хорошо! Ну, а если не отпустят, пойдёт голод, Погорецкий оттянет на себя весь хлеб, тогда - дрянь! Идет Шейнин. Попробую его уговорить. Захожу "с червей":

- Лазарь Моисеевич, поздравляю Вас с прибытием пополнения, теперь, думаю, Вы захотите от нас избавиться. Мы у Вас выполнили все срочные работы, остались мелкие, текущие. . .

- Ты, Саркисов знаешь, как я не люблю, когда ты начинаешь проситься уйти. Ну что тебе здесь не нравиться? Ведь я все делаю для вашего звена, чтоб вам было хорошо.

Эту его формулу я знал, и дальше говорить с ним не имело смысла. Я отошел к тачке. Он всё-таки пообещал подумать.

Вечером на рапорте я больше не поднимал этого вопроса, тем более что Лёнька (Погорецкий) чувствовал на прорабстве себя хозяином и действовал соответственно. И хотя мы не были знакомы, он поглядывал в мою сторону и вскоре пересел на лавку рядом со мной.

- Слышал, ты рвёшься увести свое звено с нашего прорабства? Знаешь, Шейнин подал мне идею, пригласить тебя в мою бригаду. У меня как раз не хватает одного звена. Не сомневаюсь, что ты у нас ни от кого не отстанешь и будешь в бригаде в числе передовых. У нас впереди большие перспективы, правда работы будем вестись на краю прорабства и ходить туда - не ближний свет, но лишь бы кормили досыта, а прораб это обещает. Я не тороплю с ответом, подумай, поговори со звеном.

Разговор в звене был трудным. Они считали, что у нас большие тачки, такими здесь никто не возит и мы сможем обскакать его лучшее звено и тогда будет всё хорошо. Я пытался им объяснить, что у каждой такой бригады есть на учете лучшее звено, записанное отделом труда Дорожного лагеря. Есть такое звено и у Лёньки - звено Амзаева. Он не сможет, да и не захочет его менять. Мы в лучшем случае можем быть только вторым и поэтому - никаких льгот.

- Ты не хочешь идти туда, не хочешь быть в подчинении бригадира, поэтому ищешь причину - сказал Гриша.

Я не удивился, как-то получилось, что я не прижился к этому звену и они мне слабо доверяли. Чтобы кончить это дело я спросил: кто хочет идти в бригаду. Захотели все и на следующее утро мы вышли на развод с его бригадой. Погорецкий обещал, что все будет хорошо. Я не был в этом уверен и промолчал. Мне нужно было уходить из бригады и бросать звено. Пока этого сделать было нельзя.

Голод был не долгий, но жестокий, несколько дней нам не давали хлеба и оставляли в бараке. И вот здесь прораб с бригадиром решили поддержать лучшее звено: вывели Амзаева со звеном вроде на срочную работу, и выписали им понемногу хлеба. Здесь у меня со звеном произошел полный разлад, они считали, что я нарочно не хочу, чтоб мы получили статус лучшего звена бригады. Мы действительно вывозили грунта больше. Отношения в звене все ухудшались, да и бригадир считал, что я травлю против него рабочих. Зашёл в забой нашего звена, посмотрел наши тачки и сказал:

- Вы возите большими тачками, таких нет ни у кого в бригаде и, конечно, вы вывозите больше других. Пойдём в инструменталку, закажешь такие тачки Амзаеву, а я расплачусь. Так к неудовольствию ребят звена, сделали такие же тачки передовому звену.

Мое положение становилось безвыходным: в бригаде кипели страсти, и я оказывался их косвенным виновником. Надо было уходить, но разговор с прорабом я все откладывал.

Как - то, зайдя в наш забой, бригадир пригласил меня проводить его. Мы с ним прошли подальше, с глаз долой от звена, и он мне сказал:

- Догадываюсь, что ты ждешь этапа и, конечно, не сомневаюсь, что это отражается и на работу звена. Я должен был бы тебя отпустить на все четыре стороны, но сейчас этого сделать нельзя. Я тебе открываю секрет, но только тебе и ты звену пока не говори. Мы с Шейниным решили сделать смотр сил прорабства и для этого к нам будут приглашены авторитетные люди. Конечно, без тебя это обойтись не может. Ты со своим звеном должен показать высокую производительность труда. Забои будут отличные, и вам никто не помешает развернуться на всю катушку. Думаю, это вам и нужно. Ну а по окончанию мероприятия я поговорю с Шейниным, чтоб он тебя отпустил, если ты не передумаешь.

- Что бригадир сказал?

- Сказал, что работаем мы не в полную силу и я ничего не делаю, чтобы дать вам раскрыться. Вот я и должен с этого дня заняться звеном и сделать всё, чтоб мы прибавили оборотов.

- Он сказал правильно: ты звеном занимаешься мало, и мы будем рады, если ты начнешь по-настоящему шевелиться. Ты посмотри у нас ни одной целой тачки, все больные. Ты думаешь, это не отражается на возке? - сказал Гриша.

Он был прав: я давно не занимался ремонтом, и наши большие тачки лежали на бровке, а возили мы обычными, теперь я вернулся к тем тачкам, они нам понадобятся. Меня сильно заинтриговало сообщение бригадира, и я на время выбросил из головы планы ухода. Решил, что такое мероприятие должно пройти при моем деятельном участии.

Звену я только намекнул, что скоро наступит день, когда мы должны будем померяться силами с Амзаевым и его звеном и даже лучше. Что у него такие же тачки, как у нас, условия будут почти равные. На звено сказанное подействовало, как горячий душ, в их работе появился огонёк. Лёнька, видно, был умным парнем, умнее, чем я о нём думал. То, что он сказал, стало известно и другим звеньям и везде закипела работа.

А я пока ломал голову, где они нашли такой забой, и скоро догадался. Возле прорабства когда - то протекал ручей или маленькая речушка. Возможно, тот ручеёк появлялся после дождя и теперь, сейчас конец июля и сырости ниоткуда не предвиделось, а по руслу ручья был песок с мелкой галькой - прекрасный грунт. Ребята, когда проходили мимо, вздыхали: вот бы повозить такой грунт. Вскоре я увидел, что пара плотников мастырят там широкие катальные хода. Видимо всё было правильно. Предвиделось хорошее соревнование, меня захватил азарт.

Все работяги возили тачки в нательных рубахах, так как гимнастерок нам не выдавали, а в телогрейках в июле не побежишь. Шейнин видимо догадался, что выпускать бригаду в грязных нательных рубашках нельзя и утром устроил нам баню. И таким образом мы все оказались в чистых белых рубашках. После бани нас накормили завтраком, а в это время возчики со звеньевыми привезли на место действия весь инструмент. Вскоре на трассе, напротив прорабства появилась вереница тачковозов в белых рубашках, а кое у кого и голова от комаров была повязана белым полотенцем. Первым ощущением у всех было разочарование: нигде не было видно никаких наблюдателей, и тогда появившийся Боков разъяснил, что они завтракают с Шейниным и скоро появятся на насыпи, когда там будет что смотреть. И действительно они появились часам к одиннадцати. Это были прорабы и представители Индигирского участка. Позавтракав хорошо, повидимому со спиртом, они весело обсуждали происходящее, спорили о возможных объёмах вывезенного грунта, Шейнин кричал:

- Меньше, как за 130 кубов не отдам.

Кто-то подзадорил:

- Смотри, не продешеви. Похоже, здесь будет кубов двести!

В общем, мероприятие прошло успешно, представители после обеда не появились, видимо было чем развлечься. А мы выскребли весь песок из русла, сложив для возчиков инструмент и ушли не поздно в барак.

Зашёл и бригадир и поблагодарил всех за хорошую работу. У него спрашивали: "кто же из звеньев стал победителем?" Он ответил, что Боков с трудовиком сейчас перемеряют наши забои и результат будет виден завтра.

А пока после ужина звенья спорили, каждое доказывало, что оно вывезло больше всех, молчало только звено Амзаева, они надеялись, что, как всегда, будут первыми, но забои их ходили смотреть работяги всех звеньев и по их оценке "Лучшее звено" на этот раз было третьим или четвертым. Они не освоили большие тачки и возить им было тяжело.

Гости Шейнина разъехались по своим прорабствам ещё с вечера, остался начальник лагеря, Билкин. Он утром выступил на разводе. Оценил мероприятие положительно, сказал, что такой смотр сил нужно будет провести на всех прорабствах, это поднимет общую производительность труда на участке.

Трудовик участка зачитал результаты, в них не оказалось Амзаева и на разводе стоял гул. Без Амзаева, первым по количеству вывезенного грунта оказалось наше звено, но трудовик дал понять, что тут сыграли роль большие тачки. Мы работали другим инструментом и нас нельзя сравнивать с теми, кто возили тачки по 5 соток. Он будет рекомендовать изготовить такие тачки на всех прорабствах.

- Можно считать, что такие тачки прошли у Вас проверку и показали свое преимущество.

Нет, я не передумал. Я ещё раз убедился, что нужно держаться подальше от этих передовых бригад: в них и вокруг них слишком много всякой" химии", всяких интриг. То ли дело "вольное" звено! Но тут нашу бригаду перебросили на край прорабства, дали новые забои. Погорецкий сказал, что этапов пока не предвидится и моя обязанность наладить работу звена на новом месте. Обещал, когда будет этап, меня задерживать не будет.

Работать там было тяжело: во-первых, проход туда и обратно, около 10 километров, изматывал людей, и на рабочем месте нам задали очень высокий темп работы, перекур - по общей команде, так что не было времени нагнуться и сорвать горсть ягод, которых было так много. Но зато, когда мы приходили в барак и валились на койки от усталости, нам привозили продукты подводой и многие откладывали еду на завтрак. В звене на время всё затихло, ребята постепенно смирились с ролью второго звена и теперь при заданном темпе работы большие тачки изматывали, и их постепенно ломали и заменяли обычными. Грише я сказал, что буду бригадиру рекомендовать поставить его звеньевым, и теперь втягивал его в решение дел звена, брал с собой в контору на вечерние совещания. Он входил во всё это неохотно, часто повторял, что предпочел бы работать в хорошем звене, и чтоб все было ясно, прозрачно и без всякого "тумана".

Был у нас последний разговор с бригадиром. Он хотел выяснить какие же у меня к нему претензии. Я ответил так, как оно и было:

- К тебе у меня претензий нет. Просто у меня не получилось со звеном и там ничего исправить невозможно. Считай, что я бегу от своего звена.

Мне он повидимому не поверил.

В день сборов на этап, Погорецкого на прорабстве не было, он дал согласие на мою отправку. Так для него было легче. Конечно, мой уход развязал ему руки, но бригаду пришлось освободить от Амзаева, и тот встретился со мной на Хандыге уже с черпаком в руке, в роли повара.

После освобождения из лагеря, мы с Погорецким работали на поселке Переправа (Индигирский), вспоминали только хорошее.

/ из истории Края/

Глава 7.09 Руфат Мухтаров Строительство Оймяконского аэродрома

За нашим, Индигирским, идет - Оймяконский участок. Мы мечтали, сто километров пройти пешочком, сейчас, слава Богу, не зима, август 1942 года, тепло, на работу можно не спешить: не волк, в лес не убежит! Получилось иначе: подбросили на машине, да и везли после работы, так что особенно ничего не увидишь. Чем ближе к Оймяконью - тем больше удивлялись открывающемуся простору. Разместились в палатке не плохо, никаких снов!

От лагеря до стройплощадки два с лишним километра, утром шли не спеша - было чего посмотреть. Мы на Колыме соскучились по степным просторам, а здесь - настоящая степь, кое-где колышется и колымский ковыль, но в основном покрытие дерновое. Слева - строящиеся казармы охраны, прямо где-то у горизонта, чернеет небольшой лесок, остальное - ширь, никаких сопок. Нам отвели участок, объяснили, что делать. Рядом работает звено старожилов. Пошел познакомиться, посмотреть, как они работают.

Разговариваю и чувствую на себе взгляд одного, совсем юного паренька. Нет, до этого его не видел, но лицо мне почему - то знакомо, вероятно национальный тип: он лезгин из Азербайджана. Большие глаза, курчавый волос, веселый, лукавый взгляд. Мухтаров Рафгат Калимуллович, лет 25-26, выглядит моложе своих лет, для лагеря это удивительно. Говорит: "зови меня Володей". Володя, так - Володя!

Интересуюсь:

- Что у вас звено или бригада?

- Бригада Чупина, а вот и бригадир. Идет к нам. Он из Иркутска, мы с ним земляки. Схватили и посадили меня в Иркутске, где мы с матерью жили в ссылке после того, как отца раскулачили и он загинул - рассказывает Володя свою короткую, совсем не веселую, но такую стандартную, освящённую именем Сталина, биографию. С Мухтаровым сдружились сразу и навсегда.

Да, навсегда! Продолжали дружить и после освобождения, и - семьями, встречались и переписывались, проживая, после выезда с Колымы, в разных уголках Союза и так до самой его смерти, в 1976 году. Жена его, Полина Алексеевна приезжала из Кемерово, где они обосновались, к нам в Мариуполь и рассказывала о последних днях жизни и кончине нашего друга. Но это уже экскурс в будущее.

К подошедшему бригадиру присматриваюсь так, на всякий случай. Роста он среднего, чёрные глазки не велики, бегают. Люди с такими глазами мне не нравятся. Ушел, не стал ему мешать руководить.

Поставили нас на взлетную полосу: самолеты ожидают уже через полтора-два месяца. Оймяконский аэродром строился в военных целях, это был один из цепочки аналогичных, предназначенных для обеспечения перелёта в Соединенные штаты Америки. Предусматривалась переброска в союзную державу наших авиаторов, в задачу которых входила приёмка там боевых самолетов для пополнения воюющей Армии.

Огромная по местным масштабам степь была изрезана неглубокими складками на небольшие площадочки. В нашу задачу входило убрать эти складки, превратив участок степи в одну сплошную площадку с дерновым покрытием, наподобие футбольного поля. Естественно было бы ждать, что нас заставят просто засыпать грунтом эти злополучные складки, но проектировщики придумали более изящный способ выравнивания. Мы вырезали на складках дёрн, засыпали туда грунт и возвращали дёрн на место. В результате нашей работы на поле не было видно следов ремонта, везде оказался сплошной дерновый покров.

Самым интересным оказался грунт: срезав дёрн, не нашли под ним твердого основания, только шарики ржавой гальки размером с кулак ребенка, насыпанные, как горох в кастрюлю, ни тебе глины, ни песка.

Такое я видел впервые. Для меня было ясно, что самый легкий самолет, при посадке разворочает дерн, не имеющий плотного основания, и от этого понимания работа становилась неприятной. Вероятнее всего, никто из проектировщиков сам не копнул лопатой этот дерн, не увидел своими глазами, что висит он не на чём. Иначе, думаю он представил бы себе, как приземляющийся самолет врезается колесами в грунт до самой оси и "дает козла".

Работали мы под конвоем, но те стрелки со своими винтовками ходили вокруг нас, не зная, чем заняться: никто из нас бежать никуда не собирался. Когда мы засиживались на солнышке, болтая Бог знает о чём, кто-нибудь из них подходил к нам со своим: "Давай, давай!". Мы снова ненадолго брались за лопаты и носилки, а когда ползущая по небу "болдоха" нацелилась за горизонт, поднять нас оказывалось невозможно.

- Николай, ты читал Джека Лондона? - спросил Мухтаров, именно когда мы сели капитально, не собираясь больше брать в руки инструмент. И посмотрел на меня с надеждой.

- Не задавай детских вопросов! Кто из нашего поколения не читал Джека Лондона!

Тут же меня дружно попросили рассказать что-нибудь, чтоб время до шабаша прошло быстрей. У Володьки глаза заблестели, он оказался страстным любителем слушать, хотя бы всю ночь напролет. Думаю, чем развлечь. Сидим на Колыме, по соседству с Аляской, не буду же я водить их по Соломоновым островам! Есть у Лондона такой прекрасный рассказ: "Конец легенды", я давно хотел его пересказать, но, на беду, несколько дней пытаюсь вспомнить суть рассказанной мужем легенды и - никак! А без неё история теряет свою главную прелесть.

Решил разыграть "собачью карту", их у писателя немало: и "Белый клык", и "Бурый волк", и "Зов предков", два южных - "Джерри" и "Майкл, брат Джерри" и, наконец, пожалуй, самый короткий - "Меченый"- очень пикантный рассказик, всегда восхищает слушателей тем, что жертва не осталась в долгу и расправилась со своим истязателем. Главное, он у меня хорошо сидит в памяти - недавно рассказывал.

Рассказываю быстренько, без особых подробностей, чтоб не прибежали после ужина в палатку дослушивать. Успел-таки. Пока полчаса шли в лагерь, как я и ожидал, обсуждали последний акт трагедии, когда вернувшийся из очередной экспедиции Меченый увидел своего истязателя висящим на веревке, и тогда, коварно улыбнувшись, выбил у него из - под ног ящики, устроив ему казнь через повешение.

В палатке не успел проглотить баланду, а Мухтаров тут как тут: приглашает меня сам Чупин, тоже - большой любитель послушать. Ужасно не хотелось идти: постель расстелена, брякнуться бы и уснуть минут шестьсот, но там, по словам моего нового знакомого, слушать меня собирается добрая половина бригады. Надо не идти, надо бежать!

Знакомлюсь с бригадой, фигуры слушателей одна другой колоритней. Один Лёха Навоев чего стоит, с неразлучной колченогой трубкой во рту, с высоко поднятой, слегка откинутой назад головой, превеликий резонер и отличный плотник. В бригаде Чупина все - плотники, и те, кто выполняет подсобные работы - тоже.

Рассказывать хорошим слушателям доставляет мне большое удовольствие, но усталость, после длительного рабочего дня, берёт свое, и я иногда, продолжая рассказ, начинаю "кунять", и несу какую-нибудь ахинею, пока ребята меня не разбудят. К рассказу я готовлюсь загодя, часто задолго, проверяя в памяти знание сюжета, и стараюсь держать два-три готовых рассказа на всякий случай. Есть в этом деле и элемент творчества: память не может хранить все прочитанное когда-то и приходится додумывать то, что забылось. Получается мозг работает постоянно, и когда копаю землю, и когда валю лес, и когда тешу бревно. Меньше, или вовсе не остается времени для самокопания в душе, для всяческих переживаний. Вроде я и в лагере, и вроде меня там нет, мысли витают где-то в лабиринтах чужих сюжетов.

Как вы, конечно, догадались: прослушав мой рассказ, Чупин пригласил меня в свою бригаду, и я становлюсь плотником. За свой длинный срок я понемногу плотничал, но в сравнении с чупинскими ассами: Навоевым, Ермаковым, Геращенко и другими годился только в подсобники. На счастье, в ближайшие дни главной работой бригады была подготовка бревен для строительства служебных зданий. Надо было тесать бревна на четыре канта и "под скобу", много бревен. И на этой работе, мы, с Мухтаровым не могли показать такой виртуозной техники, но все же не сильно отставали от настоящих плотников. Глаз у меня какой-то кривой: отобью шнуром линию, начинаю тесать и плоскость искривляется пропеллером. Так когда-то со мной происходило на стрельбищах, пули посылал "за молоком". Кончилось тем, что Чупин вручил нам двуручный рубанок и предложил строгать бревна за плотниками.

Володя сбегал в столярную мастерскую, выточил железку к рубанку. Хоть брейся. Строгаем лихо. После нашей обработки бревно светиться, как зеркальное. Подошел мастер, Семён Лурье, невысокого роста, сказал: "Ну, даёте!" Поняли, что он нас похвалил. Строгать за плотниками поспеваем, бригадир тоже доволен.

Мы организовали дело так: пока строгаем я рассказываю, кончили одну сторону бревна, надо вставать и переворачивать, Мухтаров торопит: "давай, делаем посадочную площадку!" Это значит, нужно быстрей острогать конец бревна, чтоб было куда сесть и продолжать рассказ. Перекуриваем не часто и коротко, ему охота слушать и слушать. Так сумасшедше длинный летний день проскакивает незаметно. Вот уже темнеет, все зажигают костры, садятся.

Иногда я удивлялся и себе и своему напарнику: по возрасту он - почти мой ровесник, моложе меня всего на три года. В лагере я заканчивал десятый год, но ведь и у него за плечами - три, это тоже не мало. Он прыгает и скачет по бревнам, как мальчишка, а мне и пройти по бревну трудно. Иногда мне казалось, что я сам записал себя в старики, отпустил бороду, хотя по лагерному распорядку обязан бриться. Стимул в том, что в лагере, если ты при усах и бороде - больше доверия. Когда нужно послать кого-нибудь без конвоя, стрелки отбирают стариков. Не стал я менять свой облик, если не старика, то сильно пожилого человека, а шел мне тогда двадцать девятый годок.

Руфат в общении был постоянно весел, не унывал и не хныкал, обладал чувством юмора и был прекрасный рассказчик, когда касалось жизненных ситуаций. Часто вспоминал свой Закатайский район, где стоит воткнуть оглоблю - вырастет орех. По осени все мальчишки и занимались сбором этих плодов той благодатной земли. Знал он неплохо традиции и обычаи востока и в нужный момент вспоминал их. Собеседник был он интересный.

Между тем стройка быстро разворачивалась. Пополнения прибывали небольшими партиями, приходили в основном специалисты, но постоянно и вот уже стучат топорами три бригады плотников. Одна из них, бригада Петухова работает рядом, и это влияет на наших специалистов, заставляет их работать быстрей и лучше. Стройка эта совершенно необыкновенная: представьте! - ни одного кирпича, ни бетона, ни металла. За всех в ответе наша колымская лиственница, она крепче сосны в полтора раза и во много смолистей, так что кинутое в землю бревно может пролежать столетие.

Наконец-то бригадам плотников поручили строить сразу шесть служебных зданий. Чертежи на свои два здания Чупин, не глядя, отдал тому самому Бойченко, чьё имя прославляют, как я писал, таблички на домах не то в Самаре, не то в Саратове. Он серьезен, даже как будто вырос от такого доверия. А доверять ему можно: в посленэповские времена инженеры-строители сами составляли проектную документацию, осмечивали объект и сами же строили. Вы можете подумать, что они в этой смете писали Бог знает что и потом расхищали казенные деньги.

Ничуть не бывало. Объекты на подряд давали на конкурсной основе, и, если ты завысишь смету, против конкурента, он выиграет конкурс.

Лурье посмотрел, как умело этот Бойченко обращается с геодезическими инструментами, и тоже в него поверил, ушел делать разбивку площадки в другие бригады.

А Бойченко понабивал везде колышков и приступил готовить основание для окладного венца, так именуют первый венец. Нас с Руфатом дали ему в помощники пилить коротыши. Здесь не предусматривалось никаких котлованов, никаких особенных опор просто на дёрн укладывались клетки из коротких бревнышек, они и должны были служить опорами здания. На наши недоуменные вопросы он пояснил замысел проектировщиков:

- Копать котлован в этом каменном горохе не имеет смысла. Копать до мерзлоты - тоже: вы будете за ней гнаться, она будет от вас уходить, а она, кстати, здесь далеко. Если мы загородим мерзлоту от солнца зданием, она начнет подниматься ближе к поверхности.

Мы разожгли костры, обжаривали на них нарезанные коротыши брёвен, пока на них выступить наружу смола и клали клетки. Теперь начиналась настоящая плотницкая работы, вершина мастерства: окладной венец из бревен, протесанных "под скобу" 22х сантиметровых бревен должен быть связан так, чтоб представлял одно целое бревно. Голландский замок или голландский зуб мало кто из современных плотников умел рубить, все привыкли забивать металлические скобы и штыри, ставить хомуты, но в бригаде было два мастера: Лёха Навоев и щупленький, маленький Ковалёнок и они взялись "вязать" бревна. Надо ли говорить, что около них собралось немало зрителей нашей и соседней бригад, все, кому предстояло выполнять эту работу. Прибежал и Лурье и терпеливо ожидал конца.

Леха закончил свой замок первым и, соединив встречные концы бревен, они с Ермаковым забили в оставленное гнездо деревянный клин-распорку, после чего вся конструкция оказалась "связанной", а по-нашему скрепленной намертво! Начало было положено.

С этого момента наша с Руфатом парная работа закончилась, и мы растворились в бригаде, помогали всем кому надо.

Глава 7.10 На Стройке

Вокруг строящихся служебных зданий стоит шум большой стройки: стучат топоры, свистят пилы продольной распиловки, звенит циркулярка, режущая бревна на доску, кричат возчики, тянущие лесоматериал волокушами на своих маленьких, но большеголовых, таких выносливых якутских лошадёнках.

У каждой плотницкой бригады своя пара пильщиков, у нас верхний - Иосиф Муримский, нижний - Пётр Логинов. После освобождения Мухтаров побывал на курортах Крыма и встретил Иосифа, работавшего там на стройке, он не только отличный пильщик, но и хороший пилостав и инструментальщик. А бедный Петька должен каждый раз выслушивать затёртый "до дыр" анекдот насчет нижнего пильщика и, несмотря на природное добродушие, возмущаться глупым их повторением.

Весь август стоит хорошая погода, и физически я чувствую себя все лучше и лучше: бегу в первых рядах не только с работы, но и на работу. Не смейтесь: плотницкая работа мне всегда нравилась и когда я, после всех ссылок и высылок, выехал наконец "на материк" и мне до реабилитации не дали работу по специальности, я взял топор и пошел в бригаду плотников-бетонщиков, и отработал на строительстве Мариупольского Коксохимзавода около двух лет.

У нас с Мухтаровым свой участок работы. Плотники, вяжущие на углах венцы, царапают "чертой" (есть такой инструмент) бревна, и мы по этим царапинам вырубаем в бревнах пазы, чтоб хорошо держался мох.

Говорят "если б не клин, да не мох - плотник бы сдох", но этот - призван держать тепло в рубленом деревянном здании. Мы же отпиливаем концы бревен, а для этого получили новые американские ножовки. Они толстые и тяжёлые, каждый пятый их зуб не "разводится" и служит опилковыбрасывателем. Всё это - мудро, но я люблю свои тонкие, легкие ножовочки, они в руках играют.

Под рукой не оказалось нужного бревна, и Ковалёнок положил попавшее под руку - с тонким концом. Бойченко сказал: "Не клади: подведешь и нас и себя!".

- Ничто, пройдет.

И вот уложили наверх ещё три венца, а тут - инженер участка.

Остановился и молча указал на тонкий торец. Коваленок клянется, что все будет исправлено, а тот спокойно:

- Развалите стенку при мне!

Пришлось развалить и переложить целых четыре венца. Уж и костил Чупин этого Ковалёнка.

На стройку прибыл Васька Жигулин, с ним и Веснин. Они и по - плотницки могут, и Лурье включил их в третью плотницкую бригаду.

Рассказали последние новости о прорабе Шейнине, о бригадире Лёньке Погорецком. Ничего, его бригада держит показатели.

А наша бригада кладет последний венец, это Лёха вырвался вперед со своим зданием Диспетчерской, у них с Бойченко разговоры и вовсе мистические.

- Буду балки врезать "череп потемок".

- По проекту - "череп полупотемок". Это же легче.

Вот и поймите непосвященные, о чьих черепах они говорят. Врезали и балки, зашили сверху "чёрный" потолок под стяжку. Ну, а "чистый" - надо зашивать фальцованной доской. В выстроенном здании выделяем комнату, налаживаем там верстаки и начинаем фальцевать. Чувствую, работа эта надолго: фальцеванная доска нужна и для перегородок, а их немало в каждом служебном здании.

Чупин как-то вечером говорит мне:

- Вижу ты, Николай, мужик рысистый, все время впереди колонны. А нам нужно одного бегуна, чтоб утром у циркуляции отобрал пиленых досок, а ребята подойдут, заберут.

Побежал. А там от тех бригад уже бегут: один от бригады Петухова, и Мишка Коряковский - от третьей бригады. Почему его запомнил? Умер он рано, совсем молодым, сердце подвело. Нет, мы не стараемся обогнать друг друга, это некрасиво. Бежим ровно и к циркулярке подходим вместе и всё равно намного раньше рабочих бригад. К их приходу разбрасываем все напиленные за ночь доски, каждый своей бригаде. Так получилось, что летом я еле ходил, а к осени, к своему удивлению, стал бегуном.

Пока Навоев зашивал досками потолок, Коваленок с Геращенко подтянули хвосты, положили последний венец, врезали балки, положили ещё по бревну - мауэрлату и вяжут на земле стропила. И опять разговор: какой выбрать замок?

- Кроме "конской ноги" и быть ничего не может, буду спорить на что угодно.

Пришел Бойченко посмотрел:

- Все правильно -"конская нога".

Пять служебных зданий подвели под кровлю одновременно, никто уступать другим не хотел. Досок для обрешётки нужна пропасть, от циркулярки таскаем ещё горячие, пильщики не останавливаются, обливаются потом, их подгонять не нужно, а плотники стоят: нет материала!

- Найдите Чупина! - говорит Лурье, глядя на сидящих между стропил плотников.

Бригадир бежит, застегивая на ходу телогрейку. Десятник "разносит" его в пух и прах:

- Им видите - ли досок не хватает! А бруски лежат. Что нельзя делать косяки для окон и дверей, зачищать шипы на стенах, подгонять внутренние двери, устанавливать оконные рамы. Я должен вас тыкать носом?!

Работа закипела, снова сидеть некогда. А нам с Мухтаровым и вовсе: строгаем их и фальцуем или выбираем шпунт для полов, подаём наверх материалы. Не соскучиться. Около нашей строительной площадки вольняшки настроили целый поселок избушек, хозяйки по утрам выскакивают за щепой, и наши работяги крутятся возле них, мечтают проскочить к ним на кухню. Нет, не за хлебом, за чем-нибудь поинтересней.

Бегаем и в столярную мастерскую. Там хорошее точило, можно инструмент поточить, там готовят и оконные рамы и полотнища дверей, а двери - красавцы и без одного гвоздя. Столяр Женя - отличный парень, всегда поможет. Влюбилась в него одна женщина, такая симпатичная, такая ладная, что у всех ребят слюнки текут. И бегает к нему каждый день, то ей то надо, то это. Ребята сговорились и оставили их одних. Бедный Женя! Выпало такое небывалое счастье, а у него ничего не получилось, а парню и двадцати пяти нет! Она и успокаивала его и целовала, и ласкала, а у него - как отрезало. Рано он попал в лагерь, ещё мальчиком, женщин не знал. Вот и результат!

Лагерь, чаще всего - огромный мужской монастырь, где жители в расцвете мужской силы годами не соприкасаются с женщинами. Пока человек сильно истощён, такая половая изоляция сказывается мало, но, как только ему удается восстановить физическую форму, на сцену выходят запросы другого порядка и те, кто не желает заниматься однополой любовью, вынужден решать проблему ночными поллюциями, спорадически прибегая к искусственному освобождению от семени, проще говоря, заниматься онанизмом, а это в итоге приводит к временному ослаблению половой потенции.

Был на Усть-Нере надзиратель, из бывших заключенных, оставшийся работать в охране. Выехав на родину, он прислал товарищам несколько писем. В одном подробно описал свое состояние после женитьбы, когда ложился в постель с молодой, красивой женой и не был в состоянии выполнять свои обязанности. В какой-то момент он решил удавиться, припас для этого веревку и мыло и ожидал только подходящего момента.

К счастью, жена догадалась о его решении, сбегала в аптеку и принесла какое-то возбудительное средство, которое и помогло ему стать полноценным мужем.

Это было лирическое отступление, вернёмся к делам стройки. В начале сентября побывала комиссия по приёмке взлётно-посадочной полосы и конечно, как и следовало ожидать, полосу не приняли, решили отсыпать поверх дёрна земляную насыпь. Вопрос этот к удивлению, решался быстро, на стройку прибыла знаменитая на весь Дорлаг бригада землекопов Копылова, прибыло несколько грузовиков, и отсыпка началась. Для земляных работ нам прислали американские, очень аккуратненькие маленькие подборочные лопаты, по форме напоминающие чайные ложки. У них фабричные короткие черенки и на конце ручка.

Если кидать такой лопатой уголь в топку паровоза, то лучше её не надо, а для земляных работ она не удобна, работать нужно все время нагнувшись. На оперативке Копылов предложил начальству пересадить эти лопаты на длинные черешки и обещал в этом случае давать ежедневно по 300 процентов.

"Маленькие у него проценты" подумал я, когда услышал это заявление и скоро мне пришлось убедиться в правоте - нас послали в помощь копыловцам. Поработал я с ними в одном звене. Работали они, не торопясь, двое наваливают грунт, один не спеша возит. По моим подсчетам, даже если не считать норму на меня, двое членов звена выполнили едва норму на 100 процентов.

К концу сентября нас бросили на взлетно-посадочную полосу, ожидался повторный приезд комиссии. Там трактор тянул за собой кайловщика, а мы человек пять шли сзади и вытягивали корни и сорняки. После того как по полю прогулялись катки, для проверки прилетел самолёт и приземлился вполне благополучно. Пока он стоял ночь, под усиленной охраной, наши зекашки сумели залезть в салон и нашли в карманах чехлов шоколад и папиросы.

А ещё мох. Его на такой стройке нужно пропасть, без него сдохли бы не одни плотники, но и живущие в этих деревянных зданиях. А мох - это лес, а там конвой держать накладно, вот и отбирает охрана надежных зеков, которых не опасно послать. И тут моя фигура с усами и бородой, им очень импонирует: "Этого старика." Так я попадаю почти в любую партию и ухожу в лес, готовить мох. А лес в сентябре, - это грибы, а маслят там сила, хоть косой коси. Набираем каждый по мешку.

Обжариваем их в котелке с селедкой, вместо соли и получается отличное блюдо. Отбирали так тщательно в лес они политических, а блатную хевру (банду) посылали без разбору. Как-то с нами в лесу появился бывший каптёр Тамбовцев и с ним четверо. Их, видите ли, прислали отдыхать и работать с нами наравне они не собираются. Меня никто не уполномочивал наводить в лесу порядок, но такого хамства я терпеть не мог. Драться с горбуном было неудобно и заставлять его работать тоже, но у него было четверо здоровых лаботрясов и пришлось взять их в дубье и подчинить нашей рабочей дисциплине. Ох грозил мне горбун-Тамбовцев карами от блатных.

В сентябре нас чуть не полностью обамериканили. О ножовках и лопатах я уже говорил, а теперь привезли ещё канадские лесорубные топоры. Нам то они не нужны, но, если пойти с ним в лес, можно на повале дать две нормы: сталь отличная, лезвие топора узкое и тонкое, жало хорошо закалено, не выкрошивается. Топор вгрызается в дерево как хищник в мясо жертвы.

На топорах дело не закончилось: вскоре исчезла наша черняшка, вместо неё завезли канадскую пшеничную муку, напоминающую русскую дореволюционную крупчатку, и американскую - напоминающую крахмал. Хлеб из американской муки очень пышный и как бы пустой. А тут ещё начальство объявило, что мука сильно питательна и белый хлеб будет выдаваться с коэффициентом 0,8. Вместо восемьсот граммовой пайки нам теперь выдают 640 граммов, и мы в желудке не чувствуем, съели мы пайку или нет. А тут ещё хлеборез Оксер каждый день то "топит" мешок с хлебом на пароме, то теряет по дороге и пользуясь случаем работягам ещё урезают пайку. А начальство в это время берёт под мышку буханку, сверкающего белизной хлеба и - к якутам или того лучше - к якуткам.

Наш десятник Семен Лурье изменил облик: где-то достал серую москвичку с меховым воротником и так и бегает по строительной площадке с поднятым воротником. Чупин объяснил эту причуду тем, что руководитель не должен смешиваться с массой рабочих, он должен чем-то выделяться.

А за сентябрем идёт октябрь - снег и мороз. Моха заготовили, хватит на всю стройку и теперь нужно обшивать кровли зданий дранкой.

Я сболтнул, что по прибытию в Магадан в 37м году крыл склад дранкой и даже свалился с кровли и Чупин меня первым бросил на обшивку кровель. Набираю внизу пачку дранки и жменю тонкой стальной рубленой проволоки. Какой на дворе не мороз, а работать можно только голыми руками, а гвозди эти приходится держать во рту, чтоб были всегда теплыми. Так и работаем, а спасает то, что свежая дранка всегда теплая - срезают дранку с распареннного бревна.

Аэродромный поселок становиться все красивей, смущает только то, что уж очень он сверкает белизной, легкий пожар и поселка как не было! Лурье успокаивает: зимой пожар не грозит, все покрыто снегом, а по весне привезут оцинкованное железо. Перекроем. Кстати, на пеленгаторную уже привезли и крыть намечено сразу железом. Это самое большое здание среди 12 других и рубят его в "чистую лапу", а не "в чашку", как остальные. На её строительство собрали лучших плотников из всех бригад. Работали там и наши две лучшие пары. Строится пеленгаторная в стороне от поселка и рядом мы обнаружили пень от дерева, срубленного ещё каменным рубилом. Пень этот высох совершенно и поэтому сохранился. Лурье решил начать с него организацию музея.

Самолеты иногда приземляются на нашей площадке, но всё это не в счет: аэродром ещё не введен в эксплуатацию. А здания одно за другим ставят на сушку, мы по очереди топим печи всю ночь напролет. Для жилых зданий привезли утиль, намерены их проконопатить, оббить узкой дранкой и оштукатурить. Вот это будет тепло, Мухтаров уверяет, что достаточно подтапливать всего раз в неделю. Это - чушь.

Вскоре я убедился, что такое на Колыме можно сказать только в шутку. Послали меня как-то ремонтировать на чердаке жилого здания печную разделку. Здание уже заселено служащими. Было нехорошо смотреть в окно, но я с собой совладать не мог и продолжал смотреть, как женщина привела из яслей ребенка и хлопочет около него. Наконец они оба уселись кушать. Как прекрасно, когда есть семья, пусть даже неполная и как, видя такую семейную картину, ощущаешь свою неустроенность, так хочется о ком-нибудь заботиться, куда-то израсходовать свое душевное тепло.

Оставил я там лестницу и, хотя лазить на чердак нужды не было стал нет-нет заглядывать в окошко, согревая душу увиденным семейным уютом. Раз я увидел, что принесенный ребенок лежит закутанный в одеяло, а мать колдует около спиртовки. У ней нет дров. Догадался и кинулся к себе в мастерскую, где всегда можно было набрать вязанку неплохих дров.

Она наверно очень принципиальна, не хочет ни у кого просить, не возьмет и у меня. Такой я себе представлял её в воображении, а может быть и в мечтах. Получив разрешение войти, я подбежал к печке, скинул свою ношу, выдернул опояску и сложил дрова под печкой. Она кинулась ко мне, требуя, чтоб я забрал свои дрова, что у ней сейчас нечем со мной рассчитаться, в голосе слышались слезы: ей было невероятно тяжело признать своё бессилье. А я был счастлив: она оказалась такою, как я ее представлял, я не ошибся. Что я мог ответить на её слезы? Что за дрова платить не надо? Это я ей и пробурчал, и выскочил из комнаты. Она гналась за мной по длинному коридору с каким-то крошечным кусочком хлеба в руке. Я убежал.

Теперь я делал иначе: приносил и складывал дрова у её двери и тут же уходил, чтоб она меня не видела. О чём я тогда думал или мечтал, связывал ли её образ с близким концом срока, сказать трудно.

Мало ли о чём может мечтать неженатый мужчина на пороге своего тридцатилетия!

А пока доверили якутскую лошаденку какой-то розовой масти и таскать мне на волокуше лесоматериал. Лошади не в диковинку: в Сиблаге отработал на конях все четыре месяца. Только там были материковские, спокойные: отпустишь их пастись, они пасутся, надо запрягать - подошел, накинул уздечку и веди. А здесь, пришло время запрягать, а они от тебя - прочь, да ещё лягаются, ведут себя неприлично. Да ещё этой розовой масти /чубарой/ разных оттенков пасётся с полдюжины, попробуй издали с моим зрением определи: какая из них твоя кобыла! Лучше уж с рубанком дружить или с топором.

Запомнился такой случай. Снега хоть ещё не было, но погода прескверная и я где-то простудился. Тело все горит от жара, еле дотянул до конца рабочего дня, а пока распрягал кобылу, кормил её на ночь, поил, пока поужинал в медпункте уже никого нет. Шел спокойно уверенный, что на завтра дадут освобождение, а Леонидов / второй раз на моем пути этот бывший одесский прокурор/ взглянул на градусник и кричит:

- Убирайся отсюда, сволочь, "настукал" сорок!

Я объясняю, что руками не прикасался, что можно проверить и он должен это сделать. Я ведь болен и серьезно.

Где там, гонит из медпункта, лезет драться. Ушел. На поверке рассказал старосте эту историю, просил проверить. Староста этот ко мне относился хорошо, поверил моим словам, записал меня куда-то на свои лагерные объекты и оставил в бараке на целую неделю.

Вот, пожалуйста: тот же Леонидов год тому назад совершил героический поступок, вопреки требованию начальства, отставил на два дня от работы целый этап, 200 человек! А вообще-то зекашки его недолюбливают, больно заносится.

Глава 7.11 Мои Ноябри

Первый роковой ноябрь настиг меня в 1919 году. Правильней было бы сказать, ударил он по всему нашему семейству, разбив его на куски. Тогда стояли мы все четверо в зале ожидания одного из московских вокзалов, скорее всего - Северного, потому что ехали в Рыбинск. Стояли вместе в последний раз, но об этом, кроме мамы, никто не догадывался. Папа купил в буфете котлеты, и мы с братом, Шуркой спокойно их кушали. Сейчас трудно представить, какие в то время могли быть котлеты в вокзальном буфете, но факт остается фактом: мы съели их.

О чем говорили родители, я не помню, но догадаться не трудно: папа, конечно, просит ту, которую считает своей женой, написать ему сразу по приезде на место, написать, как доехал Коленька, ведь он так ужасно кашляет.

Астрологи предсказывают: у родившихся в июле, легкие будут слабыми. Для меня этот прогноз - безошибочен!

Мать обязательно подчеркнет, что заботы о детях теперь полностью легли на её плечи и с этого момента ему не следует о них беспокоиться.

А папа смотрит на меня и в его карих добрых глазах - печаль и тоска. Он ещё ничего не знает, но что-то предчувствует. Эти его глаза как бы смотрят мне в душу, взгляд этот я не забуду на новом месте.

Проводив нас, папа пошел не домой, а к тете Ане. Он очень любил сестру и часто советовался с ней, она была намного практичней его. На этот раз она его очень огорчит:

- Руба, не будь наивным: Вера поехала не одна, с ней - мужчина. Папа пытается убедить её в обратном, он пересказывает всё, что говорила ему мама: она просто увозит детей от голодной московской зимы. Здесь уже сейчас трудно доставать продукты, детей кормить нечем. А там, как рассказывает родственница Натальи Александровны, можно достать и муку, и мясо, и картофель. Продукты можно выменять у крестьян на вещи и для этого она взяла с собой весь гардероб.

Наталья Александровна Ерамышева - подруга моей мамы, в то трудное время (1918-1919 г.г.) устраивала вечера. Кто собирался у неё не знаю, но гостей видимо было много, мои родители бывали там регулярно в течение всего восемнадцатого года. Судя по фотографии, бывал там и дядя Артюша, жена которого пребывала в Париже. Возвращались с балов поздно, я уже спал, но однажды вышел из детской и зашел в спальную. У папы было сердитое лицо, и он что-то выговаривал матери по-армянски. После, из болтовни прислуги я узнал: кто-то, провожая маму, поцеловал её руку выше перчатки, а их в то время натягивали чуть не до плеч. Однажды, когда они возвращались из гостей на извозчике, на них у самого подъезда напали выписавшиеся из госпиталя матросы (военный госпиталь был напротив) и, приставив револьвер к виску, вырвали у папы золотые часы с такой же цепочкой.

К счастью, у мамы все драгоценности помещались под перчаткой и уцелели. Но продолжим рассказ:

- Гардероб она взяла потому, что возвращаться сюда не намерена - комментирует тётя Аня.

- Если хочешь я позвоню Наталье Александровне, она то уж вероятно в курсе всех событий.

- Звонить я не советую, можешь оказаться в смешном положении. Придётся ждать письма от Веры, думаю, мы скоро и так все узнаем. Нам же не плохо посоветоваться, как вернуть детей.

Тут папа вероятнее всего по-настоящему растерялся: детьми он всерьез никогда не занимался, около нас постоянно крутились няни, бонны, горничные и мама. Папа водил меня в цирк, в зоопарк, ходил со мной за газетой и выводил гулять, когда мама делала в квартире приборку. После смерти бабушки, в 1916 году, роль главы семьи взяла на себя мама, и со своим бурным, кипучим характером решала всё сама.

Как же теперь ему взять к себе детей, ведь для найма прислуги средств уже нет.

Тётя Аня его успокоила:

- Шурочка ещё маленький и к тому же немного болен, он нуждается в матери и его лучше не трогать, а вот Колю тебе придётся взять. Будешь готовить кушать себе, сваришь и ему. При необходимости я тебе помогу.

И тётя Аня действительно, когда полтора года спустя я вернулся в Москву, помогала нам очень и очень, мы часто у ней бывали в гостях, а летние каникулы я проводил в их особняке, в Трубниковском переулке. Там вокруг их дочки, Ирины собралась хорошая компания подростков. Играли в крокет, серсо, лапту, в другие игры, которых знали много, соревновались в чтении стихов, решении разных загадок.

Когда их семейство, в 1924 году получило разрешение и выехало в Париж, тётя Аня предложила папе выслать на меня визу, но папа не захотел оставить меня без Родины.

О содержании разговора между ними я узнал много позже, после возвращения с Колымы.

В вагоне в это время события разворачивались так. Я оказался на лавке у окна и был счастлив, видимо это было боковое место, первое от двери. Наверху в стене была ниша для свечи, но её не было и в вагоне стояла кромешная тьма. Кашель меня мучил ужасно, и кто-то предложил пережечь сахар и напоить меня. Люди подумали, что женщина едет одна с двумя детьми, и старались по возможности помочь, пережгли на ложке сахар, развели в кружке горячей воды, взятой у проводника, напоили. Я почувствовал облегчение и начал дремать, тогда на третьей или четвертой станции в вагон вошел ДЯДЯ. Он там пережидал, пока закончится комедия с проводами.

- Коля, поздоровайся с дядей! Я вас знакомила - сказала мама.

Она познакомила нас ещё в августе, когда было тепло и ярко светило солнце. Я сидел верхом на ручке кресла и играл в извозчика. Зашла мама, какая-то особенно радостная, поправила шляпку и сказала мне:

- Пойдем со мной в Парадное, я тебя познакомлю с дядей.

Мне он был неинтересен, и я тут же забыл об этой встрече. Впрочем, и здесь он не задержался и полез на верхнюю полку, а я скоро согрелся и уснул. Оказалось, он и будет моим отчимом, а я, как назвала мне его мама в первый раз, так и буду его звать просто ДЯДЕЙ без всякого имени. Шурка же по маминому настоянию согласился звать его ПАПОЙ, за что я его не раз колачивал, но он молчал и никому не жаловался.

Наш отчим, Борис Васильевич Павлинов - инженер лесоустроитель, красивый мужчина, лет 30-35, не был повидимому новичком там, на русском Севере, у него здесь было много знакомых среди земства: агрономы, педагоги, медики, строители и, конечно, - лесники. При новой власти он чувствовал себя уверенно, так как его отец был известный в стране народоволец и наш Борис как бы продолжал его дело. Человек он был веселый и общительный, этому способствовала и его страсть к охоте, а в работе - честный и принципиальный, взяток не брал, и окрестные мужики были им не довольны. Дошло дело до того, что они убили нашего любимца - замечательную охотничую собаку сеттера - Люка. Долго мы его искали, и охотники случайно натолкнулись на торчащие из земли ноги на опушке леса. К нему у меня не было претензий, выдрал он меня ремнём всего один раз, да и то по просьбе матери. Часто брал с собой на лесные делянки и в сплавные конторы, сажал на одноколку, иногда давал в руки вожжи управлять его Бедуином или мчался со мной на моторной лодке по Шексне, беседовал о том, о сём, охотно отвечал на мои бесконечные: "Почему?" И всё-таки я ему не был нужен, я это чувствовал, да и я не мог принять его за отца.

Не буду рассказывать о моей жизни на севере с отчимом: это относится к категории детства. Вырвлся я оттуда и вернулся в Москву, к отцу в 1921 году, 8 июня. В Москве была чудесная погода, только что прошел тёплый летний дождь и я, не имея ботинок, шлепал голыми ногами по лужам. Отец, увидев такое, пришел в ужас, принес таз с водой и быстро помыл мои ноги. Итак, первый НОЯБРЬ лишил меня матери и брата. Потом я виделся с ними, но встречи были короткие и для меня оба были чужими.

Теперь перескочим через 13 лет и окажемся в 1932 году. Я в Институте, на 2-м курсе узнаю о скоропостижной смерти матери, жившей в Ленинграде с Шуркой. Павлинов её давно бросил, ещё в 23-м году.

Все это время она боролась за жизнь, закончила институт иностранных языков по классу английского, работала старшим гидом Интуриста. И вот теперь 4-го Ноября умерла, оставив сына в 15-тилетнем возрасте.

В этот день я возвратился домой с занятий, вижу отец темнее тучи, говорит: "Умерла мама! Скоропостижно! Поезжай сейчас к Тамаре, она завтра берет билеты на похороны, попросишь её взять и тебе".

Тамара - мамина дочь от первого брака, она замужем и имеет маленького ребенка. Бегу к ней, а в голове стучит мысль: "Шурка остался сиротой, ему, бедняге нет ещё и шестнадцати! С ним надо что-то решать: о том, чтобы взять в Москву нечего и думать!"

Не пришлось мне ни хоронить мать, ни решать судьбу брата: ночью КО МНЕ ПРИШЛИ и утром увели на Лубянку. Удар получился двойной, хотя это - лишь случайное стечение обстоятельств, но дату 4 ноября и захочешь забыть, не забудешь до конца дней своих.

Сейчас уже год 1942-й, подходит та самая дата - 4-е НОЯБРЯ, отсидел все десять лет и, кажется, ничто не мешает меня освободить, но идет война и появление на воле, даже на Колыме террористов и диверсантов нежелательно и поэтому этот, четвертый ноябрь сыграет с плюсом или с минусом неизвестно. Иду с работы в палатку, сердце невольно трепещёт. Мой друг Мухтаров спрашивает:

- Николай, неужели ты ещё надеешься?

- Надежда умирает последней.

Навстречу по проходу между нарами идет Тамбовцев, как-то особенно отвратительно улыбается. Да ему было бы приятно знать, что меня не собираются освобождать из лагеря.

- Приходил УРБ, можешь пойти к нему расписаться "ДО ОСОБОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ!"

Все кончено, возможно, этого распоряжения не будет никогда, во всяком случае при моей жизни! Итак, все четыре НОЯБРЯ с одним знаком - МИНУС.

Забегая вперед, скажу: следующие четыре НОЯБРЯ оказались для меня со знаком "ПЛЮС" и уравновесили негативные: освободился из лагеря, пусть не через десять, а через четырнадцать лет, но в НОЯБРЕ, нашел себе подругу жизни, ещё будучи ссыльным - в НОЯБРЕ, выехал с семьей с Колымы тоже в НОЯБРЕ, получил реабилитацию в этот же роковой месяц. Вот так: четыре плюса на четыре минуса дали в общей сложности - ПЛЮС.

Глава 7.12 Конец - Всему Делу Венец

Конец любой стройки - это приёмочная комиссия. Приехала она и к нам / во второй раз/. Нас прикрепили к ней пробивать шурфы, траншеи для проверки. Но этого не потребовалось, и мы слонялись среди приезжих. А приехало народу не мало, особенно якутов. Был хороший буфет, и молодые ребята и девушки охотно ели бутерброды и запивали сельтерской водой. Нас, естественно, к буфету не подпускали, да и финансы наши не позволяли роскошествоваться.

Васька Жигулин крупный представительный парень, со своими дружками собрал возле себя якутских молодяшек - баранча, беседовал с ними на всех известных языках. Ребятишки, конечно, русский язык в школе проходили, но знали его так же, как и наши школьники - иностранный. Разговаривать было нелегко, но главное - обоюдное желание и интересная тема тогда всё возможно. А тема извечная - девушки. В конце концов объяснились. Васька и сам парень смелый, даже дерзкий, подзывал к себе пробегавших мимо, но девушки были пугливы и робки необыкновенно, бегали по площадке стайками, наряженные все как одна в черные пары: короткие, узкие юбочки и просторные длинные жакеты, все черноволосые и чёрноглазые. Пробегая мимо, они пугливо жались в сторону, бросая на наших зекашек любопытные, но робкие, взгляды и тут же отворачивались. Подойти же так и не рискнули, не помогло и посредничество мальчишек. Лётчики брали и девушек и ребят в самолеты, совершали с ними круги над аэродромом и опять, ребята кричали от восторга, а девушки оставались серьезными.

Конечно, сельтерской водой все не ограничилось, начальству привезли спирт, и он послужил гарантом сдачи строй комплекса. Впрочем, в акте записали 500, а может и 700 недоделок, и мы их устраняли ещё месяца три. Но недоделки эти не касались самого поля, там было всё в порядке, и самолёты садились и взмывали к небесам без помех, поднимая снежные вихри.

Теперь наше начальство сдавало хозяйственникам аэропорта уже сданные Государственной приёмочной комиссии служебные здания, каждое в отдельности и, те, прежде чем подписать акт, пользуясь случаем, требовали выполнить полсотни разных непроектных работ и всё бесплатно. И наши вынуждены выполнять их требования, т.к. нас нещадно теребило своё высшее начальство, требуя акты и акты.

Контингент заключенных начали разгонять в январе 1943 года. В этот период стройка или то, что от неё осталось представляла жалкое зрелище: по площадкам слонялись группы заключенных в поисках работы.

Да и работа была: где прибить, где заткнуть, где оторвать. Только и разговоров - об этапах, но пока нигде ничего не вырисовывалось. Я был рад, что уходил отсюда одним из первых, в числе 17 плотников, направляемых на Хандыгский участок, готовить лагерные поселки для приемки с Колымы пополнения рабочих - строителей для отсыпки земляного полотна дороги. Приятно было и то, что кроме Мухтарова, шли в этап ещё 5-6 знакомых: Лёха Навоев, Ермаков, Коваленко, Дигулин, Веснин.

Когда, впоследствии, я рассказывал товарищам об этой удивительной стройке, где первую лопату грунта кинули в начале августа, а в конце сентября стояли служебные здания и аэродром, выстроенный без одного гвоздя, крепежного болта, кирпича / в качестве отопительных приборов использовались железные бочки/, без одной тонны цемента, функционировал в полную силу, мне никто не верил.

Этап на Хандыгу был трудным, не обошлось без приключений: по дороге от нас сбежал водитель вместе с машиной, наши сопровожатые украли у нас все продукты, и мы в январские морозы тащились 100 верст к перевалу через снежные заносы и наледи без крошки хлеба во рту.

Кончился поход благополучно. Там, на Хандыгском участке мне не пришлось долго работать с оймяконскими товарищами: в Майские праздники меня законвоировали и угнали этапом на другое прорабство, где я и работал до февраля 1944 года, когда родная Колыма затребовала нас обратно.

Заканчивая рассказ, нельзя не сказать о трагической судьбе нашего десятника Семена Лурье. В апреле 1945 года его тело нашли в одном из шурфов, неподалеку от поселка Переправа /Усть-Нерская/. К великому сожалению и я оказался причастным к этому событию.

Тогда я работал на Участке искусственных сооружений, начальником которого был широко известный на Колыме Бакатов. Строили мы на Индигирке паром, и я часто бывал в дорожном поселке Переправа на противоположном, левом берегу реки. Как-то, будучи там, я зашел покурить в рабочий барак и увидел Лурье. Он по-настоящему обрадовался моему появлению и, обращаясь к двум молодым парням, стоящим напротив него у печки, сказал:

- Вот, Саркисов. Он у меня работал на строительстве аэродрома. Спросите его: предавал я кого-нибудь, делал ли какой-нибудь подлости?

И обращаясь ко мне, пояснил:

- Эти люди говорят, что я кого-то заложил. Вы же с Мухтаровым знаете, я никому плохого не делал. Скажи им! - в голосе его звучали слезы.

Я поспешил подтвердить его слова, сказал, что на стройке никто о нём не мог сказать ничего плохого.

Эти молодые люди были настроены весьма агрессивно, они не приняли во внимание моих слов, посчитав, что я слишком мало его знаю, каких-то четыре месяца. Тут меня позвали. Надо было ехать на ту сторону, и я с радостью покинул и этот барак и эту компанию. А через два дня Семена не стало. Его кончина дала иную окраску тому разговору, копаясь в своих переживаниях я понял: тогда не был уверен в его правоте, да ещё вспомнил, что Мухтаров его недолюбливал и что-то про него знал. Скажи я тогда достаточно категорично, что человека этого знаю отлично и ручаюсь: никакой подлости сотворить он не может, возможно всё и обошлось бы не столь трагично.

Не хотелось заканчивать рассказ на этой печальной ноте, но смерть в биографиях наших товарищей встречалась слишком часто, чтоб возможно было обойти ее стороной.

Глава 7.13 Сашка Сумин

Да, это - уголовник, аферист или фармазон, как его именуют друзья. Но это - не простой аферист, очень опытный профессионал, владеющий в совершенстве техникой подделки различных служебных документов, мастерством менять почерк, подписи. Составленные им документы проходят строгие лагерные проверки, без каких-либо замечаний. Одна из последних его операций - потрясающая афера продемонстрировала уровень его возможносте. Лагерная администрация оказалась бессильной что-либо, противопоставить.

На Колыме в то время посёлок, Ягодное - база Дорожного лагеря находилось в центре многих событий и вот туда заходит стрелок мангруппы (манёвренная группа по ловле беглых), зашёл в кабинет главного бухгалтера за деньгами и тут в сидящем за столом узнаёт Сашку Сумина, которого отлично знал, как заключенного с приличным сроком. Стрелок долго не мог поверить своим глазам и, наконец, позвонил на Индигирский участок в охрану, чтоб получить инструкцию. Там должны были выяснить: где зек Сумин: в лагере или в бегах. Средства связи тогда были неважные и только через неделю выяснилось, что зек Сумин по Хандыгскому лагерю числиться в бегах и его следует взять. А пока он ворочал большие суммы денег, мог присвоить любую и с ней бежать далеко.

Привезли его на Седьмое Хандыгское и поместили в кандей. Это было глухое помещение без окон с одной дверью, выходящей на вахту. Сидеть Сашке было скучно, и он охотно разговорился через закрытую, глухую дверь с зашедшим на вахту прорабом, Иваном Кирилловичем Зудиным, который у заключённых пользовался доверием. Сашка по натуре страшный хвастун и, из-за этого часто оказывался в глупейшем положении, так случилось и здесь. Во время разговора Сумина с прорабом на вахту зашел оперуполномоченный Сибиряков, ему и было поручено вести расследование. Быстро овладев ситуацией, разложил на столе свои бумаги, начал наводить разговор прораба в нужном направлении и Зудин, продолжая разговор, задавал Сашке чисто следственные вопросы. С большой долей наивности матёрый аферист "кололся", как говорят следователи, и за полчаса рассказал всё о своём деле, а опер внес это в протокол допроса, и когда дверь открылась, и Сумин вышел на вахту, ему осталось только расписаться.

Сибирякова интересовал вопрос, где он мог взять документы, с которых снял копии. Оказалось всё очень просто: на эту должность из Магадана были направлены один за другим двое настоящих договорников со всеми нужными документами, но в Ягодном их документы забраковали, а их отправили обратно. Первый не стал терять время и тут же уехал в Магадан, а приехавший на его место главбух с женой был к тому ещё и певец. Поворачивать оглобли он не спешил и в забегаловке начал распевать арии, но денег у него было мало и тут Сумин оказался очень кстати к его услугам. Пока тот пел, Сашка изучал его документы, кое-какие скопировал, другие откупил и подставил свою фамилию. На вопрос, почему же он не "хапнул" денег и не сбежал, Сашка ответил очень резонно.

- Все было сделано хорошо и спешить мне было некуда, да и бухгалтерию я люблю, хотелось немного поработать по своей специальности.

Думаю, его класс можно определить по тому, что Ягоднинское начальство придралось к подлинным документам и без разговоров приняли в должность беглеца с "липовыми".

Перед этим у Сашки был ещё побег, он сбежал в Якутск и там устроился заведующим какой-то районной базы. Там оделся в шикарную дубленку, унты, беличью шапку, а тут мимо него ходят стрелки и ищут доходягу в замызганной телогрейке, холодной шапке и в рваных бурках. Вот он не выдержал и, подкатив к тому стрелочку в шикарных розвальнях, запряженных парой коней с кучером и распахнув доху, сказал ему, где нужно искать Сумина.

Кстати, Якутское начальство было очень недовольно, когда у них забрало нашего афериста, Сашка умел поставить работу, его распоряжения выполнялись всеми безоговорочно и контроль поставлен очень жестко.

И ещё пример, как он одурачил опытного каптёра Степана Шитикова. В это время сам Сумин находился под следствием, но свободно гулял по зоне. Мало этого, угостив вахтера табаком, он выпросился у него сходить за зону. Сказал, что там, где-то у него есть заначка и обещал тому пачку махорки. Нужные документы у него видимо были заготовлены раньше, и выйдя за вахту, он направился прямо в каптёрку прелъявил задание снять у него остатки. Шитиков о Сумине знал всё и всё-таки не послал его к черту, а начал с ним перевешивать и пересчитывать, а потом дал ему свои документы и Сашка состряпал тому сопоставительную ведомость и вывел приличную недостачу ряда дефицитных продуктов. Потом у них начался спор и Сумин предложил каптёру дать ему масла, сахара и махорки, и он порвет акт. На том и договорились.

Если я не скажу, что Сумин был азартным картежником с шулерским уклоном и часто за это получал шамбалухи от матерых уголовников, характеристика его будет не полной. Был он, конечно, многопрофильный гомосексуалист и в лагере наслаждался однополой любовью "опетушивал" молодых воришек, а если было туго и сам подкладывался какому-нибудь уголовнику. Как-то на Эбир Хае его видели в постели страшного старосты Решетняка. Того Решетняка, которого заигравшийся в карты водитель убил, ударом лома по голове, прямо на Индигирском пароме и было это в конце апреля 1947 года.

Вы спросите, зачем я рассказал всё это и какое отношение имеет Сумин к строительству Оймяконского аэродрома? А очень непосредственное. Получив очередной срок, он был направлен именно на строительство, на общие работы и тут неожиданно онемел. Да, перестал изъясняться. Месяца три с ним возились, потом взяли в бухгалтерию. Это ему и было нужно, и он также неожиданно заговорил.

Мало того, что заговорил, узнав, что от Хандыгского лагеря поступила заявка на 17 плотников, он явился в УРЧ и предложил свои услуги сопровождать этот этап до места назначения. И самое интересное то, что новый начальник УРЧ не мог найти для этого ничего лучше и отдал документы на этап этому проходимцу. Как вы очевидно догадываетесь, в состав этого этапа вошли, и мы в Володей Мухтаровым и впереди нас ожидали не такие уже сложные аферы этого уголовного типа.

Глава 7.14 Перевал Сунтар Хаяты

"С криком десятники бочку катили тут и ленивый не мог устоять" Некрасов: "Железная дорога".

К этому перевалу тянется трасса с двух сторон: от Колымы, вернее от Ингдигирки и от Алдана Хандоги. Работая в районе поселка Ягодное, мы уже слышали о перевале Сунтар Хаяты и нам обещали, что при встрече там с Алданскими дорожниками, будет на перевал выкачена бочка спирту и мы отметим окончание строительства "Нового проезда", иначе говоря, дороги Кадыкчан-Алдан, после чего Колыма, наконец, получит выход к станции Большой Невер и тем самым соединится с "материком". Собираясь сейчас в этап, мы сгораем от любопытства увидеть этот легендарный перевал, распить там бочку спирту, которым нас теперь угостят уже как Алданских дорожников и надеемся махнуть оттуда по домам, ведь будем ближе к "материку", по Алдану и Лене ходят пароходы и все пути там короче.

Володя Мухтаров где-то бегал - бегал и набравшись новостей, забегает в барак:

- Николай последние сообщения: Чупин отдает в этап и Лёху Навелова и Геращенка с Коваленком, так что с нами идут лучшие плотники. Сейчас они заканчивают деревянный каркас на полуторку и поедем до места на машине.

Тут, как раз лёгкий на помине, зашел Чупин:

- Саркисов, идите с Мухтаровым, помогите ребятам оборудовать машину, Вам же ехать.

- А деньги нам заплатят, а то уедем и тогда уже ничего не жди? Там другой лагерь, туда уже не привезут.

- Вы с Индигирского получили много денег?

- Не получали ни копейки.

- Ну, вот и с Оймяконского не ждите. Идет война, в лагере денег нет. Скажите спасибо, что хоть живы.

Утром Мухтаров принёс ещё одну новость:

- Вот этот авантюрист, что, попав в бухгалтерию обрел дар речи - Сумин и будет нас сопровождать до Хандыги, так что никаких стрелков не будет. Ты доволен.

Нет, я бы предпочел конвоиров, доехали бы до места нормально. Я этим аферистам не доверяю.

- А я не хочу стрелков, вон Камала, кто застрелил?

Забежал в барак Сашка Сумин, переписал всех, кто едет на этап. Я к нему присмотрелся внимательно. У него красивый, хорошо отработанный бухгалтерский почерк и располагающая внешность: высокий, спортивно сложенный, на лице улыбка. Мне показалось, что при этом глаза его не улыбаются, остаются скорее злыми. Ничего хорошего, аферист, так аферист и есть. Уголовник. Что они, негодяи, не нашли никого лучше? Чего не отдать документы хотя бы Жигулину, он тоже с нами едет или Веснину? В душу закралось беспокойство. Нельзя вору давать деньги, а аферисту - распоряжаться судьбами людей. Не удержаться!

Утеплили машину, как могли, украли у лошадей немного сена, подкидали соломы, водитель передал капот от машины и, хотя шёл январь 1943, сильного мороза не было, так 25-30 градусов, это по Колыме - ничего. В кузове просторно: всего 17 пассажиров, вместо положенных 25 - можно хорошо разместиться и разместились, подложили под себя сено, капот и тронулись. Мухтаров тут же уткнулся в мою спину и начал дремать, а меня все грызла мысль: какие козни вынашивает наш сопровождающий. Чтоб он ни о чём не думал, я не верил, вроде ему не подъехать к нам ни с какой стороны: паёк на полный день получили и конечно же съели. Ну, я предполагаю, что, приехав на место, он отодвинет аттестат на сутки, получит незаконно ещё 17 пайков, то нас не трогает, то его дело, а больше ему нечего делать. Если не приедем сегодня, приедем завтра и кончится над нами его власть. Не учёл одного!

Приехали на какое-то прорабство, он подделал аттестат и предложил нам всем покинуть машину и пойти в столовую, пообедать. Вещи сказал взять с собой. Я ничего не мог подозревать, обедал спокойно. С нами же обедал и водитель, ушёл он раньше, видимо, чтоб проверить машину, но, когда мы вышли из столовой, ни водителя, ни машины не было, по следам поняли, что он поехал назад. Сумин спокойно сказал, что водителя вынужден был отпустить, так как у него не в порядке баллоны. Этот аферист, конечно, отпустил его, а я, не подумал, что такое он может сотворить и поведет нас пешком выписывая на нас продукты и забирая их себе. Прельстился я тарелклой борща и потерял бдительность. Надо было кого-то оставить в кузове караулить.

Было ещё рано и пошли ходко. Впрочем, спеши - не спеши. А впереди более ста километров. Сашка снюхался с Жигулиным, идут вместе и около них ещё трое прихлебателя, в их числе и Герасимов, а я-то считал его порядочным. Ну, да ладно, ничего нам с ними не сделать, главное остальным держаться вместе, авось как-нибудь дойдем до места.

На Пятом Кебюминском нас впустили в барак, заняли свободные верхние нары. Теплынь. Увидел Соху, он год работал со мной в звене и хоть парень мало надёжный, все-таки сбрасывать его со счетов нельзя. Просит закурить. Мы с Володей курим из одного кисета. У нас полный мой полосатый мешочек, приторочен к опояске. Этот мешочек мне прислали из дома с первой посылкой в Байкало-Амурские лагеря ещё в 1934 году. Скоро надо отметить ему 10тилетний юбилей. Я все свои тряпки развесил над печкой, посушить. А зря. В барак забегает лекпом Леонидов, орет: "Вон из барака! Идите в дезокамеру, там только что протопили, Тепло. Там и ночуйте!" Все выскакивают, а я не нахожу своих рукавиц. Что делать на морозе без рукавиц? Мухтаров меня торопит: "Дадим утром Сохе махорки, он достанет". Я-то его знаю: курильщик он злой и, если у него табаку нет, он, не задумываясь, присвоит чужой, от кого бы не получил.

В дезокамере действительно тепло, хотя располагаться пришлось на земляном полу. Усталые уснули быстро, но быстро и проснулись. Проснулся и чувствую, что-то не так. Вылез на улицу, вдохнул свежего воздуха. Смотрю, Веснин тоже сидит и дышет. Спрашиваю:

- Как самочувствие?

- Там угарный газ. Могли и на тот свет отправиться, все уже ушли в баню. Вон, видите, она топится. Пойдемьте и мы.

А мне надо выяснить: как же там Мухтаров, он ведь ещё в дезокамере. Я его еле растряс, а вытащить и отвести в баню мне помог Веснин.

Ещё четверть часа и Мухтарову была бы крышка. Лечить людей, отравленных угароным газом, можно только теплым воздухом, так что здесь он сейчас отойдет.

А Сумин с Жигулиным говорят, что хлеб, полученный на два дня у них, украли. Вот осталось пшено, они его сварили и предлагают взять в котелки. Поели. С паршивой собаки...

Я пошел искать Соху. Столько я его раз выручал там на Тасканской ветке, а потом и на Еврашкалахе, были вместе больше года. Неужели он мне рукавиц не достанет. Ведь махорки здесь ни у кого нет, она на вес золота. Нет, даже не вышел на вахту. Я увидел его, окликнул, но он спрятался. Так и остался я на эти 100 километров без рукавиц. Он, конечно, никогда не был моим другом - просто напарником, но был он моложе меня, и я его опекал. Мухтаров пристроил мне на шею мое байковое одеяла и в его концы укутал голые рук. Я сам был в состоянии шока, хоть и не ждал от Сохи ничего особенного, но эту мелочь он должен был сделать. Ещё один урок жизни. Больше я его не встретил, не знаю остался он жив или погиб на Колыме.

Тридцать километров отмахали быстро, Встреченные по дороге работяги говорили, что их на работу не гоняют, вышли сами. Хлеба здесь на прорабствах нет, так нечего и заходить. Ну а это прорабство, 8-е, а по их счету Одиннадцатое, моего друга заинтересовало. Там его знакомый прораб Фоменко, у которого он работал.

- Ты вот его знаешь, а он тебя, думаешь, помнит? - мне не хочется Володю отпускать.

- Помнит конечно, я ж работал у него не землекопом, а дубаком (сторожем) в каптёрке и часто носил ему то то, то это.

Мы стояли у проходной и говорили. Я чувствовал, что он может сейчас пойти искать своего Фоменку и тогда я его потерял.

- Послушай, я расскажу тебе одну байку, мне рассказал ее бамовский друг Кешка Никифоров.

- Ладно рассказывай, только пойдем, а то ведь не лето, стоять холодно.

Молодец, он остался со мной и пошли мы теперь "на моё счастье". Рассказывать не получилось: мы сошли на зимник - дорога по льду реки, а там царство наледей. Вот первая же такая наледь, вода разлилась от одного берега до другого и, хотя её затянуло льдом, но лёд ещё очень тонкий, гнётся и трещит под нашими ногами. Какие уж тут рассказы. Говорю своему другу:

- Ты как хочешь, а я пополз на брюхе.

И пополз, хотя без рукавиц это было не просто. Но переполз через наледь и пошел по крепкому льду. Володя за мной. Вскоре - новая наледь, не такая мелкая, а поглубже и разворочал ее трактор. Попробуй пройди, но проходить надо. Теперь мы шли небольшими группами по 2-3 человека и самая большая группа двигалась позади, чтоб никого не потерять, так сказал нам наш заботливый сопровожатый.

А у меня лопнула ноговица. Бурок на Оймяконском участок нам не дали и шли мы в одних тряпках. Там и от бурок мало толку, но ноговицы вообще - ватные чулки. Вот и лопнул. Такое как-то случилось на Делянкире и у меня был опыт. Скинул я с плеч свою матрасную наволочку, служившую вещёвым мешком, оторвал от неё солидную полосу, обмотал плотно ногу с лопнувшей ноговицей, а Володя стянул её теми же тряпками и пошли дальше.

Некоторые наледи ещё парили, вода текла прямо поверх льда и это было самое страшное, но чаще их удавалось обойти стороной. Вот красный закат окрашивает выходящий с наледи пар, получается довольно жутко. Идем, а кругом нас алый пар. И всётаки пробились ещё 20 километров. После фоменковского прорабства. Хотя бы пустили в зону 13-го прорабства. Стоим, ждем своего сопровожатого. Он умеет пускать пыль в глаза, зашел на вахту и уговорил, нас пропускают и прямо в барак. А там мертвая тишина, никто не шевелится. Спрашиваю громко:

- Здесь кто-нибудь живой есть?

Слышу ответ:

- Николай, иди сюда!

Ба, да это же Васька Брель! Вместе работали на Еврашкалахе у Крышкина. Он большой любитель послушать романы. Сейчас лежит ничком, уткнувшись носом в свои тряпки и молчит. Так на него не похоже.

- Что с тобой, Вася. Ты ещё жив?

- Жив то жив, но восьмые сутки нам хлеба не дают, да и приварка тоже - пятидневку. Говорить не хочется.

Это конечно ужасно. И нам поделиться нечем, тоже сутки без хлеба, но мы ж только сутки, а они...

В барак забежал Сумин:

Ну, вы, грейтесь, да пойдем. Ночевать будем на 14 прорабстве, там есть хлеб.

А Василий мне шепчет:

- Не ходите на ночь глядя. Это прорабство в стороне от зимника, в темноте вы его не найдете и прийдется идти до Пятнадцатого, а туда 22 километра. Да по дороге "труба", где вечно метет и свистит ветер. А хлеба, если и есть, Гапонов никому не даст.

Брель прав, Гапонова я тоже знаю не по наслышке. Сумин добивается ответа, и я отвечаю:

- Ночую здесь на 13-м прорабстве, дальше пойду, как рассветает.

Он пытается ударить меня ногой, но я увертываюсь, рядом со мной становятся другие. Они тоже не хотят уходить от тепла в морозную ночь. Сумин уходит, присылает Герасимова, тот начинает уговаривает всех, чтобы шли дальше.

- Сколько он тебе дал хлеба? За сколько ты нас продаёшь?

Кончается все тем, что все наши 17 этапников остаются ночевать и мы уходим утром. Я рассказываю свою байку. Голодный Василий, не может себе отказать в удовольствии послушать. Лежит пластом и слушает. Больше я его не видел и о нём ничего не слышал. Он хороший портной, шьет и ботинки и должен был выкрутиться. А байка вот она:

В Забайкалье золото моют или артелью или парами. Вот идут двое старателей по старому руслу речки, один рассуждает: раньше течение поворачивало здесь, несущее с собой золото откидывало вот сюда. Здесь повисла терраса, вода ушла, давай будем бить шурф, на моё счастье, вот здесь! И бьют.

Днем и зимник, и наледи выглядели не так уже страшно, было видно, где можно обойти опасные места, прошли мы и ущелье - "трубу", где круглые сутки дует лютый ветер и метёт снег. Встречали рабочих прораба Гапонова. Спросили их: "Правда ли, что на вашем прорабстве ещё выдают хлеб?" Представьте себе: это была правда. У них прораб начал выдавать по триста граммов в сутки, когда другие выдавали по полной пайке, сберёг хлеб, растянув его на лишнюю неделю. И все эти дни рабочие выходили на работу и работали. Гапоновское прорабство действительно стоит в стороне от зимника и за деревьями его не видно, видны только ведущие к нему тропки. В темноте их разглядеть было бы трудно.

За эти сто километров было два случая, когда люди кричали от страха замёрзнуть и мы, идущие от них недалеко бежали их спасать и отогрели. У одного из них это получилось особенно страшно: он отошел от тропы и сел оправиться. Руки у него были горячие и он рукавицы положил рядом на снег. Оправка затянулась, и он не смог натянуть штаны и подпоясаться, руки замерзли. А когда он взял рукавицы, чтоб согреть руки, в них был лед и натянуть их на руки было невозможно. Если б он шел один, он бы погиб. Один грел его руки у себя под мышкой, другой отогревал под телогрейкой рукавицы.

У второго получился нервный срыв, он вдруг остановился и начал кричать. Мы подбежали и давай его шлепать по спине, плечам, груди, давай греть ему руки, заматывать лицо и он успокоился и затрусил дальше.

Вы можете посмеяться над нами, что мы так долго ползли на Вехоянский перевал, но оснащённые экспедиции шли не быстрей нас. Так, Сарычев от Хандыги до Оймякона шел 50 дней, Черский - сорок, Обручев - месяц. А нам пришлось 90 километров пройти за 3 суток. Так что мы ни от кого из них не отстали, да и этапная норма всего 20 километров в сутки, мы голодные и в одном тряпье перекрыли её в полтора раза.

Могло у нас быть ещё одно, дорожное происшествие, но оно не состоялось. На одном из прорабств нас ожидала группа охраны, ей нужно было перемещаться в сторону Хандыги и требовалось, что бы кто-то поднёс их вещи - сундуки, чемодан, мебель.

Мы как раз им подходили и нас спасло только то, что встречные люди нас предупредили и мы сделали большой круг, прошли по пояс в снегу, но не попались. Нам помогло и то, что само прорабство находилось в стороне от трассы и на трассе дежурил только один стрелок.

Трудно ли, легко ли все наши 17 этапников собрались у проходной 15 прорабства Кебюминского участка, последнего прорабства Колымы, а дальше - подъём на перевал. Прораб Павловский сам вышел к вахте и велел стрелкам пропустить нас в барак. У них тоже не было хлеба, но машина с мукой и рыбой рвалась сюда по зимнику и у них была надежда, что она прорвется, навстречу ей был выслан отряд обходчиков.

Так же гостеприимно встретили нас и работяги, сидевшие в бараке четвертый день. У всех прорабов питание заключенных строилось по-разному и что лучше: отдать полностью положенный хлеб, а потом объявить всем голодовку или, как Гапонов, чувствуя, что голод будет, начать заранее урезать пайки и обойтись без настоящего голода. Работяги судили об этом каждый по-своему.

У них в бараке были одинарные нары и свободных мест не было, но ребята нанесли нам тряпья, и мы хорошо устроились на полу. Там оказался и мой знакомый по имени Димур. Он был большой любитель слушать мои рассказы и согласовал со мной вечерний репертуар. Желающих слушать было не мало, и они просили: "Ещё и ещё" и я рассказывал очень долго. И вот объявили:

- Не спите! прорвалась машина с мукой и кетой и Павловский велел наварить всем заварухи с кетой и накормить, включая и нас. А хлеб будут выдавать утром.

Димур сказал, что два прораба Чубаков и Павловский женились. Невесты прилетели с материка. Попросились у летчиков и те их взяли с собой на Колыму. И вот семейное счастье: Надя стала Чубаковой, а Катя - Павловской.

Принесли большие банные шайки полные заварухи с кетой пригласили к этим шайкам и нас. Хорошо поели и скоро все крепко уснули. Утром мы узнали, что с 16-го Хандыгского прорабства нам навстречу вышли с хлебом, всем по 400 граммов и должны встретить нас под перевалом.

Нас не мучала бессонница, но мы повыскакивали из своих тряпок, поблагодарили хозяев за гостеприимство, пожелали им всегда быть с хлебом и устремились к вахте, чтоб не видеть, как люди будут делить свой первый после голодовки хлеб - зрелище не так приятное для голодных, да чтоб побыстрей встретить хлебоносов и завладеть собственной пайкой, а заодно и увидеть наконец Перевал. Володя вырвался вперед и достать его было просто невозможно. Мы все силы напрягали, чтоб проскочить оставшиеся до перевала десяток километров и не замечали, что делалось вокруг нас. И сейчас не помню, как выглядит верховье Агаякана, знаю, что наледей уже не было, так как малая вода промерзла.

Мухтаров первый прижался к столбам арки и закричал: "Вот он перевал Сунтар Хаяты!"

Да это была довольно большая арка, но натянутое на верху полотнище не было достаточно внушительным. Я-то надеялся, что арка будет хотя бы металлическим. Но написанный привет дорожникам на обоих сторонах был добрым предзнаменованием, мы не стали придираться к остальному и, прокричав несколько раз: "Ура!" и "Привет", повернули взоры вперед и вниз, в сторону Хандыги. А там смотреть было на что. Нам показалось, что мы - где-то в аду. Кругом скалы чернели оскобленные от снега непрерывными ветрами. Снега не было даже в ямках и ложбинках, а где и оставался, примерз к скалам и, как и лёд реки, выглядел желтым и грязным. Ущелье не было ни крутым, ни узким, но дальше книзу, раскрываясь, становилось внушительней. Ветер дул с перевала в сторону Хандыги с такой силой, что нам оставалось только шевелить ногами по льду зимника. Я уже подумал, что так и принесёт нас ветром к месту назначения.

Мухтаров первым схватил свою пайку и крикнул, что хлеб мёрзлый и надо ждать пока он растает, где-нибудь за пазухолй. Теперь и мы заметили на трассе двух молодых ребят с мешком хлеба.

Глава 7.15 Снова у Шейнина

Итак, нас приняло 16-е прорабство. Самого прораба, Копченого не было, а с нами занялся молодой паренек. Он жил в Средней Азии, и они с Мухтаровым легко понимали друг друга.

- Что он тебе рассказал? - спросил я своего товарища.

- А то и рассказал, что там на 7-м, куда мы двинемся, каптёр Урбанов, мой земляк и у меня есть шанс устроиться к нему дубаком (сторожем). Помнишь у фоменковского прорабства ты позвал меня идти с тобой "на твое счастье". Получается я хорошо сделал, что тебя послушал.

- Загодя не радуйся, надо сначала попасть на это прорабство, а потом ещё понравиться каптёру, чтоб он тебя взял.

- Ты просто не знаешь восточных обычаев, считай, что я уже в каптёрке. Теперь ты думай о себе.

- А мне тоже обещали дать лопату в руки.

Так шутя, но безошибочно определились с нашим будущим. Я, естественно, был рад за него, ведь я его потащил сюда, он мог устроиться и у Фоменко, а мне ожидать было нечего, могло помочь только чудо.

На 16-м прорабстве держалось какое-то нерабочее настроение, земляными работами они не занимались, рабочих было мало, и они ковырялись на реке, подготавливая "зимник". Нас видимо использовать было негде - послали туда же. Я просился наверх, ближе к перевалу, хотел ещё раз на него посмотреть, но староста объяснил, что там всё за нас сделел ветер и лучше мы все равно не очистим.

Как я понял, УДС решило вести работы последовательно от самой Хандыги. На пяти прорабствах насыпь почти готова. Шестое уже укомплектовано кадрами, там идёт врезка в скалу работают отбойными молотками с компрессором. На компрессоре работал мотористом Иванов по кличке "Жид". Я как-то видел его на Колыме, ему тогда фортило в картах и он, собрав большую наличность, сел играть с другим таким же счастливчиком, играть "на честность". Оба воткнули по бокам в стол свои тесаки, пригласили наблюдателей и начали играть. Тот передернул карту и наш "Жид", вырвав тесак, хотел поразить своего противника, но наблюдатели не позволили. И они продолжили игру, опять "на честность".

А здесь с этим "Жидом", не знаю, как он заработал эту кличку - парень чисто славянской наружности, приключилось такое дело: разворачиваясь со своим компрессором на узкой "полке" над рекой он неудачно сманеврировал и упустил компрессор под откос, высотой 250-300 метров. Нужно было составить на это акт и тогда мотористу грозил дополнительный срок и вот собрались все слесаря, в большинстве уголовники, вытащили канатами остатки механизма и за короткий срок восстановили его работоспособность. Выручили товарища!

Кончил он свою жизнь под трактором. Самый дикий случай! Взял он себе в ученики молодого уголовника. Были опытные слесаря, ему предлагали поставить их. Нет, он хотел иметь ученика. Как-то на косогоре у него заглох трактор, он полез под него, ученику же показал на какой педали держать ногу, а тот, устав ждать, снял ногу" и потом поставил её вместо тормоза да на "скорость" и, когда трактор наконец шевельнулся, учителя раздавило.

На 16-м мы жили не долго, дров носить в барак никто не хотел и там было далеко не жарко, все спали на верхних нарах. Напротив нас: Сашка Сумин и Васька Жигулин со своими прихлебателями. Вдруг оттуда кто-то зовет меня по имени и отчеству. Такого почета в лагере не встретишь. Оказалось, у Сашки Сумина остались наши спискии, а им понадобилась махорка. Конечно, без отдачи! А потом таким же способом попросили меня рассказать им что-нибудь интересное и я после такого ко мне обращения вынужден был удовлетворить им просьбу. Вообще на прорабстве, где совсем нет охраны нам, каэровцам жить опасно. Охрана в меру - просто необходима.

Получился у меня конфликт со старостой, здоровенным уголовником. Не помню по какому поводу. Я выходил на развод демонстративно держа в руках топор. Все-таки - защита! Один раз он просто выхватил из моих рук топор и ударил меня и не обухом, а острием. Хорошо, что я успел повернуться спиной и... обошлось, топор был не сильно острый. Не всякий может убить человека. Вечером вспомнил ребятам рассказ Джека Лондона: "Убить человека". Старосту скоро куда-то убрали.

До Седьмого мы добрались без хлопот. Пешком мы не шли, а на чём добиралиь не помню. Скорее всего трактором с санями. Зимник был готов.

С устройством было хуже: бараки стояли пустые, без "начинки", иначе говоря, в них не было ни нар, ни вагонок, а на дворе январь, спать на полу, да ещё земляном - не выдержишь. Железную печь, хоть и дырявую мы нашли и скоро от неё пошло тепло во все стороны. Натаскали мерзлых досок, обскоблили, поставили к печке - сушить. В качестве питания нам дали по полмешка мороженных карасей. Сметаны у нас не было, поджарить не на чем и мы справлялись с ними в своих котелках.

Утро на новом прорабстве, это всегда загадочно: кто будут наши руководители? каково будет их отношение? Володя не утерпел и помчался в каптёрку. Ушел и не вернулся. Значить - устроился! Утром зашел десятник, сказал, что прораба пока нет, но должен скоро приехать, велел плотникам идти в инструменталку, подбирать и готовить себе инструмент, плотницких работ предвиделось много, пошел и я с ними.

Нашли инструментальщика. Он дневалит в домике прораба, и по совместительству держит ключ от инструсменталки.

Наши мастера: Леха Навоев, Геращенко, Коваленок начали ладить точило: нашли камень, заколотили в него стальную ручку, сколотили корыто, без единого гвоздя, залили водой и давай точить топоры, железки к рубанкам, долота. Хватило на весь день. Что значит мастера!

Узнали, прорабом был Прусс, вызвали его в Магадан, все тут уверены, что его, как немца, посадят или расстреляют. Я удивился Прусс - фамилия славянская. Он скорей всего поляк. Есть же польский писатель с этой фамилией, его роман "Кукла" я читал. Здесь у него осталась семья, жена и трое детей. Опять трагедия. В таких случаях лучше быть холостяком. Вот я уже одиннадцать лет в лагерях и душа не болит, а если бы там остались жена, дети.

С оборудованием барака справились быстро: вагонки делать не стали - нет досок, наслали двухярусные широкие нары. Неуспели оглянуться, как половину барака уже заселили.

Прибежал Володька, лицо сияет счастьем. Он - на месте. Уже работает, принёс мне хлебушка. Конечно, я за него счастлив, но ведь я теперь без друга: пеший конному не товарищ! Ну да ведь не в первый раз.

Контингент, как здесь нас называют, прибывает небольшими партиями, сразу кидаются на сверкающие протесанным деревом нары. А наши плотники перешли в другой барак и теперь пильщики Шевченко и его товарищ, уже напили порядочно досок и Леха Навоев взялись строить вагонки, хотя без гвоздей их делать сложней.

Произошел казус. У Володиного каптёра на крыше лежали мешки с овсом. Леха присмотрел их и ночью стянул один, оказавшийся дырявым, из него сочилось зерно. Мухтаров утром обнаружил недостачу и пошел по следу. Ему же нужно было перед каптёром продемонстрировать свою бдительность. Ну, а Лехе с Ермаковым нужно посушить и смолоть овёс. Получилось, что свой у своего украл, хотя взять овёс мы не считали воровством - это лошадинвый корм. Володе пришлось немного овса оставить Навоеву - старался же человек, тащил.

С последней партией прибывших в бараке появился Баргулис. Я его знал ещё по Колыме. Знакомство было "шапошное", он как-то не располагал к себе. Хотя был видимо с высшим образованием, кончал какой-то строительный институт, умел обращаться с геодезическим инструментом и его время от времени брали прорабы на разбивку трассы. Но долго не держали, возвращали на общие работы. Им он видимо тоже не нравился, хотя еслиб меня спросили, что именно в нём не нравиться? я бы ответить не смог.

Тогда он мне рассказал, как на следствии в 1937 году его заперли в подвале, где было по колено воды, и он там стоял то на одной ноге, то - на другой трое суток, после чего подписал всё, что хотел следователь. Ребята считали, что он кого-то заложил. Я думал, что это его и мучило. Другие говорили, что он так называемая, "лагерная тень", то есть - сексот (секретным сотрудник опера) и доносит ему обо всем, что делается и даже чего не делается в лагере. Вы скажете, что в этом нет ничего плохого. Нет все это ужасно, потому что он с человеком работает и на него же доносит.

Нам поручили делать сани. Коваленок оказался специалистом, он показал, как искать и протесывать кокоры, как к полозам тесать копылы и как связывать в сани. Сани у него получились как настоящие.

Наконец приехал прораб. К моему большому неудовольствию им оказался Шейнин, от которого я уехал с радостью. Я думал, как он поступит с семьей Прусса, жившей в прорабском домике. А тут ещё стало известно, что он вовсе не немец, но проситься назад, на Хандыгу ему было уже неудобно, видимо был глубоко порядочный человек. И он подал заявление о направлении его в действующую армию. Уехал и тут же погиб: "смертью храбрых". Здесь все получилось очень просто: Шейнин остался жить с его женой в качестве мужа, так сказал нам инструментальщик.

Окончание этой истории довольно печальное. В пятидесятых годах они решили выехать на "материк" и обосновались в Москве. Когда там их навестил кто-то из женщин- отпускниц, оказалось, что она живет без него, еврейская община подобрала ему молодую девушку его национальности и предложила разойтись с колымской женой.

А я сделал глупость. Он меня встретил дружелюбно, пригласил даже в этот прорабский домик в переднюю комнату для приемов. А я его поздравил с семейным счастьем. Ему это, видимо, очень не понравилось.

На сопке были заготовлены очень толстые бревна, и он поручил мне спустить их с сопки и подать к "козлу" пильщиков. Работа эта мне понравилась, я ошкуривал бревна, заострял концы и сопровождал их по крутому спуску. Одному это было трудно, но напарника просить я не хотел и бегал вверх и вниз.

Нельзя пропустить ещё одну приятную встречу. На прорабстве появился Амзаев - лучший звеньевой бригады Погорецкого. Шейнин поставил его поваром, и он ходил у котла с баландой, помахивая черпаком. На меня смотрел, как зверь. Как-то каптёр послал Мухтарова к нему за баландой. И вот старый азербайджанец стал поучать молодого. Я смотрел на эту сцену издали и мне показалось, что Володя чувствует себя не важно. Там рядом с котлом находился не то узбек, не то туркмен, и он передал мне их разговор. Главное, что возмущало повара, это его дружба со мной, христианином.

Был на этом прорабстве лагерный инспектор, человек не высокого роста, тихий и молчаливый. Фамилии его я не помню, а прозвище было не хорошее - "Дурко". Его слабость состояла в том, что утром, проведя развод, он ежедневно направлялся в баню, где по словам банщика, раздевался, залезал на верхний полок и час или больше занимался онанизмом. Заключенные это занятие презирали, отсюда и прозвище или кличка.

В этом году Красная армия начала возвращать кое какие города и нам стали зачитывать военные сводки. Обычно этим занимался наш Дурко. Перед тем, как назвать освобожденный город, он обычно говорил:

- Красная армия гремела и греметь будет.

Естественным после этих слов мы всегда бурно аплодировали. А тут один из пильщиков, Шевченко болтанул такое, за что в военное время полагался или второй срок или что-то похуже. Когда наш лектор в очередной раз сказал: "Красная Армия гремела и греметь будет..."

Шевченко машинально добавил:

"... котелками об кухню".

Мы все замерли в ужасе, понимая, что начальник напишет докладную, просто обязан её написать, о случившемся оперуполномоченному и тот откроет уголовное дело, а Шевченко посадят в СИЗО. Тем более, что такой прецедент уже был: посадили и расстреляли Шумахера, когда он сказал, что немецкая армия привыкла к победам, на них и воспитана и переломить это будет трудно.

Но тут случилось непредвиденное: докладчик его реплики как бы не услышал и продолжил как ни в чём не бывало свою лекцию. Хотя если бы кто-нибудь из нас доложил оперу, завели уголовное дело на самого инспектора. Он нам поверил.

А бедный Шевченко, сообразив какую глупость спорол, залился потом от ступней до макушки. Мы ещё ожидали вызова к оперативнику, но всё было тихо, и мы готовы были носить этого инспектора на руках. Как-то само собой получилось, что больше его никто не называл по этой не красивой кличке.

Глава 7.16 Предательство

Я вернулся из кухни с котелком баланды и пайкой хлеба, котелок поставил на печку, хлеб убрал в сумку. Подошел Леха Навоев, заговорил:

- Баланда и так горячая, чего ты её ещё греешь.

- Не горячая, просто теплая, больше похожа на помои, съешь и не почувствуешь.

Лёха зашел закурить, попросил взаимообразно на папиросу махорки. Мне только вчера Володя принес полпачки, и я Леху угостил. Из вежливости он сказал несколько слов:

- Сегодня - ровно три месяца, как мы на этом прорабстве. Знаешь я всё считаю дни, не могу здесь привыкнуть, вот бы вернуться на Колыму. А ты всё один работаешь? Не подобрал напарника? Одному плохо, гоняют на разные работы.

Лёха ушел, а тут в барак забежал Мухтаров:

- Здорово, Николай, вот принес тебе немного крупы.

- За подкрепление благодарю, не отказываюсь. Как у тебя? Не спрашиваю, вижу, что порядок.

- Порядок в цеху. Ну я побежал.

Эту сцену видел стоявший неподалеку Баргулис. Подошел.

- Мне нужен напарник, иду на разбивку трассы.

- Скажи не напарник, а подсобник. Визирки таскать.

- Таскать много не придется, работаем на одном пикете.

Баргулис владел искусством работы с геодезическими инструментами, и прораб его часто использовал на трассе. На общих работах он бывал редко.

Несколько дней я таскал за ним инструмент и пока не кончилась крупа, варил на костре для обоих кашу. Работой я был доволен, так как повсюду было полно апрельской воды, а мы с ним крутились около насыпей, на сухом.

- Ну, что? Крупу мы съели, а пополнением запасов Володя не спешит? ты бы сходил к нему, напомнил.

Вопрос неприятно резанул слух. Я подумал, что меня он держит около себя ради крупы и теперь будет искать другого рабочего. Идти к Мухтарову и просить я не хотел и ещё пару дней мы работали без обеда. Было тогда ещё двухразовое питание. Носить обеды на производство Шейнин обещал только после праздников.

Перед майскими праздниками меня неожиданно взяли под конвой. Я нисколько не удивился: такое со мной бывало, особенно в первый год прибытия на новую командировку лагеря, я всё-таки по документам - диверсант, вдруг мне прийдет в голову что-нибудь взорвать. Но на этот раз всё было по-другому: меня завели в оперчасть и начали допрос. Стало ясно, кто-то написал на меня донос: якобы я готовлюсь к побегу. Оперу я разъяснил, что бежать мне ни к чему - я уже на половину вольнонаемный, срок свой закончил в ноябре 1942 года, полгода назад. Кончится Война и меня выпустят из лагеря.

- Так что ваш сексот ошибся по крайней мере на один-два года.

Опер согласился, дело обещал закрыть, но из-под конвоя выпустить сам не мог и сказал:

- Пойдешь в этап хоть так, хоть этак, раз записали, так что до этапа поработай 5-6 дней под конвоем.

Вывели меня, вместе с дюжиной других грешников, не куда-нибудь, а на подъём, рядом с проходной зоны. Так что мои соратники имели возможность выразить мне свои чувства. Посочувствовал мне и Баргулис (изменено), наш разбивщик трассы, который, по моим предположениям, только и мог совершить такую "дружескую" подлость. Самочувствие было отвратительным, стоял перед всем прорабством, как на выстойке, как если б вчерашний купец сегодня обанкротился и пошел собирать милостыню.

Прибежал Володька Мухтаров, принес мне хлебушка. Солдаты его не трогали, все-таки - правая рука каптёра Урбанова.

- Твои друзья вместе поработали. Уверен, что без Шейнина здесь не обошлось. Подумай, почему кому-то надо от тебя избавиться.

- Не хочу ломать голову. Оба интриганы порядочные и теперь я от них избавлюсь, пусть строят козни другим. А тебя жду на Девятомом. Оказывается, мы едем к Зудину, тот мужик простой, открытый. Может и сработаемся.

- С честными людьми ты всегда сработаешься. А я, если тут начнется "горение букс", тебя найду и опять будем вместе, но тебе желаю побыстрей выскочить из лагеря.

- Спасибо и на том! А ты не узнавал, когда нас погонят? Мне что-то надоело выставляться здесь бедным родственников. Там на Девятом все под конвоем, и я не буду "белой вороной".

- Не едете, а идёте пешком послезавтра в 7 утра. Я прибегу, принесу накомарник, а то по дороге тебя комары съедят начисто.

Володька не подвел, принес и хлеба, и махорки, и накомарник. В глазах у него был ужас: меня вчера укусила какая-то мошка, прямо в веку, века распухла и повисла, а с ней и лицо взялось какими-то буграми. Видимо вид был ужасный и он, наверное, подумал, что мне приходит конец. Но до конца было далеко. Мы с ним ещё не раз встретились и поработали по вольному найму.

С Баргулисом получилось так. Видимо прорабы знали за ним стукачество и долго его не держали. Как минует надобность в разбивке, его возвращают на общие работы и спешат отправить его в этап. А он возможно и понял, что ему надо бросать это дело, а опер не хотел с ним расставаться и требовал у него все новых и новых докладов.

Вобщем скоро его пригнали на наше 9-е прорабство и здесь он пробыл на общих работах недолгое время и снова в этап. Но тут навстречу этапу шел начальник ОЛПа Иванов. Тот, который когда-то работал на 32-й дорожной дистанции, мы с Сохой шли туда за моей посылкой и попали к нему. Он забрал из этапа Баргулиса и вернул его на прорабство, как бы продемонстрировав, кому служит этот человек. Иванова вскоре перевели на Колыму, а Баргулиса кто в зоне отлурил и от него быстро избавились. Он, наверное, забыл, что и меня заложил и когда шел в этап, сказал, обращаясь ко мне:

- Видишь, как получается: не дают спокойно работать.

Глава 7.17 Лето на Хандыге

Шли на Хандыгу, мечтали: идём ближе к "материку", и природа и климат будут помягче, работать будет легче. Оказалось, что дело не в климате, всё для нас, лагерников дело в организации лагеря. Я пришел на Девятое прорабство с конвойными и прорабство здесь всё работало под конвоем, а это совершенно иная организация работ. Под конвоем либо работаешь в крупной бригаде и тогда есть какой-то элемент стабильности, но там жёсткое единоначалие, а я это не выношу, либо тебя посылают то туда, то сюда, а главное то с теми, то с этими людьми и ты можешь проработать всё лето и не сыскать себе напарника - друга, с которым работать интересно и время бежит намного быстрее. Ускорить бег времени для меня в лагере - главная задача.

Нарядчик сказал:" Пойдешь в бригаду Скворцова". Я тут никого не знал и не хотел идти ни в какую бригаду, но, еслиб и захотел спорить с нарядчиком было бы бесполезно.

Первыми, бросивщимися в глаза были якуты. На Колыме я их не встречал, здесь, у Скворцова - целое звено, их видимо тоже причисляют к опасным: в округе они всё и всех знают, если убегут, не поймаешь! К удивлению, якуты боятся цынги, обгрызают тонкие тополевые ветки, освобождают белую подкорку и едят её. Так и гонят тачку, а рот полон подкорки.

Работаем далеко от прорабства, утром ещё более или менее сухо, ну, а вечером надо пройти те же пять километров в тряпичных бурках не только в ледяной воде, но ещё и в ледяной каше. Как вам нравиться?

Я, конечно, сказал бригадиру, что пока такая весенняя распутица, нужно найти работу возле барака, а через месяц подсохнет, можно будет идти куда угодно. Он поморщился, но обещал подумать.

Якуты сначала держались молодцом, тачки возили наравне со всеми, а потом ослабели как-то сразу все. Ослабели настолько, что днём ещё возят тачки, а вечером не могут дойти до "любимого" барака и ни носилок, ни санок нет. Бригадир предлагает нести их на спинах по очереди. Якутов жалко, они как дети, наших порядков не понимают и вот гибнут на наших глазах. Нести на спинах не хочется, мы тоже уже далеко не кони, а если разобраться, то сегодня они, завтра мы. Несём! Оказывается, они истощенные и легкие.

Наконец нас перевели возить грунт у самого прорабства. Только на проход туда и сюда экономия времени около двух часов. Из охраны один нацмен, молодой и красивый, отдает напарнику винтовку, берёт у нас тачку и целый день возит грунт.

Познакомился с лекпомом. Первый случай: это не лекпом, а настоящий врач, Нестеров. И на воле практиковал. Внешность московского интеллигента, очень приятная. Узнал, что я - армянин, начал со мной беседу о государстве Урарту. А я о нём ничего до этого не слышал. Оказывается, существовало оно в 13-8 веках до нашей эры.

Раз прихожу на развод, а меня зачитывают в списках на освобождение от работы. Ухожу с развода, иду в санчасть. Говорю ему, что получилась ошибка, я в медпункт не приходил и ни на что не жаловался.

- Тут я и сам знаю, кому нужно отдохнуть. Пришел твой черед, и я записал тебя

А то как-то на разводе забрал меня и говорит:

- Вот что, Саркисов, пойдем с тобой потрошить мертвецов. И повел на остров, куда сбрасывали тела умерших. Я ему говорю, что не выношу крови. Бывало, падёт лошадь, ее везут на санях, на губах кровь. А мне становиться дурно.

- За 10 лет лагеря у тебя это всё прошло, а ко всему тому они лежат не первый день и у них крови уже не увидишь.

Некоторых я знаю, вот видимо последний, помню кто-то снимал с него телогрейку и сбросил его с нар, а другой подошел, пнул ногой и сказал:

- Вот сволочь, даве украл у меня котелок и продал его. Туда ему и дорога!

Прозвучало это, как посмертная эпитафия вору, искавшему везде наживы.

Я тогда ещё подумал, что, если кто-то сильно гониться за материальными благами, следует чаще смотреть на мертвых лагерников.

Меня Нестеров заставил срубать у них верхнюю крышку черепа, а он искал следы кровоизлияний и другие отметины болезней. Ну, а брюшину и грудную клетку он вспарывал сам и изучал там их внутренности. Потом я крышки прицепил обратно, подвязал их тряпками, а он закрыл разрезы, забрал с собой документы, и мы уехали. Теперь дело за похоронной командой. Я действительно ото всего излечился, смотрю на мертвых и хоть бы что.

Подумал: если каждый месяц будет умирать по 6 зеков, а здесь всего - 150, за год перемрёт половина. Страшная статистика! А тут на острове их собрали даже не за месяц, скорее - за неделю.

Из Хандыги, иначе говоря, с участка пришел этап, там продолжают очищаться от скверны, то-бишь от каэровцев, в их числе немцы, в бригаду попало человек двадцать. У меня звена не было и меня послали работать с немцами. День долгий, практически 16 часов, они отдыхать не хотят, возят и возят. Я бы лучше посидел на солнышке, а тут не посидишь: они возят и тебе надо возить. Догнали до 70 тачек в смену, у наших такого никогда не было. Вот он, вовсе и не немец, а какой-то голландец, а есть и французы и бельгийцы и датчане и все граждане республики Немцев поволжья. Говорят, когда Екатерина приглашала, ехали все, а для русских, если языка не знает, значит немой или немец. А для Сталина, это - то же один чёрт, раз живет в этой республике, значит - враг. Всех на тачку! Мужики - то эти - мастеровые, любой механизм починить, на любом станке могут поработать. Нас это не интересует: "Давай все на тачку".

Возка вниз, под уклон, этот голландец с тачкой бегом, голова болтается на длинной шее. До них моя "саботажная" теория не подходит. Возят весь день до "шабаша", не работа, а самоубийство.

Прораба всё нет, но в бригаде у нас порядок, как говорят, церковный - все молча возят тачки. Был прораб толковый и добросовестный человек - Иван Кириллович Зудин. Как узнал, что его прорабство хотят сделать подконвойным, начал возражать, спорить, у него на прорабствах нигде не было конвоиров, а тут такой пассаж. Его возражения не приняли, и он обратился к начальнику УДС с просьбой перевести его на Колыму. Его там знали как опытного работника и охотно взяли, поручив ему строительство нового поселка - Бурустаха. Там Зудин воевал с лагерниками за каждое дерево и сумел сохранить флору. Теперь, кто живет в этом поселке, окруженном деревьями, вспоминает с удовольствием о первостроителе.

Но это уже история, а сейчас на 9-м хандыгском командует новый начальник лагеря, его представил нам командир взвода. Тогда был такой порядок, что, представившись он должен спросить: "У кого есть вопросы, жалобы?" Вопросов было много, кричали: "зачем над нами стоят бойцы с дударгой? Мы же все работаем добросовестно и никто, никуда не убегает?" Ответить на этот вопрос ему было трудно, тогда я задал свой традиционный вопрос полегче:

Моей лагерной мечтой ещё на Колыме было, что б полагающееся нам сливочное масло, по-моему, 25 граммов в сутки, выдавалось к завтраку на руки. Начальник лагеря возражал: "Все должно идти через котел". Мы ему объясняли, что масло действительно прыгает через котел, а в котел не попадает. То там, то здесь мы выторговывали себе масла на бутерброд к завтраку, в другом лагере - не удавалось. Здесь на Хандыге, новый начальник лагеря быстро и охотно согласился выдавать масло на руки, и мы пили чай, а точнее кипяток с хлебом и с маслом. Конечно, были и такие, которые меняли и продавали это масло, но это уже их дело.

Добивались мы того же и в отношении сахара. Его нам полагалось 15 граммов на день, но здесь наш номер не прошел: начальник хотел, чтоб нам варили компот или кисель.

Ближе к осени начали возить нам с Амура красивую белую рыбу, максун и решили давать её в дополнение к обеду по целой рыбине 300-400 граммов весом, но только за 200 процентов. Это оказалось делом не лёгким: никто такие проценты не давал. И чтобы всё-таки расходовать рыбу, кое-кому стали писать такие проценты. И рыбу нам все-таки давали, хотя и не каждый день.

Начальник лагеря был очень инициативный, он решил благоустроить лагерь и предложил желающим вечером, после работы. возить тачками грунт из-за зоны и расплачивался за это маслом по 50 граммов за 10 тачек. Я ухватился за эту возможность и возил чуть не целый месяц, объедаясь маслом.

И вот интересно, что несмотря на такое дополнительное питания, мы сыты не были - нам не хватало хлеба! Эта чертова семисотка никого не устраивала.

К нам прибыл староста, Муханов, привез с собой маленького татарчёнка. Как-то мы с этим пареньком пошли по дрова. Он мне говорит:

- Смотри, какой сидит.

Я смотрю и не вижу ничего, кругом деревья и на них никто не сидит, а он снова. Я не выдержал, спрашиваю:

- Покажи, где сидит? Я никого не вижу.

А он показывает на лесину, говорит:

- Вот этот сидит.

А Муханов оказался напарником нашему Нестерову по перебору участковых дам и, хотя дамы - все замужние и не подлежат обсуждению, но наши друзья не могла отказать себе в удовольствии показать свою осведомленность в этом вопросе: такая-то, мол, харится, а такая-то, мол, порется. Будут стоять по часу и перебирать всех женщин с Хандыги.

Нестеров ушел от нас в конце сентября, возможно, окончил свой срок. Когда уже вольным я был направлен для работы в УНДСУ (Усть-нерскитй дорожно строительный участок), он работал там по вольному найму и по его выражению целовал всем дамам ручки. Мне он сказал, что Маша Пшеничная (была там такая молодая женщина) решила больше не мыть руки, Нестеров приедет и их оближет.

Наконец прибывает новый прораб Степанов со своей командой. Скоро мы поняли, что главным действующим лицом его команды нужно считать начальника ПТО (производственно - технического отдела), Канколовича. Мы в этот день работали на трассе, недалеко от зоны прорабства и могли наблюдать всё происходившее. Они шли пешком, это было удивительно. Сам прораб, очень крупный мужчина поздоровался с нами и прошел в зону, не обратив внимания на тех работяг, которые нахально сидели на своих тачках и не поднялись при приближении начальства. А вот начальник ПТО поднял их на ноги и выговорил им очень жестко, хотя, казалось бы, это не его функция.

К концу сентября 1943 года формирование рабочего коллектива было закончено. Я полагал, что за компанию сменят и нашего бригадира, Скворьцова. Но этого не случилось. Наоборот, прибывших с участка дополнительных рабочих, в их числе немцев и евреев, включили в его бригаду.

Вновь прибывшие четверо немцев, могучие крепкие парни, работали на базе снабжения и здесь они составили звено, названное нами, "Четыре Ивана", хотя среди них был один Иосиф - Целковский. Из них он оказался единственным вороватым, украл подушку у своего напарника, Ивана Дерера и получил от того по заслугам.

Теперь в нашей бригаде чуть не половина немцев из разгромленной республики Немцев Поволжья. Сталин написал такую формулировку: там конечно (а почему: "конечно"?) полно шпионов, но никто о них не доносит, следовательно они все враги нашего народа, нужно их разгонять. И разогнал. В лагере немцы - работники безотказные, я работал с ними ещё на БАМе в 1934-м году. Там они носили здоровенные бревна - бегом. Мне это доставляло не мало неприятностей: десятники нас ровняли по ним. Вот и тут Скворцов из каких-то соображений перебросил наше звено сюда и поставил его рядом с "Иванами", а те вовсе и не сидят: выкурили папиросу и поднимаются возить.

С немцами прибыли и несколько евреев. Это были музыканты, все они играли в участковом оркестре. Я на перекуре познакомился с двумя: Кацем и Зильберманом.

Кац поведал свою, довольно комичную историю. Перед войной он менял паспорт и, не подумав, попросил написать в пункте 5 (национальность) - "немец", скоро началась война и его посадили и дали десятку, как он не доказывал, что он - еврей.

Оказалось, Канкалович - заядлый шахматист и постепенно он стал выяснять, кто же на прорабстве занимается этим делом. А играли в шахматы и Скворцов и ещё один парень из его бригады и бойцы охраны. Играть мы в общем почти не играли: в бараке этим не будешь заниматься, в контору никто не приглашал. И вот теперь в ПТО начали играть по вечерам. Как-то я зашел туда не столько по делу, сколь поглазеть на играющих и увидел за доской Канкаловича. Когда он понял, что я и есть шахматист Саркисов, предложил мне сыграть. Так я оказался в центре шахматной жизни нашего маленького лагеря. Канколович решил провести турнир, чтоб выяснить: кто есть кто? И провёл, а дальше играли почти каждый день. Если я сам не показывался вечером в конторе, за мной присылали дневального. Не всегда это было приятно: после 10-12 часов на морозе, в тепле конторы отчаянно клонило в сон, игра плохо получалась, я бы предпочел забраться на верхние нары или вагонки и крепко уснуть до утра, но такое удовольствие получалось не часто. Я не мог пренебрегать желаниями конторских. Мое участие в игре меняло отношение ко мне, не только работяг бригады, но и стрелков и лагерных служащих, иначе говоря, "придурков", как их называют.

Теперь о производстве. Звено "Четыре Ивана" было ведущим в бригаде и определяло ритм работы. Вот сели курить, сидит и бригадир. Звеньевой Иван выкурил самокрутку, поднимается, берет тачку, повёз. Приходится подниматься всей бригаде. Он здоров, как буйвол, отъелся там на тушонке, гонит тачки бегом и, если ты на трапе впереди его, гони и ты бегом, иначе он придавит тебя своей тачкой.

Говорил я ему:

- Ничто не вечно под луною. Кончится лето, уйдут при такой работе и твои силы, а зимняя возка другая, там меньше силы, больше нужно сноровки. Вот и подумай: начнут тебе давить пятки.

Спорил, такого быть не может.

Чем ближе к зиме, тем чаще проколы со снабжением, то муку не привезут - голодаем неделю, то махорки нет - курят мох, осиновую кору, заячий кал, ещё бог знает что. Люди звереют.

Был такой бывший конногвардеец, командир эскадрона. Как нет табака он инсценирует сумасшествие орёт во все горло:" Эскадрон по коням! Шашки вон!" Мы его хватаем и тащим в контору, уверяем конторских, что на почве махорочного голода он каждый раз мешается рассудком и вернуть его можно только если дать на пару папирос махорки. Махорка у конторских бывает, и они выручают его, а с ним и нас. А то раз месяц не было соли. Было такое когда-то и на Ягодном. И вот в зону зашла машина с солью. Чужая машина, просто водитель хотел поспать и чтоб машину не раскурочили, загнал её в зону. Тогда зона не была огорожена. И тут по всей зоне пронесся клич: "соль привезли!" Вы бы видели, что там делалось: грызли зубами мешки, совали в рот жменями соль, а лица у всех счастливые, как ровно грабят золотой запас.

Но световой день становился все короче, а с ним сокращался и - рабочий. У меня с приближением зимы, как это не странно, самочувствие улучшалось. Теперь я тоже гонял тачки бегом и кое-кому это казалось странным.

Глава 7.18 И... Немного Зимы

Октябрь потянулся медленнее. Морозы тут слабее, чем на Колыме не дотягивают и до пятидесяти, но очень снежно. День стал короток, идём утром и вечером возвращаемся в темноте, если рядом с нами над горизонтом не плывет луна. Как в той песне: "Над полями, да над чистыми меяц птицею летит". Только тут он летит больше над острыми зубцами сопочной гряды. На работу идём, особенно не спешим: работа - не волк, в лес не убежит. А вот назад, в барак все мчатся, у кого сколько хватает сил. И тут легко определить физическое состояние каждого. У меня, как со мной часто случалось, силы к зиме прибывали, и я мчался уже в числе передовых. Это меня касалась команда: "Передние короче шаг!" Теперь я сам мог нагонять тачкой кого угодно, но, конечно, этого не делал.

Я уже говорил, что у нас сменился командир охраны. И вот новый командир 3-го ноября 43-года вызывает меня на вахту и зачитывает письмо-запрос моего отца начальнику лагеря. И командир разносит меня в пух и прах, почему я не пишу своим родителям, ведь они волнуются и о лагере у них могут сложится превратные впечатления. Я оправдывался, как мог, говорил, что пишу, но письма теперь не ходят: война же! Кончилось дело тем, что он скеазал:

- Иди, садись, пиши и завтра отдашь мне, а я отправлю по своим каналам.

И отправил и оно дошло, единственное письмо за четыре года войны! И я вынужден попросить у читателя прощения, но привести его полностью, без сокращений:

"4 ноября 1943 года...Хандыгский участок.

Здравствуй папа!

Вчера получил твой запрос, даже не знаю от какого числа. Спешу ответить. Срок закончил 4 ноября 1942 года, но в связи с войной освобождение из лагеря не производится, так что с нетерпением ожидаю окончательного изгнания Гитлера.

До сих пор я тебе не писал отсюда, так как тут ходили слухи, что бои были под самой Москвой и все жители оттуда эвакуировались. Я думал, что там и камня на камне не осталось, а теперь вижу, что всё в целости и невредимости и наш дом стоит, как и стоял.

Ну, а о моем здоровье писать нечего. Ты знаешь, что и до заключения я не мог похвастаться хорошим здоровьем, а теперь тем более, после одиннадцати лет, из которых семь я провел на самых тяжелых физических работах, о здоровье говорить не приходится.

Удасться ли пережить зиму? - не ручаюсь. Одна только надежда - освободиться из заключения. Все одинадцать лет работал добросовестно. Без единого замечания, а немцев уже по слухам погнали к старой границе, так что надеюсь к концу этого года быть свободным гражданином.

Пока всего хорошего. Целую и т.д.

Адрес: Якутская АССР, Дальстрой, пос. Хандыга, ДОРЛАГ (УДС-Севера), строительный участок."

О здоровье, а точнее: о нездоровье я преувеличил, в то время был в неплохом состоянии, но не хотел их радовать, в своей победе над болезнеями не был уверен.

Тут как раз был такой случай, работала наша бригада на трассе среди высоких валов снега. Не помню, что мы там делали, с нами был бригадир и десятник. Мы уже хорошо навозились тачек и ждали ухода начальства, чтоб подшуровать костерок и покурить. Время было часов одиннадцать. Когда видим идет с прорабства наш работяга, не то Петухов, не то Пастухов, маленький щупленький мужичек, лет сорока. Знал я его по прииску "Нижний Атурях", там он был очень энергичным, носил дрова на Вольный стан и тем постоянно зарабатывал кусок хлеба. Здесь он что-то захирел, видно приболел. Вот и сегодня: освобождения не дали, но он на работу не пошел, остался в бараке в надежде уговорить лекпома. А Нестерова у нас не было, тот бы в таком случае дал ему освобождения, а сменивший его санитар вообразил себя настоящим медиком и решал все вопросы безаппеляционно. Вот и сегодня он выпер Петухова на работу и тот еле дошел при сильном ветре пять километров. Скворцов сразу увидел неладное и спросил его:

- Ты работать то сможешь?

- Сейчас не могу больше шевелиться, дайте мне отдохнуть.

Бригадир устроил ему седалище в снежном валу, около костерка. Велел нам подшуровать костерок, чтоб мужик не замерз, и они с десятником ушли, обещали прислать за ним сани. Когда возчик приехал, он уже скончался. Кто тут гарантирован от сердечной недостаточности? Смерть очень хорошая, без болей.

Земляных работ на прорабстве было ещё достаточно, работай себе, но звенья почему-то начали разваливаться. Я тоже освободился от звена и работал один. Как-то подходит ко мне Иван Триппельгорн и немец из звена "Четырех Иванов" и предлагает работать вместе:

- Понимаеь, у меня рука калечная, мне трудно работать кайлом и лопатой, а у тебя это дело получается, а я бы возил тачки.

И мы начали работать с Иваном, его звено тоже распадалось. Мужик он был очень добросовестный и мы с ним проработали дружно месяца полтора.

А тут зашел в барак староста Муханов и говорит:

- Саркисов, есть мнение поставить тебя дневальным барака. Справишься с этим делом?

Я подумал: уже декабрь месяц, пробуду дневальным ещё январь, а в феврале уйду в забой. День будет длиннее и работать будет веселей и согласился. Никогда до этого дневальным не работал и многого тут не знал, оказалось, что блатняки изгоняли из барака дневальных, которые мешают им шмонать и обирать спящих работяг. И ещё не знал, что самому надо ходить за дровами, самому пилить и колоть их. Получилось, что наработаешься за день и ночью ещё надо следить за ворами. Проработал кое-как месяца полтора. Оказалось, чтоб обобрать работяг, нужно с вечера расшуровать печку, тогда работяги от жары раскрываются и чисти их, как хочешь. Первый день я проморгал и кое у кого забрали кое-какие заначки. На другой день я занес в барак столько дров сколько было нужно для поддержания тепла вечером. Воры кинулись, а дров нет. Утром я занёс дрова и растопил печи к подъему и завтраку. Я с ворами не воевал, но ограничивал их в дровах и никаких претензий от работяг ко мне не было.

Пошел в забой с большим удовольствием. Хотя день ещё был короток, но солнце уже вышло из-за горизонта, а с ним и жить куда интересней. Тут в забое мы напарничали с Забелиным и с ним в феврале сели в машину и вернулись на Колыму. У нас с Забелиным установилась привычка называть верхние нары Верхоянском и пока мы мерзли в забое, вспоминали о теплом бараке.

- Ну, что до Тампо уже добрались? - спрашивает он меня.

Тампо или Тампорук - половина пути к Верхоянску. Его вопрос и означал, что половину рабочего дня уже прошло и скоро побежим в барак и кончатся все мучения на морозе.

Было не так далеко от нас 6-е прорабство. Как-то послали нас туда с машиной, нужно было там разгрузить машину. Задание пустячное, но там мы познакомились с бригадой Коваленко, которая очень скоро тронулась на Колыму, на одну или две машины раньше нас и вместие с нами попала к Бакатову, где мы работали до своего освобождения. У Коваленко в бригаде было трое интересных ребят: высокий и могучий Мачевариани, маленький, очень верткий Муринашвилли и армянин Кокачев. С ними мы встретимся в 8-й рукописи " Мостостроители".

8. Мостостроители

МОСТОСТРОИТЕЛИ

(из серии: "Повесть о трех лагерях", тетрадь 8-я)

Глава 8.00 Бакатов и бакатовцы

Бакатов. В те, сороковые годы он вряд ли нуждался в представлении, многие колымчане знали о нём не понаслышке, визитной карточкой его были мосты и другие искусственные сооружения, которые возводились Мостовым прорабством, впоследствии переименованном в Стройучасток искусственных сооружений, которыми и руководил Дмитрий Никифорович.

Второй визитной карточкой были отзывы зеков его прорабства о своем начальнике. О его заботливом отношении к своим работягам ходили легенды. Достаточно сказать, что в первую военную зиму, когда Дорожный лагерь потерял едва-ли не половину списочного состава, бакатовцы без потерь дожили до весны, хотя для этого начальнику пришлось пустить под нож часть конского поголовья.

Бакатов в среде строительных прорабов выделялся еще и тем, что смело отбирал на участок самых опасных, по понятиям Режимной службы лагеря, зеков, в их числе советских немцев, каэровцев-долгосрочников, врагов народа, полностью доверял им в работе и они валили лес по соседству с якутскими наслегами, сплавляли его по рекам, строили мосты без конвоя, без какого-либо лагерного надзора. Без уголовников на его участке тоже не обходилось, поэтому бывали и правонарушения, включая и убийства, но побегов за военный период не было: от добра- добра не ищут!

Вот на бакатовском участке мне и пришлось досиживать последние два с половиноой года своего срока, до Дня Освобождения и время это для меня пробежало достаточно быстро, как бежит оно, когда ты трудишся с охотой и за твоей спиной не маячит мрачная фигура конвоира с винтовкой за плечами.

Глава 8.01 Лучше плохо ехать...

Спросите любого этапника, и он вам скажет: "лучше плохо ехать, чем хорошо идти". Туда, на Хандыгский участок со строительства Оймяконского аэродрома мы не доехали какую-то сотню с небольшим километров и, что же? Пришлось тащиться в синейший мороз совершенно голодными целых трое суток и претерпеть немало неприятностей.

А вот теперь мы едем обратно на свою родную Колыму (не смейтесь! я не шучу) едем триста с лишним километров и в пути даже не переночевали, все катим и катим без остановки. Мёрзнем, конечно, сильно, особенно душа болит за ноги: руки еще можно где-то погреть, сунуть за пазуху или в промежность, а ноги? их то куда засунешь? Вот и болит сердце: не отморозить бы!

Все-таки лучше уж ехать, чтоб все мучения закончились одним днём. На дворе февраль сорок четвертого, но нет, сегодня он не лютый. Ни пурги, ни мороза, погода вовсе не колымская. Ну а мерзнем? так ведь и в сорок градусов за десять часов езды, да ещё в неудобной позе, когда нет ни скамеек, ни ящиков, а лечь не хватает места и от этого кровь нормально не циркулирует и не греет конечности.

Под такт движения машины, слегка покачиваясь, тихо дремлем - так быстрей течет время. Машина вползла на очередной подъем, остановилась и от непривычной тишины люди пробудились:

- Где мы? Неужто приехали?

Пассажиры у заднего борта, высовываются наружу, кидают сидящим в темном чреве укрытого брезентом кузова:

- Ни огня, ни темной хаты! Видно, остановились в чистом поле.

Слова "в поле" да ещё в чистом, звучат несколько странно среди массы колымских сопок! Наблюдение продолжается.

Мучает любопытство: где же мы? долго ль ещё ехать? Водитель буркнул, что сейчас подъехали к границам Эмтегейского участка, до места ползти не больше часа. Обсудили сообщение, поняли: везут нас в Адыгалах, где Дорожный лагерь по слухам закончил строительство базы и вероятно уже в основном перебазировался сюда из Ягодного. Настраиваемся померзнуть ещё часок.

Рядом со мной ютиться Забелин, подсовывает свои ноги под меня, а я норовлю и свои дать ему на обогрев. На Хандыгском участке мы с ним работали в бригаде Скворцова, а в последнее время и в одном звене - ближе его здесь для меня никого нет. На шоссе у 6го Эмтегейского прорабства, откуда идет ветка на Адыгалах, стоит контрольный пост, где останавливаются для проверки все проходящие машины. Притормозила и наша и тут мы, увидев, что стрелок со своей винтовкой вылезает из кабины, попрыгали через борт, не ожидая, что его кто-то откроет. Некоторые спрыгивали и тут же валились на бок - лишний повод выматериться! Все бегут к бараку, благо ворота гостеприимно открывают для машины. В бараке дверь открывается туго, а ручку - в рукавицах не схватишь! Хорошо, стрелочник в рукавицах распахнул для нас двери в рай.

В барак вошел наш стрелок, теперь он безоружен, видно винтовку оставил в охране. Взоры всех этапников обратились к нему, все ждали команды: "На ужин", но нам не повезло, он сообщил, что ужин готовить некому и нам придется лечь спать на голодный желудок. Трудно передать, что тут началось.

Я вспомнил классическую задачу по психологии, когда трое опоздали на спектакль и их не пустили в зал. Один из опоздавших поступил мудро, пошел в буфет и просидел там за кружкой пива и каким-то журналом до первого антракта.

В конце концов, пропадает у нас не первый ужин, да и ужином его не назовешь - черпак мутной теплой водички, стоит ли из-за него так трепать свои нервы?

И когда Забелин сказал мне:

- Ну что? Николай, полезли на свои "верхая"?

Я был рад, что и он отнесся спокойно к этому пренеприятному известию. Утром наши этапники повскакали раньше местных работяг, хотя спешить нам было некуда - полагалось два дня после этапного отдыха.

Из тёплого барака приятно выйти прошвырнуться по морозцу, и мы с Забелиным не засиделись на нарах. Смотреть в зоне, казалось бы, не на что, а вот, поди ж ты, увидели чудо. Идет навстречу красивая молодая женщина, а рядом с ней наш хандыгский бригадир Коваленко. Идут они улыбаются, непринужденно болтают.

Могут спросить, что же тут такого чудесного? А то, что найти женщину в мужском лагере в то время было вовсе не так просто. За год пребывания на Хандыгском участке мне удалось встретить её один раз.

Это была прораб Елена Кадель, приехавшая к нам на прорабство, где-то в сентябре 1943 года по приемке выполненных строительных работ. Она осматривала наши насыпи, не вылезая из седла, а прораб Степанов шел рядом, придерживая уздечку коня и не сводя с неё глаз.

Вскоре мы узнали, что молодая красавица - Надежда Константиновна Полякова работает в лагере лекпомом, а муж её - главный инженер Мостового прорабства у Бакатова. Оставалось подыскать для себя подходящую болезнь и отправиться к ней на приём.

На второй день нашего пребывания на Шестом нас вызвали в контору для беседы с главным инженером бакатовского участка - Поляковым. Староста по секрету сказал, что Бакатову нужно подобрать 15-20 рабочих на строительство Делянкирского моста. Видя, что я не спешу собираться Забелин сорвался и побежал:

- Ладно, пойду разведаю, что там обещают.

Возвратился он быстро и взахлёб рассказывал какой это человек, какие он обещает условия. А условия и действительно обещают чудесные: жить придется возле рек и в лесах без конвоя и лагерного надзора, на правах вольнонаемных ловить рыбу, а зимой - зайцев, если хорошо работать, то большая горбушка всегда обеспечена, махорка - тоже, пачка на неделю. О таком можно только мечтать! он толкает меня:

- Иди быстрей, а то ведь наберут. А тогда - на общедорожное. Копать землицу под дудоргой (Ходить под дудоргой. Жарг. лаг. Быть подконвойным)

А на меня что-то наехало, меня раздражает его рассказ, я не хочу идти к Бакатову. Лучше пойду возить тачки на дорогу. Староста прибежал за теми, кто не был и мне пришлось идти. Полякову я сразу сказал, что к ним идти мантулить не собираюсь. Я не был свободен от лагерных суеверий и мне показалось, что моё дурацкое нежелание пойти в хорошие условия предупреждает меня: "Прямо пойдешь - голову потеряешь."

Поляков видимо удивился, помолчал, а затем пожал плечами:

- Ну чтож это твоё право.

Только мой формуляр он почему-то кинул в общую кучу. Вернувшись в барак, я оказался "вне игры", все весело обсуждали, как они будут ловить рыбу, собирать по лесам грибы, ягоды, а может удасться поймать и зайчишку, тогда его шкуркой можно обшить шапку и все в таком роде, а меня как будто подвергли остракизму. Да и перед Забелиным было неудобно. Подумал, подумал и лег спать с ощущением, что совершил оплошность, а идти искать Полякова и просить исправить что-либо мужества не хватит.

Утром, после завтрака Забелин от меня отвернулся и беседовал с теми, кто повидимому попал в списки к Бакатову. Мне говорить было не с кем. Каково было мое удивление, когда, читая списки бригады Коваленко, куда зачислили всех бакатовцев, он упомянул и мою фамилию.

- Ты можешь отказаться - ехидно сказал мне Забелин.

- Нет, дорогой, не могу: это уже Рок, он исправил мою ошибку, а против Рока, против своей судьбы я идти не могу!

И сказав это, вышел с бакатовцами к воротам. Развод шел быстро, наша бригада стояла первой у ворот, но, когда нас просчитали, что-то у нарядчика со старостой не сошлось и я подумал "это из-за меня, сейчас выведут из бригады и отодвинут назад, где стоят зеки, не попавшие в список". Успокоился только, когда вся колонна, человек тридцать прошагала под воротами и оставшийся у вахты бригадир крикнул:

- Подождёте меня у гаража.

Было ли это случайностью? Уж очень похоже на сознательное исправление моей ошибки. Было со мной и другое: в 1937 году, на прииске "Штурмовом" я допустил глупость - с первым сильным морозом объявил себя отказником и был отправлен в ЗУР. Я прекрасно понимал, что делать этого нельзя, да ещё в такой год и все же сделал. А на поверку вышло обратное: я из-за этого опоздал к последнему этапу на "Серпантинку" и остался хоть чуть, но жив.

А там нашлись добрые люди - поставали на ноги. После этого будь атеистом.

Глава 8.02 Место моё в лесу

У Коваленки на Хандыгском участке была большая бригада и там она пользовалась известностью, можно сказать, гремела. Я как-то был командирован по каким-то делам на 7-е прорабство и там познакомился кое с кем из ребят.

При отправке на Колыму её работяги попали на несколько машин и растерялись. На Шестом задержалось около десятка, в их числе мои знакомые из закавказья: высокий, мощный Мачевариани, его постоянный напарник - низенький, верткий Муринашволи и армянин Кокачев. Оба грузины, как и я, пересиживают свой срок из-за войны. На почве этого мы и познакомились. Сейчас они здесь, вот вышагивают в первой пятерке. Прибыли они раньше нас и уже выходили в Адыгалах на работу, так что, где находиться гараж, о котором кричал бригадир, знают.

Гараж огромный, особенно впечатляют фермы, держащие кровлю, связанные из бревен. Коробка готова и укрыта, а "начинки" ещё нет, ребята гадают: задержат нас в Адыгалахе, кругом живет много вольных, можно всегда заработать лишний кусок хлеба, или побыстрей отправят на Делянкир. Поставили нас засыпать "пазухи", старички во главе с кавказцами по один бок, мы - по другой.

В первый же перекур я оставил своих товарищей и побежал в комендантский барак, где покупал хлеб тому бухгалтеру, на этот раз купил махорки и прибежал пока они ещё не начинали работать. Все закурили с удовольствием.

На следующий перекур ко мне подошел сам Мачевариани и попросил меня одолжить троим кавказцам по спичечной коробке махорки, обещал возвратить, как только им выдадут.

Когда занимаю что-то человеку я списываю для себя этот долг и не имею привычки напоминать должнику, тем более требовать возврата. Так спокойней, меньше нервотрепки. Но в этом случае мне хотелось, чтоб Мачевариани вернул мне занятую махорку, не потому что мне она была нужна, естественно махорка лагерная валюта, никогда не помешает, а дело в том, что при первом же знакомстве этот человек произвел на меня хорошее впечатление своим каким-то внешним благородством, несуетливостью, выдержкой. Мне хотелось, чтоб это впечатление осталось и при личном общении и вот оно разрушено: он не только не вернул, но и с нехорошей улыбкой дал мне понять, что возвращать не считает нужным. Я ответил ему достаточно ядовито, что возвращать не просил и долг я ему прощаю.

Читатель может посчитать это мелочным фактом: подумаешь три спичечных коробки махорки! но для меня важно было слово человека. Еслиб подобное случилось с его друзьями, я бы об этом и не упомянул! А так, не дал слово - крепись, а дал - держись!

Оказалось, для него это тоже не было мелочью. Он не забыл этот случай и через два с половиной года, когда мы встретились с ним в последний раз в Лесной, на ключе Аэродромный (возле Тирютти), он напомнил о нём и просил забыть. Я провожал его на освобождение, мы крепко обнялись, как друзья, пожелали друг другу много хорошего: теперь ничто не стояло, между нами, не мешало нашей дружбе.

К Делянкиру мы подъехали в густой тьме, хотя февраль на Колыме не такой уж тёмный! Я вылезал из машины одним из последних и стоявший тут Коваленко собрал трёх последышей, Адамовича, Исаева и меня, и назначил идти в Лесную к Биньковскому. Был здесь и сам Десятник и он объяснил, как нам держать путь в его Лесную, где и какие отметки он сделал на снегу возле дороги. Заскочили на минутку в большой, высокий барак обогреться. Никого из местных не видели - все спали, и выбежали на трассу.

Выбежать то мы выбежали легко, а вот дорогу не нашли и побежали по трассе. И чем дальше бежали, а потом уже шли, тем ясней становилось, что идем не туда.

Но всё-таки мы наконец добрались до лесной палатки. Беньковский уже здесь. Ругает нас на чем свет стоит, мы оправдываемся: заблудились.

- Это в трех-то лиственницах! - хохочет он, но поспать разрешает.

После обеда Беньковский повел нас в лес. Сам худощавый стройный в лёгких бурках идет легко, как пишет. Мы скачем за ним вприпрыжку, еле поспеваем.

Хоть бы скорее дойти до места! Вижу на опушке низенький мужичок пилит на кружочки сухостой двуручной пилой. Ага, газочурка для газгенов, норма шесть мешков в смену. Может меня тут и оставит!

Подходим, десятник здоровается:

- Здравствуй Хасан. Ты молодец! Привёл тебе напарника. Ты - лезгин, он - армянин! Не подерётесь?

- В Азербайджане много армян, живем дружно.

Я подхватываю свободный конец пилы, подаю ему полотнище, он возвращает мне. Скорость нарастает. Пила грохочет, развод велик, пилит плохо, зуб заточен "на карася". Видно, Хасан сам и точил. Я тоже направляю пилу неважно, лучше попросить Пальшина, он - классный пилостав. Беньковский увел тех двоих в глубь леса, где слышится повторяющаяся громко команда: "Раз, два, взяли!"

Спрашиваю Хасана: "Кто там работает?"

- Баллес - наш бригадир с ребятами трелюет (транспортирует поваленные деревья, хлысты, сортименты на погрузочную площадку) вручную баланы из канав, чащобы, там, где их не достанут возчики с волокушами.

Получается мне дали легкую работу. Не плохо.

А мы с Хасаном допилили бревно, я расколол напиленные кружочки на мелкую чурку, он набил чуркой три мешка. Теперь можно и покурить, Хасан подновил костер, подкинув сухих веточек и мы с удовольствием устроились около него, хотя, несмотря на 50тиградусный мороз, с нас валил пот. У него тоже оказалась махорка. Я посмотрел, как он свертывает цыгарку, такую тоненькую, в одну крупинку махорки, подумал, что парень он сильно экономный и повидимому ни у кого ничего не просит.

Когда в лесу кончились крики, мы с ним пошабашили. Уложили на санки пять мешков чурки, я взял в барак пилу. Затем он спрятал в свои тайнички тряпочку с деньгами и мешочек с махоркой, оставив себе на пару скруток.

- Воруют? -поинтересовался у него.

- Такого еще в бараке не было, но бережёного и Аллах бережёт.

Все его операции я повторил.

Пальшин направил пилу так, что залюбуешься: зуб поставил "на шило", развод сжал, зубья укоротил, как следует для жёсткой древесины. Когда утром начали распиловку очередного былана нашей с Хасаном радости не было границ. Производственные дела у нас с Хасаном шли без сучка и задоринки, мы без напряжения выдавали свои шесть мешков очень мелкой и сухой газочурки, а если требовалось, подбрасывали мешок-два. Беньковский был нами доволен, водители тоже, работа мне нравилась, хотя я не люблю, когда всё даётся легко и не нужно шевелить мозгами. Что касается характера моего напарника, то он оказался совершенно необыкновенным. Это я узнал уже на другой день.

Утром нам выдали по пайке хлеба и я, в соответствии со своим правилом, тут же съел её всю без остатка. Заметил, что Хасан разломил свою на три части и съел один кусочек. "Ну и сила воли!"- подумал я, не ожидая, что это может как-то коснуться меня.

В обед, видя, что я собираюсь выпить баланду без хлеба, вынул из мешка сумочку, а из неё второй кусок хлеба, разломил его пополам и подал мне, Я естественно не взял, он начал настаивать.

- Первый раз вижу человека, который, как курица, гребет от себя - сказал я ему.

- Ты мой друг - парировал он - и я не могу позволить тебе есть баланду без хлеба.

Чтоб не устраивать этой нервотрепки, мне пришлось оставлять куски хлеба на обед и ужин, хотя стоило мне это невероятных усилий.

Ахмед Хасан на воле был путевым обходчиком. Кто-то на его участке открутил гайку и поезд споткнулся. Случилось это не в его смену, но его привязали в компанию и дали КРД - десять лет. Половину срока он уже отбыл несмотря на то, что отдавал напарникам, товарищам и друзьям половину того, что у него было. Как-то, сидя у костра, я высказал пожелание, что не плохо было бы купить у кого-нибудь пайку хлеба. Он сказал, что завтра мы поедим с ним премблюдо. Заинтриговал здорово.

Утром он задержался. Мне пилить одному не хотелось, и я взялся за приборку вокруг нашего козлика, потом распалил костер и сел перекурить. Хасан принес полкотелка овса, подсушил его на костре, перетёр руками кастрыги, продул их и, вытащив из-за пня американское кайло с молоточком, без ручки принялся толочь в своем котелке, как в ступе. Скоро крупа, пополам с мукой и шелухой, то, что называют дертью, была готова. Осталось засыпать ее снегом и поставтить к огню. Скоро натаяли котелок воды и заварили кашу.

Десятник, проходя мимо, стал надо мной подсмеиваться и я понял: пилить чурку с Хасаном мне осталось недолго. Честно говоря, эта работа была слишком лёгкой, и я рад был поменять пластинку.

В апреле запахло не только весной, кончалась наша лесная, вальщиков леса отправляли на другие командировки, а здесь главным делом стало вывезти из леса и сложить на берегу реки весь заготовленный лес.

Меня он послал с возчиками, помогать им в трелёвке. Было это утром, и я не смог подготовиться к новой работе. Пришел в лес с топором тупым, как сибирский валенок. Пытаюсь ошкурить бревно, а лезвие топора отскакивает от бревна, не цепляется даже за кору. Подошел ко мне возчик, Иван Иванович Вайбендер, постоял посмотрел, усмехнулся и следующим рейсом привез свой топорик, тоже не ахти какой острый, но всё же хоть чуть цеплялся за мёрзлое дерево. Надо ли говорить, что на следующее утро я - снова к Пальшину, благо махорочка еще в кисете не перевелась. В инструменталке я добросовестно крутил каменное колесо точила, а это тоже работа адская, пока старик заново сточил две фаскина на толстом, зазубренном лезвии топора, подогнал его к моей руке и "поставил" жало.

Новая метла метёт чисто. Так и я со своим новым топором: не мог нарадоваться, день не работал, а развлекался, порхал от бревна к бревну. Обидно, ведь сделал все чужими руками, но я успокаивал себя тем, что за работой старика следил внимательно и когда-нибудь на досуге попробую повторить.

Работы на мою долю выпало немало: кроме самой ошкуровки брёвен требовалось расчищать проезд к каждому бревну, ремонтировать общую лесную дорогу, держать в порядке весь комплекс, да ещё встречать в лесу каждого возчика, указывать ему, где лежит его балан, а я был рад, что кручусь вот так весь день без отдыха и не скучаю.

Наша работа в лесу была не тяжелой: приезжает пять возчиков с волокушами, закидывают на "подушку" комель балана, привязывает цепью или канатом и потянул по расчищеной лесной дороге. Вывезли за смену по 10 баланов на коня - хорошо.

А есть лошади, которые и сами умеют считать довольно неплохо: вон "Заяц" и не повезёт одинадцатый балан, бей сколько хочешь!

Посмотрел я как работает звено Баллеса! Это действительно работа! Представьте девственный лес, весенний плотный снег по колено, кругом валежник, чащоба и накиданы спиленные деревья. Их не вывезет оттуда никакой конь. Вот и берется за них Баллес со своей шестеркой. Нашли деревину в канаве, овраге, на сопке, в глухой чащобе, откуда, казалось бы, и вытянуть невозможно, а они набрасывают на комель петли-удавки и потянули, а остальные бегут сбоку и по общей команде: "раз, два!" подкидывают балан вагами кверху и вперед. И всё время бегом, а сами в легких телогреечках, в валеночках и ничего лишнего.

* * *

Из пяти возчиков я сразу выделил для себя Ивана Ивановича Вайбендера. Это был внешне красивый мужчина, лет на семь-десять старше меня. Он не был ни бригадиром, ни даже звеньевым, но лидерствовал в нашей группе, решая все вопросы. До ареста жил он в Камышине и работал в Волжском речном пароходстве, дослужился до капитана.

Как Сталин разгромил Республику Немцев Поволжья расказывать не нужно, поехал в 1938 году и Вайбендер с 10 годами срока, в Камышине у него осталась семья, и именно с его семьи началось наше с ним близкое знакомство.

Как-то он приехал в лес очень расстроенным, сказал, что получил от жены очень неприятное письмо. Целый день ходил за волокушей молча, к костру подходил только обогреть руки, но пережить нанесенную женой обиду не смог, понадобилось с кем-то поделиться. За последним бревном приехал в лес с твердым намерением излить кому-нибудь свою душу. Приехал и привез для своего "Якута", так звали его рабочую лошадь, охапку сена, бросил ее меж двух бревен и привязал коня. Женился он очень рано и когда выезжал на набережную Волги с коляской, женщины восхищенно говорили: "Какой молодой папаша". Тогда в 19 лет он владел всеми высотами жизни: хорошая работа, красивая форма, уважение речников, внимание женщин, все это было трудно совместить, приходилось поддерживать компанию с мужчинами, отвечать и на страстные взгляды женщин. Жене не нравилось ни то, ни другое, дома - частые ссоры.

В правдивости его слов я ни минуты не сомневался: напротив меня у костра сидел очень моложавый для своих 35-40 лет, красивый, большеглазый мужчина, одетый аккуратно и чисто, как одеваются вольняшки, а не лагерники. Потом, в Лесной на Мечерге он показывал приемы бальных танцев, исполнял все па изящно и легко, чувствовалось, что он бывал в обществе.

В конце-концов, он прочел мне письмо своей жены, Горностаевой. Смысл его был таков: она нашла хорошего человека, который её любит, предлагает замужество, согласен воспитывать её детей и она решила порвать всё с Иваном Ивановичем, с которым за 5 или 6 лет совместной жизни не видела ничего хорошего одни выпивки и измены. В общем видимо так оно и было, но писать такое письмо человеку, находящемуся в заключении, да ещё ни за что, ни про что, по политическим репрессиям и вспоминать там только одно плохое, было просто непорядочно, несправедливо. Можно было то же содержание изложить более мягко, тем более Вайбендер, по его словам, писал ей, чтоб она не ждала его и устраивала жизнь по своему усмотрению.

После освобождения были ссылки-высылки. Мы работали на Усть-Нерском дорожно-строительном участке, жили в одном поселке "Переправа", близь Усть-Неры. В 1950м году меня перевели на Бурустах, а Иван Иванович женился на Насекиной, пожилой женщине с двумя взрослыми дочерьми и переехал на жительство на Усть-Неру. После этого мы не встречались. Погиб он в возрасте 50-ти лет, в 54м году, не дожив полгода до момента, когда нам всем сняли ссылки и разрешили выезд "на материик". А случилось с ним обычное бытовое отравление: вечером проводили гостей и в бидоне осталось немного хмельной бражки. Утром Иван Иванович налил себе к завтраку кружку бражки, выпил и отравился. Видимо бидон был изнутри оцинкован. Такая трагическая смерть!

Еслиб в жизни можно было что-то изменить, что-то исправить, но живем один раз и живем только набело.

Глава 8.03 Делянкирский Мост

Разговоры о консервации нашей Лесной ходили давно, а тут слухи поползли упорно во многих вариантах и когда раз вечером в палатку зашел Беньковский, мы насторожились. "Да закрываемся и уезжаем, вы уходите завтра, вечером, после работы. Хасан с напарником пока остаются - чурка нужна лесовозам. Шестёрку Баллеса я задержу на пару дней, надо зачистить лесные дебри. У кого в матрацах сено, оставьте лошадям, а то они уже по ночам читают газеты. Готовьтесь все, я вас поведу, как только стемнеет".

Вопросов не было, все этого ждали. Десятника мы уговорили покинуть Лесную засветло, чтоб не скакать в темноте по этой охотничьей тропке, но к лагерю подошли в кромешной тьме.

У барака он с нами попрощался и отпустил нас. В бараке всё оказалось для меня неожиданным: там светло, горят лампы, лампадки, плошки, из всех углов несётся какой-то шум, вроде трещоточного или пулеметного. Я забросил на верхние нары свой мешок и забегал возле нар, стараясь понять, что здесь происходит, но понять ничего не мог, пока не увидел Иоську Целковского, с ним мы работали в бригаде Скворцова. Я забросал его вопросами, и он быстро прояснил обстановку.

С работой у меня получилось неважно. Строительство котлованов заканчивалось, плотники начинали рубить ряжи под опоры пролетного строения. подсобников, вроде меня, осталось мало. Ими командовал десятник Тарнавский (фамилию пришлось изменить). Он послал меня к последнему котловану, береговому, где требовалось углубиться еще метра на полтора. Там работало звено Аббаса. По интонациям десятника я понял, что там меня встретят без особого восторга, но идти было нужно. Я шел не спешил. По дороге встретил молодого парня, таскавшего какие-то обрезки бревен, видимо для ряжей. Предложил ему взять меня в помошники. Он объяснил, что работы у него мало, одному не хватит. Чтоб разговорить парня я предложил ему закурить. Он остановился и закурил свой табачок. Поведал мне, что бывший десятник Якуба писал звену Аббаса 300 процентов, а теперь он уехал с рабочими на Артык, где начинается строительство нового моста, вновь назначенный Тарнавский решил выполнение подрезать и ребята с ним конфликтуют. Костя мне очень понравился, он оказался ростовским студентом, и мы вскоре с ним подружились, но это было уже на Артыке.

А сейчас мне нужно было идти к Аббасу, хотя роль какого-то штрейбрехера меня не устраивала. Звено стояло с лопатами в руках, хотя все борта котлована были вычищены, грунта не было и надо было брать в руки ломы и кайла и лезть вниз, долбить мерзлую скалу. Когда я сказал, что Тарнавский меня командировал поработать в их котловане, первым закричал на меня молодой, красивый азербайджанец Камал.

Он был из них самым горячим и нетерпеливым. Не сильно пожилой учитель из Казахстана, Танатканов пояснил мне, что у них спор с десятником и пока он не разрешиться, они работать по-настоящему не могут.

- Сидячая, итальянская забастовка? - спросил я.

- Наверное так и есть - подтвердил Танатканов.

А невысокого роста, отлично сложенный и прыгучий, как горный козел, звеньевой иранец Аббас Заде сказал, что в звено они меня не возьмут, так как на место ушедшего от них пятого к ним уже просился Нарулла Росулов и они обещали его взять. Ничего мне не сказал только четвертый член звена, старый туркмен Тохтаев Сапаркул. В общем мне вежливо отказали в праве работать с ними.

- Я не собираюсь навязываться к вам в звено, просто мог бы поработать пять-шесть дней, углубить этот котлован, после чего десятник нашел бы мне работу.

Но их не устраивал и такой вариант, и я уселся на борту в ожидании прихода Тарнавского, который обещал там быть. Ребята продолжали стоять на бровке котлована с лопатами в руках, первым плюнул на это Тохтаев и присел покурить. Камал просит его:

- Сапаркул, ты вчера обещал рассказать, как получилось, что править миром стал Косый (по-руски, Обманщик). Вот и рассказывай, сейчас самое подходящее время.

И Тохтаев рассказал восточную сказочку. Она мне понравилась, и я её запомнил:

- Шайтан (Черт) и Косый долго спорили: кто из них должен владеть миром, а кто подчиняться и никак не могли переспорить друг друга. И тогда хитрый Косый предложил: "Сделаем так: кто из нас старше, тот и должен владеть миром. Скажи мне, когда ты родился?" Шайтан согласился и сказал: "Вон, видишь утреннюю звезду. Я родился вместе с ней." Косый горько заплакала. "Что ты плачешь?" " Я вспомнил, в этот день погиб мой младший сын." Так он оказался старше Шайтана и тот вынужден был ему подчиниться.

Пришел Десятник, высокий, молодой и красивый мужчина с ясными голубыми глазами и светлыми курчавыми волосами. У них началось долгое и нудное разбирательство. Тарнавского только поставили десятником и нельзя было допустить, чтоб у руководства участка сразу появилась жалобы, тем более что Бакатов решает их в пользу рабочих. Вместе с тем нельзя было и потакать капризам звена - сядет на голову. Сорвал злость на мне, велел тут же лезть в котлован и долбить мерзлую скалу:

- Верховая вода затопит котлован, заставлю таскать вёдрами.

Неделю проваландался с этим звеном. Рябята в отдельности каждый достаточно интересен, а в целом звено ужасно нудное и я с удовольствием вырвался наконец на свободу. Работу дали каменную. Нет разбрасывать камни не пришлось, их по руслам разбросали колымские реки, а вот собирать и таскать к опорам пришлось нам.

Повидимому наступил май, солнце не только светило, но и грело, реки еще не тронулись, но около моста протоки и лужи были заполнены водой и тогда очередь подошла таскать наверх, на пятиметровую высоту бревна, плотники тут же у моста их обрабатывали.

В общем работа в мае была лошадиная, но новичков не было, на мосту работали ребята с лагерным стажем не менее пяти-шести лет, считая от 1938 года и спасал нас всех лошадиный корм: овёс и ячмень.

Утром валандаться с приготовлением пищи некогда, мы с баландой съедали весь полученный хлеб, сколько его там было сейчас не помню.

В обед получали баланду и черпак сечки, но час перерыва позволял усилить баланду жменью овсяной муки, и мы не пропускали такой возможности, для этого были достаточно голодны. Работали после обеда ещё часов семь-восемь сначала с приличной тяжестью в желудке, которая довольно быстро рассасывалась, освобождая место ужину. Вечер для всех зеков - время занятия кулинарией: в это время люди сушат, мелют, сеют, веют овёс и ячмень и готовят кашу.

Как-то уже дома, моего друга, Гришу Фокова спросили, где и как он со мной познакомился? Он ответил: "На Делянкире я у него купил котелок овса".

Все было именно так. Гриша с вечера довольно успешно "почесал королю бороду" и сбежал от картёжников, намереваясь решить проблему питания. В это время, хотя на дворе еще светло, но время - ночное, барак отошел ко сну, я же не управился и за углом барака провеивал себе крупу. Тут мы и совершили сделку.

Это еще не было дружбой, последняя завязалась год спустя на строительстве Андыгичанского моста.

Могут спросить, а чем же мы всё-таки отличались от рабочей скотины: ели, пусть и не досыта, работали по двенадцать часов в сутки, а что же дальше?

Должны же у людей быть какие-либо духовные интересы: кто-то, может быть, читал ходившие по рукам затрёпанные книжки, листал старые газеты или журналы, разбирал Викторины? Ничего подобного не было, третий год шла война и для нас, зеков всё было запрещено, в наше КВЧ не поступало ни газет, ни журналов, ни книг. Развлекаться можно было только запрещенными, конечно, самодельными картами. При этом играли не в преферанс или другие "умные" игры, а просто в "Очко" или по-старинному в "Стукалку". Читатель может сказать, что эта игра азартная и в неё играть садяться в целях наживы, а не духовного общения или развлечений. Но ведь туристы, посещающие игорные дома Монте-Карло или Лас Вегаса не всегда садятся за карты или за Рулетку, а если и садятся, то не для серьезной игры. Так и в лагерном бараке: "на интерес" играет 5-7 человек, столько же зевак наблюдает за их игрой, изредка подкидывая рубль-другой. Для этих картеж уже - развлечение. Но всё это - только вершина айсберга, а основная масса жителей барака проигрывает друг другу окружающие колымские сопки, какой уже тут материальный интерес или мечта обогащения. Ребята, бывало, не ложатся спать всю короткую летнюю ночь, не выиграв и не проиграв ни рубля.

Карты в жизни лагеря вообще играют особую роль. Если нечем убить время садятся играть в "Дураков", в "66", в "Буру", другие подобные игры и при этом способны держать карты в руках целыми сутками. Ну, а когда рядом идет игра на интерес, окружающие играют в те же игры.

Наконец где-то прорвало лед и по Делянкиру помчлись полые воды. Поляков предложил желающим подняться вверх по реке, взять готовые связанные плоты и пригнать к мосту. Желающих набралось с десяток пар, и мы с нетерпением ждали как у них получиться, уж очень бесился Делянкир и не верилось, что по такой воде можно гонять плоты. Собственно говоря, так оно и получилось: некоторые пары посмотрели, что и как творится и вернулись пешком, другие поняли, что плот не доведешь до места. Но тащиться назад десяток километров по затопленному лесу не хотелось и столкнули плот с берега. До моста довели три плота, а один из плотогонов, дядя Лёва так и остался на середине реки в завале корчей и там просидел трое суток по пояс в воде, пока его сумели снять. Кому-то удалось накинуть на него аркан. После этого "сидения" дядя Лёва стал какой-то тихий и молчаливый и лекпом, а им была наша прекрасная Полякова Надежда Константиновна, месяц держала его в бараке, но он так и не оклемался. Между прочим, у Поляковой был помогайло, заключенный Липин, который выполнял добрую часть её работы.

По поводу знаменитого Липина даже перефразировали слова известной песни: "Ты норму не сделал не смеешь идти, Бакатов тобой не доволен. Ты Липину должен пойти и сказать, он стланнику даст, если болен." Намёк на то, что лечили только настойкой кедрового стланника, других лекарств не было.

Мой новый знакомый Гриша Фоков пошел за плотом с Крашенинниковым. Он так описал происшедшую с ними катастрофу. С десяток километров они поднимались по реке, не видя ни дорог, ни тропочек, шлепая по щиколотку в воде. Плоты поразобрали ушедшие вперед пары. Увидели отличный плотик, связанный вицами из десятка бревен, рядом лежали два вырубленных 6-тиметровых шеста.

Плот лежал на двух брёвнах наклонно к реке, приподнять концы брёвен и вода подхватит плот. А вода неслась мимо бешенным потоком и глядя на него щипало за сердце. Но их было двое и один перед другим не мог сплоховать: взяли шесты, подняли один конец бревна и плот пополз в воду. Дальше счёт шел на секунды и вот поток выплеснул их на середину реки, шесты местами не достают до дна. Каждый работает шестом, как договорились раньше. Когда они чуть успокоились, впереди по курсу показалась длинная жердь, висящая поперёк потока и под давлением воды вибрирующая над поверхностью, встречи с ней избежать было нельзя. Они приготовились прыгать, но она хлестанула каждого из них по ногам и сбила с плота в воду. Плот оказался впереди, они гнались за ним, не видя друг друга. Шест в руке помогал держаться на плаву, да и в таком могучем потоке трудно утонуть, если можешь держать дыхание. В общем плот от них ушел в какой-то завал корчей, а их раскидало по разным берегам и они, жутко усталые, поздно вечером еле добрались до барака.

Рядом с нашей стройкой, буквально за сопкой шло строительство базы Колымснаба. Там не хватало рабочих вообще и квалифицированных в особенности и тогда их начальство забегало к мосту и начало вербовать наших рабочих к себе, как бы на вторую смену, за второй паек. Тарнавский дал добро и у нас оказалось немало желающих. Как раз в это время мы носили на мост накатины для настила и шести с половиной метровое бревнышко вдвоем, а 8-миметровые - для пожарных площадок, даже втроем. Находились здоровые ребята: вот соседнее звено: Щамрай и Фоков брали на плечи каждый по бревну и так высвобождали время, чтоб пораньше побежать на стройку Колымснаба, там хорошо кормили и давали полную хлебную пайку.

Настил, перила! Мост уже вырисовался, осталось, как всегда, у строителей сотни три недоделок и объект можно сдавать. Тарнавский уже укатил на Артык, оставил Биньковского подбирать хвосты. А у нас те, кто связан с Колымснабом, не спешат отсюда уезжать, где еще такую кормушку найдешь, а остальным сидеть на доделках надоело, непрочь поработать на новой стройке.

Пока мост еще не был готов, с какими трудностями сталкивалось наше снабжение, чтоб переправить продукты на другой берег?

Пришел как-то каптёр и с ним возчик с вьюком.

- Кто перенесёт через мост мешок муки, даю пачку махорки.

Фоков говорит: "Перенесу". А там нужно подняться на 5 метров по крутому трапу, затем пройтись по голым прогонам, наблюдая как внизу на камнях кипит пена потока. Два раза бедный Гриша чуть не упустил мешок с плеч, но собрался с силами и донес до места. Все-таки -75 килограммов!

Мы кричали ему здорово.

Эти прогулки на высоте по голым прогонам, да ещё с бревном на плечах были для всех нас немалой проблемой. Сначала я думал, что мне не пройти, но вот выходишь наверх, на плечах конец бревна, второй - у напарника. Надо идти вперед, сбросить балан нельзя, можешь покалечить идущего сзади. И так проходишь раз, проходишь два и постепенно привыкаешь. Главное: не глядеть вниз, под ноги. Смотри дальше, вперед и ты не видишь ни высоты, ни пены.

А плотник Опрышко нам дал урок хождения на высоте. Перила готовы по всей длине моста, а кое-где еще и выступы пожарных площадок. Он вспрыгивает на перила и идет по ним, мало того, что идет, еще и разговаривает с идущим рядом по настилу. Идёт и обходит по перилам все пожарные площадки.

Глава 8.04 Случай на Артыке

Пришло время и нам покинуть Делянкир и отправиться на новую стройку. Покидал я этот мост без особой печали, хотя, казалось бы, и проработал там, по лагерному счету достаточно долго, более трёх месяцев и вложил в этот мост не мало своего труда, но все дело видимо в том, что работал я со случайными людьми, не имел постоянного партнера, поэтому и в памяти этот период остался, как мало чем примечательное время коротких знакомств.

То, что предстояло, этапом назвать было трудно: расстояние до Артыка где-то 70-80 километров, собирается нас 15-16 человек и идти придется без конвоя. Хотя в районе, где работают только под конвоем, передвижения безконвойной группы вызывает подозрение и смотря по настроению того или иного начальника конвоя такую группу могут просто задержать и объявить беглецами.

Неожиданно мне пришлось самому отвечать на подобный вопрос. Случилось это так. Тракторное хозяйство было весьма ненадежно: тракторный парк состоял из отслуживших свой срок механизмов, поддерживаемых примитивным ремонтом. Редко выпадала смена, чтоб трактор не ломался, поэтому ценились такие кудесники, как наш Кузьма Лахтин, умевшие огромными трудовыми усилиями дать своему трактору и вторую и десятую жизнь.

Там, где работали механизмы, обычной была картина, когда механизм не работает, а под ним лежат машинист и его помошник, отыскивая причину остановки.

Случилось подобное и с нашим трактором, и Лахтин и его помошник Колмогоров заняли свои места внизу. В это время меня окликнули из группы работающих дорожников, и я узнал своего близкого друга Володю Мухтарова, с которы работали на строительстве Оймяконского аэродрома, затем вместе шли пешим этапом на Хандыгу и там отработали год. Меня отправили раньше и, попав к Бакатову, я потерял своего друга из виду. И вот теперь он объявился здесь, на какой-то небольшой дорожной лагерной командировке. Я так обрадовался встрече, что ворвался в зону работы их подконвойной партии, не подумав о возможных последствиях. Конвоир никак не прореагировал на мое появление, я же, кинув ему два слова: "На минутку, гражданин боец" и обнявшись с Руфатом, взял в руки кайло и начал работать со всей партией. Мухтаров рассказал мне, что сначала устроился здесь неплохо: местный каптёр взял его к себе дубаком (сторожем), отдал ему ключи и поручил за себя отпускать продукты и вести учет наличия продуктов по амбарным книгам и он, Мухтаров работал очень аккуратно и не имел никаких замечаний, как и у Урбанова на Хандыге. Но тут возник конфликт между каптёром и работником учетно-распределительной службы вышестоящей организации и тот в пику каптёру забрал у него дубака и дал ему другого, бытовика. Так Руфат оказался на общих работах.

- Наш начальник- инспектор лагкомандировки продолжает за меня хлопотать и говорит, что уже обговорил это дело с начальником и скоро все решиться.

Мой трактор затарахтел, мне нужно было бежать к своим, и я простился с Мухтаровым, но тут возникло совершенно непредвиденное обстоятельство: конвоир не захотел выпускать меня из своей зоны,

- Ты видишь таблички запретной зоны, переступишь черту, буду стрелять без предупреждения - сказал он мне и в глазах его горел огонек лютой ненависти. Никакие просьбы, уговоры на него не действовали, он знал одно:

- Кончим смену, уведу тебя в зону, там опер выяснит откуда ты бежал, а сейчас отойди от рабочих и стань вот здесь.

Трактор мой уехал, а с ним ушли и ребята, я остался. Впереди виделись одни неприятности. Мухтаров меня успокаивал:

- Не тушуйся скоро из зоны выйдет наш начальник, он разрешит тебе уйти.

Так и случилось: обходя производственные объекты, к нам подошел начальник, ребята рассказали, как все случилось и, к большому неудовольствию стрелка, он вывел меня за черту запретной зоны.

А дальше все шло по схеме: на молоке обжегчись - на воду дуешь. Я мчался в сторону Артыка, по следу трактора, обходя стороной по разным чащобам и болотинам работающие подконвойные партии, не обращая внимания на окрики некоторых конвоиров. Наконец я увидел трактор, он застрял в какой-то канаве, и Кузьма с Колмогоровым лежали под ним и что-то добросовестно развинчивали и подкручивали.

- Иди, догоняй ребят, они ушли недавно: ремонт затягивался, и я их отправил. Тебе тоже здесь нечего делать, сколько мы тут простоим, знает один Бог, а нам ты не поможешь.

И я побежал дальше. Через какое-то время я заметил, что все пешеходные тропки сбегаются к насыпи, видимо близка переправа через Артык. Впереди на насыпи работала большая бригада дорожников. Конвоиров я не заметил, но они должны были присутствовать и обежать их стороной, как я поступал ранее, здесь было просто негде. Я стоял за кустом, стараясь отдышаться и искал выхода. И тут я увидел наших этапников, они были совсем недалеко и шли боковой стежкою, растянувшись довольно. Они ещё не подошли к работающей бригаде и, еслиб я мог их догнать..., догнать до того, как они подойдут к конвою и покажут ему свою бумагу-пропуск! Но ведь я так устал, хоть и бежал до этого отдельными перебежками. И тут я вспомнил о "втором дыхании", оно у меня появлялось в самый критический момент бега. И я побежал изо всех сил, только так можно было его вызвать. Я совершенно задыхался, появилась острая боль в голенях, ноги плохо слушались, перед глазами плыл туман, но я продолжал свой бег.

Будь я в нормальном состоянии, я бы не рвался из последних сил, так как, заметив мое появление товарищи собираются подождать и вместе подойти к последнему рубежу, но я перед собой не видел ничего и продолжал бежать из последних сил, в ожидании второго дыхания, и оно пришло ко мне, пришло внезапно, как удар молнии, я легко и свободно вздохнул и от этого вздоха перестали дрожать ноги и с глаз спала пелена тумана. Теперь, когда я мог свободно бежать еще 2-3 километра, оказалось, бежать никуда не нужно: они стоят совсем близко и ждут меня. Забелин на радостях даже обнял меня за плечи:

- Молодец, Николай, а я, честно говоря, уже думал - захомутали тебя основательно и не видеть тебе вовек Мостового прорабства.

- Так оно и было бы, еслиб друг мой не упросил начальника отпустить.

- Значит хороший друг!

Тут мы подошли к трем конвоирам, охранявшим рабочую бригаду, и предъявили Список-пропуск. Они по очереди разглядывали его, но придраться было не к чему, попросили закурить и открыли нам путь на Артык.

Дорожники сообщили неприятную новость: обычно мелководная речушка неожиданно взыграла, взломала лодочную переправу, когда в лодке сидело 12 человек, и в результате пятеро как-то пострадали. Двоих как будто и сейчас ищут по берегам реки.

Нам надо было спешить принять участие в поисках.

Посёлок бакатовцев, состоявший из аккуратненького барака и нескольких избушек для придурков, прилепился к левому берегу реки. Он стоял на высоком месте и бушующие воды мчались мимо вровень с берегом. В бараке кроме очень неразговорчивого дневального не было никого. Кое-как он нам объяснил, что все пошли искать пропавших без вести десятника Якубу и повара Амзаева.

В бараке сидеть было просто неприлично, и мы всей командой двинулись к переправе.

Даже не верилось, что когда-то переправа осуществлялась по этим мосткам, уложенным на козликах! Сейчас здесь как-то особенно мощно катила свои воды река. На воде не было ни ряби, ни волн - гладкая, мощная струя вровеннь с нашими глазами. Был какой-то рассказ у Киплинга, как люди спорили, что на свете сильней. Помню один там доказывал, что нет ничего сильней мускулов его лошади. И вот ударило наводнение: и что осталось от его лошади! Запомнилось мне особенно именно водная гладь, спокойная и внушающая с того берега к нам плыла лодчёнка, сама маленькая, а весла длинные. Её сносило течением, но лодочник спокойно грёб и причалил у переправы. Это был крупный, довольно рыхлый мужчина с голубыми глазами и некороткими русыми волосами - наш, бакатовский работяга - Третьяков. Другого такого я не встречал. Он думал, что мы хотим перепраиться на тот берег и приехал за нами. Мы попросили его рассказать, что же здесь произошло.

По его словам, здесь была хорошо организована лодочная переправа. Лодка ходила по тросу, двигаемая напором воды, по схеме парома-самолета. В тот день лодкой управлял лучший рулевой, Свинарчук. Правда на этот раз лодка оказалась перегруженной: двое вскочили в нее при отправлении. Вода стояла высоко и трос играл, то погружаясь, то выскакивая из воды и где-то, не доходя середины реки блочок на тросе заело, лодка остановилась и на неё обрушилась вся масса воды, погружая её ко дну. Все пассажиры вмиг оказались в воде. Перед ними стоял выбор: куда плыть. Правый берег был дальше, но туда бил ток воды и там близко отмели. Кто туда поплыл, спаслись. Боков кричит спасите, тону, а по берегу бегает Тарнавский и говорит ему:"Боков, стань на ноги!" Тот встал и оказалось воды ему по-колено. Левый берег, казалось, был рядом, но струя отбивала пловцов на середину реки, а у берега была глубокая промоина. На этот берег выбежали люди из барака и помогали плывущим. Бесков у самого берега уже тонул, когда ему бросили "конец" и он оказался на суше. С Котом оказалось хуже: он уцепился за корчи, а тот медленно плыл, цепляясь за дно. Ему бросают веревку: а он в шоке и боиться отнять руку от корчи. Кто-то догадался привязать к веревке камень и бросить его за спину Кота. Это и спасло. Тот, почувствовав на себе веревку, обвязался ею и его стянули с корчи и вытащили. Кот оказался в сильном шоке, не отошел и сейчас. Интересно: у Кота в кармане была тридцатка, вода вывернула карман на изнанку и денежки уплыли.

О пропавших без вести мало что мог рассказать и Третьяков. По его разумению Амзаев был чрезмерно полный человек, к тому, как говорят, не умел плавать, кроме как на дно он никуда по такой воде пойти не мог. Через два-три дня его тело выбросит Нера. А вот как получилось, что не сумел выплыть могучий казак, хороший пловец, Якуба - остается гадать. Возможно сердце...

Третьяков был прав: на третий день Нера выбросила на берег: недалеко от впадения Артыка, тела утонувших, и она же разгадала загадку гибели Якубы. За его шею, спасаясь, ухватился Амзаев, а мужик он был тяжелый, утопил десятника и утонул с ним сам. Кстати, Амзаев был поваром и ехать на тот берег ему не было нужды, Якуба его в лодку не пускал, но он вскочил, когда лодка отчаливала. А интерес его составлял спрятанный на правом берегу мешечек с 4-мя спичечными коробками махорки. За них он и отдал обе жизни.

На Артыке работа нашлась не всем, меня в числе десяти работяг снова погрузили на тракторные сани все того же Кузьмы, вместе с палатками, печками и другим хозяйственным скарбом и повезли в обратном направлении на ключ Спокойный, готовить котлован для устройства минимоста. Когда мы установили на месте палатку и переспали в ней первую ночь, пробуждение было чрезмерно прекрасным, трудно поверить, что такое может продолжаться даже неделю. Потом ребята припишут мне сглаз, но мы действительно не прожили там и недели. Случилось так, что прорвавшийся в наши края лесовоз с деталями сваебойного копра в кузове и Поляковым в кабине остановился около нашей палатки и нам было велено грузить на лесовоз весь скарб и грузиться самим. Станция назначения - Артык.

Глава 8.05 Опальное звено

Наш лесовоз остановился на берегу у самой воды, мы соскочили на землю, увидели, что разбивка сделана, значит вот она первая, береговая опора моста, хорошо, еслиб нас и назначили бить сваи: люблю заниматься незнакомым делом. Из кабины вылез Поляков, протянул нам бумажку, сказал:

- Собирайте. Пока не соберете в барак не уходить. Принимать копер буду сам, так что, как кончите, ночь-полночь, не важно, придете за мной. Кому что неясно?

Нам неясно было всё, но мы промолчали, и он ушел. За дело взялись все вместе. В нашей пятёрке Митя Куликов - проворовавшийся кассир Якутского Аэрофлота, а по хобби - классный сапожник, Костя Руденко - студент Ростовского института инженеров транспорта, Бесков - механизатор МТС, ну и я - не состоявшийся технолог. Кот в обсуждении участия не принимал, делал, что ему поручали. Он еще не отошел от потопления, был молчалив, замкнут и мы его не беспокоили.

Еслиб в сборке было что-то сложное, очевидно дело поручили бы инженеру, мы это понимали, смело разбирали конструкцию и постепенно в основном прояснилось, а вот что с Тарнавским, почему он не появляется, ведь водитель наверняка его нашел и сообщил обо всем. Значит он чем-то недоволен, скорее всего ему не понравилось поведение Полякова, так демократично отдавшего нам схему и поручившему заняться сборкой, без его участия. Получается, надо быстрей отдать ему эту чертову схему, иначе нас ждут неприятности. Ну, чтож, обедать нам все равно нужно! Оставили Кота караулить детали, забрали схему и пошли.

Нашел я его избушку, стоят топчаны, застеленные суконными одеялами, около каждого - тумбочка, на ней керосиновая лампа. Читай-не хочу! Виктор лежит, вытянувшись во весь свой могучий рост, читает Стендаля: "Красное и Черное". На минутку уколола зависть: вот так бы жили все работяги! Глядишь, половину из лагерей надо было бы гнать силой. Хотя нет! жили мы на БАМе не хуже и всё равно только и мечтали о свободе. Он не встал, только отложил книгу. Я уселся без приглашения на соседнюю койку, подал ему злополучную схему.

- Ты же её разобрал, зачем мне даешь?

- Я и обязан был разобрать, сверить: все ли детали налицо? Вот не досчитали двух болтов, трех гаек и хомута. Размеры здесь указаны. Напиши Карлу Маценюку. Надо сделать быстро, без них не соберешь.

- Сам отнеси, скажешь: Поляков велел.

- Напиши, а то он может не сделать и сорвется сборка.

Он неохотно взял бумажку, сунул в грудной карман. Я сидел ждал, что он скажет. Он молчал. Надо было что-то решать, я сказал:

- Детали там Кот охраняет. Трос мы проверили, он новый. Так что давай решай, кто будет собирать копер, пусть идет быстрее.

Я поднялся уходить.

- Не выламывайся, в записке Полякова написана твоя фамилия, иди сбалчивай и как закончишь скажешь мне.

- Вот это деловой разговор - сказал я, забирая схему и унося ноги.

Солнце зашло, окружающий нас мир засыпал, было светло, западный горизонт излучал нежный розовый свет. Мы все не решались идти будить начальство, проверяли копер и так и эдак, подвязали даже бревно вместо сваи, но ударить не решились - хлопок будет слышен. Скажут самоуправство.

Пусть сначала примут.

К Тарнавскому пошел сам, он как будто сменил гнев на милость:

- Полякова будил?

- Не ходил.

- Ладно, иди на копер, я зайду к нему сам.

Всё прошло нормально, дефектов в нашей сборке не обнаружили. Мы дали первую залогу по бревну, привязанному к направляющим и 10 хлопков понеслось по водной глади в ту и другую сторону, возвещая о начале новых трудовых свершений. Поляков откровенно улыбался, для него мост на сваях - это новая строительная технология и сегодня она начинала внедряться в производство. Он с удовольствием инструктировал нас в третьем часу ночи и как устанавливать по отвесу - и сваи, и сами направляющие копра, и как записывать залоги и как фиксировать отказ сваи и обо всем таком, что связано со сваебойными работами. Отправляя нас в барак в пятом часу утра, сказал:

- Мы с Тарнавским решили поставить ваше звено в ночную смену.

Вы сами сболтили копер и в случае поломки без труда сможете его отремонтировать. Аббас же со своим звеном должен работать днём, когда мы находимся рядом. Выйдете на смену сегодня в 9 часов вечера, так что хорошо отдохнете.

Так началась наша сваебойная эпопея.

Когда пробежала неделя, а нас не сняли с ночной, ребята возмутились. Разбору этого вопроса я посвятил один перекур.

- Сейчас всю ночь светло и так будет до августа. У нас не бывает начальства, и мы предоставлены самим себе. Это лучше или хуже?

Ночью конечно же прохладней и куда меньше гнуса. Днём для работы жарко, посмотрите, как мучаются аббасовцы! Ну, так что вы бурчите? Не лучше-ли только делать вид, что мы страдаем в ночной, чтоб никто не догадался, как нам хорошо.

Нам действительно удобно было работать ночью, за исключением одного: ночь дана человеку для сна, а не для работы. И вот, прокрутив залогу, мои товарищи устраивались не столько отдохнуть и покурить, сколько покемарить. Поднять их к лебедке от перекура к перекуру становилось все труднее. Да и мне эта обязанность была противна. В одну прекрасную ночь я решил попытать счастья в переложении рассказов великих писателей. Мастерство рассказчика выручало часто, а один раз в ЗУРе на прииске "Штурмовой" спасла мелочь - жизнь! Нужно было попробовать её в ночных условиях.

Как раз с вечера мы поспорили с Котом, что полезней для человека с детства работать или наоборот. Я настаивал на том, что в меру тяжелый труд в 12-14 лет, как это было в крестьянстве, только полезен. Крестьянские дети, при приеме в армию, оказывались много здоровее горожан. на перекуре я предложил выслушать рассказ О"Генри о том, как одного безнадежного больного отправили в прерии Запада, поработать летний сезон на чьем-то ранчо и как к осени он вылечился от скоротечной чахотки.

Эффект превзошел все ожидания. Не было нужды поднимать кого бы то ни было. Только я подходил к лебедке и клал руку на её рогача (двойную рукоятку лебедки), все спешили занять свои места, так как я тут же начинал новый рассказ или продолжал ранее начатый роман. Большущим любителем слушать, как это не странно, оказался студент Костя Руденко. В нашем звене он взял на себя функции: отцеплять и зацеплять "бабу", и за этим скакал на лестницу.

Теперь Костик соскакивал с лестницы и, чтоб лучше слышать, клал свою руку на рогача, помогая крутить. Это была 5-я рука и залога шла легче. Конечно, совсем без сна в ночную смену обойтись невозможно и на границе ночи и утра, когда особенно хочется спать, мы укладывались на мостки копра и спали в полную силу, оставив бодрствовать сменного дежурного. За лето не случилось ни одного прокола. Если десятник ехидно спрашивал, почему с четырех до шести не было слышно ударов, я обычно ссылался на необходимость профилактики. Теперь то ночи пролетали с удивительной быстротой и утром во время сдачи смены мы чувствовали себя настолько бодро, что могли сразу идти в лес за ягодами и грибами и так обычно и делали. Тогда я питался вместе с Костей Руденко и мы, сходив в лес, часто набивали до отказа его полуведёрный котелок маслятами и жарили их на костре, невдалеке от копра.

Когда Бакатов бывал на Артыке, он неизменно заглядывал в висящие над кострами котелки и весело шутил по поводу нашего обжорства. Казалось бы, у нас дело спорилось и можно ждать от руководителей только хорошего отношения, но с десятником контакта не получалось и раз Дмитрий четко выразил мысль, которая давно бродила в моем мозгу.

- Ты знаешь, Николай, сколько мы не стараемся и не отрабатываем нашу технологию, для Виктора мы не только вторые, но опальные. ОПАЛЬНОЕ ЗВЕНО. И никакие силы не снимут с нас этой опалы. Ну в отношении меня тут дело ясное: я испортил ему сапоги и мне он этого не простит. Ну, а Вы то что?

- Меня он невзлюбил еще на Делянкире и не взюбил за то, что ко мне очень по-дружески относился Якуба. Вот то действительно был десятник. Ну характер мой конечно - не конфетка. Я не люблю соглашаться, люблю поспорить, а он не выносит, когда с ним спорят. И тут у нас с ним изменений тоже не предвидится - сказал Костя.

Был глубокий вечер, в окружающей природе царила тишина, все располагало к задушевному разговору. А у нас был какой-то технологический перерыв: то ли нам не подтянули сваи, то ли сваи были, но не было к ним "башмаков", а Поляков категорически запретил нам забивать "голые" сваи.

- С сапогами дело - еще куда не шло, и твой характер, Костя для десятника возможно и неудобен, а вот Якуба тут наверно не при чём: его мало кто помнит - рассуждал я вслух.

- Да многие не помнят, многие не знали его, но для Виктора он и сегодня жив и стоит поперек дороги.

- Якуба не только к тебе хорошо относился, он годувал и звено Аббаса, закрывал им наряды на 300%, а сейчас не нарадуется на это звено и Виктор, как ты это объяснишь?

- А ты забыл, как он это звено поначалу принял в штыки, а потом они сумели к нему втереться. Да и вообще не может же он держать в опале все звенья, тогда, он может сам оказаться в опале.

- Ну хорошо, у вас есть причины, а что же у нас с Котом, мы ему и слова против не сказали. Чем мы то ему не угодили? Просто диву даюсь - высказался Бесков.

- Вы виноваты тем, что поддерживаете нас, вместо того, чтоб возмущаться как мы плохо ведем себя: не хотим уступать первенство Аббасу. Пожалуйтесь ему разок и лучше вас у него не будет - резюмировал Костя.

- А я так плевать хотел на его капризы - высказал свою точку зрения Кот.

Я попал в опалу за то, что Поляклв сам сформировал звено и назначил меня звеньевым, не спросив Виктора и главное, что мы справились с заданием.

И теперь, чем лучше работает наше звено, тем обидней нашему десятнику. Со мной попали в опалу все члены звена. Их характеры или испорченные сапоги - это все ерунда, он бы давно все это забыл, а вот то, что мы бьем аббасовцев каждую смену, это для него непереносимо. И где выход? Воевать с начальством все равно, что мочиться против ветра.

Я вспомнил с чего все началось. На береговой опоре грунт плотный, сваи шли плохо, к тому же было еще начало лета, и мерзлота начиналась на глубине трёх с небольшим метров. Я предлагал Аббасу забивать в смену по одной свае, тогда в случае недоразумения будет известно чья свая подкачала.

Тарнавский же бегал и все подзуживал, мол норма 4 метра и звено Аббаса заткнёт вас за пояс и даст норму. Ребят это раздражало, но я продолжал держаться. Аббас нарушил нашу договоренность, утром десятник прибежал в барак и торжественно сообщил, что звено Аббаса забило за смену 4 с половиной метра. Руденко взорвался первым:

- Мы сегодня дадаим пять - сказал он десятнику. И конечно мы дали, но для этого пришлось поставить новую сваю и дать на ней несколько залог.

Нашим сменщикам это не понравилось, им пришлось добивать нашу сваю и ставить новую. А Виктор снова прибежал в барак с известием, что они тоже забили 5 метров. На этот раз не выдержал Митя и обещал Виктору дать пять с половиной. И обещание он дал не случайно, у него в голове зрела идея и перед началом смены они с Костей куда-то исчезли. Оказывается, они ходили к плотникам и взяли несколько анкеров, которыми укрепляют прогоны моста, и приспособили их вместо катков. Теперь передвижение копра и его настройка требовали вдвое меньше времени. Аббасовцы не поняли и, приняв смену, выбросили их из-под копра. Они застряли на 6-ти метрах, а наши ребята рвались вперед, не остановились и на восьми. Я был противник этой гонки, но, во-первых, желание звена - закон, во-вторых, и сам увлекся изысканием резервов и работали мы без особого напряжения, чему способствовала, как я уже говорил, и ночная смена.

Было дико смотреть, как утром, еще до сигнала развода Тарнавский бежит к нам, чтоб не дать нам поставить новую сваю и отстучать на ней одну-две залоги. С ним же бежал кто-нибудь из того звена, чтоб принять смену. А, когда мы закончили береговую опору и перетаскивание копра на русло реки пришлось на их смену, он услал их куда-то и перевел нас в дневную смену.

Там пролет между опорами 24 метра. Нужно было поставить в русло реки 4 козла, затянуть на них прогоны и закрепить скобами всю конструкцию. После этого закрепили конец троса за козел, под копер подсунули свои катки и поехали. Двое крутят лебедку, а двое помогают с боков, чтоб копер не "сыграл" в воду. А вода кругом кипит, ведь это - Артык, по-якутски река, текущая в подземное царство. Я с ломиком скачу по прогонам и не пойму кто это скачет рядом. Взглянул, а это сам Бакатов. У меня упали в воду рукавицы, а он прыг в реку в коротких сапожках и подает мне. И такое с ним бывает. А потом мы упустили сваю и по бакатовским законам пришлось бы платить в пятикратном. Мощная свая поплыла, как торпеда, сбивая верши и морды рыболовов. И это к счастью: Наседкин поймал её и привел к нам на шнурочке.

Этот конфликт с десятником расцветил нашу жизнь всеми цветами радуги он прибегал к копру, чтобы сказать нам что-нибудь неприятное. Этот человек с мощной мужской фигурой обладал "женским" характером и его мелочные выходки возмущал ребят звена до глубины души. Единственно, что нас успокаивало - Поляков был на нашей стороне, хотя он ничего не говорил, но мы чувствовали и этого было достаточно.

И всё-таки в этом конфликте была страница, которую открывать не хочется, но из песни слова не выкинешь. Толи в конце июня, толи в начале июля у нас оказался перерыв. Моих ребят куда-то услали я оказался в бараке в одиночестве. И тут забегает Тарнавский:

- Саркисов пойдешь со звеном Аббаса на выборочную заготовку леса. Спецификация у них есть.

Я промолчал, хотя это задание было более чем странным, да и он не смотрел в мою сторону. Из барака вышел с ними, старался держаться позади. Звеньевой сказал, что могу инструмент не брать, у них хватит. Перебрались через реку, прошли гриву, где я брал малину и вдоль которой ходили за голубикой. Там свернули с трассы и пошли к лесу. Леса там, собственно, не было: все что можно вырубить, уже вырублено. Подошли к полосе оледеневшего снега (это в середине лета), летевшие за нами тучи комаров с писком закружились на границе снега, некоторые полетели дальше, садились на вытаявшие веточки голубицы.

Я высчитываю, что же им нужно? Тарнавский хочет просто попугать меня или тут что-то серьезней. Придется подтолкнуть их пока мы не зашли слишком далеко в лес, сейчас нас хорошо видно с трассы. Говорю Аббасу:

- Вы я вижу тут и без меня управитесь, а я чтоб не мешать вам, пойду пройдусь по ягодникам.

- Нужно поговорить.

- Давайте поговорим, если есть о чем.

- Есть о чем. Нам известно, что ты предавал людей.

При этом остальные члены звена подтянулись к нам поближе и как бы окружили меня. Угроза стала вполне реальной: кроме Росулова, у всех в руках были лесные инструменты: пилы, топоры, ваги. Один ударит и по закону толпы остальные начнут добивать. Но мне думать не о чем, я для себя все уже просчитал, и этот вариант тоже. Говорю спокойно:

- Я никогда никого не предавал. Даже на следствии молчал 19 дней, дал возможность своим однодельцам взвалить на меня всё, что они нашли нужным, потом подписал всё, что они наговорили и мы остались друзьями. Ну, а что касается Вашего разговора, тут либо вы назовете, где и когда я совершил предательство, либо вы назовете того подлеца, который это Вам сказал и тогда разговор у меня будет с ним.

Кстати, я в лагерях уже 12 лет и, если б за мной водились подобные грешки, меня б давно стерли в лагерную пыль, а я и сейчас среди зеков пользуюсь уважением.

- Предателей бьют. Ты докажи, что ты не предатель и никого не предавал, тогда мы тебя не тронем - заорал на меня Камал.

- Ты Камал еще молод и много не знаешь. Вот спроси у Танатканова, и он тебе объяснит, что существует презумция невиновности, что невозможно доказать, что ты за свою жизнь никого и никогда не предал, что человеку нужно предъявить конкретное обвинение, сказать, что там или тут в таком-то году и месяце он заложил того-то и того и те получили по второму сроку или просто их взяли под конвой. Вот тогда тот, кого вы обвинили найдёт свидетеля, с которым там в то время работал и тот опровергнет ложь и клевету. Другого здесь не дано. Ну, а бить человека, да еще впятером одного, к тому же безоружного - это бандитизм, а против бандитов человек бессилен.

Рассказывать все детали нашей перепалки вряд-ли необходимо. То, что на меня наклеветал Виктор я не сомневался, но им об этом не говорил. Они тоже не хотели выдавать источник, и я их предупредил, что если они не назовут источник, то повторять обвинение в мой адрес не имеют право, иначе я оставляю за собой право публично набить рожу, как клеветнику. С тем я их и покинул.

Думаю, посылая их "на дело", Виктор не мог толкнуть на применение оружия, хотя-бы наших топоров. Операция была задумана "на испуг" и аббасовцы на этом разговоре могли считать свою миссию выполненной. В последствии я работал с ними и даже напарничал и отношение ко мне было вполне дружелюбным, об описанном инцинденте никто не вспоминал.

* * *

На Делянкире я тоже пробыл три месяца, но о том времени писать было трудно - в памяти осталось мало фактов. Другое дело - на Артыке здесь, с моей точки зрения, много интересного, характеризующего лагерную жизнь на этом участке - только пиши и пиши. И не только о конфликтных ситуациях!

Хотя бы о сплавщиках, там были очень колоритные фигуры. Безконвойная работа позволяет каждому человеку заявить о себе.

Вот Мочевариани и Муринашвили - вечные напарники, весь срок продержались вместе. На Артыке они - на сплаве. Сплавщики здесь котируются выше всех специальностей и не в малой степени это их заслуга.

Когда, пригнав плоты, являются в барак в своих сапогах-до-пояса, завернутых книзу и Мочевариани в картинной позе ложится отдыхать, а Муринашвили начинает свои рассказы о приключениях, весь барак немедленно оживает.

- Только оттолкнулся шестом от берега, плот как подхватит течение, как помчит, я еле успел встать на середину, чтоб не свалиться. А тут Чертовы кусты цепляют не только за плот, но и за мою куртку, чуть не стащили меня с плота. Еле удержался и сразу Чертов поворот, плот толкнулся углом о берег, а берег крутой и плот стал на ребро и уходит в воду. Плыви в своей куртке и сапогах. Догнал плот, только хочу влезть, а тут Чертовы корчи, тянут из рук плот, вот-вот затянут и меня. Я упираюсь ногами в корчи и вытяиваю свой плот на поверхность. А тут смотрю Мочевариане сидит со своим плотом неизвестно на чём, кричит мне: "Сбивай", а меня течением относит в другую сторону. Причалил к завалу корчей и жду что там с ним будет. А он спустился в воду по горло, залез под плот и ищет ногами жердь, на которой "висит". Бах и сдернул плот.

Есть на Артыке и другие сплавщики, вот Кокачев, Крашенинников. Они тоже пытаются что-то рассказать из своих приключений, но внимание слушателей Муринашвили захватил без остатка.

Крашенинников как-то проворовался: стянул у соседа из вещевого мешка пачку махорки. Убежал из барака, его изловили и били здорово. У Бакатова такие правила: "У своих не воруй".

После сплавщиков - плотники. Только сейчас их нет: Бакатов разогнал их по сопккам, там и спят. Чтоб не видели, что у них нет работы. Я не помню, в чем дело, то-ли нет финансирования, то-ли проект не готов, только работать нельзя. А Бокатов с Поляковым хитры: заказали плотникам миниатюрную ферму из тоненьких палочек. Стоит этот макет около домика Полякова, возле трассы и кто приезжает из Адыгалаха, обязательно становиться на ферму и удивляется, как такие палочки держат человека. И всем хочется скорее посмотреть её на реке 24хметровой длины. Плотники пришли, начали наращивать сваи и сажать на них насадки. Это случилось, когда мы добивали сваи последней, береговой опоры. Так что фермы они вязали зимой в 60тиградусный мороз, когда по реке тянул жгучий ветерок.

Все имеет свой конец, закончился и наш сваебой на Артыке и верный себе Виктор Тарнавский продемонстрировал свою мелочную натуру. Об этом вспоминать неприятно даже сейчас, спустя более полвека. Стоит лес свай, сколько там опор не помню. Из этих свай нашим звеном забито более двух третей. Нам поручили разобрать копер, погрузить детали на лесовоз и сопровождать на Андыгичан, где намечалось строительство нового моста. И вот с того момента, когда мы кончили забивать, сваи он выписал нам этапную норму питания. Взяв в руки аттестат, я был поражен: 700 граммов хлеба! Так поступить со звеном, с которым он собирался работать на новом мосту. Когда он пришел к лесовозу, чтоб дать команду отъезда, я отвел его в сторону и, ткнув в морду злосчастный аттестат, и показав на стоявший поперек реки лес свай, отматерил его, как хотел. В ответ он бормотал что-то о том, что это - ошибка, что завтра он приедет на место и все исправит.

- Ничего уже никогда не исправишь: ты наплевал людям в душу и растер каблуком и для нас ты останешься последней сволочью.

Таков бесславный конец сваебойных работ на Артыке.

Глава 8.06 В двух картах перебора нет?

Мы ехали, как это не покажется странным, в хорошем настроении, балагурили по поводу того, что Тарнавский, желая или не желая этого, показал себя законченным подлецом и мы, после его выходки, могли над ним поиздеваться. В самом деле: мы сопровождали детали копра и это говорило само за себя - мы находились на работе, а не в этапе и норму нам следовало выписать рабочую, а не этапную. Я слушал их разговоры и думал, чем бы дитя не тешилось лишь бы не плакало! А ещё я думал, как же мне быть: хотелось бросить этот сваебой и уехать с Андыгичана, чтоб не видеть Виктора, уж очень он мне был противен. В конце-концов, бьют же сваи на Бурустахе, найдут там место и мне.

Нет, это не только детский лепет, это еще и подлость: ребята обговаривают как им дальше работать, а звеньевой за их спиной думает о себе, о своих планах бегства. Место звеньевого - со звеном! Когда ребята начнут разбегаться, вот тогда и ты можешь подумать о себе.

Теперь, когда решение принято, на душе стало покойно и я включился в общий разговор.

Лесовоз подогнали к первому колышку, разгрузили его и, первым делом, осмотрели площадку, где будем забивать сваи. Да, это - не Артык. Здесь в русле коричневые валуны, да ещё какие здоровые, есть и по метру в обхвате, как же пойдут сваи? Будет не забой, а черт знает что. Нужно быстрей забить первую сваю и посмотреть, какое она даст отклонение от вертикали. Сболтили копер, привязали первую сваю, ударили бабой. Хлопки на этот раз не обрадовали: уже за первую залогу свая отклонилась по отвесу на 15-20 градусов. Видимо в проекте это учтено и нам просто нужно будет найти способ вертеть копер вслед за головкой сваи. Проверили: ничего страшного, приспособимся. Сваю добили. Приехал Виктор, взглянул на нашу пробу и работу запретил, нас послал строить жилье.

Место для барака выбрали в канавке, идущей к реке. Сейчас осень, воды в реке - курица гузки не замочит и канава сухая. Валяются столбы, чураки, так что материалов не искать, а вот топоров, пил у нас мало. Как же быть. Бежит Виктор, он всё время передвигается трусцой, видимо хочет согнать жирок. Ребята интересуются: как рубить то будем?

- Легче всего в заборку. Так и будем. Вкопаете на стенку 5 столбов. Да ещё в торец столб и забирайте. Знаете?

- Да знаем, сделаем, а размеры?

- По палатке 7х21. Жить Вам! Так что за два дня надо закончить.

- Ну это уж загнул.

- То ваше дело. Хотите спать на дворе? Спите. У меня то ведь избушка есть!

- Инструмента то маловато.

- Вон у Лукина в кузне возьмете.

Первую ночь спали у стенки. Всё-таки было приятно, хоть стенка есть. Мерзли отчаянно, не согревали и ватники. Костер, конечно, жгли всю ночь. Перемерзши добре, схватились за работу сранья, тут ещё подошли два плотника от Кваши, ему рядом рубили каптерку.

За два дня барак вырисовался вполне и заметьте - ни одного гвоздя! Двускатную кровлю из накатника закидали глиной. А тут дождик, и глина поплыла. Сообразили, что глину нужно закрыть дерном. Закрыли и в бараке стало тепло. На всякий случай на берегу, за дверью накидали метровую дамбочку. Получилось по-хозяйски. Даже Тарнавский, приехавший с Артыка с важным известием, что сваи будем бить при любом отклонении от вертикали, и тот, заглянув внутрь барака не смог удержать улыбки. Одно дело дать задание и другое - совершить чудо.

Здесь я уже не буду описывать, как мы забивали сваи, сам мало что помню. Сваи шли и вкривь, и вкось, работа становилось противной. Как-то зашел плотник, посмотрел на наши пьяные сваи, успокоил:

- Да Вы бейте, бейте как получится, лишь свая бы была забита на нужную глубину, там на три с половиной или на четыре метра. Мы же их обрежем заподлицо с землей, наростим столбы нужной высоты и никому и в голову не придет, что сваи были под хмельком.

Плотникам поверить можно, они творят с деревом любые чудеса, в этом я убедился на строительстве Оймяконского Аэродрома. Там построили из дерева 13 служебных зданий и все за каких-нибудь 3-4 месяца: начали в августе 42-го года на чистом поле, в сентябре принимали самолеты, в октябре - гостей из якутских наслегов и гуляли праздник, а в январе 43-го - заканчивалась сверхпроектная отделка всех готовых зданий и нас 17 плотников, отправили на Хандыгский участок.

Мне следовало принять бы в расчёт это замечание и не обращая внимания на отклонения продолжать спокойно сваебой. Со мной же что-то творилась, я постоянно конфликтовал с Виктором по каждому пустяку. Они мне не давали бумаги для записи залогов, я записывал их на полене-швырке, приносил эти поленья в их избушку и кидал к печке. Не могу понять как и почему они с помошником Ильиным все это терпели. Кончилось все бессмысленной выходкой.

Эта сцена и сейчас стоит перед моими глазами. Поздний вечер, а может быть и ночь. В черной тьме ярко пылает костер. Ребята сидят около костра.

Из "старых" осталось двое: Костя Руденко и Кот. Куликов перешел куда-то наверх, шить начальству сапоги, Бесков - в механизаци. Передо мной стоит в полной красе Виктор. Он одет слишком легко для жуткого ноябрьского мороза, от которого трещит лёд на Андыгичане: в модные сапоги из мягкой кожи, одевающиеся на ноги, как чулки, в брюки и курточку индпошива, опять-таки далеко не по сезону и в шапку с длинными ушами из 17 беличьих спинок. Это просто описание, не более.

Не помню из-за какого пустяка мы схватились, серьезного ничего быть не могло и ту я хватаю лом и вздымаю его кверху. Виктор бросается прочь, в своих легких сапожках перебегает по льду на тот берег и скрывается в своей избушки. Там около избушки освещен пятачок и все хорошо видно.

Ребята не одобряют моего поступка, да и я сам каюсь уже через несколько минут, но поступок совершен, его не вернуть. И тут, естественно, то обстоятельство, что ты не опустил свое оружие на жертву имеет значение только при судебном разбирательстве, в моральном плане это поступки одного порядка. У офицеров существовало правили: выхватил шашку - руби!

Со мной не случалось ничего подобного ни до, ни после этого случая, это противно моему характеру и как я не сумел совладать с собой для меня остается тайной и сегодня.

Tu la voux loux, Gorg Dandеn! (Ты этого хотел, Жорж Данден!)

Должен был бы сказать я словами героя мольеровскй комедии, толкаясь на всяких подсобных работах, опустошающих душу, но я, как это не странно, был счастлив, что избавился от звеньевых забот и связанных с ними постоянных конфликтов по пустякам с Тарнавским.

Такое ощущение счастья на пустом месте не могло быть длительным: не мог же я постоянно работать на подхвате. Нужно было думать о серьезном трудоустройстве на уже наступившую зиму. И такой случай скоро представился.

В стране шла война и, пользуясь этим предлогом, в лагерях свернули все культурные мероприятия, прекратили переписку заключеннывх с родными, лишь изредка начальики лагерных командировок читали лекции о военном положении.

В этих условиях повсеместно расцвел пышным цветом картёж. Опытные картежники играли "на интерес" и ставки при этом были довольно высокими. Другие зеки за отсутствием денег проигрывали, как я уже говорил, окрестные колымские сопки.

Просыпаешься ночью, а их и сон не берет: "У меня дуз"- звонко говорит кавказец Камал, "и у меня туш"- глуховато с финским акцентом отвечает его напарник.

С какого-то времени к нам в барак начал заглядывать заведующий конебазой. Ребята звали его Никитыч. Сначала он крутился у стола, где попусту терли карты любители, потом, как будто заинтересовавшись техникой игры, начал подсаживаться к кружку профессионалов. Наблюдал иногда до поздна, ставил рублевик-другой. Когда брал прикуп, интересовался: "А что в двух картах перебора не будет?" Его успокаивали, мол, бери смело, нет, не бывает.

И вот как-то было мало игроков и его уговорили войти в круг. "Ох чувствую и обыграете Вы меня" - стонал он, беря свои карты, а когда утром стали расходиться, его можно было поздравить с крупным выигрышем. Утром "разведка донесла", что картежник он опытный с большим стажем и к этому был ещё замечен в мелком шулерстве, а чтоб усыпить бдительность партнеров, прикидывался новичком и получалось...

Этому-то завконебазой Бакатов поручил организовать Лесную на Тирихтяхе, где имеется и лесок на корню и есть заготовки "у пня", которые требуется и подтрелевать лошадьми и вывезти к мостам автомашинами. Я уже испробовавший вкус Лесной на Делянкире у Беньковского, решил, что это как раз то, что мне нужно и записался к нему в команду. Ждать долго не пришлось: вскоре он собрал нас у себя на конном дворе, расписал кому чем заниматься.

Я уезжал без особой печали, надеясь, что с теми, с кем расстаюсь, расстаюсь не навсегда, т.к. бакатовцы, двигаясь от моста к мосту, встречаются друг с другом довольно часто.

Переезд в Лесную грешно было назвать этапом, скорей легкой прогулкоя. В нашем кортеже трое запряженных в сани коней: Якут, Саврик и Май и это облегчает наше передвижение. Май - выездной жеребец, высокий, красивый, серый в яблоках, есть у него дефект - спотыкается на ровном месте, раз при падении чуть не задавил начальника участка и был отстранен от верховой езды. Так и кастрировали бы его, еслиб Никитыч не удержал для случной компании. Сейчас, конечно, вожжи держит сам, умеряя пыл горячего рысака.

Я любуюсь изящными санями, скопированных очевидно у московских извозчиков. Мы, ребята в двадцатые годы носились на своих "снегурочках" (коньках) и ловили такие санки проволочными крючками, чтоб прокатиться с ветерком за ними по снежному накату улиц. Правда вместо медвежьей полости, прикрывавшей ноги пассажира в Москве, здесь Никитыч удовольствовался полостью из ватного утиля и это было вполне терпимо.

На Якуте работал высокий нацмен, любивший продемонстрировать скоростные способности своего иноходца. Помню, когда консервировали Лесную и мы выбрались из тайги на Артык по льду Тирихтяха, этот возчик, cидя на волокуше, только высвободил вожжи и Якут, идя красивой иноходью, к нашему удивлению, без особого усилия держался позади грузовика.

- Ты же его запалишь! - кричали ему ребята из машины.

- Ничуть не, бывало, я его не подгоняю, бежит сам. - отвечал возчик.

На Саврике в этот раз работал белорус Чижик. Он был под стать своему коню, такой же выностивый, старательный и слабосильный. Чижика призвали в Армию еще перед Первой мировой войной и пока проходил военную подготовку в Новониколаевске, успел побывать в солдатском Доме терпимости. Нас, конечно, изрядно интересовало как же там всё происходило, и он понемногу раскравал перед нами картину за картиной. И как он зашел, заплатив 50 копеек и как сидел, в зале, а девки плясали с выходом и пели довольно скабрезные частушки и как он выбрал себе белесую, похожую на девок его деревни и как она перво-наперво повела его в буфет и он разорился на семечки, конфеты и квас, ну, и потом...

Там в Лесной сена летом не заготовили, не хотели держать сторожей и теперь Чижик вёз на розвальнях большуший воз, а весь наш скарб: железные печки, котлы для варки пищи, остекленные рамы для барака и рабочий инструмент на таких же розвальнях тянул Якут.

Выехали из Андыгичана мы поздно и, пройдя по полуготовой трассе, верст тридцать, переночевали на Хараюряхе. Там у дорожников на конебазе заправлял делами Самородный-давнишний знакомый нашего Никитича. Он охотно согласился приютить нас в своей избушке, и мы набились в неё Бог знает как, спали вповалку на полу, но в тепле, и выспались как надо. Завтрак готовил Чижик. Подварить своей овсяночки тут, на конном дворе было неудобно, и мы легли спать и утром вышли запрягать голодными. Кто-то, проглотив свой хлебный паёк, вспомнил лагерную формулу: "Рот большой, а пайка маленькая." Запрягали конечно возчики, а мы только помогали, стараясь ускорить выезд. Наш путь теперь лежал в сторону от трассы, вверх по ключу Тирихтях, хотелось побыстрее добраться до места и обосноваться в своем бараке.

Выйдя на двор из тёплого барака, мы не заметили, что за ночь погода изменилась, растаяла низкая густая облачность и на землю опрокинулся чёрный глубокий купол космоса, с еле заметными мигающими звездочками. При дыхании воздух свистел, как в рассказах у Джека Лондона. По колымским меркам это означало, что температура ниже полсотни. Лошади шагали ходко, мы бежали за ними по тройному санному следу. По-ноябрьски снега - по щиколотку, но быстрый ход не получается: ноги то и дело соскальзывают, срываются в сторону от следа, сбивая ход. Я по-московски, пристроился на запятках саней, став ногами на выдвинутые концы полозьев. Начальство не возражало, даже поощряло: "Езжай, езжай! "Май" и не почувствует твоего веса". Но ехать и держаться за спинку было не так удобно и я, нет-нет, соскакивал и бежал сбоку по снегу.

В это время в нашем кортеже вперед вышел Якут, он бывал здесь летом, знал дорогу хорошо и не нуждался в вожжах. Шел он, как-то изогнув голову, чтоб видящий глаз смотрел вперед. За ним шел Май, подняв высоко, как и подобает хозяйскому любимцу, свою красивую голову. Замыкал шествие вечно голодный Саврик, хватавший зубами торчащую из-под снега жухлую траву по обеим сторонам дороги, за что получал от Чижика удары хлыстиком.

В сплошной тьме барак вывернулся неожиданно, нас Якут подвел к нему вплотную. Все амбразуры забиты досками, вид нежилой, кажется не обживешь и за сто лет. Однако на деле - не так трагично: сходу разводим два огнедышащих костра, коней выпрягаем и ставим к сену, самим бы можно натаять котелки воды и повечерять, но Никитич против:

- Давайте срывайте доски с окон: рамы-то ведь привезли! выгружайте трубы и печки, устанавливайте. Делов-то всего-ничего. Там в тепле и поедим.

Это "всего-ничего" затянулись часа на три-четыре. Спать легли уже под утро. Болело сердце за коней: для них тут не было конюшни и им приходилось грется едой - бедные жевали сено всю ночь напролет. Впрочем, Май тут же повёз Никитыча к начальству докладывать о содеянном и так и катал своего хозяина, сам пользуясь стойлами в конюшнях. Якут был привычен проводить зимы на открытом воздухе, табанить снег копытами, добывая из-под него старую траву, один Саврик являл жалкое зрелище, укрытый попонами из ватного утиля.

Тут не было не только конюшни, но и бани тоже, и только мы знаем, как спасались от вшей и всяческих инфекций.

У Бакатова все Лесные - на одно лицо, отличаются разве по населяющим их зекам. Вот Насоненко, всегда и везде он валит лес с Максимовым, а тут последний остался вместо меня звеньевым на сваебое и Насоненко страдает.

А почему страдает? Да потому, что они не только сработались, но и привыкли, получив недельную норму хлеба, съедают её тут же в один вечер и пятидневку валят лес впроголодь или вовсе голодные, а теперь его напарники всю неделю - с хлебом и это ему переносить трудно, приходиться и самому хранить хлеб для каждого дня.

В этой Лесной произошел со мной весьма курьезный случай, который едва не обернулся трагедией, но выручил Максимов, пришедший с Андыгичана и назначенный мне в напарники.

За этой Лесной, выше её по ключу километров на пятнадцать сохранилась от прежних лет очень глубокая (более двух метров) землянка. Туда нас и послали с Максимовым на лесоповал. Собственно говоря, делового леса там уже не оставалось, его вырубили раньше, а мы попросту должны были организовать вывозку леса, числившегося "у пня". Мы сидели с Максимовым и гадали; как, по каким признакам найти эту самую землянку, если она закрыта накатом заподлицо с землей и теперь все кругом выравнено пусть неглубоким, но ровным снежным покровом. И тут, как по нашему вызову, в барак зашел возчик Романец, только что привезший в Лесную продукты с Артыка.

- Вот, кто нам поможет, говорю я - Послушай Романец, случайно ты не бывал со своим Тараканом в той землянке за 15 километров вверх по ключу?

- Случайно не был, а вот по делу - да! И именно с Тараканом и он нас чуть не задавил прямо в этой землянке.

И хохоча цыган рассказывает: случилось то летом. Я вот также привез продукты к той землянке, где тогда жило с десяток вальщиков леса. Распряг я значит Таракана и пустил пастись, а сам с ребятами распил бутылку самогонки и сел перекинутся в картишки. Мне шла карта, скажу, не поверите. И пошел я на последней руке ва-банк, беру прикуп, смотрю - очко! И в это время, как загрохочет наверху! Все покидали карты и вон из землянки. А это Таракан залез покормиться на накат землянки и каким-то чудом он выдержал, лопнуло только несколько жердей. Так пропало и мое очко, не признали его.

Романец, как всякимй возчик, хорошо помнил дорогу и дал нам точные ориентиры, как в девственном лесу разыскать вход в нашу землянку. Эта землянка оказалась довольно оригинальной. Нары, видимо, чтоб ослабить влияние мерзлоты, подняты выше метра над полом, железная печь-бочка оказалось как-бы под нарами.

Настало утро следующего дня, и возчики привезли к нам двух членов комиссии. они решили, что пока возчики трелюют древесину к лесным складам, они со мной пробегутся по лесу, на глазок прикинут, много ли еще останется невывезенным, если сейчас прикрыть Лесную. Я обрадовался, надеясь, что на ходу ноги не замерзнут, но ошибся и вероятнее всего отморозил бы ноги, еслиб один из членов комиссии не понял моего состояния и велел мне пока они осматривают ближнюю делянку, остался на опушке и развести костер.

Только когда пламя костра взметнулось к вершинам лиственниц, у меня с души скатился ком страха за свои ноги.

По предварительным данным комиссии учетная кубатура заготовленного леса оказалось завышенной на 500 фестметров, и они предложили нашей команде восполнить недостающее. Никитыч пообещал все сделать и поспешил выпроводить их от нас.

- Как же вы такое сделаете? - спросили мы его, после отъезда комиссии - ведь нашим трём парам вальщиков на это потребуется больше месяца.

В ответ наш начальник расхохотался:

- Было бы обещано, а забыть недолго.

И вправду мы так и уехали из леса, не свалив в счёт недостающих ни одного бревна. Да и заниматься лесоповалом не было времени: к нам зачастили лесовозы нужно было заниматься погрузкой, не только валить, отдыхать было некогда. Лесовозы иногда, особенно ночью часто стояли в очереди, и мы падали от усталости.

Наш начальник потирал руки: там на оперативках его хвалили за расторопность, за уменье организовать погрузочные работы, а он ни разу не вышел к машинам, просто посмотреть, как это всё выполняется.

Я несколько скомкал описание жизни на этой Лесной, надеясь исправить это в будущемн, но о двух фигурах упомянуть всё-же необходимо. На каждой такой лесной командировке проживали бакатовские звероловы. Они не подчинялись местному начальству, не выполняли нашей лесной работы, только ловили зверьё, в основном зайцев и переправляли их "наверх". На Тирихтяхе жили Наседкин, специализировавшийся по крупной дичи и зайцелов Свинарчук. Летом оба они промышляли рыбой.

Свинарчук был удачливым зайцеловом, без дичи не возвращался. Зайцы, ловко обходившие многие петли в конце-концов попадали к нему. Придя на новую командировку, он приносил две сотни готовых проволочных петель, драил их до зеркального блеска и неделю ходил, изучал окружающую тайгу, устанавливая петли на звериных тропах. Это возмущало некоторых зайцеловов-любителей: своими петлями он лишал их улова. Я тоже ставил петли и тоже в душе возмущался, но что делать: он - профессионал и равняться с ним невозможно. К нему попадали даже по два зайца в одну петлю. Мы этому не верили, а потом он принес напоказ: зайчиха мчалась по тропе от своего ухожера и угодила в петлю. Она там скакала, пытаясь высвободиться, а он подумал, что она с ним играет и кинулся к ней, запутался в проволоку. Но покидая Лесную командировку, Свинарчук не оставлял настороженных петель, избавляя зайцев от зряшней гибели.

Иная работа была у Наседкина. Он поднимался чем свет, завтракал в одиночку и выходил в любой мороз, туман, ветер - шел проверял свои петли, иначе добычу из его петли легко мог достать другой хищник. Главной добычей его была кабарга или мускусная овца. Когда он приносил эту, похожую на собаку овечку, мы нюхали её пупок, резко пахнувший мускусом. Кабарга прогуливалась по высоким хребтам сопок и по следу за ней хаживал Наседкин, ища место, где овечка вынуждена была делать прыжок, вот на этом прыжке он и пристраивал петлю, а кабарге ничего не оставалось, как попасть в эту петлю и задавиться. Раз он слетел с горного хребта и его спасло только то, что упал он на снежную осыпь и проехал по ней до основания. За зиму он иссыхал от тяжелых походов и начинал набирать свой вес с начала сезона рыбной ловли.

При ликвидации Лесной нам предоставили на выбор Артык и Андыгичан. Я выбрал Артык по двум причинам: во-первых, у меня не было желания встречаться с Тарнавским и, во-вторых, мне хотелось посмотреть, как выглядят в натуральную величину те самые фермы на наших сваях, которые так удивляли УДСовское начальство, будучи сделаны из тоненьких палочек выдерживают вес человека. Так я попал на Артык и меня крайне удивили царившие там покой и порядок. Вскоре я понял, ничего удивительного в этом нет, зимой с 1944 на 45-й год там работали бригады плотников, они вязали фермы моста довольно сложной, а главное незнакомой конструкции. Малейшая ошибка могла привести к непредсказуемым последствиям. Не снимало с плотников ответственности и то, что их работу контролировал главный инженер Поляков, живший здесь по несколько дней.

Меня удивляла выносливость этих мужиков: работы велись на шестидесятиградусном морозе, плюс к этому по долине реки тянул обжигающий ветерок. Они же работают в голицах, а зачастую, когда требуется выполнить особенно точную работу, снимают и их.

Описывать выполняемую в эту зиму работу не имеет смысла, тут было все, и валка леса и очистка снега, и другие работы, как ребята говорят: "поднести и бросить". Работы эти выполняются механически, без какого-либо интереса и то, что делаешь сегодня, завтра уже не помнишь.

Пожалуй, с месяц я чувствовал облегчение: не надо ни о чём думать, поболтаешься на производстве свои 10 часов, а чаще удавалось сократить рабочий день до 8 часов, и думай, как развлечься остальные часы до сна в бараке. Скоро, однако я стал ощущать истощение, так как паечку хлеба нам урезали до 700 граммов, а овёс, скрашивающий ранее слабый питательный рацион, достать здесь было сложно. Он как-бы вышел из моды, здесь все охотились за американочкой. Для покупки белой муки нужны были деньги, и немалые, а у меня все валютные поступления исчерпывались продажей сэкономлнной махорки и было их совершенно недостаточно для поддержания нормального физического состояния.

К январю мне надоели и "отдых" на подсобных работах, а главное - сопровождавшая этот отдых семисотка, и я пошел в контору проситься на Индигирку, где под руководством все того же Виктора Тарнавского велось строительство паромной переправы и была гарантирована полная хлебная пайка - кило-сто.

Поляков одобрил моё решение и обещал записать меня в первый же этап. У него слово не расходилось с делом.

Прощай Артык! Здравствуй незнакомая Индигирка!

Глава 8.07 Первый поход на Индигирку

Этапники - птички ранние: готовятся, подшивают, пришивают, зашивают, чтоб мороз и носа не подточил. Ехать нам не так уж и далеко километров, пожалуй, 120-140, но ведь сейчас январь - яма зимы, а он шутить не любит. Впрочем, вон Витька Ушаков где-то бегает и рваный бушлат его валяется на койке. Он, лёгок на помине, кричит нам:

- Эй, Вы, этапники, собираетесь, как в экспедицию с Обручевым. За хлебом не ходите, я аттестат велел выписать за вчерашний день, авось там Тарнавский выпишет по кило-сто.

Кто-то скептически заметил:" Держи карман шире!" На что Витька резонно ответил:" За день без пайки не сдохните, свою семисотку получим завсегда, за баландой-то сходим."

На дворе вдоль реки тянет ветерок жалобный, хорошо на кузов нашей машины надвинут фанерный короб, от ветерка спасет. Из конторы выходит водитель. Это немец Вибе - персональный водитель Бакатова, даже среди немцев считается сверхаккуратным. Никаких происшествий не ожидается.

По дороге заехали по каким-то делам на Артык и Андыгычан, покурили в тепле и после последней остановки уснули крепко до места. Открыли глаза - машина стоит у барака. Радостные выскакиваем, но тут узнаем ужасную новость: на поселке - убийство и сейчас на этой машине убийцу - Кырпалкина повезут прямо в Адыгалах, в райотдел. Бежим в барак, послушать, как такое могло случиться?

Все оказывается было примитивно просто, проще некуда! Дескабул, сам - большой любитель почесать кулаки, тут не учел, кто такой Кырпалкин? А этот цыган - один из самых авторитетных уголовников на участке Бакатова. Битым он вообще не может быть и, когда Дескабул полез на него с кулаками, он подписал себе смертный приговор.

Вчерашний день Кырпалкин работал где-то далеко, без обеда и явился в хлеборезку за пайкой. Дескабул сказал ему, что пайка получена и предложил самому выяснить, у кого она. Цыган заупрямился, сказал: "Я у тебя хлеба не брал. Давай пайку!" Тогда возмущенный хлеборез вышел из-за прилавка и попытался силой вытолкать упрямого уголовника из помещения, тот не поддавался и повторял:" Отдай мне пайку!"

В хлеборезке в это время были друзья Дескабула: Аббас, Камал, Расулов. Они понимали, чем это грозит их горячему другу и уговаривали его прекратить скандал, но тому вожжа попала под хвост, и он полез с цыганом в драку. Кырпалкин был слабее своего противника и, защищаясь, он отступал, пятился задом к прилавку, где увидел оставленный без призора хлеборезный нож, такой длинный, для убийства лучшего оружия и не надо. Все произошло в мгновение: цыган оперся поясницей о прилавок, закинул назад руку и вот уже это ужасное орудие у него в руке. Воровской удар снизу, под дыхало и он достает сердце своего противника.

Услышанное прокомментировал Ушаков, он хоть не вор, но понимает их мораль лучше, чем нормали обычных людей, как говорят - слегка приблатнен.

- Кырпалкин - мокрушник, живет от убийства, до убийства. Этот раз у него получилось удачно: он оборонялся и за убийство много не дадут, скорее всего ту же "десятку" с поглощением отбытого срока. Ну, а не убей он этот раз, уйди из каптерки побитым, на Артыке воры собрали бы" правилку" и обгадили бы его так, что не отмоешься и десятком трупов.

Больше комментировать никто не хотел, все жалели Дескабула: какой он не был горячий и бестолковый, нельзя же за пустяк отнимать у человека жизнь.

В части решения суда, Ушаков как в воду смотрел.

Какие бы события не происходили, лагерник никогда не забудет о своей пайке. Пошли и мы на кухню и в хлеборезку. Говорят: святое место пусто не бывает. Не пустовала и хлеборезка, там уже распоряжался Малайка, Он же и повар и хлеборез. Наша пайка здесь потяжелела на 400 граммов, и мы основательно подкрепились.

Главный объект этой лагерной командировки - вымороженный на одной из индигирских отмелей котлован. Там и будет уложен" мертвяк" или якорь для троса парома. Смотришь из котлована и диву даешься: такую реку и выморозить до дна, кажется, видишь внутренности могучей магистрали. А мы возим огромные камни, повидимому каждый не меньше тонны, возим на маленьких, очень низеньких санях.

В веревку саней просунута длинная палка и она позволяет нам, возчикам идти далеко от саней, скользящих по почти идеально гладкому льду. Главная тяжесть работы не в перевозке этих камней, а в укладке на мертвяка, чтоб якорь троса не шевельнулся под напором мощных струй разбушевавшейся реки.

А тут и смех и грех: на нашу командировку напал . . . один беглец. Вылез он из тайги ранёхонько и видимо проголодался так, что уже не мог ждать пока население проснеться и его поймают, и он начал кричать и стукать своим плохиньким топориком по дереву. Наконец разбудил. Ребята выскочили кто в чём, схватили его скрутили и отвели к Малайке, там находился специальный чулан для арестантов. Повар налил ему полный котелок быланды, и Вы бы посмотрели с каким аппетитом он ел!

Не поработал я и месяца, как заболел неприятной болезнью. Спрашивают: какая болезнь самая лучшая? Говорят - чесотка: чешешься и чесаться хочется. Ну, а - самая плохая? Геморрой, и сам не посмотришь и людям не покажешь! Работать неприятно: все белье в крови, прилипает к телу, Тарнавский предлагает другую работу, но я не хочу уходить, работы лучше здесь нет. Работаем в котловане, с нами якут, Колька Слепцов. Мимо едут его земляки, несколько оленьих запряжек. Он им кричит на родном языке. Подъезжают. На нартах, как дрова, сложены заячьи тушки с вбитыми в голову стрелами с округлыми наконечниками. Я не понял, почему они не вынут стрелы? говорят, будет окровавлен мех. Мы своими петлями зайцев часто душим, у якутов культурно: перетянут через тропу бичевку, насторожат лук со стрелой и наконечник впивается косому в голову. У них для продажи есть еще беличьи тушки по рублю штука. Вид у них очень неприятный, похожи на крыс, но есть их можно. Купил себе несколько штук.

Бросил курить, а тут на нашу командировку привозят табак, да еще какой? Дюбек - шёлк по-тюркски. Кто-то Тарнавскому уже "дунул" и мне табак не дали, мол, Бакатов не велел давать некурящим. На мое счастье, к нам едет Бакатов, я его укараулил и . . . с табаком!

- Ну, как ты тут? Спишь небось весь день? - заглянул ко мне Тарнавский - Сходи, поищи кокоры. Знаешь. что это за штуки?

- Ты думаешь я никогда лодок не строил? С кем идти?

- Со Скляром, два дня вам хватит

- Лишнего болтаться не будем, а только кокоры вырубать не просто, а главное их ещё надо найти. Может случиться, что и за неделю не управимся. Лучше будет, если для подстраховки пошлёшь вторую пару из плотников, впрочем, ты - начальство, тебе с горы видней. Давай спецификацию, сколько каких искать?

Он вынимает из бокового кармана сложенный вчетверо лист бумаги и подает мне, уходит, пробормотав: "Подумаю".

Вы спросите, что такое кокора? Это не толстое дерево, чаще всего вместе с корнем, из которого можно вытесать брусок с заданным изгибом. Они используются как детали скелета лодки: их затем обшивают досками. Наш паром, будет иметь на воде две лодки под общим настилом - катамаран. Для обшивки заданных мне кокор плотники замочили доски и, изогнув их положили под гнет. Ну, а дальше, мы должны законопатить все щели между досками нашими нитками из кошмы, после чего разогреть уже привезенную смолу и засмолить их. Скорее всего, после этого, нас отсюда отправят, так как Индигирка трогается (ледоход) в начале июня и нам по крайней мере пару месяцев здесь будет нечего делать.

Было у меня приключение: по соседству на вагонке обитает Орешкин, мужичок росту небольшого, слабосильный. Был он начальником снабжения на Пятом Индигирском, а я там в зиму сорок первого года, разутый и раздетый таскал на поселок дрова и его домик тоже был в моем списке. Его я тогда ни разу не видел, расчеты с нами вёл его дневальный, я же там удивлялся его успехам на женском фронте. Потом он где-то проворовался и вот уже топчет колымскую землю с пятеркой за плечами. Жили мы с ним мирно, да и не было у нас никаких общих интересов и вдруг разругались, сейчас не помню, от чего, но верняком по пустяку, и он кидается на меня с ножем, а нож то столовый, с закругленным концом и не точен во век. Я отнял нож и отдал прибежавшему на крик пану Тарнавскому.

А у пана тут вспыхнула любовь: рядом с нами стоит домик метеостанции. У начальника молодая жена с ребенком частенько бегает к пану, так мы частенько называем Тарнавского, то за тем, то за другим. И не удивительно: он высокий, стройный, мощный с голубыми глазами и курчавыми волосами цвета оленьей шерсти. В общем - красавец, да и она чертовски симпатичная, мы смотрим и только облизываемся. И вот она теряет все хлебные и продуктовые карточки, да еще в начале месяца. Покупать продукты целый месяц на трех человек по спекулятивным ценам, никакой зарплаты не хватит! А они к тому же еще и бюджетники! Выручил Тарнавский, но теперь ей пришлось бегать к нам каждый день, а мужу быть сильно занятым на реке.

Глава 8.08 Новый курс на старый объект

Утром подали полуторку, мы рассаживаемся с комфортом: в кузове много ящиков и набитых Бог знает, чем мешков, с нами и наши постельные принадлежности. Да ведь и едем не в январе, как сюда, а в мае. Нам сказали, что война уже окончилась. А ведь сижу я в лагере сверх данного мне срока, сижу "до конца войны" и по логике теперь меня должны освободить и отправить в Москву. Настроение почти радостное. Ну, в столицу не пустят, можно и здесь, на Колыме поработать вольнонаемным, работают же люди и живут не плохо, лишь бы из лагеря вырваться. Такие или примерно такие мысли бродили в моей голове, когда я устраивал себе сидение в кузове, у заднего борта.

Дороги до Усть-Неры, да и дальше на Магадан - еще кое-как, чурочка на палочке, промоины закрыты ветками, лапником и чем придется, так и едем, колыхаясь, то в яму, то из ямы. Все действующие лица, этого этапа хорошо знакомы по работе на Индигирской переправе. Паром мы еще не пустили, без настоящей воды этого не сделаешь, вот и повезли нас на Андыгчанский мост, навести там марафет, а на паром привезут, как только Индигирка тронется, отойдет ледоход, успокоиться вода. Это где-то в июле, а то и в августе. А пока на ходу обсуждаем, что нас ждёт на новом месте. Это - по лагерной привычке, у Бакатова это не имеет смысла, здесь все работают, как скажет начальник участка.

- Я этого десятника, Ерофеева знаю, работал у него месяца два, его не поймешь: он то уж очень хороший, то вдруг начинает придираться по пустякам. Тогда ко мне придрался, что я сел покурить, как будто можно работать 12 часов и не присесть! - говорит Аббас.

- Как он пойдет, нарочно сяду курить - хохочет Камал. Он воспользовался тем, что на Переправе никто за волосами не следил, сделал себе шикарную прическу.

Ехать тут недолго, солнышко, не только светит, но и пригревает, доехали до Андыгичана незаметно, доехали и не узнали его, теперь тут огромная предмостовая насыпь, барак и избушки - глубоко внизу. С этим мостом у меня связан один поступок, о котором и сейчас вспоминать неприятно. Тогда ночью около сваебойного костра, разругавшись с Тарнавским. замахнулся на него ломом, заставил убежать. Хорошо он об этом ни разу не напомнил.

Бежим вниз со своими пожитками, из избушки выходит Кваша, друг Тарнавского, наш лихой кубанский казак, работает каптером. Приветствует нас на новом месте. В бараке - никого, все уже на работе. Заходит тот самый Нил Кириллович Ерофеев, он сама вежливость, но мне кажется что-то приторно-сладкое, видимо под впечатлением рассказа Аббаса.

Выводит нас под мост на мелкие земляные работы.

Встречаю знакомых: высокий и худой, как жердь, Быстрицкий и маленький Хоми Кумек. На Делянкире мы были с ними в одном звене, носили на мост накатник. Я как раз у них средний по росту и под накатиной мы чувствовали себя хорошо. Быстрицкий до того легок, что бурный поток сбивал его с ног и ему, чтоб перейти с нами протоку, приходилось брать в руки тяжелый камень. Мы радуемся встрече, стоим час курим, благо им только выдали табак и нет десятника.

Вечером оказывается, что весь барак - мои знакомые. Разговорам нет конца. Я занимаю нижнюю койку у самой двери, авось не замерзну! Рядом вагонка Гриши Фокова и Вайбендера, дальше тракторист, Кузьма Лахтин. Остальные приезжие разместились в глубине барака. Только Танатканов, учитель из Казахстана залез на верхние нары, напротив меня.

Гриша работает на сопке, там, по его словам, сухо, как летом и работа спокойная: крупные камни они сначала складывают на кучу, затем грузят на автомашину. Пайка всегда обеспечена. На утро я выхожу с ними.

Здесь работают такие силачи, что любо смотреть. Вот Мишка Турусин, плечи квадратные, силища страшная, с ним и Колька Шамрай, мало чем уступит. Но камней никто не носит, все катают. С утра в охотку накатали несколько куч, машины где-то нет. Подошел Нил Кириллович, улыбается, видимо доволен. Покурил с нами, поговорил. Кажется мужик не только интеллигентный, но и хороший. Аббас ошибся, посчитав его таким мелочным. Лето уже вступило в свои права и рабочий день у нас 12 часов, с восьми до восеми. У нас, конечно, часов нет, но ребята заметили, как складывается время по солнцу и пошабашили уже в 6 часов. Ерофеев не спеша поднимается к нам. Сейчас должен нас поднять. Нет, говорит:" Пора закругляться, только в барак не спешите, должен подъехать Поляков." Всё разумно. Машины так и не было, сидим на своих камнях, "травим баланду". надоело, пошли в барак. Гриша обещал сегодня начать пересказ романа Генрика Сенкевича:" Крестоносцы." Поужинали на скорую руку, а Григория уже тормошат. Начал со встречи Сбышка из Богданца с Донусей, ещё девочкой. Я не читал и слушаю с удовольствием - Гриша хороший рассказчик. А жильцов барака стянуло, как магнитом в нашу сторону, на соседних койках и вверху и внизу понабивалось, как в этапном вагоне. Кузьма смеется:

- Сегодня уже ладно, бесплатно, а завтра с каждой задницы по щепотке махорки.

- Побережем твое здоровье, а то, не ровен час, еще обкуришься, да "сыграешь в ящик"

Лето - это не зима, почти круглые сутки светит солнце, кое-где ещё лежит снег или лёд. В низинах очень сыро. Но нас это не трогает, а вот что нет комаров! Прекрасно, можно скинуть рубашку и чуть позагорать,

В бараке собираются отмечать конец войны. Кто заводит блины, кто варит заваруху. У каждого что-то есть, только у меня "прокол". Тут ко мне пробирается Тарлакьян, подает мне мешочек муки:

- Давай и ты празднуй!

Армянин выручил.

Довольно скоро закончились наши каменные работы и начились скитания. Впрочем, недели две мы работали под мостом укладывая все привезенные туда камни, теперь опоры оказались защищёнными и Ерофеев ходил, только улыбался. Я всё больше уверялся, что он человек интеллигентный с большой буквы. Так оно возможно и осталось бы, если бы не баня, оказывается вот где нужно проверять интеллигентность человека. Мы своих работяг проверяем комлем: если вы двое идете к бревну, чтоб взять его на плечи, ты приотстань и пусти напарника вперед, если он пойдет к комлю, значит парень что надо, а если, не раздумывая, пойдет к вершине - значит подлец, продаст любого. Ну, обо всем по-порядку.

Бросили нас с Аббасом пилить чурку. Когда-то я пилил ее с Хасаном. Характеры у них разные, тот до ареста был путевым обходчиком, этот иранским студентом, но и много общего, как у всех восточных людей. Они здорово отличаются и от российских и, тем более, от западных. В чём-то лучше, в чём-то хуже, но дружнее, это - точно.

Чурку можно пилить по-разному: можно - мелкие колесики, не толще сантиметра, вот их отмеряет Аббас, и колоть их можно очень мелко, тогда чурка отлично тлеет без воздуха в бункере машины и дает мощный напор газа. С такой чуркой газген пойдет на любой подъём, не заглохнет.

Можно пилить кольца потолще и колоть по крупнее, это для водителя гибель. Норма все равно шесть мешков за рабочий день. И мы с Аббасом, без разговоров, успеваем за 12-тичасовой день напилить норму отличнейшей чурки. Водителю не надо и развязывать мешок, он, взяв его в руки, уже улыбается. Да еще скажет:" Молодцы ребята." Зачем я все это говорю? А вот зачем. Пилим мы чурку против окон избушки, где живет Ерофеев, а у него теперь фронт работ сузился, и он больше сидит дома. Увидев в окно, что мы сели покурить, а я, например не могу совмещать работу с курением - он выходит из своей избушки и начинает ходить вокруг нас, давая понять, что наше сидение ему не нравиться. Оказывается, Аббас был прав: сам он может снять даже раньше времени, но, когда люди садятся отдыхать без спроса, он вынести не может. Разругались с ним и очень здорово.

Суббота, у нас банный день. Он поручает мне и Хоми Кумеку истопить баню, обещает дать выходной. Истопили, пар, что надо. Нарезали веник и попарились первыми. Пошел в баню и сам десятник, хочет, чтобы я подавал ему шайки с водой и тёр спинку. Ну, это уже увольте с удовольствием сделаю это все для друга, но ухаживать за начальством - выше иоих сил. Он заставил Хоми Кумека и тот, бедняга должен был выполнить всё что тому требовалось. На завтра мне он выходного не дает и посылает в кузню молотобойцем к Грише Фокову, которого взяли туда вторым кузнецом. Я не люблю работать кувалдой, она меня плохо слушается, а кузнецу я могу, как говорят, "засушить" руки. И я сказал Ерофееву, что он мне должен выходной, но чёрт со всем этим, я пойду на любую работу, только не в кузню. Он злобно ответил, что оформит меня, как отказчика. Григорий уговаривал не скандалить, идти к нему, но тут уже вожжа попала под хвост и, взяв выписанную мне 300граммовую пайку, пошел в барак. Я, был бы не я, если б на этом успокоился. Продолжение было такое: завёл тесто для блинов из белой муки, разжёг плитку, стоявшую на улице и хорошо видную из его окон, и когда он зашёл к себе в избушку, начал печь блины.

Концовка была такая. Мои фокусы переполнили чашу его терпения и под горячую руку он написал Бокатову заявление, смысл которого - "или я, или они", он имел ввиду и Аббаса с Камалом, Фокова и других, недостаточно послушных. Бокатов такие вопросы всегда решал в пользу рабочих и предпочел убрать его. Я не успел ещё съесть свою штрафную пайку, когда приехал ему на смену Полуянов и они пошли по объектам сдавать и принимать дела. Зашли они и в барак, где я лежал на своей койке.

Полуянову понравились наши порядки, практически к нему не было вопросов. Мы сами отлично знали, кому что делать. Понравился ему и работавший на командировке Митька Корытов (изменено), довольно красивый молодой педерастик, которого использовал Васька Лепешев. Теперь они занимались с ним вдвоём. Так мы спокойно проработали июль и август. Работы были такие, что их не опишешь, как говорится" поднести и бросить".

В конце августа в бараке зашел разговор о рыбе. Кто-то побывал в Лесной Доставалова, расположенной вниз по течению реки Андыгичан и рассказал, что там поставили лоток и вытаскивают за ночь по 200-300 штук. Долго спорили, насколько будет правомерно построить свой лоток сверху и лишить Лесную рыбы. Как всегда в таких случаях, победил условный вариант: построим на короткое время. Они же набрались рыбы, наберемся и мы, потом свой лоток сломаем и отдадим им реку.

Построили лоток, тут все работали дружно, всем хотелось рыбы. Кое-кто подежурил ночью и улов сняли хороший. На вторую ночь кто-то сломал нам лоток, а ведь наши там сидели. Покараулили с оружием в руках, то-есть с дрынами. Поймали диверсантов из нижней Лесной. К счастью, они шли без оружия. А было жутковато. Вдруг из-за этого лотка да получится побоище с непредсказуемыми результатами. Отдали им реку.

Наш десятник Полуянов от безделья стал здорово пить. Поехал искать лес и видит, что опаздывает, без него Лепешев использует Корытова. Стало обидно, и он чуть было совсем не загнал бедного Саврика, тот стал мочиться кровью. Отдали его в Лесную. Там подлечили.

Жил тогда у нас на поселке Букшин. Он был вольнонаемным и работал у Бакатова десятником, Я не помню, на каких правах он там обитал, а помещался в избушке с Квашей. И вот к нам подъехала женщина с Хандыги, в сапогах и с ящичком махорки. Женщина пробиралась в наш мужской монастырь пешком, через сопки и болота в кирзовых сапогах и телогрейке, а на центральной трассе села к какому-то водителю в кабину и поехала на Усть-неру. Она не сама слезла с машины. Там у моста стоял Васька Букшин и, когда она предложила ему купить махорки, он понял все её проблемы, ссадил с машины, увёл в свою будку и, как говориться "закрыл дверь на крючок" Так он оженился и через день, уже став неожиданно замужней, женщина у него в будке торговала махоркой. Так вознаграждается смелость и труд.

Теперь я должен рассказать о том, как мы праздновали победу над Японией. Этот день для нас сделали выходным. Мы с Гришей добре позавтракали и обменивались мнениями по разным вопросам. Тем для разговоров у нас хватало. Кузьма Лахтин про нас говорил:" ну кумушки завели". Мишка Турусин на большом противне жарил блины. В дальнем углу собрались нацмены и болтали по-своему. Они хоть и говорили на разных языках, но как-то понимали друг друга. В этот момент повышенного счастья кто-то зашел в барак и сказал, что Голубь на полуприцепе привез кубов десять доски для настила, надо разгружать. Как всегда бывает, когда поступает команда без адреса: кому идти разгружать, никто не пошевелился, продолжали заниматься каждый своим делом.

Потерявший терпение ждать, в барак с лопатой в руке врывается пьяный в стельку Полуянов. Взгляд страшный. Первый удар лопаты приходиться по блинам Турусина. Затем он кидается к нацменам и пытается ударить возмущенного его поведением Камала, но его кто-то удерживает. Я не стал ожидать конца этой комедии, выскочил из барака и кинулся к мосту. Со мной из кузницы выскочил Лукин, мы с ним вскарабкались на пятиметровую насыпь, вскочили на машину и начали скидывать доски.

На насыпи разыгрывалась следующая сцена: гонимый Полуяновым Камал взбирается на мост. Молодой и лёгкий на ноги он легко мог убежать от пьяного десятника, но бежать он не хочет, прижимается к перилам и закрывается доской. Рассвирепевший Полуянов перещибает лопатой доску и ранит Камала. К счастью, снизу выскакивает Фоков и командует Полуянову бежать вниз. Тот, пьяный то пьяный, почему-то выполняет его команду и гонимый Гришей бежит к своей избушке. Там он находит толстый стальной шкворень и, спрятав его за спину, крадется к Фокову, чтоб его ударить, Окружающие зеваки предупреждают Гришу, он кидается на десятника, отнимает его оружие и заталкивает его в будку. Мы заканчиваем разгрузку и взяв с собой раненого Камала спускаемся вниз. Казалось бы, инцидент исперчен. Барак гудит, шумно обсуждая невероятное событие.

Но тут открывается второе отделение. Заходит в барак Кваша и оповещает, что Полуянов съездил на Бурустах и привез оттуда дружков, теперь они пьют с ним для задора и собираются идти в барак "качать права".

- Я советую Фокову и Камалу уйти куда-нибудь, что не случилось чего-нибудь плохого, он на них здорово зол - говорит Кваша.

Подходит Аббас, у него в руках уже палка:

- Никуда никто уходить не будет. Бой принимаем.

Я тоже такого мнения: будем драться. Согласен и Шамрай и Танатканов, а в запасе еще и Турусин, куда-то вышедший.

- Напрасно - говорит Кваша- с ними Богданов, этого хлебом не корми, дай подраться. Не сбрасывайте со счетов и уголовника Холемина, а еще каптёр Опрышко, водитель Шишкин, ну и сам Полуянов. В ход могут пойти и камни, ведь они пьяны.

Прикинули: их пятеро, нас целый барак, они пьяны, мы трезвы. Победа будет за нами.

Полуянов ворвался в барак, держа руку в кармане. Его не интересовали те, кто сидел у двери, он, как и в первый раз рвался в тот конец и, увидел Камала, зарычал на него зверем и ударил. В руке у него оказывается был камень. К счастью, удар пришелся по плечу. Тут его схватил и усмирил Турусин. За Полуяновым ворвался могучий, как буйвол, Богданов и Фоков устремился за ним, сгрёб его сзади в охапку и в ярости начал бодать головой. А сверху на голову Богданова накинул петлю, сидевший на верхних нарах Тараканов. Эта петля повидимому парализовала все чувства. Шамрай не собирался больше никого пускать в барак, он сгреб в охапку сунувшегося было каптёра Опрышку и посадил его на каменную дамбу. Из-за него на эту дамбу выскочил Аббас со своей палкой и забегал, устрашая оставшихся у машины. Оценив ситуацию, хитрый Халемин, решил не соваться, а Шишкин вскочил на какой-то ящик и хлопая в ладоши закричал:

- Бакатовцы гуляют! Ура!

Победа была быстрая и полная. Холемин еще долго спорил с Аббасом: применяли мы палки или нет? Полуянова уволокли в его избушку и назавтра, узнав об инциденте, Бакатов убрал его от нас и прислал взамен Тарковского.

Так мы отпраздновали день победы над Японией.

Вскоре выяснилось. что на строительстве Худжахского моста не справляется кузнец Клюев и Бакатов лично приехал за Фоковым и отвез его туда. Там он наладил изготовление поковок и все вопросы были сняты. Правда ему пришлось схватиться с молотобойцем Кирисилидзе, который сам мечтал занять это место. А меня и Гвоздева направили в Лесную к Доставалову.

Глава 8.09 В Лесную к Доставалову

Спускаемся по берегу Андыгычана к устью реки, там валят лес. Мой напарник Саша Гвоздев, его все зовут просто "Гвоздь". Он намного моложе меня, но лыс сколько возможно и в походке откидывается головой назад. Доставалова знает, по другим встречам, отзывается о нем неважно, мол, работать будет заставлять, а он, Гвоздь сильно ударять вовсе не желает, а то все силы израсходуешь и до конца своей десятки не дотянешь. Я ему свою формулу: "От работы плуг не ржавеет", а он в ответ:" Не успеет заржаветь, как изотрётся и лемеха не останется." Вот так с поговорками, на каждую есть свой ответ.

Из-за деревьев виден большой "заездок", так у нас именуют лоток, поставленный на рыбу, скатывающуюся вниз по малым рекам в крупные водоёмы. По мосткам кто-то ходит. Гвоздь его узнал: Ткачев. Он не ждёт, ушел в сторону избушек. Нас заездок интересует, осматриваем, рыбы там нет, видно очистили.

В бараке двое: Ткачев лечит стоящего у коновязи захромавшего Саврика и Свинарчук - бакатовский зайцелов, отсыпается после картёжной игры.

- Три зайца у меня к отправке готовы, так что полный порядок.

- Ну ты хоть выиграл? - интересутся Гвоздь.

- Выиграл пустяки, рублей сорок. Игра шла по маленькой: я ставил коробочки махорки, "транспорт, тара назад".

Это - его любимая поговорка. Интересуемся, что там с рыбой? Свинарчук говорит, что ловится не плохо. Прошлую ночь сняли 300 штук серюка. Доставалов повез продавать. А меня волнует - почему они берут всю рыбу, на будущий год Андыгычан будет мертвой рекой. Да и не на один год. Конечно, тут полный хозяин всему Доставалов и говорить надо только с ним. В барак возвращаются работяги, вешают пилы на стены, кидают топоры под нары. Начинают готовить себе еду. Здесь общего питания нет, каждый себе повар. На улице в бочках плавает живая рыба. Ребята выходят берут себе по рыбине, и кто варит, а кто жарит на её собственном жиру. В принципе мы тут многих знаем, но у них есть рыба, а у нас - ничего и они не спешат с гостеприимством. У нас, конечно, есть с собой и крупа и селедка, есть и хлеб, но то на завтрашний день, а нам хочется свежей рыбки. Повидимому без Доставалова ничего не выйдет, а его все нет. Заходит Ткачев говорит:

- Вы пришли сюда, рыбу жрать будете, вот вам и идти сегодня караулить рыбу. Там нажрётесь.

Мы с Гвоздем согласны, отправляемся в ночь. Лоток тут поставлен основательно: несколько "козлов" на них брошено пара жердей, которые держат концы вбитых в дно кольеа. Оставлено место для прохода рыбы в лоток. На берегу устроены садки с водой. Еще рано, рыба не подошола. Собираем хворост для костра, варить то рыбу надо будет, да и просто освещение здесь необходимо. Осень, комаров нет, а то за ночь нас бы съели. Пришел Журавлев по кличке "Камбала". Кривой на один глаз. Рассказывал, что это в новый год сбоку открывали шампанское и когда оно неожиданно бухнуло, он ослеп на один глаз. Пришел повидимому, чтоб пожрать рыбы вдоволь. Говорит, что пришел помочь, чтоб не упустили рыбу. Они болтают у костра, а я сижу над лотком и смотрю на воду. Когда рыба подходит, это - самый волнующий момент. Солнце касается краем горизонта и тут к лотку подходит стайка рыб, все одного размера. Они ходят туда и назад, чувствуют подвох ищут прохода, но проход один, они выстраиваются полукругом, стоят секунду, другую, одна рыбина скатывается в лоток и за ней - весь табун. Я загружаю корзину и подаю Гвоздю, он бегом тащит в садок. Пока он бегает, я перебрасываю часть рыбы через лоток, пусть живет. Серюк - рыба через чур спокойная, не прыгает из лотка, вот еслиб хариус, он здесь побился бы на гвоздях, а этот ждет, когда же его съедят?

Лов, кажется, кончается, поймали ещё несколько стай, раскидали по садкам и можно повечерять. Вареная рыба не так вкусна, но жарить не хочется, возни много. Наелись до отвала. Но идти в барак нельзя, кому-то надо остаться, караулить. Устроились у костра спать, сторожим по очереди. Журавель рассказал, как он попал в заключение. Приходит домой поздно, а в его постели спит оперуполномоченный. Пока тот одевлся, он успел прочесть ему мораль. Это повторилось и раз и два и вскоре оперу надоело слушать наставление, он посадил его и теперь спал с его женой каждый день.

Утром приехал Доставалов, принял от нас садки. Уловом был недоволен. Мало. Нет и двухсот штук. А я после этой ночи, неделю не мог есть рыбу.

Ходим с Сашкой, ищем лес. В этой Лесной массив уже вырезан, есть где-то небольшая делянка, там работают две или три пилы, нас туда не пускают. А там, где мы ходим можно найти только калечные деревья и вот Сашка бракует их, и мы проходим мимо. У одной фаутность (фаутными называют деревья с повреждениями и дефектами ствола), у другой "табачный сук", у третьей изгиб, или сук не на месте. Вобщем ходим весь день без толку. Вечером я молчу, он сам отбивается от Доставалова. Чувствую бригадир только ждет удобного момента, чтоб его сплавить, и я жду тоже: без работы толкаться весь день - тоска зелёная. Я согласен, пусть лучше дерево не зачтут, но потрудиться, время пройдет быстрее. И сплавил он его назад к Тарнавскому, а мне дал другого напарника, да еще какого: Ивана Ивановича Иванова, вобщем три Ивана в одном, да он еще пскопской. Помните фильм "Мы из Кронтадта", там пскопские и он тоже. А работает как? бегом от дерева к дереву. Пока я дойду, не спеша, он уже снег обтоптал, сам наклонился и пилу держит в рабочем положении. Пилит хорошо, но тяжеловато. Я ему говорю:" Не ложись на пилу!", а он "Так быстрей". Вот и работаем, за три часа дневную норму и - в барак. Чтоб нас поощрить, дали котелок овса, и мы с напарником и мелем, и сеем, и веем. И высевки заквашиваем на ночь, а утром варим овсяный кисель, получается чуть не банная шайка. Садимся вдвоем и без хлеба. . .

Ткачев надо мной смеется:

- У тебя, Николай, не желудок, а корзина какая-то!

Я ему отвечаю:

- А ты квасишь свои высевки по неделе, к ним близко не подойдешь, кисель кожей воняет.

Этот Ткачев вырубил топором балалайку и доску к ней, натянул медную проволоку, вместо струн и вечером дает концерты. Здорово у него получается "Коробочка". А у Достовалова есть баян, но он может играть только "Подгорную" или "Сербиянку". Если время остается, я занимаю его своими рассказами. Вобщем духовной пищи, хоть отбавляй!

Ребята ещё валят лес. Но положнение Лесной критическое: деловой древесины нет. Надо искать новые делянки. Доставалов скачет по целым дням, пробовал искать и Полуянов, но настоящих массивов нет, как нет.

Собрал нас Доставалов, говорит: лес, конечно, есть, но массив маленький, на две пилы хватит на месяц. Это не далеко от Колайбыта. Так что всех взять не могу. Беру Саркисова с Ивановым, Пастухова с Ткачевым и Чижика, он возьмет Саврика с санями, я возьму под седло Якута. Это всё. Остальные пойдут в Лесную позже, когда найдем массивчик, а пока поработаете у Тарнавского.

Поднимается шум. Особенно ребятам не нравится, что бригадир берет меня, новичка, а вот Максимов с Насоненко или Мурашка с Журавлевым работают тут годами. Доставалов большой дипломат, он их подхваливает, объясняет, что их к себе отобрал Виктов и вместо них даёт Аббаса с Тохтаевым.

- Не волнуйтесь, я сейчас развяжу себе руки, пока они там помаленьку пилят, заседлаю "Якута" и поскачу вверх по Кылайбыту, якуты говорят, там километров через 12 есть хороший массив, тысяч на 20 деревьев. Если это так, пойдём туда после нового года и вас у Тарнавского я заберу. (Кстати, я уже говорил, эта река называлась не Кылайбытом, а Мечергой). Все успокаиваются: их взяли из Лесной, как лучших работников, это приятно. А Мурашко так был расстроен, что съел весь хлеб, полученный на три дня. Мурашко - большой любитель поспорить на самые отвлеченные темы. Ребята знают его привычку и заводят его в тот день, когда он получает хлеб. Он в споре горячится и ест хлеб и так поспорив часа два, он съедает всю буханку, данную ему на несколько дней. Такой же и Журавлев, но этот хоть немного хлеба оставляет на завтра.

В последнюю минуту к нам присоединился Сашка Китаев. Красивый сибиряк, бакатовский зайцелов. У него есть для продажи несколько беличьих тушек, их у него раскупают, на новом месте нужно будет что-то поесть. Мы с Ивановым тоже берем по паре штук. Их можно будет сварить, а в бульон засыпать овсяной муки.

Выходим из барака, обрызгиваем обувь водой, чтоб схватилась защитной ледовой коркой и выстраиваемся за санями. Погода неважная, мороз не сильный, но над Нерой висит какой-то туман, того и гляди ввалимся в полынью. Доставлов верхом на Якуте выезжает вперед. Этот конь - дитя природы, почует воду за километр. Так и идем не выход на берег, там дорога хуже. По обоим берегам Неры - высокие сопки с глухими и сквозными распадками, лес везде вырублен под корень. По-нашему, лес - основное богатство Колымы, он живой и потому дороже золота, но этого-то богатства мы лишили Край, лишили бессмысленно.

На Кылайбыте, не доходя моста через Мечергу, какой-то лошадиный санаторий. По-моему, они не столько лечат ослабевших от приисковой работы коней, сколько режут их на мясо. Избушка довольно вместительная, а работников там раз-два и обчелся. Там мы и располагаемся. Пилить лес ходим через мост и там ещё километра четыре. Леса мало, то, что бригадир обещал - блеф. Хорошо, Тарнавский забрал от нас Аббаса с Тохтаевым, нашел им работу у себя, а мы уменьшили себе норму, валим по 20 бревен на пилу, может быть, так растянем на месяц. При нас на курорте режут лошадь. Там на этом деле подвизается один интеллигент лет за сорок. Меня всегда удивляет: как это подойти и перерезать коню горло. Я бы этого сделать не мог. Наш зайцелов поставил 200 петель на зайцев, а в одну вскочила лиса и не оборвала её. Шкуру он отправил на Артык, начальству.

Последние дни валить нечего, ходим, разводим костер и сидим. Как он нас будет проводить по нарядам? Непонятно. Впрочем он, не заезжая на наш лошадиный курорт, поскакал с докладом на Артык и там должен решить нашу судьбу и решил. Приехал поздно ночью. Чижик его покормил, а он отдышался и поскольку мы не спали, ждали новостей, выложил нам все без остатка.

- Нашел лес, как якуты и говорили, в 12 километрах от моста. На три месяца на две пилы хватит. Нет, никого больше брать не будем, поедем вшестером.

- А как- же я? - интересуется Сашка.

- А ты не в счёт, ты не наш. Можешь ехать с нами, можешь оставаться здесь.

- Тогда я еду с Вами.

Доставалов привез деньги и купил у наших хозяев добрый воз сена. Те понятно деньги прикарманили, а чтоб сено списать забитого коня провели на кормлении еще месяц. Едем, Саврик везет скарб, Якут сено. Под снегом чувствуются огромные валуны, нигде таких не видывал. Остановились на развилке, в этом месте сходятся два притока образуя реку. Мы поднимаемся по левому притоку, здесь камни мельче и их меньше. Притоки разделены чередой каменистых сопок. Прибываем на место, слева лесистый остров, справа основной лесной массив, материковый.

Когда мы подъезжали к нашей площадке, видели вертикально поднимающийся на сопку след рыси. Это соседство было неудобно во всех отношениях, но в первую очередь нам нужно было позаботиться о лошадях. Из выстроенной нами избушки легко было сделать конюшню, но нам вообще не было надобности кормить двух коней, у нас не было спецификации на деловую древесину. Сваленные хлысты мы не раскрежовывали, и трелевать их было нельзя. Доставалов уехав за продуктами, увёл с собой и Якута, чтоб избавится от одного конского рта. Саврика же поместили в избушке, разобрав там нары. Теперь мы обустроились окончательно, разместившись по углам громадной и очень теплой землянки.

Доставалов привез мне предложение, прибыть к Бакатову на Артык, принять должность хоздесятника. Я сделал глупость отказаться. Да, десятником по строительству я бы пошел, там как у Гарина-Михайловского - есть куда расти, а что у хоздесятника - никакой перспективы. Да, хоздесятник может быть и не то, но для отдела кадров разницы нет и при освобождении из лагеря, меня могли принять на должность десятника, без приставки:" хоз". Естественно, впоследствии я жалел, что сделал такой близорукий ход.

И осудить меня тоже было невозможно: уж очень хорошо протекало наше время на этой Лесной. Утром спали сколько хотели, бежали после завтрака на ближнюю делянку, валили свои 25 хлыстов, даже не раскрыжовывая, только кое-как обрубив торчащите кверху сучки, работа занимала от силы три часа и, схватив по сухой чурке, спешили домой.

Примечательным событием был приезд к нам якутов. Осенью охотники-якуты покидают свои наслеги, да и отдельные юрты, забирают с собой старшего подростка и едут по границам своего охотничьево ареала, ставя "пасти", другие ловушки, настораживая на заячьих тропинках стрелы с луками, стреляя белок, горностаев, соболя, да и крупных копытных, если попадутся. Так и кружат они мелкой охотничьей трусцой рядом с нартами и оленьей упряжкой до весны.

Наша Лесная тоже оказалась в границах чьего-то ареала и в один прекрасный день мы увидели две группы охотников. Мы пригласили их в свою хату, угостили сладким чаем с хлебом, купили у них несколько веников крепчайшего самосада, и они были довольны и не заикнулись о том, чего это мы портим их охотничьи угодия. А, проводив их, взялись резать табак, лист, вместе с корнями.

Вторым событием был приезд к нам беглецов любви. Случилось это поздно вечером в кромешной тьме, когда нас потревожил и даже чуть испугал стук в двери. Открыли. Входит крупный мужчина, видимо служащий и говорит:

- Помогите мне, да побыстрей, у меня жена исходит кровью.

Занесли в дальний угол, постелили сенной матрац, отгородили одеялом. Ситуация прояснилассь, когда она призналась, что, убегая от старого мужа сделала себе аборт. Сделала неудачно, приняла ещё к этому горчичную ванну и вот теперь исходит кровью и, наверное, погибнет, потому что врачей нет, а она не знает, что нужно делать. Доставалова с нами не было, он бы наверно посоветовал любовникам что-либо спасительное, а мы все молодые знали только как надо переспать с женщиной и все.

К счастью, был у нас и старик. Чижик, не говоря ни слова, вышел на улицу, принес таз снега и сказал молодице положить его себе на живот.

- Как прямо на голое тело - спросила она с ужасом.

- Нет, на тряпки, чтоб немного охладить.

Довольный новый муж всю ночь носил ей снег, менял компресс, а она спала. Они оказывается оба с Таскана, он взял отпуск и похитил её, а она работала в детском садике. Её муж сейчас где-то в Магадане, и они думали, что все успеют сделать, как надо, а тут кровотечение.

К счастью, холодный компресс помог, оказалось, что Чижик умеет не только ходить по борделям. И они утром уехали.

Самым крупным и веселым событием был приезд к нам в Лесную бригады плотников Пашки Перевалова. Вся наша скромная землянка загудела на все голоса и, хотя бригада была большая, да с ней приехали возчики все разместились, хотя и не особенно вольготно. Среди плотников оказался и гармонист по фамилии Щетинкин, коренной москвич. Без него в окресностях Москвы не обходилось ни одной свадьбы. И здесь, только что он взял в руки достоваловский баян, растянул меха, пробежался по клавишам баян заговорил другим голосом. Сыграл он несколько вальсов, особенно нам понравился "Осенний сон", впрочем, и другие свадебные вещи в его исполнении были неузнаваемы. В первый же вечер концерт состоялся с большим размахом. Нашелся у нас и мастер по бальным танцам - возчик Вайбендер, в прошлом капитан Волжского пароходства, демонстрировал как выполняются разные па. Ткачев хорошо сыгрался со Щетинкиным, а мы, остальные представляли вокал. Конечно Вы, читатель нашли бы там много недостатков: настланый между нарами пол был узким и корявым, а зажжёные плошки с каплями подсолнечного масла, почти не давали света, но нам было чертовски весело.

Плотники взялись за дело серьезно, работали, подгоняя один другого и скоро убрали все брошенные нами хлысты на острове. Теперь и у нас была спецификация и мы из каждого дерева вырезали бревна нужной величины. Видя, что возчики не справлются с трелевкой к складам, протесанных "под скобу" бревен, плотники, идя после работы волокли их вручную и грузили, вместе с нами, на лесовозы, леса "у пня" оставлось что-то маловато. Я видел, что Доставалов всё чаще ходит по лесным чащобам, очевидно тоже считает: хватит ли?

Доставалов привез Перевалову записку, где Супрягин требует вернуть бригаду и начать рубить ряжи моста. Пашка быстро свернул свои дела и убрался со всеми плотниками. Так нам было удобней: не весь лес разделан, осталось какое-то количество хлыстов, а какое - неизвестно.

Через недельку уехал за трактором и Доставалов, пришло время убираться и нам.

Глава 8.10 Оседлали мостом и Неру у Алачубука

Давно уже повечеряли, а на дворе еще светло. Вышли из своей землянки-избушки, пристроились играть в "66", Чижик ещё там, возиться с посудой.

- Не приедет он сегодня - говорит Иван Иванович.

- Ты как в воду смотрел. Слышишь трещит трактор, он через час будет здесь с Кузьмой - отвечает Пастухов.

Мы слушаем долго, вроде все тихо, но вот начинает прорываться посторонний звук. Да, это- трактор. Зиновий любит распоряжаться в отсутствии Доставалова и сейчас побежал дать команду Чижику, чтоб готовил теплую воду для умывания, да какую-нибудь похлебку. Скоро мы не только слышим грохот, но и видим ползущий с санями трактор. Видимо Доставалов свои розвальни с конём бросил там, едет на тракторных санях. Наконец все тут. Трактор выключен, мы помогаем трактористам смыть мазут. Чижик зовёт всех приехавших на трапезу. Доставалов рассказывает с какими трудностями они преодолели путь: везде вода, обнажились валуны. Такие перемены за пару апрельских дней! Обсуждаем, как быстрей загрузить трактор, чтоб выехать чуть свет, пока вода за ночь сойдет, а новая еще не успеет собраться. Едем к бирже грузиться, Чижик с Доставаловым собирает скарб, выбрасывает к дверям. Наступает ночь, но мы не даром старались: всё готово к отъезду.

Дорога действительно немыслимая, только местами толща снега или льда - белые поля, душа радуется, а дальше гремят по камням траки гусениц, еще удивительно как едем вперед. Только подумал и ... поломка, на развилке двух притоков, где валуны особенно крупные, быстро нагреваются на солнце и очищаются от снега. Саврик бедный стоит голодный, как побитый. Жалко смотреть. Говорю Доставалову:

- Дай я съезжу к мосту, покормлю его и там Вас дождусь. Здесь то все равно мое пребывание без пользы.

- Это ты к тому другу-пекарю?

- К нему.

- Ладно, валяй!

Слабый этот конек. Сено то у нас давно кончилось, скормили всё что было в наших матрацах и наволочках, еле трясет по камням. Я его подбадриваю, надеюсь, что у Володи в пекарне охапку то сена найдем. Захожу в пекарню:

- Привет лучшему пекарю Колымы!

Мухтаров поднимается из-за стола навстречу, обнимаемся крест-накрест.

- Николай! Вот здорово. А я только сегодня о тебе вспоминал: думаю, потоп начинается, а Вы все ещё в лесу. Ну, что сегодня ты спешишь или по-человечески почаевничаем.

- Мои по дороге застряли, сколько провозятся с трактором не знаю, но думаю, часа два у меня есть. А к тебе просьба, дай коню что- нибудь пожевать.

- Значит вперёд все-таки накормить коня? Это по-нашенски. Пошли

Я не ошибся. Мы часа три вспоминали прошлые наши дела, наших товарищей, пока услышали стрекот трактора.

- Зови ребят сюда!

- Так их же целых семь.

- Давай веди, у меня припёка хватит.

Ребятам неудобно, Кузьма говорит:

- Мы больно спешим.

- Ну тогда водительский чай?

- Что за водительский?

- А вот заходите, попьёте - узнаете.

Наливает из ведра холодной воды, насыпает в кружки сахар, нарезает по ломтю хлеба. Это и есть чай для тех, кому некогда.

Расставаться с Мухтаровым не хочется: вот бы поработать где-то рядом. Но это удастся только после освобождения, уже в 1950 году.

Выбрались из всех прибрежных чащоб, стали, на том берегу - лагерь. Да ещё какой отгрохали: ограждение зашито всплошную досками, такого еще в Дорожном не видел. А на этой стороне с сопок по крутому распадку ползёт ключик, весь завален бревнами, видимо их вручную стаскивали с сопок. Наверно этот ключик и называется Алачубук.

А мост плохо видно, все-таки, как не крути - уже ночь. Теперь Зинка Ткачев просится у Достовалова отвести Саврика на конебазу.

- Да ты с ума сошел, темь то какая, ввалишься еще в полынью. Тебя то быстро спишут, а за Саврика кто платить будет?

Утром без труда переползаем на свой берег, река еще не тронулась. Лишь у берегов кое-какие промоины. Нера вскрывается в конце мая. По дороге и мостом полюбовались. Экий гигант: пролёт между ряжами 36 метров, а в свайных мостах - был 24! Ряжи наполовину связаны, за месяц нужно наполнить камнями, чтоб ледоход не срезал, да не унес в Индигрку. Чувствую, эта работа меня не минёт.

Чем хорошо у Бакатова: на какую командировку не приехал, кругом не только знакомые - старые друзья. Вот и на Алачубуке, только зашли в барак, нас уже приветствуют вся бригада плотников Пашки Перевалова. Щетинкин спрашивает.

- Баян то поди уж привезли?

- Привезти-то привезли, куда ему дется, да ведь здесь его не растянешь, не Лесная.

- Растянем, еще и как. Здесь КВЧ, там хоть всю ночь пляши, был бы баян.

А вот и звено Аббаса, в полном составе. Спрашиваю у Танатканова:

- Чем Вы тут занимаетесь, небось камни на ряжи таскаете?

- Да нет, до ряжей ещё дело не дошло, там сидят переваловцы. А мы сейчас на гараже, гараж то громадный, как в Адыгалахе, так что там и Вам работы хватит.

Мой дружок, ростовский студент Костя Руденко тоже здесь - пожимает руку:

- Готовься сегодня прямо вечером, а то мы уж соскучились без твоих романов.

Только это меня и спасает, а то сидел "до особого", потом "до конца Отечественной", теперь опять "до особого". И вторая война уже кончилась, а я все сижу и конца этому сидению не вижу. И письма тоже не идут, где делись мои родители? Не знаю. Вот-вот тоска задавит.

Утром из всей команды вышли на котлованы вдвоем с Ивановым, Зиновий со своим Савриком - на конебазу, Чижика забрали в обслугу, Достовалову - отчитываться, Пастухов выпросился к Пашке в бригаду: ряжи вязать. Это - не дома строить, а он крестьянин все умеет. Котлованы "под стулья", что ни уже сделаешь то лучше. "Стул" только название, а это такая опора: стоячее бревно на крестовине, как у елки на Рождество, но с распорками. Котлован-то по проекту глубиной 4 метра, с двумя перекидками. Прораб Супрягин ходит. "Давай! Давай!" А потом день не пришел, а мы уже в землю ушли с головой, он и перестал подгонять.

Доставалов ходит чёрный, как дождевая туча: там собираются ехать в Лесную проверять остатки леса. Я его успокаиваю:

- До середины мая не поедут, а там забудут.

- Забыть-то не забудут. Не знаю, как получилось, только за мной большие остатки леса, их там нет.

- Дали бы мне проверить отчеты, я бы раскопал все ошибки. Леса и вправду там много не может быть.

И тут же подумал, что валили две пилы, а в Лесной числилось 7 человек, так что на четырех было три прихлебателя, если не умело закрывал наряды, всех проводил на кубы, недостача может оказаться свыше тысячи кубов леса. Так оно оказывается и получилось. Но поехать в Лесную сейчас не смогли.

А тут началась комедия, хоть стой, хоть падай. Супрягин решил обзавестись верховой лошадью. Где её взять? Все рабочие кони, скакать не будут. И вот привели ему "Зайца", весь белый, как снег, потому так и назвали. А белой масти коней не бывает, к старости белеет серый в яблоках, а этот "Заяц" кажется ещё молодым, а уже весь поседел. Супрягин только взгромоздился на его спину, "Заяц" как начал выкидывать коники. Тут мужики его держат, а он рассвирепел, поддаёт задом всё сильнее, пока не скинул нашего прораба на землю. Подошел его возчик и прорабу говорит:

- Вы с ним напрасно возитесь, это - не "Заяц", это - настоящий Гитлер. Вы его убейте он под седлом не пойдет. Лучше оседлайте Богатыря, то ж красавец.

А Супрягину так хотелось прокатиться, всё-таки "Заяц" - видный конь. Дело то в том, что рядом на Бурустахе начальник участка Скорик заимел красавца по кличке "Мотор", действительно могучий конь и скорость у него большая. А у его жены - небольшая кобылица "Золотинка", изящная и быстрая. Они любят кататься по трассе вместе. Вот Супрягин и хотел устроить треугольник. Не получилось.

С гаражами нам досталось. Прошли два метра, а там плывун, да ещё талый: лопату вынешь - две выползает. Поймали Супрягина: "Что делать?".

- Возьмите со склада доски да пошире, сколотите коробки и двигайтесь с ними вниз, все-таки плывуна будет поменьше.

Молодец. Плывун стал нас беспокоить меньше. Выбили до отметки, обжарили на костре готовые "стулья" чтоб выступила наружу смола и установили в котлованы. Красота. А тут и Супрягин.

- Не вздумайте засыпать глиной, валите туда только камни.

Не успели завалить, как переваловцы уже тащат бревна - вязать в "голландский зуб" окладной венец. Такой красивый это "замок" - залюбуешься!

А нас уже ждут у ряжей. Намечается половодье, нужно таскать камни. Смотрим, а звено Аббата набивает камнями полные мешки и таскает по трапу на верх. Сумасшедшая работа, хоть бы уж по полмешка. Отставать нельзя, они только этого и ждут. Набиваем мешки по завязку, грузим друг другу по пословице:" Семеро наваливает - один тащит". Трапы крутые, высота ряжа 5 метров, вот и попробуй поноси. Носим один перед другим, здесь сплоховать нельзя.

Прибыли к нам взрывники, будут рвать ледяные поля на реке выше моста. Нас с Иваном послали им помогать, а помогать им нечего. Я спросил будем-ли бурить лед, они говорят:

- Не надо, взорвем накладными.

И взорвали. Весь вечер гремели взрывы, а ледохода все нет. В последние дни мая пошел сильный дождь. Представьте себе: земля ещё мерзлая, воду не впитывает, а тут мощные потоки со всех сопок, притоков, ручейков. Конечно - наводнение, а с ним унесет в Индигирку и лед, очистит реку. Пробежал по бараку староста собрал бригаду спасателей лесной биржи, лес требовалось откатить вверх от берега. Ивана забрал и все звено Аббаса, а меня оставил лежать на нарах. Мне, видно, готовят другое задание. Задремал. Будит меня Мишка Турусин:

- Давай, Саркисов, одевайся, нам поручили поднять лодку против воды до Андыгычана, а оттуда доставить тонну с лишним железа.

Одеваюсь. Он пошел ладить лодку. Дождь немного приостановился.

- Садись в лодку, будешь грести веслом, чтоб не тыкалась в берег, а я пойду бичевой.

Попробовали, у меня не получается, лодка то и дело упирается в берег. Конечно, тянуть лодку по берегу намного неприятней и тяжелей, но лучше уже я потяну, чем задерживать движение. И так тащил все 14 километров, как-будто тянул перегруженную тачку. Рассказать, как я тянул невозможно: то шел в своих резиновых сапогах по мелководью, то продирался по кустам, то карабкался по обрывам. Дороги то ведь не было нигде. Десять раз готов был свалиться с ног, но в конце-концов выдержал и поднял лодку ещё и вверх по Андыгычану. Привязали у дамбы около барака, который строил сам вместе с другими. Бумаги были у Турусина, он и пошел оформлять получение, а я заскочил к старосте и представьте им оказался Ногаем. Мы с ним работали вместе в звене, и он встретил меня, как родного, крепко обнял, дал мне пайку хлеба, завёл в столовую, велел накормить и потом отвёл на свою койку отдохнуть. Я так был рад этой встрече, что и усталость прошла. От кузницы до нашей лодки не так далеко, но таскать пришлось длинные стальные пруты, и они вибрировали на плече. Мишка брал за раз более ста килограммов, я же еле тащил свои семьдесят. Нами руководил инженер из производственного отдела, он всё время добавлял и добавлял и наконец мы перегрузили лодку, что вода оказалась вровень с бортами, а ещё надо было лезть туда троим. Я уговорил его выбросить часть прутов мы уселись в лодку и отдались на волю течения. Не один раз садились на отмелях и перекатах, вылезали из неё и толкали и тащили на глубину и инженер, молодец, вылезал вместе с нами. Не сбрось мы тех прутов, не добрались бы в этот день до места. Но все закончилось хорошо, туда тянули не меньше пяти часов, обратно справились за два, и я со спокойной совестью забрался под одеяло.

Наутро прибежал староста, поднял меня и предложил повторить этот рейс, а вода уже поднялась по крайней мере на метр-полтора. Я как представил себе, что там твориться категорически отказался ехать и меня посадили в изолятор., а там ни одного сухого местечка и дождь продолжает лить. Подумал: лучше мокнуть в изоляторе, чем тащится туда. Нашел все-таки сухое местечко. Это был проём внутренней двери, самого полотна не было, и я стал в дверях и стоял часов восемь. А Турусин взял четырёх помошников, добрался туда и привез лодку металла. Из изолятора дневальный барака выпустил меня раненько, пока все начальство ещё спало.

Тему наводнения не могу не продолжить. Не помню только в какое из наводнений это случилось, наводнений было несколько, а случилось это на Нере у паромной переправы на прорабстве Ивана Кирилловича Зудина. Он человек на Колыме известный, строил Бурустах, сохранил на площадке все деревья. Сажал в кандей тех, кто осмеливался нарушить приказ и спилить дерево. Сейчас это красивый поселок, вся правая сторона его от дороги в лесу.

Так вот к этому Зудину в момент сумасшедшего наводнения подъезжает на машине сам начальник Дальстроя Иван Никишев с какой-то дамой. Никишева на Колыме прозвали Иван Грозный. Понятно, что когда он потребовал пустить стоявший на приколе паром, Зудин доложил обстановку, но, когда тот потребовал перевезти его, он призвал своего лучшего рулевого, Свинарчука и погрузив машину, отпустил паром от берега. Единственная уступка - вылез из кабины. Бешеная струя воды тряхнула паром сразу, и машина оказалась на дне реки. Спутница Никишова заплакала - у ней в карманах машины была сумка с деньгами. Никишову было нечего делать, и он пообещал, что Дальстрой все компенсирует. Только проехали середину, как паром сорвало с троса и поплыл вниз, кружась и покачиваясь на волнах. Все замерли. Не терялся Свинарчук, спокойно выруливая паром к берегу и вскоре прибил его к островку.

Оставалось решить вопрос автомобиля и скоро ребята развели на берегу жаркий костер и начали по очереди нырять на дно. Машину нашли, завязали тросом и вытянули лебедкой. Начальник был доволен их работой.

Ночью в барак пришел Доставалов, растормошил меня, сказал, что утром будем выходить. Куда? Конечно, в Лесную! Нет, новых лесных массивов он не нашел, но на первый случай есть где тянуть пилу, а там он будет искать. Все это на галантинке. Я не разделял его восторга. Ему просто надо было убраться из зоны, чтоб не мозолить глаза начальству, а я не любил работать пилой в весеннем лесу: главное не то, что сильно смолистая лиственница зажимает пилу и ее приходится поливать водой, а ещё и то, что валить роскошно убранные свежей ажурной листвой деревья тревожит душу, лишает её покоя. Но делать нечего, раз попал в список - надо идти. Идем в прежнем составе: "две пилы", бригадир и Чижик. Этот раз даже без вечного спутника - Саврика.

Эта Лесная не сыграла в моей жизни существенной роли: пришли на место в начале июня, срубили избушку, на этот раз добросовестно затыкали мхом все щели между бревнами, укрыли мхом и прикидали землей крышу и отпустили Доставлова на поиски леса. Я не запомнил даже речки на берегу которой поставили свою лачугу. Все здесь казалось временным и ненужным, не сыскать более хороших массивов в этом районе и поиски нашего бригадира - попытка оттянуть время.

Пастухов выразил общее мнение:

- Сейчас нам не нужно убиваться на работе, Доставалов будет доволен, если валить по десять бревен на пилу. Лучше лишний часок посидим у костра, комары, они дыма не любят.

- Да, но у костра нас надо чем-то занять и этим прийдется заняться тебе, поскольку ты один ничего о себе и своей Смоленщине не рассказывал.

- Я крестьянствовал, потом был раскулачен, так что интересного в моей жизни мало, впрочем, расскажу, только слушайте!

Пастухов человек видный. Если б меня попросили нарисовать кулака, я б стал писать с него. Лицо полное, крупное, большие серые глаза, над ними брови высокой дугой, высокая могучая шея, только подвел таз - слишком широк и приземист. Он женился в Нэп, построил тогда дом и вселился туда уже перед раскулачиванием. Землица была, ещё арендовал немного, работал сильно и с умом, дело крестьянское от отца знал и ему завидовали сельчане. А он жил счастливо, когда шел в церковь с хорошо одетой женой, любовался ею и думал так и пройдет вся жизнь. Мало будет, можно взять еще землицы в аренду.

Некоторые из его рассказов я запомнил. Пошел он косить, а махать косой мог, и это должно быть правдой, вижу, как он таскает пилу. Косил рано по росе, накосил уйму травы, пока солнце не вышло, не подсушило мощный травостой, тогда разложил траву в валки на просушку, а сам устроился отдохнуть. Пришла жена с обедом. Жена - красивая, он всегда её желал, а она часто бывала неприступна. А тут что-то с ней случилось, видимо подействовал вид массы скошенной травы или чудесного утра. Она зацепила его за ногу своей ножкой и смеясь спросила:

- Это так Федька свалил дурочку-Машу?

Недавно у них произошел на сенокосе такой случай: дурочка Маша перебирала валки скошенного сена, а Федька подкрался сзади сделал ей подножку и когда она упала на свои валки, он лег на нее. Он понял её намек и свалил ее на валки. . .

Другой случай был не таким удачным. Вышли они с женой в сад, собирались идти в гости, она была одета в новое платье и показалась ему такой красивой, что он не выдержал и, превозмогая сопротивление, повалил ее в этом новом платье на копешку сена. Она его не простила, встала темнее ночи, переоделась в старое платье и никуда не пошла.

Он мог бросить все хозяйство, забрать имевшиеся деньги и уехать в город. Так ему и советовала родня. Нет он был не в силах разорить свое хозяйство, он любил его и любил тяжелый крестьянский труд, приносящий богатство только если отдаешься ему сам без остатка, не считая ни времени, не сил. Он не мог поверить, что его репрессируют только за то, что он не пропивал, как некоторые соседи своего урожая, был бережлив и умело трудился. Вот за это его и вписали в список раскулаченных. Те же соседи, что смеялись над его трудолюбием и пришли его раскулачивать, забрали у него всё что можно было использовать. Забрали и его, но он не выдержал и убежал в лес. Решительную жену спрятали добрые соседки, а затем ночью отправили вместе с детьми к её родным. Так вскоре она оказалась в городе и спаслась от высылки. А он пару недель прятался на опушке леса, наблюдая за действиями милиции и в конце-концов, вынужден был сдаться. Он не спросил у следователя за что ему дали "червонец", это понятно было и так: большевики ненавидели честных тружеников, живущих богато плодами своего труда, им нужны были более покорные люди, живущие в нищете. Он, конечно, был классический тип "кулака", любившего свой труд, свою землю, свое хозяйство.

Пришел гонец от Бакатова, в записке предлагалось всем немедленно явиться на Артык, избушку заколотить досками. Оставили записку в дверях для Доставалова. Впрочем, мы были уверены, что Доставалов уже там, ждёт нас.

Встретили группу ребят из лагеря на Алачубуке. Это было звено Аббаса и другие. Пошли вместе. Присоединились к нам еще несколько человек. Получался общебакатовский поход. Тут нам стало веселей: разговоры, смех...

- Никаких тайн, никаких секретов: идем на ИНДИГИРКУ!

Не могу уехать с Неры, не рассказав о гибели моего друга, ростовского студента Кости Руденко. С ним познакомился в апреле 1944 года на Делянкирском мосту и вот в июле 1946 года он уже сгорел. Смерть - самая глупая. Заболел воспалением легких, заболел в сухое жаркое летнее время. Видимо заболел сильно и его решили отправить на Артык, где у Бакатова медсанчасть и Полякова. Машины нет. А тут подворачивается лодка, тащат ее вверх против воды, на Артык. И кинули в неё больного с высокой температурой. Костя видимо был в полусознании, очумевший от жара. По дороге его окатило холодной водой - в Нере вода холодная в самый жаркий день! И вряд ли кто догадался, что нужно больного вынести на берег и развести костер, так и доставили на место. Там он долго не прожил. А ведь какой был парень и спортсмен и натренирован. Жалко парня невероятно!

Глава 8.11 Снова на Индигирке

Но не та Индигирка, с которой мы уезжали год назад. Только что прошел ледоход и на берегах в два слоя или в два этажа лежат огромные глыбы льда, глыбы довольно правильной формы, напоминающие гигантские блоки. Человеку, который не видел чего-либо подобного, представить это почти невозможно. Удивительна и высота ледяных глыб - 2,5 - 3 метра и то, что, они все - почти одинаковой длины (12-15 метров) и ширины, около 4 метров. И лежат эти глыбы по всему берегу, где им возможно зацепится и удержаться. В таких вот ледяных берегах мчит свои воды эта могучая река и кажется, что середина реки выше и течение там быстрее, чем у берегов, где она как будто цепляется за ледяную полосу. Лед уже начал протаивать тает он весьма оригинально: полоски вытаивают, оставляя вертикально стоящие сосульки. Подойдешь, пошевелишь и они с треском осыпаются, но осыпаются частично и чувствуются, что очиститься берег может только через месяц- полтора.

Я спускаюсь с крутого берега к воде и смотрю на её бег, как зачарованный. Думаю, что сидеть на берегу и смотреть в воду можно часами и никогда не будет скучно. А ещё интересует здесь, как ведут лодку на тот берег. Там посёлок строителей дороги - "Переправа", в последствии переименован в "Идигирский". Дело в том, что людей, которые рискуют сесть за вёсла, здесь не так уж много: Евдокимов - рослый, несколько сутулый, малоразговорчивый работяга и банщик, фамилию не помню, повидимому из блатных. Он за перевозку требует или спирт или чифир, иначе говоря, плиточный чай. А если деньги, то их требует много, кажется тридцадку с человека. Евдокимов - официальный перевозчик и когда ему приказывает Тарнавский - везет бесплатно, в остальных случаях требует хлеба и тоже не мало, по-моему - буханку. Возит и еще какой-то работяга, но работает он где-то далеко и бывает здесь в нашем поселке только вечером. Зачем я все это рассказываю, так подробно? Дело в том, что я не плохо владею веслом и часто катался по Москве-реке на лодке. И вот я сомневаюсь и колеблюсь: во-первых, Индигирка - не Москва-река, здесь пока гребут, лодку сносит чуть не на полкилометра и потом её надо тащить "против воды" на своем горбу, с другой стороны, если покажешь свое умение, могут заездить: пойдут этапы и днём, и ночью, заставят их переправлять.

Хитрый Виктор скоро разгадал мои колебания. Случилось так, что Евдокимова на посёлке не было, а к берегу подошел этап и стрелки подняли крик, требуя переправить этапников немедленно. Вот тут Тарнавский, увидев меня и сказал:

- Саркисов, иди бери весла и перевези их, только заставь вперёд поднять лодку против течения.

Так он свалил на меня ответственность за переправу этой партии заключенных и стрелки начали трясти передо мной своими винтовками. У меня переправа получилось, но снесло лодку дальше, чем у Евдокимова и те зекашки ушли с острова, куда я их сгрузил и не захотели поднимать лодку:

- Что мы тебе бурлаки? Любишь кататься, люби и лодочку таскать!

Теперь я с чужих тоже брал денежки за переправу, но ставки снизил и ни чифир, ни спирт мне нужны не были. Своих я собирал и в нерабочее время с разрешения Тарнавского перевозил их к дорожникам. Там я познакомился с пекарем-армянином, Гюрджаном. Он вырубил в отвесном берегу что-то вроде пещеры и выпекал там хлеб. Это была очень любопытная пекарня. Он часто выручал и меня. Потом, оба вольные мы встретились на Бурустахе. Там он заведовал вполне современной пекарней.

А еще я встретил там десятника Семена Лурье, у которого мы с Мухтаровым работали на Оймяконе, на строительстве военного аэродрома. Это была очень неприятная встреча. Там в бараке к нему приставали двое, как сейчас сказали бы, крутых парня, обвиняя его в том, что он был предателем. Увидев меня, он обрадовался, и просил им подтвердить, что он никого не продавал. Я подтвердил, но их это не убедило и вскоре тело его нашли в каком -то шурфе.

Проехав по Индигирке пару раз, я в конце-концов понял причину моего отставания от Евдокимова. Около середины реки мчится с огромной скоростью узкая быстрина, вот здесь то и нужно наваливаться на весла изо всей силы, я переезжал её с обычной скоростью и меня уносило вниз. Проверил, оказалось правильно.

Но мои упражнения с рекой пришлось приостановить: Тарнавский поставил меня на бурение. В котловане уже работали двое, старший - татарин, Алимжанов (примерно), парень высокого роста, жгучий брюнет со сверкающими чёрными глазами. Я взял у него кувалду, и мы начали стучать, В первый же день при ударе у меня кувалда срикошетина и ударила его по носу. К счастью, нос не пострадал. Он к этому отнесся спокойно, и мы сдружились. На перекуре он прочитал только что полученное от сестры, Ягудиной письмо из Казани. Я ему пожаловался, что вот уже полгода не имею писем от родных и даже не знаю живут ли они в Москве или эвакуировались куда-нибудь. Он мне тут же предложил связать меня через сестру, а можно попробовать и через знакомую Рюдину, тоже проживающую в Казани. Я понял, что эта, последняя - его невеста. Я дал ему мой московский адрес, и он тут же написал им письма. Его женщины оказались очень отзывчивыми и уже в августе начали переписку с моим отцом. Вот их письма.

Письмо 1-е, 25 августа 1946 года, тов Саркисов. Получила Ваше письмо. Очень рада, что оно не пропало, а попало по точному адресу. Вы спрашиваете о сыне, пока подробностей не знаю, а получаю письма от нашего работника, с которым я работала с детства на заводе и вот по каким причинам он в 1937 году был взят и все было прервано до 1940 года. В 1940 г. восстановилась связь, я была безгранично рада и когда поступило письмо вашего сына, я очень переживала за него что он одинок, что он не имеет связи со своим отцом, да эта проклятая война сколько вырвала жизней, он конечно мог подумать всё что угодно, т.к. они в своей обстановке представляют всё иначе. Ничего не будем терять надежды на будущее, что в скором будущем будет встреча.

Желаю Вам всего хорошего и главное встречи с родным сыном.

Что узнаю нового постараюсь Вам сообщить, С приветом Рюдина.

Письмо 2-е,3.09.46г., Привет из Казани! Многоуважаемый т. Саркисов! простите вы меня за долгое молчание на ваше письмо. Вот только что сегодня вышла из больницы, но поверьте мне, прочесть ваше письмо без слез не могла, потому: я сама такая же страдающая душа, как и Вы.

К сожалению, о судьбе вашего сына подробно ничего не могу Вам сказать, лишь по просьбе моего брата решила Вам написать, который находится с вашим сыном вместе, и они очень хорошие друзья, как пишет мне мой брат.

Я тоже семь лет не получала от брата ничего и молилась за упокой, но в сентябре 44-го получила от него первое письмо. Я ваше письмо переслала брату, чтобы он передал его вашему сыну.

т.Саркисов я в письме сознаюсь Вам, я почему-то чувствую, что Вы наши родные. Да! столько пережить, один Бог знает. Мой брат скоро приедет. Пишите, если вы сочувствуете мне. Я тоже одна, одна брошена судьбой. Вы получили от Н. Рюдиной письмо. Это ей тоже писал мой же брат, чтобы она написала Вам. Но письма ходят очень долго. я получаю лишь 3-2 письма в год. Не смущайтесь, если нет долго письма. До свидания, жду от Вас ответа. Ягудина.

Так, через Алимжанова и его женщин я получил два письма от отца и, хотя это случилось уже перед моим освобождением из лагеря, я был счастлив узнать, что мои родители никуда из Москвы не эвакуировались и не ждали Гитлера, а просто были уверены, что Москву не сдадут ни при каких обстоятельствах. Отцу Главк выплатил зарплату вперед за шесть месяцев, и он дежурил на крыше, тушил зажигательные бомбы. Они пережили войну вполне сносно, не хуже, чем другие москвичи.

В общем к моменту, когда у нас кончились продукты, река немного успокоилась и мы смогли привести коней на Переправу. Тарнавский, как всегда, остался недоволен, сказал, что лесу надо много, очень много, а мы там оказывается только обивали баклуши. Я пообещал в другой раз восполнить.

Глава 8.12 Нужен лес, много леса

Этот, последний год моего пребывания в лагерях ознаменовался резким ужесточением режима содержания заключенных. Заставили и наш Участок искусственных сооружений возвести капитальное ограждение нашей зоны на Артыке и наполнить все командировки стрелками. А им сопутствовали и вышки, и проходные, и изоляторы. Я уже рассказывал какая была зона на Алачубуке и как я сидел там в изоляторе.

И вот в разгар режимной лихорадки нас человек двадцать пересиживающих свои сроки начинают пользоваться у охраны особыми привеллегиями. Нас не только пускают везде без конвоя, но и разрешают брать напарников из числа срочников. Это позволяет Участку как-то вести работы и поэтому к нам отношение меняется, нас начинают ценить. Эти три месяца я больше ночевал в шалашах или в бесконвойных бараках на Лесных, чем бывал в Зоне. Моими напарниками в этот период были "старики" - Скляр и Тохтаев Сапаркул, оба - за пятьдесят. На сплав они ходить не хотели и мне назначали других напарников. Как-то Сапаркул высказался категорично: "Пока земля есть, моя нога вода не идет."

Мы валили лес, где его находили, подтрелевывали его к берегу, вязали плоты и отгоняли их к Усть-Нере. Откуда машинами их вывозили на Алачубук. Тот мост пожирал уйму деловой древесины.

Как-то на берегу появились двое молодых парней с пилами и топорами. Им тоже нужен был лес. Мы хотели их выгнать с нашей делянки, но у них на руках оказался билет на вырубку 10 кубов леса, а потом они предложили заплатить нам за заготовку, и мы помогли им, и они вечером сели уже на готовый плот и поплыли на Усть-Неру строить себе дом. А мы то валим лес и никаких билетов не имеем.

Как-то я спросил Полякова, который заправлял делами на Нерском мосту:

- Что там слышно о пересиживающих, если третьей войны не ожидается, то нас пора освобождать и отпускать на волю

- С войной - типун тебе на язык. Нам и одной хватило. Ну, а что касается вас, лейтенанта Кардычкина вызвали в Магадан с вашими списками и когда он вернется - дело проясниться.

Теперь все пересидевшие интересуются: где лейтенант Кардычкин?

Теперь о цынге. Первый приступ этой болезни я испытал ещё на БАМе как раз перед отправкой на Колыму. Будь это в другой год, меня задержали бы, но был это 37-ой, а у меня в формуляре и террор и диверсия. Отправили. Девять лет после этого я пробыл на Колыме и 9 раз она ко мне являлась и весной, и осенью. И вот девятый раз эта гостья явилась ко мне в сентябре 46-го года.

Мы с Тохтаевым валили лес в дальней Лесной. Натёр ногу ботинком - сущий пустяк, а ранка не заживает, наоборот становится шире и принимает вид флегмоны. Приехал к нам в Лесную Виктор Викторович Телье - наш лекпом и начал прием. Да, он француз, ему 61 год, у него в Якутске была аптека, её не только нахально забрали, но и ему дали срок, чтоб не обижался. Он высок худощав, очень легок на ноги, к моему удивлению, ещё бегает.

Осмотрел он мою ранку, записал диагноз - флегмона, протер её марганцовкой, забинтовал и уехал. А у меня она не только не стала подсыхать - наоборот, загноилась. Тогда я сообразил, что при цынге раны не могут заживляться. В больнице я видел одного мужика с цынгой. У него на теле было 142 раны, и они не заживали, пока он не вылечил цынгу. Конечно, я знал, что у меня цынга, но кругом была уйма ягод и я не пропускал случая полакомиться. Среди ягод был и король по витамину "С" - шиповник и его много съедал на хребтах сопок.

И тут Тохтаев возмутился:

- Когда цынга в силе, ей ягоды до лампочки (Он выразился более убедительно). Бросай работу и иди ищи стланник, да режь ветки с верхушками, а вечером заварим в деревянной банной шайке.

Нарезал темно-зелёных веток с особенно смолистыми концами, вечером изрубил их и набил хорошо вымытый кипятком деревянный окарёнок, залил кипятком на 22 часа. Стланник было мое единственное спасение, и я им пользовался уже будучи вольным, когда цинга приходила ко мне ещё восемь раз. Представьте, начинается цынга: на ногах сыпь от колен и выше, затем под коленкой желтеют жилы, нога плохо разгибается. Потом эти жилы становятся коричневыми, нога скрючивется сильней, а дальше цвет меняется на синий и тогда Вы уже не ходите.

Но вот нацедили стопочку настойки стланника и выпили два раза - синий цвет заменился коричневым. В общем за три дня все стало на свое места, и Вы уже бегаете, а через неделю прекращаете свое лечение. Так и у меня на третий день рана начала чесаться, а через неделю подсохла. Нет цынги - излечиваются и другие болезни.

К этому же времени относиться гибель Камала. Да погиб второй член звена Аббаса Задэ, погиб от руки или точнее, от винтовки бойца охраны. Это случилось не при мне и историю эту я услышал от его друзей, они были в бараке, а Камал с этим стрелком спорил под окнами этого барака. Все произошло у них на глазах. Сейчас уже не помню почему стрелок тянул у него матрац, а Камал не хотел отдать. Тянул даже не матрац, а пустой матрасный чехол и за него, за этот пустой чехол стрелок убил молодого красивого парня. В руках у бойца была винтовка и он выстрелил Камалу прямо в грудь. Это известие нас потрясло, он же был на пороге освобождения!

Я вспомнил как в начале лета мы все собрались на Усть-Неру в клуб на просмотр какого-то фильма. Аббас еще сказал: "Камал, остриги свою голову!" Но он не послушался. Мы, конечно, не имели разрешения на этот поход и пробирались берегом и все-таки напоролись на какого-то лагерного начальника, не нашего. И всё-бы ничего, но тот придрался к волосам, которых заключенный носить не имеет право, и потом всем были большие неприятности. А когда мы зашли в поселок, какие-то мальчишки кричали на нас "фашисты!" и кидали камнями. Камал за ними погнался, и мы его еле увели. Он был очень горяч и к тому же мы все отвыкли от охраны.

Так мы теряли друзей: Дескабул, Руденко, Камал и все молодые, кто остался в живых шли дальше, ожидая скорого освобождения.

Должен описать ещё один поход в дальнюю Лесную на ключе Аэродромном, так мы её называли. Меня отозвали с Индигирки на Артык. В другое время я был бы недоволен, но в этот раз мне передали, что там в конторе работает мой близкий друг, с которым я работал на Еврашкалахе и с началом войны мы ушли на Новый проезд - Строганов Николай Степанович.

Он освободился из лагеря в начале войны, но потом, когда пошла новая волна репрессий, его снова забрали в лагерь. И вот теперь его освободили окончательно и назначен к Бакатову начальником планового отдела. Встреча была очень радостной, мы даже понемногу выпили и разговорам не было конца: ведь работали вместе целый год, а это по лагерным меркам срок очень большой.

Нас собралась опять большая партия, человек 7-8, для "кругосветного путешествия". Воистину кругосветное: едем в лодке на лесовозе мимо Адыгалаха до старой переправы, там отпускаем лесовоз, спускаем на воду лодку и плывем до Лесной, берём плоты и сплавляем их до Усть-Неры, здесь грузим лес на лесовоз и садимся сами до Нерского моста. Все кольцо - 500 километров и время в пути 10 дней. Такое у нас задание. С нами едут Аббас, Тохтаев, Сунцов - рыжий, веснушчатый мужик с конебазы. Мы с ним поочередно садились за весла, а Аббасу доверили руль. Это был август месяц, погода превосходная и нам предстояло увидеть воочию все красоты этого богатейшего края. Плывём хорошо, можно не грести. Река всё равно тащит нас вниз по течению, а Аббас крутит веслом. Он рад как ребенок - никогда не правил лодкой.

Вот из каких-то камышей выплыла утка, за ней - дюжина маленьких комочков. Нет они не плывут, просто бегут по воде. Зрелище удивительное. Главное им остался месяц с небольшим, она должна их и вырастить, и поставить на крыло. Просто не верится. А вот в Индигирку впадает Эльга, какой разлив, берегов не видно.

На берегу стоит юрта, что ж нам пора ночевать. Нас принимает женщина, она похоже одна. Гостеприимно приглащает переночевать. Покупаем у ней соры, молока. Готовим, приглашаем её в компанию. Она выбрала себе Сунцова, угощает его сорой, подаёт мясо. В общем он залез к ней в постель. Мы располагаемся в передней комнате, стелемся на полу. Там у них за перегородкой разговоры слышны. Уши вянут.

Сегодня 3 сентября, праздник. Причаливаем к берегу у Оймякона, там много народа, особенно женщин, подходят к нам разговаривают. Спрашивают:" Табак бар". К счастью, последняя выдача - Кофан, очень хороший армянский табак. Угощаем. Молодые женщины охотно закуривают. Просят продать. Нет, у нас для продажи ничего нет. Я им объясняю свою миссию, прошу помочь найти больницу. Одна женщина ведёт меня. Дело в том, что я работал с якутом, Николаем Слепцовым. Когда он узнал, что я еду в эти края, попросил меня передать записку его жене. В больнице её не оказалось, я оставил там нянечке и ушел. Николая спросил, почему он сам не попросится на сплав, побывал бы дома. Он ответил: - Нас якутов не выпускают, боятся, что убежим и потеряемся.

Плывем дальше, видна вторая юрта, но у берега привязана лодка, видимо наши сплавщики идут впереди нас. Все-таки решили зайти. Мужиков нет, они на сенокосе. А тут любовь раскручивается на полную катушку. Молодой осетин Казбек стоит тринадцатым в очереди. Сеанс стоит тридцатку. Мы ему говорим, что 13 число несчастливое. Он смущается, убирает тридцатку.

Приходят с сенокоса мужики, жена отдаёт заработанные деньги, он садится играть в карты. Быстро проигрывает все. У него сучка вывела полдюжины щенят, он играет их в червонце. Я покупаю себе самого забавного. Играет уже охотничью сучку, проиграл и её. Сплавщики уезжают, хотят забрать сучку, он не дает, хватается за ружье.

Та лодка ушла, мы за ней через часок. Теперь скоро уже Лесная, ночевать нигде не надо. В Лесной хозяин Мачевариани. Его помошник Циклаури предлагает мне остаться у них, говорит с Мачевариани согласовано. Мне уже болтаться надоело, хочется на постоянное место работы и жизни. Остаюсь, Тохтаев тоже остается. Включаемся в работу.

Глава 8.13 Сплавщики Приехали

Приезд плотогонов или, как их здесь называют, славщиков в маленькую: оторванную от остального лагеря таежную Лесную командировку - всегда событие. Новости, новости! Без них также трудно жить, как и без хлеба. Мы до глубокой ночи терзали усталых с дороги ребят, расспрашивая о знакомых, о житье-бытье на нашем Участке искусственных сооружений, по фамилии начальника именуемом Бакатовским.

Одна из новостей заслонила по-важности все прочие. Представьте, из шестерых работяг нашей бригады, пересиживающих срок заключения, вызвали на Артык, на освобождение только пятерых! Их самочувствие можно представить и вряд ли стоит описывать, а вот как передать чувства шестого, забытого УСВИТЛом и Богом, оставленного продолжать свое долгое лагерное сидение.

Этим шестым был Ваш покорный слуга! За четырнадцать лет отбывания срока не счесть шишек, набитых неласковой лагерной судьбой. Теперь к ним прибавилась еще одна. За ночь я так и не сомкнул глаз, перебирая возможные варианты своего будущего: решая, что же это в конце-концов, временная отсрочка или пожизненное заключение.

Долгая неволя делает человека суеверным, верил и я в различные приметы. Как-то мой друг Тохтаев водил меня к земляку, имеющему дар прорицателя. Он раскинул на меня 9 камушков по форме и цвету напоминающих фасолинки и они, к удивлению окружающих, легли на траву тремя равными кучками. Такой расклад по мнению самого гадателя случается редко и означает для меня что-то необычайно хорошее, удачу во всех начинаниях.

Была у меня и еще одна, весьма надежная примета: дятел, регулярно прилетавший к нашей лесной избушки, стучал всегда в моем углу. "Он тебя наженит из лагеря. Вот увидишь! Скоро будешь на свободе"- говорили ребята. А тут - такой казус: все идут на освобождение, а я, дольше всех пересидевший, остаюсь на бобах.

Нет! Я не мог поступиться такими железными приметами, обещавшими благополучие, и к утру полностью обрел спокойствие и уверенность, что случившее не иначе как результат ошибки и прощание с лагерем теперь не заставит себя долго ждать.

Утром меня вызвал к себе бригадир. Обычно мрачный, малоразговорчивый Мачевариане сегодня весь светился, безуспешно пытаясь скрыть казавшуюся ему неуместной в моем присутствии улыбку.

- Послушай, Никола, уедешь и ты! Ждал больше, жди ещё! Раз вызвали всех нас, тебя одного никто не оставит. Это говорю тебе я, Мачевариани.

- Обо мне хватит, давай лучше о тебе. Желаю успеть с последним пароходом, и чтобы прямо домой! И бочка старого вина думаю не помешает!

- Спасибо за хороший, добрый слово! Первый тост не обещаю, второй за тебя! Как будут у тебя гореть уши, знай: Мачевариани пьет за тебя, а в Грузии вина хватит. Только карты говорят: с Колымы - нам не скоро. Вчера гадали долго.

Он сильно до боли пожал мне руку, а я не стал его разубеждать: в Грузию сам не верил: те, кому мешали там дома, живы и благоденствуют, и вряд ли хотят нас там видеть. Перешел к делу:

- Зачем звал?

- Баллес передал: бригадиром тут остаться тебе. Знаю, знаю, что не хочешь. Так всего на два рейса сплавщиков, а там по зимнику за вами приедут, снимут. Зимовать, говорят, будете на Мерси.

Я понимал, что Баллес передать этого не мог: он не видел сплавщиков. Спорить не стал, к чему из-за двадцати дней портить человеку хорошее настроение. Ему просто нужно побыстрее добраться до Артыка, а я - получается - калиф на час, должен выдержать. А там - на Мерси, так на Мерси! Пошел к заместителю принимать продукты.

Циклаури встретил меня, как родного. Мы крепко обнялись и помолчали.

- Сильно не горюй, теперь лед тронулся, одного в лагерях не оставят. Просто на тебя очевидно вызов послали в другое место. Найдут и тебя

Как приеду на Артык, сразу - к Онику. Ты же Янукяна знаешь. Он сейчас в конторе, на селекторе. Всё, что говорят от Магадана до Неры, слышит.

- Скажу о тебе пусть слушает, пусть ищет.

Хороший человек Циклаури: умный, честный, прямой. Всё, что обещал, всё сделал. Работать с ним легко, говорить приятно. Мы коротко обсудили бригадные дела. Ему нужно было спешить на берег, вязать плоты. Мачевариани и Муринашвили считались на Артыке лучшими сплавщиками. Нас брали завидки, когда рослый. могучий Мачевариане и его маленький верткий товарищ, оба в огромных ботфортах с опущенными ниже колен длинными голенищами, пригнав по бешеной реке очередной плот, входили в палатку как победители. Муринашвили охотно рассказывал всем о невероятных приключениях у чертовых кустов, на чертовых поворотах, около чертовых завалов.

Это не те ребята, чтобы поехать из лесу с пустыми руками! Решили по собственной инициативе связать на пятерых два плота и отогнать их на Усть-Неру. Решение было правильным, только на берегу не было для этого бревен: хитрые зекашки лишнего не вывезут.

Пришлось собрать возчиков и объяснить им обстановку: нужно на волокуши цеплять, вместо одного по два бревна, благо вывозка идет под уклон и дорога отличная.

Произошел курьезный случай: забастовал "Гитлер". Настоящую кличку этого коня - Заяц. Мало кто помнил, а за невероятное коварство и злобный норов его окрестили именем бесноватого фюрера, и он охотно откликался. Для коня он был неплохим математиком, во всяком случае считал безошибочно до десяти, а далее, чтоб не сбиться со счета, больше десяти ходок из лесу не делал. Его пробовали бить, но он предпочитал принять смерть в оглоблях чем поступиться принципом.

Отлично зная его повадки, возчик Муса постарался незаметно прицепить второй балан, но перехитрить его никому не дано! Он только слегка шевельнул оглобли и тут же почувствовал неладное. Ответом было удивленное ржание и дальше все пошло по известному сценарию. Муса - азербайджанский пастух, всю жизнь работавший с лошадьми, оказался бессилен сделать что-либо.

- Бригадир, что будем делать? Убить его можно, заставить везти нельзя.

- Черт с ним, вози по одному балану.

- Это - не честно! - возмутился Муса. - другие кони будут обижаться.

Вот такая лошадиная этика. Пришлось искать другое решение.

- У коновязи остался Саврик, он -"на больничном". Запряги его, за день с ним ничего не случиться.

Распрягая Гитлера, Муса от души хлестанул его вожжами, лихой конь так поддал задом, что едва не изуродовал своего возчика и, задрав хвост дугой, со злобным ржанием устремился прочь.

Лагерная судьба коней, как и людей не всегда вписывается в логические рамки. Так было и с Зайцем, он добивал уже второй лошадиный срок: под его кличкой сактировали, списали и съели более молодого и могучего коня, а эта дохлятина иногда в зиму неделями некормленая, продолжала трудиться подчас не хуже других. Держалась, казалось бы, на одной злобе.

Короток октябрьский день, а тут еще тяжелые, нагруженные влагой облака, как бы цепляясь за вершины не подошедших под мостовую спецификацию и тем спасшихся от наших пил лиственниц, постепенно плотно затягивали все небо, стараясь не оставить нигде ни малейшего солнечного окошка. скрывая вершины сопок. В темноте какая возка? Надо шабашить и я побежал к сплавщикам.

Пылал жаркий костёр, делая окружающий лес иссиня-черным. Потные и уставшие ребята расслабились. Сосредоточенно и молча курят, на лицах полуулыбки, какие бывают у людей, только что выполнивших трудную задачу. Я тоже с ними улыбаюсь, забыв в горячке работы своё вчерашнее огорчение. Позже ночью, когда вновь заноет сердце я вспомню поговорку вольтеровского Кандида: "Всё, что ни делается, всё - к лучшему, в этом лучшем из миров!" и напрочь отброшу все угнетающие черные мысли и чувства.

А пока у костра заканчивается молчаливый перекур и начинается более важная операция: один из сплавщиков решительным жестом сбрасывает с себя сначала гимнастерку, а затем и нательную рубашку и начинает трясти над костром свои тряпки. Остальные сплавщики, как по команде повторяют его движения. Слышится треск лопающихся в огне вшей.

- Не обессудьте ребята: наградили мы Вас и на этот раз, да еще какими-то особенно крупными и лютыми. Ну да Вы дома, как-нибудь избавитесь. - говорит Мордас.

Бедные сплавщики: все лето кочуют по Оймяконью, ночуют, где прийдется, не только собирая насекомых, но и щедро делясь ими с гостеприимными хозяевами. После их отъезда, каждый раз наши лесовики переживали настоящее нашествие, но терпели без попреков, входя в их положение.

Мачевариани поднялся от костра, подавая всем пример, и мы двинулись следом. Я на ходу уже решал свои задачи, подумал, что завтра следует устроить банный день, заодно пусть отдохнут и кони. Бригадир зазвал меня в свою избушку:

- Есть разговор. Ты сколько раз ходил с плотами на Усть-Неру?

- Трижды.

- Ну, вот и расскажи, как там дорога?

- Возьмешь на плоты по паре концов стального троса и перед прижимами стянешь бревна. Так спокойней. Да сразу подналяжете на весла, чтоб удержать плоты у противоположного берега.

- О прижимах давай поподробней.

- Вода там стучит в отвесный берег, подмывает его здорово. Если плот ткнется туда хоть одним углом, станет на ребро и уйдет под воду. Догонять придется вплавь.

Ночью, казалось, просыпались каждые пять минут и сладко чесались, в душе проклиная гостей с их "гостинцами" и с нетерпением ожидая утра. С плотами ушли задолго до света, а мы занялись санобработкой, подгонять никого не приходилось. Быстро позавтракали, чтоб освободить единственный котёл, служащий для варки пищи. Мылись у костра по трое-четверо и в том же котле кипятили с древесной золой нательное белье, избавляясь от ужасных насекомых. После всех процедур, котёл прожарили на огне, чтоб вернуть его повару для приготовления пищи. В следующую ночь спали спокойно, как в раю.

Следующим рейсом сплавщики пришли на девятый день. Индигирка в белых берегах казалась черной. Не верилось, что они смогут завернуться к нам еще раз. Оставшись на берегу с Мордасом, спросил:

- Подскажи, что нам делать, если ваш рейс не состоится?

- На эту тему у меня ни с кем разговоров не было. Поляков гнал нас с Артыка, не дав отдохнуть. По-моему, он был уверен, что мы сделаем еще рейс.

- Ну, а ты сам-то как?

- Ты меня не спрашивал, я тебе не отвечал. Понял. Этим все сказано.

Я все понял, но от этого легче на душе не стало. Мы еще посидели у угасающего костерка, закурили. Он сказал:

- Лес на самый берег не вытаскивай. Складируй лучше вон там на взгорке, чтоб его с реки видно не было. Да ещё лучше - если прикидаешь его сучками и каким-нибудь хламом. Чем чёрт не шутит, пока Бог спит! Я-то его найду, даже если придется приехать весной и угнать плоты по большой воде.

Совет он дал дельный и мы им воспользовались. Мы возили и возили, накатывая ряд за рядом. Каждой паре лесорубов, каждому возчику я рассчитал задание так, чтоб собрать на этой бирже ровно столько бревен, сколько понадобиться для плотов, ни бревна больше, ни бревна меньше. Контроль за подвозкой возложил на Тохтаева. Он в общепринятом понимании считался малограмотным, в действительности же, используя камушки и палочки, считал совершенно безошибочно, своим, одному ему известным способом.

Из большого холодного барака мы перебрались в стоявшую неподалеку небольшую лесную охотничью заимку, перекроив ее интерьер по своим потребностям. Тесновато конечно, но тепло и уютно. Одна беда: кони стояли на дворе под плохоньким навесом и чтоб согреться всю ночь жевали сено, быстро истощая наши запасы.

В работе бригады как будто все ладилось, а у меня на душе кошки скребли: подходил решающий момент, когда возникнет вопрос, что мне делать, если сплавщики не приедут и нас не снимут. В этот же день кончатся продукты?

Глава 8.14 Ответственность...

Погода портилась день ото дня. Свою бригадирскую должность: которую я избегал весь свой лагерный срок, я клял и денно, и нощно, на чём свет стоит. Будь я лесорубом или возчиком, работал бы, не думая ни о чём и ни о ком. Не стало продуктов - голодал бы вместе со всеми. А теперь ночью верчусь на матрасе, набитом самым пахучим горным сеном, не в силах отойти ко сну. Обычно на Колыме октябрь славится легкими морозами (до 40 градусов) и малым снегом, а тут, как на зло, из белесых облаков всё чаще принимается сыпать мелкий снежок и все окрестности погружаются в белесую мглу. Иногда срывается ветер, отряхивающий лиственницы и тогда небо как бы поднимается, открывая курящиеся снегом вершины сопок, и потоки снега скользят оттуда с их вершин на злосчастный перевал, единственный путь из этой ловушки, пока не станет Индигирка и не откроется по замершему руслу зимний путь. Тогда все станет легко и просто.

Длинными ночами, когда вся бригада сладко спала, я бесконечное число раз просчитывал разные варианты, избегая одного - необходимости ехать за продуктами прямо сейчас. Все складывалось не в мою пользу. Если взять за точку отсчета день отхода плотов, продукты у нас кончатся на 9-й день. Баллес узнает о том, что сплавщики не приехали - на 10-й, чтоб приехать сюда ему понадобиться два дня. Как ни раскладывай бригаде предстоит трехдневная голодовка. Кажется просто: мне выехать за продуктами сейчас и вернуться с продуктами к сроку. Это конечно так, ну, а если сплавщики всё-таки явятся и в сложной обстановке начинающейся зимы у них сорвется выход плотов? Кому, как не мне прийдется за это отвечать? А ведь я стою на пороге освобождения из лагеря и у меня вовсе нет желания усложнять для себя эту процедуру, и в один не самый приятный для ребят вечер я предложил урезать пайки, чтоб натянуть эти три дня.

Первым взорвался Насоненко:

- Ну, знаешь! Такого у нас в лесных ещё не было! Урезать самим себе паек. Будем есть, пока есть чего. Голодать - не впервой.

- Голодать то любят не все. - возразил я.

- Ты за нас не решай! - поддержал своего напарника Максимов - Боишься отвечать? Раздай хлеб, хоть сейчас! И пусть каждый решает, что ему с ним делать: есть его или на него молиться?

Большинство, хотя и с неохотой, согласились урезать продукты и таким образом дали мне отсрочку на три дня и теперь мне была нужна одна по-настоящему морозная ночь, чтоб Индигирка стала, а Баллес со спокойной совестью забрал нас отсюда, где уже нет строевого леса и бригаде в 23 человека работы не найти.

Мы по очереди бегали на берег, с нетерпением ожидая ледостава. Но такая мощная водная артерия обладает колоссальным запасом теплоты - скрытой теплоты плавления, и сама мешала себе замерзнуть, выделяя её в атмосферу по мере схватывания льда.

В природе же стояла необычная для этих мест тишина и в курлыканьи пары воронов, ежедневно облетавших наш район, не слышалось ни единой звонкой ноты. Надежда появилась в один из последних дней: по середине реки "пробежал" на своей ветке-байдарке якут. Тохтаев кричал ему, мешая туркменские слова с якутскими: "Догор, гель бура, ин капсе!"

Но, нет, якут не задержался. Махнул вперед рукой, давая понять, что спешит. Видя, что мы продолжаем звать его в гости, он повернулся лицом назад и помахал горизонтально широкой лопастью весла. Тохтаев прочитал эту пантомиму так: "Вверху река стала, совсем стала. Сплавщиков ждать нечего."

Эта новость мигом облетела всех.

- Надо ехать за продуктами. - сказал Максимов. - Если паче чаяния сплавщики всё-таки приедут, брать плотов они не будут, так как не доведут их до Усть-Неры, вмерзнут в лед, как Челюскинцы.

Ребята согласно кивали, демонстрируя согласие, слово оставалось за мной.

- "Ехать. так ехать!"- сказал попугай, когда кот Васька волок его из клетки. А если на полном серьезе, то завтра выехать я не готов, мне нужен день на сборы. Ну, а кто из возчиков хочет выехать немедля пусть едет, буду рад.

Нет, никто не изъявил желания, и Малайка опять видимо выразил общее мнение, сказал:

- Знаешь, Микола, не ищи на кого столкнуть, ты- бригадир, тебе и ехать! Я отдам свово Богатыря, вин кован на усе четыре копыта, с ним горя не узнаешь.

Так я выпросил у них еще один день: в конце-концов Индигирка могла стать в любой день и тогда возможно будет уговорить ребят сидеть и ждать приезда Баллеса или его эмиссара. В этот день я при каждом удобном случае срывался и бежал на берег, смотрел в чёрную воду, как бы застывшую в снежных берегах, на еле движущуюся у поверхности мелкую шугу, понимая прекрасно, что в эту ночь река опять-таки не станет, получалось я напрасно смалодушничал и оттянул на день поездку. С этими мыслями я вышел на трелевочную дорогу, посмотреть детально коней в работе: в такой опасной поездке нужно иметь надежного спутника.

Вот согнувшись в дугу всем корпусом тянет свою волокушу слабосильный Заяц - "Гитлер". О нём я уже рассказывал, его брать с собой я, естественно и не собирался.

За ним проходит мимо Саврик, тоже изрядная дохлятина, зато какой добросовестный и послушный. И пугает меня в нём не его слабость, мне в дороге бревна не возить, а именно его послушность, то, что он напрочь лишен какой-либо инициативы, в трудную минуту, когда решают доли секунды, а человеческий мозг бессилен подменит инстинкт животного, он будет ждать команды хозяина.

У Якута все наоборот: инициативы хоть отбавляй. Вот он играючи тянет волокушу с тяжелым баланом, молод, силен, ловок.

- Слышь, бригадир, никого не слушай! Бери под верх Якута, он хоть и не кован, да не подведёт, тайга для него родной дом, он же работает всего второй год. Снег по грудь, а он все тропки, камни, выбоины, всё видит, никогда не споткнётся - говорит его возчик и всё это правда, а я боюсь его: ни дня на нём не работал, повадок его не знаю. Он мне - чужой, а в таком походе рядом обязательно должен быть друг!

Невдалеке слышится покрик Малайки, возвещающий выход на сцену нового четвероного персонажа: из леса выходит серый в яблоках красавец, как будто сошедший с полотен Васнецова. Он тянет свою ношу красиво, круто выгнув шею и мерно цокая широченными, кованными копытами с мохнатыми щётками. Малайка видит, что я хочу посмотреть коня, придержал его. На Богатыре я работал недолго, но как-то сразу с ним сдружился, узнал его норов и повадки.

В детской хрестоматии когда-то прочёл поучительную сказку о тяжбе хозяина коня с вором. Судья слыл в народе человеком мудрым и справедливым. Видя, что оба заявляют свои права на коня, он повёл их в конюшню, где среди других стоял спорный конь. Узнали коня оба, но судья отдал его хозяину, а на возмущенный вопрос вора ответил: "Да, ты узнал его, но он то узнал хозяина, а не тебя" - интересно, узнает ли меня Богатырь?

Я придирчиво осмотрел все самые уязвимые места: шею, спину, плечи, лодыжки, нигде не было ни ран, ни потёртостей. Молодец этот Малайка. Я по старой привычке похлопал мускулистую шею коня, а он доверчиво потерся своей мордой о мои плечи. Узнал!

Богатырь был бородат и в профиль походил на безрогого козла. Борода у коней примета высокой прыгучести. Как она пригодилась нам в дороге! Конечно-же были и недостатки: по выражению возчиков он считался "запаленным" и от этого быстро утомлялся и страдал задышкой, особенно на крутых подъёмах. К тому же не любил щекотки и как-то посреди потока выбросил меня из седла и заставил добираться до берега вплавь. Но какие счеты между друзьями! Я сказал возчику: распрягать и дать двойную норму овса. Выбор был сделан, и я пошел в барак. Мне тоже нужно отдохнуть перед дорогой.

В бараке меня готовили в поход всей бригадой. Муса притащил резиновые сапоги 45-го размера:

- Не ботинки, не промочишь! Напихаешь кругом подольше сухого сена и ноги будут всегда сухие и тёплые.

Кто-то принес здоровенный нож, такой широкий, что смотреть было страшно. Я не хотел брать, думал обойтись топориком. Тут меня засмеяли:

- Топор-топором, а без ножа в тайгу соваться нельзя! Мало бы, что "зеленый прокурор" покинул наши места, может случится, что кто-то из беглецов-бродяг не успел вернуться в лагерь с повинной, а увидев коня, и вовсе раздумает. В этом случае топорик не поможет, а нож послужит вместо сабли, будешь сидеть в седле и отбиваться. - объяснили мне, а Малайка посмеялся:

- Смотри не сруби Богатырю ухо. Без уха я его назад не приму.

Перед сном посидел, покурил с Тохтаевым:

- У меня к тебе, Сапаркул две просьбы.

- Сам знаю, что говорить будешь, все сделаю.

- Откуда знаешь?

- Если поедем без тебя, надо забрать твой мешок. Правильно?

- Ну, а еще?

- Перехватить тебя на дороге, чтоб ты не пошел в пустой барак.

Так он читал мои мысли.

Утром, пока тронулся в путь, ночная мгла уже дрогнула. Максимов, вышедший из барака по нужде, похлопал Богатыря по крупу:

- Пойдешь через перевал, надейся не на себя - на него надейся! Работал на нём - знаю: завяжи ему глаза - дорогу найдет.

"Счастливые! Остаются в бараке!" - думал я отъезжая.

Читателю может показаться, что я слишком долго топчусь на подготовке пустяковой поездки. Думаю, что, прочитав следующую главу, он свое мнение изменит.

Глава 8.15 Поездка

До подножия сопки дорога была ровная и я трясся в своем вьючном седле, спешил наверстать опоздание. Ветки лиственниц хлестали в темноте, подчас чуть не выбивая из седла. Слезать не хотелось и я пригнулся к седлу, слился с ним и добрался до нужного распадка, когда уже брезжил свет. Распадок был крутой, вернее распадок там только начал складываться и это была складка на высокой сопке и по ней шла якутская тропа, она была хорошо видна, по её бокам трава высовывалась из-под снега, и Богатырь не мог её пропустить. О том чтоб ехать в седле не могло быть и речи. Пришлось коня тащить за собой за уздечку, это оказалось делом тяжелым: я не мог подстроиться под его шаг, рабочий конь еле передвигал ноги и к тому же, наклонив голову, хватал здесь и там торчавшие из-под снега травинки.

Ползли на сопку долго и нудно: подъём был настолько крут, что он часто останавливался и торопить его было бессмысленно. За каждым бугром появляется новый и конца им нет. Перевал возник неожиданно, казалось до него рукой подать, но глубина снега была такая, что просто идти было нельзя, его надо оттаптывать и мой конь остановился и, как будто не собирался дальше идти. Значит приехали!

Я протоптал дорогу выше и, дав немного отдохнуть снова потянул его за уздечку. Не получилось: он перестал меня слушаться, уперся ногами, поднял вверх голову с оскаленным ртом и стоял, дико вращая глазами. Нужно было придумать что-то иное. Отвязав один из притороченных к седлу мешков с сеном, я полез на перевал, скользил и проваливался, проваливался и скользил в этом невероятно плотном снегу, пока не добрался до места. Здесь вытащил из мешка большой клок сена, помахал им и положил на снег. Приманка сработала: отдохнувший конь мощными прыжками, то освобождаясь из белого плена, то снова погружаясь в снег в считанные минуты достиг цели и, нетерпеливо оттаптывая мешающий снег, начал самозабвенно жевать.

Ну, что ж, теперь у меня есть время разведать дорогу до спуска. Как этот снег изменил местность, до неузнаваемости! Не найти ведь теперь той единственной тропки, по которой шли кони, опасливо кося глазом под ноги, на уходящие круто вниз склоны огромного цирка. На минуту меня охватило отчаяние, но минута прошла, и я понимаю: назад пути нет. Решаю вернуться к коню и искать дорогу с ним, полагаясь на его инстинкт.

Веду его за уздечку, сам держась выше. Богатырь, хотя и подчиняется, но идет неохотно, видимо не чувствует под копытами тропы. Вот он остановился, испуганно вскинул голову с оскаленным ртом - сползает в пропасть!!! Я навалился на уздечку, тяну изо всех сил, но ведь тут пол тонны веса. Инстинкт! Он его и спас! Конь припадает к склону, разворачивается кверху и, царапаясь подковами за склон, лихорадочно делает, тяжелые прыжки. Его мощное тело согнуто дугой, острые шипы держат хорошо, он уже выше меня, я бросаю уздечку, понимаю: конь спасся! Но он не останавливается, пока не находит тропу и тогда пошел по ней торопливо, разбрасывая копытами снег, пока не дошел до нужного спуска. РЕБЯТА БЫЛИ ПРАВЫ: ДОРОГУ НАШЕЛ ОН, Я БЫ ЕГО УГРОБИЛ.

Я стою рядом с ним, привалившись к его плечу, не в состоянии унять запоздалую дрожь Он поспешно жует овес из сумки, надетой на голову, и тоже изредка вздрагивает. Сколько тысячелетий так и шли к цивилизации - конь и всадник, и конь, когда мог, выручал человека.

К чести, моей надо сказать, что в критический момент я не думал о возможных личных неприятностях, все мои мысли были о спасении этого доверившегося мне друга.

Не мог не оглянутся на эту Сциллу, которая только что едва не поглотила моего коня. Теперь мне, видно, как я искривил книзу пробиваемую мною дорогу. Непонятно, как я не увидел это тогда? Как я мог повести коня на много ниже тропы, где склон поворачивает к пропасти. С этой площадки, где мы стояли, было четко видно: сделай Богатырь еще шаг, другой и мы уже не смогли бы выкарабкаться. Счастливы кони, что им не дано оглядываться!

Якутские почтовые тропы назначены для пешего хода, коням они просто не под силу. Мы спускались с перевала чуть не в обнимку, я помогал ему как мог, иногда получая удары копытом по своим костям, а когда спустились в уютный лесок, зажатый между Индигиркой и сопкой, уже смеркалось. На переход через сопку ушел целый световой день! Снег кругом был истоптан зайцами до такой степени, как будто побывали тысячи косых, скорее всего набегал всё это - один. У меня были с собой петли, но я решил не ставить, не надеясь возвратиться к этому месту.

Снег в лесу не был глубоким, казалось иди и иди, но конь измотался, спотыкаясь на каждом шагу и хватая губами снег. Для рабочей лошади такая эквилибристика по сопкам во сто крат тяжелее лесных баланов, к тому же у лошадей в лагере восьмичасовой рабочий день и в наших лесных мы избегали перегружать их работой, особенно в голодные зимы, когда им не хватало сена.

Неподалеку находилась лесная избушка, но по моим расчетам, если беглецы будут двигаться через этот район, а тут лежит их путь на "материк", они непременно заночуют в ней. Я боюсь таких ловушек и предпочитаю ночевать на открытом месте, у костра. Тем более осень была ягодная, да и снега уже достаточно, так что медведей можно не ждать, о волках в Оймяконье давно не слышно, а более мелкие хищники: рысь и росомаха, нам с конем не страшны. Остается опять двуногий хищник, но в тайге конь - все время на страже, как собака, по его поведению можно понять кто крадётся. Так мы и переночевали с Богатырем у костерка, я костер поддерживал сухими сучками, чтоб ни дыма, ни огня. Большой костёр даже в лесу виден за километр, а сидящему у костра весь окружающий мир кажется чёрным, непроглядным. У слабенького костерка лес похож на карандашный набросок, на этюд Хохрякова в серых тонах. Богатырь жевал сено, а я дремал, положив голову на вьючное седло. Иногда конь сильно всхрапывал, топая копытами и тогда дремота слетала с меня, и я вглядывался в серый лес, пытаясь понять причину тревоги. Увидев, что я бодрствую, он успокаивался, дожевывая сено, а я доедал взятый в дорогу хлеб.

Небо было плотно укутано густой, серой облачностью и я не мог сверить время с ковшом Большой медведицы, но такой, с позволения сказать, отдых надоел нам обоим, и я решил двигаться дальше. Весь разбитый после ночного бдения, всё-таки чувствую себя счастливым, что на нас никто не напал и мы едем дальше.

Теперь я устроился в своём вьючном седле, упираясь ногами в веревочные петли, заменявшие стремена. Конь охотно вышагивает, очевидно тоже разминается после ночного "отдыха", он же за ночь не вздремнул ни на минуту, все ловил звуки ночного леса.

Долину миновали довольно быстро, впереди снова сопка. На этот раз - не высока и напоминает мне фигуру спящего бронтозавра, один бок которого круто спускается к реке. Вспоминаю летний поход, дорога по этой сопке была не из спокойных: промоины, расселины, выступы, летом мы легко обходили их стороной, зимой вновь вся надежда на инстинкт моего спутника. По свежему снегу ещё нет следа! А если рискнуть пройти по низу, вдоль речного намыва? Постояли недолго на высокой площадке, с которой был виден и берег, и крутые бока сопки. Видно, конечно, но ведь со своим зрением даже за километр не увижу каменный "язык", который может превратиться для нас в Харибду. Или заставит вернуться назад в исходную точку и начать восхождение на спину бронтозавра в сгущающихся сумерках. Река все же отступила и осыпи серой щебенки и такого же песка присыпаны снегом и открыты только у самого ледяного припая. Эх, была-небыла! Поищем новых приключений! И я направил коня прямо к воде. На решение повлияло то, что, двигаясь по осыпям я мог ехать верхом," по хребту бронтозавра" мне нужно было вести его в поводу. Богатырь легко сломал копытом тонкий припай и с наслаждением напился чистейшей воды, а я смыл с лица ночную бессонницу.

Ехали мы вдоль сопки долго без приключений, и я уже готов был торжествовать победу, когда заметил "язык." Он не был даже прикрыт снегом, его светло-коричневые скальные отложения четко выделялись на белизне береговой полосы. Можно было поворачивать назад, но я не мог уехать, не изучив все до кона, и я ехал, изрыгая многоэтажные ругательства, хотя от этого легче не становилось. Подъехали. Соскочил с коня, повесил ему на голову мешочек с остатками овса и полез на "язык". Он спускался к реке и входил в неё метра на два, но там повидимому большая глубина. Этот скальный выступ обрывался и дальше шла обычная дорога по осыпям, за ним сопка отступала от реки, образуя долину, куда лежал наш путь. Проклятая Харибда заперла нам путь туда. Я стоял в раздумье: возвращаться? Но ведь обратный путь займет часа три, да и ночью по хребту не проедешь, там есть очень опасные прижимы. Значит ещё раз ночевать, на этот раз без корма. У самой воды - узкая полоска припая, на вид очень рыхлого. Попробовал ногой, лед затрещал. Говорят, осенний лед тонок да ловок! Так-то оно так, но пройти по этой кромке вокруг я все же не рискнул. Там, где сопка отходит от реки, горят костры, толпится народ, что-то мне кричат. Развязал ушанку, услышал:

- Здесь не ходи, лучше обойди верхом: мы только что утопили жеребца.

Я не внял предупреждению: мосты уже сгорели, надо обвести коня по припаю вокруг языка. Буду поддерживать его за узду. Перетащил все свои вещи через каменный выступ, повел Богатыря к реке. Какой это был ужасный момент, он почувствовал подвох и когда я подводил его к ледяному припаю, заупрямился и, задрав голову, остановился. Я похлопал его по шее, но ласки он не принял, инстинкт подсказывал, что сейчас я уже не его друг. Я дал ему постоять у каменного выступа, и он успокоился, тогда залез на камни и решительно повел его вокруг. Очень осторожно он сделал несколько шажочков и когда молодой лед предательски затрещал, - испуганно выкатил глаза и выбросил передние ноги и прыгнул на наклонные камни выступа. Секунду он замер в воздухе, качнулся назад! Я отчаянно рванул его за уздечку и ... он сделал еще два прыжка, едва не сбросив меня вниз, оказался уже на верхней плите в безопасности. Непроизвольно я взглянул на него, он стоял, сложив в кучу копыта и высунув вперед морду с козлиной бородой. Козел, а не конь! Не хватало кривых рогов. Спрыгнул с "языка" уже спокойно и деловито, как если б понимал, что выполнил невероятно сложную задачу. Когда я подошел и укрыл его попоной, его, как и меня, трясла дрожь. Видимо кони тоже волнуются. Дрожь кончилась, когда я дал ему остатки сена. Прожевывая его, он мотал головой и потерся мордой о моё плечо, как будто хотел сказать, что прощает мою подлость.

Выехали в долину и остановились у костра разведпартии. Ребята поздравляли меня с благополучным исходом. Я честно признался, что хотел обвести его вплавь, но он сам нашел правильный ход.

Шедший с партией коновал, как обычно именуют ветеринаров, объяснил, что в этом случае конь бы пропал и его не мог спасти никакой костер.

Последний отрезок пути ехали весело, я напевал различные песни, их много в моем репертуаре, он благодушно поматывал головой и вертел хвостом. В кромешной тьме густого подлеска я чуть не сбил якутку, выехавшую с бочкой к источнику. Увидев её испуг, я поприветствовал, и она успокоилась. От источника до конюшни, по знакомой тропе Богатырь шел рысью. Я вынужден был припасть к луке, чтоб невидимые ветки не выбили меня из седла.

Разбудив конюха, я поставил Богатыря в стойло, задал ему в ясли сена и пошел в барак

На нарах было много свободных мест. Я прошелся вдоль, думая, где пристроиться, когда меня окликнул Аббас, спросил, что нового в нашей лесной и предложил закурить. Меня еще трясло от пережитых волнений и связного рассказа не получилось. Мои постельные принадлежности остались в той Лесной, и я кинул бушлат на нары, ближе к печке, свернул рукава по-тюремному, чтоб получилось изголовье, снял свои громадные резиновые сапоги. Здорово хотелось спать, но и новости узнать - тоже, я спросил.

- Ну, во-первых, клопов здесь уйма и они не дают мне спать, так что стели ближе, поделим их пополам. Вторая новость, не такая важная: шел мужик с Усть-Неры, сам из пересидевших. Его освободили и дали направление в разведку. Говорит, что "Большой" справки на руки не выдают, передают в "кадры", куда направляют. На "материк" не выедешь! Просто был зекашка - стал вольняшка.

- Меня и это устраивает: пусть освобождают. Прежде чем ехать на "материк", нужно годик поработать на "длинных" рублях, купить себе хоть пару носок. Слушай, а где Баллес, не к нам ли пошел?

- Пошел к вам, должен снять всех и привести сюда, так что ты можешь туда не возвращаться.

- Все так, но у меня свидание с Сапаркулом, он меня караулит в лесной избушке.

- А если не будет?

- Будет непременно, он человек слова.

- Да это так.

Утром я явился в контору к бухгалтеру. Сдал аттестат.

- На сколько дней берешь продукты? - спросил Каширин.

- На трое суток.

Он мне выписал котловку и дал расписаться. Я ему не верил и пересчитал все продукты. К удивлению, все было правильно. Пошли с ним в кладовую, ключи были у него. "Пустили козла в огород" - Знал Каширина, как мелкого расхитителя и мошенника. Как-то видел его личную карточку, в графе специальность записано: "бухгалтер, шофёр". Это две, самые ходовые в лагере специальности. Выгонят из бухгалтерии за мошенничество - пойдет работать шофером. С ним скоро получилось так. Встретил его на трассе, он уже вёл машину.

Ну, а здесь в каптёрке он несколько раз пытался меня обвесить, но я был начеку, да и считал быстрее его. Главная схватка предстояла из-за мясных консервов. Мне причиталось шесть с половиной банок, вот эту то половинку он хотел оставить себе, передернув на счетах. У него не получилось. Я его так взбесил, что вместо половинки кинул мне целую банку и крикнул: "Возьми и подохни!"

Я расхохотался, сунул банку в мешок и поехал.

Вышли в путь при ясном небе. Очевидно, ночью был добрый морозяка. Вот когда его прорвало, теперь то, наверное, закрыло льдом нашу Индигирку. О том чтобы сидеть в седле, нечего было и думать! Наоборот, чтоб облегчить ход коню перебросил кое-что в свой вещмешок и шли с конем на равных. Надеясь на встречу со своей бригадой, я пошел верхом, там уже есть следы, все видно и мне и коню. Спустились в долину без приключений. Свернули в сторону от реки, чтоб выйти на избушку и тут отчетливо виден след человека, он довел нас до лесной избушки. Видимо это шел Баллес, он шел без коня и без груза и прошел эти места позже нас, иначе мы бы натолкнулись на эту нитку следов.

Из отверстия в кровле избушки тянул легкий дымок. Это должен быть Сапаркул, а если не он? Привязал Богатыря, бросил около него свой вещмешок и подошел к избушке держа в руке тесак. Береженого и Бог бережет! Стремительным рывком отворил дверь и ворвался внутрь.

Нет, оружие не понадобится: мой друг сидит у камелька и потягивает самокрутку. Были оба рады встрече, обнялись. Потом был ужин с отвоёванной мною банкой консервов и котелком кипятка с хлебом и ночевка с Богатырем, заведенным в теплую избушку.

Поездка осталась в памяти на всю жизнь, как очень интересный, увлекательный, но кошмарный сон.

Глава 8.16 Освобождение из лагеря

Октябрь кончался. Как будто прошло не так много времени с момента отъезда наших работяг, пересидевших свои сроки, а я уже смирился с тем, что зимовать прийдется в прежней ипостаси и не только смирился - скорей обрадовался, что не будет никаких забот и хлопот, перееду со всеми на Мерси и пусть лагерь думает, куда послать на работу, как накормить, одеть и прочая, и прочая. Занялся подготовкой к зиме и переезду. Достал себе к буркам новые портянки, обшил шапку заячьим мехом, часть этого меха пристроил в рукавицы и утеплил им пятки, особенно сильно мерзнущие на лесоповале. Подумывал о том, что не плохо было бы сшить жилетик из заячьего меха.

Не знаю, насколько мне хватило бы такого уравновешенного, спокойного и бездумного состояния, но Первого ноября утром меня вызвали в контору и там я увидел Петра Кокачева, он ночью приехал из Артыка. Ехал он к якутам за мясом для Бакатова, а заодно привез мне вызов... Представьте себе, на освобождение!!! Нет, официального вызова не было, просто Оник Янукян передал, чтоб я немедленно выезжал туда к ним для оформления документов. Этого было достаточно для здешнего начальства. Они уже подготовили направление и предложили мне выезжать вместе с Петром, который успел наменять оленьего мяса на табак и чай. .

Выехали поздно. Я бы предпочел переночевать ещё ночь в бараке, чтоб начать путь завтра до рассвета, но у Петра были свои соображения, ему нужно было переночевать в Тирютти у какой-то Лиды, и он не спешил. Дорожка в тот поселок была уже пробита, конь не нуждался в вожжах, и Пётр закинул их ему на спину, а мы шли следом за санями и беседовали. Собственно, говорил он, я был слушателем. А рассказывать было о чем: за последние три месяца, пока я жил в лесу, на нашем участке произошли существенные изменения.

- Ты сейчас не узнаешь наш Артык, его весь заковали в броню - сделали трехметровое ограждение зоны и не прозрачную, как делали раньше, а не пожалели тёсу, по углам поставили две вышки и усадили там "попок". Это на бакатовском-то участке, где сроду никто не бегал. А рядом, в стороне от трассы идёт строительство большого Дорожного лагпункта, и он сразу обноситься капитальной оградой. Говорят, строится ограждение зоны и на Бурустахе, впрочем, там строим не мы, а дорожный прораб Зудин. Ты его должен знать по Хандыге.

- Это ты об Иване Кирилловиче?

- О нём.

- С ним там приключился забавный случай: у него на прорабстве жил "кум" (оперуполномоченный), так вот переезжая на новое место, он оставил в столе списки своих сексотов, они завалились за ящик, и он их не нашёл. Ребята нашли и передали Зудину, а тот весь этот "духовой оркестр" включил в этап, а этапникам дал знать, кто они.

- И их конечно дорогой покалечили - расхохотался Кокачев.

Были у Кокачева новости и другого характера: он рассказал, что Виктор Тарнавский переспал с женой начальника УРЧ и расплатился с ней за это патефоном. А взрывник Корольков, зарабатывает всего 1000-1200 рублей и его получки хватает им с женой на одну неделю. Потом они делают вид, что разругались и разошлись и она уезжает на "гастроли". Покурсирует до Усть-Неры и обратно и привозит десяток тысяч. Они "мирятся" и живут до получки.

Таких сплетен у него - полный мешок и он его "развязал" для меня. Оказалось, что теперь на нашем участке работает много вольняшек, все они - холостые и замужние дамы не теряются - вертят хвостом направо и налево. Я спросил его о Бакатове, у нас прошел слух, что на участке его уже нет.

- Вообще Ломоносов забрал его с собой на Усть-Неру и Бакатов перебросил туда три лучшие бригады плотников. Там он не поладил с приисковыми чиновниками, да и на производстве дела у него не пошли и сейчас хлопочет о возврате. И Ломоносов кажется тоже не против.

Я не сказал, что первые мои вопросы ему касались судьбы наших бригадных грузинов, выехавших на освобождение месяц назад. Но о них он знал только, что в Адыгалахе их уже нет, а куда они назначены, не известно.

Так мы добрались до Тирютти. Там несколько юрт и рубленный "в-чашку" дом. К этому дому мы и подъехали, и Пётр смело повел меня внутрь, познакомил с молодой хозяйкой, Лидой. Ее муж, увидев нас пошел ловить оленей и скоро укатил куда-то, сказали - чай пить!

Хороший, современный дом был, с моей точки зрения, испорчен: вместо печки и труб, вверху было пробито отверстие, прямо в космос, а внизу к отверстию приставлено корыто каменного камина. У Лиды сбоку от горящего камина в чугунке варилось мясо и пеклась лепешка из белой муки, а пеклась она просто в сковородке, стоящей наклонно к огню. В доме конечно - космический холод. Мы с Петром мерзли в телогрейках и ватных брюках, а каково детишкам, бегающим в одних рубашках с голыми попками на улицу и обратно, дверь все время хлопала, а они выскакивают на улицу и садятся в этих рубашках прямо на снег. Говорят, среди якутов сильно распостранен туберкулез! А как же он не будет распостранен, если они с детства не знают тепла.

Мы набрали два котелка снега, натаяли воды и начали варить геркулес, подсластили его сахаром. Один котелок поставили перед детьми, а их трое и мал мала меньше. Вы бы видели эти рожицы, вымазанные кашей, ели они с огромным удовольствием. Как видно их к сладкому не приучают.

После еды мне надо было убираться отсюда, чтоб не мешать любовным делам своего спутника, и он меня повел в соседнюю юрту. Там живут старики и с ними семья их сына: жена и двое детей. Нас приняли без разговоров, отвели мне место на лавке, тянущей вдоль круглой стены юрты. Хозяин принес подослать оленьи шкуры, принёс и укрыться какое-то меховое тряпье, но я предпочел свою телогрейку, по крайней мере посплю спокойно, не будут грызть насекомые.

Петро ушел к своей даме, все жители юрты удалились в спальные комнаты, остались мы с хозяином, он заварил чай, я достал свой черный хлеб, и мы побеседовали. Он рассказал, что у их сына дети родились ненормальными: девочке 17 лет, а она мала, как десятилетняя, не встает с постели. Я её видел, она спит прямо здесь на скамейке, её туда в спальни не берут.

Внук, по словам хозяина, тоже ненормальный, повидимому дурачок. Я его увидел ночью, когда он вылез из спальни, чтоб подтопить камин. С вечера, пока горел камин, в юрте было терпимо, хотя у нас в лагерном бараке, если будет такая температура, о спину дневального обломают не один дрын. Но вот, камин прогорел и в юрту рвется космический холод. Я верчусь в своей телогрейке, о том, чтобы уснуть не может быть и речи, да и происшедшее со мной надо как-то осмыслить. Последним я привык заниматься лежа на койке. Думаю: кто-нибудь из жителей юрты должен встать и подшевелить угасающий огонек.

Первой не выдержала невестка, она наложила на наклонное корыто камина костерок дров и раздула огонёк. Пошло тепло, и она долго чесалась. За ней вышел сыночек и тут по странным его телодвижениям я понял, что старик прав: он ненормальный. Выходили к огню и остальные члены семьи. А у меня, хоть лежал в телогрейке, все тело, без насекомых тоже зачесалось.

Такая уж моя планида, как говорят в лагере: жила эта девочка, пусть и не двигалась, но жила до моего прихода, а в эту ночь она скончалась. Под утро в нашей юрте побывал весь крохотный поселок, еле нашли новой материи на саван. Когда хозяин остался один, я счел возможным встать. На этот раз он меня угостил очень крепко заваренным чаем и белыми квадратиками лепешки. Получилось что-то вроде поминок.

Любопытство - не порок! Спросил я все-же старика, не удержался: почему они не поставят в юртах печи, зачем мучаются всю ночь, да и днем тоже. Ведь вот был я в Оймяконе, там в избах стоят печи. Объснил он мне, что так жили их отцы, так должны жить и они. К тому же спят на медвежьей полости, и укрываются заячьим одеялом, так что холод их не достает и спят они без одежды.

Увидел я тут и его сына, приехавшего с охоты. Он - очень крупный для якута, хорошо сложенный мужик, без каких-либо внешних дефектов. Вот поди ж ты, и такая наследственность!

Не долго мы прошли с Кокачевым, у встречного я узнал, что до Стрелки мне идти не стоит, неподалеку есть какая-то база, где можно поймать машину. Я тут же распрощался с Петром, дальше мне с ним было не по пути, уже 3-е ноября, на носу праздники, а мне до Артыка нужно добираться более двухсот километров. Надо поспешать.

Шёл перебежками, как на соревновании. Наткнулся на какой-то склад, вышел дубак (сторож) и первым делом спросил документы. Узнал, что иду на освобождение, пригласил к себе в сторожку. С какой это стати? не пошел, сказал, что некогда. Наконец нашел базу и как раз только выгрузился и загружается обратным грузом мощный студебеккер с железным кузовом. Помог им загрузится, и водитель пустил меня в кузов до Усть-Неры. Иногда и мне везет!

Паромной переправы не увидел, строили ее в 45-ом году, сейчас в зиму все законсервировано, но говорят: работает преотлично. А поселок - Усть-Нера за год с лишним, что я её не видел здорово обустроилась и население наверно не меньше, чем в Магадане. Приехали в сплошной темноте, Я не сдаюсь, жду машину на развилке около Ампора. Нашёлся чудак, едущий на Магадан ночью. Мы в кузов набились. Утром, когда рассвело, мы оказались около Изыскательской и тут у какого-то перевала машина встала. Мы валандались около нее часа два, а потом водитель сказал:

- Бегите ищите другую, у меня видно ничего не выйдет, передам на ремпункт, чтоб прислали техпомощь.

Прибыл на Артык 4-го вечером, поселка не узнал, хоть Кокачев предупредил о зоне, вышках, вахте, изоляторе. На каждом шагу шмоны, проверки, все под подозрением. Бакатовцы, без Бакатова! им теперь не позавидуешь. Да и забрали на прииска три лучшие бригады плотников, их теперь черта с два, вернёшь. Без них ничего похожего на прежний участок не будет.

Мне кажется, чертовски повезло, новый разгул режима меня уже не захватит! Освобождаюсь вовремя!

В бараке близких ребят не встретил, похоже - все новые. Сбегал в УРЧ, получил "бегунок". Обегать кого надо не успел, началась поверка, а там пошел праздничный шмон - отобрали нож, иголку. Это понятно, но зачем отобрали ложку, да еще склепанную.! Прямо бесится этот режим без дела. Но я молчу: забирайте всё, только выпустите меня целого.

Вышел из зоны 6-го ноября 1946 года. Пересидел считай 4 года и 2 дня, а всего в неволе пробыл 5114 дней. Врагу не пожелаешь! Надо добраться до Адыгалаха сегодня до конца рабочего дня, а то до 9-го придётся сидеть в лагере, а он мне стал уже не терпим. Я в одной телогрейке, полупальто отняли. Опять: зачем? тряпье же никому не нужное. За спиной мешок, а в мешке горсточка муки, напильник и кое-какое тряпьё. Ребята говорили: "Выброси всё, а то прийдется вернуться за ними в лагерь". Такая примета. Решил: выброшу в Адыгалахе, когда выйду из УРЧ и пойду в "кадры".

Мороз страшенный. Водитель студебеккера не берёт, говорит:

- В кабине места нет, кузов железный, ты как следует не одет. До Кадыкчана превратишься в сосульку, а мне потом отвечать.

- Я отсидел 14 лет, из них на Колыме - девять. Девять! Понимаешь? И не замерз! Вы скорей в кабинке замерзните! Возьми, будь человеком, мне нужно быстрей в Адыгалах, чтоб 9-го покинуть его вольняшкой.

Взял. Кузов то и вправду - весь железный и порожний. сесть некуда. Оно и лучше. Начал плясать и петь. Хорошо кое-что я утеплил в своих тряпках самую малость, конечно! До Делянкира выдержал. Водитель только притормозил у трассовской столовой и кричит:

- Эй, доходяга, ты еще дубаря не нарезал, так соскакивай поживей, погреешься.

На мое счастье, у печки бока красные. Скидываю бурки, сую к раскаленным бокам ноги в портянках, они огня не слышат. Полчаса потребовалось, чтоб привести себя в чувство. А они уже отобедали и мне на еду времени нет. Голодовкой меня не удивишь. А пассажир из кабины угощал водителя, все блюда брал ему по две порции и налил в кружку спирта. Водитель отказался, хотя в то время на Колыме водили машины под крепким газом. Подозвал меня предложил выпить, там граммов сто спирта. Я тоже отказался: за девять лет на Колыме ни разу не брал в рот, не знаю, как на меня подействует. Ещё уснешь да обморозишься!

Лезу обратно в свой кузов, водитель опять за свое: "Ох, и боюсь я за тебя, мужик. Ты уж там прыгай повыше, а то ведь осталось ехать больше, чем проехали."

А у меня репертуара не хватает и цыганочка с выходом и комаринского, и лезгинка, и барыню пробовал приспособить, да и кое-какие народные песенки. Время тянется жутко медленно, Студебеккер ревёт, как резанный кабан, водитель видно набирает скорость, чтоб быстрей от меня отделаться. Парень хороший. А от этой скорости ледяной ветер в лицо дует с такой силой, что всё в душе коченеет. А отвернутся от этого ветра нельзя, бешеная скорость машины валит с ног. Я уже думал остановить машину, да пробежаться километров десять пешечком, а там снова поднять руку, но тут водитель, не то у Озерной, не то у Трубной остановил машину. Предложил мне заскочить в кабину обогреться. Обогреватель раскален до красна, в кабине жара сумасшедшая. Они покуривают у радиатора, остывают, а я за это время чуть-чуть прогрелся. Да и не рад: борта кузова выше меня, вот и попробуй вылези, да залезь.

- Теперь до Кадыкчана иду без остановки, так что держись!

И я держусь,

А в Кадыкчане только соскочил со студебеккера, смотрю у заправочной стоит бортовая машина с грузом в тайгу, может в Адыгалах? Забежал в заправочную избушку, печи еле топятся. Решил, если машина попутная - еду, два часа как-нибудь выдержу. И выдержал, хотя это испытание показалось мне тяжелее всех предыдущих: в пустом кузове можно было хоть поплясать, а здесь на бочках и ящиках не попляшешь. Да и мороз на заходе прижал по сумасшедшему.

Сколько веревочке не виться - концу быть. Вот и Шестое прорабство, машина идет дальше по Эмтегейскому участку, а я соскакиваю, чувствуя себя самым счастливым человеком в мире. Наверное, полчаса не могу по-человечески бежать: ступни болят, приходится ступать на ребро. Но вон уже Управление, подбегаю. Еще не согрелись руки, как там распишусь за освобождение? Говорят: УРО - в отдельном домике, бегите туда! Бегите скорее, а то уже шесть часов. А завтра великий праздник - 7-е Ноября.

Выбежал за здание и вижу домик - УРО. Там горит свет. Ура!

Лейтенант в одиночестве, стоит над столом, а на столе раскрытая книга, большущая. Не знаю был ли это известный всем пересидевшим Кардычкин или нет. Узнавать было некогда.

- Можно к Вам?

- Ты -Саркисов!

- Так точно.

- Ты остался один, где ты прятался?

Расписаться все-таки пришлось не один раз. Был интереснейший документ, прямо для журнала "Крокодил", он зачитал его сам: "За хорошее поведение и производственные успехи в лагере освободить досрочно!" (может читалось и не совсем так, но смысл такой). Нет, я не стал спрашивать: куда же теперь списать пересиженные против данного мне срока четыре года? На войну? так ведь и та и другая закончились давно. Лишние вопросы в таких органах ни к чему!

В лагере в ходу одна побасенка: "И вот, дали ему год. Он отбыл двадцать четыре месяца и досрочно освободился!" Прямо обо мне!

Чтоб расписаться разборчиво, а он этого требовал, пришлось жечь руки у печки. От него выхожу вольняшкой. Так нас все называют, потому что до вольнонаёмных мы еще не доросли, паспорта нам не выдают и не обещают, дадут взамен - удостоверение годичное временное?!

Это сейчас меня не волнует, я еще ничего этого не знаю. Меня направили в отдел кадров Управления Дорожного Строительства. И я опять бегу туда, чтоб не опоздать. Но там они не спешат закрывать, хотят перед праздниками всех распределить и отправить.

Все это - мелочи жизни, все - ерунда. Главное это то, что я больше не заключенный, Моя четырнадцатилетняя мечта исполнилась: Я - НА ВОЛЕ!

Глава 8.17 Первые шаги на воле

Стою в уголке за барьером, жду очереди, полупустой мешок кинул в угол и загадал: если его украдут, все будет хорошо. Нас обслуживает не только внешне, но и в обращении с нами - называет всех нас по имени отчеству, очень интеллигентная дама, лет сорока с лишним по имени Мирра Львовна. Высокий, хорошо одетый седой, мужчина, выходя от неё, из-за перегородки, поцеловал у нее ручку. Я подумал, какой был-бы конфуз, если б я в своем дикообразном одеянии вздумал поцеловать её ручку. Странные иногда приходят мысли!

Меня вызывает начальник отдела кадров, Григоров. В моем формуляре - единственный козырь: незаконченное высшее образование и в разговоре я высвечиваю его, как могу и прошу каким-то образом дать мне проявить свои способности и знания в конторской работе. Хотя в общем-то меня арестовали со второго курса, так что моё высшее образование точнее можно назвать НАЧАТЫМ, но козырек все-таки срабатывает. Он звонит кому-то по телефону и направляет меня на второй этаж к ревизору Лавренюку. Тот спрашивает, имею ли я желание пойти работать в бухгалтерию? Я рад до небес и беру у него записку к главному бухгалтеру, в которой он предлагает взять меня на обучение.

Пока я ходил к Лавренюку, кто-то украл мой мешок, примета сработала. Я уже не боюсь ничего. Мирра Львовна выписывает мне направление на работу на Усть-Нерский дорожно-строительный участок. Это возле гор. Усть-Неры, места знакомые! Теперь у меня помимо направления начальнику участка Чубакову, подложено письмо к главбуху. Если б я знал: как оно мало значит!

Вышел из здания Управления в расслабленном состоянии. Казалось, все от меня зависящее выполнил достаточно хорошо, остается теперь добраться до поселка Переправа, впоследствии его называли Индигирский. По мере удаления от Адыгалаха погружаюсь все больше в темноту. Иду к Контрольному пункту, хочу попросить бойца помочь мне сесть в кабину попутной машины, но он качает головой, мол, начинаются праздники и весь транспорт видимо станет на прикол.

- Что же мне делать?

- До Кадыкчана я тебя отправлю, а там до Аркагалы 10 километров, в крайнем случае доберешься пешедралом. А в Аркагале - диспетчерский пункт, может все-таки какую-нибудь машинешку поймаешь, а нет, пересидишь в зале. А здесь тебе находиться нельзя, иди в избушку, подожди, гудки тебе там будут слышны.

А в избушке, на нарах трое играют в карты. Я посидел, "поболел", а потом они предложили мне поиграть, а то им втроем неинтересно. Я сказал, что у меня нет денег, говорят, что не беда, буду ставить по рублю.

Так я и играл, как мне сказали, просто чтоб в игре была четвертая рука. А мне начало везти, да так, что я уже просто не мог играть по рублю, ставлю настоящие ставки и ... выигрываю! Это их раздражает:

- Да ты хоть банкуй по-человечески. У тебя же все карты видно.

Получается, что и карты видно и они там еще передергивают, а выигрываю я, собралось больше четырехсот рублей. Меня это пугает: они же меня с деньгами не выпустят, а отдать их просто так я не хочу. Готовлюсь к побегу, жду только гудка. Рукавицы положил за пазуху, денег рублей двадцать оставил на столе и с первым автомобильным гудком выскочил, как будто по нужде. Боец с контрольного пункта сажает меня в машину, и я уезжаю. Потом посчитал деньги: выиграл 409 рублей! Так первый и последний раз в жизни.

С Кадыкчана уехать тоже повезло. Взял меня новый автомобиль - Даймонд, сам тянет 10 тонн и на прицепе берет - 16! Из-за него собираются усиливать все наши мосты и первый - Делянкирский.

На Аркагале в диспетчерской маленький зал, горит чугунная печь, больше похожая на тумбочку. За ней лежит груда каменного угля. Хватит на два дня. За перегородкой дремлют или болтают между собой диспетчеры. В зале пусто, я пристроился за печкой. Мне поручили ее топить, и я подтапливаю. Деньги до поры спрятал под горкой угля.

Валяюсь в углу за печкой и спрашиваю себя, я ведь показал диспетчерам свой документ, почему же они меня не воспринимают, как вольнонаемного? И тут же ответил себе: а я воспринимаю? Нет конечно! нужно сначала снять с себя эти лагерные тряпки, побывать в бане, постричься и побриться, получить койку в вольном бараке. Вот сколько нужно сделать, чтобы сам поверил в свое освобождение из лагеря!

Так проспал три ночи, днем бегал в колымснабовскую столовую, расходовал свои талоны. В общем прожил и этот период. Первая машина подошла к диспетчерской очень рано и диспетчера теперь уже, как знакомого, вписали в путевку не хотевшему брать меня в кабину водителю. По дороге я его два раза покормил в столовых, и он смирился и перестал на меня бурчать. До Усть-Неры доехали без приключений, а там я не стал ждать машину и пошел пешком. Дорогу эту я знал не плохо: здесь года полтора назад строили паромную переправу через Индигирку и нас тогда перегнали на Андыгичан перед самым маем сорок пятого года, Законченной переправы тогда не видели. Не увидел я и сейчас, её готовили к консервации на зиму. Ну, а для переправы натаскивали жерди и раскладывали на лёд, а сверху поливали водой. Быстро намерзала надежная дорога и автомашины уже шли и туда, и обратно.

Встретил Лебедева, теперь он освободился, летом работал на переправе. Спрашиваю о здешнем начальстве: Чубаков - хороший человек, к рабочим относиться с пониманием, а вот главный инженер Павлов не то, уважает только договорников. Спросил его о женщинах. Ответил, захлебываясь: и Надя Чубакова и Лидия Павлова и жена комдивизиона - Зоя и Валя Хромова, жена оперуполномоченного - все стоящие.

- Недавно водитель Теремко привез с Сусумана Валю. Всех не перечтёшь! А на Усть-Нере добра этого навалом, ребята нашли там гнезда: за 50-60 рублей можно ночь поваландаться. Есть там одна, по кличке Японка, сама некрасивая, а к ней ходят со свертками под мышкой такие ребята, что на "материке" любая красавица позавидует.

Вступил я на этот берег чуточку осведомленным,

В отделе кадров меня взяли на учёт и дали записку в общежитие, на поселке его называли "клуб на 32 места". Знакомых там не нашел, устроился с койкой и побежал в Дом ИТР. Сказали, что там живет главный бухгалтер Пиунов. Дневальный этого дома оказался армянин, по фамилии Ордиянц. Он завел меня в комнату, где главный бухгалтер живёт вместе с бухгалтером расчетного отдела Большаковым. Этот рослый парень с роскошной шевелюрой понравился мне больше. Когда я зашел они лежали на койках и беседовали. Я отдал записку Лавренюка и думал, что Пиунов со мной побеседует, но он записку положил на стол, а мне сказал, утром явиться в бухгалтерию. На этом моя официальная часть сегодня закончилась.

Когда я возвратился в этот клуб, занятый под общежитие, там царило оживление, собрались все жильцы-вольняшки, готовили себе ужин, весело болтали, делились меж собой услышанными новостями, а главное готовили стол к картежной игре. Теперь и я решил, раз мне так везет, не следует упускать возможности пополнить свой кошелек. Желающих "почесать королю бороду" оказалось больше, чем нужно - перед праздником выдали зарплату и люди не успели спустить все деньги. Я на какое-то время остался в роли стороннего наблюдателя, мысленно "проигрывая" свое участие то за того, то за другого. Получалось плохо, и я принял разумное решение: не ждать, когда освободится место-оно будет явно несчастливым, а идти спать.

Чтоб покончить с картежной темой, скажу, что мне не терпелось попробовать свое счастье и я за два вечера проиграл почти все, что выиграл на Шестом Эмтегейском и после этого, промучившись бессонную ночь, решил больше не пытать счастья там, где кроме неприятных ощущений от проигрыша найти ничего нельзя. И действительно в азартные игры больше не играл, а карты брал в руки только для преферанса или "Петушка".

С бухгалтерией тогда у меня не получилось. Пиунов поручил меня Большакову, а тот дал подсчитать журнал в форме книги аналитического учета. Книгу эту вел Комолов, обладавший отработанным бухгалтерским почерком и мне просто было страшно писать там что-нибудь своей рукой. Попробуйте, поработайте девять лет кайлом, кувалбой и ломом и посмотрите каким станет ваш почерк!

С этой книгой я занимался 2-3 дня. Работать в отделе мне нравилось: горят керосиновые лампы, в комнате тишина, все говорят шепотом, разносят каждый по своим карточкам какие-то проводки или ордера. "Вот наука, которую не постигнуть"- думаю я.

- У кого тридцать пятая проводка? - спрашивает шепотом Душин - старший бухгалтер материального отдела.

- Её ещё нет в природе - тоже тихо отвечает Забоев - старший бухгалтер производственной группы - Я её вписал в контрольный журнал одной суммой, сегодня напишу.

Такие сыпятся реплики, а я сижу и ничего не понимаю и обучать меня никто не собирается. Я уже в первый день понял, что моя карта здесь бита, тут уже сидят какие-то работяги и стажируются, как и я, и моя кандидатура им вовсе не нужна. А нужен им кладовщик на Большой Артык и зав. кадрами мне об этом сразу сказал.

На третий день в бухгалтерию зашел сам начальник участка Чубаков и выговорил Пиунову за то, что тот не занимается подбором кладовщика, а держит у себя сверхштатных сотрудников. На что последовал ответ, что этот балласт ему не нужен и он согласен всех отпустить хоть сегодня.

Я понял, что и я попал в число балластников и поднялся. С главным бухгалтером объяснятся не хотел и пошел прямо в отдел кадров, там все стало ясно: меня хочет видеть начальник участка Чубаков. Принял хорошо, пригласил сесть и объяснил, что они сняли с работы кладовщика и теперь им нужен грамотный и честный человек, который взял бы на себя заботу о снабжении лагеря и вольнонаеммных Большого Артыка (У них тут свои Артыки). Оклад основной по этой должности 980 рублей, нередко бывают премии.

- Считаю, что вам на первых порах есть смысл принять на себя эту работу, там очень порядочный и культурный старший прораб Фоменко, и мы тут всегда окажем Вам помощь.

Мне вообще трудно отказывать людям, а тем более, если предложение делается в такой мягкой форме. И я, наверное, дал бы согласие, если б не видел Хасанова -этого самого снятого кладовщика и не поговорил с ним. А он как раз находится сейчас в том общежитии, где я остановился и ожидает результатов ревизии. Из его объяснений я понял, что он, если и виноват, то в халатности: при приемке дел: не все материалы тщательно проверил и нарвался на недостачу. Вместо бочек с рыбой, очень крупных бочек, по 200 килограммов каждая, оказались бочки с землей, а он их не открывал до самой ревизии и только тут узнал подвох. Ревизия выявила и другие более мелкие недостачи. И в общем собралась большая сумма и теперь никто, ни Пиунов, ни Чубаков не хотят ему помочь, не хотят даже серьезно его выслушать, а ему - грозит "десятка". И лежит он на койке в одиночестве среди людей.

Меня на мякине не проведешь! Я бы приемку провел со всей тщательностью, но от ошибок никто не застрахован и, если твоё начальство бросит тебя в трудную для тебя минуту, ты легко можешь попасться на пустяке и вернуться в лагерь.

Один из жильцов общежития сказал мне, что работать кладовщиком может только человек, желающий нажиться, просто же работать кладовщиком нельзя, там ежедневно нужно будет "химичить" для других, то прораб взял спирт денег не заплатил, то приехали с участка, набрали дефицитных продуктов, деньги обещали прислать, не прислали. Из кладовой тянут все, а отвечать приходится одному.

Понял я, что материальноответственная работа, это - не для меня, я не буду никому давать ничего без документов и меня быстро выгонят. И я категорически отказался, вернулся в отдел кадров. Кадровик похвалил меня, он тоже посчитал, что эта работа не для меня, туда нужны опытные снабженцы.

У него уже выписано направление на Большой Артык - дорожным обходчиком. Но прежде, чем покинуть контору я сделал еще одну попытку. У Бакатова меня вербовали в десятники, но я отказался. Здесь, будучи вольным, я бы не отказался: для меня это было куда престижней рядового рабочего. И я зашел в кабинет главного инженера Павлова, объяснил обстоятельства и предложил свои услуги. Он ответил достаточно холодно, что их участок укомплектован договорниками с дипломами и для практиков вакантных мест нет. Был это для меня момент судьбоносный: дай он мне направление десятником, а это, как я потом узнал, могло случиться - вакантные точки все-таки были, пошел бы я по линии производства. Вся моя жизнь изменилась-бы коренным образом.

Раненько утром чуть не час мерзли на трассе в ожидании машины. Не берут! И пошли вверх по трассе в сторону Пестрой пешечком. Попутчика нашел в отделе кадров, вот он как раз и был назначен десятником на Пеструю и был очень недоволен этим назначением. Недоволен не потому, что Пестрая это - штрафная командировка и её рабочий контингент - отпетые уголовники, а потому что не хотел работать на этой должности и с удовольствием поменял бы её на бухгалтера. В этом он оказался моей противоположностью и был для меня интереснейшим собеседником. Шли мы, не торопясь и не потому, что погода была теплая и не потому, что Пестрая - на вершине небольшой горной цепи, на высоте 800 метров над уровнем моря, а потому что напарник мой не спешил взяться за исполнение неприятных для него обязанностей. Ему очень хотелось высказать все свои мысли и как можно более тщательно их обосновать и делал он это вовсе не для меня - я был случайным попутчиком, а высказывая свои мысли, он как бы подводил итог какого-то отрезка своей жизни и готовился перестроить ее коренным образом. Надо ли говорить, что имел он очень заинтересованного слушателя.

Прошли Березовую, там плотники заколачивали двери и окна. Заключённые во главе с прорабом Санниковым, закончив отсыпку земляного полотна, перебрались на Стрелку - командировку, следующую за Большим Артыком. Постояли с плотниками, покурили. Мой попутчик спросил их:

- Чего это они поспешили уйти вперед, оставили на трассе такой свинорой?

- Да ведь прорабства укомплектовали вплоть до рудника Алляскитовое. Люди есть и на Тоноре и на Эльге и на Арангасе. Тянут зимник, где по трассе, а там дальше по реке. Проехать можно, хотя кое-где можно и застрять - объяснил один из рабочих.

Дальше по ходу у нас посёлок Бирхая, там участковая больница и довольно крупная. Нас у ворот встречает красивый мужчина лет тридцати, здороваются с моим попутчиком. Узнаёт, что мы идём на работу, хохочет:

- Работа - не коза, в лес не убежит! У меня в вольном бараке полно свободных мест, отдохните до утра.

Отдыхаем. Мой товарищ ещё много мне не досказал. Спешить и вправду некуда.

Попутно он мне рассказывает о Петре Чечеле, главвраче больницы.

После взятия Берлина молодые офицеры устроили кутёж: оцепили какой-то квартал, ресторанам дали команду. За немочками дело не стало. В общем погуляли хорошо. Хорошо, но не совсем: нашлись обиженные - кого не пригласили и о гулянке узнал военный комендант. Так Чечель оказался со сроком на Колыме.

Нашему оккупационному руководству хотелось показать немцам, какие мы хорошие.

О десятничестве он рассказал большую, связную и интересную историю, так, что ему на следующий день едва хватило времени закончить рассказ до прихода на Пеструю.

- Объясни мне, что такое десятник? - спрашивает он меня и сам отвечает

- Это же старший рабочий, который не может подписывать ни накладные, ни путевки и не может ни за что отвечать. Десятый! А они с меня требуют диплом технического учебного заведения и отчет о расходовании стройматериалов, зарплаты. Разве это правильно.

Я-то думаю, что нельзя придираться к названию, важно, что к нему подвязано по инструкции. На БАМе, где полотно закончено составы уже ходят, первая инженерно-техническая должность именуется ДОРМЕЙСТЕР. Слово иностранное и звучит красиво, но обязанности аналогичные нашему десятнику.

И он мне отвечает: десятник на современном производстве, это - мальчик на побегушках или мальчик для битья. Прав никаких, одни обязанности. И он рассказывает.

Поставили его мастером по отделке и сдаче отрезка центральной трассы, где-то возле Ягодной. Не то у Кирпичной, не то у Рыболовной. Он старался не одну ночь, расписал графики перемещения звеньев, а там их было немало: и на кюветах, и на перепадах, и на выглаживании откосов, были и бригады отделочников, отсыпавшие верхний слой дорожного полотна грунтовой дороги - "РУБАШКУ". И всё это он посчитал на минимум людские ресурсы и подал заявки. Пришел прораб и, не глядя, не считая, добавил 100 человек и их дали и им нужно было закрывать наряды, выписывать питание на выполнение 126 процентов и подписывать эту чушь пришлось ему, десятнику. Потом приехал подгоняйло, повыше рангом и они вместе с прорабом разъезжали, используя для своих разъездов грузовые машины и предоставив десятнику право выписывать путевки на перевозку песка или земли, материалов, которых никто не возил и он добросовестно подписывал и путевки и накладные к ним, беря все эти материалы на свой подотчёт и когда участок дороги был сдан и все подгонялы разъехались по своим кабинетам, ему, десятнику пришлось объясняться, почему он возил то, а не это, отчитываться, куда он израсходовал все эти приписанные и ненужные материалы.

Рассказывал он очень обстоятельно, с душой, так, что мы еле уложились в 10-ти километровый отрезок дороги, двигаясь очень медленно на крутой подъем и когда подошли к Пестрой, ещё постояли минут несколько, пока он закончил. Я не воспользовался его приглашением зайти на командировку, отдохнуть, наоборот я рванул перебежками и так в высоком темпе прошел оставшиеся 20 километров в сгущающейся темноте. Искать барак вольняшек, а тем более идти в контору отмечаться в кромешной тьме не хотелось, зашел в баню и не ошибся: там приборка была уже закончена и заведующий, нацмен из Средней Азии, увидев во мне тоже нацмена, угостил меня баландой и устроил спать на сухой теплой полке, в парной.

Утром пришлось бежать обратно: мой участок обхода находился на Малом Артыке, который я вечером пробежал, не заходя. Просто побоялся зайти: кто знает, что там за люди? Итак, взял я на свои карточки крупу геркулес, хлеба, еще кое-чего по мелочи и пошел теперь уже на свою родимую командировку.

На Малом Артыке работают двое рабочих обходчиков: Солодущенков и Снеговский, последний числится старшим. Он повел меня по трассе и показал мой участок, на котором "гвоздем" был длинный и крутой подъем, уже покрытый скользким белым накатом. Снеговского я отправил в барак, а сам долго и усердно очищал подъем от наката и не успокоился пока не оголил колеи до грунта. И сразу же получил благодарность за свою работу от подъехавшего водителя. Водитель оказался мне знаком, это был тот самый Каширин, который хотел обмануть меня на полбанки мясных консервов, там в последней моей Лесной. Из бухгалтеров его уже выгнали за мошенничество, и он использовал свою вторую специальность - водитель!

Иду в барак не спеша, с чувством хорошо выполненного долга. Беспокоит то, что из низких серых облаков все сильнее валит мелкий снежок: не испортил бы за ночь всю картину! В бараке один Солодущенков, варит себе похлебку. Отстегиваю свой черный как уголь котелок, бегу за водичкой. Пока еще не зима, воду достать не сложно. Ставлю котелок с водой на печку возле трубы. Геркулес вариться не долго, только б закипела вода! Кончился мой первый по-настоящему рабочий день вольного человека. Не плохо, но я мечтал его проводить иначе. Ничего не поделаешь: мечты сбываются не всегда.

- Саркисов, ты же можешь тискать. Давай расскажи что-нибудь, пока варится каша.

И откуда он знает про мои рассказы, вроде я с ним нигде не сидел! Начинаю рассказывать, а мой котелок запевает. У меня уже такое было на Еврашкалахе, тогда мой напарник Васька Брель сказал, что примета это железная и означает, что кого-то из присутствующих завтра тут не будет.

- Меня никуда отсюда не заберут - говорит Солодущенков, - да и котелок твой, тебе и уходить.

Приходит с участка Снеговский, ходил на большой Артык за продуктами, с ним заходит и молодой десятник. Старший рабочий говорит:

- Солодущенков, тебе завтра быть на Переправе, вызывают. Так что собирай вещи и иди сейчас на Большой Артык, там переночуешь. Вот и десятник идёт туда же, пойдете вместе.

- Мне то с какой радости? Ты что-то спутал - говорит Солодущенков.

Снеговский смотрит внимательно на нас по очереди:

- Ты прав. Идешь ты, Саркисов.

Идём с десятником, я еле за ним поспеваю, на ноги тяжел. Он тоже не доволен своей должностью: платят мало: на руки получает 841 рубль.

- Обходчикам пишу в нарядах по 1200-1500.

- Поработаешь пять лет, будешь. получать вдвое больше.

- Не буду я здесь коптить небо пять лет. Подал в Адыгалах заявление, прошу отпустить на материк.

Так за разговорами в быстром темпе проходим десять километров. Я захожу в баню к старому знакомому. Долго с ним не ложимся спать, он мне обещает счастливое будущее: нацмены все - немножко предсказатели. Утром долго ищу нарядчика Кучука, так и не нашёл, а когда вернулся к конторе, он уже сидел в стальном кузове студебеккера. Крикнул мне:

- Давай быстро на Переправу, в бухгалтерию. Тебя хотят назначить кассиром. Наряд я везу с собой, а ты оформи вещевую карточку.

Он уехал, чего не взял меня с собой? Теперь мне бежать вниз 70 километров. Машину можешь и не поймать, они ходят здесь редко и берут в кузов ещё реже.

Скатился вниз довольно быстро, не задерживался нигде, боялся как-бы не успели взять другого. Но нет, Слава Богу, ждали меня. Все оказалось просто: Александру Ивановичу разрешили выезд "на материк" и вот-вот уходит последний пароход, а дела сдать некому. Все принял у него за два часа, и он уехал в Адыгалах на оформление. Стал кассиром УНДСУ. А посоветовал взять меня Душин, сказал Пиунову:

- Только что отпустили человека с хорошим образованием, верните его и пусть Саша сдаёт.

Тут же и дали телефонограмму Фоменко. Так я успел поработать обходчиком только один день.

Да, кассир - это тоже материально-ответственная работа. Я, пока добирался до Переправы, обмозговывал: браться или не браться за эту работу? Почти, как у Гамлета. Решил: надо браться! Сразу начну копить деньги, чтоб в случае недостачи, было чем перекрыть. Подстраховка у меня должна быть обязательно, хотя бы два оклада - на сберкнижке.

И ещё, через кассира я должен буду попасть в бухгалтера. Теперь я знал, что на каждом прорабстве сидит помбух с тем же окладом 980 рублей в месяц (841 р на руки). Буду работать с ними рядом, постараюсь помогать им, и так войду в курс их работы. Безусловно судьба сама дала мне в руки козырь. Тем более на БАМе я месяц поработал счетоводом и хоть чуть-чуть, хоть одну ногу я в этом деле поставил. Так за своими мыслями и планами на будущее я не заметил, как добрался. Была уже ночь, и я пошел не в бухгалтерию, а в Дом ИТР, к своему знакомому Ордиянцу. Он принял гостеприимно, устроил переночевать на своей койке.

Кассира, теперь уже бывшего, все звали просто Саша, хотя ему было за сорок. У него было удивительно симпатичное лицо! Я поинтересовался, как он поступает с друзьями? Он мне ответил:

- У Оскара Уайлда есть сказка про одного мельника. Когда у него просили муки он отвечал, что дружба и мука - это разные вещи и пишутся они по разному. Так и деньги. Можешь давать из своей зарплаты, а если проще, посылай их к Уайлду.

Тогда я у него не спросил, как быть, если попросит Главбух, просто не думал, что такое может случиться, а спросить следовало. К моей радости, у кассира к основному окладу добавляется 20 процентов надбавки за разъездной характер работы. Итак, общий оклад 1176 рублей в месяц и это в первый же месяц, после освобождения из лагеря. О таком даже не мечталось ни в каких снах.

А еще, Саша жил в одной комнате с Душиным и теперь я обосновался на его койке - комната на двоих.

Первые шаги на воле у меня оказались достаточно впечатляющими. Саша на материк не уехал, вернулся из Магадана в феврале месяце и мне пришлось кассу снова отдать ему, но теперь уже я был работник бухгалтерии и меня назначили помбухом на Тирехтях, дорожный поселок в низовьях Индигирки, возле прииска Тирехтях. Так начал осуществляться и мой общий план овладения этой профессией. В 1950-м году, в июле назначили главным бухгалтером Первого лагерного отделения Дорлага УСВИТЛа МВД!

9. Жена

Глава 9.01 Из воспоминаний о жене

Нужно ли писать биографию обыкновенного человека, рядового труженика семьи, не числящего в своем активе ни гениальных открытий, ни великих свершений, ни крупных изобретений?

Думается, что наступившее столетие и будет тем Золотым веком, когда обычные, рядовые земляне, имя которым "легион", научившись с детских лет дружить с могучим Интеллектом - Персональным компьютером, смогут до конца реализовать заложенные в каждом добрые начала, всю свою творческую мощь и тогда каждый обретет прекрасную индивидуальность, способную творить чудеса. Страна, где в каждой семье работает Персональный Компьютер, завязанный в общегосударственную сеть, может избавить свой народ от многих бед, в том числе и от криминала, наркотиков, тяжелых болезней и многого другого, что сейчас трудно предвидеть, сможет значительно быстрей и эффективней решить экологические и социальные задачи земли. Но всё это, естественно, требует разумного использования вычислительной техники.

Это одна сторона. Другая состоит в том, что прекрасные люди обязательно встретятся не только в гениальных, но и в рядовых семьях и вы согласитесь со мной, что поступки таких людей, как бы они не были малы, в масштабе страны, нужно фиксировать, поскольку они создают определенный фон общественной жизни.

х х х

Не забуду тебя, дроля,

Не забуду никогда,

Пока из морюшка до донышка

Не вытечет вода. (Вологодские частушки.)

Моя жена, а ваша мать и бабушка - Саркисова Екатерина Георгиевна, урожденная Чешкова, родилась в деревне Малое Сирино, Кичменско-городецкого района, Вологодской области 23 ноября 1920 года рождения.

Глава 9.02 Родители

Её родители: Отец - Чешков Егор Васильевич, 1888 года рождения и мать - Чешкова Анна Дмитриевна, 1884 г. В семье были дети: Николай - 1911 г., Александра - 1913 г. и Юлия - 1917г. После Екатерины родились ещё - Алевтина 1923 г. и Егор - 1925г. Возраст Катиных родителей я указываю со слов ее матери: она говорила, что во время свадьбы ей было 26 лет, Егору - 22. Когда же впоследствии Алевтина оформляла документы - сделала их одногодками. Где точнее, судить не берусь. И ещё, в деревнях Сирино, Чешковщина и других большая часть жителей носила фамилию Чешковы. Оба родителя были из рода Чешковых, поэтому девок для женитьбы выбирали из дальних деревень.

Родители поженились в 1910 г. и жили два или три года у родителей Егора Васильевича в Большом Сирино. Глава семейства был очень жесткий человек и жить там молодому семейству было трудно. Он бил собственную жену до крови так, что она присыхала к постели. Так мне рассказывала Анна Дмитриевна. И когда Егор попытался вступиться за мать, отец с братьями хотели его убить и ему пришлось уйти к родителям жены, где были два её брата Максим и Пётр, они не дали Егора в обиду. Тут молодая семья наконец выделилась, после чего стала жить самостоятельно. Надо было строить избу и стаю, так назывался хлев для помещения скота. В Большом Сирино строиться уже было негде, а рядом в лесу открывался Починок, так называют выселки. Впоследствии этот починок назвали Малым Сирино. Егору с Анной при выделении дали плохонькую коровёнку и старые вёдра и корыта. Лошади, чтоб подвезти лес, не было, все нужно было таскать на плечах. Говорили, что из старых семейств никто им не помогал. Приехав в марте 1955 года в гости к родителям, мы с Катей жили в этой первой их избушке. Больше половины её занимала "русская" печь, у стены стоял ткацкий станок, под лавкой сделана клетка для десятка кур. Нам с Катей они уступили единственную двуспальную кровать, мать спала на печи, а отец с Милей - на полу возле печи. Четырехлетняя Миля - дочь Егора, сам Егор-сын, со своей семьей находился на лесозаготовках, или "в кадрах", как там говорили.

Но ведь раньше, в двадцатые годы в этой избушке помещалось восемь человек. Она выстроена из толстых бревен, ещё более толстые бревна составляли стены примыкавшей к избушке стаи. Когда-то, до коллективизации в этой стае-хлеву помещались две лошади, четыре коровы, 18 овец и кабаны. Всем им было и просторно, и тепло от толстых стен. Сейчас в хлеву стояли кабан и одна корова, единственная на всю деревню. Я поинтересовался, как же без лошади они сумели натаскать на стройку такие громадные бревна, (в комле больше - обхвата!), каждое из которых по моему подсчету весит более сотни килограммов. И Анна Дмитриевна рассказала подробно историю их жизни тех лет: муж -Егор срубал лесину, вырезал из неё бревно нужных размеров, и они вдвоём тащили его на свою строительную площадку, хотя таскать и было недалеко, лес стоял на месте, но ведь каждое бревно нужно так или иначе поднимать на плечо или хотя бы ворочать. Она, маленькая женщина не могла поднимать бревна и тогда Егор поднимал ей на плечо комель бревна (!), она его держала пока он поднимет сзади хвост и затем подбирется на середину бревна, чтоб снять с нее половину тяжести. Я, проработавший на лесоповале не один год, не мог представить себе под этим комлем свою тещу, маленькую женщину. Тесали эти громадные бревна они тоже вдвоём: Егор делал на бревне глубокие надсечки, а ей приходилось топором срубать толстенную щепу - "коровки", как она называла. Повидимому именно в этот период Егор Васильевич подорвал свой желудок, у него временами там каменело и только одно лекарство облегчало боли, но достать его было не просто. Я не хочу сказать, что так работали одни наши родители, очевидно так строились все безлошадные семьи, а их среди молодых было большинство, работать так, глядя на соседей, было легче.

Анна Дмитриевна выдержала все нагрузки по-молодецки и продолжала рожать детей. Роды в этих деревнях тоже сродни героизму. Считалось нехорошим, если кто-нибудь увидит само рождение ребёнка, поэтому роженица, почувствовав схватки, уходит на чердак-горище, откидывалась спиной на матрицу - сквозное бревно, поддерживающее кровлю, и рожала одна без посторонней помощи. Оттуда несет в подоле дитя к колодцу, обмывает холодной водой, перевязывает пуповину и тогда только показывает его людям. Рассказывают, что гости сидят, гуляют и вдруг исчезает хозяйка. Нужно подать еду, а Анны Дмитриевны нет и нет. Все её ищут и безрезультатно, наконец она появляется и несёт в подоле нового жителя семейства. Из девяти рожденных ею, трое умерло. Так женщины Севера хранили своих детей от сглаза.

Семья богатела год за годом, скоро, как я уже говорил, в хлеве стояло четыре коровы, две лошади, из них одна ещё двухлеток, очень резвый, подготовленный для выездов и любимый всем семейством - "Стрелок", ещё 18-20 овец и кабаны. Тут началась колективизация а с ней и раскулачивание. К счастью для вологодцев она проводилось на 2-3 года позже, чем в южных районах и те, кто был побогаче, к этому были немного подготовлены. Рассказывал мне крестный отец Кати - Александр Степанович Чешков, у которого мы останавливались на ночовку, проезжая Великий Устюг. Перед коллективизацией крестьяне бросали свои наделы земли и уезжали в город. В районе пустовали земли, и местная власть вызывала зажиточных крестьян, предлагала им взять себе и обработать пустующие земли, но желающих не было. Один его знакомый запряг тройку коней в хорошую коляску и выехал с ними на базар, вернулся пешком. Другие в срочном порядке резали скот. Александр Степанович купил дом в Великом Устюге и ещё до начала раскулачивания увез туда семью, а затем, ликвидировав хозяйство, перебрался и сам.

У Егора Васильевича и Анны Дмитриевны тоже получилось удачно: ее брат Максим состоял в комиссии по коллективизации, он предупредил их, чтоб двух коров и обоих коней вели в колхоз, третью корову и овец быстрей ликвидировали. В колхоз загоняли просто: сказали "кто против колхоза, тот против советской власти" и все подписали заявление, осталась до конца своих дней единоличницей только Анна Дмитриевна. Два дня все подводы колхоза возили их зерно, замечательное чистое и доброе зерно! Его взяли в семенной фонд для будущего урожая. Стрелочек долго приходил к детям, и они угощали его хлебом, ласкали, а он отвечал им тем же. Конец его был печальным: председатель сделал его своей выездной лошадью и как-то, возвращаясь с совещания, разогнав по лесу, не сумел управиться, и молодой конь наскочил на сук и убился. Надо ли говорить, как горевала по своему бывшему жеребёнку вся семья.

Хозяин семьи был отличный охотник, знал хорошо свои леса и их жителей, ловил и стрелял дичь очень успешно. Во всяком случае в зимнее время Анна Дмитриевна набивала полную макотру заячего мяса и парила его в печи, а дети обгладывали косточки и росли сытыми и здоровыми. Но это было зимой в сезон охоты, а летом, после вступления в колхоз, дело обстояло хуже. Катя вспоминала, как дети, возвращались с поля голодными, а дома есть было нечего. Мать поскребёт по сусекам, наберёт немножко муки и заболтает детям, а сами с Егором ложаться спать голодными.

Егор Васильевич - отличный плотник, всё время использовался на этой работе, мать занималась домашним хозяйством, растила детей, которых было шестеро, и они требовали все больше и больше заботы. Подрастая, старшие помогали матери и уже об их учебе нечего было и думать. Колхоз пытался как-то решить вопрос с детьми, чтоб высвободить на работу женщин: сделали детский сад, но детей туда отдавали неохотно и с этим делом что-то не получилось.

Родители без молитвы и креста не садились за стол и не начинали еду. Поднимался Егор Васильевич, поворачивался лицом к иконам и усердно читал молитву, за ним повторяла его жена, невольно щебетали и дети. Но привычку эту они с собой в город не унесли. В деревне всё видно: Бог дал и уродила твоя полоска, твоя нива и осенью у тебя полные закрома, не дал Бог - с той же полоски получил меньше, чем посеял. Вот и благодарят в деревне за каждый съеденный кусок хлеба. А на Егора Васильевича, как говорили крестьяне всё росло, посеянные им хлеба стояли стеной, ни тебе проплешины, ни слабых колосьев.

Пока в Слободке стояла церковь, ходили туда регулярно, хозяин семьи, брал детей и уходил, оставляя хозяйку готовить встречу за столом. Ходил и ко Всеночной со старшими детьми и выстаивали они там до утра. Потом передали церковь кооперации под склады, а позже растащили по кирпичику. Не стало в деревне праздников, одни будни.

Глава 9.03 Школьные Годы

По моим понятиям детство Кати прошло довольно счастливо, хотя она вряд-ли согласилась бы с такой оценкой, да и современные дети не представят себе счастливого детства без мороженого, телевизора, разнообразных покупных игрушек. Там ничего этого не было, но зато жили дети в больших семьях и вокруг по соседству также весело жило много одногодков, постоянных товарищей и подруг по играм. У детей было масса обязанностей: утром нужно вывести корову в стадо или пустить за околицу в лес, вечером по звуку ботала (колокола) найти эту корову и пригнать в стойло. Для этого в лес собирались большой оравой, в густом лесу было страшно, так как волки, были в действительности, и каждый ребёнок за свою жизнь видел их. А лошадей водили в "ночное", и, хотя там караулили их мальчишки (читайте "Бежин луг"), но приводили и забирали их домой часто девчонки. И вовсе это было не так просто, девочки красовались одна перед другой: забирались на спину неоседланного коня и встав на ноги во весь рост, держась только за уздечку, пускали коня к деревне вскачь. И сама Катя говорила и рассказывали её сестры: она в этих упражнениях не отставала от сверстниц. Вот и представьте свою бабушку, скачущую галопом во весь рост на спине у неоседланной лошади! А хождение по грибы и ягоды? Сколько мальчишек и девчонок собирается в одной партии с одним-двумя взрослыми. Все берут с собой сплетённые из лыка кузова (крупные корзины). Сколько в лесу за день сбора ребят отобьётся от партии, потеряется и всех надо поаукать, найти! А сколько там увидят животных и птиц, увидят и волка и сколько страху, а потом сколько рассказов. А под окном течёт речушка, Слободка, полная мелкой рыбёшки, ловят её чем попало, даже портками. А в пойменных лугах по берегу речушки - море цветов. Плети себе венки, а когда разнотравье поспевает, никакой сенокос не обходится без детей, идут они туда с женщинами переворачивть и сушить валки и метать стога. А в это время из гнёзд вываливаются птенчики и пока взрослые отдыхают, дети ищут гнезда, усаживают птенцов на место. Я в детстве жил в Череповце и соседних деревнях, там же пошел в первый класс, так что жизнь западных земель знаю не понаслыщке. Череповец сейчас вошел в Вологодскую область и от Сирина стоит недалеко, километров 250-300. Думаю, все эти радости никаким мороженым не компенсируешь.

Школа - четырехлетка была недалеко, в Слободке. Первой пошла туда Юлия. Училась она трудно, часто плакала за домашними заданиями. Катя-по природе любознательная, слушала внимательно, как зубрит разные правила и стихи старшая и часто выучивала всё, а когда пошла в школу, училась охотно и старательно.

Деревня - не город, хоть и не так далеко добежать до школы, но бежать приходится в утреннюю зимнюю темень по полям. Мы с Катей видели, как собираются стайками и бегут по обочинам дорог малыши со своими сумками, бегут и пугливо оглядываются. В деревнях по вечерам детишки любят рассказывать друг другу страшные истории, да и о волках, нет-нет, да и услышат. Помню под Череповцом рассказывали, как они разорвали учительницу, шедшую на лыжах в соседнюю деревню.

А ещё помню, я сам видел сразу шесть волков, тогда годы (1919-1920) были голодными и этих зверей набежало ближе к человеческому жилью немало, охотники устраивали частые облавы - за волчий хвост платили. Так вот ехали мы как-то на санях по Шексне: нас с матерью двое малышей и двое мужчин. И тут из лесу вышла волчья стая. Вышла и побежала вдоль опушки параллельным курсом. Зрение у меня было хорошее, я видел, как горят их глаза. Испугались не только дети. Наш отчим расчехлил свою "централку" и хотел стрелять, но возчик предупредил:

- На звук выстрела они могут кинутся на нас и тогда с одним ружьем не отбиться.

И он постучал топором по саням, волки скрылись в лесу, но ненадолго. Он снова постучал. Так нам удалось добраться до города.

Катя пошла в первый класс в 1928 году, возможно тогда волков и поубавилось, но детей из деревень в школу ещё не возили и страх оставался. Из подруг Катя часто вспоминала Полю Силенову - девочку постарше ее и мальчишку по фамилии Усов. Проверка уроков в школе велась по деревням: если кто-то из деревенских не ответил, его не сажают на место, а вызывают следующего и так все деревенские стоят, пока кто-то не ответит урок. Катя уроки знала и часто выручала своё Сирино.

Как-то в их избу пришла учительница, посмотреть в каких же условиях живут и делают уроки её школьники. А Катя как раз сидит на полене и, разложила тетради на лавке. Дали помощь: отрез на юбочку и платочек, а родителей просили дать девочке больше места для уроков.

Четыре класса закончено, что дальше? Всё решила её мать: Катя поедет в Енанскую школу, а это от Сирина 10 километров. И её отвезли туда, она теперь жила там и лишь изредка приезжала домой. Возможно, это было каждое воскресенье. Как жила она там в чужом семействе, можно приблизительно представить просмотрев фильм: "Уроки французского" или прочитав рассказ Распутина того же названия. Знаем от неё такой случай. Дали ей на всякие сладости на неделю 20 копеек, а тут привезли в кооперацию свежие помидоры красные, красивые и стоят недорого - десять копеек штука. Никогда их не видела, надо попробовать. Купила. А они безвкусные. Как жалко 10 копеек! плакала во всю.

Был в школе замечательный педагог. Бабушка сказала мне фамилию - Поповицкий. По географии дети отвечали новому учителю, стоя спиной к карте. Трудно давался детям и русский язык, на диктантах делали уйму ошибок. При нём ошибок стало намного меньше, но тут начались репрессии, а он - офицер царской армии и дворянин. Его забрали, а им возвратили прежнюю учительницу. Контраст был настолько велик, что у ней дети заниматься не хотели и по русскому - у всех снова появились двойки, а географию забыли.

Такой курьез: выпускное сочинение большинство, а Катя даже говорила, что все без исключения дети её класса, написали на двойки. Педагоги вынуждены были скрыть этот факт, дав переписать одним, исправив другим. Катя закончила 10 классов, хоть и не блестяще, но не хуже многих своих подруг. В Аттестате от 21 июня 1938 года Н-Енанской школы Кичменско-городецкого района Вологодской области записано шесть хороших оценкок и все они по вовсе не девическим предметам: по физике, химии, алгебре, геометрии, военному делу и физкультуре.

Возвращаться в деревню Кате не хотелось. Потом она говорила: "Вот, Вам Ленин не нравится, а для меня, если бы не революция, сидела бы я там неграмотной, нарожала бы кучу детей и ничего на свете не увидела бы!"

Когда ей предложили ехать на курсы подготовки учителей с тем, чтобы с нового учебного года самой стать учительницей, она охотно согласилась. Навестила родных, побыла месяц дома и с 21 июня поступила на курсы повышения квалификации учителей, где и занималась до 1 сентября 1938 года. Так она покинула свое Сирино.

Глава 9.04 Старшая Сестра Александра

В семейной биографии Чешковых я выделил для Александры много места соответствующее той роли, которую она сыграла в жизни и судьбе семейства. В детстве её не пустили в школу, Анне Дмитриевне нужна была и помощница и нянька, для появляющихся на свет детей. Подумайте сами: в хлеву скотина требует и пойла, и корма, особенно много работы зимой, когда скот не уходит на пастбище. Одной воды нужно натаскать больше десятка вёдер и, хотя колодец не так далеко, надо ж ещё постоять в очереди, а самой хозяйке и отлучиться из дома нельзя. Нужно и подоить коров, да и вообще женской работы не перечтёшь. Вот и не могли Саню отпустить на учебу.

Позже, в конце НЭПа, когда все дети повзрослели и нянька уже не требовалась, Саню отправили в Архангельск, на лесоразработки, в помощь работавшему там Николаю. Она вспоминала, как за ней ухлестывал кучерявый, и под стать ей бравый и веселый паренёк и он ей тоже очень нравился, но разрешения на замужество она тогда не получила.

За нее в 1937 году посватался местный парень из Кобыльского, что на реке Юг - Вячеслав Антонович Шишкин. Был он прекрасный человек, но отец его погиб в первом же бою под Ригой в 1914 году и хотя на его детей: Вячеслава и его сестру Алевтину государство платило хорошую пенсию, в семье они были на последнем счету, жили с отчимом, и у матери их родилось уже двое мальчишек от второго брака. Саню встретили не очень дружелюбно и ей приходилось выносить всё молча и даже зачастую ложиться спать голодной, так как еду от неё запирали.

Колхоз гонял Вячеслава на разные общественные работы, осенью он ушел на Финский фронт, а по возвращению, дома с женой побыл недолго - опять заготовки. Возвращался радостный, а там уже - Новая война, его "ждут" на Волховском фронте. С женой они виделись мало. Саня очень хотела иметь ребёнка, но родившийся Виктор прожил недолго - умер от какого-то инфекционного заболевания. А дальше надорванный тяжелой работой (мешки с зерном она носила под мышкой, как заправский грузчик) организм не позволял иметь детей.

Дом в Кобыльском они с Вячеславом все-таки успели построить, хотя кажется до конца и не отделали, и Саня зажила самостоятельно. У неё жили часто и подолгу родственники, учились там Алевтина и Егор и две дочки тети Гали, жены Петра: Валентина и Фаина. С ними Александра дружила до конца своих дней, а они, выйдя замуж, поселились в Кандалакше, где живут и сейчас. Саню они не забывали: постоянно с ней переписывались, навещали часто, посылали посылки. Дружба поддерживалась и Саней.

В Кобыльском Саня прожила С 1937 по 1949 всего 12 лет. Первые годы, пока был рядом Вячеслав, ей нужно было завоевать авторитет перед свекром и местными колхозницами, и она его завоевала. Свекор, любимой поговоркой которого была: "хозяйство вести - не головой трясти!" работник в натуре был слабый, у него замерзали руки, да и сам он мёрз и теперь без своей снохи Сани ни в лес, ни в поле не ездил. Она быстро метала сено на воз, заправляла гнёт, оглаживала от лишнего сена, а он стоял в ожидании и мёрз.

После ухода на фронт Вячеслава ей и вовсе никакой скидки не было: в доме - одна, ни детей, ни стариков. Вот и выезжали на ней и председатель и бригадир! Посылали её в ночь-полночь, в лютый мороз и сумасшедшую снежную круговерть и она везде шла и ехала, не пытаясь оспорить.

Это был героический труд по 16-18 часов в сутки. Кто-то скажет, что и другие трудились не меньше. Все одинаково трудится не могут. Саня выскакивала утром и шла на работу без напоминаний, иногда она уже верталась с сеном, а бабы только собирались на работу. Всё что ни делела, делала лихо, споро и очень чисто. Вернувшись в избу в глубокой тьме, она ещё должна позаботиться о корове и тогда хвататься за картофель. Да она сушила картофель для армии. И корову она себе оставила. Это возможно была излишняя роскошь: одна и с коровой, но - оставила. Заметьте, по закону корову нельзя выпускать на колхозные выгоны и заготовлять им сено на общих сенокосах тоже нельзя. Хочешь косить сено, полезай в балку, коси там, откуда ни вывезти, ни вынести! Разве только на-четвереньках. И выползала Саня на карачках с огромной охапкой сена. И вот перегрузка сказалась: она не может поднятся с постели, ноги не шевелятся, какой-то паралич и так полтора месяца.

Не сказал ведь ещё о военном налоге и подписке на государственный заем, на это нужны деньги и никого не касается, что колхоз своим работягам не платит НИ КОПЕЙКИ. Вот и попробуй достань в лесах и полях деньги на эти нужды. Да, она выносила на пристань всё, что можно продать проезжающим, пилила для пароходов дрова, добывала эти копейки.

В Узловой пока Вячеслав ушел на пенсию прошло ещё 12 лет. Там она тоже не сидела без дела, обеспечивала своему шахтёру солидный "тормозок". Везде, где находила клочок свободной земли, она засаживала картошкой на корм кабанам, ходила по колхозам, подрабатывала зерно и овощи. Но там у ней не всё получилось с первого раза. Приехала к Вячеславу, а им не дают никакой комнатушки, живите пока в общежитии. И Саня, посидела-посидела и решила ехать обратно в Кобылкино. Тут в их жизни большую роль сыграл Дмитрий Ильич Ефременко - работавший тогда начальником смены на 11-ой шахте. Он понял, что Саню так не уговорить и предложил им до получения комнаты, перехать к нему на квартиру, где он жил с женой и сыном. И они какое-то время так и жили двумя семьями и, после того как получили комнату, в доме по Садовой 34, где мы их и застали, они ещё долго помогали семье Ефременко вести хозяйство.

Александра не могла жить без мечты и в Узловой первая ее задумка была - купить дом. Им вдвоём хватало и одной комнаты, но с ними жила Алевтина, которой нужна отдельная комната. Там в Сирино стареют родители, им скоро по 70 лет, нужно о них позаботиться. Егор с Алевтиной привозили в Узловую родителей, но они не захотели переезжать насовсем. После этого прошло уже десяток лет, отец болел, перевозить их сюда было необходимо. Саня купила небольшой домик по Полевой 17 за 2200 рублей. Привезли и родителей. Казалось мечта её исполнилась, можно теперь быть спокойной, но, посоветовавшись, они пришли к выводу, что дом тот будет мал, а вот предложенный им новый дом на улице Олега Кошевого за 3 тысячи рублей подходит больше, хотя и его надо поднять, пристроить веранду. Первый дом отдали Егору, а новый Саня с Алевтиной взяли себе. И скоро Егор перевез в Узловую и свою семью, продал старый семейный дом в Сирино. Потребовалось два года чтоб закончить переоборудование нового дома по вкусу главного архитектора - Сани. Только в 1963 году они поселились по-настоящему, в новом доме.

Глава 9.05 Другие Братья и Сёстры

За время учебы Кати в семье произошли большие изменения. Старший брат Николай вырос хорошим парнем, до армии спиртного не брал в рот и не курил, когда в деревне начиналась драка, а в вологодских деревнях это - не редкость, он убегал домой и ни в каких побоищах не участвовал. В одной из дальних деревень встретил девушку, влюбился, засватал её, привёз и они сыграли свадьбу. Жил по обычаю с родными. Невестка сестрам не понравилась: косила плохо, жала тоже не очень, но они помалкивали и помогали ей: во время страды, подкидывали свои снопы в её полосу, чтоб другие деревенские не заметили. Она все видно чувствовала, и когда он ушел на военную службу, покинула свекров дом и вернулась к родителям, а там снова вышла замуж. Николай сильно горевал - любил ее по-настоящему.

С Юлией получилось так: закончив Слободскую школу 1-й ступени, она не попала в Ененск и какое-то время не училась. Потом упросила родителей отвезти её в Велиуий Устюг в Ремесленное училище, где она поступила учится на отделение по нормированию. Дальше её судьба сложилась удачно, она познакомилась со своим будуим мужем, Василием Павловичем Чирковым, который в это время жил в Котласе и работал в ремонтной мастерской. По окончанию ремесленного училища, Юлию направили в Арбумстрой, там она поступила на работу в детский садик и родила своего первенца - Юрия. Архангельск для семьи Чешковых стал базой, куда отправлялись остальные дочери.

Алевтина - младшая из дочерей, закончив учебу в Слободской школе первой ступени, далее три года училась в селе Кобыльском. Сначала жила у чужих людей, затем вышла замуж Саня и забрала сестру к себе. Вскоре к ним отправили учиться младшего брата Егора. Под надзором сестёр он тоже окончил семилетку. Алевтина же переехала в Ененск, где проучилась в 8-м классе. Дальше учиться не пришлось: живший в Архангельске в общежитии Николай попросил у родителей кого-нибудь к себе, в помощь. Туда послали Алевтину. Она там закончила годичные кулинарные курсы и устроилась работать сначала в буфет, а затем - в магазин. К этому времени туда переехала Юлия, и Алевтина жила у неё. У Алевтины начало её рабочей биографии сложилось неудачно: в магазине оказался непорядок с документацией и это стоило ей 4-х лет колонии в Запорожье. После этого она завербовалась на строительство Каховского водохранилища и проработала там с 1951 до 1953 года бригадиром. Был в её жизни там мужчина и когда он вернулся к себе в Западную Украину, она тоже решила перебраться поближе к своим родственникам. В это время Александра уже обосновалась около Вячеслава в Узловой и, Алевтина выехала туда. Саня помогла получить паспорт, а потом и работу в буфете.

Всю свою жизнь Саня заботилась о своих родственниках и особенно о стариках и детях. Наши дети, а потом и внуки постоянно бывали на Дубовке, иногда даже ездили одни без взрослых, в крещении многих она принимала участие. И всё-таки была у нее, и чисто женская любовь и тот мужчина готов был ради неё развестись с женой, но Саня не пошла на это. А когда он умирал в больнице, она побежала и поцеловала его в последний раз.

Глава 9.06 Жизнь Екатерины до отъезда на Колыму

Начался новый учебный, 1938-й год. Для Кати это был первый рабочий год в роли учительницы первоклашек Сараевской неполной средней школы. Можно представить себе какие волнения пережила молодая деревенская девушка, вчера ещё сама школьница, когда после короткого инструктажа, в неполные 18 лет она вошла в СВОЙ класс. Она не любила много говорить о своих чувствах, из отдельных слов можно было понять: как остро она чувствовала недостаток знаний и сколько было возможно старалась усвоить опыт лучшей, пожилой учительницы школы, в подражание которой даже начала курить и курила полные 60 лет, до последнего дня, не в силах бросить дурную привычку.

Но вот прозвенел последний звонок, малыши разошлись по домам, а учительнице предстояло решить свою дальнейшую судьбу: учить ли детей дальше с таким слабым багажем знаний или самой снова сесть за парту? Нет, о возвращении в деревню, к колхозному труду не могло быть и речи: он в то время практически не оплачивался, колхозные семьи жили за счет своего огорода и побочных заработков. Было ясно: надо учиться дальше, поступить в институт.

Где-то, недалеко от Вологды, в молочном совхозе находился Сельскохозяйственный институт, там же действовали и подготовительные курсы. Два месяца летних каникул Катя пробыла дома, помогала матери, а с 1 ноября поступила на подготовительные курсы, где занималась до июня 1940 года. Дальше июнь - август подготовка и сдача экзаменов. Сдав успешно экзамены, Катя рассчиталась в Сараевской школе 8 августа 1939 года и снова села за парту, чтобы учиться на агронома.

О студенческой жизни у ней сохранились очень приятные воспоминания: её окружали подруги, многие были одеты, как и она в деревенскую одежду, все питались в столовой, все настроены по-боевому. Время было военное, хотя война пока ещё шла за порогом - в Польше, возле студенток крутились офицеры, но Катя для себя твердо решила: знакомства и встречи с юношами потребуют времени и тем неизбежно уведут её от учебы, а ей нужно хорошо учиться, овладеть многими знаниями. Один офицер сделал предложение, просил выйти за него замуж. Он должен был скоро уехать в действующую армию и предлагал оставить ей свой денежный аттестат, но Катя ему отказала.

Кате не суждено было шагать по полям в кирзовых сапогах, как это делают агрономы. Правительство вскоре отменило стипендии и студентам жить надо было за свой счет. "Я бы училась - говорила она - еслиб родные могли присылать мне хоть немного хлеба." Думаю Катя, учитывая тяжелое материальное положение родителей, просто постеснялась обратиться к ним с такой просьбой, иначе они постарались бы ей как-нибудь помочь. Счастье студенческой жизни было для неё коротким. Вскоре она бросила Институт и поехала в Архангельск к Юлии. С устройством на работу там было не просто и все же в ноябре 1940-го она постуила на работу в Нарсуд Маймаксинского района, а это километров в двадцати от Архангельска, на должность секретаря судебных заседаний. Там она проработала до 31 июля 1941 года и была уволена по сокращению штатов.

Здесь, в Архангельске в сороковом году она вышла замуж. Тумаков Василий Андреевич был членом партии, а работал в военизированной пожарной охране. Он дружил с Василием Павловичем Чирковым и бывал в гостях у Катиной сестры, Юлии. Здесь они и познакомились. Старшая сестра сильно способствовала этому браку и рассеивала возникавшие у Кати сомнения. Василий Андреевич иногда заходил за ней на работу, и они вместе ехали домой. Как рассказывает Катя, однажды она подумала, что приятно вот так выйти и взять мужа под руку, идти, ни о чём не думая. Они как-то договорились пойти в ЗАГС, но Катя задержалась на работе, и Василий напрасно прождал её. Была первая размолвка и брак так и не был зарегистрирован. Катя сказала ему: "Ну, чтож, будем жить без регистрации!" В то время регистрация в этом учреждении была не обязательна: алименты присуждались в обоих случаях. Так они и прожили четыре года.

Пришлось долго ждать ребёнка, Юрий родился в 1944-м году, в день снятия блокады с Ленинграда - 27 января. Роды были очень тяжелые. У Юлии было уже двое детей, но у обоих первенцы были мальчики и оба Юрии. Дело в том, что церковное имя Егор могло быть идентифицировано, как Юрий и таким образом сыновья у сестер носили имя своего деда. Впоследствии, когда вернется с фронта Егор, его первый сын также не изменит традиции и будет носить то же имя.

Между тем Катя устроилась на работу в Управление НКВД по Архангельской области - 22 июля 1941 года и проработала там без малого пять лет, до 13 марта 1946г. Передо мной лежит Служебная записка отдела кадров Управления НКВД по Архангельской области, привожу ее текст: "Справка. Выдана настоящая Чешковой Екатерине Георгиевне в том, что ей действительно приказом НКВД СССР за номером 2145 от 6 ноября 1943 года присвоено специальное звание младший лейтенант милиции."

В это же примерно время она закончила курсы снайперов и подала заявление об отправке её на фронт. Начальник милиции Егоров убеждал её не подавать заявление, но она стояла на своем и только на комиссии, где было установлено, что отправить в армию нельзя по причине беременности, она успокоилась.

В трудовой книжке отсутствуют записи о прохождении службы в органах, из её слов знаю, что какое-то время она работала в Комиссии по лагерям военнопленных, затем была переведена в Паспортный отдел и, после освобождения должности начальника, назначена на эту должность.

Она не собиралась оставлять милицию, ей нравилась работа. Закончилось военное время, когда они ежедневно работали до одиннадцати часов вечера, к ней хорошо относились сотрудники, начальство ценило за добросовестный труд. Решение пришло неожиданно: в последние годы отношения с мужем заметно ухудшились, возникали частые ссоры по пустякам. Серьезных причин для полного разрыва, казалось бы, не было, вместе с тем она понимала, что дальнейшая совместная жизнь становится всё трудней. И тут она узнает о его измене! Это - не была случайная короткая связь, выяснилось, что где-то, неподалеку от Архангельска у него - постоянная любовница, которую он содержит и часто навещает. Этого было достаточно: она должна была немедленно уехать от него, покинуть Архангельск, где слишком много было свидетелей её позора. Ей дали перевод в какой-то район, кажется Соломбалу. Получилось так, что работа оказалась вдалеке от места жительства, двухлетнего Юру пришлось сдать в ясли на круглосуточное пребывание. Когда она навещала по утрам, он уже не спал, голодный ребёнок ждал, когда она принесет ему хлеба, оторванного естественно от своего пайка. Она требовала предоставить ей жилплощадь по месту работы, но это не получалось.

Муж осудил свой поступок, просил вернуться к нему, клялся, что это никогда не повториться, но для нашей бабушки это было невозможно. Была бы рядом Юлия, возможно ей удалось бы смягчить позицию сестры, уговорить Катю вернуться к мужу, но Юлия жила в Мурманске, где её муж был в армии кладовщиком, Алевтина - на Украине и Катя не пошла на уступки.

Знакомая сестер, Панька родом с Западной Украины, уехала к себе в Вашковский район Черновицкой области и теперь своим письмом звала Катю приехать туда. Это приглашение, разрешало у ней многие вопросы, и она решила расстаться с Севером и поискать счастья на Украине. В отделе кадров НКВД ей объяснили, что из органов можно уволиться только по служебному несоответствию. "Да, это неприятно, да, у Вас никакого несоответствия нет и быть не может, Вас ценят, как хорошего работника, но Вы - офицер, имеете карточку кандидата Партии, уволить вас по собственному желанию нельзя!" И она уволилась по служебному несоответствию и приехала с Юрочкой в Вашковцы, к их общей знакомой Паньке (такая форма имени в деревне не считается уничижительной, Анна Дмитриевна своего младшего сына до самой смерти звала Еграшкой). Сразу возникли трудности с устройством на работу, все что ей могли предложить здесь в районном центре - должность заведующего клубом, и она вынуждена согласиться.

На этом закончился первый период ее жизни, ей уже минуло 25 лет, она - мать одиночка и, хотя трудовой стаж исчислялся семью годами, у ней нет в руках хорошей специальности. Приходится здесь жизнь как бы, начинать с начала.

Второй, пятилетний период её жизни до отъезда на Колыму прошел под знаком овладевания специальностью, техникой бухгалтерского учёта. Дебют в этой новой жизни, как видите, не был удачным, должность заведующей клубом не отвечала её склонностям. Успела составить обширный план мероприятий, получила добро и энергично взялась за проведение его в жизнь, но судьба предусмотрела другое. Как-то во время дежурства в яслях, - тогда год был голодный и ответственные работники по очереди дежурили в детских учреждениях, контролируя питание, - Катя разговорилась с заведующей яслями Евгенией Захаровной, невольно пожаловалась ей, что, не обладая ни музыкальными способностями, ни даром артистизма, работать на поприще культуры, значит занимать чужое место, и тогда заведующая предложила перейти к ней поваром, обещала на первых порах помочь освоить эту профессию.

Перспектива быть в течении дня вблизи своего ребёнка решила вопрос, и Катя дала согласие. Евгения Захаровна действительно не только кулинарии, но очень многому в быту научила деревенскую женщину и потом Катя ее с благодарностью вспоминала всю жизнь. Работа же поваром в детском учреждении имеет и свои отрицательные моменты. Так кто-либо из инспекторов иногда обращался к заведующей с просьбой "сделать" им какие-нибудь дефицитные в этот голодный год продукты, чаще всего конфеты, не считаясь с тем, что этот килограмм конфет нужно отнять у живущих на жеской норме детей, и лучше не пытаться отказать им в этой просьбе.

Естественно, по этим нечистоплотным операциям голова прежде всего болит у заведующей, но не минуют они и повара. И вот раз, уже в 47-м году случилась неприятность: молодая нянечка, при проверке сказала честно, что детям выдавали по полконфеты, в то время как в котловке было списано - по целой. Случай не имел последствий, заведующая сумела замять дело, но Катя для себя решили оставить кулинарное поприще искать счетную работу. Тем более, что в магазинах начали свободно продавать хлеб, да и Юрка чуть подрос - ему шел уже четвертый год. Евгения Захаровна, с которой Катя уже сдружилась понастоящему, часто бывала у них в семье, помогла через Райисполком найти место бухгалтера Санэпидстанции того же, Вашковского района. Она была принята на работу 15 июля 1947 года. Работа оказалась ей по силам, и она быстро наладила там учёт и тогда её назначили по совместительству счетным работником ещё одного медучреждения. Две ставки плюс алименты позволили ей несколько приодется.

В моде тогда были широкополые шляпы и пальто с высокими плечиками. У ней появилась модная одежда и теперь она выглядела не хуже своих подружек.

Примерно в это время за ней усиленно ухаживал начальник районного НКВД, ухаживал очень настойчиво, предлагал всё, что может предложить женщине женатый человек, но она твердо отказывала ему в его домогательствах и в конце-концов он вынужден был оставить её в покое.

Влюбился в неё и молодой, красивый фотограф Гена, фотографировал её по несколько раз в день. Спасибо ему за эти фотографии.

Кате он нравился, но и он был женат. Он каждый день искал с ней встречи, предлагал развестись со своей женой и жениться на ней. Однажды она дала согласие встретиться с ним, и он выехал в командировку, досрочно вернулся в район и чтоб его никто не увидел, в вечерней темноте перешел вброд реку и явился. Тогда она ужаснулась, что совершила, ведь он был не только женат, у него было трое детей. Об этом случае она вспоминала всю жизнь и особенно в период болезни, считая последнюю возмездием за грех. Геннадию пришлось переменить место жительства, и он уехал вместе с семьей.

Сделал ей предложение богатый еврей, он был стар, и одна нога была не протезе. Она ему отказала и тогда он женился на её красивой подружке, медичке Вере. Они пожили вместе, пока с Урала не вернулись его репрессированные родственники. В то время в том краю у евреев были запрещёны смешанные браки и еврейская община потребовала от него немедленно разойтись и жениться на девушке своей национальности, что он и выполнил.

Между тем в крупной районной больнице оказался запутанным бухгалтерский учёт, ревизоры потребовали сменить бухгалтера. К этому времени Чешкова зарекомендвала себя как отличный счетный работник, наладив учёт в Санэапидстанции и Райздрав принял решение перебросить её для укрепления учёта в Райбольнице. Назначение состоялось 26 марта 1948 года.

Бабушка вспоминала главного врача этой больницы. Это был очень благородный человек. Он жил при больнице без семьи, но всё что он брал для себя, всё оплачивал, во многом помог навести порядок с учётом, помог Кате и расчистить скопившиеся завалы. И сразу оценил старания бухгалтера, выделил грядку земли, где она посеяла огурцы и в течении всего лета ежедневно снимала по полмешка. Осенью он разрешил ей снимать груши в больничном саду и всячески поощрял её за труд.

Она поработала там около двух лет и уволилась по собственному желанию 13 мая 1950 года. Я интересовался, почему она уволилась если к ней было такое хорошее отношение? Она ответила так: "Ну, во-первых, того врача там уже не было, а, во-вторых, подружка Катька поехала в Евпаторию к родным и пригласила меня. Я решила поехать, поискать своего счастья вместе с ней."

С работой в Крыму оказалось не легко. Бабушка устроилась счетоводом-кассиром в Ремонтно-строительную организацию, с окладом 300 рублей. Оклад был мизерный, жить на курорте, где всё дорого, с таким окладом было невозможно и прожив там пять месяцев с мая по октябрь 1950 года, бабушка вернулась к Юлии в Черновцы.

Конечно, немаловажную роль в её скором отъезде из Евпатории сыграло и то, что там, как на любом курорте, сдаваемое в наём жилье приспособлено для курортников, проводящих дни на море. По своим денежным ресурсам Катя сняла тогда чулан без окон, в котором поместилась только кровать. Работающему, да ещё с щестилетним ребёнком жилище - это, было неподходящее.

Об одном приключении в Евпатории она рассказывала. Когда они втроем приехали в Евпаторию, Юрия накормили, уложили спать, заперли в комнате и пошли на море. Вернулись и оказалось, что комната заперта, а сына в ней нет. Открытая форточка указала куда он делся. Да он вылез в форточку и побежал на пляж. Там снял трусики, единственную свою одежду и ушёл в море. А когда замерзший вернулся на своё место, трусиков на месте не оказалось. Юрка - ребёнок отчаянный, он не растерялся, спрятал в ладони то, что не должны видеть окружающие и побежал совершенно голый по Евпатории разыскивать свою маму.

Другой случай касался производственных успехов счетовода-кассира РСУ. Заболел старший бухгалтер их учреждения, а тут подходит время сдачи отчёта. Главный бухгалтер вышестоящей организации просит счетовода-кассира составить баланс, и наша бабушка составляет и сдаёт его в срок. Я поинтересовался: "Как же ты это сделала?"

- Я смотрела, какие записи делались в прошлые месяцы и повторяла их и баланс получился - объяснила она.

В Черновцах её приняли, как старую знакомую и в ноябре зачислили на должность бухгалтера Матхозуправления Облздрава, где она и проработала до отъезда на Колыму.

Юлия приехала туда, решив обустроиться там на постоянное место жительства. Приехал к ней демобилизованный Василий Чирков и ему Горисполком предложил занять пустующий дом. Хотя дом требовал большого ремонта, Юлия дала согласие и начала приводить его в порядок. Алевтина, закончив дела с колонией, в 1950 году тоже приехала к Юлии. Так ненадолго в Черновцах собрались три сестры.

Глава 9.07 Война и Семья

Никто в этом семействе не дезертировал, не отлынивал, не бегал, все добросовестно отбывали свою воинскую повинность, другое дело, что воинское счастье было у каждого свое. Глава семьи - Егор Васильевич был призван ещё в 1914 году, на Первую мировую войну, дойти он смог только до Великого Устюга, в дороге у него распухла нога и его вернули домой, как белобилетника. В дальнейшем больше не беспокоили.

Николай был призван в первые дни войны, назначен поваром части и так и прослужил всю войну, не получив ранения. После демобилизации остался жить в Ленинграде, где и женился, детей не было. Работал полотёром. В Ленинграде много дворцов, ещё больше паркетных полов, так что работы хватало. Единственный минус - все заказчики по окончанию работы, считали своим долгом поднести полотёру "стопочку". Так возникает нехорошая привычка.

Василий Чирков, как я уже говорил, прослужил всю войну кладовщиком в Архангельске и Мурманске. Тоже счастливо избежал ранений.

Вячеслав Шишкин прослужил всю финскую кампанию и с начала Великой отечественной войны сражался на Волховском фронте. Он попал во 2-ю Ударную армию генерала Власова и в середине 1942 года их сдали в плен немцам, и они оказались где-то в Прибалтийских фашистских лагерях, где он работал до конца войны. Там он тоже был покорным и работящим, как и везде, признавая власть и силу и не пытался ни бежать, ни увиливать. Он рассказывал, как их взяли в плен. Части 2-й Ударной армии вводили в лес, подводили к полянам, и их командиры приказывали солдатам складывать оружие, к которому у солдат давно уже не было патронов. Немецкие части они, до поры не видели.

По окончанию войны из лагерей перевезли в Узловую и послали работать на угольные шахты. Следственные же органы вели расследование, вызывая на допрос то того, то другого. За Вячеславом никаких грехов не значилось, он не воевал во Власовской армии, никого не предавал, ни на кого не доносил, просто трудился, как это делал везде. Наконец на всех бывших пленных послали запросы по месту жительства и тогда Александра узнала, что её муж будет скоро освобожден, и ей будет разрешено поехать к нему в Узловую.

Председатель местного Совета сказал Сане, что Вячеславу, как бедняку и колхознику дали хорошую характеристику и теперь дело осталось за немногим. Другому, в прошлом сыну кулака дали соответствующую характеристику, и он не вернулся, где-то там и загинул. В 1949, получив разрешение соединиться с мужем, Саня оставила все свои запасы родителям и младшему брату, выехала в Узловую. Военкомат при жизни так и не признал Вячеслава участником войны, хотя тот провоевал весь начальный, самый трудный период.

Младший брат Егор был призван в 1943 году и проходил подготовку в Архангельске. Там проходя мимо офицера части, чистившего табельное оружие, схватил случайную пулю и попал в госпиталь. В это время в городе жили сестры, и они помогли воину стать на ноги. Потом он был отправлен в действующую армию и там снова получил ранение.

В армянских деревнях все хозяйство перекладывается на старшего сына. Он же обязан содержать стариков, когда они не смогут работать. В Вологодской области всё как-раз наоборот: докармливать стариков должен младший сын и мать внимательно следила за службой Егора Егоровича. А так как оба были неграмоты, то читала им письма сына соседская девушка Нина, она же писала ему письма от родителей. Эту девушку они намечали ему в невесты. Так и получилось: по окончанию войны, он приехал в деревню, и они с Ниной сыграли свадьбу, а работать уехали на лесозаготовки, где и трудоустроились, он работал на лебёдке, она в лесу на подсобных работах. Лесозаготовки были не далеко от Сирино, и они часто навещали стариков и помогали им по хозяйству. У Нины с Егором родилось там трое детей: Юрий - 1948, Миля - 1950. Таня - 1954 года. После отъезда уже в Узловой родилось ещё трое: Надя, Женя и Ваня.

Глава 9.08 Колымский Период жизни Чешковой

Как-то ещё в бытность в Черновцах к Чешковой в кабинет зашла её подружка Вера, работавшая в больнице старшей сестрой. Я уже рассказывал, что муж развёлся с ней по настоянию родственников и она жила одна. Там все работники бюджетной сферы мучились из-за нищенских окладов и мечтали выехать куда угодно, лишь бы не считать копейки.

Вера рассказала своей подруге, мол, идут разговоры, в НКВД вербуют желающих поехать работать на Колыму и по договору на три года выдают аванс 5000 рублей.

Ни дальность путешествия, ни неизвестность условий жизни, ничто не пугало этих женщин, им было где-то по 30 лет, нужно было одеться и отложить немного денег на будущее, и они сразу "загорелись" желанием получить большой аванс. Не испугало даже то, что нужно идти в органы. Там обеих женщин взяли на учёт и обещали в скором времени сообщить результат.

О своем походе в НКВД женщины уже начали забывать и вдруг в кабинет заходит кладовщик и в ужасе сообщает:

- Екатерина Георгиевна Вам звонят из НКВД!

Она его успокоила, сказав, что это по её просьбе. Звонивший сказал, что есть результат по её заявлению и предложил зайти, если она ещё не раздумала ехать на Колыму. Она, конечно, не раздумала и с ней составили договор и выдали этот баснословный аванс. Катя думала ехать с Верой, но медики там не требовались и ей пришлось ехать вдвоем с Юрой. И родные, и знакомые усиленно отговаривали её, советовали вернуть аванс, расторгнуть договор. О Колыме рассказывали ужасы, но к счастью, она не могла вернуть аванс, часть полученных денег была уже изасходована на всякие мелочи, необходимые в дороге.

Когда Катя собрала всё, что нужно везти, оказалось четыре места и в их числе деревянный сундук, полный до краев разными тряпками, она еле-еле могла его оторвать от пола. И всё-таки там нечего было выкинуть - всё было необходимо. Кроме сундука был хороший рижский радиоприемник ВЭФ - то, что на Колыме оказалось редкостью, и проигрыватель, без него жизнь - не жизнь, тем более в сундуке находились и пластинки. Ну, а четвертое место - сумка с продуктами и необходимыми вещами ребёнка. Так и поехала за одиннадцать тысяч километров со всеми этими вещами, ничего не оставила. Мысленно ехала насовсем, а не на три года. Какая женщина захочет уезжать от больших денег, возвращаться в нищету!

До Находки по железной дороге можно было добраться спокойно. Ну а как же дальше? Ведь в Находке их держали больше месяца и там молодые ребята выманивали женщин из барака под видом прогулки и в сопках обирали их и насиловали. "Как же ты ехала?" - интересовался я. И, она рассказала, что у ней оказались попутчики - очень симпатичная пара, муж с женой. Вот она к ним и присоединилась, они опекали её с Юрой, как родных и она от них не отходила. Так и доехала до Магадана.

Там и зачислили ее в Главное Управление Строительства Дальнего Севера - Дальстрой НКВД СССР, в Управление Дорожного Строительства - УДС с 11 июля 1951. В качестве бухгалтера Отделения Нерского Дорожного лагеря, где в поселке Бурустах, в 80 километрах от Усть-Неры, я работал главным бухгалтером. Там мы с ней и встретились! Нельзя не сказать, что другие вербованные, по приезде в Магадан, просили дополнительного аванса, Катя же отчиталась за полученный в Черновцах аванс и ей выдали дополнительно 1500 рублей, которые она, по приезде на место, положила на сберкнижку.

Нашей встрече предшествовала беседа по селектору с моим вышестоящим начальником, главным бухгалтером Управления Дорожного лагеря Владимиром Николаевичем Колесовым. Ей он охарактеризовал меня положительно, как хорошего специалиста и честного человека, но добавил, что я являюсь политссыльным и они намерены снять меня с этой должности, подыскивают замену. Незадолго перед приездом Кати, к нам направили тоже 30-тилетнюю женщину Аню с 6-летней девочкой Лилей и предложили устроить её на Бурустахе, где имеется школа. И вот снова Колесов вызывает меня к селектору и сообщает, что направил к нам бухгалтера.

- Мужчину? - спросил я.

- Нет женщину с ребёнком. Её необходимо устроить там, где есть школа.

- Но Вы же прекрасно знаете, что школа есть только на Бурустахе и что же теперь я должен всех оставить здесь, а самому ехать на периферию?

- Надеюсь, Вы найдете, как выйти из положения. Не мне Вас учить - ответил Владимир Николаевич.

И вот возвращаюсь к своему рабочему месту и вижу, у стола стоит красивая женщина со слезами на глазах. Это и была Катя. Её внешность произвела на меня сильное впечатление, было в лице что-то благородное, чувствовалось, что человек живет твердыми принципами и не разменяется на пустяки, на мелочи. Первая мысль:

Это - та женщина, которую я ищу. Видимо приехала моя жена!

Выясняю, что случилось? почему слезы? Оказывается, наш лагерный кадровик дал ей направление в Дом Дирекции, а там мест нет и вот её сын и вещи находятся на улице. Ничего серьёзного, август месяц, погода отличная. Иду в Дом Дирекции. Место сразу находится, в общей комнате. Там уже живет приехавший из отпуска с женой главный бухгалтер Нерской конторы - Абросимов.

Видимо правильно говорят, что браки совершаются на Небесах. В Евангелии про брак написано многое, но хочется выделить следующее: "...что Бог сочетал, того человек да не разлучает". Я освободился из лагеря в 33 года, уже тогда мне, ох как, нужна была жена, и встретил я двух достойных девушек, на которых мог жениться и не женился! Почему? Она тоже по прибытию к нам, на Бурустах получила предложение от сопровождавшего её охранника и отказала ему. Ухаживали за ней более молодые чем я, и вовсе не ссыльные и она тоже чего-то ожидала до ноября, когда мы с ней сошлись. Нет я не сразу сделал ей предложение, это было бы несерьезно, но решение принял, теперь нужно было знакомиться.

В первое же воскресенье Абросимов позвонил мне и пригласил сходить на сопку за ягодами:

Я не обязан сопровождать твоих сотрудниц, занимайся ими сам - сказал он улыбаясь.

Его можно было понять: из отпуска он привез себе жену, хотя и не молодую, лет под пятьдесят, в общем жена его возраста, но это не меняло положение, с ней нужно было заниматься любовью и это невозможно было в общей комнате, вот и повел её на природу - собирать ягоды, а тут к ним присоединилась вновь прибывшая моя сотрудница Катя. Я пошел с ними, со мной скакал на палочке семилетний Юра и у нас с ним сбор ягод двигался плохо, мы больше ели только поспевшую бруснику, зато его мама, не обращала на нас внимания и быстро ссыпала в корзинку кружку за кружкой. Познакомился я тогда хорошо не с Катей, а с её сыном. С ним мы подружились, это тоже было делом немаловажным.

Мне пришлось назначить Катю бухгалтером центрального склада, где заведующим был мой близкий друг и товарищ, Володя Мухтаров. Это в тех условиях, где вор сидит на воре и вором погоняет, имело немаловажное значение: я знал, что Володя не подведет ни себя, ни её. Ну, а чтоб она быстрей освоила учёт крупного склада, оставил около неё бывшего бухгалтера Малашку - заключенного, который вёл учёт до неё. Это не было особой привилегией, так я поступал со всеми приехавшими договорниками, оставляя при них бухгалтеров из числа заключенных, до тех пор, пока они не передадут новеньким свои знания и умение. Это обеспечивало хорошее качество бухгалтерского учёта.

Чем занималась Катя в первые месяцы жизни на Колыме? Во-первых, старалась освоить работу, сидела в конторе вечерами, сидела вместе с Юрием, которого оставить было негде, школьные занятия ещё не начались. Ну, хозяйственными делами тоже, так как делала это везде, и в Архангельске, и в Вашковцах: солила капусту, заготовляла на зиму овощи, мечтала обзавестись курами, но держать их было пока негде. Её подотчётник Руфат Мухтаров, которого все на поселке звали Володей, был очень подвижным, разворотливым, доставал ей всё, что требовалось. Естественно, это не было бесплатно. Она всю жизнь очень щепетильно относилась к деньгам, старалась со всеми рассчитаться до копейки. А теперь, получая заработную плату 1200 рублей, она в деньгах не нуждалась.

До 1950 г. на Колыме был большой мужской монастырь, въезд туда женщинам был воспрещён. Правда, один раз, в 1945 г. по призыву Хетагуровой приехали в Магадан 450 девушек, их развезли по всем приискам, завезли и на Усть-Неру. Там поставили для них палатку, написали: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ". Можно было это и не писать, около палатки сразу вихрем закружились освободившиеся из лагеря мужчины и девушек скоро расхватали замуж. Ну, дальше запрет продолжал действовать и только в пятидесятом его сняли. На Бурустах в первом году приехало три, а в следующем поехали и девушки, и женщины с детьми и в этот период, о котором идет речь, на поселке и у нас в Доме ИТР, где я жил, началось веселье, постоянный праздник. Вечеринки проходили часто, в них участвовали, не только приезжие. Не хотели отставать и мужние жены, около них также крутились мужчины.

У нас в Доме ИТР поселилась приехавшая по договору Рая, большая рукодельница и певунья. Около неё каждый вечер собирались женщины, вместе попеть и поучиться вязать, вышивать. Этот кружок притягивал к себе холостых мужчин и день кончался выпивкой и танцами. Катя жила в стороне, в помещении школы, но женщины и ей не давли скучать, бегали и тянули её в общую компанию. Она не пила, но петь и танцевать со всеми приходилось. Пожалуй, в её жизни это было самое веселое время.

Подходило 8-е ноября 1951 года, день, когда мы соединились с ней навсегда. Но до этого придется сказать немного о себе, иначе много потом покажется непонятным.

Глава 9.09 О себе

Я освободился из лагеря в 1946 году. Работал сначала кассиром, потом бухгалтером. Я быстро осваивал новую специальность и меня охотно продвигали по службе: в 1948 году я работал в центральном аппарате бухгалтерии, а в 1950 в июне был назначен главным бухгалтером созданного на Бурустахе 1-го лагерного отделения. Я не хотел идти на эту должность, это - должность офицерская, предназначена для капитана, но у них ни офицеров, ни просто вольнонаемеых главных бухгалтеров не было, и Начальник Дорожного лагеря старший лейтенант Новиков Петр Иванович, прозванный нами Петром Великим, сделал ставку на меня и обещал мне поддержку. На приказе о назначении я не расписался, но приказ вступил в силу и мне пришлось с Усть - Неры переехать на Бурустах и взяться за работу.

Взялся я за работу очень круто, предупредил всех заключенных бухгалтеров, что буду за ними проверять каждую цифру и, если найду неверные записи сниму, без права когда - либо заниматься конторской работой. Проехал по линии неожиданно и во всех кладовых, везде, где обнаружил недостачу продуктов, заставил внести деньги в кассу. В 1951 году в центральной бухгалтерии заменил заключенных. Остался только Иван Платонович Чупрына человек исключительно честный, получивший второй срок (по первому - он был политзаключенным) по денежной реформе 1947 года. В этом деле он был совершенно безвинен, его впутал негодяй-главбух Масленников, укравший 55 тысяч рублей. Когда во время амнистии 1953 года Чупрына не был включен в списки на освобождение, его хватил инсульт и он долго отходил от паралича.

В те послевоенные годы вынужденного сокращения аппарата Советской армии, многие офицеры поехали на работу в лагеря, здесь для них увеличили количество штатных должностей. Одни отнеслись к бывшим заключенным вполне лояльно, другие были возмущены, что на офицерских должностях работают бывшие политзаключенные и на партийных собраниях поднимали вопрос о необходимости замены. Пока я не был ссыльным этим всё и заканчивалось, начальник лагерного отделения, капитан Гуслистый давал справку, что заменять меня некем и они успокаивались. Но вот в 1950 году началась новая волна репрессий. Технология репрессий изменилась: больше никого не сажали, просто вызывали в райотдел и давали расписаться за ссылку. Я был уверен, что меня не минует сия чаша и хотел, чтоб дело ограничилось вызовом в райотдел. Но меня в апреле 1951 года вызвали на Усть-Неру, в милицию и заменили Временное удостоверение на нормальный, пятилетний паспорт и я успокоился, решил, что со ссылкой обойдется. Успокоился напрасно. Ссылку мне все-таки дали. Это произошло так: В лагерной конторе в ту ночь дежурил капитан Ларионов и ему довелось принять телефонограмму-вызов в Нексикан в райотдел. Помню и сейчас его улыбку. Да для них я снова был объявлен врагом. Мой непосредственный начальник, капитан Гуслистый, проводил меня по-человечески.

Заранее не переживай, может ничего плохого и не случится.

А Мухтаров сказал:

Одного не пущу, поеду с тобой в Нексикан!

Ничего себе, ближний свет! Километров 300, да ещё автостопом!

Не могу иначе, хочу знать, что они с тобой сделают.

И мы поехали. Пока ловили машины, перескакивали с одной на другую, болтали с водителями, я отвлекался от тяжелых мыслей. Но вот мы - в Нексикане, подошли к деревянному зданию райотдела. Я должен войти. Тут я почувствовал, что в груди моей есть сердце, и в жаркий день меня залихорадило.

Там на меня набросились следователи со всей грубостью, на какую способны эти люди. Кончилось все просто: отняли паспорт, прочитали Постановление Особого Совещания при МГБ СССР о переводе меня на положение ссыльно поселенца, в районах Колымы- Крайнего Севера и дали на руки справку.

- Без ограничения срока! - подчеркнул тамошний офицер с особым чувством. И это, как я узнал в последствии, при реабилитации, была ложь: по Постановлению мне дали ссылку на 5 лет, а через три года её сняли. Но тогда ничего этого я не знал и считал, что ссылка мне дана навечно. Оттуда я заехал в Адыгалах к начальнику дорожного лагеря и предъявил ему свою бумажку. Я думал он напишет приказ о снятии с работы. Нет, он только лишил меня северных надбавок, а это более 1000 рублей в месяц. Я его спросил:

А как же мне теперь работать с офицерами?

Работай, как и работал. Ты служишь у меня, а не у них.

Катившаяся по стране волна репрессий не утихала, наши офицеры читали всякие инструкции, призывающие проявлять бдительность, доносить о всяких безобразиях, чинимых врагами, а тут у них на глазах, только что получивший ссылку бывший политзаключенный занимает руководящую офицерскую должность, и они не могут его столкнуть. И они на каждом партийном собрании, где нас не было, обливали меня грязью, писали на меня доносы в управление, писали по одиночке и группами. И доносы их давал мне читать начальник Дорлага, когда я приезжал к нему с отчётом.

Я эти их кляузы подшиваю, а ты работай - говорил он мне.

Все это случилось со мной до приезда Кати, она знала меня уже как вечного ссыльного, которого в управлении собираются снимать с должности и заменять человеком без ссылки. И пока я был холостой, я не обращал внимания на все эти козни, работал как ни в чём не бывало. Но вот мы с Катей сошлись! Именно сошлись. Женитьбой это назвать трудно: в ЗАГС надо было ехать за 80 километров, а уже начались морозы. Брак зарегистрирован не был, но я, по положению (лагерь, это военная организация) должен был подать начальству рапорт об изменении семейного положения. И я подал, опять-таки не сразу, а когда потребовали. И тогда Катю перевели в бухгалтерию Краковского, а его жену - ко мне в бухгалтерию. И теперь на Катю свалился весь этот шквал, как она смела выйти за него замуж? Конечно, вели эту кампанию против нас очень немногие, остальные окружающие, включая и офицеров, не одобряли их поведение и таких было большинство.

Глава 9.10 Первый ребёнок

Первым крупным событием совместной жизни было рождение Танечки.

Вот моя телеграма родителям: "Родилась дочь 31 июля назвали Татьяной тчк Вашу посылку детскими вещами получил вовремя, очень благодарны Новорожденная здорова - Коля Катя"

А она родилась в такой жаркий месяц и сразу заикала, замерзла. Вообще родила Катя прямо "в оглоблях": главбух попросил её поработать в декретный отпуск, и она работала. В тот день я зашел за ней в обед и повел домой. В дороге ей стало плохо, а придя домой - начала рожать, еле успел привести лекпома Домнина. Девочка, к сожалению, родилась недоношенной, восьмимесячной, но какой чудный был ребёнок. Она была такой маленькой (весила всего 1,5 кг), что я еле приспособился её пеленать. У матери конечно первые дни молока не было, и я бегал к другой роженице, та нас выручала. Роды у Кати были признаны патологическими, и она отдыхала почти два месяца, молока теперь было достаточно, и наша малышка набирала вес не по дням, а по часам.

Живем пока в маленькой комнатушке, на троих одна кровать, один стул, одна кружка, оставаться в ней на зиму нельзя - холодно. Иду к начальнику Нерской стройконторы - Любавскому. Он обещает и вот отделка закончена, нам выделено полдомика - две комнатушки, топим во всю. В другую половину вселяется оперуполномоченный - соседство неважное, но он как будто без претензий: "здравствуйте-прощайте". Октябрь, детский садик ещё недостроен, держим Танечку дома в коляске: утром я прибегаю, смотрю, потом Юра приходит из школы, делает уроки и качает малышку. Она уже улыбается Кате, когда та приходит ее кормить, а Катя недовольна: "Смотрит через лобик - плохая примета". Ох, уж эти приметы! А они появляются ещё: Цыган (собака) прыгнул на стол, стоявший у окна, сбросил и разбил большое зеркало. На праздники Катя сделал торты Танечке и Юре, вынесла остудить в тамбур. Как пролез туда Цыган? Мы так и не поняли. Пролез и съел один торт, другой даже не тронул. Конечно, съел Танечкин торт! Юра плакал: "лучше бы съел мой торт!". В ноябре Танечка закашляла и удивительного в этом ничего не было: мы её уже носили в ясли, а там на стенах в детской комнате белый иней. Пришел Домнин посмотрел: "Теперь кашлять будет до весны." Обложило девочку кругом приметами. А в декабре сосед-опер подал рапорт, что моё соседство ему не подходит, я видите-ли могу подслушать секреты.

Он не имеет право хранить дома то, что считается секретным - ответил я начальству. Они согласны и всё же бояться, что он пошлёт рапорт выше. Предлагают мне, подальше от скандала переехать. Как-раз перевели на Усть-Неру Твардовского, и он выехал всей семьей, освободив большой дом в лесочке на берегу реки-Бурустах. Дом для меня слишком большой, да ещё промёрз основательно. Половину дома заколотил досками, оставил себе две комнаты, протопил несколько дней и переехал. Дрова кончились и никак не привезут, хоть сам залезай в печь, вместо дров. Комендант поселка Мучников крутится, мол, нет машин. Рыскаю в вечерней тьме по поселку, ворую дрова, но моя печь их пожирает не мало. Стою у окна думаю, где достать дров и неожиданно слышу шум подъезжающей машины, её фары прожигают кромешнюю тьму ночи. Выскакиваю. Оказывается, два заключенных водителя: Ильченко и Гармат по своей инициативе привезли машину дров.

Видим, что у тебя из всего поселка на дровяной площадке - только мусор.

Так ребята выручали меня по-товарищески.

Домнин приходит смотрит ребёнка. Болезнь не сдается. Считает, еслиб мать могла посидеть дома, возможно что-то бы поменялось к лучшему. Но Катя свои три дня уже использовала, теперь нужно только разрывать договор с Дальстроем и увольняться из этой системы. Это сделать нельзя: я ссыльный, нахожусь под репрессиями, завтра могут меня посадить или угнать куда-нибудь, не рискнули жечь корабли, и девочка погибла.

Первого января мы уже легли спать и ночью будит нас Юра, говорит, "Танечка заболела!" Бедняжка температурит, кашляет, задыхается. День то ведь какой! Попробуй кого-нибудь подними с постели! Нашего старого друга Домнина нет на поселке. Пришел начальник санчасти, Корчик, сам он в этих делах слаб, привел заключённого врача. Ну что делать, держим Танечку на уколах до 3-го января, а тогда утром выезжаю за врачем на прииск "Победа" в 14 километрах от нас. Там хорошая санчасть, опытные врачи. Приехал и узнаю печальную новость: только я выехал, как малышка скончалась на руках у Кати. Все приметы сработали.

На Бурустахе кладбище вправо от дороги на Усть-неру. Стоит обелиск тридцатых годов похоронен первопроходец тех лет, геолог Цареградский и рядом уже свежие могилки. Вот и Танечке вырубили в мерзлом грунте могилку и опустили туда маленький гробик, обитый красным атласом, присланный родителями ей на пальтишко. Поставили и крест.

Глава 9.11 Жизнь продолжается

Таня умерла в начале 1953 года. Этот год для нас всех был знаменательным: 5 марта умер Сталин. За эти три месяца до его смерти казалось, что напряжение политической жизни возрастает, но ни новых арестов, ни вызовов в райотдел не последовало.

Как-то я гулял по берегу Бурустаха с Соломоном Иоффе. Он - в ужасе. Ожидал, что начнутся гонения на евреев, рассказывал о деле врачей, говорил, что сняты последние министры его национальности: Мехлис и Двинский. Я его успокаивал, говорил, что Мехлис - сволочь и его давно нужно было снять и репрессировать.

Был бы с тобой согласен, еслиб его сняли за содеянные пакости, но сняли то его как еврея.

С Соломоном мы не боялись друг друга и говорили обо всем откровенно. Он как-то говорит мне, что взял газету и посчитал, сколько раз напечатано имя Сталина?

И сколько же? - поинтересовался я.

Сто двадцать семь!

Дело врачей было возмутительным, в духе 37-го года. Плетнева и Вовси я знал ещё по своей московской жизни, да и кто их там не знал. Прекрасные врачи и очень порядочные люди. "Ус" - так мы звали Сталина, на старости лет совсем рехнулся, дал орден сексотке. И вот репродуктор на центральной площадке Бурустаха вещает о смерти "гения всех времен и народов". Начальство, договорники, охрана обязаны демонстрировать скорбь. У них это получается плохо: в действительности все, или большинство рады, что закончился самый жуткий период в жизни страны. Ну а "бывшие" ничего не обязаны и, хотя немного побаиваются, но, стоя под репродуктором, не могут сдержать радостной улыбки.

Вечером мои все спят, я включил привезенный Катей роскошный рижский ВЭФ и без помех слушал митинг на похоронах, речи Берия, Маленкова, Микояна. И думал, думал: кто же захватит власть в стране? Был я за Маленкова. У нас в Адыгалахе старший бухгалтер Коротков рассказывал, что мать его служит в ведомстве Маленкова и пишет, что он удивительно пунктуальный человек: не оставляет без разборки и ответа ни одного письма просителей. Самым страшным казался вариант, если захватит власть Берия, но это было невозможно, из органов туда человека не пропустят, постесняются хотя-бы заграницы. Все ещё я был очень наивным!

После похорон Иосифа, на колымской земле, вокруг лагерей наступило какое-то затишье, никто не знал куда повернется политика и на всякий случай помалкивали. Нас с Катей оставили в покое, и даже кое-кто из тех начал нам улыбаться. Катя ни в какую политику не верила и считала, что меня треплют туда и сюда по недоразумению. Меня это устраивало, так она меньше боялась, и я её не разубеждал, но вошел во вкус политики и каждый вечер по часу и больше слушал приемник.

Был у нас курьезный случай. На Бурустахе вся трансляционная сеть питалась от приемника, стоявшего в квартире Любавских. Вечером они уснули, а на эту волну сел "Голос Америки" и начал передавать на весь поселок самые ужасные сообщения, а попросту говоря, вещать правду. Паника была ужасной: все бежали от репродукторов, чтоб никто не сказал, что они слушают. Пока не разбудили Любавскую. Ждали неприятностей, но обошлось.

А вот как на поселке приняли сообщение об аресте Берия. Было это, по-моему, в июне. В нашем клубе ежедневно показывали два кинофильма. Это было хорошо всем: механик получал по пятёрке - ему было выгодно и нам хорошо, было чем занять вечер, два фильма шли три часа. Первым пускали хороший фильм, с песнями, музыкой, вторым - какой останется. Вот мы с Катей в этот день смотрим первый фильм. Рядом с нами места Любавских свободны, нет ни начальника стройконторы, ни жены. Появляются они в середине действия, и она шепчет:

Вы знаете, только что передали, что Берия арестован, оказывается, он 36 лет шпионил и сейчас его разоблачили.

Любавский её останавливает:

Зачем ты всем рассказываешь, может это инсинуация!

Но вот один фильм закончился, публика выходит на свежий воздух, и офицеры собираются в кружок, обсуждают невероятное событие. Начинается второй фильм, люди рассаживаются по местам. Сзади меня место командира дивизиона Михалева. Он говорит:

Вы знаете, Николай Рубенович, после такого не знаешь кому верить и можно-ли верить себе?

Сидевший поблизости Соломон сказал ему:

Верьте мне, я никогда не подведу.

В прошлом Соломон был заведующим юмористическим отделом какого-то московского журнала. Приглашая на Бурустах свою жену, Анну Захаровну, он писал ей: "Приезжай, будем здесь выводить породу морозоустойчивых евреев".

Вскоре Михалев пригласил нас на день своего рождения, раньше такое было невозможно, у него в гостях было много офицеров.

На поселке у нас с Катей много друзей, встречаемся не только в праздники. Вот Руфат, или Володя Мухтаров. Он женился. Полина приехала по договору, как работник почты. У них уже родился сын, назвали Рамазаном. Мухтарову, хотя он и не был ссыльным, был только бывшим политузником, тоже "подложили изрядную свинью". Он опытный складской работник, и тут работал заведующим центральным складом. Работал на этой должности давно и безупречно, и вдруг его снижают и переводят кладовщиком. Оказывается, приехал член партии Башминов и его нужно хорошо трудоустроить. У Володи на складе великолепная, хорошо обученная собака, Цыган. Он её забирает оттуда и передает нам. Первое время она признавала только меня, брала пищу только из моих рук. И вот я уехал в командировку, Катя с Юрой пытаются его накормить, он отворачивается в сторону и лежит голодный. Пришлось научить его брать у них пищу.

Приключений с этой собакой было не мало. Вот летом наседка вывела утёнка. Он один среди цыплят скучает и ходит за Катей, как собака. Когда она сидит и вышивает, утёнок забирается к ней на ногу. Цыган не может равнодушно видеть утёнка, его дикий инстинкт протестует. Я грожу Цыгану пальцем: "Нельзя!" Он отворачивается только на минуту и снова следит за ним взглядом. Конечно он, улучшив минуту, придушил катиного любимца. Инстинкт! Вы скажете: зачем включать собаку в биографию? А как-же поступить, если он действующее лицо, если он дал две приметы, которые определили жизнь Танечки. Будь тогда поменьше примет, мы бы куда энергичнее боролись за жизнь нашего ребёнка, и может быть, спасли бы её. Мы как-то ушли в кино, а Цыган не то отвязался, не то его отвязали, и он уже нас встретил с выбитым глазом. Все наше семейство плакало, как за ребёнком. Уезжая с Колымы, мы оставили собаку Фирсовым, поселившимся в нашем доме, и он трое суток не брал пищу и скулил, пока они не позвали Мухтарова.

Большой наш друг - Зущинский Леонид Николаевич. Он старше меня лет на пятнадцать, представитель старшего поколения, высокообразованный и благородный человек, в прошлом подпоручик артиллерии, служил на Турецком фронте, украинец из Умани. До женитьбы я жил с ним в комнате на двоих Дома ИТР, и мы чуть не каждый день собирали у себя любителей преферанса. Он, как и Катя, не пьет ничего, кроме шампанского и на всех вечеринках они сидят вместе. У него тоже не обошлось без дискриминации: приехал какой-то бывший зека, но бытовик и Леонида Николаевича, бывшего политзаключенного, сдвинули с должности начальника отдела - старшим экономистом и сколько он не доказывал Сенкевичу - главному инженеру вышестоящей организации, что это - дискриминация, тот не сдавался.

Нельзя не сказать о Мокине. Работал он на Озерной и когда я приехал туда с проверкой, его жена, Анна Федоровна, портниха попросила перевести их на Бурустах, где у ней будет больше клиентов. Мне работа Мокину понравилась, и я исполнил их просьбу, перевел его на материальный учёт в центральный аппарат, и мы дружили семьями.

Был хороший друг Виктор Иванович Матвеев, он ещё не освободился, работал в Нерской Конторе старшим бухгалтером, в прошлом - главный бухгалтер Днепрогэса. Квалификацию имел такую высокую, что его часто вызывали в Адыгалах для консультаций. Вызвали и в этот годовой отчет, и мы там с ним встретились. Мы с Абросимовым пригласили его к себе на бутылку спирта. Получилось так, что он уже с утра чувствовал себя неважно, не мог завязать галстук. Выпили по сто граммов, и он пожаловался, что "не туда пошло". Я налил ему ещё и говорю: "выпей ещё 50 граммов сверху и все пойдет нормально". Он выпил и ... ИНСУЛЬТ! Через два часа он уже умер в больнице. А было ему всего 55 лет.

После смерти Танечки главной задачей в нашей с Катей жизни был ребёнок. Наученные горьким опытом, мы хотели приурочить рождение ребёнки к весне. И такое получилось. Вспоминая первые свои роды, Катя очень боялась, что при новых родах умрёт, тем-более, что в больницу надо было ехать либо на Усть-Неру - 80 километров, либо на прииск "Победу" - 14км в Оймяконском Районе. Но по плохой дороге.

Ехала одна из сотрудниц, Нашельская и родила прямо в грузовой машине. Катя выбрала приисковую больницу, а чтоб избежать родов в дороге, сдвинула ожидаемый срок. В результате я её увёз рано. Приходим мы к ней с Юрой, а она всё не рожает. Пришли 30 марта, а она заболела ангиной и стоит у притолке, говорит:

Коля, забери меня отсюда я, наверное, не рожу.

Я ей говорю:

Ну, вот, что, подруга, ты нам незавершенку на второй квартал не переноси! Завтра чтоб родила!

Звоню утром, говорят: "В 9 часов утра родился мальчик, здоров, вес три с половиной килограмма." А это было как раз 31 марта 1954 года.

Глава 9.12 Прощай Колыма

Я уже писал, что, выезжая с Украины, Катя мечтала ехать на Колыму насовсем и когда меня не отпускали она чувствовала себя спокойно. Со смертью тирана я чувствовал, что ссылку у меня вот-вот снимут. Конечно, я писал во все инстанции и о снятии ссылки и о реабилитации, и о восстановлении надбавок. По надбавкам городской суд Усть-Неры отказал и тогда я послал заявление в Верховный суд Якутской АССР и его решение было в мою пользу. За полтора года мне насчитали возврат 32 тысячи рублей. Все из ссыльных, кто надо мной смеялся и не подавал заявлений, были посрамлены, им вернули всего за три месяца. Теперь с этими тысячами вырисовывалась картина, что в случае увольнения у нас соберётся более ста тысяч, по тогдашним ценам это - где-то на два дома. Оставаться на Колыме ещё на три года смысла не имело, и я начал уговаривать Катю рассчитаться совсем. Сейчас это сделать было нельзя - мешала ссылка. Ну, а если ссылку снимут? И мы с ней понемногу начали мечтать, как выедем в Среднюю Россию, купим домик, да ещё с садом, как будем держать и кур, и кабанов, выращивть фрукты и овощи. Постепенно она привыкла к мысли, как только с меня снимут ссылку, мы уезжаем насовсем.

И вот 14 сентября 1954 г. с меня снимают ссылку, вызывают на Усть-Неру, выдают настоящий паспорт, и я подаю заявление на окончательный расчет. Тут мне говорят, что я проработал пять лет на самостоятельном балансе и ни разу у меня не было ревизии! Так что нужно провести ревизию за пять лет и во-вторых, я должен найти бухгалтера, который примет у меня дела.

Ревизия назначена. Ревизор хороший мой знакомый, настроенный вполне доброжелательно, обещает к праздникам закончить ревизию и написать акт. Это просто невероятно быстро, в Приказе ему дан срок - два месяца.

В это время на Колыме идет перестройка управления: то мы подчинялись Адыгалаху, теперь его включили в состав нашего лагеря и есть указание передать его Хандыкскому дорожному лагерю. Эту работу поручают мне, и я выезжаю в Адыгалах. Навстречу мне из Хандыгского Управления для приёмки выезжает мой "старый" знакомый Петр Иванович Новиков, как мы его называли - "Петр Великий". Встреча у нас состоиться самая теплая. Он вспоминает, как на меня писали кляузы, а он подшивал их в дело. Он вербует меня к себе на Хандыгу, обещает большой оклад 4000 руб. (с надбавками), для сравнения, мой первый оклад на этой должности в Мариуполе 1380 р. - в 3 раза меньше. Я ему говорю, что подал на расчёт и жду конца ревизии. Он предлагает: в любое время, если "на материке" будет какая-нибудь неустойка, дать ему телеграмму, и он мне все устроит. Такие повороты судьбы!

У меня здесь знакомых много. Вечером идем в клуб, но у меня не поглажена рубашка. Ребята говорят, что тут остановилась какая-то "Муля", у ней есть электроутюг. Иду, знакомлюсь. Она охотно берётся погладить мне рубашку и пока гладит рассказывает свою историю. Она бывший старший бухгалтер Таллинского лагеря. Лагерь, после амнистии, закрылся и она завербовалась в Дальстрой НКВД. Из Магадана её отправили сюда, а здесь тоже всё закрывается, и она не у дел, а у ней много вещей, и никто её отсюда не берёт. Я смотрю её вещи. У Кати был один сундук, а у этой дамы - три и ещё крупнее. Все три поставленные один-на-один, достают потолка. Изучив её послужной список, я предлагаю:

Давайте расписку, что согласны принять от меня лагерь и я Вас отправлю отсюда.

Она вертиться, охает, ахает, то да сё. Но деваться ей некуда, соглашается. Я ловлю своих снабженцев и на другой день отправляю её на Бурустах. Когда возвращаюсь туда, Катя мне выговаривает:

Что ты взял старуху? Не мог найти кого - нибудь получше?

Какую там старуху? Ей всего 45! по крайней мере меньше будет крутить хвостом, больше работать!

На завтра - воскресенье. Катя говорит:

Смотри твоя "Муля" переезжает, уже вышла замуж. Он - нормировщик, ему 33 года, подавал заявление на расчет, а теперь заявление забрал и жениться на твоей "Муле".

А меня ревизор обрадовал, говорит:

У тебя проверять нечего, к празднику закончу и постараюсь утвердить акт, так что, если хочешь, можешь праздники провести в дороге.

И мы с Катей 6-го уже рассчитались.

Я расчёт получал на Усть-Нере и, пока ехал на Бурустах, договорился с водителями, чтоб они мне оставили два служебных места до Магадана. Хотел ехать на пароходе до Находки, а там поездом. Приезжаю домой - Кати нет, она в бане. Юрий бежит туда за ней, она приходит, свернув мокрые волосы под платок и это на 1000 километров! Мы быстро отбираем, какие вещи можно взять в дорогу, остальные бросаем на месте, прощаемся с теми, кто пришел проводить, водитель Михайлов подгоняет нам начальственную машину, и мы едем на Ремпункт, где Мухтаров задерживает тот самый рейсовый автобус, сейчас - праздники и место в машине до Магадана достать трудно.

Пока ты там собирался я проиграл водителю пять партий в шахматы.

Ну, молодец, этот Володя. Друг настоящий! Он сажает нас в автобус: Катю с детьми укладываю спать на два служебных места, а я сажусь на ступеньки у передней двери, рядом с ними и поехали. Мы все деньги положили на книжки, у меня в кармане 13 тысяч на самолёты и мелкие расходы. Полный автобус освободившихся из лагеря зеков, едущих прямо в Магадан на пароход. Глядя на меня, у них глаза горят. Впрочем, возможно, мне так тогда показалось. А мои попутчики спят, как суслики. Так и едем до Сусумана. В Сусумане есть аэродром и там же живёт мой отличный друг Ашот Израилян и жена его Седа. Уговорил Катю выйти из автобуса и лететь самолетом. Пароходом дешевле, но, если там накинут петлю на шею обойдется дороже!

Побежал искать Ашота, был у него давно, тогда он жил в общежитии, а теперь им с Седой и сыном Гайриком дали две комнатушки - он работал технологом на заводе по ремонту экскаваторов. Нашёл его, у него в коридорчике живет ещё парнишка. Бежим все трое, а там Катя перепугана, решила, что я уже пропал, послала Юру искать меня. Есть чего испугаться: все посетители из автостанции разошлись, она - одна с Женей на руках. Все треволнения закончились, впереди - два дня праздников, и мы у друзей. У Ашота больные ноги, он бросил курить. Хорошо ещё, что спирт пьёт! Празднуем два дня. Девятого берём санки и идем на аэродром, он - не далеко от посёлка. Там очередь порядочная, но у нас двое детей, нам билеты, как говорится, впереди самолета. Летим на Якутск. В самолете прохладно: вышли летчики. Юру и Катю с ребёнком берут в кабину. Зашел и я туда, посмотреть, как они там устроились. Юрий стоит между креслами двух пилотов, внизу волнуется море облаков, из него торчат острые вершины скал, наверху чистое небо. Раз в юности такое увидишь и побежишь поступать в лётное училище. Прилетели! Там мороз 52 градуса, плачу за три билета 10 тысяч рублей, ждём два часа и летим на Иркутск в мягком и теплом самолете. Какая же красота! И сейчас вспоминать приятно.

Алекминск - остановка. Падает тихий снежок, настоящая новогодняя картина. Ночуем в гостиннице. Назавтра полетели на Киренск. Там бабы выносят солёные огурцы, у Юрия такая потребность в солёном, что он съедает с полдюжины самых крупных. Тут, в Киренски по Колымским понятиям, уже "материк" и еда тоже материковская.

Но рейс срывается: водители вышли к нам "косые". Говорят, самолет сломался. Что делать? В Иркутск летит грузовой, холодный. Катя ждать не хочет. Садимся. Катю с ребёнком - снова в кабину, Юрия берёт какая-то учительница, сидит у выхлопной трубы и его сажает рядом, начинает ему рассказывать "Землю Санникова". Он неотрывно смотрит ей в рот, а у ней в запасе ещё "Плутония". Этого запаса им хватит до Иркутска. А мы мужчины, мерзнуть тоже не любим. Кто-то отвинчивает колпачек от термоса со спиртом и всем - по колпачку. А ноги под валявшийся тут капот. Так и долетели.

В Иркутске - к ночи. Опять своих укладываю на лавку, и они быстро засыпают. А мне спать нельзя: воров тут сколько угодно. Хожу ночь и пью бутылками "Жигулевское пиво". Жду, когда подадут самолет на Москву. Подходит ко мне хорошо одетый пассажир:

- Диспетчера ожидают прилета правительственного самолета из Пекина. Может и Вы оформите билет?

Оформляем и садимся в шикарный самолет. Пассажиров из Китая - пять, в том числе молодая китаянка. Она берет у Кати ребёнка к себе на руки. Ребёнок этот её обмочил, но она не растерялась, кое-что перестелила и снова качает его. Красноярск пролетаем мимо, в Новосибирске ненадолго высаживаемся, идём в ресторан. Главное накормить ребёнка. И вот уже летим дальше. Самолет оледенел, летчики бросают его вверх и вниз, чтоб пошевелить лёд. А я и так уже совершенно глухой, мои барабанные перепонки не приспособлены к воздушным сообщениям.

В Свердловске на летном поле хлещёт вода, идет сильный дождь, температура плюсовая, здесь опять - ночь. Ужин это или завтрак - не поймёшь. Дальше летим в Москву. Не помню, что там было, но в иллюминаторы смотреть было интересно - много огней.

Столичный аэродром Внуково! 14 ноября. Погода сухая и тёплая. Ждём автобуса-экспресса в город. Юрий снимает и пальтишко, остается в костюмчике. Я заставляю его одеть, а Катя говорит:

- Купим ему здесь всё что надо. Придётся взять и школьную форму. Ведь ему надо идти в школу.

В Якутске было 52 градуса мороза, а здесь в Москве мы ходим без пальто. Вышли у ЦУМа взяли такси, едем к моим. Они ждут меня 22 года. Тогда, в 1932 году мне было 19 лет. Какой-то мой Большой Ржевский и тесный, и невысокий, а мне то казалось всё по-другому.

Считаем, что Колымский период нашей жизни окончен!

Глава 9.13 Ещё на колёсах

Да, нам ещё пришлось поездить на всех видах транспорта, пока в апреле 1955 года мы оказались в собственном доме. Из Москвы мы убрались довольно скоро: я поругался с мачехой и неполадили мы, как и два десятка лет назад, - из-за пустяка. Катя тихо сказала мне:

- Поедем к Сане, она нас примет.

И мы поехали в Узловую. Там они жили в одной комнатке втроем: две сестры и Санин муж Вячеслав. И вот мы к ним свалились вчетвером и ни одного слова, полное радушие.

Тут я тоже погостил недолго: у меня в кармане не было даже аттестата зрелости, никакой, захудаленькой справки об образовании. Без этого можно было обходиться на Колыме, где есть лагерное личное дело, а здесь... И я поехал в Москву, у меня было в плане поступить на заочные курсы по повышению квалификации главных бухгалтеров. Курсы платные, они не будут особенно придираться к справкам, и я что-нибудь найду у отца в архиве, он никогда не уничтожал ни писем, ни документов, хранил их десятками лет. И я нашел справку о том, что, будучи на втором курсе ВТУза, я нахожусь в учебном отпуске. Эта бумажка, плюс взнос 600 рублей за обучение, и я уже оказался курсантом трехгодичного заочного обучения при Министерстве Финансов Союза ССР. Я подумал, что такая бумажка поможет мне на месте устроиться на счётную работу. Но, этого не случилось! Только когда я закончил курсы и принес Свидетельство от 25 января 1957 года главному бухгалтеру треста "Азовстальстрой" - Гуро, он раскрыл его и сказал своему заместителю Фидельману:

- Ты, смотри! Он тебя переплюнул, сдал все шесть экзаменов "на отлично".

С этого момента у него и появилось желание взять меня в свой аппарат.

А пока я получил Индивидуальный график, забрал задания на дюжину работ и уселся за отцовский стол их выполнять. Нужно было законспектировать много литературы и чтоб решить эту задачу пришлось пойти в библиотеку. И вот я, как и 20 лет назад снова сижу в бывшей Румянцевской, а ныне Ленинской библиотеке, окруженный стопками книг, как будто и не "пахал" на золотых приисках или дорожных работах.

Поругиваюсь с мачехой осторожно: все-таки она принесла мне в Бутырки два десятка передач, да выслала в лагеря три десятка посылок. Это ее актив! Другой раз тут у женщин посылок не принимали, и она везла их за 70 километров в Подольск, а один раз даже за 100 километров, в Александровск. Я, конечно, за 5 лет вольной жизни выслал им на курортные дела 32 тысячи рублей, но компенчсировать её труды невозможно, и я остался в неоплатном долгу. Просто обидно, что она так оскандалила и себя и нас с отцом перед Катей, никак не думал, что такое может случиться, ведь звали меня домой в каждом письме. Хотя понять можно - одна комната в пятикомнатной квартире, ранее прнадлежащей отцу, а теперь коммуналка на 5 семей.

Привез Катю в Москву: надо оформлять в представительстве Дальстроя, на Гоголевском бульваре путевки на курорты. Записались в поликлиники, я в платную - на Арбате, она в бесплатную, местную. Болезней у нас никаких нет, думал вообще не дадут путевок. Дали в Сочи! Ей в шикарный санаторий "Наука", мне - курсовку в "Кавказскую ривьеру". Выписывая мне эпикриз, врач с удивлением спросил:

- Вы работали на Колыме 17 лет, из них девять - в заключении и ничем не больны. Как это вообще может быть?

- От работы плуг не ржавеет - ответил ему.

Договорились с Саней и Алевтиной, оставить у них Юрия, определить его в местную Дубовскую школу. Теперь у нас были развязаны руки, и мы могли смело ехать на курорт, один, ещё грудной ребёнок, нас не стеснял.

Приехали в Сочи во второй половине декабря, пришлось переоформить Катину престижную путевку в санаторий, на курсовку и нам на двоих предоставили комнатушку у хозяйки Судамаевой. Лечиться нам с Катей вроде не от чего, но всё-же ходим принимаем ванны: радоновые и другие. Много гуляем по берегу моря, по парку Ривьеры, просто отдыхаем. Вечером Катя из дома не выходит, мне приходится ходить в курортную столовую одному и есть ужин за двоих. А чтобы не потерять аппетит, я по дороге, останавливаюсь около одного из многочисленных ларьков с водкой, вином и пивом и выпиваю стопочку.

Встречаем в Сочи и новый, 1955-й год. Стол завален фруктами, идем на прогулку на море: тепло, Катя в легоньком, купленном в Москве, нарядном платьице, я - в рубашке. Температура на взморье + 17 градусов, кое-кто из любителей купается. Вот это - Новый Год!

Наконец путевка заканчивается, надо ехать, а тут заболел воспалением лёгких наш малыш. Появляется участковый врач, немка, выписывает уколы - пенициллин - 100 и стрептомицын - 100, предлагает носить на уколы через весь город. Я в ужасе и от дозы, и от необходимости таскать по городу больного ребёнка. Помню Таню кололи одним пенициллином - 25 единиц. Врач надо мной смеется, говорит:

- Ну, во-первых, надо быстрее вылечить. А, во-вторых, свежий воздух для легких не противопоказан.

Через неделю нам уже разрешают ехать и хоть наш принц ещё полностью не излечился, но уже улыбается. Едем в Жданов (Мариуполь) к нашему другу, Грише Фокову, он нас усиленно зовет и не только в гости.

Вокзальная площадь мощена булыжником, идет тихий, мелкий дождичек, в городе кажется довольно уютно. Добираемся до Ильичевского района, где у самой заводской стены стоят жилые бараки с небольшим огороженным клочком земли. Невероятный собачий концерт. Ещё чертовски рано, еле разыскиваем жилище друга, встречает нас его жена, Мара. Сам Григорий ещё на работе в ночной смене, работает в литейном цехе "Азовстали" старшим разливщиком, но нас здесь уже принимают, как друзей.

Посетили местные базары, проехались по всему городу, побывали у Гришиных родных. Везде принимают гостеприимно, как настоящих друзей. Гриша прав: это город, в котором у нас уже есть друзья, а это немаловажно, в нашем возрасте наживать новых друзей трудно или невозможно. Ходим с Гришей по объявлениям о продаже домов, прицениваемся. Цены довольно высокие: средний кирпичный дом на 2-3 комнаты с гаражем стоит 60-65 тысяч, но для нас с Катей доступны. Говорим Грише, что нам надо съездить на Север, представиться Катиным родным, а уж потом будем решать, куда приткнуть голову. Они нас провожают.

Глава 9.14 Поездка в Сирино

Это - настоящая глухомань! Но тогда мы были молоды (мне 41 год) и у нас за плечами было путешествие с Колымы, за 12 тысяч километров, по сравнению с которым поездка по Русскому Северу казалась лёгкой прогулкой. И мы поехали. Деталей не помню, конечной станцией был Пинюг. Высадились с поезда, Катя с Женей на руках, она здесь везде бежит впереди - это, её места. Небольшое строение Станции, внутри тишина, пол закрыт спящими людьми, укрытыми тулупами и полушубками. Я ещё не понял, что к чему, а Катя уже развернулась и бежит обратно к поезду, объясняет:

- Ты же видел, там ждут машин в сторону Кич-городка, говорят заносы жуткие и весь транспорт стоит. Поедем до Ядрихи.

Выходим на Ядрихе. Катя бежит к автобусу, там очередь, я вижу, что маленький автобус не возьмет всех желающих. Катю это не смущает, она стала поперек дверей со своей ношей и комадует садиться. Потом я выясняю, что этот рейс единственный, и еслиб мы не сели... и вот уже Великий Устюг. Из этого города вышло много сибирских первопроходцев и в их числе Дежнёв. Сейчас город немного захирел из-за того, что к нему не дотянули железной дороги, а храм у него красивый. Транспорт и здесь не ходит, не летают и самолеты, говорят ветер - погода не лётная. Ждём день, ждём - два ... Бегаю по два три раза на день смотреть, то машины, то самолеты. Ничего. И вот мне начальник аэродрома подает надежду:

- Прилетит по Выборной 27-го (февраля). Если оплатишь мне полный рейс до Кич-городка и половину обратно - отправлю.

Все это будет стоить ерунду - 270 рублей. Я согласен. Вот воскресенье, сегодня местные выборы, по улицам ходят с гармошками, во всех магазинах пиво. Весело. Прилетает двухместный ПО-2. Его встречать выходят несколько мужиков, хватают за крылья и прижимают к земле. Мы садимся коленками к коленкам, на ноги - Евгения. Он уже спит. Летчик надвигает на нас прозрачный колпак, показывает, где в карманах пакеты. Самолет отпускают и нас сразу подбрасывает кверху. Летим. Внизу река Юг. Лететь, конечно, интересно, но мне не до этого. Тошнит ужасно, вытягивает внутренности, а Катя с Женей - хоть-бы что. Летели вместо 35-ти - 50 минут. Я всё-таки один пакет израсходовал. Катя над моей слабостью посмеялась. Мы не можем приземлиться: самолет ветром подбрасывает кверху. Опять мужики ловят нас за крылья и прижимают к земле. Выходим на дорогу на Кич-городок, снег плотный и глубокий, идти трудно даже по дороге. Едут мимо подводы с тесом, приглашают нас присесть. Закидываю чемодан, сажаю своих, сам бегу рядом.

Вот и Дом Колхозника. Какая-то дичь: с ребёнком они не принимают. Я поднимаю скандал, добиваюсь, что меня согласны поместить, смотрю, а Кати уже где-то нет. Она оказывается на почте узнала адрес Саньки Городецкой, так родня называет Катину двоюродную сестру, и вот уже с санками и детьми идет за мной. Тут кругом Катина родня. Саня теперь работает в Промкомбинате, её мать - сестра Егора Васильевича - Наталья Васильевна. Нас принимают гостеприимно. Катя возится около ребёнка, я с женщинами пью брагу. Отдыхаем два или три дня, пока нашли машину. Она не очень по пути, идет на Ененск. Немного страшновато: машина с брезентовым верхом, а на улице холодина, заворачиваю сына в тулуп. Нас всё-таки куда-то подбрасывает, до какой-то деревни. Заходим в столовую, Катя берёт пряженики, местное фирменное блюдо, кормит Женю, мы тоже едим. В столовой кушает женщина, её лошадь привязана у двери. Сговариваем её подвезти нас в те края. Она говорит, что там карантин - Ящур, ей туда ехать нельзя, может довезти только до Оленева или Ширяева, точно не помню. Дальше двигаемся пешком. Катя с ребёнком бежит впереди, что значит родные места. Я еле тащусь сзади.

Спускаемся в какую-то балку, там стройка. Судя по столбам, строят конюшню. Навстречу нам спускается настоящий крестьянин с очень знакомым лицом. Смотрю, Катя кидается к нему. Это её отец. Да, сейчас акценты сместились, почитайте старых писателей: Мамина-Сибиряка, Шишкова, других - мужики в возрасте под семьдесят - глубокие старики, сидят, дремлют на завалинке. А Егора Васильевича таким стариком не назовешь, работает на строительстве этой конюшни, да мастерит на дому деревянные грабли, всякие там кадушки, деревяные ведёрка. Трудодней за 54-й год заработал более трехсот. И внешность - не стариковская, радостно улыбается, разговаривает весело и живо.

Его дражайшая половина, Анна Дмитриевна держится несколько сутуло, но это скорее, дань женской доле, привычка. Нас тоже встречает гостеприимно. Мы не подумали о подарках и это - просто неудобно. Катя дарит отцу часы, матери тоже что-то из женских вещей. Отец спрашивает:

- Зятёк то, пьёт?

Мне и тут приходиться объяснять, что с собой не взяли, а здесь завтра решим эту проблему. Отец говорит:

- Мне нужно знать пьёт, или нет, а это мы достанем.

Он уходит и где-то занимант бутылку водки. Пьём все втроём, включая и мать. Под северную закуску - солёные грузди или, как здесь говорят, - "губы", другие отличные солёные грибочки. Для меня лучше закуски не надо. А вот родители предпочитают "маканье". Что такое? а мясной соус. Среди всякой снеди в погребе, а хозяйка называет его "гобец", в бочках содержит и солёное мясо, из него то и делают маканье. Так вот в беседе за стопочкой быстро проходит наше знакомство, кажется, что я их знаю давно. Сидим Бог знает при каком освещении, они рассказывают, что колхоз заплатил за электростанцию 25 тысяч р., а она не работает, вот по деревне все и ложаться спать с курами. Я уже выходил, смотрел, в окнах почти нигде свет не горит. Ложимся и мы спать, нам уступают широкую деревянную кровать. Я не хочу так, но что поделаешь! Егор Васильевич с четырехлетней внучкой, Милей, ложиться на пол, возле печи, мать залезает на печь. Нам стелят простыни из самотканного льна, наверное, ещё тридцатых годов - красота.

Назавтра из Лесу приезжает сын Егор и мы трое мужиков едем в магазин в Слободку. В магазине из продуктов нет ничего, кроме водки. Подъезжает местный бригадир Молодчиков. Знакомлюсь. Берём ещё бутылку. Я зову в компанию завмага, думаю он продаст нам хоть что-то на закуску. К моему удивлению, у него ничего нет, ни консервов, ни селёдки, ни даже хлеба. Его возят только служащим по списку. Ну, что делать? Пьём, как говорят, "под мануфактуру". Бригадир рассказывает о колхозных делах, кадры у него женщины, старики и подростки, он уже забыл, как работают настоящие мужики среднего возраста.

Везёт нас на рабочих санях очень молодая девушка, я не могу не спросить, как у них заработки, отвечает категорично:

- Если бы, на трудодень причиталось по килограмму хлеба (зерна) и рублю денег, всё было бы хорошо.

Получается деревенский идеальный заработок 40-45 рублей в месяц! Когда в городе самый низкий - 450 рублей - в 10 раз выше. Разговариваю о деревенских делах со своей тещёй. Она абсолютно неграмотная женщина и к тому же единственная единоличница на несколько деревень говорит мне:

- Нашёлся один умный человек, убрал все налоги, оставил только плату за сотку земли (по одному рублю), была бы помоложе, можно всё выращивать.

А ведь это идея Маленкова. Пока-же в окружающих деревнях возле изб не найдешь ни одного фруктового дерева или кустарника, кур больше десятка на семью, коров вовсе нет и по одному кабану. За деревья и всякую живность надо было сдавать продукцию и платить деньги.

Я в поездку взял с собой "Краткий курс", в нём тринадцать глав, члены партии каждый год изучают по две-три главы и на следующий год начинают все сначала, а мне нужно выучить весь курс и сдать экзамен. Жена мне и говорит:

- Вот сиди, и зубри, меньше лезь в колхозные дела, а то, не ровён час, опять поедешь по этапу.

Она права, но и без политики жить не могу.

Отец ставит меня к высокой и глубокой ступке, надо толочь в муку проросшее зерно. Он будет делать пиво. Я предлагаю не возиться, а приглашённую родню угощать водкой, но оказывается - пиво надо делать во всех случаях, это - ритуал! При чём ещё неизвестно пойдет ли оно или нет. Я думаю, если это загадано на меня, то точно: не пойдет! Там в дне бочки отверстие, его затыкают колом, завязанным соломенным жгутом. Через этот жгут наше пиво и не пошло, и, хотя пиво все-таки сделали, но оно оказалось не настояще крепким и спасла водка.

Родные собрались только с ближних деревень и оказалось их десятка полтора. Жена Егора Нина осталась в лесу со своим первенцем и не приехала. А я нашел её тетрадь с записями народного местного фольклера. Весьма оригинального:

Две недели - не четыре,
Как-нибудь промаюсь,
Потом в Архангельск я уеду,
С дролей повидаюсь.

Дроля, в частушках о любви, это - милый, милая, - местный колорит. Больше, конечно, частушек девичьих и огорчительных.

Дроля, я Вас не искала,
Вы вперед меня нашли,
А теперь все ваши мысли,
Во все стороны пошли.

Таких записей полная тетрадь. Это - богатство, а она, уезжая оттуда, их бросила. Еслиб я это знал, забрал бы их с собой. Из гостей-родичей запомнились очень Максимиха и ее сын Николай, молодой парень, только что отслуживший армию и оставшийся работать "в кадрах" - в лесу. Как умер её муж Максим, брат Анны Дмитриевны - не помню, а вот в период коллективизации, он был партиец и член Комиссии и помог, не только родичам, а и односельчанам избежать каких-бы то ни было репрессий. Оказывается, и так можно было сделать.

Под стать ему и жена- Максимиха. Шла по глухой лесной тропинке и нашла сверток, а в нём 10000 рублей. Побежала скорее на почту и отдала им.

Участвовал там я ещё в одном увеселении. В какой-то день в Сирино собираются девушки с ближних деревень: Чешковщины, Раменья, Шоломца. Их принимает хозяйка одной избы, Сережиха, у которой пятеро детей, только нет мужика. С девушек она берет за вход по рублику, чтоб потом вымыть полы. Мужчин, точнее подростка - пускает бесплатно, они идут с гармошками. Мы были там втроём Егор-отец, Егор-сын и я. Девушки скинули свою теплую одежду и валенки на полати, надели туфельки и начали плясать с выходом навстречу друг другу. Плясать и петь частушки и про дролечку и про матаню и новые. Пели и плясали хорошо, мы смотрели с удовольствием. Напоследок танцевали "Чижика". Подросток вышел с гармошкой в середину, девушки окружили его и танцевали вокруг.

Апрель поджимал. Снег ещё держался хорошо, но оттепель могла начаться в любой день. Нужно было покидать гостеприимный кров. Утром мы с Егором Васильевичем пошли на разнарядку. Там в конторе тот самый подросток, плясавший у Сережихи "Чижик", здесь заправлял делами на первых ролях, материл пожилых женщин и демонстрировал свою взрослость.

Отцу выделили коня отвезти нас в Кич-городок, до него 40 километров, нужно ехать весь световой день. Попрощались с Анной Дмитриевной, завернули своего малыша в тулуп, я взял его себе на колени и поехали. Оглобля сломалась, когда подъезжали под село Кобыльское. Там Егор Васильевич взял топор и сделал все, что нужно, а Катя показала мне дом Шишкиных. В дороге был ещё курьезный случай: у плотины - сильный "раскат", сани перевернулись, и я с Женей полетел в снег. Потом всё как-будто поправили, но, когда отъехали от места аварии - я посмотрел, а в тулупе нет нашего сына. Вернулись, а он под сосенкой спокойно спит.

Кич-городок был мне уже хорошо знаком: встречало нас радушно всё семейство Натальи, сестры отца и её дочки - Сани Городецкой. Мы с Катей легли спать, а отец с сестрой беседовали всю ночь за бутылочкой. Встречаются не часто и рады были друг другу.

Нам подыскали транспорт: ехал водитель за своим начальником на Ядриху, и мы простились с гостеприимными родными и поехали на легковушке. Ехать было не так и легко, всё-таки апрель есть апрель, но водитель был опытный, кое - где нас выручали встречные и мы приехали в Великий Устюг. Теперь у нас был адрес Чешкова Александра Степановича, Катиного крестного, и мы со всеми удобствами остановились в его доме. Катя быстро уснула, а мы с хозяином сидели чуть не до утра. Он мне расказывал дела коллективизации и раскулачивания и имел во мне внимательного слушателя.

Добрались до Котласа, садимся на поезд, идущий из Воркуты. И этот полон окончивших срок заключенных. Едущие рядом женщины говорят, что ночью надо дежурить по очереди. Дежурим. А на третий ярус таскают водку и пьют. Обошлось. Не помню сейчас как, попадаем в Вятку. Женщины там одеты шикарно: меховые шубки, пальто, манто, красивые шапочки. Нарядней чем в Москве. Оттуда летим. Все путешествия заканчиваются, теперь надо искать постоянное место жительства.

Глава 9.15 Начинается "Новая Жизнь"

Покупаем дом. Я выбираю место, не зная где, в каком районе города буду работать. Территориальный центр Жданова, это - Новосёловка: от неё удобно ехать и на завод им.Ильича и, на Левый берег и в административный Центр. Кате понравился высокий кирпичный, квадратный дом на улице Шевченко 119. Составляем договор 12 апреля 1955 года, Катя становиться домовладелицей. Бывшие хозяева, Котенко ещё живут у нас месяц, другой, рвут выросший щавель. Наконец покупают себе дом на Левом Берегу и уезжают. Мы становимся полными хозяевами, кое-что ремонтируем, сколачиваю новый туалет, отгораживаю двор от сада. Езжу на вокзал, смотрю привоз мебели. Катя в пустой квартире трусит, закрывает все ставни и ходит из угла в угол с ребёнком на руках. Наконец я покупаю шифоньер и небольшой чехословатский гарнитур. Начало есть. У Кати конец её северного отпуска 14 мая 1955, у меня 5 июня.

Решили: Катя пока семь лет работать не будет, займётся детьми. Процесс становления, это - для меня. Должен найти работу. Хожу по всем предприятиям, везде проходит сокращение аппарата. А тут ещё дискриминация. Знаю, что есть вакантная должность, сдаю документы, утром кадровичка говорит, что директор нашел другого.

Проходит май, за ним июнь - работы всё нет. Самочувствие отвратительное: все работают, а я - без дела. Кончился июль: у меня может прерваться непрерывный стаж, тогда по больничным будут платить меньше, теряются и другие льготы. Надо устраиваться на любую работу. Иду в отдел кадров завода "Азовсталь", на Торговой улице. Нет, на заводе сокращение, даже рабочие не нужны, но там сидит кадровичка из строительной организации, СУ "Коксострой", она меня подхватывает в бригаду плотников - бетонщиков. У меня нет другого выхода. Я уже просрочил, но, пользуясь незнакомством кадровички с северным законодательством, отмечаю непрерывный стаж. Итак, зачислен 13 августа 1955 года. Иду по 4 разряду, там ниже нет. Катя шутит:

- Еслиб знала, что ты будешь работать рабочим, за тебя бы не пошла.

Что сделаешь: иногда приходиться временно стать на колено. Теперь, когда я пошел работать в трест "Азовстальстрой", а тогда он гремел на весь Союз, иду к главному бухгалтеру, докладываю, что устроился у них в тресте, и, если, где-нибудь, окажется вакансия, чтоб он меня пригласил. Говорю ему:

- Больше Вас не беспокою, если понадобится, знаете где искать - и ухожу.

В бригаде я считал себя человеком временным, но в работу втягивался, невольно месяц за месяцем проходил процесс обучения, привыкали ко мне и ребята, бригадир, инженеры: старший прораб Куркчи Анастас Александрович, десятник Чайлахов и другие. Шел процесс моего становления и здесь, первые трудности забывались. Временами мне казалось, что вот работа на стройке, среди этих ребят и ничего другого мне не нужно, никакой бухгалтерии, но заработки: 600-700 рублей в месяц, на них семью не прокормишь! Пока мы добавляем столько же с книжки, но ведь финансы тают и скоро добавлять будет нечего. Новый бригадир Павел Тодоров обещал дать 5-й разряд, а это уже 800 рублей заработка, но и это не решает проблемы, а устраивать на работу Катю мне не хотелось: у неё на руках двое детей и чтоб у них жизнь была нормальной около них должна быть мать.

Биография это - не моя, Катина, поэтому я не буду описывать свою жизнь в бригаде. Если будет время когда-нибудь расскажу. А сейчас вернемся к моей жене. Чем же она занималась эти 7 лет, пока Женя входил в школьный возраст? Это можно охарактеризовать одной фразой: вила свое семейное гнездо: работала на швейной машине, вязала, вышивала, украшала дом. Я каждый год в отпуск ездил в Москву, навещал Отца, и Катя каждый раз давала мне обширный список покупок, а я привозил ей полный чемодан заказов. На Катиных руках было и наше сельскохозяйственное производство, а у нас в те годы содержалось 25-30 кур, кабан, выращивались садовые и огородные культуры. Копать землю, ремонтировать постройки старались мы с Юрием, зато уход весь ложился на её плечи.

Много времени в тот период отнимало и воспитание старшего сына. Юрий для своих лет был хорошо развит физически, занимался боксом, и постоянно тянулся к лидерству в среде своих товарищей и перед ними ему приходилось выкаблучиваться, а это ему обходилось дорого, а нам вдвойне.

Имея хорошие способности, он учился без интереса, невнимательно и несерьезно, был непослушен. Наши старания не давали нужного эффекта. Он пропускал школьные занятия, убегая при этом и из дома, и искать его приходилось по 2-3 дня. Половина времени на школьных педсоветах тратилась на разбор его поведения. В 1955 году его исключили из четвертого класса, очень хорошей 4-й школы, потом начались разборки в 11-й школе, в конечном счете он не послушался приказа директора Дубовика и его исключили из восьмого класса. Так он перешел в вечернюю школу, и я направил его на работу в СУ "Коксострой", где когда-то работал и сам. Он частенько говорил, что вот учиться не хочет, а хочет работать, но и работа у него не получалась. Начальник стройуправления, где он работал - Липовецкий, несколко раз звонил мне и просил забрать его от них, работает он без какого-либо интереса, плохо. После этого он перешел в экспедицию завода им. Ильча, там они грузили в вагоны стальные плиты и ему эта работа была больше по характеру. Несколько заинтересовался он и учебой. В 11 классе занимался вместе с дочкой учительницы и окончил его с хорошими оценками.

Так в 20 лет в 1964 году мы проводили его в армию. Зачислили его в Интендантское училище, но в нём он прослужил год и этот год ему не зачли в армейскую службу. Итого в Армии он пробыл 4 года.

Мой процесс становления тоже завершился к 1964 году. В январе 1957 года меня вызвали в органы и прочитали решение Военной Коллегии Верховного Суда СССР о полной реабилитации, за отсутствием состава преступления и по Постановлению Коллегии ОГПУ, о 10 годах лагерей и по Постановлению Особого Совещания о ссылке. Теперь и у меня появился шанс получить работу по специальности. Я не упустил случая пойти в отдел кадров треста "Азовстальстрой" к Филонцу и показать ему полученную справку и только что полученное Свидетельство об окончании трехгодичных курсов по повышению квалификации главных бухгалтеров. Вскоре вызвал меня главный бухгалтер треста и предложил место заместителя главного бухгалтера СУ "Тэцстрой". Териториально это находилось за 70 километров от города, в район Волновахи.

Параллельно проверили купчую на приобретение дома. Пока я ездил в "Рудстрой", Катя принесла наш договор на покупку дома и кстати ответила на вопросы, касательно моей личности, она дала мне прекрасную характеристику.

Скоро меня утвердили в должности на постоянную работу. И с этой стороны всё было хорошо, но ведь семья жила там без меня, я приезжал в Жданов в субботу вечером, а в понедельник утром снова покидал их. Кате трудно было прикрывать мой тыл, особенно много сил приходилось тратить на Юрия, ему тогда было 13 лет, и он никак не мог привыкнуть к школьным занятиям и постоянно выкидывал всякие фортели. Другой раз, приезжаю в субботу, а его дома нет, надо искать, дежурить около кинотеатров, там в очередях его и встречал. Надо было как-то выбираться работать в город, чтобы жить дома, но для этого не приспело время.

Со многими, очень многими я там подружился. Стали моими друзьями и начальник управления - Александр Николаевич Авилов и главный инженер - Евгений Сергеевич Гаврилов. Каждый год, получив отпуск, Гаврилов ехал на Северный Кавказ и там шел пешком по Военно-грузинской или Военно-осетинской дороге, питался деревенским молоком, ночевал в селениях или прямо в горах. В последние годы жизни в горы ездил вместе с внуком. Он собирал материал, намереваясь написать историю треста "Азовстальстрой", но реализовать эту задумку ему не удалось. Были и другие друзья-товарищи, с которыми я впоследствии работал в стройорганизациях города.

Пока я был занят в "Желдорцехе", мой друг Силаев занимался моим трудоустройством в новом тресте. Он познакомил меня с главбухом треста Вариком и тот предложил должность главбуха СУ "Промстрой". Я принес эту заявку Главному Бухгалтеру Гуро, и просил меня отпустить, так как работать ревизором я не хотел:

- Лучше самому грешить, чем искать чужие ошибки - сказал я ему.

- Подожди, мы тебя нашли и теперь не отпустим, лучше пошлём Варику Рожкина, а тебя переведем в СУ7. Оно - в центре города, будешь ходить на работу в туфельках. Ты согласен?

Я, конечно, согласился, так как уже привык к колективу счётных работников треста и в другой трест переходить не хотел. И так и случилось - в апреле 1958 года меня назначили главбухом СУ7. Чуть позже, 2 октября 1958 года я был назначен заместителем главного бухгалтера треста "Азовстальстрой".

На мое место в СУ7, Главный Бухгалтер Гуро, взял Гришу Эссельсона, который был снят по ревизии из ОРСа, где обнаружили хищения. Он проработал там недолго и ушел в "Водоканал". Как-то встретив меня, Гуро сказал мне:

- Эссельсону после Вас работать было трудно: Вы как-то ухитрялись ладить со всеми просителями и даже, если отказывали им, они уходили довольные. У него все получалось, наоборот.

Я проработал рабочим 12 лет, и теперь поставил работу отдела так, что сотрудники бросали все дела и решали вопросы каждого посетителя без промедления. Я же обращался к нему по имени отчеству, предлагал присесть и тоже решал всё, чего не могли решить мои сотрудники. Я уважал их, и они отвечали мне тем же.

После работы, три раза в неделю мне пришлось ходить в 37-ю школу, где проходили занятия, и читать лекции 25-ти слушателям, остальные дни недели требовалось работать над собой.

Нагрузка была тяжелой, но дело было нужное и я не мог жаловаться. В итоге преподавать в этой школе мне пришлось 6 лет, и я выпустил 75 старших бухгалтеров повышенной квалификации для наших трестов. Но сам от перегрузки заработал склероз.

Начинался 1963-й год, в июне я заканчивал Киевский институт народного хозяйства, заканчивал с отличием. Перешел я на плановую работу в СУ2 с июля. Так завершился мой десятилетний период становления. Мне шел уже 51-й год. Репрессии задержали меня на 24 года.

В 1961 году и у Кати исполнилось 7 лет, как она приехала с Колымы. Юрику уже было 17 лет, и он работал в заводе им. Ильича и учился в 10-м классе вечерней школы. Жене исполнилось 7 лет, и он пошел в первый класс. Обстоятельства позволили Кате прервать вынужденное домосидение. У меня в школе ЦСУ набиралась новая группа повышения квалификации главных бухгалтеров двухгодичного обучения, и я предложил Кате поступить туда. Там за два года она познакомиться с трестовскими бухгалтерами и, поступив на работу, будет чувствоваить себя среди знакомых. Так она и сделала и, закончила курсы в 1963 году. В июне её соученица, Анна Афанасьевна пригласила её к себе бухгалтером ремонтно-строительного участка. Там она проработала год и уволилась по собственному желанию. С начала учебного года (15 сентября 1964 года) её приняли в Учебный Комбинат ЦСУ в качестве преподавателя бухгалтерского учёта. Так закончился процесс становления и у Кати.

Глава 9.16 В семейных Берегах

Работа преподавателем бухгалтерского учёта для Кати была очень удобна для семейных дел, так как утро было свободно, и она успевала не только собрать Женю в школу, но и встретить его и теперь парень был досмотрен, накормлен и имел возможность нормально учиться. Если же приходилось возвращаться домой в вечерней темноте, я выходил с Женей на площадь им.Кирова, где её встречали у трамвайной остановки. Первые годы Женя учился хорошо и с ним особенных хлопот не было. Юра до 1968 года был в Армии. К его приезду нужно было готовить жилую площадь для новой семьи, парень он был эмоциональный и у нас не было сомнения, что, отслужив в Армии он будет искать себе подругу жизни. Попытки получить разрешение на перестройку дома результатов не дали и тогда мы решили делать пристройку явочным порядком, без разрешения, хотя нас уже "переписали", то-есть объявили, что дом подлежит сносу. Я привёз бетонные камни (пустоблоки), в это время у нас гостила Алевтина, и когда вернулся с работы, оказалось, что они с Катей перетаскали весь материал во двор. Я как-то рано утром наметил шнурами, где нужно копать канавы под фундаменты, а, когда вернулся с работы траншеи под фундаменты были уже выкопаны. Потом начали строить стены: строили и сами с Катей и помогал Гриша Фоков. Так незаметно вывели стены. Не было потолочных балок и все мои усилия были напрасны. Катя на меня продолжала давить, пока я не нашел нужный материал на складе Стройуправления. Строить кровлю помог Павел Федорович, брат Гриши. Он, как инженер строитель, руководил всеми нами, и мы за день сколотили крышу. Штукатуров, сантехника и электрика мы наняли, а новый сарай с курятником я сколотил сам. Оставалось закончить строительство террасы, но к приезду Юрия внутренность дома была уже перестроена. Наш дом, конечно, снесли, но в новой пристройке мы успели пожить 4 года и там у нас родилась внучка - Леночка. Игра стоила свеч.

Да! Закончив армейскую службу, Юрий сразу женился. Такой классический случай! Возвращаясь из Москвы, я, как всегда, заехал к Сане, было это в феврале 1968 года. Тут узнаю: только что был Юрий, едет в отпуск. Он оказывается последний год службы переписывался с Зоей, у них любовь, и наш сын горит желанием скорей жениться. Приезжаю домой, наш жених как на иголках: скорее бы вернуться в Армию, дослужить оставшийся месяц или два, жениться. И он дослужил и вернулся в середине апреля, а свадьба намечена на Майские праздники. И он опять вертиться, как на иголках: скорей бы прошел день и настала ночь, скорее бы прошла ночь. Купили ему на свадьбу нейлоновую рубашку. Тогда говорили - какая может быть свадьба без нейлоновой рубашки! И он уехал раньше, целовать свою Заиньку, а я поехал точно к сроку. Они с Юрием встречали меня у поезда, Зоя мне понравилась. Юрий сказал: "Она очень серьёзная!" Перед свадьбой Саня собрала всю нашу и её родню, там я и познакомился с её матерью Машей, её мужем Иваном, тетей Любой и дядей Петей. Меня поразило, как же они прекрасно поют!

Мы только сели за стол, выпили по стопке, и Люба запела русскую народную песню: "Расцвела под окошком белоснежная вишня". Маша, мама невесты (крайняя справа) за ней подтянула вторым голосом. Пели так хорошо, что я заслушался. Отличный слух и у Отчима Зои - Ивана. На фото, рядом со мной. Человек обладающий огромной физической силой. Он работал Шахтёром. Он очень сложный и интересный человек - чтобы описать его - необходим талант Достоевского - не меньше. У семьи есть родственник - художник, проживающий в Тбилиси. Он профессионал, член Союза. Родной отец Зои - Александр Николаевич Стремоусов, заслуженный врач Удмуртской республики. Так что в роду талантов с избытком.

После свадьбы сын привез свою жену в Жданов и нам было куда их поместить. Четыре года они жили с нами, во всем нам помогали, и по дому, и в саду. В 1972 году наш дом конфисковали и вместо него дали две двухкомнатных квартиры. Жалко было Участка земли. Дом размещался на шести сотках плодородной земли. Я тогда работал в Комбинате и моё начальства пошло мне навстречу, добавило от себя 10 квадратных метров жилой площади, и мы с Катей получили трехкомнатную квартиру. Так закончилась эпопея с нашим домом, на который израсходовали 70 с лишним тысяч рублей. Думаю, что это было хорошее помещение капитала.

Как же складывалась в этот период судьба младшего сына? Первые 5-6 лет школьного обучения он учился без особых замечаний, хотя и недостаточно самостоятельно, с седьмого класса я помог ему освободиться от опеки матери, но он не проявил нужной инициативы и желания учиться и тогда я предложил ему после 8-го класса забрать документы из школы и сдать в Металлургический техникум, на отделение технологического оборудования. Там был большой конкурс и Женя, сдав экзамены, конкурс не прошел. В дальнейшем я узнал, что школьные друзья уговаривали его "валить" экзамены, чтобы продолжать обучение в Школе. Я зашёл к директору Новикову, и он сказал, что ребят он не выпустит от себя и всех зачислил на отделение Доменного производства. В их группе оказалось 12 юношей и ни одной девочки. Все эти ребята учились очень посредственно, но отчёт о практике в Доменном цехе завода им. Ильича сын написал совершенно самостоятельно, без черновиков и защитил в 1973 году "на отлично". Практика достаточно серьёзная - 8 месяцев тяжёлого физического труда, включая ночные смены, на учаске разливки чугуна, огромного завода Ильича. Такой диплом для Армии был конечно более весом, чем школьный аттестат. Но перед Армией Женя дал согласие по распределению поехать поработать на Металлургический завод в Серов. Работал горновым на Доменной печи. Мы с Катей не препятствовали этой поездке, считая, что это приучит его к самостоятельности. Работал он там три месяца, до призыва в Армию в ноябре 1973 года. Полгода служил в Белоруссии в сержантской школе.

После 6-тимесячного обучения - направили район Истры, Московской Области. Ракетные Войска Стратегического Назначения. Элитный род войск того времени. Я был у него в гостях. Прапорщик был доволен его работой и поведением. Я рассчитывал, что с техническим дипломом его направят к связистам, там он бы мог получить нужную специальность, но этого не случилось. Отслужив службу, он вернулся в Жданов в 1975 году.

В учебном комбинате жена работала 3 года и соответственно выпустила три группы бухгалтеров. Во время экзаменов последней группы директор Учкомбината Жихарев начал проверять сумки учениц в поисках шпаргалок. Это возмутило нашу бабушку, он не имел права этого делать, и она подала заявление об увольнении. Её соученик, главный бухгалтер Диордица порекомендовал её заведующему Ждановским аптекоуправлением В.Ирхину и тот назначил её старшим бухгалтером Аптечного склада на самостоятелном балансе 12 января 1968 года. Работала она там, как и везде, очень добросовестно и её ценили. Помогла она и мне, в эту пору я заболел непонятной лёгочной болезнью и длительное лечение требовало смены антибиотиков, она достала все нужные лекарства, и я вылечился. Проработала она там около двух лет и уволилась по собственому желанию, когда начались кадровые сокращения.

В том же 1969 году главный бухгалтер Шепель порекомендовал Катерину директору Общества Слепых Дубинскому и её назначили старшим бухгалтером на самостоятельном балансе УТОСа, где она проработала 5 лет.

Прибывшему из Армии Юре Гриша Фоков, помог устроиться в Мартеновский цех завода им.Ильича. Работа была хорошая, он с Анатолием Чевелевым, с которым потом дружил семьями, работал на Миксере, где смешивается чугун, идущий, на выплавку стали. Там после работы он стал часто задерживаться в кампании и тогда мать устроила его к себе в УТОС мастером штамповки. Работа требовала технического образования и Юра поступил в Металлургический техникум и закончил его заочно. Она устроила туда же и Зою, сначала чтецом, а затем работником в отдел кадров. Зоя тоже поступила в техникум и закончила его заочно. Закончила заочно техникум и Катя, при чём закончила "на отлично" и получила красный диплом. Теперь вся семья имела нужные дипломы.

В 1972 г. наш дом подвели под снос и предложили взамен две квартиры. Так мы разъехались с Юрием, он с семьей занял одну квартиру, мы с Катей и Женей другую.

В 1973 г. Женя ушел в Армию и вернулся в 1975 году.

По возвращению он поступил на работу в Вычислительный Центр "Доноргтехстроя". После окончния Донецкого Политехнического Института в 1982 году, работал в "Азовмаше" г.Жданова, программистом. Начиная с 1988 года - Предприниматель.

Кате очень нравилось работать в УТОСе, были у неё хорошие отношения с начальником Браславским, он ценил её трудолюбие и знание дела, но обстоятельства заставили её подать заявление на расчёт, хотя до пенсии оставалось ещё полтора года. А случилось так, что в УТОСе провели плановую ревизию и ревизор, закончив её, пожал руку главному бухгалтеру и похвалил её за хорошую постановку учёта. И действительно, и в этот раз в учёте не нашли никаких дефектов. Вскоре они с директором поехали в Киев с годовым отчётом и там на совещании заместитель генерального директора напустился на Браславского и в своей речи сказал, что у него, якобы, запущен бухгалтерский учёт. Такой несправедливости Катя вынести не могла и, по приезде домой подала заявление об уходе. Она рассчиталась 29 мая 1974 года. Браславский приезжал домой, пытался уговорить бабушку вернуться, но она была непреклонна.

В 1976 году мы купили дачный участок, общества "Металлист". Инициатором этой покупки был Юра, он нашёл в УТОСе продавца и после этого постоянно активно работал с нами на участке.

Катя закончила трудовую деятельность в УТОСЕ на окладе 180 рублей и таким образом при выходе на пенсию, её ставка - 90 рублей, при максимуме 120. Было обидно после 30 лет стажа, выходить на пенсию, не добрав 30 рублей. По возрасту до пенсии ей оставалось ещё полтора года и за это время можно было, поработав в организации, где платят премии, повысить средний заработок и довести пенсию до максимума. На наше счастье, в СУ "Горстрой" треста "Ждановжилстрой" по ревизии сняли главного бухгалтера. Катя в это время находилась у родных в Узловой. Я вызвал её телеграммой, и она приняла дела в этом СУ 25 декабря 1974 года. Конечно, здесь нужно было осваивать новую форму учёта, расчищать старые завалы, ликвидировать дебиторскую задолженность, ей приходилось сидеть в конторе по вечерам, брать папки с бумагами домой, но всё же она с успехом справилась со всеми трудностями и обеспечила получение квартальных премий. Когда она рассчиталась с последнего предприятия, её средний заработок составил 241 рубль и ей была утверждена максимальная пенсия 120 рублей.

Вскоре после ухода из УТОСа нашей бабушки, ушел оттуда и Юра. Он работал там мастером штамповки, хорошо справлялся со своей работой, сам ремонтировал всю технику, у него была перспектива стать впоследствии начальником цеха, но штамповщицы по очереди носили самогон и угощали своего мастера, надеясь тем поднять себе заработок. То, что Юрий пьёт на производстве было нетерпимо, но он не мог избавиться от дурной привычки и предпочел перейти на станок в Сельхозтехнику. Там он вытачивал сложные детали и преуспевал в этом. Ему нравилась эта работа, но выпивки помешали и здесь удержаться на работе, пришлось уволиться и отсюда и перейти в субподрядную организацию "Тепломонтаж". Его тут же командировали в Харьков на ремонт печи. Будучи в Харькове, он прислал матери поздравительную телеграмму с 60-тилетием. Вернулся в Жданов в феврале 1981 года. Он имел среднее техническое образование, был членом партии с 7-милетним стажем, участвовал в форуме (съезда) комсомола Украины и, хотя он не успел стать на учёт, всё же руководство этого СпецСМУ решило назначить его бригадиром. И вот Юрий выходит на развод с новой бригадой. Но случилось так, что старый бригадир задержался с уходом и вышел на свое место. Тогда сыну временно дают звено и посылают на монтажные работы. Было это в субботу 21 февраля 1981 года и это стало последним днём его жизни. За 15ть минут до конца смены - крановщица неосторожно дёрнула кран. Арматура сбила Юрия с огромной высоты. Умер он, не приходя в сознание утром следующего дня. Две дочери, 12ти и 2-х лет остались без отца. Для нашей семьи это была ужасная трагедия. Трудно найти такого любящего и нежного Сына Мужа Брата и Отца. Ему было 37 лет.

Невозможно забыть последний раз, когда мы с Женей его видели. Мы выходили из квартиры по делам. Катя и Юра сидели на кухне, курили, разложили карты для игры. Теперь отчётливо воспоминание, что он был каким-то Потерянным и Очень Грустным!

Для бабушки это было огромным потрясением, от которого она не оправилась до самой смерти.

Глава 9.17 Исходы

Первым ушел из жизни отец - Егор Васильевич. Это был тяжелый уход: цироз печени проявился болями и водянкой. Никто не слышал от него даже стона. Он всё переносил по-крестьянски. Молча. Приехал из Ленинграда сын - Николай, была и Катя. Отец был рад, что собрались все дети и отошел за день до Петрова дня - 11 июля 1963 года

Через 9 лет после него, в тот же день - 11 июля 1972 года ушла из жизни и его жена, Анна Дмитриевна. Задолго до этого дня она перестала самостоятельно передвигаться, а последние дни спала сутками. Катя уехала из Узловой на 2-3 дня раньше, нужно было выходить на работу. Перед отъездом она спросила:

- Мама у тебя болит где нибудь?

- Нигде ничего не болит, доченька.

Так она и ушла из жизни, не проснувшись, 88 лет от роду. Завидная Смерть.

В восьмидесятые годы начался массовый исход членов семейства. Первым ушел Юрий, погибший на производстве в феврале 1981 года.

За ним покинул этот мир Николай, умерший в Ленинграде в июне 1981 г. 70 лет. Хоронить его выезжали сестры: Саня и Алевтина.

Константин, муж Алевтины скончался от гангрены ноги 30 мая 1982 года в возрасте 69 лет.

Егор Егорович, младший брат Кати умер от рака поджелудочной железы 18 февраля 1983 года в возрвсте 58 лет, ещё не выйдя на пенсию.

В 1985 году, 30 сентября не стало мужа старшей сетры Сани - Шишкина Вячеслава Антоновича, в возрасте 74 лет. У него случился второй или третий приступ инсульта.

Через три года после него, в 1988 году 2 сентября скончалась в больнице Саня. Причиной её смерти возможно стал инфаркт миокарда. Она умерла 75 лет от роду.

Следующей ушла из жизни Екатерина Георгиевна. Её дата смерти 1 июля 1999 года, возраст 78 лет и 7 месяцев. Причина смерти также инсульт. Более подробно о кончине - в конце повести.

Глава 9.18 Пенсионный период нашей жизни

Как я уже писал, бабушка вышла на пенсию в июне 1976 года, после этого она ещё отработала два месяца и стала окончательно свободной в августе.

Это было очень ко времени, так как купленный дачный участок требовал ежедневного полива и выполнения других работ. Мы с Юрием могли работать на участке только в выходные дни, но в дни полива там кому-то нужно было принимать воду и эту работу бабушка взяла на себя, она отпрашивалась на работе и вечером компенсировала свои отлучки. Мы с Юрой ремонтировали и перестраивали все деревянные сооружения и в общем привели всё в порядок. Работами на даче управляла бабушка и мы только помогали ей.

Когда мне исполнилось 66 лет я тоже решил покинуть свое рабочее место. Дело в том, что наступивший повсеместно период политического и экономического застоя делал мою работу по внедрению в экономику строительства Математических Методов и Вычислительной Техники малопродуктивной. Уходя на пенсию, я терял немного, так как на уровне комбината, тем кто работал пенсии не платили. Я давно мечтал взятся писать мемуары, описать все 14 лет моего пребывания в сталинских лагерях. А чтоб меньше уговаривали поработать, я специально поругался с начальником и под горячую руку подложил ему заявление об увольнении, без отработки двух недель. Экономическая лаборатория, которой я руководил просуществовала четыре года и была ликвидирована.

Уволился я в день своего рождения 17 июля 1979 года, получился стаж работы с учётом работы в лагерных условиях - 50 лет. Пятьдесят лет в строю, как писал в свое время Игнатьев.

Теперь мы с бабушкой оказались оба на пенсии, для неё это было мало заметно, она трудилась по дому, а выкроив свободную минуту погружалась в чтение.

Мне это оказалось сложнее, я долго не мог перестроить психологию вечного работяги, всё время подгонял себя, стараясь использовать каждый час. В годы работы я регулярно ходил на море и там не жалел времени на зарядку, выполнял её от 45 минут до часа и на плавание - тоже. Сейчас длительная зарядка у меня плохо совмещалась с работой на дачном участке и для посещения моря мне было жаль времени.

Летом мы работали на даче почти ежедневно, отдыхать позволяли себе только в плохую погоду, зимой - на 2-3 месяца уезжали к родным в Узловую, я там катался на лыжах и оба мы наслаждались настоящей зимой. Пока была жива Саня, ездили к ней в гости, а, начиная с 1988 года гостили у Алевтины. Здесь пришлось ездить не долго, скоро бабушка оказалась не в состоянии преодолеть этот путь, к ней пришла тяжелая болезнь.

Бабушка прожила на пенсии, до болезни 18 лет и терзалась болезнью ещё 5 лет. Мы получали пенсию 240-250 рублей, иногда кое-что добавляли, реализуя излишнюю продукцию сада и этим обходились. Оба придерживались принципа: не можешь увеличить доходы, сокращай расходы и мы всегда тратили только те деньги, которые имели. У нас всегда были свободные деньги, мы не ожидали ни получки, ни пенсии и к нам люди нередко приходили занимать. Благодаря такой философии жизни, мы о деньгах вообще не думали. За годы пенсии мы значительно пополнили вклады на сберегательные книжки, довели свои вклады до 5 тысяч рублей. Это не было специальное собирательство, просто мы не покупали ничего лишнего, только действительно необходимое, а там, где это было возможно обходились продукцией сада. Катя на зиму закатывала всяких солений и варила достаточно варений. Кроме этого, отложили и на внуков три тысячи 600 рублей.

Меня болезни не оставляли и на пенсии, но я регулярно и настойчиво боролся с ними и о них редко кто знал. Использовал я широкоизвестные, дешёвые лекарства, физические упражнения, морские купанья, лыжный спорт. Звал я с собой на море и бабушку, но она предпочитала оставаться дома, особенно с тех пор, как внуки выросли и могли сами посещать морские пляжи. Она практически не болела и не посещала поликлиники. Присылают ей вызовы на обследование, я её уговариваю сходить со мной, она отказывается, говорит:

- ещё найдут что-нибудь, я буду мучиться, лучше не знать ничего, а придет смерть - умереть.

За пенсионный период в нашей семье произошло много важных событий:

- как я уже писал Юрий женился в 1968 году, на следующий год у него родилась чудесная девочка - Леночка, через 10 лет Зоя подарила ему ещё одну красавицу - Наташу. И вот ужасный конец: Юрий погибает на производстве. В этом совершенно не было его вины.

- Женя в эти же годы отслужил в армии с 1973 по 1975 год, поступил работать в ВЦ "Доноргтехстроя", на другой год сдал экзамены в Донецкий Полтехнический Институт и был зачислен на заочное отделение. Защитил диплом в 1982 году и вскоре, через год женился. Первый сын Серёжа родился в 1984 году, а в следующем 1985 году родился на свет и второй сын - Миша. Оба замечательные мальчики и наши внуки. Нам приходилось мало заниматься с этими ребятишками, Женя с женой старались обходиться своими силами.

К нам приезжали в гости родственники из Москвы: Марианна Арамовна и Оксана Георгиевна с сыном Володей (1982 год). Побыли они недолго, уехали в круиз по Черному морю.

Приезжала и вдова Володи Мухтарова, умершего в 1976 году - Полина Алексеевна Мухтарова, рассказала о последних днях жизни моего друга. В 1986 году умерла от рака наша близкая знакомая - Мара, жена моего друга Григория Фокова. Он прожил без неё 10 лет и умер в 1996 году от болезни легких. Вскоре после него умер и его сын Анатолий, которому было 46 лет.

Как везде и всегда тяжелые события чередовались с радостными. Такова жизнь.

Глава 9.19 Болезнь

Болезнь, это самое неинтересное, чем может похвастаться человек и о ней можно было бы не писать, еслиб она не привела к кончине. Вот, что пишет об этой болезни Александр Николаевич Стремоусов, заслуженный врач Удмуртской республики, в письме от 19 декабря 1999 года.

"Болезнь Паркинсона начинается исподволь и медленно, а течение заболевания бывает, как правило, очень затяжным и по сие время без наличия (во всем мире) радикальных средств лечения. Убедительных данных о наследственности в литературе нет"

Эта ужасная болезнь, по-настоящему подкралась к нашей бабушке, ей предшествовал склероз сосудов головного мозга, а умерла она от инсульта. Что касается наследственности, вспоминаю такой случай. Как-то в 1993 году Алевтина, глядя на Катю, сказала:

- Ты к старости становишься все более похожа на Анну Дмитриевну (их мать). А вот я похожа на отца.

Это замечание меня обеспокоило: да Анна Дмитриевна прожила 88 лет, но ведь она плохо ходила уже после 74 лет, а вскоре после этого перестала передвигаться без помощи родных. Я верю в наследственность, и после этого замечания её сестры зимой приглашал Катю на прогулки. Прогулки наши были короткими, по 15-20 минут, да и начали мы их видимо с опозданием. Весной 94 года мы пошли на дачу, и она побежала под гору, да так что я еле успел её задержать. Она бежала не по своей воле, болезнь не позволяла управлять своими движеними. Врачи поставили диагноз: церебральный склероз. Через год, в марте 95 года она упала, стоя у кухонного стола. В результате очень сложный винтообразный перелом руки. Организм у бабушки был очень сильный, за два месяца кость срослась. Но теперь врачи определили, что у ней неизлечимая болезнь Паркинсона, она падала всё чаще, прописанные лекарства: паркопан, левадопа и др. - не помогали. Мы остановились на заграничном препарате "Наком". Его она и употребляла по одной таблетке в день. Увеличение дозы давало неприятные побочные эффекты.

Потом у бабушки затянулся катарактой левый глаз, стало трудно читать, потеряло слух правое ухо, наступила общая скованность и невероятная слабость, болезнь прогрессировала. Бабушка ездила на дачу, пыталась помочь, делала кое-какие работы, но двигаться становилось ей не по силам и к началу 99 года болезнь уложила ее на койку. И всё-таки до последнего дня она отпускала меня на дачу, и сама ухаживала за собой, почти каждый день падала. Капилляры её стали до того тонкие, что через их стенки проходила кровь и появлялись чёрные пятна, выписанный аскарутин не помогал.

Сын обратился к экстрасенеу, он с ней занимался довольно долго, но безрезультатно. Единственная польза - он научил ее делать зарядку, и она добросовестно выполняла её два раза в день до самого ухода из этой жизни. Вместе с зарядкой она регулярно читала молитву "Отче наш".

Есть и ещё довод, что болезнь эта пришла к бабушке из далекого прошлого по наследственности. Из четырех дочерей Анны Дмитриевны только Катя и Саня оказались в какой-то степени на неё похожи. И вот Саня, хотя ей и не ставили диагноз "болезнь Паркинсона", но к 75 годам она сильно обезножена. Говорила мне: "Николай, как я быстро ходила, а сейчас не могу идти. Пока несу до забора ведро жужелки, три раза отдыхаю". Думаю, что болезнь у ней ещё не успела проявить себя до конца.

Вместе с тем в августе 1993 года бабушку сильно покусала собака, а она ограничилась только тем, что раны протёрла одеколоном. Говорят, что собаки не являются переносчиками мозговых болезнй, но в момент укуса Катя ещё легко ходила и слабости не чувствовала, все это появилось через год.

24 июня - приступ инсульта. Первым оказался около неё Женя. Бабушка была уже без сознания, но уложенная нами на мою кровать, он ещё смотрела на стенной ковёр и водила левой рукой по его рисунку. На следующий день увидев меня поднимала левую руку. А потом был толчок, видимо второй приступ и дальше она уже не подавала признаков сознания, так пролежала семь суток и на восьмые, тоже в четверг она легко вздохнула два раза и отошла. Это случилось 1 июля 1999г.

Предчувствовала ли бабушка приближение кончины. Безусловно предчувствовала. Хотя конечно, подсознательно. В последние дни она, как бы, "подбирала хвосты". Днём раньше она встала утром, написала письмо Алевтине. Обычно она не спешила писать письма и только, получив ответ на своё письмо, писала через неделю-две. Не нравилось ей и когда я читаю написанное ею письмо, а здесь она сама предложила это сделать. В письме Алевтине она писала, что не хочет оставаться после меня, что я должен её похоронить.

Любимой ее песней была: "Раскинулось море широко и волны бушуют вдали", но у нас на было списка куплетов. И вот как-то мы достали Нотный песенник и мы списали стихи песни. Она долго собиралась заняться этой песней и вот в предпоследний день попросила бумаги и переписала все куплеты. В песеннике текст песни был с пропусками, она добавила три куплета по памяти. Получилась полная песня и мы ее исполнили дуэтом.

В один из последних дней она запела цыганский романс "Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету." Я подхватил, но последний куплет спели по-разному. Она пела:

Мой костер уже не светит,
Искр больше не видать.
Ночью нас никто не встретит,
ПОЦЕЛУЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ.

Вот этот самый "поцелуй" - не просто слова песни, он должен был состоятся, как ПРОЩАЛЬНЫЙ, но я вовремя это не понял. Об этом вспомнил с тоской только после её ухода! Она была очень скромной женщиной, для неё было невозможно подойти и самой поцеловать мужчину, даже мужа. Целовать она могла только детей и внуков. Да, пока она лежала без памяти, я сидел возле неё и держал её руку, ту руку, которая тряслась от церебросклероза и пока я держал мне казалось, что она пожимает мне руку. Но она в это время, скорее всего ничего не ощущала.

Похоронили её на новом кладбище, возле строящейся церкви, её могила была одна из первых. Новое кладбище на степном просторе. После её ухода, мы собрали её вещи: одежду, обувь, головные уборы и отнесли в Церковь - Спасо-Никольский Собор и отдали для раздачи нуждающимся. Всё, что нужно было раздать своим родственникам, бабушка раздала перед смертью. Думаю, что она одобрит наше решение.

Я прожил с Екатериной Георгиевной 47 с половиной лет, время прошло, как один день, хотя в нашей жизни были не одни только радости. Она всегда была до конца честна и правдива, тверда и принципиальна, не было у нас с ней ни одной серьезной ссоры. Кто к ней приходил с мыслью поругаться, уходил успокоенный. Жила она в мире и со всеми нашими соседями. А как легко жить с человеком, который всегда говорит только правду, ничего кроме правды, хотя подчас правда бывает очень горька. Эти годы жизни я был с ней очень счастлив.

Царствие ей небесное и долгая память на земле!