Детские байки деда Романа. / Записки физика-шестидесятника

I. Детские байки деда Романа

Все дети очень любят слушать рассказы своих бабушек о том, как их всемогущие родители когда-то давным-давно были такими же маленькими, как и они сейчас. Слушатели изо всех сил напрягают воображение, чтобы представить себе толстого и лысого папу в сильно уменьшенном виде, убегающего с громким рёвом в коротеньких штанишках с перекрещивающимися лямочками от воинственного петуха вдоль по деревенской улице. Дети стараются выведать у бабушки все новые и новые подробности этого и других происшествий, случившихся бог весть когда с их дорогими и кажущимися столь незыблемыми папочками и мамочками.

Записки, которые я хочу предложить Вашему вниманию, относятся к этому же жанру – воспоминаниям о далеком детстве. В них тесно переплетаются мои личные воспоминания о суровом мире времен Великой Отечественной войны, который я наблюдал со своей маленькой колоколенки, и давние рассказы моих родных. Часто я не могу провести четкую грань между событиями, которые я действительно наблюдал, и теми, которые очень образно представил себе по рассказам, слышанным мною когда-то. Первоначально я предназначал эти записки для близких родственников, внуков-школьников и грядущих правнуков, но потом мне стало казаться, что они могут быть интересными и другим людям. Заранее приношу свои извинения за невольную путаницу, возникающую при описании столь давних событий, но хочу заверить читателя, что здесь не будет моего личного вымысла. Говорят, что для Истории с большой буквы важны все свидетельства, оставленные очевидцами того или иного события. Однако, мне самому было невыносимо скучно читать воспоминания великих военоначальников, наполненные описаниями сражений с подробным перечислением всех регалий и порядковых номеров участвовавших в них полков и дивизий. Помня об этом, я старался писать так, чтобы читать эти строки было интересно (хотя бы местами) не только историку, специализирующемуся на вопросах жизни советских граждан в условиях тыла во времена Второй мировой войны, но и просто любознательному читателю, на любопытстве которого и держится, в сущности, все здание мировой литературы.

Четыре с половиной года до начала войны

Появился я на свет в далеком заполярном городе Кандалакша, расположенном в том месте, где географическая «морда» Кольского полуострова крепится нижней челюстью к береговой линии материка.

Мои родители – мать Ольга Ивановна Кузнецова и отец Борис Григорьевич Душин – окончили в разные годы один и тот же железнодорожный техникум в городе Ленинграде, находившийся где-то на Бородинской улице, идущей от Загородного проспекта к набережной Фонтанки. Отец был иногородним студентом и жил в общежитии, а мама, коренная ленинградка, проживала вместе с братом и мамой (моей бабушкой) в конце проспекта Обуховской обороны. Оба они были независимо распределены после окончания техникума для работы на самом северном участке Кировской железной дороги, где и познакомились.

Родился я поздней осенью 1936 года. Единственное строение в Кандалакше, которое я помню, это мой отчий дом. Он был деревянным, одноэтажным и имел шесть окон на одну сторону. По краям дома располагались два высоких крыльца. Половину дома занимала наша семья, а в другой половине обитала семья многодетного железнодорожника. Окна выходили на южную сторону, и перед ними тянулся маленький палисадник, обнесенный низеньким штакетником.

Дальнейшее описание родного города, где я больше никогда не бывал, производится с помощью дедуктивного метода Шерлока Холмса. В сущности, он напоминал обычный карельский поселок, коих я на своем веку повидал достаточно много. На высоком крыльце нашего дома постоянно толклись козы, принадлежащие местным жителям. Родители пытались от них избавиться, но они с упорством Ваньки-Встаньки вновь и вновь возникали пред нашей дверью. В летнее время заполярный городок был покрыт непроходимой грязью, и для удобства передвижения жителей на противоположной стороне нашей улицы тянулись бесконечные деревянные дощатые тротуары. Дом наш, вероятно, имел железную крышу, ибо по углам были вкопаны большие железные бочки, всегда наполненные летом дождевой водой.

Мои родители и бабушка Мария Станиславовна, проводившая у нас в Кандалакше очень много времени, души во мне не чаяли. Про начальный период моего детства могу лишь, как космонавт, доложить, что он прошел штатно. Постепенно атмосфера всеобщего поклонения начинала формировать во мне черты восточного князька. Я привыкал, что вокруг меня неизменно присутствуют один, два, а то и три джинна из трех бутылок, готовые незамедлительно выполнить любое мое пожелание. Случаи неповиновения джиннов были редки и вынуждали меня орать диким голосом в течение продолжительного времени. Сказать, что маленький ребенок эгоистичен, это значит не сказать ничего. Он не отделяет еще себя от окружающего мира, а родители его – это верные помощники, что-то вроде пятой, шестой конечности.

Даже значительно более взрослые дети представляют мир очень оригинально, совершенно не так, как это делают взрослые. Когда я стал зрелым мужчиной, даже слегка перезрелым, если можно так выразиться, я ходил осенью на дальнее болото за клюквой вместе с двумя очень хорошо знакомыми женщинами. Дорога была долгой и сложной в том смысле, что сбиться с лесной тропы и заблудиться не составляло большого труда. Так что я с удовольствием исполнял роль проводника. Дочь одной из моих спутниц была дошкольницей, но очень любила рисовать. Через несколько дней я зашел к ним в дом, и мне сразу все стали говорить, что создана картина о походе за клюквой, и я запечатлен на этой картине. Должен признаться, что по габаритам я чуть ли не вдвое превосходил моих недавних попутчиц. И вот я рассматриваю картину, нарисованную акварелью, и вижу большое зеленое болото, покрытое крупными красными ягодами, вижу елочки на краях болота, но в центре композиции стоит гигантский Кинг-Конг, упирающийся головой в небесную сферу. «Замечательно получилось, – говорю я, чтобы подбодрить юную художницу, – я себя узнаю, очень даже похож». Мое высказывание вызвало веселые улыбки у собравшихся. «Присмотритесь получше, дядя Рома. Вот Вы». Действительно, между красных ягод можно было заметить двух тараканов, одним из которых я и являлся. Гигантом была мама. Бабушка художницы потом объясняла мне, что размер нарисованного ребенком предмета или человека определяется его значением для ребенка, поэтому мама будет всегда самая большая.

Помню, как я болел воспалением легких и ко мне домой приходил врач, одетый в очень странную длинную белую рубашку, доходившую ему до колен. Врач оказался неплохим парнем: он шутил, говорил смешные присказки, и я милостиво разрешил прикладывать к моей груди и спине холодную трубочку, хотя это, надо сказать прямо, было довольно неприятно. Но, дальше больше. Пришла сестра, одетая столь же нелепо в белое. Меня положили на живот и вдруг сзади, совсем близко от меня вспыхнуло большое пламя. К моей спине начали прикладывать банки. Больно мне не было, но ужас от того, что сестра, человек случайный и ненадежный, может поджечь мою чудесную шкурку, был столь велик, что я стал орать и вырываться. Но меня крепко держали мои же подданные. Это вероломство сошло им с рук. Когда банки сняли, и сестра ушла, я был так рад своему чудесному спасению, что даже никого не попрекнул.

Но то, что произошло на следующий день, уже не укладывалось ни в какие рамки. Когда раздался стук в дверь, я совершенно четко и недвусмысленно сказал своим родным: «Если это доктор – впустите. Но если это сестра, то дверь не открывать, ни в коем случае». Надо ли рассказывать дальше? Мне опять поставили банки.

Все это были небольшие внутрисемейные недоразумения. Вскоре произошли мои первые контакты с жестоким и малопонятным внешним миром. Иногда я ходил вместе с мамой в магазин за продуктами, и этот поход был для меня уже освоенной, можно сказать, рутинной процедурой. В этот раз я решил не заходить внутрь магазина, а подождать маму на улице возле входа. Тут же проходивший мимо мальчик то ли дал мне щелбана, то ли просто ударил по голове и пошел дальше своей дорогой. Я был столь ошеломлен случившимся, что не заплакал, не побежал в магазин, а просто застыл как жена Лота. Вышедшей маме я сказал такие слова: «Мама, только что какой-то мальчик ударил меня по шапочке». После тщательного осмотра головы мы печально двинулись к дому.

Раньше я подвергался нападению юного козла в непосредственной близости от дома. Я вышел на прогулку и в ожидании мамы по весеннему, сильно осевшему снегу зашел в наш палисадник. Вдруг, откуда ни возьмись, появился козел и стал подходить ко мне. Я пятился от него, не отводя взгляда, пока не прижался спиной к заборчику. Козел подошел вплотную и боднул меня в живот, облаченный в толстую шубку. Помню, что я обхватил руками в шерстенных варежках его небольшие рога. Козел давил на живот не очень сильно и совсем не мотал головой. Я изо всех сил стискивал два рога и тоже не пытался провести какие-либо активные действия. Так мы стояли несколько минут, подобно странному монументу, пока на крыльцо не вышла мама и не вскрикнула от ужаса. Козел тотчас бросился бежать. То был козел, и даже я понимал, что на него не следует обижаться. Но здесь меня ударил по шапочке свой брат «homo sapiens» и, главное – непонятно за что.

Но все-таки главную обиду в моей кандалакшской жизни нанес мне мой сверстник, сын маминой приятельницы Тони Спириной. В один яркий солнечный день мы с мамой после долгих сборов отправились в гости. Идти надо было довольно далеко, по бесконечному деревянному тротуару, состоящему из поперечных кусков толстых бревен, брошенных прямо в грязь и покрытых крепко приколоченными досками. Ходил я хорошо и развлекался тем, что прыгал и громко топал по гулким мосткам. Мы уже подходили к дому тети Тони, когда я наступил на сломанную доску и провалился одной ногой в яму, наполненную водой чуть ли не до колена. Никаких повреждений не случилось, но нога стала мокрой, и в ботинке хлюпало. Мама и тетя Тоня в четыре руки снимали с меня мокрый ботинок, носок, штаны. Растирали холодную конечность, надевали сухие носки и штанишки. Я, окруженный такой заботой, чувствовал себя почти героем и был очень доволен. Но тут я обратил внимание на сына тети Тони Алёшу, который бегал по всей квартире и выкрикивал какие-то стихи. Цель нашего визита, как планировали тетя Тоня и моя мама, состояла в том, чтобы мы подружились с Алёшей и потом бы играли друг с другом. Матери понимали, что их дети одиноки и им не хватает общения со сверстниками.

Я прислушался и понял, что мой потенциальный приятель бегает и выкрикивает не просто какие-то стихи, а одни и те же отрывки из хорошо мне известного произведения Корнея Ивановича Чуковского: «Беда, беда, бегите скорее сюда… Наш бегемот провалился в болото… Если Вы его не спасете, он утонет, утонет в болоте… Ох! Нелегкая это работа: из болота тащить бегемота».

И тут я понял, что бегемот – это вовсе не бегемот из далекой Африки, а лично я. Надо мной насмехается какой-то противный, ничтожный, дрянной мальчишка. Слово «дразнить» мне было тогда неведомо. Но суть происходящего внезапно открылась передо мной. Самое обидное было то, что я оказался беспомощен. Если я зарыдаю, то стану еще более смешным. Пожаловаться маме? Но на что? Ведь он не кричит: «Рома – бегемот!» Я сидел, затаив обиду, и мне были не милы вкусности, которыми угощала нас тетя Тоня. Вскоре я начал проситься домой. В дальнейшем мама удивлялась, почему это я категорически отказываюсь снова пойти к Спириным.

Все это происходило уже в конце кандалакшского периода жизни. А первые мои воспоминания относятся ко времени, когда мне было около года, и я то ли плохо ходил, то ли ленился ходить, но папа часто и подолгу носил меня по квартире. Он показывал различные предметы в доме или обращал мое внимание на события, происходящие под окнами. «Смотри, смотри, вот побежала собачка. Она ищет себе еду», – комментировал он. Говорить я начал поздно, и вся моя речь в тот период состояла из единственного звука, которым я пользовался для общения. Со стороны я, наверное, напоминал глухонемого ребенка. «Ы», – произносил я, вытянув указующий перст, и мне тотчас подавали медведя, валявшегося в углу. «Ы», – и мне начинали читать указанную мной книгу «Сказки бабушки Арины». Книжкой этой я, как говорится, «достал» и обоих родителей и бабушку. Некая девочка по ходу сюжета, полностью мною уже забытого, бегала взад-вперед через огород, расположенный, по-видимому, недалеко от дома. Каждый раз, когда она стартовала, начиналось перечисление преодоленных этапов: «Вот бежит она через грядку с капустой, через грядку с морковкой, через грядку с горохом, через грядку с петрушкой, через грядку с луком, через грядку с салатом…». При возвращении она вновь бежала через эти же бесконечные грядки, но уже в обратном порядке. Самое ужасное состояло в том, что я внимательнейшим образом следил за читающим и стоило только пропустить одну грядку или перепутать их порядок, как раздавался грозный рык: «Ы».

Чтобы отвлечь ребенка от этой книги, папа как-то поднес меня к большой политической карте мира, висевшей у нас на стене, где все государства были раскрашены в разнообразные яркие цвета. «Вот это Франция, – говорил отец, – а это Англия». Через некоторое время пораженный папа вызвал маму и бабушку из кухни, где они готовили воскресный обед. «Где Германия?» – спрашивал он. – «Ы». – «Где Италия?» – «Ы». Эти мои столь ранние способности к географической науке с неизменным успехом демонстрировались потом приходящим гостям. После этого достижения папа стал учить меня названиям всех букв по имевшимся кубикам. Не помню, когда точно я научился чтению, но к четырем годам я читал довольно свободно.

Каждый год летом я выезжал из Заполярья в южные края (чаще всего в Ленинград). Такие выезды начались для меня с полутора лет. Первая поездка вместе с мамой, бабушкой и кучей вещей запомнилась мне лишь одним эпизодом. Я продолжал оставаться немым, но в голове мыслительные процессы шли интенсивнейшим образом. Провожавший нас папа положил вещи и в том числе мою личную складную коляску под самый потолок купе, попрощался и с нами не поехал. Я помню вид сложенной коляски, выглядывающей откуда-то сверху, и чувство тревоги, охватившее меня. Нет, я еще не знал, что вещи могут быть украдены в пути. По-видимому, я заметил, как трудно было папе запихать вещи так высоко, и сразу понял, что ни мама, ни бабушка снять их вниз не смогут. С нами в купе ехал еще старичок, и, согласно маминому рассказу, я сразу же начал устанавливать с ним контакты. Через некоторое время я обнимал его за шею. Старичок очень удивлялся и говорил, что у него трое внуков, но нет ни одного такого ласкового. Вскоре выяснилось, что моя любовь не так уж бескорыстна. Обнимая дедушку, я стал все время показывать на свою коляску, на другие наши вещи под потолком вагона и говорить: «Ы». Старичок все понял и стал заверять меня: «Да сниму я твою коляску, когда приедешь, обязательно сниму».

Расскажу еще одну комичную семейную историю, приключившуюся со мной в совсем раннем возрасте. Мыли меня в ванночке в воде, согретой на кухонной плите, но мама решила хоть раз вымыть меня по-человечески с изобилием теплой воды. Старание сделать все самым наилучшим образом, не принимая во внимание затраченные ею усилия, было одним из многих положительных качеств моей мамы. И вот они с бабушкой несут меня на помывку в общественную кандалакшскую баню. Мне там не понравилось, и я в мыльном отделении поднял ужасный крик. Оставив меня с бабушкой в предбаннике, мама побежала куда-то и доплатила за мытье в классе «люкс». Понесли меня в отдельное помещение и вот меня погружают в детскую ванночку, установленную на лавке. Смысл моего перевода в класс «люкс» был довольно прост. Ребенок испугался множества голых фигур с тазами и шума, производимого моющимися. Теперь все позади, и Ромочка будет доволен. Но не тут-то было. Из ванночки я стал орать пуще прежнего. Нашлось объяснение и этому эффекту. «Мы же с тобой голые, а ребенок не привык видеть нас в таком виде, вот он нас и не узнает», – говорила мама бабушке. Исправить ситуацию оказалось просто. Мама и бабушка присели на корточки с двух сторон ванночки, так, чтобы я мог видеть только их лица, и стали демонстрировать козу рогатую и что-то еще развлекательное. Я продолжал кричать, но вдруг откуда-то сверху раздались женские голоса: «Мы все видим! Не смейте топить ребенка! Мы свидетели!».

Оказалось, что соседние классы «люкс» отделялись друг от друга перегородкой, чуть-чуть не доходящей до потолка. «Как сумели эти две тетки влезть по стене до самого потолка и, повернув головы набок, заглянуть в соседнее помещение, – говорила мама, – я до сих пор не могу понять».

Ну, а истинная причина моего ора вскоре выяснилась сама собой. Ребенок замолк, а на поверхности ванночки, стоящей в классе «люкс», всплыл гигантский «крендель».

Следующий мой выезд на летний отдых в возрасте двух с половиной лет почему-то мне мало запомнился. Мы с бабушкой ездили в какую-то деревню, где жили дальние бабушкины родственники. Я стал не только говорящим ребенком, но даже слегка болтливым. Очень подружился я с колхозным плотником дядей Петей. Увидев его, я бежал к нему с криком: «Петя! Курим!» Петя покорно втыкал топор в бревно, садился, а я сноровисто отыскивал в карманах его куртки, валявшейся неподалеку на каких-то бревнах или досках, кисет с табаком-самосадом и газетной бумагой, нарванной аккуратными прямоугольниками, и спички. Я даже пытался сворачивать из бумаги конус для изготовления козьей ножки, но Пете приходилось потом самому поправлять бумажный фунтик, придавая ему строго определенную форму. Далее Петя сгибал заготовку особым образом, насыпал табак и ловко приклеивал край газетной бумаги, проводя по нему языком. Естественно, я освоил весь лексикон своего друга Пети.

Вот мама с папой встречают вернувшегося после летнего отдыха сыночка на вокзале. Удобно усевшись на маминых руках, я тотчас же обратился к почтенной даме, стоявшей с вещами на перроне и загораживающей, по моему мнению, проход, со словами: «Ну что встала! Ишь, какая барыня!» Мама рассказывала, что она была готова сквозь землю провалиться, когда бежала все быстрее по вокзалу, старясь скорее попасть в безлюдное место, с громко матерящимся младенцем на руках. Папа с вещами и бабушка остались далеко позади.

Постепенно образ дяди Пети стерся в моей памяти, и я вновь стал говорить, как и прежде, не используя ненормативную лексику. Мое счастливое детство неспешно продолжалось. Я играл с многочисленными игрушками. Очень не любил собирать вечером разбросанные повсюду игрушки в специальный ящик. Несмотря на все старания, маме так и не удалось привить мне любовь к порядку. Я виртуозно собирал картинки из кубиков, научился быстро ездить по всей квартире на маленьком трехколесном велосипеде. Очень любил проезжать под большим круглым столом, стоявшем в нашей комнате. Самостоятельно читал книжки, хотя продолжал любить, чтобы мне читали взрослые. Очень любил участвовать в общественных мероприятиях, таких как уборка квартиры. Вытирание пыли влажной тряпкой, порученное мне мамой, быстро надоедало, и я больше любил бегать взад-вперед и смотреть кто, что и как делает. Помню, как-то раз родители затеяли перестановку мебели. Надо сказать, что во всей последующей жизни я больше всего ненавидел перестановку предметов в квартире, считая это полностью бессмысленным занятием. Но тогда я очень обрадовался. Волновал меня не результат перестановки, а сам процесс перемещения громоздких шкафов, кроватей; скорее даже, разрушение представления об их незыблемости. Я старался толкать эти предметы в нужную сторону, но всем мешал и вскоре понял свою бесполезность. Толкал я не в такт, и часто предмет перемещался уже после того, как я заканчивал попытку. В состоянии сильного возбуждения я стал руководить процессом. «Давай, Борис! Жми, Борис! Сильнее!» – кричал я отцу. Этим я остановил начавшуюся работу вовсе. От смеха отец не мог сделать и шага.

Единственное, что беспокоило маму, это мой плохой аппетит. Сейчас-то я подозреваю, что меня попросту перекармливали. Все время за столом возникали конфликты. Это я не доедал до конца, от того вовсе отказывался. Наша семья, по кандалакшским меркам, могла, по-видимому, считаться зажиточной. Оба родителя работали, кроме того, мама была очень организованным человеком. Хозяйство она вела очень экономно и копила деньги на летний отдых, на покупку мебели, на многочисленные поездки по железной дороге для бабушки. Ведь у бабушки в Ленинграде оставался сын, мой дядя Володя. Он был приблизительно двадцатилетним парнем и работал на заводе. Конечно, мать должна была о нем заботиться, да и приглядывать тоже следовало.

Бывали случаи, когда обсуждение финансового положения нашей семьи мамой и бабушкой происходило около моей кроватки. Этот эпизод произошел в более ранний период и пересказывается с маминых слов. Я важно восседал на своем ложе, отгороженный от внешнего мира плетеной веревочной стенкой, напоминающей волейбольную сетку. При необходимости сетка легко опускалась. Я не знаю подробностей, но можно легко представить эту беседу, сопровождающуюся несложными математическими расчетами. От суммы будущих родительских зарплат вычитались грядущие расходы и прогнозировались ожидаемые накопления. Неожиданно я вклинился в разговор и безапелляционно заявил: «Три года – пять рублей». Мама и бабушка замерли с открытыми ртами. Я в тот период времени только начинал говорить отдельные слова. Как утверждала мама, это было мое первое «осмысленное» высказывание.

Итак, деньги в нашей семье были, и меня старались кормить получше, но все было тщетно, я ел неохотно и, как считалось, в очень малых дозах. Другую половину нашего дома, как упоминалось ранее, занимала семья бедного многодетного железнодорожника. Я слышал разговоры взрослых о том, что они едва-едва перебиваются с хлеба на воду. И вот однажды, гуляя самостоятельно под нашими окнами, я увидел соседку с многочисленными детишками (кажется, их было пятеро), возвращавшихся откуда-то домой. Я побежал посмотреть, как они будут заходить в дом. Соседка пригласила меня зайти к ним в гости. Это предложение, естественно, меня очень обрадовало. Как все дети, я был любопытен, да и подсознательная тяга к общению со сверстниками, безусловно, жила во мне. Через некоторое время многодетная мать отвела меня домой и передала маме с рук на руки. «Какой хороший мальчик, – говорила она, – такой аккуратный. Собрал с нашего стола все до одной крошечки хлеба и все съел».

В другой раз мама застукала меня возле бочки, в которую стекала вода с крыши. Я ел хлеб, плававший в бочке. От холодной воды, пропитавшей насквозь этот небольшой кусочек, ломило зубы, но этот первый кусок хлеба, добытый мною самостоятельно, казался очень вкусным. Вечером на семейном собрании меня прорабатывали. «Как ты мог это сделать? – вопрошала мама. – Даже собаки, бегающие по улицам, не стали есть этот хлеб». «Они бы съели, но они не нашли», – отвечал я с некоторой гордостью.

Так или иначе, но вскоре мама пришла к твердому убеждению, что мое малоедение является аномалией и меня следует немедленно лечить. Однако первый и единственный доктор, к которому мы обратились, оказался «шарлатаном и низким человеком». В кабинете присутствовали: врач (мужчина), сестра и мы с мамой. Врач выслушал рассказ о ребенке, который совсем ничего не ест, задал вопросы о ранее перенесенных болезнях, внес в мою карточку соответствующие сведения и попросил раздеть пациента, чтобы произвести осмотр истощенного тельца. Но не тут-то было. Я совершенно не желал раздеваться. Началась борьба между кричащим и отбивающимся младенцем с одной стороны, и объединенными силами мамы и медсестры, с другой стороны. Доктор остался над схваткой, но через несколько минут он произнес: «Странный случай, ребенок ничего не ест, а двое взрослых не могут с ним справиться». Закончился прием вполне стандартно. Доктор посоветовал принимать витамины и больше гулять на улице.

Вечером, рассказывая папе о нашем визите, мама дала волю своим чувствам. Человек, к которому мы обратились за помощью, оказался низким и черствым. Вместо того, чтобы постараться помочь, он позволил себе упражняться в остроумии над нашей бедой.

Для того, что бы завершить этот раздел моего повествования, имеющий гастрономический уклон, расскажу самую позорную для меня историю. Как-то раз для меня купили в каком-то специализированном магазине деликатес – белую куропатку. Жили куропатки неподалеку в тундре, но стоили, наверное, очень дорого. Я с интересом рассматривал эту белоснежную птичку, которую ощипали, приготовили и, в конце концов, поставили передо мной на стол. Я соизволил отведать и одобрил этот необычный продукт. Далее мама долго расспрашивала: вкусно ли мне было, буду ли я снова кушать такую куропаточку. Как я помню, все это мне было совершенно безразлично, поэтому я ответил утвердительно. Не могу объяснить, почему я ел эту куропаточку, почему категорически отказался есть следующую. Но, когда мама стала укорять меня за то, что я нарушил данное слово, то я вдруг нашел изумительный повод для объяснения сложившейся ситуации. «Мама, – сказал я, – мне нравится кушать белую куропаточку, а эта серая, и я ее есть не буду». Действительно, формально я был прав – перышки второй куропатки были серые.

Я не сторонник физических методов наказания детей, но такого ребенка, по-моему, следовало бы слегка высечь. Дело не в отказе от еды и не в куропаточном расизме, а в том, что из таких умненьких мальчиков можно легко вырастить отвратительных демагогов, ловко и убедительно объясняющих все, что им кажется выгодным.

На летний отдых в Ленинград я приезжал три раза в возрасте полутора, трех с половиной и четырех с половиной лет. Речь идет о моем первом приезде. Очень не понравился мне Ленинград, вернее, дом на Герасимовской улице. Улица пересекала проспект Обуховской Обороны. Располагалось все это далеко от центра, где-то в районе железнодорожной станции Фарфоровская. Улица Герасимовская выглядела почти как деревенская. Вокруг стояли деревянные дома. Правда, наш дом был двухэтажным. Вдоль улицы по обочинам тянулись две канавы, через которые к домам были переброшены деревянные мостики. Возле домов росли кусты или деревья. Перед окнами бабушкиной квартиры, расположенной на первом этаже, стояли большие и густые деревья (возможно, тополя). Даже в летний день в квартире было сумрачно. После Кандалакши, где в доме было очень светло, я даже испугался. На стенах виднелись нечеткие тени от веток, перемежавшиеся бесформенными световыми пятнами. При ветре все качалось и ползало по обоям. Это, с моей точки зрения, было совсем ужасно. Далее в комнату вошел мой дядя Володя, которого я видел впервые. Он был одет в черную рубашку. Таких – в Кандалакше не носили, и тут уже я не выдержал и горько зарыдал от страха.

Впоследствии я освоился и признал даже некоторые преимущества города трех революций. Главное достоинство – это, безусловно, наличие трамвая. Все достопримечательности Ленинграда меркли перед этим чудом техники, мчавшимся по рельсам и позванивавшим на зазевавшихся пешеходов. Как я любил наши с бабушкой длинные поездки на трамвае! Стоило чуть пройти по Герасимовской улице, как ты попадал к бесконечным рядам рельсов, уходившим вдаль. Сам проспект Обуховской обороны в этом месте как бы отсутствовал. Домов поблизости не было, и трамваи приходили практически пустые: где-то недалеко, по-видимому, было кольцо. Остановка представляла собой вытоптанную площадку, на которой всегда стояло несколько бабок. Возле самых рельсов было нечто вроде нашего кандалакшского деревянного тротуара – место посадки в вагон. Куда мы ездили? Ездили в гости к бабушкиным знакомым, ездили на экскурсии в центр Ленинграда. Помню, по крайней мере, поездку в Летний сад, где я видел памятник дедушке Крылову. Точнее говоря, помню-то я в основном зверюшек, обрамляющих памятник. Я был знаком с некоторыми баснями Крылова и старался угадать знакомые мне композиции.

По прошествии множества лет, когда я учился в старших классах школы и жил в городе Петрозаводске, я приехал с отцом на летних каникулах погостить у родственников в Ленинграде. К тому времени из моей памяти полностью стерлись все черты этого города. Я смотрел, как папуас из Новой Гвинеи, и на Зимний дворец и на Петропавловку. Не смог бы я узнать даже и бабушкин дом. Поехали мы почему-то не стандартным маршрутом Петрозаводск – Ленинград через Волховстрой, а через западную Карелию вокруг Ладожского озера. И вот мы уже едем по Ленинграду, вот проплыла мимо скромная станция Кушелевка. Вот железнодорожный мост, под которым извиваются рельсы в виде гигантского знака интеграла. И вдруг я увидел из окна какой-то красный вагончик, скатывающийся под мост. Меня всего буквально подкинуло – ТРАМВАЙ! Я узнал его моментально, увидел воочию все то, что нельзя было разглядеть из окна проезжающего поезда: и длинные желтоватые лавки вдоль стен, и тамбур, и ремни с кольцами, свисающие откуда-то сверху. Как будто я внезапно встретил в густой толпе иноземцев хорошего старого друга.

Очень смешно наблюдать человеческое тщеславие. Недавно я случайно увидел по телевизору передачу, где самые обычные люди, прошедшие какие-то предварительные ступени отбора, выступали и демонстрировали свои необычные «таланты». Тут же находились зрители и судьи. Зрители аплодировали, а судьи оценивали выступления и направляли отличившихся в следующий тур (то ли в финал, то ли в четвертьфинал). Там, в туманном будущем, перед соискателями, как морковка перед идущим ишаком, маячил универсальный современный приз – денежный мешок с миллионом. Но все же, думаю, главным для большинства участников было всенародно-телевизионное признание их дарований. Перед жюри можно было показывать фокусы, кукарекать, демонстрировать акробатические этюды. Один человек, например, играл на гитаре, дудел на губной гармошке, укрепленной на груди, и жонглировал при этом еще футбольным мячом, который он ловко поддавал поочередно ногами. Поразил меня небольшой толстый мальчик в одеянии дзюдоиста, который размахивал кулаками и пел воинственную песню. Мне запомнились примерно такие слова: «А если что не так, то вот вам мой кулак!» Когда жюри отвергло его, он с детской непосредственностью тут же горько заплакал, даже не помышляя о физическом воздействии на обидевших его судей.

Когда мне было три с половиной года, я впервые ощутил это сладостное чувство признания твоей уникальности со стороны совершенно посторонних людей. Местом «конкурса» тогда была трамвайная остановка на углу близ бабушкиного дома. Группа людей подолгу ждала прихода трамвая. Трамвайных маршрутов было несколько, но нам всегда был нужен почему-то трамвай № 7. У меня было очень острое зрение, и я с удивлением обнаружил, что я вижу номер трамвая значительно раньше, чем бабушка. И вот все стоят в ожидании трамваев, один я сижу на руках у бабушки. «Семерка идет!» – громко кричал я на всю остановку. Многие старушки относились к моему сообщению скептически и начинали спорить на тему, есть ли там вдали трамвай или его еще и нету вовсе. Но постепенно начинали раздаваться другие голоса: «А ведь и взаправду семерка. Ай да малец!» Одна старушка и в трамвае продолжала беседу со мной и с бабушкой. «Как же он, такой маленький, цифры понимает?» – спрашивала попутчица. «Это очень просто, – отвечал я, – семерка она как кочерга». Когда подходили другие трамваи, я молчал, ибо не знал, как называть двузначные цифры. Однако каждый раз после удачного выступления перед публикой сердце мое наполнялось гордостью.

Так уж получилось, что наиболее трудной для меня была зима 1940-1941-го годов. Бабушка жила в Ленинграде, родители работали, а я весь день безвылазно сидел дома, как в одиночной камере. Мама работала связистом на железной дороге и дежурила в ЛАЗе (линейно-аппаратный зал). Работа располагалась, вероятно, недалеко, и она в обеденный перерыв прибегала, чтобы меня покормить. Папа тоже был связистом, но более широкого профиля. Он отвечал за работу аппаратуры средств связи, сигнализации и блокировки на станциях целого участка Кировской железной дороги и часто ездил в служебные командировки.

Я был проинструктирован не открывать двери незнакомым людям, а страха одиночества у меня, к счастью, не было. Было только ощущение потерянности, неумения чем-либо заняться. Надоедало бесконечное катание на велосипеде по квартире, надоедали игрушки. Когда я стал взрослым, то для обозначения похожего состояния прострации мною употреблялись слова: «Ни стоять, ни сидеть, ни лежать». Тем не менее, я старался изо всех сил чем-то себя занять, хотя бы на некоторое время. В квартире было радио, но слушать бодрячков-агитаторов для четырехлетнего мальчика было трудно, так как слишком многие их слова не имели для меня абсолютно никакого смысла. Но я все равно слушал радио и даже что-то усваивал, в основном из последних известий, которые часто повторялись. Помню, как во время одной из предыдущих поездок в Ленинград мы стояли в узком вагонном коридоре. Точнее говоря, стояла-то бабушка, а я сидел у нее на руках. Бабушка, чтобы скоротать время, рассказывала мне обо всем, что проплывало за окнами вагона. Невдалеке стояли другие пассажиры, также изгнанные из своих купе дорожной скукою. «Вот озеро», – говорила бабушка, указывая на маленькую болотистую ламбушку, которыми усеяна вся Карелия. «Хасан»? – переспросил я. Дружный хохот всех стоящих в коридоре пассажиров был мне ответом. Вблизи озера Хасан шли успешные (если верить нашей пропаганде) бои Красной Армии с японцами. Это название было на слуху у всей страны.

Больше всего в моем изоляторе мне нравилось слушать песню, которую передавали очень часто, и я практически выучил ее наизусть. Это была печально-знаменитая впоследствии песня «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…». Как оказалось, к войне-то был готов только ансамбль песни и пляски Красной Армии, лихо исполнявший эту песню. Автор текста песни Лебедев-Кумач был очень порядочным человеком. Как я узнал недавно, он очень расстроился, когда начавшаяся война показала полную беспомощность нашей армии. «Это значит, что я обманул всех, всех», – говорил поэт. Никаких угрызений совести со стороны многочисленных командармов и главнокомандующего не наблюдалось.

Самым главным инструментом в доме для меня были часы. Я освоил их еще раньше, но сейчас все время бегал к ним, так как знал, во сколько должна появиться мама. Но время двигалось нестерпимо медленно.

Одной из моих игрушек был железнодорожный состав, состоящий из железных паровозика и трех вагончиков. Я возил эту игрушку по полу и протяжно гудел, подражая настоящему локомотиву. Отнесись я чуть бережней к игрушке, возможно, и стал бы со временем потомственным железнодорожником. Но я, озверев от одиночества, старался гнать свой состав все быстрее и быстрее, а поскольку сам-то двигался не слишком расторопно, то пытался ускорить бег поезда за счет крутых поворотов, при которых состав начинал неизбежно задевать ножки стола и стульев. Короче говоря, я вскоре поломал сцепки, и паровоз с вагончиками начали жить независимо.

«Бедный мальчик, – говорил папа вечерами, – ну кто же делает такие непрочные сцепки для вагонов? Ну ничего, мы сейчас починим этот состав». Действительно, с помощью проволоки и плоскогубцев папа быстро восстановил игрушку. Поиграв некоторое время, я убедился, что состав стал крепче и не боится ударов о препятствия. Прошло еще дня два, и я стал задумываться, а насколько крепок этот поезд, и стал целенаправленно колошматить составом по чему попало и, о радость! Новая сцепка тоже не выдержала моего напора. «Бедный мальчик, – приговаривал папа, – опять сцепка сломалась. Ну ничего, завтра я принесу с работы более толстую проволоку и постараюсь укрепить состав».

Надо сказать, что папина тактика явно имела недостатки. Я стал думать, про себя, что родители, как бы это сказать помягче, чуть глуповаты. Неужели они не догадываются, что я ломаю игрушку специально? Однако последнее слово осталось за папой. Чего только я ни делал с этим составом, но сломать новую проволоку так и не смог. Через несколько дней я сдался и полностью перестал играть с этим поездом.

Хуже было с чтением. Имеющиеся в наличии книжки Чуковского и уже упоминавшиеся «Сказки бабушки Арины» я знал наизусть, и их просмотр нельзя было назвать чтением. Меня очень интересовало, что читают взрослые и чем отличаются книги для детей и для взрослых. Я пытался читать взрослые книги, но запомнилась мне только одна малоформатная книга, похожая на толстую тетрадь из серии «Библиотечка Огонька». Называлась она «Он говорит как пишет». Я пытался читать ее много раз в разные дни и месяцы и пыжился понять, что в ней взрослые находят интересного.

К сожалению, это произведение принадлежало перу какого-то довоенного модерниста. Смысл его состоял в том, что некий человек отличался от других действующих лиц одной особенностью. В обычной разговорной речи он употреблял крайне витиеватые обороты, характерные для письменной речи. Например, спрашивают его: «Ну как тебе, Коля, сегодняшняя погода?». А он отвечает: «Мрачные грозовые тучи с неестественным лиловым оттенком нависли тяжелым бархатом над бескрайними просторами средне-русской равнины». Это, конечно, не цитаты, а моя импровизация на заданную автором тему, но смысл рассказа был именно такой. Удивительно, но в рассказе ничего существенного, с моей точки зрения, не происходило. Вроде бы у него из-за столь странной манеры выражаться разладились отношения с невестой. Этот необычный человек все ходил и ходил и все беседовал и беседовал такими разукрашенными фразами со всеми подряд.

Я не знаю, почему выбрал именно эту книгу. Наверное, толстые тома отпугивали меня своими размерами.

Единственной моей отрадой в часы одиночества был патефон и несколько пластинок. После десятка прослушанных дисков время продвигалось вперед минут на сорок. Была там и замечательная детская пластинка с записью «Мухи-Цокотухи», но не о ней сейчас речь. Прошло более шестидесяти лет с тех пор, как я слышал в последний раз песни, записанные на этих пластинках, но я помню слова и мелодии довоенной «попсы». К сожалению, а может быть, и к счастью для моей головы, часть куплетов все же утратилась. Для того чтобы читатель имел возможность прикоснуться к истокам советской эстрады, привожу некоторые отрывки уцелевших текстов.

На одной из пластинок была знойная латиноамериканская румба, посвященная четырем дворнягам и одному фокстерьеру. Часть припева исполнялась речитативом:

И я задрожала от страха:

За мною неслись в карьер

Четыре огромных дворняги

И маленький кудрявый фокстерьер.

И сели рядом,

И смотрят злобным взглядом,

И вдруг среди молчанья

Раздалось их рычанье.

О, Вы скажите нам

Гав! А-ва-ва-вам!

Следующая пластинка была посвящена бедному слону, ставшему жертвой страсти. Исполнялась песня низким хриплым голосом в сопровождении оркестра, в котором солировал духовой инструмент, наигрывавший в такт незатейливый мотив – Пум-ба, Пум-ба.

В магазине на витрине,

Слон увидел на картине,

Рыбку в золотистой чешуе.

И вся как жар она горит,

И хоть кого собой пленит,

Рыбка в золотистой чешуе.

Кончалась эта песня трагически:

И вот он в горе

Пошел на море

И в воду с берега нырнул.

Нырнул с улыбкой –

На встречу с рыбкой –

И очень глупо утонул.

Ну и, наконец, приведу отрывок из моей любимой строевой песни «Песня артиллеристов». Мне даже иногда кажется, что всенародная песня времен войны «Артиллеристы, Сталин дал приказ» переделана из этого моего кандалакшского марша:

Мы идем средь полей колосистых,

Все бойцы молодые поют,

Песня звонкая артиллеристов

Пусть звучит как салют!

Припев:

Артиллеристы, точней прицел,

Наводчик зорок, разведчик смел.

Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь,

Не то откроем сокрушительный огонь».

Для защиты свободы и мира

Есть гранаты, готова шрапнель.

Наши пушки и наши мортиры

Бьют без промаха в цель.

Пройдут годы, и Булат Окуджава напишет стихотворение, где есть слова: «…но еще многих дураков радует бравое пенье солдат». Конечно, под дураками поэт понимал не таких карапузов, как я, однако и ко мне эта фраза очень удобно прикладывается.

1941 год

Последняя моя поездка на летний отдых в Ленинград, казалось, ничем не отличалась от предыдущих. Мне было четыре с половиной года, и я теперь большей частью передвигался пешком, так как стал для бабушки почти неподъемным. Не страшны мне были ни пятна света на стене бабушкиной комнаты, ни дядя Володя. Теперь я уже ждал его прихода с работы. Мой дядя был тихим и застенчивым молодым человеком. Говорил он очень мало и почти не проявлял инициативы. Но мои просьбы и пожелания выполнял с удовольствием. В моей памяти не сохранилось каких-либо историй, связанных с ним лично. Приведу лишь небольшой бабушкин рассказ о Володе-школьнике. Маленький Володя превыше всего ставил справедливость. Недалеко от нашего дома когда-то была пивная. Над входом ее красовалась вывеска: «Пивная на вынос». И вот мой маленький дядя прибегает домой в очень взволнованном состоянии и с порога кричит: «Мама! Мама! Я сам видел, как из нашей пивной вывели дяденьку, толкнули его взашей, да еще пинка дали, так что он прямо на землю упал. А сами еще пишут: “На вынос!”». Простим маленькому Володечке небольшую терминологическую путаницу.

Настоящим борцом за справедливость был Володин отец, мой дедушка – Кузнецов Иван Прокопьевич. Ребенком он жил вместе со своей сестрой Дуней, которая была всего года на два старше, в глухой поморской деревне в Архангельской губернии (области, выражаясь по-современному). Все отрывочные сведения о дедушке, которыми я располагаю, получены мною из маминых и бабушкиных рассказов. Дети очень рано остались сиротами. Тяжелая и голодная сиротская жизнь не сломила их окончательно. Дедушка гордился тем, что никогда не ходил по деревне с протянутой рукой. В те зимние ночи, когда случался снегопад, маленький Ваня вставал затемно и бежал с лопатой к заранее выбранному дому. Когда хозяева поднимались, и выходили на крыльцо, то разыгрывалась всегда примерно одна и та же сцена. С деланным изумлением хозяева спрашивали: «И кто же это, Ваня, нам все дорожки к дому расчистил?» Поздоровававшийся Ваня стоял потупясь и ничего не отвечал. «Ну ладно, а есть-то, поди, Ванюша, хочешь?». При этих словах дворник-доброволец заливался краской и так же молча поворачивал лицо в сторону. После этого хозяева вели смущенного мальчика в дом и сытно кормили.

Как и его архангельский земляк Ломоносов, Ваня пришел, по совету добрых людей, с обозом в Петербург. Не знаю, как это произошло, но его взяли в артель кровельщиков на выучку. Суровые учителя воспитывали юного подмастерья теми же самыми методами, которые уже описаны в рассказе Чехова о Ваньке Жукове. Грамоте он обучился только тогда, когда его взяли в солдаты. После службы в армии Ваня пошел работать на вагоноремонтный завод, но навыки кровельщика высокой квалификации он сохранил на всю жизнь. Бабушка рассказывала, что она была свидетелем, как к Ивану Прокопьевичу неоднократно обращался отец-настоятель ближайшей церкви с просьбой спасти храм от разрушения. Протекала самая верхняя часть церкви – луковка. А денег на ремонт, с постройкой лесов вокруг церкви, не было. В Бога ни дедушка, с тех пор как стал взрослым, ни бабушка не верили. Однако, войдя в безвыходное положение батюшки, Иван Прокопьевич все же согласился на эту трудную и опасную работу. Он объяснил, сколько получает в день на заводе, и назначил себе тройную оплату. В помощники ему были определены мелкие церковные служки, которые привязывали к веревкам все необходимое для подъема наверх. С лестницы, доходящей до основания луковки, он перебросил веревку, огибавшую основание креста и по ней, как обезьяна, влезал наверх. При соединении клиньев кровельного железа, приготовленных по сделанной им мерке еще на земле, ему приходилось висеть вниз головой, привязанным за одну ногу к основанию креста. В таком положении он работал только при сшивании листов кровельного железа у основания луковки, где, как говорят альпинисты, угол наклона отрицательный.

Радости попа, как рассказывала бабушка, не было предела. Найти такого хорошего и «рискового» кровельщика, казалось, было невозможно. Сам я иногда, глядя на какую-нибудь церковную маковку, с внутренней дрожью представляю себе человеческую фигурку, распластанную по поверхности.

Неудивительно, что в трудные революционные и постреволюционные годы (моя мама родилась в 1914 году, год рождения ее брата не знаю) большинство игрушек в семье было сделано из тряпок и кровельного железа. Это были железные столы и стулья, за которыми восседали ситцевые дамы и господа, сшитые моей молодой бабушкой.

Про дедушкину службу в армии я почти ничего не знаю. Пораженный возможностями, которые открыла перед ним только что обретенная грамотность, он до середины ночи читал книжку где-то под потолком возле слабой коптилки, чуть освещавшей ночную казарму, злостно нарушая тем самым воинский устав. Читать его научил некий унтер-офицер, проникшийся сочувствием к молодому солдату.

В какой-то момент дедушка был направлен со своим взводом на охрану заключенных. Рискну предположить, что это было после 1905 года, когда число арестантов сильно превысило тот предел, который еще как-то могли обслужить профессиональные охранники. В обязанности караульных входило обеспечение прогулки арестантов в тюремном дворике. И тут дедушка узнает, что часть особо опасных государственных преступников лишены права на прогулку. «Да что они, не люди, что ли?» – возмутился Иван. Пользуясь тем, что ключи от всех камер были на одной связке, дедушка самовольно выпустил всех узников на прогулку и увеличил время гуляния. Последствий это нарушение тюремного распорядка не имело. Все арестанты вернулись в свои камеры.

В голодное послереволюционное время дедушка ездил, как и многие петроградцы, на «сытый» юг России, чтобы выменять часть вещей на продовольствие. Такие пассажиры назывались тогда не челноками, а мешочниками. Приходится удивляться, что можно было все же куда-то поехать, несмотря на отсутствие касс, билетов, проводников, расписаний, если тебе, конечно, удалось вбиться в переполненный вагон. Так вот, на обратном пути оказалось, что несколько ловких людей, «спекулянтов», как их тогда называли, для того чтобы провезти в Петроград изрядное количество мешков с продовольствием, заняли единственный туалет в вагоне, завалив его своими мешками, и никого туда не пускали. Мой дедушка стал убеждать членов этого сплоченного коллектива, что поступают они нехорошо, не по справедливости. «Мужик-то он, конечно, все равно проедет, ему естественные надобности справлять легче, – внушал он захватчикам, – а о бабах-то вы подумали?» – «А пусть на остановках в кусты шастают», – отвечали те дружно. Хотя дедушка был крепким мужиком, но открытый конфликт кончился бы, конечно, не в его пользу. Тогда он изменил тактику и провел «агитацию», как тогда говорили, среди остальных пассажиров. В результате спекулянтам вскоре был предъявлен ультиматум от всего вагонного коллектива: «Или вы мешки вынимаете, или выкинем вас всех с поезда!» Таким путем устанавливалась «справедливость» в те далекие революционные времена.

Столь же активен был Иван Прокопьевич и на родном заводе. Митинги возникали тогда по любому поводу. Для того чтобы выступить с речью в гигантском заводском цеху (завод-то был вагоноремонтным) перед многотысячным коллективом, надо было быть не только и не столько хорошим оратором, сколько иметь «луженую» глотку. В этом отношении мой дедушка был непревзойденным талантом. Обычно после выступления на митинге приехавших представителей революционной власти, местных руководителей народ начинал выкрикивать: «Кузнецова на трибуну, Кузнецова на трибуну!» Появившийся дедушка не только пересказывал своими словами, что и кто сказал прежде, но и давал собственные комментарии к происходящему. Все это он делал своим громоподобным голосом, доходившим до задних рядов.

Бабушка не так часто присутствовала на этих митингах, но она рассказывала, что говорил дедушка хорошо и мог себе позволить даже пошутить с трибуны. Главной темой этих собраний была обычно борьба с голодом. Большевики, как всегда, призывали потерпеть до прихода в Петроград продовольственных составов с реквизированным хлебом. Поддержавший их дедушка тогда сказал: «Нам терпеть не привыкать. Хорошо то, что от голода пузо не лопнет, а только сморщится».

Однако проблема голода решилась не на митингах. У Владимира Ильича Ленина хватило ума, для того чтобы нарушить (временно) чистоту марксистско-ленинского эксперимента, проводимого над громадной страной. Новая экономическая политика (НЭП) разрешила мелкую частнособственническую деятельность. Повсеместно возникли, как грибы после дождя, пекарни, магазинчики, булочные. Ненависть большевиков к НЭПу и НЭПманам можно даже понять. Власть в 1917 году они захватили для того, чтобы управлять страной и всеми процессами в ней происходящими, чтобы построить «наш новый мир». Легко распределить по Петрограду реквизированную муку, давая распоряжения из Смольного. Но невозможно проконтролировать деятельность множества мелких собственников. Если бы не авторитет Ленина, то его соратники ни за что бы не допустили такого идеологического отступления (даже на небольшой срок).

Благословенный, по словам бабушки, НЭП привел к продуктовому изобилию. Наконец-то деньги, выплачиваемые в виде заводской зарплаты, стали что-то значить. А уж таких вкусных калачей и булок, говорила она, ей не пришлось больше отведать за всю ее долгую жизнь.

Постепенно дедушка стал одним из штатных представителей трудового коллектива завода и стал иногда ездить на какие-то совещания в Смольный. Однажды поздней холодной осенью он возвращался домой после долгого совещания на одном из последних переполненных трамваев. Всю дорогу он висел на подножке, с трудом удерживаясь за выступающие детали. В результате его сильно продуло, и он заболел сильнейшим воспалением легких. Кончилось все трагично – в результате этой болезни дедушка умер в начале тридцатых годов, еще до моего рождения.

Вернемся, однако, в по-летнему теплый Ленинград на Герасимовскую патриархальную улицу. Все ее обитатели в один из солнечных дней высыпали на проезжую часть, по которой, по-моему, никто и никогда не ездил. Они окружили высокий столб и смотрели вверх, где чернел большой продолговатый рупор, направленный куда-то вдаль, поверх людских голов. Я попросил бабушку взять меня на руки, и бабушка безропотно держала меня, пока Молотов произносил свою речь – обращение ко всему советскому народу. «Германия вероломно напала на нашу страну…» – гремел репродуктор. Я мало понимал то, о чем рассказывал вождь. Но по мертвой тишине, наступившей вокруг, я, скорее как собака, долго живущая среди людей, понял, что происходит что-то страшное и необычное.

Что такое Германия? Это небольшое пятнышко темно-зеленого цвета на карте, висящей на стене моего дома в Кандалакше. И вот тебе на. На нас напала Германия. Когда я стал чуть старше, и у меня появились сверстники, то один из первых выученных мною на улице «всенародных» стишков, звучал так: «Внимание, внимание! На нас идет Германия. С пушками, с гранатами, с живыми поросятами».

Все разговоры на улице и в трамвае были о войне. В полном соответствии с моими представлениями об этом явлении – «Если завтра война, если завтра в поход…» – сразу же ушел на войну мой дядя Владимир Иванович Кузнецов. В последний раз он попрощался со мной, высоко подбросив меня крепкими руками, и исчез.

Вместе со всеми я слушал последние известия «От советского информбюро…». Вернее сказать, я не столько слушал непонятные, обтекаемые радиофразы, сколько наблюдал за взрослыми. Помощь переводчика с официального языка на детский вообще-то и не требовалась – было и так понятно, что дела наши плохи. Однако все вокруг продолжалось по-старому, и я уже начинал думать, что жить вполне можно и в условиях военного времени. Про бомбежки говорили часто, но для малолетнего обитателя Герасимовской улицы это были абстрактные разговоры. Я, конечно, спрашивал у бабушки о бомбежках, но толку от ее объяснений было чуть.

Будучи взрослым, я наблюдал за беседой пожилой женщины с ее малолетней племянницей. Первая пыталась внушить необходимость соблюдения правил дорожного движения. «Вот ты выбежишь на дорогу, на тебя наедет машина, ты упадешь. Ты можешь даже умереть. Тебя совсем не будет», – говорила женщина. «Какая глупость, так разговаривать с ребенком», – подумалось мне, но именно ответ девочки развеселил меня и поставил в тупик воспитательницу: «А я полежу, полежу, а потом как вскочу, да как надаю этой машине».

Но вот в середине лета внезапно на день или на два приехала мама. Они вместе с бабушкой подолгу беседовали о чем-то, почти не обращая на меня внимания. Как я понял впоследствии, мамин приезд был вызван объявлением о начале эвакуации жителей Ленинграда. Подавляющее большинство ленинградцев скептически отнеслось к этим призывам. Да наша Красная Армия, знаменитая своими победами близ озера Хасан, не допустит даже приближения врага к городу Ленина. Во время русско-японской войны 1905 года кто-то бросил крылатую фразу: «Да мы япошек шапками закидаем». Сейчас эти слова по отношению к немцам не произносились, но шапказакидательское настроение в народе жило по-прежнему.

Мои родители были мобилизованы для работы на железной дороге в военное время. Это означало, что они по приказу могут быть переброшены на любой участок железной дороги и их рабочий день становится ненормированным. Как эти положения осуществлялись на практике, я постараюсь рассказать чуть позже. А сейчас я возвращаюсь к результатам длительного совещания между мамой и бабушкой, проходившего в темной комнате, по стенам которой перемещались, как в театре теней, расплывчатые фигуры неведомых существ. Было принято решение ехать в эвакуацию. Итак, мы с бабушкой оказались законопослушными гражданами. Мы были внесены в соответствующие списки. Нам было указано время отправления и номер эшелона. Эвакуированный взрослый имел право взять с собой вещмешок (рюкзак) и один чемодан. Я, подобно божьей пташке, которая не сеет и не пашет, а пищу имеет, ехал налегке. Ехали мы даже не в теплушке (товарный вагон с железной печкой-буржуйкой), а в настоящем пассажирском вагоне. В нашем составе вроде бы были и товарные теплушки, в которых перевозилась основная людская масса в военные годы. Наш вагон был набит людьми достаточно плотно, но так ездили и в мирное время в общих вагонах. Конечно, это был не купейный вагон, в котором я привык перемещаться по маршруту Ленинград-Кандалакша.

Человеческая память – явление чрезвычайно субъективное. Никогда не забуду, как в телевизионную передачу, посвященную песням Булата Окуджавы и вышедшую в самом конце двадцатого века, включили воспоминания известных людей. Нынешний уполномоченный по правам человека, а тогда просто известный политический деятель Лукин, первая буква фамилии которого вошла в название политической партии «Яблоко», также поделился своими воспоминаниями с телезрителями. Десять лет, проведенные во власти, существенно переменили его представления о внешнем мире. Рассказывая о том, как в годы своей молодости распевал с друзьями-товарищами в вагоне песни Булата, он решил поведать слушателям, как странно выглядели вагоны в те давние времена. Оказывается, в них совсем не было дверей, отделяющих купе от коридора. Да и лавки были расположены с обеих сторон от прохода. Разъезжая по стране в вагонах типа «СВ», он решил, по-видимому, что этим он обязан не депутатскому мандату, а всеобщему прогрессу на стальных магистралях родины. Тот факт, что 95 процентов его избирателей продолжают путешествовать все в тех же странных доисторических вагонах, оказывается, был Лукину неизвестен.

Вернемся снова в поезд, уезжавший все дальше от Ленинграда летом 1941 года по северной железной дороге. Спал я на нижней лавке, расположившись вдоль стенки за спинами сидящих бабушки и ее соседки. Запомнились мне лишь большие вывески на многих станциях «КИПЯТОК». Быть может, эти вывески запали в мою память и при других поездках по железной дороге в военное время. Но это было гениальное изобретение. На остановках люди с чайниками бежали от всех вагонов к небольшому зданию, украшенному этой вывеской, под которой из стены торчал большой кран с деревянной ручкой. Такие примерно краны существуют в банях. Подставив чайник и повернув ручку, счастливый пассажир, окутанный паром, наполнял свою емкость кипятком и бежал в вагон, где щедро угощал соседей чайком. Все это происходило, если у кого-то имелась заварка. Ничто так не сближает людей, как совместное чаепитие. Современный чай, разносимый проводником по вагону, это просто способ утоления сугубо индивидуального чувства жажды.

А мы все ехали и ехали в неизвестную даль, подобно кузнечику, воспетому Козьмой Прутковым, который «скачет, а куда не знает». Длинные стоянки объяснялись в народе тем, что мы пропускаем эшелоны с военной техникой. Бомбежек, которых так опасались едущие, к счастью для нас, не случилось.

Наконец ночью мы высадились из вагона. Сейчас меня поражает и восхищает организация этого переселения народов. Каждый едущий знал, на какой именно станции ему выходить. Правда, знание названия своей станции практически не давало никаких преимуществ эвакуированному человеку перед прыгающим кузнечиком. Люди направлялись далее в какие-то неизвестные заранее населенные пункты. В темноте нас уже ожидали лошади с телегами и возницами. Каким образом произошло наше распределение по деревням и в соответствии с этим размещение по подводам, мне осталось до сих пор совершенно неведомым. Кто все это организовал в этой глуши? Сколько времени провели возницы на станции в ожидании прихода поезда?

Не осталось у меня и воспоминаний о 15-километровой дороге. Была ночь, и я, по-видимому, продолжал спать как сурок, но уже на телеге. Не запомнил я ни названия станции, где мы вылезли из поезда, ни даже названия области, где мы оказались. Все это я узнал совсем недавно из атласа автомобильных дорог, приобретенного мною по случаю, исключительно из любви к географии. Никогда в моей семье не было никакого завалящего автомобиля, но страсть к путешествиям, пусть даже и по карте, жила постоянно.

Единственное, что я знал четко, это название нашей деревни – Загоска. Деревня стояла, окруженная полянками, перелесками, и совсем недалеко от околицы начинались настоящие леса. Казалось бы, у городского мальчика, попавшего в совершенно другую среду, должно быть множество впечатлений. Но нет, это внезапное и насильственное переселение, по-видимому, подействовало на меня угнетающе. Мне ничего не нравилось, и все время возникал вопрос, чем бы заняться. Нас с бабушкой подселили в дом, где жили хозяин и хозяйка. Имен их не помню. У них была корова, куры. Часто хозяин ездил на лошади, но лошадь, наверное, была колхозная.

Когда забираешься на высокое крыльцо и входишь в дом, то попадаешь в коридор, делящий дом на две половины. Правая дверь ведет в жилую половину дома. Она представляла собой одну большую комнату без перегородок, всю середину которой занимала громадная русская печь. Вокруг печи можно было обойти кругом. Левая часть помещения была как бы горницей. Там стоял большой стол, в дальнем углу висела икона. Дальше шла «комната отдыха» с тремя окнами, выходившими на деревенскую улицу. Там стояли лавки, был маленький стол. Именно здесь мы и сидели обычно с бабушкой. Бабушка, как мне казалось, непрерывно что-то шила или штопала. Прямо напротив этих окон располагался лаз на печку, куда забирались хозяин, а иногда и хозяйка, и грели на печной лежанке свои косточки. Спали мы с бабушкой немного дальше за печкой. Это был темный закуток, отделенный занавесками, в той части помещения, которая была противоположна так называемой горнице. Там же, рядом, за занавеской, ближе к двери, была расположена и кровать хозяев.

Если из сеней дома выходишь через противоположную левую дверь, то попадаешь в большой овин, как бы продолжающий жилую часть дома. Справа на насесте располагался туалет, а внизу на уровне земли был вход в коровник. Где жила лошадь, я не знаю. Быть может, где-то была отдельно стоящая конюшня, а возможно, лошадь была колхозная и хозяин брал ее с разрешения местного начальства. Все «лошадиные» принадлежности в доме были. Возле дома стояла телега, а усевшись в туалете, я мог видеть висевшие на бревенчатой стене хомут и дугу. Там же были развешены инструменты (пилы, рубанки) и стояли топоры. Сеновал располагался над коровником. При доме не было ни собаки, ни бани. В остальном, как я сейчас понимаю, это был довольно типичный для лесного севера деревенский дом. Загоска, как мне кажется, была небольшой деревней. О семье хозяев я ничего не знаю. Могу лишь сказать, что хозяйские дети и внуки к нам не заходили.

Первая моя встреча с аборигеном произошла возле угла новообретенного дома. Сойдя с крыльца, я увидел маленького мальчика, ползавшего по земле с большим зубчатым колесом, которое он старательно катал перед собою, непрерывно тарахтя: «Дыр-дыр-дыр». На немного влажной земле оставались изумительно четкие следы от зубцов его колеса, как от первого советского трактора с железными колесами и очень несоветским названием «Фордзон». Картинка происходящего сохранилась в моей памяти, как моментальная фотография в альбоме. Я вижу не только мальчика с его колесом, но и нижние старые щелястые бревна дома, служившие как бы театральной декорацией к происходящему. Мальчик был чуть меньше меня. Я обошел его со всех сторон, но он не обращал на меня ни малейшего внимания. Пауза затягивалась и я, как бы признавая свое поражение в этой странной игре в молчанку, спросил: «Что это у тебя?». «Трактор», – кратко ответил мальчик, практически не прерывая свое бесконечное «Дыр-дыр-дыр.» Неприятное чувство зависти шевельнулось у меня в душе. Во-первых, у меня не было такого замечательного колеса. Но главное, я понимал свою какую-то внутреннюю ущербность. Я не умел играть сам с собою столь самозабвенно и долго. Бабушка, которая все время шила или готовила еду, была плохим компаньоном, и я часто скучал, не зная чем себя занять.

Контакт с этим неизвестным мальчиком у меня явно не налаживался. Тогда я прибег к запрещенному приему: «Это не трактор, – сказал я ему, – это просто железное колесо». Но мальчик и на этот мой выпад не обратил никакого внимания. Признав свое полное поражение, я уныло поплелся домой. Больше этого мальчика я не видел.

Здесь у меня не было ни патефона, ни книжек. Но почта в годы войны работала хорошо. Письма находили своих адресатов, и бабушка переписывалась с родителями, точнее сказать с мамой, так как папа был непрерывно в командировках и мотался по всей железной дороге. Очень много железнодорожников было призвано в армию, а те, кому была предоставлена так называемая «бронь», работали за нескольких людей. Мама присылала мне детские стихотворения в письмах, переписывая от руки тексты из книжек. Бандероли, по-видимому, в условиях военного времени не пересылались. Помню частично стихи, посвященные электрификации страны:

Человек сказал Днепру:

«Я стеной тебя запру,

Чтобы, падая с вершины,

Покоренная вода

Быстро двигала машины

И толкала поезда».

Остались в памяти и кусочки стихотворения, посвященного беседе осветительных приборов. «Стеариновая свечка робко молвила словечко…» Главная героиня этого произведения  электрическая лампочка – обращалась к керосиновой лампе, освещавшей нашу избу длинными зимними вечерами.

А она и говорит:

«Глупая Вы баба!

Фитилек у Вас горит

Чрезвычайно слабо.

Между тем как от меня

Льется свет чудесный,

Потому что я родня

Молнии небесной».

Единственная сложность для меня состояла в том, что я умел читать только печатными буквами и сначала стихи мне читала бабушка, но потом я наловчился разбирать и рукописный текст.

Моя деревенская жизнь кажется мне очень бедной событиями. У меня так и не появилось знакомых сверстников. Мы не поддерживали отношений с другими эвакуированными, проживавшими в нашей деревне. Это чужеродное для русского языка слово местные жители тут же русифицировали, и все мы стали называться «выковыренными». И все же у меня была минута славы, когда в наш дом ввалилась целая компания деревенских девок, явившихся специально для того, чтобы посмотреть на необыкновенного выковыренного младенца. Было их человек пять, и все они стояли кучкой, не раздеваясь, около порога. Я не мог понять, что им надо и для чего они пришли. Наконец хозяйка, выпытывавшая у них цель визита, сообразила, что именно их интересует. Я из их беседы практически ничего не понял, так как девки смущались, смеялись в самые неподходящие, с моей точки зрения, моменты, и все время на меня поглядывали. И вот хозяйка обратилась ко мне с такой речью. По деревне пошел слух, что я, несмотря на малый возраст, понимаю время на часах. Пришедшие девки сами не умели пользоваться часами, но пришли узнать, правда ли то, о чем говорят в деревне. Большие деревенские ходики висели тут же в горнице на стенке, и я сразу сообщил, что сейчас одиннадцать часов двадцать две минуты. «Это очень просто, – говорил я, – давайте я вас всех научу». Положив на стол куцый листик бумаги и карандаш, я подошел к гостям, приглашая их приблизиться к столу. Но вместо того, чтобы последовать к столу, где я собирался нарисовать различные ситуации, которые могут осуществиться на часах, девки шарахнулись от меня к порогу, словно я был нечистой силой.

Очень поразил меня процесс мытья, принятый в Загоске. Когда протопленная русская печь несколько остывала, с печного пода выметались специальным жаростойким веником из можжевельника угли и зола. На под настилался толстый слой соломы и внутрь печи залезал человек с тазиком. Труба при этом была, конечно, открыта, но сильный жар шел от всех стенок печи. Голова сидящего человека не доставала до потолка. Вода, горячая и холодная, стояла в больших чугунках с обеих сторон от жерла печи и можно было зачерпнуть ковшиком любую воду, высунув руку из печи. Надо иметь сноровку для того, чтобы вымыться в таких условиях. Вода никуда не стекала, а испарялась в печную трубу. Конечно, воду следовало использовать очень экономно. В печи помещались не только бабушка и тазик, но и я. Первое время я все время пачкал спину сажей, вылезая из темного нутра печи через узкое жерло и разворачиваясь на узком пространстве печного шестка. Но ощущение от пребывания в горяченной атмосфере печи было очень приятное. Высыхал человек там очень быстро и вылезал я уже чуть влажным. Бабушка начинала мыться лишь после моего ухода.

Хозяин и хозяйка мало времени проводили в избе. Сейчас-то я понимаю, что они оба должны были работать в колхозе, да и личное хозяйство не позволяло крестьянину расслабиться. Я же продолжал страдать от отсутствия занятий, и вскоре пришел к выводу, что дальше так жить нельзя. Бабушка слишком мало уделяет мне времени и все шьет да шьет вместо того, чтобы как-то меня развлекать или ходить со мной на прогулки. И тут у меня созрел гнусный план. Достаточно спрятать иголку, и бабушка полностью освободится от этого никчемного занятия.

Читателю следует иметь в виду, что купить что-либо в военное время было практически невозможно. Говорили, что в городе все можно было выменять на хлеб или другую еду, но в деревне и этот примитивный рынок (барахолка) отсутствовал. Я был не настолько испорчен, чтобы выбросить эту иголку в бурьян или воду. Нет, я решил спрятать иголку на некоторое время, а потом, когда мы наиграемся и нагуляемся, вернуть ее обратно. И вот я, с сильно бьющимся сердцем, тихонько выхожу во двор, сильно сжав бабушкину иголку в онемевших пальцах. Весь мир, с его тысячами, миллионами тайников для маленькой иголки передо мною, но выбрать что-то определенное почему-то очень трудно. Как сомнамбула хожу я по двору, и все возможные места кажутся мне ненадежными. Наконец я подошел к телеге. Это была осень 1941 года. Наверное, был сентябрь, так как к этому времени скошенная летом трава обычно снова отрастает, и наши хозяева как раз заготавливали сено со второго покоса.

Решение принято. Лучшее место для того, чтобы спрятать иголку, это, безусловно, телега. Крепкие и толстые доски, которыми заканчивается задок дна телеги, чрезвычайно надежны. На телеге остался тонкий слой сухого сена. Это тоже хорошо. Если кто и подойдет к телеге, то он не увидит иголку, лежащую на краю доски под слоем сена. Аккуратно уложив иголку, я удаляюсь.

«Рома, ты не брал вчера иголку?» – с таких примерно вопросов начался следующий день. Я все отрицал и ждал, когда же бабушка успокоится и начнется новая счастливая жизнь без ненавистного шитья. Но переход к этой новой жизни явно затягивался. Бабушка, в который уже раз, тщательнейшим образом осматривала все вещи, искала на полу, заглядывала во все щели, плотно забитые слежавшимся сором. Но, странное дело, мне становилось все более неуютно. Наверно, эта иголка имеет для моей бабушки какое-то недоступное для меня, особое значение. И зачем это я все придумал? Я же не знал, что она так сильно расстроится. Наконец, в середине дня я, собрав все свое мужество, сказал: «Не расстраивайся, бабушка! Это я спрятал твою иголочку и сейчас я ее принесу».

Телега стояла почти на том же самом месте. Доски всё также были покрыты клочками сухого сена. Однако иголки не было вовсе. Вместе с бабушкой, вышедшей сразу вслед за мною, мы все осмотрели еще раз. Бабушка рассказала всю эту дикую историю нашим хозяевам. Оказалось, что с утра хозяин ездил на лошади за новой порцией сена, которое было уже разбросано для досушки за задней частью нашего дома. Страх потерять корову-кормилицу был так велик, что они выбросили на всякий случай всю эту порцию сена. В том месте, где сено было разбросано для сушки, больше сено не сушили. Все эти меры предосторожности были направлены на то, чтобы иголка не попала корове в пищу.

Даже теперь, по прошествии стольких лет, каждый раз, когда я слышу выражение «искать иголку в стоге сена», перед моим мысленным взором возникает задок телеги, который я старательно и аккуратно очищаю от сухих травинок. Теперь-то я знаю, что чувство неуютности, охватившее маленького эгоиста в то утро, связано с наличием в каждой живой душе свойства, называемого совестью.

В нашем доме не было радио, не приходили газеты, и всю зиму я провел в ожидании очередного маминого письма. Война шла, с одной стороны, где-то вдалеке, но, с другой стороны, разговоры с каждым свежим человеком начинались с обмена информацией о положении на фронтах. Поскольку я знал только политическую географию Европы, представленную на далекой от меня карте в Кандалакше, то названия сданных нами городов мне ничего не говорили.

Бабушка получила несколько коротких писем от моего дяди Володи с фронта. Впервые я увидел в письме длинные и короткие полосы, замазанные густой черной краской. Это работала военная цензура. Трудно представить себе эти громадные армии цензоров, сидящих за столами и читающих десятки миллионов писем, идущих с фронта. Все упоминания о местонахождении солдата, о видах оружия, о снабжении, о потерях составляли военную тайну и безжалостно вымарывались из текста письма цензорами.

Существовала байка военной поры о находчивом солдате, услышанная мною года на два позже. Солдат получает из дома письмо, в котором его жена с горечью пишет, что скоро весна, а у нее нет сил вскопать огород и посадить картошку. Солдат пишет домой: «Не копай ни в коем случае огород. Я, уходя на фронт, зарыл там секретные документы». Вскоре приходит письмо от жены: «Прибежало множество особистов (сотрудников особого отдела) с лопатами и мотыгами, и они перепахали весь огород. Ничего не нашли и уехали». Солдат пишет: «Теперь сажай картошку».

В конце осени – начале зимы пришло страшное известие о гибели дяди Володи. Вместе с похоронкой доставили и посылку с его личными вещами. Единственной личной вещью солдата, кроме нескольких бумажек, была страшная темно-серая шинель, пробитая то ли пулями, то ли осколками и покрытая пятнами крови. Бабушка тихо, украдкой от меня, плакала темными вечерами, а в основном, наверное, ночами. Я с ужасом глядел на эту шинель, которую бабушка распорола, долго отстирывала и шила потом из нее какие-то вещи. Иголки привезла мама, которая раза два приезжала буквально на один день к нам. Поездки эти были для нее очень трудными. Надо было заработать отгулы, отпроситься у начальства, долго ехать на поезде с пересадками и, наконец, идти 15 километров по лесной дороге. В лесах были волки, и идти ночью было страшно, поэтому она показывала свое железнодорожное удостоверение и упрашивала своих коллег железнодорожников пустить ее переждать в будке около переезда до наступления предутренних сумерек.

У меня не было настоящей зимней одежды и валенок. Бабушка сшила мне из шинели дяди Володи, убитого немцами, нечто вроде жилетки (поддевки), которую я надевал под осеннее пальто. В основном я сидел в избе и выходил только, когда на улице делалось теплее.

Поражает меня, что в этом хаосе, вызванном войной, сохранился некий порядок. Как фронтовое начальство нашло наш новый адрес? Факт получения посылки с вещами убитого кажется мне тоже удивительным. Конечно, знаю я очень мало, но об аналогичных случаях никогда не слышал. Хочется надеяться, что и похоронили моего дядю по-человечески.

Мой знакомый Николай Евгеньевич Вульфсон, прошедший всю войну и побывавший в наверное самом ужасном месте – окопах Сталинграда, рассказывал мне сравнительно недавно немного о войне. Потряс меня эпизод, связанный с проблемой сна на войне. Лютой зимой, когда жизнь проходила в окопах и являлась практически непрерывным боем, солдаты спали в норах, вырытых под бруствером окопа. Вход в нору закрывала свисающая сверху плащ-палатка. Плохо было то, что другой солдат, желающий прилечь, обходил все эти норы и отодвинув тряпку, шарил рукой, желая убедиться, свободна ли данная «спальня». «Только задремлешь, – говорил Николай Евгеньевич, – как тебя хвать за ногу или за руку. Ну, я потом догадался. Пред сном берешь какого-нибудь мертвяка и ставишь его на голову, привалив к свисающей плащ-палатке. Спишь свою смену спокойно, всякий понимает, что место занято».

К весне хозяйская корова родила теленочка. В хлев я не ходил и увидел его уже весной, выпущенного на двор. Он был черный с белыми пятнами. Запомнились мне его тонкие черные ноги, каждая из которых была покрыта над копытом белой шерсткой. Хозяева для моего развлечения предложили придумать имя для бычка. Я советовался с бабушкой, мы перебирали всевозможные имена, но вдруг меня осенило: «Бабушка, назовем его «Франтик», ведь он такой красивый, да и ножки у него в белых носочках». Придумано было неплохо, но имя это, по деревенским понятиям, не для теленка. Хозяйка похвалила меня, но звали теленка впоследствии «Васькой».

Летом мы с бабушкой ходили в близлежащий город Кукобой. Это странное название я запомнил на всю жизнь. Когда у меня недавно появился атлас автомобильных дорог, снабженный алфавитным указателем населенных пунктов, я быстро нашел этот маленький городишко. Оказалось, что он расположен чуть южней Вологды, но граница областей проходит с ним рядом, и относится он все же к Ярославской области. Деревня Загоска на карте, конечно, не указана. Была в этом городке даже пожарная часть с деревянной вышкой, откуда бдительный пожарник днем и ночью обозревал окрестности в надежде обнаружить возгорание. Вышка была похожа на будку вертухая, возвышающуюся над заборами многочисленных сталинских лагерей – небольшая площадка, окруженная деревянным барьером и покрытая сверху крышей. Стояла она на четырех высоких ногах и имела снизу люк, к которому была прислонена лестница. Но пожаров все не было и не было. Как рассказывали местные жители, там был стол с керосиновой лампой для чтения газет, а может быть, и книжек, ну и, конечно, большая куча сена, принесенная пожарником, для удобства краткого отдыха. Финал этой истории крайне прост. Уснувший пожарник не погасил лампу и, потянувшись во сне, опрокинул стол. Мужественный огнеборец успел скатиться по лестнице на землю, но вышка сгорела дотла. К счастью, остальные строения в городе Кукобое не пострадали вовсе.

Лето 1942 года было нашим последним летом в Загоске. Но жили мы с бабушкой, ничего не зная о нашей грядущей судьбе. Бабушка никогда не собирала букетов цветов, и обычай дарить цветы был мне неизвестен. Можно даже сказать, что у меня сложилось такое чисто крестьянское отношение ко всем былинкам, произраставшим из ярославской земли, как к будущему сену. Эпизод, о котором я хочу рассказать, не произвел на меня особого впечатления и не запомнился; я пересказываю его со слов бабушки. Во время нашей летней прогулки мы сидели на сухом пригорочке прямо на земле среди моря свежей травы и полевых цветов. Бабушка писала маме очередное письмо, весело светило солнышко. И тут бабушке пришла в голову идея порадовать родителей. «Ромочка, – сказала бабушка, – давай пошлем маме и папе в письме цветочки, собранные тобою. Им будет так приятно». Не вставая с места, я протянул руку и, вырвав одним движением небольшой пучок травы с несколькими цветками, протянул его бабушке. Ошеломленная старушка спросила, что же ей им написать при этом. «Ешь, папа, ешь, мама», – отвечал я не задумываясь.

Единственное приключение, если это можно назвать приключением, случилось тем же летом. В тот раз, гуляя по окрестностям нашей деревни, мы углубились в лес. Ходили мы по лесу довольно долго. Наконец, бабушка созналась, что она уже давно заблудилась и полностью не знает, куда нам идти. Вот тут-то и произошло таинственное явление, которое я не могу объяснить до сих пор. Я глубоко задумался и представил себе нашу деревню, известные мне по прошлым прогулкам дороги с колесными следами, большой лесной остров, отрезанный от основного леса цепочкой полянок. Было такое чувство, словно я нахожусь на каком-то воздушном шаре и проплываю над этими местами на большой высоте. «Нам, бабушка, – сказал я важно, – к деревне надо идти вот в ту сторону». Мы двинулись по указанному направлению. Бабушка мне совершенно не верила, как она призналась позже, но ей было уже все равно, куда держать путь. Минут через 20-30 мы действительно вышли к уже упоминавшемуся лесному острову в полях, пройдя через который, увидишь деревню. Ура!

Надо сказать, что способность к ориентации в лесу – это врожденное свойство. Я знал людей, полностью лишенных этой способности. Сам я впоследствии провел много времени в лесных походах, и, хотя плутал неоднократно, крупных ошибок я не совершал, пользуясь подсказками солнца или компаса. Только один раз в жизни я заблудился по-настоящему. Это было севернее реки Паша в ровном, словно стол, еловом лесу, лишенном муравейников и отдельно стоящих елок, в условиях сильного снегопада. Нас было трое сильно выпивших накануне горе-охотников, не взявших с собой не только еды, но и, по нелепому стечению обстоятельств, ни одного компаса. Тогда к вечеру я взял на себя роль предводителя и, не знаю как, но все же вывел группу к деревне.

Я уже писал, что в условиях военного времени мои родители были мобилизованы для работы на железнодорожном транспорте. Если папа разъезжал по всей железной дороге, ночуя, как «бомж», в различных общежитиях, в комнатах дежурных по станции, в вагонах стоящих и едущих поездов, то мама вела оседлый образ жизни, но жила не в нашей квартире в Кандалакше, а в общежитии (кажется, на станции Обозерская). Наконец, летом 1942 года ее прошения о предоставлении жилой площади по месту работы были удовлетворены, и она получила квартиру, но не на станции Обозерская, а неподалеку от другой станции, Малошуйка (обе станции расположены недалеко от Белого моря). Именно в Малошуйку она и была переведена для продолжения работы. Сразу же мама забрала нас с бабушкой из Загоски, и начался новый период нашей жизни.

Если стараться сформулировать ответ на довольно бессмысленный вопрос: «Почему произошло то или иное событие?», – то в данном случае я бы ответил довольно странной фразой: «Потому что Америка резко увеличила поставки Советскому Союзу по ленд-лизу».

Всесоюзная дорога жизни

Всем памятна легендарная Дорога жизни, проложенная по льду Ладожского озера в годы блокады Ленинграда, питавшая тоненьким ручейком продовольствия осажденный город. Многие жители были эвакуированы обратными рейсами машин на Большую землю. До сих пор летчики небольших самолетов в ясную и тихую погоду, пролетая над заливом Петрокрепости, видят стоящие на дне маленькие грузовые автомобильчики. Про Дорогу жизни написаны книги, сняты фильмы, возникает она изредка кадрами кинохроники на экранах наших телевизоров.

Однако была еще одна, значительно более полноводная река продовольствия, питавшая нашу израненную и голодную страну в годы войны. Именно на ее берегах я и оказался летом 1942 года. Для обозначения этого живительного потока я решил использовать тот же самый журналистский штамп, дополнив его наиболее подходящим по смыслу и очень употребительным в те годы прилагательным «всесоюзный».

Я не изучал специально историю американских поставок по так называемому «ленд-лизу» (lend-lease) в годы Второй мировой войны, поэтому я просто кратко сообщу все, что я знаю по этому вопросу из самых различных источников. Но самый главный мой источник – это все же рассказы очевидцев.

Итак, весной 1941 года, когда Вторая мировая война уже шла, но Германия еще не напала на СССР, американцы приняли программу помощи странам антигитлеровской коалиции (в первую очередь, конечно, Англии). Поставлялись вооружения, боеприпасы, продовольствие. Это были поставки в кредит, но финансовые условия были довольно мягкие. Так, долг за военную технику, уничтоженную во время боевых действий, полностью списывался, да и оставшийся долг многократно сокращался в послевоенные годы.

Не могу назвать точную дату начала поставок в рамках этой программы в нашу страну, но знаю, что вся американская помощь поставлялась в Россию через единственный оставшийся крупный незамерзающий порт – Мурманск. Что же везли американцы? Из военной техники поставлялись юркие открытые вездеходы (джипы) «Виллисы». На них ездили все военноначальники всевозможных рангов. После войны основным грузовым автомобилем в народном хозяйстве был демобилизованный «Студебекер» – трехосный вездеход с высоким кузовом и откидными лавками вдоль бортов. Даже строки Пушкина были в народе слегка модернизированы: «Цыгане шумною толпой толкают задом студебекер». Однако главное – это сказочные продукты: свиная тушенка, колбаса в квадратных консервных банках, маленькие высокие банки, немного похожие на сгущенку, заполненные вертикально стоящими тонкими ломтиками бекона. Все это изобилие, конечно, шло на фронт. Из всех поставляемых американских продуктов чаще всего мирному населению перепадал, пожалуй, яичный порошок. Приходили в Мурманск и пароходы, наполненные сахаром.

Немцы отчаянно боролись с этим конвейером поставок. Написаны книги и, кажется, сняты на западе кинофильмы про северные конвои, которые сопровождали караваны судов наших союзников. Немецкие подводные лодки, дежурившие в северной Атлантике, несмотря на наличие охраны, потопили множество кораблей и моряков.

Наша Всесоюзная дорога жизни, о которой пойдет речь в дальнейшем, представляла собой стальную магистраль, начинающуюся в Мурманске, спускающуюся вниз по карте через родную Кандалакшу до Беломорска и поворачивающую на юго-восток вдоль Белого моря до Малошуйки. Далее дорога направлялась на восток до узловой станции Обозерская, где поворачивала на юг к Вологде. Основная магистраль Кировской железной дороги, идущая от Беломорска на юг, была перерезана – Петрозаводск захватили финны.

В те далекие сталинские годы слова «объективность», «справедливость» как бы и не существовали вовсе в официальных газетном и радиоязыках. Сохранялись они лишь на бытовом уровне, чаще всего в беседе двух подвыпивших железнодорожников можно было услышать: «Петрович – мужик справедливый».

Все уже привыкли, что в годы репрессий на официальных фотографиях как бы одни и те же трудящиеся сначала на первомайской демонстрации несли, подобно иконе, высоко над головой портрет Бухарина, а потом уже шли с плакатом «Смерть предателю Бухарину». Из личной практики могу привести пример, резкого изменения отношения к тогдашнему руководителю Югославии Тито. Сразу после войны я читал в детской книге строки, посвященные описанию подвигов советского воина-филателиста:

Много немцев было бито,

Не жалели мы огня.

Югославский маршал Тито

Подарил ему коня.

Воин-филателист принимал участие в освобождении всех стран Восточной Европы и в каждой стране пополнял свою коллекцию почтовых марок. Единственная неудача подстерегала его в Германии. На всех немецких марках, по словам солдата, был изображен Гитлер. В результате возникли следующие строки:

Шесть в альбоме этом марок,

А седьмой немецкой нет.

На седьмой немецкой Гитлер

Накалякал свой портрет.

Мы их рвем с портретом гада.

Нам в альбом таких не надо.

Буквально через год-другой в журнале «Крокодил» под большой картинкой, изображающей Тито в виде маленького пузатого карлика с окровавленными по локоть руками, я прочел стих, использующий ту же самую рифму:

И у бандита Тито

Навеки карта бита.

Всем было понятно, что добиваться справедливости и пытаться выяснить, кем же был «объективно» Бухарин или Тито, мягко говоря, не рекомендуется.

Официальное отношение к Америке и Англии в годы войны можно, пожалуй, назвать двойственным. С одной стороны, они были нашими союзниками по антигитлеровской коалиции и мы были благодарны за оказываемую помощь, с другой стороны, из газет можно было легко понять, что с союзниками нам не повезло – их непрерывно упрекали за недостаточную помощь и за затягивание открытия второго фронта в Европе. Ну а главная-то их вина, с точки зрения Сталина, конечно, заключалась в том, что оба союзника были независимыми капиталистическими странами. Масштабы оказываемой ими помощи либо замалчивались, либо преуменьшались. Не могли дать объективную оценку значения ленд-лиза для нашей страны и мои родители, но то, что днем и ночью груженые составы шли на восток, а пустые двигались в обратном направлении, мог засвидетельствовать даже я.

В те годы все эти вопросы меня, естественно, волновали очень мало, и до всего вышесказанного я дошел, как говорится, «задним умом». Но все же был один случай, произошедший уже после войны, когда я обратил свое внимание на некую несправедливость, впервые задевшую меня. Наша семья жила тогда уже в Петрозаводске, и мой папа собрал из трофейных радиодеталей самодельный радиоприемник. Радиоприемник получился как настоящий. Шасси вместе с радиодеталями было вставлено в пластмассовую оболочку от немецкого радиоприемника «Blaupunkt». Диапазон рабочих радиочастот простирался от коротких до длинных волн. Чего только я не слушал по этому приемнику! Помню, например, радиорепортажи Вадима Синявского о футбольных матчах. Я безуспешно пытался представить себе, что же это за игра такая. Согласно моим детским представлениям сетка располагалась посреди поля, примерно так, как это делается на теннисных кортах. Футбол в Петрозаводске возник только несколько лет спустя. Любил слушать трансляции концертов из Москвы с участием конферансье, шутивших в паузах между номерами. В тот раз ведущих было двое, и они разыгрывали нехитрые интермедии. «Что это за маленькая баночка у тебя в руках?» – спрашивал один из ведущих. «Это американская свиная душенка», – отвечал партнер.

Для человека, перенесшего голод, шутки над едой – это как бы «удар ниже пояса». Не раз и не два слышал я истории о старушках-блокадницах, после смерти которых в сытое мирное время родственники находили в тайниках запасы сухарей, сделанные на случай голода. Многие, в том числе и моя мама, не могли ни за что выбросить засохший кусочек хлеба. Хлеб для мамы был святым понятием. Только после того, как были доедены последние засохшие остатки, она покупала свежий хлеб.

В данном случае меня возмутил не сам факт насмешки над продуктом питания. Пусть эта тушенка, заветная мечта миллионов моих сверстников во время войны, почти ничего не стоит для богатых американцев. Но ведь они везли ее на другой конец света ценой гибели множества своих моряков и кораблей. Сколько людей гибло в Мурманске под бомбежками только потому, что туда привезли эту тушенку. О потерях железнодорожников, доставлявших ее в Москву в руки этому юмористу, я напишу чуть позже. От себя сегодняшнего добавлю только, что это не неудача, возможная в любой творческой профессии (в том числе и сатирика). Это шутка, сделанная по заказу Центрального Комитета (самого Сталина, если хотите), знаменовала собой начало «холодной» войны с западным миром.

Вернемся, однако, в глухую деревушку Загоска, приютившую нас с бабушкой в первый военный год. Вот мы с мамой и бабушкой собираем наше нехитрое имущество и начинаем путешествие в неведомую Малошуйку. До станции нас довез хозяин на лошади. Можно сказать, что прожили мы этот год в деревне неплохо (в смысле сытно). Мне кажется, что родители присылали деньги, и бабушка покупала не только молочные продукты, но и зерно для каш у хозяев. Как отоваривались наши хлебные карточки, я не знаю. В годы войны существовали различные типы карточек, и существовали ежедневные нормы выдачи хлеба на служащих и на иждивенцев, коими мы с бабушкой и являлись. Помню только, что я иногда ел вкусный домашний хлеб, который пекла хозяйка в той же самой печи, где производилась и наша помывка. Можно добавить, справедливости ради, что за все военное время я вообще не ел невкусного хлеба.

Отношения наши с хозяевами не были близкими, но каких-либо конфликтов я не помню. Моя бабушка очень щепетильно относилась к чужой собственности и категорически запрещала мне трогать чужие вещи в отсутствие хозяев. Звали мою бабушку Мария Станиславовна Кузнецова. Это был очень тихий и скромный человек. Ни разу я не был свидетелем ее конфликта с соседками по дому, попутчиками в вагоне, покупателями в магазинной очереди. Мама моя была более эмоциональной натурой, легко впадавшей в крайности, и иногда бывало, что окружающие внезапно перемещались из разряда ангелов в разряд демонов. В тех случаях, когда мама не могла сдержать охвативших ее чувств и сообщала грешнику всю правду-матку, часто ее отношения с людьми прерывались, если и не навсегда, то очень надолго. Папа и бабушка пытались смягчить ситуацию, но это им редко удавалось.

К своему стыду, я даже не знаю бабушкину девичью фамилию. Бабушка не любила рассказывать о своей жизни. Все ее редкие рассказы относились либо к дедушке, либо к его сестре Дуняше, либо к соседям по герасимовской улице. Родом бабушка была из-под Порхова. Отца она практически не знала. Вспоминаю ее рассказ о раннем голодном детстве. Она с мамой (моей прабабушкой) совершала большой переход. Остановившись для отдыха в середине пути, мама для обогрева развела костерок. Желая развеселить немного дочку, мама довольно странным образом решила пошутить. Она вдруг спросила, не хочет ли дочурка яичницу. «Хочу, Хочу!»- закричала маленькая Маша. Тогда мама отломила ветку засохшего можжевельника и сунула ее на мгновение в костер. Ветка вспыхнула как порох и продолжала ярко гореть, будучи вынутой из костра. При этом горении раздавались шипение и треск, действительно напоминавшие звуки, издаваемые яичницей со шкварками на горячей сковороде. Голодная Маша горько зарыдала и долго не могла успокоиться. В конце концов, мать, огорченная в свою очередь полным отсутствием юмора у ребенка, угостила ее «березовой кашей», то есть сломала березовый прутик и выпорола дочку.

В молодости Маша приехала в Петербург и поступила в услужение. Она была горничной в семье какого-то царского генерала. Несмотря на обилие обслуживающего персонала в доме, сам генерал старался жить по-спартански. Он совершенно не общался с прислугой. Все эти повара, горничные и лакеи, сновавшие по дому, были для него лишь материальным воплощением фантазий супруги и к самому генералу, как бы, не имели отношения. Признавал он лишь своего денщика, который усердно исполнял свои многочисленные служебные обязанности. Ничто не вечно под луной, даже и старые проверенные денщики заменяются иногда на новых.

«Поставь самовар, да свари-ка ты мне братец яйцо в мешочке,» – обратился к новому денщику генерал, встав ото сна рано поутру. «Слушаюсь, Ваше благородие,» – отвечал на ходу усердный денщик, уже топая по направлению к кухне. Через некоторое время послышались громкие крики возмущенного генерала: «Это так-то ты выполняешь приказы! Я тебе что сказал! Сварить в мешочке! Так тебя растак!». «Виноват, Ваше благородие», – отвечал денщик, выпячивая грудь колесом. Будучи выгнан вон, служивый уныло поплелся на кухню, где, тяжело вздохнув, поделился своей бедой с гражданской челядью. «Ну как вот он догадался? Я и верно не смог мешочек найти. Взял это я детский носок Володеньки и в нем и сварил яйцо», – сознался нарушитель приказа. «Эх ты, деревня!» – смеялись кухонные работники. Далее ему стали дружно втолковывать, что яйцо можно сварить вкрутую, можно всмятку, а можно и в мешочке.

Впоследствии Мария Станиславовна вышла замуж за уже известного читателю Ивана Прокопьевича. После революции бабушка ходила к своей бывшей барыне-генеральше, впавшей в полную и ужасную нищету, и подкармливала ее. В жизни не встречал я более трудолюбивого человека. Работала бабушка непрерывно. В глубокой старости – а дожила она до 93 лет – перелом шейки бедра приковал ее к постели, но она продолжала вязать носки для всех нас и наших хороших знакомых. Видя мою леность и прожорливость, она часто приводила мне в назидание пословицу, привезенную ею, по-видимому, еще из-под Порхова: «Тит, а Тит! Иди молотить». – «Брюхо болит». – «Тит, а Тит! Иди есть». – «Где моя большая ложка?»

Продолжим, однако, основное повествование. Жилье мы получили не в самой Малошуйке, а в ее окрестностях. В четырех километрах к востоку от станции был железнодорожный разъезд, где располагалась так называемая путевая колонна. Это железнодорожное подразделение занималось проверкой состояния и ремонтом пути, а также ограничением скоростей поездов на ненадежных участках. Сами работники назывались путейцами, а местечко – просто «Колонной».

У меня нет сомнений, что раньше это был небольшой лагерь для заключенных. Метрах в трехстах к северу от железной дороги на восточном косогоре, спускавшемся к озеру, находился большой загон, обнесенный высоким забором. Внутри располагалось четыре барака. Береговая линия озера проходила вдоль забора и, плавно поворачивая, почти вплотную подходила к железной дороге. Маленький ручеек, вытекавший из озера, пересекал под небольшой аркой железнодорожную насыпь. Большие ворота смотрели на железную дорогу. В связи с изменением назначения этого комплекса ворота были постоянно открыты, а угловые вышки демонтированы. Наша квартира находилась в левом от ворот самом коротком бараке. В нем было четыре помещения и у каждого по одному окну на торцах здания. Наверное, это был служебный барак, где когда-то находились караулка, кабинет «кума» (начальника лагеря) и все что положено иметь лагерю. Остальные бараки были длиннее и располагались в некотором отдалении ближе к озеру. Вокруг прежде охранявшейся зоны были живописно разбросаны несколько нормальных деревянных домов с огородами, где вместо семей лагерных начальников сейчас жили железнодорожники. В непосредственной близости от путей находилась каменная пекарня, выпекавшая хлеб и в военные годы. От Малошуйки, по нашей стороне железнодорожного пути, тянулась дорога, по которой мама ходила ежедневно четыре километра до своей работы. Прямо напротив ворот дорога поворачивала, пересекала пути (двигаться прямо мешало озеро) и исчезала на той стороне в неведомом для меня направлении.

Первыми и единственными существами, безумно обрадовавшимися нашему приезду, были клопы. Они, по-видимому, долго голодали и в массовом порядке двинулись к моей кровати, куда я был сразу же уложен, так как сильно устал за дорогу. Бедные мама и бабушка почти всю ночь бились с этими наглыми насекомыми. Они даже поставили все четыре ножки моей железной кровати в миски с водой, но хитрые клопы стали пикировать на меня прямо с потолка. Через день-другой маме удалось раздобыть порошок, называвшийся дуст, или же ДДТ (отсюда, кстати, и название ансамбля Ю. Шевчука). Этот сильнейший и вреднейший яд, который до сих пор проклинают экологи, в те времена считался гениальнейшим изобретением химиков. Он действительно в короткие сроки вывел всех клопов в нашей квартире под корень.

Наше место жительства немного напоминало средневековый город, обнесенный крепостной стеной. Правда, у ворот не стояла стража, да и в других стратегически важных для обитателей направлениях в крепостной стене (заборе) были проделаны проходы. Так, если идти из ворот по «главной» дороге, переходящей в тропинку, мимо нашего барака, то упираешься в забор, но в нем отодраны доски, и ты сразу за забором попадаешь в лес. В лесу было полно черники, и я ходил туда сначала с бабушкой, а потом и в одиночестве, для того чтобы вдоволь наесться этой замечательной ягодой. Взрослые, собиравшие чернику, ходили чуть дальше на болото, где черники было больше, и она была крупнее. Для изготовления варенья был нужен сахар, а его часто не было даже для того, чтобы положить маленькую ложечку в чай.

Если, войдя в распахнутые ворота, пойти направо, то через аналогичные дыры в заборе ты выходишь на берег озера, где для забора воды и полоскания были сделаны мостки. Именно там мы брали воду. В воде бегали стаи мальков, и я с интересом подолгу смотрел на них. Помню, что очень хотелось их поймать. Я понимаю котов, которые с таких мостков могут часами наблюдать за маленькими рыбками.

Хочу сразу предупредить читателя, что о событиях я рассказываю не в хронологическом порядке. Жизнь в Колонне была несравнимо интересней, чем в деревне. Самое главное, здесь было некоторое количество детей. Вскоре у меня появилась подруга Инна Гаврилова. Она жила в отдельно стоящем доме с большим огородом. У нее была мать – домохозяйка и отец – железнодорожный электромеханик, темноволосый мужчина мрачного вида. Мы оба не умели играть самостоятельно, но все же пытались как-то импровизировать. Помню, мы долго изображали тигрят. Мы сидели за каким-то заборчиком, по-видимому, за калиткой, ведущей в огород, и громко хором выкрикивали стихи из детской книжки:

Эй! Не стойте слишком близко:

Мы тигрята, а не киски.

И злобно шипели на прохожих. К сожалению, прохожей все время оказывалась лишь Иннина мама, ходившая взад-вперед по своим многочисленным домашним делам.

Дети, жившие в моем доме, были чуть младше меня, и я старался с ними дела не иметь, считая их какими-то недоразвитыми. Однако и мой уровень развития был не слишком высок, о чем можно судить по следующей истории. Весною 1943 года случилось в нашем доме горестное событие. Одна из семей, жившая в нашем бараке, насобирала первых весенних грибов. Это были или сморчки, или строчки; если их обработать не слишком тщательно, то они могут оказаться сильнейшим ядом. Все семейство отравилось, но если взрослые отделались желудочно-кишечным расстройством и рвотой, то маленькая девочка умерла. Я с ней не общался, но знал ее хорошо. Должны были состояться похороны, и вот компания моих мелких соседей обратилась ко мне на улице и коллективным шепотом поведала мне страшную тайну. Умершая девочка в гроб не помещалась, поэтому родители отрубили ей ноги и выбросили их на помойку. Они собирались туда пойти, а меня пригласили для храбрости. И я поверил. Сильно напуганные, но все же влекомые предстоящим ужасным зрелищем, мы направились на помойку, устроенную на месте бывшей вышки. В помойке, кроме самого обычного мусора, конечно, ничего не было. Я потом себя корил, что поверил этой шантрапе.

Однажды я шел к своему дому и увидел мальчишку, который сумел влезть на высокий забор, окружавший поселение. Он сидел на самом верху и распевал во всю глотку частушку:

Сидит Гитлер на заборе,

Плетет лапти языком,

Чтобы вшивая команда

Не ходила босиком.

Сложно придумать более бессмысленный текст. Задача автора состояла только в том, чтобы посильнее поддеть ненавистного фюрера, а все реалии были взяты, скорее, из нашей собственной жизни. Быть может, именно автор этих строк и сидел высоко надо мною на заборе. Трудно передать словами ту ненависть, которую испытывал каждый советский человек (конечно, и я тоже, даже я больше всех, как мне тогда казалось) к Гитлеру. Сейчас я могу сравнить эти чувства разве что с чувствами, испытываемыми авторами-телеведущими программы «Двое против одного» к Чубайсу.

Вся наша жизнь тогда определялась Всесоюзной дорогой жизни, проходившей совсем рядом. Именно она выплачивала деньги родителям и обеспечивала некое скудное снабжение. Небольшой кусок хлеба по карточкам мы получали бесперебойно и ежедневно. Дорога выделила нам квартиру и, как окажется, не одну. Дорога даже иногда развлекала детишек железнодорожников.

На каждом разъезде существует второй путь. Напомню тем, кто не знает, что практически все железные дороги были одноколейными. Однако поезда никогда не разъезжались на нашей Колонне. Чаще всего на втором пути стояли вагоны под разгрузкой или платформы и дрезины, принадлежащие путейцам. Но однажды на нем появился маленький состав с довольно необычными пассажирскими вагонами, окна одного из которых были затемнены. Оказалось, что это передвижной агитационный театр. Все дети нашей Колонны собрались в зрительном зале вагона, и я не сказал бы, что им удалось заполнить все места. Мы сидели вместе с подругой Инной. Окна в вагоне были зашторены, и никаких обычных вагонных перегородок внутри не было.

На ярко освещенной сцене после подъема занавеса вдруг оказались немцы. Не скажу, что я ожидал чего-то конкретного, отправляясь в этот вагон. Я был готов, как мне казалось, ко всему, но только не к этому. Через некоторое время все немцы дружно вскинули руки в нацистском приветствии и заорали: «Хайль Гитлер!» На сцену вбежал сам Гитлер! Это был, безусловно, он. Те же маленькие усики. Та же косая челка. Единственное, что не совпадало с моим представлением о фюрере, это ярко накрашенные в ядовито красный цвет губы. Как будто не Гитлер, а гулящая девка. Но в остальном это был самый настоящий Гитлер. Он бегал как заведенный со свастикой на повязке, стучал кулаком по столу и приказывал подчиненным немедленно захватить какие-то наши города. Он направлял их то сюда, то туда, в результате чего они временами сталкивались и падали. «Бесноватый фюрер», - вспомнилось мне официальное выражение. Точно, он!

Уважаемый читатель, ты, безусловно, помнишь Никанора Ивановича Босого в романе «Мастер и Маргарита», впервые в жизни попавшего не по своей воле в театр. Следует только учесть, что мне, в отличие от Никанора Ивановича, еще не исполнилось и шести лет. Было еще одно отличие. Я самым твердым образом знал, что даже самый плохой человек ни за какие лакомства или сокровища не может согласиться стать Гитлером. Я уже не так следил за перипетиями сюжета, а все больше думал о том, что надо бы сообщить куда следует, что Гитлер здесь, у нас, в Колонне. К сожалению, ни милиции, ни тем более «Большого дома» у нас в Колонне не было, и сообщить я мог бы только бабушке, трудившейся дома по хозяйству.

Я знаю, как трудно приходится артистам, исполняющим роли отрицательных персонажей (вроде Бабы-Яги) в ТЮЗе. Малолетние детишки с первых рядов бросают в них мелкие предметы. Более подготовленные зрители приносят рогатки, чтобы стрельнуть в злодея куском согнутой проволоки. Здесь же, под Малошуйкой, весь зал сидел, боясь пошевелиться.

А тем временем спектакль близился к финалу. Вбежал немец и закричал: «Мой фюрер! Налет русских самолетов!». В невидимых репродукторах начало раздаваться низкое гудение. Это надсадно выли моторы низко летящих бомбардировщиков. Гитлер забегал по сцене совсем как бешеный таракан. Наконец, он залез под стол, закрыл голову ладонями рук и затих. Опустился занавес. «Нет, наверное, Гитлер ненастоящий», – размышлял я, выходя со своей верной подругой.

Железная дорога заботилась не только о душах, но и о телах жителей разъезда. Раза два к нам приезжал еще более необычный поезд. Его можно было бы назвать санпропускником на колесах. От обычной бани он отличался тем, что входящий туда человек сдавал всю свою одежду, и она помещалась в какой-то агрегат, а затем подвергалась обработке перегретым паром. Далее она сушилась в горячем шкафу. Когда я ее получал обратно, она была чуть влажной и очень еще горячей. Таким способом уничтожались платяные вши. Пока все это происходило с вещами, их хозяева блаженствовали в теплом вагоне, лавки которого были покрыты оцинкованным железом. Вагон был разделен перегородками, как обычный плацкартный вагон, но в нескольких местах были установлены краны с горячей и холодной водой. Нижняя часть вагонных окон была матовой, а через прозрачный верх светило солнце. Мылись мы с мамой очень вольготно; народу в этой бане почти не было. Вши в нашем белье не водились, но процедура пропарки являлась обязательной. После мытья в печке эта баня была для меня верхом совершенства. Тепло, светло и море воды. Плескался я с огромным удовольствием. Пол был также покрыт листами железа, и вся мыльная вода стекала куда-то вниз через решеточки.

Еще одно замечательное преимущество жизни в Колонне, по сравнению с Загоской, состояло в том, что сюда мог изредка приезжать папа. Случалось это раз в две недели или раз в месяц, когда как, но все же случалось. Дело было не только во вкусных гостинцах, которые он обязательно привозил. В нашей семье наступал настоящий праздник. Нет, не выходной день, а именно праздник. Работал папа все время: то он сооружал дополнительные полочки в доме, то пилил или колол дрова, но все это делалось весело. Он умел пошутить или рассказать интересную историю. Я не отходил от него ни на шаг в течение всего краткого визита (чаще всего это был световой день). И по сей день удивляет меня его удивительное свойство, проявлявшееся в нем в течение всей его жизни – все уметь делать и быстро научаться новому. Мне это, к сожалению, не передалось. Я не люблю работать руками, вернее, не получаю от этого удовольствия. Передалось мне лишь умение колоть дрова и любовь к этому занятию. Папа же мог починить замок или часы, построить добротный сарай. Он очень хорошо разбирался в радиотехнике, но быстро освоил в свое время ремонт и настройку появившихся и совершенствующихся телевизоров.

В годы войны не было многого, но, в частности, не было гвоздей, поэтому выдергивание и выпрямление старых довоенных гвоздей превратилось в некое ремесло. Один из наших соседей по бараку, крупный рыжий мужик, припер от железной дороги здоровый кусок рельса и установил его на удобной высоте. Там, где он его волок, долго оставалась глубокая борозда. Рельс был нужен ему для выпрямления гвоздей. В дни выпрямления над Колонной несся звон, как от церкви в день православной Пасхи. Этот благовест изредка прерывался взрывами крутого мата. Периодически палец соседа оказывался между молотом и наковальней. Когда папа увидел эту установку, он очень развеселился и говорил, что невозможно придумать более неудобный метод выпрямления. Сам он брал березовую чурку и на ее торце очень быстро и без видимых усилий выпрямлял самые гнутые гвозди. Добывал он их из разных столбов и нашего грандиозного забора.

Дело в том, что лежащий гвоздь слегка впивается в деревяшку и почти не вертится. А вот удержать кривой гвоздь на металлической поверхности в фиксированном положении чрезвычайно трудно. Удержать можно только за середину, куда и ударяет молоток, поэтому становиться понятным, почему так часто раздавался стон, сопровождаемый матом. Папа даже говорил об этом соседу, но такие самобытные и к тому же рыжие люди чрезвычайно упрямы (среди английских тренеров по футболу существует мнение, что в команде не должно быть больше одного рыжего игрока, иначе команда становиться неуправляемой).

Гостинцы, привозимые папой, состояли из буханки хлеба и, как правило, банки консервов из ленд-лиза. Тушенка, сгущенка, но самая прелесть – это хлеб с тонким ломтиком бекона из банки. Как-то раз, он привез целую противогазную сумку мороженой наваги, которую накануне поймал из подо льда Белого моря. Знакомый железнодорожник пригласил папу сходить с ним на подледный лов и дал ему свои зимние удочки. Жил этот приятель, кажется, на станции Сумпосад, расположенной близко от моря.

Попытаюсь дать некоторое представление о работе родителей на железной дороге. Частично этот рассказ нужен для того, чтобы были понятны некоторые последующие истории, ну а в основном, это просто информация о работе железной дороги. Все, что я пересказываю, основано на папиных послевоенных рассказах.

На железной дороге существовало два вида связи. Одна – это оперативная телефонная связь между соседними станциями, включающая в себя также связь всех дежурных по станциям с диспетчером, контролирующим движение поездов на определенном участке. Вторая – это система передачи текстовых сообщений (телеграф), связывающая сравнительно крупные станции, имеющие так называемые линейно-аппаратные залы (ЛАЗ). Там стояли аппараты Бодо и круглосуточно дежурили сменные бригады связистов. Аппараты Бодо были связаны попарно и находились они на станциях, отстоящих друг от друга на 100-200 километров (примерно). Принцип действия первых буквопередающих аппаратов (речь идет не об аппаратах Бодо) состоял в следующем. Каждая пара имела диски с буквами и цифрами, которые вращались строго синхронно, находясь на разных станциях. При нажатии буквы клавиатуры, похожей на клавиатуру обычной пишущей машинки, точно такая же буква отпечатывалась на бумажной ленте на соседней станции. Вспомните, как в каком-нибудь кинофильме Ленин в Смольном читает телеграмму на бесконечной бумажной ленте. Аппараты Бодо представляли собой усовершенствованную версию буквопередающих устройств. Принцип их работы оставался прежним. Также имелись синхронно вращающиеся диски на соседних станциях, но они не являлись одновременно и печатающими устройствами. Буквы передавались в виде зашифрованных электрических сигналов. Печать осуществляло специальное устройство, так называемый дешифратор.

Провода, соединяющие станции, тянутся вдоль полотна, и пассажир видит их при любой поездке. Провода эти стальные, они плохо проводят ток, и сигнал в них затухает при передаче на большие расстояния. Этим определяется максимальное расстояние между соседними ЛАЗами. Следует иметь в виду, что электроснабжение – вещь ненадежная, особенно в военное время, поэтому на железной дороге всегда существовали резервные системы электрообеспечения средств связи (батареи, аккумуляторы).

Радиосвязь в те времена существовала, но надежность ее не соответствовала требованиям, предъявляемым к железнодорожной связи. Вспомним, что сигнал SOS, переданный с разбившегося дирижабля Умберто Нобиле, принял лишь один из многих тысяч радиолюбителей.

Моя мама работала в таком ЛАЗе и была дежурным механиком. Она отвечала за исправное состояние аппаратов Бодо. Занималась их профилактическим обслуживанием, наладкой и мелким ремонтом. Она же заменяла аппарат на резервный в случае поломки. Приходилось ей иногда и подменять телеграфиста, то есть самой принимать и передавать сообщения. Как ни странно сегодня это слышать, но такая связь была единственным надежным способом передачи сообщений. При передаче правительственной телеграммы из Москвы в Мурманск десятки телеграфистов на небольших железнодорожных станциях принимали и тут же набирали текст снова, чтобы передать его на следующую станцию. Наконец, эта эстафета достигала Мурманска.

Папа был специалистом по сигнализации, централизации и блокировке. Надежность и безопасность на железной дороге зависит от двух факторов. Во-первых, это ответственность и дисциплинированность всей армии железнодорожных работников, ну а второй фактор – надежность работы сигнализации и блокировки.

Первый фактор, как рассказывал мой отец, укрепил очень существенно Лазарь Каганович. Он был назначен министром путей сообщения еще задолго до войны, когда мои родители уже работали на железной дороге. Дисциплина укреплялась по сталинским рецептам. Наказание следовало и за пьянство в рабочее время, и за опоздание на работу, и за ненадлежащее выполнение служебных обязанностей. А уж если случалась авария, то в лагеря люди отправлялись десятками. Были посажены некоторые люди, хорошо родителям знакомые, больше из-за неблагоприятного стечения обстоятельств, чем по их собственной вине. Тем не менее, как говорил папа, за год-другой число аварий действительно сильно уменьшилось. Трепетали все, от мелкого стрелочника до начальника дороги.

Я не буду подробно рассказывать все, что я слышал о втором факторе, влияющем на безопасность движения, обо всех сигнальных огнях, семафорах и звуковых сигналах, описанных в строгих «Правилах технической эксплуатации на железных дорогах». Расскажу только о системе предотвращения столкновений поездов, существовавшей в те годы и поразившей меня в детские, но уже послевоенные годы. Блокировочные устройства, о которых пойдет речь, были установлены на каждой станции и находились в папином ведении.

Существовали специальные пропуска для паровозов, дающие им право выехать на перегон. Это небольшие металлические цилиндры, на которых были выбиты названия двух станций. Пусть это будут соседние станции Малошуйка и Куша. На каждой станции есть специальные аппараты в виде ящиков, в дырки которых вставлены первоначально по двадцать таких одинаковых цилиндров-пропусков, называемых жезлами. Они зафиксированы в отверстиях, и вынуть ни один жезл невозможно. Если дежурный по станции Малошуйка хочет отправить поезд в сторону станции Куша, то он звонит дежурному по этой станции и договаривается об отправке. Дежурный в Куше, если у него на станции все готово к приему поезда, нажимает специальную кнопку, и пока он держит на ней палец, дежурный в Малошуйке может вынуть один жезл из аппарата. Далее жезл вручается машинисту паровоза, и он отправляет свой состав.

Теперь, если даже оба дежурных забудут, что состав отправлен, и снова договорятся по телефону отправить еще один состав на этот же перегон, то достать еще один жезл они не смогут, система блокируется, если сумма жезлов на обеих станциях нечетная. После доставки жезла на станцию Куша и его вставления в аппарат, сумма жезлов становится 21+19=40. Теперь можно достать один жезл на любой из станций по взаимному согласию дежурных.

Жезл во время путешествия хранится в специальном контейнере, представляющим собой большое жесткое кольцо из толстой проволоки диаметром около метра, имеющее ручку. Конструкция напоминает странную теннисную ракетку без струн. Жезл фиксируется в этой небольшой ручке. Если поезд проходит станцию Куша без остановки, то процесс обмена жезлами происходит на ходу. Я очень любил наблюдать эту процедуру, но не на нашей Колонне, где ни станции, ни жезлов не было вовсе, а много позже.

Помощник машиниста спускается на самую нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в кабину, и едет, отклонившись в сторону и держась одной рукой за поручень, как ездили когда-то пассажиры на трамвайной подножке. В свободной руке у него большое кольцо с жезлом от пройденного перегона. Помощник ловко бросает это кольцо на землю около дежурного, а сам вытягивает освободившуюся руку в сторону. Дежурный держит «ракетку» с вложенным жезлом от следующего перегона и надевает кольцо на вытянутую руку, проносящегося мимо помощника машиниста. Рука сгибается, и кольцо надежно фиксируется на локтевом сгибе. Процесс передачи завершен.

При наличии опыта надежность процесса передачи очень высока. Ночью место передачи освещено (в мирное время), да и дежурный встречает поезд с фонарем. Тем не менее изредка случаются сбои. Если передача жезла на ходу не состоялась, то поезд тормозится и помощник машиниста бежит назад к станции. Наиболее сложная ситуация сложилась как-то раз снежною зимою на одной из станций. Когда помощник бросил жезл слишком рано, то он упал в нерасчищенный глубокий снег. Железная дорога остановилась, и все имеющиеся в наличии железнодорожники долго рыли лопатами глубоченный снег, отыскивая вместе с контейнером утонувший жезл.

Все аппараты, в которые вставлялись жезлы, были опечатаны, и вскрывать их разрешалось только узкому кругу лиц, в число которых входил и мой отец. Проверив работу всех узлов и заменив неисправные, он вновь опечатывал аппарат специальными личными пассатижами. Конечно, был предусмотрен особый порядок проезда перегона в исключительных случаях, когда машинист мог выехать на перегон без жезла, имея на руках письменный приказ чуть ли не начальника дороги.

Чисто гипотетически жезлы на станции могли кончиться, если в одном и том же направлении проехали двадцать поездов. В этом случае специальный человек, вроде моего папы, должен изъять часть жезлов из аппарата, вскрыв его, и перевезти излишек на другую станцию. Но это чисто теоретическое положение, так как число паровозов конечно, и они, перевезя состав, возвращаются на свою базу. Ведь паровозы, в отличие от вагонов, бегают лишь по двум участкам, прилегающим к станции своей приписки.

Но вернемся назад на разъезд Колонна. Вся жизнь ее обитателей проходила в размышлениях о том, где бы достать пропитание. Простейший выход – это украсть что-нибудь. Большинство путейцев мало чем отличалось от прежних обитателей лагеря – заключенных. Воровали все, что угодно, от сохнущего на веревке белья до посуды, которую выносили вместе с другими вещами через вскрытые окна, когда хозяева квартиры неосмотрительно ее покидали. У отца моей подруги, электромеханика Гаврилова, к осени выросла хорошая картошка. Колючая проволока, окружавшая огород, не могла служить защитой от лихих путейцев. В темные августовские ночи они приходили с кусачками и легко проделывали проходы в заграждениях. Калитка в огород ночью была на замке. Но и электромеханик Гаврилов был, как говориться, не лыком шит. Весь огород окружала очень тоненькая медная проволочка, в темно-синей матерчатой изоляции. Проволока проходила по периметру огорода с внутренней стороны ограды на высоте 20-30 сантиметров в траве. Заметить ее было трудно даже днем. В доме стояли большие квадратные батареи, и слабый ток всю ночь шел по проволоке. При размыкании цепи срабатывало реле, и звенел небольшой электрический звонок. Вскочивший Гаврилов хватал заряженное ружье и прямо в подштанниках выбегал на улицу, где и производил несколько выстрелов дробью над огородом. На следующий день он еще внимательно присматривался, нет ли среди честных дневных путейцев раненых. Гром ночных выстрелов слышали и мама, и бабушка. Налеты на огород прекратились. Не стану разъяснять, откуда брал электромеханик Гаврилов все эти реле, звонки и батареи.

Был у меня еще почти взрослый «друг» по имени Витя. На самом деле ему было лет 14, и он уже работал при пекарне. Мне он казался образцом для подражания, и я был горд, что мой кумир разрешал мне иногда сопровождать его и даже беседовал со мной при этом доброжелательно. Речи о том, чтобы придти в гости или проводить какое-либо совместное мероприятие, конечно, не шло. Ради общения с Витей, который казался мне таким сильным и мужественным, я вероломно бросал подругу Инну. Однажды в зимний день случился завоз муки в пекарню. Небольшой состав занял второй путь на нашем разъезде, и паровоз подтащил товарный вагон с мукой к переезду. Машин на нашем полустанке не было, но дороги, наезженные лошадями и натоптанные людьми, существовали. Если чуть сойти с дороги, то взрослые утопали в снегу выше колена, а мне так было и по пояс. Интересно было наблюдать, как сопровождавшие муку мужики, высунувшись из вагона, переговаривались знаками с машинистом. Операция прошла успешно и прямо над дорогой остановилась широко открытая дверь вагона. Сопровождающие подавали мешки, а два работника пекарни устанавливали их плотной кучей на дороге. Мешков было довольно много. Витя при этом суетился, стараясь помочь работникам, но сил на поднятие мешка, даже вдвоем, у него не хватало. Я просто созерцал. Вот поезд свистнул и укатил. Работники загрузили сани и уехали в пекарню, а мы с Витей остались охранять оставшиеся мешки, которые лошадь вывезет вторым рейсом.

День был хороший. Солнца не было, но было тихо и не слишком морозно. Мы находились в самом центре белого безмолвного мира, но не просто находились, а охраняли, как часовые, несметное богатство. Вдруг мы услышали легкий скрип снега и, обернувшись, увидели мужика в видавшем виды ватнике, в ватных простеганных штанах и громадных валенках. Самым необычным в нем и даже, можно сказать страшным, оказалось лицо. Просто сказать, что оно было грязным, это значит не сказать ничего. Многомесячная или даже многолетняя угольная пыль плотно забила все большие и маленькие морщины на его староватой усохшей физиономии. Сейчас мне кажется, что если бы я был фотохудожником, и сделал бы черно-белый портрет этого человека на фоне заснеженной архангельской природы, то было бы не стыдно демонстрировать его на выставке.

Незнакомец деловито подошел к крайнему мешку и стал его развязывать. «Что Вы делаете, дяденька?! – закричал Витя. – Это нельзя. Это мука пекарни». Мужик уже распустил мешок и стягивал с себя грязную шапку ушанку. «Не бзди, пацан», – произнес он бесстрастным тоном. Он стал горстями насыпать муку в шапку, поставив ее на соседний мешок. Витя протестовал, говорил что-то еще, но в его голосе стали слышаться подступавшие слезы. Наполнив шапку доверху и аккуратно соединив завязки-тесемочки, мужик неспешно двинулся с непокрытой головой в сторону путейских бараков, неся в руке свою импровизированную сумочку. «Вот тебе и часовые», – думал я, глядя на удаляющуюся фигуру. Мое восхищение Витей слегка померкло.

Мама вместе с двумя женщинами связистками ходила в поход за продовольствием в какую-то глухую деревню. Они выменивали свои вещи на яйца, на молоко, замороженное в железных мисках, квашеную капусту. Картошку было по морозу не довезти. Молочные, холодные, чуть голубые бляшки я хорошо помню до сих пор. Идти надо было далеко и практически по бездорожью. Мама очень была благодарна папе, сделавшему из старых лыж небольшие нарты. «Пока шли по дороге, я думала – как хорошо моим попутчицам, взявшим маленькие детские саночки, – рассказывала мама, – но в узких снежных тропинках их санки, особенно на обратном пути, все время кувыркались и утопали в рыхлом снегу, а нарты шли прекрасно». На этих же нартах сам папа возил дрова из леса.

Следующим летом нам несказанно повезло. Муж маминой знакомой телеграфистки имел лодку на нашем озере и рыболовную сеть. Однако ему очень трудно было ставить и снимать сети одному, даже, можно сказать, невозможно, если дул ветер. И вот маму пригласили в долю, как помощницу, задача которой состояла в том, чтобы сидеть на веслах и подгребать в нужную сторону. Рыбак мог пригласить и опытного мужика, но тогда бы следовало делиться уловом с напарником по справедливости. Здесь же мама согласилась работать за очень незначительное вознаграждение. Дело это очень непростое для человека, не умеющего грести, но после трудного периода обучения, когда маэстро матерился почти непрерывно (в перерывах между командами «Правым вперед. Сильней. Теперь левым веслом назад»), наступил период относительной стабильности. Не скажу, что уловы были сказочными, но все же мы стали иногда есть уху и рыбу из ухи.

Сам я тоже очень хотел поймать рыбку, пусть и очень маленькую, пусть она будет называться мальком, но поймать самому. Проект, разработанный мною, был с виду прост. Я нашел подходящую проволоку, сделал из нее кольцо и привязал к палке. Дальше я уговорил бабушку сшить из имевшейся в заначке марли конус и пришить его к моей конструкции. Говоря попросту, я изобрел сачок для ловли рыб. Первое испытание, чтобы не опозориться, я проводил не на мостках для водозабора (там часто бывали люди), а в той части озера, куда можно попасть из леса, где собирал чернику. Испытание очень меня расстроило. Опустить в воду мой сачок и подкараулить малька, проплывающего над сачком, было не сложно. Но вот поднять быстро сачок оказалось невозможно. Сопротивление воды оказалось просто чудовищным. Если бы я попросил папу сделать мне удочку, я думаю, что сумел бы ловить и в полупромышленных масштабах. Ведь какая-то леска и какой-то лишний крючок были, безусловно, у папиного знакомого из Сумпасада. Но я ничего не знал о существовании удочек.

Бомбили нас всего один раз. Я сидел в нашей комнате с бабушкой, как вдруг дом подпрыгнул, задребезжали стекла, посыпался мелкий мусор из щелей на потолке. Как бывалый вояка, попадавший под бомбежки неоднократно, я сказал бабушке, что бомба упала на лужайке, расположенной за нашей помойкой с той стороны забора. Однако бабушка не отпустила меня бежать смотреть на последствия. Прошло не меньше часа, прежде чем я прибежал на место предполагаемого падения бомбы, но там ничего интересного не было. Бомба упала значительно дальше, а где, я так и не узнал.

Мой папа бывал под бомбежками очень часто. Больше всего страха он натерпелся в самом Мурманске, когда бомба попала в склад, на котором он находился. Его полностью завалило корабельными матрасами для моряков. Через некоторое время ему удалось вылезти из-под этой груды. Бомбежки Мурманска происходили регулярно, в том числе и в ночное время. Все сопки, окружающие город, полыхали от вспышек зениток. Следовало скорее укрыться и не столько от бомб, сколько от падавших с неба осколков зенитных снарядов и пуль крупнокалиберных пулеметов.

Главным начальником в городе был герой-полярник Иван Папанин, о котором папа отзывался не слишком хорошо, но подробностей я не помню. А вот Анастаса Микояна, приезжавшего с инспекционной поездкой, папа хвалил. Торговый порт занимался перегрузкой с кораблей в железнодорожные вагоны товаров, поступивших по ленд-лизу, с их промежуточным складированием. Просматривая отчетность о поставках сахара, Микоян обратил внимание на большое количество лопнувших мешков с сахаром. Начальник порта высказал предположение, что большие джутовые мешки, в которых поставляли сахар американцы, не очень крепкие. Но Микоян распорядился поставить в складских помещениях, где взад-вперед бегали грузчики, несколько открытых мешков с сахаром. Действительно, с тех пор лопнувших мешков не стало вовсе. Голодные грузчики ударяли своими крючками по мешку, для того чтобы съесть несколько кусков сахара, после чего составлялся акт, и мешок куда-то забирался. Все это, конечно, фольклор военного времени, потому что сам папа не мог присутствовать при столь высоких беседах, но я этому искренне верю.

Немцы интенсивно бомбили и железную дорогу. Финляндия активно в войне не участвовала. Она захватила территории, отнятые Советским Союзом во время войны 1939 года и захватила почему-то Петрозаводск. Боевые действия на советско-финской границе не велись, однако наши войска вдоль границы стояли. Германия и Финляндия были союзниками, и финны предоставили немцам свои аэродромы. Особую неприятность для нас представлял скальный аэродром, где самолеты стояли в нишах, выдолбленных в скалах. Наша авиация не могла их разбомбить. Папа говорил, что туда несколько раз посылали диверсионно-партизанские группы, но все они как в воду канули. Именно оттуда вылетали немецкие самолеты, бомбившие железную дорогу. Бомбежке подвергалась та часть дороги, которая шла вдоль финской границы, а вглубь нашей территории немецкие самолеты залетали редко, вот почему Малошуйку бомбили так мало.

Тактика немецких летчиков была проста. Они бомбили составы, стараясь попасть бомбой в железнодорожное полотно перед движущимся составом. Кроме того, пролетая на небольшой высоте, они обстреливали состав из крупнокалиберных пулеметов. Члены паровозной бригады и кондуктор, находившийся на вагонной площадке последнего вагона, были полностью беззащитны перед этими воздушными атаками. Пули легко пробивали крышу паровозной кабины. Они пробивали даже паровозный котел, и из котла начинал с ревом выходить перегретый пар. Единственным, если можно так сказать, «оружием» паровозной бригады были большие деревянные пробки, грубо заточенные топором. Если ты, читатель, видел вблизи паровоз, то, может быть, обратил внимание на небольшие поручни, оставляющие узкий проход вдоль всего котла. Уцелевшие члены паровозной бригады бегали на всем ходу по этому проходу и забивали молотками затычки в дыры, оставленные пулями. Древесина разбухала и надежно перекрывала выход пара. Состав вновь начинал увеличивать упавшую скорость. Паровоз, попавший под обстрел, напоминал ежа, ощетинившегося палками-колючками. Папа говорил, что из всех железнодорожных профессий, в годы войны на этой железной дороге наиболее опасными были профессии членов паровозной бригады: машиниста, помощника машиниста и кочегара. Если учесть, что им приходилось водить составы практически ежедневно, то их с полным основанием можно было назвать смертниками.

В том случае, когда результатом бомбежки была авария, то главным фактором становилось время, затраченное на восстановление прерванного движения по Всесоюзной дороге жизни. Начальник дороги чуть ли не ежечасно докладывал в Москву о ходе восстановительных работ. Первое, с чего начинали путейцы, прибывшие на место аварии, это был сброс вагонов под откос. Если вагоны нельзя было откатить назад, то их безжалостно сбрасывали. Делалось это только для того, чтобы быстрее доложить о начале движения. Тут прибывали воинские части, которые устраивали оцепление вокруг места аварии, чтобы не допустить расхищения собственности (теперь уже не американской, а социалистической), находящейся вокруг разбитых вагонов. Путейцы были, как читатель уже убедился, людьми инициативными. Хотя их и обыскивали при выходе с места аварии, они успевали сделать в лесу тайники до прибытия военных. Думаю, что те редкие банки тушенки и бекона, которые привозил папа, прошли через руки путейцев-восстановителей.

Лежащие вокруг насыпи вагоны поднимали путейские восстановительные поезда, занимавшие перегоны на несколько часов в дневное время, после того как дорога уже считалась восстановленной. В связи с опасностью налетов, ценные поезда по особо опасным участкам старались пропускать в ночную пору, когда немецкие бомбежки при свете осветительных ракет были малоэффективны.

Расскажу еще одну детективную историю, случайным участником которой оказался мой папа. На север в Мурманск везли много цистерн с нефтепродуктами, которые были, наверно, необходимы для дозаправки кораблей союзников. Кстати говоря, большинство судов, привозивших американские товары, принадлежало Англии. Наибольший вред железной дороге приносили удачные атаки немцев именно на поезда с горючим. Состав долго горел, не давая возможности приступить к восстановительным работам. На большом участке выгорали шпалы, нарушалась серьезно связь, если сгорали телеграфные столбы.

Наши контрразведчики заметили, что на определенном участке слишком часто бомбили именно составы с горючим. Значит, немцы откуда-то узнают время прохода такого состава. Одна из версий контрразведчиков состояла в том, что врагам удается подслушивать служебные телефонные переговоры железнодорожников. Шпион не мог целыми днями сидеть на столбе и слушать такие переговоры, подключившись к проводам непосредственно. Линейные монтеры, обслуживавшие провода между станциями, докладывали об отсутствии подключений к линиям. Но провода, по которым идет переменный ток, возникающий при телефонном разговоре, излучают радиоволны. В принципе, это излучение могут улавливать шпионы, находящиеся на нашей территории неподалеку от железной дороги. Приказ о проверке такой возможности спустился от военных чинов к железнодорожным чинам, а потом все ниже и ниже и, наконец, исполнителем оказался мой отец. Папа долго собирал чувствительный переносной приемник с переносной антенной, с помощью которого он пытался определить, с какого же расстояния можно услышать переговоры связистов. Испытывать это устройство пришлось ему самому. И вот он в старом драповом пальтишке, нагруженный рюкзаком с ламповым приемником и батареями, с громадной антенной в руках пробирается по глубокому снегу вдоль финской границы. Странная фигура периодически замирает, одевает наушники и вслушивается в шумы эфира.

Я уже писал, что воинские части, расположенные в этих местах не воевали, но все бойцы сидели во всевозможных дозорах, засадах и секретах. «Чтобы служба медом не казалась», – как шутят сами военные. Короче говоря, редкий день в этот период проходил без задержания «вражеского шпиона», роль которого поневоле исполнял мой папа. Слава богу, его все время пытались взять живьем. Несмотря на наличие кипы документов, его все равно арестовывали и долго звонили с командного пункта, пока какой-нибудь штабной начальник, бывший в курсе, не выдавал приказ: «Выпустить!».

Результаты эксперимента оказались отрицательными. С такой техникой что-либо разобрать можно было лишь с небольших расстояний. Вся эта история окончилась чуть позже, когда нашим органам удалось поймать действительно настоящего шпиона. Напомню, что в те годы чуть ли не половина посаженных в лагерь или расстрелянных согласно приговору были чьими-то «шпионами». В зависимости от фантазии следователя, «шпионы» работали на Англию, Польшу или Японию в довоенные годы и, безусловно, на Германию в годы войны. В данном случае шпионом оказался один из железнодорожных диспетчеров, работавший как раз на участке, где наиболее часто бомбили составы с горючими материалами. О времени прохождения таких поездов он сообщал немцам по рации. Услышал я эту историю уже после войны и понял, что мои ранние детские представления о том, что ни один советский человек не согласится играть роль Гитлера в спектакле, мягко говоря, несостоятельны.

Несмотря на обилие рассказанных папой историй, я плохо представляю его ежедневную жизнь во время войны. Вся она прошла в бесконечных разъездах, попытках установить порядок на железнодорожном транспорте, ежедневно и ежечасно нарушаемый войной. Питался он непонятно где, но большей частью всухомятку и не досыта. Помню его рассказ, как он вместе с другими связистами был командирован на узловую станцию Беломорск, и все они попали в железнодорожную столовую. Питаться в столовой можно было только по специальным талонам, которые в тот раз у них были. Столовая в основном предназначалась для питания паровозных бригад. И вдруг они не верят своим глазам: на раздаче им дают по хорошему куску мяса. Кроме того, раздатчица говорит, что если они захотят, то можно просить добавку. Правда, остальные посетители как-то странно смотрели на их радостные лица. Оказалось, что это мясо беломорских тюленей. «Но мы его съели с большим удовольствием, – рассказывал папа, – да, оно действительно пахло рыбой, но все же это было мясо». На следующий день отпал один из его коллег. Еще через день они все дружно отказались от этого блюда и просили положить им что угодно, только не мясо.

В результате нерегулярного питания и питания всухомятку к концу войны у папы сделался гастрит и язва желудка. После войны он интенсивно лечился. Несколько лет подряд ему давали путевку в санаторий в Кисловодске. Кроме того, отвращение к еде всухомятку привело нашу семью к другой крайности. Мы все время ели суп – и на завтрак, и на обед, и на ужин. С продуктами и в послевоенное время были большие трудности, а щи, как мы все знаем, можно сварить и из топора. По-видимому, для желудка такое питание является идеальным, так как папа со временем вылечился окончательно. Помню, как в послевоенное время в Петрозаводске мы всей семьей как-то раз утром собираемся перед уходом в школу и на работу (дома оставалась только бабушка). Включенное радио передает, как всегда по утрам, зарядку для радиослушателей под аккомпанемент пианино. Наконец диктор-бодрячок говорит: «Зарядка окончена. Переходим к водным процедурам». В это время папа кричит маме, находящейся на кухне: «Ты слышала? По радио дали команду разливать суп».

Летом 1943 года я совершенно освоился в Колонне. Вставал я рано, и мне очень хорошо запомнились мои утренние прогулки. Я уже писал, что до Малошуйки, недалеко от железной дороги шла автомобильная дорога длиною в четыре километра. Автомобиля я ни разу не видел в тех краях, но дорога была замечательная. Наша Колонна располагалась на совсем небольшой возвышенности. Стоило отойти чуть подальше от переезда, и грунтовая дорога становилась лежневкой. Лесозаготовители, работавшие здесь до войны, для вывоза древесины построили на болоте специальную деревянную дорогу, называемую лежневкой. Состояла она из двух полос бревен, соединенных толстой проволокой или металлическими скобами. Каждое колесо ехало по двум плотно уложенным бревнам, еще два бревна, по одному с каждой стороны, были чуть приподняты, так что образовывался такой деревянный желоб. Задача водителя состояла в том, чтобы не выскочить из желобов, но ехать по такой дороге должно быть было довольно неплохо. Лежневка покоилась на поперечных бревнах, подложенных под эти две ленты и утопающих в мягком мху. На длинной лежневке были устроены даже разъезды для встречных машин. Утром, когда мама после ночного дежурства возвращалась домой, я ходил ее встречать, но постепенно я начинал уходить по этой лежневке ей навстречу все дальше и дальше. Однажды, когда мама особенно долго задержалась на работе, я даже дошел до Малошуйки, но, увидев дома, дальше идти не решился.

Ровное, как стол, моховое болото тянулось вместе с лежневкой до самой Малошуйки. Болото не было топким, оно было просто мягким и влажным. Редкие сосны не затемняли окружающее пространство. Особо больших сосен не было вовсе, однако было много сухостоя со скрюченными гладкими лапами-ветками. Все болото было покрыто ягодником. Там были черника и гоноболь, местами рос брусничник. Представьте себе раннее утро, низко висящее неяркое северное солнце, тишина, на фоне которой слегка посвистывают лесные птички. Маленький мальчик легко подпрыгивает по серым и шероховатым сухим бревнам, перескакивая с одной полосы на другую. Только на моховом болоте такой чистый воздух и практически не бывает комаров. Здесь я никогда не встречал ни людей, ни медведей. Здесь я находился в прекрасном единении с окружающим миром, и мне здесь бывать очень нравилось. Выражаясь высоким штилем, это болото, с обязательной лежневкой, можно было назвать райским местом.

Тем временем мама, заботясь о моем развитии, стала мне приносить книжки, взятые у знакомых ей по работе людей. В это лето я прочитал книгу о Дмитрии Донском (автора я не помню) и стихотворение Пушкина «Песня о вещем Олеге». Это стихотворение произвело на меня сильнейшее впечатление и, можно сказать, стало причиной изгнания меня из моего болотного рая. Дело было не только в печальном конце стихотворения. В книге о Дмитрии Донском столько людей погибло, но я воспринимал это спокойно или, скорее, с легким сожалением о хороших погибших героях. Здесь же, с момента предсказания кудесника, я вдруг почувствовал, что так все и будет. Этот протест против неизбежного фатального исхода меня очень мучил после прочтения. Мне не приходило в голову, что если уж ставить принцип превыше всего, то князь мог повеситься или утопиться, чем посрамить кудесника или даже саму судьбу. Я через некоторое время спросил у мамы, почему князь не велел убить столь опасного коня и закопать его в землю. «Как же мог князь так жестоко поступить со своим другом и боевым товарищем?» – ответила мне мама встречным вопросом. Я понял, что выхода-то и нет.

И вот я вновь весело скачу по утренней лежневке. И вдруг на крайнем приподнятом бревне я увидел большую ящерицу, которая, заметив меня, скользнула вниз между бревнами. Со всех ног я понесся обратно к дому, стараясь скорей ступить на землю родной Колонны. Нет, я знал, что ящерицы не кусаются, хотя они и похожи на змей. Мне было просто неприятно думать обо всех этих существах. Кроме того, я понял, какой опасности я себя подвергал по утрам. Змее не надо даже искать череп, чтобы спрятаться. Заметить ее под любым бревном лежневки невозможно. «Как черная лента…», – бр-р-р!

Позвольте мне в этом месте сделать небольшое отступление. Вопрос о предопределенности событий человеческой жизни, конечно же, волновал не только малолетнего жителя Колонны. Мой близкий знакомый и замечательный человек Михаил Михайлович Молоствов рассказывал мне когда-то очень красивую притчу, услышанную им, в свою очередь, от муллы (крымского татарина), с которым судьба свела его в местах лишения свободы. Мулла был, как и Миша, политзаключенным и обвинялся в попытке «отсоединить Крымский полуостров от России и присоединить его к Турции». Миша с улыбкой говорил, что когда первый раз услышал это странное обвинение, то сразу представил маленького муллу, отрезающего большими ножницами Крым от законного географического места и приклеивающего его к турецкому берегу. На самом деле эту операцию проделал, немного по-другому, человек по фамилии Хрущев, но не об этом речь.

Так вот, мулла рассказал Мише историю о другом мулле, жившем когда-то давным-давно и усомнившемся в том, что все предопределено Аллахом. Как-то раз он сидел поздним вечером, даже, можно сказать, уже ночью, и смотрел на бесчисленные звезды на небе и на темные силуэты гор, окружавших его со всех сторон. «Неужели все предопределено? – думал мулла, – неужели я не могу сам принять какое-либо решение? Предположим, я захочу подняться вот на эту вершину. Никто не может знать, что пришло мне в голову». И вот мулла карабкается в темноте на выбранную им гору. Когда он завершил восхождение, то вдруг заметил в свете ярких звезд какую-то надпись на камне, лежащем на вершине. «Сюда поднимется мулла в таком-то году», – прочитал он надпись на арабском языке. Снова мулла сидел возле мечети и думал о случившемся. «Ну почему я выбрал именно эту гору? – думал он, – Ведь я мог подняться и на другую». Снова лез непокорный мулла на следующую гору, но все повторилось снова. Наконец, он в третий раз за эту ночь совершает восхождение. О радость! На этой горе нет никаких надписей. «Значит, я могу что-то сделать по моей собственной воле», – кричит мулла и от радости пускается в пляс. Но вдруг из-под его ноги срывается маленький камушек, и вот он летит в пропасть. Когда разбившийся мулла смог немного приподнять свою голову, то прямо перед глазами он увидел надпись на камне, на котором он лежал: «Здесь погибнет мулла, усомнившийся во всемогуществе Аллаха».

Во второй половине лета случилось еще одно событие, изменившее нашу жизнь. Началось все с того, что утром загорелся ближайший к озеру и самый дальний от нас барак. К сожалению, ветер дул с востока в нашу сторону, и бараки начали вспыхивать один за другим. Оставалась некоторая надежда на то, что промежуток между нашим бараком и соседним несколько больше, чем промежутки между горящими. Эвакуация имущества началась только тогда, когда слабое пламя, нехотя лизавшее стену соседнего здания, начало соединяться с костром полыхавшей крыши. Рассказывать о пожаре невозможно. Все действуют импульсивно, и результаты действия множества мечущихся людей непредсказуемы. Я участвовал в выносе каких-то легких вещей. За воротами образовались и росли кучки вещей, принадлежащих разным людям. Около одной из кучек на вынесенном стуле сидела бабушка. Надо отметить, что путейцы-погорельцы активно помогали выносить вещи и ничего при этом не украли. Стихийное бедствие сближает людей. Помню, как какой-то мужик с ломом подбежал к окну со стороны улицы и хотел выставить его, чтобы было удобнее все выносить, минуя двери. Однако мама замахала на него руками, хотя идея была, по-моему, правильной. Мною никто не руководил, а сам я помнил только, что в кухонном столе существовала заначка в виде банки сгущенки. Мои попытки обратиться к маме по этому вопросу не удавались, так как мама металась, собирая документы и карточки (с талонами), давала указания путейцам и от меня отмахивалась. Я решил действовать самостоятельно. Моя обычная домашняя обязанность состояла в том, чтобы выносить помойку. Другими словами, вопрос о выносе помойки входил в мою компетенцию. Взяв в руки полведра помоев, я спокойно сходил на помойку и опорожнил ведро. Посмотрел на ярко горящий соседний дом, от которого уже шел жар и летели в нашу сторону искры. Снова зашел в нашу квартиру и, как воспитанный мальчик, снял свою кепку, положив ее на стол. Тут мама заметила меня и рявкнула, чтобы и ноги моей здесь не было. Так с пустым помойным ведром я и пришел к нашей кучке вещей, охраняемой бабушкой. Моя шапка и наша сгущенка сгорели на пожаре. Сгорели наши вилки и ложки. Ложки, правда, были из нержавейки, и мама, найдя их на пожарище, отчистила до блеска. Пользовались мы ими еще долго-долго, хотя глубокие черные точки на них напоминали о пожаре. Когда пожар заканчивался, из Малошуйки прибыл пожарный поезд с красной цистерной, заполненной водой. Зачем он приехал, было неясно. Дело даже не в том, что уже сгорело практически все, что могло гореть. Главное то, что пожарный поезд не имел длинных рукавов, позволяющих тушить на расстоянии 300 метров от железной дороги.

Ночевали мы в доме Гавриловых, но вскоре нам дали маленькую комнату-квартиру в белом кирпичном одноэтажном домике в самой Малошуйке. От нашего нового домика до маминой работы было не больше семидесяти метров. Малошуйка была сравнительно крупной станцией, и здесь царствовали уже не путейцы, а работники службы движения, называемые для простоты «движенцами». На этой станции менялись паровозы, и дальше состав отправлялся с новым паровозом, заправленным водой и с тендером, загруженным углем. Здесь было много путей и всегда стояло много вагонов. Местной достопримечательностью был козел, которого видел и я. Это был обычный, разве что сильно грязный, козел, который любил поваляться на железнодорожных путях под сенью последнего вагона. Талант его, по словам станционных рабочих, состоял в том, что он выучил правила железнодорожной сигнализации. Если маневровый паровоз, находящийся впереди состава, под которым возлежал козел, давал свисток и начинал движение, то козел даже и ухом не шевелил. Но стоило паровозу свистнуть два раза, что означало начало движения задним ходом, козел стремительно вскакивал и отбегал в сторону.

Здесь у меня не стало ни друзей, ни подруг. Не было и той свободы, которой я пользовался в Колонне. Часто вспоминал я со вздохом и озеро, и чернику, и столь милую моему сердцу лежневку, отнятую у меня мерзкими рептилиями. Формально в малошуйский период моей жизни произошло множество событий. Впервые я «вышел в люди», то есть был устроен мамой в летний пионерский лагерь. Жили мы весьма голодно. Рыбная подкормка кончилась. Совсем недавно, уже в настоящие времена, моя мама, будучи глубокой старушкой, вспоминала со слезами на глазах, как в Малошуйке я, увидев, что у хлеба, принесенного мамой, есть маленький довесок, просил его. «А я тогда была такой жестокосердной, что говорила: „Подожди немножко, вот скоро мы будем есть и я дам тебе этот кусочек”», – рассказывала мама. Конечно, это не было жестокосердием, просто мама всю жизнь старалась делать все правильно и нарушала порядок только действительно в крайних случаях. Ну а в старости (мама моя прожила до 92 лет) все становятся более сентиментальными.

От Малошуйки отходила маленькая железнодорожная ветка, по которой проезжал, по-моему, раз в сутки поезд-подкидыш. На этой-то ветке и был железнодорожный пионерский лагерь, в котором я оказался. В лагере действительно были хорошие условия. Кормили нас немного непривычно (помню, например, кашу из чечевицы, которую я никогда в жизни больше не пробовал), но вкусно и разнообразно. Однако, как говориться, «не в коня корм». Я очень скучал и был, кажется, согласен находиться дома, пусть даже безо всякого питания. Все было вроде хорошо, старшие дети меня не обижали, а воспитательницы старались как-то развлечь. Но кончилось все это плохо. В какой-то день, не зная расписания движения поезда, я убежал из лагеря встречать маму. Дождь полил как из ведра, а я стоял на том месте, куда должен был приехать поезд, много часов. «Станция» представляла собой лесную полянку, на которой не было никакого навеса. Даже больших елей вокруг не росло, поэтому спрятаться было некуда. В результате я заболел. Потом возникли осложнения в виде неких пробок в горле. Проявлялось это в том, что у меня нарушилась дикция, и понять мою речь стало непросто. Долго лежал я в больнице Беломорска. Все воспоминания об этом периоде жизни у меня какие-то тусклые и невеселые. Описывать все это подробно мне не хочется, да и читать, по-моему, было бы скучно.

В заключение расскажу одну интересную историю, которая произошла в то время, когда я жил в Малошуйке. Произошла она без моего участия, потому что я в это время еще спал, но в непосредственной близости от моего ложа.

Во время войны вокруг Всесоюзной дороги жизни шло нешуточное сражение. Прервать ее работу немцы пытались всеми доступными им военными средствами. Я уже говорил и о немецких подводных лодках в северной Атлантике, и о налетах авиации на Мурманск и на железную дорогу, проходившую вокруг Белого моря. Велась также и пропагандистская война, направленная на уменьшение поставок по ленд-лизу. Немцы в газетах и радиопередачах уверяли, что Всесоюзная дорога жизни – это миф. На самом деле дорога разрушена и проехать по ней невозможно. Все поставки, производимые союзниками, скапливаются в Мурманске, где их планомерно уничтожают доблестные немецкие летчики.

Наш вождь товарищ Сталин уверял союзников, что все это неправда: дорога работает, грузы идут, присылайте побольше. Беда заключалась в том, что верить на слово как Гитлеру, так и Сталину было нельзя, и наши союзники это прекрасно знали. Проверить работу дороги было трудно, но находчивые англичане нашли такую возможность – был запланирован визит министра иностранных дел Англии господина Энтони Идена в Москву для переговоров. В это время шла подготовка к очень важному совещанию глав правительств антигитлеровской коалиции в Тегеране. И вдруг англичане объявляют, что Иден прибудет в Мурманск, а оттуда он бы хотел приехать в Москву по железной дороге. Как доставили Идена в Мурманск, на корабле или на самолете, я не знаю. Но на нашей железной дороге началась большая паника. Идена следовало доставить по возможности быстро, но, главное, безопасно. Ставка была чрезвычайно высока, и меры безопасности были приняты беспрецедентные. Везли его на специальном поезде. Все остальное движение в ночь провоза по наиболее опасному участку дороги было перекрыто. Для того чтобы не случилась диверсия на дороге, было приказано заблокировать возможность перевода стрелок на главном ходу, по которому проследует литерный поезд. Блокировка осуществлялась самым дедовским способом. У путейцев существуют громадные «гвозди», называемые костылями. Это стержень квадратного сечения с громадной шляпкой и заточенным на клин концом. Костылями прибиваются рельсы к шпалам. Если забить такой костыль в шпалу на стрелке, то, не выдрав его, невозможно перевести стрелку и направить драгоценный поезд на занятый путь, вызвав тем самым аварию. Короче говоря, все железнодорожное начальство трепетало в эту ночь особенно сильно.

И вот Иден со своею свитой мчится по затемненной ночной железной дороге вдоль финской границы. Кого везет этот сверхсекретный поезд, никто из мелких железнодорожников, конечно, не знает. Наконец, опасный участок пройден, и немцы поезд не бомбили. Наступает утро, и поезд подходит к Малошуйке. Остановка на нашей станции неизбежна – следует заменить паровоз, исчерпавший свои ресурсы.

И вдруг проснувшийся министр неожиданно выходит на перрон этой Богом забытой станции. Мало того, он вдруг говорит сопровождающим его чекистам, что он желает посетить телеграф и отправить телеграмму. Чекисты, одетые в штатское, доброжелательно кивают головами, но, выслушав переводчика, призадумываются. Никаких почт и телеграфов в радиусе двухсот километров не существует. Все письма, отправляемые со всех станций железной дороги, опускаются в щель на боку почтового вагона пассажирского поезда. Из почтового вагона же передается корреспонденция, направленная на данную станцию, дежурному по вокзалу. После совещания с местными железнодорожниками процессия направляется к ЛАЗу, где работала моя мама. В тот исторический момент она была свободна от дежурства. Министра иностранных дел правительства Ее Величества королевы Великобритании усадили на колченогий стул, и он личной авторучкой начертал на бумаге некие каракули. Затем он поклонился дежурной смене связистов и удалился, так и не понимая, куда же его приводили. Чекисты доходчиво объяснили начальнику малошуйских связистов всю важность поставленной перед ним задачи. Сонный начальник, только что поднятый на ноги и успевший надеть штаны, пока Иден шел до ЛАЗа, только повторял, что все будет сделано.

Все это промелькнуло как дурной сон, но на столе осталась бумага с непонятными значками. Во всей Малошуйке и ее окрестностях можно было найти только несколько людей, понимавших немецкое выражение «Хенде хох!». Английского языка не знал никто. Да если бы кто и сумел расшифровать таинственную запись, то есть переписать ее крупными латинскими буквами на отдельном листе бумаги, то это не спасло бы начальника связистов, а возможно, и других свидетелей этого высокого визита от военного трибунала. Дело в том, что аппараты Бодо могли передавать на соседнюю станцию текст только русскими буквами. В процесс поиска полиглота на станции Малошуйка или хотя бы на ближайших станциях вовлекались все новые люди. Наконец, кто-то вспомнил, что на железнодорожной станции существует некий дворник по фамилии Путятин, который был уже лишен всего, что имел когда-то, будучи дворянином или князем, но сумел все же сохранить жизнь, укрывшись от карающих органов на столь далекой от властей станции. Жил он в каком-то углу и был почти «бомжем», выражаясь современным языком. Работа его состояла в подметании вокзального перрона. Могу только представить себе состояние начальника, когда доставленный оборванец сказал, что понимает все, что написано на листочке. Это была телеграмма в посольство о том, что все в порядке и приведено примерное время прибытия в Москву. Дворник составил перевод текста на русский язык. Кроме того, он знал транслитерацию английских букв русскими буквами. Телеграмма была переписана также в виде набора русских букв. Оба текста параллельно пошли по эстафете в столицу. Таким образом, были спасены не только связисты, но и честь поселка Малошуйка, где, как оказалось, понимают и по-иностранному.

 

II. Записки физика-шестидесятника

Всю жизнь я писал научные статьи, отчеты и очень редко – письма. Каждый раз, беря в руки шариковую ручку, я четко знал цели написания последующих строк и представлял себе некий образ читателя (если это, конечно, не конкретный адресат моего письма). В заявке на получение гранта я стремился показать, какую прекрасную научную работу можно сделать за такие небольшие деньги, и какие мы, авторы заявки, солидные ученые, а не какие-нибудь шаромыжники. В отчете следовало показать товар лицом и недвусмысленно намекнуть на необходимость продолжения финансирования работ. Наконец, в научных статьях я старался объяснить суть работы в сжатой, но понятной для наиболее широкого круга коллег, форме.

В данном случае я впервые не могу ответить на вопрос, для чего и для кого пишутся эти заметки. Быть может, это длинное письмо малознакомому человеку? Человек этот любопытен, и ему интересно знать, как жили в недалеком прошло, заглянуть хотя бы краешком глаза в закрытую для посторонних научную среду.

Это, конечно, получились мемуары, но мне изначально хотелось больше написать о потоке времени, прошедшем через мою молодость, чем о собственной персоне как таковой. 

Персонажи, за некоторыми исключениями, не имеют фамилий, но это реальные люди. Здесь мало вымысла, но мало и объективности. Восприятие событий любым человеком крайне субъективно. В этом я убедился лишний раз, получив порцию критики от некоторых своих старых товарищей, прочитавших черновики этих записок. Субъективен и выбор фактов, о которых я пишу. Да и само слово «выбор» здесь не совсем уместно. Просто множество фактов провалилось сквозь сито памяти, а некоторые факты (скорее связки фактов) надежно в ней застряли.

2006 г.

 

 Азы науки физики

«Ну вот, поздравляю тебя с успешным окончанием института, – сказал мне мой научный руководитель, приятный немолодой человек, сотрудник Физико-технического института (Физтеха) Григорий Яковлевич. – Напиши теперь мелом на спине свой адрес и гуляй». – «Зачем?» – переспросил я, несколько ошарашенный процессом только что окончившейся защиты диплома. В моей голове все еще звучали, повторяясь и затухая, вопросы, слова рецензента, мои ответы. Последние все время улучшались после каждого мысленного повтора.

«Раньше студенты всегда после окончания учебы напивались, и извозчики развозили их по адресам, указанным на спинах», – произнес Григорий Яковлевич. Я заулыбался, и тут же окончилось мое временное раздвоение личности. Я вновь стал тем, кем был до этого – молодым, любознательным, здоровым, оптимистично настроенным, ленивым и не лишенным способностей студентом 6-го курса физико-механического факультета Ленинградского политехнического института имени Калинина. Шел 1960-й год.

Не помню как, но я искренне благодарил этого человека, с которым свела меня студенческая судьба минувшей осенью. Сколько хлопот принес я ему после того, как мы стали исполнителем и руководителем, соответственно, дипломной работы под названием «Изотопный эффект молекулярного объема и коэффициента линейного расширения кристалла MgF2».

Помню его вытянутое лицо, когда он вышел из Физтеха и сообщил, что отдел режима не дает разрешение на оформление моего пропуска. Это означало на официальном советском языке, что я – это персона без допуска.

Сейчас-то я понимаю всю тяжесть диагноза, поставленного мне сотрудниками секретного отдела Физтеха. Если уж я не могу войти на территорию, наверное, самого открытого в Ленинграде научного учреждения, куда вхожи даже редкие в те годы иностранцы, то что уж говорить о всех остальных НИИ (научно-исследовательские институты), чьи адреса и то являлись государственными секретами. Физик без допуска может устроиться на работу по специальности разве что учителем в школе, ну, быть может, в Институт метрологии. Физик без допуска – это конченный, в профессиональном смысле, человек.

Мне трудно перескакивать из одного времени в другое. Все время кажется, что я сегодняшний и я в далеком прошлом – это разные люди с одинаковыми именами и фамилиями. Нужно некоторое время, чтобы вжиться в свои прошлые заботы и обстоятельства. По-моему, я тогдашний никогда не думал о грядущем. Все мои планы и деяния были конкретны: сдать зачет; написать письмо домой в Петрозаводск, так как дальше откладывать уже невозможно; договориться с девушкой о походе в кино. Единственное, чего я хотел достичь в перспективе, причем со школьных лет, это стать ученым-физиком. Я бы проводил эксперименты, решал какие-то задачи (любимое занятие в школьные годы), обсуждал с приятными коллегами результаты, и все было бы прекрасно.

Найти такое райское место, как я уже понимал, было не так просто. На преддипломную практику я вместе с приятелем Колей попал во Всесоюзный научно-исследовательский институт синтетического каучука (ВНИИСК). Добираться до него приходилось через весь город – от общежития, где я жил в то время во Флюговом переулке (ныне Кантемировская улица), практически до порта. Комната, в которую мы попали, больше всего походила на конторку Водоканала. Множество труб по одной из стен, некоторые через перекрытия уходили вверх или вниз. Трубы соединялись трубками меньшего диаметра. Всюду вентили, штуцеры и манометры. Два стола у окон принадлежали двум научным работникам. Один из них, невысокий человек с толстым животиком, был балагуром и, как мне сейчас кажется, раздражал своего более рослого и молчаливого коллегу. Оба они имели по одному стулу, третий стул был выделен в наше совместное с Колей пользование. На обшарпанных столах лежали рабочие журналы – то есть толстые амбарные книги и свежие газеты. После того как нас долго инструктировали по технике безопасности, мы искали пожарника, строго запретившего нам курить в неположенных местах, и еще каких-то людей с неясными функциями; мы получили, наконец, синие халаты, и тут же выяснилось, что, в сущности, мы больше никому не нужны. Оба наших шефа и сами-то явно не были «трудоголиками». Тот из нас, кому не удавалось занять стул, стоял около их рабочих мест, и газеты они читали тогда безо всякого удовольствия. Наши знания химии были невелики, а уж органическую химию мы не знали вовсе. Рассказы шефов о латексах, из которых делают резину и о каких-то добавках и присадках, влияние коих на свойства конечного продукта они изучают, вызывали неудержимую зевоту.

Этажом выше стояли толстые бочкообразные емкости со скругленными углами. Система труб, проходящая через нашу комнату, соединялась с этими бочками. Куда шли трубы, уходящие вниз, я не помню. А наверх мы бегали довольно часто. Нашим коньком стало свинчивание и развинчивание болтов на фланцах. С разводными ключами мы оба шустро бегали вверх-вниз, влезали по стремянке под потолок. Была в комнате труба, похожая на вертикально установленный ствол пушки. Держалась она на двух фланцах, один из которых был на уровне колена, а другой под потолком. Труба была довольно тяжелая, и мы чувствовали себя полезными членами коллектива, когда приходилось изредка снимать эту трубу. Помню как-то раз, после очередного опыта, оказалось, что вся труба покрыта изнутри резиновой пленкой. Пленка отделялась от металла. В ход пошла швабра, вернее ручка швабры, с помощью которой мы отделяли пленку от стенок с одной и с другой стороны трубы. Наконец белесый резиновый шланг был извлечен на белый свет.

«Молодцы, молодые люди! – сказал шеф-балагур. – Мы изготовили отличное изделие, которое может быть использовано как презерватив для слона». Вскоре мы стали пропускать визиты во ВНИИСК (сачковать, как принято было говорить в те годы). До крупных конфликтов дело не дошло; и вот мы оба пишем отчеты-близнецы о прошедшей практике. Молчаливый шеф набросал нам куски текста с длинными химическими названиями и набором технологических терминов: «пуско-наладочные работы», «монтаж экспериментальной установки» и т. д. Переписывали мы химические названия по одной букве.

К счастью, преддипломная и дипломная практики оказались полностью независимыми явлениями. Григорий Яковлевич предложил мне тему дипломной работы, и я ее с радостью принял. Дело было не в том, что тема дипломной работы (название было приведено выше) и название моей будущей вузовской специальности («технология разделения и применения изотопов») почти совпадали. Главное для меня было то, что я попаду в Физтех, лучшее научное учреждение в Ленинграде. Все профессора, читавшие нам наиболее сложные дисциплины, такие как квантовая механика, статистическая физика, были из Физтеха. Физтеховцем был академик Борис Павлович Константинов, приходивший к нам, тогда еще второкурсникам, как куратор нашей группы. Он сам занимался разделением изотопов, и направили его именно в нашу группу, наверное, потому, что мы были, в соответствии с нашей специализацией, потенциальными продолжателями его дела. Конечно, он был очень занятой человек, и его «кураторство» не было долговременным. Я с удовольствием вспоминаю его первую встречу с нами. В отличие от профессоров-предметников, облаченных в униформу из костюмчика, белой рубахи с галстуком и, как правило, начищенных ботинок, Борис Павлович был похож на добродушного дядюшку. Он был лысоват, склонен к некоторой полноте и одет в мягкий свитер под пиджаком. Главным, что поразило меня в его одежде, были обычные черные лыжные ботинки на ногах академика. Он не читал нам лекцию, просто беседовал по-домашнему о науке, о жизни, отвечал на вопросы, делал прогнозы развития физики, рассказывал какие-то случаи. Я не помню, чтобы кто-то из нас что-то у него просил как у куратора.

Почему я стремился именно в Физтех? Совсем не для того, чтобы остаться там после распределения, сделать крупное научное открытие, стать академиком и после лыжной прогулки по Сосновке придти на встречу со студентами. Иллюзий у меня не было. Я знал, что человек, проживающий в общежитии и не имеющий ленинградской прописки, распределяется либо на комбинат в Сибири сменным инженером, либо в подмосковный научный центр (Обнинск, Дубна). Скорее всего, хотелось сделать хорошую дипломную работу. Ведь это твоя первая научная работа, результат которой не предопределен. Это не лабораторная работа по определению коэффициента преломления стекла, ответ на которую нацарапан кем-то на лабораторном столе.

Была, по-видимому, и еще одна причина. Я впоследствии неоднократно замечал, как молодые люди любят мысленно примерять на себя профессию того или иного более взрослого человека. Им нравится наблюдать за процессом работы других людей. В одном из первых телевизионных КВНов была такая шутка: «Что такое радость труда?» – «Это чувство, возникающее у поэта, когда он смотрит на строительство электростанции». Молодые люди наблюдают за процессами трудовой деятельности с несколько иной целью. Они неосознанно выбирают для себя будущую работу. По-видимому, я представлял собой еще одно подтверждение этой закономерности. Мне самому хотелось (было любопытно) познакомиться с атмосферой научной лаборатории. К сожалению, кинофильм «Девять дней одного года» запаздывал. Он вышел через год-другой после того, как я окончил институт. Некоторый отрицательный опыт уже имелся – у меня было представление, как обстоят дела во ВНИИСКе.

Итак, я вдруг внезапно узнал, что у меня нет допуска, и Физтеховские врата захлопнулись перед моим носом. Трудно связно описать мои чувства в этот момент. Я почувствовал сильное раздражение, вернее даже злобу, на тупую, безликую, злонамеренную, как мне тогда казалось, силу, свившую уютные гнездышки в научных учреждениях и всевозможных предприятиях бедной России. По сравнению с этой силой все Бабы-Яги и Кащеи Бессмертные просто сварливые старикашки.

«За всю жизнь не было случая, чтобы кому-то не выдали пропуск», – сказал Григорий Яковлевич задумчиво и даже каким-то немного виноватым тоном. «Не подумайте чего плохого, Григорий Яковлевич, – отвечал я, – но я действительно неблагонадежный, не знал, правда, что до такой степени…». Рассказать ему всю историю, с которой оказался связан, я не решился. По молодости лет и по некоторой свойственной мне застенчивости, мне казалось, что этим я нарушу существовавшую между нами дистанцию и сделаю наши отношения чуть ли не запанибратскими. Потом дома в общежитии я стал думать, что эта история не совсем моя. Мой друг Миша, сидевший в ту пору в лагере, наверно не возражал бы, если бы я все рассказал Григорию Яковлевичу, но, так или иначе, больше к этой теме мы не возвращались. Отложим на время рассказ о моей «политической близорукости», как выразился неизвестный мне член бюро Выборгского райкома комсомола.

Григорий Яковлевич не отрекся от «отщепенца» и развил бурную деятельность на нашей кафедре в Политехническом институте. Мне выделили небольшую комнату, где из старого аквариума был собран водяной термостат с мешалками, регулируемыми нагревателями, всевозможными держателями и самодельной плексигласовой крышкой. Все делалось по образцу и подобию невидимой для меня физтеховской установки. Самые главные детали: термометры Бекмана, небольшую кювету, пикнометры и две зрительные трубы Григорий Яковлевич постепенно выносил из Физтеха на животе, заткнув за пояс, мимо дежурных охранников.

Я понимаю, что не следовало бы описывать суть работы, но не могу заставить себя удалить эту часть полностью. Постараюсь быть кратким. В моем распоряжении было два кристалла MgF2, выращенных в том же Физтехе из природного магния, то есть содержащих примерно 80% изотопа 24Mg, и один кристалл, обогащенный тяжелым изотопом 26Mg. Все измерения производились методом флотации.

В какой-то кулинарной книге был приведен рецепт приготовления раствора определенной солености. В воду помещалось куриное яйцо и добавлялось все большее количество поваренной соли. Плотность раствора возрастала, и, наконец, в соответствии с законом Архимеда яйцо всплывало. Добавляя по чуть-чуть воду или соль, можно добиться такой ситуации, когда яйцо и не тонет и не всплывает. Это и есть момент флотации. Как дальше использовать полученный раствор в кулинарии я, честно говоря, не знаю. Но если вы, читатель, склонны к физическим экспериментам, пусть бессмысленным, но изящным, то можете дальше усовершенствовать установку из соленой воды, яйца и сосуда. Туда можно поместить термометр и убедиться, что при нагревании яйцо тонет (жидкость расширяется сильнее, чем яичная скорлупа), а при охлаждении всплывает. Повозившись чуть дольше, можно определить температуру флотации. Если говорить серьезно, то яйцо, наверно, следует предварительно покрыть каким-нибудь нерастворимым лаком – иначе пузырьки, выделяющегося сквозь скорлупу воздуха, испортят эксперимент.

Все это было проделано и в дипломной работе, только вместо яиц флотировались кристаллы MgF2, вместо рассола использовалась смесь двух тяжелых органических жидкостей (наверное, хлороформа и бромоформа). Вот термометры Бекмана действительно произвели на меня впечатление. Это ртутные термометры с очень растянутой шкалой. Деления нанесены через сотую долю градуса. Термометр имеет длину около полуметра, а интервал измеряемых температур всего 5о С. Для измерения температур в более широком температурном интервале надо иметь целый набор таких термометров. К каждому термометру был приложен градуировочный график из Института метрологии. Никогда больше я не видел таких термометров и не слышал о них. С их помощью можно было измерять температуры флотации с точностью до 0,002о С при комнатных температурах.

Смысл работы состоял в максимально точном измерении плотности кристаллов при различных температурах. Поскольку плотности кристалла и жидкости в момент флотации совпадают, то измерялась плотность жидкости при температуре флотации стандартным (но очень точным) пикнометрическим методом. Сам процесс измерения занимал много времени и требовал от оператора (то есть от меня) некоторой ловкости, терпения и, я бы даже сказал, искусства. Нужно было все время смотреть поочередно в две зрительные трубы и следить за температурой и положением кристалла. Основную трудность представляла регулировка температуры в столь инерционной системе. Часто приходилось предугадывать поведение температуры, заранее увеличивать или уменьшать мощность нагревателя. На результаты влияли многие факторы, так, например, выяснилось, что при высоких температурах термостата (50-60о С) открытая форточка ухудшает точность измерения температуры флотации кристалла. Обработка результатов измерений позволяла рассчитать объем молекулы MgF2 в кристалле (можно сказать, что это измерение объема элементарной ячейки кристалла), а также рассчитать значение коэффициента объемного расширения кристалла. Сопоставление этих величин для кристаллов с различным изотопным составом являлось заключительным этапом дипломной работы.

С позиций сегодняшнего дня, это добротная работа физика-экспериментатора. Если бы мне пришлось делать ее сегодня, то я бы снял порошковую рентгенограмму на хорошем приборе и быстро определил параметры элементарных ячеек всех исследуемых кристаллов при различных температурах. В отличие от меня, Григорий Яковлевич, я уверен в этом, знал это и тогда, 45 лет тому назад. Однако в те годы точность определения параметров ячеек по дебаеграммам на фотопленках была значительно хуже. Я давно пользуюсь старой книгой Ормонта «Структуры неорганических веществ». Там приведены описания многих структур кристаллов. Однако современные данные о параметрах кристаллических ячеек превосходят аналогичные данные из Ормонта не только по числу знаков, но и сами значения отличаются, как правило, существенно. Так что в те годы метод флотации позволял получать результаты, превосходящие по точности данные рентгено-фазового анализа.

Раз уж речь зашла о физике-экспериментаторе, можно привести длинный анекдот, популярный среди студентов и существовавший в различающихся вариантах. Некая комиссия обращалась к специалистам различных профессий с одним и тем же вопросом: «Как поймать льва в пустыне Сахара?» 1) Математик предложил следующий метод: «Разделим пустыню на две части. Предположим, что лев находится в левой части. Разделим левую часть на две части и снова разделим ту часть, где окажется лев пополам. Продолжим этот процесс, и когда участок со львом станет достаточно малым, огородим его по периметру решеткой. Таким образом, лев пойман». 2) Декан факультета глубоко задумался и задал встречный вопрос: «А есть ли у льва хвост?» – «Да, есть». – «Тогда и ловить не надо. Не выдавать ему стипендию, и он сам в деканат придет». 3) Физик-экспериментатор предложил следующий способ: «Следует изготовить большое решето и просеять песок в Сахаре, а лев останется».

Последняя история, связанная с написанием диплома, – о том, как я удивил Григория Яковлевича. В петрозаводской школе я вместе с другими учениками изучал немецкий язык. В институте нас заставили начать изучение другого языка – английского. Это очень мудрое решение, так как без английского языка (впрочем, как и без допуска) физиком стать невозможно. Новый язык мне очень не понравился. Не понравились мне и тексты, которые нам предлагали. Помню, я с огромным трудом переводил вырезку из газеты «Morning Star», наклеенную на картонке. Я перевел со словарем практически все слова в статье про английскую железную дорогу, но понять смысл заметки не мог совершенно. Десяток раз повторялось выражение «cut off», но единственный вариант перевода, возникший в моей голове «обрезок рельса», я не решился предложить преподавательнице по причине полной бессмысленности. Оказалось, что темой статьи является критика решения правительства о сокращении заработной платы железнодорожникам. Куцый словарик мне не помог. Впоследствии у меня возникло подозрение, что партком помогает кафедре иностранных языков выбирать из газеты нужные тексты. Да и сама редакция этой газеты, финансировавшейся из Москвы, свое дело знала хорошо.

Поразмыслив, я принял решение самостоятельно изучать технический английский язык, а занятия посещать по минимуму, только чтобы зачет получить. Я сам стал иногда ходить в библиотеку, расположенную за спиной дедушки Калинина, чья ослепительно белая статуя нависала над центральной лестницей главного корпуса. Там на выставке новых поступлений можно было просматривать различные технические журналы, в том числе и иностранные. Я не делал переводов в полном смысле этого слова, а пытался понять смысл статьи, переводя некоторые слова и угадывая то, что написано между ними. Результатом принятия такого решения стало то, что я до сих пор не говорю на английском, не могу читать английские детективы и особенно газеты, однако научные журналы читаю почти свободно.

В те времена наши журналы издавались на плохой, почти оберточной, бумаге. Тусклый текст слабо отличался от фона. Статьи шли одна за другой, как в газете. Совсем другое дело – иностранные журналы. Их приятно было взять в руки. Особо я полюбил толстый журнал большого формата в ярко-синей обложке с изумительно четким шрифтом –The Journal of Chemical Physic. В нем печатались самые разнообразные статьи, и именно его я просматривал почти регулярно.

В процессе написания дипломной работы я вдруг стал смутно вспоминать, что уже видел статью, посвященную изотопному эффекту в кристаллах. Я пошел в библиотеку и стал последовательно перебирать все журналы J. Chem. Phys. за последние несколько лет. Да, действительно, такая статья существовала. У автора была всем известная фамилия – London. Плотность колебательных состояний апроксимировалась моделью Дебая. Далее шли оценки изменений приближенных термодинамических функций кристалла при изменении масс атомов и, наконец, изменения объема и коэффициентов объемного расширения кристалла. Термодинамика никогда мне не нравилась, потому что физический смысл рассчитанных величин обычно надежно спрятан в клубке взаимосвязанных формул. В дипломе я описал своими словами то, что я понимал – модель Дебая. Далее приводились формулы из статьи и численные оценки изотопных эффектов для исследуемого кристалла по этим формулам. Ссылка на основополагающий источник, естественно, присутствовала. Экспериментально наблюдаемые и рассчитанные эффекты отличались всего раза в два. Пораженный моими талантами, Григорий Яковлевич рассказал, что ходил с черновиком моего диплома к теоретикам. Отзыв, как я смог понять из его слов, не был слишком восторженным, но в общем, теоретики дали добро. Таким образом, моя дипломная работа приобрела великолепный вид. Тут и сложный эксперимент, тут и теоретические объяснения, и все это «в одном флаконе». Так что защита прошла довольно гладко. Сам я не вижу своей особой заслуги в создании этой теоретической вставки. Скорее всего, это какое-то сверхъестественное везение. Человек, полностью незнакомый с научной литературой, бросается, подобно окуню, на блесну с яркой наклейкой и выхватывает журнал со статьей, предвосхищающей его дипломную работу.

Заканчивая этот раздел, я расскажу еще одну небольшую историю об отказе в выдаче пропуска в Физтех еще одному человеку. Узнал я об этом факте через многие, многие годы и совершенно случайно. Как-то раз мы сидели с моим хорошим знакомым, всю жизнь проработавшим в Физтехе, выпивали и мирно беседовали о всякой всячине. Я, в частности, рассказал вышеизложенную историю о том, как мне не удалось в юности проникнуть в его родное учреждение. Мой приятель задумался и сказал, что он тоже вспоминает один случай, когда ему было отказано в выдаче пропуска некой девице (о ее семейном положении ничего не известно, и этот термин просто означает, что речь идет о молодой женщине). В его лабораторию приходило много народа, и этот отказ вызвал некоторое любопытство. Когда он зашел к начальнику режимного отдела, то тот начал ворчливо спрашивать, что неужели моему собеседнику так трудно встать со стула, дойти до проходной и разрешить все недоуменные вопросы на нейтральной территории. «Нет, не трудно, но все-таки, почему именно с этой девицей следует беседовать за порогом?» – «Понимаешь, как бы тебе сказать, она все пишет и пишет. Она, вроде как бы, писательница» – отвечал начальник. «Работники секретных служб никогда ничего не скажут прямо, а всегда отвечают иносказательно», – прокомментировал мой приятель.

Со своей стороны могу подтвердить это интересное наблюдение. У меня был знакомый, работавший в КГБ (Комитете государственной безопасности), так его понять было совсем трудно. Правда, эта особенность проявлялась еще до того, как он поступил на свою новую службу. Так что, возможно, в КГБ и не учат туманно изъясняться, а отбирают подходящие экземпляры при наборе сотрудников.

«Но тут, – продолжил мой приятель, – я вдруг сразу догадался, что имел в виду начальник по режиму. Эта девица являлась стукачкой, причем чужой стукачкой. Зачем начальнику лишние возможные неприятности?».

Немного политики

Трудно представить более аполитичное существо, чем студент технического вуза. Когда ты молод, здоров, имеешь хорошую голову, способную на короткое время запомнить любую чушь, которую нам вдалбливали под видом основ марксизма-ленинизма (ОМЛ), то какие у тебя могут быть серьезные проблемы, кроме проблемы сытости? Вопрос сытости тоже в основном решался успешно. Стипендия у нас на факультете была очень даже приличная. В конце обучения мы получали около 60 рублей в месяц, а моя первая зарплата составляла всего 98 рублей. (Все цены приведены в рублях, появившихся после денежной реформы 1961 года.) По-видимому, нам приплачивало министерство атомной промышленности, называемое тогда министерством среднего машиностроения (это чтобы шпион не догадался). Наиболее предусмотрительные студенты покупали в столовой, находившейся внутри студгородка, абонементы на обед по 40 копеек, то есть на 12 рублей в месяц. У этих абонементов было одно замечательное свойство. Если ты уж совсем оголодал, то мог подойти к счастливому обладателю абонемента и смиренно попросить во временное пользование один талончик. Для питающихся по абонементам в столовой существовала отдельная раздача, и в середине дня там стояла небольшая очередь из нескольких человек. Наличие очереди было важной частью хитроумного плана голодного мошенника. Сначала ты подходишь к раздатчице первого блюда и предъявляешь талон. Получив порцию супа (чаще всего это был гороховый суп), продвигаешься к следующей раздатчице, которая и забирает твой талон в обмен на стакан компота и порцию второго блюда. Если, не доходя до второй раздатчицы, выйти из очереди, то можно спокойно сесть за столик и съесть порцию супа. Хлеб в те годы лежал на столах в изобилии и совершенно бесплатно. Таким образом, ты возвращался в общежитие уже слегка поевший, с запасом хлеба на вечерний чай и возвращал талон владельцу абонемента. Нормальный обед стоил примерно 70-80 коп. Многим присылали деньги родители, некоторые подрабатывали, разгружая по ночам вагоны на станции Кушелевка. Я как-то работал в начале лета на фабрике «Красная Нить», развозя на тележке по цеху большие шпульки с нитками.

Умение с помощью нехитрых словесных приемов вывернуться из любой ситуации и объяснить необъяснимое было неотъемлемой (иногда даже казалось врожденной) чертой преподавателей марксизма-ленинизма и политэкономии социализма. Лекции по ОМЛ читал нам преподаватель по фамилии Потехин. Все лекции у нас в институте продолжались в течение двух академических часов с перерывом. Во время перерыва студент, решившийся на побег, собирал свое нехитрое имущество и приговаривал: «Делу время – Потехину час». Лектор был суровый человек, не допускавший в общении каких-либо вольностей. Про таких говорят – застегнут на все пуговицы. Время для него было сложное, после смерти Сталина все вроде бы оставалось по-старому, но брожение, даже в самых твердокаменных головах, уже начиналось. Быть может, этим объяснялся его относительный либерализм на экзаменах.

Толстый старичок по фамилии Пучков, проводивший в нашей группе семинары по ОМЛ, часто бросал быстрый взгляд на дверь и говорил, понижая голос: «Я вам лучше и нагляднее все объясню так, как писал Иосиф Виссарионович. Это не обязательно записывать, но так будет понятнее». Не зря опасливо оглядывался на дверь старичок-сталинист. На пороге уже стоял Никита Сергеевич Хрущев с толстым докладом подмышкой о культе личности Сталина. Помню, как в набитом битком актовом зале я стоя прослушал текст закрытого доклада. Конечно, было интересно слышать все это из уст главы государства, но я в ту пору уже много знал про культ личности и не только то, что говорил Хрущев.

* * *

Р.Б. Душин с Молоствовыми, май 1989 г. (слева направо): Щерба Лидия Дмитриевна, жена Р.Б. Душина, старшая сестра Татьяны Дмитриевны Коломийцовой; Р.Б. Душин; Муждаба Валерий Мустафьевич, брат М.М. Муждаба; Молоствов Михаил Михайлович; Галина Александровна, сестра Аллы Александровны; Муждаба Маргарита Мустафьевна, жена М.М. Молоствова; Алла Александровна, жена В.М. Муждабы.

* * *

Я очень рано познакомился с удивительным человеком – Михаилом Михайловичем Молоствовым. Знакомство с ним – один из самых ценных подарков, преподнесенных мне судьбою. Впоследствии мы с ним стали даже родственниками. Мы были женаты на сестрах. Это означало, что мы могли бы называть друг друга свояками, если, конечно, я ничего не путаю в наименовании родственников. Миша был на два года старше меня, но если бы посторонний слушатель заинтересовался нашей беседою, то он мог подумать, что умудренный опытом папаша разговаривает с сынком-оболтусом, отстающим по всем предметам. (На роль такого гипотетического слушателя вполне мог бы претендовать вполне реальный КГБэшник, установивший жучок, но в ту пору об этой возможности я никогда не думал.)

С Мишей было очень интересно общаться, да и просто наблюдать его в различных жизненных ситуациях. Люди всегда тянулись к нему. Иногда я приезжал к нему перед экзаменами по ОМЛ, но такие встречи нравились мне менее всего, потому, что я пыжился запомнить как можно больше из его ответов на мои заранее приготовленные вопросы. Отсутствие свободы в выборе тем для беседы делает ее чем-то похожей на производственное совещание. Миша, несмотря на свою мягкость и интеллигентность, имел внутри, если можно так выразиться, довольно жесткий идеологический скелет. В первобытном обществе у различных племен существовали различные табу. В записках некоего путешественника я читал, что вышедший ему навстречу дикарь прежде всего объявил свое табу: «Я не ем людей и крыс». Если бы Михаилу Михайловичу пришлось сформулировать свое табу, то, я думаю, он бы сказал: «Я не делаю ничего, что противоречит моим убеждениям». Если привести совсем примитивный пример, то Миша не стал бы есть гороховый суп, о котором шла речь в начале этого раздела.

У Миши не было менторского стиля, столь характерного для наших преподавателей общественных дисциплин. Он с легкостью отвлекался и рассказывал, как относились к проблеме разные известные и совсем, к сожалению, мне неизвестные люди, как время изменяло смысл тех или иных понятий. Он блестяще знал историю, литературу, живопись, но его главным увлечением была новейшая история и политика. Его способность видеть политические оттенки в самых неожиданных ситуациях порой поражала меня. Помню, однажды он весело продекламировал стишок, только что увиденный им в какой-то детской книжке:

Стал на лыжи дядя Слон

И поехал под уклон.

Видя мое недоумение, он тут же пояснил, что здесь не указано, к сожалению, какой именно уклон подвел бедного слона, правый или левый. С давних пор существуют модели Галилея и Птоломея, описывающие строение солнечной системы. В советской политической системе существовала всего одна-единственная модель. В соответствии с этой моделью следовало представить себе длинный горный хребет, по которому проходит извилистая тропка, называемая генеральной линией партии (естественно, коммунистической). Любой шаг в сторону от тропы делал человека уклонистом, со всеми вытекающими отсюда нешуточными последствиями. Каждый школьник знал, чем отличается формальная логика от диалектической на одном-единственном каноническом примере. Когда-то некий корреспондент спросил у Иосифа Виссарионовича, какой уклон хуже правый или левый? «Оба хуже», – отвечал товарищ Сталин. С точки зрения формальной логики, ответ был неправильным, но по существу вождь был совершенно прав – оба уклониста, и правый и левый, будут сидеть в одном лагере, возможно, на соседних нарах.

Я не говорю об отношении к философии, к этой науке Миша относился профессионально, ведь он учился на философском факультете Ленинградского университета. Поразил меня его рассказ, услышанный много лет спустя, о том, как он специально изучал немецкий язык, чтобы читать Гегеля, Маркса и других немецких классических философов на языке оригинала. Сам я сейчас хорошо понимаю, что любой самый хороший переводчик не сможет сделать приличный перевод научной статьи по физике или химии, если он не специализируется в данной конкретной области. Представить себе переводчика с немецкого языка позапрошлого века, понимающего смысл сложнейших философских понятий, я не в состоянии.

О Сталине Миша мог говорить часами. Меня удивляло, откуда он собрал столько информации, ведь вся история была тщательнейшим образом сфальсифицирована по указанию вождя. Корректировалась даже литература. В одном из стихотворений Маяковского меня еще в школе удивляла оплошность поэта, не сумевшего подобрать рифму к строфе, заканчивающейся словами «…на ленточках флотского». И вдруг я услышал от Миши, что из текста удалена строка со словами «…по приказу Троцкого». Все стало на свои места. Что касается современного положения вещей в стране и в мире, то тут, более или менее, мне было понятно, что информацию можно было получить, если слушать зарубежные радиостанции. Их, конечно, глушили, и в городах разобрать что-либо было трудно, но в сельской местности все проблемы исчезали. Мощности наших глушилок, к большому сожалению идеологов из ЦК КПСС, были явно не на высоте. Слушание «Голосов» и их глушение было в те годы, а особенно в последующие (приемников с КВ диапазоном стало больше), общенациональной забавой, вроде игры в «казаки и разбойники». Существовал даже анекдот про еврея, который ходил и все время говорил: «Бу-Бу-Бу…». Наконец его вызвали в партком и попросили объяснить столь странное поведение. «Понимаете, – ответствовал он, – мне приходится все время глушить свой внутренний голос Америки».

Еще одним способом получения объективной информации для Миши было чтение коммунистической газеты «Борба», издававшейся в Югославии. Наши правители после смерти Сталина помирились с Тито, и эта газета, хоть и весьма ограниченно, но продавалась. Мише пришлось выучить и сербский язык, но это было нетрудно, даже я кое-что понимал, глядя в газетные листы.

Миша и Рита поженились еще в студенческие годы. Я бывал у них в гостях и до, и после свадьбы, да и на самой свадьбе (ее студенческой части) тоже присутствовал. Таким образом, я немного познакомился и с некоторыми студентами, учившимися в той же самой группе на философском факультете ЛГУ.

Общество юных философов произвело на меня сильное впечатление. Если пренебречь двумя годами, то я с ними был почти ровесником. Самым взрослым в их компании был Леша Гаранин, он прошел войну и был зрелым мужчиной, и то, что я рассказываю, к нему не относится. Остальные напоминали мне почему-то стайку воробьев. Они говорили (чирикали) значительно больше, чем их сверстники-«технари», но в определенные моменты вся стайка при произнесении какого-либо ключевого слова (ну, например, «свобода») буквально взрывалась, и все начинали говорить страстно и одновременно. Потом снова накал эмоций спадал до прежнего уровня. Еще более странной показалась мне сцена, возникшая в процессе выпивания. Один из философов, подняв стакан с вином, произнес длинный тост за нашего учителя Гегеля. Я, конечно, слышал о таком философе, но не смог бы указать ни одного отличия его ни от Канта, ни от Сенеки. Ни имена, ни города обитания этих уважаемых людей мне были неизвестны. Тем не менее я бодро присоединился к собравшимся и выпил за неведомого мне учителя. Дело было не в Гегеле. Удивляло меня то, что нам, студентам Политеха, не приходило в голову, что можно поднять тост за Ньютона или Шредингера. Да если бы такой тост и был произнесен, то все бы, конечно, выпили и ничего страшного не случилось бы. Просто потом про автора говорили бы за глаза, что он маленько с придурью. Здесь тост вызвал прилив энтузиазма и был «воспринят трудящимися с единодушным одобрением». Конец последней фразы – это цитата из газеты, передающая колорит тех времен. В любой газете в любой день недели на первой полосе можно было найти эту фразу с вероятностью 70-80 процентов. В общем, философы были, безусловно, более эмоциональными и непосредственными людьми, чем мы, «технари».

Были случаи, когда и я пытался оказывать им помощь в освоении физики. Чаще всего я что-то объяснял Мише и Рите, а уж они передавали эти знания сокурсникам. Конечно, люди, склонные к гуманитарным наукам, воспринимают все довольно своеобразно. Много позже я занимался репетиторством и готовил к поступлению в институт будущего медика. Мы прошли закон Архимеда, порешали соответствующие задачи, и я остался доволен моим подопечным. Была среди этих задач и задача про пароход и его водоизмещение. И вот на следующем занятии ученик говорит, что он много думал про пароход и понял, что ну никак не может вес вытесненной воды уравновесить вес парохода, потому что вес громадных железных машин, находящихся в машинном отделении, чрезвычайно велик. Это же объяснение, столь понятное гуманитариям, использовалось совсем уже недавно в рекламе сигарет. В дыме каждой сигареты содержится один миллиграмм смолы. «Один миллиграмм, – утверждала реклама, – это меньше, чем вы думаете».

Миша в философском сообществе, столь поразившем мое воображение, был неформальным лидером. На первый взгляд, он не особо отличался от остальных, но постепенно становилось очевидным, что к его мнению прислушиваются чуть внимательней, чем к мнениям других собеседников, и он является признанным авторитетом. Рассказывая о своих новых знакомых своему приятелю по институту, я в шутку сказал, что они могут быть названы гуманоидами. Пожалуй, это была моя вторая встреча с гуманоидами.

В Петрозаводске я рос и учился до 8-го класса в сугубо мужском обществе. У некоторых мальчишек, конечно, имелись сестры, но они были сами по себе, и наша компания старалась от них как-то незаметно избавиться. Все девчонки плаксы и дуры, и это столь очевидно, что даже и не обсуждалось всуе. Но вот наступил переходный возраст, и мы постепенно стали иметь дело с девичьими компаниями из соседних домов, да и позже в школе второй ступени классы были уже смешанными. И тут я с удивлением узнал, что нравы в девичьих коллективах существенно отличаются от наших. Приведу пример, характеризующий уровень развития юных петрозаводчан. Одна из наших мальчишеских игровых забав имела несложные правила. Один из нас вдруг выкрикивал: «Рота моя, плюй на меня!» – и начинал бегать, укрываясь от плевков, то за кучей дров, то влезая на стационарную лестницу, ведущую на чердак нашего дома. Когда его начинали опасно окружать, то он выкрикивал: «Отставить!» – и плевание прекращалось. Тут же отыскивался новый командир, и игра продолжалась. Ничего подобного у девчонок не было. Мне самому больше всего не нравился принятый у нас обычай делать друг другу неожиданно мелкие пакости. Пакости были довольно стандартные. Я часто задумывался о чем-то и терял бдительность. Тут-то ко мне сзади подкрадывался мой товарищ и с криком: «Передай дальше!» – давал мне ногой поджопник. Все было законно, он сам получил таким же образом полчаса тому назад пинок от третьего члена нашего коллектива, и крупных обид не возникало. Сам я даже создал теорию, объясняющую, почему мне нравилось находиться в обществе девчонок. В отличие от Фрейда, я полагал, что тянет меня в общество слабого пола или даже смешанное общество потому, что там я чувствовал себя более спокойно. Можно было расслабиться и не ожидать непрерывно начала наших мужских забав.

У девчонок были значительно лучше подвешены языки, другими были игры, по-другому они шутили. И я, приоткрыв рот, наблюдал за этими инопланетянками. Но вернемся, однако, к основной части повествования.

Жизнь в тоталитарном обществе идет своим чередом даже и при отсутствии политических свобод. Попытаюсь рассказать, как виделась мне эта сторона жизни в старших классах школы и в институте.

Все газеты, независимо от названий, писали практически одно и то же. Я был любимым читателем железнодорожной библиотеки, расположенной напротив клуба железнодорожников. Библиотека была взрослая, и сначала мне книги брал отец, но потом он договорился с библиотекарями, чтобы книги на его карточку выдавали мне без его участия. В этой связи я вспоминаю один комичный случай, произошедший с моим отцом. В наш дом пришел незнакомец и задал отцу не очень понятный вопрос: «Скажите пожалуйста, у Вас сердце Бонивура?» Решив, что это название некого сердечного заболевания, названного в честь медицинского профессора (вспомним болезнь Боткина или Альцгеймера), отец отвечал весьма дипломатично, что этого ему никто еще не говорил, а сам он это знать никак не может. И только когда опешивший незнакомец стал ссылаться на слова библиотекаря, недоразумение разъяснилось. Оказалось, что речь идет о книге «Сердце Бонивура», взятой мною недавно из библиотеки.

Библиотекари, две приветливые женщины, разрешали мне самому выбирать книги со всех полок, и я с удовольствием часами рылся в книгах. Читателей в библиотеке было мало, и я никому особо не мешал. Там же можно было читать и газеты, выписываемые библиотекой. Газеты «Гудок» и «Красная звезда» писали, например, о замене подвижного состава на еще более совершенный и об освоении новой боевой техники, каждая в соответствии со своим профилем, но писали совершенно одинаковыми словами и выражениями. И там и там шло непрерывное социалистическое соревнование между поездными бригадами или боевыми расчетами. Первые страницы вышеназванных газет (это же относится и к другим, неназванным газетам) содержали перепечатки с центральной газеты «Правда» и практически были неотличимы. Коммунисты были обязаны выписывать либо «Правду», либо журнал «Коммунист», либо, наконец, «Блокнот Агитатора». Последнее издание представляло собой действительно многостраничный блокнот, согнутый пополам и схваченный сверху скрепкой. Размер его, примерно, соответствовал половине ученической тетради. Среди коммунистов блокнот пользовался популярностью. Подписка на него была самой дешевой, а в качестве туалетной бумаги он, по удобству использования, превосходил все другие печатные издания. Такого товара, как туалетная бумага, в СССР в те годы не было вовсе. Гипотетически, о ее существовании я знал лишь из анекдота. Приходит дама («барыня», в наиболее архаичном варианте) в хозяйственный магазин и спрашивает: «Есть ли у вас в продаже туалетная бумага?». Недоумевающий продавец отвечает, что есть только наждачная бумага, но зато всех номеров.

Практически все наши знакомые некоммунисты, в том числе и наша семья, газет не выписывали вовсе. Выходила в Петрозаводске и местная национальная газета «Тотуус». Я не совсем хорошо помню, как это название писалось не то на финском, не то на карельском языке. Ведь Петрозаводск был столицей Карело-Финской ССР. Для того, что бы догадаться, как переводится на русский язык это название, не обязательно быть полиглотом. Конечно, это газета была тезкой главной газеты страны – «Правды».

Переименование республики в Карельскую, с понижением статуса из Союзной в Автономную, произошло на моих глазах. Петрозаводчане откликнулись анекдотом, объясняющим причину переименования. Из Москвы пришел запрос, сколько финнов проживает в Петрозаводске? Ответ Карело-Финского правительства был таков: «Два. Один ФИНинспектор, а другой ФИНкельштейн. В результате дополнительных проверок выяснилось, что это одно и то же лицо».

Фарс, называемый советскими выборами, проходил регулярно в помещении Клуба Железнодорожников, под бравурные марши, гремевшие из репродуктора над входом. Внутри за столом, накрытым красным кумачом, выдавались бюллетени для голосования. Никаких умственных усилий от избирателя не требовалось. Число претендентов в точности совпадало с числом избираемых. От стола избиратель шел через весь холл к урне, обитой по бокам тем же самым кумачом. Далеко справа от идущего избирателя краснели две кабинки, плотно закрытые занавесочками. Мы по малости лет, естественно, не участвовали в выборах, но посмотреть на это мероприятие заходили часто. Так вот, я ни разу не видел ни одного человека, который рискнул бы приблизиться к кабинкам ближе, чем на пять метров. Страх быть заподозренным в антисоветских настроениях был, по-видимому, огромен. Боязно было приходить на голосование во второй половине дня. Все шли до обеда в общей массе. За припозднившимися начинали приходить на дом агитаторы и напоминать им сурово о неисполненном гражданском долге. Ведь главный принцип советского человека был прост – не высовывайся!

Взрослые рассказывали, что все же было одно ЧП на выборах. Сильно подвыпивший железнодорожник-избиратель пришел аномально поздно около шести часов вечера и, взяв бюллетень, направился не к урнам, а в запретную кабинку. Замерли члены избирательной комиссии, замер дежурный милиционер. В густой тишине тянулись минута за минутой, но никаких признаков жизни нельзя было заметить за неподвижной занавеской. Минут через десять члены комиссии тревожно зашептались, и, наконец, милиционер, подбадриваемый избиркомовцами, первым двинулся к кабинке. Избиратель сидел за маленьким столиком перед уже практически пустой чекушкой в глубокой задумчивости и апатии. Бюллетень лежал рядом и ни один кандидат нерушимого блока коммунистов и беспартийных не был вычеркнут. «Свой человек» – с облегчением выдохнули избиркомовцы.

Такая же «свобода выбора» предоставлялась передовикам и ветеранам стахановского движения в дни проведения праздничных радиоконцертов по заявкам. Я только один раз в составе группы комсомольцев-старшеклассников ходил к ветерану со спецзаданием. Вопрос, который нам было поручено задать, содержал в себе также и ответ: «Не хотите ли Вы, уважаемый товарищ, послушать в концерте по заявкам песню „Хороши весной в саду цветочки”?». В ту пору все делалось по плану. План концерта по заявкам был, по-видимому, составлен и утвержден заранее. Оставалось лишь раскидать песни по передовикам и ветеранам.

День сегодняшний омрачен засильем рекламы. Нервные люди с рычанием бегут к радио- и телеприемникам, чтобы прервать приторно-сладкие голоса, «впаривающие» слушателям и зрителям кучу услуг и предметов. В те далекие годы до нас доходили только слухи о безумстве рекламы на Западе. Но коммунистические власти очень не любили, когда в мире говорили, что у нас, мол, чего-то нет. Все должно быть «не хуже, чем у Пронькиных», и они кое-где украшали город рекламой. Там, где кончается Лесной проспект, упирающийся в парк Лесотехнической академии, висел большой щит. На нем чернела надпись: «Тот, кто утром кофе пьет, никогда не устает». Ни марка кофе, ни производитель не указывались вовсе.

Множество юмористов в последующие годы издевались над рекламой: «Летайте самолетами Аэрофлота». А ведь это была на самом деле реклама № 1 в Советском Союзе. При виде этого щита мне хотелось дополнить ее словами Зощенко, вложенными им в уста одного из своих героев, призывавшего членов артели участвовать в приобретении самолета: «Ведь на столе-то не полетишь!»

Придется сознаться, я наивно полагал, что грядущий приход рекламы сделает нашу жизнь интересней и красочней. Не один я полагал, что реклама – это один из способов развлечения скучающего человека. Остроумный медик сочинил тогда пародийный стишок, бескорыстно рекламирующий реально существовавшее мыло «Яичное»:

Мыло яичное, мыло отличное,

Недорогое и очень приличное.

Профессор Петров показал на собаках,

Что сорок процентов гриппов и раков

Имеют своею причиной первичною

Неупотребление мыла Яичного.

Я поражен, насколько удачно автор предвосхитил стиль рекламы лекарств, заполонившей весь радиоэфир сегодня.

Но, если городская реклама была создана дилетантами, то был один вид рекламы, где советская власть достигла высочайшего уровня. Речь идет о пропаганде. С утра до вечера радио рекламировало советский стиль жизни, мудрость коммунистов вообще и ЦК КПСС в особенности, мнимые успехи колхозного строя, железную поступь пятилетки. Конечно, ни одно из перечисленных достижений нельзя продать как товар, но методы, используемые тогдашними «политическими рекламодателями» для создания привлекательного имиджа советского строя, используются рекламными агентствами и по сей день. Приемы одинаковы: многократное повторение одного и того же; преувеличение положительных качеств «товара» и умолчание о его недостатках; охаивание конкурентов (имеется в виду капиталистический строй). Если верить советскому радио, то аварии и стихийные бедствия происходили исключительно в странах капитала.

Даже в те короткие промежутки, когда радио не рассказывало бесконечные истории о передовиках производства и начиналась музыкальная часть, это не означало, что реклама окончилась. Певец Леонид Кострица своим приятным голосом распевал следующие словеса: «По две нормы у нас, у тебя четыре, и за то тебе почет, любовь, заря моя». Или вот еще один текст из репертуара этого же исполнителя: «…Каждый день в кино ведет, чарки выпить не дает. На работе на лесной мужа в нормах обгоняет, ну и где ж с такой женой ты найдешь покой?».

Все то, что я рассказал о жизни советского общества и о лживости официальной пропаганды, может подтвердить любой пожилой человек. Естественно, что он это расскажет своими словами и проиллюстрирует своими примерами. Практически все мои знакомые по институту, так же как и я, были уверены, что замена дурацких советских выборов на нормальные и отмена единомыслия всех газет и всех радиопередач – это благое дело. Трудно было даже предположить, что небольшая либерализация советских канонов, предпринятая при Горбачеве, приведет к столь существенным переменам в жизни каждого человека. Михаил Михайлович говорил еще в те времена, что изменение общественной формации является революционным преобразованием, но, по-моему, и он не представлял в полной мере последствий преобразования системы.

Кроме свобод, задекларированных в хартии о правах человека (свобода митингов, шествий, свободы печатного слова), существует и маленькая свобода говорить то, что ты думаешь, не опасаясь за последствия сказанного. Конечно, в очень большой степени все зависит от индивидуальных особенностей личности. Дурак, да еще выпивший, абсолютно свободен. Умный и осторожный человек все время себя ограничивает и в этом смысле порабощен. Но эта мини-свобода в тоталитарном государстве в значительной степени зависит от окружения и от места проживания, о чем я попытаюсь рассказать ниже.

В Петрозаводске народ был очень пуганый и осторожный. Никаких политических речей, по крайней мере, в присутствии детей не произносилось. Изредка до нас долетали обрывки тихих разговоров взрослых с употреблением не совсем понятных выражений: «Да ты что? Разве ж это можно! Сразу „Красные шапки” прибегут». Помню, как отец разъяснял дома ситуацию, сложившуюся в городе после опубликования работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Формально первым лицом в Карелии был национальный кадр по фамилии Проконен. Однако, как говорили знающие люди, всем управлял его русский заместитель Сенькин. Не могу ручаться за то, что дуэт карельских начальников в этот момент времени был именно такой. Они изредка менялись, и я привожу реальные фамилии, которые мне запомнились, но точные даты «царствования» того и другого мне неизвестны.

Все газеты и все радиорепродукторы непрерывно и очень долго восхваляли мудрость товарища Сталина. Выступал по радио и наш местный вождь Сенькин. Он, как мог, выразил свое восхищение ясностью, наступившей в столь сложных и запутанных вопросах языкознания. Однако по городу осторожно поползли слухи о том, что скоро Сенькина снимут. Нет, эти слухи не пересказывались в общественных местах (говоря проще, в очередях). Очередь во все времена была питательным бульоном, в котором слухи росли, ширились и множились. В данном конкретном случае слух передавался при встрече двух проверенных товарищей чуть приглушенным голосом. Дело в том, что Сенькин часто произносил в своем радиообращении такие фразы: «В своей последней работе Иосиф Виссарионович Сталин сказал…», «Последняя работа товарища Сталина внесла значительный вклад в марксистско-ленинскую теорию языкознания». Так вот, какой-то сверхбдительный петрозаводчанин догадался, что смысл этих высказываний Сенькина неоднозначен. Их можно было понять так, что Иосиф Виссарионович впадет в маразм и не сможет написать больше ни одной научной работы. Можно даже понять (страшно подумать), что вождь умрет, и опять же работа «Марксизм и вопросы языкознания» действительно окажется последней.

Шло время, а Сенькина не снимали. По-видимому, верховные правители в Москве не сумели разгадать гнусные намеки карельского секретаря. Если говорить серьезно, то история рассудила так, что прав оказался безвестный житель Петрозаводска, сочинивший этот нелепый слух.

И вот, осенью 1954 года я попадаю в Ленинград и поступаю в Политехнический институт. После осторожного Петрозаводска мне кажется, что я попал в Лондонский Гайд-парк. Говорят, что угодно и о чем угодно. Существует даже свобода малого печатного слова. С открытым ртом стою возле стенгазеты физико-механического факультета и читаю странные заметки и стихи, врезавшиеся в мою память на всю жизнь. Стихотворение приложено к заметке о летней работе на комсомольской стройке.

Чуть утро, пора на работу вставать.

Я криком и гамом разбужен,

Кроют и бога и в господа мать

И даже еще похуже.

Бессмысленным взглядом окинул барак:

Тут карты, там мат и попойка.

Товарищ, да это же просто бардак,

А не комсомольская стройка.

Еще одно самостоятельное стихотворение в этой же стенгазете, ни к чему не приложенное, посвящено рабочему классу.

Стружка бежит стальная,

Вся как огонь бела.

Ты за октябрь, родная,

Взносы уже внесла?

Взносы – не мелочь это.

Дурни смеются пусть.

Знаешь, давай газету

Выучим наизусть.

В это время официальная пропаганда трубила о главенствующей роли пролетариата в советском обществе. Результатом этого стало то, что в народе алкашей, собиравшихся с утра у пивных ларьков, называли «гегемонами».

Нам, студентам, сходило с рук буквально все. Несколько лет спустя мы всем курсом были в Казахстане на целине и участвовали в уборке урожая. Ближе к концу нашего пребывания к нам приехало местное начальство для вручения переходящего Красного Знамени за ударный труд. Один из нас, довольно хамоватый студент по прозвищу Али, вдруг заорал: «Лучше бы мясо привезли! А ты, – обратился он к пожилому парторгу, – себе штаны сшей из этого знамени». Парторг сделал вид, что слова эти к нему не имеют никакого отношения, и продолжил свою торжественную речь вполне мирно.

В канун проведения Московского фестиваля молодежи и студентов украшался актовый зал нашего института. По замыслу, верхние части колонн, окружающих зал, украшались большими плакатами с изображением гербов городов, где проводились предыдущие фестивали. Я с восторгом наблюдал за работой художника, студента, учившегося на два курса старше меня. С небольшой иллюстрации он, прищурившись, переносил изображение с помощью карандаша на громадный лист ватмана. Далее рисунок раскрашивался и получалась прекрасная картина, возникавшая постепенно перед твоими глазами. Центральную часть герба Будапешта занимал выгнутый мост, соединявший берега Дуная. И вдруг на этом мосту, несколькими движениями карандаша, возник громадный танк, ствол пушки которого был направлен на зрителей. Напомню, что совсем недавно наши войска жестоко подавили восстание в Венгрии. Конечно, в окончательном варианте картины танк был стерт. Сам художник, потомок великого русского композитора, впоследствии был одно время директором НИИ, и я работал под его началом, но мы с ним никогда не контактировали.

Что касается репрессий, то на первом курсе я видел двух студентов-старшекурсников, лишенных, по-моему, стипендии на какой-то срок. Я присутствовал на экстренном факультетском собрании, которое проводил декан Джанелидзе Георгий Юстинович. Он был полным грузином, читавшем нам чуть позже лекции по аналитической механике, сыном известного врача, именем которого назван Институт скорой помощи. После вводной части, где говорилось о ЧП, произошедшем на факультете, он перешел в своей речи к фактической стороне дела, потрясая милицейским протоколом. «Эти молодые люди, – гремел он, – делали на Московском вокзале то, что даже кошка знает, где надо делать».

Дух либерализма, царивший на нашем факультете, объяснялся, по-моему, порядочностью руководства и отсутствием стукачей. Более глубокие причины мне неизвестны. Быть может, все было связано с экстенсивным развитием советской системы научно-исследовательских разработок, происходившей в этот период времени и требовавшей все большего количества новых специалистов. Напомню, что в этот период были запущены первые спутники в космос, в КБ (Конструкторском бюро) при нашем институте начинали создаваться первые компьютеры для военного ракетного руководства, вернее, те монстры, представлявшие боковую ветвь эволюции, которые впоследствии вымерли подобно динозаврам. При таком спросе на молодых ученых можно было слегка поступиться советскими принципами. Тем более что наш нигилизм не представлял никакой угрозы для хорошо смазанного и отлаженного механизма партийного руководства страной.

Однажды Миша Молоствов при очередной нашей встрече подарил мне свой небольшой труд на нескольких страничках, озаглавленный «Status quo». «Вот я тут накропал. Читай, Ромочка. Потом как-нибудь расскажешь, что понравилось, а что не очень», – примерно такие слова сказал мне Миша. Труд представлял собой тонкую пачку папиросной бумаги страниц 8–10, напечатанных на машинке. В те времена машинка являлась единственным представителем класса множительных аппаратов. Чтобы напечатать максимальное число копий при одной закладке (5-6 экземпляров), употреблялась специальная тонкая бумага, чередующаяся с тонкими листами копировки. Заглавие было напечатано русскими буквами. Если перевести латынь на русский, то заглавие выглядело бы так – «Без перемен».

Через столько лет мне трудно пересказать содержание этой статьи. Главная трудность состоит в том, что большинство слов, написанных Мишей, были, как говорится, «не из моего словаря». Чтобы пояснить эту мысль, я приведу цитату из совсем другой Мишиной работы, находящейся и сейчас у меня дома: «Если Гегель утвердил взгляд на историю как на ПРОГРЕСС В СОЗНАНИИ СВОБОДЫ, то заслуга Маркса состояла в открытии его ВЕЩНОЙ подоплеки эволюции к капиталистической частной (или государственной) собственности, использующей – эксплуатирующей, по-латыни, – наемный труд. Об этом идет речь в „Капитале”». Попробуйте повторить, я имею в виду своими словами, эту цитату через неделю, через год. Надеюсь, что теперь становится понятным, почему я не могу пересказать ту давнюю работу.

Статья произвела на меня очень сильное впечатление. Ясность изложения, четкость стиля, логичность выводов – все это показалось мне замечательным. В чем-то статья была созвучна настроениям, существовавшим в студенческой среде, но написана именно Мыслителем. Я, грешным делом, даже стал сравнивать про себя Мишу с молодым Лениным. Наша с ним беседа об Ильиче состоялась много позднее, на дороге, идущей от Льнозавода к Еремкову, где Миша жил многие годы, но это другой разговор.

Основной смысл Мишиной работы состоял в том, что посмертное разоблачение культа личности Сталина Хрущевым мало что изменило. «Замена культа личности на культ безликого коллективного руководства, – писал Миша, – не может решить проблему». Главное, что создал Сталин – это сталинизм, и он живет и здравствует. Помню определение сталинизма в Мишиной статье: «Сталинизм – это ленинизм на словах и троцкизм на деле». Это определение вытекало из анализа отношения Ленина и Троцкого к различным проблемам послереволюционной России. Оказалось, что Сталин, люто ненавидевший Троцкого, в практических вопросах поступал именно по заветам Льва Давидовича.

В большей части работа была посвящена современности и путям дальнейшего развития общества. Миша выступал против руководящей и направляющей роли КПСС, что по тем временам было страшным преступлением. Миша писал о том, что процессы демократизации общества нельзя остановить с помощью КГБ, который на самом деле силой не является и легко может «повиснуть вниз головой», как показали недавние события. Любовь Миши к красному словцу проявлялась у него постоянно. Фраза эта в оригинале была действительно составлена красиво и эффектно, но все же зря он намекал на то, что во время Венгерского восстания местных комитетчиков действительно вешали на фонарных столбах вниз головой. Эти ужасные кадры показывали по телевизору. Думаю, что эта фраза удлинила его тюремный срок, но мало что добавила к существу его работы.

Наши вожди в те времена пытались преодолеть культ личности весьма наивными способами. Одно время страну возглавляли две личности – Хрущев и Булганин. Они все делали вместе, вместе катались на слонах в Индии, вместе плавали на одном крейсере в Англию. Была даже такая шутка, намекавшая на нетрадиционную сексуальную ориентацию вождей: «На дипломатическом приеме присутствовали президент А. с супругой, пример-министр Б. с супругой и Хрущев с Булганиным».

Воодушевленный Мишиной работой, я через некоторое время провел в нашей студенческой группе некую политинформацию после конца занятий и подробно рассказал о статье. Миша, как профессиональный революционер-подпольщик из множества советских книжек и кинофильмов, расспросил меня: как слушали, какие вопросы и реплики произносились.

Здесь мне следует добавить некоторую дополнительную информацию о себе и о моей жизни. Когда я поступил в институт, мне не сразу дали общежитие. Первое время, почти до конца первого курса, я жил у моей родной тети. Жила моя тетя с мужем и двумя детьми, моими двоюродными братом и сестрой, на пересечении улиц Боровой и Глазовой (в те времена уже ул. Константина Заслонова). Если верить Зощенко, то именно здесь в результате коммунальной склоки инвалиду Гаврилову чуть последнюю ногу не оторвали. В их квартире, расположенной на первом этаже, была изолированная небольшая пустая комната с одним окном. Ее площадь не считалась жилой площадью, так как в ней не было центрального отопления. Но в ней стояла круглая печка, и для меня была закуплена кучка черных брикетов, которыми можно было топить мою каморку. Все время после занятий в институте я проводил в общежитии; там жили мои знакомые девушки и товарищи по группе. Только поздно вечером с последними трамваями и троллейбусами я добирался до своего законного места жительства. Иногда приходилось ехать через Литейный мост на троллейбусе, который не открывал двери, и я прицеплялся сзади на бампере, держась за лесенку, спускающуюся с крыши. Последнюю часть пути в этих случаях я шел пешком и приходил уже к воротам дома, запертым на замок. Приходилось долго звонить дворничихе, которая меня, естественно, ругала, но все же впускала во внутренний двор. Оглядываясь назад, я поражаюсь порядку, который поддерживался на улицах города. Ни разу меня никто не пытался ограбить или даже просто побить.

Эта комната долгое время оставалась в моем распоряжении и после переезда в общежитие. Там оставались мои какие-то вещи, да и отношения мои с этой семьей были очень хорошими.

Как истинный петрозаводчанин, я был очень осторожным человеком и понимал, что имеющаяся у меня статья представляет для Миши некую угрозу. В общежитии все было на виду. Хранить статью можно было либо в чемодане, стоявшем под кроватью, либо под матрасом, и все эти места были общеизвестны. Воры периодически в общежитии появлялись, но и отлавливали их довольно быстро. Помню даже стишок из стенгазеты в нашем общежитии: «Если мы не сможем вора изловить и опознать, скоро прямо в коридорах будут грабить, убивать».

Долго раздумывать мне не пришлось. Я приехал в свою комнату на Боровой улице и спрятал Мишину работу на окне между рамами, зарыв ее, свернутую в трубочку, в толстом слое опилок. Не могу сказать, как скоро, но через месяц я о созданном мною тайнике забыл полностью.

После свадьбы Миша и Рита сняли комнату в Сосновой поляне. Это был пригород, расположенный за противоположным концом города, и ездить к ним стало довольно затруднительно. На самой студенческой свадьбе меня поразила Рита. Она была красивой девушкой с пышной копной черных вьющихся волос и в ослепительно белом платье невесты. Во время застолья она демонстрировала номер под названием «язык свекрови». Подцепив на вилку длинный красный маринованный перец около основания, она вставила его в рот и, ловко манипулируя вилкой как рукояткой, двигала длинным, высунутым далеко вперед, «красным языком» из стороны в сторону. Жаль, что тогда отсутствовали современные цифровые фотоаппараты, имеющие возможность снять краткий киноролик.

В 1957 году Миша и Рита заканчивают философский факультет ЛГУ, и Миша с красным дипломом распределяется в Омск, где живут его родители, и начинает преподавать марксистско-ленинскую науку в одном из Омских вузов.

Проходит трудовая зима и для молодых философов наступает летний сезон первого трудового отпуска. Почти все они собираются в Ленинграде. И тут-то наши доблестные чекисты проводят блестящую операцию. РАСКРЫТ ЗАГОВОР. ЧЛЕНЫ АНТИСОВЕТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ СО ВСЕХ КОНЦОВ РОССИИ СОБРАЛИСЬ В ЛЕНИНГРАДЕ ДЛЯ КООРДИНАЦИИ СВОЕЙ ПРЕСТУПНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. АРЕСТОВАНЫ ЧЕТВЕРО ЗЛОУМЫШЛЕННИКОВ ВО ГЛАВЕ С МОЛОСТВОВЫМ М. М. Главным оружием заговорщиков были не бомбы, гранаты и пулеметы, а тонкая пачка листков папиросной бумаги с едва различимым текстом. «СТАТУС КВО» – прочитали по слогам довольные чекисты в верхней части первой страницы.

А я в это время наслаждался каникулами в родном Петрозаводске. Я уговорил приехать к нам в гости моего приятеля Колю, с которым мы геройствовали во ВНИИСКе. Он был тихим городским мальчиком, всю жизнь прожившим, как мне почему-то казалось, безвылазно на улице Салтыкова-Щедрина вместе со своей мамой. Ни в настоящем лесу, ни на рыбалке он никогда не был. Эмоциональные рассказы о поимке щук и гигантских окуней сделали свое дело, и он рискнул принять мое предложение. Я встретил его на вокзале, как договаривались. Мой отчий дом не отличался большими размерами. Он состоял из комнаты, кухни, где стояла кровать моей бабушки, и двух небольших кладовок, забитых всяким хламом. Для ночлега мы с Колей расположились в нашей секции двухэтажного сарая, стоящего напротив дома. Первый этаж сарая занимали штабеля колотых дров, а на втором этаже можно было оборудовать два прекрасных ложа. Выезд в лес на какое-нибудь озеро был отложен, и я, как экскурсовод, таскал Колю в первый день по Петрозаводску, демонстрируя достопримечательности и непрерывно рассказывая истории, случавшиеся вблизи достопримечательностей. Коля надо мной слегка подтрунивал и говорил: «Нет, Ромыч, ты столько всего знаешь про Карелию. Сознайся, наконец, ведь ты потомственный карел? Я никому ни полслова, сознайся». Я отшучивался, что если меня по-хорошему попросить, так я и в чем угодно сознаюсь, а про тебя, Коля, есть даже анекдот, не слишком удачный, но уж какой есть:

Едут в купе два человека. Один китаец, а другого назовем просто попутчиком. Попутчик спрашивает: «Скажите, пожалуйста, Вы не еврей?» – «Нет, моя китайца.» – «А может, у Вас отец или дедушка были евреями?» Китаец упорствует, но и попутчик не отстает. Через полчаса китаец, как я, плачущим голосом кричит: «Да! Моя еврея». – «Ну я так сразу и подумал, – говорит попутчик, – однако почему у вас такие глаза раскосые?».

На следующее утро мы с Колей проснулись очень рано от громкого стука в наш сарай и от криков «Откройте!». Двор был заполнен какими-то мужиками, рядом стояла легковая машина. Некто сунул мне в нос красные корочки, и я с эскортом двинулся к дому, запихивая рубаху за пояс брюк, надетых еще в осажденном сарае. В квартире меня ожидало ужасное зрелище. Вдоль стенок стояли бледные родители и бабушка, за столом в главной комнате сидел сосед Абашин и неизвестная мне дама. Как я потом понял, они были понятыми при обыске. На столе лежала почему-то брошюра Мао Цзэдуна «О правильном разрешении противоречий». До сих пор не возьму в толк, откуда она взялась. Не могу также сказать, сколько было обыскивающих чекистов. Они сновали, как тараканы, и все перерывали. Их было не сосчитать. Время тянулось невыносимо медленно. И вдруг у меня возникло внезапно первое за этот день радостное чувство. Я, как всегда, все откладывал на последний момент и не успел перед отъездом сдать свой чемодан в камеру летнего хранения, расположенную в подвале нашего общежития. Когда я пришел, то приемщица уже ушла, и я попросил сдать мои вещи знакомого студента по имени Виктор. Виктор завтра уезжал в свою белорусскую деревню. Вещи он сдал, естественно, на свое имя, и я понял вдруг, как чертыхаются ленинградские чекисты в поисках моих вещей, бегая по общежитию и по необъятному подвалу.

С утра мне, тогда еще сонному, кто-то предложил сдать добровольно антисоветскую литературу, но я ответил, что придется искать, так как ничего такого у меня нет. Наконец, меня во второй половине дня, как в шпионском фильме, на заднем сиденье, стиснутого крупными представителями органов, доставили в Карельский Большой дом. В Карельской столице было все, как в Ленинграде, только, как говорится, труба пониже, да дым пожиже. Лестничные пролеты везде были затянуты металлическими сетками. Наконец, меня привели в светлую, чистенькую комнату, где меня поджидал старший лейтенант Ильин (имя, отчество я запамятовал), прибывший специально из Ленинграда. Он предъявил мне удостоверение, откуда я и почерпнул эти сведения, так как проснулся окончательно.

Трудно представить что-либо более скучное, чем многочасовой допрос в стенах Большого дома. Я сразу раскололся, сообщив следователю о существовании моего тайника, но это не вызвало у последнего никакой радости. Оказалось, они уже перерыли все опилки между окон моей комнаты и ничего не нашли. То ли я плохо зарыл Мишину статью, и уголок газеты высунулся наружу, то ли по цвету опилки со дна отличались от тех, что годами лежали на поверхности, но мои родственники обнаружили тайник и, прочитав, тут же сожгли в имеющейся печке запрещенную литературу. Потом уже мне объяснили знающие люди, что эксперты КГБ могут определить, какая по порядковому номеру данная конкретная копия в закладке – вторая, пятая или шестая. Так вот, одной копии (моей) в улове КГБ не хватало. Представляю, как комитетчики трясли моих бедных родственников. Ведь верить на слово кому бы то ни было они не привыкли.

Допрос велся в полном соответствии с законами детективного жанра. В роли хорошего следователя выступал старший лейтенант Ильин («Он уже, наверно, генерал», как поется в одной студенческой песне), в роли плохих следователей выступал дуэт карельских коллег. Периодически они взаимозаменялись. По стилю дуэт очень напоминал пару ведущих телепрограммы «Двое против одного» на каком-то захудалом канале. Они не давали мне и рта открыть, матерились, скрипели зубами и выкрикивали по очереди угрозы: «А этого …(мат)…На лесоповал…В тайгу…». Потом вновь возвращался старший лейтенант, по-видимому, перекусивший в местном буфете, и весело вопрошал: «Ну, как тут наш лорд-хранитель?». Лорд-хранитель с удовольствием съел бы самую черствую корочку хлеба, но это по сравнению с делами Государственной Безопасности было такой мелочью.

Тревожил меня лишь один вопрос. Я читал и подписывал по одному множество листов. На них значилось: «Протокол допроса обвиняемого (свидетеля)». Какое слово из этих двух вычеркнет любезный старший лейтенант? В зависимости от этого я отправлюсь либо домой, либо в камеру. День клонился к вечеру, а мы все выясняли, не допустил ли гражданин Молоствов каких-либо искажений текстов классиков марксизма-ленинизма, когда помогал мне готовиться к экзамену по ОМЛ? Я уж молчал, что и вовсе не читал этих самых текстов классиков, но уверял, что все совпадало тютелька в тютельку. На самом деле я иронизировал про себя, а отвечал по-солдатски: «Не искажал». Потом мы долго обсуждали, как именно я производил закладку антисоветских материалов в тайник, и когда это было. «Пришел да зарыл, а когда не помню», – был мой первый ответ. Следователь начинал задавать наводящие вопросы, а зажигал ли я свет в комнате, а что я увидел за окном, а в чем я был одет? Сошлись на том, что была осень. «А чего же Вы так испугались, что спрятали работу гражданина Молоствова? Ведь Вы говорите, что он все так хорошо писал, и не агитировал за свержение Советской власти», – ласково говорил следователь. «Боялся, что могут найтись люди, которые могут неправильно истолковать его мысли», – отвечал я, и т. д. и т. п.

Даже плохие следователи не применяли ко мне мер физического воздействия. Можно представить, как эти молодцы, врезав хорошенько, могут заорать: «Где зарыл пулемет!?». Но совсем другое дело, если они, дав поддых, закричат: «А не искажал ли твой кореш тексты классиков!?». Во втором варианте не надо быть даже Станиславским, чтобы, глядя на эту интермедию, воскликнуть «Не верю!». По сути, эти два следователя просто играли свои роли в чьей-то пьесе. Они не составляли никаких протоколов, а должны были, по сценарию, оказывать на меня психологическое давление.

Только около восьми вечера хороший следователь стал говорить о том, что мне крупно повезло. В Ленинграде меня не так бы припугнули. Тут я возликовал, поняв, что я все же свидетель.

На следующее утро мы долго спали, а потом Коля стал говорить такие слова: «Нет, Ромыч, я в лес с государственным преступником – да ни за какие коврижки!». Потом он стал сетовать, что в этой Карелии не только щук, но и людей ловят вовсю, и хорошо, что он такой ловкий – затаился в сарае. Если говорить серьезно, то и у меня настроение было надолго испорчено. Так что я проводил Колю до вокзала, и он отправился обратно несолоно хлебавши несолоно хлебавши. Вся эта билиберда, которую я наговорил на допросе, никому оказалась не нужна. Как свидетель обвинения я не сгодился, только Миша, сидя в предварительном заключении, был ознакомлен с моими показаниями, над которыми он впоследствии слегка иронизировал. Все это было бы весело, если бы Мише не пришлось провести семь лет в лагерях. Чуть меньшие срока получили его друзья-философы.

Поздней осенью, где-то в конце октября – начале ноября меня нашел в комнате общежития некий молодой человек, представившийся членом бюро Выборгского комитета комсомола. Он пригласил меня придти завтра в определенное время в здание райкома, расположенное неподалеку от общежития на проспекте К. Маркса. «Раз просят, то приду», – отвечал я бодро. И вот впервые в жизни я попал в райком комсомола в комнату заседаний, где вокруг длинного стола сидело штук двадцать комсомольских вожаков, многим из которых рамки комсомольского возраста были явно тесноваты. В качестве кого меня пригласили сюда, я не очень понимал. Никаких официальных слов никто не произносил, и секретарь (наверное, человек, сидевший у противоположного торца стола, должен был быть секретарем) сказал, что такой-то (мои имя, фамилия, отчество) хорошо знал Молоствова Михаила Михайловича, дело которого рассматривается сейчас в компетентных органах. Я про себя решил, что приглашен как очевидец какого-то невероятного события. Ну вроде как я встретил на днях снежного человека, а теперь члены бюро хотят из первых рук получить интересующие их сведения. Я начал рассказывать про Мишу и про его взгляды. Всех заинтересовала его работа и ее содержание. Слушали все с интересом. Действительно, откуда им было знать, чем отличались взгляды Ленина и Троцкого на роль профсоюзов. Про Троцкого они знали лишь то, что он политическая проститутка, а троцкизм – ругательное слово. В то время я помнил Мишин труд достаточно хорошо и многое цитировал близко к тексту. Вопросы сыпались градом. Я совершенно обнаглел и начал вести себя как генсек на заседании политбюро. Подождите минуточку, говорил я рыжеватому члену бюро, я еще не успел ответить на вопрос товарища, и кивал на полного брюнета. Наконец, председательствующий взял бразды правления в свои руки и прервал столь интересную дискуссию. Вместо того чтобы поблагодарить меня за интересное сообщение, он внезапно предложил исключить меня из рядов Ленинского Комсомола, в связи с моей политической близорукостью. Полный брюнет, права которого я только что защитил, не дав возможность рыжеватому задать вопрос без очереди, поднял руку и дополнил предложение секретаря. «Предлагаю также составить ходатайство в дирекцию Политехнического института, чтобы исключить этого отщепенца из рядов советского студенчества и отправить в армию». Голосование было единогласным. «Прошу положить комсомольский билет на стол», – раздался голос секретаря. «Я не знал заранее, что меня будут исключать, и не взял его с собой», – оправдывался я. «Прошу Вас, – обратился ко мне секретарь, – подождите меня за дверями зала заседаний. Я подойду через минуту». Действительно, он скоро вышел и стал торопливо просить меня не горячиться и придти к нему на следующий день к 4 часам, захватив комсомольский билет. «Назовите секретарше свою фамилию. Мы с вами поговорим. Это важно».

В общежитие я вернулся с хлебом, колбасой и двумя пол-литрами водки. Не буду рассказывать, как мы выпивали с моими одногрупниками, как я пересказывал им эту историю и как все обещали поднять факультет на мою защиту.

Встреча с секретарем заняла немного времени. Он не пригласил меня в кабинет, а наоборот увел в какой-то коридор, где мы сидели на подоконнике. «Ничего страшного, – говорил он, успокаивая меня, – вопрос с исключением удалось решить, учитесь спокойно, желаю стать хорошим специалистом». Мы пожали друг другу руки и расстались. Билет я отдал сразу же при встрече. Ни имени, ни фамилии этого человека я так и не узнал.

Кульбиты судьбы

Прошел еще один год, и закончилось еще одно нежаркое карельское лето. Стали желтеть березы и краснеть кое-где осины. Повеяло еще большей прохладой и свежестью от Онежского озера. Вместе с летом кончались и мои последние студенческие каникулы. Скоро предстояло делать дипломную работу, и мое повествование завершило полный цикл, подобно сказке о белом бычке. Читатель узнал, что я оказался чрезвычайно ловким молодым человеком. Подобно колобку, я ушел от дедушки КГБ, пугавшего меня нарами, от бабушки по имени «Бюро Выборгского райкома комсомола», собиравшейся направить меня на защиту Отечества, и весело катился к финишной ленточке, на которой было написано «Диплом ЛПИ». Жизнь представлялась чем-то вроде речки, несущей меня все дальше и дальше. Конечно, приходилось все время слегка суетиться, чтобы не налететь на камень, но зато новые виды и обстоятельства гарантированно возникали за каждым новым поворотом. В общем, я плыл или катился, подобно колобку, не утруждая свою голову размышлениями о своем будущем. «Пусть же будет, кто как хочет» – говорится в знаменитом карело-финском эпосе «Калевала».

В те годы все глобальные события в стране определяла одна сила, называемая почему-то конструкцией из двух слов – «Партия и Правительство». При Брежневе имел хождение в народе такой стишок: «Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это». Так вот, еще летом я услышал, что партия и правительство озаботились вопросом: «А зачем в СССР существуют две разные железные дороги – Кировская (Управление дороги в Петрозаводске) и Октябрьская (Управление – в Ленинграде), и не следует ли их объединить в одну?». Ответ на этот вопрос интересовал всех жителей нашей окраины, ведь все они, в основном, работали на железной дороге. За своих родителей я не волновался. Все эти реорганизации пугали главным образом начальников, а мои отец и мать были хорошими специалистами среднего уровня, и, хотя оба работали в управлении дороги, беспокоиться за них было нечего.

Перед Новым 1960 годом я получил письмо из Петрозаводска, в котором родители написали, что отцу предложили перейти в Управление объединенной дороги в Ленинграде с предоставлением жилищной площади. Такой чести было удостоено всего лишь несколько человек. Отец являлся крупным специалистом по «сигнализации, централизации и блокировке» (СЦБ), то есть был человеком, от которого в значительной степени зависела безопасность железнодорожного движения. Для меня это известие имело действительно судьбоносное значение. Перед распределением я заявил в какой-то комиссии о том, что у меня будет в скором времени ленинградская прописка. Этим я избежал распределения на комбинат или в научный подмосковный центр. Когда у меня эта прописка действительно появилась, то девушка, за которой я ухаживал, приняла мое предложение руки и сердца. Она училась на параллельном курсе другого факультета, была фактически кибернетиком (слова этого в те годы старались избегать, и сама себя она называла профессиональным логиком) и впоследствии участвовала в создании первых компьютеров в КБ при Политехническом институте. Это КБ, как уже ранее отмечалось, работало на военных и было очень привилегированной организацией. Все работники получали большие зарплаты и даже иногородних студентов, распределенных в КБ, оставляли, в виде исключения, на какое-то время в институтском общежитии. Моя избранница относилась ко мне очень хорошо, но уезжать со мной от любимого КБ куда-либо не собиралась, так что особых иллюзий относительно нашего совместного будущего я до этих пор не питал. Родом она была из того же самого Петрозаводска и прельщала ее не высокая зарплата, а сам процесс создания и наладки этих странных устройств, которые лишь с большой натяжкой можно было называть компьютерами. Они не имели ни дискет, ни монитора, а являли собой набор элементарных ячеек, соединенных между собой жестким образом. Они при правильной сборке могли работать по одной-единственной программе и нужны были, по-моему, лишь для осуществления запуска ракет. Все это было очень засекречено и к тому же совершенно меня не интересовало. Тем не менее, я невольно узнал, что ячейки представляли собой ферритовые колечки, внешне напоминающие бисер, на которые девушки на заводе наматывали две обмотки с помощью обычных маленьких иголок. Как физик могу сказать, что частота, на которой работает такой компьютер, не может превышать нескольких килогерц и, следовательно, по быстродействию он уступает современным устройствам больше, чем улитка уступает гоночным болидам «Формулы – 1» по скорости.

Устройства эти предназначались, по-видимому, для управления системой пуска межконтинентальных ракет. Осуществлять запуск нажатием одной кнопки было слишком рискованно. Помню, кто-то рассказывал анекдот, представляющий так называемый черный юмор. Командир атомной подводной лодки, находящейся в океане, срочно вызывает к себе рано утром боцмана и спрашивает, куда направляется их подлодка? Тот докладывает как положено, что движемся мы к берегам Америки. «Нет больше твоей Америки! – кричит капитан. – Кто вчера вечером сапоги на пульт запуска ракет поставил?».

Логично предположить, что компьютер должен давать команду на запуск, если он получит сигналы от нескольких человек, один из которых является главой государства, а другой – командиром установки, подтверждающим готовность к пуску. Эти два человека, да и другие возможные участники, должны иметь свои независимые коды. Безусловно, сверхнадежным должен быть и сам компьютер.

Моя первая жена никогда не рассказывала об этих глобальных задачах, но о процессе наладки созданного компьютера говорила с удовольствием. Куча спаянных друг с другом ячеек обычно не работала, т. е. работала неправильно. Разработчики высказывали предположения о причинах такого невезения, но коллективно искать ошибку было бессмысленно, и жена решительно выгоняла коллег из помещения. Ее талант состоял в том, что она лучше других могла сосредоточиться и следить за прохождением тактовых импульсов по системе и за изменениями состояний ячеек. Наконец, она приглашала сотрудников и сообщала диагноз. Соединения некоторых ячеек перепаивались, и компьютер начинал работать. Процесс наладки, конечно, мог занимать и очень много времени. Должен сознаться, что сам я плохо понимаю смысл вышенаписанного. Факт наличия у жены способностей к налаживанию компьютеров подтверждался и независимыми источниками. В дальнейшем все ячейки и их соединения заливались эпоксидной смолой, и военпред при приемке изделия с удовольствием ронял полученный «кирпич – компьютер» на пол. Работе его не мешало также погружение в воду, обливание чаем и прочие экзекуции.

Наконец настал момент моего распределения. От небольшого благообразного старичка я узнал, что меня распределили в Государственный институт прикладной химии (ГИПХ), расположенный в самом центре города на набережной возле моста Строителей (Биржевого) на Петроградской стороне. Старичок имел фамилию Глухов, являлся начальником отдела кадров ГИПХа, и при более близком рассмотрении, как оказалось, не имел благообразности вовсе. Я подписал какую-то бумагу, а он пожал мою руку даже со следами некоторого удовольствия на лице, как Мефистофель, заполучивший еще одну грешную душу. Я не стал сразу его огорчать своей неблагонадежностью, но сам-то был уверен, что первый отдел в этом секретнейшем учреждении разоблачит меня одномоментно.

Скоро сказка сказывается, да нескоро жилищное дело делается. Шел месяц за месяцем, а переезд в Ленинград и оформление документов все откладывались и откладывались. Я сдал всевозможные анкеты, где я отрицал участие (свое и своих родственников) в Великой Отечественной войне на стороне Германии, не признавался, что мы были на временно оккупированных территориях, но самое главное, не выступали под белогвардейскими знаменами во времена, последовавшие за Великой Октябрьской революцией. Специального вопроса: «А не хранили ли Вы или Ваши ближайшие родственники антисоветские материалы?» – в анкете, к счастью, не было.

Институт я закончил в конце февраля 1960 г., но только летом, буквально на следующий день после получения прописки, я явился в ГИПХ, получил временный пропуск и предстал перед начальником лаборатории, желчным старцем по имени Иосиф Петрович. Я наивно полагал, что он будет рад даже столь позднему моему появлению. Ведь какая-то надобность во мне существовала, рассуждал я, раз сам начальник отдела кадров переместился ради моей персоны из центра на край города. Только самый неискушенный в аппаратных процессах человек вроде меня мог полагать, что доводы разумности являются движущей силой чиновничьего сообщества. Я не знаю, как все было, но, скорее всего, осуществлялась некая заявка на молодых специалистов, составленная бог знает когда и кем, но утвержденная министерством.

Трудно описать все крики и ругань, выплеснувшиеся из моего будущего, довольно субтильного, начальника. По закону я должен был явиться ровно через месяц после окончания и ни на день позже. Что я себе позволяю, понимаешь? Я стал терпеливо объяснять, что вот я прописан только вчера, и что я мог бы навещать его хоть каждый день с отчетом, как продвигается процесс прописки, но на работу меня все равно никто бы не принял. Гнев начальника только усилился. Его совершенно не интересуют мои объяснения. По закону я должен быть привлечен к уголовной ответственности за неявку по распределению. Короче говоря, основной тезис начальника, если перефразировать слова Глеба Жеглова, был почти так же прост: «Распределенный, не явившийся в срок, должен сидеть в тюрьме». После визита в петрозаводский КГБ меня было уже не так просто взять на понт. Я понял, что от меня ничего, кроме смирения, не требуется, и стал просто ждать. Старичок действительно стал скоро выдыхаться и повторяться (годы брали свое), и еще через полчаса я был свободен.

Иосиф Петрович любил устраивать разносы по любому поводу и без оного. Когда я немного ближе познакомился с его манерами, то понял, что нагоняй, устроенный мне при первой встрече, это, как говорится, были всего лишь цветочки. Он был старейший сотрудник ГИПХа и знал подноготную всех тогдашних начальников. Рассказывая о сравнительно недавних годах войны и блокады, он очень распалялся: «Да это же все они форменные бандиты, они даже, понимаешь, лошадь съели!». Оказывается, раньше в ГИПХе была самая настоящая лошадь, осуществлявшая перевозки как внутри, так и за пределами института. В голодное блокадное время гнусные начальники объединились в банду и как упыри, окружили и съели бедное животное, которое к тому же являлось казенным имуществом.

В годы войны ГИПХ был весьма безлюден, но все же существовал. Почти все сотрудники занимались производством бутылок с зажигательной смесью. Рассказывал начальник нашей физико-химической лаборатории и о том, как были обнаружены на складе бочки с какой-то патокой. Ученые химики разработали процесс гидролиза этой патоки и сумели получить сладковатое съедобное вещество. Эти люди, по-видимому, поделились с Иосифом Петровичем, и он о созданном подпольном производстве рассказывал без гнева и даже с некоторым умилением. И вообще, чувствовалась в нем некая обида на обошедших его многочисленных замдиректоров, начальников секторов и более успешных начальников лабораторий. Его лаборатория в неофициальной табели о рангах, как мне кажется, располагалась весьма низко. Сам он с удовольствием занимался внутрилабораторными интригами, создавал группы влияния и был классическим администратором небольшого коллектива. Трудно сказать, кем он был по специальности, возможно электрохимиком, потому что любил рассказывать о своем знакомстве с академиком Фрумкиным. Фрумкин, если мне не изменяет память, был московским электрохимиком.

Самым странным оказалось то, что я прошел проверку и был зачислен в штат. «Жалкие бездельники, – думал я о сотрудниках секретного отдела безо всякой благодарности, – принимают черт-те кого. Даже проверить и то не могут как следует».

ГИПХЕЙ

ГИПХ занимал громадную территорию, начинавшуюся от Биржевого моста и тянувшуюся до места, занимаемого дворцом спорта «Юбилейный», которого в то время еще не существовало вовсе. Не существовало тогда и громадного здания, которое простирается вдоль проспекта Добролюбова. Оно выросло на моих глазах. Именно через его вестибюль осуществляется сейчас вход на территорию. Один ГИПХовский поэт написал следующие строки: «Как над нашей проходной висит химик прикладной». Этого «прикладного химика» мог видеть всякий проходивший или проезжавший по проспекту Добролюбова. В те времена проходная располагалась в двухэтажном здании красного кирпича, по цвету которого глаз безошибочно узнает старые фабричные корпуса. Бывшее здание проходной располагалось почти перпендикулярно берегу Большой Невки, а корпус, где мне довелось работать, расположен вдоль Невки, на которую смотрело со второго этажа такого же краснокирпичного здания огромное окно нашей комнаты. На пересечении набережной и границ ГИПХа стояли будки с часовыми, как в ГУЛАГе. Над водой вдоль всей набережной был сделан навес, как бы продолжающий плоскость набережной. Он состоял из консолей, соединенных многими рядами колючей проволоки. Служил он для того, чтобы шпион не проник на секретный объект с воды.

В проходной мне приходилось проводить много времени при первых визитах. Здесь я ждал, пока мне оформят заявку на разовый пропуск и пока этот пропуск выпишут. По-видимому, я был впечатлительным юношей, потому что запомнил не людей, с которыми приходилось общаться, не план расположения вертушек, через которые осуществлялся пропуск на территорию, а дурацкий противопожарный плакат. Даже скорее не плакат, а настенный листок пожарника. На нем была приклеена фотография пожарища. На заднем плане виднелся угол обгоревшего дивана, а в центре композиции небольшая горка то ли из углей, то ли из золы. Рядом был приклеен машинописный текст, из которого следовало, что выпивший гражданин Иванов лег спать с непотушенной папиросой. В результате возникшего пожара гр. Иванов сгорел. В конце приводился полный адрес и этаж квартиры сгоревшего. Глядя на этот скорбный листок, я размышлял на тему о том, является ли кучка пепла в центре фотографии действительно останками гр. Иванова. Скорее всего, нет, но почему же написано, что он сгорел, а не погиб на пожаре? И зачем тогда фотография в центре листка? Эти же бессмысленные вопросы повторялись и закреплялись, когда я ежедневно перед 9.15 стоял в длинной, по-утреннему унылой, очереди к блестящей вертушке – турникету, управляемой бдительным охранником.

ГИПХ чуть позже представился мне громадной империей, управляемой некими олимпийцами. Лики этих держателей судеб, сидевших на Олимпе, были неразличимы за клубящимися облаками, прорезаемыми порой вспышками приказов-молний. Приказы эти назначали и переставляли начальников, образовывали новые сектора. Известно было, что исходили они из дирекции, но главные московские боги, для которых директор и замы были лишь богами-порученцами, оставались неизвестными. Все время шли разговоры о том, что под свежее постановление правительства можно получить все, что захочешь.

Воланд у Булгакова пытался уверить буфетчика, что не бывает осетрины второй свежести. С постановлениями все было сложнее. Поскольку их никогда не отменяли, то они, подобно французским академикам, могли бы именоваться «immortels», то есть бессмертными. Однако влияние старых постановлений со временем все уменьшалось, ибо выходили все новые и новые. В связи с этим Воланд, наверное, не стал бы так категорично уверять чиновника, что не существует постановлений второй, а то и пятой степени свежести.

Подданные ГИПХовской империи были многочисленны и заполняли собою все корпуса, территорию, курилки и туалеты. Вот куча оборванцев, подобно бурлакам, тащит большой токарный станок с места на место с помощью лямок, ломов и кусков труб, подкладываемых один за одним под передок станка. Это бригада такелажников. Целое здание заполняют химические проектанты, выпускающие чертежи, по которым где-то в Сибири построят химзаводы. Вместо съеденной лошади ГИПХ обзавелся большим транспортным цехом. Сначала меня удивляло наличие большого количества людей, не являющихся «прикладными химиками». Потом я стал догадываться, что не зря большой филиал ГИПХа в Капитолове называют иногда вторым заводом. Из этого следовало, что ученые и должны лишь слегка разбавлять основную массу рабочих и чиновников первого завода, который лишь формально называют ГИПХом. Ради объективности следует отметить, что вскоре после моего прихода начался бурный рост числа именно научных сотрудников, которые заполняли вновь возводимые корпуса. Кого и чего здесь только не было уже в те далекие годы.

Вот стенды, где испытываются ракетные двигатели, или правильней сказать, испытывается топливо для этих двигателей. Так или иначе, но периодически раздается дикий свист и шипение, и громадное желтое облако окислов азота горделиво плывет над Невой.

Вот громадный механический цех. В отличие от дня сегодняшнего, когда все подсобные подразделения во всех НИИ стали самостоятельными и для самих НИИ полностью бесполезными, он действительно обслуживал институт. То же самое можно сказать и про стеклодувную мастерскую. Кроме того, в ГИПХе тех лет имелось множество цехов с целой армией аппаратчиков, назначение которых мне было непонятно. Когда я пришел в какой-то из цехов попросить немного жидкого азота (нам его в этот день почему-то не привезли), меня всего скривило от сильнейшего запаха аммиака. Заметив мое выражение лица, аборигены весело засмеялись. «Зато у нас не бывает насморка!» – горделиво сообщил какой-то парень в черной войлочной спецовке.

Единственное, что поражало нас, научно-исследовательских работников, так это отсутствие видимых результатов этого титанического труда. Мы иногда обсуждали вопрос, почему продукцию, выпускаемую ГИПХом, нельзя купить в магазинах или даже, на худой конец, украсть со склада. Что же мы выпускаем? Все недоуменно пожимали плечами. «Все» – это младшие научные сотрудники, за каждым из которых некоторое время спустя закрепится обидное прозвище «мухобой». Наш бессменный парторг по имени Валя, невысокий, рано облысевший человек, чуть старше меня, как-то рассказал нам случай из жизни. К нему прибежала его родная тетка и с большим возмущением стала тыкать ему в нос какой-то пакетик. «На, понюхай», – приговаривала она. Оказалось, что тетка купила в хозяйственном магазине средство от моли – нафталин, а он нафталином и не пахнет вовсе. Продавцы в ответ на ее претензии, предъявленные на следующий день после вскрытия пакета, говорили, что ничем помочь не могут, а выпускает этот продукт не кто иной, как ГИПХ. «Сколько я не изучал надписи на пакете, – говорил Валя, – понять, кто же является производителем, так и не смог. Спрашивал у знакомых, кто у нас нафталин выпускает, но никто не знает».

Как и все ленивые люди, я был очень свободолюбив. Самым ужасным для меня в ГИПХе было наличие бессмысленно жестокой формальной трудовой дисциплины. Даже проскочив до 9.15 через проходную, следовало быстро бежать к своему красно-коричневому корпусу, где в холле возле центральной лестницы, ведущей на второй этаж, были развешены плоские неглубокие шкафчики со стеклянными дверцами. Все кинозрители видели примерно такие шкафчики в западных фильмах. Портье вешают в них ключи от номеров. Здесь же в них вешали не ключи, а жетоны с личными номерами сотрудников. У каждой лаборатории существовал свой шкафчик, и возле его открытых дверей стояла специальная сотрудница, называемая табельщицей. На узком дне шкафчика лежала груда жетонов. Подбежавший сотрудник начинал рыться в этой куче в поисках своего жетона. Далее он вешал его, с чувством глубокого облегчения, на гвоздик, возле которого была приклеена бумажка с этим же самым личным номером. В 9.15 табельщица закрывала стеклянные дверцы и вешала снаружи висячий замок. Несчастные сотрудники, гвоздики которых пусты, считаются опоздавшими в течение некоторого срока (вроде бы одного часа) и прогульщиками по прошествии этого срока. К ним применялись меры административного воздействия (по нарастающей): писание объяснительных записок; лишение редких и скудных премий; объявление выговоров по лаборатории; по институту и, наконец, увольнение после трех выговоров. Мне нравится история про академика Френкеля, который в ту пору еще не был академиком и читал лекции студентам. Когда он опоздал к началу лекции, то его попросили написать объяснительную записку. В этой записке утверждалось, что на самом-то деле он не опоздал, так как, когда он пришел, то лекция еще не началась.

Но всех этих мер, по мнению администрации, было совершенно недостаточно. Стражникам запретили выпускать кого бы то ни было через проходную в рабочее время. Периодически отдел кадров производил облавы на опоздавших. Сотрудники отдела кадров, стоя рядом со стражниками, переписывали номера пропусков опаздывающих. Это была наихудшая ситуация для нарушителей. Если, направляясь утром к проходной, ты видишь бегущего навстречу человека, то лучше притормозить и спросить, а не облава ли сегодня? Если твои подозрения подтвердились, то следует бежать куда-нибудь подальше и приходить снова в обеденный перерыв. Убежавший от облавы считается почти героем. Бог с ним, с неповешенным жетоном – дело это внутрилабораторное, но тот факт, что ты не подвел лабораторию и не попал в черный список кадровиков, тебе зачтется.

Все это, вместе взятое, создавало у меня, да, наверное, и у многих, неприятное липкое чувство бесправия и беспомощности. Особенно тяжело это переносилось в самое темное время года. Во мраке, лишь чуть рассеиваемом светом желтых фонарей, множество людей в битком набитых трамваях и троллейбусах, следующих по направлению к ГИПХу, поминутно посматривало на часы. Эпизод, о котором я рассказываю, произошел уже в новой проходной, снабженной большим числом турникетов, под «прикладным химиком». И вот, плохо проснувшиеся, молчаливые люди стоят в четырех длинных очередях, мечтая успеть проскочить к сроку многоступенчатую систему контроля. Их молчаливое нетерпение передается и четырем стражникам, которые должны по инструкции тщательно сличить фотографию сотрудника на пропуске с личностью, предъявившей пропуск. Но вот еще один персонаж. Перед пунктами пропуска прогуливается небольшой человечек, пересекая людские очереди то туда, то обратно. Это маленький начальник стражников. Все они, как и мы, в штатском, но по счастливому лицу начальника сразу видно, что у него на одну лычку больше, чем у тех крупных мужиков, что производят проверку. «Спокойней, спокойней. Не колбасу отпускаете!», – командует негромким голосом маленький Наполеончик. Вид единственного счастливчика в этом большом неуютном пространстве между дверьми и вертушками почему-то неприятен.

Такой гигант, как ГИПХ, пропускал через себя большое количество казенных денег. Все начальники стремились быть поближе к этим могучим финансовым потокам. Дело было не только в личном обогащении. Ставки всех работников были фиксированы. Конечно, преуспевающий начальник мог выписать своим людям и себе любимому лишнюю премию. Главное, для честолюбивого начальника лаборатории или отдела, на мой взгляд, было разжиться для того, чтобы расширить свое подразделение, набрать умелых, работящих и желательно умных сотрудников. Купить им, в конце концов, хороших приборов, на которых они там что-нибудь научное сделают. Часто расширение начинается с захвата помещений, за которые шла вечная подковерная борьба. Народная мудрость гласит: «Были бы кости, а мясо нарастет». Так же можно сказать и про рабочие помещения, и про сотрудников. А сам начальник, если повезет, вдруг да выстрелит, то есть вверенное ему подразделение разработает какой-то процесс, создаст какую-то установку в ответ на свежее постановление правительства и партии. Тут-то и начнется новая счастливая жизнь. Начальник становится а) лауреатом Государственной или Ленинской премий, б) директором, в) членом-корреспондентом или даже академиком.

Читая этот святочный рассказ об удачливом начальнике, не забывайте, что автор никогда в шкуре реального начальника не был и слабо представляет себе, как последнему защитить результаты, полученные под его руководством, от посягательств старших по чину.

Наибольшим звездным успехом ГИПХа было создание топлива для последней третьей ступени наших космических ракет, на котором был запущен первый искусственный спутник земли, да и запуск Гагарина производился с помощью этого же топлива. Топливом этим являлся замещенный гидразин вместе с окислителем – азотной кислотой, насыщенной окислами азота. Все это произошло до моего поступления в ГИПХ. Я не знаю больше ни одного успеха такого масштаба, достигнутого в институте. Мне приходилось слышать воспоминания о последовавшем золотом дожде наград, званий, финансовых вливаний. Ликование после запуска первого спутника было в ГИПХе действительно всенародным. По коридору бегал старичок по фамилии Фарбер. Я застал его, но я плохо помню его официальную должность. Мне он казался всеинститутским завхозом. Так вот, он бегал с громадным чайником, наполненным спиртом и наливал всем старожилам ГИПХа по изрядной порции за успех. Тема, в работе над которой я принимал участие, тоже была отзвуком того великого достижения.

Чтобы дать некоторое представление об атмосфере, царившей в этой гигантской империи, я расскажу одну небольшую историю. Речь не идет о конкретных вполне нормальных людях, занимавшимися научными или технологическими разработками. Общение между ними, особенно это относится к молодежи, было доброжелательным, мы все были как бы заодно в неприятии системы, сложившейся и в стране, и в институте. Речь идет об атмосфере, которую пытались создать администрация, парторганизация и режимный отдел – этакое триединство власти.

Я уже писал о стенгазетах, висевших в Политехническом институте. Выпуск стенгазет был характерной чертой минувшего времени. Выпускались они в разных лабораториях и даже в администрации. И вот однажды стенгазета нашей лаборатории, выпущенная нашими сотрудниками ко дню 8-го марта, вдруг внезапно исчезла. Нет, ее не унес коллекционер-любитель, ее не сорвали завистники из соседних лабораторий – ее реквизировала триединая власть. Оказалось, что в правом верхнем углу газеты была написана строка: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!». Но на этом месте в любой советской газете должна стоять цитата-лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Наш парторг Валя был вызван на институтский партком, где принял, как он рассказывал, огонь на себя. Дескать, простите, не уделил должного внимания; виноват, недоглядел; оформитель был молод и пропустил правильный лозунг не по злому умыслу, а исключительно по рассеянности. Несмотря на то, что виновные были прощены, я считаю, что этот дикий случай даже для тех времен был аномальным явлением.

Все старые ГИПХовцы, естественно, когда-то были молодыми. Один из них, выпускник Технологического института (звали его Саша), защищал диссертацию еще до моего прихода. При распределении на него претендовали несколько НИИ, но победил в этой борьбе именно ГИПХ. Так вот, после защиты состоялся не только обычный банкет, но и некоторое представление, организованное в основном силами его институтских приятелей. Сцена распределения героя дня в разыгрываемом спектакле выглядела следующим образом (я рассказываю со слов очевидца). На сцене появляется дракон по имени Гипхей и, оттесняя конкурентов, поет следующую арию:

Я Гипхей! Сам Гипхей!

Всех сильней. Всех сильней!

Много ужасного происходило в царстве Гипхея. Помню, как в ясный солнечный день мимо нашего окна провезли по набережной рабочего в синей спецовке, одна нога которого была окровавлена и изодрана взрывом, случившемся на каком-то стенде ближе к Тучкову мосту. Он неподвижно лежал на аккумуляторной тележке, водитель которой ехал, стоя впереди, держась за две блестящие управляющие ручки. Такие тележки я раньше видел только на вокзальных перронах. Ехали они по направлению к медсанчасти.

Помню неожиданное открытие, сделанное мною в ближайшем туалете на нашем втором этаже. На самом дне унитаза, там, куда уносится вода после спуска, я заметил маленькую капельку ртути. Маловероятно, что кто-то пришел туда со специальной остроносой пипеткой и капнул маленькую капельку. Скорее это была ртуть, выделившаяся из организмов многих ГИПХовцев за годы совместного существования института и унитаза. Капля застряла там, как застревают крупинки золота в лотке старателя, и продолжала все расти и расти. Ртуть широко использовалась в работе для заполнения манометров и была практически в каждой комнате. Сам я неоднократно участвовал в процессе сбора разлившейся ртути и последующей так называемой демеркуризации. В те годы забота о собственном здоровье считалась как бы дурным тоном, и мы все мало обращали внимания на такие вещи.

И все же, несмотря на все ужасы и безобразия, творившиеся в царстве Гипхея, я ушел оттуда только волею обстоятельств. Мне там было интересно работать, да и люди, с которыми я там познакомился, в своем большинстве, мне очень нравились, и я сохраняю со многими из них, дожившими до наших дней, до сих пор добрые отношения.

Взгляд с порога

Лаборатория физической химии, в которую я попал, была небольшой. Раньше она была более крупной, но из нее выделилась новая лаборатория. Работало в нашей лаборатории сейчас человек двадцать. В каждой комнате занимались чем-то своим, научные направления, подобно параллельным прямым у Евклида, не пересекались. Не скажу, что я так уж легко сходился с людьми, поэтому даже имена всех членов лаборатории я выучил довольно нескоро. Общим для нашего трудового коллектива было, пожалуй, только то, что в нем не было настоящих, кондовых химиков-синтетиков с горами химической посуды и со склянками, имеющими смешные названия, вроде Тищенко-сухой и Тищенко-мокрый. Были группы электрохимиков, была группа спектроскопистов, был пожилой, как мне тогда казалось, рентгенщик по имени Юрий Дмитриевич. В его группе, кроме него самого, был только один лаборант. Вместе они обслуживали весь институт, то есть к нему приходили самые разные люди и приносили всевозможные порошки. Сняв порошковую рентгенограмму, Юрий Дмитриевич просматривал толстые справочники и важно объявлял, что принесенное вещество, к примеру, является пентагидратом нитрата трехвалентного железа. Часто оказывалось, что исследуемое вещество науке неизвестно (по крайней мере, той части науки, которую представлял Юрий Дмитриевич).

Но все это выяснится потом, а сейчас я иду по широкому коридору второго этажа красно-кирпичного здания. Пол покрыт зацементированной плиткой, через которую прорастают два ряда стальных рельсов с довольно широкой колеей. Оказывается, в этом здании когда-то при царе Горохе был ликерно-водочный завод, и по этим рельсам ездили, если и не паровозы, то громадные тележки или вагонетки со столь почитаемым в народе товаром. Вот я останавливаюсь и, постучавшись, вхожу в комнату № 75. Большое помещение площадью метров 40 с высоким потолком хорошо освещено через громадное окно, под левым краем которого сидит за столом, левым боком к свету, человек пенсионного возраста. Он округл, лысоват, имеет рост чуть ниже среднего. Это руководитель нашей группы. Зовут его Евгений Алексеевич. А вот и мои коллеги, младшие научные сотрудники Володя и Виктор. Оба они брюнеты, но очень разные. Оба старше меня на два года, то есть ровесники Миши Молоствова. Они по образованию тоже, как и я, физики, – Володя из Университета (кафедра радиофизики), а Виктор кончал тот же Физмех Политехнического института. Володя высок, но голова его, по-моему, немного маловата для его роста. Впрочем, если вспомнить, то такое же впечатление производят и многие другие высокие люди. У Володи странная улыбка – он улыбается, не разжимая губ, и мне первое время казалось, что губы его не только растягиваются в ширину, но и втягиваются куда-то внутрь головы. Несмотря на необычность, улыбка была мягкой и приятной. Удивительным было то обстоятельство, что Володе удалось получить от ГИПХа квартиру. Я застал только момент получения, поэтому я не знаю, чего это ему стоило. Но сам факт получения квартиры молодым специалистом от предприятия был уникален даже для тех времен.

Большое впечатление произвела на меня впоследствии Володина жена, с которой мы познакомились, когда вместе с Виктором были приглашены отметить новоселье в узком кругу в гостях у Володи. Я избегал на нее смотреть. Я знал, что горбатым или безногим людям неприятно, когда их пристально разглядывают. Это существо не имело столь очевидных дефектов, но сразу чувствовалось, что с ней что-то не то. Она была чуть ниже Володи, но по массе тела, безусловно, его превосходила. Перемещалась она быстро и резко. На самом-то деле никаких комплексов у нее не было вовсе. Приняв мою тактичность за смущение, вызванное ее появлением, она стала проявлять ко мне повышенное внимание. Мне перепадали лучшие кусочки, рюмка моя наполнялась в первую очередь. Впоследствии у меня возникло подозрение, которое со временем только укреплялось, что она своим мужем манипулировала и заставляла его как можно быстрее делать карьеру. Вообще-то я стараюсь меньше рассказывать о личной жизни вполне реальных персонажей моего повествования, но вышеизложенное отступление обусловлено тем, что оно помогает понять в дальнейшем некоторые не совсем обычные поступки и действия Володи.

Виктор был более открытым человеком, чем Володя, и обладал чувством юмора. Когда мы познакомились поближе, я часто бывал у него в доме и был свидетелем того, как он развлекал своего маленького сына. Тот просто заходился от хохота. Сын загадывал папаше самые обычные классические загадки: «Без окон, без дверей, полна горница людей. Что это такое?». Виктор морщил лоб, почесывал голову вытянутым пальцем где-то за ухом. Это был очень характерный для него жест, немного напоминающий действия кота, когда последний чешет задней лапой голову, пытаясь избавиться от блохи. «Это кинозал, наполненный битком зрителями». «Ха – Ха – Ха, – смеялся сынишка, – да это же огурец! Давай попробуй еще отгадать. Сидит девица в темнице, а коса на улице. Что это?». – «Это крыса. Она залезла в свою норку, а хвост не поместился и остался на улице». Я был поражен тем, как он быстро придумывал нелепые, но остроумные ответы на всем известные загадки.

Так же, как и я, Виктор был в прошлом иногородним студентом, детство которого прошло в еще более северном городе – Мурманске. Внешность его недвусмысленно говорила, что он является восточным человеком. Нет, конечно, он не был похож на японца или бурята. Среди его предков, как он рассказывал, были и персы и армяне. Когда он в девяностые годы приезжал в Москву в командировку, то Лужковская милиция по несколько раз в день принимала его за террориста и приводила в различные отделения милиции, несмотря на наличие кипы документов. Все это напоминало анекдот про Василия Ивановича. Бойцы радостно докладывали ему, что они белого поймали. «Такой большой и лысый?» – спрашивал Василий Иванович. «Да, так точно!». «Отпустите, – устало говорил Чапаев, – это Котовский».

Как физик Виктор также имел одну характерную особенность. Он лучше всех производил численные оценки всевозможных физических величин. Сколько атомов попадет на один квадратный сантиметр охлажденной подложки в одну секунду, если известно давление газа (диаметр отверстия для напыления, геометрия установки и природа осаждаемого газа предполагается также известными)? Сколько энергии выделяется в электрической искре при размыкании конкретной электрической цепи? и т. д. и т. п. При расчете он опять почесывал голову пальцем где-то за ухом и произносил странные слова: «Ну, напряжение мы, пожалуй, переоценили, поэтому сбросим-ка из ответа полпорядка». Над этим выражением «полпорядка» часто смеялись члены других групп, прося, чтобы Виктор разъяснил, что же это такое, и бывает ли «четверть порядка»? Если число молекул в одном моле любого вещества 6х1023, то порядком является показатель степени, и в данном примере это число 23. При расчетах, связанных с оценками, непрерывно делятся или умножаются всевозможные величины. При этом числа, стоящие впереди, действительно делятся или умножаются, а порядки, как и положено в математике, вычитаются и складываются. Тот, кто не забыл, что такое десятичный логарифм, должен догадаться, что число, десятичный логарифм которого равен ½, будет чуть больше 3. Это и есть те самые «полпорядка», над которыми так потешались посетители нашей комнаты № 75.

Из физиков с мировой известностью не все любили и могли с легкостью производить оценки. Я знаю, что мастером оценок любых физических величин был Энрико Ферми. Это означает, что он был эрудитом во многих разделах физики, в отличие от большинства современных ученых, которые являются узкими специалистами и,  по меткому выражению Козьмы Пруткова, в связи с этим «подобны флюсу». Кратко перескажу случай, описанный женой Ферми – Лаурой – в книге «Атомы у нас дома». Когда они жили уже в Америке, то как-то зимой в их квартире стало очень холодно. Она попросила мужа принести и вставить вторые рамы. «Хорошо, дорогая, – отвечал Ферми, – только я сначала хотел бы убедиться, что это действительно поможет». Схватив листок и карандаш, он стал оценивать, насколько изменится тепловой поток, выходящий из их квартиры на улицу через окно, при вставлении дополнительной рамы. Увы и ах, эффект от дополнительной рамы, как принято было выражаться в нашей комнате, «оказался копеечным». Только на следующий день Энрико, с большими извинениями, вставил вторые рамы. «Понимаешь, дорогая, вчера, когда я это считал, то потерял где-то три порядка».

Сам я помню лишь смысл этой истории, поэтому детали моего пересказа могут и не совпадать с тем, что написано в книге.

Большой секрет

Зачем же собралась компания из четырех человек в комнате № 75? Я даже начал слегка потряхивать головой, словно приговаривая: «Чур меня, чур меня», когда передо мной была приоткрыта страшная государственная тайна, – мы создаем принципиально новое ракетное топливо, топливо на свободных радикалах. Весь пафос речи был испорчен циником Виктором, который слышал слова шефа Евгения Алексеевича, обращенные ко мне, и откликнулся из своего угла: «Туфта все это».

Атмосфера секретности густыми клубами висела во всех комнатах и коридорах ГИПХа. Кто бы и что бы ни делал, все это было секретно. Внешне секретность проявлялась в том, что на каждой двери были приделаны ушки, на которые можно было бы повесить маленький висячий замочек. Однако вместо замка вешалась на ниточках (веревочках) небольшая дощечка с круглым углублением. Через ушки продевалась веревочка, концы которой заделывались в пластилин, находящийся в углублении дощечки. Вместо княжеского перстня к пластилину прижималась круглая личная печать сотрудника, производившего запирание дверей рабочей комнаты в конце дня. Круглое углубление было необходимо для того, чтобы злоумышленник не срезал аккуратно ножом печать и не прилепил ее снова вместе с оттиском после завершения своего черного дела. Процедура эта называлась опечатыванием помещения. Перед революционными праздниками (1 мая и 7 ноября) опечатывание производила специальная комиссия Первого отдела своими печатями. Причины возникновения такого странного обычая пытался объяснить один из знакомых мне ученых. «Понимаете, – говорил он, – перед революционным праздником враг особо коварен и хитер».

С системой опечатывания я познакомился совершенно случайно еще в институте. Мы сдавали какой-то экзамен и очень долго торчали на кафедре в коридоре в ожидании начала экзамена. Железный сейф, стоявший рядом, был украшен аналогичной биркой с толстым слоем пластилина и неразборчивым оттиском. Один из нас, ошалев от бессмысленного ожидания, нашел значительно лучшее применение висевшему пластилину и вылепил барельеф со смешной и симпатичной рожицей. Как нас трясли работники Первого отдела через день, другой! Не добившись толка на общем собрании группы, они вызывали нас поодиночке и грозили всевозможными карами, если мы не выдадим автора. Однако мы все, как партизаны, говорили, что ничего подозрительного не заметили, хотя многие, в том числе и я, наблюдали за созданием шедевра.

По коридорам ГИПХа каждый десятый сотрудник нес в руках темно-коричневый портфель со свисающими веревочками, опечатанный сбоку таким же образом. Портфели выдавали под залог пропуска и принимали обратно в специальном помещении. Залог был необходим, чтобы рассеянный ученый не ушел из института, не сдав секретный портфель в хранилище. Портфели были сделаны из дешевого кожезаменителя и жесткими являлись только боковые стенки. Папки и рабочие журналы, находившиеся в портфеле, провисали далеко вниз. Если начальник, шествовавший с нагруженным портфелем, был небольшого роста, то казалось, что секретные документы почти волочились рядом с ним по полу. Сначала я не мог понять, насколько серьезно окружающие относятся к всеобщей секретности бытия, однако вскоре убедился, что все прекрасно понимают бессмысленность и условность этой липовой таинственности. Самым большим секретом являлся чрезвычайно низкий научный уровень проводимых исследований.

Секреты в технике и технологии, конечно, были, будут и должны быть. Состав и свойства материалов, используемых в ракетостроении, состав резиновых ковриков, которыми обклеена атомная подлодка – все это является государственным секретом, но я бы не стал называть их создателей учеными и присваивать им звания академиков, как не присваивают эти звания поварам или кондитерам, создавшим изумительно вкусный торт.

Свободные радикалы

От ракетного топлива требуется почти то же самое, что и от обычного топлива. Оно должно гореть и выделять много тепла. Специфика заключена лишь в том, что, кроме высокой температуры в камере сгорания (это и называется в просторечии «хорошо горит»), продукты сгорания должны быть легкими. При одной и той же температуре в печке скорость вылетающих молекул водорода будет в четыре раза больше скорости молекул кислорода и ракета с водородной печкой сильно обгонит ракету с кислородной печкой. Но речь пойдет не о столь специфичных эффектах. Я постараюсь ответить на главный вопрос. Сколько выделится тепла, если что-нибудь сгорит? Для этого я изложу науку термодинамику в самом упрощенном виде. Эту науку можно будет преподавать в старших группах детских садиков и в начальных классах обычной школы. Правда, для этого министерство образования должно выпустить дидактические игрушки с разноцветными шариками, снабженными крючками, присосками или другими приспособлениями для соединения шариков друг с другом. Разработать принципы соединения шариков должны методисты из комитетов народного образования и дошкольного воспитания.

Итак, уважаемые читатели, те из вас, кто догадался, что шарики – это атомы, а крючки нужны для образования молекул, могут пропустить этот раздел полностью. Для оставшихся продолжаю. Нам нужны шарики водорода с одним крючком. В газовом баллоне или в воздухе нашей комнаты они летают парами. Первейший закон нашей элементарнейшей химии, где все просто, состоит в том, что природа не терпит пустых крючков. Именно так можно объяснить, вернее постулировать, почему атомы объединяются и молекула водорода имеет формулу Н2. Понадобятся нам и другие шарики с двумя крючками – атомы кислорода. В молекуле О2 имеется двойная связь, использующая по два крючка с каждой стороны. Имея в распоряжении шарики двух сортов, мы можем сцепить еще одну молекулу Н2О – молекулу воды. Наконец, введем еще один вид шариков представляющих углерод. Он имеет четыре крючка. В химии эти крючки именуются валентностью. Сцепим еще несколько молекул: 1) СН4 – метан, 2) СО2 – двуокись углерода. Этого набора молекул для нас достаточно.

Некоторые дети любят ломать игрушки. Они знают, что надо затратить много усилий, для того чтобы сломать игрушку, особенно если она крепкая. Для того, чтобы разобрать любую молекулу на атомы, тоже надо совершить вполне определенную работу. Работа эта называется энергией атомизации, и она известна для очень многих молекул. Зато при образовании молекулы из атомов работать не надо. Энергия сама выделяется в ходе этого процесса, и если ее не отбирать на нагревание чего-нибудь постороннего, ну, например, утюга, то молекулы, получающиеся из атомов, будут очень горячими. Говорят, что выделившаяся энергия перешла в кинетическую энергию молекул. Приведем энергии атомизации всех наших молекул (из справочника «Термодинамические свойства индивидуальных веществ»): для Н2 = 432; О2 =494; Н2О =918; СО2 =1598; СН4 =1642 (все значения в кДж/моль).

Напишем реакцию метана с кислородом воздуха:

СН4 + 2О2 = СО2 + 2Н2О

Для осуществления этой реакции с нашими моделями нам придется расщепить полностью молекулу метана (точнее надо бы говорить один моль метана) и две молекулы (два моля) кислорода. Нетрудно сосчитать, что нам необходимо затратить энергию 2620 кДж. Зато потом из образовавшихся деталей мы сцепляем молекулу (один моль) СО2 и две молекулы (два моля) воды. При этом выделяется энергия 3434 кДж. Главное в нашей игре состоит в том, что ее результатом является не просто составление новых молекул, но и получение столь нужного тепла. Сравнив затраты энергии и ее прибыль, мы видим, что рассмотренная реакция очень полезна и может быть использована в народном хозяйстве. Именно она происходит под нашим чайником, поставленным на газовую плиту.

Реакция разложения воды на кислород и водород 2Н2О = 2Н2 +О2 будет наоборот убыточной. Затраты энергии на разложение воды не окупаются выделением энергии при соединении двух молекул водорода и одной молекулы кислорода. Таким образом, труд по оценке качества того или иного топлива напоминает труд  бухгалтера. 1) Считается расход энергии на атомизацию исходных компонентов; 2) считается выделение энергии при образовании конечных продуктов; 3) подводится баланс.

Однако для многих трудных задач можно найти решение, идущее вразрез с принятыми правилами и традициями. Таким нестандартным путем «распутал» Гордиев узел Александр Македонский. Столь же нестандартный путь решения задачи о лучшем в мире ракетном топливе был предложен ГИПХу неизвестным министерским чиновником. Топить ракетный двигатель надлежало свободными радикалами.

Свободными радикалами являются атомы и молекулы, обладающие свободными крючками. Таковыми являются атом водорода, атом кислорода, двухатомный радикал ОН. С точки зрения бухгалтера, польза от применения нового топлива очевидна. Нет необходимости затрачивать энергию на атомизацию исходных компонентов. Трудности возникают только тогда, когда встает вопрос «как это сделать?». Во время войны существовал довольно несмешной анекдот о том, как один изобретатель утверждал, что знает, как выиграть войну, но расскажет все лишь товарищу Сталину лично. Сам я был тогда слишком мал для анекдотов и запомнил это уже в послевоенные годы. И вот изобретатель на приеме у вождя. «Надо сделать такую машинку, – говорит изобретатель, – чтобы она уничтожила всех немцев». – «Но как эту машинку сделать?» – переспрашивает Сталин. «А это пусть уж ученые придумают», – отвечает изобретатель.

Самое странное для меня состояло в том, что министерство, спустившее сверху из Москвы план по разработке нового ракетного топлива на свободных радикалах и выделившее на эти разработки громадные деньги, указало совершенно точно, на каких именно свободных радикалах должно быть создано это топливо – на атомах азота. Спешу заверить нетерпеливого читателя, что никакой мистики в этом выборе не было и все оказалось, как говорят, проще пареной репы.

Что делать?

Ученых, которые должны были придумать, как сделать топливо на свободных радикалах было всего трое. Наш шеф Евгений Алексеевич занял весьма достойную для начальника, не понимающего смысла действий подчиненных, позицию. Он полностью ни во что не вмешивался и предоставил нам полную свободу действий, естественно, в рамках, заданных священным планом. На себя он взял лишь труд по написанию аннотационных отчетов. В его секретном портфеле лежали секретные планы, где было кем-то написано, в каком квартале что следует сделать. Наверное, это все было написано Володей и Виктором некоторое время тому назад, освящено в министерстве, после чего стало законом для ГИПХовца. Шеф напоминал нам заранее, что в третьем квартале должна быть разработана схема экспериментальной установки по исследованию кинетики рекомбинации атомов азота, замороженных в инертной матрице. В конце третьего квартала он так и писал, что, дескать, действительно создана схема. Он старался не писать полную липу и очень просил, чтобы мы, в соответствии с планом, сделали бы к концу первого квартала следующего года какую-нибудь фиговинку, на которую можно было бы указать пальцем и сказать, что это и есть установка для соответствующего исследования. Пусть она не работает пока, но главное, что она создана в срок.

В конце каждого года мы все дружно писали большие годовые отчеты. Каждый из нас троих писал свой кусок, все они обсуждались совместно и корректировались, после чего текст печатался секретными машинистками и отправлялся по секретной почте куда-то наверх. Сейчас мне кажется, что кроме машинисток его никто и не читал.

Всякий раз, когда я утром приходил на работу, я видел сидящего неподвижно за столом Евгения Алексеевича. Уходил домой он вскоре после 17.15 и все это время он не читал ни художественных книжек, ни газет. Единственное нарушение трудовой дисциплины с его стороны состояло в том, что он съедал принесенные из дома бутерброды не во время официального обеденного перерыва, а чуть раньше. Как только начинался официальный обеденный перерыв, тотчас же открывалась дверь и в комнату входил маленький неказистый еврей по фамилии Чижик. Я не знаю его имени, отчества и даже думал сначала, что Чижик – его кличка. Тут же расставлялись шахматы, и целый час Евгений Алексеевич, сияя от удовольствия, играл с Чижиком в эту древнейшую игру. По молодости лет я ужасался такому времяпровождению нашего шефа. Да, он получал в 3-4 раза больше, чем каждый из нас, но, говорил я себе, никакие деньги никогда не заставят меня так бессмысленно проводить свою жизнь. Сейчас я стал даже старше нашего тогдашнего шефа, и хотя я по-прежнему не согласился бы на такую роль, но я стал много мягче и не осуждаю столь решительно Евгения Алексеевича. К тому же наш шеф выдержал такую, почти тюремную, отсидку всего года два. Какую работу он себе придумал и чем кончилось его увлечение, я расскажу немного позже.

Единственный способ сохранить свободные радикалы продолжительное время – это заморозить их вперемежку с какими-нибудь инертными молекулами или же благородными газами (неон, аргон…). При произнесении слова «заморозить» обычный человек вспоминает почти сразу же лютые сибирские морозы. В физике низкие температуры принято измерять в абсолютной шкале температур (градусы Кельвина). Они всегда только положительны и отсчитываются от температуры абсолютного нуля. Для перевода обычных градусов Цельсия в абсолютные к первым следует добавить число 273. Таким образом, вода кипит при 373 К, лед начинает образовываться на водоемах при 273 К. Когда прелестная барышня сообщает по телевизору, что сегодня в Верхоянске мороз 50 градусов, то температура там в градусах Кельвина всего (-50+273)=223 К. Наиболее низкая температура, используемая почти во всех НИИ, это температура кипения жидкого азота – (77 К). Для замораживания свободных радикалов, как оказалось, даже температура кипения жидкого водорода (20 К) слишком велика и необходимы температуры 4 – 10 К. Для проведения наших работ на базе ГИПХа в Капитолово создается цех по ожижению гелия. Температура кипения жидкого гелия 4,2 К. Это как раз то, что нужно.

Даже если цех заработает, то научиться работать с жидким гелием в институте, где ни один человек не мог помочь даже советом, очень трудно. Перед нами возникали десятки недоуменных вопросов «как?». Как практически измерять низкие температуры, как следить за уровнем жидкого гелия, как переливать его из одного сосуда в другой, как и чем приклеивать провода, чтобы они не отскочили при таком глубоком охлаждении? Наконец, главный вопрос, как определить, что эти свободные радикалы существуют, и как измерить их концентрацию? При этом следует иметь в виду, что простые ответы, как в разгадываемом кроссворде, были не нужны. Известно, например, что температуру можно измерять термопарой или термометром сопротивления. Но здесь речь идет о том, сколь точны и воспроизводимы результаты таких измерений в нужном температурном интервале, каковы плюсы и минусы каждого метода измерений, наконец, какие измерительные приборы нужны для осуществления измерений тем и другим методом, и можно ли их достать?

Надо сказать, что никто в ГИПХе, в том числе и наш шеф, не верил в успех нашего безнадежного предприятия. Речь не идет о создании реального топлива, а о том, что мы не сможем разработать и создать сложную экспериментальную технику, не сможем определить концентрации свободных радикалов в наших приготовленных образцах и уж тем более – исследовать кинетику их гибели (рекомбинации) при нагревании.

На первых порах мы пытались найти хотя бы близкие к нашей теме статьи в научных журналах. Оказалось, что наиболее близок к нашим грядущим экспериментам метод матричной изоляции. Нестабильные и химически активные молекулы, в том числе и свободные радикалы, замораживались в матрице из благородного газа, а затем изучались их всевозможные спектры, получению которых матрица обычно не мешала. Этот метод тогда только-только появился за рубежом, и результатов, полученных с его помощью, было очень мало. Кроме того, авторов не интересовали ни устойчивость систем, ни полученные концентрации свободных радикалов. Если удавалось зарегистрировать нужный спектр, то и слава богу. Чуть позже, впервые в СССР, этот метод стали весьма успешно применять наши соседи по комнатам из группы спектроскопистов, входящие в состав нашей же лаборатории.

Существовала еще одна работа, имеющая к нам самое прямое отношение. Опубликована она была в моем любимом синем журнале J. Chem. Phys. несколько лет тому назад. Виктору и Володе она была известна еще до моего прихода. Когда я ее прочел, то понял, откуда возникло громадье планов по созданию нового ракетного топлива.

Автором работы был американец Фонтана (Fontana), который создал смесь (N/N2), пропустив через электрический разряд азот при низком давлении. Эта смесь осаждалась в калориметр, находящийся при температуре жидкого гелия. Далее он вынимал калориметр из жидкого гелия и постепенно нагревал. Тепло, выделяющееся за счет рекомбинации атомов азота, измерялось. Расчет показал, что концентрация атомов азота в матрице из молекулярного азота составляла 8–10 % (атомных). Отмечу, что согласно оценкам специалистов по ракетным топливам достаточно иметь 5 % атомов азота в топливе, и оно будет лучшим во вселенной. Так вот, значит, откуда эта тема возникла! Я даже понял, чем покорил Фонтана наше московское начальство. Разные спектроскопические методы придуманы всякими умниками-физиками, и никакого доверия к этим методам со стороны ветеранов химической науки, закрепившихся в министерстве, быть не может. Но калориметр – это устройство простое и надежное, как затвор. Почему я говорю только о московском начальстве? ГИПХовские ученые были вне подозрений. В нашей библиотеке был этот журнал, и на формулярах, приложенных к каждому номеру журнала, отмечались даты и фамилии лиц, бравших журнал. Формуляры практически всех номеров, которые я брал почитать, были девственно чисты.

В институте мы не проходили курс теории вероятности, но я помню, как на практическом занятии по квантовой механике молодой преподаватель вдруг спросил, обращаясь ко всей группе: «А вероятности-то Вы понимаете?» И тут же задал задачу про стрелков по уткам, вероятность попадания в цель у которых была 1/10. Какая вероятность попадания, если по одной пролетающей утке стреляют двое? Тут же кто-то ляпнул – две десятых. Преподаватель засмеялся и тут же спросил: «А если стреляют двенадцать стрелков?». Беседа эта была шутливая, и больше про уток мы не говорили. После занятий я вспомнил об этой задаче и решил ее после некоторого размышления. Прочитав статью о таком удивительном результате с атомами азота, я тут же вспомнил про уток и быстро прикинул вероятность атому азота уцелеть, встроившись в решетку молекулярного азота.

Число соседей в структуре с плотной упаковкой равно 12. Вероятность, что все двенадцать мест займут молекулы азота, это и есть вероятность того, что центральный атом азота уцелеет. Вероятность встретить в газе, осаждающемся на подложку, атом азота я проварьировал от нуля до единицы и получил, что ни при каких вариантах результат Фонтаны не может быть реализован. Максимальное число атомов в матрице не может превышать 3 %. Несмотря на грубость модели, ее результат не мог слишком сильно отличаться от реальности. Кроме того, это была, безусловно, верхняя оценка концентрации. Таким образом, наше общее мнение о том, что результат Фонтаны ошибочен, только укрепилось.

Трудовые будни

Чем же мы занимались в то время, когда жидкого гелия не было, и шел довольно долгий подготовительный период? Мы создавали спектрометр электронного парамагнитного резонанса (ЭПР). Купить его за валюту было невозможно, а у нас в стране никто его не производил. Мы сами с помощью всех имеющихся мощностей экспериментального цеха изготовляли громадный электромагнит. Специальные сплавы, необходимые для изготовления сердечника, приготовлялись за большие деньги на каких-то засекреченных заводах. Громадную станину для магнита поднимали с уханьем через огромное окно бурлаки-такелажники. Два лучших механика изготавливали криостат, который должен был вставляться в ЭПР-спектрометр, для решающих опытов, при этом некоторые узлы многократно переделывались. Мы готовили вакуумные установки для откачки будущего криостата. Я могу сравнить весь этот процесс только с изготовлением небольшого автомобиля типа «Запорожец» в каком-нибудь НИИ рыбного хозяйства.

Со спектрометром ЭПР больше всех занимался Виктор, мы с Володей были больше на подхвате. Работали у нас и лаборанты, сменявшие один другого. Мизерные зарплаты этих не слишком заметных, но необходимых помощников научного работника, привели к тому, что в последующие полстолетия людей этой профессии советской администрации удалось извести полностью.

Сам я изготовлял (проектировал) калориметр для повторения основополагающих опытов Фонтана. Конечно, мой калориметр был намного лучше предшественника. Он был дифференциальный, то есть имел два похожих отделения, в одно из которых осаждалась смесь N/N2, а в другой чистый азот N2. Во второй блок калориметра автоматически подавалась электрическая мощность, достаточная, чтобы компенсировать мощность, выделяющуюся при рекомбинации атомов азота в первом, и поддерживать практически одинаковые температуры блочков в процессе разогрева. И я и Виктор могли бы гордиться созданными установками и полученными на них результатами, если бы не дурацкая секретность, съевшая научные достижения тысяч советских ученых.

Опубликовать в журнале что-либо из полученных результатов было невозможно. Как про войну говорят «Кому война, а кому мать родна», так это же самое можно перефразировать и про секретность. Я не говорю про работников секретных отделов, они не вникали в смысл своей работы, принимали и выдавали секретные портфели, следили за «правильностью» оформления статей, изредка отправляемых в открытую печать. Помню представительницу секретного отдела, важно ходившую по ГИПХу. В том месте, где дамы когда-то имели обыкновение носить медальон на тонкой цепочке, у нее на толстой веревке, словно вериги, висела громадная связка ключей от секретных сейфов и кабинетов.

Оригинальной личностью был и вождь секретных работников, замдиректора по режиму Василий Васильевич. Внешне это был ничем не примечательный мужчина средних лет со светлыми глазами и прилегающими к голове, зачесанными набок волосами. В народе он больше прославился как ценитель слабого пола (говоря попросту, бабник), чем как хранитель государственных секретов. Вот и сейчас он идет по длинному коридору административного корпуса, сильно прихрамывая. Всем известно, что это последствия неудачного прыжка из окна второго этажа квартиры возлюбленной в момент несвоевременного возвращения мужа. Позже в больнице Военно-медицинской академии я услышал из уст старенького профессора, осматривающего травмированного циркача-батутиста: «Ваш перелом до революции назывался переломом любовника. Пора, молодой человек, начать зарабатывать деньги каким-то другим местом, а не ногами». Так я узнал «медицинское» название диагноза бедного Василия Васильевича.

Поразил меня он тем, что, будучи заместителем директора по режиму, любил поэзию и регулярно писал в стенгазету большие стихотворения, весьма, правда, посредственного качества. Приведу лишь единственный застрявший в памяти кусочек из его творческого наследия. Стихотворение было посвящено Международному женскому дню.

Кто подарок еще покупает,

Кто с подарком шагает в руке

И так плавно, так важно шагает,

Словно лебедь плывет по реке.

Существовала целая популяция советских ученых, которые сделали на секретности свой маленький «научный» бизнес. Секретные отчеты формально считались научными публикациями, и я видел списки научных трудов, состоящие почти сплошь из номеров отчетов. Существовали секретные ученые советы, на которых защищались секретные диссертации, и соискатели становились на них вполне публичными кандидатами и докторами наук. Помню, был такой начальник лаборатории, который всячески старался компенсировать свой малый рост своими великими подвигами и рассказами об этих подвигах. Главное для него было быть в центре внимания. Звали его за глаза Стасик, и он любил выступать перед новой для себя физической аудиторией, то есть в нашей комнате № 75. «Хотите знать, как я стал доктором? – вопрошал он, и, не дождавшись реакции аудитории, продолжал: – Я переписал целый том „Справочника химика”, засекретил его и защитил, как докторскую диссертацию. Теперь я доктор химических наук. Прошу любить и жаловать». Думаю, что он слегка бравировал своим цинизмом, однако диссертация его была действительно секретной.

Каждый из нас занимался множеством разных дел. Часто ходили в экспериментальную мастерскую все с новыми заказами на отдельные металлические детали для установок. Универсальным катализатором, ускоряющим выполнение любых заказов, являлся этиловый спирт. Каждая группа получала некоторое количество спирта в месяц, и это была самая стабильная внутриинститутская валюта. Использовался он (так называемым нецелевым образом), конечно, и в предпраздничных мероприятиях, проходивших прямо в рабочих помещениях. Спирт, по замыслу наивного начальства, предназначался для производственных целей, он подлежал строгому учету, и периодически составлялись акты, подтверждающие целевое использование этой жидкости. Среди сотрудников-спектроскопистов ходила шутка, что большая часть полученного спирта списывается на протирание оптических осей спектрометров. Напомню, что вообще-то оптическая ось линзы – это воображаемая прямая, проходящая через центр линзы, но можно было надеяться на то, что высокое начальство несколько по иному представляет эти оси.

Все мы поневоле стали специалистами в пайке металлоизделий, в стеклодувном деле, в тогдашней электронике, где приходилось самим собирать и паять, ну, например, делитель напряжения, для того чтобы заработал фотоумножитель, пристроенный к калориметру. Были мы специалистами в области поиска дыр в вакуумных системах. Много времени занимала беготня, связанная с доставанием нужных научных приборов. На первых порах можно было обратиться с различными просьбами к единственному ГИПХовскому снабженцу старой формации Леве Шниткинду. Он был знаком с пол-Ленинградом, а уж снабженцев-то знал всех и даже помнил почти все их телефоны наизусть. Деньги играли не слишком большую роль в советском плановом хозяйстве. Быстро достать что-то Лева мог только по бартеру. Нельзя сказать, что он доставал сразу все, что у него просили, но все же иногда доставал. Я помню, как он в моем присутствии обзванивал таких же снабженцев из других контор. Разговоры были молниеносны и кончались одной и той же фразой: «Ну, будь здоров, не кашляй!».

Заменивший Леву целый отдел снабжения в новом корпусе на проспекте Добролюбова содержал в своих недрах кучу сотрудников, но обратиться с просьбой о помощи стало не к кому. Заказы принимались в установленном законом порядке на отдаленное и туманное будущее. Хорошо, если твоя просьба успеет попасть в заявку на следующий год.

Наш коллега Володя все меньше времени проводил с нами. Он обзавелся секретным портфелем и вел какую-то тонкую игру с местными и министерскими чиновниками. Им, по-видимому, завладела мечта о новом свежем правительственном постановлении. Сам факт наличия нашей темы говорил о том, что обмануть министерство можно. Обманул министерство, причем совершенно бескорыстно, некий американец, допустивший какую-то экспериментальную ошибку в своей работе. Следовательно, можно попытаться повторить этот маневр и нашему соотечественнику (теперь уже с некоторой корыстью), если предложить еще один вариант создания нового ракетного сверхтоплива.

Сам Володя никогда не заикался об откровенном обмане министерства, но физические аспекты создания такого сверхтоплива обсуждал с нами очень часто. Следует, конечно, иметь в виду, что он являлся очень закрытым человеком, и не все, что на уме, было у него на языке.

Вся квантовая химия начинается с молекулы водорода. Теория крючков, изложенная чуть раньше, при сравнении с выводами теоретической квантовой химии оказывается несовершенной. Оказывается, для образования молекулы Н2 из двух атомов водорода необходимо, чтобы спины электронов были антипараллельны. Если спины параллельны, то образуется так называемое триплетное состояние молекулы, которое неустойчиво и сразу распадается на атомы (т. е. молекула, говоря проще, не образуется).

В природе существуют вещества, в которых магнитные моменты всех атомов параллельны. Это так называемые ферромагнетики. Классическим примером является кусочек железа. Это свойство железа было известно еще издревле, и именно из железа делали стрелки первых магнитных компасов. Следует только иметь в виду, что у железа магнетизм обусловлен наличием внутренних неспаренных электронов (d-электронов). Эти электроны не могут образовывать прочные связи с окружением и потому они принципиально отличаются от неспаренных электронов свободных радикалов (крючков).

Существует простое объяснение ферромагнетизма, которое не совсем правильно для микромира, но зато весьма наглядно. У луны нет магнитного поля. Представьте, что Вы космонавт и прибыли на луну с мешком обычных туристских компасов. Вот вы высыпали их на лунную поверхность и видите, что все компасы показывают куда попало. Но вот вы начинаете складывать эти компасы правильными рядами, как можно теснее друг к другу. Вот из них, как из кирпичиков, построен некий домик. И вдруг замечаете, что все стрелки всех компасов начинают показывать в одну и ту же сторону. Объяснение этого эффекта очень простое. Каждый магнит, являющийся по совместительству стрелкой компаса, создает вокруг себя магнитное поле. Пока стрелки расположены хаотично, магнитные поля отдельных стрелок компенсируют друг друга и результирующее сильное поле отсутствует. Пусть два соседних компаса, предположим случайно, показывают в одну сторону. В этом случае магнитные поля стрелок усиливают друг друга, и появляется надежда, что им удастся притянуть стрелку третьего ближайшего компаса. Теперь три стрелки параллельны и их общее поле стало еще сильнее. Процесс объединения носит лавинообразный характер, и вот уже все стрелки параллельны. Это и есть ферромагнитное состояние. Говорят, что система спонтанно намагнитилась. На земле такому опыту мешает магнитное поле земли. Конечно, описанный лунный эксперимент может и не получиться. Помешать может большой размер используемых компасов или слабая намагниченность стрелок. Физики говорят в этом случае: «Взаимодействие магнитов друг с другом слишком слабое».

Володина идея состояла в том, что хорошо бы было создать такой кристалл из атомов водорода, в котором атомы не успели объединиться в молекулы, а маленькие магнитики (спины электронов) выстроились бы, как компасы на луне, и создали сильное магнитное поле. Тогда уж ни один спин не сможет повернуться и надолго останется направленным на их общий «север». Ну а это значит, что никаких реакций образования молекул Н2 быть не может, пока существует такое ферромагнитное состояние кристалла водорода.

Дальнейшие перспективы ослепительны. Мне, правда, кажется, что изобретенное вещество больше похоже на супервзрывчатку, чем на супертопливо. Юный герой стреляет из рогатки шариком с ферромагнитным водородом, и рота чертей взлетает на воздух.

К сожалению, водород на эту роль ну никак не подходит. В квантово-химической литературе существует огромное количество работ, посвященных исследованию этого простейшего элемента в самых разных состояниях. Было показано, в частности, что ферромагнитного водорода быть не может (взаимодействие магнитиков слишком слабое). Володя в этом убедился, покопавшись в многочисленных теоретических работах.

Атом азота является одним из простейших свободных радикалов и имеет три неспаренных электрона во внешней p-оболочке. У него все три спина (магнитных момента электрона) направлены в одну сторону. Однако ничего похожего на случай компасов на луне здесь нет. Магнитные взаимодействия незначительны, и ими можно пренебречь. Объяснить, почему в основном состоянии атома спины всех трех электронов параллельны, я столь же просто, без привлечения «крутой» математики, не могу, но хочу заверить, что все это известно еще с 30-х годов прошлого века. Приведу лишь некоторые комментарии к существующей в природе ситуации. Спин электрона не участвует практически ни в каких взаимодействиях, однако игнорировать его невозможно. Правильная волновая функция атома должна быть антисимметрична относительно перестановки любой пары электронов (т. е. она меняет свой знак при перестановке). Поскольку спин входит в волновую функцию, то энергия электростатического взаимодействия электронов друг с другом и с ядром атома начинает зависеть от того, как ориентированы спины электронов. При расчете электростатического взаимодействия возникают кулоновские и обменные интегралы, и именно последние определяют зависимость ответа от спинов. Не очень сведущие люди часто говорят о наличии обменных взаимодействий, но взаимодействия в нашем атоме определяются только законом Кулона и ничем больше (по крайней мере для легких атомов). Иногда, чтобы помочь представить ситуацию, формулируют принцип: электроны с параллельными спинами избегают друг друга. Если принять это утверждение, то становится понятным, почему самым низким по энергии (основным) является состояние с параллельными спинами. Эквивалентные электроны с параллельными спинами располагаются так, чтобы по возможности не задевать друг друга. Очевидно, что энергия электростатического отталкивания электронов при этом становится минимальной, а состояние всего атома делается основным. Это пояснение так называемого правила Гунда. Становится понятным, почему не образуется молекула водорода, когда встречаются два атома с одинаково направленными спинами электронов (об этом шла речь выше). Ведь химическая связь выглядит, как облачко из двух электронов в области между двумя ядрами. Если электроны избегают друг друга, то понятно, что связь образоваться не может. Следует только иметь в виду, что эта ситуация с атомами, не способными образовать связь, является чисто умозрительной. Практически атомы водорода в газе могут со временем изменять ориентацию спина и реагируют друг с другом в любой ситуации. Тот, кто осмысленно прочитал вышеизложенное, может считать себя человеком, понимающим основы квантовой механики.

Если использовать аналогию между спином электрона и автомобильным светофором, приведенную впервые в книге Козмана (W. Kauzmann) «Введение в квантовую химию», то можно привести такой образный пример, поясняющий ситуацию в атоме. Если бы инопланетяне, прилетевшие на землю на летающей тарелке, зависли над крупным городом, то первое, на что они обратили бы свое внимание, возможно, было бы автомобильное движение по улицам. Потоки букашек двигаются по всем улицам, но сами они очень редко сталкиваются друг с другом на перекрестках. Возможно, что они придумали бы принцип, согласно которому букашки, двигающиеся по взаимно перпендикулярным направлениям, избегают друг друга или ввели бы некие обменные силы, отталкивающие автомобили-букашки друг от друга, при движении во взаимно перпендикулярных направлениях. Ведь инопланетяне не видят сверху светофоров, регулирующих движение. Аналогичным образом наличие мало заметного спина электрона «регулирует» движение в атоме.

Подводя итог этого теоретического отступления, отметим, что никаких возможностей удержать спины всех электронов параллельными для двух (трех, четырех…) атомов азота, находящихся рядом в твердом теле, и не разрешить им при этом образовать молекулу в течении реального отрезка времени, не существует.

Стремление изобрести супертопливо у Володи постепенно превратилось в idéе fixe. «Когда чего-нибудь нельзя, но очень хочется, то – можно», – так написал некий юморист. В соответствии с этой рекомендацией Володя объявил как-то, что ему удалось доказать, что в роли такого супертоплива может выступить атомарный бериллий. Устроен кристалл этого нового бериллия точно так же, как и ранее описанный ферромагнитный водород. Все это было высосано из пальца и завернуто, как конфетка, в оболочку пустопорожних оценок. Выбиралось межатомное расстояние в кристалле, оценивались интегралы перекрывания атомных функций бериллия, по ним оценивались обменные интегралы с использованием каких-то полуэмпирических корреляций и т. д. и т. п.

Мне трудно сказать, чего здесь было больше – невежества или жуликоватости. В то время я многое в элементарной теории атома не понимал и сам. Но я чувствовал, что за всеми этими оценками нет какой-либо физической идеи и остаются лишь манипуляции с цифрами. Мы много спорили с ним, но для него было важнее другое. Володя писал проект за проектом и посылал эти секретные депеши все выше и выше.

Мифический кристалл получил у нас с Виктором красивое название «кристалл ББ». Первая буква от бериллия, вторая от фамилии изобретателя. Володина фамилия начиналась на букву «Б».

Кончилась эта история его изгнанием из ГИПХа. Муть, поднятая Володей с самого ГИПХовского дна, по-видимому, достигла высших сфер. Ушел он обиженный на весь мир и даже не попрощался по-человечески. Какие-то его следы много позже возникли в одном из подмосковных городков.

Научный быт

Боюсь, что я в предыдущем разделе слишком увлекся производственными вопросами и ничего не рассказал о жизни ученого ГИПХовца, проводящего в казенном доме практически половину активного периода жизни (за вычетом сна, при шестидневной рабочей неделе). В моей голове научные проблемы занимали, безусловно, еще больший сектор. Подготовительная работа, которой почти целиком было посвящено все мое рабочее время, в начальный ГИПХовский период жизни не являлась рутинным занятием. Даже находясь в кругу семьи или друзей, я иногда впадал в легкий ступор. Примерно так же, как и в моем далеком петрозаводском детстве, только сейчас мне не давали пинка, а просто теребили, чтобы вернуть к реальности. А я в этот момент отчетливо понимал, что в конструкции моего калориметра что-то можно сделать проще и лучше, чем было спроектировано мною же в начальном варианте. Я не мог перестать думать о том, успею ли внести изменения в чертежи, находящиеся в экспериментальном цехе, или они уже в работе, и мне придется сражаться за изготовление нового повторного варианта.

Примерно в этот же период времени я в первый и, наверное, в последний раз в жизни получил информацию о том, что вижу цветные сны. Обычно цвет не играет во сне существенной роли, и на него не обращаешь внимания. Но здесь я увидел во сне газовый разряд, горевший в прозрачной стеклянной трубке. Разряд осуществлялся обычно с помощью СВЧ-генератора, который нам удалось раздобыть через магазин «Медтехника». Такие генераторы стояли в то время во всех медицинских кабинетах физиотерапии. С их помощью лечили заболевания уха, гаймориты и еще, наверное, много чего. Генератор представлял собой массивную тумбу на колесиках, размером с половину письменного стола, и имел два электрода на шарнирных соединениях. Они напоминали две руки странного квадратного робота.

Так вот, взглянув на разряд, я сразу же, еще во сне, понял, что разряд горит в газовой смеси аргона и азота. Он имел характерный белесо-красноватый цвет.

Окончательно прошел мой первоначальный ужас перед так называемой трудовой дисциплиной по-ГИПХовски. Нет, я по-прежнему бежал по утрам от остановки одного вида городского транспорта (троллейбуса) к остановке другого вида (трамвая), не обращая никакого внимания на строгость линий и красоту пропорций Захаровского Адмиралтейства. По-прежнему я стоял в очередях к вертушкам, поглядывая на минутную стрелку. Но при необходимости можно было договориться заранее и номерок за тебя незаметно повесит на табельную доску твой товарищ. Следует добавить, что табельную систему все же в конце концов отменили вовсе. Оказалось что потайной карманчик на моем пропуске, как и ружье, висящее на стене в спектакле, для чего-нибудь да понадобятся. Существовала в лаборатории в единственном экземпляре чудесная картонная пластинка, украшенная печатями, под названием вкладыш. Этот вкладыш давал право его обладателю на вход и выход через проходную в неурочное время. Для его получения требовалось разрешение самого Иосифа Петровича. Доставая приборы, фотоумножители, клистроны, мы ездили по разным НИИ и заводам и получали при этом заветный вкладыш. Если не сдать его вечером, то утром можно отоспаться. Трудно забыть это чувство радостной свободы, когда идешь на работу не торопясь, и все, что попадает тебе на глаза, вызывает приятие и умиление. До сих пор помню отрывок из сочиненного мною в такие мгновения стихотворения.

Уф! Перестал этот дождик мерзкий,

От туч вчерашних лишь два куска.

Иду лениво себе по Невскому,

И вкладыш торчит из пропуска.

Программа ясна, настроение четкое,

Идеи в голову опять же лезли,

А рядом скребет по асфальту щеткою

Машина такая желто-железная.

Действительно, только-только появились уличные машины-пылесосы для уборки центральных проспектов и улиц. Они выделялись своей желто-красной расцветкой.

Не подумайте, что в ГИПХе произошла какая-то либерализация. Просто я стал не ученым-единоличником, а членом нашего небольшого коллектива, и ощущал понимание и поддержку.

Один из двух мастеровых, изготовлявших сложный криостат для установки Виктора, был тезкой моего товарища. Он рассказал следующую историю. Фигура этого Виктора отличалась некоторой особенностью. Он был мал ростом, немолод и имел небольшой животик, но какой-то нестандартной формы. У толстопузого мужика живот обычно имеет форму подушки, прилаженной от грудной клетки до пояса. Есть даже специальный термин «пивной живот». У Виктора живот напоминал скорее грелку, расположенную чуть выше ремня. Когда он выходил через проходную, у него часто возникали инциденты со стражниками. «Вот и вчера, – рассказывал он, – выхожу это я после смены, а он мне и говорит: „Расстегните куртку.” – Я расстегиваю, – „А что под пиджаком?” – я опять молча расстегиваю. – „А что под рубашкой?” – Я расстегиваю рубашку и спрашиваю у охранника: – Майку снимать?» – «Извините, – говорит он, – проходите». Все это происходит на глазах огромной очереди на выход.

Но были умельцы, которые находили нестандартные решения вопроса выноса. Наметанный глаз стражника легко замечал бутылку со спиртом, вложенную в карман брюк. Существовала байка о том, как сильно обидевшийся на работников охранного ведомства химик отомстил своим обидчикам, конфисковавшим его кровный спирт. Накопив новую бутылку со спиртом, он добавил в него от души индикатора фенолфталеина, являющегося так же сильнейшим слабительным средством. После чего вложил бутылку в карман брюк и пошел через проходную. Естественно, стражники распили через некоторое время конфискат, и ГИПХ остался фактически без охраны – все работники вертушки сидели по сортирам, а в проходной стоял только злющий начальник караула, обнесенный жадными подчиненными. Подтвердить подлинность истории я не могу, и мой рассказ, на эту же тему, – совсем о другом.

Всем нам, в связи с работой во вредных условиях, была положена ежедневная бутылка молока. Выпивал свое молоко, по-моему, только Володя, а остальные бутылки забирали уборщицы, варившие дома из простокваши творог, а пустые широкогорлые стеклянные бутылки приносили назад в ГИПХ. Так вот, один ловкий человек взял молочную бутылку и покрасил белой краской ее низ снаружи до стандартной молочной ватерлинии. После этого он заливал эту бутылку спиртом и закрывал сверху стандартным алюминиевым колпачком от молочной бутылки. Добавив к этой фальшивой «молочной» бутылке три бутылки настоящего молока, он складывал их в сумочку, связанную из веревок и называемую авоськой. Годы советской власти были одновременно и годами всеобщего дефицита, поэтому каждый советский человек носил при себе такую сумочку в надежде, что авось удастся чего-нибудь купить по дороге. Герой этой истории чинно показывал стражнику в проходной авоську с молочными бутылками. «Пользуюсь этой системой много лет, – говорил он мне, по секрету, – и ни одного сбоя».

Заканчивая тему о трудовой дисциплине, отмечу еще один отрадный факт. Мы добились права на официальное посещение Библиотеки Академии наук на другом берегу Невы раз в неделю. Называть это правом не поворачивается язык, на самом деле это была монаршая милость Иосифа Петровича, который с некоторым удивлением видел, что дело у нас все же действительно продвигается. А ведь были и другие сложные темы, где работники откровенно ничего не делали, отписываясь от начальства аннотационными отчетами в ожидании закрытия неприятной темы. Наша комната преображалась на глазах. Появлялось все больше усилителей, вакууметров с цветными лампочками, цель горения которых состояла только в том, чтобы напоминать – прибор включен в сеть. Весело блестели волноводы спектрометра ЭПР. Помню, как однажды двери комнаты распахнулись и к нам зашла целая куча каких-то людей. Это была, безусловно, свита, играющая короля. Все они подобострастно смотрели на некоего крепыша и наперебой пытались внушить ему важность и грандиозность исследований на переднем краю науки, который, если верить подхалимам, проходил как раз через нашу комнату. Визит не был уж столь внезапным, как я описываю. За несколько минут до появления этой команды, после телефонного звонка, к нам обратился Евгений Алексеевич с весьма странной просьбой. Мы должны были включить все имеющиеся приборы, поставить переносной сосуд Дьюара с жидким азотом на видном месте и налить в него азот, так чтобы пар шел.

Далее, в ходе визита, несколько пояснительных слов пришлось сказать Виктору, но едва он раскрыл рот и произнес слова о свободных радикалах, как высокий начальник, перебив его, спросил, для каких топлив производится работа – твердых или жидких? Наше мифическое топливо совсем не укладывалось в эту классификацию. Не дождавшись четкого ответа, крепыш вышел, и на этом высокий визит был завершен. Кто это был, мы так и не узнали, да и не пытались. Сами узнать мы могли бы разве что Хрущева. Обсуждая этот визит, мы предлагали сделать нашу комнату образцово-показушной для высоких гостей, то есть добавить побольше лампочек и соорудить схему, переключающую их, чтобы все мигало. Можно зажечь красивый газовый разряд в стеклянной трубке, вроде тех, что появятся в недалеком будущем повсеместно в рекламных надписях. Я предложил себя на роль факира, глотающего жидкий азот. Я научился уже к тому времени аккуратно заливать в рот капельку жидкого азота из дьюара и изображать огнедышащего дракона. Шарик бегал по мокрому языку и не успевал ничего отморозить, а белесый пар струей вырывался наружу.

Научные работники – люди как люди. Конечно уровень образования у них выше, чем у водопроводчиков или художников, но это влияет лишь на поведенченские стереотипы да отчасти на тематику бесед. Мне достоверно известен лишь один факт драки двух научных сотрудников по причине производственных разногласий, но вот примеров тихой вражды ученых, часто сопровождающейся публичными обвинениями оппонента в самых разнообразных грехах, с писанием доносов или с распусканием порочащих слухов, мне известно предостаточно. Все эти явления присущи, в основном, людям в солидном возрасте, когда большинство из них становится «научными начальниками» и практически перестает быть учеными в том высокопарном смысле, который я вкладываю в это слово до сих пор.

В те годы я и мои молодые товарищи подтрунивали над причудами старших сотрудников. Пожилые люди часто создают для себя очень строгие правила или даже программы поведения. Один приходит утром в метро в строго определенное время и входит всегда во вторую дверь четвертого от конца состава вагона. Другой составляет подробный план предстоящего разговора с очень высокостоящим начальником, в котором даже предусмотрены, как в компьютерной программе, разветвления. Привожу абстрактный пример: «Мы, Иван Иванович, разработали новую химическую технологию осаждения гидроокиси алюминия». 1) Начальник: «Молодцы! Свежее решение». Мой ответ: «Рады стараться! Спасибо за высокую оценку». 2) Начальник: «Ну и дураки. Все это давным-давно известно». Мой ответ: «Да, у принятой нами схемы были прецеденты, но у нас наработан еще целый ряд принципиально новых процессов, которые в ближайшее время будут обкатаны и результаты сразу же будут представлены для Вашего рассмотрения».

Упоминавшийся ранее Юрий Дмитриевич, получавший и интерпретировавший порошкограммы, отличался чрезвычайной любовью к порядку. Все крупные вещи должны стоять где положено и быть недвижимы. Все мелкие предметы должны быть либо в руках, либо лежать на своих местах. Естественно, что найти такого сосредоточенно-аккуратного лаборанта для Юрия Дмитриевича было практически невозможно. В процессе ряда замен шеф с ужасом убедился, что каждый последующий лаборант в еще большей степени бестолков и неряшлив. Но тут Юрия Дмитриевича осенило, и он нашел-таки решение проблемы. Когда я вошел в его просторную комнату, то сначала остолбенел. Кое-где свисали тонкие веревки. Первая моя мысль была о скором начале представления в театре абсурда. Но нет, все было рационально до невозможности. На веревках висели карандаши да ручки. Предварительно на них были пропилены напильником кольцевые канавки, (чтобы веревочная петля не соскакивала). Сами карандаши висели на уровне колена, что давало лицу, взявшему карандаш, относительную свободу. Теперь самый безалаберный лаборант не мог нарушить установленный порядок. Вот он подходит к самописцу, который вырисовывает на бесконечной бумажной ленте, сходящей с толстого рулона, порошкограмму исследуемого вещества, и, подняв болтающийся карандаш, записывает на ленте номер образца и отмечает цифрами деления развертки, отбиваемые прибором автоматически через определенные интервалы. Далее лаборант идет с карандашом к рабочему журналу, где следует запротоколировать съемку, и тут карандаш вырывается из его рук, к радости наблюдающего за процессом Юрия Дмитриевича, и сам, после недолгих метаний, занимает положенное место. Около журнала висит нужная для записи ручка. Казалось, что стиральная резинка лежит на столе как обычно, но и в ней есть маленькая дырочка, через которую резинка прикреплялась к столу на манер цепной собаки.

Если раньше я объяснял для себя все эти, мягко говоря, странности в поведении пожилых людей исключительно самодурством, то теперь отмечаю еще один аспект, объясняющий такое поведение. У первобытных людей очень большую роль играло ритуальное поведение перед началом важных, но, увы, не очень надежных мероприятий, таких как охота на крупного зверя. Каждый может представить себе все эти танцы, маски, размахивания копьями. Смысл действа состоит в том, что в душе любого человека живет надежда, никак не связанная с нашим разумом, что точное повторение действий, предшествовавших прошлой удачной охоте, приведет к успеху и охоты предстоящей. К тому же при проведении ритуальных действий появляется удобная лазейка для организатора в случае неудачи. Вождь или шаман всегда могут отыскать какие-то процессуальные недочеты, которые задним числом могут быть объявлены истинной причиной неудачной охоты. С наказанием виновных в первобытном обществе проблем никогда не возникало.

Но дело совсем не в первобытности. У современных людей, рискующих жизнью, в качестве примера можно указать на космонавтов, имеется множество нелепых традиций. Те же космонавты перед стартом смотрят обязательно, в который раз, кинофильм «Белое солнце пустыни». Летчик перед вылетом ни за что не станет пришивать оторвавшуюся пуговицу. Перечень подобных примеров легко продолжить.

Пожилой человек достигает своего потолка (экстремума) в очень многих смыслах, поэтому любые изменения для него нежелательны. Этим объясняется консерватизм во взглядах старшего поколения, а так же склонность к многократному повторению одних и тех же действий (создание собственных ритуалов). Конечно, нельзя исключить и медицинскую составляющую в объяснениях странностей в поведении старцев.

Один из министров атомной отрасли, в чьем ведомстве я состою до сих пор, в юности служил в Чапаевском войске и даже попал в повесть Бабеля о Конармии под именем Фимка. Будучи глубоким стариком, он продолжал возглавлять министерство. В советское время это было обычное дело. Секретарши и другие сотрудницы стали с некоторых пор замечать слабый, но стойкий запах в громадном кабинете министра. Как правило, женское обоняние лучше мужского. Расследование установило, что министр в отсутствие посетителей мочился в большие кадки, где произрастали не то пальмы, не то фикусы. Конечно, он был препровожден на пенсию. Надеюсь, вы понимаете, что ему не надо было бегать по нужде через двор.

В кабинет Юрия Дмитриевича я пришел по делу. С детства у меня было хорошо развито пространственное воображение и, если бы меня спросили, каким именно физиком я хотел бы стать, то, возможно, что я ответил бы – кристаллографом. Слава богу, меня никто не спросил и, главное, не помог стать рентгеноструктурщиком. Тогда меня интересовал всего один вопрос. Я прочел в журнальных статьях, что при температуре в 35 К кристаллический азот совершает фазовый переход от гексагональной к кубической гранецентрированной структуре. Я уже знал, что небольшая несферичность молекулы азота роли не играет и ориентация отдельных молекул, похожих не на арбуз, а на чуть вытянутую дыню, в кристалле произвольна. Обе структуры были структурами с плотной упаковкой. Если у Вас есть большое количество шариков (например, вынутых из одинаковых шарикоподшипников, или драже), то Вы можете с легкостью построить плотную упаковку. Насыпьте в любую коробочку шарики в один слой. Узор, образованный шариками, напоминает пчелиные соты. На первый слой накладывается второй, а вот прежде чем класть третий слой, Вы должны задуматься. У Вас есть две возможности, или класть третий слой точно над первым (это гексагональная плотная упаковка), или сдвинуть чуть-чуть третий слой относительно первого. В этом случае шарики образуют кубическую гранецентрированную структуру. Все последующие слои укладываются уже с размышлениями. Надо следить, чтобы четвертый слой располагался точно над вторым (гексагональная решетка) или над первым (кубическая решетка). Если же Вы сыплете драже в Вашу коробочку совершенно не думая, а только разравнивая слой за слоем, то такая структура будет дефектной, но это тоже плотная упаковка шаров. Я знал тогда очень мало, и меня занимал вопрос, а где же в кубической гранецентрированной решетке, полученной таким образом, спрятан кубик с центрированными гранями, изображенный во всех книгах о структурах. Вместо того чтобы сесть и подумать, я решил сходить побеседовать и познакомится с мэтром ГИПХовской кристаллографии. Юрий Дмитриевич выслушал меня внимательно и сказал, что кубическая и гексагональная – это совсем разные сингонии, и никакой связи между ними он не видит и не может мне ничего сказать по этому поводу.

Вышел я из этой комнаты как громом пораженный. Дело было не в веревочках, а в том, что человек, проработавший всю жизнь рентгеноструктурщиком, не знает самых элементарных вещей. Представьте, что вы пришли к специалисту-зоологу с вопросом, чем отличается муравьед от тапира, и получили ответ: «Эти животные принадлежат к разным видам».

Я пошел в библиотеку и взял несколько книг по структурам веществ. Через два дня я знал все об этих решетках, то есть мог изобразить элементарные ячейки, выбранные разными способами, построить ближайшее окружение атома, вторую и третью координационные сферы.

Работать ученым-физиком не так уж плохо. Нет той одуряющей монотонности, как у станочника в заводском цеху. Разнообразия хватало с избытком. То ты паяешь схемы вокруг здоровых электронных стеклянных ламп, то паяешь и лудишь громадные металлические кюветы, напоминающие банки с носиками, вставленные друг в друга наподобие матрешек, то серебришь изнутри громадные стеклянные дьюары, да еще так, чтобы осталась узкая прозрачная полоска на боку. Через нее можно наблюдать уровень жидкого гелия во внутреннем сосуде. Ни либеральное мелкое начальство в лице Евгения Алексеевича, ни строгое крупное начальство в лице Иосифа Петровича не устраивает моментальный разнос при виде сотрудника, глядящего в потолок. «Черт разберет этих умников, – размышляет начальник, – может, он о бабах думает, а может, и о производственных вопросах?». Химиков в других лабораториях шпыняли много больше.

Короче говоря, время для бесед у нас всегда находилось, особенно если у нас в гостях были соседи. Наиболее болтлив был, безусловно, наш парторг Валя. Он не только рассказывал бесконечные истории, почти сериалы про тещу и про ее знакомого участкового милиционера, но и пытался организовывать нечто вроде современных телевизионных ток-шоу. Весь научный мир был в те годы потрясен появлением ниоткуда совершенно новых необычных устройств – лазеров. Лазеры были предметом одного из наших обсуждений. Валя допытывался у каждого, мог ли тот в принципе изобрести лазер и почему он этого не сделал своевременно. У каждого были вполне уважительные причины, не позволившие стать первооткрывателем. Я отговорился тем, что, когда проходили коэффициенты Эйнштейна в теории излучения, я болел, и поэтому ну никак не мог изобрести лазер. Эта отговорка для меня была почти стандартной. Так же я оправдывался, когда меня уличали в том, что слово «корова», например, написано через букву «а». Мол, я как раз болел, когда это слово писать учили. Глядя на мои рукописные тексты, доверчивые люди должны были бы очень сочувствовать столь болезному ребенку.

Действительно, когда лазер был уже создан, казалось удивительным, что никому прежде не пришла в голову столь простая вещь. Обсуждали мы и перспективы развития лазеров. Помню, в конце концов Валя уподобился Жюль Верну и стал убеждать всех нас, что лет через 10–20 в ГИПХе, наряду с комнатами, снабженными табличками «Бойлерная», появятся комнаты под названием «Лазерная» и туда будут ходить научные сотрудники не за кипятком, а чтобы посветить на свой образец излучением одной из многочисленных установок, расставленных в этой комнате будущего.

Валины истории отличались, как правило, парадоксальностью. В молодости он занимался борьбой и знал основы множества различных видов единоборств. В те годы не только практические занятия, но и употребление в устной речи буржуазных слов вроде «дзюдо», «карате» находилось под запретом. Но это не пугало нашего мужественного парторга. Помню его рассказ о неком виде борьбы, распространенном век или полтора века тому назад среди английских джентльменов. Особенность ее состояла в том, что все виды захватов осуществлялись исключительно на крахмальном воротничке соперника.

«Попади мастер этой борьбы в наши дни, – говорил Валя, – он был бы в полной растерянности. Ваши мятые ковбойки никуда не годятся. Воротнички маленькие, мягкие и отрываются у большинства рубашек безо всякой борьбы. А попадись ему бродяга, облаченный в дранную тельняшку? – вопрошал Валя снова, – Он не мог бы выбрать ни одного приема из своего богатейшего арсенала, возникни у него конфликт с этим бродягой». Я так и видел смущенного джентльмена с подбитым глазом и накрахмаленным воротничком, удаляющегося после краткой встречи с нашим алкашом.

Разговоры о былом были Валиной слабостью. «А какие были раньше физики! Почти каждый из них изобретал какой-нибудь принцип. Вспомните принцип Гюйгенса, принцип Ферма. А где вы видели или слышали хотя бы об одном современном принципе? Сейчас и помнят-то только об одном только принципе – принципе Ле Шателье, который проходят еще в школе. Я бы назвал его принципом вредности. Что бы вы ни сделали с системой, равновесие смещается таким образом, чтобы противодействовать Вашему действию. Вот вы открыли вентиль и повысили давление в системе. И что же? Химическое равновесие смещается таким образом, чтобы давление понизилось. Вы повысили температуру. Тут же реакция начинает идти в таком направлении, чтобы тепло поглотилось. Я пытался придумать свой небольшой принцип, но как-то все не складывалось». «Вы будете смеяться, – говорит наш парторг, – но я завелся и решил создать во что бы то ни стало пусть не физический и не химический, но уж хотя бы житейский принцип».

Валин принцип оказался много проще, чем мы ожидали, прослушав вводную часть его сообщения. Советские люди очень любили ходить по магазинам. Влекла их туда не какая-то конкретная потребность в определенном товаре, а надежда купить так называемый дефицит. Входя в магазин, вы с неизбежностью застреваете в узких дверях, так как из них валит народ, убедившийся, что дефицита внутри нет. Так вот, Валин принцип гласил: «Всегда следует пропускать людей, выходящих из магазина, потому что число людей в магазине конечно. Пропускать людей, входящих в магазин с улицы, не следует, ибо число людей на улице можно считать бесконечно большой величиной». Мы посмеялись и предложили внести этот принцип целиком в «Моральный кодекс строителя коммунизма». Такой документ действительно существовал в ту пору, а, может быть, только еще разрабатывался и широко обсуждался в связи с этим в прессе. Жизнь внесла свои коррективы в столь актуальный в ту пору принцип и фактически отменила его. В конце горбачевской перестройки магазины настолько опустели, что бессмысленное хождение по магазинам почти прекратилось. Возник новый анекдот. В пустой магазин под вывеской «Мясо. Рыба» с двумя большими прилавками входит робеющий покупатель. За каждым из прилавков стоит по продавцу. Покупатель вежливо обращается к одному из них с вопросом: «Нет ли у вас мяса?» Столь же вежливо продавец отвечает, что у него нет рыбы, а мяса нет в противоположном отделе.

Истории, которые рассказывал Виктор, были совершенно иного плана. Большей частью они были морскими и часто имели трагичный финал. Отец Виктора был капитаном судна Мурманского пароходства, да и детство его прошло в припортовом городе. Для иллюстрации приведу две маленькие истории.

Во время одного рейса моряки выловили в волнах небольшой бочонок. В нем оказался, к недолгой радости моряков, спирт. Однако это был на самом деле метиловый спирт. Боцман, выпивший больше других моряков, умер уже на берегу в больнице. Но перед самой кончиной он говорил навещавшим его товарищам: «А все-таки пить можно!».

Один матрос был знаменит тем, что с помощью своего острейшего ножа открывал любую консервную банку одним движением. Он прижимал банку к животу и производил ножом молниеносное круговое движение, в результате чего консервная крышка отлетала в сторону. Все собутыльники с восхищением рассматривали жестяной кружек, на котором не было ни одной заусеницы. Такое впечатление, что он только что сошел с расточного станка. Проделывал моряк эту операцию в любой стадии опьянения, но все же однажды, после уж очень обильных возлияний, его рука дрогнула, и он распорол свой живот. В больнице его удачно прооперировали, так что эта история имеет «happy end».

Витина жена работала на радио и была известным радиожурналистом. Через нее к нам изредка попадали советские «светские новости». Эти мелкие, но характерные детали из жизни элиты в те времена не могли проскочить в прессу или эфир через густой цензурный гребешок никоим образом. Помню историю, связанную с возвращением известного поэта Евтушенко с очередного фестиваля молодежи и студентов, завершившегося в Хельсинки. Советская делегация перемещалась домой в Ленинград на громадном теплоходе. Подражая традициям вездесущей буржуазной прессы, корреспонденты Ленинградского радио на рассвете встретили теплоход на катере в Финском заливе, чтобы передать интервью со знаменитым участником фестиваля в утренних выпусках известий. После долгого стука в дверь каюты поэта оттуда донеслось мычание, а затем отборный многоколенный мат. Радиодевушки не стушевались и продолжали кричать о необходимости срочно записать интервью. На пороге появился сильно перебравший накануне поэт. Едва он осознал, что перед ним действительно микрофон, с ним произошла метаморфоза, и он тут же проникновенно заговорил о наболевших вопросах, стоящих перед молодежью всех стран, о борьбе за мир, о теплых проводах, устроенных прогрессивной молодежью всего мира нашей советской делегации, о безусловном успехе фестиваля и т. д. и т. п.

Еще большими циниками (сравнительно с поэтом) были сами радиожурналисты. Они откровенно гоготали над героями и над обстоятельствами записи своих творений. Обращаясь к создателю передачи «Слушай, воин!», которая шла под аккомпанемент фанфар и строевых маршей, его сотоварищи выспрашивали, как это он добился такой проникновенной речи от сержанта в своей знаменитой передаче «Послушай-ка, воин»? Последняя фраза произносилась с этаким одесским акцентом.

Меньше всех говорил, пожалуй, наш шеф Евгений Алексеевич. Единственный запомнившийся мне случай, когда его высказывания напоминали рассказ, произошел после нецелевого использования нашего группового спирта перед каким-то праздником. Выпивший шеф стал рассказывать, как он был на войне артиллеристом. На войне для артиллериста все плохо. Он является придатком этой проклятой пушки. Плохо в обороне, еще хуже в наступлении. Бездорожье, грязь, обстрелы. По-видимому, его пушка была большого калибра, потому что немцев он практически не видел, а уж если увидел, то это значит, что твое дело – труба. Узнав, что он все больше воевал в степях и на открытых пространствах, я некстати встрял и стал выражать сочувствие. На мой нетрезвый взгляд, наиболее удобно воевать в лесу. Я любил лес и, возомнив себя военным стратегом, полагал, что в нем легче всего спрятаться, а если что не так, то и убежать просто. Мои высказывания возмутили Евгения Алексеевича. «Нет ничего хуже леса», – твердил он. «Но почему?» – не сдавался я. Оказалось, что на ровном месте, если ты вырыл себе маленькую ямку – окопчик, то и забот никаких. Сколько по тебе ни стреляют, ты лишь землю с шинели стряхиваешь. А в лесу снаряды рвутся на вершинах деревьев, и тебя с неба накрывает осколками, от которых окопчик не спасает. Посрамленный как военспец, я примолк.

По жизни с песней

Самой ценной вещью в нашем доме, появившейся у нас совершенно случайно благодаря любезности жены Виктора, являлась магнитофонная кассета. Самой дорогой (по ценнику) вещью являлся, безусловно, магнитофон. В те годы отечественные магнитофоны только появились и считались предметами роскоши. О большинстве решений, принятых моей женой, я узнавал обычно задним числом. Так и тут, она вдруг объявила, что почти на все свои декретные деньги приобрела магнитофон «Астра». Я не слишком обижался, так как у меня был, по-видимому, небольшой комплекс неполноценности, как и у всякого мужа, зарабатывающего меньше жены. Я не могу вспомнить точную сумму ее оклада. Дело еще в том, что оклад этот все время прыгал. Как только приближался срок сдачи объекта, так у них в организации объявлялся «аккорд», то есть ударная работа с двойной оплатой. Проницательный читатель может сам догадаться, к чему приводит такая аккордная система оплаты труда. Действительно, через год-другой они все, как по команде, прекращали всякую трудовую деятельность после окончания «аккорда» и перехода на стандартную систему оплаты. Сотрудники читали, вязали, ходили друг к другу в гости в соседние помещения и терпеливо ждали начала следующего «аккорда».

Итак, рождение дочери мы встретили с новым магнитофоном. Кроме звуков «уа-уа», произносимых ею, записывать было нечего. Можно было, конечно, записать из радиосети «Слушай, воин!», но эту возможность мы оставляли на самый крайний случай.

О Булате Окуджаве в начале 1960-х годов я практически и не знал. Я слышал это имя наряду с именами других бардов, но и только. Выступать со своими песнями он мог только в квартирах своих друзей и знакомых, где его и записывали москвичи на своих плохоньких магнитофонах с отвратительными микрофонами. И вот Витина жена через Виктора предложила мне записать на пленку его домашний концерт в Ленинграде. Она организовала доставку на этот концерт студийного магнитофона и микрофонов. Не знаю, где и как осуществлялась перезапись, но она была сделана тоже на хорошей технике. Таким образом, у нас в доме появилась уникальная запись Окуджавы. С самого первого прослушивания я почувствовал величие этого тихого и тонкого человека. Каждое новое исполнение только усиливало мое восхищение его необычным поэтическим талантом. К нам в дом потянулись наши родственники и знакомые, для того чтобы снова и снова услышать этот голос. Каждый раз я ощущал радость; казалось, что я принимаю участие в распространении этого высокого искусства, хотя роль моя состояла лишь во включении агрегата да заправке ленты. Магнитофонов почти ни у кого не было, тем не менее пленка несколько раз переписывалась знакомыми знакомых, у которых была эта техника.

Очень понравились песни Окуджавы Михаилу Михайловичу, когда много позже, в 1965 году, он вышел из лагеря и слушал нашу, знаменитую среди знакомых и родственников, магнитофонную запись. За минувшие семь лет все изменилось очень сильно. Существует присказка «новое время, новые песни», поэтому продолжу, не отвлекаясь, песенную тему. Я повел Мишу в гости домой к Виктору послушать хорошую магнитофонную запись песен Владимира Высоцкого. Высоцкий тоже произвел на Мишу очень большое впечатление. Для меня лично Высоцкий больше значил как певец, чем как автор текстов, хотя он замечательно владел языком и умел создавать колоритные образы героев своих песен, от имени которых он обращался к слушателям.

Помню Миша, прослушав страшную для людей нашего поколения песню, написанную от имени наступающих немцев:

"По выжженной равнине –
За метром метр –
Идут по Украине
Солдаты группы «Центр».

А перед нами всё цветёт –
За нами всё горит.
Не надо думать! – с нами тот,
Кто всё за нас решит", –

сказал тут же у магнитофона: «Хорошая песня, только у немцев, кроме барабана, обязательно должна быть еще и флейта». Это замечание не следует понимать буквально, песни исполнялись под аккомпанемент только одной гитары.

В молодости я иногда писал стихи. Однако по прошествии некоторого времени (неделя, месяц) они мне, как правило, уже совсем не нравились. В связи с этим у меня в доме не сохранилось ни распечаток, ни черновиков. Хотя в голове, как в чулане, много чего остается. Однако страсть к рифмоплетству у меня так и не прошла. Наличие этого скромного дара умело эксплуатировали мои родственники. Я непрерывно писал небольшие стихотворные приложения к поздравлениям с днями рождений или юбилеям, к конкретным подаркам и даже тексты к некоему подобию капустников.

Вокруг поселка Еремково, где Михаил Михайлович провел вторую половину своей жизни (в своем первом собственном доме), в 1980-х годах сложилась пестрая компания его родственников и знакомых, семейных и одиноких, которые приобрели старые домишки в близлежащих деревнях. Те, кто не имел недвижимости в округе, останавливались в большом и гостеприимном доме Молоствовых. Каждый год 19 августа, в день рождения Мишиной жены Риты, все эти люди стекались в Еремково, где и происходило празднование поселкового масштаба, венчающее проходящее отпускное лето. Была там и художественная самодеятельность. Я писал в разные годы и пьесы, и стихотворения, и юмористические рассказы, но больше всего мне нравилось писать частушки или стихотворные тексты на мотивы известных песен, исполнявшихся хором «пришельцев». Если что-то удавалось, то трудно было найти человека, который бы так искренне радовался понравившемуся тексту, как Миша. В один из таких праздников я написал удачный куплет частушки, посвященный недавнему тревожному событию. Рита вместе со своей подругой летом отправилась собирать морошку на болоте, окружавшем лесное озеро. Озеро называлось Белым и, согласно местной легенде, на это озеро ходил большой медведь, для того чтобы попить водички. Так или иначе, обе сборщицы заплутали и решительно не знали, как отсюда выйти на дорогу, проходившую километрах в двух от озера. Не стану описывать переполох в доме, возникший к ночи, когда стало очевидно, что они не вернутся. Женщины очень боялись медведя и решили ночевать прямо в болоте близ озера, не выходя на высокий берег, расположенный чуть дальше от озера. Надежда на спасение основывалась на том, что медведь – зверь умный и не полезет в сырое место. Утро, как известно, вечера мудренее, и все приключение кончилось благополучно. В моей частушке содержался такой куплет:

На болоте на безлюдном,

В самой-то мокрятине,

Ночевали Рита с Людой –

Там теперь две вмятины.

В один из последующих дней Миша цитировал эти строки, и у нас зашла речь о частушках вообще. Я вспомнил, что знаю, непонятно откуда, народную частушку времен первой германской войны:

Вот казак Данила Дикой

Поднимает немца пикой,

А жена его Алина

Юбку шьет из цеппелина.

Миша засмеялся и говорит: «А знаешь ли ты, Ромочка, что твою народную частушку сочинил Маяковский, когда он, как говорят сейчас, „косил” от армии в 1914 году? Он пристроился в агитационный батальон и выпускал такую патриотическую продукцию».

Миша с удовольствием писал небольшие стихотворения, часть из которых приведена в его автобиографической книге «Прямые, которые не пересекаются». Я хотел бы дополнить его поэтическое наследие и привести еще одно малоизвестное стихотворение, но прежде следует дать некоторые пояснения.

Вход в жилые помещения его дома осуществлялся из сеней. С другой стороны сеней была дверь, ведущая в большой сарай, пристроенный к дому. В дальнем углу этого сарая располагался скворечник. Для тех, кто не понял, поясняю – это и были так называемые сельские «удобства». Для их посещения требовалось отыскать на стене сеней, среди полок и еще каких-то висящих предметов, небольшой выключатель. Если входящих туда многочисленных гостей «нужда» заставляла безошибочно отыскивать этот выключатель, то выходящий гость, как правило, оставлял свет включенным. Экономные домочадцы и некоторые из сознательных гостей периодически выключали понапрасну горящий свет. В Мишиной семье, как и в большинстве интеллигентных семей, дети любили шутить на темы «пи-пи, ка-ка». И вот однажды, приехав в Еремково, я попал в скворечник, обитый изнутри кусками картона, и обнаружил там на картоне несколько надписей. Автором одного из стихотворений явно была младшая дочь известного правозащитника Молоствова:

Имеют право даже дети

Писать и пúсать в туалете.

Другое стихотворение на картоне, несомненно, принадлежало Мишиному перу:

Едва ты в туалет залез

С высокой думой про прогресс,

Погасит свет какой-то мракобес,

И ты теряешь интерес.

Однако вернемся назад, в ГИПХовские времена. Сам я начал использовать частушки для поздравительных сочинений в тот далекий период моей жизни. Виктор закончил создание своей уникальной установки, представляющей собой спектрометр ЭПР со встроенным гелиевым криостатом. При работе всех агрегатов этого гигантского комплекса создавался большой шум. Работали, грохоча своими редукторами, самописцы старого образца ЭПП-09, шумели вентиляторы охлаждения, стучали форвакуумные насосы, изо всех трубок криостата шел легкий пар от кипящих глубоко внутри азота и гелия. К дню рождения основного создателя этого монстра я написал следующие псевдонародные частушки (привожу только то, что помню):

С Добролюбова проспекта

Что-то погрохатыват.

Это Витя пишет спектры

От азотных атомов.

Хорошо во чистом поле

Выпить рюмку в праздничек.

Хорошо учился в школе

И не безобразничал.

За окном стояла поздняя, холодная осень, а в ярко освещенной, теплой комнате, наполненной такими молодыми и энергичными людьми, я читал эти незатейливые строки. Нам было очень хорошо, и не только потому, что в этот день мы немного выпили. Именно в тот период времени, когда мы фактически завершили нашу работу по свободным радикалам, во мне появилось приятное чувство уверенности в своих силах. Казалось, что я справлюсь с любой сложной научной проблемой и не пропаду даже в самых неблагоприятных для меня обстоятельствах.

Первые результаты

В промежутках между пересказами друг другу всевозможных историй и баек наша основная работа продвигалась вперед. Вот уже к нам привезли с базы ГИПХа в Капитолове первый фабричный сосуд дьюара с жидким гелием. Наши начальники почему-то не верили словам молодого инженера-ожижителя, что там внутри действительно жидкий гелий. «Наверное, это все же жидкий водород», – говорил Иосиф Петрович. «Да я сейчас поднесу горящую спичку к горлышку, и она погаснет», – горячился инженер. От этих слов оба начальника неуклюже побежали к двери, крича о том, что сейчас пол-ГИПХа разнесет. Сообразив, что спички-то как таковой еще нет, они остановились, и схоластический диспут продолжился.

Мы выпросили на несколько месяцев полставки и привели в качестве консультанта-совместителя научного сотрудника из Физтеха. Он научил нас азам техники обращения с жидким гелием. Принес он также откалиброванные угольные сопротивления, с помощью которых мы смогли измерять температуры и опровергли таким образом необоснованные подозрения начальников.

Для пояснения основных выводов, полученных нами, мне придется более подробно описать конструкцию калориметра. Я уже писал, что калориметр был дифференциальным и имел два одинаковых блочка (медные, размером с небольшую стопку), один из которых являлся рабочим, а другой был нужен для сравнения. От каждого из них вверх шли две коаксиальные трубки. Внешняя была из тонкостенной нержавейки. Она припаивалась к верхнему краю блочка. Внутренняя стеклянная трубка длиной сантиметров сорок не касалась стенок и оканчивалась на уровне верхнего края блочка. По этой трубке шел газ, состоящий из смеси атомов азота и молекулярного азота (в рабочий блочок) и чистый молекулярный азот (в блочок сравнения). На самом верху стеклянные трубки загибались, а сверху были приклеены плоские стекла, позволяющие рассматривать образующийся осадок. Во время напыления осадка блочок и нижняя часть припаянной к нему трубы из нержавейки были погружены в жидкий гелий.

Самое интересное начиналось тогда, когда уровень жидкого гелия опускался ниже уровня дна блочков и начинался постепенный разогрев. Атомы азота начинали двигаться и вступать в реакцию друг с другом (рекомбинировать). Огромная выделившаяся энергия шла не только на нагревание калориметра, но и на электронное возбуждение уцелевших соседних атомов азота. Осадок начинал светиться изумительным по красоте ровным зеленым светом.

Тот, кто видел полярное сияние на крайнем севере, знает этот яркий зеленый цвет. Полярные сияния бывают видны и в Петрозаводске, да и в Санкт-Петербурге удается изредка рассмотреть на зимнем ясном небе какие-то белесые сполохи в северной части небосвода. Настоящий зеленый свет от струящихся полос виден только на Кольском полуострове или еще севернее, над океаном. Потоки частиц, летящих от солнца после сильных вспышек на нашем светиле, отклоняются магнитным полем земли и врезаются лишь в верхние слои атмосферы над полюсами. Этот поток разбивает часть молекул азота на атомы и возбуждает эти атомы на метастабильный долгоживущий уровень. Время жизни возбужденного атома на этом уровне в разреженном газе составляет около 30 секунд. Зеленое свечение возникает при переходе атома азота с возбужденного уровня на основной.

В калориметре возбужденные атомы азота создавались за счет энергии химической реакции рекомбинации, и такое свечение называют хемолюминесценцией. Этот ровный зеленый свет разгорался все ярче и после примерно 14 К начинал постепенно затухать. Для его количественной регистрации калориметр был дополнен фотоумножителем. Калориметрические измерения показали, что и тепловыделение имеет максимум при этой же температуре. Эти результаты совпадали с результатами, полученными ранее американцем Фонтаной, но вот тепла в нашем случае выделялось значительно меньше. Кроме того, в области температур 12-18 К калориметр работал как-то странно. Возникал некий шум на кривой тепловыделения. На ней проявлялись плохо воспроизводимые небольшие максимумы и минимумы.

Все знают историю про Архимеда, который, сидя в ванне, вдруг понял, что тело его в воде становится легче ровно настолько, сколько весит вода, вытесненная при его погружении. Другими словами, он только что открыл закон Архимеда и побежал голый по родным Сиракузам с радостным криком «Эврика!». Ради таких моментов стоит стремиться стать ученым, сидеть допоздна в лаборатории и надеяться, что когда-нибудь, возможно, наступит такое просветление и в твоей голове.

Первым моим озарением была догадка о том, что в области температуры 14 К над снегообразной пленкой, содержащей атомы азота, возникает небольшая газовая атмосфера, давление которой достаточно для начала теплопереноса от теплой стеклянной внутренней трубки к блочку. Весьма условно калориметр можно сравнить с термосом. Если бы кто-то опустил пустой металлический термос в жидкий гелий, то в этом случае наружная стенка охладилась бы до температуры 4,2 К. Однако внутренняя часть термоса осталась бы такой же теплой, как и была вначале. Появление газа внутри термоса означает на бытовом языке его порчу. Тепло сразу же начнет передаваться от внутреннего сосуда к холодному внешнему.

Сначала все усомнились в моей гипотезе. Хорошо известно, что над замороженном твердым азотом заметное давление паров появляется лишь при температурах 40-50 К, когда все наши опыты уже заканчивались. Я напирал на то, что азот с вкрапленными атомами азота – это совсем другое вещество. Рекомбинацию двух атомов в микромире можно сравнить разве что со взрывом огромной бомбы в нашем макромире. При взрыве вблизи от поверхности куча молекул вылетает в газовую фазу. При достаточно высокой скорости рекомбинации при температурах 10-14 К появляется неравновесный пар и сразу возникает сильнейший тепловой поток от внутренней трубки к осадку.

Для экспериментальной проверки этого предположения мы запустили внутрь калориметра при достаточно высоком уровне жидкого гелия (т. е. до начала опыта) немного газообразного гелия. Достаточно создать давление около одной тысячной или одной сотой миллиметра ртутного столба, чтобы газ начал проводить тепло. Понятно, что никакой другой газ, кроме гелия, не мог быть использован для этой цели. При осторожном напуске газообразного гелия было очевидным, что к образцу пошел интенсивный тепловой поток. Жидкий гелий, окружающий калориметр, начинал интенсивно кипеть в течение примерно минуты. Сам осадок при прохождении через него теплового потока существенно не нагревался, так как зеленое свечение не возникало. После такого охлаждения внутренней трубки калориметр стал работать идеально. Максимумы свечения и тепловыделения сдвинулись к температуре примерно 18 К. Рассчитанная концентрация атомов азота в матрице молекулярного азота оказалась около 0,2 % (атомных).

Теперь стало совершенно понятным, почему Фонтана намерил такие громадные концентрации атомов. Тепло, полученное его калориметром от горячей трубки, оказалось в 40-50 раз больше тепла от рекомбинации атомов азота. В нашем дифференциальном калориметре аналогичные тепловые потоки шли в оба блочка, а поскольку регистрировалась только разница температур блочков, то эти потоки компенсировали друг друга и не должны были влиять (и практически не влияли) на измерение концентрации атомов в осадке. Однако появлялась вполне понятная нестабильность в работе установки.

Я не буду утомлять читателя описанием всех основных результатов, полученных в ходе нашей работы. Отмечу лишь, что по свечению атомов было заметно, что рекомбинация происходит вплоть до температуры фазового перехода, т. е. до 35 К. При 35 градусах Кельвина возникал резкий пик, и свечение прекращалось полностью. Практически такие же концентрации атомов азота были зарегистрированы чуть позже на установке Виктора с помощью спектрометра ЭПР. На ленте самописца возникали одна за другой четыре производных от четырех равноотстоящих пиков в спектре поглощения микроволновой мощности. Этот спектр мог принадлежать только атому азота с полузаполненной p-оболочкой и полным спином 3/2. Только атом азота мог испускать зеленый свет с именно такой длиной волны.

Еще тогда меня поражала такая внутренняя стабильность и надежность микромира. Никто никогда не видел атома азота, и собственное представление о нем невозможно передать другому человеку, но, тем не менее, он существует. Он всегда имеет одни и те же спектры как в ЭПР, так и в оптической области, независимо от того, где он находится – в стратосфере или в калориметре. Богословы говорят, что если существует закон (имеется в виду в первую очередь нравственный закон в человеке), то существует и законодатель. Сам я атеист, но очень понимаю ученых, признающих существование Бога. Действительно, микромир устроен не как попало. Существует общая закономерность в устройстве атомов и молекул (промысел Божий, если хотите), к которому мы можем приблизиться почти вплотную. Хороший квантово-химический расчет указывает на то, что атом азота действительно должен испускать зеленый свет, и рассчитанная длина волны его будет близка к той, что испускает азот на самом деле.

Однако от признания существования высшего разума меня удерживает одно небольшое соображение. Я даже заранее согласен, что это соображение дурацкое. Объяснить его я могу лишь на примере. Представьте, что вы наблюдаете за работой юного дрессировщика с собакой. Пусть он кладет под перевернутую коробку из-под обуви кусочек печенья и приучает вошедшего в помещение пса переворачивать коробку и съедать награду. Это несложно, и пес начинает через некоторое число повторений сразу бежать к коробке и переворачивать ее носом. На шестой раз юный дрессировщик (высший разум в данной ситуации) не может удержаться от искушения подложить под коробку скомканную бумажку, чтобы посмотреть, что будет. Друг с другом юные дрессировщики только так и шутят, приговаривая при этом: «как прикольно получилось».

Таких «подлянок», говоря на современном сленге, природа ученым, насколько я знаю, никогда не подкладывает. С другой стороны, если обратиться к любому религиозному учению, то там шуток такого рода (чудес) предостаточно. Все это вместе взятое удерживает меня в рядах атеистов.

В квантовой механике существуют вероятностные законы. Никто не может предсказать, в какую точку люминесцентного экрана попадет данный конкретный электрон после прохождения, например, системы из двух щелей. Существует лишь закон распределения вероятности попадания электрона в различные точки экрана, и, чтобы проверить этот закон, необходимо пропустить через установку миллион или миллиард электронов. Из-за вероятностного характера законов Эйнштейн не признавал квантовую механику и говорил, что не может быть такого, чтобы «Бог играл в кости». Сейчас такая твердокаменность в убеждениях вызывает лишь улыбку. Современный ученый чрезвычайно гибок.

Все, что я рассказал про калориметр и про атомы азота, было изложено в более полной и по-научному строгой форме в очередном ежегодном отчете. По молодости лет я думал, что вот и кончились наши работы. Тема была начата благодаря экспериментальной ошибке, допущенной в далекой Америке, и надежд на создание ракетного топлива теперь нет вовсе. Однако мой пессимизм оказался неоправданным. Иосиф Петрович и ухом не повел, выслушав наш горестный рассказ. Уж он-то знал, что из людей, принимающих судьбоносные решения, никто наш отчет не прочтет. Не станут читать и многочисленные референты. Тема наша, наоборот, только росла и ширилась. У нас появились два молодых физика и бывалый химик по имени Александр Геннадиевич, который был приглашен откуда-то на должность старшего научного сотрудника. Расширение состава группы было связано, отчасти, с расширением круга физических исследований в ГИПХе. Возник проект создания мощного лазера на переходе из орто- в пара-водород. У нашей лаборатории был создан филиал на базе в Капитолово. Возглавил его наш парторг Валя. Поэт, написавший строки про «прикладного химика», откликнулся на это событие в стихотворном поздравлении по случаю Валиного осеннего дня рождения (привожу лишь отрывок):

Был здоров Степан наш Разин,

У тебя же больший вес,

Замначальника по базе

Да и член КПСС.

Моей задачей не является написание летописи ГИПХа, поэтому я не стану ничего рассказывать про историю попытки создания лазера на переходе из орто- в пара-водород.

Когда речь заходит о финансовых вопросах, то трудно найти в современном обществе более беспринципных людей, чем ученые. В те годы ГИПХовское начальство средней руки действовало скорей по принципу, распространенному среди Петрозаводской детворы: «Дают, так бери; бьют, так беги». Активная борьба за дополнительное финансирование приводила, как это можно было видеть на примере Володи с его кристаллом ББ, к печальному финалу. Если раньше выбивание финансов для учреждений велось на уровне директоров и академиков, то сейчас фронт борьбы за презренный металл опустился до уровня руководителей маленьких групп. Проходя по коридору любого научного учреждения, можно наугад схватить за пуговицу первого встречного ученого и спросить, сможет ли он создать, ну, например, токопроводящую керамику. Ответ раздастся незамедлительно: «Конечно, сделаем, – немного подумав, он добавит неожиданно: – Утром деньги, вечером стулья». Можете быть уверены, что до стульев дело так и не дойдет. Конечно, это небольшое преувеличение. Остались еще люди, которые вам действительно что-то за ваши деньги сделают. Остались даже люди, которые многое сделают и безвозмездно, если то, что вы предлагаете, представляет научный интерес. Однако заказчику надо еще долго искать таких людей, собирая дополнительную информацию о возможных исполнителях. Но то, что любой готов взяться за любую денежную работу, даже зная заранее об ее невыполнимости, это печальный факт. Я понимаю, конечно, что со временем ситуация улучшится и грядущий ученый начнет беречь свою репутацию, но сейчас, в эпоху перемен и неустроенности, в цене ловкость и финансовая беспринципность. Конечно, эти качества начали вырабатываться давным-давно при общении с невежественными чиновниками, распределяющими блага.

Если учение Павлова об условных рефлексах демонстрировалось на собаках, то тезис К. Маркса «Бытие определяет сознание» я могу легко проиллюстрировать на примере научных работников довольно высокого ранга.

Не так давно я случайно увидел по телевизору круглый стол, на котором обсуждался вопрос, как пойдет развитие нашей науки. Будет ли она академической или же вузовской в грядущем? Кроме ведущего, за столом сидело четверо ученых. Говорили они все очень хорошо и убедительно. Приводились примеры, статистические выкладки, цитировались по памяти высказывания великих людей, от Ломоносова до Бердяева, анализировался зарубежный опыт. Мнения за столом разделились. В моей душе шевельнулось нехорошее предчувствие, и я досидел до того момента, когда в конце передачи появились титры, представляющие участников прошедшей дискуссии. Так и оказалось, труженики системы Академии наук ратовали за Академию и слова доброго не сказали о конкурентах. Последние, оказавшиеся ректорами крупных вузов, отвечали им взаимностью.

Сам я всегда относил слова К. Маркса о бытии и сознании к классам или большим социальным группам населения. Взгляды интеллигента не могут определяться тем, где расположена касса, из которой он ежемесячно получает вспомоществование. Но нет, встреча ученых, принадлежащих к разным кланам, в телеэфире по большому счету мало чем отличалась от встречи непримиримых фанатов «Зенита» и «Спартака».

Экспериментаторы и теоретики

В народной речи слово «физик» означает просто учитель физики в средней школе. Однако существует племя ученых, которые тоже физики, причем все очень разные. Эйнштейн, понаблюдав некоторое время, как его знакомый профессор физики спрашивает у своих студентов что-то про напряжения, деформации, о величине модуля Юнга для стали, сказал ему позже, что сам он не смог бы ответить ни на один вопрос. Но, спросил он, зачем ты всему этому их учишь, ведь все это есть в справочнике.

Похожий снобизм проявили и мои сокурсники по институту, когда дирекция переименовала металлургический факультет в физико-металлургический. «Металлург-физик! – восклицали они с глубоким сарказмом. – Да ведь это мещанин во дворянстве».

Мой институтский преподаватель физики Чудновский Абрам Филиппович тоже, как и Эйнштейн, не являлся сторонником запоминания длинных формул. Выяснялось это при немного странных обстоятельствах. По-видимому, у него существовал некий комплекс по отношению к студентам. То ли он подозревал, что они относятся к нему скептически, то ли считал нас некой враждебной силой, но иногда на лекции, надо сказать, что очень редко, возникали довольно комичные ситуации. В физике вывод сложных формул довольно утомительное занятие. Бывало, что профессор исписывал целую доску, подставляя раз за разом одни выражения в другие формулы и переписывая последние неоднократно. Вдруг он замирал и молча стоял у доски некоторое время. Он уже видел, что правильный конечный результат не может получиться. Молча стирал написанное и начинал вывод формулы заново. Если и со второй попытки ему не удавалось получить правильный результат, то он впадал в ярость и начинал кричать на аудиторию. «Вы что же думаете, что я эти формулы вызубриваю с вечера? Да я и не стараюсь их запоминать. Голова не мусорный ящик! Я их умею выводить, вот и все». Мы молчали, как мыши, но распалившийся профессор гневно отвергал все то, что мы могли бы подумать, по его мнению, про сложившуюся ситуацию. Вывод формул требует полного спокойствия и аккуратности, поэтому были случаи, когда он не успевал закончить дело до конца лекции. В такие моменты было жалко смотреть на уходящего преподавателя. Наверное, он полагал, что сегодня подтвердил наши худшие предположения в его собственный адрес.

Помню, как на самой первой лекции, выступая перед вчерашними школьниками, он сказал, что все законы являются неким приближением и абсолютных законов не существует. Эта мысль до такой степени потрясла сидящих перед ним юных догматиков, что какой-то мальчик не выдержал и спросил, поднявшись со своего места в Большой физической аудитории, спускавшейся крутым амфитеатром, казалось со всех сторон, к маленькому Абраму Филипповичу, стоящему внизу: «Скажите, пожалуйста, относится ли то, что Вы сказали, к закону Архимеда?». Профессор не стал вдаваться в детали (сделать это было бы несложно), а ответил резко и с некоторым раздражением в голосе: «Раз я сказал “ВСЕ законы”, то исключений быть не может». Он не умел и не хотел, по-видимому, встать на точку зрения первокурсника, пытающегося защитить свое мировоззрение, полностью лишенное полутонов, а видел в вопросе лишь недоверие к его профессорским словам. Я запомнил этот эпизод лишь потому, что сам я, питомец запуганного и осторожного Петрозаводского предместья, подумал про себя, что не следовало бы ему делать столь категоричные заявления. Бог с ним, с Архимедом. Но ведь существуют незыблемые законы марксизма-ленинизма, и всякое сомнение в их непогрешимости может привести к очень неприятным последствиям, если, конечно, кто-нибудь «стукнет».

Кроме вполне понятного деления ученых физиков по направлениям производимых ими исследований, внутри любого направления существует не столь очевидное деление на экспериментаторов и теоретиков. Практически все известные широкой публике физики принадлежат к теоретикам. К экспериментаторам, из известных людей, относятся, на мой взгляд, лишь Роберт Вуд и Петр Капица. В то же время подавляющее большинство из имеющихся на сегодняшний день физиков являются экспериментаторами. Деление это весьма условно, потому что проведение четкой границы между этими категориями затруднительно. Для того чтобы как-то популярно объяснить необходимость и разумность такого деления ученых, я вынужден сделать еще одно отступление, весьма далекое от основной темы.

Я часто думаю, что больше всего поразило бы современника, если бы я смог на машине времени перенести его в район старого вокзала города Петрозаводска образца 1950 года? Бедность, полуголодность людей, отсутствие самых необходимых вещей? Боюсь, что для России это весьма привычное состояние. Быть может, боязнь лихих людей, а более всего властей, но самое удивительное для Карелии было все же, наверное, отношение к главному богатству республики – к лесу.

Если долго идти по нашей Привокзальной улице (границы ее были известны только почтальонам, ибо на ней не было ни табличек на домах, ни дорожных знаков), никуда не сворачивая, мимо сада Железнодорожников (честно говоря, это был и не сад и не парк, а кусочек соснового леса с танцплощадкой и гипсовыми статуями), мимо стадиона «Локомотив», то сразу за стадионом стояла железнодорожная баня. Ее я регулярно посещал вместе с отцом. Входя в это громоздкое каменное здание, попадаешь в большое помещение с лавками вдоль стен, где размещается очередь, если баня переполнена. Справа вечно открытая нараспашку дверь в буфет, прямо перед входящим – дверь в предбанник. В буфете торговали пивом и прекрасным красным напитком под названием морс. После бани я получал стакан этой странно-сладковатой жидкости. Говорили, что морс на сахарине. Многие, особенно зимой, приходили сюда просто как в пивную. Уличные пивные ларьки в сильный мороз популярностью не пользовались. Существовала даже присказка: «Давай сходим в баню, заодно и помоемся».

Рядом с дверью в предбанник висел под потолком громадный плакат. На плакате изображен эдакий громадный ухарь в телогрейке с бензопилой в руках, глядевший в глаза входящему посетителю. Низ плаката занимала подпись «БОЛЬШЕ ЛЕСА РОДИНЕ», а сбоку от лесодобытчика и за его спиной виднелись стройные ряды пеньков, уходящие к горизонту и превращающиеся, в соответствии с законами перспективы, в ряды маленьких точек. В последних известиях, передаваемых по радио, под рубрикой «Вести из леса» передавали не истории из жизни зайчиков и белочек, а сводки о количестве кубометров деловой древесины, вывезенной каким-нибудь Сегежским леспромхозом. Не могу удержаться и приведу строки из моего стихотворения, написанного позднее.

На башне часы пробили,

Взглядом гляжу тупеньким,

Как грузят в вагоны гробики,

Карельских лесов трупики.

В те годы на официальном языке само слово «лес» являлось обобщением многих слов, таких как хлысты, дрова, чурки, швырок. Но мне становилось всегда грустно при виде этого ряда пеньков, и в голове всплывали некрасовские строки со словом «лес» в старом добром смысле: «Плакала Саша, как лес вырубали…».

Зато наш современник при возможной встрече с карельским начальником сказал бы, что вывозить лес-кругляк невыгодно и следует строить деревообрабатывающие предприятия в самой Карелии. Это замечание очень бы позабавило начальника. Никакой экономики в сознании и практической жизни людей не существовало вовсе. Благополучие, да часто и жизнь начальника, зависели не от банковских процентных ставок и прочих высоких материй, а только от числа кубометров вывезенной древесины. И опасался он не банкротства родного предприятия, а того, что его могут объявить вредителем только по причине недовыполнения плана.

Это сейчас в наши дни каждый, даже живущий от зарплаты до зарплаты, мыслит экономическими категориями. Это сейчас все знают, что прибыль лесопромышленного предприятия вырастет, если вместо кругляка оно будет поставлять на рынок брус и пиломатериалы. Еще выгоднее производить готовые табуретки и компьютерные столы. Не все знают, что при этом могут возникнуть трудности со сбытом, но не о том речь.

Точно так же физики, если рассматривать вопрос в самом общем виде, поставляют на мировой информационный рынок результаты своей научной деятельности. От степени востребованности этой информации зависит положение автора в научном сообществе и в конечном итоге определяется его возможность получать гранты и ездить на международные конференции с докладами.

Физик-экспериментатор выращивает, например, кристалл нового вещества, получает его спектры или измеряет какие-то другие свойства этого соединения. Сегодня существуют более-менее объективные характеристики полезности его журнальной публикации. Можно определить индекс цитируемости данной работы в мировой литературе, то есть число ссылок в самых разнообразных статьях и журналах на данную конкретную работу. Можно определить число обращений к электронной версии этой статьи в интернете. Существует, наконец, оценка работы со стороны окружающих его физиков.

Однако, если воспользоваться лесопромышленной терминологией, то работа нашего гипотетического физика представляет собой кругляк. Обработку кругляка, рассеянного по всем журналам, производят другие люди. Они более склонны к аналитической работе и в состоянии свести воедино десятки фактов из разных источников. Они, кроме того, имеют более высокую физико-теоретическую и математическую подготовку. Вот этих людей и называют теоретиками. Если экспериментатор объединяется перед написанием статьи с теоретиком, то ценность работы увеличивается, и она, в нашей древесностружечной терминологии, может быть уже уподоблена вагонке или венскому стулу, а то и комоду в стиле Людовика XV.

За известными теоретиками бегают стайки экспериментаторов с просьбами прокомментировать и объяснить полученные результаты. Существует притча о корифее полупроводниковой науки, к которому на аудиенцию пробилась группа экспериментаторов с графиком, изображающим зависимость, предположим, сопротивления от температуры. «Все ясно, – сказал профессор, – такая сложная зависимость указывает на перекрывание валентной зоны с зоной d-электронов».

«Профессор! – взволновался один из вопрошавших. – Вы держите наш график вверх ногами». –  «Ах да… – смутился корифей и тут же перевернул листок бумаги. – Этот перегиб, конечно же, связан с электронно-колебательным межзонным взаимодействием».

Понять теоретика вполне возможно. Нельзя быть во все бочки затычкой. У него есть свои научные интересы, а от всего остального он старается побыстрее избавиться. Необходим свой домашний теоретик, и не для повышения индекса цитирования, а для того чтобы, в первую очередь, самим понять суть сложных наблюдаемых явлений.

Для интерпретации результатов работы по изучению атомов азота в низкотемпературной матрице теоретик был и не нужен. Формальная кинетика – это наука, доступная каждому ученому. Другими словами, из нашего кругляка выпилить что-то изящное не представлялось возможным, да и путь к публикации наших достаточно интересных результатов был надежно перекрыт секретностью.

Сам я с большим интересом наблюдал за работой наших соседей-спектроскопистов. Они использовали ту же самую технику работы с жидким гелием, только их криостат был приспособлен к съемкам не спектров ЭПР, а инфракрасных спектров поглощения. Таким образом, они изучали колебательные спектры молекул и радикалов, изолированных в матрице из инертных газов. Эта область науки получила специальное название «матричная изоляция». К счастью, атомы азота не имели колебательных спектров, и нашим друзьям-спектроскопистам удалось вырваться из темы о топливе на свободных радикалах и перейти на другую, не столь секретную тему. Это дало им возможность публиковать полученные результаты в открытой печати (конечно же, после долгого оформления и получения всевозможных и разнообразных разрешений).

Очевидно, что наша группа была составлена из типичных физиков-экспериментаторов. Мне, кроме соображений здравого смысла и умения составлять и решать простейшие дифференциальные уравнения, ничего особо теоретического в работе и не понадобилось. Многое я знал чисто формально, например, обозначение основного электронного состояния атома азота 4S , которое употреблялось постоянно. Слушая разговоры, которые вела руководитель спектроскопической группы Лидия Дмитриевна о расщеплении дважды и трижды вырожденных колебаний молекул, я только, как умная собака, все понимал, но не мог ничего сказать из-за скудности моих научных познаний.

К счастью, вскоре ко мне в руки попала замечательная книга под названием «Теория групп в квантовой механике». Книга была переводной, но имя автора я помню лишь в русской транскрипции – Хейне. Научную книгу нельзя прочесть, как беллетристику, за один день. Но через неделю-другую мне удалось практически во всем разобраться. Научных книг, написанных, судя по названию, на одну и ту же тему, очень много. Однако редко стиль изложения автора легко принимается читателем. Для меня эта книга показалась идеальной. После нее я читал и другие книги по теории групп, понимал все, что пытается рассказать автор, но текст вызывал у меня необъяснимое раздражение. «Ну кто же так объясняет, – мысленно возмущался я. – Я бы теперь смог все это написать гораздо лучше». Конечно, это были чисто субъективные оценки, и другой человек, возможно, пришел бы в негодование от переработанного мною текста.

Трудно описать охватившее меня чувство радости. Я стал понимать в физике на порядок больше. Резко выросло число статей в научных журналах, которые я стал понимать совсем на другом, более высоком уровне. С легкостью прочитал книгу Вильсона, Дешиуса и Кросса по колебаниям молекул и стал принимать активное участие в обсуждении проблем, возникающих у соседей-спектроскопистов.

Меня очень удивляет, что теорию групп в вузах совершенно не жалуют. Этот важнейший для физика предмет нигде не преподавали. Лет десять назад, по просьбе дочери одного моего знакомого, я даже читал подпольно в пустующих аудиториях гидрокорпуса Политехнического института несколько лекций по теории групп для интересующихся студентов. Быть может, в последние годы ситуация изменилась к лучшему. Число ученых, понимающих этот предмет, по моей субъективной оценке, действительно увеличивается. Мой внук, оканчивающий физико-механический факультет Политехнического института, такого курса, однако, не слушал. С другой стороны, у них существуют полностью бессмысленные спецкурсы, где лектор в ответ на вопрос, где можно про этот предмет прочитать, отвечает, что прочесть можно только в его личных журнальных публикациях. Понятно, что этот спецкурс и эти публикации не наука, а способ самоутверждения человека, страдающего от комплекса неполноценности.

Завершая этот раздел, хочу сказать, что со временем я стал «домашним» теоретиком, то есть человеком, понимающим и участвующим в экспериментальной работе, но, главным образом, занимающимся обработкой полученных данных и написанием статей. Если сравнивать меня с настоящим теоретиком, то в рамках аналогии, применяемой в данном разделе, лучше всего привести слова героя повести Чехова «Каштанка»: «Ты, Каштанка.., супротив человека… все равно что плотник супротив столяра».

Ученые и открытия

В жизни мне довелось побывать и учителем физики в сельских школах Карелии, и репетитором в Санкт-Петербурге (Ленинграде). Начал я с преподавания на официальных подготовительных вечерних курсах в Ленинградском технологическом институте холодильной промышленности, но быстро сообразил, что значительно выгоднее быть частным репетитором. Учительствовал в сельских школах и Михаил Михайлович Молоствов. После выхода из лагеря он принципиально учил детей только самым аполитичным предметам – немецкому языку и рисованию. Профессиональным педагогом стала и Мишина жена Рита, преподававшая много лет русский язык и литературу. Так что мы все были связаны с народным образованием в той или иной степени. Как-то раз в разговоре с Мишей у нас зашла речь о проявлении таланта к тому или иному предмету среди школьников. Не совсем хорошо помню подробности разговора, но я сам удивился тому, что не могу сформулировать критерии, по которым можно было бы сказать, кто из моих подопечных имеет шанс стать хорошим физиком. Существует традиционное деление класса на школьников, склонных к гуманитарным наукам (гуманитариев) и к техническим наукам (технарей). Как ни странно, но множество гуманитариев, выделенное литератором, и множество технарей, выделенное физиком, почти не пересекаются. Трудность разделения состоит в том, что существует еще один подвид школьников, которых я за глаза называл «балбесами». Это те ученики, которые активно не желают ничему учиться и жаждут только интересного времяпрепровождения. Их доля, навскидку, составляет около 40 % в шестом, седьмом классах и уменьшается до 10-15 % в старших (9-10) классах.

Такое деление на технарей и гуманитариев сохраняется и для повзрослевших дяденек и тетенек. Эти две человеческие подсистемы когда-то назывались «физики и лирики», а само деление породило в обществе и в прессе бурю эмоций. Шла всенародная дискуссия, вызванная строками из стихотворения некоего поэта: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне».

Вернемся к теме выявления талантов. Не знаю, чем руководствуется литератор при выделении гуманитариев, но я в первую очередь интересовался отношением ученика к математике. Математика является самым надежным индикатором для выявления предрасположенности ко всем точным и полуточным наукам. Другое дело – физика или химия. Очень трудно составить представление об этих науках по тому краткому курсу, который предлагает начальная школа. Интерес к этим предметам со стороны школьников, особенно в младших классах, часто обусловлен совершенно случайными причинами. В химические кружки зачастую рвутся дети, которые воспринимают эту науку как нечто цирковое. Действительно, капнули бесцветную жидкость в другую жидкость, и цвет последней резко изменился. Кроме того, у многих живет надежда раздобыть такие реактивы, с помощью которых можно было бы посильнее бабахнуть.

С физикой примерно такая же ситуация. В сельской школе, где я преподавал физику в средних классах, я был единственным мужчиной в педагогическом коллективе, если не считать старичка завхоза, преподававшего труд. В школе было два шестых класса: 6-а и 6-б. Так вот, меня очень полюбил один хулиганистый мальчик. Он был на голову выше сверстников по росту. Я даже запомнил, что его звали Макаров Коля. Сначала я даже не мог понять, из какого же он класса, так как он переходил из 6-б в 6-а и обратно, в соответствии с расписанием урока физики. Мешал он мне ужасно. Объяснение нового материала в параллельных классах проходит обычно под копирку. Здесь же я видел перед собой живого свидетеля своего прошлого урока, и мне было неудобно выглядеть магнитофоном, повторяющим одно и то же. Я изо всех сил старался изменить изложение материала, и все у меня получалось хуже некуда. У меня до сих пор живет чувство некой вины перед этим ребенком. Он видел во мне так недостающего ему отца, но все мои попытки перевести разговор на темы физики ни к чему не приводили. Он отмалчивался. Я ставил ему в журнале и в четверти тройки, но чисто человеческие отношения у нас так и не сложились. Вел он себя на моих уроках идеально, хотя другие учительницы просто не знали, что с ним делать, и часто жаловались мне на его несносное поведение на уроках. Надо было бы мне сходить к его родным, он жил в маленькой деревне, расположенной километрах в трех от школы, но я был слишком молод и эгоистичен.

Не так давно я видел по телевизору беседу с преподавателем математики, который много лет успешно готовил в математической школе учеников к поступлению в институт. Он сказал, в частности, одну вещь, поразившую меня. Люди, способные к математике, делятся в свою очередь на две группы, которые я назову условно прагматиками и ценителями математики. Прагматики больше ценят прикладные возможности математики. Выучив элементарную арифметику, они радуются, что могут проверить правильность сдачи, выданной кассиром. Пройдя синусы и косинусы, они могут вычислить величину вертикального подъема автомобиля на каждые сто метров дороги, если угол наклона обозначен на дорожном знаке. Ценители, по словам педагога, в восторге от строгости математических выводов и считают самым ценным в школьном курсе математики доказательство того, что корень из двух – это иррациональное число. Это деление математиков существовало во все времена. Так, например, Ньютон оказался прагматиком, а Лейбниц – истинным ценителем математической науки.

Сам я до мозга костей являюсь прагматиком. Математику я изучал самостоятельно по невесть откуда появившемуся у нас в доме задачнику, где были собраны задачи от самого начала школьного курса до восьмого класса включительно. Прибыл я в Петрозаводск вместе с родителями в 1944 году, когда шла война, но финны, занимавшие город, его уже покинули. Город был поразительно пуст. Не было ни ЖЭКов, ни магазинов, ни соседей-сверстников. В то же время все было в удивительном для русского человека порядке. Все стекла целы, в квартирах не нагажено. В выбранной моими родителями квартире мы нашли даже в кладовке совершенно новые бурки из белого фетра с низом из коричневой кожи и толстыми кожаными подметками. К сожалению, они были малы для отца и велики для меня. Когда мы о них вспомнили в следующий раз, то и мне они уже стали малы. Скудное снабжение шло через железнодорожный отдел рабочего снабжения (ОРС). Школа открылась лишь в 1945 году, а я пошел учиться сразу в третий класс в 1946 году.

Я часто сидел дома и разгадывал, как ребусы, задачки о мальчиках с различными количествами яблок. Так я продвигался постепенно по виртуальным классам, пока не дошел до квадратных уравнений. Я их составлял, но решить, несмотря на все мои старания, не мог. Не помогли мне и родители, занятые добыванием хлеба насущного в эти голодные послевоенные годы. Учась в школе, я раздобыл учебник за какой-то старший класс, где была волшебная формула для решения квадратного уравнения, и уже в четвертом классе завершил решение всех задач в моем задачнике. Я не испытывал ни малейших угрызений совести оттого, что пользуюсь формулой, смысл которой не понимаю.

Таким образом, если бы меня сегодня спросили «Кто из школьников может стать впоследствии физиком-теоретиком?», мой ответ был бы таков: «Тот, кто с легкостью воспринимает математику, не слишком ценит способ математического доказательства, интересуется тем, как устроен окружающий мир, и обязательно разбирается в астрономии».

Физиком-экспериментатором может стать каждый, кто способен к математике, любит собирать и разбирать велосипед, интересуется электроникой и любознателен. В моем перечне нет компьютера, потому что это могучий инструмент, и каждый легко научится им пользоваться, когда поймет, для чего он ему нужен. Развлечение самого себя с помощью компьютера – это отдельное занятие, не связанное с физикой.

Возвращаясь к тому далекому разговору с Михаилом Михайловичем, я приведу лишь свою тогдашнюю оригинальную, но не слишком убедительную, версию на тему, как определить способности к физике. Я сказал тогда, что к физике способен человек, который быстро научается карточным играм. Не в том смысле, что быстро запоминает правила игры, а быстро вырабатывает стратегию удачной игры в какого-нибудь японского дурака, например. Профессиональные игроки в преферанс, даже если они не шулеры, здесь не рассматриваются. Главное в их искусстве – это на 85% память на вышедшие из игры карты (кто и что сбросил), и только на 15% соображение и оценка вероятности расклада. В физике правила игры меняются очень часто. Умение решать механические задачи практически бесполезно при решении задач по электричеству.

Выделить лучшего физика всех времен и народов так же трудно, как и лучшего футболиста. Думаю, что многие физики со мною согласятся, если в качестве самого талантливого российского физика-теоретика назову Льва Ландау. Он был действительно очень талантлив и даже, возможно, гениален. В то же самое время, как мне кажется, у него не было друзей среди физиков из-за его отвратительного характера. В конце жизни он попал в страшную аварию, и врачи буквально вытащили его с того света. Какой-то корреспондент спросил у поправляющегося академика, будет ли он тем прежним Львом Ландау. «Не знаю, – отвечал задумчиво теоретик, – но уж Лившиц-то из меня точно получится».

Для тех, кто не знает, могу напомнить, что самый знаменитый курс физики, состоящий из многих томов, написан двумя соавторами – Ландау и Лившицем. Конечно, они не равнозначны как ученые, но зачем было лягать человека, который потратил большую часть своей жизни на написание этого совместного курса? Не знаю, насколько правдива история, услышанная мной довольно давно, о том, как Ландау, принимая аспиранта, после собеседования, напоследок, спрашивал, не знает ли поступающий, что означает последовательность «р. д. т. ч. п. в. з. п.»? Никто не мог ответить на этот вопрос, и академик принимал аспиранта к себе в аспирантуру. Но вот очередной поступающий воскликнул: «Я догадался! Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять». Тут же Ландау выгнал слишком догадливого кандидата в аспиранты, заявив, что тот не сможет стать хорошим физиком-теоретиком.

У Ландау было много хороших работ, в том числе им была создана теория фазовых переходов, с помощью которой выведена основополагающая в теории сверхпроводимости формула, носящая имена Ландау-Гинзбурга. Именно за теорию сверхпроводимости Виталий Гинзбург получил недавно Нобелевскую премию по физике. Эти два ученых работали в одном институте, много общались, но были людьми независимыми. Другими словами, никто из них не был ни начальником, ни научным руководителем для другого. Гинзбург признавал безусловную гениальность и даже, наверное, превосходство Ландау как теоретика, однако многое в нем его раздражало. Теоретики с легкостью меняют подходы к проблеме, используют разные модели. Но Ландау так же легко менял и точку зрения. Стоило ситуации вокруг некой проблемы разъясниться, как он тут же начинал говорить, что это им было предсказано несколько лет тому назад. Гинзбург с ним спорил, а недавно я узнал, что в связи с явной бессовестностью академика, Гинзбург стал составлять резюме взглядов, высказанных Ландау, и просил последнего поставить внизу дату и расписаться. Этот «компромат» он хранил на будущее. В свою очередь Ландау сочинил загадку про Гинзбурга, любителя рыбной ловли. «На одном конце червяк, на другом конце дурак». Ответы: удочка, Гинзбург.

Расходились они и в подходах к научным публикациям. Гинзбург имел значительно большее число публикаций. Он считал, что, подводя итог проделанной большой работе, следует написать статью, если даже первоначально поставленная задача и не была выполнена. Ландау же часто повторял: «Не следует писать все, что знаешь».

Ландау был физически аномально слабым человеком. Гинзбург писал, что даже груз в 10 кг являлся для него непосильной ношей.

Если говорить об их совместной знаменитой формуле, то появление ее Гинзбург объяснял следующим образом. Ему пришла в голову идея приложить теорию фазовых переходов Ландау к случаю сверхпроводимости. Научные отношения у них были вполне нормальные, и Ландау одобрил эту идею задолго до того, как были получены первые результаты.

Стремление выстроить все по ранжиру и выявить обязательно крупнейшего ученого и величайшее открытие пришло, наверное, из американского шоу-бизнеса, где из десятков одинаково вопящих и приплясывающих исполнителей обязательно выберут одного и объявят его суперзвездою. Позвольте и мне, в рамках этой традиции, представить крупнейшее физическое открытие. Автором этого открытия объявляю древнего грека Эратосфена, родившегося в 276 году до нашей эры в местечке Кирене, за первое определение диаметра нашей планеты. Вообще говоря, греком он был только по национальности. Родина его – греческая колония в Ливии, а местом работы была знаменитая библиотека в Александрии. Он заметил, что солнце бывает в зените и только раз в году, в момент летнего солнцестояния, освещает дно глубочайших колодцев в Сиене (нынешний Асуан в Египте). Он выбрал другой населенный пункт в Египте, достаточно удаленный, но расположенный точно к северу от Сиены. Этим пунктом оказался город Александрия. В день летнего солнцестояния он измерил с возможной точностью в Александрии, где солнце никогда не стояло в зените, угол между вертикалью и направлением на центр солнца в полдень. Для измерения можно было использовать колодец в Александрии, где на дне отмечалось положение тени от верхнего края колодца в полуденный час. Можно использовать и шест, укрепленный горизонтально на возможно большей высоте над землей. Зная расстояние между городами и угол между солнечным лучом и вертикалью (7 градусов), он рассчитал длину земного меридиана. Повторить ход рассуждений великого грека сейчас может любой школьник, знающий геометрию, если нарисует небольшой чертеж. Ответ в решенной им задаче составлял 250 000 стадий. Если перевести эту длину в наши современные единицы длины, то результат составит 39 700 км (некоторая неопределенность ответа связана с неточностью перевода стадии в километры). Надеюсь, что читателю известно, что длина окружности земли составляет по определению 40 000 км. Если задуматься, то кажется невероятным, что измерения, проведенные с помощью палочек и веревочек, могли привести к столь точному результату.

Главная заслуга этого древнего грека состояла в том, что он не только заметил эффект различия углов между солнечными лучами и вертикалью в различных точках земли, но и предложил его правильное объяснение. Только в случае бесконечно удаленного источника света можно было определять длину земного меридиана, не зная точного расстояния до солнца. С другой стороны, это очень грамотно проведенный, с физической точки зрения, эксперимент. Тень все время перемещается, но в полдень производная по полярному углу равна нулю. Можно не сомневаться, что шест, отбрасывающий тень, или верхний край колодца были ориентированы строго с запада на восток, и это значительно уменьшало ошибку, связанную с неопределенностью момента определения полдня. Точные часы, превосходящие звездно-солнечные, в то время еще не существовали.

Эратосфен не только сообразил, что различие в положении солнца в двух городах свидетельствует о шарообразности земли, во что продолжало не верить практически все человечество на протяжении многих веков, но и точнейшим образом определил форму нашей планеты. До сих пор приходится читать про то, что шарообразность земли доказал Магеллан своим кругосветным путешествием.

Обидно, что Эратосфен так и не узнал, как хорошо он выполнил свои измерения. Оценить это удалось только две тысячи лет спустя. Сочувствие к древнегреческому физику вызвано отчасти тем обстоятельством, что мы с Виктором оказались в чуть-чуть похожем положении. Наши результаты тоже остались невостребованными, пусть и по совершенно иным причинам.

Конец свободных радикалов

Я уже писал, что, несмотря на крах идеи создания топлива, научная тема о свободных радикалах цвела пышным цветом и расширялась. Наш научный руководитель Евгений Алексеевич, видя, что ставок стало много, решил организовать нечто вроде маленькой кустарной химической артели. Он нашел на выделенную по его просьбе ставку лаборанта толстую и неуклюжую на вид девицу. По складу характера она была из породы беззаветно преданных и надежных жен. Она смотрела неотрывно в рот Евгения Алексеевича, боясь пропустить ценное указание, и старалась от него далеко не удаляться. Нас с Виктором, как и вновь прибывших сотрудников, для нее просто не существовало. Так хорошо вымуштрованные собаки терпят присутствие в доме знакомых дрессировщика. Сам Евгений Алексеевич тоже преобразился. Если раньше он, подобно Илье Муромцу, сиднем сидел много лет на стуле (за неимением печи в комнате № 75), то теперь с воодушевлением рисовал эскизы будущего параллелепипеда на ножках, которому надлежало быть сваренным из уголков в механической мастерской. Впоследствии его внутренность будет заполнена стеклянными трубками и кранами. Трубки местами прихватывались металлическими лапками (через резиновые прокладки), а лапки крепились, в свою очередь, к металлическому каркасу. Венчали это сооружение сверху два больших стеклянных шара, литров по 10–12, присоединенные через вакуумные краны к остальной системе. Все делалось очень основательно. Повсюду были вставлены деревяшки, чтобы предотвратить возможное касание стекла и металла. В соответствии с требованиями техники безопасности, большие верхние шары были укутаны медными сетками с мелкой ячеей. Несколько дней в нашей комнате работал стеклодув из мастерской, сваривший множество стеклянных трубок, кранов, ртутных манометров, ловушек. Установка располагалась рядом со столом шефа в левой, дальней от входа, стороне комнаты.

С нами эти деяния никак не обсуждались. Евгений Алексеевич захотел заняться новой ветвью химических газофазных реакций. Пользуясь тем, что у нас были установки для создания газового разряда, он решил изучать реакции, происходящие в смесях газов под воздействием безэлектродного электрического разряда. Сама по себе идея нашего шефа была неплоха. Действительно, таким путем можно получать новые продукты, которые не образуются при простом нагревании газовых смесей, чем химики занимались, по крайней мере, не меньше века. Но дело упиралось в вопросы анализа полученных смесей. Разумное проведение такой работы требует усилий целой аналитической лаборатории, желательно оборудованной хроматографической установкой и располагающей масс-спектроскопией, ИК-спектроскопией, ядерным магнитным резонансом, имеющей возможность проводить химический анализ элементного состава, наконец.

Ничего этого у нашего шефа не было, и он даже не представлял себе, что могут дать и чего дать не могут различные физические методы исследования вещества. Единственное, чем он располагал, это набор разнообразных газов, которые, походив по ГИПХу, можно было выпросить по знакомству. Мне даже трудно представить себе, на что рассчитывал Евгений Алексеевич в итоге, планируя начать эту работу. Разве что он, подобно петуху из басни Крылова, нашедшему жемчужное зерно в навозной куче, обнаружит в продуктах, сконденсированных после разряда, прозрачный кристалл с острыми гранями. Поцарапав им оконное стекло, шеф радостно воскликнет: «Алмаз!».

Толстая подчиненная шефа часами стояла около установки с горящим газовым разрядом, регулируя потоки исходных газов и подливая жидкий азот в ловушку, где конденсировались неведомые продукты. После окончания опыта ловушка постепенно размораживалась и неведомые газы собирались в один из предварительно откаченных гигантских стеклянных шаров, а неведомые жидкости, оставшиеся в ловушке, сливались в пробирки с притертыми пробками. Единственный способ анализа состоял в том, что шеф, держа пробирку в руке в стороне от носа, снимал пробку и делал аккуратный взмах другой рукой, как бы приглашая небольшую часть неведомых молекул из пробирки приблизиться к носу. После чего он делал вдох и сообщал результаты анализа окружающим. Чаще всего он говорил: «Какая гадость». Такой способ анализа называется по-научному органолептическим.

Каждый год все сотрудники ГИПХа проходили, в соответствии с графиком, профосмотр в нашей родной институтской медсанчасти. Томясь целый день в очередях в различные кабинеты, я от безысходности читал медицинские плакаты, выпускаемые домом санитарного просвещения. В те времена это были целые поэмы с картинками. Вот бабушка, одетая в черное и удивительно похожая на Бабу-Ягу, приближается к молодой советской мамаше с грудным ребенком. Изо рта злодейки вырывается облачко со стихотворным текстом: «Чтоб было больше молока, попей-ка, матушка, пивка». Текст внизу разъясняет, сколь вредно употреблять пиво кормящей матери. На следующей картинке реакционная старушка вновь подначивает кормящую мать: «Все кормишь сына по часам? Ребенок знает время сам». Текст внизу вновь разъясняет вред старорежимных представлений.

Так вот, на одном из профосмотров я попал вместе с довольно юным лаборантом из другой лаборатории в кабинет отоларинголога. Для убыстрения формального осмотра нас иногда запускали в кабинет по несколько человек одновременно. Владелица кабинета, крупная женщина по прозвищу «Тетя-лошадь», проверяла у всех явившихся способности к органолептическому анализу, которые так были нужны нашему Евгению Алексеевичу. Для этих целей у нее на столе стояла батарея баночек с крышками, где находились пахучие вещества. Там были анис, мята и еще какие-то вещества, запахи которых я отчетливо различал, но не знал, как их назвать. Юный лаборант с большой скоростью откупоривал баночки по очереди и, так же быстро понюхав, говорил: «Спирт, спирт, спирт…». Тетя-лошадь нисколько не удивилась, продолжая заполнять медицинскую карточку, и только произнесла: «Очень хорошо. Ну, иди, деточка».

Наш шеф долго еще тряс и рассматривал на свет темно-красную жидкость на дне пробирки. После чего надолго исчезал с пробиркой в руке. Он обходил своих знакомых химиков и подолгу обсуждал с ними возможный состав продукта. Состав газов, поступавших в разряд, был известен со слов людей, синтезировавших эти газы и поставлявших, по дружбе, сырье Евгению Алексеевичу. В основном это были фторированные и, реже, хлорированные углеводороды. Как выяснилось годы спустя, когда был налажен анализ, все они были очень грязные, и доля примесей доходила до 20-30 %.

Вся эта деятельность, напоминала мне один из ранних рассказов Чехова про изобретателя универсальной подкопытно-колесной мази. Тот с детства имел склонность к химии, немного похожей на ту, что увлекла Евгения Алексеевича. Герой рассказа непрерывно все смешивал. К салу он добавлял деготь, разнообразные варенья и т. д. Все это он грел и перемешивал. Должен сознаться, что плохо помню конкретные детали этого рассказа. Помню только, что, наконец, ему удалось создать чудесную подкопытно-колесную мазь.

Возможно, наш шеф тоже достиг бы какого-то триумфального успеха, однако однажды свершилось событие, полностью и одномоментно перекрывшее дорогу к созданию философского камня с помощью газового разряда. В этот трагический момент я стоял около установки Виктора лицом к двери и что-то делал. Вдруг весь мир подпрыгнул, сильно толкнув меня в спину и голову. Произошел взрыв одного из шаров верхней части установки Евгения Алексеевича. Повернувшись к окну и слыша могучий звон в ушах, я увидел ужасное зрелище. Толстушка лаборант с окровавленным лицом и полностью отключенным сознанием стояла около злополучной установки, вернее, того, что от нее осталось. К счастью, раны на ее лице оказались многочисленными, но мелкими. Глаза ей спасли очки, но главным спасителем оказалась медная сетка, укутывавшая шары. Сетку взрыв разорвал в клочья, но она не пропустила крупных осколков стекла. Контуженную толстушку со слегка промытыми ранами отвели в медпункт. Слава богу, она отделалась средней степени испугом. Сам я в течение недели вынимал из спинной части пиджака небольшие кусочки медной проволоки. Халат в тот день я почему-то не надел. Останки установки вынесли на ГИПХовскую помойку со странным названием «деловой двор». Судьба хранила шефа, и он в момент взрыва куда-то вышел. Главное его везение состояло в том, что травмы, полученные лаборанткой, оказались незначительными. Дело удалось замять, ну а про выговоры и разносы, устроенные Иосифом Петровичем, можно и не говорить. Окажись этот случай оформленным как производственная травма, то обязательно всплыло бы и то обстоятельство, что работа шла вне рамок официальных тем. Проводилась она лишь благодаря личному научному любопытству нашего шефа.

Последнее наше с Виктором деяние по изучению кинетики рекомбинации атомов азота состояло в том, что нам удалось добиться возможности в течение длинного временного отрезка поддерживать постоянную температуру в его ЭПР-ной установке. Мой калориметр мог измерять рекомбинацию атомов по скорости тепловыделения только в режиме постоянно растущей температуры. Обрабатывать полученные данные было очень сложно, так как скорости химических реакций очень сильно зависят от температуры. Все каноны химической кинетики требовали проведения химических реакций при разных, но постоянных во времени температурах в каждом конкретном опыте. Не вдаваясь в подробности, скажу, что мы засыпали в сосуд, куда впоследствии заливался жидкий гелий, активированный уголь. Завершив напыление образца, мы испаряли жидкий гелий, доводили температуру, например, до 15 К и могли долго поддерживать эту температуру, захолаживая медленно нагревающийся сосуд путем откачки адсорбированного на угле гелия. Для этого был создано специальное устройство (маностат), которое позволяло производить тонкую регулировку скорости откачки. Делали мы эти длинные и утомительные опыты скорее по инерции, стараясь представить окончательные результаты всех наших работ в законченном и изящном виде. Начальство на нашу работу махнуло рукой. Все надежды возлагались на создание нового лазера на орто- пара-водороде.

Либерализация

В СССР в это время правил Никита Хрущев. Съездив в Америку, он стал насаждать повсеместно кукурузу, как когда-то Екатерина картофель. Миша Молоствов продолжал сидеть в Мордовском лагере, где, как в сумасшедшем доме, царила полная политическая свобода. Там были собраны люди, получившие срок по знаменитой 58-й статье, поэтому там существовали все партии, начиная от самой многочисленной анархистской до самой малочисленной марксистской, в которой и состоял Миша.

Вокруг меня на так называемой свободе в той среде, к которой я принадлежал, продолжался рост антисоветских настроений. Правильнее, с моей точки зрения, было бы называть эти настроения не антисоветскими, а анти-КПССными. Только ленивый не издевался над коммунистами. Привожу лишь два понравившихся мне, но очень разных по стилю анекдота того периода. Один общенародный, а другой, скорее, интеллигентский.

В глухом колхозе лектор из райкома читает лекцию о положении в стране. Когда он, наконец, обратился к сидящим колхозникам с просьбой задавать вопросы, то бабка спросила: «Скажи-ка милок, а того вредителя, который кукурузу велел сажать, пымали?».

Некоего москвича Рабиновича исключили из партии. В расстроенных чувствах он пришел домой, где отказался от приготовленного женой ужина. Выпив лишь стакан водки, он сразу же лег спать. И вот снится ему сон. И без того плохие отношения с Америкой делаются все хуже. Вот уже начинается война. Становится очевидным, что американцы нас побеждают. Все население побежденной столицы собирается вокруг Кремля, и президент Никсон на белом коне под аплодисменты и приветственные возгласы въезжает на Красную площадь. «Раз вы меня так хорошо встречаете, – говорит президент, – то я обещаю выполнить любое ваше общенародное пожелание». И весь народ, как один человек, закричал: «Восстановите в партии Рабиновича!».

Я лично знал двух человек, которые, морщась от отвращения, вступили в КПСС, для того чтобы иметь возможность чуть приподняться по административной лестнице. Среди моих многочисленных знакомых не было ни одного человека, который бы искренне одобрял действия коммунистов. Наш парторг Валя в их защиту говорил довольно странные слова о том, что без них, может быть, стало бы еще хуже. Даже он, судя по употребляемым местоимениям, дистанцировался от коммунистов.

Были в моем окружении и люди «старой закалки». Вернее было бы сказать, что существовал один человек, который в жизни исполнял много ролей, в том числе и роль человека старой закалки. Звали его Александр Геннадьевич, и хотя я уже упоминал ранее о его существовании, основная речь о нем впереди. Сейчас я приведу лишь маленький эпизод из его жизни.

В 1964 году сняли Хрущева. Реакция на это известие, заполнившее все газеты, радио- и телеканалы, была довольно естественной: давно пора! Появившийся в нашей комнате Александр Геннадьевич с тихой улыбочкой сразу начал работать. Делал он все не сказать, что так уж хорошо, но очень быстро и эффективно. Начальник Иосиф Петрович ценил его за это и прощал многие его странности. Не успеет начальство сформулировать задание, как Александр Геннадьевич отвечает: «Не извольте беспокоиться». Глядишь через день-другой, третий – все уже и готово. Прямо-таки персонаж из сказки Салтыкова-Щедрина «Как мужик двух генералов прокормил».

Прошло часа два, и Александр Геннадьевич, не отрывая рук от работы, начинает рассказывать мне, чуть улыбаясь: «Иду это я на работу, а тут рядом уж с ГИПХом, на улице стенд с газетами. Стоит мужик, читает, а как меня увидел, прям как к родному бросился. „Наконец-то, – кричит, – дураку этому толстопузому, кукурузнику … догадались под … двинуть”. Ну а я ему так вежливо и уважительно отвечаю: „Извините, мол, дорогой товарищ, но вот я в баню иду. Помыться бы надо”. Да и сверточек у меня в руках был с собой».

Это был образец классического ответа советского человека КГБешнику, стукачу или просто подозрительному человеку, ведущему политические разговоры, выработанный за долгие годы репрессий. Возможность посещения бани была, пожалуй, единственной свободой, признаваемой органами. У меня существует такое подозрение, что вши в ГУЛАГе донимали не только зеков, но и чекистов. Поэтому стремление к чистоте одобрял даже самый бдительный ГПУшник.

Я дожил до той поры, когда дух свободомыслия через заборы с колючкой и через охраняемые вертушки стал просачиваться внутрь ГИПХа. Анекдоты анекдотами, но вот мне дали почитать прямо на рабочем месте первый в моей жизни самиздат. Многие шестидесятники с восторгом пишут о самиздате как о глотке свежего воздуха в затхлой атмосфере того времени. Я менее восторженный человек и считаю, что самиздат – это  просто литература, только не получившая одобрения со стороны тогдашних цензоров. Как всякая литература, он содержит в себе крупинки золота и массу посредственных вещей. Приведу краткий перечень произведений, произведших на меня сильное впечатление. Самиздатом, по существу, была Мишина работа, за которую он и был репрессирован, хотя сам термин появился, по-моему, позднее. В самиздате вышла повесть Солженицына «В круге первом». Читал в самиздате я и первые стихи Бродского.

То, что мне предложили в ГИПХе в 1964 году, были просто стихи поэта или поэтов, не лишенных поэтического дара, но не более того. Стихи на всякий случай были не подписаны, хотя авторы вполне могли бы взять псевдонимы, тогда было бы хоть ясно, сколько их там было. Ниже привожу для примера одну вещь из того, что мне удалось запомнить, и приношу извинения автору, если я в чем-то ошибся.

Живут это люди

Где-то на горе,

Как будто на верблюде,

На самом горбе.

Небо седое

На плечах несут,

Даже коз не доят –

Так сосут.

Вдруг к ним приходит

Дед-борода.

Мне, говорит, охота

Строить города.

Вот там, где глетчер,

Сто домов,

Двести крылечек,

Четыреста дымов.

А там что? Да ладно,

Валяй, строй,

Самим, говорят, не сладко,

Первобытный строй.

Повесили фонарики,

Взяли топорики,

Заводы, фабрики,

Все такое.

Ресторан, пекарня,

Университет,

А девка парню –

Нет да нет.

Ему хорошо,

А слезы-то льются,

В подпольщики пошел,

За революцию.

Каторга, ссылка –

Стал он арестант.

Черная посылка,

Бордовый бант.

Наконец, полегче

Стало нам вчера,

Посылка получена,

А в ней… Ура!

И белым и неграм

Свобода душа,

А она нет

Говорит и ша!

Ну он, конечно, нервный,

Рвет пальто,

Товарищи, наверное,

Здесь что-то не то!

Мне теперь хоть с крыши,

Не только что,

А ему: ладно, мол, слышали.

Надень пальто.

Сейчас, даже трудно понять, почему эти строки считались крамолой и распространялись подпольно с большим риском для распространителя. Конечно, автор изобразил неподобающим образом святое святых тогдашней пропаганды – Революцию. Но все это детский лепет по сравнению с тем, во что вылился протест против официоза к 1970 году – столетию со дня рождения Ленина. По радио звучали умилительные рассказы о детских годах Ильича, а устно передавались скабрезные шутки и анекдоты про самого человечного человека. Ходил слух, что мебельные фабрики к столетию выпустят трехспальную кровать под названием «Ленин с нами». Особо поразил меня следующий анекдот.

Среди рабочего дня Ильич забегает попить чайку в свою кремлевскую квартиру и застает там обнаженную Надежду Константиновну. «Ты почему голенькая, Наденька?» – спрашивает Ильич. «Надеть нечего», – отвечает растерянная Надежда Константиновна. Ильич бежит к платяному шкафу, открывает его и говорит: «Как это нечего? Вот юбочка, вот кофточка в горошек, вот платьице. Здравствуйте, Феликс Эдмундович. А вот халатик. А ты, Наденька, говоришь, что надеть нечего».

Ходила даже шутка обо всех этих анекдотах. Дескать, КГБ объявил конкурс на лучший анекдот к столетию со дня рождения Ленина. Третий приз – поездка по Ленинским местам в Сибири (5 лет); второй приз – то же самое, но уже на 15 лет; первый приз – личная встреча с Ильичем.

Была в этой кипе самиздата и проза. Там публиковалась пародия на известный советский роман о секретаре обкома. Роман я не читал, но автором, если мне не изменяет память, был Кочетов. Читать пародию, если ты не читал оригинала, довольно бессмысленно. Я поблагодарил человека, предоставившего мне самиздат, но от следующей порции отказался. Дело было не в осторожности, я-то ничем не рисковал, а в том, что читать это надо было на работе, когда не до художественного чтения. К тому же следовало соблюдать конспирацию. Но главное было все же в том, что литература эта мне не очень понравилась.

«Лик ваш прозрачен…»

Не могу не рассказать об оригинальнейшем человеке, который неведомыми для меня путями попал в нашу лабораторию. Это уже отчасти знакомый вам Александр Геннадиевич. Когда я впервые увидел этого здорового мужика в странном одеянии, которое мне хотелось бы назвать зипуном, но я не уверен в правильности употребления этого термина, профессия его определилась однозначно – кучер. Однако оказалось, что он выпускник химфака Ленинградского государственного университета. Он уже где-то поработал, имел, по-видимому, хорошие рекомендации и был принят на должность старшего научного сотрудника, то есть сразу обошел нас с Виктором в чинах. По возрасту он был чуть старше, но необыкновенно здоров и крепок.

Впоследствии выяснилось, что в университете он занимался борьбой и после тренировки, вместе с приятелями такого же размера, покупал в булочной целый круглый хлеб, разрезал его на две части параллельно основанию; обе половины после нанесения слоя масла склеивались, и хлеб принимал первоначальную форму. Далее этот гигантский бутерброд съедался вместе с бутылкой кефира. И это был просто перекус, или же второй завтрак. Роста он был среднего, но годы тренировок и хорошая наследственность сделали его настоящим богатырем. Сам я видел, как он, без видимых усилий, нес 80-килограммовый газовый баллон на плече, а ребята с базы рассказывали, что он переносил и по два таких баллона, взяв их под мышки. Приобрел он, как и большинство спортсменов-силовиков, изредка проявляющийся радикулит. В обхождении он был по-старомодному учтив, обращался ко всем только по имени, отчеству. Доходило до того, что при общении с начальством он начинал говорить, как приказчик, явившийся вдруг из 19-го века, добавляя букву «с»: пожалуйте-с, извольте-с, так точно-с и т. д. Как я заметил, этот странный для нашего времени говор использовался Александром Геннадиевичем, для того чтобы подчеркнуть границу, устанавливаемую им между собой и собеседником. То есть такой собеседник не обязательно являлся его непосредственным начальником.

Склонность Александра Геннадиевича к лицедейству была, конечно, заметна. Но он не стремился к публичности. Он не старался произносить свои оригинальные суждения или производить неожиданные деяния в моменты наибольшего скопления народа. Мне даже стало казаться, что он стремился вести себя по-разному с различными конкретными людьми.

То, что я назвал зипуном, было летней формой одежды. Когда в Ленинграде начинались осенние дожди, Александр Геннадиевич появлялся на работе в видавших виды кирзовых сапогах, облаченный в брезентовый плащ с капюшоном за плечами. Когда совершенно посторонние ГИПХовцы узнавали, что протопавший по коридору здоровяк не ночной сторож со склада, а университетский химик, то рты у них постепенно открывались. Стать ГИПХовской знаменитостью оказалось несложно. В защиту Александра Геннадиевича следует сказать, что жил он вовсе не на Невском проспекте, а далеко за городом, вблизи Всеволожска, в самом обычном деревенском доме с садом, огородом и живностью. Так что его плащ и сапоги являлись не только средством эпатажа ученых, но имели и прямое функциональное назначение.

В нашей комнате на выделенной ему площади Александр Геннадиевич создавал прибор для анализа водорода на содержание орто- и пара- модификаций. Как это ни странно на первый взгляд, но модификации водорода, отличающиеся лишь ориентацией ядерных спинов, имели различную теплопроводность. Именно на этом эффекте основывалось их определение.

Если Евгений Алексеевич на создание своей печально знаменитой установки по синтезу новых соединений потратил чуть ли не полгода, то установка Александра Геннадиевича возникла буквально за две недели. Все он делал самостоятельно, а не дожидался, пока заказ в мастерской примут, поставят в долгую очередь, да еще под всяческими предлогами мастеровые начнут вымогать универсальный катализатор, о котором я уже писал, – спирт. Наш Александр Геннадиевич был, как говорят в Малороссии, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Имея сертификат сварщика, он лично сварил раму установки. Для проведения стеклодувных работ требовалось лишь умение и переносной бензиновый бачок с горелкой. Спаять сложную стеклянную систему безукоризненно, наверное, невозможно. Квалификация стеклодува определяется числом дефектов в системе, говоря попросту, – дырок. Александр Геннадиевич явно не был виртуозом стеклодувного дела, но он честно перепаял все швы, где были большие дырки. Основную трудность обычно представляет поиск мелких дырочек и микротрещин, которые проявляются лишь тогда, когда система начинает более-менее хорошо откачиваться. И тут Александр Геннадиевич всех нас удивил. Выдавив из тюбика на свою лапищу изрядное количество замазки, которой обычно смазывали вакуумные краны, он стал втирать эту замазку по очереди во все подозрительные места снаружи, продолжая наблюдать за показаниями вакуумметра. При этом он обхватывал стеклянную трубку и начинал быстро делать движения, напоминающие движения мотогонщика, прибавляющего и сбрасывающего газ. Конечно, это была явная халтура, но зато Александр Геннадиевич сэкономил много рабочих дней.

Этот стахановский метод привел к некоторым неожиданным последствиям. Сначала у нас стали липнуть руки к водопроводным кранам. Дальше больше, все входящие и выходящие из комнаты люди начали прилипать к ручкам дверей. Через неделю казалось, что всё вокруг и мы сами покрыты тончайшей пленкой этой отвратительной замазки.

Этот случай научил меня на всю жизнь быть предусмотрительным, когда работаешь с какой-нибудь гадостью или радиоактивностью. Способность вещества расползаться по помещению воистину безгранична.

Я уже писал, что Иосиф Петрович был доволен трудовыми успехами Александра Геннадиевича. Надо сказать, что он вообще очень редко бывал чем-либо доволен. Но облик нового сотрудника, конечно, являл собой ложку дегтя в бочке его добродетелей. Я был свидетелем душеспасительной беседы, которую наш суровый начальник, наверное, впервые в жизни проводил с подчиненным ему сотрудником. От этого он чувствовал себя не в своей тарелке и часто в самых неожиданных местах фразы вставлял какие то странные междометия («мекал»). Отметив положительный вклад Александра Геннадиевича в систематическое выполнение планов научно-технических разработок во вверенном ему подразделении, Иосиф Петрович перешел к главной части своей речи. «Вы же знаете, Александр Геннадиевич, что научный сотрудник должен, понимаешь, придерживаться, так сказать, традиций, сложившихся, м-да, в научной среде. И тут не может быть этих самых, мелочей. Я хотел бы Вам, Александр Геннадиевич, по-дружески, на правах старшего, так сказать, посоветовать обратить внимание на Ваш, как бы, внешний вид. Это может вызвать непонимание со стороны отдельных руководителей, так сказать, Вы же понимаете».

«Очень понимаю-с, очень даже понимаю-с, Иосиф Петрович», – осторожно вклинился в этот монолог внимательно слушавший Александр Геннадиевич. Он даже чуть-чуть согнулся в почтительном полупоклоне, приблизив свое округлое голубоглазое лицо с крупными правильными чертами к усохшему старческому личику Иосифа Петровича. Руки с громадными ладошками Александр Геннадиевич положил одну на другую и прижал к груди. Со стороны могло показаться, что он нежно и бережно придерживает у груди золотое яблочко.

«Иосиф Петрович! Прибавьте-с только оклад-жалованье. Самую малость, и… какие тогда мы штанишки-с справим …». При этих словах он с тихой улыбкой воздел очи, словно разглядывая на несвежем потолке эти ослепительные штанишки.

В самый мороз выяснилось, что у Александра Геннадиевича есть и тулупчик. Перед этим, когда уже лежал снежок и дули злые северо-западные ветры, Александр Геннадиевич продолжал ходить в своем брезентовом плаще, но когда он его снимал, то оказывалось, что под ним на длинной веревке подвязана козья шкура. Парторг Валя, зашедший в нашу комнату в момент разматывания веревки, тут же поинтересовался у Александра Геннадиевича, почему он так одевается, если это, конечно, не секрет. «Помилуйте-с, какой секрет? – отвечал наш химик. – Просто я не член профсоюза, и потому болеть мне ну никак-с нельзя». Тот факт, что члены профсоюза получают по больничному больше, чем не вступившие в профсоюз, был в то время общеизвестен. «С другой стороны, – продолжал Александр Геннадиевич, – в профсоюз вступить мне не по средствам-с. Уж больно взносы кусаются. А без шкурки-с поясницу моментом продует-с». К парторгу, несмотря на то, что тот старательно лепил имидж рубахи-парня, Александр Геннадиевич относился настороженно и букву «с» в разговоре с ним вставлял неизменно.

Со мной Александр Геннадиевич держался сравнительно просто, быть может, потому, что я был заядлым рыбаком и немного охотником, а сам он очень даже охотой увлекался. В случае крайней необходимости я мог пропустить рабочий день, сославшись на то, что еду на базу. Далее я звонил на базу Александру Геннадиевичу, который проводил там впоследствии почти все время, и просил прикрыть меня завтра. «Не извольте беспокоиться, – отвечал в телефонной трубке голос Александра Геннадиевича, – если позвонит Иосиф Петрович, то Вы, Роман Борисович, только что были и пошли на стенд. А там телефончика-то и нету».

Александр Геннадиевич был человек довольно закрытый и о доме, семье ничего не рассказывал. Изредка, как охотник охотнику, он сообщал мне отдельные эпизоды, относящиеся к его приватной жизни. Привожу запомнившийся мне рассказ о посещении его сельского дома лисой. Рассказ идет от первого лица.

«Завел это я года два назад цыплят. Яичек домашних, знаете ли, захотелось. Да и курятинкой свежей можно иногда побаловаться. Короче говоря, все хорошо шло. Летом цыплята росли и здоровели, петушки уж голос пробовать начали. Только выхожу это я во двор однажды. Осень уже кругом, листья почти облетели. Смотрю, мои курочки все у забора стоят и чего-то там за забором разглядывают. Я вышел через калитку и пошел туда тоже посмотреть. Глянь, а они стоят, просунувшись между штакетинами, а голов у них ни у одной нет. Лиса во двор пролезла, да их и шуганула. А они вырасти-то выросли, да ума, видно, не нажили. Полезли гуртом сквозь забор, да и застряли. Ну а лиса с той стороны зашла, да и порешила всех. Унесла-то только одну целиком, спугнуло что-то кумушку».

Этот бесхитростный рассказ произвел на меня большое впечатление, и я долгое время представлял мысленно эту ужасную картину. Куриной судьбе, даже при стандартном ее развитии, не позавидуешь. Но особое впечатление на людей производят почему-то экстремальные ситуации. Помню, в послевоенные годы вблизи Петрозаводска на станции Томицы разбежалась куриная птицефабрика. Почему это случилось, мне точно не известно. Курица к своему месту жительства привыкает, и я ни разу в деревнях не слышал, чтобы куры, гуляющие целый день на свободе, от какой-нибудь хозяйки в лес убежали. Думаю, причиной побега стала, скорей всего, бескормица. Конечно, нельзя исключить и стечение ряда обстоятельств. Забор подгнил, собака напугала и т. д. Так или иначе, но местные волки и лисы славно пожили в это лето и осень. Правдивость этой истории подтверждает то, что петрозаводские охотники в тот год до снега ездили в Томицы для охоты на кур.

Второй рассказ Александра Геннадиевича постараюсь пересказать близко к тексту. Он рано начал ходить на охоту. «Совсем пацаном еще был, – рассказывал Александр Геннадиевич, – когда этот случай приключился». Бродя по лесу с ружьем, вышел он случайно, по слабой тропке, на большого лося. «Стоит это он ко мне задом, метрах в 20-25. Смотрю, у него яйца свешиваются, ну, все равно, как две пол-литры сзади подвешены. А пацаны все делают не для того, чтобы что-то задуманное получилось. У них ведь главное сделать, а потом посмотреть, что получится. Так и у меня, будьте любезны, сразу идея возникла. Дай, думаю, стрельну. Охотился я на рябчика, и дробь в патронах, сами понимаете, самая мелкая. Как говорится, дурное дело, оно не хитрое. Снял ружье, приладился. И тут, как господь меня вразумил. Жалко мне стало зверя. А ведь подумать если, то, как я сейчас понимаю, самого себя спас я в это мгновение. Ведь в мелколесье, где все и случилось, от лося не убежишь. Да и на дерево не залезешь».

Совсем по-другому выглядела речь Александра Геннадиевича в компании. Букву «с» он не прибавлял, но говорил витиевато. Как-то раз решили мы нашей лабораторной компанией какой-то праздник отметить не на рабочем месте, а в большой квартире на воле. За столом я оказался недалеко от Александра Геннадиевича и слышал многое из того, что он говорил. Передавали по цепочке хлеб над столом для одного сотрудника, попросившего у собравшихся о таком одолжении. Александр Геннадиевич был завершающим звеном цепочки. Вручая кусочек хлеба, он произнес: «Извините великодушно, Владимир Иванович, что перстами передаю». Еще больше умилило меня обращение Александра Геннадиевича к нашему лабораторному поэту, несколько строк из творчества которого я уже как-то цитировал. Надо сказать, что лицо поэта всегда имело красноватый оттенок. Обычно таких людей в народе называют красномордыми. Здесь же, после нескольких рюмок, поэт запылал как маков цвет. Обративший на это внимание Александр Геннадиевич вдруг произнес: «Лик Ваш прозрачен, Анатолий Васильевич».

Была у Александра Геннадиевича черта, которая нравилась начальству, но очень не нравилась мне. Он проявлял полное безразличие к научной работе и работал как хороший грузчик на разгрузке железнодорожного вагона. Шварк, шварк, и разгрузка, наконец, закончена. Конечно, надо учитывать, что работал он не по специальности. Быть может, к химической работе он относился бы иначе. Была у Александра Геннадиевича еще одна странность (кроме манеры одеваться), объяснение которой я получил только много лет спустя. Он непрерывно учился на различных курсах, направленных на повышение квалификации ГИПХовских рабочих. По замыслу руководства страны, главной движущей силой советского общества являлся пролетариат. Для осуществления своей исторической миссии он должен во все большей мере участвовать в управлении страной, а для этого пролетариям следует все время повышать квалификацию. Быть может, мое обоснование слишком поверхностно, но с выводами все в порядке. В институте и на базе работало множество курсов повышения квалификации слесарей, токарей, электриков… У каждых таких курсов, как и у любого советского начинания, прежде всего существовал план по числу выпускников, а желающих на них обучаться хронически не хватало. И тут появляется Александр Геннадиевич, изъявляющий желание поучиться ремеслу, сдать экзамен и получить соответствующий сертификат. Конечно, всем было ясно, что он классово-чуждый элемент, не имеющий к пролетариату никакого отношения. Однако его с радостью принимали, и учителя забывали на время о чувстве классовой солидарности. Таким образом, Александр Геннадиевич стал не только сварщиком, о чем уже упоминалось, но и бульдозеристом, и аккумуляторщиком, и электриком... Я слышал, что у него было 14 сертификатов.

Кроме того, он изредка приватизировал, говоря по-современному, или крал, выражаясь по-старомодному, некоторые малонужные приборы. На могучих плечах Александра Геннадиевича осуществлялась перевозка многих научных приборов из ГИПХа на базу. Машину для перевозки давали с трудом, а Александр Геннадиевич, нагруженный массивным самописцем, садился на трамвай № 6, потом на электричку и доставлял груз по назначению.

Система контроля, конечно, действовала. На каждый прибор оформлялось разрешение на вынос из ГИПХа, а потом соответствующий квиток регистрировался на проходной в Капитолове. Оформив пропуск на полюбившейся ему плохонький спектрофотометр ИСП-51, Александр Геннадиевич вез его в родной сельский дом. Спектрофотометр представлял собой чуть изогнутую трубу с призмой, вмонтированной в центральной части, и с косо срезанным задом, где крепилась в соответствующем футляре стеклянная фотопластинка. Монтировалась конструкция на массивном рельсе. Далее Александр Геннадиевич находил на свалке какой-нибудь прогоревший водогрей и вез его в Капитолово, где военный охранник (большинство из них составляли выходцы из средней Азии) регистрировал привезенную железяку, как спектрофотометр ИСП-51. Ритуал был выполнен, и все были довольны.

Только через несколько лет я узнал кое-что о дальнейшей судьбе покинувшего к тому времени ГИПХ Александра Геннадиевича. Все непонятные на первый взгляд странности этого человека, как кусочки пазла, сложились в единую картинку. Конечно, разъяснились лишь мотивы его поступков – внутренний мир этого человека так и остался для меня довольно загадочным. Александр Геннадиевич оказался очень волевой и целеустремленной личностью. Цель, поставленная им перед собой, казалась невыполнимой в советских условиях. Он решил стать богатым и независимым человеком. Хорошо зарабатывали в те годы две категории трудящихся – шахтеры и золотодобытчики.

Старательские артели существовали еще и тогда и явились прообразом появившихся впоследствии кооперативов. Очень многое в их судьбе зависело, конечно, от качества золотой жилы, то есть от удачи. Особо ценились золотодобытчики-механизаторы, ну а уж если ты владеешь кучей полезных специальностей, то и зарплата твоя должна расти как на дрожжах. Я вполне отдаю себе отчет в том, что мои представления о золотодобыче весьма поверхностны и даже, наверное, наивны. Однако Александр Геннадиевич действительно стал старателем. Его страсть к золотишку никак нельзя назвать «золотой лихорадкой». Если пользоваться медицинской терминологией, то его заболевание было хроническим и имело очень большой инкубационный период. Говорили, что Александр Геннадиевич решил оборудовать в глухой деревеньке, где у него была доставшаяся ему по наследству избушка, небольшую лабораторию с химическими методами анализа и спектрофотометром. С помощью спектра искры можно очень грубо определить состав сплава. К сожалению, я не знаю, как сложилась дальнейшая судьба этого человека.

Незадолго до моего ухода из ГИПХа разоткровенничавшийся Александр Геннадиевич сообщил, что он не всегда ходил в брезентовом плаще и кирзовых сапогах. Оказалось, что в период обучения в Университете он побывал и стилягой. В этой связи его поведение обсуждали на комсомольском собрании факультета и даже объявили ему строгий выговор по комсомольской линии. Не все мои теперешние современники понимают, о чем идет речь. Я не удержался и поведал ему свою встречную историю, из которой выяснилось, что мы с Александром Геннадиевичем были в то время по разные стороны баррикад. Привожу далее мой рассказ, который разъяснит читателю то, что Александру Геннадиевичу разъяснять было не нужно. Кроме того, рассказ подвергнут некоторой литературной обработке.

Комсомольский патруль

Когда идешь по зданию Политехнического института, то все очень знакомо и похоже на то, что было в годы моей молодости. Единственное, чего не хватает – это грифельных досок, установленных в коридорах. На них каждый факультет выпускал собственные «Молнии». Организатором выпуска считался Комитет комсомола, но реальными исполнителями были студенты, не лишенные художественного дара. Они рисовали мелом картинки-карикатуры и снабжали их текстами или стишками. Комсомольские вожаки только теребили исполнителей «Молний» и требовали отклика на то или иное событие. «Событие» – это слишком сильно сказано. Темы, в основном, были однообразны. Ну, например, самая популярная тема – борьба с прогулами. Нарисован человек, который ест ложкой из тарелки, внизу текст: «Гуляев Вовка, на спецподготовке сидел в столовке». Спецподготовка – это занятие на военной кафедре. Другая молния. Нарисованы два идущих человека; один с веником, другой с шайкой. Они еще одеты; текст:

Не сравнится семинару

С баней, с веником и паром.

И приятен легкий пар,

Если даже много пар.

Слово «пара» в последней строке – это жаргонное название оценки «двойка».

Все негативные явления, существовавшие в те годы, было принято списывать на пережитки прошлого. Слово пережиток являло собой клише, которое жило самостоятельной жизнью и употреблялось зачастую вопреки всякой логике. В определенных местах института стояли тележки на колесах, напоминающие тележки с мороженым на улицах. Только заполнены они были пирожками и хранили в своих недрах не холод, а тепло. Многие студенты в перерывах покупали пирожки слишком поздно и доедали их уже на лекции. Хуже того, некоторые входили на давно начавшуюся лекцию с пирожком. Этому отрицательному явлению была посвящена одна из «Молний». Несколько человек держали во рту рукой некие предметы (пирожки). В верхнем углу был нарисован электрический звонок, вокруг которого расходились звуковые волны, похожие на круги на воде. Текст гласил:

Тянутся пережитки,

Звонков не слушают,

Звонок звенит,

А он еще кушает.

Еще одно отличие Ленинградского политехнического института от современного Политехнического университета, невидимое для постороннего наблюдателя, это наличие в первом комсомольской организации. Надо сказать, комсомол существовал тихо и незаметно. Не было ни горячих комсомольских дискуссий, ни шумных многолюдных митингов. Был только перманентный вялотекущий сбор комсомольских взносов. На факультетские комсомольские отчетно-выборные собрания ни я, ни мои приятели не ходили, и я о них ничего не знаю. Групповые собрания проходили после занятия или семинара в небольшой учебной комнате. Комсорг группы после финального звонка быстро бежал к двери и, выпустив преподавателя, удерживал дверь в закрытом положении: «Товарищи! Срок моих полномочий истек. Необходимо выбрать нового комсорга. Я вон уже сколько работаю». Начинался шум, гвалт, анархия. Еще при царе-батюшке существовала поговорка «Мужик умный, а мир дурак». Наконец, на фоне отдельных хаотичных выкриков, постепенно начинало выкристаллизовываться всеобщее мнение: «Чем скорее проголосуем, тем скорее выйдем». В большинстве случаев комсорг переизбирался на новый срок, и лишь изредка происходила смена власти. Протокол собрания составлялся задним числом новым (старым) комсоргом.

Однако комсомол как массовая студенческая организация все же изредка себя проявлял. Становой хребет комсомольской организации составляли члены бюро факультета, комсорги групп и, наконец, активисты. Активистом на комсомольском языке назывался студент с мягким, покладистым характером. При достаточной напористости комсомольский вожак всегда мог уговорить активиста на тот или иной поступок. Далее начиналась обработка середняков. Призывы к сознательности, ссылка на то, что все уже идут, делали свое дело, и вот, однажды, темным осенним вечером, мы собираемся в довольно большую толпу. Мероприятие называется «Комсомольский патруль». Не помню точно, было ли это факультетское или общеинститутское мероприятие, скорее, как мне кажется, – последнее. Так или иначе, мы группировались кучками вместе со своими знакомыми. Основную часть наших сил составляли студенты, проживающие в общежитии. Перед нами выступил один из комсомольских вожаков. Речь его была недлинной и довольно корректной. Он отметил, что нам оказано большое доверие. Мы должны поддержать общественный порядок, чтобы по вечерам ничто не омрачало лицо нашего славного города Ленина. Это доверие накладывает на нас и обязанность – быть сдержанными, справедливыми, но твердыми. Или что-то в этом роде.

В какой-то советской книге я читал о событиях времен революции 1905 года. Там для укрепления порядка использовались флотские экипажи. Там также перед матросами выступал командир и просил постоять за веру, царя и отечество. Чуть позже матросы спрашивали уже у своего, считай, родного боцмана, как практически распознать врагов царя и отечества? Оказалось несложно. «Это жиды и студенты», – отвечал боцман. В роли боцмана выступил наш групповой комсорг, который разъяснил, что наш рейд направлен против стиляг.

Молодежный жаргон, существующий во все времена, включал в себя тогда следующие часто употребляемые выражения: чувак, чувиха, клево. Слово «стиляга» было всенародно признанным. Существовала даже студенческая песня на мотив зарубежного шлягера, исполнявшаяся с легким подвыванием, один из куплетов которой звучал так:

Там стилягу хоронили,

Шел за гробом чувих полк.

На могиле саксы выли,

Все плясали рок-н-ролл.

Отличить стилягу от простого советского человека было так же просто, как волка от бабушки в известной сказке: а) у стиляги узкие брюки (был специальный термин «дудочки»), б) у стиляги на голове длинные волосы и «кок» (укладка в виде этакой волны из волос надо лбом), в) яркий цветастый галстук с изображениями пальм, обезьян, лиан, попугаев… г) ботинки на толстенной подошве. Ходила стандартная шутка о том, что стиляга по утрам, чтобы надеть штаны, намыливает ноги мылом.

Молодежная мода к нам всегда шла с запада. Сам я, честно говоря, не видел столь нелепо одетых иностранцев. Да и где мне было их видеть? В Ленинград иностранцев приезжало очень мало. В основном это были солидные люди, одетые в обычную европейскую одежду. В кинохронике, которую показывали перед началом сеанса, изредка мелькали улицы зарубежных городов, но и там мне не удавалось разглядеть людей, похожих на наших стиляг. Но дело даже не в этом. Молодежная мода всегда несет в себе, хотя бы отчасти, протестный характер. Стиляги, по-моему, всячески подчеркивали этот протест, доводя моду до гротеска. Они хотят выделиться из общей массы. Они хотят эпатировать окружающих, считая их обывателями, плебеями, отстоем, совками. Каждое поколение стиляг подчеркнуло бы в этом перечне свой термин для обозначения серой массы соплеменников. Но самые «счастливые» стиляги были именно в то время. Их действительно ненавидели власти, старички, старушки и даже часть молодежи. Их старания выделиться давали видимый результат. Не зря они делали укладку волос, намыливали ноги, доставали нужные брюки и галстуки. Сегодняшние стиляги существенно помолодели и ходят с носами и ушами, увешанными кольцами, и с лицами, утыканными металлоизделиями. И все напрасно, власти не устраивают на них облавы, а старички то ли плохо видят, то ли устали возмущаться.

И все-таки я отдаю себе отчет, что не до конца понимаю психологию носителей авангардной моды. Чтобы выделиться, достаточно пойти в ателье и заказать себе, например, красные галифе. Так поступал юный Маяковский; вспомните его знаменитую желтую кофту или морковку в петлице для цветка. Можно выделиться, даже не помышляя об этом. Так, Эйнштейн, не любивший застегивать и расстегивать пуговицы, начал носить свитера и тренировочные штаны. Я могу понять поведение детей и подростков, подражающих своим кумирам. У нас в Петрозаводске, да, наверное, и не только в Петрозаводске, было даже специальное слово для обозначения одной из групп подражателей. Были блатные, а были и приблатненные. Они распарывали свои кепки и уменьшали козырьки, они перенимали язык и стиль поведения блатных, подолгу бессмысленно сидели на корточках. Для непосвященных поясняю. Если вы видите человека, сидящего недалеко от скамейки на корточках в характерной позе (ступни прижаты полностью к земле, зад почти касается земли), то это либо действительно зэк, привыкший проводить долгие дни в тюремном карцере и отвыкший, в связи с этим, пользоваться стульями и лавками, либо, скорее всего, это подражатель. Справедливости ради отмечу, что много позже, когда я был на научной конференции в Ташкенте, то с удивлением обнаружил, что вечерами местные жители на тихих зеленых улочках сидят именно в таких позах. Это были исключительно мужчины. Когда начинала веять вечерняя прохлада, узбеки образовывали правильные кружки прямо на тротуаре. Они сидели лицами внутрь круга и тихо курили. Но вернемся, однако, назад в северный Петрозаводск.

Один из приблатненных, шкет по прозвищу «козел», был одно время даже почти нашим приятелем. Слова «блин» и «козел» в те годы не имели того бранного смысла, который они приобрели впоследствии. Думаю, что просто его фамилия была Козлов. Он не учился в школе и жил где-то на Мурманской улице ближе к Онежскому озеру. По крайней мере, я помню, как он ездил с нашей мальчишеской компанией на ночную рыбалку на реку Шуя. Он любовно называл пачку папирос «Беломорканал», извлеченную из кармана, Белка. «Это наши папиросы, – говорил он. – Вы-то, поди, и не знаете, что это мы, зэки, канал выкопали».

Но почему достаточно взрослые товарищи копируют стиль одежды и поведения какой-то группы довольно примитивных людей, я так и не понял.

Итак, нам раздали красные повязки, и мы на нескольких трамваях двинулись в сторону центра. Только на Невском повязки были извлечены из карманов и одеты на рукава. Стиляг на Невском проспекте оказалось предостаточно. Я два раза участвовал в комсомольском патруле, но ни я, ни мои товарищи не арестовали ни одного стиляги. Несмотря на обтекаемость формулировок в полученных нами указаниях, мы четко понимали, чего именно от нас ждут. Однако, для того чтобы подойти к человеку и вот так запросто, ни с того ни с сего, подхватить его под белы руки, нужно переступить в себе некую очень прочную грань. В мировой, да и в современной истории полным-полно примеров, когда молодежь натравливалась на некую группу лиц, чем-нибудь отличающуюся от этой молодежи. Можно вспомнить ситуацию в Китае времен культурной революции. Участники первых отрядов хунвейбинов, которые устраивали погромы китайской интеллигенции, не могли не испытывать отвращение к собственным персонам. Это уже потом процесс отлова кошек, стиляг, интеллигентов или евреев в нацистской Германии возглавляют булгаковские Шариковы, и подбираются соответствующие команды исполнителей. На первых порах в стане юных охотников на людей царит разброд и появляется непреодолимое желание увильнуть от исполнения возложенных на тебя обязанностей.

В первый раз мы даже не пошли в отделение милиции, в которое следовало доставлять задержанных стиляг. Во второй раз я слышал инструктаж милицейского сотрудника и даже видел одного задержанного, которого привели другие студенты. Это был самый обычный пьяница, задержанный за драку, а не стиляга. Инструктор призывал бороться с нарушениями общественного порядка и доставлять в отделение стиляг, бросающих окурки мимо урн, ведущих себя вызывающе. В те дни, когда проводились эти рейды, возможно, стиляги вели себя значительно лучше, чем в обычные дни. Единственное, что они себе позволяли, это слегка подсмеиваться над нами. Помню, три здоровяка, подпирающие стену одного из кафе в возмутительно узких брюках, кивая на нас, говорили: «Смотрите! Каких-то стиляг ловят». Все трое, как потом было принято выражаться, принадлежали к лицам кавказской национальности. Говорили, что более решительные товарищи создавали свои небольшие отряды, в которые входили спортивные ребята – боксеры, штангисты. Безо всяких приводов в милицию они били морды наиболее наглым стилягам. Однако я не знал ни одного конкретного факта такого рода деятельности. Были студенты, которые сильно не любили стиляг, но не за то, что те предали идеалы комсомола, а потому, что это была «золотая» молодежь. Экипировка одного стиляги стоила целое состояние, не говоря о стоимости посещения кафе и ресторанов на Невском.

Гулять по вечернему Невскому было весьма неплохо и интересно. Конечно, каждый из нас бывал здесь, и не раз. Мы знали почти все кинотеатры: «Титан», «Баррикада», «Октябрь» и т. д. Однако это были лишь вылазки из нашего, окраинного в те годы, района. А здесь мы никуда не спешили, шли в своей компании, слушали и рассказывали нехитрые истории и байки на фоне чудесного Невского проспекта. Проезжавшие мимо машины украшали проспект. Вот проплывает светящийся изнутри шикарный троллейбус (на нашей окраине они не ходили), вот мчится, наконец, красавец ЗИС, до этого проезжали лишь два типа легковых машин, либо «Москвич» (он же «Опель» в девичестве), либо «Победа». Машин совсем немного; если нет поблизости милиционера, то можно перейти вечерний Невский в любом месте, уступив дорогу проезжающей машине один, от силы два раза. Созерцание этого величественного и красивейшего проспекта напомнило мне о первых встречах с Ленинградом.

Детство и отрочество мои прошли в Петрозаводске на Привокзальной улице в районе старого вокзала. Улица наша была знаменита тем, что на нее не выходил ни один жилой дом. Система застройки была такова: напротив каждого деревянного многоквартирного одноэтажного дома стоял длинный, как дом, коллективный двухэтажный сарай, нарезанный внутренними перегородками на отдельные секции. На Привокзальную улицу выходили исключительно зады этих сараев, причем с обеих сторон. Проезд грузовика по колдобинам нашей улицы был для ребятни событием, которое можно на современном телевизионном языке обозначить как шоу с высоким рейтингом – все бежали посмотреть, как он едет. Так вот, летом после 7-го или 8-го класса я приехал с отцом в Ленинград к родственникам. Помню, как пересекал Невский проспект, двигаясь по Литейному проспекту, по переходу, который чуть ближе к Адмиралтейству. Мы с отцом переходили по зеленому свету светофора. Справа от нас, носами к Московскому вокзалу стояли 5-6 легковых машин. У машин то ли были плохо отрегулированы обороты холостого хода, то ли это было просто модно в те годы, но машины непрерывно, то одна, то другая, перегазовывали. Я испытывал чувство леденящего душу ужаса. Мне казалось, что это свора не автомобилей, а злобных доисторических чудищ-псов и жалкий красный фонарик на столбе не сможет долго сдерживать их ярость. Вот-вот они бросятся вперед, и я не успею увернуться – ведь их так много. Если бы я был один, то непременно пустился бы со всех ног к спасительному тротуару, но я шел вместе с отцом и старался не показать, как мне страшно.

Мы жили тогда у тети, папиной сестры, на Боровой улице. Речь об этой семье уже шла в одном из предыдущих разделов. Огромное впечатление на меня произвел мой дядя, который действительно очень хорошо знал город. Оценить это знание я тогда, естественно, не мог, но то, что он подробно рассказывал нам о маршруте любого трамвая, проезжавшего мимо нас по улице Марата, казалось мне проявлением сверхъестественных способностей. Вечерний сумрак сгущался, и трамваи шли с зажженными огнями. Едва трамвай поворачивал с Звенигородской улицы, дядя сразу называл его номер. В те времена существовал и свято поддерживался особый световой код для обозначения трамвайных маршрутов. Если вы видите трамвай, на котором и сзади и спереди горят вверху зеленый и синий фонарики, то это трамвай № 34, герой одной из песен Евгения Клячкина. Девятка, имевшая кольцо у нашего Политехнического института, имела два желтых фонарика. Со временем и я выучу эти маршруты и веселые цветовые комбинации фонариков петербургских трамваев.

А пока мы продолжаем наше дежурство. Приятно ощущать свою коллективную силу и защищенность, пусть даже и совершенно бесполезную в данной конкретной ситуации. Как мало знала толпа прогуливающихся второкурсников об истории, географии и архитектуре этого города, порядок на улицах которого мы были призваны поддерживать. Почти все мы, как и я, были людьми из провинции. Теперешние журналисты назвали бы нас маргиналами. В оправдание могу сказать, что мы были молоды и впитывали в себя, как губка, не только способность дифференцировать и интегрировать функции, но и городскую культуру того времени, причем сорбировали мы больше хорошего, чем плохого.

Ну а что касается стиляг, то комсомольская битва была полностью проиграна. Через некоторое время появились официальные плакаты, на которых суровая пролетарская рука брезгливо держала за шиворот маленького по размеру стилягу. Но текст плаката уже гласил: «Не за узкие брюки, а за хулиганские штуки». Это был безусловный прогресс. Через год-другой и у многих студентов обнаружились узкие брюки. Галстуки и прически если и появлялись, то только у некоторых домашних студентов. Стиль жизни в общежитии был более прост. Но тут началась другая эпоха – эпоха рок-н-ролла.

Самодельные пластинки, изготовленные из рентгеновских пленок со снимками травмированных конечностей, возникали повсюду. Рок гремел из-за дверей комнат 6 «Ф» корпуса нашего общежития и особенно комнаты студенческого досуга на первом этаже, где в конце недели проводились танцы. Меня удивляло, почему не разваливается пол, раскачивавшейся с огромной амплитудой. Дам на танцах у нас было мало, но приходили так называемые Батенинские девицы. Близлежащая улица, носившая ранее имя купца Батенина, уже давно была переименована в улицу Александра Матросова, а девицы по-прежнему звались Батенинскими. Коронным номером в нашем общежитии было сольное выступление довольно необычной пары. Миниатюрный обрусевший кореец Ким в облегающих ноги брюках, ботинках на толстенной подошве и здоровый парень Дима на освободившемся пространстве исполняли то, что на современном языке называется, по-моему, акробатическим рок-н-роллом. Расступившиеся зрители хлопали в такт всепроникающему ритму танца, а солисты вытворяли черт-те что. Мне до сих пор кажется, что их номер и сегодня смотрелся бы по телевизору.