Рукопись воспоминаний  Вайнштейн А. Е. (1902–1991) передана Р.Е. Вайнштейн.

Об авторе.

 

Содержание

5 тюрем, 7 лагерей и еще 8 лет ссылки без права выезда

 Тюрьмы:

• Лубянка
• Саратов
• Бутырка
• Ярославская
• Владимирская

Лагеря:

Красноярский:

• Решеты

Севжелдорлаг:

• 19-бис
• Тобысь
• Ропча
• Вымь
• Цолп
• Ракпасс

Ссылка:

• Виледь
• Печора
• Касью
• Печора

«Умей жить и тогда, когда жизнь

становится невыносимой. Сделай

ее полезной».

Н. Островский

1936 год, июль – август. Таджикистан. Город Душанбе (в те годы Сталинабад). Живем и работаем здесь уже 2 года, с 1934. Дмитрий Павлов — зав.сельхозотделом ЦК, а я – 1-м секретарем Душанбинского Горкома партии. Павлов сразу после XVII съезда партии, где был делегатом с решающим голосом от Нижне-Волжской краевой партийной организации, я, окончив двухгодичные курсы марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б).

Обстановка в Таджикистане была сложная. В 1934 году прошла частичная смена партийного руководства республики. Хлопкоуборочная работа шла очень плохо. Не только по Таджикистану, но и по всей Средней Азии.

Из Москвы приехал Валериан Куйбышев – как уполномоченный ЦК партии по всей Средней Азии в связи с уборкой хлопка. Секретарем ЦК был тов. Сурен Шадунц. Город, носящий имя Сталина, находился на черной доске с рогожным знаменем. В городе было 2 колхоза: Шахмансур и Гулистан. Встретили нас не очень радостно. Но приезд Куйбышева помог сразу расставить людей, наметить план работы и приступить к его выполнению. Куйбышев приезжал еще раз к концу уборки хлопка.

2 года работали день и ночь. Город и республика вышли, наконец, на первое место. Москва приняла решение пригласить таджикских хлопкоробов в Москву к Сталину.

При составлении делегации секретарь ЦК Сурен Шадунц, знающий хорошо Сталина, думал о том, чем бы его удивить. На хлопковых полях женщины, еще в парандже, работают отдельно от мужчин. С женщинами работали и школьники. Среди них активнее всех была Мамлякат. В свои 12 лет она была очень сообразительна. Ее выдумкой было нашить на передник не 2 кармана, а 4, что давало возможность намного увеличить сбор коробочек и даже разделить их по качеству. В школе, где я часто бывала, она выделялась своей активностью, таким мальчишеским упрямством, ее за это школьники не любили, зазнайкой звали. Она дружила с моими сыновьями. Я всегда о ней рассказывала Шадунцу. В городе уже знали о ней. Шадунц принимает решения включить ее в состав делегации. Мамлякат стала известной. В Москве жила семья таджикского поэта Лахути, которая взяла Мамлякат к себе на время ее пребывания в Москве.

Шадунц был уверен, что Сталину это понравится. Так оно и было. В стране стал известен снимок, где Мамлякат на руках у Сталина. Делегация вернулась из Москвы очень довольной. Мамлякат от радости плакала у меня на руках. ЦК партии принял решение поручить мне дальнейшее наблюдение за Мамлякат. Ее орден и часы хранились у меня в горкоме – в сейфе. Она продолжала бывать в моей семье. В начале лета группа ребят, в том числе и Мамлякат, поехали в Артек.

Итак, после 2-х лет очень сложной работы в национальных, своеобразных условиях, можно бы порадоваться и тому, что Наркомзем СССР постановил наградить Павлова машиной; что в ЦК предрешен вопрос об утверждении его секретарем ЦК по сельскому хозяйству; что меня включили в список на награждение орденом. В горкоме все было готово к открытию первого в республике «Дома политпросвещения»; с ленинградским горкомом установили связь. Туда ездила делегация нашего горкома для обмена опытом идейно-политической работы. И я, и Павлов были уже членами ЦК партии, членами республиканского правительства, Павлов – членом бюро ЦК, я – кандидатом. Провели проверку, обмен партбилетов. Меня проверяло ЦК ВКП(б), я получила новый билет 1936 года за подписью Маленкова. Очень хотелось мне увидеть своими глазами «крышу мира» – Памир.

В эти июльско-августовские дни сидела в горкоме одна. Дети в летнем детском доме, Павлов дни и ночи колесил по всей республике, в поле, по колхозам. Пришло письмо из ЦК, в конверте, с печатями с обоих сторон, секретно, без оглашения, лично. В чем дело? Вскрываю письмо за подписью Маленкова о том, что мне предоставляется путевка в санаторий. Время определить мне. Сижу и думаю – все же раньше слетать на Памир, а потом – в санаторий (конверт случайно остался у моей матери).

И вдруг… тов. Шадунц по телефону просит меня зайти в ЦК к нему. Иду с радостью. Вхожу и вздрагиваю от выражения его лица. Просит сесть и сообщает, что из Саратова пришла «шифровка» о том, что Павлов является участником саратовской антипартийной, троцкистской группы. Обухом по голове. Откуда такие совершенно лживые сведения? Никогда, никогда ни Павлов, ни я не поддерживали Троцкого, а наоборот, активно боролись с троцкизмом. Об этом хорошо известно в партийной и комсомольской организациях Москвы. Откуда могла придти такая гнусная ложь? Откуда? Что делать? Решаю немедленно выехать в Москву, на прием к Маленкову, заодно к начальнику СПО НКВД. Шадунц одобряет это решение. Но ехать надо с детьми. У нас 2 сына, в то время шести и десяти лет. Павлова вызвали из всех районов республики. Когда товарищи в ЦК, в горкоме, узнали о моем внезапном отъезде, они проявили ко мне много внимания. Зам. наркома земледелия Бехман, с которым Павлов проводил всю общественную работу. Его жена Догаева, старая большевичка, тулячка, она известная ружейница, пришла ко мне, собрала вещи Павлова, чтобы он перешел жить к ним. У детей была собака по кличке «Верный», ее тоже взяла к себе. В ЦК оформили все мои дорожные документы. На вокзале много собралось товарищей по работе, все были исключительно доброжелательны. Вдруг дикий лай – это «Верный» сумел убежать из квартиры Бехмана и прибежал по следу машин (3 км до вокзала). Показался запыхавшийся Павлов, все стоял у подножки вагона. Сказал: «Только что, купаясь, чуть не утонул, а сейчас думает: лучше бы утонуть». Поезд двинулся. У нас было 4 место в купе. С нами ехала очень близкий нам человек Марийка, которая жила у нас в Саратове, в Душанбе, помогала по уходу за детьми. Ехать надо было больше 2-х суток. Два дня и две ночи. Надо мне все передумать; всю партийную жизнь, Павлова и мою.

Павлов Дмитрий Дмитриевич. Выходец из рабочей семьи железнодорожников-путейцев Николаевской железной дороги (ныне Октябрьской) родился в ноябре 1903 года в будке стрелочника. Там же родились его сестры и братья. Отец его был пристрастен к водке, и Дмитрию приходилось часто отыскивать отца в ночлежках и приводить домой. Отец был человеком малограмотным, но очень любил читать. Увлекался произведениями Льва Толстого, Горького. Когда семью перевели жить из будки в бараки, мы, друзья Дмитрия, к ним приходили, и отец рассказывал нам о прочитанном. Отцовская любовь к книгам перешла и к сыну. К сожалению, Павлову Д.Д. удалось окончить лишь 4 класса железнодорожной школы. Павлов Д, Д. принадлежал к той категории молодых рабочих, которые не имели возможности в свое время получить образования. Но благодаря своей природной одаренности, обладая организаторскими способностями вожака молодежи, он поднялся из самых низов рабочей молодежи до руководящего работника комсомола и партии. В комсомол он вступил в 16 лет в Сокольническом районе Москвы и быстро стал активистом райкома, работал и на заводе «Красный богатырь». Я познакомилась с ним в 1921 году в Хамовническом районе комсомола. Время было трудное, начало НЭПа, в комсомоле начались упаднические настроения, выход из рядов комсомола части молодежи. Комсомол, ведя борьбу с этими явлениями, на всех улицах города развешивал плакаты: «Долой разврат бульваров и улиц! Да здравствуют школы и клубы рабочей молодежи!». В райкоме в конце 20-го и начале 21-го годов сменилась 5 секретарей райкома комсомола. Райком партии обратился в МК комсомола прислать в район активного, энергичного комсомольца. Секретарем МК комсомола в это время был Ефим Цетлин, который хорошо знал Павлова. На III съезде комсомола Павлов был участником съезда (тогда, кроме делегатов, были еще и участники), работал в экономическо-правовой секции. Когда решался вопрос о предложениях тов. Дунаевского (об организации молодежных секций в профсоюзах), делегаты съезда разделились на 2 секции. Одна — делегаты съезда – члены партии, другая — беспартийные делегаты и участники съезда. Проводить собрание 2-й секции поручили Павлову. Это и послужило основанием Цетлину после окончания работы съезда направить Павлова в наш Хамовнический райком. В работе райкома сразу все изменилась. По утрам в райкоме оставались только управ. делами и зав. учетным отделом, остальные с фабричными и заводскими гудками направлялись на предприятия. Расписания посещений составлялось накануне. Мы беседовали с молодежью на рабочих местах, тут же принимали решения по возникшим вопросам, помогали секретарям ячеек в их практической работе, в устранении трудностей. Павлов свое знакомство с комсомольскими работниками, как и со всеми комсомольцами, начинал с расспросов: о быте, где живет, в семье или общежитии, имеет ли отдельную койку, где и как питается, в чем нуждается, как родные относятся к его работе в комсомоле. И только после этого переходил к делам на предприятии. Все мы, работники райкома, учились работать, как Павлов. Во второй половине дня, встречаясь в райкоме, делились всем, что видели, и решали, что и как делать дальше. Павлов Д.Д. обладал большими организаторскими способностями – энергичный, дисциплинированный, ответственный, чуткий, отзывчивый, умеющий легко общаться с людьми, пользовался большим авторитетом в каждом коллективе, куда его посылали комсомол и партия. Павлов Д.Д. был делегатом IV, V, VI съездов комсомола, членом бюро ЦК комсомола. После работы в Хамовническом райкоме комсомола в Москве он работал: в МК комсомола зав. экономически-правовым отделом, первым секретарем ЦК комсомола Украины, секретарем райкома партии города Коростень на Украине, секретарем Пролетарского райкома партии, а в Саратове секретарем обкома партии республики Немцев Поволжья, был членом бюро Нижневолжского райкома партии. Он был делегатом XVI и XVII съездов партии с решающим голосом.

В 1934 году был направлен в Таджикскую республику зав. сельскохозяйственным отделом ЦК партии. Был членом ЦК партии и членом правительства Таджикистана. Вспоминаются отзывы руководящих партийных работников о нем. При встрече в Москве с Ефимом Цетлиным, он мне сказал: «Павлов – истинный самородок рабочего класса, ему обязательно нужно получить высшее образование». Дважды в Таджикистан приезжал тов. Куйбышев. Неоднократно обсуждая с Павловым вопросы обеспечения страны хлопком, оценив большие способности его в организации сельского хозяйства республики, тов. Куйбышев предложил назначить Павлова секретарем ЦК по сельскому хозяйству республики. В частной беседе высказал Павлову свое пожелание, чтобы он получил высшее образование.

Все мои думы о Павлове. А поезд приближался к Москве. Приехали. Оставила детей и Марийку у своей матери. Сама побежала в ЦК. Зашла к Маленкову. Он очень спокойно мне сказал, что все выяснится, и я смогу заняться своими делами. Объехала с детьми 2-х сестер и брата Павлова и на второй день с детьми поехала в Ростов. Почему Ростов? Потому что в Ростове жили и работали наши лучшие друзья – Костя Ерофицкий и его жена Галя Фрумкина. С ними мы росли и работали в комсомоле, и в Саратове. У них двое детей, с которыми очень дружили наши дети. Вот и решила своих детей оставить у них, а сама вернуться в Москву и заняться вопросами Павлова.

В Ростове жил и работал секретарем Северо-Кавказского крайкома партии известный большевик, член ЦК партии тов. Шеболдаев, который очень хорошо знал Павлова по совместной работе в Нижневолжском крайкоме партии и в обкоме партии республики Немцев Поволжья. Хотелось узнать, в чем дело. Как в Москве мне никто ничего тревожного не сказал, так и в Ростове, и я вернулась в Москву. Сразу пошла на Кузнецкий и записалась на прием к начальнику СПО (секретно-политический отдел).

Два дня меня не принимали, а на третий день вышел высокий лейтенант, спросил: «Кто здесь Вайнштейн?» Я подошла, он вежливо сказал: «Пройдемте со мной». На улице стояла легковая машина. Он опять вежливо сказал: «Пожалуйста, садитесь». Сам сел со мной рядом и поехали. Долго ехали по всей Москве. Чтобы удостовериться, кто я, расспрашивал про комсомольские годы, он тоже был на комсомольской работе и по путевке комсомола пошел работать в органы. Не знаю, зачем, но остановились около Университета на Моховой (старое здание). Он извинился и сказал, что вернется, сколько его не было, не помню. Когда вернулся, опять поехали на Лубянку, въехали через эти страшные ворота, вошли в помещение, где сидел человек в форме НКВД (чин не знаю), а мой сопровождающий сказал: «Извините, я должен вас оставить здесь».

И началось самое невероятное. Сумку мою забрал тот, кто меня принял. В сумке были мои документы – партийный билет, паспорт, билеты члена ЦК партии Таджикистана, члена Правительства. В сумке сохранялось письмо Павлова из Москвы, где он встречал новый 1936 год с другими цекамольцами на квартире у Рудзутака. Я очень гордилась этим, хвасталась. Все это из сумки забрали. В комнату вошли две женщины и пригласили идти с ними в другую комнату. Здесь они тоже вежливо попросили, чтобы я разделась догола. Зачем?! Начали своими руками ощупывать мое голое тело, волосы на голове, смотрели в ушах, во рту, чуть не гинекологический осмотр. Все это так страшно, противно, непонятно, хочется кричать, зачем все это, что они ищут? Наконец, это даже смешно. Но это горький смех сквозь слезы. Что будет дальше? Оделась, сумку пустую вернули, и повели в камеру.

Я одна, страшно. Сколько дней и ночей сидела, никак не могу вспомнить. Объята каким-то жутким страхом. Все непонятно: это значит я в тюрьме, а я ведь шла поговорить с начальником СПО. Почему никто со мной не говорит? Что делать? Наконец, вызвали с вещами, посадили в «черный ворон». Куда ведут? Оказывается, привезли на Павелецкий вокзал (я его хорошо знала, когда работала в Саратове), предложили войти в вагон для заключенных. Сопровождал меня сотрудник НКВД, на окнах решетки. Я поняла, что везут меня в Саратов.

САРАТОВСКАЯ ТЮРЬМА. СЛЕДСТВИЕ

В камеру поместили сразу. Там две молодые и одна пожилая женщины. Когда я со страхом вошла в камеру, молодые шумно удивились, и одна из них громко сказала: «И вас привели сюда? Напишите Шеболдаеву, ведь он вас хорошо знает, это же недоразумение». Кто они? Не пытаюсь с ними разговаривать. Боюсь. Пожилая женщина что-то все бормочет. Так все непонятно, так все страшно. Устала от всех переживаний за прошлые дни, уснула. На следующий день с утра дежурный открыл дверь и сказал: «Кто просил подстричься? Парикмахер пришел». Молодые быстро встали, а я попросила дежурного взять меня тоже с собой. В той камере висело зеркало. Я увидела в нем седую старуху, со всклокоченными волосами, как киевская ведьма. Я закричала: «Кто это?». Очевидно, понимая, что я увидела себя, дежурный быстро взял меня за руку и перевел в мою камеру. Как все страшно было. Я иногда задаюсь таким вопросом: когда я, наконец, поняла, что я арестована, нахожусь в тюрьме? Мне кажется, что это было тогда, когда на Лубянке был сделан «личный обыск», что страшно потрясло меня, и, наконец, посадка в столыпинский вагон для заключенных, где каждое купе за решеткой. Я не хотела ни с кем разговаривать. Я ждала, что меня примет начальство и все выяснится. Была уверена, что в тюрьму попадают только виновные. Все думала, что могло случиться в стране?

В этот же день меня вызвали на допрос. Следователь (фамилию забыла) встретил меня с улыбкой, сказал: «На ловца, и зверь бежит». Это потому что сама пришла. Не кричал, не угрожал. Я поняла, что у него есть список бывших цекамольцев, среди них есть и Павлов. Это бывшие комсомольские работники, члены ЦК и бюро ЦК комсомола, находящиеся на партийной работе. Следователь добивался «узнать, кого вербовал» Павлов, будучи секретарем обкома Немцев Поволжья, в «троцкистскую группу». Дмитрий Павлов никогда троцкистом не был. Единственный «грех» в его партийной биографии – он в 1929 году открыто поддержал статью Л. Шацкина «О партийном обывателе», опубликованную в газете «Правда». Это грозило ему снятием с партийной работы. Меня в это время в Саратове не было. Болела, готовилась второй раз стать матерью. Когда вернулась в Саратов, лично я считала, что статья Шацкина не своевременна. Знала, как рабочие коммунисты приходили к Павлову, упрашивали его отказаться от поддержки статьи, так как не хотели потерять его как своего партийного работника. Павлов был популярен, любим рабочими за свою скромность, близость к ним. В конце концов, и Шацкин и Павлов пошли в парторганизацию трамвайного парка и сказали, что согласны с решением партии. Вся эта история не повлияла на их партийную биографию. Они были делегатами XVI и XVII съездов партии от Нижне-Волжского края.

На допросах стало ясно, что меня обвиняют в том, что я знала о такой организации и не донесла, не поставила в известность органы НКВД. На одном из последних допросов следователь сказал мне: «А все же на вас есть показания о вашем участии, говорят, вы хитрая». Я резко спросила: «Кто дает показания?» Он называет жену Полифема. Это привело меня в ярость. Полифем – известный в свое время активный работник ЦК комсомола. Никогда, ни на минуту с его женой мы не встречались, не разговаривали, для нас она не существовала. Полифем это понимал и принимал как должное. Очень тяжело, нервно перенесла я этот разговор со следователем. Как может человек, с которым мы никогда не встречались, решать судьбы честнейших коммунистов, как наши комсомольские и теперь уже партийные работники, отдающие всю свою жизнь делу партии. Во время этого нелегкого разговора у меня кисти рук болезненно развернулись в сторону. Я испугалась, но сразу пришла медсестра, сделала мне укол, дала таблетку, посидела со мной; я успокоилась, руки приняли нормальное положение.

От следователя я узнала, что из Москвы приехала сестра Павлова, ей разрешено свидание с братом, а ему разрешили написать письмо младшему сынишке. (Это письмо до сего времени хранится в семье сына). После этого допроса меня сравнительно долго не вызывали, а когда вызвали, следователь сказал: «Ну что же, закончим: прочтите и подпишите обвинительное заключение».

Я твердо сказала: «Нет, не прочту и не подпишу. Вот здесь напишу только одно: «Прошу, чтобы меня принял товарищ Ежов».

На этом закончилась саратовская эпопея моей жизни; через несколько дней меня вызвали с вещами, повезли в Москву, сдали в Бутырки.

МОСКВА. БУТЫРКА. СУД

Привезли в Бутырку ночью. Впустили в камеру, и моим глазам предстала такая картина: целый ряд коек, на которых лежат женщины, спящие или полуспящие. Рядом с ними лежат их красивые платья, у всех на ногах педикюр. Что это такое? Ищу себе место, натыкаюсь на Марусю Давидович – работника Коминтерна молодежи, работала в польском подполье. Она мне объяснила, что ночью арестовали служащих Интуриста, прямо на работе, и привезли в Бутырку. О себе она радостно сказала, что следователь обещал ей завтра отпустить ее на волю. Но… это был обман. (Мы с ней встретились, когда все вернулись в Москву). Нашла себе место и улеглась. Через день меня отвели в комнату, где сидел кто-то из НКВД в форме; он вынул из портфеля бумаги и сказал: «Прочтите и подпишите обвинительное заключение». Я сказала, что не подписала в Саратове и не подпишу здесь. Напишу только, что прошу, чтобы принял меня тов. Ежов. Он чуть не матерно выругался, что все вы трусы, называетесь большевиками, что суд будет через две недели, что за это время познакомитесь с материалами, и многое тому подобное. Это одно вранье было, конечно, никаких 2-х недель не было. Уже на следующий день велели собраться с вещами и меня на черном вороне увезли. Оказывается, это была Лефортовская тюрьма. С вещами ввели в бокс. Пришла женщина, сняла у меня пояс, чулки подвязала платочками. За мной пришел конвой. Куда ведут, не понимаю. Слышу плеск воды и думаю, что ведут в баню. Даже порадовалась – помыться можно. Но… привели меня в канцелярию, где стоял стол. На определенном расстоянии против стола стоял стул, с обеих сторон стояли конвоиры. Села на стул. Вдруг слышу: «Встать, суд идет!» Какой суд? Входят трое, сели за стол. А я стою. Один, очевидно председатель, спрашивает: «Ваша фамилия?» Отвечаю: «Вайнштейн». «Ваш муж – Павлов? Вы знаете Косырева?» «Да. Знаю». «Вы знаете Шеболдаева?» «Конечно». И читает. До меня ничего не доходит, что он читает. Только дошло: 10 лет тюремного заключения и 5 лет лишения прав. Суд уходит. Я вслух говорю: «Лучше расстрелять». Но меня ведут в какую-то комнату. Буквально вслед за мной, минут через 5, приводят молодую, хорошо одетую женщину. Она тяжело вздыхает, еще через 5-7 минут вводят женщину, очевидно, польку, которая громко говорит вслух, что это не суд, что в польской дефензиве дают свидетелей, защитников, что можно говорить, что она поражена, что в Советском Союзе суд не справедлив. Я прямо пугалась ее разговоров. Вдруг вносят бидон с гречневой кашей. И смех, и слезы. Отвели всех троих в черный ворон, разделенный на камеры-одиночки. Слышим мужские голоса. Это пришли осужденные мужчины. Они затевают разговор вслух, спрашивают о сроках. А полька опять возмущается вслух cоветским судом. Привезли обратно в Бутырку. Выдали справку о вещах и там сверху написаны две буквы «Л.С.» Я говорю конвоиру, что это не мои буквы, – а он отвечает, – это ваши – значит лишена свободы. Вот так опять и смех, и слезы.

Впустили в камеру нас двоих. Польки с нами не было. Ошеломил большущий размер камеры. Конца не видно. Одно море женских голов, будто на митинг собрались. Мы стоим, оглядываемся и молчим. Через ряды женщин кто-то пробирается и прямо ко мне. Узнаю Суру-армянку, друга семьи Шеболдаевых. Она просто кричит: «Чего ты боишься? Здесь все мы такие, у кого сколько и куда». Я тебе расскажу о твоих детях, о Володе. Их обоих уже забрали в Москву к бабушке. А здесь нас держат до этапа». И я начала с ней разговаривать. Действительно, вызывали целыми группами на этап. Нас оставалось все меньше. Перевели в башню Разина или Пугачева, не помню. Здесь было нас немного. Однажды дежурный открыл дверь и спросил: «Кто может пойти помыть пол в башне?» Я сразу дала согласие. Когда мыла пол, оказалась около койки женщины, мы друг друга узнали. Это была Марфа Митрофановна Виленская-Сибирякова. Старейший член партии, жена Виленского-Сибирякова. Она в 20-е годы работала зам. зав. дошкольным отделом Наркомпроса. Заведующая была Лазуркина Дора Абрамовна – участница Октября в Петрограде. Я была у нее секретарем отдела и секретарем ячейки комсомола Наркомпроса. Марфа Митрофановна дала мне рекомендацию в партию. А здесь она меня спрашивала только об одном – не видела ли я здесь, в тюрьме, ее детей. Грустная, тяжелая встреча. Ни о чем другом: только поиск детей.

Наконец, в черных воронах привезли к поезду. На какой вокзал, куда едем, не знаем. Приехали в Ярославль. Коровники, тюрьма, cтолыпинский централ. Поместили в камеру, вслед за мной привезли ту, самую молодую среди нас, женщину Любу Гаврилову, которую судили после меня.

ЯРОСЛАВЛЬ. КОРОВНИКИ. ТЮРЬМА

Когда произносишь одно слово «Ярославль», на память приходит тюрьма, и тебя бросает в дрожь. Много лет прошло с той поры, и все яснее становится, что в тюрьме все нацелено было на то, чтобы убить в тебе чувство человеческого, собственного достоинства: ты не только не «винтик», но просто «не человек».

Оказывается, правилом в тюрьме было каждые 2-3 недели систематически проводить «личный обыск». Его производили 2 женщины-конвоиры тюрьмы. Как и в Москве, на Лубянке. Это было ужасно. Это так дико, противно, так унизительно! Ведь мы живые люди. Что они ищут на нашем голом теле в тюремной камере? Вот с этого «обыска» и началась моя жизнь в тюрьме.

Ярославская тюрьма – это бывший cтолыпинский централ. В середине камеры на полу следы бетонного круга. Это, оказывается, в свое время, было место крепления кандалов. По камере можно сделать 7 шагов. В камере стоит так называемая «параша». На окне козырек, видишь только узкую полоску неба. На утреннюю оправку идешь под конвоем, на прогулку – под конвоем. Прогулочный двор – это асфальтированная полоса, где нет ни одной травинки, уже не говоря о деревце. Вечно над тобой дверной глазок: и днем и ночью.

Первые дни знакомились, но больше молчали, смотрели друг на друга и молчали. Может, боимся друг друга? Люба совсем молодая, только начала жить, она сама начала рассказывать о себе. Люба, пусть недолго, жила в сфере самых ответственных работников НКВД. Отец ее был машинистом высшего класса на железной дороге, водил паровоз за границу. Жили они на Украине, в Виннице. Отец умер. Кончила школу. Жить стало труднее. На молодежных встречах в городе бывали сотрудники НКВД. Новый начальник, поляк (Бжезовский или Бжезинский), увлекся ею. Ходил к ее матери просить, чтобы Люба вышла за него замуж. В конце концов, мать благословила. Люба вышла, без всякого желания, за него замуж. Через некоторое время произошла смена руководства НКВД Винницы. Приехал молодой, интересный Семен Шемина. Они полюбили друг друга, и Люба ушла от первого мужа. Но ее арестовали и именно судили за первого мужа. Рассказ ее был коротким. А мне ничего не хотелось рассказывать. Из моей памяти и днем и ночью, еще долго, и до сих пор, не уходит обстановка этого скоростного, пятиминутного и очень страшного суда. И не только моего, но и тех женщин, кто вслед за мной появлялся каждые 5-7 минут.

Люба просила меня рассказать хотя бы о том, как я и моя семья оказалась в Москве. Как сложилась жизнь моей матери и такой многодетной семьи. Конечно, не в один день, а постепенно стала рассказывать. Коротко не расскажешь. За моей спиной 16 лет активной комсомольской и партийной жизни.

Родилась в гор. Бобруйске, в Белоруссии, в 1902 году. Образование – средняя трудовая школа II ступени. Отец – ремесленник, рабочий, парикмахер. Семья многодетная. Родилось 11 детей, осталось в живых 7. Отец умер в 48 лет от туберкулеза. Семья осталась абсолютно без всяких средств к существованию. Я росла в семье старшей, мне еще не исполнилось 16 лет.

Случилось такое совпадение. Отец мой умер в 1918 г. в день прихода советской власти, ревкома и его отделов в городе. В этот день мы, молодежь, ходили в Бобруйскую крепость встречать освобожденных политических заключенных.

Через два дня после похорон отца ко мне домой пришли хорошо знакомые мне два товарища и сказали, что ревком примет меня на работу в отдел труда, на биржу труда. Просили маму прервать для меня траурную неделю и отпустить на работу. Матери принесли пуд муки, чтобы она срочно испекла хлеб для красноармейцев, семье оставался припек. Мать разрешила, я поступила в этот же день на работу. Начала регистрацию безработных в городе.

К этому времени я уже вступила в юношеское движение. Тогда союзы рабочей молодежи не принимали учащихся. Мы организовали свой ученический «колучком» (коллектив учащихся коммунистов). Мы выпускали печатную газету «Парус» с лозунгом: « А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой».

Работала в отделе труда; в 1918 г. меня приняли в члены профсоюза; выполняла отдельные поручения: дежурила у входа в ревком, раздавала безработным талоны на картошку с полей, принадлежащих буржуазным семьям. В короткий срок польской оккупации 1919–1920 гг. работала работницей-официанткой в столовой «АРА» для детей. Была связана с подпольным профкомом. После возвращения советской власти в 1920 г. в тот же день вернулась на свое место в отдел труда. В столовую вместо меня послали мою 16-летнюю сестру.

Мою большую семью спасли от нищенского существования большевики. Рассказала я Любе и о том, что еще в 1919 г. в Москву уехали жить и работать мои друзья-земляки, педагоги. Они работали в Наркомпросе, в дошкольном отделе и в детской комиссии ВЦИКа. Они всегда помогали моей семье. А теперь предложили, чтобы я привезла в Москву всю семью, где можно разместить детей в детские дома и дома подростков. Такой переезд – непростое дело. В отделе труда решили, чтобы я сначала поехала в Москву и там в Москве решала этот вопрос. Я так и сделала. В 20-м году я уехала в Москву.

Многое можно рассказать о дороге, о том, как меня встретили. Сразу мне предоставили место в общежитии наркомпроса. И общее решение было такое: остаться на работе в Москве и постепенно готовить семью к переезду. Работать мне предложили на следующий день – быть секретарем дошкольного отдела наркомпроса. Это меня взволновало: такая ответственность, ведь заведующей дошкольным отделом была Лазуркина Дора Абрамовна, старейший член партии с 1902 года (год моего рождения), участник Октября, соратник Ленина.

Я рассказала ей и как меня ячейка комсомола наркомпроса принимала в комсомол; и как в Хамовническом райкоме вручали комсомольский билет. И с этих лет моя жизнь была связана с комсомолом, где я выросла до члена бюро МК комсомола в 20-х годах, и секретаря Хамовнического райкома комсомола. В Москве в то время было всего 7 районов. Была участником IV-го и V-го съездов и делегатом VI-го съезда комсомола. С 1925-1926 годов перешла на партийную работу.

Сколько бы мы ни говорили о своей жизни на воле, все равно: ужас, обреченность, безвыходность, унизительность, одиночество камерной жизни в тюрьме все время тебя не покидают. Мы имели право переписки. Нам давали бумагу, карандаш, чтобы мы писали домой. Но весь ужас был в том, что ответы на наши письма они самовольно задерживали. Задержки продолжались не днями, а месяцами, а у меня и годом. Время от времени камеру посещал начальник тюрьмы. Он ничего не спрашивал, ждал наших вопросов. И мы, конечно, начали с вопроса, почему нет ответов на наши письма. Его ответ был однозначен: «Придет время, будут. Ждите». О библиотеке, о книгах, о газетах мы уже не спрашивали, потому что нам сразу было сказано, что это нам не положено.

Люба первая получила письмо от матери и денежный перевод. Как я радовалась за Любу и ждала радости для себя.

Я написала заявление-просьбу купить мне на мои деньги двухтомник К. Маркса и Ф. Энгельса. Однажды начальник тюрьмы пришел в камеру после того, как был «личный обыск». Эта процедура вызывала большой внутренний протест. Нервы на взводе. Опять те же мои вопросы: «Купили ли мне двухтомник?» Отвечает: «Нет еще разрешения». На вопрос мой о письмах, старый ответ: «Ждите, будут». Я так была взвинчена «личным обыском», что громко, почти закричала: «У меня мать, двое детей, я должна получать письма: наконец я же человек». Он спокойно отвечает: «Человек в тюрьме понятие относительное». Как можно это пережить? Я не человек! Зачем же тогда жить? Я всю ночь не спала. Меня охватило безумное желание уйти из жизни. Как сделать? Дни и ночи все думаю. На память пришла «Бутырка», камера с сотнями женщин после суда. Я не вступала ни в какие разговоры, что участились случаи самоубийств среди женщин, что на чулках можно удавиться. Чулки, две пары, у меня были, Люба всегда крепко спала. Долго я вынашивала это решение. Все обдумывала. Иногда ночи не спала. Устанавливала промежуток, перерыв, когда дежурный не смотрит в глазок. Наконец, настала ночь, когда я решилась. Как только дежурный взглянул в глазок, сразу стала на табуретку, чулочная петля у меня на шее. И вдруг дверь камеры открывается, раздается дикий крик Любы и меня снимают с табуретки и куда-то уносят из камеры. Куда? В карцер, я совершенно голая, мне накинули какой-то старый зипун.

Карцер – темный, высокий чулан. Высоко в потолке горит маленькая лампочка, на полу деревенские палаты — нары. Давали 300 г хлеба и раза 3 в день кружку кипятка. До сих пор вспоминаю, как кипяток проходил по всему телу, по рукам и по ногам, нес тепло.

Однажды зашел начальник тюрьмы и спросил, зачем я это сделала. Я ответила: «Вы сказали, что человек в тюрьме понятие относительное. Значит, я не человек, а что? Писем нет, газет нет, книги даже за свои деньги не могу получить».

Сколько сидела, не скажу; все время – это бесконечная, темная ночь; когда бывает день, не знаешь. Наконец, меня вывели из карцера под руки в камеру. Врачи меня не смотрели. Прямо ходить не могла, был перекос на левую сторону.

Через некоторое время меня отвели в служебное помещение, где сидели три человека НКВД, на них были одеты белые халаты. Спросили меня, на что я жалуюсь. Я сказала, что на решение суда. Они ответили, что это их не касается, их интересует только здоровье, и отпустили меня в камеру. Вслед за мной повели Любу. Когда она вернулась, то сказала, что, очевидно, готовят этап. Может, повезут на работу в лагерь. Она была более сообразительная, чем я. Ведь мы уже сидели более 3-х лет. Прошло еще время, и вдруг открывают двери всех камер. Выводят всех в баню. Все смотрят друг на друга, ищут знакомых. У всех лица серо-бледные, только глаза ищущие, широко открытые. Знакомых не видела. Мыться мне было трудно, и женщина-конвоир мне помогла помыться.

Баня, конечно, вызвала большое возбуждение. Люба все комментировала вполне разумно, и я поверила, что поедем работать.

В 1937-1939 гг. очень большое количество женщин было приговорено к десятилетнему тюремному заключению, и многие из них с последующим поражением в правах на 5 лет. Весь процесс следствия, суд, весь тюремный режим и обстановка приводили к психическим заболеваниям, а многих — к покушению на самоубийство.

Прошло несколько дней. Люба обратила внимание, что под окном слышен шум моторов грузовых машин, что они не затихают, а работают. Вдруг дверь открывают, и Любу по фамилии вызывают с вещами. Она мне говорит: «За нами приехали», – и уходит. Я жду, когда за мной придут, но никто не приходит. Начала стучать в дверь, поняла, что едут на работу. Кричала, стучала, плакала, наконец, зашел начальник тюрьмы. Говорю, что дам расписку и добровольно прошусь на работу. Начальник мне говорит: «От меня не зависит, вы не транспортабельны, и другие такие есть». А я все продолжаю кричать, стучать в дверь, слышу, что шум машин утихает. Наконец, дверь открывается и входит женщина-конвоир. Она подошла ко мне, положила руку на голову, начала гладить, успокаивать, и впервые человеческим голосом сказала: «Не надо вам нервничать. Вы же не знаете, куда их везут. Вы не доедете. Успокойтесь, у вас дети, мама, письма вам пришли уже, получите». За столько лет впервые человеческие слова услышала.

Ко мне в камеру пришла новая женщина, беспартийная, она работала массажисткой в консерватории, очень была внимательна ко мне. И стала мне массажировать руки.

Как позднее узнали, первый этап из Ярославской тюрьмы был в Магадан, Колыму, бухту Нагаево. В тюрьме остались «нетранспортабельные» – больные, по возрасту старые женщины.

ВЛАДИМИРСКАЯ ТЮРЬМА

Через три месяца, без предупредительной бани, нас вывезли из Ярославской тюрьмы, посадили не в «черный ворон», а просто в открытые грузовые машины, и повезли к вокзалу. Необычно все было. Погрузили в вагон и привезли, оказывается, в другую тюрьму – во Владимирскую.

Настроение тревожное. Что нас здесь ждет? И действительно, самое неожиданное – по приказу всех повели стричь волосы, якобы для гигиены, чтобы не было вшей. До сих пор памятны отчаянные крики, протесты, громкий, безудержный плач женщин. Сама старалась не плакать. На память пришел куплет из старой арестантской песни: «И повел меня конвой вдоль по всей России, сбрили волос мой густой вплоть до самой шеи».

После стрижки всех разместили по 2 человека в камеры. Всем выдали казенное обмундирование: серые с коричневыми леями брюки, серые с коричневой отделкой кофты и без шнурков австрийские бутсы.

По себе представляла, что переживают все женщины. Неужели будет еще хуже, чем в Ярославской тюрьме? Понимаю, что всех нас волнует вопрос: где наши домашние вещи, которые, как нам объяснили, находятся в камере хранения Ярославской тюрьмы. Очень грустно стало.

В какой-то день вдруг открыли все камеры. Приказали всем выйти в коридор, построиться парами. Все в недоумении. Глядя на эту колонну, сердце разрывалось от боли. Приказали двигаться вперед, остановились около камеры, где было 13 коек, отсчитали нас 13 человек и впустили в эту камеру. Молча всматриваемся друг в друга. Мне показалось знакомым лицо одной из женщин. Размещаемся. Открывается глазок, дежурный протягивает лист бумаги и карандаш, предлагает составить список всех разместившихся: по фамилии и номеру койки. Бумага и карандаш достались мне, и я стала заполнять список. Среди фамилий я записала и такую – Либерман Нина Семеновна. Я поняла, что я знаю ее. А как знаю, надо все вспомнить.

Теперь нас 13, а не по 2 человека. Вначале потихоньку переговариваемся, а потом все громче и, наконец, коллективно решаем вызвать к себе начальника тюрьмы и поставить главный вопрос: о судьбе наших личных вещей.

Начальник тюрьмы зашел, и мы забросали его вопросами. Главный вопрос был, где наши личные вещи, которые, как нам всегда говорили, находились после суда в камере хранения Ярославской тюрьмы. Привезли ли их во Владимир? У многих были очень дорогие вещи: пальто, платья, обувь, головные уборы. Мы выразили общий категорический протест против унизительного «личного обыска». Потом вопрос о библиотеке, о переписки, о лавочке.

Начальник обещал вопрос о вещах выяснить и нам сообщить обязательно. Сказал, что библиотека есть, книги можно выписывать и даже на иностранных языках; переписка разрешена. Как видим, режим иной, чем в ненавистной Ярославской камере. Здесь 13 коек, есть проход, здесь можно и по камере пройти.

На следующий день опять пришел начальник тюрьмы, объяснил, что вещи наши не пришли. В Ярославской тюрьме был пожар, и вещи наши погибли; что Москва дала распоряжение, чтобы каждый написал опись своих вещей, их приблизительную оценку, и нам переведут деньги. Списки мы составили, и действительно, деньги нам перевели. У меня было на 200 рублей. Я дала адрес моей мамы, и она эти деньги получила. В эти дни в камеру принесли из библиотеки картотеку, и все стали выписывать и получать себе книги. Это была совсем неожиданная радость. Все жадно занялись чтением. Я окунулась в пушкинские поэмы и стихи. Общение в камере растет. Сравниваем режим Ярославской и Владимирской тюрем. Хотя в камере 13 человек, а жить стало легче.

Хорошо, что, наконец, выяснился вопрос трехлетней давности, о наших вещах. Пусть не так, как мы ждали. Конец печальный. Но все же вопрос решился.

Очень хорошо, что получаем книги. И вместе с тем и здесь ущемили наше человеческое достоинство – это обязательная стрижка волос, обязательная тюремная форма одежды. Привлекло внимание и то, что на окнах отсутствуют козырьки, где мы все же видели кусочек живого неба, а здесь стекла просто покрыли белой краской, так что даже кусочка живого неба не увидишь.

НЕЗАБЫВАЕМАЯ ВСТРЕЧА

Во Владимирской тюрьме состоялась незабываемая встреча с украинской комсомолкой 20-х годов, делегатом IV-го съезда комсомола – Ниной Либерман.

20-е годы – время борьбы за советскую власть. Задача комсомола состояла в том, чтобы бороться за душу каждого молодого рабочего, каждой молодой работницы, с целью привлечь их на сторону советской власти, вовлечь в коммунистический союз молодежи. Я была участником съезда и работала в секции политпросвета.

С большой радостью и волнением съезд встретил и приветствовал украинскую делегацию и, затаив дыхание, слушал их выступления. В числе выступающих была и Нина Либерман. Ее выступление было особенным. Это не был самоотчет о своей работе, не было никаких высокопарных слов, призывов – это был хороший, душевный разговор о том, как по-ленински работать с молодежью. Не только для меня, ее выступление было поистине ленинским уроком.

Второй раз я встретилась с Ниной через 11 лет в 1932 году в семье старого большевика, агента ленинской «Искры» – Серафимы Гопнер в Москве. Я в это время училась на курсах марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б). Нина тогда приехала из Берлина, где она совершенствовала знание немецкого языка.

Передо мной стояла интересная, молодая женщина, прекрасно, со вкусом одетая. В глаза бросилась золотая оправа очков. Но когда она начала говорить, улыбаться, на память пришел 1921 год, IV съезд комсомола, ее убогая одежда тех лет. Тогда мы были девочками, теперь у каждого из нас семья, дети. Каждый из нас прошел большой жизненный путь. Но дорога нашей жизни была одна – оставаться верной ленинскому учению.

Я всегда интересовалась жизнью Нины; знала, что она была на большой партийной работе, что она получила высшее образование, что теперь она работает на очень ответственном участке идеологической работы в «Ленинской школе» для руководителей зарубежных коммунистических партий: ведет курс  «Политическая экономия Карла Маркса» на немецком языке. Была в командировке в Берлине, чтобы лучше освоить берлинский диалект.

Я просто была счастлива нашему общению. Вспоминая Нину 1921 г. и слушая ее в 1932 году, понимала, что Нина незаурядный коммунист, и считала, что она своего рода самородок из молодых растущих теоретиков партии.

Ну, а теперь, в 1940 году, встречаемся в третий раз, во Владимирской тюрьме, через 7 лет, в колонне безволосых женщин, одетых в тюремную форму. Не сразу мы друг друга узнали. Но первый вопрос ее был, знаю ли я судьбу Серафимы Гопнер (она, оказывается, не была репрессирована).

Начиная с Владимирской тюрьмы, и дальше, когда нас перевели в Красноярский лагерь – станция Решоты, а потом железнодорожный лагерь – станция Княж-Погост, мы были вместе. Нина в лагере работала нормировщицей. После реабилитации она уехала в Харьков. До сих пор связь не теряем. Несмотря на возраст, она старается раз в году, в октябре, найти возможность приехать в Москву ко мне, чтобы 1-2 недели пообщаться.

КРАСНОЯРСКИЙ КРАЙ. СТАНЦИЯ РЕШОТЫ

В январе 1940 г. нас этапировали в Красноярские лагеря на станцию Решоты. Из Владимирской тюрьмы нас погрузили в так называемые кагановические вагон-заки, которые раньше назывались столыпинские. Этап был долгий. В Новосибирске была длинная стоянка – водили в баню на санобработку.

В Решоты приехали вечером, ъ и разместили нас на 4-м лагерном пункте. Из тяжелого вагона заключенных мы попали в объятия дивных, незабываемых, зимних, сибирских сумерек. Небо было покрыто такими неповторимыми красками, вечерняя заря была такая изумительная, что все мы вместе и каждая в отдельности долго не могли прийти в себя. Ведь это было после трехлетнего пребывания в тюрьме, где не видно было ни звезд, ни луны, кроме узенькой полоски неба вдоль козырька.

Мы вновь, после стольких лет тюрьмы, могли ходить по земле, видеть заснеженную землю, небо, звезды, зимний лес, и дышать воздухом живой природы.

Где уборная? Неужели туда можно пойти одной, без конвоя не только мужского, но и женского; пойти одной, как человеку. Да, можно. И это было первым чувством возвращающегося чувства человеческого достоинства. 18 раз прошлась я до уборной и обратно. Эта цифра крепко запомнилась. Каждую, кто спрашивал, где уборная, я с большой радостью не просто показывала, а сама провожала. Так хотелось убедиться, что это реальность, что свободно идти в уборную может каждая из нас.

Эту первую ночь в лагере большинство из нас не спали, так сильно было возбуждение от вновь обретенной «свободы», хотя и очень условной, но уже, во всяком случае, не страшного тюремного одиночества.

Мы размещены по баракам, на нарах. Нары были в 2 этажа. Лагерная администрация отнеслась к нам внимательно. В барак пришел начальник лагеря. Он признался, что давно работает в лагерях, но никогда не видел такого большого количества женщин. Впервые видит таких женщин не уголовниц, а коммунисток, женщин из среды партийной и советской интеллигенции. Он объявил нам, что разрешен недельный карантин, чтобы освоить лагерь после трехлетней тюрьмы. Красноярский лагерь был лагерем лесного хозяйства. Мужские бригады работали на лесоповале, женские – на распилке, вручную, леса на дрова – швырок (0,75 см), укладке их в штабеля и погрузке в вагоны. Лесоповал производился тогда вручную: обычной пилой и топором. Современных пил в лагерях не было.

Разрешенный карантин не все использовали, кроме больных и очень старых. Как правило, когда в лагерь приходит новый этап, администрация лагеря сразу проводит опрос и учет тех, кто имеет постоянную профессию, специальность. Из них подбираются экономисты, бухгалтеры, счетоводы, нормировщики и все для производственного сектора – конторы лагеря. Внутри зоны оставляются работники быта, ремонтные рабочие. Большинство ежедневно уходит под конвоем за зону на «общие работы» по профилю лагеря: лес, разгрузочно-погрузочные работы, колоссальные работы на железнодорожной трассе.

У меня, к сожалению, никакой рабочей профессии, специальности не было. Моя жизнь сложилась так, что с ранней юности – с 16 лет – я должна была думать и организовывать как-то жизнь нашей многодетной семьи из 7 человек детей. Всю свою сознательную жизнь отдала работе в комсомоле, в партии, а ведь это работа с живыми людьми, работа нелегкая. Раздумывая о своей жизни в лагере, я помнила всегда слова Николая Островского: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной». Я поняла, что мне надо идти на «общие работы». И вот такой первой «общей работой» для меня на этом лагпункте было перенесение 6-метровых досок на расстоянии около 2  километров. С радостью и удовольствием я пошла именно на эту тяжелую работу – так как велика была жадность видеть просторы природы, лес, деревья, небо, горизонты; преодолевать на своих ногах большие расстояния и дышать, дышать морозным, свободным воздухом, в неограниченном количестве; чувствовать себя человеком на земле.

Носить такие длинные доски было трудно. Но появились вопросы: как лучше носить, придумываем «технологию носки». Может быть, лучше, чтобы доска лежала на одноименных плечах, или лучше, чтобы доска лежала у одной на левом, у другой на правом плече; как шагать; в ногу под счет или произвольно каждый по походке; через сколько шагов перенести доску с одного плеча на другое?

За эту работу нам заплатили – кто получил рубль, два, три, а вот я, единственная, получила пять рублей. Это объяснялось тем, что мое нервное возбуждение было так велико, что я без отдыха ходила, а напарницы мои менялись, так как не могли работать без отдыха.

Вот так и образовалась на этой работе дружная группа женщин, которая потом стала бригадой, и они поручили мне быть бригадиром. Вот так и определилось мое место в лагерной жизни – место на производстве.

Бригада перешла на распилку и погрузку дров. Вечером в конторе лагпункта собирались так называемые «планерки» или «разнарядки». В комнате у начальника лагпункта были сам начальник (вольный), прораб, десятники и бригадиры (из числа заключенных). Рассматривался итог работы бригады за день и расстановка бригад на следующий день.

И вот здесь, на планерке, уже во второй раз я ощутила чувство возвратившегося во мне человеческого достоинства. Это давала мне работа. Здесь, оказывается, я могла сказать свое слово, иметь свое мнение, обратить внимание на недочеты, подсказать, как лучше надо организовывать работы. Бригадир заполняет рабочие сведения, сверяет с показаниями десятника. Проверяет нормирование. Во всем требуется честный учет труда и честной оплаты. А оплата – это «пайка хлеба» – 800 гр., хлеб – основной продукт питания в лагере. Бригадир от «общей работы» не освобожден.

На эту колонну пришло много китайцев мужчин и женщин с КВЖД – Китайско-Восточной железной дороги. Их обвиняли в «незаконном переходе границы». Срок у них был 3-5 лет. Мужчины все работали на лесоповале. Среди женщин было много пожилых, с маленькими изуродованными ногами, и молодежь.

Китаянки с маленькими ножками не могли выполнять трудную работу, и их отправляли в лес собирать черемшу (дикий чеснок) и хвою, чтобы готовить хвойный напиток, предупреждающий заболевания цингой. Как страшно было глядеть на них, как трудно им было семенить своими изуродованными ногами по лесу.

Молодые китаянки работали в общих бригадах. Как мужчины, так и женщины отличались исключительным трудолюбием. После работы мы по несколько человек часто приходили в китайский барак посмотреть, как они живут. Видели, как они красиво вышивают, рисуют. Старались обучить их русскому языку. И из разговоров с ними мы поняли, что их в бригадах обманывают, обсчитывают; пользуются их незнанием русского языка, незнанием условий труда, тем самым присваивают себе их хлеб. Мы были глубоко возмущенны тем, что узнали. Договорились проверить по рабочим сведениям. Нам помогла наша нормировщица Мира Лурье. Убедились, что китаянки сказали нам правду, и тогда решили, что я должна обо всем этом сказать на планерке. На очередной планерке я попросила поставить «китайский вопрос» и показала всю нечестность бригадиров китайских бригад. Начальник лагпункта это учел. Он создал мужскую бригаду из китайцев, со своим бригадиром. А молодых китаянок с нормальными ногами перевел в мою бригаду. Я до сих пор помню их радость. Они называли меня «дедя» – это старшая сестра. А пожилые китаянки называли меня «мейза» – младшая сестра. Как они были рады, что получали честно заработанный хлеб. Лагерь получил задание готовить тарную дощечку. Мы получили циркулярную пилу, и молодые китаянки хорошо освоили эту работу.

Мне пришлось услышать много угроз со стороны бригадиров-бытовиков за то, что вмешиваюсь не в свои дела. Я еще не знала лагерных законов: «тебя не трогают – и ты не трогай», «каждый бережет только свою жизнь». «Подумаешь, нашлась здесь заведующая советской власти, правду ищет, помни, что ты в лагере, прокурор – тайга».

ТРИ ВСТРЕЧИ

В 1929-1930 гг. в Октябрьском районе города Саратова, секретарем которого был Дмитрий Павлов, начали строить первый в Союзе завод комбайнов. По договоренности с Фордом мы направили к нему в Америку группу инженеров и высококвалифицированных рабочих для ознакомления и освоения технологии выпуска комбайнов.

В те годы я была заведующей сектором партийных кадров орготдела Нижне-Волжского краевого комитета партии. Мне было поручено оформление этой группы и сопровождение их в Москву, для обеспечения их необходимыми предметами мужского туалета. В этой группе был инженер Федор Щербаков, и высокий квалификации мастер Саша Цыбулин, которые были репрессированы в 1936-37 гг. за связь с уже репрессированным Дмитрием Павловым.

И вот в 1940 г., когда я была уже в Красноярском лагере, мы случайно встретились. Конечно, каждый прибывший в лагерь искал родных, знакомых, опрашивал, кто из какого города. Вот так Щербаков, разыскивая родных и товарищей из Саратова, нашел меня. От него я узнала, что Саша Цыбулин в лазарете. Он сильно болен, он туберкулезник и уже «сактирован». Это значит, что по состоянию здоровья его в лагере держать уже нельзя. Мне удалось зайти в лазарет и его повидать. Он мне рассказал, как он вслух на собрании сказал, что если Павлова будут репрессировать, он поедет в Москву, к Сталину, сдаст свой партбилет, потому что коммунистическая партия не может репрессировать таких преданных коммунистов, как Дмитрий Павлов, делегат XVI-го и XVII-го съездов партии. За это его арестовали, и он, больной, прошел уже один лагерь, а теперь его «сактировали». Когда его освободили, за ним приехали из Саратова, и очень скоро он у себя дома ушел из жизни.

В красноярском лагере у меня была еще одна очень грустная встреча. В Саратове, а потом в Душанбе, ректором сельскохозяйственного вуза работал Ярослав Салат, чех по национальности. Это был высокий, сильный человек, очень творческий и работоспособный. Ни в Саратове, ни в Душанбе никто из нас не удивлялся, что жена Салата, Аня, готовит ему на завтрак яичницу из 10 яиц. Иначе он сыт не будет. В жарком Душанбе мы утоляли жажду, покупая 100 гр. мороженого, а Салат у нас на глазах съедал мороженого полкилограмма.

О Салате в лагере мне рассказал Щербаков. Он физически очень слаб, его уже тоже «сактировали». Он вечно голоден, но в столовой нашлась женщина, которая подбирает для него добавочную еду. На лагпункте день и ночь топится походная солдатская кухня. Ее по очереди обслуживают 2 «сактированных» заключенных – комкор (командир корпуса), фамилию не помню, и Салат. Щербаков узнал, что в этот день Салат дежурит вечером. Договорились, что он пойдет со мной. Ужас меня объял. Щербаков подвел меня к кухне. Был уже вечер, около кухни большой пень, на нем сидит Салат. Совершенно отрешенно, безразлично подбрасывает щепу в топку.

Щербаков меня поддерживает и просит быть спокойнее, но я оттолкнула его, приблизилась к топке и громко сказала: «Салат! Салат!» Он закричал: «Кто это?» Ответила: «Это я, Гнеся».

Он вскочил, плачет, обнимает меня и сразу говорит: «Я против тебя ничего не говорил. Только хорошее, только хорошее». Я его успокаиваю, говорю, что верю ему, что тоже о нем говорила только хорошее. Я смотрю на его тощую фигуру, на зипун, который был на нем. И в памяти всплывает последняя встреча у него дома. Приехал Фучик, Аня готовит чешские кнедлики. А теперь, уму непостижимо. У меня было три рубля, я отдала их ему. Я нашла женщину, которая собирала для него добавочную пищу. Несколько дней в вечернюю смену приносила ему то, что собирали в нашем бараке для него. Но в один из дней его уже не было на месте. Его и комкора выпустили из лагеря.

Через некоторое время, нас из этого лагеря перевезли в другой – из Красноярска в Коми АССР. Это была подготовка к строительству Северо-Печерской магистрали. Было лето, перевозили нас не только по железной дороге, но и водой на большой барже.

СЕВЕРНЫЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ЛАГЕРЬ

СЕВЖЕЛДОРЛАГ

19-бис, Тобысь, Рекпасс, Вымь.

Скоро этап. Переезжаем из Сибири в другой лагерь. Точнее, еще не знаем, куда нас повезут.

В лагере есть заключенные бесконвойные. Это те, которые по роду своей работы должны часто бывать в разных учреждениях. Им дается пропуск. Это, между прочим, помогает нам получать какую-то информацию об окружающей жизни. И вот дошел до нас слух, что везут нас в Коми АССР, поближе к строительству Северо-Печерской магистрали до Воркуты. Это оказалось так. Путь был не только по железной дороге до Котласа, часть пути был по реке на барже. Северная Двина имеет приток (не помню). Самое неприятное и даже страшное было, что с нами переезжали все бытовички. Сразу они открыто стали воровать у нас вещи. С ними была их командирша «королева». Мы решили к ней обратиться и были удивлены и удовлетворены, когда она их всех обругала и потребовала вернуть немедленно взятые вещи.

Всю дорогу они читали стихи, вели разговоры только самого похабного содержания и пели такие же песни. Сплошная порнография, которая вызывала у нас рвоту. Это было дико, это было страшно.

Наконец, нас высадили в самом центре Севжелдорлага, на станции Княжпогост. Прямо на землю, со своими вещами под открытым небом. Нас долго не развозили. Молодые китаянки все время говорили мне: «Деди, возьми нас с собой». Им трудно было объяснить, что от меня это не зависит. Но они этого не понимали. Ко мне подошел мужчина, кто он, откуда, не знаю. Но он мне серьезно сказал: «Уйдите от китайцев, у вас будут большие неприятности, уйдите». Моя бригада меня припрятала. К счастью, подошли грузовые машины и всех китайцев погрузили и отвезли на сельхозферму. Так я их больше и не видела. Мы ждали, когда нас, наконец, повезут в какой-нибудь лагерь. Нас привезли в лагпункт 19-бис.

Мы жили и работали в лагерном пункте (л/п)-19 бис. Сначала работали на лесоповале – мужчины, а разделка и погрузка дров в вагоны – женщины. Затем нас направили на прокладку вторых железнодорожных путей на строительстве дороги Печора – Воркута. Я осталась бригадиром. Часто к нам приезжало лагерное начальство, проверяли, как работают женщины на укладке железнодорожных путей. Работа эта очень тяжелая, значительно тяжелей работы в лесу. Полотно железной дороги готовила мужская бригада. Мы же должны были укладывать шпалы, а на них рельсы. Шпалы могли перенести 2-4 женщины, а рельсы переносила вся бригада. Кроме того, нужно было забивать костыли. Мужчинам удавалось в 2-3 удара это сделать, а нам, женщинам, 10-15 ударов. Но мы это выполняли. Постепенно в бригаде появилось заболевание «куриной слепотой». С работы уходили цепочкой. Я, как бригадир, одной рукой держалась за конвоира, другой рукой за мной, друг за другом, держась за руки, все члены бригады, так мы возвращались в зону.

Однажды к нам пришел начальник отдела по фамилии Якоби. Его внешность и фамилия показались мне знакомыми, я узнала в нем работника НКВД в республике Немцев Поволжья. На участке моей бригады был порядок. В одном ящике хранились костыли, отдельно – другой инструмент. Рабочее место было убрано. Проходя мимо меня, он мне сказал: «Ну что же, будете инженером путей сообщения». Почувствовала, что и он меня узнал. Я сказала ему, что в бригаде заболевания «куриной слепотой», на что он ответил, что пришлет рыбий жир, и я должна буду каждый день работающим выдавать по одной ложке. Свое обещание он выполнил. «Куриная слепота» проходила…

Появились слухи, что собирается этап на Печору. Кто поедет, мы не знали. На нашем лагерном пункте, кроме нас, осужденных по 58 статье, были и бытовики, и большая группа женщин-баптисток. Работали мы вместе, но они держались от нас отдельно. Когда в лагере объявили этап на Печору, все взволновались. Кто поедет? Наконец, узнали – едут все бытовички, баптистки, и всего лишь несколько человек со статьей 58, в том числе и я, и близкий мне человек Мира Лурье (ленинградка, жена видного ученого). Подали теплушки, и нас погрузили. Оказалось, что будет остановка на станции Тобысь, а там уже будем ждать отправления на Печору.

В вагоне двухъярусные палаты. Я и Мира устроились внизу. Все молчат, говорят, только шепотом. Приближается вечер, и вдруг мы с Мирой услышали приказ «командирши» бытовичек: ночью организовать «раскурочку», т.е. обворовать всех едущих в нашем вагоне. В первую очередь, чемоданы баптисток, а затем остальных. Слышим разговор и обо мне. «Командирша» дает указание меня не трогать, так как я бригадир, в работе справедлива, а им предстоит и дальше работать в моей бригаде. Забрали у меня только красивый цветной платок и еще решили: если я их «продам» (так они выражались), тогда они расправятся со мной. Не спим, дрожим, ждем, что будет. В вагоне темно, очевидно, исполнители ждут рассвета, чтобы видеть, у кого, что брать. И вдруг команда: «Раскурочку начинать». Они бросились на чемоданы баптисток. Начались крики, плач, драки, стучали в двери вагона, а поезд идет.

Наконец остановка. Станция Тобысь. Раздвигаются двери теплушки, и мы выходит на платформу. Нас встречает конвой и начальник этапа. Начальник этапа спрашивает меня, как доехали? Отвечаю: «Хорошо»; «что у вас было ночью», – отвечаю: «ничего, все спали». Чувствую на себе взгляды бытовичек. Начальник этапа опять настаивает: «Что у вас было ночью?» Отвечаю: «Ничего, я спала». Построились, конвой повел нас в лагерь.

Нас поместили в огромную палату, которая вмещала больше ста человек. В середине стояла цистерна-печка, но все равно тепла не было, волосы на голове примораживались. Это был лагерь «Тобысь», они временно приняли нас. Надо было приступать к работе. На Печору увеличилось движение поездов, поставлялись материалы для строительства дороги, а также увеличилось количество этапов, заключенных на Печору. Нужны были дрова для топки паровозов и в большом количестве. Каждому паровозу до Печоры требовалось 5 кубометров дров. На лагпункте вольнонаемные вынуждены были организовывать субботники, чтобы не задерживать движение транспорта. Теперь заготовка дров ложится на нашу бригаду. Первые наши выходы не дали больших результатов. Норма выработки была высокой, на одну пилу (т.е. на 2-х человек) 5 кубометров. Чтобы освободиться от работы, началось искусственное членовредительство. Бытовички делали наколы иглой на руках и ногах, заливали их керосином, что приводило к образованию нарывов, а это давало возможность получать освобождение от работы.

В эти дни на нашу колонну приезжают из Княж-Погоста руководители строительства, во главе с начальником Якоби. В их числе была и начальник Центральной лаборатории строительства – секретарь комсомольской организации строительства Крутгауз Валентина Харитоньевна. Все они собрались в кабинете начальника лагеря Белугина. Меня вызвали в этот кабинет. Якоби спрашивает у меня, почему у бригады плохое настроение, я отвечаю, что не только у бригады, но и у меня. Якоби говорит о необходимости обеспечить бесперебойное движение транспорта на Печору, туда направляются лучшие силы лагеря. Начальник строительства Шемена обратился ко всем с призывом повысить уровень работы. Я ответила Якоби: «Вы, гражданин начальник, сказали мне, что я буду инженером железнодорожного транспорта, что на Печору едут лучшие силы, а, по-моему, нужны физически сильные. Здесь, на колонне, мы часто не можем решить свои вопросы, так как за нас решают их начальники колонны. Норма 5 кубов на 2 человека невыполнима, и поэтому работающим недодают хлеба. Если нужны дрова, нужно установить норму 1-1,5 кубометра на пилу – и, кто норму выполнил, сразу выпускать в зону; надо улучшить отопление в палатке, мы замерзаем, и я высказала еще некоторые замечания. Якоби обращается к начальнику лагеря и приказывает, чтобы все мои просьбы были выполнены. Меня отпустили в палатку, я все рассказала членам моей бригады, и уже на следующий день на работу вышло большое количество людей. Бытовики работали как звери, это я видела и на старой колонне, а здесь в первый же день сдавали норму, укладывали дрова в штабеля и после этого с конвоиром уходили в зону по моему указанию. Так и росли штабеля дров, вольнонаемные перестали организовывать субботники. В палатке стало теплей и веселей.

Наконец, пришло время уезжать на Печору. Подали состав теплушек. В каждой стояла небольшая железная печурка, мы готовили мелкие дрова для каждой печки. Между собой распределяли, кто в какой теплушке поедет. Пришел день, когда все мы с вещами собрались у ворот и ждали переклички. Открылись ворота, и каждый, кого называли по фамилии, выходил за ворота. Я ждала вызова своей фамилии, и когда ее услышала, пошла к воротам, но меня остановили и объяснили: поскольку Вайнштейн подследственная, она задерживается на колонне. Я вздрогнула, испугалась – какое следствие? Что плохого я сделала, и я заплакала. Все уходящие на зону были возмущены, что я с ними не поеду. Я продолжала громко плакать, а меня насильно вернули в зону. Что делать, кого спросить? Зашла в барак, где жили заключенные ИТР. В бараке меня стали успокаивать, предоставили место и передали записку от Миры Лурье, которая уже уехала. Мне сказали, что эту записку она написала очень быстро и просила передать мне. В записке было написано: «Агнесса, успокойся – кривая вывезет». Эти ее слова я помню до сих пор и часто в тяжелые минуты их повторяю.

Меня позднее вызвали к начальнику колонны, он мне сказал, чтобы я не волновалась, им получено указание меня на Печору не отправлять, а оставить на этой колонне. Чтобы не вызвать недовольство со стороны моей бригады, они решили сказать, что я нахожусь под следствием.

На следующий день мне дали бригаду для разделки дров на циркульной пиле, на этой пиле я сама работала. Через некоторое время группу лагерников перевели на Ропчу, здесь у нас была работа лесная. На колонне было много несправедливости. Больных не оставляли в зоне, а гнали на работу, не все из получаемых заключенными посылок им отдавали, при вскрытии забирали часть вещей себе. Все эти факты меня, как бригадира, волновали. К нам приехал начальник 4-го отделения Антоновский. Он собрал всех находящихся на колонне, и я вслух, при всех, высказала свое мнение о неправильном отношении к заключенным. Конечно, это было для моей судьбы большим риском, меня могли избить, обворовать. А вслух произносили издевательские слова: «Подумаешь, нашлась заведующая советской власти», но я все высказала.

Через несколько дней, во время работы в лесу, конвоир снял меня с работы и на санях повез в зону. Оказалось, что Антоновский велел приготовить меня к переезду на другую колонну. Сам он едет в Княж-Погост на дрезине и отвезет меня туда без конвоя. Во время поездки Антоновский, начальник 4-го управления, говорил со мной о Москве, о Сокольническом районе, комсомольских делах, очевидно, сам он из Сокольнического района Москвы. В Княж-Погосте меня под конвоем направили на колонну «Вымь», где находился лазарет для больных и была бригада по разделке дров для Княж-Погоста. На мосту через реку Вымь происходила замена деревянных ферм на металлические, это было необходимо в связи с прокладкой железной дороги на Воркуту. Рядом с лагерным пунктом, где была я, находился большой лагпункт строителей моста. Моя должность – бригадир.

Свою работу начала со знакомства с лазаретом. Обошла больных, они жаловались на медперсонал: и врач, и медсестра питаются хорошо, снимают пробу с пищи для заключенных, дают хорошую оценку пище очень плохой; сахар дают сырой, это снижает его норму. И врач, и медсестра невнимательны к больным. Медсестру я узнала: она была в другом лагпункте, и ее оттуда убрали из-за нарушения режима, а теперь она опять встретилась мне. Были летние теплые дни. Я расстелила простыни, высыпала на них весь имеющийся сахар для просушки его на солнце. И врач, и медсестра решили, что из этого лагеря им нужно уйти. Как они оформили свой уход, не знала. У нас был очень хороший аптекарь, очень честный человек, хорошо знающий всех людей. Мне в работе помогал всем. Пользуясь летним временем, посадили небольшой огород, посадили петрушку, укроп, редис и даже огурцы. Вспоминается, как первые огурцы разрезала на маленькие ломтики, принесла в палату и наделила каждого больного. Как они все были рады, глаза светились. В воскресные дни повара пекли небольшие булочки, это вызывало столько радости. В благодарность они составили стихотворение на первые буквы моего имени и отчества. Это стихотворение долго хранила, но когда ждала повторного ареста, порвала его. Очень об этом жалею. Очевидно, страх все еще не покидал меня.

В памяти остался и такой факт. На колонне строителей моста через «Вымь» среди заключенных находился член Ленинградского военного округа Петров Николай Павлович. У него началась пеллагра – это тяжелая болезнь. Ко мне в лазарет пришел бригадир строителей моста с просьбой принять на время в лазарет Петрова как больного. Мы его приняли и поместили в кабинке геологов. А наутро пришли геологи и рассказали, что Петров съел весь хлеб геологов. Посоветовавшись с аптекарем, мы поместили Петрова в хлеборезке, там была койка. Расчет был такой, что, живя в хлеборезке, где всегда есть хлебный дух и хлеб в большом количестве, Петров придет в себя,  и этот выход дал положительный результат. Через 2 недели Петров пришел в себя и вернулся в свою колонну. Через пару месяцев на колонну из Москвы прилетели представители министерства обороны, привезли с собой генеральский мундир. Николай Павлович одел его и вылетел к Рокоссовскому и участвовал в Великой Отечественной войне.

Шло время. Заготовка дров для Княж-Погоста продолжалась, делали все, что было нужно для строителей моста. Из диспетчерской управления строительства моста получала отдельные задания. Однажды был такой разговор с диспетчером. Он поздоровался со мной и спросил, та ли я Вайнштейн, которую он знал в Саратове. Оказалось, что это один из секретарей райкома партии Саратовской области. Конечно, мы друг друга узнали. Он отбывал свой срок в роли диспетчера управления. Сказал мне, что часто слышит хорошие отзывы о моей работе, понял, что я из Саратова. А потом сказал мне следующее: не волноваться, выслушать спокойно. Некий Зельдович, бывший работник НКВД, отбывший срок 3 года (тогда работники НКВД получали срок не более 3-х лет, а после окончания срока они оставались работать в ГУЛАГе), так вот, выбирая себе работу, потребовал в отделе кадров направить его начальником лагерного пункта «Вымь», мотивируя, что на Выми сидит «контрик», что надо послать его на общие работы, а это место должно быть передано ему. (Было такое постановление: не ставить на руководящие работы осужденных по статье 58-й, использовать их только на общих работах). Диспетчер предупредил, что меня это ждет, и чтобы я старалась спокойно перенести все.

В ближайшее воскресенье на лагпункт приехал начальник санчасти управления и с ним еще один гражданин. Начальник санчасти вместе со мной и его спутником обошли лагпункт, лазарет, начальник был удовлетворен особенно «воскресными булочками» на кухне; разговаривали с больными. При посещении санчасти был излишне внимателен ко мне и благодарил за работу. А потом представил своего спутника, им оказался Зельдович. Он был представлен как начальник лагеря, я должна передать ему все дела, а сама должна прибыть в Княж-Погост. Начальник санчасти еще раз поблагодарил меня и уехал.

Остались мы вдвоем, зашли к аптекарю, где он должен был остановиться. Я ушла сразу в барак, освободив Зельдовичу мою кабинку. Проходя по лагерному пункту, Зельдович начал со мной разговор. Он сказал, что я не похожа на заключенную, и предложил мне не переводиться в Княж-Погост на общие работы, остаться здесь, и он утвердил меня десятником по заготовке веточных кормов. Эта работа проводилась в лесу, собирали ветки деревьев, рубили их, и сдавали в лагпункт. Я его поблагодарила, отказалась и сказала, что я человек дисциплинированный, а поэтому прошу дать мне конвой и быстрей отправить в Княж-Погост.

Разговаривать с ним, смотреть на него было выше моих сил. Понял ли он причину моего отказа или нет, мне было все равно. Добилась конвоя и очутилась в ЦОЛПе (Центральный лагерный пункт). Поместили меня в барак ИТР; увидела знакомые лица; разговоры. В мужском бараке ИТР оказался хорошо мне знакомый, бывший зам. зав. отдела печати ЦК ВКП(б) Давид Владимирович Шварц. Здесь он работал в одном из отделов управления экономистом. Были там и Медков – ректор института инженеров железнодорожного транспорта, и Левитанский – известный в стране огнеупорщик, Зверева – инженер-химик. Рассказывала всем о причинах моего прибытия на ЦОЛП. Утром пришла на развод и пошла с бригадой в лес на заготовку «веткорма». Так ходила несколько дней. Все товарищи уговаривали меня пойти с ними в центральную лабораторию, а не в лес. В лаборатории нужна была уборщица. Это тоже считается «общей работой». Зверева сказала мне, что видела в кабинете нач. лаборатории под стеклом на столе мою фамилию и имя. В лесу было не трудно работать, но работа с топором (рубить ветки) у меня не очень получалась. Я согласилась пойти в лабораторию уборщицей. Когда пришла в лабораторию, Зверева мне сказала, что меня вызывает к себе начальник. Я вошла в кабинет и сказала: «Гражданин начальник, вы меня вызывали?» Она сразу сказала: «Мое имя Валентина Харитоньевна, так меня и называйте». Попросила сесть. Разговор состоялся такой. Во-первых, я узнала в ней ту самую женщину, которая была на Тобысе и слышала мой разговор с Якоби об обеспечении паровозов дровами. Очень по-человечески Валентина Харитоньевна мне сказала, что знакома с моей биографией, что она просила не отправлять меня на Печору, считает, что я должна приобрести специальность.

Предложила мне работать в лаборатории. Здесь есть 3 отдела:

• Грунтовой – его ведет Медков, ректор института железнодорожного транспорта.
• Керамический – его ведет Левитанский, известный в стране огнеупорщик.
• Химический – его ведет инженер-химик Зверева.

Направили они меня в керамический отдел работать с Левитанским, приобрести специальность керамика, чтобы потом поехать на кирпичный завод лаборантом. Сказала, что у нее пока в штате единицы лаборанта нет, поэтому зачислит она меня уборщицей, чтобы это меня не смущало. Я была поражена этим разговором, обрадована, что слышу такой человеческий разговор со мной, дала согласие и сказала, что обязательно буду и учиться, и выполнять обязанности уборщицы. Так и делала. Очень была обрадована, что нахожусь среди интересных людей «однополчан». Была безмерно благодарна Валентине Харитоньевне, что она отстояла меня от Печоры, что я действительно приобрету специальность. Обстановка в Центральной лаборатории была исключительно доброжелательная. Училась я добросовестно и добросовестно исполняла обязанности уборщицы.

Через несколько месяцев конвой привел меня на комбинат Ракпас, где был кирпичный завод.

Комбинат РАКПАСС

В сопровождении конвоира прибыла на комбинат Ракпасс. Сдали меня в УРС, предоставили место в бараке швейного цеха и отвели в контору к начальнику работ Николаю Ивановичу Денисюку.

Когда я только вошла в зону комбината, с первого взгляда меня поразил колоссальный ее размер. Поняла, что это совсем не те лагерные пункты, на которых за эти годы прожила в 5 местах. Это не Решоты Красноярского лагеря, не лагерь 19 бис, не Тобысь, не Ропча, не Вымь и не Цолп Севжелдорлага. Там мы жили в очень примитивных бараках небольшой жилой зоны, а работали под конвоем только за зоной в лесу или на железнодорожной трассе.

Николай Иванович мне объяснил весь производственный профиль комбината. Он имеет 3 цеха: швейный цех выпускает верхнюю сезонную одежду для всех лагерей от Воркуты до Колымы; обувной цех снабжает все лагеря сезонной обувью, так называемые бутсы; химический цех делает предметы обихода из разных отходов своего производства и то, что получается извне. Денежный объем работы цехов – миллионный, особенно швейного цеха.

Все три цеха размещены в одной стороне зоны. В другой стороне размещены бараки для жилья, лазареты, столовая и другие бытовые условия. В комбинат входит и кирпичный завод, который находится за зоной. Там работает бригада под конвоем.

Николай Иванович пошел со мной на завод. А познакомиться с лаборантом, которого я должна заменить, попросил меня зайти к нему в барак, так как лаборант болеет. Начальник работ произвел на меня очень хорошее впечатление. На воле он работал заведующим конторой Заготзерно Ростовской области. Это большой объем работы. Сразу понимаешь, что это хороший организатор, инициативный, умный человек. Когда с ним разговариваешь о работе, как будто это не лагерь. Создается иллюзия, будто это фабрика времен 20-х годов, когда работа в цеху и жилье в одной фабричной зоне.

Зашла в мужской барак повидать Ивана Емельяновича Брыксина, которого я должна сменить как лаборанта. Передо мной полулежал молодой человек, худой, нервный, просто больной. Оказывается, он специалист по радиотехнике.

Его арестовали и судили за восхваление немецкой радиотехники. Попал на этот комбинат. По специальности его негде было использовать. Послали на кирпичный завод лаборантом. Это его никак не удовлетворяет. Поняла, что он настоящий талантливый специалист своего дела, только им и живет. Он молод. Семьи еще нет. Мать, брат, сестры очень интеллигентные люди – москвичи, я позже с ними познакомилась.

Много с ним говорили. Он объясняет мне свое поведение, что это не голодовка, он просто высчитывает, что лучше: работать и кушать или не работать и не кушать. Рассказывала и я о себе. Напомнила ему слова Николая Островского: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной». А пользу и здесь он может принести.

От него пошла в лазарет. Познакомилась с врачом – Софьей Юнусовной Юсуповой – татаркой, беспартийной. Замечательный человек. Полна человеколюбия. Хорошо знает всех больных. Знает и Брыксина. Надо его госпитализировать, а он отказывается. Софья Юнусовна с юмором. Всегда напевает. Меня же просила объяснить ей, почему она, беспартийная, оказалась в заключении. То, что я нахожусь в заключении, она понимает, потому что я коммунистка; это правильно. Весь этот разговор велся с юмором.

Мы договорились вместе пойти к Николаю Ивановичу, оформить помещение Брыксина в лазарет. Она была уверена, что его можно поднять. Вначале полежит несколько дней, а потом она назначит его санитаром по уходу за больными. Так и сделала и, действительно, подняла его, вернула к жизни.

Встал вопрос, где ему дальше работать? Начальник химического цеха Кондэ (французская фамилия) — очень интересный человек, участник знаменитого автомобильного прохода в Голодной степи — Кара-Кум. У него срок кончился. С Николаем Ивановичем договорились, чтобы Брыксин заменил Кондэ. Там ему будет интереснее работать, чем лаборантом кирпичного завода.

Гончарный цех кирпичного завода

Комбината Ракпасс Севжелдорлага

Так как лаборант Иван Емельянович болел, тревожить его нельзя было. Начальник работ предложил мне заочно принять лабораторию. Там были аналитические весы, разновес, бедная лаборатория. Весь завод неперспективный, старый, печь напольная; карьер, где берут глину, беднеет. Само здание завода требует ремонта. Но около 2-3 миллионов кирпича дает. В эти годы войны в лагерных столовых дефицитом стали металлические – алюминиевые — тарелки. Чем их заменить? В бригаде был человек из какого-то села, где в их семье был гончарный круг. Начальник работ дал срочное задание сделать гончарный круг и попробовать сформировать тарелку. Дело вышло, но не тарелка, а миска глиняная, она стала известной тогда по лагерным столовым. Так появился на заводе первый гончар. Срок у него кончался. Он не уехал, жил в поселке, создал семью и по вольному найму остался работать гончаром на заводе.

В мою бригаду конвой привел человека высокого роста, седого, уже в годах, по фамилии Белоскурский Карл Иванович, по национальности чех, по профессии керамик, по положению частный собственник, из рода чешский художественных керамиков. Конвой водил его по лагерям, но он нигде не мог найти себе места, поэтому всегда был полуголодный. Узнал, что на нашем заводе есть гончарный круг, и попросился на Ракпасс.

Подошли к гончарному кругу, он весь просветлел, взял готовую глину для кирпича, хорошенько в руках ее долго мял и сел за станок. У него из-под рук стали выходить чашки, блюдца, рюмки, кувшинчики. Вся бригада смотрела на его работу, как на чудо. Мы приняли его в нашу бригаду. Мы все стали его угощать, делиться кусочками хлеба, сахара, что было в наших мешочках.

Технологию изготовления кирпича я знала хорошо. Но технологию художественной керамики не знала. Долго с ним беседовала. В разговоре промелькнуло название учебника (перевод с немецкого), где есть вся технология художественной керамики. Надо срочно получить книгу. Мне посчастливилось – случайная оказия доставила мне книгу через несколько дней. Теперь из головы не уходит мысль о том, чтобы создать гончарный цех на заводе. Это интересное и полезное дело.

А вот как организовать это в лагерных условиях? Все абсолютно все надо делать вручную. Где и как найти нужные компоненты – кварц, окислы металлов; как готовить глазурь? Кто из бригады будет хорошим помощником? Печь требует ремонта, а лучше – замены. Много надо делать. Прежде всего пошла к начальнику работ Николаю Ивановичу Денисюку. Он уже знал о Белоскурском. Я их познакомила. Между прочим, когда я показала Белоскурскому книгу, он очень удивился и как-то пессимистично отнесся к нашему плану создать цех, поставить еще 4 круга; найти среди заключенных мужчин, желающих учиться гончарному делу. Начальник комбината Большеменников даже с энтузиазмом отнесся к нашему плану, обещал помогать его осуществлению.

Съездила в Центральную лабораторию, в Княж-Погост. Зашла в управление, повидала товарищей, которые посоветовали съездить в Управление Ухтижемлага. Письмо туда написала. Поехала в Ухту, зашла в производственный отдел. Здесь, оказывается, в большинстве ленинградцы отбывают свой срок. Очень были любезны, внимательны и оказали большую помощь: выписали окислы металлов; соединения кобальта, марганца, железа, медь, свинцовую глазурь. Выписали один гальванометр и одну термопару и даже кусочек сита, где 360 отверстий на 1 кв. см. Что касается кварца, посоветовали походить по железнодорожной трассе, когда приходят платформы отсыпать балласт, гравий: там можно найти и кварцевые камни. Эту работу я мысленно решила взять на себя. Весь мой «вояж» провела под конвоем. Очень была благодарна ленинградцам – ухтинцам. Прощаясь, они вручили мне конверт с письмом, которое просили прочесть, когда вернусь в свой лагерь. Это было небольшое письмецо на английском языке. Очень долго пришлось искать переводчика. В письме они долго отзывались о моем мужестве. Рады были знакомству. Добрые пожелания и обещание в случае необходимости помочь.

На комбинате все были обрадованы результатом моей поездки. Осталось достать большое стекло, фарфоровые пестики, чтобы готовить глазурь. Укладка железной дороги на Печору проходила в окрестностях завода. Узнавала, когда ждали платформы с гравием, балластом, чтобы после их разгрузки пойти с мешком по полотну и находить кварцевые камни. Надо расставить людей и начинать работу.

НЕОБЫЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

В каждом лагере находится военный трибунал НКВД. На нашем комбинате, в швейном цехе, была обнаружена большая кража мануфактуры, со стороны работающих в цехе заключенных. Руководство лагеря отдало их под суд, и был назначен открытый суд в столовой комбината.

В день суда приехали – председатель военного трибунала, прокурор, секретарь трибунала. До начала суда начальник комбината Большеменников хотел показать такому большому начальству, вернее похвастаться нашим гончарным цехом, его изделиями. Был конец работы. Начальник комбината звонит мне и говорит: «Бригаду отпустите на суд, а сами оставайтесь в цехе, мы к вам придем». Жду. В цехе идет обжиг. Ведет его Марказанова Наташа, колхозница, очень умная. Приходит большая группа начальства. Председатель военного трибунала, прокурор, секретарь трибунала и местное начальство – начальник комбината, командир взвода, командир отделения, старший надзиратель и др. Я встречаю их: «Пожалуйста, в наше глиняное царство».

Все зашли. Начальник комбината ведет их в мою маленькую кабинку лабораторию-выставку изделий. Председатель трибунала один пошел по цеху, смотрит стеллажи, где идет сушка изделий, печь обжига.

Мне как-то неловко, пошла за ним в цех и спрашиваю: «Интересуетесь керамикой?» А он отвечает: «Нет, интересуюсь начальником цеха». Я так испугалась, все во мне задрожало. Он, я думаю сейчас, понял мое состояние, потому что спросил сразу: «Вы работали в Саратове заведующей орготделом горкома?» «Да», – отвечаю. «Ваш муж Павлов Дмитрий?» – «Да», – отвечаю. «Ваша фамилия Вайнштейн?» – «Да», – отвечаю и вся внутри дрожу. Он продолжает: «Вы сыграли большую роль в моей жизни. Я сразу узнал вас по глазам. Я кончил юридический факультет Саратовского университета. Тогда нас послали на стройку. Меня назначили председателем Постройкома на Крекингстрое. Но у меня дело шло плохо, и на бюро крайкома партии слушали меня, сняли с этой работы и направили в распоряжение горкома к вам. Я очень просил направить меня в Зеленстрой. Вы просьбу мою выполнили. Я поэтому всегда вас помню. Прошло время, и по решению ЦК партии все имеющие юридическое образование должны были работать по специальности. Многих из нас направили в НКВД, и так я стал председателем одного из трибуналов».

Я понемногу стала приходить в себя и сказала: «Если так, прошу вас поинтересоваться моим делом. Может быть, можно досрочно освободиться». Он промолчал. Вошел в кабинку и сказал: «Мы оказались земляками с начальником цеха».

Я встретилась еще один раз с ним случайно. На комбинате случился большой пожар в швейном цехе. Надо было его восстанавливать. Начальник комбината меня вызывает и поручает мне поехать в Княж-погост на механический завод, где надо перемотать все моторы, получить 50 электрических лампочек и все, что нужно, для восстановления швейного цеха в отделе общего снабжения. И вот здесь, в коридоре, в темноте я вдруг услышала: «Товарищ Вайнштейн!» Вздрогнула, кто здесь может так меня назвать, увидела председателя трибунала. Он мне сказал, что говорил обо мне со всеми руководителями строительства. Все в один голос знают вас, очень ценят вашу работу, но, как сказал начальник политотдела, – когда берут формуляр – там такое страшное обвинение, что они ничего сделать не могут. Он говорил, что получил новое назначение, и переезжает в другой лагерь. Рад, что меня встретил. Посоветовал продолжать так работать дальше, беречь себя, свое здоровье. Все будет хорошо.

Я никому никогда не могла об этих встречах рассказать, поделиться. Я все еще была полна страха.

ОКОНЧАНИЕ СРОКА

1946 г.

Срок моего тюремного и лагерного заключения закончился в августе 1946 года на комбинате Ракпасс, на кирпичном заводе, в гончарном цехе, где я работала почти 4 года.

В НКВД мне вручили паспорт, в нем был такой пункт, которые запрещал проживать в промышленных городах страны. Ознакомили меня с указом, по которому выезд вообще всех отбывших свой срок откладывается на 2 года, «до особого распоряжения» (действовал указ почти 8 лет). Вот так, значит, все шло по-старому. Понятно, уезжать некуда, тем более нельзя в Москву. Руководство комбината и лагеря убедительно просили меня остаться на своем месте по вольному найму, уже приготовили для меня жилье за зоной.

Целый день бродила по поселку, по лесу, прошла по железнодорожной станции. Говорить ни с кем не хотелось, вернулась на завод, в цех, все продумывала свою лагерную жизнь. На заводе шел обжиг. Его вела Марказинова Наташа – колхозница Тамбовского р-на. У нее срок 10 лет за оскорбление советской власти. Ее муж – талантливый краснодеревщик. Когда создавали колхоз, он просил не зачислять его в колхоз, оставить на своей работе; согласен делать все, кроме полевой работы. Но руководство противилось, перешли к угрозам. Наташа поехала в Москву к Н.К. Крупской (тогда еще это было возможно), которая пришла на помощь. Когда Наташа вернулась домой, ее посадили и обвинили «в оскорблении советской власти». Наташа – природная умница, честный, добросовестный человек, трудолюбивая, любознательная, сообразительная; знает гальванометр, термопару, технологию обжига. Вот почему и ведет обжиг. Вот с ней и поговорила. И она очень рада, если я останусь здесь работать по вольному найму.

После всех ночных и дневных раздумий пошла в контору оформлять свое поступление на работу в Ракпасский комбинат, как вольнонаемная. И тут меня огорошили приказом министерства финансов СССР о том, что работающие в системе железнодорожного транспорта, имеющие 5 лет поражения в правах, северную надбавку не получают. На лагерных предприятиях тоже было «соревнование», называлось оно не «социалистическим», а «трудовым». На заводе, в цехе, был «фронтовой счет».

Несмотря на невыносимую моральную боль заключенного, старалась всеми силами делать полезную работу на своем участке.

Создание гончарного цеха давало эту возможность. Мы взялись изготовлять изоляторы малого размера из глины, вместо фарфора. Сделали прессформу; вштамповали, обожгли, глазуровали пять миллионов изоляторов и отправили на заводы. Мы изготовили также из огнеупорной глины ванну для электролиза. По просьбе лазаретов мы освоили глазурование кружки Эрсмаха, вместо стеклянных. По просьбе Министерства местной промышленности мы обучили 5 учащихся ПТУ Коми АССР гончарному ремеслу. Для населения всех поселков изготовляли различную столовую посуду и многие другие предметы, даже пуговицы из глины.

В 1946 году исполнилось 25 лет создания Коми АССР. В Москве готовилась выставка республик. По просьбе Министерства местной промышленности Коми мы дали образцы почти всех наших изделий. Наш стенд пользовался очень большим успехом, даже восхищением. Конечно, посетители выставки, кроме моих родных, не могли и не должны были знать, что это работы заключенных.

Ракпассовская гончарка пользовалась большой популярностью во всем Севжелдорлаге. Это подтверждает даже и такая встреча: известная писательница Галина Серебрякова после лагеря, находясь в ссылке, работает заведующей детским домом на станции Микунь. Это очень образованный человек, очень интересный писатель. Много слышала о ней от своих сотоварищей. Но лично, на воле мы с ней не встречались. Однажды прохожу через вахту, дежурный говорит, что меня ищет женщина, ей нужно попасть на завод. Вышла, вижу идет женщина, одетая совсем не по-лагерному. Я ее догнала, она без слов открывает свое удостоверение. Галина Серебрякова, мы обе засмеялись. Так мы познакомились. Она говорит, что много хорошего слышала обо мне. Особенно поражает, как я «добываю кварц» на отсыпках железнодорожного пути, что она никогда бы не смогла заниматься такой работой. Она видела у товарищей наши гончарные изделия и очень хочет в свой детский дом получить детские чашечки и блюдечки с рисунками зверьков. Ее заказ был принят. Показала ей образцы изделий. Она очень их расхваливала, говорит, что вообще любит красивую посуду. Потом у нас состоялся чисто женский разговор. Между прочим, она убеждала меня, чтобы я покрасила свою седину, ибо она не моя, а НКВД. Опять хорошо посмеялись.

У меня состоялся случайный телефонный разговор с Галиной Серебряковой в Москве, в 60-е годы. Я была у друзей, в это время она им звонила. Узнав, что я здесь, попросила и меня к телефону. Она мне сказала, что много была заграницей, видела разную керамику, очень красивую, очень интересную, но каждый раз при этом вспоминала изделия нашей Ракпасской гончарки, от которых веяло теплом человеческих рук.

ВИЛЕДЬ

В 1947 году, во время одной из поездок с планом в Печору, начальник строительства полковник Ключкин и начальник работ предложил мне поехать техноруком кирпичного завода на Виледи Сольвычегодского отделения лагеря, в Архангельской области. Конечно, я привыкла к Ракпассу. Все и всё было знакомо. Но перспективы у завода не было. Гончарку было жаль, но уже в Ухте по нашему примеру был создан гончарный цех. Подумала и дала согласие. Виледь около Котласа, а, значит, и ближе к Москве. Это было время большого гражданского строительства, и требовался кирпич, в частности, в Котласе, где строилось отделение железнодорожного транспорта Северо-Печорской магистрали.

Приехала в Сольвычегодское отделение лагеря, в отдел кадров. Они позвонили по селектору на завод начальнику, выяснили, готово ли для меня жилье. Зашла в плановый отдел узнать, познакомиться с планом завода и вопросами производства. В разговоре выяснилось, что зав. плановым отделом Роза Рафаиловна уже отсидела свои 5 лет и работает здесь. Она жена ленинградского известного писателя Анатолия Горелова, которого я знала по лагерю на мосту Вымь. Он тоже уже освободился. Они пригласили меня переночевать у них, а утром отправиться на завод. Я согласилась. Утром за мной приехал работник ОТК завода тов. Вдовиченко. Вместе с начальником отдела кадров Сольвычегодского отделения поехали на завод. По дороге говорили о заводе. Поняла: есть 2 зоны. Жилая зона, в основном женские бараки, и производственная зона, где все цеха, там же есть электростанция. За заводом с одной стороны железной дороги – деревня Виледь с местным населением Коми, там есть школа. С другой стороны железной дороги вырос поселок, где живут в основном все работающие на заводе.

В свое время, невольно и вольно, как они говорят, в погоне за длинным рублем (здесь Север, Архангельская область) строили этот завод. После окончания строительства многие остались здесь жить. Завели семьи, построили себе жилища, продолжают работать на заводе, завели огороды, сажают картошку, солят капусту, варят брагу, рожают детей. Живут неплохо. И в поселке, и в деревне есть члены партии.

Начальник завода и лагеря, вышедший в отставку участник войны лейтенант Баранцев, любит выпить и тогда, всегда и везде хвастается, что служил вместе с Васькой, как он говорил, сыном Сталина, и помогал ему погрузить в самолет лошадь для отца. Все это он мне сказал при нашем знакомстве. Пошли втроем посмотреть жилье. Я была удовлетворена – маленький домик, комната и кухня, все оборудовано. Баранцев собрал весь технический персонал. Начальник отдела кадров представил меня. Я рассказала о себе. Понимала, что на заводе квалифицированные мастера цехов. Коллектив принял меня хорошо. Договорились о дружной работе.

После работы обошла бараки, познакомилась со всеми. Здесь по 58 статье были одиночки, в основном уголовные статьи. Этот лагерь был для меня первым, когда я уже отбыла срок, вольная, так сказать. До этого я отбывала срок в 7 лагерях. Главное для меня как бригадира всегда было, чтобы не видели во мне «лагерного придурка», а видели товарища по совместному труду, честного, доброго человека, всегда приходящего на помощь, если кто в ней нуждается. Главное для меня – сразу наладить хорошее взаимоотношение с работягами, от которых зависит выполнение заводского плана.

Сколько было несправедливых наказаний! До сих пор помню Шуру Болкунову. Отец – кубанский казак, участник Октябрьской революции. Шура – комсомолка, ей еще нет 20 лет. Кончила в Киеве молочно-мясной техникум. Ее послали в Западную Украину лаборантом на молочный завод. Отец со слезами просил ее остаться работать в любой станице. Но она как комсомолка должна была выполнить решение комсомольской организации и поехала. Обстановка вокруг молочного завода была очень тяжелой. Местные бандеровцы обманывали колхозников, снижали жирность молока. Шуру они с ненавистью называли «советска» и, когда их разоблачили, предали суду большую группу, то они из злости включили ее в свою группу, и она получила 15 лет заключения. Сама она больна туберкулезом. Когда я была реабилитирована, писала о ней в ЦК комсомола, Калинину, писал о ней и один товарищ, Износов, который потом стал ее мужем, приезжал в Москву, и мы вместе писали. Наконец ее амнистировали после 9 лет пребывания в неволе.

Или такой факт. Лена Игнатова кончила экономический факультет Харьковского института. Прямо со студенческой скамьи послали работать экономистом в одно торговое предприятие под Харьковом. Там происходила ревизия в это время. И когда коллектив писал объяснение, они попросили ее тоже подписать. Она, не понимая, в чем дело, подписала и получила 10 лет заключения. Или Тоня Бодейкина работала на обувной фабрике и из отбракованных стелек для детской обуви взяла 2 пары – тоже 10 лет. А сколько колхозниц получили по 10 лет за килограмм колосков. Этих трех грамотных комсомолок мы поставили на 3-х участках работы, требующих грамотного укрепления: Лену Игнатову – экономистом, Тоню Бодейкину – нормировщицей и Шуру Болкунову – лаборантом (с ней до сих пор поддерживаю связь). Когда едешь в Сольвычегодское отделение утверждать план или сдавать отчет завода, эта тройка едет со мной. А в отделении все уже говорят: приехала Агнесса Ефимовна со свои детским садом.

Завод работал хорошо. Вышел на первое место. Очень часто, когда полковник Ключкин вел селекторное совещание, вызывал и завод – меня, я докладывала о ходе работы. Кроме производственной работы, по просьбе секретаря партийной организации помогала в выпуске стенной газеты, вела беседы в деревне о 8 Марта и принимала участие в самодеятельности – в изучении песен.

В 1949 г. была приглашена на техническое совещание в Печоре, в управление, по поводу хода строительных работ, обеспечения, в частности, кирпичном. Мне было дано слово для выступления, где я, помимо других вопросов, ставила вопрос об освоении производства дырчатого кирпича. Совещание выпустило бюллетень, и там упоминалось и мое выступление. Между прочим, после совещания был со мной разговор о том, чтобы я дала согласие на переезд в Касью, в качестве технорука кирпичного завода, самого большого.

Кроме заводских дел, мне было поручено проследить ускоренное строительство станционного помещения на Виледи. Это было выполнено и рабочими завода, и железнодорожными (между прочим, первые колышки фундамента все попросили меня забить), очень приятно было, что у нас есть своя станция.

Осенью 1951 года, из Москвы приехала моя старшая сестра проведать меня. В памяти осталась тревожная обстановка этого времени. До нас доходили сведения о повторных арестах и ссылке на бессрочное поселение в такие тяжелые места, как Абакан, Тайшет. Понимала, что это коснется тысяч и тысяч других бывших лагерников. А меня тем более, так как Архангельская область запретная. Не знала я о том, что правительство и обком партии Коми АССР обратились в Москву с просьбой объявить Коми АССР местом ссыльного поселения и оставлять на своих местах тех работников, которых начальство лагеря считает необходимыми на строительстве Северо-Печорской магистрали.

Зная обстановку, мы все ждали работников МВД. Ждали, пока пройдет поезд на Москву, и, если никто не приезжал, ложились спать. Через несколько дней сестра уехала.

В середине декабря начальник работ отделения, будучи в Печере, позвонил мне на завод по селектору и просил меня подойти к московскому вагону. В чем дело? Иду и жду.

Поезд подошел к нашей станции. Вхожу в московский вагон. Меня встречает начальник работ отделения, берет за руку, говорит, что я доеду с ним до Сольвычегодска, обратно вернусь рабочим поездом. Входим в купе, остаемся вдвоем. Он просит меня не волноваться. Оказывается, из Москвы пришло постановление Особого совещания о назначении мне бессрочной ссылки. Но арестовывать меня не будут. Начальник строительства внес меня в список работников, необходимых строительству. Меня вызовут в Печору, в отдел кадров, и там я получу назначение на работу. Стараюсь не волноваться, а слезы молча текут. Он ушел, в купе вошел начальник отдела кадров. Это новый человек, я его не знаю. Он мне говорит, что слышал обо мне очень хорошее мнение руководства, что будем ждать вызова из Печоры.

Приехали в Сольвычегодск. Начальник работ предлагает мне зайти к нему на квартиру, передохнуть. Я поблагодарила и сказала, что вернусь сразу на завод. Мне надо было побыть одной.

Дождалась рабочего поезда и приехала на завод. Куда идти? В лаборатории работала жена расстрелянного очень крупного военного работника. Она сидела, как жена «врага народа». Срок свой отсидела и осталась работать на заводе. Когда я зашла, она взволнованно спросила: «Что случилось, что с вами, у вас страшное лицо». Здесь я не выдержала, разревелась и рассказала. Попросила ее пойти вместе на завод, посмотреть сушку, обжиг. Время позднее, но на вышках привыкли к нашим ночным проверкам. Зашли в медпункт. Сестра тоже очень хороший человек. Пошли втроем на завод. Все обошли. Перекликнулись с теми, кто стоит на вышках. Надо привести себя в порядок к утру, к разводу, к работе. Медсестра завязала мне шею, якобы горло болит. Она насыпала мне в карманы семечки, чтобы лузгала. Приняла валерьянку и пошла спать до развода.

Только бы выдержать развод. На разводе – начальник колонны Баранцев, командир взвода, старший надзиратель и другие. Начинается развод, и каждый день одно и тоже, особенно девчата проходят и только слышишь: «Здрасте, Агнесса Ефимовна. Здрасте, Агнесса Ефимовна». Сколько раз я им объясняла, что это не хорошо и особенно для меня. Нужно просто здороваться со всеми или не здороваться. А сегодня это меня особенно волнует. Никто же ничего не знает. А когда узнают?

Прошла неделя. Никаких звонков из Печоры не было. Наконец по селектору получила вызов: «Прибыть в Печору в распоряжение отдела кадров. Завод сдать заведующему ОТК Полякову». Нашла Полякова, рассказала ему всю правду. Все объяснила, договорилась не разглашать наш разговор. Собрала свой производственно-технический совет, зачитала вызов. Все были удивлены, искали причину и с юмором обвинили меня в хитрости: дескать, была в Печоре и договорилась о работе, чтобы больше денег получать. Все они знали, что я северную надбавку не получаю, так как у меня по суду поражение в правах. Я – технорук завода – получаю 700 рублей, а они, цеховые мастера, получают уже больше тысячи рублей. Юмор был добрый, а у меня сердце разрывалось.

С Сольвычегодском договорились о дне моего приезда, об обеспечении железнодорожным билетом в Печору. Остался один день моего пребывания в Виледи. В контору ко мне пришли все цеховые работники и сказали: «Ефимовна, на сухую мы тебя не отпустим. Вечером сегодня все придем к тебе, принесем брагу, сало, кислую капусту, картошку, хлеб. А ты приготовь чай». Это обращение глубоко тронуло меня, я волновалась, нервничала. Мне было очень тяжело, что я не могу сказать им правду. Я проработала на Виледи около трех лет. Несмотря на поражение в правах, чувствовала себя вольным человеком, самостоятельным руководителем завода. Отношения с техническим персоналом были самые уважительные, самые правдивые. Все были заинтересованы в том, чтобы завод занимал первое место. Безразличных, пассивных не было.

Вечером, действительно, один за другим стали приходить товарищи. Всего пришло 15 человек – 12 мужчин и 3 женщины. Действительно, принесли все: брагу, картошку, капусту, сало, хлеб. «И пошла писать губерния», по Гоголю. А для меня «это пир во время чумы». Мои женщины требуют, чтобы на кухню я не заходила, а сидела бы с гостями и пела песни, как они просят, тогда и глаза у меня будут лучше выглядеть. Старалась так вести себя. Наконец, стали расходиться. И в памяти до сих пор такой эпизод: на нашем поселке жил оперуполномоченный Пивоваров, который раньше жил и работал на Ракпассе. Мы друг друга знали. Очень хорошо помнила, как он вечно грозил мне вторым сроком; если я буду на собраниях комбината говорить такие слова, как «мы коммунисты» и в таком духе. Когда я увидела его на Виледи, старалась избегать с ним встречи. Но он тоже пришел на проводы. Уходя, конечно подвыпивши, сказал мне: «Хороший ты человек, настоящий, советский». А я представляю себе, что завтра, когда он приедет в Сольвычегодск на работу и узнает действительную причину моего отъезда в Печору, он будет полон страха за разговор со мной. В 1955 году, когда он, как все оперуполномоченные, были уволены из НКВД, ушли на пенсию, в Москве меня разыскал, пришел с просьбой написать ему технологию производства шлакоблоков. Он едет на родину на Украину и хочет сам построить себе шлакоблоковый дом.

Утром меня проводили в Сольвычегодск с вещами. Со всеми я попрощалась. Дважды обошла все бараки, все рабочие места. Все просили, чтобы я стояла в тамбуре вагона, а они подойдут к проволоке в то время, когда поезд пойдет в Печору, чтобы еще раз попрощаться со мной. Действительно, я стояла в тамбуре и видела, как за проволокой стояли бригады с поднятыми руками. Все это было для меня очень и очень трогательно.

Приехала в Печору. Это был канун нового, 1952 года. В Печоре многие работавшие в управлении и на разных участках Северо-Печорской магистрали после окончания срока оставались на своей работе, по вольному найму. Они уже устроили здесь свое постоянное жилье. И когда некоторым объявили решение Особого Совещания о бессрочной ссылке, им переезжать никуда не надо было. Они оставались на своих местах. Так что заехать было к кому. И я заехала к Мире Моисеевне Лурье, с которой в 1941 г. из лагеря I9-бис направлялась первым этапом в Печору с остановкой в Тобысе. Здесь нас разлучили. Она уехала в Печору, оставив мне незабываемую записку: «Агнесса, успокойся, кривая вывезет». Вот через 8 или 9 лет мы вновь встретились.

В Печоре сразу пошла в отдел кадров управления, где мне сказали, что я должна раньше зайти к оперуполномоченному НКВД. Там мне дали прочесть, что Особое совещание определило мне бессрочное поселение в Печорском районе. Забрали мой временный паспорт и вручили расписание моей явки на отметку к оперуполномоченному. Когда пришла опять в отдел кадров, начальника отдела кадров не было, и кадровик вручил мне направление на завод Касью старшим мастером цеха обжига. Это меня вначале удивило, так как со мной был разговор, после одного из совещаний у начальника работ в Печоре, что я должна буду работать техноруком на заводе Касью. Поняла, что мое новое «правовое положение» это не разрешало. Еще один щелчок по человеческому достоинству. Помнила, что «кривая вывезет».

Все это было в канун нового 1952 года. Печорцы готовились встретить его в «новом положении»; конечно, пригласили меня, так что я отпраздновала и свое «новое положение».

СТАНЦИЯ КАСЬЮ. ПЕЧОРСКИЙ РАЙОН. КИРПИЧНЫЙ ЗАВОД

 

От станции Печора до завода около трех километров. Прежде всего поражает природа. Оказывается, это равнинная зона, это безлесье, это тундра, мох, лишайники, кустарнички. Очень интересно, когда на этой равнине появляются белые куропатки в таком множестве, что, кажется, руками поймать можно.

По дороге в Касью старалась ответить себе на вопрос, почему еду не техноруком завода, а старшим мастером цеха обжига.

Пришла к начальнику колонны, он же технорук завода. Мы друг друга знаем. Встречались в Печоре на производственных совещаниях. Это молодой специалист, кончивший Горьковский институт народного хозяйства. По распределению был направлен на Север в НКВД. На совещаниях часто говорил, что гордится своим положением: с одной стороны, он технорук завода, занимается производством; с другой – выполняет задачи НКВД в лагере. Между нами какая-то неловкость. Стараюсь ее погасить. Я старше его, и моя задача наладить производство. Идем с ним посмотреть, где мне лучше снять комнату. Обходим вместе завод. Осматриваю теперь уже мой цех. И уже думаю о работе, чтобы привести себя, после всего пережитого в порядок.

Новое «положение» — это систематические отметки у оперуполномоченного НКВД. Если находишься в городе Печоре, ты сама идешь в указанный день, и тебя отмечают. Но так как я была в Касью, где в округе есть и другие лагеря, оперуполномоченный сам приезжает на станцию Касью и вызывает к себе ссыльных. В 1952 г., в один из вызовов после отметки, оперуполномоченный предъявляет мне официальный государственный документ такого содержания: «Я, Агнесса Ефимовна Вайнштейн, находящаяся в бессрочной ссылке в Печорском районе, знаю, что, согласно указу правительства… года, если самовольно оставлю место своей ссылки (побег), буду наказана 20-ю годами каторжных работ». Это был потрясающий документ, который я должна была подписать после всего перенесенного. Я никак не могла поверить, что в Советском Союзе есть каторжные работы. Сразу в голове вопрос, как жить дальше. Истерически реву, истерически смеюсь. Все это по дороге на завод. Навстречу мне идет состав платформы с кирпичом, и знакомый машинист меня, как «хозяйку», приветствует; и только это как-то успокоило меня. Никому ведь не скажешь, старалась работой глушить свои переживания. Через некоторое время, в этом же году, на завод приехал начальник Печорского отделения лагеря. Он вызвал меня, сказал, что приехал за мной. С ним поеду в Печору на новую работу. Печорский шлакоблочный завод должен освоить производство железобетонных изделий, кольца и плиты для строительства. Техноруком завода утвердили меня.

ПЕЧОРА

Конечно, с радостью уехала. Здесь очень угнетало одиночество, а в Печоре есть друзья-«однополчане». Первый день ушел на устройство жилья, на встречи. Шлакоблочный завод знаю хорошо. Технорук завода после окончания срока уезжает на родину. Завод должен освоить новое производство железобетонных изделий для Северо-Печорской магистрали. На заводе работает мужская бригада (до сих пор я работала только на женских колоннах). Состав бригады интересный – в основном это бывшие в плену у немцев. Среди них бывшие комсомольцы, члены партии. Создали на заводе группу арматурщиков. Работа на заводе физически трудная, особенно погрузка готовых изделий на платформы. Никакой механизации не было, все вручную. Когда в Печору пришли первый автопогрузчик и первая бетономешалка, легче стали погрузочные работы.

Из воспоминаний о заводе всегда всплывает один разговор. В лаборатории работала жена начальника охраны всего строительства – Агеева. В 1952 г., когда они вернулись из отпуска, а они были на Дальнем Востоке у брата (среди работников НКВД есть тоже династии), узнала, что из Москвы будут выселять евреев. Ее брат на Дальнем Востоке уже выстроил дома для евреев из Москвы, которых они ждут. Агеева говорит, что ее муж предлагает мне вызвать маму и всю семью сюда в Печору, чтобы не попасть на Дальний Восток. А работа здесь всем найдется, это известие было удручающим, страшным. В то же время было трогательным предложение помочь моей семье.

 

СУДЬБА МОЕЙ СЕМЬИ

После моего ареста остались мать и шесть человек родных: брат и пять сестер. Две сестры и брат были исключены из партии; три сестры – исключены из комсомола как члены семьи изменников Родины.

По той же причине детей (двух сыновей 10 и 6 лет) предлагали сдать в детский дом. Одна из сестер, экономист по образованию, работавшая на партийной работе, по своей инициативе пошла в Комиссию партийного контроля к товарищам Шкирятову и Ярославскому с просьбой оставить детей в семье моей матери. Ей было категорически отказано: в течении двух дней шли переговоры. В последнее посещение ей было предложено или отправить детей в детский дом или сдать партбилет. Она сдала партбилет.

Дети воспитывались у матери. Я всю жизнь благодарная и ей, и всей семье, что они не отдали моих детей в детский дом. Они добились опекунства моей матери над детьми. Получив первое письмо из дома в Ярославской тюрьме, я написала стихи, посвященные матери.

Письмо к матери

Мамочка моя, ты дорогая!

Ты живи, бодрись и жди меня.

Я вернусь такая вся живая,

Полна страстности, борьбы, огня!

Чтобы вновь гореть мне на работе,

Чтобы вновь, как в памятные дни,

Жить одной партийною заботой,

Отдавать ей силы все мои!

И, конечно, чтоб тебе, моя родная,

Заглянуть и в карие глаза,

Крепенько обнять тебя, лаская,

Потрепать седые волоса.

И сказать тебе большущее спасибо

Спасибо, что растишь моих ты сыновей.

Знаю: вырастут они в героев

Для любимой Родины моей!

А для этих наших встреч грядущих

И для этого большого дня

Я желаю много сил тебе, несущей

Обязательства опекуна!

1939 г.

Ярославская тюрьма. Коровники

 

В 1945 году ко мне приехал мой младший сын. Вторично он приехал ко мне в Ракпасс в 1946 г., увлекся керамикой и стал работать в гончарном цехе все лето. Договорились с ним о том, что он поступит в Дулевский керамический техникум.

В течение трех лет, во время каникул, он приезжал ко мне, когда я работала на Виледском кирпичном заводе техноруком. Он работал в летнее время с геологами на укладке железной дороги и на обжиге в одном из цехов.

В 1950 г., после окончания техникума, он получил направление на Московский завод газовых аппаратов. Однако в Москве его не прописали и дали предписание выехать из Москвы в течение 24 часов. Тогда ему заменили направление в Ханты-Мансийск. В Москву вместе с семьей вернулся в 1954 году.

В 1950 году ко мне приехал мой старший сын. Жизнь его была сложной. После окончания восьмилетки в семье стал вопрос, что ему надо получить ремесло. Но преподаватели школы просили оставить его до получения среднего образования, объясняя это его большими способностями. Семья согласилась оставить его в школе.

Война разрушила все планы. Он с детства увлекался радиотехникой и решил поступать в радиотехникум. Блестяще сдал экзамены, но принят не был: родители репрессированы. Таких, как он, было семь человек. Он написал письмо Сталину. В ответе было рекомендовано ему поступить в ремесленное училище. Тогда он решил идти на Тормозной завод. Завод эвакуировали на Урал. После того, как фашистские войска были отогнаны от Москвы, он вернулся в Москву и добровольцем пошел в армию, в воинские части радиосвязи.

Вернулся он из армии в 50-м году. К этому времени я уже отбыла наказание и работала техноруком на Виледи. Я знала, что Володя из армии возвратился и собирается приехать ко мне.

Не видела его с 1936 года, когда ему было 10 лет. Беспокоилась, что он меня не узнает. Написала ему письмо, что буду встречать его в Котласе, написала и как буду одета.

Среди выходящих из вагонов молодых людей я его не увидела. И вдруг услышала: «Мама, мамочка!» Ко мне подошел молодой человек в военной шинели. Я спросила его: «Как ты меня узнал?» А он ответил: «Я тебя в любой одежде и среди тысячи людей узнаю». К сожалению, я его не узнала. Дома, когда он уснул, я сняла с него одеяло и увидела на его спине родинку. Убедилась, что это мой сын.

Он хотел остаться у меня жить и работать, но я считала, что такая жертва мне не нужна. Зная его способности, просила его учиться дальше. Второй раз он ко мне приезжал в 1953 г., он уже был студентом Физмата Педагогического института и работал в Институте Физики Земли АН СССР. В 1966 г. Володя защитил кандидатскую диссертацию. По роду своей работы (занимался сейсмологией) трижды был в США и несколько раз работал с ними в Союзе. Умер в 59 лет от тяжелой болезни – рак – в расцвете своих творческих сил.

Приезжали в Печору жена младшего сына с внуком, жена старшего сына (привезла зимнее пальто). Дважды ко мне приезжала младшая сестра на Виледь и Печору.

Благодаря семье, получила книги по керамике, что помогло мне быстро освоить эту профессию.

10 февраля 1955 г., во время работы на заводе, мне была вручена справка начальника Печорского городского отделения милиции о том, что я обязана, по вызову, явиться в Главную военную прокуратуру – Москва, улица Кирова, дом 41.

Это вызвало огромное волнение у меня и товарищей, находившихся в аналогичном со мной положении. Выехала в Москву. Пришла на улицу Кирова, 41. Меня сопровождала младшая сестра, которая стояла на улице, ожидая моего возвращения. Следователь в течение почти 3-х часов пересматривал мое так называемое «обвинительное заключение». В приемной произошла случайная, радостная встреча с другом комсомольской юности Гуревичем Л.М.

Во время пребывания в Москве была на приеме в КПК у товарища Комарова.

9 апреля 1955 г. было принято решение о моей полной реабилитации, о чем я получила справку. Вернулась в Печору, чтобы сдать дела на заводе. В конце июня 1955 г. вернулась окончательно в Москву, причем в тот же район (бывшие Хамовники), в котором начиналась моя комсомольская и партийная жизнь.

15 февраля 1956 г. было принято решение о полной реабилитации моего мужа Павлова Д.Д., о чем я также получила справку.