В 1928 году семья моей матери (Зейб Полина Ивановна — ей было 20 лет) была раскулачена и выслана на Урал. В составе: моя мать с младшим братом и сестрой и их родители. Это была немецкая семья, жили они на Украине, в Ворошиловградской области, село Миллерово. Их предки приехали в Россию по зову Петра, занимались сельским хозяйством. Хозяйство было крепкое, далекое от революционных фокусов, и, естественно, подлежало раскулачиванию. И оно состоялось.

На Урал их привезли в эшелоне, в вагонах для скота, выгрузили в чистом поле и предложили обживаться. Кто сообразил, сразу стал рыть землянки. Питались, чем придется. Родители ее умерли довольно быстро, а мать с братом и сестрой кулаками не числились, и могли искать работу в ближайших городах. Образование у матери было 4 класса церковно-приходской школы. И она стала работать на строительстве.

В 1938 году она уже была штукатуром, Но тут новое прозрение у власти, и со своей немецкой фамилией она была арестована, как германский агент. На допросе она сразу же призналась в своей антисоветской и профашистской деятельности, призналась, что участвовала в прокладке тоннеля до Германии. Призналась потому, что наглядно видела, что происходит с теми, кто не признается.

По этапу была направлена в лагерь – «Устьвымлаг». Путь был недалекий — с Урала на Урал, всего около 200 км. Днем шли по дороге, ночью спали прямо на дороге (шаг в сторону, влево-вправо карался расстрелом, как побег). Моей матери в 70-е годы удалось слушать Солженицына «Архипелаг Гулаг» по «Радио Свобода» и она была согласна с автором, что все описанное в книге было правдой. Все описанное ей было до боли знакомо.

В лагере она сначала работала на кухне, делала еду для заключенных из полугнилых продуктов, а затем была отправлена на лесоповал до освобождения из лагеря в 1948 г. После освобождения из лагеря (по окончании срока заключения) была сослана в Среднюю Азию, Семипалатинский район, где провела последующие 10 лет в совхозе. Ехать в Сухуми, к сыну она не имела права.

Отец мой (Георгий Лукич) был арестован в 1937 г. в г. Батуми. Ему было 38 лет. Он учился и окончил гимназию до революции, а после революции получил три высших образования (иностранные языки, медицинский, экономический) и работал в Батуми в каком-то учреждении экономистом. Ранее был арестован один из его знакомых и на допросе он «признался», что занимался антисоветской деятельностью. В числе соучастников назвал всех своих знакомых, в том числе и моего отца. Отец свою вину не признал, но все равно получил 10 лет лагерей. И был отправлен на Урал в Устьвымлаг. Их этап сплавляли на баржах по Вычегде до Сыктывкара. Ночью баржа идет по реке, днем стоит с задраенными люками, никто не должен был слышать голоса, стоны заключенных.

Как рассказывал отец, до Сыктывкара доехал каждый десятый арестованный. В лагере отец сначала был направлен на строительные работы, а потом в медсанчасть лагеря-помогло медицинское образование и один врач-доктор наук из Москвы. У доктора-москвича были ампутированы обе ноги. Он не мог быстро, по команде надзирателя вскакивать с нар. За непослушание били и он был добит, в конце концов, надзирателем. В лагере был большой дефицит медиков. Много раз (рассказывал мне впоследствии отец), к нему подходили заключенные и просили яд — хотели уйти из жизни. Но он не мог выполнить такую просьбу.

Некоторые заключенные на лесоповале становились под падающее дерево и заканчивали счеты с жизнью. Смертность была высокой.

Выживет – выживет, нет так нет

Я родился в лагере в 1940 году. Устьвымлаг. Известный лагерь в России. Численность — 20 000 человек. Коми АССР, неподалеку от Сыктывкара. Кругом лес, прекрасная природа, болота, гнус. И бараки, бараки, бараки, которые заключенные строили для себя. Летом для себя рыли и братские могилы, зимой это гораздо трудней.

Рождение ребенка в лагере — случай исключительный, чистейшая случайность. Таких, как я на весь лагерь — 3-4 штуки. Это было явное упущение охранников. Что с нами делать — было совершенно неясно, ни в каких лагерных инструкциях не было прописано — куда девать новорожденного и что с ним делать в концентрационном лагере. Никакой медицинской службы для новорожденных не существовало. Выживет — выживет, нет — нет. Как получится.

Я выжил. Полтора года я прожил в лагере. С охраной лагеря я не общался. Не позволялось. Только с заключенными. Для меня не было разницы между политическими и уголовниками. Я рос в любви. Несколько детей на весь лагерь. Заключенные меня очень любили. Каждому хотелось приласкать ребенка — преступники (даже антисоветские элементы и шпионы) тоже оказались людьми – и человеческое им не было чуждо. При получении посылки с воли (и даже в те времена заключенные получали посылки, которые тут же шмонали охранники, и отбирали свою долю) заключенные приносили матери различные тряпки для меня, если что-нибудь подходящее получали в посылках. А мать шила мне одежду — рубашечки и штанишки. Никакой специальной формы в лагере мне было не положено. В 9 месяцев я начал ходить и говорить. Это укрепило любовь заключенных ко мне. Они стали воровать меня и уводили в свои бараки. Особенно любила меня одна женщина, на душе которой было семь убийств. Моя мать очень боялась за меня. Но я о «подвигах» это женщины ничего не знал и никакого страха не испытывал. Мне разрешалось делать все, и я не знал, что такое наказание. Я имел право чьи-либо туфли сунуть в парашу без всяких последствий. Правда, я делал это нечасто. Заключенные целовали меня и плакали, а я, естественно, не понимал, почему они плачут.

А затем лагерное начальство решило — хватит. Ребенок очень мешает выполнять производственный план своей матери (говорить, кто отец, было нельзя). Ребенка надо убрать из лагеря. И я был отправлен в детдом для детей репрессированных. Тоже недалеко от Сыктывкара. А от лагеря всего 80 км. Раз в год матери разрешалось двухчасовое свидание с сыном (эти свидания я совершенно не помню). И всё. Всё!

В детдоме я чувствовал себя хорошо. Детей было много от четырех до шестнадцати лет. Младшие дети жили на первом этаже бревенчатого дома, старшие мальчики и девочки жили на втором этаже. Я часто ходил к старшим ребятам в гости, меня не прогоняли и не запрещали посещения. Мы всегда были полураздетые — война, одежды не было, но в детдоме всегда было тепло даже зимой. Зимой нас никогда не выпускали из детдома, я помню хлопьями падающий снег. Только когда на улице становилось достаточно тепло, чтобы мы могли гулять в своей одежде, т.е. почти без одежды, нас выпускали на природу.

Еды тоже было немного. Мы всегда были голодными. Помню, весной, когда становилось тепло, мы выкапывали на полях мерзлую картошку, мыли ее в луже, обтирали ее о свою одежду и ели (ножей у нас не было, почистить картошку было нечем). Она была сладкая (после зимних морозов). Ловили и с удовольствием ели мух — особые сорта. У этих мух было сладкое брюшко. Обожали перья раннего дикого лука-это был деликатес (мы его называли – луктурин). Но что такое голод — не знали, это нас не мучило. Были худые (дистрофики) у многих были незаживающие болячки на ногах, руках (и у меня тоже). В пять лет я весил 15 кг.

Очень много с нами занимались воспитательницы. Я знал наизусть много сказок, стихотворений. Нас никогда не ругали, а мы вели себя соответственно. К нам, детям, все окружающие относились очень хорошо.

Помню, в январе или феврале 1945 г. я заболел ангиной. Болело горло так, что я не мог говорить, мог только тихо хрипеть. И температура. Меня положили в отдельную комнату, там было еще несколько кроватей, а я был один. Воспитательница принесла мне тарелку с кашей. Я сел на кровать, собираясь поесть, и увидел, что на соседней кровати бегает крыса. Они бегали по всей комнате. Через некоторое время еще две крысы были на моей кровати. Я испугался и замахал на них руками. Они не обращали на это внимания. Кричать я не мог — болело горло. Я бросил в крыс тарелку с кашей, тарелка упала на пол и разбилась, а я спрятался под одеялом. Крысы меня не тронули.

Новый дом

Летом 1945 г. мой отец написал в Сухуми своим родственникам, что если меня не увезут из лагеря в ближайшие полгода, то будет поздно — увозить будет некого. Я был свободным гражданином, и мог ехать в любую сторону. Родственники в Сухуми устроили совещание, и тогда моя тетя (Анфиса Макаровна Воробьева — она была женой моего дяди — родного брата моего отца, она была тоже с Урала) решила ехать за мной на Урал. Она была на восьмом месяце беременности, и она все-таки поехала! Представьте лето 1945 года, эйфория в связи с Победой, но война с Японией еще не закончена, денег ни у кого нет, поезда не ходят — нет никакого расписания поездов или автобусов, а она поехала за мной! Она взяла с собой мешочек табака. Что еще она могла взять с собой? Она надеялась на добрых людей. И ее надежды оправдались. В те годы доброта, совесть, взаимопомощь были в почете. Везде было много горя и люди помогали друг другу. Это было правилом. Она никогда не рассказывала мне даже через много лет об этом нелегком путешествии

Как-то дети в детдоме прибежали ко мне и начали меня поздравлять: «Ты знаешь, через два дня к тебе приедет твоя мама и заберет тебя отсюда. Ты счастливый!» Дети все знали. Я этого совершенно не понимал и не переживал. Я не понимал своего счастья. Честно говоря, я не знал, что такое мама и папа, зачем мама должна ко мне приехать и забрать меня. Я себя прекрасно чувствовал в детдоме, и не имел представления, куда меня должны забирать.

Перед приездом моей «матери» к нам приехала одна женщина, сын которой тоже был в этом лагере. Ее поместили спать почему-то в нашей палате. Она приехала с какими-то продуктами, и свою сумку положила под свою кровать. Дети не спали ночь, ночи были белые, и дети опустошили сумку. Но никто за это не был наказан.

А потом действительно, через два дня приехала моя тетя, и я сразу же назвал ее «мамой». И звал ее мамой до конца ее жизни. Она ехала на чем попало (август 1945 г. денег нет, поезда, автобусы не ходят, она на восьмом месяце беременности) и добралась-таки до лагеря. Героиня!!!

Одна девочка моего возраста, рыдая, уговаривала мою тетю: «Скажите им, что я ваша дочка, и увезите меня отсюда, я вам всю жизнь буду мыть ноги». Увы!

Никакой бюрократии тогда не было, и мы поехали в Сухуми. На поездах или перекладных без расписаний. И до Москвы. По дороге я чуть не выпал из окна поезда, выглядывал из окна, голова перевесила, спас солдат, схватив за рубашонку. На вокзале в Сухуми нас встречали родственники. Мужа моей тети (он уже успел отсидеть свой срок в таких же лагерях) я сразу назвал папой. И так было до конца его жизни. И всю свою жизнь мои названные родители относились ко мне, как своим собственным детям (у них было трое детей). Меня привезли домой, и моя бабушка, как самая старшая в доме определила: «мой внук будет жить со мной». И никто не возразил. (В Грузии старшим возражать не положено). Было 15 августа 1945 г. А 8 сентября (через три недели) моя тетя-мама родила дочку (мою двоюродную сестру).

Я быстро научился читать и писать и отправил в лагерь моему отцу письмо с стихами:

Папочка, папа,

Родимый ты мой,

Когда ты вернешься

С победой домой?

Я думал, что он еще на войне воюет.

Две мамы, два папы, два места рождения

Отец вернулся через два года. Без права жить в Сухуми, работать… Я его тоже называл папой, и он прекрасно понимал, почему я его брата тоже называю папой. Отец не работал до 1957 года, никто его на работу не брал, он прятался при виде милиционера, но как-то незаметно занимался моим воспитанием. Он никогда не рассказывал мне о своей жизни в лагере, он дал при освобождении подписку молчать, и молчал. Конечно, страх перед лагерем не покидал его. Сразу после 20-го съезда партии его реабилитировали, но страх не покидал его до конца жизни. В нагрудном кармане своей куртки он носил «Один день Ивана Денисовича».

В Сухуми врачебная комиссия определила мой возраст со слов родственников и мне выдали свидетельство о рождении (надо было идти в школу, а в лагере и детдоме мне не выдали свидетельства о рождении), где записали, что я родился в Сухуми (нельзя же было писать, что я родился в лагере). В свидетельство записали и отца и мать, хотя их не было в наличии. Все это понимали.

С матерью я все эти годы переписывался. Матери разрешили выезд из Средней Азии в 1958 году. Я поехал по маршруту: Сухуми – Тбилиси — Алма-Ата – Семипалатинск — Аягуз. Я добирался, как мог. В Семипалатинске я попросил шофера какого-то грузовика довезти меня до Аягуза. Он как раз туда и ехал. Грузовик был заполнен картошкой и я семь часов лежал на этих мешках. Наконец машина остановилась и шофер сказал мне, что мы приехали. Я вылез из кузова. Недалеко от нас на бревне сидели несколько женщин и разговаривали. Одна женщина встала и пошла мне навстречу. Я обнял ее, поцеловал и сказал: «МАМА». Это действительно оказалась моя мать. При отъезде из Сухуми я послал ей телеграмму, что выезжаю к ней. Эту телеграмму мы получили, когда уже через неделю ехали назад. И обратно через Москву и я привез ее в Сухуми. Без документов — зона ее проживания была не паспортизирована и она паспорта не имела. В 17 лет я увидел свою родную мать. И отец с матерью через некоторое время официально оформили свой брак в сухумском ЗАГСе. Реабилитировали мою мать только в 1972 году. Следователь, отдавая ей документы о реабилитации, смеялся: как вы могли согласиться с таким глупым обвинением? Где были эти юмористы в 1937-1938 годах?

И до конца их жизни у меня были два папы и две мамы.

За что мой отец отбарабанил 10 лет лагерей, а мать 30 лет ссылки и лагерей. За что? Мать с четырехклассным образованием представляла всегда большую угрозу для советской власти, чем отец.

Несколько лет назад я обратился в ФСБ с просьбой ознакомить меня с личными делами моих родителей, и с моим собственным. Я прожил в лагере и детдоме 5 лет, я где-то числился, меня кормили и воспитывали на какие-то средства. И не одного меня — нас было много, я помню это. И такой детдом был не единственный в Союзе.

ФСБ прислало мне документы на мать и только. ФСБ также ответило мне, что поскольку я родился в лагере, то должен написать просьбу о своей собственной реабилитации. Я был страшно удивлен, мне было уже 60 лет, и до этого письма я никогда не чувствовал себя преступником, несмотря на свою кратковременную лагерную жизнь. Увы, приложив определенные усилия, я действительно получил справку о собственной реабилитации. И был признан незаконно репрессированным.

Однако я продолжал настаивать, что хочу знать, в каком детдоме я был до 1945 г. Есть ли какие-нибудь сведения о моих сотоварищах? И тогда ФСБ мне ответило, что никаких документов о моем пребывании в каком-нибудь лагере или детдоме нет, такие документы не обнаружены (зачем они выдавали мне справку о реабилитации?). Они сообщили мне, что я никаким образом не мог родиться и жить в лагере. Да, в те годы, когда я родился, родители мои в лагере были действительно, их архивные документы сохранились, а меня там не было, и быть не могло. Скорее всего, я родился в Сухуми, как и следует из моих документов. Отсутствие в это время в Сухуми моих родителей ничего не значит. Время такое! Советский вариант непорочного рождения. В принципе ФСБ было готово пересмотреть это заключение, если я представлю соответствующих свидетелей.

Я очень рад, что наше ФСБ-КГБ-НКВД-ВЧК «осталось непогрешимым»! И что мне не удалось «запятнать» его!

Так и живу! Я и мои друзья-товарищи знают, что я родился в Устьвымлаге, по паспорту я родился в Сухуми, (куда в силу своей грузинской фамилии уже 20 лет не могу поехать — там похоронены оба моих отца и матери), но никаких противоречий здесь нет. И быть не может!

На фото: мои папа и мама в Сухуми.

* * *

Из приговора моей матери:

Зейб Павлина Ивановна