Судьбы двадцатого века (проект радио «Россия»)

— У микрофона Ольга Стерн. Здравствуйте.

Мгновенья тают без следа,
Но с ароматом грустным,
Как трубки угасающий дымок.
Закат встречаю я всегда
С каким-то странным чувством,
Что этот день последним стать бы мог.
Слова вплетая в кружева,
Не развяжу узла я
Из правды, зла, неведенья и лжи.
Надежда всё ещё жива,
А почему – не знаю.
Наверно, потому что сам я жив.

— Алексей Михайлович Бруни пишет стихи. Прозвучавшие только что строчки датированы 98-м. И грустный аромат – навряд ли веяние собственной, вроде бы счастливой судьбы профессионального музыканта. А вот отец, тамбовский учитель физкультуры, как все Бруни одарённый, не меньше сына мечтал о музыке — но не сбылось. А деда просто-напросто расстреляли на реке Ухтарке в 38-ом. Дед, Николай Александрович, ярчайший представитель творческой династии Бруни, был поэтом, музыкантом, художником, лётчиком, священником. Его внук и наследник, по должности — концертмейстер российского национального оркестра под управлением Плетнёва, помог подобрать музыку в тон семейной повести. Солист — заслуженный артист России скрипач Алексей Бруни, партия фортепиано — Леонид Огринчук.
К Алексею Михайловичу в Измайлово — вот удача для журналиста — из Тамбова приехала погостить мама. Зоя Николаевна Бруни, как и муж, преподавала детям физкультуру и танцы. Сейчас, конечно, на пенсии — значит, хватает времени на погружение в историю. Гостья из Тамбова демонстрирует аккуратную самодельную книгу. Я попросила, пусть бегло, пересказать начальные страницы.
— Семья Бруни — прослежена её история на 400 лет вглубь. Мы знаем только примерно с тысяча восемьсот второго года — вот с начала восьмисотых годов, когда итальянский житель, художник Антонио Бруни появился здесь в России. Он там воевал в войсках Суворова, против Наполеона, а потом, когда после занятия снова Наполеоном его родных мест он оказался дома, на него начались гонения. Вот почему он оказался в России — попросил у нашего царя, Александр I тогда был, он попросил убежище, и убежище это ему было предоставлено. Он поселился в Царском Селе, он был художником, который расписывал и оформлял дворцы. Детей у него было шестеро, но нас в основном интересуют двое его сыновей. Наиболее знаменитый из всех Бруни, которые нам известны, а нам известны все Бруни – наиболее известен, конечно, Фёдор Антонович Бруни, художник, который работал в Петербурге, и он был ректором Академии художеств. У него есть две известнейшие картины — «Смерть Камиллы, сестры Горация», и «Медный змий». Второй сын — Константин, от которого, собственно, и идёт наша ветвь, от Константина. Константин учился в Горном институте, но он его не закончил, видимо по семейным обстоятельствам: он рано женился, и он работал управляющим в имении Волконских.
— К сожалению, придётся опустить описание вышеследующих и побочных веточек могучего семейного древа. Замечу лишь, Зоя Николаевна обронила: «Мы знаем всех». Сосредоточимся на одной из ключевых, возможно, фигур семьи. Николай Александрович Бруни приходится моей собеседнице свёкром.
— Николай Александрович учился в Тенишевском училище, куда позже поступил его брат Лев. Николай Александрович закончил Тенишевское училище в 1913 году, и поступил на последний курс Московской консерватории, которую тоже закончил. Но тут началась война, и он ушёл добровольцем на фронт, хотя у него были большие задатки как музыканта — он уже выступал, и ему даже прочили хорошую музыкальную карьеру, — он в это же время писал стихи.
— Вот я вижу фотографию — он в военной форме, да?
— Он работал санитаром-добровольцем и ездил с поездами с фронта и на фронт. В 1916 году он перешёл в строевую службу и при Петроградском политехническом институте он закончил лётные курсы, а потом, после этого, ещё он закончил Севастопольскую лётную школу, и в конце 1916 года он сдал экзамены, получил звание военного лётчика и получил направление в третий армейский корпус. Вот эта фотография с его экзаменационной барограммы. Я, ну, где-то, может быть, в 95-ом году ходила в архив и спрашивала документы, хотела что-нибудь найти об этом его периоде. И действительно, мне нашли только небольшой журнал боевых вылетов вот этого третьего армейского корпуса. И Вы представляете, там упоминается в четырёх случаях имя военного лётчика Бруни. Он и на разведку летал, и на фотографирование местности летал, и, видно, в боях участвовал, и вот, в одном из боёв под Одессой, его самолёт был подбит, и он, значит, упал на землю и очень сильно разбился. У него были переломаны ноги, у него было сотрясание мозга, изломана грудь, рёбра — ну, в общем, очень тяжелые травмы он получил и очень долго лежал в госпитале, без сознания лежал, и врачи не надеялись, что он будет жить. Но потом он вдруг пришёл в сознание, заговорил, и тогда только ему начали оказывать помощь. И вот в семье, у детей его,  во всяком случае, была… ну, такое вот поверие, не поверие, что так было на самом деле, что якобы, когда он находился в бессознательном состоянии, или когда он только начал просыпаться, ему показалось, что перед его кроватью была Дева Мария. И вот он дал обет: если он выберется из этого положения, то он дальнейшую жизнь посвятит богу.
— Необходимая справка: родной брат Николая Александровича, известный живописец Лев Александрович Бруни в 1918 году обвенчался с Ниной Константиновной Бальмонт, дочерью поэта. Таков подтекст поэтической картинки к семейной повести.
— Новобрачному Николаю Александровичу  Бруни, 1918 год, девятого сентября. Стихотворение Константина Бальмонта.

Ты музыкант, поэт и лётчик
Ты трижды птица и цветок,
Но я, старинных книг начётчик,
Я знаю много горьких строк.
Но ты поэт, и ты влюблённый,
Так будь же лётчиком в стихах!
Угрозы призрак отдалённый,
А ты — как птица в облаках.
Ты музыкант, и ты любимый,
Метни же сердцем по струнам,
И все заклятья, только дымы,
А ты как праздник будешь нам.
И если сказка дней обманна,
То не обманна навсегда.
В любви раскрывшаяся Анна,
Улыбка, роза и звезда.

— Любовь и звезда Николая Бруни. Рассказ внука, Алексея Бруни.

— В это время он женился, в 19-м  году, на Анне Александровне Полиевктовой, которая за ним ухаживала во время его выздоровления. Он же поначалу вообще попал в морг после того, как разбился, и служитель, услышавший, что у него один из покойников стонет, вызвал врачей, и тогда его оперировали, и, вообще, врачи совершенно не надеялись, что он выживет, и тем не менее благодаря своей исключительной силе воли и, я думаю, уходу Анны Александровны, которая, представьте себе, во время окончания Первой мировой войны, революционного времени и потом гражданской войны, она пробиралась к нему через всю Россию, туда, под Одессу, когда — это даже временем назвать нельзя, межвременье — но она его практически как-то вернула к жизни. Вот. Была в него страстно влюблена и, в общем, что называется, добилась своего, и он на ней женился, потом у них появились, следовательно, в течение следующего десятилетия шестеро детей, старшим из которых был мой отец, рождения 19-го года, и потом появились ещё пять его младших сестёр. В это время он уже был священником, что называется, в самое неподходящее для этого время, потому что начались гонения на церковных служителей, реквизировалось имущество, закрывались храмы, арестовывались и расстреливались священники, если вы помните, была негласная директива Ленина по этому поводу ещё: «Чем больше мы расстреляем этих господ под соусом сопротивления реквизиции церковного имущества, тем лучше», — вот, смысл этой ленинской цитаты такой. У него были несколько мест его служения. В Клину, где он, кстати, жил в доме-музее Чайковского, поскольку был знаком с братом Чайковского Модестом, и тот с уважением относился к нему как к музыканту – в общем, они, конечно, на почве искусств были знакомы, — и некоторое время Николай Александрович жил именно вот в этом самом знаменитом доме. Кроме того, у него был приход в Москве — церковь Николы на Песках, где он служил панихиду по Блоку, кстати говоря, знаменитую, за что имел очень серьёзные крупные неприятности со своим церковным начальством, поскольку он нарушил устав и начал отпевание не с канонических слов, а с чтения стихов Блока. У него ещё был приход, если не ошибаюсь, в Козельске, в Оптиной пустыни.
— А что, он был как-то духовно связан с Оптиной пустынью?
— Он ездил туда, к старцам, с ними общался – вот это известно.
— Это было ещё до революции?
— После революции. У него не было никакой абсолютно твёрдой платы за церковные обряды. То есть ему платили только те, кто могли платить.
Пользовался очень большим авторитетом — к нему люди шли даже из соседних приходов. Ну, и, поскольку четырежды закрывали церкви, где он служил, то в четвёртый раз он воспринял это просто как знак свыше, что его служение богу не нужно. Он сложил с себя сан, тем более, что этому способствовала встреча с одним из его бывших сослуживцев, который работал в МАИ и который пригласил его туда на работу. Это случилось в 29-ом году.
— Снова резкий поворот.
— Снова абсолютно диаметрально противоположное это направление его деятельности, которое для него достаточно характерно, поскольку он вообще был личностью чрезвычайно одарённой, многогранной.
— Например?
— Если только перечислить, чем он занимался в своей жизни, выходит просто поразительная картина. Значит, он был профессиональным музыкантом, поэтом — Кстати, писал не только стихи, но также и прозу, — был членом первой петербургской футбольной команды, военным санитаром, военным лётчиком, лётчиком-испытателем; он был священником, он также блестяще рисовал, был скульптором, переводчиком — он знал четыре языка в совершенстве и ещё несколько очень прилично и ещё изучал эсперанто — и вот этот могучий, какой-то неукротимый творческий дух, который всё время пытался как-то обрести, проявить себя, найти своё место в жизни.
— Вот собственноручное стихотворение Николая Александровича Бруни:

Советским лётчикам.
Долго ты, сердце, голубем билось среди тенёт.
С таким подколодным голодом до смерти кто не дойдёт?
От дури да смерти давеча остался я жив едва.
Ох, долго меня калечили, упряма моя голова.
Ох, долго себя я сковывал, не верил чужим словам,
Ребятушки бестолковые, ведь я возвращаюсь к вам.
Химки, 12 августа 1928 года.

Николай Александрович — музыкант, поэт и лётчик — с рождения испытывал вековые художественные традиции семьи Бруни. А вот любимое им лётное дело, в те годы рискованное, неведомое, требовало характера и отваги под стать. В конце двадцатых Бруни-дед не удержался, вернулся к своим ребятушкам-лётчикам. Он работал в Московском авиационном институте. Когда пришла весть: «Убили Кирова!», со всей прямотой бросил в институтской курилке: «Теперь они свой страх зальют нашей кровью». Эти роковые слова внук уже в наше время прочёл в довоенном дедовом деле. Алексей Михайлович вслед за мамой, Зоей Николаевной, серьёзно занимается историей Бруни. Лет десять назад он записал на плёнку в Малоярославце воспоминания теперь уже покойной тёти, Татьяны Николаевны. Послушаем запись из семейного архива. Прошу внимания: она не столь уж качественная, но очень ценная. Свидетельская. Ночь, когда забрали отца.
— Помню только: вошли трое, в кожаных тужурках. Ночь, перерыли книжки, потом подходят к роялю — это тоже я помню — подняли, по струнам стали рвать, искать — опять нету. Сидели мы все кучкой на маминой кровати, Настя плакала, Алёна какая-то была совсем такая ошарашенная, ничего не понимала. А я так всё сижу и слышу, как он говорит маме: — Собирайте бельё, смену белья, побольше сухарей и мочалку-мыло. Можно и денег. Я тогда так говорю: — Мамочка, — она плачет, — мамочка, а почему дяденьки за папой в баню пришли ночью? А мама так посмотрела на меня, говорит: — Доченька, очень, говорит, будет горячая, долгая баня.
— Николай Александрович Бруни получил пять лет лагерей. Зоя
Николаевна Бруни мысленно следует за своим глубоко почитаемым свёкром. Трагический путь привёл его в район нынешней Ухты.
— Он попал в полярный посёлок Чибью. Теперь это большой город Ухта. Там он сначала ходил на общие работы, а потом, когда узнали, что он хорошо рисует, ему стали поручать рисовать портреты начальников, жён начальников, детей, а потом, это уже был 37 год — тогда праздновался столетний юбилей Пушкина со дня его гибели. Ну, уж тут не знаю, как это было, чья инициатива была. Может быть, это и его инициатива — он очень любил Пушкина, знал целые строфы из «Онегина» наизусть, стихотворений его очень много знал, и он решил внести свой вклад в это большое дело. И он вылепил памятник Александру Сергеевичу Пушкину, который, между прочим, доныне стоит в городе Ухте. Всё это был плод его творческой фантазии, и памятник получился великолепный. Памятник сначала стоял на постаменте деревянном, потом его переставили на другой постамент, и его несколько раз передвигали этот памятник с одного места на другое, с одного места на другое. При одной из передвижек памятник развалился, и они тогда только узнали, из какого материала этот памятник сделан. Это был кирпич. Всё туловище было сделано из кирпича и обмазано снаружи, наверное, бетоном, а голова, руки, книга — отлиты. Никто не знал, между прочим, до 72 года, кто автор этого памятника, и только в 72 году я поручила моей племяннице, которая была в Ухте, разыскать этот памятник, и она его разыскала. Он стоит до сих пор. Но памятник, конечно, начал разрушаться от времени, от атмосферных факторов – нельзя же такой уникальный памятник, который сделан заключённым в лагере, в каких-то невероятных условиях — вот такой единственный уникальный памятник существует, и он, вот, совершенно не приведён в нормальное состояние. 

— …(Николай Александрович) расстрелян на речке Ухтарке 29 января 1938 года. Там полегли сотни невинных. Потомки сегодня хоть как-то хотят сберечь память, создать скромный мемориал, хотя бы установить прочный крест, памятный знак – а помощи нет. Сохранился лишь устный рассказ о последних минутах Николая Александровича Бруни. Уцелевший свидетель передал его Нине Константиновне Бруни-Бальмонт, а она — моему собеседнику Алексею Михайловичу.
— Вывели их как на этап, и дорога шла мимо кирпичного завода. Заброшенный какой-то старый кирпичный завод, где, как потом выяснилось, регулярно происходили вот эти расстрелы. И вот, когда люди поняли, что сейчас их будут убивать, началась паника, они стали умолять конвоиров их пощадить, там, кто-то даже бросался в ноги и целовали сапоги. В общем, ужасная была сцена. И вот такая вот была массовая паника среди людей, и один человек, которого они называли отец Николай, призывал людей опомниться, встретить смерть достойно, и запел церковный гимн.
— Так выходит, что Николай Александрович Бруни стал снова отцом Николаем, может быть, для заключённых?
— В этот момент — да. Когда предстояла встреча с богом, он себя вёл вот таким удивительным образом.
— Дети знали, что отец расстрелян, но скрывали это от матери, пока, наконец кто-то случайно не обмолвился о Николае Александровиче в прошлом: «Был». И тогда Анна Александровна, горячо любившая мужа, замкнулась в себе. Скоро её не стало. А ведь всё перенесла — сама попала в лагеря после войны.
В некоторых семьях, случалось, старались не упоминать вслух имена своих несчастных родных, угодивших в ловушку истории. Совсем иное дело, утверждает Зоя Николаевна Бруни, — домашние её свёкра, Николая Александровича. Он томился в Ухте и незримо присутствовал в семье, в сердцах детей.
— Два раза туда к нему ездила жена. Дорога очень трудная, на чём только она не ехала, вплоть до лёгких лодок и волокуш. И вот оттуда она привезла два портрета. Дети просили: «Мы забыли лицо отца. Пожалуйста, мама, привези фотографию». Фотографию, конечно, никакую она оттуда не могла привезти, и вот он сделал два портрета. Один из этих портретов, его автопортретов, висит у нас в Тамбове. Это вот с него его копия — карандашный портрет. И она оттуда привезла тетрадь его стихов, которые он там уже написал. Вот все дети его выросли на этих стихах. Это папины стихи, папу все обожали, о папе постоянно помнили и за папу очень страдали.
 Вот одно из стихотворений, которое было написано в Ухте.

О, как медленно годы проходят,
Как мучительно тянутся дни.
Хороним даже мысль о свободе,
Даже мысли мы хороним.
О, простите меня, дорогие,
Между нами зияют года.
Под покровами льда, в ледяной летаргии,
Я лежу как вода.
Я любил вас всей кровною силой,
Всем пыланьем добрым и злым,
Холодеющий дым вырастает столбом над могилой,
Над безмолвьем моим.
Но любовь – как руда золотая.
Пусть проходят года,
Истлевают медленно дни,
Пусть уходят они золотеющим дымом,
Сохрани только память о друге любимом.

1936 год