В Мордовский политлагерях 1960-х годов было много интересных людей, среди которых немало и поэтов. Но ввиду большой скученности, трехсменной работы, строгого режима не всегда могли выйти друг на друга люди, близкие по духу, интеллекту, политическим взглядам. Вот один пример. На седьмом лагпункте находились одновременно два рабочих парня: Анатолий Марченко и Валентин Соколов. В своей книге «Мои показания», вышедшей на многих языках, Толя, описывая судьбы своих солагерников, о Соколове не упоминает, хотя того знали на всех мордовских командировках.

Колоритных фигур на зонах всегда хватало. Но и из них Валентин выделялся. Это был крупный человек лет под сорок, с округлым, довольно приятным лицом, спокойный размеренный. В нем сразу было видно старого лагерника. Ко всяким мелким коллизиям лагерной жизни, случающимся нередко, относился как к чему-то неизбежному. Как и все старые зэки, очень любил крепкий чай. Чай же стоил дорого и не всегда его можно было достать. Многие объединялись в маленькие «колхозы» для совместного дополнительного питания и прочих общих интересов. Сюда вносились продукты с посылок, со свиданий, бандеролей. И если кого-то лишали ларька или передачи, ему было легче перебиться.

Когда была возможность, покупали чай-кофе у спекулянтов /обычно у уголовников/, садились своим «колхозом» и, заварив, пуская банку по кругу, кайфовали. Вскипятить воду на зонах на так просто: надзиратели следят за этим, да и чай в то время был запрещенным продуктом. Валя Соколов не входил ни в один «колхоз», он был сам по себе.

На 7-м лагере в Сосновке, где мне впервые пришлось встретиться с Валей, все было намного проще. Кофе и в пачках, и в зернах было разрешено, самодельные кофемолки всегда можно было взять напрокат за заварку. Но главное, в летний период в жилзоне не запрещалось разводить небольшие костры, где обитатели зоны и кучковались.

Однажды, сидя у такого костерка, мы баловались кофейком. Зэк, сидя в кругу друзей, глотая горячий ароматный напиток, на время забывает тяготы заключения, страдания его семьи, чувство голода. Уже заканчивая первак, сидящий с нами художник Вася Лощихин, увидев проходящего мимо довольно мрачного человека, пригласил его к костру.

 – Валек, присоединяйся.

 – А че у вас?

 – Кофе. Сейчас вторяк подмолодим.
Он присел на травку. Пока готовили новую заварку, я его разглядывал. Мы знали, что на зоне есть талантливый поэт, стихи которого читали даже по «Голосу Америки». Для того времени это было неслыханно. Стояло бабье лето, но на нем была длинная телогрейка, вернее бушлат, черный, очень старый, замызганный и местами прожженный.

Пустили банку по кругу. Когда дошла до него очередь, он привычно взял голыми, мозолистыми руками горячую банку и, не боясь обжечься, не спеша сделал крупный «колымский» глоток и почти тут же – второй. Любому за такие глотки попеняли бы, но не ему. Взяв кусочек сахара, пить с ним не стал, а положил в карман. Я заметил, что передние зубы, видимо от чифира, у него черные. После двух кругов банка кончилась, угли догорали… Прежняя наша беседа прервалась. Видно было, что настроение у него неважное, да и заварить было ничего.

 – Валь, в воскресение у Германа полсрока. Приходи в гости.

 – Спасибо. А когда?

 – Когда тебе удобнее?

 – Да вечером литовцы звали.

 – Тогда после завтрака тебя устроит?

 – Годится.

В воскресение мы приготовили праздничный стол: бразильский кофе смолотый, пачка сигарет, кулек карамели, хлеб, смальц. Собралось человек семь-восемь. Полсрока – это событие. Зэку теперь размешается посылка, лишнее письмо, свидание, да и срок теперь катит под уклон. После поздравлений, завтраки и закуски Валю попросили почитать что-нибудь свое. Получив накануне наше приглашение, он подготовился его отработать. Достал из одного из карманов своего необъятного бушлата блокнотик, полистал и закрыл. И, вдруг, по памяти, своим глуховатым голосом, почти без пауз, не обращая ни на кого внимания, не стараясь показаться хорошим чтецом, начал:

А вместо ран вам – ресторан

И властный жест, как жест.

А нам, баранам, – наш барак,

И нечего нам есть.

Тебе, барон, дадут батон

И на батон – повидло,

А нам, баранам, – срок, и стон,

И крик: «Работай, быдло!».

Тебе, барон, дадут погон,

Погон и партбилет.

А нам – столыпинский вагон,

Раз в сутки туалет.

Всю жизнь воспитывают нас

Бироны иль бароны.

Им по душе рабочий класс,

Закованный в законы.

Она в семнадцатом году

Ходила в куртке кожаной,

Вот эта птица какаду

С душою обмороженной.

Но год семнадцатый забыт,

Затерт и заболочен,

Гвоздьми и пулями забит,

Крест-накрест заколочен.

Тебе, барон, дадут погон,

Погон и партбилет,

А нам – столыпинский вагон,

Раз в сутки туалет.

Мы не успели перевести дыхание, даже прикурить, а Соколов, потянувшись, помчался дальше. Сегодня у него настроение было хорошим, да и бразильский кофе, видимо, начал сказываться.

Лагерь был на все услуги:

Голод, боль, тоска – пожалуйста.

И как пели эти вьюги,

Как они умели жаловаться.

А над зоной, по-над вышками

Танец снега с кастаньетами

Злобен был и уж не слишком ли

Издевался над раздетыми.

А в бараках тары-бары

Разводили вечерами,

Грустно грезили гитары

Вечерами в черном храме.

Жили страшными кошмарами

Злые люди с номерами

И теперь больными, старыми

Тихо ходят между нами.

Лагерь был на все услуги:

Голод, боль, тоска – пожалуйста.

И как пели эти вьюги,

Как они умели жаловаться.

И в самом деле, эти больные, старые, беззубые зэки с палочками в ручках бродили по лагерным дорожкам. Они досиживали свои «четвертаки» – эти бывшие полицаи, бандеровцы, прибалтийские «лесные братья».

Валя, взглянув на нас, посмотрел на закопченную кружку и, достав кисет с махоркой, принялся заворачивать свою толстенную самокрутку. Сигнал был принят… И пока готовилась вторая заварка, мы тихо обсуждали только что услышанное. Я был поражен, помимо поэтической стороны этих стихотворений, их содержанием. Тогда еще только появился «Один день Ивана Денисовича», лагерной темы практически не было. Надо было обладать мужеством, чтобы писать и тем более прилюдно читать подобные стихи, зная, что гэбэшных сексотов на зоне хватает. Вслух читать стихи Соколова чрезвычайно сложно тому, кто слушал их в исполнении автора. Он читал спокойно, без надрыва, не выделяя голосом особо трагичные места. Его стихи обладают какой-то фонетической аурой. И будущему чтецу соколовской поэзии придется много потрудиться…

А его наша реакция не волновала вовсе. Ему не требовались наши дифирамбы. Он их, видимо, вдоволь наслышался много раньше. Щурясь от дыма своей «сигары», спрятал блокнотик, потом откуда-то из-за спины достал затрепанную, мелко исписанную тетрадку и стал медленно перелистывать…

Наконец, банка снова пошла по кругу. Несмотря на раскаленный напиток, он делал свои «колымские» глотки с наслаждением. Когда в компании Соколов читал свои стихи, посторонние разговоры были неуместны. Сразу чувствовалось, что это настоящий профессиональный поэт гулаговского разлива. Он знал себе цену, и за удовольствие его слушать аудитория должна была компенсировать потерю его времени. Полистав тетрадку, он прочел нам еще два стихотворения, но уже заглядывая в нее.

Я ослеп от синих ламп

Боли,

И от ваших черных лап,

«боги!»

Там, в холодных казематах,

В тех домах казенных,

Как шары, катались в лапах

Головы казненных.

Я ослеп от тех шаров

По могилам-лузам.

Я оглох от тех шагов

По кровавым лужам.

Только Валя закончил читать, как мы услышали голос проходящего мимо офицера:
– Что, Соколов, все молодежь совращаем?

 – Они не девки, начальник. Теперь уже и кофейку попить нельзя?

 – Знаем мы ваш кофеек. Ну-ну…

Как только тот скрылся, Валентин продолжил:

Все мы одними богами богаты.

Так почему же враги мы?

Темною ночью точим ножи.

Все мы, одними богами любимы,

Стали сегодня врагами.

В комнате темной икона

Стала светлым окном.

В небо вбегаю с разгона,

В солнечный окоем.

В комнате темной икона

В желтом мерцанье лампад.

В небо вбегаю с разгона,

Небу молитвенно рад.

А на земле по следу

Шедшего снегом огня

Враг мой пытливо исследует

Умершего меня.

«В небо вбегаю с разгона, небу молитвенно рад…» В каком состоянии человек может написать такое, как же должно быть ему тяжко в эти минуты?! Не мне судить о поэтическом творчестве Валентина Соколова. Многие его работы еще не собраны. И будем надеяться, что будущие литературоведы по достоинству оценят его талант.

Он раздавал свои стихи, подписываясь «Валентин З/К». Давал переписывать, отдавал за чай, когда нередко кумарил. Но, обладая хорошей памятью, вскоре восстанавливал. Немало было изъято на шмонах и уничтожено. Он знал, что всё ему не сохранить, а стихи, оказавшиеся у зэков, непременно разойдутся по стране и еще дальше. Так оно и получилось.

Его стихи я переписывал у своих друзей. А однажды, когда мы соседствовали на верхних шконках, он, по своей инициативе, подарил мне листок из блокнота со стихами и поставил автограф.

В свободное время залезал на свою верхнюю койку, накрывался бушлатом, нередко с головой, и долго лежал. Лишь приглашение чифирнуть могло его поднять. Обычно лежа, облокотившись на спинку шконки, чирикал что-то карандашом на листочках. Много читал, как помнится, толстые журналы. Узнав о предстоящем прибытии на зону писателей /Даниэля, Синявского/ не выказал к ним сочувствия. Где-то его понять можно.

При соседстве с Валей меня раздражал запах его бушлата. И, не выдержав, поинтересовался, не хочет ли поменять ли его на новый.

 – А в каптерке нет таких. А мне без этого не обойтись. В любой момент потащать в ШИЗО. А он у меня и матрас и одеяло одновременно. Да и шмонать все заначки замучаются. Я для понта всегда держу туфтовую тетрадку а видном месте. Наткнутся, хвать и, довольные, бегом к куму. После этого шмонают спустя рукава. Нужное остается.

 – Валек, а почему чифиришь всегда без сахара?

 – Сердце надо беречь. С сахаром давно бы его посадил. Да и какой чифир с сахаром? В чае витаминов тьма.

Он был на восемь лет старше меня, но по опыту в отцы годился. К тому времени за плечами у него было уже 17 лет отсидки с небольшим перерывом. Не припомню, чтобы у него были свидания или получал посылки. Слышал, что у него есть в Донбассе жена-старушка. Тумбочка его была по большей части пуста. Будучи довольно контактабельным человеком, и с урками и с богемной публикой чувствовал себя свободно. Пил чай и читал стихи в кругу разных национальностей, коих на зоне было много. Но близких друзей не было. Он не отталкивал от себя, но и близко не сходился. Я не представлял его после выхода на свободу. Здесь-то был неприхотлив до аскетизма, а на воле и вовсе выглядел бы белой вороной. Да и с кем он там нашел бы общий язык? Это был поэт, русский поэт, ненавидящий систему коммунистической тирании. Своей жизнью и смертью он лишний раз подтвердил трагическую судьбу больших российских поэтов.

Однажды я спросил:

 – Валь, когда освободишься, чем займешься, что будешь делать?

 – Не представляю себе этого,  – вздохнув, тихо ответил он. – Я, пожалуй, вечный узник Гулага.

В большой зоне, как мы называли свободу, он жить бы не смог. В подобных случаях или накладывают на себя руки или пытаются перейти границу. Он не сделал ни того ни другого. Он попытался легально покинуть ненавистную ему Совдепию, но, как и следовало ожидать, ему этого не позволили. Руки на себя не наложил – их приложили врачи в мундирах. Валентин З/К скончался в курилке психушки 7 ноября, своей смертью сделав подарок коммунистам к их 65-й годовщине октябрьского переворота. Он остался вечным сыном Гулага, напоследок утащив за собой бровастого генсека. Свой автопортрет поэт Валентин Соколов выразил так:

Вот вам мой портрет:

Тюрьмами потерт,

В черный цвет окрашен,

Злой как черт,

Но не страшен.

В неволе он провел три десятка лет. И стихи, стихи… Опубликована лишь часть из них. А без соколовских стихов русская поэзия второй половины ХХ века будет обеднена.