Об авторе¹

  

Вторая жена атамана Семёнова Елена Викторовна Терсицкая и их дети: Елена (1921 года рождения), Михаил (1922 года рождения), Татьяна (1928 года рождения), Елизавета (1929 года рождения).

Сёстры Татьяна и Елизавета. 28.02.1937.

– Мама, ее звали Елена Викторовна, приехала за нами, приехала лечиться после того, как она родила мою младшую сестру, которая сейчас живёт в Австралии. Она познакомилась на корабле с одним немцем, доктором Хайдэ. Чуть позже она попросила у папы развода и разделила детей. Старшие отошли к папе, а мы с Лилей отошли к маме, она сказала, что она нас заберёт, и мы уехали в Бельгию.

– Вот этого я не знаю, я никогда не задавала ей этого вопроса из-за её строгости. Я боялась задавать этот вопрос, даже будучи взрослой. Когда здесь, в Союзе, я встретилась с ней, мне было 42 года, и я не осмелилась спросить, почему. Вообще-то она всегда говорила папе: «Григорий Михайлович, мне ваша политика не нужна».

– Да, были покушения, его ранили в ногу. Это было в Тиньдзине и в Токбаре (был такой порт около Тиньдзиня, там стояли океанские корабли), и советские решили на него устроить покушение в гостинице, где он жил. Они устроили засаду на втором этаже, и хорошо, что папа хорошо стрелял, он имел оружие. Он успел позвонить в полицию, и полицейские приехали. Нападавших взяли в кольцо и арестовали. Потом он скрывался в Циндао и Ляошани среди хунхузов (маме это не нравилось), потому что советские всё время делали на него нападения.

– Нет, сначала в Бельгию. Я не могу сказать точно, сколько мы прожили в Бельгии. Мы были слишком маленькими. По-бельгийски (по-французски) мы начали быстро говорить. С нами была бонна, отчим Хайдэ её нанял, она с нами ходила везде, разговаривала на своём языке. Вскоре мы уехали в Берлин. Мама с Хайдэ уехали в Копенгаген, потом в Нью-Йорк, путешествовали по Европе, а мы с бабушкой и дедушкой Хайдэ остались в Бельгии. Ровно через месяц они увидели как мы «шпарим» по-немецки, словно заправские немцы. Ну как же! Они с нами всегда говорили, например: «», «Es wollt einziehen». Мы говорили, что мы там будем делать, а она «» – покупать. Мы довольны, конечно.

Мама говорила по-французскии по-английски, потому что Эрик Хайдэ понимал по-английски. Мама единственная среди нас не понимала немецкого языка и пошла на курсы. У меня до сих пор сохранился её учебник немецкого языка Берлиц, там написано всё готическим шрифтом. Меня тоже учили Гёт Дойч, а в старших классах разрешалось писать только по-латыни.

И вот так мы жили, а потом Э. Хайдэ командировали в Кантон. Я не знаю, какой был контракт, поскольку была маленькая. Пять докторов подписали контракт с Кантоном, он находится в Китае около Гонконга. Кантон в районе Так Хон Туна оказался ужасным местом. Там, конечно, было много иностранцев: немцы, американцы, англичане, французов я не видела. Нам дали шикарную виллу с прислугой, маме очень понравилось. Эрих съездил на следующий день, приступил к работе и сказал: «Эленэ, я готов порвать контракт. Это ужасно! Если бы ты только видела, там все болезни – проказа, да чего только там нет! Такая гадость! Я должен обучать студентов, и, наверное, не выдержу». Мама ему говорит: «Оставайся!» У нас там была вилла с площадкой, на которой можно было играть в теннис, бассейн, и вообще всё было такое шикарное! А Хайдэ говорит, что это не на один день, не на два, а на целых пять.

Он продолжил работать, как-то там всё устроилось, а потом Хайдэ говорит маме: «Наверно, придётся писать письма Семёнову об адаптации детей, иначе их придётся отсюда высылать». Мама говорит: «Почему?» Он говорит: «Может начаться война, и мы окажемся здесь как в капкане. Дети прописаны в твоём немецком паспорте, а ты – Хайдэ, на моёй фамилии».

Он написал письмо Семёнову, и тот категорически отказал. Тогда мама посадила нас на немецкий пароход, договорилась с капитаном, отдала свой паспорт капитану и наказала, что девочек в Дайрене встретит Семёнов, что капитан должен отдать паспорт ему, и он отдаст его в немецкое консульство, и консульство пришлёт обратно паспорт Елены Викторовны. Так и получилось.

Приехали мы в Шанхай, пошли на берег, и нас застала бомбёжка. Мы с сестрой побежали, и я потеряла туфель во время бомбёжки, пришла на корабль без туфля. Всё обошлось, мы поплыли дальше, и в Дайрене нас встретил Семёнов и Елена Григорьевна. Мы смотрим удивлёнными глазами, нас повезли куда-то. Я спрашиваю, куда нас привезли, и Ляля говорит: «К отцу». Я: «Как так? У нас есть отец. Один отец там, другой здесь». Ляля говорит: «Всё это ерунда, вот настоящий отец – Семёнов». Я говорю: «Вызовите консула, пускай нас отправят к Хайдэ!» Это я выступаю, но никто не обращал внимания на нас. Потом мы приехали в Кагахаши, там был мой брат, которого потом на этапе расстреляли. Он говорит: «Один приехал из Франции, цэ, цэ, цэ, эти швабы приехали, хоп, хоп, хоп, хоп. Никто по-русски не говорит». Нам ничего не нравилось. Нас спрашивают: «Вам нравится?» Ляля подошла, хотела волосы подправить, а я ей: «Ничего не трогайте» (по-английски). Ужасно! Как мы это пережили?! Ни в сказке сказать, ни пером написать. Не нравится, и всё. Как это мы воспитывались там, а теперь резкая перемена. Вот почему от второго брака я не хотела детей, я не хотела этой… разношёрстности.

– Как Вам показался отец?

– Я заметила, что он очень добрый. У нас были свои комнаты, свои спальни, гостиные, нас кормили отдельно. Всегда давали лучшее. Перед ужином купались, одевались в халаты и – спать. Он сказал, что эту систему нужно продолжать здесь, потому что они привыкли к этому. А ещё он говорил: «Я русский человек, а значит – нужно учиться русскому языку. Я найму вам репетитора». И вот первый урок. Когда репетитор сказал «подлежащее» и «сказуемое», мы захохотали. Он нам говорит: «Вы прекратите, в конце концов, смеяться». А нам эти слова были очень смешны. С языком пошло всё хорошо. Отец говорит, что надо ещё одного репетитора нанять, чтобы немецким заниматься. Мы пошли в американскую школу, была там такая, а потом её закрыли. Наших всех отправили в Манилу на Филиппины, при немецком консульстве была школа, и нас отправили туда. Нам всё равно, мы немецкий знаем. Там был консул Шуман, выходец из Владивостока, а его жена Валентина Семёновна была русской, и у него был сын Эди и дочь Мариена. Моя сестра Лиля подралась с Эди. Папа говорит: «Как ты могла так подраться!» А Лиля говорит: «Он сказал, что на Россию наступают, скоро её возьмут, и я ему врезала». Одним словом, скандал: с консульским сыном подраться! И мы перестали ходить в школу и по всем предметам стали заниматься с репетиторами, потому что все школы закрылись. В городе была русская гимназия, эмигрантская, в ведении японцев. В ней был директором японец и русский Фролов. Он сказал, что по знаниям мы не подходим, не знаем русского языка. Лучше с репетиторами. Папа всё же сказал, что мы должны русский хорошо освоить, чтобы потом влиться в русскую школу. Влились мы, приняли нас. Опять проблема. Японцы нам предъявляют требования, чтобы мы начали учить японский язык. Три преподавателя – двое русских и японец – были в школе. Григорьев был женат на японке, хорошо преподавал и отлично знал японский язык. Преподавательница Нива говорила по-русски, она была чисто японка. Директор Хара по-русски совсем не знал. Он только на уроках спал, нарисует нам карточки: солнце, луну, хай – вставайте. Это что? Я ему по-японски. «Садись!» Я сажусь. Нас разделили по группам, начинающих отдельно. Нива требует очень серьёзно знания японского языка, а этот Хара спит. Нарисует свои картинки, кончится урок, он проснётся – и до свидания! А Нива с нас очень серьёзно требует. Нужно сдавать экзамены, а мы не знаем как.

В нашей школе было много учеников, знающих японский язык ещё по учёбе в японских школах. Я обратилась к одному помочь шпаргалками, чтобы он написал ответы. Он мне говорит, что Ниву не обманешь. Он написал мне ответы на контрольную работу. Дал шпаргалки, а я всё перепутала. Ответы на первые вопросы я дала по вторым, на третьи ответила первыми. В общем, мне назначили переэкзаменовку на осень. И что вы думаете, мне дают в репетиторы этого директора. Я думаю – какой толк? Он будет заниматься, а Нива меня снова «зарежет».

– А что он мог сделать. Там были хозяевами японцы, японец – директор, а русский – под директором. Мы должны были подчиняться всем законам Японии. К счастью, никаких конфликтов не было, мы не воровали никогда, они не имели к нам претензий.

– Очень хорошо. Несмотря на то, что у нас была прислуга, горничные, повара, он сам вставал, будил нас, провожал в школу. Пока мы не зайдём за угол, он не уходил с балкона. Балкон у нас был большой, 250 квадратных метров. Был заботливым и очень добрым. О себе никогда не думал. У нас всё время жили офицеры, по 8 человек. Бесплатно кушали, папа их обувал, одевал. Мачеха была недовольна и говорила: «Ты напиши – «Дом престарелых или благотворительности». Однажды пришла жена одного генерала и говорит: «Я работаю официанткой в ресторане, нам негде жить». У нас был большой дом напротив, там было много-много квартир. Он дал ей ключи и сказал: «Можете бесплатно жить на таком-то этаже». Всех прибирал. Поэтому меня очень удивляло, когда советские говорили про какие-то сберегательные книжки, деньги. Никогда. Он всё отдавал, всё. Даже мой старший брат говорил, что он больше тратил на чужих, чем на свою семью, на всех этих офицеров, всех однокашников, с которыми он вместе воевал в семнадцатом году. Он всех пристраивал. Здесь, в Новороссийске, есть одна женщина, которая мне говорила то же самое.

– Я тогда политикой не интересовалась. В основном политикой интересовались братья, особенно тот, который с 1915 года. Конечно, он очень хорошо был информирован насчёт политики и всё знал. Он сказал: «Советский Союз выиграет войну, но потом он расколется на мелкие государства, что и получилось. Я сейчас часто вспоминаю эти его слова и замираю. Как он это мог предвидеть? Он говорил: «Они выиграли эту войну, но такое безобразие долго длиться не может».

– Жили, учились. Наша мачеха умерла 29 марта, перед капитуляцией. Она умерла в марте, а капитуляция была объявлена в августе. Перед капитуляцией из военной миссии пришли к нам и говорят: «Вам стоит убегать отсюда либо на подводной лодке, либо на самолёте. Советские вас убьют, они и так за вами гоняются, а уж тут-то запросто вас убьют. Я не знаю, что он им ответил, только я обрадовалась и говорю: давайте поедем на подводной лодке. Брат Миша говорит: «Уходи! Уходи, Татьяна, отсюда». Меня выгнали, и я ушла. 24 августа это всё и случилось...

– Что братья с папой говорили, я не знаю, потому что они выгнали меня. Они рассердились на меня из-за моих прихотей полетать на самолёте или покататься на подводной лодке в такой серьёзный момент.

Мы продолжали учёбу, ходили в школу, занимались с репетиторами. Папа к нам относился очень хорошо, я никогда не скажу о нём плохого слова. Он никогда нас не наказывал, заботился о нас. Мужчине не положено даже столько заниматься детьми, как он заботился о нас.

В день ареста я взяла на прогулку Лялиного сына, он 1941 года рождения, и сестру (но она оказалась не сестра, но я подробностей не знаю, только когда я говорила, что нас шесть человек, старший брат Вячеслав всегда ехидно улыбался, но ничего не говорил). С Гришей и этой Валей мы пошли на прогулку вниз к морю. Дошли до железнодорожного моста, вдруг смотрю – идёт на полной скорости джип, и из него слышится: «Она, она, она», – и на меня указывают. Я испугалась, обернулась. Наводчиком был агент из советского консульства, он меня прекрасно знал, мы часто играли в волейбол. Они на меня наставили автомат: «Стой, смирно!» Я не привыкла к таким командам, вытаращила глаза, дети ко мне прижались. Я говорю: «Что вы хотите?» – «Где ваш отец?» – «Дома». – «Ведите». Они пошли вперёд, потом предложили мне пройти вперёд, боялись, что вдруг взорвётся что-нибудь. Мы подошли к парадным дверям. «Звоните вы!», – я звоню. Бой открыл. «Идите наверх», – и меня всё вперёд выталкивают. Папа был на третьем этаже. Вошли, он сидел у себя в кабинете, что-то печатал. «Сдайте оружие!». Он сдал. Потом все вместе спустились вниз, разговаривали, даже вместе ужинали. Они сказали: «Мы сегодня его забираем, а завтра привезём его за вещами, а потом вы проститесь с ним навсегда». Папу увезли вечером, а на следующий день его опять привезли. Он собрал свои вещи и, конечно, произнёс разные напутствия. «Будьте честными, вежливыми, никогда никому не грубите, не предавайте никого». Он перекрестил нас несколько раз и ушёл. Это были его последние слова. Мне он сказал: «Будь всегда честной, за богатством не гонись. Если ты обладаешь большим богатством, значит, ты его нечестно нажила». Я всю жизнь помню эти слова.

– Когда мне сказали, что он много золота увёз и у нас стали делать обыски, искать золото, я в ужасе была! Какое золото?! Слава Богу, что это хоть при моей жизни оказалось, что не так это, как они трактовали.

– Да, они забрали Вячеслава в 1945 году и Мишу в конце 1945 года. Потом описали наш дом и выселили нас из него, в чём мать родила, совсем голыми. Нам опять помогли японцы. Они на следующий день привезли одежду и всё необходимое для туалета. Я им очень признательна за это. Они много для нас сделали. Я вышла замуж за Махновецкого в 1947 году, а в 1948 году нас с ним арестовали. Ему инкриминировали отъезд в Израиль, а я говорю: «Ну и что, если он еврей. Так, конечно, он уедет в Израиль, это его Родина». Нас держали недели две в Порт-Артуре, а потом приставили трёх офицеров-конвоиров.

– Да, и Махновецкого, всех в один день. Они скрывали от общественности, что они нас арестовали. Они пустили слух, что мы сбежали на американском корабле то ли в Америку, то ли в Израиль… Когда мы приехали на аэродром, нас предупредили офицеры: «Ни слова о вашем происхождении, ни о том, кто вы такие, об этом в самолёте нам было запрещено говорить. Самолёт был американский, военный. Заходим мы в самолёт, а там Валька Раве сидит, еврейка. Она воскликнула: «О, Семёнихи тут!» Охранники округлили глаза от удивления: «А вы что эту Раве знаете?» – «Конечно, знаем». Да, попались охранники, не я выдала себя, а Валя Раве. Она сидит и говорит: «Семёновы, вас тоже забрали!» Офицеры в ужасе, откуда она знает? Я говорю: «Господи, нас весь город знал, а Раве – это наша приятельница».

– Да, я была беременной. Я спросила у Вальки, за что её арестовали? Она спросила, а нас за что. Вот за то же и её арестовали. В. Раве дали 25 лет, а меня судило Особое совещание. Военный трибунал отказался судить, во-первых, потому что я была не военной, во-вторых, какие военные действия я производила в свои 20 лет? Посадили в камеру. Когда я пришла в камеру, один надзиратель спросил, что я, такая молодая, могла наделать? Я говорю: «Я ничего не сделала». А он мне говорит: «Ты знаешь, что это политическая тюрьма и тут расстреливают». Оказывается в 1945-1946 гг. в этой тюрьме расстреливали… А я попала туда в 1948 году, и мне заменили расстрел 25 годами ИТЛ. Таким образом, я получила от Особого совещания 25 лет тайшетских лагерей.

– Я сидела в одиночке, рядом со мной в камере сидела корейка Ким-Чен-Гым, я до сих пор помню её имя. Позже, после следствия, когда мне 106-ю статью подписали, я оказалась в одной камере с Валей Раве и с Ким-Чен-Гым.

 – Я сидела в камере Никольско-Уссурийской тюрьмы. В самый последний момент меня увезли в больницу. Я уже была готова в машине родить, мы только зашли в больницу, и сразу начались роды. Около меня сидели 4 конвоира в этой больнице. Куда мне было бежать? Я не знала ни Россию, ни города, ни языка, куда я могла сбежать после родов? Вот такой я была особо опасной преступницей!

– Я всё следствие удивлялась. Меня спрашивают: «Кто Вы?» Я говорю: «Миллионер».

– Его послали в детский дом. Я с ним отбыла два с половиной года в колонии, а потом его забрали в детский дом.

– Я – в зоне, а он в открытой зоне для вольных. Нас пускали к детям на кормёжку.

– Работала на лесоповале, на трелёвке, на слюде, лаборантом. Когда я была на колонии матери и ребёнка, окончила курсы медсестёр, после чего стала лаборантом. Был у нас такой Брун Иваныч, эстонец, он нас обучал.

– Когда я была в мамской колонии, там все прибежали смотреть, кто приехал. И, о удивление! Я увидела свою учительницу Ниву-сан, которая мне «двойки» ставила. Она открыла рот и замерла. «Татьяна!?» А я ей: «Нива-сан!?» Она меня спрашивает, как я сюда попала. Ей сказали, что мы уехали на американском корабле. Я ей говорю: «Если бы я уехала на американском корабле, я бы здесь не стояла перед Вами». Она так плакала! Я вспоминала: «Помните, как Вы нас японскому языку учили?»

Что я могу сказать про контингент? В лагере было очень много украинок, эстонок. Западные украинцы из самостийной Украины держались обособленно и очень отличались от восточных украинцев, это были совершенно другие люди.

У меня на лесоповальной колонне была подруга Люда Богданова из Москвы и Хельга Лойзен, немка, а также Эльга Марто – венгерка. Русских было мало, в основном западные украинцы. Я была бригадиром, русская. Иностранцам в Сибири было очень тяжело. Как они несчастные люди, мёрзли ужасно, трудно представить. Мы в лагере всего боялись, держались замкнуто, за лишнее слово можно было попасть в БУР, я в нём сидела один раз 10 суток.

– Один вольный хотел у меня платье купить, купил и дал мне 25 рублей. Я положила деньги в пальто и оставила его в сушилке. Меня «прошмонали», и надзиратели нашли деньги. Начали спрашивать, откуда у меня деньги? Ведь когда я приехала, меня обыскивали и никаких денег не было. Я боялась заложить вольного. Если бы я его выдала, ему бы дали такую же статью и срок, как у меня. Мне было жалко его и пятерых его детей. Я сидела 10 дней без еды, только на кипятке и кусочке хлеба. Когда я вышла, меня качало, но на следующий день меня послали на лесоповал. Я думаю, что специально. Когда надзиратель меня увидел на лесоповале, он сказал, что даст мне лёгкую работу. Я ему ответила, что этим он выдаст себя, и лучше, чтобы он не подходил ко мне.

– Знали ли Вы что-то о судьбе своих братьев и сестёр?

– Ничего не знала, абсолютно ноль! Я только слышала на этапе про Лялю, что её на Лубянку возили, меня в Москву не возили. Когда ей сказали, что нам дали по 25 лет, она страшно плакала.

– Я ничего не знала о них. О Вячеславе узнала, только когда он сам рассказал о себе здесь, в Симферополе.

– Я родила Лилю, которая сейчас уехала в Австралию. Ей было 9 месяцев, когда мне сказали, что работает освободительная комиссия в лагере, мы даже удивились. Бытовики возмущались: «Что это, фашистов стали освобождать». Тысячи и тысячи людей из колоний стали писать на получение паспортов. Вдруг на меня приходит специальный спецнаряд. Поступил приказ, чтобы мне дали охранника и отправили на 14-й сельхоз. Там сидит комиссия из Москвы. «Вы Семёнова Татьяна?» – «Да». – «Откуда?» – «Из Дайрена». – «Как Вы попали сюда?» Я говорю: «Это у вас нужно спросить. Меня арестовали и привезли сюда в лагерь». – «Странно, у Вас статья 58.11.19, измена Родине. Вы же не жили никогда в России. Немедленно освободить! Скажите своему начальнику, чтобы завтра Вы были на пересылке и освобождены!»

Я приехала к себе, а там все недовольны, так как мне нужно сдать лабораторию. Я помогала вольным врачам, и теперь им нужно было готовить нового человека на моё место. Мне выдали всё необходимое, даже пелёнки первого сорта. И на пересылку. Иосиф Махновецкий был уже освобождён на месяц раньше меня и уже устроился на завод инженером. Я приехала на станцию Суетиха перед Тайшетом к нему, и оттуда мы переехали в Новосибирск к тёте Саре. Она с дядей Яшей устроили Иосифа на завод в Искитиме и нам дали комнатку с общей кухней. Тётя Сара хотела, чтобы я ещё на станции подторговывала пивом, а Иосиф категорически отрезал: «Никакого пива! У нас двое детей, поехали домой». Она ему: «Вам же нужно обжиться, добыть денег». Иосиф не согласился: «Я всё сам сделаю, со всем сам справлюсь, всё прекрасно знаю». И что вы думаете, тётя Фрузя и тётя Сара сложились, достали нам кровати, чашки, ложки, всё необходимое для жизни, и на первое время нам было на чём спать и сидеть и чем есть.

– Ужас! Ужас! Все так плохо одеты. В 40 лет женщины выглядели как старухи. А мне говорят, не возмущайтесь, а то опять посадят. Я говорю: «Ладно, ладно. Не буду возмущаться». Я думала, как мой папа мог такую Родину любить, какой ужас. Странный он человек. За границей люди жили прекрасно, а в России был ужас. Я потом устроилась на работу, Иосиф тоже работал. Его родители поехали в Австралию и выслали приглашение. Он меня приглашал с собой, но меня не отпустили. «Вы же русская, а не еврейка». А он им: «Я же еду не в Израиль, а в Австралию». – «Не дадим визу». Иосифу здесь не нравилось, он здесь не родился, не крестился.

– Он всегда был человеком науки. Несмотря на свой возраст, он и в 40 лет продолжал учиться. «Чем пить и бабами заниматься, я буду заниматься, я буду учиться», – говорил Вячеслав. Он окончил Сталинский институт медицины в Симферополе с красным дипломом, готовил диссертацию, но её не пропускали из-за того, что он был сыном атамана Семёнова. Он издал словарь. Он вылечил какого-то высокого начальника, и тот дал ему однокомнатную квартиру.

– Не знаю. У меня 58-1А, 11.19, групповая. Он сидел в Тавде на Урале. Вячеслав ничего не рассказывал о лагере. Что ему рассказывать о лагере, если я там сама сидела. Лагерь есть лагерь. Он отсидел 10 лет, а я – 8.

– При перестройке я написала запрос в МВД по нему, и мне ответили, что его убили, застрелил конвой на этапе. Я имею официальный документ на это. Он ведь был инвалидом и идти не мог. Конвой всегда предупреждал, чтобы не растягивались, а также: «шаг влево, шаг вправо»… Он был хромым, поэтому, скорее всего, отстал, и его застрелили.

– Она была в ярославской психиатрической больнице. Странно, когда её привезли ко мне, у неё не было ни формуляра, ни паспорта. Я её не могла прописать и поставить на учёт в пенсионный отдел, потому что она была без документов.

Она была запущенная психическая больная, и я сильно не верила в то, что она рассказывала. Она работала в лагере, и ей конвой прострелил живот, когда она пошла на «запретку». Более 46 лет она прожила в тюрьмах и психбольнице.

В молодости она работала, у неё был сын. После папиного ареста она жила в трёхкомнатной квартире с сыном, за ним присматривала нянька-японка. Он говорил только по-японски, по-русски вообще не говорил. Когда нас забирали в тюрьму, а его в детдом, он кричал по-японски. Ему было тогда 5-6 лет.

– Её забрали в один день со мной. Она была на слюдяной колонне (там щипали слюду), потом на 14 сельхозе в ансамбле с разъездной бригадой. Она была артисткой. Однажды ей начальник Управления лагерей говорит ей: «Вы не получаете посылок, Вы не жили в Советском Союзе никогда. Что мы можем Вам сделать за хорошую работу?» Моя сестра говорит, что хотела бы быть вместе с сестрой на одной колонне. И что вы думаете, дали спецнаряд и привезли на колонну, где была моя сестра. Хотя по закону это не разрешалось, а нам разрешили. Мы жили хорошо в одном бараке, я тоже участвовала в культбригаде. Играла на мандолине. Там было много известных артистов из Московских театров. Была такая Голиковская из Малого Театра. Хорошо помню М. Спендиарову. Вообще, бригада была очень сильная. Я пела дуэты, в хоре, играла на мандолине. А Лиля руководила самодеятельностью, всем аккомпанировала – солистам, балету, писала ноты. Была самым главным музыкальным человеком.

– Из заключённых никто не говорил ничто. А начальство приходило специально смотреть на нас: «Смотри, смотри, вот они!» Мне это страшно не нравилось.

– Нет. Никогда ничего не отрицала. Никого не проклинала. Судьба – от неё никуда не уйдёшь! Как ни хотите, как бы вы не противились, она вывезет так, как должно случиться. И в этом я уверена на сто процентов.

– В 1961 году мне один клиент сказал: «Хотите с мамой встретиться? Я Вам помогу её найти». Я сказала, что хочу увидеть маму. Я тогда работала в обувном магазине. Прошел месяц, вдруг этот человек приходит снова. Я уже забыла, стою себе торгую, а он говорит: «Я нашёл Вашу маму!» – «Да что Вы?» – «Она живёт в Иманжелинске, Хайдэ Елена Викторовна». Я пошла к заведующей просить отпуск без содержания на 10 дней. «Зачем?» – спросила заведующая. «Я хочу съездить к своей маме, у меня есть информация, что она живёт здесь», – ответила я. Она меня отпустила, и я поехала к маме.

Оказывается, что есть два Иманжелинска: Иманжелинск и станция Иманжелинка. Снег выпал по горло. Я приехала в Иманжелинск. Спрашиваю у прохожего, живёт ли здесь Елена Хайдэ? Он мне: «Да, живёт. Немка». – «Где?»– «В маленькой избушке вон там на горе. Я подымаюсь к избушке. Там внизу какой-то пруд. Стучу в дверь. Я узнала её голос сразу. Она меня спрашивает: «Что Вы хотите?» Я так смотрю на неё. Она меня не узнала. Я с ней рассталась в 1941-м или в 1942 году. Она в последний раз приезжала, а потом я в 1961 году снова её увидела.

Я её спрашиваю: «Мама, неужели ты меня не узнаёшь?» А она меня спрашивает: «Кто Вы такая?» – «Мама, я Тата!» Она с недоверием смотрит на меня. Я начала ей все детали описывать, рассказывать про Гонконг, про Эриха, про Кантон. Только тогда она мне поверила. Потом мы вспомнили все места жительства – соседей, разные фамилии, школы.

– Я очень обозлилась, что она сейчас здесь живёт. Жить здесь!? Когда в 1946 году можно было с сестрой уехать в Америку в Сан-Франциско. Там 6-й Флот стоял. Зачем она приехала сюда, в страну лагерей? Это же сумасшествие! Она ничего не объясняла.

Лилю она не видела, правда, потом она приезжала в Искитим и увидела её. Все поиски моих родственников проводила я.

– Вдруг в 2 часа ночи заявляется Никита с этой Лялей. Я этого Никиту никогда не видела, не слышала. Я знала, что в Симферополе есть племянник, это старший брат Никиты. Хочу заметить, когда Вячеслав умер в 1993 году, я только из Австралии приехала. У меня ни денег не было, ничего. Я говорю: «Знаете что – хорошо, что вы сообщили. Я не смогу приехать похоронить Вячеслава, так как у меня не осталось денег, и то, что у него есть, делите между собой: и квартиру, и машину, и сберкнижку. Я от всего отказываюсь, только похороните его хорошо». Вот и всё, я честно всё сказала.

– Я ездила в Москву по реабилитации в Президиум Верховного Совета в 1975 году. Горисполком мне отказал, дескать, вам не положено вставать на очередь. А мне мой покойный директор Саханский сказал: «Татьяна Григорьевна! Езжайте в Президиум Верховного Совета и не приходите на работу, пока Вам не дадут квартиру». Он очень хотел, чтобы мне дали квартиру.

– А почему Вы выбрали местом жительства Новороссийск?

– Елизавета Григорьевна уже здесь жила, я приехала к ней. А в Симферополе неподалеку жил Вячеслав. В Сибири я была одна. Сейчас оказалось, что у меня везде есть родственники: и по маме, и по папе, и все хотят со мной познакомиться. И даже в Краснодаре мамины родственники есть. Они мне написали письмо, я ответила и послала поздравление, но я не хочу ни с кем поддерживать контакты.

– Было время, когда нас избегали, боялись, а теперь, на старости лет, зачем заводить знакомства? Не хочу!

– Жила как жила. Очень поражалась. Когда она пришла, она читать, писать могла, а утром могла сказать, что она неграмотная. Или могла прикинуться слепой, а сама лучше меня видит, упадёт что-нибудь, а она смотрит. Она была запуганная. С ней жить вместе было очень трудно, иногда невыносимо трудно!

– Не знаю. Из детдома его отдали, присвоили новую фамилию. При усыновлении все документы аннулируются. Попробуй его найти сейчас! Я её спрашиваю: «Где твой сын?» А она: «У меня нет никакого сына». Однажды она мне сказала: «Ты всю семью убила!» – «Я? Когда? За что ты меня так? Я тебя кормлю, пою, содержу!» Её присутствие здесь отняло у меня 10 лет жизни. Было тяжело с ней жить. Один раз она меня даже ударила. Я всё терпела, не выносила сор из избы. Только мои близкие подруги знали.

– Нет, только я сама. Из Америки прислала 50 долларов миссис Морен на похороны. Она была невестой моего троюродного брата, уехала из Харбина в Америку, и она посылки посылала родственникам Величковской.

– Ничего не помогали. У них ничего казацкого не осталось. Не сравнить с моим папой – небо и земля! Только я им должна была помогать, учить бесплатно, что я и делала. Не поминают память отца и не собираются почитать разные юбилеи, касающиеся атамана Семёнова. Это правда.

– Знаете, как я принимаю. На больных людей не надо обижаться. Варвар останется варваром до конца своих дней. Добрый человек будет добрым до последних дней своей жизни.

Татьяна Григорьевна Семёнова (1928, Иокогама — 04.06.2011, Новороссийск) в 1948 г. приговорена к 25 годам лишения свободы (ст. 19-58-1 "а" и 58-11 УК РСФСР). Освобождена в 1956. Реабилитирована. Дочь казачьего атамана Семенова Григория Михайловича (1890–1946), деятеля Белого движения в Забайкалье и на Дальнем Востоке, генерала-лейтенанта Белой армии. Братья – Вячеслав, Михаил. Сестры – Лиля (Елизавета), Ляля (Елена). В августе 1945 года Г.М. Семенов был арестован в Манчжурии и 30 августа 1946 года казнен по приговору суда. Его дети были арестованы СМЕРШем и отбывали сроки в советских лагерях.