Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы

Кибрик Виктор Борисович

Защита пескаря. Воспоминание об отце

Кибрик Виктор Борисович

Защита пескаря. Воспоминание об отце

Кибрик, В. Б. Защита пескаря. Воспоминание об отце / Кибрик Виктор Борисович;  – Текст : непосредственный.

Защита пескаря. Тетрадь первая, 1988–1989


Несколько лет тому назад один руководитель, обидевшись на мою какую-то неумную и неуместную шутку, резко указал мне и в сердцах дал команду написать фельетон на самого себя.
Не смея ослушаться, я честно пытался выдавить всё смешное, глупое, нелепое и прочее подлежащее во мне утрированию и осмеянию.
Несколько месяцев прикидывал и так и сяк, брался за перо, черкал, рвал, ночью просыпался и именно по поводу фельетона, злился, понимая, что многое во мне можно и действительно следует высмеять, что указание надо выполнять – нельзя сердить начальство, – но фельетон никак не получался. Стал я раздражительным, похудел, сон совсем пропал, и по этому поводу обратился к своему приятелю – невропатологу, эрудиту, полиглоту и вообще человеку мыслящему неординарно. Он сказал:
– Чушь собачья. На себя фельетон не получится, плюнь и всё тут. Вот тебе семь таблеток разных цветов – это на неделю. Принимай по одной перед сном в любом порядке.
Потом подумал немного, махнул так рукой и добавил:
– Собственно, чтобы не возиться можешь заглотнуть их все сразу. Через неделю наведайся. Ты уж извини – было бы время, я бы за тебя написал. Попробуй, попроси Гришу или Оттика – может они помогут.
Шёл я тогда от приятеля неуспокоенным. Вот, думаю, не напишу я этого дурацкого фельетона, ослушаюсь начальства, а оно на меня затаит… Хорошо, если укрепится у нас правовое государство, ну а если какой-нибудь маньяк-сталинист бросит, как теперь принято, бомбу, да не туда, и повернётся всё назад к «империи зла»… Что мне будет?!
Плевать! Так и так скоро ящик будет!
А дети, внуки? ...
Бреду, значит, я так, в совершенно подавленном состоянии, погружённый в разные нелёгкие мысли, как вдруг резкий гудок! Останавливается блестящая чёрная «Волга», дверка открывается, высовывается холёная морда того самого руководителя и кричит:
– Алё! Ну что с фельетоном?
И пальчиком вот так, как биксу, меня приманывает. Говорите, чудес не бывает? Но как же тогда этот гад, экстрасенс, меня вычислил?!
Я что-то мекаю, как-то оправдываюсь, а он поучает:
– Надо, молодой человек, перестраиваться! Есть мнение, что фельетон на самого себя – крайне удачная и современная форма перестройки в самокритике. Помните блестящую идею товарища Мозгового – соревнование два на два. Так, пожалуй, самофельетонирование будет даже поэффективней! Говорите, трудно на себя писать? Да-а, трудно, но возможно! Так что пишите, дорогой мой, не затягивайте. Не ждите оргвыводов.
Помог в конце концов мне Гриша. Чётко он мыслит, не витает в облаках.
– Ты, – говорит, – сначала все свои пороки и недостатки на бумаге систематизируй: болтливость, хвастовство, вспыльчивость, трусость и всякое другое. На первом месте поставь обязательно бестактность свою и грубость. Затем начинай всё это осмеивать и не от себя лично, а как бы от постороннего и умного человека.

Итак, бестактность и грубость

Тут намешаны материнские гены с Погодинским «аристократизмом». Не подумайте, пожалуйста, про мою маму (р. 1885) и Ник. Погодина (р. 1900) вульгарно. Мама воспитывала меня, в основном, криком лет так до 12-ти, а колымские «аристократы» перевоспитывали, причём уже после убийства Кирова.
Ребёнком я был непоседливым, вредным, настырным. У отца времени на моё воспитание не хватало, мать справиться со мной не могла: я доводил её до бешенства, как, впрочем, и учительницу немецкого.
Кульминация наступила в 1923-1924 гг. Повод не помню, но конструкцию из швабры, прислонённой к двери нашего класса, с чернильницей свободно стоящей поверх швабры, я смонтировал перед самым приходом немки. Открыв дверь, она, естественно, облила сама себя чернилами, а педсовет, просуммировав все предыдущие пакости, исключил меня из школы.
– Кретин, дурак, идиот, – кричала мать, безуспешно гоняясь за мной по квартире, – подлец, бандит и.т.д. и.т.п. (по-чёрному интеллигенты в 1920-е ещё не ругались).
Обессилев, вызвала с работы отца. Тот меня исключительно крепко выпорол, а мать пришлось устраивать в санаторий, где её около полугода лечили от психостении. Мы с папой часто её навещали. Я обычно устраивался у окна, якобы наблюдая жизнь леса, но в то же время чутко и внимательно прислушиваясь к тихим беседам родителей.
Отец, склонный к философским обобщениям, говорил примерно следующее: «Многие тысячи лет накапливались различия в природе мужчины и женщины. В те давние времена мужчины надолго покидали дом, и женщины оставались одни с многочисленными детьми. В силу этого голосовые связки женщин стали сильнее мужских и эластичнее. Центр речи в мозгу женщин занимает больший объём, чем у мужчин. Необходимо отметить и большую эмоциональность слабого пола. Я не устану тебя одёргивать, милая моя, когда язык твой опережает мысль, когда твои блестящие парадоксы нам непонятны, либо оборачиваются мыльными пузырями, а твоя эмоциональность выплескивается в остроумной, но обидной, либо грубой форме. Ну припомни, как совсем недавно ты обругала Ивана Михалыча – лучшего моего друга за подаренные мне сигары, вспомни, скольких интересных хороших людей ты отвадила от нашего дома… Ведь твоя война с Виктором кончится тем, что он замкнётся и окончательно отвернётся от тебя… Ладно, не будем про пращуров, проанализируем хотя бы характерец своего папочки. Это его, его гены бушуют и в тебе, и в Викторе».
Примерно вот такие разговорчики…
Очень трудно было мне когда-то бросить курить, но побороть гены оказалось просто невозможно.
В свою школу и в свой класс я вернулся через неделю, пройдя страшные испытания, устроенные отцом в сговоре с директором школы. Сначала отец повёз меня в психбольницу, где доктор показал мне детей шизофреников и разных дебилов. Потом другой доктор стал обследовать меня, давал всевозможные тесты и.т.п. Через пару дней обследования провели в каком-то институте; затем с «заключением» о возможности учиться в нормальной школе я явился к своему директору, и надо мной измывались ещё несколько дней (просил всенародно прощения у немки и.т.д.). Хулиганства во мне поубавилось; я открыл, что всякое действие вызывает противодействие, что надо сначала думать, ну и т.д.
Вскоре, после смерти Ленина (в начале 1925 г.) отца арестовали; судьба разметала нашу семью, однако отчуждённость между мной и мамой длилась почитай всю жизнь. На старости лет мама, правда, стала намного мягче, терпимее, и юмор её подобрел, что, говорят, во мне пока не наблюдается.
Тут фельетонному жанру, пожалуй, и конец. Теперь давайте двинемся по дорогам Архипелага ГУЛАГ, где уже не до шуток.
Но раньше объясню, почему о годах 1925-1935 я почти ничего не пишу. Это годы моего узнавания отца, постепенного изменения оценок окружающей меня жизни, это всё в воспоминаниях об отце.

В «аристократическую среду»

я попал восьмого марта 1935 года в возрасте 21 года, ровно через три недели после второго ареста моего отца (так называемый Кировский набор).
Нравы и обычаи усваивал на Лубянке, Таганке, в Бутырке, в теплушках, в лагере на Беломорканале и снова в теплушках, пересылках и этапах великого Сибирского пути.
Наконец летом 1937-го года попал я на Колыму, причём в некоторой степени уже образованным и подкованным.
Надо сказать, что «высшей знатью» знакомых мне лагерей тех времён были паханы – наиболее авторитетные «воры в законе». Вся административно-хозяйственная власть сосредотачивалась практически в руках их ставленников. «Политико-воспитательные Установки» получали паханы от НКВД (теперь нечто подобное называется мафией).
Итак, первый день в зоне на прииске «Нижний Атурях». Кормёжка, баня с санобработкой, обмундирование и.т.д. Но главное, самое главное для меня – ознакомление! Сопоставив информацию, полученную в этот первый день из уст старожилов разных «сословий», делаю вывод: протяну максимум полгода, а там дойду, отброшу копыта и в вечную мерзлоту, без деревянного бушлата, в одних кальсонах.
Нет! Не подходит! Я молод, полон сил, статья самая лёгкая /58-10/, срок самый малый – всего 8 лет, – за жизнь бороться можно и нужно!
Однако к главному пахану «шестёрка» меня не пускает, мол, контру он не принимает. Тогда пишу записку: «Привёз подарки с Беломорканала. Прошу личной встречи». Заклеиваю слизью от каши и снова иду. Предстал пред светлы очи.
– Что за подарки? – спрашивает.
Я снимаю с себя кожанку, снимаю пуловер свой толстенный, чистой шерсти и отдаю ему.
– От кого?
– От меня, – говорю.
– Кличка, статья, срок? – спрашивает, небрежно бросая шмотки в угол. Отвечаю.
– Чего надо?
– Выжить надо. Мать больная лежит и совсем, совсем одна, – бью на сентиментальность, коей пожилые блатари часто подвержены.
«Аристократ» скривил морду и процедил сквозь зубы.
– Смотри, какой ушлый! А ну, падла, канай отсюда! – И посылает очень сочно, очень длинно и далеко.
Однако я направлен в привилегированную бригаду, живущую в отдельной малой палатке, бригадир – бытовик, а не контрик, что очень и очень важно, вкалываю я на 800, а то и на 1000 грамм (это самые высокие суточные пайки хлеба), кайлю золотоносную скалу и осколки на тачке вожу к бутаре (промывочный прибор). Устаю здорово, но сил не теряю, норму выполняю.
Примерно через месяц новое благодеяние – направлен на работу в технический отдел прииска. И перестал я тосковать по кожанке. А какая была: кожа мягенькая, мех тёпленький, непродуваемая и на пяти змейках: через все тюрьмы, все пути зэковские, минуя все пропарки-вошебойки протащенная. Тут следует заметить, что вошь и кожанку и меня избегала: несколько капель керосина и от нас всегда чуть попахивало – как от шоферни. Я притерпелся, а вошь этого запаха на дух не переносит. Чего собственно жалеть её – эту кожанку: блатари или в карты бы проиграли, а то и меня вместе с ней, могли бы просто избить и сдрючить. Зато теперь почти вольная жизнь – управление прииска за зоной, нас всего пятеро, начальник отдела договорник, махорочку подбрасывает – а это валюта! В лагерь ходим к вечерней проверке – только спать: мы ведь пропускники, т.е. выходящие на работу за зону по пропуску без конвоя. Вечерами поём, посылки получаем (все, кроме меня, правда). Но я, как бедный родственник, приношу на всех обед и фарцую понемногу – тёплые вещи к зиме на всех припасаю: меняю на махорку и на кашу…
Помнится, с августа задули уже холодные ветра, а вскоре задушили моего благодетеля (междоусобица случилась у воров какая-то), потом по сокращению штатов меня бросили снова в забой: бригада послабей, жратва поскромней, палатка похолодней.
С осени всей Колыме начали закручивать режим: наступили чёрные дни. Друзья из техотдела, правда, подкармливали, но морозы крепчали, а силы таяли. К весне 1938-го кормить стали ещё хуже – по ногам пошли цинготные фурункулы; борьба за существование обострялась. Если при минус 40 градусах дул ветер, а нас, обессиленных после десяти часов работы, гнали на сопку за дровами – падёж контры в такие дни резко возрастал. А когда мирус 50! Ночью, бывало, голодный «шакал», пробираясь к параше, по пути шарит у тебя под подушкой и ты просыпаешься со звериным желанием порвать ему пасть! Спал я на правом боку, а к ладони левой руки прибинтовывал длинный гвоздь: если успевал – чиркал этим гвоздём по шарящей руке и удовлетворённо тут же засыпал. Видимо, бывали попадания т.к. скоро шакалы перестали меня беспокоить: комфортный же сон ох как нужен работяге!
А чего стоят бесконечные поверки, разводы, «молитвы» «шаг влево, шаг вправо – конвой стреляет без предупреждения» а оскаленные пасти овчарок и лай, лай, лай, а прикладом в спину – не отставай – так, растак и перетак…
Свирепствует полковник Гаранин; в общем, товарищу Данте с его адом такое и не снилось, а мне всё снится эта проклятая зима 1937-1938 года, хотя и прошло уже полстолетия.
Варлам Шаламов «доходил» этой зимой на прииске «Партизан», что неподалёку от нашего и в его талантливых «Колымских рассказах» («Новый Мир». М.: 1988, №6) нравы блатарей, бытовиков, нас – «врагов народа» и наших стражников описаны глубоко правдиво. Я, слава Богу, не «дошёл» не обовшивел, ни разу даже не обморозился, сохранил некоторые человеческие чувства (веру в дружбу, надежду на преодоление, любовь к близким…).
Но извините – меня занесло: это ведь наброски к воспоминаниям, а соотношение добра и зла в моей душе менялось во времени от бытия до бития… В ту пору звериное во мне поперло со страшной силой! Одному негодяю – стукачу я помог подохнуть, а перед теми, кто сильней – поджимал хвост, хитро обходил капканы, спасая свою шкуру и лишь один раз попал в ШИЗО – штрафной изолятор или «карцер» по-научному.
Уже пожрали всех кошек, и я не опасался, что мои съедобные заначки (подкормка техотдела), закопанные на чёрный день в снег, кто-нибудь унюхает.
Вы, наверное, знаете, как накопившиеся в душе обиды и боль выплёскиваются на близких и любимых, ни в чём неповинных.
Попробуйте представить себе свору человекозверей, безразличных ко всем и вся, рычащих, царапающих морду, рвущихся к горлу друг друга за место у горячей печки или у бойлера в забое, или у двери столовой, или просто от постоянного чувства голода, унижения и безысходности, поверьте – отвратительное, страшное зрелище!

Однако вот и весна!

Наш колымский «остров» архипелага всё круче поворачивается к солнышку; южные стены палаток начинают подтаивать: ведь брезент утеплён лишь снегом, а фанерная подшивка палатки изнутри размокает и разваливается. Легче и в открытых забоях и на шахтном терриконе, где я с напарником разгружаю короба с пустой породой. Вне всякого сомнения, я родился под счастливой звездой! И великое спасибо сокамернику из Бутырки – юристу, написавшему мне очень умело кассационную жалобу: из террориста (58-8) меня переквалифицировали в болтуна (58-10), а к этой статье в Гулаге относились тогда почти как к бытовой.
В мае 38-го меня вернули в техотдел: там кипела напряжённая и очень интересная работа: – мы конструировали новый промывочной прибор на конкурс в Ягодное (административный центр нашего северного управления).
Я начал быстро откармливаться и оттаивать душой. Где-то в конце июня пришёл с материка первый этап – одна сплошная «контра» и наша дружная пятёрка быстренько приоделась. А ещё толстый японский ватман! Мы листы его аккуратно разрезали на полоски по ширине игральных карт, наматывали на тело (кто куда) и приносили в зону. На вахте шмонали (обыск), сердце выскакивало от страха – ведь грозила довеска к сроку, либо карцер – и на общие работы. Слава Богу – проносили и выменивали на сгущёнку, махру или тряпки у жулья. Несколько листов ватмана хватило, чтобы хорошо одеться всем пятерым.
Наконец, начальник техотдела повёз готовый проект в Ягодное, а через пару дней меня вызывают в УРЧ (учётно-распределительная часть) и говорят: «Собирайся с вещами». Я успел лишь сбегать к друзьям проститься, а они в четыре глотки смеются и решают: «это наш начальник берёт тебя, студент, консультантом. Ты же простой болтун, а с нашими статьями ехать нельзя». Все они опытные инженеры, но идут по особому совещанию с литерами ПШ, КРД или КРТД (подозрение в шпионаже, контрреволюционная деятельность, контрреволюционная троцкистская деятельность).
Однако ребята ошиблись: за несколько суток в камере Ягодного нас – болтунов – в основном инженеров – накопилось с десяток. Грузят всех в кузов и привозят в магазин.
О, моя счастливая звезда!
Эта звезда врывается в воспоминания и далее, что, очевидно, требует разъяснения.
В чёрные времена на прииске, вернувшись обессиленным с работы в зону, после столовой, после личных дел и всяческих процедур, на которые остаётся ещё час-полтора, звонят в рельс к вечерней поверке. Зимой её проводят в бараке. Потом барак на замок и ты свободен. Забираюсь на верхнюю полку своей вагонки, снимаю бушлат, ватные брюки, лезу под одеяло, поверх него аккуратно складываю всё снятое, чтобы за ночь прогрелось, подсохло и меня, грело бы. Затем отковыриваю хлебную пробочку, которой на день прикрываю маленькую дырочку в брезенте над головой, подбиваю вату в подушке, чтобы лечь поудобней и найти глазами свою звезду, вдыхаю чистый морозный воздух, тоненькой струйкой стекающий к лицу и отгоняющий сложные запахи, скапливающиеся под потолком.
Лежу, расслабившись, а звёздочка мигает!
От родных никаких вестей – одна она каждый вечер шлёт мне сигналы поддержки, желает сил и преодоления, обещает защиты… Да, да! Именно защиты! А может, это сгусток моего природного оптимизма промчался к звезде, подзарядился и теперь командует – гонит прочь все мрачные чувства и мысли… А может, это единая суть религий всех времён и народов – потребность страждущих в обращении за помощью к высшим силам… Не могу объяснить – не знаю. Лежу – молюсь… Успокаиваюсь… Засыпаю…
О, моя счастливая звезда! Я попадаю в «Колымпроект». Там больше сотни специалистов разных профилей, девочки-копировщицы одна другой милей, а ведь этого полу я больше года лишь издали видел. Договорники только начальники отделов: все остальные зэ-ка, зэ-ка. Имеем пропуска свободного хождения по городу, в лагере отдельный барак, коечки, перьевые подушки и пододеяльники, тумбочка у каждого, питание нормальное, летнее ласковое солнышко, жизнь человеческая, молодость и «счастье».

Мои университеты

Окончив школу и следуя моде мальчишек конца 1920-х годов, поступил в Ц.И.Т. (Центральный институт труда знаменитого Гастева), проучился полгода и получил удостоверение слесаря. Далее ученик, а затем наладчик токарных автоматов (авиазавод № 20), рабфак М.А.И. (Московский авиационный институт). Потом 3 курса МАИ. С марта 1935 уже в качестве 3/к – тюремная практика, а с июня – 2 года инженерной работы в техотделе строительства бумажного комбината в Сегеже (на трассе Беломорканала). Далее – Колымский прииск, где кроме отличной инженерной школы, научился промывать золото, постиг искусство мастырки и агравации (это по линии медицины), хищения социалистической собственности (ватман), хитрости, мистификации, подделки документов; научился защищаться и изворачиваться, «ботать по фене», «травить баланду» и крепко ругаться. Повседневная жестокость нарастила мне шкуру толщиной в палец и сделала её почти непробиваемой.
В «Колымпроекте» я проработал с лета 1938 года по 8 марта 1943 г. (день освобождения), считай второй институт т.к. учителями моими были инженеры высшей квалификации. Были и плохие учителя: картёжники, чифиристы. К наркомании я, слава Богу, не пристрастился.
Колыма осточертела, но и договорников и нас «вольняшек» на материк отпускали только по спецвызову или по инвалидности.
Кончилась война и [началась] тоска по Москве (счастливое детство, отрочество и кусок юности). Эта тоска переросла у меня в ностальгию. Кроме души болело и тело: ныло где-то в животе и днём и ночью; не сильно, но почти без перерывов. Делали мне всякие анализы, пичкали всяческими лекарствами, пил даже гриб какой-то, и всё без толку.
О, моя счастливая звезда! Снова выручила!
Как-то ранней весной 1946 г. на сопке у реки Каменушки наша компания горнолыжников крутила слалом, и я сильно вмазался в дерево. Поломал левую лыжу и правую руку в кисти. Эта кисть для конструктора профессиональная. Правда, рука быстро срослась, но я так упорно и долго жаловался на боли: пальцы, якобы, так плохо двигались, что моя милая докторица протащила меня через ВТЭК, и в начале сентября 46 года я отплыл на материк.
В Москве сразу окунулся в атмосферу страха: все всего боялись и особенно вернувшихся «оттуда».
Но справку об учёбе в МАИ я всё же выбил!
В представительстве «Дальстроя» я отказался от многих заманчивых предложений с сохранением северных надбавок. Тянуло на юг и, получив направление в Кутаиси, явился там к директору завода «Горняк» светлой памяти Мих[аилу]. Афанасьевичу Иванову. Просмотрев мою трудовую книжку и сказав лишь: «Так, так… Всё понятно… Есть вакансия – зам. главного конструктора завода». Подумав, добавил – «Если сработаемся, эта должность заменит Вам диплом».
Сработались хорошо!
Теперь, пропустив ряд эпизодов, привожу дословно запись №14 из той же трудовой книжки: «8.10.1948. Уволено с работы по семейному обстоятельством. Нач. о. к. Кутаисского машзавода». Подпись.
Это правда: уволен и уехал по личным мотивам и с разбитым сердцем. О, моя звезда-защитница!
Через несколько месяцев я получаю весть, что всей жившей в Кутаиси «контре» дали новые сроки и вывезли в неизвестном направлении (это, так называемые, повторники). А я работаю на стеклозаводе в городишке Бор (через Волгу – напротив Горького) и выправляю себе чистый паспорт, взамен якобы утерянного.
С чистым паспортом, без «намордника» (пометка «39» – ограничение в прописке) спокойнее и много легче жить. Часто бываю в Москве. Хожу по театрам, но от насыщенности «хомосферы» сексотами и людьми, продающими просто из корысти, от хмурости и замкнутости людской, мне, человеку общительному уж очень тошно. В Магадане было проще и откровеннее. Потом смерть отца народов – нашего императора и любимого вождя… Из отпущенных на сегодняшний день 75 лет мною уже прожито 39. Полжизни!
Тут крутой поворот и – о, моя счастливая звезда! Оттепель и жаркое лето 1953-го года. Женитьба, семейные радости, рождение сына, творческая работа, знакомство с интересными людьми, светло-розовые линзы, которые любимый врачеватель умело притирает к настрадавшимся моим зрачкам… Дубовицкая – закон!
Всяческая мерзость (падение нравов, маразм элиты и.т.д.) почти не волнует: всё это отодвинуто далеко-далеко и чуть видно, как через перевёрнутый бинокль.
Два основных закона казарменного социализма («битие» определяет сознание» и «хочешь жить – умей вертеться») ведут меня по житейским волнам, не вознося на гребни и не бросая в пучины.
Вот на площади у проходной завода митинг против сионизма. С речью заместитель директора завода М. Готлиб. Мне стыдно слушать его: потихоньку выбираюсь из толпы в направлении туалета… Вот парторг СКБ предлагает мне вступить в партию. Не могу же я сказать ему, что вместо автобиографии у меня легенда. Обещаю готовиться. Через год новая его атака и новые мои отговорки: в итоге понижение в должности.
За изобретение мною получено крупное вознаграждение. 30% сверх этой суммы по закону я распределяю всем содействовавшим внедрению. Начальника СКБ, как ранее не вписал в соавторы, так и в этот список не вношу: – он не содействовал. Приплюсовав партийный вопрос, меня переводят из СКБ в О.М.А. (отдел механизации и автоматизации).
С годами, осознав, что в большинстве случаев инициатива и самодеятельность выходит тебе боком, я зарылся в песок, как пескарь, сижу и не выступаю, несмотря на то, что очень и очень хочется, хотя мне уже и 75.
Тут, пожалуй, уместно сказать, что никак не могу согласиться со следующей мыслью Великого Солженицына: … «Пройдут десятилетия, история очнется – но следователи, судьи и прокуроры не окажутся, более виноваты, чем мы с вами сограждане! Потому-то мы и убелены благопристойными сединами, что в своё время благопристойно голосовали «за»… («Архипелаг ГУЛАГ» М.: «Новый Мир»,1989, № 8, стр.33).
В эпоху культа и застоя в стране нас, пескарей было побольше сотни миллионов! Да мы дрожали и голосовали «за», чтобы не попасть в акулью пасть! Не высовывались! Номенклатурные акулы и хищники помельче: эта силища мощно организованная, как по вертикали, так и по горизонтали, десятилетиями наводила страх по всей огромной нашей стране, создавая жестокую, безнравственную, лживую и лицемерную систему, противостоять которой не могли и бесстрашные герои. Они пожирались первыми! Теперь уже всему миру известно: акулы советского социализма во много, много раз страшнее акул капитализма!
Так что же? И хищники, и мутанты (помесь хищника с пескарём), и мы пескари, не продававшие и не предававшие – одинаково виноваты!
Попирая свою совесть, мы поднимали в отчаянии руки «за», спасая себя и свою семью, когда не могли увильнуть от позорного сборища. А крикуны со знамёнами «Смерть врагам народа» – это прихлебатели, купленные, либо воспитанные и организованные хищниками, да легковеры, воодушевлённые писаками, телевизором и радио… Кого винить, а кому сострадать??
Неужели очнувшаяся история в этом не разберётся?!
Разберётся!!! Только жаль, что мы этого уже не увидим.
8. 03. 1989 г.
 
Защита пескаря.  Тетрадь вторая, 1992–1995 гг.
 
И камень камню рознь бывает.
Один – нам гранями сверкает,
Другой – вдруг рядом просвистит.
Есть камень – душу тяготит...
И к памяти взывающий без слов,
Что с Соловецких островов.

Н. Белоусов

Обычная старческая бессонница: уже больше десяти лет сплю со снотворным; полжизни (ровно 40 лет) преобладают положительные эмоции, семья моя добрая – больше радует, чем огорчает, люблю свой труд на «фазенде». Вспоминаю по-хорошему завод, а снится всяческая пакость, и фон в последние годы, в основном, колымский.
Вот везут меня в кузове по трассе. Кругом сопки – все в зелени, свежий ветерок обдувает… Картина обрывается, и я уже ползу на голую, совершенно голую сопку и задыхаюсь… Ноги – как гири, а до вершины ещё далеко. Просыпаюсь в ужасе: это же страшенная радиация, раз ни травиночки не растёт… Вот балбес – духота ведь, забыл с вечера форточку открыть!
Снятся часто то пересылка, то вокзал; народу полно – одеты обычно грязно… Иду, ищу свой пропавший чемодан, или вещмешок, или ещё что-то… Досадую страшно!
Мотивы поисков и разнообразных преград часты, голые сопки – тоже, причём запоминается только концовка, перед самым пробуждением. Не стал бы я обо всём этом рассказывать, если бы не последний сон. Может и не сон это, а сжатое от ужаса воспоминание в момент пробуждения.
Колыма. Лагерь. Отбой. Звонят в рельс. А мне ещё бежать в нужник (по длине 21 метр – 21 очко). Там темно, лампочка опять разбита. Зажигаю спичку – вроде никого нет, но слышу стон и где-то поблизости. Обжог пальцы, спичка выпала и тухнет. Выругался. В это мгновение снизу вроде рука махнула, или это я махнул, и снова стон. Вторую спичку жалко, но, всё же, наклоняюсь к очку и зажигаю. Вижу глаза на выкате и проваленный нос, две руки судорожно хватаются за край очка. Узнаю – это он, недавно разоблачённый стукач. Вскакиваю, в дикой злобе сбиваю сапогами его пальцы с настила… и просыпаюсь. Снова заснуть уже не могу. Вспоминаю, утопили стукача той же ночью два блатаря. Чтобы без ЧП [чрезвычайных происшествий], опер, видимо, списал его по удобной статье...
Перечитал первую тетрадь «Записок пескаря» – поверхностное, беглое описание девяти лет моих на Колыме, фривольный тон, приблатнённый, порой, язык, а что было выстрадано, передумано, перечувствовано, как приходилось ловчить, быть всегда начеку, темнить – того уж больно мало.
Закопанными в злую колымскую мерзлоту остались навечно нетленными сотни тысяч застреленных, замученных, затравленных. Оттуда редко кто возвращался на материк без отмороженных носов, ушей или рук, или ступней. И никто не возвращался без покалеченной души.
Подозрительность, недоверие к людям, страх перед нелюдьми, особо перед стукачами и сексотами, я несу в себе оттуда уже около полувека.
Эта ноша – до конца моих дней.
Перечитав за последние годы весь «Архипелаг ГУЛАГ», пришёл к заключению, что призывая к всеобщему покаянию, автор обвиняет «интеллигенцию», а не простой народ, терпевший деспотизм испокон веков. В главе «Замордованная воля» читаем: «… наша страна постепенно вся была отравлена ядами архипелага… «(«Архипелаг ГУЛАГ», часть , глава , стр. 255. – М.: 1990). А интеллигенция способствовала отравлению, стыдливо оправдывая приписанное нам единомыслие и прославление идола.
Толкований русского понятия «интеллигенция» много, но мне представляется, что в XX веке главным определителем является качество характера. Видимо, поэтому, академик Д.С. Лихачёв и заявил, что интеллигентности нельзя научиться. Высокая требовательность к самому себе, стремление к добру могут быть присущи не шибко образованному человеку, но он – истинный интеллигент. Пренебрегая общечеловеческими ценностями, высокообразованные «интеллигенты» всё равно, суть пособники мордования.
Я оптимист и надеюсь, что крупицы добра, посеянные пескарями замордованной России, уже через несколько поколений дадут всходы: история тогда разберётся, кого винить, а кому сострадать.
Дорогие мои! Никогда не болел я графоманией. Ни строчки не напечатал и не собираюсь, но в нашей семье я, как бы, связной между идеалистами начала ХХ века (мои родители) и вами, жёсткими реалистами его конца. Жизнь связного могла быть оборвана несколько раз Колымою, но уж коль скоро вы – этой жизни продолжатели, расскажу.
Непостижимо странно пересеклись дороги мои и Варлама Шаламова.
1914 год. Вологодская ссылка. Эсеры и Эсдеки собираются у священника Тихона Шаламова. Его сыну Варламу 7 лет. Я моложе, мы не общаемся. Но ведь всё-таки земляки – оба вологодские!
В июле– августе 1937 года оба идём этапами Великого Сибирского пути (пересылки, транзитка в бухте «Находка», теплоход, Магадан) – не встречаемся.
Начинаем свой «Доблестный труд» на соседствующих приисках: он на «Партизане», я – на «Нижнем Ат-Уряхе». Не встречаемся.
Оба замерзаем зимой 1938 г. на шахтных терриконах этих приисков. Не замёрзли. (Шаламов В.Т. Суд в Ягодном – «Знамя», 1993, № 4. Стр.130-135, 141, 147-150).
Ранней весной 1946 года Шаламова привезли в Магадан на фельдшерские курсы. Закончил он их успешно, получил «права» и погнали его, зека, фельдшерить по всей Колыме. А жизнь ему спасла Лида (рассказ Шаламова«Лида»).
Той же весной я слегка разбился на лыжах, получил инвалидность и вскоре вырвался с Колымы. Спасла меня светлой памяти Надя.
С Шаламовым мы так и не встретились, но в моей библиотечке почти вся его проза. Многие из его «Колымских рассказов» автобиографичны, он и мученик, и философ, и бытописатель самых страшных лет Колымы, очень талантлив и правдив. Я же, баловень судьбы, не припомню больше двух-трёх коллизий, которые грозили бы мне гибелью, или новым сроком. Поэтому закончу свои воспоминания о Колыме лишь очерком «Охотск». Там я чуть не отхватил ещё «червонец».

Охотск

С июня 1943 года и до злополучного назначения меня главным механиком охотского РайГРУ, я работал конструктором в Геологоразведочном Управлении Дальстроя. Осенью 1944 года наша группа трудилась над совершенствованием аппарата для огневого бурения шурфов. Дело двигалось, начальство было довольно. И, неожиданно, вызов в отдел кадров.
Захожу. Начальник О.К. [отдела кадров] встаёт, пожимает руку и с улыбкой поздравляет с повышением по службе. Я обалдел, вытаращил глаза и только вякнул:
– За что?
– Не за что, а потому что! Вот прочтите приказ об организации нового района золоторазведки. Присядьте.
Сажусь, читаю. «… Начальником охотского РайГРУ назначить тов. Раковского С.Д., Гл. геологом – прочерк. Гл. механиком – тов. Кибрика В.Б....» ну, и т.д.
«На материк, на материк» – громко стучит сердце и мысли скачут: «Войне скоро конец – начнут отпускать, а я увязну здесь… Не справиться мне… Тут энкавэдист нужен с пугачём»...
Кадровик перебивает мысли:
– Ознакомились? – спрашивает.
– Меня надо было до подписи приказа ознакомить! Я студент, за кульманом моё место...
– Вы где работаете? – снова перебивает он.
– В главном управлении конструктором.
– Нет, вы в кадрах НКВД СССР (врёт!), а у нас свои порядки (это – да!). Ваша кандидатура согласована, вы же будущий машиностроитель, вам открывают путь наверх. Короче, идите к Раковскому, знакомьтесь.
О первопроходцах Колымы Цареградском и Раковском я давно наслышан. В 1928 году в составе экспедиции Билибина они открыли тут в ряде районов богатейшие залежи золота и руководят разведкой уже 16 лет. Все знакомые мне геологи рассказывали о них только в превосходной степени...
– Как это с вами не беседовали? – удивился Раковский. Снял трубку и звонит кадровику. Что тот ему плёл, мне не слышно. Потом схватился за голову и сквозь зубы: – Ох, солдафоны, солдафоны!.. – и ко мне: – Ну, рассказывайте о себе.
Я рассказал ему обо всех моих университетах: МАИ, Сегежа и Колымпроект...
– Моторостроительный факультет МАИ – вот что тут всех нас сбило с толку, – резюмировал Сергей Дмитриевич. – Судно уже грузится. Через пять дней отходим. Давайте решим с вами так: Придём в Охотск, ознакомитесь с коллективом, с обстановкой и там решите: или останетесь, или обратным рейсом в Магадан. Я вам обещаю.
Надя (моя колымская жена) сказала так:
– Раковский слово держит железно. Поезжай, не заводись с кадровиками. Они тебя вверх толкнули, они же могут чуть что и снова за проволоку. Подумай, ведь и оклад, и северные – это будет больше чем вдвое против твоего, а работать с Сергеем Дмитриевичем – очень большая удача. Если останешься в Охотске, я к тебе приеду. Две-три недели у тебя на размышление.
Так и решили.
Известно, Охотское море – беспокойное, коварное… Сильно штормило всю ночь. Выворачивало наизнанку! К утру все участники экспедиции лежали и большая часть не могла даже убрать за собой. Корабельный врач обходил каюты и поил нас какой-то гадостью.
На берегу. Первые сутки – расселение и отдых.
Вторые – разгрузка корабля. Утречком вдвоём с помощником (зав[едующий] мех[анической] мастерской) идём поднимать свою кадру. В каждой избе хозяйки встречают стаканом самогона. Мы отказываемся, мол, при исполнении. Из десяти трактористов и шести слесарей бригадир собрал лишь половину. Остальные, говорит, лежачие. Пошли, познакомились и с ними. Картина удручающая – блатари и приблатнённые. Клянутся завтра горбатить, не филонить. Обещают всю механизацию разгрузить за один световой день (а он очень короткий).
Третьи сутки. Двое «больных» (я их ещё вчера вычислил), но четырнадцать ребят во главе с мастером разгрузили всю механизацию до захода солнца. Я же занялся проверкой комплектации геологоразведочного оборудования, а вечером зашёл к Раковскому доложить о своих отказниках. Он посоветовал не давать слабины – привлечь Опера (оперативный уполномоченный НКВД).
Четвёртые сутки – обкатка и текущий ремонт тракторов, монтаж оборудования. С заведующим мастерской хорошо понимаем друг друга и в согласии решаем оргвопросы.
В 12 иду к своей хозяйке на обед. Стакан самогона на столе; из печи появляется казан с крабами и жареная картошечка – любимые блюда. Самогон я располовинил и мы выпили за здоровье друг друга.
– Гарпуном бьёте? – спрашиваю (я сам в Магадане бью гарпуном)
– Нет, собака приносит после сильного прилива. Самой тяжело – вязко...
Разговорились: в посёлке одни бабы с ребятишками и стариками да четверо инвалидов. Бот стоит без горючего. Живы картошкой, рыбой, икрой.
– А откуда картофель? У вас же один песок?
– Как откуда? А отмель морская? В шторм живья всякого и водоросля заносит аж на полверсты. Всё перегнивает, может, уже тыща лет...
Она наливает ещё по полстакана и утирает слезу...
– Вот и самогон из картофеля. Чая ведь нет, сахару нет, ничего-то нет… Главное – писем нет… У меня ведь и сын, и муж на фронте...
– А у меня брат под Сталинградом… Давайте выпьем, чтоб выжили, чтоб вернулись...
Я лишь пригубил и пошёл к оперу. Пошёл прямо через отмель: действительно, ковырнёшь песок, а там живой планктон, картофель убран, а батламы полно. Интересно...
Хочу отметить, что колымские оперы, если не имеют на тебя зуб, то при встрече как-то особо улыбаются. Этот улыбался. Мы познакомились, и он сразу заявил, что о моих трудностях Сергей Дмитриевич ему уже рассказал.
– Отказчика твоего я вызывал. Он с душком – тебя иначе как Фан Фаныч не называет (это «интеллигент» – иронично). Говорит, что не полуцвет, был в законе. Или ты, или он – так ставит вопрос. Я ему объяснил про саботаж: статья – срок от 5 лет до 10. В общем, побеседовали.
Я показал оперу свой шрам на шее семилетней давности и сказал, что с блатарями знаком без малого уже 10 лет, и что проблем у меня полно кроме этого духаря. Надо мне присмотреться, подумать.
– Заходи, может, подскажу что; я тут тоже не первый год. А Раковскому ты по душе пришёлся.
– Спасибо.
Зациклился я на проблеме «Охотск – Москва» – не могу решить! Текучка тут затянется: над своим буром не удастся поработать, а жить в этой дыре… Войне скоро конец, но выпустят ли на материк сразу? Магадан всё-таки столица, там и бур можно доводить, там друзья, жена, товарищи, там лыжи, теннис, английский, книги… А что меня ждёт на материке? Повидаюсь с мамой, с сестрой, со всей роднёй и куда-нибудь в провинцию с пометкой «39» в паспорте… Почему мама не пишет об отце, о Лёве?..
День пятый. После утренней планёрки Сергей Дмитриевич задерживает меня и спрашивает, надумал ли что.
– Нет, отвечаю, решение ещё не принял.
– Так послушай меня. Заботу о тракторах я с тебя сниму. Петрова там хватит. Мне, главное, надо бурение шурфов ускорить! Твой огнебур нужен! Творческая жилка твоя нужна!
– Бур в Охотске не доведёшь до ума: нет заводских условий, лабораторий, контактов с Худяковым и другими спецами. Справочников нет никаких, наконец...
Раковский задумался...
– Ладно, плыви в Магадан. Но будь же другом – к весне сюда ко мне – и только с буром. Цареградскому я пишу.
Через неделю я уже в Магадане и у того же кадровика. Он не улыбается! Протягивает мою трудовую книжку и пальцем в неё тычет:
– Механик – это же с ваших слов записано?
– Да, с моих. – И я снова пытаюсь ему разъяснить разницу между самолётом и трактором, а он снова ничего не понимает.
– Я – говорит – с Раковским не согласен! Он пишет: «Назначение в Охотск ошибочно. Перевести на прежнюю должность». А где он раньше был? Можете идти, вас вызовут.
Цареградский болен. Надя по своим каналам выясняет, что лежать ему ещё не меньше двух недель. Иду к главному механику ГРУ. Обещает разобраться. Неделя проходит, другая – никто не вызывает. Я в подвешенном состоянии, переживаю, нервничаю. В воскресенье пошёл с компанией лыжников по сопкам подбирать профиль склона под трамплин. А в понедельник – вызов к начальнику отдела кадров Дальстроя – госбезопасность, но в штатском. Нюхом чую – это опасность!
Прихожу, представляюсь. Он не улыбается, сесть не приглашает.
– Почему – говорит – не работаете?
– Приказано ждать вызова, а почему, мне не говорят.
– На лыжах катаетесь, во дворце культуры вас каждый день видят, – и ворчливо, вполголоса – пригрелся тут, саботажник...
Молчу. Знаю, что не любят кадровики геологоразведку. Пауза. Чин что-то записывает.
– Можете идти. Вас вызовут.
Через пару дней моя первая беседа с капитаном госбезопасности имярек.
– Органы не согласны с решением Раковского о переводе вас на прежнюю должность.
И далее, по той же заезженной дороге, талдычим часа два, наверное.
Следующая встреча: следователь раздражён – видимо, получил крепкий втык.
– Вынужден шить тебе саботаж! Не Раковского же мне обвинять в халатности, не Цареградского?! Либерализм в ГРУ – застарелая болезнь, ваше руководство не впервой ошибается в людях, а расхлёбывать нам!.. Спасайся сам! Спасайся, вольняга!.. Я обвинитель, а Цареградский – единственный твой защитник. Не доводи дело до суда!.. – Пауза. – В понедельник везу тебя в следующий изолятор, будем там писать протокол. В твоём распоряжении только три дня… – Вот вкратце содержание беседы.
Понурив голову, возвращаюсь домой, наливаю полстакана спирта, запиваю водичкой и ложусь вздремнуть. Ох, как не можется!..
… Трясётся голова, соображаю – это Надя нервно будит меня. Лампа под потолком горит.
– Что, уже вечер?
– Уже восемь утра и пятница, между прочим. – Снова нервно: – На работу я спешу, расскажи коротенько!
Рассказываю, что на следователя, видно, жмут, что ситуация аварийная – в понедельник посадят меня, а война эта ведомственная: не в первый раз...
– Идём в дом правительства, к Тамаре (секретарь Цареградского)! Она отнесёт в больницу письмо Раковского и доложит Валентину Александровичу об аварийности. Письмо ведь личное – только ей и нести.
– Умничка, Наденька, чётко мыслишь. Пошли.
Тамара собралась мгновенно. По дороге в больницу я ей подробно рассказал обо всей ситуации. Сел на лавочку, жду. Муторно мне и жрать хочется. Сутки, негодяй, потерял! Через час Тамара возвращается.
– Тебе, – говорит, – приказано не волноваться. Валентин Александрович обещает конфликт уладить, найти компромисс. Завтра выписка, но отпустят его сегодня вечером. Я приду помочь ему собраться. Жди спокойно новостей!
– Спасибо, Тамарочка!
Лишь поздно вечером прибежала к нам Тамара. Доложила: состоялся разговор В.А. с «хозяином» (начальник Дальстроя Никишов). Всё решено – никаких репрессий.
Мы хорошо посидели, выпили за хороших людей.
В субботу, после обеда явился я по вызову знакомого вам начальника Отдела кадров ГРУ Дальстроя. Он достаёт из сейфа мой паспорт и трудовую книжку, вручает мне. Читаю: «Увольняется по статье 47 п. «в» КЗОТ». Не дожидаясь моего вопроса, протягивает раскрытый «Кодекс законов о труде». Читаю: «ст. 47 п. «в» – обнаружившееся несоответствие занимаемой должности». Мелькнула мысль: «А ведь ст. 47 п. «в» и тебе, дураку, подходит!». Но я лишь хмыкнул, развернулся и ушёл.
Не посадили! В ничью закончился очередной раунд борьбы ГРУ-НКВД: меня откомандировали на трассу (Оротуканский ремонтный завод), а образец бура со всей документацией отправили для доводки на материк в П.Я. Дальнейшая судьба бура мне неизвестна. Поистине «паны дерутся, а у холопов чубы летят».
Израиль. Хадера. июль 2000 г.
 

Post Scriptum

Дорогие мои! После маленького инсультика весной 1999 года забарахлила память, и все попытки привести в стройный порядок разные фрагменты воспоминаний один за другим провалились. Много важного осталось за бортом: мозг уже не тянет, и перо не бежит...

Закончилась колымская полоса моей жизни вот так: весь 1945 год я проработал в Оротукане конструктором. Получил благодарность и был вытащен друзьями в Магадан 1 декабря 1945 г. За своим старым кульманом, в том же промышленном отделе Колымпроекта, просидел несколько месяцев над очень неинтересной темой и был уволен из Дальстроя 4 июля 1946 г. Отплыл на материк 3 сентября 1946 г. (подробности в «первой тетради»).

Израиль, 2001 г.

 

Воспоминание об отцеxiii

В память о моём отце

посвящаю детям и внукам

1990-1996 гг.

Дорогие мои!

Отец был замечательный человек, необыкновенной силы воли, доброты, любви, нравственной чистоты, свободолюбия и целеустремлённости. Счастье своей семьи он видел в счастья страны, за что и боролся и погиб.Моё уважение и любовь к отцу беспредельны. Неудержима потребность, поделиться всем этим с вами, родные мои. Мечтал когда-то: вот выйду на пенсию, поеду в Архангельск, где в КГБ хранится дело отца, оттуда в архивы Уфы и Самары (последняя его битва за Учредительное собрание осенью 1918 г.).

Со времени гибели отца (1938 г.) прошло около 60 лет. Гласность и рассекречивание архивов провозглашаются в последние годы неоднократно. Но сунься!..

Поедешь и снова увязнешь, как было со мною уже не раз. За 20 лет собрал лишь крохи документов. Всюду и везде окопались бывшие номенклатурщики, которых вытравить пока не удаётся. Они маскируются, отписываются и отпихиваются. Ждать лучших времён нелепо, да и мне перевалило за 80! Надо писать уж как получится: собрать все заметки, накопленные ранее и писать!

В воспоминаниях о моём детстве редко появляется отец: он всегда рано уходит на работу, а возвращается, когда дети уже спят. Только в чрезвычайных обстоятельствах, при разборках, привлекается папа и судит так, что обид на его суд не бывает.

Очаровывал меня папа в праздники: в семейные, или с друзьями. Он всегда был душой, заводилой: гитара, песни, танцы, игры, хохмы, розыгрыши, вкусные блюда. Однако никто не перебирал, не буянил. А от взрослых бесед мы ребята уходили в другую комнату и развлекались по-своему.

Любовь моего отца, справедливость его и забота чувствовала вся родня и платила ему, старшему сыну и старшему брату тем же.

Мама в своих воспоминаниях (написанных в 1968-1971г.) не смела, раскрыть всесторонне как внутреннего мира отца, так и его деятельности: стукачам и сексотам КГБ во времена застоя тоже ведь нужно было свой хлеб отрабатывать. Все острые углы мама сглаживала, о многом умолчала и дальше 1924 года не решилась писать. А ведь именно с ареста отца в 1925 году и началось планомерное преследование нашей семьи. Нас быстренько переселили из отличной квартиры в коммуналку на 4-й этаж, и мама пошла служить. «Телефонное право» не сработало: начальник Главхлопкома Любимов, – друг отца ещё по Вологодской ссылке, ничем не смог помочь и «Гришка» (так друзья звали Зиновьева) тоже.

Я водил Леночку в садик, Лёва пошёл в школу близко от нового нашего жилья, а я продолжал учиться в школе Центросоюза.

Многочисленная родня отца материально нам помогала, а летом Лену и Лёву разбирали по дачам.

То ли в конце 1925 года, то ли в 1926-м поехал я с тёткой на свидание к отцу в Суздальский политизолятор. Вспоминаю белые стены громадного бывшего монастыря, решётки кругом, а вот лицо отца и разговоров – не помню.

Как пионер и будущий строитель Коммунизма я никому о своей беде не говорил. Дневнику лишь доверял и вёл его с 3-го по 8-й класс. Дневник как вещдок[i] забрали при моём аресте 8.03.1935 г. В нём было много об отце!

С одиннадцатилетнего возраста до 16-17 лет накапливались в мальчишке изменения в оценках окружающей жизни: школа и пионерия со всевозможными «мероприятиями» ущемляющими личную мою свободу, безудержная официальная пропаганда, вредители и шпионы, маловеры и троцкисты – якобы наводнившие Москву и роль сидящего за решёткой отца во всей этой кутерьме?! Сумятица в голове…

А многочисленная родня решила однозначно: занимая высокие посты (Центросоюз, а затем Главхлопком) отец не вступает в правящую партию, поддерживает связи с меньшевиками – значит потенциальный враг, за что и посажен. Увлечённые утопическими идеями строительства коммунизма, родные не видели, что суть в Сталине, сметающем всех и вся не своём пути к единовластию.

Мама реальнее оценила арест отца и часто горько плакала.

– Чуяло моё сердце, чуяло, – как-то наедине поделилась она со мной, – помнишь прошлогодний визит Ивана Михайловича[ii]? Я слышала, как битых два часа уговаривал он папу ехать к нему в Лондон работать в торгпредстве. Он гарантировал, что обеспечит переезд семьи. Коба[iii] ведь всех меньшевиков тут передушит, перестреляет. «Нет, нет и нет! – возражал папа. – Я экономист, я восстанавливаю хозяйство, политикой не занимаюсь, я нужен стране; как же я побегу?» – «Пойми же, это не побег, это необходимая профилактика…» Долго они спорили, Витюша, и, кажется, вконец разругались…

Фотография, сделанная осенью 1928 в г.Кзыл-Орда.

Фотография, сделанная осенью 1928 в г.Кзыл-Орда.
Б.С.Кибрик – первый слева, посередине в верхнем ряду – Виктор Борисович Кибрик
(ГАРФ Ф.8409 оп.1 д.121 л.67; там же д.141 л.40; там же д.142 л.145)

В начале мая 1928 г., отсидев три года в одиночных камерах политизоляторов Ярославля и Суздаля, отец был препровождён в ссылку в тогдашнюю столицу Казахстана гор. Кзыл-Орду (см. Приложение №1).

Тут очевидно пора от семейных воспоминаний вернутся к февральской революции и к отцу – как политическому деятелю периода 1917-1918 гг. Помогут мне в этом друзья отца и его противники, материалы его выступлений, газеты и журналы тех лет. Даже из толстых и фальшивых книг кое-что можно выудить.[iv]

«Из воспоминаний о Февральской революции в Москве» Л. Хинчук»[v]

Уже 27 февраля рабочие военно-промышленного комитета с представителями социалистических партий на собрании в Госдуме дали лозунг об организации Советов Рабочих Депутатов. Москва приступила к выборам в Советы. Депутаты от фабрик и заводов 28 февраля с 12 часов стали собирается в думе… Впервые открыто после 1905 г. Я встретил здесь Ногина, Смидовича, Обуха, Голенько, Исува, Шера, Кибрика, Никитина, и других.

Быстро создали мы активную группу и сговорились о выборе президиума и исполкома Совета Рабочих Депутатов. Открыли заседание Совета, предложили список и сконструировались. Заседание Моссовета в течение нескольких дней было перманентным. Перерыв устраивался ночью на пару часов.

Состав Моссовета в своём огромном большинстве являлся, пролетарским… Заседания Совета в думе происходили при переполненном зале. Мне, как председателю стоило много энергии и труда сдерживать массу и добиться порядка и дисциплины.

Больших разногласий между Б.и М.[vi] на первоначальной стадии не было. Будучи членом ЦК и московского комитета М. я, конечно, считал своей обязанностью проводить директивы последних, но как председатель Моссовета считал также своим долгом и обязанностью в отношении Совета быть возможно более объективным. При выборе сотрудников на самые ответственные функции я обращал исключительное внимание на пригодность, не обращая внимания на фракционную принадлежность…

Отец был избран в президиум Совета Рабочих Депутатов Москвы и в его исполком. Кроме работы соредактором «Известий»[vii] он постоянно участвовал, в дискуссиях с Б., готовил резолюции Совета и выступал там с докладами.

Из месяца в месяц разногласия между Б. и М. по отношению к Временному правительству, к войне, к выборам в Учредительное собрание – обострялись.

Так, 22 апреля «… с докладом об отношении к Временному Правительству, по поручению исполкомов Совета рабочих и солдатских депутатов выступил, М. Кибрик… Подавляющим большинством голосов была принята резолюция Кибрика о доверии правительству. …»

Дискуссия об экономической разрухе и надвигающейся массовой безработице.[viii] (стр. 153).

Стр. 157: «Ближайшие дни… были заполнены в Моссовете новым боями между революционным Б. крылом и оппортунистами… 21 июня докладчик от М. Кибрик призывал Совет… оказать энергичную поддержку армии, защищающей революцию и свободу… М. резолюция собрала 52 голоса, Б. – 24 голоса. На общем собрании Моссовета Рабочих и Солдатских депутатов 27 июня борьба по вопросу наступления разгорелась, с новой силой… Кибрик призывал «штатских» депутатов не брать на себя решение стратегических вопросов… Соглашательская резолюция, предложенная Кибриком собрала 391 голос: за Б. голосовало 232 депутата.

Стр. 178: «4 июля на улицы Петрограда вышло до 500 тысяч рабочих, солдат и матросов, требовавших передачи власти Советам. По приказу временного правительства демонстрация была расстреляна…

Демонстрации и митинги солидарности с Петроградом 4-го и 5-го июля состоялись в Москве и в ряде городов Московской губернии…

«… Большинство народа стало быстро переходить под знамя Социалистической революции, поднятое над бушующей Россией партией Ленина».

Стр. 249 – «Перевыборы Исполкома и Президиума Моссовета рабочих депутатов состоялась 19 сентября. За Б. список голосовало 246 человек, за М. – 125, эсеров – 65, объединенцев – 26 человек. Из 60-ти мест в Исполкоме 32 места получили Б… Председателем Совета стал член ЦК Б. П. Ногин… В президиум Моссовета было избрано 5 Б., 2 М., 1 эсер, 2 объединенцев…

… На перевыборах Исполкома Совета солдатских депутатов 18 сентября Б. получили 16 мест, эсеры – 26, М. – 9 и беспартийные – 9».

За несколько лет до своей смерти мама передала мне ряд писем, документов и в том числе семейную реликвию – газету «Известия» №192 за 20 октября 1917 г.

В этой газете опубликованы заявления Кибрика от имени фракции меньшевиков о всей легкомысленности и утопичности большевистских посулов лёгкой победы над капиталом.

Через 5 дней грянула Октябрьская революция! Очевидно, что никакие доводы меньшевиков и эсеров не могут уже удержать измученный народ, идущий под многообещающие лозунги Б., как бы утопичны они не были.

Никаких материалов о работе отца в профсоюзных кругах, где он был известен в 1914-1918 гг. под кличкой «С. Яковлев» мы с сестрой не нашли. Не нашли и следов его выступлений в 1917 году за созыв Учредительного Собрания. Газет «Известия» с его публикациями: №№. 40, 42, 47, 58, 60, 67, 93 за 1917 год нет ни в Ленинской библиотеке, ни в Исторической.

Видимо с зимы 1917 г. или весны 1918 г. отец осел в Самаре – будущей столице КОМУЧ.

[ix]

В газете «Вечерняя Заря» (орган Самарского комитета РСДРП меньшевиков-объединенцев) под псевдонимом «С. Яковлев» моя сестра нашла две статьи отца. Привожу [ приложение 4 ] выдержки из статьи «Ничему не научились».

Газета «Вечерняя Заря» в библиотеке Ленина сохранилась не полностью: об участии в событиях 1918-1919 гг. я узнавал от папы в 1932-33-34 гг., приезжая летом в Саратов.

Первым из родных, кто встретил отца после тюрьмы – был я. С апреля 1928 г. пошёл мне уже 15-й годок: я закончил 7 классов, детство буйное пролетело, маршировать с пионерскими барабанами надоело, и где-то в июле мама отпустила меня к отцу в Кзыл-Орду.

Может быть под влиянием чудесных писем папы, может оттого, что в громадном доме Центросоюза, где ещё жили мои школьные друзья с отцами, угнанными на Соловки, но в виновность отца я уже постепенно терял веру, очень о нём соскучился и заочно сильнее полюбил.

А само путешествие! Подумать только – такое длинное и самостоятельное!

Итак, запомните – лето 1928 г. (это важно!)

Плацкартный вагон, верхняя полка – отличный обзор – еду! Кажется в Сызрани мост через Волгу, потом Оренбург, Актюбинск, всё новые и новые впечатления, всё непохожее на Россию. Бескрайне пески приаральских Каракумов, верблюды, стада овец, странные одежды, лица…

Наконец радостная встреча с папой!

Первые расспросы его о маме, Лене, Лёве, обо всей Московской родне, потом мои вопросы, (а это что, а это что?). Это наше жильё – называется юрта, земляной пол покрыт кошмой (отпугивает тарантулов), вот твоя раскладушка, тумбочка. Тут кроме нас с тобой живёт ещё мой друг Яша, а теперь пора обедать. Выходим в сад. Огромный сад на берегу Сырдарьи. Тут и там разбросаны юрты. Под сенью старой развесистой урючины – длинный стол, за которым сидят десятка полтора ссыльных – единомышленников отца.

Папа меня представил, я со всеми перезнакомился и стал за обе щёки уплетать вкусные, но незнакомые мне раньше блюда. Под вечер пошли купаться. Вода в Сырдарье, что жидко-жидко разведённая глина, а течение очень быстрое: не переборешь – сносит.

Стемнело как-то вдруг. И тут же застрекотало, заверещало, зацокало на разные голоса – это сверчки, цикады, кузнечики и не помню уж ещё какие исполнители…

Утром отец пошёл на работу (кажется, служил он в Госплане), а я весь день бродил по Кзыл-Орде. Городишко маленький, глинобитный, пыльный – препыльный, вероятно тысяч на 30-40 жителей. Ни одного автомобиля, транспорт – это ишаки, лошади, верблюды.

Рядом с нами, выше по берегу реки, расположилась колония ссыльных эсеров. Их было больше, чем эсдеков – юрт, наверно 16-20.

С одной молодой семьёй отец меня познакомил: я занимался с ними АНГЛИЙСКИМ.

Помогал пожилым ссыльным собирать фрукты, много читал, играл в шахматы, городки, в общем, не скучал.

– За что же вас сажают и ссылают? – спрашивал я у отца.

– За то, что мы не разделяем взглядов большевиков, мы против диктатуры, мы социал-демократы и уверены, что путь к социализму может быть только демократическим. А изолируют нас с тем, что бы мы не влияли на таких как ты. Я не буду с тобой больше говорить о политике, – сердито заявил отец, – не хочу говорить: тебе трудно ещё в этих делах разобраться – рановато.

И эсдеки и эсеры тоже уходили от политических тем, как я ни хитрил. Они наивно думали, что охраняют этим меня – чистые, благородные люди!

На воскресенье запланированы дальний заплыв, и мы пораньше ложимся спать…

– Что-то кисловато смотришься, сынок, – щупая утром мой лоб, говорит отец, – в чём дело?

– Плохо спалось папа…

– С чего бы?

– Тайна. С детских лет эта тайна, очень хочется тебе рассказать, но ведь тайна – нельзя?!

– Отцу можно, тем более детскую.

– Помнишь, папа, нашу няню Стешу? Она мне подарила как-то крестик серебряный и очень красивый. Все ребята во дворе завидовали.

– Когда же это?

– Да я ещё и в школу не ходил.

– Был ты тогда ребёнком, а теперь скоро уже вьюноша. Смело можешь отцу раскрыться. Может, помогу чем…

Мы шагали вверх по берегу реки. Сбор всей компании пловцов назначен в каком-то саду за анархистами – километров в трех-четырех от нашего сада, и я рассказал по пути всё, как было.

Ночью няня меня разбудила. Быстренько одевайся, – говорит, – пойдём к ранней заутрене – паску святить. Колокола, слышь, звонят по всей Москве. Сорок сороков!

Выбрались тихонько и по Мясницкой, по Волхонке к храму Христа-Спасителя. Величие храма, красота его, хор и вся торжественная атмосфера меня поразила, но службу мы не отстояли – торопились, домой пока нас не хватились. И я, и няня не хотели, чтобы мама скандалила, а ты, папа, зря бы волновался.

– Бог простит и меня и их безбожников, а тайну, Витя, храни, – строго наказала мне Стеша. Через несколько лет и я стал безбожником – вступил в пионерский отряд.

– Смело можешь, сынок, раскрыть свою тайну кому хочешь. В цивилизованных странах допускается из одной религии перейти в другую. Это право называется свободой совести. Дословно не помню, но в Советской конституции обеспечена свобода религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды для всех граждан.

– А что такое культ?

– Культ – это служение божеству, преклонение перед божеством, разные обряды в честь божества… Он остановился, как-бы задумался на минутку и добавил – даже и жертвоприношения… Но вон впереди наши пловцы, видишь?.. Знаешь, Виктор, – мне бы хотелось ещё о религии с тобой поговорить. Согласен?

– Да, папа…

После заплыва, душа, отдыха и обеда мы вернулись к нашей теме. Конечно, не дословно, а лишь суть наших бесед я могу передать, но мысли отца на всю жизнь застряли в каких-то извилинах моей легкомысленной головы. «Человек поклонялся огню, солнцу, языческим богам, современным богам (их тоже много: один добрее, другие суровее). Когда человеку трудно, больно, он в безысходном положении, ему надо принять важное решение – человек обращается за помощью к богу…

– Я в богов не верю, – говорил отец, – у меня советники – знания и моя совесть. Что я должен делать и чего не должен решает только моя совесть. Но религии цивилизованных народов учат любви, добру и поддерживают слабых духом. Нельзя лишать поддержки слабых…

Как-то рассматривая семейный фотоальбом, что я привёз из Москвы, отец зацепился за старинную открытку «Семь смертных грехов».

– Ты знаешь, что значит смертный грех? Это грех, который нельзя искупить, он впечёт за собой вечную муку. Возьми эту открытку с собой – полезная вещица – учит думать.

В августе мы перерешили: я согласился пойти в 8-й класс школы в Кзыл-Орде. Однако больше нескольких месяцев не выдержал и вернулся в свою Московскую школу к друзьям, к любимым педагогам.

Однако летом 1929 г. мама забрала нас – троих детей – и с двумя чемоданами самых необходимых вещей мы поехали через Ташкент в Алма-Ату, куда недавно, после пуска железной дороги Турксиб, перевели столицу Казахстана. Отец работал консультантом Совнаркома, а числился может быть и дворником… (Это уже тайна КГБ). Нам выделили отдельный дом из трех комнат с садом и огородом. Наша домработница ( из раскулаченных) завела кур, откармливала поросёнка, я убирал в свинарнике, Лёва и Леночка были закреплены за огородом, мама пошла работать, и жили мы безбедно.

Папа, как всегда, много работал, но за нашим отношением к труду – внимательно следил. Выходные он больше посвящал младшеньким, а я гонял с соседскими мальчишками и не заметил, как нагрянуло 1 сентября – надо идти в 9-й класс. Школа опять убогая и опять меня тянет в Москву. Чтобы поступать в институт надо кроме среднего образования [иметь] ещё и двухлетний производственный стаж; поэтому отец устраивает меня учеником токаря в мастерскую. Утром в школе, вечером работаю. Терпел до зимних каникул и адью – в Москву. Родители не удерживали, а бабушка (мамина мама) с радость меня приняла. Опять в старом своём классе и кончаю его в июне 1930 г.

Пошли от папы письма – добрые, интересные: чтобы я не ошибся в выборе профессии, большое счастье заниматься любимым делом; чтобы хоть изредка вспоминал о наших беседах; что цель жизни – быть свободным и счастливым (подчёркнуто им), а средство в наших условиях – это обход препятствий, мешающих достижению цели. Не лезь, сынок, в оборонную промышленность: ведь много интересных профессий мирных – как технических, так и гуманитарных…

Время я зря не терял: получив аттестат, тут же поступил на курсы слесарей в ЦИТ (Центральный институт труда знаменитого Гастева), а через 6 месяцев, кончив их, – на авиазавод, сначала учеником, а затем наладчиком автоматов…

Без отрыва от производства учился на рабфаке МАИ (рабочий факультет Московского Авиационного института) и по окончании его в сентябре 1932 г. без экзаменов зачислен на 1 курс МАИ (дневной: работу бросил – стипендия и помощь родственников).

Отец был очень огорчен моим выбором и мне пришлось много с ним повоевать. Я «объяснял» что МАИ – гражданский институт Министерства высшего образования. Вот рядом Военно-воздушная Академия им. Жуковского – я ведь туда не лезу! Кажется призвание моё – летать, прыгать (трамплин, парашют) и, если лыжи легко мне дадутся, на следующий год перейду в институт физкультуры.

«Балбес ты, балбес, – писал в ответ отец, – физкультурой и спортом обязан заниматься каждый, а голова дана тебе для другого!..»

10 апреля 1931 г. постановлением Особого совещания при коллегий ОГПУ… «по отбытии срока ссылки Кибрик Б.С. лишён права проживания в 12 пунктах; согласно второго списка приказа №.19/10 от 11.01.1930, также в Чите, Омском районе ИПО и Нижегородском крае, с прикреплением к определённому месту жительства сроком на три года».[x] Эта мера называлась «минус 12».

Летом 1931 г. семья переехала в г. Саратов. Поближе к Москве, к родным, побольше культуры – так мне объясняли родители. Отец стал работать экономистом в Саратовском Крайплане, мама по хозяйству, дети учились.

В 1932-1934-х годах я приезжал в Саратов на летние каникулы – от семьи не отрывался. Жили поскромнее, чем в Алма-Ате, но тут помогал переводами младший брат отца из Америки, куда он сбежал от царской полиции ещё в 1906 или 1907 году.

Вёсельной лодчонкой мы втроем переправлялись на большой Волжский остров, а по воскресеньям с нами ездил и папа.

Прогуливаясь подальше от Лёвы с Лёной, папа рассказывал мне массу интересных вещей. Ведь он учился всю жизнь, всю жизнь общался с читающими, думающими, образованнейшими людьми, с вожаками рабочего движения. В маминых воспоминаниях всё это есть, но, к сожалению, только до 1924 г. Приведу тут один из коротеньких рассказов отца, которые я понял по-настоящему только сам попав за решётку.

«Как просидеть три года в одиночке и не деградировать?

Только с помощью железной самодисциплины (это 1925-1928 гг.). Утренняя зарядка не менее часа. Умственная зарядка 6-8 часов, конечно с перерывами на разминку и др. Книг интересных в тюрьмах Суздаля и Ярославля было много. Перестукивание час-два (это программа «Новости», так как газет не давали). Прогулка – 1 час; остальное время на принятие пищи, уборку, туалет, 6-7 часов сна – свободного времени и не остаётся. Главное, повторяю, железная самодисциплина».

Кажется, в 1932 году на Саратовском горизонте появился ссыльный писатель Иванов-Разумник. Интереснейший человек! Изумительный рассказчик! Мама его подкармливала: почти каждый день он приходил к обеду, потом играл со мной в шахматы, а затем уже беседовал с глазу на глаз с отцом в его маленькой комнатушке.

Папа мне жаловался на него: последние иллюзии разбивает. Говорит, что вот– вот Сталин не только старых партийцев и интеллигенцию сгонит, или постреляет, но такой ужас на страну наведёт, который история ещё не знала. И аргументирует железно!

Мне казалось, что только людям, намучившимся за решёткой, могут рисоваться такие ужасные перспективы. Я успокаивал как мог отца, рассказывал ему о Московской студенческой молодёжи – в основном оптимистах, рвущихся к знаниям, к служению Родине… Но что я знал? Что не следует болтать, травить анекдоты, нельзя отказываться от общественной работы… Меня в комсомол, слава богу, не тянули, а все мои интересы были в учёбе, МХАТе, девочках и прыжках с лыжного трамплина. Слишком много приходилось заниматься, но жилось мне хоть и напряжённо, но легко…

Может оттого, что я студент-технарь, а не гуманитарий, может от недостатка времени, но газет я не читал, шушуканий не слушал и как вся моя Московская родня, полагал, что всё образуется.

Иванов-Разумник – идеологический лидер эсеров – смотрел в корень: массовый террор начался сразу же после убийства Кирова (1.12.1934 г.).

Тут уместно вставить страничку из книги Р.З. Иванова-Разумника «Тюрьмы и ссылки» (стр. 222-223, Код СА 5797, изд. Нью-Йорк, 1953): «В Саратове нас ссыльных было немного: это была вся ссыльная «элита», которую надо было иметь перед глазами. Остальных разослали по разным городам и местечками области. Была группа человек 15 меньшевиков, такая же группа правых и левых эсеров… Я имел благоразумие избегать встреч и знакомств с эсерами и хорошо сделал, как оказалось впоследствии. Зато с меньшевиками знакомств не избегал и сошёлся с семьёй одного из видных партийных меньшевиков Кибрика. Эта семья много скрасила первое время моего пребывания в Саратове. Но Кибрик оказался менее осторожным, чем я, он дружил и поддерживал знакомства с бывшими товарищами по партии, за что и понёс должную кару: в середине 1935 г. он и все Саратовские меньшевики были арестованы по обвинению в организации подпольной меньшевистской группировки…»

Лето 1935 г. у меня было очень перегружено: парашютная практика, да ещё кое-какие хвосты в МАИ, так что у родных в Саратове я не смог провести, помнится, больше недели-двух.

Отец изменился, утерял свою обычную бодрость – как-то увял, но наши беседы о счастье семьи относятся именно к этому году.

«Не силён я в зоологии, – заявил он, – но уверен, что инстинкт продолжения рода самый древний, главный и сильный инстинкт всех живых существ и конечно человека. Родителям – счастье трудиться на благо своим детёнышам! Защищать их от всяческих невзгод! Прививать детям доброту, чуткость, воспитать культурными и интеллигентными людьми, всячески развивать их духовно и физически – вот к чему мы с мамой стремимся.

Но семья – это малая педагогическая среда, а большая – это школа, общество, это страна, которая или деградирует, или расцветает. Потому-то и не мыслил я счастья своей семьи без счастья своей страны.

Многовековое рабство, нищета и неграмотность простого народа, произвол чиновников на всех уровнях – это царская монархия, с которой я боролся с юных лет. Захват власти большевиками, разгон ими Учредительного Собрания 5 января 1918 г., Гражданская война, голод в Москве, Красный террор, Белый террор… Что мне делать?!..

Главное – в первую очередь спасать семью.

Поручаю своему брату Иосифу вывезти семью из Москвы в Саратовскую губернию, где поспокойнее и побогаче и где у брата есть нужные связи. Сам еду по Волжским городам, где сосредоточена добрая половина активистов меньшевистской партии и где мы организуем в Самаре областную партконференцию территории Учредительного Собрания. Партийные организации Оренбурга, Уфы, Казани, Западной Сибири тоже шлют своих делегатов.

Конференций выбираем Областной комитет – РСДРП территории Учредительного Собрания и решаем главный вопрос: оказания КОМУЧ[xi] безусловной поддержки.

КОМУЧ было правительством целиком эсеровским, но пост управляющего ведомством труда предложено занять меньшевикам. Мы пригласили на этот пост Майского, который вскоре и прорвался из Питера в Самару.

Мне поручено добиваться сближения позиций промышленников, армии и казачьих генералов с демократическими силами «КОМУЧ», убеждать их в необходимости компромисса с целью единения в борьбе с большевистской диктатурой.

Как я остался жив в этом котле ненависти – непонятно!

Потом Уфимское Государственное Совещание (8-24 сентября 1918), объявившее директорию из пяти лиц «Временным Всероссийским правительством» впредь до созыва Всероссийского Учредительного Собрания.

Меньшевики потерпели сокрушительное поражение! День рождения Директории (24.09.1918 г.) явился днём смерти КОМУЧ.

Потом наступление красных по всему фронту: 14 сентября пала Казань, в ночь с 6-го по 7-е октября – Самара, а уже 12 октября Майский со своей командой (и я в том числе) вслед за директорией выехал из Уфы в Омск.

18 ноября адмирал Колчак арестовал Директорию и объявил себя Верховным правителем России.

Через несколько дней арестовали и меня. С недельку посидев, мучительно и много передумав, вызван на допрос к жандармскому полковнику.

– Ну, что будем делать? – спрашивает с иронической улыбочкой.

Отвечаю так:

– Маскироваться мне бесполезно: буду предельно искренен. Противостоят друг другу только две мощнейшие силы: Колчак – Ленин. Служить ни тому, ни другому не буду. Могу служить народу в системе Союза Потребительских Обществ. Этим я занимался с 1914 года и небезуспешно…

– Ваше досье у меня, – говорит полковник, – пристрелить вас, коль будете мутить тут воду, мы всегда успеем. А кормить разбухший от беженцев Омск – ох как нужно. Вам дадут бумагу в потребсоюз: действуйте. Но отмечаться обязаны в комендатуре каждую субботу.

Душа рвётся к семье под Саратов; разум твердит: шансов прорваться – один из ста… Подожди, осмотрись…

Шлю письма туда с верными людьми, но ни одно, как после выяснилось, не доходит.

Колчак уже вышел широким фронтом к Волге, на юге Деникин с многочисленными армиями. Эсеров и меньшевиков стреляют и красные и белые, а меня неотступно гложет мысль о детях, днём и ночью гложет… Никаких вестей и самые мрачные предположения…

Наконец беру себя в руки и вгрызаюсь в работу: из Сибирской глубинки гоню в Омск продукты, в глубинку – всё, что могу достать».

… Вот примерно в таком духе рассказывал папа о событиях 1918-1920 гг. И о своём участии в этих событиях.

Ранней весной двадцатого года большевиками частично очищена Западная Сибирь и дорога до Омска; отец прорываться в Москву, где назначается Центросоюзом в качестве ответуполномоченного Сибирским отделением Союза Потребительских Обществ.

Забрав из под Саратова семью, через Москву, уже все вместе, едем обратно в Омск…

Жизнь в Омске и Москве начала двадцатых годов описана мамой, и я остановлюсь лишь на одном важном событии.

На 29-й стр. её воспоминаний сказано о приёме Хинчука и отца Лениным. Моя сестра нашла запись беседы.

«6-го сент. 1922 г. В. И. имел свидание с председателем правления Центросоюза т. Хинчуком и беседовал с ним о его брошюре «Центросоюз в условиях НЭПа».

Владимир Ильич очень заинтересовался этой брошюрой, как первым опытом подведения итогов НЭПа в области кооперации…

… Через несколько дней Вд. Ил. пишет Хинчуку…, даёт ряд указаний и необходимых добавлений, которые показывают, как глубоко вникал Вл. Ил. в содержание брошюры…

…P.S. Брошюра очень хороша! С ком. приветом! Ленин».

Отец, как начальник планового отдела Центросоюза, писал эту брошюру совместно с Хинчуком, был на том приёме, но он, после ареста в 1925 г., попал в чёрный список лиц, упоминать о которых в печати – запрещено.

О Ленине отец в Саратове 1932-1934 гг. вспоминал не раз.

«НЭП – это надолго, на десятилетия, это именно то звено, что вытянет всю цепь» – говорил нам Вл. Ил.; «Великий утопист! – Рано, рано ушёл из жизни! И письмо его к съезду скрыли… И грызня в партийной верхушке разгорается без него с каждым годом всё жарче и жарче…».

Однажды гуляя по острову вдали от людей, папа впервые со мной разоткровенничался: его прорвало, и вот что (примерно) он выдал:

– Ленин и Сталин – антиподы! Ленин вдохновлял! Он был убеждён в том, что, закладывая лишь первые камни в будущее строительство фундамента социализма, большинство трудового народа пойдёт с ним.

– Сталин – подавляет! Он подбирает себе руководящие кадры, покорно проводящее его идеи, доводя их по ступенькам до самого низа.

Вероломство Сталина безгранично: свои «ошибки» он сваливает на других и с «виновниками» расправляется беспощадно. Злоумышленные, коварные действия, клевета и предательство под крышей «социалистических идей» и лозунгов – «Сталин – это Ленин сегодня» – создают массовое затмение сознания одних и страх других. Зарождается империя зла…

Как-то за обедом родители вспомнили о своих встречах с Лениным. Папа говорил о деликатности и мягкости его в сочетании с силой убеждения; о принципах Ильича открыто признавать свои ошибки и уметь извлекать из них уроки и т.п…. Мама заметила: «Общеизвестно, что плохому человеку окружающие кажутся лицемерами и негодяями, а хороший – доверчив и очки у него розовые…»

«Ты, мать, не кипятись только, – предупреждает отец, – я Плехановец, а Ильич – утопист, не забывай…» – «Ты, ты утопист! – повышает голос мать, – одел тогда, в 23-м, свои розовые очки и не увёз нас в Лондон, а в 25-м уже сел!.. Нужен он…»

Отец срывается из-за стола, идёт в свою комнатушку и плотно закрывает дверь… На следующий день папа раскрыл мне карты: «Если б я в 23-м согласился с Майским, то в 25-м он бы уже сел рядом со мной» (см. стр. 2 – И.М. Майский).

Теперь, через много лет, пытаясь понять и объяснить двойственность в оценке Ленина моим отцом, теперь, когда Ленина со всех сторон обливают грязью, валят на него Сталинские деяния, обзывают то немецким шпионом, то истоком Сталинизма, я обращаюсь к самому Ленину и вот что у него нахожу:

Полное собрание сочинений. Москва, 1970, т. 45, стр.372.

Статья «О кооперации» – 04.01.1923 г.

«Чтобы достигнуть через НЭП участия в кооперации поголовно всего населения – вот для этого требуется целая историческая эпоха… Без этой исторической эпохи, без поголовной грамотности, без достаточной степени толковости, без достаточной степени приучения населения к тому, чтобы пользоваться книгами и без материальной основы этого, без известной обеспеченности, скажем, от неурожая, от голода и.т.д. – без этого нам своей цели не достигнуть».

Т. 45, стр. 373: «… А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией – это и есть строй социализма».

«К цели – только демократическим путём – без диктатуры!» – подправил бы мой отец.

«Письмо к съезду» там же т. 45, стр. 343; 25.ХП.1922.

«Я имею в виду устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время, и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства. Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК как Сталин и Троцкий…

… т. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью…

… Троцкий отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезвычайно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела. Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком и привести к расколу»…

Добавление к письму от 4 января 1923 г.

«Сталин слишком груб и этот недостаток… становится нетерпимым в должности Генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места… думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение». Ленин, 4 января 1923 г.

Сталин спешит в «Социализм»!!! Уже с 1927 г. он сворачивает НЭП и вколачивает коллективизацию.

Начинается великое переселение кулаков и «подкулачников» с родных мест на север – в тайгу. Грядут года страшного голода…

Последняя в моей жизни встреча с отцом – лето 1934 года.

За год, что мы не виделись, папа сильно сдал: похудел, глаза, раньше такие живые, смотрели грустно; приходя с работы – ложился отдыхать – жаловался на усталость.

Мама сдерживалась: свою раздражительность от меня прятала, но атмосфера напряжённости в семье как-то мною чувствовалась. Винил я себя и снова обещал обязательно перейти в один из технических вузов попроще. Винили себя и родители: вся жизнь под надзором властей… А будущность детей!

1-го декабря 1934 г. Сталин разделывается с Кировым.[xii] Радикальная чистка от «врагов народа» – немедля.

За Москвой и Ленинградом последовали и другие крупные города. Отца в Саратове забрали 17 февраля 35-го года, а меня -8-го марта (яблочко от яблони не далеко катится).

Предъявить папе какое – либо конкретное обвинение не смогли: никто из группы его не оклеветал. В подобных случаях приговор выносился не судом, а особым совещанием.

Вероятнее всего от отца требовали самооговора и после его отказа в этом – со мной расправились через суд, оклеветав с помощью двух сексотов. Пыток в 1935 году ещё не применяли; волю подследственных ломали старыми способами: «конвейер», холодный карцер, яркий свет и др. Умения и изощрённости в обмане, изматывании и запугивании своих жертв КГБ не занимать!

Как заложник оказался я никудышным: на допросах и в суде твердил одно: от политики отец давно отошел, всегда честно работал и нас этому постоянно учил…

После Лубянки, Таганки и Бутырки в июле 1935 г. я попал на Беломорканал в лагерь строителей Сегежского бумажного Комбината. Вскоре написал маме в Саратов, что работаю в техническом отделе под руководством очень интересного и опытного инженера – мостовика, живёт наша бригада в доме вольнонаёмных, в лагерь не ходим, и если мама может приехать – разрешение будет дано.

Вскоре она и приехала. С неделю пожила – убедились, что я не преувеличиваю, сообщила отцу, а может, и заехала к нему в ссылку (Сыктывкар).

Так у нас с папой и завязалась переписка.

Удивительно добрые, умные, успокаивающие письма слал отец. Вот что он примерно писал: (вместо кавычек буду ставить математический знак =, так как 60 лет всё же прошло с тех пор): =рад сынок ( не удивляйся). Рад, что ты на крупном строительстве. У тебя в МАИ сданы все общеинженерные дисциплины; литература, говоришь, нужная – под рукой, доброжелательное руководство и полный портфель заказов – все предпосылки, чтобы вырасти в инженера – механика широкого профиля. Будешь, инициативен и любознателен и тебя будут ценить и уважать. Котелок-то у тебя варит!

Индустриализация требует большого количества молодых инженеров. Вас – толковых и растущих будут поощрять, и награждать, как это было на Соловках. Нерадивых, болтливых – на лесоповал. Так что выбирай!»… «Моё образование – 4 класса + фармацевтические курсы, а я ведь всю жизнь учусь, и в тюрьме и в ссылке, вот и стал уважаемым экономистом».

… О Великой Французской Революции: «долгие годы крови ради «светлого будущего»: гильотины, войны, тирании, и потом полтора века эволюционного пути к современной демократии… «

Два объёмистых письма в месяц получал я от папы, думал над ними и не задерживал ответы.

Как мог, успокаивал и я его. Знал от мамы, что ссылка тяжёлая и мама добивается облегчения условий. Именно М.И. Ульянова и способствовала переводу отца в г. Вельск ( Архангельской обл.)- там условия были полегче (см. воспоминания мамы, стр. 21).

… Работать приходилось мне много. Кроме текущих горящих вопросов малой механизации, мы вдвоём с учителем проектировали плавучую насосную станцию. Заказали оборудование, руководили перестройкой старой баржи под станцию, с осени начали монтаж.

Курировали и магистраль, и разводку…

А настроение моё весь 1935 год менялось как бы по синусоиде.

Порой я впадал об отчаяние, но отец находил, единственно верный ход и кривая поворачивала на плюс.

Весной 36-го плюсов прибавилось: пригрело солнышко, больше движений и особенно теннис по утрам. А когда в Сегежу пригнали женский этап из Харбина (К.В.Ж.Д.) и я подружился с Танюшей: минуса совсем пропали, я даже замечтал закончить срок тут на комбинате, а потом доучится и диплом защитить.

Но з/к предполагает, а КГБ располагает! Нас с Танюшей через год разлучили: летом 37-го я по этапу загремел на Колыму.

Ни писем от родных, никаких вестей об их судьбах не имел до осени 46-го, пока сам не вернулся в Москву.

Тётка при встрече меня горько расплакалась…

– Что с отцом? Где отец? Мама ничего не знает!

– Пропал без вести… Пропал…

И ещё горче плачет.

Наконец успокоились мы, и тётка послала меня в Ленинку (библиотека). Прочитай в «Правде» или «Известии» за 4 марта 1938 г., где твой отец. Вот что я вычитал:

«Судебный процесс антисоветского право-троцкистского блока» по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды, Крестинского,… Икрамова и других.

Допрос подсудимого Чернова (быв. наркомзем Украины)… «В конце 1928 года я должен был поехать в Германию на лечение. Зная о том, что в Германии живёт мой старый товарищ по меньшевистской организации, я решил с ним повидаться…»

Вышинский – «кто это?»

Чернов: «Кибрик, с которой я переписывался до 1925 года, проживавший в Германии под чужой фамилией. Рыков знал меня, как старого меньшевика, просил встретиться в Германии с Даном, установить связь с ним и передать поручения от имени правого центра. Я Рыкову ответил, что в этом отношении может оказать помощь мой товарищ по меньшевистской работе, о котором я уже говорил, – это Кибрик…

… По приезде в Берлин я позвонил Кибрику, и мы договорились о встрече. Встретились довольно радостно, и Кибрик сказал, что встречу с Даном он мне устроит. Первая встреча с Даном была с глазу на глаз, так как Кибрик ушёл. Встреча состоялась в городе Кенигштейне, куда я поехал на лечение… Через несколько дней я получил приглашение Кибрика ехать в Берлин.

Эта вторая встреча с Даном состоялась на квартире Кибрика. После беседы Дан уехал, а мы с Кибриком остались ужинать… Кибрик посадил меня в автобус и я поехал, чтобы отправится обратно в Кенигштейн».

Внимательно пересмотрев весь материал процесса, я не нашёл в газете больше ни слова об отце.

Но какое же коварство и наглость эта Берлинская выдумка! Ведь именно в 1928 году я жил у папы в Кзыл-Орде, учился там в школе. Каждые 2 недели ссыльные ходили в комендатуру отмечаться; вся жизнь отца протекала под бдительным оком КГБ. Процесс готовился с начала 1937 года. В Москву везли из лагерей, тюрем и ссылок видных политических деятелей и всеми возможными и невозможными способами требовали выполнения каждым его роли по сценарию. Одни сломались (как тот же Чернов), другие, вынеся пытки, расстреливались несломленные (отец).

Родственники получали при этом извещение: «осужден на 10 лет тюремного заключения без права переписки».

Мама такого извещения не получала, несмотря на несколько своих запросов. Переписку её со мной и папой КГБ, видимо, выкрадывало с лета 1937 г.

Вернулся я с Колымы осенью 46-го, а о смерти отца мы узнали лишь в конце 1960 г. из справки о его реабилитации (каким был тот приговор в справке постыдились написать даже через 22 года).

О расстреле отца в 38 году я узнал через 51 год!

Знала ли мама о «Берлинской встрече» – не знаю. Если и знала, то молчала, боясь за судьбу Лёвы и Лены – «пропал без вести» – и всё тут. Родственникам «фигура умолчания» тоже подходила: разговор о Кзыл-Орде – прямая дорога на тот свет.

И я, вернувшись, молчал по той же причине.

С конца восьмидесятых годов на мои запросы об отце стали, наконец, отвечать и Ташкент, и Саратов, и Москва, и Архангельск. Сопоставляя эти документы и раздумывая над ними, наиболее вероятным мне представляется следующее: при подготовке в 1937 г. процесса Бухарина – Рыкова, органами сфабрикована, для усиления эффекта и организация меньшевиков г. Сыктывкара, ставящая задачу свержения Советской власти??? (см. письмо УКГБ Архангельской области №. К-558 от 12.02.1990г г.).

Отец в этой нелепой фабрикации участвовать отказался. Как его ломали – неизвестно: возможно пообещали заменить для сына «санаторий» в Сегеже каторгой на Колыме, возможно – посадить жену и младших детей: всё возможно в нашей стране чудес и беззаконий. Отец не сломался!

В 1938 г. судебный процесс уже шёл, а солидной фигуры «для свержения Советской власти» так и не нашлось. Пролетят ведь и ордена и повышения по службе. Надо ещё нажать! Нажали ещё, но снова безрезультатно. Надо добиться от Кибрика хотя бы подтверждения показаний Чернова на процессе! («Берлинская встреча»).

Арестовать жену, срочно её в Москву: шантажировать судьбами детей – пусть сама добивается от мужа нужных нам показаний! Исполнено 4-го апреля. Отец не сломался.

Приговорить жену! Ознакомить Кибрика с её приговором! Давить и давить! Исполнено 15 апреля. Не сломался!..

Я не могу ехать в Москву и Архангельск, оставив тяжело больную жену. Однако даты 4, 15 и гибель отца 21 апреля 1938 г. не дают душе покоя…

Где-то в конце 60-х годов мама рассказала мне об одном странном эпизоде. Навестил её в Перми незнакомец. Сказал, что знает о последних днях жизни её мужа. Было это действительно весной 1938 года. Погиб он от смертельной голодовки, а не от пули. Незнакомец не назвался и тут же ушёл.

Где это было в Москве, или в Архангельске я не могу, припомнить. Моя сестра, у которой тогда жила мама, ничего об этом эпизоде не знает.

Корю себя, что не поехал в своё время, не добился лично ознакомиться в КГБ с делом отца. Ведь в письмах и документах бывшего КГБ полно несуразиц: издевки ли это, пудра мозгов, или просто описки в отписках – не знаю. Но три раза, без перерыва, тюрьма плюс ссылка (1925, 1935, 1937). Но три реабилитации плюс расстрел, после которого вновь арестован 24-го июня 1938 г. (см. то же письмо из Архангельска).

Причина смерти отца впервые сообщена родственникам лишь в 1989 году, свидетельство о смерти изготовлено в 1990 г. Архангельск сообщает, что дело отца фабриковалось у них, значит и хранится с 1937 г. у них, но Москва пишет другое. Читайте!

Военная Коллегия

Верховного СудаКибрик В.Б.

Союза ССР

… Мая 1989 г.г. Херсон, ул. Советская, д. 8, кв.3.

№ 4Н-2039/60

…21260 Москва, ул. Воровского, д.15

Виктор Борисович!

Имеющееся у Вас свидетельство о смерти Кибрика Бориса Самойловича и справка о реабилитации соответствуют действительности, поскольку в то время смертные приговоры в отношений граждан, обвинявшихся в государственных преступлениях, приводились в исполнение сразу после вынесения.

К сожалению, больше мы ничего сообщить не можем по интересующим Вас вопросам, поскольку прекращенное дело Кибрика В.С.было в 1960 году направлено для хранения в УКГБ по Архангельской области, куда Вы также можете обратиться с запросом.

Приложенные копии возвращаются.

Приложение: по тексту на 2 л.с н/вх. 640 г.

Начальник секретариата Военной

Коллегии Верховного Суда СССР

А. Никонов

……………………………………………………………………………

Февраль – 1996 г.

Где же всё-таки прах отца?

Куда ехать развеять цветы и помянуть его светлую и бесстрашную ЛИЧНОСТЬ?!

В Москву или Архангельск?

Да, я не боюсь назвать отца Личностью выдающейся!

Его твёрдые убеждения, его кристально – чистая Совесть, чувство Долга и чувство Достоинства пронизывают все его Деяния.

В 1997-м году – 80 лет со времени двух Российских революций.

1917-й – это кульминация борьбы отца против большевизма…

Дай Бог мне сил поехать!..

……………………………………………………………………………………

Нет, нет уже ни сил, ни средств.

А без документов, которым можно верить, воспоминания не закончить!

Приложения

1.Письмо Прокуратуры Узбекистана Nо. 13/119-92

2. «Известия» Nо. 46 от 28.1У.1917 (не набрано)

3. «Известия» Nо. 192 от 20.х.1917 (не набрано)

4 «Вечерняя Заря» Nо. 76 от 20 июня 1918 г.

5. Письмо КГБ по Саратовской обл. № 10-а/2719

6.Справка о реабилитации отца № 44-2059/60

7.Справка о моей реабилитации № I – 00782-35

8.Письмо УКГБ по Архангельское обл. от 12.02.1990 г. NK-558

9.Справка о реабилитации матери № 13-235-93

Приложение №1

СССР Прокуратураси325000, Украина

Прокуратура СССРгор. Херсон

Советская ул., д.8, кв.5

Узбекистон Республика

ПРОКУРАТУРАСИгр-ну Кибрику

ПРОКУРАТУРАВиктору Борисовичу

Республики Узбекистан

ГСП-700000. Тошкент ш.

Гоголь кучаси, 66

ГСП-700000, г. Ташкент, ул. Гоголя, 66

30.06. 92 г. №3/116-92

СПРАВКА

О реабилитации

Дана в том, что Кибрик Борис Самойлович, 1880 года рождения, уроженец гор. Москвы, до ареста органами ОГПУ 26 июня 1925 года в гор. Ташкенте, ответственный работник Главного хлопкового Комитета Наркомзема СССР за связь с меньшевиками постановлением. Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 7.08.25 годе заключен в ИТЛ сроком на 3 года. Постановлением той же Коллегии от 4.05.28.г. по отбытии наказания Кибрик В.С. выслан в Казахстан /г. Кзыл-Орда/ сроком на 3 года. Постановлением той же Коллегии от 10.04. 31г. Кибрику В.С. запрещено проживание в 12-ти городах СССР сроком на 3 года.

Изучив материалы архивного уголовного дела, Прокуратура Республики Узбекистана признала все постановления Особого Совещания при Коллегии ОГПУ в отношении Кибрика Борисе Самойловича незаконными. Заключением от 29 июня 1992 года на основании ст.I Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов» и Указа Президента СССР от 13 августа 1990 года Кибрик Борис Самойлович реабилитирован.

Начальник отдела по надзору

за исполнением законов о

национальной безопасности А.М. Салихов

государственный советник

юстиции 3 класса.

Приложение№ 4

С. Яковлев

«Ничему не научились

«Научились ли они чему-нибудь – вот вопрос, который возникает, когда вдумаешься в резолюцию совещания торгово-промышленной организации.

Был тяжёлый кошмар русской жизни, распад государства, разрушение промышленности социалистическими экспериментами, диктатура кучки авантюристов социальной революции, перещеголявших монархию в политическом и экономическом терроре. Но ведь было и мощное движение широких масс пролетариата и крестьянства. Но ведь эта кучка авантюристов вела значительные массы за собой, сделала не только свою программу, но и способ проведения этой программы в жизнь, программой и тактикой значительных масс.

Казалось, что этот процесс не скоро будет изжит, что Россия не скоро вернётся на путь демократической государственности. Теперь, когда этот процесс начинает проходить, когда массы отходят от большевизма и возвращаются к борьбе за демократическое государство, за возрождение России, каждый трезвый политик обязан помнить, что увлечение масс большевизмом не может быть объяснено только демагогическими посулами большевиков. Здесь были более глубокие социальные причины. Если в малосознательных народных массах… быстро развивался максимализм, надежда достигнуть в этой же революции социального благополучия, то ведь и буржуазные классы проявили себя не меньше максималистски, не считаясь с народной волей. Ни правительство Львова, ни Керенского не имели поддержки торгово-промышленного класса, который мечтал «о твёрдой воле власти» и который пришёл к заключению, что только голод заставит рабочий класс подчинится капитализму. При таком положении неизбежно в малосознательных массах укрепилась идея, что во всём виновато «соглашательство», раз буржуазный класс не идёт на уступки, их, для спасения России надо победить. Максимализм буржуазии сделал осуществимой Большевистскую авантюру. Вот где корень большевизма масс. Россия заплатила за это очень дорого. Великое Государство распалось, пролито море крови в гражданской войне, разруха хозяйственная не поддаётся пока даже учёту. Торгово-промышленный класс, если он на деле стремится к возрождению, должен произвести такую переоценку ценностей, которые производит в настоящее время рабочий класс. К сожалению, мы этого не видим в резолюции совещания Самарских торгово-промышленных организаций. Здесь мысль течёт по старой, избитой колее: власть должна быть организована из социальных и несоциальных групп на паритетных началах. Почему нужен паритет? Мы снова попадаем в полосу старых споров. Надо помнить, что теперь делается последняя ставка на возрождение России и если начавшееся движение будет отправлено тем ядом, который разлагал нашу революцию с первых дней, то неизбежен окончательный крах.

Этот яд – партийные комбинации – ими подменяли волю народа! С этого пути надо сойти – не спорить об организации власти, а всем партиям и всем классам надо добиться, чтобы скорее воля народа выявила себя в новых выборах. Пусть новые выборы покажут, какая партия или какая комбинация партий должна править Россией и если эти выборы дадут большинство не социалистическим партиям, мы первые подчинимся этой воле большинства. А до этой поры надо безо всяких споров, не за страх, а за совесть, поддержать самой энергичной работой ту власть, которую получило большинство на последних выборах. Вокруг требования восстановления Учредительного собрания и скорейшего перевыборы его должны объединиться все силы! Но вот об учредительном собрании нет ни слова в резолюции торгово-промышленных организаций. А как раз в этом нужна ясность: за народовластие или против? И если кое-где на место ушедшей диктатуры мечтают о диктатуре противоположной, то мы не завидуем этим мечтателям, которые ничему не научились за время революции.

«Вечерняя Заря», №76 от 20 июня 1918 г.

Приложение № 5

Комитет

Государственной Безопасности СССР

Управление по Саратовской области

г. Саратов

30.12.89 № 10-а/2719

В г. Херсон, ул. Советская, д.8, кв.5,

Кибрику В.Б.

Уважаемый Виктор Борисович!

Ваш отец Кибрик Борис Самойлович, 1880 года рождения, уроженец г. Балта, бывшей Подольской губернии до ареста работал в Саратовском Крайплане экономистом, проживал по ул. Кузнечной, дом 23, кв. 2.

Арестован 17 февраля 1935 года. Постановлением Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних дел СССР от 20 июля 1935 года Кибрик Б.С. был приговорен к ссылке в г. Сыктывкар сроком на пять лет за участие в контрреволюционной группе меньшевиков. Постановлением Особого Совещания от 9 августа 1936 г. Кибрик Б.С. был сослан в г. Вельск Севкрая на оставшийся срок.

В апреле 1960 года Кибрик Б.С. реабилитирован.

Данными о трудовой деятельности Кибрика Б.С. в интересующий Вас период времени не располагаем. При аресте трудовая книжка Вашего отца не изымалась.

Возвращаем копию справки о реабилитации Вашего отца.

Приложение. Копия справки – I.

Зам. начальника Управления КГБ

СССР по Саратовской областиА.В. Гусев

Приложение №6

Военная Коллегия

Верховного Суда

Союза ССР

3 ноября 1960 г.

№ 4н-2059/60

Москва, ул. Воровского, д.15

СПРАВКА

Дело по обвинению КИБРИКА Бориса Самойловича, арестованного 24 июня 1937 года, пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 27 октября 1960 года.

Приговор Военной коллегии от 21 апреля 1938 года в отношении КИБРИКА Б. С. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

КИБРИК Б.С. реабилитирован посмертно.

Зам. Председателя Военной Коллегии

Верховного Суда Союза ССР

Генерал-майор юстиции

П. ЛИХАЧЕВ

Приложение №7

Военная Коллегия

Верховного Суда

Союза ССР

31 июля 1965 г.

№ 1- 00782-35

Москва, ул. Воровского, д.15.

СПРАВКА

Дело по обвинению КИБРИКА Виктора Борисовича, до ареста – 8 марта 1935 года – студента Московского авиационного института, пересмотрено Пленумом Верховного Суда СССР 30 июня 1965 года.

Приговор военного трибунала Московского военного округа от 15 июня 1935 года и определение Военной коллегии Верховного Суда СССР от 20 августа 1935 года в отношении КИБРИКА В. Б. отменены и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

КИБРИК В. Б. по данному делу реабилитирован.

НАЧАЛЬНИК СЕКРЕТАРИАТА ВОЕННОЙ

КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

ПОДПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ.

(ЧИКИН)

Приложение № 8

325000, г. Херсон, ул. Советская 8, кв. 5

Кибрик В. Б.

Уважаемый Виктор Борисович!

Приносим извинение за задержку ответа на Ваше заявление. Одновременно сообщаем, что отец – Кибрик Борис Самойлович, 1880 года рождения, 2 июня, ур. г. Тирасполь, Молдавской ССР, проживал в г. Вельске, Архангельской области, на день ареста нигде не работал.

По Постановлениям Особого Совещания ОГПУ/ НКВД/ в 1925 году приговорен к 3 годам политизолятора, в 1928 году к 3 годам высылки в Казахстан, в 1931 году к высылке минус 12 /без права проживания в г. г. Москве, Ленинграде и др./, в 1935 году к 5 годам ссылки в Сыктывкар. В 1936 году по Постановлению Особого Совещания НКВД переведен в г. Вельск, Архангельской области.

Арестован 24 июня 1937 года. 21 апреля 1938 года Военной Коллегией Верховного Суда СССР в г. Архангельске приговорен к высшей мере наказания с конфискацией всего его имущества за то, что входил в состав сфабрикованной нелегальной контрреволюционной организации меньшевиков, действовавшей в г. Сыктывкаре и ставившей задачу свержения Советском власти. Приговор исполнен 21 апреля 1938 года.

Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР № 4-Н-2059 от 27 октября 1960 года Борис Самойлович реабилитирован. Справка выдана Вашей матери – Кибрик Изабелла Исааковне, проживавшей в г. Перми, ул. Энгельса 13-7.

Место захоронения отца установить не представляется возможным, так как оно в то время индивидуально не фиксировалось. Свидетельство о смерти вышлет бюро ЗАГС.

Начальник подразделения УКГБ

по Архангельской области Л. В. Малышев

12 февраля 1990 года NK – 558

Приложение № 9

Прокуратура

Российской Федерации

ПРОКУРАТУРА

Саратовской области

410002, г. Саратов

ул. Революционная 33/39

23.06.93

23.06.94№ 13-235-93

СПРАВКА О РЕАБИЛИТАЦИИ

Гр-н/ка/ КИБРИК ИЗАБЕЛЛА ИСААКОВНА

Год и место рождения 1885 года рождения, г. Минск.

Место жительства на момент ареста г. Саратов, ул. Кузнечная, дом. 23, кв. 2.

Место работы и должность / род занятий/ до ареста медицинская сестра поликлиники г. Саратова.

Когда и каким органом осужден / репрессирован/ Арестована 4 апреля 1938 года. По Постановлению особого совещания при НКВД от 15 апреля 1939 года.

Квалификация содеянного и мера наказания /основная и дополнительная/ за недоносительство о контрреволюционной деятельности своего мужа подвергнута 3 годам лишения свободы.

На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов».

Гр-н/кА КИБРИК ИЗАБЕЛЛА ИСААКОВНА

Реабилитирован/а/.

Заместитель прокурора

Саратовской областиГ.И. Задков

[i] Вещдок- вещественное доказательство.

[ii] И.М. Майский – старый друг отца, его ровесник, член РСДРП с 1903 г.

[iii] Коба – партийная кличка Сталина.

[iv] «Октябрь в Москве» изд. Моск. Рабочий, 1967 г.

[v] Историч журнал «Пролетарская революция» 13-1923 г.

[vi] Везде далее Большевики- Б., Меньшевики – М.

[vii] «Новый мир» 11-1970 г. стр. 224, 228, 231.

[viii] Здесь и далее указаны соответ стр. из книги «Октябрь в Москве», 1967 г. изд.: Моск. Рабочий.

[ix] Территория Комитета Учредительного Собрания.

[x] Из письма КГБ Узбекской ССР №. 10/2359 от 17 июня 1992 г.

[xi] КОМУЧ – Комитет Учредительного Собрания

[xii] Заключение Гос. Комиссии Шатуновской.

xiii Прим. ред.: согласна справке на портале «Мемориала» http://www.memo.ru/history/socialist/Chapter3.htm КИБРИК Борис Самойлович. Род. в 1884 в г.Тирасполь Молдавской ССР (по другой справке – в г.Балта бывшей Подольской губ.). Чл. РСДРП с 1903. Типографский рабочий. До революции арестовывался 5 раз. Всего отбыл в тюрьме около 1,5 лет, в ссылке – 3 года. По свидетельству сына, в 1918 году был в самарской организации СД. После февральской революции был членом исполкома Моссовета и Президиума Моссовета. В 1918 – в КОМУЧе. (комитет учр. Собр). В 1921 работал в Москве в Центросоюзе начальником планового отдела.

Арестован 7 нояб. 1921 в Москве. В 1923 работал в Ташкенте в Главном хлопковом комитете Наркомзема СССР вплоть до ареста 1925. Арестован 26 июня 1925 в Ташкенте за “ связь с меньшевиками”. Постановлением ОСО при Коллегии ОГПУ от 7 авг. 1925 приговорен к 3 годам заключения, которые отбывал в Тобольском политизоляторе. В окт.-нояб. 1925 значится в списках Бутырской тюрьмы. В дек. 1926 – в списке Таганской тюрьмы. Постановлением Коллегии ОГПУ от 4 мая 1928 выслан на 3 года в Казахстан (г. Кзыл-Орда). Постановлением Коллегии ОГПУ от 10 апр. 1931 запрещено проживание в 12 городах СССР сроком на 3 года. Перед арестом в 1935 работал в Саратовском Крайплане экономистом. Арестован 17 февр. 1935. Постановлением ОСО при НКВД СССР от 20 июля 1935 приговорен к ссылке в Сыктывкар на 5 лет “ за участие в к/р группе меньшевиков”. Постановлением ОСО при НКВД от 9 авг. 1936 сослан в г.Вельск Архангельской обл. на оставшийся срок. Арестован 24 июня 1937. 21 апр. 1938 Военной Коллегией Верховного Суда СССР в г. Архангельске приговорен к высшей мере наказания с конфискацией всего имущества “ за участие в нелегальной к/р организации меньшевиков”. Расстрелян 21 апр. 1938. Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР №4-Н-2059 от 27 окт. 1960 реабилитирован.

Из справки Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 3 ноября 1960, выданной сыну В.Б.Кибрику: “ Место захоронения установить не представляется возможным, так как оно в то время индивидуально не фиксировалось”.