Детство 1921–1932 гг.

С того времени, как помню себя, знаю, что не была любимым ребенком матери, ей вообще было не до нас, хотя обеды были ежедневно, и сносная одежонка. Мама была неграмотной крестьянкой, имеющей золотые руки. Стирала белье отлично, судя по тому, что ей доверяли стирать мужские рубашки семья профессоров (евреев) высших учебных заведений г. Томска. Утром рано приносила 100 шт. белья. Намачивала в щелоке. Стирала в деревянном корыте, стиральная доска крепилась гвоздем к корыту. Парила белье в котле, который был вмазан в плиту. Как она вспоминала, они ей хорошо платили и кормили. Сильная она была, ловкая, трудолюбивая и вместе с тем, довольно изящная и красивая. Вот тогда я не помнила ее запоев. Да и запьешь от такой жизни. За стенкой в бараке жила бабушка Луша с 4 детьми (Катя, Оля, Лида, Володя). Дети были довольно взрослые, но мама должна была давать им молоко им коровы Пестрянки. Если она не давала, то в семье были ругань и драки. Вскоре Пестрянку куда-то дели, молоко мама покупала, но я все равно росла хилым и больным ребенком. Я совсем не хотела есть, особенно суп. Папа меня «нанимал» за копейку. Получив копейку, я шла через дорогу Бульварной улицы напротив нашего дома. В магазине Шавинского покупала конфетку, тянучка, завернутая в бумажку, стоила 2 копейки. Часто болела, видимо, простывала. Однажды, постучав по железной трубе, меня накрыл огромный снежный сугроб. Хорошо, что кто-то видел, меня откопали. Помню, лежала долго в кровати, приходил детский врач, известный в г. Томске, Павлицкий. Ему несколько лет назад мама мыла полы в его двухэтажном доме по ул. Карташева, 4. Днем мы были предоставлены сами себе. Ухитрилась я однажды потеряться, побывала у цыган и в милиции. Любимым местом были сараи (они и сейчас там есть, их видно из окна трамвая). Лазили по сеновалам, в волосах была труха, за это мне попадало. И еще на месте современного лампового завода была прекрасная березовая роща, были пни и попадались ягодки лесной земляники. Бегали со скакалками по бульвару. Бульвар имел 6 рядов деревьев.

(Мама жила в деревянном 2-этажном доме по ул. Советской (сейчас) напротив корпуса политехнического института.)*

* В скобках курсивным шрифтом даны комментарии Ольги Вольпер – дочери Н.Н. Клепининой.

По обеим сторонам кусты боярышника, затем ряд молодых елей. И сейчас стоят огромные, которые выжили, но страшные. А по обеим сторонам бульвара, еще не асфальтированного, ряды молодых тополей, за ними ухаживали, подстригали. Мы собирали состриженные ветки (они были еще голые), связывали их и скакали по бульвару, но нам не разрешали убегать далеко. Я не знала, что там ул. Красноармейская (или как она называлась), но это была глушь. И что говорить, так в ожидании поезда (ездили в старое Черево), перейдя рельсы, тут же насобирали горсть земляники. Иногда всей семьей ходили в гости к дяде Феде (кривому) в Черемошники. Это был пустырь с кочками. Его и сейчас помнит муж моей крестной тети Веры (ее живой застали Таня и Оля) Станислав Ульянович. Он инвалид ВОВ, живет около старого гормолзавода.
Во время войны бабушка работа в госпитале, в здании которого теперь больница им. Семашко. Но старшая сестра сильно к ней придиралась.
Тяжела была судьба моих родителей. В отрогах Алтая у небольшой речушки село Старо-Черево, 25 км от Щеглова (теперь Кемерово) жила добрая, худенькая моя бабушка Евдокия. Рожала 19 раз, но в живых осталось 9 детей. Бабушка новорожденных таскала в поле или его нянчили старшие дети. Помню Олю, Даша, Поля (моя мама), Андрей, Мина, а других уже и забыла. Очень любили своих детей бабушка Луша (папина) и бабушка Даша (мамина). Мои двоюродные сестры Вера и Фая живут в Кемерово.
Когда мы были у бабушки Даши, то бегали босяком, обуви не было. Все руки и ноги были в цыпках. Умный Толя посоветовал мне лечить цыпки мочой, я, как всегда, его послушалась. Боль была страшная. А в голове у всех были вши. Когда в 1927 году мы были в Томске, то меня первый раз решили сфотографировать на старом базаре (теперь пл. Ленина). Т.к. обуви не было, мне сшили из сукна тапочки. Из-за вшей стригли под мальчика. Вот и стою я на фоне лебедя с огромными тощими руками, в ситцевом платье, в четных чулках при июльской жаре. Вот у мамы, несмотря на то, что она была крестьянкой, были тонкие изящные руки. Как-то я пришла к подружке, и ее мать дала мне гребенку, чтобы вычесывать вшей. Я, недолго думая, тут же и начала честь. Конечно, меня выгнали.
Моя бабушка Луша на старости лет по обычаю того времени жила у старшего сына Андрея. У него было 3 ребенка. Его жена Анисия работа в поле. Выращивали дыни и из них выбирали косточки (семена для данного региона). Алтай благодатный край с прекрасными землями, но люди были нищие. О доброте бабушки Луши у меня просто не находится слов. Старенькая, худенькая, беззубая, сидит она на завалинке, попросит нас (внуков) слазить в погреб за брюквой. Погреб очень глубокий, с лестницей. Овощи там долго остаются свежими. Вот скоблит она сладкую брюкву, а мы окружаем ее и раскрываем рты, в которые она по очереди кладет скобленку. Просила нас собирать яйца кур, которые неслись, где попало. Купались, собирали ягоды. Такой большой лесной земляники я уже никогда не видела. Сахара не было, ягоды сушили. Не знаю, кто из ребят остался в живых. Проня погиб на фронте.
Началось раскулачивание. В нашей нищей родне тоже нашелся «кулак» – обладатель самовара. Он так разозлился, что выкинул самовар на улицу и растоптал. Вот у него-то моя мама нянчила детей с 7 лет от Троицы до Покрова (все лето). Много дел было с детьми, а так хотелось побегать.
Вспоминаю, как мама брала с русской печки «горсточку костей» – свою маму и несла в баню на берегу речушки вдоль всего огорода. Жена Андрея не особенно заботилась о свекрови. Моя мама часто ездила в Минусинск за продуктами и обязательно заезжала к своей маме. Бабушка очень любила маму и называла ее Поленькой. В бане она ее мыла, а «одеженку» прожаривала на каменке. Бабушка Даша очень любила париться и все причитала «Поленька, хлещи меня пуще», а мама говорила: «Я и так стараюсь». Так и жила с алкоголиком сыном Андреем. И другие дети ее были несчастны. Но нельзя винить бабушку, всему виной тяжелая крестьянская жизнь. Она не просто работала, «пласталась». Муж бабушки был пьяницей. Замерз зимой, вез водку. Надо сказать, что мы, внуки, были уже довольно большими, но не понимали, что надо помочь бабушке Даше. Бабушка до последнего сохранила разум, умерла она в 1933г., когда мама тяжело болела в Иркутске.

Папина мама Лукерья поздно вышла замуж за Исаака, который 20 лет отслужил в армии. У них было 5 детей. Катя, Оля, Лида, Коля, Володя. Мать их очень любила и называла только ласкательными именами, жили очень дружно.
Болезненно папа переживал, что не получил должного образования. Мой отец Николай окончил церковно-приходскую школу. Директор Томской гимназии, что находилась, где теперь училище связи, обещал принять отца, т.к. его отец Исаак работал в училище конюхом. Но добрый директор умер, а новый заявил: «Не желаю, чтобы пахло навозом». Папа всю жизнь занимался самообразованием, и мои дочки не раз ехидничали по этому поводу.
Зато когда мы росли, что он только не предпринимал! Делал нам коньки, шахматы и даже крокет из подручных средств. Пытался учить играть на мандолине, хотя сам толком не умел. Рассказывал нам сказки. Я помню очень глупую сказку о мальчике с большим аппетитом. Сначала он съел семью, потом деревню, село и т.д. Потом, когда ему уже нечего есть, он решил умереть. Вешался – веревка оборвалась, топился – не мог утонуть, всплывал. Интересна не сама сказка, а моя парадоксальная реакция – у меня возникла жалось к мальчику. Я горько плакала. Не помню, что мне было жалко или то, что он голоден, или, что не мог умереть.
Папа воевал на войне с Германией и вернулся в Томск с сыпным тифом. Он уже был обвенчан с Губиной Пелагеей Кирилловной. Она его выхаживала. В 1919 родился Анатолий. Потом дед воевал на стороне Колчака, за что потом страшно переживал, а затем вступил в Красную Армию. К этому времени его отец уже не мог работать и точил деревянные ложки. Нужда заставила его жену (Лукерью Ефимовну) перейти из поварих в прачки. Дед Исаак умер в 1922 году.
От вечной нужды папа и мама ссорились. Одной из причин было то, что папа помогал своей матери растить детей после смерти Исаака.
Зимы были холодные, но нам хотелось бегать. Папа точил из березового полена нам коньки и обтягивал их стальной проволокой. Привязывали их веревками к подшитым папой валенкам. Делал нам шахматы из электрических роликов с фанерными головами. Толя у меня всегда выигрывал, а папа давал нам фору.
В школу я пошла уже почти в 8 лет. В том же году летом мы переехали в двухкомнатную квартиру (пер. Уржатскому, дом 12). Сейчас его нет, разобрали. Там же жил счастливый сын богатых родителей Витька Михайловский. У них была домработница Поля, она ухаживала за коровой. Доила и в ее обязанности входила поить Витьку молоком, давала ему за это конфету. Завидовала я ему. Иногда Поля давала и мне молоко. В это время мы молоко не пили. Папа получал скромно, а мама от стирки, как она говорила, «поганого белья». Стояла у «поганого корыта». Суп был, а вот с сахаром было туго. Нам его на кусочек хлеба насыпали. Мы так и говорили «И мне тоже посыпь». Училась я без проблем, а тут еще началась кампания Ликбеза, записали и маму. Ходила она куда-то 2 раза в неделю, не успевала «сделать уроки». И мы за нее решали примеры. За 2 года она так ничему и не научилась, как писала, так самоучка безграмотно и писала. Вот когда я жила в Печоре она, разозлившись на папу, писала мне письма, они попадали в руки моим доченькам-грамотейкам. Мама вместо «все» всю жизнь писала «всо». Дочки говорили, сто у бабушки ошибок, как звезд на небе. Потом они познали ее во всей «красе» в Томске.
Кухня была на двоих. Еще жили Шитовы. Старший Вася все говорил, почему я такая маленькая, ему бы хотелось на мне жениться. Мама стирала, полоскали белье в реке Ушайке. Мужик зимой каждый день чистил прорубь. Холода были ужасные. Белье мы не выжимали, бросали в плетеную корзину. Заносили на 2-ой этаж и ставили в корыто размораживаться. Потом сушили. Веревки висели разумно, и белье приобретало необычайно приятный аромат. Помню, однажды я себе налила суп, чуть пожирнее, чем положено. Мама увидела, велела вылить и налить снова, «Не одна ты хочешь есть».
Ходила я в деревянную школу по ул. Равенства (Теперь Гагарина) 3 года. Холодные зимы и плохая одежда заставляли нас заходить в магазин погреться.
Иногда из Старо-Черево приезжал дядя Андрей (брат Поли) с мороженым молоком и домашними пряничками на сале. Ничего это не радовало меня (папа был уже в Иркутске), т.к. мама и дядя Андрей пили, плакали и жаловались на судьбу.

(Когда я училась в Томске, приезжал этот дядя. С бабушкой они так запились, что я купила ему билет до Кемерово, отвезла на вокзал и даже купала ему вина, чтобы только вывести бабушку из запоя.)

Я приходила из школы и все это заставала. Все было так грязно, что мне хотелось убраться, помыть полы, унести окурки. Умывальник был обычный, с соском, внизу стоял таз. Мы жили на 2-м этаже. В темноте (было уже 9 вечера), мне негде было взять воды, и я помыла пол из этого таза (ведь мне было всего 11 лет). Утром было что-то ужасное Грязные полосы. Конечно, мне попало.
(Здесь истоки моей и Таниной любви мыть полы).
Потом Андрей сгорел от непотушенной сигареты, уже выйдя на шахтерскую пенсию.
Когда уезжали из Томска, было невиданное наводнение р. Ушайки. Вода доходила до пер. Батенькова, мы катались по двору на плотах и выплывали на улицу.
Дожили мы на Уржатском до весны 1932г. Год жили без отца, т.к. в 1931г. расформировали Томскую ж/д и сделали Кемеровскую и Новосибирскую. Папе предложили Новосибирск или Иркутск. В тот год он присылал посылки с рыбой и деньги. В Иркутске жил на Мастерской у стариков. Дом и сейчас, видимо, стоит. Мы с братом Толей видели его в 1980 г., когда ездили на юбилей школы.
Не было у мамы любви ко мне. Быть может, виной тому вечная нищета. Хороших слов я от нее не слышала. Все я у нее была кособокая. Еще у меня была невнятная речь, что было причиной насмешек. В результате, я была закомплексованной и неуверенной в себе. Это отложило отпечаток на всю мою жизнь

Иркутск 1932-1942 гг.

Наш дом стоял на берегу протоки Ангары. Севернее был остров, на котором находился лесозавод, от завода на город был деревянный мост. Наш дом был ниже моста.
Когда я приехала, то в школах уже был бригадный метод обучения. Отвечал кто-то один из бригады. По литературе я никогда не отвечала, т.к. была «косноязычна», да я ее и не знала. Дома книг не было, да и читать было некогда. А вот в математике я была ас. Все мне легко давалось. Никакого труда для меня не составляли задачи с условиями, за всех отвечала я. А уже потом в старших классах я знала математику на «отлично». Меня любила учительница математики Пасшак Надежда Васильевна. Называла меня не иначе, как Наденька. Какой это был человек! Она была сухощавая, умная, немногословная и всегда элегантно одетая в одно и то же платье в рубчик темно-коричневого цвета. Знания мои, полученные в Томске, были значительно выше, чем у одноклассников. Училась я легко, без усилий, помогала одноклассникам. Особенно запомнилось, как я несколько раз объясняла «тупицам» работу золотника в паровой машине, очень удивлялась, почему им непонятно. Ведь это просто! Алгебраические уравнения я любила решать. Когда внук Сережа не мог решить уравнение в школе, я ему подсказала. Он, как и его дед, Николай, как мама Таня, не был силен в математике. Удивился он, что прошло столько лет, а я все еще помню. Я сразу поняла, что Сережа не технарь, он чем-то напоминал мне покойного мужа. Николай Леонидович, мой муж, был немногословен, интеллигентный, «застегнутый на все пуговицы».

(Нашего Сережу, выпускника Томского медицинского института, убили соученики-наркоманы, которые позвали его, не в первый раз, оказать медицинскую помощь одному из них. На этот раз Сережа посоветовал им вызвать скорую помощь, т.к. сам ничего не мог сделать, случай был тяжелый. А в то время «наркомании не было», за вызов скорой их могли посадить. Убитая горем его мать, Таня, просила милицию найти и наказать убийц, на что милиция утверждала, что ее сын – наркоман. Но Таня выдержала все, билась за честь сына. Убийц поймали, а Сережу посмертно наградили «Орденом мужества», с формулировкой «погиб при исполнении служебных обязанностей».)

Никогда и ни перед кем мой внук не унижался.
Я не литератор, не любила меня учительница литературы, мои сочинения перечеркивала. Да откуда было мне все знать, ведь я ничего не читала, в доме не было библиотеки. Почерк у меня корявый, неустойчивый, не то что детский, а просто ужас. Злая была учительница, могла бы поговорить, разобрать мои ошибки.
Вначале мы занимали одну треть дома (у меня был свой отдельный закуток, отгороженный от кухни, не отапливаемый), а в другой части жили начальник планового отдела отделения ж/д. с женой Верой Алексеевной, дочерью золотопромышленника Шумилова (Седашевы). Это были интеллигентные люди, но они прекрасно работали на огороде и собирали хороший урожай. В 1937 году их постигла участь многих. Их выселили, нам предложили их часть дома. Мы бродили по их дому, убирали мусор, и я нашла фотографию с портрета хозяйки, на снимке была горделивая красавица, украшенная драгоценностями. Мне их мир казался загадочным, нравилась их манера разговаривать, держаться, долго хранила этот снимок из неизвестной мне жизни. Мама потом встретила эту женщину в городе. Неприспособленная к труду, она быстро опустилась. Вот тогда и появилась у меня своя комнатка.
Тяжело заболела мама в 1932 г. сразу по приезду в Иркутск. 6 месяцев пролежала в больнице. Если можно сказать, то был голод. Я не знала, что на Украине в 1932-1933 гг. гибли миллионы. Увезли маму в тяжелом состоянии. У нас на четверых было 4 картошки, а на дне бутылки 1-2 ложки растительного масла. Под «мудрым» советом старшего брата Толи, мы их сварили в мундире, разбавили водой и добавили масла, разровняли сковородником (он у меня и сейчас жив с чудесной чугунной сковородкой). Уронила я на пол всю эту жижу, ставя в русскую печь, чтобы зажарилась запеканка. Собрали все с пола, поставили в печь и, безусловно, съели. Папа трудился из всех сил днем на ж/д, а вечером в горсправке. Еды недоставало, ходили на барахолку, меняли на еду все, что можно было обменять. Подали отрез крепдешина, из которого мама хотела сшить себе платье.
Однажды папа где-то достал ящик простых конфет, менял их на продукты, собрав немного денег, пошел и купил буханку хлеба. Он такой же простофиля, как и я,
пришел радешенек, разрезали, а там, внутри, был запечен овес. Он говорил «досада». Нам давали паек – 200 гр. хлеба. Я ходила по понтонному мосту через Ангару в распределитель за хлебом, выкупала на неделю, несла я хлеб по движущимся толстым доскам, соединяющие баржи. Голова кружилась от журчащих зеленых вод Ангары и пахла она рыбой и сыростью. Доски так широко расходились, что можно было упасть в щель. Бетонный мост был построен потом. Шла голодная, но я никогда не откусила даже от довеска. Ангара замерзала где-то в феврале и ненадолго. Бурное ее течение из Байкала в самом узком месте 700 м раздробляло лед на куски, вода пенилась, и, безумствуя, раскидывала лед по сторонам.
Выписали маму с огромной раной на животе ниже пупка, дети знают этот огромный рубец. Устал папа бегать к ней в больницу в Глазлово. Лечил прекрасный врач Промотов, без антибиотиков (их еще не было), брюшную полость долго тампонировали. Все вынесла мама. Вообще-то она была здоровая, когда в 1955г. косила в Томске сортовую пшеницу в пос. Ключи, то молодежь не могла угнаться за ней. Мы стирали и кипятили бинты. Долго она была нетрудоспособна. В школе у нас были завтраки суп и кусочек хлеба, я съедала суп, а хлеб несла маме. Она с горечью и в слезах принимала хлеб и, чтобы не обидеть меня, съедала мякиш, а корочку давала мне. С осени мы копили картофельные очистки, в марте стали их есть, они были мороженные, мыли их и делали на железной печке «котлеты». Летом 1933г мама была уже на ногах. Сажали картофель и другие овощи, а есть все равно еще было нечего. Наш «предводитель » Толя организовал нас и мы все (и другие дети) шли на пыльный грязный базар, пахнущий омулями, торговать водой. Брали чайники, на них надевали стакан. Воду мы набирали из каменной, высокой водокачки (такие и в Томске до сих пор есть), к водокачке подъезжали лошади с бочками для воды, когда лошади отъезжали, то струя воду еще лилась, и мы набирали воду. Торговки овощами охотно покупали у нас воду по 5 коп. за стакан, они обливали овощи и пили. А мы с утра до вечера ходили и кричали «Воды, воды, кому воды». Никто никого не обижал, даже выручали друг друга. Молочницы приносили молоко в холщевых мешках. 2 спереди и 2 сзади, четверть молока стоила 9 рублей. За день мы не могли наторговать столько. Толя (пусть земля ему будет пухом) был сообразительным и очень находчивым, брал 2-3 руб. взаймы у товарищей. На глазах у молочницы «ребенок» тщательно пересчитывал деньги, зажимал в кулаке, а когда та наливала молоко, занятую сумму прятал. Добродушные молочницы деньги сразу прятали за пазуху и не замечали подвоха. Мы никогда не воровали, не помню разборок за территорию. И еще у нас был «промысел» – ходили на свалку по Иркутскому тракту с мешками и палками собирать консервные банки, их принимали по 2 коп. Толя собирал плохо, это потом мы узнали, что он – дальтоник. А в 10-м классе у него обнаружили туберкулез, следствие плохого питания. Во дворе вырыли колодец для полива огорода. Воду для питья брали из протоки, куда выходила калитка. Особенно тяжело было полоть морковь, а картошка очень сильно зарастала мокрицей, никогда ее корень до конца не вытащишь, так что приходилось полоть часто. Огурцы выращивали на грядках, а помидоры созревали на кустах. Еще декабрист Волконский стал заниматься здесь огородничеством. Иркутяне считают его своим народным героем и непременно заостряют на это внимание. Мы еще застали китайцев-огородников из Большой и Малой Разводной, они на коромысле носили огромные корзины, которые едва не волочились по земле, коромысло сильно пружинило. Потом как-то незаметно китайцы исчезли, теперь понятно куда – выслали. А вот трудолюбие и их сорта овощей остались.
Огурцы были «муромские», мама их солила, все хвалилась, что у нее их берут нарасхват. Деньги мы не контролировали, и она непременно покупала 0.5 и была всегда подвыпившая. Папа и мы страдали от этого. Она знала, что если не допьет бутылку сразу, то надо ее спрятать от нас, если мы находили, то выливали. Ругала она нас, ведь деньги плачены, особенно доставалось мне. Окучиваем картошку, смотрю, она уже навеселе, анализирую, смотрю, где уже окучена – следы, а в ботве бутылка. Принимаю меры. Долго это не остается тайной, она сразу догадывается, что моих рук дело и несется брань. Я не очень обижалась, т.к. это было все бесполезно, все я сносила молча, не могла перечить. Я и сейчас не могу дать отпор всякой гадине, меня обижающей. Не могу, как другие орать и находить оскорбительные слова. А жаль.
И еще мы развлекались, цепляясь за подводы, катились на коньках. Однажды мне чуть не изуродовали лицо хлыстом.
Часто я думала, вот у Вали Мирошнеченко мама-учительница, которая шьет ей наряды и прекрасно к ней относится, а моя мама всегда говорила «не воровать же мне». Напротив Тани сейчас живет по ул. Учебной, 20, Люся Павлова. Отец ее был врач, дед был священником Петропавловской церкви, мать учительница. Она была у них одна. До революции имели 4 дома. Счастливая Люся. Люся носила кожаные сандалии и скакала через скакалку. Мама Вали Мирошниченко вообще меня не любила. Валя приехала с Украины и не была сильна в учении, а я даже стала писать грамотнее, чем раньше. Все остальные предметы мне давались легко. Я хорошо окончила 4-й класс и мне должны были дать грамоту, но в классе училась девочка Каландаришвили, ее отец погиб как герой Сибири, с ней носились. Грамота досталась ей. Мне сказали, что грамот не хватило, я не очень расстроилась. А у меня были другие проблемы – голод. В нашем классе учился Быстров Ленька, родители которого, видимо, были близки к продуктам. Он ел на перемене хлеб с сыром. Я хотела есть сильно-сильно, и в голове у меня было: «Вот если Ленька накидал хлеба с сыром под потолок, то я бы сидела и ела», – но никогда не подбирала выброшенное, гордая была.
Осенью я 1933 г. я пошла в 5-й класс. Вывесили списки. Муська Богданова и Соня Левинсон стали выбирать себе «женихов». Гранат Леонид и Герман, тоже приехавшие из Томска, привлекли их внимание. Отец и мать у них были врачами, приехали из Томска, где жили в Нечевском переулке. А когда мы собрались лицезреть своих одноклассников, оказалось, что Герман горбат, а Леня – косой. Зато в армию их не взяли и они не погибли на войне. Есть фото (1980 г.), где мы уже толстые старухи в их обществе, а остальные ребята на стене «Никто не забыт и ничто не забыто». Училась у нас Соня Бурзеева. Училась плохо. Я ей давала списывать, но особенно мы не дружили. Из 8-го класса ушла из школы в аэроклуб. В 1943 г., когда были большие потери, брали в армию женщин и малосрочников из лагерей. Соня ушла в январе, а в декабре 1943 г. уже была с ребенком. Оставила сына матери и уехала служить в авиаотряде таманской дивизии. Вышла замуж за героя СССР Рощина, который скончался от ран в 1946 г., родня мужа ее не приняла.
Встретились с ней после долгих лет, гуляли, смотрели места юности. Картина мрачная. Ангара безобразно обмелела, вылезли острова. Решили отведать ангарской воды, на меня что-то напало – согнуться не могу, кончиками пальцев дотронулась, но отведать не решилась. Пошли с Толей смотреть знаменитый парк на месте бывшего кладбища (там были великолепные памятники похороненных золотопромышленников), где мы пасли коз. Я дошла до ворот по ул. Мастерской, села на лавочку, а дальше ноги не идут. Толя говорит «пробегу». Рассказал, что в парке кусты и скамейки сломаны. Спустились мы с ним с горы ул. Мастерской к тому дому, где жили 10 лет. Посмотрели бывшую протоку, теперь это канава, полная хлама, она просто перестала существовать, т.к. Ангару выше нее перегородила ГЭС. Дом показался ветхим, забор повалился, огород запущен. Мы с Толей остановились в одном номере, т.к. у нас одна фамилия. Я больше лежала, чем гуляла. Собрались мы в каком-то ресторане на ул. Ленина, сели за стол. Меня спрашивают, ела ли я омуля, а я его и не вижу. Показывают мелкую, тщедушную рыбешку. Все пытались веселиться, а я была как во сне. Мне, после пережитой жизни, было все равно. Прошлась и по улице 3-го июля, по которой 10 лет ходила в школу и институт. И вот прошли десятилетия, а она все мне снится. И сейчас она неухоженная, неасфальтированная, без должных тротуаров. Поехали на автобусе в Знаменский монастырь. Не знаю, работал ли монастырь, но церковь готовилась к троице. Посмотрели могилы Трубецких и их детей. Дали денег на восстановление храма и купили по иконе. Конечно, ширпотреб, но она освящена. А знамение на меня находят, чувствует сердце задолго до горя. Когда в условленное время не поговорила с Сережей, то сердце мое вдруг погнало его разыскивать.
Летели мы над Братским морем. Море блестело на солнце, как большой алмаз. Ведь вода в Байкале особенная, чистая.
После окончания школы я могла бы поступить в медицинский институт, как брат Толя. Но папа отсоветовал, т.к. после окончания медицинского посылали в деревню. Конечно, я не могла ослушаться. Итак, я поступила в стоматологический институт. Он только что организовался, не было толком программы и достаточного количества преподавателей.
Институтский диплом я получила с отличием. Но что я серьезно занималась наукой, я бы не сказала. Голова была забита голодом, нищетой и всякими неурядицами. Маму в войну мобилизовали на работу в колхоз, на мне держались козы, куры и поросенок. Безусловно, помогали Толя (пока его не взяли в армию) и папа. Брала в студенческой столовой жидкие отходы. Студенты брали по 2-3 порции, чтобы насытиться, галушки съедали, а ржаная жижа оставалась. Наукой занимались какой-то немец курсом выше и наш Косточка Абрамов. Работали на кафедре физиологии у профессора Никитина. Абрамов резко выделялся среди однокурсников. Учился хорошо, настроение всегда хорошее, некрасив, близорук. Не пользовался успехом у девочек. Надо отметить, что даже наши красивые девочки, приезжие с приисков Тайшета, были скромны и романов не заводили. Только Муся была влюблена в студента горного института, на базе которого позднее появился политехнический институт.
Много у меня я связано с горным институтом. В 1980 году специально ездила на него посмотреть, и чувство чего-то дорого, утраченного сжимало сердце. Неиспользованные возможности, утрата времени, молодости и еще чего-то, что не выскажешь словами. Косточка одинаково относился ко всем девушкам. Только однажды, когда я сдала на 5 биологию у проф. Тимофеева (а остальных он просто выгнал), подошел и сказал что-то хвалебное. И еще позже, когда я сдала биохимию на 5, он опять восхитился моими успехами. В своей комнате я чувствовала себя уютно. Одно время жила у меня Валя Федорова из Якутска. Иногда ночевала Нина Мирошниченко, долго с ней шептались, уж и не помню, о чем. Уча биохимию, я находила наиболее трудные формулы и реакции и свернутой в жгут бумагой, макая в непроливашку, на старых газетах я рисовала эти формулы и развешивала по стенам. Они так и висели перед глазами. И вот вышла я гордая с пятерками в зачетке и снова Костя смог вымолвить только «Надя!». Некогда мне было заниматься дружбой, не было времени ходить на танцы в горный институт.
Хорошо относился ко мне Миша Калашников, мой одноклассник. Тоже тщедушный, сын одинокой матери. В наше время не было понятия «дружба юноши и девушки». Он поступил в горный институт в 1941 г. и сразу ушел на фронт, оставили только дипломников. Погиб под Москвой.
«Горняки» были счастливы, когда к ним приходили «стоматологи». Встречали у входа, помогали раздеваться. На наряды никто не обращал внимание. Под звуки оркестра начинались танцы, хотя танцоры были не очень умелые. За год ходили раз 5-6. А после 1941 г. уже не ходили, да и ребята все ушли в армию. Наши ребята погибли сразу под Москвой от сталинского приказа № 227 «ни шагу назад». Про этот указ я узнала гораздо позже. И сейчас, когда слышу звуки вальса, щемящая боль в груди говорит о чем-то невостребованном, упущенном, недостижимым, ушедшим далеко-далеко в невозвратное время. Ребят на курсе было 5-6 и мы их серьезно не воспринимали. Часто на крыльце нашего дома собирались мои и Толины друзья. На 1-м курсе я в шахматном турнире обыграла всех с хорошим счетом.
В Иркутске и сейчас на берегу Ангары стоит большая библиотека, я в нее ходила и в школьные, и в студенческие годы. Эта прекрасная библиотека с колоннами, копия столичной библиотеки. Это я уже узнала на старости лет, слушая радио.
Ходили мы и в театр. Покупали билеты по 1 руб. на галерку, но не в центре, а сбоку. Сидели, веселились и ничего толком не видели. Тогда там играл Охлопков, пел Туманов, потом они уехали в Москву. Не вбирали мы искусство всерьез, учитывая наше происхождение и уровень развития. И ничего более умного не могли придумать, как взять долговязого, курносого Федьку и спустить его вниз головой, чтобы посмотрел, что там на сцене. От такой остроты нападал неудержимый смех. А я молчала. Все считали меня скромной, даже чересчур. А мне нечем было похвастаться, завести о чем-то разговор, в голове были мысли о неудачном рождении, бытие. Чувствовала себя ущербленной. Когда кончали институт, то готовили альбом. Стоил 25 руб., у меня денег не было. Не очень я расстроилась, т.к. голова была занята предстоящим распределением.
Что это я все пишу о плохом, да о плохом? А как в детстве мы играли с упоением на берегу протоки Ангары? Там было два лесопильных завода, один на острове, а другой ниже деревянного моста в месте впадения притока в Ангару. Бревна наслаивались одно на другое, вставали дыбом, лежали плотно. Мы забавлялись опасной игрой, прыгая с одного бревна на другое, при этом под нашим весом при прыжке бревно погружалось в воду. А берег, не очень чистый от щепок и мусора все-таки был хорош. Вода прозрачная, очень, очень холодная. Видно было на глубину 1 метр и более, течение в протоке было медленное, бурлящее, покрытое пеной, по дну плавали байкальские быки. Голова большая, а тело убывало к хвосту, люди их не ели. Тогда ели хариусов, омулей даже такие бедноватые, как мы. Мы на длинную палку прикрепляли вилку и, как гарпуном, ловили быков для кошки. А бармаши (бокоплавы) были везде, кучами. Без них не было бы жирной рыбы. Размер 3-4 см. Однажды папа приобрел лодку, подержанную, но еще сносную, сам ее отремонтировал и рыбачил. Нам не разрешал выплывать из протоки, но мы иногда выплывали на «огневку» (стремнина). Лодку ворочало из стороны в сторону, было страшно, и мы возвращались в протоку. Такой могучей была Ангара до постройки ГЭС. Мы созерцали Ангару с высоты горы, где находится Кузьминская церковь. Там течение спокойное. И были там наши огороды. На горах урожай был плохой. Картофель был поражен проволочником. А то, что Байкал суровый и седой, я убедилась, когда мне дали путевку в студенческий лагерь на станции Листвянка. Тогда были еще живы наши парни-горняки, переплывавшие Ангару. Они прыгали с понтонного моста (а там был круговорот), долго не видно головы нырнувшего, но вот она появилась! На лыжах я не каталась, но видела всю красоту зимнего Байкала. Эту красоту я вспоминаю всю жизнь.
А еще в школьные годы ходили на каток «Авангард». Папа был председателем местного комитета своего Треста. Было модно за счет МК покупать детям коньки, подарки, так что у нас всегда были коньки по размеру, не то, что раньше. По выходным на катке играл настоящий оркестр. Мы катались, грелись в «теплушках». Были здесь свои друзья и товарищи. Что-то вроде клуба. А дома? Дома была русская печь. На кухне стоял большой письменный стол, покрытый клеенкой. На печь на длинном проводе через дыру в стене протянули лампочку, так что на печке можно было читать. У меня книг не было, а Толя приносил. Не очень я читала, но помню, однажды взяла у него «Овод» и начала читать тайком. Он мне не разрешал и ругался «нечего хватать, большеглазая корова». Вот читала и дрожала от страха, что станется с Оводом, успею ли дочитать до прихода Толи. Валя спал на кровати, на кухне.
Чтобы заработать деньги, мы с мамой устроились кочегарами в общежитии. Хитрая уборщица всегда мыла, пока мы еще не натаскаем угля. Дежурили с мамой по очереди, в зависимости от моего расписания. Конечно, уголь ни в какое сравнение не шел с Воркутинским углем, от которого оставалась кучка пепла. Приходилось хорошо мешать уголь, но не забывала о книгах. Как-то рано закрыла вьюшку, чуть все не угорели. Мне влетело. Зато по рабочей карточке давали 800 гр. хлеба, а не 400, как по иждивенческой.
На каком-то курсе наши девочки решили сфотографироваться. Я немного вышивала, шила, часто мастерила себе «наряды». Пока шли, пошел дождь. Моя блузка потеряла товарный вид, зато у девочек искусственные кудри распрямились, а у меня волосы стали волнистыми. Все находили меня хорошенькой, умной, но я сама так не считала.
Не помню, с какого времени мне стал сниться сон, что летаю. Но даже в Печоре я летала. Летала над нашим огородом, протокой и говорила «Смотрите, не видите – я летаю». Летала я над прекрасным ландшафтом, над голубовато-зеленой водой в нежном, голубом небе. Просыпалась отдохнувшая. Позже и в Томске летала, но под потолком огромного зала, и снова убеждала людей, что летаю. А сейчас в 3 часа ночи просыпаюсь от страшного сна, дико колотится сердце – аритмия. Боюсь страшно. Сажусь на край кровати. Сердце, вроде, успокаивается, но заснуть страшно.
Во время войны родители остались в доме одни. Я была на севере, а братья в армии. Нашелся какой-то чиновник и стал выживать стариков из дома. Папа, хоть и воевал за Советскую власть, но после моего крещения в Томской губернии Поломошинского р-на село Романово, его исключили из партии. Так что он веса в борьбе за дом не имел. Самые лучшие годы я провела в Иркутске. И часто снится мне Ангара, моя дорога в школу, все, что мне навеки дорого.

Ропча 1942-1952 гг.

В 1942 году я получила диплом с отличием и уехала из Иркутска по распределению в систему ИТЛ, Устьвымлаг. Провожали на поезд папа и Толя. Шли эшелоны с боевой техникой и людьми. Папа, благодаря хорошему отношению к нему на работе, достал мне даже плацкартный билет. Мне 21 год.
Доехала до Котласа и там встретилась с Тосей Жилинской и Томой Демушкиной. Они ехали из блокадного Ленинграда, опухшие, в каких-то опорках. Окончили Ленинградский мединститут и работали врачами на эвакуации по Ладожскому озеру. Дали нам паек – хлеб и колбасу на месяц, сразу все съели. Они-то понятно, а я – за компанию.
Не помню, как доехали до Вожаеля. Царствовал там Выползов.

(Здесь мама ошиблась. С 1941 по 1944 начальником Устьвымлага был Тарасюк. Жестокий властный. С 1944 по 1945 – Еремеев. С 1945 по 1948 – Выползов, любитель театра и всего прекрасного. С 1948 по 1951 – Шерстнев. О них хорошо написал Лев Разгон «Плен в своем отечестве».)

Разослали нас по ОЛП. Меня в 12, Тосю в 14, Тамару в 18. Ко мне тотчас же пристал брат какого-то снабженца.
Жили мы 4 девушки в одной комнате. Заключенные нам помогали дровами и даже топили печь. Нас никто не трогал. Все жалели. Мне не было работы. Зубным врачом работала жена замначальника ОЛПа Алдунина. Определили меня терапевтом в стационар. Работала в стационаре и по обслуживанию вольного населения.
Нас, комсомолок, добровольно принудительно заставляли работать на лесоповале. В коптерке давали ватные штаны. Проблемы с валенками не было, т.к. мы носили не мужские размеры. Сушим валенки, сожжем и опять с невинным видом идем в коптерку.
В лагерь я попала, когда уже прошла большая смертность. В том числе погибло много поляков в 1939 г. Сначала их спасало золото, но его хватило ненадолго.
Нам давали пилы лучки самые острые. Все заключенные были страшно истощены, но мы сами были голодные и думали, что так и надо. Крамольных, критических мыслей не было. Нас не заставляли валить деловой лес. Валили рудостойку для Воркутинских шахт и швырок, которым топили паровозные топки. Грузовики, ходившие по лежневкам, топились газочуркой. Мы честно напиливали по 2 рауметра. Еврей Занабенд не заставлял нас жечь сучья, сам жег. Он давал справки, сколько кто сделал. Мы быстро освоили, как очищать комель от снега, подрубить, пилить. Пила сама вгрызалась в мягкую древесину, как в масло. Зимой шли по натоптанной тропе, а вот весной проваливались в болото и дома с трудом стягивали друг с друга валенки. В лес мы приспособились ездить на лошадях. Вместо телеги крепились бревна, на которые укладывали лес. Мы садились сзади возчиков, обнимали их за шею и ехали. Это были уже не мужчины. Они нас, молодых, очень жалели.
Конечно, в лагере не обходилось без приписок. Нам тоже приписывали лишние рауметры. Это только мой отец, работая в Томлесе, как говорили его сослуживцы, честно считал не только бревна, но щепки.
На конбазе стояли лошади, вывезенные со всего Советского Союза, пораженные инфекционной анемией, на вечное поселение. Везли их вагонами вместе с овсом и сбруей, а потом вагоны обрабатывали. Ехали мы как-то в кошевке по накатанной дороге, кругом сверкает снег. Лошадь Русалка бежит, грациозно переставляя ноги. Тонкая, изящная, только морда у нее грустная. И вдруг резко поднимается температура. Лечили только камфарой. Но через 4 приступа лошадь погибала.
У меня тоже была «своя» лошадь. Ехала я зимой в 9 ОЛП. Дорога накатана, лес кругом уже вырублен и кругом глубокий снег. Она оступилась и по грудь ушла под снег. Я слезла, а распрягать и запрягать не умею. Говорю «справляйся сама». Смотрит она на меня грустными глазами. Ждать помощи неоткуда. Но потом она сделал рывок, и встала на дорогу. А летом поехала на нем опять, смотрю, кругом полно голубики. Поставила ее у пня, чтобы потом залезть. Поела ягод, а она так и ждала меня.
И еще. Одна кобыла страдала сердечной недостаточностью. Она уже не работала, а только иногда привозили на ней воду в бочке для зоны. Когда ей становилось плохо, она подходила к амбулатории, где ее замечали Горидов или прекрасный человек фельдшер Ссылка А.А., делали ей укол с большой дозой камфоры, а она сразу не уходила. Когда понимала, что ей лучше, шла в конюшню. Заведовал конбазой грузин Самсон Дмитриевич Тапурия.
Обедали скудно в столовой. В супе «крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой».
Потом мы переехали из барака в рубленый дом. Соседом был оперуполномоченный. Он вернулся с фронта и был без руки. У меня была отдельная комната без двери. Зав. столовой Лида Чернушка меня подкармливала. Она у меня в комнате поставила сундук с вещами. В то время из Америки получали лярд (сало) и еще что-то безвкусное. Она у меня переодевалась и оставляла в тумбочке что-нибудь съедобное. Я потом тайком от девочек съедала, т.к. судорогой сводило живот от голода. Однажды господь меня покарал. Я в темноте укусила, а оказалось это самоваренное мыло неправильной формы. Меня рвало.
Мой внук, Сереженька, напоминал чем-то покойного мужа Николая Леонидовича. Нет, не обликом, а духовной сдержанностью и абсолютной порядочностью. И еще чем-то, что я не могу высказать словами. Печальна судьба Л.Н, его матери и бабушки Леониды. Леонида происходила из знатного рода Санкт-Петербурга. Полюбила красивого мужчину, но не своего круга. От этой любви родился сын. Имя мать ему дала Леонид, а фамилию по имени настоящего отца. Неизвестно, где воспитывался Леонид, но мать ему дала хорошее образование и купила ему аптеку в г. Симферополь, она и сейчас стоит. Он был провизором. Когда я бывала проездом в Ялте, все мечтала увидеть родовое гнездо мужа, но так и не смогла по всяким причинам. Женили его не на дворянке, а дочери купца (чайная торговля в Москве) Бирюковой Людмиле Ивановне. У Людмилы было много братьев и сестер: Софья, Иван, Игорь, Натали, Николай, Ада. Долго Л.И. не могла родить, были проблемы со здоровьем. Беременная Николаем она 9 месяцев лежала. Желанный ребенок воспитывался мамой и ее сестрой Адой. Отец мужа умер в 1910 г. в Симферополе, когда сын был еще совсем мал, от заражения крови, лечил себе нарыв на колене. По догадкам, Л.Н. учился в Москве. Он вспоминал, что праздновали 300-летие Романовых. Он приветствовал их. Вроде, принимал участие в революции (говорил, что ходили с красными флагами). Но достоверно был в красной армии и воевал на Кавказе. У него на лбу был небольшой шрам. Потом оказался с матерью в Рязани, там она умерла е в 1927 г. Он почему-то не ездил на похороны. В Рязани окончил школу и начал работать. Потом поступил в московский ветеринарный институт. На последнем курсе институт перевели в Ленинград, где он его и окончил.
В 1932 году встретил красивую женщину с ребенком (Игорем Соколовым) и женился на ней. В этом году уже было неспокойно. Занимаясь личной жизнью, эта женщина (Ольга Платоновна) не дала Игорю образование. Во время войны он был стрелком на самолете. На всю жизнь Игорь сохранил теплое отношение к моему мужу. Приезжал к нам в Печору, когда Н.Л был жив и даже приехал на похороны. Оля ездила к нему в 1963 году. И в Томск он приезжал уже после смерти мамы. Когда отца посадили, то Ольга Платоновна приезжала к нему 1 раз, потом развелась и опять вышла замуж. Но это замужество оказалось для нее роковым. Муж ей изменил с ее же молодой родственницей. В 1957 году после реабилитации отец ездил в Ленинград, чтобы восстановить диплом. Они встретились. Просила она вернуться, но он ответил, что у него молодая жена и 2 дочери. После этого они еще переписывались, муж не прятал письма.
А через год она отравилась. Игоря выгнали из дома на Фонтанке.
Арестовали Н. Л. в январе 1933 г. Уже в 31 год он, беспартийный, занимал высокий пост, был начальником ветсектора Главного управления мясной промышленности. Предъявлено обвинение в Групповом вредительстве. Это начало коллективизации, когда сгоняли скот, не имея ни кормов, ни крыши над головами. Естественно, скотина гибла. Да еще «непролетарское» происхождение сыграло роль.

(Я читала дело отца, присланное из Москвы. Там есть чьи-то показания «как это такой молодой и беспартийный занимает такую высокую должность». И зависть была В лагере отец занимался научной работой. В журнале «Ветеринария» Вышли его статьи в 1946, 1953 и 1956 годах.)

Сначала Н.Л. отправили в Таштагол на общие работы.

(А это недалеко от Кемерово, где росла мама.)

Видела я севдорлаговцев в Ропче. Это были ходячие пергаментные скелеты – гравий есть не будешь. В пос. Ропча был их лазарет напротив нашей зоны. Н.Л быстро из Таштагола попал в Сиблаг и уже работал по специальности. Потом спецконвоем его отправили в Устьвымлаг.
Впервые я его увидела в зеленом бушлате, когда он был зеком. Но т.к. мужчины меня мало интересовали, я ничего и не подумала. Однажды у нас сломался градусник, и я отправилась занять его у ветеринаров. Обратила внимание на его чрезвычайно благородное, красивое лицо. Держался он как хозяин лаборатории и всего штата. К нему обращались по имени-отчеству. Спросила я начальника санчасти «кто это?». Но тот, имея на меня виды, сказал, что конюх. Я подумала, все может быть. И забыла. Жил он на конбазе в отдельной комнате, если можно назвать так его каморку. Прислуживал ему евангелист Горидов Константин со ст. Навля БССР. Сидел за отказ воевать. С ним была дочь Аня.
Они Н.Л. стирали, готовили. Получали паек прямо с базы. Зав. базой был бывший дипломат Разовский, с которым считалось все начальство. Думаю, что Горидов за месяц получал не один паек, да и не он один. На конбазе было много овса для лошадей. Из овса готовили кисель, с голодухи я не чувствовала горечь овса. Сена у лошадей было мало, но летом «доходяги зеки» заготавливали веточный корм. Этих зеков никто не охранял, т.к. них не было сил убежать. Горидов был очень сильный, мог легко поднять ногу лошади. К Н.Л. относился преданно. Мой муж ничего не умел делать руками, за жизнь ни одного гвоздя не вбил, но любил колоть дрова, делать лучину. Всегда с вечера «заряжал» печку и утром она вспыхивала от одной спички. Горидов освободился после 1947 г. Мы ездили к нему в гости в Навлю в 1949 г., приняли очень хорошо, хорошо кормили. Младшему его сыну было 12 лет. Он пас гусей, а Таня и Оля ему помогали. Поселили нас в новой избе, пахло свежим деревом. Мы с Н.Л. ходили по дубовому лесу, кругом были следы войны. Горидова снова потом выслали, но в Казахстан.
Не могу рассказать, как уважительно к мужу относилось начальство. Он ни перед кем не заискивал, не унижался. Даже такой заядлый чекист, как Дубровский, его уважал и спокойно воспринял наш брак. Когда я шла по зоне зеки (даже уголовники) говорили «вот идет Сергеева». Они не знали, что я не меняла фамилию. Уголовники не работали. Все начальство имело в зоне жен из числа заключенных женщин. Конечно, сразу меня исключили из комсомола «за связь с врагом народа».
Я работала терапевтом с врачом Трилисским Тихоном Яковлевичем. Он все обо мне знал. У него была жена эстонка Мария Эсс, она работала в прачечной. Стирала мне белье, даже детское. Ведь у меня не было даже таза. Мылись в зоне поочередно с зеками в одной бане, там были шайки. Тихон Яковлевич был со мной строг, хотя у меня было много привилегий, как вольнонаемной. Все больные, которых не освободили с вечера, утром требовали меня.
Если я не могла прийти к 6 утра, ни меня ждали, даже нарядчики. Ни одного я не оставляла незаслуженно, только больных и сильно истощенных. Беседовали с каждым и принимали решение. В 1943 г., когда армия несла огромные потери, вышел указ, что малосрочники могут идти служить в армию. Что было! Даже доходяги хотели идти служить. Я возглавляла комиссию, вернее, ставила подпись. Это был праздник для несчастных людей. И уж много позже я узнала про штрафбаты.
Стоматологию я знала плохо, ведь опыта не было, терапевт тоже была никудышный. Работала в стационаре и на обслуживании вольнонаемного населения. Делала все по интуиции. И вот заболел ребенок на ст. Ропча, я его посмотрела. Часто болели пригнанные эшелонами люди, побывавшие в оккупации. Ведь везли их в нечеловеческих условиях. Да и ледяной ветер с Баренцего моря не приносил здоровья. Пошла я в зону за своей «головой» – немкой с опухшими от голода ногами, она в прошлом врач педиатр. Расписалась я на дощечке, на вахте, что она не убежит, и я ее верну, пошли по шпалам. У ребенка оказалась пневмония. Уже у нас был пенициллин и другие медикаменты, вывезенные из Европы. Делала ребенку уколы 4 раза в день. Тогда сульфадимезин вылечивал устойчивые формы венерических заболеваний, которые привезли с оккупированных территорий. У нас этих болезней было достаточно. Судьба спасла меня, мы с немкой не замерзли и доползли до зоны. Она меня учила, как летом лечить обезвоживание детей. Когда в 1946 г. заболела моя Оленька, это знание спасло ей жизнь. Нас заставляли работать на лесозоготовках. Аня напоила ее коровьим молоком. Была в поселке вспышка дизентерии. Вечером началась рвота, понос, лилось как из гусенка. К утру у меня не осталось ни одной тряпки. Поклялась, что не сомкну глаз до утра. В 6 часов понесла ее в зону. Это был безжизненный комочек. Сама сделала назначение. Ввела ей свою кровь в попку, а под кожу животика физраствор и глюкозу. Долго она еще болела. Стала искусственницей, т.к. перегорело у меня молоко. Во время войны их жестяных банок делали мерки 50 и 100 гр. Детям давали зимой столько молока. Но Карповна, что работала в коровнике, в своих хохляцких юбках всегда приносила мне молоко. И начальникам носила. Ведь Н.Л. лечил и коров. На навозе выращивали даже помидоры. Во время ухаживания Н.Л. угощал меня помидорами, но я гордо не взяла. Сватала меня выйти замуж за Н.Л. Карповна. Все вместе (я, Горидов, Карповна и Н.Л.) сажали картошку (это вроде ухаживания).
На зоне нельзя было оставаться без мужа, слишком много охотников до молодых девушек.
Не жалею. Это человек с большой буквы. Долго я не беременела. Слишком была истощена. Сколько себя помню, основной мыслью у меня было оградить своих детей от нищеты и пьянства. Лишь в марте узнала, что будет ребенок. Сразу нам дали новое жилье – комната и кухня. Все были за меня рады. Заключенная немка из моего единственного платья сделала фасон под новую фигуру. Платье получилось очень элегантным. Под новый год дали дополнительный паек наравне с начальством. Еды хватало на двоих, мы «разбогатели». Еще 26.12.1944 стояла в очереди за пайком, потом кто-то опомнился, и пропустили без очереди. В Ропче не было роддома, и акушерка Катя Робина обещала помочь дома. Перед родами я еще выскоблила скобарем пол. А уж как был рад муж, когда узнал, что будет ребенок. Он ходил с сияющими газами и мурлыкал под нос. Да и на работе мне все прощалось. Приходила попозже, уже не ходила на развод. Н.Л. прикладывал ухо к животу и разговаривал с ребенком. Это ведь был его первый ребенок.
Однажды ко мне в холодный день постучалась девочка подросток в телогрейке, голодная. Покормила жареным картофелем, не могла ее вышвырнуть на мороз и оставила ночевать. Аня Торш (так звали девочку) привязалась к Танечке. Я решила, что едой мы богаты, пусть у нас живет. Она гуляла с Танечкой, возила ее в прекрасных санках, сделанных из ивовых прутьях, со стальными полозьями. Дороги заливались водой для вывоза леса и санки прекрасно скользили. Не заметила, как забеременела Оленькой. Для моих родов в лазарете оборудовали палату.
21.3.1946 я еще искупала Танечку, уложила спать. И в 22 часа на свет появилась Оленька.
Опять помогла Катя. Н.Л. приходил под окно. Держали меня 6 дней. Когда я пришла, Таня жалась к Ане и называла ее мамой. Мне было обидно, но без Ани я не могла обойтись. Таня спокойно приняла появление «Ляки» и тут же в 1 год 3 мес. пошла. Посылаю Танечку посмотреть, что делает Ляка (Таня ее так назвала). Приходит и говорит «Ляка бай». Таскала обеих на руках. Тут освобождается квартира зам. нач. ОЛПА Якубовского. Нам дали 2 комнаты и кухня. Не знала я забот, на работу не ходила. Пошла летом и чуть не потеряла Оленьку.
Мой домишко стоял близко от вахты на берегу староречья р. Ропча. В центре, между руслом и староречьем, колючая проволока. Через староречье – мост. По нему сначала прошли, а потом большинство было вывезено на погост. Шло их много. Шли понурые, невзрачные. Запомнилась красивая женщина, она шла с гордо поднятой головой. У нее были голубые глаза, вьющиеся волосы, а юбка разорвана «от и до».
Дети подросли. Люди (в частности Левит Александр Ефимович) посоветовали ехать в Москву на усовершенствование. Не успела сесть в поезд, дети заболели корью. Моя мама, которую я вызвала, немного опоздала.
Многое я получила в Москве. Учили Мясников, Певзнер, Коган. Ходила в театр. Особенно запомнился юбилейный спектакль «Пиковая дама». Пел Лисициан. Возвратилась летом. Привезла детям костюмчики, кукол. Есть фото.

Осенью 1951г, вернувшись из Москвы (очередные курсы) приготовила обед. День был солнечный, ясный. Ушла в больницу. Вдруг вызывают домой, прихожу, а в кухне сидит Н.Л. и конвой. Никто ничего не знает.
Вечером увезли его в Княжпогост. Отвела детей на коровник к Карповне и поехала в Княжпогост. На пересыльном пункте нашла мужа, он меня плохо принял, говорил, что между нами все кончено, чтобы уходила. Долго я пыталась что-то узнать. Потом мне показали бумагу, там было «ОСО». Никакого обвинения. Как потом стало известно, что Сталин опомнился, что зеки возвращаются, будут рассказывать, и их снова стали сажать. Мероприятие приняло такие масштабы, что конвоя уже не хватало. Ждала. Их посадили на поезд до Воркуты. Этим поездом поехала и я, вышла на своей станции. Дети за эти 5 дней пропахли навозом. Начальство наше ничего не могло мне пояснить. Да и что мог сказать Якубовский с 4-классным образованием. Только благодаря телефонистке Оле Иевлевой, я узнала, что Н.Л, в Печоре и работает на конбазе при лесокомбинате врачом. Телефонистки знали все «секреты». Снова увела детей на коровник, села на котласский поезд и поехала в Печору. Милиция проверила мои документы и сказала, что вот дорога прямо на лесокомбинат. По ней возили лес к поездам. Иду. Вдруг учуяла знакомый запах. Конюшни были большие. Спрашиваю конюха Вишнякову, где Сергеев, где спит. Отвечает, на конемойке. Подхожу, ни следа. Страшные мысли возникли в голове. Рассказывал Н.Л. мне, что в тюрьме резал вены, так хотелось умереть. Но потом глаза его загорались блеском, и он говорил, что Господь за все его мучения дал ему жену и детей. Почему то подумала о веревке. В 3 ночи вернулась на вокзал. Милиция пригласила к себе в теплое помещение и дали раскладушку. Не могла я спать и в 5 утра отправилась на конбазу. Вижу его, и что же? Он бросился ко мне? Нет! Снова стал гнать. Спать он ходил в общежитие. Он боялся за меня, за детей, что они попадут в детдом. У нас сидела Копьева Мария Александровна. Ее муж Шмидт (заключенный) был главным инженером на строительстве медно-никелевого комбината в Норильске. Их дочь Леночка избежала детдома только потому, что ее взяли родственники. Моих родственников Н.Л. не знал. Конюх говорит, не гоните ее, у вас такая красивая жена.
Пошла я в конемойку. Там было много ваты и марля. За 3-4 часа сделала ему толстое, теплое одеяло. Уже в кошевке меня подвезли к поезду.
Добрый коллектив часто отпускал меня в Печору. А в феврале он попросил привезти детей. Сняли комнату в гостинице. А у него температура, рот опух. Вырвали 4 передних зуба. У него были белые с голубоватым оттенком зубы, довольно непрочные, как у Тани. А ко мне в Ропче стал привязываться начальник ОК. Девочки гнали его поленом.
О полене. Когда я принесла Олю, то Таня заворачивала в пеленки полено и укачивала. Куклы у нее не было. К нам приходило много заключенных, и кто-то сшил ей куклу. Стала я думать о переезде в Печору. Сходила в ОК Печоры. И Соколова, простая женщина, сказала, что стоматолог нужен, даже сохранят 30% надбавок МВД. В Ропче мне очень помогли. В помощь мне дали огромного мужчину, Перевозчикова. Грузили скарб на разъезде Крепежный. С того разъезда уходили вагоны с лесом и пиловочником с 12 ОЛП – непосильный труд тысяч заключенных. Только кот Васька не хотел уезжать, убежал в лес, его с трудом поймали. Куры ехали в багажном вагоне, все яйца, что они снесли, отдала проводникам.
Надо отметить, что условия в Устьвымлаге были гораздо лучше, чем в других лагерях. Прямой поезд до Москвы позволял все-таки снабжать продуктами. А во время войны посылки для заключенных одобрялись. А может я приехала позже повального мора. Так вымерли поляки, которых пригнали в 1939 году. Знаю, что китаец Сун Хун Фу сшил мне комбинированные туфли из польского кошелька и еще чего-то, каблук выточил из березы. Китайцев было мало.
Когда меня внезапно вызывали на работу, ко мне домой посылали бесконвойного зека. Он ложился на пороге, укрывался бушлатом и сторожил дочек. У меня не было постоянного дневального, как у многих вольных в зоне. Мне помогала девочка Аня, которую я приютила, и другие друзья.
Быстро погибали люди в лагере. Мне особенно запомнился один крепкий парень. Этот рекордист пилой лучком пилил 17 рауметров в день. Получал доппаек. Это железный лист наполнялся разваренной перловкой. Это все застывало и резалось на квадратики. Квадратик это и есть доппаек. Я была свидетелем постепенного истощения этого силача.
Люди, с которыми мне пришлось встретиться в лагере, запомнились мне на всю жизнь.
Левит Александр Ефимович, бывший санитарный врач кремлевской больницы. Он ввел обязательную прожарку одежды, что избавило людей от нашествия вшей. Обжаркой занимались заключенные, и это было хорошее место работы. Когда я поехала в Москву в 1949 году, заключенная Левит А.Е. предложил найти ее сестру Еву, проживающую на 5-м Донском переулке. Он знал, что я еще несмышленыш, а его родные меня не обидят. Жену его я не видела, а его сестра Ева принесла мне билет в театр Ермоловой на спектакль «Пушкин». Там жена Левита играла даму в красном. Ее портрет я видела в фойе. Пушкина играл Якут. Об этом спектакле говорила вся Москва.
Идея поехать мне за «корочками терапевта» принадлежит тоже Левиту. После заключения Левита оставили в лагере. Женился на женщине с ребенком. Была не жизнь, а ад. Закончил он жизнь в доме престарелых под Тулой.
Смулевич Болеслав Яковлевич был профессором социологии и имел печатные труды. Сменил Левита на посту главного врача 12 ОЛП. Ему повезло. В 1953-54 году вернулся в Москву. Читала его статьи в «Медицинской газете».
Завбазой пищевой лаборатории был Давид Григорьевич Златковский, доктор медицинских наук, специалист по гигиене питания, осужденный на 8 лет за подозрение в шпионаже. После освобождениия быстро умер в 1951 г.
Копьева Мария Александровна, 1902 г. рождения, сослана как дочь врага народа. Окончила Томский медицинский университет и вышла замуж за выпускника политехнического университета института Шмидта. Их дочь Леночка запомнилась мне очень самостоятельной, приезжая в Ропчу, она не одобрила связь матери с завбазой Левиным, на которую ее толкнул голод. Мы с М.А. ходили в лес и собирали грибы, сдавали и в обмен получали тряпье. После освобождения Шмидт не вернулся к жене. Так была разрушена прекрасная семья.
Уже в конце рабочей биографии, работая в военкомате после операции 1988 г, я читала о юбилее норильского комбината. Уже была написана книга, восхвалявшая кого-то, как строителя Комбината. Но вмешались «лагерные недобитки», и напомнили о подневольном труде и главном инженере, заключенном Шмидте.
Тося Жилина вышла замуж за завскладом, не выдержала голода.
Тома Демушкина дождалась своего жениха с фронта и уехала с ним в Прибалтику.
Однажды дочь милиционера и продавца Танька констатировала, что у Тани и Оли отец «заключешка». Что они дети второго сорта, было известно. Они пришли и доложили, но быстро, как дети, обо всем скоро забыли.

(Я увидела в альбоме фото отца с короткой стрижкой. Брякнула, что он «как заключенный». Мне было лет 12, он промолчал. Никогда он нам не рассказывал о своем заключении. И мама тоже. Все мы поняли уже во взрослом возрасте.)

Сразу после окончания войны я через Посылторг купила подольскую швейную машину. Шить мне я учила немка из СССР. Я сама сшила девочкам синие фланелевые платья и набор белых фартучков. Еще я шила шаровары. Когда в 1949 г. ездила в Москву, то купила девочкам тончайшие белые рубашки, костюмчики. В 1951 году у меня уже было больше денег, и я в Москве смогла купить больше. Купила себе первый раз настоящее пальто и шляпу. Потом, бывая в Москве проездом на юг, всегда покупала одежду и продукты, которых в Печоре не было.

Схема ОЛП 12.

У конбазы в Ропче.

 Печора 1952–1973 гг.

Итак, мы все в Печоре. Население, в основном, состояло из заключенных, спецпоселенцев и их детей. Первое время мы жили на конемойке. Каждые 2 недели Н.Л ходил отмечаться в АЧО. Начальником у Н.Л был безграмотный мужик, который, отсидев 3 года за избиение заключенного, получил должность завконебазой. Удивляюсь мужеству врача, который дал ход этому факту избиения. Расправил крылья. Жена и его 3 дочки жили в хорошем бараке на территории конбазы. Таня уже пошла в школу и серьезно относилась к учебе. Мебель некуда было поставить в нашем закутке. Как-то мы были на работе, а Таня пошла на вахту, где был стол, рисовать свои палочки. Явился этот тип и выгнал ее, с характеристикой о ее происхождении.
Не успела я появиться в Печоре, как у меня появились доброжелатели. За деньги модистка сшила девочкам платья из красной байки с белый горошек и отделала воротнички крепдешином. Их увидела Вольпер Ю.С., она подрабатывала в садике.

(В дальнейшем будет попадаться эта фамилия. Это моя будущая свекровь, судьба которой схожа с маминой. Будущий заслуженный врач Коми АССР, приехала в 1939 году в Абезь искать своего отца, отбывающего заключение. Отца она не застала в живых. Вышла замуж за заключенного, который был старше ее на 16 лет. Тоже исключена из комсомола. Но ее муж занимал должность в торговле, и она была достаточно обеспеченная. Работая педиатром в Печоре, сотрудничала с профессором Данишевским. Спасла много детей от смерти.)

Придя в поликлинику, сказала, что девочки произвели на нее хорошее впечатление. Не думала она, что одна станет ее невесткой. Таня говорит, что это платье она помнит.
Мои девочки были скромные и воспитанные. Не моя это заслуга, но так было. Еще на смену у них были синие шерстяные юбочки и шелковые кофточки. Их шила немка модистка, которая с любовью обшивала меня.
Холода ждать себя не заставили, угол нашей каморки промерз. Однажды дети вечером не явились домой. Мы их искали, нашли в школе-интернате в постелях у девочек. Пошла я просить квартиру. Нам дали квартиру в бараке на краю города. Окна смотрели в лес. Только через год поставили еще ряд бараков. Я была довольна. Сама белила, красила свое жилье. И когда у девочек на подушках вышила анютины глазки, спрашивала себя «А у кого это». И отвечала «У Нади Клепининой». Н.Л. стал собирать библиотеку, ночами простаивал в очереди на подписку журналов и газет. Все было дешево, но мало.

(Особенно много читала Таня. Она в раннем возрасте одолела Мопассана, который приходил по подписке. Я больше бегала на улице, и, как следствие нелюбви к чтению, были проблемы с грамматикой. Мама летом, когда мы были на море, диктовала мне диктанты, чтобы повысить мою грамотность. Папа всегда поверял домашние сочинения, а вот если у Тани были проблемы с решением задач, то тут помогала мама.)

Я много работала. Мой нищенский заработок всегда был выше его. Далеко мне было до заработков Вольпер Ю.С. и других, кто раньше приехал в Печору. По хозяйству мне помогала Фрося, бывшая заключенная. Я ей платила 25 руб. Мыли девочек дома, т.к. баня была далеко, да и вода там была ржавая. Воду носили из колодца. Зимой он так замерзал, что воду доставали бидоном. Носил воду Н.Л… Потом стала помогать Таня.

(Видимо, вспоминая полоскание в Ушайке, мама ходила летом полоскать белье на ручеек, который протекал недалеко от нашего дома. Я тоже «помогала». Однажды упустила красивый носовой платочек и с грустью смотрела, как его уносит вода.)

Оля копировала меня, мазала печку и белила. Таня мыла полы.
В 1961 году я снова училась в Москве. Теперь стоматологии. Потом ко мне в Москву приехали дети. Н.Л. проводил их до Ярославля (до него был бесплатный проезд). Как-то досталось мне только 2 билета на балет «Жизель». Это был дебют Максимовой. Ждала девочек на площади пред театром. Это было 29.6.1961 г. Подходят люди в штатском, спрашивают, что я здесь делаю. Объяснила, что мы приехали с севера, девочки не знают города, оставили в покое. Ждали приезда Д. Неру и «чистили территорию».
А в 1962 г. осенью оставили Олю одну и вдвоем поехали в Москву. Я сшила себе прекрасное платье на Кузнецком мосту. Ходили в театр, гордо прогуливалась по фойе в прекрасном платье. В то же год мы были в ювелирном магазине на ул. Горького и решили купить мне золотой браслет. У всех печорских дам давно уже такие были. Он простой, но очень дорогой. Запомнились выражение лиц продавщиц, они подумали, что пожилой мужчина покупает подарок любовнице.
Когда мужа реабилитировали, он имел право вернуться в Москву. Но фактически его никто не ждал. Когда он был в «зените», то помогал Бирюковым. Особенно Ивану Ивановичу. Но вся помощь быстро забывается.
Во время дежурств иногда совсем кончались силы. Приходилось дежурить по 10 ночей в месяц, а утром сразу идти на работу. Ю.С. имела возможность «продавать» дежурства тем, кому нужны были деньги. Сидя на собраниях, я прятала свои руки, испорченные хозяйственными работами. Никогда у меня не было маникюра, который нашим «знатным» дамам делала приходящая парикмахерша. В результате, помогая оперировать Кирюхиной, упала в обморок. Слава богу, посидела и все прошло. Заменить меня было некому. Это была прекрасный хирург. На моих глазах спасла парня, раненного ножом в сердце. В Печоре было много хороших людей, профессионалов.
Деньги зимой тратили мало, зато каждое лето ездили на море. Деньги дома лежали в тумбочке. Дети могли брать по 1 руб. на завтраки в школе, а Н.Л обычно брал 3 руб. на свои расходы. Проездом в Москве мы всегда посещали театры, музеи. Сама с удовольствием слушала объяснения экскурсоводов. Покупала билеты в партер Большого театра по 3 руб 50 коп.
Когда мне на работу позвонил Вольпер Ефим Борисович и сказал, что в магазин привезут холодильники ЗИЛ, то я позвонила Оле и велела взять в рукавичку 3 тысячи 100 рублей и занять очередь. Он и сейчас верно мне служит.

(Умная Оля явилась в магазин и громко спросила, кто последний за холодильником. Не сказали ей, что это своего рода «блат».)

Холодильник был необходим, т.к. надо было хранить кости нашей овчарки Марсика. Собака была необходима, т.к. дом стоял на окраине города. Эту собаку мы взяли щенком из питомника, была очень верная, мы все ее любили. Уже после отъезда детей, вернувшись от соседки, услышала какой-то шорох. Оказалось, что, пока меня не было, Марсик в незакрытый дом пропустил маленькую девочку. Другой раз какой-то пьяный на спор пошел в дом, и пес порвал ему губу.
После смерти Н.Л. (он покончил жизнь самоубийством в 1966 г., не выдержал вечного холода, белых ночей, мечтал вернуться в среднюю полосу, да еще он тяжело заболел) Марсик отказался есть, лежал на крыльце. Мне дали комнату в коммунальной квартире, Марсика пришлось отдать.

(Приехав на каникулы, я увидела его у нового хозяина. Мама уехала из дома и отдала его. Как я плакала оттого, что нет возможности держать его у себя. И Марсик был уже очень слаб. Он не признал новых хозяев. Это мое горе со мной всю жизнь. А как он любил, когда его спускали с поводка, влететь в комнату, пролететь коридор и комнату родителей вскочить на мою кровать! Вот уж была маме стирка.)

Кот Васька не захотел покидать квартиру. Этот кот не любил ловить мышей. Чистоплотностью не отличался. Ел конину и молоко. Ходил сам по себе. Прыгал через кухонное окно, отчего занавеска всегда была грязная. Невозможно было эти черные полосы отстирать.

(Мама ошибается. Когда умер Ропчинский кот Васька, я пошла в поселок Шанхай, искать рыжего котенка. Но не нашла и взяла серого. Назвала Фунтиком. Он очень любил приносить с улицы всякую мелочь. Из-за него я сильно пострадала. Однажды мама утром нашла у моей кровати большого глиста. В ужасе, она не обратила внимание на то, что он весь в красной шерсти от ковра, т.е. его долго катали по ковру. Меня отправили в больницу гнать глистов. Попала к Юлии Степановне Вольпер в отделение. Сосед Свиридюк приносил ему свежезамороженных мышей, вынутых из мышеловки. Они стояли в пустом цветочном горшке хвостами вверх.
Хочу отметить, как родители берегли нашу психику. До Марсика у нас была лайка Тайга. Она тяжело заболела – опухоль у нее была. Вот и она, и кот Васька, ставший совершенно старым, «умерили», когда мы отдыхали на море.)

Несколько раз в сумке его уносила, но он все равно возвращался в барак. Так и остался жить с новыми хозяевами.
Еще один раз мы держали поросенка Микишку. Соседка Зинаида Егоровна держала корову и поросят. Мой муж лечил ее животных. В знак благодарности она приносила нам молоко, а однажды подарила поросенка. По мановению волшебной палочки поросенку конюхи построили домик, он быстро вырос. Его закололи, и был праздник для всего нашего барака. Куры несли яйца, но плохо. Приходилось возить яйца из Москвы. А как-то мы уехали на море, и соседка Даша набрала много яиц. Все отдала, она была очень честна.
Зимой было очень холодно. Дул ледяной ветер с Баренцева моря, девочки приходили с обмороженными щеками, мы жили далеко от школы. Я много работала, а вот Л.Н. всегда старался их встретить, замок иногда заклинивало. Иногда его вешали просто в закрытом виде, воровства не помню.
О лошадях. Новая конюшня была недалеко от нашего дома. Когда Н.Л. выпивал (я ненавидела водку), я его ругала. Тогда он «уходил из дома». Брал кусковой сахар и шел на конюшню. Оленька всегда шла с ним. Брались за руки и уходили на конюшню. Я за них не волновалась. Н.Л. очень любил лошадей.
Дом стоял возле леса. Мы могли собирать грибы и ягоды в 15 минутах ходьбы от дома. Собирались у нас друзья. Это были родители подружек Оли – Скребовы, Кусковы.
Дружили мы с соседями Свирюдиками – Дашей и Степаном.
За 30 лет, которые мне пришлось провести на Севере, я познакомилась с прекрасными людьми, как очень образованными, так и простыми тружениками. Это честные люди, не сломленные несправедливыми обвинениями. Тепло вспоминаю Умерова Гамида Абдурахмановича. Я познакомилась с ним в Печоре.
Однажды я испекла пирог. Говорила гостям, что чай будет с пирогом. Но когда дошло до чая, оказалось, что дети гостей и мои весь пирог съели. Все гости меня правильно поняли.

(Мама всегда кормила детей гостей. Видимо, надолго запомнила хождение по болоту «в гостях у Федора», пока взрослые веселились.
И еще. Тетя Даша всегда сидела со мной, когда я болела. Очень добрая. Учила меня шить на машинке. Мама и папа работали, а я с высокой температурой лежала одна. Обкладывалась глянцевыми журналами «Огонек», чтобы не было жарко.)

Как говорил Н.Л., в детстве он «пиликал на скрипе», пел в церковном хоре. У него был прекрасный баритон. Приехали из России муж и жена Расторгуевы и организовали музыкальную школу. Отдали туда девочек. Купили не ахти какое пианино. Учителем у них был Попов Евгений Васильевич, бывший заключенный, выпускник Московской консерватории. Оля окончила музыкальную школу.
Наш «роман» с Н.Л. начался с посадки картошки. Еще у меня не было твердого плана приехать в Печору, но в одну из поездок к мужу я прихватила 5-6 картофелин. Конюхи вскопали землю, и я их посадила. Уже в июле можно было подкопать и набрать немного картошек. Возле барака мы тоже сажали картошку. Удобрений было вдоволь.
Но вот пришел час, когда я должна была уехать в Томск. А работе не сразу поверили, что я увольняюсь. С сожалением я покидала свою уютную квартиру. Организация помогла отправить багаж. Так же как и при переезде из Ропчи, помогли добрые люди.

(Когда Таня училась в 10-м классе, на родительском собрании сказали, что весь выпускной класс на 1 год хочет пойти работать в колхозы. Тогда модны были такие «порывы». Как сейчас покаялась Танина одноклассница, что она с инициативной подругой пошла в райком, и спросили, «а что, если…». И машина закрутилась. И только наш папа выступил и сказал, что не для того его дочь хорошо училась, чтобы идти в колхоз. Остальные родители (они были партийные или у власти) молчали. На следующий день в местной газете появилась заметка, где папу клеймили, как несознательного. Но класс был спасен.)

Снова Томск 1973–2000 гг.

В 1951 году пришлось моим родителям возвращаться в Томск. Толя еще долго не мобилизовался, а Валя уехал наводчиком на Дальний Восток. Там заболел клещевым энцефалитом. Но диагноз поставили грипп. Он не получил должного лечения и впоследствии стал инвалидом. Правильный диагноз поставили лишь в Томске, когда у него парализовало половину лица. Мама, не имея квартиры, скиталась по родственникам. Жила у т. Насти. Доила корову, работала по дому. Папа спал на работе. После долгих скитаний по родственникам родители получили комнату на ул. Дзержинского, д. 30. Комната была с печкой, топить ее было проблематично из-за плохого качества угля.
Мы с Таней застали это жилище. Таня там даже жила на 1-м курсе.
У дедушки был сарай, где он столярничал, выйдя на пенсию. Делал себе мебель. Я тоже любила столярничать, когда в 1956 приезжали в гости. Даже выдолбила корыто, когда в детстве были у них в гостях. В это же время там была наша двоюродная сестра Люба. Еще дед разбил очень маленький садик и занимался посадкой овощей. Он не мог жить без работы.
Потом кто-то сжалился над инвалидом и отцу дали квартиру на ул. Карташева, д. 31 кв. 3. Сюда в 1973 году я переехала, попала уже на похороны отца. В суматохе никто не вспомнил про мой день рождения 30 сентября. Здесь умерла моя мама.

(3 января 2000 г. в 9.30 утра умерла в этой квартире и моя мама на руках у Тани. Она была уверена, что Таня ей, как всегда, поможет. Так что умерла с легким сердцем.)

Мама (Поля) была рукодельницей. В холодные зимы всегда вязала нам варежки из пуха. Еще мама ремонтировала вещи, таким же небогатым, как она. Старалась заработать.
Прекрасно пряла шерсть. Я как-то купила на юге шерсть. Дочки уже были в Томске. Вот мама пряла эту шерсть и девочки заказали связать себе кофты. В Печоре мне тоже связали кофту. Она была жесткая, но я ее любила. Всегда ее ремонтировала. Она долго служила мне в Томске. А еще меня грела телогрейка моего мужа.

(Таня отправила ее в музей ГУЛАГа в Печору. Она гордо присутствует в интернете, как экспонат Музея.)

Не любила мама шить мне платья. Называла кособокой. Да я уже давно считала себя «вторым сортом».
После операции мне предложили работать в военкомате. Такой необременительной работы у меня никогда не было. Благодаря своим напарницам, включилась в чтение толстых журналов, которые стали печатать интересные материалы. Здесь я прочитала воспоминания Разгона. Поиздевался он над нами – комсомолками вольняшками.
Таня просит меня написать воспоминания, чтобы пролить свет на ту духовность, что была у Сережи. Таня первые годы его жизни мало с ним общалась. Это уже тогда, когда я стала систематически болеть, а он стал студентом, то они обсуждали все. Сережа хотел глубоко изучить медицину, досконально, все ее спрашивал, даже когда она стирала белье. Надо отметить его жажду знаний и природный ум. «Врач от бога», так сказал психиатр, когда Сережа сдавал психиатрию.
О Сереже. Это в нем воплотилась душа Николая Леонидовича, моего мужа, который был благородным, душевным человеком и очень великодушным. Когда я Сереже рассказывала выдуманные мною сказки, иногда, завравшись, путала события, догадывалась, что уже «пру не в ту степь», то он серьезно смотрел на меня и говорил: «Баба, говори как знаешь, и как хочешь».
30.6.1997 16 лет, как нет мамы. Прости, что не могла я ухаживать за тобой, как бы тебе хотелось. Но ведь я, приехав в Томск, поняла, что на пенсию мне не выжить. Пошла работать на полставки.

(Мама была очень хорошим стоматологом. Благодаря работе, приобрела в Томске известность и друзей. Она мне рассказывала, что одной девочке лечила флюс и велела придти на следующий день. Та не явилась. Мама пошла по адресу, мама девочки очень сильно удивилась. А еще она рассказывала, как в Печоре ремонтировала сломанную челюсть, зашивая ее проволокой, найденной на помойке, т.к. ничего более подходящего среди медикаментов не было. К ней стремились записаться. Было много постоянных пациентов. Те пломбы, что она делала мне в подростковом возрасте, простояли до старости.)

Надо было помогать Оле. Тане тоже приходилось платить за квартиру, и они с Геной много работали, дежурили. Мне приходилось сидеть с Сережей, а ты оставалась одна. Иногда ты хотела поговорить со мной, а я так уставала, что засыпала. В прошлом году была у тебя на могиле, а в этом не можется. Я часто тебя хорошо вспоминаю. Твое трудолюбие, красоту, статность. И в 86 лет ты не была горбатой старухой, вот только ходила уже с посошком.
Лежу в больнице, клинике ТМУ. Очень плохо себя чувствую. Болезнь сердца и очень больные легкие. Вот и хочется на бумаге изложить многое, что произошло в моей жизни. Редко кому так «повезло в жизни», как мне.

Послесловие

Вот так и прошла жизнь наших предков, попавших во все мясорубки ХХ века. Две войны, голод, репрессии. Но, в основном, это были честные и работящие люди.
Старший брат мамы был военным врачом. Долго служил на Дальнем Востоке. Младший брат не достиг высот, но у него остались прекрасные дети и внуки. Таня – кандидат медицинских наук, прекрасный диагност, я – инженер. Папа был бы нами доволен.
Всегда буду благодарна маме (да и Таня тоже), что смогла уберечь нас, как мечтала, от голода и пьянства. И она, и папа дали нам все, что могли. Конечно, как она сама признавалась, не научила нас женской хитрости, мало говорила с нами о будущей семейной жизни. Но, прочитав ее записи, видно, что она сама этого не получила. Она училась на своих ошибках, и нам досталось так же накапливать свой опыт. Но та любовь, что нам излучали мама и папа, мы перенесли на своих детей. Спасибо ей от меня за материальную помощь, а от Тани – за физическую. Эта она помогла нам сохранить семьи и поднять детей. Вечная память нашему любимому папе Сергееву Николаю Леонидовичу и маме Клепининой Надежде Николаевне (1921-2000).
Я постаралась сохранить стиль маминых записей. Чаще всего я просто перепечатывала. Пришлось только убрать повторы, т.к. она писала в разное время и теряла нить рассказа. А может быть, повторяла те события, которые ей особенно памятны.
И еще я постаралась собрать записи в логической последовательности, чтобы легче было проследить ее жизнь.

Ольга Вольпер
10 марта 2011 года

Письмо О. Вольпер в Музей имени А. Сахарова

Здравствуйте!
Долго не решалась заглянуть на Ваш сайт и вчера с удивлением увидела, что мамины воспоминания напечатаны. Спасибо. Этот человек достоин остаться в истории.
Ну а я, неуемная дочка, летом все-таки с сестрой Таней повторила поездку в свою Ропчу, где родились и жили до 1952 г.
Конечно, за эти годы все изменилось. Помнили, что рядом был ручей с пиявками и мост. И вот, как в передаче Агния Барто «Найти человека», по этим крохам через Интернет стала находить людей. Удивительно, но в Ропче еще живет женщина, которая помнит наших молодых родителей! И еще одну нашла, что помнит. Это мама Ольги Серовой из Выборга. О. Серова с такой же судьбой, как мы. Мы очень хорошо понимаем друг друга.
И дом наш нашелся…

Начало пути в зону от ж/д моста, р. Ропча

У дома начальника ОЛП, мостик через ручей и справа – сохранившийся домик – склад вещей осужденных (еще тех времен).

Зимой я проштудировала опубликованные на сайте воспоминания. Быховский Борис Вульфович пишет именно о нашем ОЛП. В частности, упоминает мостик в жилую зону через старицу, возле которого мы жили. Старый, конечно, почти развалился, но в метре от него сделали похожий.

Из местных мне дали экскурсоводов, так что все мне показали. Встретили чужие люди, но с таким радушием, что трудно описать. Увиделись с женщиной, что помнит наших родителей. Было сказано много прекрасных слов об их человеческих и профессиональных качествах. Само собой и нас хвалили за почтение к родителям.
Осуществила мечту и повалялась в ягеле – это чудесный олений мох, который белеет на солнце дивным ковром. Этот мох поразил еще Разгона.

В воспоминаниях Васюхнова нашла упоминание о своих врачах родственниках и о тех врачах, которые потом работали в Печоре. В воспоминаниях Быховского прочитала о трагической судьбе отца своего учителя литературы Асиновского и о том, как сын следовал за отцом по ссылкам.
Посылаю Вам схему 12-го ОЛП, которую мы составили совместно со старожилами. Думаю, ее надо сохранить для истории.
Посылаю снимки трудов отца. Чтобы знали, какой научный потенциал был у человека, как его мысли уничтожила власть.

С благодарностью,
О. Вольпер
31 августа 2011 г.