38. ЛЮБОВЬ ИЛИ ЛИХОСТЬ

 

Был еще заведующий ларьком. Кажется, он не был каторжником, так как ему приходилось выезжать за получением товара за пределы лагеря. Это был солидный пожилой человек, умевший ладить с Побоженковым и Полыциковым, которые, между прочим, между собой были в неважных отношениях. С работягами ларечник был грубоват и обвешивал и вообще дурил нашего брата на каждому шагу, как настоящий работник торговли.

Вот краткое описание некоторых представителей того круга, в который попал я, оказавшийся единственным евреем во всей каторжной зоне.

Первые дни мы приглядывались друг к другу, старожилы и прибывшие. Сперва, в период карантина работали внутри зоны, расчищая ее от остатков снега, мусора, ремонтируя дощатые мостки, заменявшие тротуары, и расчищая канавы. Затем нас стали выводить за зону. Помню, работали, мы в оцеплении, то есть, в пространстве, обнесенном колючей проволокой, на расчистке стройплощадки.

 

 

Досталась мне там же «интереснейшая работа» — выдергивать старые ржавые гвозди из старых досок. Пожалуй, это занятие можно отнести к наиболее противным и нелегким. Дело в том, что на это выдергивание тоже существовали нормы. Не помню уже сколько гвоздей надо было надергать. А ведь гвозди были разные, разных размеров, по-разному вбитые, кривые, загнанные вообще в доски и так далее. Навалены доски были беспорядочными кучами и приходилось разбирать их, порой очищать от грязи и вытаскивать, вытаскивать гвозди.

Как-то я вытаскивал гвозди недалеко от ограждения. Вдруг меня окликнули: «Эй, мальчик!». Я повернулся, выпрямился и увидел по другую сторону колючей проволоки девушку лет двадцати в телогрейке и ватных брюках. Она что-то делала там и невдалеке от нее копошились подруги.

— Ты за что? — Негромко спросила она.

Я быстренько объяснил. Девушка тяжело вздохнула: «А я за опоздание. Два года. Только, вижу, отсюда все равно человеком не выйдешь. Мне еще год остался. Целый год...».

— Мне легче, — ответил я. — Мне еще четырнадцать. — Считать рано.

Мы еще перекинулись фразами в таком же роде и тут девушку окликнули подруги: приближался конвоир. Мы занялись каждый своей работой.

Что родилось в моей душе? При виде девушки, услышав ее голос, я вдруг почувствовал в себе прилив какой-то нежности. Вероятно, мое существо вспомнило, что я мужчина. Чувствую: даже голос мой изменился, когда я заговорил с ней. А внутри жила боль за нее, незнакомую. Мало ли их, таких же, как она, безвинно страдающих за случайное опоздание, за аборт, за неосторожное слово, оброненное при «бдительном» товарище, а то и не оброненное, а придуманное недоброжелателем или соперником в любви?.. Что ее ждет? Что она вынесет отсюда, если вынесет это заключение? Каждый день она слышит здесь матерную ругань конвоиров и женщин-надзирательниц, относящихся к своим товарищам по полу куда хуже, чем к мужчинам. Здесь ее раздевают донага, обыскивая, ощупывают с ног до головы, при этом каждый день после возвращения с работы. Она в зоне вынуждена подчиняться каким-нибудь блатным завсегдатаям лагеря, воровкам или бандиткам. Последние всегда быстро находят общий язык

 

 

с охраной; приносящей им запретные наркотики, даже водку и вино. Здесь царство цинизма.

Женщины смелее и отчаяннее мужчин. Я это заметил еще на фронте и в плену. На что никогда не решится мужчина, делает женщина. В любви она откровеннее, она — рабыня чувства, а не разума, как мужчина. Она — мать. Женщина — это любовь, самопожертвование и милосердие. Мужчина — это война, жестокость, несравнимая ни с каким женским коварством.

Эти женщины, имевшие срок два-три года, «пулялись» через три огневых пролета, через штрафную зону, где рисковали попасть под «трамвай» (коллективное изнасилование, в очередь, «хором», присущее по-моему только народам нашей страны, да простит меня Бог за это мнение), азиатам и азиатчине. Они считали особым шиком иметь любовником каторжанина. Конечно, имели «своих» женщин в нашей зоне лишь три-пять человек, в том числе Побоженков и Полыциков. Но какая нужна была безрассудная смелость, чтобы хоть раз в две-три недели «пуляться» к ним. Безумная лихость.

Как знакомятся? Так же, как я, в рабочей зоне. Договариваются через проволоку. Конечно, авантюра такая, что дальше некуда. Почему женщины идут на это? Может быть, это своеобразный вид самоутверждения или протеста против условий, в которые поставлены они и мы?.. Трудно сказать.

Как-то вечером в уже закрытом на замок бараке вижу — ходит какой-то маленький каторжанин, странный, с очень широкими бедрами, что подчеркивается толстыми ватными брюками. Уходит он в отделение, где Полыциков (он и Побоженков имели нечто вроде отдельных кабин, как и Ясько, и Барабанов, последний жил на кухне).

Вдруг за мной идет «шестерка» Полыцикова: «Сашка, Иван зовет тебя».

Прихожу. На топчане рядом с Польщиковым сидит девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Это она разгуливала в брюках по бараку. Улыбается.

— Вы, говорят, артист?

Киваю. Завязывается разговор. И она просит прочитать что-нибудь. Я читаю лирические стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова.

Она внимательно слушает. Вздыхает и грусть еще больше ложится на ее миловидное лицо. Мне кажется, она думает о том, что ей предстоит через час-другой, когда под покровом темноты она будет «пуляться», через специаль-

 

ный подкоп вылезет из нашего барака, а потом будет лезть через предварительно проделанные «окна» в колючей проволоке, бежать, сломя голову, через две зоны бытовиков, рискуя попасть «под трамвай», а потом снова, отыскав заготовленные дыры (все в темноте) форсировать огневой пролет, дорогу и последний огневой пролет уже у своей зоны.

Я не говорю, но мне кажется это безумием и преступлением, что Иван и другие «аристократы» пользуются слабостью женского пола.

Посидев и побеседовав с полчаса, я тактично ухожу. Но в сердце живет беспокойство. Живет до той поры, пока оттуда, из женской зоны, придет весть, что добралась благополучно.

Конечно, «пуляясь», и девчата и «аристократы» сперва пытаются договориться с часовыми, которые должны в назначенное время дежурить на вышках. Но бывают перемены. Конечно, договариваются не безвозмездно. Что-то обещают, где-то достают деньги для часовых. Однако, не всех и не всегда удается подкупить. Постоянное «пулянье» связано с смертельным риском. Уже были такие случаи и не один.

Как-то, когда вдруг за окном барака грохнул выстрел, мы утром вышли и увидели на запретной полосе между колючей проволокой лежащее тело. Фигурка в мужском ватнике и брюках лежала, неловко поджав одну ногу. Видимо, была убита сразу, на бегу. Ждали прихода начальства. А она лежала... Мертвая... Маленькая...

Что привело ее на «запретку»? Похоть,

Любопытство, любовь?

Теперь не найти ответ.

Не надо плакать, ахать и охать:

Убита девчонка восемнадцати лет.

Кажется, она «пулялась» к Константину Ясько. Он, крупный, слегка прихрамывающий, был, кажется, офицером в эстонских или латышских войсках «СС». Ему за тридцать. Крупный, грузный с внимательными серьезными глазами. Он чемпион зоны по шахматам.

Играю с ним. Чувствую, он немного слабее, чем я. Играет примерно в силу третьей, слабой второй категории. Но все-таки противник достойный. Играть с ним приятно. Играет культурно, без всяких попыток «вернуть» ход или зубоскальства за доской. Он проигрывает мне несколько

 

партий и не обижается, не сердится. Мы обмениваемся рукопожатиями и он идет по своим делам в свою «конуру», на рабочее место.

В шахматы играет и Барабанов. Но он также уступает мне — и еще легче, чем Константин.

Нам, новым, выдают форму: матерчатые серые легкие курточки и брюки. Это летняя форма. Нашиваем номера. Мой номер Г-765. На спине, на колене и на шапке, которую тоже выдают. Этакая неуклюжая фуражка. Придурки, а потом и я, ухитряются, договорившись с Рассохой, чуточку перешить курточки и они, приталенные, уже выглядят «пижонистее» в нашем понятии.