«Пишу наперекор всему»

Узники относились к письму как к важному праздничному событию. Письма имели очень высокую цену. С этой ценой могли срав-

ниться разве что письма с фронта. Письма служили духовной пищей. Письма писали трепетно и с таким же волнением их читали. В письмах пытались сохранить «модель поведения до ареста». Но о письмах лучше всего могут рассказать сами письма. Предоставим им слово!^*

«.. Пишу наперекор всему! Не случись со мной этой неприятной истории, не сразу бы я взялся за перо. Как Вам известно, я лишился тетради с моими стихами, но способность мыслить я не потерял и поэтому по памяти постараюсь восстановить написанное. Меня неотступно преследует досада: как я не смог придумать «хитрый ход», чтобы вохра при обыске не смогла найти мою тетрадь. И это на десятом году моего пребывания в «сих местах»! Было бы простительно, будь я новичком и не знал бы, как перехитрить вохру! Но утерянного уже не вернуть...

Хочу дать на суд Вашей критики мои стихи, которые сохранились в памяти. Написаны они в разное время, большинство под впечатлениями. Жду приговора как за форму, так и за содержание».

Володя Чистяков.

Воркута-Вом, Сангородок, апрель, 1952.

В этом коротком отрывке из письма, переданного из мужской зоны в женскую «собрату по перу», отражена вся специфика лагерного творчества. Писать стихи было строго запрещено. Но порыв к творчеству тех, кто ГУЛАГом был обречен быть рабами, остановить не мог даже самый строгий режим. Стихи писали, стихи передавали из зоны в зону, стихи через вольных отсылали родным и близким. Каждый лагерный поэт старался «придумать хитрый ход»! С вохрой отваживались играть в «кошки-мышки». И иногда «мышкам» удавалось перехитрить «кошку». А если нет - теряли драгоценную тетрадь, несли наказание, но опять писали стихи! Не хлебом единым был жив человек даже там, в страшном Воркутлаге.

«...Жду, не дождусь Вас в наш Сангородок. Очень сложно добиться разрешения, заполучить для Вас персональ-

ный конвой. А как хочется поговорить с Вами о многом... Что пишет Вам мама? Я давно не имею писем от родимых. Брат Виктор и сестра Шура ничего мне не пишут. Я очень скучаю без их писем. Виктор мне четыре года не пишет. О его жизни я не имею представления. А когда-то, как будто совсем недавно, он был для меня самым близким человеком. Я его сильно любил, следил за каждым шагом его жизни. А сейчас?... В последнее время я стал чувствовать одиночество, неудовлетворенность собой и всем. Вспоминаю часто свой родной край, семью, и все лучшее, отрадное, что было в нашей жизни. Мысленно проносятся в памяти детские годы, годы учения в школе, знакомые места. Светлая грусть охватывает меня при этих воспоминаниях. А теперь дом, родной дом... Он почти пуст. Папа и мама ждут меня, надеясь на что-то необыкновенное, близкое. Увижу ли я их? Боже мой, как тяжело бывает на душе! И нес кем поделиться своей болью. Разве только с Вами! Ну вот я написал Вам скучное письмо, простите. Я редко делюсь подобным с людьми. Чаще храню все в себе.

Если дадут конвой, то Вы будете у нас в воскресенье. Подготовлю всех больных, у которых нужно брать анализы. Надеюсь, что хоть несколько минут мы сможем поговорить. Жду с нетерпением!»

Тихон Сухобоков.

Воркута-Вом, Сангородок, 4 апреля. 1952

«Милая, Ваши весточки от 5-го и 10-го получил. Спасибо, большое спасибо, дорогая, за все хорошее, которое в них написано и за все те мысли, которые окружают Вас и кристально чистые чувства. Вы интуитивно должны понимать меня: 10-го я мысленно был с Вами, Вам должны были передаться все искреннее и самое красивое, которое всегда со мной, когда я пишу Вам или мысленно с Вами. Ценю каждое Ваше слово, исключительно бережно отношусь к каждому Вашему душевному движению. Смею Вас заверить, что я Вас не подведу - грязь ненавижу, пустоту презираю.

Может быть в другом отношении Вы создали обо мне гиперболическое представление. Это будет ошибочно.

Ручаться могу в том только, в чем Вы не ошибетесь, во мне Вы найдете близкого, чистого, искреннего друга.

Дорогая, Вы немного загрустили. Я отлично понимаю, как тяжело бывает на душе. В такие минуты думайте о музыке и в свободную минуту времени поделитесь со мной. Вы знаете, что для меня беседы с Вами - это праздник! Окружающая атмосфера затуманивает их, мои праздничные дни, но я стараюсь развеять навеянную дымку и как тот труженик, который шесть дней в неделю в однообразном труде с нетерпением ждет воскресенья, чтобы вымыть руки и, надев чистое платье, выйти на чистый воздух, «воскреснуть», так и я делаю из моих с Вами, большей частью мысленных, бесед воскресную рекреацию и создаю себе праздничное настроение - «Sie feiern Auferstehung das Herrn, Dann Sie sind selber auferstanden...» Faust.

Жду дорогих весточек.

Всегда с Вами Валентин Олигер.

Воркута-Вом, 12 февраля 1952

«Очень огорчен задержкой в переписке, хотя и не по моей вине она произошла. Чувствую, что Вы ждете моего ответа и, наверное, переживаете, не имея от меня весточки. Видите, как много я на себя беру, утверждая, что Вы с нетерпением хотите услышать мой голос. За последнее время я очень часто веду с Вами мысленные задушевные беседы, так часто представляю Вас около себя, так удивительно четко вижу Вас, что мне даже кажется, что между нами нет того расстояния, которое разделяет две «командировки». В эти минуты я живу особой радостной жизнью. Трудно, немыслимо передать то ощущение человека, когда он испытывает душевную радость, сознавая, что у него есть искренний друг, с которым он казалось бы ничем не связан и одновременно связан почти всем. Не берусь анализировать, почему, каким путем между нами сложились такие отношения, что я с первого же знакомства почувствовал к Вам большое доверие. Вы произвели на меня очень приятное впечатление. В дальнейшем каждая Ваша весточка радовала меня своей искрен-

ностью, чистотой и прямотой. Вы становились мне понятной и до восторга милой. Ваши письма стали для меня не только интересны, но и дороги.

Постепенно та дверца, которая была наглухо закрыта, начала, правда, медленно, но открываться. В последнем Вашем письме я прочел много приятного для себя и мне думается, что, несмотря на Вашу «замороженность» стиля, я проникся Вашим душевным настроением. Мне хочется, чтобы каждое Ваше слово было высказано так, как будто Вы беседуете со мной не на расстоянии, а находитесь близко около меня и видите, как я реагирую. Знайте, что ни словом, ни жестом я не оскорблю Вас. Я ценю в Вас чистоту Вашей натуры и Ваш светлый ум. Мне приятно слышать Ваш голос, который вливает в меня бодрость и до некоторой степени очищает меня. С нетерпением жду вечера в надежде получить дорогую весточку.

Валентин Олигер.

Воркута-Вом, Сангородок, 19 апреля 1952

Комментарии к приведенным выше письмам. На Воркуте в конце 40-х - начале 50-х гг. существовал Речлаг - лагерь особо строгого режима для политзаключенных. Женские и мужские зоны были разделены, контакты между зонами строго наказывались. Каким же образом авторам данных писем удалось познакомиться с обитательницей женской зоны? В мужском Сангородке были сконцентрированы «доходяги» и больные. Клинической лаборатории, где делались различные анализы, там не удалось организовать, а в женской зоне, расположенной в нескольких километрах от мужской, медики сумели организовать такую лабораторию и даже достали микроскоп. Тихон Сухобоков, заведующий стационаром с туберкулезными больными (Валентин Олигер был одним из этих больных), с большим трудом добился разрешения у местного начальства на несколько посещений Сангородка, лаборантом женской зоны для взятия анализов. Володя Чистяков, лагерный поэт, работал лекпомом в одном из стационаров. Так завязалась «эпистолярная дружба» - все «беседы» приходилось вести в письмах, т.к. во время визитов вохра (персональный конвой из вооруженной охраны) находилась рядом. Лаборантом из женской зоны была я.

На вопрос: «Что читали в Воркутлаге?» с уверенностью можно ответить: «Письма читали, письма, запретные, письма долгожданные, в которых можно было поделиться своими мыслями, переживаниями и горестями!». Эти письма заменяли отсутствующую печатную продукцию, эти письма служили окошечком в другой мир - мир человеческих чувств, мир возвышенных порывов и размышлений. Кусочки серой бумаги, исписанные карандашом, имели неоценимое значение для многолетних узников. Они были своего рода символами духовного спасения. Именно поэтому нелегальная почта существовала несмотря на все запреты. Она была неистребима как и лагерные стихи. Это было нравственным сопротивлением узников ненавистному ГУЛАГу.

С годами почти во всех лагерных подразделениях при КВЧ (культурно-воспитательной части) появлялись библиотеки. В некоторых воспоминаниях бывших узников можно найти рассказы о таких библиотеках. Однако ими пользовались в основном обслуга лагеря, участники самодеятельности, медработники - все те, кто не был на общих тяжелых работах. Основной лагерный контингент все равно был лишен книг. Поэтому главной духовной отдушиной оставался рукописный материал.