Глава XVI

СНОВА — УЧЕБА

 

А сегодня я хочу рассказать тебе хоть немного о нашей учебе и в трудовой школе, и дальше. Трудовая школа поначалу показалась нам с Тасей мало чем отличимой от гимназии. Разве что не было на нас формы, больше шума было на переменках, да и на уроках. И еще первое время холодно было в классах и в коридорах. А из учителей многие те же. Вообще, нашу школу № 58,— помещалась она в Коммерческом переулке,— в городе называли «интеллигентской», видно, и педагоги, и ученицы (мальчиков у нас не было) в целом соответствовали этому наименованию.

Возглавляла весь учительский коллектив Нина Ивановна Власова. Она преподавала русскую историю. Незаурядная

 

была фигура. Коротко стриженые волосы, мужеподобная одежда — всегда строгий серый костюм, туфли на низких каблуках. В лице — достоинство, воля, строгость, даже некоторая суровость, но мы читали в кем и честность, и правдивость, и исключительность. Да, содержательна была, развита. Чем только не интересовалась! И нас заинтересовала. Помню, ставили мы под руководством Нины Ивановны и ее приятельницы, тоже любимой нами Лидии Ильиничны Ладыженской, учительницы географии, спектакли. Две пьесы Метерлинка — «Синюю птицу» и «Смерть Тентажиля».

Разумеется, эти спектакли, эта наша увлеченность ими развивали нас, но все же однобоко. Романтика, мечты, заоблачные выси. И на внеклассных занятиях, в кружке по литературе, мы разбирали произведения Ибсена, Гамсуна, Метерлинка, Леонида Андреева. По сути, мы не жили сегодняшней жизнью своей страны, мы восторгались французской символикой, скандинавской утонченной романтикой, всем тем, что не соединяло, а отрывало нас от народа. Это было огромной ошибкой наших любимых учителей. Им надо было открывать перед нами новый мир, увлекать нас жизнью молодой страны, внушать интерес к созидательному труду.

Третий наш любимый педагог — преподаватель русской словесности (тогда украинский язык в нашей школьной программе еще отсутствовал) Владимир Васильевич Кондратюк. Красивый, добрый, умный. Работе отдавался со всей страстностью, но и его тянуло не к реализму, а скорее к романтизму.

Так вот, эти трое педагогов — Власова, Ладыженская и Кондратюк,— несмотря на свои однобокие вкусы, на недостатки в выборе программы, пользовались у нас большим уважением. Потому что они пусть и много ошибались, но искренне любили свое дело, любили нас и не жалели своего времени на дополнительные, никем не оплачиваемые занятия, вот хотя бы на подготовку школьных спектаклей

А остальные педагоги. Тут уж об авторитете раздумывать не приходится. Вот хотя бы наш физик. Был он итальянец - Луи Леопольдович Внешность великолепная: темные, длинные, слегка вьющиеся волосы, высок, смугл, тонкие черты лица, черные, как уголь, глаза. По-русски говорил отлично, почти совсем без акцента.

Минуты за три до звонка на урок физики мы, весь класс, «прячемся». Кто ложится на пол между партами и прикрывается чьим попало пальто, кто забирается в большую нишу налево от двери и тоже закрывается висящими в этой нише пальтишками.

 

Учитель входит — в классе пусто, вокруг только горы верхней одежды.

«Мадемуазель, где же вы, выходите!» — взывает к нам бедный учитель. Молчание. Долгое молчание. И только через несколько минут откуда-то раздается глухой, как из погреба, но в то же время и торжественный, голос: «Суета сует и всяческая суета...»

Много времени и нервов приходилось затрачивать бедному Луи Леопольдовичу для того, чтобы заставить нас наконец вылезти из убежищ и укрытий.

А вот еще урок анатомии. Ни имени, ни фамилии учителя я не помню. И чему учил он нас — не имею представления, так же, как, наверняка, и все мои соученицы.

Учитель — пожилой, седоватый, довольно представительный — о чем-то до невозможности скучно и невыразительно рассказывает, сидя за столом и уткнувшись в какие-то книги, а мы все до одной, немного поскучав, по чьему-то сигналу поднимаемся с мест, подходим к доске за его спину и начинаем танцевать — то полонез, то вальс, то еще что-нибудь,— свободного пространства для этого хватает. А наш учитель вроде и не слышит, но замолкает, разбирая что-то в своих тетрадях и книгах, а то и в классном журнале, только иногда спокойно скажет: «Пора бы уже сесть на места». Но мы продолжаем танцевать, а кто посмелее — подходят совсем близко к нему, подставляют ему к затылку два пальца в виде рожек, посылают воздушные поцелуи и чего только не выдумывают.

Еще бессовестнее мы вели себя на уроках ботаники. Пожилая, худая, как жердь, учительница что-то бубнит себе под нос, никто ее не слушает. Класс наш на первом, но высоком этаже, в теплую пору одно из двух окон, что подальше от доски, всегда настежь. Отвернется учительница к доске, что-то царапает мелом, а мы переглянемся — и мигом, бесшумно, к открытому окну. Как картошка из мешка высыпаем на улицу. Перед школой — пустырь, побегаем, разомнемся, подышим, а к концу урока — уже через дверь, нормальным ходом — обратно в школу. Назавтра принимается учительница упрекать нас своим нудным голосом, но начальству не доносит, и вскоре все начинается сначала.

Даже не верится, когда начнешь вспоминать, что все это было. Учились почти все плохо. Исключением были, как я уже говорила, русский, история и география. В эти предметы вкладывались все старания, вся душа. И не получить по ним полноценной пятерки считалось позором.

 

Да, вот еще о подругах. Со времен трудовой школы у меня на долгие годы остались две подруги, две Нины — Кобзарь и Силенчук. Особенно близка мне была Нина Кобзарь — моя, как говорится, задушевная подруга. Жила она совсем рядом, по улице Франко, и бывала у нас каждый день. Мать ее, вдова железнодорожника, работала кассиром в магазине. Был у Нины младший брат Вася, славный, тихий мальчик. Одевалась Нина ужасно: круглый год — бурый, линялый, выношенный жакет. Мы с Тасей донашивали мамино, а у Нины совсем нечего было донашивать. Ты, Лиза, наверное, не знала Нину?

— Нет, только по рассказам мамы. А мама ее любила. Но ведь Нина уже умерла?

— Да, двадцать лет назад. И сейчас еще из меня не выветрилась эта боль. Она да сестра Таня — самые близкие мне люди, не считая моей собственной семьи — сына и мужа. И вот — никого из них уже нет... Ладно, давай сменим тему. Хочешь, расскажу о музыке?

— Да! Да! О музыке с радостью послушаю.

— Нас с Тасей начали учить музыке лет с семи. Приходила к нам домой учительница с рыжей лисой на плечах. До того она была скучна и бесцветна, эта учительница, что ничего, кроме рыжей лисы, и не запомнилось. Она добросовестно делала все, чтобы изгнать из наших сердец врожденную и привитую с пеленок любовь к музыке. В какой-то степени это ей удалось. Нудно было разыгрывать однообразные унылые гаммы, бренчать какие-то пьесы, не рассказанные, не по казанные и, конечно, не прочувствованные самой учительницей. Я все легко разучивала и продвигалась в технике, но скучно было, чувствовала — это не настоящая музыка, это — просто удары пальцами по клавишам, а как сделать эти удары музыкой, я не знала, никто меня этому не учил, а собственной инициативы, таланта не хватало. Учительница только считала вслух и поправляла четко ощутимые для уха ошибки — диезы, бемоли...

А потом — революция, гражданская война, уроки прекратились. Но через какое-то время появился новый учитель — фон Глен. Жил он в нашем доме, в подвале. Высокий, с черной бородой, худой, бледный, плохо одетый, с грязными ногтями на белых руках, он, несмотря на все это, был красив.

Чем и как расплачивалась с ним мама в это труднейшее время, не знаю. Знаю только, что, занимаясь с фон Гленом, я наконец почувствовала музыку, идущую из собственных пальцев. Он сам проигрывал пьески, и я начала слышать их, понимать, как надо их исполнять.

 

Через какое-то время фон Глен перестал приходить и исчез совсем. Позже нам сказали, что он умер в больнице.

И только в марте 1922 года, когда мне шел тринадцатый год, когда к нам переехал отчим, мама решила отдать Тасю и меня в музыкальную школу, возглавляемую известным профессором, блестящим пианистом, учеником знаменитого Бузони — Григорием Николаевичем Беклемишевым.

Хорошо помню, как я шла на экзамен в эту школу. С папкой нот в одной руке и с жаворонком из темного теста, испеченным мамой по случаю дня прилета жаворонков,— девятого марта по старому стилю. Я шагала по лужам, радовалась весне, боялась предстоящего экзамена и все же с аппетитом уплетала жаворонка, предварительно выев глаз-изюминку.

На экзаменах присутствовал Григорий Николаевич Беклемишев, очень приятный, с тяжелой крупной фигурой, добрым лицом, длинноватыми кудрявыми волосами и медленными движениями. В обращении с учениками, да и вообще со всеми, он был мягок, вежлив, даже, как мне показалось, застенчив. Я почувствовала в нем родную душу, сразу потянулась к нему, и все последующие годы уважение мое к нему было безгранично.

Обе мы — и Тася, и я — легко выдержали экзамены и были приняты в школу: Тася — в класс Евгения Михайловича Сливака, я - в класс Григория Львовича Обермана, талантливого, яркого пианиста, к сожалению, очень рано умершего.

Оберман сразу же заинтересовал меня, даже увлек занятиями по роялю. Через какое-то время мой учитель уже ставил меня в пример, приглашал на мои уроки других учеников.

После окончания школы Беклемишева Тася поступила в музинститут имени Лысенко, а я закончила в 1927 году музшколу по классу профессора Беклемишева, и на этом мое музыкальное образование остановилось. Тася продолжала учиться в музинституте (позже он вновь стал называться консерваторией), но, закончив третий курс, неожиданно оставила консерваторию. Чем был вызван ее поступок? То ли недостатком музыкальной памяти — она часто жаловалась на это,— то ли ее решением выйти замуж. Я этого так и не узнала, дальнейшая наша жизнь, хоть всегда мы были дружны, пошла врозь.

В трудовых школах-семилетках того времени мы получали мало знаний. Для того, чтобы завершить полное среднее образование, существовали профшколы — учебные заведения с резко выраженным уклоном в какую-либо определенную профессию, что-то вроде теперешних ПТУ. Были проф-

 

школы строительные, химические, а больше всего торгово-промышленных, видно, в этой области государство испытывало наибольшую нехватку специалистов.

И вот я попала в Первую торгово-промышленную профшколу. Как далеко это было от моих устремлений! Учили нас коммерческой арифметике, товароведению, экономической географии, ну, конечно, и украинскому языку и литературе. Лишь здесь я познакомилась со многими современными украинскими писателями — Тычиной, Хвыльовым, Семенко — и с произведениями украинской классики. Вот только за это, вероятно, и благодарна профшколе. А остальные предметы меня не интересовали, я постоянно сбегала с уроков и в красном уголке сражалась с мальчиком из параллельного класса в шахматы.

На выпуске наш директор потрясал перед всеми моим аттестатом, испещренным тройками, и возмущенно кричал, что я должна была учиться на одни пятерки.

Да, училась позорно. Но надо учесть и то, что много времени у меня забирали параллельные занятия в музшколе. Существовала и еще одна причина моего пренебрежения к учебе в профшколе. Я была глубоко обижена. Вскоре после поступления в профшколу подала заявление в комсомольскую организацию — так хотелось попасть в гущу деловой активной жизни школы, но... меня не приняли, оттолкнули. Из-за отца... Помню, как я после этого жалкой сиротой стояла за дверью, за которой шло собрание комсомольцев, как горько мне было.

Ну, на сегодня все. Поздно уже, вот и лес наш спрятался в ночную темноту.