ЖАЖДА СВОБОДЫ
(Смертельная голодовка, побеги)
Конечно, мечта о свободе — основное переживание каждого арестанта. Поэтому всякие слухи об амнистии (или, в просторечии, — «амнизии») ловятся тюрьмой, как сложной антенной радиоаппарата.
Весь гвалт, шум, ругань стихают мгновенно, когда от стола раздается крик вроде следующего: «N 200. Степанов!.. на свободу».
От этого магического слова не одно сердце забьется надеждой, что вот-де некогда придет и мой день.
Иногда кто-либо из арестованных шутя выкрикивал имя одного из своих соседей с прибавлением слов — «на свободу». Вызываемый выскакивал в коридор, но навстречу ему уже кричали со смехом: «Радиопараша!» А это на тюремном жаргоне означает ложное сведение.
Хорошо зарабатывал в одной из камер калмык-ламаит: он занимался предсказаниями и за умеренную плату гадал посредством простой палочки, снабженной зарубками — насчет времени выхода на свободу.
Но вот в чем выливалась страстная тоска русского человека по вольной волюшке — так это в песне.
Вечером при закате солнца вдруг слышу — затягивают в одной из камер стройно и созвучно известную песню. Через некоторое время пламя песни перебрасывается в другую камеру, ей
отвечает третья, четвертая, как многоголосое эхо — и вот уже вся тюрьма как бы пронизана жгучей тоской и томлением, и кажется, что каждая решетка претворилась в струны, вибрирующие и поющие, зовущие на простор, рыдающие в неволе.
Сижу за решеткой
В темнице сырой
Вскормленный на воле
Орел молодой...
Мой грустный товарищ,
Махая крылом,
Кровавую пищу
Клюет под окном.
Клюет и бросает,
И смотрит в окно,
Как будто со мною
Задумал одно.
Зовет меня взглядом
И криком своим
И вымолвить хочет:
«Давай, улетим!»
Мы вольные птицы...
Пора, брат, пора —
Туда, где за тучей
Белеет гора...
Туда, где синеют
Морские края,
Туда, где гуляем
Лишь ветер да я.
«В час заката и у бедного рыбака весла золотые», а песня раздвигает душные стены тюрьмы и вливает новую силу в бедных, томящихся в неволе людей.
И нет-нет, да и потянет опять к окну, которое, как магнит, привлекает к себе.
Во время прогулки слышу суровый окрик часового: «отойди от окна!» Белая фигура, усевшаяся за решеткой, не двигается.
«Отойди от окна!..» — Ббах!.. Раздается выстрел... Кирпич и известь сыплются нам на головы. Пуля падает тут же. Ударившись о кирпич, она развернулась в свинцовую розу (я храню ее у себя до сих пор).
Другой раз дело обошлось не так благополучно.
«По коморам!» — раздается крик часовых в неурочный час. Что это за внезапная тревога?
Оказывается, в нашем этаже, в камере N 188 сидел такой же любопытный в окне. На предупреждения часового он ответил руганью. Тот выстрелил — пуля попала в рот арестанту. Мгновенная смерть... Мозг и кровь обрызгали стены...
Помещение сейчас же стали приводить в порядок, а всех арестантов на это время, боясь беспорядка, заперли в камерах.
Какова судьба! Этот арестованный через несколько дней ожидал свободы. Его жена с маленькими детьми пришли «принять» своего отца, и вот, вместо ожидаемой радости, какое тяжкое горе!..
Часовой не мог уже после этого служить — он пережил нервное потрясение. Рассказывали, что он выстрелил необдуманно. Один из помощников начальника прогуливался в это время с барышней — он наблюдал за часовым, и это подзадорило служебную ретивость солдата.
Сижу в амбулаторной комнате, пишу имена больных. О. Григорий, как милосердный самарянин, обмывает гнойные раны. Каждого старается утешить бодрым словом, шуткой-прибауткой.
Отворяется дверь: вводят под руки, вернее, вносят парня лет 20, с бледным лицом и воспаленным взором. Накануне он был в суде на Мясницкой улице. В перерыве, воспользовавшись моментом, когда часовым принесли хлеб и они делили его между собой, он выпрыгнул в окно на улицу, с высоты второго этажа. Поднявшись с земли, пустился бежать, но охрана, выскочившая из-под ворот, задержала его. Ноги смельчака оказались ранеными в сухожильях — на другой день он уже не мог стоять.
Я смотрел на него. Бедный, безумный Икар, понадеявшийся на свои восковые крылья!*. И все же, как характерна эта готовность выпрыгнуть из окна тюрьмы на улицу, «из царства необходимости в царство свободы», эта «способность русского человека на рискованные предприятия!» В этом прыжке есть нечто пророческое: не выдержал русский человек неволи буржуазного строя жизни; очертя голову он бросился в водоворот величайшей в мире революции. Но не погибнет он, — как народ, возлюбивший свободу — ибо
* Согласно греческому сказанию, Икар, сын Дедала, полетел на восковых крыльях, но при этом поднялся слишком высоко и близко к солнцу: крыли растаяли — и он упал в море (которое поэтому называется Икарийским).
и Бог ее возлюбил. И придет час, когда израненный и измученный, он окажется во врачебнице у милосердного самарянина, который будет возливать на тяжкие раны евангельское вино и елей...
Иногда, если желанная свобода долго не приходила, арестант объявлял голодовку, так называемую смертельную.
Врач сообщал об этом начальству, и дня через три, обычно, приходило какое-либо распоряжение — о вызове на допрос, о пересмотре дела, а то и об освобождении.
Но были случаи и более сложные.
На прогулке знакомый еврей сообщает мне о новом заключенном, который помещен в карантине.
Он, по-видимому, ненормальный, и его собираются перевести в психиатрическую лечебницу.
Больной вызывающе сидит на окне и просит часового стрелять в него; но часовые уже предупреждены о нем. Он ковыряет штукатурку тюрьмы большим ржавым гвоздем, грозя разрушить таким образом это ненавистное учреждение. Его смертельная голодовка продолжается около недели. Но он обладает изумительной силой духа, выходит на прогулку, острит с арестантами. Лицо у него землисто-желтое, черты заострились, виски впали: под высохшей кожей ясно обрисовывается костяк лица.
Это бывший кадровый офицер Н., теперь отказавшийся от военной службы по нравственным убеждениям.
Добившись приема у начальника, этот заключенный говорит с ним дерзко, требуя свободы; в конце разговора он схватывает чернильницу и бросает в начальника.
«Вы, пожалуйста, ничего не просите насчет этого безумца, — раздраженно говорит мне начальник вскоре после этого события: — вот видите, пятна на столе — это вчера он бросил в меня чернильницу»... После безрезультатного разговора с начальником Н. объявляет о своем решении покончить самоубийством. Он уже пробовал повеситься на крюке для лампы — но крюк разогнулся.
Я иду к нему с отцом Георгием.
Напоминаю ему о его матери, которая не перенесет этого удара. «Да вот о матери-то я только и думаю... Это единственное, что меня останавливает».
На другой день после беседы он говорит мне, слегка улыбаясь:
«Вы с о. Георгием устроили вчера «подкоп любви» — и я отложил свое решение... Но сегодня уже окончательно решился»... Он весь нервно возбужден, от него идет какой-то странный, острый запах разложения, очевидно, от голодовки. Я чувствую, что он не
шутит, что надо действовать решительно.
— Михаил Иванович... Вот вы все от людей свободы требуете... А обращались ли вы к Богу с этой нуждой?
— ...К какому Богу? Я не верю...
— Но тем не менее Он есть и слышит молитвы.
— Это ваше убеждение...
— Давайте, сейчас обратимся к Нему...
— Нет, оставьте меня...
— Так вот что, — сказал я, вынимая из кармана заранее приготовленный листочек: — вот здесь молитва... прежде чем вы будете кончать с собой — прочитайте ее.
— Ну, ладно... ладно... — Я кладу бумажку на стол; на ней написана известная «молитва Иисусова»: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня».
На другой день Н. выходит на прогулку. Был ясный солнечный день. Н. улыбаясь подходит ко мне. Слава Богу, он жив! «А я вчера-таки прочитал вашу молитву... Но, — прибавил он, как бы спохватившись, — не потому, что верю, а так, из дружбы к вам».
Но послушайте, что было дальше.
В полдень приносят передачу для Н. и в ней письмо от матери, извещающее о том, что Н. получает свободу.
И в эту самую роковую ночь, так сказать, у самого берега свободы, он хотел сам себя утопить.
Поистине, «всякий, кто призовет имя Господне, спасется».
Еще несколько дней ему оставалось быть арестантом. После голодовки у него развился огромный аппетит, а пища была скудна. Помню такую сцену. Захожу я к игумену Ионе (тому самому, который был осужден вместе с Самариным) и вижу у него на столике кем-то подаренную сытную картофельную кашу, приготовленную на яйцах и масле.
Рассказываю ему о моем знакомом. Он берет кастрюлю с кашей, добрая половина которой еще оставалась, и говорит: снесите вашему другу.
Я с большой радостью принимаю этот дар и спускаюсь вниз, в карантин. Н. сидит на табуретке и рассеянно смотрит в окно, которое пылает заревом заката. Увидев кашу, он весь просиял:
«Странное совпадение... А я как раз сижу и переживаю нечто вроде „Вечернего размышления о Божием величестве"*».
* Известная ода Ломоносова.
Через несколько дней ему действительно дали свободу — но сначала неполную: он мог быть в городе целый день, но на ночь должен был являться в тюрьму.
Место его службы (гражданской) было недалеко от моего дома. И он наведывался к моим родным, приносил и письма. Как радостно было видеть его, когда он входил в камеру и указывал на торчащие карманы военной куртки! «Ну, сегодня несу вам братскую любовь»... так он называл письма. Эта оригинальная и самоотверженная почтовая служба продолжалась довольно долго. Но... до поры кувшин воду носит.
Однажды встречаю Н. днем: «Что же вы так рано вернулись?»
— Не вернулся, а меня вернули, и «братскую любовь» забрали — и вот теперь ожидаю резолюции.
Положение создалось крайне неприятное. И я в числе других был виновен. Мы решили написать начальнику тюрьмы письмо с объяснением в защиту Н.
Но, к счастью, на другой день пришло полное освобождение Н., а начальник не хотел создавать нового дела; может быть, рад был избавиться от беспокойного человека.
Ночь... Тюрьма спит... Сны и грезы! — Они тоже особенные в тюрьме. Снится дом и родные, снится свобода, а кое-кому и побег. Более удалые из заключенных сами себе добывали свободу... За время моего пребывания было шесть случаев побега.
Однажды, утром, входит в камеру необычайная комиссия — в сопровождении часового тюремный слесарь; он перестукивает все болты железной решетки, проверяя, нет ли где приготовлений к побегу. А причина в том, что побег уже состоялся сегодня ночью. При вечерней поверке арестант был налицо, но утром на его койке оказалось чучело, сделанное из тюфяка. Сам же обитатель камеры исчез в окно. Ему удалось просунуть голову в отверстие решетки — а вообще, как утверждают арестанты, если можно высунуть голову, то и все тело, конечно, не без мучительных усилий, можно отправить туда же.
Так объяснили его побег.
В другой раз бежала целая партия в 9 человек вместе с Г., упомянутым выше вожаком воров.
Они были назначены на работу на газовый завод — и сумели в благоприятный момент скрыться.
Троим удалось бежать во время рубки дров в сарае около кухни. Часовой был тут же и слышал стук топоров. Но хитрость состояла в том, что в момент, когда часовой удалялся, топоры
ударяли не по дровам, а по окну. В результате нескольких часов упорной работы, рама подалась. И все трое скрылись в заранее приготовленное место в деревянном заборе заднего двора, оторвав ранее замеченные слабо прибитые доски.
Всех подробностей побегов, конечно, не передавали. Мы знали только основную сущность факта.
Говорили и о таком случае (это было не при мне, если вообще это было) — как один арестант уцепился снизу за телегу, которая выезжала из тюрьмы в вечернее время, — и он был вывезен вместе с телегой за ворота.
Рассказывали, как в день, когда тюрьму посетила рабоче-крестьянская инспекция, какой-то заключенный, очевидно не лишенный сценических способностей, взяв портфель, прошел решительным шагом ворота, причем на вопрос часового отрывисто сказал: «Рабоче-крестьянская инспекция»...
Это, может быть, относится и к легендам, но почти легендарный и в то же время действительный случай через некоторое время поразил всех нас своей дерзостью и смелостью — это был знаменитый побег шести эсеров из нашей тюрьмы.
В тюрьме был театральный вечер. Играли заключенные. Представление шло в бывшем помещении церкви, теперь переделанной в театр. В числе заключенных были и недурные артисты — так что на зрелище собрались и высшие советские служащие, и почти все начальство тюрьмы потянулось туда же. Бедное начальство! Оно чувствовало себя всегда между молотом и наковальней. Недаром в альбоме, в который один из заключенных собирал афоризмы более выдающихся арестантов, кто-то написал: «Самый несвободный в тюрьме человек это — начальник тюрьмы».
И на этот раз маленькое театральное удовольствие, которое он хотел себе позволить, дорого ему обошлось.
Пока шло представление в театре, очень решительные актеры разыгрывали другую сцену в канцелярии и у ворот.
В кабинет начальника, где сидел дежурный помощник, входит группа людей; один из них, направляя на помощника блестящее дуло (злые языки даже говорили, что это была шлифованная ножка кровати), кричит: «руки вверх!»
Оставалось повиноваться. Затем отбирается оружие, перерезывается телефонный провод.
К воротам, с целью их открытия, подходит уже раньше один из участников побега в красноармейской форме (на голове у него шлем, так называемая единорожка, со звездой, — все как следует)
и заявляет, что он идет из театра. Все шестеро скрылись... Лишь через долгое время поймали, и то только троих из бежавших.
Ну, разумеется, на другой день пошли молотки стучать, как дятлы, по всей тюрьме. Назначена была ревизия. Начальник слетел.
Пришли к заключению, что не обошлось без подкупа сторожей, которые сквозь пальцы пропустили при передаче красноармейскую шапку и т. п. Пошли обходом по всей тюрьме, приказывая всем заключенным сдать имеющиеся у них деньги. Это сослужило мне некоторую службу. Оказывается, что деньги можно было передать родным, так что они или кто-либо из знакомых могли прийти и под расписку взять в конторе деньги, числящиеся за данным арестантом, и притом в присутствии последнего. Таким образом я наконец получил нечто вроде свидания, ибо официально последнее, как я уже говорил, мне было запрещено. Пришла одна из моих учениц. Она, оказывается, несла уже полгода на себе неблагодарную задачу доставлять мне питание от моих родных — с другого конца Москвы. Сама же она жила недалеко от тюрьмы. Не могу не вспомнить с теплой благодарностью эту самоотверженную помощь. Сестра моя рассказывала мне потом, что однажды в ливень она, эта девушка из интеллигентной семьи, пришла босиком за передачей: ибо в обуви было немыслимо идти через бурные уличные потоки.