В холодном карцере — Указницы — Пасха — Аркадий — Немецкие военнопленные — Мавлия — Вера — Веденеева

Однажды я задержался вечером после отбоя в амбулатории и мирно беседовал с медсестрой Наташей — очень миловидной чувашкой с красными щечками и очаровательной улыбкой, которая была осуждена по указу за самовольный уход с предприятия.

Вдруг к нам забежала, запыхавшись, старая санитарка Фрося и предупредила:

— Беги, Наташенька, быстрее в стационар, сейчас придут сюда проверять. Ты же дежуришь там... Кто-то из наших стукнул, что вы здесь двое сидите после отбоя... и занимаетесь любовью.

Наташа сразу вскочила. Минуты через две-три пришел дежурный. Он посмотрел за шкафом, заглянул под кушетку и затем грозно спросил:

— С кем вы сидели сейчас здесь вдвоем? А может быть, не только сидели?

— Ни с кем,— ответил я.

— Нагло врете. Я же сам видел, что отсюда выбежала какая-то женщина.

— Ну и что дальше?

— Как, что дальше? Вы же только что сказали, что здесь никого не было.

— Я этого не говорил. Вы спросили меня, с кем я «сидел», а я ни с кем не «сидел». Приходила какая-то женщина, как вы говорили, и попросила вату. Я ей дал вату, и она ушла.

Дежурный от удивления не знал, что ответить. Немного подумав, он сказал:

— Меня не обманете. Пусть будет по-вашему, но что вы здесь делали после отбоя? Вас вызывали в амбулаторию? И что это была за женщина? Ну, что скажете? — Его лицо приняло злорадное выражение.

— Я проверял амбулаторный журнал. А кто была эта женщина, я не знаю. Вероятнее всего, она пришла из рабочей камеры.

— Вы проверяли амбулаторный журнал? Это полагается делать до отбоя. А женщину вы не знали? Вы, вероятно, думаете, что вам все дозволено и если здесь работаете врачом, то можете вести себя вызывающе. Не забудьте — вы, в первую очередь, заключенный. Найдем и на вас управу. А меня не считайте дураком.

После этих слов дежурный повернулся и покинул амбулаторию. На следующее утро после завтрака мне был прочитан приказ начальника тюрьмы: за нарушение режима меня наказывали пятью сутками карцера.

Карцер оказался небольшой сырой камерой размером три на три метра и без окон. Стены, пол и потолок были из бетона.

Меня заставили снять обувь, пиджак и пояс. Оставили только носки, брюки и рубашку. Перед тем как войти в камеру, надзиратель наполнил

большое ведро холодной водой и, словно в русской бане, облил им стены и пол.

Одного ведра оказалось маловато, и надзиратель пошел за другим. Смысл этой процедуры простой: сделать карцер как можно более влажным и холодным.

Мне показалось, что я попал в Арктику. О том, чтобы сесть или лечь на пол, не могло быть и речи. Даже когда стоял, пробирал холод.

Я начал ходить взад и вперед по маленькому помещению, а затем, чтобы согреться, стал подпрыгивать. День прошел мучительно. Ближе к вечеру я подыскал себе относительно сухой участок пола и сел на него, но ненадолго. Очень хотелось спать. Иногда засыпал на короткое время, но холод вскоре будил меня. Приходилось вставать и заниматься гимнастикой, и так почти до утра.

Утром пришел за мной надзиратель.

— Иди работать,— сказал он.— Вечером опять придешь сюда.

Оказывается, существует и карцерный режим «без отрыва от производства». Днем работай, а вечером — давай в карцер.

После приема, когда все вольнонаемные ушли по своим делам, я сказал санитарке Фросе, чтобы она меня закрыла в амбулатории, и лег спать на кушетку.

Еще две ночи пришлось провести в холодном карцере, а затем я был амнистирован, благодаря хлопотам Марии Леонтьевны.

Когда я встретил Паню после карцера, она чуть не со слезами бросилась мне на шею:

— Сволочи! Стукачи! — проклинала она тех, кто доносил на меня.

Позже, однако, я узнал о том, что именно Паня, а никто иной, посадила меня в карцер.

Паню скоро освободили и выпустили на волю. На прощание она подарила мне теплую шерстяную шаль, вероятнее всего, «трофейную». Не хотелось ее брать, но она умоляла:

— Не обижайте меня, пожалуйста, на прощание. Я же от чистого сердца. И простите меня...

Почти каждую неделю в «пересыльный пункт» прибывали этапы заключенных, чаще всего из Татарии — Мензелинска, Мамадыша, Елабу-ги, Чистополя...

В основном это были молодые девушки лет 18—20 из сельской местности, осужденные по указу за самовольный уход с производства. Мобилизованные на заводы, не выдержав тяжелых условий работы и быта, они убегали домой. Это бегство часто принимало массовый характер.

В «пересылке» формировались более крупные этапы, которые затем направлялись в разные точки страны.

В тот памятный день прибыла авторитетная комиссия из НКВД, которая должна была отобрать из вновь прибывших «указниц» девушек, годных для лесных работ в ИТК-7.

В приемной за столом сидел толстый майор, накинув халат на китель, а рядом с ним начальник санчасти Мария Леонтьевна. У окна устроились

на табуретках двое военных, а я стоял несколько в сторонке от них, ожидая приказов высокого начальства.

«Указниц», прибывших из разных районов Татарии, было более ста. Майор обратился ко мне с приказом, чтобы все девушки явились на осмотр совершенно нагие, что меня удивило. Заключенных обычно обследовали раздетыми до пояса, и лишь при подозрении на дистрофию они должны были обнажить ягодицы.

Для деревенских и очень целомудренных татарских девушек раздеться перед мужчинами было хуже самой изощренной пытки. Они входили в комнату с пунцовыми от стыда лицами, пытаясь прикрыться руками. Девушки чаще всего были небольшого роста, но крепко сложены, с толстыми иссиня-черными косами. Много миловидных.

Майор не спешил с осмотром, заставлял каждую из них поворачиваться то в одну, то в другую сторону и даже не удосуживался проверить сердце и легкие. Создавалось впечатление, что его больше всего интересовали лишь чисто женские части тела. И остальные военные с видимым наслаждением созерцали этот своеобразный тюремный стриптиз.

Почти все девушки оказались здоровыми, и в их карточки была вписана аббревиатура ТФТ — тяжелый физический труд. Днем позже все они были направлены в ИТК-7, и вскоре я забыл о них.

Месяца через четыре Мария Леонтьевна вызвала меня в свой кабинет и сказала:

— Вот что, доктор, прошу вас освободить как можно больше мест в стационаре. Сегодня придет к нам этап из седьмой колонии, среди которых много дистрофиков. Они нуждаются в коечном лечении. Им необходимо помочь. Вам понятно?

— Конечно.

Мой стационар был, как раз, не очень загружен, и я мог без особого труда приготовить около двадцати коек.

После обеда прибыл этап и снова — одни девушки-указницы. Самых тяжелых больных принесли на носилках.

Впервые после Чистополя и Казлага я встретил таких истощенных людей. Я никогда до этого не видел подобных женщин-дистрофиков. Обычно у женщин, у которых больше жировых запасов, чем у мужчин, даже у худых, сохраняется еще некоторая округлость форм. Эти же представляли собой высушенные анатомические препараты, скелеты, обтянутые сухой, шершавой кожей, со впалыми щеками и заостренными чертами лица.

Груди напоминали пустые кошелки, ягодицы свисали складками, ребра можно было считать. Это были тени, а не люди, они едва держались на ногах.

Я ужаснулся, когда узнал, что это те самые молодые татарские девчата, которые еще не так давно были направлены отсюда в седьмую колонию.

Не все из них возвратились обратно в «пересылку», часть навсегда осталась лежать в земле Марийской. Двадцать пять из прибывших я сра-

зу госпитализировал. Пришлось для них приготовить дополнительные кушетки.

Одна из девушек, совсем еще молоденькая, с большими темными и печальными глазами и детским, симпатичным личиком, рассказывала мне о своей судьбе, с трудом подбирая русские слова.

— Я из Мензелинска. Там пошла в школу. Потом меня послала на завод. Много девушек послала. И моя подруга. Ой, была плохо на завод. Очень плохо. Кормила плоха, а работа тяжело. И в комнате холодно, очень холодна. Подруга моя говорит: айда, Минзифа, пойдем домой. Там лучше. Здесь умрем. Я говорю якши, я тоже хочу домой. Дома была только два дня. Потом пришла милиция. И мне дали пять лет.

— Ну, а как было в седьмой колонии? Почему вы так истощали?

— Ой, там была очень, очень плохо. Послали на лесоповал. А снег была много. А валенки нет у меня. И у других нет. И плохо кормили. Одна вода. Вот придут начальники в кухня, а там варят суп. Для нас. И кашу. Вот они берут все хорошая, горох, картошка, а нам вода. И каша они кушают наша, а потом туда наливают вода. И мы получаем жидкая каша. Очень мало. И хлеб плохой. Как глина. Тяжелый. А работа тяжелая. Лес. Надо пилить, очень много, а барак холодная. А сила нет...

Сотрудники колонии, не стесняясь, обворовывали несчастных девушек, как только могли, и жили за их счет. А лесоповал — тяжелая работа и неудивительно, что девушки быстро превратились в доходяг.

Появились больные и с каждым днем все больше и больше. Вскоре начали умирать, одна, две, ...пять, десять, двадцать... Прошло еще несколько времени и половина из прибывших не могли передвигать ноги. Вот тогда начальство и решило послать девушек обратно. Они в таких работягах не нуждались. Тюрьмы были полны заключенными — хватало дешевой рабочей силы.

Наступила пасха, и инженеры пригласили меня к себе. В камере стол был празднично накрыт, и я видел не только аккуратно нарезанные куски черного хлеба, тарелки с омлетом, квашеную капусту, масло с медом и пасху, но также и две бутылки с темно-красной жидкостью. Были, конечно, и крашеные яйца.

— А что это такое? — спросил я, показывая рукой в сторону бутылок.

— Вишневая настойка,— ответил Зигель.

— Настойка? В тюрьме? Как она попала сюда?

— Очень просто. Не забудь, что мы инженеры, а я к тому же — химик. В кухне взяли свеклу и сделали небольшой перегонный аппарат. Кое-что еще прибавили и в конечном итоге получили спирт. Добавили банку вишневого варенья и больше ничего.

Вишневая настойка была очень вкусная и заметно подняла наше настроение. Борисов взял свою гитару, и мы начали петь старинные тюремные песни:

— Не для меня цветет весна, не для меня Дон разольется,

А сердце бедное забьется восторгом чувств не для меня...

— Течет речка, да по песочку, бережочек моет,

А казак молодой, казак молодой начальничка просит:

Ты начальничек, ты начальничек, отпусти до дому,

Жена скучилась, жена ссучилась и ушла к другому.

Рад бы рад был бы, отпустил бы, но боюсь не придешь,

Ты напейся водой холодною, про любовь забудешь...

Кроме меня и инженеров здесь присутствовала только Лида. Она сидела с красными от настойки щечками и смотрела с восторженным выражением лица на Борисова. Как и положено, в этот праздник «христосовались» и все, конечно, с особым удовольствием целовались с миловидной девушкой.

Ближе к вечеру, когда бутылки были опорожнены, и стол опустел, я встал и направился в амбулаторию. Моему примеру последовали также Зигель и Николаев, у которых были какие-то «неотложные» дела. Остались в камере только Борисов и Лида, которые после нашего ухода предусмотрительно закрыли дверь изнутри...

Моим помощником в больнице был фельдшер Аркадий — молодой человек довольно приятной наружности, которого природа, однако, обидела в росте. Работал он хорошо, был аккуратным и исполнительным, но слишком большое внимание уделял женщинам и спирту.

Когда ему выдавали спирт для разных процедур, он сначала снимал с него пробу, а затем добавлял в него воду. Эта процедура повторялась часто, пока спиритус ректификатус не превращался в аква дестиллата.

Медсестры, конечно, возмущались, особенно когда ставили банки. Спирт не горел.

После снятия пробы Аркадий становился легкомысленным и начинал охоту на представительниц прекрасного пола. Он не обращал внимания на уговоры и угрозы и успокаивался лишь тогда, когда добивался своей цели.

Он, однако, пользовался успехом. Может быть потому, что играл на домре, обладал еще хорошим голосом и был к тому же галантным кавалером.

Но однажды случился большой конфуз, который многим испортил настроение. В условиях «пересылки» существовал лишь один способ чтобы забыться — женщины. Но он был доступен лишь «придуркам», которые могли свободно передвигаться в пределах тюрьмы.

Местом свиданий в основном служила баня, которая имела ряд подсобных помещений, мастерские, а для медицинских работников изредка и амбулатория. Последняя, однако, была далеко не безопасна, т. к. сюда довольно часто наведывались надзиратели и прочие сотрудники тюрьмы.

Тогда у Аркадия появилась идея «организовать» интимные встречи в кабинете начальника санчасти Марии Леонтьевны.

Перед тем как уйти домой, Маврина всегда оставляла ключ от своего кабинета санитарке, а та, в свою очередь, после уборки передавала его дежурной сестре. Последняя весьма охотно одалживала ключ, т. к. сама была заинтересована в том, чтобы иметь надежную комнату свиданий.

Но Мария Леонтьевна, видимо, заметила, что после ее ухода обста-

новка в кабинете странным образом менялась, и больше ключ не оставляла.

Тогда Аркадий попросил знакомых слесарей сделать ключ для кабинета, обещая за это стакан спирта. Слесари — специалисты своего дела (один из них был «медвежатником») — быстро выполнили заказ, и путь в кабинет был вновь открыт.

В один из вечеров Аркадий, сняв пробу с только что полученной бутылки спирта, направился в заветный кабинет. На этот раз с медсестрой Олимпиадой, высокой, рыхлой девушкой с копной темно-русых волос, которая сидела за квартирную кражу.

Несмотря на не очень привлекательную внешность. Липа пользовалась успехом. Она любила многих и почти в каждой камере имела «вздыхателя», с которым обменивалась записками.

В кабинете начальника санчасти кроме письменного стола стоял узкий диван, аккуратно застланный тонким байковым одеялом. У изголовья лежала небольшая подушка.

Был такой уговор: не включать свет, ничего не трогать и не пользоваться диваном. Тем, которые привыкли к «комфорту», предлагалось прийти сюда со своей подушкой и одеялом.

Не знаю почему, но на этот раз Аркадий отправился с пустыми руками. Вероятнее всего, он спешил и не нашел нужным соблюдать «технику безопасности».

На следующее утро Мария Леонтьевна вызвала меня в свой кабинет.

— Вот полюбуйтесь,— сказала она сердитым тоном, показывая рукой в сторону письменного стола.

Я обомлел — на нем лежала цветастая подушка. Прямо рядом с письменным прибором.

— А это что? Взгляните на диван!

В углу его я увидел скомканное одеяло.

— Как вы это объясните? — Она испытующе смотрела на меня.

— Может быть, перед вашим уходом санитарка не успела сделать уборку?

— Когда я пошла домой, все было на своем месте.

— Выходит, кто-то был в вашем кабинете.

— Выходит так. Но вопрос другой: как он попал в мой кабинет?

— Видимо, вы забыли закрыть его на ключ.

— Я дверь закрыла.

— Тогда просто не знаю, что вам ответить.

— Зато я знаю, как подушка попала на письменный стол. Мой кабинет превратили в комнату свиданий и к тому же пользовались чужим ключом. Не знаю только, чьих это рук дело? Может быть вы в курсе?

— Нет. Даже не знаю, кого подозревать.

— Ваша тактика мне понятна. Своих, конечно, не выдадите. А может быть, сами пользовались кабинетом?

На этот раз ее лицо приняло лукавое выражение. Я решил отмалчиваться.

— Ничего, дорогой доктор, и без вас найду концы. А сейчас займитесь своими делами. И будьте осторожнее. Один раз я вас уже вытащила из карцера, второй раз это вряд ли удастся сделать...

Мария Леонтьевна вскоре, действительно, нашла «концы». Сначала взялась за санитарок, а затем за медсестер. Допрашивала одну за другой и, конечно, нашлись слабохарактерные, которые к тому же дорожили своим местом и не мечтали о дальнем этапе.

Аркадий был вызван в кабинет, и там ему как следует «намыли» голову. И, конечно, ему пришлось расстаться с ключом.

— Не вздумайте заказать еще один ключ, если хотите остаться здесь, в Казани,— предупредила Мария Леонтьевна.

Аркадий отделался легким испугом лишь благодаря тому, что наша начальница в душе жалела заключенных.

Вскоре, однако, он нашел выход из создавшегося положения. В коридоре, ведущем в амбулаторию, имелся склад для дезсредств, где стояли бочки с хлорной известью, коробки с мылом «К», карболка и т. п. Здесь было, правда, несколько тесновато, но Аркадий переставил ящики и бочки таким образом, чтобы освободить небольшой участок.

Единственное — Мария Леонтьевна стала выражать свое удивление тем обстоятельством, что от некоторых медработников в амбулатории стало сильно пахнуть карболкой и хлоркой.

Осенью 1944 г. в тюрьму привели несколько военнопленных, которые в основном находились под следствием. Один из них в звании полковника поступил с диагнозом «реактивная депрессия» и, видимо, должен был пройти экспертизу в психиатрической клинике. К тому времени мы уже знали о том, что творилось в концентрационных лагерях: Бухенвальде, Освенциме, Майданеке и др., и как относились фашисты к населению оккупационных зон. И вполне естественно, хотелось бы взглянуть на представителей вермахта, особенно принадлежащих к офицерскому составу, т. е. тех, которые, возможно, давали приказы сжигать деревни и прочие населенные пункты и были виновниками геноцида.

Полковник попал в плен где-то под Сталинградом. Он сидел передо мной, ссутулившись, бледный, с отсутствующим взглядом.

— Конец,— сказал он и схватился за голову.

— Какой конец? — спросил я удивленно.

— Мне конец, раз попал в плен.

— Почему? Пленных, по-моему, здесь не убивают?

— Вы не правы. Есть приказ советского командования отрезать половые органы у всех военнопленных.

— Что?! Откуда вы это взяли?

— Мне это сообщили по секрету, и это точно.— Полковник закрыл руками лицо и застонал.

Дальше не имело смысла беседовать с этим представителем вермахта.

Несколько позже в тюрьму привели еще одного военнопленного, который, как и положено всем, сначала проходил медосмотр у меня. В его личном деле было указано, что он находится под следствием.

Он представился:

— Полковник Гюнтер Трибукайт.

Это был стройный мужчина, выше среднего роста, с интеллигентным лицом. С ним я имел возможность вести довольно частые и продолжительные беседы.

Он рассказывал о себе и своей семье, и как ему однажды пришлось быть акушером и принимать роды у собственной жены.

Жил он в Восточной Пруссии, а фамилия его литовского происхождения.

— Плохие мои дела,— поделился он со мной,— и больше всего я боюсь, что меня могут выдать югославским властям. Я даже готов служить в Советской Армии, если мне разрешат.

— А почему вас могут выдать югославам? — поинтересовался я.

— Дело вот в чем,— объяснил он.— Я был комендантом Каттаро, очень живописного портового города на побережье Монтенегро (Черногории). Однажды мы взяли в плен югославского партизанского генерала, и вот когда мы его везли ночью на пароходе, он спрыгнул в воду и благополучно достиг берега.

Чтобы поймать его, я отдал распоряжение перекрыть все дороги и стрелять в каждого, кто не останавливается по приказу «стой» и пытается убежать.

Тогда было убито много людей, в том числе и этот партизанский генерал. Сейчас вам, наверно, понятно, почему я не хочу попасть в руки югославов. Мне не простят эту акцию.

Трибукайт находился лишь несколько дней в «пересылке», а затем мы простились с ним.

Года через два, когда я находился в ИТК № 1 Марийской АССР, мне попал случайно в руки обрывок газеты, где прочел о судебном процессе над нацистскими преступниками, или в Скопле, или в Сараево. Там шел разговор о том, что немцы взорвали церковь, в которой находились люди. Среди приговоренных к смерти через повешение я прочел фамилию полковника Трибукайта.

Вот тогда я и понял, что люди, у которых руки в крови, могут быть красивыми, обходительными и интеллигентными. Они могут быть отличными мужьями, заботливыми отцами, заниматься музыкой, интересоваться литературой и балетом...

Совсем не обязательно, чтобы они имели низкий лоб и оттопыренные уши, тонкие губы и хищный нос, бульдожью челюсть, влажные руки и гнилые зубы... как их часто изображают в кинокартинах.

Последние военнопленные, с которыми я встретился в «пересылке», были генерал-майор «люфтваффе» Артур Низен и один румынский полковник.

Артур Низен, 1913 г. рождения, из Гамбурга — один из самых молодых генералов фашистской армии, был взят в плен около Сталинграда.

Это был очень высокий, стройный мужчина, одетый в военную форму, однако, без знаков отличия, не считая узких, серебристых погон. У

него сильно заболел зуб, и наш зубной врач — молодая, весьма привлекательная женщина — немного растерялась.

Если в то время люто ненавидели все немецкое, тем более представителей фашистской армии, то легко понять молодую женщину. Однако она взяла себя в руки и вырвала больной зуб. Правда, без новокаина. Его в тот момент не было. Генералы тоже чувствуют боль, и Артур Низен вскрикнул.

Каким пайком генерал пользовался в дороге, мне было неизвестно, но он прибыл в тюрьму весьма голодным. Я выручил его буханкой хлеба, которую он принял с большой благодарностью, словно королевский подарок. Да, голоду подчиняются все. Он не признает чины и занимаемую должность. Для него все люди равны.

Во время прогулки генерал рассказывал мне, сколько сбил самолетов (больше полсотни), и ругал румын, которые, по его словам, подвели немцев во время Сталинградской битвы.

А перед прощанием он сообщил мне по секрету один адрес, где спрятан клад: серебряные монеты, церковная утварь, иконы и прочие ценности — Верхняя Ельшанка (около Сталинграда), Комендантенштрассе, в доме фрау Гинце.

Работать приходилось очень много, и я крутился с утра до вечера, как белка в колесе. Обход больных, амбулаторный прием, обход камер, проверка пищеблока и бани, прием и отправление этапов, да еще заполнение историй болезней... все это отнимало много времени.

Мария Леонтьевна мало помогала. Она по существу занималась лишь проверкой моей «деятельности», а также и всех остальных медработников. Остальное время она сидела в своем кабинете или же в амбулатории, где беседовала со мной или со своей помощницей — белокурой вольнонаемной фельдшерицей, которая в основном ограничивалась надзором за пищеблоком.

У обеих мужья находились в действующей армии, и мое начальство часто обсуждало их письма.

Близился конец войны, и все к этому мысленно готовились и, конечно, в первую очередь к встрече со своими близкими. Правда, далеко не всем было суждено увидеть своих родных, которые сражались на фронте. Очень многие из них погибли.

Но Марии Леонтьевне и фельдшерице повезло. Пока их мужья еще были живы и здоровы.

Если Маврина могла честно смотреть своему мужу в глаза, то миловидную фельдшерицу мучили угрызения совести. А, возможно, и нет. Она просто должна была перестраиваться и готовиться к смене партнера.

Но одно следует сказать: обе относились весьма корректно и доброжелательно не только ко мне, но также и ко всем остальным медработникам. Да, пожалуй, и к заключенным вообще. У меня создалось впечатление, что они всерьез не принимали те обвинения, которые мне предъявили и смеялись, когда я представился как «социально вредный элемент».

Если в Таганке и Чистополе осужденные по 58 статье сидели отдельно от уголовников, то в «пересылке» они находились вместе. Я, однако, не помню, чтобы уголовники обзывали «политических» «контриками» или «врагами народа», вероятнее всего, они также убедились в том, что по существу все эти люди сидели ни за что...

В «пересылку» постоянно прибывали заключенные, из которых формировались этапы. И всегда кого-то отсеивали и чаще всего дистрофиков и лиц с тяжелыми хроническими заболеваниями. Нередко здесь умирали люди. Правда, значительно меньше, чем в Чистополе и Казлаге. За год, однако, их набиралось свыше трехсот человек.

Меня часто будили и ночью, чтобы принимать больных или оказать первую медицинскую помощь. Встречались и раненые, чаще всего уголовники, которые в драке наносили друг другу ножевые ранения или же самому себе, чтобы избежать этапа.

Однажды ко мне привезли здоровенного урку, который самодельным ножом распорол себе живот. Рана была большая, но как всегда в этих случаях, она не задевала брюшную полость. Уголовники знают, как поступать в этом случае и берут кожную складку в руку, перед тем как сделать разрез.

Хирургических игл у меня не было и пришлось использовать швейные, которые никак не хотели прокалывать толстую кожу и подкожную клетчатку. Лишь с великим трудом я зашил рану и мог лишь удивляться терпению уркагана, который не издал ни звука.

Ко мне обращались также и вольнонаемные, тем более что я считался врачом «из Москвы» и пользовался определенным авторитетом.

Среди охранников были также и женщины, одна из которых отличалась патологической грубостью и, несмотря на почти безграмотность, необыкновенным высокомерием. Заключенные ее ненавидели.

Как-то она пришла в амбулаторию и резким тоном потребовала:

— Дайте мне лекарство, но только самое лучшее, чтобы оно сразу подействовало. У меня уже три дня запор.

— А почему вы раньше ко мне не обратились,— поинтересовался я.

— Это вас не касается. Мне нужно лекарство и больше ничего.

— Хорошо,— ответил я,— сейчас вам дадим, только сначала вас надо посмотреть и измерить температуру. Покажите язык! Она высунула толстый, влажный и розовый язык.

— А сейчас ложитесь здесь на диван. Надо посмотреть живот.

— Зачем? У меня ничего не болит. Я же сказала вам, что у меня запор. Зачем вам мой живот?

— Ваш живот мне не нужен, но дело в том, что запор может быть признаком других заболеваний.

Охранница неохотно подчинилась. Живот оказался мягким, дряблым и безболезненным, и температура была нормальной.

— Вот сейчас я могу вам дать лекарство, только оно будет не очень вкусным. Я налил ей слоновую порцию касторки и не без умысла. Очень хотелось наказать эту нахальную особу.

— Что это за мерзость? — спросила она и сморщила лицо.

— Обыкновенная касторка.

— Я же просила дать мне самое лучшее лекарство.

— Это очень хорошее лекарство. Только посидите немного спокойно.

Я записал ее данные в амбулаторный журнал и задал еще ряд попутных вопросов.

Вдруг она вскочила, словно ужаленная, и с удивительной для ее комплекции быстротой, выбежала из амбулатории.

— Посмотрите, пожалуйста, что с ней случилось, и куда она побежала,— обратился я к санитарке Фросе.

Минутами позже, едва сдерживая себя от смеха, пришла санитарка, держа в руках обгаженные женские панталоны.

— Она не успела и наклала в штаны. Она их бросила здесь, в коридоре. Так ей и надо, гадине.

Об этом случае все узнали в тюрьме и долго еще потешались над охранницей. После этого случая она старалась не попадаться мне на глаза.

Как-то ко мне обратилась Мария Леонтьевна с просьбой:

— Пожалуйста, приведите амбулаторию и стационар в порядок. Должен прийти новый начальник тюрьмы.

Я знал, что в местах заключения существует такая система: если у тебя все в порядке и не к чему придраться, тогда благодарность получает твой вольнонаемный начальник. Если же найдут погрешности, беспорядок, грязь... то все шишки валятся на тебя, заключенного. Поэтому, ни на кого не надеясь, я всегда старался сам добросовестно выполнять порученную мне работу.

После обеда явился новый начальник, и я, как положено, встретил его стоя, по-военному, и представился.

— А мы с вами уже знакомы,— сказал он, едва улыбаясь, и тихо прибавил, — по Чистополю.

Новый начальник оказался никем иным как Прегаро, с которым я познакомился в этапной камере в Чистополе. Помню, как он сидел на верхних нарах, молчаливый, погруженный в невеселые мысли. Работнику НКВД очутиться в местах заключения равноценно смертному приговору. Тогда он, правда, находился вместе только с «политическими», которые обычно никого не трогают, а вот в лагере уркачи могли устроить ему самосуд.

Прегаро бегло окинул взглядом амбулаторию, осмотрел быстро стационар, а затем покинул санчасть.

— Думаю, что вы будете работать хорошо,— сказал он на прощание.

— А вы с ним знакомы? — удивилась Мария Леонтьевна.

— Да, мы сидели с ним вместе в чистопольской тюрьме.

— Я тоже что-то слышала о нем. Кажется, он находился в оккупационной зоне и еле вышел оттуда. Да, многих покалечила война.

Несмотря на то, что приходилось очень много работать, я не знал

усталости. Наоборот, мне было трудно сидеть дольше получаса на одном месте. В таких случаях я вскакивал со стула, если, например, находился в амбулатории или стационаре, и, хотя там нечего было делать, мчался в баню, в мастерские, на кухню или к инженерам.

Хорошее и, главное, обильное питание сделало свое дело, и я вновь стал сильным и крепким. Вес мой был оптимальным — 83 килограмма и ни капли (грамма) жира.

За благополучием больных следила сестра-хозяйка, которая распределяла продукты. Она заботилась и обо мне. Как-никак, но я был ее непосредственным начальником, от которого зависела и ее дальнейшая судьба.

Поэтому она и старалась. Но иметь в руках продукты питания, тем более в военное время, было большим соблазном и, нередко, сестры-хозяйки сбивались с верного пути, начинали заниматься различными комбинациями и попадали в конечном итоге сначала в карцер, а затем в этап. А кое-кому из них прибавляли и срок.

Ее звали Мавлия. Это была молодая, очень крепко сложенная, круглолицая и румяная татарочка, лет двадцати четырех. Щеки ее напоминали красные яблоки, и, казалось, ткни пальцем, и сок брызнет.

Как и многие татарки, Мавлия отличалась большой аккуратностью и чистоплотностью и к тому же была очень внимательна и исполнительна. Она где-то обменивала хлеб на масло и мед, чтобы угощать меня, получала иногда передачи, которые делила со мной. Мавлия даже достала мулине и вышила мне рубашку. Все это, однако, делала мне, кажется, не из подхалимажа. Ее чувства были глубже.

Прирожденная стеснительность не позволяла ей говорить об этом, выражать словами. Она была замужем, и я чувствовал, что в душе ее шла борьба. Но как бороться со своими чувствами? Среди татарок не очень принято изменять своим мужьям, может быть, главным образом из-за боязни «возмездия». Другое дело, когда «грехопадение» не становится известным для окружающих. Когда руки развязаны, и не надо опасаться последствий...

Мавлия недолго боролась...

Однажды, когда я отдыхал в амбулатории, она подошла ко мне, опустив голову, и села на край моей кушетки. Помолчала немного, а затем, вздохнув, сказала:

— А мне скоро на свободу, осталось только три месяца.

— Счастливый человек,— ответил я,— а мне еще больше трех лет сидеть.

— Я вас понимаю. Вам наверно очень тяжело. Но я не очень счастливая.

— Почему? — удивился я.

— Да, так. Немного грустно.

— Грустно? Почему? Неужели расставание с тюрьмой может вызвать грусть?

— Конечно, нет. Жаль расставаться с людьми.

— С людьми? С надзирателями и операми? С уголовниками и доходягами?

— Что вы... с ними, конечно, нет.— На ее лице появилась улыбка.

— С кем тогда?

Мавлия застенчиво положила свою руку на мою.

— Зачем отвечать,— она заметно покраснела,— сами знаете. Я притянул ее к себе.

— Сейчас, подождите. Мавлия быстро встала и зашла в соседнюю комнату. Когда она вернулась и села на кушетку, белый халат немного распахнулся, и я заметил, что под ним не было ничего.

Я оглянулся. Она заметила мой взгляд и сказала, перейдя на «ты»: «Не беспокойся, я закрыла дверь на крючок...»

Все шло хорошо, и жизнь в тюрьме нам уже не казалась такой серой и мрачной. Но вмешался коммерческий дух молодой женщины, который взял верх над благоразумием. Одна неудачная комбинация с бельем и продуктами была достаточной, чтобы Мавлия была снята с работы и оказалась в карцере.

Охранник, который в это время обслуживал карцер, был мне знаком, и, вручив ему в знак благодарности пятьдесят рублей, я мог в течение пяти дней передавать Мавлие хлеб, масло и другие продукты питания.

После карцера ее перевели в общую камеру, и двадцать дней она находилась вновь на моем «иждивении».

Ей угрожала новая статья, или, говоря тюремным языком, собирались «пришить» новое дело.

Как-то во время обхода камер она подошла ко мне и сказала:

— Очень прошу тебя, помоги, чтобы меня отправили отсюда. Иначе осудят снова.

— А как?

— Попроси нарядчика, дядю Женю. Он тебе поможет.

Я так и сделал. Дядя Женя не был без греха и его любовницу — пышную блондинку — я выручал неоднократно, в том числе и таблетками хинина.

Дядя Женя действительно помог и отправил Мавлию с первым этапом в одну из близлежащих колоний.

Прощаться не пришлось. Я в тот день был занят в стационаре, и не было возможности уйти.

Недели через две, это было уже под вечер, ко мне подошел банщик Давлетчин и тихо сказал:

— Доктор, пошли.

— Куда? — удивился я.

— В прачечную. Тебя очень ждут. Сама знаешь, кто. Свет не надо, якши?

— Понятно.

— Если чужой придет, моя будет стучать. В дверь.

— Хорошо.

В прачечной было темно, и я ничего не видел и не понял, куда идти.

— Я здесь,— услышал я знакомый голос и увидел в конце помещения смутные очертания Мавлии. Она сидела на скамейке, и, положив руки на колени, ждала меня.

— Ты как попала сюда? — изумился я.

— У меня там, в колонии знакомый начальник. Наш деревенский. Он мне дал командировку в «пересылку». Там баня не работала, и я попросилась сюда.

— Но это же рискованно. Ты же скоро должна выйти на свободу?

— Да, через десять дней. Но я хотела тебя видеть. Мы же с тобой не прощались. А это нехорошо. Я же тебя люблю...

Получилось то, чего я опасался. После нашего свидания Мавлию задержали в тюрьме и снова посадили в общую камеру.

Под предлогом медицинского осмотра я вызвал ее в амбулаторию, чтобы узнать, в чем дело.

— Боюсь, что меня снова будут судить,— сказала она, нервно поправляя волосы.— Все зависит сейчас от нашего бухгалтера Веры. Все документы у нее. Очень прошу тебя — помоги. Поговори с Верой.

У меня был свой кодекс чести, и один из его пунктов гласил: помогать другу, если он попал в беду. Любыми средствами. Поэтому считал своей обязанностью сделать все, чтобы Мавлию не судили. Только вот вопрос: как? Каким образом?

Конечно, в первую очередь следовало бы поговорить с Верой. Это была статная женщина лет около тридцати, не лишенная привлекательности, с темно-русыми волосами и правильными чертами лица, но, судя по всему, с довольно твердым характером.

Мы довольно часто с ней беседовали после работы в амбулатории, и между нами установились хорошие, товарищеские отношения. Она рассказывала мне о себе и о своих увлечениях и даже о том, что лишь однажды изменила мужу. Больше изменять ему она не собиралась.

Жорж Санд как-то сказала: «Есть женщины, которые всю жизнь могут жить без мужчины, есть женщины, которые всю жизнь живут с одним мужчиной, но нет женщины, которая жила бы лишь с одним любовником».

Из этого я сделал вывод, что Вера могла бы изменить еще один раз. Правда, я не ставил себе цель покорить Веру и надеялся просто на человеческое сочувствие и милосердие. Кому охота причинить горе другому человеку, который уже обижен судьбой и попал в тюрьму.

Как-то Вера рассказывала мне забавный случай из своей жизни:

— Понимаете, в жизни бывают случайности. Я, например, вышла замуж совсем не за того, которого любила, и знаете почему?

— Нет.

— А дело было так: мы были с ним на вечере, на танцах, и он неожиданно пукнул. На этом кончилась наша любовь. Смешно, не правда ли? А может быть и глупо.

В один из вечеров я специально задержался в амбулатории, чтобы поговорить с Верой и попросить ее помочь Мавлие. Но говорили мы сначала совсем о другом.

У нее, видимо, было подавленное настроение и желание поделиться с кем-то своими невеселыми мыслями.

— Как тяжело в тюрьме,— вздохнула она,— мучает одиночество. Кажется, что у меня уже нет близких, нет семьи и нет мужа. Все это отодвинулось далеко от меня. Никто тебя не утешает, никому ты уже не нужна. Не с кем поделиться своими радостями, или, вернее, горем. Здесь знаешь лишь одно — работу, не считая сна и еды. Однообразная и серая жизнь. Без просвета. Она сделала короткую паузу, а затем тихо прибавила:

— И, кроме того, я еще женщина.

Я немного удивился, особенно последней фразе и решил испытать ее.

— Что хотели этим сказать?

— А вам это непонятно? — она испытующе посмотрела на меня.

— Я, конечно, понимаю, что вы женщина, а не мужчина, а дальше что?

— Это вы специально задаете мне такие вопросы?

— Раз мы начали эту тему, то можно говорить и в открытую. Зачем пользоваться туманными словами? Мы не маленькие.

— Что ж, если так, могу сказать и по-другому. Я почти год в тюрьме и год без мужчины. Надеюсь, что вам это понятно.— Она посмотрела на меня с вызовом.

— И вы страдаете?

— А вы как думаете? Вы знаете, чем женщины занимаются в общей камере? Я этого не могу.

— А зачем страдать?

— Не понимаю ваш вопрос.

— Вы же можете свободно передвигаться в пределах тюрьмы. Могли бы найти себе мужчину.

— Это не так просто, как вам кажется. И, кроме того, у меня муж.

— Вы, по-моему, не единственная женщина в тюрьме, у которой есть муж. И никто вам не мешает быть ему верной. Сидите и думайте о нем.

— Я и думаю о нем, но мне от этого не легче. Он там, а я здесь.

— Тогда я должен повторить: ищите себе мужчину.

— Как, по-вашему: я должна идти по камерам в поисках подходящего объекта, в мастерские, или к инженерам? Или, может быть, вам сделать предложение? — На этот раз она опустила глаза, и на щеках появился легкий румянец.

— А почему бы и нет? Я что, урод?

— Что вы? Вы, по-моему, очень интересный мужчина, но какое это имеет отношение ко мне?

— А вы попробуйте.

— Что?

— Сделайте мне предложение.

Вера сделала от удивления большие глаза.

— Вы говорите серьезно?

— Конечно.

В это время показалась на пороге Фрося, наша санитарка.

— Доктор, вас просит больной. Придите, пожалуйста, в стационар.

— Хорошо. Сейчас приду.

На лице Веры я заметил огорчение.

— Завтра вечером продолжим разговор. Придете вечером?

— Приду,— ответила она тихо.

— Но к вам одна большая просьба. Поможете?

— В чем?

— Выручайте Мавлию.

— Мавлию? Зачем?

— Потом скажу. Подумайте.

На следующий день в точно назначенное время Вера пришла в амбулаторию. На ней была чистая белая кофточка, и только что вымытые волосы свободно падали на плечи.

— А почему вас так заинтересовала Мавлия? — спросила она с вызовом.— Вы что, влюблены в нее?

— При чем здесь любовь. Мы с ней работали вместе не один месяц, ома мой работник, и я считаю своей обязанностью помочь ей.

— А если она занималась спекуляцией? По-вашему надо ее гладить по головке?

— Этого не надо. Но мы здесь все не без греха. И вы тоже. Мне кажется, что мы должны помогать друг другу. Ей осталось сидеть лишь несколько дней.

— А мне вы поможете тоже в беде? — на этот раз Вера взглянула на меня с озорством, и заулыбалась. Я понял тонкий намек.

— Безусловно, и в любое время,— ответил я после небольшой паузы и прибавил, — хоть сейчас.

При этом я вспомнил индийскую мифологию, когда Брахма оттолкнул от себя изнывавшую в страстном томлении нимфу Мохини, у которой согласно «Брахмавайватрапурана» «были широкие бедра, крепкие ягодицы, высокая грудь и лицо прекрасное, как луна в осеннее полнолуние». И тогда разъяренная Мохини прокляла его. Брахма в смятении бросился к Вишну за советом и получил следующую отповедь: «Хоть ты знаешь веду, ты совершил преступление, которое не совершит даже убийца. Женщина есть пальцы природы и драгоценные камни мира. Зачем ты укротил свои страсти? Если женщина неожиданно воспылает любовью к мужчине и придет к нему, мечтая о соединении с ним, мужчина, пусть он и не испытывает к ней страсти, не должен отвергать ее. Если же он отвергнет ее, то в этом мире навлечет на себя различные несчастья, а в том мире попадет в ад. Мужчину не осквернит связь с женщиной, добровольно ищущей его общество, даже если она куртизанка или замужем».

Ад меня не привлекал.

— А вы спешите,— Вера улыбнулась.

— Здесь приходится спешить.

— Мы, кажется, хотели продолжить вчерашний, прерванный разговор. С этого, по-моему, надо было начинать.

— Вы правы. Я просил вас помочь Мавлие...

— Это вы уже говорили.

— А вы поможете ей?

— Это зависит от вашего поведения.

— Мне кажется, что нашу беседу следует продолжить в другом месте. Здесь нам могут помешать.

Кажется, Вера меня поняла. Она немного подумала, словно решая трудную задачу, а затем резко встала.

— Пойдем! — Она перешла на ты.— Мария Леонтьевна доверила мне ключ от своего кабинета. Только, пожалуйста, никому об этом не говорите. Пусть это будет наша тайна,— шепнула она заговорщически.

В кабинете мы больше ни о чем не разговаривали. Все было ясно без слов. Вера помогла, и днями позже Мавлия была на свободе. Прощаясь со мной, она заплакала.

— Никогда не забуду тебя,— были ее последние слова.

В амбулаторию ко мне обращались довольно часто малолетки с осложнениями после татуировки — различными по величине гнойниками. Крайне редко приходили уркаганы, т. к. все уже были давно разрисованы, иногда от головы до ног.

Бывали настоящие «эпидемии», когда в какой-нибудь из камер сразу человек десять подвергались этой небезболезненной процедуре.

Для этой цели обычно связывали три иглы вместе и, примерно в одном миллиметре от игольных кончиков, наматывали ограничительное кольцо из ниток. В качестве краски использовали тушь, а поскольку ее в камерах не бывало — резину от галош, которые сжигали. Даже примитивнейшая антисептика отсутствовала. У «специалистов» часто имелись специальные трафареты, которые облегчали работу.

Всегда, когда поступал новый этап, я ходил в баню и знакомился там с вновь прибывшими и не без интереса изучал татуировку уркачей.

Встречались как простые, так и сложные рисунки, а также различные надписи вроде: «не забуду мать родную», «вера, надежда, любовь», и, конечно, имена, как мужские, так и женские.

Уголовники любили изображать орла на груди, рыцаря в тигровой шкуре, портреты Ленина и Сталина, рисунки игральных карт, ножей, креста, змей, обнаженных женщин.

Татуировка - восьмиконечная звезда означала, что она принадлежит профессиональному вору, сердце, пронзенное кинжалом — знак вора в законе. Паук в паутине чаще всего изображали наркоманы. Согласно воровским законам другие не имели права украшать себя подобными рисунками.

Несколько раз я встречал у уркаганов со стажем юмористические сценки, вроде «кота и мышки». На спине красовался огромный кот, который бросался на мышей. Мыши спасались кто куда. Одна из них нырнула в задний проход, и видны были лишь задние лапки и хвостик. Другой

вариант «кочегар» — изображал мужика с лопатой, который бросал уголь в топку, т. е. в задний проход.

Надписи делались в основном на руках, груди и спине, менее скромные, особенно у женщин, на бедрах, вроде «умру за горячую е...» Встречались татуировки и на пенисе.

В бане я обратил внимание еще на одну деталь, которая мне не была знакома. Татарки, оказывается, выдергивали ненужную растительность на лобке и этим сильно облегчали труд парикмахерам. Им с ними делать было нечего.

В апреле прибыл этап из Чистополя, и среди заключенных я узнал того Гришу, с которым находился в карцере. Он был, как и тогда, бледен и истощен.

— Здравствуй, Гриша,— приветствовал я его. Парень сделал удивленное лицо.

— Не узнал меня?

— Нет.

— А помнишь, мы с тобой еще сидели в карцере, и ты рассказывал содержание «Отверженных». Ты мне еще предсказал, что скоро умру. На лице парня появилась смущенная улыбка.

— Да, вы были настоящим доходягой.

С тем же этапом прибыла худощавая женщина лет тридцати, которая отличалась от остальных своим внешним видом. Не только тем, что была чисто и аккуратно одета, но и своим лицом — узковатым с тонкими чертами и хитрецой. Лицо человека, не занимавшегося физическим трудом. Она не была красавицей и не в моем вкусе, но заставляла обращать на себя внимание.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, статья — спросил я по привычке.

— Веденеева Елена Александровна, 1917 года рождения, статья 58— 10...

— Вы кто по специальности.

— Врач,— на ее лице появилась улыбка.

— В каком институте учились?

— Во втором, московском.

— А я в первом...

Веденееву направили в небольшую камеру, в которой в основном находились рабочие тюрьмы — уборщицы, прачки, повара...

Она довольно часто появлялась в амбулатории, беседовала с Марией Леонтьевной как со старой знакомой и вела себя весьма непринужденно.

Девятое мая запомнилось мне неожиданной стрельбой. Я сначала никак не понимал, кто и зачем стрелял, но вскоре послышались восторженные голоса: «Победа!», «Война кончилась!»

День этот был для всех праздником и не только потому, что наконец-то наступил мир, и кончилось кровопролитие.

Заключенные мечтали об амнистии, но я не ждал ее. Так и оказалось.

Амнистия 1945 года в связи с победой над гитлеровской Германией освободила осужденных впервые и сроком до трех лет по бытовым статьям. Осужденным по тем же статьям на более длительное время срок сокращался наполовину. Не подлежали амнистии бандиты, убийцы, грабители, фальшивомонетчики и приравнивающиеся к ним осужденные за контрреволюционные преступления.

Очень скоро первые заключенные покинули «пересылку» и были освобождены.

Среди них оказались и несколько наших медсестер, сначала ушла очень милая чувашка Нина — шатенка с пухлыми, красными щечками и очаровательной улыбкой, которая была осуждена по указу за самовольный уход с предприятия. Я вытащил ее из общей камеры и устроил в амбулаторию, за что она мне была очень благодарна.

Недели через три после освобождения она пришла в тюрьму на свидание со мной. Это был единственный такой случай у меня в местах заключения.

У нее не было денег, чтобы принести мне передачу, но я тогда ни в чем не нуждался. Для меня важнее были память и нежный поцелуй, которыми она меня награждала.

Когда мы прощались, я передал ей незаметно сто рублей. Я знал, что они ей будут нужны. Она же в свою очередь вложила мне в руку небольшое письмецо. В нем она призналась, что любит меня.

Покинули «пересылку» также медсестры: другая Нина, которая меня обычно сопровождала во время обхода камер, и сестра стационара Роза.

Роза отличалась тем, что прекрасно пела и еще лучше ругалась. Она в совершенстве умела объединить разнообразнейшие варианты мата в одно органическое целое и дополняла свою брань артистической жестикуляцией. Употребляя в своих выражениях анатомические понятия, она неизменно изображала их руками, или показывала пальцем на то место, где они локализуются.

Когда она дежурила в амбулатории, мужчины ходили к ней стаями на прием. Один еще не успевал выключить свет, как на сцене уже появлялся другой, настойчиво требуя свои права. Мы были рады, когда избавились от нее.

Конец войны и победа подняли настроение у заключенных, хотя далеко не всех из них касалась амнистия. Все надеялись на то, что жизнь в лагерях и тюрьмах будет лучше и главное — сытнее.

Что касалось меня, то я мог быть довольным. Работа меня устраивала, а питание тем более. Я уже не поглощал литрами баланду, не старался набить живот кашей и омлетами и уже не мечтал о дополнительной пайке хлеба. Меня интересовала в пище сейчас не количественная сторона, а качественная. В частности, я обменивал хлеб на масло и мед и старался есть поменьше, но получше.

Мой вес был сейчас оптимальный — 82 кг и при том без намека на жировые отложения. Снова я имел фигуру спортсмена-разрядника.

В таких условиях, как в «пересылке», можно было спокойно отсидеть свой срок, и я в душе мечтал об этом. Но получилось иначе.

Мария Леонтьевна и фельдшерица были в приподнятом настроении. Их мужья-офицеры остались живы и вскоре должны были вернуться домой. По этой причине мое начальство меньше всего занималось своими обязанностями и целиком рассчитывало на меня.

В один из июньских дней Мария Леонтьевна вызвала меня в свой кабинет. Она сидела за письменным столом и несколько смущенно посмотрела на меня.

— Садитесь, Генри,— она показала рукой на свободный стул,— должна вам сообщить новость, которая, может быть, вас не обрадует. Поступило указание «сверху» направить вас по спецнаряду в Марийскую республику. Там очень трудно с медицинскими кадрами. Мне очень жаль, что приходится расставаться с вами. Я возражала против этого решения, но...— она развела руками.

Часом позже я был вызван на вахту с вещами и не без сожаления покинул «пересылку».

* * *

Лишь через пять лет, в 1950 г., я узнал истинные причины своего перевода. А дело было так: в конце сентября 1941 г. мои сокурсники, студенты 5 курса, закончили ускоренным выпуском свое обучение и получили соответствующие документы. Что касается меня, то в связи с арестом 11 сентября 1941 г. я остался без диплома. В 1949 г. поступило указание Минздрава СССР о том, чтобы заурядврачи закончили свое образование в течение двух лет, иначе они будут автоматически переведены на должность фельдшеров. Мне сообщили из Москвы, что я могу получить диплом, но должен приехать за ним лично. Как спецпоселенцу, однако, такое разрешение мне не было дано. Пришлось поступить на пятый курс Ижевского медицинского института. Здесь, т. е. в Ижевске, я совершенно неожиданно встретил Веденееву, которая находилась в таком же положении, как и я.

Она мне раскрыла «тайну» моего перевода.

Оказывается, у нее были влиятельные лица в Казани, которые помогли ей остаться в Казани в «пересылке». Меня отправили в Марийскую АССР, а она заняла мое место...