Книги — в карцере

Прошло несколько дней. Однажды, неожиданно, открылась кормушка, когда я стоял около двери вместе с татарином Хабибулиным. Не нас смотрело лицо дежурного.

— Идите сюда! — приказал он.

— А что? — спросил я.

— Дадим вам три книги для чтения. Только смотрите, чтобы страницы не вырывали.

— У нас табак давно кончился. Нам бумага ни к чему,— ответил Хабибулин и взял одну из книг. На обложке стояло: «Ремонт тракторов».

Мне повезло больше. В руках оказались поэмы Лонгфелло «Песнь о Гайавате» и «Страна Муравия» Твардовского.

— Как твоя фамилия? — обратился ко мне дежурный.

Я назвал себя.

С каким наслаждением я взялся за чтение. И не только потому, что поэмы были интересные. Наконец-то вновь увидел перед глазами печатные буквы. Я чувствовал себя как человек, который умирал в пустыне от жажды и неожиданно наткнулся на родник.

Позже читал даже «Ремонт тракторов» с удовольствием, хотя ничего не понимал в технике.

Дней через пять нам обменяли книги.

Дежурный внимательно перелистывал книги, которые мы вернули, и обнаружил, что в одной из них, «Ремонте тракторов», не хватало двух страниц.

— Кто вырвал страницы? — спросил он довольно спокойно.

— Не мы,— ответил я.— Видимо, это сделал кто-то до нас.

— Книга была целая,— буркнул дежурный и захлопнул кормушку. Мы, к сожалению, не проверяли книги. Никто ничего не заметил, т.к. были вырваны последние страницы, не имеющие отношения к тексту, где указывался тираж, типография и т. п. Правда, я подозревал Хабибулина, который, возможно, решил как-нибудь бумагу обменять на табак. Он был заядлый курильщик.

На это маленькое происшествие мы не обратили особого внимания и вскоре забыли о нем. Великое депо — нет страниц с указанием издательства, формата бумаги...

Дни текли похожие один на другой, и каких-либо изменений в нашей жизни не предвиделось. Все ждали с нетерпением весну и начало навигации. Авось, отправят в этап.

Я сидел в углу камеры и беседовал с Боссом. Только что пообедали и ждали сейчас кипяток.

Как всегда, самым нетерпеливым оказался молдаванин Чолак, который то и дело приставлял ухо к двери.

— Идут! — воскликнул он радостно.

Однако, он ошибся. Дверь хотя и открылась, но бочки с кипятком не оказалось.

Коридорный назвал мок» фамилию.

— Выходи с вещами! Быстро!

— Наверно, в этап, по спецнаряду,— сделал вывод Поклитаров,— он же врач.

— Завидую,— шепнул мне Боос.— Желаю тебе удачи.— Мы обнялись.

Действительно, куда меня еще могли вызвать, тем более с вещами! Допрос же окончен.

Вместе с дежурным я спустился по лестнице и очутился на тюремном дворе. Было очень холодно, и стоял легкий туман, который часто наблюдается, когда температура падает ниже тридцати градусов.

В середине двора дежурный неожиданно остановился и скомандовал.

— Стой!

Я остановился и положил вещевой мешок в снег. До ворот, ведущих на улицу, и проходной было не больше двадцати шагов, и было непонятно, к чему эта остановка.

— Открывай мешок и вытаскивай свои шмотки,— приказал дежурный. Кроме белья и теплых вещей там не было ничего. Он внимательно обследовал содержимое, а затем бросил в снег. Я хотел поднять, но последовала новая команда.

— Раздевайся!

Я снял кожанку и не знал, что делать дальше. От холода я дрожал, как осиновый лист, и чувствовал, как нос, щеки и уши онемели.

— Все снимай! — рявкнул дежурный.— Ты что оглох, или не знаешь русский язык? — В его глазах я читал лютую ненависть и злобу,

Я разделся догола и стоял на снегу, в чем мать родила. Отчетливо видел, как пальцы на ногах побелели и не только они. Никогда в своей жизни я не испытывал такого холода, никогда не дрожал так, как здесь, на этом дворе при сорокаградусном морозе. Кожа была похоже на гусиную и вместо мертвенно-бледного цвета стала синеватой... Лишь пальцы на ногах приобрели меловую окраску. Я их отморозил. Временами мне казалось, что меня жжет огонь, а затем вновь испытывал нестерпимый холод. Зубы выбивали дробь, и мне было трудно говорить...

Дежурный, не спеша и, кажется, с наслаждением выворачивал карманы брюк, прощупывал рубашку, трусы, майку, шапку, а затем бросил их в снег к остальным вещам.

Я начал плясать по снегу, пытался согреться, но без успеха. Весь этот обыск мне не был понятен. «Неужели так всегда делают перед этапом и почему на дворе?» — подумал я.

Когда дежурный закончил обыск, я хотел одеться, но он остановил меня. Он вытащил из кармана небольшой лист бумаги и стал читать. Из слов его мне стало понятно, что я, заключенный такой-то, за порчу казенного имущества, точнее порчу книги, приказом начальника тюрьмы должен отсидеть десять суток в карцере.

— Простите,— сказал я удивленно,— за ту книгу, в которой не хватало двух страниц, отвечал не я. Ее отдавали Хабибулину.

— Меня это не интересует,— равнодушно ответил дежурный.— Ты прокурил страницы, и должен за это отвечать.

— Я, во-первых, некурящий, а во-вторых, в нашей камере давно уже нет табака.

— Вечером во время проверки можешь доложить об этом корпусному. Одевайся!

Мы вернулись обратно в главный корпус, откуда пришли, только не поднимались по лестнице, а прошли по коридору первого этажа.

Выходит, что меня потащили на двор только ради издевательства. Обыск можно было спокойно произвести и в закрытом помещении.

Коридорный открыл дверь неизвестной мне камеры и рявкнул: «Иди!» Камера оказалась темной и очень сырой. Бетонный пол говорил о том, что это карцер.

В самом углу сидели двое заключенных. Один из них, с ястребиным носом и черными глазами, напоминал мне разбойника из сказок братьев Гримм. Другой, курносый и очень бледный, имел лицо простого русского деревенского парня.

— Здравствуйте,— сказал я.

— Добро пожаловать,— сострил «разбойник». Я стоял в нерешительности и не знал, как быть: садиться на холодный бетонный пол? После обыска на морозе это могло мне стоить жизни.

— О чем задумался? — спросил курносый.

— Холодно. Не знаю, как лучше устроиться? Он почесал голову.

— Есть отличная идея. Сделаем так: сними свою кожанку. Мы ее используем как подстилку, а моей телогрейкой укроемся.

Мы так и сделали, и, чтобы согреться, прижались друг к другу, как влюбленные. У «разбойника» было толстое полупальто, которое его, видимо, более или менее устраивало.

— За что попал сюда? — поинтересовался он. Я рассказал свою историю.

— Сволочи,— последовал ответ. «Разбойник» и курносый оказались уголовниками со стажем. Первый из них, курд по национальности, попал

в тюрьму за поножовщину, другой — за неудачный «скачок» (квартирную кражу).

— Тебя как зовут? — спросил курд.

— Генри.

— Ты что, немец?

—Да.

— Ну, тогда понятно, зачем попал сюда. А меня зовут Омар.

— А меня Гриша,— сказал курносый.

— Наверно, жрать хочешь? — Омар посмотрел на меня как-то очень жалостливо.

— Да, конечно.

— На, возьми.

Я не поверил своим глазам. Хлеб и настоящее домашнее сало, да еще в карцере. Это не что иное, как сказка.

С наслаждением и очень медленно я съел лакомство и не знал, как выразить свою благодарность.

Омар, наверно, тоже был голодный — в карцере сытых не бывает. Тем более меня удивила его доброта и щедрость. Возможно, так принято у уголовников, делиться тем, что есть. Конечно, только со своими. В данном случае это было уже исключение. Очутившись, однако, в карцере я стал как бы временно «своим». Здесь все равны.

Пока я ел, Омар внимательно наблюдал за мной, а потом сказал с сочувствием в голосе:

— Жаль мне тебя, парень. Такая уж наша жизнь. Надо терпеть.

— Да, немного тебе осталось,— словно стараясь утешить меня, вмешался Гриша,— скоро отмучишься.

Когда я услышал эти слова, мне стало страшно. До сих пор, даже в самые тяжелые минуты, никогда по-настоящему не верил в близкую смерть. Правда, я не исключал возможности насильственной смерти, т. к. статьи, по которым меня обвиняли, допускали высшую меру наказания. Но о том, чтобы умереть в камере от болезни или голода,— этого не могло, и не должно было быть. В это я не верил.

Люди умирали кругом, рядом со мной. И все на почве истощения, голода или, выражаясь научным языком, алиментарной дистрофии. Но мне всегда казалось, что это не имеет отношения ко мне.

Да, я чувствовал страшную слабость, едва держался на ногах, а когда вылезал из-под нар и вставал, голова кружилась, и перед глазами становилось темно. В остальное время чувствовал себя почти нормально, т. е. когда лежал или сидел.

Главное, что меня успокаивало — я пока еще не отекал, как многие другие. Может быть потому, что мало употреблял воды и щадил сердце.

Слова, сказанные Гришей, человеком посторонним, дали мне понять, что все гораздо страшнее... И тогда я вспомнил, что многие дистрофики даже перед агонией не чувствовали и не верили в приближение смерти.

А что будет со мной после карцера? Триста граммов хлеба в день, да кипяток? Выдержу ли я это испытание?

Есть только один выход — бороться, бороться за жизнь всеми способами. В первую очередь решил вызвать корпусного. Я подошел к двери и начал стучать.

— В чем дело? — спросил коридорный.

— Мне нужен ответственный по корпусу. Я попал сюда по ошибке.

— Ничего не знаю. Когда будет смена дежурств, можешь жаловаться. Часа через два появился дежурный.

— Гражданин начальник,— обратился я к нему,— меня посадили здесь по недоразумению.

— Как это понять? — дежурный сделал удивленное лицо.

— Нам выделили три книги на камеру. Две получил я, третью заключенный Хабибулин. Когда сдали книги, у него не хватило двух страниц. Я не курящий, да и за эту книгу не отвечал. А посадили меня.

— Напиши заявление на имя начальника тюрьмы.

— Дайте тогда, пожалуйста, бумагу и карандаш,— сказал я обрадо-ванно.

— Нету,— буркнул дежурный и захлопнул двери. Все мои надежды рухнули. В этой тюрьме нечего было ждать справедливости и милосердия. Неужели дежурный предполагал, что у меня есть бумага и карандаш? За один только карандаш сажали в карцер.

— Не огорчайся,— успокоил меня Омар,— сволочи и есть сволочи. Лучше расскажи что-нибудь. Может быть, знаешь интересный роман?

У блатных большой популярностью пользуются те заключенные, которые умеют пересказывать прочитанные книги, особенно приключенческие и любовные.

В отсутствие книг, чтобы бороться со скукой да убивать время, многие заключенные пересказывали друг другу прочитанные романы, повести и рассказы. Меня тоже часто просили рассказать какой-нибудь «роман».

На этот раз я выбрал «Амок» Стефана Цвейга, очень драматичную повесть, которая всегда пользовалась большим успехом у слушателей. Главное — надо было говорить подольше и со всеми подробностями. Я старался как можно лучше описать природу Индии, где проходило действие, нравы и обычаи народов, и, конечно, обстоятельно пикантные детали.

Омар и Гриша остались довольны.

— Молодец,— похвалил меня Омар.— Завтра нам расскажет что-нибудь Гриша. Согласен? — обратился он к нему.

— С удовольствием. Могу рассказать «Отверженные». Читали?

— Нет.

— Тем лучше.

В карцере было холодно и сыро, но меня и Гришу спасало мое кожаное полупальто.

Когда я жил еще в Москве, в Петровском переулке, напротив филиала МХАТа, соседями по квартире оказалась рабочая семья из США. Глава семейства — токарь высокой квалификации — работал в нашей стране по контракту. Я дружил с его сыном, которому принадлежала

эта куртка. В середине тридцатых годов Орловы вернулись на родину и перед отъездом продали мне эту тужурку. Она была сшита из черной кожи и имела воротник и толстую подкладку из цигейки.

Когда мы спали или сидели на ней, то почти не чувствовали ледяной бетонный пол.

В первую ночь, проведенную в карцере, я, как всегда несколько раз просыпался, т. к. ноги и руки немели. Приходилось поворачиваться на другой бок. И вот тогда я обратил внимание на странную возню в коридоре. Слышались торопливые шаги нескольких человек, а затем со скрежетом открывалась одна из соседних камер. Секундами позже раздавался глухой звук, словно кто-то бросил мешок с картошкой на пол.

— Что это такое? — спросил я удивленно.

— Покойников тащат в мертвецкую,— объяснил Омар.— Мы уже привыкли к этому. За ночь их набирается иногда с добрый десяток.

Утром приносили «кровную пайку», но как положено в карцере, три-стаграммовую. Я разделил жалкий кусок хлеба на две части, чтобы одну из них оставить на вечер.

Гриша и Омар сразу расправились с пайкой.

— Нечего с ней церемониться,— сказал Омар.

Сразу после завтрака, который по существу являлся и обедом и ужином, Гриша начал рассказывать.

Он лег рядом со мной на тужурке, прижался плотно ко мне, чтобы согреться, и, укрывшись телогрейкой, обстоятельно стал пересказывать роман Виктора Гюго «Отверженные».

Рассказывал он два дня. Время прошло для меня незаметно, и я даже меньше, чем обычно, страдал от голода. Мое внимание было целиком приковано к судьбе Жана Вальжана, пострадавшего без особой вины, так же как и мы. Может быть, поэтому меня взволновало так сильно это повествование. И мы тоже были отверженные. Еще очень долго я находился под впечатлением романа, герои которого стали для меня словно родные.

Когда я вышел из карцера, то лишь с великим трудом поднимался по лестнице. Голова кружилась, ноги меня едва держали. Я схватился за перила и с помощью рук, очень медленно, преодолел одну ступеньку за другой.

В камере меня встретили с удивлением и сочувствием.

— Да, здесь правды не найти,— рассуждал Боос,— наше несчастье, что мы немцы.

А потом он говорил мне шепотом: «Хабибулин — подлец. Это он вырвал страницы. Он обменял их на махорку. Он наврал, что ни у кого уже нет табака. Табак был, а вот бумаги ни у кого уже не оказалось».

Однажды к нам пришел дежурный и объявил, что желающие получить посылки, могут написать своим родным коротко, что им нужно из продуктов и одежды. Он выдал на камеру огрызок карандаша и несколько листков из ученической тетради.