Этап — Казань — В трюме

В тот вечер мы сражались в домино. Я не люблю подобных игр и признаю их лишь с единственной целью, чтобы иногда убить медленно текущее время. На ужин дали жидкий гороховый суп и сильно разбавленный чай.

— С таким питанием скоро протянем ноги,— ворчал Иван Михайлович и пытался ложкой обнаружить чего-то более существенное, нежели жидкость.

Неожиданно резким рывком открыла дверь. Сейчас скажут «проверка» — подумал я, но вместо этого надзиратель рявкнул:

— Всем выходить с вещами! Быстро!

— В баню? — спросил Иван Михайлович.

— Молчать! — последовал ответ.

На улице нас ожидал «черный ворон» и, вероятнее всего, чтобы отправить обратно в Таганку, Бутырку или Лефортово. Машина почти сразу повернула налево, значит, на улицу Кирова, по направлению к главпочтамту. Затем она остановилась, должно быть, перед светофором у «Красных ворот». Сейчас «ворон» свернет направо — но почему-то он поехал прямо. Неужели к вокзалам? Еще несколько томительных минут, и машина остановилась. Мою «камерку» открыли, и последовала команда «выходи!»

Несколько в сторонке я увидел темный силуэт Казанского вокзала, а впереди мрачные здания пакгаузов и перроны. Нас привели к товарной станции. Вместе с другими заключенными меня погнали к одному из перронов. Сзади и cбоку шли конвоиры, которые с трудом удерживали здоровенных, злющих овчарок. Псы рычали, лаяли и пытались схватить нас за ноги. В это время объявили воздушную тревогу, и завыли, сирень!. Послышались выстрелу зенитных орудий, н тотчас же небо осветили трассирующие пули и щупальца прожекторов. Минутами позже раздался сильный взрыв, и где-то за вокзалом показалось пламя пожарище.

— Быстрее! — кричали конвоиры, и мы бегом помчались по перрону в сторону длинного товарного состава.

Собачий лай, крики конвоиров, стрельба зениток, взрывы... все эти звуки вместе создавали фантастическую какофонию, которую трудно забыть.

Наконец мы остановились. Освещай «личные дела» карманными фонариками, сотрудники НКВД вызывали нас по очереди и распределяли по вагонам.

Вагоны были самые обычные «товарняки», рассчитанные на перевозку грузов и скотины и наспех оборудованные для заключенных. Об этом говорили двухъярусные нары и небольшая параша.

В каждый вагон набилось не менее сорока человек. Мне повезло, и я устроился на верхних нарах, правда, без особого комфорта. Положил рюкзак под голову и растянулся. Доски были грубо обтесаны, разной толщины и долго лежать в одном положении оказалось невозможным.

Хотелось пить, но воды не было. У меня оставалась корочка хлеба, которую я обсасывал словно конфетку, растягивая удовольствие. На нарах мы лежали плотно прижатые друг к другу, как сельди в бочке, и о нормальном сне нечего было думать. Состав отправился ночью в путь, но он делал частые и длительные остановки.

Рано утром на одной из остановок конвоиры открыли дверь, чтобы покормить нас. Выдали буханку черного хлеба на пятерых и каждому по одной вобле.

— А когда будет кипяток? — спросил высокий худощавый мужчина в военной шинели.

— Потом,— ответил один из конвоиров, запирая дверь.

Я не люблю воблу и не понимаю вкуса этой рыбы, поэтому сразу обменял ее на кусок хлеба, и вскоре убедился, что сделал правильный шаг.

Соседи по нарам занялись рыбой и профессионально очищали ее пальцами и зубами. Ели с наслаждением, закусывая хлебом. Не прошел, однако, час, и людей охватило беспокойство.

Послышались возгласы: «Чертовски пить хочется», «когда же, наконец, дадут воды?», «нарочно нам подсунули соленую рыбу, чтобы помучить»...

Та же картина, видимо, наблюдалась и в остальных вагонах, т. к. вскоре заключенные стали барабанить по двери и кричать: «Воды! Воды!»

Через несколько минут весь состав скандировал: «Воды! Воды!» Поезд остановился лишь спустя три-четыре часа, но воды не дали.

— Вода будет вечером! — сказали конвоиры и предупредили угрожающим тоном: «Если будете шуметь, ничего не получите».

В конце второй половины дня нам принесли два ведра ледяной воды. Заключенные набросились на нее с кружками в руках, но мужчина в шинели остановил их, и скомандовал:

— Стойте! Давайте будем соблюдать порядок. Нечего толкаться. Воды всем хватит. Становитесь в очередь.

Он вытащил из вещмешка небольшую кружку и продолжал:

— Это мерка, чтобы никому не было обидно. Мужчина стал разливать воду, каждому по кружке. После этого осталось еще около полведра воды.

— Давайте оставим ее,— предложил он.— Неизвестно, когда нам еще дадут попить.

Так и сделали. Вечером, как и в тюрьме, была проверка. Во время одной из остановок в вагон зашли два конвоира, вооруженные фонарями и здоровенными деревянными молотками.

— Переходите все сюда! — скомандовал один из них, указывая на левую от двери половину вагона — Быстро!

Кто-то неохотно слез с нар, кто-то замешкался, и вдруг, совершенно неожиданно, конвоиры пустили в ход свои тяжелые молотки, обрушивая их на спины отстающих. Один из заключенных упал со стоном на пол, но второй удар заставил его быстро вскочить

— Ну и звери,— сказал шепотом рядом со мной старик

Конвоиры стали проверять целостность пола и стен, постукивая молотками, осмотрели парашу, а затем перегнали нас на освободившуюся половину вагона. На этот раз никто не замешкался

Всю ночь состав стоял около небольшой станции и лишь после рассвета тронулся в путь. Вагон имел несколько щелей, через которые можно было наблюдать за нашим передвижением, и здесь постоянно образовывалась длинная очередь

Всех интересовал вопрос, куда нас везут. Гадали: наверно, на Урал, в Соликамск, Губаху, а может быть, в Сибирь, или дальше на Дальний Восток, в Магадан или на Колыму.

На каждой остановке наш состав пополнялся новыми заключенными. Однажды я увидел на одной из станций, как из небольшой деревни милиционеры вели двух окровавленных мужчин, которые были одеты лишь в нижнее белье. Они шли в носках и с трудом, качаясь, пробивали себе дорогу через глубокий снег, оставляя за собой красные следы

И в нашем вагоне было несколько человек, которые были одеты лишь в брюки и пиджак, а зима оказалась суровой. Среди заключенных добрую половину арестовали еще в летнее время, и многие из них по разным причинам не могли захватить с собой зимнюю одежду

А чем мы могли помочь? Я одолжил молодому парню, который лежал рядом со мной на нарах в красноармейских брюках и защитного цвета рубашке, свитер, кто-то поделился своими носками или портянками. Чаще всего, однако, выручала теснота. Если у кого-то было одеяло, то им укрывались сразу трое, красноармейская шинель обогревала двоих, а если не было ни того, ни другого, то прижимались друг к другу как влюбленные.

Здесь все были равны. Холод, голод, да и деревянные молотки конвоиров не разбирали, кто передними студент, рабочий, профессор или бывший боевой командир.

Мы ехали четыре, а может быть, и пять дней. Но во всяком случае показалось, что прошла вечность. По-прежнему давали раз в день хлеб и рыбу, а на вагон два ведра воды, по-прежнему конвоиры пускали в ход свои молотки во время проверок, «подбадривая» медлительных.

И вот наступил долгожданный момент, когда для нас открылись двери вагонов Мы прибыли в Казань. Более тысячи человек, плохо одетые, небритые, немытые, измученные, с узлами в руках, как паломники двинулись по улицам старого волжского города

Разместили нас в старой церкви, которая недавно, видимо, использовалась как склад. Это было большое, пустое помещение, на стенах и

потолке которого кое-где еще проглядывали размытые контуры православных святых. О том, что нас ждали, говорила лишь огромная параша, которую установили в бывшем алтаре. Устраивались прямо на каменном полу. Хорошо, если у кого-то было чего подложить, но таких встречалось не очень много. Снять пальто или пиджак, чтобы подложить их, никому не хотелось, т. к. по церкви гулял ледяной ветер. Несмотря на неимоверную тесноту, всех мучил холод.

Кормили нас снова черным хлебом и рыбой, на этот раз килькой. Ели ее целиком, с головой и внутренностями. Спать пришлось сидя. Не было места, чтобы вытянуть ноги.

Утром отобрали человек сто, в том числе и меня, и направили на работу в порт. Таскали из трюма мешки с мукой весом около восьмидесяти килограммов и большие кули с капустой и другими овощами. Последние весили 102—105 килограммов.

Из трюма надо было сначала подняться по очень крутой лестнице, а затем уже идти по шатким мосткам к берегу. Конвоиры и работники порта кричали: «Аида! Аида!» — требуя, чтобы мы бегали быстрее.

К моему удивлению, мои ноги не подгибались под тяжестью груза. Силы еще были. Как-никак, но два года я занимался штангой.

После работы всем давали дополнительно триста граммов хлеба, а до этого мы набили карманы морковью и репой. Кажется, впервые за долгое время я снова ощутил чувство относительной сытости.

Три дня пробыли в Казани, а затем всех погрузили на баржу. Надо было спешить, кончалась навигация. По широкой лестнице спустились в темное, мрачное и сырое помещение трюма, которое затем закрыли железным щитом. Теснота была такая, что в сравнении с ней в церкви царил простор. Особенно мучительным оказалось вынужденное сидение. Пришлось прижимать колени к подбородку из-за неимоверной тесноты. Когда ноги начинали болеть, вставали. Ночью ложились друг на друга.

Сколько человек находилось в трюме — трудно сказать. Не менее пятисот, а может быть и семьсот.

Трюм освещался фонарем «летучая мышь», который закрепили на стойке в центре помещения, почти рядом с внушительной по объему деревянной парашей.

Пользоваться парашей было тягостным испытанием. Первая трудность заключалась в том, как добраться до нее. Не было свободного места, куда поставить ногу. Чаще всего приходилось на четвереньках ползти через лежащие тела людей, чтобы случайно не наступить на них. Вторая трудность была связана с размерами параши и тем, что на ее краях всегда оставались испражнения. Вскоре, однако, прибавилось еще другое препятствие. Несмотря на свой большой объем, параша довольно быстро наполнялась, и вокруг нее стало мокро.

Заключенные, сидящие в непосредственной близости от нее, завопили. Стали звать охранника и начали стучать по металлическому щиту, закрывающему трюм.

— В чем дело? — заорал кто-то в ответ.

— Парашу надо вынести.

— Сейчас нельзя. Ждите до вечера, когда придет смена.

Хорошо сказать — ждите. Среди заключенных было много истощенных и больных, которые каждый час бегали к параше. Что им оставалось делать? Не перевязывать же детородный орган.

Кончилось тем, что вокруг параши образовались большие лужи. Вечером, когда сменились охранники, было дано разрешение вынести парашу. Сначала дежурные зеки освободили с великим трудом узкий проход в трюме, а потом занялись парашей. Через ушки продели здоровенную палку и четверо крепких мужиков потащили тяжелый груз по направлению к лестнице. При каждом шаге жидкость выплескивалась через край, что сопровождалось бранью со стороны пострадавших.

Самым трудным участком оказалась лестница. И вот на одной из последних ступеней кто-то из носильщиков поскользнулся и на секунду потерял равновесие. Параша угрожающе наклонилась и солидная порция испражнений вылилась на тесно сидящих под лестницей людей.

Ругательства, которыми награждали носильщиков, могли изумить лингвистов, но они ничего не изменили. Воды едва хватило для питья и о том, чтобы смыть с себя нечистоты, не могло быть и речи. Так и сидели несчастные, распространяя вокруг зловоние.

Недалеко от меня расположился старик в добротной военной шинели, которая висела на нем, как на вешалке. Старик был настолько немощным, что лишь с трудом передвигался. Лицо было худое, все в морщинах и нездорового, желтого цвета. Резко выступающие скулы и впалые щеки еще более подчеркивали узкие калмыцкие глаза.

Старик постоянно кашлял и то и дело выхаркивал в платок гнойную мокроту. Это был калмыцкий генерал и, как говорили, сподвижник Оки Городовикова. Он ни с кем не разговаривал и сидел задумчиво с печальным выражением глаз. Ему, безусловно, было труднее, чем нам. Участник гражданской войны, проделавший нелегкий путь от батрака до боевого генерала, защитник молодой Советской республики и вдруг — враг народа.

Уже больше десяти дней мы не знали нормального сна и не получили за это время ни разу горячей еды, не считая редких случаев, когда нам давали кипяток.

Брюки стали мне широкими, и пришлось их сузить. Ремни и подтяжки отобрали еще в первый день ареста.