28
ЛИСТЫ ДНЕВНИКА. 1970
7 марта. В 21 час 30 мин. зачитали приговор. Поместили в другую камеру № 150, тройник. Опять одного.
На одну кровать можно голову положить, на другую руки и ноги, а на третью — тело само. Одно слово: гостиница из трех люкс.
9 марта. Обыск. Изъяли все записи. Трудно, наверно, стало с туалетной бумагой у них, так у зэков берут. Какая стадия нищеты в этом случае?
10 марта. Вручили приговор. О Гении, о Мозгокруты, на двух листах вся жизнь моя.
11 марта. Обыск... Вернули записи: жестковата для их задниц бумага оказалась. Изнежились за зэками-то. На селе лошадей не хватает, а тут такие буйволы застаиваются.
12 марта. Душеспасительная беседа с начальником тюрьмы и опером. Проследили за мной и в общественном туалете, куда нас водят по тяжелым делам, — нашли за
сливным бачком мои бумажки-промокашки для передачи на волю.
— Да мы вас сгноим здесь, — кипятился молодой опер.
— Разумеется, дай вам волю, так вы не только сгноите, но и пулю в лоб для верности всадите...
Перевели в темную и чем-то вонючую камеру № 2.
Вот это и есть соцреализм, а писатели наши спорят там, перья ломают: где соц, где секс, где кап с конца. Сюда бы их — глаза-то раскрылись бы.
16 марта. Подал кассационную жалобу.
31 марта. Прокурор требует пересмотра дела Косы-рева — ужесточения наказания. Его приговорили к двум годам строгого режима без ссылки и без лишения воинского звания.
С нашими прокурорами Советская власть была, есть и будет монолитно сплоченной и нерушимой колыбелью республик свободных. До чего дожила Ты, Великая Русь?
2 апреля. Отослал письмо адвокату в Московскую коллегию адвокатов. Да разве будут они там «антисоветчину» поддерживать? Театр один, комедия и драма. И между ними перехода нет.
14 апреля. Обыск — изъяли записи. Видимо, в прошлый раз не дочитали чего-то. Теперь же от дел государственных нашлась минута-другая. Здесь читают, за тюрьмами — пишут, за границей — печатают. Такова история российского диссидентства.
16 апреля.31 год.
Мой дядя самых честных правил, — что я могу еще сказать. Вот он в тюрьму меня направил, а мне-то на него — наорать.
И действительно: уголовное дело направили в Военную коллегию Верховного Суда СССР.
22 апреля. Вернули записи. Да, при такой профилактике я рискую к концу срока остаться ни с чем. И задумка моя может прахом пропасть. Как бы мне устоять, как бы мне не упасть.
23 апреля. Боже мой! Кого я вижу?! Здравствуйте, незабвенный вы наш Михаил Николаевич.
Все еще при погонах? Да ладно, ладно, я постою-с-с.
При вас-то, позвольтес-ос.
Как можно сидеть-с-с.
Все не успокоится Бодунов, все бодается. Копает в Палдиски, выискивая крамолу. Не сломал бы рыло. Вопросы о сослуживцах. Всех задел, с кем я хоть как-то общался.
Но с чем вызвал, с тем и обратно отправил.
До свидания, хороший вы мой и любимый всей тюрьмой следователь — следуй отсель.
28 апреля. Перевели в 72 камеру. По-моему, я уже был здесь. Или в соседней?
Мелькают, как в калейдоскопе, глазки, кормушки и параши.
И силишься в беззвучной злобе понять, где наши и не наши.
29 апреля. Сообщили, что кассационная жалоба будет рассмотрена Военной коллегией Верховного суда
14 мая.
Надежд, конечно, не питаю. Но все ж волнуется душа.
Как ты, страна моя родная, необъяснима и смешна.
1 мая. Отказались дать чернила и ручку для переписки начисто дополнения к кассационной жалобе. Думают, видимо, что лозунги буду писать на стенах камеры или объявлю чего-нибудь в письменном виде.
А разве можно тревожить начальство по праздникам?
Беречь надо начальство и холить. Без него что мы? Место пустое. Без него и в тюрьму-то посадить будет некому.
Эстонец, сокамерник по Таллину, рассказывал, что был там у них в зоне один чудак: на лбу выколол не член, как обычно бывает, а слова «Вся власть Советам». Понял потом, что это антисоветчиной пахнет, прикинулся дурачком, ведь при дурачках только и может быть такая власть, как у нас, и закрывал потом лоб свой чалмой из вафельного полотенца. Вафля, она, вообще, бытовикам ближе, чем махровое что-либо или ректальное.
5 мая. Письмо от жены.
Чем хороши письма здесь и чего на воле не знают их получатели, так это то, что письма можно спокойно, медленно, с расстановкой прочитать, внимательно разглядеть его со всех сторон: и конверт с адресом, и марку, и
само письмо. Можно, также не торопясь, рассмотреть каждую буковку из написанных слов, каждую ее завитушку и просто погладить листок, приложить ко лбу — вдруг там еще чего непрочитано между строк, к которым прикасались ее руки, ее чувства, ее мысли. Рядом можно положить его, на подушку, чтобы думать о нем час или два. Потом можно под подушку его убрать, чтобы утром снова прочесть. Чтение письма в тюрьме все равно, что чайная церемония в Китае. Наука и таинство.
21 мая. Уведомили, что рассмотрение дела в Военной коллегии отложено. Новая дата будет объявлена отдельно.
Ждешь, как расстрела: знаешь, что расстреляют, но не знаешь когда. Такое висячее положение в пространстве. Как парашют — раскрылся, а земля далеко внизу застыла. Знаешь, что падаешь, а смотришь вниз — нет. Лишь потом — земля на тебя несется стремительно. Срок утвердят — и стремительно в зону.
Выделен адвокат Живейнов из московской коллегии. Посмотрим, как живо он будет отстаивать мои интересы.
14 июня — 24 июня. 10 дней первого для меня карцера.
Попросил взвесить порцию каши. Здесь меньше нормы, — говорю, — проверьте.
Дежурный офицер, как Конек-Горбунок из-под земли. И ну наскакивать, ну лягать. Ты у меня влезешь в карцер и не вылезешь. Знает сказку-то.
— Провокация, — кричит, — умысел.
— Да, помилуйте, господин-барин, — объясняю спокойно, — меньше овса-то, чем обычно давали.
— Грубить, офицеру!
Вылез из карцера не такой, как Иван-дурачок из уха, а как Геннадий-придурок.
И то, правда: и толк-от есть, да не втолкан весь. Но тут втолкают.
18 июня. Военная коллегия Верховного Суда мою жалобу отклонила. И адвокат из московских не помог.
2 июля. Письмо от сестры: ... Привет из Ленинграда... Теперь о нас. Папа болел. Лежал около двух месяцев, только сегодня пошел на работу. Мама тоже порошки да пилюли пьет. Сдают наши старички... Деньги вышлем переводом...
6 июля. Вручили определение Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР. Председательствующий майор юстиции Козлов.
Ну, теперь и в дорогу.
Дороги этой дальней на нас с тобою хватит.
17 июля. Вильнюс.
Камера бытовиков. Варят чифир. Греют кружку с чаем вафельным полотенцем, свернутым в жгут. Горит как свеча. Потом пьют по глотку. Один, молодой, но здоровый — рукою за сердце. Полпачки чая на алюминиевую кружку — гадюк травить. А они ничего.
Потом сидел с ними в один круг и занимал байками из политической жизни страны и зарубежья. Рты не раскрывали от удивления, но внимательно слушали.
Жили мирно.
23 июля. Псков. Камера бытовиков.
— А воровал я просто, — делился секретами мастерства один из них. — Люди до удивления беспечны. Эта беспечность — мой хлеб, моя деньга. Выбираю прилично одетую даму или мужика. Фланирую за ним, между делом, небрежно. Они домой и я следом. Вошли или вошла в хату. Минут через десять и я дверь тихонько рукой. Очень часто дверь не закрыта. В прихожей, естественно, никого. Но все на вешалках. Беру сколько можно на руку взять. Базар потом — и деньги в кармане.
— А как сел? — спросил другой.
— Да только шубу в прихожей взял, вышел уже. Но хозяйка что-то в этой шубе забыла. В прихожую рюхну-лась. Мужики за мной. Через два квартала я и шубу бросил. Но поймали. Но это х...я. Деньжата имеются. А срок не дурак — быстро кончается. У нас не как у вас, политических.
2 августа. Горький.
В прогулочном дворике с ребенком женщина. По верхнему уровню стены настил. На нем надзирательница, чинно вышагивая, видит, что делается в нескольких двориках.
— Ах, какой мальчик, такой хорошенький, — умиляется она, и ручки к груди.
Насколько же очерствели мы, огрубели, привыкли, к чему привыкать и нельзя, если не замечаем уже того, что ребенок-то этот, грудняшка, наверно, в тюрьме, за забо-
ром, под дулами автоматов. А мать, за стеной ее голос, — безмятежность сама, воркует с малышкой, будто и нет вокруг этой проволоки колючей.
13 августа. Потьма.
Отсюда — в поселок Явас и в хутор Озерный.
По гигантским щупальцам советского спрута, по артериям ГУЛАГА добрался я, наконец, до заветного места, до заповедника.
19 августа. Поселок Озерный. Малая зона.
Ехал из Яваса в пустом воронке. И Алик Гинзбург в железном стакане. Его через суд — во Владимирскую тюрьму.
На высоком крыльце встречали местные зэки. В малой зоне: Николай Иванов, Юрий Галансков, Леонид Бородин, Владлен Павленко.
На этапах от Калининграда до Потьмы прочитано 5 томов «Сочинений» Чернышевского, его роман «Пролог» и «Письма», книга Г. Марковича «Студент Добролюбов» и «Избранные сочинения» Добролюбова, 1-й том «Сочинений» Маркса и Энгельса. Сделаны конспекты. Продолжена разработка «Теории логических рядов».
1971. Март. 3-й лагпункт, больница. Привезли на обследование. Был здесь и Юрий Галансков. Познакомил меня с интересными зэками из политических: художником, который работал здесь санитаром в морге, вскрывал трупы; кинокритиком и странным философом в чалме, не раджа ли? Через десять дней вернули в зону — недостаточность митрального клапана, экстрасистолия.
10 апреля. Годовщина письма от жены, полученного в Калининграде после суда: «... мне было стыдно за твое поведение на суде... мыльные пузыри... крик петушиный...». Ситуация стрессовая — весь измотан следствием и судом, а тут это письмо — и нервы по сердцу. Теперь вот по больницам.
16 апреля. 32 года. Друзья поздравили. Подарили открытки с посвящениями. Тимофеевич — толстенную тетрадь в красной обложке.
19 апреля. Инфаркт миокарда — финал слишком длительного нервного напряжения. Лежу в местной санчасти малой зоны. И Юра со мной — у него снова приступ. Провалялся месяц.
19—21 мая. С условием выписки из санчасти допу-
стили на личное свидание с Галей. Первое, не считая пятиминутного на суде, за два года разлуки. Приходил санитар, мерил давление.
16 июня. 21 час 45 мин. На своей любимой поляне, в двадцати метрах от автоматчика и колючей проволоки, умер Михаиле Сорока, живая легенда ГУЛАГА. Всю ночь у гроба свечи и зэковский караул.
19 июня. День рождения Юры Галанскова. Подарил ему книгу о живописце Анри Матиссе.
9 июля. Алексей Косырев вышел на волю. Найдет ли он в Большой Зоне свой новый путь в Светлое завтра.
23 октября. Алексей пишет из Белой Калитвы: «...Хочется верить, что, несмотря на тяжесть твоего положения, ты не поддашься, возможно, естественным в таких условиях, конфронтирующим чувствам, а сохранишь хоть немного здоровья, ясный ум и свежесть сердца. Жизнь ведь продолжается. И после окончания твоей изоляции ты встанешь перед проблемой интегрироваться в иную систему, найти сферу применения своему уму и сердцу. Поверь, эта задача не из легких уже сама по себе и тем более не проста, если руководствоваться матрицей «да—нет». К тому же жить нам не мафусаилов век, годы бегут не угонишься... Сейчас непосредственно занят наладкой электронного микроскопа. Штука тонкая и довольно капризная, но я доволен этой изнуряющей ум и тело работой хотя бы уже потому, что другого средства успешно противостоять периодическим наплывам тоски и отчаяния я просто для себя не нахожу...».
1972. 5 января. Осужден Владимир Буковский. Находится во Владимирской тюрьме.
28 февраля. Письмо от Косырева: «... Противу прежнего живу вдвое хуже: грустно, бездомно как-то и отчаянно тоскливо. Заботы и напасти, те, которые о куске хлеба насущного, омрачают душу. Но, слава Богу, все не подчиняют себе. Две привязанности, ранее заявившие о себе исподволь, — природа и чтение книг — сегодня поддерживают тот глобальный интерес к жизни, лишение которого — была бы смерть... Литература? Это — самая моя большая боль и самая большая радость. Ветер вечности все унесет в небытие, но настоящая литература, это всегда частица нас самих, частица нашего поколения. И
люди иных времен по ней будут судить о нас, о нашем времени...».
Март. Сон: город, люди, Галя с Любашей идут по улице. Иду и я, но далеко от них. Постепенно расстояние между нами увеличивается и увеличивается. Люди и люди, но жены и дочери уже нет среди идущих.
Уже третий сон на эту тему: рядом, но врозь. Сорвется свидание?
3 апреля. Москва. Лефортово. Привезли по делу Петра Якира.