ДАЛЬЛАГ

По прибытии во Владивосток оказалось, что на Колыму нас не повезут. Подошли автомашины, и началась погрузка. Способ погрузки был гениально прост, но исключительно надежен. Кабина водителя на уровне борта отгораживалась доской, образуя проход для конвоя.

Первый ряд зэков садился спиной к кабине, опираясь о дос-

 

ку - загородку, сгибал ноги и раздвигал колени. Второй ряд плотно садился между ног первого, сидящие в первом ряду просовывали руки под мышки сидящего у него между ног и смыкали их у него на груди. И так ряд за рядом, до конца, до заднего борта. На уровне груди последнего ряда в пазы бортов с усилием всаживалась доска, и люди, упакованные в плотный живой блок, не могли не только что встать, но и повернуться или шевельнуться.

Задний борт закрывался, конвой вскакивал в кузов и садился по углам. Старший предупреждал, что попытка встать считается побег, оружие применяется без предупреждения. Разговаривать запрещено. Машина тронулась, и сразу очутились за городом. По скверной дороге ее трясло и кидало из стороны в сторону. На ухабах она подскакивала, больно поддавая под зад. Ноги скоро затекли. Иногда при очередном ухабе под зад попадал мусор, и тогда вообще становилось невтерпеж. Езда превращалась в пытку, сделать было ничего нельзя, только ожидать, когда очередной толчок вышибет из-под тебя камушек или щепку.

Долго ли, коротко ли, но я почувствовал, что сидящий сзади, руки которого смыкались у меня на груди, шарит мой карман. Брать там было нечего, всего два-три рубля, но и тех жалко. Как мог плотно прижал его руки к спине впереди сидящего, но это не помогло: он упорно шарил, добираясь до заветной трешки. Злость поднялась изнутри, сколько мог наклонил голову вперед и резко откинул ее назад. Удар пришелся по носу, что-то хряснуло, горячая кровь брызнула мне на шею. Урка взвыл диким голосом. Конвой насторожился, взял карабины наизготовку, а урка мотал головой, разбрызгивая кровь, и вопил дурным голосом. И тут страшный удар обрушился на мою голову. Яркое пламя вспыхнуло в глазах, потом погасло, и я погрузился во мрак.

Сколько так продолжалось, не знаю. Только чувствую, что меня волокут за ноги, и, как мешок, сбрасывают на землю, от удара пришел в себя. Голова раскалывалась на части. Тошнота подступала к горлу. Рядом слышу разговор.

— Ну кто у нас такого примет? Не поволокешь его за ноги.

— Здорово ты его хряснул, может не живой?

— Живой — не живой, кинем в машину, по дороге спишем при попытке... Одним уркой меньше станет. Время-то идет, а еще обратно ехать. Давай.

— Обожди, вроде не урка он, эти не бегают. Не поверят.

 

Как огнем обожгла мысль: «Это же обо мне, что делать? Надо встать». Сил хватило, чтобы застонать, согнуть руку, шевельнуть ногой. Конвоиры заметили.

—  Смотри, оклемался, может встанет?

Надежда прибавила сил, напрягся, пытаясь встать.

 — Во, гляди, встает. Нам бы только его в зону толкнуть.

Двое подошли, взяли под руки, рванули вверх и поставили на ноги. Земля закачалась перед глазами. Ноги не слушались, конвоиры потащили к проходной. Ругаясь и грозя, они почти несли меня на руках.

— Иди, так твою перетак, не пойдешь, спишем!

То ли от страха, то ли еще от чего, из последних сил пошел. Плохо, но пошел. На проходной остановились лицом к начальству, назвал фамилию, статью и срок, конвоиры зажали меня с боков, приподняли и, едва касаясь земли, проскользнули в зону. Начальник конвоя быстро оформил бумаги, крикнул конвоирам. Меня отпустили, и едва они минули проходную, я рухнул на каменистую землю ДАЛЬЛАГА.

Тишина. Белый туман перед глазами и не понятно, то ли во сне это, то ли наяву. Оказалось, белые простыни загораживали кровать со всех сторон. Чистая койка, одеяло напоминали далекое, оставшееся за проволокой.

Что это, сон? Или тот кошмар был сном, и я только что проснулся. Сейчас войдет мама, потреплет рукой по волосам и скажет: «Вставай, соня, время уже много». Стало легко на душе. Слава Богу, страшный сон кончился, но тут же мелькнула мысль, почему простыни, может быть, что случилось, и я в больнице? Я посмотрел на руки. Длинные грязные ногти с запекшейся кровью в лунках. Я терпеть не мог такого. Голова забинтована, затылок болит. Да, что-то случилось. Тревога охватила меня. Захотелось встать, оглядеться. Отодвинув простыню, увидел комнату, чистую, белую, с убогой мебелью. За окном площадка без травы и деревьев, а за ней... Что это? Забор, проволока. Сразу вспомнились и автомашина, и дорога, и удар прикладом по голове. Значит, это не сон. Рванув рубаху, я упал на кровать, спазмы сжимали горло. Рыдания рвались наружу. Я метался, не в силах ничего сделать с собой. Хотелось рыдать безудержно, без остановки. Может слезы принесут облегчение, снимут боль души за отнятый Дом, за растоптанную молодость, исковерканную жизнь, за уби-

 

тую веру в правду и справедливость, за поруганное человеческое достоинство, за отнятые мечты и надежды на счастливую жизнь, за все разрушенное и уничтоженное, чем жил юноша в семнадцать лет.

Хотелось выплеснуть наружу то, что накопилось, жгло, терзало. Хотелось облегчения хоть немного, хоть капельку. Но облегчение не приходило. Горло что-то сдавило, глаза были сухие, и я выл тонко, по щенячьи. Наконец, немного забылся.

То ли во сне, то ли в забытьи, но вдруг там под потолком комнаты что-то затуманилось, заклубилось, появился контур женщины в белых одеждах. Образ прояснялся, становился знакомым, и я узнал маму. Да, мою дорогую, родную маму. Сердце забилось, комок от горла отступил, слезы хлынули из глаз. А она стояла и смотрела на меня ласковым материнским взором.

Я боялся шевельнуться, боялся потерять ее и замер, глядя на нее сквозь слезы. Становилось легче, спокойнее, а мама стояла и смотрела на меня. Теплота ее глаз согревала, боль души отступала, становилось легче. Наконец, она тихо, скорее я почувствовал, чем услышал, сказала: «Терпи, сынок, все будет хорошо. Да хранит тебя любовь моя!»

Образ затуманился, заклубился и исчез. А я, успокоенный, тихо уснул.