Наука выживания

 

Все младенцы и одинокие старики, высланные из Литвы, вымерли в первые же два года. Этому жестокому закону воспротивились две одинокие женщины - соседки и в Литве, и в Теребее пани Она Стульгинскене и София Монгирдене. Первая была женой первого Президента Литвы Александраса Стульгинскиса, содержащегося в заключении в Краслаге, вторая, по рабоче-крестьянской терминологии, - помещицей из окрестностей Кретинги. Ее муж и отец тоже содержались в Краслаге и погибли в 1942 году в лагере рядом с железнодорожной станцией Решоты.

Сколько помню, эти женщины всегда были вместе: занимали один угол в бараке, а позднее вместе жили в сторожке при гараже, вели общее хозяйство. Это помогло им выжить.

Я больше общался с госпожой Монгирдене или, как ее все называли, Софьей Ивановной. Это была европейски образованная женщина, хорошо говорившая на русском, немецком, французском, польском языках. Ее культурные интересы коснулись и меня. Уже в конце ссылки, работая механиком в Негакеросе, я часто наведывался по служебным делам в центр леспромхоза, как в быту говорили на Первом или в Теребее. Здесь София Ивановна работала на коммутаторе конторы телефонисткой, и я ее всегда встречал. Ну и начинается: «Понас (не иначе) Римвидас, читали ли вы то-то и то-то?»

- Нет, пани Монгирдене, не читал.

- Вот недавно в толстом журнале напечатали то и то. Читали ли?

- Конечно, нет,

- Вот получила Томаса Манна, рекомендую прочитать его новеллы в оригинале!

- Так видите, я ведь... английский, - лепетал я беспомощно, ну и т.д. и т.п.

 

Она все равно нагружала меня книгами и журналами и при следующей встрече устраивала небольшой экзамен. Выяснялось, что кое-что не прочитано. Неудобно! Если, бывало (а бывало!), не успевал что-то прочесть до следующей встречи, то стремился проскочить мимо Софьи Ивановны незамеченным.

Была среди нас семья Смилингисов, мать с двумя детьми Анатолием и Ритой. Отец, учитель начальной школы в Плунге, вместе со всеми отделенными от семей мужчинами, попал в Краслаг и там погиб. Судьба не пожалела и мать двоих детей. Проходя мимо ржаного поля, она сорвала несколько колосков, была судима, попала в Човский лагерь и там вскоре погибла. Остались двое сирот. Дети и с матерью жили в нужде, а теперь и вовсе оказались в бедственном положении. Власти предлагали Рите идти в детдом, но поселковые женщины не советовали, потому что там она, дескать, обрусеет и затеряется. Девочка жила одна, летом собирала грибы и ягоды для столовой, зимой проводила дни в бараке, ближе к брату. В 1946 году в Сыктывкар приехал представитель министерства просвещения Литвы, собрал по детдомам сирот-литовцев и отвез их на родину. С ними уехала и Рита.

Подросток Анатолий, работая на тяжелых общих работах, стал доходягой. Так называли человека, ослабшего от голода и непосильного труда, который, если и дальше так продолжалось, неизменно отходил к праотцам. Обычно до этого состояния доходили мужчины. Видеть женщин-доходяг мне не приходилось, хотя от истощения умирали и они. Так, в Собино нашли на дороге мертвых К.Байпшене, Ю.Барасене, не дошедших с работы домой.

Доходягу ни с кем не спутаешь. Это тощий, бледный человек с угасшим, мутным взглядом, обычно оборванный, замызганный, под носом обязательная капля. Физические силы его покинули - идет, качаясь, отдыхая, падая. Часто, упав, остается лежать навеки. Человек становится ко всему равнодушным, теряет волю, чувство достоинства, опускается, спит, не раздеваясь, не моется, не бреется, единственное неугасающее желание - что-нибудь съесть. У него нет воли из полученной пайки оставить часть на завтра. Все жадно съедается тотчас. Если вначале еще часть пайки отложена назавтра, то через некоторое время доходяга говорит себе: «Давай, отрежу себе еще маленький кусочек, а уж остальное - на завтра». И таким способом, сам себя обманывая, курсирует к хлебушку до тех пор, пока от него и от твердого намерения ничего не остается. Это курсирование знал и я, и тут трудно что-либо сказать или сделать.

 

Опыт же говорит следующее: даже малую пайку нельзя съедать сразу. Поделенная на завтрак, обед, ужин, она более равномерно и эффективно питает организм, помогает сохранить физические силы.

Выносливость женщин в экстремальных условиях от природы выше, чем мужчин, ну а в нашем случае ее отчасти можно объяснить тем, что они, заботясь о детях, вынуждены были жестко делить пищу так, чтобы что-то осталось семье и на завтра. Доходяга-мужчина оставить кусочек хлеба назавтра не имеет ни воли, ни особой цели. Все побеждают невыносимые муки голода. К середине войны доходяг развелось достаточно. Возвращаясь с работы, свалились и умерли А.Альминас, В.Гячас, аптекарь из Шилале, широко известный в округе добродеятель С.Гаудешюс. В «доходяжном» состоянии находились Р.Юшка, сын Альминаса Адомас, Ф.Милюс и тот же А.Смилингис.

На Первый и Второй участки и в Собинский лесопункт на жительство определяли отбывших свой срок зэков. Среди них было много китайцев, корейцев, турок, иранцев, афганцев, не имевших советского гражданства и не призывавшихся в армию. Их, отбывших свой срок, в основном за незаконный переход границы, посылали в леспромхозы на работы до тех пор, пока власти не придумают, что с ними делать дальше. Несчастных было много, жили они в отдельном бараке, спали на двухэтажных нарах, стали доходягами, были обречены и скоро поумирали. Их барак мы, жители семейного барака, обходили стороной. Там царил культ силы, было холодно, грязно, вшиво, в нос ударял специфический запах нищеты и запущенности. Доходяг каждое утро на работу выгонял сам начальник. Человек из последних сил ковылял, ибо за прогул не получал хлебной пайки. Обычно карточки выдавали на месяц вперед. Но в случае наказания начальство представляло завмагу список проштрафившихся, лишенных права получения хлеба. Приходит такой несчастный в магазин в недобром предчувствии и узнает, что приказано ему хлеба не давать. Стоит, стоит целый вечер. Уже все отоварились, пора закрывать магазин, а его молений никто не слушает. Часто несчастного завмаг, бой-баба, выталкивала из помещения взашей.

В однообразной толпе доходяг была заметна одна импозантная личность. Это был благородной внешности высокий старик, отличавшийся от других осанкой. Он наотрез отказывался выходить на общие работы. Его нежелание рубить лес окружающие, как помнится, объясняли религиозными мотивами (вроде бы этот турок

 

был муллой). У старика были искусные руки. Из найденных в гараже отходов он изготовлял красиво орнаментированные ложки, алюминиевые расчески, прочую мелочь и менял их на хлеб тут же, в магазине. Начальницей в то время была некто Ксендзова, дочь кубанского спецпереселенца. Это была жестокосердная женщина, постаравшаяся забыть свое бедственное прошлое. Старик, несмотря на неоднократные ее приказы, не шел рубить лес, просился на более легкую работу, показывал свои изделия. Но начальница была неумолима. Старику выдали карточку иждивенца, потом и ее отобрали. Его ложки и расчески оказались никому не нужны. В один из вечеров в магазин ворвалась Ксендзова и, увидев старика, взбесилась. Бедняга с достоинством о чем-то ее просил, но злая начальница вытолкала его за дверь. На улице тот свалился. С того вечера в магазине старик не появлялся. Спустя несколько дней мы, дети, бегая по улице, заглянули в пустующую половину так называемого китайского барака. Смотрим: лежит старик мулла мертвый, крысы нос успели обгрызть. После этого долго сторонились этого места.

Весной 1943 года А.Смилингис с группою доходяг собрался в дальнюю дорогу, откуда-то узнав, что около Позтыкероса с осени осталось неубранное картофельное поле. На их счастье надежды оправдались, они действительно нашли то, на что надеялись. Была ранняя весна, много снега, ночью заморозки. Группа обосновалась в лесу. В сумерках искали и копали картошку, днем на костре пекли «блины». Спали на еловых ветках на теплой земле кострища. После двухнедельного такого житья доходяги окрепли, ожили, чтобы опять обессилеть в следующую зиму. Зима 1944 года была не менее голодной. Анатолий опять ослаб, под конец заболел тифом. Его, почти умирающего, привезла на подводе в Корткеросскую райбольницу зав. Собинским детсадом Валентина Ивановна Изъюрова. Врачи выходили паренька, кто-то пристроил его на «теплое» местечко. С 1945 года по сей день Анатолий Смилингис живет в Корткеросе, благодаря своим способностям вышел в люди. Несколько десятилетий руководил районным домом пионеров, является основателем Корткеросского краеведческого музея, завзятым путешественником и краеведом, знатоком истории района, коми быта, широко известным и уважаемым в республике человеком.

Сколь спасителен вовремя поданный кусок хлеба, и как он определяет дальнейшую судьбу человека, свидетельствует случай с Раполасом Юшкой. Он работал на лесоповале. Как-то раз, возвращаясь домой, обессилев, упал. Такого человека обычно

 

ожидал плачевный конец - к этому здесь привыкли. Товарищи по труду равнодушно прошли мимо и, вернувшись на участок, сообщили жене несчастного:

-Твой Рафаил упал и лежит у лежневки на пятнадцатом километре.

Жена быстро выкупила хлебные карточки и послала десятилетнюю дочь Аушру со спасительным хлебом к отцу. Верно: отец лежит и, как говорится, готов отойти. Съев хлеб, он пришел в себя, добрел до дому. Так его жизнь была спасена. Лет двадцать спустя Рафаил Фомич, как его тут звали, еще работал во славу Корткеросского леспромхоза, затем уехал в Литву, где умер в глубокой старости.

Воистину праведны слова молитвы: «Даждь нам хлеба насущного...»

Так, бедствуя, борясь за выживание, дождались мы весны 1943 года. Окончен второй класс. Следующей осенью в школу пойдет братишка Валентин. Мужики мы уже полувзрослые, закаленные. Мама работает на пробсах. Это сосновые нетолстые балансы, напиленные по 1,5 метра длиной. Откуда этот термин - не знаю. Их начисто окоривали, сушили в штабелях. Взять такой «обрубок» из штабеля, положить на козлы, поворачивая, снять со всех сторон кору и отнести в штабель окоренных - работа не из легких. При этом страдала одежда, так как пропитывалась смолой, дубенела. Спецовку тогда не выдавали, только так называемые гаражники от случая к случаю получали ее.

Пробе - прекрасное сырье для целлюлозно-бумажного производства. Сырые пробсы очень тяжелые. Мы старались помочь маме, лазили по штабелям. Рядом Вычегда. Ее запах сливался с запахом нагретой на солнце древесины, смолы, коры - голова кругом идет. Тихо течет равнодушная по всему река, белеют штабеля готовых пробсов, греет солнышко, одним словом, курорт, только вот есть хочется. Пробсы готовятся весной и в первой половине лета. Это самое голодное время - ни в лесу, ни в поле ничего съестного, только щавель и крапива. Идем на заливные вычегодские луга, собираем мешками щавель, борясь с сонмом комаров. Еще одно съедобное растение - крапива. Суп из молоденькой крапивы - деликатес, известный еще с «буржуазных» времен. Эти сведения пригодились, и мы, прихватив мешки, идем собирать эту траву. Крапива - не щавель, на песке не растет. Ее собираем в райцентре, около изб, бань и ферм, где земля жирнее, вызывая недоуменные взгляды коми женщин. Давно уже нет молоденькой крапивы, рвем все подряд, надев рукавицы, набиваем ими мешки и тащимся на свой Первый участок.

 

Из сваренных щавеля и крапивы получается зеленая масса, в которую желательно добавить связующего материала. Самый распространенный - овсяная мука. Ее получали, прокрутив овес через мясорубку. Овес от случая к случаю удается достать у людей, работающих на конюшне. Бедные объедаемые лошади, бедные люди! Единственная мясорубка на участке - собственность нашей семьи. Она вечно сдается внаем, вечно кому-то что-то мелет, изредка принося нам мельничный налог. Чтобы овес лучше смолоть, надо его чуть-чуть поджарить на огне, тогда и мука получается вкуснее. Из «крапивной каши» с мукой лепятся блины, выпекаемые прямо на плите. Каша из овсяной муки - роскошное блюдо, доступное далеко не всем.

Летом в магазин привезли бочку протухшей селедки. Как может протухнуть соленая селедка? Оказывается, может. Селедку выдают по карточкам вместо жиров. Жиров полагается 200 граммов в месяц, селедки дают целый килограмм. Наша мясорубка крутится без устали, готовя что-то похожее на обувной крем. Он очень вкусный, и его можно намазать на хлеб потолще, не получив замечания от мамы.

Как-то раз, бегая возле реки, мы нашли на берегу большую протухшую рыбину. С Сергеем Воскресенским (их семья тоже из Литвы) продали ее за 3 рубля Ваське-китайцу. Васька начал варить рыбу, а мы с Сергеем пошли в Корткерос в кино. Через несколько дней встретили покупателя, он нас хотел обругать, да сил не было. Рыба не пошла ему на пользу, разболелся живот, не смог пойти на работу, отобрали хлебную карточку. Вася-китаец очень несчастный, еле живой, говорит: «Моя совсем плохо».

На своей родине китайцы едят невесть что. Здесь же они ели все подряд. Китаянки (были и они, с традиционно искалеченными маленькими ступнями, очень тяжело ходили) целыми днями ползали, собирая им одним ведомые травки, а, может, и жуков. Китайцы выловили всех крыс, которые у них считались деликатесом, пропали все участковые собаки. Рядом с Корткеросом был скотоприемный пункт. Китайцы раскопали рядом с этим пунктом кладбище падали и стали ее варить. Мимо их барака невозможно было пройти не зажав нос. Однако и среди этих бедолаг не было равенства. Из в общем-то очень темной (так нам казалось) массы выделялась своеобразная элита. Китайцы их слушались. Одного помню по фамилии Цаюхан. До сих пор осталось в памяти еще несколько фамилий: Кимдешин, Ченцу. Каким-то чудом один китаец устроился пекарем и проработал всю войну. Трудно себе представить, сколько гибкости и хитрости

 

надо было проявить, чтобы сохранить такую должность в голодное время, когда столько претендентов готовы свалить тебя с престола.

Китайцы, обычно народ спокойный и покорный, очень сердились и становились опасными, если кто-то их грубо высмеивал. Был случай, когда немец Миллер чудом остался живым после грубой насмешки над китайцем. Похожий случай был и со мной. В столовой постоянно колол дрова колуном (не топором) двухметровый великан-китаец. Я с «помощниками», кем-то науськанный, стал его дразнить, выговаривая с присущим китайцам акцентом: «Ваня, Ваня, соли надо?» В конце концов, великан пришел в бешенство и с колуном в руке погнался за нами. Но разве пацанов догонишь! Тогда он швырнул колун, который пролетел над самой моей светлой головой и упал впереди. Вершком ниже - и некому было бы поведать этот случай.

Долго я боялся этого китайца и обходил его стороной. Беднягу постигла судьба многих его земляков - умер от голода. Только небольшая горстка китайцев дождалась окончания войны, получила какие-то документы и поехала домой. Но в Китае их встретили неприветливо, поэтому не уехавшие, узнав о таком повороте дел, так и остались в Коми, растворившись со временем в безвестности. Были-были и не стали. За долгие годы так и не сумели хорошо выучиться русскому, всё «моя-твоя». Уже в пятидесятые годы пришлось мне с ними жить в Негакеросе. Ближе познакомившись, выяснил, что это корейцы Кимдиен и Липенсу. Это были трудолюбивые, спокойные, скромные и очень вежливые люди.