История освобождения заключенного сталинских лагерей, репрессированного по ст. 58» КРТД. Путь по тайге в одиночку после 5 лет лесоповала на Воркуте. Советская действительность 1930-1940-х годов.

18 марта 2016 г. исполнилось 80 лет с того дня, когда мой отец, в то время инструктор по комсомолу политотдела Северо-Западного речного пароходства, был в очередной раз вызван в «Большой дом», арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД на Шпалерной улице г. Ленинграда. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 31 июля 1936 г. он был обвинен по ст. 58 и 5 лет провел в Воркутинских лагерях.

Непосильная работа на лесоповале, голод, вонючие бараки, власть уголовников – это судьба многих сотен тысяч советских людей. Уже написаны книги воспоминаний бывших ЗЭКов, посчитано количество невинных жертв, но с новой силой вспыхивают споры, вновь появились сословия, считающие диктатуру благом для народа. Всей силой современных средств пропаганды они обрушиваются на умы поколений, не живших в то время, не помнящих недавней истории своего народа, не знающих правды.

Нам, своим детям, отец много рассказывал о том времени и о своей лагерной жизни. В семидесятых годах прошлого века, когда отцу было уже за семьдесят, я решил, что эти свидетельства современника не должны пропасть. Отец был неплохим рассказчиком, и я записал часть его воспоминаний на пленку. В этих записях нет ничего ни о пытках, ни об ужасах лагерного существования. Он не хотел наговаривать на пленку ничего такого, что можно было бы квалифицировать, как антисоветскую пропаганду, он боялся за судьбу своих детей. Тем не менее, история эта дает определенное представление о самом времени и атмосфере, в которой жили наши отцы и деды.

Представляю записи устных рассказов и набранный мною текст, почти дословный, с минимальными стилистическими поправками. Надеюсь, это будет интересно многим людям просто как приключенческая повесть, и кроме того, добавит немного понимания и ощущения тогдашнего времени.

Яков Рыжик

Витебск, Беларусь

Часть 1

Когда меня в 1936 году 17 марта привели в предварительную тюрьму ленинградскую на Шпалерной ул., я увидел камеру, битком набитую людьми. В основном, это были люди моей среды – комсомольцы, партийцы, рабочие, партийные работники. И один из них горько шутил: «Надо было мне Новый Год 1936-й встречать дома. Из-за этого – два года лишних сидеть». Дело в том, что до 1936 года такая мелкая рыбешка, как мы, получали 3 года. А с 1936 года эта же рыбешка стала получать по 5 лет. Он тогда горевал, что Новый Год встречал и из-за этого ему придется два года лишних сидеть. Но как будущее показало, он был неправ. Люди, которым кончался срок через три года – в 38-м году – не освобождались. В стране назревала такая обстановка, начинались процессы – зиновьевский, бухаринский, военный... Обстановка стала посложнее, и наверху решили, что три года – это малый срок. И их не освобождали. Находились и такие, которые стали писать – дескать, срок мой кончился. Были случаи, когда таких вызывали, дополнительное следствие, пришивали к какому-то делу, и они возвращались обратно в лагерь, имея уже 15 лет. Многие молчали, не писали – сидели, пересиживали срок.

Я к тому времени был лагерником с некоторым стажем – просидел 3.5 года. И работал все время на таких работах тяжелых – лесоповал, погрузка угля... Голодно было, болезни всякие... И вот мне повезло. В начале 40-го года я попал в командировку в так называемую «глубинку». Это получилось случайно, но это разговор отдельный. Я был (еще со мной 5 человек) – после того как мы замерзли в реке на лодке. Среди реки замерзли – лед остановился. Мы вылезли оттуда и потом получили распоряжение от начальства отправиться на командировку «Инта». Что она из себя представляла мы не знали, но знали, что если это не лесоповал, то это уже хорошо. Придя на эту командировку, мы были обрадованы – такого лагеря мы еще не видели. Всего там было 50 человек.

Начальник этого лагеря был штатский, местный Зырянин. У него там были свои домики, он жил там, но там нашли уголь и, видимо, он был причастен к этому. Поэтому, когда прислали геологов и стали исследовать, обнаружили богатые залежи угля. Его оставили пока начальником, а рабочей силы ему лагерь дал 50 человек. И вот в этой маленькой командировке, где было всего 50 человек заключенных, два охранника, которых, собственно, мы и не видели там. Они пили там водку в своей хибарке, а дом, где мы жили, имел вагонку, не нары общие, а вагонку, и условия были очень подходящие. Прежде всего, потому, что бурение расценивалось как квалифицированная работа.

Общие расценки, которые были в Союзе, действовали и там. Кроме того, там платили за встречу угольного пласта, за проходку пласта. И таким образом, впервые за мое пребывание в лагере какие-то копейки начислялись на мой счет. За вычетом услуг, которые я получал: питание, общежитие, охраны, и пр. Впервые оставались какие-то копейки. Надо еще прибавить, что на этой командировке, не знаю каким путем, была молочная ферма. Там были коровы, а коровы, как известно, дают молоко. А молоко тут пить особенно некому было. Один геолог, два коллектора – штатских людей. Сам начальник – он местный, у него и своя корова была. Ну и маленькое начальство. Значит, была возможность давать молоко заключенным, в особенности, буровым мастерам.

А я уже тогда был буровым мастером. И значит, имел возможность иногда выписать молоко из фермы. А иногда из ларька выписывали муки, из которой мы пекли шаньги, коржики... Иногда даже монпансье давали. Такого в лагере мы не видели раньше. И поэтому это был рай земной для нас.

Сама по себе работа была тоже интересная. Это, все-таки, продуктивная работа. Это – бурить, доставать из недр породу и уголь. Таким образом, я должен сказать, что предпоследний год пребывания в лагере был не совсем сложный. Никакой особо охраны, свободные были. И после с буровой приходили, могли и читать. А книжки нам давали штатские люди – геологи и коллектор.

И там я имел возможность прочитать почти полностью Фейхтвангера. Но только блаженство продолжалось недолго. Стали прибывать большие этапы с заключенными. Теперь уже не наша публика, а из Польши, из Западной Украины, из Западной Белоруссии. И началась разработка угля. А предварительно была построена зона – забор, с проволокой, с освещением, с будками... Были поставлены охранники кругом. И наша командировочка маленькая стала большим лагерем. А с большим лагерем связано все остальное – режим определенный... В воскресные дни нас выгоняли на улицу, там обыскивали, бараки... Появились общие нары. И все прочие прелести лагерной жизни.

Стало голодно. И даже нам, квалифицированным буровикам, перестали молоко давать, т.к. появилось много начальства, и они сами съедали молоко, которое там было. И в ларьке муку и прочее тоже они потребляли. И уже нам выписки прекратились.

Но мы уже все-таки имели опыт, стаж, и, уходя на буровую, мы все-таки там были свободны. Мы могли выделить одного из нас для того, чтобы он собирал ягоду морошку, пока мы работаем. Один ходил, собирал яйца, откладываемые птицами. И как-то это время мы не так тяжело переносили, как это было в первые годы.

Но режим стал строгий. Я уже говорил, что мы были глубинкой, наша командировка. Это значит – основное движение идет по рекам. Усть-Уса, Кожва-Вом. А это была маленькая речушка Инта – не судоходная. Она впадала в реку Кожва-Вом. А мы где-то от устья были километров 12-15. Мимо нас не проходил никто дальше.

Мы знали, что отпускать еще не отпускали нашу статью – тех, у кого закончился срок. Но вот однажды (это было в 40-м году) в начале года дошел до нас слух, что кто-то где-то видел, как шел на свободу из Воркуты человек, имевший 5 лет по нашей статье. Это была первая ласточка, это взволновало нас, и мы уже стали мечтать – а может все-таки начнут отпускать нас.

Был у нас один заключенный из Бобруйска, портной, который имел тоже 5 лет по нашей статье. У него срок кончался в январе 41-го года. А мой срок кончался в марте. И я уже ждал, что вот, как будет? – отпустят его, когда подойдет его срок, значит, и я могу готовиться к этому. Так оно и было. Постепенно время прошло, и вот этого человека вызывают в УРС (Управление Рабочей Силой) нашего лагпункта, и его отправляют в Усу на освобождение. Центр был Уса. Значит, правда. Значит, отпускают уже нашу статью, окончивших срок.

И я стал готовиться. В чем могла заключаться моя подготовка к этому? Прежде всего, я вырезал палку из лиственницы. Лиственница, как известно, очень крепкое, тяжелое дерево. Я эту палку вырезал и у себя в буровой возле печки сушил долго. Потом я ее шлифовал и чистил. И получилась у меня очень хорошая палка, без которой пуститься в дорогу одному нельзя. Она была очень крепкая и прочная.

Дальше, в лагерь привезли теплую одежду. Зима. Люди, которые прибыли новые, раздеты были. Но новую одежду отдавали, прежде всего, старым лагерникам, в особенности, буровым мастерам. Работа эта считалась квалифицированной, и поэтому нам заменяли нашу старую одежду на новую. И меня вызвали, я должен был получить новый бушлат, новые ватные брюки, новую фуфайку, валенки, а свое старое, которое еще было подходящее, сдавать. Это уже давали вновь прибывшим лагерникам одежду. И я подумал – «У меня же срок скоро кончается. А у меня все грязное и рваное». Я говорю кладовщику, а он был наш человек: «Слушай, я распишусь, в получении одежды, но пусть у тебя лежит месяц-два на складе. Потому что мне подходит срок. Может, меня все-таки отпустят. Я тогда хоть в чистом пойду.» Он охотно согласился. Ревизия, говорит, уже была у меня. – «Пожалуйста!» И таким образом, расписавшись в получении теплой одежды, я ее не получил, а ходил в своем.

Дальше надо было думать о том, а в чем вещички свои. Ну: котелок, ложку, кружку, которые были наша неотъемлемая часть, с ними мы спали, ходили, это все нигде никогда не оставляли. Это всегда надо было с собой иметь. Ну, и это надо было куда-то уложить. Я видел у одного из прибывших новых лагерников аккуратненький мешочек с лямками. Он не очень большой, так чтоб все уложить. Так как он ему уже не нужен был, я ему предложил: «Дай мне его, я иду на свободу, а я тебе дам порцию табака», – которую я получал, как буровой мастер. Курить я не курил, как известно, и многих снабжал. Он схватился за это обеими руками. Мешок ему действительно не нужен был. Он мне отдал мешок, я его выстирал хорошенько, в буровой высушил, как мог погладил, и я был готов. Вся моя подготовка.

Шел февраль месяц. Обычно из наших лагпунктов, которые расположены далеко от Усть-Усы отпускали раньше, потому что идти надо было пешком от станка к станку, от лагпункта к лагпункту, где была ночевка. И поэтому я почему-то решил, что где-то в феврале, в конце, меня должны позвать. Работая в буровой, мои члены бригады знали об этом, и в особенности вертлюжный, который находился часто наверху. Перед ним была открыта вся степь. И он должен был следить идет ли комендант или нет. И был случай, когда он вдруг закричал оттуда: «Леонид, идет!» Это было в последних числах февраля. Я был взволнован окончательно. Выбежали мы с буровым, посмотрели так далеко – да, идет комендант. Волнение было большое. Но он шел-шел-шел, но повернул в другую сторону, и пошел к другой буровой. Это не значит, что он шел для освобождения. Он по разным причинам ходил по буровым. А иногда даже, чтобы забрать в карцер кого-нибудь или еще по какой причине. Но вот он ко мне не пришел, и я старался опять работать. Продолжалось это несколько дней.

Февраль кончился. Меня не вызывают. Настроение стало падать, и бдительность наша стала падать. Перестали уже смотреть за тундрой. И, как это обычно бывает, 3-го марта вдруг в буровой появился комендант.

– Рыжик!

– Я!

– В управление – марш!

В управление рабочей силы.

Я понял, в чем дело, зачем он пришел, но заранее его никто не заметил. Неожиданно появился сразу у нас. Он заявил и пошел дальше – сообщать куда-то, что ему надо было, по другим буровым. Я сразу прощаюсь со своими, своей бригадой. Рычаг от бурового снаряда передаю ключнику, а сам беру свою палку, распрощался с ними, направился в лагерь.

Пришел в лагпункт, пришел в управление рабочей силы, так оно называлось. Начальник спрашивает: «Фамилия, имя, отчество, статья, срок, где судился?» Это обычная проверка по документам. Тут же он мне выдает обходной лист и говорит, что через полчаса в контору, в бухгалтерию придти. Я, получив обходной лист, сразу иду к кладовщику спецодежду мою сдавать. Пришел к нему, говорю: «Время настало, дай мне мою спецодежду» А он – «Пожалуйста! Поздравляю тебя!» и пр. и пр. «Давай выбирай». Я стал выбирать на складе эту одежду свою. Выбрал хороший бушлат. Они, как известно, бывают разные: в одном бывает мало ваты, неаккуратный... Я выбрал аккуратный, с достаточным количеством ваты, теплый; такую же хорошую фуфайку, по размеру себе выбрал. Еще лучшие валенки. Плотный, настоящий валенок хороший.

Он расчувствовался и дал мне от себя суконные портянки. И рукавицы – не рабочие рукавицы, а меховые. Военного образца. «Тебе далеко ходить, мороз – на! Вспомни меня». И я, переодевшись во всем новом, взял свой мешок, вложил туда котелок и пошел в каптерку. Там я получил на три дня сечку, масло в бутылке, хлеб и через три дня по ходу своего шествия я мог опять получить, опять отоваривать аттестат. Оформив все это, я отправился опять в управление. Там уже был готов расчет мой. И мне начальник УРСа подал большой конверт с пятью печатями, где наверху было указано «Направляется в управление лагеря Усть-Уса».

Взяв этот конверт, положил в карман и двинулся по зоне к выходу. Прохожу проходную. Меня остановили охранники и попросили зайти к ним. «Куда идешь?» Я предъявил конверт. «Ага, на свободу. А ну-ка раздевайся! Какие письма несешь кому?» «Никаких писем не несу и даже не знаю куда иду, куда поеду. Так что никаких писем с собой у меня нет для передачи». Начальник этой охраны сидел за столом и писал. Трое молодых взялись меня обыскивать. И вдруг один из них увидел, что я одет во всем новом и говорит начальнику «Смотри!» А я действительно был одет с иголочки. Ну, я тут не выдержал и говорю: «За пять лет я заработал это, не украл же я это! А получил и сохранил» Начальник поднял голову, посмотрел на меня, махнул рукой. И меня отпустили. Я оделся, застегнулся, вышел за ворота нашей зоны.

Было это уже дело к вечеру. Ближайший пункт, «станок» так называемый, где я должен был ночевать, был всего в 12 км от нас. Т.е. устье реки Инта там, где он впадает в Кожва-Вом. Человек, который там находился – я его знал, я направился, и хоть это было вечером, но я знал, что я успею, дойду до ночи, и направился. День был морозный. Настроение было боевое, впервые вышел я, иду на свободу, никто мне не может приказывать ничего. И я смело пошел вперед. Иду лесом, снега навалом и только узкая дорога протоптана. Прошел я километров 5 и вдруг слышу лай собак. И я сразу понял, что идет, наверное, этап новый. И действительно из-за поворота, из леса показалась колонна заключенных, сопровождаемых охранниками и собаками. Надо уступить дорогу. И я пошел по целине, в снегу утопая. Снег – выше колена. И отошел на расстояние, чтобы дать пройти этому этапу. Прошел, стал на расстоянии, и тут этап подошел. Тут уже люди не наши. Кончились КРТД статья. И тут уже люди с Западной Украины, с Западной Белоруссии, из Польши, т.е. освобожденные нами.

Идут, понурив головы, опустившие, измученные – знакомая картина. И запах дошел до меня, этот запах пота, прелости, всё, что обычно сопровождает эти этапы. Люди не моются, ходят такие, потевшие по дороге. Я даже заткнул нос, так я отвык уже от этого. Когда они прошли на значительное расстояние, я стал выходить из целины на дорогу. Прошел на дорогу и пошел дальше. Прошел шагов 20-30 и вдруг слышу «Стой!». Повернулся, смотрю – оперативник, который сопровождал сзади колонну, остановился, и показывает мне рукой подойти к нему. Как будто, раньше он не мог этого сделать. Мне пришлось повернуться и идти к нему. Опять это расстояние. Подошел к нему – «Куда идешь?» Я ему конверт предъявляю. Посмотрел – «Иди». Развернулся, ушел.

И я опять пошел своей дорогой. Уже к станку я подошел – уже темнеть стало. И вижу, что там – масса лошадей с санями. Значит, людей на станке много. Значит, лучшие места заняты у печки. Значит, там мне придется уже где-то лечь, искать место. Но оказалось совсем не так. Всего-то двое возчиков, заключенных, конечно. Гнали лошадей из одного какого-то пункта на Воркуту. Куда-то они везли груз, а теперь они вдвоем, значит, гонят с санями туда. Я подошел к станочнику. Был он мой знакомый, и он мне предложил у него – в его комнатушке, уголок такой. И мы с ним проговорили всю ночь. Вспоминали, как прибыли в лагерь, условия, говорили о будущем. И таким образом проговорили всю ночь.

Часть 2

Утром рано обоз стал собираться, и он мне говорит «Слушай, они едут на Воркуту – километров 12 ты можешь с ними подъехать, сократить себе путь». По реке Кожва-Вом – она впадает в Усть-Усу, они должны уехать на Воркуту, а мне налево, налево, вниз по течению, к Усть-Усе городу. Я, конечно, такой случай не хотел упустить, все-таки ехать – это легче, чем ходить пешком, там более, что мне предстояло еще очень долго ходить. Я тогда наскоро сварил свою сечку, поел, выпил горячий кипяток и вышел и сел. На передней лошади садился один возчик, и на задней лошади. Остальные прицеплялись к саням. Я на одни из саней лег, и мы поехали. И хоть я был очень тепло одет, но, лёжа в санях, вот так в открытой реке стал пронизывать холодом. Но тут как раз и проехали эти 12 км. И они поворачивают вправо, я слезаю, прощаюсь, ухожу один к Усть-Усе по дороге, по реке, в направлении Усть-Усы.

Так как 12 км мы все-таки проехали на лошади быстро, то я к очередному пункту своему пришел рано. Это был маленький лагпункт, каких там очень много, и на которых и мне приходилось бывать, – землянка, врытая в берег. И я направляюсь в землянку такую. Захожу – на нарах сидят 4 огольца так называемых, молодых жуликов. Они играют в карты. Я поздоровался, мне ответили, и тут же предложили присесть, поиграть. Я им говорю, что подождите, что я вот пройдусь в Усть-Усу – там мне деньги будут вручать, сейчас у меня денег нет. «Да-да, – говорят они. – Держи карман пошире! Там получишь денег.» На том и кончилось. Я лег отдыхать. Лагерников остальных еще не было, они были на работе. Я подложил мешок под голову и тут же, конечно, уснул. Не знаю, сколько я проспал, но, поднявшись, я сразу почувствовал, что у меня мягкий мешок очень. Я тут же раскрыл – вижу, что пара белья, которую мне подарил банщик – нет, утащили. А в это время уже в палату стали заходить лагерники, которые там работали. Я сразу к этим бойцам: «Сволочи – я говорю – отдайте белье, у кого вы взяли! Крохоборы вы! Единственная пара белья, я иду, бог знает куда, а вы!.. «Да нет, мы не брали, да что ты пристаешь к нам...» И те, которые пришли из зоны, рабочие – тоже к этим бойцам: «Отдайте белье человеку!» Но это было только для проформы сказано, белье они получили. И так на первой же стоянке я лишился пары нового белья, которое так необходимо было на смену.

Белье это я получил таким образом: выходя из зоны, я решил помыться в бане. Это был не банный день, в другое время меня не пустили бы туда ни за что. Но так как я иду на свободу, я подошел к банщику. Звали его Илья. Он пользовался у заключенных плохой славой, так как давал только одну шайку горячей воды. А люди овшивели и хотели помыться. Но больше он не мог давать. Он воду таскал вручную из реки. И поэтому, люди уходили недовольные, ругались с ним.

А здесь, узнав, что я освобождаюсь, он тоже обрадовался – ведь и ему придется когда-нибудь. Он говорит:

– «Иди, мойся, сколько хочешь. И бери воды, мойся, как следует.

Я впервые мылся так, как я 5 лет не мылся. Несколько шаек горячей воды. Так парился и так мылся! Вымылся я очень хорошо.

И тут я к нему обращаюсь: «Илья, дай белья без гнид, без вшей. Ты же знаешь, я иду не домой». «Ну, что ты – подожди!» И подает мне новую пару белья и говорит: «Вы же все обо мне думаете, что Илья – зверь, что Илья – подлец! Я совсем... мне тоже тут нелегко. На тебе новую пару белья!» я его стал благодарить, одевать, а он расчувствовался, подходит, подает еще одну пару белья – «На, это про запас, ты ж не домой идешь. А где ты там будешь еще в бане мыться».

Я еще больше его благодарю. И, таким образом, я имел пару белья в запасе, которую на первом же пункте, как я уже говорил, у меня спокойно украли.

Следующая ночевка была недальняя. И я, не торопясь, пошел опять к реке. Удивительно, что по всей дороге, сколько я не проходил, я не встречал ни одного попутчика. Навстречу мне встречались обозы, везли товар, шли люди... А попутчиков нет, как будто нет на свете больше никого. Один я иду по этой широкой реке, среди лесов. Но эта ночевка, как я уже говорил, была недалеко, и к вечеру я подошел к лагерному пункту, который имел станок вне зоны. Это меня больше устраивало. Когда я подошел к этому станку, то вижу – на улице лошади стоят, загруженные грузом сани, я вошел в хату.

За столиком сидят восемь человек. На столе горит коптилка, бутылка водки, колбаса, соленые огурцы и хлеб, и куча денег. Таких денег я в своей жизни не видел – такая масса на столе денег – червонцы. Играют крупно. Я вошел – здороваюсь. Мне говорят:

– Здорово! Куда направляешься?

– Иду на свободу в Усть-Усу.

– Аа, ну так садись с нами.

Я шучу:

– Я с вами? Что у вас там? Копейки на столе.

– Ого! – говорят они. – Ишь ты, как крупно. Это тебе копейки?

Я это шутя сказал, потому, что я таких денег в жизни не видел. Насыпано столько. В помещении тепло, печка топится. Я сразу взялся варить свою сечку. Они продолжают игру. Видно, игра идет крупная, потому, что убирается масса денег со стола и опять появляется. Поев, напившись кипятку горячего, я лег на нары. Как пришел – так и лег. Думаю – ну и попал; сразу кто-нибудь проиграется и мои новые валенки это для них приманка будет. Я решил не раздеваться и лечь так, но тут же один из них заметил и обращается ко мне:

– Ты что, так отдыхать будешь? Разденься. Какой же это отдых? Разуйся, разденься.

Ишь, думаю, хитрец, какой. Я говорю:

– Боюсь, холодно будет. Не замерзнуть бы.

– Какой холод? Топим печку. – Потом он вдруг берет какой-то старый грязный бушлат. Кидает мне и говорит: – Вот, накрой ноги, разденься. Что это за отдых?

Тут уж мне деваться было некуда. Показать, что я боюсь раздеться – хуже будет. Я нехотя начинаю снимать с себя одежду. Снимаю валенки, кладу под голову. Мешочек, там у меня сечка, она им не нужна. Беру брюки ватные, кладу под себя, накрываюсь бушлатом, фуфайкой, а его бушлат на ноги наворачиваю. И так было там тепло, вообще-то говоря, и даю себе слово: «Лежать, но не спать. Иначе, ты знаешь, в таком положении очутиться. Кто тебе тут даст их? Хоть ты тут, сколько живи, в землянке этой». И, как дал себе слово, так тут же и уснул. Сколько я проспал, не знаю, но вскочил и первая мысль сразу – ох, валенки! Но, успокоился сразу; валенки целы, под головой. Бушлат мой на мне, все цело. Я понял, что это не крохоборы, что это крупные рецидивисты. Что они играют по крупному и денег у них много. Мой бушлат и валенки для них не представляют большого интереса. Я не показал вида, что я проснулся, продолжал лежать и наблюдать за ними. Игра идет всю ночь. Вдруг один вскочил, схватил нож. Другой вскочил тоже и; готовы друг друга резать. Остальные стали их успокаивать. Что-то они не поделили за игрой. Утихомирились и продолжили игру. Я продолжаю наблюдать и вижу: какой это психически неуравновешенный народ. Чуть что, и за ножи. Наконец стало светать, чуть-чуть стало сереть за этим маленьким окошком и они окончили игру.

– Пора хлопцы! Лошадей поить, кормить. Надо ехать.

Стали разбирать каждый свое. Кто-то вышел лошадей поить, запрягать. Тот, кто бросил мне бушлат обращается ко мне – Ну как спал? Хорошо было, тепло?

– Тепло.

– Отдохнул хорошо?

– Хорошо.

– Ну вот, видишь! Купи у меня бушлат, а то будешь так спать постоянно. Разве так отдохнешь?

Я понимаю, что он шутит; «нужен мне его рваный грязный бушлат?!» и говорю:

– Денег у меня нет сейчас с собой. Ты же знаешь, деньги-то будут только в Усть-Усе.

– Три рубля, что ли, не найдется? Дай хоть трешку.

Я говорю:

– Ни копейки нет-

– Ну, не хочешь – не надо!

Берет бушлат. При мне начинает разрывать его по швам и вынимать оттуда свернутые в трубочки десятки красненькие. И так из всех швов бушлата он вынул массу десяток. Развернул их, сложил в карман.

– Вот видишь! Не хотел! Прогадал! – и кинул бушлат мне под нары.

Я оделся. Взялся варить свою сечку. Сварил себе кашицу. Поел. Пошел в каптерку – рядом была. Отоварился; получил положенные мне: крупу и прочее. Оделся и опять пустился по реке, двигаясь в направлении Усть-Усы.

Теперь уже мне предстояло дойти до станка среди леса. Расстояние порядочное. Меня предупредили, что лагпуктов здесь нет. Есть станок на расстоянии 15 км. Надо успеть придти туда засветло. Я пошел. Шагаю, шагаю, шагаю … К концу дня вижу: с правой стороны на берегу домик. Подошел туда. Это станок как раз. Это место, где этап отоваривается, где останавливаются обозы, проходящие мимо. Захожу. Человек там. Правда, незнакомый. Я говорю:

– Переночевать надо. Иду на свободу.

– Аа! На свободу!? А, какая статья? 58-я? Аа.., значит и вашего брата отпускать стали. – Его статья была какая-то другая. Не знаю, по какой он статье попал. Я с ним разговорился. Оказывается, он уже три года срок проводит вот здесь. Один в тайге. Его задача заготавливать дровишки, воду для проходящих этапов. У него есть запас овса для лошадей. Живет он сытно. Летом и зимой он ловит рыбу. По лесу у него расставлены силки. Собирает он яйца и получает свой паек. Кроме того, у него есть овес для лошадей. Таким образом, он живет сытно. Но один, днем и ночью, в тайге. Рассказал он мне такой случай. Однажды зимой, когда долго не утихал буран и насыпало снегу навалом, к нему прибрел медведь. Медведь, видимо, учуял запах съестного и пытался пробраться к нему в домик. Но, как известно, медведь всегда тянет на себя. Он тянул дверь за ручку на себя, но двери в тайге строят открывающимися внутрь. Это делают для того, чтобы можно было выбраться наружу в случае, если двери завалит снегом. Кроме того, и медведь всегда тянет на себя, а толкнуть от себя не догадывается. Таким образом, три часа, говорит, медведь около него топал, пытался залезть к нему, но не мог. Представляешь себе? Какое чувство должно быть у человека, который один в тайге, в домике, а тут медведь. «Уйдет ли медведь? Далеко ли он уйдет? Опять вернется?» Но этот ушел. Еще рассказал он мне случай, когда к нему забрели двое. Он сразу понял, что это беглецы, уголовники. Они набрели в лесу на этот станок. Зашли к нему и прожили у него сутки. Отдохнули, запаслись продуктами – у него забрали, что было. Сказали ему:

– Мы здесь не были. Ты нас не видел – и ушли в тайгу.

Так что жизнь там могла быть и неспокойной, но он чувствовал себя там хорошо. Так мы с ним проговорили очень долго, уснули, и наутро я снова покинул это гостеприимное место. Следующая ночевка у меня должна была состояться там, где я впервые стал лагерником, где осенью 1936 года наша баржа с зэками вмерзла в лед реки и мы высадились на этом «диком бреге». Там жил бакенщик и было еще два домика. Мы высадились и первым делом стали выгружать из баржи груз: муку и все, что там было. А потом дали нам задание копать котлован для базы. О том, где мы будем спать, речи еще не было. Только на третий день нашей работы часть из нас отделили строить землянки для нас лагерников. А первую ночь 200 человек спали в каком-то сеновале. Сена там, собственно, и не было. Нас туда набилось столько, что не только спать, но и повернуться, если бы хотел, невозможно было. Но, зато было все-таки тепло. И вот на третий день мы стали копать землянки в берегу для себя. Тут и началась моя лагерная жизнь. И вот тут-то я должен был сейчас остановиться на ночевку. Это было волнующе.

Отправился туда. Шел, шел... знал, что далеко еще – меня предупредили, что далеко туда. Вышел я затемно. Шел по реке в темноте, хотел выгадать время и прийти засветло. Стало темнеть, а места назначения не видно. Наконец в сумерках увидел на берегу три высоких дерева с голыми стволами, и только на верхушке у них оставались ветви. Это зыряне так делали, что бы обозначить место деревни или сенокоса. По этим деревьям зыряне ориентировались в тайге и путники определяли, что жилье близко. По этим деревьям я определил: «Ага, я подхожу к жилому месту. И, значит, это тот пункт, куда мне надо». Через некоторое время я поравнялся с землянками. Землянки были в берегу. Подошел к первой. Не близко, не вплотную – я иду по дороге, по реке. Берег от меня метров 100-200. Смотрю, там зияет чернота. Значит, землянка нежилая, двери нет. К тому же, нет никакой тропинки туда. Если бы там жили люди, так была бы туда тропинка в снегу. Значит, первая землянка не жилая. Через десять метров вторая. И тоже самое: темно, двери нет, нет тропинки. Я уже подумал: «А если третья так? Мне придется подниматься наверх и проситься ночевать у бакенщика. А пустит ли он? Ну, да, пожалуй, пустит. Не может быть, чтобы не пустили, оставили». Когда я подошел к третьей землянке, то есть к той, которую я строил, в которой жил, то сразу же увидел на реке прорубь. Значит, берут воду. Увидел тропинку. Пошел по этой тропинке и подошел к землянке. К той самой, в строительстве которой я участвовал и где затем жил. Значит, живут, жилое помещение. Открыл дверь – да, моя хата. За столом сидят три человека. Один что-то царапает куском карандаша. Видимо, пишет письмо своим. Второй шьет, а третий у печки возится.

– Здравствуйте ребята – говорю я. – В родную хату пришел.

– Здравствуй, а почему у тебя родная хата это?

– Да потому, что я начал здесь свою лагерную жизнь. Здесь мы пять лет тому назад высадились. В строительстве этой землянки я участвовал, и вот здесь мое место.

– Аа…, Ну, так давай, давай, давай, давай.

– Что у вас здесь такое?

– У нас база здесь.

Эти трое были рабочими этой базы. Вокруг в радиусе 15 км были лесопункты, и как прежде, отсюда доставляли туда продукты питания. Эти были работниками базы. Начальство базы жило уже в домиках на берегу, в крестьянских домах. Так поговорив с ними, я лег на свое место. Разделся полностью и проспал как положено – отдохнул хорошо.

Утром рано они встали, и я вместе с ними. Они мне сказали, что дольше лагпунктов близко не будет. Что и станка близко нет. Ближайшая деревня будет зырянская (или коми). Ночевать придется в той деревне, но туда порядочно идти. Поэтому, попрощавшись с ними, я снова вышел затемно и опять пошел по реке по направлению к Усе.

К концу дня я опять, наконец-то, увидел три дерева с обрубленными ветвями и понял, что приближаюсь к этой деревне. Эта деревня была высоко. Правый берег, как известно, у рек, текущих на север, всегда высокий, и эта деревня была очень высоко над рекой. Прямо с центра реки к деревне вела дорога. Дорога поднималась постепенно, чтобы избежать крутого подъема, и вела прямо в центр деревни. По этой дороге я стал подниматься наверх. Поднявшись, сразу увидел большой дом на возвышенности. Большой дом с крылечком, три окна. Подумал: «А чего я дальше пойду в деревню искать. Там же у меня родственники такие же. Как в этом доме. Такие же тети и дяди. Первый дом большой, просторный. Надо здесь проситься на ночлег».

Направился к этому дому. Окна темные, света нет. Подымаюсь. Не успел я сделать каких-нибудь пяти шагов, как мне навстречу собаки. Две собаки, да с лаем на меня. Я был спокоен: у меня здоровая палка в руках, на мне ватные брюки, валенки одеты, фуфайка, бушлат. Если даже и схватит за ногу, то вряд ли прокусит сразу. С палкой в руках я от них отмахиваюсь и наступаю на них. Я наступаю, они отступают, но лают вовсю. Чем ближе я подхожу к дому, тем азартнее, тем увереннее становятся и никак не хотят отойти, даже хватаю зубами за конец палки. Да думаю: «Хорошо, что они не соображают – один сзади, другой спереди. Тут бы они меня разделали сразу». Но они вдвоем спереди и не дают ступать. Даже не боятся уже палки. Думаю: «В чем же дело? Почему с хаты никто не выходит? Ведь не может же быть, чтобы вечеров в таком доме большом никого не было». Света, правда, нет. Я еще решительнее. Еще отогнал собак немножко. Но они уже не отходят, за палку хватают, они уже готовы на все. Я уж подумал: «Не уйти ли отсюда другую хату искать». Но тут я слышу лай собак и там. Отозвавшись на лай этих собак, на деревне залаяли собаки. Думаю: чем я гарантирован, что там меня пустят собаки? Продолжаю стоять. Окна темные, из хаты никто не выходит. И, когда я уже решил, что надо уходить, собаки лают, аж заходятся, незаметно начинает открываться дверь. Выходит старенькая согнутая старушенция. Как только она на собак шикнула, так сразу они опустили хвосты, подбежали к ней, дескать – наша задача выполнена. Теперь как хочешь. Она открыла дверь, собаки сразу юркнули за дверь, похоже, сами они рады были, что кончилась, наконец, их работа.

Подхожу к старушке, говорю:

– Бабушка, можно в хату войти?

– Однако ж, заходи.

Я зашел. Передо мной одна комната, большущая, на весь дом. У окна стоит стол грубо отесанный. С двух сторон узкие две скамейки. Справа русская печь, а посреди комнаты буржуйка топится.

– Бабушка, ты, что одна, где же люди?

– Мужики, однако ж, в лесу сейчас.

Известно, что мужики охотники обходят свои угодья, проверяют силки, сети. Уходят они в лес на неделю, а то и больше. Собирают свою добычу и на нартах привозят все это домой.

– А женщины?

– А женщины. Сегодня ж праздник.

Я вспомнил, что сегодня восьмое марта.

– У них там, в сельсовете вечер сегодня.

Все ясно стало. Но пока я с ней говорил, чувствую, в доме холод как на улице. Да и не мудрено; дом открытый со всех сторон, на севере стоит и продувается насквозь. Я решил не снимать с себя ничего. Сел у краешка стола. Она лампу зажгла, оставила маленький огонечек, экономно. И я как сидел у стола, так и уснул в одежде, опустив голову на край стола. Проснулся от шума. Вернулись женщины с вечера. Открылась дверь, и заходят одна за другой. Глаза блестят, оживленные, видимо, много у них было там впечатлений. А одеты: шапочки у них из оленьей шкуры красивые, унты расшитые красиво. Три молодые женщины, одна девушка подросток и двое мальчишек лет по 10 -12. То ли потому, что они набрались впечатлений на вечере, то ли потому, что у них мужчина здесь в хате, оживленно разговаривают. Я говорю:

– Женщины, мне вот старушка разрешила ночевать у вас здесь. Я иду в Усть-Усу на освобождение.

– Аа, однако, пожалуйста. Ночуй, ночуй. Куда идешь, где живешь?

– Живу? Я живу в Ленинграде.

– Разве? Это большой город такой, да?

А старушка вмешивается и говорит:

– Это там, где царь жил, да?

– Да, да, – я говорю – это там где царь жил. Даже в том же районе.

– Уух как! Там большие дома?

– Да – я говорю – большие дома.

– А кто там у тебя? Жена, наверно, ждет, детки.

– Нет, – я говорю, – не женат я, не успел жениться. Мать ждет.

– Не ждет? Так надо ж жениться. Вот у нас невеста, – показывает на эту девушку шестнадцатилетнюю. Она, бедная, раскраснелась, стоит и слушает.

– Вот невесточка у нас есть. Пожалуйста, женись.

Я говорю:

– Да, хороша, хороша невеста. Да уж не захочет же она со мной ехать от таких просторов в Ленинград.

– Поеду, – вдруг слышим мы все. Она согласна. Что мне остается делать?

– Вот, – я говорю, – хорошо. Поедем, давай договариваться. Я поеду, завтра в Усть-Усу, получу паспорт. Ты только, смотри, не подводи меня. Приеду за тобой, мы поедем в Ленинград.

А про себя думаю: «Да, да. В Ленинград я поеду – не тут-то было». Тем временем растопили буржуйку, в доме стало тепло. Я стал снимать с себя бушлат, фуфайку, шапку. Все снял. Жарко стало в доме. Одна хозяйка залезла в русскую печь, и оттуда пошел запах приятный. Мне наливают большую тарелку куриного бульона. Вернее из куропатки. Куропаток они там ловят. Они наливают бульон, мы сидим за столом, разговариваем. Я беру свой хлеб и начинаю уплетать. Съел я свою тарелку бульона с хлебом. Насытился, вот! В это время из печи вынимают еще горшок и дают мне куропатку вареную. Но я есть уже не мог. Глаза видят, а есть уже не могу. Тогда я говорю – оставьте мне это на завтра, я утром поем. Они тут же согласились, утром так утром, и убрали это. Поели. Потом разговор был. Всех интересовало – что такое Ленинград, что за город. Выпили чай без сахара.

В это время стали они заносить шкуры с улицы и стелить на пол. Навалили шкур. Первой под шкуры залезла старушка. Затем детишки туда залезли, моя невеста туда же и поочередно все. Осталась одна, которая прикрутила лампу, залезла под шкуру и говорит: «Ну, а ты? Полезай к нам сюда». Я усмехнулся, и она говорит:

– Ну, не хочешь, полезай на юрцы. – Осмотрелся я. Раньше я юрцы не увидел, так как лампа стоит на столе, вблизи нее светло, а дальше темно. Оказывается у стены под самым потолком юрцы, туда ведет лесенка. Что мне надо лучшего? Они уже легли, накрылись с головой. Я подхожу к лесенке, снимаю с себя все, поскольку в комнате жарко очень, мне еще надо лезть наверх. Залез наверх в одном белье. Все остальное оставил внизу около лестницы. Залез, а там шкур навалено. Так хорошо я улегся в шкуры, мягко. Лег, не накрываясь ничем, и, конечно, тут же уснул. Сколько я спал, не знаю, но, видимо, очень мало, потому, что я чувствовал, что меня едят, сосут. Я не мог долго проснуться потому, что очень устал, но когда меня уже стали так кусать, что я проснулся, я понял так, что меня видимо, клопы облепили. Сунул руку под бельё, чтобы поймать особенно злого, что меня сосал. Схватил пальцами. Он у меня в пальцах как поросенок – рвется, рвется. Я его прижал и решил между ногтями раздавить. Раздавил и поднес пальцы к носу. Нет, не клоп, нет запаха клопа. Так, что же? Вши. И, как только это добежало до моего сознания, так я с юрцев вмиг прыг вниз. Не хватало бы мне еще вшей тут набрать. Я вниз. Снял бельё и давай вытряхивать и гладить, и чистить. И по себе руками водить. Мне все кажется, что меня кусают. Подошел к лампе. Выкрутил фитиль и стал просматривать швы в рубашке. Потом кальсоны снял. Когда снял, почувствовал, что я мерзну. Холодно как на улице, так дальше нельзя – я простужусь. Я залез в валенки, накинул на себя бушлат, и никак не решаюсь одеть бельё. Ещё раз просмотрел, еще раз встряхнул, еще раз прогладил рукой, потому, что вши там были как поросята. Вычистил все и стал одеваться. Надел бельё, надел ватные штаны. Одел портянки, валенки, фуфайку, потому что холод адский внизу. Печка-то буржуйка – жарко когда топят, а дом продувает насквозь. Попытался я лечь. Голова болит – ужас, потому, что спал, но мне пришлось проснуться. Решил на скамейку лечь, но она такая узкая, что я так и так ложусь и не могу уложиться. Я сел на скамейку, опустил голову на стол и так не знаю; дремал? не спал? У меня эта ночь была мучительная. Утром раненько, чуть стало светать они стали подыматься. Выскакивают из-под шкур и сразу за печку, за буржуйку. Стало тепло. Женщины вынесли шкуры. Видят, что я лежу головой на столе, одетый, и хоть бы одна спросила, как я спал ночь. Одна-то видела, как я к юрцам шел. Ни одна ничего не спросила. Вынимают из печки еду, подают мне мою куропатку. Поел, попил и, зная, что они бедно живут, отдаю им свою сечку. Думаю, что на следующем лагпункте я смогу отовариться, время-то прошло. Отдаю им. Они были очень рады, благодарны, потому, что у них и сечки нет. Они только этих куропаток и едят. Это тоже может надоесть. Тогда я обращаюсь к женщинам и говорю:

– Мне сейчас в Усть-Усу надо. Если я пойду деревней?

Я не буду спускаться обратно к реке, откуда я пришел, потому, что мне пришлось бы лишний километр делать – спуститься и снова по реке идти. Я подумал, что раз со стороны Воркуты с реки есть подъем в деревню, то и с другой стороны где-то заезд есть. Значит, там и спуститься можно. Я их спрашиваю.

– Однако, да, да. Там можно спуститься.

– Там, что дорогой нужно лесом идти?

– Лесом, лесом.

– До самой Усть-Усы?

– До самой Усть-Усы, однако. Можно, можно!

Это меня устраивает, чтобы не возвращаться обратно, спускаться к реке, идти лишнюю дорогу. Знаю, что следующий пункт тоже не близкий. Иду по деревне, дорога накатана. Смотрю, нигде, ни одного дома такого больше нигде нет. Маленькие домики засыпаны снегом кругом. К дверям сделаны дорожки, так, чтобы можно было пройти, проехать. Около домов тоже откопано, но вокруг домов горы снега. Таким образом, эти дома ветром не продувает. Только один этот дом стоит на горе, открытый всем ветрам. Но эти дома все маленькие. Кроме их труб, я так и не увидел ни одного дома. Все они были в снегу, но откопаны, подход есть. Прошел деревню, никого не встретив. Вошел в лес и думаю: «Как хорошо и приятно лесом идти – ветра нет». На реке же ветер дует, то встречный, то боковой. А тут я иду, и приятно лесом идти. Шел, шел, но помню, что река у меня с левой стороны и что от реки я не имею право отлучаться далеко. Жду, когда же будет спуск к реке? Иду, иду, а спуска нет. Должен быть спуск, основное движение-то по реке, не лесом же. Иду, иду. Прошел километров, наверно, пять и тут моя дорога делает поворот на 90 градусов вправо и идет в лес, вглубь. Я стал и думаю: «Куда идти?». Идти этой дорогой, но ведь река-то слева от меня. Тут же подумал: «А может быть, где-то впереди река делает поворот направо и они этой дорогой срезают лишний угол, чтобы попасть на реку? Говорили же мне женщины, что там спуск есть на реку. Значит надо идти лесом туда, но это же вправо идти. А вдруг это не так? А вдруг какой-нибудь сенокос у них там?». А прямо дороги нет, но есть следы ног – кто-то ходил туда прямо. Я стал и задумался «Что делать? Куда идти?». Спросить некого. «Идти в правую сторону? С собой у меня нет ни спичек, ни топора. Если застряну на ночь, костер даже не смогу развести». Решил пройти этими следами, маленькой тропинкой вперед. Прошел метров десять, следы кончились. Все. Но, зато я вышел на опушку. И передо мной открылась картина: опушка, леса нет. Я стою на высокой крутой скале. Оказывается дорога шла на подъем постепенно, и я стою на высокой крутой скале. Внизу передо мной широкая-широкая река. Другой берег далеко-далеко. И, главное, что я увидел, надеясь, что река где-то делает поворот навправо. Река делает поворот через полкилометра, но как раз налево. Значит, той дорогой идти ни в коем случае нельзя. Теперь, стоя на этой скале, я вижу весь правый берег, которым я ходил. Вижу большой радиус, километров тридцать, а то и больше. Не может же быть, чтобы ехали так далеко, чтобы попасть на реку. А река вот. Ясно – по этой дороге мне идти нельзя. Как же быть? Куда же идти? Впереди нет дороги, целина, да и чувствуется, что здесь где-то овраг. И, действительно, впереди овраг был, и ручеек впадал в реку. Целина, снег глубокий. «Что же делать? Куда идти? Что же мне женщины говорили, что «Можно, однако, можно». Как же, «однако», идти дальше? Пока я стоял, погода красивая, небо синее, синее, солнце вовсю светит, вид красивый. Но, что мне делать? Вдруг слышу: гудит что-то. Чем дальше – тем громче, Мотор какой-то. Я тут же решаю «Что тут может быть? Самолет». Очевидно, трасса Сега – север проходит здесь. Начинаю в небе искать самолет. Не вижу, а шум все ближе, ближе. Я ищу, я уже разделил небо на квадраты. Начинаю смотреть по квадратам. Не вижу, а шум всё ближе, ближе. А мотор, вот он над головой у меня. Думаю: «я так и не увижу самолет, он и пролетит». Случайно упал мой взгляд на реку. Увидел, что это не самолет, а машина по той стороне реки идет. Вовсю шпарит. Откуда взялась здесь машина? Идет оттуда, откуда я иду. Снег за ней ввысь. Причем идет с хорошей скоростью, значит, там хорошая дорога. Куда меня занесло? И почему я не пошел там по накатанной дороге. Значит, дорога не дошла до деревни. Но где-то я бы попал на нее, если бы шел. По ней машины попутно идут. Машины я пять лет не видел. Что делать? Я стою на крутой скале, аж страшно смотреть. Известно, что правый берег рек, текущих на север, высокий, а тут еще и скала. Что делать? Ясно, что идти той прежней дорогой, по которой возят лес, бессмысленно. Вернуться в деревню? Это километров пять. Значит, я потеряю день, и придется ночевать опять в тех же условиях. Я и так измучился в эту ночь. Что же делать? Стою и думаю. На что решиться? Спросить не у кого. Я взял палку и ткнул в снег на склоне скалы. Вижу, снег тут не очень глубокий. Место открытое и снег видимо сдувает. Я поставил ногу и, снег не дошел мне до колена. Вторую ногу поставил, и пошел елочкой по этой скале. Не прямо вниз, а елочкой. Смотрю, что я не скольжу, снег помогает держаться, я в валенках. Пошел вниз, и дальше елочкой вниз. Смотрю, ничего страшного я не падаю, я не лечу. Так я стал спускаться елочкой, опираясь на палку. Ничего не скользит, и я стою твердо. Стал спускаться, спускаться, спускаться. Наконец я очутился у реки. Очутился у реки и попал в капкан, попал в ловушку. Дело в том, что, обрадовавшись легкому спуску, я сразу же сделал несколько шагов по реке, по целине и нога моя ушла в снег по самое некуда. Поставил вторую ногу, и она ушла вглубь. С большим усилием, с большим трудом я стал вытаскивать ногу из глубокого снега. Сделал еще один шаг, еще один шаг, и увидел, что это дело бесполезное. Я устал, вспотел, и сел в снегу у самой скалы. Положение было, на первый взгляд, отчаянное. Подняться наверх? Не так просто, скала крутая. Одно дело вниз спуститься. Это оказалось просто, я это сделал. Но подниматься на такую высоту – это трудная задача. Да, к тому же, смысл какой? Подняться, возвратиться опять в деревню сделав пять-шесть километров, и ночевать в тех же условиях что и прошлую ночь, со вшами? А потом опять спускаться вниз к реке и идти снова. Это значит, потратить силы и здоровье. Идти вперед по реке невозможно, опасно. Я не смогу перейти эту реку даже за целый день и ночь. Так трудно было вытаскивать ногу в валенке, в ватных брюках из глубокого снега. Я мог не дойти до середины реки к ночи. На реке сильный ветер, а мартовские утренники такие холодные, морозные, что я бы замерз там. Мне совсем не улыбалось идти освобождаться и замерзнуть где-нибудь посередине реки. А это очень просто было бы. Я уж не говорю о том, что в северных реках часто бывают промоины. То есть когда вода прибывает откуда-то с гор, река поднимается и промывает лед. Это место видно сразу, пар идет оттуда. Снег протаивает, и видна открытая вода. Но потом вода начинает спадать. Мороз схватывает воду тонким слоем льда, но тут перемена погоды. Снег пошел, засыпает лед и пожалуйста. Такое у меня уже было, правда, не здесь, а на реке Амур. Тогда мы вместе с почтовым извозчиком утопили лошадь.

Лошадь попала в прорубь, оглобли задержались на льду, и сани тоже задержались, а лошадь как раз попала в промоину. Мы еле выскочили из саней. Пришлось обрубить оглобли, и лошадь пошла ко дну. Это меня несколько пугало; здесь это частое явление – промоины. Но это я быстро выбросил из головы. Неужели я такой несчастливый, что именно на этом пути должна быть промоина. Я посчитал это маловероятным. Но как двигаться в такую даль – километра три, из сил выбьюсь сразу же. Я сел и стал размышлять, что делать? Вверх подняться или вперед идти. Голова стала болеть. К какому-то выводу я придти не мог, решения принять не мог и поэтому сильно ослаб. Просидев так несколько минут, я дал себе приказ: «Успокоиться Леня, не то бывало. Выбрось все из головы. Не думай ни о чем, сиди, отдыхай!» Я посидел несколько минут, немного успокоился и стал хладнокровней думать: «Что делать? Помощи ждать неоткуда. Были бы у меня лыжи какие-нибудь, вопрос был бы решен. Но кто мне их даст, кто мне их предоставит? «Тут я решил: прежде всего, надо сбросить бушлат с себя. Так будет легче. Буду ли я пониматься вверх по скале, пойду ли по реке, все равно, бушлат мне мешает – жарко. Я сбросил лямки мешка, бушлат и попытался укрепить бушлат на мешке. Мешок небольшой, в мешок его положить не удалось. Лямки были так рассчитаны, что только на плечи и никак я не мог бушлат укрепить. От злости, от нетерпения я бросил бушлат на снег; «Такое пустяковое дело и то не удается мне». Опять сижу. Сижу, успокоился, и, вдруг, осенила мысль. Я увидел бушлат, расстеленный на снегу. «Нельзя ли его использовать?» Я взял бушлат, бросил его вперед, палкой разровнял, палку положил поперек бушлата с краю и стал вытаскивать ногу. Трудно, тяжело, но вытащил и поставил ногу на палку. Стал вытаскивать вторую ногу. Бушлат осел, но нога не в снегу и легче вытаскивать вторую ногу. Вытащил вторую и стал обеими ногами на палку. Бушлат еще глубже вдавился в снег, но, опять же, ноги свободны. Тут я сделал большой шаг по бушлату без палки. Бушлат скрутился, вдавился в снег, но, все же лучше чем когда валенком в снег ступаешь. Следующий третий шаг я уже сделал в целину, в снег прямо. Подтянул бушлат, опять раскинул его вперед, опять положил палку, и снова повторил ту же операцию. Снова стал на палку, вытащил вторую ногу, и стал продвигаться. Вперед я не смотрел, потому, что такая даль – страшно становилось. Но и назад не смотрел, а продолжал свое дело, передвижение. Благодаря тому, что бушлат я с себя снял, мне ловчее стало, движения легче стали. Я стал передвигаться так – два шага на бушлате, один шаг в глубокий снег. Тут мне в голову пришла идея: « Зачем я кладу палку поперек? А если класть ее вдоль?» Так и сделал. Положил вдоль бушлата. Стал вытаскивать ногу. Поставил ее на палку. Стал вытаскивать вторую ногу. Вытащил и поставил ее рядом и боком стал передвигаться по палке до конца бушлата. Таким образом я выгадывал еще один шаг. Два шага получались по бушлату, – следующий в снег. Это меня так увлекло, что когда я поднял голову и посмотрел назад, я увидел, что от скалы я уже изрядно отошел. Это помогло мне окончательно избавиться от колебаний: «вперед или назад?» Я решил твердо, что на скалу обратно я уже не пойду. А тут еще, как бы в помощь мне, опять понеслась машина по тому берегу. И навстречу ей машина. Это показывало, что машины здесь не случайные, а курсируют. Это придало мне еще больше сил, и я ускорил свое продвижение, стал все больше отдаляться от скалы. Но на тот берег я все же не смотрел – страшно. Страшно много пути еще оставалось впереди. Наконец, передвигаясь так, я вдруг неожиданно очутился на кромке дороги. Не ожидал, что она так близко окажется. В чем же дело? Я был так обрадован, сел на дороге. Что же меня так обмануло? Оказалось, что правый берег скалистый и лес стоит прямо у реки. Левый берег отлогий и лес стоит далеко от берега, а я мерил расстояние до леса. А тут же коса у него большая. К тому же, дорога проложенная людьми по льду, идет не по самому краю реки, у берега, а поближе к центру, с тем, чтобы крепче лед держал. Да и сама дорога имела ширину какую-то, машины разъезжались встречные. Таким образом, дорога оказалась значительно ближе, чем мне это вначале казалось. Я вдруг очутился у цели.

Сижу, радуюсь. Как назло, машин нет и нет. То они ходили, дразнили меня, призывали, а когда я дошел до цели – машин нет. Ну это не важно. Главное, что я на дороге. Главное, что я могу идти теперь по дороге, что не собьюсь с пути и попаду когда-то на станок. Так сидя, я почувствовал, что пронизывающий ветер меня насквозь продувает. Я вспотел, а тут на реке такой ветер. Я испугался. Не заболеть бы, не простудиться. Надел бушлат, шапку, поднял воротник бушлата. Машин нет – как нет. Пошел по реке. Пошел туда, где река делает поворот налево. Это было примерно чуть больше полукилометра. Ветер был попутный. Легко и весело я пошел по хорошо укатанной дороге. Дойдя до поворота, посмотрел направо и действительно убедился, что если бы я пошел правым берегом, то впереди как раз ров. То есть речка какая-то впадала в большую реку. Чем объяснить, что санный путь уходил в лес, я до сих пор понять не могу, поскольку выхода на реку не было. Я видел радиус правого берега километров на двадцать вперед. Такой широкий поворот. Значит, я правильно поступил, что минул это. Пошел по реке. Как назло машин нет. Прошел еще некоторое расстояние. Ветер уже стал дуть сбоку, мешал идти. Вдруг я услышал шум мотора. Посмотрел вперед – нет машины. Значит, сзади – попутная будет. Тут из-за поворота выскакивает грузовая машина и летит. Я стал. Машина доехала до меня. Шофер открывает кабину – «Лезь!». Я залез в кабину и обращаюсь к нему:

– Откуда ты тут взялся? Откуда машина?

Он на меня смотрит как на сумасшедшего и говорит:

– А ты откуда взялся? Я ехал туда по дороге, тебя не видел. Откуда ты попал сюда? –

Я рассказываю, что я с того берега, со скалы спускался, по грудь в снегу.

– А, так это ты там был? Я проезжал, думал: «Как туда этот человек попал, что он там делает?» Правда, – говорит, – я думал, что это местный, зырянин. Думал, что он на лыжах там. Потом еду и вижу какие-то следы в снегу непонятные, как будто прыгал кто.

Ну, я ему объяснил, что я с Инты иду в Усть-Усу. Он мне, в свою очередь, рассказал, что он работает на строительстве дороги до Воркуты. На этой дороге я в свое время бурил. Ручное бурение по реке – вариант проходки реки Усть-Усы под строительство моста. Не знаю, тот ли вариант был принят или другой, но знали, что дорога строится. То, что она дошла сюда, так близко, этого я не думал.

– Так как по лесу, – говорит он, – автотранспорту трудно проходить. Там только одна просека, то летом по реке перемещают грузы. Зимой, поскольку река стала хорошо – без торосов, гладко – устроили дорогу по льду. Лучше, чем летом, получалось. Они возили грузы: шпалы, инструмент и забрасывали к просеке дальше, туда, где дорога еще будет прокладываться.

– Твое, – говорит, – счастье, что ты меня застал. Я последний. Больше рейсов туда уже не будет. День уже шел к концу, темнеть стало.

Часть 3

Я сижу, как господин, в машине. Тепло. Машина летит вовсю. Смотрю, справа станок. Здесь я должен был ночевать. Сюда я должен был добраться, но когда бы я добрался сюда? Проехали еще какое-то расстояние. Лагпункт небольшой, землянки. Это следующий день мой. Таким образом, я насчитал пункты, где я должен был быть только через семь дней, а я лечу вперед и проскакиваю эти места. Подумать только, сколько мне надо было бы шагать по этой дороге, я уж и так устал.

– Я, – говорит, – тебя до самой Усть-Усы довезу.

И правда, за поворотом реки я увидел огромнейший город. То есть не город, а множество огней, раскинутых на большом пространстве, и удивился.

– Что это, – говорю, – не Москва ли это?

Такое большое пространство занимает Усть-Уса. Помню, когда пять лет тому назад проезжали мы этот город, мы были, правда, в закрытой барже. Но из баржи мы все-таки видели, что центр Усть-Усы – это какие-то маленькие домишки, и их не так уж много. А тут издали видны столько огней и они тянутся на таком пространстве, что я просто был удивлен. Водитель остановил машину.

– Мне, – говорит, – налево в автобазу, а тебе в город, туда.

Попрощались, я слез и пошел, пошел на эти огни. Шел, шел, расстояние все-таки было порядочное. Окончательно стемнело. Добрался до первого огонька. Это оказались баржи у берега. В одной из барж был сторож. У него горела коптилка. Увидел, что туда мне идти незачем, там мне спать негде будет. Надо идти к следующему огоньку. Пошел дальше, дошел до следующего огонька. Опять коптилка, не лампочка, а коптилка и домик маленький. Я не решился заходить, стучать туда, проситься ночевать. Дело в том, что мне же предстояла не одна ночевка. Мне требовалось явиться семнадцатого числа, а сейчас только девятое. Таким образом, девять дней. Кто ж меня пустит сюда ночевать? Да и вряд ли у них есть буржуйка, где я обычно варю себе пищу. Если у них русская печь, то для меня специально топить не будут. Короче, я решил дальше идти. Но улицы никакой нет, разбросаны домишки то тут, то там. Никакой улицы, никакого порядка нет. Пошел дальше. Снова такой же маленький домишко. Тут лампа, правда, горела, на столе стояла, но вижу по дому, что в нем одна комнатушка. И сюда я не решился заходить. Решил идти на сверкающие издали большие огни. Там уже видны были электрические лампы. Когда подошел поближе, убедился, что это зона. Высокий забор, проволока в несколько рядов, вышки и охранники.

– Что ж, – я подумал, – куда мне идти проситься ночевать? Вот же мой родной дом. Пять лет я прожил в нем. Почему ж не переночевать еще несколько ночей там? Зачем мне проситься к кому-то там, умолять?

Пошел вдоль забора, правда, на большом расстоянии от забора, иначе бы пальнули. Пошел этим забором. Иду, иду, забор тянется, тянется – зона большая. Лагерь не наш. Иду, иду и наконец, дошел до конца забора. Повернул вправо, ага – ворота, проходная. По дороге я не встретил ни одного человека, нигде. Я прямо в проходную. Стоят охранники. Они меня не останавливают, ведь я-то иду в зону. Дело в том, что в большой лагерь часто, видимо, проходили люди без охраны, курьеры и др. Поскольку я иду в зону, они меня не остановили. Прошел, увидел сразу три длинных барака. Значит, здесь живут зеки. Справа еще какие-то постройки. Слева еще какие-то дома. Не долго думая, захожу в первый же барак.

Ба! Знакомая картина. Длинный барак, двойные нары. Посредине грубо отесанный стол самодельный. За столом буржуйка – печка, сделанная из бочки. У печки, как обычно, два-три человека жарят бельё своё от вшей. Прохожу. Они меня ни о чем не спрашивают. Да там вообще никогда никто ни о чем не спрашивает. Каждый думает про себя. Забери у них здесь стол – они молчать будут. Забери воду – никто слова не скажет, разве только дневальный. А так здесь на это внимания не обращают, только ихнее не бери. Иду и смотрю, где есть свободное место. Все спят. Увидел на втором ярусе свободное место и сено там, солома вернее. Не долго думая, забираюсь наверх. Начинаю с себя все снимать. Здесь я был спокоен. Новые мои валенки никто не видит. Их я кладу под голову, мешок под голову. Ватные новые брюки снимаю, кладу вместо матраца. Накрываюсь бушлатом, фуфайкой накрываю ноги. Бушлат на голову и тут же заснул. Спал, спал, видно я выспался, все-таки. Услышал вдруг «Подъёёём!». Вскочил. Увидел, что весь барак шевелится, все одеваются, торопятся. Тут же вспомнил, что ко мне это не относится. Для меня эти подъемы кончились, я вольный человек. Снова накрылся с головой бушлатом и тут же опять заснул. Не знаю, сколько я проспал, но чувствую, как меня дергают за ногу и матом:

– Ты что, особое приглашение ждешь? На работу вставай, такой-сякой и пр.

Увидел перед собой тип коменданта, такой злой.

– Что тебе? Давай на работу.

Говорю ему:

– Какую работу? Я не ваш.

– Все наши –

– Да я только утром пришел с Инты. Иду на освобождение.

– Когда ты освобождаешься?

Тут я, правду сказать, соврал. Говорю:

– Завтра.

– Ну, завтра и пойдешь, а сегодня на работу давай.

Вижу, от него не отделаешься и сразу перестроился на мирный лад:

– Подумаешь на работу! Пять лет проработал, еще один день проработаю. Куда идти?

– Давай, иди в столовую.

Он пошел дальше по бараку. Там кто-то спал. Он его давай дергать. Дневальный скал, что этот из ночной пришел. Другого стал дергать, но тот оказался освобожден. Он пошел обратно. Видит, что я уже внизу, валенки одеты. Быстро, быстро одеваюсь. Это и мой миролюбивый тон – поверил он, видимо, что я иду на работу. Он пошел вперед. Я, не торопясь, иду за ним. Он вышел из барака. Я вышел. Он мне показывает: – Вон туда, к столовой – а сам пошел к следующему бараку. Как только он зашел во второй барак, я в этот барак обратно. Стал у дверей, смотрю. Из второго барака выскочил ЗЭК один и побежал. Это из опоздавших. Следом комендант вышел. Посмотрел в сторону первого барака и пошел к третьему. Как только он вошел в третий, я раз, и во второй барак. Стал у дверей, слежу. Прошло какое-то время. Он вышел и направился к первому бараку, видимо, проверить – пошел я на работу или нет? Я в это время в третий барак. Снова стал следить за ним. Он вышел из первого барака, пошел во второй, туда где я недавно был. Вышел оттуда и направился в сторону столовой. Я снова вернулся во второй барак, стал у дверей. Тут меня заметил дневальный.

– Ты что? – говорит.

Объясняю ему, что пришел из Инты ночью. Завтра мне надо освобождаться, а он меня на работу гонит сегодня.

– Так зачем же ты сюда припёрся? Для вас же там станок есть, вне зоны.

– А я откуда знал? Ночь была, темно.

– О! Этот от тебя не отстанет. Он у нас такой.

Он вышел на улицу, посмотрел, и говорит мне:

– Ты видишь вон, – указывает на две бочки на санях.

Один ЗЭК выносит сбрую из конюшни. Он не договорил, как я понял, в чем дело. Мешок с плеч, боком, боком, боком и туда, к этим бочкам. Смотрю, как бы ни вышел комендант откуда-нибудь. Подскочил. Он запрягает первую лошадь, а я беру хомут, вешаю на вторую лошадь. Ставлю лошадь в оглобли, начинаю их поднимать. Он посмотрел:

– Ага! Дали! – говорит он. – «Дали так и дали». Я запряг. Он говорит:

– Ну, давай скорей.

В это время из ворот зэки выходят. Колонна с охраной. Их считают у ворот. Потом выходят бригады без охраны. Отдельные зэки выходят. Они всех считают, и уже, видимо, все вышли. Охранники поглядывают в нашу сторону, когда мы поедем, чтобы не открывать снова ворота. Он сел на первую, я на вторую, и погнали. Сам оглядываюсь. Вдруг откуда-нибудь комендант увидит меня. Так мы проскочили в ворота. Мы выскочили. Ворота закрыли за нами, и я спасён. Я поехал за ним. Он поворачивает и спускается с крутой горы к речке. Воду он берет в реке, а мне зачем спускаться с такой крутой горы? Кричу ему:

– Стой, стой.

Он остановил лошадь:

– Что у тебя там?

Я соскочил, беру вожжи, через голову лошади. Подхожу к нему:

– На! Бери свое хозяйство.

Он говорит:

– Что?

Говорю:

– Я ночью пришел. Не знал, где тут у вас что, а он, комендант, меня на работу гонит. Завтра освобождаться. Испачкаться, измазаться? На работе сразу испачкаешься. А потом где тут?

– О! – говорит. – Он бы от тебя не отстал.

Разочарованный тем, что он один должен наливать две бочки, взял у меня вожжи.

– Ну, – говорит – иди по этой улице, там станок.

Он поехал к реке, а я, спасённый, пошел к станку. Подхожу – домик, окон нет. Открываю дверь, посредине печка. Обычная печка лагерная, из бочки сделанная железной. По бокам нары. Пять человек каких-то, которые уже, видно, все оформили. Сразу видно было, урки, потому, что кое у кого уже штатская одежда есть. Уже не бушлат, а полупальто. У других тоже, они быстро экипировались. Поздоровался с ними. Узнаю, что они сегодня идут на свободу. Говорю:

– Как же вы сейчас будете добираться до Нарьян-Мара?

Они на меня раскрыли глаза:

– Какой Нарьян-Мар? Куда Нарьян-Мар? Ты откуда?

– Как же? Нас же везли через Нарьян-Мар. Выгрузились, потом по Печоре, по Усть-Усе, так я думаю, и обратно так же.

– Что? Давно уже перестали этапы так двигаться. Дорогу провели. Вот там сейчас машина грузовая. Этой машиной километров сорок проедем, а там километров двенадцать по железной дороге и станция. Оттуда уже двигаться поездом.

– Ах, вот оно как! А где же машина останавливается?

– А вон, видишь площадку у того дома. Туда утром приезжает раненько машина.

– Ну, а, вообще, какой порядок сейчас?

– Когда тебе освобождаться?

– Завтра, – продолжаю я врать так же, как и коменданту.

– Завтра пойдешь в управление УРСЛ. Там тебе дадут и бумажки, и деньги, какие есть у тебя на счету, паспорт. Вообще, там тебе расскажут.

Они ушли. Я взялся за свою сечку. Один остался. Налил воды, вскипятил воду, насыпал сечки, наварил каши. Только я взял первую ложку каши, как у меня зуб хватил острой болью. Пять лет я жил в лагере, никогда зубы не болели, а тут вдруг зуб. Да такая боль, что есть я не могу. Схватился за щеку. В это время открывается дверь. Вернулся один из ранее ушедших. Увидел, как я держусь за щеку и говорит:

– Слушай, тут есть врач зубной, сходи.

Объяснил мне, как пройти туда. Есть я не могу. Он посмотрел:

– Э! Да у тебя нарывает, щека распухла, сходи туда.

Что делать? Надо идти к врачу. Денег у меня ни копейки нет, а это ж частный врач. Но зуб болит, я решился идти. Пошел. Прошел квартал. Вижу маленький домик и надпись «Зубной врач». Вхожу. Только открыл дверь и всё. Тут же и кабинет у нее, и спальня. Женщина молодая. Захожу, показываю.

– Э, как вас раздуло! – говорит она, – садитесь.

Сел на стул. Сижу и думаю: «Надо же ей сказать, что денег у меня пока нет». Раскрыл рот. Она посмотрела и говорит:

– Вот, что. Это у вас корень старый, а не зуб. Его вырвать надо, а вырвать нельзя – у вас флюс. Сейчас положу вам ватку с лекарством, боль облегчить. Вы сейчас по улице не ходите, сразу же в помещение. Когда спадет опухоль, вы придете, я вам удалю корень.

Она положила ватку с лекарством. Вроде, стало легче. Но мне нечем завязать – она мне старый шарф дает. Говорю ей, что я из лагеря, пришел из Инты на освобождение.

– На освобождение? А по какой статье?

– КРТД.

– О! Так я же здесь по этой статье, вернее муж мой, – и, она мне рассказывает, что, когда арестовали ее мужа, а мужа арестовали в 1937 г., она сразу решила ехать за ним. Как только получила известие о том, что он находится в Усть-Усе, решила уволиться и ехать ему помогать. И, как видите, хорошо сделала, потому что позже стали семьи репрессированных выселять в административном порядке.

– Меня бы, – говорит, – тоже загнали бы куда-нибудь, куда они наметили бы. Но, так как я уехала раньше, чем нас разыскали. – А я об этом уже знал, потому, что моих выслали. Бабушку, (маму) и тетю Соню (сестру). – Так, что я хорошо сделала.

– Я – говорю – нахожусь на станке.

– Ну, идите. Как только опухоль спадет, придете. – Обвязала меня шарфом, и я пошел обратно в станок. Пришел, там уже ещё появились люди на освобождение. Залез на верхние нары. Улегся и не знаю, сколько я проспал. В домике темно. День вообще короткий, а в домике окон нет, и я лежал. Наверно, сутки проспал. Наутро встаю. Вроде зуб не болит. Спрашиваю людей, которые вчера пришли, сегодня на освобождение идут уже, документы подавать.

– Нет – говорят – у тебя уже ничего, флюса нет. Все нормально.

Ну, значит, надо идти к доктору. Направился опять к доктору. Ну, теперь надо объяснить, что денег у меня нет.

– … хочу Вас предупредить, что я без денег. Получу, только когда получу документы. Ну, и, вероятно, какие-то копейки.

– Что вы, что вы? Как я с Вас деньги возьму? Боже мой! С земляка деньги брать? – она тоже из Ленинграда. Разговорились с ней. Оказывается, она с Петроградской стороны. Жила поблизости от завода, где я работал. Разговорились.

– Какие могут быть деньги? Деньги вам пригодятся, Вас же в Ленинград не пустят. Куда вы собираетесь ехать?

– Сам, – говорю, – не знаю куда. Не надумал.

Она залезла в рот инструментом. Дерг, и корень вытащила гнилой. Показала его мне и велела лечь. У нее диван, я лег. Полежал с полчасика. Она рассказывала, я слушал. Говорить я не мог еще. Потом встал, поблагодарил и вышел на улицу. Зуб уже не так болит. Думаю: «Времени у меня много. Мне только восемнадцатого освобождаться, а сегодня только десятое. Пойду посмотрю, что из себя представляет город Усть-Уса».

Вышел. Никаких улиц не вижу. Отдельно разбросанные домики, без плана. Может быть, это мне так казалось, но, во всяком случае, прямой улицы не было.

Вдали увидел, кто-то строит. Кто-то там работает, согнувшись, плотник. Дай думаю, подойду поговорить. Подхожу, и обрадовался, как родного увидел. Оказывается, Шереметьев. Это тот самый Шереметьев, который был начальником на лесоповале в первый год моего заключения. Там, где дохли с голоду, где планы не выполняли, где он был как зверь. Потому что, он-то сам был заключённым, но он уже пять лет отбыл. Ему предстояло пять лет еще, он уже командовал лесоповалом. План не выполнялся, лес был плохой, люди, не привыкшие к этому труду, вальщиками не работали. Поэтому план не выполняли, хлеба мало получали, болеть стали. Он нервничал. Подхожу, говорю:

– Здравствуйте, Шереметьев и имя, отчество!

(Уже забыл как его, тогда я еще помнил.) Он приподнялся:

– Здравствуйте, – говорит он, – не знаю вас, не помню.

– Ну, вы не помните разве такого-то на повале. Помните, в 1936 году в Вавилоне.

– Да, – говорит, – такое у меня было, но людей в это время много перешло.

– Ну, – я говорю, – помните: «Мальчик, мальчик! Давай, давай, давай! Пошел, мальчик, пошел!» – Это у меня была лошадь такая на повале. Перед подъемом я останавливал ее всегда, чтобы она отдохнула, потому, что молодая лошадка. Клал я немного груза. Подходил, ласкал ее, поправлял сбрую и уговаривал: «Ну, отдохни и потом, пожалуйста, выручи, поднимись». Потому, что если бы она на подъеме стала, значит, дальше двинуться не смогла бы. Поэтому я ей давал отдохнуть, а потом начинал: «Пошел, пошел, пошел, пошел, пошел, пошел, Мальчик!». Так уже в лагере меня все и знали: «Пошел, пошел, Мальчик!». Он тоже вспомнил:

– А! Помню, помню! – А мнения он обо мне был хорошего. Он меня даже когда-то ставил в пример другим. – Помню, помню. Значит, это вы? На свободу пойдете?!

– Да, – я говорю, – а Вы как?

– Да вот, – говорит, – тоже освободился и остался здесь.

– Чего ж, – говорю, – на родину не поехали? –

– Да где у меня Родина? Что у меня там есть? Никого и ничего не осталось. Решил остаться здесь. Вот помогаю одному, который тоже остался здесь. Он раньше освободился. Год поработал, вот он уже и строит дом. Помогаю ему. Здесь буду у него иметь халупу.

Поговорил с ним, попрощался. Ушел и думаю: «А может, и мне остаться? Куда я поеду? Там же на меня будут смотреть, как на зверя. Меня бояться будут – «враг народа». Может, и мне остаться здесь?» Мне казалось, что теперь-то ведь жизнь другая. Все-таки свободен, буду зарабатывать. Принял решение: «Никуда я не поеду. Останусь тоже здесь. Работы здесь много. Буду ли я буровым мастером, буду ли где-нибудь на других работах? Стройка, и это мне знакомо». Решил, что я никуда не поеду, буду просить оставить меня здесь в Усть-Усе. Пришел на станок, поел, полежал. На следующий день встал, пошел гулять. Осмотрелся кругом, задумался. Что, собственно, я выгадаю? То, что я буду жить, буду кушать. Какая это жизнь? А своих, а мать увидеть? А где мои все? Они-то сюда никогда не смогут приехать. Тогда я считал, что в такую дорогу, кто ко мне сможет ехать? Здесь зона, надо разрешение иметь. Я туда тоже не скоро, так зачем мне надо оставаться тут? К тому же после севера хотелось свежих фруктов, овощей. Я передумал. Нет, надо ехать в обжитые места, на юг.

Так проскочили эти дни, и настал день, когда мне надо было явиться в управление. Пришел туда, вынул конверт, подал. Тот сразу разыскал мое дело, спрашивает:

– Имя, отчество, фамилия, срок, где судился? – Это проверка. Спрашивает меня: – Куда поедешь? Я ему говорю:

– В Ленинград.

– В Ленинград нельзя.

– Ну, тогда в Москву, – шучу я.

Но он, видимо, не был настроен шутить, и говорит:

– Я не шуткую с вами. Куда поедешь?

Я, не задумываясь, говорю:

– На родину, в город Витебск.

– Витебск? – Раскрыл какую-то книгу. Листает, листает: – Нельзя.

Вот тут я был поражен. В Витебск нельзя? В царское время это была черта оседлости, евреям можно было жить. Город не промышленный. В Витебск нельзя? Об этом я даже не думал.

– Почему? – я говорю.

– Витебск – пограничный город, и поэтому нельзя. Давайте говорите, куда поедете?

Я стал и не знаю, что ему ответить. Я никак не думал, что мне не разрешат в Витебск. Тут я вспомнил, что когда-то, работая в ЦК комсомола, я получил путевку в дом отдыха, в Крым. Это было ранней весной. Когда поезд подошел к станции Мелитополь, было так тепло, был такой теплый вечер. Красивый беленький вокзальчик, молодежь на станции встречает поезд. Пахнет сиренью и черемухой в такое раннее время. Я приехал тогда из Комсомольска-на–Амуре, в тайге жил. До этого год провел в Караганде, в степи, далеко от культуры. Думал: «Вот хорошо бы пожить в таком городе. Обжитый, старый, южный, теплый городок. Ну, подумал тогда и уехал себе в Крым. И вот теперь настал момент, когда мне нужно выбирать местожительства. Я сказал:

– Дайте Мелитополь.

– Мелитополь?

Посмотрел, и тут же мне написал: «Направляется на место жительства Мелитополь». Выдает мне справку в бухгалтерию. Выдает мне справку об освобождении. С этой справкой я должен идти в милицию, которая тут же рядом находилась, для получения паспорта. Через два часа – говорит – пойдете в бухгалтерию. Получил я эти справки. Ровно через два часа прихожу в бухгалтерию. Там уже посчитано, и мне выдают деньги. Теперь не помню, какая там была сумма, но помню, что был приятно обрадован. У меня на книжке были деньги, оказывается, оставались на книжке после моей работы. Дело в том, что, как я уже рассказывал вначале, я попал в командировку на бурение. До этого я три с половиной года отработал на повале, на погрузке, где уже никаких излишков от моего заработка не оставалось. Еле-еле норму выполнял, а за вычетами вообще ничего не оставалось. Здесь же были начисления на книжке, остаток. Больше того, последний год нам никаких выписок не давали, я уже об этом вначале рассказывал. Когда стал большой лагерь, начальство все поедало. Нам уже ничего не давали. Поэтому, мы хоть и голодали, но зато теперь какая-то сумма денег, которой я не ожидал. Получил эти деньги, отправился в милицию. Там мне предложили идти фотографироваться. За фотографию надо было платить, но у меня уже деньги есть. Заплатил и назавтра получил паспорт. На пять лет. «Выдан на основании справки ГУЛАГа по отбытии срока наказания» и пр. и пр. Все это было написано в паспорте. Теперь я свободный человек и могу уезжать. Уже несколько раз я узнавал, что машина утром появляется в таком-то месте. Чтобы ее не прозевать, рано утром проснулся. Темно было. Вышел. Был такой сильный мороз. Несмотря на то, что я одет был очень хорошо, стоять нельзя было. Подошел к месту остановки машины. Никакой машины, никого нет. Какое-то время постоял, побежал обратно в станок. Полежал какое-то время, часов у меня не было. Стало светать. Опять отправился туда. Прихожу, машины нет, но какие-то люди появились, тоже ждут машину. Но и они куда-то смылись, потому что стоять в такой мороз нельзя было, трещало всё кругом. Ушел обратно к себе. Просидел еще некоторое время. Опять пошел. Увидел, стоит машина. Мотор заведён, работает. Шофера нет, хозяина нет, а пассажиры появились. Кто-то там, в машину залез, ложатся там рядком. К этому времени мороз стал стихать, пошел снежок. Я тоже залез в машину. Долго мы ждали шофера. Машина тарахтит, мотор работает – нет хозяина. Полдня прошло. Появился, наконец, шофер, еще с ним какой-то человек. Заправили машину бензином. Мы все лежим. Короче говоря, только к вечеру битком набитая машина тронулась. Спустилась с горы и пошла по дороге, по которой я приехал в Усть-Усу. Лежу, мороз стал меньше. Проехали реку, въехали в лес. Радуюсь – все дальше и дальше я от лагеря Воркутинского. Машина идет, идет, идет. Несколько пассажиров поднялись, постучали шоферу. Он остановил, они соскочили. Думаю: «Куда они идут в ночь?» Ага, вон там чернеют бараки. Значит, местные какие-то. Через два-три километра еще часть людей сошла. Осталось нас четверо. Все эти сошедшие люди, женщины и мужчины здесь живущие. Машина идет дальше, туда, куда мне надо. Лежим. Нас уже в машине мало, четверо. Уже со всех сторон дует, раньше мы вплотную лежали. Вдруг машина стала, стоит. Мы поднялись, посмотрели. Впереди, напротив нас целая колонна машин. Идут навстречу, а разъехаться негде. У них правило такое – те машины, которых меньше, идут в целину, уступают дорогу. Так и сделали. Мы вылезли. Наш шофер разогнался и свою машину с дороги вогнал в снег. Но далеко она не ушла, забуксовала, и край кузова остался на дороге. Тут шоферы стали мерить – проедут ли, не проедут? Мерили, мерили, решили, что проедут. Пошли по машинам, пошла колонна. Первая полуторка прошла, не задела. Вторая прошла, не задела. Третья трехтонка как даст по нашей машине. Оторвала один борт, левый. Левый борт оторвал задний борт. Мотор там мощный – она прошла, только оторвала нам борта. Потом прошли остальные машины. Наконец последняя машина опять мощная, пятитонка. Она как даст по нашей машине дополнительно, так вырвала несколько досок из кузова и третий борт отогнула, порвала. Прошла, остановилась. Теперь задача была откопать нашу машину, что мы и сделали лопатами. Лопаты были у шофера. Потом взял эти борта, подсунули под задние колеса. Эта мощная машина задняя дала буксир – трос. Зацепили. Шофер наш сел за руль. Общими усилиями нас мощная машина вытащила на дорогу. Вытащила, отцепили буксир, и она уехала догонять колонну.

Мы залезли в машину. Держаться не за что, только передний борт у кабины. Ветер вовсю дует. Эти трое соседей плюнули и ушли пешком – им недалеко было. Мне порядочно ехать, пешком идти неохота. Остался один. Стоя держусь за передний борт кузова, борт качается. Внизу вижу вертящееся колесо, потому, что доска вырвана. Машина поехала. Ветер стал пронизывающий, и я стал замерзать. Но останавливать, идти пешком той дорогой, которой машина вперед прошла, неохота. Терплю, еду все дальше. Вижу, конца нет, совсем окоченел. Отмерзли и руки и ноги. Утро стало уже. Наконец, увидел издали – дымит. Дым идет, значит, селение близко. Действительно, поднялись в гору. На подъеме автобаза. Он видит, как я еле слезаю с кузова.

– Ой, – говорит, – ты совсем окоченел. – Вон видишь там? Заходи туда, там останавливаются.

Еле-еле я пошел к дому, ноги меня не держали. Весь замерз, еле добрался. Зашел, большая комната, вовсю горит печка, такая же, как везде, железная. Два мужика едят. Один, видимо, хозяин этого станка. Поздоровался я. Не раздевшись, сижу у печки – окоченел совсем. Не успел я как следует согреться, открывается дверь и заходит оперативник.

– Ваши документы, – обращается ко мне. Еле-еле я залез рукой в боковой карман. Вытащил и подал ему паспорт и справку об освобождении. Он посмотрел и ушел. Я разделся, теплее стало. Снял валенки, погрел ноги. В комнате было тепло. Поставил кипяточек, выпил кружку горячей воды. Совсем хорошо стало. Узнаю, как дальше мне двигаться. Говорят:

– Ну, тут теперь недалеко. Двенадцать километров пройдешь прямо лесом и попадешь на ветку железнодорожную. По ней направо, до станции дойдешь. Там километров 12-13.

Отдохнул, поел, выпил чая. Оделся и вышел опять в дорогу. Опять попутчиков у меня нет. Пошел, иду этим лесом. Дорога хорошая. Иду, иду, иду, иду, вдруг дорога уходит вправо. Черт возьми! Правда, и прямо дорога идет накатанная. Мне же не говорили, что тут есть дорога вправо. А может мне надо туда? Нет, думаю, хватит, научен горьким опытом. Пойду по своей дороге прямо, как мне сказали. Пошел, и напрасно, конечно. Мог укоротить намного, поскольку это срезало угол большой. Я под прямым углом шел к дороге и потом направо шел по железной дороге, когда я дошел до ветки. А этим поворотом срезало большой угол и выходило сразу туда, куда мне надо было. Но это я понял уже тогда, когда дошел по железной дороге. Дорога эта еще не эксплуатировалась. Только были уложены шпалы, рельсы прикручены, но не утрамбовано. С одной стороны по такой дороге хорошо; снега нет, по шпалам идешь. С другой стороны, шаг другой, мелкий. Я не привык к такому шагу. Пришлось семенить, с одной шпалы на другую. Впереди степь открытая, лес кончился. Издали вижу: с левой стороны зона большая тянется. Но, от железной дороги километра три, вероятно, в сторону. Справа, дальше вижу опять зона. Ой, тут немало людей работает, на этой дороге. Иду, иду, иду, иду, приближаюсь к зоне, которая с правой стороны, мимо нее прохожу. Вижу из зоны вышел человек. Идет наперерез к этой дороге. Ну, думаю, наконец-то хоть попутчик попался. Вот хоть вместе, хоть поговорить с человеком, что-то узнать. Мы идем, приближаемся друг к другу. Встретились. Он подошел к дороге, и я подошел. И я был разочарован. Он мне сразу:

– Документы.

Значит, оперативник. Значит, тот, кто на вышке стоит в этой зоне, меня давно заметил, сообщил и мне вышли на встречу. Проверив документы, паспорт и справку, он повернулся, пошел обратно к себе. Я дальше пошел. Мало пройдя, увидел, что что-то многолюдно стало. С левой стороны от меня люди идут в этом направлении, с правой стороны. Чем ближе я подхожу, тем больше людей появляется. Услышал гудок паровоза. Значит, я близко к цели. Действительно, немного пройдя, увидел большой состав теплушек. Тут уже народ валом валит со всех сторон, сзади, сбоку, отовсюду. Такие же, как я зэки на освобождение.

Подошел. Домик стоит деревянный, только, что построенный – это станция. Захожу туда. Полно народу, стоит очередь к кассе. Стал и я в очередь. Подошла моя очередь. Кассир у меня спрашивает: паспорт, справку об освобождении, справку, куда направляетесь. Предъявил, мне выдают билет железнодорожный. На этом билете указаны станции, которые я должен проехать. Котлас – первая большая станция. Потом Горький и т.д., Москва. Я еду через Москву, а в Москве надо опять будет компостировать. Взял билет, пошел к составу. Длиннющий состав, теплушек много. В этих теплушках двойные нары, посредине печка железная. Вижу, что везде переполнено, решил пойти в последний вагон. Подхожу, заполняется шестнадцатый, там пять человек. Стал залезать. Мне они говорят:

– Ты здесь поедешь? –

Говорю:

Здесь.

– Пошли за дровами.

– Пошли.

Их пятеро, я шестой. Один из них говорит:

– Вы, трое, говорите семнадцатый вагон, а мы – шестнадцатый. – С тем, чтобы двойную норму топлива получить. Вижу, ребята опытные уже. Эти из урок, они знают все здесь.

– Ну, хорошо.

Подошли. Нарезанные дрова, стоит человек.

– Какой вагон?

Каждый отвечает за себя. Мы говорим шестнадцатый, другие говорят семнадцатый. Он выдает нам порции дров. Несем все в шестнадцатый вагон, а там пусть думают те, кто в семнадцатом ехать будет. Заходим в вагон. Растопили буржуйку. Я занял место одиночное, не на нарах, а сбоку, один. Хорошее место, удобное. Тут же стал варить себе, кипяток кипятить.

Постепенно вагон наполнился. Набралось полно народа, все нары забиты. Постояли еще немножко, ага, прицепляют паровоз. Значит, скоро поедем. В это время открывается дверь и пять человек – оперативники – проходят, заняли места так, чтобы никто не переходил никуда.

– Документы, документы, документы, документы, – проверяют документы у всех. «Да, думаю, дело поставлено так, что мышь не проскочит». Проверили документы, они соскочили. Через какое-то время наш состав пошел. Пошел, пошел, пошел, едем, едем. Остановок нигде нет, едем. Ночь, уснул я, немного поспал. Под стук колес так приятно спится, тем более, когда знаешь, что ты едешь на свободу. Хотя излишних иллюзий по этому поводу у меня не было.

Утром поезд стал замедлять ход. Вижу, пять человек, которые первыми заняли вагон, уже одеты в штатское. Их не узнать, ЗЕКи они или нет. Только успел состав остановиться, как они все соскочили и ушли. Оставшиеся в вагоне стали говорить между собой – Куда это они? Что это они?

Они ушли, мы ждем. Станция видно большая. Мы посмотрели, домиков много кругом, путей много железнодорожных, несколько составов стоят. Какая-то большая станция, названия сейчас не помню. Постояли, постояли. Их нет и нет. Открывается дверь и опять проверка документов. Опять оперы осмотрели все кругом. Никто не спрятался, все с документами, проверили и соскочили. В это время уже паровоз тронул и наш состав двинулся. А этих людей нет. Только пошел состав, колеса стали двигаться, только вышла группа оперативников, как снаружи открывается дверь и начинают влезать наши пассажиры. Прежде чем они влезли, полетели ящики в вагон. Летит один ящик, второй ящик третий, четвертый, пятый. За ними, на ходу влезают. Один залез, другой третий, друг другу помогают. Последний залез, когда вагон шел уже довольно быстро. Влезли, закрыли дверь и тут же начинают вскрывать ящики. В одном ящике колбаса полукопченая. Садятся у печки и начинают есть. Едят, а мы все лежим, у нас слюнки текут – колбаса. Поели, один ящик раскрыли, второй, третий – все колбаса. Полтора ящика, примерно, они сами съели. Это небольшие ящики. Себе оставили, потом обращаются:

– Кто хочет колбасы? Покупай, недорого!

Видите? Они уже приступили к своей работе, они уже работают. Они уже на ходу.

Конечно, заключенные бросились туда, за колбасой. Цена недорогая была в сравнении с ценами госторговли – по дешевке. Сразу же разобрали всю колбасу ЗЭКи. Раскрывают оставшиеся два ящика, там халва. И тут они наелись и снова предложили:

– Кому халву?

Халву тоже разобрали – вагон полный народа. Я не купил ничего. Знаю, что еду не к теще на блины, не домой. Когда я еще заработаю деньги? Деньги у меня небольшие. Пока я еще имею крупу, сечку и имею возможность варить ее здесь, надо пользоваться тем, что у меня есть: хлеб, масла немного и сечка. Слюнки текли, колбаса дразнила.

Когда было продано все, они ящики разломали и сунули в печь. Двери раскрыли полностью, одни и другие, чтобы запах колбасы выдуть. На ближайшие станции могли сообщить, что очистили … Что они очистили неизвестно. То ли ларек, то ли состав какой-нибудь. Продуло так, что холодно стало. Закричали:

– Закройте.

Закрыли. Они предупредили:

– Все заначки колбасы, халвы! Чтобы не было их!

Всё, они уже едут сытые, с деньгами. Их работа уже началась.

Так мы доехали до станции Котлас. Здесь наш состав загнали в тупик. Мы увидели настоящие пассажирские вагоны. Станция здесь старая, давнишняя. Заходим все в вокзал. Узнаем, что наш поезд на Москву пойдет вечером. Становлюсь, компостирую билет, времени много. Еще в вагоне я узнал, что в Котласе большая толкучка, где можно купить и продать. Подумал «Я же еду на юг. На мне валенки, ватные брюки». Когда я их получал, я не думал, что смогу продать их. Просто хотелось чистым ехать туда, куда я еду, не грязным, не рваным. Но тут у меня возникла идея «Почему бы мне не продать все это? Здесь еще север, считается Котлас, а я еду на юг». Так я и сделал. Пришел на толкучку. Захожу в ворота. Только я стал посредине и стал оглядываться, как ко мне подскочили двое:

– Что? Продаешь что?

– Все то, что на мне.

Они посмотрели. Валенки новенькие, бушлат новенький, ватник, фуфайка, брюки, – все новенькое. Быстро посчитали. Ребята такие ушлые. Называют мне цену. Я обрадовался, между нами говоря. Это ж неожиданные деньги, я их не имел в расчете, а тут еще дополнительная сумма, которая мне так нужна. Но «для близира» я говорю:

– Что вы, ребята? Смотрите, все новое, где вы такое возьмете? Смотрите, не ношенное все. Ребята!

– Милый мой, – говорят они, – если б ты приехал осенью, другой разговор. Кто это сейчас купит? Это должно лежать до осени мертвым капиталом. Так что ж ты, милый, хочешь? –

Да, это было заявление резонное. Кому нужно сейчас? Дело идет к лету, весна, март месяц кончается. Я согласился.

– Ну, вот. Это разговор другой. Что тебе надо?

– Что мне надо? Носки, полуботинки, штаны. Не дорогие, но чтобы аккуратненькие были. Ну, кепку на голову. Всё.

Моментом, один убегает, и все несет. Аккуратненькие полуботинки, 41-й размер, носки. В руки взял, растянул. Да, мой размер.

– Давай.

Начинаю снимать. Отдаю им шапку, отдаю рукавицы, отдаю им ватник. Снимаю валенки, а тут суконные портянки. Суконные портянки они не видели. Говорю:

– А это?

– Ну, что же. Хорошие портянки. – Еще накинули на портянки, не помню сколько. Совсем хорошо. Отдаю им портянки. Тут же на снегу, на расстеленном бушлате я одеваюсь. Надеваю носки, надеваю полуботинки, штаны натягиваю. Рубашку я оставил себе. Она была чертовой кожи, крепкая. Подумал, что она мне нужна будет на работе тоже. И фуфайку оставляю себе – надо же будет что-то подложить под голову или надеть. Отдаю им шапку, рукавицы, бушлат, ватные брюки, валенки и портянки. Они мне отсчитывают деньги, за вычетом цены носков, полуботинок, носков, штанов и кепки. Все это мне подошло, ровно моё. У меня еще осталась сумма, на которую я не рассчитывал. Получил это и сразу почувствовал, как будто бы я голый стою. Сколько времени я в валенках, в ватнике, а тут что-то ноги стали мерзнуть страшно. Холодно стало. Хоть и весна, но Котлас в марте еще холодный. Давай бежать скорей на станцию, согреться. Побежал. Уже у меня вид почти что штатский. Вхожу в вокзал, там тепло. Думаю: «Надо же использовать крупу свою, сечку, хлеб. Все это надо использовать, потому, что здесь уже вагоны гражданские, пассажирские, здесь уже варить мне негде будет». Разыскиваю состав наш, он стоит в тупике. Подхожу к своему же вагону. Пролезаю туда, дрова еще есть. Я их в печку. Разгорелись дрова, ставлю кипяток. В это время лезут еще несколько таких же, как я. Тоже за этим делом, тоже сварить. Мы уж тут кампанией садимся. Сварили кашу. Я сварил крупу всю. Получился котелок каши густой-густой доверху. Думаю: «В вагоне-то тоже надо есть еще». И хлеб еще остался. Поели хорошо и спустились опять к платформе.

Здесь, я смотрю, другая публика – гражданская. Женщины ходят! Мужчины одеты в гражданское. Вот, думаю «Слава богу. Кажется, кончились эти зэки, эти ватники. Да и я уже выгляжу, как положено». Лезу в вагон, сажусь. В это купе садятся две женщины с двумя детьми, мужчина, еще один. Занимаю скамейку, хоть место у меня не плацкартное, но свободно было, состав большой. Через некоторое время состав тронулся, и я уехал из Котласа в направлении Москвы. Еду. Через какое-то время заходят оперативники. Смотрю, они требуют документы у тех, которых я принял за штатских. Но у них глаз набитый. Они не у всех, но знают, у кого просить. Напротив меня женщины сидели и мужчина. Их не трогали, у них документы не спросили, а у меня сразу: «Документы». Я уж, кажется, и журнал взял, читаю, и вид вроде гражданский. Нет, сразу же документы спросили. У многих документы спрашивают. Э, гляжу, тут еще зэки все едут. А те штатские, у которых документы не просили, тоже связаны с лагерями. Это охранники, едущие в отпуск с женами и детьми. Это другие работники, но все они связаны с лагерями. В краю лагерей это основа всему. Все мы пассажиры, так или иначе, связаны с лагерем. Большинство такие, как я. А те, кто не такие, они тоже связаны с лагерем. Так, пока мы доехали до Вятки, было несколько проверок документов. В Вятке остановились и я подумал: «Надо избавиться от мешка моего с котелком. Все рано они мне не нужны». Здесь же на станции я увидел вятских плотников, продающих чемоданчики деревянные. Вот он здесь у меня, этот чемоданчик. Думаю: «Деньги не большие, чемодан же я не буду покупать кожаный, а это меня устраивает». Взял красивый деревянный чемоданчик. Пришел в вагон. Положил в чемоданчик мешок, чашку, ложку, кусок хлеба, что у меня был. Вот я уже без мешка. Не с мешком я буду ходить по Москве, а с чемоданчиком. Поехали.

Ближе к Москве пассажиры меняются, но проверка документов продолжается.

Стали подъезжать к самой Москве. Опять проверка, и опять меня не миновали. Значит, у меня на лице написано, что я из лагеря. Лицо сразу выдает. Волосы, правда, у меня отрасли (у меня есть карточка здесь), но они меня узнают, у них глаз наметанный. Приехали в Москву на Ярославский вокзал. Дальше ехать мне надо с Белорусского вокзала. Отправился туда пешком, конечно. Пришел туда. Узнал, что поезд в сторону Мелитополя идет вечером, времени много. Сдаю чемоданчик в камеру хранения и думаю: «Надо сменить рубашку, вот почему они меня узнают. Это чертова кожа, такая рубашка темная. Надо снять, чтобы не выглядеть лагерником». Захожу в магазин и покупаю лыжную кофту с замком, синюю. Она тоже сравнительно недорогая. Надел. Все хорошо, но надо замаскировать рубашку, а она сверху видна – замок до верха не закрывает. Тут же покупаю кашне летнее, серенькое.

Надел кашне, застегнул молнию, и я выгляжу совсем по-другому. Кажется, что во мне лагерного уже ничего нет.

Тут я подумал: «Куда я еду? Кто меня там ждет? Не сделать ли мне так; Москва, здесь есть центр геологических партий. Пойду, наймусь на бурение куда-нибудь. Если меня возьмут, мне оплатят дорогу, я буду иметь направление в какую-нибудь организацию и сразу место». Подумал, решил и сделал. Узнал, где находится центр геологоразведки. Пришел туда, подымаюсь на третий этаж. Иду по коридорам и вижу «Отдел кадров». О, это мне и нужно. Захожу, сидит дяденька. В галстуке – столичный чиновник. Подхожу и говорю:

– Я буровой мастер по углю. Вам нужны буровые мастера куда-нибудь?

Он посмотрел на меня и говорит:

– А где Вы бурили?

Я говорю:

– На Инте. Вскрывочное бурение на глубине 200 метров.

– Нужно. Вы сменным мастером работали?

– Да, я сменным мастером работал.

– Нужно. На какой срок будете заключать договор? На пять лет, на два года?

Пять лет страшно. Говорю – На два года.

– Ну что ж, в Карелию.

Как услышал «Карелия», так говорю себе: «Стоп. Что я выгадаю? Куда я поеду? Карелия – это те же лагеря там, гнилое место. Это рядом с воркутинскими лагерями, летом дожди, комары, мошка. Загонят меня «черт знает куда». Правда, я буду с направлением. Дорогу мне оплатят, допустим, но ведь у меня и так билет есть. Опять же, я родных не увижу. Они ко мне не смогут приехать. Это расстояние может быть не меньше, чем я проехал, кто знает?»

Я ему говорю:

– Я только с севера приехал, там отработал. Куда-нибудь на юг или в центральную часть.

– Нет, там хватает людей. Нет, об этом речи быть не может. Вот хотите? Давайте подписывайте.

– Нет.

– Ну и не надо.

Ушел оттуда ни с чем. Пришел на вокзал. Тут уже публика другая. Ну, конечно, не все же заключенные в Советском Союзе. Может быть, они когда-нибудь сидели. Сейчас они выглядят все хорошо. Дело было к вечеру. Объявляют посадку на мой поезд. Сразу толпа заторопилась, и к вагону. Толкаются, лезут. Когда я залез, места все уже заняты были. Оказалось, что это комбинированный вагон. Верхние места плацкартные, а нижние – сколько влезут. Были такие комбинированные вагоны. Сел на боковое место, сижу. Вагон битком набит пассажирами. Смотрю, по перрону бежит военный и на ходу вскакивает в наш вагон. Вскочил, мест нет. Садится недалеко от меня.

Посмотрел я в окно, как кончается город, и подумал: «Леня, ты не в гости к кому-нибудь едешь. Никто там тебя не ждет нигде. Надо выспаться, пока ты в вагоне». А где же лечь? Посмотрел вверх на третью полку. Там лежат матрацы неиспользованные, поскольку только вторые полки плацкартные. На другой полке стоит чей-то чемодан. Лезу наверх, чемодан сдвигаю в сторону. Беру матрац и ложусь. В это время смотрю, военный, который на ходу вскочил в вагон, тоже лезет на верхнюю полку. Тоже начинает устраиваться рядом со мной. Меня это удивило. Военный, командир. Говорю:

– Товарищ командир! А вы-то, зачем сюда?

– Э, – говорит, – а давно ли я, без году неделя «товарищ командир». Я ж урка бывший.

Раскрываю глаза. Что он говорит?

– Ты, – говорит, – что? Из лагеря едешь?

Я опять удивлен:

– Да.

– Ну, я ж уркой был.

– Как же ты командиром стал?

– А, просто. Знаешь? Жил дома. У знакомых ребятишек деньги завелись. Узнаю – шарят по карманам. И я с ними – соблазнительно. Мать не знала, батька не знал. Я в школу ходил, в восьмой класс. Стал шарить по карманам. Раз попался, меня в детскую комнату. Там нотацию почитали, мол, так и так. Просил батьке не говорить ничего. Отпустили. Ну, а соблазн большой. Как-то раз опять пошел с ребятами. Попался опять. Тут уже батька узнал. Батька узнал – отлупил. Я обиделся, убежал из дому. А куда бежать? Побежал к ребятам в шалман. Там уже ребята постарше, более опытные. Узнали в чем дело. «Пойдем с нами». Пошел. Они собрались очистить магазинчик. Меня поставили «на шухер», следить, смотреть, предупредить. Я стал, они полезли туда. В это время со всех сторон свистки, и всех нас забрали. Так как я уже приводы имел, мне три года влепили, и то еще, как молодому, в первый раз. Сидим мы в Бутырках. Просидел я месяца три, пока следствие шло. Однажды в камере переполох. Вбегает надзиратель, еще один: «Слезть с нар! Построиться!» Ну, думаем: «Шмон будет», обыскивать будут». Вдруг открывается дверь, заходит начальство. Среди них генерал. Мы стоим в строю. Он проходит раз мимо меня, второй раз, останавливается.

– Ну, что? – говорит – Хорошая жизнь? Кормить клопов да баланду есть? Такие ребята! Русские парни, здоровые! Что за жизнь вы себе выбрали? Немец на нас нападать собирается, война будет. Родину защищать надо! А вы чем занимаетесь? – Такую нотацию нам прочел.

– Вот что! Не хочу знать, что у вас было в прошлом. Предлагаю вам: кто из вас хочет идти в военную школу? Стать командиром Красной Армии. Стать человеком, жить как все люди. Два шага вперед!

Сразу я подумал: «Мне три года сидеть еще», и шагнул... Не все, правда, шпагнули. Те, у кого окончание срока близко, тех не заманишь. Те стоять остались. Нас большая партия шагнула вперед. Он дает команду тюремному начальству:

– Переписать! –

Переписали фамилии и ушли. Назавтра выкликают. Двенадцать человек нас, не всех взяли. Они смотрели: кто да что и какое образование. Взяли тех, у кого восемь классов есть уже. Ну и тех, кто по первому разу. Нас вывели из тюрьмы. Постригли, в баню. Переодели нас всех в военную форму, и стали мы учиться на командиров. Шесть месяцев проучились и звание команда получили. – (У него угольники «Младший командир».) – Каждый из нас получил назначение. Я получил назначение к коменданту Харьковского военного округа. Выпить решили с ребятами, погулять немного – окончили. Пошли в ресторан, погуляли. Ну, вот я и чуть не опоздал. Поэтому на ходу вскочил и билет не успел взять. Так, что мне не привыкать к этому.

«Тьфу! – думаю. – Черт возьми. Где же не заключенные? Военный, полный командир».

Так он мне рассказал, и говорит:

– Не горюй! Все обойдется.

Мы уснули. Поезд подошел рано к Харькову. Он встал и я встал. Смотрю, в поезде осталось мало пассажиров, за это время многие вышли. Он мне оставляет кусок булки и колбасы.

– На, ешь!

Я его провожаю. Он слезает со своим чемоданом, прямо через пути и в вокзал. Я остался в вагоне и думаю: «Вот передо мной Харьковский вокзал, где я часто бывал. По этой южной дороге я имел бесплатный проезд в любом вагоне. В мягком, везде. Тогда я работал в ЦК комсомола при Южной железной дороге. Проезд у нас был по Южной железной дороге бесплатный. Я работал тогда в Полтаве, а руководитель нашей группы жил в Харькове с женой и ребенком. Мне часто приходилось ездить. Это полтора часа езды шепетовским поездом. Когда приезжал, я ходил в ресторан на второй этаж. Там заказывал шашлык и кружку пива. Меня там уже и официанты знали. Когда я садился, они кричали: «Маша! Кружку пива и шашлык». Они знали, что это моя порция. Думаю: Вот этот вокзал, где я так часто бывал, а теперь еду дальше куда-то». Постоял, подумал, вспомнил, залез в вагон. Смотрю, пассажиров мало стало.

Не надо лезть наверх, можно, где хочешь сидеть сейчас. Сел, еду. Следующая большая остановка Днепропетровск. Через недолгое время подъезжаем к Днепропетровску. Постояли. Сошли окончательно все пассажиры, очень мало их осталось. В купе рядом сидели две девушки и парни. Они играли в подкидного, смеялись, хохотали. Я думаю: «Вот, молодежь. Едут наверно, в санаторий, в дом отдыха куда-нибудь на юг». Веселые, выпивают все время. Я в купе остался один. Рядом, в соседнем купе железнодорожники какие-то. Дальше женщина с двумя детьми и мужем. Вещей у них уйма. Я подумал: «Надо же искать зацепку. Скоро моя остановка. Еду из лагеря месяц почти. Надо же думать об устройстве. Куда я еду? К кому я еду? Пока я в вагоне, у меня положение какое-то – я пассажир. Кончится поездка, я кто? Никто. Нигде не прописан, нигде не работаю, ничего нет. Надо какую-то зацепку искать. А может, кто-нибудь едет в Мелитополь, и, может быть, я с кем-нибудь познакомлюсь». Подхожу к женщине с детьми

– Что? В гости или домой?

– А, домой. Домой, слава богу. В гостях хорошо, а дома лучше. Были мы под Москвой, а теперь слава богу… – Начинает мне рассказывать.

– А где вы слезаете?

– А в Запорожье. – Запорожье – это станция до Мелитополя, областной центр. Это мне не повезло, и, все же не хочу упустить момент, спрашиваю:

– А вы что? Непосредственно в Запорожье живете?

– Не! В районе, в районе.

Ну, думаю: «Ближе к Мелитополю. Значит, я буду иметь право ездить».

– А нашу станцию уже проехали. Там поезд не останавливается, а из Запорожья мы поедем обратно автобусом.

Значит, мне не походит. Пока говорили, как раз подъехали к Запорожью. У них вещей много, надо помочь. Помог вещи вынести, благодарят:

– Спасибо, милый! Спасибо!

Ну, думаю: «Спасибо-то спасибо, а мне-то что дальше делать?»

Захожу в вагон – пусто. Только железнодорожники. Прошел весь вагон – почти никого нет в вагоне. Зацепки никакой нет. Поезд стоит уже на платформе Запорожья. Запорожье это известная Запорожская ГЭС, предприятия. Стою у вагона, тепло, солнце светит. Вагон напротив вокзала. Смотрю, из вокзала какой-то человек спешит. В сапогах, галифе, френче, с портфелем. Тип сталинского чиновника того времени. Он спешит, а поезд уже пошел. Недолго думая, он вскочил в наш вагон. Проходим по пустому вагону. Я сажусь, и он сел со мной.

Смотрю на него, думаю: «Кто ты такой?». Вижу, что чиновник какой-то. Смотрю в окно, и он высунулся, смотрит. Умышленно, и от чувств говорю:

– Жизнь кругом. Зеленые поля.

Он посмотрел на меня.

– А что? У нас давно уже все цветет. А Вы откуда? – посмотрел на меня с интересом.

– Я, – говорю, – издалека. В начале месяца выехал из тех мест, где морозы. Чуть нос не отморозил.

– А где это?

– За полярным кругом, – говорю.

Заинтересовался:

– И куда вы едете?

– Еду в Мелитополь.

– О, Мелитополь – это мой родной город. А к кому вы едете туда?

– У меня никого нет там. Я из лагеря, меня направили туда, в Мелитополь. Я никогда не был там.

– О! Я Вам смогу помочь. Я там все время, в Мелитополе, работал. Теперь меня перевели в область.

Я ему даже ни звука. Он сам вызвался «Могу помочь».

Стал расспрашивать. Узнал, что я комсомольский работник, в ЦК комсомола работал. Что я встречался в лагере с братом их секретаря партии Косиором, которого везли в лагерь связанным из политизолятора. Брат же его сидел с секретарем ЦК Украины.

– Ой, кого? Иосифа? – Он их всех знает, всех братьев. А сам поглядывает по сторонам – не слышит ли кто-нибудь разговора нашего?

– Я Вам помогу. Я там всех знаю. – И давай меня расспрашивать. Узнал, что я старый комсомолец, что член партии, что работал в ЦК комсомола и пр. и пр. Всё выслушал и оглядывается, не слышит ли кто? Боится, значит, я понял.

Сидел-сидел:

– Ну, я пойду в ресторан. Кружку пива выпью

Поднимается с портфелем, идет. Я говорю:

– Вы обещ.. –

– Да, да, да! Я помню. – И ушел в ресторан. Ну, думаю, хоть какая-то зацепка есть. Он тоже едет в Мелитополь. У него там все знакомые и он сам вызвался помочь. Сижу. Смотрю, поднялся парень. Прошел походочкой «в развалочку» туда, сюда. Прошел мимо меня, говорит:

– Хм, пустой вагон. Никого не осталось.

Говорю:

– Да, почти никого нет.

– А Вы – говорит – куда едете?

Говорю:

– Всё. Кончилось мое путешествие. Вот, первая остановка, Мелитополь.

Вдруг слышу, он говорит: – А может и мне слезть в Мелитополе?

Я сразу навострил уши. Что значит, «Слезть»? Значит ему безразлично, куда ехать.

Я говорю:

– А что?

– А я, вообще, думал в Мариуполь ехать. У меня там родители были. Правда, их, наверное, там уже нет. Я получал от них письмо, это давно было. Может они здесь, а может …

– Как же так? – говорю. – Сколько лет?

– Пять лет.

– Как же Вы поедете мимо, когда ваши родители тут?

– Нет. Вряд ли они здесь.

Я говорю – Так узнаете, куда они уехали. Адрес узнаете. Жили же они где-то –

Начинаю его уговаривать. Он спрашивает меня:

– А кто вот этот был, что с вами говорил?

– Человек! Обещал помочь. Он из области, всех знает.

– О, это дело! Пожалуй, я тоже слезу в Мелитополе.

Я его уговариваю. Мне это на руку. Понимаю, что он тоже из лагеря едет. Спрашиваю:

– Ну, а там девушки, кто?

– Они тоже из лагеря едут. Одна из Ленинграда. Ей не разрешили в Ленинград. Она с подружкой едет под Мелитополь. Там деревня какая-то. Думал пристроиться, а потом подумал: «Они двое из заключения, и я. Они девушки, они могут вместе спать, а меня куда денут там, в одном домике?»

Я его уговариваю: «Как вы мимо родителей проедете?». Сам думаю: Если родителей нет, так мы хоть в квартиру, где они были. Хоть зацепка, устроиться.

– Короче говоря, ладно. Я слезаю тоже в Мелитополе.

Поезд подходит к Мелитополю. У него такой же чемоданчик. Мы с ним сходим. Смотрим, ни одного пассажира из вагона не вылезает – вообще, в поезде нет никого больше. Смотрим, где наш. Нет его, не выходит. Осмотрелись, видим, что никуда ему не деться, он должен пройти через вокзал. Мы сдаем чемоданчики на хранение и выходим на вокзальную площадь. Смотрим – никакого города.

Часть 4

Город за полем начинается, километра четыре отсюда, а это станция. Впереди, смотрим, автобус уходит. Автобус приходит к поезду, он ушел. Мы осмотрелись, ищем нашего попутчика. Стоим, ждем, некуда ему деться, он должен пройти здесь. Издали я увидел: со стороны города кто-то едет на двуколке. В это время из вокзала показался наш покровитель. Только он показался, один проходит, с ним остановился, разговаривают. Другой проходит, здоровается с ним. Вижу, его все знают здесь. Он стоит, разговаривает, двуколка в это время подъехала, развернулась и стала. Значит, ему подали лошадь. Я стою посредине, а он с вокзала идет. Э, думаю, надо не пропустить его, может уехать. Подхожу к двуколке. Пока я стоял, его еще три человека остановили. Все здороваются, все знакомые. Он идет, садится и не видит меня, как будто вообще меня не существует. Он подходит, здоровается с возчиком и садится ехать. Э, думаю, милый мой! Говорю:

– Позвольте, Вы обещали.

– А, да, да, да. Вы это, знаете где базар? Там найдете лавки мясные, я там буду.

– Кого спросить?

Он мне назвал что-то, «Петрович», что ли. Всё, уехал.

Мой парень стоял в стороне. Подходит. Рассказываю – вот такое дело.

– Ага, ну, понятно.

Мы пошли в город. Идем пустырем. Идем, идем, идем, солнце жжет. Чемоданчик и фуфайку я оставил на вокзале, иду налегке. Смотрим, начинается улица. Палисадники, огородики, домики и улица. Смотрим табличку – улица К.Маркса, то есть та улица, на которой родители по адресу, который они писали ему. И номер дома вот-вот близко, через два дома. Подходим к этому дому, смотрю, женщина в огороде копается. Подошли к калитке, стали. Она не видит нас или не хочет видеть. Стоит, хоть бы что, не поворачивается. Мы стоим, она там копается. Осмеливаюсь, говорю:

– Скажите, здесь живут такие-такие-то? –

– Нет здесь никаких таких – так сурово отвечает.

– Как нет? – говорю – Вот же они отсюда писали. Мы приехали сюда к ним –

– Не знаю таких –

– Да не может же быть. Как это Вы не знаете? Вот адрес.

– Господи! Жили когда-то, Сколько они у меня жили? Месяц пожили и уехали. Куда уехали не знаю.

Говорю: – Хозяюшка! Может/, Вы нам сдадите комнату? Мы вот приехали сюда.

– Какую комнату? Мы ее давно сдали, ничего нет нас.

– Может, Вы нам посоветуете, кто тут сдает угол или комнату?

– Не знаю. Сами идите, спрашивайте. – Так грозно, сурово, недоброжелательно, что нам ничего не осталось, как уйти.

Идем этой улицей к базару. Идем, идем, идем, улица длинная, домик от домика далеко отстоят. Наконец, дома плотней стали, стали появляться дома каменные, двухэтажные, и мы очутились на главной улице Ленина. Люди бегут, трамваев нет, кажется, даже смешно, как на картине. Спрашиваю у одной женщины:

– А где тут базар?

– О, милый, идемте, я ж на базар иду. Вот он там.

Идем за ней, спускаемся вниз и видим, да-да-да. У нас глаза раскрылись. Ряд сала, украинское сало, толстое и белое. Дальше помидоры, большущие. Стоят за столами женщины в белых платочках, меж собой калякают по-украински. Лица свежие, розовые. Дальше молоко, мясо. Уй! Глаза разбежались. Мы с ним смотрим, а где лавки. Ага, лавки, широкие такие лабазы. Посмотрели в одной лавке – нет никого. Туши коровьи висят. Подумал: «Кто тут покупает? Столько мяса!». Во вторую лавку зашел – там свиное мясо. В третью зашел – тоже самое, но Его нигде нет. Ну, решили – рано еще. Мы сели, осмотрелись. Он говорит:

– Слушай, а ты что-нибудь ел?

Я говорю: – Где ж я ел?

– Надо бы что-нибудь укусить.

– Да, надо. –

– Так давай купим. Что мы возьмем?

– Ну, давай возьмем сала. Граммов триста на двоих и вот помидоры.

А помидоры – красные, мясистые такие. А цена! Дешевые такие, что, прямо, я поразился. Я то еду с севера, там все это дорого, а тут, просто дешевка какая-то. Мы с ним берем триста граммов сала – жирный шпиг украинский. У другой мы берем по два помидора, поштучно, крупные. Теперь нужен хлеб. А вон магазин хлебный. Побежал – хлеба нету черного, один белый. С белым хлебом сало не идет, а что делать?

– Ну, бери белый хлеб, раз черного нет.

Взяли белый хлеб. Сели за столик на свободное место, а сами держим под наблюдением лавки. Поели хорошенько, теперь пить захотелось. Взяли молока еще, литр на двоих. Выпили – жизнь сосем хороша. Сало такое я столько лет не ел, а помидоров я вообще никогда не ел таких, -сладкие мясистые, вкусные. Поели хорошо. На базаре часы висят. Смотрим, время-то идет. Двенадцатый час, а он говорил «в одиннадцать». Досидели до двенадцати – нет его. Решил зайти в магазин, поинтересоваться. Захожу,

– Скажите, пришел ваш начальник из Харькова, Петрович? Он должен был предупредить.

– Не знаю никакого начальника. Никто меня не предупреждал. Понятия не имею.

Захожу в следующий. Там мне тоже самое говорят: «Не знаю никакого начальника. Понятия не имею». Все четыре магазина прошел. Не только его нет, но они и не знают такого. Сразу мне ясно стало, что он дал вымышленное имя и ни когда он в этих лавках не бывает. Он испугался. Узнал то, что его интересовало, а устраивать нас он и не думал. Стало понятно, что нам тут надеяться не на что. Пошли дальше, смотрим «Отделение милиции».

Говорю:

– Зайди, узнай. Может быть, адрес родителей дадут. – Он зашел. Там сказали «Да, жили. Куда выехали неизвестно. В городе таких нет». Все, остается нам искать место.

Тут же столб и на нем объявление: «Механическому заводу требуются: слесари, токари... перечислен большой перечень специалистов. Нуждающиеся обеспечиваются общежитием.» Это же то, что нам надо. Зачем нам знакомство? Сразу записываем адрес и спрашиваем где эта улица. Нам объясняют: по Ленина, ул. Ленина пересекает улица. Вправо по ней в гору, а влево в низину. Там завод». Сворачиваем влево, и тут у меня возникает недоумение. Окрестность как на ладони. Маленькие домики и нет ничего похожего не только на завод, но и на какую-нибудь мастерскую. Хотя бы труба должна быть. Мы видим до конца города только домики. В это время он ко мне обращается:

– Слушай, что-то не похоже, чтобы здесь завод был.

– Посмотри адрес. Правильный?

– Правильный.

– Ну, идем, раз пошли.

Идем, подходим к домику. Вот, нужный адрес – следующий дом. Подходим, как раз дом, номер этот. Окна раскрыты в доме. Жилой дом, железная крыша крашеная, дом покрашен. Вообщем видно – зажиточно живут тут. Но какой же это завод? Мы стали с ним у палисадника в недоумении. Он смотрит адрес записанный. Смотрю, что за завод? Где тут принимают рабочих? В это время из дома выходит дородная, высокая женщина. Идет по дорожке к нам и улыбается. Думаю: «Чего она улыбается? В чем дело?» Она подходит

– Что, хлопцы, задумались? – улыбается.

– Вот мы пришли по объявлению. Механический завод, работа .. –

– Да-да. Это здесь. Это муж заведует кадрами. Это объявление завода, но муж здесь принимает, на месте. – Мне это казалось диким. Завкадрами завода на дому принимает.

– Где он? –

– Он сейчас, как раз, на заводе. Вы знаете, где завод? Там где тюрьма. Вы знаете, где тюрьма? –

И всё улыбается. Она знает уже, кто мы и что мы.

Говорю:

– Нет. Мы здесь в первый раз, вашей тюрьмы не знаем, слава богу. –

– Это там, где тюрьма – дает нам адрес, как пройти.

Пошли. Вышли на эту улицу. Он говорит – Я понимаю, в чем тут дело. Это тюремные мастерские. К ним никто не идет. Поэтому он дома принимает, чтобы захватить.

Тогда был закон – если отдал трудовую книжку, то увольняться нельзя. На увольнение нужно согласие администрации, иначе в суд подают. Рабочие были закабалены, как рабы.

Говорю:

– Брось фантазировать. Она же не сказала в тюрьме. Она сказала около тюрьмы, вероятно.

Вот мы видим высокий забор. Частокол заостренных сверху столбов. В общем – тюрьма.

По правой стороне дома кончаются. Он говорит:

– Куда? Ты опять пойдешь к ним в тюрьму, работать? Опять тюрьма?

У меня самого ноги не идут. Я заставляю их тянуться. Говорю:

– Подожди. Может быть там за тюрьмой что-нибудь есть? Может там завод начинается? –

– Ничего там нет.

Прошли до угла. Да, ничего нет. Последний забор это тюрьма. Больше никаких строений нет и номер дома это как раз тюрьмы. Значит опять в тюрьму.

– Я – говорит – знаю. Это они теперь перешли на хозрасчет, нанимают рабочих. Я в тюрьму не пойду. Хватит.

Я с ним согласился. Мне тоже очень неохота снова идти в ворота тюрьмы. Пошли обратно. Спросим еще где-нибудь. У встречного спрашиваем:

– Скажите. Где тут завод им. Микояна есть? –

– А вот, внизу –

Смотрим. Да, вот это завод. Сразу видно. Корпус, труба. Сверху нам видно, что на дворе заводском делается. Спускаемся, ворота открыты. Из цеха рабочие вывезли на тележке чугун. Мы направились к ним. Подходим

– Здравствуйте ребята.

-Здравствуйте –

– Скажите. Не знаете, на работу здесь принимают? –

– Откуда мы знаем? Мы сами только недавно здесь. –

В это время из цеха выходит мастер и кричит на них:

– Что вы тут тянете? Давайте быстрей. Что за разговоры? –

– Да вот, люди.

– Что за люди? Какие люди? –

– Спрашивают насчет работы –

– А почему здесь люди? Вон, через проходную. Где вы прошли? –

– Вот через ворота. Ворота же открыты. –

– Открыты не для вас. Вон проходная. Куда вы пошли? – и на них, на своих рабочих накричал – тянете тут. Давайте скорей. –

Думаю: «Что же это такое? Кричит на своих рабочих как на рабов. Рабочие молчат, опустив головы». Ну, мы и ушли обратно. Проходная. Он нас как раз этот охранник встречает у ворот

– Вы откуда здесь взялись? –

– Как? У вас там ворота открыты. -

– Как открыты? –

– Открыты –

– Сволочь! Он опять там оставил ворота открытыми. Я ему тра-та-та-та … А вам чего надо? –

– На работу устроиться –

– Ходят всякие тут. На работу. Нет работы. –

– Откуда вы знаете? – говорю – Позвоните в отдел кадров. –

– Да что ты мне говоришь? Тут целый день ходят, ваш брат «на работу» -

А я думал, что я один безработный. Я думал, что мы вдвоем только ходим, а тут, оказывается, целый день ходят.

Ну, нет работы – ушли. Ушли, знаем, что есть еще завод, шахтозавод. Пошли мы к шахтозаводу. Тут уже другое дело. Смотрим, улица такая, аккуратная, насыпанные дорожки. Подходим к заводу, изгородь красивая. На дворе чисто. Корпус новый. Чувствуется – завод настоящий. Проходная.

– Надо на работу устроиться –

– Нет у нас работы, не принимают –

– Как так, не принимают? Не может быть. –

– Что там не может быть? Целый день ходят. –

Говорю – позвоните в отдел кадров. Что вам трудно? –

– Ладно – берет трубку – тут пришли, просятся на работу –

– Там что-то отвечают.

Он спрашивает нас

– Инженеры есть среди вас? –

Нам ничего не осталось, как повернуться и уйти. Вышли из проходной. Идем, смотрим – строится дом. Ни одного рабочего на строительстве не видать. Вдруг, один спускается с лесенки. Спустился. Накладывает кирпич в козлы на спину и подымает на четвертый этаж. Пыльный, грязный, в кирпичной пыли.

– Вот, – говорит мой друг – вот сюда нас примут. Здесь, наверно, требуются, но видишь какая работа. Он один, видно, сам кладет кирпич, сам и подымает. Ну, а знаешь какие там общежития у строителей? Хуже чем в лагере. –

Туда и мне не хотелось идти. Потому, что сразу был бы грязный, испачканный, измазанный, на такой работе. Мы ушли и вышли на улицу Ленина. Идем мы с ним. Идет навстречу маленький, старенький, горбатенький, измазанный, ведро у него в руках, кисть, а дело к вечеру. И тут мы одновременно подумали, и он говорит мне те слова, которые я ему хотел сказать:

– Ему и то лучше чем нам. Он где-то работает. Может быть, он мало зарабатывает, но где-то у него угол есть. А мы с тобой, молодые, ходим по городу, а ночевать нам негде и работать негде. – Я почувствовал, что он переживает тоже, что и я. Он говорит:

– Слушай, Леонид! Давай бросим мы этот Мелитополь, век ты здесь не устроишься. Ты же видишь, что здесь делается. Тут все работают и работают годами, а больше они не расширяются. Поедем со мной в Мариуполь. Там, знаешь, портовый город. Там если в городе не устоишься, так на судно куда-нибудь можно, в артель рыболовную. Там мы все-таки найдем, а тут не устроишься.

Но я-то знаю своё. Мне разве в портовый город можно? У меня же направление в Мелитополь, а ему разрешили Мариуполь. Значит. У него какая-то другая статья. Я, даже, не интересовался его статьей. Вижу, что приличный парень, а что у него было, не знаю. Ему дали направление в Мариуполь, теперь Жданов называется. Это портовый город. Разве мне в портовый город можно ехать? Говорю:

– Нет. Я не поеду. У меня направление сюда, денег нет на дорогу.

У него билет сохранился. Он меня снова уговаривает. Я «нет», и так мы с ним расстались. Я его немного провел. Он пошел к вокзалу, и я остался один.

Дело к вечеру. Вышел на ул. Ленина. Иду, думаю: «Ну, теперь мне надо искать где ночевать. Работа везде кончена, заводы закрылись, поздно уже». Думаю: «Зачем я хожу по Ленина? Тут большие дома, двух, трехэтажные. Мне надо идти к частным домам». Решил не влево спускаться, а вправо в гору. Там плотно дома друг к другу. Стал подниматься по одной из улиц справа, чтобы где-нибудь в частных домах искать ночлег.

Смотрю, идет мне навстречу старенький еврей. Еле-еле тянет ноги. Под мышкой у него мешочек, и я сразу определил, что это, наверно, талмуд. Наверно идет на вечернюю молитву, я решил, в синагогу вероятно. Думаю, «я же тоже еврей, евреи когда-то друг другу помогали». Решил попробовать, может быть, он меня, в крайнем случае, в синагоге оставит ночевать. Начинаю вспоминать, как по-еврейски сказать, я уже давно не говорил по-еврейски. Вспомнил, и когда мы с ним поравнялись, говорю ему по-еврейски:

– Добрый вечер, дядя!

Он мне: «Добрый вечер!» – смотрит на меня.

– Скажите, Вы не знаете, кто здесь комнату сдает? Я нуждаюсь в комнате, я только приехал из Ленинграда, – и тут же спохватился, что я глупость сказал.

– Ой, комнату? Подождите, вот у меня здесь сестра, вот ее дом вот тут. Она все время комнату сдает. У нее сейчас жильцы выехали, свободная комната. Вот я сейчас к ней пойду – и поворачивается обратно в гору еле-еле, тихонечко, так, что мне даже неловко стало, и идет туда. Подходим к дому, а дом на противоположной стороне. Он говорит:

– Подождите, я зайду, узнаю.

Переходит улицу – улица узкая и заходит в дом. Курсирую напротив дома и думаю: «Зачем, вообще, я говорил про Ленинград?»

Его все нету, нету, нету, не выходит он. Я уж понял. Смотрю, в окно кто-то выглянул и разглядывает меня. Потом из-за забора голова поднялась – смотрит на меня. Потом из калитки вышел мужчина молодой и не смотрит на меня. Пошел по противоположной стороне улицы, как будто я его не интересую, но, смотрю, косит глаза. Я понял. Что из этого ничего не выйдет. Старика все нет и нет. Время идет, я прогуливаюсь, потом, смотрю, вышел. Вышел, спускается, бормочет что-то. Я к нему. Он бормочет:

– Черт ее знает. Говорит, что сдала кому-то. Черт ее знает, кто ее знает. Говорит, что сдала кому-то. – Тон недовольный, то ли на нее, то ли на меня. Я не отстаю, надеюсь, что он вспомнит про синагогу. Я так был уверен, что он идет в синагогу. Говорю

– Так что ж вы мне посоветуете? Где мне переночевать хоть сегодняшнюю ночь? -

– Подождите меня. Вот здесь Мошке живет.

Там видна сапожная мастерская. Окно, дверь, а поскольку улица идет с горы, то окно почти на уровне тротуара.

– Подождите, может быть, Мошке подскажет – и заходит туда.

Продолжаю курсировать около этого сапожника. Старика нет и нет. Стало темнеть. Там быстро темнеет. Пусто стало, ни одного человека нет на улице. Наконец открывается дверь и выходит Мошке. Выходит, на меня ноль внимания, начинает закрывать ставни. Ставни, значит, изнутри запираются. Я подхожу к нему.

– Скажите, сюда заходил старичок, он обещал мне квартиру.

– Никто ко мне не заходил. Не знаю никого.

– Как же не заходил? В эти двери вошел.

– Ху! Давно ушел уже.

– А куда он ушел? Там, наверно, выход есть.

И всё, потерял я старичка, и этот ушел, с той стороны двери закрыл. Я остался на улице, темно. На юге темноту можно нащупать, прямо, такая она густая. Никого кругом, я один. Что делать?

Пока я так стою, в это время вдруг зажглась лампочка напротив, сама по себе. Открываются большие двери и выходят люди. Сразу понимаю, что это из кино, люди выходят с последнего сеанса. Я сразу дернулся, кого-нибудь схватить, у кого-то переночевать, но сразу опомнился: «А я кого-нибудь взял бы с улицы? Кто меня возьмет? Как это так, ночью? Это же сталинское время». Остановился. Кучка людей вышла, и не стало их, двери закрылись, лампочка погасла. Всё. Теперь уже я остался один. Но я же встал в 6 часов утра, всё время на ногах, устал. Смотрю напротив следующий дом за кинотеатром, крылечко и там скамеечка. Сел на скамеечку и думаю: «Вот здесь я и переночую». Пожалел только, фуфайки со мной нет». Тепло, правда. Сел на скамеечку, прислонился и уже начал засыпать, дремота меня охватила. Вдруг услышал колотушку сторожа, где-то далеко. Ага, значит, сторож тут охраняет. Ну, думаю, пусть себе, как вдруг, рядышком колотушка. Значит, он обходит вокруг и скоро дойдет до меня. Увидит мужчину. Молодой мужчина сидит, а может он в дом залезть хочет или дежурит, пока другой залез. Даст свисток и сразу милиция прибежит. Меня поведут, паспорт у меня такой, лагерный, придется ночевать в милиции. В милицию мне совсем не хочется. Подымаюсь, надо уходить от сторожа. Быстро вышел и пошел вниз. Куда же идти? Везде все закрыто. Иду-иду, все дома закрыты, нигде ни огонька. Тут я вспомнил, что днем я видел степь. Дай-ка, – думаю – я выйду в степь. Там никого нет. Там где-нибудь на кочке прилягу и переночую. А утром рано я пойду в город. Там-то никто ничего не заподозрит. – Пошел правой стороной. Темно, во всех домиках ставни закрыты. Когда, по моим расчетам, осталось два домика до степи, из подворотни вылезает пес, большущий-большущий. Без лая становится посреди дороги. Тротуар узенький. Думаю: «Мало ли чего он встал?» Делаю один шаг к нему, как он на меня «р-р-р». Голос хриплый, страшный и шерсть у него поднялась, я заметил. В начале истории я рассказывал, как я встретился с двумя собаками. Но там я был в ватнике, брюках ватных, с палкой в руках. Там я не боялся, я палкой мог убить их, а тут я в легких штанишках. Схватит, если не за ногу, так штаны оборвет. Что я буду делать в рваных штанах?

– Нельзя? – говорю – Не надо, я назад. – Пячусь назад от него. Смотрю, он стоит, следит за мной. Я ушел, ушел, ушел прочь от него. « Боже мой! Такой пес схватит зубами, так пропал». Пошел назад и думаю: «А куда я иду? Может быть, он меня не пропускал около своего дома? « Перехожу на другую сторону улицы, и тихонечко, почти не дыша, иду назад, в степь. Иду-иду, и только я поравнялся с тем домом, как та же собака выбегает на мою сторону улицы, и на меня уже не один раз «р-р-р», а два раза «Р-р-р. Р-р-р», дескать «Что я с тобой здесь, шутить собираюсь?» Да так зло, что я тут сдрейфил по-настоящему.

Черт меня дернул снова идти сюда, вижу, собака действительно готова схватить меня. Снова начал пятиться назад. Собака сделала два-три шага за мной и остановилась. Я ушел и был рад, что избавился от этой собаки. Не дай бог порвала бы на мне все. Куда же идти? Стоять на улице нельзя – вокруг домики, кто-то может увидеть стоящего человека. Может быть, он что-то замышляет. Идет это другое дело. Я решил двигаться. Иду в сторону Ленинской и сам себя успокаиваю: «Леня, не дрейфь, не такие вещи у тебя были. Были похуже. Ты сегодня сыт, вкусно поел, тепло». Так я сам себя успокаиваю и подымаюсь в гору по улице Ленина. Иду и думаю, что мое положение сейчас лучше прежнего. Вижу, впереди вроде бы что-то светлеет. Как будто свет какой-то. Думаю, что же это может быть. Посмотрел направо, налево – темно, а там точно свет. Думаю. Что же это? Если бы там была лампочка, столб, я бы видел лампочку. Откуда свет там? Подхожу ближе и вижу крылечко. От дома два столба на тротуар и навес. Значит лампочка с другой стороны, поэтому я ее не вижу, а вижу только ее свет. Что же там может быть? Подхожу ближе и решаю «Наверно отделение милиции. Там дежурный. Думаю – перейду на ту сторону и оттуда посмотрю, что там написано». Перехожу и вижу табличку «Гостиница». О гостинице я не думал, поэтому и не пытался ее искать. Откуда у меня деньги на гостиницу? Денег-то у меня «кот наплакал». Поскольку я так измучился, устал за день, и раз уж оказался у гостиницы, – дай – думаю – зайду. Захожу в фойе. Слева две ступеньки вверх и окошко. Там женщина сидит. Говорю, еще причину объясняю ей

– С поезда. Приехал поздно. Сколько у вас стоит ночь переночевать? –

Она говорит:

– Только с условием, что Вы будете одну ночь. Завтра совещание сельскохозяйственных работников. Все места заняты будут. Я предупреждаю Вас – только на одну ночь.

Я сам себе думаю «Боже мой! Да у меня денег таких нет. Чтобы больше одной ночи оплачивать». Говорю: – Давайте одну ночь, мне больше не надо.

– Давайте паспорт.

Даю и думаю: «Ну, сейчас посмотрит – «Паспорт выдан на основании справки оттуда-то». Нигде не прописан, а у них связь с милицией. Но, она взяла паспорт, заносит в книгу.

– Платите рубль. – Вынимаю и плачу рубль. Она позвонила, идет женщина из коридора. Она ей говорит:

– В палате такой-то там место одно. Одну ночь.

Женщина мне:

– Идемте –

Иду по коридору. Дорожка ковровая. Я давно по этим дорожкам не ходил. По сторонам белые двери, белилами крашеные. Я давно не видел таких интерьеров. Она открывает одну из дверей, зажигает настольную синюю лампу. Полумрак, большущая-большущая комната, заставленная кроватями. Везде спят. Она вынимает из шкафчика свежее бельё. Иду за ней меж кроватей по дорожкам. В самом краю одна свободная кровать. Кровать с хорошими пружинами, хороший тюфяк. Она стеллит чистые простыни, кладет две подушечки, пикейное одеяло.

– Пожалуйста – и уходит.

Рядом тумбочка стоит. Снимаю с себя одежду, кладу в тумбочку. Деньги под подушку, и как залег, так я только помню свежесть чистого белья. Я отключился.

Сколько проспал, не знаю. Ничего не снилось. Вскочил утром. Вся комната залита солнцем, окна раскрыты.

Нигде ни души, все кровати застелены, я один тут. Только я стал осматриваться, ко мне подходит женщина:

– Извините, пожалуйста, меня не предупредили. Вы опоздали, да? Я на смену пришла, я не знала. Я подходила к вам три раза. Вы так крепко спали. Я не знала, будить вас или нет. –

Я говорю: – Нет, нет – а сам думаю про себя «Опоздал ли я? Никто меня нигде не ждет, никому свидания я не назначал. Но может быть куда-то я, действительно, опоздал?»

– Сколько сейчас времени? –

– Третий час –

«Ай-яй-яй! Третий час. Это ж после обеденного перерыва. Я ж не успею до конца рабочего дня». Взял полотенце, пошел умываться. Помылся, подошел к кассе, взял свой паспорт и вспомнил, что ел я вчера утром в 11 часов. Сейчас уже четвертый час. Значит, я уже вторые сутки голодный. Это опасно, я решил, все-таки поесть. При гостинице кафе. Захожу, ни единой души. За прилавком женщина. В буфете столько добра, что у меня глаза разбежались. Булочки сдобные, молоко, яйца. Чего там только не было? Я стал выбирать, что посытнее и что подешевле. Как я уже говорил, цены дешевые меня поражали там. Поел и не отказался от свежей булочки и стакана кофе. Вкусно поел и вышел в город. Смотрю, да, вторая половина дня уже идет. Видно, что люди уже наработались, набегались. Рабочий день в разгаре, куда же мне идти? Куда идти устраиваться? Через два часа закончится работа на предприятиях, и я опять буду думать о том, где переночевать.

Скрепя сердце, я направился обратно в тюрьму. Манило меня объявление о предоставлении общежития. А, куда идти? День-то к концу идет. Пошел быстрым шагом в тюрьму, где требуется рабочая сила. Когда я стал подходить к высокому забору, ноги отказывались идти. Только осознание безвыходности заставило меня двигаться. Еле-еле я шел вдоль забора в гору. Подошел. Обыкновенные, большие тюремные ворота, калитка, окошечко. Подошел, встал. Не знаю, как я поднял руку и нажал кнопку? Никакого эффекта, никто не открывает. Постоял, еще раз нажал. Уже подольше палец на кнопке держал. Никто не открывает. Тогда я уже стал звонить настойчиво, жать кнопку вовсю. Результат тот же. Притронулся к калитке – она открылась. Массивная, коричневая, как в тюрьмах бывают. Смотрю, открытая калитка, никого нет. Перешагнул порог и очутился под аркой. Иду этой аркой, никого нет. Значит, тут охраны нет. Вышел в о двор. Передо мной стоит четырехэтажное здание, торцом ко мне. Все окна зарешечены. Слышу голос:

– Браток, будь другом, подойди! – Это из-за решетки. Заключенный. Я к нему подошел.

– Дай, браток, закурить –

Говорю:

– Тебе не повезло, как и мне не везет. Не курящий я – выворачиваю свои карманы. Они у меня совсем пустые. – Поверь, дружок.

– Верю, верю.

– Ты мне скажи. Где тут мастерские, завод, на работу принимают?

– А-а, вон там – показывает на то здание, из-под арки которого я вышел.

Я направился туда. Подхожу к лестнице. Блестит лестница. Чистенькая, новенькая, перила покрашены. Подымаюсь на второй этаж. Поднялся, сал перед дверью с надписью «Отдел кадров». Стою и думаю – идти сюда или не идти. Напоминаю, тогда был закон, по которому увольняться работник не имел права. Отдал документы и всё. Тогда, как захочет администрация, уволить или нет. Открыл дверь и вздрогнул. Видно, заметил это и тот, который сидел там за столом. Дело в том, что, как только я открыл дверь, тут же стол сразу. За столом сидит большой дядя в форме МВД. Меня поразило то, что стол стоял сразу у двери, я этого не ожидал. Я только мог войти. Комната сама большая, и везде там дела, кругом по полочкам. Видимо, и делами заключенных он ведал. Чтобы посторонние не заходили туда, они не отгородили, как это обычно бывает, видимо, недавно у них началась эта работа, а поставили стол вплотную к двери. Очевидно, и он заметил, что я вздрогнул, увидев его форму.

Обращаюсь к нему:

– Я по вашему объявлению. Вам требуются рабочие?

– Да, требуются.

– Слесарь я.

– И слесари нужны.

– Вы обеспечиваете общежитием?

– Да, а как же? В объявлении сказано.

Ну, о чем же мне еще говорить? Надо вынимать паспорт и оформляться. Но, что-то мне не дает. Что-то мне не хочется. Я говорю:

– А посмотреть ваши мастерские можно?

– Можно.

– Где они? –

– Спуститесь с лестницы и направо.

– Надо, – говорю, – сходить в цех – и вышел. Вышел, спустился по лестнице, открыл дверь. Захожу, передо мной стеклянная стена. За стеклом вижу большущий цех. Открываю дверь, вхожу. С правой стороны большие окна, зарешечены. Свело кругом. День солнечный, да и окна огромные. Вдоль окон идет верстак, длинный, широкий. На нем укреплены тиски. Посреди цеха стоят станки, фрезерные, токарные, других целый ряд. Но, что меня удивило – цех большой, оборудование – ни единой души нет. Где люди? Продвигаюсь вперед. Когда прошел половину, а цех длинный, широкий, вижу вон там впереди, кажется, кто-то на сверлильном станке работает. Иду к живому человеку. Подхожу – рабочий сверлит чугунные детали. Я ему говорю:

– Что, браток, работаем?

– Он мне угрюмо отвечает:

– Работаю, а ты, что? Тоже хочешь работать?

– Да, конечно. Хочу устроиться?

– Куда ты лезешь? Куда ты лезешь? Ты что? Из лагеря, наверно?

– Ну, да. Из лагеря.

– Конечно! На кого ж они могут рассчитывать, сволочи? Только на нашего брата.

Я говорю:

– А в чем дело?

– Тут сумей сначала заработать, а потом получить деньги. Я второй месяц работаю – ни копейки не получил. Они, видишь ли, перешли на хозрасчет. У них нет денег в банке, а я виноват. Так, что мне, опять идти воровать? – он мне говорит.

А у меня денег-то у самого нет. Я ведь, думал, как я проживу до аванса? Если бы я ел хлеб с водой, и то мне не хватило бы, потому, что до аванса две недели. А тут, я слышу, и денег не платят.

Не успел он договорить, как откуда-то появился человек, мастер, как я понял, и на него:

– Ты, что контрреволюционную пропаганду распространяешь здесь? Ты, что хочешь опять за решетку? Это я тебе устрою. Ты чем занимаешься? Почему разговариваешь?

Меня не удивило так, то, что он кричал на этого рабочего, как то, как этот рабочий втянул голову в плечи, ни слова не ответил, и продолжает сверлить испуганно. Меня это поразило. Я не думал, что так запуганы на свободе. В лагере и то огрызались начальству. А тут?! Ведь он же правду говорит. Он же не врет о том, что он денег не получает. А тут мастер накричал, и он замолчал. Мастер пригрозил лагерем и ушел. Смотрю, куда он ушел. Оказывается, его место на антресолях, наверху, за стеклянной стеной. Оттуда все видно как на ладони. Помню, в Ленинграде когда-то давно, я работал на заводе Шульца, там тоже так устроено было. Тут сачковать нельзя будет, все у мастера на глазах. Он видит каждого. Он видел, как я вошел, как подошел к рабочему. Понял, что ничего хорошего тот не скажет, и объявился здесь. Всё, больше мне здесь делать нечего, больше он мне ничего не скажет. Он отвернулся и сверлит. Пошел от него дальше, вижу поворот налево и тоже цех. Захожу туда, иду, нигде никого нет. Впереди стоит кто-то у тисков. Он меня не видит, смотрит в другую сторону, что-то делает. Вдруг слышу какой-то голос, кому-то что-то говорят. Стал прислушиваться – ой, подожди. Это ж мне говорят. Говорит именно тот, кто стоит лицом к стене, не глядя на меня:

– Браток, не лезь. Сунешь сюда голову, попадешь, как и мы. Тут ничего не заработаешь и денег не платят. – Чтобы его не подводить, я прохожу мимо, не подходя к нему, но слышу его слова:

– Не лезь сюда, не лезь.

Прохожу мимо, больше никого не видно. Дальше прохожу в литейный цех. Тут вижу троих. Видимо, мастер и двое подсобных рабочих делают опоки. Грязные, пыльные. Это мне не подходит, потому, что грязь. Не имея сменной одежды, без дома, где я буду стирать? Этого мне не хотелось. Тут уже я не стал разговаривать и вышел во двор. Вышел и стал, что делать? День кончается. Где я буду ночевать сегодня? Что делать? Не знаю, как я снова поднялся по этой лестнице? Все кричало во мне против: «Не ходи, не лезь туда!» Но где же жить? Что мне делать? Пятый час идет, работа на заводах окончена, а в дом меня никто не пустит, в этом я убедился. Поднимаюсь снова на второй этаж. Справа от дверей отдела кадров стоит скамеечка, я присел на нее. Сколько я сидел с опущенной головой не знаю? Не мог решиться. Вдруг слышу топ-топ-топ-топ. Кто-то спешит по лестнице, торопится. Когда он повернул на второй этаж, я увидел парня моего возраста, в сапогах. Спешит, на ходу у меня спрашивает:

– Где отдел кадров?

Говорю – здесь.

Он хотел открыть дверь, но посмотрел на меня:

– Ты что, поступаешь сюда?

Я говорю ему – садись – и рассказал ему то, что увидел на этом заводе – не знаю, что делать.

– А ты общежитие смотрел, какое? –

Говорю – нет, про это я не спрашивал.

– О, погоди. Я зайду к нему. Узнаю адрес общежития, и мы вместе пойдем.

– Хорошо.

Он заходит, и через короткое время выходит с адресом.

– Пойдем, посмотрим. Знаешь, бывают какие общежития. Я уже, слава богу, разные видел.

Мы отправились смотреть общежитие. Вышли, у прохожего узнали, где нужная улица. Она оказалась недалеко от завода. Идем по улице к общежитию завода.

Подошли, видим большой дом. Видимо, в прошлом дом какого-нибудь кулака или торговца. Судя по декору крыльца, окон, видно, что дом когда-то был богатым. Но сейчас парадное забито досками. Калитка, ведущая во двор, висит на одной завесе, да и сама завеса настолько истлевшая, что опасно ходить. Друг на друга смотрим,

– Номер дома этот? Значит, здесь.

С осторожностью прошли через калитку во двор, и опять стали в недоумении. Справа то, что когда-то было сараями. Сейчас это завалившиеся с проваленными крышами строения. Обходим здание, видим, что там есть какая-то лестница, ведущая на второй этаж. Но лестница без перил и ступеньки сгнившие. Не может быть это входом в общежитие. Но видим, что другого входа нет, значит, это и есть вход в общежитие. Очень осторожно, чтобы не провалиться, мы стали подниматься на второй этаж. Поднялись, открыли дверь и очутились в темноте. В темноте справа я нащупал дверь. Открываю, и оказываюсь в каком-то чулане. В свете, проникавшем через маленькое окошко, вижу старые ведра, вещи, матрацы. Не здесь, выхожу. Тут он говорит:

– Подожди, я нащупал, вот дверь.

Мы входим. Да, это и есть общежитие. Низкий потолок, стоят койки без постельного белья, грязные матрацы. Окна раскрыты, где-то вообще стекол нет, а где-то и рам нет. Стоит стол, за столом четыре человека играют в карты.

– Здравствуйте ребята! – говорим мы.

– Здорово-здорово, давай садись. Карту дать?

Я говорю – на карту-то надо заработать, а мы еще не заработали.

– А, так ты хочешь здесь заработать? А, ну-ну, зарабатывай, зарабатывай.

– Где же у вас комендант? –

– А зачем тебе комендант? Коменданта ему. Будет тебе комендант. Тебе что, устроиться надо? Занимай место и всё.

Как вам это нравится? Нам это не понравилось. «Занимай место». Грязные тюфяки, ломаные койки – шалман, хуже, чем в лагере.

– Придет, – говорит, – комендант. Пока занимай место.

Это нас не устраивает. Мы с другом поворачиваемся и уходим на улицу.

– Вот, – говорит, – почему я тебя сразу спросил, видел ли ты общежитие или нет. Потому, что вот видишь, какие бывают? Поживи здесь! А я уже пожил.

– Кто ты такой? –

Оказывается: он уже освободился год тому назад. Уехал в Донбасс. Устроился там работать в шахте. Зарабатывал семьсот рублей. Я говорю:

– Ты что?! Зарабатывал семьсот рублей? И ты ушел оттуда?

– Ай, ты, – говорит, – наивный парень, я вижу.

– Ну, конечно. Ты говоришь – семьсот рублей. Я бы на 400, на 300 согласился бы работать.

– Ты знаешь, что такое шахта? –

Я говорю:

– Знаю, знаком с шахтами. Но семьсот рублей?

– Так вот милый мой. Семьсот рублей мне начисляли. Из этих семисот рублей я должен был десятнику отдать триста. Он мне говорил, что он дает там еще начальнику участка. Значит, у меня из семисот остается только четыреста, а высчитывают у меня подоходный, малосемейность и заем на все семьсот. Что мне остается? Не больше трехсот мне оставалось. А работа, ты знаешь в шахте? Грязный вышел и пошел в общежитие. Вот тебе наше общежитие шахтное в Донбассе. Как получка, так общий стол, и попробуй, откажись участвовать в попойке. Все то, что у тебя осталось, уходит на попойку. А потом, если ты всё же сберег что-то, так у тебя могут вытащить это. Если ты идешь в шахту, забирай все свое. Хуже чем лагерь. И мне надоело. Я еще нестарый человек, я хочу обзавестись семьей. Я хочу жить, а тут ведь никакого выхода нет. У нас разговор шел, там под землей, когда мы работали, что в Мелитополе есть большие сады и там нужны люди. Там можно заработать и, представляешь себе, фрукты? Где ты был в лагере? –

– На Воркуте.

– Ну, вот! Север. Фруктов не видел? И я не видел. Из лагеря как пришел, сразу в шахту. Так, что я? Живу и закопан целый день в шахте, а имею я от этого шиш. Вот, я просчитал так и приехал сюда.

– Погоди, а как же ты рассчитался? Как тебя уволили?

– Ха, как меня уволили? Это не так просто. Пришлось устроить телеграмму, якобы у меня здесь больная мать. Подал заявление десятнику. Десятнику надо было монеты заплатить, и они обтяпали это дело, меня отпустили. И вот я приехал сюда. Да, кстати, – говорит, – где ты ночевал? Ты вчера приехал, а где ты ночевал?

Рассказываю ему, как бродил, как попал в гостиницу.

– Ну, так идем в гостиницу. Надо же переночевать, уже стемнело.

Я говорю – прежде всего, нет смысла. Меня предупредили, что сегодня мест не будет, там совещание сельскохозяйственных работников.

– Да ну, мало ли что. Могут быть.

Ну, я пошел с ним. Думаю «Это еще рубль, мои копейки таят». Когда мы подошли, видно было, что в гостинице народу полно. Местные партийные, сельскохозяйственные работники. Там уже расставляют койки в вестибюле. Он все-таки подошел к кассе. Там ему:

– Вы видите, что делается? Мы не можем обеспечить людей наших, что из района приехали.

Он вышел на улицу. Мне говорит:

– Слушай, а ты в доме колхозника был? –

Я первый раз слышал о доме колхозника.

– О! Пойдем, там наверняка будет. – Тут же спрашивает прохожего и тот указывает нам

куда идти. Идем, темнеть стало. Подходим, видим такой же дом, как и общежитие. Видно, что когда-то это был богатый дом с крылечком, но вход тут есть. Входим в парадное, нас встречает человек:

– Вам что?

– Переночевать.

– Куда переночевать? Видите, я по комнатам не могу распределить, завтра базарный день. Нет у меня мест. Видите, где спят. – Всё. Вышли и сразу во двор. Может быть, там где-то место найдем. А там, лошади, волы, телеги, арбы. Стали обходить, смотреть, но нигде ничего не находим. На телегах увязан груз, лошади жуют сено. Слышим голос:

– Хлопцы! Что вы там ищите? – Обернулись. На телеге сидят два мужика, едят сало с помидорами и хлебом, и обращаются к нам:

– Вы что, ребята?

– Да мы вот переночевать хотим. Ищем где бы прислониться.

– А вы что, приезжие? Наверно из тюрьмы?

– Точно.

Всё так просто, все так знают заранее всё.

– Точно, из тюрьмы. Приехали вот устраиваться.

– Нашли место, куда ехать устраиваться. Хлопцы! Где вы тут устроитесь? Нигде. Что вы тут заработаете? Хлопцы, езжайте с нами, в наше село. Ей богу, вам лучше будет. Может, в примаки пойдете. Вон Галина. У ней есть и корова, и поросята, и дом большой.

Второй говорит:

– Погоди, у нее же мужик есть.

– Да нет уже. Его посадили.-

Разговор мне очень нравится, по душе прямо.

– Хлопцы, ей богу, вам другого выхода нет. Поедемте с нами, хоть сразу хозяйство будет. Ну не Галина, так Татьяна. А чем плохая женщина? Она двоих вас примет.

Тоже походит.

– А если хотите невесту, тоже невест хватит. Едемте с нами.

Мой товарищ говорит:

– А какого вы села? –

– Василевка –

– Василевка? А там такой-то живет?

– Да, есть. А ты его знаешь? –

– Знаю.

– О, видишь, знакомый даже есть. Ей богу, ребята! Едемте с нами, тут вы ничего не найдете. –

Я говорю:

– Утро вечера мудренее. Вопрос будем решать утром, а сегодня надо где-то переспать.

– Переспать? Сейчас. Вот кривой черт, как это мест нет? Сейчас.

Поднимается, бежит к хозяину. Выходит оттуда:

– Давай, хлопцы.

Заходим в помещение – «топор вешай». Кругом люди, переступаем через спящих. Храп идет вовсю, воздух спертый. Тут хомуты, люди лежат. В общем, перешагивали-перешагивали, завел он нас в какой-то куток.

– Хлопцы, одна постель, только.

Это он называет «постель». Кровать с сеткой вытянутой и провалившейся вниз. Лечь туда вдвоем никак нельзя. Если бы сетка была натянута, то еще можно было бы лечь, но там яма. Но, куда нам отказывать? Ладно.

– Платите 20 копеек.

Это нам «по карману», по 10 копеек с человека. Никакой постели, только грязный тюфяк лежит. Но, что же делать? Снимаем обувь. Пытаемся лечь вдвоем – никак. Решаем лечь «валетом».

Был ли это сон или дремота какая-то? Черт знает, что. Мне кажется, что я вообще не спал, и тут же подъем. Только стало светать, мужики стали подниматься, и на рынок. Они раньше легли. Встали и мы. Голова трещала ужасно. Посмотрел на своего приятеля – у него мешки под глазами.

– Ночь не спал? – Он на меня посмотрел, говорит:

– Ты не лучше.

Разбитые, с головной болью мы вышли во двор. Подошли к нашим знакомым. Они уже тоже встали, запрягают. Договорились с ними так: они сейчас едут на базар. В пять часов вечера они будут уезжать. Мы же попытаемся походить днем, поискать. Если у нас ничего не получится, мы вернемся к ним и поедем с ними в село. Так и порешили.

Вышли на улицу. Он говорит:

– Пойдем, поищем сады колхозные. Там был большой колхоз «Вознесение». Спрашиваем прохожих куда идти. Нам говорят:

– Вон, видите на пригорке? Вот это усадьба. В степи на пригорке мы увидели усадьбу. Нам показалось, что это очень близко. Мы пустились в этом направлении. Солнце печет вовсю. Идем, разговариваем. Он рассказывает о своей жизни. Так незаметно мы прошли 12 километров и увидели дом центральной усадьбы. Прежде всего, нас поразили сады. Я в жизни этого не видел. Новенькие, идут в ряд деревья, далеко-далеко, как в струнку натянутые. Цветут, во цвете. Черешня уже появилась спелая. Кругом рай земной. Чистота, аккуратность, кругом сады. Он говорит:

– Вот здесь пожить, подышать этим воздухом. Это же рай!

Заходим во двор этого дома. Две скамеечки при входе, чисто кругом. В передней тоже чистота. Слышим, кто-то стучит на машинке. Открываем дверь, секретарша печатает. Говорим:

– Нам нужен отдел кадров. Мы поступать хотим.

– А его нет. Он сейчас в городе.

– Скажите, а принимают рабочих здесь?

– Да, принимают.

– А кто есть помимо отдела кадров?

– А у нас он в одном лице. Он же управляющий, он же отдел кадров, он все один успевает. Сейчас он в городе, но должен скоро приехать.

– Нам что, ждать? Мы можем надеяться?-

– Да, да, рабочие нужны.

Поговорили так и вышли. Только мы вышли во двор, как к нам подошли две девушки. Лет семнадцать- восемнадцать, и такие хорошенькие, свеженькие, молоденькие.

– Хлопцы, вы до нас на работу?

– Да, девчата, мы к вам.

– Ой, хорошо, ой, хорошо! У нас хорошо здесь. Нам будет с кем ходить в кино, а то мы боимся одни ходить.

Они упрашивают нас, а меня удивляет. Девушки такие молоденькие. Неужели они не видят, что мы против них старики. А они хотят с нами в кино ходить. Им в кино хочется. Спрашиваю:

– Девушки, а где вы живете? Какие условия в общежитии?

– Пожалуйста, пошли снами. – Говорят они по-украински, певуче. Ведут нас, подходим. Открытые окна.

– Вот, живем здесь.

Хорошая комната, две кровати, на столе букет сирени, стулья. На постели подушечки одна на другой, третьей. Наволочки вышитые, простыни вышитые. Видимо это они уже сами сделали.

– Ну, это вы девушки так живете, а как же парни?

– Тоже так. Вот у них второй этаж. По два человека. У них хорошо.

Общежитие нас вполне устраивает. А день теплый, хороший, воздух свежий.

– Девушки, а как столовая?

– Идемте, хлопцы, в столовую. Вон наша столовая.

Новый дом, рубленный. Открываем дверь, заходим, и нас поражает чистота. Пол был также чист, как и стол. Стол, как и пол, дощатый, беленький. С двух сторон длинного стола скамейки. Кругом чистота. Пока мы ведем разговор, открывается раздаточное окно. Оттуда выглядывает женщина, более старшего возраста. Глаза у нее тоже блестят, дородная. Девушки обращаются к ней:

– Тетя Маша! Это хлопцы на работу к нам поступают, спрашивают как тут столовая, как кормят?

– Ну, пусть и попробуют, как кормят. Идите девушки, подайте нашего борща.

Это как раз кстати – мы не ели ничего. Нам подносят две тарелки украинского борща, такого, что слюнки текут.

– Извините. Хлопцы, хлеба не осталось. Должны привезти. Тогда одна из девушек говорит:

– Сейчас, у меня есть хлеб.

Побежала к себе и притащила хлеб. В общем, нас принимают, как дорогих гостей. Мы сидим, едим, а девушки сидят рядом, смотрят нам в рот и уговаривают:

– Тут хорошо, хлопцы, оставайтесь здесь. Мы поели.

– Извините, – говорит тетя Маша, повариха, – второго у нас уже нет.

Я говорю, сколько с нас следует за это?

– Да ну, что вы? Ничего за это не следует. Это осталось от обеда у нас.

– Ну, хорошо. А. вообще-то, сколько это стоит? Оказывается, копейки, и второе блюдо недорогое. Мы, вдохновленные, выходим из столовой и говорим:

– Слушай, даже если мы здесь заработаем, ну, двести рублей и то хорошо. Ты подумай, там фрукты начнутся, ягоды.

В таком хорошем настроении, что, наконец, мы сможем отдохнуть. Девчата за нами. В это время, слышим стук мотора.

Он:

– Там двигатель. Пойдем, зайдем.

Там двигатель «Прогресс» работает, качает воду. Один рабочий доливает масло.

Он обращается к нему:

– Слушай, как тут?

– Да ничего, работаем. –

– А вам нужен еще сюда человек? –

– Конечно, нужен. У нас нет сменного, без выходных работаем –

– О! Я этот двигатель знаю, как свои пять пальцев.

– Ну, давай. –

Друг рад, что он сразу станет не где-нибудь, а с мотором работать.

Дело идет к вечеру. Управляющего еще нет, но он должен приехать. Всё говорит за то, что всё это нас устраивает, и мы остаемся здесь. Тогда я говорю, что если нас примут, то завтра пошлют на работу. Надо вещички привезти, а чемоданчики наши на вокзале. Девчата подсказали, что какая-то машина идет в город. Мы вскочили в кузов и поехали. Машина как раз ехала в сторону вокзала. Подъехали почти к самому вокзалу. Слезли, вошли в камеру хранения, забрали чемоданчики и отправились назад. Солнце было уже в самом зените, пекло вовсю. С чемоданчиками уже чувствовалось, жарко, устали.

Издали я заметил, в степи стоит лошадь с плугом. Голова лошади опущена вниз. Говорю:

– Слушай, я уж давно наблюдаю, лошадь стоит, а пахаря нет.

– Я сам это приметил. Сколько времени идем, а пахаря все нет.

Ну ладно, мало ли, что. Наконец приближаемся к усадьбе. Справа частные домики. Видим, женщина наливает воду поросятам. Мы к ней:

– Дайте попить. – Пить хотелось ужасно.

–Ой, милые мои хлопцы, извините меня. Мы воду-то пьем из криницы, а эту только поросятам. А с криницы я еще не принесла, ни капли воды нет. Хлопцы, может, хотите молока холодненького?

– Ну, дайте молока.

Она тут же в погреб и наливает нам две кружки молока. Выпиваем молоко. Она:

– Вы куда?

– А мы вот поступать к вам. –

– Да-да, тут принимают, люди нужны.

Говорю:

– Сколько платить вам за молоко?

– Какое платить? Вот, будете работать здесь, будете у меня брать молоко и будете платить.

– А сколько вы берете? –

– Ну, мы с вами сговоримся. Не дорого беру. –

– Всё, хозяюшка, считайте, что мы у вас будем брать молоко –

Стали приближаться к усадьбе. Смотрим, на скамеечке сидит дядя.

В домотканых штанах, в белой рубахе, соломенная шляпа с полями, босой. Подходим, здороваемся. Он отвечает нам. Ставим свои чемоданы на скамеечку. Ноги, я смотрю, у него: одна нога, наверно, больше наших четырех вместе, руки – здоровый мужик. Он обращается к нам:

– Вы что, хлопцы, не на работу сюда?

– Да, на работу.

– Вы что, одурели или очумели? –

– А что такое? –

– Кажись, на вид вы городские хлопцы, а куда вы лезете? Что тут за работа для вас? Ну, хорошо. Вы я вижу, из лагеря.

– Да, из лагеря.

– Вас манят фрукты свежие? Так вы же подумайте, вы же не глупые хлопцы. Фруктов в городе навалом, копейки стоят. Вам скоро надоедят эти фрукты здесь, а жить то на что будете? Одними фруктами же не живут.

– А вы как здесь живете?

– Ну, я! Я давно отсюда бежать хочу, да вот у меня хата моя, семья, дети, огородик. Вот, что кормит.

– А сколько вы получаете? Это ваша лошадь?

– Да моя. Я пашу.

– Сколько вы получаете?

Он назвал такую сумму, что я ужаснулся. Если он такой работник, собственно сельскохозяйственный работник, он и пахать может, он и сеять может, он и другие работы делать, и такие деньги зарабатывает, так, сколько ж мы здесь зарабатывать будем?

– Так это ж, хлопцы, поймите. Ну, лето вы проживете, а к осени, кто вас кормить будет? Столовая закрывается, работы нет, деньги даром не платят. Ну, может, в общежитии вас оставят, а работать где, жить-то на что будете? Вы же не первые. Тут каждый год к нам приходят такие как вы, которым податься некуда, а потом бегут. Так вот сейчас, весной, ещё можно где-нибудь работу найти, а осенью где найдете?

Я смотрю, этот мужик говорит здраво, без всяких прикрас. И мы как из рая опустились на грешную землю. Настроение наше сразу упало. Так ведь он правду говорит. Что он нам врет, что ли? Настроение упало.– Как – я говорю – управляющий приехал уже? –

– Приехал, вон он там ходит уже.

Мы отошли от него, и девушки сразу к нам:

– Хлопцы! – и видят, что у нас носы опущены, настроение аховое – что, вам этот плетень наговорил? Не слушайте его. Он же не работает. Хлопцы, не слушайте его. Только вот что хлопцы, если вас начальник захочет послать на периферию, вот туда не езжайте, там очень плохо. Там нет столовой, там нет общежития. Там устраиваться надо в крестьянской хате у кого-нибудь. Там и не заработаете, вот туда не идите. А здесь хорошо. Мы с вами в кино ходить будем. – Для них главное кино.

Пока мы разговаривали, показался мужчина. Приятный, лет шестидесяти, в сапогах, френче – форме тогдашних советских партийно-хозяйственных работников. Мы к нему.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Вы что, гастролеры?

Я говорю:

– Нет, не гастролеры. Мы к вам на постоянную работу, а не на гастроли.

– Знаю-знаю, ну, ладно, давайте .

– Нужны рабочие? –

– Нужны.

– Я – говорит мой друг – знаю двигатель прогресс хорошо. Там не хватает одного человека, могу работать на этом двигателе .

– Там нам не нужны работники. Там хватает работников –

– А куда же нам? –

– Вот, если вы работать, давайте документы. Машина идет сейчас, двадцать километров отсюда – Девчата стоят и машут нам – «нет». Мы говорим:

– Нет. Мы хотим здесь, туда мы не поедем.

– Ах, туда не поедете? Как хотите, здесь мне работники не нужны.

Девчата вмешались:

– Иван Петрович! Да вот, ребята …

– Ну, что вы девчата, что? Вам тут скоро делать нечего будет. Отправлю тоже туда. Вы же знаете, здесь все работы сделаны. Скоро здесь делать нечего будет, а там работы вон сколько. Только туда. Поедете? Давайте, вот машина, я задержу ее, она идет туда.–

– Нет, туда мы не поедем.

Он от нас уходит. И мы остались с чемоданчиками у разбитого корыта. А машина завелась, идет в сторону города. Мы раз, и вскочили в кузов. Кончился рай земной.

Машина идет степью, а справой стороны город виден. Ехали-ехали и, вдруг машина делает поворот в степь от города. Мы спрашиваем:

– А куда она идет?

– Она идет на село, куда-то.

– Ой, стучите шоферу, нам слезть надо. – Там постучали в кабину, машина остановилась, мы соскочили. Степь, справа четырехэтажный большой дом, окна раскрыты. Дальше трубы, значит, какое-то предприятие. Мы в этом районе не были. Трубы дымят.

Я ему говорю:

– Слушай, может надо успеть туда, на колхозный двор, чтобы успеть уехать в село – хотя, вы понимаете, что меня это никак не могло устроить, «в село» но, что делать?

В это время мы заметили на телеграфном столбе объявление, белое висит. Подошли: «Консервному заводу требуются рабочие для транспорта. Нуждающиеся обеспечиваются общежитием».

– О! Давай скорей! – Видим, из окон дома выглядывают женщины. Подбегаем:

– Где тут консервный завод?

– А вон он, вот рядом, ребята. Идите скорей, там еще есть отдел кадров. Это общежитие этого завода. – Мы посмотрели в окно. Вот это да! Светлые большие комнаты, три-четыре кровати. Просторно, вот это общежитие. Мы бежим скорей к этому консервному заводу, чтобы застать отдел кадров. Видим красивый забор, хорошо оформленный. Двор, во дворе цветы, клумбы. Двор асфальтированный, чистота, опрятность. В проходной все новенькое. Видно, что все только что построено. Проходим проходную:

– Где отдел кадров? –

– А вон отдел кадров, рядом.

Открываем дверь – мужчина с усиками. Опять форма сталинская. Я в нем сразу узнал еврея.

– Мы, – говорю я – к вам по вашему объявлению. Нужны рабочие?

– Да-да, нужны.

– Скажите, общежитие вы даете? .

– Да, общежитие у нас новое. Мы же работаем всего второй сезон. Общежития нашего лучше в городе нет.

Мы сами видели, что там все в порядке. Тогда мой товарищ спрашивает:

– Ну, а сколько можно заработать здесь?

– Ну, знаете, когда начинается сезон, зарабатывают четыреста, четыреста пятьдесят. А такой, называет фамилию, и пятьсот заработал. – Эти деньги подходящие нам.

– Вот, сейчас, – говорит, – это только начало. Триста-триста пятьдесят вы будете иметь.

Всё, что нам еще надо?

– Как, ребята, согласны? Давайте документы, а то у нас там комендант может уйти из общежитияю

– Согласны. – Он вынимает свой паспорт, у него есть трудовая книжка уже. Я понятия не имел о трудовой книжке, а он уже работал на шахтах. Я подаю свою справку об освобождении из лагеря, паспорт свой. Он забирает, поднимает телефонную трубку, звонит в общежитие и просит вахтера, а там и вахтер есть, попросить коменданта задержаться, он посылает людей. Там ответили согласием. Он нам пишет записку в общежитие, выдает пропуски на завтра, утром к семи часам на работу. Как видите, никаких отпусков, отдыха после лагеря не полагается. Получив все это, мы с другом выходим радостные, удовлетворенные. Неожиданно мы получили то, о чем не мечтали. Приходим в общежитие уже с парадного входа. Там тоже впереди цветы, клумбы. Заходим, сидит вахтер, ключи висят на стене за шкафом. Мы ему показываем. Он говорит:

– Сейчас комендант подойдет. – Тут же комендант приходит, забирает нас. Берет ключ, ведет нас на второй этаж, комната восемнадцатая, открывает комнату. Стоят четыре кровати. Хорошие, новые кровати, с натянутыми пружинами. Тюфяки чистенькие, новенькие.

– Постельное белье, – говорит, – сейчас вам выдам.

– Кто здесь живет?

– Пока никто. Вы вдвоем будете пока. Потом будет вас четверо.

Мы идем с ним в кладовку. Он выдает нам две простыни, две наволочки и пикейное одеяло.

– Будете уходить, ключ отдавайте вахтеру.

Мы с другом очутились в таком чистом светлом помещении, начинаем стелить кровати. Я выбираю ту, что около стены. Окна открыты. Постелили, сняли обувь, легли на кровати, руки под голову, и в блаженстве с ним разговариваем:

– Вот ведь, видишь, как получилось хорошо. А то в примаки идти куда-то. Дико.

Вот мы с ним удовлетворенные разговариваем, и в это время открывается дверь и заходят четыре хлопца, молодых, здоровых.

– Здравствуйте ребята!

– Здравствуйте!

– Что, на работу сюда устроились?

– На работу.

– В транспортный отдел?

– В транспортный отдел.

– Из лагеря?

– Из лагеря.

– Что, пятьсот рублей заработать? Маньковский вам, жид этот проклятый, сказал, да? –

– Да, говорил, что может быть пятьсот рублей, а так четыреста – четыреста пятьдесят. –

– Что? Скулья ему, этому жидюге проклятому. Убить его надо, подлец… -

– А что?

– «Четыреста – четыреста пятьдесят», а сто семьдесят не хочешь?

И начинают книжки показывать зарплатные.

– Во! – Кричат: – Степан, иди сюда. Вот, вот он пятьсот заработал.

– Да пятьсот? Скулья им! Пятьсот у меня записано в книжке, да я же там по две смены вкалывал. Две смены. У них людей не было. Меня просили, один месяц. А сейчас сто семьдесят А заем, подписать на сто пятьдесят рублей? А подоходный, а бездетность? А за общежитие?

Они нам расчет показали, что нам не хватит на хлеб – заработок.

– Теперь – говорят – хлопцы, мы тоже думали, что транспортный отел это – погрузил, сел поехал и отдыхаешь. – А я, лично, тоже так считал – Дудки, это транспорт внутризаводской, мы со двора не едем. Нагрузишь пятитонку сахаром, сто килограммовые мешки, пятьдест метров отъедет, разгружай. А бочки двухсот ведерные разгружать придется. –

Другой добавляет – А что, вагоны грузить легче?

Ай-яй-яй-яй! Как услышал это мой друг.

– Да что, это правда? Сто семьдесят рублей? А как это так? Я завтра забираю паспорт. Я пойду к этому сукину сыну.

А мне, что делать? Я говорю:

– Как хочешь. Мне деваться некуда, я иду на работу.

Я не знаю, по какой статье он был, но он решительно заявил, что завтра идет забирать свой паспорт. А ребята, как мы видим, говорят нам чистую правду. И книжки показали.

– Убить его надо, жидюгу этого.

Уснули мы каждый со своими мыслями. Утром рано встали, пошли на завод. Я подхожу к проходной, с ним прощаюсь, а он ждет отдела кадров. Захожу в транспортный отдел. Сидят диспетчер и грузчики. Подаю направление.

– Ага, грузчики.

Один из грузчиков говорит:

– Ну вот, и наше звено будет полное. – Человек лет сорока, небольшого роста, коренастый. Второй на меня так косо посмотрел, дескать, грузчик-то с него охн вей, неважный, судя по его комплекции. Диспетчер говорит:

– Вот вам третий сегодня, – дает рукавицы, спецовку и фартук. Хорошо, что перед отъездом мой друг обратился ко мне и говорит:

– Слушай, Леня. Мне не на что добираться в Донбасс. Вот эти сапоги кирзовые купи. Тебе ж надо на работе. У тебя же полуботиночки, грузчик в полуботиночках? Купи, мне на что добираться, обратно поеду.

Купил я у него эти сапоги, потому, что работать завтра надо будет грузчиком. Отдал я ему, не помню сколько, и так мы с ним расстались. Значит, сапоги рабочие у меня есть, аккуратные крепкие, фартук мне дали и рукавицы.

Первая работа, которая была – наша смена пошла грузить бочки. Из тарного цеха в винный подвал отвезти надо. Бочки сорокаведерные, большущие-большущие. Тот, что помоложе, залез на машину, а мы с другим грузчиком брали бочки на подъем и подавали ему. Чувствую, руки мои немеют, но к работе я привык, руки у меня всегда были сильные, и я выстоял. Нагрузили машину и тогда старший обращается ко мне:

– А ты ничего, я думал, не выдержишь, ничего.

– Как ничего? Руки ноют.

– У меня тоже ноют, не первый раз, тоже ноют.

Вижу, что он ко мне хорошо относится. Второй бормочет что-то, недоволен. Пошли за машиной, она проехала метров триста-четыреста и разгружать эти бочки надо в подвал. Скатили бочки в подвал. Там их много, и там вино уже. Пахнет вином вовсю. Меня, как знаете, оно не особенно интересует. Разгрузив, отправились обратно. Так мы проработали на бочках до полудня.

Обед. Обед по талонам. Забыл вам сказать, что утром, наш бригадир спросил меня:

– Ты утром сегодня ел что-нибудь?

Я говорю:

– Не только сегодня, но и вчера ничего не ел.

– О, я так и думал. Что ж ты? Погоди – подмигнул второму. Тот пошел и через некоторое время из широких штанов вынимает банку консервированного компота. Тут же на месте, об угол, крышка летит.

– Пей, чтобы никто не видел. Крышку убери.

Они меня заставили, и я стал пить сладкий черешневый компот. Объедение. Я эту банку проглотил, она ушла у меня, чувствую, по всем жилочкам.

Говорит:

– Банку сразу надо осторожно убрать,– потому что везде чистота. Если крышку оставить на виду, окружающие сразу поймут.

Хотел я вам еще вот, что сказать. Когда хлопцы пришли к нам в общежитие и рассказали, как мало зарабатывают, я задал вопрос:

– А как другие? Не все же заключенные, как они живут?

– Ээ! – говорит, – они живут? Они-то тащат все. Они же с завода так не выходят. Они тащат то сахар, то консервы. А бабы на рынке продают. Не сейчас, сейчас на рынке хватает этого, а вот осенью и зимой они будут кормиться за счет этого. А нам куда тащить? Мы же в общежитии живем. Сегодня притащишь, а завтра за решеткой.

Это говорят жулики, они-то сидели по уголовным делам. Это дело им знакомо, и они говорят:

– Куда нам? С завода в общежитие? А кому ты это? Предлагать пойдешь так? Сразу засыпешься. Потом, – говорит, – у них в проходной-то сторожа подкуплены. Они знают у кого, где надо проходить, – объяснили всю механику этого дела.

Сунули мне эту банку компота, я выпил, а в обед зашел в столовую. После того, как я выпил банку сладкого компота, мне хотелось только чего-нибудь кисленького. Я взял щи. На второе я уже не решился расходовать деньги. Поел щи с хлебом и компот, этого достаточно.

Вторая работа у нас была более сложная. Все бригады собрали. Надо было грузить вагоны. В вагоны грузят упакованные в ящики консервы. Ящик весит двадцать пять килограммов. С ним надо бежать. Стоят кладовщики, считают. В вагоне тоже считают, и мы один за другим бежим бегом. Когда клали первые ряды, было еще сносно, но потом ряды становились выше и выше. Туда у меня не хватало сил поднять ящик, настолько я устал. Тут уже помогали мне напарники. Они доставали, а я уже не мог.

– Ничего, – успокаивал меня бригадир, – не ты один устаешь поначалу. Привыкнешь.

Все, как-то ко мне хорошо относился. Так мы бегали полдня, пока загрузили этот вагон. После окончания работы мне говорят, пойдем в душ. Тут я был приятно обрадован.

Душ, вода горячая, сколько хочешь лей. Чистая баня, чистые кабины, мойся, сколько хочешь. Когда помылся, почувствовал, что отдохнул, легче стало. Направились домой. Вечером я пошел в город, зашел в кафе, и там взял кусок колбасы и помидоры. Там поужинал.

Василь

Летом 1939 года я работал на перевалочном пункте Адьва-Вом, которая перегружала уголь, прибывающий из Воркуты на плоскодонках, на большие баржи. Лето было жаркое, комар очень кусал, прилетавший из лесу, и работа была очень тяжелая и неприятная. Поэтому, когда меня вызвали на этап, я был очень доволен, значит, что-то другое будет. Собрали нас полсотни человек, и мы отправились вверх по Усть-Усе на командировку, где добывали известь. Прибыв на место, мы увидели высокую скалу над рекой, под ней одну палатку и одного охранника. Нас 50 человек разместили там. Это было приятно, вроде бы уже свободные, никто нами не командует. Началась работа. Сначала мы бурили скалу, потом взрывали. Глыбы известняка возили в печь, готовили дрова и обжигали известняк. Легче было, чем на командировке Адьва-Вом. Было довольно свободно на этой командировке, два охранника и один бригадир. Работая в лесу на заготовке дров, мы имели возможность собирать красную смородину. Я ее стал собирать много. Кормили нас неплохо, сытно, но нам так надоела овсянка, что уже и в рот не лезла. Собирая смородину, я подумал, что хорошо бы прибавить сахара и сварить варенье смородиновое. Каша овсяная совсем бы по-другому шла.

В самом начале срока я обменял свою кожанку на пальто у зэка, который освобождался, и он мне дал три рубля. Трешка с тех пор лежала у меня глубоко в кармане, и я подумал, что хорошо бы купить сахара. А сахар был близок. Среди нас был один не нашей статьи, они себя называли бытовиками. Даже уголовники, воры считали, что приятней быть бытовиком. Звали его Василь. Он был спокойный, тихий парень. Он не работал на общих работах, он был экспедитором. Его задача была: утром на лодке ехать в Адва-Вом, отвезти какие-нибудь документы, наряды, там получить продукты. Он имел возможность бывать в соседней зырянской деревне. Там был ларек, и Василь имел возможность купить там сахар и даже водку, что он и делал. Жил он хорошо, никого не трогал, был спокойный мужик. Тут я и подумал: «А что бы мне попросить Василя привезти мне сахар». Дело в том, что приближалась зима, и неминуемы были лесные заготовки. Там очень трудно будет, надо подкрепить себя к зиме. Я подошел к Василю и говорю ему:

– У меня к тебе просьба.

– Что?

– Вот у меня три рубля. Можешь ты мне из деревни привезти сахар?

– Ху! Почему нет? Конечно, могу.

Достаю деньги, подаю ему в руки и говорю:

– Очень благодарен тебе буду.

– Ну что ты? Привезу.

Отдал я деньги, а душа не спокойна, черт его знает. Тут я заметил, что не только я, и другие подходят к нему. Или мой пример заразителен был, или они сами так решили, но стали подходить и просить купить сахар. Он у всех берет деньги, и деньги большие, чем я дал. По пять и по шесть рублей. Тут я уже почувствовал, что дело будет плохо. Столько денег надавали Василю, что сахара не будет. Лежу на койке и думаю: «Надо же? Четыре года почти хранил эти три рубля и вот, на тебе! Уйдут корове под хвост».

Утром встаем, и Василь встает. Берет свое снаряжение и уходит, а мы на работу. Работаю в лесу, я как раз работал по заготовке дров, все время в голове одна мысль: «Будет мне сахар или нет? Смородины, да и малина попадалась, сварить да и поесть с кашей». Целый день только об этом все мысли были.

На конец, рабочий день кончился. Возвратились в палатку. Лежу на своей койке и жду. Вот-вот должен приехать Василь. Все лежат и молчат, потому, что все почувствовали, что денежки, кажется, плакали. Как-то сразу их получилось много. Наконец, слышим песню. Значит, Василь едет пьяный. Орет вовсю. Повторяю, он не очень пьянствовал и был спокойным, никого не трогал. Да и то сказать, ему-то жилось лучше, чем всем нам. У него в мешке всегда и сахар, и сало, и водочка. У нас же ничего не было, он видел это. Проходит какое-то время, он отдал начальству то, что должен был. Заходит в палатку, больше пьян, чем на самом деле. Все сразу к нему:

– Василь, сахар привез?

– Нет сахара, нисколько нет, ничего не осталось. Вот вам ваши деньги!

Лезет в карман и охапку денег бросает на стол. Как только бросил он деньги на стол, так все кинулись хватать их. Я как лежал на койке своей, ни пальцем не шевельнул. Тихо стало в палатке, подсчитывают, кот сколько недобрал. То, что недобрал, это точно. Он потому и бросил. Тихо стало, и слышно, Василь уснул там, он был выпивший. Я лежу. Что у меня творилось в душе, можете себе представить. Три рубля, когда я так мечтал о сахаре.

Смотрю, Василь, кажется, просыпается. Поднимается, закуривает, а все лежат. Тут я поднимаюсь, подхожу к его кровати и говорю, как будто ничего не знаю:

– Василь, ты мне привез сахар?

– Что ты не слышал? Сахара нет.

– Нет? Дай мне деньги мои.

– Там все.

– Дай мне мои три рубля. Я дал тебе деньги в руки, и возврати мне деньги в руки.

– Вот, твою мать, какие крохоборы, я все деньги бросил.

Я ушел, лег на кровать и думаю: «Не прощу я тебе трех рублей. У тебя всегда есть что-нибудь. Уйдешь, мешок твой заберу. Все равно, ты вернешь мне моё». Проходит еще какое-то время:

– У, политическими себя называют. Такие же жулики. Я же деньги все бросил, а вот мужик справедливый, честный. Я знал, он не кинулся за деньгами.

– Василь! Мы же тебе дали шесть, а тут только четыре.

– Василь! Мы же тебе дали семь, а стало три.

Конечно, оттого он и бросил деньги охапкой, что большую часть их он уже израсходовал.

– А еще называются политическими. Хватают. Вот человек, так человек. Я знаю, он мне дал три рубля. Не, ему я привезу сахар.

Всё, тихо стало.

Наутро он уезжает, а все мы идем на работу. Опять я на работе думаю, а что же, сдержит слово или нет? Пришли с работы. Смотрим, Василь едет. Заходит:

– Держи! Ты человек, это я знаю, – и начинает мне сыпать сахар, кусковой, полностью, видимо, на три рубля. Я набрал сахара полной мерой. Итак, я ел овсяную кашу со смородиновым и малиновым вареньем.

Иван

Зиму 1938-1939 года я проводил опять на лесозаготовках. Лесозаготовки – это трудное было дело. Там трудно было выполнить план, отсюда и питались плохо, но пережили. Когда настала весна, начальство выбрало из всей массы нас 15 человек и послало вниз по реке Кожва строить запонь. Запонь для заготовленного леса. Его пускали мулём по реке.

Мы прибыли на перевалочную базу и начали готовить запонь. Меня это устраивало тем, что здесь давали килограмм хлеба. Работа считалась срочной, нужной, поэтому выбрали наиболее способных, и я был в их числе. На базе этой уже была группа зэков, в том числе Иван. Коренастый молодой парень, на вид очень здоровый. О нем говорили, что он сидит за мокрое дело, рецидивист. Сам же он эту версию тоже поддерживал. Как было на самом деле, я не знаю, но ему было выгодно, чтобы о нем шла слава как о мокрушнике. Это ему придавало вес. Среди людей наших много было таких, которые подлизывались. Спрашивается, зачем, к чему? Но вот так:

– Ваня! Иди без очереди, ты у нас один.

Мы масса, пришли с работы уставшие, причем возрастом гораздо старше его. Стоим в очередь у котла, чтобы получить похлебку, а Ваня идет:

– Иди Ванюша, иди, получай.

И Ваня шел смело. Повар, и тот, ему наливал такую порцию, какую не давал никому. Он себя чувствовал королем там.

Было это время, когда нашу статью не отпускали, тех у кого кончился срок. Время безнадежное такое было. Сидишь, не знаешь, сколько сидеть будешь? Уголовники пользовались тем, что в какой-то командировке один начальник сказал, что:

– Вы понимаете? Вы преступление совершили, но вы же не политические, вы не против государства. Так на вас опора у нас. А эти контрреволюционеры, которые против Советской власти.

Уголовникам это и надо было. Все блатные места, то есть легкие работы – это им полагалось. Этот Ваня вообще-то не работал на тяжелых работах. Где-то как курьер, куда-то сходить по заданию начальства. Ел он хорошо, часто напивался пьяным. Когда напивался, охрана сажала его в карцер. Он оттуда кричал, командовал, бузил. Потом отсыпался, и опять:

– Ванюша, иди без очереди.

Я ненавидел людей, которые так перед ним лебезили, но лично мои дороги с ним не скрещивались. Я на него не обращал внимания, он на меня.

Работал я по заготовке материала для запани. Мы пилили бревна, тесали их. Я всегда большое значение придавал инструменту. Если физической силы не хватало, то выручал острый инструмент. У меня был легонький топорик. Я его так наточил, что он был как бритва. Так как тесать бревна легче таким топориком, чем большим топором, то у меня работа шла хорошо, я план выполнял. Так мы жили уже больше месяца на этой площадке, готовя запань.

Однажды, когда мы группой 50 человек, стояли, тесали бревна, это было на берегу над рекой, я должен был отлучиться. Я поставил топорик у бревна и спустился вниз. Прошло недолгое время, я вернулся, смотрю, топорика нет.

– Где топорик? – спрашиваю соседа, что рядом работал. Он молчит.

– Где топорик? Ты же рядом был – Он молчит.

– Ты, что, оглох, что ли? Я спрашиваю: Где мой топорик? – Он тихонечко, не поворачивая головы, говорит:

– Иван взял.

А Иван в это время имел задание. На этой площадке были коровы. Шесть голов. Они дохли с голоду. Чтобы они все не подохли, потому, что их нечем было кормить, начальство получило разрешение забить их и мясо переправить. А кому же поручить такое дело? Основная масса людей на площадке – это все люди нашего круга, которые такими делами не занимались. А ведь Иван по мокрому делу сидит. Ему и поручили эту мокрую работу. Он выпил, как следует, и метрах в ста от нас, в лесу, должен был резать коров. Тут он вспомнил, что слава идет о топорике Рыжика, легкий и острый. Он пришел к нам и, увидев, что меня нет, а топорик стоит, взял его и пошел к себе. Меня взбесило, что рядом со мной работавшие соседи видели это, даже боятся сказать, что топорик взял Иван. Я подумал: «Что же это такое? Мы сидим и не знаем, когда наш срок кончится. В таком положении находимся, а он здесь не лагерь отбывает, а дом отдыха. Он ничего не боится, а мы должны его бояться?» Не знаю, долго я тут не рассуждал. Как услышал, что он забрал мой топорик, направился прямо к нему. Здесь со всех сторон шепот:

– Ты что, с ума сошел? Куда? К нему? Куда ты? Что ты? Иван там пьяный – но я не думал ни о чем. Пошел прямо туда, где он готовился бить скот. Подхожу, его нет. Лежит заколотая корова, мычит, кровь льется из раны. Рядом лежит мой топорик, не тронутый. Я его взял, повернулся и пошел к себе обратно. Иван в это время был около вагончика, что-то там делал. Я вернулся, подошел к своему бревну и стал тесать. Проходит какое-то время, вдруг слышу:

– Твою мать! Тра-та-та-та...

Нагнувшись, вижу как он идет. Рукава засучены до локтей, руки в крови. Он идет, изрыгая мат и ругательства. Тут все работающие наши:

– Леонид, уходи! Вон Иван, – но я не мог уйти. Сижу и наблюдаю. Он подошел с таким криком, пьяный. Не дошел до меня сорок шагов, как я поднимаюсь, перешагиваю через бревно, подхожу к нему. У меня топорик в правой руке наизготовку, и говорю ему:

– Уходи, – и вдруг чудо совершилось. Иван пьяный в дрезину стал. Ничего не соображает и не может выговорить:

– У, те-е. Ну, ме-е. Пык, мык, – непонятное плетет. Постоял-постоял, повалился пьяный и храпит. Всем понятно стало – артист. Испугался. Выхода нет никакого, чтобы престиж сохранить прикинулся таким пьяным. Ведь он знал, кто взял топорик, значит, не так уж пьян был. Шел именно ко мне. Всем это ясно стало. Он испугался и, может быть, по моим глазам понял, что я действовать буду. Вид у меня был такой: «Что он не боится, а я должен бояться. Что у меня положение лучше, чем у него?» Когда он упал так и стал мычать, храпеть, я вернулся к своему бревну и стал продолжать работу. Мы продолжаем работу, а он мычит-мычит и, может быть, действительно, заснул в то время, потому, что деваться ему было некуда. Мы окончили работу, план я выполнил, взял топор и все пошли к себе в барак. Он остался лежать, может быть, в это время он уже действительно уснул там.

Когда мы пришли в свой барак, собрались люди, что тут началось:

– Ой, какой молодец! Как ты Ивана осадил!

Другие, более умные, подходили:

– Берегись, Леонид. Не простит тебе Иван такого унижения.

– Ты подумай! При всех Ивана-мокрушника опустил, – начали подсказывать.

Весь вечер все разговоры были только об этом случае. Новые приходят люди с работ. Им рассказывают. Разговоры идут только о геройском поступке Рыжика и как Иван должен был выйти из положения – уснул.

Я про себя решил, что и те, что говорят «берегись», имеют основания. Старался не попадаться ему на глаза. Где я мог с ним встретиться? У котла. Так вот, я высматривал его и старался не встречаться. Это мне удавалось. Общего вообще-то у меня с ним ничего не было. Так прошла неделя-две. Я уже стал потихоньку забывать об этом, да и он, вероятно, забывать стал.

Однажды мы вчетвером работали наверху. Подходит наш бригадир и говорит:

– Леонид, тебе придется идти на тот берег. Там заболел напарник плотника на строительстве домика. Теперь надо ставить, как раз, стропила. Он один не может, придется тебе пойти туда.

Я охотно согласился. Пока я пойду, я буду отдыхать. Новая обстановка. Раз уж меня бригадир посылает, то пайка мне обеспечена будет. Я только спросил:

– Инструмент надо брать с собой?

– Нет, – говорит, – там же есть у него инструмент. Просто помочь надо будет поднимать стропила.

– Хорошо.

Свой топорик я отнес туда, где всегда его хранил. Перешел речушку. На том берегу лесом хорошая дорога вела к деревне. Это было примерно километра три от этого места. Там строился домик, потому, что там баржа застряла и её надо было охранять. Решили там построить небольшой домик и охранять. Пошел я по этой дороге. Иду смело вперед, и вдруг из-за поворота на расстоянии метров 500 из деревни показался Иван. Он часто туда ходил. У него же право было на все, тем более что водку иногда можно было там брать. Иван показался напротив. Никого нет. Он идет оттуда, я отсюда. По правде говоря, признаюсь, если бы я был уверен, что Иван меня не заметил, я улизнул бы в лес, чтобы не встречаться. Я бы ушел. Но тут было ясно, что он меня заметил тоже и тут уже дрейфить нельзя. Я иду навстречу, не сбавляя шага, и смотрю глазами на землю, где бы сук какой-нибудь попался, камень какой-нибудь в руку взять, но, как назло, ничего подходящего нет. Продолжаю идти ему навстречу. Он приближается ко мне. Всё ближе и ближе. Никого больше нет. Так ничего не найдя, иду вперед. Когда мы сблизились на расстояние пяти шагов друг от друга, Иван обращается ко мне:

– Ты куда идешь, работать?

– Да.

– Работа не волк, в лес не убежит. Давай покурим немного, посидим.

Услышав такой разговор, я не мог отказаться

– Давай, – хотя я не курил, – давай покурим.

Я только смотрю, чтобы раньше он сел, чтобы я мог сесть хот на немного выше, чтобы в случае чего мог ответить. Он сел, я сел. Он вынимает из кармана бумагу, насыпает махорку, а это дефицит большой. Лагерники не могли доставать махорку и не курили. Насыпает мне махорку. Я закручиваю, он закручивает, и начинаем курить.

– Работа не волк, – говорит, – они и так на вас всё валят. Я же знаю, вы же тоже работаете как волы, – стал сочувствовать мне. Поговорили, покурили.

– Ай, давай, – говорит, – еще по одной.

– Давай, Иван, еще по одной.

Опять насыпает, опять дымим. Опять ведем разговор. Потом он вдруг обращается ко мне:

– А ты скажи, тогда ты бы рубанул топором?

Я говорю:

– Иван, рубанул бы.

– Ты что? Да нежели же за топорик? Ты понимаешь? Они думают, что Иван – это зверь и все может. Мне дали ножичек, чтобы я коров колол. Я же тоже человек. Они мне, раз сижу за мокрое дело, то вот. Мне нечем было колоть, я взял топорик.

Я говорю:

– Иван, если бы ты подошел ко мне и попросил бы, разве я тебе не дал бы топорик? Но ты же взял его без спроса, а ты знаешь, как нам, политическим, за то, что пропал топор. Будут считать, что готовился к побегу или теракту. С нас-то спрос другой. Да и горбушку я еще не выработал себе. Разве бы я тебе не дал?

– Ну да! Правильно, правильно, – стал сочувствовать. Тут уже и эта самокрутка кончилась.

Я говорю:

– Надо идти, там ждут меня.

– Ну ладно. На! – вынимает из кармана махры и сыпет. Но у меня не было, куда эту махру взять, я же не курил. Насыпает мне в карман махорку, потом уже и бумагу.

– Раз ты махорку даешь, – говорю, – так дай уже и бумагу.

– На! Иван всегда достанет, если надо. Если что надо, ты всегда к Ивану обращайся, – дает мне бумагу. Поднимается.

– Будь здоров!

– Будь здоров!

Я направляюсь туда, где я должен был помочь. Только я подхожу туда, как там работавшие:

– Леонид! Так Иван же здесь только был. Ты видел его?

– Видел.

– Ну и что?

– Да ничего.

– Ай, брось. Ты, наверно, улизнул в лес.

Я говорю:

– Может и улизнул бы, если бы знал, что он меня не заметил. Но раз он меня заметил, я пошел вперед. А доказательство? Вот, – достаю махорку. Все знают, что я никогда не курил, махорку никогда не имел.

– Вот, – говорю, – как было дело с Иваном.

На этом и кончился инцидент. Вечером опять разговор в бараке был:

– Во, как их надо учить. Видишь, как? Совсем по-другому заговорил. Вот так.

Все были опять за меня.