Оглавление

Часть I

Вместо предисловия

Глава 1. Годы до революции

Глава 2. В Петрограде

Глава 3. Работа в Чрезвычайной Комиссии

Глава 4. В Революционном военном трибунале 16-й Армии

Глава 5. Снова в Петрограде

Глава 6. Институт инженеров путей сообщения. 1-й курс

Глава 7. Снова в армии

Глава 8. 2-й и 3-й курсы в институте

Глава 9. 4-й курс института (1924-27 учебный год)

Глава 10. Дипломный курс

Глава 11. На строительстве новой железной дороги

Глава 12. Работа в Управлении дороги

Глава 13. Снова в Ленинграде

Часть II

Глава 14. Год в Новосибирске

Глава 15. Последний раз в Ленинграде

Глава 16. Мой первый арест

Глава 17. Омская ссылка

Глава 18. Тобольская ссылка

Часть III

Глава 19. Два года в Тобольской тюрьме

Глава 20. 7 лет в Омских лагерях

Глава 21. Колония № 6

Глава 22. Колония № 7

Глава 23. Лагерь особого назначения «Озерлаг»

Глава 24. Ангарская ссылка

Глава 25. Немного арифметики

Глава 26. Еврейский вопрос

Глава 27. Сталин и партия

Глава 28. 10-летнее правление Хрущёва

Глава 29. «Текущее правление Брежнева»

Глава 30. Предпенсионные годы

Послесловие

Оглавление

Вместо предисловия

О Сталин! Какое исчадие ада породило тебя? Сколько вдов и сирот оставил ты на свете, сколько людей загубил! Сколько ещё людей по сей день проливают слёзы по жертвам твоим!

Глубоко, за семью замками, таят архивы бывшего НКВД 30-летний произвол твой и твоих опричников. Что в сравнении с твоими злодеяниями средневековая инквизиция? Она загубила только 150 тысяч человек. Твои жертвы исчисляются миллионами. На протяжении столетий детям говорили об инквизиции. Пора, давно пора начать рассказывать детям, да и взрослым, правду о злодеяниях сталинской эпохи, как мы рассказываем о зверствах фашистов. Ибо только со зверствами фашистов может сравниться 30-летнее издевательство Сталина над людьми России.

В последние годы кое-что появилось в печати для освещения этого лихолетья. Я имею в виду «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, где в шутливых тонах изображается удачливый день заключённого, и где нет ясного изложения тех мытарств, издевательств и уничтожения, коим были подвергнуты безвинные люди в сталинских лагерях.

Столь же скупы в изложении всесоюзного произвола воспоминания генерала Горбатова (журнал «Новый мир») и «Повесть о пережитом» Дьякова (журнал «Октябрь»). Более полны воспоминания Аксёновой — жены репрессированного председателя Казанского горисполкома, тоже репрессированной.

Приводимые ниже страницы — не литературные произведения, но есть также «Доктор Живаго» Пастернака, в России книга не издавалась, и я её не читал. Мои воспоминания представляют собой моё жизнеописание, изложение без прикрас того, что я испытал на себе и видел вокруг себя. Может быть, мои строки в какой-то мере помогут будущим историкам рассказать правду и осветить беспримерную по произволу и жестокости эпоху. И в этом я буду видеть себе удовлетворение.

Глава 1. Годы до революции

Родился я на грани двух веков, в 1900 году, там, где Днепр при подходе к городу Могилёву делает большую излучину, отклоняясь на запад. На левом берегу расположено большое селение Луполово. Некогда это было пригородное селение, отделённое от города расстоянием в 2-3 километра, но в мои годы оно почти слилось с городом и составляло третью полицейскую часть его.

Население этого пригородного предместья состояло из русских и евреев. Еврейское население, преимущественно ремесленники: сапожники, портные, столяры, кожевенники, влачило бедное существование, а зачастую это была нищета.

Примерно пятая часть взрослого еврейского населения занималось торговлей. Это была, главным образом, мелкая торговля на базаре или в мелких лавчонках, и только считанные единицы вели крупную торговлю кожевенным товаром, текстилем и др.

Русское население почти сплошь, за редкими исключениями, занималось кожевенным производством. Почти в каждом дворе имелись огромные деревянные чаны, где в дубовой дублёной коре вымачивались сырые кожи. После этого кожи поступали в руки промышленников, где кроились на разного рода изделия (передки, вытяжки, голенища, подклейки и др.), и, наконец, изделия чернились и им придавалась форма.

В Луполове же находилась скотобойня, где снимались шкуры (шкуры лупились, отсюда и название Луполово), поступавшие отсюда в обработку. Рынком сбыта всех кожевенных товаров был Могилёв, который часть поглощал населением и, пожалуй, большую часть вывозил в другие города.

Начало 20 века сильно изменило облик Луполова. В 1910 г. Луполово почти полностью сгорело, но очень быстро, в течение 2-3-х лет, застроилось добротными деревянными домами. Исчезли кривые улочки, приземистые хибары и непросыхающие болота. Затем, у молодого поколения, как знамение времени, появилось стремление освоить какую-либо специальность. Это сильно убавило среди еврейского населения число «людей воздуха», ни к чему не приспособленных.

Очень рано я узнал, что я сын бедняка. Росли у нас в семье две старшие сестры и четыре брата, из которых я был старшим. Работал же один отец. Он был шорником и имел несколько помещиков, конский состав которых обслуживал изготовлением упряжи. Временами по вызову помещика он уезжал в его имение и на месте изготовлял нужную упряжь. Всё остальное время он обслуживал извозчичью биржу. Но всё это не обеспечивало постоянной работой. То ли извозчиков в городе было мало, то ли шорников много, но работы весьма часто не хватало. И потому весьма часто семья не была сыта. А об одежде и говорить нечего. Ходили мы в обносках, а обувь служила одна пара одновременно двум или трём братьям.

Сёстры рано начали трудиться с 12-летнего возраста, чтоб помочь отцу содержать семью. Такая же участь ожидала и меня. Когда мне пошёл 12-й год, отец решил, что достаточно я набрался грамоты, пора приспособить меня к какому-нибудь ремеслу, проще, конечно к шорному делу. Но сложилось иначе. Заведующий начальной школой уговорил отца дать мне возможность поучиться ещё 2 года и закончить школу. Кроме того, заведующий помог мне, чтобы отец не изменил своё согласие. В это время в Могилёве открылась народная библиотека, где заведующий школой был шефом. По его рекомендации я был принят на работу библиотекарем. Библиотека работала с 2 часов дня до 8 вечера. В школе же занятия к 2 часам дня уже заканчивались. Получал я за работу в библиотеке 5 рублей в месяц, и отец моему учению уже не препятствовал. В библиотеке я пристрастился к книгам, много читал и, пожалуй, не будет ошибкой сказать, что эти 2 года во многом определили мои дальнейшие шаги в жизни. Таким образом, в 13 лет я закончил начальную школу. Надо было искать пути в трудовой жизни. Специальность шорника не привлекала меня. Я видел, что она не обеспечивает жизнь. Промышленности в Могилёве почти не было. Могилёв в 1913 году был чиновничьим и торговым городом. Основным товаром торговли была кожа во всех видах: сырая, выдубленная, раскроенная, обработанная для разных обувных изделий и т. д. Оставалось освоить кожевенное производство. С 13,5 лет я поступил учеником к кожевенному промышленнику В. Бабушкину в Луполово. Хозяин мой занимался кожей в нескольких видах: обычно он скупал уже выдубленные кожи, затем сам или наёмным трудом кроил их на разного рода изделия, после чего изделия подвергались хилению (приданию им формы ноги). Всему этому я начал обучаться не сразу, а спустя, примерно, год после поступления. И кто знает, может быть, вышел бы из меня хороший кожевенник, если бы жизнь не уготовила другое.

Как известно, в 1914 году началась империалистическая война с Германией. Очень скоро, после начала войны, вероятно, в 1915 г. было правительственное распоряжение, по которому всё сырьё кож надлежало сдавать земству для последующей обработки на нужды армии. И предприятие Бабушкина захирело. Надо было мне искать другое место. В 1915 г. по мере продвижения неприятельских войск на восток, ставка Верховного Главнокомандующего была перенесена из Барановичей в Могилёв, куда переехала и царская семья. В Могилёве в это же время была открыта шорно-седельная мастерская, изготовлявшая изделия для армии по заказу земства (в этой мастерской отец был мастером), но я шорному делу не был обучен и работать в мастерской не мог. Наряду с шорно-седельной мастерской, земство открыло обувную фабрику для армии. Работы на фабрике были механизированы: машины и оборудование были доставлены из США. Оттуда же доставлены кожи на подошвы, остальная кожа, местная, поставлялась земством. На эту фабрику в 1915 г. я и поступил работать. Работал я на небольшом станке, который выделывал еленки для солдатских сапог. Это небольшая из кожи деталь, по форме подмётки, которая укладывается внутрь под подошвой. Оплачивалась здесь работа выше, чем у Бабушкина. Там я получал 8 рублей в месяц, а на фабрике 12-15 рублей. На этой работе на обувной фабрике и застала меня Февральская революция.

Таким образом, до революции я успел познать долю рабочего. Образование моё ограничивалось начальной школой. Самообразованием я не занимался, только много читал — привычка осталась со времени работы в библиотеке. Политически я был совершенно не развит. И это несмотря на то, что мне было уже 17 лет, и что в семье моей матери были сильны революционные настроения. Так, один из братьев моей матери был бундовцем, неоднократно арестовывался Жандармским управлением и находился под его надзором. Другой брат матери, из опасения быть арестованным, нелегально покинул пределы России. Это произошло, вероятно, когда мне был год отроду, и со слов бабушки, его история представляется следующим образом. По достижении братом моей матери 20 лет он был призван в армию и определён в пехотный полк, квартировавший в Могилёве. Дядя мой по специальности был резчиком по дереву, занимался деревообработкой. Офицер роты, узнав о его специальности, поручил ему изготовить для него шкаф. Вскоре полк из города был переведён на лето в лагерь, который находился в окрестностях Луполово. Дядю же моего офицер оставил в городе доделывать шкаф. Через некоторое время шкаф был закончен, и офицер приехал в город, чтобы его забрать. Однако, осмотрев шкаф, офицер остался им не доволен и сделал моему дяде какие-то замечания. Дядя, видимо, защищая свою работу, возражал офицеру. Раздражённый офицер обругал моего дядю жидовской мордой. И тут дядя, развернувшись, дал офицеру пару увесистых пощёчин. У офицера был выбит зуб, и потекла изо рта кровь. Дядя убежал.

О дальнейших событиях я слышал уже от своего отца: семейный совет, после того, как дядя прибежал домой, решил выпроводить его за границу. Его переодели в гражданскую одежду, он надел синие очки, приклеил усы и сверху надел старомодный сюртук. Летним днём он покинул Могилёв. Как он пересёк границу нам неизвестно. Первое письмо от него пришло из Лондона, где он на первых порах работал стекольщиком. Затем кочевал по разным странам Европы. Был в Германии, Швеции, Румынии, Швейцарии. Обычно в мои школьные годы бабушка отдавала мне заграничные почтовые марки с конвертов его писем. Осел дядя на постоянное жительство во Франции и в империалистическую войну был солдатом французской армии.

И вот, несмотря на этот революционный и мятежный дух семьи матери, (а ведь я вращался в семье брата матери — революционера и его товарищей) к 1917-му году я был совершенно безграмотен. Я хорошо помню зимний день в начале марта 1917 года, когда я остановился у здания Петропавловской церкви в Луполово, на котором был наклеен Манифест Николая ІІ об отречении от престола. Постоял, прочитал, и ничего не шевельнулось во мне. Видимо, не дорос я ещё до понимания революционных событий. И всё же, революционный и мятежный дух сказались во мне позже, когда я не мог смириться с беззаконием и произволом в стране Сталина, его опричнины. Но об этом позже. В марте 1917 года, уволившись с фабрики, я покинул Могилёв и уехал в Петроград, где в учениках у мастера жил мой младший брат.

Глава 2. В Петрограде

Плотным парнем в кургузой куртке с плетёной корзинкой в руках и с паспортом на красном бланке (как у не отбывшего ещё воинскую повинность) за пазухой — таким встретил меня Петроград в марте 1917 года. Брата я отыскал на Васильевском острове. От мастера, у которого он был в учении, брат ушёл и работал рабочим на табачной фабрике «Лаферм».

Жил он в углу в одной из квартир «Васиного Дворца» (Васильевский остров, 6 линия, дом № 39). Это был большой с тёмным двором дом, заселённый многими угловыми жильцами — рабочими военных заводов. Дом назывался «Васиным Дворцом» в отличие от Васиной деревни, которая того же владельца находилась на Васильевском острове в гавани. Жильё брата было убогое. В небольшой комнате на полу по углам были расположены постели жильцов. Было их человек 8, и все здоровые мужики из Псковской губернии, как их называли, «скобари», работавшие на недалеко находившемся Трубочном заводе и пользовавшиеся бронёй от военной службы. Именно это последнее обстоятельство и привело их из Псковских деревень в Петроград. Требования к жизни у этих мужиков были весьма ограничены. Питались они обычно всухомятку деревенскими харчами и запивали чаем, благо, кипяток отпускался трактиром не ограничено за гроши. Среди них жил и мой брат.

Заработки его на «Лаферме», видимо, были скудные. В первый же вечер я увидел, что, придя с работы, он вытряхивал из-за пазухи пачки папирос. Они были туго уложены поясом под одеждой и вынесены с фабрики, конечно, воровски. Это были по тому времени дорогие папиросы: «Зефир», № 6 и др. Часть папирос продавалась по пониженным ценам, а остальные раскуривались им самим. В целом, я понял, что находиться у брата не могу и надо себя скорее определить на работу.

Должен здесь отступить и сказать, что после Могилёва Петроград не произвёл на меня того ошеломляющего впечатления, какое часто изображают впервые прибывшие из провинции. Помню, выйдя из Царскосельского вокзала (ныне Витебский), я несколько задержал взгляд на огромный собор, выкрашенный в сине-голубой цвет (ныне он снесён), но недолго смотрел на него, словно это давно виденное мною здание.

Затем, включившись в число пассажиров трамвая, я очень скоро растворился среди жителей города, ничему не удивляясь. Определится на работу мне удалось весьма быстро. В апреле 1917 г. я был уже рабочим — упаковщиком «экспедиции произведений печати М. Г. Воронова» (Невский проспект 88 — 3-й двор). Ежедневно упакованные тюки газет, журналов, а иногда и книг, со всех вокзалов Петрограда мы отправляли в разные города Страны. Надо иметь в виду, что это был 1917 год. Газет и других периодических изданий появилось много, и чтобы на станции ж-д отправления обходились безболезненно в экспедиции, «работал» один из ответственных жел. дор. движенцев. Его «работа» заключалась в нечинении препятствий и в получении зарплаты. Вечерами я стал заниматься на общеобразовательных курсах (Багинского, угол Невского проспекта и Лиговской улицы), намереваясь освоить курс реального училища и имея в мечтах поступить в ВУЗ. Жил я тогда в проходной комнатушке (Невский пр. 125, кв. 6), всё свободное время стремился отдать книге, но не всегда это удавалось.

Лето 1917 г. было сумбурное и голодное. Немало усилий и времени приходилось отдавать поискам пищи. И, несмотря на это, немало бродил я по собраниям, митингам. Впрочем, их было немало прямо на улице — у памятника Александру ІІІ напротив бывшего Николаевского (ныне Московского) вокзала, у памятника Екатерине ІІ в сквере на Невском и т. д. Улица и воздух Петрограда тогда учили и развивали лучше и быстрее всяких книг, и очень скоро я начал понимать политику и борьбу партий, политику правительства Керенского и др.

В августе 1917 г. я переселился на Пушкинскую улицу д. № 5 (дом графа Шувалова). Со мной поселился младший брат, который оставил работу на табачной фабрике. В городе голод с каждым днём усиливался, и мы с трудом находили какую-нибудь пищу. Обычно я обедал в столовой «Лиги равноправия женщин» (Невский проспект 108, 2й этаж), но столовая эта осенью 1917 года закрылась. Мы обнаружили общественную бесплатную столовую на Лиговке 61. Обслуга в этой столовой была из дам-патронесс. Говорили, что столовая содержится за счёт благотворительных пожертвований городской еврейской общины. К сожалению, эта столовая работала не каждый день. Хлебный же паёк, кажется 0,5 фунта в день, не мог насытить нас, и весной 1918 года брат, покинув Петроград, уехал в Могилёв. Очень недолго брат служил в отряде Красной Гвардии в Могилёве, а затем уехал в Одессу, где одна из сестёр работала на фабрике. Я же оставался в Петрограде работать и учиться.

Вскоре после Октябрьской революции «Экспедиция произведений печати» М. Г. Воронова прекратила своё существование. Всё дело снабжения городов страны периодической печатью перешло в руки государственного издательства. Надо было мне искать другую работу. Тут мне помогла одна из студенток, работавшая в экспедиции. Помню, что её звали Роза Владимировна. После закрытия экспедиции она стала работать в Василеостровском Районном Совете Рабочих и солдатских депутатов. Она порекомендовала меня в райсовет. Я был принят в оперативную группу Василеостровской следственной комиссии. С этого началась моя работа в органах молодой Советской республики и о ней я расскажу позже.

Хочу здесь остановиться на некоторых событиях 1917 года, очевидцем которых я был или слышал о них от свидетелей. Как я уже писал, в Петроград я прибыл в марте 1917 года. Следовательно, участником или очевидцем Февральской революции в Петрограде я не был, но по свежим следам, со слов участников и очевидцев из разных слоёв населения я составил себе ясное представление о событиях, как они развертывались и привели к революции. И, к сожалению, должен сказать, что часто встречаемая в литературе версия искажает истину.

С кем бы мне не приходилось говорить, все твердили одно: «Февральскую революцию в Петрограде сделали бабы». Как это происходило? К началу 1917 года промышленность страны была частью разрушена, а большей частью работала на войну. Сельское хозяйство пришло в упадок, деревни обезлюдили, на транспорте разруха, и подвоз продовольствия в Петроград сократился, а может и нечего было подвозить. Владельцы булочных и пекарен стали зажимать бывшие у них запасы муки. Выпекут небольшое количество хлеба, быстро его распродадут, а огромные хвосты людей, всю ночь в стужу торчавших в очередях, уходят с пустыми руками. В основном, хвосты у булочных были из женщин. И когда чаша терпения переполнилась, женщины из рабочих районов (Васильевского острова, Выборгской стороны и др.) двинулись на Невский проспект. Говорят, что первоначально у них даже знамён не было. Кумач с надписью «Хлеба!» появился позже. Толпы женщин достигли бывшей Знаменской площади (ныне площадь Восстания) у бывшего Николаевского вокзала. По дороге они обросли и немногими мужчинами и вообще зеваками. Когда на площади вмешалась полиция, угрожая оружием, предложила разойтись, в защиту женщин выступили бродившие здесь неорганизованные солдаты Волынского полка. На выстрел полицейского один из солдат-волынцев, (по памяти, фамилия его кажется Кирпичников) выстрелом убил полицейского пристава. Это положило начало столкновению. Волынцев поддержали другие солдаты, бывшие там (на Знаменской площади вокруг ограды памятника Александру ІІІ всегда бродили группы солдат), а там и перекинулось в казармы других полков и приняло характер вооружённого сопротивления полиции по всему городу.

Власти не на кого было опереться. Даже полиция во многих местах сложила оружие. Восставшие подожгли здание окружного суда на Литейном проспекте (угол Шпалерной улицы). Громили полицейские участки, подожгли участок полиции на Старо-Невском проспекте против Суворовского проспекта, освобождали арестованных и днём и ночью, в течение нескольких дней шла разнузданная расправа со всяким сопротивлением. Таким образом, первоначально, выступление женщин с требованием «хлеба» было стихийным. Только, когда женщины были поддержаны солдатами и выступления переросли в восстание, включились рабочие петроградских заводов. Но и тогда организованного выступления или руководящего начала в выступлении не было. По крайней мере, до обнародования манифестов об отречении от престола, сначала Николая ІІ, а затем брата его Михаила и победы революции, всё шло стихийно. И только в первые дни марта 1917 г. начало проясняться: появились комитеты, комиссии, Советы и пр. экспромтом созданные революционные организации. В это время никакого большевистского руководства ещё и в помине не было, и встречающиеся во многих изданиях изложение, что большевики делали Февральскую революцию, не соответствует истине. Ещё раз повторюсь: «Февральскую революцию сделали Петроградские женщины и выступление их было стихийным».

По мере укрепления победившей революции, наряду с другими партиями (а их в те дни было много) начали работать и большевики. И особенно усилили работу, притом целеустремлённо, с апреля 1917 г. после приезда в Россию В. И. Ленина. Если Февральская революция была стихийной, то этого нельзя сказать об Октябрьской революции. Она проходила под организованным руководством и направлялась партией большевиков. Хотя ко времени Октябрьской революции я успел за 1917 г. во многом развиться, всё же я был далёк от всяких партий. Мои воспоминания об Октябрьской революции, это воспоминания человека со стороны.

Я помню вечер 25 октября1917 года (по старому стилю). Пообедав в столовой, я отправился домой (ул. Пушкина, 5). Был сильный ветер. Он гнал вдоль по Невскому обрывки объявлений, афиш и программ, т.д. У ворот дома мне встретился знакомый по дому парень (фамилии его не помню), который предложил вместе направиться к Зимнему дворцу. «Там, — говорит — можно револьвер добыть или другое оружие». Я поднялся в квартиру за братом, и втроём мы направились к Зимнему дворцу. Уже вечерело. Мы добрались до Мойки. Дальше пройти было невозможно. Улица была запружена юнкерами, и никого не пропускали. Ни с чем мы вернулись домой.

Через несколько дней этот парень (он был старше меня года на 2-3) дал мне револьвер «Наган» и полицейскую шашку. Это оружие через несколько дней мы сдали по приказу в милицию. Кто был по партийной принадлежности этот парень, не знаю. Тогда я этим не интересовался. Но теперь, по прошествии многих лет, я думаю, что он был коммунист. Так, во время выборов (должно быть в Учредительное Собрание) он в доме усиленно агитировал за большевиков (кажется список № 6). По усиленным нападкам в буржуазной печати («Биржевые ведомости») на большевиков, по разговорам обывателей чувствовалось, что партия большевиков ведёт усиленную работу. Иногда удавалось мне читать выступления большевиков против правительства Керенского и довольно часто их выступления слушать на уличных митингах. И теперь на вопрос о том, кто руководил в русской революции, я могу сказать, что Октябрьская революция подготовлена и проведена Коммунистической партией.

Со времени Октябрьской революции внешне жизнь быстро вошла в нормальную колею. Появились районные и городские советы, где заправляли одни большевики. В городе было спокойно. Но снабжение населения продовольствием резко ухудшилось, и я это сильно чувствовал на себе. В Василеостровской следственной комиссии лишь некоторое время работала столовая, которая вскоре закрылась. Хлеба не хватало, и я стал ощущать голод. Работал я в оперативной группе. По тому аппарату, какой был в следственной комиссии, она не могла вести серьёзную борьбу с уголовным элементом. Легко раскрываемые преступления после довольно легковесного следствия направлялись в народный суд. Следователей было два. Это были молодые бывшие царские офицеры. Номинально следственную комиссию возглавлял тов. Рапопорт. Это был старый большевик, видимо, юрист, который одновременно работал в разных организациях и у нас бывал редко. Всей работой Комиссии фактически заправлял секретарь Комиссии тов. Золотарёв — студент, кажется, Технологического института.

Большую работу выполняла Следственная Комиссия по изъятию или взятию на учёт ценностей в брошенных убежавшими к белым на Юг или за границу квартирах. Таких на Васильевском острове было немало. К весне я сильно отощал. Уже бросил занятия на общеобразовательных курсах и с трудом выходил на работу. Перспектив на улучшение с продовольствием не было. Наоборот, день ото дня становилось всё хуже. Многие покидали тогда Петроград, уезжали к родным, знакомым на Украину, в Сибирь — лишь бы была надежда иметь хлеб. В это время, вероятно, в мае 1918 г. я решил поехать в Могилёв.

Собственно, моё решение было уже запоздалым. Уже к поезду я добрался больным с чужой помощью. А в дороге и позже в Могилёве я почувствовал, что голод поверг меня в сильную болезнь.

Глава 3. Работа в Чрезвычайной Комиссии

Тяжело было на сей раз мое путешествие из Петрограда в Могилев. Обычно почтовый поезд в то время тратил на это расстояние около суток, и я еще не потеряв сознание рассчитывал на следующий день быть в Могилеве.

Но сложилось иначе.

События в дороге представляются мне сквозь сон. Помню, что на ст. Витебск все пассажиры из вагона были выгружены. Не в силах двигаться, я на асфальтовой платформе лег и уснул. Разбудило меня движение корзинки в изголовье. Я поднял голову. Кто-то от меня быстро уходил. Видимо, была сделана попытка вытащить из-под меня корзинку.

Как я уехал из Витебска — не знаю. Ничего не помню. Следующий этап, который в какой-то мере держится в памяти — это ст. Орша.

Когда и как я прибыл на ст. Орша не знаю. В это время на ст. Орша-пассажирская была государственная граница между Советской Россией и землями, оккупированными Германией. Все, что к югу от ст. Орша-товарная (в том числе и Могилев) было под немцами. Расстояние между ст. Орша-пассажирская и Орша-товарная, около 3 км, представляло нейтральную зону.

Мне предстояло пройти пешком границу — эти ничейных 3 км. В том состоянии, в каком я находился, мне бы не осилить такое расстояние, но на вокзале меня остановил знакомый по Могилеву парень и, узнав, что я болен, помог мне. К вечеру он завел меня в какой-то домик, недалеко от вокзала, где много людей вповалку лежало на полу. Там и я пролежал ночь.

Утром все с вещами двинулись куда-то по дороге и я с ними, поддерживаемый знакомым парнем.

Дошли до какого-то поста, где стоял немецкий солдат. Он бегло просматривал у людей вещи и пропускал их в строну ст. Орша-товарная. Документов он ни у кого не спрашивал.

Когда очередь дошла до меня, я открыл свою корзинку. В ней почти ничего из вещей не было. Но немец увидел в корзинке маленький немецко-русский словарь и потянулся, чтобы забрать его. Я запротестовал… Немец положил словарь и зло толкнул меня.

Так я оказался в «Германии» — на оккупированной немецкой земле. Но и дальше я испытывал немало мытарств. Я их не привожу. Укажу лишь, что ст. Могилев я проспал, вылез на ст. Быхов, оттуда с помощью неизвестным мне людей добирался до ст. Могилев и по прибытии к родным немедленно по совету врача был отправлен в инфекционную больницу. Врач констатировал брюшной тиф в самом разгаре и определил… наступление смерти… через 2 часа. Тяжело я хворал. Сказывалось истощение организма, но все же я не умер. Пролежал в больнице немногим больше месяца и вернулся к родным.

Очень скоро я набрался сил. Хлеба в Могилеве было вдосталь и к тому же с медом. Ничего другого родители не могли мне дать. Они по-прежнему жили бедно.

И к июлю месяцу для меня встал вопрос о работе. Оккупированный немцами Могилев промышленности по-прежнему не имел. В Луполове, где жили родители, былого кожевенного производства уже не было. Оставалось обратиться в Луполовский горсовет.

О Луполове в 1918 году должно сказать несколько слов. Как уже было мной приведено, город Могилев был оккупирован немцами. Луполово, лежащее на левом берегу Днепра, было под Советской Властью. Границей между «Германией» и Луполовом был Днепр. Ежедневно, утром и вечером на 2 часа мост через реку открывался, и люди пропускались в обе стороны. Для прохода через мост выдавался специальный пропуск за подписью немецкого коменданта города с одной стороны и председателя Луполовского Совета с другой стороны.

С оккупацией Могилева функции Губернского административного Центра перешла к городу Мстиславлю, которому подчинялся Луполовский Совет. Сношения между Луполовом и Мстиславлем осуществлялись безрельсовым транспортом по проселочным дорогам. (Железной дороги Могилев-Рославль тогда еще не было. Она построена в тридцатых годах.)

Я обратился к председателю Луполовского Совета (тов. Тольмацу) и предъявил при этом служебное удостоверение Василеостровской районной Следственной Комиссии. Побеседовав со мной тов. Тольмац запросил телеграфно Петроград, видимо, проверил также и в Луполове кто мои родители и во второе мое посещение его определил меня на работу следователем в Чрезвычайную Комиссию. Луполовский Уездно-Пограничный исполком в то время представлял собой весьма неорганизованную Ячейку Советской Власти. Видимо, после Керенщины, после оккупации Могилева еще чувствовалась неопределенность: Луполово еще никогда не было самостоятельной единицей, не было кадров, отдаленность центра в Мстиславле и др. создавали как бы бивуачные условия.

Я помню состав тогдашних руководителей:

Председателем Исполкома был Тольмац — латыш по национальности, довольно энергичный мужчина лет 30-32. владел он неплохо русским языком, хотя говорил с акцентом. Надо полагать, что он родом из местных латышей, которых немало было в Могилевской губернии.

Председателем Совнархоза был Кирзнер. Это был невысокого роста щуплый мужчина лет 25-27, всегда одетый в шубку, мехом наружу. В чем состояло хозяйство, которым он ведал, мне и тогда и поныне непонятно. В Луполове в то время не было ни одного промысла.

Наиболее колоритной фигурой был военный комиссар Лосев. Это бывший солдат царской армии, высокого роста, лет 28-30, всегда в шинели и военной фуражке. Человек он был малограмотный и когда к нему обращались с каким-либо вопросом, он снимал фуражку, где у него хранилась вся «канцелярия», доставал какую-нибудь бумагу и говорил: «Вот так, тут у меня все есть». Собственно говоря, и ему здесь было нечем заниматься. Воинских частей в Луполове тогда не было и распоряжений из Мстиславля о военном, скажем, обучении или создании отрядов не поступало.

Чрезвычайная Комиссия была в стадии формирования и потому вопрос об определении меня следователем решал председатель Исполкома Тольмац.

Вскоре возглавлять ЧК стал тов. Кондаков. Это был мужчина лет 50, должно быть приезжий из Мстиславля. Кроме того, тогда в ЧК работала чета Красс. При знакомстве со мной он назвался анархистом, после Революции вернувшийся в Россию из Соединенных Штатов Америки. И он, и жена его были оперативными сотрудниками.

Хотя опыт мой по следственной работе тогда был небольшой, я тогда уже усмотрел в действиях Красса-оперативника больше антуража, чем умения и добросовестного отношения к делу.

Чем занималась ЧК в Луполове?

Таких, собственно, преступлений ради раскрытия и пресечения которых по всей стране создавались Чрезвычайные Комиссии в Луполове почти не было. Я помню важное дело об убийстве в деревне Любуж мужа и жены на глазах малолетних детей. Затем, дело об убийстве везшего из Мстиславля в Луполово деньги и похитившего их и т. д.

ЧК тогда занималась более уголовными преступлениями и по существу была единственной «Власть имевшей» организацией, которая утверждала Советскую Власть.

Дел по борьбе со спекуляцией совершенно не помню. Да их, вероятно, и не было. Луполово было отрезано от города, от железной дороги и вся торговля производилась на виду — на базаре.

Вообще, деятельность ЧК в Луполове было недолгим. Осенью 1918 г. — то ли в последних числах октября месяца, то ли в начале ноября после революции в Германии, вся Советская Власть Луполова со знаменами и музыкой перешла в Могилев. Немцы покинули оккупируемые ими русские земли.

Хочу привести одну характерную деталь.

Когда колонна из Луполова с красными знаменами подошла к городскому краю моста через Днепр, где стояла немецкая стража, немецкий офицер закричал «Цурик» (назад) и только когда знамена были отставлены, немецкая стража не препятствовала проходу колонны через мост и сама немедленно направилась на станцию железной дороги для выезда.

Хочу попутно здесь указать, что во время оккупации немцы вели себя в Могилеве вполне корректно. Неслышно было жалоб на своевольничание или насилия. За все, что им отпускалось, они расплачивались, правда — ост-марками, но ост-марки во всех оккупированных областях имели полное хождение.

Я привожу это для того, чтобы подчеркнуть, что немцы войны 1941—1945 гг., которые зверствовали в оккупированных областях и потеряли человеческий облик — это порождение фашизма и Гитлеровского рейха.

Таким образом, осенью 1918 г. в Могилеве восстановилась Губернская Власть Советов и с этих пор я стал Следователем Могилевской ГубЧека. Мне было тогда 18 с половиной лет.

Могилевская ГубЧК расположившаяся в Архиерейском подворье с первых дней была значительно многочисленней, нежели Луполовская ЧК.

Незадолго до перехода в Могилев, в Луполовское ЧК прибыло пополнение из Мстиславля. Появился Председатель, Заведующие отделами, комендант, оперативные работники и т. д.

Кроме того, Городской комитет партии сразу направил в ЧК на работу группу товарищей, главным образом, оперативных работников. Работа ЧК в Могилеве резко отличалась от работы Луполовской ЧК.

В Могилеве осели на постоянное жительство многие эвакуированные из Западных оккупированных областей. Только год тому назад — в конце 1917 г. Советский Главковерх Крыленко ликвидировал в Могилеве контрреволюционную Ставку Верховного Главнокомандующего и в городе могли оставаться чины ставки.

В Ставку были царским правительством подобраны особо доверенные полицейские жандармы. Наконец, и из местного коренного населения города среди купцов и чиновников можно было ожидать элементы враждебные Советской Власти. Все это настораживало, взывало к бдительности и проверкам. Приказ о сдаче оружия не дал результатов. А между тем, можно было ожидать, что у некоторых оружие припрятано. Поэтому, примерно, через неделю после перехода в город из Луполова, в городе был произведен повальный обыск (силами аппарата ЧК и актива партийцев). Больших результатов он, однако, не дал.

Могилев лежит на прямом пути из Ленинграда на Юг. По этому пути многие из привилегированных слоев царской России, не успевшие убежать из Петрограда за границу, пытались пробраться к возникшим гнездам белогвардейцев на Юге России. В Могилеве — на железнодорожной станции они подвергались проверке и многие оказывались предметом разговора в ЧК. Не будет ошибкой сказать, что ЧК лишила белогвардейские силы Юга немало стремившихся к ним помощников. Среди них были и генеральского и княжеского родов.

Деятельность ЧК, так сказать, почерк ее, определялся составом руководящих работников ЧК:

Председателем ЧК был тов. Клиновский. Этот товарищ прибыл в Луполово из Мстиславля, вероятно, в сентябре месяце 1918 г. Был он лет 30-33, видимо, из рабочих, малограмотный. По характеру спокойный, но политически недостаточно развитый и в решениях поддавался влиянию других лиц. По моему представлению на него сильно влияли его заместитель Беленков и секретарь ЧК Дарский.

Членами Комиссии, участвовавшими в вынесении решений были:

Зам. Председателя ЧК Беленков — бывший матрос, человек больной туберкулезом. По характеру жестокий. Честностью не отличался — стяжатель, пользовавшийся для этого тем, что жена его была Заведующей складом и Отдела Хранилищ.

Лисов Василий — Зав. Отделом по борьбе со спекуляцией. Мужчина лет 28-30, красиво расписывавшийся. Больше никаких качеств в нем не было. С моей точки зрения психика у него была больная.

Начальник Следственного Отдела. Сначала им был Кондаков, о котором мною было упомянуто. Это был серьезный товарищ. К сожалению, он скоро был переведен для работы в г. Минск. Затем, его сменил Хаскин. Это был молодой, лет 23-24 человек, немного прихрамывавший, ходивший со специальным стеком. Любил он рисоваться за огромным столом, из-за которого его едва было видно. Говорили, что хромать он начал после ранения на фронте. Следственное дело он плохо понимал, но мнение свое всегда высказывал с апломбом; не могу сказать, что всегда правильно.

Секретарь ЧК Дарский, игравший немаловажную роль. Это был лет 24 молодой человек. Фамилия — Дарский, видимо, не настоящая его, настоящую не знаю. Прибыл он в Луполово из Мстиславля. Ему были присущи много черт глубокой провинции. Так, любил он красиво одеваться и по духу времени, костюм его был воинственный, любил нравиться женщинам, а вообще легкомысленный. Недостаточно грамотный, он был, тем не менее, самым грамотным в коллегии ЧК и имел большое влияние при вынесении решений.

Наконец, Начальник опергруппы Фильченко. Это был широкий, большого роста мужчина лет 35. одет он был в высоких русских сапогах и поддевке мехом наружу. Постоянно носил очки, даже на улице. Вид он производил неприятный, лихого атамана лесной ватаги.

Много было разговоров о его нечестных делах: о присвоении изъятых ценностей, о запугивании граждан с целью взяточничества и т. д. Однако, официально ни от кого жалоб не поступало. Даже когда при участии оперативного работника ЧК Новикова в Луполове Фильченко был убит 17-летний парень по фамилии Лесман, никто не осмелился заявить об этом открыто. А промеж себя говорили, что убил его Фильченко за то, что тот был свидетелем присвоения Фильченко и Новиковым каких-то ценностей и потому…его убрали.

Собственно, и жаловаться-то некому было. Жалоба могла попасть в руки тому же Фильченко и потому еще пуще боялись. Длилось это до весны 1919 года, пока не дошло до ушей Городского Комитета партии. А, может быть, до тех пор, пока Горком Партии смог уделить этому вопросу внимание. Вопрос о действиях Фильченко был разобран на бюро Горкома Партии и Фильченко в ЧК не стало. После этого в городе распространился слух, что Фильченко был ранее судим за конокрадство.

Следственный аппарат состоял из 4 следователей. Обычно Следователь, закончив следствие, составлял заключение и передавал дело на решение коллегии. Меры наказания или статьи Следователь не называл. Если можно так выразиться, Следователь был техническим работником по выявлению состава преступления. При вынесении решения он не присутствовал. Мера наказания выносилась Коллегией по докладу Начальника Следственного Отдела. Делалось это за закрытой дверью.

В первое время мера наказания была одной из двух: либо расстрел, либо выпуск на свободу. Промежуточных решений не было. Только с весны 1919 года после какого-то скандального дела и по расквартировании в Могилеве Штаба 16 армии, ЧК начала применять и третье решение: передавать дела на рассмотрение Революционному Военному Трибуналу 16 армии.

Скандальное дело, которое я упомянул, заключалось в том, что Трибунал Армии требовал передать ему дело задержанного при попытке пробраться на Юг какого-то латыша, у которого отобрано много чистых бланков Советских организаций. ЧК дело трибуналу не передала, а задержанного расстреляла.

Если тогда, одержимый пафосом революции, я ни в коей мере не подвергал критике действия ЧК, находя все правильным, то теперь, когда я пишу эти строки, вижу, что не все было верным. И не тот состав Коллегии должен был решать судьбы людей.

Нормальная работа ЧК в Могилеве была нарушена весной 1919 г., полагаю, это было в мае месяце. В Могилеве было получено известие о восстании двух стрелковых полков расположенных в Гомеле (Гомель тогда входил в состав Могилевской Губернии).

Неполные сведения передавали, что против Советской Власти восстали 66 и 67 полки. Они разгромили Советские ЧК гостиницу «Савойя», убили многих руководящих работников и красноармейцев.

Когда комендант ЧК тов. Пален соединился по телефону с Гомелем, к телефону подошел неизвестный и заявил, что он не признает Советскую Власть, что в Гомеле уже другая Власть, выругался и бросил трубку.

Через пару дней было получено (должно быть из Москвы) распоряжение отправить из Могилевской ЧК в Гомель группу товарищей для расследования и ликвидации последствий восстания. Из Могилевской ЧК было выделено человек 20. Эшелон с мебелью, небольшим отрядом красноармейцев, лошадьми и пр. прибыл в Гомель, вероятно, во второй половине мая 1919 г.

Руководить действиями этой выездной ЧК были назначены два товарища из г. Орши (Леонюк и Элькин). В городе мы узнали подробности. Руководил восстанием Командир одного из восставших полков — бывший царский офицер по фамилии Стрекопытов (или Стрепетов, хорошо не помню). Когда из Могилева, Орши и даже Смоленска на подавление восстания прибыли курсанты пехотных школ, руководители восстания бежали, и поймать их не удалось.

В сражения с восставшими было убито много красноармейцев, особенно китайцев из отряда ЧК. Еще до прибытия курсантов пехотных школ, советские силы города заставили многих восставших бросить оружие.

После нашего прибытия в городе начала восстанавливаться Советская Власть. Начали залечивать разрушения в зданиях, учиненные во время обстрелов. В скверах города было возложено много цветов над свежими могилами недавно убитых. А вообще, внешне жизнь шла, словно ничего и не происходило. ЧК предстояло много работы. Кроме непосредственных участников восстания, было много задержанных лиц из граждан города помогавших восстанию, замешанных в нем.

К числу следователей прибывших из Могилева добавились 3-4 товарища из Гомеля. Чтобы скорей разгрузиться работали днем и ночью и в июле месяце 1919 г. задача выездной ЧК была завершена. К этому времени выездная ЧК успела давно превратиться в Гомельскую Уездную Чрезвычайную Комиссию. Многие прибывшие из Могилева возвратились назад. Некоторые остались постоянно работать в Гомеле. Что касается меня, я изъявил желание перевестись на работу в Революционный Военный Трибунал 16 армии, от которого, как я знал, был запрос на товарищей, знакомых с ведением следствия. Мое желание было удовлетворено и в июле месяце 1919 г. я начал работать Военным Следователем Революционного Военного Трибунала 16 армии. Таким образом, в Луполовской Уездно-Пограничной, Могилевской Губернской и выездной ЧК в городе Гомеле я проработал ровно год.

Мне хочется еще несколько добавить о восстании в Гомеле. Тогда, в 1919 г. я мало разбирался еще в политической жизни Страны. Восстание против Советской Власти уже определяло мое к нему отношение. Я всеми силами с ним боролся. Я и не вникал в лозунги и требования восставших. Теперь, по истечении многих лет, для меня понятно, что все эти восстания были одного порядка и требования их сводились: к свободной торговле, к советам без коммунистов и др. аналогичным кулацко-эсеровским требованиям. Таково восстание Антонова в Тамбове, Ишимское восстание в Западной Сибири, Кронштадтский мятеж и другие. Оттенки лозунгов зависели от того, кто стоял во главе восстания.

Мне сейчас представляется, что эта серия восстаний в значительной мере определила действия В. И. Ленина, который, тонко зная страну, заменил в начале 1921 года продразверстку продналогом и ввел Новую Экономическую Политику.

Глава 4. В Революционном военном трибунале 16-й Армии

Армия стала называться 16-ой совсем недавно. До этого она именовалась Белорусско-Литовской Красной Армией. Когда в июле месяце 1919 г. я начал работать в Трибунале, мы да и весь Штаб Армии пользовались бланками с печатным угловым штампом «Белорусско-Литовская Красная Армия».

Председателем Трибунала был тов. Пожарский, кажется, из матросов. Членами Трибунала были Ковалев и Войцеховский, а их заместителями Кирхлер и Лабановский.

Секретарем Трибунала был тов. Яцыно. Пожарского вскоре на посту председателя сменил А. Гетнер. Все эти товарищи были из «гражданки», без военного образования.

Из Следователей помню: Ракитина (бывший офицер), Дейша (военный правовед), Чубарова (бывший прапорщик), Вьюкова (бывший офицер), Якобсона и Ланде (бывшие студенты) и Лолазде. Среди них я был самым молодым по возрасту и, мне казалось, самым малоопытным, в особенности в военном деле. Все Следователи, за исключением Лоладзе, были беспартийными. Якобсон и Ладнее были меньшевиками.

16 Армия включала в себя 3 стрелковых дивизии и разные отдельные соединения:

8 стрелковая дивизия, имея Штаб в г. Рогачеве занимала фронт к Западу от него против белополяков. 17 стрелковая дивизия занимала фронт к Западу от г. Борисова 53 стрелковая дивизия занимала фронт северней 17 дивизии — к Западу от Витебска — чуть ли не до Полоцка.

Таким образом, по фронту 16 армия была растянута на 220—250 км. Естественно, в дивизиях при такой растянутости имелись дивизионные Революционные Военные Трибуналы. Строго разделения, какие дела могут быть разобраны в дивизионных Трибуналах, не было. Однако, более сложные дела и в особенности если они связаны с лицами или работой Штаба Армии направлялись в Трибунал Армии.

Характер дел, разбираемых Трибуналом был преимущественно по военным преступлениям: дезертирство, хищение военного имущества, мародерство в прифронтовой полосе и т. д.

Но были и чисто военные преступления, расследование которых требовало специальных военных знаний, например: отступления частей войск, невызываемые военной обстановкой; потеря орудий или другого военного имущества и др.

Были дела об измене родине. Так, например, Начальник Штаба 8 стр. дивизии бывший царский офицер Лодыженский перешел под Рогачевом на сторону противника. Таких, специально военных дел было все же немного. Следователям Трибунала Армии почти беспрерывно приходилось разъезжать по частям фронта с ведением следствия, а зачастую надолго оставаться в выездных сессиях Трибунала Армии.

Чтобы были понятны условия, в которых приходилось работать Следователям Трибунала, приведу несколько примеров. По письму Могилевского Исполкома Трибунал Армии принял к расследованию дело о мародерстве красноармейцев кавалерийского дивизиона Красных коммунаров, расположенного к Западу от местечка Белыничи в районе города Игумен (сейчас это поселок Червень). Трибунал Армии тогда находился в г. Смоленске. По поручению Председателя Трибунала я выехал на место. Штаб дивизиона находился в здании бывшего монастыря в местечке Белыничи, что в 44 км к западу от Могилева, а сам дивизион занимал фронт еще км на 40-50 западней — у деревень Козлов-Берег, Погост и др.

Дивизион состоял почти исключительно из мадьяр — бывших пленных австрийской армии. Красноармейцы в большинстве здоровые, молодые парни, обмундированные еще в форму австрийской кавалерии, красные долманы со шнуровкой и т. д.

Командир дивизиона тоже мадьяр (по фамилии Маркутан) одет в белоснежный ментик с поперечной шнуровкой, какие носили офицеры австрийской армии. Русский в дивизионе было несколько человек: Комиссар дивизиона Козлов — человек крестьянского типа, малограмотный, помогавший ему молодой парень — комсомольский организатор и еще человека два — работники Штаба.

От местного крестьянского населения в Исполком поступили заявления, что мадьяры ловят свиней, поджарят часть, компанией у костров съедят, и остальное тут же бросают, даже не убирают с собой. Всего по заявлениям было уничтожено 8 свиней. Кроме того, были заявления о похищении у крестьян и носильных вещей и кур и др. Виновных мне удалось выяснить. Мне помог в этом Комиссар Козлов, который, несмотря на угрюмый вид, оказался честным человеком и непримиримо настроенным против мародеров-мадьяр.

Но следствие по приезде в дивизион я не смог сразу производить и вот почему. Был февраль 1920 года. Примерно, в полдень, переехав по льду небольшую речку, я оказался в деревне Козлов-Берег. И здесь застал в крестьянской хате Командира и Комиссара дивизиона.

После ознакомления о цели моего приезда, мы большой компанией сели за стол, человек 5-6, обедать. В это время из 1-го эскадрона прибыл гонец (из дер. Погост) и доложил, что по добытым разведкой данным поляки мобилизовали у окрестного населения коней и, следовательно, надо ожидать ночью наступления.

Так доносил Командир 1-го эскадрона. Командир распорядился «быть на чеку»: коней держать оседланными, самим не раздеваться на ночь, следить за противником и т. д. мне же Командир порекомендовал день-другой со следствием воздержаться. Наступил вечер. Снова из общей миски человек 5-6 похлебали щи и кто как Могилев прикурнул отдыхать. Готовили себя к ночи. Часов в 10-11, а может быть и позже, выйдя на улицу, мы увидели пожар. Горела деревня Бабинка, что в 2 км от нас. Если отступать, то деревню Бабинку не миновать. Другой дороги нет.

Командир 2-го эскадрона доложил, что принять бой не может. У противника во много раз превосходящие силы. Командир дивизиона отдал приказ — отступать. Но куда? Кроме дороги на Бабинку была еще глухая малопроезжая лесная дорога на дер. Ягодицы (кажется, так название деревни). Путь к ней никто не знал, и опасались попасть полякам в руки. Вперед на санях из дер. Козлов Берег выехала связь, разные бывшие здесь нестроевики и я с ними. Командир дивизиона во главе 2-го эскадрона на небольшом от нас расстоянии следовал сзади.

Отъехав от дер. Козлов Берег км на 2, мы увидели, что белополяки подожгли уже и эту деревню. Дорога шла лесом, видимость плохая. Поэтому мы обрадовались, увидев издали огонек, а вскоре и хату. Решили взять из этого дома проводника для дальнейшего следования. Остановились. Несколько человек, в том числе и я зашли в хату и нам представилась следующая картина: в горнице на полу гроб, зажженные свечи и вокруг гроба люди плачущие и отпевающие покойника.

Конечно, проводника мы не взяли. Отозвав в сторонку мужика, мы расспросили о дороге и снова пустились в путь. Блудили мы немного и, вероятно, было часа 2-3 ночи, когда мы прибыли и остановились в дерене Заболотье (название деревни пишу по памяти неуверенно). Деревня эта в 13-15 км от дер. Козлов Берег. В дер. Заболотье простояли около двух дней. Дивизион получил подкрепление пехоты и двинулся на Козлов Берег. Поляки боя не приняли и отступили. Мы вступили снова в Козлов Берег. Оказалось, что в деревне сгорел только дом, который занимали Командир и Комиссар дивизиона. Деревня же Бабинка сгорела вся. Только тогда я занялся следствием и очень скоро его закончил.

Между прочим, хочу здесь указать, что ближе к Могилеву нежели дер. Козлов-Берег (то есть чем 84 км) полякам за все время войны подойти не удалось. Хочется мне еще несколько сказать о нравах в дивизионе Красных Коммунаров.

Командир дивизиона Маркутан в беседе со мной назвал себя горным инженером, учившимся в Вене. Я успел присмотреться к нему и пришел к выводу, что едва ли это соответствует истине. Скорей всего в дивизионе он так о себе распространил сведения, чтобы возвысить себя в глазах земляков-мадьяр. Вот некоторые из его повадок: выйдя во двор, он подходил к кобылице и начинал ржать по жеребячьи. Кобыла отвечает и… раздвигает ноги… По-моему это может сделать только крестьянин или коренной кавалерист. Маркутан же о себе говорил, что он офицер военного времени.

Или, вот другой пример.

Однажды, зайдя в дом, я услышал из дальней комнаты плач и крик. Я заинтересовался в чем дело? Оказалось, по распоряжению Маркутана там стегали пойманного в деревне дезертира.

В деревнях этого Белыничского района было немало дезертиров. Когда такого поймают и приведут к Маркутану, то первым он сам его отхлестает, а затем велит хлестать других. Никаких трибуналов ему не нужно. Я вразумил ему, что это преступление с его стороны, и я не имею права проходить мимо его. Маркутан сурово молчал. Однако, больше не стегал, по крайней мере, во время моего пребывания в дивизионе. Признаться, в душе, я и сам бы порой так поступал с дезертирами.

Как я указал, кроме разъездов по воинским частям, Следователям часто приходилось бывать в выездных сессиях Трибунала. Обычно в этих случаях жить и работать приходилось в скученных и трудных условиях. Вот один из таких примеров.

В какой-то деревне под Рогачевом мы так завшивели, что по распоряжению Председателя Выездной Сессии Трибунала в доме была жарко стоплена печь и все, раздевшись, начали уничтожать вшей. Только щелк раздавался над плитой. Бани в деревне не было. Помню другой случай, где-то под Вязьмой, в бывшем имении Петрово. В целях полного удаления с тела вшей, люди по очереди залезали в жарко истопленную русскую печь. (Это было в каком-то кавалерийском дивизионе. Командира его, по фамилии, кажется, Сухомлин, я потом встречал в Петрограде. Он был членом Выборгского райкома партии.)

В целом, мы выполняли жестокую, но необходимую и неизбежную работу, сопровождающую войну и борьбу за Советскую Власть.

Вскоре после начала моей работы в Трибунале Штаб 16 армии из Могилева переехал в Смоленск. Какие тому были соображения точно не знаю. Фронт тогда проходил в 120—150 км от Могилева. Могу лишь предположить, что это было вызвано неудобными в то время коммуникациями. Могилев был «в мешке» и выход на восток был возможен либо через ст. Орша, либо через ст. Жлобин (жел. дор. линии Рославль-Могилев-Осиповичи тогда еще не было). С этой, между прочим. Точки зрения и расположение царской Ставки Верховного Главнокомандующего в Могилеве было неудобным. Но тогда фронт от Могилева измерялся многими сотнями км.

Но даже при 120—150 км до фронта, теперь беру на себя смелость судить, что едва ли такое перебазирование Штаба было разумно. Однако, Штаб Армии а вместе с ним и Трибунал в конце августа 1919 г. оказался в Смоленске. Очень скоро была ошибочность такого перебазирования. В Смоленске был расположен Штаб Западного Фронта, были расквартированы разные воинские части, словом было тесно и Штаб Фронта постарался от нас избавиться. Штаб переехал в город Новозыбков. В нем мы простояли до мая месяца 1920 г. (точно не помню). Как я теперь полагаю, во время пребывания Штаба Армии в Новозыбкове разрабатывался план наступления на польском фронте. Наступление началось в мае месяце 1920 года и, должно быть, в июне 1920 г. город Минск был освобожден от поляков. Трибунал, следовавший в эшелоне Штаба Армии, на следующий день после освобождения Минска был на ст. Минск. Наступление шло удачно и быстро. Эшелон наш задержался на ст. Барановичи и здесь было приказано разгружаться.

Наступление захлебнулось, и наши войска быстро откатывались от Варшавы; задержались лишь под Белостоком и Брест-Литовском.

В Барановичах Штаб Армии простоял недолго, вероятно, до сентября 1920 г., после чего двинулся на Восток и снова прибыл в Могилев. На фронте наступило некоторое затишье. Пошли мирные переговоры, которые закончились, кажется, в октябре 1920 года Рижским Мирным договором. Тяжелым был для нас договор, хотя все пункты его мы не знали. Граница между Советским Союзом и Польшей была установлена недалеко к Западу от Минска (ст. Столбцы). Говорили, что Советский Союз уплачивает Польше большую сумму золотом, поставляет большое количество леса и даже передает некоторые исторические памятники, например, памятник Понятовскому, который стоял в парке Паскевича в г. Гомеле на берегу реки Сож.

Соответствуют ли эти слухи истине и по сей день не знаю, но чувствую, что к заключению мирного договора с Польшей приложил руку В. И. Ленин. Надо было получить передышку и военные действия был прекращены. Оставалась еще внутренняя белая гвардия барона Врангеля. Но из воинских частей и Штабов на Польском фронте начали понемногу народ отпускать. Кого на Врангеля, кого на учебу, а некоторых даже по семейным сложным условиям.

Подал и я заявление в Политотдел Армии с просьбой отпустить меня для продолжения образования. Моя просьба была удовлетворена и поздней осенью 1920 г. я вновь уехал в Петроград.

Таким образом, в Революционном Военном Трибунале 16 армии я проработал почти 1½ года. Это была вторая моя школа жизни и политический «Университет». Об этом периоде мой жизни хочу некоторые еще добавить сведения:

Большую часть времени этого периода Председателем Трибунала 16 Армии был А. Гетнер (о нем было упомянуто). Это был мужчина лет 45, латыш по национальности, слабо владевший русским языком. Спокойный по натуре и со зрелым разумом. Слабое знание русского языка ему мало мешало, так как рассмотрение дел производилось за закрытой дверью, без судоговорения. А для остального его знаний хватало.

В 1919 г. в октябре месяце, когда Трибунал находился в г. Смоленске я вступил в ряды Коммунистической Партии и А. Гетнер был одним из моих поручителей.

Попутно укажу и некоторых из Революционного Военного Совета Армии, к которым иногда работникам Трибунала приходилось обращаться:

Командующий Западным Фронтом был Тухачевский.

Командующим 16 армией был полковник Генерального Штаба Соллогуб.

Из членов Реввоенсовета помню Орджоникидзе, Пятакова и Эстрина. Председателем Революционного Военного Трибунала Западного фронта был тов. Уншлихт. В 1964 г. в газете «Известия» как жертва произвола культа Сталина Уншлихт назван членов Реввоенсовета Фронта. Это неверно.

И, наконец, некоторые впечатления от поездок по Западному Фронту.

Фронт против белополяков все время проходил по белорусским областям за время моей работы в Трибунале я много изъездил по Белоруссии и вынес весьма важные выводы.

1. Поляки, живущие в Белоруссии враждебно относились ко всему Советскому. Бывали случаи, когда польские женщины убивали спящих красноармейцев. Наученные этим мы избегали на фронте обращаться к помощи поляков.

2. Присматриваясь к нравам и обычаям белорусов, я вынес впечатление, что это те же русские, а не отдельная народность. Язык тот же русский, лишь с некоторыми отличиями в произношении, по крайней мере не большими, чем в др. области, например на Волге или в Сибири. Тот язык, который насаждается и выдается за Белорусский тогда я не встречал ни в белорусской деревне, ни в городе.

Глава 5. Снова в Петрограде

Уныло и малолюдно было на улицах Петрограда в то осеннее утро 1920 года, когда с корзинкой в руке я вступил в него. У вокзала единственный транспорт — ручная тележка. В трамвай с корзинкой боюсь сунуться, и подзываю тележку. Оказывается,

за деньги везти он не хочет. Договариваемся доставить мою корзину от бывшего Царскосельского (ныне Витебского) вокзала на Староневский проспект за 1 кг хлеба. Шествую с возчиком рядом. Видит он по мне, что город я знаю, что я здесь не новичок, и рассказывает о тяжёлой жизни в городе, о голоде, о тяжело пережитых днях наступления на Петроград Юденича и пр. Чувствую, что Питер столь же голодный, как и в 1918 году, когда я его покинул и невольно закрадывается мысль, выдержу ли? А вместе с тем берут раздумья: война всё же окончена, должно пойти на улучшение. Вот ведь и рабфаки открывают, совсем, как в мирное время. С этими мыслями я вскоре оказался у цели путешествия.

На следующий день с утра я уже был в Петропрофобре. (Казанская ул. 7), который ведал профессиональным образованием. После проверки документов я был направлен на рабфак 1-го Петроградского политехнического института в Лесном (Дорога в Сосновку 1/3). На рабфаке меня определили во вторую группу, то есть в группу, которой предстоят 2 года обучения, чтоб закончить среднее образование и подготовиться к поступлению в ВУЗ. Политехнический институт в то время только оживал после долгих лет войны и революции, когда он почти бездействовал. Огромный двор института был в запустении. Главное здание, стоявшее посреди двора, закрыто и не работало. Весь двор загрязнен, и только отдельные тропинки обнаруживали, что между некоторыми зданиями поддерживается связь и в них теплится жизнь. Учебные помещения не отапливались и в них лишь немногие аудитории использовались. В институте приступили к занятиям студенты, прервавшие занятия из-за войны или революции. При этом студентам, которым немного осталось до окончания курса института (дипломный проект или незначительная часть теоретического курса), оказывались некоторые льготы. Они назывались ускоренниками, и им выдавался улучшенный паёк. Кроме «ускоренников» было немного молодых студентов 1-го курса, первого после войны приёма 1920 г. и, наконец, мы рабфаковцы. Вполне понятно, что столь небольшое число студентов не могло заполнить огромный институт, рассчитанный на несколько тысяч учащихся.

Рабфаковцев было человек 80. Возглавлял факультет профессор В. М. Филиппов. Преподавателями были, в основном, студенты старших курсов института. Несмотря на холод, занятия проходили в нетопленных аудиториях 2-го общежития. Кормили нас очень плохо. Сейчас мне даже трудно вспомнить, чем мы были сыты. Хлеба выдавали очень мало, около 200 г. в день. Обедали мы в студенческой столовой, и обед был голодный. Мне пришлось несколько раз дежурить на кухне столовой. В обязанности дежурного входило следить, чтобы отпускаемые продукты не прошли мимо котла. Когда я в первый раз увидел, что в котёл опускается тощая конина и к ней немного мёрзлой картошки, я перестал наблюдать и подозревать воровство. Едва ли, решил я, кто-нибудь польстится на такое. Но мы ели. Другого не было. Летом 1921 г. многие из рабфаковцев за воротами института (на Ревельском или Юрьевском проспектах в Гражданке) засадили небольшие огороды, и зиму с 1921 на 1922 г. удалось прожить менее голодно.

Жила наша группа рабфаковцев в одноэтажном деревянном доме в Гражданке (за задними воротами института). Отопление в доме было печное. Дрова для топления добывались ночью от разбора такого же дома, в каком мы жили. Таких домов, в которых до Революции обычно жили студенты, в Гражданке было много. Теперь, покинутые убежавшими хозяевами, они стояли пустыми, заколоченными, и многие из них самовольно и тайком по ночам разбирались на топливо. Смотреть за этим было некому.

И вот, в таких условиях, голодные, холодные порой и оборванные (за 2 года моего обучения на рабфаке было выдано 6 пар сапог), рабочая и крестьянская молодёжь начала «грызть гранит науки». Теперь, по прошествии многих десятков лет могу утверждать, что в этом деле было немало издержек Революции. Не менее одной трети были непригодны к обучению. Просто мозги не принимали элементы науки, и, конечно, впоследствии отсеялись. Весной 1921 г. мои занятия на рабфаке были прерваны. В начале марта вспыхнуло Кронштадское антисоветское восстание, и всех коммунистов института призвали в армию на подавление восстания. В числе призванных был и я. В советской художественной да и исторической литературе лишь однажды в «Роман-газете» мне встретилась эта тема и то побочно и неверно. Вообще же восстание это замалчивалось. Даже славословы и подхалимы времён культа Сталина, приписывавшие ему подавление всех восстаний, не взяли на себя смелость приписать Сталину подавление Кронштадского мятежа 1921 г.

И, действительно, Сталин к подавлению этого мятежа не имел касательства. Это восстание произошло в дни, когда Ленин счёл нужным многое изменить в жизни страны. Именно в эти дни продразвёрстка была заменена продналогом. Закон об этом был нам прочтён в казарме. Это восстание предшествовало введению нэпа. Почти одновременно с Кронштадтским восстанием происходило Ишимское восстание в Западной Сибири, охватившее огромную территорию по реке Иртыш. Кстати, оно также в литературе не освещено, и я о нём узнал в Сибири, будучи в ссылке. Какие лозунги Ишимского восстания легко догадаться по той крестьянской массе, которая в нём участвовала. Все эти восстания и определили замену продразвёрстки продналогом и затем нэп. Лозунг Кронштадского восстания — «Советы без коммунистов». Это уже не экономическое требование, а сугубо политическое, антисоветское. И, действительно, заправилами восстания были белые офицеры, в частности, тогда назывался бывший царский морской офицер Козловский, который был непосредственно связан с генералом Маннергеймом (Финляндия). Этот Козловский предлагал Петрограду сдаться и не оказывать сопротивления в установлении новой власти. В противном случае, он угрожал прямой наводкой с крейсеров «Марат» и «Севастополь» (точного названия крейсеров не помню) снести город. Хотя Кронштадту и не устоять против всей России, но положение создалось угрожающее. Во-первых, Кронштадт — первоклассная морская крепость с боевыми кораблями в её распоряжении. Она могла причинить Петрограду немалый ущерб. Затем, надо иметь в виду, что Кронштадт прикрывал Петроград с моря. Руководители восстания, связанные с Финляндией, могли вызвать вмешательство и высадку войск враждебных Советскому Союзу империалистических государств. Мог быть создан новый фронт. В этом была большая опасность.

Студенческий отряд наш, слившийся с другими мобилизованными коммунистами Выборгской стороны, располагался в прекрасном здании Политехнического училища (Симбирская улица на Выборгской стороне). Вероятно, ни одна воинская часть в мире не имела столь фешенебельные казармы, как наш отряд: паркетные полы, огромные окна с ковровыми гардинами, большой Золотой Зал собраний и пр. Только холодно, нетоплено в помещении. Зато сытней, чем в институте, по крайней мере, хлеба больше. Отряд нёс охрану Выборгской стороны. Периодически из отряда выделялась группа бойцов, которые направлялись на станцию Лисий нос по финляндской ж-д. Оттуда роты уходили по льду Финского залива на Кронштадт.

Из нашего отряда, как стало известно после подавления восстания, подо льдом Финского залива погиб рабфаковец Данен-Гирш (он был родом, кажется, из Витебска). Из мер, принятых командованием и правительством, ускоривших подавление восстания, помню:

1. Движение в городе после 9 часов вечера было запрещено.

2. Хоть мы и не нуждались в агитации или пропаганде, нас «просвещали». Так, однажды днём нас привели в Петропавловскую крепость (на Петроградской стороне), и перед нами с ободряющей напутственной речью, перед отправкой на Лисий нос выступил тов. Ломинадзе. Нам его отрекомендовали, как работника Коминтерна (в последствии я эту фамилию слышал неоднократно: в 30-х Сталиным был разгромлен «блок Сырцова-Ломинадзе». Сырцов был председателем Совнаркома РСФСР. В чём заключался блок и поныне не знаю. Могу лишь предположить, что оба они пали жертвами произвола и беззаконий сталинских лет. Случайно я узнал, как был загублен Ломинадзе, об этом я расскажу позже.

3. Одной из важных мер, ускоривших падение восставшего Кронштадта, была маскировка под снег, предложенная приехавшим в Петроград Троцким. Все швейные фабрики и мастерские города были переключены на пошив белых халатов. Многие женщины с других производств были привлечены к этому же. И всякий воин, идущий на Кронштадт по льду Финского залива, обязательно и принудительно облачался в такой халат.

4. Наконец, должен отметить, что в городе, видимо, было неспокойно среди рабочих. Так я был свидетелем, как член бюро Выборгского райкома партии тов. Сухомлин (я был знаком с ним по 16-ой армии) выходил несколько раз к воротам заводов во время обеденных перерывов и вылавливал некоторых рабочих, отправляя их тут же под арест.

Город в эти дни жил в сильнейшем напряжении. Положение усугублялось тем, что по-прежнему было голодно. Люди ещё не успокоились от недавних «попрыгунчиков», которые и теперь ещё иногда появлялись. Районом наибольшего свирепствования «попрыгунчиков» был Старо-Невский пр. у Александро-Невской лавры. Со слов очевидцев и лиц, ставших жертвами нападения «попрыгунчиков», они представлялись в следующем виде: люди, одетые в белые балахоны с капюшоном на головах, стоящие на колодках с пружинами, подходят к жертве и при этом ногами нажимают на пружины. От этого тело подпрыгивало, наводя на жертву страх, и они готовы всё отдать, лишь бы живым уйти от «попрыгунчиков». Обычно, «попрыгунчики» пользовались тем, что улицы были тогда слабо освещены ночью, и обирали прохожих. Я склонен думать, что дело не в уголовных элементах, которые облачались в попрыгунчиков, а за ними стояли люди, преследовавшие политические цели — сеять панику среди населения. Впрочем, так думаю не только я. Об этом писали и тогдашние Петроградские газеты.

И всё же, несмотря на все трудности, восстание удалось вскоре подавить. 18 марта 1921 года Кронштадт снова стал советским. И вскоре студенты были отпущены в институт для занятий.

На рабфаке занятия шли своим чередом и нам пришлось наверстывать упущенное. Первый учебный год, кроме трудностей бытовых и голода, принёс мне первую неприятную болезнь. В рождественский перерыв я поехал в Могилёв, к родителям. Гостило тогда в Могилёве много студентов, и через две недели все собрались обратно в Петроград. Стояли зимние суровые дни. Ехали мы в теплушках, конечно, без обогрева, сидя и лёжа на полу. Раза 4 поезд останавливался в пути, на виду у бокового леса, и пассажиры выходили заготавливать дрова для паровоза. Дорога от Петрограда до Могилёва вместо 20 часов продолжалась 3 суток. Всё это время мы питались всухомятку, тем, что у каждого было из дому. Ни варева, ни чая не было. Даже воду имели не постоянно. По прибытии в Петроград я захворал. У меня появилась трещина прямой кишки. Я исходил кровью и был помещён в хирургическое отделение клиники Виллие (недалеко от Литейного моста на Выборгской стороне). Насколько я понял со слов врачей, я подлежал оперированию. Но осмотревший меня профессор Добротворский решил делать прижигания ляписом, и сам произвёл первое прижигание, объяснив молодому врачу — ассистенту, когда и как действовать в дальнейшем. Каждое такое прижигание причиняло мне адскую боль. Меня на тележке в операционную. Затем вторжением чего-то металлического, должно быть пинцетами из меня что-то извлекали… прижигали. Облитого кровью в белье красном от крови меня обратно на тележке доставляли в палату. Так продолжалось 7-8 раз. Профессор Добротворский только один раз осмотрел меня. А мне так хотелось, чтобы он собственноручно лечил меня. Уж не очень хорошо, когда малоопытная тяжелая рука молодого врача учится на твоем теле.

Я вернулся в общежитие института. Единственно, чем я мог напитать себя после болезни, были 5 сваренных в мундире картошек. Тяжело было жить, тяжело было постигать науку. В таких условиях прошёл мой первый учебный год.

Второй учебный год, 1921-22, прошёл менее болезненно. Помогал небольшой при доме огород. К тому времени у меня уже появился ученик, которому я давал уроки математики, и немного зарабатывал. Да и в городе полегчало, кое-что появилось в магазинах, а на частном рынке нэпманы выбрасывали давно невиданные продукты, были бы деньги.

В июне 1922 года на рабфаке состоялись выпускные экзамены. Мы были подвергнуты экзаменам по математике, физике и русскому языку. Затем выпускной вечер и… мы свободны для выбора ВУЗа по вкусу, по склонностям, по успеваемости. Большинство товарищей поступило на факультеты Политехнического института. В то время в нём работало, кажется, 9 факультетов и можно было выбрать любую техническую специальность. Тем ни менее я решил перебраться ближе с окраины к городу и избрал Петроградский институт инженеров путей сообщения. Эта специальность привлекла меня ещё со времени работы в Трибунале, где я сталкивался с Управлением военных сообщений. Я был не одинок. В этот институт поступили 4 товарища из нашего рабфака. Прежде чем на лето поехать в Могилёв, я сдал документы в Путейный институт и был зачислен студентом. С этого времени я ступил на стезю инженерного образования, мечту моего детства. Не только общее среднее образование я закончил за эти 2 года, но и политическое моё развитие несравненно поднялось. В Путейный институт я пришёл подготовленным и политически.

Глава 6. Институт инженеров путей сообщения. 1-й курс

Я выделяю 1-ый курс потому, что перед началом обучения на 2-ом курсе в 1923-24 учебном году я оказался снова в армии и вынужден был занятия прервать. Массивное и мрачное здание Института инженеров путей сообщения находится на Московском проспекте 9. Тогда этот проспект назывался Международным, а до этого Забалканским. После, названия «Международный» одно время проспект назывался именем Сталина. Я был помещён в общежитие на 7-ом этаже, д. № 6 по Международному проспекту, что через дорогу наискось от института. Хочу пару слов сказать об этом общежитии. Дом № 6. по Международному проспекту — один из домов графини Вяземской. Второй дом такого же типа находится в начале того же проспекта на нечётной стороне. Оба дома облицованы глазированным белым кирпичом и несколько выделяются из ряда домов. В доме № 6 находились увеселительные заведения с отдельными кабинетами и, вероятно, поэтому известен был под названием «Петербургские трущобы». В то время, когда институт арендовал 7-ой этаж дома № 6 и мы поселились в доме, лифт не работал, канализация не действовала, воды не было и отопление не было пущено в середине зимы. Поэтому студенты избегали весь день находиться дома и лишь ночью приходили спать.

Оживление Путейского института началось тогда же, что и Политехнического института. В 1920 году. В институт стали возвращаться студенты, прервавшие занятия из-за войны, появилось некоторое количество молодых вновь принятых студентов, а, в целом, нельзя было сказать, что институт вернулся к нормальной жизни. В институте даже в 1922 г., царил ещё дореволюционный дух. Так, на фасаде здания по Международному проспекту красовались огромные золотые буквы: Институт инженеров путей сообщения императора Александра Первого. В актовом зале на стене висел ещё портрет Александра Первого, в простенке на фасаде дома № 11 висела мраморная доска с высеченными золотыми буквами «Общежитие студентов императора Николая Первого» и т. д. Пролетарская прослойка к 1922 году была весьма жидкая и исчислялась единицами. Среди студентов были лица, которых называли бывшими адъютантами Керенского. Таковы Владиславский и Григорьев. Были и другие белые офицеры, стремившиеся в ускоренном порядке получить дипломы инженеров. И только волна рабфаковцев приёма 1922 года изменила физиономию института. Приём 1922 года составлял немногим больше 300 человек, в основном, это были рабфаковцы и только 20 % были нерабфаковцы. Среди них немало «маменькиных сынков». Женщин в приёме 1922 г. было две.

Схватка новых студентов со старыми произошла очень скоро. В актовом зале института собралась первая сходка студентов 1-го курса для выбора старосты курса. От руководства пролетарскими организациями студентов (они быстро в институте уже создавались) в старосты намечался т. Кервяк. Была ли намечена от старостата и старого студенчества другая кандидатура неизвестна, так как до этого не дошло. На кафедру взошёл студент — представитель старостата открыть сходку. Он обратился к собравшимся со словами «коллеги». И только с его уст слетело это слово, как его сразу же прервали: «Почему коллеги, а не товарищи?». Студент сначала стушевался, а затем начал доказывать традиционность этого обращения в студенческой среде и даже выразился в том смысле, что обращение «товарищ» недопустимо в стенах института.

Это разозлило многих, и уже не один, а многие стали настаивать на обращении «товарищ». Сходка не открывалась. Стали поступать разные компромиссные предложения. Так, например, было предложение заменить «товарищ» и «коллега» на обращение «друзья». Многие вообще не видели смысла в споре. Вообще, в нормальных условиях, действительно, спорить не следовало. Слово «коллеги» не обидное и его вполне можно в студенческой среде допустить. Но в данном случае спор носил принципиальный и даже политический характер. Выигрыш в споре определял, каким будет дух в институте, кто будет руководить этой новой пролетарской студенческой массой. Студент от старостата поступил неразумно, оскорбительно отозвавшись об обращении «товарищ». В настоящее время, да и в бытность мою студентом старших курсов, такая постановка вопроса «кто будет руководить студенческими организациями?» показалась бы дикой. Но надо иметь в виду, что это происходило в годы становления советских вузов. Спор на сходке длился более часа. Представитель старостата не уступал, не хотел обратиться к собравшимся со словом «товарищ» и …сошёл с кафедры. После этого на кафедру взошёл представитель от партийной студенческой организации, и сходка очень быстро выбрала старостой 1-го курса тов. Кервяка. Бой был выигран.

В моей жизни это был второй случай столкновения старого, антисоветски настроенного студенчества с новыми советскими студентами. Примерно, аналогичный случай произошёл, кажется весной1922 г. на Выборгской стороне при выборах в районный совет. Студенты всех учебных заведений Выборгской стороны собрались в Золотом Зале бывшего Политехнического училища (в том самом, который служил нам казармой в дни Кронштадского восстания) избирать районный совет. Доклад должен был делать Луначарский. Зал был полон. Представитель Совета предложил в президиум собрания трёх товарищей. Часть студентов, это были, главным образом, медики и среди них много женщин, возражала против них и предлагала в президиум своих товарищей. Тогда зашумела большая часть советски настроенных студентов. Спор и перебранка с самого начала приняли острый характер. Успокоить медиков не представлялось возможным. Они кричали, стучали, свистели. В зале было душно, одна медичка упала в обморок, и её вынесли на улицу, а Луначарский стоял у стола председателя и никак не мог начать доклад. Такая обстановка продолжалась, вероятно, с час, пока «протестующие» не покинули с песней зал. Тогда быстро был избран президиум собрания и А. В. Луначарский приступил к докладу. Районный совет был избран без «протестантов» и в Путейном институте после бурной первой сходки 1-го курса появились «протестанты». Они стали игнорировать всякие студенческие организации, сходки, и, чтобы внешне отличиться, носили на форменной путейской фуражке эмблему института «топор и якорь», повернутыми головой вниз. В числе «протестантов» было немало рабфаковцев, но, в основном, это были старые студенты и маменькины сынки из молодых приемов.

Что собой представляли студенты из бывших рабфаковцев? Моё представление основано на личном общении, каких-то официальных данных нет. По-моему, преобладал крестьянский элемент, затем, по численности идут горожане и, наконец, незначительный % рабочих (не более 20-25 %). Немало было товарищей, демобилизованных из армии. В приёме 1922 г. были, главным образом, из Саратова, Смоленска и небольшое число из Петрограда. По подготовке рабфаковцы уступали студентам, пришедшим из средних учебных заведений и, к сожалению, немногие из них отсеялись. А, цепляясь за институт, не успевая, долго, вплоть до окончания составляли его «хвост». Как я чувствовал себя на первом курсе? Не скромничая, могу сказать, что все предметы давались без затруднений. Исключение составляла начертательная геометрия. Чувствовалось слабое пространственное мышление. Преподаватели, профессура по предметам были хорошо знающие, и учение шло успешно. С оживлением жизни института в нём возникли дискуссии о профиле инженера, выходящего из института. До этого времени институт давал многостороннюю специальность, объединяя под одной крышей и одним названием, без деления на факультеты множество, иногда разнородных кафедр.

В 1922 г. институт был разделён на 2 факультета, которые потом выделились в самостоятельные институты: сухопутный и водный факультеты. Уже ко времени окончания мною института (1929г) из института были выделены и образовали независимые институты:

1. Автодорожный институт во главе с профессором Дубелиром, временно поместившийся в здания Чесменской богадельни, что за Московскими воротами.

2. Институт водных сообщений по адресу Фонтанка 117.

3. Институт воздушных сообщений — Казанская ул. 7.

А в Институте остались к этому времени только ж-д. сообщение, и он стал так именоваться: «Институт ж.-д. транспорта» им. Яна Рудзутака (до того, как Рудзутак был умерщвлен Сталиным). Что же касается профиля института, то в тот же год, когда я был студентом 1-го курса, программа определялась формулой: «кое-что обо всём и всё о чём-нибудь», формула эта совсем не конкретная и делала зав. кафедрой бесконтрольным властелином программы. Но мы тогда были безгласными слушателями. И это, пожалуй, к лучшему.

В настоящее время, когда я читаю в газетах, что из 57 профилей в Ленинградском политехническом институте снова возвращаются к 28 профилям, невольно вспоминается дробление нашего института (дробление специальностей в нем продолжалось и после выделения институтов). В значительной мере помимо несведущих лиц, ведавших ВУЗами, повинны и студенты, сильно влиявшие на жизнь Института. Когда в газете в порядке дискуссии читаю предложения об уничтожении в вузах экзаменов, невольно вспоминаются недоучки из нашего института, которые, ничего не усвоив, стремились лишь бы сдать…Лучшего способа разрушить высшую школу, и так упавшую, благодаря бесчисленным экспериментам, не найти.

Я ранее говорил о слабо подготовленных рабфаковцах, пришедших в институт. Приведу примеры таких совершенно негодных людей. Вот студент Волчек-Ковейша. Он математически совершенно не подготовлен, едва ли и арифметику знает. Задачи по высшей математике и не пытается решать, и не понимает, когда ему объясняют. Однако, предмет надо сдавать. И Волчек-Ковейша идёт на хитрость. Вызубривает наизусть несколько отделов теории (не все, конечно, отделы курса, надо понимать, каких трудов стоит вызубрить, не понимая, теорию высшей математики) и идёт на экзамен. Ему повезло. Попадает вопрос по теории из вызубренного, и он отбарабанивает его. Задачу он и не пытается решать. Что ж, — говорит старенький профессор Гюнтер Н. М. (он ведь знает, что за тип перед ним). По теории вы заслужили 4, а по задачам 2. Ставлю вам средне арифметическое 3. Волчек-Кавейша доволен. Он на это и бил.

Студент Лисицкий Митрофан из Ростова-на-Дону называющий профессора «прохфесаром» усиленно добивается определить объём трапеции, и никак не может понять разницу между объёмом и площадью. Студент Боравлёв, умудрившийся оказаться уже на 2-ом курсе, ничего не смыслит. После групповых занятий руководитель задерживает меня и спрашивает: «Что, этот студент Боравлёв только у меня по сопромату не смыслит или и по другим предметам?» Что мне ему ответить? Я знаю, что Боравлёв по всем предметам не соображает… А преподаватель продолжает: «посоветовали бы вы ему покинуть институт». Но такие институт не оставляют, и на всём протяжении институтского курса является накипью на теле института и в годы больших экспериментов (без защиты дипломного проекта) добиваются звания инженера. Я приводил примеры неподготовленности по математике. Ещё хуже со знанием русского языка. Тут полнейшая безграмотность. Если бы преподаватель русского языка средней школы прошёлся по бесчисленным объявлениям в коридорах института, вероятно, он определил бы пишущих максимум в 4-й класс школы. Но всё же был в институте костяк, и немалочисленный, который уверенно шёл вперёд, неплохо усваивал курс и который, тем самым, вынуждал остальных торопиться и равняться на них.

Нынешнего в вузах школярства с обязательным посещением лекций, групповых занятий и лабораторий тогда не было. Хочешь, посещай, не нравится твоё дело. Но зачёты во время сдавай! И надо правду сказать, такая вольность многих располагала к беспечности и отставанию, образованию «хвостов», то есть не сданных предметов. Отставанию многих ещё способствовала материальная необеспеченность студентов. Получали мы стипендии 37 руб. в месяц, что по тому времени было много, и на жизнь хватало. Наряду с этим, была группа студентов, командированных в институт из ж.-д. и других хозяйственных предприятий и получавших за их счёт повышенную стипендию в 90-92 руб. в месяц. Это было, конечно, несправедливо. В то время, когда одни роскошествовали, государственные стипендиаты вынуждены были искать заработки на стороне. Чаще всего, это была ночная работа по разгрузке дров из ж.-д. вагонов. И меня не миновала эта работа. Затем я стал давать некоторым товарищам по курсу уроки по высшей математике и немного на этом зарабатывал. Первый год жил я в коммуне из трёх человек. Обычная наша пища была пшённая каша с растительным маслом. Собственно, ничего больше в магазинах не было, а покупать на частном (непмановском) рынке не хватало денег. Во дворе института, со стороны Юсупова сада был тогда ларёк, где иногда студентам и преподавателям выдавались кое-какие продукты. Обычно это были селёдка и хлеб. Как будто вчера это было, помню профессора Пистолькорса, впоследствии удравшего за границу, на детских саночках увозившего продукты из ларька.

Настал лето 1923 г. Предстояла первая летняя производственная практика. Место практики представлялось выбрать студенту самому. Я выбрал Уссурийскую железную дорогу. Хотелось узнать Дальний Восток, только недавно освобождённый от японцев и белогвардейцев. Ехало нас 8 студентов и, переваливая за Урал, мы были поражены картиной сытости, которую в Петрограде не видали. Например, на станции Омск: белый хлеб, рыба, яйца, молоко, дичь и прочая снедь. А дальше Омска проводник вагона предложил нам даже водку, правда, не чистую. Для меня, уроженца Белоруссии, всё из окна вагона ново: Барабинская степь, Кругобайкальская дорога с тоннелями и горами, широкие реки Сибири и дикие места Амурской ж.-д.

В Чите нас направили дальше — в Хабаровск, где находилось Дальневосточное управление путей сообщения. И здесь по истечении 2-х недель нас разбили по участкам. Я с другим студентом был направлен на участок ж.-д. Станция Евгеньевка (г. Спасск), и здесь нам поручили восстановить продольный профиль ж.-д. ветки, уходящей от ст. Свиягино в тайгу (так называемая Суворовская лесовозная жел. дор. ветка). Профиль ветки был захвачен японцами. Отвлекусь и расскажу об оплате нам на практике. Сначала нам выплатили проездные, суточные и ещё какие-то монетами разной чеканки: царскими николаевскими тяжёлыми серебряными рублями, немного разменной царской серебряной монеты, несколько бумажек японских иен (цена-1 рубль) и немало серебряных, похожих на русские рубли, китайских даянов (Так их называли. По диаметру несколько больше русских рублей). Я получил 65 рублей и, как все, вынужден был сшить сумку, которую носил на привязи к поясу. Только некоторым из нас повезло: они получили все деньги золотыми царской чеканки пятёрками.

В дальнейшем, на участке ж-д. в городе Спасске, мы получили около 60 рублей (по памяти) в месяц и деньгами, аналогичными выданным нам в Хабаровске. Работа на ст. Свиягино, которая уже говорил, состояла в восстановлении профиля суворовской лесовозной ветки. Нам, двум студентам, было придано 8 рабочих и выдано оружие для защиты, в тайге от хищных зверей. Нивелировку в пикетах мы делали по головке рельса и довольно, успешно проходили по 4-5 км в день.

Жили мы открыто прямо в тайге, палатки не было. С нами шла ручная дрезина с нашими вещами и продуктами. Мучило нас часто отсутствие воды, и это порой тормозило работу. Последний пункт, куда мы дошли, был берег реки Дау-бихэ, что, кажется, в 75 км от ст. Свиягино.

Места по ветке дикие, всё время проходят по сопкам, и много там водится дикого зверя. Так, например, на 51 км, опасаясь многих здесь диких кабанов, мы на ночь забрались на чердак необитаемого дома (брошенного японской концессией) и даже убрали лестницу, чтобы они не могли забраться к нам. Вой кабанов на ближних сопках мы слышали долго, в продолжение ночи. Вообще же мы, как правило, у костра возле ночёвки оставляли дежурных. Недалеко от 51-го км мы группой направились в сопки за диким виноградом. С нами шёл опытный местный охотник, — один из наших рабочих. Не дойдя до верха сопки, мы увидели, как огромная змея начала разворачиваться вокруг камня. Охотник, а с ним и мы, пустились бежать вниз. По словам охотника, длина этой змеи доходит до 15 аршин (10,5 м), и называл он её удавом. Я склонен думать, что это не удав, а какой-то другой вид змей, так как нигде не читал, что в России водятся удавы. Вообще, змей на ветке очень много. В солнечный ясный день они брюшком вверх лежат и нежатся на шпалах дороги. Много раз рабочие, проткнув, насаживали их на пикетажные шпильки. Змея тогда вытягиваясь на шпильках, достигала иногда длины 1,5 м. Ночью всегда эти змеи норовят забраться в утеплённые места — под бок к человеку в изголовье — и неподвижно спят вместе с человеком. Но стоит только человеку проснуться и шевельнуться, как змеи начинают быстро уползать. Рабочие называют этих змей медянками. Брюшко у них серебристого цвета с поперечными чёрными полосками. Они безвредны. По крайней мере, у нас не было случая, когда медянка причинила бы кому-либо вред. И противное сначала от их присутствия ощущение затем притупилось, и я к ним привык.

Здесь же неподалеку от 51 км был ручеёк, к которому вела хорошо протоптанная тропинка. Рабочие говорили, что по этой тропке звери ходят к ручью на водопой, в том числе и тигр. Это как раз те места, где водится уссурийский тигр. Было много в тайге гнуса, мошкары. А на берегу реки Дау-бихэ мы увидели много черепах, которые при приближении к ним сворачивались и уползали в воду.

Много нового я увидел в Уссурийской тайге. Даже быт людей на ст. Свиягино был для меня нов. ст. Свиягино имела тогда два селения, русское и за ручьём корейское. Бывал я у корейцев в гостях, угощали меня пампушками. Это затвердевшие лепёшки с рисунком на верхней корке. Как мне объяснили, это пампушки праздничные. Обычно же, пампушка — это кусок теста, спеченный на пару, сверху он зарумянившийся, а в середине сырой. Пампушки заменяют хлеб не только у корейцев, но и у китайцев. Корейские женщины носят грудных и малых детей не так, как русские, на руках. Ребёнок сидит у них на спине, обвёрнутый простынёй, которая спереди у матери завязана. В таком виде она с ребёнком на спине выполняет всякие работы: работает в поле, стирает бельё и пр. Вообще должен сказать, что, судя по корейской слободке на станции Свиягино, это народ трудолюбивый, мирный, гостеприимный и много среди него бедствующих, ищущих забвения в опиуме. Здесь сильно развито курение опиума. Что касается русского населения ст. Свиягино, то, как я успел увидеть, пьют почти все. При этом, так как спирт или водка дороги, их заменяют ханой. Она крепка, вонюча и дёшево стоит. Неразведённая, она горит. Как мне объяснили, изготовляется она из чумизы.

В Свиягине я имел пристанище у местного жителя-бондаря. Жил он бедно. Однако хана у него не переводилась, и он, и жена были постоянно пьяны. Как бы дёшева не была хана, но на покупку её нужны деньги. Оказалось, что хану он не покупает. Наделав несколько бочонков или ушатов, он отправляется на станцию Иман или Шмаковку, на лодке переплывает через реку и оказывается в Китае. В прибрежных городах он уже известен. Продав или обменяв посуду, он один из бочонков наполняет ханой и доставляет домой. И так он повторял по мере израсходования запасов ханы.

В одну из его поездок я побывал с ним в китайской деревне. Это было очень просто. Пограничной охраны тогда никакой не было и, как китайцы на русскую сторону, так русские на китайскую переходили беспрепятственно. Это было лето 1923 года. Но и долго после этого обстановка оставалась такой же. Так, в 1930-31г.г. мой младший брат жил в г. Благовещенске (он вел изыскания автодороги Большой Невер-Якутск и здесь же умер). Как известно, на другой стороне реки Зеи против Благовещенска лежит китайский город Сахалян. Так вот, бывало в эти годы, хозяйка затопит печь и по льду р. Зеи спешит в Сахалян за продуктами и обратно домой. Никаких препятствий, не то, что в наши дни ныне.

По окончании на ветке полевых работ камеральные работы у нас заняли немного времени и, вообще говоря, мы были готовы к возвращению в Петроград. Но тут возникла интересная идея. Летом 1923 года в Японии произошло сильное землетрясение, пострадали многие районы страны, в особенности город Иокагама. Среди студентов нашего института, старшекурсников, разбросанных на практике по Уссирийской ж.-д., возникло намерение просить разрешения Советского правительства поехать в Японию, благо, мы недалеко находимся, помогать восстанавливать разрушенные землетрясением железные дороги. По телефону инициаторы этой затеи запросили и моё с товарищем согласие. Мы, конечно, его дали. Откровенно говоря, давая согласие, я руководствовался не желанием помочь Японии. Нет! Просто было интересно повидать Японию, бесплатно прокатиться по ней. Когда ещё может представиться такая возможность? Полагаю, что это обстоятельство руководило и инициаторами этого дела. Ходатайство от имени всех студентов-железнодорожников было послано в Москву Председателю ВЦИК М. И. Калинину. Ответ с отказом пришёл незадолго до нашего отъезда в Петроград. Позже мы узнали, что Советское правительство в официальном порядке предложило Японии свою помощь и снарядило для этого специальное судно под названием, кажется, «Декабрист», загрузив его продуктами для пострадавших. Японское правительство от советской помощи отказалось.

Осенью, уже в сентябре, я покидал благодатный малозаселённый Дальний Восток. На обратном пути, по дороге в Петроград пассажиры были подвергнуты досмотру на ст. Верхнеудинск (ныне Улан-Уде). Это была пограничная станция — остаток времён существования Дальневосточной Республики. Пассажирам предлагалось звонкую монету — золото и серебро обменять в специальной кассе станции на недавно выпущенные советские червонцы (белые, десятирублёвые, за подписью творца червонца Шейнмана, впоследствии не пожелавшего со Сталиным работать и уехавшего за границу). Досмотр вещей у студентов производился легко для проформы. Запретную бутылку водки мы распили до досмотра, а 16 золотых пятирублёвок глубоко запрятали и на червонцы не обменяли. Через 9 суток я был в Петрограде. Снова коридоры института, товарищи по курсу, деление впечатлениями и сборы к занятиям на 2-ом курсе. Но тут, как я уже говорил, я вынужден был занятия прервать, и оказался в армии.

Глава 7. Снова в армии

Через пару дней по прибытии в институт я был вызван в партийный комитет вместе с рядом других молодых студентов. Нам было обрисовано международное положение, рассказано о Гамбургском восстании в Германии и объявлено, что, как коммунисты, мы призываемся в армию для укрепления её рядов. Это не была общая мобилизация, и даже не мобилизация коммунистов, а выборочно партком института по указанию свыше отправлял студентов-коммунистов в воинские части, расположенные вокруг Петрограда.

Как мы узнали после, по учебным заведениям города было мобилизовано 700 студентов, которые были направлены в технические воинские части в пригороды Петрограда: в инженерные части Петергофа, в Кронштадт, в артиллерию, стоявшую в Гатчине и т. д. Я и ещё несколько товарищей были назначены в 1-ю. Петроградскую стрелковую дивизию. Отсюда Политотделом дивизии мы получили назначение — часть в лёгкий артиллерийский дивизион, а остальные товарищи в гаубичный дивизион. Оба дивизиона стояли рядом в Гатчине, в старых Павловских казармах. Таким образом, с этого времени я стал красноармейцем 11-го легкого артилерийского дивизиона (2-ой батареи) Петроградской стрелковой дивизии.

Началось обучение, приведение нас в воинский вид. Ежедневное обучение в манеже верховой езде, изучение орудия, винтовки и т. д. Кроме того, комиссар дивизиона постоянно использовал нас, как культурную силу — для лекций, занятий с красноармейцами по грамоте и т. д. Мне, например, в связи с назревавшими в Германии революционными событиями, было поручено изучить самому и доложить командному составу артиллерии историю Германии, хотя бы со времени её объединения в прошлом веке. Но это было, так сказать, единовременное поручение. Постоянным же и обязательным поручением было заниматься с командным составом математикой, особенно, тригонометрией. И я занимался по 2 раза в неделю. Какое низкое я вынес представление о знаниях командиров, абсолютное незнание математики. В дивизионах были старые царской армии офицеры-артиллеристы, были и молодые, недавно окончившие советские военные школы. Но ни те, ни другие ничего не знали в математике. Так, кое-что, туманное, знакомое по названиям. А в стрельбе пользовались всякого рода таблицами. У меня установились хорошие товарищеские отношения с комиссаром дивизиона. Он был молодой, хотя и старше человек, недоучившийся студент Университета, меня, холостяк, всё время отдававший дивизиону. В воскресные зимние дни, как правило, мы верхом делали с ним многочасовые поездки — прогулки по окрестностям Гатчино. Это нужно было мне, говорил он, для усовершенствования в верховой езде.

Казармы наши были тяжёлые, мрачные, времён Павла І, подстать людскому составу дивизиона. Красноармейцы, почти все украинцы из Прилукского уезда, большие, широкоплечие, тяжёлые и неуклюжие. Только в ездовые и годились. И, действительно, номерные у орудий были все русские. Но зато украинцы любили коней, умело и любовно за ними ухаживали. Так проходили дни. Постепенно забывался институт, и, казалось, к нет нему возврата. А в артиллерии тем временем шла подспудно большая работа и вскоре мы узнали и поняли причину мобилизации нас. По приказу высшего командования выделялась батарея для следования в Германию. Были выделены орудия, конский состав, упряжь и люди. Всё было расписано до мелочей и со дня на день из Петрограда ожидались телеграммы, чтобы грузиться в вагоны. В списке подлежащей выезду батареи был и я. Внешне жизнь дивизиона в эти дни продолжалась по-обычному. Но наряду с ней для осведомлённых была и другая жизнь — готовность и ежечасное ожидание выезда.

Это было время, когда звучал лозунг «Польша должна нам служить мостом, а не барьером» (лозунг этот приписывается Троцкому и смысл его в том, что Польша не должна препятствовать нашему проходу в Германию). Но ожидания наши не сбылись, и вскоре стало ясно, что выезда батареи в Германию не будет. Гамбургское восстание было подавлено.

Что же было с призывом нас, 700 студентов, в армию? Когда вскоре началась «проработка» Троцкого, этот призыв был расценён, как левый загиб, хотя говорили, что набор 700 студентов исходил от Зиновьева. Я склонен был тогда согласиться с такой оценкой. Но теперь хочу глубже, на фоне событий, происшедших с того времени 40 лет назад, разобраться в происшедшем. Считая это «загибом», (Троцкого или Зиновьева — не важно) хочется узнать мнение Ленина по вопросу о помощи Германии. В ту пору рассказывали, что нашему эшелону с хлебом для восставших в Гамбурге всё же удалось пробиться через Польшу.

В. И. Ленин был ещё жив и, хотя осенью 1923 г. он был не у дел, надо полагать, он знал о намечаемых мероприятиях помощи революции в Германии, а, возможно, и о наборе студентов в армию для этой цели. К сожалению, отношение В. И. Ленина к этому остаётся неизвестным. Можно лишь предположить, что без его согласия это не делалось бы. В наши часы устами Хрущёва неоднократно во всеуслышание заявлялось, «что революцию мы не собираемся экспортировать, и вообще экспорт революции невозможен. Всякий народ сам знает и избирает время и пути революции». С этой точки зрения, действия 1923 года были левым загибом.

Но обратимся к решениям 20-го съезда КПСС. Съезд принял тезис, что «рабочий класс в капиталистических странах может придти к власти не обязательно через вооружённое восстание». Иначе говоря, возможно мирное завоевание власти рабочим классом. (Надо полагать, что это «глубокомысленные теоретические познания» Хрущева).

К сожалению, мы знаем только о трёх революциях, произведенных народом самостоятельно: революция 1917 г. в России, революция 1919 г. в Венгрии и революция на Кубе. И все три революции проведены вооружённым восстанием. Образование же демократических стран Болгарии, Румынии, Чехословакии, Венгрии и других произошло в результате изгнания оккупантов Советскими войсками и с их помощью. Сомневающихся в помощи Советского Союза в становлении в этих странах демократических или социалистических систем, рекомендую прочесть переписку между Сталиным и Труменом — как последний с пеной у рта настаивал на правительстве Миколайчика в Польше.

Я далеко не сталинец, даже наоборот. Но привык понимать, что ни в каком капиталистическом государстве рабочий класс не придёт к власти без вооружённого столкновения. В годы Сталина это глубоко было внедрено в сознание людей. И сегодня жизнь показывает, что тезис, принятый 20-м съездом о «мирном» завоевании власти рабочим классом ошибочен. Между прочим, в 60-е годы в начале разногласий с Китаем этот пункт служил одним из теоретических расхождений, и, с моей точки зрения, китайцы правильно считали его ревизионистским. Итак, если СССР смог оказать помощь восточноевропейским демократическим странам установить социалистическую систему, и это не считается «левым загибом», то почему помощь Германии в 1923 г. является «левым загибом»? И откуда взялись слова Хрущёва о неэкспортировании революции? Надо же быть последовательным, а что касается Хрущева — надо понимать, что разумеет не только он.

В феврале-марте 1924 года началась в партии иная оценка по иному многих партийных вопросов и лиц, в частности, Троцкого. Это было вскоре после смерти В. И. Ленина. Пробудившись к пониманию партийных вопросов, и я задумывался над вопросом об отношении к Троцкому, которого на партсобраниях дивизиона в это время начали поносить. Я взвешиваю всё о нём мне известное и сейчас вновь к этому возвращаюсь:

1. В феврале 1918 года в Петрограде Троцкий был известен, как творец Красной Армии, и я даже помню напечатанный в газете текст декрета, написанный рукой Троцкого. Ложь вдалбливалась на протяжении 30 лет, что творцом Красной Армии был Сталин.

2. В Петрограде в дни Октябрьской революции только Ленин и Троцкий были молвой улицы, как вершители революции. И забвение истины было бы искажением истины. Я помню, как на уроке русской литературы в вечерней школе Багинского преподаватель под влиянием каких-то выстрелов (это было у московского вокзала) прервал беседу и, прислушиваясь, сказал: «Судьбу страны сейчас решают два человека — Ленин и Троцкий».

З. Во время Кронштадтского восстания Троцкий был тем лицом, который решил и осуществил маскировку наступления по льду Финского залива.

4. В дни моей службы в 11-ом легком артиллерийском дивизионе город Гатчина назывался городом Троцком. Нас, конечно, интересовало, почему сделано такое переименование, и нам рассказали. В дни наступления Юденича на Петроград, когда создалось угрожающее положение, Троцкий залёг с красноармейцами в цепи, личным примером воодушевил людей и поднял их вперед в наступление. Это был переломный момент. Враг отступил. И нам даже показали, где это происходило — у дер. Романово, переименованную в дер. Ульяново. В честь этого памятного победного события Гатчина была названа Троцком.

Все эти события воскрешаются в моей памяти и создают у меня представление о нём, как о большом государственном деятеле. Забегу немного вперёд и остановлюсь на имени Троцкого подробней.

В 1927 г., когда в партии была оппозиция, я был причислен к троцкистам. По истечении 40 лет могу откровенно сказать, что по сей день не знаю сущность именуемого троцкизмом. Читал я одну только книгу Троцкого «1905 год», но это же не изложение теории. Теория перманентной революции Троцкого мне известна в пересказе, как формула: «Русская революция победит, если ей будет оказана государственная помощь победившего пролетариата капиталистических стран». На эту формулу много нападали. Говорили, что в ней таится неверие в свои силы, а, следовательно, призыв к отказу от борьбы. Я не настолько политически грамотен, чтобы вступать в полемику по поводу этой формулы. Но помнится мне, что в годы Сталина в передовой «Правды» с гневом опровергался распространившийся слух, что будто Ленин в беседе с Иоффе сказал ему: "А ведь Лев Давидович был прав в своей «перманентной» революции…

Иоффе, доведенный Сталиным до отчаяния, покончил с собой и, вообще не в интересах Сталина было выяснять этот разговор Ленина с Иоффе. Проще зло, с угрозой прикрикнуть в газете. А вообще Иоффе принадлежал к числу серьёзных и положительных людей. К его словам нужно отнестись с доверием. Допустим, разговор в передаче Иоффе недоказуем. Но словам Ленина о Троцком верить-то можно. А Ленин говорил (не дословно): «Найдите ещё такого сугубо гражданского человека, который бы так, как Троцкий, руководил бы армией». Были у Троцкого расхождения с Лениным. Они были и у Сталина с Лениным. Но Ленин до конца дней доверял Троцкому, и даже в так называемом завещании, как возможную причину раскола партии, предсказал взаимную неприязнь Троцкого со Сталиным и предупреждал о необходимости заменить Сталина на посту Генерального секретаря партии. Вот почему я сегодня с большим основанием берусь утверждать, что все теоретические обоснования, приведения ошибок из прошлого, указания на отступления от марксизма и прочие ухищрения искусственно возведены лишь для одного: очернения Троцкого и торжества Сталина.

Искусственно создан миф об особой теории «троцкизм». Подтверждается формула «разделяй и властвуй!». А как властвовал Сталин, история уже сказала своё слово. Я, как один из переживших все «прелести» этого властвования, буду иметь возможность изложить известное мне.

На партсобраниях артиллерии многие недоумевали: в чём дело? С каких это пор Троцкий стал негож? Среди артиллеристов были товарищи, прошедшие Гражданскую войну и ценившие Троцкого. Но комиссар (Никулин) гнул линию на осуждение Троцкого. Видимо, такова была установка сверху. Однако, только единицы склонялись к его точке зрения. Почти все были за Троцкого. Это было ещё начало похода Сталина (а вместе с ним и его будущих противников), когда он ещё не прибегал к «помощи» НКВД, тюрем и уничтожения людей.

В марте 1924 года дивизион выехал на Лужский полигон на маневры. Стрельбища были проведены неудачно, скорее для проформы. По возвращении в казармы предстоял роспуск красноармейцев по выслуге лет по домам. Меня словно злой рок преследовал. Недели через две по возвращении с манёвров, в воскресенье, пом. командира батареи решил сделать проминку лошадям и приказал в обязательном порядке выводить конское пополнение, недавно прибывшее в дивизион. Я же поехал на своей постоянной лошади-вороной кобылице Ганьке.

Вскоре по цепи передали команду мне выехать вперёд, как знающему дорогу по направлению на Лугу (помощник командира батареи на маневры на Лугу не ездил). Я дал коню шенкеля и рысью поехал вперёд. Не успел я поравняться с пом. командира батареи, как его лошадь (невыезженная, из поступившего пополнения) лягнула и задней ногой ударила меня по колену. Сквозь пробитое голенище просочилась кровь, и пом. командира приказал мне немедленно заехать в госпиталь, мимо которого мы как раз проезжали. У госпиталя с седла я слез сам, а дальше я уже совершал движение с помощью людей. Голенище сапога и суконные брюки были разрезаны, так как нога сразу распухла. Я был уложен в госпитальную койку.

Три дня я лежал без движения и кормлен был с ложечки, лишь на четвёртый день смог садиться в кровати. На 7-ой день стал на костылях передвигаться по палате. Тут я узнал, что особым приказом Реввоенсовета Республики мобилизованные студенты подлежат роспуску по домам. Рассказывали, что этого добились «влиятельные папаши», сыновья которых были мобилизованы. Они не переставали будировать вопрос о возвращении нас в учебные заведения. На 12-й день я упросил врача выписать меня из госпиталя и с одним костылём добрался до дивизиона. Здесь как раз шла усиленная работа по роспуску домой красноармейцев, а заодно с ними бывших студентов. Меня облачили в австрийскую серую шинель, суконный старый шлем, и я пустился в Петроград. Костыль я вскоре бросил, и стал ходить без него. Нога зажила.

В институте как раз происходила объявленная по всем ВУЗам чистка студентов. Официально заявлялось, что при чистке будут исключаться студенты академически неуспевающие, с большим количеством «хвостов» (не сданных предметов). В таком виде чистка представлялась мне мероприятием разумным. Много я видел студентов вокруг себя непригодных к обучению. Но в действительности это была чистка классовая. Дотошно разбирались в социальном происхождении (в дедушках, бабушках, других родственниках) студента и по этому признаку исключали. Были и исключения по неуспеваемости, но очень мало. Чистка студентов происходила уже после смерти Ленина. Кому принадлежала инициатива её проведения, не знаю, но предполагаю, что инициатором был Сталин. Я сужу по «военной оппозиции», к которой принадлежал Сталин. И по некоторым статьям из газет. Из них следовало, что Троцкий и его товарищи возражали против чистки студентов, доказывая, что, вычищая студентов по классовому признаку, мы создаём новых врагов Советской власти. Но тогда уже в жизнь Страны стал проникать дух сталинской эры — обман. Говорить одно, о чистке по неуспеваемости, а делать другое — исключать по классовым признакам.

И кто может сказать, сколько врагов Советской власти народилось из вычищенных и какой они причинили вред? Я прошёл чистку беспрепятственно, и на моей зачётной книжке, на заглавном листе был приложен штамп: «Проверен». Председатель комиссии Рекстин, апрель 1924 г. Лето я провёл в Павловске на геодезической практике, а дальше предстояло снова взяться за книги на 2-ом курсе института.

Глава 8. 2-й и 3-й курсы в институте

В армии потерял я полностью учебный год. На 2-ом курсе оказался я таким образом с новыми людьми — приёма 1923 года. Пошли новые предметы: сопромат, строительная техника и др. Состав преподавателей был, в большинстве старый, знающий. Но наряду с ними появились и новые преподаватели, не всегда отвечающие своему назначению. Так, новый преподаватель математики в нашей группе Биспен И. Б., если когда-нибудь и кончил Математический факультет Университета, то в год прихода в институт к преподаванию был не подготовлен. Совсем обеднела на 3-м курсе кафедра жел. дорог. После ухода из института маститого профессора С. Д. Карейша эта основная кафедра сухопутного факультета была передана И. М. Маносу. Это был человек-практик, давно отставший от теории и, естественно, он ничего не мог дать студентам, даже практических сведений. В пору ему были и подобранные им руководители занятий в группах.

Но были среди молодых преподавателей и весьма талантливые. Так, по сопротивлению материалов профессор, всегда занимавший эту кафедру С. Тимашенко, оказался в США. Рассказывали, что в 1918 году он поехал в отпуск на Украину — в ту пору «Гетмана Скоропадского» и не мог вернуться в Петроград. В 1923 году эту кафедру занял молодой преподаватель Н. М. Беляев. Он оказался талантливым человеком, много лет проработавшим в механической лаборатории института и впоследствии написавшим хороший курс «Сопротивление материалов». Среди предметов 1-го курса, которые я сдавал, будучи студентом 2-го курса, был предмет под названием «Политстрой». В зачётных книжках старого образца предмет «Богословие» зачеркивался, и надписывалось «Политстрой». Для сдачи этого предмета студент прочитывал практический курс «Истории партии» Зиновьева и этого было достаточно. Лишь впоследствии, когда я был уже на 3-м или 4-м курсе, ввели дополнительно политические предметы — «Диалектический материализм» и «Политэкономию», и мне пришлось их сдавать перед получением задания на дипломное проектирование. «Политстрой», как предмет, был отменён. Эти годы были периодом поиска и установления норм политического образования в вузах.

В 1924 г. в институте и, вероятно, в других организациях проводилась проверка политической грамотности коммунистов. Проверяющими были: партийный организатор (тогда так назывался секретарь партийного коллектива), руководители кружков партпросвещения и др. Подвергался проверке и я. И вскоре я был назначен проверять других. Признаться, не весьма твёрдо я чувствовал себя на первых порах в роли проверяющего. Но затем я понял, что по партийной зрелости я перешёл во второй класс. И в том же году меня назначили руководителем школы партпросвещения на фабрике им. Халтурина, что возле Смольного. Это было время массового приёма после смерти В. И. Ленина, так называемых «ленинских призывов». Конечно, руководство школами партпросвещения (их у меня было две) частенько отрывало от занятий в институте, так как необходимо было готовиться, читать партийную литературу и работать над собой. Но зато это служило материальным подспорьем, так как за каждое занятие я получал 3 рубля. С небольшими «хвостами» закончил теоретические занятия на 2-ом курсе. Ныне оценивая метод обучения в институте в этот год, должен сказать, что именно в это время было заложено начало «школярству». Студент весьма часто ограничивался конспектами записей на лекциях и мало прибегал к книгам. Именно поэтому он стремился к аккуратному посещению занятий. Я не составлял исключения, тем более, что у меня много времени отнимала общественная работа. Помимо преподавания в партшколах, я ещё работал в редакции институтской стенгазеты. К сожалению это, я бы сказал, вынужденное посещение лекций и групповых занятий впоследствии превратилось в обязательное «школярское» посещение занятий.

Производственную практику летом 1925 г. я проводил на ст. Александрия Екатерининской ж.-д. Об этой практике мало могу сообщить содержательного. Я был скорее в роли «вольноопределяющегося», нежели рабочей единицей. Единственное, что я сколько-нибудь изучил на Александровском участке пути — это деформация земляного полотна. Такое место, где в неглубокой выемке деформации весьма часто сдвигали и искривляли полотно, и верхнее строение пути было недалеко от разъезда Павлыш под Кременчугом. Были на участке и др. деформации и часто, а порой и ночью я выезжал в места, угрожающие авариями. Занимался я здесь и изучением работ по содержанию пути и, между прочим, начал теоретическую работу по укладке стрелочных переводов на кривых малого радиуса. К сожалению, по причинам, от меня независящим, я не смог эту работу закончить. В это лето я осмотрел гор. Днепропетровск (бывший Екатеринослав), любовался двухэтажным мостом через р. Днепр (проект профессора института Белелюбского) и другими достопримечательностями города.

На 3-м курсе началось изучение спецкурсов и разделение студентов по специальностям на разные факультеты. Как я уже говорил, высокая некогда марка Путейского института постепенно падала. Приглашённые с производства преподаватели не могли заменить по тем или иным причинам ушедший преподавательский состав. Я это говорю не только сейчас, но я чувствовал это и тогда. Однако жизнь требовала своё, и подобно всем студентам я стремился только сдать, а что и как неважно, чтобы не было «хвостов».

В учебном отношении 3-ий курс ничем другим, пожалуй, непримечателен. В общественной жизни института и всей страны произошло много существенного. В конце 1925 г. в Москве происходил 14 съезд коммунистической партии. Незадолго до этого нам уже стало известно о существовании в партии оппозиции. Как и многие другие, я считал, что споры носят сугубо теоретический характер «о возможности построения социализма в одной стране». И в соответствии с разъяснениями по этому вопросу в партийной печати, излагали этот вопрос в партийных школах. Кстати сказать, в печати по этому вопросу изложена точка зрения Сталина, через некоторое время заменённая другим его взглядом. (Я их не излагаю. Это завело бы меня совсем в другую сторону). Должен сказать, что только в это время или несколько раньше в 1925 г. я впервые услышал имя Сталина. До этого, несмотря на то, что я прошёл Гражданскую войну, участвовал в подавлении Кронштадского восстания, служил в 11-ом легком артиллерийском дивизионе и уже года 3 жил политической жизнью, я о существовании Сталина не знал. В газете «Правда» была напечатана большая статья, в которой автор полемизировал с какой-то зарубежной печатью. Какая-то иностранная газета писала, что в составе Советского правительства нет русских людей, одни евреи. И только Сталин русский человек. Автор статьи в «Правде» иронизировал, что даже здесь иностранная газета «попала пальцем в небо», так как даже Сталин не русский. Из именно этой статьи я узнал, что есть такой Сталин. Я отвлёкся для того, чтоб показать, что впоследствии распространившиеся в стране утверждения, что Сталин — творец Октябрьской революции, создатель Красной Армии и всех побед, — мягко говоря, ложны. Это подхалимаж и славословие.

Из скудных в ту пору газетных сведений мы узнали, что на 14-ом съезде, наряду с отчётным докладом Генсека Сталина, был содоклад Зиновьева и что вообще на съезде бурно. Мы ожидали материалы съезда, но они не поступали. Разговоров между нами было много. Поговаривали, например, что Ленинградские власти не пропускают из Москвы материалы о съезде. Многие возмущались разрешением Зиновьева делать на съезде содоклад и т. д. Наконец, прибыли материалы съезда — «доклад Сталина». Не помню, каким образом пачка книг с докладом была выгружена в моей комнате общежития, а не в комнате партийного комитета. Полагаю, что пачку эту ко мне притащил студент Баскин Я. А., который всё твердил, что парторг института В. И. Сосновский — оппозиционер, и съездовскую литературу не пропускает. Сразу сообща мы прочитали доклад Сталина. К этому времени появились и другие материалы об оппозиции, много писалось в газетах.

На первом послесъездовском партийном собрании выявилась оппозиция и в институте. Она была немногочисленна. Но в числе оппозиционеров был всеми уважаемый парторг В. И. Сосновкин (в 1934 г. расстелянный). Я был в числе ярых противников оппозиции. При перевыборах партбюро я был избран членом бюро, зав. оргработой. Оппозиционеры из бюро были исключены. Остаток учебного года был для меня тяжёлым. Меня не освобождали от преподавания в партшколах, много времени отнимала работа в партбюро, и не хотелось отставать академически. Однако учебный год закончился для меня успешно — не без «хвостов» Производственную практику летом 1926 г. проводил на ст. Дно (240 км к югу от Ленинграда). Выполнял работы, которые велись участком пути по заданию военного ведомства. Последний месяц лета 1926 г. отдыхал в студенческом доме отдыха в Сочи. Это единственный раз в моей жизни, когда я отдыхал.

Глава 9. 4-й курс института (1924-27 учебный год)

4-й курс в институте был последним теоретическим курсом. Студенты 4-го курса менее зависимы от лекций, а более предоставлены себе — составление курсовых проектов и самостоятельное изучение спецпредметов. Так на 4-ом курсе составлялись проекты мостов, изучались изыскания жел. дор. и составлялся курсовой проект жел. дор. линии и проект автодороги, изучалась архитектура, и составлялся проект здания общественного назначения и т. д.

В этом учебном году была введена новая кафедра «Постройка железной дороги». Это был уже предмет, который готовил студента, прошедшего теоретический курс института, к предстоящей ему самостоятельной деятельности. Читал этот предмет большой строитель ж.д. в Сибири, бывший министр путей сообщения в правительстве Керенского — А. В. Ливеровский. Как начальник дистанции на постройке жел. дор. по окончании института, могу сказать, что я почерпнул много полезного из этого вновь введённого предмета. И помимо всех предметов 4-го курса, работал над очищением себя от всей академической задолженности, от всех «хвостов», без чего задание на дипломное проектирование не выдается. На 4-ом курсе по существующему положению я был несколько разгружен от общественной работы, но от преподавания в партшколах не был освобождён. В партийной жизни института борьба с оппозицией вроде приутихла. Лишь изредка бывали вспышки и схватки на партсобраниях. Чувствовалось, что бывший парторг Сосновскин затаил оппозицию внутри себя и сам старается не выступать, направляя на это единомышленников. Новый парторг П. В. Беляев артистически и с «погромными» речами частенько обрушивался на оппозицию. Сейчас, оценивая его, как коммуниста, могу сказать, что это был нечистоплотный товарищ. Академически неподготовленный и неуспевающий, он использовал своё положение представителя студентов в Правлении института и втихомолку получал зачёты, не зная и не сдавая предметы. Это был тип Хорохорина из нашумевшей тогда книги Гумилевского «Собачий переулок».

Впрочем, Беляев был не одинок. К этому времени относится разразившийся в институте скандал с председателем студенческой профсоюзной организации В. Т. Кисленковым. Он был уличён в подделке зачётной ведомости на своё имя на сдачу курса «электротехники». И, несмотря на такое руководство в институте, от оппозиции, в частности, от бывшего парторга Сосновкина люди отвернулись, даже его бывшие воспитанники. Это было время, когда следовавшим за Сталиным удалось разными софизмами разбить теории оппозиционеров.

Такими несостоятельными теориями, против которых я выступал, мне тогда представлялись: теория Саркиса о поголовном вовлечении в ряды партии рабочих (я и теперь с этой теорией не согласен); линия Зиновьева, поддержанная редактором «Ленинградской правды» Сафаровым, о наделении бедного крестьянства 150000 лошадей и т. д. Я никак по наивности своей не знал, что эти и другие предложения направлены против Сталина, лишь бы сбить его. Что всё это результат той личной неприязни к Сталину, которая существует у руководителей оппозиции. О многом я узнал лишь позже.

Летнюю производственную практику в 1927 г. я проводил на Среднеазиатской ж. д. — сначала на ст. Теджен, а затем в Ашхабаде, в Службе пути Управления дороги. Из впечатлений этого лета, видя быт, нравы, и культуру туркмен, таджиков и других народов Средней Азии, безграничные пространства, не поднятые на службу человеку, а с сомнением стал относиться к утверждениям о «возможности построения коммунизма в нашей отдельно взятой Стране», то есть усомнился в том, в чём убеждал слушателей моих партшкол. Это был внутренний процесс, самоанализ живших во мне до того представлений и верований. Не с кем было поделиться. И с этими чувствами осенью 1927 г. я вернулся в Ленинград. Здесь я вскоре узнал истину и многое понял.

Как-то ко мне зашёл студент Кулев Александр. Посидели, поговорили о практике, о делах в институте. Кулев вместе с Сосновкиным был в оппозиции. Как бы невзначай Кулев достал отпечатанные на гектографе листовки и потянул мне: «Почитай». Я тут же при нём прочёл. Это была листовка за подписью Евдокимова.

Я это имя знал: Евдокимов был потомственным старым питерским рабочим, членом Ленинградского обкома партии. В листовке приводились слова В. И. Ленина о Сталине, характеристика его и указание о необходимости заменить его на посту Генсека партии-всё то, что известно стало после из так называемого «Завещания» Ленина.

К листовке приложены комментарии за подписью Евдокимова. Я усомнился в подлинности приведенного в листовке. Кулев заверял меня в подлинности слов Ленина и рекомендовал проверить по стенографическому Отчёту 14-го партсъезда. Отчёт имелся в парткоме (на время данный из райкома партии.) Я проверил. Всё верно. Устно мне Кулев рассказал историю включения «Завещания» Ленина в стенографический отчёт. Когда на 14-ом съезде партии дело подошло к выбору Генерального секретаря, Н. К. Крупская отлучилась, чтобы принести письмо Ленина. Но она опоздала, выбора Сталина уже состоялись. Документ был всё же доложен съезду, но он не произвёл должного эффекта. Ленина в живых уже нет, а Сталин, держащий в своих твёрдых руках бразды правления — вот он. На этом всё и закончилось. Я считаю этот рассказ правдоподобным. В то время имя Ленина ещё не было окружено тем ореолом, что каждое его слово догма и безошибочно. Я, например, как и многие, другие знал о левых коммунистах во главе с Бухариным в дни заключения Брестского мира с Германией, о трёх линиях по вопросу о роли профсоюзов (рабочая оппозиция Шляпникова), «огосударствление профсоюзов» Троцкого и «профсоюзы — школа коммунизма» — платформа Рутзутака, подписанная и Лениным, о конечности или бесконечности бытия и пр. Я считал такие разногласия и споры естественным путём нахождения истины.

Иначе говоря, я рассматривал Ленина, как основателя партии, спорящего по разным вопросам с равными ему товарищами, но отнюдь не делающим из споров, как мы бы сейчас сказали, оргвыводов. На меня письмо (Завещание) Ленина произвело сильное впечатление. Я узнал из него о личной и давней неприязни Сталина к Троцкому, я узнал о характеристике, данной Лениным Сталину. Я к этому времени уже узнал о методах, применяемых Сталиным к оппозиционерам, о его азиатских методах. Так, мне стало известно, что студент нашего института Струков был арестован НКВД и просидел в заключении около 2-х недель только за то, что был в оппозиции. Впоследствии, когда после смерти «развенчивали» Сталина и раскрывали беззакония и произвол, чинимые им, говорили, что таким Сталин стал после убийства Кирова или в последние годы жизни Сталина. Это неправда. С первых дней прихода с боями к власти Сталин действовал с помощью НКВД и, опираясь на «опричников» из НКВД, решал все партийные вопросы.

Я понял со слов Кулева, что и вопрос о «возможности построения коммунизма в одной нашей стране» привлечён лишь для того, чтобы глушить оппозицию. Как будто оппозиция собирается свергнуть Советскую власть и отказаться от дальнейшей борьбы с мировым империализмом, коль утверждает, что в одной стране, окружённой враждебным миром, построить коммунизм нельзя. С этого времени я отвернулся от Сталина, примкнул к оппозиции и стал за неё голосовать. Осень 1927 г. в Ленинграде характерна сильным оживлением оппозиционной борьбы. В разных районах города происходили нелегальные собрания оппозиционеров с участием лидеров — Зиновьева, Карла Радека и др. Я знал о них, меня тоже приглашали, но я ни разу на них не был.

Объясняется это моей сильной академической занятостью. Закончив теоретический курс, я усиленно подчищал «хвосты» и готовился к дипломному проектированию. Поэтому я берёг время. Но содержание собраний мне рассказывали.

В эти дни Ленинградская парторганизация по существу раскололась. Не знаю как в Москве и других городах страны. Может быть, тогда и начался тот раскол в партии, который предсказывал Ленин и который завершился ко времени войны 1941—1945 года. Сколько было за эти 15 лет диктаторства Сталина исключено из партии, не знаю. Это хранится в тайне. Сталин сам называл это не расколом, а отколом. Не знаю, сколь верно утверждение многих, что одна половина партии исключила другую. Мне рассказывали, что на одном из ленинградских заводов голосование в присутствии приехавшего в Ленинград Ворошилова происходило так: «Кто за ЦК — направо, кто против — налево». Считать было невозможно, так как против было не меньше, чем за. Что касается студенческих парторганизаций, то здесь число оппозиционеров было особенно велико, и тогда именно родилось выражение, что студенты «вузят» (вместо бузят — игра слов: вузят — от ВУЗ).

В эти дни, осенью, кажется, 1927 года, я прочёл предсмертное письмо Иоффе. Это весьма интересный документ, но во время внутрипартийной борьбы он прошёл мало заметно. Я ранее уже упоминал имя Иоффе, между прочим, он был одним из членов комиссии по заключению Брестского мира с Германией. Затем долго был на дипломатической работе в Японии и др. местах и, наконец, как врач по образованию, занимался педагогической работой в медицинском вузе в Москве. Сейчас не помню, где я читал его предсмертное письмо. То ли оно было напечатано в № 13 за 1927 г. журнала «Большевик» (ныне этот журнал называется «Коммунист»), или я его читал в литографском издании. Мне тогда казалось странным, что такое письмо, проливающее свет на сталинское руководство ЦК увидело свет, да ещё в официальном партийном органе. Оказывается, Сталин не хотел разглашения этого письма и опасался этого. Но, по рассказам, дело сложилось против его воли так: когда Иоффе — больной, доведенный до отчаяния Сталиным, застрелился (это мой протест против порядков в партии, пишет он, вспомним попутно, что позже, по этим же мотивам покончил с собой Орджоникидзе) немедленно, как к бывшему дипломату, к нему на квартиру устремились работники НКВД. На столе они увидели среди прочих бумаг пакет, адресованный А. Д. Троцкому, и сразу один из работников НКВД забрал его. Но бывшие при этом иностранные журналисты или дипломаты вмешались: «Куда берёте? Письмо ведь адресовано Троцкому». Пришлось письмо вручить адресату и, таким образом, оно увидело свет.

В те годы Сталин ещё не полностью развернулся до своих полных любого произвола и беззакония методов. Письмо Иоффе, полное изобличений Сталина, уже не помню и привести не могу. Приведу ещё один эпизод этих дней, который передавался из уст в уста — о смерти М. В. Фрунзе. Фрунзе, как больной, был подвергнут хирургическому вмешательству в Кремлёвской больнице. И Сталин приказал из-под ножа Фрунзе не выпускать. Иначе говоря, прикончить его. И Фрунзе был зарезан. Тогда не хотелось этому верить. А нынче, после того, как я узнал об убийствах, учинённых им, о казнях по его приказу, содеянных его «опричниками», о тысячах тысяч издевательств над людьми страны, верю всему.

В 1927 г. в институте было открыто отделение «Военных инженеров путей сообщения». Первый набор на это отделение, кажется, 40 человек, состоял сплошь из коммунистов, прошедших гражданскую войну в званиях командного состава. По возрасту, они были лет на 7-8 старше среднего студенческого возраста. Общетехнические предметы они изучали под руководством профессорского и преподавательского состава, а специальные военные дисциплины слушали у специальных руководителей. У этих же руководителей слушали и мы введенный минимум военных знаний — «железнодорожный транспорт на войне». К сожалению, это разумное мероприятие не достигало цели. Курсанты военного отделения были людьми, не подготовленными к изучению дисциплин вуза, даже военных. Я заключаю это из моих с ними встреч, когда я убеждался, что очень далеко им и по русской грамотности и по знаниям элементов математики до высшей школы. Как они сдавали предметы и за что получали звание «Военного инженера путей сообщения», я не знаю. Партбилет в этом вопросе не мог покрыть и возместить незнание. Поздней осенью 1927 г. я закончил теоретический курс института, и в начале 1928 г. получил задание на дипломное проектирование — новая ж.-д. линия Казань — Оренбург.

К этому времени относится моя женитьба на Рыжновской Евгении Фоминичне (февраль 1928 г.), учащейся фармацевтического техникума. Отец её из белорусских крестьян, дослужился в Петербурге до должности начальника почтового отделения и семью свою воспитывал в духе среднего чиновничества. Младшая из дочерей Евгения получила воспитание уже в советские годы и её выход за меня — коммуниста — доказывает, что её семья недалеко ушла от рядовых тружеников. Впрочем, замуж за коммунистов вышли и две другие сестры — старше моей жены.

Закончу этот раздел моих воспоминаний тем, что, когда я защищал дипломный проект и получил звание инженера путей сообщения, я был уже отцом маленькой дочери.

Глава 10. Дипломный курс

Тема моего дипломного проектирования: «Новая ж.-д. линия Казань-Оренбург с деталью переход через реку Каму у г. Чистополя». Мои главным руководителем был профессор К. Н. Кашкин, это был старый человек, в прошлом строитель Транссибирской магистрали. Я вспоминаю о нём большим уважением. К студенту он относился как к взрослому человеку, предоставляя ему право технических решений и требуя лишь оправдывающих оснований. К сожалению, после окончания института мне не пришлось с ним видеться. Он погиб, как заключённый на Байкало-Амурской магистрали, которая вся строилась силами заключённых. Точные причины его ареста мне неизвестны, но кое-что я слыхал и готов считать это правдой.

Константин Николаевич Кашкин был назначен главным инженером сверхмагистрали Москва-Донбасс. Проект дороги только составлялся, и К. Н. Кашкин настаивал на наивозможном смягчении руководящего уклона, кажется до 6 тысячных. Это его требование было квалифицировано как вредительство, и отсюда все последствия. Как инженер, уже по истечении многих десятилетий, могу сегодня сказать, что большего произвола, большего беззакония мир еще не знал. Старик 70 лет, а может быть и старше, по многолетнему опыту излагающий своё решение, (он автор уникального труда «Экономика изысканий жел. дорог»), относится за это к вредителем и погибает в заключении. А линия Москва-Донбасс, выстроенная по более крутому уклону (кажется, 11 %) неоднократно уже смягчалась, но никто о Кашкине не вспомнил.

Работа по дипломному проектированию производилась в стенах института без права выноса. Листы ватмана наклеивались на чертёжные доски и срезались лишь перед защитой. Огромный зал дипломного проектирования носил имя Н. П. Пузыревского. За какие заслуги залу присвоено имя Пузыревского не знаю, но личность его заслуживает быть освещённой. Огромного роста, широкоплечий, седой тяжеловес, он, вероятно, происходил из той польской знати, которая после восстания 1863 г. устремилась на царскую службу. В Путейном ведомстве их было особенно много, и многие из них приобрели видное ученое имя. Таковы профессора Янковский, Ляхницкий, Чечот и др. Н. П. Пузыревский получил звание профессора за работу по изысканию и проектированию канала Волга-Дон ещё в царские годы, задолго до 1-ой империалистической войны (так что приоритет создания этого канала не принадлежит Советам).

В мои студенческие годы Пузыревский читал курс «Основания и фундаменты». Ещё до моего знакомства с этой кафедрой я был наслышан о юморе, возникающем на лекциях Пузыревского, и решил сам проверить эти разговоры. Вхожу в аудиторию на 2-ом этаже. Народу полно, ожидается Пузыревский. Сегодня он будет выводить свою знаменитую формулу для расчёта фундаментов, составляющую гвоздь написанного им курса «Основания и фундаменты». И, действительно, лекция вызывает смех: формула с выкладками не умещается на одной доске и даже в окончательном виде занимает две доски. В ней много тригонометрических функций. Человек, следящий за выкладками, не всегда успевает осознать их правильность. Вот, кто-то из студентов сзади меня прерывает лектора: «Профессор, а там ведь надо cos, а не tg…». Пузыревский, не задумываясь, говорит: «да, да», стирает tg и пишет cos. Я тоже слежу за выкладками и вижу неправильность сделанного исправления, подаю реплику: «Профессор! Надо оставить tg, как было, а не cos…» Пузыревский стирает cos и пишет tg. Сзади весёлое оживление, смешки. У Пузыревского речь намного отстаёт от мысли, и мел бегает по доске до изложения. Я привёл профессора Пузыревского, как пример архаичности в преподавании в мои годы. «Основания и фундаменты» — весьма важный для строителя предмет в институте, сводился к сложнейшей, практически неиспользуемой никем формуле Пузыревского. И весь курс, написанный Пузыревским, не содержит материалов по техническим решениям фундаментов, как, скажем, в курсе Дмоховского и др. Не удивительно, что студенты из этого курса почти ничего не выносили. Работали мы в дипломном зале ежедневно по многу часов и были бесконтрольны. Считалось нормальным сделать дипломный проект за календарный год. Имелись уникумы, которые над дипломным проектом просиживали 3 года и более. Тогда это еще не возбранялось.

По мысли некогда утверждавших порядок, что на выпуске студент должен делать дипломный проект, как пробу и проверку знаний видимо предполагалось, что студент на дипломном курсе повторит некоторые отделы из теоретического курса института (встречающиеся в проекте), обогатит свой кругозор чтением специальной литературы и т. д. Стремления и пожелания, конечно, были правильные. Может быть, раньше эти цели и достигались дипломным проектированием. Но в мои годы, увы! и ах! Всё сводилось к проформе. И студенты заканчивали институт с весьма малым теоретическим багажом. Особенно скудны были познания в области математики, физики, строительной механики, сопротивления материалов и т. д. А ведь без знания этих дисциплин инженер уподобляется, в лучшем случае, технику. В смысле повышения своей инженерной эрудиции, повторения и чтения специальной литературы на дипломном курсе я не составлял исключения и стремился, наравне с другими, скорее выскочить из института. Это, тем более, диктовалось мне, что моё душевное состояние в эту пору было неуравновешенно. Я даже не исключал возможности исключения меня из института, как оппозиционера.

В партийном отношении я тогда находился между двумя влияниями, двумя силами. Многие товарищи, желая отколоть меня от оппозиции, доказывали, что оппозиция разрушает единство партии и что это чревато опасностями в период капиталистического окружения нашей страны. Этот довод на меня сильно действовал, и я частенько задумывался, прав ли я. Но с другой стороны передо мной вставал Сталин с его методами руководства, с физиономией по «Завещанию» Ленина, и я не мог мириться с ним. И так в состоянии внутренней борьбы проходил 1928 год, но никаких антипартийных дел, конечно, не делал и, хоть не был аполитичен, от партийных дел и, тем более, борьбы был далёк. Время и внимание поглощали академические занятия. А партийная борьба тем временем шла. К этому кажется времени относится заявление Кулева на партийном собрании о «козырной семёрке» Дело в том, что Сталин в поисках убивающих оппозицию обвинений выдумал, что оппозиция связалась с капиталистическими странами, чуть ли с контрразведкой и .тд. Но когда народ этому не поверил, и вообще смехотворность этого обвинения была ясна, Сталин экспромтом предложил ввести 7-часовой рабочий день. Как говорил Кулев, это предложение на Политбюро Сталин сделал, когда Бухарин одевал галоши, собираясь уходить. И что всего удивительнее, оно было принято задолго до Хрущёва. Это предложение о 7-часовом рабочем дне явно преследовало привлечение симпатий к нему народа и поднятие его Сталина авторитета. Вот почему Кулев и говорил: «Не вышло с червонным валетом, так вытащил козырную семёрку». Конечно, предложение о 7-часовом рабочем дне тогда не вязалось с экономикой страны и очень скоро заглохло. Оно характерно для того времени, как обманный приём Сталина.

Лето 1928 г. я провёл на постройке ж-д. моста через Березину новой строящейся ж.д. линии Рославль — Могилёв — Осиповичи. Это была моя последняя практика, и я занимал должность сменного инженера. Работы велись в 3 смены. Меня, как самого молодого, норовили всегда ставить в ночную смену. Я приходил в темень, спускался в кессон и после этого давал разрешение спускаться рабочим. Ночь тянулась нескончаемо долго, и на заре я не всегда находил силы бороться со сном. Иногда я засыпал стоя. Жил и питался в рабочей артели, до ближайшего имения было км 6. Видимо, всегда на таких постройках неизбежны несчастные случаи. Были они и у нас. И даже с одним инженером упавшим и разбившимся.

Было много случаев заболевания профессиональной кессонной болезнью, которая кессонщиками называется «заломай». Сам я ею не страдал, но, со слов людей, больной испытывает боль в костях и во всём теле. Врач не знал средства против этой болезни, а рабочие сами лечили себя глиняными ваннами. Долго работавший на кессонах, как правило, глохнет. И это естественно. Это происходит от частого шлюзования при спуске в кессон и при выходе из кессона. И в том, и в другом случае из-за перемены давления барабанные перепонки ушей испытывают повышенные нагрузки и порой даже лопаются. С октября 1928 г. по февраль 1929 г. продолжал работу над дипломным проектом. К марту 1929 г. собралось 11 человек, закончивших проектирование и на 5 марта 1929 г. была назначена защита. Она состоялась в актовом зале института. Мне предоставили 30 минут. После моих ответов на вопросы, что я рассказывал и как не помню. Было несколько вопросов, на которые я ответил и вдруг аплодисменты всего заполненного людьми зала. Я стал инженером. Это была одна из последних защит.

Масса рабфаковцев, поднимаясь по ступенькам института от курса к курсу, к 1930 году добралась до дипломного курса. Это были, главным образом, отставшие по неуспеваемости или по бытовым условиям. То ли их набралось много, то ли с целью облегчить вручение им дипломов, то ли, наконец, по настоянию профессоров, доказывавших незрелость студентов и формальность, в которую превратилось дипломное проектирование, а может быть, по всем причинам вместе взятым, состоялось решение о выпуске этой массы студентов без дипломного проектирования. И сразу в 1930 году «родилось» много Инженеров-путейцев.

Как я узнал позже, такое «мероприятие» сразу пополнившее ряды инженеров, но бесспорно понизившее их качество, было проведено во многих Учебных Заведениях Страны.

Вообще, в эти годы в вопросах преподавания в Высшей Школе сделаны были всякие послабления, если не выразиться резче, по существу развратившие студентов и резко снизившие уровень образования.

Я имею в виду бригадный метод преподавания. Представьте себе группу студентов в 5-6 человек, аккуратно, в обязательном порядке, посещающих занятия в группах. На экзамене или зачете за эту бригаду отвечает бригадир (иногда другой знающий), а зачеты записываются всей группе. К чему, как не сокрытию за спиной одного, двух знающих это ведет?

Говорят, что это нововведение исходило из Министерств, но едва ли без санкции ЦК партии.

И даже в этом деле обман.

Я мог бы как Артемий Карташев Гарина-Михайловского или подобно ему сказать: «Всё, кончились волнения, бессонные ночи»… и я положил мел. Отныне я Инженер.

Артемий Карташев поехал праздновать окончание института к родным в имение отца. Мне же ехать было некуда. Да, видимо и другим моим товарищам по защите было некуда ехать. Поэтому был нанят кабинет в захудалом ресторанчике и 3 дня мы пили.

Что мы пили и ели, что говорили, не помню. Помню лишь, что было много красных раков. Помню ещё, что в числе гостей был Начальник или Зам. Начальника 2-го отделения милиции (этого района), который кому-то из окончивших приходился не то родственником, не то хорошим знакомым.

Выпуск был обмыт в захудалом ресторанчике. Отныне я инженер. Можно и нужно вступать в инженерскую деятельность. Но как это сложно! Меня усиленно уговаривают остаться на преподавательской работе, на кафедре по своему выбору: математическим, сопротивления материалов или основания и фундаменты. Я отказываюсь и, только благодаря выбранной формуле: вернусь после нескольких лет работы на строительстве, мне удалось отмахнуться от института.

Мне тяжело в институте оставаться. Мне нужна другая атмосфера, надо разрядить в себе внутреннюю борьбу. Может быть, производство этому поможет. Вместе с тем, ещё живёт студенческая в себя неуверенность, надо ещё многому учиться. На эксплуатацию никак не тянет. Представляется скучным производить ремонт и содержание путей и зданий, жить где-нибудь на отдалённой глухой участковой станции. Надо идти на строительство. И я принимаю приглашение на строящуюся ж.-д. линию Рославль-Могилёв-Осиповичи, где я провёл свою последнюю производственную практику на постройке моста через р. Березину.

Глава 11. На строительстве новой железной дороги

Весной 1929 г. я оказался в Могилёве, где находилось Управление по постройке новой жел. дорожной линии Рославль-Могилёв-Осиповичи. Собственно говоря, линия эта и не столь новая, и намечалась к постройке ещё царским правительством.

Изыскания её были произведены ещё знаменитым русским изыскателем Филаретом Дроздовым. Она должна была дать второй выход с Запада на Восток (независимый от бывшей Александровской жел. дор.), и потому проектировалась до станции Барановичи. Вероятней всего, военные соображения руководили и царским правительством, как впоследствии, и Советским правительством, при намечении этой линии к постройке. Но в советские годы Барановичи принадлежали Польше, а потому линия на Западе ограничивалась ст. Осиповичи, а на Востоке крайней станцией была Сухиничи. Укажу здесь попутно, что в войне с фашистской Германией линия 1941-1945 гг. эта сыграла для нас весьма важную роль.

Весной 1929 г. начинались работы к востоку от Могилёва, до этого работы были развёрнуты на западной от Могилёва части линии. Кроме того, в это же время Управлению было поручено строить другие новые менее значительные ж.-д. линии в этом же районе – в Белоруссии. Я получил направление на дистанцию в Чаусы, на должность прораба. В наши дни слово прораб получило полностью право гражданства. Но тогда в мыслях моих это слово ассоциировалось с чем-то чужеродным, рабским.

Помню, когда в 1928 г. я был на постройке моста через Березину, частенько прораб Ведениктов бывало шутил: «Что такое допр?» Ему отвечали «допр – это дом предварительного заключения». «Неверно – восклицал Ведениктов – допр – это дом отдыха прораба». Тогда я впервые задумался над словом прораб и над словами Ведениктова, что прорабу отдыхать приходиться только в заключении. Я понял, что работа прораба грозит ему неприятностями. И очутившись в роли прораба, осознавал, сколь много и иронии и правды в шутке Ведениктова. Дистанция пути именовалась Чаусской и находилась у дер. Шашино, в 4-4 ¼ км от г. Чаусы – там, где надлежало возвести большой мост через реку Проня. Участок, которому дистанция подчинялась, находился в Могилёве – или, примерно, в 50км.

Начальник участка на линии показывался редко, и я, как прораб, во всех вопросах и технических и хозяйственных был предоставлен с первых дней самому себе. Чтобы придать прорабским пунктам больше самостоятельности и ответственности, месяца через три прорабские пункты были преобразованы в дистанции, с подчинением тем же участкам. С этих пор я стал начальником 2-ой дистанции (по железнодорожному сокращению ПЧ стр.). За зиму 1928-29 г. на дистанции до меня была сделана единственная работа: были опущены кессоны мостовых опор на реке Проне, и кладка опор выведена из уровня воды. Во всем остальном дистанция была девственна. С моим приездом работы начались даже с восстановления разбивки линии.

Два года я трудился на дистанции и уехал с линии на автодрезине по своему готовому полотну. Вчерне дистанция была готова к открытию по ней движения. Многому я научился за эти два года. Из «зеленого» я стал решительным и значительно больше понимающим инженером. На линии были абсолютно все виды строительных работ: основные земляные и каменные работы по устройству водоснабжения, отделочные работы, бетонные работы, установка фермы моста и многие другие. На дистанции было 26 искусственных сооружений. И все работы выполнялись силами дистанции без подрядчиков со стороны. У Гарина-Михайловского в его книге «Инженеры» приводится много о работах по постройке новой жел. дороги. Но работы тогда велись подрядным способом, что значительно легче, чем в мои годы, так называемым, хозяйственным способом. Не помню, где то ли в предисловии к курсу мостов Г. П. Передерия, то ли в предисловии к «Экономике изысканий жел. дор.» К. Н. Кашкина приведено заимствованное у американского профессора Webb’a определение слова Инженер.

«Что такое «Инженер», говорит Webb. Многие по-разному определяют значение этого слова. Одни говорят, что это человек, прошедший Высшую Школу и набравшийся технических знаний. Другие говорят, что окончание Школы не обязательно, лишь бы навык технический и мозги работали» (между прочим, это совпадает со старым русским обозначением инженера словом «размысл») и т.д. «Мы же – американцы определяем слово Инженер иначе: по-нашему Инженер это такой человек, который затратит доллар там, где невежда затратит два доллара».

Эта формула, привитая всем институтским курсам, глубоко сидела во мне и именно при хозяйственном способе ведения работ. Я мог ее применять.

Вообще, после многих лет работы на строительстве я держусь мнения, что хозяйственный способ и надёжней, качественней и дешевле. Приведу некоторые особенности работ, из которых будет видно различие между годами Гарина-Михайловского и моими, – советскими годами. Основной массив земляных работ лежал на поймах р. Прони, где высота насыпи была немногим более 10 м и ширина полотна с берегами понизу около 100 м. Низ полотна по заболоченным поймам был отсыпан грабарями, а дальше шла поездная возка по узкой колее с ручной погрузкой. Только под конец работ прибыло 2 экскаватора. При этом летом 1929 г. отсыпка насыпи производилась на левобережной пойме. Правый берег оставлялся на лето 1930 г. Вот и возникла трудность, которую преодолевать удалось большими усилиями. Предстояло зимой переправить с левого берега на правый паровоз для поездной возки (моста через р. Проню не было, а временный деревянный мост был осенью разобран для пропуска сплава леса). Если это не удастся сделать, могут быть сорваны работы по отсыпке правобережной 10-метровой насыпи.

В декабре 1929 г. я с семьёй уехал в Ленинград в отпуск. До отъезда мною были приняты попытки переправить паровоз. Вес его около 30 тонн, и из Могилёва в прошлую зиму на санях он был доставлен упряжкой в 24 лошади. Однако попытки мои не удались. Зима в том году была исключительно мягкая, река не замерзала, да и снега не было. Уезжая, я оставил своему заместителю наказ – при первой возможности паровоз переправить на правый берег. В отпуске я пробыл месяц, в январе 1930 г. я снова был на дистанции. Дни стали теплые и только в феврале наступили морозы, сковавшие реку, и установился санный путь. Морозы сковали реку, и установился санный путь. Первая попытка сразу же была переправить паровоз лошадьми, поставив его на брусья – сани, сняв, конечно, предварительно колёса. Впряжено было 24 лошади, промаялись почти зимний день, и лошади даже не смогли сдвинуть паровоз с места, несмотря на помощь им вагами. После этого с предложениями ко мне начали обращаться разные частные артели, обещавшие запрячь до 50 лошадей и просившие за переправу паровоза 5000 рублей. Сумма меня не смущала, но я опасался, что на заболоченных незамерзающих поймах они утопят паровоз. В поисках решения задачи я обратился к командиру квартировавшего в Чаусах 97-го стрелкового полка (Карпову) и просил дать мне коней артиллерии полка. Командир полка, искавший в это время на покупку трактора деньги, согласился. И в морозный февральский день (уже конец месяца) 24 коня с красноармейцами и командирами впряглись в паровоз. Раздалась команда, … а сани ни с места. Так продолжалось 2 часа. Сила оказалась мала, и паровоз не сдвигался с места, несмотря на помощь вагами, при которых он оказался, чуть ли не на весу.

Кончился февраль, в воздухе стали появляться признаки весны. Тревожно стало на душе. И тут вспомнилась статья из журнала «Техника в Красной Армии» о ж.-д. переправах по льду в годы Гражданской войны. Быстро паровоз был поставлен на колёса, проложено несколько звеньев узкоколейных рельс и… черепашьими темпами начали вручную передвигать паровоз. Путь был перекладной, т.е. рельсы с пройденного пути перекладывались вперёд. На пониженных местах пойм и в болотах под рельсы укладывалось всякое дерево, скрепилось в виде клетки и быстро продвигались вперёд, не давая увеличиваться осадке. Работы подошли к воскресенью. Сильно таяло, и я объявил воскресник. Народ откликнулся, вышло человек 40-50, и к вечеру паровоз был на правом берегу. Лёд на реке был усилен досками. Все работы по переправе обошлись дистанции в 120 рублей. По требованию Управления дороги мною был сделан инженерно-техническому персоналу доклад с проведением расчётов по переправе. Все эти мои действия не оправдывались моим начальством. Приехавший на дистанцию в начале переправы начальник участка (Шульман) немедленно уехал обратно, не желая быть свидетелем столь рискованной затеи.

Другой памятный мне случай из моих действий на дистанции – это решение вопроса о бутовом камне. Район, где находилась дистанция, каменного карьера не имел. Надо было обходиться полевым валуном. Его было много разбросано по полям. Это остаток движения льдов в ледниковый период. Южная граница этого движения терялась в Белоруссии. Я изучил местонахождения камня и составил таблицу оплаты за кубометр камня в зависимости от дальности возки от той или иной деревни до того или иного искусственного сооружения на линии. Сначала, когда потребность в камне была небольшая, поступление его нас удовлетворяло. Но затем, когда потребовался камень на большой мост через р. Проню, да и стали возводиться остальные мосты и трубы, в камне мы стали ощущать недостаток. А крестьяне окрестных деревень, чувствуя нашу нужду, камень зажали и перестали возить его на дистанцию. В моей голове всё время жила мысль, что камень это недра земли, богатство государства. А потому крестьянину я обязан уплатить только за работу по сборке его на поле в кучи и доставку на лошади к месту работ. Вообще говоря, окучивание камня он производил, независимо от продажи его дистанции, камень мешал ему при полевых работах. Я обратился в Управление дороги, и для вывозки камня мне дали несколько автомашин; я имел намерение крестьянам уплатить за сборку камня, а вывозку производить своими силами. Но, увы! Я сразу же осрамился Просёлочные дороги, а в особенности, деревянные мостки, дышавшие на ладан, оказались непроходимыми для автомашин. Крестьяне злорадствовали, в особенности, кулацкая часть (раскулачивания летом 1929 г. еще не было) деревень Рыминка, Петухово, Голочево и др. наиболее богатых камнем. И тогда я пошёл на отчаянный шаг. Сейчас я бы на это не решился.

В субботу мы выдавали грабарям аванс. Это были большие суммы, тысяч до 200. С утра верхом я объезжал все работы и отмечал на глаз, сколько можно выдать аванса каждой артели. Это было необходимо, т.к., если «переборщишь», бывали на других дистанциях случаи, грабари ночью снимались и уезжали. В последнее время стало туго с деньгами и уже утром в субботу артельщики стали допытывать меня, будут ли сегодня деньги. Я заявил старшим артелей, что сегодня деньги будем выдавать лишь после поездки каждой артели один раз за камнем. Артельщики согласились, и часа в 4 дня грабари начали на рысях проезжать мимо конторы дистанции в указанное нами направление. Грабарей сопровождал десятник, а затем в хвосте проехал верхом и я. Всего за камнем вытянулось 700 коней. На поле грабарские телеги грузились очень быстро, и колонны сразу же следовали в обратный путь. Седобородое кулачьё дер. Рыминка, конечно, реагировало на наши действия криком, угрозами. Особенно неистовствовали подзуживаемые мужиками женщины. Однако дальше крика дело не пойдёт. Крестьянам дистанция оплатила за сбор камня в кучи, а грабарям – за доставку его. За собственно камень не было заплачено никому, это собственность государства. На этом, однако, дело не кончилось. От крестьян поступила жалоба в Минск и даже в Москву. Запросам не было конца. Но мои действия были признаны законными: камень – это недра земли и как таковой является собственностью государства.

После этого 700-лошадинного наезда мужики повезли камень на дистанцию. Они опасались повторения наезда. Вопрос о камне был разрешён. Не менее острый вопрос был с ивой и вербой для укрепления полотна, берм, дамб, траверзов и других струенаправляющих сооружений. Поблизости от моста через р. Проня собственными силами дистанции ива и верба были вырублены, а, вообще, её здесь было мало. Тогда мною были посланы работники дистанции в соседние районы за 30-50км с удостоверениями за моей подписью, уполномочивающими их вести заготовку ивовых и вербных кольев. Дело обстояло серьёзно. Надо было до половодья во избежание размыва укрепить полотно и струенаправление. Колья стали очень быстро поступать, а надо было их до 200 тысяч. Но в погоне за заработками крестьяне стали вырубать иву и вербу в недозволенных местах, например, на аллеях, кладбищах и т.д. Крестьян задерживали, и все нити потянулись ко мне. Мне угрожало судебное преследование. Против меня была явная улика – выданные мной удостоверения (это была моя неопытность, надо было ограничиться наказом на словах). Меня выручил секретарь Чаусского райкома партии (Ломнев), который снесся с руководителями соседнего района… и дело замяли.

Из всех положений надо было искать выход самому. И, за исключением отдельных случаев, выходили правильно и благополучно. Через много лет, в заключении мне пришлось снова работать на постройке жел. дороги, а после реабилитации работать на проектировании и постройке гражданских и дорожных сооружений. Сравнивая условия работы на дистанции и затем, в последующие годы с точки зрения штатов, организации работ и их стоимости, я пришёл к выводу, что очень уж всё регрессировало. Приведу несколько характерных черт.

На постройке нашей жел. дороги все разбивки полотна и в вертикальной, и в горизонтальной плоскости и всех видов сооружений выполняли соответствующие десятники. И лишь в некоторых исключительных, сложных случаях им на помощь приходил начальник дистанции или его помощник. Через много лет я увидел, что все разбивки выполняются отдельными лицами – геодезистами. Что это? Десятник не верит себе или ему не верят в том, что является его прямой обязанностью. Теперь в наши дни ни одно сооружение не возводится без, так называемого, «проекта привязки». Представьте себе, если бы так обстояло дело на дистанции. Надо было бы такие «проекты привязки» заказывать и иметь по всем путевым зданиям, вокзалам, по служебным станционным зданиям и многим, многим др. сооружениям. На дистанции, конечно, таких «проектов привязки» не было, всё решалось на месте начальником дистанции или его помощником. Измельчало, опустилось с тех пор дело. А уж число людей, обслуживающих работы значительно увеличилось. Помимо деловых столкновений, из которых несколько примеров я привёл, немало я имел столкновений с общественными организациями и в районе, и на дистанции. Председателем рабочкома был малограмотный белорусский мужик (Савкович), вся житейская и политическая мудрость, которого заключалась в том, что он набрал, работая некоторое время коногоном на донецкой шахте. И он не представляет себе свою роль, а так вообще «всё и ничего…» Секретарём парт ячейки (Турчин) был человек, неправильно понимающий, что он, как секретарь, не вправе давать производственные указания рабочим, а тем более технического порядка. Самолюбивый по натуре, он считал, что ему всё можно. Это было время 1929 г., когда не производстве еще существовал треугольник.

Сразу по прибытии на дистанцию, я был «зелен», многого не знал и не умел. Со стороны ячейки я не встретил помощи. Но, окунувшись в работы, я вскоре понял, что спрос будет с меня, надо смелей и решительней решать все дело. К этому времени (кажется летом 1929 г.) было постановление ЦК партии о единоначалии. Хотя постановление приветствовалось, как бесспорное и нужное, в нашей далёкой белорусской глуши люди считали, что их это не касается. Секретарь ячейки продолжал чувствовать себя прорабом, и мои попытки разъяснить ему неправильность его поведения он расценивал, как умаление его «партийной власти».

Длилось это до того, пока райком ни счёл нужным разъединить нас. Турчина направили в леспромхоз где-то под г. Быховым и вместо него секретарем партячейки назначен Гусев. Я до конца работы на дистанции уживался с Гусевым. Ничего против него и по сей день не вспомню, но должен сказать, что назначением Гусева на дистанцию Райком по существу показал своё пренебрежение к строительству жел. дороги. Гусев был полностью глухой. О какой его помощи можно говорить, если в условиях вечно кипевших строительных работ всё проходило мимо секретаря ячейки, не задевая его. Ячейка вообще малочисленная – человек 5-7, к тому же из людей политически недалёких была индеферента к спорам меня с Турчинским. Но в нужных случаях отзывалась на мой призыв о помощи. Так было, например, при закладке опор моста через реку Каменка, когда река глушила рытьё основания. Ячейка увлекла за собой беспартийных, и закладку опор удалось быстро, без дополнительных работ выполнить. В ячейке, следовательно, были здоровые силы. Нужно было здоровое руководство ею. А такие, как Турчин и даже Гусев, дать такое руководство не могли. Я привёл назначение глухого Гусева, чтобы показать отношение Райкома к строительству. К сожалению, были и другие случаи, когда я вступал в столкновение с Райкомом. Вот некоторые из них. Как-то, возвратившись с линии, я узнал со слов своего помощника (С. И. Чаркина), что в лавку «трансторга» из Чауссов привезли несколько бочек солёного мяса, но комиссия во главе с фельдшером (Беренковым), мясо забраковала, признав его негодным к употреблению. Я выслушал … и никак не реагировал. Через день меня вызвали в райком партии: «Почему не берёте мясо?». Я захотел лично осмотреть мясо. Оно оказалось в бочках и залито марганцево-кислым калием. Мне стало ясно, что фельдшер поступил правильно. Но наседавшим на меня райкомавцам я заявил, что «не занимаюсь вопросами торговли, это дело «трансторга», а я только начальник дистанции. Райком демагогически нажимал на меня: «Ага, вам только свеженькое на базаре подавай, так-то вы государства бережёте?» и т.д. Они имели ввиду покупку грабарями для своего пропитания периодически коров на базаре. Надо было быть столь далёким от обстановки на дистанции, чтобы настаивать на продаже грабарям этого протухшего, освеженного марганцовкой мяса.

Приведу другой пример.

Для производства земляных работ вдаль по линии было заранее заготовлено и расположено по деревням около 30 тысяч пудов овса. В 1930 году оказалось, что овса мало, при отсутствии фуража грабари могут покинуть работы.

Управление обещало через некоторое время овес подбросить, оно ожидало его из Смоленска.

Я обратился в Чаусский Райисполком с просьбой занять мне тысяч 10 пудов овса. И вот я на заседании Исполкома Районного Совета.

Судили, рядили и решили: «Отпускать дистанции заимообразно… 800 пудов овса». Записали и даже не смеялись, хорошо зная, что 800 пудов равносильно отказу. И я, конечно, не взял эти 800 пудов, а сняв с работ до 100 подвод грабарей, отправил их за 50 км к соседнему начальнику дистанции (Антропову) и занял у него около 3000 пудов овса.

Формально, это решение Исполкома, а фактически это подсказ Райкома партии. Должен сказать в заключение этой эпопеи, что овес тогда в Чаусах имелся в большом количестве, и дать мне заимообразно не составляло труда.

Верхом озлобления секретаря Райкома (Ильенкова) против меня послужил следующий случай: Так как промышленных предприятий в Чаусах не было, то секретарь райкома партии (Ильенков) решил однажды проявить свою пропагандистскую деятельность докладом для рабочих дистанции (тему доклада сейчас не помню). В субботу, в летний день, после окончания рабочего дня он прибыл к нам. День был выбран неудачно: рабочие из близлежащих деревень на воскресенье разошлись по домам, грабари ушли в баню. Да и вообще, они народ далёкий от собраний и докладов. Но секретарь райкома ни с кем из нас не посоветовался, а приехал и «давай народ, буду докладывать». На дистанции, следовательно, оставались только инженерно-технические работники, служащие конторы, но и они частью были в бане, а другие собрались в баню (баня не каждый день топится). Словом, на доклад никто не пришёл. Секретарь райкома в ожидании аудитории скучал. Так продолжалось часов около двух, пока рабочком не согнал всех живых в клуб. Собралась жиденькая аудитория, и секретарь сделал ей доклад. Отбыл номер и… сразу уехал. Он сильно запомнил этот случай и затаил вражду против меня. Мол, я не обеспечил успешное проведение его доклада.

Прошло много лет с тех пор. По-иному многое переломилось в моем сознании. Я стал видеть многое, что раньше в Райкоме не замечал. Теперь я понимаю, что уже в Чаусах за мной, как за бывшим оппозиционером, протянулись щупальцы сталинской охранки. Так, однажды, будучи в Чаусах, я встретился на улице с секретарём райкома партии Ламнёвым. Он сообщил мне, что вскоре уезжает учиться в сельскохозяйственное заведение. Разговор носил приватный дружеский характер. Ламнёв как-то, будто ненароком, сказал: «А Сталин-то всех разогнал, почти никого не осталось, надо новые кадры создавать, вот я и еду учиться». Я промолчал. Что я ему мог сказать? Я знал о действиях Сталина больше его. Вообще же, занятый по горло на работе, я успел остыть и даже забыть о горячих днях партийной дискуссии, переменилось во мне всё. Тогда я не обратил внимания на слова Ламнёва, но теперь считаю, что это был провокационный разговор. Он хотел вызвать меня на откровенность, узнать мою душу.

Другой случай из тех же дней, весьма странный подтверждает мое предположение. Было лето 1929 г. От дистанции до г. Чаусы – км 5, дорога шла через р. Проня, некоторое время берегом, затем мимо еврейского кладбища и на гору в город. Посреди дороги, немного в стороне стояла одинокая избушка. И вот, мне сообщили, что в этой избушке спрятался рабочий дистанции со своей подругой – тоже работницей дистанции, и у них какие-то чертежи с дистанции. Странно и даже очень, подумал я. Чертежи хранились у меня в несгораемом шкафу. У десятников, по миновании надобности, я их забирал. Однако может быть, кто-либо скопировал чертёж… Люди, пытавшиеся проникнуть в избушку, рассказывали, что это им не удалось. Избушка изнутри заперта, и их встретили камнями. Чертежи нашей линии были секретные и, если они попали в руки врагов, то это могло произойти по оплошности кого-либо из десятников и вообще это скандальное дело. Поэтому я решил поставить в известность местного уполномоченного НКВД. К вечеру я приехал к нему. До этого мы с ним не встречались. Внимательно выслушав меня, он очень быстро отрядил на место – к избушке двух верховых. Всё оказалось чепухой. У бывших в избушке не было никаких чертежей, были какие-то никчёмные старые бумаги. Уединились же они в поисках укромного для любви места. Запомнилось мне, однако, из этого эпизода вот что: Когда уполномоченный НКВД выслушал меня, уточняя, он обратился ко мне с каким-то вопросом, и назвал меня: «товарищ Баскин». Что это случилось, оговорка или ошибка? Что за фамилия Баскин? Ведь я, придя к нему, назвался своей фамилией. Тогда я не мог раскрыть эту загадку, теперь же понял. В институте с первого курса был у меня товарищ по фамилии Баскин. Он был членом партии, прибывшим учиться, как участник Гражданской войны. Хотя я был противником его методов прохождения курса – списывания у других, непользования книгами, однако не мог отказать ему в моих учебных записях, чертежах и пр., и он был моим «сателлитом». После 14-го партсъезда он, как и я, был в числе ярых цекистов и противников оппозиции, и вместе со мной вошёл в состав вновь избранного неоппозиционного бюро партколлектива. В 1927 г. я примкнул к оппозиции, и тут мы с Баскиным разошлись. Мне противны были его ультрапарадоксальность и безграничная вера в Сталина. И вот, по истечении двух лет, за много км от Ленинграда, в глухом городишке Чауссы я слышу обращение ко мне: «товарищ Басин». Мне ясно, что Баскин, выслуживаясь, стал филером (стукачом) НКВД. Он сообщил обо мне, как о бывшем оппозиционере. Может быть, он доносил по чьему-нибудь поручению, но бесспорно, что уполномоченный НКВД оговорился под влиянием прочитанного донесения Баскина.

Какое это противное ощущение знать, что за тобою наблюдают. И каждый твой шаг освещается и извращается. Обидно за себя. Ведь работал я честнейшим образом, да и коммунист я был честнейший. Некогда было думать о серьёзных политических вопросах. Хочу закончить эту главу освещением коллективизации и раскулачивания, которые происходили в районе дистанции, в которых я принимал активное участие. «Ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации» – этот лозунг я часто стал встречать в печати в конце 1929 г. Понимал я его мало. Но почувствовал, что это малопонятное приближается и к нам, только после большого собрания, которое состоялось зимой 1929-30 года в одной из близких к нам деревень. Но и тогда я мало задумывался над этим лозунгом. Только спустя много времени я стал думать, что опережает: коллективизация или раскулачивание? По смыслу лозунга сначала должна быть база, т.е. коллективизация, а потом раскулачивание. Однако, делалось всё иначе, в том числе мной. Партячейке дистанции поручено было провести коллективизацию и одновременно раскулачивание в окрестных к дистанции деревнях Прудки, Зелёный прудок, Ключи, Дроковка и Шашино. Самая большая и богатая из этих деревень была Дроковка с хуторской разбивкой усадеб. Она досталась мне и председателю рабочкома Савковичу. Мы много раз собирали народ, объясняли преимущества колхозов, облегчение сельхоз работ машинами, которыми государство снабдит колхозы и т.д. по инструктажи райкома партии. Мужики молчали и лишь изредка ввернут острое слово. Кричали бабы: «А вы создайте и мы посмотрим». Агитаторы мы были неважные. Я горожанин, мало знаю сельское хозяйство, но и Савкович не лучше меня подходил к массе. Нас обоих в деревне знали, многие работали на строительстве, и потому пока обходилось мирно. Но вскоре частыми собраниями мы надоели, и народ перестал ходить на собрания. В колхоз записалось только несколько человек советских активистов. Савковичу поручили другую деревню, и в Дроковке я остался один. Актив, на который я опирался, состоял из нескольких человек. По указанию из Райкома мы приступили к намечанию кулаков. Это должно было служить подстегивающим началом к коллективизации. Деревня затихла, как в ожидании большой беды. Некоторые зажиточные крестьяне, опасавшиеся раскулачивания, стали записываться в колхоз.

Дело словно сдвинулось. И я имел возможность ежедневно докладывать Райком (как это требовалось) процент охвата коллективизацией. В других деревнях обстояло по-разному. Так, в деревне Прудки бабы избили представителя по коллективизации. Бедняцкая деревня Ключи и слушать не хотела, на собрания не ходила. Раскулачивания там народ не опасался. Наряду с этим многие товарищи из нашей ячейки хвастались охватом в 80% и более. Это были, конечно, дутые цифры и вскоре это выявилось. Фамилии к раскулачиванию назывались местным активом. Я людей не знал, но весьма основательно изучал каждого. В этом вопросе было много перегибов, и против раскулачивания некоторых я возражал. Так, после революции крестьянин-бедняк получил от Советской власти надел земли и к тому же земли удачной. Трудолюбивый, здоровый, он вскоре стал мощным хозяином. В деревне, конечно, все это видят и зависть берёт. А тут подвернулось… и давай его в кулаки зачислять.

Другой пример: Крестьянин культурно ведёт своё хозяйство, и даже веялку приобрёл. Раз у него машина, давай его раскулачивать. А то и просто подводили под раскулачивание людей не по хозяйственному признаку. Так, в дер. Дроковке жил с родными бывший офицер Сыродоенков, которого включили в раскулачивание. Я выяснил, что этот Сыродоенков – крестьянин-середняк по социальному положению, в годы войны дослужился до прапорщика. Это было уже не раскулачивание, но азарт и месть толкали к издёвке и выдворению из деревни. Конечно, я такие вещи не допустил. Но не могу утверждать, что в последующем люди эти не были раскулачены. Один небольшой период времени казалось дело с коллективизацией продвинулось вперёд. Одновременно шло раскулачивание. Но вот пришла газета «Правда» со статьёй «Головокружение от успехов». Мужики по мартовской слякоти потянулись в Чауссы за газетой, платили по 1 рублю за номер, и пошла катавасия. Свежеиспеченные колхозники начали разбирать засыпанное зерно, уводить обобществлённый скот, уносить из колхоза всё своё. Колхоз разваливался. Так было по всему району. В деревнях шла гулянка. Пили, плясали и прославляли батьку Сталину. Наконец-то, нашёлся один, который внял мужикам и отменил колхозы. Бедные белорусские мужики! Они не могли знать, что вся затея с колхозами исходит от Сталина и что статья в газете «Головокружение от успехов» есть обман. Длился этот обман недолго. Вскоре после появления статьи в Чаусах состоялось районное расширенное собрание, на котором стоял один вопрос: «О перегибах в коллективизации». Взрослые серьёзные люди выходили на трибуну и били себя в грудь, каялись в допущенных грехах, обещали впредь идти строго по линии ЦК и т.д. Ни слова о том, что и до сего действовали они по указаниям ЦК. Собрание это было формой, отбытием номера для отчёта. Никто из каявшихся не был наказан, и даже никому из них не были подчеркнуты его действия. Просто собрались друг друга, пожурили и разошлись, чтобы продолжить то же. Если наказывать, то надо начинать с бюро Райкома, с его секретаря, которые инструктировали «коллективизировать во что бы то ни стало».

Я хорошо помню статью Сталина «Головокружение от успехов». В ней сплошь ссылки на В. И. Ленина, предупреждавшего против насилия, призывавшего в этом вопросе к сугубой добровольности, осторожности и т.д. Именно за эти слова Ленина мужики ухватились, гоняясь за газетой. Об этой добровольности против насилия говорилось и на партсобрании. А на деле? Видимо, в секретном порядке давалось указание: «Коллективизацию не приостанавливать и добиться 100% охвата. И она продолжалась в том же порядке и теми же методами, как и до статьи. Это был обычный в сталинских действиях трюк – обман.

Стоял март месяц. Под ногами месиво из тающего снега и грязи. По дороге мимо конторы дистанции потянулась вереница телег. На телегах раскулаченные, вчерашние хозяева с малолетними детьми, глубокими стариками и кое-каким домашним скарбом. По бокам телег милиционеры и вышедшие на проводы односельчане. В руках у каждого «гостинцы» уезжающим – пироги, курёнки, мясо и пр. снедь, а на глазах слёзы. Так деревня провожает своих соседей. И нет той «классовой» вражды, о которой по сей день трубит печать. Жестокий метод уничтожения класса. Только Сталин с его азиатскими во все методами мог придумать это. И так по всей стране. Я после бывал в разных местах страны и убедился, что всюду народ изгонялся подобным образом. И даже в глухих уголках Сибири их ссылали ещё дальше, за болота, в необжитые, по соседству со зверьём, места.

Некоторое время после этого затишье, а затем снова «подчистка», снова раскулачивание, доколлективизация и бесконечное устрашение… И даже голь бедняцкая дер. Ключи, которая раньше и слушать не хотела, скрепя сердце идёт в колхоз. И это Сталин назвал «годом великого перелома». Да, перелом был. Крестьяне ответили Сталину уходом из деревни, и хлебороба не стало. И по сей день уход из деревни продолжается, и трудности сельского хозяйства не разрешены.

1930 г. резко отличался от 1929-го в работах на дистанции. В 1929 г. мы не ощущали недостатка в рабочей силе. Окрестные деревни давали её в достаточном количестве. Бывало, если требовалось срочно закончить какую-нибудь работу, например, забетонировать искусственное сооружение, пошлёшь в ближайшую деревню десятника и к утру бригада готова. Даже грабари появились из местных крестьян. В 1930 году картина изменилась. Не стало хватать людей. Приходившие наниматься предварительно осведомлялись: «А что будешь давать, сапоги будут?» Ответишь ему:

«Будет тебе всё, что будет в лавке, будут сапоги, покупай сапоги». «А сапоги хромовые?» – не унимался пришедший. И так во всём. Народ стал требовательней и ленивей. А тут ещё и с продовольствием пошли перебои. Тогда говорили, что не дистанция строит линию, а «Трансторгпит». И в значительной мере это было верно. На плечи начальника дистанции легло также много забот по снабжению.

К концу 1930 г. работы на дистанции (протяжение 26 км) шли к концу. Земляное полотно было готово. Мосты и трубы тоже. Оставались станционные работы и некоторые недоделки на линии. Я попросил управление освободить меня от дистанции. Не было смысла, объяснял я, держать меня – инженера, где любой десятник справится с успехом. И я был переведён в технический отдел Управления дороги на должность старшего инженера. Уезжал я автодрезиной, по «своей» дороге вместе с семьёй. Прощай, Чаусы! Мне тебя больше не видать, с твоими местечковыми нравами и недозревшими партийными руководителями. Хорошую техническую и житейскую школу я здесь получил.

Глава 12. Работа в Управлении дороги

Моя работа в Техническом Отделе Управления дороги была недолгой, примерно, с год. Работа меня увлекла, и я больше прежнего делил время с технической литературой и работал над собой. По поручению начальника дороги (Скрипкина С. И.) я написал тогда небольшую книжечку, которая была издана под названием «Технические условия на сооружение земляного полотна». По существу, это было руководство для младшего инженерно-технического персонала. Совершенно случайно я встретил перепечатку её на такой далёкой жел. дороге, как Кругобайкальская. Начальник Техотдела, недавно назначенный (Родоман) был пустым малознающим человеком, и всю техническую работу инженеры выполняли помимо него. Даже неудобно было давать ему на подпись, заведомо зная, что он в чертеже не смыслит. Зато начальник дороги был сильным хозяйственником и практически кое в чём разбирался и в вопросах строительства. У инженерно-технического персонала он пользовался уважением. Однако, как коммунист, я не мог не видеть некоторые его устремления. Видимо, когда-то Скрипкин где-то учился. Но став Начальником дороги, ему захотелось заиметь диплом инженера. В этом, конечно, нет ничего предосудительного, тем более, что он был не стар. Ему было годов 43-45. Но чтобы получить диплом инженера, надо учиться, пусть даже заочно. Это он сделать не мог. Подготовки-то у него нет и в голове теории пусто. Но зато есть вокруг него инженеры, грамотные, и они ему сотворили диплом. Сначала курсовые задания, потом зачёты и, наконец, дипломный куцый проект — (вот, что представляет собой заочное обучение). И это делал человек, именовавший себя старым коммунистом, бравировавший личной дружбой с А. А. Андреевым Ведь нечестно, не правда ли?

Между прочим, это второй аналогичный случай. В год, когда я кончал институт, захотел получить диплом нашего института член Коллегии Министерства путей сообщения Барский, ограничиваясь только предъявлением дипломного проекта (кто ему его сделал, одному ему известно) без прохождения теории. Студенческие организации, узнав об этом, восстали против, и Барский не стал инженером. (Впрочем, может быть он нашел лазейку в др. институте). Барский опередил Скрипкина, но зато Скрипкину удалось своё намерение беспрепятственно осуществить. Скажу попутно, что, живя в 50-х годах в Донбассе, я встретил много руководящих советских работников, которые, пользуясь своим положением, получили дипломы об окончании провинциальных ВУЗов, не сдавая и не трудясь, хотя бы для проформы.

Зимой 1930-31 года Управлением были организованы курсы по подготовке десятников и техников по всем видам строительных работ, и я был привлечён в качестве преподавателя. По существу, люди, прошедшие эти шестимесячные курсы, оставались столь же малограмотными, как и до курсов. Дело в том, что общая их грамотность, в особенности, по математике, была низкая. Кое-какие практические сведения они всё же получали, и уже летом 1931 г. работали на линии. Может быть они и оправдали затраты, произведенные на них Управлением.

В 1931 г. наряду с подготовленными на курсах, начали прибывать молодые инженеры из учебных заведений разных городов: Ростова-на-Дону, Киева, Москвы и др. Подчёркиваю — и из Москвы, до этого инженеры были только почти исключительно окончившие Ленинградский Путейский институт. С давних пор, ещё до Революции, между бывшим Петербургским институтом инженеров путей сообщения и Московским Путейским институтом была вражда. К нам она перешла по своеобразным причинам: Нам было известно, что в годы первой русской Революции годы 1905—1907 Московский, тогда Путейский техникум (а не институт), за студенческие волнения был закрыт. Затем, через несколько лет он был открыт, уже, как институт. Петербуржцы относились к москвичам пренебрежительно, называя их «узкоплечниками», так как москвичи носили коротенькие погоны поперёк плеча, в отличие от петербуржцев, носивших нормальные погоны.

В советские годы ленинградцы снова враждовали с москвичами уже по другой причине. Москвичи находились под боком у Министерства Путей Сообщения и присваивали себе все блага, отпускаемые учебным заведениям, и наш институт оказался в пасынках. В академическом отношении мы считали москвичей ниже себя. Эта несправедливость в какой-то мере въелась в меня, и к москвичам вообще я относился с неприязнью. Я присматривался к вновь прибывшим москвичам. Двое из них были институтскими «генералами», коммунистами, ворочавшими в институте студенческими делами. По опыту нашего института, такие заниматься и трудиться не любят, и зачёты получают «фуксом» или за плечами других. Так оно и оказалось. Это были пустоголовые говоруны и «общественники». Такой тип «инженеров» выработался, к сожалению, в это время. Подобно тому, как мне трудно было жить в Чаусах, где местечковые нравы присущи не только обывателям, но и усвоены партийной организацией, так, видимо, и в Могилёве Управление дороги подвергалось придиркам и незаслуженным нападкам со стороны Окружкома партии. Видимо, дух в Могилеве и нравы его недалеко ушли от Чаусов. И Управление решило переехать в Смоленск, несмотря на то, что основные, подлежащие постройке ж.-д. линии находились в Белоруссии, и, несмотря на отсутствие в Смоленске здания для Управления, жилья для сотрудников и т. д. Вот к чему могут привести ненужные придирки, облеченные в партийно-высокие требования. Переезд совершился поздней осенью 1931 г. Управление стало называться «Запжелдорстрой». Я решил в Смоленск не переезжать, но оснований для удовлетворения моего желания в Управлении не было. Наоборот, в 1931 г. состоялось постановление Правительства о возвращении на ж.д. транспорт всех ушедших железнодорожников. Я мог уйти только не научную работу. И такой вызов из НИИ пришёл. Таким образом, я расстался с Управлением и уехал в Ленинград.

Глава 13. Снова в Ленинграде

В институт идти на преподавательскую работу не хотелось. За три года я успел от него оторваться, да и многое в нём мне не нравилось, особенно бригадный метод преподавания. Поэтому я определился в НИИ Гражданского Воздушного Флота, взяв на себя работу по написанию для студентов учебника «Земляные работы на постройке аэродромов». Писал я его недолго. В институте происходила реорганизация, и я был назначен Начальником аэродромного учебного факультета. Иначе говоря, из научного работника я превратился в администратора и даже не по родной путейской специальности. Я, как коммунист, подчинился, но не оставлял желания от этой роли освободиться. И в летнюю пору, когда студенты разъехались, я уволился.

После этого я поступил на работу в проектный институт «Гипроруда», который занимался проектированием горных разработок и предприятий. Мне приходилось проектировать связанный с разработками промышленный транспорт. Здесь было для меня много нового, но справлялся я с этой работой как с родной, без трудностей. О работе в этом институте у меня остались в памяти нехорошие воспоминания.

1. Директор института (по фамилии, кажется Янковский) был барич и бюрократ, столь же далёкий от коммунистической морали, как, скажем, я от капиталистической морали.

2. Секретарь партячейки (Архипов) — малограмотный парнишка Заводского района. Что он мог понимать и влиять в работе инженеров и экономистов? И, действительно, его рабочий день проходил в заботах о самоснабжении.

3. Начальник транспортного отдела института (Лешневскин), умевший только коряво расписываться, в буквальном смысле, не умевший писать, но по иронии, как коммунист, «руководивший» проектированием транспорта.

4. В институте работали два консультанта-американца и переводчица с ними. Один из них занимался транспортом, и я с ним часто соприкасался. Я убедился, что знания его весьма ограничены. Второй американец занимался горными разработками. Со слов товарищей-горняков он ничего серьёзного не делал и своим присутствием не вносил. Приходил, прогуливался и часа через два уходил. По крайней мере, они оба не заслуживали расходовать на них золотые рубли (валюту).

5. Русские инженеры и, в целом, институт занимались больше «прожектами», нежели проектами. Практического применения большинство из них не имело.

Институт шумел, расходовал государственные средства, даже валюту и «гора рожала мышь». Против многого я возражал, но поддержки не встречал. Закончилась моя работа в «Гипроруде» летом 1933 г. Произошло это так: наркоматом тяжёлой промышленности было предложено институту выделить несколько инженеров-горняков на рудники в Кривой Рог. По словам знающих людей в Кривом Роге тогда был развал. Выделение людей происходило за закрытой дверью, и в число выделенных попал я. Это было явной местью за критику. Требовались ведь горняки, и вдруг меня, транспортника включили. Однако я не стал возражать и поехал в Кривой Рог. Почти одновременно с моим приездом в Кривой Рог прибыла проектная бригада из Харькова (тоже по распоряжению Министерства тяжёлой промышленности). Я включился в работу этой бригады по транспорту. Через месяц с небольшим харьковская бригада закончила свою работу и уехала. Вместе с ней и я покинул Кривой Рог. Кроме меня из «Гипроруды» туда никто в Кривой Рог не поехал. Эта не столь долговременная командировка моя в Кривой Рог мне сильно запомнилась и оставила во мне сильные впечатления.

Перед отъездом из Ленинграда я по карточкам получил хлеб на несколько дней и на дорогу, кажется, «кирпича» 3. В дороге я хлеба мало ел, но вот на ст. Пятихатка, уже недалеко от Кривого Рога, где мне предстояла пересадка, я расположился попить чай и поесть. Как только я достал буханку хлеба, меня окружили со всех сторон с протянутыми руками голодные люди. Я раздал две буханки хлеба и скорей закрыл чемодан. Это была моя оплошность. Меня самого ожидал голодный Кривой Рог. Для Харьковской бригады были выделены в столовой несколько улучшенные обеды. Ими пользовался и я. Но хлеба получал очень скупо, 300 г. в день и при том кусок черного кома. В поисках дополнительной пищи я часто посещал столовую в профессорском доме, но всё же постоянно ощущал голод. Пищи не хватало. За деньги в городе купить было нечего. Местные жители рассказывали, что на рудники (они в окрестностях Кривого Рога) близ города хлеб отправлялся в сопровождении милиции, так как были случаи нападения на возы и разграбления хлеба. На обратном пути из Кривого Рога в вагоне моим попутчиком оказался товарищ, следовавший в Киев. Он поведал мне цель своего приезда в Кривой Рог. «Приехал я проведать и узнать, кто из родных после голода остался в живых. Часть моих родных живет в городе, но больше в деревнях. Я не застал в живых 7 человек, умерли от голода. Некоторые спаслись бегством, куда глаза глядят, а оставшиеся в живых понемногу оживают».

Это значит, то, что я видел в Кривом Роге, есть уже оживление. А в эти годы пошла гулять по стране фраза Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Какая издёвка! Кроме личных несчастий, постигших его семью, киевский попутчик рассказал мне об антисоветском противоколхозном восстании на Кубани. Против восставших была применена артиллерия, и в результате коренное население Кубани было выселено в места «не столь отдалённые». Это было уже после «года великого перелома», после «добровольного» массового вступления в колхозы. Я рад был вернуться в Ленинград, где не слыхать о восстаниях, где не смотрят с жадностью на кусок хлеба у тебя во рту. Признаться, я не думал, что мне удастся так быстро распрощаться с Кривым Рогом.

Надо снова определяться на работу, не идти же в «Гипроруду». И здесь я совершил опрометчивый шаг: я поступил на должность Начальника Службы пути на Ижорский завод в Колпино (25 км от Ленинграда). Это было опрометчиво по многим причинам. Мне приходилось ежедневно очень рано ездить в Колпино и тратить около двух часов на дорогу туда и обратно. Я постоянно не высыпался. Затем, характер работы требовал там дорожного мастера, а не инженера. Там можно закоснеть. Осознав всё это, я, однако, не смог сразу от этой работы освободиться. Надо было трудиться.

Ижорский завод — большой завод. Это один из двух заводов, которые в царское время находились в ведомстве адмиралтейства (вторым был Обуховский завод). По количеству рабочих он может равняться только Путиловскому (ныне Кировскому) заводу. Железнодорожных путей широкой и узкой колеи во дворе завода было около 200 км. Много на заводе было старых традиций и, в частности, переходящее от дедов к внукам потомственное оседание на заводе. Это имеет и положительную и отрицательную стороны. К числу отрицательных сторон я отношу то, что в Советские годы местные колпинцы захватили на заводе командные должности, независимо от того, годятся ли они для этого или нет. Таких было много мастеров, даже начальников цехов. Таким был и начальник транспорта завода (Антипов П. Я.) Это был человек, никогда не изучавший транспорт и, если в вопросах движения, как всякий разумный человек, мог еще руководить, то в путевом хозяйстве он ничего не понимал.

200 км ж.-д. путей наращивались долгими годами и представляли собой хаос переплетений широкой между собой колеи, широкой с узкой, пересечение стрелочных переводов и т. д. По мере своих сил я стремился, где представлялась возможность, ненужные пути разобрать и вообще путаницу путей развязать. Однако, со стороны Начальника транспорта я всегда встречал сопротивление, и мне приходилось трудно иметь с ним дело. Приведу прямо анекдотический пример, характеризующий его интеллект. На каком-то совещании паровозные машинисты жаловались, что очень трудно, а порой невозможно, ездить по двору завода — «нет габарита на путях». После совещания Начальник транспорта вызывает завхоза, вручил ему 100 рублей и говорит: «езжай в Ленинград и на все сто рублей купи габарита. Хватит мне выслушивать жалобы машинистов». Таков был Начальник транспорта, мой непосредственный начальник. После одной аварии, в которой была явно его вина, мы сильно повздорили. Это разделило нас, и я ушёл с завода. Следующим местом моей работы был институт «Промтранспроект».

За время работы в «Гипроруде» я в достаточной степени изучил промышленный транспорт и потому в «Промтранспроекте» не чувствовал затруднений.

После Ижорского завода в Колпино, который физически меня изматывал, работа в «Промтранспроекте» показалась мне отдыхом. Я снова стал общаться с технической книгой, художественной литературой и жить жизнью гражданина. Работа была интересная. Приходилось ездить по разным стройкам, предприятиям, порой делать здесь же изыскания и решать транспортные проблемы. Проект в рабочих чертежах обычно претворялся в жизнь. Работал я в «Промтранспроекте» немногим больше года. В октябре 1934 года я был призван на военный сбор. Около месяца сбор стоял во втором ж.-д. полку в Ораниенбауме. Сбор небольшой — всего 29 инженеров-транспортников. Ежедневно по 6 часов нам читали лекции об использовании железно-дорожного (да и автотранспорта) транспорта в военное время. Кое-что было для меня ново, но, откровенно говоря, кроме некоторой встряски, маршировки и пробежки рано поутру, полезного из сбора я не вынес.

Начальником сбора оказался знакомый мне по военному отделению института курсант (Дьяков). Это был тупой, малоразвитый и технически недалёкий человек. Высшей мудростью его, которой он пичкал нас время сбора, было «определение веса поезда по силе тяги паровоза». Задача, конечно, детская. Карты-одновёрстки сразу после занятий отбирались, делать записи лекций запрещалось, и я не уверен, что в наше отсутствие тумбочки наши не проверялись. Вообще, атмосфера была чрезмерно «натянуто-бдительной». (Укажу попутно, что в 1937 г. Дьяков был «разделан», потом я видел его в тюрьме «Кресты»). В ноябре 1934 г. после сбора вернулся в «Промтранспрооект» и снова приступил к работе. Так длилось до декабря 1934 г. День 1-го декабря 1934 года, ставший историческим днем — день убийства С. М. Кирова, секретаря Ленинградского обкома партии, стал переломным днём в моей жизни. Сразу в печати стали травить оппозицию, «Убийство Кирова, мол, их рук дело». В народе же упорно твердили, что убийство совершено неким Николаевым, за женой которого, якобы, ухаживал Киров. Иначе говоря, убийство совершено на почве ревности. Николаев, конечно, был казнён.

С тех пор прошло более 30 лет и, несмотря на то, что преемник Сталина — Хрущёв пытался раскрыть истинную картину и виновников убийства, ему это не удалось. По словам Хрущёва концы глубоко запрятаны. Казнён не только Николаев, но и арестовавшие его работники НКВД и причастные к его казни. По его словам убийство было инициировано сверху, то есть надо понимать от Сталина. Тогда становятся понятными действия Сталина в те дни и в последующем. Выискивались, где б они не находились, что бы ни делали бывшие оппозиционеры (оказалось, списки их были в НКВД) и… одних в тюрьму, других на «разделку», третьих на высылку и т. д.

Я был вызван в райком партии, и у меня был отобран партбилет. Никаких объяснений. Достаточным основанием является моя принадлежность к оппозиции в студенческие годы. Я, конечно, доказывал безосновательность по отношению ко мне такого действия, но Райком был сам в неведении, «как быть». Видимо, ждали указаний из Москвы. Такая неопределённость длилась с месяц.

В конце января 1935 г. я был вызван в Смольный. Солидный, лет 40, рыжеватый мужчина по фамилии Цесарский (я после встречал его фамилию в числе «разделанных» НКВД) достал мою личную учётную карточку и партбилет, вручил их мне и без всяких околичностей определил: «выехать в Новосибирск, в распоряжение обкома партии».

Кончился один 35-летний период моей жизни. Я уезжал из Ленинграда, может быть, навсегда. Помню, при проводах меня (февраль 1935 г.) брат задал мне вопрос: виновен ли я и связан ли я как-либо с оппозицией? Это было для меня обидно. Я уловил в этом вопросе элемент недоверия мне и вместе с тем, как народ верил в версию, что убийство Кирова совершено оппозицией. И я помню мой ему ответ: «Верь мне, ни помыслом, ни действием я перед парией не согрешил. Я чист, как слеза». И это было верно. Я был честнейшим коммунистом во всех своих действиях. Всегда и во всём проводил линию партии даже тогда, когда это не совпадало с моим пониманием. Я высоко держал коммунистическую мораль. Жившая во мне внутри неприязнь к Сталину — это не антипартийность, но и она не проявлялась наружу. С оппозицией после института я порвал всякую связь и вёл безупречную партийную жизнь.

Выдворение меня из Ленинграда в Новосибирск я тогда уже понимал, как усиление Сталинского произвола, давно творившегося в Стране, и который, к сожалению, мне пришлось испытать в полной мере.

Часть II

Глава 14. Год в Новосибирске

Итак, 35 лет отроду я стал политически неблагонадёжным. С 1935 года, как невольник и неблагонадёжный, я стал бродягой по стране.

Прибыв в Новосибирск, я был обкомом партии направлен в Управление Томской ж.д., которое находилось здесь же. Подобных мне в Новосибирске было много. Все они осаждали Обком и другие партийные органы, а те не знали, что делать с таким наплывом людей из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова и др. места. В большинстве это были партийные работники, и не рядовые, а ответственные. Были и хозяйственные работники, но и те были «тузы». Среди всей этой массы высланных я был белой вороной.: инженер и притом рядовой-труженик проектант. И Обком без раздумывания решил сразу мою судьбу, направив на жел. дорогу по специальности. В Новосибирске я узнал, что высланных направляли в города и селения по всей Сибири, начиная от Свердловска до Хабаровска на Дальнем Востоке. Видимо, народа набралось немало. Какой принцип был принят при назначении города, не знаю. Думаю, никакого принципа не было. Цесарский, у которого я был в Смольном, являлся уполномоченным ЦК и единолично решал дела по своему усмотрению.

По дороге в Новосибирск в вагоне оказалось две ленинградские семьи, также высланные. Они следовали в Колпашево (на севере Оби). Оказалось, мужья обеих женщин — рабочие бывшего Путиловского завода, уже давно в Колпашеве, и теперь они с детьми и двумя старушками следуют туда к мужьям. Причина высылки всё та же: принадлежность ранее к оппозиции. Что будут делать заводские рабочие в таёжном Колпашеве? Разве только неумелыми руками будут валить лес…

Начальник службы пути Томской ж.д. (Андреев), человек на этом месте недавний, встретил меня приветливо и сразу же определил на должность главного инженера Мочищенского камнедробильного завода (это км 6-8 км от Новосибирска). Видимо, это было у него больное место: нужен был щебень, надо было усиливать верхнее строение пути, а на Мочищенский завод люди не шли. А тут подвернулся «штрафованный», так меня сразу назвали на заводе. Я не стал перечить (да в моем положении и нельзя было перечить) и в тот же день прибыл к месту работы.

Камнедробильный завод с большой натяжкой мог быть назван заводом. Богатый камнем карьер разрабатывался после взрывов вручную, кирпичами и ломами. Узкоколейными вагонетками с мотовозной тягой камень подавался к двум камнедробилкам, откуда щебень автомашинами вывозился потребителям. В километре от карьера находился небольшой посёлок. Ни школы, ни магазина, ни медпункта, ни даже бани в посёлке не было. Все жили городом, куда народ почти каждодневно ездил по своим делам. На заводе была столярная и небольшая слесарная мастерская. В целом, завод представлял собой нужное, но заброшенное производство. Министерством путей сообщения был составлен проект расширения карьера, прокладки к нему ширококолейной ветки от ст. Ельцовка, механизации работ, подводки силовой электросети и жилищного строительства. Я ознакомился с проектом и узнал, что строительство не ведётся исключительно, по вине Управления Томской ж.д. Москва готова отпустить деньги, только стройте. Управление дороги передало всё службе пути, а та пока ничего не сделала. Специальное ж.д. строительное Управление (было такое) занято было постройкой ж.д. линии Эйхе-Сокур, и обратить её на работы по расширению и реконструкции камнедробильного завода было невозможно. По мысли начальника Службы пути назначением меня Главным инженером завода он несколько разрешал проблему строительства нового завода, то есть он считал, что я буду руководить эксплуатацией карьера и одновременно вести строительство. Я не возражал. Конечно, мне было интересней претворять в дело новый проект, чем заниматься примитивной добычей камня и дроблением его. Но это была и его ошибка, и моя. Для строительства нужна была сильная строительная организация с рабочей силой, техникой, оборудованием и т. д.

Я полагал, что рабочая сила и техника мне будут приданы, но ничего этого не было, и потому из этого ничего не вышло. Единственно, что мне удалось, это перевести разработку камня на вершину сопки, вместо ямы у подножья её, откуда доставка к дробилкам была затруднена. Затем были проложены два новых узкоколейных пути и установлены ещё две камнедробилки. Эти мероприятия увеличили выпуск щебня вдвое. Несколько слов о людях завода. Директором завода был человек, весьма далёкий от техники. Он считал свою роль как руководителя в том, чтобы произносить выдержанные в партийном духе, призывающие и убеждающие речи. Говорил он всегда очень долго и доподлинно мог «заговорить». Народ его хорошо изучил и на собрания приходил либо с газетами, журналами, либо устраивались поудобней спать.

Партячейка была слабая и малочисленная, человек 7-8. Секретарь ячейки (Панов), молодой парень, занимался, главным образом, сбором членских взносов. А между тем работы ему было немало. Основная масса рабочих завода состояла из раскулаченных, бежавших из деревни от коллективизации, и даже из уголовных элементов. Даже в аппарате завода были люди, отбывавшие тюремное заключение по политическим статьям. Ничего не делалось, чтобы приобщить их к советскому обществу. В деревнях вокруг Новосибирска было много политических ссыльных. Я интересовался, «кто за что сюда попал» и установил, что в судьбах всех рука Сталина. Это результат его теории, что с укреплением социалистического строя, классовая борьба ожесточается. И потому людей беззаконно сажали и ссылали.

Летом 1935 года я был срочно командирован Службой пути в Москву в Министерство Путей Сообщения по вопросам строительства нового камнедробительного завода. Летел я самолётом и был рад новыми ощущениями. Ближайшим моим попутчиком по самолёту АНТ-9 оказался 2-ой секретарь Новосибирского обкома партии (Сергеев). Мы с ним близко сошлись, обедали и выпивали вместе по дороге, а в Свердловске ходили смотреть дом, в подвале которого была расстреляна в 1918 году царская семья. Такому сближению моему с Сергеевым способствовало то обстоятельство, что единственными из 9 пассажиров, которых в полете не рвало, были мы с ним. Я привожу эти подробности не случайно. В беседе Сергеев много рассказывал мне о партийной работе, в частности, о 1-ом секретаре Новосибирского обкома партии тов. Эйхе. Раньше я этого имени не знал. В Новосибирске услышал это имя, которым названа станция на новостроившейся жел. дороге Эйхе — Сокур (как сейчас называется станция, не знаю). В годы уничтожения Сталиным старых партийных кадров Эйхе был убит. Вероятно, это было в 1937 году. Какой предлог был избран для этого убийства, не знаю. Со слов людей слышал, что он был обвинён в том, «что он не Эйхе». Якобы, Эйхе на фронте был убит, а его документы присвоены другим лицом, выдающим себя за Эйхе. Сколько это верно, не берусь судить, но зная много подобных измышлений в годы сталинского произвола (например, о Касиоре, Постышеве, Чубаре и др.), я склонен думать, что это тоже измышление. Замечу, что, по словам Хрущёва, Эйхе умер с именем Сталина на устах, которому он безгранично верил.

Я отклонился. Прибыв в Москву, оказалось, что в НКПС мне не попасть. Сталинский приспешник Каганович после убийства Кирова издал приказ, что приезд в Москву в НКПС требует предварительное согласование. Мне это вообще не было известно. Я оказался в тупике, не уезжать же обратно с пустыми руками. Я вызвал в вестибюль инженера, проектировавшего новый камнедробильный завод, и он доложил Начальнику Службы пути. Меня к нему пропустили. В ту пору начальником Службы пути был Карпенко, бывший Начальник Курской ж.д. Он выслушал меня, по вопросам приведшим меня в Москву, записал всё и обещал завтра всё разрешить. Затем, после официального разговора, он перешёл на разговор приватный, не официальный. Он расспрашивал о работе Томской ж.д., видя мою малую осведомлённость спросил, давно ли я работаю на Томской ж.д. Я рассказал ему, как я был выслан из Ленинграда после убийства Кирова, за что и как я оказался на железной дороге. Карпенко резко изменился, куда-то сразу позвонил по телефону и попросил меня пройти к начальнику отдела кадров Кишкину.

Не понимая в чём дело, я нашёл кабинет Кишкина. Это был большой мужчина, одноглазый, с чёрной накладкой на одном глазу. Что-то хищное было в его взгляде, словно он говорил: «Ага, попался, голубчик». Впоследствии я узнал, что он, действительно, жестокий звероподобный человек. В годы Гражданской войны или после неё, при восстановлении в стране жел. дорог, этот Кишкин был уполномоченным по Транссибирской магистрали, и мне рассказывали, что немало безвинных людей он тогда загубил. И вот я стою перед ним. Он расспросил меня о цели приезда, осведомился о моей биографии в последний год и хищно, одним глазом смотрел на меня. Я чувствовал, что разговор принимает характер допроса, но сделать ничего не мог, пожалуй, будет хуже, если я взбунтуюсь. Оставив меня в кабинете, Кишкин удалился. Я сидел и думал. Вот оно! Даже сюда проник этот НКВДистский дух. Ведь этот Кишкин настоящий держиморда, не лучше жандарма царской охранки (через много лет я узнал, что Кишкин в годы сталинизма был всё же «разделан»). Сидеть пришлось долго. Кишкин вернулся и предложил мне чай с бутербродами, которые были здесь же, не ясно давая этим понять, что выход мой отсюда невозможен. Прошёл ещё час. Кишкин сообщил мне, что только что он говорил с Новосибирском, мои слова о цели командировки подтверждаются и…, что мне надо немедленно покинуть Москву. Вызвав какого-то сотрудника. Он приказал выписать на моё имя «разовый ж.д. билет без предъявления удостоверения личности»; сразу же на сегодня закомпостировать и на машине доставить меня на вокзал. Почти как заключённого, не правда ли? А ведь я был тогда ещё членом партии, и рука НКВД ещё не коснулась, по крайней мере, явно, открыто.

Через некоторое время в Новосибирске я читал приказ Министерства Путей Сообщения: «Начальнику Службы Пути Томской ж.д. Андрееву. За самовольную командировку без предварительного согласования инженера в Министерство объявить выговор и взыскать с него расходы по командировке». Думаю, что это осталось только приказом, что стоимость билета на самолет 372 руб. 50 коп. Андреев не возместил (вообще Андреев под каким-то благовидным предлогом с Томской ж.д. вскоре уволился и уехал в Ленинград). Вот такие бывают командировки.

Осенью 1935 г. я был переведён из камнедробительного завода в Техотдел Управления жел. дороги. Видимо, не было в Управлении инженеров. По крайней мере, с моей стороны не было предпринято в этом направлении ничего, хотя с новым директором завода не ладил. Старый директор — говорун был снят с работы. Вместо него был назначен некий Шутов, проворовавшийся в кооперации. Это был пьяница, любивший игру в карты и мало занимавшийся делами завода. (Удивительно! на моем пути все отрицательные типы, хотя и коммунисты). В отношении меня, видимо, он был науськан, и, по существу, я понял, что это был бесплатный (а может быть и платный) филёр НКВД, Во всём он стремился меня подсидеть, подкузьмить, но это ему редко удавалось. Народ успел его по достоинству оценить.

Перед годовщиной Октября, 1935 года 6 инженеров из Управления дороги с особыми большими были командированы на разные участки дороги для подготовки её к зимней борьбе со снегозаносами. В числе этих шести был и я. Мне досталась одна из самых заносимых линий — Алтайская. Я эту линию уже успел узнать раньше и побывать на ней с другими поручениями. Незадолго до этого Зам. Начальника Службы Пути дороги (Мариенгофом) я был командирован в Барнаул на мост через р. Обь, который внушал некоторые опасения. По словам Начальника Службы Пути, весной 1935 г. во время высоких вод для укрепления моста вокруг береговой опоры с Барноульской стороны было сброшено до 1000 кубометров камня. А вообще правобережная опора имеет небольшое отклонение от вертикали.

Это было интересное техническое поручение, и я на месте несколько дней изучал мост. В результате по моему заключению я изложил дело так: жел. дор. линия после пересечения р. Обь на правом берегу ее подходит к ст. Барнаул глубокой выемкой, более 12 м. При постройке дороги в целях экономии изыскатели или строители использовали под выемку естественную складку рельефа (овраг), спускающуюся к реке.

Это решение едва ли можно назвать правильным. Оно требовало сложного устройства водоотвода, которое было выполнено недостаточно и технически невыдержанно. Это решение вместе с тем определило расположение ст. Барнаул на крутой кривой. Помимо неудобств в эксплуатации, ст. Барнаул сильно заносило снегом и ее зимой ограждают сплошным высоким забором. Стрежень р. Обь жмется к правому берегу и по существу в межень работают один-два пролета, а левобережные пролеты работают то не полностью разве только в половодье.

Изучив всю обстановку, я определил, что надо стремиться сколь можно исправить дело струенаправлением (перестраивать мост или строить новый мост ведь не будешь). Дамбы, построенные при возведении моста, давно потеряли свою форму и роль свою не выполняют. Надо заново построить дамбы и насколько удастся отжать воду от правого берега. Водоворот в глубокой выемке решить заново.

В таком, примерно, духе, но, конечно, значительно подробней, была составлена мною записка с рекомендациями. Начальник Службы Пути ознакомился с ней и заявил мне то, что до этого от меня скрывали.

Оказывается, что в прошлом году освидетельствование моста было проведено профессором Косорезом из Саратова и его заключение, примерно такое же, как у меня. Понятно, я был польщён.

Однако, настоять на осуществлении своего заключения мне не пришлось. События сложились иначе. Очень скоро после освидетельствования моста я снова в Барнауле для подготовки линии к борьбе с заносами. Работа по исследованию моста не прошла для меня даром: находясь на воде, плавая на лодке вокруг опор моста в сравнительно теплые дни, я, не остерегаясь, пил воду из реки. По возвращении в Управление (уже после второй командировки, то есть после решения всех вопросов о снегоборьбе) я вскоре почувствовал себя не в форме. Я отощал и стал ходить к врачам. Никакого диагноза и никакого облегчения.

В поликлинике малограмотная девушка, которая и рецепт-то списывает с другого латинского текста, подозревает меня в симуляции. А я серьезно болен. На работу хоть хожу, но работать не могу. Кончилось тем, что я слег и карета скорой помощи отвезла меня в узловую жел. дор. больницу. Врач сразу определил у меня брюшной тиф (это второй раз у меня). 26 суток я выносил его на ногах и около десятка врачей, к которым я обращался, не могли установить болезнь. Вот и верь после этого медицине. Вышел я из больницы после 37 дневного в ней пребывания весьма слабым и тощим. Больница выдала мне бюллетень на 2 месяца. Надо восстанавливать здоровье, но где? В Новосибирске я одинок, семья в Ленинграде. И я решил поехать к ней.

Хорошо помню возню и процедуру по поводу моего отъезда, ведь я «штрафованный» или яснее, высланный в Новосибирск.

Еле передвигающийся я оформляю свой отпуск. Получено соглашение Начальника Службы Пути на полное мое увольнение. Приказ уже у меня в кармане. Остается у секретаря (старуха Новосильцева) получить жел. дор. разовый билет и… тут застопорило. Секретарша бегает куда-то, молчаливо от меня отворачивается, возвращается и снова уходит. Я догадываюсь, что дожидается она санкции НКВД на мой отпуск. Господи! Думаю я, даже в могилу потребуется разрешение НКВД. Часа 3 идёт мышиная возня и, наконец, она вручает мне билет. Я еду в Ленинград, чтобы больше в Новосибирск не возвращаться. За 3 дня, которые я провёл в Управлении после выхода из больницы, я успел узнать последние сногсшибающие новости. Начальник дороги Миронов и его заместитель Зуев арестованы и, как велось в те годы, разделаны по-сталински. Миронова вызвали в Москву, и он поехал в своём вагоне. Не доезжая до Москвы, к нему в вагон зашли молодчики из НКВД, и дальше никто не знает, что с ним было сотворено.

Миронов в ж.-д. мире был тогда большим именем. В мои студенческие годы он был членом коллегии НКПС. Это было ещё тогда, когда, как говорили в Москве, всех янов и полуянов не арестовывали (Яна Рудзутака и члена коллегии НКПС Полуяна). Вслед за Мироновым были убраны его заместитель Зуев и начальник политотдела дороги (какая-то армянская фамилия, не помню ее). На дороге террор. Начальник Службы пути Андреев сумел с дороги уволиться, и вместо него блаженствует временно Никитин П. И. Это был ничего не соображающий человек, к 40 годам окончивший Новосибирский институт ж.-д. транспорта. Но это длилось недолго. Новым начальником Службы пути был назначен какой-то бывший дорожный мастер (Рыжий, как его звали). Насмарку пошел приказ, Кагановича о том, что Начальником участка пути может быть только инженер-путеец. Даже Начальник Службы Пути дороги назначен не инженер, а дорожный мастер. Словно в военное время всё пошло насмарку, и восторжествовал лозунг: «Нам нужны коммунисты, а не специалисты».

Видимо, этим годам относится и «разделка» всех, прибывших из Китая. Всех подробностей этих людей не знаю. Известно лишь, что по предложению советских представителей в Китае русские люди, работавшие на Китайско-Восточной ж.-д. и другие проживавшие в Китае, приехали в СССР. Им была гарантирована неприкосновенность. Они были расселены по разным городам Сибири, в том числе, и в Новосибирске были некоторые инженеры в Службе тяги и в депо. Все они были затем арестованы, и некоторых я встречал после в местах заключения. Обвинение против всех одно и то же — подозрение в шпионаже. И хотя это обвинение было ни на чём не основанное, всех ждала одна участь — заключение и лагерь.

Перед моим отъездом из Новосибирска меня посетил сослуживец по камнедробильному заводу некий Сакен И. Н. Он был выслан из подмосковного Скопина. Жил он в ссылке на камнедробильном заводе с женой и двумя мальчиками-школьниками. До ссылки он отбыл заключение. На заводе работал геодезистом и техником и был весьма полезным работником. Видимо, его беспрерывно тяготило его правовое положение. Паспорта он не имел, да и жизнь на заводе была тяжёлая. Он спросил меня, как понимать в последнее время статьи в газетах «о создании в СССР бесклассового общества». Газета писала, что мы стоим на пороге этого. Своим вопросом он вызвал у меня улыбку. Я помнил тезис 17-ой партконференции: «Ликвидировать остатки капитализма в экономике и сознании людей». Но не сталинскими же методами — дубиной и тюрьмой, можно изменить сознание людей. Так и статьи газеты, это только афиширование. В стране ещё есть классовое расслоение, и если Сталин полагает, что уничтожением кулачества он достиг бесклассового общества, то это просто политическое недомыслие.

И, действительно, возвестив о создании бесклассового общества в СССР, он на основании своей теории об ожесточении «классовой борьбы», продолжал жестоко, с недопустимым произволом уничтожать людей не только из ранее привилегированных классов, но и сугубо советских, творивших Советскую власть. Никакая теория с этим не вяжется. Сакену я ответил, что трудно сейчас представить, как произойдёт возвещаемое становление бесклассового общества. Я могу только предположить, что будет издано какое-то постановление, что отныне нет классов в СССР, общество у нас уже бесклассовое. И так ли оно в действительности или нет, издающему постановление не важно. Важна ему форма, а не сущность, он заведомо знает, свой обман. Я тогда не мог догадаться, что под широком возвещением наступления бесклассового общества скрывалось обнародование летом 1936 г. «проекта, так называемой Сталинской конституции».

В Ленинград я прибыл в начале 1936 г., тогда я уже не был членом партии. В конце 1935 г. в Управлении Томской ж-д. происходила проверка партийных документов. Чистки партии были уже отменены (почему?), и периодически и втихомолку, под видом проверки документов или замены партбилетов на новые, удалялись из партии так или иначе принадлежавшие к оппозиции и не кричавшие по всякому поводу «Ура!».

Я был вызван в Комиссию по проверке партдокументов. У них обо мне лежала какая-то бумага и, недолго разговаривая, мой билет был комиссией задержан (№ 151478). Вскоре, как я уже изложил, я заболел брюшным тифом и оказался в больнице. По выходе из больницы я узнал, что исключён из партии. Я насколько этому не удивился. Я понял, что это всё делается по директивам Сталина. Такая же участь постигла всех мне подобных, то есть высланных в Новосибирск и другие места Сибири. Все были исключены из партии. Надо полагать, что была секретная директива из ЦК «со всеми разделаться». На местах Комиссии по проверке были беспрекословными и слепыми указаний сверху. Они даже не входили в выяснение лица проверяемого.

Хочу привести пару слов, характеризующих лицо партийного коллектива Управления дороги. В конце 1935 г. состоялась отмена карточной системы. В Управлении дороги состоялось расширенное собрание с проработкой этого решения. Собрание проводил секретарь парторганизации. Он ставил вопрос: «Когда и при каких условиях возможен у нас возврат к карточной системе?». Присутствующие высказывали различные мнения. Многие считают, что в случае войны возможно введение карточной системы. Я также (тогда ещё член партии) излагаю своё мнение и привожу известные мне цифры о неизбежности рационирования в случае войны. Секретарь коллектива не удовлетворён. Ничьи высказывания не находит правильными. Длилось это час с лишним. Всех уже занимал вопрос: «Когда же в самом деле возможно возвратиться к карточной системе?». Секретарь достаёт газету «Правда» и читает передовицу: «Никогда больше у нас не будет карточный системы». «Это и есть ответ на вопрос — никогда». Какое-то недоумение в глазах у всех. Сейчас, спустя 30 с лишним лет, могу лишь сказать, что и «Правда», и секретарь — пропагандист решения занимались бахвальством. Правы были люди, почти все утверждавшие, что война вынудит ввести карточную систему, и война с фашистской Германией 1941—1945 гг. это подтвердила. Я склонен думать, что это понимали и писавшие передовицу, но уж таковы тогда были нравы — во всём обманывать. А партия была хорошо вышколена и пропагандировала всё, что прикажут.

С пребыванием в Новосибирске у меня связано ещё одно воспоминание. Ещё до отъезда из Ленинграда я слышал от многих людей, что недавно вышедшая книга Шолохова «Тихий Дон» не принадлежит его перу, что он присвоил чужой труд. Рассказывали, что 1-я часть романа написана погибшим казачьим офицером, жена которого продала или передала рукопись Шолохову. А он уж дописал остальное.

Я не литературовед, и судить мне об этом трудно. Я обыкновенный читатель, следивший, правда, за новой художественной литературой. Но вот, оказавшись в Новосибирске, из совершенно других источников я вновь услышал эту версию. Люди при этом обращали моё внимание на различие стиля и содержания 1-й части романа и последующих глав. Я снова взял книгу, действительно, есть различие. Лет через 7 мне довелось быть в лагере заключённых с одним старым человеком, жителем станицы Вешенской, откуда родом Шолохов (фамилия его Шишкарёв). Мне было интересно узнать о Шолохове. И его слова, пожалуй, подтверждают людскую молву, что Шолохов не мог быть автором начала книги. «Шолохов, — говорил он, — был непутёвым парнем, драчливым и пьянствующим. Я помню его ещё подростком в компании таких же ухарей. Когда установилась на Дону Советская власть, он одно время работал писарем в станичном совете. Ни в какой мере не допускаю, что он мог написать такую книгу».

Я обратился к цифрам. Роман «Тихий Дон» начал печататься в журнале в 1928 г. Шолохов 1905 г рождения. Следовательно, если допустить, что это он писал, то тогда ему было максимум 21-22 года. Сопоставляя это с характеристикой Шолохова, данной ему одностаничником Шишкарёвым, получается, что едва ли это могло быть творением его рук. Далее рассказывали, что этот слух был предметом разбирательства в Правлении Союза писателей, и Шолохову было предложено себя реабилитировать. Ответом на это явилась новая книга Шолохова «Поднятая целина», и на этом разговоры стихли. Откровенно говоря, меня эта реабилитация не удовлетворила: «Поднятая целина» значительно слабее «Тихого Дона», в особенности, его первой части. Шолохов мог «Поднятую целину» написать, как очевидец событий коллективизации на Дону, а может быть, и как участник её.

Теперь по прошествии многих лет кажется странным его молчание в литературе. Ведь ничего он больше не написал! А много раз рекламировалось его ожидаемое «Они сражались за Родину». Кроме названия, ничего ведь нет. Всё это заставляет думать, что в версии о «Тихом Доне» таится и доля истины. Об этом я думал в Новосибирске, услышав от людей упорные доказательства, и потому здесь привожу.

Глава 15. Последний раз в Ленинграде

Начало 1936 года. Я снова в Ленинграде. Здоровый организм смог восстановить после брюшного тифа, и… надо снова приниматься за работу.

Положение на сей раз у меня трудное. Во-первых, я в прошлом году в партийном порядке выслан из Ленинграда, затем, там, в ссылке я исключён из партии и, наконец, в глазах людей я политически неблагонадёжен. В коммунальной нашей квартире живёт некий делец, пройдоха и, увы! коммунист Белавенцев. Он бесспорно секретный сотрудник НКВД — сексот или стукач, как их называли. Он всё допытывается, как это мне удалось уехать из Новосибирска.

До отъезда в Новосибирск я был председателем Жакта. Это была общественная нагрузка, отнимавшая немало времени. Дом большой — 132 квартиры. По возвращении ко мне стали приходить старые друзья по дому, приглашать снова в Правление Жакта. Я отнекивался. Говорю, что я уже не коммунист. Не верят…

Всё это между прочим. Однако надо устраиваться на работу. И вскоре я поступаю в Проектный институт «Гипролестранс» на должность Главного инженера проектов новых железнодорожных линий. «Гипролестранс» — институт новый. Работники его преимущественно молодые, в жел. дор. деле «зелёные», окончившие, большей частью, Лесной институт. Транспорт, а тем более ж-д, в курсе у них предмет второстепенный. Но есть несколько путейцев, однокашников моих по институту. В ту пору в освоении лесных массивов в СССР начали много заимствовать у Канады, в том числе, и устройство в лесу для лесовывозки ж.-д. путей и ответвлений от них, разбираемых, так называемых усов. Несмотря на то, что в Советском Союзе это стали применять впервые, Институт сумел освоить проектирование лесовозных ж.-д. путей и довольно успешно с этим справлялся.

В лето 1936 предстояло изыскать и запроектировать до 30 лесовозных жел. дорог, из которых некоторые после освоения лесного массива становились линиями общего пользования. Мне, как главному инженеру проекта — он же Начальник изыскательной экспедиции, было поручено изыскать ж.-д. линию от разъезда Ерцево, что на линии Вологда — Архангельск, до озера Воже (иначе оно называется Царским озером). Она должна была проходить по густому лесному массиву с весьма редкими селениями. На протяжении около 100 км мы встретили три селения. Это потомки староверов, переселившихся сюда во время церковного раскола введения Никонианства. Жили мы в палатках, ложем нам служила хвоя. Продукты питания мы приобретали на станции Лухтонга (кажется на 480 км на линии Вологда — Архангельск), что в 6 км от разъезда Ерцево. К месту работ в большинстве случаев продукты выносили на себе, и лишь иногда удавалось на телеге по труднопроезжей дороге подвозить поближе к визирке.

На 13 км от разъезда Ерцево стоял большой, построенный с прихотями деревянный дом — кордон. В нём жила семья лесничего. А через 2 км от кордона, дальше в лес стояли несколько наскоро построенных бараков, в которых жили высланные раскулаченные. Бараки недавней постройки, холодные. На меня жизнь людей в этих бараках произвела угнетающее впечатление. Их единственным занятием была валка леса, о землепашестве не могло быть и речи — кругом лес. Как Начальник экспедиции, я жил с изыскателями, часто шагая от одной партии к другой, давая указания, внося варианты, делая исправления. Всего было 3 партии. Примерно, раз в две недели мы делали однодневный перерыв на мытьё в бане в ближайшем селении. В целом, жизнь была бивуачная. Мы порядком обносились. Выданные нам в начале работы сапоги через месяц никуда не годились, и все обулись в лапти из бересты. Липы не было. Одной пары лаптей хватало на 3 дня. Стол наш мы разнообразили дичью, а порой и рыбой. Только гнус и мошкара отравляли жизнь. Не спасали и защитные из конского волоса сетки.

Рельеф местности довольно спокойный. Нам надо было обходить часто встречавшиеся глубокие болота и придерживаться лесных кварталов, определённых планом освоения массива. Работа шла довольно успешно, и к концу июля после наколки полевого профиля мы собрались обратно в Ленинград на камеральную обработку и проектирование линии. Это долгая зимняя работа. За два дня до отъезда телеграммой из Ленинграда я вызывался в Архангельск. Экспедиции предлагалось произвести изыскания и проектирование ж.-д. линии от ст. Обозёрская (200 км южнее ст. Архангельск на линии Вологда-Архангельск) до города Онег (на Белом море). В Архангельске я ознакомился с заданием, техническими условиями, запасся картами, деньгами и возвратился в Ерцево. Между прочим, деньги мне переводили в банк на ст. Плесецкая, суммами порядка 50-100 тысяч рублей, и мне их выдавали по предъявлении паспорта.

Хотя формально ж.-д. линия Обозерская — Онега проектировалась для освоения богатого лесного массива, но она вместе с тем должна была связать с миром далёкий городок Онега и заново обжить большой район от ст. Онег до ст. Обозёрская. Надо было запроектировать пристанционные посёлки, перевалочную базу леса на воду, постройки на городской ст. Онега и вообще всё то, что связано с обселением края.

Мы перебазировались на ст. Обозёрская, и с рабочими нас набралось более 60 человек: изыскателей, лесников, топографов, гидротехников, геологов, экономистов и пр. Обосновав базу на ст. Обозёрская, мы засняли примыкание к ж.-д. путям ст. Обозерская в двух уровнях, засняли переход через р. Ваймуга, пересекли длинное болото, которое никак не обойти и тремя партиями двинулись на Онегу по руководящему румбу СЗ-45◦.

Местность, по которой мы шли, крайне мало заселённая. От ст. Обозёрская в сторону г. Онега пролегает просёлочная дорога до селения Чекуево. Дальше от Чекуево до г. Онега ездят либо водой, либо зимой на санях. По просёлку, кроме Чекуева, есть ещё два селения: Яковлевка в 3-х км. от ст. Обозёрская и другое — в 25 км (названия не помню).

В 25 км от г. Онеги, вверх от устья реки Онега, лежит селение Порог. Здесь река образует по всей ширине порог. В 7 км вниз от Порога лежит селение Подпорожье, население которого занимается исключительно ловлей сёмги, которая идёт на экспорт.

Очень скоро мы почувствовали необжитость района. Сначала, запасшись продуктами, мы доставляли их вьюком по тропке, пробитой в визирке. Но по мере удаления в лес этот способ оказывался неудобным. Да и лошадей с. Яковлевка отказывалась для этого давать. Главное, надо было решить проблему доставки хлеба.

Первое, что пришло на ум, это использовать воздушный транспорт и парашютами сбрасывать хлеб. Может быть, Архангельск и согласился бы заключить договор, но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что способ этот мало приемлем. При таком густом лесонасаждении едва ли лётчику удастся нас обнаружить, да и парашют обязательно сядет на деревья. Поэтому мы приняли другое решение. Мы узнали, что глубоко в лесу, недалеко от руководящего румба, имеется лесопункт. В нём два дома, несколько рабочих, ведущих лесозаготовки, и, главное, там пекут хлеб. Линия наша, изобилует реками, сплавными и даже судоходными. Если пешком от линии добраться до лесопункта, то обратно можно на плотах по течению рек доставить хлеб во все изыскательские партии. Мы так и поступили. И к концу нашей полевой работы на реках, пересекаемых линией, скопилось до 10 плотов — флотилия, как говорили изыскатели. Плоты, конечно, приходилось делать самим и внизу бросать их. Много других тягот пришлось испытать нам на этой линии. Так, однажды на реке Юг я тонул, имея при себе всю переписку и расчёты по линии и до 30 тысяч рублей денег.

Лес изобиловал медведями, бывали случаи встречи с ними, и одиноких рабочих или сотрудников мы опасались пускать. Обилие рек, станционных площадок, площадок под жилые посёлки. И специальные лесные устройства заставляли медленно двигаться вперед, и мы закончили полевые работы только в ноябре.

В городе Онега нас приняли весьма радушно, и мы подробно информировали город о линии, сроках её постройки и т. д. Незадолго до окончания полевых работ, когда однажды завшивевший я возвратился с линии на ст. Обозёрская, я застал там поджидавшего меня представителя Управления Северлага НКВД Смирнова. («Северлаг» — это Управление лагерями заключенных, находящихся на Севере). Он сообщил мне, что по решению Министерства линию Обозёрская — Онега будут строить заключенные Северлага, и просил выдать ему экземпляр полевого продольного профиля линии. Я не мог удовлетворить его просьбу без разрешения Начальника «Гипролестранса» и заявил ему, что после согласования в Управлении Северной ж.д. в Вологде примыкания линии к ст. Обозёрская буду в Ленинграде, и там можно будет решить вопрос о выдаче ему продольного профиля линии. Согласование длилось 3-4 дня. Там, в Вологде, меня нашёл солидный мужчина с многими значками в петлицах, который назвался Начальником Северлага Аккерманом. Поинтересовавшись состоянием вопроса о примыкании, он затем сказал, что искал меня с единственной целью предложить мне должность Главного инженера строительства дороги. Я поблагодарил его, но от предложения отказался, и на этом мы расстались. Ныне, когда я пишу эти строки, думаю кто знает? Может быть, прими я тогда его предложение, затерялся бы в дебрях НКВД и избавился бы от выпавших мне впоследствии мытарств. Но уж очень противны были мне сталинские приспешники.

Праздничные дни Октябрьской годовщины 1936 года мы провели на ст. Обозёрская и ходили смотреть кладбище, на котором похоронены иностранные интервенты, орудовавшие здесь в 1918 г. Нам показали две разрытые могилы французов. Рассказывали, что какая-то дама приезжала из Франции, и увезла трупы в цинковых гробах. Проектирование линии Обозёрская — Онега было сделано ускоренно, чтобы с весны 1937 года можно было приступить к строительным работам (Ерцевская линия пока была остановлена).

За время, которое я бродил по лесам — около полугода — я отстал от политической жизни в стране, даже газет не читал. А между тем в стране творились страшные дела.

Сталин, как «великий рулевой», с высокой трибуны провозглашал то «огонь направо, то огонь налево». И это был, действительно, огонь. В Москве проходили беспрерывные процессы над старыми, Ленинской школы коммунистами и они уничтожались. Арестовывались и исчезали коммунисты без процессов — над всем довлела жестокая рука НКВД… Прошло уже время, когда в Ленинграде острили и задавали загадку: «какая разница между лесом и НКВД?» Ответ следовал такой: «В лесу медведь ест ягоду, а в НКВД Ягода съел Медведя». Имеется в виду нарком внутренних дел Ягода, снявший после убийства Кирова начальника Ленинградского Управления НКВД Медведя. Но ныне нет уже и Ягоды, появился новый «сталинский нарком» Н. Е. Ежов. Кто он такой и откуда взялся, никому не сказано. На фотографии в газете я видел молодого недоростка, следующего за Сталиным как телохранитель и пыжившегося казаться представительней. Печать его превозносит, именует его действия «ежовыми рукавицами», верным сталинцем и т. д. Видимо он Сталина удовлетворял вполне, как Малюта Скуратов — царя Ивана Грозного. В дни, когда я ездил в Москву утверждать проект линии Обозёрская — Онега, довелось мне быть в одной семье в Останкине. Хозяин (Назаров, теперь он полковник НКВД), рассказал интересный случай. На заводе, где он тогда работал, происходило партийное собрание, на котором выбирали партбюро. И вот в отношении одного из кандидатов в члены бюро возникли сомнения. Кто-то из присутствовавших предложил запросить НКВД, «мол, они всё знают». С ним согласились. Собрание было прервано и сделан запрос НКВД. Через полчаса по телефону НКВД дал исчерпывающую характеристику кандидата. Мишка Назаров, рассказывая это, добавлял от себя: «Вот как работает НКВД». Он не понимал всей низости этого поступка и парторганизации, запрашивающей о благонадёжности члена партии НКВД, и НКВД, имеющего досье на всех коммунистов (совсем, как в Италии, о чем давно не писали, Контразведка имела досье на всех руководящих государственных деятелей). Таков был дух времени: все ходили под НКВД.

Когда-то я читал книгу Цацулина «Атомная крепость». Как будто это в ней приводится, что в гитлеровской Германии гестапо имело картотеку на 50 миллионов человек. Если в НКВД имеется картотека на всех коммунистов а не коммунистов ведь в стране больше, то сколько же всего в картотеке НКВД, и кто у кого перенял методы тотального недоверия, шпиономании? Мы ли у них или они у нас?

В начале работы в «Гипролестрансе» в 1936 году я получил вызов в Ленинградское Управление НКВД. Я знал это здание и с некоторых пор стал даже бояться его, что раньше со мной никогда не бывало (ведь сам я когда-то был чекистом). Здание это на углу Литейного проспекта и Шпалерной улицы, на месте сгоревшего в Февральскую революцию Окружного суда. Я знал также, что строилось это здание нечестным путём, захватническими методами. Так, знакомый прораб рассказал мне, что у него на стройплощадке на Петроградской стороне молодчики из НКВД силой похитили плиты, камень и цемент, и он ничего не мог сделать. Жаловаться на НКВД в ту пору было некому. И вот я стою у входа в это здание. Жена провожает меня, и сердце у неё стучит: вернётся ли? Я поднимаюсь высоко, не помню этаж. Меня заставляют сесть и ждать вызова. Ожидание длится часы 4. Наконец, какой-то молодой человек в штатском приглашает меня. Недолгий, ничего не значащий разговор и… снова он отправляет меня ждать.

Уже на улице ночь. Часов в 12 ночи снова меня вызывает тот же в штатском. Что за скверная манера у НКВД — совершать свои действия только ночью? И вот, даже для допроса продержал меня до глухой ночи. Весь разговор ведётся вокруг исключения меня из партии в Новосибирске и моего возвращения в Ленинград. (Впоследствии я узнал, что всех исключённых из партии затем касалась рука НКВД: кого — куда). Я без утайки рассказываю всё. Мой следователь не знает, как со мной поступить. Он часто выбегает, видимо, к старшему за консультацией, возвращается, и я чувствую, что дело клонится к аресту. Я ко всему готов. Достаю из кармана ключи от моего стола на работе и прошу передать в «Гипролестранс». Там срочные и нужные бумаги. Он ключи не берёт. Несколько минут раздумья, и он предлагает мне идти домой. До Невского проспекта мы шагали вместе, а затем расстаёмся. Два часа ночи. В третьем часу ночи я вваливаюсь домой, где меня уже отчаялись ждать.

Это было моё первое «знакомство» с НКВД. И с этого началось… Сколько раз мне суждено было встречаться с ними! Взвесив эту встречу, я склонен думать, что отпустили меня не зря. За мной, решил я, установят слежку. Какой ужас! Они подозревают во мне преступника! Это действительно по формуле НКВД: «Усматривай в каждом сволочь, пока не убедишься в обратном». И за мной, действительно, следили. Я чувствовал это и дома и на работе: иногда кто-нибудь напросится в попутчики до дома и заведёт разговор на скользкую тему, а иногда под предлогом искренней дружбы передаст разговоры третьих лиц обо мне.

Но мне таить нечего. Я всецело поглощён работой. Видимо, не добившись ничего от своих секретных сотрудников, НКВД решил избрать другой, более откровенный путь. Однажды Начальник проектного отдела (Эмдин Н. Я.) зазвал меня в свою кабину (это его кабинет огражденный от зала) и говорит: «Придираются к твоему проекту, называют его вредительским и хотят тебе предъявить обвинение во вредительстве. Уже третий раз приходят из НКВД».

Это было тогда модное обвинение, во вредительстве, когда к другому не придраться. «Мы им объяснили — продолжал Эмдин — что из 26 проектов новых ж.-д. линий твой проект один из лучших и наиболее крупный, что обвинение во вредительстве лишено всякого основания…». Называя меня по имени, Эмдин дружески говорит: «Поехал бы ты на время из Ленинграда»… Не меньше Эмдина я понимаю, что за мной охотятся, ищут подходящий предлог. Но куда я поеду? И за что? Я работаю честно и никаких преступлений не совершал. Слишком ещё наивен я был, и слишком я верил ещё в советские декларации, растоптанные Сталиным. Им надо было меня съесть, а предлог всегда найдётся и, если его нет, он будет создан. Так оно и случилось. Вскоре, примерно, в апреле 1937 года я был назначен на роль научного руководителя всеми изысканиями института. Одновременно, мне было поручено составить руководство изыскателям с приведением теоретических расчётов для решения в поле возникающих задач.

В мае 1937 г. в «Гипролестранс» поступило письмо за подписью сталинского наркома Ежова, в котором опротестовывалась смета на строительство ж.-д. линии Обозёрская — Онега, которую строит Северлаг. Стоимость всех работ по смете 67 миллионов рублей. В первую очередь, Северлагу надлежит выполнить работы на 16 миллионов рублей. Так вот, Ежов требует на работы первой очереди сумму увеличить на 5 миллионов рублей. Начальник «Гипролестранса» (М Н. Радович) предложил мне выехать на место, узнать, как Северлаг установил эту сумму в 5 миллионов рудлей, по каким видам работ и, вообще, отрегулировать вопрос.

11 мая 1937 г. вместе с геологом Чернявским я прибыл на ст. Обозёрская. После того, как осенью 1936 г., закончив изыскания, мы покинули ст. Обозёрская, картина здесь резко изменилась. В деревне Яковлевка, что в 3 км от станции, расположился штаб лагеря заключённых. Новые здания, работает столовая, много встречается военных. Нас встретил главный инженер строительства Бреусов Г. А., а затем уже знакомый мне по Вологде начальник Северлага Аккерман. И мы приступили к рассмотрению их претензий на 5 миллионов рублей. Бреусов сразу заявил, что они не согласны с категориями грунтов по смете и, чтобы долго не возиться, он просил сумму стоимости работ 1-ой очереди увеличить на 800 тысяч рублей (уже съехал с 5 миллионов). В обоснование категории грунтов, повышенных против сметы, он приводит выдержки из небольшой книжечки, что у него в руках. Я беру эту книжечку, рассматриваю её и убеждаюсь, что это мой труд, написанный и изданный в 1931 г. в Росмосдоре и перепечатанный Управлением, кажется, Кругобайкольской жел. дороги. Я не соглашаюсь на увеличение суммы даже на 800 тысяч рублей, и мы решили идти по линии и устанавливать на месте категории грунтов. С нами от Управления лагеря идёт инженер Едемский И. В. Бреусов идти не может — он хромой. Пропутешествовали мы км 40 Категории грунтов, принятые в смете оказались правильными, и оснований для увеличения сметы не было. Тем не менее, я счёл возможным сумму сметы увеличить на 230 тысяч рублей за счёт разработки балластного карьера, который отличается от проектного. Бреусов с этим не соглашался. И мы решили спор перенести в Наркомат.

Ещё не полностью была закончена наша работа, подсчёты и пр., как из Наркомата Лесной промышленности за мной приехал старший инженер (Варпаховский М. М). Меня срочно вызывают в Москву, докладывать Наркому проект дороги. Странно, думаю я. Никто в Наркомате не берётся докладывать Наркому проект. Значит, они не знают его. Плавают все поверху, а ведь в Наркомате инженеров и даже старших немало. Мы расстаёмся с геологом, и я уезжаю в Москву. В Наркомате застал начальника «Гипролестранса» и некоторых инженеров института. Будут сегодня у Наркома заслушаны несколько ж.-д. линий, но меня предупредили, что проект Онего-Обозёрской ж. д. будет рассматриваться первым в .12 часов ночи. И вот, в 12 часов ночи я в кабинете Наркома Лесной промышленности Иванова Владимира Ивановича. Огромная комната с длинным Т-образным столом. За ним все Начальники Главков. Народа много — человек до30 Я располагаюсь в непосредственной близости от Наркома, рядом со мной начальник «Гипрлестранса», визави Замнаркома Коган (Бывший начальник лагерей на строительстве Беломорско-Балтийского канала, впоследствии уничтожен Сталиным). Все пьют чай, а я докладываю. Всё идёт гладко. Но вот Нарком придрался, почему ст. Кодина на проектируемой дороге вынесена за лесонасаждения, принадлежащие НКПС.

Помимо чисто лесных соображений, я обосновываю это и соображениями эксплуатации жел. дороги. Вот, что характерно: как только Нарком на этом остановился, все Начальники Главков, словно шавки, залаяли: «мол, и мы не согласны». Но Нарком, разобравшись, успокоился, и Начальники Главков замолчали. Совсем как по Гоголю.

Я доложил о претензиях Северлага на дополнительные 5 миллионов рублей и моё согласие увеличить на 230 тысяч руб. на разработку балласта. Нарком со мной не согласился, а, узнав, что балласта на линии много, предложил Начальникам Главков взять его куда-то для других работ. Решение было вынесено такое: «Проект ж.д. линии Обозёрская — Онега, разработанный под руководством инженера (моя фамилия, имя, отчество) утвердить без изменений»…

Было 2 часа ночи. Накрапывал мелкий дождь. Мы шли с Начальником «Гипролестранса». Он спросил меня, как мне понравился Нарком Иванов В. И.? Я ответил: «Комок нервов. Я бы не хотел работать под его началом, хотя он и разумный». Начальник «Гипролестранса» сказал: "Ты слишком резкий, и чёрт знает, что ты бы натворил, если бы я тебя сзади во время доклада не одёргивал. (Это, когда была заминка со станцией Кодино). Буквально через несколько дней после этого разговора Нарком Иванов В. И. был арестован и… расстрелян.

Из материалов, печатавшихся в газетах, да и со слов людей из Наркомата, его обвинили в том, что еще, будучи студентом, Иванов «запродался» английской разведке и до последнего времени был английским шпионом. Трудно, конечно, отрицать такое обвинение, если не располагаешь данными. Но в многочисленных процессах того времени были такие чудовищные обвинения, что верится с трудом. Ведь Иванов до поста Наркома был долгое время секретарём Архангельского Обкома партии и, надо думать, был достаточно изучен. В то время мы слышали не менее чудовищные обвинения в отношении других лиц: Тухачевского, Егорова, Кассиора и др. Но сегодня мы знаем, что всё это было делом рук Сталина и его опричников, и надумано от начала до конца.

Мы достаточно подробно изложили спор о 5 миллионах с Северлагом, чтобы перейти теперь к рассказу о моём первом посещении лагеря заключённых.

Во время хождения с инженером Едемским по линии для проверки категорий грунтов, я впервые увидел лагерь, нравы его, быт и людей. Но я тогда слишком легковесно относился ко всему виденному. До сознания моего тогда не доходило, что люди в лагере мытарствуют, что они отделены от нас, от общего мира, что они лишены свободы.

Пройдя около 25 км от ст. Обозёрская, мы уже во второй половине дня усталые и голодные достигли речки Большая Кяма. Во время изысканий немного в стороне от линии на реке Большая Камя было несколько приземистых охотничьих избушек. Теперь эти избушки оказались надстроенными и представляли собой 3 дома. А рядом были вновь возведённые 3 барака. Всё это образовывало посёлок участка строительства Ограды не было. При нашем приближении нас остановил какой-то вооружённый револьвером мужчина, но узнав Едемского, пропустил нас. Мы зашли в дом, где находилась Контора участка, а за стеной квартира Начальника участка. Едемский представил нас Начальнику участка, как инженеров — проектировщиков этой линии. Начальник участка, мужчина лет 35 в форме охранника, был рад приходу свежих людей, не заключённых. Мы сидели в его квартире. Он был один. Жена его уехала в штаб лагеря в дер. Яковлевка. Покурив, мы заявили, что хотели бы пообедать. Начальник участка сразу же ударил несколько раз в ладони, и на пороге комнаты как из-под земли вырос человек. «Обед инженерам!» — сказал Начальник участка. Как старший, я вручил человеку10 рублей. Минут через 5 человек этот на деревянном подносе принёс 3 обеда и вручил мне квитанцию стоимости обеда и сдачу. После обеда мы захотели несколько привести себя в порядок. Начальник участка снова хлопнул несколько раз в ладони, и появившемуся человеку бросил: «Побрить инженеров». Человек вышел, и через несколько минут появился с бритвенным прибором, горячей водой и всех троих побрил. За бритьё платить не полагалось. Ещё немного посидели, наступила ночь. Начальник участка ударил в ладоши и приказал явившемуся человеку принести постель для инженеров. Нам постелили на полу матрасы, набитые соломой, такие же подушки и для каждого одеяло. Помню, как какой-то человек с фонарём в руках ночью тормошил Начальника участка и докладывл: «Трое совершили побег, предполагаю, что ушли в лес в северном направлении». Начальник участка, не поднимаясь, буркнул «Снарядить погоню».

Уже незадолго до рассвета снова появился человек и снова докладывает: «Двух поймали, а третьего пока нет». Начальник ответил одним только словом: «Хорошо» и продолжал лежать в кровати. Видимо, часты здесь побеги, но к людям выйти трудно — кругом лес, чащоба, и потому Начальник спокоен. Инженер Едемский объяснил нам, что наряду с охраной вольнонаёмной есть и некоторые заключённые, которые несут охрану и которым доверяют оружие. Тогда это было так. Заключённым, осуждённым за незначительные преступления и на небольшой срок и обязательно по бытовым статьям Уголовного кодекса, доверяли охрану и предоставляли другие льготы. Но после 1937 года эти льготы отпали, и оружие заключённым не доверяли. Единственно, что такой категории заключённых доверялось (понятно, не всем), быть расконвоированными, о чём я подробней расскажу ниже.

Утром Начальник участка с ружьём сбегал на ток, очень быстро вернулся с глухарём, где-то быстро его приготовили и, позавтракав, мы двинулись дальше по линии. На 35-ом км мы увидели вновь срубленный дом возле многоводного бурлящего ручья. Это была Контора другого участка. Жилые помещения были, видимо, где-то в стороне, мы их не видели. Появление такого дома нас не удивило: леса много можно много домов срубить. Но моё внимание остановили кирпичные печи и здесь, и на участке у реки Большая Кяма, и я спросил Едемского, как доставляется сюда кирпич? На трассе проезжей дороги пока нет, есть только пешеходная тропка, да и то, на первых километрах от ст. Обозёрская болото ещё не пересыпано. Едемский нам поведал, как доставляется сюда кирпич: со ст Обозёрская он подвозится на 3-й км лошадьми, а дальше переносится людьми на себе, конечно, заключёнными и на 25-й и на 35-й км и дальше по линии. Оставалось, только молча пожать плечами. Я такой «транспорт» не мог предположить. Это больше, чем рабский труд. Были и интересные встречи с заключёнными, хотя охрана не давала нам с ними общаться.

Недалеко от 35-го км, когда развернув продольный профиль, мы с Едемским обсуждали категории грунтов, из группы неподалеку стоявших рабочих к нам подошёл мужчина и говорит: "Как бы мне достать продольный профиль? Все говорят: «У того-то» и при этом называют мою фамилию. Я назвался и сказал, что лишнего продольного профиля у меня нет и что Управлению выдано их сколько полагается. Стоя против этого мужчины и отвечая ему, я одновременно напрягал память: «где я его видел?» Потом спрашиваю его: «Скажите, Вы когда-нибудь работали на Екатерининской железной дороге на ст. Александрия?». Он удивлённо смотрит на меня: «Да. Я был дорожным мастером на ст. Александрия» Я рассказал ему, что в 1925 г. был студентом на производственной практике на александрийском участке пути и помню его фамилию — Онуфриенко. Он начинает припоминать меня и рассказывает, что с тех пор в его жизни многое изменилось. Он успел в Днепрпетровске окончить транспортный институт и в последнее время работал Начальником Днепропетровского отделения «Гипротранса». За что осуждён, он не рассказывал, но добавил, "вот сейчас попал сюда на 2 года. Подошедший охранник прервал наш разговор. Но мне было ясно, что осуждён он за какое-то преступление уголовного характера: злоупотребление, халатность, присвоение государственных денег или что-нибудь в этом роде. За политические преступления по ст. 58 Уголовного кодекса в те годы меньше 10 лет очень и очень редко давали.

Другой случай встречи со знакомым был там же на 35-ом км. По ходу разбора претензии лагеря на дополнительную сумму нам потребовалось кое-что узнать о лесонасаждениях. Мы стояли в Конторе участка и вспоминали цифры из проекта.

Начальник участка сказал нам: «Не затрудняйтесь, сейчас узнаем» и позвал из соседней комнаты какого-то мужчину. Тот явился, вытянулся перед ним и словно на экзамене рассказал всё и привёл по памяти много цифр. Всмотревшись, я узнал этого человека. Во время изысканий дороги в 1936 г. мы добрались до гор. Онега и нам понадобился дополнительный картографический материал, в частности, по г. Онега. Я обратился в Онежский леспромхоз. И, действительно, этот товарищ, ныне заключённый, мне помог и дал мне многие карты. За что же он осуждён?

Как известно, в 1936 г. было много громких судебных процессов над людьми, ранее руководившими Государством и известными всей стране. Читая газету, он как-то выразил сомнение в предъявленных им обвинениях. Этого оказалось достаточно, чтобы в захолустном городке Онега его самого осудили на 10 лет. И вот он в лагере.

Помню, мы возвращались с линии на ст. Обозёрская. По дороге зашли в дощатое зданьице покурить. Старик стоял у парового котла и попросил дать ему папиросу. «За что вы здесь находитесь?» — спросил я его. Старик, на вид ему было лет под 50, вздохнул и рассказал, что он ленинградец, работал на заводе. Никто его не судил, а после тюрьмы отправлен сюда на 10 лет. Единственным его преступлением является принадлежность после 14 съезда партии к оппозиции. «Нас таких здесь много» — закончил он. Меня его повествование сильно удручило. Неужели, думал я, без основания, только за оппозицию людей сажают в лагерь. Не верилось… и вместе с тем становилось жутко. Неужели и я подвергнусь той же участи? После утверждения проекта дороги я начал заниматься, если можно так выразиться, работой научного порядка. В это же время меня пригласили консультантом в «Гипродрев» и в проектную организацию Лесной Академии в Ленинграде. Иначе говоря, начал утверждаться мой авторитет в области лесного транспорта.

Но всё оборвалось сразу. В июле 1937 г. неожиданно приказом по Гипролестрансу я был уволен по… сокращению штатов. Это было дико абсолютно всем, а мне было понятно, что надо ожидать ещё худшего. Тем не менее, я зашёл к директору института (М. Н. Радовичу), с которым у меня были приятельские отношения. Он развёл руками: «Ты же понимаешь, откуда это исходит, я бессилен изменить».

Идя домой со старым инженером Пановым А. И. (он почти вдвое старше меня), вспомнил недавно рассказанное им и понял, что по стране идёт жестокая расправа с бывшими оппозиционерами. А рассказал мне Панов вот что. В ряду проектируемых «Гипролестрансом» лесовозных дорог была Ивдельская ж.-д., начинающаяся где-то на Урале. Изыскания ее от ст. Денежкино были сделаны неудачно. Река Сосьва была пересечена на крутой излучине, а, перейдя реку, по существу, дальше двигаться, не было возможности. Линия упиралась в крутую скалу. Решено было послать повторную партию, изыскать и занять другой переход через реку Сосьву и протрассировать линию дальше.

Руководителем этой изыскательской партии был назначен Панов А. И. Партия пробыла в поле недолго и возвратилась с новыми материалами. После изучения этих материалов они снова были забракованы. Однажды, когда я после рабочего дня собрался домой, меня вызвал директор института. «Я прошу тебя — сказал он мне — посмотри, что можно сделать с переходом через р. Сосьву и вообще с Ивдельской дорогой. Помоги, надо спасать положение». Мне очень не хотелось этим заниматься. Я к этой дороге не имел никакого отношения. В Институте имеется Начальник проектного отдела, Главный инженер Института, причём тут я? Однако, отказать директору, да при том просящего в такой форме я не мог и, оставшись вместе с Пановым стал изучать материалы. Мы с Пановым остались вдвоём. «Как Вы так, Алексей Иванович, — сказал я ему. — Переход почти не изменили, горизонталей берегов нет, и что же можно сделать сейчас?» Алексей Иванович смущённо объяснил мне, что дальше ст. Денежкино он не ходил, на месте не был и т. д. Глядя на его белую, как лунь голову, я понял, что эта работа была уже ему не под силу, и зря Институт туда его направлял.

В тот вечер мы занимались долго, часов 6. Не стану приводить предложенное мною техническое решение. И по сей день не знаю, претворено ли оно в дело или сделаны другие изыскания. В тот вечер Панов рассказал мне: "Приезжаю я с партией в г. Надеждинск на Урале. Это уже по окончании полевых работ. Город Надеждинск назывался тогда по имени первого секретаря Свердловского обкома партии Кабакова (город Кабаковск). Вдруг видим, люди с вёдрами краски шествуют по городу и замазывают всюду название Кабаковск, Кабаковский и т. д. Узнаём, что Кабаков арестован и по-сталински «разделан». (Впоследствии, в одном из лагерей я встретил родственника Кабакова, заключённого за родство с ним. Кем он ему приходился, не знаю).

Одновременно город был возбуждён смертью Секретаря Магнитогорского Горкома партии Ломинадзе. Он был вызван в Обком партии. Уложив свои вещи в автомашину, он вместе с женой отправился в путь и на полдороге выстрелом из револьвера убил жену, а затем у себя. Что им руководило, никто, конечно, сказать не может. Вероятно, он чувствовал, что его ждёт участь многих старых большевиков, либо умерщвленных, либо сосланных в лагеря. И не только их самих, но и их жён и членов семьи, что стало обычным следствием «разделывании» людей по-сталински.

Для меня рассказ Панова был мучительно тяжёлым. И не потому, что имя Ломинадзе я знал раньше. (Он был работником Коминтерна. В Магнитогорске он оказался, как в «партийной ссылке» Я его видел ранее, когда он напутствовал нас на восставший Кронштадт в 1921 г). Помимо дней Кронштадского восстания, я помню из печати его имя, по, так называемому, блоку «Сырцов — Ломинадзе» (что это такое я не знаю). Видимо, после этого Ломинадзе был отправлен в Магнитогорск, а Сырцова неизвестно куда девали. Впрочем, Сырцов не единственный Председатель Совнаркома РСФСР неизвестно куда «спрятанный». Такова же участь Белобородова (руководителя расстрела царской семьи в Свердловске), Сулимова и др.

Для меня рассказ Панова был мучительным потому, что я сам стоял перед неизвестностью. Ведь по требованию НКВД меня сняли с работы. И, действительно, через несколько дней после моего увольнения. Вечером ко мне на дачу (я жил тогда летом на ст. Александровская Варшавской ж. д.) приехал А. Я. Мальский. Он был членом правления Жакта нашего дома в Ленинграде и был моим приятелем. Мальский рассказал, что вчера приходили из НКВД меня арестовать. Он лично видел ордер на право обыска и ареста.

Я мог, конечно, спрятать компрометирующие меня материалы, если бы они были. Я мог и сам скрыться, как мне советовали. Но я оставался наивным до конца. Я верил ещё в Советскую систему. Я не верил, что меня безвинного могут арестовать, судить и т. д. Это была детская наивность. На следующий день я был арестован и водворён в страшную тюрьму Кресты, что на Выборгской стороне.

Глава 16. Мой первый арест

Тюрьма «Кресты» со стороны Симбирской улицы ограждена высокой каменной стеной, и прохожему трудно предположить, что за этой стеной томятся люди, да притом безвинные. С другой стороны тюрьма массивными глухими воротами выходит на Неву. Своё название «Кресты» тюрьма получила потому, что в плане основное здание имеет вид креста. Сколько камер в тюрьме не знаю, говорят, без единицы тысяча.

Много я читал о тюрьмах-застенках за границей, о каторжных тюрьмах в царской России и должен сказать, что «Кресты» тоже добрый застенок, не уступающий худшей из тюрем. Давно исчезло понятие «исправдом» времён Ленина, а заменило его тяжёлое, мрачное слово тюрьма времён Сталина со всеми вложенными в него порядками. Меня доставили в тюрьму на рассвете. Всю ночь на городской моей квартире производили обыск. Искали весьма тщательно, перетрясли всю одежду, книги и пр. Несмотря на это, то, чего я опасался, не коснулись: в одном из ящиков буфета хранилась моя переписка с женой. Частенько в моих письмах я позволял себе иронию, порой едкую по адресу высоких лиц или порядков.

По тому времени такие письма были бы достаточным обвинением против меня. Странно, что этот ящик буфета, на самом виду, не был открыт. Видимо, производившие обыск были людьми из молодого пополнения кадров НКВД.

В тюрьме после совершения надо мной всех процедур: стрижки, мытья, фотографирования, отобрания недозволенных вещей и личного обыска, меня поместили в одиночную камеру, кажется, на втором этаже. Камера представляла собой мрачную комнату длиной на глаз 3 с небольшим с небольшим и шириной метра два. Окно высоко от пола (смотреть в него не достать) и забрано решёткой. С наружной стороны окно имеет козырёк, он темнит. Говорят, что эти козырьки — новшество, введённое по всем тюрьмам страны «сталинским наркомом» Ежовым. В камере две железные койки, тумбочка и параша.

На третий день ко мне в камеру поместили нового товарища. Он назвался Знаменским, живущим в доме, где аптека на углу чётной стороны р. Фонтанки и Международного проспекта (ныне Московского проспекта). По его словам его арестовали на улице, и пока не знает за что. Это был человек лет 27-28. Первые два дня я относился к нему недоверчиво. Я всё полагал в нём «наседку», то есть подсаженного ко мне, чтобы выведать меня. Но затем я изменил это мнение. А вообще у нас разговоры были обычные, житейские. На что обратил внимание это на его квитанцию о сдаче личных вещей в кладовую тюрьмы при доставке его туда. У меня тоже была такая квитанция.

Сличив номера на обеих квитанциях, я установил, что в те дни «Кресты» ежедневно принимали немногим более 300 человек. Куда же их девают? Либо в «Крестах» есть общие большие камеры, либо в тюрьме идёт большое движение. Наряду с приёмом идёт и отправка людей. Знаменский пробыл со мной лишь 5 дней. Затем я остался один.

Несмотря на одиночество, дни проходили для меня очень быстро. Отломав от крышки параши небольшой кусочек жести, я острым его концом начал на покрашенной панели стены решать… знаменитую задачу «О квадратуре круга» (её можно решать всю жизнь и не решить). Ежедневно, словно на работу, позавтракав, начинал я решать задачу. Временами делал перерывы на «прогулки» по камере. На улицу меня не выводили.

Охрана часто заглядывала в «глазок», вероятно, удивлялась, заставая меня устремившимся взглядом в стену. Там обычно была какая-либо алгебраическая или тригонометрическая формула или чертёж. Кормили меня в тюрьме отвратительно. Я после бывал во многих тюрьмах страны, но столь скверной и голодной пищи, как в «Крестах» не видел. Знаю, люди, читающие мои воспоминания, скажут, что моё суждение о пище в «Крестах» таково, потому что я впервые испытал тюремную пищу, что я только пришёл с воли и т. д. А когда я бывал после в других тюрьмах, организм уже принимал всё, не брезговал. Возможно, доля истины в этом есть, но очень небольшая. Но сейчас, вспоминаю пищу в «Крестах», и она вызывает во мне отвращение. Ежедневно давали капустный суп (это весь обед) — в нём следы капусты и горячая вода, больше абсолютно ничего. На протяжении всего времени, что я сидел в «Крестах» (81 день), я ни разу этот «суп» не ел, а выливал в парашу. Однажды это заметила охрана и донесла по начальству, что я, якобы, объявил голодовку. Пришлось после этого выливать суп в парашу тайком, избегая глаз охраны. Питался я хлебом и чаем. Сахарный песок посыпал на хлеб и пил с чаем. Чай был только по названию — в действительности же кипячёная вода. Передачи мне не разрешались, покупать что-либо из продуктов в тюремном ларьке — тоже. Я вскоре почувствовал, что отощал и ослабел.

Несколько раз в камеру приходил тюремный врач. Ни разу он не спросил меня о состоянии моего здоровья. Единственный его вопрос был «Есть ли клопы?», на что я отвечал, что есть. Когда в третье его посещение он, по обыкновению, спросил «есть ли клопы», я набрался смелости и сказал: «Оттого, что Вы каждый раз спрашиваете, клопы не исчезнут». И очень потом пожалел о своих словах. Вскоре, видимо, по указанию врача, в камере была сделана дезинфекция. Дезинфекция, как и посещение бани, представляют арестанту много неприятностей: в бане, как правило, вода холодная. Как заключённый из одиночной камеры я моюсь один и, так как вода холодная, норовлю скорее «мытьё» кончить. Но меня не выпускают из кабинки, пока не представится возможность вывести без опасения встречи с другими заключёнными. Даже замёрзнешь дожидаясь.

В камеру вернёшься после бани или дезинфекции, а там всё вверх тормашками: постель разбросана, параша опрокинута, пол полит карболитовой кислотой, дышать нечем. Все избегают и бани и дезинфекции. Только уголовники (воры, убийцы, грабители и др.) умудряются в бане сговариваться о показаниях, допросах и пр. Я уточняю, кто такие уголовники (в скобках), потому что по сталинскому Уголовному кодексу политических преступлений нет, все уголовники. Примерно, через неделю меня вызвали к следователю. Допрос проходил в какой-то комнатушке в нижнем этаже тюрьмы. Следователь — молодой человек в полувоенной форме подробно расспросил и выслушал мою биографию. Затем последовал стереотипный вопрос: «Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности». Мне нечего было рассказывать. Контрреволюцией я никогда не занимался. Следователь лениво записывает мои слова.

и говорит, что я неискренен, что люди говорят другое, называет фамилию Карасёва. Я говорю следователю, что это недоразумение, что и сам Карасёв есть недоразумение. Однако прошу его пригласить Карасёва, чтобы он при мне указал, где и когда он видел мою контрреволюционную деятельность.

Кто же такой Карасёв? Он был студентом нашего института моего поколения и жил в одном со мной общежитии. Несколько раз он обращался ко мне за академической помощью, и я каждый раз убеждался, что только по недоразумению он оказался в числе студентов института. Абсолютное отсутствие подготовки, к тому же туп и даже русским языком владеет, как неграмотный мужик. Его шефом по занятиям, постоянно помогавшим ему, был студент Бирюков А., живший в комнате по соседству с Карасёвым. И списывая всё у Бирюкова, обманом проскальзывая, Карасёв добрался до конца теоретического курса. А когда дипломная работа в 1930 г. была отменена в массе, он был выпущен из института с дипломом инженера. После института я с ним не встречался до работы в «Гипролестрансе». Однажды что-то привело его к нам. Это был период усиленной и ускоренной моей работы над проектом ж.-д. линии Обозёрская — Онега. Он оказался свидетелем, как ко мне непрерывно подходили проектанты — мостовики, гидравлики, геологи, экономисты и т. д. с различными вопросами, и как я давал указания. Карасёв постоял немного, перекинулся со мной парой незначащих слов и ушёл. Я узнал тогда, что Карасёв остался при Путейском институте в качестве научного сотрудника. Про себя я усмехнулся. Более дикого издевательства над званием, «Научный сотрудник» трудно придумать. И если Карасёв даст против меня обвинительное показание, то, что могло им руководить? Исключительно зависть — эта присущая низким человечишкам черта. Он увидел меня, главного инженера проекта, за живой инженерной работой, чего у него нет и… заговорила в нём зависть. Затем, я допускаю, что им могли руководить те настроения, которыми Сталин сумел начинить партию. Как на человека недалёкого, на него могли повлиять процессы над бывшими оппозиционерами и призывы выявлять их.

Всё это я, конечно, следователю не привёл. Подумает, что я умышленно черню, чтобы умалить его против меня показания. Я сказал лишь, что знаю Карасёва, как малоспособного и малознающего в прошлом студента Следователь только и нашёлся сказать: «А вот видите, ныне Карасёв научный сотрудник». Я повторил свою просьбу сделать между нами очную ставку, но следователь так Карасёва и не пригласил и показания его (если они были) не показал.

Предварительное обвинение, предъявленное мне, гласило: «занимался троцкистской пропагандой…». В поисках против меня обвинений были допрошены люди из дома, в котором я жил, и товарищи по работе. Некоторых из них я видел по выходе из тюрьмы. Так, Безруков Фёдор Васильевич, член партии, старый матрос, председатель правления Жакта (после освобождения меня от этой общественной нагрузки) рассказал мне, что следователь угрозами вынуждал его к даче против меня обвинительных показаний. А когда он отказался выдумывать небылицы, следователь заявил, что посадит его и что предложит исключить его из партии, как защитника троцкиста. Безруков Ф. В. обвинительных показаний не дал, и следователь продержал его до 2-х часов ночи. После, окунувшись в мир сталинских жертв, в мир заключённых, я понял, что таких, как Безруков, немного. Большинство при нажиме давали, какие угодно следователю показания. Все знали творимую ложь, беззаконие, но молчали, боясь за свою шкуру. Начальника изыскательской партии Довгалёву (член партии, работала в возглавляемой мною экспедиции) следователь убеждал показать, что я как Начальник экспедиции и Главный инженер проекта, вредительски руководил работами. Довгалёва не могла дать такие показания и заявила, что мои проекты были признаны образцами для других.

Я худел день ото дня. Наконец, я начал стучать и требовать прихода Начальника тюрьмы. Через день в камеру вошёл человек типа лесного разбойника с напяленной на голову большой шапкой тюремного ведомства. Я просил его разрешать мне купить в тюремном ларьке что-нибудь из продуктов. Он обещал выяснить у следователя и удалился. Я не искушён в юридических тонкостях. Следователь разрешал пользоваться ларьком в том только случае, если заключённый давал желательные ему показания. Мне же показывать было нечего, и… я голодал. Передачи мне также не были разрешены и жена только для того, чтобы убедиться, что я не угнан, передавала мне бельё, верхние рубашки, носки и пр. Если бы у неё не приняли, значит, я отправлен из тюрьмы. Продуктов от неё не принимали. По сей день считаю, что неразрешение передач и пользования ларьком, как метод принуждения к даче желательных следователю показаний, есть нарушение элементарной законности.

Обычно в тюрьме тихо. Только угадываются шаги по ковровой дорожке (какой уют?) в коридоре охранника, да время от времени открывается клапан над глазком и охранник бросает взгляд в камеру. Но не только он смотрит в камеру. Иногда и заключённый, пользуясь неплотным прикрытием клапана над глазком, заглядывает из камеры. Не наученный никем и я подходил к глазку, и однажды мне показалось, что по коридору прошёл знакомый человек. Он проносил небольшую парашу (следовательно, из одиночной камеры, из общей камеры парашу выносят двое) в уборную. Я дважды проверил и убедился, что это Дьяков, бывший начальник военного сбора в Ораниенбауме в 1934 г., бывший курсант военного отделения нашего института. Впоследствии я узнал, что не ошибся. Это был Дьяков. За что его посадили, и какова его участь не знаю по сей день.

Через день после вызова мною Начальника тюрьмы (приходил, вероятно, надзиратель) меня вызвали на освобождение. Таким образом, я просидел 81 день. Многовато, не правда ли, чтоб проверить невиновность человека. В конторе тюрьмы мне вручили мои документы, а вещи и деньги обещали выдать на следующий день. Я просил дать мне хотя бы 15 копеек на трамвай. Мне отказали. Выручила меня незнакомая женщина, которая брала на поруки малолетнего сына-преступника. Она дала мне 15 копеек.

И вот, обросший большой чёрной бородой (в тюрьме ни разу не стригли и не брили), в ж.-д тужурке, в туфлях без шнурков (их в тюрьме отбирают), спадающих с ног, с узелком под мышкой я бреду до трамвая. Ещё 15 минут — и я дома. Недолго, однако, длилось моё пребывание дома. Через пару дней во 2-ом отделении милиции у меня отобрали паспорт и выдали «проходное свидетельство» (совсем по образу Царского правительства) и предложили покинуть город. Я обязан был явиться в Управление НКВД города Омска. 4 ноября 1937 г. я покинул Ленинград и выехал в Омск, никем не сопровождаемый. Отныне я сосланный под гласный надзор. Хоть ничего против меня не обнаружено, а всё же надо как-то оправдать мой арест и содержание 81 день в тюрьме. Ведь НКВД никогда не ошибается!!! Ирония сквозь слёзы…

Глава 17. Омская ссылка

Омская ссылка состоит из двух этапов: ссылки в селе Большеречье и 1 год в г. Омске. Как я уже писал, 4 ноября 1937 г. я покинул Ленинград и в ночь с 6-го на 7-е ноября, то есть к 20-ой годовщине Октябрьской революции приближался к г. Омску. По дороге здания вокзалов разукрашены, на многих — иллюминация, флаги, портреты вождей. Вот проезжаем станцию Вагай. На фасаде вокзала портрет Ежова, а под ним на кумаче — «Да здравствует сталинский железный нарком!». С портрета смотрит маленький дегенеративного типа человек. Я смотрю и думаю: «Господи! До чего ты опустилась, матушка — Русь! Убийц и преступников славишь ты». (Судьба Ежова мне неизвестна. Даже Сталин счёл неудобным после его держать, и он был убран неизвестно куда).

Но вот и станция Омск. Никогда я ещё здесь не бывал. С чемоданом в руке направляюсь из вагона к выходу. И только я показался на площадке вагона, какой-то железнодорожник, называя меня по фамилии, осведомился, я ли это. Я изумлён. Неужели, думаю, всю дорогу за мной следили и теперь опознают? С НКВД это может статься. Дело оказалось значительно проще. Сестра жены — Людмила, оказавшаяся в Омске (почему она оказалась в Омске будет рассказано ниже), и оповещённая из Ленинграда о моём выезде, встречала меня и не дождалась, так как поезд сильно опаздывал. Она обрисовала носильщику мою внешность, оставила ему свой адрес и, оплатив его услуги, просила передать мне. Я отправился по адресу (кажется, ул. Ленина 6) и очень скоро был на квартире у Людмилы. Было раннее утро 7-го ноября. Город был уже в снегу и празднично убранный. Мужа Людмилы — Николаенко не было дома. Он был в военной школе, где преподавал, и готовился к военному параду. Мы сели завтракать, а через пару часов явился и Николаенко. Я без утайки рассказал всё, случившееся со мной: и исключение из партии и заключение, и ссылка в Омск. Для Николаенко и Людмилы всё это было ново. Они давно уже из Ленинграда и давно меня не видели. Николаенко, выслушав меня, сказал, что, несмотря на родственные узы, моё пребывание у него шокирует его, как коммуниста… Я успокоил его и через 20 минут расположился в городской гостинице. Людмила искала меня, но так и не нашла, а Николаенко я больше в своей жизни не видел.

Сделаю отступление, чтобы рассказать о Николаенко и постигшей его судьбе. С Николаенко я познакомился в 1933-1934 г., когда Людмила вышла за него замуж (первый муж её Шевченко умер). Это был невысокого роста мужчина лет 33, в очках и военной форме. Он был преподавателем предмета «Политработа в Красной Армии» в Толмачёвской политической академии (ныне им. Ленина). Николаенко был участником Гражданской войны. Сын сапожника из Бессарабии, он в молодые годы мало учился, а по окончании Гражданской войны поступил в Толмачёвскую Академию. Он был усидчив, много работал над собой, повышая своё общее образование, и по окончании курса был оставлен в академии преподавателем. Как коммунист, он был безупречен во всех отношениях, и я, шутя, говорил ему, что «он больший католик, чем Папа Римский». Он оправдывал все действия Сталина, верил во все обвинения на дутых судебных процессах, поносил всякое инакомыслие и в подтверждение всегда открывал какую-нибудь закладку в «Вопросах ленинизма» Сталина и читал цитату из него. Мне не нравилось его начётничество, и я постоянно советовал ему научиться говорить своими словами даже чужие мысли. Словом, Николаенко был тот тип коммуниста, который Сталин хотел видеть во всей «партии нового типа» (это название партии коммунистов в те дни). Но вместе с тем, Николаенко был тщеславен. Оставаясь адъюнктом Толмачёвской академии, он не мог рассчитывать на присвоение ему высоких воинских званий Он завидовал товарищам, уходящим в воинские подразделения и получающим быстро повышение в звании.

И Николаенко подал заявление об откомандировании его в воинскую часть. Он был направлен в распоряжение политотдела Особой Дальневосточной Красной Армии в городе Хабаровск. Вместе с ним уехала его жена Людмила. В Хабаровске он встретился с многими курсантами Толмачёвской Академии, в том числе со своими бывшими учениками, и его сразу назначили инструктором Политодела армии. Квартиру им отвели в большом доме на одной площадке с квартирой командующего армией Блюхера, так что жёны их, и они сами стали соседями и близкими знакомыми домами.

На Дальнем Востоке в то время обстановка была неспокойная. Японцы всё время создавали на границе провокационные инциденты. И вот однажды состоялось закрытое партсобрание с докладом Блюхера «о некоторых мерах против японских провокаций». Председателем собрания был избран Блюхер, секретарём — Николаенко. После доклада Блюхер внёс предложение взять с каждого из присутствующих подписку о неразглашении сообщённых им в докладе сведений. Секретарь собрания Николаенко находит это излишним. Он говорит: «Тут присутствуют только коммунисты и достаточно всех предупредить о неразглашении». Подписок брать он считает не нужным. Собрание склонилось к мнению Николаенко. Блюхер остался недоволен решением и затаил недовольство против Николаенко. Николаенко это недовольство почувствовал на следующий день. Встретившись в коридоре штаба Армии с Блюхером, последний его остановил и, смеясь, спросил: «Ну как, либерал?». Было ясно, что он имеет в виду вчерашнее собрание. Однако всё вскоре забылось. Николаенко по-прежнему продолжал работать в политотделе, пока не стряслась над ним беда. Николаенко потребовалось по работе вызвать по телефону какое-то городское учреждение, скажем, номер 457, по ошибке, запамятав, он вызвал номер754, то есть цифры наоборот (номера привожу, к примеру, действительного номера не знаю). А этот номер 754 является телефоном японского консула. Кто-то донёс, что Николаенко связан с японским консульством. Несмотря на дикость такого предположения, его подозревают в шпионаже и, как первую меру, исключают из партии.

Отвлекусь немного. Мне этот случай напомнил несколько похожий, происшедший в Ленинграде и слышанный в лагере. Летом по Морской улице в Ленинграде девушка спешит на свидание. Вдруг она обнаруживает, что в одежде у неё не всё в порядке — надо поправить и закрепить чулок, и она шмыгнула в первую по дороге открытую парадную дверь. Исправила всё и пошла дальше. На следующий день её вызвали в НКВД и настойчиво требуют рассказать, зачем она заходила в иностранное посольство. Девушка в недоумении, ничего не понимает… Ей напоминают час, когда это было, место. Она начинает восстанавливать в памяти свои действия и вспоминает, что на Морской улице заходила в парадную исправлять чулок. Это оказывается было здание иностранного посольства. Ей, конечно, не верят, обвиняют в шпионаже и… она в лагере заключённых. Такая же, примерно, история и у Николаенко. Его исключение из партии должно утвердить общее собрание коммунистов штаба Армии. И оно состоялось. К этому времени в Политотдел Армии из Толмачевской Академии прибыло молодое пополнение политработников, все коммунисты и все присутствовали на собрании. Все они хорошо знают Николаенко, а многие были его учениками. Когда стал вопрос о Николаенко, они гурьбой встали в его защиту, и собрание, внимая данным ими характеристикам Николаенко, отклоняют исключение его из партии. Однако, выносят ему выговор. Это решение вообще маловразумительное. Если нет веры Николаенко, если есть сомнение в его честности, шпионаже, то разве выговором его выправишь? Через некоторое время, надо полагать, не без участия Блюхера, Николаенко был переведён в Омск, в пехотную школу (бывший Омский кадетский корпус).

Переезд Николаенко с женой из Хабаровска в Омск всего на неделю опередил мой приезд в Омск. И когда Людмила известила сестру — мою жену о своём выезде в Омск, та телеграфно сообщила ей, что я еду из Ленинграда в Омск, и поэтому Людмила меня встречала. Как я рассказывал, я застал Николаенко с женой уже в Омске. В пехотной школе он взял на себя преподавание истории СССР. По-моему, это было с его стороны несерьёзный шаг, и я даже сказал об этом Людмиле.

Не помню, в котором году был объявлен конкурс на составление популярного учебника истории СССР Бывший у нас (в Ленинграде) в гостях Николаенко, предложил мне на пару с ним взяться написать на конкурс учебник истории. Я, конечно, отказался. Я любитель русской истории, может быть, и неплохо её знаю, но не настолько, чтоб писать учебник, тем более, что в те дни требовалась высокая идеологическая выдержанность. Что же касается Николаенко, то я считал большой дерзостью с его стороны пытаться писать «Историю народов СССР», и даже для преподавания его интеллект и эрудиция недостаточны. Я оказался пророком. На этом скользком пути он получил следующий удар: Излагая курсантам военной школы царствование Ивана Грозного, Николаенко сравнил НКВД с опричниной. Так ли это или нет, не берусь утверждать, но заявление на Николаенко с таким содержанием поступило от курсантов школы. Лично я полагаю, что заявление курсантов искажает истину. Николаенко, столь преданный линии Сталина, кричащий Ура! По всякому разумному или неразумному действию Сталина, не мог проводить аналогию между действиями Сталина и Ивана Грозного, между НКВД и опричниной. Да оно и неверно по существу, и Николаенко не мог это не знать: Иван Грозный стремился подчинить своей воле непокорное боярство и рубил им головы. Сталин же уничтожал не только старых большевиков, но и рядовых коммунистов и беспартийных и, вообще, по произволу его приспешников. (Я также ранее местами сравнивал НКВД с опричниной, имея в виду методы издевательств НКВД над невинными людьми).

Но таково моё суждение о Николаенко, а НКВД судило иначе. Его по заявлению сразу же арестовали, и судом Военного трибунала приговорили к расстрелу. Москва заменила расстрел на 10 лет заключения, и он очутился в лагере на Колыме.

Жаль, мне не пришлось с ним больше встречаться. Я хотел бы его спросить, не шокирую ли я его, как «коммуниста». Я подробно изложил эту мрачную историю, как характерную для тех лет. Знаю я её со слов Людмилы, по просьбе которой я изложил жалобу на имя Вышинского в Прокуратуру СССР. Это ещё не финал. Людмила добилась приёма у Вышинского. Пролистав дело, Вышинский согласился передать дело на пересмотр. Было это уже в 1940 г., то есть после 3-х лет заключения Николаенко. Пересмотр должен был состояться в Омске. Доставка туда Николаенко черепашьей скоростью по этапу из Колымы длилась долго и, вероятно, в пути его застала война 1941 г. Вот тут где-то и застал его финал: он умер в заключении. Людмила получила об этом официальное сообщение, когда после смерти Сталина НКВД научился отвечать людям. Я мог бы на этом о Николаенко закончить. Но мне хочется сказать о Генеральном Прокуроре тех дней Вышинском.

Людмила была у него два раза и отзывалась о нём, как о большом барине, бюрократе очень далеком от облика Советского человека. Это верно. В моём представлении, он ещё великий подлец, который, ради спасения своей шкуры выслуживался у Сталина и загубил множество честнейших коммунистов и советских людей. В дореволюционные годы Вышинский принадлежал к какому-то небольшевистскому течению, близкому к меньшевикам. В сталинские годы, когда преследовались и уничтожались все оттенки партий, отличные от большевиков, Вышинский сумел спасти себя, сделавшись сталинской дубинкой и облачившись в тогу права и защитника законности. Это он по приказу Сталина создавал видимость Судов, заранее подготовив смерть невинным людям, это он, как Верховный Прокурор санкционировал смерти, это он закрывал глаза на беззакония Особого Совещания при НКВД, где за глаза росчерком красного карандаша уничтожались люди… Он был верным сталинским псом. И как мягко, иносказательно и даже всепрощающе в наши дни это облекается в слова «культ личности». Как о Западной Германии мы говорили, что не может быть срока давности фашистским преступникам, так не может быть срока давности для сталинским приспешником-преступником, которыми полна партия.

Вернёмся к событиям моей головы. После Октябрьской годовщины я явился в Управление НКВД в Омске. Мне подобных тут уже дожидалось много. Однако, разделались со мной быстро. Я получил назначение места ссылки — село Большеречье. Добирался я туда 3 дня. Была середина ноября. Утром подмораживало, а днём распускало. Дорога скверная, постоянного транспорта туда не было, машина случайная и 180 км до села Большеречье мы тряслись в кузове 3 дня. Ссылка чувствовалась уже с первых дней. Село Большеречье лежит на левом берегу Иртыша, по воде в расстоянии 230 км от Омска, вниз по течению. Это старое сибирское село, населённое выходцами из Европейской России в прошлом веке, когда шла колонизация края. Она хорошо описана Глебом Успенским.

Село лежит на пути из Омска в г. Тара (еще севернее с. Большеречье) и это насколько оживляет его. Промышленности, кроме примитивного маслозавода, никакой. Сельское же хозяйство богатое. Тогда в с. Большеречье было два колхоза. Вокруг с. Большеречье по обе стороны Иртыша много деревень, входящих в состав Большереченского района и тоже населённых выходцами из Европейской России. По названию определяешь, откуда сюда переселился народ. Например, две деревни по обе стороны ручья: Камкурск и Камворонеж и (это Камышино Курское и Камышино Воронежское). Ясно, что народ курский и воронежский. Или вот, деревня Моховой Привал, по неспорядку и запущенности легко угадать вятских распустех.

Большереченский район большой. Молодой Председатель Райисполкома (Батурин) по площади сравнивал его с Бельгией. Не знаю, верно, ли это, но он действительно большой. И может вместить много ссыльных. И их таки много. Они выделяются наружностью своей среди коренных жителей села. В большинстве, это женщины, репрессированные и высланные сюда за «грехи» мужей, братьев или отцов. Теперь у НКВД такой «порядок»: если муж осуждён, если брат или отец признаны виновными, немедленно высылаются члены их семей.

Мужчин, высланных сюда, мало, человек 10-12 . Это люди, которых обвинить не в чём, но, раз были в руках НКВД, отпускать нельзя. А всего высланных в Большеречье, без других селений района человек 200. Занимаются сосланные женщины разным трудом, кто как мог приспособиться: швеи, разнорабочие, пара машинисток, пара канцеляристок и т. д., конечно, работают не по постоянной своей специальности. Также разным трудом занимаются и мужчины. Живут по крестьянским хатам вместе с хозяевами, так как это избы и отдельных комнат нет. Есть и такие, что сварганили себе землянки. «Здесь — говорят они — придётся век свой прожить. Сталин отсюда не выпустит».

Женщины сравнительно молодые, не старше 35 лет, многие с детьми. Несмотря на убогое житьё, жизнерадостные, ходят в кино и убеждены, что скоро кончатся их мытарства. Вообще, все сосланные в постоянном ожидании перемен своего положения.

Надо и мне приноровиться к жизни села и определить себя к какому-нибудь труду. Первое, что представляется мне наиболее подходящим, — это преподавание математики и физики в 8-10 классах средней школы. В школе меня сначала встречают радушно: «Да, да, нам очень нужны преподаватели по этим предметам». Но затем, узнав, что я ссыльный, разводят руками — «не можем». Уже несколько дней как я ничего не делаю. Непривычно сидеть без дела, да и деньги иссякают. И тут совершенно неожиданно мне предлагают занятие, правда, на время. Работник земельного отдела, случайно узнав, что я инженер, предложил мне составить карту Большеренского района по данным давно произведенной съёмки. Я согласился, и в течение примерно недели, работал над картой. Так как у меня не было многих чертёжных принадлежностей (доски, рейсшины, козьей ножки и др.) мне пришлось обратиться в местный дорожный отдел и даже расположиться у них для работы. Дней через 5 по окончании карты района дорожный отдел пригласил меня к себе на работу в качестве техника. Мне был положен оклад 650 рублей в месяц. В условиях Большеречья, где жизнь в ту пору была очень дешёво, этот оклад считался высоким.

По работе мне много приходилось ездить по району, давать технические указания по постройке профилированных дорог, небольших мостиков и пр. Вскоре я изучил весь район. Проработал я в дорожном отделе год и ушёл по причинам, которые изложу ниже: Выполнял я всякие встречавшиеся работы и считал, что инженер для районного дорожного отдела слишком большая роскошь. Там нужен техник-дорожник. Меня же перевели из техников в инженеры дорожного отдела. Как инженеру путейцу-строителю, с моей точки зрения, мне пришлось приложить знания в трёх случаях:

1. Я запроектировал, рассчитал и руководил работами по постройке деревянного моста через реку Артын в селе того же названия. Длину моста уже точно не помню. Кажется, не многим менее 100 метров. Полагаю, что мост этот работает и поныне.

2. В селе Костино, лежащем на дороге с большими хлебовывозками, за год до моего приезда через ту же реку Артын был построен новый деревянный мост с очень трудными к нему подъездами: На правом берегу полувыемка-полунасыпь высотой до 8-10 м на крутой к тому же кривой; на левом берегу выемка глубиной 3,5 м. Уклон дороги на подъездах обоих берегов 7-10 %. Водоотвод не был сделан, и мне было понятно почему. В Большереченском районе совершенно отсутствует камень, а решение водоотвода требует камень. К тому же грунты на подъездах к мосту были красноглинистые. Летом 1938 г. сильный ливень размыл мост, выбросил наружу несколько левобережных свай, а перед мостом на том же левом берегу размыл котлован глубиной до 5 м. Это была большая беда: Через месяц по дороге предстояла вывозка хлеба. Объездов не было. Понятно, что вся тяжесть решения и производства работ по восстановлению дороги и моста легла на меня. Вот тут и понадобились мой опыт и знания. Задача была решена и осуществлена без применения камня. Я не привожу техническое решение, так как это потребовало бы изображения на чертежах и увело бы меня далеко.

3. Наконец, третий случай наиболее оригинальный. В районе на правом берегу Иртыша от села Карташево до паромной переправы на с. Большеречье летом 1938 г. изыскивалась и проектировалась новая профилированная дорога. Она проходила по правобережной пойме и пересекалась многими поперечными ложками, доходящими до Иртыша. Изыскания и проектирование производили молодые инженеры из Омского проектно-дорожного института. По положению проект (по крайней мере, продольный профиль) должен засвидетельствовать своей подписью инженер местного дорожного отдела. Рассмотрев материал, я отказался поставить под ним свою подпись. Я возражал против 12 штук маленьких мостов, принятых в проекте. На инженерном языке это групповое отверстие, в которое они хотели вогнать расход воды правобережной поймы Иртыша. Неминуемо, доказывал я, первая высокая вода унесёт эти 12 мостов. Проектанты не знали меня, и потому к моим словам отнеслись с пренебрежением: «Подумаешь, какой-то районный техник будет их учить».

Проект, вопреки моим возражениям, подписал Начальник дорожного отдела Гумиров Г. Н. Дорога по проекту была построена в 1939 г., а высокие воды 1940 г. подняли эти 12 мостиков (длиной каждый10-16 м) и как свечки унесли их в неведомые края. Подписание Гумировым заведомо недоброкачественного проекта переполнило моё недовольство им. Вообще это был пьянчужка, малоразвитый и малосоображающий человек. За водку он готов был сделать любое грязное дело и… делал. Я тяготился им, когда по работе приходилось вместе с ним ездить по району. В первой же деревне напьётся, и дело, по которому ехали, срывается.

Я был тогда непримирим к пьянству. Теперь, по прошествии многих лет тяжёлой жизни мне представляется, что я более терпим к этой слабости людской. Сам я не пью. Помимо пьянства были случаи, когда он неграмотным вмешательством своим портил работу. И хотя работа мне нужна была (жить-то надо было), как источник существования, хотя никаких перспектив у меня не было, я решил из дорожного отдела уволиться. Дважды я подавал заявления Гумирову, подал заявление Начальнику дорожного областного управления, когда он приезжал в Большеречье, отовсюду отказ. Ходил к районному прокурору жаловаться на неувольнение — всё напрасно. Тогда я сам себя уволил, то есть перестал ходить на работу, а зарплату за проработанное время взыскал по суду. В селе меня знали, как инженера, и очень скоро я получил предложение от райпотребсоюза строить пекарню. Проработал здесь до лета 1939 г.

Не обошлось и здесь всё гладко. Председателем Райпотребсоюза сначала был серьёзный мужчина, разумно рассуждавший и понимавший нужды мои в материалах, рабочей силе и пр. (его фамилия Сусаров). Но его вскоре из Большеречья перевели в Тобольск. Вместо него из Омска был прислан некий Естерсон. До чего неразумна наша система! Только потому, что он коммунист, его надо куда-то определить и дать ему должность. А годится ли он на эту должность, неважно. Я хочу, чтобы меня правильно поняли Я не против партийного руководства, но через 20 лет после Октябрьской революции назначение на руководящую должность должно сочетать с его умением, развитостью, деловитостью и вообще индивидуальными качествами. Естерсон такими качествами не обладал. Небольшой человек с неграмотной еврейской-местечковой речью (это в глухой-то Сибири), он ничего не знал и не умел. Понимая это сам, он выставлял напоказ свою партийность. На столе у него лежал недавно вышедший том «Истории партии», на обложке которого латинскими буквами начертано «Esterson». Не знаю для чего не по-русски, а латинскими буквами. Среди сотрудников Райпотребсоюза он вызывал только смех. Его окрестили прозвищем «шмендрик», и так обычно говорили о нём, не называя фамилии. Под начало такого ничтожества я попал. Понятно, мне было трудно и, как только работы по строительству пекарни подошли к концу, я уволился, хотя он предлагал мне заняться строительством в районе сельских магазинов.

Я до сих пор изложил вкратце свою деловую жизнь в с. Большеречье, но в селе были и другие события, которых я не мог не видеть.

Так, при моей работе в дорожном отделе некоторое время совместно со мной работал техником молодой парень по фамилии Богушат. Он был сильно болен (туберкулёзом) и вскоре уехал в Омск. Однажды, когда я сидел у него на квартире, явились с обыском работники райотдела НКВД. Меня попросили не уходить, а быть понятым. И вот, один из обыскивающих долго держит книгу А.Толстого «Пётр первый». Вызывает у него сомнение название книги. Видимо, он слыхал как-то, что это был царь. И он обращается к своему напарнику: «Можно оставить?» А тот, посмотрев, говорит: «Забирай!» Таковы были люди в Большеречье, охранявшие «чистоту» линии партии и вершившие нашу судьбу.

Обыск производился по случаю недавнего ареста брата Богушата, работавшего также в дорожном отделе. Вообще, незадолго до моего сюда приезда НКВД произвёл в дорожном отделе «радикальную чистку». Начальник отдела Петрушенко был арестован и без суда направлен в лагерь заключённых. Техник Богушат был арестован и судьба его неизвестна даже матери. Был арестован дорожный мастер и др. И все обвинены в контрреволюции.

Можно было подумать, что это была ликвидирована какая-то контрреволюционная группа, но нет. Все обвинены порознь, а обвинение одинаковое: либо контрреволюция, либо вредительство. Районы подражали городам, а города — столице. Не обошло Большеречье и модное в то время обвинение в «клещах». Ещё до Большеречья я читал в газетах и слыхал от людей о таком массовом обвинении, но, толком, в чём суть его, не знал. В Большеречье я встретился с человеком — большим специалистом по хлебу, ранее работавшим в Ленинградском порту «Экспортхлебе». Его тоже обвинили в «клещах» и он мне разъяснил: как известно, сдаваемый хлеб должен иметь небольшой % влажности. В сыром зерне, да и в сухом при долгом лежании заводятся различного рода насекомые и один вид из них — клещ. Я не могу сказать, сколько было таких процессов за клещей, но уж очень часто в печати были материалы о них. Можно представить распространённость этого обвинения, что даже в сибирском глухом селе Большеречье арестовали заведующего и работников пункта «Заготзерно» и предъявили им обвинение в «клещах», то есть во вредительстве. И всё из-за того, что не верили сведущим людям, выискивали контрреволюцию, и вредительство, а если их не было, то выдумывали и создавали.

По работе в дорожном отделе я часто бывал в колхозах и имел возможность убедиться в нерадивом отношении людей к работе. Начинался рабочий день, и Председатель колхоза начинал обходить дома колхозников, вызывать на работу. Выход на работу происходил не ранее 10 часов утра, но очень многие на работу вовсе не выходили. В одном селе, присутствуя на заседании Правления колхоза, я был свидетелем такого эпизода. Молодая колхозница подала заявление об отпуске ее из колхоза, так как она выходит замуж в другую деревню. Правление колхоза долго судит и рядит, удовлетворить ли её просьбу. Мне это было дико. Утечка явочным порядком между тем происходила, и без разрешения правлений колхозов, и много домов в ту пору я видел заколоченными.

В Большеречье ссыльные были окружены сетью тайных агентов НКВД — секретных сотрудников (сексотов). Они были, как из местных жителей, так и из среды ссыльных. Об «обслуживающих» меня я узнал случайно и то поздно, когда я уже покинул село Большеречье. Несколько позднее меня в с. Большеречье прибыл ссыльный по фамилии Фонкус. Он был из Киева, по профессии портной и, как кавказец, плохо изъяснялся по-русски. Вскоре он начал работать в портняжной мастерской. Я его ещё не знал, как со слов людей услышал, что он арестован местным НКВД за нелестный отзыв о ком-то из вождей (глядя на висевший стене портрет). Однако, через пару дней с большими синяками под глазами и следами побоев он был освобождён и я его впервые увидел. Ещё через несколько дней он явился ко мне на квартиру знакомиться. Выпуск его после ареста да ещё с побоями должен был меня насторожить, но по неопытности в таких делах я не придал этому значения. Между тем, избитый в НКВД Фонкус был выпущен из-под ареста с обязательством «обслуживать» меня и ряд других товарищей. И он добросовестно доносил каждый мой шаг и каждое моё слово. Он имел полную возможность это делать, так как одно время мы с ним жили под одной крышей. Собственно доносить-то было не о чём. Побегов я не собирался делать, агитацией не занимался, но для НКВД тех дней выражение даже в кругу друзей мыслей, не сопровождаемых криком «Ура!» по адресу правительственных действий, являлось криминальным. И надо думать, что Фонкус, плохо понимавший русский язык, к тому же искажал услышанное. Так, я помню мои высказывания по поводу кандидатуры в Верховный Совет академика Цицина. В 1937 г. происходят первые выборы в Верховный Совет по новой Конституции. По Омской области кандидатом был выдвинут академик Цицин — автор многолетней гибридной пшеницы. Его труды и достижения по выращиванию многолетней пшеницы тогда широко рекламировались в печати. Я высказывался по поводу этой многолетней пшеницы, что из этого ничего не выйдет, что это противоречит науке, и Цицин сам ошибается. В самом деле: По третьему закону диалектического материализма — закону «отрицания отрицаний» один вид снимает другой, улучшая его. Следовательно, тот вид пшеницы, который дошёл до человечества наших дней, есть облагороженный многими поколениями вид. И вдруг Цицин хочет улучшить его, скрещивая с некультурным пыреем. Это противоречит диалектическому материализму, в который я верю, хотя и не являюсь тонким знатоком его. С тех пор прошло 30 лет и, действительно, многолетняя пшеница оказалась мифом, и никто о ней теперь не вспоминает. Только прокричали на весь мир, да на груди у Цицина орден, как воспоминание о тех «радужных днях». Я против кандидатуры Цицина ничего не имел и даже голосовал за него. Но в изложении Фонкуса НКВД, вероятно, всё выглядело, как высказывание против него. Вероятно, НКВД был передан мой взгляд на нашу систему выборов (которого я держусь и по сей день). Слово «выборы» по-русски означает, что из нескольких предметов, одушевлённых или неодушевлённых предпочтение отдаётся (выбирается) одному или количеству заранее обусловленных предметов. Как минимум, при выборе одного должно быть как минимум два предмета. Иначе, при выборе одного из одного предмета вероятность избрания его равна 100 %, и это уже не выборы и незачем, вообще их проводить. Я не возражаю ни против системы выдвижения кандидатур, ни против преобладания в них коммунистов, но считаю необходимым иметь минимум двух кандидатов на каждое выборное место. 12 марта 1967 г. проходили очередные выборы в Советы депутатов. Я видел по телевидению во время предвыборных разъяснений, диктор кому-то объяснял, «что намечение более одного кандидата очень усложнило бы дело выборов». Думаю, излишне доказывать несерьёзность этого довода. Я знаю, мне возразят. Скажут, что человек, возражающий против кандидата, может в бюллетене фамилию его зачеркнуть. Но ведь это равносильно тому, что человек вовсе не голосует или, что человек против системы. А это не тоже самое, что человек вычёркивает одного, оставляя другого кандидата. Не знаю, в каком духе малограмотный Фонкус изложил НКВД мои высказывания. Вероятнее всего, как антисоветские. Коль скоро я изложил свой взгляд на систему выборов, хочу продлить его разбором одного предвыборного лозунга «О блоке коммунистов и беспартийных». (В Большеречье я это не анализировал). Блок двух партий представляет сговор их, чтобы противостоять третьей или третьим партиям при проведении какого-либо политического мероприятия, скажем, чтоб привлечь большее количество голосов избирателей. При этом договаривающиеся партии обуславливают долю участия каждого в результатах проведенного мероприятия. Если речь идёт о выборах, то о числе депутатов от каждой партии или, скажем, о числе портфелей в правительстве и т. д. Но в СССР нет тех условий, которые диктовали бы образование блоков, нет третьих сил и потому нет сговоров. Надо лозунг «Блок коммунистов и беспартийных» заменить выражением «Единение партии и беспартийных», «Доверие партии» или как-нибудь вроде этого.

Высланные в Большеречье не хотели считать себя навеки обречёнными здесь жить. Они правильно смотрели на себя как, по терминологии царских времен, на высланных под гласный надзор.

Каждый месяц мы обязаны были являться в НКВД на регистрацию. Системой тайных агентов мы просматривались, как через лупу и, надо думать, когда-нибудь выборочно наступило бы иным разрешение возвратиться по домам. Иными словами, методы полностью заимствовались у царской охранки. Фонкус, например, за свой «усердный труд» получил освобождение из ссылки в 1940 г.

В крестьянских домах Большеречья ссыльных называли по всякому, но наиболее распространённым названием было «трактисты», что означало, надо понимать, «троцкист» Но вообще, относились к нам дружелюбно. Так, когда на берегу Иртыша намеревались строить склады «Заготзерно», ко мне, как к инженеру, пришла делегация с просьбой написать заявление, что в назначенном для строительства месте берег ежегодно размывается. И это было верно. Укрепление берега высотой в 20 м потребовало бы очень больших денег. Мне удалось это доказать, и это место было отменено. Таким образом, отпал снос строений. Если бы строительство состоялось в выбранном месте. Я раньше указал, что мне, как ссыльному, не разрешено было преподавать в школе математику. По сей день не могу понять, почему. Математика или физика не могут быть отнесены к числу дисциплин, где преподаватель может идеологически вредить. Хотя, впрочем, в бытность мою ещё в Ленинграде усиленно доказывалось, что математика политична. Не понимаю этого. Очень уж заумно. И всё же в Большеречье мне пришлось заниматься преподаванием. Летом 1938 г. дорожный отдел организовал курсы дорожных бригадиров. Понятно, что преподавать пришлось мне.

Что касается преподавания в Большереченской средней школе, то случайно мне пришлось узнать каков уровень преподавания в ней. Началось с обращения ко мне дорожного мастера (Заливиным Н.), жена которого преподавала в школе, с просьбой помочь решить какую-то арифметическую задачу. Я её решил и объяснил ему для передачи жене. С тех пор дорожный мастер стал обращаться ко мне с задачами бепрестанно. Иногда ещё рано утром прибежит с задачей, чтобы жене успеть к началу занятий. Так обстояло с арифметикой. А вот, по русскому языку: Когда-то я слышал, что с целью повышения знаний у школьников было созвано широкое совещание педагогов, на котором зачитывались «перлы» ученической неграмотности вроде «Татьяна ехала в карете с поднятым задом» (из Евгения Онегина) или «Маша имела сношенияе с Дубровским через дупло» (Дубровский Пушкина) и т. д. Примерно такую же неграмотность проявляли в Большереченской школе не ученики, а преподаватели. Так, в каком-то тексте встретилось слово «патриций». На вопрос учеников, что означает это слово, учительница объяснила, что это опечатка, должно быть «партийцы». Кроме горького смеха, это не могло у меня вызвать. Серая, тёмная деревня Большеречье. Даже некоторые овощи были ей неизвестны. Когда на моём небольшом огороде уже поспел салат, многие приходили смотреть, пробовали его на вкус и просили семена. Пришлось приготовить его со сметаной, редисом и дал отведать. Помидоров не знали также. А странно. Мне довелось читать, что ещё декабристы в Ялутовске разводили многие овощи, которых раньше не было в Сибири. Видимо, не дошло до глухого села Большеречья. Недаром НКВД облюбовал этот район, как место ссылки.

После увольнения из Большереченского Рацпотребсоюза я подал в НКВД заявление с просьбой разрешить мне переехать в Омск, где, как инженер, я мог бы быть использован с большей пользой для государства. Переезд был мне разрешён, и летом 1939 г. я уже был в Омске. На этом закончился первый этап Омской ссылки в селе Большеречье.

Прежде чем приступить к изложению второго этапа Омской ссылки — в г. Омске, сделаю отступление и расскажу о событии, которое меня сильно огорчило и рассердило. Я имею в виду смерть журналиста Михаила Кольцова.

Ещё я был в Большеречье, когда кто-то из приезжих рассказал, что Михаил Кольцов в тюрьме покончил с собой. Он повесился на подтяжках. Я до этого не знал о его аресте. В студенческие годы, когда я регулярно стал читать газеты, была плеяда советских фельетонистов, которыми все зачитывались: Михаил Кольцов, Зорич и Сосновский. Несколько позже появился ещё Рыклин. Все они остроумно, живо и умело обличали пошлость, мещанство и бюрократизм в советской действительности, и каждый, берущий в руки газету, в первую очередь искал в ней фельетон. Кольцов был среди этих фельетонистов задающим тон. Во время гражданской войны в Испании Кольцов был направлен туда, как корреспондент советских центральных газет. Я помню его статьи. Он не только знакомил читателя с событиями о борьбе с белым генералом Франко, но порой давал чисто технические сведения, свойственные специалисту, для лучшего разъяснения. Так, например, из его статьи я узнал формулу дающую зависимость между весом и силой бомбы и размерами воронки, которую она образует. Долго он жил в Испании, ездил по фронтам, бывал в воинских частях и всем делился с нами в печати. После поражения революции в Испании и сдачи Мадрида, Кольцов вернулся в Москву и… был арестован. Как рассказывали мне, его обвиняли в том, что он не смог предвидеть измену со стороны командующего республиканскими войсками генерала Миаха, сдавшего Мадрид. Говорили, что Кольцов якобы, жил с этим генералом в одной гостинице. И потому должен был знать, куда тот клонит.

Мне представляется, что такое обвинение возможно было только в годы сталинского произвола. Всякий мыслящий человек понимает, что журналист из Москвы не является комиссаром или шпионом, следящим за каждым шагом командира. Да и Комиссары частенько в годы гражданской войны в Советском Союзе не могли предупредить измены белых офицеров — командиров Красной Армии. Только в представлении Сталина обязателен шпионаж за каждым человеком, по образцу России, наводненной в эти годы секретными сотрудниками НКВД. Такой оказалась участь одного из плеяды талантливых фельетонистов. Не лучше оказалась судьба другого фельетониста — Зорича, правда, по другим причинам. Передаю его эпопею, слышанную мною в те годы. В разгар оппозиционной борьбы в Ленинграде (1926-27 гг.) или незадолго до этого состоялось решение ЦК партии освободить от работы секретаря Бакинского Обкома партии С. М. Кирова за «развал работы». Сталин, к этому времени уже утвердившийся в роли Генсека партии, подыскивавший для Ленинграда секретаря, направляет в Ленинград Кирова с рекомендацией ЦК в качестве секретаря Обкома (не считается с прежним решением ЦК об освобождении Кирова из Баку). В газете «Ленинградская правда» в ту пору появляется фельетон Зорича под названием «Барин с собачками». Я его не читал. Со слов читавшего, в фельетоне бичуются барские замашки Кирова, переезжавшего в отдельном вагоне полном собак из Баку. Позже, когда Киров утвердился в Ленинграде и его имя, как верного последователя Сталина, стало широко известно всей стране (это после развала работы в Баку) сочли полезным запретить Зоричу писать в газете. Ему разрешено было писать в журналах. Но и оттуда он вскоре исчез, дальнейшая судьба его неизвестна. «Разделан по-сталински». Что касается Сосновского, то он также был «разделан» и причина его исчезновения мне неизвестна.

А теперь вернёмся к Омску. Пристанища в Омске мне не пришлось искать. Николаенко давно в заключении на Колыме, и Людмила жила одна. Ко мне в Омск приехали жена с дочерью. Что касается работы, то мне очень скоро удалось определиться на должность Начальника отдела капитального строительства Кордного завода (он же Главный инженер строительства). Строительство это находилось за линией окружной железной дороги на окраине города. Это был вновь застраиваемый промышленный район города. Здесь по соседству с Кордным был Шинный завод, автозавод и др. Подрядной организацией, ведущей строительство на Кордном и Шинном заводах был трест «Омскпромстрой». Это была маломощная организация. Помимо того она страдала от недостатка рабочей силы, нехватки строительных механизмов, инженерно-технический персонал недобросовестно относился к соблюдению технических условий на работах, к качеству работ. А надо учесть, что работы производились зимой, в условиях сильных сибирских морозов. Мне приходилось почти непрерывно находиться в ожесточенных отношениях с подрядчиком. Так, фундаменты под большой хлопковый склад были заложены на промёрзшем грунте по промёрзшей сырой песчаной подушке, и весной здание дало много трещин. Из 126 штук железобетонных подколонников главного корпуса многие были заморожены и при проверке прострелом из «Нагана» по методу профессора Скрамтаева имели недостаточную прочность.

Наряду с основными зданиями завода (главный корпус, хлопковый склад, котельная, механический цех и др.) на площадке возводилось жильё для рабочих. Это были добротные рубленные деревянные дома под общежития на 100 человек каждый. Их было, кажется, 16. Весной 1940 г. совершенно неожиданно было предложено форсировать строительство жилых домов и в дополнение к ним возвести ряд специальных сооружений: карцер, караульное помещение, кладовые и т. д. Оказывается, строительные работы будут вести заключённые, и НКВД открывает на площадке лагерный пункт. До оборудования здесь лагеря их (заключённых) стали приводить на работы под конвоем. Второй раз злой рок мой сталкивает меня с заключёнными. Приходилось видеть их на работах. Видимо, это были люди, не обременённые большими сроками заключения. Конвоя было сравнительно мало, и он обычно не перечил разговорам заключённых с вольными людьми.

Из этого следовало, что это были люди, осуждённые по бытовым статьям, так как политическим заключённым разговаривать с вольными не разрешалось. Как только я с директором Кордного завода (Суворовым) показывались на работах, сразу же нас окружала толпа заключённых: «дайте закурить»! Коробка папирос опустошалась вмиг, и в последующем, идя на площадку, мы заранее готовили на раздачу по коробке папирос. Подрядчик жаловался на работу заключённых. Работают медленно, плохо и некачественно. И я был этим недоволен и требовал на выполнение ответственных конструкций вольнонаёмных рабочих. Из моего двукратного знакомства с заключёнными и из моей, впоследствии, личной работы заключённым, могу утверждать, что труд заключённых можно с пользой применять на работах массовых, не требующих квалификации: земельных, погрузочно-разгрузочных, транспортных и других аналогичных работах; Там же, где требуется квалификация, заключённые только портят работу. И негодна будет работа и дороже будет исправление её. На строительстве шинного завода, что было рядом с кордным заводом, дома для жилья были каркасно-засыпные, а число их было раза в 2 больше, чем на кордном. Несколько раньше, чем организация лагеря заключённых на кордном заводе, в самую лютую зиму 1939-40г. дома шинного завода начали быстро достраивать и утеплять, даже в ущерб основным работам. Ожидался приезд откуда-то людей. Сначала робко говорили, что люди будут из-за границы, потом стали говорить ясней: ожидаются люди из Польши.

И вот однажды, придя на площадку, я увидел их, приехавших из Польши. Ночью они выгрузились из товарных вагонов эшелона. В домах-бараках было сыро, дымно, холодно и необжито. На улице мороз свыше 30 градусов. Они производят впечатление запуганных и заморенных людей. Меня поразило, что все они какие-то маленькие, словно другая порода людей, не нашей планеты.

Из разговоров с ними я узнал, что почти все они по национальности евреи, поляков всего несколько человек. Вывезены они насильно из города Лодзь, где работали на текстильных фабриках. Чем они не угодили Советской власти, не знают. Одеты они были легко, не по климату Сибири. И глядя на них, на дым в бараках, на воду промёрзших стен, на дрожащих от холода людей, не знающих, что с ними дальше сделают, как сохранить жизнь, невольно меня забирает жалость. И рад бы помочь, но как? Над ними «шефство» НКВД. Догадываюсь, что это первая «классовая зачистка» польских городов после освобождения Западной Белоруссии, подобная той, какая произведена в Прибалтийских областях. Я и тех видел, но и эти, и те, право, не производят впечатления буржуазных отпрысков. И каким образом рука НКВД оказалась в Лодзи, никак не пойму. Ведь «освободительная война» в конце 1939 г. коснулась только Западной Белоруссии, а Лодзь не относится к ней, она западней.

Вторая половина 1939 г., которую я проводил в Омске, богата большими международными событиями. Первое — это война Германии против Польши и наша «освободительная» война в Западной Белоруссии. Затем ввод советских войск в прибалтийские государства — Эстонию, Латвию и Литву, и включение их в состав СССР, отторжение от боярской Румынии Бессарабии, захваченной ею (кажется, в 1918 г.). Война с Финляндией, и наконец, договор с Германией о ненападении. Вот какой сгусток событий приходится на вторую половину 1939 г. Отношение моё ко всем этим событиям было разное. Мне было совершенно ясно, что Англия и Франция далеки от серьёзного намерения заключить с СССР договор о коллективной безопасности. При этих условиях в случае нападения на нас фашистской Германии Советский Союз был бы одинок. (Что в действительности оказалось не так, а Англия оказалась в войне союзником, виновата сама Германия, начавшая сначала войну против Англии, а уже затем против нас). Из попытки склонить Англию и Францию к договору видно, что наше правительство опасалось нападения на нас Германии, не верило ей. И вдруг 23 августа 1939 г. заключается договор с Германией о ненападении. Народ не верил искренности Германии, и я, в том числе, не составлял исключения. Я тогда расценивал этот договор, как действие Сталина в отместку Англии и Франции за их проволочки и нежелание заключать с нами договор о коллективной безопасности. Такая черта мести вполне в духе Сталина. А впоследствии, пожалуй, он один верил в силу договора с Германией. Когда из многих источников поступали сведения о том, что Германия готовится к нападению на нас, один Сталин оставался неумолим, не верил этому. С точки зрения общечеловеческой, договор с Германией можно было заключить, если есть вера, что Германия не обманет. Но такой веры у народа не было. Поэтому договор был документом, насильно насаждающим в народе, вопреки его пониманию, веру в фашистскую Германию, усыпляющим его настороженность. Сторонники договора говорят, что СССР выиграл почти 1,5 года. Договор, мол, отдалил войну (Великая Отечественная война 19941-1945 годов. Ф. Д. Воробьев и В. М. Кравцов). Но при этом они закрывают глаза и не учитывают те колоссальные потери и разрушения, которые немцы учинили в нашей Стране из-за нашей неподготовленности к войне. Ведь нечего греха таить, к войне мы оказались неподготовленными, и договор здесь сыграл немаловажную роль. Так мы можем об этом рассуждать сейчас после войны, но и тогда всюду, где не опасались нежелательного уха, говорили, что это обман, что Германии верить нельзя…

Мне хочется только добавить к этому, что позднее, когда я был заключённым в лагере, я встречал многих людей, которые были посажены только за то, что высказывались против договора с Германией о ненападении. Полный текст договора читать мне не приходилось. Но и по сей день представляется загадочным молчание Германии, когда мы вводили войска в Эстонию, Латвию, Литву, когда в сентябре 1939 г. мы занимали Западную Украину и Западную Белоруссию, когда мы занимали Бессарабию. Что это? Действия наши по пунктам договора или действия по словесной договорённости? Невольно возникает подозрение о взаимной «амнистии»: я тебе не перечу, а ты мне не мешай (а после раздела Польши Сталин возместил по окончании войны ее землями Германии по Одеру и Нейсе). Несмотря на это, некоторые из этих действий я оправдываю. В самом деле, вправе ли прибалтийские государства-пигмеи Латвия, Эстония и Литва владеть портами на Балтийском море — Митава, Виндава, Либава, Ревель, Рига, Клайпеда (Мемель) и др., когда они могут служить базами нападения на большой Советский Союз? Ведь многие из этих портов не торговые, а военные порты. И если государства добром их не отдают, остаётся их брать силой. Такова логика самозащиты, и так было сделано правильно. Несколько иной оттенок имеет занятие Западной Украины и Западной Белоруссии. В книге «Великая Отечественная война» Воробьёва и Кравцова авторы пишут, что немцам не удалось занять Зап. Украину и Зап. Белоруссию, так как «освободительной» войной их занял СССР. Из этого следует:

1. «Мы тебе не перечим, занимай Польшу, называй её зоной германских интересов».

2. Мы уже не верили в изменение установившегося порядка (Польша навсегда поглощена Германией) и сочли возможным под шумок занять Зап. Украину и Зап. Белоруссию.

А вообще авторы этой книги, мягко говоря, как выражаются вместо врут англичане, впадают в неточность. То обстоятельство, что занятие польских земель делается почти одновременно с Германией — «ты спереди, а я сзади» невольно подсказывает, что это сделано по предварительному сговору. И уж совершенно неправы эти авторы, говоря, что Германии не удалось придвинуть свои границы к Советскому Союзу.

Разве занятые Зап. Украина и Зап. Белоруссия не прилегали к «зоне германских интересов»? Трудно оправдать то, что сделано не по-социалистически, от чего несёт захватническим духом. Что же касается Бессарабии, я придерживаюсь взгляда, что это сделано правильно. Румыния без всякого законного основания, пользуясь гражданской войной в России, захватила Бессарабию и эксплуатировала её свыше 20 лет. Но и это действие произведено под прикрытием договора (или устной договорённости), почему Германия и не реагировала. Много неизвестных представляет для меня война с Финляндией. Помню, что Советский Союз, стремясь отодвинуть границы Финляндии от Ленинграда, предложил ей уступить нам земли по Выборг взамен большей территории в Карелии. Финляндия отказалась. Наоборот, она укрепила Карельский перешеек, возвела на нём долговременные военные сооружения (линия Маннергейма). История возникновения огня на советско-финской границе мне неизвестна, да и в печати она мало освещена. Интуитивно представляется мне, что это дело наших рук. Инцидент на границе всегда можно состряпать. И в самом деле, едва ли маленькая Финляндия рискнула открыть огонь по России. Военные действия в Финляндии в печати сообщалось от имени командования Ленинградского военного округа, иначе говоря, войну изображали, как местную, локальную, что ли войну. На самом деле, в войне участвовала вся страна. Мне известно, что в Омске и в области шла мобилизация и отправка людей на финский фронт. Война с Финляндией, в целом, была войной некрасивой. Против Финляндии, насчитывавшей тогда 3,5 миллиона человек, выступал русский колосс, почти двухсотмиллионный. И тем ни менее, война длилась много месяцев и унесла очень много русских жизней (не менее 70 тысяч, как назвал тогда Молотов). Надо полагать, что из хода этой войны Гитлер почерпнул уверенность в «блицкриге» с Советским Союзом. Хотя Финляндия в настоящее время ведёт добрососедскую политику сосуществования, я рассматриваю её как «сжатую пружину», малейший щелчок, и она распустится и ударит. Неразумной политикой здесь создан очаг тлеющей войны, подобный Германии и Японии.

На работе и в быту я был окружён многими тайными агентами НКВД — «сексотами», как их называли или стукачами. Я их всех знал: Георг Вильщук, Ионкер, Александров и др. Они работали вместе со мной на строительстве, преследовали меня и дома. Под видом игры в преферанс они увлекали за собой и директора кордного завода "Суворова Г. П.) и весьма часто у меня на квартире открывался игорный клуб. Были стукачи людьми ограниченными. Георг, например, жуликоватый, малоработоспособный человек с малыми техническими знаниями, хотя по образованию техник. Необоснованными доносами о вредительстве он выжил Главного инженера треста «Омскпромстрой» Пальчуна С. Я. После присоединения к СССР прибалтийских республик мне кто-то рассказывал, что из Омска он уехал в Эстонию (он эстонец) на пост Министра. Знать, дослужился у НКВД.

Вильщук из западных украинцев работал Начальником снабжения завода. Человек нечестный, даже в картежной игре шулерничал. Вообще малограмотный. Коммунист.

Ионкер по национальности голландец. Как он очутился в Омске, не знаю. Вечно пьян. Человек разбитной и грамотный. И вот, такими людьми я был окружён, и постоянно должен был быть начеку, зная, что малейшая оговорка будет ими донесена НКВД в искажённом виде. Уехал я из Омска летом 1940 г. в разгар строительских работ не по своей воле.

Первое столкновение моё с Омским управлением НКВД произошло из-за моего нежелания перейти к ним на строительные работы. Они вели в те годы большие строительные работы. Я заявил, что руководить работами, которые выполняются заключёнными или людьми, подобными недавно доставленными из Польши, не могу. Хотя я оставался ссыльным под гласным надзором, однако, заставить меня они не могли. Но не это основная причина выдворения меня из Омска. Основное заключается в том, что НКВД хотел из меня делать своего тайного агента. В двукратной со мной беседе по этому поводу я заявил им, примерно, так: "Несмотря на то, что я исключён из партии, что ныне я являюсь ссыльным, я продолжаю оставаться Советским человеком. И если на моём пути встретится человек, замышляющий что-либо антисоветское, я его разоблачу, независимо от того, буду ли я тайным агентом или нет. Поэтому не вижу надобности делаться их тайным агентом.

(Сколько раз в заключении меня склоняли к этому же!) Мой ответ не удовлетворил работников НКВД. Им надо было «выполнить план» правдами или неправдами обвинять, и если преступников не было, их надо было создавать. Говорили даже, что они получали премии «с головы». Летом 1940 г. я был выслан в Тобольск.

Глава 18. Тобольская ссылка

Тобольск до конца прошлого столетия являлся местопребыванием Сибирского генерал-губернатора. Он был заложен в конце 16 века, как крупный в будущем город. Он расположен на второй террасе реки Иртыш, несколько ниже впадения в неё реки Тобол. Обойдённый железной дорогой и оставшийся в 274 км от города Тюмень со связью по просёлочным дорогам, Тобольск уступил место административного центра Омску. Тобольск состоит из двух частей: из нижней части, так называемого «посада», наиболее заселённой, и верхней «казённой» части города, где в царское время находились государственные учреждения, архиерейское подворье и соборы. Здесь же в верхней части города находятся две тюрьмы, и «Тобольский Кремль». С незапамятных времён, со времени Бориса Годунова, когда в Тобольск был сослан колокол из Углича, возвещавший об убиении царевича Дмитрия, Тобольск являлся местом ссылки и заключения. По сей день в городе сохранилась, так называемая, Шведская арка с лестницей подъёма наверх из посада и укреплением верхней площадки (Прямской взвоз). Эти работы были выполнены пленными шведами в 18 веке. Шведами же были обвалованы берега Иртыша для защиты от высоких вод и увеличения площади под застройку в посаде. В 19 веке в Тобольск было сослано много декабристов. Ещё мне пришлось видеть на кладбище могилы 6 декабристов: Кюхельбекера, Барятинского, Вольфа и др., а на базарной площади я видел здание, где жили декабристы. Сохранились и другие здания тех времён, созданные при участии декабристов: библиотека, театр и др. Ещё позже в Тобольск начали ссылать народников, а затем социал-демократов. Если проследить по истории революционного движения в России, то редкий сосланный в Сибирь социал-демократ миновал Тобольск и его каторжную тюрьму. А в сталинское лихолетье Тобольск со всеми его «устройствами» использовался в полной мере.

Каторжная тюрьма представляет собой целый тюремный городок со всеми аксессуарами, вплоть до устройств для лишения человека жизни. Со стороны города тюрьма ограничена каменной крепостной стеной с очень высокими массивными железными воротами. С другой стороны стена тюрьмы выходят на укреплённый откос Иртыша. В общем, упрятанный сюда человек может быть надежным. Убежать едва ли ему удастся.

В городе есть и другая тюрьма более ранних, екатерининских времён сооружения. О ней я расскажу ниже.

Сразу по прибытии в Тобольск я определился на работу в ремонтно-строительную контору жилищного управления. Работы было много. Переделывались заново старые дома, многие дома реставрировались, а некоторые нежилые здания перестраивались под жильё. Ничего примечательного об этих работах рассказать не могу. Расскажу немного о людях. Начальником Жилищного Управления был тогда некто Сполохов.

О нем, как он оказался в Тобольске, мне рассказали весьма интересную историю, характеризующую нравы Тобольска и, в целом, страны Советов. До работы в Тобольске Сполохов был начальником НКВД в Берёзове (в том самом, где в ссылке был Меньшиков). Когда пошли аресты всяких оппозиционеров, Сполохов решил, что и он не лыком шит, и арестовал местного жителя, который в 1905 г. помог Троцкому бежать отсюда из ссылки. Фамилия того крестьянина Криворучко. В чем его Сполохов обвинил мне неизвестно. Вероятно, в контрреволюции, раз связано дело с именем Троцкого. Когда Троцкий был у власти, он однажды прислал своему спасителю военные брюки и гимнастёрку. А вообще это был обыкновенный сибиряк, крестьянин, далёкий от политики. На допросе, добиваясь от Криворучко желательных ему показаний, Сполохов его застрелил насмерть. «Наказанием» Сполохову было перемещение в Тобольск на должность Начальника жилищного управления. Я не комментирую это событие, полагая, что всякому мыслящему человеку понятно всё его изуверство. Это отголосок Москвы тех сталинских дней.

Ссыльных в Тобольске было много, затрудняюсь назвать число. Иногда на ежемесячной регистрации в НКВД встречаешь людей, которых ты не предполагал ссыльными. Всё же среди ссыльных больше женщин, членов семьи осуждённого. Мужчин ссыльных, с которыми мне приходилось встретиться по работе — инженеров или техников человек 10. Вообще «измельчал» вид ссыльных. Как, к сожалению, я узнал поздно, меня «обслуживал» ссыльный инженер-электрик Гельштейн Илья Маркович. После моего вторичного ареста в Тобольске я узнал, что до меня им были переданы в руки НКВД и осуждены 36 человек ссыльных, все в прошлом большие государственные и партийные работники, как например, Горбунов — секретарь Совнаркома ещё при Ленине. Теперь таких больших людей (в Тобольске) нет и Гельдштейну приходиться «заниматься» подручным людским ссыльным материалом. НКВД облегчил ему его «деятельность». На горе в частном доме под фиктивным браком он проживал, якобы, в семейных условиях и «на огонёк» принимал у себя наивных ссыльных. За чашкой чая он «просвечивал» их и передавал НКВД. Словом, это была явка, как у старых революционеров, только наизнанку. О Гельштейне я буду иметь возможность изложить ещё в следующей главе.

Месяцев через 4 после работы в ремонтно-строительной конторе я был переведён на должность инженера отдела коммунального хозяйства. В этой должности я занимался больше всего мостами и дорогами. Пожалуй, Тобольск единственный в Стране город, где дорожное покрытие было деревянным. Я имею в виду нижний город — посад. Ранее я говорил, что ещё пленные шведы обваловали берег Иртыша, но от этого освобождённая от воды площадь не перестала быть заболоченной. Со слов местных товарищей попытки дать городским улицам какую-либо каменную одежду ни к чему не приводили. Всё утопало в грязи. И обычно улицы выстилали брусьями 8 см толщины с брёвнами поперечинами под ними. Я всё же решил на одной из улиц построить нормальную дорогу с каменной одеждой. Но, к сожалению, не успел это сделать. Я был арестован.

В городе несколько небольших речек — Курдюмовка, Абрамовка и др. Они во многих местах пересекают улицы города. За время моего пребывания в Тобольске я построил через эти речки 4 деревянных моста. Очередной работой, которую я себе поставил, было сделать правильный по улицам водоотвод, которого не было, и что я считал одной из причин провала каменной одежды на городских дорогах. Война и арест прервали мои благие намерения.

Жил я в посаде недалеко от Никольского взвоза, ведущего в верхнюю часть города, и я весьма часто бывал свидетелем того, как колонны заключённых уныло и туго поднимались по взвозу, направляясь в тюрьмы. Для местных жителей это было не в диковинку. Они к этому привыкли, а в сталинские годы вообще всё в городе было полно страха. НКВД «ежовыми рукавицами» порядком провёл «чистку» в городе.

За 3 недели, что я провёл в Тобольске на свободе после начала войны, колонны заключённых, прибывающих в тобольские тюрьмы, участились. По внешнему их виду было видно, что это люди издалека и среди них немало женщин. Мы решали, что это из городов, которым угрожали немцы.

Война не произвела в Тобольске ошеломляющего впечатления. Большинство склонялось к тому, что в ближайшие дни немцы будут отброшены за границы Советского Союза. И когда, читая сводку «Совинформбюро», я высказал мнение, что «это война лет на 5», председатель исполкома горсовета (Максутенко М. А.) обрушился на меня как на паникёра. 10 июня 1941 года, то есть за 12 дней до начала войны, ко мне из Ленинграда приехала семья — жена с дочерью. 11 июня 1941 года — через неделю после знаменитого 3 июля 1941 г. выступления Сталина я был арестован. И с этих пор потянулась долгая подневольная жизнь.

Часть III

Глава 19. Два года в Тобольской тюрьме

Как всегда, НКВД производил обыск у меня в глухую ночь. Уходя на рассвете из квартиры в поджидавший меня «чёрный ворон» (так в народе тогда называли НКВД для перевозки арестованных) и прощаясь с женой, я сказал ей: «Верь, я ни в чём не повинен». И это было верно, я не кривил душой.

«Чёрный ворон» доставил меня во вторую тюрьму. До сталинских дней, до переполнения тюрем здесь помещалась колбасная фабрика. Это было массивное двухэтажное каменное здание постройки Екатерининских времён, и имевшеч в плане вид буквы Е. Невольно вспомнилось мне, как в студенческие годы распевалась песенку:

«Мы раздуем пожар мировой,

Церкви и тюрьмы сравняем с землёй…»

Было похоже, что в Тобольске это претворялось: церкви давно захламлены и полуразрушены, и в тюрьме — колбасная фабрика. Но вот, когда в большой каторжной тюрьме не стало хватать места даже для местных преступников, от колбасной фабрики отказались, и восстановили тюрьму.

Через несколько дней после ареста меня вызвали в город в НКВД для допроса. После заполнения от «Адама» анкетных данных мне был поставлен вопрос: «Расскажите о своей контрреволюционной деятельности». Старый, ещё в «Крестах» слышанный мною вопрос. Но что мне отвечать? Мне нечего было рассказывать. Я просил предъявить мне обвинения, если ему известно что-либо о моей антисоветской деятельности. Молчание, угрозы были мне ответом… и меня отправляют обратно в тюрьму. В камере тюрьмы разные заключенные: и давно сидящие, опытные, и «зелёные», вроде меня. (Я считаю себя «зелёным» потому, что в «Крестах» я сидел в одиночной камере).

Многие приходят с допросов избитые. Вот, Свиридов пришёл с обожжённым носом. Это его обжег папиросой следователь, рассерженный за неполучение нужных ему показаний. И для меня встал вопрос, как мне реагировать, если надо мной будет насилие. Я решил: буду драться табуретом, не жалея себя. Рассказываю это своё решение сокамерникам. Оказывается, это сослужило мне пользу. После я узнал, сто эти мои слова (как в прочем и все прочее) были переданы следователю камерными наседками «стукачами». Насилия физического надо мной не учиняли. Первый следователь скоро сменился другим. Те же вопросы: «Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности» и ни слова о том, в чём меня обвиняют. Угрозы на каждом допросе. Выхватит вдруг из кобуры револьвер, наставит на меня и кричит: «Сейчас пристрелю!» Я, хоть волнения своего не обнаруживаю, про себя думаю: «А ведь случиться может. Ведь застрелил Сполохов на допросе Криворучко. А чем он лучше Сполохова, из той же породы опричников». Рассказываю об этих угрозах следователя в камере. Иные смеются, но более опытные говорят: «только пугает».

Из вопросов этого второго следователя догадываюсь, что он меня с кем-то группирует, что якобы у меня на квартире происходили, как он выражается, сборища. А я ничего не могу сказать. Никогда и никто у меня не собирался. Но мне ведь веры нет, а назвать, кто собирался, когда, вызвать их следователь не хочет. Молчит, когда я об этом прошу.

При обыске у меня в ночь на 11 июля 1941 года, то есть при аресте, у меня была забрана общая тетрадь, в которой я начал писать повесть из жизни изыскателей жел. дорог. Начинается эта повесть описанием северного русского леса. Однажды, посылая жене письмо, я вырвал из общей тетради первые 3-4 страницы повести и послал их дочери. Она была уже девочкой 12 лет. И вот, ко мне все приставали следователи: «где начало?» Как будто из дальнейшего текста повести не видно, что это не политическое послание, не контрреволюционная листовка или что-нибудь в этом роде. Девочка, бывшая при обыске, на вопрос ко мне, «где начало?», сама тут же ответила: «Первые страницы папа мне послал». Но разве эти изверги рода человеческого даже и словам ребёнка не верят. Как было на сей раз закончено дознание, не знаю. Обвинение мне не было предъявлено, и следователи месяца через 3 оставили меня в покое. Я продолжал томиться в тюрьме и сделался уже старым «жителем» камеры.

Следователи эти были из эвакуированных — из мест занятых фашистами. И то ли они уехали из Тобольска, то ли дело считалось законченным и с плеч долой — никак мне неизвестно. Лишь впоследствии и то случайно, я узнал, это даже в те мрачные годы, когда земля русская была бессудна, особое совещание НКВД сочло материал по моему делу недостаточным и возвратило его обратно, надо полгать для доследования. Представляю, что в деле было состряпано, раз даже особое совещание не удовлетворилось им.

Узнав это, жду очередных вызовов. И вот, действительно, после долгого перерыва меня снова вызывают на допрос. Следователь новый, третий по счёту, из местных. Я его знал ещё до ареста. Встретил он меня любезно и говорит: «С вами неправильно обращались, я знаю. Хочу найти с вами общий язык», и далее, в этом роде. Я благодарю его и говорю, что в русской литературе даны типы следователей. Он прерывает меня и говорит: «Да, я осведомлён о ваших суждениях по литературе». Я чувствую, что это информация камерных стукачей. И всё же у нас завязывается беседа на литературные темы. В камере, когда речь шла о Маяковском, я высказывался о нём отрицательно. Я говорил, что разделяю взгляд Ленина. По-моему, это не поэзия, а неудачный подбор рифмы и коверкание русского языка. Затем я рассказываю о полемике между Панфёровым и Горьким, прошедшей в печати (не помню уже в котором году) под названием «Литературные забавы». И от себя добавил, что с моей точки зрения, Панфёров побил Горького. Полемика была интересная и продолжалась бы, но ЦК партии положил ей предел, прекратил эту полемику. Я чувствовал, что, хотя следователь поддакивает мне, он очень мало понимал, и это было метание бисера перед свиньёй. Через некоторое время все эти мои слова о Маяковском и Горьком были поставлены мне в обвинение, как «сознательное искажение русских классиков».

Следователь эти мои высказывания знал, но я чувствовал, что хотя он поддакивает мне, он очень мало понимает в этом. Что же касается типов следователей в русской литературе, я привел ему Достоевского. В «Братьях Карамазовых» дан тип следователя формалиста, казенно-тупого, осудившего невинного человека.

А в «Преступлении и наказании» следователь умный, умеющий раскрыть действительного преступника и… при этом я добавил, что хотел бы в его лице видеть подобного следователю раскрывшего Раскольникова.

Все это метание бисера перед свиньей. Ничего этого он никогда не читал и даже после этой беседы едва ли заинтересовался почитать. Через некоторое время все эти мои слова о Маяковском, Горьком были поставлены мне в обвинение, как «сознательное искажение русских классиков».

Но пока со следователем у нас шла мирная беседа, и он угостил меня даже покурить. Когда же перешли к основному — о моей «контрреволюционной деятельности», повторилась уже хорошо мне знакомое: угрозы, матерная брань и постукивание револьвером о стол.

Когда он составил первый протокол допроса (до этого он не писал, а мы только беседовали) и предложил мне его подписать, я прочел и сказал ему, что уж очень много в протоколе грамматических ошибок и мне даже неудобно его подписывать. Следователь предложил мне ошибки исправить. Я взял пером и как учитель исправляет ученическую тетрадь, стал зачеркивать неисправленные буквы и сверху надписывать правильные. Весь протокол оказался перемаранным. Следователь взял его из моих рук. Посмотрел его, и, не говоря ни единого слова, разорвал его, а меня отправил обратно в тюрьму.

Очередной допрос состоялся в виде очной ставки с Калининым Ювеналием Фёдоровичем. Меня всегда удивляло его по-римски звучащее имя. Это был ссыльный, инженер-теплотехник. Непосредственного общения с ним по работе я не имел, но встречался с ним иногда в Научно-техническом Городском совете, членом которого я состоял или когда меня приглашали на консультацию. По сей день не знаю, был ли он тайным агентом НКВД, или его принудил дать против меня показания другой человек — «сексот» Гельштейн (речь о нём будет ниже). И вот мы сидим друг против друга. Высокий, широкоплечий и флегматичный Калинин и обросший, словно обезьяна, с полгода не брившийся отощавший заключённый. Следователь ведёт протокол.

Калинин рассказывает, что в его присутствии я однажды рассказывал анекдот с антисоветским душком. Вот этот анекдот: Однажды к председателю ЦИК СССР М. И. Калинину обратился председатель ЦИК БССР Червяков (между прочим, преследуемый в сталинские годы покончил с собой) с просьбой отпустить ему полмиллиона рублей на нужды белоруссизации. Калинин, выслушав Червякова, и хитро улыбаясь, спрашивает: «Скажи, пожалуйста, многим ли отличается белорусский язык от русского?». «Что Вы, — отвечает Червяков. — Это совершенно другой язык» Калинин снова: «Ну, например, как будет стол по-белорусски?». «Стол, — отвечает Червяков. — И по-белорусски стол». «Ну, а дом?» — продолжает Калинин. «Дом и по-белорусски дом» — уже смущённо отвечает Червяков. Калинин удивлён: «Ну, а ж…а как по-белорусски?». «Ж…а, по-белорусски сра..а» — радостно отвечает Червяков. Тогда Калинин говорит: «За одну жо..у полмиллиона рублей много. Хватит с тебя и 50 тысяч». Я отрицал, что рассказывал анекдот. Я сказал, что не помню, и потому не могу подтвердить.

А вообще говоря, я мог тогда по двум причинам доказать следователю, что его стремление изыскать хоть в этом контрреволюцию уподобляется сибирской пословице: «на бесптичьи и жо..а соловей». Все же это было причислено к моим обвиненьям.

А теперь несколько слов по поводу анекдота.

Уроженец Белоруссии, я с детства слышал этот мужицко-деревенский язык, который впоследствии стал величаться отдельным белорусским языком. Никак его нельзя называть отличным от русского языком. Это искаженный русский язык. И правильно в Белоруссии шутят: «Чем неправильней по-русски, тем более правильно по-белорусски».

Всякий владеющий русским языком вполне поймет говорящего на искаженном русском, что то же белорусском языке. Ведь не возводим мы в отдельный язык говор вятичей потому, что в их говоре много местных искажений. Таких местных искажений не мало по другим местам Страны и если идти по пути Белоруссии, то есть создания отдельных языков, их набралось бы не менее, чем в современной Африке.

5о лет насаждают искусственно выдуманный язык, и народ все же говорит не на нем, а на искаженном русском языке. Когда я работал Начальником дистанции на постройке Новой жел. дор. в Чаусах, я жил в глубинке белорусских земель и имел возможность и слышать язык народа и видеть отношение народа к белорусской культуре.

Белорусскую школу дети, да и родители их избегают, норовя обучаться в школах с преподаванием на русском языке. Литература на белорусском языке залеживается и пропадает. В лучшем случае часть ее распродается по сильно пониженным ценам, а вообще идет в макулатуру.

Я знаю, мне скажут, что мнение партии «дать народу культуру национальную по форме, социалистическую по содержанию». Но для белоруса национальной является форма русская.

Слишком безрасчетно и бесполезно, а может быть даже и вредно транжирим мы народные деньги. Об этом именно и трактует анекдот.

Вторым моим доводом следователю могло бы быть следующее: неужели надо всегда жить без улыбки? Скучно же это. Недаром существует поговорка: «самое страшное в жизни это потерять улыбку». В каком-то журнале я видел предвыборный плакат в Англии. На плакате нарисован дюжий дяденька с сигарой во рту, а внизу единственная надпись: keep smile (береги улыбку). И мне это понятно. Без улыбки скучно жить. Анекдот — есть та же улыбка и, если есть страна, наказывающая людей за анекдоты, то это Страна, изживающая себя. По моей натуре, склонной к юмору и по моему знанию Белоруссии, я склонен сейчас думать, что этот анекдот был мною рассказан, но я не помнил, и потому подтвердить на очной ставке не мог.

Этот третий следователь подтвердил своими вопросами давно созревшее в моей голове предположение, что «творцом» дела против меня был отнюдь не Калинин, а другой человек. Это был Гельштейн Илья Маркович, о котором я уже ранее упоминал. Как инженер-электрик, он работал на реконструкции Тобольской городской электростанции. В Тобольске он жил уже давно, как высланный из Москвы. За что, не знаю. Мне приходилось часто иметь с ним дело по вопросам строительных работ. Иногда я бывал у него дома. Жил он в верхней части города в условиях, отличных от других ссыльных. Хозяйкой квартиры была молодая женщина по имени Лиза. Для людей она считалась женой Гельштейна, но это была фикция. Эту квартиру — «салон» создал НКВД для заманивания ссыльных. От Лизы уже после моего ареста мне стало известно, что Гельштейн — завзятый тайный агент НКВД, может быть, даже платный. По словам Лизы, он предал в руки НКВД 36 человек ссыльных, судьба которых после осталась неизвестной. Но тогда я и другие ссыльные этого не подозревали и относились к нему, как к товарищу по несчастью. На квартире у него я раза два играл в преферанс в три руки. Партнёрами были: он — Гельштейн и другой товарищ, высланный из Ростова по фамилии Московенко Дмитрий. Гельштейн, как тайный агент НКВД «обслуживал» не только меня, а, вероятно, ряд других ссыльных и, в том числе, Маковенко, который был часто вхож к его фиктивной жене Лизе. Я, помню, делился с ним планом начатой мною повести, читал ему начало, на что он сделал замечание, «что в повести слишком много отрицательных героев». Делился я с ним и по поводу некоторых тогда животрепещущих вопросов жизни страны, например, о договоре с Германией о ненападении.

И вот, малограмотный следователь повторяет мне слова Гельштейна об отрицательных типах в моей повести, мои суждения о договоре с Германией и о других моих высказываниях Гельштейну. После я досконально установил, что это его рук дело. Я оказался 37-ой его жертвой. 38-ой жертвой стал упомянутый Московенко, а другого, 39-го, по фамилии я не помню, помню лишь имя Рафаил. Гельштейн ли, или НКВД по своей инициативе, объединил нас в одну контрреволюционную группу. И третий мой следователь предъявил мне обвинение по статьям 10 и 11 Уголовного кодекса — ст. 58. Это было впервые.

Хотя мой опыт следователя в ЧК и Ревтрибунале 16-ой армии был небольшой, но я полагаю, что если преступление совершено группой, то хоть раз обвиняемые сопоставляются для уточнений, выявлений доказательств и пр. Но НКВД ни разу мне моих «сообщников» не предъявил. Вопросы о них были и я объяснял: Московенко раза два видел на квартире у Гельштейна и играл с ним в преферанс, однажды видел на базаре при покупке мяса. Что касается второго «сообщника», фамилию которого сейчас не помню, то его я видел в жизни один раз тоже на квартире Гельштейна. Мне кажется, что, хотя по обвинительному заключению мы трое совершенно искусственно объединены в одно дело, следователь этому значения не придавал, понимая, что это «творчество» неудачное. По крайней мере, о «групповых преступных действиях» ни разу допроса не было, и нас не сопоставляли. Укажу здесь сразу, что в дальнейшем моём заключении в лагерях наличие группового обвинения (ст. 58 п. 11) сыграло для меня весьма вредную роль. Ведь следователь обвинительное заключение не изменил, и п.11 всегда следовал за мной. И всё же, несмотря на показания Калинина об антисоветском анекдоте. Несмотря на помощь оказываемую Следователю Оперуполномоченным тюрьмы: «допросы с пристрастием» моих сокамерников, видимо, материала для передачи дела в суд было недостаточно. (Оперуполномоченный тюрьмы — это глаз НКВД в тюрьме. О допросах моих сокамерников будет рассказано ниже). Тогда на сцену появляется новый, последний по счёту, 4-й следователь по фамилии Панченко. О, с каким удовольствием я выпустил бы сейчас пулю в этого подлеца! Я мог бы повествовать очень много о нём, как о жулике, фальшивом и бесчестном человеке. Но и того, что я приведу, будет достаточно, чтобы понять моральный уровень таких людей, сталинской опоры, вершивших наши судьбы и методы, которыми они действовали.

На первой встрече с ним он мне заявил, чтоб я не был особенно требователен к его грамотности, так как он украинец. Я понял, что предыдущий следователь (или камерные стукачи) передал ему историю разорванного протокола допроса. Затем Панченко извлёк из стола и предъявил мне один из наиболее важных «козырей» обвинения — протокол допроса Иевлева Николая. Я прочитал его и был крайне удивлён. Николай Иевлев, техник-строитель, ссыльный, работавший техником по строительству в Тобольском потребсоюзе, однажды пригласил меня на консультацию для решения вопроса об обвалившейся стене старинного каменного служебного здания. Больше я с ним не общался. В 1940 году (ещё до войны и до моего ареста) Иевлев из Тобольска уехал. Говорили, куда-то на юг, не то в г. Николаев, не то в г. Херсон. Каким образом он мог в 1942 году давать показания по моему делу? Я обратил внимание на дату допроса. Явно невооруженным глазом было видно, что бумага в этом месте сильно стёрта, и на стёртом чернилами написаны месяц и число 1942 года. Я указал на это следователю и заявил ему, что мне известно о выезде два года тому назад Иевлева из Тобольска и, наконец, просил его пригласить Иевлева на очную ставку для опровержения худших моих предположений. Казалось бы, следователь должен был разъяснить мое недоумение и объяснить стертое под датой протокола и т. д. Но не тут-то было. Поняв, что его фальшивая проделка мною разгадана, он раскричался: «Ага! Лазейку нашел», разругался и отправил меня в тюрьму, ничего не объяснив.

И по сей день историю этого подложного протокола допроса я не могу точно установить. Предположений может быть два:

1. Протокол полностью сфабрикован Панченко. Понятно, что в этом случае показания лучше всего состряпать от имени лица, отсутствующего в городе. Расчет делался на то, что авось я не раскрою фальшивку и что открытого суда не будет, то есть что Иевлев не будет давать показания на суде. Но тогда возникнет вопрос, зачем и почему на протоколе стёрта дата и написана новая?

2. Вероятней второе предположение: Иевлев, будучи в Тобольске являлся тайным агентом НКВД. И по его заданию сфабриковал против меня донос. Странно только, что этот донос писан сразу на печатном бланке протокола допроса, (хотя вообще говоря, это, возможно, тем более, что протокол-донос писан не рукой Панченко). Значит, уже в 1940 году, то есть сразу после прибытия из Омска, против меня подыскивались материалы (таково, видимо, было указание из Омска, где я отказался быть тайным агентом НКВД). За этот второй вариант говорит слишком покрытый тайной внезапный отъезд ссыльного Иевлева из Тобольска. Это могло произойти, скорее всего, за «заслуги» перед НКВД (как и в случае с Фонкусом из Белоречья).

Из тюрьмы писать жалобу не давали. Да, и жаловаться на проделки следователя некому было. Прокурор по надзору, который изредка приходил в камеру тюрьмы, был такой же, как вся камарилья НКВД. Однажды, когда я заявил ему, что второй год сижу, а суда всё нет, он повернулся в сторону сопровождавшего его начальника тюрьмы, тот что-то ему шепнул и… на этом кончилось. Даже ответа я не получил. А когда я очутился в лагере и стал писать, указывая на подделку и даже листа номер дела, никто на мои жалобы не обращал внимания, и ответа мне не было. Разве станет Особое Совещание ревизовать своё решение? Говорили даже, что Сталин запретил поднимать дела осуждённых по ст. 58. К тому же шла Великая Отечественная война.

Но что же говорилось в фальшивом протоколе допроса? Можно подумать, что это были улики, выявляющие меня, как контрреволюционера… В этом протоколе говорилось, что у меня на квартире однажды несколько ссыльных читали и обсуждали какой-то доклад Молотова и… всё, больше ничего.

Разберём это обвинение:

а) Я раньше уже указывал и сейчас снова утверждаю, что ни разу никто у меня на квартире не собирался. Это было легко проверить допросом соседей из двух комнат, прилегающих к моей. Если это донос Иевлева, то он сделан по настойчивым требованиям НКВД «лишь бы отвязаться».

б) В те годы Молотов был при большой власти и в обсуждении его доклада, напечатанного в газете, нет ничего предосудительного, даже если бы это обсуждение состоялось. На самом же деле, ещё раз повторяю: это от начала до конца вымышлено.

в) Наконец, откуда мог знать Иевлев, что читалось или обсуждалось? Ведь в протоколе не сказано, что он сам при этом присутствовал. Даже с этой стороны, не вяжутся концы с концами.

Но этот фальшивый протокол был подшит к делу. «Лучше хоть что-нибудь, чем ничего». Ведь второй год держат меня в тюрьме, не имея против меня улик или обвинительного материала. Надо им дело завершить. И тут следователь Панченко оказался в ещё большей степени «на высоте», показав своё истинное лицо проходимца.

Однажды поздно ночью в одну из комнат конторы тюрьмы меня вызвал следователь Панченко. Тон, которым он ко мне обратился, был несколько необычен. Что-то более мягкое, чуждое Панченко чувствовалось в нём. Передавая мне моё дело, он попросил его тут же быстро прочитать и подписать бланк, так называемой «статьи 206» об ознакомлении с делом по завершении следствия (это требуется по Процессуальному кодексу). С делом и материалами в нём, в основном, я и ранее был знаком, за исключением показаний некоторых лиц, знакомых мне по городу и допрошенных следователе и (кстати, никто из них меня ни в чём не обвинял). Пододвинув к себе дело, я начал его читать. Панченко сидел в стороне и курил.

В деле я увидел показания Лизы, «жены Гельштейна». Она показала, что я был у них всего несколько раз и играл в карты. Никаких разговоров или обсуждений не было. В общем, она подтверждала то, что я уже показывал на допросах. Затем, следовал протокол очной ставки с Калининым, много протоколов допроса меня, фальшивый протокол-донос Иевлева и много бумажек канцелярского характера, например, вызовы меня из тюрьмы, протокол обыска и др., всего пронумерованных кажется 106 листов. И, взяв перо, я начал писать на бланке статьи 206 Следователь прервал меня: «Что Вы хотите писать?». Я ответил: «С делом на 106 листах ознакомлен». «Нет, не пишите так, не указывайте число листов» — сказал следователь. Я уставился на него, ничего не понимая « Хорошо, — сказал я, — перефразирую иначе: С материалами дела ознакомлен. Всего материалов мне предъявлено на 106 листах». «Нет, не годится — волновался следователь, — не указывайте число листов». Достав из своего портфеля пачку каких-то листов, помахав ими передо мной, сказал: «Вот тут ещё шпаргалки есть, но они Вас не касаются». Я ответил следователю примерно так: «Я достаточно владею русским языком и, как бы я не перефразировал надпись на бланке статьи 206, число листов в предъявленном мне деле я укажу обязательно. Я готов указать, что остальные бумаги, по-вашему, — шпаргалки, по заявлению следователя, меня не касаются, и мне не предъявлены». Следователь рассердился, отобрал у меня дело и отправил меня в камеру. Была глухая ночь (всегда работники НКВД вершат свои грязные дела ночью), Я лежал и думал, что же дальше? Мне было ясно, что на этом дело не кончилось. Я догадывался, что эти шпаргалки есть доносы Гельштейна на протяжении почти года. Хотелось бы их прочитать, но не дадут. Не могут они раскрыть своего тайного агента, а подписать статью 206 без указания числа листов в деле…, нет, не могу. Измученный терзаниями я всё же уснул.

На следующий день следователь вызвал меня снова. Это было в какой-то полутёмной комнатушке того же коридора, что и камера в которой я содержался (все происходит в каторжной тюрьме). Перед следователем лежало моё дело и чистый бланк статьи 206.

«- Ну что, подпишете?»

«Нет, — сказал я, — без указания числа листов я 206-ю статью не подпишу». Следователь поднялся и позвал из коридора дежурного надзирателя, указывая на меня, сказал: «Вот не хочет подписать 206-ю статью». Дежурный поднял на меня глаза. Я успел ему сказать, что следователь не даёт мне всё дело прочитать, но тот, даже не обратив внимание на мои слова, взял перо и против написанного следователем «От подписи отказался», расписался своей фамилией. Видимо, такой приём в НКВД часто практикуется, это было видно по надзирателю, который не удивился и не только не спросил меня, почему, а даже на мои слова не обратил внимание. Так было закончено «следствие» по моему делу. Но на этом мои терзания следователем Панченко не закончились. На следующий день мне предъявили постановление следователя: «За нетактичное поведение на следствии водворить меня на 5 суток в карцер». Мерзавец, душегуб, фашист! Это моё нежелание потворствовать его фальши, его обману, он вложил в слова «нетактичное поведение на следствии».

Меня повели в подвал знаменитой Тобольской каторжной тюрьмы. Была зима, а я одет легко не по сезону. Открылась массивная железная дверь, и я вошёл, как преисподнюю. Комнатушка, как гроб, без окон, и только наверху, под потолком отверстие сантиметров 10 на 10. Немногим больше отверстие в железной двери, через которое можно просунуть пищу. В углу комнатки-кабинки я нащупал бетонный невысокий столбик, сливающийся со стеной. На нём можно нетвердо сидеть, соскальзываешь, — мало сидение. В долевой стене на шарнирах железная койка без всякой постели, одни железные прутья. Она опускается только на ночь. Утром сразу после подъёма койка на шарнирах поднимается и запирается в вертикальном положении. Размеры карцера строго по длине койки: длина 2 м и ширина 1 м. Пол бетонный, холодный. Здесь же помещается параша. Много надо зверской изобретательности, чтобы для удушения человека создать такое «прокрустово ложе». Никогда не предполагал, что можно живого человека втиснуть в такой тёмный бетонный ящик. И это делается в самой «демократической» советской стране! Сталин и его опора — НКВД не только переняли методы и средства жандармерии царской России, но усугубили их.

Карцерника почти не кормят. Раз в два дня приносят 200г хлеба и чашку остуженного кипятка. И обречён он в темноте сидеть на узеньком стеновом бетонном столбике, дрожать от холода и думать о своей горькой участи. Я вышел из карцера «краше в гроб кладут», голодный, холодный, зуб на зуб не попадает. Камера показалась мне раем.

Следователя Панченко я больше не видел. Уже будучи в лагере, я в печати встретил фамилию лейтенанта Панченко, награждённого правительственным орденом «за успешное выполнение спецзадания» и подумал, неужели это он? Ведь и тот следователь Панченко выполнял специальное задание по уничтожению… честных людей. Впрочем, может быть, Панченко, имея задание, сам придумывал способы «обработки». Среди заключенных усиленно говорили, что следователь получает вознаграждение за каждую «обработанную» голову.

Зимой 1932-43 г мне было объявлено решение Особого совещания. Небольшая бумажонка, в 1/16 листа и на ней скупо «За групповую антисоветскую агитацию 10 лет исправительно-трудовых лагерей».

Так состоялось надо мной советское «правосудие». В последние годы (уже конечно, после смерти Сталина) стали появляться в печати статьи воспоминания о произволе, беззакониях в те годы. Вот недавно в журнале «Новый Мир» читал я воспоминания генерала Горбатова. Он бахвалится, что не подписал вымышленные против него обвинения и называет мерзавца следователя типа Панченко. Но что выиграл? Так же, как мне, красный карандаш Особого совещания на обложке дела начертал 10 лет. Я ведь тоже отказался подписать 206 статью, а результат тот же, да ещё приплюсовали групповую статью, хотя я даже одного из своих «сообщников» не знаю.

Тогда, когда я был извещён о решении Особого Совещания, мне хотелось жить. Хотелось посмотреть, во что превратится это звериный мир. И я решил: «буду жить». Теперь, после 16 лет истязаний в тюрьмах и лагерях я задумываюсь: "Что человечней? Мгновенная смерть в Освенциме, Майданеке и Треблинке или мучительно-медленная смерть в течение 10-25 лет в Омских или специальных лагерях.

Тюрем в Тобольске, как я уже говорил, две. Сначала я сидел в старой Екатерининской тюрьме, которая в ленинские годы была превращена в колбасное заведение, а в сталинские годы — снова в тюрьму. Затем всех из этой тюрьмы перевели во вторую каторжную тюрьму и, наконец, обратно, в старую тюрьму. Чем были вызваны такие двукратные переводы, не знаю. Предполагаю, что в то время потребовалось место для большого прибывшего этапа, и тогда освободили место в тюрьме № 2 (она меньше каторжной). Потом, когда стали прибывать этапы издалека, из Европейской части России или из оккупированных фашистами областей, снова освободили для них каторжную тюрьму. О прибывающих в Тобольск этапах мы довольно аккуратно узнавали от «своих» прибывающих в нашу камеру арестантов. Тогда усиленно говорили, что в некоторых городах, из которых перед приходом фашистов не успели разгрузить тюрьмы, политических заключённых убивали, а уголовников частью отпускали на все четыре стороны, частично направляли в армию. Впоследствии, будучи в Омских лагерях, я услышал об этом, же причём, назывался Киев. В тюрьме № 2 до перевода в каторжную тюрьму я содержался в камере № 16. Это комната длиной в 4 метра, шириной — в 2 м. Из 8 кв. м. надо вычесть площадь, занимаемую выступом печи около 1 кв.м. и парашей. Обычно в камере находилось 18 человек. Мебели, столов, коек, табуретов или другого оборудования в камере не было. Спали на полу. Ели также, сидя на полу. Ночью, когда лежали вповалку, было так тесно, что даже подойти к параше было трудно. Обязательно наступаешь на чьи-то ноги. Днём несколько свободней, люди, скорчившись, сидели вдоль стен.

В каждой камере, как правило, имелись стукачи, время от времени вызываемые Оперуполномоченным тюрьмы, важной персоной в тюремной администрации. Он глаз НКВД в тюрьме и связан со всеми следователями, помогая им в дознаниях через своих «наседок»-стукачей. Стукачей Оперуполномоченный понемногу подкармливает. Когда они возвращаются с вызова от него, обычно приносят большие ломти хлеба, а может быть, и там после «секретной беседы» насыщаются. Это и есть оплата за их «труды». В камере стукачи объясняют появление у них хлеба получением его на свидании со знакомыми или передачей. Но мы уже знали этих «знакомых», или «передачи». Да и откуда им взяться, если стукач не местный, а из далёкого города. Когда 11 июля 1941 года я впервые появился в камере, первым долгом меня забросали вопросами: «Как на фронте?» Не утаивая, я рассказал сообщение последних газет о взятии фашистами Вильнюса. Это была оплошность с моей стороны, но поди знай, что нельзя рассказывать. Администрация тюрьмы держала заключённых в неведении о ходе военных действий. Когда кому-либо из местных жителей приходила передача с табаком и бумагой для курева в виде газет, то надзиратель разрезал газеты на мелкие части, чтобы нельзя было сложить их и читать. Всё же даже из таких мелких кусочков заключённые ухитрялись выуживать последние известия с фронтов. Камеры каторжной тюрьмы отличались от тюрьмы № 2. В каторжной тюрьме было центральное отопление. В тех камерах, где мне довелось сидеть, стоял небольшой стол, ножки которого были забетонированы в пол. В камере были 4 металлические койки, конечно, без матрасов или постели. Койки на шарнирах прикреплены к стене и днём запирались. На койках спали по двое, валетом и, таким образом, на них умещалось 8 человек. Всего в камере было 15-16 человек. Остальные 7-8 человек спали на бетонном полу, подстелив своё арестантское тряпьё.

Единственное окно снаружи было наделено козырьком, как и в тюрьме № 2 Старые арестанты, не впервые сидевшие в тюрьмах, даже в Тобольских, уверяли, что ранее в царское время козырьков не было, что это нововведение по всей России сделано по приказу Ежова. Что достигается козырьком, плохо понимаю. Разве только, что арестанту уменьшается порция света и лишается возможности выглянуть через прутья на улицу. И здесь, как и в тюрьме № 2, в каждой камере посажены стукачи Оперуполномоченного. Например, когда из тюрьмы № 2 мы пришли в каторжную тюрьму, в камере уже были две «наседки» и нам удалось быстро их расшифровать. Я подчёркиваю наличие «стукачей» как метод НКВД (и видимо излюбленный) не потому, что опасался их доносов. Ведь контрреволюционно я не мог говорить и, хоть в глазах НКВД я политический преступник, в действительности я оставался советским человеком. Мне их соседство было неприятно потому, что, как малоразвитые люди, они искажали слышанное и, в погоне за ломтем хлеба от Оперуполномоченного придавали всему антисоветскую окраску. Так, однажды в камере, когда беседа шла о железных дорогах, я сказал, что у нас варварски расходуется лес. Разве допустимо выстилать жел. дороги деревянными шпалами, расходуя на километр пути 1500—1800 штук. Надо заимствовать опыт Японии, где уже давно на жел. дорогах укладываются железобетонные шпалы. Далее я рассказывал, что в 1920 году при наступлении на Варшаву мне пришлось в нескольких местах на польской жел. дороге видеть металлические шпалы. Один из стукачей (Берёзов) донёс Оперуполномоченному, что в камере я восхвалял японскую технику. На допросе по этому вопросу, я спросил стукача, «что именно из жел. дорог Японии я восхвалял — путь, тягу или что-нибудь другое?» Он ответил: японские паровозы.

Вот уж, действительно сверхизмышление. Он даже не понял, о чём шла речь в камере. О паровозах не было сказано ни слова и, вообще, я не берусь судить с них. Тем не менее, в обвинениях против меня было «восхваление японской техники».

Приведу ещё пример «творчества» стукачей. В камере № 16 с первого дня моего туда прихода сидел некий Казаков Пётр Иванович. Он говорил, что он врач, и уже 5-й год в лагерях Дальнего Востока отбывает 10-летний срок заключения. Родом он из г. Кургана, и теперь доставлен в Тобольск для пересмотра его дела, но начавшаяся война затормозила этот пересмотр. Вёл он себя в камере так, словно хотел каждым своим словом, действием показать свою глубокую преданность Советской власти и называл своё пребывание в заключение по ст. 58 недоразумением и ошибкой. Я повздорил с ним по пустому вопросу: речь в камере шла о яблоках, о русских сортах, об их количестве и т. д. Казаков в «пылу преданности» доказывал, что лет через 10 Сибирь завалит страну яблоками и европейской России будет не угнаться за Сибирью. Тогда было модно рекламировать стелющийся вид яблок — Кизюринский. Послушав Казакова, я сказал: «Не говорите глупости. Сибирь ещё долго будет пользоваться яблоками из мест по ту сторону Урала». Этого оказалось достаточным, чтобы у Оперуполномоченного оказался на меня донос об «охаивании мною Советских мероприятий». Казаков ещё долго в этой камере был «наседкой», злой, нечестной. При нём лучше ничего не говорить и быть немым.

Были в камере и уголовники. Помню маленького, словно обезьяна обросшего, в высокой папахе и в сапогах на высоком каблуке (чтобы казаться выше) вора и грабителя Ефремова Василия. Придя в камеру, он сразу заявил, что он вор, и просил звать его Чапаевым, а не по фамилии. Это имя он присвоил себе для большего авторитета. На Чапаева он был похож, «как гвоздь на панихиду». Уголовники, сидевшие с политическими, считали, что последние им обязаны. И стоило кому-нибудь из местных получить что-нибудь съестное в передаче, «Чапаев» сразу подходил: «Поделись».

Второй воришка, которого я помню, был молодой парень по фамилии Кононыхин. Как и «Чапаев», он претендовал на долю от каждой передачи. Обычно, громогласно, воры, грабители, убийцы и другие уголовники заявляли, что «пайка свята» (получаемая ежедневно норма хлеба), и что воровать её нельзя. Но мы давно уже установили, что это пустые слова. Воры в камере воровали и хлеб, и сахар, а уж продукты из передачи не только воровали, но иногда и открыто отбирали. И хоть уголовников было всегда меньше политических, последние всегда молчали и за ограбленного не заступались. Один вор мог ограбить всю камеру. Они это знали, и пользовались этим. Всегда норовили попасть в камеру к политическим. А Оперуполномоченный легко набирал из них стукачей. Но иногда в камере воровали не только уголовники. Помню, однажды в камере стал пропадать пайковый хлеб. Это ЧП — большой скандал. Обворованному нечего есть, он обречён на голодание. Подстерегли. Вором оказался финн, обвиняемый, как политический. По настоянию всех его убрали из камеры. В поисках против меня обвинительного материала, Оперуполномоченный прибегал к доносам стукачей и часто вызывал их на допросы, чтоб иметь зафиксированное в протоколе обвинение. Однажды, видимо по заданию следователя, был день моего бенефиса. Оперуполномоченный одного за другим вызвал 14 человек из нашей камеры. Среди вызванных были такие: конокрад Ламбин, не вполне нормальный Фомин, уголовники Ефремов (Чапаев) и Кононыхин, выслуживавшийся Березов и др.

Мне об этих допросах рассказал мужичок из Байкальского района, Омской обл., сидевший с ними (по фамилии, кажется, Богданов). Оперуполномоченный угрожал и требовал не только показаний, а обвинений. Дававших такие он кормил и наделял хлебом. Вот тогда и появились обвинения в восхвалении японской техники, в раскладывании на полу спичками плана окружения Ленинграда (показания Ламбина), в нехорошем отзыве о какой-то прочитанной книге (показания Фомина), в сообщении вычитанного из кусочков газет о приближении фашистов к Москве и других подобных вещах. Арестант-уголовник или даже политический, нечестный человек, готов за ломоть хлеба родную мать продать. Нет для него никакой морали. Он готов искажать, измышлять и выслуживаться у опера. Этим и пользовались в те годы работники НКВД и не только в тюрьме. Они на воле разбудят в человеке самые низменные, гадкие черты. Таково было страшное сталинское лихолетье. Что же представляли собой мои сокамерники, обвиняемые по ст.58 УК за политические преступления? Вот группа латышей, их 5 человек. Помню фамилии только троих: Ванаг Николай Николаевич — высокий плотный мужчина с чуть рыжеватой растительностью, архитектор или строитель по специальности. Он очень страдал от недостатка пищи, ослабел. И иногда стукач Казаков делился с ним куском хлеба. Он стыдливо принимал, хотя знал его происхождение. Второй латыш из этой группы был Рекстин Евгений Иванович. Это был человек интеллигентной профессии, не знаю точно какой, кажется журналист. Он был старше Ванага, ему было лет 40. Все из их группы прислушивались к его голосу. Евгений Иванович часто хворал, хотя внешне не производил впечатления больного человека. Два раза при мне его увозили в тюремную больницу, и через несколько дней он возвращался. Так же ушёл он в больницу в последний раз и уже больше не возвращался. Его друзьям (однодельцам) было сообщено, что Рекстин умер в больнице от дизентерии. Мне представляется, что он покончил с собой. Слишком угрюм и молчалив был он в последнее время.

Заключённые стремились быть помещёнными в тюремную больницу, хотя бы на несколько дней. В больнице можно было на правах больного лежать весь день, а главное, что приварка в обед и в ужин давалась на полмиски больше. Во всём остальном, пища такая же, как в камере.

Третий латыш, которого помню, был Блауман. Он был моложе Ванага. Он был рабочим-металлистом, слесарем, широкоплеч, физически развит. Остальных двух не помню. Все эти 5 латышей были высланы из Риги вскоре после включения Латвии в состав СССР. Как состоялась их высылка в Тобольск, и содержались ли они до высылки в тюрьме, мне не известно. Но по их рассказам они между собой ничем не были связаны и в группу их соединили здесь в Тобольске. Мне представлялось, что они жертвы «классовой чистки» Риги, подобно тем полякам из Лодзи, что я видел в Омске. В Тобольске они жили вместе как высланные, и трудились, а в начале войны после речи Сталина 3 июля 1941 года арестованы и обвинены в групповой контрреволюции. Этот метод НКВД мне был известен по собственной шкуре, и я не входил в детали их обвинения, но помню с их слов, что основное заключалось в том, что их постоянно видели вместе и говорили они не по-русски. Много в первое время моего пребывания в тюрьме было заключённых из Западной Белоруссии. Так, одновременно были доставлены в камеру двое: Беленис и Сайя. Они были арестованы в Западной Белоруссии после «освободительной» войны и доставлены большим эшелоном на пустое место недалеко от Тобольска. Там, в зимних условиях Сибири они на скорую руку построили бараки и создали посёлок ссыльных. В посёлке имелся комендант НКВД, который осуществлял над ними наблюдение.

Беленис, молодой ещё парень, еще не служивший в армии приехал вместе с родителями, а Сайя, мужчина лет 43, профессор польской истории и литературы. Он жил постоянно в Варшаве, но в дни «освободительной войны» оказался в гостях у родственников в Вильнюсе, там без всякого основания был арестован и этапирован в Тобольск, где в посёлке ссыльных жил одиноко. Вскоре после начала войны в СССР начали формировать польские воинские части, которые вместе с Советской Армией должны были противостоять Германии. Арестованных поляков стали прощупывать для этой цели и вызывать в НКВД. Беленис очень скоро был выпущен из тюрьмы и отправлен в место формирования польских воинских частей. Что же касается Сайи, то здесь получилась осечка. Передаю с его слов. Следователь вызвал его, усадил и любезно предложил закурить. Затем достал какие-то польские газеты, дал их Сайе и спросил, как он, Сайя, смотрит на советскую систему. Сайя расчувствовался и, решив, что в такой приватной беседе он может быть откровенен, изложил следователю свой взгляд следующим образом: «Бывает — сказал он — человеку сошьют рубаху, а она ему велика. Казалось бы, самое простое уменьшить размеры рубашки по человеку. У вас же в Советском Союзе не рубашку уменьшают, а человека растягивают под рубашку». Следователь прервал беседу и отправил Сайю обратно в тюрьму.

Со мной в беседах Сайя часто недоуменно спрашивал: «Где ваша русская интеллигенция? Год живу в этих местах, присматривался и в Тобольске, а интеллигентов не встречал, не с кем было даже поговорить. Неужели вся интеллигенция по тюрьмам и лагерям?» Я не счёл возможным объяснять ему, что ещё на свободе много интеллигенции, но говорить они боятся, чтобы не последовать за уже сидящими. Окончательно судьбу его не знаю. Как будто его всё же забрали в польские воинские части. Можно быть уверенным, что если он сохранился до Польской Народной Республики, то далеко не друг СССР. Были и другие поляки и русские из Западной Белоруссии. Таковы, например:

1. Капуцкий, лет 25, рыжеватый парень. За что он арестован мне не известно. Известно лишь, что по ст.58. Поляк по национальности. Он очень переживал своё заключение. Видимо, на этой почве он вдруг лишился способности передвигаться. Жутко было смотреть, как он на коленях ползёт в уборную, как он ползёт по камере. И ни врач, ни администрация не обращали на это внимание, словно перед ними не человек, а животное. На заключённых камеры его обезножение производило угнетающее впечатление. Мы просили положить его хотя бы в тюремную больницу, но нашим обращениям не внимали. Чем закончилась его судьба, не знаю. В связи с этим обезножением кто-то в камере высказал мысль, что человеческая моча может укреплять организм и предохранять от ослабления ноги и вообще конечности. И вот когда параша достаточно наполнилась мочой, стали по очереди раздеваться и залезать в парашу. Считалось, что такая ванна полезна лишь в том случае, если она покрывает мочой до пупа — минимум. В дни, когда принимались такие ванны, справляться в парашу по-большому не давали, а по-маленькому наоборот поощряли. Кто-то из стукачей донёс об этих ваннах, и врач с криком обрушился на камеру. Я привожу этот случай, с натуры, чтоб показать интеллект «политических и антисоветских преступников».

2. Маевский — польский артиллерийский офицер. Человек лет 32, высокий, тощий, болезненного вида. Был взят в плен во время освободительной войны 1939 года. Заключён за высказывания против Советского Союза, пошедшего на Польшу войной вместе с фашистской Германией. В камере он без стеснения рассказывал, что 13 тысяч польских офицеров — цвет польской армии, взятых в плен, расстреляли в Катынском лесу под Смоленском по приказу Сталина. Он говорил, что располагает вескими данными об этом. Я не высказываю сейчас свое мнение об этом. Рассчитываю вернуться к этому в дальнейшем. Дальнейшую судьбу Маевского не знаю. Думаю, что он умер в заключении. Слишком уж плох он был.

3. Железнодорожник из-под Молодечно в форменном железнодорожном костюме. Фамилия его какая-то белорусская, я её не помню. Прибыл из Западной Белоруссии вместе с Капуцким. Говорил, что не знает, в чём его обвиняют. Он часто хворал и умер в заключение от истощения.

Считалось нужным здесь указывать, что положение заключённых эвакуированных из европейской части страны было значительно тяжелей, нежели арестованных в Тобольске или вообще по эту сторону Урала. Они зачастую прибывали без следственных дел или с тюремным делом об аресте, но без материалов обвинения. Следователю было весьма трудно в годы войны установить связь с местами отправления заключённых, а с оккупированными местами и вовсе невозможно. Поэтому многие из них сидели, не видя просвета (не следственный и не судимый), а в отношении многих следователи создавали новые дела по доносам стукачей, и методами моего следователя Панченко заканчивали следствие и добивались скорого и «милостивого» решения красным карандашом. Особого Совещания.

По характеру обвинений арестанты делились на политических и уголовных. Собственно, такое деление делали сами заключённые, так как по советскому уголовному кодексу политических преступников не было — все уголовники. В те годы, о которых я пишу, уголовников было мало. 80-90 % были обвиняемые по разным пунктам статьи 58 УК, то есть по политическим преступлениям. Открытых или даже закрытых судебных разбирательств по ст. 58 почти не было. Я помню лишь два случая. Остальным объявлялось заочное решение Особого совещания НКВД, при этом случая оправдания или выпуска на свободу не было. Следователи говорили, что НКВД работает наверняка и не ошибается. Мне хорошо было понятно это «наверняка» и известны пути, коими добываются признания виновности.

Хочу продлить галерею заключённых и привести типы «политических преступников» из местных жителей.

4. Поляк (такова его фамилия), ему более 60 лет, доставлен в Тобольск из Минска. По национальности еврей, по образованию экономист. Суть его дела кажется маловероятной, но, познав НКВД, я верю его рассказу. У него в Минске умерла молодая дочь, и на могиле он поставил монумент из мрамора. Однажды, придя к могиле, он обнаружил её разрытой, а мраморный монумент исчез. Кладбищенский сторож объяснил ему, что это действия какого-то работника НКВД, что это он вывез мрамор. Поляк сразу же пустился в розыски и установил похитившего мрамор. Тому, оказалось, мрамор так же понадобился для памятника на могилу и он уже мраморный монумент обработал. Но Поляк не отставал. Тогда в НКВД сочли наилучшим решением… Поляка арестовать и обвинить в контрреволюции. Из Минска его переправили в Тобольск. При мне он из тюрьмы был отправлен в лагерь, где и умер.

5. Старый татарин (фамилию не помню), из района Омской области. Он ладил на своей усадьбе в деревне новые ворота или менял столбы на воротах. Подошёл покурить односельчанин и говорит: «Что, Ахмед, ты так широко развёл ворота?» Ахмед отвечает, шутя: «А чтоб немцам легче было заезжать». Через день Ахмед был арестован и обвинён в контрреволюции: «ожидал немцев под Тобольском». Умер он в каторжной тюрьме и перед смертью просил кусочек маханины (конского мяса).

6. Вот второй старый татарин (фамилии не помню). Он пришёл в сельский кооператив и говорит продавцу: «Дай мне вожжи», но плохо говорил по-русски, к тому же шепелявил, не поймёшь, что он просит, то ли «вожжи», то ли «вождя». Продавец протянул ему несколько портретов вождей советских: «На выбирай»… «На хрен мне они нужны, ты мне вожжи дай». Может быть, при этом ещё крепкое слово сказал. Его забрали и предъявили обвинение в контрреволюции.

7. Инженер-судостроитель, (фамилии не помню) сидел за то, что узнав о нападении фашистской Германии на СССР, сказал: «Не надо было верить фашистам. Обманули только народ русский». Обвинение гласило: "Агитация против мероприятия Советского правительства ".

8. Бывший надзиратель тюрьмы № 2 сидел в той же тюрьме заключённым за то, что, когда внучка пришла к нему с красным пионерским галстуком, потянул за него и сказал «А ведь, пожалуй, скоро придётся снять его».

9. Эвакуированная из занятых немцами мест женщина в очереди за хлебом в каком-то под Тобольском селе выразила своё неудовольствие качеством или количеством хлеба, то ли порядком ее выдачи, была арестована и обвинена в антисоветской агитации.

10. Какой-то мужчина, доставленный из Москвы, обвинялся в шпионаже. Суть дела в следующем: ему было поручено проехать по Москве с группой туристов и показать церкви и храмы. При этом ему дали маршрут и список храмов для осмотра. Но туристы имели свой маршрут и приказали машине ехать в места, им угодные. А в тех церквях и храмах было ссыпано зерно, и туристы сразу записали это обстоятельство. «Горе-гид» решением Особого Совещания подвергнут заключению на 10 лет.

11.Зинченко — бывший завхоз Тобольского горисполкома, по решению Особого Совещания подвергнут заключению на 10 лет за то, что, стоя на пристани реки Иртыш при отправке из Тобольска мобилизованных в армию, сказал: «А сколько из них вернётся домой? Поверили фашистам».

12. Закончу эту галерею рассказом о двух интересных людях, доставленных из-под Ленинграда. Фамилия одного Дмитриев, а второго Суворов. Первый из них — широкоплечий мужчина лет 36 с большой чёрной бородой и одетый, под деревенскую интеллигенцию: в русских сапогах, бархатной рубахе, наглухо застёгнутой и брюках с напуском на голенища. Второй, Суворов, был молодой парень лет 24 и сильно обросший. Оба они принадлежали к какой-то религиозной секте и, по их словам, это единственная причина их заключения. В камере они вели себя уединённо, избегая общения с другими. Но мы заметили, что Суворов из скудного тюремного пайка делился с Дмитриевым, отдавая ему часть. Дмитриев был, видимо, каким-то религиозным наставником на воле, и Суворов, об этом зная, по привычке отдавал ему должное. Куда девался Дмитриев, не знаю. Вероятно, отправлен в лагерь. Суворов же умер в тюрьме при следующих обстоятельствах. Зиму с 1942 по 1943 год я содержался в тюрьме № 2. Отопление в ней было печное, одна печь на две соседние маленькие в 8 кв. метров камеры или 1 печь на большую камеру. Но уже давно топить перестали. Надзиратели в коридорах ходили в шубах и валенках, а мы мёрзли. Особенно стало страшно, когда нас из маленькой камеры в 8 кв. метров перевели на второй этаж в большую камеру. Она была не топлена с начала зимы, снег и изморозь лежали на стенах. Мы заворачивались во всё своё тряпьё и не находили способа согреться, а по ночам и того хуже. Большинство спало на полу, а некоторые спали на прутьях 4-х бывших в камерах железных коек. На этих прутьях и замёрз Суворов, свалился ночью с койки, и утром мы нашли его мёртвым. Дмитриев отслужил по нём молитву и даже не всплакнул. Каждый заключённый тюрьмы по причинам, приведшим его сюда, был уникум. НКВД же унифицировала всех, приписав либо антисоветскую агитацию, либо контрреволюцию. Прав был профессор Сайя, когда говорил, что даже в тюрьме он не видел русскую интеллигенцию. «Политические» были в большинстве колхозниками, городские неиндустриальные рабочие и пр. Впрочем, были и индустриальные рабочие. С одним рабочим я встретился и был удивлён тем, в чём его обвиняют.

Он был старым квалифицированным рабочим на Путиловском заводе в Ленинграде. Коммунист по фамилии Вайнман, еврей. Однажды с группой туристов из США В Ленинград приехала его старшая сестра. В Ленинграде она, конечно, отыскала брата, которого много десятилетий не видела, побывала у него на квартире, интересовалась жизнью, его семьей. После отъезда туристов Вайнман был обвинён в шпионаже, исключён из партии и подвергнут заключению. Я встретил ещё одного рабочего, который обвинялся в контрреволюции за то, что отказался подписаться на заём на месячный оклад. «Мне — говорил он — тяжело каждый месяц отдавать 10 % зарплаты». Это было квалифицировано, как противодействие советским мероприятиям, то есть контрреволюцию.

Всех не перечесть. Передо мной за 2 года пребывания в тобольских тюрьмах прошёл большой калейдоскоп людей и лжепреступников. Это материал для хорошей группы историков.

Кормили нас 3 раза в день: утром кипяток и напёрсток сахарного песка (в наперстке, кажется 20 грамм), тогда же выдавался хлеб — 450 г на день. Все это выдавалось через прорез в двери, за исключением кипятка, который вносился в камеру в большой посуде. За хлебом каждый торопился встать в очередь пораньше, так как уголовники ухитрялись получать иногда по 2 порции хлеба, и тогда кому-нибудь порции хлеба не доставалось. Надзиратель с другой стороны двери не видящий людей, отсчитывал количество пайков, закрывал окошко, и никакие жалобы и крики не помогали. В обед давался суп-баланда с ½ литра. Что в нем варилось, угадать было трудно. Больше всего в ней, конечно, было воды. Я долго не мог эту баланду есть и отдавал товарищам. Но потом согласился с утверждением старых заключённых, что «самый лучший повар в мире — это повар тюремный», и стал есть и даже похваливать. На второе блюдо в обед давалась часто жидко разваренная пшеница, 200 грамм. В ужин снова баланда. Хлеб опытный арестант распределял сам на три доли. В противном случае вечером он хлебал баланду без хлеба.

Здоровому нормальному человеку пищи было мало, и люди истощались, опухали, заболевали и нередко умирали. Передачи с воли получало ограниченное число людей, только местные жители и то не все. Из передачи им приходилось делиться с уголовниками в обязательном порядке, иногда с приятелями не уголовниками, а иногда всю передачу уворовывали. Словом, даже для этих избранных этот источник поддержания здоровья был ненадёжен. Пару слов о тюремной посуде. Каждому заключённому в постоянное пользование выдавалась глиняная миска, глиняная кружка и деревянная ложка. Ножа не полагалось. Посуда никогда не мылась, так как кипятка или даже холодной воды не хватало. Довольно часто кипяток выдавался в камере по норме, по одной кружке. Это было крайне негигиенично. Получая миску с засохшей по краям пищей, ты не мог быть уверен, что она не была в пользовании у больного. И хотя, заключенный дочиста вылизывал миску, гарантия незаражения было очень маленькая.

Раза два в неделю в камеру приходил врач. Ни о каком лечении, конечно, речи не было. Обычно он назначал камеру в баню. Иногда назначал дезинфекцию камеры. Как высшее проявление заботы, ан назначал опухшему заключённому больничный рацион, то есть ещё четверть литра баланды. Мне было понятно, что проявления от врача большего милосердия в условиях НКВД к политическим преступникам и нельзя было ожидать. Но, тем не менее, я был недоволен врачом за его черствость. Ничего человеческого не проявлялось.

Бани мы обычно избегали, так как в ней было холодно и, по обыкновению, вода была холодная. В холодные дни мы там дрожали. Ещё больше не любили мы дезинфекцию камеры. Она производилась, когда мы были в бане. В камере всё перетряхивалось, всё обливалось карболовой кислотой, и ещё долго держался её едкий запах. Стрижка или бритьё за два года моего заключения в тюрьме не производилась ни разу. Тем ни менее, уголовники бывали чисто выбриты. Делалось это одним из двух способов.

1. На прогулке подбирался во дворе кусок оконного стекла. Он обрабатывается и служит орудием бритья. Но этот способ применялся редко, так как он болезненный не оголяет чисто бороду, да и стекло не всегда найдёшь.

2. Часто применялся другой способ — удаление бороды с помощью пуговичек. Делается это так. Обриваемый человек ложился лицом вверх, чтобы голова его была на коленях сидящего «парикмахера». Этот последний берёт между двумя пальцами правой руки (как щепоть) две маленькие плоские пуговички и ими выдёргивает по волоску. Дня за 2-3 выдёргивается начисто вся борода. Это не больно, и мы научились от уголовников этому способу, и «брились». Администрации тюрьмы этот способ бриться был известен, и она не препятствовала.

По тюремному распорядку дня полагается ежедневно выводить заключённых на 20-минутную прогулку во двор (или 30 минут, не помню). Но, обычно, выводили нас редко, в лучшем случае, раз в 3 дня. Выводили на задний дворик тюрьмы. Надзиратель становился в стороне, а арестанты ходили по кругу или стояли, дыша уличным воздухом. Разговаривать между собой запрещалось. Делать какие-либо вольные движения не разрешалось. Вообще, надзиратель старался прогулку укоротить. Однажды за прогулку я серьёзно пострадал.

В тот день я был дежурным по камере. Надзиратель вывел на прогулку. В камере иногда могли оставаться больные или не желавшие идти на прогулку. Но одного в камере никогда не оставляли (дабы не воровали). На сей раз вышла полностью вся камера. Когда мы воротились, оказалось, что во многих вещах рылась чужая рука и уворовала хлеб, сахар и др. В камере тайно под тряпьём оставался один уголовник. Пострадавшие пожаловались надзирателю, а тот донёс оперуполномоченному тюрьмы. Опер определил, что это было сделано в сговоре с дежурным по камере, и… приговорил меня к 3 суткам карцера. Я и отсидел.

Это была со стороны опера месть. Он хорошо знал меня, знал, что я не способен на такие воровские проделки и, даже не спросив моих сокамерников, посадил меня в карцер. Между тем, сокамерники могли бы рассказать ему о моих отношениях с этим уголовником многое: однажды, из моего тряпья пропала верхняя рубашка. Я громогласно заявил, что, если к утру мне не положат рубашку, буду обыскивать и виновного буду нещадно бить. Я был физически здоровым. Когда я пришёл в тюрьму, на вопрос «чем болен?», ответил, что «ничем», чем удивил их. К утру у моего изголовья лежала моя рубашка. Я догадывался, что тут дело рук этого уголовника. Другой случай, подобный этому: у одного из заключённых пропала нижняя чистая рубаха. Он просил меня помочь найти пропажу. Я согласился и произвёл повальный обыск. Рубаха была найдена в межножье этого уголовника. Я изрядно его отколотил, и с тех пор ко мне часто стали обращаться с просьбой спрятать у себя что-нибудь из продуктов, табак и др. И вдруг, по определению опера, я оказался вором, да ещё связанным с этим уголовником. Как все в НКВД фальшиво, таков же был и блюститель порядка в тюрьме — оперуполномоченный.

Тем заключённым, у которых при приводе в тюрьму были деньги, иногда разрешался закуп (очень редко). Делал закуп тюремный работник — заведующий кладовой. Между прочим, это был нечестный человек. Так, например, у меня личные вещи хранились в кладовой в чемодане. При отправке из тюрьмы в лагерь кое-что из вещей пропало, а сам чемодан мне не был выдан. Покупал он обычно табак — рассыпную махорку и бумагу для курева. Продуктов он ни разу не покупал. То ли их не было во время войны на базаре, скорее всего он не хотел с продуктами возиться, а может ему не разрешали продукты покупать. У меня денег было мало и я лишь один раз смог купить махорку, а принесенная им бумага для курева оказалась книжечкой стихов Пушкина. Табак в камере был дефицитен и дороже хлеба. Имевший махорку бывал сыт. Он продавал её за хлеб спичечными коробками — 2 коробки за дневную порцию хлеба. Бывало, что и бумага становилась не менее дефицитной. Тогда сдирали со спичечных коробок обклейки, и курили их или раздирали козырьки в кепках, распускали картон на тоненькие пласты и курили. Особенно запомнилась мне заядлый куряка, готовый неделями менять хлеб на табак, лишь бы было курево. Это был молодой парень из Литвы, крестьянин по фамилии Натальченко. Он уже опух, пожелтел, но без курева жить не мог. Когда долгое время в камере ни у кого не было табака, он в двориках каторжной тюрьмы во время прогулки собирал гниль деревянных заборов и курил. Уже в тюрьме он был «доходягой» (это лагерное слово означало истощённого заключённого, находящегося на предсмертной стадии).

В каторжной тюрьме заладили одно время на закуп приносить лук. И мы охотно его покупали, всё же лучше, чем ничего. Ели мы его, накрошив штук по 5-8 луковиц в чашку с кипятком. Если в луке и были витамины, то они, вероятно, в горячей воде терялись. Но мы были довольны, что в живот попадает что-то дополнительное.

Кроме взрослых, в тюрьме содержались и малолетние. Это было племя особого рода, в большинстве, воришки, но попадались отдельные экземпляры 15-16-летние грабители. Содержались они в отдельных камерах и тюремный режим не признавали. Например, они не вставали при приходе дежурного для проверки и, вообще, своевольничали. Я помню случай, когда малолетки с верхнего этажа, сговорившись с малолетками нижнего этажа, устроили бунт. И вверху и внизу они разобрали из печи несколько кирпичей и стали кидать в дверь. Разбили дверное окошко, и норовили попасть кирпичами в нелюбимого надзирателя. Был такой дылда, как его называли полтора Ивана, который их чем-то обидел. Долго не могли малолеток унять, и только, когда их начали поливать водой из брандспойта, они утихомирились. Были малолетки и «политические» преступники, правда, как исключение. Сидели они в камерах со взрослыми. Это были два паренька — школьники Тобольской средней школы лет 15-16, по фамилиям Самойлов и Львов. Обвинялись они в том, что в школе разрезали на кусочки комсомольскую стенную газету. И оба получили по решению Особого Совещания по 10 лет. Я после встретил обоих в Омском лагере. Матери о них заботились, присылали посылки. А иногда и сами приезжали с передачами и ребята не унывали.

Я просидел в тобольских тюрьмах без малого два года точнее 22 ½ чесяца (вместо 2 месяцев, отведенных по Кодексу на следствие). Это были все месяцы войны, и я имел возможность по настроению охраны, по их физиономиям определять ход военных действий, положение на фронтах. Они заменяли нам отсутствующие газеты.

Охрана в большинстве состояла из крестьян, отслуживших военную службу и укрывшихся от возвращения в колхозы. Интеллект их невысокий, по ним легко судить о многом. Так, когда фашисты двигались вперёд и захватывали русские города, охранники были хмуры и к нам относились с послаблением. Наоборот, когда немцы терпели поражение, они были строги и взыскательны. Особенно мы это установили в дни близкой угрозы Москве и дальше по февраль 1942 года

Чтобы закончить эту мою двухлетнюю тюремную эпопею, остаётся сказать о «просвещении» в тюрьме. Книги приносили 1 раз в неделю. Выбора не было, бери то, что принесено. Иногда попадали русские классики. Отношение арестантов к книгам было варварское. Когда не было бумаги для курева, выдирали листы из книг и не только на текущее курение, но и впрок. При обнаружении этого вся камера лишалась книг. И делали это все, и политические, и уголовники, поэтому весьма часто мы бывали без книг. Газет, как я уже сказал ранее, нам не давали, и даже газеты, приносимые для курева в передачах, вручались лишь после того, как их разрезали на мелкие кусочки. Оберегали нас от известий извне, в особенности, от состояния на фронтах. Мы полностью были изолированы. Старые арестанты говорили, что в царское время в тюрьму после проверки пропускалась всякая литература, в том числе и газеты. Я об этом знал из различных описаний в Истории Революционного движения в России. Читал уголовники, в истории революционного движения в России, с какой ненавистью отзывались революционеры всех мастей о методах царской охранки, об издевательствах отдельных «служак» над арестантами и в целом борьбы с ними царского правительства. Могу с уверенностью утверждать, что Сталин и НКВД усвоили из методов царского правительства наихудшие и усугубили жестокости содержания заключённых.

Глава 20. 7 лет в Омских лагерях

С 1943 года по 1950 год, то есть 7 лет я был заключённым в трёх омских лагерях: ОЛП-2., колонии № 6 и колонии № 7. Условия содержания в них имеют много общего, но имеют и отличия. Поэтому я позволю себе рассказать о них отдельно.

ОЛП-2. В мае 1943 года из Тобольской тюрьмы № 2 большой партией нас вывезли в Омск. Много было среди нас больных. У меня на почве голода были опухшие ноги, и я с трудом добрёл до пристани на Иртыше. Ехали пароходом вверх по Тоболу, затем по какому-то притоку Тобола и оказались в Тюмени. По дороге не обошлось без курьёзов. Нас поместили на пароходе в 3-й класс. От вольных пассажиров нас отделяли небольшим барьером. Ближе к вольным пассажирам была группа заключённых малолеток. И вот, руководимые старыми уголовниками, малолетки ухитрились украсть у каких-то пассажиров сумку с махоркой. Пострадавший покричал, поохал и на том кончилось. А табак легко был передан уголовникам и все закурили. Охрана молчала, было её мало и она опасалась.

В тюменской тюрьме до развода по камерам нас растасовали в какие-то одиночки. Здание это находилось во дворе тюрьмы при входе. Впервые я увидел такие одиночки. Представьте себе, что вас втиснули стояком в ящик, размеры которого строго очерчены по внешним габаритам вашего тела. Вот в таком ящике я очутился. Сесть, конечно, немыслимо. К счастью, стоять пришлось недолго. Скоро я оказался в большой камере. Она уже казалась мне роскошью по сравнению с ящиком. Затем, нас покормили тюменской баландой, и мы «благодушествовали». Меня опознал начальник тюрьмы Морозов и тоскливо покачал головой. Верно, «хорош» я был больной, измученный и обезноженный. Морозов знал меня по Тобольску, где раньше он был начальником тюрьмы № 2. Из тюменской тюрьмы через несколько дней в столыпинском вагоне меня с другими заключёнными отправили в Омск. Здесь 7 колоний и 2 лагеря. Разницы между ними, собственно нет. Условия в тех и других одинаковы Я был направлен в ОЛП-2. Что это такое? Это «отдельный лагерный пункт» № 2. ОЛП-2 был расположен на окраине Омска, за базаром. Одна сторона его обширного двора примыкала к площади с лесонасаждением — роще. Двор лагеря представляет собой неправильный четырёхугольник с размерами стороны около 250—300 м. Двор обнесён дощатой оградой высотой около 2,5 м. Поверх ограды несколько рядов переплетённой колючей проволоки нависающей козырьком. Перед оградой с внутренней стороны, а также с наружной стороны имеются, так называемые запретные зоны. Ширина запретных зон 2,5-3 м, и идут они параллельно ограде на всём её продолжении. Запретные зоны ограждены колючей проволокой на высоту около 1 м. Поверхность земли запретных зон покрыта свеженасыпанным грунтом, который периодически освежается и разрыхляется. Делается это для того, чтобы видеть следы ступавшего по нему человека. Иначе говоря, в целях предупреждения побегов. По углам четырёхугольника двери лагеря и в двух местах посередине. Стороны четырёхугольника стоят высокие деревянные вышки, на которых беспрерывно днём и ночью вооружённая охрана. Словом, всё оборудовано фундаментально на долгий срок службы. В случае приближения к запретзоне или нарушения её, охрана с вышки стреляет без предупреждения. На моей памяти было два таких случая: одиночный побег заключённый совершил, пройдя через низ вышки. Стрелять в него с вышки было неудобно, и хоть было несколько выстрелов, цели они не достигли. Заключённый ушёл. Второй случай был со смертельным исходом. Бараки и многие служебные здания во дворе были расположены бессистемно. Один из жилых бараков находился очень близко от запретной зоны. Чтобы из этого барака пройти в уборную, надо было пройти весь длинный барак. Был и другой путь в уборную — пройти впритык к запретной зоне, не задевая её. Этот путь был короче, им иногда пользовались, особенно днём на глазах у часового вышки. В бараке было много блатных (о них будет сказано) и они поздно играли в карты. Один из них выскочил из барака и кратчайшим путём двинулся к уборной. Раздался выстрел, и он был убит наповал. Убитый оказался малолеткой — лет 16. Об этом случае охрана составила акт, и мне пришлось его читать, так как я был привлечён для составления с натуры плана места убийства.

Зданий во дворе лагеря было много, но стояли они, как я уже говорил, бессистемно: жилые бараки, бараки больничные, мастерские, контора, лагеря, помещение охраны, кухня, склады и так далее. Некоторые здания были старые, видимо, существовавшие до организации на этом месте лагеря. Большинство же построек — последних 8-10 лет, то есть лет, когда Сталин начал по решению 17-ой партконференции тюрьмами и лагерями «ликвидировать остатки капитализма в сознании людей».

В смысле управления лагерь имел следующие подразделения:

1. Начальник лагеря с конторой при нём. Большинство работников конторы — заключённые. Начальник лагеря из военных. Если воинского офицерского звания он не имел, ему присваивали.

2. Спецчасть. Здесь хранились дела заключённых (арестантские — не судебные). Работники все вольнонаёмные.

3. Санитарная часть. Начальник её и несколько врачей вольнонаёмные, но большинство лечащих врачей и обслуживающий персонал — заключённые.

4. Культурно-воспитательная часть (сокращённо КВЧ). Начальник части вольнонаёмный, остальные заключённые.

5. Кухня и снабжение, один (обычно зав. кухней) вольнонаёмный, остальные заключённые.

6. Комендатура. Надзиратель (Комендант) вольнонаёмный, исполнители заключённые.

7. Охрана, собаковод, другие вольнонаёмные — обычно демобилизованные колхозники.

Я не имею цифр соотношения вольнонаемных и заключенных, но полагаю, что не ошибусь, если назову вольнонаёмных, примерно, 10-12 %, а остальные заключённые.

Всеми лагерями и колониями Омска (9 штук) и области управляло УИТЛК (Управление исправительно-трудовых лагерей и колоний). Оно принимало на работу вольнонаёмных, назначало штатное расписание, снабжало вещевым и продуктовым довольствием, изыскивало приложение труда заключённых. Номинально считалось, что лагерем внутри его заправляют вольнонаёмные, все должности заполнены ими. В действительности, ни один вольнонаёмный не работал без заключённых. Помощники находились любой специальности и, притом, такие, которым платить не надо — «зэки». (Иногда в переписке заключенные назывались «вторые»).

Заключённые в ОЛП-2, независимо от статьи обвинения распределялись по колоннам, а внутри колонн — по бригадам. Колонны специализировались по виду выполняемого ими труда. Но это не было обязательным признаком. Бывало, скажем, колонну, обычно работающую в механической мастерской, отправляли на строительные работы. Во главе колонны стоял её начальник — заключённый, обычно, из уголовников. У него были помощники по труду и по быту, тоже заключённые. Затем, в колонне был культорг, фельдшер или санинструктор, нормировщик и ещё человека 2-4 «придурка» без «чинов» — все заключённые (о том, кто такие придурки будет сказано ниже).

Женские колонны были отдельно от мужских, и обслуживались они, как женщинами, так и мужчинами. Жилые бараки женщин иногда были изолированы от мужских, но не всегда. Труд в ОЛП-2 был разный. Много женщин работали в мастерской внутри лагеря, изготовляли носки и рукавицы для армии. Была и швейная мастерская, которая больше всего работала на ремонте одежды заключённых и вещевого довольствия. Но большая часть женщин наравне с мужчинами работала за воротами лагеря.

Работа за воротами была: на строительстве жилых домов, на заводских дворах и погрузочно-разгрузочные работы, заключенные охотно шли на транспортные работы и, хоть они тяжелее других работ, предпочитали их. Там удавалось подзакусить. Часто я видел, как возвращающиеся с погрузочно-разгрузочных работ «разгружают себя» от содержимого карманов, широченных брюк и других укромных мест. Добываются разные продукты просто: скажем, разгружаются ящики с печеньем или конфетами. По пути относки ящик «вдруг» падает, разбивается и «зэки» наскоро собирают рассыпавшееся. Немало при этом уходит по карманам. Охрана молчит (её дело лишь следить, чтобы зэки не разбежались, а иногда сама не прочь поживиться). Если добрых продуктов нет, то по широченным штанинам (все на этих работах заводят такие) прячется картофель, морковь и другие овощи. Такие штаны и на мужчинах, и на женщинах.

Назначение людей на тот или иной вид работ производится в зависимости от состояния здоровья заключённого. При поступлении в лагерь врач (обязательно вольнонаёмный) определяет его «категорию труда», которая заносится в лагерный формуляр заключенного и сопровождает его повсюду. Периодически повторяется врачебный осмотр и «категория труда» при изменении состояния здоровья заключённого может меняться. На работах за воротами заключёнными распоряжался прораб или другой представитель организации работодателя. При большом количестве заключённых, наряду с вольнонаёмным прорабом или распределителем, имелся прораб или распорядитель от лагеря — заключённый. Чаще всего за воротами заключённые производят строительные работы. Тогда вокруг объекта строительства возводится надёжная ограда, натягивается колючая проволока, устраиваются запретные зоны, и ставится избушка-проходная.

Заключённые способны более или менее сносно выполнять массовые, не требующие квалификации работы. Но в годы войны, когда ощущался большой недостаток в рабочей силе, заключённые выполняли всякие работы: и плотничные, и каменные, и штукатурные. Качество работ при этом было, конечно, низкое. Женщины на строительных работах были подсобницами. Как оценивалась работа заключенных, расскажу лично, в разделе о питании. Номинально считалось, что каждый заключённый, если он не больной и временно не освобождён от труда, должен работать либо внутри лагеря, либо за воротами. Но было немало уклонявшихся от работы. Я имею в виду не отдельных лиц, так или иначе сумевших укрыться на один или несколько дней от работы, а большую группу заключённых, так называемых блатных, которые, как правило, не выходили ни на какую работу.

Кто же такие блатные? Я однажды слышал из уст блатного такое определение: «Блатные хотят жрать, спать и ср…ть». Но это не совсем верно. Они живучи более других заключённых. Как правило, все блатные — уголовники. Бывало иногда, что к ним примыкали и «политические», но редко. Много среди них рецидивистов, отпетых, никого и ничего не признающих. Заключение для них — дом родной. У них имеется внутренняя крепкая, скрываемая от прочих организация, которая вправе приказать блатному совершить то или иное действие. Во главе стоит старый опытный рецидивист, которого они именуют «паханом». Я был свидетелем в Озёрлаге (о нем ниже), когда по решению такой организации блатной отрубил голову заключённому, явился в охрану и попросил убрать убитого. Другой блатняк решением организации был «лишён языка», то есть должен был в течение двух лет представляться немым. Попытки заставить блатных работать ни к чему не приводили. Сажали их по много раз в карцер, иногда охрана не скупилась на побои, лишали пищи и пр. Они всё сносили, но на работу не выходили. Из карцера они изобрели способ быстро выходить: оттянет на животе или шее кожу и проведёт по ней острой бритвой. Впечатление такое, что человек зарезался, и врач немедленно выводил его в больницу. Лишь через много лет врачи уразумели, что это только кожа, перевяжут его и никуда не выводят. В новосибирской тюрьме мне довелось видеть молодого парня с 7 полосами — следами бритвы на животе.

Иногда, если комендатура сильно к ним приставала, они поднимали бунт. Такой бунт был однажды в нашем бараке. Перебив в бараке электрические лампочки, они организованно топорами и другими орудиями защищались от сотрудников комендатуры. Кое-кого покалечили, кому-то руку порубили, и длилось это до тех пор, пока не прибыл взвод вооружённой охраны. Изменившего их организации, который по их выражению «ссучился», они преследуют, калечат, а нередко убивают. Постоянный выход на работу считается тоже «ссучением».

К прочим заключённым, то есть к политическим заключённым они относятся, как к неизбежному злу и смотрят на них свысока. А к заключённым по бытовым статьям, но не блатным, они более снисходительны. Из передач, посылок и других приобретений обыкновенный заключённый должен с ними делится. В противном случае отберут или уворуют. Они более сыты, чем другие заключённые, так как повара и раздатчики пищи на кухне ими терроризированы и снабжают их отнюдь не по нормам. Дни они проводят во сне, в карточных играх и прочем ничегонеделании. Но, бывает, надоест в лагере и захочется прогуляться за ворота.

Помню такой случай: Вдруг блатные изъявили желание выйти на работу. Начальник колонны и вольнонаёмная администрация во всём пошли им навстречу: обули, одели и полностью экипировали для работы. Вышло их за ворота человек 40 на строительство коттеджей на улицах Омска для лётчиков. К работе они и не думали приступать. Разбрелись по площадке строительства и в укрытых от глаз охраны местах играли в карты или завлекали кого-нибудь из женской бригады. Вечером, когда после работы мы собрались идти в лагерь, конвой вдруг стал производить тщательный обыск. Никогда раньше это не делалось. Перетрясли сумки, карманы, щупали между ног и разводили руками. Ничего нет.

Так продолжалось дня 2-3 . Ежедневно личные обыски. Блатные продолжали с нами выходить и… ничего не работать. Причина каждодневных обысков вскоре открылась. Я однажды обратил внимание, что блатные усиленно жарят в бараке рыбу и даже меня угощали. Рыбы у всех было много. Оказалось, что в первый день выхода блатные в складе на площадке строительства похитили бочку с рыбой. Её искали целиком, искали в разобранном виде рыбу, всё тщетно. А бочка с рыбой была на верёвке опущена в колодец. Когда шум улёгся, блатные вынесли рыбу по карманам, сумкам, и с тех пор ходить за ворота «на работу» перестали.

Вывод заключённых за ворота, называемый «разводом», представляет собой особую церемонию. У раскрытых ворот с наружной стороны выстраивается конвой. Заключённые во дворе перед воротами выстраиваются побригадно, по 5 человек в ряд. Ответственный дежурный охраны отсчитывает вслух — это число пятёрки, и по его слову ряд выходит из ворот и становится позади вожатого конвоя. Ряды строго выравниваются, и старший конвоя, как заученную молитву произносит: «Идти ровно, не разговаривать, из рядов не выходить. Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой применяет оружие без предупреждения». Иной конвой (трусливый) требовал идти, взявшись в рядах за руки. По дороге конвой к заключённым безжалостен. Бывает, встретится по дороге какое-нибудь препятствие, лужа, болото или яма, равнение в рядах нарушается и конвой, усомнившись, требует: «садись!». И независимо от того, что у тебя под ногами, вода или лужа, ты вынужден садиться. Никаких причин конвой не признаёт.

Когда я в последний год своего заключения был в лагере специального назначения — Озёрлаге, один заключённый мне рассказывал, что ему за границей довелось видеть кинофильм «За железным занавесом». Там так и показано, как конвой сажает людей в болото, как ставит людей на колени и долго держит их в таком положении перед посадкой в вагоны. Издевательства над заключёнными. Этот же заключённый рассказывал, что фильм начинается перезвоном колоколов на вышках часовых на мотив «Широка страна моя родная» и показывается страна, покрытая вышками. Я этот фильм не видел, но в годы Сталина это недалеко от истины. Мне пришлось уже после смерти Сталина жить в Донбассе. Сёла и городки там часты и близки друг к другу. И в каждом из них был лагерь или колония заключённых. В каждой области было УИТЛК, вся страна была покрыта лагерями. А жестокостям конвой был обучен и инструктирован.

И вместе с тем мне представляется, что конвой в пути следования на работу или с работы боится заключённых. Их, видимо, так инструктировали, что заключённые — страшные преступники и всегда надо ожидать от них какой-то каверзы. Помню, ещё в Тобольской каторжной тюрьме меня вызвали к Оперуполномоченному. Дело происходило в пределах тюрьмы, выводить меня за ворота не надо было, и опасаться побега не приходилось. За мной явились два охранника и столь были напуганы, что буквально, схватили меня под руки и так повели к Оперуполномоченному.

А другой случай ещё в большей мере подтверждает эту мысль. Из колонии № 6 (я был в ней после ОЛП-2) летом 1948 г. была направлена группа заключённых (человек 100) в сельскохозяйственную колонию № 1 в помощь по сенокосу, уборке картофеля и пр. Месяц мы проработали там. Закончив работу, мы собрались в дорогу обратно на колонию № 6. Но как-то так сложилось, что сборы затянулись и мы вышли незадолго до сумерек. А идти надо было 12-15 км. Стемнело, и конвой непрерывно кричал, подбадривая себя, и стрелял. Было ясно, что эти выстрелы должны были нас терроризировать и вместе с тем подбодрить конвоиров. Люди, словно стадо баранов, толкались друг на друга, все норовили оказаться в середине, чтобы не быть вышедшим из рядов и не быть застреленным «как за попытку к побегу». Такого, вероятно кадра нет и в фильме «За железным занавесом». Со стороны конвоиров застрелить и представить, как «за попытку к побегу», вполне может статься. Старые заключённые уверяли, что за каждое убийство «при попытке к бегству» застреливший награждается в худшем случае внеочередным отпуском. И в «Озёрлаге» я имел возможность убедиться, что это правда (об этом в главе «Об Озёрлаге»).

Возвращение после работы в зону происходило проще. Снова, конечно, считали количество людей, пристально присматривались, не тащат ли что-нибудь запретное, и отмечали возвращение на досках. Вся «бухгалтерия» велась на фанерных дощечках, на которых вчерашние записи утром следующего дня соскабливались. Укажу попутно, что в лагере специального назначения. Озёрлаге заключённых при возвращении с работы в лагерь тщательно обыскивали, а на работу сопровождали собаки. Кроме работ, производимых за воротами, много заключённых оставалось в зоне — на производственных работах, и придурки. Производственные работы в зоне были разные. Так, в ОЛП-2 женщины работали на изготовлении варежек и носков. Мужчины работали в слесарной и бондарной мастерской по изготовлению бочек и т. д. В колонии № 6 изготовляли кровати металлические и замки навесные и внутренние. Женщины работали на швейных заказах и т. д. Затем, в зоне оставались придурки. Это заключённые, занятые непроизводительным трудом. Сюда относятся повара, раздатчики пищи и обслуживающие кухню, хлеборез, парикмахеры и банщики, работники бухгалтерии и складов, плановики и нормировщики, начальники цехов, мастера. Начальники колонн и их помощники, врачи и медработники, культорги, работники комендатуры, дневальные по баракам и т. д.

Это весьма солидная по численности группа заключённых, полагаю не менее20-25 % от числа заключённых, работающих за воротами и на производстве. Придурки наиболее здоровая часть заключённых. Находясь постоянно в зоне у котлов, продуктов и овощей, покрывая друг друга, они в первую голову обеспечивали себя. Повар подкормит парикмахера и тот побреет его вне очереди и не так как прочих «лишь бы». Бухгалтерия, выписывая продукты, «маленько» прибавит не свою долю. Пом. Начальника по быту, давая сведения о количестве людей прибавит — на себя, начальника колоны и др. Врач или фельдшер освободит от работы под видом болезни обладателя передачи или посылки или кого-либо из друзей работников кухни и получит мзду и т. д. Все придурки между собой в той или иной степени связаны и все фальшивят во имя спасения живота. Кто на чём стоит, то и ворует. Нет честного придурка, ибо основная лагерная формула: «умри ты сегодня, а я завтра».

Попасть в касту придурков не так просто. Неопытный и «зеленый» заключённый сунется и обожжётся. Только прожив немного в лагере, поймёт механику. Я слышал от некоторых философствующих заключённых, что лагерь подобен движущемуся трамваю: «надо ухватиться за ручку вагона, двинется трамвай, утрясётся и ты цел, а нет — свалишься». Надо мазать своих заключённых: деньгами, вещами, передачами, содержимым посылок и пр., что в лагере имеет ценность. В первую очередь, помощника начальника колонны по труду, от которого зависит направление тебя на работу, затем работников санитарной части, которые присваивают тебе «категорию труда», потом начальника колонны и т. д. Рук много, кому можно дать, и не всегда с гарантией достичь цели.

И не только заключённых надо мазать, а весьма часто, через заключённых, лиц вольнонаёмного состава, они падки на подношения. Мне самому пришлось отдать начальнику Санчасти понравившееся ему мои замшевые перчатки. Чтобы закончить с вопросом о труде, надо указать ещё 2 категории заключённых, какие были в ОЛП-2.

а) Пересылка или колонна № 7. Люди этой колонны на работу не ходили, их разве только, если где-нибудь ощущался острый недостаток в людях, только иногда временно использовали. Обычно, они ожидали либо зачисления в какую-либо колонну ОЛП-2 или отправки в другой лагерь. Если любой заключенный ОЛП-2 жил бивуачно (сегодня здесь, завтра где-нибудь в другом лагере), то заключённый пересылки жил во много крат неопределённей. Наполовину заземлённый барак был готов в любой час разрушиться. Крыша протекала. Внутри полутемень. Нары двухэтажные, сплошные, постели никакой, посуды для пищи на всех не хватало. И в таких условиях женщины валялись иногда месяцами (это была женская пересылка).

б) Расконвоированные. Это группа наиболее привилегированных заключённых. Она малочисленна, человек 20. Назначают в расконвоированных осуждённых по бытовым статьям и на небольшой срок (так называются преступления определяемые Уголовным Кодексом, исключая ст. 58, то есть политических). Осуждённые по 58 статье попадают в расконвоированные, как редкое исключение. Расконвоированные имеют право выходить за ворота без конвоя и используются, главным образом, на погрузочно-разгрузочных работах или других работах, где конвой не может обеспечить охрану. Во всём остальном расконвоированные подчиняются общему режиму лагеря.

По характеру статей УК и обвинений заключённые сами себя делили на две группы: на «врагов народа», куда входят все политические, и «друзей народа», куда входят все прочие заключённые: воры, грабители, убийцы, растратчики, совершившие хищения и пр. Политические, в большинстве, имели срок 10 лет. В ОЛП-2 я знал только 3 заключённых со сроком 5 и 7 лет. Политические, как правило, не имели статьи УК, по которой их судили, так как над большинством из них суда не было, а срок заключения заочно решало Особое Совещание НКВД. В лагерных формулярах в графе «статья» значилось «АСА», «К-Р», «К-Р-Д» и тому подобные гортанные обозначения, что значило: «антисоветская агитация», «контрреволюция» «контрреволюционная деятельность».

В годы разгула сталинского беззакония Уголовный кодекс по отношению к людям, обвиняемым в политических преступлениях, не действовал, да и Конституция не распространялась, о чём без стеснения писалось в газетах. Даже ко многим бытовым преступлениям УК не применялся, а людей садили по особым законам: «Закон от седьмого восьмого, Закон от четвертого седьмого» и т. д. Костяк лагеря составляли, конечно, политические. Они выполняли работу, где требовался интеллектуальный труд и квалификация. Они выполняли тяжёлые, физически трудоёмкие работы. Они не манкировали трудом. И если бы вдруг политических заключенных выпустили из лагеря, его работоспособность, его организация сразу бы упали.

Я помню в 1947 году, к 30-летию Октябрьской революции, политические заключенные ожидали амнистию. Все были уверены в скором обнародовании её. Из уст в уста передавали, якобы сказанные Сталиным в беседе с иностранным корреспондентом слова: «Я сделаю такую амнистию, какой мир не видал» Некоторые уверяли, что такой текст амнистии уже разослан по местам, и ждут только указания из Москвы о начале и порядке её применения.

Так вот, в то время администрация лагеря (я был тогда в колонии № 6) вызывала многих политических заключённых и предлагала им заключить с лагерем договор на работу вольнонаёмным после освобождения по амнистии. Из этого я заключаю, что подготовка какая-то к амнистии или разговоры в верхах об амнистии были. Но, как известно, амнистия была только заключённым по бытовым статьям, политические освобождались по амнистии, только имевшие срок до 3-х лет. А так как таких в колонии ОЛП-2 не было, то амнистия прошла мимо политических. И снова люди объясняли это тем, что на Сталина, ехавшего с Юга было совершено покушение. Рассердившись, мол, Сталин амнистию политическим похерил. Я склонен думать, что какая-то доля истины в разговорах об амнистии политическим в 1947 году была.

Осуждённые по бытовым статьям (вероятно их было не менее трети общего числа заключённых, а вообще это отношение не постоянное и менялось во времени) работали вместе с политическими и в лагере считали себя «белой костью», то есть людьми более чистыми, чем политические, а потому отношение к ним должно быть более внимательное и снисходительное. Блатные из этой группы заключённых были паразитами. Они не только не работали, но и отравляли существование другим.

Работа заключённых по количеству и качеству оценивались в процентах. Лагерь, конечно с заказчиков получал деньгами, но заключённые получали справки, в которых указывалось число выполненных нормо-дней (нормодень = 100 %) Бригадир ежедневно (а иногда раз в 3 дня) распределял % среди членов бригады. Это определяло рацион заключённого на день, а при 3х-дневной системе распределения — на 3 дня — пайку хлеба и вечернее питание.

Наивысшая пайка хлеба была 700 грамм в день, она выдавалась за высокую производительность (число процентов) шкала которой в % менялась. Приварок выдавался утром и в обед всем одинаковый, а вечером разный, опять в зависимости от величины %. Лицам, имеющим высокий % выработки, вечером давалось дополнительное блюдо. Это обычно бывала крупяная запеканка размером с пирожное, иногда каши грамм 100—200.

Как ни мизерно это дополнительное блюдо, за ним заключённые гнались. Было этих блюд каждодневно мало, не больше 5-7 блюд на бригаду в 25-30 человек. Поэтому число % выработки, за которое оно давалось, было очень высокое и менялось. Но если даже потребовалось бы 1000 % выработка, то все равно такие находились бы. Бригадир (он бесконтролен) назначал таких за счет других. В первую очередь ставил высокий процент себе, затем любимчикам, которые делятся с ним передачами, посылками, табаком и др.

Словом, повышенная пайка хлеба и вечернее дополнительное блюдо были теми приманками, которые двигали все работы в лагере, как внутри него, так и за воротами. Из этого видно, что роль бригадира в лагере весьма важная. От него во многом зависит «благополучие» заключённого. Уже после войны мне довелось в русском переводе читать книгу француза Лафита, который сидел в фашистском лагере. Называлась эта книга, кажется, «Борьба продолжается». В ней подробно даётся роль «капо» в фашистских лагерях. Такова же, примерно, роль бригадира в сталинских лагерях. Неизвестно только кто у кого заимствовал методы: Сталин у фашистов или фашисты у НКВД? Но этим благоволением бригадира ещё не определяется количество и качество пищи в лагерях.

Мне пришлось с год работать секретарём санитарной части (об этом — ниже). В мои обязанности входило также ежедневно подсчитывать калорийность рациона заключённого. Подсчитаешь, вроде прилично, набирается 2200—2400 калорий, хоть не густо, но жить можно. Так отчего же из месяца в месяц народ деградирует? Отчего умирает так много народа? Объяснение очень простое: в действительности, заключённому попадает из нормы, в лучшем случае 50-60 %. Первые, кто ворует из положенного заключённому — это вольнонаёмный персонал лагеря. Высокая администрация, врачебный и санитарный персонал, внутренний надзор, охрана, спецчасть, культурно-воспитательная часть и пр.

Обычно заведовали складами пищевого и вещевого довольствия заключённые. Из их слов я знаю, сколько похищалось на сторону. Оно иногда и проводилось через бухгалтерию, но всё шло за счёт живота заключённого. И не только из складов уходило на сторону. Жёны вольнонаёмного персонала и прочие вольные женщины были, по существу, в вопросах снабжения большими хозяевами, чем кто-либо другой в столярной, швейной и обувной мастерских. Заведующий обувной мастерской колонии № 6 Кривошапко рассказывал мне, что жене начальника колонии Окса было за год изготовлено более 30 пар дамской обуви. (Для чего столько? Разве только для продажи) Однажды, видимо, по доносам, а может по собственной инициативе, Оперуполномоченный лагеря произвёл неожиданно просмотр сумок, выносимых через проходную вольнонаёмными работниками. И оказалось: заведующая кухней выносила специально для неё приготовленный на всю её семью обед и, кроме того, продукты в сыром виде. Врачи-женщины выносили мясо, рыбу, крупу и пр. незаконно взятые со склада. Надзиратели выносили неизвестно где взятое мыло. Весь вольнонаемный персонал считал вполне возможным, даже не скрываясь, во время нахождения в лагере питаться за счёт заключённых и, конечно, не обедом заключённого, а специально для них приготовленным. Я неоднократно слышал, как заведующая 1-м отделением больницы (Козлова М. .И.) заказывала на кухню: «мне сегодня антрекот», хорошо зная, что этот антрекот поглощает дневную порцию 20-25 заключённых. Таков первый немалый минус из нормы заключённого.

За вольнонаёмными следуют придурки из заключённых: повара, раздатчики пищи и пр. Работники кухни для себя готовят пищу иного содержания, чем прочим. Часть этого «особого котла», кроме их самих, предназначается ряду прочих придурков: начальникам колонн, работникам бухгалтерии, кое-каким из врачей и пр. Это второй минус из нормы заключённого. Наконец, идёт утечка из арестантского «общего котла». Здесь раздатчик командир черпака. Почти все прочие придурки, да и блатные не довольствуются нормой. Им черпак дополнительный, да «погуще». А когда тощий черпачок разбавленного водой котла приходит в бадью бригады, то ещё и здесь гущу с добавкой снимает бригадир, а уж остальное — работягам.

И с этим невозможно было бороться при той системе бесконтрольности, какая существовала в лагере и той безгласности, в какую были поставлены заключённые. И обстоятельства усугублялись ещё тем, что в годы войны многих продуктов не хватало, и их заменяли или просто не выдавали. Так, вместо крупы одно время баланда была из крапивы. Мясо в котёл попадало очень и очень редко, а в миску заключённого почти никогда. Весьма часто отсутствовал сахар, а иногда и хлеб выдавали 1 раз в 2 дня.

При этих условиях неудивительна деградация, не удивительно, что люди рылись в мусорных ящиках, помойных ямах, выискивая съестные отбросы, чем можно заполнить пустоту в животах. Работая секретарём в санитарной части, я точнее, пожалуй, всех знал количество умерших в лагере. Они умопомрачительны. При среднесуточном составе ОЛП-2 около 2000 человек, в 1943 году умерло 956 человек или почти 50 %, то есть за 2 года лагерь вымирал. 1944 год я полностью не доработал в санитарной части. В июне1944 года, узнав о гибели брата на фронте под Ленинградом (под Колпино), я попросил отправить меня на фронт. Заявление с приложением врачебной справки о годности к военной службе я отправил в Москву. Но, видимо, моё письмо с заявлением попало к Оперуполномоченному, и он меня вызвал.

После нескольких незначащих вопросов он спросил меня «Сколько в прошлом году умерло в лагере людей?» Я ответил и, и он записал — 956. «Сколько умерло в текущем году?» — продолжал он. Я ответил, что немного больше, чем в прошлом году. За полгода в 1944 умерло 531 человек. Опер и это записал. Вот почему я раньше писал, что в сталинских лагерях смертность была такой же, как в фашистских лагерях, но только медленная и более мучительная. Кто может сказать, сколько за 30 лет сталинского произвола в тюрьмах и лагерях загублено людей? Только глубокие архивы НКВД могут на этот вопрос ответить. Санчасть в лагере играла весьма важную роль. В её обязанности лечить больных, комиссовать здоровых (лагерный термин), то есть присваивать им категорию труда, следить за пищей, производить освидетельствование отправляемых и прибывающих этапов, наблюдать за санитарным состоянием жилых бараков и лагеря в целом и много других побочных работ. В числе врачебного персонала были частично и вольнонаёмные. В большинстве, это были молодые, еще совершенно неопытные девушки, только недавно со школьной скамьи. Иногда это были люди на этом посту случайные. Так, например, в 1943 году начальником санчасти был зубной врач.

Больных в ОЛП-2 было очень много, вероятно, не менее 600 человек. Размещались они в 2-х длинных бараках и двух бараках поменьше. В тех и в других нары были двухэтажные с очень узеньким между ними проходом. (Один станок на 8 мест). Лечения, как такового, то есть приём лекарств, процедуры и пр. над больными не было. Всё сводилось к тому, что больной мог не ходить на работу и отдыхать. Кухня больничная была отдельная, но пища почти не отличалась от пищи прочих заключённых. Только людям, страдающим болезнями пищеварения, хлеб давался в виде сухарей и ещё какая-нибудь кашица.

Много было больных туберкулёзом. Но основная масса больных были пеллагрики, так неопытные врачи называли их. В действительности, это были дистрофики, страдавшие от истощения организма. Больные были в ещё большей степени жадны до пищи, чем здоровые. Они подолгу рылись в отбросах, бродили, словно тени в больничных халатах по лагерю и были очень чувствительны к недодачам в пище. Так, я помню, как с целью проверить вес хлебного пайка были изготовлены простые рычажные весы с точностью до 1-2-х грамм. Обычно хлеборез недодавал в порции хлеба от 5 до 15 грамм, что в масштабах лагеря давало ему ежедневную экономию минимум 15-20 кг хлеба. Хлеборез весьма неохотно выслушивал и удовлетворял претензии на недодачу. Как один из именитых придурков, он должен был из «экономии» поделиться с другими придурками, кое с кем из вольнонаёмных и т. д.

Иногда через час после обеда больным приносили в бадье немного заваренного чая. На всех его не хватало. Поэтому из-за полстакана чая происходили буквально драки. Этим пользовались некоторые заключённые. Они продавали за хлеб или за табак… мочу в стакане, благо по внешнему виду её не всегда отличишь от чая. Я помню случай, когда дежурный врач (Фрейман) — женщина заставила такого продавца своей мочи самого выпить её. Вообще обмен хлеба на табак, обеда или ужина на табак, иногда вещей на табак процветали и происходили непрерывно. Порой такие мены делались с целью изнурения себя, о чём я расскажу позже.

Таким образом, в больничных бараках люди не излечивались, а, хоть и не работали, «доходили» (отсюда лагерное слово «доходяга», что значит истощённый человек, отсчитывающий последнее время до смерти.) Когда человек в больничных бараках становится доходягой, его переводили в 1-е отделение больницы, откуда он следовал в морг. Отсюда близкий к истине лагерный анекдот: больного доходягу санитары на носилках несут в морг. Он приподымает голову и говорит санитарам: «Куда вы меня несёте, я ещё живой»… «Молчи — отвечают санитары, — лекпом лучше знает» (лекпом — помощник лекаря). Расскажу об умышленном изнурении себя. По Советскому законодательству, когда больной заболевает неизлечимой болезнью, угрожающей ему скорой смертью, его полагалось из заключения освободить или, по-лагерному, «актировать». Делается это так: Врачи после детального и тщательного осмотра составляют надлежащий документ — акт, и ближайший народный суд должен вынести решение об освобождении заключённого. Суд происходит, конечно, заочно. Поэтому решение его формальность. Закон бесспорно гуманный, но в Сталинское годы гуманность трудно было ожидать.

В 1943 г., когда я прибыл в ОЛП-2, из больницы выпускали на волю партию актированных заключённых. Выйдя за ворота, двое из них здесь же неподалеку скончались. Не могли уже ходить. Одного из этой партии актированных я узнал. Это был Зоркальцев, сидевший со мной одно время в Тобольской тюрьме. Он уроженец Тобольска. В тюрьму он прибыл молодым парнем 20-21 года, спортсмен, ловкий и плотный, словно налитое яблоко. Теперь передо мной стоял высохший, худой, измождённый дистрофик. Он уходил на волю. Нет! Таким я не хотел бы выйти на волю, хоть и был больным. Не скрою. Сначала, когда увидел освобождающихся, защемило внутри, но затем это чувство погасло. Многие заключённые, лежащие в больнице, решили избрать этот путь освобождения. Для этого они голодали, пищу меняли, иногда отдавали другим, словом, «доводили» себя, лишь бы скорее истощиться и дойти до состояния, когда их актируют. Едва ли ошибусь, если скажу, что в 1943 и 1944 гг. это стало носить массовый характер. А врачи делали своё дело: писали акты, собирались выпустить на волю большую партию заключённых.

Совершенно неожиданно на этом возникло препятствие. В Омское УИТАК от заключённого врача Касьянова поступило заявление, что вольнонаёмные врачи злоупотребляют, актируют здоровых людей. Понятно, что после этого пошли проверочные комиссии врачей, освобождение актированных задерживалось и кончилось тем, что к политическим закон об актировании запрещено было применять. Дескать, пусть в лагере умирают.

Пару слов о Касьянове: когда я прибыл в лагерь, он был врачом и занимал в санчасти видное положение. Между прочим, это он сразу направил меня в больницу. Когда в лагере выяснилось, что это он автор злополучного заявления в УИТЛК (и, вообще, предполагалось, что он стукач), его вскоре перевели в сельскохозяйственную колонию № 1. Вместе с тем, установили, что он вовсе не врач, а ветеринар, до заключения работал заведующим ветеринарным складом. Мог ли такой человек судить о правильности или неправильности актирования? Но «испортить может и кошка» (из Аркадия Аверченко) и Касьянов испортил так, что даже закон об актировании решили в применении к политическим аннулировать, но хвост за Касьяновым, как за стукачём, потянулся вслед. В те годы аннулирование закона делалось просто распоряжением НКВД. И не только ликвидировались законы, но и целые республики стирались по мановению руки Сталина: так, были ликвидированы и люди высланы в Сибирь Республики Немцев Поволжья, Калмыцкой автономной области, Крымские татары, из Кара-Калпаки, корейцы Дальнего Востока и др., которых я не знаю. Я уже дважды говорил, что был секретарём Санчасти и потому могу судить, были ли в деле актирования злоупотребления.

Вольнонаёмные врачи лагеря тех дней были людьми, не лишёнными общечеловеческих пороков. Так, М. И. Козлова (главврач 1-го отделения больницы) любила, чтобы ей каждый день готовили специальный обед. Начальник санчасти Орлова Раиса Александровна, красивая женщина, но мало смыслящая в медицине забирала и уносила домой всё мыло, выдаваемое больнице. Врачи Бородкина и Ясман не прочь иметь утехи с заключёнными. Было несколько случаев, ставших потом известными, когда некоторые вольнонаёмные врачи совместно с работниками Спецчасти за взятки незаконно освободили заключённых.

Но в данном случае было не злоупотребление, а нечто другое: Враг Бородина, оперившаяся в лагере, начала смело применять закон об активировании, и, может быть, кое-где допустила послабление, не по НКВД-вски жестоко смотреть на людей.

Перед ней кругом были «доходяги», и какой врач определит, сколько дней «доходяге» до смерти. И Комиссия врачей не нашла злоупотреблений. Но грязное дело было сделано.

Наряду с больницей в лагере был ещё ОПП (оздоровительный пункт). Туда помещали людей, нуждающихся в отдыхе, полубольных, а иногда и больных, когда при отсутствии места в больнице. Заключённые из ОПП ходили одетыми, как и прочие в бригаде. Много было среди них и доходяг. По мысли организаторов ОПП люди, находившиеся там, должны были 4 часа ежедневно трудиться на лёгкой работе. Но из этой затеи ничего не вышло. Такой лёгкой работы для большого количества людей не было. Поэтому бродили они по лагерю, простаивая часами у кухни, иногда, если посчастливится, на кухне в овощехранилище, лишь бы урвать что-нибудь для живота.

Как Секретарь Санчасти, я часто присутствовал на врачебных комиссовках. Проходили они весьма оригинально: Вообразите, что врачу надо из 200 человек выбрать человек 150 здоровых, людей 1-ой категории труда, то есть годных для тяжёлой физической работы, и врач проделывает этот выбор за час. Как это делается? Все заключённые предварительно раздеваются наголо, к врачу входят голыми. Врач посмотрит в лицо, предлагает повернуться задом и… всё. Никаких вопросов, расспросов, выстукиваний, выслушиваний. Всё определяется по заду. Я тогда шутил, что для ускорения комиссовки надо входить к врачу задом. А ведь по результатам такого осмотра людей отправляли в далёкие этапы на тяжёлый физический труд, а и здесь в лагере назначают на такую же работу. Хоть я и не врач, но так комиссовать — по заднице, считаю издевательством.

Есть ещё лагерное слово «мамки». Это женщины, имеющие в лагере детей. Иные женщины поступали в лагерь беременными, и здесь рожают. Но таких мало. Ещё более редки случаи, когда женщины приходят из тюрьмы в лагерь с маленькими детьми. Чаще всего, это дети, рождённые в лагере от лагерной любви. А любовь эта множилась и процветала. Среди женщин ОЛП-2 политических немного, преобладали бытовые преступления, вплоть до убийств. Живут женщины в отдельных бараках, а иногда даже в отдельных зонах, то есть за оградой. Но разве для любви существуют преграды? Помню такой случай: это было в колонии № 7. Из Москвы или из УИТЛК в лагерь прибыло какое-то начальство. Зашли в женскую зону. Генерал спрашивает, какие есть претензии, что бы они хотели видеть в лагере измененным? Выступает небольшая девчушка и откровенным блатным языком говорит: «Гражданин генерал, как же жить без любви, любиться-то не дают».

Помню случай не менее откровенный: на линии жел. дороги работала бригада заключённых мужчин. Здесь же сбоку примитивная вышка охраны, а метров 200 впереди мужчин работала бригада женщин. И вот, непонятно уж как, на полотне жел. дороги у мужской бригады оказалась молодая девушка из женской бригады. Она обратилась к охраннику: «Отвернись, это скоро… мне нужно хоть одного», а к мужчинам: «Ребята, подойдите же кто-нибудь…». Между прочим, блатными были и женщины. Рожали много. На колонии № 6, например, администрация вынуждена была отвести для детей специальное помещение и назначить санитарок и нянь для обслуги. Мамкам разрешалось отлучаться для кормления детей, и на работу за зоной их не назначали. В известной мере, это было приманкой, и многие стремились «омамиться». Когда ребёнку исполнится 3 года, его из лагеря убирали в городской детский сад, и мать лишалась его навсегда.

Баня, обычно с холодной водой и, если это происходило зимой, то в самой бане было холодно. Одежда со всеми «шмутками» из барака сдавалась в «жарилку» (дезинфекционную камеру), после которой всё сваливалось в кучу и нередко кое-что пропадало. Одевались холодные и в вавилонском столпотворении. Голые, дрожащие от холода заключённые стоят в очереди к парикмахеру. Тот почти насухо скребёт вашу бороду и о ваше тело вытирает бритву. Порезы, кровь его мало волнуют. Ведь вы «кобылка», арестант, не могущий ему ничего дать. Другое дело вольнонаёмный, платящий за услугу или придурок, у которого можно поживиться. Тут и мыло на бороду и бритва поострей и… даже одеколон имеется.

О спецчасти мало можно сказать. Обслуживают её исключительно вольнонаёмные. Там хранятся тюремные дела заключённых (не судебные). Характерно, что на инженеров и техников заключённых заведены отдельные регистрационные карточки. Для чего это? Работники Спецчасти могут при желании нагадить любому заключённому, подсунув, как бы ненароком его дело при наборе людей в этап. И они этим пользовались по отношению к некоторым заключённым. На моей памяти было 2 таких случая, когда Начальник Спецчасти незаконно освободил людей за крупные взятки.

Культурно-воспитательная часть состояла из вольнонаёмного Начальника и многих культоргов по подразделениям лагеря из заключённых. Основная работа КВЧ — это раздача писем заключённым. Предварительно они, конечно, перлюстрировались Оперуполномоченным. Иногда вывешивалась местная городская газета. Работа культоргов по колоннам сводилась ещё к организации вечеров самодеятельности, изданию стенной газеты и пр. И так как всё это было очень редко, раза 2-3 в год, то, по существу культорги были бездельниками. Культоргами были заключённые по бытовым статьям. Политические назначались культоргами в исключительных случаях.

В целом, можно сказать, что, если задача КВЧ состояла в перевоспитании заключённых в советском духе, то она с этим никак не справлялась. Любой политический, даже безвинно загнанный в лагерь, стоял по развитию выше лейтенанта — Начальника КВЧ. Безвинно загнанный в лагерь сталинской опричниной становился врагом не Советской системы, а той камарильи, которая правит Страной в условиях беззакония и произвола. Я имел возможность знать настроения заключённых, в особенности во время войны. В массе можно сказать, что люди к нашим поражениям на фронте относились индифферентно. Каждого давила собственная участь. Победы немцев приветствовали немногие. Но выпусти их за ворота, и даже эти — последние не за страх, будут бороться с врагом. И такие примеры были: по тем или иным причинам выпущенные из лагеря заключённые, отправленные на фронт, сражались честно и писали в лагерь о своих победах. Рассказывали, что у генерала Рокоссовского под началом были целые соединения из бывших заключённых, да и сам он сидел в лагере. По крайней мере, могу утверждать, что беззаконно обвинённые в контрреволюции советские граждане продолжали оставаться советскими.

Под названием комендатура в лагере понималась вся система, которая осуществляла лагерный режим. Оперуполномоченный — это глаз НКВД в лагере и полновластный распорядитель Обычно, это какой-либо военный чин, вроде лейтенанта, и по развитию недалёкий человек. Но о жизни лагеря, о действиях отдельных лиц или о ведущихся разговорах он хорошо осведомлён. У него богатая сеть тайных агентов, конечно, из заключённых. Они доносят обо всём, и он их благодарит тёплыми местечками придурков (это еще один способ проникновения в касту придурков). И нередко, бывало, люди страдали от доносов лагерных стукачей карцером или даже дополнительным судом с удлинением срока заключения. Укажу здесь попутно, что и меня оперуполномоченный Мищенко в колонии № 6 склонял быть у него секретным сотрудником. Вернее, в присутствии Мищенко разговор со мной вёл приезжий, небольшого роста и корейского типа человек. Я отговорился тем, что по натуре своей для этого не гожусь. Собственно разговор не закончился, так как вошедший в это время в кабинет (не помню кто) сказал, что меня разыскивает по всему лагерю начальник колонии Окс, и я выбежал. Долго после этого я избегал встречи с Опером Мищенко. Но, видимо, он понял «осечку» и больше меня не вызывал.

Внутренний надзор состоял из вольнонаёмных надзирателей и помогавших им заключённых. Эти, последние, заслуживая «свой хлеб», были более жестоки, нежели вольнонаёмные работники режима. Особенно неистовствовали они во время шмонов (шмон слово лагерное и обозначает обыск, но в лагере это не только обыск, а все перевернуть вверх тормашками). Всё выбросят, кое-что расколют, разбросают. Самого заключённого разденут, ощупают, обнюхают спереди и сзади и уйдут с гордо поднятой головой, как после хорошо выполненной важной работы. После них заключенный концов не находит. Такие шмоны довольно часты. Но ещё больше, чем обыкновенно, делались шмоны перед революционными праздниками: перед Октябрьской годовщиной и Первомаем. Людей выводили на улицу, а в бараке шмонили: вырывали половые доски, ощупывали щели в стенах, разбрасывали личные вещи. А после этого на улице, независимо от погоды, раздевали и обыскивали людей. Дело ведь происходило в Сибири, где 6 ноября, как правило, холодно, да и перед 1 Мае ещё не тепло.

Только зверства фашистов могут сравниться с такими издевательствами. Кое-кого из заключённых политических по списку оперуполномоченного на праздничные дни забирали в карцер. Работники комендатуры — заключённые все из крупных уголовных преступников и исключительны в своих лагерных проделках. Так, в ОЛП-2 раскрылось одно их возмутительное дело, долго остававшееся неизвестным. Умерших в лагере доставляли в морг, откуда с биркой, привязанной к ноге, как поленья дров на телеге, отвозили на кладбище. Только в 1945 году было указание облачать мёртвых в бельё и хоронить по отдельности, как прочих граждан. Обслуживал морг заключённый (не помню его фамилию). Однажды кто-то из воришек забрался в его вещи и похитил много золотых зубов. Оказалось, что он выдёргивал их из ртов умерших. Делал он это по указанию работников комендатуры, с которыми делился. Несмотря на привилегированное положение этих работников комендатуры, и им, как и прочим придуркам, не давали долго «заживаться» в одном лагере. В поиске физически крепких людей время от времени выдёргивали их из их среды группы в этап.

Побеги из ОЛП-2 были редки. Помню побег заключённого лётчика с места работы за воротами. Заключённые работали на аэродроме и заключённый лётчик, сговорившись с вольным летчиком, на самолёте улетел. Другой случай побега из лагеря. Заключённый убежал, избрав место выхода из зоны под угловой вышкой. В нужных случаях охрана имела собак-овчарок. Но у заключённых они вызывали шутки, так как они были малопригодны для сторожевой службы. Обычно собаковод брал периодически одного-двух заключённых готовить собакам пищу. Помню такой случай, когда два человека были посажены в карцер за то, что съели пищу, приготовленную собакам. Собаки остались голодными.

Вот, в обстановке такого лагеря я оказался в конце мая 1943 года, — больной и измождённый двухлетней тюрьмой. Моя жизнь в лагере сложилась следующим образом: осмотр врача установил, что я срочно нуждаюсь в госпитализации, и я сразу был помещён в барак-больницу. Пролежал я в ней месяца три и ещё больше отощал. Ноги опухли, так что трудно стало ходить. А из барака всё чаще переводят доходяг в 1-ое отделение больницы — преддверие морга. Больных не лечат, да и что их лечить? Кормить надо, и дистрофия пройдёт. Всё больше, как на комиссовке, разденут и зад смотрят. Научился и я понимать: как зад сморщенный, без всякого округления, значит, доходяга и путь ему в 1-ое отделение. Замечаю, что некоторые взяли курс на актировку, сознательно не едят. Вот, недавно перевели в 1-ое отделение инженера-геодезиста Вульфиуса (он немец Поволжья), и он скоро скончался. Перевели в 1-ое отделение ожидавшего актировку инженера Гальперина, и он скончался следом за Вульфиусом.

В нашем бараке-больнице врач из заключённых — мужчина, лет 38-40, венгерский еврей по фамилии Шамуэль. Рассказывали про его заключение весьма интересную историю. На родине своей, в Венгрии, он был коммунистом, был женат, имел частную практику, как врач. Но незадолго до войны решил с женой переехать в СССР, не мог переносить развивавшийся в стране антисемитизм. А Советский Союз мерещился страной блаженства. Ведь о произволе и беззаконии не афишировали.

Официально получить разрешение на переезд в СССР он не мог, и потому, вместе с женой перешёл границу нелегально. Их задержали, обвинили в шпионаже и посадили в лагерь на 10 лет, жену отдельно от него и он даже не знает, ее местонахождение. Между тем, по его словам его хорошо знали в Венгерской компартии, и при желании было легко проверить его слова. Но для НКВД проще засадить. Вот поэтому я часто вижу этого врача задумчивым, устремившим в неизвестность затуманенный взгляд. После осмотра меня этот врач записал «пеллагра» 2-ой степени. Тогда дистрофиков записывали пеллагриками. И я из этой записи понял, что, если не приму меры к спасению себя, то путь мне — в 1-ое отделение больницы.

В Санчасти работала в это время секретарём молодая девушка Соня Носкова. Она была недостаточно грамотна и вообще мало времени уделяла делу, а больше увлекалась любовными утехами. Кавалером её я не мог быть, так как был на грани доходяг. Я обратился к ней с предложением помочь в писании, в составлении отчётов и т. д. Она в ту пору как раз и должна была составить отчёт. Переодевшись внебольничное платье, я стал помогать, и скоро стал внештатным работником Санчасти, а после освобождения Носковой из заключения (это было месяца через три), я стал секретарём санчасти, пока ещё не придурком, но на пути к этому. Жил я по-прежнему в больничном бараке, но к больничному рациону Санчасть стала меня усиленно дополнительно подкармливать, и я стал заметно крепнуть. Опухоль ног стала пропадать, лицо округлилось, и меня стали признавать лагерным придурком. Кое-что в Санчасти стало зависеть от меня, а это определило отношение ко мне прочих придурков. При очередном комиссионном врачебном осмотре меня из больницы выписали и направили в ОПП. Там я находился долго, всё время моей работы в Санчасти. Это было в известной мере послабление как работнику Санчасти. Но заключённый никогда не волен над собой. Я столь уже окреп, что неожиданно меня назначили в этап на Печору.

Не знаю, что побудило Спецчасть назначить меня в этап. То ли она подбирала специалистов-железнодорожников (похоже, что так потому, что в этот этап были назначены бывшие работники жел. дороги), то ли статья по формуляру (ст. 58,п.п. 10 и 11, а по лагерному «АСА»). В дождливый осенний день 1944 года нас, человек 15, повели на станцию жел. дороги. Простояли мы там часа 2. Нас не взяли, в арестантском вагоне не было мест. Измученные вернулись мы в лагерь. Дня через два процедура повторилась, и снова мест не было и снова, высунув языки, мы вернулись в лагерь. Ведь путешествие не малое: 5 км по грязи туда и столько же обратно да с вещами на плечах Больше нас не отправляли, этап не состоялся, больше в санчасти я не работал.

После Санчасти недолгое время, месяца два, я работал прорабом от лагеря на строительстве коттеджей для лётчиков. Эта работа в лагерных условиях была мне не по душе, и я постарался от неё избавиться. Заключённые не работали, а портили работу и мои указания не выполнялись. Например, на кирпичной кладке здания дошло до того, что на одной стене рядов кладки на 2 больше, чем на другой стене. Все конструкции испорчены. Всё лишь бы день отбыть. И стал я работать нормировщиком колонны. В моём обслуживании было до 30 бригад. Работы хватало. Хоть и не именитым был я придурком, однако был более сыт, чем обыкновенный заключённый.

Ещё одно дело подержало меня в ту пору. Как к грамотному человеку обратился однажды ко мне сосед по бараку с просьбой написать ему в Москву заявление — жалобу на неправильное по его делу решение. А дело своё он изложил так: он был на фронте, гвардеец, дважды орденоносец, коммунист. Был ранен в ногу и направлен в госпиталь в небольшой городок Омской области. По выходе из госпиталя к военной службе был непригоден, так как на одну ногу прихрамывал. А вообще он был высокий широкоплечий, здоровый. Родом он из местности, занятой фашистами и вернуться на родину не мог. Поэтому он остался в том городе, где госпиталь. Здесь до определения на работу он стал искать какие-нибудь средства к существованию. Познакомился с молодой девушкой, за которой начал ухаживать. Она посоветовала ему съездить куда-то, купить махорку и здесь продать. Как вышедшему из госпиталя, ему такую поездку можно было совершить безбоязненно. Он так и сделал. Поездка оказалась удачной, и он неплохо заработал.

Но за девушкой ухаживал Следователь местного отделения НКВД. Он всё время следил за своим соперником. И вот, когда торговая операция махоркой уже почти закончена, он привлёк его к уголовной ответственности «за спекуляцию». А «торговца» уже назначили заведующим Городским Коммунальным Отделом, и он уже работал в этой должности. И, тем не менее, Следователь завёл дело, и сам вёл следствие. На втором или третьем допросе следователь разошёлся и назвал «спекулянта» «врагом народа» (это тогда было модно). Тот не вытерпел, схватил что-то со стола, бросил в следователя, затем схватил всю папку дела с протоколами допросов, разорвал её в клочки и продолжал неистовать. Следователь из комнаты выбежал. Через некоторое время в комнату вошли Следователь и работники НКВД, и его успокоили. А он продолжал твердить: «За что он меня оскорбляет, какой я враг народа? Я дважды ранен, дважды награждён, а он, был ли он на фронте?» и т. д.

Дело завели снова и к обвинению в спекуляции прибавили «сопротивление власти», приговорили к 7 годам заключения (щедро, не правда ли?). Я решился написать и изложить всё, не жалея красок. Москва, к удивлению, реагировала очень скоро. Он был из заключения освобождён. Между прочим, по освобождении он мне прислал посылку с табаком и ещё кое-чем. Этот случай, а затем столь же удачная жалоба женщине-поварихе из больничной кухни, сделали моё имя в лагере популярным, как опытного адвоката. Ко мне стали ходить, как в добрую юридическую контору-консультацию. Времени у меня хватало, и я многим писал.

Но если дело было гиблое, безнадёжное, я писать отказывался, жалея свои труды и их старания, а иногда и средства. В трудные годы заключения этот мой труд «стряпчего» частенько выручал. Дошло до того, что несколько раз начальник Спецчасти колонии № 6, желая кому-нибудь из заключённых помочь, вызывал меня и вручал для прочтения дело (святая святых), просил написать жалобу в Прокуратуру или Верховный суд.

Но хочется отметить интересное здесь явление: писал я лицам, осужденным по бытовым статьям, писал и политическим. И не было случаев освобождения политических. Один только раз фельдшера Казакова по жалобе отправили из заключения на фронт, и он вскоре писал в лагерь, что лежит в госпитале с ампутированной ногой. Говорили, что Сталин лично запретил подымать дела репрессированных и заключённых политических. Это мне напомнило запрещение царя Николая 1-го упоминать при нём имена сосланных в Сибирь декабристов. Летом 1946 года ОЛП-2 реорганизовался и превратился в больничный лагерь всего Омского УИТЛК. Оставалось в ОЛП-2 немного народа обслуги для строительных и других подсобных работ. Большинство же людей рассылалось по другим Омским лагерям. Меня с большой группой заключённых перевели в колонию № 6.

Глава 21. Колония № 6

Колония — тот же лагерь, только в несколько уменьшенном виде. Например, больницы она не имеет, а только медпункт с 2 фельдшерами и врачом-Начальником Санчасти. Расположена была колония недалеко от ОЛП-2 — км 2. Когда наш этап прибыл туда, колония ещё не имела постоянной ограды, а была оцеплена множеством рядов колючей проволоки с запретными зонами с обеих сторон. Нередки поэтому были переговоры заключённых с кем-либо из родственников с другой стороны дороги против проволоки. До нашего прибытия, говорили, были частые побеги из колонии. И при нас было несколько побегов. Дощатая ограда была сделана при нас. Двор колонии делился на две зоны — жилую и производственную. Впоследствии еще был создан отдельный двор для детей и мамок со специальным помещением. Бараки — каркасно-засыпные, старые и холодные и для небольшого количества людей. Барак вмещал не больше 100 человек. Нары из металлических рам с вертикальными стояками из труб. Один крестообразный станок на 4 человека.

Производственная зона приспособлена к тем видам работ, которые в ней производятся. Основной производственный профиль колонии — изготовление наружных висячих и внутренних замков и железных кроватей. В кроватном цеху имелась вагранка, кокильная, никелировочная ванна, окрасочная, станочная и др. Несведущий человек, зайдя в кроватный цех, принял бы его за небольшое заводское производство заботливого хозяина. И, действительно, Начальник Колонии был заботлив и изобретателен в производстве. И хоть он напялил на себя военную форму лейтенанта, он продолжал оставаться Начальником Колонии не НКВД-вского типа, а Начальником производства. Фамилия его Окс Борис Осипович. Это был киевский еврей, видимо до должности Начальника Колонии, занимавшийся слесарным делом. Он создал кокиля, в которых отливались алюминиевые тела висячих замков, стержни спинок кроватей, гнезда царг кроватей и т. д.

Благодаря его заботам, заключенные возвели во дворе огромное кирпичное здание кроватного цеха и Здание конторы колонии.

Сырье для изделий доставалось из старья — из разобранных самолетов — алюминий, из обрезков и брака железная полоса и т. д. Вероятно, Оксу приходилось в свою очередь оказывать поставщикам сырья услуги — изделиями, людьми и т. д.

К заключённым Окс относился сочувственно, и требователен бывал только в вопросах производства, предоставляя вопросы режима Начальнику режима. Поэтому надзирательский пресс режима был легче, чем в ОЛП-2. Кроме кроватного цеха и производства замков, колония ещё имела:

1. Жестяной цех, где была непрерывная загрузка по изготовлению ведер и другой посуды.

2. Швейная мастерская, изготовлявшая большие военные и жел. дор. заказы.

3. Чулочная, изготовлявшая разные изделия.

4. Столярный цех, где изготовлялась, главным образом, мебель.

5. Обувная мастерская.

6. Механическая мастерская и пр.

Колония имела, вероятно, большие прибыли. Когда одно время я работал в плановом отделе колонии, я имел возможность видеть, что в калькуляциях изделий вводилось сырьё по полной цене, накладные расходы высокие и т. д., между тем, как основное сырьё стоило очень дёшево. Иначе говоря, колония была неплохим коммерческим предприятием. Так его сумел поставить Окс. Авторитет колонии, Окса и его помощника Трилесского упали на нет, кажется, весной 1950 года. Окса обвинили в том, что он тайно отправил в Киев и продал там вагон висячих замков, а деньги присвоил. Так это или нет, я сказать не могу. Было установлено, что вслед за вагоном он поехал в Киев в отпуск. Он был снят с работы с запрещением в дальнейшем работать в органах НКВД. Помощника Начальника Колонии Трилесского сместили с работы. Наконец, был снят третий член триумвирата — Начальник культурно-воспитательной части Тарсис София.

Эта последняя была молодой женщиной, кажется, педагог по специальности. Была она из эвакуированных и прожила войну, да и лет 5 после войны беззаботно. Её тоже «тянули», обвиняя в использовании служебного положения. Всем им «всыпали», помимо всего, в партийном порядке. Если говорить о использовании в личных целях служебного положения, то снятый триумвират Колонии № 6 не составлял исключение. Но судьба его сложилась так неудачно. Если бы не подозрение в хищении вагона замков, то всё остальное выеденного яйца не стоит. Так же, как они, в других колониях жёны начальников или они сами брали со складов всё, что придётся и в неограниченном количестве. Попросту, воровали у заключённых.

После снятия Окса мне ещё некоторое время пришлось находиться в колонии № 6 при его преемнике Лесникове. Это был действительный НКВДовец. По натуре тупой и безмозглый, он был ещё, видимо, инструктирован в УИТЛК при назначении в колонию № 6. И всё же его усилия водворить в колонии новые жестокие держимордовские порядки не приводили к желаемому результату. По крайней мере, так было до моего ухода из колонии.

Я вижу в этом 3 причины:

1) Все работы были внутри зоны, за зону никого не выводили.

2) Контингент лагеря за долгие годы привык к определённому послабленному режиму.

3) Наконец, сам характер производства требовал общения вольнонаёмных с заключёнными. Тон держиморды мог только повредить производству.

А вскоре и производство начала хиреть. Сказывалось отсутствие умелой и заботливой руки Окса.

Культурно-воспитательная часть, как во всех лагерях, занималась раздачей писем, вывешиванием газет и организацией иногда вечеров самодеятельности. Вообще, заполнение досуга вечернего здесь было большее, чем в ОЛП-2. Недаром на груди начальника КВЧ Тарсис Софьи красовалась «заслуженная» в лагере медаль «За доблесть». Она доблестно, вместе со всем НКВД ликвидировала остатки капитализма в сознании людей.

Комендатура и блюстители режима здесь вели себя несколько тише, чем в ОЛП-2. Общий тон исходил от Начальника Колонии, которого интересовал не режим, а производство. Но всё же были и шмоны и каждодневные нудные проверки и борьба с блатными (Здесь их было значительно меньше, чем в ОЛП-2. Вообще осуждённых по бытовым статьям здесь было мало) и преследование по тесным уголкам «влюбленных».

Оперуполномоченным долгое время был некий Арбузов, которого сменил Мищенко. Арбузов бесславно закончил свою карьеру в колонии, и чуть не увлёк за собой меня. Я расскажу эту историю.

В колонии был некий заключённый по фамилии Мерлин, который заведовал овощехранилищем. Он был агроном по специальности, мало разговорчивый человек вообще, держал себя несколько отдалённо от людей. Всё опасался просьб о подачках. Итак, ему приходилось немало отпускать незаконно: то надзирателю немного моркови, то кому-либо из вольнонаёмных сахарной свеклы, то луку и т. д. Да и заключённые, присылаемые на переборку картофеля, немало поедали овощей за время работы в овощехранилище. А ему ведь сводить концы с концами. Я вёл у него нормирование труда, и он мне порой жаловался: «Не могу же я раздать овощехранилище и всем быть добрым», поэтому было у него много недругов. Жил Мерлин в одном бараке со мной, где было много придурков. И вот, однажды, в бараке стало известно, что опер арестовал Мерлина и держит его в карцере. Причина ареста не была известна. Пересудов и гаданий было немало. Ожидали прояснения от вызовов опера. Ведь, если он в чём-то обвиняет или подозревает Мерлина, то неизбежно следствие. Шли дни. Мерлин в карцере. Следствие идёт, но вызываемые на допрос хранят молчание. Понятно, так обязал их Опер.

Стояло лето1947 года. Ко мне подошёл заключённый Кривошеин Семён Семёнович. Он был со мной близок, как выходец из одного со мной города Могилёва, ученик той же школы, где мальчиком я учился. В лагере он работал парикмахером, а до заключения был политработником в Красной Армии. Он принадлежал к числу людей, которые знали все лагерные секреты, да и секреты с воли. Поэтому я не удивился, чувствуя, что Кривошеин собирается мне что-то сообщить.

И он таинственно поведал мне, что ночью его вызывал Опер и допытывался о Мерлине. В чём он его обвиняет, Кривошеин не мог уловить, но ему всё же было ясно, что дело не связано с овощехранилищем, а был какой-то донос и обвинение, вероятно, политическое. И ещё более таинственно поведал Кривошеин, что опер интересовался моей фамилией. Этого уж я не ожидал. Какое я имею отношение к Мерлину?

Ещё через пару дней в глухую ночь я был поднят с постели к Оперу (всегда у НКВД привычка делать всё в глухую ночь). Тут я членораздельно узнал, что в чём обвиняют Мерлина:

1. Незадолго до этого был введён орден «Материнской Славы» и, якобы, когда кто-то в бараке спросил, где матери будут носить этот орден, Мерлин, указав на межножие, сказал: «Вот тут».

2. Второе обвинение заключалось в том, что когда ожидалось предвыборное в Верховный Совет выступление Сталина, Мерлин выключил в бараке радио.

И, наконец, как сюрприз, мне Опер добавил, что Мерлин не сам выключил радио, а по его просьбе штепсель вытащил я. Мне было очень просто опровергнуть обвинение против меня. Но НКВД разве докажешь? Тем не менее, я спокойно рассказал оперу ложность его сведений. С Мерлином я уже порядком времени не разговариваю, и он даже за такой мелочью, как выдернуть штепсель не мог ко мне обратиться. А почему я поссорился с Мерлиным, расскажу особо. Что же касается выключения радио вообще, то если опер располагает данными, что это сделал Мерлин, я лично не вижу в этом состава преступления. Выступление Сталина передавалось по радио после отбоя. В бараке тогда должна быть тишина, и никто не в праве мешать заключённым спать. Я добавил, что хорошо помню этот вечер, я уснул ещё до отбоя. Я видел, что эти мои слова о передаче по радио выступления Сталина после отбоя очень не понравились Оперу. Что касается обвинения Мерлина в отношении ордена «Материнской Славы», то если он допрашивает, как свидетеля, я ничего не могу показать, так как при таком разговоре не присутствовал.

Теперь я ему поведал историю моих отношений с Мерлиным. В том 1947 году или несколько раньше во время обеденного перерыва в бараке заключённый Кривошеин спросил меня, верно ли, что поэт Надсон был евреем? Я ответил, что Надсон не мог быть евреем, так как он был офицером императорского флота в Кронштадте. А, как известно, еврей не мог быть офицером флота. Кривошеин не удовлетворился моим ответом и стал мне возражать. В этот момент в барак вошёл Мерлин, и Кривошеин предложил: «Давай спросим Мерлина, ведь он два института окончил». А я, возьми, да скажи на это: «Хоть он два института кончил, а русский язык всё равно не знает». Мерлин, понятно, обиделся, что-то обидное бросил мне, я в свою очередь чем-то опять ущемил его, и мы разошлись врагами, с тех пор друг с другом не разговариваем.

Оперуполномоченный внимательно выслушал меня и задумался. Я же продолжал: «Если вы намерены подвергнуть меня аресту, прошу разрешить передать утром дела по конструкторскому бюро (где я в то время работал)» и положил на стол ключ от моего служебного стола. Опер посмотрел на меня, ничего не сказал и отправил меня в барак досыпать ночь. Про себя я заключил, что, как свидетель обвинения, я ему невыгоден, а обвиняемым он не может меня привлечь. И, действительно, больше он меня по этому делу не тревожил. А следствие продолжалось. Мерлина из карцера перевели в городскую тюрьму, Опер по ночам продолжал вызывать людей на допрос, и многие разводили руками. Мерлин отсидел около 9 лет, ему оставалось с год срока и, видимо, Опер прилагает все усилия, чтобы дать Мерлину новый срок.

Осенью 1947 года состоялся суд. Мерлину предъявили обвинение в «проведении в лагере контрреволюционной агитации» и приговорили к 8 годам заключения. Начинай сказку сначала. Но вскоре мы узнали, что через своего брата, видного военного работника в Москве, Мерлин опротестовал решение суда. Ещё немного времени прошло и возобновилось следствие, вернее, переследствие. На сей раз следствие поручили другому лицу — Оперуполномоченному колонии № 7 (кажется по фамилии Вейнберг). Допросы он вёл уже не в ночное время и без угроз. Был вызван и я.

Ведущий следствие, убеждая меня сказал: «Вы же понимаете, что обвинение Мерлина такое, что без показаний свидетелей его не проверишь». Я повторил свои прежние показания данные Оперу Арбазову и добавил, что, видимо, ввиду того, что я по делу ничего существенного не мог показать, меня в суд не вызывали. Расстались мы очень мирно. В холодный с ветром зимний сумрачный день 1947 года меня вызвали в качестве свидетеля в Омский областной суд. Ехало нас свидетелей, 14 человек заключённых, и суд состоялся. Меня в зал заседаний вызвали десятым. Первый вопрос, который мне задала судья (женщина), был: «За что мы поругались с Мерлиным?» Я рассказал историю с Кривошеиным о выяснении вопроса, был ли поэт Надсон евреем.

Мерлин сидевший на скамье подсудимых подтвердил правильность моих слов. Затем суд перешёл к вопросу по существу дела и в частности, знал ли я об ответе Мерлина на вопрос, где матери-героини будут носить орден «Материнской славы». Я подробно изложил безосновательность обвинения Мерлина в отключении радио во время выступления Сталина. Во-первых, ссылаются на меня, будто я по просьбе Мерлина вытащил штепсель. Этого не было. Затем, если бы даже допустить, что Мерлин выключил радио, то он имел законное право на это, так как время было после отбоя. Сейчас пытаются этому придать характер политический с антисоветским направлением. Я объясняю это местью по мотивам, о которых расскажу дальше.

Что касается второго пункта обвинения об ордене «Материнской Славы», то я при этом разговоре не был, но, как житель барака, знал бы о нём, если бы такой ответ Мерлина был. Наконец, по разрешению суда я обрисовал волчьи отношения в лагере между заключёнными. Мерлин работал в овощехранилище, то есть по-лагерному, в сытом месте и, вероятно, кому-нибудь из здесь сидящих свидетелей в чём-то отказал, что-то не дал и тот затаил злобу, «Ладно, попомни». Такова, по-моему, основа дела. Мои слова были выслушаны с вниманием, и совершенно неожиданно я сделался центральной фигурой процесса.

После моих показаний суд вторично допросил свидетелей обвинения (Левина и Сажина), которые под перекрёстным допросом выразили «неуверенность» в своих прежних показаниях, что суд расценил, как отказ от обвинения. Из 14 свидетелей только двое обвинили и то, под конец назвали свои показания «неуверенными». Остальные либо оправдывали, либо были нейтральны. Во время перерыва товарищи, пожимая мне руку, говорили, что я оправдал Мерлина. Даже прокурор, предложив мне папиросу, поинтересовался, что я собой представляю. Мне же дело представлялось иначе. И для суда, и для прокурора дело было трудное. Перед ними был человек, уже отсидевший в тюрьмах и лагерях 9 лет. Состав преступления весьма сомнителен и, вместе с тем, похерить дело они не могли. Как все в стране, они все ходили под сталинской луной. Нужно было какое-то веское обоснование, чтоб вынести оправдание.

Таким, видимо, основанием были признаны мои показания и моё выступление с защитительной речью. Прокурор от выступления отказался. Суд в приговоре многократно склоняет мою фамилию, и ссылается на мои показания, и признаёт Мерлина оправданным. Поздно, уже ночью, голодные (день ничего не ели), не курившие, но довольные исходом дела, мы возвращаемся в лагерь. Кормят нас всеми блюдами за весь день, а меня как «Героя дня» в особенности. Новость об оправдании Мерлина быстро облетела лагерь, вызвала удовлетворение и презрение к двум стукачам. Оперуполномоченный проиграл, и вскоре за провал процесса был переведён куда-то на Север.

Но перед отъездом он решил взять реванш. Им был назначен этап и, чтобы замаскировать месть нам, оправдавшим Мерлина, в этап включили ещё несколько человек. Я, конечно, был включён в число этапированных, и уже был экипирован к отправке. Но отправке меня категорически воспротивилась вольнонаёмная Медведева — Начальник планового отдела лагеря, где я в то время работал. Я нужен был ей, как работник. Она сумела добиться отмены моей отправки в этап. Я распаковался. Но большинство свидетелей угодило в этап. От Мерлина я получил из другого лагеря открытое письмо, в котором он благодарил меня за честное поведение на суде, несмотря на нашу взаимную неприязнь. По скором отбытии наказании Мерлин работал агрономом совхоза где-то под Рославлем.

Таков финал этого дела. Это был трудный поединок, и мне хотелось бы отметить, что в моей на Суде защитной речи и вообще в значительной мере сыграла моя лагерная практика «стряпчего». Немного о санчасти колонии № 6. Она была небольшая, но всё же достаточная, чтобы из имущества ее можно было воровать. Мне рассказывала женщина, с которой начальник санчасти Русакова была близка, что однажды Русакова сказала ей: «Вот наберу ещё до миллиончика, тогда уволюсь». Специализировалась она на замене тряпьём лагерного белья, в особенности простынь и одеял. Помимо этого, она, надо думать, запускала руки и в продукты. При внезапном осмотре в проходной она была в числе задержанных, но всё сошло гладко. Ведь воровали все, а всех не уволишь.

На колонии № 6 было много мамок. Для них было построено специальное здание, где заключённые няни обхаживали детей. Лагерный контингент колонии № 6 отличался от контингента в ОЛП-2. 85-90 % здесь были политические. В последние годы появились новые категории людей — бандеровцы, немного власовцев и немало людей из Западной Украины — крестьян. Этих последних обвиняли в содействии бандеровцам: то накормили, то ночлег представили и т. д. Много было в лагере женщин, и при Оксе любовь лагерная процветала. 10 лет заключения в последние годы перестали быть предельным сроком. Появились люди со сроком заключения 25 лет.

Моя личная жизнь в колонии № 6 в разное время была разной. По прибытии из ОЛП-2 я сразу был назначен нормировщиком в прессовый цех, где штамповались детали для висячих замков. Через некоторое время я был переведён в конструкторское бюро и, наконец, последним местом работы моей был плановый отдел лагеря. В этой последней роли экономиста я часто привлекался Начальником Колонии для всяких побочных работ, требующих познания в строительном деле. Во время пребывания в колонии № 6 я однажды сильно болел. Как дерево на телеге меня доставили в больницу ОЛП-2. Здесь я был уже приготовлен к хирургической операции. Спасло меня вмешательство старых знакомых по ОЛП-2 врачей (заключённых). Шёл 1949 год. Было восьмое лето моего заключения. Как всякий заключённый я считал годы, оставшиеся до воли. Мне оставалось два года. И совершенно неожиданно меня отправляют в этап. На этот раз сколько ни хлопотали за меня вольнонаёмные, ничего не помогло.

Не скрывая от меня, мне вольнонаёмные рассказали, что из Москвы пришло распоряжение об отправке некоторых категорий политических заключённых во вновь организуемые лагеря спецназначения. Одновременно со мной в этап направлялись человек 10. Это были, в большинстве, западные украинцы, мужчины (парни) и девушки. Меня включили в этап исключительно потому, что в обвинительном заключении, хранящемся в тюремном деле, обвинение было предъявлено по статье 58 п.п.10 и 11. Подчёркиваю и 11. То обстоятельство, что на следствии п.11 не имел места, лагерю не было известно. В тюремном деле это не отражено, а судебного дела в лагере не было. Этап в лагерь спецназначения со всех Омских лагерей и колоний собирали и оформляли на пересыльном пункте колонии № 7. Туда я прибыл летом 1949 года.

В начале 1944 года, ещё будучи в ОЛП-2 после прорыва блокады Ленинграда, мне удалось связаться кое с кем из родных. Из письма брата я узнал, что жена жива, жива и дочь, живут в Ленинграде и что жена вышла замуж за другого. Затем я получил письмо от жены. Она сообщала, что многократно письменно, телеграфно и лично осаждала НКВД, надеясь хоть что-нибудь узнать обо мне. Но либо ей не отвечали, либо говорили, что им ничего неизвестно. Я мог этому поверить, это в духе и нравах НКВД того времени. Затем жена писала, что, не имея обо мне никакого известия, она сочла меня мёртвым и зарегистрировалась с другим (она назвала фамилию, я его знал). Но на следующий день после регистрации он отправился на фронт в Финляндию — он был моряк, и… убит. Я ответил ей, что не обвиняю её ни в чём. Молодой женщине, оставшейся без мужа в 36 лет, вполне разрешимо устраивать свою жизнь по-новому. Деньги, которые она обещала прислать, я не приму и возвращу назад. С этих пор я не считаю её своей женой, выдаю ей полнейшую индульгенцию и беру право себе по-новому решать свою семейную жизнь.

Больше из заключения мы с ней не переписывались. Что же касается моих слов, что и я по-другому устрою свою семейную жизнь, то я по освобождении сошёлся с другой женщиной, которая стала моей женой. С дочерью, которой в 1944 году было уже 16 лет, я переписывался до 1947 года. После этого она перестала мне писать. То ли под влиянием матери, то ли по условиям того времени, давившего на каждого члена семьи репрессированного. Вероятней всего последнее.

Брат мой младший, работавший в большом проектном институте в Ленинграде, рассказывал мне, что в годы сталинского произвола за ним была установлена слежка. Постоянно для этого были выделены два коммуниста (смешно, что я их знал), которые стерегли каждый его шаг. И виновником этого был я.

Глава 22. Колония № 7

В колонии № 7 до отправки в лагерь спецназначения нас — этапников, включили в рабочие бригады и мы стали трудиться. Человека три, в том числе я, оказались на земляных работах по постройке какого-то жилого дома на 10-ой линии Омска. Трудился я там лишь несколько дней. Вольнонаёмному прорабу понадобился человек помогать ему составлять наряды. И товарищи назвали меня.

Узнав меня поближе, прораб назначил меня нормировщиком, о чём сообщил Начальнику производства лагеря Ястребову (такой порядок). Нормировщиком я проработал тоже недолго. Сначала Ястребов сделал меня прорабом от лагеря, а затем перевёл меня в производственно-технический отдел лагеря, присвоив мне право проверять всех прорабов и нормировщиков. В этой роли я выходил за зону с группой заключённых на тот или иной объект строительства. Я устанавливал технологию, по которой вольнонаемный прораб производит работы, определял в соответствии с этим нормы оплаты за работы, а так же в большинстве случаев и количество работ.

Это было совершенно необходимо, так как бригадиры и прорабы от лагеря были в строительском деле несведущие, а порой и вообще малограмотные. Бригадиры и прорабы по всякому спорному вопросу об оплате работ (а, следовательно, и % для начисления в лагере питания) обращались к Ястребову о посылке для разрешения на месте конфликтов.

Оценив мой труд, Ястребов создал мне соответствующие бытовые условия. Я был поселён в небольшой барак, где жили инженерно-технические работники лагеря, рацион мне был установлен с повышенной пайкой хлеба, приварок вечером с дополнительным блюдом и т. д. Словом, в зазонных строительных работах я стал иметь весьма веское слово. Вот поэтому я встретил ожесточённое сопротивление со стороны подрядной организации, ведущей строительные работы. Это был трест «Омскпромстрой». С этим трестом я уже встречался в 1939-40 годах, когда я был Главным инженером строительства Кордного завода в Омске. Но сейчас в нём не сохранились люди с того десятилетней давности времени. Пользуясь лагерной неразберихой и неграмотностью лагеря в строительном деле, нормировщики треста и отдела труда и зарплаты занижали оплату лагерю и занижали нормы. Понятно, что я обратил их к правильной трактовке норм, а в спорных случаях я обращался к авторам нормативников (ВНИОМС, Москва). Оттуда очень быстро приходили в лагерь разъяснения и всегда совпадали с моим пониманием норм (помню, таких писем-разъяснений было 7, они хранились у Ястребова).

Нормировщики треста вынуждены были становиться на правильный путь оплаты, скрежеща зубами. Но от мысли избавиться от моего контроля не отказались. Когда лагерь заключал с трестом договор на 1950 год, предварительно проект договора был дан мне на просмотр. Я внёс в него много дополнений в «Особые условия». Это переполнило чашу их терпения. Трест написал в Управление Омского НКВД большую петицию, что в колонии № 7 производством заправляет заключённый контрреволюционер (сиречь я). Приезжал оттуда сотрудник проверять и понял, что Трест хочет «не мытьем, так катаньем» от меня избавиться. Но из этого ничего не вышло. Трест «Омскпромстрой» на меня обозлился не только за лагерные дела. У него были и другие организации, с которыми он конфликтовал по вопросам норм и оплаты. Некоторые из них стали приходить в лагерь, ища мой арбитраж.

С целью повышения грамотности бригадиров и лагерных прорабов и умения разбираться в нормах были организованы курсы нормирования труда, на которых преподавали я и Ястребов. Некоторые строительные работы лагерь выполнял хозяйственным способом, и мне приходилось в них принимать участие консультациями, расчётами, а порой и руководством работами. В начале 1950 года в Омске начались работы по постройке моста через реку Омь. Лагерь должен был поставить на эти работы большую бригаду расконвоированных. В качестве руководителя от лагеря, Ястребов решил назначить меня. Для этого меня надо было расконвоировать. Он обратился с этим в Омское УИТЛК, там подняли моё тюремное дело и отказали. Ястребов рассказывая мне об этом, спрашивал «Что у вас в том деле? Они говорили, что уж очень грязное» Что было мне ему ответить? Объяснить ему, что вся страна покрыта сталинскими лагерями, что вся страна кишит тайными агентами НКВД, что честных советских людей делают «врагами народа», что старых коммунистов, творцов революции уничтожают и что я одна из жертв этого беззакония? Ведь не поймёт, не поверит…

И даже, когда, вызывая на откровенность, Ястребов сказал: «Можете мне верить, я сам их не праздную», я не смог вести с ним откровенный политический разговор. Кто его знает? Вообще-то, он вроде приличный человек, незараженный еще вроде НКВД-овским духом, но всё же он вольнонаёмный, а я заключённый. И может ли приличный человек в те годы работать в НКВД или с НКВД? Ястребов Герман Михайлович молодой инженер-строитель, окончил ВУЗ в Ростове-на-Дону и сразу же оказался Начальником Производства Колонии № 7. Он неоднократно говорил мне, что жалеет об этом, не успел ничему научиться, набраться опыта и т. д.

Ныне же он администратор и, уйдя отсюда, ему придётся учиться с азов. Я его понимал и советовал уйти на производство. А пока продолжал с ним работать. О лагере специального назначения, ради которого я оказался здесь, не напоминали пока, и жизнь в Колонии № 7 шла своим чередом. Почти ежедневно я выходил за зону на один из объектов строительства. На этих работах больше было женщин, нежели мужчин. Мужчин много оставалось в лагере на производстве по изготовлению алюминиевой посуды. Всего в колонии № 7 было около 3 тысяч человек. Порядка в ней было больше, чем в ОЛП-2. Так, например, администрация сумела включить в работу и большинство блатных, поставив бригадирами завзятых рецидивистов-уголовников. Осуждённых по бытовым статьям было % 20-25. Кормёжка была скверная, значительно хуже, чем в колонии № 6 (чем объяснить?) Одно время заключённым, имеющим на счету деньги, был разрешён закуп. Для производства закупа администрация наняла специального вольнонаёмного человека. Но на втором закупе человек этот проворовался. Купив на базаре масло, закупщик у себя дома смешал его с вареным картофелем и в таком виде раздал заключённым-покупателям.

Из трёх лагерей в Омске, в которых я содержался, лучшей с наибольшим порядком была колония № 6. Сказывалась умная, хозяйственная рука начальника колонии Б. О. Окса.

Весной 1950 года мне напомнили, что в колонии № 7 я гость, что надо собираться в лагерь особого назначения. Усиленно восстала против отправки меня администрация колонии № 7. Дважды я был уже упакован и дважды распаковывался. Ястребов сделал всё возможное для оставления меня. Ничего не помогло. Как «большой государственный преступник» даже последний год заключения я должен был содержаться в лагере особого назначения. И прощаясь со мной, Ястребов выразил желание встретиться со мною на воле. Но это не сбылось.

Глава 23. Лагерь особого назначения «Озерлаг»

Хотя всяких слухов или, как называли их в лагере «параш», мы наслышались много в каждой колонии, всё же, выехав на широкую арестантскую дорогу, мы жадно ловили новости от людей, с которыми свела нас судьба. Первая остановка на пути в лагерь особого назначения была пересыльная тюрьма на ст. Новосибирск. Мы в ней пробыли 3 дня и много услышали нового, интересного. Меня познакомили с одним товарищем, который также следовал в спецлагерь.

История его заключения ещё более чудовищна, чем моя, и поразила меня. Он был делегатом 16-го съезда партии. Когда проходили на съезде выборы Генерального секретаря партии (тайным голосованием), оказалось, что Сталин получил меньшее число голосов, чем Киров. После этого стали выдёргивать тех делегатов, в отношении которых были предположения, что они отдали свои голоса Кирову. Таких арестованных делегатов съезда набралось немало, и все они были «разделаны», кто в тюрьму, кто в лагерь. Он один из таких. Сидели мы в Новосибирской пересыльной тюрьме в большой камере. Разговоров было много. И, между прочим, он рассказал, как произошло падение, а затем «разделка» Енукидзе, секретаря ВЦИКа. Сталин поручил Енукидзе написать свою биографию. Енукидзе долго трудился (видимо надо было высосать из ничего) и, наконец, передал свой законченный труд Сталину. Ему не понравилось. Ничего не сказав Енукидзе, он поручил написать свою биографию Берия. Тот сумел потрафить, и с тех пор возвысился, а Енукидзе был убран.

Люди из разных мест рассказывали об условиях содержания в тех лагерях, где они были и, между прочим, о побегах. Из их рассказов мне запомнились два. По реке Обь пароход, гружённый заключёнными, направлялся куда-то на север. По дороге заключённые, завладев пароходом, заставили капитана пристать к глухому лесистому берегу. Многие из заключённых, захватив оружие обезоруженной охраны, пустились в лес. Но в целом побег оказался неудачным. Селения в этих местах столь редки, что новые люди сразу оказались подозрительными и были задержаны. Убежать удалось очень немногим. А вот, другой случай побега, не менее неудачный. Какой-то заключённый полковник в лагере около или в районе Салехарда сумел с помощью организованной им группы заключённых обезоружить охрану лагеря. Вооружив своих единомышленников, они двинулись в соседние лагеря, обезоруживая всюду охрану и освобождая заключённых. Их набралось с оружием 300 человек.

Дальше среди руководителей произошли разногласия по дальнейшим действиям. Одни, более горячие головы, предлагали идти к Карскому морю, дождаться там иностранного корабля и покинуть пределы Советского Союза. Другие считали этот план невыполнимым. Дорога дальняя, необжитая, тундра, да и удастся ли сесть на иностранный корабль. Поэтому они предлагали идти в сторону Урала, по дороге увеличивая силы отряда, покуда не выйдут в населённые места и рассосутся между людьми. Они доказывали, что едва ли им до Урала придётся встретиться с организованной военной силой. Договориться между собой сторонники двух планов не смогли, и, разделившись, каждая партия пошла своим путём.

Оповещённая о происшествии Москва, направила в тундру военные бомбардировщики, и беглецы с воздуха были убиты. Что же касается второй группы, ушедшей на Урал, то она неизвестна. Видимо, продолжал рассказчик, многие из них не были пойманы.

Ещё до прибытия в лагерь особого назначения мы почувствовали, что в положении политических заключённых намечается резкое ухудшение. Так, на Колонии № 7 в Омске отбывший срок архитектор (не помню фамилии) и бывший учитель украинец Сикало не были выпущены на свободу, а в сопровождении охраны куда-то отправлены. После нам всё стало известно: НКВД разработал новые положения о лагерях и уже осуществляет их. По этому положению «большие политические преступники» и многократные рецидивисты по уголовным преступлениям подлежат содержанию в специальных лагерях. По отбытии срока заключения люди из спецлагерей направляются в ссылку в определённые отдалённые места. Сведущие люди говорили, что инициатива этого положения и создания лагерей Особого назначения принадлежит министру внутренних дел Берия. Из Новосибирска нас направили в Тайшет, на пересыльный лагерь. Здесь мы разгрузились основательно и в количестве раз в 10 большем, чем выехали из Омска.

Здесь в Тайшете мы узнали последнюю новость из деяний НКВД, так сказать, экстраординарную. По всей стране идет вылавливание бывших политических заключённых, отбывших срок заключения, и водворяют их снова в тюрьмы и лагеря. Делается это так: по обнаружении таких их сразу арестовывают и в НКВД заводят дело. Если НКВД удаётся сразу состряпать обвинение, Особое Совещание своим решением подвергает их повторному заключению в лагерь на тот или иной срок. Если же обвинение сочинить не удаётся, человека направляют в отдалённые места в ссылку. В том и в другом случае их называют «повторниками». В Тайшете на пересыльном лагере таких повторников было много, и каждый из них с недоумением рассказывал о своей горькой участи и невиданных до сих пор порядках в стране. Тайшет оказался центральной пересылкой лагеря Особого назначения — «Озерлага». Вообще в Тайшете, казалось, всё жило духом НКВД и лагерей. По дороге от станции жел. дороги мы встретили группы заключённых японцев, группы русских, под конвоем, идущих в разных направлениях, много снующих НКВД-ушников и прочих охранников. Как я уже неоднократно упоминал, вновь созданный лагерь Особого Назначения назывался «Озерлаг». Это его шифр, и напрасно мы по-всякому пытались разгадать значение этого слова. «Озерлаг» простирался от ст. Тайшет Восточно-Сибирской жел. дороги до станции Усть-Кут (река Лена) вновь строившейся жел. дор. линии. Протяжение этой линии, а, следовательно, и лагеря 706 км, из них до Братска, (то есть до пересечения линией реки Ангары) 318 км. Отдельные колонии «Озерлага» отстоят одна от другой на 1-2 км, так что общее число колоний около — 400. Так мы определили тогда. Все колонии, то есть лагерь в целом работает на сооружении новой жел. дор. линии.

Каково же особое назначение лагеря, куда согнали «избранных» из многих и многих лагерей Страны? Если ответить на этот вопрос коротко, то можно сказать, что особое его назначение заключается в том, чтоб ускорить уничтожение нас. Собственно, к этому стремиться все НКВД и в других лагерях, но ухудшение условий содержания в «Озёрлаге» (о чем будет рассказано дальше), является фактором, ускоряющим осуществление цели НКВД. Система НКВД в этом отношении ведь такая: сначала человека оглушают — арестовывают и прячут в тюрьме, то есть из большой зоны помещают в очень маленькую камеру тюрьмы. Затем из этой маленькой зоны выпускают в зону побольше — лагерь. А по отбытии срока заключения дают право прозябать в зоне несколько побольше — в ссылке. В самую большую зону (то есть в страну, покрытую лагерями по фильму «Железный занавес»), не выпускают. Для этого ввели «повторников». Такова была система сталинского правосудия и законоуложения. Количество людей в Озерлаге нам, конечно, не было известно, но некоторые выкладки насчёт этого будут мной приведены ниже. Сколько в стране подобных грандиозных спец. лагерей мы не знали. Только о трёх дошли до нас сведения: «Озерлаг», в котором находились мы, «Песчанлаг» в Мордовии и третий, где-то на реке Печора у Воркуты (названия, вернее цифры его не знаю). Однако их было значительно больше, об этом я услышал уже позже.

Условия жизни, режим и работа в «Озерлаге» резко отличны от Омских лагерей и во многом приближаются к содержанию в тюрьме. Я приведу лишь некоторые отличия:

1. Охрану лагеря несут регулярные воинские части, не подчиняющиеся в несении Службы даже начальнику лагеря.

2. Колонии лагеря существуют отдельные для мужчин и для женщин, общение между ними исключено.

3. Отправка и получение писем разрешается лишь 1 раз в год.

4. Расконвоированных или мамок нет.

5. Местность, где расположены колонии, не обжита на всём протяжении так, что встреча с вольнонаёмными людьми или с заключёнными из других лагерей или свидания с родными исключены.

6. Заключённые снабжаются номерами, которые пришиваются к одежде спереди и сзади, и их окликают по этим номерам.

7. На ночь бараки снаружи запираются так, что отправление естественных надобностей возможно только в парашу.

8. Газеты, книги и радио в лагере не разрешаются, а НКВД в лагере между тем имеется. Зачем?

9. При входе в зону по окончании работы заключённые ежедневно подвергались личному обыску.

10. Вывод на работу — выход из бараков с помощью собак по формуле — «без последнего».

11. Наличие БУРа (барака усиленного режима), в котором часто запирается целиком бригада после рабочего дня.

12. Наконец, отвратительная пища и постоянный недостаток продуктов, замена их суррогатами.

И много других ограничений. Если вникнуть в этот перечень ограничений, то легко увидеть, что некоторые из них заимствованы у царской охранки, но большей частью, это творчество НКВД и превосходит царские по жестокости. По распределению из Тайшета я попал в Братск на колонию, которая производила работы по постройке моста через р. Ангару. Контингент заключённых и в Братске, и в Тайшете, и, в целом, в «Озерлаге» отличается от лагерей Омска. Во-первых, заключённые с 10-летним сроком считаются малосрочниками. Основная масса заключённых имела срок в 20 и 25 лет.

Затем в этом лагере я впервые встретил людей, приговорённых не к «Исправительно-трудовым лагерям», а к «каторжным работам». Должно быть, в то время это было введено в практику Советских судов, которые выносили приговоры к «каторжным работам». Каторжники в содержании ни в чем не были ущемлены против остальных заключенных. Заключённых, пригнанных сюда изобычных лагерей, вроде меня, было меньше, чем заключённых нового типа — долгосрочников: западно-украинцев, поляков, венгров, югославов, корейцев, японцев, латышей, литовцев и, конечно, русских. Все они держались и селились по баракам как бы национальными куриями и защищали друг друга. Нередко были побоища между отдельными группами. Так, я помню большую драку с причинением серьёзных ранений между поляками и корейцами. Через суд почти никто из них не проходил. Судьбу каждого решал красный карандаш «Особого Совещания».

В чём же обвинялся этот народ? Очень много было людей, побывавших в плену у немцев, и это служило единственным против них обвинением. Латыши, литовцы и поляки — это жертвы «классовой чистки», после включения Западной Белоруссии, Латвии и Литвы в состав Советского Союза. Немцы (их было немало) — это жители Республики немцев Поволжья, ликвидированной Сталиным во время войны. Западно-украинцы обвинялись, главным образом, в какой-либо связи с бандеровцами: накормили бандеровцев, предоставили им ночлег и т. д. Корейцы и японцы оказались у нас в плену, и за что угодили в лагерь, непонятно. Скорее всего, за антикоммунистические деяния у себя на Родине.

Некоторые заключённые представляли для меня интерес, и я немного о них расскажу. На пересылке в Тайшете соседом по полу, на котором мы спали, оказался старичок, обличенный в старую, рванную русскую шинель. Он назвался Грековым и за раскуркой поведал мне свою грустную историю. Он генерал старой русской армии. Одно время на Северо-западном фронте вместе со знаменитым Иудой Ивановым в 1-ю империалистическую войну воевал против Германии. Затем был начальником штаба у генерала Брусилова во время знаменитого Брусиловского прорыва. Я вспомнил, что, действительно, встречал имя генерала Грекова в литературе о Брусиловском прорыве. Во время Гражданской войны он был одно время военным министром в правительстве Петлюры. После поражения Петлюры он уехал за границу и поселился в Вене. Зная английский язык, он определился представителем в Вене какой-то английской торговой компании и с этим жил.

Когда Советская армия вошла в Вену, однажды к нему в представительство явились два русских инженера со странной просьбой: «Проводите нас на могилу Штрауса, Вы ведь здешний, и наверное, знаете её». Контора представительства находилась в доме, который назывался домом Штрауса. Подозрительной, рассказывал Греков, показалась мне их просьба. Однако передо мной стояли два чисто одетых русских офицера, и когда они сказали, что машина к моим услугам, я вышел с офицерами к машине. Раньше события развертывались, как в калейдоскопе. Машина доставила его на аэродром, оттуда самолётом в Москву и, наконец, мучительным и долгим этапом в Тайшет. Ему надо отбывать заключение 25 лет в специальном лагере. «Должником останется Советской Власти» — подумал я.

Рядом с Грековым на полу спал большой мужчина, который ни слова не понимал по-русски. На нём, несмотря на лето, было хорошее добротное зимнее пальто, и это выделяло его из окружающих. Его история тоже занимательна. Он католический ксендз из Ужгорода в Западной Украине. Однажды ночью к нему постучали, вызвали на улицу (была зима), насильно усадили в автомашину, доставили в тюрьму и оттуда этапом сюда в Тайшет. Всё это он рассказал по-немецки, прибавляя иногда польские слова, а Греков пояснял. Несмотря на дикость этих случаев, на азиатские приёмы, я верил, что это так, как они рассказывали. НКВДовцы превратились с благословения Сталина в эти годы в башибузуков, извергов, зверей. Однажды, помню, прибыл в лагерь этап исключительно из немецких офицеров, с неделю тому назад гулявших по Берлину. По их словам, они были схвачены на улицах, и без задержки препровождены сюда, в Тайшет. Держали они себя очень гордо, вызывающе, но режим вынуждены были соблюдать. Русских офицеров в «Озерлаге» было много и среди них высоких воинских званий Они не могли мириться со своим положением и при удачном случае совершали побеги. Вообще убежать из «Озерлага» дело весьма и весьма трудное. Кругом необжитый край, селений нет, дикая тайга, а расстояния до людей много сотен км.

И всё же побеги были. Об одном таком большом побеге немного расскажу. Было это в мостовой колонии в Братске (вообще в Братске было до 7 колоний). Вечером автомашина привезла в лагерь картофель. Пока производилась выгрузка, некоторые заключённые пригласили шофёра (вольнонаёмного) в ближайший барак выпить стакан чаю. Шофёр согласился и пошёл с ними. Тем временем машину оседлали заключённые, один сел за руль и с разбегу машина ударила в ворота. Ворота были деревянные, лёгкого типа, а местность к воротам шла под уклон. Во дворе уже темнело. Какой-то солдат из охраны и с ним заключенный, которые пытались препятствовать побегу через открывавшиеся ворота, получили удары ножом. Но машину постигло несчастье. Она за воротами застряла в придорожной канаве. Беглецы, покинув машину, пустились врассыпную. По ним стреляли, но было уже темно и никого не задело. Убежали 11 человек заключённых.

Дальнейшие события в лагере развивались так: Часов в 10 вечера по лагерю раздался звон становиться побригадно на поверку. Считали часа два, повторяли, еще раз и запутались. Никак не установить, сколько же убежало. Не спали мы всю ночь, и на рассвете снова стали проверять поимённо, по формулярам. Недоставало 11 человек. На работу всех не выводили 3 дня. Утром первого дня двух беглецов притащили в лагерь. Одного пристреленного намертво молодого парня, а другого на плечах с перебитыми ногами. Его поместили в лазарет. В лагере его почему-то звали «американцем», хотя он был русский.

Расследование обнаружило, что сговор к побегу был у 36 заключённых, но в последнюю минуту только 11 человек влезли в машину, остальные сдрейфили. Вожаком был некий Пётр (фамилию не помню). Говорили, что это у него не первый побег, что до этого он уже бежал из какого-то лагеря в Средней Азии. По внешности он мне представлялся мужчиной лет 35, широкоплечим и невысокого роста, плотным, видимо, умевшим влиять на друзей. Помню, когда в бане возник какой-то спор, он подошёл к готовому подраться и двумя словами спор прекратил. Когда машина за воротами застряла в канаве, беглецам некогда было думать, и они разбежались, часть в лес, который окружал Братск со стороны Тайшета. Сюда, якобы, убежали 4 человека, из которых двоих поймали. Большая же часть, 7 человек, пустились к берегу Ангары, до которой метров 80. Отцепив на берегу первую попавшуюся лодку, они, что есть силы, стали грести на другой берег. Погоня за ними пустилась на катере, и, казалось, скоро они будут пойманы. Но тут неожиданно на катере заглох мотор. Пока его налаживали, беглецы были на том берегу, а там лес, тайга. Так ни с чем вернулась погоня. 9 заключённым побег удался. 30 дней с собаками продолжались в тайге поиски и всё безрезультатно, а половина заключённых это время сидела в лагере и не выходила на работу. Не было конвоя.

В мостовой колонии в Братске были и удачные и неудачные побеги одиночек. Так, один пустился бежать на объекте сразу после поверки, рассчитывая, что конвой после этого сразу разойдётся по местам своей стоянки, и он успеет за это время скрыться в кустах. Он был пристрелен насмерть.

Другой случай побега одиночки удачный. Убежал художник. Его часто конвой эксплуатировал для рисования своих портретов, и охрана знала его в лицо. Он часто выходил через проходную и возвращался без конвоя. В день побега он также вышел и долго не возвращался. Вечером на поверке обнаружили, что его нет. А ещё через несколько дней от него пришло письмо на имя Начальника лагеря. Содержания письма точно мы не знали, но по рассказам в нём было немало от «ответа запорожцев турецкому султану». Убежал он просто. Линия жел. дороги на протяжении 300 км от Тайшета до Братска уже была во временной эксплуатации, и ежедневно от Братска отправлялся один пассажирский поезд. Вот к этому поезду и подгадал художник, доехал до Тайшета, а оттуда дорога широкая.

Почти с первого дня моего пребывания в мостовой колонии в Братске за мной увязался молодой, лет 23-24 парень, переведенный в спецлагерь из обыкновенного лагеря в Куйбышеве. Впоследствии я пристроил его на работу к себе. (О чем расскажу дальше. Он хорошо чертил). Тогда меня удивило, что в его возрасте он уже почти 9 лет в заключении и через год заканчивал срок. Значит, он был арестован 14-15 лет отроду и обвинён в политическом преступлении. И я его об этом спросил. Он рассказал мне свою весьма сложную эпопею. Родом он из Москвы. Отец инженер-строитель, мать — врач, работает в больнице им. Склифасовского. Он учился в одной из московских школ, был секретарём школьной комсомольской организации и вообще активистом. Я смотрю на него и вижу несущимся бойким мальчиком по улицам и площадям Москвы с фотоаппаратом за плечом, рисующим с натуры (он действительно, не дурно рисовал), бегающим по кино, выставкам и т. д. Словом, в моём представлении он тогда был современным жизнерадостным мальчиком Москвы. А он продолжал рассказ. В 1941 году ещё до войны он имел два привода в НКВД. Первый раз за то, что он фотографировал Мавзолей Ленина. Подошедший к нему в красной шапке сказал: «зачем ты снимаешь, ведь есть в продаже готовые открытки». Он ему ответил, что открытки дают снимок с одной стороны, а ему хочется иметь вид с другой стороны. Он был доставлен в НКВД и отпущен. Второе приглашение в НКВД он имел из-за девочки, с которой гулял и часто ходил в кино. Его пригласили и предупредили, чтобы, как комсомолец, он знал, как себя вести. Она дочь сотрудника французского посольства. Шли дни, приближалось лето, и он подумывал, где провести каникулы. Но тут неожиданно вторглись события непредвиденные.

У его матери был старший брат. После еврейских погромов 1907 г. брат из Орши эмигрировал в США и поселился в Бостоне. За много лет скопил деньги и сделался владельцем небольшого консервного завода, выпускавшего тушеное мясо (я видел у него банки с мясом под его фамилией). Так вот, месяца за два до войны в Москву на имя его матери пришло письмо от дяди примерно, следующего содержания: «Бог меня благословил, и я живу хорошо. Но я уже стар и некому передать моё дело. Я хотел бы, чтобы ты прислала ко мне своего младшенького, я его обучу, и он будет моим наследником». Речь шла именно о нём, это он младшенький. Мать ответила дяде, то есть своему брату, что напрасны его старания. Они, мол, в Москве живут, ни в чем, не нуждаясь, и мальчик сам не захочет уезжать из России. Но дядя был настойчив и от своей мысли не захотел отказываться. Вскоре родители мальчика получили вызов в НКВД. Сначала туда пошёл отец. Ему сообщили, что в посольство США пришли документы на выезд его сына в Бостон и ему, отцу, надлежит явиться в посольство. Отец пришёл туда, там ему повторили, сказанное в НКВД. Окончательный ответ в посольстве он не дал, заявив, что надо посоветоваться с женой. В посольство США пошла и мать, она заявила, что против поездки сына в США, но он сам уже большой парень, пусть сам решает. Мальчик был вызван в НКВД и на вопрос, хочет ли он поехать в США ответил, что «на постоянно не хочет, а поехал бы посмотреть и вернулся бы обратно». В этом он даёт честное комсомольское слово. На этом и договорились.

Мальчика дома начали экипировать в дорогу. Шьют новый костюм, покупают новую обувь и т. д. Настал последний предотъездный день и… ночью его арестовали. Решением Особого Совещания его подвергли заключению сроком на 5 лет. Видимо, говорит он, два первых приводов в милицию сыграли здесь усугубляющую роль. Из Москвы его направили в лагерь УИТЛК в Куйбышев. В 1941 г., в первый год его заключения, началась война с фашистской Германией. В лагере состоялся объединённый митинг вольнонаёмных с заключёнными. По окончании митинга вольнонаёмные покидают лагерь, и ему удаётся проскользнуть между ними за ворота. Город он не знает, но расспрашивая прохожих, идёт к ж-д станции. Не доходя до вокзала, видит — стоит воинский эшелон. Он подходит к солдатам и просит взять с собой. Те, по-простецки — «залезай!». Затем они стали расспрашивать, кто он и откуда Он, не утаивая, сказал, что из лагеря. (Я думал, что о побеге из лагеря он скрыл). Солдаты доложили старшему, и он не возражал. Поехали по направлению к Москве через Смоленск. Для солдат он был шустрым 15-летним пареньком (лагерь не наложил на него изнуряющую печать). Вот и Смоленск. С солдатами он выбегает на платформу и видит много военных в форме лётчиков. Он обращается к одному из командиров лётчиков, называет фамилию своего старшего брата, командира эскадрильи, и спрашивает о нём. Командиру-летчику эти расспросы показались подозрительными. (Он с этим старшим братом от разных отцов. Отец старшего брата по национальности финн). Командир берёт мальчика за руку, и они уезжают куда-то далеко. Приезжают в какую-то лётную часть и… перед ним его брат. После расспросов брат оставляет его у себя. Первые дни проходят в безделье. Ему очень хочется летать, и он пристаёт с этим к брату. Тот уступает его просьбам и изредка подымает его в воздух.

Однажды во время такого полёта самолёт встречается с врагом, и мальчик получил ранение. Его направили в госпиталь. А там, как известно, записывают, откуда, какая часть и т. д. Он рассказал без утайки: из лагеря в Куйбышеве и т. д. Госпиталь сообщает лагерю и по выздоровлению его судят снова за побег и к первому сроку добавляют ещё 5 лет. Таким образом, общий срок заключения у него 10 лет. Он подлежит освобождению в 1951 году, почти одновременно со мной. Но на этом история не кончается. У мальчика был брат от одного отца — Яша. Он работал в секретариате Орджоникидзе. После самоубийства Орджоникидзе секретариат был разгромлен Берией, и Яшу посадили в лагерь (по решению все того же Особого Совещания). В лагере товарищи подучили его, и он стал работать на метеорологической станции. Через некоторое время он был этапирован на Дальний Восток, на мыс Дежнёва, и теперь уже числился метеорологом. Группа ребят сговорилась совершить побег по льду Берингова пролива в Аляску, до которой 60 км. Подготовились, приобрели лыжи, костюмы и ночью пустились в путь. Многие были застрелены, но другим удалось достичь берегов Аляски. И, конечно, Яша, как хороший спортсмен, среди них. Очутившись в США, Яша сразу занялся поисками бостонского дядюшки. И в Россию пришло письмо, которое в Одессе опустил матрос с американского судна: «Бог помог. Я всё хотел младшенького в наследники, но Богу угодно было привести ко мне Яшеньку. Да будет Он благословен…» И стал бывший комсомолец, работник секретариата Орджоникидзе наследником владельца консервного завода. Из Спецлагеря по отбытии 10-летнего заключения уже не мальчик, а мужчина 24 лет он был направлен в ссылку в Удерейский район на Ангаре. Дальнейшей судьбы его не знаю. (Фамилия его Додин Б.).

Как же сложилась моя участь в «Озёрлаге»? На следующий день по прибытии в мостовую колонию меня направили на земляные работы. Мы разгружали из вагонов грунт в насыпь на подъезде к мосту через р. Ангару. На этой работе я пробыл недолго. Меня опознал знакомый мне по постройке ж-д линии Рославль-Могилёв-Осиповичи («Росмосдор»), где я был Начальником Чаусской дистанции. Это был Ковалёв. На линии «Росмосдор» он работал геодезистом и здесь на Ангаре он также был вольнонаёмным геодезистом. Он предложил мне работать в Техотделе, и вскоре в моих руках сосредоточилась вся документация по выполняемой лагерем ежемесячно работе. И не только мостовой колонией, но и всеми прочими колониями Братска. Тогда я и взял к себе на работу московского школьника (Додина), о котором я столь подробно рассказывал. Он научился хорошо чертить продольные профили, поперечники и недурно рисовал.

На работе в техотделе я имел постоянные столкновения с начальником и прочей администрацией лагеря. Они требовали от меня фальшивых записей о выполненной лагерем работе и завышения их. Это давало бы лагерю лучшие показатели, большие суммы оплаты и другие материальные блага. Я на этот путь не становился. И рано ли, поздно ли администрация лагеря заменила бы меня в Техотделе другим лицом. Но тут случилось событие, которое разрешило этот вопрос. Меня персонально вызвали на пересылку в Тайшет. Знал ли Начальник лагеря, зачем меня вызывают? Полагаю, что знал. Он убеждал меня, что меня вызывают, как инженера для технической работы где-то в Управлении. И я ехал с лёгкой душой.

В Тайшете на пересыльном пункте, словно неодушевлённый предмет, я был брошен в массу бездомных людей. Никто не принял меня, никто мной не интересовался, никто не указал, что делать, где расположиться и т. д. Дня 3 так и болтался я по двору, спать пристроился в одном из бараков на полу и ждал, что же дальше? Однажды услышал, мою фамилию выкликают к воротам. У ворот стояла автомашина, на которую влез конвой и 4 человека заключённых. Я был пятым заключённым пассажиром. Какой-то оперативник подошёл к машине и спарил четвёрку наручниками. Я остался без наручников. Ехали мы км 8-10. Машина остановилась, я слез и, в сопровождении оперативника пошёл в какой-то двор. Машина уехала дальше. В конце двора — длинный добротный деревянный дом с решётками на окнах. Мы вошли, я остался под наблюдением часового у двери, а оперативник пошёл в кабинет Начальника. Это было Управление НКВД.

Меня ввели в кабинет Начальника. Он стал задавать мне вопросы: где учился, когда закончил ВУЗ и все. Точка. "Да, — сказал он — Вы мне и нужны. Достав из стола небольшую фотокарточку, он спросил меня, знаю ли я, изображенных на ней лиц? Я ответил, что знаю, и назвал двух из них, это были студенты Путейного института, учившиеся одновременно со мной: Кантор и Лобацкий. Третьего я не мог опознать, он мне подсказал: «Это Баскин». Затем он мне заявил: «Я полковник НКВД Саламатов, буду с вас снимать допрос относительно двух, изображённых на фото — Кантора и Лобацкого».

Я рассказал, что в студенческие годы Кантор был комсомольцем, активистом, политически развитым парнем, руководил комсомольским кружком текущей политики. В 1927 году принадлежал к оппозиции. После окончания института я его не встречал. Знаю, что он работал в Управлении Кировской (бывшей Мурманской) жел. дороги в Ленинграде. Что касается Лобацкого, мне непонятно, почему НКВД интересуется им. Он не был ни коммунистом, ни комсомольцем. Полковник Саламатов посмотрел в какие-то бумаги и возразил мне: «Но Лобацкий жил в одной комнате с Кантором в общежитии» Да, ответил я. Они жили в одной комнате, но Лобацкий был далёк от политики. Разве за то, что он был соседом Кантора должно его преследовать? Ничего в отношении, интересующем Вас, сказать не могу. Я видел его однажды, года через 3 по окончании института на Невском проспекте в Ленинграде. Остановились, поговорили. Он тогда работал в какой-то организации, ведавшей Балхашстроем, и даже спросил меня, не хочу ли я поехать за длинным рублём Главным инженером Балхашстроя. Пошутили и разошлись. Полковник Саламатов всё записал и дал мне прочесть. Помню, одну фразу я попросил изменить. В его редакции она носила обвинительный характер, чего я не говорил. Затем, в анкетных данных я попросил записать, что я не судим.

«Как, — воскликнул полковник, — девять лет Вы в заключении, и не судимы?» «Да, не судим. Посадили силой штыка, но никакого суда надо мной не было. А Особое Совещание это не суд, я не подпишу протокол допроса». Полковник исправил и написал «не судим», хотя до этого пытался убедить меня, что ОСО ость тот вид закрытого суда, который указан в конституции СССР. Он убеждал меня, хорошо зная обман своих слов. «Есть ли ко мне вопросы?» — спросил он напоследок. «Да, — сказал я, — прошу меня направить обратно в мостовую колонию, из которой я прибыл». Он позвал оперативника и сказал ему: «Передайте на пересылку, чтоб его обратно отправили в Братск на мостовую колонию». Но было видно, что сказал он это, лишь бы отделаться от меня.

И, действительно, через 3 дня с очередным этапом я угодил на другую колонию и не в Братск. Новые люди, новая среда и новая работа. Колония занималась, главным образом, земляными работами на полотне жел. дороги, водоотводом от полотна. Но был и лесоповал, и погрузка леса на ж.-д. платформы для отправки на внешнюю сеть. Меня определили на геодезические работы по устройству водоотводов. Ознакомившись с условиями работы, я установил, что здесь как ив «Омскпромстрое» вольнонаёмный прораб (бывший заключённый) норовит всякими способами занизить оплату работы лагерю и тем удешевить работы. И столкнулись мы с ним на оплате работ за длинную и тяжёлую нагорную канаву — и даже не в нормах, а в определении объема работ. Не имея возможности опровергнуть подсчёты объёма, он просто кричал: «Много», а когда я продолжал настаивать, обратился к Начальнику Колонии (майору Сидорову) и тот, даже не спросив меня, заменил меня другим лицом. Я был освобождён от геодезических работ.

Одно время после этого моя работа состояла в том, что два раза в неделю я занимался с бригадирами, обучая их начальным знаниям по сооружению ж.-д. полотна, кроме того я решал задачи по водоотводу от полотна. Но это длилось недолго. Я был включён в бригаду на погрузку вагонов лесом. С нами км в 20 от лагеря работали румыны и молдаване. Это были крупные высокие мужчины в постолах и зимних высоких папахах. Работали они довольно лениво, хуже нашей бригады. По-русски они плохо изъяснялись, но всё же мы узнали, что они высланы с далёкого юга, за что, не ведают. Здесь они живут во вновь организованном посёлке, и других работ, кроме погрузки леса, не имеют. Иногда к ним приходили их цыганоподобные женщины. Было видно, что они тяжело переносят своё изгнание из родных мест и жизнь здесь под надзором НКВД.

На погрузке леса я простудился и заболел воспалением лёгких. Проболел дней 15, а когда встал с постели, какой-то приезжий оперуполномоченный вызвал меня и уговаривал сделаться сексотом НКВД (это уже в третий раз меня к этому склоняют). Я резко ему ответил, что 9 лет я этим не занимался и теперь не буду. Поэтому или по другим причинам я был направлен в этап во вновь организуемую колонию на правом берегу Ангары, в гуще «Озерлага». Лагерь этот на 445 км от Тайшета или 126 км от Братска. Ближайшим населённым пунктом от лагеря был небольшой городок на р. Ангаре — Заярск. От него просёлочная дорога ведет к Иркутску, а к лагерю дороги нет. Лагерь был создан для работ на большом каменном карьере, для постройки ряда тяжёлых железобетонных труб и земляных работ на полотне дороги. Одна из наиболее тяжёлых труб была двухочковая с отводом водотока на 439 км.

Так как во вновь образуемую колонию набирались люди из разных колоний, то сбор был назначен по пути на промежуточной инвалидной колонии № 178. Наша группа прибыла туда в количестве 200 человек. Почти одновременно и несколько позже нас прибыли люди из других колоний. Всего собралось около тысячи человек. Наше пребывание на колонии № 178 было хоть не длительным, но вполне каторжным. Мест, где бы можно было спать, хоть на полу, не было, и мы притыкались на улице, где кто мог. В бараках инвалиды и старики, отсчитывающие последние вздохи, тяжело видеть их прозябание. Но вместе с тем я интересуюсь их историей и узнаю немало о «похождениях» сталинских молодчиков из НКВД. Вот старик, еле передвигающийся, Он старый большевик, был консулом в каком-то городе в Китае. Его вызвали в Москву и по дороге арестовали. Никакого обвинения не предъявили, а посадили в лагерь. И вот уже «доходит».

А вот рядом с ним ещё совсем нестарый мужчина, лет 38. Он из Москвы. Пострадал он за посла Израиля в СССР Голду Меер. Это большая история, когда пострадала большая группа евреев — жителей Москвы. Он рассказал мне об этом следующее. В осенние еврейские праздники Голда посетила синагогу. Из уважения к послу суверенного еврейского Государства обуянные национальным фанатизмом молящиеся приостановили богослужение и, обратив взоры на галерею, (у евреев, как и у магометан, женщины сидят во время богослужения на галерее) стали приветствовать Голду. В дополнение к такому, по мнению НКВД «непорядку» Голда обратилась к Сталину с просьбой разрешить желающим евреям выехать из СССР в Израиль. Сталин ответил ей, что таких желающих выехать не знает. Тогда Голда передала ему список таких желающих. Через несколько дней все по списку были арестованы и водворены в лагеря, а Голда Меер выслана из СССР. Рассказавший это мне обезноженный инвалид пострадал за аплодисменты Голде в синагоге.

Вообще в этом лагере всё было организовано так, чтобы ускорить истребление людей. Пища отвратительная (я о ней расскажу ниже), лечения никакого и т. д. Администрация лагеря решила использовать двухнедельное пребывание следующих на новую колонию для заготовки топлива. Лес был км в трёх. И вот выводили человек 300 в лес, люди подбирали сухостой и на себе тащили его в лагерь, а конвой с собаками следовал сзади. Начальник колонии, мужчина кавказского типа, облачённый в военную форм, которая сидела на нём, как на корове седло, без стеснения говорил: «Разве нам ваша работа нужна? Нам надо, чтоб вы скорей сдохли…», откровенность, достойная коменданта Освенцима. И соответственно этому он действовал. Помню наше отправление из этой инвалидной колонии на новую колонию 445 км. Двор инвалидной колонии разделён надвое. Жилой двор и второй как бы предвор. Там же и небольшое, вроде производственного, здание и проходная с охраной. Рельеф местности такой, что второй двор образует естественное углубление, вроде чаши, куда вода сбегает со всех сторон.

С утра была дана команда этапникам (то есть следующим на новую колонию) собраться на втором дворе и ждать подачи ж.-д. вагонов. Была сделана проверка людей, и проход в жилую зону закрыт. Было это после обеда. Наступили сумерки, за ними ночь, а вагонов всё не было. Народ лежал в чаше двора на своих шмотках. Полил сильный дождь, перешедший в ливень. Всё промокло, под нами чаша, полная воды. Народ стал спасаться, кто, как мог. Стали накрываться тряпьём, укрываться под защиту производственных зданий, лишь бы не сидеть или не лежать в луже. А в это время из проходной, с вышек, словно в неприятеля непрерывная стрельба. Народ из без того обессиленный бессонной ночью, мокрый, не находящий себе места, жался друг к другу и не понимал, зачем и в кого стреляют. А из проходной явно слышался голос «героя» — Начальника лагеря и отборная ругань. Что он достигал этим, что он преследовал было не понять. А выстрелы не утихали всю ночь. Ну, чем он отличается от головореза-фашиста? Думается мне, что Начальник лагеря и охрана беспрерывной стрельбой не столько терроризировали нас, сколько подбадривали самих себя. Однако в целом это были действия варварские, фашистские. Вагонов не было всю ночь и даже до полудня следующего дня и можно было спокойно впустить людей в жилую зону. Наутро люди не были способны даже к простым движениям, и первое с чего начался день — это полное оголение и высушивание себя, вещей и тряпок.

В пору с Начальником Колонии 178 был и оперуполномоченный. Я помню такой с его стороны издевательский случай. Во дворе заключённые выстроились на проверку. Опер стоял здесь же и смотрел на ряды. Он обнаружил, что где-то в ряду нет равнения. Он подошёл к этому месту, вызвал заключённого и 7 раз подряд заставил его по команде садиться и вставать. Было жалко смотреть на этого заключённого, а опер стоял и усмехался. В этапе на новую колонию было немало уголовников-рецидивистов и по дороге в вагонах они показали себя полными «хозяевами», достаточно пошуровали по узлам и котомкам. Просто грабили. Хорошо ещё, что на следующий день мы прибыли на новую колонию.

Двор обычный, по углам вышки, за зоной дома для охраны, в зоне старенькие бараки, колодец, проходная и особый барак, так называемый БУР — барак усиленного режима, карцер, как называли блатные, «тюр-тюрьма». Следовательно, всё это «хозяйство» было лагерем и до нас. Кто населял его и давно ли покинул, неизвестно. Начали «обживаться». Разместились по баракам, очистили кухню, появились Начальник режима, надзиратели, а вышки оседлал конвой. Но это уже не вольнонаёмная охрана, а солдаты действительной военной службы, как во всём «Озерлаге». Сделали проверку и дали первый льготный день. На второй день Начальник лагеря (Войта) и оперуполномоченный (Павлов) знакомятся с людьми. Ведётся запись инженеров и техников. Перед очи начальников явился, и я и получил назначение геодезистом. Мне было предложено подобрать себе бригаду, человек 6-8 для работы со мной и составить список нужного геодезического инвентаря. Я занялся этим.

На второй день часа в 4 меня вызывают снова к Начальнику лагеря. В кабинете и опер. Знакомятся с моими анкетными данными и объявляют мне, что я буду работать прорабом колонии. Я прошу освободить меня от этой роли. Вчера я получил назначение геодезистом. Затем, как я успел увидеть, в колонии много блатных, с которыми я не сумею совладать. Никакие мои доводы не принимаются. Начальник и опер заявляют, что они сумеют блатных обуздать и мне этого не следует опасаться. И так, с первого дня существования новой колонии я её прораб. Кто из заключённых подложил мне эту свинью, и по сей день не знаю. А может быть, я Начальником лагеря выужен по документам. Потянулись трудовые дни. Строили мы двухочковую большую железобетонную трубу на 439 км с отводом русла водостока, ещё несколько высоких труб километра на 2 дальше, на 445 км мы работали в каменном карьере, на протяжении 10 км делали сооружения по водоотводу (трасса почти сплошь по косогору) и возводили в отдельных заброшенных местах земляное полотно как в насыпи, так и в выемках.

Наряду с прорабом-заключённым, был и прораб вольнонаёмный по фамилии Никулин. Он бывший заключённый, по отбытии срока заключения оставшийся в НКВД на работе. До заключения он был движенцем на какой-то ж.д. юга. Этим определялись его познания жел. дорог. В строительстве и службе пути он мало знает, и потому чисто техническая сторона работ лежала на мне. Между прочим, от Никулина я узнал, что инженер Воронин Николай Иванович, бывший студент водного факультета нашего института, отбывал с ним заключение в одном лагере. Ещё в Ленинграде я узнал начальные шаги его тернистого пути (его арестовали за принадлежность к оппозиции, жена умерла, малолетняя дочка осталась беспризорной). С Никулиным у меня установились хорошие отношения, и колония работала довольно интенсивно. Бывали такие дни, что колония показывала сверхработоспособность.

Так, на 437 км надо было в течение дня путь, лежащий в низине на объезде около 1 км разобрать, перенести вверх на постоянное полотно и уложить намертво. Опаздывать было нельзя, перегон был закрыт только на 8 часов. Дело было зимой, мороз свыше 35◦. И колония с задачей справилась. Правда, людей было выведено около 400 человек. И высшей наградой от Никулина лагерю были 50 пачек махорки. Блатные в спецлагере не очень расходились. Несколько их утихомиривал БУР, где условия немногим легче карцера-тюрьмы, а на работу всё равно выводили. Затем, если блатной уклонялся от выхода на работу, охрана вызывала своих верных помощников-собак. И всё же, даже выйдя на объект, они нередко саботировали. Прилягут где-нибудь в укромном месте и ничего не делают.

Я весьма часто выходил на объекты работ. В мои обязанности входило следить за технически правильным ведением работ и давать указания об этом. Наблюдать за надлежащей производительностью труда (то есть чтобы не филонили) я предоставлял бригадирам. Так как это определяло благо живота. Кроме того бригадир каждодневно находился с людьми, а я лишь время от времени. В зоне я оставался, если требовалось решать какие-либо вопросы производства, либо по требованию Начальника лагеря. Но и на этой колонии не закончился срок моего заключения.

Примерно в феврале 1951 года лагерь на 445 км был ликвидирован, и заключённые распределены по другим колониям. Какая тому причина мне не известно. Полагаю, что недостаток военнослужащих для конвоя определил это решение. Я был направлен в колонию на ст. Вихаревка (на этой же линии Братск-Лена). Мне оставалось до истечения срока месяца 4. Сначала, с месяц, я работал на шпалорезке рабочим. Весь вихаревский лагерь (там было несколько колоний) работал на неподалеку расположенном лесозаводе. И на этом заводе мне было поручено оборудовать весь двор узкоколейной жел. дор. сетью. В качестве рабочей силы мне дана была многочисленная бригада японцев. Они совершенно не говорили по-русски, и мне было трудно давать им указания. Выручило моё небольшое знание английского языка. Среди японцев почти половина говорила по-английски. Я с ними изъяснялся на ломаном английском языке. Важно, что мы друг друга понимали. С этой работы в начале июля 1951 года я был направлен в Тайшет на пересылку. Истекал срок моего заключения. Каково было моё освобождение, я расскажу дальше.

В последнее время в литературе появились некоторые описания содержания заключённых в советских лагерях. Например, Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (журнал «Новый мир»), Дьякова «Повесть о пережитом» (журнал «Октябрь») и т. д. С моей точки зрения они приукрашивали истину. То ли из желания обойти цензуру, то ли из желания показать сохранившееся в лагере своё советское лицо, они истину искажают. А между тем, давно пора показать правду. Скажем, Солженицын всё превращает в хаханьки. В тот день Ивану Денисовичу удалось избежать карцера, товарищ поделился с ним из посылочки, удалось «закосить» лишнюю миску супа и… всё хорошо. Таких дней было 3652. Нет, товарищ Солженицын! Не все дни были такие. Почему ни Солженицын, ни Дьяков не говорят о многих тысячах умиравших от истощения даже в обыкновенных лагерях. Почему нет ни слова об окружении тебя «сексотами». Опера, так что и здравые советские мысли побоишься произнести. Почему они забыли написать о шмонах, раздетых заключённых в стужу на улице. Нет ни слова о сидении в лужах или стоянии на коленях по команде конвоя, направляясь на работу или идя с работы. Наконец, Солженицыну и Дьякову разве неизвестно, что в годы сталинского лихолетья, длившегося 30 лет, страна превратилась в сплошной лагерь, в котором погибали старые большевики и честные советские граждане. Надо бы это не забыть и хоть немного написать.

Написать правду не для перенесших это мрачное время, а для следующих за ними поколений. Мне хочется немного рассказать о внутризонном быте, да и немного о работе, чтобы рассеять представление, ложно созданное необъективной литературой. Мне пришлось быть в заключении в 4-х колониях спецлагеря, и могу утверждать, что быт и жизнь лагеря во многом зависит от индивидуальности начальника колонии, несмотря на многие общие черты.

Вот, к примеру, начальник колонии Шамота. Он сильно пьёт, делами колонии мало занимается. Всё передоверил лагерным придуркам. На колонии произвол, воровство и, конечно, заключённые страдают. Его сменил майор Сидоров. И если руководство Шамоты заключалось в том, что по временам он выходил перед колонией заключённых и пьяным голосом повторял: «Контингент распустился, я буду наказывать», то майор Сидоров этим не ограничивался. Это был держиморда. Он никому не давал никаких поблажек, принуждал к труду жёсткой рукой и наказывал щедро.

Вот пример его действий. Заключённый Думанский, работающий в зоне на подсобных работах, получил по почте посылку. При распаковке её здесь в проходной оказался мальчишка лет 7-8 сын Сидорова. Думанский возьми и угости мальчика шоколадкой. Об этом узнал Сидоров и немедленно водворил Думанского в карцер, а затем отправил в особую колонию (была ещё и такая в спецлагерях). Пока Думанский сидел в карцере, блатные его «раскурочили» (разграбили). Нарядчик из заключенных рассказывал, что Сидоров неоднократно бубнил: «Подумать только! Только что созданы спецлагеря, и уже в Америке о них знают. Не иначе, как заключённые сообщают». Солдафон и недалёкий и, видимо, нашпигованный в управлении «Озерлага» или в НКВД, он принимал обвинения заключённых, как действительные. В его глазах каждый заключённый был большим государственным преступником и думать ему Сидорову, не о чём. Словом, Сидоров был надёжным сторожем. Не могу утверждать, но многие говорили, что администрация колоний и лагерей в целом это штрафованные за какие-либо проступки военные, направленные сюда, как в ссылку. Если это так (а это по их поведению весьма вероятно), то понятно рвение, с которым они стремились выслужиться. (И в этом заимствованы царские приемы: в полицию и жандармерию шли проштрафившиеся в армии).

Третий тип начальника колонии был кавказец на инвалидной колонии № 178. Я немного о нём уже приводил. Могу лишь добавить, что это был человек «ни богу свечка, ни чёрту кочерга». Поэтому, думаю, его откуда-то выжили, "Заключенным, мол, всё сойдёт. Наконец четвёртый тип начальника я видел в колонии на 445 км в лице Войты. Это был разумный и в общечеловеческом смысле и порядочный человек. С воинской частью, несшей охрану, он был на ножах, так как не допускал произвола с их стороны к заключённым. Он требовал работу, но без издёвки. В лагере был порядок и без воровства. И не его вина, что кормёжка была голодная. Весьма часто лагерь оставался без продуктов, и положительно нечем было кормить. С блатными он вёл суровую борьбу, но я заметил, что утомился он в этом деле и порой отступал. Тем ни менее работники режима, надзиратели втихомолку творили безобразия: воровали из посылок, издевались во время шмонов, занимались и рукоприкладством. Был такой надзиратель, по национальности татарин. Заключённые прозвали его чумой. Фамилии его никто не знал. Свою роль, видимо, он видел в том, чтобы всячески отравлять жизнь заключённым: то он на поверке придерётся к кому-либо что тот не ровно стоит, выступает из рядов и посадит за это в карцер, то при выноске на себе дров из леса придерётся, что мало взяли и настоит взять бревно не под силу, хотя это вовсе не его дело. Конвой сопровождает заключённых в лес, а не надзиратель. Но такой уж был Чума, всюду совал свой нос. Случился с ним однажды такой комический случай. Был среди заключённых поляк — художник. Чума заказал ему какую-то картину. Как-то после поверки этот поляк подходит к надзирателю и говорит: «Гражданин Чума, одну картину я вам сделал». Окружающие засмеялись, а Чума сказал: «Так меня не называйте». Он понял, что поляк плохо понимает по-русски.

Такой как Чума, конечно, исключение. Но вообще надзиратели были жестокие и нечестные. Часто в колонию прибывали заключённые из других колоний и, обмениваясь с ними мнением, я приходил к выводу, что в администрации преобладают Начальники типа кавказца из инвалидной колонии № 178. Такие Начальники без стеснения говорили: «Нам ваш труд не нужен, нам нужно вас извести и чем скорее вы погибнете, тем для нас лучше».

Внутренняя жизнь в зоне наблюдалась работниками режима. Это в большинстве были молодые люди, отслужившие военную службу. Все они злые и жестокие. И откуда только берётся эта злость? Видимо, при определении их в надзиратели им прививают дух НКВД. Во время личного шмона надзиратели норовят обязательно чем-нибудь напакостить: продержать людей голыми на улице, в стужу хоть под дождём, хоть в другое ненастье. При осмотре вещей, проявляя «сверхбдительность», разрежет кусок мыла на мелкие кусочки, у меня, например, плоскогубцами раскрошил на кусочки пластмассовый стаканчик. Много, много подобных примеров.

А с блатными эти блюстители режима действуют часто заодно. Так, на колонии был заключённый Гребельский, в прошлом помощник коменданта Москвы. Это был хвастливый неразумный, не могущий забыть своё прошлое амплуа человек. Его достопримечательностью были его сапоги. Они были высокие сшитые из цельной вытяжки с двойной подошвой. И вот, у Гребельского пропали сапоги. По распоряжению Начальника колонии Войта провели повальный обыск во всех бараках, в личных вещах, в подсобных помещениях, но сапог не нашли. А через несколько дней сапоги оказались проданными в посёлке, где жили семьи вольнонаёмных. Такая операция могла быть сделана только с помощью работников режима. И действительно, после узнали, что сапоги лежали в зоне под кроватью одного из больных в медпункте, и надзиратель при обыске держал их в руках. Этот же надзиратель помог блатным переправить сапоги за зону и продать их.

В обязанности надзирателей входила ежедневная поверка, запирание и отпирание бараков на ночь и по утрам. И даже в этом простом деле они фокусничали, превращая его в некое «таинство». Подсчитают — не сошлось. Считают второй и третий раз, и просто надругаются. После запора барака заключённые, лишённые глаза надзирателя, закурят. А надзиратель спрячется, выследит, и виновному карцер обеспечен. В бараке курить запрещается. Из Оперуполномоченных встретил я лишь одного, лишённого человеконенавистнического духа НКВД — это в колонии 445 км. Это был якут, по фамилии Павлов. Конечно, своё дело он делал, как все оперы, то есть имел сеть тайных агентов, кое-кого при надобности призывал к порядку, сажал в карцер или БУР и т. д.

Но всё же в лагере не чувствовалась тяжёлая рука Оперуполномоченного. К тому же он был любознательным, выписывал литературу, читал и расспрашивал. По работе прораба колонии я ежедневно при назначении вывода на следующий день людей встречался с Начальником колонии и Опером. И часто он мне задавал вопросы по прочитанному, а иногда давал литературу для чтения. Но остальные Оперы — это типы такого же порядка, как в колонии 178, о чем я уже рассказывал. В спецлагере заключенных в системе соблюдения режима не было, не было и расконвоирования. Управление «Озёрлага» находилось в Тайшете. Оттуда в колонию часто приезжали различные чины, то ли с инспекцией, то ли просто на прогулку. Однажды, помню, приехало их 3 человека, и занялись печатаньем оттисков пальцев у заключённых. Мы называли это «играть на рояле». У каждого заключенного брались 3 отпечатка пальцев. С моей точки зрения, — это создание альбомов оттисков пальцев политических преступников есть очередная акция НКВД, создать капитальный материал, свидетельствующий о серьезной и бдительной постановке дела в НКВД. Не вижу в этом нужды. Большинство «политических преступников» — это честные советские граждане, возведённые НКВД в контрреволюционеры. Затем, при том огромном количестве заключённых, которое было в сталинские годы, никакие альбомы не помогут обнаружить в случае надобности человека.

Просто — это очередная забава НКВД от нечего делать.

Вторым «мероприятием» НКВД было введение для заключённых спецлагерей номеров. Белые лоскуты материи с номерами, написанными тушью, были у каждого пришиты спереди и сзади. В случае надобности конвой окликал заключённого по номеру. Мне представляется, что введение номеров НКВД заимствовал у фашистской Германии. Я читал, что у них в концлагерях имён не было, а были номера. Конвой в «Озерлаге» был жестокий, звероподобный. Считали у ворот при выходе на работу, считали и обыскивали по возвращении в зону после работы. Считали, придя на объект работы, недаром шутили, что заключённый пишет матери; «Маменька, я жив, не беспокойся. Я не потеряюсь, меня 3-4 раза в день считают».

По дороге и обратно после работы конвой весьма часто командует: «Взяться за руки» Когда по дороге приходиться обходить какое-нибудь препятствие, например, лужу, болото и т. д., конвой с целью восстановить нарушенные ряды, обычно командует: «садись!» И что бы под тобой ее было, ты вынужден садиться. Нередко поэтому люди приходят на работу или с работы мокрыми и в грязи. Никаких послаблений конвой не признаёт: «Шаг вправо, шаг влево конвой считает побегом и применяет оружие без предупреждения». Точно также за невыполнение распоряжения конвой применяет оружие. На работах, если объект более или менее длительный и имеются вышки, оцепление или ограда, конвой уходит по местам охраны. Но хуже, если таких постоянных мест нет. Тогда конвой по своему усмотрению втыкает в землю палки, указывающие границы рабочей зоны, за которые выходить нельзя.

В работе не всегда и вспомнишь о границе, да и палки редки, и тогда подвергнешь себя опасности быть пристреленным. Такой именно случай был на ст. Вихаревка: колония ежедневно выводилась на работу в лесозавод. Против завода стоял небольшой деревянный дом, предназначенный под контору завода. В нём шли плотницкие работы. Возле дома снаружи лежал штабель досок и другого пиломатериала, откуда плотник по надобности брал для работы. Конвоир (один человек и рабочих один человек) палкой установил границу у торца штабеля. И вот плотнику понадобилась доска, которую он мог извлечь только с торца. Он и зашёл за торец, чтоб достать её, и в это время конвоир пристрелил его под предлогом: «зашёл за границу зоны». Это было явно преднамеренное убийство. Труп убитого лежал головой на полметра за торец штабеля, а остальное тело вдоль штабеля, то есть внутри установленной конвоиром зоны. Даже с формальной стороны не было оснований стрелять в него. Но заключённый всегда отдан во власть конвоя, а тут он один был владыка. Конвоир «за отличие» получал дополнительный отпуск. Ну, как другим не подражать счастливчику?

Я всегда чувствовал, что конвой периодически инструктируется и воспитывается в духе НКВД. Им рисовали нас агентами Гитлера, шпионами и, вообще, страшными людьми. Но всё же были и среди них люди, у которых было сомнение. Они видели среди заключённых военных, бывших лейтенантов, капитанов, полковников и даже генералов. А среди невоенных они видели нормальных спокойных людёй, непохожих на врагов. И порой им хотелось узнать, за что сидят люди? Помню, это было зимой 1950 года. Я направлялся, как прораб, с группой заключённых на полотно жел. дороги. Со мной поравнялся Начальник конвоя и стал расспрашивать, кто я такой, за что сижу? Я без стеснения ему объяснил всю мерзость действий НКВД, рассказал, что за редкими исключениями тут все честные советские граждане. Он покачал головой и задумался. Больше он меня не спрашивал. Было видно, что мои слова не были для него откровением, что он не впервые слышал подобное. Характерно, что в переписке и приказах Управления «Озёрлага» (мне как прорабу приходилось их читать) заключённые назывались «вторыми». Слово заключённый или сокращенно з-к отсутствовало. В их глазах мы были существами, человекоподобными, но не людьми. Труд в разных колониях был разный.

Пожалуй, самая тяжёлая работа была на Братской колонии на мосту и на прижиме. Что такое прижим? Подход к мосту через Ангару имел 3 варианта. Два из них предусматривали сооружение двух глубоких выемок в скальных грунтах. Нечто похожее на глубокую выемку в скале при перевале через Уральский хребет (подход к Свердловску). Третий — принятый вариант решает задачу созданием площадки для полотна жел. дороги вдоль берега реки и отвоеванием этой площадки у нависающей над берегом скалы. Для этого производятся взрывные работы, и размельчённый камень сбрасывается в реку, образовывая береговой откос и создавая площадку для пути. Путь следует к реке и местами радиусы закруглений весьма скупы, отступают от нормы. Все это делается с целью экономии. Ясно, что работы по устройству полотна на прижиме дешевле устройства глубокой скальной выемки.

Заключённыё должны были камень, взорванный ночью на береговой скале, тачками сбрасывать в береговой откос и разравнивать его в площадке полотна. Эта очень трудоёмкая работа производилась вся вручную без всякой, хотя бы примитивной механизации. К тому же эта работа таит в себе опасности: нарушенная взрывом скала вдруг образовывает трещины и даёт неожиданные отвалы. Был случай, когда во время обеда люди, сидевшие внизу, были задушены обвалившейся скалой. Работа по сооружению моста через Ангару разная, Здесь есть и механизация. Но на подходе непосредственно к мосту физически тяжёлая работа по отсыпке и укреплению земляного полотна высотой около 16 м делалась вручную. Мост, полотно и все прочие здесь сооружения созданы руками и хребтом заключённых, и безобразно обманно Иркутская комсомольская газета писала в то время с пафосом, что комсомольцы строят мост через Ангару. Зачем этот обман, кому он нужен?

Комсомольского духа там и не бывало. Такие же каменные и земляные работы, а также работы по сооружению железобетонных труб и небольших мостов были на колонии 445 км. И здесь имели место неожиданные обвалы скалы после взрывных работ в карьере, повлекшие за собой смерть заключённых. На колонии 445 км была ещё тяжёлая работа по заготовке топлива для лагеря. Она производилась вручную, и санями вручную же по бездорожью всё доставлялось в лагерь на расстояние 3 км. Мне думается, что всё это делалось умышленно, чтоб изнурить заключённых. Я лично слышал от Начальника колонии 178 (инвалидной) однажды сказанную фразу: «Нам не нужна ваша работа, нам нужно, чтоб вы скорей сдохли». Видимо, таков был им инструктаж сверху. Оценка работы заключенных в «Озерлаге» велась так же, как и в Омских лагерях — производилась в %, и бригадир распределял блага живота по своему усмотрению. Это касается главным образом хлеба. Что касается дополнительного приварка вечером, то распределение порций его по бригадам принадлежало прорабу (на колонии 445км — мне). Прораб исходил из лимита этих порций на месяц и успеха в работе бригад, которых он периодически посещал на объекте. На ст. Вихаревка работы были исключительно на лесозаводе, и там назначение пайка производилось по нормам выработки. Такие нормы здесь имелись. Что я могу сказать об этой оценке труда заключенного? По идее она правильная и может служить стимулом для повышения производительности труда. Пища — самое дорогое заключенному. Но в действительности цель не достигается. И причины тому следующие:

Много фальши и обмана в трехдневках бригадиров, иногда даже не злоумышленной, а из желания вытянуть и поддержать бригаду. Но главное не в этом. Главное в том, что «Озерлаг» почти беспрерывно страдал от отсутствия положенных по норме продуктов. Так, долгое время не было крупы и её заменяли «капустой». Но эта капуста была только по наименованию. На самом деле, это были отлупившиеся верхние листы мёрзлой покрытой снегом капусты. Сами кочаны шли в посёлок вольнонаёмным. Месяца 3 не было сахара. Под конец заняли сахар в какой-то соседней колонии. Посланный туда для доставки ярый блюститель порядка Чума умудрился в зашитых мешках вместе с сахаром привезти снег. Явное воровство. Чаще всего кормили кашей из неободранной овсяной крупы. Из неё же и суп. И надо было видеть, как интеллигентные, культурные люди пальцем вылизывали стенки глиняных мисок. Но и овсяная крупа была не всегда. Всю зиму 1950-51 года кормили супом из грязных, мёрзлых, верхних опавших листьев капусты, а на второе — размазня из ржаной муки. Доставленный за 5 км на работу такой «обед» обычно прибывал мёрзлый и, к тому же, принимался заключённым, непосредственно сидя на снегу. Совершенно неудивительно, что люди тощали, заболевали и умирали.

Умные начальники колоний понимали серьёзность положения и старались чем-либо приукрасить быт заключённого. Начальник колонии 445 км Войта разрешал отличившимся на работе бригадам писать домой внеочередное письмо (нормально разрешалось 1 письмо в год), по истечении месяца в зависимости от результатов работы частенько Войта разрешал общий дополнительный ужин отличившимся из своих «директорских фондов». Конечно, это бывал весьма бедный ужин: Кусок селедки и овсяная каша или ржаная размазня. Но заключенный и этому бывал рад. Придурков на колониях «Озерлага» было мало и все они особыми льготами на голодной колонии не пользовались. Разве только тем, что некоторые из получающих посылки иногда с ними делились.

Культурно-воспитательная часть в «Озёрлаге» была, но чем она занималась трудно сказать. Радио и газет у нас не было, было запрещено. Иногда заключенные устраивали вечера самодеятельности, но КВЧ обычно, кроме разрешения, в этом не принимала участия. Раздачу писем 1 раз в год производил культорг из заключённых. Письма заключённым приходили, конечно, не один раз в год, но их не выдавали, и они пропадали целыми мешками. Между прочим, рассказывали, что в одной из женских колоний «Озёрлага» сидела в заключении знаменитая певица Русланова. Её освободили. И перед освобождением она устроила концерт, на котором 3 дня пела. Были певцы и в наших колониях, но в их выступлениях КВЧ неповинна. Начальник КВЧ в тех условиях, которые у нас были, человек лишний. Обязанность перлюстрировать письма заключённых лежала на Опере. Санчасть в колониях «Озёрлага» имелась небольшая в виде медпункта и стационара коек на 10-15. Существовала специальная больничная колония, принимавшая больных со всех колоний лагеря. Медперсонал санчасти колоний (состоял из заключённых), иногда далёких от медицинских познаний.

Побегов из колоний «Озёрлага» не было. Некуда было бежать. Кругом неоглядная необжитая пустырь, с колониями через 1-2 км и маленькие при них селения обслуги лагеря. Все жило и упованием на скорое окончание срока, а большесрочники (25 лет) — на милосердие Советской власти. И даже вольнонаёмная администрация, мне представляется, жила бивуачно, ожидая изменений.

Несколько слов о вещевом довольствии в лагерях. Как бы хорошо не был экипирован человек при аресте, за 10 лет заключения в лагерях (а это в 30-е годы было средним сроком, и только в годы войны он был доведён до 25 лет заключения) требовалась смена изношенной одежды. Особенно плохо было в Омских лагерях с обувью. Собственно её не было. Видимо, так же обстояло и в других лагерях. И тогда появились так называемые чуни. Делались они из резины камер автомашин и имели вид резиновых лаптей. Были они большие неуклюжие, далёкие от формы человеческой ноги и при ходьбе болтались и спадали с ног. Чтобы их удержать на ногах, заключённые наворачивали множество портянок из тряпья, и чуни снизу подвязывались верёвкой. Человек в таких чунях делается тихоходом и малоподвижным. Для работы деятельной, по существу, он был негож. Заключённые рассказывали, что появление чунь было «изобретением» какого-то заключённого. Почему-то чуни в лагере назывались ЧТЗ (Челябинский тракторный завод). То ли их первое появление было в лагерях Челябинска, то ли оно совпало с строительством ЧТЗ, непонятно. Позже в 40-е годы чунь не стало. Вместо них стали заключённым выдавать старые обноски, иногда непарные. Откуда они поступали неизвестно, вероятно, списанные из военных складов. В лагере их латали, перелатывали и именовали обувью. Словом, с обувью все годы моего заключения я испытывал нужду и мучения. Так обстояло почти у всех. Так было в Омске и нисколько не лучше в «Озерлаге».

Ещё хуже было в зиму. Валенок, или как в Сибири, называли, пимов, не было. Считалось величайшей удачей, если удавалось получить какие-либо старые обноски некогда бывших валенок. А ведь работы почти исключительно были под открытым небом (на строительстве зданий в Омске и на строительстве жел. дор. в «Озерлаге»). Поэтому часты были обморожения, заболевания и деградирование людей. Примерно так же было и с одеждой. Под этим словом в лагере были старые латанные изгаженные гимнастёрки и штаны. Вероятно, они прибывали из тех же источников, что и обноски обуви. В Омске, я помню, по настоянию Санчасти, эту одежду перед выдачей стали стирать. Несколько лучше было с тёплой одеждой. В холодное время людям выдавались телогрейки, а иногда части людей бушлаты, а на головы ушанки. Ещё хуже обстояло с одеждой у женщин. Женской верхней одежды в лагере не было, и потому женщины одевались в мужскую одежду и только недавно пришедшие в лагерь или получившие из дому были одеты в женское. Не лишне здесь отметить, что лучше всех в лагере были одеты блатные и придурки. Первые часто отбирали у свежего поступления в лагерь понравившиеся им вещи. Что же касается придурков, то они приобретали у недавно прибывших этапов вещи за разные блага: или с оплатой какими-либо продуктами или за устройство придурком в какое-либо учреждение лагеря. Внешний вид лагерников был удручающий. Это были по виду бродяги, голодные и оборванные. Вполне понятно, что администрация стремилась уберечь их от чужого глаза.

В этой связи весьма интересен рассказ заключённого, прибывшего с Колымы. В годы войны на Колыму из США приехал Уоллес, говорили, для выяснения добычи золота. На Колыме вольного населения мало, всё делается заключёнными. С целью скрыть это от Уоллеса, на время его там пребывания работы были прерваны, а заключённые распущены по баракам. С целью создания показного благополучия в магазинах было выставлено много дефицитных, ранее отсутствовавших товаров. Некоторые заключённые, воспользовавшись этим, купили костюмы. И, как только Уоллес из Колымы уехал, у этих заключённых костюмы отобрали, работы возобновили и всё пошло по-старому. Догадался ли об обмане Уоллес?

Глава 24. Ангарская ссылка

Идёт 1951 год — последний год моего заключения. Ведь я был арестован 11 июля 1941 года. И вот, в начале июля 1951 года из колонии на ст. Вихаревка под конвоем в столыпинском арестантском вагоне я был отправлен на пересылку в Тайшет. Оставалось около недели до истечения 10-летнего срока заключения. Но и в Тайшете на пересылке эти 7 оставшихся дней мне не давали покоя. На следующий после прибытия день вывели меня на работу. Доставили меня с другими в открытой платформе по новой жел. дороге на станцию Альшет (кажется, так она называлась), это км 10 от ст. Тайшет. Там производились работы по балластировке и укладке станционных путей и постройке здания вокзала. Помню, что в первый же день моей работы на ст. Альшет моё внимание привлёк проходящий через станцию большой эшелон, следующий от Тайшета в сторону Братска, то есть в сторону колоний. Эшелон на ст. Альшет имел остановку, и я имел возможность его рассмотреть. В нём были исключительно молдаване. Люди цыганского типа, женщины с детьми, иногда грудными, мужчины такие, как я видел на погрузке вагонов лесом — высокие в зимних высоких папахах (это в июле) и чёрные. Мне было ясно, что это тоже жертвы сталинского «правосудия». Несколько дней на ст. Альшет по просьбе прораба я работал с нивелиром, а затем на сборке из готовых деталей деревянного здания вокзала.

В те дни, когда я занимался нивелировкой, моё внимание привлёк один из рабочих, ходивший с рейкой. Он был ещё не стар, лет 40. Одежда на нём была нерусского образца, в особенности шапка, вроде французской. Я узнал, что это был литовский еврей. Меня заинтересовало, как он очутился в «Озерске». И он рассказал мне интересную историю. В Каунасе был богатый еврей-лесопромышленник (он назвал фамилию, но я ее не помню). Он этому еврею приходился родственником. Дочь лесопромышленника училась в консерватории в Париже и лишь изредка приезжала на побывку к отцу. Незадолго до войны она стала женой француза Де Монзи. Отец же после включения Литвы в состав СССР был арестован НКВД и выслан в лагерь заключённых на Печору Муж дочери Де Монзи вскоре стал министром иностранных дел Франции. Во время пребывания Молотова в Париже Де Монзи устроил у себя завтрак (или обед) в честь Молотова. Заправляла «парадом» жена Де. Монзи. Молотов поблагодарил за оказанную ему честь и выразился в том смысле, что считает себя обязанным. Тогда жена Де Монзи сказала: «Вы нас обяжете, если окажете нам одну услугу» и рассказала судьбу своего отца, томящегося в лагере, и добавила, что единственная вина, в том, что он был богат. Молотов обещал проверить. Вскоре в лагерь, где находился этот еврей, прибыло из Москвы распоряжение отправить его в Москву. Там его надлежаще одели и самолётом отправили в Париж, к дочери. А он, этот рабочий, как родственник, арестованный вместе с лесопромышленником, оказался в «Озёрлаге». Всё понятно, почерк сталинского НКВД. Утром 11 июля 1951 года мне было объявлено не выходить на работу, и после обеда я с другими заключёнными был отправлен на ст. Тайшет, откуда снова в столыпинском арестантском вагоне доставлен в тюрьму Красноярска. Таково было «освобождение» после 10 лет заключения. В тюрьме я пробыл недели две, пока собралось достаточно людей для отправки этапом в ссылку. Забегаю немного вперёд, — отправили нас, человек около 100 в Богучанский район на Ангаре. В тюрьме встретился с интересными типами. Вот мальчик лет 14-15, сидит в камере и штудирует тригонометрию. Он из Ленинграда, фамилия его Бумагин. Отец его был секретарём Новгородского обкома партии. По делу Понкова он был арестован и неизвестно, куда делся. (Дело Попкова или Ленинградского дела разные версии и потому их не привожу). Мать этого мальчика, учительница, сослана в Удерейский район Красноярского края. Это тоже где-то на Ангаре. Он оставался в Ленинграде с бабушкой и учился в школе. А вот ныне, летом 1951 года его тоже арестовали и по этапу отправили к матери в Удерейский район. Вместе с этим мальчиком едет парень постарше и вроде опекает Бумагина. Он студент Ленинградского электротехнического института, Фамилия его Григорьев, ему 19 лет. Отец его работал в аппарате Ленинградского обкома партии. По делу Попкова арестован и неизвестно куда девался. Его, студента, до сих пор не трогали, а ныне этапом отправляют в ссылку. Я понял, что оба они — жертвы одного порядка.

По всей стране НКВД подбирает бывших ранее заключённых и отбывших срок заключения. Это, так называемые «повторники». Я о них узнал в Новосибирской пересыльной тюрьме и даже там встречал таких. Есть такие и здесь в Красноярской тюрьме. Бумагин и Григорьев забраны под эту сурдинку. Значит, в стране не прекратилась вакханалия. По-прежнему идёт беззаконие, произвол и избиение людей. Господи! Докуда же это издевательство?

Среди сидящих со мной в большой камере Красноярской тюрьмы много блатных — воров и рецидивистов. В первую же ночь они обворовали у кого что было. У меня, например, украли сапоги и чистые брюки, припасённые к освобождению. Есть среди этих блатных уникумы, которых не часто встретишь. Вот, например, немой Мосев. Он не произносит ни единого слова, и товарищи его, тоже блатные, изъясняются с ним знаками. Блатные держат с нами один путь. Они направляются тоже в ссылку в Богучанский район. Среди них несколько женщин. На дорогу выдали нам хлеб, селёдку и несколько кусков сахара. Усадили в трюм «илимки» (такое судёнышко для перевозки грузов, не боящихся воды), и маленький катер потянул нас вниз по Енисею до стрелки, то есть до впадения Ангары в Енисей, а затем тот же катер потянул вверх по Ангаре. Нас по-прежнему сопровождал конвой. Три дня мы плыли от Красноярска до границ Богучанского района. Тут в различных пунктах стали приходить на илимку «покупатели» — представители Богучанского леспромхоза, и народ постепенно стал рассасываться и оседать на этих пунктах. А остальные продолжали следовать вверх по Ангаре в ожидании лучших мест. Много народу выселяется из илимки в селении носящим название «Солёное» (официальное название Ангарское) и с ними высаживаюсь я. Обретено новое место жительства. Конвой покидает нас, да и зачем охранять? Скрыться отсюда некуда. Кругом тайга, и только Ангара связывает с «большим» миром. Это ангарская ссылка. По существу, та же лагерная зона, но только нет вышек, надзирателей, да и зона побольше. Что ж делать? Надо жить.

Всё и вся в Солёном живёт лесом. Здесь участок Богучанского Леспромхоза. Заготавливается лес, сплавляется вниз по Ангаре до стрелки. А оттуда лес идёт в Маклаково на разделку или в Игарку. Контора леспромхоза находится в райцентре в селе Богучаны в 24 км вверх по Ангаре. Население Солёного разношерстное — все ссыльные. Основная масса — литовцы, сосланные из Литвы после присоединения её к СССР. Затем следуют немцы из Республики Немцев Поволжья (республика ликвидирована Сталиным во время войны), западноукраинцы, немного латышей, поляков, евреев и, конечно, русских. Есть и «коренное» население в Солёном: это выселенные из Алтая раскулаченные, при сплошной коллективизации, но их немного. До устройства здесь лесоучастка в Солёном было всего несколько домов, а в годы 1948-50 и ещё раньше, года за два до войны, когда Богучанский район стал заселяться ссыльными, образовался большой посёлок. Позже, уже при мне построена школа, больница, баня, хлебопекарня, магазин и другие бытовые учреждения. В 1951 г. в Солёном насчитывалось немногим больше одной тысячи человек.

Я был назначен прорабом по гражданскому строительству. Строились электростанция, баня, жилые дома и пр. — всё из дерева, беспроектно и без смет. Кирпича нет, да и организовать его производство невозможно. Нет глины. Кругом сопки и много камня-диабаза. Леса для строительства много — по потребности и круглого и пилёного. Рабочие исключительно ссыльные. Отношение к труду у них лагерное — лишь бы день отбыть. Заработки по тому времени приличные — до 30 рублей за 8часовой рабочий день. Работа на строительстве идёт успешно. Лишь вначале начальник лесоучастка несколько раз проверял мою работу, а затем я был предоставлен самому себе. Впрочем. Солёное столь небольшой пока посёлок, что все у всех на виду. Наряду со строительством, ведущимся лесоучастком, в посёлке есть несколько улиц, застроенных или заканчивающихся строительством частных домов. Это семьи ссыльных, решившихся осесть здесь с жёнами, стариками, детьми.

Лесоучасток ведь обычно предоставляет общежитие. В посёлке сравнительно спокойно. Прибывшие сюда блатные после первых проявлений себя в воровстве или хулиганстве отправлены отсюда в более глухие места. Я раньше рассказал о немом блатном Мосеве. В Солёном он тоже первое время был немым, а потом заговорил. Оказывается он в карты проиграл язык и должен был в течение года «быть немым». Он честно год соблюдал «блатную этику». Раз в 2 недели ссыльные обязаны были являться на регистрацию к Коменданту. Я уже ранее слышал (в Тобольской тюрьме от заключенных поляков) об этой системе «охраны» ссыльных в отдалённых посёлках. Между прочим, люди, знавшие Коменданта ранее, рассказывали, что до войны он был рабочим леспромхоза, трелевал на лошади лес, и называли его филоном. Во время войны в армии он вступил в партию, и после войны заделался работником НКВД. НКВД в своей работе изыскивал новые формы, стремясь придать своей системе «капитальный» вид. Мне думается, в этом он подрожал формам царской охранки. Так, однажды у Коменданта появилась толстая «Красная книга». Она действительно была из красной бумаги. Книга была прошнурована, и каждому ссыльному в ней отводилось сравнительно много места. В книге записывались: анкетные данные, краткое содержание обвинения, приведшего человека в ссылку перечень родственников и их местонахождение.

В Солёном было много повторников. Их рассказы подтверждали слышанное мною ранее: они были арестованы и высланы без всяких к тому причин. Прежнее пребывание в заключении было для НКВД достаточным к тому основанием. Я пробыл в Солёном 3 года, и эти годы были, пожалуй, самыми трудными из годов моей неволи. Прорабом я проработал месяца два. Затем из отпуска приехал некий Иванов, считавшийся по должности Начальником строительства. Это был почти неграмотный мужик из алтайских кулаков, к тому же, нечестный. Подотчётным лицом, ответственным за расходование материальных ценностей, был я. Между тем, я обнаружил, что под видом строительства Иванов расходует пиломатериалы не в дело. Сначала горячо поговорили, а потом при повторении я просил Начальника леспромхоза убрать Иванова или освободить меня. И, конечно, был освобождён я. Не станет же директор леспромхоза, тоже из алтайских кулаков, убирать своего дружка Иванова. Кстати, большинство алтайских кулаков, высланных в Солёное и другие места на Ангаре, сумели пролезть в партию и «врасти в социализм». После прорабства я взялся за топор и без малого три года плотничал, рубил лес и наравне со всеми ссыльными нёс ярмо тяжёлой ссыльной жизни.

Надо помнить, что в ту пору мне было уже 51-54 года, и к тому же с юношеских лет я не занимался до этого физическим трудом. И казалось, этой моей жизни бобыля, в общежитии с кормежкой в столовой, тяжёлым трудом и прочими прелестями не будет конца. Только смерть Сталина в марте 1953 года внесла некоторые надежды. Сначала, в апреле 1953 года была обнародована амнистия бытовым преступникам — ворам, грабителям, растратчикам и пр., которые в лагерях именовались «друзьями народа». На осуждённых и ссыльных по политическим преступлениям амнистия не распространялась. И снова пошли эти «друзья народа» гулять и грабить по всей Руси Великой. Это было поистине кошмарное время. Не было города в России или сколько-нибудь значительного селения, где б не происходили воровство, грабежи и убийства. Понадобилось много времени, пока многих из них (конечно, не всех) не переловили вновь. Я от многих из этих «бытовиков» слышал, что эта амнистия им была сделана Ворошиловым. «Что говорили они, это Шверник! Вот Ворошилов — молодец!» Откуда такие сведения, не знаю. Но если это верно, это не делает чести Ворошилову. Бесспорно, что это было действие опрометчивое, неразумное, во вред народу.

Вообще, после 20-летнего моего хождения по тюрьмам и ссылкам «гуманной» Советской системы я бы доверил решать государственные акты о блатных и рецидивистах только людям, познавшим этот мир по личным с ним мытарствам. Против посёлка Солёное на левом берегу Ангары лежит старая сибирская деревня Ярки, а ещё ниже по Ангаре — деревня Пинчуга. Часты были браки молодых парней ссыльных на девушках из местных жителей. Это вызывало со стороны местного населения ненависть к нарушившим «чистоту» их родов. В их представлении по пропаганде «советских ортодоксов» ссыльные равнозначны разбойникам. Только с течением времени они убеждались, что мы люди мирные, жертвы беззаконий. Бывали случаи, когда к ссыльным приезжали их жёны или к жёнам мужья-коммунисты или были браки, где одна из сторон вольная или коммунист. Тогда коммуниста исключали из партии. В глазах местной советской общественности вроде как в «Озерлаге» ссыльные считались людьми второго сорта. Но вместе с тем весьма часто и охотно прибегали к помощи и знаниям ссыльных.

Рассказывали такой случай. Какой-то женщине в Богучанской больнице врач-хирург, ссыльный сделал сложную операцию. Женщина выздоровела и, уходя из больницы, заявила врачу: «Спасибо товарищу Сталину, что он выслал Вас в Богучаны». Смерть Сталина резко изменила отношение к ссыльным и взгляды на них местного населения. Люди стали понимать, что мы жертвы произвола. После ухода воров, грабителей и прочей уголовной нечисти, летом 1954 года стали освобождать повторников и отдельных лиц по особым решениям. Великая капитальная сталинская «цитадель» — ссыльная, дала первые трещины. В сентябре 1954 года и я покинул Солёное, но не по освобождению. По ходатайству моей жены я получил разрешение определиться, как инженер на строительные работы в селе Емельяново, что в 25 км от Красноярска.

Проработал я в Емельянове с полгода. Затем был строительным трестом переведён на должность главного инженера во 2-ое стройуправление в с. Берёзовка, что в 10 км от Красноярска. И в Емельяново, и во 2-ом стройуправлении. Красноярска рабочие были ссыльные, главным образом, литовцы. Часть из них после отбытия срока в тюрьмах и лагерях, но большая часть, сосланные после присоединения Литвы, Латвии, Эстонии и некоторых областей к СССР. Вообще, казалось, что в самом Красноярске и области — всюду ссыльные и действовала одна система — регистрация у местных комендантов. Ну, и я, прораб или главный инженер, от них не отличался. Паспортов мы не имели, и всякий раз при выезде на участок (работы были разбросаны) надо было брать разрешение у Коменданта. Хоть это была и простая формальность, но создавала дополнительную трудность. И здесь, как и в Солёном на Ангаре отношение ссыльных к труду оставалось лагерными, я думаю, останется таким до конца жизни, даже когда их полностью освободят. Жили ссыльные в Емельянове и в Красноярске, да большинство в Солёном в общежитиях и держались национальными куриями. Настроение у них было выжидательное. Не верилось, что они ни за что обречены на вечную ссылку. Ведь срок ссылки никому не был указан. О причинах, повлекших арест или ссылку, избегали говорить, и вообще, откровенные разговоры велись только в узком кругу «своих». Я для них был белой костью и не только потому, что был прорабом или Главным инженером, но и потому, что порой высказывался против их взглядов.

Например, в Солёном, где я работал рядовым плотником, я частенько выступал против брака в работе и фальши в объёмах работ. Здесь сказывалась моя профессиональная честность. Но не только это. В бригаде были немцы, литовцы, русские, но, в основном, западноукраинцы, очень националистически настроенные. Я же выступал против Бандеры, против их лозунга «Самостийная Украина», и в спорах разбивал их измышления экскурсами в историю России. Слушая меня, они частенько восклицали: «Так ты же коммунист! За что тебя здесь держат?» Что я мог им на это ответить? И всё же иногда удавалось услышать интересные вещи. В Солёном, например, от бывшего офицера Польской армии (фамилия его кажется Енджеевский) я слышал, что расстрел в Катынском лесу под Смоленском 13 тысяч пленных польских офицеров дело советских рук. При этом он заявил, что может это доказать. Это был второй офицер, который утверждал то же, что я слышал от польского офицера-артиллериста Маевского в Тобольской тюрьме. Я не имею данных, чтоб согласиться с этим, но хочу высказать несколько одолевающих меня соображений. Советское правительство, обвинённое мировой печатью в расстреле польских офицеров, отвергало обвинение и утверждало, что они расстреляны немцами, оккупировавшими Смоленский район, (в том числе, Катынь), где содержались пленные офицеры. В доказательство приводился акт Комиссии академика Бурденко. Это было кажется ещё в годы войны. Второй раз вопрос о расстреле 13 тысяч польских офицеров был поднят мировой печатью уже после войны. США тогда заявляли, что в их распоряжении есть живые люди, бывшие солдаты русской армии, которые по приказу командования участвовали в расстреле польских офицеров. Доказательство весьма основательное и серьёзное. Но советское правительство не стало вникать в доказательство и опять привело Акт комиссии Бурденко, заявляя, что поляков расстреляли немцы. Когда я пишу эти строки, у меня нет под рукой акта комиссии Бурденко. Но я его дважды читал, хорошо помню, что доказательства в этом акте зиждутся на показаниях отдельных лиц. Что это за люди и можно ли верить их показаниям?

Прочитайте и увидите, что это люди не вольные, а находящиеся в руках НКВД: заключённые, ссыльные, отбывающие принудительные работы. И прочие штрафованные. А показаниям таких людей трудно верить. Такие люди по принуждению и даже за лишний кусок хлеба могут подписать любые, нужные следователю показания. Ведь показали же против меня в Тобольской тюрьме воры и конокрады за ломоть хлеба несусветные обвинения. Это неполноценные показания и, мягко выражаясь, неполноценное основание в акте Бурденко. С другой стороны, логика подсказывает ещё одно соображение. Зачем было немцам убивать пленных офицеров? Ведь ясно, что эти офицеры не были советски настроены, как и вся Польская армия ко времени начала войны в 1939 году. Ведь в плен они попали, потому что Советская армия ударила им в спину, когда они воевали против Германии. Могут сказать, что они были настроены и против Германии. Да! И это верно. Но десятилетиями привитая ненависть к Советскому союзу, удар Советской армии в спину Польше и двухлетнее томление в советском плену подсказывают, что они не были друзьями СССР. Скорее предположить, что освобождённые они пошли бы с немцами против России. Вот почему я склонен верить версии, что 13 тысяч офицеров Польской армии в Катынском лесу под Смоленском расстреляны советским правительством. Вероятнее всего, по приказу Сталина, это в его духе.

Из Берёзовки по моему желанию я был переведён в стройуправление Красноярска на должность Начальника производственно-технического отдела. Я не хотел оставаться Главным инженером. О работе в Строительном Управлении — Главным инженером в Березовке, затем Начальником производственно-технического отдела в Красноярске по существу рассказывать нечего.

Обычная строительная суета и… фальшь. Фальшь в оплате, фальшь в нормах, фальшь в качестве работ, обман в отчетах, в выполнении планов и т. д. И странно, все это знают, но все молчат, и делают то же. Мне трудно было с этим мириться. Я попытался ввести в законные рамки оплату труда без «намазок» и, конечно настроил против себя «рабочий класс» Трудно было по моей натуре жить в этих обменных условиях. Я тогда после заключения был наивен. Я ещё не понимал, сто земля имеет форму «шара», что почти за 20 лет моего отрыва от вольной жизни вся Страна стала обманной, не только в законности, но и в прочих сторонах жизни. Мне трудно было её принять, но надо жить. Поэтому, как только прокуратурой в Москве был сделан первый шаг в реабилитации меня (из двух пунктов обвинения 10 и 11 ст. 58 УК РСФСР отмене пункт 11 — групповой. Полностью я был реабилитирован позже — в 1956 г.), давший мне возможность покинуть Сибирь, я весной 1956 года уехал на Донбасс, в Краматорск. Отныне я уже не ссыльный, хоть и не полностью реабилитированный. Окончились мои 20-летние мытарства: тюрьмы, ссылки, голод, окрики надзирателей, издевательства конвоя, непосильный труд и беспросветность. Понадобилась смерть тирана, чтобы ожили тысячи и миллионы людей.

Вот перечень тюрем и ссылок, где я побывал:

1. Тобольская городская тюрьма (№ 1),

2. Тобольская каторжная тюрьма (№ 2),

3. Тюменьская тюрьма,

4. Новосибирская пересыльная тюрьма,

5. Красноярская тюрьма.

6. Новосибирская ссылка,

7. Ссылка в с. Большеречье и г. Омске,

8. Тобольская ссылка,

9. Лагерь ОЛП-2 в Омске,

10. Колония № 6 Омска,

11. Колония № 7 Омска,

12. "Озерлаг — 3 колонии,

13. Лагерь на станции Вихаревка «Озерлаг’а»,

14. Ангарская ссылка,

15. Красноярская ссылка (с. Емельяново, с. Берёзовка и г. Красноярск).

Чтобы покончить с этим 20-летним периодом, хочу сказать, что за это время я успел познать блатной жаргон, отдельные слова которого я приводил в этих записках. Поясню значение некоторых слов, которые мне запомнились:

Атанда — Звук, предупреждающий блатных об опасности.

Доходяга — Ослабший человек, дни которого сочтены.

Да феньки — Ни к чему (дословно «до задницы»).

Заначка — Припрятоное что-либо из еды или вещей.

Замастырка — Искусственно вызвать в себе какой-либо показатель болезни, например, температуру.

Закосить — Обманным путем получить лишнюю порцию приварка, хлеба (в лагере).

Индия — Так блатные называют, когда в бараке тепло.

Кильдин — Отдельная комната в старых лагерных трущобах.

Ксива — Письмо, записка.

Лепком — Искаженно лекарский помощник.

Малина — Цвет блатной группы.

Маслина — Пуля.

На стреме — Стоять на посту с целью предупреждения об опасности.

Обжать — Схватить у другого что-либо обманно.

Пахан — Руководитель блатной группы.

Придурок — Заключенный, работающий в каком-либо учреждении лагеря, не участвующий в физическом труде.

Работяга — Заключенный, выполняющий тяжелый физический труд.

Припухать — Ощущать нужду в пище, голодать.

Раскурочить — Отобрать все имущество, разграбить.

Стукач — Тайный осведомитель.

Ссучиться — Отойди от блатного мира.

Фрайер — Заключенный из неблатного мира.

Филон — Лодырь, уклоняющийся от работы.

Хавира — Подруга, сожительствующая с блатным.

Шухерить — Поднимать шум, предавать.

Шмон — Обыск.

Шакал — Жадный, забирающий все себе.

Шамать — Кушать, жрать.

Шалашевка — Девушка легкого поведения — в лагере.

Глава 25. Немного арифметики

Отвлекусь немного от изложения последних 4х лет моей работы до ухода на пенсию и приведу немного из моих наблюдений и выводов. За эти 20 лет, как видно из перечня тюрем и ссылок, где я побывал, я сумел узнать почти все места, куда сталинская опричнина прятала людей, гробила и уничтожала их. Я даже узнал об особых селениях в тайге с надзором комендантов. Однажды в «Озерлаге» мы с заключённым Шаховцовым стали прикидывать, сколько же в СССР томится людей по тюрьмам, ссылкам, спецпоселениям и прочим «укромным местам». И получились жуткие цифры. Ведь их не узнаешь. За семью замками хранятся они в архивах НКВД. Помню, в печати приводилось выступление в Американском Сенате Форрестола, который, по одним ему известным источникам утверждал, что всего осуждённых и репрессированных в Советском Союзе 13 миллионов человек. Вышинский, бывший в те годы в США, всячески эту цифру опровергал. Однако, он и другие цифры не называл, можно думать, что он их не знал, хотя был ранее сталинским Прокурором Республики. Но Вышинский принадлежал к числу цепных собак сталинской системы, и его опровержение никого из нас не могло ввести в заблуждение.

По выступлениям в сенате США других лиц СССР к началу войны (1941 г) имел населения 193 миллиона человек, а в конце войны — 165 миллионов человек, то есть Россия потеряла за годы войны 28 миллионов человек (по Советской печати потери населения за годы войны в СССР составляют более 20 миллионов человек — без уточнения). Если принять, что из 193 миллионов человек одна треть приходится на детей, то 13 миллионов осуждённых и репрессированных составляет округленно 10 %. деятельного населения. Я нахожу эту цифру довольно реальной: каждый десятый взрослый человек был осужден либо репрессирован. Попробуем исчислить количество осуждённых и репрессированных, исходя из других начал. В период 30-летней диктатуры тирана Сталина беззаконие и произвол не носили равномерный характер. Хотя репрессии начались вскоре после того, как Сталин утвердился во власти, всё же были годы «ПИК», когда разгул произвола был особенно велик. После смерти Сталина, когда очухались, начали робко познавать злодеяния истекшего 30-летия, в советской печати началом сталинских беззаконий считали 1934 год.

Не имея твёрдо обоснованного другого начала координат, примем и мы исчисление с 1934 года (хотя ранее мы указывали, что уже с 1927 года началось применение сталинских методов). Подсчёт, о котором я выше говорил, мы производили в 1951 году, то есть за период, следовательно, в 16 лет. При этом были сделаны следующие допущения:

1. Годовая «обработка» в НКВД сталинскими методами всех видов принимаем равной миллиону человек, или за 16 лет — 16 млн человек.

2. Из этого количества полагаем, что одна треть падает на лиц, осужденных за преступления по бытовым статьям УК — что составляет 5, 4 млн чел.

3. Средний срок заключения по бытовым статьям принимаем — 6 лет (что близко к истине) или ежегодно освобождается примерно, половина или шестая часть осужденных и репрессированных, а за 16 лет — 2,7 млн чел. Тогда за 16 лет общее число содержащихся по тюрьмам, ссылкам и лагерям, спецпоселениям составит 16000000-2700000=13000000 примерно, то есть подтверждается ранее принятая цифра. В приведенном подсчёте освобождение по годам политических мы совершенно не принимали, так как, если в первые годы оно и имело место, то затем политических не освобождали, а ранее выпущенных снова репрессировали, как повторников.

Где же размещены эти 13 млн человек? Такими данными мы, конечно, не располагаем, можем лишь грубо ориентировочно привести их дислокацию:

1). Спецлагеря типа «Озерлаг» или «Песчанлаг» — 5,6 млн человек.

2). Большие лагеря типа «Беломорканал» или «Колыма» — 1,8 млн чел. 3) Обыкновенные лагеря ИТЛК (повсеместно) — 0,8 млн чел.

4) Наполнение тюрем — 1 млн чел.

5) Ссыльных — 2,3 млн чел.

6) Спецпоселений — 1,5 млн человек.

Всего 13 миллионов человек. Это распределение по «укромным» и не столь отдалённым местам, конечно, субъективно, равно, как и сделанные допущения при исчислении количества. Однако приведенный ранее %, равный 10 от взрослого населения страны, надо признать реальным, так как редкая семья (в расширенном понимании) не имела одного-двух, а то и трёх человек, в том или ином виде репрессированных.

Глава 26. Еврейский вопрос

Ко времени первой мировой войны еврейская нация во всём мире насчитывала немногим больше 13 млн. Из них около 2/3 проживало в царской России, то есть более 8 млн. Рассеянные, в основном, по губерниям «черты еврейской оседлости» они, помимо гнёта самодержавия подвергались ещё и преследованиям национальным. После Октябрьской Социалистической Революции, когда скрытое в царских архивах стало явным, всем стало ясно, что в годы первой русской революции 1905 года после поражения в войне с Японией царское правительство натравливало тёмную массу страны на евреев, выдавая их за основных виновников всех смут. Именно тогда в годы реакции евреи по всей стране подвергались волне погромов, сравнимым только с зверствами фашистов в войну 1941—1945 гг. И потому вполне естественно возникновение еврейской революционной организации — Бунд. По тому времени, в годы тёмной реакции, когда подавлялось всякое инакомыслие, «Бунд» был бесспорно революционной организацией. Его шатания и отход от левой социал-демократии в последующие годы объясняется тем, что Бунд объединял, преимущественно, пролетариев-ремесленников, так как фабрично-заводского еврейского пролетариата ещё почти не было.

Достаточно посмотреть на состав 1-го съезда РСДРП в Минске в 1898 году, чтобы убедиться, что удельный вес евреев в борьбе с самодержавием был тогда высок, непропорционально численности еврейской нации в стране. И это вполне понятно: антисемитизм в стране, который поощрялся царским правительством, революционизировал еврейского рабочего. В последующие годы реакции еврейская нация дала много представителей революционной социал-демократии. Были, конечно, и будущие меньшевики, и сторонники разных других течений в социал-демократии, но в те годы и они были революционны. Вспомним, что в первые годы становления советской власти Ленин даже левых эсеров привлекал к работе. И уже бесспорно, что в первые годы после Октябрьской Социалистической Революции еврейская нация была слишком активна в утверждении Советской власти. Из многих наций страны евреи первыми приняли Революцию, в первую очередь, как решение их национальной проблемы, и выдвинули сотни тысяч руководителей и борцов за Советы. Многим ещё и по сей день памятно, что вся белогвардейщина обрушивалась на евреев, как носителей Советской власти. Коммунист и еврей было равнозначно в те годы, и излюбленным лозунгом белогвардейщины был «Бей жидов, спасай Россию». И много, много тысяч жертв принесла тогда еврейская нация, в России. Совершенно безвинных жертв, повсюду, где временно орудовали деникинцы, красновцы, колчаковцы, петлюровцы и прочие белогвардейцы. Когда в плен к белогвардейцам попадали красноармейцы, то первым делом те выявляли комиссаров, коммунистов и «жидов» и предавали их одинаковой казни. Так было в годы становления Советской власти.

Но и в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. гитлеровцы считали еврейскую нацию виновницей «всей смуты» на земле. И еврейский вопрос разрешался фашистами просто: евреи повсюду в оккупированных местах и государствах поголовно уничтожались. Было умерщвлено 6 млн евреев. Я привожу всё это для того, чтобы было ясно, что еврейская нация с самого зарождения революционной мысли в России и до утверждения социализма в СССР была и остаётся активным творцом Революции. К сожалению, после смерти Ленина, в годы произвола Сталина и его «опричнины» в Советской России зачастую повторялись приёмы и действия царской охранки. Приведу то, очевидцем или современником чего я был сам:

1. Ещё в годы удушения Сталиным оппозиции (1926-27гг) по партии был пущен антисемитский душок: мол, евреи все оппозиционеры. И под этот душок на местах началось «избиение» евреев. Исключали из партии, снимали с работы, и в лучшем случае делали предметом слежки за ними. Помню случай в нашем Путейском институте, когда студент-коммунист Чупилко открыто кричал: «Бей жидов! Они оппозиционеры». Когда вопрос о нём, как члене партии, разбирался в Контрольной партийной комиссии Центрального р-на Ленинграда, никаким взысканиям он не подвергался, хотя антисемитизм его был доказан: «Он, мол, ортодокс, а обвиняют его в антисемитизме оппозиционеры».

2. Разгулом антисемитизма в стране был 1952 г.и начало 1953года, предшествовавшие смерти Сталина. С целью создать общественное мнение в стране против евреев для последующей акции (о чем будет приведено ниже) по заданию из верхов (должно быть самого Сталина), НКВД сфабриковал обвинение против группы евреев-врачей. Всякому мыслящему человеку тогда было ясно, что это ложь, но масса приняла это, как истину, раскрытую НКВД. В обвинении значилась приплетенная зачем-то благотворительная американо-еврейская организация «Джойнт», которая лет 30 назад занималась в России помощью бедным евреям и давала им бесплатные обеды. Были и другие перлы «творения» НКВД. Врачи были арестованы и, по сообщению печати, они признали себя виновными во всём и скоро предстанут перед судом.

Только смерть тирана Сталина в марте 1953 года положила конец этой фальши, этому беззаконию. Врачи были освобождены и реабилитированы. И в Стране началось некоторое успокоение. Можно утверждать, что врачи избежали казни. Не будут преувеличением, если скажу, что в те годы страна была на грани учинения еврейских погромов, как в царской России. А эксцессы такого рода уже имели место. Так, со слов женщины-врача города Славянска в Донбассе у неё был такой случай. Она черноволосая и по внешности похожа на еврейку, хотя, в действительности, она русская. На приём к ней входит какой-то рабочий, но, увидев врача, плюнул и выругался: «Жидовка еще зарежет».

В Киеве рассказывали, что какой-то военный еврей в трамвае был во всеуслышание оскорблён: «Жид, нацепил на себя ордена…» и дальше в этом же роде. Выйдя на одной остановке с оскорбителем, военный из револьвера выстрелил в него. Даже в далёкой ангарской ссылке сказалось это общее в стране настроение, созданное секретными инструкциями и директивами НКВД. В леспромхозе в селе Богучаны снабженцем работал ссыльный Аронсон, еврей. В 1952 году на закрытом партсобрании решался вопрос, оставить ли его на работе, и единственным доводом к снятии его было то, что он еврей. А на следующий день я собственными ушами слышал, как секретарь парторганизации этого леспромхоза в Солёном кричал: «Всех жидов к ногтю!» Он был нетрезв, но, «что у трезвого на уме, у пьяного на языке». Бесспорно, что имелась секретная директива сверху всех евреев удалить с ответственных работ (от рабочих всегда можно избавиться), дабы развязать руки для последующей акции.

Расскажу о ней в том виде, как она дошла до меня. Вопрос о евреях, о мерах против них, о вынашиваемой Сталиным акции разбирался в ЦК партии и все мысли репрессированного исходили от Сталина. Против них возражал Микоян. Мне это было странно. Микоян в народе не пользовался доброй славой. Его называли слугой двух господ, подразумевая под вторым господином — Хрущёва. А ныне после Хрущёва при Брежневе о нём говорят; «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», (то есть от Ленина до Брежнева — оба Ильичи). И действительно, Микоян сумел приспособиться к Сталину, к его приемнику Хрущеву и приемнику приемника — Брежневу.

Когда в 1956—1957 г. жил на Донбассе в Краматорске, однажды через станцию жел. дороги прошёл с Юга пассажирский состав с разбитыми окнами в вагонах. Это заинтересовало людей: в чём дело? И проводники объяснили: в Тбилиси в годовщину смерти Сталина был дебош студентов. К автомашине прикрепили портрет Микояна, и вскачь пустили её по городу. В ответ милиции, наводившей порядок, студенты камнями разбили окна в вагонах и буйствовали в других местах города. До меня дошёл и другой случай, характеризующий Микояна. Было это в Новочеркасске в дни введения новых денег (так называемых хрущевок) в 1961 году. Введение новых денег совпало на нескольких заводах с введением новых повешенных норм выработки. Рабочие волновались. С одной стороны значение денег уменьшалось в 10 раз, с другой — нормы повышались (и, видимо, существенно). Кто-то предложил пойти в горком партии, благо в городе в ту пору были Микоян и другой член ЦК Фрол Козлов. Толпа пошла к горкому. Там это расценили, как бунт и вызвали воинскую часть, приказав ей оружием разогнать толпу. Но командир части отказался стрелять в народ (по рассказам людей даже покончил с собой). Тогда были вызваны части войск НКВД и они расстреляли безоружную толпу, как «кровавое воскресенье» в 1905 г. в Петербурге. По данным одного местного жителя убитых и раненых было 18 тысяч, по словам другого, бывшего тогда в командировке в Новочеркасске, жертв было 12 тысяч. И всё это происходило на глазах у Микояна. Хотя говорят, не он был инициатором применения оружия, а Козлов (тот вообще тёмная личность, от которого Хрущёв избавился под предлогом его болезни). Но Микоян не препятствовал этому, тем самым потворствовал расстрелу.

Я привел случай с разбитыми окнами вагонов, чтобы показать, как грузины оценивали Микояна. Некоторые люди сопоставляли речи Микояна хвалебные Сталину до его смерти и поносящие Сталина после его смерти.

Словом, мягко выражаясь, Микоян человек не государственного ума. Все же, если он выступал против предложений Сталина, это делает ему честь. Может быть, Микояном руководило то обстоятельство, что он сам принадлежит к меньшинству, некогда при царском правительстве преследуемой нации. Как решался тогда вопрос в ЦК, не знаю, но совершенно ясно, что директива о евреях ЦК была послана по партийным организациям и, несмотря на возражения, Сталин готовил акцию против евреев.

В 20-х годах по инициативе Калинина на Дальнем Востоке, в Биробиджане была создана Еврейская автономная область. По многим причинам (исследование которых представляет отдельный исторически сложный вопрос) эта область не впитала в себя еврейское население страны, и она лишь номинально по сей день именуется так. Сталин решил сделать её фактической еврейской областью, и насильно с помощью НКВД переселить туда всех евреев (Чем не «черта оседлости?») Мне поведал железнодорожник, и это не подлежит сомнению, что к осуществлению этой акции уже приступили: В Биробиджане построены бараки, а Министерство путей сообщения уже разработало графики перевоза людей по жел. дорогам страны. Становились ясными предварительные действия Сталина: секретная директива в отношении евреев, фабрикация процесса против евреев-врачей, создание в стране антисемитского общественного мнения и т. д.

А постройка бараков в Биробиджане — это уже знакомый нам метод для евреев из Лодзи в Омск, литовцев изгнанных на Ангару, латышей и эстонцев в спецпоселения и т. д. Но если поляки, литовцы, латыши и эстонцы не все были высланы, то в отношении евреев «льгот» нет — всех в Биробиджан. Впрочем, такие действия Сталина были и в отношении других народов: перемещены все корейцы из Советского Дальнего Востока, ликвидированы Кабардино-Балкарская и Калмыцкая области и все переселены в Сибирь. Переселены из Крыма все татары, уничтожена Республика немцев Поволжья, а население ее частью пересажено по тюрьмам, частью переселено в Сибирь. И ни одного из этих национальностей не оставлено на месте — коммунист, не коммунист, все — вон! Так конечно НКВД легче, чем искать ненадёжных. Так что стоит НКВД справиться с переселением 8 млн евреев в Биробиджан? Задача ему не новая и не сложная. Можно быть уверенным, это переселение совершилось бы. Только смерть тирана спасла евреев от этой акции. Приведу несколько примеров, кроме сказанного, о ссыльном снабженце Аронсоне в Богучанах, подтверждающих сталинскую линию в отношении евреев.

1. Как были убиты выдающиеся еврейские артисты Михоэлс и Зускин? Только после смерти Сталина и удаления из ЦК его приспешников (Маленкова, Качановича и Молотова, которого в реплике на одном из съездов партии Н. И. Бухарин назвал «каменной задницей Сталина») в газете «Правда» с прискорбием сообщалось об убийстве Михоэлса работниками НКВД. Со слов людей это убийство совершалось при таких обстоятельствах: Михоэлс, член Еврейского антифашистского комитета по делам поехал в Минск и остановился в гостинице. Неизвестный позвонил ему и предложил придти в ЦК партии Белоруссии. Михоэлс спустился и сел в ожидавший у подъезда автомобиль. Труп Михоэлса был найден на окраине города. Передовица в «Правде» обвиняла в убийстве Берия и его молодчиков, бесспорно, что это убийство было преднамеренным и указание исходило сверху. Можно не сомневаться, что Берия без указания Сталина в этом не действовал. Характерно, что убийство произведено тайно. Видимо, даже для того беззакония, которое тогда творилось в стране, не нашлось против Михоэлса прицепки. А как был уничтожен Зускин, покрыто мраком неизвестности. Известно лишь, что он был арестован НКВД, и дальше следы его потеряны.

2. Несколько в ином плане состоялась смерть женщины-академика — 70-летней Штерн. У неё издавна в США были родственники. После войны кто-то из родственников умер и завещал Штерн большую сумму в наследство. Называют сумму порядка 1 млн долларов. Штерн, из этой суммы себе нисколько не взяла, и как наследница, распорядилась всю сумму перевести в Госбанк молодого государства Израиль. Когда об этом стало известно Сталину, он приказал Штерн арестовать, и это было немедленно выполнено. В тюрьме Штерн скончалась, не исключено, что к ней применялись меры физического воздействия, как это тогда часто практиковалось.

Я не берусь судить о действиях Штерн. Может быть, не лишне было эти деньги внести в Государственную Кассу Советского Союза. Но Штерн ни в какой степени не заслуживала тюрьмы и смерти. Только азиаты, варвары способны на такие действия. А вот пример «равноправия евреев» среди других наций СССР.

3. Незадолго до окончания средней школы еврей, комсомолец, пошёл в 1941 г. добровольцем в армию. Он был направлен в военное училище, и после подготовки был направлен на фронт в офицерском чине. Всю войну воевал на «катюшах», многократно награждался орденами и после Победы над фашистами, через несколько лет по окончании войны в чине капитана демобилизовался и возвращается домой. Одновременно с ним из воинской части в Москву приезжают ещё человека три. Все они решают поступить в школу военных правоведов (Военных юристов). Товарищи капитана слабо подготовлены и он с ними занимается, готовит их, подтягивает. Наконец, экзамены. Он прекрасно сдаёт их, между тем, как некоторые из товарищей по одним предметам проваливают, а по другим с грехом пополам вылезают. И в результате их принимают, а его, капитана, отклоняют. Почему? Никаких объяснений. Но ясно, потому что он еврей. И неважно даже, что он уже коммунист, что он орденоносец, что он прекрасно выдержал экзамены. Всё ничего. Сказать ему, что он отстранён по национальному признаку, администрация школы не может, так как директива секретная. Царское правительство хоть открыто говорило, что евреям доступ в военные школы закрыт, а Советы кричат об интернационализме, о равноправии, а тайные директивы указывают: «отшить евреев от государственных постов», не давать ходу впредь, в военные школы не принимать, офицеров евреев не иметь. Это было ещё при жизни Сталина. Но многое из этих директив осталось и по сей день, то есть через 14 лет после его смерти. Я в этом убедился из другого случая.

В выпускной класс средней школы пришёл представитель военкомата агитировать молодых людей за поступление в военные школы. И вот, юноша-еврей оформляет документы для поступления в военно-инженерную академию. Проходит военно-медицинскую комиссию и… вдруг узнаёт, что евреев в военные школы не принимают. Действует старая директива. Хрущёв её не отменил, и Брежнев держится той же линии. Но почему? Какие к тому причины? Всё дело в узости их умов, в старом представлении о евреях, как местечковых обитателях, непригодных для боевого духа Советской армии, в живущем в них сталинском духе. В лживом интернационализме. Они не видят, что в Стране вырос Новый Еврей с большой буквы. Великая Отечественная война показала, что пропорционально численности евреи по числу награждённых за боевые подвиги, боевые отличия и успехи в войне, находятся в передовых среди других наций СССР. И не только сталинская директива о закрытии евреям доступа в военные школы действует поныне. Действуют и другие антисемитские секретные директивы.

Капитан, о котором мы говорили, в школу военных правоведов не поступил. Он поступил на Юридически факультет Московского Университета, который с отличием закончил. Вообще он оказался талантливым человеком. Когда через полтора десятка лет мы с ним встретились, он выдвигался на выборную должность в коллегию адвокатов Московской области. И что характерно, прежде сем утверждать его в этой должности, позвонили в ЦК партии человеку, ведающему этой отраслью работ «Можно ли допустить еврея на эту должность?» Подумаешь, какой ответственный Государственный пост и тут сомнение. Можно ли допускать еврея…

4. Эпопею с послом государства Израиль — Голдой Меер я ранее несколько осветил. Могу лишь добавить, что еврейской нации она принесла много, много жертв, как стариков, так и студенческой молодёжи. Даже цвет советской интеллигенции — советские писатели, были пропитаны в те годы антисемитизмом. Мне рассказали об одном заседании Правления Союза советских писателей, на котором заранее было предопределено «разделать» Илью Эренбурга. Открывается заседание разбором книги Эренбурга «Буря». Выступают один за другим, как под дирижёрскую палочку, поносят книгу, самого Эренбурга, «мол, космополит, без роду — без племени». Тогда это выражение, подразумевавшее еврейскую нацию, было в моде. Всё, осталось подвести черту, проголосовать единогласно (ведь никто не выступил в защиту), исключить Эренбурга из Союза писателей, а там дальше он поступит в распоряжение НКВД и участь его, как многих миллионов, горька и безвозвратна. Эренбург просит слово. Он говорит: «не все одинакового с вами мнения о книге „Буря“. Вот у меня есть письма читателей, которые отзываются хорошо и даже хвалебно о книге». «Подумаешь! Чем расхвастался? Какой-нибудь рабочий написал». Эренбург протягивает письмо в президиум. Это отзыв Сталина о «Буре». Наступает замешательство. На тормозах отступают, и заседание закрывается. Эренбург уцелел. А мог бы оказаться на Колыме, где у костра заключённый, талантливый поэт Мандельштам (тоже еврей) читал свои стихи. Там он и погиб (см. Эренбург «Люди, годы, жизнь»).

5. Мне приходилось за свою жизнь бывать на разных окраинах страны, среди очень малых народностей, скажем, среди хакасов (всего 60 тысяч человек), имеющих в составе Красноярского края Хакасскую автономную область. Даже у такой малой народности имеется на своём родном языке газета, свой театр, свои национальные школы. А между тем, за 260 лет пребывания Хакассии в России хакасы ассимилировались и обрусели не меньше евреев. У евреев же театр закрыли, газету закрыли, а редактора и артистов частью пересажали, частью убили. Нет еврейской культуры. А ведь евреев в СССР, я полагаю еще и после войны осталось не менее 4 миллионов. Не сравнить с 60 тысячами хакасов.

6. На старости лет Сталин был, видимо, был одержим страхоманией. Говорят, что именно в припадке страха он убил свою жену Аллилуеву. Но и евреев он забыть не мог. Как-то по дороге на дачу в Кунцево повстречались ему несколько жителей, живущих недалеко, в Давыдкове (кажется, такое название). Были они евреи. Сталин приказал очистить местность, выселить евреев из Давыдкова. Для НКВД слова Сталина — закон. Стали вызывать людей и предписывать немедленно убраться. Люди сунулись в прокуратуру, в суд. Всюду один ответ: «Ничего не можем сделать». Да и кто бы пошёл против указаний Сталина. У НКВД один ответ: «Так надо». Неимущим НКВД покупает проездные ж.-д. билеты, помогает отправиться, лишь бы скорее убирались и не портили Сталину настроение.

7. Вообще, за 30 лет диктатуры Сталина (которую лишь в насмешку можно назвать диктатурой пролетариата), евреи подвергались гонениям, которые не испытывали другие нации. Приведу изъятие золото у населения. В тридцатые годы, когда в стране было голодно, были открыты магазины «Торгсин». Хотя название гласило торговлю с иностранцами за иностранную валюту, но товары отпускались и советским гражданам за золото. И собственно, это была основная цель «Торгсина» — изъять у населения припрятанное золото. Но приток золота в Торгсин оказался недостаточным, и Сталин решил изъять его силой. Стали сажать людей и требовать у них золото. Понятно, что евреи пострадали больше других, так как большинство ювелиров и часовых мастеров в России были евреями, а всегда считалось, что они связаны с золотом. Кроме того, антисемитизм в Стране толкал многих доносить в НКВД, порой ложно на евреев, якобы прячущих золото. А НКВД только и делал, что сажал и требовал золото.

Мне рассказывал один из сидевших, бывший часовой мастер. Было лето. В камеру тюрьмы «Кресты» натолкали людей, что сельдей в бочке. Дышать нечем, а пихают еще и еще. Каждого «новенького» сидящие встречают возгласами и криками: «скорей, скорей отдайте им золото». Они лучшие пропагандисты НКВД, полагая, что если кто-нибудь из камеры отдаст имеющиеся у него золото, выпустят и остальных. И большинство сидящих в камере были евреи. К чести НКВД надо сказать, что обычно после подержания в тюрьме около 2 недель или несколько больше, людей отпускали. Но мытарства тюрьмы, ничем незаслуженные, они уносили с собой.

Когда я работал в Чаусах, начальником дистанции по постройке жел. дороги, там произошёл оригинальный случай, связанный с изъятием золота. Недалеко от Чаусов была еврейская деревня Дрянуха. Население этой деревни жило бедно, едва сводили концы с концами. Жила в деревне немощная бедная старушка. Существовала она на деньги, присылаемые ей сыном из США. И вот с группой студентов из Америки в Россию приехал её сын, естественно, завернул в родную деревню навестить мать. Но матери он дома не нашёл. Она сидела, арестованная за золото. Сколько она не убеждала, что золота у неё нет, что сын ей только время от времени переводил доллары, ничего не помогло, её не выпускали. Узнав об этом, сын обратился в НКВД. «Сколько долларов надо уплатить, чтобы мать выпустили из тюрьмы». У него деньги отказались взять. Он сумел передать деньги матери, она внесла доллары и вскоре была освобождена. Сын успел повидать мать и сразу покинул Россию. Не сомневаюсь, что он без стеснения всё рассказал людям в Америке. Всего не расскажешь. Даже из этих примеров видно, что антисемитизм в Стране насаждался правительством, ЦК партии, провозглашающей интернационализм. Найдётся ли человек, который действия Сталина и вместе с ним ЦК партии против еврейской нации будет отожествлять с интернационализмом? В 1953 г. Сталин умер и, бесспорно, евреи были избавлены от многих напастей. Что же после него?

Я дальше 10-летнее правление приемника Сталина Хрущёва буду излагать отдельно. Однако, еврейский вопрос при Хрущёве немного освещу здесь. Если нет прямого натравливания на евреев, как при Сталине, то всё же не могу что эти 10 лет в России была интернациональная политика. Частично мы это показали, приведя секретную директиву, запрещающую приём евреев в военные учебные заведения, которая при Хрущёве и даже поныне действует. Далее, разве Хрущёву, как члену Президиума ЦК КПСС, не было известно о подготовке Сталина к выселению всех евреев в Биробиджан? Разве не знал он, что фабрикация лживого процесса против врачей-евреев, и другие антисемитские действия Сталина, которые являются подготовкой общественного мнения для последующих насилий против евреев? Разве ему не были известны секретные директивы ЦК партии против евреев. Нет, конечно, он всё знал. Но проще и спокойней врать, нежели говорить правду. Врать и болтать вообще в его манере. На неоднократные обращения общественных деятелей США по поводу антисемитизма в России Хрущёв отвечал; «В СССР все нации равноправны, евреи не составляют исключения». Но ведь это обман! Не только ничего не сделано, чтобы рассеять антисемитизм посеянный Сталиным, но продолжает оставаться в Стране такое состояние, при котором евреям в стране ход закрыт. Те кадры евреев, которые ныне есть в советской науке, это люди, пришедшие в науку до Сталина или в первые годы его властвования, когда в стране ещё чувствовался дух Ленина, ещё были живы его соратники. При Хрущёве в стране воцарилось молчаливое игнорирование евреев. Всё это люди старые, умрут — и в науке евреев не будет.

Очень часто в Советской печати мы читаем, что в США дискриминация негров, что их не допускают к избирательным урнам, а, тем более что негры не могут быть избраны в парламент Страны. И это не надумано, это верно. Именно так обстоит в США.

Ну, а как у нас? Много найдется евреев депутатов Верховного или местных Советов? Если при Сталине до последних лет, то есть до готовившемся им переселении евреев в Биробиджан логично было встретить евреев в партийном или Советском руководстве, то при Хрущеве их нет, словно и нации такой не существует. Убедитесь в этом просмотром списков депутатов даже таких Союзных Республиках, где евреев немало — Белоруссии, Украине, Литве, Молдавии и др.

Что стоит заявление первого лица в Государстве — Хрущева на вопрос заданный ему о положении евреев в Советском Союзе? «Мол, вот я помню, когда я работал на Донской шахте, у меня был друг — слесарь Коган — еврей, вот это была дружба».

К чему это? Это ведь недержание речи, как у других людей бывает болезнь недержания мочи. А по существу уклонение от ответа. Между прочим, острословы говорят, что геологам поручено отыскать ту шахту, на которой Хрущев работал и пока она не найдена.

В другой раз по вопросу о евреях он сочиняет другую небылицу: «Когда он был в годы войны 1941—1945 гг. членом Верховного Совета Фронта, к нему привели захваченного в плен еврейского парня, который у немцев был переводчиком. Он удивился. Как так, ведь фашисты убивали всех евреев».

При проверке все это оказалось ложно, небылицей, болтовней. Но душок антисемитизма был пущен по Стране и ему верили. Ведь это говорил Первый Секретарь ЦК партии Хрущев. Когда проверявшие его слова товарищи указали ему, что ничего похожего не было, у него не хватило мужества выступить с опровержением.

Года за 2-3 до удаления Хрущёва из УК партии в печати появились стихи молодого поэта Евтушенко: под названием «Бабий яр», стихи эти посвящены — жертвам фашистов в Киеве. Известно, что фашисты согнали оставшееся неэваикуированным в Киеве еврейское население в загородный овраг, именуемый «Бабий Яр» и всех до одного убили. На Евтушенко ополчились все от ЦК партии до Союза советских писателей" Как! Почему выпячивают евреев, фашисты убивали не только евреев" Заклевали Евтушенко. А «папаша» Хрущёв благословил эту грязную кампанию. Надо думать, он предварительно просмотрел и согласовал тезисы доклада Заведующего Идеологическим Отделом ЦК партии Ильичева, где обрушивалось на Евтушенко.

Между тем, всем в Стране, как и во всем мире известно, что именно евреев в первую очередь убивали фашисты. Это еврейская нация потеряла 6 миллионов человек в лагерях смерти, душегубках, во рвах и оврагах. А в овраге «Бабий Яр» были убиты одни евреи.

И прав был поэт Евтушенко, когда в своих стихах акцентировал это. А его за это подвергли травле. Как это назвать?

Хрущев, рассказывая небылицу о еврее-переводчике у немцев, сам говорит, что фашисты всех убивают. Это собственно всем было известно. Где же логика, где честность и принципиальность его, когда он благословляет травлю Евтушенко?

В ЦК партии в бытность Хрущева 1ым секретарем вопрос о евреях ставился и разбирался. Каковы были решения мне неизвестно. Я склонен думать, что вопрос решался в том духе как в 10летие Хрущева (и при его приемнике ныне) обстояло в Стране: «Игнорировать и избегать их продвижение» (Помните, чтобы утвердить еврея на выборную должность в коллегию адвокатов, надо было согласие ЦК партии).

До меня дошел случай на одном из заседаний ЦК партии. Присутствовавший член ЦК Козлов Фрол выступил и заявил: «Сколько раз о евреях разбираем, хватит с ними церемониться». Что он предлагал неизвестно, но, видимо, призывал разделиться. И никто из «интернационалистов» — членов ЦК его не оборвал.

Я раньше, рассказывая о расстреле в Новочеркасске, назвал его темной личностью. И это именно так:

В Ленинграде во время автомобильной аварии был убит председатель Горисполкома Смирнов. При вскрытии в его служебном кабинете сейфа в нем были обнаружены бриллианты и другие ценности. Было непонятно их происхождение. Стали спрашивать жену Смирнова и, видимо, неоднократно приставали к ней с расспросами. Наконец, она изрекла: «Что вы меня спрашиваете? Спросите у Фрола Козлова».

Все склонилось к тому, что происхождение этих ценностей грязное, что это взятки или незаконное присвоение при грязных обстоятельствах. Когда эта история стала известна Хрущеву, он на заседании ЦК припер Козлова. И тогда Козлов сильно заболел. То ли инфаркт, то ли паралич его схватил. Уже после удаления Хрущева, при Брежневе, состоялось «дипломатическое» решение ЦК: «Освободить Козлова и дать ему возможность лечиться» и что-то еще в этом роде. А вскоре Козлов умер. И такой человек оказался членом Высшего Партийного Органа и решал участь еврейской нации. Он был одним из последышей Сталина, прибывшим в ЦК из Ленинграда, где он проявил себя твердыней Сталинской «генеральной» линии.

10 лет охмурял Хрущев нашу Страну и недобрым словом вспоминает его народ и еврейская нация в особенности.

Но о 10-летии Хрущева мы поведаем отдельно.

Глава 27. Сталин и партия

30 лет длилась в Стране диктатура Сталина с 1924 по 1953 годы. И сколь робко не укрывают его злодеяния его преемники и единомышленники этот период войдёт в историю Страны Советов, как эра беззаконий и произвола. И будут поколения удивляться долготерпению русского народа. Еще при жизни В. И. Ленин сумел распознать, что собой представляет Сталин. Он видел неприязнь между Сталиным и Троцким и в своём письме — так называемом «завещании» предупреждал об опасности для партии, о расколе, который может вызвать эта неприязнь и рекомендует не избирать Сталина Генеральным Секретарем Партии, а заменить другим товарищем. Но вместо работы по партийному Сталин с первых дней после смерти Ленина стал натравливать партию против Троцкого, Зиновьева, Каменева, создал новый термин «троцкизм», а себя выдавал за ортодокса, борющегося за чистоту марксизма-ленинизма.

А разве Ленину не был известен Троцкий в годы после Революции в России 1905 года? Разве Ленин не знал о его политических шатаниях? Но Ленин не видел в этом основания для какого-то течения «троцкизма». Наоборот, в годы когда молодой Республике Советов угрожала величайшая опасность интервенции именно ему, Троцкому доверил руководство вооружёнными силами страны. И разве не Троцкий был творцом Красной Армии? Найдите в архивах рукой Троцкого написанный в начале 1918 г. декрет о создании Красной Армии. Я читал и помню. Ленин говорил: «Найдите среди гражданских лиц ещё такого, который бы мог разбираться в военном деле, как Троцкий». Были и в годы совместной с Лениным работы у Троцкого с ним расхождения, например, при заключении Брестского мира с Германией. Но Ленин сумел преодолеть эти расхождения, не делая из этого выводы, отталкивая людей и не создавая псевдотечения «троцкизм». Точно также и в отношении Зиновьева и Каменева Их «грехопадение» накануне Октябрьской Революции в 1917 г. не остановили Ленина назначить Зиновьева руководителем Петроградской парторганизации, но и руководителем Коммунистического Интернационала. Разве Сталин всего этого не знал? Конечно, знал, но ему нужно было убрать их с пути к власти.

Говорят, что Сталин по духу своему не мог мириться с людьми, которые до Революции и даже в первые годы Революции принадлежали к разным политическим течениям или отступали от Ленинской большевистской линии. До этого он был чист как последователь Ленина. Верно ли это? Конечно, нет.

И Сталин был в этом не безгрешен. Вспомним, что он был одной из видных фигур так называемой «военной оппозиции», в годы Гражданской войны и осуждённой Лениным. Сталин был одной из причин поражения похода Красной Армии на Варшаву, в 1920 году, за что Лениным был отстранён от звания члена РВС Юго-Западного фронта. Если в принадлежности к «военной оппозиции» уже тогда сказалась его азиатская натура — жажда крови, то в невыполнении приказа Главкома об оказании помощи Тухачевскому на Западном фронте против Польши сказались самые худшие черты человека: зависть, тщеславие и нежелание видеть, что победа достанется другому. О какой идейности, о какой преданности Родине, о какой коммунистической морали Сталина можно тут говорить?

Ленин, конечно, всё это в Сталине видел и понимал и полностью обдуманно советовал не иметь его Генеральным Секретарем партии. Рассказывают, что на 14-ом съезде партии, когда письмо (завещание) Ленина было обнародовано, Сталин заверил съезд, что черты отрицательные в нем Лениным, не будут иметь место, что он исправится и т. д. Теперь, после 30-летия издевательств над партией и над народом, мы знаем, сколь он сдержал своё слово. Если Ленин предупреждал о возможности раскола партии благодаря Сталину, то Сталин результат своих действий называл не расколом, а отколом. Мы не знаем, сколько было им исключено из партии, сколько было загублено чинов партии. Но если учесть, что это был цвет партии, старая гвардия, наиболее сознательная часть партии, то согласимся с Лениным, что это был раскол партии. В своем письме-завещании Ленина имеются и такие слова Ленина (не дословно): «30 лет правильных отношений рабочего класса с крестьянством» революция непобедима".

Как Сталин создавал эти правильные отношения, мы знаем по «добровольной» сплошной коллективизации. Это было насильственное действие, пагубные результаты которого Страна испытывает и поныне. Вообще должно отметить, что по аграрному вопросу на протяжении всех лет у партии не было ясного понимания и прямолинейных по программе действий, а Сталин усугубил это дело. Я не собираюсь делать анализ этого вопроса. Но приведу лишь по памяти основные этапы:

После Октябрьской Революции Ленин наделил крестьянство землей, а не произвел национализацию земли, что должно было делать по программе партии. И это был правильный шаг. Так диктовалось обстановкой в Стране. Но, к сожалению, после Октябрьской Революции Ленин недолго прожил. «Новая экономическая политика», как временная уступка мелкобуржуазным силам в Стране, в отношении земля лишь подтверждала правильность ненационализации земли.

Но уже после Ленина или даже в годы еще его жизни, но не работы, стали появляться разные лозунги: «Смычка города с деревней», «лицом к деревне» и т. д. Это ведь только лозунги, содержания в них нет, и партия этого подержания тогда не имела.

Сталин же сразу повел свою линию. Это была сразу линия на ликвидацию НЭП’а. В сельском хозяйстве было введено «твердое задание», призванное задушить кулаческий элемент в деревне. И, наконец, следующим этапом была «ликвидация кулачества как класса на базе сплошной коллективизации».

Такого этапа в программе партии на ближайшее время не было, но кто осмелиться Сталину возражать? Если вникнуть в эту формулу, база, то есть колхозы своим существованием должны предварить раскулачивание. А на деле колхозов не было, а раскулачивание производилось по другой формуле: «Грабь награбленное». Это было устрашающим началом для упорно нежелавшего вступать в колхозы крестьянина мелкособственника. Если к этому учесть, что в этой насильственной коллективизации под марку кулаков попало немалое количество середняков, что станет ясно, что товарные хозяйства Страны были разрушены, коллективные хозяйства либо бойкотировались, либо только начали душить. И Страна это сразу ощутила. Не стало хлеба и других сельскохозяйственных продуктов. Была введена в городах карточная система, а в деревнях люди гибли.

Крестьянство ответило Сталину массовым уходом из деревни. Сельское хозяйство в Стране было разрушено.

Забегу немного вперед. На протяжении 10 лет своего хозяйствования преемник Сталина — Хрущев всячески изыскивал меры поднять в Стране сельское хозяйство. Ему это не удавалось, он лишь больше запутал дело. Достаточно привести те неисчисляемые суммы денег, которые были истрачены на целину, введение повсеместно посева кукурузы, уничтожение травопольной системы и пр. чтобы убедиться в поисках Хрущева путей к поднятию сельского хозяйства.

Но винить Хрущева, собственно, не в чем, разве только в неразумных надстройках не только в сельском хозяйстве. Он пришел к власти, когда в деревне настоящего хлебороба уже не было. Исправить содеянное Сталиным он был не в силах. Даже то, что оставалось в деревне, жило теми же настроениями, которые двигали основное крестьянство в город.

Какой же вывод я делаю из всего сказанного? Ясно, что возврата к единоличному сельскому хозяйству нет. Даже если бы возникла мысль раздать земли в единоличное пользование, она неосуществима. Некому землю эту передать. Такого крестьянства теперь в деревне нет. Путь один: Укреплять колхозы и совхозы, сделать их товарными и рентабельными хозяйствами. Для этого требуется большой и даже очень большой отрезок времени. Вот уже прошло 37 лет со времени проведения сплошной коллективизации. Этого оказалось мало. Больше того, на Мартовском пленуме ЦК партии в 1965 году была во всеуслышание констатирована деградация сельского хозяйства и приняты новые меры его оживления и улучшения.

Скажем попутно, что меры, принятые Мартовским Пленумом ЦК партии чреваты большими опасностями. Они могут привести к обесцениванию рубля, так как при повышении закупочных цен на сельскохозяйственные продукты сохранить розничные цены незыблемыми практически невозможно. В этом товарищ Брежнев себя обманывал и обманывал народ. И действительно, два года истекших со дня Мартовского Пленума показали, что розничные цены даже в Государственной торговле повысились, и рубль значительно обесценился. Своей насильственной коллективизацией своим преемникам Сталин оставил много неразрешимых задач и если по сельскому хозяйству они будут разрешены через 35 лет, то есть к 2000 году это будет сроком не преувеличенным. Вот так Сталин выполнил завет Ленина о правильных взаимоотношениях

Сталин пришёл к Власти на 14 съезде партии уже после значительной борьбы. Борьба эта основывалась на лживом представлении массам, что она ведётся за сохранение «чистоты» ленинской теории. И тогда именно, чтобы в первую очередь избавиться от Троцкого и очернить его, было выдумано течение — «троцкизм». Но вместе с тем Сталин знал, что многие понимают ложь и фальшь его действий, не одобряют методы его «убеждений» с помощью НКВД. Надо было от противников освободиться. Только с этой целью Сталиным были проведены две чистки партии. Но как далеки эти чистки от чистки 1921 года при жизни Ленина? При Ленине чистки были открытыми, и всякий гражданин (не обязательно член партии) мог указать на некоммунистические действия или поведения проверяемого члена партии.

Теперь же моральный облик коммуниста не выявлялся, собрания были закрытыми, и основной упор делался на принадлежность или отношение к оппозиции. Партия была провозглашена «партией нового типа». И, действительно, партия молчаливо, а в наименее безыдейной и сознательной части и крикливо, сделалась послушным орудием всех экспериментов и злодеяний Сталина. Над всеми висел меч НКВД. И Сталин «творил». Он окружил себя послушными и беспрекословными исполнителями, вроде Берия, Кагановича, Маленкова, громил и убивал старые ленинские кадры коммунистов, умерщвлял инакомыслящих, расстрелял лучшие военные кадры генералитета, заполнил страну тюрьмами и лагерями, превратил Страну в полицейскую казарму. Он был более, чем император. Никто не смел ему возражать. Где же была партия? Где та идейность, которая привела людей в партию? Рассказывают, что на каком-то большом собрании, где Хрущёву, разоблачавшему после смерти Сталина культ его личности, был задан вопрос: «Где же Вы, где ЦК был?». Хрущев, отвечая на вопрос, скомандовал: «Встать!» Все встали молча. «Вот так и мы молчали» — сказал Хрущёв — Когда идёшь к Сталину, не знаешь, вернёшься ли". Если это верно, то ответ Хрущёва правильный. В партии всех обуял страх. Где же причина порождения культа личности?

Разве один Сталин в демократических странах? Приведу подобных диктаторов Сталину по материалам Советской печати:

1. Матиуш Ракоши, действия, которого в немалой степени способствовали восстанию в Венгрии в 1956 г.

2. Клемент Готвальд — после смерти которого в Чехословакии было немало освобождено незаконно репрессированных и посмертно реабелитированно.

3. Мао Цзе-дун, который, как Сталин по сей день громит партийные кадры под видом «культурной революции».

4. Югов — которого в Болгарии сумели убрать.

5. Чойболсан — который был царьком в Монгольской Народной Республике и бесконтрольно творил беззакония.

6. Энвер Ходжа — порвавший отношения Албании с Советским Союзом, когда его стали осуждать.

Я привёл только тех, которые названные «культами» в нашей печати, не добавляя личные соображения в отношении ряда глав других государств демократического лагеря. Но и в них есть «культы личностей».

Причина, порождающая культы диктаторов, кроется в отсутствии демократии в в системе Управления Государством и в целом в Стране. Именно порочная Советская недемократическая система породила культ Сталина, его бесконтрольность, своеволие, беззаконность и несменяемость. Ещё Ленин, опасаясь зажима, рекомендовал увеличить число членов ЦК за счёт рабочих. Он полагал, что рабочие наиболее устойчивый элемент в отстаивании своих взглядов. Он, конечно, не предполагал, что спорные вопросы будут решаться с помощью НКВД, с помощью тюрем, лагерей и убийств. И Хрущёв искал способы ограждения от диктаторства и от культов в партии. Он понимал, что дело не только в «культах» наверху, но, подражая верху, «культы» создаются и в низах. В каждой области, городе и даже районе имеются свои «культы личностей». Поэтому на 22-ом съезде партии по его предложению в новый Устав партии были введены пункты о периодической сменяемости и обновлении состава руководящих товарищей. Но разве такая мера решает вопрос?

Попробуйте утвердившегося наверху диктатора, решающего все вопросы с помощью НКВД, спихнуть и заменить его другим. Такой прецедент в КПСС был, и я о нём ранее в главе «Озерлаг» писал. Это когда при выборах секретаря ЦК партии на 16 съезде Киров получил больше голосов, нежели Сталин. Я привел, что подозреваемые в голосовании за Кирова оказались в лагерях и тюрьмах. Дело не в полумерах о периодической смене партийных руководителей, а в необходимости демократизировать сверху донизу всю Советскую систему. Как это сделать, не берусь предлагать, но все же не могу пройти мимо одной области демократии. Я имею ввиду Советскую, введенную Сталиным избирательную систему. По-русски «выбирать», значит из нескольких вещей, элементов. Избрать один или несколько, меньше однако общего числа. Например, если из двух элементов надо выбрать один, то вероятность выбора каждого из элементов равна одной второй. В Советской избирательной системе на каждый избираемый пост выставляется один кандидат, то есть из одного элемента надлежит избрать один. Какова вероятность выбора? Бесспорно 100 %. Но это же не значит «выбирать», ибо из одного можно принять только один. Я знаю, что будут возражать, мол, неугодного ему кандидата избиратель может зачеркнуть. Это верно. Но тогда следует, что он вовсе не голосовал. К тому же при такой индифферентности, какая у массы наблюдается к выборам, не всякий вникает в фамилии кандидатов и инертно опускает в урну бюллетень. Система недемократична. Надо на каждый избираемый пост выставлять минимум двух кандидатов. В октябре 1964 году Хрущёв был отстранён от управления государством. Рассказываю, что в частной беседе он выразил сожаления, что в бытность у власти не успел обнародовать две вещи:

1. «Сталин в личной жизни» — работу Шкирятова (он работал, кажется, в Центральной партийной комиссии).

2. Дело об убийстве Кирова.

Личная жизнь Сталина, вероятно, столь же грязна, как и его государственная деятельность. Надо полагать, что когда-нибудь она станет достоянием гласности. Но одно обстоятельство его жизни стало известно недавно. Я имею ввиду эмиграцию его дочери сначала в Индию, а затем в США. Как сообщают газеты, Светлана Сталина (по матери Аллилуева) открыла в швейцарском банке счёт на 2 миллиона долларов. Откуда у неё такие большие деньги? Радио США сообщает, что за книгу, которую она собирается издать, ей надлежит получить 1 или 1,2 миллиона долларов. Откуда ещё один млн? Да притом она за книгу ещё не получила ничего, а счёт на 2 млн уже открыт Ответ приходит из людской молвы: это деньги, положенные в швейцарский банк Сталиным задолго до его смерти, которые Светлана сумела получить. Вот одна из страниц «сверхидейность» Сталина.

Что касается дела об убийстве Кирова, то некоторые подробности Хрущёв всё же сообщил. Жаль, что не всё, и надо, пока он жив, зафиксировать выяснение известного ему. В дни убийства Кирова я жил в Ленинграде и хорошо помню ходившую тогда по городу версию, что убийство совершено неким Николаевым на романтической почве, из ревности. Говорили, что Киров ухаживал за женой Николаева, работавшей в Смольном. Хрущёв говорил, что сколь удалось выяснить, убит не только Николаев, но таинственно исчезли с лица земли работники НКВД, арестовавшие Николаева, казнившие его, причастные к этой эпопее. Хрущева можно было понять так, что «концы запрятаны так, что не распутать их» и имеется вероятность, что убийство Кирова совершено по указанию свыше. Если это предположение верно, то, добавим от себя, голосование на партсъезде, когда Киров получил больше голосов, чем Сталин, сыграло не последнюю роль в его убийстве. Диктаторское императорское единовластие Сталина привело к гибели не только лучших людей партии, не только к гибели опытнейших военных специалистов и преданнейших Советской стране людей, но и к гибели сотен тысяч, а может быть, и миллионов советских людей.

Именно по упрямству, по его слепой вере в договор с фашистской Германией о ненападении СССР подвергся внезапному удару Германии. Были сигналы с разных сторон были протесты против договора и внутри (например, уход из МИД’а М. Литвинова или отстранение его), простым смертным было ясно, что фашистской Германии верить нельзя. Один Сталин уверился в договор, в честность фашистов и отвлекал Страну от бдительности. А к чему это привело, и сколько невинных жертв унесла его слепота и его упрямство, знают миллионы обездоленных Советских людей. В глазах многих Советских людей, да и за рубежом, Сталин представляется творцом победы над Германией. Как далеко это от истины! Даже из тех скупых разоблачений, которые стали достоянием гласности, мы теперь знаем, что его вмешательства в чисто военные вопросы приводили к ненужной гибели людей. Они были безграмотны и представляли собой проявление его своеволия. У Сталина не было веры в победу над Германией.

Из воспоминаний Хрущёва мы знаем слова Сталина: «Ленин основал социалистическое государство, а мы не смогли его уберечь». И соответственно этому были его трусливые уступки союзникам: введение погон, ликвидация Коминтерна. В отношении погон мы теперь знаем, что и эполеты должны были введены. Задержка получалась из-за надобности израсходовать большое количество серебра на бахрому.

Впрочем, введение погон по требованию союзников гармонировало с натурой Сталина, охочей до всяких блестящих побрякушек и униформ. Смешна обманная формулировка этой ликвидации: «В виду трудностей руководства международным коммунистическим движение в военное время…» Даже не хватало мужества заявить народу, что это уступка союзникам. Военная дипломатия Сталина столь не Ленинская, что и по сей день существуют трудности во взаимоотношениях с побежденной Германией. Известно, что после Революции в России Ленин к заключению мира выдвинул лозунг «без аннексии и контрибуции». Конечно, это России было более приемлемо как Стране побежденной. Но не только это обстоятельство содержится в лозунге большевиков. Аннексии всегда бывают у стороны, побежденной в войне, равно как и контрибуции платит побежденная сторона. Но и аннексии и контрибуции всегда ложатся тяжелым бременем на народ. И это в значительной мере руководило большевиками в этом лозунге.

Сталин изменил границы с Германией: отторгнув у неё восточную Пруссию в пользу России и границы Польши передвинул на Запад до Одера и Нейсе. Чего он этим достиг? Если он хотел этим добиться такого состояния, что Германия не воспрянет после этого к войне, то он этого не достиг. И без отторгнутых земель в Германии возрождается фашизм и даже большей степени растут реваншистские настроения. Лишение Германии исконных земель ускорит только напряженность во взаимоотношениях с Германией и в мире в целом. Да уж и неразумно оно.

Что же касается расплаты с Польшей за земли, отошедшие от неё к России землями Германии, то едва ли по зрелым размышлениям кто-нибудь отнесёт эти действия к коммунистическим. Было бы правильно, если бы преемники Сталина осознали «некоммунистичность» в этом вопросе его действий и исправили их. В вопросах внутренней политики Страна после войны ждала изменений. Ожидалось ослабление полицейского пресса. Но Сталин продолжал оставаться тираном. Не в меньшей степени, чем до войны или в годы войны. Именно к послевоенным годам относится создание специальных концлагерей. В послевоенные годы в стране вылавливали людей, отбывших заключение по политическим обвинениям и водворяли их в тюрьмы и ссылки под наименованием «повторников».

В послевоенные годы насаждался государственный антисемитизм. Полицейщина, власть НКВД, беззаконие и произвол по-прежнему царили в стране. По-прежнему под видом борьбы за чистоту ленинской теории выдумывались всякие лжетеории, вроде «Вейсманизма», «Космополитизма» и др. И люди якобы их приверженцы арестовывались, репрессировались и преследовались. А партия либо молчала, либо кричала «Ура!» и во всём помогала и претворяла сталинские злодеяния. До войны 1941—1945 гг. двери в партию были довольно плотно прикрыты. Делался отбор с предоставлением преимуществ рабочим, и хоть внешне преследовалось, чтобы вступающий в партию в какой-то мере имел идейное насыщение. Прием был относительно небольшой, и он успевал в повседневной партийной жизни коллектива перевариться. Во время войны широко раскрылась дверь для приёма в партию, численность её выросла многократно. Полагаю в 4-4,5 раза. Мне представляется, что чистоте партийных рядов это принесло сильное помутнение.

Кто рвался в партию? В большинстве не рабочие и не колхозники, а служащие. И влекла их в партию не идейность, а блага, предоставляемые партийцам-руководителям. Что же касается Сталина, то с его стороны это была приманка в партию. Мне рассказывали некоторые товарищи, как они в послевоенные годы вступали в партию: «Подходит парторг и предлагает: „Почему не вступаешь в партию? Давай я за тебя поручусь и ещё поручителей посоветую“ Отказаться неудобно, вроде я против партии. И я подал заявление».

После войны прошло уже 22 года. За эти годы мне пришлось встречаться со многими людьми, в том числе коммунистами и вывод, который я делаю о партии по составу своему разделить на 2 группы:

1. Люди приема в партию годов 1930—1940, то есть со стажем к настоящему времени от 25 до 35 лет. Это все лица принятые с отбором, переварившиеся в Сталинском партийном котле. Все они воспитанники Сталина на произволе, беззаконии и духе НКВД. Теоретическая их основа, за редким исключением, слаба и зиждется на борьбе со всякими оппозициями и мерами насилия. И эта группа — это люди ныне находящиеся у Власти, вершающие судьбы Страны и людей (см. состав делегатов последних съездов партии по партийному стажу). Все эти питомцы Сталина, сталинцами и остались по сей день, что я покажу далее.

2. Вторая группа — это люди приема в партию в годы войны. К не чести ее должен сказать, что в большинстве случаев уголовные преступления совершенные коммунистами (какие мне довелось встречать) падают на людей этой группы. И не только уголовные преступления, но и моральный облик далекий от коммунистического я чаще всего встречал у людей этой группы. В отношении теоретических познаний люди этой группы унаследовали от своих старших по партии учителей сталинское обучение и воспитание.

И та и другая группа в сталинские годы была последним орудием Сталина, превозносившим и обожествляющим его. Надо отдать справедливость, порой многие из них творили злодеяния вместе со Сталиным и превозносили его не из подхалимства или страха, а просто из незнания или недостаточной политической грамотности.

Но это последнее, нельзя сказать о третьей малочисленной группе коммунистов со стажем до 1924—1930 гг. или еще ранее, то есть до прихода Сталина к Власти. Эти товарищи, сидевшие наверху в руководстве, как в центре, так и на местах, славословили из совершенно других побуждений: ими руководили и страх и подхалимство.

К примеру, Сталин (а может быть кто-нибудь еще помог) написал статью о языке. И сразу же затрубили и зашумели его присные: «Положить в основу изучения языковедения статью Сталина». Академика Мара и его теорию развенчали. А со слов людей сведущих, да и мне самому было понятно, ничего в статье Сталина могущего служить для языковедения нет.

И делают это люди малосведущие в вопросах языкознания, но каждый стремится крикнуть громче, чтобы дошло до ушей Сталина.

Малочисленная группа коммунистов со стажем до 1925 −30 года и раньше, сидевшая в руководстве, славословила Сталина из страха и подхалимажа. К примеру, Сталин написал небольшую статью о языке. И сразу же затрубили и зашумели его присные: положить в основу изучения языка статью Сталина. Академика Мара и его теорию развенчали. А ничего для языкознания в статье Сталина не было.

Незадолго до 19 съезда партии Сталин написал небольшую брошюру с громким названием: «Экономические проблемы социализма в СССР» Брошюру эту разрекламировали по всему миру, а на 19 съезде партии приняли решение: положить в основу дальнейшей работы КПСС положения брошюры «Проблемы социализма в СССР».

Что другое мог принять в своем решении в угоду Сталину съезд партии? Ведь в брошюре ничего существенного нет. Многие из делегатов съезда это не понимали, а понимавшие и лица из сталинского окружения либо славословили, либо предпочитали молчать.

Я ознакомился с этой брошюрой. Ничего в ней нет соответствующего названию. Она не заслуживала не только «быть положенной в основу работы КПСС», а быть рекомендованной даже для изучения в политкружках. И, действительно, после смерти Сталина о ней забыли. Она сохранилась, разве в библиотеках, а остальной тираж вместе с многими другими произведениями Сталина ушел в макулатуру.

А Сталин, каждодневно читая газеты со славословиями «гениальнейший, мудрейший, любимый, отец» и т. д. и в самом деле возомнил себя исключительным из смертных. Приняв на себя чин генералиссимуса, он частенько говорил окружающим «вы без меня погибнете» (из речи Хрущева).

Себялюбивый, властолюбивый, тщеславный и вместе с тем трусливый и по-азиатски хитрый, он не отличался природным умом. Даже в личной семейной жизни он оставался верен своей жестокости. И убил свою жену Аллилуеву (правда, говорят, в приступе страха при неожиданном входе ее в комнату к Сталину).

Я пишу эти строки в те дни, когда в Китае второй год идёт «великая пролетарская культурная революция». Европейцу трудно понять суть этой «революции», но вообще говоря, она представляется мне издевательством над народом Китая, над коммунистической партией Китая, над культурой вообще, она служит во вред международному рабочему движению, отталкивая людей от коммунистов. Эти действия варварские. И во многом действия Мао Цзэдуна и его группы подобны действиям Сталина и его соратников. Наша печать пишет, что Мао Цзэдун уничтожил две трети числа членов ЦК КПК. Видимо, это верно. А у нас после 16-го съезда партии Сталин пересажал в тюрьмы и лагеря всех делегатов, подозреваемых в голосовании за Кирова. В Китае все победы приписываются Мао.

И у нас все победы, как военные, так и в промышленности, в сельском хозяйстве сотворены «гениальным» Сталиным. В Китае день Народно-освободительной Армии перенесен, дабы другой день в котором было участие Мао (по сведениям нашей печати) был отмечен празднованием. А у нас при жизни Сталина он и только он был творцом Красной Армии, хотя мы знаем, что это ни в коей мере не соответствует истине. Китайская печать ставит Мао выше Маркса и Ленина. А у нас, хотя Сталина не ставили выше Ленина, но в те годы было забвение Ленина, и НКВД даже при обысках изымал 1-ое издание сочинений Ленина. А роль хунвейбинов и цзяофаней выполняли у Сталина послушные его орудия — партия и комсомол. Я помню рассказ в нашей газете девушки, бывшей в Сталинские годы членом ЦК комсомола: «Сталин зашел на заседание ЦК Комсомола, призывая включиться в разоблачение врагов народа и выразил недовольство комсомолом, который недостаточно выявляет врагов народа».Так что ж мы обрушиваемся на Мао? Ведь и наша партия воспитана в том же духе и сталинские питомцы остались сталинистами и по сей день правят страной. Через полгода страна будет праздновать 50-летие Советской власти. Ленин говорил, что Великая Октябрьская Социалистическая Революция открыла эру революций во всем мире. И это казалось верным: в 1918 году произошла Революция в Германии, приведшая к власти социал-демократов. Затем, в 1923 г. в Гамбурге произошло восстание, которое было подавлено. В 1919 г. была образована Венгерская Советская Республика и… на этом застопорилось. Из 50 лет Советской власти 30 лет приходятся на диктаторство Сталина. Ленин вскоре умер, а диктаторство Сталина оттолкнуло народы от коммунистов Действия Мао в Китае ещё в большей степени показали миру неприглядные стороны коммунистической системы. Ведь так много общего между культами Сталина и Мао!

Пропагандой мы не завоюем симпатии народов к коммунизму. Помимо поднятия уровня жизни людей, надо демократизировать Советскую систему. Сталин оставил мрачную страницу в истории Страны Советов, и чем скорее мы эту страницу перевернём, тем лучше. Недаром бывший президент США Эйзенхауэр сказал: «Со смертью Сталина закончилась мрачная эра в истории России». Мы добавим лишь, что эра не закончилась. Она закончится только тогда, когда питомцы Сталина, ныне вершающие судьбы Страны, когда тысячи опричников из НКВД либо получат за свои злодеяния достойное возмездие, либо перемрут, и на их место придёт поколение более честное, свободное от сталинского воспитания

Глава 28. 10-летнее правление Хрущёва

Рассказывают, что о правлении Страной в Хрущевское десятилетие премьер-министр Англии Черчилль однажды так выразился: Я принципиальный противник Советов и 25 лет борюсь с ними. Но за 25 лет я не причинил им столько вреда столько, сколько принес России Хрущев". Это было еще до удаления Хрущева от Власти.

И это трудно отрицать. Десять лет в 1955 г. по 1964 год были для Страны не менее трудными, чем при Сталине, правда, в совершенно ином духе.

Если при Сталине царил террор и расправа, беззаконие и произвол, то при Хрущеве эти стороны жизни несколько поутихли. Зная живущий в Стране страх перед НКВД, с целью хотя бы видимо умалить в глазах людей значение НКВД, Хрущев даже переименовал МВД в Министерство Охраны Общественного порядка (МООП).

Трудности сказались от неграмотного, неумелого его управления Государством. Совершенно правильно сказал о Хрущеве на Пленуме ЦК партии в 1957 году бывший Министр иностранных дел Шепило: «Где это видано, чтобы такой Страной, как Россия правил неграмотный мужик». И, оправдываясь, Хрущев сказал, что до Октябрьской Революции он не мог учиться. И это верно, но не исключает его неподготовленность к управлению Страной. Однако, этот мужик сумел убрать неугодного ему Шепило вместе с группой сталинцев (Молотов, Каганович, Маленков, Сабуров и др.) и в течение 10 лет охмурял Страну.

В 1957 году решением Президиума ЦК КПСС Хрущев был снят с управления Государством и ему отводилась рол Министра сельского хозяйства. Но он с этим не смирился. Создав срочно Пленум ЦК партии и пригласив на него генералитет, он сумел изгнать из ЦК сталинцев и продолжал властвовать. По существу он узурпировал Власть до «дворцового переворота» в 1964 году.

Начал Хрущев с развенчания культа личности Сталина. Эта была выигрышная для него тема. Она не должна была освободить тысячи безвинно осужденных и репрессированных, она должна была оживить застой в мыслях людей, уменьшить полицейский пресс и вместе с тем поднять его — Хрущева авторитет в стране. На протяжении 10 лет он не прекращал выставлять себя как борца с культом личности.

В действительности же заслуга Хрущева в развенчании Сталина, в борьбе с последствиями культа личности ограничены, трусливы и показные.

Убрав верхушку сталинцев из ЦК партии, реабилитировав и освободив многих безвинно осужденных и репрессированных, он по существу этим ограничился. Он не затронул те сотни тысяч сталинцев, которыми была полна и еще поныне полна партия. Он не подверг разоблачению те десятки, а может быть и сотни тысяч молодчиков из НКВД, которые долгие годы издевались над народом. (При нем из аппарата НКВД были удалены только евреи).

Все они преспокойно остались на своих местах и продолжают вершить судьбы людей и Государства. Изменились ли они под влиянием речей Хрущева или глубоко замаскировались и в своей практической деятельности продолжают оставаться сталинцами?

Хрущев даже не открыл двери в партию реабилитированным коммунистам, предоставив решать этот вопрос продолжающим сидеть наверху сталинцам в отношении каждого в отдельности. Единственное чем он наградил вышедшего из тюрьмы или ссылки реабилитированного — это двухмесячный оклад по последнему до ареста месту работы. Как вспомоществование после пожара. На большее его не хватило.

Мы обвиняем Западную Германию, которая держит у Власти бывших нацистов-гитлеровцев, виновных в истреблении миллионов безвинных людей. Мы утверждаем, что они всего лишь скрыли свое прошлое и продолжают в своих действиях оставаться верными фашизму. И это верно. Истреблять надо этих звероподобных фашистов. Не может быть учтена ссылка, что они выполняли приказы Гитлера.

Так почему же у себя мы даже не пытались выявить физиономии тех «коммунистов», которые творили не менее грязные дела, чем фашисты. Ссылка на указания Сталина так же не приемлема, как в Германии на приказы Гитлера. Ведь у нас такие «коммунисты» и НКВД загубили немало тысяч людей. Разве Хрущеву это не было известно?

В прочем, он сам в этих делах не безгрешен. В годы, когда он был Секретарем ЦК партии Украины, немало честных и безвинных людей погибло. И на гибели этих людей лежит и его — Хрущева вина. В разоблачении культа Сталина, в борьбе с последствиями его Хрущев все эти годы занимал двойственную линию, сидел меж двух стульев, тем самым сея недоумение в партии и укрепляя в своих позициях скрытых сталинцев.

Начав с рьяных разоблачений, пробудив внимание Страны к беззаконьям Сталина, он вскоре же замолчал. Теперь мы знаем, что он испугался окрика из Китая Мао-Цзе-Дуна. Года два длилось натянутое молчание. В угоду Мао он предпочел пожертвовать партийными принципами и честностью. Как мужик-делец. Но вот в 1957 г. — оживление борьбы в ЦК партии со сталинцами и снова Хрущев обрушивается на них как носителей культа Сталина. Но вскоре опять утихает. И к этому времени относиться его яркое двуличие. Именно к этому времени относятся его слова произнесенные с высокой трибуны: «Мы Сталина никому не отдадим», или с пафосом «Кто может усомниться, что Сталин коммунист?» Если убийца, тиран, варвар может быть коммунистом, скажем мы, то Сталин действительно коммунист.

И далее, чувствуя в праздновании 40-летия коммунистических партий Армении и Грузии, как заслуги их в творении Советской Власти, Хрущев в речи своей отмечает замечательных деятелей и в том числе Сталина. Он говорит: «Здесь работал и жил Сталин»… и вызывает этим рукоплескания аудитории. Дешевый авторитет.

Теоретические его познания марксизма не идут далее подготовки руководителя рабочего политкружка. Так по его видимо, предложению на 20 съезде партии принят тезис «рабочий класс в капиталистических странах может придти к Власти не обязательно через вооруженное восстание». Иначе говоря, мирным путем.

В теоретических разногласиях с китайцами они этот тезис называют ревизионистским. И они правы. На протяжении всех лет Советской власти народу вдалбливали, что нигде и никогда капиталисты добром, миром не уступят Власть рабочему классу. Только силой, учили нас, рабочий может прийти к Власти. И опыт 50 лет показал, что это верно. После Октябрьской Революции капиталисты крепче зажали в своих руках Власть и имевшие место вооруженные восстания (как, скажем в 1932 г. в Германии, Болгарии) были подавлены. По существу это тезис соглашательский и странно, что Съезд его принял.

В Москве в беседе с одним товарищем я сказал ему, что не приемлю этот тезис и согласен с капиталистами, что он ревизионистский. Мой собеседник ответил мне, что теперь почти все в партии отвергают этот тезис. Если это так, надо во всеуслышание заявить, что тезис этот ошибочный.

Сторонники этого тезиса могут мне возразить, что Страны Народной Демократии в Европе (Венгрия, Чехословакия, Румыния и др.) образовались без вооруженного восстания, что в Скандинавских странах социал-демократы пришли к Власти тоже не в результате вооруженного восстания и т. д.

Мне будет очень просто ответить на эти возражения. Да! Страны Народной Демократии в Европе образовались без вооруженного восстания, да в нем и надобности не было. Они образовались оружием Советской Армии и им подпирались. Свергать восстанием некого было так же как после изгнания фашистов в годы войны, Советская Армия была хозяином положения.

Кто читал в годы войны переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем, не мог не видеть призывные телеграммы Трумена (после смерти Рузвельта) к Сталину во главе Польского Правительства поставить Михайлика. А Сталин не внял настояниям Трумена, образовывая Польское Правительство во главе с Берутом. Михайлику же удалось из Польши выехать в эмиграцию, кажется, в Лондон.

Точно так же создание путей к Власти Клементу Готвальду в Чехословакии довело президента Бенеша к самоубийству. Так же обстояло и в других странах, освобожденных от гитлеровцев Советской Армией, где ею была создана Народная Демократия с коммунистическими правительствами.

То же касается лейбористов у Власти в Великобритании, или социал-демократов в Скандинавских странах, то ведь это правительства соглашательские, как и их партии. И по отношению к ним трудно приложить понятие, что в этих странах рабочий класс у Власти. Что изменилось в каждой из этих Стран после прихода к Власти лейбористов или социал-демократов? Абсолютно ничего. Орудия и средства производства по-прежнему в руках капиталистов, по-прежнему происходит эксплуатация капиталистом рабочего и не ущемленный ни в чем капиталист может позволить периодически этим соглашательским партиям приходить к Власти мирным путем. Но стоит только этим партиям повести линию рабочую, ущемляющую капиталиста, все эти мирные пути полетят прочь. И тогда вооруженное столкновение может подавить сопротивление капиталистов и буржуазии в целом. Неправилен этот тезис, принятый на 20 Съезде партии.

Зачем же он понадобился Хрущеву? Этот тезис служил ему трамплином для провозглашения следующего лозунга: «Мирное сосуществование со странами, имеющими равный социалистический строй». Провозглашая этот лозунг, Хрущев ссылался всегда на Ленина и, вообще говоря, это верно. Но у Ленина есть и другие слова: «Октябрьская Революция открыла эру Революций во всем мире». Следовательно, мирное сосуществование до… революции в той или иной Стране и по учению Маркса… вооруженным восстанием только возможен захват Власти рабочим классом. И вот, чтобы успокоить Страны с другим социальным строем, расположить их к мирному с нами сосуществованию. Хрущев не отвергая вооруженное восстание (видимо, сомнение его берет, понимает, что вооруженное восстание возможно) провозглашает путь мирный до захвата рабочим классом Власти. Надо полгать, что под этим мирным путем он понимал приход рабочего класса к Власти в результате избирательной компании.

Все 10 лет своего правления, надо отдать ему справедливость, Хрущев всячески принимал меры к избежанию войны. После войны 1941—1945 гг. бывшие союзники России-США и Англия отвернулись от Советского Союза, и повели с ним «холодную войну», а Западная Германия очень быстро воспрянула и повела реваншистскую и антисоветскую политику и в этом имела и по сей день имеет поддержку Англии и США. Понятно, что при этих условиях взаимоотношения были напряженные и Хрущев оказался в роли «миротворца». Зачастую он затмевал собой МИД, единолично письмами решая вопросы взаимоотношений. Но всегда его эта «дипломатическая» деятельность оставляла у людей «оскомину». Сужу об этом и по себе и по разговорам людей. Так, он заявил, что ввиду нежелания Западной Германии заключить послевоенный мирный договор в течение ближайших шести месяцев с ГДР. Встретив сопротивление со стороны Западной Германии, Хрущев задержал на полгода демобилизацию из Армии отслуживших срок военной службы. Дальше этого дело не пошло. Неоднократно он срок заключения сепаратного договора переносил, солдат из армии распускал и… все заглохло. Несерьезность его действий, а в особенности речей по этому поводу «притчей во языцех» и было обидно за Родину, которую он возглавляет.

Другой пример, его «дипломатической» деятельности. Осенью 1962 г. в Карибском море произошел поныне памятный конфликт. США, недовольные тем, что Советский Союз завез в Кубу и монтирует там стратегическое оружие, решили флотом блокировать остров и высадиться на Кубу. По существу, сложилось положение, при котором Куба будет как социалистическое Государство уничтожена. Хрущев весьма быстро конфликт ликвидировал. Он дал согласие президенту США Кеннеди демонтировать завезенное на Кубу стратегическое оружие. Оно и было демонтировано, и факт этот был проверен эмиссарами США. В народе говорили, что Хрущев сразу же «поднял лапки кверху». Ликвидация конфликта действие правильное. «Оскомина» же от способа ликвидации. Испуг и сразу же лапки вверх. Обидно за умаление достоинства нашей Страны.

Еще хуже, когда он единолично решал с зарубежными странами вопросы экономических взаимоотношений. Ведь после ухода от поста Председателя Совета Министров по решению ЦК партии вместе со сторонниками Булганина, он по образцу Ленина и Сталина принял на себя роль Председателя Совета Министров и был единовластен.

Слишком щедр он был в оказании помощи молодым африканским странам, Китаю, Кубе и др. Помощь, конечно, надо было оказывать, но в отношении, например, африканских стран или Индонезии создавалось впечатление, что за помощь Советского Союза он хочет там купить революцию. Я не располагаю данными, но мне представляется, что немало советских денег и ценностей погибло в Конго, Индонезии, Гане и др.

Сам же Хрущев в своих вопросах терял чувство меры: Например, в 1964 г. (по памяти) будучи в Египте и польщенный оказанным ему приемом, Хрущев не устоял, и Насеру удалось у него выклянчить дополнительно кредиты на строительство Асуанской плотины около 300 миллионов долларов.

Тогда же он единолично наградил Насера Советским орденом Героя Советского Союза. Это был с его стороны шаг необдуманный и неконституционный. Единолично никто не может раздавать ордена. Но, допустим, что это его формальная оплошность. А по существу Насер белый офицер, который приходя к Власти, сажал в тюрьмы и истреблял коммунистов. Это тот, который на протяжении всех лет своего президентства натравливает арабские страны на молодое Государство Израиль и насаждает антисемитизм. Насер имеет орден от Гитлера и, вероятно, он единственный в мире человек, у которого на груди рядом с Гитлеровским орденом красуется звезда Героя Советского Союза.

Тогда же бывшему главе Правительства Алжира Ахмеду-бен-Бела Хрущев вручил единолично назначенные отличия Героя Советского Союза. И не без участия Хрущева ему же в Москве была присуждена Звезда «за мир между народами». Этот правитель Алжира недалеко ушел от своего собрата — Насера.

Достаточно прочесть программную речь Ахмед-бен-Бела, чтобы убедиться, что он столь же белый, что и Насер. И речь эта произнесена при вручении ему Скобельциным звезды «За мир между народами». К счастью, этот погромщик и диктатор вскоре в Алжире был удален.

Много, очень много напутал и навредил Хрущев в решении экономических вопросов хозяйства страны.

На протяжении всех 10 лет своего правления Хрущев очень много занимался сельским хозяйством Страны и присвоил себе право беспрекословного решения всех сельскохозяйственных задач. Будучи непригодным для управления столь большой Страной. Он видел решение всех вопросов в административных путях, в создании всяких надстроек, в реорганизации старых и пр. Так одним из первых его мероприятий было уничтожение МТС (машинно-тракторных станций). Это был неразумный шаг, и главное, он ничем не вызывался. И очень скоро сказались вредные последствия его. МТС были организациями, в которых сосредотачивалась вся сельскохозяйственная техника, все машины. Они обслуживали колхозы, расположенные в районе и за свою работу получали с колхозов натурой, передаваемой в Государственные фонды. Это была и обслуга колхозов и Государственный глаз. МТС имели опытные кадры для ремонта сельскохозяйственной техники. Ко времени их ликвидации по всей стране строились здания МТС, а во многих местах они уже были возведены. Это был целый комплекс: Главный корпус с механизацией работ по ремонту машин, механический цех, гаражи, котельная, электростанция, склад и пр. Все строилось стандартно и фундаментально, на долгие годы.

Что же сделал Хрущев? Ликвидировав МТС, он создал РТС, то есть ремонтно-тракторные станции, многие из которых расположились в зданиях МТС. Сельскохозяйственную технику частью продал, а часть безвозмездно передал колхозам. Кадры МТС рассосались по-своему усмотрению. Если ранее техника была сосредоточена в МТС, то кадров для неё эксплуатации хватало. Теперь же их стало не хватать. Теперь же примерно так сделалось с кадрами по ремонту техники. И в результате машины стали ломать, небрежно ухаживать за ними и заменять их ручным трудом. И очень скоро понадобилось издать закон « Об ответственности за сохранность сельхозтехники». Но и этим не ограничилось дело. От обилия нянек — райком, райисполком, районный земельный отдел и всяких прочих уполномоченных оказалось, что Государственного глаза колхозы (да и совхозы) не имеют над собой. Вернуться к МТС нельзя. Техника роздана, кадры распылены и т. д. Да и признаться в неправильной ликвидации МТС не хочется. Тогда и возникло решение о создании «Колхозно-совхозных управлений». Они имеют большой аппарат и по существу являются погонялами. Их работа далека от МТС.

Далее Хрущев приписывал как великое достижение — освоение целины. К сожалению, я не располагаю достаточными данными о целине и малокомпетентен в вопросах сельского хозяйства. Однако мне довелось бывать во многих целинных совхозах и позволю себе высказать кое-какие соображения:

1. Увлечение увеличением посевной площади отвлекло его, да и всей Страны внимание от необходимости повысить чрезвычайно низкую урожайность, то необходимости введения удобрений. Годы бесхлебицы 1963 и 1965 показали, что это упущено. И тогда он закричал о производстве минеральных удобрений.

2. Уничтожение травопольной системы — тоже устремление к увеличению посевной площади — без загляда во внутрь — в урожайность земли.

3. Опыт 10-12 летнего освоения целины показал (по данным Советской печати) что только в первые годы земля эта давала хорошие урожаи. Далее они уменьшились. Эрозия почвы, безводие, зарастание овсюгом и др. бурьяном делает эти земли малоурожайными и экономически невыгодными.

4. Хрущев в речах своих неоднократно доказывал, что целина давно окупила затраченные на нее суммы. Не могу оспаривать это заявление, но утверждаю, что затраты на целину выражаются астрономическими цифрами и продолжатся поныне. А урожаи целины все меньше.

Во всяком деле должна быть подсчитана экономическая целесообразность, то есть как раз то, чего у Хрущева нет. После его удаления в отношении Хрущева появилось новое слово «волюнтаризм», что значит «делаю по своей воле». Боюсь быть пророком, но кажется мне, что в дальнейшем целина будет отмирать или будет жить за счет огромных государственных капиталовложений.

Изыскивая методы поднятия сельского хозяйства, Хрущев пришел к выводу, что деревню и работу в ней должно построить по производственному принципу (видимо, приблизив ее к производству промышленному). Поэтому, перетасовав районы, наряду с созданными им колхозно-совхозными управлениями Хрущев разделил исполнительную власть в Стране на 2: Исполкомы сельскохозяйственные и Исполкомы промышленные.

Это полностью обнаруживает его как неподготовленного человека, ищущего решение в административных надстройках. И Исполкомы были разделены. Странно, очень странно, что этот ералаш был санкционирован ЦК партии. К счастью, это ералаш просуществовал недолго и после удаления Хрущева был отменен. Исполком снова стал один. Много еще в сельском хозяйстве подобных нововведений ввел бы Хрущев. Даже в 1964 году незадолго до удаления его, он носился с планом организации 780 птицефабрик по производству бройлеров (по данным печати). И это в то время когда не до бройлеров было. Мяса в Стране не было.

Не только в сельском хозяйстве сказалась путаница Хрущева, всего не перечислишь. Приведу лишь некоторые:

1. Уничтожение производственных Министерств и замена их Совнархозами. Их в Стране было создано 104. По моему с ними знакомству аппарат Совнархоза был никак не меньше аппарата Министерства. Потерялась единое централизованное управление, появилось местничество и разрозненность промышленного целого. В Центре это обнаружилось, и тогда были созданы Государственные Комитеты, по существу те же министерства.

Когда, должно быть, в ЦК партии Хрущеву указали на несуразность введенной им системы, он уменьшил число Совнархозов до 27, образовав районные Совнархозы.

И только после удаления Хрущева Совнархозы были ликвидированы и вновь созданы производственные Министерства.

2. В 1961 году были выпущены новые деньги, заменившие старые в отношении 1:10. Кажущееся на первый взгляд безобидным мероприятие, в действительности было экономически невыгодным. Волюнтаризм Хрущева не мог это предвидеть. Деньги сразу же стали падать в цене и продолжают падать и поныне, правда и по другим причинам.

3. В Стране расплодилось бесчисленное множество НИИ, конструкторских институтов и бюро, а в сельском хозяйстве — опытных станций, институтов, лабораторий и пр. Это все надстройки времен Хрущева и, к сожалению, большинство из них сохранилось до сих пор.

Хрущев брал на себя решение всех вопросов, даже таких, в которых заведомо он был профан. Например, выступая по вопросу об идеологической работе в литературе и искусстве, он взял на себя высказываться о песне и музыке. Но это было суждение профана и было неудобно за него. Недаром в народе о нем говорили: «И жнец, и швец и на дуде игрец».

В октябре 1964 г. решением Пленума ЦК партии Хрущев был удален от своих постов. Как это произошло, и какие дела были ему поставлены в вину, в печати не было сообщено. Завуалированная статья обвиняла его в волюнтаризме, в излишних административных надстройках и сквозь строки можно было прочесть — его непригодности.

А молва людская говорит ясней. Конечно, основное, что ему в вину ставили и другие неблагоприятные дела: окружение себя родственниками, поездки самолетами всей семьей в Париж на киносеанс, единоличное награждение Насера и Ахмеда Бен Бела званиями Героев Советского Союза и в целом некоммунистическом поведении.

Пленум открыли без Хрущева, он отдыхал на Юге и был оттуда вызван. Говорят, что инициатива удаления Хрущева принадлежит Микояну (опять Микоян! колоритная фигура). Вместо Хрущева место Первого Секретаря было предложено Суслову, но он отказался, ссылаясь на болезнь. Он действительно больной. Тогда остановились на Брежневе.

Между прочим, но моим представлениям Суслов является главным теоретиком в ЦК партии. Он, например, возглавлял делегацию ЦК партии при решении с китайской делегацией разногласий по теоретическим вопросам и обычно всегда выступает от ЦК в подобных случаях. Видимо ему принадлежат многословные, от Адама — постановления, тезисы и решения. Я бы в худшем случае уполовинил их, а в лучшем оставил бы десятую их долю.

Много напортил за 10 лет Хрущев. Но все же он лучше, чем стремившийся к диктаторству проходимец Берия. В его лице Страна имела бы культ личности не лучше, чем Сталина.

Хрущев лучше, чем и Маленков, физиономия этого последыша Сталина выявилась в 1953 г. — году его недолгого властвования. В одной из передовиц газеты «Правда» он писал, угрожая каким-то нарушителям: «Мы повторим 1937 год»… Значит, знает, что представлял собой в Стране 1937 год. И приложил руку к злодеяниям его. И все же за 40 лет вместе со Сталиным управления государством он не приблизил революции в мире, а оттолкнул народы от коммунизма. Не сбылось пророчество Ленина, что Октябрьская Социалистическая революция открыла революционную эпоху во всем мире.

Глава 29. «Текущее правление Брежнева»

После удаления Хрущева прошло еще только 3 года и о многом еще судить рано. Все же могу сказать, что я одобряю триумвират, то есть отсутствие в одном лице Генерального Секретаря партии и Председателя Совета Министров.

Что касается линии управления триумвирата, то за истекшие три года можно отметить как положительные, так и немало отрицательных явлений. К числу положительных действий в первую голову надо отнести ликвидацию тех неразумных и ненужных надстроек, которые были введены Хрущевым: уничтожение Совнархозов и восстановление производственных министерств, ликвидация сети сельских исполкомов, посев кукурузы не повсеместно, а только в производственных районах, восстановление травопольной системы и прочей Хрущевской путаницы.

Немало однако отрицательных явлений:

1. Здесь в первую очередь я отмечаю забвение культа Сталина и не только прощение его злодеяний, но и превознесение их. Это так похоже на Западную Германию, где оставшиеся в живых фашисты превозносят Гитлера и его действия. Оно вполне понятно. Я ранее уже указывал, что в Стране ныне у Власти все питомцы Сталина, усвоившие его теории и методы. Ничего ведь Хрущевым, кроме болтовни, не сделано для очистки партии от сталинских последышей и они затаились.

В начале декабря 1966 г. торжественным собранием в Москве было отмечено 25летие разгрома фашистских войск под Москвой. Докладчик Егорычев привел имена некоторых лиц — руководителей, принимавших участие в руководстве контрнаступлением Советских войск. Когда Егорычев назвал имя Сталина, раздулся гром аплодисментов. Не удивительно, аудитория состояла из партийных верхов, сталинских воспитанников. Так партия учит молодое поколение: «Если ему рукоплещут, значит не столь грешен Сталин». Я полагаю, что и Егорычеву было бы правильней имя Сталина не называть, тем более что в чисто военном руководстве его роль весьма невысока. Надо думать, что тезисы доклада Егорычева были согласованы в ЦК партии. Следовательно, и там сталинцы.

В годы после смерти Сталина всегда день смерти старых коммунистов, убитых в годы сталинских беззаконий в печати отмечались, и при этом указывалось, что это жертвы произвола. Недавно в знаменательных датах (в календаре и газетах) стали называть только день смерти. Так и не указана причина смерти Крыленко, Коссиора, Дыбенко, Енукидзе, Блюхера и других. Что это случайность? Нет, это укрывательство и обеление Сталина. Так делают только последыши Сталина. Так «учит» партия молодое поколение, скрывая злодеяния Сталина.

2. Второй вопрос, который считаю нужным отметить, это не полное возвращение к ленинскому интернационализму. Я имею в виду антисемитские ограничения, о которых я уже ранее указывал: закрыт прием в военные учебные заведения, нет доступа евреям к ответственным постам и другие, о чем я подробней приводил в главе 24. Ограничения эти, по существу дискриминация, были введены Сталиным, а может быть и Хрущевым, остаются по сей день.

3. В вопросах экономики с моей точки зрения неудачный поиск решений: после экспериментов Хрущева в сельском хозяйстве Брежнев пошел на весьма опасный путь — резкое повышение закупочных цен в сельском хозяйстве и при этом заявил, что розничные цены останутся незыблемыми. В промышленности ввели новую систему планирования и стимулирования. В этой системе одним из важных показателей работы предприятия является рентабельность. Это привело к весьма ощутимому повышению цен. Чтобы получить прибыль, руководители предприятий идут на обман: введут в изделие какую-либо новую отметину и сразу поднимают цену изделия. Я наблюдал и такие вещи: уменьшат геометрические размеры консервных банок, а цену сохраняют прежнюю. И эти все махинации легко объяснимы. Прибыль предприятия определяет стимулирование, в том числе премию «Идейность» их не поставит выше погони за людскими благами. Эти три обстоятельства — обесценивание рубля от введения новых денег, повышение закупочных цен на сельскохозяйственные продукты и новая система стимулирования привели к тому, что уровень жизни в Стране понизился. Обесценение рубля продолжается и поныне.

Первоначально мне казалось, что А. Н. Косыгин рьяно взялся за наведение порядка и элементарной честности в установлении цен. Но затем, видимо, он убедился в невозможности одолеть эту анархию, и пустил дело на прежние пути. И так продолжается до сих пор. А к чему это приводит? Каждый ищет пути покрытия дефицита в своем бюджете — отсюда воровство. «Кто на чем живет, то и ворует». По скупым данным печати всякая ревизия обнаруживает злоупотребления и хищения: то ли понижение качества, а то и просто хищение, продажа на сторону и пр. Особенно развиты злоупотребления в торговле и едва ли будет преувеличением сказать, что они повсеместно. Помимо всего прочего, этому способствует громоздкая товаропроводящая сеть и множество надстроек. С точки зрения потребителя, накладные расходы населения, которые ему приходятся покрывать, значительно выше, сем у старого частного купца и торговца.

Не могу в связи с этим не вспомнить слова В. И. Ленина. Он говорил: «Производительность труда в конечном счете самое важное, самое главное для победы социализма». Ясно, что не о производительности как самоцели здесь идет речь. Высокая производительность нужна для поднятия уровня жизни человека, для доведения до него изделия или товара в цене более низкой, чем дает капиталист.

Можем ли мы соревноваться с капиталистическими странами? Есть ли шаги по пути осуществления слов Ленина? К сожалению, это предано забвению. Вот и сейчас происходит переход промышленности на пятидневную неделю работы. Мне представляется, что это скорее пропагандистское мероприятие, нежели мероприятие, направленное к повышению производительности труда. Полагаю, что никто не станет отрицать, что скользящий график выхода людей на работу может только снизить производительность труда.

А страдает в результате каждый. Уровень его жизни понижается. Стоимость жизни повышается не на 5-10 % как в капиталистических странах, о чем охотно сообщает наша печать, а порой сразу на 20 и более %.

И в конечном итоге результат таков: предсказанная Лениным эпоха революций в мире не наступила. Из 50 лет после октября 1917 года в течение 40 лет Сталин, а за ним Хрущев стали отталкивать своими действиями народы от коммунизма. Действия нынешнего правительства Советского Союза во многих случаях рассчитаны на то, чтобы дотянуть до мировой революции, нежели утвердить страну, могущую экономикой своей спорить с развитыми капиталистическими государствами.

Глава 30. Предпенсионные годы

Как я уже говорил, в 1956 году я был, наконец, реабилитирован. Это было в те годы довольно распространённым явлением: Стали возвращаться люди из ссылки, из лагерей, а иногда и из тюрем. Словно мертвецы из гробов появились измождённые, бледные, на ладан дышащие жертвы сталинского «правосудия». Жизнь в те годы была тяжёлая, продовольствия было в Стране мало, особенно не хватало хлеба, и за ним приходилось подолгу торчать в очередях. Жилья не хватало. У многих не было уже в живых родных. И стали эти реабилитированные обивать пороги кабинетов власть предержащих. Государство помогало им лишь выдачей двухмесячного заработка по последнему до ареста месту работы. По сравнению с ними я был в несколько лучших условиях. К этому времени местом моей ссылки было не глухое село, а город Красноярск, где я работал по специальности, как инженер. Но всё же Сибирь, где я 20 лет обретал в неволе, опротивела мне и, получив право отсюда уехать, меня потянула из Сибири — за Урал, в Европейскую Россию. И я покинул Сибирь.

Поселился я на Донбассе и 4 года до пенсии работал, как инженер на строительстве или на проектировании гражданских и промышленных сооружений. Трудно, очень трудно было мне привыкнуть к той системе обмана и фальши, которая за 20 лет после моего заключения установилась в Стране: Хотя нормы выработки существовали на все строительные работы, их мало придерживались. Прорабы «сочиняли» наряды на оплату и « выводили» приемлемую сумму. И это знал рабочий, это знал, утверждающий наряд, это знали в Стране все, снизу доверху. И рабочий весьма нередко говорил: «Ничего, прораб выведет». Мне, как Главному инженеру, который подписью своей утверждает наряды, было трудно работать, и взаимоотношения мои с рабочими были скверные. Мне было трудно обманывать государство.

Вторая область, где был обман, это представление Заказчикам месячных или трёхмесячных сведений (так называемых процентовок) о выполненных работах. Всегда здесь были завышенные объёмы, завышенные расценки и, как результат, излишне полученные от заказчика деньги. Наконец, фальшь была в представлении сведений в статистические органы о выполненных работах. Здесь врут уже начальники. Хотя бы с небольшим хвостиком, но представлять выполнение более 100 %. Ведь это определяет материальные блага: премии, фонд зарплаты и др. Я склонен думать, что вплоть до Госплана люди знают о натяжках, о вранье в сведениях о выполнении планов. Зная о махинациях, с помощью которых рождается выполнение плана на 100 % с хвостиком, я обычно с недоверием отношусь к периодическим отчётам Статистического Управления о выполнении планов. Все эти три вида обманов, к сожалению, остались и после моего ухода на пенсию и процветают поныне в ещё большей степени вследствие сильного падения с 1961 года ценности рубля.

Ещё одна сторона жизни по выходе через 20 лет в мир меня удивила — это стяжательство руководящих партработников. Как правило, Начальники стройтрестов, Начальники строительных Управлений — коммунисты, и чувствуют себя, как вотчинники, соответственно ведут себя, как в вотчине. Это, впрочем, не только в строительном мире, но и в промышленности, и в системе советских учреждений и т. д. Все они свои действия считают безапелляционными, даже когда они являются злоупотреблениями. Партийные и советские верхи, например, снабжаются отдельно от населения, по каналам, скрытым оп граждан и по твёрдым ценам, независимым от обесценивания рубля. Руководители предприятий считают в порядке вещей за счёт государства обеспечивать свои бытовые нужды и т. д. Когда же действия руководителя выходят за рамки, о которых умолчать нельзя, в большинстве случаев, его не судят, а переводят на другое место. Он, видите ли, номенклатурный работник. Как это далеко от ленинской принципиальности! Как давно уже партия нуждается в открытой, по-ленински, чистке! Что касается моей непосредственной инженерной работы, то много нового о ней не скажешь. Частично я уже приводил выше о финансовых махинациях. Могу к этому еще добавить, что фальшь и обман имеют место в качестве работ. Оно очень низкое, и никак не может идти в сравнение с качеством строительных работ в дореволюционное время.

Это низкое качество происходят по многим причинам:

1. Весьма часто упрощенчество заложено в проектных решениях. Это дух времени — упрощенчество во многих сторонах жизни.

2. Часто ухудшение качества происходит от низкого качества строительных материалов, недостаточности их и замены положенных по проекту другими, упрощающими решение.

3. Наконец, качество работ страдает от низкой квалификации строительных рабочих. В годы, о которых я пишу, постоянных кадров строительных рабочих не было. На строительство приходила та молодёжь, которая правдами и неправдами уходила из деревни. Сюда, в большинстве случаев, были их первые шаги по оседанию в городе. В основном, это были девушки. Поэтому в эти годы большинство строителей были женщины, и они выносили все тяжести строительного производства. Понятно, что квалификация у них была низкая, и это сказывалось на работе.

Летом 1960 года я ушёл на пенсию. Я был рад этому не только, как долгожданному отдыху, но и как избавлению от противной моему духу обстановке на производстве: обманам в качестве работы, обманам в оплате труда, обманам государства.

Послесловие

Прочитавший мои воспоминания может подумать, что это писал человек, который в советской системе видел одно плохое. Но он жестоко ошибается. Я большой сторонник советской системы. В идее она великолепна, и лучшей системы государственного устройства я предложить не могу.

Я помню споры, которые у меня происходили со знакомым директором одного сибирского леспромхоза. Это был культурный человек, хорошо разбиравшийся в социальных вопросах. Одного со мной, примерно, возраста. Он трижды арестовывался в сталинские годы и отбыл 10-летнее заключение. Он яро выступал против Советской системы и доказывал мне, что не может ничего получиться без частной инициативы. «Что это соцсоревнование может дать? Говорил он, одно бумагомарание…» В противовес Советской системе он приводил Данию, Норвегию и Швецию, где у власти социал-демократические партии и где высокий уровень жизни. Оспаривать жизнь в скандинавских странах я не мог. Конечно, такого состояния сельского хозяйства нам очень не скоро достичь, да и промышленность, скажем Швеции, значительно выше нашей. Я возражал: «Но в этих странах хозяйствует частный капитал, а это определяет эксплуатацию человека человеком. Нет, я против частнокапиталистического хозяйства». Советская система хороша, но претворение её в жизнь во многом ошибочно. Отсюда рождаются противники её. 30 лет насиловал страну Сталин, 10 лет охмурял Хрущёв, а всего-то мы существуем 50 лет. Я приводил ему где-то слышанное: после войны Москву посетил командующий английской армией Монтгомери. На каком-то банкете, поднимая бокал, он произнёс: «Я пью за великий русский народ, который успешно преодолевает все трудности, которые он сам себе создаёт». Может быть, этого эпизода и не было, но в сути много мысли истинной: осуществление Советской идеи пошло по неверному пути.

В такой огромной стране, как Россия, не следует брать на себя всеобъемлюще все стороны жизни. Нужна частная инициатива. Например, девушка окончила среднюю школу и через год-два выходит замуж. Она очень требовательно приходит в исполком и требует: «Дайте мне квартиру», и не хочет и слушать, что надо подождать. «Вы обязаны меня обеспечить», твердит она. Это только Хрущёв мог обманно заявлять, что к 1970 году он обеспечит всех жильём. Через 3 года наступит 1970 год, а сколько страждущих по городам и селеньям страны знают исполкомы, и едва ли к 2000 году они будут удовлетворены жильём. Я привёл лишь один пример, но таких много, и есть страны, где они разрешаются иначе, чем у нас. Например, в Югославии и Польше.

Противники Советской системы еще породились жестокостями и варварством, которые применялись, как, якобы, вытекающие из программы коммунистической партии. Ещё в памяти многих насильственный загон крестьян в колхозы. Ещё живы потомки тех, которых, как раскулаченных, с семьями вывозили в необитаемую тайгу. Ещё живы сохранившиеся в тюрьмах и лагерях в годы сталинского беззакония загнанные туда. Наконец, мыслящие люди понимают, что правят ныне сталинские последыши и потому ничего не делают, чтобы потомкам рассказать всю мерзость истекших лет.

Я не противник Советской системы. Я хочу, чтобы молодое поколение поняло всю мерзость сорокалетия Сталина и Хрущёва, чтобы оно изыскало пути избежать впредь повторения её. Лично я вижу эти пути в установлении демократии в Стране. Чтобы молодое поколение всё осознало, я описал тюрьмы лагеря и ссылки с натуры, без искажения, так, как мне пришлось их пережить. Другие главы моих воспоминаний приведены с той же целью — показать, что творилось в эти 40 лет в стране, и на этом учить молодёжь.

Знаю, что в Советском Союзе их не допустят к печати, по крайней мере, в ближайшие годы. Но всё же хотел бы надеяться, что когда-нибудь эти мои воспоминания увидят свет.