В череде памятных дат нам нельзя забывать и о годовщине нашей общенациональной трагедии: 75 лет тому назад, в 1937 году, Советский Союз охватила вакханалия массовых политических репрессий. Большой террор пронесся огненным смерчем через судьбы миллионов людей. Именно в этом году спецколлегия Свердловского областного суда вынесла несправедливый приговор по печально знаменитой 58-й статье УК РСФСР нашему знаменитому земляку - писателю и просветителю А.М. Топорову.

Его дальнейшая жизнь в 30 и 40-е годы прошлого века, конечно же, эпопея: шесть тюрем, два лагеря печально знаменитого ГУЛАГа. Ничего не сказано об этом в изданной в 1980 году автобиографической книге А.М. Топорова «Я – УЧИТЕЛЬ». И понятно - писать об этом при его жизни почти все время было противопоказано. Зато сколько было рассказов в кругу семьи и близких друзей!

Вниманию николаевского читателя предлагается небольшой отрывок из воспоминаний самого А.М. Топорова, речь в котором идет - в основном - о сложностях его пребывания в режимном городе Николаеве - уже после освобождения из ГУЛАГа. Ранее он не издавался.

Игорь ТОПОРОВ

17 мая 1937 года я подбивал итоги учебного года. Слышу стук в дверь комнаты. Вошел сотрудник райотдела НКВД района Новиков в сопровождении понятого – предъявил мне ордер на обыск и арест. Перерыв всё в чемоданах, библиотеке и архиве, страж госбезопасности изъял «Азбуку коммунизма» Н.И. Бухарина (по ней я сдавал экзамен в ВУЗе), сборник литературно-критических статей А.В. Луначарского и письма Л.С. Сосновского. Составили протокол обыска и ареста. И повели меня в Раменскую тюрьму, откуда и пролёг мой длинный крестный путь по сталинским узилищам.

Судила меня спецколлегия по статье 58, п.10, ч.1 УК РСФСР, т.е. за всю мою советскую культурно-просветительскую деятельность, облыжно названную «антисоветской агитацией». Вновь и вновь была пущена в ход вся гнуснейшая сибирская и очёрская клевета, много раз опровергнутая и высокими органами власти, и печатью.

На фарс-суде спецколлегии в чёрном 1937 году обвиняемому не полагалась защита. А свидетелями выступали только мои заядлые личные враги. Все ходатайства о других свидетелях и документах отметались. Таково было «правосудие».

Меня приговорили к 5 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях с последующим поражением в избирательных правах на 2 года…

Если иногда спрашивают меня о самом счастливом дне моей жизни, я отвечаю: это был день 29 октября 1937 года, когда спецколлегия пожаловала мне «пятёрку». Я не шучу. Дело вот в чём. Возвратившегося из суда зека (заключенного) товарищи по тюремной камере допрашивали:

- Сколько тебе приварили?

Тот называл срок.

- А сколько было брехунов на тебя?

Ответ.

И чаще случалось так: два, три, четыре лжесвидетеля набрехивали на 12, 15, 18, 25 лет и на «вышку» (расстрел)!

А на меня брехали девятеро!! Я не сомневался, что получу вышку или, по меньшей мере, «четвертную» (25 лет). Но, услышав приговор 5 лет, я действительно почувствовал себя счастливцем…

От рассказа о пережитом и виденном в шести тюрьмах и двух лагерях и архангельских дебрях я намеренно воздерживаюсь, следуя благоразумному наставлению А.К. Толстого:

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим…

* * *

Впервые в жизни рискнул я проплыть по воздушному океану[1]. И не мало, а 5300 километров! В кассе немудрящего Талды-Курганского аэровокзала я выкинул за билет до Киева более 1100 рублей. Изучил правила о весе ручного багажа, который пассажир может взять с собой в самолет. А у меня этого багажа-то всего-навсего кот наплакал: скрипка, баульчик с парой белья, куском хлеба и кружкой…

С грустью оставил я на вокзале свою вишнёвую палочку, которой оборонялся от собачьих свор, возвращаясь ночами из ресторана в глиняную халупу.

«Обнарядка» моя в пути-дороге была на удивление: замусленная солдатская шинель, обвислая клоунская кепка и бурые трофейные боты. Все – надёжное, как раз подходящее для дальнего путешествия. И для жуликов не зазывное. К тому же, в последние месяцы проживания в Талды-Кургане я голодал, а потому шибко усох.

Из города, «окружённого тополями», до Алма-Аты я летел на «кукурузнике». А в нём – тесно, неуютно и тряско. Впрочем, тряска для меня – трын-трава.

Хотя было уже 16 октября, - в столице Казахстана стояла жара.

До отлёта в Москву оставалось часа три. Я отправился поглазеть на привокзальные улицы. И меня ошибло обилие яблок высокоценного сорта «апорт». Куда ни глянь – везде яблоки, яблоки, яблоки! Лежали они навалом в лавках, под навесами и просто под открытым небом. Большие кучи уже гнилых и полугнилых яблок дышали горячим зловонием. Видимо, никому до них не было дела. Чёрт возьми! Сколько же добра пропадало от дикой бесхозяйственности!!!..

От Алма-Аты до Москвы летели в шикарном самолете. Рядом со мною сидел очень разговорчивый молодой казах, учёный биолог. Он во всеуслышание хвастался:

- Я вызван в Москву на сессию ВАСХНИЛ. Там мы, советские биологи, под командованием Лысенко будем громить всех этих «генетиков», «мухознатцев» и «муховедов» - Вавилова, Кольцова, Жебрака, Дубинина. Словом, всех заплесневелых менделистов, морганистов и вейсманистов… Мы им всем устроим торжественные похороны…

Никто из пассажиров не дерзал вступать в прю с ярым левозагибщиком. Если он ныне здравствует, то, вероятно, ведет себя ниже травы, тише воды после всесветного скандала разоблачения теоретических и практических авантюр Лысенко и его последователей, затормозивших развитие советской биологии на тридцать с лишком лет!

Под бахвальство «учёного» в моей памяти всплыл эпизод из «каторжной» эпопеи.

В марте 1938 года большую партию осужденных по 58-й статье УК РСФСР липовых «врагов народа» (а в ней был и я) из Пермской тюрьмы повезли в академию социального перевоспитания, т.е. в исправительно-трудовые лагеря в архангельских дебрях.

В Вологодской тюрьме наш этап задержали на две недели. Мой сосед на нарах оказался одним из ближайших научных сотрудников гениального биолога Николая Ивановича Вавилова, возглавлявшего Всесоюзный Институт Растениеводства (ВИР). Сосед любил поэзию. На почве этой любви мы и сблизились с ним. Он тихо, но с артистической выразительностью декламировал стихи многих поэтов. Но особенно часто повторял выражавшее его душевное состояние стихотворение А.Н. Апухтина:

М У Х И

Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою:

Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!

Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая;

Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,

Валится книга из рук, разговор упадает бледнея…

Эх, кабы вечер придвинулся! Эх, кабы ночь поскорее!

Чёрные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:

Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!

Только прогонишь одну, а уж в сердце впилась другая, -

Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!

Хочешь забыть, разлюбить, а любишь сильней и больнее.

Эх, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!

Однажды коллега по несчастью доверительно прошептал мне на ушко:

- Я причислен к крамольникам потому, что заступился в ВИРе за учение Николая Ивановича Вавилова, этого неповторимого гения. Но обманутый авантюристом Лысенко – Сталин дал ему дубину в руки, чтобы глушить крупнейших наших биологов. Он истребит и Николая Ивановича Вавилова. И наша биология на много лет умрёт … Но поверьте: если, паче чаянья, нам суждено будет остаться живыми после каторги, мы будем свидетелями краха всех афер Лысенко и его подпевал…

Эти пророчества полностью сбылись. Н.И. Вавилов уничтожен. Лысенко опозорен, а советская биология воскресла после её тридцатилетней смерти и ныне идет вперед гигантскими шагами, наверстывая потерянное. Учение Н.И. Вавилова вновь торжествует победу…

На Внуковском аэровокзале я трое суток ожидал лётной погоды. В зале против меня на диване расположился по-домашнему некий высокопоставленный гражданин, следовавший на юг лечить ноги. Он охотно завязал со мною разговор и вёл его в покровительственно-сочувственном тоне. Думаю, что это внушал ему мой жалкий вид.

Раз на ужин мой богатый спутник достал из чемодана банку с консервами, дорожную колбасу, красную икру, сливочное масло и каравай из муки высшего сорта, такой пышный, румяный и ароматный! А в разрезе он – как куриный желток!

Чувствую, что у меня полон рот слюны, а в животе заверещало. Дабы не испытывать мук тантала, я вышел в другой зал. А когда вернулся на свое место, сосед ко мне:

- Товарищ, не хотите ли скушать вот это?.. Я его не люблю.

И он указал на каравай, от которого была отъедена только корочка. Я принял предложение, которое изумило меня… Вскоре мой добряк заснул, а я, налив полную кружку кипяченой воды, жадно и быстро «освоил» неожиданный подарок весом с полкилограмма. При этом я и не подумал, что обжорство вслед за длительной голодовкой могло кончиться заворотом кишок.

Жуя и глотая невыразимо вкусное кондизделие, я, признаться, невольно размышлял о страшных социальных контрастах, которыми полна ещё наша жизнь…

И пал мне на ум 1920-й год. Я был охоч до науки и не туп. Меня тянули в Институт красных профессоров. Но я решительно отмёл соблазн. Остался учительствовать в селе. Хотел на самом деле строить социализм. Непоколебимо верил: самое-самое большее – через 15 лет воцаряться на Земле подлинные свобода, равенство и братство. Какая наивная, младенческая вера! Но тогда не я один страдал такой «святой простотой!

Да, плохо мы учились, как мало знали о сложности жизни, о борьбе многочисленных сил, движущих историю человечества! Да что и говорить о подобной нам мелкоте! Многие великие умы садились в лужу со всеми прогнозами развития хода мировых событий…

От Москвы до Киева я нёсся в лайнере, ещё более роскошном, чем алма-атинский.

Вот я и в столице края, «где все обильем дышит, где реки льются чище серебра».

Из Киева до Житомира воздушной линии ещё не было. На автобусной станции я купил билет «на завтра». А где же ночевать? Посоветовали: в Доме колхозника. Разыскал я его, устроился. Комната большая, светлая, постель чистая, народу мало. Одно слово – благодать!

Вечерело, но спать не хотелось. Я пошёл смотреть Киев. Иду медленно по широкому бульвару Шевченко, пялю глаза на разные диковины, которых в городе не счесть.

Внезапно передо мной вырос величественный храм. Смотрю: как будто он знаком мне. Спрашиваю встречного:

- Это какой храм?

- Владимирский собор.

Ага, это тот самый Владимирский собор, изображение которого я видел в раннем детстве на картине «Киевские святыни». Только на той картине Владимирский собор был красный, а теперь я видел его белым.

Я робко вступил в знаменитый храм, загромождённый сетью строительных лесов: реставрировали внутренние украшения.

Во мраке огромного собора тускло мерцали немногие свечки перед иконами, из далекого клироса доносился слабый голос псаломщика. Молящихся – не более десятка. Шла будничная вечеря…

Впервые я обозревал Владимирский собор в августе 1929 года. Цекпрос созвал со всего Советского Союза 29 учителей-журналистов и повёз их на экскурсию в образцовую МТС при совхозе им. Шевченко Одесской области. Я в этой экскурсии представлял всю Сибирь. В Киеве была остановка часов на пять. Экскурсанты воспользовались ею для посещения исторических мест. Между прочим мы осматривали и Владимирский собор. Объяснения давал монах. Он сокрушённо жаловался на то, что храм не берегли как святыню и памятник искусства. Собор не отапливался в холодное время. От сырости живописные шедевры Васнецова, Нестерова, Котарбинского, Врубеля и других – покоробились, свернулись в трубки. На стенах хулиганствующие атеисты гвоздями понацарапали похабные рисунки и выражения.

Скорбь и возмущение монаха были законны и понятны.

Я через 19 лет опять во Владимирском соборе! И мне радостно было видеть, что славный архитектурный памятник восстанавливался во всем его первозданном величии…

Горячие, увесистые, да опричь того, и дешёвые пирожки с печёнкой тоже оставили от Киева сильное впечатление у человека, на раз бывшего при смерти от голода.

Автобус мчал пассажиров на Житомир по ровному бетонированному шоссе. По обе стороны дороги расстилались неоглядные дали, облитые мягким светом осеннего солнца. Кругом виднелась левитановская «золотая осень», а в уме звучали пушкинские строки:

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса.

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса…

В Житомире я прежде всего зашёл на Центральный телеграф, где инженером работал мой старший сын. Произошла сцена – и смешная, и грустная. В операционном зале я спросил телеграфистку:

- У вас работает инженер Топоров Юрий Адрианович?

- Работает.

- А можно его видеть?

- Пожалуйста.

И она мотнулась в другую комнату. Через минуту оттуда вышел с телеграфисткой и сын. Официальным тоном он спросил меня:

- Что вы хотите?

Я нарочно долго молчу, ожидая, что сын узнает меня. Но… не узнал! Полная метаморфоза произошла со мной за двенадцать лет каторги!

- Так … так, - наконец прервал я неловкое молчанье. – Так… Родного отца сынок не узнал!

- Батька! Да ты ли это?!

- Как видишь, сынок…

Объятия, поцелуи, восклицания.

Сын привёл меня на квартиру моей жены – на Новокрошенскую улицу. Жена была во дворе, когда я появился в отворённой калитке. Увидев меня в затрапезном облачении, она на мгновение опешила, а потом узнала пришельца.

Жила жена в частном доме, в комнатке-«пенале». Ей не дали даже коммунхозовского пристанища, хотя она добровольно с Советской Армией дошла до самого рейхстага!

В Житомире я не успел ознакомиться с достопримечательностями. В самом начале 1949 года сына назначили инженером Центрального телеграфа в городе Николаеве, куда перекочевали на жительство я и жена.

* * *

В Николаеве сыну дали мизерное обиталище – прилепок в доме Центрального телеграфа, на улице Розы Люксембург (ныне ул. Никольская - И. Топоров), против греческой церкви. В нашей квартире было две комнатушки, выходившие во двор. Из глубокого подвала под ними сквозь щели в полу зимой и летом пёр холод.

К западной стене квартиры примыкало крыльцо, через которое служащие телеграфа круглые сутки бегали в надворные туалеты, оглушительно грохая дверьми. От этого грохота сотрясались тонкие стены наших комнат и мозги их жильцов.

Выйдя из исправительно-трудового лагеря, я первый паспорт получил в Камско-Устинском РО милиции Тат. АССР. Второй – в Старооскольском РО Курской (ныне Белгородской) области. Третий – в ГОМ города Талды-Кургана Казахской ССР. Как и подобало, в первом паспорте значилось: «Выдан на основании справки Каргопольлага НКВД и статьи 39-й Положения о паспортах».

Во втором и третьем паспортах основанием для выдачи их служили предыдущие паспорта и таинственная 39-я статья.

В Старом Осколе, Талды-Кургане и Житомире эта статья не чинила мне препятствий при прописке. Не то в Николаеве. Здесь я из-за неё пережил изнурительную канитель. Жену и сына прописали, а меня – нет.

- Почему не прописали? – спросил я паспортиста.

- У вас 39-я! – ответил он, ухмыляясь.

Ядовитая статья уже брала меня в тиски. Много раз до того я допытывался, что она означает. Сотрудники паспортных столов уклончиво отвечали:

- Это для служебного пользования.

- Но, может быть, я ненароком нарушу ее, не зная, что она требует от меня, и опять попаду в тюрьму?

Загадочные улыбки и молчанье…

В милиции города Николаева я понял, что паспорт, «украшенный» 39-й статьей, - это нечто вроде дореволюционного «волчьего билета», запрещавшего политически неблагонадежным лицам проживание в режимных местах. Это – «хвост» статьи 58-й УК РСФСР. Мне неведомо было, кто и когда мог отрубить его. Давила мрачная мысль: вероятно, с этим «хвостом» придется лечь в гроб.

И пошёл я по мукам в хлопотах о разрешении прописки в Николаеве. Подал петицию в паспортный стол областного управления МВД. И потерял счет моим явкам к толстоносому, провонявшему табаком майору Антонову и хромому капитану Бебешко. Дёргали они и моего сына. Заставляли его давать морально-политическую характеристику отцу. Но длиннейшая волынка всё же подошла к концу. Майор Антонов объявил мне:

- Идите во 2-е отделение милиции, там получите результат.

Я пошёл. Смуглявый, прыщеватый писарёк-паспортист завёл меня в особую комнату.

И он подсунул мне печатную формочку:

- Вот… Прочтите и подпишите.

Я прочёл и дал подписку о выезде из города корабелов. А прыщеватый писарёк посоветовал мне:

- Ну, а теперь пишите, товарищ Топоров, заявление начальнику областного управления МВД майору Свиридову.

- О чём?! – удивился я.

- Как о чём?! О разрешении вам проживать с семьёй в Николаеве.

- Так сам же этот начальник предписал мне убраться отсюда. И я только что дал подписку о выезде.

- А я вам говорю: пишите заявление. Он разрешит.

Хоть и нелогичным было предложение писарька, но я видел, что оно от чистого сердца. Я послушался моего доброхота. К моему изумлению он оказался прав: майор Свиридов разрешил мне полугодовую прописку – до 1-го октября 1949 года. По истечении этого срока я снова просил майора Свиридова о продлении прописки. Так я перебивался в режимном городе корабелов до смерти Сталина и последовавшей амнистии от 27 марта 1953 года. И я еще раз убедился в том, что даже при самом драконовском режиме любой начальник может оставаться Человеком, если того пожелает.

Теперь великодушный майор Свиридов в отставке и на пенсии. Я иногда встречаю его - спокойно шагающего по тротуарам Николаева или сидящего с удочкой на берегу Южного Буга. Всё порываюсь поговорить с ним и благодарно пожать ему руку за его доброе сердце...

На мою учительскую пенсию в 210 рублей старыми деньгами существовали двое: я и жена – иждивенка. Этой пенсии едва хватало, как говорится на хлеб насущный… без масла! А про культурные потребности пришлось забыть. Я, отдавший всю жизнь, все лучшие годы и силы народному просвещению, не мог теперь позволить себе хотя бы раз в месяц пойти в театр, кино, выписать литературный журнал, поставить радиоточку, послушать концерт какого-нибудь лауреата.

Об учительской работе уж и не помышлял: кто же осужденного по 58-й статье пустил бы на идеологический фронт?! Мои корреспонденции печатали крайне редко, и только те редакции, которые не знали о том, что я был одной из многих жертв лихолетья.

Областное управление связи как-то проведало, что я – педагог-словесник и литератор. Оно предложило мне работу на кратковременных курсах русского языка для почтальонов и телеграфистов. Там я и подрабатывал некую монету…

Но недолго мне довелось искоренять жуткую безграмотность связистов. Опять меня прижучила треклятая 39-я. Ко мне на уроки зачастил начальник отдела кадров областного управления связи А.Я.Ш…ский, обрюзглый чинуша, старавшийся казаться «шибко вумным», «недрёманным оком». Он с миной знатока дела сверлил меня выпученными, «рачьими» глазами. Его визиты предвещали очередную мерзость. Так и вышло. Вскоре меня с курсов убрали. И тут каверза от 39-й!

Я пожаловался Министру связи УССР.

Через три недели меня вызвал начальник областного управления связи и попенял:

- Ну зачем вы жаловались Министру? Мы на месте решили бы ваш вопрос.

Какое детское лукавство! Как будто не он санкционировал мое изгнание с курсов. Я отпарировал:

- Верю в мудрость высшего начальства, и потому апеллирую к нему во всех трудных случаях жизни… Научили.

Я снова на курсах. Продолжаю искоренять безграмотность. Неожиданно мне оказали честь: пригласили преподавать русский язык связистам высших рангов – сотрудникам управления. Для обозначения широты и глубины моих новых уроков их назвали громко лекциями по стилистике!

На первый раз я предложил почтенной аудитории небольшой диктант на простейшие правила орфографии и пунктуации. И что же? Если бы к этому диктанту применить нормы оценок, рекомендуемые Министерством просвещения для общеобразовательных школ, то ни одному из моих высокопоставленных связистов (а в их числе был и А.Я Ш…ский) нельзя было бы поставить тройку!!!

Но вот что удивительно. Несмотря на их вопиющую языковую безграмотность, связисты Николаевской области не раз занимали первые места на республиканских и всесоюзных конкурсах, получали премии, почетные грамоты, ордена!

Среди моих знакомых много врачей, агрономов, инженеров, техников, архитекторов, экономистов, художников, композиторов, которые всю «взрослую» жизнь находятся в разладе с обыкновенной грамматикой. Но все они отлично знают свои специальности, безупречно работают, получают чины, звания, премии и награды. И я думаю: во многих областях человеческой деятельности можно добиваться великолепных результатов и без «приличного» знания своего языка. У нас целые армии людей умных, талантливых, изобретательных, даже гениальных, но грамотных в языке так же мало, как белых ворон! Впрочем, абсолютно грамотного в русском языке человека на свете нет. Это потому, что в орфографии и пунктуации нашего языка царит вавилонское столпотворение: субъективизм, путаница, разнобой и явные бессмыслицы. Не зря академик А.И.Соболевский ежегодно начинал чтение курса синтаксиса заявлением: «Вряд ли найдутся два преподавателя русского языка, которые, сделавши друг другу синтаксический разбор, оценили бы его удовлетворительной оценкой».

Впрочем, это тема уже совсем другого рассказа…

Попытался я восстановить свой профсоюзный стаж, но Цекпрос отрубил: нельзя! И в этот раз я почувствовал тиски 39-й. Лишь амнистия 1953 года вырвала меня из них. Из моего нового паспорта был навсегда изгнан этот тиран. Однако амнистия – только помилование, а не оправдание. Клеймо-то «враг народа» она не смыла с моей репутации. Жгучее чувство обиды за незаслуженный позор, лишения и страдания – было столь сильно, что в течение пяти лет рука моя не поднималась просить о реабилитации. Я отдавал всю душу советской массовой культурно-просветительной работе, партизанил против колчаковщины, а мне приклеили страшный ярлык и долго терзали в тюрьмах и лагерях.

Материальная нужда в моей семье дошла до предела. Жена пилила меня:

- Подавай же на реабилитацию! Доколе же будем сидеть на корке хлеба да на воде?!

И начальство в управлении связи настаивало:

- Подавайте! Необоснованно обвиненные по 58-й статье теперь подают заявления. Их оправдывают. Они получают двухмесячную зарплату, квартиры и даже компенсацию за арестованное при аресте имущество. Не забывайте и то, что ваша судимость по политической статье дурно отражается на служебной карьере вашего сына… Подавайте!

Мое горделивое упрямство было сломлено. Я обратился к Верховному суду РСФСР. Последовал немедленный ответ:

«РСФСР ВЕРХОВНЫЙ СУД

16 декабря 1958 г.

№45-8нс-51.

Москва, К-12, ул. Куйбышева, д.3/7

С П Р А В К А

Выдана в том, что приговор Свердловского областного суда от 29 октября 1937 года, которым Топоров Адриан Митрофанович, 1891 года рождения, работавший учителем школы №5 в гор. Раменское, Московской области, был осужден по ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР, определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 9 декабря 1958 года отменен с прекращением дела производством за недоказанностью предъявленного ему обвинения.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВЕРХОВНОГО СУДА

Р С Ф С Р В. КРЮКОВ»

Надо было узнать точно о порядке получения двухмесячной зарплаты. Об этом ничего не было в печати. Я смекнул, что необходимое разъяснение получу в Николаевском областном суде. Явился туда. Попал к угрюмому судье. Спросил его:

- Есть ли закон о выплате двухмесячной зарплаты необоснованно репрессированным и затем реабилитированным Верховным Судом?

- Такого закона нет, - буркнул судья, не глядя на меня.

В кампании приятелей я рассказал об этом ответе. А один педагог и говорит мне:

- Судья вам соврал. Закон такой есть. Я знаю, что по нему реабилитированные получили все то, что им положено. Идите-ка к юрисконсульту облпрофсовета товарищу Ярусу. Он покажет вам этот закон.

И верно: тов. Ярус дал мне сборник Постановлений Совета Министров СССР. Я из него скопировал Постановление от 8 сентября 1955 года за № 1655 – «О трудовом стаже, трудоустройстве и пенсионном обеспечении граждан, необоснованно привлеченных к уголовной ответственности и впоследствии реабилитированных».

Жалею, что не записал фамилию областного судьи-мизантропа, беспардонно обманувшего меня. Кто он был? Сознательный вредитель или невежда, позоривший советские законы?..

Постановление № 1655, заверенную нотариусом копию Справки Верховного Суда РСФСР о реабилитации меня я направил Раменской школе № 2 на предмет получения от неё двухмесячной зарплаты. Просил и документ об этом. На основании этого документа собес должен был установить мне новый размер пенсии.

24 февраля 1959 года, вооружившись неотразимыми документами, я, подобно песенному Мальбруку, двинулся в поход в органы собеса. Но там-то и «таилась погибель моя»! Николаевские собесовские крючкотворы признали неправильной справку Раменской школы потому только, что в ней не стояло слово «реабилитированному» («… выплачено реабилитированному А.М. Топорову»).

Возражаю:

- Но ведь у вас в руках важнейший документ - справка самого Верховного Суда РСФСР о реабилитации меня.

- Нет, этого мало. Надо, чтобы в бумажке из Раменской школы было написано: выплачено реабилитированному…

Так-таки и не назначили мне пенсию с 24 февраля 1959 года. Я вынужден был направить дирекции Раменской школы сущий вопль: пришлите, пожалуйста, вторую справку со словом «реабилитированному»! Но, видно, правда, что на бедного Макара все шишки валятся. Пришла вторая бумажка из Раменского:

«Дана учителю-пенсионеру Адриану Митрофановичу в том, что Раменская школа № 2 (бывш. № 5) выплатила ему 13 февраля, как реабилитированному Верховным Судом РСФСР, двухмесячную зарплату из расчета 757 рублей 35 копеек в месяц, а всего 1514 рублей 70 копеек, согласно Постановлению Совета Министров СССР № 1655 от 8 сентября 1955 года.

Директор Я К О В Л Е В

Бухгалтер Г У С Е В А».

Принёс я эту грамоту в собес, показываю инспектору.

- Это другое дело! Теперь все правильно.

- Как правильно?! – кричу я, смеясь сквозь слезы. – А где же в справке моя фамилия?! Посмотрите!

- Ах, да-да-да! – спохватился он, перечитывая цидулку. – Фамилии-то вашей нет! Значит, и эта справка неправильная. Не можем по ней назначить вам пенсию.

Послал я в Раменское мольбу о третьей справке. Так каменные души николаевских собесовских самодуров и разгильдяйство раменских растяп отняли у меня почти месячную пенсию!

И смех, и горе!