В июне 1986-го я прибыл на Сыктывкарскую пересылку. Конвой доставил меня в тюрьму уже после отбоя и оставил на ночь в единственном свободном на тот момент помещении – в камере смертников. В этой камере нары и обеденный стол со скамейкой при нём были изготовлены из толстых досок и стальных швеллеров. Вся мебель прочно прикреплялась к полу, сдвинуть с места или сломать её не смогли бы даже самые буйные из заключённых. Окно закрывал железный лист, напоминавший решето, – в нём было пробито множество мелких круглых отверстий.

Я читал надписи, оставленные на стенах теми, кто сидел в этом скорбном месте до меня. В основном, это были имена узников и номера статей Уголовного кодекса, которые им вменялись. Преобладала 102-я («Умышленное убийство»). Около двери крупными буквами кто-то нацарапал слово «Прощайте!». Нашёл я надписи и на болгарском языке. В то время заготовкой леса для Болгарии занимались рабочие, командированные из этой страны в республику Коми. В последние годы своего существования Советский Союз активно использовал рабочую силу из «братских» социалистических стран. Некоторые из иностранцев умудрялись познакомиться не только с интернациональной дружбой и крепкими напитками made in USSR, но и с такими сторонами жизни нашего отечества, о которых в глянцевом журнале «Советский Союз» ничего не писали. Это знакомство оказалось малоприятным, но зато безусловно полезным.

Неожиданно в стену постучали. Как оказалось, в соседней камере сидели приговорённые к смертной казни. Все они с надеждой ждали пересмотра приговоров и замены расстрела на 15 лет лагерей особого режима. Старинная канализационная система тюрьмы была устроена так, что разговаривать с соседней камерой можно было стоя возле заменявшей унитаз дыры в полу. Смертники, несмотря на нависшую над ними угрозу расстрела, не утратили интерес к некоторым сторонам не знакомой им жизни. Они слышали о политических лагерях, но представление о них имели весьма превратное. Почему-то мои соседи считали, что политлагеря – это что-то наподобие курорта. Такие «параши» имели хождение среди «бытовиков». С удивлением узнали они, что политзэков не кормили ни чёрной икрой, ни даже красной, что «хавка» и распорядок жизни в политических зонах такие же, как в обычных «бытовых». Только изоляция этих зон от внешнего мира была более строгой.

Утром меня перевели в общую камеру, расположенную на первом этаже. В июне в Сыктывкаре стояли белые ночи, но в камере был полумрак. Установленные на окнах «намордники» (жалюзи из металлических полос) почти не пропускали свет в помещение. В камере были двухъярусные нары, я нашёл себе место на нижнем ярусе у стены. Сквозь щели в полу из подвала, заполненного водой, вылетали комары. Гудящее комариное облако заполняло всё пространство камеры, и приходилось непрерывно отбиваться от нападения кровожадных насекомых. Спать можно было только укрывшись с головой под одеялом. Никогда в жизни, ни до, ни после тюрьмы, я не подвергался таким массированным атакам свирепых комариных армад.

На Пермской пересылке политзаключённых держали отдельно от «бытовиков». Чаще всего в камере № 96. На нарах в этой камере сохранились многочисленные надписи, сделанные политзэками в 1970-80-е годы, и я тоже оставил там свой автограф.

В Сыктывкаре меня поместили вместе с «бытовиками». В пересыльной камере человек тридцать ждали этапа в лагеря строгого и особого режимов. Для большинства из них это была вторая или третья «ходка». Ранее на этапах мне уже доводилось общаться с подобным контингентом. В этой среде выработаны чёткие правила, которыми положено руководствоваться в тюрьме. Если эти правила соблюдаются, то никаких склок, никаких драк в камере не будет. Тюрьма приучает человека строго контролировать своё поведение и сдерживать эмоции. Любого «отморозка» бывалые зэки быстро поставят на место.

К политическим заключённым «бытовики» относились с уважением. На их сленге это называлось «уважухой». Меня обступили со всех сторон и начали задавать вопросы на политические и юридические темы. Мои сокамерники придерживались радикальных антисоветских и антикоммунистических взглядов и слово «коммуняка» считали ругательством. Иметь одежду или какие-либо предметы красного цвета для них было «западло». Надо отметить, что, в свою очередь, и советская власть в 1980-е уже не рассматривала «бытовиков» как «социально близких». Эту публику, в отличие от советских интеллигентов, не морочили всякими псевдонауками вроде исторического материализма или истории КПСС. Их мировоззрение базировалось на доступном им практическом опыте и на мифах, живущих в толще обитателей нижних ступеней социальной лестницы.

Прямо в камере на открытом огне варился чифир, но надзиратели не обращали на это никакого внимания. Для приготовления напитка сначала нужно вскипятить воду в металлической кружке. Такая кружка называлась чифирбаком. В качестве топлива лучше всего подходила хлопчатобумажная ткань. Идеальный вариант – полотенце. На жарком пламени горящего полотенца вода закипала почти мгновенно. Когда не было ткани, для варки чифира годился и факел из газеты, свёрнутой в трубку. Бумажные пачки из-под сигарет тоже использовались как топливо. Если спалить шесть пачек из-под сигарет «Памир», вода в кружке вскипает – это установлено опытным путём. В кипящую воду засыпался чай и настаивался в течение нескольких минут. Когда напиток достигал необходимой крепости, один из участников тюремной чайной церемонии брал кружку, делал два небольших глотка и передавал её соседу. Тот тоже делал два глотка и передавал чифир следующему, и так далее по кругу. И каждый ощущал, как снимается усталость и нервное напряжение, а камера наполняется светом и теплом. На одного участника церемонии приходилось примерно по две чайных ложки тёмно-коричневого, почти чёрного, ядовито-горького нектара, но для того, чтобы ощутить лёгкую эйфорию, этого количества было вполне достаточно.

По-настоящему оценить достоинства чифира можно только в тюрьме или в лагере. Организм зэка ослаблен скудной кормёжкой, тяжёлым трудом, непрерывным стрессом. В результате зэк становится восприимчивым к менее сильным стимуляторам, чем благополучный сытый человек, живущий в домашнем тепле и употребляющий такой эффективный допинг, как алкоголь.

Почти все мои соседи по камере курили. Окурки они не выбрасывали. Если собрать остатки табака из семи окурков, то можно скрутить полноценную сигарету. «Хавка» на Сыктывкарской пересылке оказалась получше, чем на Пермской. В Перми я однажды отравился тамошней гороховой баландой. В общем, жить в Сыктывкаре было можно.

Через два дня меня перевели в камеру, находившуюся на втором этаже. Комаров там оказалось гораздо меньше, чем на первом. Наверное, им было лень подняться на несколько метров вверх. Но в этой камере я пробыл недолго. На следующее утро меня с вещами вызвали в коридор, где уже ждал почётный эскорт – конвоиры с собакой. Перед отправкой на этап полагался «шмон». Всё имущество зэка перетряхивалось в поисках запрещённых предметов. В моём случае таковыми оказались книги. Заключённому на этапе разрешалось иметь максимум пять книг. У меня же было более десяти. Начальник конвоя потребовал, чтобы я взял с собой только пять, а «лишние» оставил. Согласиться с этим было невозможно. Я сказал, что без книг не сдвинусь с места и напишу заявления в прокуратуру и в суд. После этого меня заперли в тесном «боксе», в котором можно было только стоять или сидеть на короткой скамейке, приделанной к стене. В тюремном коридоре было несколько таких «боксов». Я не успокоился и громогласно продолжал протестовать – настаивал на вызове прокурора и составлении протокола об изъятии моего личного имущества. Меня было слышно, наверное, во всех уголках тюрьмы.

Примерно через час дверь «бокса» открылась. Хмурый начальник конвоя недовольно пробурчал: «Забирайте все Ваши книги». Любопытно, что не только лагерная администрация, но и конвоиры к политическим заключённым обращались, как правило, на «вы». К «бытовикам» они обычно обращались на «ты».

Я сложил литературу в рюкзак. Начинался мой последний этап – в «столыпинском» вагоне мне предстояло проехать из Сыктывкара на Север, в город Усинск, расположенный рядом с Полярным кругом. Тогда я и не предполагал, что менее, чем через год, снова окажусь в Сыктывкаре, на этот раз – в квартире Револьта Ивановича Пименова. Через его квартиру проходили все, кто возвращался из ссылки в республике Коми домой. Она служила пересылкой во время этапа из неволи на свободу.

Из Усинска в Сыктывкар я летел на самолёте. Пока я пребывал в статусе ссыльного и находился под гласным и негласным надзором, мне было запрещено заходить на территорию усинского аэропорта. Запрещалось также посещать местный железнодорожный вокзал и единственный в городе ресторан, носивший бесхитростное название «Уса», – на речке Уса расположен город, в котором я отбывал ссылку.

В Сыктывкаре за бутылкой сухого вина я рассказал Пименову, как КГБ собирал на него «материал». В начале 1980-х Револьта Ивановича, уже отбывшего два срока, андроповцы намеревались посадить в третий раз. По моему «делу» проходил микрофильм с его книгой «Происхождение современной власти», и следствие пыталось получить от меня показания на автора. Сочинение Пименова было подписано псевдонимом Спекторский. Я говорил, что автор книги Спекторский – это персонаж поэмы Пастернака, и с ним я не встречался. С Пименовым, которому КГБ приписывал авторство, не знаком, а микрофильм получил от человека, покинувшего СССР. Параллельно с «делом», по которому посадили меня и Ростислава Евдокимова (он тоже «не знал» Пименова), КГБ вёл «дело» Льва Волохонского. У него изъяли машинописные тексты Револьта Ивановича. Волохонский говорил: «Кто такой Пименов, мне не известно, материалы получил от человека, эмигрировавшего из Советского Союза».

Единственной достопримечательностью Сыктывкара, с которой я познакомился во время своего первого визита в этот город, была местная тюрьма. Оказалось, что в городе есть и другие памятники истории и архитектуры, достойные внимания. В центре сохранились здания, построенные в ХIХ веке и в начале ХХ. Во время второго визита Пименов провёл для меня экскурсию по старому Усть-Сысольску. Он хорошо знал историю города и его архитектуру и мог рассказывать об этом долго и увлекательно. Но всё это было в 1987-м, а в июне 1986-го «автозэк» доставил меня из тюрьмы на вокзал, прямиком к «столыпинскому» вагону. И снова меня окружили «бытовики», и снова от меня требовались политинформация и юридическая консультация.

С той поры этапы и тюрьмы исчезли из моей жизни. Но иногда по ночам беспокойные сны возвращают меня на пересылки и в «столыпинские» вагоны. К утру же в памяти от этих снов остаются только обрывки. В них сменяют друг друга полутёмные тюремные камеры, застроенные нарами до потолка, и дребезжащие вагоны, несущие меня куда-то – то ли в знакомые места лагерей и ссылки, то ли в не обжитую ещё неизвестность.

2015 г.