Отзывы на первое (английское) издание «Lest We Forget»

«Воспоминания узника Сиона Е. Леина касаются пяти тем:

– жизни советского гражданина в период Брежнева – Горбачева;

– репрессии КГБ;

– семейная хроника;

– отказ и отказники;

– международная поддержка в защиту евреев СССР

«Lest We Forget»(Забыть нельзя!) отражает ироническое отношение к советской реальности, характерное для интеллектуала России. На своем опыте Леин дает картину тюремной жизни и описывает игру КГБ с отказниками в «кошки-мышки».

< …> Книга Евгения Леина – это яркое описание аспектов жизни в Советском Союзе, особенно в части феномена борьбы отказников».

Shimon Briman, The Hebrew University of Jerusalem. Center for research and documentation of East European Jewry. Fall 1997 2(33)

«Last weekend began reading Eugenie»s book and could not stop before finished all. Thank you, Evgeni, for the honest and sincere book».

Начал читать книгу Евгения и не мог остановиться, пока не кончил. Спасибо за честную, искреннюю книгу».

Natan Rodzin, New-Jersey, USA/

«Having completed reading the book I feel it incumbent on me to express my deep gratitude to the author. <…> ב ר ב ו !

Закончив чтение книги, я чувствую потребность выразить свою глубокую признательность автору за информативный и впечатляющий рассказ о борьбе отказников в последнем десятилетии Советского Союза.< … > Браво!

Prof. Kurt Shtern, Jerusalem

יבגני

כנגד הפחד

מאבק של סירובניקים לקבלת היתר

עלייה בשנות ה-80 המאה ה-20

«Каждый имеет право свободно выражать свое мнение»

/ Декларация Прав Человека/

Авторское предисловие к изданию на русском языке

Три жизни выпало на долю автора:

Жизнь Homo sovetiqus: со дня рождения в 1939 году и до подачи документов на выезд в Израиль в 1978 году. Жизнь, про которую вырвавшиеся из «Страны всеобщего равенства и братства» писали: «Мы там не жили, а существовали».

Жизнь в отказе: десятилетний период с 1978 по 1989 год. Жизнь с надеждой и отчаянием на пути к освобождению из Коммунистического рабства. Жизнь, полная риска, тревоги за судьбу близких и веры в успех нашей безумной затеи – репатриации в Израиль.

Жизнь в Израиле: жизнь Оле-репатрианта, празднующего 22.01.1989 – день Алии в Израиль – как второе рождение.

Приехав в Израиль в 1989 году после многих лет отказа, я не собирался писать эту книгу. Я был измотан вконец, как марафонец, достигший финиша и упавший без сил. Казалось, что мне и года не протянуть, а тут навалились еще разом и казавшиеся тогда непреодолимыми проблемы абсорбции. Но, как говорила моя жена:

«Проблемы – это еще не несчастье»– בעיות זה לא צרות

Прошло десять лет нашей жизни в Израиле. За эти годы мне несколько раз пришлось побывать в Америке и Англии, где я был потрясен тем, как мало евреи Западных стран знают об «Исходе из Коммунистической Империи». Часто меня донимали вопросом: «А нужны ли были годы изнуряющей борьбы за свободу эмиграции из СССР?»

Многим моим собеседникам казалось, что не демонстрации протеста, не стойкость узников Сиона пробили дорогу репатриации евреев в Израиль, а «добрая воля» Генсека КПСС Горбачева открыла ворота «Империи Зла». Тогда я и предложил вниманию своих собеседников две кумулятивные (нарастающим итогом) диаграммы, характеризующие эмиграцию евреев из СССР в периоды правления Генсеков КПСС Брежнева и Горбачева.

Да, это неоспоримый факт, что Генсек КПСС Леонид Брежнев подписал »Хельсинские Соглашения о правах Человека». Но согласимся, что сделал он это отнюдь не из гуманных соображений, а в расчете на использование западных миротворческих движений против их же правительств.

Фактом является и то, что Генсек Брежнев выпустил из СССР за пятилетний период 125,000 евреев. Однако вряд ли кому-то придет сегодня в голову утверждать, что Брежнев выпускал евреев по «доброй воле». И это он сделал под давлением Американского Конгресса, торгуя евреями как живым товаром. [12]

Не было «доброй воли» и у Генсека КПСС Михаила Горбачева. В 1986 году Горбачев попытался полностью закрыть выезд евреев из «Страны Советов» (Всего 914 разрешений за год!) И, позже, декларировав эпоху Гласности, Генсек Горбачев попытался торговать евреями, но уже не оптом, как это делал Брежнев, а поштучно, продавая тех или иных ставших известными на Западе героев еврейского сопротивления в качестве иллюстрации объявленной им Перестройки. Поначалу евреи Запада были в восторге. «Горби! Горби! Горби! восторженно скандировали они. Но в итоге Генсек КПСС Горбачев просчитался. Вырвавшиеся из тюрем и отказа евреи не забыли своих оставшихся заложниками Советской Системы товарищей. Медленно и нехотя Генеральный Секретарь Компартии СССР Горбачев уступал давлению Запада, поддержавшего отчаянную борьбу отказников и узников Сиона.

Не было у Горбачева «доброй воли», а был лишь политический расчет главы разваливающегося государства. И грянула «Большая Алия» отнюдь не по прихоти доброго царя батюшки-Генсека КПСС, а как итог долгой и бескомпромиссной борьбы с Политбюро КПСС активных отказников и израильского «Натива» при неоценимой поддержке международных еврейских организаций.

Об этом, по возвращении в Израиль из США, и была мною написана и издана на английском языке книга воспоминаний «Lest We Forget». [15]

Книга нашла своего читателя. Особенно отрадным явилось то, что заинтересованный читатель смог увидеть за персональными историями отказников атмосферу того времени. Но об издании книги на русском языке вопрос не стоял. Казалось, что для выходцев из СССР ничего нового и интересного в обыкновенной истории еврея из почти ассимилированной в годы «воинствующего атеизма» семьи быть не может.

Кому из олим нужна книга о реалиях советского времени?

Все и так все знают!

Я увлеченно преподавал в Иерусалимском Университете (The Rothberg School for Overseas students) и получал истинное удовольствие от общения со студентами. Преподавал я математический анализ и введение в статистику, а отнюдь не историю »Алии». Но именно мои русскоговорящие студенты и подтолкнули меня к изданию этой книги на русском языке. Вышло так, что одна из моих студенток увидела в библиотеке английское издание «Lest We Forget».[15] Было это накануне празднования »Дня Независимости Израиля» и на импровизированной встрече меня забросали вопросами. Меня поразил интерес слушателей и разнообразие вопросов. Хотя на деле-то удивляться было нечему. Ведь мои 17–20-летние студенты были малыми детьми в годы отчаянной борьбы отказников за национальное достоинство и »Алию» в Израиль. Оказалось, что и родители их многого не знают из истории этой борьбы. И этому также есть свое объяснение: в 1970-1980-е годы евреев СССР увольняли с работы уже при подаче документов в ОВиР не только в качестве персонального наказания и «чтобы другим неповадно было», но и для того, чтобы изолировать «отщепенцев от здорового советского общества». Таким образом, отказника отправляли в небытие: коллеги, знакомые, друзья и даже родственники боялись общаться с «выродком».

Да и мы сами, отказники, резко сокращали круг своих контактов, не желая компрометировать своих друзей знакомством с нами. Возникала парадоксальная ситуация, когда еврейские организации на Западе были более информированы о судьбе отказников, чем граждане «свободного советского общества». И чем дальше от Москвы – тем глуше и глуше звучали голоса отказников. Большинство советских граждан о них просто не слышали.

Прошли годы с начала «Большой Алии»… Так пусть же каждый из участников борьбы за «Исход из Коммунистической Империи» оставит свои свидетельские показания.

Я подготовил это издание для поколения моих студентов и для внуков моих любимых: Наоми, Дины, Перца, Шуламит, Рахель и малышки Яэль. Да хранит вас Б-г вместе с народом Израиля.

Иерусалим, 5770 год

Посвящается друзьям, тем, кто поддерживал

борьбу нашу за репатриацию в ארץ ישראל

Всем, благодаря кому мы выжили и победили!

П Р О Л О Г

Год 1979-й. На троне Коммунистической Империи еще восседает Генеральный Секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев. О Перестройке, Открытости, Гласности нет и речи. Согласно заявлениям официальных советских лиц, евреев – «предателей Родины, отщепенцев, желающих покинуть Страну Победившего Социализма» ничтожно мало. И, тем не менее, пятьдесят две тысячи евреев – крепостных советской системы получили в истекшем году выездные визы.

Евреи свободного мира ликуют! Воспряли духом отказники: вот-вот их дела пересмотрят и дадут долгожданное разрешение на репатриацию в Израиль.

«Евреи молчания» приподнимают головы и, преодолевая животный страх, выстраиваются в очереди к инспекторам Отделов Виз и Разрешений.

52 000 разрешений на выезд в Израиль за год!

Неслыханно!

Уже кое-кто готов объявить Генсека КПСС Брежнева великим демократом, испытывающим особую симпатию к евреям. Слава Леониду Ильичу!? Н е т, н е т и н е т!

Спасибо Эдуарду Кузнецову, Йосефу Менделевичу, Арье Хноху и другим героям еврейских процессов 1970-х годов, сумевших ценой собственной свободы обратить внимание мира на проблемы евреев СССР.

Спасибо Феликсу Кочубиевскому, Борису Каневскому, Владимиру Слепаку и десяткам других узников Сиона за то, что не дрогнули, вступив в неравную борьбу с всемогущим коммунистическим режимом за право на свободный выезд евреев из СССР.

Спасибо сенатору США Генри Джексону и конгрессмену Чарльзу Вэнику, убедившим американский Конгресс принять поправку к закону о торговле с СССР. Согласно этой поправке Политбюро КПСС не могло рассчитывать на режим наибольшего благоприятствования в торговле до тех пор, пока не откроет границы для свободной эмиграции евреев.

Бартерная сделка приоткрыла ворота коммунистического рая, и пошел обмен живого товара на зерно под благовидным предлогом воссоединения разрозненных семей.

Торопятся, торопятся евреи проскользнуть в щелку приподнявшегося «железного занавеса», но не успевают. В ответ на вторжение советских войск в Афганистан Западный мир объявляет эмбарго на поставку товаров в СССР. Советские власти тут же прекращают выдачу евреям выездных виз. Тем, кто уже успел подать документы в ОВиР, дается отказ с формулировкой: «Ваш выезд из СССР на постоянное жительство в Израиль противоречит интересам Советского государства».

Большинство евреев свободных стран еще не осознают всю трагичность ситуации, в которой оказались отказники и еврейская община СССР в целом. Характерной была встреча с туристами из Филадельфии. Гости, выслушав наши невеселые прогнозы, отмахнулись: «То, о чем вы говорите, не может быть, потому что этого не может быть никогда! Вы просто пессимисты. 1980-й – это год Олимпийских игр в Москве. Уже только поэтому вас всех отпустят в ближайшие месяцы».

О, если бы наши наивные друзья были правы!

Но и мы не предполагали, что «железный занавес» опустился на десятилетие.

Тем временем КГБ приступил к закручиванию гаек.

Нет, гэбэшники не использовали тактику сталинского массового террора. Это было и не нужно, так как поколение людей, пережившее террор сталинских лет, и их дети были, казалось, уже полностью сломлены.

«Homo sovetiqus» понимал команды сверху с полуслова и принимал их почти без сопротивления. На 63-м году Советской власти было достаточно грубо и гласно расправиться с единицами, в назидание тысячам, и эти тысячи тотчас же затаивались в своих норках, а на митингах и демонстрациях во славу КПСС послушно пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Тысячи затаились, но не все. Вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения, несколько сотен евреев продолжали борьбу за свободу, за национальную идентификацию и достоинство, за право на репатриацию в Израиль. В Москве, Ленинграде, Риге, Киеве, Одессе, Новосибирске действовали неофициальные семинары по еврейской культуре и иудаизму, ульпаны по изучению языка иврит, научные семинары ученых-отказников.

К разгону этих еврейских групп и приступил КГБ уже в олимпийском 1980 году.

В Москве были арестованы Дмитрий Щиглик и Виктор Браиловский, в Ленинграде – Григорий Гейшис, в Киеве – Нахман Зубко и Владимир Кислик, в Харькове – Александр Парицкий, в Кишиневе – Осик Локшин, Ким Фридман.

Меня арестовали 17 мая 1981 года в ходе разгона ленинградского еврейского семинара. Пять месяцев ломали в печально знаменитой тюрьме «Кресты». Затем 45 дней гнали этапом в Хакасию, где и начали перевоспитывать трудом на «стройках народного хозяйства». Там, тайком по вечерам, на едином дыхании, я и написал записки о тюремном периоде моей жизни. Факты, свидетельства, размышления о виденном и пережитом были оформлены в виде писем к дочери Нехаме и ее друзьям.

Уже в январе 1982 года эти записки-наставления, если хотите завещание, были вывезены моей женой Ириной в Ленинград. Затем они были изданы Самиздатом¹ и пересланы на Запад.

Спустя годы, сразу же после счастливой репатриации в Израиль в 1989 году, я и Ирина были приглашены в США. В Чикаго миссис Jean Freed с улыбкой вручила нам выдержки из моих посланий в переводе на английский: «A synoposis of Evgeny Lein»s experiences before, during and after the trial».

Также и в Израиле я получил от Эдика Усоскина бережно собранный и сохраненный комплект писем, заявлений, протестов, обращений, пересланных мною за годы отказа на Запад. Этот своего рода дневник событий и явился документальной основой книги, предлагаемой вашему вниманию. Книги о судьбе моей семьи, о судьбе евреев, боровшихся за репатриацию в ארץ ישראל, и о той неоценимой помощи, которую оказывали в этой борьбе евреям СССР израильтяне, еврейские общины Америки, Англии, Франции, Канады, Австралии.

Глава первая

«Я ДРУГОЙ ТАКОЙ СТРАНЫ НЕ ЗНАЮ, ГДЕ ТАК ВОЛЬНО ДЫШИТ ЧЕЛОВЕК»

(песня строителей коммунизма)

«Гражданам СССР гарантируется свобода слова, печати, собраний»

/Конституция СССР, ст. 50 /

Ох, как далека действительность от прекрасных законов, записанных в Советской Конституции . . .

В мае 1981 года некий Рыков подал в Управление внутренних дел заявление о том, что «У ленинградской синагоги раздается расписание лекций, проходящих на частных квартирах. Ближайшая лекция на тему «День независимости Израиля» состоится на квартире у Евгения Леина».

Что ж, осведомитель КГБ дал точную информацию. Евреи отмечали 33-ю годовщину со дня провозглашения государства Израиль, и лекция «День независимости Израиля – יום העצמות» действительно должна была быть прочитана в моей квартире.

Об этом доносе я узнал лишь после ареста. А утром 10 мая 1981г. еще ничто не предвещало трагедии. Мы с Ириной готовились к приему слушателей еврейского семинара: сдвинули мебель, соорудили из досок скамьи, чтобы больше людей смогло разместиться в нашей небольшой трехкомнатной квартире. Неожиданно раздался резкий стук. Заглянув в глазок двери, я увидел милиционера и «молодцев» в штатском. Лучшей линией поведения я считал отказ от любых контактов с КГБ, а потому дверь демонстративно не открыл и вести какие-либо переговоры отказался.

Выйдя на балкон, я и Ирина увидели, как к дому подъезжают машины, из которых вылезают крепкие парни, напяливают на себя нелепые кепи и драные куртки, принимая вид устрашающих «урок». Часть этих молодцев нацепили красные повязки, играя роль дружинников.

Тем временем, стали подходить евреи – участники семинара «История, Культура и Традиции еврейского народа». Но вход в парадную дома был уже заблокирован группой «дружинников», а у дверей квартиры встали трое громил в штатском.

Миша Эльман, увидев меня на балконе, крикнул: «Женя, меня не пропускают к тебе. Они не верят, что я твой брат».

И вдруг майор милиции буркнул: «Вот в это-то я верю, но сборища ваши мы прикроем».

Сверху было видно, что руководил всей этой операцией человек в штатском, а майор милиции был им нужен лишь для придания официальности и законности проверки документов у подозрительных лиц. Майор и оперативники останавливали каждого внешне похожего на еврея. Задержаны были даже мои соседи-армяне: молодая симпатичная пара Гоша и Катя Гамбарян.

Жильцы нашего дома, кооператива Академии Наук, в основном, люди интеллигентные знали о том, что мы еще в 1978 году подали документы на выезд из СССР в Израиль. Большинство из них боялись даже поздороваться с нами на улице, но при встречах на лестнице, когда нас никто не мог видеть, дружески улыбались. В момент этой гэбэшной операции соседи затаились в своих квартирах. Лишь председатель кооператива кандидат наук астроном Галина Кастель не побоялась выйти и спросить у майора: Что происходит? Ей ответили, что в моей квартире готовятся «дебош и пьянка», а потому милиция принимает профилактические меры, оберегая покой соседей.

«Семья Леин никогда не нарушает правил социалистического общежития, а разгул толпы перед домом мешает жильцам», – отважно заметила Г. Кастель.

Майор прекратил дискуссию, сурово предложив гражданочке вернуться в свою квартиру во избежание недоразумений.

Галина Р. Кастель выполнила указание властей, но надо отдать должное мужеству этой глубоко порядочной женщины. Она была из тех ученых, которые полностью принимали и, в меру своих возможностей, следовали позиции совести нации – академика Андрея Дмитриевича Сахарова.

Между тем, массовики-затейники с красными повязками на рукавах выкрикивали антисемитские лозунги, заводя сбежавшуюся со всей округи шпану, подвыпивших работяг и совслужащих …

Ленинградский семинар «История, Культура и Традиции еврейского народа» возник, можно сказать, из ничего, на голом энтузиазме молодежи, и в 1979г. проводился за городом под видом пикника. Руководителями семинара стали Лев Утевский и Григорий Канович. Вскоре к общеобразовательным лекциям добавились «Занятия по иудаизму для начинающих», которые вел Гриша Вассерман.

Было ясно, что провести многолюдный еврейский семинар втайне от КГБ – нереально, что на каждом таком собрании присутствуют осведомители. Но позиция отказников – участников семинара состояла в принципиальной гласности, открытости еврейских собраний. Мы более не хотели признавать неписаных, навязанных коммунистами правил самоцензуры и самобичевания. Подав документы на выезд в Израиль, мы уже открыто заявили о своем неприятии советского режима, а потому присутствие осведомителей на наших встречах мало что меняло. Пусть кураторы КГБ видят, что мы тверды в своем намерении вернуться к еврейству и репатриироваться в Израиль. Поэтому-то расписание лекций открыто раздавалось у ленинградской синагоги.

Уже это казалось в те времена безумием. Вначале гэбэшники пытались угрожать руководителям семинара. Не вышло. Затем они стали устраивать демонстративно–устрашающую проверку документов у участников семинара, переписывать и запугивать евреев, приходивших на лекции.

Срабатывало, но далеко не на все сто процентов. Кто-то отсеивался, но взамен приходили новые и новые слушатели. Особенно радовало то, что стала приходить молодежь.

Семинар набирал силу и стал регулярным. На лекциях собиралось уже до ста и более человек. Вот тут-то остро возникла проблема помещения. О том, чтобы снять зал для еврейского семинара, в те годы не могло быть и речи. А в свою квартиру пустить сотню знакомых и незнакомых евреев мог решиться далеко не каждый. И все же такие люди находились: Аба и Ида Таратута, Авраам и Оля Чечик, Юрий и Нелля Шпейзман, Григорий Вассерман, да и мы с Ириной открыли двери своих квартир для еврейских собраний.

Кураторы КГБ ожидали, что угроз окажется достаточно, и «еврейские сборища» развалятся, но этого не происходило. А в праздновании «Дня Независимости Израиля» власти увидели еще и политический мотив. Было ясно, что шумный спектакль, организованный гэбэшниками у дверей моего дома – есть акция в рамках окончательного решения проблемы еврейской идентификации, пресечения ульпанов по изучению иврита и алии в Израиль. Понятно было и то, что уступить Властям – значило проиграть сражение за Свободу. Мы уже не были теми «ЕВРЕЯМИ МОЛЧАНИЯ», о которых писал Эли Визель в 1963 году. [22]

Я взял в руки текст Советской Конституции и громко зачитал с балкона:

«Гражданам СССР гарантируются:

– неприкосновенность личности и жилища;

– разжигание национальной розни преследуется по закону;

– возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными

верованиями запрещается».

Прекрасные слова! Коммунисты никогда не пренебрегали красивыми декларациями, но на деле, увы, все всегда было иначе.

Внизу перед входом в дом дружинники и переодетые под простых советских работяг оперативники КГБ продолжали выкрикивать антисемитские лозунги, а евреи стали поодиночке уходить в разных направлениях, будто бы, по домам. На деле же большинство из них направились к Грише Вассерману, жившему неподалеку. Гэбэшникам донесли об этом, но с некоторым опозданием. Оперативники кинулись вдогонку, однако в квартиру Вассермана врываться не стали. Видимо, такой оборот событий предусмотрен не был, а действовать без указания свыше они не решились.

Лекция на тему «День Независимости Израиля» состоялась!

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся»

Следующая неделя прошла тревожно. Пикет у дверей моей квартиры сняли, но перед домом, не скрываясь, дежурили «топтуны».

Гэбэшники часто использовали эту примитивную и весьма эффективную психологическую обработку субъекта. В этот раз субъектом был я. Готовился арест, но так не хотелось в это верить. Может, обойдется ...

Не обошлось. 17 мая 1981 года меня арестовали.

В тот день лекция-беседа по теме Шабат должна была проводиться на квартире Гриши Вассермана. Это была крошечная однокомнатная квартира, и, чтобы освободить место для слушателей, Гриша разместил свои вещи на антресолях под потолком так, чтобы площадь пола оставалась свободной. Благодаря этому в его квартирку втискивалось довольно много евреев. Отказники опасались повторной акции КГБ, но решили не сдаваться. Беседа началась по расписанию и, к нашему удивлению, без помех. Однако минут через двадцать входная дверь распахнулась. В квартиру ворвались капитан милиции и человек восемь в штатском. Как в плохом детективе, один из них тут же забубнил по рации: «Восемьдесят четвертый, восемьдесят четвертый! Вошли в квартиру».

Нарочито толкаясь и перешагивая через сидящих участников семинара, оперативники заняли все углы и блокировали выход. Все новые и новые амбалы в штатском втискивались в квартиру. Не предъявив документов, не назвав причин своего вторжения, стали фотографировать собравшихся евреев, пихаться, рыться в сумках, оставленных в передней и на кухне. И уже это было страшно для тех, кто пришел на семинар впервые. Я заслонил спиной девушку, которая прятала в ладонях свое лицо от фотографа.

Обстановка накалялась…

Руководил операцией Некто в штатском. Я попросил его предъявить документы и объяснить, на каком основании они вошли в частную квартиру. В ответ прозвучала команда: «Этого убрать!» Капитан милиции тут же схватил меня за руки. Я инстинктивно рванулся, но меня уже волокли сквозь строй дружинников, заполнивших переднюю и лестничную площадку. Мои протесты: «на каком основании...»повисли в воздухе, а капитан милиции громко и заученно, в расчете на наивную публику, кричал «Ой, как он больно меня ударил… Ой, как больно… Ой-Ой-Ой».

На улице уже стояли три автобуса и черная «Волга» – непременный атрибут офицеров КГБ. Одного за другим стали выводить участников семинара. Вокруг бушевала толпа, выкрикивая в наш адрес брань и уже давно ставшие стереотипными фразы: «Жаль, что вас Гитлер не добил». Евреев распихали по автобусам и повезли на расправу.

Часть наших конвоиров были совсем юные ребята. Оказалось, что гэбэшники использовали в операции студентов близрасположенного Политехнического института. Один из студентов-конвоиров был явно растерян, и я спросил, что он думает о происходящем. Парнишка был уверен, что милиция проводит облаву на «воровскую малину». Так им сказали, отправляя на операцию.

Разговор наш был тут же прерван. Впоследствии один из свидетелей, выступая на суде, сказал: «Отношение к участникам семинара было провокационно грубым. Судя по тому, что я выслушал, дело могло быть возбуждено против любого из присутствовавших, в частности и против меня».

Но у гэбэшников были свои соображения. По их мнению, наиболее подходящей кандидатурой для ареста и запугивания евреев был Евгений Леин.

– Почему Я? Почему именно меня? ... Ведь есть и другие достойные люди…

Лишь значительно позже я понял общую тактическую линию КГБ, а в тот вечер меня и моих товарищей везли в неизвестном направлении. Наконец-то остановились.

В автобус вошел Некто и приказал мне следовать за ним. Рядом плелся человек, назвавшийся дознавателем Веселовым. Этот с виду застенчивый, откровенно помыкаемый грозным начальством молодой человек был предусмотрительно включен в состав наряда, ворвавшегося в квартиру. И это было еще одним свидетельством того, что арест планировался заранее. Исход допроса был также предопределен, так как Некто в штатском, оказавшийся подполковником КГБ Лемишко, сразу же дал дознавателю указание «провести» меня по статье 191/2. Одновременно было отдано распоряжение начальнику комсомольского отряда Дейчу, найти двух свидетелей, «которые покажут, что Леин ударил милиционера». Дейч послушно вышел к автобусам, в которых еще сидели под охраной участники еврейского семинара, и, обращаясь к членам оперативного отряда, распорядился: «Тут одному надо сопротивление оформить. Нужны два свидетеля. Ну-ка, давай, пойдешь ты, и ты!»**

Я стал возражать: «Дознаватель сам должен определить статью обвинения и лишь после допроса». В ответ подполковник приказал отвезти меня в отделение, где «мешать не будут». Туда я и был доставлен под конвоем на черной Волге¹, что еще раз подчеркнуло исключительность ситуации, ибо обычных нарушителей общественного порядка возили в милицейских машинах, прозванных в народе «бобиками».

…Я описываю события во временной последовательности. Но надо иметь в виду, что многие детали мне стали известны лишь по окончании следствия, после осуждения и этапа в Хакасию – автономную область на границе с Монголией.

Даже сегодня выясняются все новые и новые подробности. А в тот момент я многого не знал. Не знал я и о каком преступлении идет речь в указанной подполковником статье. Признаться, думал, что дело обойдется административным арестом на 10-15 суток. Потребовал Уголовный Кодекс и прочел статью 191/2: «Сопротивление властям, сопряженное с насилием, наказывается лишением свободы на срок от одного года до пяти лет». Чувство отчаяния охватило меня.

А дознаватель Веселов уже начал допрос. Говорил он приторно мягко и участливо: «Я хочу помочь Вам. Надо всего лишь … признать обвинение».

Добренькому следователю обычно помогает якобы случайно зашедший коллега, который будто бы не имеет никакого отношения к делу и лишь невзначай интересуется: «А что случилось?»А затем кричит, угрожает, издевается. У Веселова тоже был такой напарник. Он орал, создавая напряжение, не давал сосредоточиться и ... неожиданно помог мне, задав издевательским тоном традиционный вопрос следователя: «Что это у тебя руки дрожат?!»

Я тут же вспомнил изданные самиздатом рекомендации диссидента-юриста Владимира Альбрехта и ответил правду: «Волнуюсь». Затем потребовал лист бумаги и, не стесняясь корявых скачущих букв, написал:

Прокурору Ленинграда

П Р О Т Е С Т

<…> Считаю мое задержание в ходе разгона еврейского семинара заранее спланированной акцией. Требую освободить меня из-под ареста.

Следователи ждали от меня совсем другого текста и в наказание отправили в «аквариум». Это была клетка-ниша, отделенная от помещения дежурного решеткой, так что все происходящее в «аквариуме» было на виду. Здесь меня продержали часа три в обществе отвратительной шлюхи. Затем в клетку втиснули парня с фигурой борца, который настойчиво пытался разговорить меня, узнать: «Что, где и как?» Беседовать с этой «наседкой» я не стал.

Казалось, что начнут бить жестоко и беспощадно, но дальше угроз и пинков дело пока не пошло. Для помещения в «аквариум» нужно формальное основание, и добренький дознаватель привычно составил протокол, что «будучи доставлен в отделение, Леин вел себя вызывающе: бросался на пол, брыкался, плевался, выражался нецензурно».

Впоследствии куратор КГБ, ведущий мое дело, решил, что этот милицейский штамп в моем деле уж очень не звучит, и бумагу из дела изъял. Впрочем, эту деталь, как и многие другие, я узнал лишь при закрытии дела. А пока дознаватель Веселов делал вид, что это не он, а его старший товарищ упрятал меня в «аквариум». Сам же Веселов без устали твердил, что жалеет меня и хочет мне помочь. Я должен лишь следовать его советам, признать обвинение и тогда «все кончится хорошо».

Поскольку из квартиры меня вытащили в одной рубашке, а из «аквариума» выпустили только к полуночи, то я начал мерзнуть. Веселов притворно-участливо предложил мне ... милицейский китель. Стоит ли говорить, что я отказался. Любой атрибут Советской власти был мне омерзителен. Кроме того, они вполне могли сфотографировать меня в этом кителе, а затем использовать в провокационных целях.

Как ни странно, пребывание в «аквариуме» явилось для меня положительным фактором, так как я осознал неизбежность заключения и справился с чувством паники. (А верить в чудо так хотелось).

Меня опять подняли в кабинет дознавателя и продолжили обработку. Дознаватель Веселов снова и снова возвращался к версии сопротивления властям, связанного с нанесением удара капитану милиции и отрыванием погона на его мундире. «Что за чушь? – недоумевал я. – При чем тут еще и какой-то погон».

Обвинение я полностью отрицал и настаивал на внесении в протокол всех обстоятельств и событий того вечера: факта вторжения в частную квартиру, фотографирования собравшихся на лекцию евреев, антисемитские выкрики толпы. Требовал зафиксировать имена участников операции, номера служебных автобусов и черной Волги. Особенно дознавателю не нравилось упоминание фамилии руководителя операции Лемишко. Но именно отрицательная реакция на указываемые мною детали и подсказывала мне пункты нарушения моих прав.

Я стал требовать разрешения позвонить родным. Дознаватель возражал. Я настаивал, отказываясь давать показания. Все еще не теряя надежды расколоть меня, Веселов уступил и набрал номер телефона родителей. Ужасно было сообщить им об аресте. Ведь они пережили сталинские времена и жили в постоянном страхе перед всесильной властью. Отец часто повторял с грустью и отчаянием: «Страх сопутствовал нашему поколению всю сознательную жизнь».

Очевидно, что дознаватель рассчитывал на психологический надлом с моей стороны. Я же старался говорить с матерью спокойно, попросил привезти теплые вещи. Но как только я произнес, что вину не признаю, Веселов мгновенно нажал на рычаг телефона. Так мы и остались при своем: дознаватель не внес в протокол допроса важные для меня факты и фактические обстоятельства происшедших событий, а я отказался подписать составленную им «липу».

Дознаватель выписал постановление на задержание, которое вместо меня подписали двое понятых, болтавшихся за дверьми специально для такого случая.

В изолятор меня доставили глубокой ночью. У входа я увидел отца и мать. Б-же, как это было страшно. Они сидели на лавке, сгорбившись, с серыми лицами, постаревшие на двадцать лет сразу и караулили мой приезд. Виделись мы мгновение, но главное, я успел крикнуть: «Передайте Ирине, что я отрицаю обвинение полностью».

«Был бы человек, а статья найдется»

/тюремный фольклор/

Три следующих дня я провел в КПЗ – камере предварительного заключения районного изолятора. Подвальное помещение и нары, круглосуточно освещенные лампой-прожектором. Еда – из расчета 37 копеек в день. Впрочем, есть из-за нервного напряжения не хотелось. Слышно было, как охранники устраивали по ночам пьяные оргии, выводя из камер девочек. Меня не трогали, так как я был не их, а комитетчиков. Так они называли сотрудников КГБ. Пока что меня испытывали голодом, холодом и страхом предстоящего.

На третьи сутки по мою душу пришла следователь Дудкина с грозным напарником-прокурором Запорожцем. Допрос велся по старой схеме. Следователь «соболезновала» мне всей душой, а прокурор выполнял танец устрашения. Он сразу предложил мне дилемму: признание в том, что я «набросился на капитана милиции, нанес ему телесные повреждения и оторвал погон от мундира». В случае признания вины прокурор обещал мне немедленное освобождение из-под ареста под расписку о невыезде до суда, приговор которого будет «заведомо мягким».

А в случае непризнания вины меня ожидало содержание под стражей в «Крестах» и приговор суда по всей строгости Закона: Пять лет лагерей.

Я никак не мог понять, зачем обвинению нужны такие совершенно абсурдные, на мой непросвещенный взгляд, предлоги, как отрыв погона. Лишь на суде выяснилось, что эта деталь и есть самая главная часть обвинения по статье 191/2 Уголовного Кодекса. Просто невыполнение приказа – это лишь неповиновение. Даже удар, нанесенный милиционеру, это еще недостаточный повод для привлечения к ответственности по этой статье. Погон – это символ власти, а надругательство над атрибутами власти и есть преступление.

Я настаивал на том, что не совершал противозаконных действий: не оказывал сопротивления, не бил капитана милиции, не покушался на погон его мундира и требовал допросить свидетелей – участников еврейского семинара.

Прокурор произнес длинную проникновенную речь о том, что готов мне поверить, что дело «из пальца высосано», но что у меня нет выхода. Ухмыляясь, он заметил, что мои часы, «разбитые в момент нападения на милиционера», могут быть приобщены к делу как вещественное доказательство.

Тогда я не знал, что часы и запонки, изъятые у меня в КПЗ, уже возвращены следователем моей жене в целости и сохранности. Но то, что часы в момент ареста были целы, уж конечно, помнил. Намек прокурора был более чем прозрачен.

«В создавшейся ситуации Вам выгоднее признать вину», – долбил прокурор без устали. «Если понадобится, можно и статью 209 УК – уклонение от общественно-полезного труда, т.е. тунеядство пришить. Можно и по другим статьям посадить. Был бы человек, а статья найдется».

Снова и снова он подсовывал мне читать статью 38УК, согласно которой чистосердечное раскаяние, а также активное сотрудничество с властями суд может учесть как обстоятельства, смягчающие наказание.

Я продолжал отрицать предъявленное мне обвинение.

Ваши друзья вас уже бросили. Канович, в отличие от вас, получил разрешение на выезд. Вы – семейный человек и должны подумать о будущем своих детей, – бил прокурор по самому больному месту.

Я и думал о будущем своих детей, когда 3 июля 1978 г. подал документы на репатриацию в Израиль. И отречься от семьи, от друзей, от самого себя не мог. Тогда, на допросе, я верил прокурору в том смысле, что, отрицая вину, получу срок по максимуму и вспоминал слова одного из Узников Сиона Йосефа Менделевича: «Десять лет советской тюрьмы – не такой уж большой выкуп за право, в конце концов, выехать в Израиль».

Прокурор продолжал угрожать, и все пытался расспросить про московского отказника Бориса Чернобыльского. Оказалось, что Борису предъявлено аналогичное обвинение, и КГБ рассматривало вариант обвинения нас в сговоре. Я наотрез отказался продолжать беседу. Прокурор подписал санкцию на арест, а следователь составила протокол.

После их ухода у меня сняли отпечатки пальцев, и я стал ждать отправки в «Кресты».

Автозэк пришел утром следующего дня. Меня вывели из камеры, под конвоем повели в машину. И тут меня ждал сюрприз: снаружи, у входа в изолятор я увидел Ирину. Моя преданная жена уже сутки караулила момент, когда меня выведут к автозэку. С ней вместе по очереди дежурили Аба Таратута, Миша Эльман и другие отказники. Конвой тащил меня к машине, но я упирался, как мог, и мы успели обменяться парой фраз. А главное, мы увидели друг друга.

Эта мимолетная встреча имела огромное значение. Я успел прокричать, что вину не признаю, что написал протест на имя прокурора города и буду бороться до конца. Ирина послала мне воздушный поцелуй.

Меня втолкнули в автозэк, и с этого момента все контакты с внешним миром были оборваны надолго . . .

«Женился удачно – счастье нашел»

מצה אישה מצה טוב

/еврейская притча יח:כ»ב (מישלי)/

То, что не мог сделать я, будучи в полной изоляции, сделала моя жена.

Ирина писала заявления и протесты в высокие советские инстанции, а копии пересылала на Запад.

Ирина передала информацию о случившемся непосредственно в американское консульство в Ленинграде.

Ирина обратилась к свидетелям памятных событий с призывом описать все обстоятельства вторжения гэбэшников в квартиру и разгона еврейского семинара.

Многие, очень многие евреи в те годы считали подобную активную линию поведения безумием.

М. шипела ей в лицо: «Ты затягиваешь петлю на шее собственного мужа. Да и тебе на голову кирпич упадет. И поделом! Ты уже не спасешь своего мужа, а всем нам будет плохо».

К. также увещевал Ирину: «Ты не знаешь, как ведет себя твой муж на следствии. Возможно, он уже сломался, и ты не имеешь права оставшихся на свободе призывать к активному протесту».

Домой к Ирине пожаловал назвавшийся отказником Е. и со смаком стал расписывать ужасающие подробности предстоящего мне тюремного бытия …

Ирина резко отшивала подосланных «доброжелателей».

Были и искренне дружеские, но неподходящие нам советы типа притворной игры в «несчастного, смертельно больного ученого» и унизительных призывов к милосердию палачей.

Ирина отвечала одно: «Я знаю своего мужа. Он будет стоять до конца. Хочешь помочь, помоги. Боишься, отойди в сторону».

Уже через день после моего ареста Ирина писала прокурору города: «По единодушному утверждению очевидцев, мой муж, Леин Евгений, ничего противозаконного не совершал. Все происшедшее говорит о том, что действия представителей власти были направлены на то, чтобы чинить препятствия естественному и законному стремлению евреев к изучению своей истории и культуры. О том, что арест моего мужа – не случайность, а организованная кампания преследований, говорит и тот факт, что 10.05.81 власти воспрепятствовали проведению еврейского семинара на моей квартире. Считаю, что мой муж явился жертвой произвола властей. Требую немедленного его освобождения из-под стражи и наказания виновных в совершении противозаконных действий».

Этот протест-вызов всесильной коммунистической системе был отчаянно смелым поступком в те годы. Был задан тон кампании протестов против моего ареста, против гонений евреев, требующих свободы репатриации в Израиль.

Как-то, придя поздно вечером домой после беготни по присутственным местам, Ирина нашла в почтовом ящике цветы. Откликнулись евреи на призыв Ирины. Откликнулись, несмотря на то, что гэбэшники провели «воспитательные» беседы с каждым из задержанных в день разгона еврейского семинара. У многих возникли проблемы с работой, учебой. Семен Аш и Миша Сальман получили по пятнадцать суток. Таню Ф. посадили на 12 суток. Таню М. оштрафовали за то, что она пришла на семинар со своей десятилетней дочерью, и строго предупредили об обязанности воспитания дочери в духе «славных советских, а не фашистско-сионистских традиций». Ей также напомнили, что по советским законам она может быть лишена прав материнства, а ее дочь отправлена в детский дом. Гришу Вассермана оштрафовали на основании протокола, составленного зам. председателя «Комиссии Исполкома по контролю над соблюдением исполнения религиозных культов» А. Лейкина.

Дрессированный еврей А. Лейкин был не случайно включен в состав оперативного отряда по разгону еврейского семинара. В составленном им протоколе было указано, что у некоторых участников семинара на головах были ермолки, а на стенах квартиры висели фотографии религиозных евреев, включая портрет Любавического Рабби. В этом верноподданный чиновник усмотрел нарушение Закона: «Советская Конституция предполагает персональную свободу вероисповедания, но религиозные групповые собрания на частных квартирах запрещены!»Грустно было сознавать, что наш гонитель А.Лейкин – еврей. Евреями были и командир комсомольского оперотряда Дейч, и следователь по моему делу И.Дудкина, и некоторые другие исполнители гэбэшных постановок.

КГБ часто использовал дрессированных евреев с целью разрушения еврейской солидарности. Впрочем, это не было нововведением. Еще в 1927-м году при аресте и допросах Рабби Любавического Иосифа Ицхака Шнеерсона принимал участие «верноподданный» еврей Нахмансон. «Садизм – это вторая натура наших двуногих мучителей», – писал Рабби в своих воспоминаниях.[39]

Страшно, было очень страшно… И, тем не менее, более тридцати участников семинара подали письменные свидетельские показания в прокуратуру города и в Президиум Верховного Совета СССР.

Дима Гринберг писал: «Я, как свидетель, утверждаю, что Леин никого не бил, а лишь просил предъявить документы и полномочия на вход в квартиру. Он стал жертвой заранее спланированной провокации со стороны должностных лиц…»

«Ну и что? Кому это поможет?!»– канючили «тихари». Казалось, и верно: какой прок в циничном ответе прокурора Корнилова: «На ваше заявление с просьбой допросить Вас в качестве свидетеля по делу Леина разъясняю, что при совершении преступления Леиным присутствовало, кроме Вас, еще шестьдесят человек. Всех их вызывать и допрашивать нет необходимости».

И все же прок от гласных протестов был.

Прежде всего, ответ прокурора стал документальным подтверждением пристрастности следствия, ибо, согласно «гуманным» советским законам: статьям 70,72УПК, «лицо, заявившее, что ему известны существенные обстоятельства дела, должно быть допрошено». Кроме того, документально зафиксировав целый ряд нарушений социалистической законности, мы сумели впоследствии привлечь внимание иностранных юристов. Огромное значение эти заявления имели и для самих участников движения за свободу культурной еврейской жизни и репатриации. Ведь каждый, осмелившийся сказать вслух слово правды, победил страх поколения, живущего под гнетом коммунистической системы.

Группа московских отказников: Наташа и Геннадий Хасины, Яков Рахленко, Александр Лернер, Наум Мейман, Алексей Магарик, Иосиф Бегун, Марк Нашпиц, Юлий Кошаровский, Женя Шварцман обратились к еврейским общинам мира.

«Евгений Леин, отказник, принимавший участие в национально-культурной жизни ленинградских евреев, находится сейчас под арестом в ленинградской тюрьме.

В то же самое время в Москве готовится суд над активистом борьбы за алию Борисом Чернобыльским. Оба они, вместе с другими советскими евреями, принимали участие в деятельности еврейских культурных групп. Эта деятельность полностью легальна, но власти рассматривают это движение, как нежелательное и пытаются остановить его любыми способами. Целью настоящих репрессий является не только намерение посадить за решетку двух активистов алии, но и запугать тысячи советских евреев, желающих эмигрировать из СССР.

Мы призываем еврейские общины всего мира сделать все, что в их силах, для защиты Евгения Леина и Бориса Чернобыльского».

«Бывшая царская тюрьма – ныне картонажная фабрика»

В центре города на Адмиралтейской набережной высится интуристский отель «Ленинград» с видом на просторы воспетой русскими поэтами реки Нева. Из окон отеля зарубежные гости могли видеть знаменитый символ Октябрьской революции – крейсер Аврора, залп орудий которого, согласно большевистской легенде, возвестил о начале штурма Зимнего дворца – резиденции русских царей и «оплота самодержавия».

Прекрасный вид на просторы полноводной красавицы реки от Кировского до Дворцового мостов, панорама зданий на Дворцовой набережной, Зимний дворец – Эрмитаж, Стрелка Васильевского острова с Ростральными колоннами восхищают многочисленных туристов. И невозможно представить, что всего в 800 метрах от шикарного отеля для иностранцев выше по течению реки находится другая достопримечательность города: воспетая поколениями заключенных тюрьма «КРЕСТЫ». Лишь тот, кто вздумал бы покататься на речном трамвайчике, мог увидеть мрачные корпуса, окруженные мощной каменной стеной. Но мало кто из туристов обращал внимание на эти безликие здания. Если же кто-то и задавал неуместный вопрос, то экскурсовод, не моргнув и глазом, отвечал: «Это – бывшая царская тюрьма, а ныне картонажная фабрика».

Экскурсовод говорил почти правду. Действительно, вывеска «Тюрьма Центральная» уже давно снята и заменена на «Учреждение ИЗ-45/1». Верно и то, что малолетки – подследственные от 14 до 18 лет, привлекаемые к «общественно-полезному» труду с момента ареста, клеили картонные коробки, используемые в камерах под мусор.

Но экскурсовод умалчивал о том, что «Учреждение ИЗ-45/1» в официальных бумагах именовалось еще и как «Следственный Изолятор Ленинградской области №1». В народе же это жуткое учреждение было широко известно под названием «Кресты». Название «Кресты» связано с тем, что тюремные корпуса, построенные еще царем Всея Руси Александром III, имеют конфигурацию двух огромных крестов. В перекрестии каждого креста располагалась охрана, а в крыльях зданий – камеры. В камерах, построенных из расчета на двух человек, содержалось при советской власти по 8, 10 и даже по 15 подследственных. Действовал также новый четырехэтажный женский корпус, откуда постоянно неслись крики: «Циричка, открой кормушку! Задыхаемся!»

К этому «Учреждению» и везли меня в автозэке 20 мая 1981 г.

«Автозэк» – это, попросту, грузовой фургон без окон. Кабина водителя отделена крепкой решеткой от узкого пространства с боковой дверью, где во время поездки сидят охранники. Затем, по бортам фургона расположены две камеры, а точнее железные шкафы, с узким проходом-щелью между ними. В эти шкафы засовывают опасных рецидивистов или женщин, с тем, чтобы отделить их от общего отсека с рядовыми заключенными. Проход-щель также перекрывается железной решеткой, так что все меры предосторожности от нападения на охрану и бегства заключенных предприняты. В отсеке для заключенных нет и щелочки, чтобы выглянуть наружу. Поэтому я вскоре потерял всякое представление о том, где и по каким улицам мы едем …

Томительно долго мы петляли по городу от одной районной кутузки к другой, пока не набили автозэк заключенными, как бочку сельдью. Но вот машина остановилась. Заскрипели массивные ворота, пропустили автозэк и тут же захлопнулись опять. Оказалось, что за наружным забором есть еще один – внутренний. Опять проверка, и приоткрылись ворота второго круга Советского рая: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Охрану в «Крестах» несут неряшливо одетые в мятую армейскую форму без погон надзиратели, на жаргоне обитателей камер «Крестов»– цирики и цирички. Командуют ими и всем распоряжаются ОПЕРы – лейтенанты. Среди цириков было много молодых парней и женщин, польстившихся на ленинградскую лимитную прописку, относительно высокий заработок и работу «бей лежачего».

Всех, привезенных в автозэке, заперли в собачник. Это камера, стены которой заляпаны цементом – шубой, так чтобы заключенные не имели возможности писать на стенах. Скамейки наглухо вмонтированы в пол. Сесть места хватило не всем, и многие стояли. Часа через два дернули на «шмон». Искали в основном деньги. По правилам, найденные деньги должны были быть записаны на счет заключенного, но злобный, в сильном подпитии цирик клал их в свой карман. К концу обыска пришли цирички из канцелярии, посетовали, что плохо шмонали – ничего интересного в этот раз не нашли. Затем раздели донага и погнали, как стадо, на врачебный осмотр. Этот осмотр свелся к тому, что некая баба в белом халате тыкала яркой лампой в пах: нет ли мондавошек, потом – в голову: нет ли вшей. Тех, у кого оказались вши, постригли наголо тут же. На ночь перевели в другой собачник, с нарами, где все и провели ночь вповалку. Это была, так называемая, «карантинка».

Кто же они – эти ЗЭКи, о которых я знал ранее только понаслышке? Вот этот и тот, с наколками, – определенно матерые преступники. Игнорируя всех и вся, развалились на нарах и делятся друг с другом сведениями об общих знакомых: кто, где и за что сидит. Речь идет, в основном, о жестоких грабежах. Поражает будничный тон беседы.

Молодой армянин-домушник дружелюбно и с видимым удовольствием стал наставлять меня, рассказывая о правилах тюремного поведения и общения. Выглядел он вполне интеллигентно и оказался интересным собеседником, что казалось в той стрессовой ситуации более чем странно. Шахматист, человек с музыкальным образованием и профессией домушника, этот молодец обчистил квартиру, взяв за одну ходку драгоценностей на сумму более 4000 рублей. (Вспомним, что месячная зарплата инженера в те годы составляла около 110 руб.) Он спросил меня, чего я стою? Выяснив, что, имея ученую степень кандидата наук, я за 21 год работы (бескорыстной службы хозяину) сумел приобрести лишь кооперативную квартиру и подержанную машину «Запорожец», он долго смеялся. Мой собеседник считал, что работать бессмысленно из-за низкого уровня зарплаты. Лучше воровать. Статья 144УК: «хищение личного имущества» – не строгая, подпадающая под все амнистии и сокращения сроков. Попадается он редко. Отсидки, по его мнению, оправдываются тем высоким жизненным уровнем, который он обеспечивает своей жене и двум дочерям. Конфискации имущества он не боится, так как официально его брак с женой не зарегистрирован. Моральный аспект кражи его не волнует: Свобода выбора профессии! Кроме того, крадет он только «по наколке», т.е. в бедную квартиру не войдет. А обеспеченные люди в СССР, часто и не сообщают о кражах, так как боятся, что власти заинтересуются источником их состояния и начнут расследование о нетрудовых доходах. В этом случае потерпевшие запросто могут превратиться в обвиняемых. Домушник явно любовался собой и покровительствовал мне.

Совсем другой категорией заключенных были, так называемые, бакланы: хулиганы, насильники, шерстяные воришки, стянувшие мимоходом белье или пару джинсов. Все они, как правило, алкаши и жестокие истеричные трусы. Забьют безжалостно и без причины слабого и нерешительного, но сразу слиняют, встретив отпор.

Еще менее почтенная публика – БОМЖи. БОМЖ – это аббревиатура слов: «Без Определенного Места Жительства». Обычный БОМЖ – это опустившийся бродяга, ночующий в колодцах труб теплоцентрали, грязный, вшивый холуй. Их презирают, ими помыкают и на них, в основном, жестоко отыгрываются в тюрьмах и зонах.

Основная же масса заключенных в советских следственных изоляторах – это не убийцы, не бандиты и не перечисленные выше категории лишних в «обществе развитого социализма»людей, а жертвы социалистической системы хозяйствования. Так, встретился я с Виктором Д. – бывшим начальником геологической партии. Работая «в поле», Виктор оформлял «мертвые души». Проблема эта – чисто социалистическая, обусловленная тем, что платили не за сделанную работу, а по числу нанятых работников. Вот и завышал Виктор их число, чтобы поднять заработок работяг, да и свой заработок тоже. В итоге он сел «за хищение государственной собственности». И наказание ему грозило значительно более строгое, чем профессионалу домушнику, так как по советским законам кража личной собственности – это простительный грех, но покушение на государственную собственность – серьезное преступление.

Другой неудачник Иосиф К. – снабженец маленького завода. Выписал на 212 рублей нарядов на фиктивные работы. Утверждал, что делал это по поручению директора для расплаты с водителями, подвозившими сырье на завод. Но сел Иосиф, а не директор. Иосиф кидался к каждому, рассказывая свою историю и недоумевая: «Все так делают. Это же практика! Почему посадили именно меня?»Это, действительно, выглядело странно. Уж очень мелок был предъявленный ему иск. Похоже, что вина Иосифа была усугублена его этническим происхождением.

Таких «преступников» в советских лагерях было подавляющее большинство. С этими людьми я и провел первую ночь на тюремных нарах. А утром нас повели в душ. Запихнули по три человека под один рожок и отключили воду ровно через пять минут. Не все и мыло успели смыть. И все же какое это было удовольствие!

Четыре дня прошло со дня моего ареста, но казалось, что прошла вечность.

Пока мы мылись, всю одежду отправили в прожарку: камеру, где одежду обработали высокой температурой.

Плохо пришлось тем, у кого были синтетические рубашки, носки. От прожарки все эти вещи скоробились. Но зато в «Крестах» я не видел ни клопов, ни вшей. Затем на каждого навьючили матрац, сунули в руки простынку – кусок серой ткани, алюминиевую кружку, миску и повели в камеру.

Вот и моя «хата» под номером # 893. Дверь лязгнула запорами, и я обомлел: в камере площадью шесть квадратных метров копошилось восемь человекоподобных.

– Здравствуйте! А где же мне расположиться?

Мое интеллигентное здравствуйте развеселило аборигенов

– На полу. Между шконками, в проходе. Ха-ха-ха. А ты что думал? – заржал старший.

Я присел на корточки у двери. Огляделся. Страшные рожи подследственных и ощущение полной безысходности.

Сводчатые потолки напоминают монастырскую келью. Окно заделано решеткой из толстых железных прутьев и дополнительно железными жалюзи, пропускающими немного воздуха, но не позволяющими увидеть что-либо за окном. Лампа дневного света горит круглосуточно. Массивная железная дверь с форточкой посередине, называемой кормушкой. Трижды в день открывается кормушка и восемь человекообразных, до этого сидевших в замысловатых позах на шконках и лежавших под шконками, кидаются пожирать баланду. Затем на глазах друг у друга оправляют свои естественные надобности.

Ощущение пребывания в клетке зверинца усиливается на прогулке. Прогулочный дворик сплошь застроен боксами размером с лошадиное стойло и бетонированным полом, высоченными каменными стенами, перекрытыми сверху железной сеткой. Над боксами по специальной галерее ходит дежурный цирик и следит, чтобы заключенные разных камер не переговаривались между собой.

Впоследствии из Сибири я писал дочери и ее друзьям:

«Заключение, особенно в первые дни, оказывает на неподготовленного человека непередаваемо сильное психологическое воздействие. Этому во многом способствуют рассказы «бывалых» о диких эпизодах из жизни советских заключенных. И я расскажу о чудовищных нравах советской карательной системы, но хочу еще раз подчеркнуть, что если знать порядки тюремной жизни, понимать психологическую сущность созданной коммунистами–изуверами системы надругательств над человеком, суметь взглянуть на себя со стороны, не дрогнуть, не поддаться панике в первый момент, то во многом удастся сберечь себя, свою психику, сохранить человеческое достоинство, верность своим убеждениям, любовь к своим близким и друзьям».

«Заключенные содержатся в условиях, обеспечивающих

нормальную жизнедеятельность организма»

/ст. 56 Исправительно-Трудового Кодекса/

Посмотрим, что именно коммунисты считают нормальными условиями содержания людей, еще даже не осужденных судом, а лишь подозреваемых в нарушениях «социалистической законности».

День в «Крестах» начинается в шесть утра. В этот момент цирик включает радио, и гимн Советского Союза гремит в камерах, под матерщину вырванных из сна заключенных. Хлопает кормушка, и баландер выдает пайку хлеба, порцию каши, наливает в кружку кипяток.

Хлеб этот, так называемой, спецвыпечки: сырой, вызывающий изжогу, трудно съедаемый даже с голодухи. Зато поварешка утренней каши, хоть и сваренная на воде из геркулеса или перловки вперемешку с мышиным пометом, кажется деликатесом. Поэтому задача дежурного по камере состоит в том, чтобы обматерить баландера, пообещать ему надеть «шленку» (миску) на уши и вырвать, если удастся, добавку. Кроме того, утром положен чай с сахаром. Но вместо чая дают лишь кипяток. Заварка используется в тюрьме, как валюта, а потому крадется на корню и до ЗЭКа законными путями не доходит.

Здесь уместно будет сказать несколько слов и о таких фигурах, как баландер и дежурный по камере.

Баландер – осужденный, отбывающий свой срок в обслуге тюрьмы. Это и парикмахер, и каптер, и ассенизатор, и разносчик пищи-баланды. Жизнь баландеров незавидна. Встает бедолага еще раньше заключенных, содержащихся в камерах. Трижды в день, надрываясь, таскает тяжелейшие бидоны с баландой по крутым лестницам с этажа на этаж, от камеры к камере. Поздно вечерам после ужина драит под надзором цириков наждачной бумагой чугунные перила и ступени бесконечных тюремных лестниц и переходов. Пот ручьями катится по лицам баландеров, выполняющих унизительно-бессмысленную работу. Поистине сизифов труд. Но и этого мало. ЗЭКи презирают баландеров. Презирают, потому что баландер записался в обслугу сам, убоявшись зоны и соблазнившись пайкой заключенного, от которой имеет свой кусок и доход. Баландер торгует ворованными чаем и сигаретами, обменивая их на одежду. За пачку заварки подследственные готовы снять с себя и отдать баландеру и дорогую джинсовую куртку, и заморскую футболку. Каждый знает, что осужден будет неминуемо, а на зоне эти вещи уже не понадобятся. Зато пачка чая, заваренная в малом количестве кипятка, дает такую высокую концентрацию теина, что с успехом заменяет наркотик. Заключенные возбуждаются уже от одного вида бесценной заварки. Простыни рвут на полосы, поджигают, и на этом костре кипятят в кружке варево, называемое «чифиром». Добыть заварку и сварить «чифир» становится смыслом жизни. Покупают чай за немалые деньги, которые, несмотря на шмон, проносят в тюрьму многие опытные ЗЭКи. Один из способов заключается в том, что банкнота сворачивается в трубочку, запаивается в полиэтилен и глотается. Впоследствии эта ампула с банкнотой выходит естественным путем и начинает свое хождение по цепочке: от заключенного к баландеру, а затем к цирику, который «не замечает»дыма и запаха костров в камерах. Что же касается баландеров, то ими помыкают, их презирают и заключенные, и цирики. Если же изгой-баландер не угодит чем-либо ОПЕРу, то баландера отправят в зону, где ему сполна достанется уже от обворованных им заключенных. Так что холуйской должности баландера не позавидуешь.

Дежурный по камере – еще одна несчастная фигура в сложной иерархии тюремного бытия. Дежурный должен принять у баландера пищу, тщательно с мылом вымыть посуду после еды, протереть влажной тряпкой пол, почистить унитаз. Работы в камере – немного, но выполнена эта работа должна быть добросовестно. Халтурщику без обиняков дадут по шее, ибо чистота – залог здоровья.

Позже, в тюрьмах Свердловска и Ачинска я видел позеленевшие от слизи, дурно пахнущие «параши», сальные миски и вспоминал строгую дисциплину нашей камеры в «Крестах» добрым словом.

Дежурный – это еще и мальчик для битья у цириков. Если цирик заметил какой-либо непорядок в камере: нашел самодельные карты, услышал оскорбительное замечание в свой адрес, унюхал, что в камере варили «чифир», не подкупив его, цирика, заранее, то он не будет искать виновного, а отправит дежурного на пару часов в «стакан»: – бетонный шкаф, в котором можно только стоять или сидеть на корточках и мерзнуть.

Еще страшнее встретиться с ОПЕРом. Однажды лейтенант Ираклий совершал обход камер, а я, по неопытности своей, вздумал пожаловаться на отсутствие в камере мыла. Лейтенант заорал: «Кто дежурный, почему не докладывал». Дежурный по кличке Финн (он был финном по национальности) ответил лейтенанту, что в камере не вывешены правила поведения в тюрьме. Ираклий рассвирепел, увел Финна в комнату с надписью ПВР (политико-воспитательная работа) и со словами: «С еврея пример берешь», – выдал бедняге пару затрещин. Потом добавил еще. Финн носил на шее небольшой металлический крестик, что категорически запрещалось. И каждый раз, когда начальство входило в камеру, Финн прятал крестик за щеку. Ираклий бил провинившегося по лицу, и крестик сильно поранил щеку изнутри. Финн все стерпел и вернулся в камеру, довольный, что не случилось худшего. Мне же этот эпизод показал, что без прямого указания КГБ и ОПЕР меня не решится тронуть. Финн также не пытался сводить счеты со мной. Более того, он как-то сделал мне подарок: расплавил несколько полиэтиленовых пакетов, собрав целую ложку тягучей массы и прежде, чем эта масса окончательно застыла, я вырезал шестиконечную звезду – магендавид.

Эпизод с лейтенантом раз и навсегда показал мне бессмысленность и небезопасность устных протестов. От письменных заявлений толку было немногим больше, но они, по крайней мере, были узаконены и я этим пользовался, изредка даже с положительным результатом. Бумагу для заявлений цирик разносил по утрам, однако на всех бумаги не хватало. На требования заключенных цирики огрызались: «Здесь вам не целлюлозно-бумажная фабрика». Все же, иногда листа два-три выпросить удавалось.

Изредка совершала обход медсестра. Обычно сокамерники жаловались на боли в животе. Медсестра отмахивалась: «Это вас пучит от хлеба тюремной спецвыпечки. Ничем помочь не могу». Также медсестра предупреждала: «Зубы не лечим, только рвем». Попасть на прием к врачу было еще сложнее. Обязанностью медсестры было воспрепятствовать этому: «Здесь тюрьма, а не больница», – твердила она. Однажды мы всей камерой колотили в дверь, требуя врача к Алексею К., буквально помиравшему от сильнейших болей в животе. С трудом мы добились прихода медсестры. Она дала ему какие-то таблетки. Алексей то успокаивался, то мучился снова. Только утром следующего дня у него взяли анализ и срочно увезли в больницу с перитонитом.

В первой половине дня заключенных выводили на прогулку. Точное время прогулки неизвестно, поэтому надо было быть одетым заранее, чтобы, как только цирик откроет дверь, сразу же выскакивать. Ждать, пока ты натянешь казенные сапоги, цирик не желал. Он захлопывал дверь и уходил довольный. Заключенных много и цирик облегчал себе жизнь, наказывая нерасторопных лишением прогулки. Но и для тех, кого он вывел из камеры, время прогулки обычно сокращалось до 30-40 минут вместо положенного часа. Я придавал прогулкам большое значение и, как ни убог был прогулочный бокс, всегда стремился на воздух. Иногда, по возвращении, мы обнаруживали развороченные постели. Это цирики в наше отсутствие «шмонали» камеру в поисках карт или заточенных супинаторов, используемых заключенными в качестве маленьких ножей. Ими кромсали лук и хлеб, использовали для портновских работ и ... для вскрытия вен. Последнее – не редкость в тюрьме, а средство протеста.

... Бесконечно медленно тянется время в тюрьме.

Чувство голода не оставляет заключенных, и все с нетерпением ждут обеда. На первое дают щи – отвратительную бурду из полусгнившей квашеной капусты или суп из рыбных костей под названием «могила». На второе: горох, перловка или «хряпа» – смесь картошки, брюквы и еще чего-то, что с трудом может быть названо овощами. Все это поглощается молниеносно, ибо на ужин дадут лишь ложку каши и кружку кипятка.

Как можно выжить в таких условиях?!

Оказывается, можно. Впоследствии в тюрьмах Свердловска и Ачинска мне пришлось сидеть в значительно худших условиях. А в ленинградских «Крестах» было еще какое-то подобие порядка.

Во-первых, в «Крестах» каждые десять дней водили в душ. И это уже было праздником.

Во-вторых, каждый заключенный до отправки на зону имел право раз в месяц получать от родных «дачку» – продуктовую посылку до 5 кг. Имел право, но получал далеко не каждый. Одинокий или брошенный родными на произвол властей заключенный сразу же заносится сокамерниками в разряд дармоедов. Поэтому первый же вопрос, заданный мне при входе в камеру, прозвучал несколько странно:

«А жена тебя не бросила? Дачку пришлет?»

В жене я не сомневался и ответил утвердительно.

Умница Ирина прислала «дачку» в первый же день. Пять килограмм разрешенных к передаче продуктов: колбаса, сухофрукты, а главное лук и чеснок. Репчатый лук в тюрьме жуют, как яблоки, восполняя отсутствие витаминов.

Надо заметить, что официально в тюремное меню входят овощи и фрукты. И в самом деле, за пять месяцев моего заключения в «Крестах» однажды нас таки осчастливили: дали по половинке огурца на брата и яблоко. Не иначе как высокое начальство изволило в тот памятный день провести инспекцию.

Присланную Ириной «дачку» я, естественно, не стал жрать в одиночку, а отдал в общий котел. Зато сразу же стал желанным человеком в камере. Пять килограмм продуктов в месяц на девять человек – это не так уж много. И все-таки это был настоящий праздник живота.

С удивлением и даже некоторым недоумением я обнаружил в «дачке» кулек с махоркой. Ирина прекрасно знала, что я не курю, но Натан Родзин, один из распорядителей фонда помощи политзаключенным подсказал ей, что махорка в камере – та же валюта. И действительно, с куревом в тюрьме связано множество проблем, разногласий и конфликтов, доходящих до жестоких драк. Курят практически все и, от нечего делать, много. Нередки дни, когда курить нечего и тогда курильщики собирают заплеванные «хабарики» в прогулочных боксах, курят одну «цигарку» по кругу, не испытывая никакой брезгливости. Однажды я задремал и проснулся от шума драки. Оказалось, что недавно пришедший в камеру К. утаил свой табак и побирался у соседей. Когда же табак соседей кончился, К. стал потихоньку, по ночам, покуривать из своего запаса. Запах, конечно же, учуяли, табак отобрали, а К. страшно избили.

Жестокость драк в тюрьме ужасает, но я заметил, что обычно тот, кого бьют сокамерники, так или иначе, заслужил это или своими поступками, или своим холуйским, подобострастным поведением.

Я не имею в виду те случаи, когда били и увечили по заданию свыше.

Не верь, не бойся, не проси!

/ Кредо узника Совести /

Жертвы кораблекрушений!

Вас убил страх, а не стихия.

/А. Бомбард/

Прощаясь со мной в районном изоляторе, следователь Дудкина сказала, что придет в «Кресты» через день для уточнения обстоятельств «совершенного мной преступления», проведения очных ставок и предъявления обвинительного заключения.

Я напряженно ждал этих встреч. Однако…

Прошла неделя, другая, месяц… Вокруг дергают сокамерников к следователям, к адвокатам, увозят их в суд, а про меня «забыли»… и лишь очередная «наседка» предлагает мне написать записку жене, клянясь передать «ксиву» на волю, якобы через своего адвоката. Я и писал, что милиционера не бил и являюсь жертвой провокации… Просил не терять присутствия духа. Но это было совсем не то, на что рассчитывали следователи.

Неизвестность, неопределенность, игра воображения, ожидание физической расправы могут свести с ума быстрее, чем действительные сложности тюремного существования, которых, впрочем, также хватало.

Верховодил в камере парень лет тридцати по кличке Охотник. Обвинялся он в убийстве своего соседа по пьянке, из охотничьего ружья.

В основном же мои сокамерники обвинялись по статье 206/3 за злостное хулиганство с попыткой применения холодного оружия. Тут были и анекдотично-трагичные ситуации, и серьезные уголовные дела. Так, Николай Ч., по профессии водитель грузовика, напился, как водится на Руси, после тяжелой ездки и полез выяснять отношения с тещей по поводу склада рухляди в чулане. Стал выкидывать дорогое сердцу тещи старье. Та кинулась на защиту своих сокровищ.

Среди прочего под руки Николаю попалась лучковая пила. Зять замахнулся пилой и пригрозил распилить тещу надвое. Теща побежала в милицию и привела участкового. Позже теща плакала и умоляла отпустить зятя-кормильца: она хотела его только припугнуть. Но система советского правосудия уже завертелась. Николай получил три года лагерей общего режима.

Другой сокамерник обвинялся, как и я, по ст.191/2, но с той только разницей, что он не покушался на погон представителя власти, а, всего лишь, бутылкой проломил милиционеру голову.

Самой буйной и опасной фигурой в камере был Малолетка: парень, которому только что исполнилось 18 лет. С детских лет он вращался в уголовном мире и хвастливо рассказывал о своих подвигах. «Малолетка» совершил ряд преступлений, настолько серьезных, что его посадили еще до наступления совершеннолетия. Сколько-то месяцев он провел в корпусе для несовершеннолетних, а затем был переведен в общую камеру на «взросляк».

К счастью, Охотник всех держал в повиновении. Меня он раскусил сразу. Войдя в камеру, я не лез с рассказами о себе, а лишь ответил на вопрос, по какой статье обвиняюсь. Статья была уважаемой. Но уже через час моего пребывания в камере Охотник угрожающе заявил: «Такие, как ты, ментов не бьют!». Я и не скрывал, что мента не бил, но подал документы в ОВиР на выезд в Израиль, за что фактически и наказан. Опасный был момент. Я не юлил, не заискивал, не подделывался под своего, но и не вел себя вызывающе. Это и спасло меня от расправы в первый же день.

День шел за днем . . .

Основными развлечениями в камере являлись самодельные карты, домино и мондавошка. Вообще-то мондавошка – это разновидность вши, но это также и название тюремного варианта детской игры «Старайся верх». Причем, игральная доска вырезана прямо на линолеуме пола, а кубики и фишки сделаны из хлеба.

Из хлебного мякиша-глины заключенные лепят и домино, и мундштуки, и разные фигурки непристойного характера. Мы с Охотником играли в шахматы, мастерски вылепленные из хлеба тюремной спец. выпечки и затвердевшие, как камень.

Каждые десять дней в камеру через кормушку вбрасывали по две-три книги, в основном революционно-воспитательного содержания. Сокамерники обращались с книгами самым варварским образом. Они не только разрисовывали страницы похабными рисунками, но и вырывали страницы, скручивая цигарки и восполняя отсутствие в камере туалетной бумаги. К полному недоумению сокамерников я стал читать эти книги, набившие оскомину своей идеологической подоплекой еще со школьной скамьи. Однако вскоре чтение вслух избранных мест из описания жизни революционеров в царских тюрьмах произвело фурор. Сокамерники катались от хохота, слушая, как «организатор и руководитель Союза борьбы за освобождение рабочего класса» В.Ленин писал молоком между строк в книгах, доставляемых ему с воли его же соратниками, и как товарищ Ленин глотал наполненные молоком хлебные «чернильницы» при приближении надзирателя. Молоко! Заключенному в советских тюрьмах такое даже и во сне присниться не могло.

Реакция сокамерников развеселила и меня. Я обнаглел и прочел им пару заметок из советских же газет о «жестокости содержания в тюрьмах безжалостного Запада». В одной из статей упоминалось, что в какой-то из тюрем США заключенным был поставлен только черно-белый телевизор. А в другой заметке описывались претензии ООПовских «борцов за свободу в тюрьмах израильских оккупантов». Оказалось, что представители «Красного Креста» посещают заключенных. Одна из претензий осужденных «борцов», заключалась в том, что их закормили курицей, и они требовали более разнообразное меню. Не устраивали террористов из ООП также и сигареты израильского производства.

Для советского ЗЭКа, вечно голодного, мечтающего о баланде и о заплеванном «хабарике», подобное чтиво было и заманчивым, и раздражающим одновременно.

Не очень-то регулярно, но, все же, приносили иногда газеты «Известия» или «Ленинградскую правду». И для меня это было большим благом. На клочках бумаги, на полях газет я писал те немногие ивритские слова, что успел выучить до ареста. Сокамерники переполошились: это что еще за тайнопись, не донос ли? Я объяснил, рассказал немного об иврите. Один из «бакланов» покатил было на евреев бочку, и, угрожающе сжав кулаки, двинулся на меня. Но я, немедля, швырнул попавшийся под руку сапог ему прямо в физиономию, а затем заметил, что имя его Михаил – еврейское и означает, попросту, Моисей. Его это так потрясло, что он замолчал, и надолго.

Уголовники, как и большинство населения СССР, евреев не любили, но отдавали им должное. Обычной темой разговоров в камере была тема о еврейской солидарности

Большой популярностью пользовался анекдот:

«Приехало большое начальство инспектировать состояние дел в аду. Видят чан, в котором варятся в кипятке грешники. Все чин чинарем. Идут дальше. Снова чан с кипятком, но прикрытый крышкой, а сверху крышка еще и кирпичами придавлена.

– А это, кирпичи-то, еще зачем? – спрашивает инспектор.

– А здесь у нас евреи варятся. Если их крышкой не прикрыть и кирпичом не придавить, они одного подсадят, тот вылезет и остальных за собой вытянет.

– Тогда и первый чан надо закрыть, – обеспокоился инспектор.

– Не надо. Там, если один и попытается вылезти, то его свои же за ноги обратно стянут».

Рассуждения о солидарности евреев я слышал каждый раз, получая из дома «дачки», а позже письма от родных и друзей. Ведь многие из сокамерников были брошены своими родными на произвол судьбы. Часто, очень часто жены, стараясь спасти свою репутацию и оградить детей от клички «сын уголовника», подавали на развод. Братья и сестры также скрывали свое родство с заключенным, боясь скомпрометировать себя на советской службе.

Не раз ко мне обращались и с такими словами: «Не люблю я вашу нацию. Но лучший адвокат – это еврей». И за отсутствием адвоката в камере, обращались за советом ко мне. «Жид» я услышал уже за Уралом. Там антисемитизм проявлялся значительно острее. А в «Крестах» ко мне относились с уважением. Иногда, заметив, что я сижу, отрешившись от всего, мне говорили: «Математик, не гони!», т.е. не переживай, занимайся чем угодно: распускай носки на нитки и обвязывай ими стержни шариковых ручек, играй в домино, но не гони мысль по кругу, не сходи с ума. Я и старался занять себя, чем только мог. Старался, но как было трудно отогнать тревогу, которая гложет, не переставая. Каково детям, Ирине, маме и отцу?! Что там, на воле?

Тянутся дни своей чередой . . . 30-й, 31-й, 32-й . . .

И тут циричка приносит мне вторую продуктовую передачу от родных. Да ведь это не только подкормка живота своего и сокамерников. Это и весточка с воли! Я потребовал у цирички сопроводительный список продуктов и по почерку определил: эти строки: наименование продуктов писала дочь, а вот адрес и паспортные данные написаны самой Ириной. Значит, живы, помнят. Циричка материлась, поскольку обычно, под шумок, кусок колбасы или лимон ей перепадает. Но я не давал расписки «Продукты по списку получил», пока не удовлетворил своего любопытства.

И снова я считаю дни . . . 50-й, 51-й, . . . 58-й

Наконец-то, 13 июля 1981 года меня «дернули». Следователь Дудкина радостно сообщила: – Все в порядке!

– Что это значит, в порядке?

– Следствие закончено!

– Но я требую проведения следственного эксперимента, очных ставок с потерпевшим и со свидетелями. У меня есть ряд ходатайств.

– Дело закрывается, – продолжала следователь, – осталась мелкая формальность. Подпишите здесь, что вы признаете вину и чистосердечно раскаиваетесь в содеянном. А заодно надо подписать постановление на медицинскую экспертизу пострадавшего, капитана милиции.

– ? ? ?

Тут уже я не торопился и выяснил, что медицинская экспертиза уже проведена и, притом, более месяца назад. Тем самым, я, в нарушение ст.185УПК, был лишен права лично присутствовать при экспертизе, задавать вопросы, наконец, заявить отвод эксперту. А теперь от меня требуют подписать постановление на экспертизу задним числом. Дальше – больше. Экспертиза проведена через 20 дней после моего ареста. Что же мог увидеть эксперт по прошествии такого времени? Оказалось, что эксперт и не осматривал «побитого» милиционера, а дал свое заключение на основе документа травмпункта, куда, якобы, обратился потерпевший капитан. Вот только этого самого документа в деле почему-то не оказалось. Не были допрошены и вообще не упоминались в материалах следствия главные действующие лица: подполковник в штатском Лемишко, а также зам. председателя «Комиссии по контролю над соблюдением законодательства о религиозных культах» А.Лейкина, руководивших[ операцией по разгону еврейского семинара. Но следователя Дудкину такие мелочи не интересовали. Заботливо и нежно она ворковала: «Ваши протесты только затянут дело и навредят вам. А вы уже и так насиделись. Давайте закрывать дело».

Мне уже было известно, что сокамерникам говорят те же слова, и что они безотказно клюют на них. Условия содержания в камере, а еще более неопределенность, так ужасны, что люди ждут суда как избавления и подписывают все не глядя.

Я отказался признать сфабрикованное обвинение и подал на имя прокурора ходатайство о проведении очных ставок, о своем законном желании присутствовать при экспертизе, о приобщении к делу фотоснимков, сделанных оперативниками в квартире Вассермана, о допросе гэбэшников Лейкина и Лемишко.

Следователь ушла и появилась уже на следующий день с резолюцией прокурора об отклонении всех моих ходатайств.

Довольно вяло она сделала еще одну попытку уговорить меня признать вину с компромиссной формулировкой: «Вину признаю частично». Эту формулировку многие принимают. Но это самообман. Слово частично – не принципиально.

Я вину не признал, и следователь удалилась.

Право на защиту: Теория и практика

«Защитник – независимое лицо, уполномоченное отстаивать интересы обвиняемого»

/ст. 46 УПК /

Уже в первые дни моего заключения я через охранника подал заявление: «Прошу вынести постановление о допуске защитника к моему делу. В качестве обвинителей выступают опытные юристы, в то время как у меня опыта в юриспруденции нет. В этих условиях мне трудно защищать себя самостоятельно. Выбор адвоката поручаю жене». Мне был передан ответ прокурора: «Постановление об участии защитника в деле с первого дня ареста выносится только по делам дефективных и несовершеннолетних. Защитник будет допущен к вашему делу по окончании следствия».

Ответ этот противоречил УПК СССР, в котором было оговорено, что постановление прокурора о допуске защитника может быть вынесено «по любому делу, когда участие защитника будет способствовать всестороннему и объективному исследованию дела».

Противоречие теории и практики? Увы, да.

Но теперь-то следствие закончено. Ко мне обязаны допустить защитника! И, где же он, мой адвокат?

Со многими юристами, цветом ленинградской адвокатуры, пытались заключить договор Ирина и наши друзья. Но все эти «независимые» адвокаты классифицировали мое дело, как политическое и потому безнадежное. Прокуратура закончила следствие, а адвоката не было.

Опять появился маскирующийся под отказника провокатор Е. и предложил Ирине кандидатуру адвоката, заведомо работавшего с КГБ. Ирина отказалась. Тогда и пришло письмо из прокуратуры с грозным предупреждением, что если Ирина сама не заключит договор о защите до суда, то мне будет предоставлен адвокат «по назначению».

Прокуратура проявляла такую заботу отнюдь не из любви к справедливости, а потому что отсутствие на суде защитника предполагает отсутствие прокурора, а тогда обвинение не носит характер государственного. В отчаянии Ирина металась по адвокатским конторам. Адвокаты Цырюльникова и Драпкин выслушали ее внимательно и с пониманием. Они были опытными юристами, трезво оценивали ситуацию, но не взялись за дело, поскольку не могли мне помочь. Наконец-то нашелся смельчак – адвокат Колкин. Ирина была убеждена в его искренности и решимости помочь еврейскому делу.

Меня «дернули» из камеры и провели подземными переходами в следственный кабинет. Адвокат Колкин начал с того, что передал мне от Ирины коротенькую записку и шоколадку. Шоколадку, к ужасу адвоката, я не сожрал тут же, а сунул за голенище сапога. Адвокат боялся, что цирик ее обнаружит, и у него будут неприятности. Но некогда мне было давиться шоколадом. Зато записку я стал читать тут же. Первая записка с момента ареста: слова любви и пару строк о детях и родителях. Адвокат не разрешил Ирине написать ни слова по существу дела и о той поддержке, которую готовы были оказать мне евреи. Запиской же от Ирины он воспользовался как паролем о том, что ему можно полностью доверять. И, действительно, увидев Ирин почерк, я забыл, с кем имею дело, и размяк.

Вошла следователь, и «мой»адвокат начал прокурорски кричать: «Вы отец двух детей, образованный человек играете в глупые игры. Вы ломаете судьбу детей своих!!!» Очевидно, что это все говорилось для следователя и микрофонов, но, все же, было очень недостойно. Я смертельно устал от противостояния следователю, прокурору, тюремным надзирателям, уголовному окружению. Столько времени я ждал, когда придет адвокат, который, хотя бы в силу служебных обязанностей, поддержит меня, а не обвинение. И вот, пришел адвокат – еврей, который кричит на меня и повторяет совет «свести все к уголовному аспекту». Это было так неожиданно, что я сник. Ни до, ни после этого момента я не был столь психологически беспомощен. Адвокат скороговоркой в присутствии следователя стал читать мое дело, пропуская для скорости отдельные, «не имеющие значения» места. А я спешно конспектировал его слова, не зная того, что «закон не ограничивает обвиняемого каким-либо сроком на ознакомление с делом». Несколько страниц дела адвокат пролистнул.

Я все же собрался с силами и спросил:

– Что это за страницы?

– А, чепуха! Это протокол допроса вашей жены, какое-то любовное послание, а не показания по существу дела. Да она и не была свидетелем Вашего ареста.

– И все же, что там написано?

– «Я очень люблю своего мужа. Дети гордятся своим отцом. Мы верим в его невиновность».

Да это же так важно для меня – прочесть эти строки! Ведь переписка запрещена. Я ничего не знаю о них и постоянные утверждения, о том, что я сломал судьбу своих детей, ранят меня больше, чем физические удары.

Ирино послание придало мне силы. Я сам проявил инициативу и предложил адвокату подать ряд ходатайств о проведении очных ставок с потерпевшими, о вызове свидетелей. Адвокат согласился и даже написал эти ходатайства. А затем предложил поставить подпись о том, что я с материалами следствия ознакомлен. Подвоха я не заметил. «Да, я ознакомлен с делом. Почему же не расписаться? Вот теперь-то мы с адвокатом начнем готовить аргументы защиты», – думал я. Но, оказалось, что своей подписью я закрыл дело. Все только что написанные адвокатом ходатайства мы этой подписью похоронили.

Следователь удовлетворенно собрала бумаги. Адвокат Колкин поднялся и еще раз подчеркнул: «Единственная возможность получить снисхождение – это ограничить дело уголовным аспектом сопротивления представителю власти. Никакой связи с вашими семинарами, «алией» и прочими еврейскими штучками! «

Вернулся я в камеру совершенно удрученный. Поразмыслив, я уже через час подал заявление на имя следователя, а затем и в коллегию адвокатов с просьбой о повторной встрече с адвокатом. Я хотел сообщить ему и родным, что защиту возьму на себя. Кроме того, адвокат был нужен мне для уточнения процедурных вопросов, для передачи приветов семье, для подачи ходатайств и запросов. Позже я выяснил, что заявления эти до адресата дошли, но адвоката Колкина я больше не видел.

Вскоре я получил обвинительное заключение, по тюремной терминологии «объебон». Точный день суда мне не был известен. И снова шли дни, недели, а я сидел в камере, не имея никаких контактов с родными, в полной изоляции от внешнего мира.

Все же мои наспех сделанные при встрече с адвокатом выписки из материалов следствия были при мне, и я начал готовиться к суду.

Я заранее решил, что в защитительной речи приведу доводы, опровергающие обвинение в сопротивлении властям, а в последнем слове заявлю протест против дискриминационной политики властей по отношению к евреям, желающим репатриироваться в Израиль.

Но услышат ли меня евреи, допустят ли их в зал судебного заседания?

Ирина, не зная о моем намерении защищаться самостоятельно, сбилась с ног в поисках нового адвоката. За дело взялся адвокат Денисов, который и встретился со мной за день до суда. Денисов принял к сведению мое решение о самостоятельной защите и, главное, ответил на все мои вопросы, касающиеся процедуры суда.

Встать! Суд идет!

«Всей своей деятельностью судьи осуществляют

политику Коммунистической Партии СССР»

/ Уголовно-Процессуальный Кодекс ст.16 /

Суд должен был состояться 4 августа 1981 года в три часа пополудни, однако подняли меня и отправили в собачник еще ночью. До часу дня меня мурыжили в этой конуре.

В собачнике невозможно отдохнуть, трудно сосредоточиться. К тому же в этот день мне не дали дневной порции баланды. Наконец-то повезли в суд.

При выходе из автозэка я обомлел: знакомые и незнакомые мне евреи стояли перед зданием суда и кричали: Шалом, Женя! Я увидел Ирину в новом заграничном платье и так мне был дан знак, что семья не брошена на произвол судьбы. От души сразу же отлегло, а за себя я готов был побороться.

Конвой протолкнул меня в здание суда, а затем в чуланчик с решетчатой дверью. Тут я оказался свидетелем забавной сценки. Некто, оказавшийся моим судьей, нервно требовал у начальника караула посылки дополнительного наряда в зал для предотвращения предполагаемых бесчинств евреев. Начальник же успокаивал его, говоря, что в здании суда и так достаточно своих людей.

Невероятно, но в зал заседания суда смогли протиснуться многие из участников еврейского семинара, в ходе которого я и был арестован. Это было полной неожиданностью. Обычной практикой еврейских процессов было проведение суда при закрытых дверях. А тут я увидел перед собой зал, в котором среди специфических лиц было много знакомых мне отказников.

Что же это за разгул демократии?

А дело было в том, что Ирине и активистам борьбы за алию удалось привлечь внимание еврейских организаций, иностранных журналистов и даже политических деятелей к моему аресту в Ленинграде и делу Бориса Чернобыльского в Москве. На мой суд пришли генеральный консул США в Ленинграде, его помощник и несколько иностранных туристов. В этой ситуации КГБ решил провести открытый урок с целью показать не только советским евреям, но и нашим иностранным друзьям «Кто есть босс».

Тем временем я терпеливо сидел в железной клетке, ожидая начала судебной расправы, и был полон решимости, использовать суд как трибуну. Я не собирался просить о снисхождении.

* * *

О том, как начался суд, можно получить представление по заметкам одного из студентов американского колледжа, которые он сделал в самолете, по возвращении в свободный мир:

«Марта, Лора и я встретились на станции метро Финляндский вокзал. Подойдя к зданию суда, мы увидели множество знакомых лиц, включая Генерального консула США. Помощник консула, похоже, не был в восторге от встречи с нами и посоветовал нам слиться с толпой. Трудно было держать низкий профиль. Нас выдавала не только одежда иностранцев, но и отказники подходили к нам сказать, как они рады видеть нас здесь.

Десятки отказников теснились плечом к плечу в маленьком темном коридоре в ожидании начала суда. Не только преподаватели иврита и известные отказники, такие, как Изя Коган и Лев Фурман, но и молодежь были здесь. Студенты-евреи рисковали быть отчисленными из институтов. Им было, что терять, и, тем не менее, они пришли выразить свою солидарность с арестованным товарищем. Они оживленно разговаривали и резко отличались от шеренги отчужденно стоящих вдоль стен агентов. Наконец, дверь в зал суда открылась. Началась свалка. Меня с силой оттолкнули к стене, разделив с моими американскими друзьями. Затем нас понесло в направлении открытой двери.

Протиснувшись в зал, я плюхнулся на первое же свободное место. Более 80 человек втиснулись в помещение, рассчитанное едва ли на 45 персон. Евреи садились по двое на одно место, становились на колени в проходах между тяжелыми скамьями. Я повернулся и увидел застрявшего в дверях отказника Льва Шапиро. Войти в зал было уже невозможно. Впереди в три ряда евреи уселись на пол. Милиция потребовала, чтобы сидящие на корточках вышли из зала. Вначале евреи отказались выйти, но милиционеры стали пинать сидящих на полу с невероятной жестокостью.

Под плакатом «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» уселись судья и два ассистента. Слева сидела секретарь, но без стенографического аппарата.

За спиной судьи было окно, и я мог видеть за стеклом отказников, не попавших в зал и пытавшихся разглядеть происходящее в зале суда. Милиционеры отпихивали их.

В помещении было очень жарко. Передо мной сидел полный еврей. Голова его свесилась понуро, пот тек ручьем по его лицу. Я спросил в порядке ли он и протянул тонизирующую таблетку. Его голова дернулась, благодаря и сигналя, что он полон решимости остаться.

Наконец-то ввели обвиняемого. Спокойный и сильный духом, окруженный пятью охранниками, с руками в наручниках за спиной. Леин приветствовал нас на иврите:

Шалом, друзья. Рад вас видеть – שלום חברים. שמח לירות אתכם

И он улыбнулся нам.

Нарушая тишину в зале, мы ответили в унисон: «Шалом».

Евгений занял свое место за перегородкой и молча повернул свое лицо к судье. Трудно передать то впечатление, которое произвел на меня этот человек уже через 20 секунд. Его обрамленное густой бородой лицо, черные с сединой волосы, молчаливое достоинство. Его образ был обезоруживающим. Это был гордый, мужественный, небольшой ростом, благородный человек, не боящийся предстоящих страданий, готовый отстаивать свои убеждения и следовать принципам своей совести.

Судебное заседание началось. Я не понимал русский язык, но видел, как тон судьи при допросе свидетелей обвинения становился ободряющим, почти отеческим. Этих свидетелей судья вел аккуратно от одного вопроса к другому. Но при допросе свидетелей защиты тон судьи становился саркастическим и обвиняющим. Судья грубо обрывал их.

Секретарь суда переставала делать записи во время допроса свидетелей защиты. И судебный эксперт, обязанный подтвердить, что Леин ударил милиционера, сидел, как болван, над пухлой стопкой бумаг, ни разу не перелистав и листа.

Это все не имело никакого значения. Советский суд всегда прав. Евгений Леин должен был быть признан виновным.

Во время перерыва Марта, Лора и я покинули зал суда, так как должны были лететь с нашей группой в Москву.

Мы прощались с нашими друзьями-отказниками, и они просили нас об одном: чтобы, вернувшись в Америку, мы рассказали о суде. Выйдя из здания суда, мы заглянули в окно и помахали нашим друзьям. Мы были рады видеть, что наши места уже заняты евреями. Они посылали нам воздушные поцелуи и поднимали кулаки, в знак победы».

* * *

Отказники воспользовались своим присутствием в зале суда и тайком записали на магнитофон весь ход судебного процесса. Эти фонограммы были распечатаны в самиздате и пересланы в Израиль. По ним я и воспроизвожу ход судебного заседания.¹

Судья: Дело рассматривается судом в составе: председателя суда Денисенкова, народных заседателей, с участием прокурора Новикова.

Подсудимый Леин, Вам понятно, в чем вас обвиняют?

Подсудимый: Я НЕ признаю обвинение! И защиту я хочу проводить самостоятельно, так как смогу это сделать полнее, чем советский «независимый» адвокат. Кроме того, я прошу, чтобы в составе суда принимал участие, хотя бы как наблюдатель, юрист из международной ассоциации.

Вмешивается прокурор: В соответствии с УПК подсудимый вправе защищаться сам, но надо разъяснить, что в данном случае прокурор не устраняется от участия в деле. (И, тем самым, обвинение остается государственным обвинением)

Заседание продолжается < . . . >

Судья: Пострадавшие Семенов, Желобов, Евсеев суд вам разъясняет ваши права ...

Член оперотряда Желобов вскакивает и перебивает судью: Мы не пострадавшие. Мы вызваны в суд в качестве свидетелей обвинения.

В зале шум. Если они свидетели, то их должны удалить из зала заседаний до начала их допроса. Судье же нужно оставить их в зале, так как иначе они не будут в курсе допросов подсудимого, свидетелей защиты и друг друга, а потому, наверняка, запутаются в своих заведомо ложных показаниях. Поэтому-то судья и переводит их в ранг пострадавших.

Судья затыкает рот глупому члену оперотряда Желобову:

Сядьте!!!

В этот момент я увидел как за окном на улице побежали куда-то евреи, не сумевшие пройти в зал суда. Их преследовали молодцы в штатском. Я тут же заявил ходатайство: Поскольку судебное расследование моего дела должно проводиться открыто, я настаиваю, чтобы на суд были допущены все евреи, задержанные перед зданием суда. Я вижу, что милиция разгоняет тех самых людей, которые являлись участниками еврейского семинара – непосредственными очевидцами моего ареста.

Судья: Зачем вам они? Куда сажать-то их?

Это не театр!

Подсудимый: Да, это не театр, а открытое судебное разбирательство. Предварительное следствие велось пристрастно, и мне было отказано в вызове свидетелей защиты. Я вижу Семена Фрумкина, Евгению Утевскую. Прошу вызвать хотя бы этих свидетелей. И еще, есть два ходатайства. Обвинение опирается на заключение медицинской экспертизы, согласно которому на бедре «побитого» капитана милиции был огромный синяк. Но выяснилось, что эксперт сам не осматривал «потерпевшего», а дал заключение на основе документов травмпункта, куда якобы обращался «пострадавший». В деле этот документ отсутствует, и, видимо, не случайно. Прошу суд проверить, существуют ли на деле такой документ. Кроме того, я прошу затребовать и приобщить к делу фотоснимки, сделанные сотрудниками в штатском в ходе разгона участников еврейского семинара.

Снова вмешивается прокурор, прерывает и меня, и судью, требуя перейти к допросу подсудимого. Однако в зале опять произошел инцидент: один из милиционеров увидел, что консул США делает записи по ходу слушания дела. Милиционер подкрался сзади и вырвал блокнот из рук Консула.

Судья не решился выставить официального представителя США из зала заседаний, но грозно предупредил, что делать какие-либо записи в зале суда запрещено. Это заявление судьи противоречило комментарию к статье 334УПК, согласно которому «присутствующие в зале суда граждане вправе распространять любым методом все увиденное и услышанное в суде». Но одно дело – советские законы, и совсем другое – социалистический реализм.

Для дачи показаний приглашается «потерпевший» капитан милиции:

17 мая 1981 года нас остановили граждане и сказали, что здесь бывают сборища. Когда мы поднялись, в квартире уже находились сотрудники и наряд. И подсудимый стоял и размахивал руками. И в один из моментов как-то задел меня за погон. В коридоре люди стояли тесно, тесно стоять было. Я говорю: Ага, сотрудника бьешь! Еще двое из оперативного отряда подошли. Завели в лифт. В лифте, значит, он вел себя хорошо.

Судья: Повреждение-то какое у вас было?

Милиционер: Красное такое пятнышко. Э-э-э ...Такое, в общем, красное пятнышко.

Судья не скрывал своего раздражения показаниями «потерпевшего». Ведь согласно заключению экспертизы у капитана на бедре был огромный синяк от удара ногой, а не пятнышко. Согласно обвинению, я оторвал, а не задел погон. Согласно обвинению, я оказывал сопротивление: «упирался и вырывался», а по показаниям Семенова «вел себя хорошо». Такие накладки происходят зачастую, когда гэбэшники проводят операцию руками «полезных дураков».

Заседание суда продолжается: по очереди приглашаются в зал свидетели защиты Женя Утевская и Семен Фрумкин. Дать показания в защиту подсудимого – это уже само по себе считалось криминалом. Не было никакой гарантии того, что свидетели защиты не будут привлечены к делу, как «соучастники преступления».

Прокурор кричал на Женю Утевскую: Вы говорите, что вас вытаскивали. А почему вы сами не вышли из квартиры?

Утевская Женя: Какие-то люди ворвались в квартиру, никаких документов не предъявили, сгребли все личные вещи, рылись в них, фотографировали всех и каждого в отдельности, переставляли людей с места на место, как вещи. Вы можете посмотреть на фотографии.

Но судья не желает приобщать к делу материалы, подтверждающие незаконный разгон еврейского семинара.

Раздраженно судья объявляет перерыв до 5-го августа. Было очевидно, что судебное заседание прошло не по запланированному сценарию, и судья должен получить указания «компетентных товарищей».

Евреи разошлись, а меня снова засунули в чуланчик при здании суда и лишь к полуночи отвезли в «Кресты». К счастью, вернули в ту же камеру, где меня знали, и мне не надо было входить в камеру на новенького. Ужин уже прошел, и я так и остался без тюремной похлебки. Но напряжение было столь велико, что я не чувствовал голода.

Сокамерники завалились спать, а я впервые порадовался, что свет в камере горит круглосуточно. Я решил записать свою защитительную речь с тем, чтобы секретарь суда не могла исказить сказанное мною. К трем часам ночи я закончил работу, а через час за мной пришли и спустили в «собачник».

Утром 5 августа 1981 года евреев перед зданием суда собралось еще больше, чем накануне.

Весть о том, что «Леин не сломался», уже распространилась по городу. И те, кто считал сопротивление заведомо безнадежным, проигрышным делом, присоединились к сторонникам активной позиции.

Значительно больше было пригнано и агентов всех мастей. Когда двери зала судебного заседания раскрылись, то с двух сторон в узкий проход устремились дружинники-оперативники и евреи. Началась давка, в которой евреи, конечно же, оказались бы виновными. Ирина рассказала мне позже, что положение спас Паша Астрахан: молодой, большого роста и силы еврей пробился к дверям, но не вошел сам, а отгородив телом проход, стал пропускать в зал отказников. На спину Паши обрушился град ударов дружинников, но он терпел и стоял, преграждая им путь. Его все-таки втолкнули внутрь, но многие евреи уже успели войти в зал.

Судебное заседание опять началось с раздраженного крика судьи. На этот раз ему не понравилось, что некоторые евреи сидят в кипах. Это что за неуважение к суду, - кричал судья, – Выйдите из зала. Но евреи с места не сдвинулись, и судья уступил.

Судебное заседание продолжается, – заявил судья и дал мне слово как подсудимому, осуществляющему самостоятельную защиту.

Я еще раз разобрал все обстоятельства вторжения наряда в квартиру, указал на очевидную фальсификацию показаний свидетелей обвинения и медицинской экспертизы, потребовал отвергнуть предъявленные мне обвинения по всем пунктам, как несостоятельные.

Затем с обвинительной речью выступил прокурор:

Э-э-э... Сам подсудимый не отрицает, м-м-м, вернее, подтверждает, что там находилось несколько десятков человек. Это в однокомнатной-то квартире! Собрались лица еврейской национальности, где слушали, как они объясняют, лекцию о еврейской религии и культуре. Закон наш действительно не запрещает собираться. Но в данном-то случае собралось-то ни много, ни мало 60 человек. И вот, туда прибыли члены оперативного отряда разобраться, что там за торжество, что за совещание, что за собрание?

М-м, это самое…

А что Леин сделал, вместо того чтобы уважение проявить? Он оторвал погон, а затем ударил милиционера, то есть совершил насильственное действие. Ну, а знал ли Леин, как он ... что он ... как за это накажут? Знал! Знал!

Поскольку – постольку гражданин Леин не кто-нибудь, не какой-нибудь обыкновенный человек, а человек с высшим образованием. Вот здесь Леин говорил и другие, так сказать, что собрались граждане по духу, по сознанию. Но нельзя нарушать... Судится сегодня Леин не за то, что, кто-то здесь выразился, он еврей, а потому, что у нас Законы...

Предлагаю определить в отношении Леина наказание в виде трех лет лишения свободы.

Приговор явится в назидание другим … и грозным предостережением…, чтоб они знали!

Прокурор нервничал, говорил косноязычно, вызывая иронический смех в зале. Было уже очевидно, что моральная победа за евреями. Но три года лагерей, требуемых прокурором, – это тоже немало.

Последнее слово, слово подсудимого, было за мной:

Я НЕ ВИНОВЕН! Обстоятельства моего ареста и ход следствия со всей очевидностью свидетельствуют, что обвинение пристрастно и готовит расправу надо мной и моей семьей за желание знать историю и язык еврейского народа, за желание выехать из СССР в государство Израиль.

Три года назад, 3-го июля 1978 года я подал в ОВИР документы с просьбой разрешить мне и членам моей семьи репатриацию, но получил отказ. За прошедшие годы намерение мое не изменилось, а окрепло. Тюрьма не заставит меня изменить мое решение о репатриации в Израиль. יש לי תקווה שאהיה בירושלים

Я верю, я буду в Иерусалиме!

И евреи в зале откликаются эхом «א מ ן «

Судья же нервно вскакивает: Говорите по-русски!

Суд удаляется на совещание и уже через десять минут выносит приговор:

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Народный Суд ПРИГОВОРИЛ:

Гр-на Леина Евгения Борисовича признать виновным по ст. 191 часть 2 УК РСФСР и назначить ему ДВА года лишения свободы, а в силу ст.24-2 назначенное Леину наказание считать условным, с направлением его на работы в места, определяемые органами, ведающими исполнением приговора».

Что тут началось… Евреи начали обниматься прямо в зале суда. Многие, не поняв казенной терминологии приговора и услышав только слова «осужден условно», решили, что меня тут же освободят из-под стражи. Но этого, конечно же, не случилось.

«Органы, ведающие исполнением приговора», продержали меня еще два месяца в «Крестах», а затем полтора месяца гнали этапом в Хакасию, где мне и предстояло перевоспитываться «общественно-полезным»трудом.

И все же, эта была наша ПОБЕДА.

Гэбэшники не смогли стереть меня в порошок, задавить свидетелей, запугать евреев.

«Суди меня Б-же и вступись в спор мой с людьми неправедными»

А на следующий день после суда было свидание с моей ненаглядной Ириной. Первое свидание!

За длинным столом рассадили человек пятнадцать осужденных, а в узких дверях толпились жены и матери. Я сразу увидел Ирину, которая вставала на цыпочки и подпрыгивала, чтобы увидеть меня поверх голов впереди стоящих. Наконец, всех впустили в комнату свиданий. Мы сидели друг против друга, разгороженные стеклом, и говорили по телефону. Но мы видели друг друга, улыбались друг другу, передавали приветы.

Ирина рассказала мне, как Изя Коган, Лев Фурман, Паша Астрахан, Миша Эльман молились перед началом суда.

שפטני אלוהים וריבה ריבי, מגוי לא-חסיד

מאיש מרמה ועולה תפלטני /תהילים מג,א/

Изя Коган выбрал Псалом этот, 43-й, формально: поскольку шел мне тогда 43-й год, и, лишь читая его, осознал, до какой степени слова молитвы соответствуют ситуации.

Меня это тоже поразило. Я повторил молитву.

Суди меня, Б-же, и вступись в спор мой с людьми неправедными.

От лжеца и подлеца избавь меня.

Изя Коган был одним из самых уважаемых в Ленинграде религиозных евреев. Спокойствием и достоинством веяло от этого большого, лет 40, располагающего к себе с первого взгляда еврея. Он мог терпеливо выслушать каждого, посоветовать, помочь делом и обязательно рассказать подходящую к данному моменту еврейскую притчу.

На Изю Когана можно было положиться во всем.

В 1979 году, когда КГБ сослал Иду Нудель в Мордовию, поселив ее в мужском общежитии уголовников и устроив травлю, то ни кто иной, как Изя Коган, нагрузил на плечи огромный рюкзак с продуктами и в компании со Львом Фурманом поехал за тридевять земель к Иде Нудель.

Запомнились мне и организованные Изей Пуримшпили, где роль Эстер играла его 15-летняя красавица дочь Хана. Некоторые из этих Пуримшпилей проходили и на нашей квартире.

В те годы Изя выполнял в Ленинграде обязанности резника и летом жил с детьми на даче в «Озерках» неподалеку от нашего дома. Там часто собирался миньян, евреи читали Тору, и Изя Коган был фактическим Ребе. К нему, а не к невежественному казенному раввину ленинградской синагоги тянулись евреи, как к свету и теплу.

Уже после моего ареста, незадолго до суда надо мною, Изя решил перевезти свиток Торы обратно в свою городскую квартиру. На одном из перекрестков он неожиданно для себя повернул в неверном направлении. Развернуться Изя не мог и вынужден был совершить небольшой объезд, пока не вернулся на прежний маршрут. И вновь заплутал.

Изя поразился, так как дорогу он знал прекрасно и никогда прежде с маршрута не сбивался. На сей раз, Изя вез свиток Торы и осознал, что трижды объехал со Свитком вокруг моего дома.

Казалось бы, что мне, выросшему в почти ассимилированной семье, до этих чудес. Но и я чувствовал руку помощи свыше в тот, казалось, абсолютно безнадежный период времени...

Говорите только на домашние темы или я прекращу ваше свидание, – раздался в трубке противный голос цирички.

Да, а почему отец и мама не пришли на свидание? – спросил я Ирину. Через разгораживающее нас стекло Ирина показала мне заявление матери:

«Прошу разрешение на свидание с моим сыном, подсудимым...»

Вверху красовалась резолюция судьи: «Свидание разрешаю».

– Так в чем же дело?

– А в том, что есть кто-то поважнее судьи, кто аннулировал уже данное разрешение.

Я с болью смотрел на строки заявления, написанные материнской дрожащей рукой. До какой же степени велика должна быть боль душевная, чтобы так изменился ее почерк.

И снова вмешалась циричка: «Последний раз предупреждаю!»

Ирина рассказывала мне о сыне, дочери, родителях, и мы смотрели друг на друга влюбленными глазами.

Отпущенный законом час свидания пролетел, как один счастливый миг. И в камеру я вернулся окрыленный.

И уже не так страшны были тюремные будни.

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ, СОВЕТСКИЙ СУД, САМЫЙ ГУМАННЫЙ СУД В МИРЕ!»

Эту крамольную фразу выкрикивает, связанный по рукам и ногам, замечательный артист Георгий Вицин в одной из кинокомедий. А я сижу снова в камере «Крестов» в обстановке, далеко не комичной, и размышляю о «гуманности» советской карательной системы.

Четыре формы наказания предусмотрены советским правосудием:

– ссылка: высылка в места отдаленные, где осужденный оказывается ограничен в своих контактах с миром;

– химия: принудительные работы на стройках народного хозяйства, но при сохранении права переписки и визитов родных без ограничений;

– зона: принудительные работы в лагерях закрытого типа;

– тюрьма: содержание под стражей в камере.

Мы все знаем о ссылке академика А.Д.Сахарова в закрытый город Горький под надзор КГБ. Ссылка в Сибирь была наказанием для Владимира Слепака и Иды Нудель. Меня же приговорили к химии, второй по степени тяжести форме наказания. Но почему же продолжают содержать под стражей в «Крестах»?

Мой сокамерник Гаврилов, проломивший милиционеру голову бутылкой, был приговорен к году химии. Меня же, за якобы нанесенный милиционеру удар, «не повлекший расстройства здоровья», осудили на два года. Гаврилов был освобожден из-под стражи сразу после суда, и органы, ведающие исполнением приговора, направили его на работы в поселок Коммунар, находящийся всего в 35 км. от Ленинграда. Быть может, и у меня есть такая счастливая возможность? Оказывается, есть! Мне объяснили, что и меня направят в поселок Коммунар хоть завтра, если ... я изменю свою позицию. В противном случае меня ждет тяжелейший этап в места отдаленные.

Все дело в том, что Суд назначает наказание с учетом личности обвиняемого. Гаврилов – социально близкий советскому обществу человек, совершивший ошибку, осознавший ее и потому заслуживающий снисхождения.

А я?! Кто я? Что за л и ч н о с т ь ?

Глава вторая

«КТО НЕ С НАМИ – ТОТ НАШ ВРАГ»

/ 1-я догма строителя коммунизма /

Так кто же я?

Отец рассказывал, что бабушка Ципа (Липская) родилась в 1885 году в городке Свислочь откуда, кстати, был родом и будущий премьер-министр Израиля Ицхак Шамир.

Дедушка Гирш родился в 1875г. в губернском городе Могилеве, а затем переехал в г.Конотоп. Туда же в 1902 году переехала и бабушка, где вскоре и вышла замуж за статного, самостоятельного молодого еврея. Дедушка открыл мастерскую по заготовке обуви, и жили они с пятью детьми, соблюдая еврейские традиции.

«Великие завоевания Октября» достигли городка Конотоп не сразу. В 1918 году в город вошли немцы. Затем ненадолго установилась Советская власть, но вскоре город заняли деникинцы. Их сменили петлюровцы. И тоже ненадолго. Вновь пришла Красная Армия. Дедушку, бабушку и детей выселили из дома, где они снимали квартиру. Милая семья Львов приютила их. Семьи Арона Мительмана, Фимы Красовицкого, Бори Германа были их друзьями. Всего же еврейское население города составляло около двадцати тысяч. Жить становилось с каждым годом все тяжелее.

Первым отважился уехать в Ленинград на заработки старший брат отца Моисей: сгребал снег, грузил вагоны и, наконец, устроился на фабрику музыкальных инструментов. В 1928 году и отец приехал в Ленинград. При поддержке старшего брата он сумел поступить в Университет и благополучно закончить учебу на филологическом факультете. И отправился еврей Файвус-Барух бен Гирш, он же Борис Григорьевич, по направлению Министерства просвещения преподавать русский язык и литературу в техникуме сибирского города Красноярска.

Впоследствии антисемиты с ненавистью отмечали тот факт, что новое поколение евреев говорит не на картавом местечковом диалекте, а на красивом литературном русском языке и пишет без ошибок. Чистота русской речи и грамотность стали одним из отличительных признаков еврея России. А корни этого явления крылись в том, что язык этот был для евреев выученным по русской классике. Родным же языком моего отца был идиш, а также язык Книги книг – иврит.

Мама моя, Наталия Иосифовна Павлицкая, была жителем Петрограда-Ленинграда уже во втором поколении. Она также училась в Университете на историко-филологическом факультете. Ее преподавателем был профессор Валк, тот самый Самуил Валк, который еще до революции преподавал историю в первой частной еврейской гимназии в Петербурге, а позже был ведущим профессором ЛИФЛИ (Ленинградского историко-филологического и лингвистического института). Именно профессор Валк взял мою мать к себе в аспирантуру, и под его руководством она защитила диссертацию на тему «Исторические судьбы стрелецкого войска во 2-й половине XVII века». Мама часто вспоминала профессора С.М. Валка с глубоким почтением и в годы моей юности.

Насколько я понимаю, моя мать, как и многие евреи в 1920-е годы, была искренне увлечена идеями дружбы народов, интернационализма и прочих «измов». В какой-то момент она что-то где-то сказала не то и не так. И на нее тут же настучали. За матерью пришли, но по ошибке увели ее сестру. Сестра же сумела доказать свое полное алиби и тем спасла мою маму от ареста. С этого ли момента или нет, но у мамы появилась почти болезненная потребность помогать людям. Она вечно навещала кого-то в больницах, кому-то давала деньги, выслушивала несчастных.

Отец и мама были дружны еще с университетской скамьи и в 1938 г., когда отец вернулся из Красноярска в Ленинград, поженились. Они по-настоящему глубоко любили друг друга и прошли через тяжкие испытания своего времени очень достойно.

Я родился в 1939, в год начала «Второй мировой войны». Немецкие самолеты бомбили Лондон, а советские войска кромсали Финляндию.

22 июня 1941 года немцы начали военные действия на территории СССР. Отец был призван в ополчение и рыл окопы где-то под Лугой. Трагедия этого ополчения известна: тысячи людей были брошены советским командованием на произвол судьбы. Отец пешком одолел более 150 километров и сумел вернуться в Ленинград. Работал некоторое время на заводе «Вулкан», перешедшем на выпуск снарядов, а в ноябре 1941 года добровольно отказался от «брони» и был направлен на ускоренный курс подготовки в ленинградское артиллерийское училище им. Красного Октября.

Всю войну с фашистами отец прошел в боевых частях командиром огневого взвода гаубичной батареи. Был ранен в Орловско-Курской битве, награжден боевым орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны 1-й степени, медалями «За взятие Вены», «За победу над Германией». Демобилизовался отец в 1946 г. в чине старшего лейтенанта. (Вот вам и еще одно опровержение навета советских антисемитов о том, что евреи на фронтах не воевали, а отсиживались в тылу).

Меня с матерью в самом начале войны эвакуировали из Ленинграда в г. Бугуруслан Оренбургской области. Мама вовремя настояла на выезде из Конотопа к нам в Бугуруслан бабушки Ципы и дедушки Гирши. Это спасло их от гибели, так как немцы заняли Конотоп и уничтожили там все еврейское население. А родители матери Марина и Иосиф Павлицкие выехать из блокадного Ленинграда не смогли.

Пять военных лет мы прожили в Бугуруслане. Жили в крошечной комнате, в голоде и холоде. Прекрасно помню, как мы радовались, когда однажды привезли поленья, и каких трудов стоило матери расколоть их на чурки. Я помогал таскать эти чурки и засовывать их в печь. За рекой Кинель, окружавшей город, находились картофельные поля. Однажды мама пересекла реку Кинель вплавь и купила рюкзак картошки. Она хорошо плавала, но была обессилена и на обратном пути стала тонуть. К счастью, это было уже недалеко от берега и ее спас какой-то мужик. Мужик страшно матерился, но сделал он свое доброе дело.

Вообще же спасла нас от голода американская тушенка. Ведь мой отец был лейтенантом боевых частей Советской Армии. А по законам сталинского режима семьи военнослужащих, принимавших непосредственное участие в боевых действиях, получали ежемесячный паек: тушеное консервированное мясо, яичный порошок, папиросы и «маленькую» водки. Папиросы и водка ходили, как разменная валюта. Яичный порошок и тушенка считались деликатесами. Впоследствии, в школе учителя-историки вдалбливали нам в головы, что помощь Запада была фиктивной. При этом, слова «гнилая американская тушенка»стали нарицательными. Но я-то помнил те консервы с тушеным мясом, тот праздник желудка, и это детское воспоминание подрывало усилия коммунистической пропагандистской машины.

Отчетливо помню я и тот день, когда дверь нашей комнатушки открылась, и мама, рыдая от счастья, бросилась на грудь незнакомого мне дяди в шинели. Это вернулся с войны отец. Живым, хотя и инвалидом, вернулся младший брат отца Лев. Но старший брат, Моисей, поставивший в 1920-е годы своих братьев на ноги, пропал без вести. Это было страшным несчастьем для его жены Хавы и сына Виктора, ибо они не только потеряли самого близкого человека, но были лишены всякой помощи государства. Они были родными не погибшего в боях с фашизмом советского солдата, а членами семьи пропавшего без вести – возможного, по меркам сталинского времени, «врага народа». Погибли также мужья моих теток: младший лейтенант Иосиф Граевский и Зяма Беленький (ז»ל )

Страшная судьба постигла родных по материнской линии. Все они погибли в блокадном Ленинграде. В дневнике отца осталась лишь короткая запись: «1942 год. Умер благороднейший из людей Иосиф Павлицкий. Точная дата неизвестна».

Их не похоронили, а закопали, как многих других, в ближайшем к дому парке им. Ленина перед «Госнардомом». Государственный народный дом – самый большой в то время кинотеатр города на 2000 мест, впоследствии переименованный в кинотеатр «Великан», а еще позже отданный под представления мюзик-холла, существует до сих пор. Тысячи зрителей и сегодня идут на представления по костям наших родных, и ничто не напоминает о трагедии.

В 1946 году члены нашей семьи, уцелевшие в этой бойне, вернулись в Ленинград. Большая квартира родителей матери на Петроградской стороне была занята случайными людьми. Вещи разграблены, библиотека сожжена. Нам разрешили занять комнату, служившую прежде детской. А всего в квартире разместилось пять семей. В этой коммуналке и началась, так называемая, мирная жизнь. Жизнь полная надежд, быстро сменившихся ужасом и страхом сталинского послевоенного времени.

Учился я в обычной советской школе. Нам говорили о справедливости, дружбе народов, но страх перед всесильной коммунистической системой висел над головой, как топор палача. Соблюдение еврейских традиций рассматривалось властями как признак нелояльности к коммунистическому режиму. И все же, в дни еврейских праздников все родные собирались у дедушки Гирши и бабушки Ципы. Соседям по коммунальной квартире говорили, что это лишь семейное торжество, скажем, чей-то день рождения. Зачастую говорили шепотом. И вот это ощущение запретности происходящего вселяло страх с детских лет.

Прекрасно помню, как бабушка уговаривала маму не носить передачи в тюрьму «Кресты», не посылать посылки ссыльным. Потому и помню, что, не очень-то понимая сути разговора, по тону чувствовал, как это опасно. Приходили какие-то люди и горячо благодарили маму за помощь, называя ее праведником. Эти люди часто обращались ко мне, пытаясь рассказать о том, какая моя мама замечательный, уникальный человек. Я почему-то сердился и ревновал ее к этим людям. А мама внушала мне: «Что отдашь – тебе прибудет. Что оставишь – пропадет»

Помню учительницу, потребовавшую от первоклашек, едва научившихся писать буквы, заполнить анкету и указать свою национальность. Сжавшись, я впервые написал еврей, чувствуя, что это нечто очень постыдное. Не помогало и данное мне не еврейское имя: Евгений. Соученики расшифровали его по-своему: «Евгений – еврейский гений», вкладывая в эти слова самый негативный, издевательский смысл, и устраивали обломы – нападения трех-пяти человек на одного.

Мне часто приходилось драться в одиночку, до крови. Но уже тогда я понял, что любое сопротивление лучше позорного бегства. Треть учеников в моем классе были евреями, но мы почему-то не могли объединиться. Где вы сейчас Яша Котик, Боря Френкель, Дима Михельсон, Макс Драпкин, Миша Пшестанчик? Теперь я понимаю, что любому объединению евреев немедленно была бы придана политическая окраска. А потому родители постоянно остерегали нас от какой-либо группировки.

Впоследствии у меня появились добрые близкие друзья из чисто русских интеллигентных семей. Но чувство ущемленного человеческого достоинства оставалось всегда.

Евреи прикрывали свой страх, повторяя основную заповедь Хаскалы: «Будь гражданином на улице и евреем дома». Но и дома евреем было быть опасно. Опасно, и в то же время, не хотели родители мои забвения еврейских корней.

Отец работал преподавателем русской литературы и на уроках обязан был придерживаться жестких рамок программы, составленной идеологами КПСС. Его ученики-старшеклассники, как и учащиеся всех без исключения советских школ, писали сочинения по роману пролетарского писателя Горького «Мать», но на занятиях литературного кружка отец рассказывал об очерке того же писателя «Погром» или о письме Максима Горького Шолом-Алейхему: «Книгу Вашу прочитал. Смеялся и плакал. Чудесная книга! Хотя местами чувствуется, что на русском языке трудно передать печальный и сердечный юмор оригинала».

Так, невзначай, отец переходил от пролетария Горького к творчеству замечательного еврейского писателя. Рассказывая о замечательном русском писателе Иване Бунине, отец не забывал упомянуть о его чудных переводах Хаима Бялика. А разбирая творчество Александра Куприна, отец читал своим ученикам рассказ о Сашке Музыканте из «Гамбринуса» – еврее Ароне Гольдштейне. Подобные экскурсы на уроках литературы звучали в те годы, как крамола. Отец понимал всю опасность таких высказываний. Понимал, боялся, но не мог удержаться в рамках установленного коммунистами прокрустова ложа.

Спустя годы, разбирая семейный архив, я нашел «Адрес», преподнесенный отцу учениками.

«Дорогой Борис Григорьевич! Мы учились у Вас в 1948-1950 годы, и, хотя с тех пор прошло довольно много времени, мы с большим волнением и теплотой вспоминаем Ваши уроки и наши теплые, дружеские отношения.

Все, что мы тогда узнали от Вас о литературе, о ее героях, ее традициях, ее великих писателях, навсегда осталось в нашей памяти и помогает нам в жизни.

Но Вы учили нас не только литературе. Вы учили нас благородству, честности, справедливости, доброте, мудрости и другим прекрасным чертам характера, которыми в избытке обладаете Вы сами.

Мы желаем Вам всего-всего самого лучшего, что только могут пожелать Ваши благодарные ученики».

Не пропали усилия отца даром, но тогда в, 1950-е годы, дело, казалось, безнадежно проигранным.

Отец много писал на еврейскую тему, в основном полемизируя с антисемитскими выступлениями на съездах советских писателей. Но писал он «в стол»: писал, читал матери и сам же часто уничтожал написанное, опасаясь репрессий. Могло ли это еврейское, если так можно сказать, воспитание противостоять массированной системе оболванивания советских граждан, вынужденных жить двойной жизнью и обязанных под угрозой лишения родительских прав отдавать своих детей на обучение в советские школы?!

Мы носили пионерский галстук, скандировали стихи Маяковского: «Партия – это рука миллионнопалая, сжатая в один разящий кулак», пели здравицы в честь Генералиссимуса Сталина и с детским восторгом под руководством пионервожатых орали в летних лагерях: «Мы врагов советской власти били, бьем, и будем бить».

В третьем классе мне и еще одному школьному товарищу поручили выпустить стенгазету ко дню рождения «Вождя всех времен и народов». С детским увлечением мы принялись за дело. Наклеили на лист ватмана портрет Сталина и переписали от руки пару панегириков «Великому». А для большей красоты решили обвести это художественное произведение рамкой. Сделали и потащили в класс. Повесили на стену в восторге от своей работы. Вошла учительница и остолбенела: портрет Вождя был в черной рамке. Судорожно сдернула учительница стенгазету со стены, отрезала черное траурное обрамление и повесила стенгазету на место, как ни в чем не бывало. Этим она спасла не только нас, глупых десятилетних подростков, но и себя. Ибо она головой отвечала за наше идеологическое воспитание.

Страшным было то время, и далеко не всем сходили с рук идеологические промахи. Студентка Пасынкова получила десять лет лагерей за то, что в стенгазете, выпущенной ко дню Советской Армии, дула нарисованных ею пушек были направлены на портрет Сталина. Запомнился мне и рассказ матери об аресте молодого человека, неосмотрительно завернувшего букет цветов для своей любимой в газету с портретом Сталина, и выразившего тем самым, по мнению идеологов, преступное пренебрежение к Вождю.

Стоит ли после этого удивляться и возмущаться процессом ассимиляции евреев в Советской России. Удивительно было другое: то, что коммунистам-сталинистам так и не удалось перерубить еврейские корни.

* * *

6 октября 1952 года ушел из жизни дедушка Гирш.

Никогда до этого я не видел такого количества евреев вместе, как на похоронах дедушки. Врезалось в память, как евреи умоляли водителя грузовика проехать с гробом медленно, так, чтобы люди могли пройти следом хотя бы небольшое расстояние. Шофер отказывался. Ему сунули деньги, и грузовик тронулся шагом дворами до улицы, каких-то 200 метров.

Хоронили дедушку на Преображенском (еврейском) кладбище Ленинграда. В ободранной кладбищенской Синагоге старики прочли: «Эль мале рахамим ...»

Страшное впечатление произвело захоронение на участке болота. Повсюду стояла вода и непролазное месиво глины. Ведь это был октябрь, самый дождливый осенний месяц.

Это был Октябрь – канун грандиозных торжеств, посвященных 35-й годовщине со дня победы «Великой Октябрьской революции».

Страшные ночи, черные дни

על הנסים ועל הפורקן ועל הגבורות . . .

«Благодарим Тебя за чудеса, за избавление за геройство, за спасение . . .»

/ Молитва, произносимая в Пурим перед чтением «Мегилат Эстер» /

13 января 1953 года по радио прозвучало заявление ТАСС об аресте группы врачей, «стремившихся путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям КПСС».

Девять врачей, из них шестеро – профессора-евреи, обвинялись в получении директивы об истреблении руководящих кадров СССР от «созданной американской разведкой международной еврейской буржуазно-националистической организации Джойнт».

В газетах и с трибун клеймили «убийц в белых халатах», сионистов, бундовцев, еврейских националистов.

Лекции «о правильном понимании»происходящего читались в Красных уголках заводов, научно-исследовательских учреждений, университетов и школ.На улицах и в коммунальных квартирах все громче раздавалось: «Бей жидов!»

В те дни пришлось мне сопровождать бабушку Ципу к врачу. Сели мы в автобус на Петроградской стороне в центре города, славного интеллигентными традициями прошлого. Автобус был переполнен, но кто-то, как и было принято в Ленинграде, сразу же встал, уступив бабушке место. Неожиданно какой-то парень отшвырнул бабушку в сторону и плюхнулся сам на освобожденное место с воплем: «Кончилось жидовское время. Теперь вам сидеть в других местах!»

Я, тринадцатилетний подросток, вскипел моментально и бросился на обидчика, получив тут же удар по голове. «Ах ты, жиденок. Ну, я тебе покажу!» – орал парень.

Бабушка вцепилась в меня и тащила к выходу. Мы позорно бежали, и страшное это унижение долго еще мучило меня.

Дома родители говорили шепотом, так чтобы соседи по коммунальной квартире не услышали.

Говорили об увольнениях евреев-врачей в районных поликлиниках и фармацевтов в аптеках, ставших жертвами доносов со стороны подозрительных пациентов.

Говорили о готовящихся погромах, о слухах, что после скорой казни арестованных врачей должна начаться массовая депортация евреев в Сибирь.

Говорили, что на путях товарной станции уже комплектуются составы из вагонов для перевозки скота.

Детские воспоминания выхватывают отдельные врезавшиеся в память эпизоды.

Отчетливо помню плачущую маму, рассказывающую отцу о том, что на ее лекции в университете стал приходить СТЕ-ПА-НИ-ЩЕВ. С ужасом и отчаянием я смотрел на перепуганную мать. Что это было за чудовище – Степанищев, я узнал много позже: бездарь, работавший на кафедре КПСС, доносчик, терроризировавший преподавателей и студентов ленинградского университета.

Катастрофа надвигалась неотвратимо…

И, вдруг, произошло невероятное. Помню, как в класс вошла учительница: «Всем встать!!!» Со слезами на глазах учительница сообщила: «Народ наш понес невозвратимую утрату…»

Было это 5-го марта 1953 года. Дома отец взволнованно метался по комнате и повторял: «Да ты понимаешь, что ЭТО случилось в ПУРИМ – праздник избавления евреев от коварного Амана, готовившего истребление евреев в древней Персии?»

Похороны «Генералиссимуса и Отца всех народов»сопровождались пугающими своей истеричностью массовыми манифестациями и клятвами в верности делу Коммунистической партии. В Москве у Дома Советов толпа затоптала более полутора тысяч человек. Официальная пресса и радио сообщить об этом эпизоде не сочли нужным.

Преемника Сталин себе не подготовил, а потому в высших эшелонах власти готовились к бескомпромиссной борьбе. Дело «Врагов народа» отошло на задний план, и вскоре появилось короткое официальное сообщение о том, что врачи были арестованы незаконно. Двое из арестованных умерли во время следствия. Остальные освобождены.

Жизнь продолжалась, хотя никто не был уверен в завтрашнем дне. Мы выехали на дачу в Токсово, пригород Ленинграда. Лето было в разгаре и однажды, гоняя с товарищами на велосипеде, я услышал по громкоговорителю правительственное сообщение об аресте наркома внутренних дел Лаврентия Берия.

С воплем «Берия арестован!» ворвался я в дом. Отец еще ничего не знал и с размаха влепил мне пощечину: «Замолчи! Что ты мелешь?! Хозяин дома услышит».

Я был потрясен. Никогда до этого отец не бил меня. Хозяин дома таки услышал, подошел и тихо спросил: «Кто тебе это сказал?» Я не ответил. Но через полчаса уже все знали о происшедшем.

То, что происходило в СССР в те годы, было столь чудовищным, столь невероятным, что до сих пор воспринимается многими, как абсурдное преувеличение: «У страха глаза велики».

Многие годы Советские коммунисты держали партийные архивы за семью замками, но ужасная правда становится достоянием гласности. Уже не секрет, что подготовка геноцида советских евреев началась после того, как Сталин убедился в тщетности попыток превратить государство

Израиль в советского сателлита. А в январе 1949 г. советские газеты сообщили о раскрытии «антипатриотической группы театральных критиков». Художественный руководитель еврейского театра Соломон Михоэлс был убит. Затем было сфабриковано дело Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК). Приговор о расстреле восьми из 110 арестованных членов ЕАК был приведен в исполнение 12 августа 1952 года. Приговор по «делу врачей» также был предопределен. Казнь через повешение евреев, обвиняемых в «неправильном лечении кремлевских вождей» была намечена на 11 марта 1953 года на Лобном месте у храма Василия Блаженного, при стечении огромных масс народа.

Юрист Яков Айзенштадт опубликовал ряд документов:

«Патриоты отечества» должны были провести волну погромов по всей стране и тогда правительство, великодушно спасая евреев от народного гнева, вынуждено было бы выселить евреев на Дальний Восток и в Сибирь. При этом просьба о депортации должна была, по замыслу Сталина, исходить от самих евреев. Прошение о пощаде было подготовлено и, увы, подписано некоторыми известными евреями. Однако особо следует отметить, что писатель Вениамин Каверин, певец Марк Рейзен, генерал Яков Крейзер, профессор Аркадий Ерусалимский, писатель Илья Эренбург от «чести» подписать прошение-приговор своему народу отказались.

Председатель Совета Министров СССР Булганин доложил Сталину, что количество построенных бараков недостаточно. Но это Сталина не смутило: «Нужно дать возможность излиться народному гневу».

Ожидалось, что при выселении евреев в подворотнях будут происходить расправы. По дороге в Сибирь должны быть организованы нападения народных мстителей на еврейские эшелоны. До 40% евреев должны были погибнуть в пути, остальные замерзнуть Сибирской зимой и сгнить в бараках».[26]

Яков Айзенштадт приводит также свидетельства того, как в 1956 г. в ходе освоения целинных земель остро встал вопрос о хранении зерна:

Кто-то предложил использовать «еврейские бараки» в качестве амбаров. Специальная комиссия выехала на место. По просекам вдаль, насколько хватало глаз, уходили двухкилометровые строения в одну доску со щелями и двухэтажными нарами внутри. Комиссия признала «еврейские бараки» для хранения зерна негодными.

Бараки были выстроены с иными целями. [26]

Готовившаяся Сталиным расправа над евреями должна была носить характер тотального уничтожения. В списки лиц, подлежащих депортации, вносились евреи и полукровки.

Только чудо могло спасти евреев «Союза Нерушимых Республик Свободных». И чудо произошло!

2 марта 1953 года Сталина хватил инсульт. Он был парализован и, не приходя в сознание, скончался. Реализация плана депортации евреев в Сибирь была приостановлена. Евреи озирались с надеждой.

Коммунистический режим не пал, нет, но угроза массового истребления евреев на время отошла.

Хрущевская «Оттепель»

Судьба моя, казалось, складывалась удачно. В 1956 году я благополучно закончил школу и преодолел, хотя и лишь со второй попытки, процентные нормы для поступающих в университеты «лиц еврейского происхождения».

На математико-механическом факультете ленинградского Университета нам преподавали замечательные профессора Фихтенгольц, Поляков, Валандер, Гинзбург, Залгаллер. Но от ассистентов-антисемитов, Владимирова, Петухова и от вечно полупьяного Воробьева я натерпелся сполна.

Особенно доставалось мне от Владимирова. Эта серая личность не имела даже ученой степени, но вела практические занятия по математическому анализу. На экзаменах Владимиров перехватывал евреев и старался «завалить» или, хотя бы, занизить им оценки. В 1970-е годы Владимиров, Петухов, Трухаев во главе с новоиспеченным профессором Зубовым объявили открытую войну евреям в университете. Они не смогли одолеть заслуженную профессуру математического факультета, но при поддержке Ленинградского горкома партии сумели создать, как альтернативу математическому факультету, факультет прикладной математики, куда уже не мог поступить работать ни один преподаватель-еврей и где не мог учиться ни один студент-еврей. Но все это произошло позже, а я проскочил, окончив университет в 1963 году.

Я выбрал специализацию в области аэродинамики и гидромеханики и, как молодого специалиста, меня направили на работу в научно-исследовательский институт, занимавшийся расчетом траекторий ракет, стартующих из-под воды. НИИ был закрытым, и казалось странным, что туда на работу берут евреев. А объяснялось все просто: у власти стоял в то время Никита Хрущев с его идеей фикс: «Догнать и перегнать Америку». Ему позарез нужны были специалисты-инженеры, целое поколение которых уничтожил сталинизм.

Без евреев было не обойтись. Потому и обнаружил я, к своему удивлению, отдел, состоящий на добрую половину из евреев. Отдел наш был связан с заказчиком Военно-морской Академией. В Академии тоже работали евреи, хотя и в небольшом количестве. В частности, начальником вычислительного центра был Лапин, человек в высшей степени порядочный. Евреем был и ведущий специалист на кафедре исследования операций Исаак Динер, печально прославившийся, однако, своими антисемитскими выходками.

Так или иначе, но я неожиданно получил от капитана 1-го ранга В. Пирумова предложение о переводе в Академию на должность старшего научного сотрудника. Такие должности были открыты при каждой кафедре и занимали их вольнонаемные, т.е. гражданские лица или ушедшие на пенсию офицеры. Предложение было очень заманчивым, и я согласился. Армянин по национальности, человек широкого кругозора и понимания проблемы в целом, капитан 1-го ранга Пирумов ничего не смыслил в математике, но именно поэтому я и был ему нужен. Посмеиваясь, он называл меня «ученым евреем при неученом генерал-губернаторе».

Я с увлечением погрузился в науку и занялся проблемами «Теории игр». Попутно подготовил диссертацию на тему «Системы массового обслуживания с поглощающим звеном». Моего непосредственного начальника не интересовал математический аппарат как таковой, а меня не очень интересовало то, как он применяет разработанные мной модели к обоснованию тактики поиска и слежения за подводными лодками «предполагаемого» противника.

У меня была интересная работа, я был уже к тому времени женат, и у нас с Ириной росла чудесная дочь. Нас окружали верные друзья, с которыми мы ходили в байдарочные походы, путешествовали по стране на мотоциклах, катались на лыжах. Среди друзей наших были и русские, и украинцы, и армяне, и евреи. Для нашей «хевры» это не имело значения. Мы не задумывались, кто есть кто. Мы были молоды.

Мир перевернулся 5 июня 1967 года, когда я прочел в «Правде»:

Заявление Советского Правительства:

Сегодня Израиль начал военные действия против Объединенной Арабской Республики, осуществив, таким образом, агрессию.< … > Советский Союз, верный своей политике оказания помощи народам – жертвам агрессии, оставляет за собой право осуществить все необходимые меры, вытекающие из обстановки.

ТАСС сообщало: Военно-воздушные силы Египта, Иордании, Ирака и Сирии осуществляют воздушные операции против объектов в Израиле. Войска Объединенной Арабской Республики наносят непрерывные удары по неприятельским частям на земле и в воздухе.

Как и у большинства советских граждан, у нас не было в те годы радиоприемника. Еще в начале «Великой Отечественной войны» Сталин приказал сдать все радиоприемники, чтобы вражеская пропаганда не вносила смятение в умы советских трудящихся. Каждый, сдавший властям приемник, получал квитанцию, как гарантию возврата приемника сразу по окончанию скорой и победоносной войны. Каждый, спрятавший приемник, подлежал аресту и обвинению в шпионаже. Война закончилась, хотя и не скорой, но победой над фашизмом. Однако приемники возвращены не были. Прошло двадцать пять лет, но подавляющее число советских граждан, по-прежнему, получало строго цензурованную информацию по государственной радиовещательной сети.

В июне 1967 года все газеты и Госрадио надрывались:

«Советский народ осуждает агрессию Израиля! < ... > Сегодня утром (7.06.67) сирийские войска на всем протяжении фронта после усиленной артиллерийской подготовки перешли в наступление.

Они форсировали реку Иордан и начали продвигаться в глубь израильской территории. Тель-Авив подвергся вчера неоднократным воздушным налетам. … После полудня сирийскими ВВС были сбиты три израильских самолета…»

Со страхом, ужасом и недоверием к официозной информации раскрывали мы советские газеты в те дни.

Облегчение наступило восьмого июня, когда среди моря слов о том, что «израильское руководство не вняло голосу разума и понесет заслуженное наказание», мы прочли: «Войска Объединенной Арабской Республики отбивают атаки израильских сил. Воинские части республики перешли на Синайском полуострове на вторую линию обороны».

Египтяне атаки о т б и в а ю т, а не атакуют!

Перешли на в т о р у ю линию обороны – значит отступают!

О, советскому читателю это говорило о многом.

11 июля 1967г. по Госрадио зачитали Ноту Советского правительства о разрыве дипломатических отношений с Израилем.

«После трудового дня труженики заводов, фабрик, строек собрались на многотысячные митинги солидарности с арабскими народами», – с пафосом сообщали средства массовой информации.

«Мы гневно осуждаем и клеймим позором израильских агрессоров», – надрывались штатные пропагандисты-агитаторы на митингах.

Советские евреи молчали, но гордость за Израиль, отстоявший право на свое существование и давший надежду на будущее евреям диаспоры, всколыхнулась в их сердцах.

В октябре 1967-го, я случайно стал свидетелем разговора двух офицеров Военно-морской Академии. Один из них только что вернулся из Египта и рассказывал об обстоятельствах гибели израильского эсминца «Эйлат». По его словам израильский корабль появился в зоне досягаемости ракет российского производства в тот самый момент, когда советский офицер проводил с египтянами боевое учение. Все было готово к пуску ракеты. Но египтяне не решались произвести залп по израильскому кораблю без приказа. Израильский эсминец уходил. И тогда советский офицер схватил египтянина за руку и его пальцами нажал кнопку пуска ракеты. Ракета попала в цель. Это был первый случай боевого применения советских противокорабельных ракет Египтом.

Не знаю, насколько этот рассказ соответствовал истине, так как с ракетами в «железе» я никогда сам дела не имел. Вполне возможно, что это была обычная «морская травля», но услышанное произвело на меня неизгладимое впечатление:

Да, на кого же мы, советские евреи, работаем?

И против кого?

А в 1968 году советские войска «в интересах социализма и мира» вошли в Чехословакию.

К тому времени я уже со всей отчетливостью осознавал, в каком страшном государстве мы живем, но выхода, выхода не было видно.

Я защитил диссертацию, и начальство оказало мне великую честь: предложило вступить в Коммунистическую партию, дабы я не портил лицо кафедры, где был единственным беспартийным. Я отказался! Все! Можно было считать себя конченым человеком.

Меня не арестовали, нет. Меня просто призвали на действительную службу в Советскую Армию. Это казалось абсурдным. Не было прежде такой практики призывать кандидата наук в армию на действительную службу. Мне было уже 28 лет, и я вышел из призывного возраста. Я даже военную кафедру в университете не закончил, поскольку Никита Хрущев в 1962 году подписал международное соглашение о сокращении войск. Сокращал войска он под громкие звуки фанфар и завесу речей о стремлении к миру за счет вспомогательных подразделений. В одночасье была распущена и военная кафедра университета.

Так, наш выпуск и не принес присяги на «верность Родине и Коммунистической партии». И все же, меня отправили служить командиром хозяйственного взвода того самого артиллерийского училища им. Красного Октября, где мой отец проходил ускоренную подготовку в годы войны.

Конечно, служба в чине лейтенанта Советской Армии была несравненно легче солдатской службы. Но как это было бессмысленно и унизительно командовать: «Рядовой Разумейко – разбирать капусту, рядовой Николаев – мыть полы, рядовой Гольдин – на строительство дачи капитана Иванова». А в голове еще вертелись математические выкладки, и не хотелось верить, что с большой наукой практически покончено.

Офицером я был никудышным и кадровый состав раздражал уже одним своим нестроевым видом. Однажды мои солдаты напились. Дежурный офицер, подполковник, уже хотел и меня отправить на гауптвахту за «плохую воспитательную работу среди солдат», но вмешался полковник. С непередаваемым презрением он произнес: «Не трогай его. Он же кандидат Наук. Что с него возьмешь?!»

Отслужил я положенные два года, день в день. Демобилизовался, а на работу устроиться не могу. Обратно в Академию не берут. Прихожу в Ленсистемотехнику, разговариваю с научным руководителем:

– Все хорошо, отлично!

Пошли в отдел кадров оформлять документы».

И вдруг, стоп:

– Евгений Борисович? Хм-м… Евгений Борухович!

– Но вы же открытая организация, и евреи у вас работают.

– М-да, но против тебя еще что-то есть.

Начальник отдела кадров навел справки и ни за что не соглашается оформить тебя на работу. Но и хорошего специалиста жаль терять. Знаешь, попробую я тебя порекомендовать своему товарищу в Институт Морского Флота. Он тебя возьмет.

И опять сорвалось. И еще раз. И так раз за разом.

Обошел я десятка два НИИ. Наконец устроился на работу во второразрядный научно-исследовательский и проектный институт при Ленинградском морском торговом порту. Евреев туда не просто брали, евреев туда ссылали. Ставили мы на ЭВМ задачи автоматизированного учета грузов и некоторые оптимизационные задачи в приложении к морскому транспорту. Я снова втянулся в работу. Получил должность старшего научного сотрудника, стал руководителем группы. По совместительству преподавал: читал курсы математического анализа, дифференциальных уравнений, аналитической геометрии в заочном Политехническом институте.

Ирина также увлеченно работала в Институте эволюционной физиологии и биохимии. В 1970 году она защитила диссертацию и получила ученую степень кандидата химических наук. Вот и кооперативную квартиру купить смогли. А затем и машину. Я перешел с повышением в научный отдел института Целлюлозно-бумажной промышленности и стал заниматься проблемами автоматизации систем управления. Уже и приказ о переводе на должность зам. начальника отдела издан…

Но нет, не жить нам в «Стране развитого социализма».

Не хотим мы шагать в рядах строителей коммунизма под обагренным кровью красным знаменем, распевая Интернационал.

О Т К А З

Трудно, невероятно трудно и опасно было в 1970-е годы открыто заявить о желании покинуть СССР. Ведь даже туристическую путевку в социалистические страны можно было получить в те годы лишь при поручительстве трудового коллектива, с благословения администрации, профсоюза и парткома, а фактически с неофициального согласия Органов. И, тем не менее, не мог я более шагать в рядах строителей коммунизма, не желал быть соучастником преступлений против рода человеческого. Ирина поняла и приняла мое желание эмигрировать. Речь шла и о будущем наших детей.

Формально выезд из СССР в Израиль допускался только в рамках воссоединения разрозненных семей. А потому, прежде всего, надо было получить официальный вызов – приглашение от родственника, проживающего за пределами СССР. Я знал, что сестра моей бабушки выехала в 1920-е годы в Канаду, и что сестра моей тети Фаи в годы «Второй мировой войны» репатриировались из Польши в Израиль. Но связь с ними была безнадежно потеряна.

К счастью, еврейская солидарность сработала и на сей раз. С одним из счастливцев, прошедшим все круги ОВИРовского ада и получившим разрешение на выезд из СССР, мы передали в Израиль наши паспортные данные.

И чудо свершилось. Незнакомый нам прежде Михаил Вьюкер из Раананы откликнулся на нашу просьбу и выслал нам официальное приглашение:

Настоящим обращаюсь к компетентным Советским Властям с убедительной просьбой о выдаче моим родственникам разрешения на выезд ко мне в Израиль на постоянное место жительства < ... > Учитывая гуманное отношение Советских Властей к вопросу объединения разрозненных семей, надеюсь на положительное решение моей и моих родных просьбы, за что заранее благодарю.

Я перечитывал эти строки, смотрел на бланк с водяным знаком меноры – герба Израиля и с трудом сдерживал подступивший к горлу комок. Еврейское самосознание, казалось безжалостно выкорчеванное из души моей, вернулось с неслыханной силой. И тогда я понял, что хочу не просто бежать от коммунистов, куда глаза глядят, а хочу вернуться к корням своих предков вארץ ישראל

Нам предстоял еще долгий, тяжкий путь исхода из коммунистического рабства, но именно с момента получения вызова мы поверили в успех нашего безнадежного мероприятия.

Уже первый шаг подачи документов в ОВиР требовал высшего напряжения духовных и физических сил. Формально, согласно Советской Конституции, желание выехать в Израиль не являлось преступлением, но на практике евреев, подававших документы на выезд из СССР, клеймили изменниками Родины и преследовали, дабы другим неповадно было. Для увольнения с работы Органы использовали простой, но эффективный трюк. ОВиР требовал от подаванта справку с работы об отсутствии к нему материальных и иных претензий, а администрация отказывалась выдать такую справку, настойчиво советуя работнику подать заявление об увольнении по собственному желанию. Если же неразумный «подавант» пренебрегал добрым советом администрации, то для начала устраивалось шумное, организованное партийным комитетом обсуждение и осуждение предателя – сиониста – отщепенца. На многолюдных собраниях сослуживцы, кто с охотой, а кто и по обязанности, клеймили жидовскую морду с позиций пролетарского интернационализма: «Сдайся враг, замри и ляг!»

Обычно такие собрания превращались в шумные антиизраильские митинги. Причем партийные бонзы старались выпихнуть на трибуну дрессированных евреев, так как проклятия в их устах звучали злее и бескомпромисснее. Удивительнее всего было то, что подобные шоу-осуждения не всегда удавались. Нехарактерен, и, тем не менее, симптоматичен был случай с Женей Утевской. Она пришла на такое собрание, но сослуживцы мялись и не хотели выступать с проклятиями в адрес «гадкой сионистки». Администрация же настаивала на осуждении и не давала «изменнице» требуемую ОВИРом справку-характеристику.

Тогда поднялась сама Женя: «Ну, выполняйте свой долг, осуждайте меня скорее. У меня ребенок один дома».

Сослуживцы вздохнули и произнесли несколько формально-осуждающих фраз.

К сожалению, чаще бывало иначе. Настоящую травлю устроили 16-летней Гале Абелевич. В момент подачи ее родителями документов на выезд она училась в десятом классе. Директор школы организовал безжалостную травлю девочки со стороны ее одноклассников. Комсомольцы-добровольцы гнусно преследовали ее и сделали жизнь девушки невыносимой. Выпускные экзамены для Гали превратились в сплошной кошмар. Директор школы мог быть доволен идеологической подготовкой своих подопечных.

Наша дочь была того же возраста, что и Галя. И чтобы уберечь ее от подобных истязаний, мы тянули с подачей документов в ОВиР до окончания дочерью школы. В конце июня 1978 года она получила аттестат зрелости, и мы тут же отправились в ОВиР.

Научно-производственное объединение целлюлозно-бумажной промышленности, где я тогда работал, не было секретным предприятием. Я не нес никакой материальной ответственности, и у меня не было никаких долгов. Однако администрация упорно отказывалась выдать мне требуемую ОВИРом справку.

Мне угрожали и меня уговаривали одновременно.

Начальник отдела взывал к моей совести:

«Я тебя взял на работу. И я дал тебе ставку старшего научного сотрудника. Я продвинул тебя на должность своего зама. А ты... У меня будут неприятности из-за тебя... Тебя начнут посылать в дальние командировки в Братск, Усть-Илимск и найдут повод для увольнения. Хорошо еще, если не состряпают какую-нибудь провокацию. И моя карьера из-за тебя пострадает. В конце концов, ты уедешь, а мне тут жить».

Время шло, справку с работы мне не давали, а без нее инспектор ОВИРа не принимала наши документы. Это была специально продуманная КГБ ситуация, и многие уже на этом этапе отказывалась от борьбы за выезд.

Да пропади она пропадом, эта советская служба, решили мы с Ириной. Подать документы на выезд для нас важнее. И мы оба уволились «по собственному желанию».

Но и этого оказалось мало. Теперь инспектор требовала согласия на наш выезд в Израиль от наших родителей. Причем, согласие это должно было быть заверено по месту жительства родителей, а это автоматически означало, что им предстояло подвергнуться жестокой травле прокоммунистически настроенных соседей.

Весь жизненный опыт родителей говорил, что попытка покинуть СССР безнадежна и самоубийственна. И отец пытался отговорить меня. Наши споры доходили до крика, крика отчаяния любящих друг друга отца и сына.

Отец сделал последнюю попытку воззвать к нашему благоразумию. Он написал мне короткую записку: «ОСТОРОЖНО! Этот поступок может стоить жизни. Это может страшно исковеркать жизнь целой семьи: всех ее членов и каждого в отдельности. Без твердой уверенности в хотя бы минимальном шансе на благополучный исход нельзя решаться на БЕЗУМИЕ».

Я упрямо стоял на своем.

Ирина очень страдала, видя разрастающийся семейный конфликт, и написала стихотворение, звучавшее, как крик души:

Ваш дом для нас всегда открыт,

Вы нас встречаете приветливо и мило.

Духовность ваша – как большой магнит,

И в вашей доброте – чарующая сила.

Мы к вам несем и радость, и печаль,

Мы доверяем вам заботы и мечты,

А вам для нас ни сил, ни времени не жаль,

Вы человечны, мудры и просты.

Вы можете понять и искренне простить

И эгоизм, и наши эскапады,

Все молодостью просто объяснить,

Стремлением преодолевать преграды.

Мы благодарны вам за ласку и тепло,

За понимание и деликатность тоже,

И нам так хочется сказать вам то,

Что вы для нас всех ближе и дороже,

Что мы б хотели рядом быть всегда,

Вас чувствовать и сердцем, и глазами,

Вам возвратить хоть чуточку тепла.

Пожалуйста, не расставайтесь с нами!

Мои родители очень любили свою невестку и благословили нас! Не удалось Системе разбить нашу семью.

Мы были едины. Мы были счастливы, что родители нас поняли.

А сколько произошло семейных трагедий, сколько семей распалось, повинуясь воле невидимого режиссера из КГБ.

3 июля 1978 года мы подали документы на выезд в Израиль. А еще через два месяца напряженного ожидания инспектор ОВИРа объявила нам решение «компетентных Органов»: «Ваш выезд противоречит государственным интересам».

– «Что за абсурд?» – стал я возмущаться и потребовал записать меня и жену на прием к начальнику ОВИРа.

В назначенный день мы сидели в очереди подавленных страхом неизбежной расправы евреев. Медленно, в гнетущем молчании двигалась очередь. Запомнилось посеревшее лицо пожилого мужчины. Ордена и медали героя «Великой Отечественной войны» сверкали на его груди, резко контрастируя с его потусторонним, помертвевшим взором.

Наконец, и меня с Ириной пригласили в кабинет высокого начальства. Генерал Боков с привычным безразличием выслушал мою горячую речь и лениво снизошел до комментария: «Вы и ваша жена, вы оба – кандидаты наук. Нам невыгодно поставлять высококвалифицированные кадры враждебным странам. Это противоречит советской политической линии на Ближнем востоке».

Тогда дочь наша, уже получившая паспорт, подала заявление на выезд в Израиль самостоятельно. Зам. Начальника ОВИРа вызвал ее и, гнусно ухмыляясь, сообщил, что в визе ей отказано, так как «СССР невыгодно поставлять дешевую рабочую силу враждебным государствам».

Мир рухнул. Как дальше жить? Что будет с детьми?

Мы оказались не только без работы, но и в полной изоляции. Не только соседи и бывшие коллеги, но и недавние друзья стали избегать встреч с нами. Мы были одни в недружелюбном обществе, науськиваемом кровожадным режимом.

Отец не корил меня, не попрекал тем, что я не послушался его предостережений. В своем дневнике он записал: «Сегодня, 28 августа 1978 года, объявлен отказ. Положение тяжелое, критическое, почти безвыходное. Теперь вся жизнь – под знаком клейма. Хватит ли мужества? Выдержки? Нужно продумать такую линию поведения, которая не роняла бы человеческое достоинство».

Мама, столько горестей испытавшая в жизни, проявляла удивительную стойкость и поддерживала нас во всем. Тысячи еврейских семей оказывались в таком же положении в те годы, но лишь немногие решались на какой-либо протест. Да и о каком протесте могла идти речь? Большинство из евреев, оказавшихся в отказе, затихали, некоторые переезжали в маленькие города, распрощавшись с надеждой на выезд из коммунистического рая.

Что делать ? … ?מה לעסות

А в голове звучал, не переставая, сонет Вильяма Шекспира в переводе Самуила Маршака:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянии,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместный почести позор,

И мощь, в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

«Не хлебом единым жив человек»

С трудом я устроился работать сторожем на гаражную стоянку с нищенской зарплатой 90 рублей в месяц, рассчитывая на чаевые и опасаясь провокаций КГБ. Мы продали машину и ряд вещей, но надолго ли могло хватить этих денег? Будущее представлялось в самых мрачных тонах. Мы были крепостными советской Системы, но не могли, не хотели смириться с произволом властей. Вырваться, вырваться любой ценой из этого страшного «Царства Зла» стало нашей сверхзадачей. И главным в этой борьбе за выживание было сохранение себя как личности.

Вскоре мы примкнули к небольшой группе ленинградских отказников, осмелившихся объединиться в общем несчастье и занять активную позицию в борьбе за репатриацию в Израиль. Лидером ленинградского отказа в те годы был Аба Таратута и его жена Ида – отказники с 1973 года. Именно Аба дал нам впервые прочесть машинописные номера журнала «Евреи в СССР», нелегально издававшегося Нинель и Александром Воронель, а также некоторые издания Еврейского Агенства «Сохнут» и Библиотеки Алия. Вскоре Аба организовал небольшую группу желающих учить иврит «по картинкам». Курс этот для начинающих с нуля включал табличку с ивритским алфавитом и схематичные зарисовки-иллюстрации простейших фраз. Изготовление и распространение подобных учебников, «разжигающих националистические настроения», советскими властями, мягко говоря, не поощрялось. Судебные процессы над преподавателем иврита Иосифом Бегуном должны были, по замыслу КГБ, отбить всякую охоту у его последователей. Нескольких преподавателей выбросили за рубеж. Некоторых удалось запугать, но не всех. Один из лучших в Ленинграде преподавателей иврита Лев Фурман, невзирая на изматывающие преследования, упорно продолжал вести ульпан для молодежи.

Его группа собиралась у нас на квартире, и мы были рады видеть нашу дочь среди других юношей и девушек, изучающих иврит.

Продолжали преподавать иврит Леонид Зелигер, Роальд Зеличенок, Иосиф Родомысльский. Но этого было недостаточно. Евреев, знающих иврит и достаточно смелых, чтобы преподавать его, в те годы было очень немного. Тогда и обратился Аба Таратута к Неле Шпейзман-Липович с предложением организовать еще один ульпан для начинающих.

«Да ты в своем уме, я слов 50 ивритских знаю», - воскликнула Неля.

«Вот 25 и отдай другим. Да и сама подучишь. Хочешь знать, начни преподавать!» – последовал ответ. И Неля повела три группы.

Сам Аба был прекрасным организатором, с уже большим опытом жизни в отказе и его предложение учить иврит вместе мы приняли с радостью.

Вскоре к Абе попали нелегально привезенные туристами из-за рубежа самоучители иврита. Самоучителей этих катастрофически не хватало, так как туристов, пытавшихся провезти эти пособия, обыскивали на советской таможне и все найденное конфисковывали. Лишь небольшое количество экземпляров מורי, עברית מודרנית, חבט ושמע были переданы в Ленинград.

Копировальные машины типа Xerox и вся множительная техника была под строгим надзором властей в, так называемых, первых отделах учреждений и предприятий. Но мы нашли выход. Я и сам с детства увлекался фотографией и с энтузиазмом взялся переснять на фотопленку эти самоучители. Скрупулезно, страницу за страницей, перефотографировал и напечатал учебники не только для Абиной группы, но и для других ульпанов. Делалось это в глубокой тайне. Даже ученики нашей группы не знали, что учебники пересняты мною. Многие часы я провел в ванной комнате, печатая каждую страницу учебника в десятках экземпляров. Позже выяснилось, что этим же крамольным фотокопированием занимался и Боря Локшин, и Гриша Генусов.

По плану КГБ арест и изоляция нескольких преподавателей должны были привести к распадению ульпанов. Но гэбешники просчитались: евреи объединялись в небольшие группы по 6-8 человек и изучали иврит по самоучителям. Конечно же, уровень обучения в таких условиях был невысок. Но главное – ульпаны не распадались, число их увеличивалось. Отказники объединялись.

Все больше евреев приходило на лекции по еврейской истории. Многие начали по еврейским праздникам и памятным дням ходить в Синагогу. Некоторые из молодых евреев сделали תשובה Открыто носить кипу стало для них не только символом протеста против поработившего их родителей коммунистического режима, но началом возрождения еврейского самосознания:

«Я – еврей, и это звучит гордо!»

«Кто, если не я?!»

Все мои и Ирины попытки устроиться на работу по специальности после подачи документов на выезд в Израиль кончались крахом. Изничтожить нас в назидание другим – такова была установка еврейского отдела КГБ. Бывшие наши коллеги боялись встречаться с нами, и мы, как и многие другие отказники, оказались в полной изоляции. Естественно, что у отказников возникла идея создать научный семинар с целью избежать деквалификации и моральной деградации. Душой и первым руководителем ленинградского научного семинара стал кандидат физико-математических наук Борис Грановский.

Я помню первое для меня собрание этого семинара в сентябре 1978г. Именно в этот день оперативники КГБ схватили Борю, затолкнули в машину и привезли на Литейный 4. Каждый ленинградец с малых лет знал назначение этого зловещего здания – резиденции официальных служб КГБ под названием «Большой дом». Некий чин КГБ в ультимативной форме потребовал от Бориса Грановского прекратить деятельность антисоветской группировки, действующей под видом научного семинара.

О том, что Борю Грановского задержали, мы узнали от Анатолия Мень, который шел вместе с Борей на семинар, и которого гэбэшники попросту отшвырнули в сторону, чтобы под ногами не путался. Мы очень волновались: не арест ли? Но, к счастью, на этот раз пронесло. Борю выпустили, и он рассказал нам об угрозах с Литейного. Большинство участников семинара решили не уступать давлению и продолжать научные встречи. К этому времени у Бори Грановского уже была на руках выездная виза, и новым руководителем семинара стал математик д-р Абрам Каган.

Ленинградский научный семинар был немногочисленным, но необычайно интересным, прежде всего разносторонностью тем докладов.

Это и не удивительно, ведь его участники до отказа работали в самых различных областях науки. Мы слушали лекции таких замечательных лекторов, как Сергея Юзвинского и Евгения Гильбо, доклады талантливых ученых: Ильи Симовского, Бориса Цирильсона, Абрама Кагана. В основном это были доклады из различных областей математики и физики – иногда узкоспециализированные, но чаще обзорные.

Несколько докладов на тему «Математические методы в разработках систем автоматизированного управления» сделал и я. Как-то Абрам Каган предложил Ирине выступить с докладом по ее специальности. Ирина, кандидат химических наук, немного опасалась того, как воспримут ее доклад участники семинара в массе своей кандидаты и доктора физико-математических наук. Но опасалась Ирина напрасно. Она была приятно поражена обилием вопросов, суждений и глубокой эрудицией доброжелательной аудитории. Семинар получил признание ученых западных стран и статус филиала Хайфского Техниона. И это был еврейский семинар. Конечно же, до и после научных докладов велись горячие дискуссии по вопросам алии и неширы, шел обмен новостями, почерпнутыми из писем друзей, живущих в Израиле, и услышанными по радиостанциям «Коль Исраэль», «Голос Америки», «Би-би-си», «Радио Свободы».

Однажды Аба Таратута показал мне список еврейских семей, получивших отказ в период с 1969 по 1978 годы. Список этот был далеко не полный, ибо данные о еврейской эмиграции являлись государственной тайной. Официальные советские лица на встречах с представителями Запада заявляли, что число отказников исчисляется лишь десятками по всей стране и что это все люди, имевшие высшую категорию секретности. Сбор фактических данных был сопряжен с большими трудностями, так как многие евреи, получившие отказ, настолько боялись гнева КГБ, что не решались дать согласие даже на внесение своих имен в список.

Все же 292 ленинградские семьи сообщили данные о себе, и это была уже достаточная выборка для проведения статистического анализа.

Но кто обработает эти данные?! Э.Г. взялся, было, за это дело, но обнародовать полученные им результаты побоялся. Он готовился к иммиграции в США и рисковать свободой ради еврейского ишува не собирался. Каждый понимал, что выводы статистического анализа могут быть классифицированы карательными органами как «антисоветские измышления», а это грозит заключением сроком до десяти лет. Процессы над демократами были всем хорошо известны.

В то же время было ясно, что если мы хотим получить действенную помощь Свободного мира, то должны представить фактические данные о нашем положении.

אם אין לי, מי לי?

Если не я для себя, то, кто для меня?

וכשאני לעצמי, מה אני?

Если я только для себя, то, что я?

ואם לא עכשיו, אי מתי?

И если не сейчас, то, когда?

Этот призыв Рабби Гилеля, ставший жизненным кредо Зеэва Жаботинского, нашел отклик и в моем сердце. Я взялся провести статистическую обработку собранных данных.

Анализ показал, что: 69% отказников были уволены с работы в процессе подачи документов на выезд из СССР. 9% отказников были понижены в должности, и лишь 22% продолжают работать в той же должности и той же организации, что и до обращения в ОВиР.

Основным мотивом отказа в 1970-е годы являлась так называемая, секретность. В 1978 году около 57% еврейских семей, получивших отказ, были отнесены ОВИРом к непосредственным носителям государственных секретов. Еще 16% отказников не получили выездной визы под предлогом, что кто-то из их родственников, остающихся в СССР, владеет секретами. 12% отказников не получили выездной визы, так как служили в Советской Армии и якобы могли выдать секретные технические данные «лучшего в мире» советского оружия.

Таким образом, 85% отказников, были объявлены потенциальными шпионами. Остальные 15% не получили выездной визы под разными прочими предлогами. Например, из-за отсутствия согласия родителей на выезд сына/дочери или возражений одного из членов разведенной, иногда многие годы назад, супружеской пары.

Число еврейских семей, получающих отказ, неуклонно росло из года в год. Причем, объяснить этот рост увеличением числа «подавантов» нельзя, так как количество подавших заявления в 1977 году сократилось в три раза по сравнению с 1973 годом, а число отказов выросло в два раза. В 1978 году число подавших заявления на выезд осталось на уровне 1977 года, а число отказов вновь удвоилось.

Документально подтвердился тот факт, что среди получивших отказ «по секретности» были люди, ушедшие с закрытых предприятий 10-20 лет назад. И в то же время, многие, уволившиеся с закрытых предприятий непосредственно перед подачей документов в ОВиР, получали разрешения. Типичным случаем была судьба семейной пары Певзнер, работавших на секретном заводе электронной промышленности. Они подали документы на выезд, уверенные в том, что получат отказ, но с надеждой получить разрешение через несколько лет, в течение которых они планировали выучить английский язык. Вопреки трезвым расчетам эта пара получила разрешение на выезд из СССР с первой же подачи. С другой стороны выяснилось, что отказ по секретности часто давался людям, вообще не имевшим никакого отношения к государственным тайнам.

Инспектора ОВИРов, откровенно издеваясь, говорили:

«В каждом учреждении СССР есть что-нибудь секретное. Вы могли что-нибудь увидеть или услышать».

Забавной и очень характерной была публикация в самиздатовском журнале «Евреи СССР» рассказа о настройщике музыкальных инструментов, приглашенном на свое несчастье в клуб воинской части. Пианино он настроил, но для инспектора ОВИРа было неважно, что именно этот еврей делал на запретной территории. Важно было другое: у него был допуск в закрытую зону.

Евреи горько шутили: «Главный секрет Советского государства – это то, что секрета нет».

Подсчет коэффициентов корреляции показал, что никакого соответствия между годом ухода с «секретной» работы и годом получением отказа (или разрешения на выезд) нет. Также подтвердилось предположение о том, что число отказов в тот или другой период времени спускается в ОВИРы сверху, в зависимости от политической обстановки и визитов высокопоставленных представителей западных государств, а то, кому именно выпадет отказ, а кому разрешение, определялось уже произволом инспектора ОВИРа.

Таким образом, очереди по принципу раньше сел в отказ, раньше визу получил не существовало.

Выглядело это весьма странно и, на первый взгляд, нелогично. Но в этом-то внешнем отсутствии логики выдачи разрешений и отказов, в этой лотерее и был свой резон: у каждого еврея, вне зависимости от объективных причин, был реальный шанс сесть в отказ. Собственно, это было продолжением проверенной жизнью тактики сталинского террора, когда НКВД получало «лимит» -разнарядку на арест планового числа людей. И если кто-то из подлежащих аресту сбегал, его не разыскивали, а попросту арестовывали соседа. Важно было выполнить план по числу арестов и запугать оставшихся на свободе. Так и евреи 1980-х, сознавая последствия получения отказа, не решались рисковать и не отваживались подать документы на выезд.

Диаграммы выдачи отказникам разрешений с привязкой к временной шкале, наглядно подтвердили то, что не только отказы, но и разрешения даются неравномерно, порциями в дни приезда высокопоставленных представителей Запада.

Это было прямым доказательством того, что правящее страной Политбюро пытается всунуть Западу, за неимением другого товара, евреев и поднимает на них цену по всем правилам рынка.

Общее число евреев, подавших документы на выезд и получивших разрешение в 1979 году, достигло своего апогея, но шансы на выезд у отказников – евреев, уже получивших отказ в предыдущие годы, резко уменьшились.

Я построил кумулятивные кривые выдачи разрешений отказникам по годам отказа с 1971 по 1978 гг. Тот факт, что процент отказников, получивших разрешение на выезд в течение первого же года отказа, упал с 53% в 1971 г. до 5% в 1978 г., говорил о многом. Очень неутешительные данные я получил для своего 1978 года: Получалось, что если тенденция выдачи разрешений отказникам сохранится, то евреи, получившие отказ в 1978 г., выедут лишь к 1988 году. Это было ужасно! В это просто не хотелось верить. Должно же что-то измениться к лучшему! И мы верили в это лучшее. И мы пытались привлечь внимание Израиля и еврейских организаций Запада к проблеме выезды евреев из СССР.

Доклад «Статистика Ленинградского отказа» был мной прочитан на математическом семинаре ученых-отказников и для более широкого круга евреев на одном из собраний еврейского культурного семинара на квартире Юры и Нели Шпейзман. В тот период времени в Ленинграде находился профессор Майамского университета Джери Франк. От кого-то из отказников он узнал о теме сделанного мною доклада, заинтересовался и пришел в гости. Мы долго и обстоятельно обсуждали проблемы отказников и евреев СССР в целом. Лишь в конце встречи Джери Франк очень деликатно, давая мне возможность сказать нет, спросил о докладе. Профессор произвел на меня впечатление умного и понимающего ситуацию собеседника. После некоторого колебания я достал из тайника текст доклада и разрешил ему перефотографировать текст и диаграммы с пояснениями.

Профессор Frank сумел вывезти пленку и передал материал в «South Florida Conference on Soviet Jewry», откуда он был разослан в еврейские организации для внутреннего пользования.

Очевидно, что и КГБ не остался в неведении о проведенном исследовании. Шел 1980-й – год московских Олимпийских игр. В этой обстановке власти СССР еще не переходили к широким репрессиям против отказников, но вели свои, гэбэшные игры. С некоторыми участниками математического семинара сотрудники КГБ приватно побеседовали. Леонида Нильву – молодого преподавателя математической школы при Ленинградском университете пригрозили призвать на военную службу, если тот не прекратит посещения семинара. Руководителю семинара Абраму Кагану объяснили, что его сын «встретится с трудностями» при поступлении в институт. Со мной гэбэшники не пытались вести переговоров, а сразу приступили к делу. Для начала было организовано разбойное нападение на мою дочь.

Произошло это 14 апреля 1980 года. В тот вечер Нехама возвращалась домой после занятий в институте. Сойдя с трамвая, она пошла обычной дорогой к дому, и тут из котлована новостройки выскочили двое, ударили Нехаму по шее, свалили на землю. Нехама отчаянно сопротивлялась и закричала. К счастью, я вышел встречать дочь в этот вечер и, услышав крик, бросился на помощь. Один из нападавших тут же дал деру, но у второго, сильно пьяного мужика, реакция была похуже: он поскользнулся на жидкой глине и упал. Шедшие с трамвайной остановки соседи помогли задержать мерзавца. Вызвали милицию. Мужика обыскали, нашли номер телефона напарника, составили протокол «О разбойном нападении». Задержанный мужик скулил, что это тот, второй, «поднес ему сто грамм и взял на дело». Было очевидно, что мужик не врет. Да и Нехама подтверждала, что тот, второй, и был главным. Он первый ударил Нехаму по шее, а уже затем подначивал мужика бить еще, оставаясь в стороне. Мужика увезли в изолятор временного содержания, заверив нас, что найти соучастника нападения не составит труда. Однако на следующее утро мы узнали, что задержанный был тем же вечером отпущен домой, а дело попытались замять.

Это нападение не было попыткой ограбления или сексуального насилия. Удар по шее был нанесен профессионально, и впоследствии Нехаме пришлось обращаться к костоправу. Чувствовалась рука КГБ. Алкаш им был нужен лишь как подставное лицо, отвлекающее внимание от настоящего исполнителя. Мы настойчиво требовали проведения следствия и вскоре получили подтверждение своим подозрениям о причастности КГБ к этому нападению. В этот же период были избиты еще шестеро детей отказников. Угроза здоровью и благополучию детей, была весьма эффективным способом давления КГБ на родителей. Часть участников семинара отказников запугать удалось, но не всех. Д-р Абрам Каган продолжал руководить поредевшим ленинградским семинаром. И в том, что мы продолжали существовать, была огромная заслуга ученых западных стран, приезжавших в СССР на международные симпозиумы и попутно принимавших участие в нашем семинаре. КГБ оказывало давление и на них, вплоть до задержания и кратковременного ареста. Наши встречи порой срывались, но семинар собирался вновь и вновь.

КГБ усилил нажим. В ноябре 1980 года из Москвы пришло страшное известие: арестован профессор Браиловский.

В мае 1981 года дошла очередь и до меня.

Глава третья

«ЦЕЛЬ ОПРАВДЫВАЕТ СРЕДСТВА»

/2-я догма строителя коммунизма /

Беспредел

Три шага вперед и три назад

По сырым углам крадутся тени

За спиной угрюмые глаза

Из вчерашних жутких сновидений

/Юрий Мулин [37] /

Дни шли за днями… Я все еще сидел в тюремной камере в ожидании новых издевательств, а по радио назойливо гремело: «Эх, хорошо в стране советской жить!»

После суда меня вернули в «Кресты», но уже в корпус осужденных. Те же камеры, та же баланда. Только ждал я теперь не объебона – обвинительного заключения, а законки – вступления приговора суда в законную силу.

Согласно Уголовно-Процессуальному Кодексу текст приговора должен быть вручен осужденному не позднее трех суток со дня провозглашения судьей срока наказания. Уже это само по себе являлось нарушением норм международного права, согласно которым суд должен обосновать приговор до его оглашения, а не наоборот. Но что за дело советскому правосудию до международных правовых норм, а уж тем более до своих внутренних законов!

Меня суд приговорил к двум годам принудительных работ 5.08.81, а обоснование вынесенного решения – текст приговора вручили лишь через 22 дня. Так искусственно растягивался срок моего содержания в тюрьме.

Что ж, было время осознать, что я за личность: чуждый и враждебный светлому коммунистическому обществу элемент, упорно не желающий встать на путь исправления, а потому не заслуживающий пощады.

Но нет, не собирался я просить у коммунистов-палачей ни о каком снисхождении и решил обобщить все факты произвола в моем деле в виде официального юридического документа, воспользовавшись правом на кассацию. Положение осложнялось тем, что у меня не было бумаги и тем, что до сих пор я не был ознакомлен с протоколом судебного заседания. А время на подачу кассационной жалобы ограничено семью днями.

Бумагу цирик все же принес, после того как я вручил ему протест на имя начальника тюрьмы. Но своевременно ознакомиться с протоколом суда я так и не смог. Пришлось писать кассацию только на основании текста приговора и по памяти. С подачей кассационной жалобы я тянул до последнего дня, так как рассчитывал на встречу с адвокатом Денисовым и его совет. Отказываясь от адвоката на суде, я оставил за собой право на консультации с ним. Но адвокат Денисов, как в воду канул. Зато, как только я сам через дежурного охранника подал кассацию в последний, отведенный для апелляции день, адвокат появился, как джин из бутылки. Похвалил меня за то, что я не пропустил срок подачи и одобрил текст уже отправленной апелляции. Вообще он одобрял все, что я уже сделал, а о своих ошибках и промахах я узнавал значительно позже. Я стал настаивать, чтобы меня все же ознакомили с протоколом суда, и Денисов договорился. Мне дали эту возможность, но при этом вдоволь поиздевались. Спустили в собачник, где цирик натравил на меня двух баландеров. Прежде всего, они изрядно помяли меня и, в «лучших» традициях антисемитов, обкорнали мне бороду. Но и я отвел душу, сопротивляясь, как мог. Ведь это были баландеры-заключенные, а не цирики.

Страшно не битье, страшно ожидание битья. Лежать на полу камеры и бороться со своим воображением – вот настоящее испытание. В драке же ты – действующее начало, все происходит быстро, и удары переносятся легче. Гораздо хуже, когда бьют цирики. Им не ответишь.

Наконец меня вытолкнули к автозэку. Конвоиры были очень недовольны задержкой. Слишком долго баландеры меня воспитывали, и все это время набитый заключенными автозэк простаивал у внутренних ворот тюрьмы.

В конце концов, меня отвезли в здание суда, впихнули в железную клетку и показали пару листов протокола. Как я и ожидал, стенограмма заседания суда отсутствовала. Записи секретаря суда были более чем схематичны. Бросалась в глаза целенаправленная перефразировка показаний свидетелей в пользу обвинения. Защитительная речь и последнее слово: единственные формы защиты, которыми я только и мог воспользоваться во время пристрастного судебного разбирательства, были сокращены до одного абзаца, а вся фактическая часть доказательств моей невиновности изъята из протокола.

Вернулся я в камеру «Крестов» поздно вечером измотанный вконец. Снова появился адвокат Денисов, но оказалось, что цель его визита – уговорить меня не посылать замечания на протокол в высшие судебные инстанции.

«Судья укатил в заслуженный отпуск, и тебе придется сидеть в «Крестах» лишний месяц. Тебя опять лишат права переписки. Да и приговор никто не отменит: не для того сажали. И судят у нас по закону – Советскому Закону, а не по справедливости», – увещевал меня адвокат.

Все верно, но он не учитывал моей конечной цели – юридически зафиксировать факты произвола советского правосудия. Уже бывали встречи международных юристов с министром юстиции СССР Л.Смирновым, и каждый раз все сводилось к ссылке на прекрасные статьи Уголовно-Процессуального Кодекса, а разговор о практике советского судопроизводства без фактического материала был беспредметным.

Я подал свои замечания, как дополнительный пункт кассационной жалобы, где отмечал факт фальсификации в протоколе хода судебного заседания.

Кроме того, я требовал своего участия в заседании суда второй инстанции в качестве обвиняемого, проводящего самостоятельную защиту.

Кассационный суд состоялся через месяц и, увы, без моего участия. Приговор «народного» суда «два года химии» был оставлен в силе. Но я добился своей основной цели: Ирина получила полный текст моей кассации и переслала этот документ западным юристам.

Протесты мои не остались «гласом вопиющего в пустыне». Мы получили поддержку правозащитных организаций. Но в тот момент отчаянное сопротивление казалось и мне самому безумием. Я поступал так в силу своей натуры, борясь за человеческое достоинство, а не в надежде на счастливый исход.

Лишь теперь я могу сравнить свою судьбу с теми, кто покорился судьбе и руководствовался добрыми советами, типа «сохраняй низкий профиль».

Спустя годы я встретился со Шмуэлем Э., который был арестован в том же 1981 году под тем же предлогом «сопротивление властям». К несчастью, он не был женат на такой замечательной женщине, как моя Ирина, и не решился на открытый протест. В итоге получил Шмуэль поболее моего -три года лагерей. А по отбытии срока добавили ему еще полтора года в административном порядке.

Родные мои, любимые

Приговор народного суда: «Леина Евгения признать виновным и назначить ему ДВА года лишения свободы. <…> Назначенное Леину наказание считать условным» вступил в законную силу.

Однако условность моего осуждения оказалась весьма условной. Во всяком случае, освобождать меня из-под стражи «органы» явно не торопились. Прошла неделя, две, три, а я все еще сидел камере в полном неведении, когда и куда меня отправят на трудовое перевоспитание. И все же была одна привилегия, которой меня не лишили полностью. А именно, после суда я получил право переписки с родными и друзьями.

Не счастьем ли было получить от Ирины записку:

Жека, родной мой! Люблю, тоскую, жду, целую. У нас все в порядке. Сейчас раннее, хорошее утро. Писем от тебя еще нет, но мы ждем их и пишем тебе. Ты все время с нами во всем и везде. Жду свидания. Целую.

К этому были приложены письма повзрослевшей дочери, десятилетнего сына, матери и отца, который цитировал слова Ильи Эренбурга: Они находили смысл жизни в какой-то необычной чуткости, близости друг к другу. Этим они жили, этим они защищались, взаимно заслоняя друг друга от студеных ветров времени.

Эти слова как нельзя более точно отражали отношения в нашей семье. Я читал и перечитывал весточки с воли и также писал, писал каждый день.

Иринк, милая! Не надо обо мне беспокоиться. Я здесь, как за каменной стеной. Эти своды напоминают мне монастыри Валаама. Только библиотека там побогаче. У меня сил хватит. Деловая активность, трезвость мышления – вот мой девиз. И вы сохраняйте самообладание …

…Умница ты моя. Тебе удалось сделать невероятно много, гораздо больше, чем можно было ожидать.

Наше оружие – гласность! Только это может помочь нам.

Для этого я и писал кассацию. Самое разумное на их месте было бы меня выпустить, благо предлог хороший есть: адвокат говорил о готовящейся амнистии. Но не для того сажали. Так, я наивно полагал, что меня выпустят после трех дней содержания в КПЗ. Это было бы разумно, но… увы. Так и тут, я допускаю возможность ужесточения. Не пугайтесь. Выдержка! Выдержка! Выдержка! Поддержка, которую мы получили, значит так много, что можно вынести и худшее. Важно, чтобы в доме была нормальная жизнь. Мне легче и приятнее узнать, что вы сходили без меня в театр, чем думать, что вы «поститесь» в память обо мне.

Отец, как всегда, искал спасение в литературе. Искал, но не обретал спокойствие.

Письма подвергались цензуре. Сколько их пропало, мне неведомо. И, тем не менее, в те последние три недели моего пребывания в «Крестах» письма шли потоком: от родных и друзей, знакомых и незнакомых.

Сокамерники поражались этому необычному для них проявлению солидарности и твердили с уважением и завистью: «Так только у евреев может быть». Полученные письма я читал вслух, и вскоре вся камера нетерпеливо кричала по утрам: «Цирик, неси Леину письма».

И снова я писал:

Здравствуйте, мои милые, славные! Вчера отправил вам и маме по письму, а сегодня и сам получил ваши письма. Сразу стало легче и веселее. Я вас всех очень люблю и дождусь встречи, сколько бы времени для этого ни потребовалось. Все время я ощущаю вашу любовь и поддержку друзей ....

Это были счастливые мгновения. Однако свидание, положенное по Закону, не давали. Какой-то чин швырнул Ирине в лицо ее заявление и, в ответ на ее протест, рявкнул: «А хоть Щелокову жалуйся!»

Ляпнул Чин, не подумав, что не с запуганной женой уголовника дело имеет, а с Ириной. За то и поплатился. Не мешкая, Ирина и в самом деле послала министру внутренних дел Щелокову телеграмму протеста.

Засуетилась администрация тюрьмы: министру МВД телеграмма – этого еще не хватало.

– Кто вам это посоветовал? – допытывались у Ирины.

– А вот тот чиновник.

– Что?!

Похоже, у неосмотрительного офицера были неприятности. А Ирина добилась-таки еще одного часового свидания со мной. И даже мою любимую дочь пропустили повидаться.

Какое это было счастье слышать их ласковые голоса. Но, Б-же, как Ирина похудела. Сколько же ей пришлось вынести! Ирина посылала через разгораживающее нас стекло, воздушные поцелуи и верила в счастливый исход.

В тот же день я писал: Милые мои, хочется расцеловать вас, обласкать! Ваши улыбки сказали мне так много! И вдохновили меня. Я вернулся в камеру и все еще улыбаюсь. Сосед же, глядя на меня, мрачно заметил, что ему хочется выть на луну. А мне теперь все нипочем.

Одновременно Ирина писала мне:

Милый, бесконечно родной мой! У меня внутри все замирает от мысли, что ты скоро будешь снова со мной рядом. Все время вижу перед собой твое лицо, твои глаза. Смотри на меня почаще так, как смотрел на свидании, и во мне тогда снова появится твоя прежняя Иринка, а не та, какой я стала сейчас в силу обстоятельств.

Мне хочется говорить тебе нежные слова, слышать твои: даже просто закрыть глаза и чувствовать тебя рядом. Ты мне ужасно нужен, ты – мой умный, сильный и ласковый! От твоих слов: «Я восхищаюсь тобой. Беспокоюсь и благословляю» – я чувствую такой прилив сил и энергии, что... Пиши мне.

Я помню о тебе каждое мгновение, что бы я ни делала, чем бы ни занималась, все время ты со мной всегда и везде.

Крепко целую столько раз, сколько тебе хочется.

Твоя Ирина.

Это было последнее полученное мною в «Крестах» письмо.

Гэбэшники приготовили мне еще одно испытание – 45-дневный тяжелейший этап в Восточную Сибирь. И кто знает, вынес бы я его, если бы не было со мной писем моей преданной и любящей жены.

«Опять по этапу везут в далеко…»¹

«Опять на север шли вагоны,

И зимний воздух нес и нес

От перегона к перегону

Кандальный перезвон колес».

/ Яков Хромченко [37] /

Гуманно, ох как гуманно звучат советские законы. И в самом деле, ну не звучит ли как сладкая песнь статья Исправительно-Трудового Кодекса: «Осужденные впервые имеют право отбывать наказание в регионе своего места проживания, с тем чтобы благотворное влияние родных способствовало их возвращению в лоно общества».

Но понимал я, что не для меня закон этот писан. Опять же, по Закону (статьи 14 и 31 ИТК), должны были меня отправить на химию в течение десяти дней после вступления приговора в законную силу. Но прошло уже дважды по десять дней, а я все еще сижу в камере в полном неведении, с мрачными предчувствиями и слушаю в исполнении сокамерников:

А я, на свете лучшей книгой

Считаю кодекс уголовный наш...

С напряжением осужденные ждали этапа.

Понедельник и четверг встречали с надеждой: в эти дни отправляли в Коммунар, Кингисепп, Сабск – поселки и небольшие города Ленинградской области.

С тревогой ждали наступления среды: в этот день шел этап на Свердловск и далее – в Сибирь.

Тяжелые предчувствия меня не обманули: дернули в среду, 14 октября 1981г. Спустили в собачник, выдали три буханки черного, шесть селедок и повели на «шмон». На этот раз обыскивали не тюремные надзиратели, а солдаты внутренних войск. Обыскивали тщательно, раздев и проверяя каждый шов снятой одежды, отрывая подозрительные каблуки, вспарывая подкладку шапок-ушанок.

Глубокой ночью, чтобы не привлекать внимание ленинградцев, загрузили нас в автозэки и повезли на товарную станцию. Выгрузили на задворках, приказали сесть на корточки.

Там, в окружении солдат с автоматами и злобных овчарок, выслушали воинственную речь начальника конвоя – молодого прапора: «Конвой применяет оружие без предупреждения!»

Началась погрузка в столыпин – вагон для перевозки заключенных, получивший свое название в честь министра Столыпина, времен царствования Николая II. На первый взгляд, это был обычный железнодорожный вагон. Вот только окна у этого вагона лишь с одной стороны и стекла матовые. Внутри вагон разбит на отсеки, отличающихся от обычных купе тем, что верхний ярус полок – сплошной: в виде нар с узким лазом, а от коридора клетки-купе отделены железными решетками.

Солдаты конвоя, в основном, аборигены азиатских республик – здоровые дебильные парни. При входе ЗЭКа в вагон солдат должен коснуться его рукой и громко произнести порядковый номер. Однако этим парням энергию девать некуда, и каждого заключенного они считали нужным пихнуть со всей силой, на какую только были способны. Так, с руганью, толчками и пинками нас (14 химиков) загнали в одну из клеток-купе.

С трудом верилось, что такое возможно, однако впоследствии, я убедился, что 14 зэков в одном купе – это далеко не предел возможного.

Загруженный «столыпин» прицепили к почтово-пассажирскому поезду, а утром тронулись в путь.

Зэки стали проситься в туалет, но солдаты с ухмылкой игнорировали эти просьбы. Просьбы заключенных постепенно переходили в матерные проклятия, на что солдаты отвечали угрозами вывести особенно требовательных и отбить им почки.

В знак протеста зэки стали на ходу раскачивать вагон, как качели: слева – направо, справа – налево... Казалось, вагон вот-вот перевернется. Солдаты явно струхнули, но разрешения выводить в туалет прапор не давал. Некоторым стало невтерпеж, и бедолаги справили свою нужду в сапоги, которые потом так и держали в руках. Наконец, по одному, стали выводить в туалет. Задержаться никому не давали. Одного застрявшего просто стащили с «толчка». Руки помыть возможности не было, так как воду в «столыпин» заливать не принято. Зэки, впрочем, внимания на это не обращали и тут же стали пожирать селедку с хлебом. Но теперь им захотелось пить. Опять же после криков, унижений и требовательных просьб стали разносить из «купе в купе» бачок с водой. Кружек не было, и зэки пили, присасываясь по очереди к кранику. И вновь возникла потребность в туалете. Но не тут-то было.

Свести человека до уровня животного – один из этапов перевоспитания антисоциальных элементов в построенном коммунистами обществе мира и прогресса.

Сам я обо всех этих проблемах был предупрежден заранее. Поэтому селедки не ел, пил мало и перенес трехдневный перегон до Свердловска сравнительно легко.

В Свердловской пересылке меня поместили в большую камеру-зал, но и народу в ней было набито не менее двух сотен химиков. Необъятные нары в два этажа с лежащими вповалку людьми представились моему взору. Ни матрацев, ни простыней, ни подушек, а лишь отполированные телами многих поколений зэков доски. Места свободного на нарах видно не было. Я не стал втискиваться со скандалом, а пошел по узкому проходу вокруг нар. Вскоре мне подсказали: «Вон с того угла сегодня одного дернули». Я пристроился, а были бедолаги, оставшиеся без места. Ночью они сидели на корточках в проходах, а днем кемарили на местах бодрствующих в пересменку.

Я улегся на нижних нарах, и ... посыпались на меня сверху клопы. Теперь я оценил железные шконки «Крестов». Все же, как оказалось, я переносил укусы клопов сравнительно легко и даже спал, не пытаясь бороться с их полчищами. Однако я видел людей, сплошь покрытых волдырями от укусов этих мерзких насекомых.

Свердловская тюрьма отличалась еще и тем, что транзитникам не давали кружек и ложек. Так что, все мы хлебали баланду через край миски. В хлеб свердловской выпечки, по-моему, еще и солома была добавлена. Даже цирики говорили об этом изделии, как о великой местной достопримечательности.

Свои характерные особенности имела и баня Свердловской тюрьмы. Мне там стало плохо от скопившегося угарного газа, а двое здоровых мужиков грохнулись на каменный пол в обмороке. Аналогичные случаи происходят в каждой партии заключенных, но для советских зэков и такая баня, по мнению карательных органов, сгодится.

Прогулочные боксы в Свердловской тюрьме – это просто деревянные сараи, сбитые из горбыля. И цирики ходили здесь с самодельными дубинками из гибкой металлической оплетки и щедро раздавали удары направо и налево. Любили цирики, и ткнуть заключенного под ребро огромным ключом от камеры.

Словом, свердловская пересылка – это не сахар.

Однако и тут мне повезло. Я познакомился с группой зэков-евреев, которых пересылали этапом из Закарпатья. Сроки у них всех были по 10-12 лет. Сели они по коммерческим делам, уже отбыли по полсрока на зонах, затем несколько лет провели в поселении. Неожиданно их всех собрали и погнали в Сибирь. Держались они вместе, дружно и поскольку шли из поселения, а не из зоны, имели с собой запас продуктов.

Эти евреи не только подкармливали меня, но и оберегали от произвола бакланов.

А конфликтные ситуации, перерастающие в жесточайшие коллективные побоища, возникали постоянно: из-за курева, баланды, места на толчке, просто из-за нервного срыва. Кроме того, конфликты провоцировались и самой администрацией тюрьмы. По закону, администрация должна была одеть заключенного перед этапом. Свердловск это указание свыше выполнял, но как?! Цирики сгоняли на пару часов в одну камеру транзитных химиков с зэками, идущими на зону. И начинался добровольно-принудительный обмен. Сильный и наглый буквально раздевал слабого и трусоватого. Некоторые вещи: свитера или джинсы на зону не шли, но их отбирали, чтобы обменять у цирика в пересыльных тюрьмах или у солдата в «столыпине» на чифир. Накануне этапа из Свердловска нас трижды состыковывали с идущими на зону.

На ночь загнали всех в маленькую камеру со скамьями по периметру. Там всем одновременно и сесть было невозможно. Бетонный пол, окно забрано решеткой, но без стекол. За окном – конец октября, температура много ниже нуля. Мерзли отчаянно. Но мне удалось сохранить переданные Ириной теплые вещи, и ночь прошла в беседах с евреями-коммерсантами.

Пережив нарушение администрацией Свердловской тюрьмы статьи 56 ИТК, согласно которой «осужденным обеспечиваются необходимые жилищно-бытовые условия, соответствующие правилам санитарии и гигиены, ... предоставляются спальные принадлежности и жилая площадь не менее 2,5 кв.м.», мы опять погрузились в «столыпин».

Следующей пересыльной тюрьмой для меня был следственный изолятор г. Ачинск. Капитан долго вертел в руках конверт с моим делом и не мог понять, почему я попал к ним. За «удар, не повлекший за собой расстройство здоровья» наглеца следовало, согласно кодексу чести мента, проучить: жестоко избить на месте. Ну, максимум наказания – это административный арест от 3 до15 суток, но уж никак не осуждение на два года химии. Кроме того, «химики» из Ленинграда в Черногорск шли спецэтапом за шесть дней, а я путешествовал по пересылкам. Опытный капитан сразу понял, что за этим что-то кроется. «Ну-ка, питерец, рассказывай, что там у вас в Питере творится».

Продержали меня в Ачинской тюрьме месяц, хотя согласно ст.67 ИТК, «допускается содержание в тюрьме транзитных осужденных сроком до 10 дней».

Накануне этапа спустили в подвал, перенаселенный сверх всякой меры потерявшими человеческий облик людьми. Зловонная параша в углу и прочие прелести этой камеры – незабываемы.

Промурыжили нас до утра и вывели, наконец, на «шмон». Мороз был градусов под 30ºС, и сопровождавшие нас цирики выпили для сугрева по бутылю на брата. Тулупы их были распахнуты, морды горели. Они ходили по рядам и наводили порядок. Один зэк почесался и тут же получил пинок в бок, другой что-то сказал соседу и получил по шее. Третьим был я. Я стоял спокойно..., но все с той же, уже отросшей, бородой. Цирик, увидев мою бороду, взревел как бык. Уже шла посадка в автозэк. И все же цирик-антисемит успел отхватить мне часть бороды. Под его проклятия и угрозы меня сапогами впрессовали в автозэк.

Я полустоял-полулежал на ком-то в сложной позе, размышляя о том, что при резком торможении у меня неминуемо будут сломаны ноги. Но судьба хранила...

Если в Ленинграде посадка в «столыпин» проводилась ночью на товарных путях вдали от глаз людских, то в Ачинске любой посетитель местного вокзала мог лицезреть ряды сидящих на корточках зэков, для пущей надежности сцепленных попарно наручниками; фигуру капитана, картинно поднявшего руку с автоматом; пьяных цириков и прапора – начальника конвоя.

Прапор вынимает из кобуры пистолет и, наведя на зэков, снимает с предохранителя: «Это для любителей спринта». Попыток к бегству никто не предпринимает, и зэков распихивают по клеткам вагона.

В нашей клетке-купе – 22 (!) человека. В это трудно, невозможно поверить, но солдаты пересчитывали нас трижды, так что это факт, а не преувеличение.

Сидели мы друг у друга на коленях, лежали на верхних нарах, не имея возможности пошевелиться, но ехали. Везли нас в Абакан, куда, как мне сказал Опер в Ачинске, должен был прийти автозэк и отвезти меня в Минусинскую тюрьму. А уже оттуда – в спецкомендатуру пункта назначения: Черногорск.

«Но ведь Черногорск расположен к Абакану ближе, чем Минусинск. Зачем же кругаля давать?» – не удержался я.

«А ты не задавай глупых вопросов. Еще месяц попутешествуешь и к Новому году будешь на месте», – ухмыльнулся Опер.

О, Б-же. Еще целый месяц! А сил уже совсем нет.

И случилось непредвиденное, невероятное.

28 ноября этап прибыл в Абакан, но автозэк из Минусинска к поезду не пришел. Что-то случилось. Однако задерживать поезд даже начальник конвоя был не вправе. Матерясь, он вызвал автозэки из ближайших Комендатур. Среди них оказался и автозэк спецкомендатуры Черногорска, т.е. конечного для меня пункта этапа.

Так, я был досрочно, всего-то лишь за 45 дней этапа, доставлен на свою «стройку народного хозяйства» и там расконвоирован.

А дальше была и вовсе сказка.

В момент, когда я стоял в кабинете начальника спецкомендатуры, обсуждая с ним моих родственников в Израиле и другие темные пятна своей биографии, дверь кабинета раскрылась: на пороге стояли Ирина и Галя Зеличенок.

«Обыкновенное Чудо»

/по сказке Евгения Шварца/

В это невозможно было поверить: Ирина и Галя тут, в Черногорске, в кабинете начальника спецкомендатуры, в день и час моего прибытия! Мы бросились друг к другу.

Подполковник Свинцов поднял бровь:

– Кто это?

– Моя жена!!! И ... сестра!

Подполковник был поражен:

– Гражданка Леин, как вы узнали место и день приезда

вашего мужа?

– Сердце подсказало.

– Гм-м, даже мы не знали, когда его к нам доставят. И сделал широкий жест, – можете снять номер в гостинице на три дня.

Не стоит думать, что начальник спецкомендатуры отличался особой мягкосердечностью. Просто номер в гостинице прослушивался, а то, что нам надо выговориться, было и «ежу» понятно.

В принципе, расконвоированный химик имеет право на три свободных дня для устройства личных дел. Но все дело в том, что начальник комендатуры мог дать эти три дня, а мог и не дать. Подполковник Свинцов нам эту счастливую возможность дал.

Ирина и Галя приволокли с собой два огромных рюкзака с едой и одеждой. Меня отмыли, накормили. Этап вымотал меня не только физически, но и психически. Мы говорили, говорили без конца.

Только теперь я узнал, что довелось перенести Ирине и детям. Как страшен был тот миг, когда 17 мая 1981 года уже к полуночи пришел Мордхи Юдборовский и рассказал об обстоятельствах моего ареста.

Как ужасна была встреча со следователем, которая с гаденькой усмешкой вручила Ирине мои запонки со словами: «Это все, что осталось от вашего мужа». И как проинструктированный КГБ сосед пытался запугать Ирину.

Но вспоминала Ирина и тех, кто помогал семье нашей и общему еврейскому делу.

Поддержка Ирины со стороны отказников особенно укрепилась после суда, когда стало ясно, что я вину не признал. Ирина рассказывала, с каким энтузиазмом молодежь всю ночь распечатывала сделанную тайком фонограмму моей защитительной речи и последнего слова. Как смеялись над косноязычной речью прокурора. Как радовались тому, что, как выразилась Неля Липович, «В этот раз евреи ушли с суда не оплеванные».

То, что меня забрали из «Крестов», Ирина обнаружила довольно быстро: ведь я писал каждый день, а тут письма приходить перестали. Ирина кинулась в 5-й отдел МВД. Там подтвердили, что я отправлен по этапу, но упорно отказывались сообщить, что со мной и куда я направлен.

Более сорока дней Ирина не имела никаких сведений обо мне и страшно волновалась. Она ходила по инстанциям, обращалась в прокуратуру, писала министру внутренних дел Щелокову, министру юстиции Смирнову, но получала лишь издевательские отписки. И вдруг, однажды Ирина нашла в почтовом ящике конверт с коротенькой запиской внутри: «Твой муж едет по направлению к Абакану».

Я вспомнил евреев-коммерсантов, с которыми встретился в Свердловской пересылке, добрым словом. В Ачинске нас разделили: меня продолжали держать в тюрьме, а коммерсантов расконвоировали. Видимо, один из них не пренебрег моей просьбой и послал с воли письмо, которое и принесло Ирине весточку обо мне.

Ирина тут же выяснила, что Абакан – столица Хакаской автономной области, куда даже летают гражданские самолеты. И решила лететь в Абакан немедленно.

Ее пытались удержать, уговаривали не терять голову, не делать глупостей, подождать от меня письма с точным адресом. Но мою жену было не остановить.

Ирина пригласила отказников на чай и стала читать им мои тюремные письма. Гости, знавшие нас давно, и недавние знакомые затаили дыхание. Никто не остался равнодушным.

Все предлагали свою помощь.

Написано в Танахе:

אשת חיל מי ימצה ורחוק מפנינים מכרה / משלי, לא/

/Кто найдет жену добродетельную, выше жемчугов цена ее/

Илюша Симовский поднял тост: «За везунчика Женю, женатого на такой замечательной женщине как Ирина».

Аба Таратута и Наташа Хасина выделили из фонда помощи узникам деньги для покупки авиабилетов.

Галя Зеличенок решительно заявила, что будет сопровождать Ирину в этой безумной поездке.

Накануне отъезда к Ирине пришли посланцы еврейских общин Англии и Швейцарии Барбара Дин, Маргарет Джакобс, Беверлей Ненк. Ирина подробно рассказывала им о проблемах отказников и об обстоятельствах моего ареста. «Предайте происходящее в СССР гласности. Только не молчите», – просила она гостей.

Прощаясь, Барбара решительно протянула Ирине дубленку. «Нет, нет, Барбара! Ноябрь на дворе. В Ленинграде температура ниже нуля. Тебе самой эта дубленка необходима, а у меня есть пальто», - возражала Ирина. Но гости настаивали: «Это подарок от нас троих». Они знали, что в сибирские морозы никакое пальто на вате не согреет, и повторяли: «Счастливого пути –דרך הצלחה «

Не очень-то верили отказники, друзья наши, в удачу затеянной Ириной эскапады, но от всего сердца желали ей удачи.

Феликс Бараш написал и посвятил Ирине стихи:

Если надо оглянуться

В день ненастный или вечер,

Верь не компасу, а сердцу:

Сердце – компас человечий!

Не покажет сердце Север,

Не найдет, быть может, Юга

Но оно, коль твердо верить,

И во тьме отыщет друга.

Отворит любые дверцы

И подскажет место встречи.

Верь не компасу, а сердцу:

Сердце – компас человечий!

Сердце не обмануло Ирину, и свершилось Чудо!

Обыкновенное Чудо, так прекрасно воспетое в сказке Евгения Шварца.

Прилетев в Абакан, Ирина и Галя поспешили в управление МВД Хакасской области. Девица, сидевшая за конторкой, приняла их за обычных родственников обычного химика и тут же выдала справку: «Осужденный Леин направлен в спец. комендатуру №3, в Черногорск».

Под вечер того же дня Ирина и Галя добрались на автобусе до спецкомендатуры и сразу же обратились к дежурному офицеру:

– Где, где Леин Евгений?

– А с ним начальник комендатуры беседует.

Незабываемый день 28 ноября 1981 года! Мы снова вместе, вопреки всем невзгодам.

Мы знали друг друга с детства. Жили на соседних улицах Съезжинская и Гулярная старого Петроградского района. В 1956 году министерство образования СССР произвело культурную революцию: объединило женские и мужские школы. Так мы оказались в одном классе и подружились. В 1960 году мы поженились и 20 лет, вплоть до моего ареста, не разлучались.

Три счастливейших дня пролетели как миг, и я снова стою на ковре в кабинете начальника.

Подполковник строго разъясняет, что мне категорически запрещен выезд за пределы Черногорска, что я обязан дважды в день: утром и вечером отмечаться у дежурного офицера, дабы мой возможный побег был замечен тотчас же; что работать я должен добросовестно и под контролем наблюдательной комиссии. Проживать я должен в спецобщежитии. Но мест в общежитиях не хватает, и поэтому химикам Черногорска разрешается снимать комнаты в частных домах. Разрешается, но при условии, что жена остается жить с осужденным мужем. (И, по сути, становится заложницей властей).

«В случае нарушения трудовой дисциплины или правил установленного режима тебя немедленно отправят в зону», – грозил мне подполковник.

Ирина нашла меня в плохом состоянии и ни за что не соглашалась уезжать. Я настаивал. Дети нуждались в ней больше, чем я. Но переубедить Ирину было невозможно.

Ее решимость остаться со мной в Черногорске лишь укрепилась после приезда к нам отказника Шимона Фрумкина. Шимон, увидев меня, не удержался и брякнул с неподдельным ужасом:

– Ты посмотри на его глаза! Что они с ним сделали!

– Вот потому я и остаюсь! – отрезала Ирина.

Я отправился «перевоспитываться трудом», а Ирина кинулась искать комнату на съем. В тот же день она нашла халупку, где пожилая женщина сдавала комнату. Комната была проходная, и мы были постоянно на виду у хозяйки-осведомительницы.

Морозы стояли сильные, до минус 40ºС. Печь топили углем, а уголь давал не только жар, но и угар. Поэтому заслонки в печи не было и в помине. Не удивительно, что при такой системе отопления температура в доме к утру опускалась до нуля и ниже. Во всяком случае, вода в ведре на кухне покрывалась льдом. Надо понимать, что и водопровода в таких домах не было. За водой мы ходили на колонку и раз в день привозили на санках бидон воды. Соответственно и туалет был на дворе без обогрева. Но живуч человек, и вынести может и не такие условия жизни. А нас согревала любовь и дружба.

Глава четвертая

«ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА!»

/лозунг на воротах завода, использующего труд химиков/

«ARBEIT MACHT FREI!» – Труд освобождает!

/ лозунг на воротах нацистского концлагеря Освенцим /

Расположен Черногорск в Абаканской степи, про которую еще в дореволюционное время С. Елпатьевский писал:

«От Саянских гор до темных лесов (с севера) тиха и мертва огромная Абаканская степь. Безоблачно раскаленное небо, зноем пышущая растрескавшаяся от жары земля, низкая выжженная степная трава, бесконечные могилы».

Меня доставили в Черногорск зимой, и моим глазам представилась иная картина. Суровые морозы, сильный ветер, сдувающий снег с промерзшей земли. Глаз упирается в белесую хмарь. Кое-где торчат пятиэтажные блочные дома, в которых расположены управление КГБ, исполком, почта, гостиница, а также жилые квартиры местной номенклатуры. Однако весь этот центр выглядит маленьким островком в море деревянных убогих хибарок. Редко увидишь в Черногорске хакасов – аборигенов этой земли. Большая же часть местных жителей – это дети сосланных сюда еще в первые годы Советской власти «кулаков» и «пятидесятников». Формально их дети и внуки – свободные советские граждане, но выехать из этих мест они уже не могут из-за пресловутой «прописки».

В годы развернувшейся «Великой стройки Коммунизма» советской власти понадобились уже не сотни, а десятки тысяч дешевых рабочих рук. При Сталине сюда ссылали «врагов народа», а при Хрущеве и Брежневе «химиков».

Во время моей ссылки в Черногорске отбывало срок около шестидесяти тысяч химиков и проживало около двадцати тысяч «свободных» граждан, включая сотрудников МВД, КГБ и членов их семей.

Черногорск был и впрямь черным, прежде всего потому, что рядом находилось месторождение каменного угля. Угольной пылью в городе было покрыто все. Черногорск выглядел черным и потому, что окна домов по вечерам были наглухо закрыты ставнями, а двери заперты на железные засовы. Лучик света не пробивался наружу. Население затаилось в страхе перед преступниками. Уличное освещение отключено, так как электроэнергии не хватало для обеспечения нужд предприятий. И это притом, что гордость и краса всей страны Саяно-Шушенская ГЭС расположена всего в 300 км. от Черногорска. Трудящимся объясняли, что эти, конечно же, временные трудности, будут преодолены в ближайшую пятилетку, а пока Черногорск жил под лозунгом: «Страна призывает: экономить во всем!»

Местное население существовало на «подножном корму»: картошке и свином сале. Кроме того, в магазине продавались консервы из минтая. Минтай, согласно энциклопедии Брокгауза и Ефрона, – несъедобная рыба. Кошки верили Брокгаузу и Ефрону – минтай не ели, а советские граждане, не подверженные «буржуазным предрассудкам», ели не только минтай, но и кошек, а заодно, и бродячих собак. К тому же в магазинах продавалась водка. Народ был счастлив.

Вновь прибывшего поражали висящие в магазинах объявления типа «Лакомства из черствого хлеба». Но не подумайте, что эти «лакомства» были в продаже. Были рецепты приготовления лакомств из черствого хлеба.

В одном из магазинов меня поразило такое сообщение: «К сведению граждан! К мясопродуктам относятся: кость пищевая, пельмени из субпродуктов, путовой сустав, горловина, ребра».

Указанных мясопродуктов в продаже не было и в помине. Так, зачем же вывешено это объявление?

Оказывается, по большим праздникам, к годовщине «Великой Октябрьской революции», например, трудящиеся получали талоны на мясопродукты. Некоторые несознательные из вновь прибывших, получив талон, бежали в магазин за мясом, а наткнувшись на кость пищевую, возмущались. Вот им и разъясняли, что мясопродукты – это отнюдь не филейная вырезка. Граждане сразу же все понимали и успокаивались. Граждане знали: «Советский человек живет, прежде всего, трудом, а не жратвой!»

С детства, сотни тысяч раз я видел и слышал: ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!

И вот, я читаю на фронтоне завода, где мне предстоит перевоспитываться трудом, тот же лозунг, но с маленьким уточнением: ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА!

Что ж, посмотрим, что это за коммунистический труд?! Здесь, в городе химиков, осужденных по криминальным статьям к принудительным работам на «стройках народного хозяйства».

Мы с тобой в это трудное время

Меня отправили в цех сборки передвижных домиков, где я должен был укладывать стекловату, служившую изоляцией стен, пола и потолка. Работа противная. Стекловата набивалась за шиворот, лезла в рот и глаза. Руки зудели, а элементарного душа в цеху не было и в помине. Однако благом было уже то, что я работал под крышей, защищенный от суровых ветров. А, отработав, мог вернуться домой. Да, убогая хибарка и в самом деле стала желанным домом, именно потому, что там меня ждала моя ненаглядная жена.

Еще перед своей поездкой в Черногорск Ирина пошла к судье и потребовала дать ей копию приговора суда по моему делу. Требование было законным, и судья предложил Ирине пройти к секретарю, которая и должна была снять копии. В те времена в советских судах не было копировальных машин, и копии переписывались секретарями суда от руки. Секретарша – молодая девица – была занята телефонным разговором со своим кавалером и, протянув папку с моим делом, предложила Ирине самой переписать приговор. Конечно же, Ирина воспользовалась представившейся возможностью и просмотрела содержимое папки. В конце подшивки она увидела десятки писем и телеграмм поддержки из-за рубежа. Казалось бы, какой прок от этих писем? Да, плевать власти хотели на эти писания. Но нет, не решились кураторы КГБ выбросить их в мусорную корзину. Напротив, письма эти показали, что к моему делу привлечено внимание многих еврейских и правозащитных организаций Запада. Нет сомнения, что гласность и спасла меня от окончательной расправы.

Но это было только началом.

В еженедельном информационном бюллетене «Jews in the USSR» (Евреи в СССР), издававшемся в Лондоне; в Вашингтонском издании «Newsbreak from the National Conference on Soviet Jewry» (Новости о советском еврействе от Национальной Конференции); в публикациях «The Union Council for Soviet Jews» (Объединенный Совет еврейских конгрегаций Нью-Йорка, Вашингтона, Майями) и »Chicago Action. The active voice of Soviet Jewry». (Чикагские действия. Голос советских евреев); в издании «Focus» израильского «Общественного комитета солидарности c евреями в СССР»был напечатан наш адрес в Черногорске.

< …> IRINA LEIN, the wife of EVGENY LEIN from Leningrad, who was instructed «to work for the national economy»for two years <…>, intends to join her husband in Chernogorsk for the duration of his sentence. <…> His present address is: USSR. KHAKASSAYA ASSR,

KRASNOYARSKYI KRAY, CHERNOGORSK, GLAVPOCHTAMT, do vostrebovanya: LEIN EVGENY BORISOVICH

И пошли письма от знакомых и незнакомых нам евреев.

Начальник комендатуры всполошился: он привык иметь дело с простыми уголовниками, а тут налицо связь с заграницей.

Прибежал посыльный и потребовал, чтобы я немедленно (и с женой!) явился в спец. комендатуру.

Я пошел один и на грозный окрик: «Я же сказал с женой прийти!» ответил: «Осужденным являюсь я. Жена моя – человек вольный, и приказы ваши на нее не распространяются».

«Письма жены твоей по Голосу Америки зачитываются!!! А это, это что?! Переведи…» – подполковник сунул мне под нос два зарубежных письма. … Простой текст, никакого криминала: «Dear Evgeny, at the difficult time we are with you»(Дорогой Евгений, в это трудное время мы с тобой).

Это были первые полученные мной письма от мадам Аскот из Парижа и от мадам Вольф из Гренобля. Письма шли заказные, с уведомлением о вручении. Отправители писем требовали компенсацию за «утерю» почтовых отправлений.

Начальник комендатуры орал: «Суды у нас добренькие. В гуманность играют, химию дают! А мне возись тут с такими!»

Он таки уверил меня, что вскоре исправит ошибку, мне быстренько сделают три нарушения и отправят на зону. А потому я торопился. Торопился описать свои впечатления, переживания, размышления.

Я писал:

«Слушая рассказы бывших узников, мы содрогаемся от ужасающих подробностей бытия в советских лагерях. У нас вырабатывается панический страх перед заключением, перед советской властью. И наша жизнь действительно такова, что каждый может оказаться за решеткой. Но мы должны побороть страх, ибо заключение ужасно не только и не столько физическими лишениями, но в значительной степени нашей психологической неподготовленностью. Именно страх быть избитым, а не само битье превращает Человека в ничтожество. Много раз в «Крестах», в Свердловской пересылке, в Ачинской тюрьме я вспоминал строки из книги Томаса Манна «Иосиф и его братья». Вспоминал тот эпизод, когда Иосиф, связанный, брошен в колодец, и жизнь кажется невыносимой. Но что значит невыносимо, когда выносить приходится…

Мы должны сохранить себя в любых условиях, прежде всего, как личность!»

И далее я постарался рассказать о практике советского судопроизводства на примере своего дела. Этой работе помогло и то, что Ирина привезла с собой не только еду, теплую одежду, лекарства, но и юридические справочники: Исправительно-трудовой, Уголовно-процессуальный, Уголовный Кодексы.

Ни я, ни Ирина не имели специального юридического образования, но отнеслись к изучению этих кодексов, как к привычной научной работе. Днем я занимался на заводе коммунистическо-принудительным трудом, а Ирина дома читала кодексы, не пропуская ни одной статьи и делая для меня выписки. К ночи мы, уже вдвоем, разбирали отобранный материал.

Конечно, мы и раньше понимали, что вся советская система построена на провозглашении гуманных законов и циничном попрании их, но человеку свойственно быть наивным, пока он смотрит на это явление со стороны. Так и мы были поражены обилием нарушенных в моем деле статей.

Мы понимали, что просто рассказы – плач о преследованиях со стороны властей могут, в лучшем случае, вызвать сочувствие. Мы же рассчитывали обратить внимание западных юристов и политических деятелей на положение отказников в СССР, а для этого нужны были факты, зафиксированные документально. Во имя этой цели и была проделана эта безумная работа.

В итоге было составлен ПРОТЕСТ, содержащий развернутый перечень нарушений конкретных статей УПК и ИТК. Официально я адресовал этот объемный, на 44 страницах, документ генеральному прокурору СССР Рекункову.

Нет, мы не рассчитывали на милосердие и справедливость стоящего на страже завоеваний Октября прокурора. Сам по себе этот протест принес бы нашей семье лишь новые несчастья, если бы не удалось переправить копию за рубеж.

Ирина полетела в Ленинград проведать детей и тайком вывезла все эти документы из Черногорска. А пересылка их из посещаемого иностранными туристами Ленинграда в США, Англию и далее в Израиль была уже, как говорится, делом техники.

Придет время, и к нашему делу подключится член Верховного Суда США Michael Freed, который проверит все пункты моего протеста и, уже от своего имени, направит в Верховный Суд СССР оформленную по всем правилам юридической науки «Петицию о реабилитации Евгения Леина». А тогда я очень беспокоился за детей, оставшихся с моими пожилыми родителями.

Ирина вернулась в Черногорск уже через неделю, опасаясь, что со мной расправятся без свидетелей. О себе она и думать не хотела. «Вдвоем мы выстоим, поодиночке пропадем», – повторяла она.

«Волки и овцы в загоне одном»

Лай людской и лай собачий,

И поселок стооконный,

И тоской тысячетонной

Небо в серых струях плача.

Дико это, дико, дико!

/ В.Соколов [37] /

О моем Протесте в адрес Генерального прокурора СССР начальник комендатуры подполковник Свинцов узнал от московского начальства.

«Жалобы пишешь!» – угрожающе начал орать Свинцов. И вдруг вопрошающе закончил: «На меня!?»

«Что Вы, что Вы, гражданин начальник. Вот он, текст моего Протеста. Тут нигде не упоминается ни Ваше имя, ни вверенная Вам спецкомендатура. К Вам у меня, пока что, нет никаких претензий».

Начальник успокоился, покричал еще немного, но уже для вида и отпустил меня.

Интересной фигурой был этот подполковник милиции. Он любил повторять, что в свое время окончил Кремлевскую школу политработников. Свинцов и в самом деле отличался эрудицией и даже, не побоюсь сказать, интеллигентностью от примитивно жестоких начальников других комендатур. Видимо, будучи в Москве, Свинцов проштрафился и в наказание был отправлен в Сибирь.

Хотя его и назначили на должность начальника спецкомендатуры, был он, по сути, тем же «химиком», что и его подопечные. И работа надзирателя, пусть даже и главного надзирателя, не была для него синекурой. Среди подопечных Свинцова были не только условно-осужденные, т.е. люди, совершившие не опасные для общества нарушения «правил социалистического общежития», но и условно-освобожденные, т.е. те, кому в силу амнистии зона была заменена принудительными работами на стройках народного хозяйства. Среди них были и опасные уголовники, которые рассматривали свой выход на химию как отпуск. Они терроризировали местное население, грабили, насиловали, ударялись в бега.

Общежития были загажены в буквальном смысле слова и превращены в пьяные вертепы. Пили все, что могло задурить голову, включая политуру.

Работы, на которые направлялась эта братия, саботировались. Присутствовал я как-то на общем собрании химиков. Разбиралось дело плотников. Начальство выясняло, куда исчезли привезенные на стройку оконные рамы и косяки дверей. «Продали на сторону?», – допытывался капитан. Оказалось, что нет. Плотники попросту разложили костер для «сугрева» и сожгли ими же изготовленные рамы и косяки. «Не околевать же на морозе!» – огрызались плотники. Их наказали, вычтя по десятке из и без того смехотворно малой зарплаты. «Воровать пойдем, выхода нет», – откровенно хамили плотники начальству комендатуры. Кое-кого подполковник Свинцов отправлял на зону, но зоны были переполнены, и такие случаи ставились Свинцову в вину как недостатки проводимой им политико-воспитательной работы. Свинцов очень надеялся вернуться со временем в Центральную Россию, и всякого рода скандалы ему были абсолютно не нужны. Потому он так и обеспокоился, не пишу ли я на него жалобы в Москву. Только политических дел ему на голову и не хватало. Потому и установился некий статус-кво в наших отношениях.

Подполковник Свинцов держал меня под неусыпным контролем, но без прямых указаний из Москвы никаких карательных акций по отношению к нам с Ириной не предпринимал.

Прошли декабрь, январь, февраль – самые суровые зимние месяцы. К сибирским морозам Ирина приспособилась. К одному не могла она привыкнуть – к великому русскому матерному, вольно звучащему на улицах и в домах, в магазинах и на почте при женщинах и детях.

Я предлагал Ирине рассматривать это как экзотику местных условий, но, когда к хозяйке нашей халупы пришел вдрызг пьяный, добродушно матюгающийся через слово брат, Ирина попросила его не употреблять таких слов. Он посмотрел вокруг недоуменно. Хозяйка прыснула. Гость и рад был бы уважить питерскую барыню, но другого языка, кроме матерного, он не знал. А потому продолжил светскую беседу на тему любви сибиряков к питерцам на родном ему языке. Ирина предложила мне выйти погулять, пока гость выговаривается. Однако жуткий мороз с ветром загнал нас обратно уже минут через пятнадцать. Да и темнеть начинало, а в сумерках гулять, даже и вблизи дома, было небезопасно.

Газета «Черногорский рабочий» от 13.02.82 писала: «Комиссия горсовета ввела ежесуточный контроль за потреблением электроэнергии. Комиссия постановила: сократить освещение улиц по вечерам. В ночное время отключать общее освещение».

В условиях «жестких мер по экономии электрической энергии», увеличилось число тяжких преступлений. Прятаться по домам за десятью запорами стало нормой жизни. Власти спокойно взирали на происходящее. Это их даже устраивало, поскольку запуганное криминогенной обстановкой население было не способно ни на какие политические выступления.

Голодные, бесправные обыватели Черногорска вели себя ниже травы, тише воды. Лишь община пятидесятников осмелилась поднять бунт. Уголовники зверски убили девушку из их общины, и пятидесятники вышли на демонстрацию к зданию исполкома. Эта община в Черногорске была довольно большой и непокорной. Как раз в то время по «голосам из-за бугра» можно было услышать про члена их общины Ващенко, который нашел убежище на территории американского посольства в Москве и требовал свободы эмиграции.

Поразительна была реакция основной массы населения Черногорска на демонстрацию пятидесятников: «Наших каждый день убивают, но мы же не ходим на демонстрации. А у этих, подумаешь, одну девчонку прирезали, а они уже протестуют».

С нотками одобрения в голосе работавшие на заводе женщины рассказали мне, как власти однажды разогнали пятидесятников. Пригнали пожарную машину, выбили стекла в молельном доме и стали поливать из брандспойта взрослых и детей. И это суровой сибирской зимой. Я был в ужасе не только от жестокости коммунистов-фашистов, но и от позиции рассказчиц, усвоивших и принявших ленинский постулат: «Цель оправдывает средства».

Положение немногих евреев, живущих в Черногорске, было очень тяжелым. Вопли в автобусе: «А ну-ка, ты, жидовская морда, подвинься» звучали вольно и безответно.

Познакомился я с экономистом Черногорского завода К. Он очень осторожно и с видимой опаской расспрашивал меня о Ленинграде и обстоятельствах, забросивших меня в их края. Через некоторое время он шепотом признался: «Я тоже еврей, но скрываю это».

Выяснилось, что сам он жил и окончил коммерческое училище в Харбине – городе, возникшем на части территории Манчжурии, отданной Китаем России в концессию при строительстве Восточно-Китайской железной дороги еще в начале века. У большевиков не хватило сил прибрать Харбин к рукам, и местная еврейская община процветала еще и в 1920-е годы. Действовали синагоги. Были и еврейская гимназия, и еврейский народный банк. В 1931 году Япония захватила северо-восточную часть Китая, а в 1935г. большевики продали железную дорогу. Это вызвало массовую эмиграцию евреев из Харбина. Брат К. уехал в Австралию, но сам К. задержался, так как из России пришло известие об аресте родственников его жены. Необдуманно они въехали на территорию СССР, тут же были задержаны и сосланы на жительство в Хакасский край. С горьким юмором рассказывал этот интеллигентный человек, как начинал работать в колхозе, не умея ни к лошади подойти, ни к полевым работам не приспособленный. Сколько лишений и унижений пришлось перенести ему и его жене. Все же вырастили они двух сыновей, которые работали таксистами в столице Хакаской автономной области – Абакане. И сам К. выбился в люди – получил работу экономиста.

Выходцем из Харбина был и главный инженер завода. Ему позарез необходимы были специалисты, умеющие читать строительные чертежи. К. подсказал начальству что, за неимением лучшего, можно использовать «химика» Леина на этой работе. Я с радостью встал у кульмана и быстро вошел в курс дела. А это уже была работа не пыльная, в относительном тепле и в окружении местной интеллигенции. Обычно я молча работал, а сослуживцы мои, как и принято было на советских предприятиях, «точили лясы». Волей-неволей, я был в курсе всех житейских забот жителей Черногорска.

Многое было для меня открытием. Непривычно было слышать, как женщины обсуждают целебные свойства собачьего сала; сетуют, что Джульку химики украли и сожрали; советуются, что лучше сделать из Шарика: шапку и рукавицы или унтайки. А если своей собаки нет, то и чужую поймать не грех. У соседской суки – течка. Сосед выпускает суку, и та приводит к дому кобелей со всей округи. Сосед бьет их и делает унтайки – меховые сапоги. Это промысел.

Это непривычный и чуждый мне и Ирине уклад жизни российской глубинки.

Что день грядущий мне готовит?

Суровая сибирская зима близилась к концу. Солнце уже довольно высоко поднималось над горизонтом, и воздух днем прогревался до 15ºС. Ночью столбик термометра снова опускался за нулевую отметку, и все лужи превращались в каток. Но стих уже леденящий ветер. Чувствовалось дыхание весны.

Песах 5743 года мы отпраздновали вдвоем с Ириной, но при теплом участии многих друзей наших из Ленинграда, Москвы, Израиля, приславших десятки писем и несколько посылок с продуктами. Часть посылок была разграблена, но бандероль с мацой, отправленная Толей Йоффе, пришла в целости и сохранности.

А 22 апреля, как и во всей Коммунистической Империи, в Черногорске отмечали день рождения «вечно живого» вождя мирового пролетариата В.И. Ленина. На улице гремело радио. Местный поэт, завывая, читал блям-блямчик:

«На фабрике и в поле по нашей доброй воле

Приходит ощущение Праздника труда.

Красная суббота! Приятная забота!

К победе Коммунизма зовет нас всех страна»

С утра строго по спискам люди вышли на работу. С энтузиазмом ждали бесплатный, по случаю праздника, обед. Затем, с еще большим энтузиазмом, продолжили веселье, которое «на Руси есть питие».

Юбилейные торжества во славу Великого и Несравненного Вождя Революции растянулись на неделю. Речи кремлевских руководителей зачитывались вслух на собраниях трудящихся. Был выпущен 26-серийный фильм «В.И. Ленин», «позволивший убедительно раскрыть суть сложных проблем, над которыми десятилетиями трудились коллективы ученых, дискутируя с антикоммунистическими фальсификаторами».

Прозвучало в те дни и имя Михаила Горбачева, который, как писали в газетах, «с особой силой подчеркнул роль и значение во всей работе партии ленинского стиля руководства».

Кульминация празднеств пришлась на 1-е мая – «День международного праздника трудящихся», когда миллионы советских граждан добровольно-принудительно вышли на центральные площади демонстрировать «единство и верность идеалам коммунистов».

Колонну черногорцев заставили промаршировать по центральной улице в одном направлении, а затем в обратном. На разделительной полосе были установлены красные стяги и плакаты, призывающие к уничтожению империалистов. Среди этих декораций, на специально построенные тумбы взгромоздились солдаты внутренних войск. Их автоматы были направлены прямо на демонстрантов. Не было никаких сомнений в том, что, в случае чего, стрельба на поражение была бы открыта немедленно.

А вокруг гремели призывы: «Да здравствует Родное Коммунистическое правительство! Коммунистической партии – Слава!»

Великие празднества закончились, и вновь потекли рабочие будни. С тревогой я ждал реакции прокуратуры на свой протест и был готов к худшему. Вокруг меня явно шла какая-то возня, и некоторые симптомы были очень тревожны.

Однажды, вернувшись с Ириной домой, мы застали поджидавшего нас гэбэшника. Он был пьян в стельку, а потому я не стал с ним долго «чикаться»: взял под руку и вывел за калитку. Гэбэшник не сразу понял, в чем дело, и, только оказавшись на улице, уяснил, что случилось:

Ну, погоди!

Признаться, было страшновато, но не играл я в их игры.

Происходили и забавные случаи. Вскрываем как-то письмо из Москвы от Евгении Шварцман. Доброе, заботливое письмо и вдруг я с изумлением читаю: «Женя, м.б., стоит тебе прислать открытки голых девах?» Я не сразу понял, что подобные открытки, наряду с сигаретами Marlboro, использовались в виде мелких подачек офицерам спецкомендатур. Мы с Ириной расхохотались. Но общее напряжение не спадало.

Вскоре, придя на отметку в комендатуру, я увидел Опера из Ачинской тюрьмы, того самого, который, отправляя меня на этап, обкорнал мне бороду и грозился вы-ть, как только я снова попадусь ему в руки. На этот раз Опер был трезв, но разговаривал с капитаном, заместителем начальника комендатуры достаточно громко. Речь шла о моей жалобе в прокуратуру по поводу того, что в Ачинской тюрьме меня продержали 30 дней, в то время как по Закону максимальный срок содержания в «пересылке» определен десятью днями. Нарушение буквы Закона было налицо. Следующие по этапу осужденные, как правило, законов не знают. А те немногие, кто знают, протесты не пишут из-за неизбежных плачевных последствий. Опер из Ачинской тюрьмы пригнал очередной этап в Черногорск и заодно требовал дать ему возможность разобраться со мной по-свойски. Я спешно ретировался от греха подальше.

Ирина снова съездила в Ленинград, повидала детей, оставленных на попечение бабушки и дедушки, побывала в Москве и быстро вернулась назад с хорошими вестями. Алик Зеличенок рассказал ей, что поддерживает постоянный контакт с еврейскими организациями Запада, и наша семья находится в центре внимания и заботы многих общественных деятелей. Привезла Ирина и подтверждение о моем избрании членом Нью-Йорской Академии наук. Нужно ли говорить о том, что я чувствовал в тот момент и как был благодарен председателю «Комитета Озабоченных Ученых» Д. Любовицу и исполнительному директору Дороти Гирш за поддержку, вселявшую надежду на лучшее.

* * *

«День – за три», так гласит УПК в отношении лиц, приговоренных к ссылке.

Я был осужден условно, но сослан в Сибирь, после шести месяцев, содержания в камерах «Крестов» и пересыльных тюрем. Затем провел еще полгода в Черногорске, и меня продолжали держать на «химии», не считая возможным приравнять меня к ссыльному и посчитать месяцы проведенные в камерах, под стражей из расчета «день – за три». Но в то же время на адрес комендатуры стали приходить из Москвы ответы на мои заявления-протесты в высшие инстанции.

«…Сообщаю, что Ваша жалоба в части длительного содержания в учреждении ИЗ-19/3 г.Ачинска прокуратурой проверена. Доводы жалобы подтвердились при проверке. Прокуратурой приняты меры к их устранению».

Другой ответ гласил: «В результате проверки установлено, что народным судом действительно были нарушены требования ст.320 УПК ...»

Заместитель начальника управления по надзору старший советник юстиции Бризицкая писала:

«Ваши жалобы, в том числе поступившая из Прокуратуры СССР, рассмотрены... Прокурор Ленинграда внес представление начальнику отдела юстиции Ленгорисполкома, в котором обратил внимание председателя суда на факт нарушения статей Уголовно-Процессуального Кодекса».

Я добился невероятного: прокуратура отвечала и даже признавала факты нарушения некоторых законов.

Возникал вопрос: а почему вообще они отвечали на мои протесты? Что их заставило соблюдать хотя бы форму?

Когда кто-либо говорит о всемогуществе КГБ и тщетности всякого сопротивления, то обычно и возразить на это нечего. Все верно. Но что-то заставило советские власти отменить смертный приговор Эдуарду Кузнецову и сократить срок Йосефу Менделевичу! Что-то заставило КГБ в 1970-1980-е годы проявить относительную сдержанность в десятках других еврейских процессов?

Думаю, что этому способствовали два основных фактора:

первое – стойкая позиция тех жертв произвола, которые отважились следовать принципу «Не верь, Не бойся, Не проси»; второе – поддержка Запада.

Вспомним, что еще в 1975 году Генсек КПСС Брежнев подписал Хельсинкские Соглашения о правах Человека. Выполнять их он и не собирался, но необходимость корчить мину миротворца при плохой политической игре обязывала к некоторой сдержанности в тех случаях, когда на Запад попадали конкретные факты о диссидентских и еврейских процессах в СССР. Вот то, что мои протесты были переданы на Запад, и сыграло колоссальную положительную роль в моей судьбе. Именно гласность: передачи «Радио Свобода», сводки «Голоса Америки», «Голос Израиля», запросы иностранных юристов заставили прокуратуру соблюдать хотя бы форму.

Безусловно, имело значение и то, что все мое дело было состряпано по инициативе КГБ, а протесты сыпались в МВД, вплоть до министра внутренних дел Щелокова. Конфронтация между КГБ и МВД не была секретом ни для кого. Сотрудники МВД не очень-то горели желанием брать на себя исполнение грязной работы.

Желая наказать меня сильнее, ленинградский куратор КГБ устроил мне «химию» за 6000 км. от дома. Но это дало мне возможность обращаться в Москву, минуя ленинградский кордон. А сотрудники Госпрокуратуры СССР из Москвы пересылали мои жалобы вниз, в Ленинград, с указанием: Разобраться!

Структура советской бюрократии была такова, что местную жалобу можно проигнорировать, но на указание «разобраться», пришедшее сверху, низшая инстанция отреагировать обязана.

К этому надо добавить жестокую конкурентную борьбу на служебной лестнице, когда один прокурор не хочет покрывать своего коллегу, а часто старается и подсидеть его. Так или иначе, но прокуратура признала факты нарушения пяти (!) статей Уголовно-Процессуального Кодекса в моем деле. По Закону это должно было повлечь за собой отмену приговора, но это было бы уже слишком. Честь мундира советского правосудия должна была быть сохранена при любых обстоятельствах. И потому каждый из ответов прокуратуры, признающих то или иное нарушение, содержал фразу: «... однако это обстоятельство (нарушение Закона) не привело к существенному нарушению Ваших прав».

Все же ленинградское отделение КГБ поняло, что допустило серьезный промах, выслав меня за пределы своей епархии, и решило исправить ошибку. Меня вызвали в спец.комендатуру и сообщили: «В конце месяца будут рассматриваться дела химиков на предмет условно-досрочного освобождения. Твое дело представлено в наблюдательную комиссию».

В это было трудно поверить. Я считал, что это психологический розыгрыш перед отправкой в зону. Ирина же, напротив, верила в нашу победу.

Так или иначе, но мы поняли, что решение уже принято.

Вот только какое?

С напряжением ждали мы дня заседания наблюдательной комиссии. Собрались там все начальники районных комендатур и прочие облеченные властью лица. Процедура заключалась в том, что осужденный каялся в совершенном преступлении и клялся никогда, никогда больше не преступать Закон. Одному химику при мне отечески выговаривали:

– Ты уже третий раз клянешься не воровать, и снова идешь на дело.

– Последний раз! – поклялся домушник и получил прощение.

Дошла очередь и до меня.

– Ну, ты, расскажи нам, за что избил милиционера? Милиционера я не бил и погон не отрывал. Это была провокация. Фактически я осужден за желание выехать в Израиль.

Что тут началось... Какой-то майор заорал: Вон!!! Лектор Горкома Партии выскочил вперед: «Ах, ты в Израиль собрался. А ну-ка, расскажи нам, как ты относишься к агрессии Мирового Сионизма и партии Бегина».

Тут, черт меня дернул сказать: «А что это, вы все про Бегина. В Израиле есть и ваш человек, кавалер Ордена Октябрьской Революции председатель КПИ Меир Вильнер».

Наступило секундное замешательство перед бурей. И в этот момент человек в штатском, незаметно сидевший в углу, поднял руку: «Товарищи, нас не интересует личное мировоззрение гражданина Леина. Он осужден за сопротивление властям, а эта статья д о п у с к а е т условно-досрочное освобождение.

Кто за?… Единогласно!»

Через неделю состоялось заседание суда, где процедура повторилась, за тем исключением, что мне вопросов, во избежание недоразумений, вообще не задавали. Народный Суд определил: «Леина Евгения, условно осужденного по статье 191/2 освободить условно».

Казуистика казенной терминологии могла запутать кого угодно. Казалось бы, что же меня освобождать, если я осужден условно. А если этот термин условно был условен, и на деле я отбывал наказание в самых, что ни на есть, настоящих тюрьмах и на принудительных работах, то не является ли и условное освобождение условным?

Да, является! Но что будет, то будет. А на тот момент определение суда означало, что я могу вернуться в Ленинград. Я получил на руки справку о снятии с учета спецкомендатуры Черногорского ГОВД, и, немедля, мы с Ириной понеслись в транспортное агентство заказывать билеты на самолет.

В ладу с собой

Ближайший авиарейс на Ленинград должен был состояться из Красноярска, до которого проще всего было добраться поездом. Но тут мы увидели объявление об открытии навигации по реке Енисей. Что ж, мы решили совместить полезное с приятным: пройти до Красноярска по великой реке на катере. В шесть утра пассажиры собрались на пристани, но отправление задерживалось.

«В чем дело?» - возмущались пассажиры. Капитан катера недоуменно пожимал плечами: «Сам не знаю. Не дают разрешение на отход».

Наконец, явилась некая важная персона, и катер отчалил. Мы уселись на передних сиденьях салона и вели себя как молодые влюбленные, целуясь, наслаждаясь видом могучей реки и прекрасным весенним днем. До счастливого конца было еще далеко. Нам предстояли очень тяжелые годы борьбы за выживание физическое и моральное. Но этот раунд мы выиграли и были счастливы.

Уже под вечер катер причалил у плотины Красноярской ГЭС. Но до отлета самолета – еще два дня. А почему бы нам ни провести эти дни в том кемпинге, что раскинулся невдалеке на живописном склоне поросшей лесом горы?!

Сказано – сделано. Мы отделяемся от бывших попутчиков, выстроившихся в очередь на автобус, и направляемся к воротам кемпинга.

Но что это? От толпы тотчас же отделяется важная персона и устремляется за нами.

– Ох, не люблю я людей с фигурой борца, одетых в костюм и галстук в такую жару.

– Да, пожалуй, – согласилась Ирина и добавила, что если этот тип и дальше будет следовать за нами повсюду, то она нагрузит на него свой рюкзак.

Мы подошли к кемпингу и попросили номер.

– Места есть, – ответила девушка, – но мы только что открыли сезон, и у нас еще нет квитанций.

– Да, какой разговор. Нам нужны отдых и ночлег, а не квитанция. Я протянул деньги.

– А мне квитанция нужна, – вмешалась персона.

Ба, да это же он нас пасет, наконец-то, доходит до нас. Так это мы были причиной задержки отплытия катера. Наш куратор, видимо, не предполагал, что мы отправимся в Красноярск по реке, а не поедем, как все нормальные освобожденные химики, на поезде.

Он чуть было не проворонил нас. Ну, и черт с ним. Не наша это проблема. Так этот тип и караулил нас и наши вещи. Он уже и не скрывался. А мы наслаждались весной и ожиданием радостной встречи с детьми, родителями, друзьями.

Пришло время покинуть этот чудесный кемпинг, и мы двинулись с вещами к автобусной остановке. Сзади семенила персона. Напоследок мы опять чуть было не сыграли злую шутку с сопровождающим. Рейсового автобуса долго не было, и гэбэшник задремал. А тут пришел автобус с туристами из Красноярска. Туристов водитель высадил и должен был двинуться в обратный путь. За небольшую мзду водитель согласился довезти нас прямо до аэропорта. Мы с Ириной уже сели в автобус, и автобус тронулся, когда наш сопровождающий очнулся. Он бросился буквально под колеса, размахивая красной книжечкой сотрудника «органов». Мы хохотали с Ириной до упаду. Так, вместе мы и доехали до аэропорта. В самолет мы сели уже без него. Он свою миссию сопровождения выполнил с честью, передав нас, как вскоре выяснилось, по эстафете следующему агенту.

Полет прошел спокойно, хотя и утомительно.

6000 км мы преодолели за 11 часов с промежуточной посадкой в городе Горький: том самом городе, которому предстояло прославиться, как место ссылки опального академика А.Д. Сахарова.

Наступила долгожданная минута, и стюардесса объявила: «Наш самолет приземлился в городе-герое Ленинграде. Аэропорт Пулково».

Самолет подтянулся к эскалатору, ведущему в пассажирские залы. Замолкли турбины.

Прошло десять, двадцать минут, а пассажиров все еще из самолета не выпускали. Стюардесса вновь взяла микрофон и растерянным голосом объявила: «Граждане пассажиры, займите свои места. Пристегните ремни». Турбины вновь заработали, и самолет покатился по бетонной полосе за автомобилем с надписью «Follow me», что означает «Следуй за мной».

Катилиcь мы томительно долго в дальнюю часть аэропорта. «Господи, за какие грехи нас сюда загнали», – услышали мы с Ириной разговор двух стюардесс. Наконец-то, подали трап.

И снова стюардесса взяла микрофон: «Граждане, приготовьте паспорта и по очереди подходите к выходу».

Происходило явно что-то из ряда вон выходящее. Пассажиры заволновались. Тут-то и поднялся сидевший позади нас мужчина. Командирским голосом прикрикнул: «Граждане, сохраняйте спокойствие».

У трапа самолета уже стояли двое в штатском и проверяли каждого выходящего пассажира. Все это выглядело столь грозно, что невинные пассажиры побледнели от страха. Я взглянул в иллюминатор и увидел черную «Волгу». О, так это они опять по нашу душу. Добросердечная Ирина предложила выйти вперед: «Что уж, невинных пассажиров мучить». Но я не хотел подыгрывать в этом спектакле. Мы подошли к выходу в порядке очереди, и тут же были схвачены под руки. Никаких документов им не понадобилось, чтобы опознать нас. Багажный люк самолета был уже открыт, и из него вытащили наши рюкзаки.

Ничего себе! Они не поленились перерыть багажный отсек самолета. Хотя, скорее всего, наш багаж уже при посадке был положен отдельно.

Нас впихнули в машину и повезли из аэропорта в город.

Черная «Волга» мчалась по резервной полосе Московского проспекта, по которой, я думал, только членов правительства возят. Я был уверен, что снова арестован, и молил Б-га, чтобы они хоть Ирину не тронули. Но, что это? Машина проскочила центр города и выехала на проспект Энгельса. Вот и Поклонная гора. Да это же они к дому нашему катят. И точно. «Волга» затормозила у нашего подъезда. Нас вытолкнули из машины со словами: «Никаких встреч и собраний, а не то плохо будет».

Мы поднялись к себе на этаж. Дверь в квартиру заперта. Дочери, сына, родителей нет. А ведь они нас, наверняка, встречают. Ключа у нас нет. Ну что ж, погуляем перед домом. Надо хоть отдышаться после пережитого.

Время идет, но никто из родных и друзей не появляется. Прошел сосед, который доставал Ирине крупу и консервы перед ее выездом в Черногорск. Мы радостно поздоровались, но сосед побледнел и побоялся ответить на приветствие.

Подъехало такси, и дочь с сыном кинулись к нам в объятия. Да, они и еще несколько десятков евреев с цветами встречали нас на аэродроме. Но о прибытии рейса по радио объявлено не было. Не было информации и о задержке рейса. Все терпеливо ждали и лишь часа через три узнали, что самолет прибыл по расписанию.

Дочь кинулась в отделение милиции аэропорта:

«Где Евгений и Ирина Леин? Они были в списках пассажиров!»

Милиционер многозначительно подмигнул ей: «Да вы их дома поищите».

Что ж, ленинградское КГБ смогло предотвратить встречу «отщепенцев, предателей Родины и уголовников». Но не были они победителями. Если КГБ так боится евреев, пришедших с цветами в аэропорт, то дела наши не так уж и плохи.

«Никаких встреч и собраний с евреями, а не то… плохо будет!» – вспомнилось последнее напутствие гэбэшника.

П-ф-ф!

В тот же вечер у нас дома собрались отказники, и радость победы объединяла нас, вселяла надежду в успех нашего «безнадежного» мероприятия.

* * *

Было это 6 июня 1982 года.

В полночь друзья разошлись, а утром мы узнали, что армия обороны Израиля начала операцию по разгрому ООПовских банд в Ливане.

Советские газеты были полны проклятий в адрес «израильских оккупантов», а мы прильнули к приемникам, стараясь сквозь какофонию созданных глушилками шумов услышать «Голос Израиля».

Глава пятая

ПЕРЕЖИВАЙТЕ НЕПРИЯТНОСТИ ПО МЕРЕ ИХ ПОСТУПЛЕНИЯ

Новый Генсек, он же глава КГБ Юрий Андропов

пессимист: Ты знаешь, все так плохо. Хуже некуда.

оптимист: Да, брось ты. Будет еще хуже.

/юмор улицы, 1982/

Велика была радость возвращения в Ленинград и встречи с детьми, родителями, друзьями. Но удушливая атмосфера морального и угроза физического геноцида отравляла жизнь. Номинально руководителем страны «Развитого Социализма» все еще числился Леонид Брежнев, но за его спиной шла кровавая борьба за власть. Внезапно умер от инфаркта главный наследник престола Федор Кулаков, затем исчез из Политбюро Кирилл Мазуров. Произошла серия странных автокатастроф, в которых гибли сторонники Брежнева. Советские средства информации не комментировали эти «несчастные» случаи. Но уж очень широко обсуждал и смаковал подробности этих смертей плебс. С деталями пересказывались обстоятельства гибели Первого Секретаря КПСС Белоруссии Петра Машерова, в бронеавтомобиль которого врезалась, якобы, легковая малолитражка. «Да, бронеавтомобиль может выдержать столкновение с грузовиком», – резонно замечали работяги, мои собеседники. Никто из них не верил в случайную дорожную катастрофу. И не важно было, насколько рассказы обывателя соответствовали действительным обстоятельствам. Важно было то, что кто-то допускал утечку целевой информации в массы. И каждый житель СССР знал, что этот кто-то есть КГБ, и только КГБ во главе с Андроповым.

Готовился очередной переворот в Кремле.

Телекамеры открыто показывали и подчеркивали немощность Брежнева. Анекдоты, за пересказ которых КГБ немедленно упрятал бы рассказчика за решетку еще пару лет назад, распространялись устно и письменно.

Даже портреты Вождя на улицах сменились и подчеркивали всю ту же тему старческого маразма. Мы помнится, были поражены, увидев на одном из перекрестков огромный портрет Брежнева, пишущего книгу, на широких страницах которой не было начертано ни одного слова. Портрет этот был яркой иллюстрацией к многочисленным анекдотам об авторе эпохальных произведений «Малая земля», «Целина», «Возрождение». Ни для кого не было секретом, что эти книги-брошюры написаны от имени Брежнева продажными журналистами, но сам Генсек получил за них Ленинскую премию Союза Советских писателей. Гигантских размеров картина, с более чем прозрачным намеком на способности Вождя, не могла быть написана и выставлена на всеобщее обозрение по недоразумению. Руку диссидента тут заподозрить также было нельзя, ибо портреты Вождей разрешалось писать только в стиле «социалистического реализма» избранным и проверенным художникам под надзором цензора. За случайный недосмотр и художник, и цензор загремели бы в лагеря немедленно. Случайности в данном случае и не было.

Поползли слухи, что Председатель КГБ Андропов вызвал на допрос по делу о коррупции дочь Генсека Брежнева Галину и что муж сестры Брежнева генерал Армии С. Цвигун, занимавший пост первого зампредседателя КГБ, застрелился в собственном кабинете на Лубянке. Ко всему этому размножались политические памфлеты о сионистах, засевших в Кремле, с упоминанием имени жены Брежнева Виктории Петровны, «а на деле-то Виктории Пинхасовны».

Так готовили советских людей к приходу нового правителя, который твердой рукой должен был навести в стране порядок и вымести «железной метлой всю нечисть». Поэтому-то никто в СССР не удивился, когда 10/11/82 газеты сообщили о смерти Брежнева и объявили о самоизбрании на пост Генерального Секретаря Коммунистической Партии председателя КГБ Юрия Андропова – «сценариста и режиссера зверского подавления Венгерского восстания в 1956г., Пражской весны в 1968г. и инакомыслия в собственной стране». [38]

Пятнадцать лет Андропов занимал пост председателя КГБ.

Это он стал широко использовать психиатрические лечебницы для разрушения личности инакомыслящих. Это он докладывал в Политбюро: «Установлено 1512 авторов и распространителей анонимных антисоветских документов. Профилактировано 15 557 советских граждан». [29]

Потрясают не только масштабы слежки за гражданами, но и скрупулезность подсчета провинившихся с точностью до единицы. Андропов лично был в курсе всех деталей жизни и настроений советской интеллигенции и не обходил вниманием евреев СССР.

Показателен документ, обнаруженный бывшим отказником Михаилом Бейзером:

«О КОНФИСКАЦИИ ПОСЫЛОК С МАЦОЙ

<…> Сионистские круги в странах Запада и Израиле, используя предстоящий религиозный праздник еврейской пасхи, организовали засылку в СССР посылок с мацой в расчете на возбуждение националистических настроений среди советских граждан еврейского происхождения < … >.

Комитет госбезопасности считает необходимым посылки с мацой, поступающие из-за границы, конфисковывать» [2]

Андропов был автором доктрины борьбы с «империалистами и сионистами» методами международного террора и провокаций, организуемых с помощью левоэкстремистских организаций западных стран. «Сегодня мы располагаем документами, доказывающими то, в чем никто не сомневался», – пишет Зеев Бар-Селла и приводит уникальные доклады, подписанные Андроповым [27]:

Совершенно секретно. ОСОБОЙ ВАЖНОСТИ.

<…> На встрече с резидентом КГБ в Ливане Вадиа Хаддад (руководитель отдела внешних операций Народного фронта освобождения Палестины), в доверительной беседе изложил перспективную программу диверсионно-террористической деятельности ...

– продолжение особыми средствами нефтяной войны арабских стран против стран, поддерживающих Израиль.

– осуществление акций против израильского и американского персонала в третьих странах...

– проведение диверсионно-террористической деятельности на территории Израиля ...

В настоящее время НФОП ведет подготовку нанесения ударов по крупным нефтехранилищам в различных районах мира, уничтожение танкеров, акции против американских и израильских представителей.

< …> Полагали бы целесообразным положительно отнестись к просьбе Вадиа Хаддада об оказании Народному фронту освобождения Палестины (НФОП) помощи в специальных средствах.

Политбюро приняло рекомендации Андропова, и «щедрая помощь НФОП не только в инвалютных рублях, но и оружием была оказана незамедлительно. <…> В соответствии с решением ЦК КПСС доверенному лицу разведки КГБ В. Хаддаду передана партия иностранного оружия и боеприпасов к нему (автоматов – 53, пистолетов – 50, в том числе 10 с приборами для бесшумной стрельбы, патронов 34000).

Нелегальная передача оружия осуществлена в нейтральных водах Аденского залива в ночное время, бесконтактным способом, при строгом соблюдении конспирации с использованием разведывательного корабля ВМФ СССР». [27]

Множество документов такого рода удалось добыть и Владимиру Буковскому, приглашенному в Москву в 1991 году на роль общественного обвинителя КПСС. [25]

Потрясают и откровения бывшего сотрудника главного политуправления Дмитрия Волконогова, также опубликовавшего некоторые из докладов председателя Комитета Гос. Безопасности Юрия Андропова в Политбюро КПСС: «С 1971 года международным левым организациям на специальные цели переводится по 14 миллионов долларов ежегодно». [29]

Не пренебрегал Юрий Андропов и особыми отношениями с компартией Израиля [27]:

«Совершенно СЕКРЕТНО. Особая папка.

О ПРОСЬБЕ РУКОВОДСТВА КОМПАРТИИ ИЗРАИЛЯ.

< … > принять на спецподготовку члена КПИ т. Дорона Вильнера. Прием и обслуживание т. Д. Вильнера возложить на Международный отдел ЦК КПСС, а его обучение – на КГБ. Расходы по его проезду от Тель-Авива до Москвы, а также по пребыванию в СССР отнести за счет партбюджета».

О Дороне Вильнере советские граждане не слышали, но его папочку Меира Вильнера – Вождя израильских коммунистов и Кавалера ордена Октябрьской Революции, гневно клеймившего сионистов-империалистов со страниц советских газет и трибун, знали хорошо.

Захватив пост Генерального Секретаря КПСС, Ю.Андропов сохранил за собой общее руководство КГБ. Интеллигенция в СССР содрогнулась в ужасе. Западные левые в первый момент также были обескуражены. Но вспомнили, что Андропов разбирается в абстрактном искусстве, а потому объявили его интеллектуалом и либералом.

Уж не сам ли «либерал» Андропов сочинил известный анекдот того времени: «С вернисажа вышел абстракционист, а за ним следовали два реалиста в штатском».

Вскоре «интеллектуал-либерал», он же, по совместительству, Генеральный Секретарь «самой коммунистической из всех коммунистических партий в мире» развернул невиданных масштабов грязную кампанию против Америки и лично президента Рональда Рейгана: кампанию с уличными демонстрациями, заводскими митингами, телевизионными шоу.

Cоветская пропаганда была достаточно успешной, потому что ориентировалась на миллионные массы советского обывателя, лишенного всякой информации из альтернативных источников. Вспомним, что именно Андропов ввел тотальное глушение западных радиостанций «Голос Америки», «ВВС», «Свободная Европа», «Голос Израиля», «Немецкая волна», РФИ (радио Франции).

Что касается пропагандистских плакатов, то они издавались огромными тиражами по 50–100–200 тысяч экземпляров. Плакаты развешивались в красных уголках, столовых, клубах заводов, предприятий, учреждений. Плакаты лезли в глаза повсюду. От них просто некуда было деться. К ним привыкли. На них никто не обращал внимание, но, тем не менее, большевистские агитки входили в подсознание. С их помощью успешно формировалось общественное мнение.

Идеологи КПСС – мастера дезинформации опирались на стадное чувство, заложенное в человеке.

Вспоминается опыт психолога с советскими школьниками. Ведущий показывал детям шар черного цвета. И школьники должны были ответить на вопрос: «Какого цвета шар у вас перед глазами?» Фокус заключался в том, что первые девять опрашиваемых были заранее подговорены ответить белый независимо от фактического цвета демонстрируемого шара. Десятый из опрашиваемых насторожился, не понимая, в чем дело. Но все участники эксперимента перед ним отвечали: белый. Кончилось дело тем, что и десятый ученик, как завороженный, отвечал: «цвет шара белый».

Также и бесконечное мелькание злобных изобразительных «шедевров» порой раздражало, но застревало в мозгах трудящихся.

a) Не правда ли, леденящая душу композиция: негр-нищий, потерянно сидящий на корточках рядом с мусорными баками; куклуксклановцы, линчующие негров; полицейские со зверскими лицами, волочащие очередную жертву; толпы несчастных за решеткой. А чего стоят текстовые пояснения с устрашающими цифрами падения благосостояния американского народа. И все это на фоне американского флага, авианосца, летящих ракет и угрожающих миру во всем мире американских морских пехотинцев.

b) Нечто страшное под кличкой Пентагон и

c) типичное для советской пропаганды изображение дяди Сэма, протягивающего из-за океана в западную Европу стилизованную елку, ветви которой есть ни что иное, как ракеты. Западная Европа изображена на рисунке в виде пустынного клочка суши с надгробным крестом, что по замыслу автора, должно было символизировать будущее стран, идущих на поводу у Америки.¹

Дошло дело до того, что штатные партийные карикатуристы, публиковавшиеся в газете ЦК КПСС «Правда» под псевдонимом «Кукрыникс», выпустили плакат, где в фигуре циркача, балансирующего на канате с ракетами, легко угадывался президент США Рональд Рейган, «набравшийся наглости»предложить подписать договор о взаимном сокращении числа ракет среднего радиуса действия. Заметим, что впоследствии этот договор был подписан и даже ратифицирован Политбюро КПСС. При этом советская пропагандистская машина назойливо приписывала инициативу соглашения о взаимном разоружении Москве.

Еще более омерзительную форму приняла антиизраильская пропаганда, назойливо повторяющая один и тот же сюжет: стоящий в луже крови карикатурного вида еврей-сионист с бомбой американского производства в руках, угрожающий миру и жизни на земле.

Чудовищность лжи и ненависти к Израилю советских «миротворцев» не имела границ.

В советских газетах была введена постоянная рубрика «Осторожно сионизм». Вот типичный образец статьи, напечатанной в газете «Труд» 17.08.83:

– Мальчик или девочка?

– Девочка! Держу пари на сто шекелей!

– Идет!

Прогремела автоматная очередь. Арабская женщина на последнем месяце беременности рухнула навзничь. Бородатый капрал, ухмыляясь, вытащил кинжал, вонзил в живот...

Для пущей убедительности автор этой фальшивки, известный своими антисемитскими опусами кандидат <советских> исторических наук Лев Корнеев, закончил абзац словами: «Об этом рассказала газета ха-Арец в номере от 17 июля 1983 года».

Ленинградские отказники выступили с открытым протестом. Редактор иностранного отдела газеты «ха-Арец» Э. Салпетер писала главному редактору газеты «Труд»: «Ставим Вас в известность, что ничего подобного наша газета не печатала. Мы считаем, Вашим долгом опубликовать опровержение».

Надо ли объяснять, что никакого опровержения напечатано не было, а другие советские газеты перепечатали эту фальшивку. Антиизраильская пропаганда усиливалась.

Страху вопреки

Последствия андроповского переворота в Кремле не замедлили отразиться на судьбе еврейского ишува. В дни грандиозных торжеств по случаю 65-й годовщины большевистской революции, накануне официального прихода к власти Андропова, был арестован приехавший на несколько дней в Ленинград Иосиф Бегун. Он сидел в камере резиденции КГБ на Литейном проспекте, а за стеной шумела многотысячная демонстрация в поддержку коммунистического режима. Гремела музыка, через многоваттные мегафоны выкрикивались здравицы в честь членов Политбюро КПСС. Услышав через несколько дней о смерти Брежнева, Иосиф подумал о вероятной амнистии. Но Юрий Андропов к таким сантиментам расположен не был. Преподавателя иврита осудили «за антисоветскую деятельность» на семь лет лагерей и дополнительно на пять лет ссылки. Невероятный по абсурдности приговор должен был показать всем евреям, что новый Хозяин шутить не намерен.

Страшное это было время.

Научный семинар ученых–отказников в Ленинграде был почти разгромлен, семинар по еврейской культуре разогнан, ульпаны по изучению иврита почти задавлены.

Почти, да не совсем. Невероятно, но все еще оставались евреи, осмеливающиеся сопротивляться могущественной системе строителей коммунизма.

Еще одним из таких упрямцев был Миша Бейзер. Инженер-программист по специальности, отказник с 1979 года, Бейзер изучал старые петербургские адресные книги, сохранившиеся номера еврейских журналов, записывал свидетельства пожилых евреев и создал цикл лекций-экскурсий «Евреи в Санкт-Петербурге».[28] Несмотря на реальную угрозу ареста, Миша Бейзер вел кружок по еврейской истории и проводил экскурсии для небольших, по 5-6 человек, групп. Тексты экскурсий Миша Бейзер послал в Музей истории Ленинграда, в агентство Интурист, наконец, в издававшуюся от лица советских евреев газету «Советиш Геймланд».

Во всех официальных изданиях рукописи М. Бейзера были отвергнуты, что, собственно, не было большой неожиданностью. И тогда тексты этих экскурсий были распечатаны в самиздате: журнале ЛЕА (Ленинградский еврейский альманах) [33].

Издание этого журнала уже само по себе было неслыханной дерзостью. Состав редакционной коллегии ЛЕА держался в секрете. Рисковали все: и авторы публикуемых материалов, и редакторы, и те, кто размножал журнал на пишущей машинке, и даже читатели. И, тем не менее, шесть выпусков еврейского альманаха увидело свет.

Хаим Бурштейн и Даниил Романовский ездили по стране, собирали информацию о преследованиях евреев, разыскивали места массовых расстрелов евреев, записывали свидетельства очевидцев. И эта деятельность рассматривалась властями как националистическая и противозаконная.

Иосиф Родомысльский взял на себя риск организации ульпанов по изучению иврита. Это его можно было видеть в дни еврейских праздников на Лермонтовском проспекте у синагоги с дерзким плакатом «Изучайте иврит!» и номером домашнего телефона для справок. Телефон гэбэшники отключили, избили отца Иосифа.

Преследованиям и угрозам не было конца.

Героями были и 30-летний инженер Лев Фурман, отказник с 1973 года, дававший уроки иврита для молодежи, и Авраам Чечик – 60 лет, бывший главный строитель Саяно-Шушенской ГЭС, ведший ульпан для взрослых. И Фурман и Чечик были не просто преподавателями, но людьми высшей степени порядочности, к которым тянулись и стар и млад за помощью и советом.

Поразительным явлением, свидетельством силы и духа еврейского сопротивления того времени были замечательные концерты Верочки Эльберт. Она начинала как солистка самодеятельного ансамбля еврейской песни. Ансамбль выступал на квартирах отказников в дни еврейских праздников, но КГБ и это не пришлось по вкусу. Руководителю ансамбля стали угрожать, и музыканты прекратили свои выступления. Тогда Вера взяла в руки гитару и стала выступать под собственный аккомпанемент на свой страх и риск. Чудный голос, красота исполнения, чувство гордости за свой народ покоряли ее слушателей.

Борис Витлин – программист по профессии, художник по призванию сумел создать в котельной одной из бань кустарную мастерскую по обжигу керамики. И появились в домах почти ассимилированных евреев субботние подсвечники, ханукальные меноры, керамические плитки с художественной росписью на еврейские темы. А в «Ленинградской правде» появилась грязная, пропитанная антисемитским духом статья против Витлина. Но художник продолжал творить.

Леонид Кельберт создал квартирный еврейский театр. Лишь два-три кв.м. жилой комнаты отводилось под сцену. Зрители стояли у стен, сидели на подоконниках, на полу, буквально на головах друг у друга. На спектакль «Масада» по пьесе Валентина Файнберга «Жребий» и постановку «Письма из розовой папки» по рассказу Якова Цигельмана собиралось до 60-80 зрителей. Перед спектаклем Леня Кельберт читал лекции по «Истории еврейского театра», по окончании спектакля часто проводилось обсуждение. Гэбэшники угрожали артистам, хозяевам квартир, зрителям. Некоторых, включая режиссера Леонида Кельберта, сажали под административный арест до 15 суток. И все же театр просуществовал почти три года.

Каким же мужеством надо было обладать, чтобы не поддаться шантажу гэбэшников и открыто, с достоинством отстаивать свое право быть евреем.

Вопреки естественному страху за свою и своих близких судьбу, во имя чувства самосохранения личности и национального достоинства, поднимали голову евреи, осмелившись противостоять могущественной карательной системе красно-коричневых коммунистов.

Быстро, слишком быстро забываем мы имена тех, кто в жуткие годы правления коммунистов в СССР способствовал сохранению и пробуждению еврейского самосознания, в, казалось бы, полностью деградировавшей, ассимилированной массе людей, с постыдной для многих из них записью в паспорте еврей.

О евреях-героях Эли Рохлине, Якове Каце, Александре Разгоне еще предстоит написать отдельную книгу.

Много ли было таких героев – безумцев? Вроде бы единицы: раз, два и обчелся. Но вот наступил еврейский Новый год – ראש השונה, и тысячи евреев потянулись к единственной «действующей» в Ленинграде Синагоге на Лермонтовском проспекте. Слова «действующая Синагога» взяты в кавычки не случайно, а потому, что построенная в 1893 году при участии барона Гинзбурга роскошная Синагога с главным залом на 1200 мест, в годы советской власти не каждый шабат могла собрать миньян и пришла в полный упадок.

Так было, но произошло невероятное. Отказники сыграли роль катализатора, и в праздничные дни месяца תשרי 5744 года ленинградская Синагога была переполнена. Евреи заполнили просторный зал, балконы. Евреи стояли в проходах, в холле, во дворе. Уже и улица перед зданием Синагоги запружена. А со стороны Театральной площади, от канала Грибоедова, и с проспекта Маклина по улице Декабристов к Лермонтовскому проспекту шли и шли, как на демонстрации, евреи.

Это и была демонстрация. Демонстрация единства, несгибаемости духа, возрождения. Гэбэшники вызвали грузовик-мусоросборщик и гоняли его взад и вперед перед синагогой, выдавливая евреев с улицы, впрессовывая их на тротуары.

Несколько иностранных туристов, потрясенные увиденным стояли у Синагоги. Одна наивная леди из Лондона растерянно заметила: «Кто говорил, что в СССР – антисемитизм. Да, я ни в одной из Лондонских Синагог никогда не видела такого скопления евреев».

Кто-то из знакомых увидел меня в толпе и сказал, что гости из Чикаго хотят поговорить со мной. Туристы из Америки Роберт Медник и Ричард Джангер знали, что я недавно вернулся из Хакасии, и осторожно стали расспрашивать меня о пережитом.

– Ты не боишься, что тебя услышат агенты КГБ?

– Хорошо, если бы услышали. В том, что я говорю, для агентов КГБ ничего нового нет. Я вам дословно пересказываю текст своего протеста, уже посланного в адрес Прокурора СССР. И о том, что я хочу уехать из СССР в Израиль, они знают. А вот то, что вы – иностранцы беседуете со мной и является для меня защитой.

Похоже, что иностранные гости считали, что после перенесенных испытаний я предпочту, как мышь, забиться в норку. Но как раз это и было бы равносильно самоубийству.

Моя позиция поразила гостей из Чикаго. На следующий день они пришли к нам домой. И сейчас я вспоминаю ту встречу с благодарностью за понимание ситуации. Гости оказались вдумчивыми собеседниками и, дискутируя, мы говорили не столько о пережитом мною в тюрьмах, сколько о перспективах возрождения еврейского самосознания и алии из СССР в Израиль.

Накануне у Синагоги собралось около шести тысяч евреев из 150-тысячной еврейской общины Ленинграда, каких-то 4%. И тем не менее, это было событием: евреи в открытую осмелились заявить о своем еврействе. Они пришли, заведомо зная, что округа нашпигована сексотами. Евреи пришли, рискуя оказаться занесенными в черные списки. Но только в этом открытом противостоянии и был залог победы.

Конечно, хотелось спрятаться за чью-то спину. Я бы назвал это тактикой гонок на велотреке. Выходят на старт велосипедисты. Каждый хочет достичь финиша и быстрее, но с места велосипедисты не двигаются. Балансируют минуту, две, … пять, ждут, когда кто-либо не выдержит и с места рванет, примет на себя весь напор ветра, вымотается. А второй на хвост ему сядет, и за спиной ведущего силы сохранит для финишного рывка. Ведущий, как правило, сильнее прилипалы, но редко к финишу первым приходит. Что ж, тактика разумная, но, если не найдется ведущего, то, балансируя на старте, можно и упасть, не начав гонки.

Один из таких разумных отказников как-то наставлял меня:

– Женя, положение наше – швах. Надо протест в Президиум Верховного Совета срочно послать. Ты должен написать то-то и то-то.

– О.К., но почему я, а не ты, дорогой мой Аркадий.

– А у меня двое детей. Я за себя не боюсь, но вот дети ...

– Аркаша, но у меня тоже двое детей...

– Ну, ты другое дело... Тебе терять нечего...

? ? ?

Сразу же вспомнились стихи Корнея Чуковского:

«Мы врага бы на рога бы,

только шкура дорога,

Да, рога нынче тоже не дешевы».

Понять моего собеседника было можно. Не проявлял он особой активности, но и не мешал, а, даже, по своему, помогал общему еврейскому делу. Хуже было с тихарями-рвачами, ибо тихими они были только по отношению к властям, позволявшим им промышлять фарцовкой. А со сторонниками активной позиции, эти тихари были готовы вести войну на уничтожение.

Один из них, поставил мне ультиматум: «Ты полностью прекращаешь всякие встречи с иностранцами и направляешь их ко мне. А я их трясу и тебе выделю часть из подарков, привозимых ими. В противном случае мы тебя отключим, распустив грязные слухи».

Я же стоял на том, что помощь, в частности магнитофоны, привозятся туристами не для продажи, а для учеников ульпанов, и только для них. Этой же позиции придерживались и Авраам Чечик, и Иосеф Родомысльский, и Лев Фурман.

Другой довод тихарей звучал еще более убийственно: «Кто не боится писать протесты, – тот сотрудничает с органами».

Трудно было им возразить и все же смею утверждать, что далеко не все сотрудничали с КГБ.

И дело было не только в том, что всегда, во все времена находились люди готовые умереть за идею: идею сионизма, в том числе. Годами мы были рабами, но, подав документы на выезд и сбросив личину «совка», многие отказники приобрели не только тяжелейшие житейские проблемы, но и ощутили сладчайшее чувство свободы. Спали оковы самоцензуры.

Это то, что пытались объяснить Натан Щаранский и Эдуард Кузнецов, доводившие следователей до белого каления. Это то, что пыталась объяснить моя жена, Ирина, в своей книге «Беседы о стрессе» [34], Это то, что было порой просто иррационально.

Да, КГБ действительно пыталось купить некоторых отказников, обещая визу на выезд после двух, трех лет осведомительской службы. Так, они вызвали Яшу Й., угрозами и посулами требуя от него сотрудничества.

«Нет, нет и нет!» – заявил Яша.

КГБ расправился с ним, продержав в отказе четырнадцать лет. Сколько он перенес за эти годы, трудно пересказать. Но Яша не предал, прежде всего, самого себя.

Миша Э. оказался в подобной же ситуации. Его били, угрожали отыграться на его беременной жене. Дрогнув, он, было, подписал бумагу о сотрудничестве, но, выйдя из гэбэшного офиса, тут же рассказал все отказникам, тем самым, рассекретив себя. По совету Изи Когана и Льва Фурмана Миша в тот же день послал в адрес прокурора телеграмму: «От сотрудничества с КГБ категорически отказываюсь!»

Очевидно, что сотрудники еврейского отдела КГБ не очень-то печалилось по поводу отдельных неудач. Открыто вербуя осведомителей, КГБ старалось посеять сомнения в отношении порядочности каждого из нас. А вдруг ты, мой сегодняшний собеседник, работаешь на них?

В общем-то, это была апробированная методика.

Иностранцы всегда поражались замкнутости и отсутствию улыбок на лицах советских граждан. Люди привыкли таиться. Сосед боялся доноса соседа, коллега боялся доноса коллеги.

Еврей боялся и соседа, и коллеги, и еврея. Беда была в том, что некоторые ломались еще до того, как гэбэшники брались за них по-настоящему. Это был, так называемый, эффект зубного врача, когда пациент трясется от страха еще до того, как ему начали сверлить зуб.

Но ситуация менялась. Хотел этого Н.Хрущев или нет, но он вынужден был объявить «детант». Хотел этого Л.Брежнев или нет, но он подписал Хельсинские Соглашения по правам Человека и начал выпускать евреев. Так и новый лидер Советской Империи Андропов не сможет полностью игнорировать общественное мнение Запада, если мы сами не запрячемся в норы.

Наша позиция – в предании Гласности всего происходящего с евреями СССР.

И счастье наше было в том, что, пусть немногие, но были те, кто понял нашу позицию и поддержал нас.

Самыми активными нашими сторонниками в Англии были председатель организации «35» Рита Икер и сопредседатель международной женской сионистской организации ВИЦО Лейла Вайнборн.

Нашим голосом, нашей опорой были ведущие лидеры «Объединенного Совета в защиту советских евреев» Линн Сингер в Нью-Йорке (The Long Island Committee for Soviet Jewry), Памела Коен в Чикаго (The Chicago Action for Soviet Jewry), Хинда Кантор в Майами (The South Florida Conference on Soviet Jewry).

Значительным был вклад в поддержку отказников и такой влиятельной организации как «Национальная Конференция» (The National Conference on Soviet Jewry), объединяющей сорок две еврейские организации и свыше трехсот местных еврейских советов и федераций Америки.

Искреннюю благодарность отказников заслужили активные члены еврейской общины Манчестера Хелен Абендстерн; Хана Берловиц из Швейцарии; Фрэнк Бродский из Филадельфии; Венди Айзен из Канады; Эвелин Аскот из Франции.

В Иерусалиме, Давид Приталь стал редактором фундаментального ежегодного выпуска: «Евреи в Советском Cоюзе» [12]

Еженедельные бюллетени с аналогичным названием выпускались в Лондоне под редакцией Нен Грейфер [13] и в Швейцарии под редакцией Сьюзан Меркле [14].

Еврейская федерация Майями издала сборник: «Поиск новых путей спасения советских евреев: Персональные истории отказников»[19]. Эта книга была презентована членам американского Конгресса, что сразу же привлекло внимание к судьбе отказников и советских евреев в целом.

Событием стала встреча сенаторов США Вильяма Армстронга и Джека Кэмпа с отказниками Ленинграда летом 1983 года. Встреча носила, конечно же, неофициальный характер и была организована генеральным консульством США в Ленинграде на квартире Абрама Кагана. Важно было то, что приглашенные отказники не испугались прийти на эту встречу, а КГБ не решилось на аресты, хотя и вело демонстративное наблюдение.

Это был открытый вызов безжалостной, казалось, всесильной Системе и посрамление «тихарей».

Вернувшись в США, сенаторы В. Армстронг и Дж. Кемп выступили в Конгрессе с сообщениями о своей поездке и призвали к поддержке отказников на высшем уровне.

А вскоре от Сенатора США Вильяма Армстронга пришла памятная фотография и письмо со словами поддержки.

SENATOR WILLIAM L.ARMSTRONG

WASHINGTON, D.C. 20510

July 19, 1983

Dear Mr. Lein,

Much as we regret the difficulties, which you are experiencing, it was an inspiration to meet you and to know of your courage and confidence.

You may be sure that we will remember you and be praying for your well being and reporting to my colleagues in the Congress and to your other friends in the United States about our meeting.

My very best wishes

Дети, вы – наше счастье, вы – наша боль

Немало пришлось перенести нашим детям. В год подачи документов на выезд в Израиль Нехаме исполнилось 17 лет. Будущее казалось прекрасным: переезд в Израиль, учеба в Иерусалимском Университете. Но отказ спутал все карты. Доступ в советские университеты детям евреев был в те годы уже практически закрыт.

Этот факт не был очевиден для многих наших друзей за рубежом. Действительно, процент евреев с высшим образованием в моем поколении был весьма высок, и этот довод часто использовался советскими властями для отклонения обвинений в антисемитизме. Надо было понять, что мы кончили школу после смерти Сталина и поступали в вузы в годы Хрущевской «оттепели». Никита Хрущев отнюдь не симпатизировал евреям, но он искренне хотел «догнать и перегнать Америку». Ему необходимы были высококвалифицированные инженеры, хотя бы для того, чтобы разобраться в украденных агентами КГБ западных технологиях и компьютерах. Желающих же корпеть по пять-шесть лет над учебниками с перспективой получения, в дальнейшем, мало оплачиваемой работы было немного. Волей неволей пришлось Хрущеву приоткрыть ворота высших учебных заведений и для евреев. Так мы и получили образование.

С годами обстановка изменилась к худшему, но Нехама, по юности своей, верить в опыт родительский не хотела.

«А вот посмотрим, как они меня выгонят? Вы преувеличиваете», – твердила она нам. И будучи в свои 17 лет очень самостоятельной девушкой, подала документы на химический факультет ленинградского Университета.

Уже в приемной комиссии ее «огорошили».

– Девочка, тебе не стоит подавать документы в университет, тебе трудно будет учиться, – заявил член приемной комиссии, бегло просмотрев анкету Нехамы.

– Но вы даже не взглянули в мой аттестат зрелости!

У меня хорошие отметки! – упорствовала Нехама.

– Ну, что ж, я тебя предупреждал.

Какой же удар перенесла Нехама, когда на экзамене её откровенно завалили.

А схема была проста. На папках с документами абитуриентов-евреев, полуевреев и евреев на четверть ставили специальный знак. Такие меченые абитуриенты получали экзаменационные вопросы повышенной трудности. Встречались вундеркинды и просто очень хорошо подготовленные ребята, справлявшиеся и с задачами особой сложности. Но им задавали следующий и следующий вопрос, пока они не допускали ошибку. С особой пристрастностью проверялись и письменные экзаменационные работы.

Селекция поступающих в советские университеты институты проводилась довольно открыто, но все протесты родителей председателями приемных комиссий отвергались и пресекались: «Никакой дискриминации у нас, в СССР, нет! А если вы будете продолжать высказывать свои измышления, то мы передадим на вас дело в суд по обвинению в антисоветской пропаганде».

Эта угроза действовала безотказно.

Но вот, в Москве, несколько евреев-математиков установили дежурство в дни приемных экзаменов в Московский университет. Они помогали писать апелляции, составили сборник экзаменационных задач, предлагавшихся провалившимся евреям-абитуриентам, и, тем самым, документально подтвердили пристрастность проведения экзаменов.

В самиздате вышла «Памятка для абитуриентов, чья национальность может быть принята приемной комиссией университета как еврей». ¹ Доступ в университеты и престижные ВУЗы страны был ограничен и для детей от смешанных браков, и для внуков евреев, даже если в паспорте их национальность была записана, как «русский».

Поражало чутье антисемитов, работавших в приемных комиссиях: они беседовали с каждым поступающим и поразительно точно вычисляли наличие толики еврейской крови.

В 1978 году несколько евреев-преподавателей в Москве, создали неофициальный «Еврейский Университет». Первый набор составил всего 18 студентов. Но уже в 1979 году лекции читались более чем для 100 студентов. Престиж «Еврейского университета» рос.

Крах произошел в 1982 г., когда КГБ арестовал одного из преподавателей этого самозванного университета Бориса Каневского. Его обвинили в «изготовлении и распространении клеветнических измышлений, порочащих государственный и общественный строй в СССР» и приговорили к пяти годам ссылки. Одиннадцать месяцев Бориса держали под стражей в тюрьме и три месяца гнали по этапу в тюменскую область. Та же судьба постигла и «Еврейский Университет» в Харькове, где был арестован Александр Парицкий, получивший три года, но уже не ссылки, а лагерей.

Дочь наша, потерпев фиаско в своей попытке поступить в университет, разом повзрослела, но не бросила идею продолжить учебу. Она устроилась работать оператором ЭВМ, а затем подала документы на вечернее отделение Горного института, где анкетные условия поступления были не так строги. Вступительные экзамены Нехама сдала отлично и училась легко. Видимо, она смогла бы окончить институт и получить диплом, если бы не мой арест и активное участие самой Нехамы в еврейском молодежном движении. Ведущий нашу семью куратор КГБ позвонил в деканат Горного института и предложил отчислить студентку

Леин, как «социально-опасную личность, не соответствующую критериям советского студента».

Как раз в тот момент шла экзаменационная сессия. Нехаму вызвали в деканат и предъявили уже заготовленный приказ об отчислении «за академическую неуспеваемость». Но произошла маленькая неувязка.

Оказалось, что Нехама успешно сдала все экзамены этой сессии досрочно. Похоже, декан не так уж стремился выполнить указание куратора КГБ. Во всяком случае, он тут же аннулировал приказ об отчислении студентки Леин.

Конечно, это была лишь временная отсрочка. Вскоре в вычислительном центре института, где Нехама работала оператором ЭВМ, раздался звонок:

«Говорят из комитета Госбезопасности, – прозвучал в трубке мужской голос. – Мы предупреждаем работающих с гражданкой Леин, что она член сионистской организации. Отец ее находится в заключении. Каждый, кто будет иметь с гражданкой Леин дружеские отношения, будет у нас под контролем». Естественный для советских граждан ужас обуял сотрудников вычислительного Центра, и они стали избегать любого общения с Нехамой. Для молодой девушки тотальный бойкот – тяжелое, очень тяжелое испытание.

Илья Эренбург называл советскую интеллигенцию мыслящим тростником. Тростник гнется, поддается порывам безжалостного ветра, но даже ураган не может вырвать его с корнем. Да, не раз и не два мы убеждались, что многие русские интеллигенты, если и были вынуждены подчиняться приказам КГБ, то излишнего рвения при этом явно не проявляли. И все же слишком часто они становились молчаливыми соучастниками преступления. О том, сколь низок был нравственный уровень советского общества свидетельствует распространенное в 80-е годы изречение «Порядочный человек это уже тот, кто делает гадости ближнему, но не получает от этого удовольствия».

Начальник вычислительного центра, где работала Нехама, был, в этом смысле, порядочным человеком. Он открытым текстом рассказал Нехаме о звонке из КГБ и попросил ее уволиться по собственному желанию, дабы не подводить его и коллектив.

Шел пятый семестр учебы Нехамы на экономическом факультете Института. Она благополучно сдала зачеты по математике и другим специальным предметам, но с зачетом по обязательному в советских ВУЗах курсу истории КПСС произошла заминка. Ее преподавательница Р., отводя глаза в сторону, сказала: «Девочка, ты должна сдать зачет не мне, а доценту К». Очевидно, что Р. было предложено «провалить» Нехаму, но у Р. не поднялась рука самой провести экзекуцию. И тогда работа палача была передана более покладистой и идейно-подкованной преподавательнице. Нехама явилась в указанные расписанием часы, но доцент К. «была занята» и предложила Нехаме прийти через неделю. Через неделю история повторилась. Затем преподавательница К. уехала в командировку. Без зачета по обязательному, для всех без исключения студентов, предмету – истории КПСС Нехаму не допустили к экзаменам, а по окончании экзаменационной сессии отчислили «за академическую неуспеваемость».

Сценарий, разработанный КГБ и проверенный на многих неугодных властям студентах, был разыгран и на сей раз.

Тот, кто осмелился бы назвать это произволом властей и нарушением прав Человека, был бы попросту обвинен в клевете на «самую гуманную в мире коммунистическую систему».

Как тут было не вспомнить песню Александра Галича (Гинзбурга):

«Пусть другие кричат от отчаяния,

От обиды, от боли, от голода!

Мы-то знаем – доходней молчание,

Потому что молчание – золото».

Ирина и я в то время были за 6000 км. от Ленинграда, и не знаю, как смогла бы перенести эту травлю Нехама, если бы не нашла поддержку в среде еврейской религиозной молодежи.

Вернувшись в Ленинград, Ирина и я с удивлением обнаружили, что дома зажигаются субботние свечи, дочь печет халы, произносит брахот и просит называть ее еврейским именем Нехама. Поначалу мы восприняли это как формальную дань традициям, но вскоре увидели, что все это значительно глубже. Мы были рады, что Нехама разделяет мои и Ирины убеждения, ходит на занятия иврита, дружит с евреями, принимает участие в представлениях Пурим-Шпиль, празднует веселые еврейские праздники Рош-Ха-Шона, Ханука и отмечает памятные даты великой истории еврейского народа. Мы были рады этому, так как видели немало разрушенных еврейских семей. Семей, где родители, прикрываясь постулатом: «евреи всегда должны быть лояльны к правительству страны проживания», сами толкали своих детей на сделку с совестью, в бездну цинизма и пренебрежения родственными и национальными связями.

– Наши дети должны быть, как змеи: маскироваться, извиваться, вступать в комсомол, петь в хоре «Славься отечество», – спорил со мной отказник К.

– И вырасти Павликом Морозовым¹, донесшим на отца своего, - возражал я.

А сердце болело, когда десятилетний сын рассказывал, как он ходил с Нехамой на детский Пурим-Шпиль, и как дети расходились по домам сквозь строй громил, и как всех при выходе фотографировали.

Полные беспокойства, мчались мы домой, прервав важную встречу с отказниками на квартире Алика Зеличенка, когда туда позвонил сын и сказал, что за дверью стоит дядя, говорит, что у него есть красная книжечка, и требует впустить в квартиру. Горько было застать сына, стоящего у двери со шваброй, готового дать гэбэшникам отпор.

Страшно было за детей, но могли мы на них положиться и верили в их счастливое будущее в ארץ ישראל

«Труд в СССР – дело чести,

славы, доблести и геройства»

/Из кодекса строителя коммунизма/

Риторика коммунистов поражает своей примитивностью. И в то же время – это одно из самых эффективных средств дезинформации.

«Граждане СССР имеют право на труд, т. е. на получение гарантированной работы с оплатой труда соответствии с его количеством и качеством и не ниже установленного государством минимального размера, включая право на выбор профессии, рода занятий и работы в соответствии с призванием, профессиональной подготовкой, образованием» /ст. 40 Конституции СССР/

Звучит замечательно! Что ж, я специалист в области прикладной математики со степенью кандидата наук и большим опытом работы. У меня не должно быть никаких проблем с работой в Ленинграде – крупнейшем научном и промышленном центре огромного государства.

Но, не тут-то было. Официальный ответ «Бюро по трудоустройству» гласил: «Заявками от предприятий, организаций, НИИ и учебных заведений по вашей специальности «Прикладная математика» Бюро не располагает».

Мне также напомнили, что я нахожусь под контролем наблюдательной комиссии Исполкома и, согласно статье 104 Исправительно-Трудового Кодекса, обязан работать по предписанию этой комиссии. «Предписание на работу учеником кочегара отопительной котельной» было вручено незамедлительно. А чтобы я не очень-то «рыпался», одновременно вручили «Предупреждение об уголовной ответственности по статье 209 Уголовного Кодекса». Это был, так называемый, «Закон о тунеядстве», согласно которому лицо, уклоняющееся от общественно-полезного труда, может быть осуждено на срок до 3-х лет. Именно по обвинению в тунеядстве и были осуждены многие правозащитники.

«Рыпаться» я все же пытался, но в работе по специальности мне отказывали, как только отдел кадров наводил справки обо мне, а на общие работы меня не брали, как обладателя кандидатского диплома, о чем свидетельствовала запись в моей трудовой книжке. При этом кадровики цинично ссылались на постановление Совета министров СССР «О рациональном использовании кадров», согласно которому людей с высшим образованием использовать на неквалифицированных работах запрещалось. Тогда я обратился в Исполком с просьбой разрешить мне преподавать математику на дому и удостоился ответа первого заместителя Председателя Исполкома: «Комиссия считает нецелесообразным данный вид деятельности».

Меня таки загнали в котельную под реальной угрозой судебного преследования.

Кандидат наук – на должности ученика кочегара… ¹

Ну что ж, могло быть и хуже. Сама по себе эта работа не была бы столь тяжела, если бы меня не поставили к котлам, состояние которых было аварийным. Автоматика контроля за давлением пара давно вышла из строя. Подпитка водой осуществлялась вручную. Предохранительная кирпичная кладка готова была рухнуть от малейшего толчка. В тот год произошло два несчастных случая, связанных с взрывом котлов. Оба раза виновниками аварии признали кочегаров, обслуживавших эти котлы в нетрезвом виде. Я же удивлялся лишь тому, что эти дореволюционные котлы еще как-то действуют.

В одном из писем к Эдику Усоскину в Израиль я писал:

«...и снова я перевоспитываюсь трудом. Работаю посменно: три дня – в утро, три – в вечер, три – в ночь. Днем – несколько хлопотно: электрики «соображают», мастер заходит и требует, чтобы я не читал, не писал, по возможности не мыслил, а смотрел неотрывно на манометры. И он прав, т.к. манометры пляшут. Пляшут, потому что автоматика подпитки котлов водой не работает, а жильцы, такие-сякие, приспособились горячую воду для мытья посуды из батарей отопления брать. Вот и стоишь у крана подпитки котлов, крутишь его, как штурвал, чтобы давление в системе не упало».

Ночь, естественно, была самым спокойным временем. По ночам я и писал письма друзьям своим. В переписке с бывшими советскими гражданами мы могли позволить себе и черный юмор, и намек. Нас понимали с полуслова. Но объяснить ситуацию друзьям за рубежом было труднее.

Характерно было письмо Джефри Н., полученное мною из Лондона: «Дорогой Евгений, мы так рады, что ты получил работу. В Англии много безработных и положение их ужасно». Как было объяснить нашим друзьям, что пособие по безработице в Англии несколько превышает мою абсурдно-низкую зарплату: 60 руб. в месяц. Как объяснить, что мое направление на работу в котельную плохо согласуется с «Основами законодательства СССР по труду», согласно которым «какое бы то ни было прямое или косвенное ограничение при приеме на работу не допускается». Также как не согласовывалось оно и с «ПОЛОЖЕНИЕМ ИТОГОВОГО ДОКУМЕНТА МАДРИДСКОЙ ВСТРЕЧИ 1980 года» – документа, принятого на встрече представителей государств-участников совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. На этой встрече была достигнута договоренность о том, что «подача просьбы на выезд из страны проживания не будет приводить к изменению прав и обязанностей лиц, подавших просьбу, в частности в том, что касается трудоустройства».

Однако эти документы коммунистическое правительство СССР подписывало для успокоения общественного мнения Запада, а совсем не для выполнения международных соглашений в собственной стране.

Кто первый плюнет на еврея?

«Следует развивать политическую бдительность

советских людей, их непримиримость к враждебным

взглядам».

/ июньский Пленум ЦК КПСС, 1983 /

Травля преподавателей иврита, их учеников, активных борцов за право на репатриацию усиливалась и перерастала в широкую антисемитскую компанию.

1.04.83 коммунисты разыграли очередной фарс: было опубликовано «Обращение», призывающее вступать во вновь организуемое общество: «Антисионистский Комитет советской общественности».

Это «Обращение» отнюдь не было первоапрельской шуткой. Слова «советская общественность» мало кого могли ввести в заблуждение.

Председателем этого общественного комитета был назначен член ревизионной комиссии КПСС генерал-майор Давид Драгунский. Его заместителем стал член Ассоциации советских юристов Соломон Зивс – оба дрессированные евреи.

В уставе Антисионистского комитета было записано: «Всей своей деятельностью Антисионистский Комитет оказывает содействие проведению ленинской национальной политики».

Содействие это заключалось, прежде всего, в том, что Антисионистский Комитет взял на себя функции пропаганды антисемитизма. В государственных типографиях многотысячными тиражами были напечатаны и продавались по субсидированным ценам книги типа гнусного творения Льва Корнеева: «Курсом агрессии и расизма» с чудовищно искаженной информацией об Израиле, сионизме и отказниках, борющихся за свободу репатриации.

Клич «Ату их, евреев» подхватила и публицистика. Общественно-политические, сатирические, псевдолитературные, рассчитанные на массового читателя красочные журналы «Огонек» и «Крокодил» соревновались в том, «кто сильнее оплюет еврея».

Чего стоила огромная, на два номера, трудно читаемая, пышущая пролетарским гневом статья еврея Цезаря Солодаря «Приглашение в Западню».

Основной пафос этой статьи был направлен против организации «The National Conference on Soviet Jewry», «засылающей пропитанные ядом книги, с каждой страницы которых сионизм лезет, как шерсть с дохлой кошки». Досталось в этой статье и прибывшим в «Страну развитого социализма» «под личиной туристов сионистским эмиссарам» Гарольду Гринбергу и его супруге Эйлин, пытавшихся вывезти на Запад фотопленки с переснятыми текстами обращений отказников.

Заодно попало и президенту США Рональду Рейгану, устроившему в Белом доме аудиенцию «сионисту» Йосефу Менделевичу, отсидевшему в советских лагерях одиннадцать лет.

Мимоходом обругал автор статьи и «функционерку» Констанс Смуклер, а затем обрушился и на самого «Организатора провокаций» Джерри Гудмана: исполнительного директора «Национальной Конференции», живущего «в Нью-Йорке на фешенебельной 5-й Авеню». По мнению автора статьи уже сам по себе этот факт являлся криминалом, ибо каждому советскому гражданину было известно, что на «Пятой Авеню» живут «акулы империализма». А Джерри Гудман – еще и сионист. Из контекста читатель должен был понять, что это что-то очень отвратительное.

Далее в духе детективного жанра было расписано как «некто Л. (он же Евгений Леин) сопротивлялся властям, как последний дворовый хулиган». А «сионист-империалист» Джерри Гудман пытался вывезти на Запад сделанные в зале суда фотографии этого преступника.

Досталось и «контрабандистам» Мирне Шнирбаум, Юджину Голду, Филле Голдстейн, пытавшимся перевезти через советскую границу «идеологический товар».

Статья эта, была лишь одной из многих составляющих войны на разрушение контактов отказников с еврейскими организациями Западных стран.

Дошло дело и до физического насилия. В Ленинграде «хулиганы» напали на приехавшую из Манчестера чудную женщину Хелен Абендстерн, активно помогавшую отказникам уже несколько лет. Ее подкараулили в подъезде дома отказника М. Генина, ударили по голове и вырвали сумочку с британским паспортом и визой.

Мы очень переживали за тех, кто пытался помочь нам и подвергался издевательствам на советской таможне, в гостиницах, в подъездах домов евреев-отказников. Переживали и опасались, что друзья наши уступят нажиму КГБ, и мы окажемся в изоляции.

Еще более злобно советские лидеры, а за ними и весь пропагандистский аппарат КПСС захлебывались от злобных выпадов в связи с успешными действиями израильской Армии в Ливане.

Не мог Андропов простить Израилю унизительное поражение советской военной техники: потерю Сирией более чем ста истребителей «МИГ» и уничтожение военного потенциала ООП. Как председатель КГБ, он лучше других понимал, что разгром ООПовских банд не был локальным поражением арабских экстремистов, но нанес удар по сети поддерживаемого Советским Союзом международного террора. [38]

Послушная Кремлю пресса так освещала визит делегации ООП:

«В обстановке сердечности и взаимопонимания состоялись переговоры Генерального Секретаря КПСС Ю.В. Андропова с Председателем Исполкома ООП Я. Арафатом. < … > Сурово заклеймив злодеяния израильского агрессора, Советский Союз и ООП подтвердили решимость продолжать борьбу». ( «Правда «, 1983 г.)

Число евреев, получающих разрешение на выезд из СССР, катастрофически сократилось: до 1300 человек за год. (Для сравнения отметим, что самый низкий уровень эмиграции в брежневский период в 1975 г. составлял 13000 человек, а в 1979 г. – достиг 52000).

Было от чего прийти в отчаяние.

И тут, как гром среди ясного неба, прозвучало официальное сообщение о визите в СССР делегации израильтян. Звучало это в те времена как визит инопланетян.

Невероятно! До сих пор лишь Генсек израильских коммунистов Меир Вильнер выкрикивал со страниц большевистской «Правды» лозунги-ругательства в адрес своих сограждан. А тут мы узнали из советской прессы, что в СССР прибывает делегация миролюбивой общественности Израиля во главе с известным «борцом за права Человека»Шуламит Алони.

У-а-у! Теперь у нас появился шанс рассказать о произволе советских властей по отношению к отказникам. Конечно же, член Кнессета Шуламит Алони использует свое влияние для защиты осужденных преподавателей «Еврейских Университетов» Бориса Каневского, Александра Парицкого и других узников Сиона!

С волнением мы готовились к встрече с израильтянами, которая состоялась на квартире Льва Фурмана, находившегося в отказе к тому времени уже десять лет.

О, как мы были наивны! Оказалось, что борьба за права Человека в понимании Шуламит Алони – это борьба за права арабов, но отнюдь не борьба за права евреев, во всяком случае, советских евреев, добивающихся свободы репатриации в Израиль.

Она выступила с программной речью против «ястребов войны» М. Бегина и А. Шарона и призывала нас выступить с протестом против угнетения стремящихся к миру арабов. Глава «миролюбивой общественности Израиля» Ш. Алони твердила свою речь, заученную на предвыборных митингах левых экстремистов, и явно не могла сменить пластинку.

Я показал гостям свежеизданный советским политиздатом красочный буклет с портретом Арафата, скорбно закатившего глаза, а также фото картинно-мужественных террористов с детьми на руках вперемешку с неистовствующими на демонстрациях «шалом-ахшавниками». Меня интересовало, как члены делегации «миролюбивой общественности»Израиля относятся к тому, что политиздат Андропова использует снимки демонстраций «Шалом ахшав» в качестве антиизраильской пропаганды.

«Нас не волнует, кто и как использует наши выступления», – ответил один из «миротворцев».

И я понял, что они готовы сотрудничать с кем угодно: коммунистами, террористами, с самим дьяволом во имя «священной победы над сионизмом».

Мы были в шоке, зато официальные советские круги принимали их с восторгом. Газеты и радио не пожалели места и эфирного времени для освещения поездки Шуламит Алони и сопровождающих ее лиц по «Стране Развитого Социализма». Еще бы, речи, осуждающие Израиль, из уст израильских левых были куда весомее, чем яд, выплевываемый доморощенными евреями-антисемитами Солодарем, Зивсом, Корнеевым, Евсеевым, Драгунским.

Удручающее впечатление произвел визит «миролюбивой общественности Израиля». Но не сошелся свет клином на гверет Алони и ей подобных.

От молчания – к надежде, от надежды – к борьбе

Событием, вехой в истории еврейского движения за репатриацию в Израиль явился визит в СССР в том страшном 1983 году историка, члена Ученого Совета Мертон-колледжа, Оксфорд, Мартина Гильберта.

Мартин Гильберт работал в то время над последним седьмым томом биографии великого премьер-министра Великобритании, сэра Уинстона Черчиля и приехал в СССР для сбора материалов о тройственной встрече Сталина, Черчиля и Рузвельта в феврале 1945г, в Ялте. Тем не менее, Гильберт нашел время на персональные встречи с отказниками Москвы, Ленинграда, Минска. Мартин Гильберт понял и близко к сердцу принял трагедии семей отказников. Нас очень поддержало его теплое и умное участие, желание вникнуть в детали отдельных судеб и понять общую картину возрождения еврейского самосознания в стране воинствующего атеизма и коммунистического мракобесия. М.Гильберт уловил главное: мы уже не «Евреи Молчания», о которых писал Эли Визель в 1963 году.

Двадцать лет спустя, в 1983, Мартин Гильберт увидел евреев полных надежды и решимости репатриироваться на свою историческую родину, в Израиль. Его поразило открытое противостояние отказников безжалостному тоталитарному режиму и единодушный призыв: Don»t forget us! – Не забудь нас!

Мартин Гильберт вернулся в Лондон и в считанные месяцы написал книгу «Евреи надежды»[5], взволнованно и умно рассказав о персональных судьбах Евгении Утевской, Льва Овсищера, Леонида Кельберта, Юлия Кошаровского, Абы Таратуты и десятка других отказников и узников Сиона.

Книга «Евреи Надежды» выдержала несколько изданий на английском, одновременно была переведена на иврит и привлекла внимание тысяч евреев свободных стран к проблемам евреев России.

И для историка М. Гильберта эта книга не осталась лишь эпизодом в его многогранной научной и общественной деятельности. Большой души, талантливый и на редкость деятельный человек не жалел ни времени, ни сил на поддержку отказников. Без устали он выступал и в еврейских общинах, и на международных симпозиумах, посвященных правам Человека, и на научных конференциях с лекциями о положении евреев СССР.

Однажды, давая телевизионное интервью, профессор Гильберт предложил ведущему чек на 1,000 долларов, если тот назовет имена, хотя бы, четырех советских евреев, осужденных за сионистскую активность.[11] Гильберт ушел со своими деньгами, но этот экстравагантный шаг вызвал интерес тысяч телезрителей к проблеме советских евреев, и ряд корреспонденций на эту тему немедленно появились на экранах ТВ и в газетах.

Мартин Гильберт поддерживал регулярную переписку со многими отказниками. Он писал в номерах отелей, в купе поездов, в самолетах. Мы получали его письма из самых разных уголков мира. Это были и теплые слова участия, и буклет «Декларация Прав Человека», и книги по истории евреев, принадлежащие как его перу, так и перу других авторов. Мартин нумеровал свои почтовые отправления, с тем, чтобы мы могли контролировать их доставку.

Каждый год по несколько месяцев Мартин Гильберт работал в Еврейском Университете и в своем Иерусалимском доме над книгами по еврейской истории, истории европейского еврейства. Им были написаны «Exile and Return» (Ссылка и возвращение), «The Struggle for Jewish Homeland» (Борьба за еврейскую землю), «The Question of Bombing Auschwitz» (Вопрос о нанесении бомбового удара по Аушвицу), «The Second World War» (Вторая мировая война), «The McMillan Atlas of the Holocaust» (Атлас Катастрофы) и многие, многие другие книги.

В Атласе еврейской истории М. Гильберт поместил две уникальные карты: Узники Сиона 1884 года, находящиеся в лагерях, и Узники Сиона, отбывшие свой срок заключения, но не получившие разрешения на выезд в Израиль в период с 1979–1984гг. Этот «Атлас еврейской истории» был посвящен отказнику, автору лекций «Иудаизм для начинающих» Григорию Вассерману «в надежде на то, что все те, кто разделяют твои стремления, будут в Иерусалиме».[6]

Седьмой том фундаментального труда «Биография сэра Уинстона Черчилля» Мартин Гильберт посвятил отказникам Юлию Кошаровскому и Абе Таратуте.

Книгу «JERUSALEM. Rebirth of the City» (Иерусалим. Возрождение города) М. Гильберт посвятил второму поколению отказников: «четырем ленинградским евреям Мише Бейзеру, Нехаме и Алексу Леин, Михаилу Сальману, а также двум московичам Ели и Мати Кошаровским в надежде, что наступит день и они «поднимутся» в Иерусалим».[7]

Надежда и пророчество Мартина Гильберта сбылись. Со временем все, упомянутые в посвящении, станут жителями Иерусалима, но до этого счастливого момента еще надо было дожить.

Профессор Мартин Гильберт работал в архивах и дома одержимо и все же находил время ознакомиться с протестами и хроникой жизни отказников, которые мы пересылали разными путями в Израиль. Он встречался с уже репатриировавшимися из СССР в «Эрец Исраэль» отказниками, с главой «Общественного совета солидарности с советскими евреями» Рут Бар-Он, с израильскими политическими деятелями.

Статьи историка М. Гильберта в газетах

«The Jerusalem Post», «The New York Times», «The Jewish Chronocale», The Daily Telegraph» в поддержку узников Сиона стали регулярными. [ 8, 9, 10, 11]

М. Гильберт писал: «Российские евреи сыграли важнейшую роль на первом этапе борьбы за создание еврейского государства ... В наше время возрождение советского еврейства и его возвращение на землю предков стало одной из главных черт современной еврейской истории».

Не просто летописцем, а творцом еврейской истории был и является Мартин Гильберт.

Многие, очень многие отказники хранят в своем сердце глубокую признательность этому человеку за неоценимую помощь, оказанную евреям СССР в те годы.

Израильское гражданство

3 июля 1983 года истекло пять лет, со дня нашего первого обращения в ОВИР с просьбой о выдаче нам визы на выезд в Израиль. И вновь я, Ирина и наша, уже совершеннолетняя, дочь писали: «... лишения и тяготы последних лет жизни в отказе не заставили нас изменить решение о выезде из СССР, а лишь укрепили его. Мы вновь подтверждаем наше намерение выехать в Израиль на постоянное место жительство и просим выдать визы на выезд из СССР».

И на этот раз нам отказали, но уже под новым предлогом: отсутствие прямого родства. «Да, – говорила инспектор ОВИРа, – раньше гуманное советское правительство признавало вызов от любого гражданина Израиля, как достаточное основание для ходатайства на выезд. Но теперь, в свете агрессивной политики Израиля по отношению к миролюбивым арабским соседям, советское правительство строго придерживается положений Хельсинского Соглашения, рассматривающих вопрос о воссоединении только прямых родственников. А потому, - продолжала инспектор ОВИРа, – дело семейства Леин закрыто, сдано в архив, и впредь заявления вашей семьи на выезд из СССР рассматриваться вообще не будут».

Это было нечто новое, тем более что раньше существовала практика выдачи разрешений лицам, отбывшим тюремное наказание.

Смириться с отказом мы не хотели, не могли и решили продолжать борьбу за исход легальными юридическими путями.

Прежде всего, я послал в адрес Председателя Верховного Суда Л.Смирнова перечень нарушений Законов СССР, допущенных в моем деле. Я требовал ни больше, ни меньше, как реабилитации. Копию я адресовал в Международную Ассоциацию Юристов Демократов, членом Совета которой являлся и Смирнов.

Затем я обратил внимание на два закона:

«О гражданстве СССР» и «О правовом положении иностранных граждан в СССР», принятых Верховным Советом 24 июня 1981 г.

Конечно же, Законы эти были приняты правительством Брежнева в процессе политической игры с западными правозащитными организациями, а совсем не для претворения их в жизнь. Однако мы могли и должны были использовать эту легальную возможность привлечения внимания общественных и правительственных организаций к фактам невыполнения советскими властями их же собственных законов.

23 июля 1983 года мы обратились в Президиум Верховного Совета с ходатайством о выходе из гражданства СССР:

«Истекло пять лет со дня первой подачи документов на выезд из СССР. В знак протеста против того, что:

– ни я, ни члены моей семьи не получили визу на выезд;

– отказ дан безосновательно, срок ожидания визы нам не сообщен;

– спецорганы ограничивают гарантированные нам Конституцией СССР неприкосновенность личности, жилища, свободу собраний, свободу совести;

– судебные органы и прокуратура проявляют по отношению к моей семье пристрастную необъективность;

– исполкомом Ленинграда нарушено наше право на труд

Мы (я, моя жена и совершеннолетняя дочь) просим Президиум Верховного Совета СССР удовлетворить данное ходатайство о выходе из советского гражданства».

Одновременно я обратился в Кнессет Израиля:

«Я не знаю, что будет со мною завтра, но заявляю: ни тюрьма, ни ссылка, ни принудительные работы не заставили меня изменить мою позицию, мое желание репатриироваться в Израиль. Я прошу помочь моей семье и предоставить каждому члену моей семьи израильское гражданство».

Ирина и дочь Нехама полностью разделяли подобную линию борьбы и со своей стороны послали в обе высокие инстанции Президиум СССР и Кнессет Израиля заявления от своего имени.

Мы не были единственной семьей, которая пошла по этому пути. Подобные заявления в Высшие советские инстанции направили и Владимир Лифшиц, и Борис Чернобыльский, и Авраам Чечик.

Что произошло бы, если бы наши ходатайства о выходе из советского гражданства были удовлетворены?

Прежде всего, мы были бы приравнены в правовом отношении к иностранным гражданам, проживающим на территории СССР. В частности, получили бы право на юридическую защиту со стороны иностранной адвокатуры, а сыновья наши были бы лишены «почетной» обязанности: службы в советской Армии.

Это было бы, если бы это удалось... «Но этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! И что это за абсурдная надежда, что кто-то в Кнессете Израиля будет заниматься какими-то отказниками? Да, там активных отказников не жалуют и считают, что мы препятствуем установлению дружеских отношений с Великой державой», – твердили пессимисты.

В выходе из советского гражданства нам, действительно, отказали, но в Израиле мы нашли понимание.

Вначале пришел ответ канцелярии Президента Государства Израиль в адрес представителя наших интересов Эдику Усоскину:

«Уважаемый г-н Усоскин. Настоящим подтверждаю получение Вашего письма о положении семьи Лейн в СССР, адресованное Президенту Государства. Мы обратились за разъяснениями к компетентным источникам и с получением ответа сообщим Вам о результатах.

С уважением, Гила Пальмон, помощница заведующего отделом письменных обращений общественности».

С волнением мы ждали результатов нашего обращения.

9 августа 1983 года министр внутренних дел Ицхак Бург подписал сертификаты No 1002, 1003, 1004 о выдачи мне с сыном, Ирине и Нехаме израильского гражданства. Сертификаты были не только подписаны, но и переданы нам в руки через евреев-туристов.

Это был радостный день. Мы почувствовали себя гораздо более уверенно и гордо.

Мы – граждане Израиля!

И неважно, что советские власти отказались признать двойное гражданство. Важно, что наши активные действия получили поддержку официального Израиля.

Друзья познаются в беде

Советские власти по-своему прореагировали на получение нами сертификатов израильского гражданства. Меня, Ирину и Нехаму вызвали к начальнику МВД Ленинграда генералу Бахвалову. Мы ждали в приемной, пока инспектор ОВИРа майор Писковацкая знакомила генерала с нашим досье. После чего тот выразил желание побеседовать с Нехамой. Мы же с Ириной остались за дверью и страшно волновались за дочь. Не было никаких сомнений в ее стойкости, но одно дело принять удар на себя, а другое дело – подставить под удар детей. Впрочем, генерал убедился, что дочь наша настроена по-боевому, и раздробить нашу семью ему не удастся. Нас всех пригласили в кабинет, где генерал МВД Бахвалов, обращаясь к майору Писковацкой, распорядился благосклонно рассмотреть наше заявление на выезд в Израиль.

На крыльях надежды неслись мы домой. Неужели все-таки нас выпустят? Должны выпустить!

Увы. Уже через несколько дней инспектор ОВИРа вновь сообщила нам об отказе.

– «Но генерал Бахвалов приказал... благосклонно...», – горячился я.

На что майор Писковацкая холодно заметила:

– «Генерал Бахвалов – генерал МВД . . .»

За недосказанностью стояло: «А держит вас КГБ». ¹

На следующий же день Нехаме на работе объявили, что ее увольняют «по сокращению штатов». В то время Нехама работала оператором ЭВМ в Проектно-Строительном Институте. Администрация Института так торопилась выполнить указание свыше об увольнении гражданки Леин, что даже не выполнила записанных в «Кодексе Законов о Труде» формальных требований.

Нехама решила сражаться, и подала иск в гражданский суд. Дело «Увольнении»было шито белыми нитками и трещало по швам. В ходе слушания дела в суде представители администрации путались в своих показаниях настолько, что инспектор отдела кадров сорвалась и зарыдала: «Я не знаю, я ничего не знаю». Евреи-коллеги Нехамы решили дать показания в ее защиту. Нехама отговаривала их: «Это опасно. Вас могу уволить следом за мной». Но Михаил Консон и Ирина Лайвант выступили на суде, как свидетели защиты.

Формально суд был проигран, но то, как проходило судебное заседание, было передано по «Радио свободы», опубликовано в «Материалах Самиздата» и в лондонском информационном бюллетене «Евреи в СССР» [13,36].

Молодежное отделение еврейского агентства «The Young Leadership Council of the Federation of Jewish Agencies» объявило Нехаму своим почетным членом и взяло над ней шефство. Фактически это была еще одна победа отказников. Победа и для самой Нехамы, которая выстояла против враждебного окружения.

Как ни преследовали нас, как ни угрожали физической расправой, мы продолжали заявлять во всеуслышание о своей единственной цели – репатриироваться в Израиль. И власти вынуждены были терпеть, так называемых, «выродков-отщепенцев-предателей» только потому, что у нас были верные друзья за пределами Советской державы. *

Трудно переоценить значение персональных встреч отказников с евреями-туристами, приезжавшими с единственной целью: помочь возрождению еврейского самосознания и эмиграции из СССР.

Сердечными были визиты с посланцами еврейских общин Гиш Робинс, Анжелой Райс, Робертом Альпером. Теплом и участием были наполнены письма Эстел Хаким, Ритой Шоу из Англии, мадам Вольф из Франции, Бени Шустер из Канады, Сандры Гольдберг и Мирны Шнирбаум из Америки.

Радостно становилось на сердце, когда приходили поздравления и бандероли с израильскими сухофруктами к Рош-Ха-Шона, Хануке, Песаху от Фриды и Симхи Шалковских из киббуца «Лави» в верхней Галилее, от Берты Кауфман из Беер Шевы, от Любы Зильбер из Хайфы.

Друзья наши вкладывали душу в эти послания. Каждое такое письмо несло в себе огромный заряд искреннего участия и веры в счастливый исход.

Тальмон Пачевский из Беер-Шевы писал отказнику Евгению Клюзнеру:

«Ты пишешь из Ленинграда о болоте, затянутом густым туманом. Очень хорошо понимаю тебя. В памяти возникли сцены из моего прошлого. Это было более двадцати лет тому назад, в Новосибирске.

Мороз – градусов 40ºС. В обледенелом трамвае я еду на работу. Кондуктор трясет меня за плечо. Оказывается, я давно проехал свою остановку. Последние пассажиры с посиневшими от холода озабоченными лицами выходят из вагона. А я был от этой страны, от этих людей и их забот за тысячи километров. Я видел пески Негева, сверкание средиземноморских волн, голубизну высокого израильского неба, горячее яркое солнце м о е й страны. Мое воображение перенесло меня сюда. Тогда, в 1961 г. еще никто и думать не мог о репатриации, как о чем-то реальном. Но я не был в тумане. Мне светило яркое израильское солнце, и израильское небо было в моей душе.

Я был счастлив в России, благодаря ... Израилю. Я любил пленительную красоту русской природы, но не мыслил себе жизни ни в какой другой точке земного шара кроме Израиля».

Незаурядным человеком был Тальмон Пачевский*. Филолог по образованию, кандидат наук, опубликовавший более семидесяти работ в шести странах, Тальмон подал документы на выезд в Израиль вскоре после войны «Судного дня».

В начале 1974 г. его с женой, дочерью и полугодовалым сыном вышвырнули из «Союза Свободных Республик». В Израиль он приехал счастливый, но почти глухой. В детские годы Тальмона антисемиты, весело распевая «Два еврея, третий жид по веревочке бежит», ударили железным прутом по голове. Тальмона чудом вернули к жизни, но из-за больших доз стрептомицина, введенных в ходе операции, Тальмон почти потерял слух. Читать лекции он не мог и выполнял скромную работу, составляя реферативные справки по заявкам сотрудников Беер-Шевского Университета. Казалось бы, где ему взять силы на борьбу за репатриацию оставшихся в СССР евреев? И чем он может быть полезен? Но Тальмон нашел себе применение в области, за которую никто не брался. Он начал беспрецедентную борьбу за письма, большинство которых КГБ безнаказанно изымало. Начал он с того, что разослал в адрес евреев, проживавших в самых разных городах обширной Советской Державы, почтовые открытки с совершенно безобидным текстом. Однако открытки были с видами Израиля, и уже этого было достаточно, чтобы сотни открыток вернулись к нему со штемпелем советской почты: «Запрещено к распространению на территории СССР».

Тальмон привлек к делу юристов и переслал эту коллекцию в Международный почтовый Союз.

Чиновники почтового ведомства были ошеломлены этим документальным расследованием. О проблемах связи с СССР было известно, но мало кто понимал истинные размеры почтовой блокады. Тальмон показал, что при Брежневе Ида Нудель, находясь в ссылке в Мордовии, получила десятки номеров журнала «Израиль Сегодня», а при «либерале» Андропове – ни одного. Многие письма возвращались с грифом «inconny» – адрес неизвестен. Мы пересылали Тальмону заявления о том, что мы «сonny» и наш адрес не изменился.

Поддержки в израильском министерстве связи Тальмон не нашел. Слишком упорно было мнение чиновников МИДа Израиля: «Сердить Великий и Могучий Советский Союз нельзя». Зато председатель почтовой комиссии Конгресса США Бенджамин Гилман, писал Тальмону:

«Большое спасибо за помощь в расследовании писем, помеченных грифом адресат неизвестен. Мы уже собрали больше 2000 экспонатов. Прилагаю резолюцию Конгресса 294, в качестве первого шага, с тем, чтобы остановить Советское вмешательство в переписку граждан. Если вы сможете передать дополнительный материал, то это ускорит дело».

Мы понимали, что для достижения результатов кто-то и в СССР должен упорно и терпеливо работать. За нас никто ничего не сделает. С помощью Тальмона мы вели двусторонний контроль заказных почтовых отправлений, скрупулезно нумеруя письма и настойчиво требуя компенсацию за каждое «пропавшее» письмо. Иногда мы ценой нудной полугодовой переписки получали из международного почтамта СССР возмещение в размере 17 рублей 64 копеек.

Мы удовлетворенно потирали руки: нет не потому, что получали денежную компенсацию, а потому, что могли переслать через туристов-евреев в Израиль документ, подтверждающий нарушение свободы контактов.

Наверное, мы не выдержали бы напряжения, но настойчивость Тальмона заставляла нас продолжать работу, положительные результаты которой стали видны лишь через несколько лет.

Огромное значение для нас имела связь и с Эдиком Усоскиным из Тель-Авива. Своими руками он оборудовал студию записи телефонных разговоров с отказниками и, вопреки постоянным сбоям на линии, пробивался к нам. Эдик понимал нас с полуслова, умел обработать и знал, куда надо переслать полученную информацию, так чтобы голос наш был услышан. Пересылая документы в адрес Э. Усоскина, мы были уверены, что они попадут в руки юристов, дипломатов, станут известны широкой общественности и будут использованы на конференциях по правам Человека, а не окажутся под сукном или в мусорной корзине, как это порой случалось.

Показательно письмо вице-председателя организации «Чикагские действия в защиту советского еврейства» Линды Оппер: «Дорогой Эдуард, в конверте ты найдешь заметки, сделанные Евгением Леиным. Он сказал, что ты знаешь, как ими распорядиться».

Аналогичным было письмо Роберта Формана: «Дорогой мистер Усоскин, Евгений Леин просил меня переслать тебе магнитофонную кассету, с записью недавно показанного по советскому телевидению антисемитского шоу».

Хана Берловиц из Цюриха писала: «Дорогой Эдик, полученная от тебя информация весьма полезна. Мы опубликуем ее в нашем Бюллетене и используем при инструктаже туристов, направляющихся в СССР для встречи с отказниками».

Рита Икер, председатель Лондонского отделения «35» (одной из самых активных организаций, боровшихся за права советских евреев), также отметила вклад Э.Усоскина в поддержку отказников:

«Дорогой Эдуард, было приятно и полезно встретиться с тобой, обсуждая проблемы советских евреев.

Я готова к координации наших действий, понимая, что ты глубоко разбираешься в реальной ситуации. Копии писем отказников, пересланные тобою, информативны и дают ясную картину происходящего. Пожалуйста, не прерывай связи».

Сам Эдик Усоскин рассылал книги, посылки и сотни писем: писем заказных, писем застрахованных. Обычно он отвечал в своем письме сразу нескольким корреспондентам, тиражировал свой ответ на Херох»е и посылал одновременно в десяток адресов. Теперь, если КГБ и перехватывал, к примеру, корреспонденцию в мой адрес, то я все равно получал копию этого же письма, пришедшего в адрес Авраама Чечика или Роальда Зеличенка. Как правильно подметил Женя Гуревич – диктор израильского радио, вещавшего на СССР: «Эдвард Усоскин связан с отказниками душой».

Еще одной ключевой фигурой, находившейся с нами в постоянной связи, был Лев Утевский. В октябре 1980 году ему разрешили выезд в Израиль, оставив в качестве заложницы двадцатилетнюю дочь Женю и внука. КГБ рассчитывал таким образом обезглавить еврейский семинар и одновременно заставить Льва прекратить всякую деятельность в поддержку репатриации евреев из СССР из опасения навредить дочери. Но не учли гэбэшники одной «маленькой» детали. Женя Утевская не отошла от еврейского движения. Ее квартира стала молодежным центром. Это был самый значительный по числу учащихся ульпан и центр лекций по иудаизму. Каждый шабат и в дни еврейских праздников собиралась у нее на квартире молодежь. Надо было обладать невероятным мужеством, чтобы открыть двери для каждого желающего услышать чтение Торы или просто получить совет и поддержку.

Это у Жени на квартире в октябре 1983 г был отснят фильм-интервью продюсера Джой Роллингса с отказниками, прошедший затем по экранам многих общественных организаций западных стран.

В начале 1983 года продюсер Джой Роллингс посетил Киев, Москву, Ленинград. Встречи с отказниками произвели на него неизгладимое впечатление и, вернувшись в Иерусалим, он стал вынашивать план создания фильма о судьбе отказников.

Хорошо понимая ситуацию в СССР, сложившуюся после прихода к власти Ю.Андропова, продюсер Джой Роллингс с оператором приехал в «Союз» в дни празднования очередной годовщины большевистской революции. Красные флаги, грандиозная демонстрация в Москве, парад военных кораблей на Неве в Ленинграде, казалось, и были объектом съемок двух туристов, бродящих с профессиональной кинокамерой по улицам и площадям, забитыми народом. Джой выбрал момент и заскочил на квартиру отказников Геннадия и Наташи Хасиных. Он не пользовался телефоном, не договаривался заранее о встрече. Ему повезло, Наташа была дома и не одна, а с гостем из Ленинграда Мордехаем Юдборовским. Таким образом, Джой смог согласовать время интервью с отказниками в Москве и в Ленинграде за один краткий визит. Джой Роллингс не произнес вслух ни слова. Он писал и тут же уничтожал написанное, а договорившись, ушел и продолжил свой туристический маршрут по улицам и площадям праздничной Москвы. Мордхи вернулся в Ленинград, и в назначенный день на квартире Жени Утевской несколько отказников встретились с Роллингсом и его оператором. Джой, молча, написал несколько строк и дал нам прочесть. Он понимал, что участие в интервью может обернуться для нас арестом, и хотел убедиться, что мы сознательно идем на риск. Да, мы это понимали.

Мы хотели говорить!

Роальд Зеличенок заметил: «Даже узник знает срок своего заключения и время освобождения. Даже захваченный террористами заложник знает цену, которая должна быть заплачена за его освобождение. Условия освобождения отказников не определены».

Йосеф Родомысльский, Григорий Вассерман давали интервью на иврите. «Ситуация ухудшается и одним из признаков этого могут служить пропагандистские материалы в прессе и кино, фальсифицирующие историю и рассказывающие русским людям, что будто бы евреи помогали нацистам во время второй мировой войны. <…> Достаточно пустых деклараций, хватит пустых слов. Нам нужна реальная юридическая помощь, дипломатическая поддержка».

Гэбэшники проворонили съемки, но КГБ не имело бы славы всемогущей организации, если бы осталось в полном неведении. Продюсер Джой Роллингс и его оператор были задержаны при прохождении таможенного контроля. Фильм был конфискован. И, все таки, гэбэшники прошляпили. Они не знали, что предусмотрительный продюсер снял две версии интервью с каждым из участников. Одну версию он взял с собой, а вторую оставил у Наташи Хасиной. Через месяц за этой второй версией фильма явился специальный посланник и благополучно вывез кинопленку из СССР.

Топор палача, нависший над давшими интервью отказниками, не опустился, ибо рот нам заткнуть было уже нельзя. Эта отчаянно-смелая операция подробно описана в книге «Gates of Brass» (Медные ворота) [16].

В предисловии к этой книге английский историк Мартин Гильберт писал: «Нужно приветствовать каждую попытку помочь Советским евреям, желающим выехать из СССР в Израиль. Двадцать лет назад советские евреи были известны как «евреи молчания». Сегодня они с величайшим мужеством стремятся установить с нами контакт. Они передают свои послания, содержащие факты об их бедственном положении и их непрекращающейся борьбе за право на эмиграцию».

Мартин Гильберт точно описал наше состояние.

Мы хотели быть услышанными и понимали, что только в этом наше спасение. Ибо трудно помочь узнику, признавшему предъявленное ему обвинение, каким бы абсурдным это обвинение не было. Невозможно организовать кампанию протеста без конкретных фактов и имен евреев, преследуемых в СССР.

Но мало было решиться на открытый протест. Нужно было, чтобы этот протест был услышан. А это было проблемой.

После прихода к Власти председателя КГБ Андропова слежка за евреями-туристами, встречающимися с отказниками, усилилась. Унизительный личный таможенный досмотр стал правилом. Тут нам существенную помощь оказали члены «Интернационального Христианского Посольства в Иерусалиме». Это «Посольство» было открыто в Иерусалиме в 1973г. христианами евангелистами, убежденными сторонниками прав евреев на «Землю Израиля». Эти христиане считали и считают своим долгом способствовать исполнению библейского завета: вернуть евреев в Землю обетованную. Открытие «Христианского Посольства» было не только смелым вызовом арабскому террору, но и порицанием правительств западных стран, отказавшихся перевести посольства из Тель-Авива в Иерусалим, и не признавших, тем самым, Иерусалим столицей еврейского государства. Христиане – друзья Израиля воспользовались открытой границей СССР со стороны Финляндии и стали посещать нас, прибывая на туристских автобусах в Ленинград. Они успешно вывозили наши протесты, заявления и добросовестно пересылали их евреям в Израиль по указанным нами адресам. Среди них особую благодарность заслуживают Мария Лиена и Леа Аджет.

Глава шестая

Год 1984

На ринге кремлевском Романов-Горбачев

7 ноября 1983 года праздновалась 66-я годовщина «Великой Большевистской Революции». Но что-то было неладно в Кремле?!

Ответ на этот вопрос сегодня известен и описан советологами Владимиром Соловьевым и Еленой Клепиковой в книге «Борьба в Кремле»[38], а также бывшим зам. начальника главного политического управления Д. Волконоговым в книге «Семь вождей» [30].

На торжественном собрании среди членов Политбюро не было видно генерального секретаря Партии Юрия Андропова. Такого еще не бывало. Даже смертельно больной Л.Брежнев не мог позволить себе нарушить ритуал самого значительного коммунистического праздника. А тут в центре Президиума стоял пустой стул. Мир насторожился. Случайности тут быть не могло. Но что произошло с безжалостным гэбистом Андроповым?

По свидетельству Соловьева, Клепиковой и Волконогова [38,30] партиец Леонид Брежнев оказался дальновиднее гэбиста и протянул из гроба карающую длань. Еще при жизни, исходя из принципа: разделяй и властвуй, Брежнев предусмотрительно дал двум смертельным врагам Председателю КГБ Андропову и Министру внутренних дел Щелокову квартиры в одном доме по одной лестнице, так что они лично контролировали друг друга. Оба имели формально одинаковый статус, но если МВД занималось народом, то КГБ – интеллигенцией.

Захватив власть, Андропов немедленно расправился со своим конкурентом. Генерал Щелоков был разжалован, снят с поста министра внутренних дел, исключен из ЦК, а затем и из партии. Одновременно сын Щелокова был арестован и сослан в сибирский лагерь. В сентябре 1982 года Щелоков покончил жизнь самоубийством. Жена Щелокова подстерегла недруга-соседа и успела выстрелить. Андропов был ранен. Последствия этого ранения и явились причиной смерти «мирового Злодея», грозившего многими несчастьями миру и евреям.

Слухи о покушении на Ю. Андропова упорно ползли по стране, но никаких официальных заявлений сделано не было. Толком никто ничего не знал, однако отсутствие Генсека КПСС на официальных приемах говорило само за себя.

О смерти Генсека КПСС и председателя КГБ Юрия Андропова было официально объявлено 27 апреля 1984 г.

Формально Генеральным секретарем КПСС мог стать лишь тот, кто перед этим занимал пост Секретаря Партии. Таковых к моменту смерти Андропова было трое: Константин Черненко, Григорий Романов и Михаил Горбачев. Престарелый соратник Леонида Брежнева, больной и безликий Черненко вообще не шел в счет. Борьба за кресло Коммунистического Лидера велась между 52-летним Михаилом Горбачевым и 60-летним Григорием Романовым.

* * *

Михаил Горбачев родился в 1931 году в Ставропольском крае.¹ В юности он сделал карьеру комсомольского работника и с помощью рекомендаций партийных боссов в 1950 году поступил на юридический факультет Московского Университета. Там он и познакомился со своей будущей женой Раисой Титаренко, которая училась на кафедре Марксизма-Ленинизма. Не надо забывать, что оба они сделали партийную карьеру в годы страшного сталинского террора – годы повального истребления интеллигенции и жестокой антисемитской кампании, названной «борьбой с космополитизмом». При этом Михаил Горбачев и Раиса Титаренко, были не просто студентами идеологических факультетов: оба были комсоргами своих факультетов.

Это они (М. Горбачев и Р. Титаренко) возглавляли «охоту на ведьм» среди студентов. Это они выявляли «врагов народа», подписывали им приговоры об исключении из комсомола, требовали их увольнения из университета, проводили чистку преподавательского состава. …

В 1952 году оба рьяных сталиниста Михаил и Раиса Горбачевы были приняты в партию и с утроенной энергией продолжили безжалостную борьбу с космополитами».[38]

Также и по словам однокашника Горбачева по юридическому факультету МГУ Ф. Незнанского «Горбачев не скрывал своей стопроцентной просталинской ориентации… Ни для кого не являлось секретом, что он составлял для МГБ досье на сокурсников».¹

В марте 1953 года идол, которому поклонялась чета Горбачевых, скоропостижно скончался, и сатанинский план истребления евреев был приостановлен. Никита Хрущев осудил «Культ личности», и многие сталинисты лишились своих видных постов. В той обстановке и у Михаила Горбачева, скомпрометированного непомерно активной борьбой с «космополитизмом», не было шансов на продвижение в Столице. Он вынужден был вернуться в Ставрополь. Там Раиса Горбачева преподавала догмы марксизма-ленинизма в педагогическом институте, а ее муж, Михаил Горбачев, занял пост высшего партийного руководителя, фактического хозяина Ставрополья – благодатного района с мягким климатом, где были расположены правительственные санатории и пансионаты партийной олигархии.

Основную роль в дальнейшем вознесении М. Горбачева сыграло то, что сам председатель КГБ Юрий Андропов родился в Ставропольском крае. Ежегодно Юрий Андропов с женой приезжал в родные места на отдых, где их встречала чета Горбачевых. Раиса развлекала жену Андропова, а Горбачев старался войти в доверие к самому Главе КГБ.

В 1978 году Андропов протолкнул своего человека Горбачева в Политбюро, уничтожив предварительно соперника Горбачева, первого секретаря Краснодарского крайкома Сергея Медунова.

Михаил Горбачев, в свою очередь, верно служил своему покровителю и содействовал захвату председателем КГБ Юрием Андроповым престола Коммунистической Империи. В награду в 1982 году Горбачев получил пост Секретаря ЦК КПСС [38]

Соперником Михаила Горбачева на пути дальнейшего продвижения к вершине власти являлся Секретарь ленинградского обкома партии Григорий Романов, ставший членом Политбюро задолго до появления Горбачева в Москве. Григория Романова поддерживал министр обороны Огарков и, казалось, что шансы Романова на захват власти предпочтительнее. Уже широко обыгрывался тот факт, что Григорий Романов имел ту же фамилию, что и династия российских царей. Дошло до того, что Романов устроил свадьбу своей дочери в царском дворце и приказал сервировать стол царским сервизом, взятым из запасников Эрмитажа. Пьяные гости побили, согласно странному русскому обычаю, старинный хрусталь, провозглашая здравицы во имя Григория Романова – будущего «Государя Всея Руси». Но преждевременно.

* * *

Не на жизнь, а на смерть сошлись на Кремлевском ринге Секретари КПСС Михаил Горбачев и Григорий Романов. Отпихивают друг друга от трона, но силы равные. Тогда и избрало Политбюро политического импотента Константина Черненко, как временного сугубо церемониального лидера Советской Державы. 1 мая 1984 года, в день великого «международного праздника трудящихся», объявленного советским режимом выходным днем, Константин Черненко с трудом взобрался на трибуну мавзолея. Фактическое же управление страной перешло в руки Секретарей Компартии СССР М. Горбачева и Г. Романова.

Царский символ власти – двуглавый орел – должен был символизировать силу и мощь Партийно-Гэбэшной группировки. Но группировка эта напоминала скорее двуглавую гидру. Пихаясь, и подсиживая друг друга, Михаил Горбачев и Григорий Романов управляли Коммунистической Державой.

Семейные праздники

Бушуют страсти на подмостках Кремля. Грызутся и подсиживают друг друга наследники умирающего Генсека Константина Черненко Секретари КПСС Михаил Горбачев и Григорий Романов.

Трясется престол «Империи Зла», и волна арестов идет по стране: Александр Якир – 2 года,

Надежда Фрадкова – 2 года,

Феликс Кочубиевский – 2,5 года,

Юлий Эдельштейн – 3 года,

Иосиф Беренштейн – 4 года лагерей …

Кто знает, что будет завтра?

А мы отмечаем важнейшие семейные события. Выросли дети наши в этой страшной, безумной борьбе с «Молохом».

Давно ли сын наш в первый класс пошел, а вот уже и 13 лет ему исполнилось. Десятки поздравительных открыток из разных стран пришло в его адрес.

Конгрегация Withington в Манчестере (Англия) объявила: «Даниель Артур празднует свое совершеннолетие и разделяет свою радость с Алексом Леин из Ленинграда».

Синагога Adat Shalom в Детройте и призвала «Шлите «Мазал Тов» семье Леин. Ваши письма, телеграммы и моральная поддержка необходимы евреям СССР».

Это была небывалая и все усиливающаяся кампания солидарности с заложниками советской Империи. Многие юноши и девушки еврейских общин западных стран стали носить браслеты с именами своих сверстников-отказников.

И все это имело значение, т.к. привлекало внимание к проблемам всех советских евреев, в том числе и тех, которые все еще продолжали оставаться «Евреями молчания».

Группа студентов колледжа B»nai B»rith Hillel стала поддерживать письменный и телефонный контакт с нашим сыном. Член президентского Совета колледжа Sylvia Busis передала подарки от студентов: костюм каратиста и книгу «Masters» Kung Fu» с напутствием «Будь сильным!»

Нашим детям необходимо было быть сильными. Им не раз приходилось отстаивать свое достоинство в советских школах и на улице. И, конечно же, поддержка, которую наш сын получил в свои юношеские годы от своих сверстников из Америки, Англии, Голландии, Южной Африки имела огромное значение.

Взрослели дети на глазах. Давно ли дочь наша школу закончила? Не успели оглянуться, а вот уже Нехама возвращается домой поздно вечером, и не одна, а с молодым человеком.

«Меир Левинов», – степенно представляется молодой еврей в кипе и просит у нас руку дочери.

25 марта 1984 года – незабываемый день: мы ставим хупу. Дверь нашей трехкомнатной квартиры открыта. Кровати, столы, даже стулья – вся мебель предусмотрительно вынесена к соседям. Комнаты пусты и готовы к приему большого количества гостей.

Идут евреи Ленинграда, Москвы, Риги, Одессы.

Идут евреи-туристы из Франции, США.

Идут родственники, близкие друзья, знакомые и незнакомые.

Сто, двести, больше евреев. Повернуться негде, но подъем небывалый.

Нехама Леин из Ленинграда выходит замуж за Меира Левинова из Москвы. Вот и ктуба написана, и стакан сапогом жениха раздавлен.

Дай Б-г тебе счастья, наша любимая дочь.

Будьте счастливы! מזל טוב!

Поздравляют евреи молодоженов, а Татьяна Зуншайн тут же собирает подписи в защиту своего только что арестованного мужа. Счастье и горе – все вместе.

Не были мы уверены, что КГБ не сорвет нам праздник. Но обошлось. Умница Эвелин Аскот из Парижа дала объявление в газетах: «Шлите, шлите поздравления в адрес семьи Леин». Гэбэшники поняли, что в случае любой провокации на свадьбе нашей дочери делу будет придана международная огласка. Поняли и благоразумно сочли за лучшее евреев в этот день не разгонять.

Уехали Меир и Нехама в Москву, и тут же подали документы на выезд в Израиль как отдельная семья. Нет у них ни секретности, ни ученых степеней: нет причин для отказа. Но это на наш взгляд. А на взгляд Органов причина для отказа найдется всегда. Родители, т.е. мы, и есть тормоз для детей наших. Как заявила инспектор ОВИРа: «Гуманное советское правительство семьи не разъединяет».

Пишут дети самому Горбачеву, но безответно. А жизнь продолжается… И уже родились у Меира с Нехамой две славные девочки: Наоми и Дина.

Народ един –עם אחד

Незаменимыми помощниками и лучшими нашими представителями в треугольнике: отказники – израильский истеблишмент – еврейские общины Запада были те, кто сумел выехать в Израиль в годы относительного послабления эмиграционных правил Брежневского периода.

Но ни олим, ни сабры не могли из-за отсутствия дипломатических отношений с Израилем приехать в СССР. Тем более значимыми для нас стали визиты евреев–туристов из Америки и европейских стран.

Разными бывали эти визиты: часто полезными и конструктивными, а иногда возникали ситуации трагикомические.

Памятен визит одной милой пожилой пары из Чикаго. Где-то в 1920-е годы они счастливо покинули большевистскую Россию и вот спустя 60 лет вернулись в страну своего рождения. Взволнованно гости делились рассказами о своем детстве и исполняли большевистские песни тех лет: «В бой под Красным знаменем», «Эх, тачанка-ростовчанка» и другие. Более трех часов мы слушали импровизированный концерт про конницу Буденного и тачанку Чапаева, не решаясь прервать гостей и объяснить, что для наших родителей, оставшихся в России, и нас, выросших под гнетом большевизма, песни эти ассоциируются с голодом в Поволжье, депортацией сотен тысяч людей в Сибирь и многими несчастьями, пришедшими в результате «завоеваний Октября».

Мы не стали говорить мистеру и миссис К., что «герои гражданской войны» Буденный и Чапаев давно превратились в героев многочисленных остроумных и очень злых анекдотов, в которых советские люди отводили душу, проклиная власть большевиков. Мы понимали ностальгические чувства, охватившие наших гостей.

Сложные чувства вызвал у нас и визит леди К. Бросив беглый взгляд на скромную обстановку нашей квартиры и поинтересовавшись количеством комнат, она затарахтела:

«Подумать только, мои и ваши родители жили в России в одинаковых условиях. Но мои родители уехали, и вот я имею дом в Лондоне и дом-дачу в Испании. О, Боже, я могла бы быть на вашем месте!»

Что ж, чувства леди К. понять было можно. Но нам хотелось встретиться с людьми, способными понять наши проблемы и желающими помочь нам. И такие, неравнодушные люди приезжали, встречались с нами, подробно расспрашивая о ситуации в еврейском ишуве, привозя учебники, магнитофоны для изучения иврита и увозя фотопленки с переснятыми текстами петиций, обращений, писем.

Далеко не всегда такие встречи проходили гладко.

Помнится, как Жанна Л. была приглашена приехавшими гостями на встречу в гостиницу Прибалтийская. Гэбэшники схватили Жанну в холе отеля, обвинили в приставании к иностранцам, посадили на стул и восемь часов подряд не давали возможности встать. Это была пытка физическая, хотя и не оставляющая следов. Это была пытка моральная. Мы хорошо знали Жанну и, как могли, старались ее поддержать.

Задержали гэбешники и Бориса К., которому гости при встрече в гостинице вручили в качестве подарка какие-то вещи иностранного производства. Борис был тут же объявлен фарцовщиком.

Отказникам давали понять, что встреч с евреями-туристами в отелях для иностранцев власти не потерпят. А в дом к отказнику турист, как считали гэбэшники, и сам не пойдет. Но они просчитались. Туристы, посланцы еврейских организаций, пошли по домам отказников. Пошли, попадая порой в тяжелую ситуацию. Гэбэшники угрожали некоторым из них, устраивали издевательские спектакли на таможне, высылали из «Страны свободы, равенства и братства» досрочно. И все же, наши контакты с евреями свободных стран не прекращались, а ширились, перерастая в глубокую привязанность и дружбу.

Бывало, что посетившие нас гости расставались со слезами: им было страшно за нас. Они, как бы, побывали в нашей шкуре и уезжали, с болью оставляя нас в медвежьей берлоге. Майк Лоенстейн, исполнительный директор Beth Tfiloh Конгрегации в Балтиморе, писал:

Часто, очень часто, покидая дом отказника, мы бывали морально опустошены и испытывали депрессию, как будто бы мы только что вышли из дома, где проходит «шива».

Тем не менее, гости уезжали, оставляя нам надежду на Исход. Мы расставались, приобретя друзей.

Завязывалась переписка, многие приезжали повторно. Еврейские общины «усыновляли» отказников.

Памятным был визит Susan Merkle-Luftshitz, редактора издававшегося в Цюрихе бюллетеня «Евреи в СССР – Juden in der UdSSR»[14] Чудесной души человек, красавица и умница, свободно говорящая на иврите, английском, французском, немецком, венгерском, итальянском языках, Сьюзан покорила нас с первой же встречи. Быть может, ее собственный отчет о поездке в СССР поможет лучше понять атмосферу тех дней.

«Мы (Сьюзан и Шарлота Герц) очень волновались перед первой поездкой в СССР. Оставалась лишь неделя до даты намеченного отъезда, а мы все еще не получили визу на въезд в СССР. В последний момент все уладилось, и мы благополучно приземлились в Москве. Утром в составе нашей туристской группы мы совершили запланированную экскурсию, а после обеда «потерялись».

Мы взяли такси и поехали к дому Виктора Фульмахта. Я была очарована прекрасным ивритом дочери Виктора Мири. 20-летняя девушка показала нам свои прекрасно написанные картины.

Я спросила Виктора, не боится ли он? Ведь, пару дней назад он дал интервью иностранному корреспонденту, опровергая ложь «антисионистского Комитета».

Виктор стал серьезен: «Мы не должны бояться».

Он помог нам назначить встречу с Инной Шлемовой, накануне вернувшейся из Перми после неудавшейся попытки встретиться в лагере с Иосифом Бегуном.

У метро мы увидели невысокую женщину с прекрасными печальными глазами. Мы сразу поняли, что это Инна. «Шалом», и рука об руку мы пошли к ее дому. И нужно сказать, что часы, проведенные с Инной, были одним из самых волнующих эпизодов нашего путешествия. Мы с Шарлотой были восхищены мужеством отказников и полны любви к ним. Мы так хотели помочь им. Во время нашей встречи почтальон принес два официальных письма из Пермского лагеря. Инна не могла удержать слез. Мы обняли ее. Мы ушли, страдая от чувства бессилия, но мы стали близкими людьми.

Виктор Фульмахт помог нам организовать следующую встречу с Инессой Брохиной и Аллой Оберсон. Инесса, мать двух детей, была полна сил и энергии. КГБ угрожало Инессе лишить ее прав материнства и выслать ее из Москвы... «Мы должны сражаться и быть активными, насколько хватит сил, чтобы показать им, что евреи достаточно упорны в своем стремлении к еврейству. Вы на Западе можете помочь нам. Не бросайте нас на произвол коммунистов. Они хотят запугать нас, также как и вас. Но они никогда не добьются успеха, если вы и мы будем упорны в своих стремлениях».

Очень сильное впечатление произвели на меня эти молодые евреи, сражающиеся и за себя, и за других. Слушая их, я вспоминала других молодых бойцов, сражавшихся 40 лет назад, героев Гетто.

Ночным поездом мы выехали из Москвы в Ленинград.

Мы знали, что давление властей на отказников в Ленинграде еще сильное, чем в Москве. Но мы уж е знали и то, что, встретившись с одним отказником, мы получим помощь в организации следующих встреч.

Снова после экскурсии по городу мы взяли такси и поехали к дому Абы Таратуты. И снова мы вышли из такси, не доезжая до места. Весь вечер мы провели у Таратут и смогли увидеть характер жизни активных отказников. При нас телефон звонил каждые 20 минут. И вновь, на мой вопрос, не боится ли Аба быть активным, услышала ответ: «Мы не можем позволить себе бояться. Скажи своим друзьям на Западе, что и они не должны бояться приходить к нам. Мы нуждаемся в вас».

Последний наш визит был на квартиру Евгения и Ирины Леин. Когда мы вошли в квартиру, Евгений разговаривал по телефону с Татьяной Зуншайн из Риги. Ее муж Захар находился в тюрьме в ожидании суда, и Татьяна консультировалась с Евгением по некоторым юридическим вопросам. Евгений дал мне трубку, и Татьяна рассказала мне, как сотрудники КГБ вытаскивали ее несколько раз из телефонной будки, но что она, и ее муж полны решимости бороться за выезд из СССР до конца.

Ее голос звучал так устало. Я была почти не в состоянии понять, как она может продолжать борьбу под таким давлением. Здесь, в доме Евгения, мы осознали, как велика солидарность отказников. Это одна большая семья, связанная стремлением к общим идеалам и помогающая друг другу в любых обстоятельствах. Евгений и Ирина произвели на меня очень сильное впечатление. В течение четырех часов, разговаривая на актуальные темы отказа, мы ни разу не слышали жалоб и слов жалости к себе. Эти люди – герои, сочетающие силу и доброту.

Евгений познакомил меня с рядом протестов на незаконные действия властей по отношению к отказникам. Я спросила, не боится ли он повторного ареста? И Евгений ответил: «Двадцать – тридцать из нас должны стать жертвами репрессий во имя тысяч других. Но прекратить борьбу – это значит морально, а затем и физически, умереть».

Ирина и Евгений – очень счастливая пара.

Ирина динамичная, яркая личность в ее сорок лет. Ее жизнерадостность и позитивное восприятие событий, умение верить в счастливый исход в самых мрачных, отчаянных ситуациях помогло им выдержать жизнь в Сибири. Я была очарована этой женщиной. Я буду писать ей, и я никогда не забуду ее.

На следующий день мы улетали обратно в свободный мир. Евгений сказал нам, что отказник Юрий Колкер получил разрешение и летит в Вену нашим же рейсом. И, действительно, мы нашли Юрия и его жену в самолете. Все, что мы сказали им, было: «Шалом». Их глаза наполнились слезами, и Юрий поцеловал мне руку. Как это было прекрасно покидать Советский Союз и видеть хотя бы одну спасенную семью отказников. Мы спросили Колкеров, куда они собираются лететь из Вены, и Юрий с гордостью ответил: «В Бен Гурион аэропорт».

Наше путешествие заканчивалось. Позади были десять волнующих дней. И я знала, что теперь буду помогать отказникам всеми силами, пытаясь вовлечь в борьбу за выезд евреев из СССР как можно больше людей».

Сьюзан Меркл-Люфтшитц выполнила свою клятву. Она принимала участие в десятках конференций по правам Человека, поддерживала переписку с отказниками и приезжала в СССР снова и снова с единственной целью, помочь отказникам выжить и репатриироваться в Израиль. Остается добавить к сказанному лишь то, что дружба и любовь связывает нас с Сьюзан, или, как мы зовем ее Шошаной, и поныне. А сборник ее стихов «Mes joies et mes espoires, mes doutes et mes incertitudes» с дарственной надписью: «С любовью, ваш друг навсегда» не может сердце оставить равнодушным.

О том, что «советская Империя» неизбежно должна развалиться, было ясно многим серьезным экономистам и аналитикам. Действительно, долгие годы советская экономика шла по экстенсивному пути развития, при котором увеличение объема продукции происходило не за счет увеличения производительности труда, а за счет открытия большего числа однотипных предприятий. Попросту это означило, что пять советских фабрик выдавали тот же объем продукции, что и одна фабрика западного мира; десять колхозов поставляли горожанам столько же молока, масла и сыра, сколько поставлял один западный фермер. Такая практика в советском народном хозяйстве существовала благодаря, казалось бы, неограниченным ресурсам рабочей силы и необъятной территории страны, занимающей 1/6 часть мира. При этом, как и во всякой социалистической системе, труд в СССР был «делом чести, доблести и геройства», но не оплачивался должным образом. Работники наемного труда влачили жалкое существование и работали, что называется, из-под палки: под угрозой расстрела за саботаж в первые годы советской власти и под угрозой ареста за тунеядство в последующие годы.

Более 60 миллионов трудоспособных членов общества были репрессированы сталинским режимом и около 17 миллионов человек погибли в ходе «Великой Отечественной войны». Резко сократилась рождаемость. Простой расчет показывал, что к 1980-м годам в СССР возникнет дефицит рабочей силы. Так оно и произошло.

Мы все помним призывы Н. Хрущева «догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока на душу населения». Но некому было заменить уходящее на пенсию поколение пролетариев.

Производительность труда, несмотря на чрезвычайные Постановления Партии и Правительства, падала.

Технологическая революция на Западе и спровоцированная коммунистами гонка вооружений усилила экономический кризис советской системы. Но к 1984 году эта система еще не рухнула, а продолжала существовать вопреки всем экономическим прогнозам. Аналитики свободных стран не учитывали тот фактор, что человек может не жить, но существовать как биологическое существо при самых ужасных условиях.

Вспомним статью 56 Исправительно-Трудового кодекса:

«Заключенные содержатся в условиях и получают питание, обеспечивающее жизнедеятельность организма».

И, действительно, в советских тюрьмах и лагерях в 1960-1980-е годы заключенные ели отбросы, но умирали сотни, а не сотни тысяч. В деревнях и районных центрах люди питались картошкой со свиным салом и водкой. Потребность человеческого организма в витаминах они восполняли сбором лесных ягод и грибов. Эти люди даже и не голодали, вот только продолжительность их жизни была невелика.

Условия жизни в коммунистической России для человека из свободного мира казались ужасными, и некоторые советологи не могли понять причин долготерпимости советских людей к своему правительству. Однако человек, озабоченный проблемой биологического выживания не имеет жизненных сил на самостоятельный анализ ситуации. Тотальная дезинформация в сочетании с продуманным спаиванием народа, для которого водка становилась важнее еды и свободы, были залогом живучести тоталитарной коммунистической системы. Развал ее был неминуем, но когда?

В 1984 году загнивающая коммунистическая Империя еще была жива и ужесточала террор против своих и иностранных граждан.

С 1 июля 1984 года был введен в действие Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об административной ответственности граждан за нарушение правил пребывания в СССР иностранных граждан».

По этому указу, «граждане, предоставившие иностранцам жилище, транспортные средства или оказавшие им иные услуги в нарушение установленных правил пребывания иностранных граждан в СССР подвергаются административной ответственности».

Формулировка этого Указа была столь обща, что любого отказника, повстречавшегося с иностранцем, можно было, при желании, привлечь к ответственности. Власти и раньше пытались пресечь наши контакты, но прежде это была, как бы, самодеятельность местных органов. Теперь же разгон наших собраний получил юридическую основу. В то время в Москве проходил международный конгресс биохимиков, в котором принимал участие и крупный ученый в области биофизики и биотехнологии, четвертый президент государства Израиль Эфраим Кацир.

По окончании конгресса Эфраим Кацир и его жена приехали в Ленинград и захотели встретиться с отказниками. Мы все были очень взволнованы предстоящей встречей с этими замечательными людьми, и около сорока евреев собрались на квартире Яши Рабиновича на Васильевском острове. Вокруг было спокойно, и отказники прошли в квартиру без помех. Но когда Эфраим Кацир с женой вошли в подъезд дома, их тут же остановили невесть откуда взявшиеся сотрудники в штатском. Я подошел к дому как раз в ту минуту, когда Эфраиму Кациру предложили следовать за агентами КГБ. Развернувшись, я молча последовал за ними на небольшом расстоянии. Из кустов, как гриб, выросла фигура и преградила мне дорогу со словами: «А тебе, суке, тут делать нечего».

Взволнованный я бросился в квартиру Якова Рабиновича, где ждали дорогих гостей отказники. Рассказал о виденном. Призывал выйти на улицу и просто последовать за посланником Израиля молча, без активной демонстрации, как свидетели.

Но собравшиеся окаменели и лишь сгрудились у окна, смотря на удалявшихся под конвоем посланцев Эрец Исраэль. А у меня перед глазами стояли полные молчаливого достоинства лица посланцев Израиля Эфраима и его жены, много переживших пожилых евреев.

Верочка Эльберт взяла гитару и запела своим чудным голосом:

Колокольчик звенит,

Теленка ведут на убой.

Почему ты молчишь?

Почему так покорно

идешь на смерть?

Было стыдно, невыносимо стыдно за собственное бессилие.

Прошло еще два дня, и еще один участник упомянутого биохимического конгресса профессор Оксфорда Михаил Юдкин позвонил нам домой. Он хотел встретиться с Ириной, его коллегой, работавшей до отказа в Институте Эволюционной Физиологии и Биохимии Академии Наук СССР. Проф. Юдкин пришел к нам точно в назначенное время, не встретив помех.

Профессор Юдкин и Ирина заинтересованно обсуждали поставленные на конгрессе биохимиков доклады и расстались довольные прошедшей встречей. Я пошел проводить профессора до метро.

Мы шли, оживленно беседуя, и не сразу обратили внимание на топот за спиной. Нас догонял, пыхтя от усердия, майор милиции, а за ним бежали еще человек шесть в штатском.

Нас схватили, растащили в стороны. Мне пригрозили привлечением к ответственности по новому указу за предоставление услуг иностранцу (каких именно услуг они не уточняли). Обшарили карманы, ничего не нашли и пихнули в сторону: «Пока иди, жидовская морда...»

Я вернулся домой полный беспокойства за Майкла. Какова же была радость, когда через полчаса по телефону раздался голос профессора.

Оказалось, что его привезли в близрасположенный пункт милиции и стали запугивать. Но профессор оказался «на высоте». Он категорически отказался беседовать с гэбэшниками и требовал только одного: звонка в посольство Великобритании. Через двадцать минут его вынуждены были отпустить. Первое, что сделал Майкл Юдкин, он позвонил к нам домой, чтобы выяснить мою судьбу.

И в последующие дни профессор М. Юдкин открыто продолжал встречи с учеными-отказниками. Это была самая правильная линия поведения.

Во что бы то ни стало, нам надо было отстоять свое право на встречи с коллегами-учеными, иностранными туристами, сотрудниками консульств, наконец, друг с другом.

Репрессии, репрессии и снова репрессии

В ноябре 1984 года в Ленинград из Англии приехали Дэвид Ратчик и Майкл Джекобс с идеей записать на видеокамеру несколько интервью с отказниками. Однако после промаха с фильмом Ролингса агенты КГБ были начеку и быстро их вычислили.

Я встретился с Дэвидом и Майклом на квартире Гриши Генусова и интуитивно почувствовал что-то неладное.

Мне очень не понравилось, что гости громко, без всяких предосторожностей обсуждают детали интервью в коммунальной квартире.

К сожалению, я не поверил своей интуиции. Мы согласовали время интервью с несколькими отказниками у меня дома и расстались.

На следующий день я встретил Дэвида и Майкла у станции метро. Все было хорошо, пока мы не вошли в подъезд моего дома.

Входная дверь кооперативного дома была оборудована кнопочной кодовой панелью-замком и переговорным устройством. Трижды я набирал требуемую комбинацию цифр, а замок не открывался. Тогда я нажал кнопку переговорного устройства, чтобы попросить Ирину открыть дверь изнутри. Тут дверь распахнулась, но лучше было бы нам не входить.

На меня набросились сидевшие в засаде молодцы и стали бить. Вытащили на улицу и поволокли к машине, не жалея ударов. Уже в машине один из мерзавцев сложил ладонь лодочкой и профессионально резко ударил меня по уху, вогнав туда воздух. Этот подонок порвал мне барабанную перепонку, и в ухе стоял непрерывный звон.

Второй из сопровождавших вывернул мне большой палец со словами «Чтоб ты свои протесты левой рукой писал». Потом приставил снизу к подбородку нож, но резать не стал. Приказа, значит, не было добивать. Так и привезли в отделение милиции, заперли в камеру: «Мало посидел, теперь еще четыре года ты у нас схлопочешь».

Не было оснований не верить их обещаниям. Однако, часа через три выпустили.

В ухе звенело, всякое движение воздуха отдавалось болью и, в довершение ко всему, я потерял ориентацию. Я явно был недалеко от дома, но двинулся в неверном направлении. Меня это поразило. Я не знал тогда, что слух и способность к ориентации в пространстве находятся в тесной взаимосвязи. Все же к полуночи я добрался до дома.

Ирина смыла кровь и повезла меня в травмпункт. Повреждение оказалось серьезным, и из травмпункта меня направили в институт «уха-горла-носа».

Я беспокоился о Дэвиде и Майкле, и был очень обрадован, когда узнал от друзей, что «Голос Израиля» передал интервью с Дэйвом об их приключениях в Ленинграде. Слава Б-гу, их не тронули.

Они были уже в Англии, в безопасности.

Верный своей линии поведения фиксировать факты произвола властей, я той же ночью написал протест прокурору города. Копию протеста мы тут же переправили на Запад.

КГБ отреагировал немедленно и жестко. Прокуроры отдела по надзору за следствием и дознанием Шумилова и Кушевская «установили, что никто из должностных лиц Леину ударов не наносил. Приведенные в жалобе гражданина Леина факты не соответствуют действительности, а потому являются заведомо ложным доносом на должностных лиц».

Мне было предъявлено предостережение о привлечении к уголовной ответственности по ст.180/2 Уголовного Кодекса (лишение свободы на срок до 7 лет). Тучи сгущались. Готовились новые аресты. Кто следующий?

Очень похоже, что опять я. Вот и дело прокуратурой уже состряпано. Но нельзя сдаваться, нельзя молчать.

Эдик Усоскин из Израиля связался с лидером еврейской общины Манчестера Хелен Абендстерн, и они справедливо решили, что реальной защитой мне в этой ситуации могут быть свидетельства непосредственных участников этих событий.

И вот, в прокуратуру Ленинграда из Бюро адвокатов Harold Stack & Co. приходит свидетельство: «Я, David Patchik, проживающий по адресу <…>., графство Большой Манчестер, ДАЮ КЛЯТВУ в достоверности изложенного в моем нижеследующем заявлении…»

Далее следовало подробное изложение его задержания и моего избиения.

Спасибо Дэвиду, что не смолчал. Вот и затрещало по всем швам, состряпанное прокуратурой дело «О заведомо ложном доносе гражданина Леина на должностных лиц».

Свидетельства Дэвида и Майкла были напечатаны в английских газетах, информация о случившимся передана членам Британского Парламента и министру иностранных дел Великобритании Сэру Geoffrey Howe.

Это отодвинуло момент расправы надо мной. Но не в правилах КГБ было прощать кому-либо что-либо. И, коль скоро после избиения у меня возникли проблемы со слухом, то из котельной, «заботясь о моем здоровье», меня уволили.

Нельзя сказать, что я был сильно огорчен потерей этой совсем не моей работы, но найти другую официальную работу я не мог. Повторялась старая история: я обращался в бюро по трудоустройству и получал направление, порой даже на интересную и хорошо оплачиваемую должность. Руководители проектов, ознакомившись с моим послужным списком, как правило, гарантировали работу, но начальники отделов кадров наводили обо мне справки и давали мне «от ворот поворот». Я написал Президенту Академии наук СССР Александрову. Безрезультатно. Надо мной вновь нависла угроза привлечения к суду за тунеядство.

В те дни мне повезло встретиться с приехавшими в Ленинград активными членами организации «Чикагские действия в защиту советских евреев» Джин Фрид и Линдой Оппер. Я показал им пачку, полученных мною направлений на работу и официальных отказов. Реакция «Chicago Action» была незамедлительной: они опубликовали призыв:

Ко всем, кто обеспокоен судьбой Евгения Леина. <…>

Шлите телеграммы протеста в адрес Академии Наук СССР.

Комитет «Озабоченных ученых – Committee of Concerned Scientists» также призвал к немедленным действиям в защиту Евгения Леина: «... Пожалуйста, сегодня же направьте протест против преследований математика Евгения Леина в адреса следующих советских официальных лиц: Директора Бюро по трудоустройству мистеру Ракетину; начальнику ленинградского ОВИРа Бокову; Президенту Академии Наук СССР Александрову; послу СССР в США Добрынину».

Призывы эти не остались без ответа. Президент Нью-Йорской Академии Наук Craig D. Burrel, профессора S. Geller и P. Bekman Университета штата Колорадо M. Gestenhaber из Университета штата Пенсильвания написали обращения в мою защиту и направили их по указанным адресам.

Профессор Julian Heicklen писал:

«Дорогой Академик Александров, я обращаюсь к Вам с просьбой помочь математику Евгению Леин. Как мне стало известно, его проблемы с работой в профессиональной области связаны с его намерением иммигрировать из СССР. Мне трудно понять, как это намерение может влиять на решение вопроса о предоставлении ему работы. Вероятно, что это какое-то недоразумение. Я буду вам очень признателен, если вы уделите внимание этому случаю».

Английский историк и писатель Martin Gilbert прокомментировал ситуацию в статье «Тунеядец в описании современного Кафки», опубликованной в «The New York Times».[9]

Президент Университета им. Рузвельта в Чикаго Rolf A.Well прислал мне официальное приглашение: «Факультет Математики предлагает Вам статус приглашенного профессора».

Увы, я не был в состоянии принять предложение чикагского университета, поскольку ОВИР не счел целесообразным выдать мне выездную визу. Но, произошло почти невероятное. Меня вызвали в Исполком и разрешили преподавать математику студентам-заочникам частным образом. Меня контролировали фининспектора, но работать не мешали и привлечением к суду за тунеядство больше не угрожали.

В этой кампании солидарности ученых принимало много людей. К сожалению, я не знаю многих имен, т.к. большинство писем не дошло до меня. Но чувство благодарности к тем, кто поддерживал нас в те трудные годы, и сейчас переполняет мое сердце.

Отчаяния крик

«Я люблю голубое с белым,

Жаль, что красное – мой удел»

/Елена Кейс /

В сентябре 1984 года в Израиль было переслано

Обращение к евреям, Кнессету, Президенту Израиля

«Мы обращаемся к вам, потому что боль и страх за судьбу наших заточенных товарищей неотступно преследует нас.

Мы обращаемся к вам, потому что тревога за будущее наших родственников, друзей, знакомых, за собственную жизнь стала неотъемлемой частью нашего существования.

Мы обращаемся к вам, потому что в нашей памяти живет КАТАСТРОФА, которую вовремя не предотвратил цивилизованный мир.

Мы – евреи: таковыми мы себя ощущаем, таковыми мы хотим быть. Репатриироваться в Израиль, жить в своем национальном доме – вот наша единственная и неизменная цель. Однако:

– выезд евреев из Советского Союза уже практически сведен к нулю;

– проводятся массовые обыски с изъятием как литературы на иврите, так и кассет с записями еврейских песен;

– конфискуются талиты, тфилины, молитвенники;

– стремительно растет число судебных преследований активистов Алии.

В Москве арестован Александр Холмянский – преподаватель иврита, добивающийся права на репатриацию с 1979 года. Дело Холмянского еще не закончено и грозит перерасти в большой судебный процесс над всей системой преподавания иврита в СССР.

В Одессе арестован по обвинению в «распространении измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» Яков Левин. Материалом обвинения служат изъятые у него во время обысков израильские журналы и открытки с видами Страны Израиль.

В Риге приговорен к трем годам лагерей Захар Зуншайн. Его «преступление» состояло в рассылке в различные советские инстанции заявлений с требованием разрешить ему выезд из СССР.

В Самарканде приговорен к трем годам заключения Моше Абрамов, религиозный еврей, один из лидеров бухарских евреев.

Три дня назад, 4 сентября в Москве арестован один из лучших преподавателей иврита Юлий Эдельштейн. Весьма вероятно, что, когда вы будете читать наше обращение, этот страшный список будет продолжен (ח»ל).

Это лишь первые этапы реализации плана, направленного на полное уничтожение еврейского движения в СССР.

Мы – евреи. Мы хотим жить, как евреи. Мы хотим воспитывать своих детей, как евреев. Мы хотим увидеть стены Иерусалима, холмы Галилеи, пески Негева, горы Иудеи, воды Иордана и Кинерета – и именно поэтому наша жизнь и свобода постоянно подвергаются опасности.

Мы просим поддержки у вас, наших братьев и сестер, у нашего еврейского государства. Время не ждет!»

Так писали отказники 7 сентября 1984/5744 г., а репрессивная машина государства, руководимого секретарями КПСС Горбачевым и Романовым, набирала обороты.

В ноябре 1984 года в лагере погиб политзаключенный Валерий Марченко.

В декабре был арестован и осужден по столь любимой КГБ статье «сопротивление властям» Иосиф Беренштейн. Он содержался в камере Житомирской тюрьмы с уголовниками. Его жене Хане было отказано в свидании, и лишь после многих протестов встреча состоялась в присутствии стоящих за спиной у Иосифа охранников.

Хана не узнала своего мужа. Лицо его было изуродовано, в синяках и свежих порезах. Один глаз перевязан, другой затек кровью, и он им почти не видел. Ни на какие вопросы жены Иосиф ответить не мог. Начальник тюрьмы цинично заявил, указывая на Иосифа: «Никогда раньше не видел человека, который сам себе наносит телесные увечья и выкалывает глаза».

Иосиф Беренштейн был изувечен 10 декабря 1984 года – в «Международный день прав Человека». В этот день советские представители выступали с высоких трибун, рассказывая о «Светоче мира, прогресса и демократии». Президент отделения «Маген Давид Адом» в Израиле проф-р Иосиф Гарель отправил в Международный «Красный Крест» телеграмму с просьбой оказать Иосифу Беренштейну срочную помощь. Но гуманитарную организацию «Красный Крест» проблемы советских евреев не волновали.

В Ленинграде, тем временем, власти вершили расправу над Надей Фрадковой, подавшей заявление о выезде из СССР в Израиль в 1978 году. У нее не было никакой секретности, но она не смогла получить требуемое ОВИРом согласие на выезд из СССР от своего отца. Под этим предлогом ей и был дан отказ. Ситуация была абсурдной, поскольку отец Нади развелся с ее матерью и ушел из семьи, когда дочери было всего три года. Дочь не помнила и не знала отца. Лишь при подаче документов в ОВИР Надя, уже 30-летняя самостоятельная женщина, была вынуждена разыскать отца, с тем, чтобы получить его согласие на выезд из СССР. Однако отец, коммунист-сталинист, пришел в ярость. Он заявил, что категорически возражает против выезда дочери из СССР по идеологическим соображениям и отказался дать требуемое ОВИРом свидетельство об отсутствии к дочери «материальных и иных» претензий. Надя пыталась призывать к здравому смыслу и убедить работников ОВИРа принять документы к рассмотрению без бумаги от отца, но безуспешно. Фрадкова пыталась обратиться с иском против отца в суд, но суд не принял ее заявление «за неподведомственностью».

Кому же такие дела подведомственны? Ответ был ясен: лишь еврейский отдел КГБ мог принять решение. Мог, но не хотел, ибо сама процедура подачи документов в ОВиР с требованием согласия родителей на выезд взрослых детей была разработана коммунистами-изуверами не случайно.

Фрадкова решилась на крайний шаг, объявив бессрочную голодовку протеста. Власти решили беспощадно расправиться с этой мужественной женщиной. Спецбригада из психушки приехала к Наде домой. Ее схватили и повезли в печально известный ленинградцам «Желтый дом на Пряжке». Мужики-санитары физически издевались над ней в «Карете скорой помощи». Врачи-гэбэшники издевались над ней в палатах больницы.

Официальном поводом для помещения Фрадковой в психушку было заключение о том, что человек, объявивший голодовку, покушается тем самым на самоубийство, а следовательно он ненормальный.

В больнице работали не только гэбэшники, но и врачи-специалисты, лечившие действительно психических больных. Один из них, назначая Надежде принудительное психотропное лечение, говорил: «Извини, но я обязан это делать».

Вот эта растленность индивидуума в советском обществе и была самым страшным завоеванием коммунизма.

Надя вынуждена была прекратить голодовку, но не прекратила борьбу. Через евреев-туристов она обратилась к Западным психиатрам с просьбой освидетельствовать ее. Два американских врача специально приехали в Ленинград и обнародовали заключение о полной дееспособности Фрадковой. Гэбэшники пришли в ярость. Надю снова забрали в больницу для проведения «независимого» расследования. Полгода ее терзали в психушке. В конце концов, Н.Фрадкову признали душевно здоровой и ... возбудили уголовное дело по обвинению «в уклонении от общественно-полезного труда». Ее отправили в «Кресты» прямо из психбольницы.

Еще четыре месяца тянулось следствие.

Нам стало известно, что суд над Фрадковой назначен на 18 декабря 1984 года. Несколько десятков евреев осмелились пройти в здание суда. Но в зал нас не пустили под предлогом отсутствия свободных мест. Зал был заполнен старшеклассниками одной из близрасположенных школ. Подросткам давался открытый урок по теме: «Борьба с сионистским врагом». Замученную в психушках Н.Фрадкову приговорили к двум годам лагерей и отправили в Архангельскую область. А по Госрадиосети гремело Заявление Антисионистского Комитета советской общественности: «Сионизм – это целенаправленная поддержка наиболее оголтелых кругов международного империализма. Включайтесь в борьбу с международным сионизмом против агрессивной политики Израиля!

«У этих людей веревка на шее, а они продолжают упорствовать»

Теодор Герцель о «русских» евреях,

переживших Кишиневский погром но

выступивших против «плана Уганды».

17-го элула, 5744 года (сент. 1984г) группа отказников послала по случаю Еврейского нового года –ראש השונה призыв – обращение:

К ЕВРЕЯМ ИЗРАИЛЯ!

Вы имеете счастье жить в своей стране, а мы – нет.

Мы евреи, желающие репатриироваться из Советского Союза, обращаемся к вам – ПОМНИТЕ братьев своих!

Мы годами, десятилетиями добиваемся нашего бесспорного права жить со своим народом на еврейской земле. Нарастающая волна официальной антисемитской пропаганды, насильственное пресечение контактов с целью полной изоляции, репрессии, обыски, аресты еврейских активистов – вот факты сегодняшней жизни желающих репатриироваться в Израиль.

Мы обращаемся ко всем нашим братьям и сестрам в Израиле: к сефардам и ашкеназам, к молодым и пожилым, к репатриантам и сабрам, к знатокам Торы и людям, пока еще не сведущим в ней. Настал час решительных действий в защиту евреев СССР, и от вас во многом зависит наше будущее! Пусть каждый осознает свою ответственность, прежде чем случится беда! Пусть каждый поймет, как много зависит лично от него, от его сердца, от его рук! Пусть закрыты врата Исхода нашего, пусть сегодня многие наши братья томятся в заточении, но мы убеждены – завтра грядет! Мы будем в Израиле!

Если будет на то воля Всевышнего, этот момент наступит для каждого из нас.

Если вы будете помнить о нас ежедневно, помогать нам в нашей борьбе ежечасно, тот момент настанет.

Если каждый из вас умно жит свои силы для спасения нашей жизни, этот момент настанет.

Если мы будем действовать вместе – стены падут! לשנה טובה תכתבו ותוכתמו

С безумством храбрых противостояла кучка евреев Системе – безжалостному Молоху, пожирающему все попадавшееся ему на пути к «светлому коммунистическому будущему». С отчаянием обреченных взывали отказники к еврейским общинам. Мы просили предавать широкой ГЛАСНОСТИ персональные истории отказа. Мы просили о кампании писем протестов в адреса советских посольств, и проведении демонстраций во время визитов советских лидеров с их лжемиссиями мира. Мы просили помощи юридической на уровне каждой конкретной семьи и на уровне контроля за исполнением международных, подписанных Политбюро КПСС Законов. Мы просили о помощи на дипломатическом уровне.

В 1984 году для многих евреев эти призывы звучали как абсолютно нереальные, а требовательный тон обращений и антисоветские интонации вызывали раздражение левых радикалов в Израиле. «Еще немного, еще чуть-чуть, и Советский Союз поймет свою ошибку, восстановит дипломатические отношения с нами (израильтянами). Вот месяц назад советский посол в Бирме пил водку с нашим консулом! И в ООН на прошлой неделе советский представитель сказал, что Израиль – это американская марионетка. А ведь еще три месяца назад он говорил, что в Америке правят сионисты. < … > Разве вы не видите, что появились шансы на диалог…

Еще немного, еще чуть-чуть...» [27]

Дошло до того, что в Ленинград приехали специальные посланцы с заданием убедить нас снизить профиль протестов. Они пришли к моему другу преподавателю иврита Аврааму Чечику и попросили вызвать меня на беседу. Авраам поначалу не знал цели визита гостей и организовал встречу с присущим ему гостеприимством.

Каково же было наше изумление, когда посланцы заявили, что «активисты своими действиями провоцируют советскую власть и являются причиной несчастий для большинства отказников и советского еврейства в целом». Имя свое посланцы назвать отказались, и, поначалу, я даже предположил, что это подставные люди из КГБ. Но их рассуждения были столь наивны и столь очевидна была их полная неосведомленность об истинном положении дел в СССР, что предположение о руке КГБ отпало.

Мы пытались объяснить гостям, что легитимность всех действий – есть основополагающий принцип отказников.

Безуспешно пытались выяснить, какие именно действия отказников они считают провокационными?

Может быть, подпись под письмом в защиту узника Сиона является недопустимым действием? Но советские законы декларируют право на обжалование действий должностных лиц и свободу слова. (например, статьи 50, 58 Конституции СССР)

Может быть, встреча с евреями, приехавшими из-за границы, преступна? Но если это так, то как осмелились наши собеседники прийти в дом к отказнику?

Быть может изучение иврита, еврейской истории, культуры, посещение синагоги – это провокация по отношению к властям? Но ст. 52 Конституции СССР гарантирует свободу Совести!

Если же подобные действия признать провокационными, то и само желание выехать из СССР в Израиль остается признать противозаконным. Следует ли тогда вообще говорить о репатриации, воссоединении советских евреев с народом Израиля?

Собеседники не слушали нас. Они намекнули, что являются посланцами самого Израиля и приехали с одним лишь поручением: заставить нас замолкнуть во имя улучшения израильско-советских отношений.

Посланцы твердили одно: «В Кнессете Израиля только что прошла ротация: Ицхак Шамир уступил пост премьер-министра Шимону Пересу – стороннику тихой дипломатии, а потому громогласные протесты отказников неуместны. Установление официальных дипломатических отношений с Израилем – это вопрос нескольких месяцев. Точка».¹

Гости также высказали мнение, что ситуация 1984 года ничем не отличается от ситуации конца 1970-х годов.

Я не мог согласиться с доводами гостей. В 1978-1979 годах в Ленинграде было всего около 300 семей в отказе, и, при этом, тысячи семей получали разрешения. Тогда тактика: забыть про сотню-другую отказников, дабы не повредить тысячам свежих «подавантов», может быть, и была оправдана. Но в 1984 году все перевернулось: тысячи семей – в отказе, а разрешение получают единицы.

В 1978–1979 годах более 50% отказников получали разрешение на выезд при повторном рассмотрении их документов в течение года. Сейчас же отказников со стажем более пяти лет полно. Сколько именно? Я полагал, что в Израиле ведется и обрабатывается статистика высылаемых евреям СССР вызовов и числа евреев получивших выездные визы. Говорить, что ситуация не изменилась к худшему, могли только те, кто заблуждался сознательно.

«Оставим сейчас в стороне моральный аспект этой проблемы», - писал я в Беер-Шеву Тальмону Пачевскому по поводу поразившего нас визита. Вспомним, что Голда Меир обсуждала судьбу 3 млн. советских евреев. Сегодня статистика говорит о 1,8 млн. евреев СССР. Уже исчезли: умерли, ассимилировались 1,2 млн. евреев. Исчезли дети и внуки этого миллиона евреев, которые должны были бы жить в Израиле. Я могу понять сабру – коренного израильтянина, который занят насущными проблемами, не в восторге от «неширы» и общения с бывшими советскими гражданами. Но лидеры государства должны понимать, что потенциал советских евреев может дать стране немало. За Алию из СССР стоит побороться! Как? Это вопрос тактики. Самое худшее, что может быть – это бездействие».

И все же довод гостей «Вы вредите Израилю» звучал для нас очень сильно. Иосиф Р. так и сказал:

«Я пальцем не пошевелю даже во имя собственного спасения, если это пойдет вразрез с интересами Израиля. Если лидеры Израиля не считают спасение нас важным делом, значит, так тому и быть!»

Красивая позиция, но действительно ли, прибывшие инкогнито гости высказывают мнение лидеров Израиля?

Ответ мы получили очень быстро: По «Голосу Израиля» 21.12.84 выступил министр иностранных дел Израиля Ицхак Шамир со словами поддержки отказников и призывом не ослаблять борьбу за репатриацию в Израиль.

А в Организации Объединенных Наций с умной и яркой речью в защиту права отказников на репатриацию выступил представитель Израиля в ООН Биньямин Нетаниягу.

Глава седьмая

«ГОРБИ! ГОРБИ! ГОРБИ!!!»

«Заветам Сталина – Андропова верны!»

Тринадцать месяцев кресло Генерального Секретаря КПСС занимал беспомощный старец Константин Черненко.

Тринадцать месяцев шла непримиримая борьба за трон Генсека КПСС между Михаилом Горбачевым и Григорием Романовым.

Постепенно верх стал одерживать Горбачев. Это стало ясно уже в конце 1984 года, когда тот прибыл с официальным визитом в Великобританию. Премьер-министр Маргарет Тэтчер понимала, что Григорий Романов является последователем грубой силовой политической линии. Иметь дело с Михаилом Горбачевым, хотя бы на словах, готовым на уступки, было выгоднее и перспективнее, а потому прозорливая Леди стала оказывать Горбачеву всестороннюю поддержку.

Западная пресса нашла новую тему: с восторгом описывала норковую горжетку жены Горбачева, бриллиантовые сережки, купленные в магазине Картье и сравнивала роскошные наряды Раисы с платьями совпошива жен Хрущева и Брежнева. Особый восторг вызвал тот факт, что жена Генсека КПСС расплачивалась за покупки кредитной карточкой «американ-экспресс». И это при том, что то же «действо»: использование кредитной карточки для оплаты личных трат за счет бюджета страны некоторыми западными чиновниками высокого ранга рассматривалось общественностью как кража, и вызывала не восторг, а осуждение. Запад превозносил Горбачева до небес и за то, что он немного говорил английском языке. Еще бы, ни один из советских лидеров, кроме гэбэшника Андропова, ни на каких языках кроме русского и матерного не изъяснялся.

Дипломаты и обыватели еще хорошо помнили Хрущева, стучавшего своей туфлей по трибуне ООН и обещавшего показать империалистам «кузькину мать».

Так или иначе, но Михаил Горбачев был признан лидером советской державы еще до официальной инаугурации, состоявшейся в день смерти К.Черненко, – 10 марта 1985 г.

О Григории Романове недавнем сопернике Горбачева – никто и не вспомнил. Будучи ленинградцем и живя в районе Озерки-Шувалово на дороге к поместью Романова в Юкках, я не раз бывал свидетелем жутковатой картины: на проспекте Энгельса, как из-под земли появлялись сотни милиционеров и распорядителей в штатском. Все движение перекрывалось: легковые машины загонялись в боковые улочки и дворы домов, автобусы прижимались к тротуару там, где их заставал рев сирен милицейских машин. А по проспекту проносились черные бронированные лимузины. Хозяин поехал...

И вот все стихло. Григорий Романов исчез. Он был выведен из Политбюро, отправлен на пенсию и, согласно слухам, спился.

О своем новом правителе Михаиле Горбачеве советские люди практически ничего не знали. Первые выступления М. Горбачева по телевидению поразили зрителей замедленной речью, тягучими повторениями, неправильным ударением и ошибками в русском языке. С привычным страхом и покорным безразличием к своей судьбе ждал порабощенный коммунистами народ программной речи нового Генсека.

Горбачев сходу провозгласил себя верным последователем Сталина-Андропова. Уже 9 мая 1985 года, в день празднования победы над Германией, Генсек Горбачев назвал Генералиссимуса Сталина «вдохновителем и организатором побед и достижений советского народа на его пути к светлому коммунистическому будущему».

Это заявление было очевидным отходом от позиций хрущевского ХХ съезда, признавшего в 1956 году факты репрессий и уничтожения Сталиным миллионов граждан страны в лагерях ГУЛага, осудившего «культ личности» и, казалось, низвергшего «отца народов – Великого Сталина» с пьедестала коммунистических идолов.

Не забыл Горбачев и своего умершего покровителя Андропова, поднявшего его до уровня Политбюро. Уже летом 1985 года по киноэкранам страны прошел фильм–панегирик о либерале и интеллигенте (душителе всякого инакомыслия, пятнадцать лет занимавшего пост Председателя КГБ) Юрии Андропове. Продолжил новый Генсек М.Горбачев и политическую линию Андропова, базировавшуюся на громкой риторике борцов за мир при одновременной поддержке международного террора.

Показательны обнародованные историком Зеевом Бар-Селла выписки из протоколов заседаний Секретариата ЦК КПСС [27]

1. Принять в Советском Союзе в сентябре 1985 года активистов Прогрессивно-социалистической партии Ливана <...> для обучения вопросам ведения разведки и контрразведки . . .

2. Прием и обслуживание активистов ПСЛ возложить на Международный отдел и Управление делами ЦК КПСС, а их обучение – на КГБ

3. Расходы отнести за счет партбюджета».

Сов. секретно. ОСОБАЯ ПАПКА. Особой важности.

<…> информировать руководство Демократического фронта освобождения Палестины о принципиальном согласии Советской стороны поставить специмущество (читай вооружение) на сумму 15 миллионов рублей в обмен на коллекцию памятников искусств Древнего мира.

«С каких это пор палестинские террористы стали коллекционировать памятники Древнего мира?» - задается риторическим вопросом Зеев Бар-Селла. «Раскроется ли тайна волны ограблений, обрушившейся в 1980-е годы на музеи Европы?»[27].

Будем надеяться, что да, раскроется. А в те годы, годы Горбачевского правления я не раз, идя к метро «Площадь мужества» в Ленинграде, поражался обилию великовозраст ных «студентов из дружественных стран» Ближнего Востока. Многие из них жили в гостинице «Спутник» и в особых домах-общежитиях для «иностранных студентов». По иронии судьбы, я постоянно встречался с ними в отделении международной почты на проспекте Мориса Тереза, названным так в честь Генсека французской компартии. Только я получал там заказные письма и бандероли из Израиля, а они – из «неведомых» стран.

«ГОРБИ! ГОРБИ! ГОРБИ!» – скандировали восторженные западные почитатели Раисы и Михаила Горбачевых.

Странен и непонятен был нам этот восторг. Преследования инакомыслящих, в том числе и требующих свободы репатриации евреев, продолжались с неумолимой жестокостью.15 января 1985 г. в Риге были одновременно произведены обыски на квартирах Владимира Митина, Хаима Соловья, Льва Фабриканта «с целью отыскания и изъятия материалов, содержащих заведомо ложные измышления, порочащих советский государственный и общественный строй».

Были изъяты тома Еврейской энциклопедии, изданной в России еще до Первой мировой войны; «Агада», составленная по первоисточникам И. Равницким; Кузари – философское произведение одного из выдающихся представителей еврейской поэзии средних веков Иегуды Галеви. Материалами, порочащими советский строй, были также признаны и «История еврейского народа на Востоке» Шимона Дубнова, «Стихи и поэмы» Хаима Бялика, книги лауреатов Нобелевской премии по литературе Шмуэля Йосефа Агнона и Ицхака Башевиса Зингера.

38 отказников Риги, Москвы, Ленинграда заявили письменный протест, но голос наш в те годы за бурей оваций Горбачеву почти не был слышан.

В Израиле Ефим Майданник обратился к евреям с открытым письмом (23.6.85):

«Призывы о помощи евреям в СССР раздаются в последнее время так часто, что не услышать их уже просто невозможно. Итак, условимся: тот, кто говорит сейчас или скажет потом, что не знал, насколько серьезно положение советских евреев, лжет или солжет.

Полезно определить позицию ТЕМ, кто остается в стороне. Что ОНИ говорят в обоснование своего ничегонеделания?

– Не так уж там плохо. Не надо преувеличивать, сейчас не сталинские времена. Как-нибудь обойдется. Нет у меня времени этими делами заниматься.

– А стоит ли им помогать? Ну, есть там несколько узников и многолетних отказников. Большинство из них только и мечтают, как бы окончательно ассимилироваться. Три четверти выехавших из СССР проследовали мимо, в США.

– А что мы можем сделать? Разве Советский Союз прислушается к тому, что говорят в Израиле?

Я не предлагаю устраивать дискуссию на тему: Делать ли что-то для советских евреев?

Я обращаюсь ко всем с призывом действовать!»

Тем временем возглавляемая Генсеком М. Горбачевым коммунистическая система продолжала свою методичную работу палача.

В Ленинграде один за другим прошли два жестоких судебных процесса над Аликом Зеличонком (8 августа 1985г) и Володей Лифшицем (19 марта 1986г). Абсурдность обвинений присутствовала, как и в догорбачевские времена. И Зеличенок, и Лифшиц были обвинены в антисоветской пропаганде, якобы распространявшейся ими в личных посылаемых за рубеж письмах, и осуждены на три года лагерей каждый.

По той же схеме проходили еврейские процессы и в других городах Советской Державы.

В Москве были осуждены преподаватели иврита Александр Холмянский и Алексей Магарик.

В Горьком состоялся суд над отказником с 1974 года, одним из организаторов фестивалей еврейских песен, проводившихся в дни праздника Суккот Арье Вольвовским.

Владимир Бродский был осужден на три года и этапирован в лагеря Томской области.

На два года лагерей за «воровство» религиозных книг в синагоге был осужден Натан Вершувский. Заявление раввина, что никакого воровства в синагоге места не имело, власти проигнорировали.

Продолжали отбывать наказание узники Сиона Иосиф Бегун, Иосиф Беренштейн, Натан Вержбинский, Захар Зуншайн, Феликс Кочубиевский, Евгений Койфман, Яков Левин, Марк Непомнящий, Надежда Фрадкова, Бесалел Шололашвили, Юлий Эдельштейн, Александр Якир ...

Алексей Мурженко, приговоренный на первом ленинградском еврейском процессе 1970 году к 14 годам заключения и освобожденный в 1985, был вновь приговорен к двум годам за «нарушение паспортного режима».

Объяснить, что это за нарушение, людям из демократических стран составляло немалого труда. Существующая в СССР система прописки, при которой ни один человек не мог поменять место жительства даже внутри собственной страны без согласия органов МВД, не укладывалась в голове англичанина, американца, француза или израильтянина. Но именно эта система держала крестьян в бедствующих колхозах, накрепко привязывала людей к провинциальным городишкам.

Ни один беглец без соответствующей отметки МВД в паспорте не мог получить работу, а неработающий по найму человек считался уклоняющимся от общественно-полезного труда и мог быть осужден по закону о тунеядстве или как БОМЖ – человек «Без Определенного Места Жительства».

По положению о паспортном режиме даже уехавший в отпуск человек обязан был встать на учет в ближайшем отделении милиции в трехдневный срок со дня приезда. Речь шла не о преступниках, а о любом гражданине СССР.

Люди крутились в этом заколдованном круге, искали и находили лазейки. Но неугодный властям человек тотчас же мог быть отправлен в места отдаленные. Так и расправились с Алексеем Мурженко. Так и Иду Нудель по истечении срока ссылки отказалось прописать снова в Москве. Под угрозой нового ареста ей пришлось переехать в молдавский городок Бендеры.

Система крепостного рабства была достаточно эффективна.

И все же отказники не прекращали демонстративные акции протеста.

На Песах 5746 (1986г.) в Москве, на квартире у Дины Зиссерман собрались жены заключенных и отбывшие свои «срока» узники Сиона, приехавшие на день-два из разных городов необъятной России. На встречу были приглашены операторы иностранного ТВ, и каждый из присутствовавших рассказал перед камерой историю ареста своего мужа или товарища по несчастью.

В эти дни празднования исхода еврейского народа из рабства мы снова пытались привлечь внимание еврейских и правозащитных организаций к трагедии еврейских активистов в СССР.

Мы продолжали верить в успех нашей борьбы и повторяли: «Следующий год – в Иерусалиме».

Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно

Мы верили в Исход, несмотря на суровую действительность жизни в тоталитарном государстве, главы которого всегда много и красиво говорили о мире, правах человека, о свободе совести. А на деле?

На деле советские руководители, не исключая и Горбачева, не гнушались совершать преступления против человечности во имя «высоких» идеалов коммунизма и своих личных амбиций.

Продолжалась, как наказание и мера эффективного ограничения контактов, практика отключения телефонов. В Ленинграде были отключены телефоны одного из лидеров отказа Абы Таратуты, преподавателей иврита Иосифа Родомысльского и Авраама Чечика, десятка других отказников.

По этому поводу я писал в адрес министра Связи:

«29.03.85, в день рождения моей жены Ирины, наши близкие друзья и знакомые пытались поздравить нас по телефону. Миссис Гиммел из Майами и миссис Меркл из Цюриха сделали несколько попыток дозвониться до нас, но им был дан ответ «абонент не отвечает». Между тем, мы были дома и ждали звонка. Эта же ситуация повторилась в канун праздника Песах, когда Эдвард Усоскин и другие близкие нам люди из Израиля пытались дозвониться до нас. В тот же день нам удалось услышать родные голоса, но не по телефону, а сквозь шум радиопомех в передаче «Голос Израиля». С того дня наш телефон отключен полностью, хотя пользование им оплачено вперед.

При этом при попытках позвонить нам, раздаются обычные длинные гудки, что и создает иллюзию того, что нас просто нет дома. На мой запрос служащие телефонного узла лишь твердят: «Телефон отключен на шесть месяцев по распоряжению товарища Зинченко».

Кто такой Зинченко и в связи с чем отключен телефон, мне выяснить не удалось. Я заявляю протест против нарушения прав на контакты между людьми, декларированные Советской Конституцией и гарантированные Хельсинскими Соглашениями».

Отключение телефона было для нас суровым наказанием и потому, что Ирина и я зарабатывали, давая частные уроки химии и математики на дому. Число студентов резко сократилось. Но главный удар пришелся, конечно же, на наши контакты с евреями других стран. Чего КГБ и добивался…

Шесть месяцев наказания истекли, и телефон включили вновь с ненавязчивым советом избегать разговоров с иностранцами. Однако добровольно отказаться от разговоров с евреями Израиля, США, Англии, Франции, Швейцарии мы не могли и не хотели.

В январе 1986 года КГБ вновь отключило дюжину телефонов отказников, и вновь мы оказались в их числе. Тем не менее, мы упрямо придерживались той позиции, что скрывать нам нечего: о нашем желании выехать в Израиль КГБ информирован с момента подачи заявления на получение визы. А потому мы продолжали разговоры с Америкой или Израилем с переговорных пунктов. Причем говорили о проблемах отказа не таясь.

Не всегда это сходило нам с рук. Однажды я сопровождал на переговорный пункт Галю Зеличенок и Аню Лифшиц, мужья которых были засланы за тысячи километров в лагеря Доманник на севере и в Петропавловск-Камчатский на Дальнем востоке. Разговор с Израилем состоялся, но при выходе из переговорного пункта нас задержали и доставили в местную кутузку. Оформили это так, как будто бы находившиеся в зале ожидания «простые советские люди» услышали наш разговор, проявили бдительность и сообщили в Органы. Пару часов нас выдерживали, выполняя танец устрашения. Я потребовал разрешения позвонить районному прокурору. Охранники наши очень развеселились, зная, что жаловаться прокурору – это все равно, что плевать против ветра. «Ха, ха. Звони»,– мерзко хихикнул один. Я набрал номер, но отнюдь не прокурора, а отказника Авраама Чечика, и разыграл сценку: «Гражданин, прокурор! Анна Лифшиц, Галина Зеличенок и я, Евгений Леин, незаконно задержаны после телефонного разговора с Израилем. Нас держат в опорном пункте милиции на Большой Зелениной».

Тут до нашего охранника дошло, что не с прокурором я говорю. Он выхватил у меня из рук трубку и закричал нечто не слишком лестное про хитрых евреев. Но дело было сделано, мы дали о себе знать.

Буквально через десять минут начались звонки-протесты наших товарищей-отказников, и нас отпустили. Надолго ли?

В апреле 1986 года в Берне состоялась Европейская Конференция – European Activists» Conference. С докладами «Сегодняшняя ситуация», «Как Хельсинский процесс работает на нас?», «Роль Европы в борьбе за права советского еврейства» выступили Anna Marie Revcolevsci (Франция), Alan Rose (Канадский Еврейский Конгресс), Rabbi Abraham Soetendorp (Президент SJSU – Голландия). Были заслушаны сообщения бывших отказников и отчеты только что вернувшихся из СССР туристов. Сьюзан Меркл рассказала о своем недавнем посещении СССР и отметила, что первый год горбачевского правления никакого облегчения отказникам не принес: «На Западе люди слишком ослеплены Горбачевским шармом».

Обсуждалась на конференции и порочная практика отключения телефонов, и проблема пропажи писем. В заключение Хана Берловиц (Швейцария) зачитала «Рабочие рекомендации участникам конференции» и «Обращение к отказникам».

Мы были рады услышать в передачах радиостанции «Голос Израиля» отчет об этой конференции, имена друзей, встречавшихся с нами и не оставшихся равнодушными к нашей судьбе.

А 4 июня 1986 года, по случаю дня независимости США, нас пригласили на торжественный прием в американское консульство. Волнующий день и по теме собрания, и по факту присутствия отказников на официальном приеме. Настроение гостей было приподнятым. Около десяти вечера стали расходиться по домам. Оживленно разговаривая, направились к метро. Но не прошли и двухсот метров, как были остановлены, загнаны в автобус и отвезены в какое-то подвальное помещение.

Ба, знакомые все лица! Подвал был заполнен недавними гостями генерального консула США. Привозили все новых и новых арестованных. Майор милиции объявил, что мы задержаны в ходе рейда по борьбе с алкоголиками и нас всех отправят в вытрезвитель, а протестующих подвергнут административному аресту до 15 суток.

Допрос более чем трех десятков задержанных затянулся за полночь и родные наши, оставшиеся дома, забеспокоились. Они позвонили в консульство и узнали, что прием давно закончен. Начались розыски, что и привело в итоге к нашему освобождению.

Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно.

Нервы потрепали нам изрядно, и кто знал, чем дело кончится в следующий раз?

П Р Е С Т У П Л Е Н И Е В Е К А

На горе дымит реактор

Под горою пашет трактор

Так бы до сих пор пахали

Если б шведы не сказали.

/Чернобыльская частушка/

Кошмарным был 1986 год для советских евреев-отказников. И был этот год, поистине, годом казней египетских для Советской Державы. Самой страшной из них был взрыв атомного реактора на Чернобыльской электростанции.

Михаил Горбачев и его Коммунистическо-гэбэшное правительство пытались скрыть от Запада и от населения СССР происшедшую 26 апреля 1986 г. трагедию.

Личную ответственность несет Горбачев за то, что не отменил первомайскую демонстрацию ни в близлежащих к Чернобылю районных центрах, ни в Гомеле, ни в самом Киеве.

Как всегда, советские рабочие и служащие обязаны были демонстрировать свою преданность коммунистическим идеям, маршируя с прославляющими партию, правительство, вождей стягами и транспарантами в колоннах тех заводов, организаций, институтов, в которых они работали. Специальные контролеры городских и районных комитетов партии подсчитывали число демонстрантов от каждого предприятия, и если процент участников от общего числа работников того или иного предприятия был менее 85%, то парторг, профорг и директор сурово наказывались. Администрация провинившегося предприятия в свою очередь обрушивалась с карами на работников, пренебрегших святой обязанностью участия в демонстрации преданности. Отсутствие на первомайской демонстрации рассматривалось как акт политической нелояльности и наказывалось лишением квартальных премий, задержкой в продвижении по службе, а порой и увольнением с работы.

1 мая 1986 г. сотни тысяч людей вышли «по зову партии» на улицы и маршировали с песнями и лозунгами под радиоактивным небосклоном, ничего не зная о происшедшем 26 апреля взрыве на Чернобыльской АЭС. Дети участвовали в спортивных программах и грандиозных представлениях на улицах и открытых стадионах. Дикторы захлебывающимися от поддельной радости голосами выкрикивали: Нашей родной Коммунистической партии и правительству СЛАВА! Ленинским курсом XXII съезда КПСС – вперед по пути коммунистического созидания и мира ! Ура-а-а!!!

2 мая партийная газета «Правда» поместила крошечную заметочку в несколько строк о том, что «на Чернобльской АЭС продолжается работа по осуществлению комплекса технических мер».

Это невнятное сообщение затерялась среди аршинных заголовков «Первомай шагает по планете», фотографий Горбачева на центральной трибуне Кремля и нейтральных статей типа: «Над страной весенний ветер веет». Никто не остановил людей, живших непосредственно в зонах повышенной радиации и киевлян, выехавших в эти дни на свои приусадебные участки и огороды. Стояла теплая весенняя погода, и люди работали раздетые, принимая вместе с солнечными ваннами страшные дозы радиации. Уже шведы подняли тревогу, уже в Польше в панике поили детей настойкой йода, а советские люди в массе своей еще ничего не знали о случившимся.

3 мая в «Правде» появилось сообщение ТАСС: «Весны кипение. Краса садов. Что дарит нам весна? Улыбки прохожих, голубизну неба, звон весенних ручьев». И ни слова, про Чернобыль.

4 мая в рубрике «Новости» правительственной газеты «Известия» не было ни строчки о взрыве на атомной электростанции. Зато ТАСС (телеграфное агентство СССР – высший информационный правительственный орган) в этот же день

сделало сообщение под огромным заголовком: «Аварии на атомных станциях США. Около 20 тысяч различного рода происшествий и неполадок произошло на американских атомных реакторах».

5 мая праздновался «День советской печати». По этому поводу в газете «Известия» появилась пространная статья о советских средствах массовой информации – «надежном инструменте гласности».

Со всей большевистской прямотой и откровенностью читателя информировали: «Серьезный инцидент в Великобритании на атомной электростанции в Дангинессе привел к выбросу в атмосферу газа заряженного радиоактивными веществами».

Не оставили советских граждан в неведении и относительно американских проблем: «Взрыв ракеты Дельта! Американская атомная подводная лодка села на дно!»

6 мая. Большая статья политического обозревателя «Правды»: «Государственный аппарат США и послушные ему средства массовой информации пустили в ход измышления по поводу последствий аварии на Чернобыльской АЭС». И лишь на последней странице этого же номера газеты, как бы, между прочим, дан репортаж «Станция и вокруг нее».

Происшедшее на АЭС описывалось, как локальный инцидент, нестоящий внимания.

7 мая. Первые полосы газет заняты фотографиями и статьями: Горбачев принимает Президента Народной республики Ангола.

Далее следуют заметки типа: Не будет износа коврам.

И вдруг, режет глаз заголовок: Злопыхатели:

… шумиха, поднятая вокруг событий в Чернобыле, разоблачает агрессивную сущность политики Вашингтона. Какофонией домыслов, выдумок дирижируют особы во фраках официальных лиц.

А еще через страницу: Обстановка под контролем.

…Вчера по киевскому ТВ выступили специалисты с опровержением неверных слухов.

8 мая. Статья: «Бурный прогресс в науке». Среди моря слов о расцвете советской атомной энергетики затесалось сообщение из Чернобыля: «какие-либо радиоактивные выходы отсутствуют. Один человек погиб от ожогов, другой – от механических травм. <…> Да здравствует КПСС – вдохновитель и организатор наших побед! «

Лишь месяц спустя, поступило распоряжение киевлянам не выходить без необходимости на улицы, не открывать форточки, не пить водопроводную воду, а покупать привозную минеральную воду.

Началась стихийная эвакуация населения. Люди бились у железнодорожных касс насмерть. Покупали билеты на поезд, идущий в любом направлении, с тем чтобы, выехав, как моя двоюродная сестра Эли-Шева Шор, в Жданов, пересесть на поезд, идущий в Ростов на Дону, а затем уже выехать в нужном направлении.

Выезжали, в основном, к родственникам.

Государственные инстанции беглецам не помогали, а напротив, старалось их задержать, угрожая увольнением с работы. Лишь небольшое количество людей непосредственно из Чернобыльской зоны были эвакуированы в организованном порядке. Но и они не были поставлены в едином медицинском центре под наблюдение. Напротив, их расселяли так, чтобы они затерялись среди огромного населения страны.

Врачам под страхом ареста запрещалось ставить диагноз заболевания, связанный с облучением. И те послушно писали «Острое респираторное заболевание», т.е. простуда.

Правительство Горбачева делало все, чтобы утаить от Запада масштабы катастрофы, преуменьшить число пострадавших.

По областям, подвергшимся радиоактивному поражению, как ни в чем не бывало, проходила велогонка мира.

С населением СССР у Генсека КПСС М.Горбачева проблем не было, но Запад требовал от него принятия действенных мер безопасности, вплоть до закрытия ряда Атомных электростанций СССР. Горбачева были готовы призвать к ответу даже его сателлиты, включая коммунистов Франции. Ему срочно надо было загасить нарастающую волну манифестаций зеленых и населения сопредельных стран. Кресло Генсека под Горбачевым затрещало.

Тогда и вынужден был Михаил Горбачев пойти на уступки в области разоружения, подписав в Рейкьявике договор ОСВ – договор о сокращении ядерного вооружения.

Тогда и заговорил Михаил Горбачев о ПЕРЕСТРОЙКЕ Советского общества, о ГЛАСНОСТИ и ОТКРЫТОСТИ, ДУХЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ.

«П Е Р Е С Т Р О Й К А»

Работяга заходит в магазин:

– Взвесьте мне килограмм мяса.

– Пожалуйста, А мясо вы с собой принесли?

/юмор улицы /

Каждый из советских лидеров, захватив пост Генсека, с помпой объявлял о кардинальных экономических реформах и неизбежном скором повышении уровня жизни трудящихся.

Никита Хрущев прославился своим призывом «догнать и перегнать Америку по производству молока и мяса». Рецепт был прост: Начать повсеместное выращивание кукурузы и разведение свиней. Политбюро приняло соответствующее постановление, и тысячи-тысяч молодых и не очень молодых людей были переселены на целинные земли Казахстана и Алтайского Края. Началась великая эпопея взращивания кукурузы «от Москвы до самых до окраин». Но оказалось, что в северных районах кукуруза не давала початков из-за обилия дождей и недостатка солнца, а в засушливых степях Казахстана ростки кукурузы сгорали на солнце.

Леонид Брежнев был ближайшим сподвижником Н.Хрущева и воплощал в жизнь эти безумные проекты. За «бескорыстную службу Хозяину» Брежнев был обласкан и награжден, что не помешало ему подсидеть и свергнуть Хрущева. Захватив власть, Брежнев объявил Хрущева волюнтаристом и, тут же, сам пообещал народу очередное близкое процветание. В качестве экономической программы Брежневым был выдвинут проект грандиозных строек коммунизма, вроде изменения русла сибирских рек с целью орошения засушливых земель и построения Великой Байкало-Амурской Магистрали.

Послушное Политбюро одобрило все эти безумные затеи и выдвинуло очередной лозунг «Пять – в четыре».

Сие означало, что все хозяйственные программы, рассчитанные специалистами по установленной еще Сталиным традиции на пятилетку, должны были быть выполнены в четыре года. Остряки иллюстрировали грядущий результат Брежневской программы «пять – в четыре», складывая кукиш.

Юрий Андропов видел путь к процветанию в жестком контроле за тем, как трудящиеся используют рабочее время. По его указанию милиция и специальные отряды, возглавляемые инструкторами райкомов комсомола и партийными функционерами, стали проводить рейды по магазинам, кино, парикмахерским, вылавливая совслужащих и работяг, покинувших свои рабочие места ради халтурки на стороне, или стоящих в очередях за дефицитом. Трудящиеся немедленно вернулись на свои рабочие места, повторяя: «если они думают, что платят мне, то пусть думают, что я работаю».

Михаил Горбачев начал свои экономические реформы с анекдотичной кампании борьбы с алкоголизмом. Анекдотичной, потому что М.Горбачев и не думал на деле бороться с этим страшным социальным злом. Возглавляемой им Партии Коммунистов срочно нужны были деньги, а повышение цен на низкосортную водку могло дать немедленный приток денежной массы в партийную кассу. Однако внезапное резкое повышение цен на алкоголь неминуемо должно было вызвать небывалой силы бунт пролетариата: шахтеров, нефтяников и всех непосредственных производителей материальных ценностей. Система могла силой задавить интеллигенцию, но справиться с безумством миллионов потребителей «зеленого Змия» было не под силу даже Коммунистам. Тогда и подсказали советники Генсеку Горбачеву гениальный ход. Он объявил о начале антиалкогольной кампании: закрыл значительное число магазинов, торгующих спиртными напитками, сократил часы работы винных отделов и распорядился не продавать в одни руки более чем две бутылки за раз.

Немедленно возникли гигантские очереди с драками и спекуляцией. Трудящиеся, приученные пить водку стаканами и находившие в алкогольном опьянении единственную отдушину в безотрадном рабском существовании, готовы были снять с себя последнюю рубашку за порцию любого опьяняющего зелья. Стали гнать самогон, и государство тут же ограничило продажу сахара, из которого его гнали. Стали пить одеколон, и государство ограничило продажу парфюмерии. Стали пить текстуру и мебельные лаки, предварительно взбалтывая их и отделяя спирт от наполнителей. Участились случаи отравления антифризом. Стали балдеть, вдыхая пары бензина. Вот тут-то М.Горбачев и вернулся к широкой открытой продаже водки, повысив на нее цену сразу в несколько раз. Народ был счастлив. Цены кусаются, но пропади все пропадом. Можно жить на одной картошке, но без водки в Стране победившего Социализма – это не жизнь.

Снова, как прежде, в подъездах домов соображали на троих, закусывая свежим анекдотом:

– Папочка, водка подорожала. Теперь ты будешь пить меньше.

– Нет, сыночек, теперь ты будешь меньше кушать, а пить я буду по-прежнему.

Трагедия заключалась и в том, что партийные бонзы на местах успели раскорчевать сотни гектаров ценнейших лоз, которые виноделы Крыма и Молдавии пестовали десятилетиями.

О, как они проклинали Горбачева! Но шепотом, шепотом, так чтобы в Органы на них не донесли.

Другой широкой кампанией Михаила Горбачева, вызвавшей бурю восторга на Западе, был ЗАКОН СССР «О индивидуально-трудовой деятельности», вступившей в действие с 1 мая 1987 г.

«Наконец-то! Революция в экономике!

Расцвет и возрождение СССР близки!»

Поколение родителей наших еще помнили ленинскую Новую Экономическую Политику (НЭП), приведшею к оживлению всей хозяйственной деятельности в стране, доведенной большевистской революцией до разрухи. «Страшной ошибкой Ленина был отказ от НЭПа и аресты нэпманов в 1920 году. Горбачев такого не допустит! Он же настоящий реформатор!!!», – говорили неисправимые оптимисты и надеялись на положительный результат горбачевских реформ. Но Генсек КПСС Горбачев никогда не был реформатором. Он был блестящим манипулятором. Закон «Об индивидуальной трудовой деятельности» 1987 г. был мертворожденным дитем со дня его публикации. Изюмина была скрыта в 6-й статье этого Закона: «Граждане, изъявившие желание заниматься индивидуальной деятельностью, обязаны получить разрешение исполкома Совета народных депутатов».

Тысячи предприимчивых людей кинулись в Исполкомы за разрешениями на индивидуальную работу. А получали эти разрешения единицы.

Печальна была судьба колхозников, взявших в аренду наделы земли для обработки «по семейному подряду»: они производили, но не имели права самостоятельного сбыта продукции.

Печальна была судьба многих кустарей и коммерсантов. У них не было законных путей закупки сырья, а потому их быстро пересажали за незаконные сделки.

Неожиданно с принятием этого Закона возникли осложнения и у меня. Ведь я преподавал математику на дому. Преподавал официально, платя налог, взымаемой фининспекцией. Но после выхода в свет нового Закона я уже не мог преподавать без разрешения Исполнительного Комитета. А Исполком вынес вердикт:

«Комиссия по индивидуальной трудовой деятельности рассмотрела Ваше заявление на право преподавания математики и сочла данный вид деятельности нецелесообразным».

С шумом объявлялись и лопались, как мыльный пузырь, горбачевские псевдо экономические реформы.

А Политбюро без устали публиковало новые Указы:

«Об упорядочивании цен»; «Об оздоровлении цен»;

«О ликвидации диспропорций и перекосов в ценах»;

«О выработке строго научных критериев ценообразования»;

«О повышении качества выпечки хлебобулочных изделий»

и так далее, и тому подобное.

Ну, как тут не вспомнить бессмертную сентенцию Никиты Хрущева: «Партия торжественно провозглашает: Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!!!».

Четверть века спустя, Михаил Горбачев, выступая на высокой Кремлевской трибуне, вторил: «Мы идем к новому миру – миру коммунизма. С этого пути мы не свернем никогда!»

Заклинания не помогали. Экономика страны развитого социализма и наступающего коммунизма рушилась на глазах. Разваливалось и кресло Генерального Секретаря КПСС, на котором балансировал М. Горбачев.

В отчаянной попытке задержать свое падение, Горбачев объявил о послаблениях в области идеологии – эпохе «Гласности».

«Г Л А С Н О С Т Ь»

Интервью с дворовым псом:

– Ну, как там, у вас на дворе с

Перестройкой, Гласностью?

– Порядок! Цепь удлинили на метр.

Миску отодвинули на два метра.

Зато лаять иногда разрешают.

/юмор улицы, 1987/

Слова, слова, слова... Не торопился Генсек КПСС менять что-либо на деле внутри страны. Гласность, по Горбачеву, должна была быть ориентирована строго на Запад и ни в коем случае не на истинную демократизацию советского общества.

Устраиваемые Горбачевым пропагандистские Шоу Гласность поражали своей примитивностью и, надо признать, эффективностью.

Вот эпизод, разыгранный им в Англии. Там Горбачев сорвал бурные аплодисменты, разрешив бывшей советской балерине Наталии Макаровой станцевать в составе приехавшей на гастроли в Лондон труппы Кировского театра. В свое время Н. Макарова сбежала из СССР во время зарубежных гастролей этого же театра и была проклята советской властью, как изменница Родины. Западные газеты захлебывались от восторга и панегириков в адрес великого «гуманиста Горби», простившего «изменницу». Но наивны были те, кто думали, что хотя бы строчка с упоминанием имени балерины Макаровой появилась в советской прессе. Глушение «Би-Би-Си», сообщавшем об этом счастливом событии, продолжалось.

Как великое событие муссировался всеми английскими газетами и тот факт, что в ходе визита четы Горбачевых в Лондон, Раиса нарушила установленный ритуал и, вместо посещения могилы основоположника марксизма-ленинизма Карла Маркса, пошла в магазины Макса и Спенсера. В этом «проступке» западные советологи усматривали далеко идущие позитивные изменения.

Эффектным трюком горбачевской пропагандистской кампании было и разрешение на публикацию некоторых произведений опальных писателей. В журнале «Огонек» стали печататься главы из романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Интеллигенция уже читала это произведение в самиздате, но сам факт официального издания обнадеживал. Однако вскоре выяснилось, что цензура снята только на публикацию некоторых фактов периода сталинских репрессий, но покушаться на суть коммунистической идеологии, как и в прошлом, не позволялось никому.

Вето было наложено и на критические публикации в адрес самого Генсека КПСС Горбачева.

Из газет большой популярностью стала пользоваться «Moscow News – Московские Новости», поскольку в ней также стали печатать статьи на запретные прежде темы. В них упоминались, как правило, уже известные советологам факты неприглядной истории большевиков. Но то, что эти факты публиковались в советской газете, воспринималось, как наглядный пример подлинной Гласности. К сожалению, мало кто из иностранных туристов, так восхищавшихся этой газетой, обращали внимание на подзаголовок: А weekly newspaper for Frienship and Cultural Relation with Foreign countries – еженедельная газета для Дружбы и Культурных отношений с иностранными странами. Основной тираж газеты «Московские Новости» печатался на английском языке, недоступном для подавляющего большинства населения СССР. Более того, газета «М.Н.» была объявлена лимитированным изданием, поступающим в киоски иностранных Отелей, а потому до широкого читателя эта газета не доходила.

Советского обывателя продолжали пичкать совсем другого сорта публикациями. Например, как о событии мирового значения, ТАСС сообщало о беспрецедентном бегстве из «империалистического ада» гражданина США Арнольда Локшина с семьей.

Сам Громыко, министр иностранных дел СССР, устроил беглецу торжественный прием в Кремле.

В Центральных газетах «Правда» и «Известия» (12.10.86) в статьях «Шаг, продиктованный Совестью», и «Он сделал свой выбор» расписывались ужасы бытия биохимика А.Локшина в Америке и сообщалось о предоставлении ему политического убежища в СССР.

В специальной телевизионной программе еврей А.Локшин заявил: «Как только перед моей семьей встал вопрос, где наша новая Родина, я не колебался: мы должны жить и работать в СССР. Я счастлив, что этот кошмар (жизнь в Америке) остался позади. Теперь мы будем жить как свободные люди».

В этом Шоу, и впрямь, было что-то новенькое. До сих пор советские люди, если и слышали о бегстве моряков, спортсменов, артистов, ученых, то только из СССР. И сообщения о таких случаях передавались по «сарафанному радио», но уж никак не в сводках ТАСС.

Трезвон о новой Горбачевской политике – эпохе Гласности продолжался. А советский народ все так же сгонялся на торжественные партийные собрания, демонстрации во славу КПСС и ленинские субботники.

Что уж говорить о Гласности внутри Страны, если даже тема Чернобыля для советских граждан оставалась запретной. Как раз в те годы замечательная семья Гимел из Майями вела с нами переписку и, в качестве подарка сыну, да и нам всем на радость, подписала нас на журнал «Национальная География». Ежемесячно мы получали выпуски этого журнала, но майский номер 1987 г. до нас не дошел. Я, признаться, думал, что кто-то на почте попросту украл его. Каково же было мое изумление, когда на запрос в международный почтамт СССР пришел официальный ответ: «Сообщаю, что номер 5 журнала «Национальная география» не подлежит распространению на территории СССР».

Вот, так-так. Вот тебе и Гласность по-горбачевски.

В чем дело? Этот красочный журнал никогда не считался антисоветским. Оказалось, что в майском номере журнала за 1987 год была напечатана статья «Год спустя» о последствиях Чернобыльской катастрофы. А тема эта для советских граждан оставалась запретной.

Эта конфискация не была единичным случаем. Точно также был изъят и январский номер журнала «Национальная география» за 1988 год, в котором поместили статью о вторжении советских войск в Чехословакию в 1968 году. Прошло 20 лет со дня описываемых событий, шел четвертый год правления Горбачева, но табу на правду оставалось в силе.

Продолжалась и практика глушения радиостанций, и перлюстрация писем. Разница была лишь в том, что теперь на вскрытых конвертах красовался штамп: «Порвано штемпельной машиной».

Как и в доперестроечные времена проводился личный обыск туристов-евреев с конфискацией «антисоветской» литературы, включая учебники иврита, не говоря уже о таких крамольных, с точки зрения возглавляемого Горбачевым Политбюро, изданиях как «Израиль Сегодня», «Круг» или журнал «22».

2 сентября 1987 г. ленинградское телевидение показало следующий сюжет: Телекурьер получает вызов в таможню морского порта. Машина телецентра несется по вызову, и таможенник рассказывает с экрана свежую новость: у молодой пары – туристов из США при досмотре нашли сионистскую литературу, включая русско-ивритский словарь Михаеля Дрора. На вопрос: Куда вы везете эту литературу? туристы ответили: «В ленинградскую синагогу».

На глазах телезрителя корреспондент оперативно связывается с казенным раввином и получает требуемый ответ: «словарями и всем необходимым синагога обеспечена сполна и ни в чем не нуждается».

Далее таможенник поведал, что один из туристов попытался съесть бумажку с письменами, но бдительные стражи Закона этому воспрепятствовали. И вот она, эта бумага с адресами «резидентов»: Иосифа Родомыслова, Евгения, проживающего на пр.Энгельса, Абы Таратутыша в руках таможенника. (Неточности в фамилиях объяснялись надо думать тем, что бумага была все же изрядно пожевана).

В моем письме в Израиль ко Льву Утевскому я писал по поводу этого случая:

«Отдавая должное самоотверженности нашего друга из США (он действительно проявил личное мужество, пытаясь уничтожить записку с нашими именами и адресами), я думаю, что действовал он неправильно. Ведь этот турист изначально исходил из того, что он, таки, совершает нечто преступное. А между тем, словарь Дрора, это не есть запрещенная литература.

И в отличие от раввина ленинградской синагоги, я готов на любом уровне открыто сказать, что нуждаюсь в словарях. То же касается и журнала «Израиль сегодня». И если у советских таможенников есть право изымать какие-то издания, то и у иностранных граждан есть право потребовать разъяснений, заявить протест, особенно в свете широковещательных заявлений М.Горбачева о Гласности. Я понимаю, что гости боялись навредить нам. Но надо исходить из того, что наши встречи с евреями других стран законны. На этом надо стоять, за это надо бороться».

«О Т К Р Ы Т О С Т Ь»

– Ты знаешь, американцы стоят на краю пропасти

– Что???

– Да, да. Они стоят на краю пропасти и смотрят,

как мы там, на дне барахтаемся. /юмор улицы, 1987/

Не скупился Генсек КПСС Горбачев на обещания облегчить условия иммиграции из СССР и репатриации евреев в Израиль.

Еще 30 сентября 1985 года во время визита четы Горбачевых во Францию журналисты допекли-таки Генсека вопросами о положении отказников. Михаил Горбачев, как всегда тягуче, заметил: «Да, есть у нас эта проблема-а-а…. Есть. Но мы ее разрешим. Разрешим… И отказ по секретности сроком до пяти лет ограничим. Ограничим».

Что тут началось… Праздник на еврейской улице.

«Радио Франции»(РФИ), «Голос Америки» и даже «Голос Израиля» спешат передать в эфир сенсацию:

«Горбачев обещал решить проблему еврейской эмиграции! Достигнута договоренность о выезде пятнадцати тысяч евреев в ближайшие месяцы! Президент Франции Франсуа Миттеран любезно предложил организовать выезд евреев из СССР в Израиль на французских самолетах!».

Признаюсь, что и мы встретили это известие с радостью и надеждой. Ведь Советский Союз всегда подчеркивал особый характер отношений с социалистической Францией. Ура, Митеррану!

... Прошел месяц, ...полгода, ... год...

За весь 1986 год из СССР было выпущено лишь 914 евреев! Это был самый низкий уровень еврейской иммиграции за последние десять лет.

И снова я писал в ОВиР: 3 июля 1986 года истекло 8 лет со дня нашего первого обращения о выдаче визы на выезд из СССР. Все эти годы нам отказывали в визе под абсурдными

предлогами от ссылки на «утечку мозгов», «секретность», или на то, что «МВД имеет привилегию не объяснять причину отказа». В качестве протеста против насильственного удержания моей семьи в СССР я объявил голодовку в день открытия XXVII съезда КПСС. Инспектор ОВИРа заверила меня, что вопрос о выдаче выездной визы будет рассмотрен. И снова нам был дан отказ, хотя и с новой формулировкой «Отсутствие в Израиле прямых родственников». И это при том, что члены моей семьи имеют Израильское гражданство (сертификаты 1002, 1003, 1004 выданные Иерусалимом 9.8.83). СССР не признает двойное гражданство, но разрешает выбор гражданства. Мы выбираем Израильское гражданство!»

Все заявления Горбачева о готовности облегчить условия эмиграции, ограничить срок «отказа по секретности» пятью годами, прекратить преследования преподавателей иврита и руководителей религиозных кружков были лишь политическим блефом.

В Вене проходила третья сессия Хельсинской Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе. Снова советские представители с пафосом рассуждали о правах человека и требовали их выполнения в других странах, отвлекая внимание от произвола, царящего в СССР. Сионистские организации, напротив, пытались привлечь внимание общественности к проблемам отказников.

Международное объединение еврейских студентов провело неделю Солидарности со студентами-отказниками. Эта акция была приурочена ко времени проведения XXVII Съезда Коммунистической партии СССР.

Студенты выступили с заявлением: «Конгресс коммунистов СССР обязан решить судьбу наших братьев и сестер, желающих репатриироваться в Израиль. Поскольку советские евреи лишены права на свободу слова, мы студенты-евреи свободного мира считаем себя ответственными за проведение акций в их защиту».

Израильский «Общественный Совет в защиту советского еврейства» вместе с отделом информации международной Сионистской организации издал специальный информационный бюллетень: «FOCUS SOVIET JEWRY». В декабрьском выпуске подводились итоги венской конференции. «Вена. Что дальше?»

Это было время подготовки встречи президента Рейгана и Генсека Горбачева в Рейкьявике.

«ПРЕЗИДЕНТ РЕЙГАН, НЕ ЗАБУДЬ О СОВЕТСКИХ ЕВРЕЯХ!»

Огромный плакат с этим призывом и флагом Израиля был установлен на плавучей платформе, буксируемой вдоль побережья большого Тель-Авива прямо против окон фешенебельных гостиниц, заполненных иностранцами.

Обстановка встречи двух глав правительств президента Рональда Рейгана и Генсека КПСС Михаила Горбачева в Рейкьявике носила характер открытой конфронтации.

Журналисты писали: «холодные декабрьские ветры в морозной Исландии соответствовали холодному политическому климату встреч глав двух супердержав»[38]

В итоге, Генсек Горбачев вынужден был подписать договор ОСВ (об ограничении средств ядерного вооружения), но резко отверг всякие попытки «вмешательства во внутренние дела советского государства».

Внутренним делом советского государства считалось также и принятие с 1 января 1987 г. «Дополнений к положению о выезде», ужесточавших и без того суровые правила эмиграции.

Среди прочего, теперь требовалось представить в ОВиР нотариально заверенное согласие на выезд из СССР не только родителей, но и остающихся в СССР братьев/сестер.

В разделе, касающемся выезжающих в Израиль, было требование указать место работы и прописку каждого из родственников.

Надо ли объяснять, что это гарантировало остающимся в СССР братьям и сестрам занесение в черный список и, как минимум, препятствовало их продвижению по службе. А чтобы у желающего выехать в Израиль не возникло искушения позабыть донести на остающегося в СССР брата или сестру, раздел этот заканчивался подпиской: «Других близких родственников у меня нет». И горе было тому, кто утаивал что-либо о себе, ибо все проверялось тщательно.

Другой пункт предупреждал выезжающих по израильской (и только израильской) визе, что они автоматически лишаются советского гражданства при пересечении государственной границы СССР, а следовательно лишаются прав на пенсию и имущество, оставляемое ими на территории СССР. При этом, за принудительный отказ от советского паспорта с каждого еврея взимался специальный налог по 500 руб. за душу. К этому добавлялась еще и общая пошлина по 200 руб. Поборы эти не только демонстрировали откровенный государственный антисемитизм,¹ но и ложилось тяжким бременем на отъезжающих. (напомним, что месячная зарплата тех времен составляла 90 – 120руб.)

Гнусным проявлением антисемитизма явилась и практика лишения, выезжающих в Израиль участников второй мировой войны с фашизмом заслуженных наград. По данным израильского общества ветеранов войны около 800 орденоносцев, были подвергнуты подобному изуверству. Среди них – и друг нашей семьи, занимавший вплоть до подачи документов в ОВИР пост главного архитектора-реставратора Петродворца Борис Лобовиков(ז»ל). Годы войны Борис провел на Кронштадском фронте. Был дважды ранен, награжден орденами и медалями. В 1988 году, после девяти лет активной борьбы за репатриацию, его семья получила разрешение на выезд. Но ОВИР отказывался оформить ветерану войны Лобовикову выездную визу до тех пор, пока тот не сдал в военкомат все свои награды.

Борис Лобовиков вынужден был уступить вандалам, так как над его сыном висела угроза призыва в Советскую Армию.

Вывезти детей – это было сверхзадачей нашего поколения. А потому самым тяжелым из новых требований ОВИРа было требование получить согласие военкоматов на выезд сыновей от 18 до 27 лет. Теперь даже студенты, получившие отсрочку от призыва в армию, зависели от настроения майора в военкомате.

Был в правилах ОВИРа и пункт о возможности, в случае отказа на выезд, переподачи документов каждые полгода. Звучало демократично, но на деле было еще одним испытанием. Действительно, за полгода братья и сестры могли поменять место работы, и начинать сбор документов сначала не у каждого хватало сил. Были и случаи, когда за годы отказа дети вырастали, женились, притом не всегда на евреях, что порой приводило к семейным трагедиям.

Что касается нашей семьи, то мы выполняли навязанные правила, и переподавали документы каждые полгода, чтобы не дать ОВИРу возможности сказать: «А эти… Они раздумали уезжать в Израиль».

Мы не раздумали!

К счастью, и дочь наша с зятем также не раздумали.

Они писали в Президиум Верховного Совета СССР:

«Выпустите нас в Израиль! По религиозным и историческим причинам мы считаем Израиль своей Родиной и не желаем жить ни в какой другой стране, кроме Израиля.

Уже несколько лет, как решением Кнессета нам дано израильское гражданство (сертификаты 1002 от 09.08.83 и 1029 от 17.08.84), но ОВИР не дает нам выездные визы под циничными предлогами: «СССР невыгодно поставлять дешевую рабочую силу в Израиль» или «Вы оставляете в СССР родителей, а гуманное советское правительство семьи не разъединяет».

Наши родители благословляют наш выезд, и сами многие годы пытаются выехать в Израиль.

Никто из нас не имеет отношения к секретным материалам, мы не находимся под следствием и не отбываем наказание.

Последнее время ОВИР вообще перестал отвечать на наши заявления. Такая политика противоречит заявлениям советских руководителей по вопросу о выезде из СССР».

Я переслал горбачевские «Дополнения к положению о выезде» в Израиль. Ефим Майданик перевел их на английский язык, а Эдик Усоскин предал широкой огласке.

Зарубежные почитатели Горбачева были несколько смущены. Еще бы, газеты были полны интервью с членами горбачевского Политбюро типа: «Я не думаю, что мы будем насильно удерживать кого бы то ни было, кто хочет уехать». (8 марта 1887/ The Miami Herald)

В это время, как нельзя более ко времени и месту, в «The Daily Telegraph» (11 февраля 1987г.) появилась статья профессора Гильберта:

Двенадцать причин, обязывающих Горбачева

Разрешить репатриацию.

Год назад, в день освобождения Щаранского, еще тринадцать узников-евреев находились в лагерях в наказание за свое участие в борьбе за репатриацию. Все эти евреи все еще находятся в лагерях.

Новый имидж Горбачева появился в свете его обязательств в соблюдении прав человека. Однако ...

Иосиф Бегун уже пятый год находится в заключении. Это составляет менее половины срока от определенных ему приговором 12 лет.

26-летний Алексей Магарик – виолончелист. Недавно Иегуда Менухин послал его жене письмо со словами поддержки. Но Алексей остается в лагере, отбывая первый год из своего трехлетнего срока.

Другой преподаватель иврита, осужденный на три года лагерей – Арье Вольвовский. В письме, посланном из России,

его жена Людмила умоляет каждого, кому небезразлична судьба Арье, во имя справедливости, спасти ее мужа.

Все еще в лагере находится Иосиф Беренштейн…

Нужно ли продолжать?

Амнистия для узников Совести могла бы продемонстрировать миру то, что новый советский стиль есть нечто более чем просто косметика.

Названные выше узники находятся в лагерях исключительно потому, что желали покинуть Советский Союз. Но имеется еще дополнительно 22 бывших узников, лишенных выездных виз. Один из них Евгений Лейн, являющийся последние четыре года фактическим адвокатом евреев, лишенных, как и он, сам, виз даже после отбытия срока приговора.

В начале месяца ведущие советские официальные лица объявили о выдаче в январе этого года 500 разрешений. На деле число разрешений составило 98. И даже среди этих 98 почти не было имен из списка 12 тысяч отказников, некоторые из которых обратились в ОВИР более 15 лет назад.

Для тех, кто ждет разрешения на выезд из СССР все разговоры об изменениях к лучшему звучат как насмешка над здравом смыслом».

Глава восьмая

ДЕРЖИ УДАР! ЕЩЕ НЕ ВЕЧЕР!

Антисемиты «в законе»

В мае 1987 года я писал в Израиль:

«Здравствуйте дорогие Утевские. Давно не писал, т.к. страшно устал, надеялся получить разрешение и встретиться на Песах в Иерусалиме. Но встреча, увы, откладывается на неопределенное время, а усталость – это непозволительная роскошь в наших условиях. Что ж, начну с описания последних эпизодов нашей жизни в свете Перестройки.

23 марта 1987 г в садике перед Смольным – зданием, где когда-то размещался монастырь, а теперь располагается обком КПСС, собралась небольшая группа евреев. Миша Бейзер, Аба Таратута, Инна Рожанская, Леа Шапиро, Миша Сальман, Боря Локшин молча стояли с плакатами: «Отпустите нас домой», «Требуем воссоединения с родными в Израиле».

Демонстрация прошла успешно, в том смысле, что евреев не только не разгоняли, но ТАСС сочло нужным дать краткое сообщение об этой демонстрации, как о примере реальной «Перестройки». Более того, двое из участников этой демонстрации получили разрешения.

Это действительно обнадеживало. Но, как показали дальнейшие события, хорошего – понемножку.

Ровно через месяц, еще одна группа евреев решила повторить мирную демонстрацию в том же месте. Однако на этот раз, всех потенциальных нарушителей порядка вызвали в Исполком, где «Ответственный товарищ» предложил отказаться от демонстрации подобру-поздорову. Надо признаться, что стало и впрямь на душе тревожно.

Мы даже на какое-то мгновение дрогнули, но положение спас Боря Локшин. Он не уговаривал, он просто сказал, что пойдет один. Это сразу всех встряхнуло и вселило уверенность в правоте своих действий. В назначенное время дюжина отказников встала с плакатами «Отпустите нас в Израиль» вдоль одной из дорожек парка. Тут же появились молодцы с метлами в руках. Назвались они дворниками и стали сметать с газонов землю на асфальт и подметать мусор, в том числе и нас. Мы уступали им место и снова возвращались. Пылевой бури оказалось недостаточно, чтобы обратить евреев в бегство. Тогда появилась тротуаро-уборочная машина, которая с ревом стала носиться взад и вперед по дорожке, на которой стояли демонстранты.

Все это шло под аккомпанемент угроз подполковника милиции о том, что с нами поступят по закону. Милиционеры рангом пониже пришли на помощь «дворникам» и теснили нас все ближе и ближе к выходу из парка. Так мы оказались у портика с колоннами перед входом на территорию Смольного. Газонов тут не было и пыли на нас явно не хватало. Тротуароуборочная машина тут также оказалась бесполезной, так как колонны надежно защитили нас. «Дворники», побросав метлы, стали выпихивать нас на улицу с автомобильным движением.

Продержались мы минут сорок, не больше. И то только потому, что корреспонденты Ленрадио и газет брали интервью, но не у нас, а у случайных прохожих, вопивших о «предателях Родины, бегущих в сионистский Израиль». Интервью эти, соответствующим образом скомпонованные, и прозвучали по радио резкой отповедью «евреям-отщепенцам, устроившим у святого Смольного бедлам».

Днем позже в газете «Смена» появилась статья «Чего они хотят?». Автор статьи фактически призывал к расправе над евреями, «осквернившими» своим присутствием «Смольный – колыбель Революции».

«Смольный – это штаб Революции.

Смольный – это здание, где размещается ленинградское руководство, и символ самого светлого для всего прогрессивного человечества.

Смольный – это заповедная зона, охраняемая Историей. Историей пролетариата.

Осквернять это место никому не позволено, особенно тем, кто готов предать свое Отечество, предать тех, кто кровью отстаивал Революцию», – писал рублеными фразами спецкор В. Арнаутов.¹

Еще через месяц группа отказников снова попыталась выйти на демонстрацию, но уже не к Смольному, а в садик на Исаакиевской площади. Эта демонстрация была жестоко разогнана. Около 25 евреев были задержаны и оштрафованы, а трое приговорены к исправительным работам на два месяца. А в это же время на Васильевском острове у здания Университета без помех проходил очередной митинг антисемитской организации «Память».

Формально Секретари горкома КПСС отмежевывались от этого фашиствующего объединения. Но на практике членам организации «Память» предоставлялись для проведения их собраний заводские клубы, залы государственных учреждений, аудитории Университета. В Румянцевском саду была построена стационарная трибуна для их, и только их, выступлений. «Протоколы сионских мудрецов» и речи доморощенного фюрера Васильева, усиленные мощными динамиками, гремели над «вольной Невой».

Лозунги «Памяти» предавались гласности со страниц газет и с экрана ТВ. Тиражом в 50000 экз. государственное издательство выпустило в свет пасквиль идеолога «Памяти» Романенко «О классовой сущности Сионизма». В аннотации к книге было подчеркнуто, что «критика реакционной сущности сионизма дана с марксистско-ленинских позиций».

Были среди русских демократов порядочные люди, пытавшиеся вступить в полемику с членами «Памяти», но молодчики в черных футболках с эмблемой русских черносотенцев, организовавших погромы 1905 года, вышвыривали их вон, не церемонясь.

Религиозный еврей Авраам Шмулевич, пришедший на их сборище с магнитофоном, был избит. Милиционеры наблюдали за происходящим, не вмешиваясь. «Эпоха Гласности – плюрализм мнений», – отвечали они.

Для антисемитов из «Памяти» да, Гласность. Но не для отказников и не для диссидентов. Митинг «Антипамять» в Москве был властями запрещен, а собравшиеся разогнаны.

Вспомнилось, как 4.02.86 Михаил Горбачев небрежно бросил в ответ на вопросы корреспондента «Юманите»: «У нас пропаганда антисемитизма запрещена Законом».

И верно: «Возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запрещается», «Пропаганда с целью возбуждения национальной вражды и розни преследуется по Закону». Так записано в статьях 52-й Конституции СССР и 74-й Уголовного Кодекса. Что ж, лидеры объединения «Память» уважили Михаила Сергеевича. Цитируя «Майн Кампф», они заменяли слово еврей на сионист. А борьба с сионистами в СССР была не только святым, но и законным делом.

По сути, «неформальное» объединение «Память» было боевым отрядом антисемитов и детищем, порожденным официальной государственной организацией «Антисионистским комитетом». И этот боевой отряд занимался не только пропагандой.

В ночь на 17 апреля 1987 года произошел погром на уникальном Преображенском (еврейском) кладбище.

Еще в 1874 г. евреи Санкт-Петербурга купили кусок земли на окраине города. Стараниями нескольких поколений построили молельню, осушили болото, провели дорожки к могилам. В шестидесятые годы места для новых захоронений уже не осталось. Преображенское кладбище для захоронений закрыли, но нового участка земли еврейской общине выделено не было.

Советская власть, проповедующая атеизм, предлагала или кремацию тела с захоронением урны с пеплом покойника в могилу родственника, или захоронение на кладбищах, общих для христиан, евреев, мусульман, безбожников. Обе эти возможности противоречили еврейским законам, но власти не собирались потакать религиозным предрассудкам. «Религия – опиум для народа», – твердили большевики.

Насильственная ассимиляция продолжалась, но добиться полной и окончательной победы воинствующим атеистам никак не удавалось. Можно было закрыть синагоги, но нельзя было запретить посещение могил своих предков. Могилы отцов на Преображенском кладбище не давали евреям забыть о своих корнях и в самые мрачные годы оставались объединяющим евреев началом.

Страшная весть об устроенной антисемитами вакханалии на кладбище разнеслась по городу молниеносно. Евреи, побросав все неотложные дела свои, в страшном волнении устремились к могилам родных. Шесть памятников оказалось разбиты на куски, десятки – свалены. Потрудились антисемиты: гранитный камень расколоть – это не свастику намалевать. Где в эту ночь был наряд милиции с овчарками, охраняющими кладбище, осталось загадкой.

Спустя несколько дней у кладбищенской Синагоги состоялся митинг, посвященный Дню Памяти жертв Катастрофы.

Проведению митинга не помешали и вопли выскочившего из Синагоги дрессированного еврея. «Я член правления. Уходите. Вы не имеете разрешения общины на проведение собрания», – кричал он.

Можно было не обращать внимания на крики с места, но игнорировать выступления в печати некоторых поддерживавших «Память» членов Союза советских писателей, было невозможно.

Историк Натан Эйдельман вступил в открытую полемику с писателем–антисемитом В.Астафьевым. Письма Эйдельмана не печатались в прессе, но размножались под копирку на пишущей машинке, передавались из рук в руки и зачитывались до дыр.

Эти письма были голосом нашей совести.

Натан Эйдельман писал и Михаилу Горбачеву:

«В материалах ЦК по национальному вопросу слово антисемитизм отсутствует. Мы требуем рассмотреть антисемитские пассажи Куняева, Шафаревича, Распутина, Белова, Романенко и им подобным так же, как если бы они в точно таких же выражениях высказывались об армянах, эстонцах, киргизах. Мы требуем быстрейшего реагирования на разбушевавшийся антисемитизм. Один – два абзаца в речи Генсека КПСС о недопустимости антисемитизма были бы весьма полезны. Внешняя беспристрастность власти сегодня, по сути, на руку завтрашним погромщикам. Пресечь антисемитизм – разумеется, в интересах еврейского меньшинства. Но еще более – в интересах большинства многонациональной страны».

Не раз и не два обращались к Горбачеву с подобными письмами люди из самых разных слоев населения, но безрезультатно. М.Горбачев умел красноречиво молчать, фактически одобряя выступления антисемитов во все годы своего правления.

5 сент. 1989г. с открытым письмом к нему обратилась группа писателей и поэтов разных национальностей.

Г.Бакланов, А.Вознесенский, В.Гольданский, Е.Евтушенко, Вяч. Иванов, Б.Окуджава, А. Рыбаков, Р.Сагдеев писали:

Генеральному Секретарю ЦК КПСС

Председателю Верховного Совета СССР

Дорогой Михаил Сергеевич! Хотим выразить в этом письме самые серьезные опасения по поводу того, что может случиться в ближайшие годы, если не будут приняты срочные меры, гарантирующие безопасное и не отравленное потоками расистских оскорблений, вандальским разгромом кладбищ и прямыми угрозами погромов проживающих в СССР евреев.

Следует иметь в виду, что наши монархо-фашисты причисляют к евреям и тех, кто является по крови полу евреями (Вл. Высоцкий, например), евреями на четверть, тех, кто состоит или состоял в браке с евреями.

Словом, они руководствуются в своей пропаганде законами фашистской Германии.

Митинги «Памяти» в Москве. На плакатах, на майках «Долой оккупацию еврейских нацистов!» Можно ли себе представить, чтобы вот так, в центре Столицы оскорбляли безнаказанно национальное достоинство, скажем якутов или белорусов, требовали изгнания украинцев или грузин?

Деятельность монархо-фашистов ведет к тому, что страна в ближайшие годы может лишиться до 5-6 миллионов ученых, инженеров, врачей, деятелей искусства. История уже преподала урок фашистской Германии и ее союзникам. Легко увидеть, кто проиграл от изгнания «расово-нечистых элементов», вроде еврея Эйнштейна или женатого на еврейке итальянца Ферми.

Глубокое огорчение вызвал тот факт, что в проекте платформы о национальной политике партии среди упоминаний о беззакониях, допущенных в годы сталинщины, не нашлось места для упоминания о таких проявлениях насаждавшегося сверху антисемитизма, как кампания против «безродных космополитов», разгром и физическое уничтожение антифашистского комитета, дело врачей.

На наш взгляд, при обсуждении острейших национальных вопросов на предстоящем Пленуме ЦК КПСС должно быть с полной ясностью выражено мнение лидера «Перестройки» об антисемитизме в СССР и его губительности для преобразования общества.

Лидер «Перестройки» Генсек КПСС Михаил Горбачев так не считал. У него на евреев были свои виды.

Ж И В О Й Т О В А Р

Нет, не готов был Генсек М.Горбачев осудить антисемитизм, не желал он и допустить массовую эмиграцию евреев из СССР.

И в то же время не мог более Горбачев полностью игнорировать демонстрации правозащитных организаций. Широковещательные заявления о готовности соблюдать права Человека в рамках Хельсинских Соглашений требовали конкретных шагов.

Тогда и принял Горбачев идею о продаже Западу живого товара, но не оптом, как это делал Брежнев, выпуская по 35-50 тысяч евреев в год в обмен на поставки пшеницы, а поштучно.

Начал он с эффектной продажи Натана Щаранского. Красочные кадры перехода отсидевшего в Гулаге девять лет правозащитника по мосту Glieneke Bridge из ГДР в ФРГ были на экранах ТВ многих стран. Теперь политические деятели Запада, приезжая в Москву, обязательно торговались с Горбачевым, выкупая то одного, то другого узника Совести или известного на Западе многолетнего отказника. Торговался Михаил Горбачев мастерски, сделав евреев разменной монетой в своей политической игре. И все же он уступал! Медленно, нехотя, но уступал! Это было началом того конца, которым оканчивается начало.

В 1987 году получили разрешения ряд узников Сиона: Ида Нудель, Владимир Слепак, Семен Шнирман, Виктор Браиловский, Григорий Гейшис, Борис Каневский, Иосиф Беренштейн, Александр Якир, Яков Левин, Марк Непомнящий, Арье Вольвовский, Владимир Лифшиц, Алексей Магарик, Шалолашвили Бецалель, Юлий Эдельштейн, а также ряд известных отказников Инна Рожанская, Лев Фурман, Михаил Бейзер…

Для нашей семьи знаменательным стал визит премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер. Обсуждая глобальные вопросы взаимоотношения Европейских стран и Коммунистической Империи, Железная Леди не забыла коснуться и вопроса эмиграции советских евреев. Она обратила внимание Генсека КПСС Горбачева на проблемы второго поколения отказников, детей, достигших совершеннолетия за годы отказа, данного их родителям.

«Если Советам нельзя доверять в вопросах прав Человека, то им нельзя доверять и в других областях межгосударственных отношений,»– сказала Маргарет Тэтчер на одном из брифингов для журналистов.

И Горбачев сделал широкий жест: дал двум десяткам крепостных Советской системы вольную.

Среди счастливцев были и наши Нехама с Меиром.

Узнали мы о счастливом избавлении нашей дочери, зятя и внучек не сразу. 18 июня 1987 года нам позвонил Рабби Марк Стейтман из Пенсильвании: «Евгений, ты знаешь, что твоя дочь и зять получили разрешение?»Я не знал и решил, что это очередная ошибка, так как подобные звонки раздавались и в прошлые годы. Нас поздравляли с разрешением, а потом все оказывалось фикцией. Но позже позвонила милая Сьюзан Меркл из Швейцарии и тоже со взволнованными поздравлениями: «Нехама и Меир получили разрешение!!!»

Мы перезвонили детям в Москву, но Меир и Нехама никаких извещений из ОВИРа не получали. Тогда Меир сам набрал номер телефона ОВИРа: «Друзья из-за рубежа поздравляют меня и мою жену с разрешением. А как обстоят дела в действительности?» И вдруг инспектор подтвердила: «Да, вы в списке тех, кому дано разрешение на выезд из СССР».

Сразу же возникла идея попытаться отправить с ними и нашего сына, но инспектор ОВИРа лишь ухмыльнулась: «На встрече с Маргарет Тэтчер речь о вашем сыне не велась. Ему еще нет шестнадцати лет».

Собрались Меир и Нехама за десять дней. Девчонок – в охапку и бежать, бежать скорей из этого страшного «Царства Зла»¹.

Не было у них ни громоздкого багажа, ни драгоценностей. А потому оформили они требуемые документы за десять дней, и вот уже настал день вылета 1 июля 1987 года. Последнее испытание на таможне в аэропорту. Таможенник дотошно проверяет чемодан, набитый застиранными детскими пеленками и колготками. Надрывает корешки книг, потрошит куклу: а вдруг эти евреи бриллианты с собой вывозят. Водит металлоискателем вокруг пакета с бельем: Ага, звенит! Попались! Таможенник раскидывает детские распашонки и вытаскивает … ключ. Нет, это не золотой ключик, это обычный ключ от бельевого шкафа. Видно, Наоми и Дина, играя, обронили его в пакет.

Расставаясь, мы не плакали. Мы были счастливы, что хотя бы часть семьи вырвалась из когтистых лап коммунистов живыми.

А в Бен-Гурионе их встречали друзья. Рабби Изя Коган посадил их в машину, и помчались они выше и выше в горы к древнему Иерусалиму.

Счастливы мы были за дочь, зятя и внучек любимых, взошедших в Иерусалим. Вот если бы еще и сына вызволить удалось, то и море было бы нам по колено.

Теперь у нас появились прямые родственники в Израиле, и ссылка властей на дальность родства, как на причину отказа, стала несостоятельной.

Мы кинулись в ОВИР с новым заявлением на выезд.

Уже через два дня Инспектор сообщила нам:

«Вам снова дан отказ. Да, прямые родственники в Израиле у вас теперь есть. Но до 1968 года вы работали в Военно-морской Академии и имели 2-ю форму допуска».

Шел 1987 год. До каких же пор нас будут держать тут? В мозгу назойливо крутились слова старой песни колымских заключенных:

Будь проклята эта страна,

Что названа райской планетой.

Сойдешь поневоле с ума.

Отсюда возврата уж нету.

Тревога за судьбу сына не оставляла нас.

6 июля 1987 г. ему исполнилось шестнадцать лет и он тотчас же обратился с заявлением на самостоятельный выезд из СССР в адрес 5-й Сессии Верховного Совета РСФСР:

«Сегодня начинает свою работу Сессия Верховного Совета Российской Федерации. Сегодня мне исполняется шестнадцать лет, я получаю паспорт, приобретаю права совершеннолетнего гражданина и обращаюсь в высший орган Власти с данным заявлением:

С 1978 года, когда мне было всего семь лет, моя семья добивается выезда из СССР в Израиль. Секреты 20-летней давности, на которые ссылается ОВИР, вряд ли могут распространяться на меня. Согласно Положению о выезде из СССР, дети до 18 лет могут выезжать за границу по ходатайству законных представителей. Вот я и прошу разрешить мне самостоятельный выезд из СССР, учитывая, что моим родителям в выездной визе отказано на неопределенный срок, а моя старшая сестра живет в Иерусалиме и готова оказать мне всестороннюю поддержку по приезде в Израиль.

Ходатайства родителей, благословляющих мой выезд к сестре в Израиль, я прилагаю»[14]

Заявление это было опубликовано в одном из зарубежных информационных бюллетеней. Десятки открыток в поддержку Алекса Леин были посланы студентами Еврейского Университета Иерусалима и членами Международного Союза еврейских студентов.

Лондонская молодежная ассоциация (AJ6) и студенческое объединение (SACSJ) призвали своих членов обратиться с письмами протеста к послу СССР в Англии А.Замятину, а также с просьбами о поддержке к Сэру William Clark. Еврейские юноши совершили 50-километровый велосипедный кросс по Лондону. На руле их велосипедов были закреплены плакаты: «Freedom to Alex Lein»(Свободу Алексу Лейну).

Одновременно юноши и девушки обрушили шквал телефонных звонков на сотрудников Советского посольства, требуя разъяснений о причинах отказа в выдаче выездной визе их сверстнику.

ЖИЗНЬ ПОТЕРЯЛА СМЫСЛ И СВЕТ

«Не люди умирают, а миры»

/Е. Евтушенко/

Счастлив был отец мой дожить до дня, когда внучка его и правнучки поднялись в Иерусалим. Но был он уже тяжело болен. Врачи поставили диагноз: рак желудка и предупредили, что операция в его возрасте противопоказана.

Условия обслуживания безнадежно больных стариков в советских больницах были ужасны, и мы забрали отца домой. По крайней мере, он находился среди любящих его родных.

Несколько бывших учеников отца Семен Рохлин, Глеб Горышин, Александр Гдалин, Ефим Кричевский навестили его. Отец нашел в себе силы встать, надеть костюм и более часа обсуждать с ними роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» – потрясающие по силе свидетельства страшных сталинских репрессий. «Дети Арбата» были написаны в 1950-х годах, но долгие годы роман оставался неизвестным широкому читателю. В 1966 году роман был анонсирован в журнале «Новый мир», главный редактор которого А.Твардовский всегда старался поддерживать опальных писателей. Но цензоры от Политбюро наложили лапу, и публикацию романа запретили. Прошло еще 20 лет и вот, наконец, роман издан.

Какой же силы должно было быть это произведение, чтобы умирающий человек читал, перечитывал его и обсуждал с пришедшими попрощаться со своим учителем учениками!

Какой же силой духа обладал мой отец, когда, зная, что дни его сочтены, говорил не о страданиях своих, а о человеческом достоинстве!

В заключение встречи отец предложил гостям послушать магнитофонную запись еврейских молитв в исполнении кантора Моше Кашевитского.

А ночью пришлось вызвать неотложку, и отец просил доктора сделать ему «последний укол».

Писатель Глеб Горышин написал рассказ «Урок доброты» и опубликовал в литературной газете статью «Что такое весомость слова?»,¹ в которой он писал про своего учителя Бориса Григорьевича Леина:

«Человек выдающегося ума, педагогического таланта, высочайшей человеческой порядочности. <…> На его уроках мы учились говорить, писать, но главное – думать».

Другой ученик отца, Семен Рохлин, писал:

«Дорогой Борис Григорьевич! Пошел пятый десяток с того дня, когда Вы вошли в наш класс. Но и теперь я помню Вас, нашего Учителя в полном смысле этого слова в то труднейшее, очень напряженное послевоенное время. Вы остаетесь в моей памяти молодым и одновременно опытным, состоявшимся Человеком. Этому способствовало и восприятие возвратившегося с победой фронтовика-орденоносца к мирной и самой главной профессии учителя. Год, проведенный с Вами, запомнился на всю мою жизнь инженера, который благодаря вам, не расставался с книгой всю жизнь. И это помогло мне жить, думать, разобраться в жизни в меру понятий, заложенных в тот самый год, когда мы получили «Зрелость» из Ваших рук, научились уважать и любить людей. Прав Глеб Горышин, когда оценивает Вас как Учителя жизни. В нашем выпуске много ребят вышли в хорошие люди: Ю. Краинский, С. Азбель, Р. Верховинский, Н. Клейн, М. Шрайбер, Я. Платек. И все, с кем мне приходилось делиться, высоко ценили встречу с вами: человеком, литератором, личностью.

Я очень уважаю Вас, Борис Григорьевич, и очень благодарен тому, что встретился с Вами в решающий год моей жизни. Вы вселили в меня дух оптимизма на всю жизнь».

Письма и встречи очень поддерживали отца. До последних дней своих он живо мыслил и более всего ждал писем от любимой внучки своей из Иерусалима. Силы оставляли его, писать он уже не мог, и тогда он начитал на магнитофон Дедушкино слово:

«Дети – вы наше счастье! К вам обращается дедушка, которому сейчас 78 лет. Помните, что мы с бабушкой учили вас добру. Не уставайте делать добро: оно всегда поможет людям, оно и принесет вам счастье.

Любите еврейский народ, его историю, его философию. Читайте, читайте и мыслите. Набирайтесь мудрости и опыта жизни. Велика культура еврейского народа. Многое народ наш дал человечеству. Однако не забывайте народ, среди которого вы выросли. Среди русских были черносотенцы, но подавляющая часть русской интеллигенции сочувствовала евреям, уважала их, помогала им. Чтобы вы могли это понять, читайте Герцена, Чехова, Короленко, Куприна. Обязательно прочитайте романы Толстого: Анну Каренину, Воскресенье, повесть Хаджи Мурат.

Не читайте Достоевского. Человеконенавистник, он ненавидел весь мир и людей. Он был основоположником и теоретиком русского шовинизма. Писатель Каверин писал: «Национальная ограниченность Достоевского неизменно отталкивала, и необъяснимая ненависть его к другим народам внушала отвращение».

В целом же, русская литература дает нам образцы прекрасной прозы и поэзии: умной, талантливой, интересной. Ее нужно знать, без этого нельзя быть образованным человеком. И, конечно же, изучайте еврейскую историю, еврейскую философию. Читайте и думайте, выковывайте собственное мировоззрение.

Любите друг друга. Радуйтесь каждому светлому счастливому дню, каждому лучику, каждому цветку.

Умейте прощать друг другу недостатки, умейте преодолевать мелкие ссоры.

Будьте добры.

Так завещает вам дедушка».

30 июля 1987 года Борис Григорьевич (Файвус бен Гирш) Леин ушел из жизни. ( Да будет благословенна его память – ז»ל )

Мама писала в Иерусалим:

«Дорогая моя любимая внученька. Спасибо тебе за все твои добрые письма. Вот они передо мною. Да, очень грустно, что мы потеряли дедушку. Я даже не думала, как вся, вся жизнь потеряла смысл и свет. И как хорошо, что дедушка успел повидать тебя и Меира, Наоми и Диночку. Папа дал мне присланные тобой фотографии. Их все смотрят с восторгом. Тетя Шифра всегда с большой любовью говорит о тебе и о девочках, рада твоим приветам.

Внученька моя любимая, как ни скучаю я по вас, я не соберусь поехать. Держат и годы, и люди, и вся прожитая жизнь. Не могу уехать я от дедушки. Берегите друг друга.

Хорошо быть вдвоем, когда все в порядке. Но как важно быть не одному, когда идет полоса бед и неприятностей. Я вам от всего сердца желаю счастья, и радостей, успехов.

Целую крепко всех, мои дорогие.

Будьте счастливы, мои милые».

Мама пережила отца всего лишь на полгода. Разбирая после ее смерти документы, я нашел последнюю записку отца своей любимой жене, моей маме:

Милая моя, дорогая Наточка!

Прости! С тобой я знал все лучшее в жизни.

А это ... Это неизбежно и естественно.

Пусть все будет просто, скромно...

Наша забота – наши дети.

О них наша боль.

Пусть солнышко взойдет над ними.

Прости. Твой до конца ...

В повседневной жизни мы не очень отдавали себе отчет, какое значительное влияние на нас и на детей наших оказывали наши родители. Вот я смотрю на их фотографию. Многим мы им обязаны.

И по новому, звучат стихи, написанные их внучкой Нехамой еще в 15-летнем возрасте:

Помню в детстве каждый вечер: Скрип кровати, дедин голос; Помню в детстве каждый вечер: Все три песни перед сном. Помню ласковые руки. И опущенные плечи, Когда деда занимался Возле лампы за столом. Помню ясно, словно вижу, Кашу манную на завтрак. Помню ясно, словно вижу, Я игру в пятьсот одно. И катанье по паркету, И горбушку на три части, И улыбчивое солнце, Заглянувшее в окно. Помню шаловское лето¹ И травы ковер зеленый Помню завтрак на террасе Лес и озеро, «Рубин». И мне кажется, что это Остров нами заселенный, Край таинственных сказаний Елок, сосен и рябин. Помню с дедушкой прогулки И цветов охапки разных. Помню тонкую тетрадку Первый общий наш дневник Лай собак по переулкам... И для нас неблагодарных, Не умевших, не ценивших Дни летели, словно миг. И о чем не вспоминаю Вижу дедушку я рядом. Слышу бабушкин я голос. И как прежде, как во сне, Неприятности все тают. И покой, и радость снова Возвращаются ко мне. Помню первые уроки: «Бал Наташи» и «Охоту». И теперь лишь понимаю, Что прекрасное любить Вы меня тогда учили Доброту ценить и радость Что для жизни Ариадны Подарили вы мне нить.

Выживание в условиях постоянного стресса

Дочь писала нам чудные письма из Иерусалима:

«Здесь все прекрасно, но нам так вас не хватает. Приезжайте скорей»...

Всем сердцем мы стремились в Израиль к дочери, зятю, внучкам, но не могли вырваться из цепких лап Дракона.

В те годы Ирина провела исследование на тему «Химия организма в стрессовой ситуации отказа». Толчком к работе послужило то обстоятельство, что у многих отказников, занявших позицию «кролика», возникли серьезные проблемы со здоровьем. П.В. слег с инфарктом, у А.Н. случился инсульт и, как следствие этого, паралич всей правой стороны тела. Физическому преследованию эти люди не подвергались, но самый факт отказа – психологический компонент стресса вызвал столь сильную игру воображения, что они потеряли контроль над ситуацией и довели свой организм до самоубийства. И в то же время такие отказники, как Паша Абрамович, Юлий Кошаровский, Аба Таратута, ведущие борьбу на грани допустимого риска, сохраняли завидную активность.

Ирина и сама пережила немало. Она задумалась над реакцией собственного организма в двух стрессовых ситуациях.

В первый раз это было в 1978 г., когда, вопреки ожиданиям, нам отказали в выезде из СССР, Ирина писала:

«Мне казалось, что в тот момент мы потеряли все, абсолютно все: работу, друзей, привычный уклад жизни, средства к существованию, а приобрели полное неопределенности мрачное будущее, контролируемое в большей степени КГБ, чем нами. Мое воображение услужливо рисовало страшные картины жестокой расправы не знающими жалостности агентами КГБ.

Я была так напугана, что не могла, ни есть, ни спать. Мысли вертелись по одному и тому же кругу, нагоняя тоску и ощущение беспомощности. Чувствовала я себя ужасно: не могла сосредоточиться ни на чем. Сил не было для выполнения самых элементарных действий. Начались постоянные боли в горле с объективными показателями сильного воспаления, но все усилия врачей помочь мне не давали результата. Я слабела, худела, ревела и ничего не могла с собой поделать.

Однажды муж, во время одной из моих истерик, сорвался и закричал: Если уж ты решила умереть, так хоть сделай это как человек, а не как амеба!!! Впервые за восемнадцать лет нашей супружеской жизни он повысил на меня голос. Я была потрясена, и с этого момента не могла думать ни о чем другом, как только об обидных словах моего любимого мужа. Я жаждала доказать ему, что я все же человек, и что он незаслуженно обидел меня. С трудом, через силу, я начала заниматься химией с мальчиком – десятиклассником, который приходил к моему мужу на уроки математики. Сначала это было невероятно тяжело: преподавание всегда требует собранности, концентрации мысли, а у меня не было сил. И все же я упрямо доказывала мужу и себе, что я не амеба. Постепенно я увлеклась преподаванием. Мысли все реже возвращались к страхам, связанным с уготованными нам КГБ неприятностями. Чувствовала я себя много лучше, горло беспокоило меня все меньше и меньше, пока все не прошло само собой.

Второй случай сильнейшего стресса я пережила в 1981г., когда мужа арестовали. На этот раз неприятности от КГБ были уже не воображаемые, а реальные. Однако я ни одной минуты не плакала, не жаловалась на судьбу. Во мне кипели злость на КГБ и горячее желание спасти мужа. Я хорошо понимала, что могу сделать для него больше, чем кто-либо другой. И я начала свою персональную борьбу с тем самым жестоким и безжалостным КГБ, которого я так боялась в своем воображении.

Если в первой стрессовой ситуации воображаемые страхи загнали меня в состояние глубокой депрессии, из которого я выбралась с большим трудом, то во второй раз даже реальные неприятности не помешали мне быть бодрой и энергичной настолько, что некоторые из отказников доверяли мне свои беды и заботы. Я, несмотря на собственные проблемы, помогала другим и чувствовала себя физически здоровой и сильной».[34]

Вывод, сделанный Ириной из своего собственного опыта и наблюдения за другими отказниками был таков:

«Пассивное отношение к стрессору ведет к депрессии и серьезным проблемам со здоровьем. Деятельность в условиях стресса помогает подавить больное воображение, страх, тревогу и сохранить здоровье».

Но чем это обусловлено, какова химия организма в условиях стресса?

Ответ на этот вопрос давала следующая схема:

На сигналы тревоги, полученные от мозга, эндокринная система отвечает выбросом стресс гормонов: адреналина, норадреналина и кортикостероидов, важнейшим из которых является кортизол. Эти гормоны и производят перестройки в организме, в результате которых высвобождается необходимая для действия энергия. Поскольку выделение норадреналина всегда сопровождает физическое действие, то он получил название гормона действия.

Адреналин отличается от норадреналина только одной небольшой группой атомов, но их функциональные свойства различны. Выделение адреналина в организме сопровождается ощущением тревоги. Поэтому он и получил название гормона страха.

Проверка содержания катехоламинов (так химики называют адреналин и норадреналин вместе) в крови бойцовых петухов после боя показала, что боязливые петухи выделяли в кровь много больше адреналина, чем их боевые сородичи.

Действительно, сражение требует большого мускульного напряжения (функция норадреналина), в то время как уклонение от боя всегда сопровождается усиленным сердцебиением (следствие выделения адреналина).

Исследование наличия катехоламинов в моче студентов накануне экзамена, пациентов зубного врача и, конечно же, отказников подтверждает ту же закономерность. Люди, боящиеся предстоящего испытания, будь то участие в соревновании или абсорбция к новым условиям жизни, выделяют больше адреналина, чем норадреналина. И наоборот, если предстоящее испытание стимулирует их к действию, соотношение катехоламинов будет обратным.

Этим объясняется, в частности, эффект «табу», когда здоровые люди скоропостижно умирали в случае нарушения ими священного закона племени. Начальным катализатором этой фатальной для человеческого организма реакции являлся эмоциональный шок – следствие безусловной веры этих людей в неотвратимость страшного наказания. Организм отвечал на этот психологический компонент стресса чрезмерным гормональным выбросом.

Гормональный выброс (биохимический компонент стресса) провоцировал сужение кровеносных сосудов, и, как следствие, острое кислородное голодание (физиологический компонент стресса). В результате чего и наступала смерть.

Отказники-«кролики» также безоговорочно верили в неотвратимость сурового наказания за нарушение священных коммунистических догм.

Естественно, возникал вопрос: может ли человек управлять биохимическим компонентом стресса?

Ирина построила «энергетическую модель стресса» и пришла к положительному ответу на поставленный вопрос.[34] Результаты исследования Ирина доложила на научном семинаре, а также сделала несколько более популярных сообщений для отказников.

Увлекательные дискуссии на тему «Химия организма в стрессовой ситуации отказа» проходили и с навещавшими нас посланцами еврейских организаций. Они стали присылать Ирине книги по интересующей ее тематике.

Прежде всего, это был такой фундаментальный труд, как «Basic & Clinical Endocrinology by Francis S.Greenspan and Peter H.Forsham; знаменитая монография «Fundamental Immunology by William Paul»; «Healthing from Within» by Dennis T.Jaffe, Присылались и популярные издания на тему стресса типа «Getting well again»by O.Carl

Доктор Marvin Himmel, приезжавший в Ленинград с целью консультации больных отказников, подарил Ирине «Essential Immunology» by Ivan Roitt.

Психолог Dorothy Cantor прислала «The Diagnosis and Management of Depression» by Aaron T. Beck, а позже и свою книгу: «Women power. The secrets of Leadership» с трогательной надписью: «Ирине, сильной духом женщине, способной противостоять советскому режиму, с глубочайшим уважением».

Очень интересной была встреча с Prof. David Krantz (New York). Его подарком был авторский экземпляр «Stress Management an Introduction to Health Psychology» с дарственной надписью: «Ирине с теплыми пожеланиями и надеждой на скорую встречу».

Казалось бы, что эти двух-трехчасовые встречи со случайными визитерами ничего не могли изменить по существу в нашем положении. Ведь они приезжали и уезжали, а мы оставались. И это продолжалось уже годы.

Но в том то и дело, что случайные визитеры были интеллектуалами с большой душей, и атмосфера взаимопонимания и человеческого участия в судьбе ближнего оставалась в нашем доме и после их отъезда.

Уезжая, они не прерывали связь с нами, а продолжали переписку, зачастую приезжали повторно.

Так было и с доктором Renee Siegal из Чикаго, и с Jerry Frank из Майами, и с многими другими.

В сентябре 1987 года, в Ленинграде состоялась встреча отказников с сенатором США Фрэнком Лаутенбергом. Сенатор задавал вопросы, внимательно слушал наши суждения о Горбачеве и о его политической линии, интересовался личными судьбами отказников.

Принципиальным в этой встрече, было то, что Сенатор принял нас в здании Консульства США, придав встрече официальный характер и продемонстрировав, тем самым, местным властям уровень обсуждения проблем отказников. Уходили мы с чувством надежды на лучшее будущее и фотографией Сенатора с надписью

«Keep up the Fight. We are with you», что может быть переведено как «Держи удар! Мы с тобой!».

Ну, можно ли было предположить тогда, дождливой осенью 1987 года, что придет время, и Ирина получит престижную исследовательскую работу в Центре Иммунологии им. Лаутенберга в «Медицинской Школе Иерусалимского Еврейского Университета». Что руководителем этого центра будет профессор David Weiss – известный ученый, посетивший СССР еще в 1965г., и автор книги «Крылья голубя», одна из глав которой целиком посвящена проблемам еврейской интеллигенции в СССР.[21]

Увлеченно Ирина будет работать с профессором Давидом Вайсом в иерусалимском центре иммунологии им. сенатора Ф. Лаутенберга.

Это будет… Но до этого предстояло пройти еще трехлетний, тяжелый путь борьбы за выживание физическое и за сохранение своей квалификации. Этому очень помогали не только научный семинар отказников, но и все крепнувшие контакты с учеными Израиля и западных стран.

Глава девятая

ЛЕД ТРОНУЛСЯ, ГОСПОДА ЕВРЕИ!

ВАШИНГТОНСКАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ

К концу 1987 года уже не только отказники, но и многие зарубежные друзья наши понимали, что Михаил Горбачев занимается словоблудием и не торопится делать конструктивные шаги в объявленной им «Перестройке» советской системы.

«В ОКТЯБРЕ 1917 года мы ушли от старого мира, бесповоротно отринув его. Мы идем к новому миру – миру коммунизма. С этого пути мы не свернем никогда!» – заученно декламировал Генсек КПСС М.Горбачев в ноябре 1987 года на очередном торжественном заседании в Кремле. И, как всегда, бурными долго не смолкающими овациями, стоя, приветствовали члены Политбюро слова «Вождя».

Доклад М. Горбачева «Октябрь и Перестройка» был напечатан во всех газетах и принят на местах, как руководство к действию. Вал политинформаций, посвященных программной речи Генсека коммунистов прошел по всем заводам, колхозам, Научно-исследовательским институтам, прачечным и мастерским.

Не осталось незамеченным и нарочито резкое высказывание Горбачева в адрес протестующих правозащитников Запада: «Вы нам не судьи, а мы не обвиняемые!»

В другом интервью, М. Горбачев цинично заявил, что в СССР осталось лишь около 200 отказников. Генсек сделал это демонстративное заявление в то время как еврейскими организациями Запада и агентством «Сохнут» были составлены поименные списки тысяч отказников, большинство из которых не имели никакого отношения к, так называемым, государственным секретам.

Председатель Совета президентов крупнейших американских еврейских организаций Морис Абрам назвал ситуацию с выездом евреев в эпоху «Гласности» и «Открытости» гнетущей. «Никаких изменений к лучшему, в том, что касается еврейского населения, не произошло, и рассуждения о «Гласности» и «Открытости» являются попросту мошенничеством».

Выпуск нескольких известных отказников Морис Абрам охарактеризовал как показуху. (Jewish Exponent, July 17,1987)

Необходимо было принятие экстраординарных мер, дабы побудить М.Горбачева к реальным уступкам в вопросах свободы иммиграции и репатриации советских евреев в Израиль.

Целый ряд демонстраций был организован «Иерусалимским Центром Информации о положении евреев в СССР» и «Всеизраильским Общественным Комитетом Солидарности с евреями СССР».

Грандиозная демонстрация состоялась 6 декабря 1987 года также и в Вашингтоне. 250,000 евреев, съехавшихся из всех штатов Великой Америки, собрались перед Белым домом. Демонстранты держали в руках сотни портретов отказников, напоминая миру о неисполненных Генсеком Горбачевым обещаниях.

Такой демонстрации Белый дом еще не видел. И день этот стал поворотным пунктом истории борьбы за выезд советских евреев.

Это не значит, что на следующий день Михаил Горбачев открыл ворота Империи. Напротив, Генсек КПСС демонстративно санкционировал Указ, согласно которому с 1 января 1988 года инспектора стали принимать документы на выезд из СССР только к прямым родственникам. Братья и сестры, а тем более дяди и тети родственниками уже не считались. Евреи, поверившие в «Перестройку» и уже было ринувшиеся за анкетами в ОВИРы, отхлынули.

Многим отказникам был сообщено окончательное решение: «В связи с отсутствием у вас в Израиле прямых родственников, ваши документы сданы в архив, и впредь ваши заявления на выезд пересматриваться не будут».

Среди евреев началась паника. Опять поднялся скулеж: «Зачем нужны эти демонстрации. Только гусей дразнить». Но скулеж этот уже звучал жалким писком. Все больше евреев просили, требовали энергичных, гласных протестов в защиту свободы репатриации.

Призывы эти не остались без ответа.

«Филадельфийский Совет» (PSJC) выпустил Календарь узников Совести: «БОЛЬШЕ МОЛЧАТЬ НЕ БУДЕМ», содержавший истории отказников. Объединение «Чикагские действия в защиту советских евреев» (CAFSJ) напечатало тысячи открыток с портретами отказников, историями их отказа и текстом-обращением к М.Горбачеву. Тысячи людей подписали такие воззвания и послали их от своего имени в Кремль. Нью-Йоркская «Коалиция за освобождение советских евреев» (CFSJ) организовала кампанию телефонных запросов в посольство СССР. «Национальная Конференция» (NCSJ) усилила работу на дипломатическом уровне.

Значительно возросло число туристов – посланцев еврейских конгрегаций Америки, Англии, Бельгии, Канады, Люксембурга, Швейцарии, Уругвая.

Визиты эти были яркой демонстрацией единства и непреклонности евреев заставить Горбачева считаться с требованиями времени. Задавить это все ширящееся движение у Горбачева уже не было никакой возможности.

Явлением стали визиты посланцев из Израиля.

В Ленинград приехали иерусалимцы Judy & Yitzhak Rubin, Necha Sirota, Paul Lenga, корреспондент газеты «Jerusalem Post» Luis Ruppoport.

Израильтяне в СССР – это было приятным сюрпризом. Мы были обрадованы и удивлены: «Как вы получили въездные визы, неужели Горбачев пошел на уступки в отношениях с Израилем?»

«Ну, не совсем»,– отвечали гости. «Просто мы репатриировались в Израиль в свое время из Америки. Американского гражданства нас никто не лишал. Мы воспользовались этим обстоятельством, чтобы получить туристскую визу в СССР из Америки».

С этого момента все больше израильтян, обладателей двойного гражданства, стали приезжать к нам. С особым чувством симпатии мы принимали Хаима и Юдит Коссовских из Тель-Авива, Мариан и Зарема Дрор из Иерусалима. Хаим Косовский – член международной ассоциации юристов живо интересовался процедурой иммиграции из СССР и корнями «неширы». Зарем Фрайер-Дрор, ведущий гастероэнтеролог детского отделения Иерусалимской больницы «Ворота праведников – שערי צדק», провел медицинский осмотр малышей, третьего поколения отказников.

Это было начало новой эпохи, эпохи укрепления личных контактов отказников с израильтянами. Уже одно сознание того, что это люди из «Ерец Исраель» создавало особую атмосферу встречи.

«Большинство в Конгрессе»

Беспрецедентная демонстрация в Вашингтоне показала политическим деятелям Запада, что избиратель не простит им бездействия. Вопрос о нарушении Горбачевым, сделанных им широковещательных заявлений о демократизации общества и обязательств по отношению к отказникам стал предметом широкого обсуждения в Конгрессе США.

15 апреля 1988 г. в Конгрессе выступил сопредседатель Комиссии по правам Человека Сенатор Вильям Армстронг:

«Мистер Президент, свободный мир продолжает внимательно следить за развитием новой политики Гласности и Открытости в СССР. К сожалению, я должен поставить под вопрос искренность советских официальных лиц. В частности, я очень озабочен тем, что страна, провозгласившая «Гласность», как новую государственную политику, продолжает регулярную конфискацию писем, посылаемых в и из СССР.

Некоторые из вас, должно быть, помнят мое выступление в октябре 1987 г. о проблемах переписки с Роальдом Зеличенком. Зеличенку все еще запрещен выезд из СССР, и почтовая связь между нами остается проблематичной. Все посланные мною письма исчезли без видимых на то причин. Письма не были доставлены адресату, но и не возвратились ко мне.

Недавно, я пытался наладить переписку с Евгением Леиным. 6 ноября 1987г я послал ему письмо, приветствуя его попытку отправить 16-летнего сына в Израиль к старшей сестре. Фактически Леин только слышал о моем участии в его судьбе через третьих лиц передавших копии моих писем с оказией, но не получал мои письма. Я получил копию его письма, снова через третьи руки. Если «Гласность» реальна, то почему письма должны проходить регулярный и нелегальный контроль?

Я не вижу причин для конфискации писем. Свобода переписки – это один из аспектов индикации Гласности. Судьба семьи Леин является характерным примером ограничений свобод и прав человека.

Мое послание Советскому Союзу заключается в требовании: Докажите миру что права человека соблюдаются в вашей стране не на словах, а на деле. Если мы не поверим в искренность ваших заявлений о соблюдении прав Человека, то мы не сможем доверять вам и при заключении жизненно важных договоров между нашими странами».

В докладах Конгресса можно найти выступления в поддержку свободы выезда евреев из СССР и Председателя Комитета по иностранным делам Сенаторов Dante Fassel (Том. 134 22 февр. 1988. No 16), и сопредседателя «Комиссии по контролю за соблюдением прав Человека» Конгрессмена Steny Hoyer, сенаторов Mitchell McConnel, Bill Gramm, и членов Конгресса Hank Broun, Ben Campbell, David Skaggs.

Весна 1988 г. была поздней. В пасхальные дни апреля на дворе лежал и не таял выпавший третьего дня снег. Сыро, промозгло, ветрено было в Ленинграде. Но Песах мы встретили в очень теплой обстановке, – писал я Эдику Усоскину в Израиль. Приятным сюрпризом был звонок генерального консула США в Ленинграде Эдварда Гурвица, который попросил разрешения прийти на первый Седер с высоким гостем: сенатором от штата Флорида Бобом Грехам. Прием дорогих гостей был организован у Гали и Алика Зеличенок. А седер вели израильтяне Гил и Давид Лайхманы, приехавшие по туристской визе из США, а на деле из киббуца «Гезер», расположенного между Иерусалимом и Тель-Авивом. Несмотря на тесноту, обстановка была теплой и непринужденной. А в конце вечера консул Эдвард Гурвиц вручил нам приглашения на второй Седер в резиденцию посла США на Спассо-Песковской площади в Москве».

Более ста отказников собрались в «Спассо-Хауз».

Рабби Кфин, специально приехавший из США по такому случаю, вел Седер торжественно и красиво. Конгрессмен, наш однофамилиц, Эванс Лейн и юрист Самуель Гилман живо интересовались жизнью евреев в СССР. Множество вопросов было обращено и к нашему сыну. После чего тот важно изрек: «Скоро у нас в Конгрессе будет большинство».

Мы были благодарны Сенаторам и Конгрессменам, принявшим участие в судьбах отказников и понимавших, что решение проблем отдельных семей – это ключ к решению значительно более широких проблем, таких как свобода эмиграции из СССР в целом и демократизация советского общества.

Мы были благодарны многим, многим евреям, от имени которых выступали члены американского Конгресса.

К глубокому сожалению имена многих братьев и сестер наших, принявших близко к сердцу беды отказников и советского еврейства в целом не запомнились в тревоге тех дней. Но мы благодарны всем им, ибо сознаем, что внимание их конгрессменов обеспечивало нашу личную безопасность в открытом противостоянии с бесчеловечным коммунистическим режимом. Это внимание являлось залогом будущей победы – исхода евреев и, в конечном счете, падения «Империи Зла».

Заканчивался десятый год нашего пребывания в отказе. Трудно было поверить в скорый исход наш, но мы верили: «Следующий год – в Иерусалиме».

Накануне встречи в верхах

Все готовились к встрече в верхах в Москве.

Мы и друзья наши демонстрировали озабоченность нежеланием советских властей открыть ворота: решить проблему свободы выезда евреев из СССР.

Администрация Горбачева демонстрировала свое нарочитое пренебрежение к вопросу эмиграции евреев.

Горбачев дал понять, что готов продать еще несколько десятков евреев, но не более того. Число счастливцев, получивших выездную визу в 1987 году хотя и увеличилось, по сравнению с застойным 1986, но составило лишь 15% от Брежневского выпуска 1979года.

Отношение к Израилю оставалось агрессивно-враждебным. Газеты центральные и местные продолжали печатать пасквили о «расистском еврейском государстве и об угнетаемых борцах за правое дело». Это могли быть и заметки обозревателя газеты «Известия» В.Матвеева, входившего в состав делегации советской общественности, вручившей представителям ООП «срочную материальную помощь для населения оккупированных израильской военщиной земель». Это могли быть и многочисленные интервью с членом ЦК Компартии Израиля Леоном Захави в газетах «Советская культура», «Комсомольская правда», «Литературная газета» о «варварских методах подавления народного восстания».

Казенный раввин московской хоральной Синагоги также не удержался от высказываний.

«Евреи Америки чаще, чем надо, на мой взгляд, обращаются к проблеме отказников, к так называемому еврейскому вопросу в СССР. Беспокоит меня и та возня вокруг выезда, которой некоторые пытаются придать чуть ли не политическое звучание».

Нашлись в советской прессе и слова и для гневного осуждения устранения одного из главарей террористов Абу Джихада. В своем дневнике-письмах в Израиль я писал:

«Показательно, что действия индийских войск против сикхов описываются в тех же «Известиях» под заголовком «Обезвреживают боевиков», а действия израильтян против арабских террористов подаются в лучших традициях эпохи брежневского застоя и времен андроповского правления. Здесь «Перестройки» нет и на словах...»

Как контрастировали грязные публикации об Израиле в горбачевской прессе с жизнерадостными письмами нашей дочери. С юмором она описывала встречу с Гос. Секретарем США Джорджем Шульцем, посетившим Иерусалим в марте 1988 года.

Встреча была организована «Общественным комитетом солидарности с советскими евреями». В то время Нехама была на девятом месяце беременности и передвигалась без обычной для нее прыти. Вошла она в зал встречи, уже полный ожидающими, запыхавшись, в последний момент. Плюхнулась в единственно свободное большое кресло в центре зала и, удобно устроив свой животик, огляделась. Но тут же к ней подскочил распорядитель со словами: «Что вы, что вы. Это же кресло для доктора Шульца. Пожалуйста, пересядьте на тот диван».

Кряхтя, Нехама вытащила себя из удобного кресла и пересела. В эту минуту и вошел в зал Гос. Секретарь Джордж Шульц. Он сразу понял ситуацию, и как человек, в высшей степени интеллигентный, прошел мимо приготовленного ему кресла и сел на диван рядом с Нехамой. Беседа прошла, как говорят, в теплой дружеской обстановке и носила конструктивный характер.

Вскоре Гос. Секретарь Дж. Шульц приехал в Москву и не забыл напутствие израильтян. По этому поводу я писал в Израиль:

«21 апреля я ездил в Москву. Но не потому, что это был канун всесоюзного праздника – дня рождения «Великого Ленина». И не для участия во всесоюзном ленинском субботнике. А потому, как был приглашен на встречу с Гос. Секретарем США.

До встречи с мистером Дж. Шульцем я зашел в центральный ОВИР, дабы последние новости из первых рук получить. Принял меня слащаво улыбающийся Касявкин.

В духе нового времени, Открытости и Гласности чиновник не послал меня подальше, а, откровенно издеваясь, соболезновал: «Ах, я вас понимаю. Я Вас понимаю. Ах, Вы сидите по секретности 20-летней давности. В Комиссию при Президиуме Верховного Совета Вы опротестовали этот отказ в марте 1987 г. Более года уже прошло, а ответа нет… Да, это никуда не годится. О, как я Вам соболезную, но ничего определенного сказать не могу. Это удивительно, но относительно Вас нет никакого решения, нет решения. Подождите еще... Ах, Вы уже десять лет в отказе…

Я Вас понимаю... Ах, инспектор ленинградского ОВИРа майор Цибезова сообщила вам, что претензии к Вам сняты. Странно. Мы об этом ничего не знаем. Я Вас понимаю...»

Справедливости ради надо сказать, что кое-кто получил ответ от имени этой Комиссии при Президиуме Верховного Совета СССР. Например, Александру Блинову продлили отказ до 1992 года. Но самое замечательное – это то, что отказ был также дан и его жене, и его дочери, которые уехали в Израиль уже год назад.

В списке евреев, которым Высокая Комиссия подтвердила отказ, оказался и Женя Макушкин с женой и детьми, уже выехавшими в Израиле полгода тому назад. Вот и становится очевидным, что «Комиссия при Президиуме Верховного Совета» была создана, лишь с целью ввести Запад в заблуждение. Что и удалось Горбачеву в высшей степени.

Многие люди на Западе и в Израиле, судя по получаемым мною письмам, до сих пор уверены, что эта «Комиссия» выполняет функции, как бы, «Верховного Суда Справедливости» по апелляциям отказников.

Одним из непосредственных создателей этой «Комиссии» является некий Макаров. Миссис Мерилин Гимел из Майями дозвонилась до него и была очарована его английским и любезностью. Макаров обещал, что «дело с Леиным будет решено, вот-вот».

Макаров обещал! Так где же она – виза на выезд?!

Новая горбачевская тактика заигрывания с Западом себя полностью оправдывает. Никакой грубости, готовность (на словах) немедленно решить все проблемы, а воз и ныне там.

Вот всё это мы и попытались рассказать Гос. Секретарю США при встрече.

Надо сказать, что встреча в московском посольстве произвела на нас глубокое впечатление, поскольку мы почувствовали искреннюю заинтересованность Др. Шульца в решении наших проблем.

Что касается его помощника по вопросам прав Человека Ричарда Шифтера, то он поразил нас не только глубоким пониманием ситуации, но и тем, что помнил детали личных судеб сотен отказников.

Я несколько раз встречался с Ричардом Шифтером в Ленинграде и в Москве на официальных приемах и в узком кругу. И должен отметить, что Ричард Шифтер заслуживает самых добрых слов и глубокого уважения.

Многого, очень многого Мир ждет от московской встречи лидеров двух супердержав Президента США Рональда Рейгана и Генсека КПСС Михаила Горбачева.

Проходят напутственные демонстрации в свободном мире. В Иерусалиме, на площади у Стены Плача 130 женщин проводят голодную забастовку.

Они держат в руках портреты членов организации «Еврейские женщины за эмиграцию и выживание в отказе», организованной Юдит Ратнер и Инной Успенской в Москве. Юдит Ратнер, только что репатриировавшаяся в Израиль после одиннадцати лет отказа, выступает на пресс-конференции с рассказом о положении все еще удерживаемых в СССР евреях-заложниках.

Также и в Москве на 26 мая намечается демонстрация отказников из нескольких городов СССР. Демонстрация началась в назначенное время, но тут же появились «простые советские рабочие», решившие, несмотря на вечернее время, почистить пескоструем ступени библиотеки В.И.Ленина, а заодно и демонстрантов. Милиционеры в разгоне демонстрации участия не принимали.

Новое время – новые формы борьбы с неугодными властям элементами.

В телеграмме протеста мы писали: «Накануне приезда М.С. Горбачева в США 6 декабря 1987 г. в Вашингтоне состоялась демонстрация, в которой приняло участие четверть миллиона человек. И это ни в коей мере не повредило вашингтонской встрече в верхах. Теперь каждый может видеть разницу в подходе двух стран к проблеме Прав Человека».

ПРИЕМ В СПАССО-ХАУЗ

Нелегко было Горбачеву задавить диссидентов и отказников. Нелегко, поскольку президент Рональд Рейган не пренебрег напутствием своих избирателей и, к большому неудовольствию Генсека КПСС, решил в ходе своего исторического визита в Москву встретиться с семьями преследуемых за религиозные убеждения, диссидентами и евреями-отказниками.

Сорок семей получили официальные приглашения на встречу с президентом США.

Немедленно раздались анонимные телефонные звоноки с многозначительными рекомендациями: «Вам не стоит ехать в Москву».

Было совершенно очевидно, что, в случае неповиновения, у нас будут новые неприятности. Но мы понимали и то, как важно использовать шанс для обсуждения проблем выезда советских евреев на высшем уровне. Однако удастся ли нам добраться до Москвы?

Гэбэшники устроили облаву и на тех, кто получил приглашение на встречу с американским президентом, и на тех отказников, кто решил принять участие в планируемой москвичами демонстрации у здания Президиума ЦК КПСС.

Елена Кейс, Арнольд Шпейзман были задержаны при посадке в поезд и в течение нескольких часов находились под арестом. Эдик Марков был снят с поезда на промежуточной станции. Владимиру Кноху аннулировали на работе уже оформленный отпуск и пригрозили увольнением за прогул. Алику Зеличенку, освобожденному из лагерей всего четыре месяца назад, пригрозили административным арестом. Некто в штатском пришел и ко мне. Дверь я не открыл, но агент, убедившись, что я дома, ушел удовлетворенный.

Что делать? До Москвы надо было добраться во что бы то ни стало? Было ясно, что московский вокзал в Ленинграде блокирован. О самолете и думать было нечего …

К полуночи я выскользнул из дома и добрался до станции-полустанка, через который ночью проходил с остановкой в несколько минут поезд Хельсинки-Москва. Поезд шел полупустой, и два вагона, как обычно, были отведены для советских пассажиров. Однако к кассе я подойти поостерегся, а предпочел обратиться напрямую к проводнику, который и впустил меня в пустое купе за обычную мзду. Также и Яша Йоффе сумел оторваться от хвоста, доехав на пригородных электричках до Бологого, а оттуда уже до Москвы.

Проблема проезда в Москву стояла не только у отказников. Многие представители еврейских общин Америки обратились в советское посольство с просьбой о выдаче им въездной визы в СССР, но не получили ответа.

В таком положении оказалась и председатель организации «Чикагские действия в защиту советских евреев» Памела Коен. Мисисс Коен звонит нам, и Ирина рассказывает ей о сложившейся ситуации. «Вот вам пример Горбачевской ПЕРЕСТОРЙКИ, ГЛАСНОСТИ и ОТКРЫТОСТИ», – кричит Ирина эмоционально.

Памела Коен тут же организует трансляцию этого телефонного разговора по радиосети отеля, где собрались ожидающие визы на въезд в СССР, скучающие журналисты. Те тотчас же подхватывают эту информацию. Связывается Коен и с посольством США. Она просит заявить протест против действий советских должностных лиц, препятствующих выезду ленинградских отказников в Москву на встречу с президентом Рейганом.

В итоге, Ирина с сыном, Алик и Галя Зеличенок, Эдик Марков также добираются до столицы.

В 2 часа пополудни 30 мая 1988г. приглашенные на встречу отказники и диссиденты подходят к границе оцепления. Милиционеры по спискам проверяют паспорта и пропускают к автобусам, на которых нас и везут к резиденции американского посла «Спасо-Хауз». Американская охрана корректна и внимательна. Еще в автобусе каждому был сказан номер стола и места в зале, а фактически, в высшей степени деликатно, проведена еще одна проверка приглашенных.

За каждым столом разместились вперемешку диссиденты, отказники и представитель американской стороны. Наша семья оказалась за одним столом со священником Глебом Якуниным, многие годы проведшим в советских лагерях за приверженность религиозным убеждениям, диссидентом Александром Подрабинек, московским отказником Эмануэлем Лурье и послом США в СССР Джоном Мэтлоком.

В ожидании начала встречи идет оживленный обмен мнениями. Американские представители принимают просьбы, петиции, документы.

От имени отказников Роальд Зеличенок вручает адресованный президенту Рональду Рейгану альбом фотографий погибших в отказе евреев. Альбом открывает фотография 15-летнего Юры Абелевича. Мальчик страдал болезнью Дюпона, и медицинский центр Франции пригласил его на лечение. Но советские власти отказались выдать Юре и его родителям выездную визу.

Начинается официальная часть встречи. От лица диссидентов выступает Сергей Ковалев, в прошлом профессор Университета, открыто выступивший в 1968 году против вторжения советских войск в Чехословакию. От имени евреев-отказников выступил Юлий Кошаровский.

Все речи касались самых серьезных проблем, но не обошлось и без курьеза. Сергей Ковалев и Глеб Якунин говорили по-русски, и их речи переводились для президента Рейгана синхронно. А Юлий Кошаровский заговорил на прекрасном английском языке, что сразу привлекло внимание Президента. Переводчик решил, что может отдохнуть, и пропустил начало речи Кошаровского. Неожиданно Юлий сделал паузу и попросил дать перевод с английского на русский, так как среди присутствующих были те, кто английского языка не знал. Переводчик несколько растерялся. Присутствовавшие засмеялись, и этот эпизод разрядил слегка напряженную атмосферу начала встречи.

Речь президента Рональда Рейгана произвела хорошее впечатление. Мы поверили в то, что можем всерьез рассчитывать на поддержку президента США. После официальной части Президент Рейган удалился, но Гос. Секретарь Дж. Шульц остался и принял участие в свободном обмене мнениями.

Наш сын воспользовался случаем и передал через посла Джона Мэтлока заявление:

«Уважаемый м-р Президент и миссис Ненси Рейган!

С глубоким чувством я следил за вашими встречами с американскими, финскими, советскими школьниками в Белом Доме 17 мая 1988 г. С волнением я слушал вашу речь по «Голосу Америки» о вашей озабоченности в связи с ограничениями свободой передвижения и проблемами молодежи.

Мне было семь лет, когда мои родители обратились к советским властям с просьбой о выдаче нам разрешения на выезд в Израиль в 1978 г. Лишь спустя 9 лет моя старшая сестра Нехама смогла выехать в Израиль в результате личного участия премьер-министра Великобритании мисс Маргарет Тэтчер в ходе ее визита в Москву в 1987 году. Моим родителям отказано в выезде в Израиль под предлогом «владения государственными секретами» 20-летней давности. Нас удерживают в СССР насильно и даже не сообщают срока отказа. Поэтому мои родители благословили меня обратиться в ОВИР за выездной визой самостоятельно. Я сделал это 6 июня 1987г, когда мне исполнилось 16 лет, и я получил паспорт. Увы, согласно утверждению инспектора ОВИРа. я слишком мал, чтобы совершить перелет в Израиль без родителей и должен ждать до 18 лет. Это – просто «Уловка 22». Я не могу ждать, так как в соответствии с советским Законом, с 18 лет юноши могут быть призваны в Советскую армию. А после службы в армии мне могут отказать в выезде из СССР «по секретности».

В декабре 1987г. Генеральный секретарь КПСС М. Горбачев дал интервью телевизионной компании NBC: «В выезде из СССР отказано только тем, кто имел отношение к государственным секретам. Других причин Нет!»

Но тогда почему отказано в выезде мне?

Мр. Рейган, сегодня я один из ваших гостей. Я благодарю Вас за внимание к проблемам прав Человека. И я прошу Вас принять участие в судьбе второго поколения отказников и в моей личной судьбе.

С надеждой Алекс Леин».

Глава десятая

И СНОВА БОЙ, БОЙ ИЗ ПОСЛЕДНИХ СИЛ

Пятый угол

Ажиотаж, созданный прессой во время московской «Встречи в верхах» спал, и снова наступил период демонстрации несгибаемости и большевистской непримиримости к врагам обновляемого социализма.

Спикер Политбюро Герасимов на брифинге для иностранных журналистов сделал грозное заявление: «На нас бессмысленно оказывать какое-либо давление». И эта позиция сразу отразилась и на отказниках: Игорю Успенскому, Володе Кноху отказы были продлены нарочито грубо: до 1995 года. Не забыли и о нас.

22.07.88 поздним вечером инспектор ОВИРа позвонила и радостно сообщила: «Так вот, вам снова отказ!» В первый момент мы слегка удивились. Нет, не тому, что «отказ». За прошедшие десять лет мы уже столько раз слышали «НЕТ», что почти научились сдерживать эмоции. Удивились мы тому, что инспектор звонила так поздно в пятницу. Ведь это был вечер предвыходного дня, когда государственные учреждения не работают. Удивились мы и тому, что инспектор ОВИРа сразу же сообщила принятое решение. Обычно по телефону инспектор говорила: «По вашему делу принято решение. Какое? Придите через три дня, узнаете». В итоге, люди ждут, минуты считают, места себе не находят, строят планы, надеясь на разрешение. Переходят от надежды к отчаянию. Проходят психологическую обработку неизвестностью. В этот раз инспектор готова была ответить на мои вопросы сразу.

Я и не преминул поинтересоваться:

– Вы сообщили мне еще в марте, что предъявленные ранее

претензии о моей, якобы, осведомленности в государственных секретах аннулированы. Какой же предлог для отказа найден вами в этот раз?

– Осведомленность в государственных секретах вашей жены. Против ее выезда возражает администрация института им Сеченова», – буркнула инспектор и бросила трубку.

Да … С советской властью не соскучишься.

Институт «Эволюционной физиологии и биохимии им. Сеченова» (ИЭФиБ) был создан в первые годы Советской Власти академиком Орбели. По доносу Трофима Лысенко академик Орбели был репрессирован и погиб в сталинских лагерях.

Ирина пришла в названный институт в 1968 году. В тот период руководителем института был Евгений Михайлович Крепс – человек кипучей энергии, ученый и, что было редкостью в те годы, глубоко порядочный человек. В годы сталинских «чисток» академик Е.Крепс также пострадал и провел годы в лагерях, но выжил. На лесосплаве ему бревном перебило позвоночник, и ходил он согнутый пополам. К счастью, Евгений Михайлович был реабилитирован и занял пост директора института. Академик Крепс выделялся в среде советских руководителей независимостью суждений и действий. Он был один из немногих, кто мог открыть лабораторию «под ученого», пробить новую тематику. Им были приглашены на работу молодые способные ребята, в том числе и евреи, такие как Яша Богров, Феликс Грибакин, Виктор Говардовский, ставшие впоследствии известными учеными с международным именем. Процент евреев, работавших в институте, превышал все обкомовские нормы. Да и вся атмосфера в институте была научной и более человечной, чем во многих других советских НИИ.

Ирина с увлечением работала в ИЭФиБ вплоть до подачи документов на выезд из СССР в 1978 году.

С тех пор прошло еще десять лет, и говорить о владении секретами было, по меньшей мере, глупо.

Но для сотрудников ОВИРа, чем предлог для отказа абсурднее, тем лучше.

Вот тебе и «Перестройка», «Гласность», «Юрьев день» и прочее. А ведь предупреждали нас «по-хорошему», не ездить на встречу с президентом Рональдом Рейганом.

В тот шабатный вечер к нам пришли гости: Юридический советник Государственного Департамета США Абрахам Софер и его жена Мирьям. Горели свечи, мы пили вино, говорили о соблюдении еврейских традициях в странах диаспоры. Чудные люди, интересные собеседники, умные заинтересованные слушатели Абрахам и Мариана сразу же вызвали у нас чувство глубокой симпатии.

После звонка из ОВИРа Абрахам Софер стал серьезным. Оказалось, что несколько дней назад он был в гостях у московского отказника Юлия Кошаровского. И также поздно вечером, в часы, когда советские учреждения закрыты, инспектор ОВИРа сочла нужным позвонить и сообщить Кошаровским о новом отказе. Было очевидно, что отказы эти были даны не только нам. Это был демонстративный выпад в сторону государственного департамента США и пренебрежительный жест в сторону президента Рейгана, удостоившего отказников своим вниманием. Юридический советник Госдепартамента понял это тотчас.

Мы продолжили разговор о внутренней политике М. Горбачева. Я обратил внимание гостей на то, что антиамериканские и антиизраильские пропагандистские плакаты времен Андропова, как и прежде, продаются в книжных магазинах. Более того, эти гнусные пасквили продолжают издавать многотысячными тиражами в лучших традициях до перестроечных времен.

Некоторые из образцов изобразительного искусства времен правления Горбачева я тут же продемонстрировал.

Вот, например, кощунственное изображение святого святых американского народа «Статуи Свободы» с пояснительным текстом: «До того свободу довели, что уже встает на костыли».

Этот плакат 1986г. появился на прилавках книжных магазинов Советской державы в дни, когда американские дети с воодушевлением собирали деньги на ремонт символа американской демократии.

И этот плакат: «Самоубийственный плацдарм» был издан в горбачевском 1986 году тиражом 30 000 экз.

Продавались эти плакаты по цене 8–20 коп., что не окупало даже себестоимость глянцевой бумаги и цветной печати, но отвечало требованиям политиздата.

Вначале я показывал иностранным туристам плакаты антиизраильского содержания. Туристы, в том числе и американские евреи, ахали, качали головой, но к моему удивлению реагировали довольно вяло, по принципу: «У нас всегда достаточно мужества пережить чужие неприятности». Реакция гостей разительно изменилась, когда я стал показывать им антиамериканские плакаты. Тут их задело за живое и объяснило им больше, чем сотни слов.

Особенно иностранцев-туристов потрясали плакаты: «Бизнес на крови…» и «ЦРУ», изданные в 1987 году, т.е. в разгар провозглашенной Горбачевым эпохи «Гласности» и «Открытости».

Многие из наших гостей-туристов ошибочно полагали, что подобного типа пропаганда существовала лишь до Горбачева.

Увы, это было далеко не так.

Увидев растопырившего пятерню «Дядю Сэма» с марионетками на пальцах, одна из которых в ермолке с надписью «СИОНИСТ»на груди подслушивает и записывает на магнитофон нечто, что поясняется надписью «ШПИОНАЖ», туристы замолкали, не зная, что и сказать.

Затем, разглядев марионетку на среднем пальце гангстера: черную фигуру с микрофоном и надписью «Радио Свободы», туристы вежливо произносили пару дежурных осуждающих слов.

Третья марионетка – «ТУРИСТ»с библией в руках, со страниц которой бесконечным потоком льется АНТИСОВЕТИЗМ, вызывала бурю искреннего возмущения.

Остро реагировали американцы, и на то, что пальцы «Дяди Сэма» изображены в виде букв ЦРУ, и на пояснительный текст: «Их тактика презренна и убога – ведут святоши грязную игру, взяв форму обращения у бога. А содержание взяв у ... ЦРУ!»

Тут уже туристы-иностранцы обращали внимание не только на вопиюще оскорбительную форму и содержание, но и на такие детали, как огромный тираж в 30000–50000 экземпляров, и на субсидированную цену плакатов: от 8 до 30 коп.

Идея собирать эти омерзительные, по сути своей, плакаты пришла мне в голову после ряда встреч с «борцами за мир» из западных стран. Многие из них были полностью ослеплены риторикой советских средств дезинформации и не понимали простой истины:

Ложь и вероломство – основа внешней и внутренней политики коммунистических правителей СССР.

Мирьям и Абрахам Софер вывезли комплект собранных мною плакатов совполитпросвета в США и позднее устроили выставку в Rayburn House Office Bulding, (Нью Йорк) как пример антисемитизма в новейшей истории. [20]

И сегодня мы не должны закрывать глаза на методы и формы коммунистической пропаганды, также как мы не забываем о фашистской пропаганде времен Гебельса.

Не забываем, дабы такое не повторилось.

С советской Властью не соскучишься

Тепло попрощались мы с юридическим советником Госдепартамента США Абрахамом Софер и его женой Мирьям, и на следующее утро Ирина уже была в приемной директора института с заявлением в руках:

«...Я работала в ИЭФиБ десять лет назад. Моя диссертация, подготовленная в стенах института, является открытой работой. Все публикации научных работ открытые. При увольнении из института в 1978 году я не подписывала никаких обязательств о сохранении каких-либо тайн. Видимо, утверждение инспектора ОВИРа о возможных ко мне претензиях со стороны администрации института есть недоразумение, которое Вы можете легко разрешить».

Многое изменилось за прошедшие годы. Академик Крепс ушел на пенсию. Новый директор института член-корреспондент Академии Наук СССР Свидерский был занят. Но Ирину принял замдиректора А. Данилов, хорошо знавший и помнивший Ирину. Встретил он Ирину приветливо, выслушал и сразу сказал, что «у администрации института никаких к ней претензий нет». Попросил подождать несколько минут, пока секретарь напечатает письменный ответ. Но как всякий советский функционер А.Данилов решил подстраховаться: куда-то позвонил, с кем-то посоветовался. А через полчаса несколько смущенный вернулся и сказал, что официальную бумагу он может дать только в ответ на запрос ОВИРа. Выходило, что ОВИР, мотивировал отказ возражениями администрации института, в то время как никакого запроса в институт и не поступало.

Опять возник заколдованный круг.

И тогда Ирина обратилась с открытым письмом к Президенту Академии Наук СССР Г. Марчуку и в «Комитет озабоченных ученых» (Committee of Concerned Scientists, New York):

«...одиннадцатый год нас насильственно удерживают на территории СССР под разными предлогами: «Утечка мозгов», «Дальность родства», «Секретность». Однако лицемерно звучат слова об «утечке мозгов» в свете того, что советские власти не используют наши знания и опыт, лишая нас возможности работать по специальности в течение последних десяти лет. С июля 1987 года наша дочь и внучки живут в Иерусалиме. Тем самым, был аннулирован другой предлог отказа «дальность родства». Говорить о «секретности» после 10 лет отказа также абсурдно...».

Академик Марчук проигнорировал это обращение, но исполнительный директор «Комитета Озабоченных Ученых» Dorothy Hirsch разослала Ирино обращение ученым западных стран. И пошли телефонные звонки, телеграммы, письма-запросы в адрес директора «Института Эволюционной физиологии и биохимии» академика В. Свидерского и президента Академии наук СССР Г. Марчука с одним лишь вопросом: «Есть ли в действительности у администрации института возражения против выезда кандидата химических наук Ирины Леин из СССР?»

Джой Хаким из Манчестера прислал нам копию одной из телеграмм: «Почему Вы, академик Свидерский, позволяете КГБ и ОВИР»у использовать свое имя, чтобы узаконить отказ в визе Ирине Леин?»

Джин Фрид из Чикаго также сообщала: «В ответ на звонки-запросы ученых академик В.Свидерский сказал, что он знает и хорошо помнит Ирину Леин, хотя в те времена он и не был директором Института. Он, Свидерский, за то, чтобы Ирина Леин ехала к дочери в Израиль. И у администрации института нет к ней никаких претензий. Его, директора института Свидерского, никто и не запрашивал о наличии претензий».

Таким образом, подтвердился тот факт, что КГБ дает отказы, манипулируя секретностью и ссылками на работу, даже не удосужившись поставить администрацию в известность.

Вскоре, в сентябре 1988 года, у нас дома состоялась встреча с профессором Цви Липкиным – видным ученым-физиком из Израиля. Ученый, прекрасной души человек Цви Липкин активно выступал в защиту прав Человека. К нам он приехал под впечатлением своей встречи в Москве с А. Д. Сахаровым. Цви Липкин переписывался с Андреем Дмитриевичем, и именно Цви во время ссылки Сахарова вручил членам семьи академика диплом об избрании А.Д. Сахарова почетным членом Института Вейцмана.

Много внимания уделял профессор Липкин и ученым отказникам. Незадолго до встречи с нами Профессор Липкин опубликовал в сборнике «Ученые» статью-обращение к потенциальным олим из России с очень правильными и вдохновившими нас словами: «Приезжайте, вы нам нужны».

И вот мы беседуем с этим замечательным человеком и его женой умницей Малкой у нас дома, в Ленинграде. Мы сразу почувствовали дружеское расположение к этим чудесным людям и, расставаясь с ними, знали: у нас есть настоящие друзья.

Кампания ученых в защиту нашей семьи усиливалась.

Сопредседатели «Комитета Озабоченных ученых» Дж. Любовиц и Поль Плотц опубликовали «Призыв в защиту Ирины Леин», и, как результат, Ирина вскоре получила на руки беспрецедентный документ, подписанный академиком Свидерским:

«Институт Эволюционной физиологии и биохимии АН СССР занимается сугубо научными проблемами. Принятие же решений о возможности выезда граждан из СССР является компетенцией ОВИРа < ...> Как Вам уже было сообщено устно, никаких претензий Институт к Вам не имеет. Письменное заключение об отсутствии каких-либо претензий к Вашему выезду из СССР со стороны ИЭФиБ в ОВИР также представлено».

В письме директора института В. Свидерского был также и призыв остановить «кампанию писем, телеграмм, телефонных звонков из-за границы».

Немедля мы позвонили в ОВИР и услышали: «Это заключение института ничего не меняет. У нас нет оснований, дать вам разрешение до достижения вашим сыном 18 лет».

Это было то, чего мы боялись больше всего. Все документы по призыву сына в советскую армию уже были готовы, и они ждали только формального восемнадцатилетия.

Призвав сына в армию, можно было бы, и выдать нам разрешение. Мы сына одного в СССР, конечно же, не бросили бы. А в итоге, дело: семья Леин против государства СССР было бы проиграно. О том, что ждало нашего сына в советской Армии, и думать было страшно. Произвол, присущий советской системе, или «беспредел», как говорили в советских тюрьмах и лагерях политзаключенные, оставался в действии.

SOS!!! Спасите Наших Сыновей!

«От тайги до северных морей,

Красная Армия всех сильней!»

/строевая песня/

Призыв диссидентов в армию был всегда одним из самых эффективных способов расправы КГБ с инакомыслящими.

Их засылали за тысячи километров от дома в Тьму Таракань, жестоко и безнаказанно издевались, а в случае попытки протеста сажали за «невыполнение приказа командования». Отказаться от «почетной» службы в советской армии было практически невозможно, ибо по Закону «О всеобщей воинской обязанности» каждый юноша, достигший 18 лет, подлежал призыву в армию. За отказ от службы в советской армии «шили» до трех лет лагерей. Причем после отсидки и перевоспитания в лагере несознательный элемент подлежал призыву вновь, чтоб другим неповадно было.

В 1970-е годы эту меру расправы широко применяли к пятидесятникам, отказывавшимся служить из религиозных соображений, но на детей отказников часто смотрели сквозь пальцы. То были годы брежневского правления, когда продолжительность отказа обычно не превышала года, двух лет. В той ситуации у юношей призывного возраста был шанс получить отсрочку для учебы и отсидеться. Некоторые призывники прятались: жили у родственников, знакомых, рассчитывая через полгода или год получить разрешение на выезд. Какое-то время такая тактика себя оправдывала. Однако, в 1980 году, когда выпуск евреев из СССР резко сократился, КГБ решил устроить несколько показательных процессов.

В Ленинграде одной из жертв новой политики властей оказался Григорий Гейшис. Гриша имел отсрочку от призыва в армию, как студент Ленинградского Института Связи. Но после подачи просьбы на выезд против него развернули шумную травлю. Ректор Института Гулько громогласно объявил: «Предателей Родины надо расстреливать» и добился отчисления Гриши из института. Вызов в военкомат не заставил себя ждать. Гриша не стал играть в прятки с властями. С достоинством он объяснил, что ждет визу на выезд в Израиль.

Как «социально-опасный элемент» Гриша был приговорен 14 июля 1980 г. к трем годам лагерей. Поведение Гриши на суде вызвало глубокое к нему уважение и гордость за молодое поколение евреев. Сильное впечатление на всех произвело и то, что невеста Гриши Полина не отказалась от своей любви. В ожидании этапа в лагерь, Гриша находился в тюрьме. А в это время Полина буквально сокрушила все бюрократические преграды и вышла замуж за Гришу. И двух часов не дали молодым побыть вместе, отправили Гришу по этапу. Как мы все желали им счастья!

Протестовать против призыва второго поколения отказников в армию было очень сложно, ибо сама по себе воинская повинность существует во многих странах.

Беда заключалась в том, что призванные в советскую армию отказники не получали отпусков и на 2-3 года полностью разлучались с родителями. Офицеры-политруки объявляли их «изменниками Родины» и жестоко перевоспитывали, натравливая «дедов». Новобранцы должны были стирать «дедам» портянки, ползать на коленях в прямом и переносном смысле слова. Непокорных били бляхой так, чтобы на ягодицах отпечатались звезды. Случаи физической расправы со смертельным исходом были, чуть ли не обыденным явлением в казармах, завешанных лозунгами типа: «Служба – праздник для солдата!»

Трагично было и то, что после демобилизации ОВИРы продляли срок отказа на многие годы под предлогом пресловутой секретности.

В годы «Перестройки» М. Горбачев под давлением правозащитных организаций был вынужден пойти на сокращение арестов инакомыслящих, и даже на освобождение узников совести из лагерей и психушек. Зато призыв в армию, как мера наказания и усмирения непокорных, стал практиковаться особенно широко.

В 1986 г. в Ленинграде жестокой расправе подвергся сын узника Сиона Володи Лившица Борис. Сам Володя отбывал срок на Камчатке, но «Органы» решили добить эту семью. Борис страдал от язвы желудка и был освобожден от призыва в армию. Однако для всесильного КГБ медицинское заключение – не указ. Некто размашисто написал на медицинской карте Бориса: «Диагноз сменить». Борю направили на обследование в Военно-Медицинскую Академию, к службе в Советской армии признали годным и отправили служить под Мурманск. Через год Бориса все же вынуждены были комиссовать по состоянию здоровья.

Призвали в армию и Мишу Таратуту, сына Абы и Иды – отказников с 1973 года, и многих других евреев-отказников второго поколения.

Потрясла расправа над Александром Понариевым. Он был осужден «за уклонение от призыва в армию» в 1983 году. Отбыл срок. А в 1987 г. был вновь вызван в военкомат, тут же обрит наголо, посажен в воинский эшелон и отправлен на север. Несколько месяцев родители сходили с ума, не зная, куда пропал их сын.

Аркан Карив писал: «В России мне пришлось перепилить себе бритвой вены и проваляться месяц в психушке, чтобы закосить от их подлой, бесчеловечной и во всех отношениях не моей армии».

Среди отказников началась паника. Родители давали взятки, дабы добыть своим детям освобождение от армии по медицинским показаниям. Некоторые объявляли своих детей психически больными и, в попытке раздобыть «Белый билет», сами помещали их в психиатрические лечебницы. При этом призывники проходили такие круги ада, что и в самом деле становились больными.

КГБ поощрял эту игру в кошки-мышки, ибо такие семьи вели себя, как правило, тише воды, ниже травы.

Нам этот путь казался абсолютно неприемлемым. С детских лет я твердил сыну, что главное – это сохранить человеческое достоинство, силу Духа.

Придет время, и Алекс Лейн пойдет в десантные войска Цахала, совершит знаменитый испытательный 75-километровый марш-бросок «Маза кумта» из Тель-Нов в Иерусалим, получит красный берет израильского парашютиста.

Это будет, но в том 1987 году, сразу по достижении 16 лет, Алекса вызвали на приписку в военкомат.

На вопрос майора «В каких родах войск хочешь служить?» он ответил: «В израильских». Майор обалдел и выматерился.

Точка над i была поставлена, а на деле Алекса появилась черная метка: «Хочет уехать в Израиль».

Мы очень надеялись, что сыну это удастся до достижения 18 лет, ибо пощады от советской власти ждать не приходилось.

Второе поколение отказников

17 апреля 1988 г. перед советским посольством в Лондоне состоялась демонстрация членов молодежной еврейской ассоциации (AJ6). Юноши и девушки держали в руках огромный плакат:

«Dear Mr. Gorbachev, FREE ALEX»

Нельзя сказать, что английская общественность относилась к проблемам второго поколения отказников и к демонстрациям AJ6 с пониманием. Англо-советское общество дружбы обозвало еврейских подростков, протестовавших против преследований евреев в СССР, «фашистами и хулиганами».¹

Очевидно, что членам этого «общества дружбы» куда приятнее было читать умилительные репортажи о посещении двадцатью английскими мальчиками и девочками из графства Кент владимирской ...

Нет, нет, не подумайте, что речь шла о знаменитой владимирской тюрьме, где отбывали заключение Натан Щаранский, Иосиф Бегун и многие другие правозащитники ... Речь шла о владимирской школе.

… «Десять дней пребывания там (во владимирской школе) помогли детям полностью освободиться от предвзятого мнения, от всех предубеждений против СССР. Советский Союз не является неким мрачным местом, где все запрещается, как представляли ранее маленькие англичане», – писали «Известия» 29.04.88...

…»Их (советских детей) знание английского языка совершенно невероятно», – вторила 15-летняя Лех Эрл в статье, напечатанной «Таймс».

Это действительно было невероятным, если учесть, что в подавляющем большинстве советских школ старшеклассники имели один урок английского языка в неделю. А об изучении языка в «восьмилетках» и «Профессионально-Технических училищах» говорить вообще не стоило. Газетчики забыли отметить, что детей водили в спецшколу, доступ куда был открыт далеко не всем.

Вспомнилось, как сын наш поступал в первый класс. Я пришел с ним к директору школы с углубленным изучением английского языка. (И было это еще до подачи документов на выезд из СССР). Едва взглянув на нас, директор заявила, что Алекс не может быть принят в ее школу, так как живет «слишком далеко». Заметим, что школа была расположена в 15 минутах ходьбы от дома, и что девочка, живущая этажом выше, в школу была принята. Наш сын вынужден был ходить в весьма посредственную районную «восьмилетку». Английский язык он выучил, но не в школе, а только потому, что хорошая знакомая Вика Цимберова давала ему персональные уроки.

Точно так же, как Ирина занималась химией с Димой Каганом, а я – математикой с Мишей Таратутой, Сережей Марковым, Володей Клюзнером.

Нелегко было нашим детям в советских общеобразовательных школах, где все уроки были идеологозированы.

Речь идет не только о «воспитательском часе»в младших классах и уроках военного дела – в старших. Даже математику и физику преподавали с позиций марксизма-ленинизма и местного патриотизма, что означало непомерное подчеркивание заслуг русских ученых и замалчивание иностранных имен. Что же касается уроков истории, географии и даже литературы, то здесь вопросам коммунистического воспитания отводилось особое место. Тема: «Любовь к Партии – превыше всего» проходила красной нитью во всех учебных курсах. Детей пичкали поучительными историями о Павлике Морозове, выдавшего чекистам врага народа – своего отца. На экзаменах учеников заставляли писать сочинение по пьесе Тренева «Любовь Яровая», где жена во имя высоких революционных идей выдала чекистам своего мужа.

Идея доносительства на близких внедрялась в детские головы с младенческих лет.

Уже в первом классе каждому ученику присваивалось звание «октябренок» и вдалбливались легенды о «Великой Октябрьской Революции, открывшей им путь к счастью и свободе».

В третьем классе детей принимали в пионеры. Каждое утро в коридоре школы проводилась линейка, заканчивавшаяся кличем пионервожатой: «К борьбе за дело Партии готов? И воплем сотен глоток в ответ: «Всегда готов!!!»

По достижении детьми четырнадцати лет организовывалось добровольно-принудительное вступление в Комсомол и принятие присяги на верность «Родной партии и правительству» под девизом:

«Если партия прикажет, комсомол ответит есть!»

В 1985-м – 1986-м – в годы горбачевского правления Партия приказала Комсомолу включиться в крикливую антирейгановскую компанию. В газете «Комсомольская правда» был напечатан текст послания к «Врагу № 1 всего миролюбивого человечества» Рональду Рейгану, которое каждый сознательный комсомолец обязан был переписать и подписать. Так проверялась молодежь на лояльность коммунистическому правительству. Наш сын отказался подписывать это письмо и отказался вступать в комсомол. «Ты портишь лицо класса», – стыдила его классная руководительница.

Особенно досаждали в период горбачевской Гласности еженедельные политинформации. Ведь, если для английских левых печатались восторженные отзывы о посещении СССР, то советских школьников пичкали репортажами, например, о французах, которые провели десять дней в Израиле. «Этого оказалось достаточно, чтобы получить представление о масштабах чудовищных репрессий, которым подвергаются палестинцы на своей земле», – писало «агентство печати и новости»¹

На какие только жертвы и ухищрения не шли евреи-родители, чтобы оградить детей своих от идеологического воспитания и в то же время, во что бы то ни стало, дать детям хорошее образование. Открытую изнурительную войну с министерством просвещения вел Лев Шапиро за право отдать свою семилетнюю дочь Наоми в «английскую» школу.

Еще сложнее было со старшеклассниками.

Эдик и Мила Марковы нашли обходной путь: формально сын их Сергей посещал вечернюю школу, но одновременно брал уроки у частных преподавателей. В итоге Сережа получил глубокие знания в точных науках и необходимый школьный аттестат зрелости.

Естественно, мы также были очень озабочены проблемами образования сына. Восемь лет мучился он в районной школе, где уровень преподавания был ниже всякой критики. Я занимался с сыном дома, но мальчику-подростку необходимо быть среди сверстников. И тут нам подсказали, что 30-я ленинградская математическая школа открывает набор учеников в математические классы на конкурсной основе.

Алекс сдал вступительный экзамен и был принят. Как мы были благодарны учителям этой школы, не задававшим лишних вопросов и не замечавшей, что 80% учеников школы – евреи. Учиться в математической школе было очень нелегко, но интересно. Дети ездили в эту школу на Васильевском острове из самых дальних районов города, и в этом была заслуга замечательных преподавателей Галины Семеновны Климовицкой и Михаила Львовича Фишмана. В мае 1988 г. Алекс сдал выпускные экзамены за 10-летний школьный курс.

Университет к этому времени для евреев, «половинок» и «четвертинок» был закрыт полностью и Алекс решил поступать в Ленинградский политехнический институт.

В приемной комиссии ему предложили заполнить анкету-заявление: «Прошу допустить меня к вступительным экзаменам. О себе сообщаю следующее: ...»

Посмотрели мы с сыном пункты этой анкеты и присвистнули: Оказалось, что наряду с паспортными данными, абитуриент должен указать национальность, имя и отчество своих родителей, братьев, сестер. Их место жительство и место работы.

Необходимо было также ответить на вопросы:

– Были ли вы за границей, где, когда, с какой целью?

– Имеются ли родственники за границей, где, с какого времени, кто, чем занимаются?

– Имеются ли у вас знакомые среди иностранцев?

– Были ли вы или ваши родственники под судом или следствием?

– Состоите ли вы членом КПСС или ВЛКСМ?

Написать правду, что он не комсомолец, что его сестра живет в Иерусалиме, что его отец – узник Сиона, что у него есть знакомые иностранцы – значило отрезать себе путь к поступлению в Институт. Скрыть эти факты, означало подвергнуться шантажу со стороны гэбистов.

Так уже произошло с Кларой К., которая подала подобную анкету в Оптико-Механический Институт и блестяще сдала вступительные экзамены. Но затем ее из института отчислили, обвинив в сокрытии ряда биографиических деталей. Реальной причиной, конечно же, была активная позиция ее отца, доктора физмат наук, отказника с 1977 года.

Так уже было и с Борей Лифшицем, который сдал вступительные экзамены в институт Точной Механики и Оптики, но начать учебу не смог, так как обнаружилось, что его семья – в отказе.

Посоветовавшись, Алекс подал документы в Институт Связи, где вступительная анкета соответствовала обычным правилам приема в ВУЗы и никаких вопросов о сестрах, иностранцах и судимостях родителей не содержала. Экзамены он сдал легко и в институт был зачислен. Начал учиться, но вскоре его вызвала преподаватель истории КПСС и повела на беседу к зам. ректора по работе с иностранными студентами. Мы поняли, что доучиться ему не дадут.

Не один лишь сын наш оказался в таком положении.

Москвичи Дима Щварцман, Слава Успенский, Дима Йоффе, Наоми Май, ленинградцы Аня Блинова, Лена Медведева, Боря Гольдберг, Андрей Кейс…

Все они были малыми детьми, когда их родители подали документы на выезд из СССР. Прошли годы, дети выросли, подали в ОВИР документы на самостоятельный выезд и получили «отказ». Тогда и собралась в Москве группа «Второе поколение отказников».

На встречу был приглашен профессор права Канадского университета (McGill University), председатель Центра по защите прав Человека Ирвинг Котляр.

Отказникам профессор Котляр был известен как юрист, принимавший активное участие в деле освобождения Щаранского. Ирвинг Котляр встречался и с группой «Женщины против отказа», и с отказниками «по секретности», и с «бедными родственниками» – теми, кто не смог подать документы на выезд из-за нового горбачевского положения о прямом родстве.

Профессор Котляр хорошо понимал истинную подоплеку горбачевской игры в «Гласность», и не случайно на его встрече с отказниками-учеными ему устроили овацию. Теперь он занялся делами отказников второго поколения.

И это было залогом успеха.

Солидарность

Две вещи незыблемы, как камень:

Участие в проблемах ближнего и

Мужество в своем несчастье.

/Адам Гордон/

Кампания в защиту отказников второго поколения приносила свои плоды: Дима Шварцман, Леня Браиловский, Слава Успенский, Сережа Марков, Аня Блинова получили разрешения на выезд, но наш сын оставался заложником советской системы. Его еще раз вызвали в военкомат. Затем, вдруг, ни с того ни с сего, прямо к нам домой явилась женщина-врач, заявившая, что должна освидетельствовать призывника, поскольку в детстве он обращался к гастроэнтерологу. Этот сервис на дому был весьма необычен и в высшей степени подозрителен.

О, как знакома нам была эта схема: заключение врача и насильственная госпитализация в спецбольницу, где не лечат, а калечат. Я выставил непрошеную гостью за дверь.

В эти дни, высшего для нас напряжения, мы очень нуждались в реальной поддержке. Начиная с 1987 года число туристов-евреев, приезжающих в СССР, резко увеличилось. Многие навещали нас. Но трудно было им понять наши проблемы. Большинство приезжали с уже сложившимся под влиянием западных газетных публикаций восторженным отношением к «Гласности», «Перестройке» и к Горбачеву. Белые ночи, ажурные мосты над Невой, Эрмитаж неизменно вызывали восхищение туристов и настраивали на благодушный лад. Однако для нас борьба еще не была закончена.

Мы оставались заложниками и искали встреч с теми, кто мог понять нашу боль и помочь. Такая судьбоносная встреча состоялась в начале 1988 году. Это была встреча с Майером Митчелом из штата Алабама. Тогда мы не знали, что М. Митчел – одна из ведущих фигур произраильского лобби американских евреев AIPAC. Но мы видели, что перед нами умный, схватывающий суть проблем на лету собеседник.

По возвращении в США M.Mitchell обратился к сенаторам McConnell и Bill Gramm за поддержкой. Немедленно в адрес Его превосходительства Горбачева было направлено обращение за подписью сенаторов США.

Его превосходительство Генсек КПСС, уже не первый раз получал такие письма и спокойно игнорировал их, так как сенаторы, за понятной загруженностью своей, не всегда проверяли результат своих обращений.

Но теперь количество перешло в качество, а такой человек как Майер Митчелл, если уж брался за дело, то не бросал его на пол дороге. Его письма, неизменно подписанные «твой брат», придали нам сил в навязанной нам войне на истощение.

Шел одиннадцатый год нашей жизни в отказе. Майер Митчел звонил нам, был в курсе всех событий и не прекращал усилий вытащить нас из цепких лап гэбэшников, вынужденных выдавать разрешения на выезд уже тысячами, но решивших во что бы то ни стало добить тех, кто начинал, казавшуюся такой безнадежной, борьбу за репатриацию.

Особенно советские власти цеплялись к тем отказникам, кто действительно собирался выехать в Израиль. Мы были более беззащитны, так как Горбачев продолжал политику особых отношений с арабскими странами и упорно отказывался восстановить дипломатические отношения с Израилем. Ленинградская газета «Смена» от 29.04.88 сообщала: «Они распускают слухи о якобы предстоящем восстановлении советско-израильских отношений. В распространении этих слухов участвует сам министр иностранных дел Шимон Перес, рассчитывая нажить на этом политический капитал». Не знаю как насчет политического капитала, но слепая вера израильских левых в добрые намерения Генсека КПСС Горбачева нас поражала.

Горбачев упирался, как мог, но вот, в ноябре 1988 года, более ста отказников и диссидентов были приглашены на встречу с делегацией Конгресса США – членов Комиссии по безопасности и кооперации в Европе.

Встреча проходила в здании нового, нашпигованного подслушивающими устройствами посольства США в Москве. Скандал о вмонтированных в кирпичи, изготовлявшихся на заводе в Финляндии, «клопах» был большой, но Горбачев, как обычно, отмалчивался: «Я не я, и лошадь не моя».¹

В 1988 году американская сторона еще не решалась перевести все службы посольства в новое здание, но для встречи с диссидентами и отказниками оно подходило. Ведь мы рассказывали свои истории, прекрасно КГБ известные. А члены Конгресса США хотели получить информацию о соблюдении прав Человека в эпоху «Перестройки» из первых уст. И это тоже не было секретом.

Помощница сопредседателя Хельсинской Комиссии по правам человека разыскала нас в толпе и пригласила на беседу с сенатором Dennis De-Concini. Пока мы рассказывали свою историю, работники посольства связались с Аризоной, где проходил в эти самые минуты в знак солидарности с советскими евреями «Забег Свободы» и попросили нас сказать несколько слов в эфир.

Внимательно расспрашивал нас о ситуации в стране и о наших личных проблемах конгрессмен John Porter. Мы вручили ему фотокопию полученного Ириной от академика Свидерского уникального свидетельства, опровергающего утверждение ОВИРа о том, что Ирина владеет государственными Секретами. Конгрессмен взглянул и опешил. Его изумило даже не то, как ОВиР играет человеческими судьбами, а то, что ему вручили фотографию документа. Мы объяснили, что копировальные машины типа «Xerox» до сих пор, несмотря на объявленную Горбачевым «Гласность» находятся за семью замками в спецотделах заводов, институтов и госучреждений. Доступ к ним ограничен, так как власти боятся использования множительной техники для тиражирования антиправительственных прокламаций.¹ Что самиздат, как правило, печатается вручную на пишущей машинке под копирку: 4-5 экземпляров в закладке. Я же стал использовать фотокопирование, поскольку умел сам проявлять негативы и печатать с них.

Возможно, что эта деталь объяснила Конгрессмену больше, чем десятки других наших рассказов. John Porter вернулся к документу и внимательно прочел его.

На следующий день конгрессмены встречались с начальником УВИРа генералом Кузнецовым. На вопрос о семье Леин, генерал безапелляционно заявил: «И речи не может идти о выдаче разрешений этой семье. У них такая секретность!»

Тогда John Porter показал Кузнецову фотокопию полученного Ириной свидетельства.

«Гм-м, я проверю, должно быть, это бюрократическое недоразумение,» – буркнул генерал.

Вернувшись в Вашингтон, сопредседатель Хельсинской Комиссии по правам Человека Сенатор Dennis De-Concini выступил в Конгрессе с отчетом¹:

«Мистер Президент, я был в Москве и Ленинграде в ноябре 1988 года как член делегации Хельсинской Комиссии. И хотя я уже несколько раз посещал Советский Союз, этот визит был уникальным и знаменательным. В дополнение к официальным встречам в Верховном Совете СССР, состоялся беспрецедентный прием диссидентов и отказников. < …> Это дало нам возможность на заключительной сессии Комиссии в Кремле сделать ряд замечаний по проблемам прав Человека. В ответ советская сторона вручила нам список 147 отказников, чьи просьбы о выдаче им выездной визы, наконец-то, были удовлетворены.

К сожалению, в этом списке отсутствовали имена таких многолетних отказников, как Евгений Леин и Роальд Зеличенок ...»

Увы, наши имена действительно отсутствовали в списке получивших разрешение на выезд из СССР, но так много людей уже было вовлечено в кампанию борьбы за свободу эмиграции советских евреев, что мы верили в скорый «Исход». Верили и в то же время знали, сколь жестока и бесчеловечна возглавляемая коммунистом Горбачевым власть, а потому не расслаблялись.

И СТАНЕТ СКАЗКА БЫЛЬЮ

אם תרצו אין זה אגדה

Не только встречами с высокими политическими деятелями ознаменовался конец 1988 года. В начале декабря в Москве прошла восьмая сессия семинара ученых-отказников с участием коллег из Израиля, Англии, Дании, Канады, США.

Воспрепятствовать проведению семинара, так как это было вначале восьмидесятых годов, горбачевские структуры уже не решались, но все же полностью удержаться от актов враждебности не могли. Профессорам Дану Дубину и Шимону Баумбергу из Лондона во въездных визах было отказано.

В чем дело? Какой промах допустили профессора Дубин и Баумберг? Оказалось, что они декларировали «Участие в научном семинаре отказников», как цель их визита в СССР. По мнению советских чиновников, это было нарушением неписаных правил, согласно которым отказники, как общественная группа, не существовали в свободном советском обществе, а были лишь жалкой кучкой недостойных внимания отщепенцев. Коммунисты напоминали друзьям нашим, что гласность гласностью, но не всегда и не для всех.

Тем не менее, мы праздновали победу. Семинар, который был организован в 1973 году физиками Александром Воронелем и Марком Азбелем выстоял, не распался.

Пленарную сессию семинара 1988 г. открыл Игорь Успенский и Юрий Черняк. Затем на четырех секциях: «Физика», «Математика и Компьютеры», «Биология и Химия», «Социальные проблемы» учеными-отказниками было представлено 43 доклада. Позднее большая часть докладов, благодаря неоценимой помощи сопредседателей «Комитета Озабоченных ученых» Joel Lebowitz и Michael Youdkin, была опубликована специальном выпуске: «Хроника Нью-Йоркской Академии Наук». [1]

Восьмая, заключительная сессия семинара ученых-отказников проходила в приподнято-праздничной обстановке, так как за несколько дней до открытия сессии около шестидесяти семей получили долгожданное разрешение на выезд.

Поэтому и неудивительно, что семинар закончился «Банкетом Освобождения». И хотя мы в число счастливцев, получивших разрешение, не попали, мы верили:

Будет, должен быть и на нашей улице праздник.

* * *

По возвращении в Ленинград мы оказались в центре внимания друзей наших. Звонили из Израиля, США, Англии, Франции, Люксембурга:

«У вас должно быть разрешение: Госсекретарю США Дж. Шульцу был вручен в Москве список отказников, получивших разрешение, и ваша семья там указана».

Уже и в израильской газете «Маарив» появилась заметка о нашем освобождении:

יבגי ליין ומשפחתו קיבלו היתרי יציאה מברה»מ

Измученные годами ожидания этого момента, мы боялись поверить в скорое избавление. А ОВиР хранил зловещее молчание. Видимо, ленинградские гэбэшники решили еще помурыжить нас.

Решительная председатель «Нью-Йорского Комитета в защиту советских евреев» Линн Сингер связалась с помощником Госсекретаря США по правам человека Ричардом Шифтером. Лишь после вмешательства высоких сторон инспектор ОВИРа соизволила позвонить нам: «Причины, препятствующие вашему выезду в Израиль, отпали».

Я кинулся в агентство аэрофлота:

– На какое ближайшее число есть билеты в Израиль?

– У нас нет прямых рейсов в ВАШ Израиль.

Летите до Вены, а затем катитесь в хваленую Америку. На ближайшие три месяца все билеты на Вену проданы. Могу забронировать билеты на начало июня.

– Но я еду в Израиль!

Кассирша посмотрела на меня, как на идиота.

– В Израиль???

Не только кассирша считала нас сумасшедшими.

– Ты что, рехнулся?! – сочувствовали мне доброжелатели и, загибая пальцы на руке, подсчитывали плюсы неширы: В Америке ты должен будешь выучить один язык – английский. А в Израиле – два: иврит и английский. В Израиле твой сын должен будет на три года пойти в армию, а потом его замучают «милуимами». А в Америке этой напасти нет».

Я возражал своим оппонентам:

– Так-то оно так, но ведь мы все выезжаем из СССР по персональным вызовам из Израиля. Я знаю, что многие израильтяне шокированы «неширой», считают нас обманщиками и мошенниками.

– А американцы так не считают, коль скоро поддерживают нас, «ношрим». И учти, в Израиле очень сильны левые экстремисты. Они называют себя голубями, но это – коршуны. Если они захватят власть, то Катастрофа повторится. Не советую тебе ехать в «Израиловку».

– Я все же поеду. Я очень хочу увидеть возрождение семьи, большинство членов которой погибли во второй мировой войне. В Израиле у меня будет много внуков.

Я поеду в ארץ ישראל И как можно скорее. Не хочу ждать до июня.

Я позвонил в Нидерландское посольство, где работала консульская группа Израиля:

– Помогите с авиабилетом.

И услышал спокойный ответ:

– Но, если вы едете в Израиль, то зачем вам лететь в Вену? Возьмите авиабилет до Бухареста, а там мы забронируем вам билет в Бен-Гурион.

– Эврика ! יש !!!

За месяц мы прошли все формальные процедуры. Продать свою кооперативную квартиру на свободном рынке мы не имели права. Нам выплатили ее стоимость по заниженным государственным расценкам, около 6000 руб., которые мы оставили на нужды евреев, еще остающихся в СССР. Не стали мы отправлять и так называемый, дальний багаж в виде мебели и мотоциклов, предназначенных для продажи. Да не пропадем мы в Израиле, лишь бы добраться туда скорее!

* * *

Очередная поездка в Москву для оформления виз. Перед воротами посольства Нидерландов, представлявшего интересы Израиля в СССР, нервная толпа. Здесь и те, кто получил разрешение на выезд, и те, кто продляет вызов, и те, кто еще только хочет передать свои данные с просьбой о выезде.

Генсек Горбачев упорно не соглашается не только на восстановление дипломатических отношений с Израилем, но даже на увеличение числа сотрудников Консульской группы. А потому израильтяне работают с перенапряжением.

Мокрый снег, слякоть. Я с тоской озираюсь по сторонам. Успею ли сегодня оформить все документы и вернуться ночным поездом в Ленинград?

Милиционеры оттесняют толпу от ворот посольства, из которых выходит Вильма – жена посла Нидерландов в СССР. Она узнает меня в толпе, обнимает и тащит за руку в здание посольства. «Питер, Питер, – кричит она своему мужу, Евгений получил разрешение!».

Мы несколько раз встречались с этой чудной женщиной и её мужем на официальных встречах за последние два года. А в августе 1988 г. господин посол Peter Buwalda вручил мне ПРИГЛАШЕНИЕ:

«Настоящим подтверждаем, что Совет деканов Университета г. Делфта предоставил исследовательскую стипендию доктору Евгению Леину для участия в исследовательской работе в области прикладного и цифрового анализа на факультете технической математики и информатики в течение 12 месяцев. Совет деканов гарантирует, что выделенная стипендия является достаточной для того, чтобы покрыть все расходы, связанные с проживанием, медицинской помощью, страхованием и передвижением в стране».

Высокая честь, но я еду в Израиль. Может быть, через несколько лет я смогу поработать и в Delft University. Но сейчас еду в Израиль.

Меня проводят в помещение, где работает консульская группа Израиля. И снова дружеские рукопожатия. Все желают счастливого пути: דרך הצלחה.

В ночь на 20 января 1989 г., уже всей семьей, мы выехали поездом из Ленинграда в Москву.

Еще одну ужасную ночь мы провели на полу в аэропорту Шереметьево в ожидании грубого, унизительного таможенного досмотра. Всю эту ночь рядом были верные друзья наши Сережа и Нора Ротфельд, остающиеся в силу обстоятельств, в страшной стране агонизирующего и все еще воинствующего Коммунизма.

Вокруг – горькие слезы расстающихся.

Наконец, самолет аэрофлота взлетел, и через пару часов мы приземлились в Бухаресте. Два десятка измученных, растерянных евреев спустились по трапу, и тут всех ждал сюрприз.

Нас встречали сотрудники израильского посольства Давид Бартов и его жена Эстер. Участием и теплотой окружили они евреев, возвращающихся на землю своих предков. Всех отвезли в гостиницу, накормили и, главное, дали возможность позвонить родным. Давид Бартов хорошо понимал, чего нам стоили последние бессонные ночи в московском аэропорту.

А на следующий день мы уже летели в Израиль.

* * *

Незабываемый, волнующий момент приземления в аэропорту Бен-Гурион. Первой кинулась нам на шею дочь, которую служба безопасности – «битахон» – пропустил, как исключение из правил, прямо в зал оформления новых олим.

Шмуэль Бен Цви и Эли Ландау приветствовали нас от имени «Комитета солидарности с советскими евреями»

А дальше – встреча с друзьями, уехавшими раньше нас, и сабрами, знакомыми нам лишь по переписке.

Теплые, сердечные объятия с друзьями: бывшими ленинградцами Авраамом и Олей Чечик, ватиками Фридой и Симхой Шалковскими из киббуца Лави, новыми репатриантами из Англии Реймондом и Джуди Бенсюзан.

Чудные, славные люди с доброй душой и обостренным чувством сопереживания к несчастью ближнего Джуди и Реймонд были первыми евреями-иностранцами посетившими нас в Ленинграде десять лет назад. И это была дружба-любовь с первого взгляда. Поехали молодожены Бенсюзан в «медвежью Россию» в 1979 году, практически ничего не зная об отказниках и их проблемах. Поехали, не предполагая, что встречи с евреями Москвы и Ленинграда перевернут их жизнь и явятся первым шагом на пути к их собственной репатриации в Израиль.

В своем интервью газете «Guardian» (July 13,1979) Джуди Бенсюсан сказала: «Наш тур в Россию был намечен сугубо как развлекательный. Семьи отказников мы посетили по совету Колина Шиндлера, связанного уже долгие годы с движением за права человека. Возвращаясь домой, в Свободный мир, оставив в СССР несчастные семьи, не знающие, что завтра случиться с ними, я осознала всю глубину трагедии отказников. Я плакала».

Реймонд писал: «Мы вернулись в Англию абсолютно другими людьми. Мы ощутили свою привязанность к иудаизму и стали соблюдать еврейские традиции».

Джуди и Реймонд Бенсюзан организовали лондонское «Общество борьбы за исход советских евреев – Exodus Soviet Jewry Campaign» и стали регулярно приезжать в СССР. И встречи с этими замечательными людьми были для нас, проблеском света в конце туннеля. Не забыть, как апрельским днем 1981 года Джуди и Реймонд позвонили в дверь нашей квартиры в Ленинграде и вошли с четырехмесячной дочкой Диночкой на руках. В 1982 г. Б-г наградил их еще одной славной девочкой Шазли, а в 1987 году они репатриировались в Израиль.

Незабываем тот долгожданный день встречи с друзьями в аэропорту Бен-Гуриона. На небе сверкали необычайно яркие звезды, и тепло – тепло сердец друзей – согревало нас.

Микроавтобус Реймонда, урча, поднимался в горы к Иерусалиму.

Э П И Л О Г

«Люди не должны жить прошедшим горем,

но тех, кто спас их от горя, они

должны помнить всегда»¹

Одиннадцать лет понадобилось нам, чтобы получить визу на выезд из «Империи Зла», месяц, чтобы пройти формальную процедуру оформления выезда, и день, чтобы совершить перелет Москва – Бухарест – Иерусалим.

Можно ли описать словами радость встречи с внучками Наоми, Диной и родившимся уже в Израиле годовалым Перцем.

В «Иерусалимском Информационном Центре Советского Еврейства» нам устроили торжественную встречу, и мы встретились, наконец, с основателями этого Центра Йосефом Менделевичем, Юрием Штерном и с такими беззаветно преданными делу абсорбции олим людьми, как Делисия Джейсон, Инид Вёртман, с Эстер Карми, голос которой мы хорошо знали по передачам «Голос Израиля».

Дружескими объятиями со словами ברוכים הבאים – добро пожаловать»встречали нас старожилы Шалом и Эсфирь Этингеры, чей исход из диаспоры на землю праотцев в 1947 году шел из Баку через кошмары концентрационного лагеря Берген Бэльзен.

Необычайно сердечной была встреча с Максом и Филис Розман. Особое чувство духовного родства с этими чудесными людьми возникло у нас еще во время первой нашей встрече в Ленинграде, в 1987 году. Тогда, прощаясь, мы обнялись: «До встречи в Иерусалиме». Это были не просто слова. Мы верили: это должно будет исполниться. И это исполнилось. Макс подарил нам свою автобиографическую повесть «Воспоминания Бессарабского еврея» с сердечной надписью: «Мы родились в России. Судьба разбросала нас по разным странам, но мы снова воссоединились в Израиле». [17]

Познакомились мы и с таким замечательным человеком, как директор «Отдела абсорбции Министерства Науки» Барух Эяль. Мы и раньше слышали немало добрых слов об этом исключительно умном, глубоко интеллигентном человеке. Барух Эйяль родился в Бельгии, репатриировался в Израиль, а в 1967 году был направлен в Париж на должность первого секретаря израильского посольства. Как раз тогда, после «Шестидневной войны», Советский Союз порвал дипломатические отношения с Израилем, и Барух Эяль организовал неофициальный офис, занимавшийся советскими евреями.

С 1986 по 1989г. Барух поддерживал контакты с отказниками и делал все, чтобы привлечь внимание правительства и общественности Израиля к проблемам отказников и их борьбе. В 1989 году Барух Эяль вернулся в Израиль, где ему предложили создать отдел абсорбции ученых, прибытие которых ожидалось в Израиль. Не зря про Баруха говорили: «Это человек, который никогда не забывает свой долг».

Рады, искренне рады мы были выразить свою благодарность таким замечательным людям как Генри и Гиш Робинс, а также Эстер и Давиду Бартову.

Могли ли мы быть уверены, что выживем и встретимся на «Земле праотцев»?!

И сколько раз, мы упрямо повторяли: «В следующем году, в Иерусалиме». И вот, мы здесь, на своей земле.

Мы не могли поверить в реальность происходящего:

Прогулка по старому городу к стене Плача; участие в церемонии присуждения почетной степени профессору права Ирвингу Котляру; сердечные встречи с Пэмелой Коен, Линн Сингер, Лейлой Вайнборн, Ури Гордоном, Фрэнком и Бани Бродскими, Михаилом и Джин Фрид – теми, кто переписывался с нами долгие годы отказа, кто приезжал и помогал нам в мрачные года отказа.

Писатель Мартин Гильберт, приветствовал нас ивритским изданием своей книги «Евреи Надежды» с трогательным приветствием: «Добро пожаловать со страниц этой книги в Иерусалим».

Дорогим подарком явилась для нас и книга Ели Визеля «Легенды нашего времени» с автографом автора:

Сердечными были встречи в Иерусалиме. Хотелось лично поблагодарить всех-всех, кто многие годы поддерживал отказников.

Вскоре такая счастливая возможность представилась. По приглашениям «Exodus Soviet Jewry group», «The Union Council», «Sofaer Foundation» and «The National Conference» мы посетили еврейские общины Англии и Соединенных Штатов Америки.

Апогеем большого турне были вашингтонские встречи в Госдепартаменте США.

Позже сенатор Phil Gramm, выступая на ежегодной конференции еврейского лобби в американском Конгрессе (AIPAK) вспоминал:

«В июле 1988 г. я был в Москве и встретился в посольстве с отказниками. Среди них были Ирина и Евгений Леин. Они выглядели тогда невероятно усталыми и измученными. И вот в мае 1989 года Ирина и Евгений вошли в мой офис в Вашингтоне, помолодевшие на 20 лет. Я вспомнил Одиссея и Пенелопу»

Да мы, действительно, помолодели. Мы возвращались в Израиль с полным ощущением возвращения в свой родной дом. Это чувство дома своего возникло с первых же дней нашей жизни в ארץ ישראל, и мы торопились вернуться домой, чтобы отпраздновать свой первый Песах в Иерусалиме.

В эти же дни нам обоим исполнялось по 50 лет. Самое время начать новую свободную жизнь. Но не хотели и не хотим мы, чтобы в суете повседневной жизни забылись добрые дела и имена тех, кто совершал их.

«Добро пожаловать в Иерусалим: ברוכים הבאים»– говорили и говорим мы друзьям нашим уже как граждане Израиля.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Annals of The New York Academy of Sciences.

Volume 661, December 28, 1992

2. Beizer, Mikhail. «Confiscation of Matzah by KGB».

Jews and Jewish Topics in the Soviet Union and Eastern Europe.

The Center for the Documentation and Research of European Jewry of the Hebrew University of Jerusalem. 1995

3. Cantor, Dorothy. Women in Power. Houghton Company. New York, 1992

4. Elkins, Dov. My seventy-two friends. Rochester. New York, 1989

5. Gilbert, Martin. The Jews of Hope. Macmillan, London, 1984

6. Gilbert, Martin. Jewish History Atlas. Third edition. 1985

7. Gilbert, Martin. Jerusalem: Rebirth of a City

Chatto & Windus The Hogarth Press WC2N 4DF London, 1985

8. Gilbert, Martin. Twelve reasons why Gorbachev should let these

people go. The Daily Telegraph, February 11, 1987

9. Gilbert, Martin. «The Parasite, by a Modern Kafka».

The New York Times, February 14, 1985

10. Gilbert, Martin. «Not a single refusenik by 1995»

The Jerusalem Post Magazine, April 11, 1985

11. Gilbert, Martin. «Refuseniks dismayed by new clampdown».

Jewish Chronicle, May 22, 1987

12. The Jews of the Soviet Union Publication on Soviet Jewry.

Hebrew University, Jerusalem. Editor D. Prital

13. Jews in the USSR. London Information Bulletin.

Vol. X111, No. 9, March 1, 1984

14. Juden in der UDSSR. Bulletin der Aktionsgemeinschaff fur

die Juden in der Sowjetunion. Vol. XI 5/6 1987

15. Lein, Evgeny. Lest We Forget. Refuseniks» Struggle and

World Jewish Solidarity.. Jerusalem Publishing Center, 1997

16. Rawlings, Jay and Maridel. Gates of Brass. New Wine Press. England. 1985

17. Rothman, Max. Memories of a Bessarabian Zeida.

AHVA Press, Jerusalem, 1991

18. Rubinstein, Aryeh. «The plea from Leningrad»

The Jerusalem Post. Oct.23, 1984

19. Seeking a New Dialogue to save Soviet Jews: Case histories of

the Refuseniks. Miami Jewish Federation»s community

20. Thomas, Dana. From Russia With Hate.

Antisemitism and Cold War Passions in a 6-Year Collection of Posters.

The Washington Post. June 25, 1990

21. Weiss, David. The Wings of the Dove B»nai B»rith Books Washington, 1987

22. Wiesel, Elie. The Jews of Silence. New York:Holt Rinehart and Winston,1967

23. Wutman, Ennid. «Living in Limbo» The Jerusalem Post. September 23, 1987

ПУБЛИКАЦИИ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ

24. Антиеврейские процессы в Советском Союзе (1969-1971) Центр по исследованию и документации восточно-европейского еврейства. Иерусалим 1979 г.

25. Архив Буковского. http://psi.ece. jhu.edu/~kaplan/

IRUSS/BUK/GBARC/buk.html/

26. Айзенштат Яков. О подготовке Сталиным геноцида евреев.

Иерусалим, 1994 г.

27. Бар-Селла, Зеев. Документы из архива ЦК КПСС..

«Вести·Окна·» 09/11/1992; 10/2/1992; 11/4/1993. Израиль

28. Бейзер, Михаил. Евреи в Петербурге

Библиотека – Алия, 1990, Иерусалим

29. Волконогов, Дмитрий. Семь вождей. Москва, 1995

30. Евреи и еврейский народ. Сборники документов:

Петиции, письма и обращения евреев СССР – 1971

31. Евреи в СССР. «Самиздат». Moscow, 1972-1987

32. Краткая еврейская энциклопедия.

Издательство «КЕТЕР», Иерусалим, 1976

33. ЛЕА (Ленинградский Еврейский Альманах). Центр по исследованию и документации восточно-европейского еврейства.

«Самиздат», том 26. Иерусалим 1988г.

34. Леин, Ирина. Беседы о стрессе и здоровье.

The Jerusalem Publishing Center.Иерусалим, 1997.

35. Менделевич, Йосеф. Операция «Свадьба»

Gesher-Ha»Tshuva. Jerusalem, 1987

36. Материалы САМИЗДАТА. Архив Самиздата.

Радио Свобода выпуск Т 32/84 9.10.11.12.

37. Поэзия в концлагерях. Центр исследования лагерей, тюрем,

психтюрем и концлагерей. Израиль 1978.

38. В.Соловьев, Е.Клепикова. Борьба в Кремле: От Андропова до

Горбачева. Нью-Йорк. Изд. «Время и мы» , 1986.

39. Шнеерсон, Рабби Ицхак: «Записки о аресте».

(Из архива Бецалель Шифа). «Вести-Иерусалим», 10/13/1994

Указатель имен – INDEX.

<…>

ОГЛАВЛЕНИЕ

Авторское предисловие к изданию на русском языке 3

Пролог		11
Глава 1.	«Я другой страны такой не знаю, где так вольно дышит человек»
	Гражданам СССР гарантируются …	15
	От сумы да от тюрьмы не зарекайся	19
	Был бы человек, а статья найдется	25
	Женился удачно – счастье нашел	28
	Бывшая царская тюрьма …	32
	Заключенные содержатся в условиях …	39
	Не верь, не бойся, не проси	45
	Право на защиту: теория и практика	51
	Встать! Суд идет	55
	Суди меня, Б-же…	67
Глава 2.	Кто не с нами – тот наш враг! / 1-я догма строителей коммунизма /
	Так, кто же я?	72
	Страшные ночи, черные дни	81
	Хрущевская «оттепель»	86
	Отказ	93
	Не хлебом единым…	100
	Кто, если не я?	103
Глава 3.	Цель оправдывает средства / 2-я догма строителей коммунизма /
	Беспредел	111
	Родные мои, любимые	115
	Опять по этапу везут далеко	119
	«Обыкновенное» чудо	126

Глава 4.	Вперед, к победе коммунистического труда
	Arbeit macht Frei – Труд освобождает	132
	«Мы с тобой в это трудное время»	135
	Волки и овцы в загоне одном	139
	Что день грядущий мне готовит?	144
	В ладу с собой	151

Глава 5. Переживайте неприятности по мере их поступления

	Новый Генсек, он же глава КГБ Ю.Андропов	157
	Страху вопреки	167
	Дети, вы – наше счастье, вы – наша боль	178
	Труд в СССР – дело чести …	184
	Кто первый оплюет еврея?	187
	От молчания – к надежде	192
	Израильское гражданство	196
	Друзья познаются в беде	200
Глава 6.	Страшный 1984-й
	На ринге кремлевском Романов-Горбачев	210
	Семейные праздники	214
	Народ един	218
	Просуществует ли СССР до 1984	224
	Репрессии, репрессии, репрессии	228
	Отчаяния крик	233
	У этих людей веревка на шее, а они …	238
Глава 7.	Горби! Горби! Горби!
	Заветам Сталина – Андропова верны	243
	Все это было бы смешно …	250
	Преступление века: Чернобыль	254
	Перестройка	259
	Гласность	264
	Открытость	269

Глава 8.	Держи удар! Еще не вечер!
	Антисемиты в законе	276
	Живой товар	283
	Жизнь потеряла смысл и цвет	288
	Выживание в условиях стресса	294
Глава 9.	Лед тронулся, господа евреи
	Вашингтонская демонстрация	301
	Большинство в конгрессе	306
	Накануне встречи в верхах	309
	Президент Рейган: прием в Спассо-Хауз	314
Глава 10.	И снова бой, бой из последних сил
	Пятый угол	320
	С советской властью не соскучишься	327
	SOS! Спасите наших сыновей	330
	Второе поколение отказа	334
	Солидарность	341
	И станет сказка былью	346
Эпилог		353

Список иллюстраций	361
Библиография	363
Указатель имен – INDEX	365