Оглавление

Заключение

Арест

Суд

Показания свидетелей обвинения

Дорога в лагерь

Арест

В воскресенье 16 декабря 1984 года утром, она хозяйка дома, где я жил, пришла в слезах и сказала, что ей снилась черная туча, которая меня поглотила. Она утверждала, что ее сны всегда сбываются. Я не верю во сны, но что-то во мне вздрогнуло, я забеспокоился. Я подумал, на чем они могут меня поймать. Я не занимался политикой. Магнитофонные ленты, книжки, а так же фильмы, которые хранились у меня, касались только религии. Мне было жалко, что их заберут, однако, я не стал их прятать, чтобы упокоить хозяйку, что сны ничего не значат, как говориться: "sen mara, Bоg wiara" (сон - ложь, а Бог правда). Тогда у меня был в гостях литовский священник из Актюбинска Ионас Зубрас. Я исповедовался у него. Благодать таинства вернула мне покой духа. Во время Мессы в храм пришли моих родственников, которые приехали с Украины в гости. Все это очень укрепило мой дух. Я произнес проповедь об Иоанне Крестителе и о Сократе. Я говорил, что истина от них потребовала полной самоотдачи, жертвы всесожжения. Смерть для них была ничто по сравнению с тем, что они проповедовали. Сократ явился точно в срок на место казни и с улыбкой попрощался со своими учениками, а тех, кто начал плакать, даже бранил и стыдил, придавая им уверенность в скорой встрече с ним в том мире, о котором он им проповедовал. Для верующего не может быть страха ни перед чем, даже перед смертью.

Мы начали делать вертеп на Рождество. Я хотел, чтобы вертеп в этом году был интересным и красивым, чтобы доставить людям радость. Небо должно было быть темным, месяц среди сияющих звезд, пещера, пастыри и Святое Семейство. Мы добросовестно работали и на строительстве церкви. У нас было все - материалы, деньги. Только из-за мороза мы не могли работать с цементом.

17 декабря областная прокуратура возбудила против меня уголовное дело по статье 190 прим "Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих государственный и общественный строй" и статье 227 части 2: "незаконная религиозная деятельность". Поводом для первой статьи была брошюра "Явление Фатимской Божьей Матери". Эту книгу я давал читать Людмиле Петровне Герасимчук, сотруднице новосибирского Общества "Знание", которая была подослана ко мне за год до начала уголовного преследование. Она сказала мне, что интересуется учением Католической церкви. Как стало ясным из ее заявления в суд, она тщательно записывала все мои, даже вскользь сказанные, фразы о положении католиков и других верующих в Советском Союзе. Я говорил о запрете приема в семинарии, о трудностях в регистрации католических общин, о препятствиях, чинимых священникам в приходской деятельности. Особым обвинением против меня была "Молитва за Россию", помещенная в брошюре. Причиной второй статьи была работа с экуменическими молодежными группами во многих городах. В Душанбе было несколько групп молодежного Живого розария, но об экуменизме говорили мало. Не все даже знали значение слова "экуменизм". Статья 227 УК запрещает создавать нелегальные кружки и группы из числа верующих. По эту же статью подпадало любое собрание верующих вне зарегистрированного приходского помещения. Статья 227 предполагает до 5 лет лишения свободы с последующей ссылкой на такой же срок или без ссылки, а также конфискацию имущества.

19 декабря в четыре часа утра я проводил своих родственников в аэропорт Толмачево. По дороге мы много говорили о возможности моего ареста. Душа чувствовала опасность. В шесть часов утра я пошел пешком за три километра в церковь, а в восемь начал готовиться к Мессе. Дверь распахнулась, и вошли незнакомые мне люди в штатском. Они не разрешили мне служить, предъявили удостоверения и взяли под руки. Поехали ко мне домой. "Там во всем разберемся" - сказали они. Я не мог поверить, что власти, зная о наступающем Рождестве, решат меня арестовать.

Дома они все осмотрели и забрали то, что, по их мнению, могло быть пригодным для материалов следствия. Во время обыска, который длился весь день, они позволяли себе очень злые выпады против религии и верующих. Вспоминаю брошенное мне слово: "Клевещешь?!"

После обыска я был доставлен в прокуратуру, и там состоялся первый допрос. Нужно также сказать, что в советской системе в то время существовал такой порядок: вначале арестованный был допрашиваем как свидетель, потом как подозреваемый, потом как обвиняемый, наконец, как подсудимый и, в конце концов, как осужденный. Задав несколько вопросов, прокурор приказал мне подождать в коридоре. Во время допроса я вспомнил, что у меня в кармане лежит записная книжка с адресами. Я очень боялся, что она попадет в руки следователя. Вначале я задумался над тем, как ее уничтожить. К счастью, от другого следователя вышла моя прихожанка, которой я незаметно передал записную книжку и попросил ее спрятать. Я сказал ей также, чтобы они продолжали строить церковь и старались найти другого священника, потому что я уже к ним не вернусь. Только я успел ей это сказать, как меня вновь вызвали в кабинет, где и закончилась моя свобода. Меня взяли под охрану два милиционера с пистолетами и следователь.

Они отвезли меня в тюрьму на улице Коммунистической. Охранник, проверяя документы сказал: «Священник? Ну теперь взялись и за вашего брата». Позже я узнал, что в Новосибирске одновременно арестовали еще несколько священнослужителей различных конфессий.

Меня посадили в камеру предварительного заключения. Прошел необыкновенно тщательный обыск. У меня забрали все, что я имел при себе: часы, четки, крестик и всякую мелочь. Потом открыли железные, окованные двери и отвели меня на новое "место жительства". Это была камера № 5. Щелчок ключа. Я вошел в середину. “Клак, клак”, - загремели засовы. И конец свободе. В КПЗ не покидали мысли: “Может быть ошиблись? Отпустят? Что же я сделал? За что? Что они от меня хотят?”. Заснуть очень трудно, сна нет. Проходят дни, и все меньше думаешь, что власти ошиблись, все меньше ожидаешь освобождения. Ты - преступник. И к этому постепенно привыкаешь. Происходит психологическая перестройка. Ты сам себя понемногу низводишь на нижнюю ступень социального положения. Притупляется мысль, интерес к жизни. Ни о чем не охота думать. Перед тобой открывается доселе неизвестный мир грубости, жадности, стяжательства, жестокости, насилия и унижения. Именно здесь рассадник всех пороков. Многие, нормальные до посадки люди, опускаются здесь в бездну зла. Они принимают закон джунглей: "Умри ты сегодня, а я - завтра."

На допросах ставился вопрос: "Правда ли, что Вы вымогали у людей деньги?" На это тяжкое обвинения я ответил остро: "Этого не могли писать вам верующие католики. Это вам писали ваши верующие - коммунисты! Я знаю их. Как только я пришел на приход, мне люди пальцем показали, кто здесь ваш сотрудник. Это смешно слышать, якобы я пел на службе "Святый Боже, Святый Крепкий, дай мне деньги". Такое может услышать только доносчик».

Очередным обвинением, которое против меня выдвигали, было то, что я противник советского строя, что я антикоммунист, а также, что я фанатичный католик. "Я не противник советского строя, но мне больно, что секретарь райкома партии получает 315 рублей в месяц, а старые люди получают пенсию от 15 до 29 рублей." Следователь серьезно ответил: "У нас еще не коммунизм, и не все могут получать поровну." "Я не религиозный фанатик, но я хочу, чтобы все люди были добрыми, вежливыми, чтобы не было пьяниц, и тюрьмы были пусты, чтобы те, кто всю жизнь гнул спину в колхозе и кормил нас, получал бы в старости достойную пенсию".

Очень им не нравилась моя экуменическая деятельность. "Ты, - говорили они, - хочешь под эгидой Ватикана объединить всех христиан! Сотрудничаешь с Александром. Он во всем сознался. Он проводил подпольную деятельность с баптистами, католиками и православными. Это преступление!" - кричал следователь. Не знаю почему, но моя экуменическая деятельность была одним из самых главных пунктов обвинения. Всех допрашиваемых по моему делу спрашивали, что такое экуменизм? Ответы были смешными. Одни говорили, что это слово имеет что-то общее с коммунизмом, другие, что это - экономика. А были и такие, что сказали, что в первый раз об этом слышат, что соответствовало истине. "Удивительно, - говорили следователю, - что не знаем, что это слово означает. Священник, - говорили они, - никогда нам значение этого слова не объяснял."

Обвиняли меня, что я организовал подпольную группу верующей молодежи, и что это противоречит советской конституции. Я не согласился с этим обвинением. Я пояснил, что это были молитвенные группе, где вместе полились по четкам. В церкви это называется группа «Живого розария». Я только разбил на группы людей пожилых, средних, молодых и детей, потому что иногда было непонимание между молодежью и пожилыми. "Ты знаешь, - говорил следователь, - что за такую деятельность грозит наказание." Я согласился, что подпольная деятельность не согласна с кодексом, но твердил, что это была не деятельность, а только молитва. "Молитва не может быть, - говорил я ,- ни антисоветской, ни антикитайской, ни антинемецкой. Она просто молитва, а двое или трое вместе это по Евангелию”.

Следователь напомнил мне, что я говорил, будто католики в Советском Союзе преследуются. "Это правда, - согласился я, - мы в самом низу, мы - люди последней категории. В Томске власть признала православных сразу после войны, баптистов зарегистрировали в 1956 году. Католики собрали 1200 подписей, и уполномоченный не хочет зарегистрировать приход. Баптистов вы зарегистрировали, когда они собрали только 150 подписей. Я говорил на основании документов. В этих документах есть отписка, что нет оснований для регистрации католического прихода. Для баптистов, было основание, для католиков не было. Одна из общин ожидает уже 30 лет регистрации, другая - 17. Согласно советскому законодательству, должны разрешить в течение 30 дней. Получается, что нарушается свобода совести и вероисповедания, которые гарантированы конституцией СССР.

Тогда следователь сказал мне, что католицизм в России окончательно изжил себя, потому что Александр Невский воевал с католиками-крестоносцами. Тогда я сказал: "Разве католики Новосибирска виноваты в том, что делали крестоносцы? Это было 700 лет тому назад. Или за то, что тогда произошло будут карать людей, живущих на этой земле еще тысячу лет? Каждый человек отвечает за то, что он сделал, а не за то, что другие сделали.

Обвиняли меня, опираясь на показания одного министранта, которого, вероятно, запугали, и Галины Журавской из Житомира, на основании показаний которой посадили Софью Беляк. Дело касалось, прежде всего, "Фатимского послания". Оно почему-то их очень пугало, особенно, молитва об обращении России. Главным свидетелем в этом деле была Людмила Петровна Герасимчук, которая ходила в новосибирскую общину. Оказалось, что она была подослана КГБ, чтобы нас контролировать. Она писала отчеты после собраний и моих проповедей. Кроме того, как я позднее понял, будучи у меня в доме, она обратила внимание на книжку о Фатиме и попросила почитать. Ничего не подозревая, я протянул ей книгу. Она вернула книгу через 30 дней, но этого было достаточно, чтобы обвинить меня в распространении антисоветской литературы и клевете на государственный строй.

После КПЗ меня привезли в тюрьму. В первой камере, куда меня привели конвоиры, я сказал обитателям, что я - священник. Заключенные отнеслись ко мне хорошо. Во второй камере люди были очень испорченными. Некоторые из них отсидели уже 35 лет и больше. Иногда они обзывали меня очень грязными словами, пока не привыкли ко мне. На их выпады я не реагировал. Это был лучший способ, чтобы оставили меня в покое.

Суд

Готовясь к суду, я написал несколько черновиков своего предполагаемого выступления. Я прочитал их заключенным. Они мне сказали, что если я так выступлю на процессе, то получу очень большой срок. Например, вместо четырех лет могу получить четырнадцать, и притом ничего не докажу. И, пожалуй, они были правы. Я послушался их совета и перестроил заключительное слово.

Прокурор обвинял меня во всем, что мне было предъявлено на следствии. В конце концов, собрали все эти пункты обвинения, и дали срок согласно Уголовному кодексу. Я получил возможность для последнего слова. У меня был адвокат, который в советском суде не имел большого значения. Трудно было сказать, кого он защищал. Выступали также свидетели защиты. Когда они шли давать показания, то останавливались около того места, где я сидел, и просили благословения, встав на колени:

- Благослови, отче, чтобы я говорила правду, - и склоняли голову.

Я их благословлял. Судьям это не понравилось. Они говорили, что это не церковь, это не часовня, это суд. Но я на это не обращал внимания. На суд меня сопровождало девять конвоиров. Нормально сопровождают двое, трое. Это была также демонстрация. Люди это видели, когда меня вели через вестибюль. На вынесение приговора пришли адвентисты и баптисты. Были также православные.

Мое слово после приговора было коротким. Я благодарил КГБ, что позволили мне целый год работать в Житомире и пять лет в Душанбе, и за то, что без проблем приняли меня в Новосибирске, что я мог построить церковь в Таджикистане.

- Благодарю вас за это, - говорил я, - ведь вы могли мне ничего не позволить и раньше посадить в тюрьму. Не имею к вам никаких претензий, но согласиться с тем, что я преступник, не могу.

Однако, я был осужден. Мне грозило восемь с половиной лет лагерей. Поскольку я был осужден в первый раз и во время следствия и суда вел себя не агрессивно, а в последнем моем слове даже прозвучало: "Благодарю, что меня судите", прокурор потребовал двух лет. Судья увеличил срок до трех лет лагерей.

Полгода до суда я отсидел в следственном изоляторе, где в одной камере сидело 35 человек. Там была грязь, блохи, вши, клопы и все возможные паразиты. Заключенные подсчитали, что клопы и вши выпивали в этой тюрьме, где сидело 4 000 заключенных, пять литров крови ежедневно, то есть столько, сколько ее имеется у одного человека. Кто-то придумал сравнение: клопы здесь выпивают по зеку ежедневно. Сокамерники относились ко мне сносно. Только иногда меня кто-нибудь толкал.

Показания свидетелей обвинения

1. Галина Журавская из Житомира.

30/Х-1984

Я, Журавская Галина, самого священника Свидницкого мало знала. Когда он был в Житомире ксендзом, мне тогда было десять лет. Я с мамой регулярно посещала котел, но со Свидницким контакта не было. Со временем я сошлась с Зосей Беляк и начала с ней дружить. Она часто с похвалой отзывалась о миссионере ксендзе Свидницком. В августе месяце 1981 г. Зося предложила мне поехать в гости в Душанбе и обещала, что ксендз нам оплатит дорогу. Мы провели у него две недели, жили при храме. По вечерам мы посещали молодежные группы, которые собирались у кого-нибудь на дому. На молодежных собраниях часто бывал Свидницкий. Он предупреждал молодежь никому не рассказывать об этих собраниях, в комсомол не вступать, не принимать участия в общественной жизни коллективов, где молодежь общается. Свидницкий говорил, что в СССР пьянка и разврат стали национальным бедствием. На воскресных проповедях он говорил, что верующих в СССР преследуют за религиозные убеждения.

Когда мы уезжали, Свидницкий дал нам на дорогу по двести рублей каждой. Зосе он дал завернутую пачку денег, передать в Москве Сандру, дал нам по пять экземпляров антисоветской литературы "Логос", "Фатима". Журналы мы переслали домой по почте.

Весной 1982 года, в мае месяце, я уже сама ездила на миссию в Душанбе, и тогда Свидницкий тоже говорил в проповеди о преследованиях верующих и передал мне четыре экземпляра антисоветской литературы. Зося говорила мне, что их собирал часто Свидницкий.

13-го и 14-го мая 1985 года Журавская давала показания идентичные ее заявлению от 20 февраля 1985 года. Заявление от 30.Х.84 года в деле не оказалось, а только от 20.II.85 года. Дело в том, что из Душанбе я уехал в конце января 1982 года, так что передать что-либо в мае месяце не мог. В это время в Душанбе был отец Казимир Брилис. В показаниях было много напутано.

14-го мая судья Зверева спросил Журавскую:

- Вы верите в Бога?

- Нет, - ответила Журавская.

- Что явилось причиной отхода от религии?

Журавская пожала плечами и не знала, что отвечать, поэтому судья еще раз спросила:

- Вас часто вызывали в органы и беседовали с Вами?

- Да.

- Они помогли Вам разувериться?

- Да.

Когда Журавская начала утверждать, что я передал ей упомянутые журналы в мае 1982 года, я спросил у Журавской:

- Журавская, Вы расписались не давать ложных показаний. А что если Вам когда-нибудь придется ответить перед судом за дачу ложных показаний, что Вы ответите тогда?

- Вы говорили на проповеди о преследованиях верующих.

- Вы сами это точно слышали, или Вам кажется, что Вы это слышали?

- Слышала.

- Назовите, пожалуйста, кто из Ваших знакомых еще слышал это от меня?

Журавская промолчала.

В это же день судья повторно спрашивала Журавскую:

- Вы слышали, что Свидницкий говорил, что в СССР пьянка и разврат - национальное бедствие, а атеизм в СССР - воинствующий?

- Да, он говорил, что у нас много пьяниц и неверующих.

- Журавская, вспомните, он говорил именно так, как я Вас спрашиваю? Это его слова, что в СССР пьянка - национальное бедствие или он говорил как-то иначе?

- Нет, он именно так не говорил, но говорил, что многие пьют.

- Вы от него слышали, что пьянка в СССР - национальное бедствие?

- Именно так не слышала.

- Как относились к нему люди в Житомире?

- Его уважали. Моя мама тоже очень уважала его, но отец нет.

- Ваш отец тоже посещает костел?

- Нет, только мама.

- Вы комсомолка?

- Да.

- Что Вы еще слышали о Свидницком?

- Зося мне рассказывала, что он агитировал молодежь не вступать в комсомол, часто собирал на квартире молодежь. Говорил, что кесарево отдайте кесарю, а Божие - Богу.

- Разъясните, как Вы это понимали.

- Он читал Евангелие и объяснял его.

Журавская мялась и нечего больше ответить не могла. Судья предложила ей сесть.

2. Монастырский Ян Васильевич из Житомира.

Судья:

- Ваша фамилия, имя и отчество.

- Монастырский.....

- Суд Вас предупреждает, что в случае дачи ложных показаний или сокрытия правды, Вы будете отвечать по статье 67-й. От 3 до 7 лет лишения свободы. Распишитесь, что Вы предупреждены.

Судья:

- Вы верите в Бога?

- Нет.

- Свидницкого Вы давно знаете и откуда?

- Я Свидницкого знаю с 1974 года, когда он прибыл в Житомир и работал ксендзом.

- Что Вам известно о Свидницком.

- Он на проповедях говорил, чтобы верующие не смотрели телевизор, молодежь не ходила в кино и на танцы. Он часто собирал людей на хорах, учил религии, говорил, что не надо вступать в комсомол, что Советская власть преследует католиков, что надо бороться с атеизмом, что нужно тайно собираться по домам и углублять веру. Он говорил, что у молодежи повальная пьянка и разврат.

- Свидницкий, у Вас есть вопросы к свидетелю? - спросила судья Зверева.

Я сказал:

- Монастырский, сколько раз Вы лично были на наших "частых" собраниях?

- Два раза.

- Вы сказали, что Вы меня знаете с 1974 года, а я приехал в Житомир 20 января 1975 года.

- Вы приезжали за год до того, как стали работать в нашем костеле, и собирали молодежь.

- Это ложь, Монастырский, я познакомился лично с Вами весной, в апреле месяце. Вас с вашим братом привела мама. Вы сказали, что я запрещал верующим смотреть телевизор. Вы говорите, что Вы бывали у меня на квартире, и смотрели у меня телепередачи. Если я смотрел с Вами вместе телепередачи, то как я мог сказать людям не смотреть телевизор?

Монастырский промолчал.

- Монастырский, Вы расписались в том, что не будете давать ложных показаний. Но Вы даже годы попутали, как же Вы можете помнить, что я говорил десять лет тому назад? За ложь Вам придется когда-то ответить. Так что говорите суду правду, а не ложь.

- Монастырский, скажите суду, как долго Вы встречались со Свидницким?

- Я был у него только два раза, потому что я уехал в Киев поступать в институт.

- Свидницкий, чем Вы можете объяснить показания Монастырского? - спросила Зверева.

- Я могу объяснить его показания тем, что Монастырский говорит не от себя, а цитирует статью из газеты "Житомирская правда" от 7 октября 1983 года. Он может так же быть озлоблен на меня за мое письмо к нему, где я ругал его за его плохое отношение к родной матери.

- Свидницкий, чем Вы можете объяснить отрицательные отзывы о Вас уполномоченных из Душанбе и Новосибирска?

- С заявлением уполномоченного города Душанбе я не согласен, в нем сплошной вымысел. Если я в проповеди говорил, что Советская власть католиков преследует, то почему я это узнал только здесь, в суде? Почему в заявлении уполномоченного не указано когда и где я такое говорил, и кто может подтвердить это? Если бы я такое говорил, то уполномоченный давно бы составил протокол, а о таком протоколе нигде не упомянуто. Насчет заявления уполномоченного Николаева (Новосибирск) могу пояснить следующее. Желая поддерживать с уполномоченным взаимопонимание, я сказал ему, что я уезжаю в Ригу 23 июля 1983 года на годичные реколлекции, которые проводятся ежегодно с ведома Совета по делам религий. Кстати, это сугубо внутреннее дело Церкви. Николаев ответил мне, что он мне не разрешает, и если я хочу поехать, то пусть ему позвонит уполномоченный из Риги, и сообщит, что я там нужен. Я все-таки поехал, вопреки воле Николаева. Николаев мне отомстил, сфабриковав обвинение в "нарушении законодательства". Он сообщал об этом в Москву, а также написал об этом суду.

3. Заявление Рице Эрны

Рице Эрна, 68 лет, лютеранка, работала в кинотеатре им. Станиславского г. Новосибирска. Приходила в церковь в Переулке Мира 1-3 раза в месяц.

Судья Зверева 14-го мая зачитала заявление Рице.

- Вот что пишут о Вас Ваши верующие: "Я, Рице, посещала часто службу, которую вел священник Свидницкий. Он гордо вел себя. Во время службы он пел: "Люди давайте деньги на церковь". Поясните это заявление, подсудимый.

- Вы назвали Рице "нашей верующей". Это не наша верующая, а ваша. О том, что она служила властям, знает весь наш приход. Ее фамилию я раньше не знал, впервые услышал уже, будучи арестованным. Ее заявление, как Вы и сами из прочитанного могли бы заключить, мог написать только человек душевнобольной или в бредовом состоянии. То, что священник поет во время службы известно всему миру. Ничего подобного у нас не было.

4. Заявление Герасимчук Людмилы Петровой.

Герасимчук 1952 г. рождения, сотрудница Общества "Знание". С ноября 1982 года приходила в церковь один раз в месяц "ради интереса", беседовала со священником.

Со Свидницким я познакомилась, когда курировала Кировский райисполком. В беседах со мной он говорил, что у нас в Союзе все рушится и трещит по швам, все бегут за границу, что в СССР 10 миллионов заключенных. От него веет антисоветчиной. Он дал мне прочитать "Фатимское послание", где есть клевета на советский строй, в частности слова: "При современном тоталитарном коммунистическом режиме СССР есть психбольницы, где содержат здоровых людей по политическим мотивам". Я много времени проводила с ним в беседах. От него я узнала, что в Америке остался сотрудник советского посольства некий Шевченко. Он осуждал в беседе со мной действия миротворческих вооруженных сил СССР в Афганистане.

Дорога в лагерь

Я долго ожидал, когда меня пошлют в какой-нибудь лагерь. Все это долго тянулось, целых девять месяцев, то есть 285 дней. С 1 октября 1985 года я ждал, когда меня возьмут на этап. День, в который это произошло, был хмурый, моросил мелкий дождичек. Начали выдавать обед. Я потянулся взять "косак" (т.е. миску), как раздался голос широкоплечего сержанта: "Свидницкий с вещами! На сборы одна минута!" Не прошло и минуты, как я должен был галопом вылететь из камеры номер 120. Всех, предназначенных на этап, поместили в камере номер 111, или в "карантине". Нас было 35. Там я узнал, что нас везут в "двенашку", то есть в Куйбышев (Новосибирская обл.). Раньше этот город назывался Каинск. Еще на свободе я слышал, что в этом месте до 1928 года был костел и священник. По Божьей воле я должен был прибыть в эту землю через 56 лет после моего собрата по священству. На "карантине" я познакомился с осужденными, которые возвращались в лагерь из тюремного госпиталя. Самым веселым и певучим был молодой цыган Саша Скворцов. Он научил меня трем строфам цыганской песням. Всю ночь Саша пел и слал письма девушкам из соседней камеры при помощи "коня", то есть нитки с привязанной на конце запиской. Рекорд в пересылке писем в течение одной ночи побила 28-летняя Лена. Она выслала пять писем. Лена была осуждена уже в четвертый раз по статье 108 (разбой).

Всю ночь работал у нас также "телефон". Он состоял из батареи отопления и пустой металлической банки. Слегка постукивая банкой по батарее вызывали партнера, а приставив пустую банку обрезом к батарее, а дном к уху, можно было слушать, а в положении наоборот это становилось микрофоном. Это самая лучшая связь между камерами. С помощь такого "телефона" можно узнать, что делается в камерах, и не только. Еще одной системой связи был толчок - туалет. Записку клали в спичечный коробок, который заворачивался в полиэтиленовый пакет. Все это обвязывалось ниткой и погружалось в "очко". Такую же операцию проделывали в соседней камере. Потом одновременно спускалась вода. Коробочки в трубе переплетались нитками и вытаскивались в соседней камере. Так можно было передавать не только записки, но и мелкие предметы. В субботу, 5 октября, как мы и ожидали, нас повезли в боксы, откуда отправляли заключенных. Вечером, около девяти, быстро погрузили нас на воронки и повезли на платформу, где стоял пассажирский поезд, с прицепленным к нему "столыпином". Так сейчас называют вагоны для перевозки заключенных. Инициатором строительства особых вагонов для добровольных переселенцев в Сибирь был премьер царской России Петр Столыпин. Первый вагон был построен в 1910 году. После революции по недоразумению "столыпинами" стали называться тюремные вагоны

Между двумя шеренгами в одного человека стояли солдаты и автоматами. Нам приказали бежать как можно быстрее из воронка к тюремному вагону. Вагон для заключенных, или "столыпин" выглядит так: с левой стороны - проход вдоль вагона, с правой - металлическая сетка, имеющая два уровня, разделяющаяся окованными дверями. Мы находились в трех отделениях. Верхние полки были сконструированы так, что на них можно было положить несколько мужчин. Еще дальше ехали зеки под особым надзором. Их везли из Уссурийска и Хабаровска в лагеря на Урал.

Когда уже всех посадили, нам дали немного хлеба, который мы съели с большим аппетитом. Вода была в баке около сетки. Поезд ехал очень медленно и часто останавливался, но мы ничего не видели. Окна были только со стороны прохода. Сопровождавшие нас солдаты ходили по коридору и без конца задавали вопросы: "За что сидишь? Где и почему тебя осудили?"

Среди моих товарищей по несчастью был дантист, ортопед, бухгалтер, а также главарь банды, который в свои тридцать лет уже четвертый раз из-за тюремной решетки смотрел на мир. После всех этих переживаний я хотел спать. Я свернулся в клубок и заснул. Разбудил меня крик дежурного солдата: "Всем подъем!" Было где-то около четырех часов утра, когда поезд приехал на станцию Барабинск. Нас погрузили в воронки (грузовые фургоны). Через двадцать минут езды машина остановилась. Перед нами был пятиэтажный дом. Мы пошли по коридору мимо проходной, где около каждого окна сидел солдат с автоматом. Пройдя через этот коридор, мы оказались в тесном помещении, отгороженным от общей зоны деревянным забором с натянутой наверху в четыре ряда колючей проволокой. За ними была нейтральная зона, то есть ничейная земля, или земля смерти для того, кто ее пересекал. Дальше - бетонное ограждение с колючей проволокой и надписью, чтобы никто не приближался на расстоянии пяти метров. Вышка со стрелками, а вдоль бетонного ограждения колючая проволока с пропущенным током под напряжением 380 вольт. Общая ширина линии заграждения - "запретной зоны" - от 30 до 40 метров.

Конвоир провел нас в "карантин" и закрыл двери на ключ. Мы легли на настил. Я быстро заснул. Вскоре я, однако, проснулся, потому что у меня замерзли ноги. В семь часов утра нам дали какую-то еду из гороха. К сожалению, без ложек. Внимательно следили, чтобы вновь прибывшие не вступали в контакт со старыми лагерниками, чтобы ничего не могли передать им с воли. Около десяти часов нас повели на склад, чтобы мы получили лагерное одеяние. Нам сказали, что свои вещи мы можем выслать домой, но это была только теория. Нам выдали хлопчатобумажное белье, белые портянки-онучи, ботинки, телогрейку и шапку, так называемую "зечку", одинакового для всех размера. Ботинки никак не подбирались по размеру ног. Очень часто они были на два номера больше, или на два номера меньше. Мы получили два комплекта одежды, один для работы, другой "выходной".

Нас повели в помещение, откуда потом провели в баню. У входа конвоир, татарин Джамбура, все предметы одежды скидывал в одно место. Там оказался мой трикотажный костюм и олимпийка с замком-молнией. В моих бумагах Джамбура нашел копию приговора, стихи Державина, а также рисунок "Первый день творения". Он грозно посмотрел на меня и сказал: "Я тебя сейчас в карцер отправлю! Что пропагандируешь?" - и все забрал.

После того, как у нас все забрали, нас повели в баню. Там можно было побриться и помыться. Потом нас поставили перед комиссией. Там нас разделили на группы. Подразделений было пятнадцать: бригады, роты и т.д. Перед комиссией нужно было стоять голым. Комиссия состояла из семи чиновников. Это были люди занимающиеся администрированием, продуктами, политико-воспитательной работой, а также медики. Нас вызывали по одному. Входящий должен был представиться по определенной форме. "Я, осужденный Свидницкий Иосиф Антонович. Статья 190 прим и 227. Срок три года. Начало срока 19 декабря 1984 года, конец 19 декабря 1987 года." Когда я вошел, мои бумаги лежали на столе перед членами комиссии.

Спрашивали, где я работал. Верю ли я в Бога. Я улыбнулся. Спрашивающий увидел мою улыбку и так это прокомментировал: "Вот видишь, самому смешно, потому что ты не веришь в Бога." Я хотел что-нибудь ответить, но, посмотрев ему в глаза, понял, что не стоит. Это были пустые и злые глаза. Мне задали еще несколько вопросов об образовании, здоровье и т.д. Были эти вопросы чисто формальными. После опроса председатель комиссии с чувством глубокого достоинства сказал: "Вам предстоит свою вину перед Родиной искупить ударным трудом." Я чуть не засмеялся от этих слов и от всей этой нелепой торжественности, но серьезно ответил: "Работы не боюсь. Я думаю также, что никто не заставит меня работать сверх моих физических сил". Последовало предостережение относительно религиозной пропаганды. "Тут ее нельзя проводить, - сказал ответственный за политико-воспитательную работу, - Если Вы пренебрежете моим предупреждением, то это кончиться для Вас очень плохо."

После допроса меня определили в шестой производственный отдел первой бригады. Потом выдали мне матрац и постель. Кроме того, дали еще миску и ложку. Потом отвели в мое отделение на этаже. И вот я оказался в месте, которое должно было стать моим домом. Тут я сразу познакомился с осужденным Ощепкиным и его помощником Котловым Сашей. Ощепкин был осужден за автобусную аварию, в которой погибли три человека. Ему дали восемь лет. Котлов получил четыре года за драку. Оба были из Новосибирска. Меня познакомили с моим бригадиром. Это был азербайджанец Байрам Мехтиев. Он получил шестилетний срок по 197 статье за мошенничество. Играл на людском доверии, обещал людям достать разные вещи. Он был из Новосибирска. Имел жену и троих детей. Его обвинили в том, что он выудил у людей около 13 тыс. рублей, что в те времена было огромной суммой. К сожалению, заключение ничему его не научило. Как только мог, он присваивал разные вещи заключенных.

Моим соседом в "спальне" был симпатичный москвич Миша Ширинин. Высокий, худой, у него был горбатый нос. Он был необыкновенно упрямым. Он работал на часовом заводе и был виновен в несчастном случае, в котором погиб человек. Ему дали пять лет.

Когда я оказался в "в своем кругу", то есть среди людей, с которыми должен был провести два года, меня обступили заключенные и стали подробно расспрашивать, как ко мне относился КГБ, за что осудили, кто на меня донес, кто оклеветал и т.д. В конце концов, попросили у меня на чифирь (крепкий чай), своего рода "причастие" для заключенных. Это общение зеков и знак некоторого единства. Когда приглашают на чифирь, особенно если приглашает блатной, то есть принадлежащий к лагерным верхам, то отказаться нельзя.

На второй день, сразу после завтрака мне было сказано, что меня срочно вызывает майор Кузнецов. Согласно правилам, я, стучась к нему, сказал: "Позвольте войти!" Как вошел, представился: "Я, осужденный Свидницкий Иосиф Антонович, статья 190 прим, срок три года..."

Майор Кузнецов сидел за столом, приземистый, лет около сорока, лицо круглое, густые, светлые, зачесанные назад волосы. С выражением брезгливости и пренебрежения он сказал: "Так вот, осужденный Свидницкий. Я вызвал Вас, чтобы предупредить, что Ваша переписка будет ограничена. Только одно письмо в месяц и только к самым близким родственникам. Я знаю, что с самых первых дней тебе начнут писать братья и сестры по вере, слать петиции и т.п. Кроме того, на смей разводить тут свою пропаганду, потому что в противном случае я вынужден буду Вас наказать. Поосторожнее Свидницкий!"

И форма и содержание его слов вывели меня из равновесия. Поэтому я сказал ему достаточно жестко: "Гражданин начальник, я тут всего час. Я не успел еще осмотреться, а Вы ко мне так относитесь. Зачем этот крик и ругань? Почему у Вас столько презрения к людям? Напоминаю Вам, что я этого еще не заслужил. А кроме того, почему я не имею тех же прав, что и все прибывающие в лагерь? Все заключенные имеют право писать письма сколько хотят. А Вы мне запрещаете писать. Почему? Только потому, что я верующий? Или потому, что я священник?"

Майор повысил голос и сказал: "Будет так, как я решил. Если я Вам не нравлюсь, можете писать на меня жалобу." Потом он понизил тон и начал долго рассказывать, как живут священники, что он много их знал в послевоенное время. Он говорил, что даже выпивал с попами. Потом начал спрашивать меня о моей личной жизни. "У тебя есть жена, дети, женщины?" Я отвечал коротко: "Нет." Тогда он начал с "другого бока". "Я знаю, что ты имеешь достаточно много аргументов, чтобы убедить любого из заключенных, внушить им мысль о Боге". "Гражданин начальник", - сказал я, - я не фанатик и не собираюсь никого агитировать, но если кто-то спросит меня о том, почему я верю, я должен буду ему ответить. Этого требует мое человеческое достоинство и мои убеждения. Кроме того, я знаю, что одни люди верят в Бога, а другие смеются над этим. Среди верующих есть много профессоров и выдающихся мыслителей. Не бойтесь, однако, я никого не буду агитировать. Вера - это не агитация. Вера - это внутренняя правда человека."

Кузнецов строго посмотрел на меня. Он был явно заинтересован расположить меня к откровенности и хотел что-то сказать что-то умное. Но не стал, потому что вошел политрук зоны Константин Иванов. Он сел и начал мне задавать каверзные и ехидные вопросы. "Как то я прочитал в одной книжке, - сказал он, - что если бы в Библии было написано, что человек проглотил кита, а не кит его, что верующие поверили бы Библии, а не науке." Он, вероятно, прочитал это в книге Ярославского "Библия для верующих и неверующих", хотя в разговоре это произведение не упоминал.

Потом Кузнецов, желая показать, что он знает физиологию, начал говорить нелепые вещи. Он говорил, что науке удалось измерить и взвесить мысль, что душа человеческая - это вымысел духовенства, которые стараются подчинить себе людей, пугая их адом и смертью. Разговор закончился своеобразной шуткой, что я могу всегда к нему придти и обо всем поговорить. Кузнецов не удержался и перед тем, чтобы добавить: "Если заметишь что-то подозрительное, то скажешь мне. А сейчас иди в казарму на обед." Это были его последние слова. Во время "беседы" никто из них не предложил мне сесть. Я стоял перед ними и только перекладывал шапку из руки в руку. Когда я вошел в казарму, то заметил, что по углам горит свет, и многие люди не спят. В каптерке, где сидели дежурные, Ощепкин и Котлов играли в шахматы. Оба были увлеченными шахматистами. Их интересовало, что это я так долго говорил с лагерным начальством.

Восьмого октября 1985 года был пасмурный день. После вечерней проверки (в 16-00) мы строем вышли на ворота (шлюзы). Здесь нас еще раз пересчитали по личным карточкам, а затем общим счетом по пятеркам. Просчитывает военизированный контроль жилой зоны, затем принимает нас военный конвой, который также нас пересчитал дважды по пятеркам. Выходим из зоны "на свободу". Здесь каждые двадцать пять метров стоят солдаты с заряженными автоматами, повернутыми в нашу сторону. В каждом из них было тридцать патронов, то есть тридцать смертей. Конвоиры внимательно следили за каждым нашим движением. Когда мы прошли строем 50 метров, нас остановили перед железными воротами производственной зоны. Тут нас снова пересчитали по пятеркам. Так мы попали в настоящий лагерь, то есть постоянное место работы.

Вновь на свободе

Помилование

Свобода!

Поездки по знакомым

Снова в Азии

Экуменическое заключение

Помилование

Завтра 19-е марта, а у меня уже сегодня к 15-ти часам 113% выработки, а впереди еще более чем два часа времени. Головок - днищ у меня на завтра хватает. Начинаю собирать каркасы. Мы изрядно надоели мастерам и контролерам:

- Начальник, командир, который час?

Кто пошутит, а кто и ответит. Непонятно, из каких соображений, часы иметь нам не положено. Ведь легче работать, если можешь сориентироваться во времени. С другой стороны, может они и правы. Куда нам спешить? Придет время, сообщат. Когда не смотришь на часы, время быстрее идет. Оказывается, это для нашего блага. Незаметно проходит время, а у меня полнормы готовы. А вот и норма есть, теперь можно выполнить свою" духовную норму". Сажусь в угол и перебираю нарезки деревянного колесика. Или мысленно служу мессу. Если кто подойдет, и спросит, почему не работаю, то вот - штабель ящиков, пусть считает.

Сегодня 24 марта. Надо спешить закончить норму и сделать часть задания на завтра. Неохота завтра нажимать. Праздник ведь Благовещения Пресвятой Богородицы. Головки на завтра уже готовы. Есть еще полнормы головок на четверг 26 марта. К обеду полностью закончим. Завтра сделаю пять-семь ящиков, а остальное время буду праздновать. По количеству ящиков определяю время - 11 часов. В цех зашел контролер. Я его впервые вижу. Он сделал несколько шагов от двери, остановился

- Кто Свидницкий?

- Я здесь.

- Пошли со мной в прорабку, быстрее.

- Опять меня, опять комиссия,... надоели, - кладу молоток под доски, прячу рукавицы.

Контролер идет вперед, я за ним. Думаю, зачем вызывают. Может ругать будут, или скажут что-нибудь неприятное, испортят настроение. Захожу в прорабку, здесь сидят 4 человека.

- Здравствуйте, осужденный Свидницкий.

Напротив двери сидит прапорщик и задает мне вопрос, который я сразу не понял:

- Что у тебя здесь на таре есть?

- Я здесь переодеваюсь. Сейчас в курилке моя чистая одежда.

- Переодевайся и забирай все отсюда.

- А что, я больше не вернусь на тару?

- Нет. Я буду тебя ждать здесь.

Спешу. Отнес молоток в инструменталку.

- Мужики, меня от вас забирают. Вот берите что кому. Алексей, забирай головки. Сережа, забирай круги. Не поминайте лихом, если не вернусь.

Спешно переодеваюсь, а бригадир повторяет: "Освобождают." Контролер впереди, я заложив руки за спину, шагаю за ним в зону, прямо в штаб. Подымаемся на второй этаж, и он указывает мне на знакомую дверь - "Начальник оперативной части". Захожу - начальник один в кабинете.

- Здравствуйте, осужденный Свидницкий…, - начинаю я скороговорку.

- Садитесь.

Я присаживаюсь за стол напротив.

- Вы не знаете, по какому поводу я Вас вызвал?

- Нет

- Мне выпала честь первым сообщить Вам приятную для Вас весть, - сказал Барсуков, - Решением Президиума Верховного Совета от 14 марта Вы помилованы в числе 150 священнослужителей.

- Что ж, спасибо Вам большое, гражданин начальник, за это сообщение.

- Ну, как Вы восприняли это?

- Естественно, с радостью.

- У Вас есть что-нибудь почище того, что на Вас?

- У меня есть новый костюм, сапоги, белье, а телогрейки чище нет. Я и в этой выйду.

- Нет, в этой Вы, Иосиф Антонович, не пойдете. Попросите у своего завхоза, если он не найдет, придете ко мне. Решение пришло в понедельник вечером, я передал нарядчику, чтобы Вас не заряжал не работу, но он забыл.

Сделав незначительную паузу, Барсуков продолжал, ухмыляясь:

- Ящиков Вы наделали до конца своего срока. Завтра мы Вас выпустим до обеда. А сегодня с Вами хочет начальство побеседовать.

- Если можно, я желал бы оставшееся время провести спокойно.

- Иосиф Антонович, в каком отношении Вы с прорабом Дудой? Мы знаем, что к нему приходили Ваши письма.

- Гражданин начальник, у меня с ним не было никаких отношений, только через других.

Барсуков достал из шкафа плитку шоколада, подал мне пиалу, налил крепкого чая и как равному сказал:

- Угощайтесь без стеснения.

Я выпил, и он еще одну налил. Видно было, что он не спешил и хотел, чтобы я выговорился.

- Иосиф Антонович, Вы день и ночь писали, наверное, у Вас есть воспоминания, свои наблюдения, выводы. Дайте, я прочитаю, я верну.

- Гражданин начальник, я действительно писал много, но это были письма к женам, матерям и подругам осужденных. Чтобы тех, кто отказался от своих, заставить изменить решение, возобновить прерванные отношения. Все это может помочь изменится оступившемуся человеку. Меня многие просили, и я им помогал писать. Иногда сам писал ответ на письма. Это было, а воспоминаний я не писал, у меня их нет. Есть кое-что, но это не цельное и разбросанное. Если нужно будет, я все восстановлю, и там обязательно будет Ваша фамилия. Помните, летом, когда Вы зашли в столовую и были не в духе, Вы меня спросил, почему я в столовой. Когда Вы ушли, мой напарник удивленно спросил: "Почему он таким тоном к тебе?" Мне просто нечего было ответить ему. Было просто за Вас перед ним неудобно. Я чье-то оправдательное ему сказал. Я думаю, что это была Ваша ошибка.

Барсуков опустил голову, оперся локтями на стол. Он видимо подыскивал достойную фразу для ответа. Не подымая головы он сказал:

- Я знаю... Я с удовольствием читал письма к Вам и от Вас...

Он помолчал, потом сказал:

- И все же, Ваши предложения. Я запишу.

И стал по пунктам записывать мои предложения. Я все без стеснения ему выложил. Наш разговор исчерпался. Он встал, подал мне руку и пожелал всего самого наилучшего.

У Каровозова я долго не задержался. Его интересовали конкретные лица из числа осужденных. Я ответил, что ничего ему не скажу.

- Видите ли, гражданин начальник, я избрал позицию нейтралитета. Если я с Вами буду не в контакте, я выживу, но если с осужденными, тогда мне туго придется. Поэтому я избрал середину.

- Ну ладно, не хочешь говорить, дело твое, - закончил он.

Нарядчик выдал мне обходной лист из восьми пунктов. А начальник спецчасти капитан Южанин уже меня ждал около пропускника. Идем опять на тару. Я должен выступить и попрощаться. Что же я скажу им?

Построили несколько бригад. И старых, и бригаду промсвязи. Южанин стоял с пачкой бумаг перед осужденными. Рядом стоял начальник тары Гаас, прорабы и я. За полтора года такое построение я видел впервые. Обычно уходящие на волю ни с кем не прощались, а мне выпала такая честь. Южанин развернул пустую папку, и, как будто читая, произнес:

- Указом Президиума Верховного Совета от 14 марта Свидницкий освобожден от дальнейшего отбывания наказания. Граждане осужденные, - продолжал Южанин, - Свидницкого вы знаете. Где бы мы его ни ставили, честно исполнял порученное ему дело, и когда пришел запрос на него из Москвы, мы дали на него самую лучшую характеристику, ибо другой мы дать не могли. Каждый из вас может это заслужить.

Только закончил Южанин, выступил Гаас.

- Граждане осужденные, вы все знаете Свидницкого. Вы сами свидетели, как он работал. С начала мы его не понимали, а он нас, но в последнее время отношения между нами стали хорошими. Он заслужил свободу своим трудом и дисциплиной, пожелаем же ему всего наилучшего.

Начальство намекало, чтобы я им перед осужденными немного "покадил", но я знал отлично настроения осужденных по отношению к администрации. Хвалить ее нельзя, иначе обидишь заключенных. Я решил быть немногословным:

- Желаю вам, ребята, скорейшего освобождения. Счастливо вам и до свидания!

Капитан Южанин повернул направо, и я последовал за ним в зону.

Был тихий день, щедро сияло солнце на чистом и голубом небесном просторе. В некоторых местах уже чернела земля. С крыш обильно стекали капли тающего снега. Мы прошли запретную зону и разошлись с Южаниным. Он свернул влево к проходной, а я в штаб. Здесь предстояло сфотографироваться на справку об освобождении. После обеда сходил в баню, а заведующий выдал мне новое белье. Я побрился и собрал подписи обходного листа. Так и прошел остаток дня. Бригада вернулась с работы.

После ужина раздал еду, что была в запасе. Дал свой новосибирский адрес тем, кто хотел. Некоторые были привязаны ко мне. Я смотрел на них и думал о том, как их устроить на свободе. Витя Протоп просился, чтобы я ему помог на воле. А Мыльника Колю? Отдать бы их в хорошие наши семьи, и можно сделать из них хороших мужей, горя они хлебнули предостаточно. Отличный парень Пожидаев Александр. Веселый и обходительный, трудолюбивый и простой, но слаб характером. На свободе работал прорабом. Родители даже не отвечают на его письма, а он твердит, что несмотря на то, что они его забыли, он будет о них заботиться. Он был нарядчиком в зоне. Когда я давал ему обходной лист, я пообещал ему, что напишу и помогу устроиться на свободе. Мы долго беседовали с ним. Ему осталось сидеть до июля.

- Куда ехать? Я боюсь жить в общежитии. Опять пьянки, а это обратный путь сюда, - говорил он.

Утро 25 марта. Почти всю ночь не спал. Утром собрал постель. Взял кружку, ложку и понес все каптеру. Почти новую телогрейку дал мне завхоз. Мороз был 8 градусов. Редкими порывами дул ветер. Жду вызова в коридоре штаба. Александр начертил мне план города. Где автостанция, где магазины, где центр. Время тянется медленно. Десять часов... Вот в дверях показался Южанин. Наверное за мной. Да, действительно. Он вперед, а я за ним. Держу под мышкой газетный сверток. Это все мое имущество, нажитое за два с лишним года. Мои конспекты из СПТУ, записи, заметки. Ладно, путь проверяют, может, кое-что и отберут, но мне хочется вынести для будущего архива мои записи. Иду я не совсем по форме - руки опущены, а не за спиной. Солнце ласковыми лучами меня сопровождает. С каждым шагом все ближе граница воли и неволи.

Мы остановились у железно-решетчатой двери контрольно-пропускного пункта. Южанин открывает дверь и запускает меня в коридорчик. Справа решетка, стекло и открытая форточка-окошко. За ней сидит солдат и женщина в военной форме. Капитан подает ей какую-то бумажку. Мы стоим, видимо кого-то ждем. Вдруг открывается выходная глухая дверь и входит еще одна женщина в военной форме. Она закрывает за собой дверь наглухо, останавливается, разворачивает папку. Посмотрев в папку, называет мою фамилию:

- Свидницкий...

И я дальше продолжаю:

- Иосиф Антонович, рождение 25-го декабря 1937 года, статья 190 прим и 227, срок три года. Начало срока 19-го декабря 1984 года, окончание срока 19 декабря 1987 года.

Развернув продолговатый гербовый листок, она повернула его ко мне и спросила:

- Фотография Ваша?

- Моя, - ответил я.

Она подошла к окошку, протянула тот же самый листок женщине сидящей за окошком, расписалась и ушла. Южанин жестом пригласил меня к окну. Дежурная так же торжественно, как и первая сказала:

- Свидницкий...

И я продолжаю:

- Иосиф Антонович, рождение 25-го декабря.......

Развернув в мою сторону такой же самый листок, спросила:

- Ваша фотография?

- Моя.

Еще раз глянула на меня и на фото и протянула мне ручку расписаться на листе.

Окошко закрылось, и я последовал за Южаниным на выход.

"Почему меня не проверили, что я несу? Может, позже это сделают?" - думал я.

Мы вышли на улицу. Воля! Мы завернули налево к угловой двери управления и поднялись на второй этаж. Южанин зашел в бухгалтерию, а минут через семь позвал меня. Довольно длинный зал с двумя рядами столов, за которыми сидели женщины за бумагами. Он подвел меня к первой справа. Женщина была приятная и приветливая. Она открыло мое "Дело", пересчитала мои документы. Я расписался в их получении. Она подала мне паспорт и четыре "корочки".

- Подождите меня у кассы. Я вам сейчас выпишу деньги.

Я с Южаниным вышел в коридор и встал у кассы. Распахнулось вовнутрь окошко. Бухгалтер протянула мне ведомость. "Деньги в сумме такой-то получил." Прежде чем выдать мне причитающуюся сумму, бухгалтер заботливо объяснила мне, как надо себя вести, чтобы у меня не вытащили деньги. Она пересчитала дважды и протянула мне пачку купюр. Ей явно хотелось поговорить.

- Мы вас выпускаем и за Вами еще двоих выпустят. Но мы их задержим, чтобы Вы могли за это время уехать. Смотрите на вокзале, чтобы у Вас деньги не вытащили, старайтесь подальше от толпы держаться. Ваш поезд в Новосибирск будет через час, в 13.00. Вы спокойно уедете. Мы сейчас едем в банк. Поезжайте с нами, мы Вас подвезем на автостанцию.

Здесь ее перебил Южанин:

- С ним еще хочет начальник встретиться.

- А Вы скажите, чтобы он его долго не держал. Мы будем ждать внизу в автобусе.

Я поблагодарил ее, и Южанин привел меня в приемную начальника. Здесь сидела накрашенная секретарша, и несколько человек ждали, когда их примет Худяков. Я постоял 10 минут, и тут зашел Гаас.

- Вот Вы здесь, Свидницкий, здравствуйте. А я Вас ищу. Я хотел с Вами немного поговорить.

Мы вышли в коридор, и Гаас, заглянув в несколько кабинетов, остановился на одном из них. Мы вошли и сели за стол.

- Я хотел бы узнать Ваши замечания о нашей работе.

Он уже держал записную книжку и ручку. Я высказал свои соображения, а он поспешно записывал, иногда переспрашивал. Мы попрощались, и я вернулся в приемную. Прошло еще минут 15, и наступила моя очередь. Только я открыл двери кабинета, как Худяков встал и с приветливой улыбкой сказал:

- Здравствуйте, Иосиф Антонович, приветствую Вас, присаживайтесь. Ну вот, мы теперь с Вами равны. Вот мой коллега со строгого режима, - указал он на сидящего слева белокурого капитана, - Иосиф Антонович, я пригласил Вас, чтобы Вы поделились своими наблюдениями. Вы были здесь 18 месяцев, и Вам есть что сказать. Я еще молодой, и Ваши советы будут мне полезны в работе. Вот и товарищ послушает. На религиозные темы говорить не будем, я в религии не разбираюсь. Вы можете говорить обо всем откровенно, без стеснения.

- Чего стесняться, я политики не задеваю.

- Вы можете даже критиковать.

- Гражданин начальник, я столько времени провел здесь, что раньше можно было поинтересоваться моим мнением.

-Ну, видите, как ...Пожалуйста, Иосиф Антонович, я запишу хотя бы главное...- И начал записывать. Закончив писать, продолжал, - Вы уж братьям и сестрам своим по вере не жалуйтесь на нас. Я Вам желаю всего доброго. Если скучно будет, приезжайте ко мне в гости. Неплохо было бы, если бы Вы нам написали. Не попадайте больше сюда. Желаю Вам успеха, до свидания, всего доброго!

- До свидания!

Я вышел в коридор и, озираясь, направился к выходу. Неужели никто меня не проверит? Но напрасно я опасался, меня никто больше не задерживал. Коридор был безлюден, все были заняты своими делами. Я свободен! Перед учреждением не было ни одной машины. Они, наверное, давным-давно в банке. Я посмотрел направо и налево и пошел в направлении города. Свобода!

Свобода! Какой великий дар! Только тот по-настоящему способен оценить его, кто вышел из-за колючей проволоки.

Я отошел от зоны на двести метров, повернулся и несколько раз крестным знамением благословил ее. Благословил тех, кто зарабатывает там деньги, благословил тех, кому дана власть воспитывать заключенных, благословил тех, кто здесь оказался случайно, и тех, кто сознательно сделал зло на свободе. Одним нужен разум и справедливость, другим покаяние и сила воли.

Мой путь к центру города лежал мимо каких-то заводов. Через час я был около магазина, который был помечен Пожидаевым в его плане. Было около двух часов дня. Я зашел в продуктовый магазин. Там, в зоне, все время был волчий аппетит, а здесь, видя обилие продуктов, есть почему-то не хотелось. Я очень хотел добраться до швейной фабрики, которая находилась в помещении бывшего костела. Мне показали, куда идти, и за 30 минут я добрался туда. Вот она. Я обошел здание со всех сторон. Мало что можно было распознать. Некоторые элементы арочных перекрытий проглядывали на стенах шестиметровой высоты. Забор же костела уцелел. Улица названа по фамилии какого-то поляка. Я помолился за тех, кто здесь служил, кто строил его, кто ходил в костел по этой улице. Вот ведь чудно. Давно я хотел приехать в бывшей Каинск, чтобы увидеть эту "швейную фабрику". О костеле этом я читал, еще будучи в Новосибирске. Пока я собирался, Бог распорядился по-другому, и вот я здесь. Я ушел от костела и начал искать православную церковь. Оказалось, что бывшая церковь находится в нескольких кварталах на север от костела. Вот и церковь. Красный кирпич. Кресты срезаны. Здесь какая-то кочегарка и еще что-то. Повсюду следы этого "атеистического просвещения". Здесь я тоже помолился. Я отдал честь месту, где славилось Имя Божие и совершалась Вечеря Господня. Я снял шапку, обошел "крестным ходом" церковь и направился в центр города. Больно, очень больно, что нашлись люди, так варварски поступившие с церквями. А ведь не почтить церковь - значит не почтить труд и святыню своих предков. Эти стены они целовали когда-то. Сколько людей сюда приходило, и ссыльные, и переселенцы, пришедшие сюда в поисках клочка земли с юга Украины, из Белоруссии, с Прибалтики, Черноземья. Приехав сюда, они строили храмы, обживались. Их потомки по-прежнему живут здесь.

Я дошел до центра и сфотографировался в ателье в тюремной одежде. Это нужно для истории. Каждая страница должна быть сохранена. А эта - особенно важная. Я сел в автобус и отправился в Барабинск. На вокзале я был в пять часов. Солнце светило по-весеннему, и хотя мороз щипал щеки, снег таял. Я взял билет на шесть часов вечера до Прокопьевска. Надо было посетить отцов редемптористов греко-католиков Василия Рудку и Ярослава Сподара. Главное - исповедоваться. Надо очистить душу и сердце. Сел подальше от людей в зале ожидания. Нужно было мысленно отслужить мессу и прочитать "тюремный часослов" - розарий.

Сегодня 25 марта. Сейчас храмы в Прибалтике, в Белоруссии, на Украине, а тем более, за границей, полны народа. Звучат проповеди, служатся мессы. Одним словом - праздник Благовещения. И я хочу, чтобы мог ничтожный голос присоединился к этому потоку молитв Вселенской церкви. Прими, Господь, и меня в сообщество чад твоих, в сообщество тех, кому Ты сказал: "Где двое или трое во Имя Мое, там и Я посреди них."

26-го марта в 14 часов я был у своих собратьев в Прокопьевске. Они жили в старом доме среди угольных шахт. Часть дома служила часовней. Старенький отец Василий служил литургию для украинцев или мессу для немцев. Молодой отец Ярослав работал шахтером. От них я выехал домой в девять часов вечера.

Поезд прибыл в Новосибирск в шесть часов утра 27-го марта. Это была пятница. Я прошел по вокзалу, вышел на привокзальную площадь. Остановки автобусов оказались перенесенными в другое место. Было тихое утро. В серой дымке утопали отдаленные светильники уличных фонарей. Всего два с небольшим года меня не было здесь, а как все изменилось! Такси остановилось на один квартал раньше, и я пошел мимо знакомых домов по знакомым переулкам. А вот и дом, детище заветной мечты. Забор из белого кирпича с чередующимися столбиками, зеленые железные ворота и калитка. Деревянный тамбур из чистых лакированных реек. Фронтон завершает полукруглое окно с красной облицовкой. У соседнего магазина такая же очередь, как прежде, и даже те же самые люди. Я переступил порог и медленно опустился на колени. Слава Тебе, Господи, что позволил мне опять стоять на этом святом месте. Я поцеловал пол и поднялся. Потом посмотрел по сторонам. В церкви уже были некоторые из наших. Я осмотрел все, даже спустился в подвал. От увиденного я был в восторге. Построили! И эта незабываемая встреча с нашими людьми.

В 9.00 я вышел служить мессу. Два года, три месяца и восемь дней я не держал в руках Святой Чаши и не видел риз.

"Господи, Ты опять дал мне узреть свет лампады, обонять запах свечей и благовония алтаря Твоего. Омою руки мои, а Ты сними с меня наслоившиеся грехи."

- Возлюбленные братья и сестры, до земли кланяюсь вам. Целую ваши руки и ноги за ту радость, что глаза мои видят. Я мало сидел. Цена этому дому Божьему гораздо больше, чем я уплатил.

28-го в субботу на мессу пришли наблюдатели из райкома. Я попросил их, чтобы не тревожили ни меня, ни людей. 29-го апреля в 10 часов я вышел на воскресную литургию. В конце зала у входа стояла первый секретарь райисполкома Лидия Ивановна Дорохина и еще несколько человек с ней. На проповеди я еще раз поприветствовал своих прихожан и сказал также:

- Спасибо тем, кто меня посадил за решетку. Они еще возвысили мой авторитет не только в церкви, но и за ее пределами. Если раньше я был, образно выражаясь, как крохотный домишко, то теперь атеисты сами расстроили меня, как девятиэтажный дом. Я свою священническую миссию продолжал и среди преступников. А они меня научили более глубокой вере. Я показал всем неверующим силу и мощь Евангелия. Меня хотели физически сломать, но от этого я стал только сильнее и физически, и духовно. Я никого не виню за то, что я сидел. Здесь была воля Творца. Если я хотя бы одному человеку проповедовал о Всевышнем, то это стоило того, чтобы мне оказаться за решеткой. Там я проповедовал многим, а не одному. Мы с вами молимся сегодня за наше правительство, за административные власти города. Им нужно озарение свыше, чтобы иметь мужество изменить свой устоявшийся образ мышления. Я приветствую всех и даже тех, кто лжесвидетельствовал против меня. А администрацию прошу проявить благоразумие, и не нагнетать искусственный психоз.

После окончания мессы, когда большинство людей разошлось, а я успел разоблачиться, в сакристию вошла Дорохина, ее муж, начальник милиции, и еще несколько человек. Здесь было и двое наших прихожан.

- Здравствуйте, Иосиф Антонович.

- Здравствуйте, Лидия Ивановна, - ответил я.

- Вы опять ищите на свою голову неприятностей? - раздраженным тоном сказала она.

- Какие неприятности?

- Кто разрешил Вам служить мессу?

- Когда епископ меня рукоположил, тогда он мне и разрешил служить мессу. И никто, кроме епископа, мне запретить служить не может.

- Здесь есть ксендз, и Вы не можете здесь хозяйничать.

- Вы не беспокойтесь, между собой мы договоримся.

- Вы доиграетесь, Иосиф Антонович.

- Вы, Лидия Ивановна меня не пугайте. Я Вас не боюсь. Я видел перед собой дуло автомата, решетку, и если нужно, я сегодня же вернусь в тюрьму. Так что напрасно меня пугаете. Меня отсюда взяли, поэтому я сюда вернулся. Мне конституция СССР гарантирует место жительства и право на жилплощадь. Мессу я служить буду, даже если вы будете угрожать мне новым арестом. Если я ее служил в тюрьме, в зоне, за станком, то тем более, буду служить здесь. Если Вы меня и людей не оставите в покое, то я подам на Вас в суд. Если будете меня травить, я дам телеграмму в Верховный Совет, чтобы отменил свое решение о моей амнистии. Я сам вернусь в тюрьму, мне свобода без алтаря не нужна. Не запугаете!

- Если бы на Вашей мессе было 2-3 человека, а то Вы на весь приход демонстрацию устроили.

- Эти люди заслужили, чтобы именно так я с ними встретился. Мне нечего прятаться от них. Да если бы я прятался, вы бы из этого новые аргументы нашли против меня. Вам вообще давно пора перестроиться. Когда меня выпускали, то говорили, что я в другой мир приду, совсем не такой, как прежде.

- Не все поддается перестройке.

- Я вас понимаю. Тогда и Вы по-человечески меня поймите, что я другим быть не могу.

- Вы уже третий день дома, могли бы нам хотя бы позвонить.

- У меня было важное дело. Я должен был выполнить поручения узников. Я должен был связаться с их семьями. Это мой священный долг, а уж потом вы.

- Завтра к 11 часам явитесь к нам на беседу.

- Хорошо.

Так закончилась первая после тюрьмы первая официальная встреча "в верхах". На следующий день я пошел к уполномоченному по делам религии Владимиру Леонидовичу Лымарю. Принял он меня слишком дружелюбно.

- Вам, Иосиф Антонович, желательно уехать из Новосибирска.

- Это просьба или приказ? - спросил я

- Просьба. Устроитесь в другом месте, отдохнете, навестите епископа, родственников. Я Вам помогу с билетами через облисполком. Мы Вас не выгоняем, но просим. Так будет лучше.

- А я, Владимир Леонидович, со своей стороны заявляю: если меня власти нигде не примут, вернусь в Новосибирск. Я не подчинюсь запретам, а буду служить.

Тут зашел в кабинет Николаев, который тогда возглавлял совет ветеранов. Его ехидная улыбка как всегда лицемерно приветствовала "классового врага". Он молча подал мне руку, на ходу обменялся несколькими фразами со своим учеником Лымарем. Беседа продолжилась. На этот раз нападающим был я.

- Несмотря на Вашу вежливость, Владимир Леонидович, я не могу к Вам относиться спокойно. Вы ведь ученик старого коммуниста, который все годы моего присутствия здесь непрестанно на меня писал ложные доносы. Он передал в прокуратуру то, что я написал лично ему. Допустим, я для него классовый враг, но он же своих коммунистов обманывал, ложно обвиняя меня в нарушении законодательства по религиозным культам.

- Надо по-христиански простить и быть снисходительным.

- Я простил, но недоумение остается. Остается вопрос без ответа. Вы, коммунисты считаете себя обладающими самым научным и прогрессивным мировоззрением. Значит, вы должны быть честнее и логичнее нас. Мы ведь для вас мусор, отбросы прогресса. Так покажите же нам свое превосходство не на словах, а в своем отношении к нам.

Лымарь терпеливо поддерживал разговор. Он хотел хотя бы что-нибудь вытянуть из меня.

- Иосиф Антонович, скажите пожалуйста, какой из католических орденов Вам больше всего импонирует?

- Мне любой орден по душе. Все мы составляем одно, и одно и то же проповедуем. У нас один Папа на всех.

Лымарь очень хотел узнать у меня, не состою ли я в каком-нибудь ордене.

- Какой орден Вы предпочитаете, доминиканцев или иезуитов?

- Владимир Леонидович, я вам обещаю, что если Вы выберете католичество и захотите стать иезуитом, я дам Вам рекомендацию. А что? Коммунисты проиграли, а мы победили. Вам остается одно - покаяться. Чем скорее присоединитесь к нам, католикам, тем лучше. Мы вас не предадим и не продадим.

- Почему Вы говорите о католиках, когда у нас православие.

- Я люблю православие. Это тоже наше христианство. Я говорю так потому, что коммунистам с православием удалось расправиться, а с нами не удалось. Мы для вас крепкий орешек. Вы на православных как на осла залезли и пятками погоняете. Они вам коммунистам на экуменических конгрессах осанну поют. С нами вам сложнее. Вы на нас за экуменизм дело заводите. На нас где сядешь, там и слезешь. Поэтому я предлагаю Вам Католическую церковь как несокрушимую скалу. Москва тоже Рим, но третий. На третьем месте после первого Рима.

Я говорил с ним на равных с зековской задиристостью. Лымарь целых два дня уговаривал меня, чтобы я уехал из Новосибирска. И я согласился.

Нельзя не отметить особой благодарностью Ольгу Штро. Ее упорство, смелость очень пригодились приходу в эти трудные годы. Она организовала стройку. Она больше других боролась с властями, она защищала честь священника. Сами власти мне говорили: она фанатично защищает Вас.

Лидия Николаевна Ярыгина была первой активисткой по организации прихода летом 1982 года. Она ежемесячно приносила мне передачи в Новосибирске, а потом привозила их за 300 км в Куйбышев.

Поездки по знакомым

Выйдя на свободу, я не переставал думать: "Что с молодой Зосей?" Пять лет своего срока она, наверное, уже отбыла, и сейчас должна быть в ссылке. Это еще пять лет. А что с Сандром? Я должен был их навестить.

Самолет прибыл в Киев поздно вечером 3 апреля 1987 года. В час ночи на Житомир шел поезд. В девять часов утра я переступил порог кафедрального житомирского собора. Ксендз Станислав Щипта служил мессу. Я встал в стороне от людей. Отходя от причастия, многие меня заметили и подошли. Оказалось, что Зося уже дома. Две недели тому назад она вернулась из-за колючей проволоки. Это же моя родная духовная дочь, совесть нашей церкви. Теперь я мог с гордостью сказать своим братьям баптистам и пятидесятникам, что наша молодежь тоже сидит за Христа в советских тюрьмах. После ее ареста и суда над ней я говорил о ней в проповеди, как о добровольной жертве за честь католической веры, как о созревшем плоде любви Христовой. Правоохранительные органы готовы были на все, чтобы кнутом и пряником добиться своего, сломать жертву. Теперь уже не бьют, но "ласково уговаривают".

Герой 70-х годов диссидент отец Димитрий Дудко раскаялся публично, его покаяние показывали по телевизору. За это ему дали свободу, а бывшие его последователи рассеялись. “Поражу пастыря, и рассеются овцы стада”. (От Матфея 26)

Есть и другие примеры. Роза из Душанбе, Ян Монастырский, Журавская, - это жертвы "воспитания" правоохранительных органов советской системы. Я переживал за Зосю, готов был ехать в любую точку СССР, лишь бы с ней увидеться. Сколько выстрадала ее мама! С мамой я тоже встречался.

- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, слава Пресвятой Троице, - произнесли мы одновременно с Зосей.

- Зося, как ты, твоя вера, настроение, здоровье?

- Все осталось прежним.

Моей радости не было предела.

- Зося, если ничего не случилось, если ничего не изменилось к худшему в твоей душе, то все начинаем сначала.

Зося не пала духом, слава Тебе, Творец!

Сандр Рига был освобожден из заключения 26 сентября 1987 года. Последним его местом заключения была Рижская городская психиатрическая больница. До этого его три с половиной года "лечили" в тюремной больнице Благовещенска. После обращения его мамы лично к Горбачеву, Сандра перевели в Ригу. Ему повезло, в отделении оказался знакомый врач, не надо было принимать лекарства. КГБ не удалось насильственным лечением вызвать у него болезнь, подорвать психику. Христос победил! А ведь многие из тех, кто сидел на тюремных иглах, покончили жизнь самоубийством.

Я побывал у своих родственников и Пасху 19 мая 1987 года отпраздновал у отца Франциска Карасевича с разрешения уполномоченного Бубякова их Хмельницкого. Бубяков сказал Франеку, что меня на Украине и в Белоруссии власти не примут.

К моему большому удивлению кардинал Вайводс и епископ Цакул приняли меня очень хорошо. Они заверили меня, что готовы предоставить мне место. Рига на сей раз повернулась ко мне христианским лицом. Полгода я отдыхал, принимал участие в реколлекциях. Те священники, что раньше смотрели на меня хмуро, на сей раз были приветливы.

Снова в Азии

В это время я ездил так же в Вильнюс. Священники уговаривали меня, чтобы я остался и служил где-нибудь под Вильнюсом или в Белоруссии. Епископ Викентий Сладкявичус обещал оставить при кафедральном соборе. Были даже несерьезные намеки на возможность получения епископства в Белоруссии. Я помнил об огромных сибирских просторах, где раскиданы потерянные для веры души.

В воскресение 14 июня 1987 года я вылетел рейсом Рига-Душанбе. Как меня примет мой собрат отец Бенедикт, как примут люди? Гляжу в иллюминатор с высоты 10 000 метров. Пять лет я не был в Душанбе. Семь священников после меня служили в Таджикистане. Перебирая бусинку за бусинкой, читаю розарий. Полет длиться 10 часов, можно вдоволь намолиться. Под крылом самолета заснеженные вершины Туркменского хребта, смыкающегося с горами Памир. Сколько раз я их видел, и на сей раз не могу оторвать взора от каньонов, утесов, ущелий, сверкающих серебряными нитями горных рек.

Жаркий июньский день. Душанбе лежит в котловине. Вокруг горы с заснеженными вершинами до 5 км высоты. Температура 40 градусов. Воскресенье - храм полон. Я всех приветствую в начале мессы, всех прощаю и сам прошу прощения у всех. После мессы радостные встречи. Почти весь приход пожелал подойти ко мне и пожать руку. Посетив еще некоторые места Кавказа, Урала, Сибири, я лечу в Фергану. Опять любуюсь через иллюминатор панорамой гор. Одиннадцать лет назад я летел этой же трассой в поисках Христовых овечек. Теперь многих из них я знаю. Горы творят в сердце особое настроение. Под крылом самолета монументальность, массивность и таинственность. Подняв взор в лазурную синь неба, невольно ищешь чего-то большого, светлого, гораздо большего, чем может дать мать-земля. Сколько людей, ищущих неземного, но реального, ищущих Бога, приезжало со всех концов нашей Родины, чтобы пожить в этих пустынных безлюдных местах хотя бы несколько дней. Горы поражают своей таинственной тишиной и суровостью. Христос часто уходил на молитву в горы, а потом Его последователи устраивали себе обители в горах, покидая шумный мир, мир иллюзий и преходящей его красоты. Самолет медленно плывет над макушками гор. Какая удивительная Премудрость Божия, какие поразительные планы Провидения Творца! Много лет тому назад, в детстве, я читал о Ферганской долине в Средней Азии и мечтал хоть раз в жизни побывать там. Глядя на горы я тихо приветствовал их, а они величаво отвечали мне снизу. А сверху из небесной синевы, прорезая космические дали, тихо звучал в душе голос Бога: "Ты Мой солдат и путешественник. Я посылаю тебя сюда. Иди, ищи, собирай Моих рассеянных овец. Ищи души, затерянные среди этих гор, холмов и долин. Иди, ибо час пришел проснуться ото сна". Сколько раз я задавал Господу вопрос: "Почему именно я?" Но ведь кто-то должен быть первым! “Избавь, Господи, меня от противления Твоей воле."

Идем на посадку. Самолет скользит по посадочной полосе и выруливает к стоянке. У выхода стоят встречающие с цветами. Прибывшие и ожидавшие улыбаются друг другу. Меня никто не встречает. Но меня ждут.

Воскресенье 14 июня. Жара 40 градусов. Метался с одной стороны улицы на другую, чтобы хоть чуть-чуть побыть в тени. Слава Тебе, Господи за новый приход, который Ты для меня готовишь. Земля Средней Азии щедро родит, если ее орошает вода. Здесь говорят, что не земля родит, а вода. Как вода, стекающая с гор, орошает землю, так и я с Твоей помощи и по Твоей воле должен оросить сердца людей Твоим словом. Я должен открыть их души навстречу Тебе. Они должны стать добрее, они должны стать обителью Творца, чтобы быть солью среди людей. Каким будет урожай человеческих душ? Позволит ли засохшая почва пропустить поток благодати Божьей? Фергана по-узбекски значит "красавица". Щедро и обильно кормит она людей своими плодами. Ох, как желал бы я увидеть плоды веры в сердцах людей. Кто знает, может быть здесь, в этой земле останутся кости мои. Но это не важно для меня. Мне безразлично, где истлеет мой временный дом.

Вечером, в 19 часов была первая святая месса в Фергане. Радости не было предела. В тот день было 15 человек, а храмом была 18-метровая комната. Власти разрешили мне пробыть здесь только 10 дней. По истечении срока заявили: "Не можем Вас зарегистрировать, потому что у Вас судимость." Я им серьезно ответил: "Прошу созвониться со всеми инстанциями вплоть до Москвы, и передать им мои слова. Я говорю: "Или алтарь, или тюрьма." Я даю срок семь дней. Не позволите служить, я дам телеграмму Горбачеву, что отказываюсь от свободы и возвращаюсь в лагерь. Я готов голодной смертью умереть у ворот лагеря. Так что решайте вы, представители Советской власти. А я для себя все решил. Прошло семь дней. Власти велели прописываться и служить. Так Фергана стала моим домом. Здесь мне предстояло пройти духовную реабилитацию. Почти полгода до конца 1987 года я отходил от внутренней пустоты.

Три месяца мы ютились в маленькой времянке, а затем купили дом, и люди сделали капеллу на 200 человек. Изучая город, отстоящий от столицы Узбекистана Ташкента на 400 км в восточном направлении, я узнал, что католики появились здесь 100 лет тому назад. Здание католического храма и поныне стоит в центре города. Оно небольшое, человек на 100. Мне хотелось поскорее расширить наши границы. В течении года я побывал в трех городах Узбекистана и в двух местах Казахстана, граничащих с Узбекистаном. Через год в Узбекистане было 4 места собрания: Фергана, Ангрен, Чирчик и Ташкент. О Ташкенте особый разговор. Мы с отцом Бенедиктом были приглашены туда на празднование Тысячелетия Крещения Руси. Стоя за билетами в авиакассу, я познакомился с Людмилой Владимировной, москвичкой, приехавшей в гости к своей сестре. Позже мы встретились с ней на заранее договоренной троллейбусной остановке. Она была с родственницей, которой поручила погулять с собакой, пока мы ездили в центр. Я предложил подождать 15 минут, пока Марина выгуляет собачку, а затем вместе поедем в город. Людмила Владимировна возражала. Она, мол, не нужна, и притом, неверующая. Мне именно поэтому и хотелось, чтобы она была с нами. Была суббота. Чтобы Марина увидела молящихся людей, я предложил сходить в молитвенный дом адвентистов, с которыми у меня были дружеские контакты. Прощаясь, я предложил Марине почитать катехизис.

- Через месяц, Марина, встретимся в 12-00 в аэропорту местных линий. Отдашь мне книжечку.

Марина пришла в срок. Я дал ей другую книгу. Так мы встречались в течении 2-3-х месяцев. Мне хотелось знать ее мнение о книгах, но я ничего не спрашивал, а только давал новые книжки. В конце концов я предложил ей поехать на мессу, которая служилась в 30 км от города. Она согласилась. Потом была встреча у нее на квартире, было еще 3 соседки. Второй раз было 10 человек, третий - 20. Произошло еще несколько встреч, и можно было организовывать приход. Мы купили дом на имя Марины, и я начал регулярно служить литургию. Мы развешивали объявления на остановках, и люди начали наполнять новую часовенку-капеллу. Ташкентская каплица, наверное, единственное место в мире, где под одной крышей собираются дети Авраама и Иисуса Христа. Синагога и католическая церковь, расположенные в разных половинах одного дома, похожи на Библию - в одной обложке Ветхий и Новый Завет.

Узбекистан дал Католической церкви многих монахинь. Марина и ее подруга стали монахинями в затворе. Фергана дала 2-х выпускниц Богословского факультета Краковской академии.

Не только горные воды расходились по городу оросительными арыками и живили влагой роскошные ачаиры, но и влага небесная орошала каменистую почву человеческих душ. Земля воскресала к новой жизни, доселе ей неведомой, и буйно распускала зеленые ветви, в тени который зеленели новые ростки.

В Фергане я начал обрабатывать свои воспоминания .

Прозрачные зеленоватые потоки стремительно мчатся с гор. Их шум наполняет ущелья. Они несут прохладу. Свежесть на равнины Ферганской долины. Свежесть Духа Святого нисходит свыше на истомленные человеческие сердца. Во славу Пресвятой Троицы!

Я летел счастливый еще не зная о том, что спустя три года в Таджикистане начнется гражданская война. Мы оставим там несколько храмов, которые ранее строили. В Курган-Тюбе во время Мессы начнется артобстрел, и когда верующие выйдут из храма, то в ужасе увидят, что их дома полыхают. Они побегут из города по шоссе с тем, что у них будет в руках. “Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его: тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него” (От Луки 21,20-21)

Экуменическое заключение

Моя жизнь с самого начала была связана с Католической церковью, я узнавал о Господе из великого предания Римской церкви, председательствующей в любви, как писал Святой Игнатий Антиохийский. В моих жилах течет кровь многих народов, в прошлом веке одним из моих предков был православным священником. В юности, встречаясь с греко-католическими священниками, я узнал о том, насколько богата наша традиция, которая включает в себя не только византийское христианство, но и армянское и сирийское. Ныне в Католической церкви существует семь видов крестного знамения, свыше двух десятков обрядов. В своем священническом служении я стремился преподать людям разных национальностей ту христианскую традицию, в которой они родились, к которой принадлежали их предки. Только так Католическая церковь может быть подлинно вселенской, думал я, а не польской, немецкой или итальянской.

На Украине я пытался преподавать катехизис в костеле по-украински, родном языке большинства прихожан, но встретил благожелательное непонимание. Латинская церковь там часто воспринимается прежде всего как форпост польской культуры. В Закарпатье однажды мне пришлось заговорить с собратом-священником на латинском языке, ибо он демонстративно делал вид, что не понимает не по-украински, не по-польски, а только по-венгерски. Форпост венгерского влияния. Все это печально, ибо однажды власть предержащие слово “форпост” могут произнести как “пятая колонна”. “Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь”. (1 Петра 4,16)

Большим утешением для меня является то, что на Римской кафедре восседает ныне Иоанн Павел II, который стремится служить как апостол Павел всем народам и культурам в раскрытии Евангелия. “Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых”. (1 Коринфянам 9,22).

В 1972 году я прочитал книгу “Сын Человеческий”, которая мне очень понравилась. Кто-то мне сказал, что за псевдонимом Эммануил Светлов скрывается православный священник Александр Мень из Подмосковья. В трудное для меня время, когда мне власти запретили служить, я поехал в Новую Деревню поговорить с ним. Наша встреча была недолгой, он рассказал мне, например, что к нему часто приезжают католические священники из-за границы под видом туристов и привозят книги. В это время к нему заехало несколько собратьев священников. Он представил меня как батюшку из Украины. «Я из Житомирской епархии» - подтвердил я. Украинские священники часто были без бороды, поэтому мой необычный облик их не удивил. Отец Александр дал мне православные облачения, и мы пошли в церковь соборно совершать какой-то молебен. Я стоял с молитвенником в руках и часто крестился. Я не умел читать по-славянски, но с важным видом смотрел в служебник, ища знакомые буквы.

Последний раз я видел о. Александра в Риме в 1989 году в семинарии «Руссикум», где он остановился. Его смерть в сентябре 1990 года потрясла меня, воистину он – мученик экуменизма.

Некоторые из духовных чад о. Александра нашли себя в католичестве. В 1987 году в Москве я участвовал в организации русскоязычной католической общины, состоящей в основном из русскоязычной еврейской интеллигенции. В любом городе, куда приезжал, я обязательно посещал православную церковь и знакомился со священнослужителями.

Когда я приехал священником в Житомир, то был принят местным православным Владыкой, которого потом часто навещал. Хорошие отношения сложилось с отцом Иоанном из Житомирской епархии РПЦ, который часто ходил к нам на богослужения. С протоиереем Николаем Васьковским, настоятелем кафедрального собора в Житомире постоянно обменивались посланиями.

Во время служения в Новосибирске прекрасные отношения были архиепископом Гедеоном (Докукиным) и настоятелем собора протоиереем Дмитрием Будько (ныне он епископ Кемеровский) Вспоминаю свое участие в экуменических молодежных собраниях в Риге в конце шестидесятых. Евангелие объединяло христиан многих конфессий.

В Средней Азии я бывал у многих владык и священников. В Душанбе у местного православного батюшки отца Алексия я принимал участие в крестных ходах. Однажды, в 70-е годы мы приехали к нему с ксендзом Яном Ленгой на какой-то праздник. Он вынес нам епитрахили и фелони, мы облачились и сослужили ему.

Сколько было надежд с началом гласности и открытости на еще большее потепление отношений между христианами! В 1988 году радостным событием для католиков стал приезд в Красноярск, Новосибирск и Среднюю Азию епископа из Польши Романа Анджеевского. Я с радостью ожидал приезда священнослужителей из других стран, которые помогли бы открыть воистину вселенский лик Католической церкви.

Период наибольшей духовной деятельности в Москве, на мой взгляд, связан с именем о. Франциска Рачунаса, когда возникали и регистрировались новые общины, начали приезжать зарубежные священники. Пошли жалобы от знакомых прихожан, не сумевших идти в ногу со временем. Их смущало, что новые пастыри не носят сутан, после Мессы не молятся, а выходят курить. Перед левой калиткой ограды храма Святого Людовика образовалась курилка. Наиболее часто традиционные прихожане жаловались на католические движения, которые с 1990 года начали проповедь в Москве в духе II Ватиканского собора. После служб, совершаемых на ломанном русском языке, священники угощали мирян сигаретами, баночным пивом и даже крепкими спиртными напитками. Это происходило на фоне экономического кризиса, когда банка “Кока Колы” стоила ползарплаты библиотекаря. Иностранцам было трудно понять, что Россия – не Новая Гвинея. Здесь католические священники давали обет не пить вина, а сутана был символом свободы и независимости Церкви. Я брал в руки “Постановления II Ватиканского собора”, чтобы прочитать там о разрешении на курение и винопитие для священников, но не нашел. “Очевидно, говорилось в устных дискуссиях”, - подумал я.

Чуть позже подобное происходило в Новосибирске. У меня было мучительное желание загрузить курящих священников в самолет и отправить в их родные палестины. Ограничивался устными замечаниями.

В 1979 году к нам стали негласно приезжать священники из ГДР. Мы с отцом Яном Ленгой записали их службы, а также воскресные чтения на магнитофон. Потом многократно гоняли эту пленку, пытаясь выучить правильное произношение и ударение немецких слов, делали специальные пометки в книгах.

Когда начали прибывать отцы-миссионеры из-за рубежа, то я предлагал им пройти месячную стажировку у местного священника чтобы выучить правильное произношение и приходские обычаи. Но они наняли учителей русского языка. В результате, сейчас мало кто может прочитать даже самую короткую 2-ю евхаристическую молитву Мессы (обычно только ее и читают) без ошибок. Низко кланяюсь вам, оставившим свои благополучные страны ради служения в России, но и вы, пожалуйста, уважайте наших верующих.

Жаль ныне редко можно увидеть священника в сутане и присутствовать на торжественных Мессах с пением и чтением Римского канона; обычно служатся короткие читанные службы минут за 20. Блажен наш старец прелат Келлер, что он не дожил до этого.

Можно ли сблизиться с православием на почве пренебрежения обрядов?

В 1988 году я был в Киеве на обеде у моего приятеля отца Яна Крапака по случаю 1000-летия Крещения Руси. Были приглашены также католические епископы из Италии и Германии. Они меня уверяли, что знают Русскую Православную церковь лучше меня и сумеют с ней в ближайшее время договориться об объединении. А в это время в Западной Украине на улицах уже открыто служили греко-католики.

Я всегда понимал, что расправа с греко-католиками в 1946 году – каинов грех Московской патриархии. С юности я встречался с украинскими священниками, не принявшими решений Львовского собора. Они рассказывали, что офицеры НКВД открыто предлагали им перейти в Московское православие в обмен на свободу и сытое существование на приходе. Они были вынуждены жить в подполье, но остались несломленными, готовыми идти на жертвы за Христа. Следует вспомнить греко-католического епископа Александра Хиру, который после амнистии в 1956 году остался в Караганде, где служил для верующих разных национальностей в восточном и латинском обрядах. Он воспитал многих католических священников, среди которых Владыка Иосиф Верт, нынешний Апостольский администратор в Новосибирске. Епископ Александр умер 26 мая 1983 года, так и не дождавшись выхода из подполья греко-католической церкви.

Экуменизм, на мой взгляд, прежде всего доброе отношение и терпимость к взглядам другого человека, братское общение и признание за каждым человеком права на собственное мнение. Это не имеет ничего общего с торговлей верой в обмен на деньги или интересы других людей. Как бы люди не пытались обмануть сами себя, все будет так, как Господь предуготовил, “ибо, в который час не думаете, придет Сын Человеческий”. (От Луки 12,40)

Я всего лишь обычный служитель Вселенской церкви, несу в меру своих немощей дар священства и пытаюсь передать дары святого Духа окружающим. Радуется сердце, когда этот дар проникает в чью-то душу - это цена твоих усилий и плата за твой труд. Сжавшись от боли, удались в потаенное место ради целостности твоих трудов, ради мира и единства: не им, а Ему - служение твое!

1987-1998 гг.